«Торговец жизнью»

Фильчаков Владимир Торговец жизнью

Стрекотали кузнечики, пел жаворонок, гудели мухи. Солнце заглядывало в глаза, проникало между веками. Лежать было колко, - сухая трава старалась проткнуть кожу, залезть за шиворот, в рот и в нос.

Мы проспали до полудня. Нужно было вставать, идти.

- Пойдем, Витамин, - сказал я, вылезая из сена и отряхиваясь.

Пришлось снять рубашку и тщательно очистить ее от колючих травинок. Витамин сел, хмуро посмотрел на меня. Безнадежно сказал:

- Жрать-то как хочется!

- Да уж. Кроме воды ничего нет. - Я потряс фляжкой. Она была наполовину пуста. - Дотемна нужно найти жилье.

- Умный какой! - усмехнулся Витамин. - Занято все жилье.

- Брось! Мы достаточно далеко отошли от города. И потом - должно же нам хоть когда-нибудь повезти? Ну, не найдем, так снимем угол какой-нибудь. Сарай. Сеновал.

Витамин только вздохнул.

- Ну что ты вздыхаешь? - спросил я. - Как лошадь, честное слово. Пых! Пых! Тебя никто не тащил из города. Сидел бы себе...

Я подхватил вещевой мешок и зашагал по дороге, заросшей травой. Вскоре послышался топот - Витамин догонял. Я едва взглянул на него.

- Нам нужно держаться вместе, - глухо произнес он.

Я промолчал.

Мы идем по ровной местности, поэтому все время ощущаем себя как будто внутри круга, который движется вместе с нами. Вот в круг попадает осиновая роща, вот придорожные кусты, но в основном это поле, заросшее бурьяном. Слева от дороги тут и там попадаются телеграфные столбы. Большинство из них давно повалилось, но некоторые стоят как одинокие памятники, напоминая о былых временах - телефоне, радио и всемирной сети интернет. На обочине стоит спортивный BMW с выбитыми стеклами, но не проржавевший, Витамин несколько минут осматривает машину, вздыхает, охает. Она давно брошена. И нет здесь поблизости жилья, нет, люди возделали бы землю, засеяли бы ее пшеницей, или овсом, или рожью. В круге все время запустение, и становится удивительно, откуда берутся то тут, то там стога сена, заботливо уложенные, причем уложенные совсем недавно, потому что сено в них свежее.

Голод сводит живот, живот ощущает непрекращающийся спазм. Последнюю корку хлеба мы разделили с Витамином вчера в полдень, после этого пьем только воду, которой у нас осталось совсем мало.

Между тем погода портится. Поднимается ветер, наносит тучи с запада, обволакивает нас пыльными руками, забивает глаза песком. И почему все неприятности всегда приходят с запада? Начинает моросить дождь. Мы с тоской смотрим на небо. У нас нет ни зонтов, ни плащей, поэтому нам предстоит промокнуть до нитки. И негде найти убежище на ровной как стекло местности. У нас были плащи, но их украли в первой же пригородной деревне, где мы остановились перекусить. О, блаженные времена! У нас были тогда деньги, и мы могли позволить себе кружку молока и ломоть хлеба на обед.

Что гонит нас от города? Безысходность. Безработица, отсутствие всякой надежды на улучшение. Нас ссудили деньгами, собрали с миру по нитке. Никто и не думал тогда, что может быть еще хуже. Во всех деревнях на нас смотрели с подозрением, а таблички, которые мы вешали на шею ("Работаю за еду и ночлег") вызывали только презрительные усмешки. Работа была, но получить ее было невозможно. В одной деревне нас жестоко избили, когда мы попытались перебить цену и наняться перевозить навоз. У меня до сих пол болит ребро, и я подозреваю, что мне его сломали.

Нам пришлось свернуть с дороги к ближайшей осиновой роще, чтобы развести костер. Мы натащили кучу сухих сучьев, зажгли огонь и сидели возле костра, подставляя то один бок, то другой. Пока сушишь одну сторону, другая успевает намокнуть. Дождь разошелся не на шутку, с неба падают крупные капли, все вокруг намокает. Это худшее, что могло случиться с нами в пути. Скоро ночь, но нам не выспаться как следует.

Витамин приглушенно ругается, я молчу. В голове у меня все мысли намокли, сжались и не шевелятся. Я заворожено смотрю на огонь, краем уха слушая ворчание Витамина.

- ... высшая божья справедливость. Почему мы должны мокнуть под дождем в чистом поле, без еды, без крыши над головой, без надежды на лучшее?..

Я стараюсь не слушать, потому что выносить это нытье очень тяжело. Гораздо лучше сидеть без всяких мыслей... Нет, с одной мыслью - о том, что все когда-нибудь кончается. Кончится противный холодный дождь, засверкает солнышко, мы пойдем дальше. Кончится голод, и сбудутся тайные надежды - найти жилье и источник пропитания. Кончится все, в том числе и эта беспросветная жизнь...

Дождь прекратился только к утру. Я не слушал Витамина, он опять ворчал, на этот раз проклиная тот день и час, когда ему вздумалось увязаться за мной в это дурацкое путешествие.

- Я не пойду, - сказал Витамин неожиданно и посмотрел на меня исподлобья.

Я молча вскинул рюкзак и зашагал прочь.

Витамин чертыхнулся, но не сдвинулся с места. Я не оборачивался, просто шел и шел. Пусть остается. Я устал от его нытья. В конце концов, это он считает, что нам нужно держаться вместе, а не я.

Бедный парень. Он всего боится. Боится остаться один. Умереть с голоду. Боится того, что его кости могут остаться в этом поле и его плотью полакомятся стервятники. Я же дошел до такого состояния (или довел себя?), когда бояться нечего. Единственное, что может вывести меня из равнодушного созерцания, это боль. Пожалуй, боль - это то, чего я еще боюсь. На остальное мне наплевать. Я устал. Мои ноги сбиты в кровь и намертво прикипели коростами к ботинкам. Носки прохудились и ниже щиколоток напоминают несколько дыр, связанных нитками. Желудок стервозно напоминает о себе каждое мгновение, ноги гудят от ходьбы, спина онемела, и ее как будто не существует. Если бы сейчас грянул гром, и молния поразила меня, я улыбнулся бы и сказал: Слава тебе, Господи! Нет, я сказал бы не так, потому что я не верую в Господа. Не может существовать Бог, которому наплевать на человечество, и на меня, как на представителя оного. Витамин верует, а я - нет. Он считает, что Господь наслал на нас испытание, и проверяет нас на прочность. Чушь. Я не просил об испытании. Я мирно жил в городе, имел работу, семью, какой-никакой достаток, когда Витаминову Богу вздумалось в одночасье отнять все это у меня и устроить мне испытание.

На эту тему мы однажды поспорили с Витамином. Это случилось тогда, когда он заявил, что Бог наказывает нас за грехи наши, наслав на нас катастрофу. Я возразил ему, что, наказывая меня за мои грехи, которые у меня, безусловно, имеются, Бог зачем-то убил не меня, а мою семью.

Вера в Бога не нужна мне. Мне все равно. Я не хочу проходить это испытание, и, если Бог существует, он должен покарать меня смертью. Я не боюсь смерти. Но мне и на это наплевать. Бога нет, потому что смерти тоже нет. Однажды я так и сказал Витамину. Он испугался за меня поначалу, но, поразмыслив, объявил, что если Бог не убивает меня, значит я ему еще нужен для каких-то неведомых нам целей. Это тоже чушь. Я не нужен никому, даже самому себе.

Я не боюсь остаться один, поэтому иду и не оборачиваюсь. Что-то подсказывает мне, что Витамин плетется следом, избегая догнать меня и показаться на глаза. Ему стыдно. Вот еще одно чувство, которого я лишился в результате испытания. Мне не стыдно. Если Витамин отстанет и потеряется, совесть не будет грызть меня и мешать спать по ночам. Я ведь всего лишь терплю своего спутника. Я пытался прогнать его, но он упорно твердил, что вдвоем веселее и менее опасно.

Круг, в центре которого я нахожусь, начал изгибаться. Передняя часть его полезла вверх, вздулась холмами, поросшими лесом. Дорога ведет в лес, я вступаю в него, и круг исчезает. Сзади слышится топот - меня догоняет Витамин. Я слегка улыбаюсь. Оказывается, я почувствовал удовлетворение. Выходит, если бы Витамин потерялся, я был бы разочарован? Выходит так. Но не думаю, что надолго. Потом я подумал, что фляжка у нас одна на двоих, и находится у меня в рюкзаке. Что стало бы с Витамином, если бы мы расстались? Но и эта мысль не вызвала у меня никаких чувств.

- Нам нужно держаться вместе, - угрюмо произнес Витамин, сверкая глазами.

- Да, конечно, - равнодушно ответил я и зашагал дальше.

Нас обступали разлапистые толстые сосны. В лесу дорога совсем не заросла травой, и казалось, что по ней ездили совсем недавно. Мне показалось даже, что я заметил следы колес на еще влажной земле.

- Следы! - подтвердил Витамин, вглядываясь в землю. - Здесь совсем недавно проехала телега. Уже после дождя!

- Вот как, - я остановился, огляделся.

Низкорослый кустарник обступал дорогу. Я принюхался. Пахнуло дымком.

- Люди! - произнес я хрипло. - Жилье! Там!

Я не испытал радости. Скорее меня кольнуло тревожной иглой. Люди. Они совсем не те, что были до катастрофы. Убить могут запросто. Не говоря уже о том, что избить могут, опять же, запросто, для развлечения и веселья. Если убьют - ладно, но у меня до сих пор болит ребро, сломанное в Урядниково, так, кажется, называлась та деревня, где нас с Витамином изметелили за здорово живешь. А боли я не люблю. Или я об этом уже говорил?

Я порылся в рюкзаке, и вытащил смятую картонку, на которой углем было написано: "Работаю за еду и ночлег". К ней была привязана медная проволока. Я надел картонку на шею, взглянул на Витамина. Тот тоже прилаживал табличку на грудь.

- Идем, - сказал я, и мы пошли по дороге вглубь леса.

Деревня оказалась почти рядом. На обочине валялся прогнивший столб с заржавленным дорожным знаком, на котором еще можно было разобрать: "с. Кормилово". Несколько десятков добротных домов располагались на высоком берегу реки. Донесся запах дыма и чего-то жареного и необъяснимо вкусного.

- Мясо! - сглотнув, прохрипел Витамин. - И название у деревушки... многообещающее.

Я тоже сглотнул, зачем-то оглянулся на лес, и пошел вперед, придерживая картонку, чтобы ее не задирал поднявшийся ветер. В глухом заборе, окружавшем ближайший дом, открылась калитка и выглянула толстая румяная баба, одетая в кирзовые сапоги, цветастую юбку и белую посконную рубаху. На голове у нее красовался черный платок в мелкий белый горошек. Баба уперла руки в боки и с интересом разглядывала нас. Мы приблизились, и молча остановились. За забором два раза глухо и солидно гавкнула собака и этот голос показался мне голосом важного собачьего джентльмена.

- Ага, - сказала баба, прочитав наши таблички. - А что умеете делать?

- А что надо-то? - спросил Витамин, ноздри которого непроизвольно раздувались, втягивая завораживающий запах жареного мяса.

- Забор у мене на заднем дворе завалился, - сказал баба. - Сумеете починить?

- Отчего не починить? - с готовностью отозвался Витамин и двинулся к калитке.

Баба встретила его огромной грудью. Витамин смущенно остановился, скосил глаза в сторону, призывая на помощь меня.

- Гм, - сказал я. - Мы люди мирные, никого не обидим...

- Ха! - перебила баба. - Обидят оне!

Она показала Витамину огромный кулак и процедила сквозь зубы:

- Попробуй только обидеть, я тебя так обижу, что мамку родную забудешь. Почините забор, - накормлю и ночлег дам. А не почините... - она опять показала кулак.

- Ну понятно, - смиренно сказал Витамин. - Вас как зовут-то... сударыня?

- Прасковьей Ильиничной кличут, - ответила баба, пропуская Витамина во двор.

Я прошел следом. Витамин внезапно остановился.

- Что ты?

Я замолчал, увидев огромную собаку, которая стояла перед нами без всякой цепи. Лохматое чудище было серым с коричневыми подпалинами и смотрело на нас недобрыми черными глазами. У меня сделалось нехорошо внизу живота, - я почему-то подумал, что чудовище может откусить мне яйца.

- Полкан, не трогать! - негромко сказала хозяйка.

Полкан сел на задние лапы и высунул язык. Уж точно, бабу с такой псиной не обидишь, - стоит хозяйке сказать "Ату их, ату!", и Полкан кого угодно разорвет на мелкие куски.

- Гляди! - прошептал Витамин, указывая вглубь двора.

Там по земле ходило несколько белых кур, рядом стоял на одной ноге петух с красно-синим хвостом и багровым гребнем, и поглядывал на нас гордым глазом.

- Мать твою! - прошептал Витамин.

- Ну, чего встали? - грозно спросила Прасковья Ильинична.

- Да вот, куры, - заискивающе улыбаясь, проговорил Витамин.

- Куры, куры, - ворчливо сказала хозяйка. - Кур не видали, что ль? Садитесь пока тут, - она кивнула на деревянную скамью возле дома, перед которой стоял дощатый струганый стол, - а я струмент мужнин принесу.

Мы уселись, и я спросил у Витамина:

- Как думаешь, сколько мы прошли?

- От города? Черт его знает. Если километров тридцать-сорок в день, то не меньше пятисот.

- Далеко, - согласился я. - Тут и слыхом не слыхивали ни о чем. О голоде-то точно.

- Куры ходят! - громким шепотом поведал Витамин и принялся пересчитывать. - Семь штук! Я сейчас ума решусь! И мясом пахнет, мясом! Жареным.

- Это не здесь. Это от соседей несет.

На просторном дворе стояла низенькая банька, за плетнем угадывался огород, слева были сарай, загон для скота и курятник. В углу двора высился колодезный журавль, напоминающий комара, уткнувшего хоботок в землю. Левая стена забора была обсажена молодыми кленами. Появилась хозяйка. В руках у нее был плотницкий ящик, из которого торчали рукояти молотка и топора.

- Вот, - сказала она, поставив ящик на землю. В нем густо звякнули гвозди.

- Айда за мной! - Прасковья Ильинична махнула рукой, приглашая следовать за ней. Мы обошли загон для скота и увидели небольшое поле, засеянное невысокими растениями с необычайно большими мясистыми листьями и желтыми цветками, между которых деловито гудели пчелы. Дальше стояла стена подсолнечника в человеческий рост. Еще дальше, на холме, виднелся погост. К запаху навоза из загона примешивался сладковато-горький запах странных растений. Двор от поля отделял прясельный забор. Два столба прогнили и держались только на подпорках.

- Вот вам, - сказала Прасковья Ильинична. - Вон там бревна. Выберите самые крепкие. Вот лопата. Работайте.

- А, это... - Витамин указал на странные растения. - Это вот что? В жизни не видал.

- Табак это. Пасынковать уж надобно.

- Пасынковать?

- Ну да, пасынки обрывать. Да ты работай, работай.

Она ушла.

- Табак... - произнес Витамин и так закатил глаза, что мне показалось, он собирается хлопнуться в обморок. - Сколько я уж не курил? А как его курить-то? Помнится, в сигаретах не такой табак, желтый.

- Так его сушат, наверное. Ладно, хватит болтать. Жрать хочется, сил нет. Давай работать.

Мы выбрали среди кучи бревен два самых крепких, разобрали старый забор, вкопали новые столбы. Часа через два работа была закончена. Хозяйка наведывалась к нам каждые десять минут, поглядывала, как идут дела. Когда мы закончили, она подергала прясло, одобрительно кивнула, и позвала нас обедать.

На столе стояла тарелка с помидорами и огурцами, перья зеленого лука. В другой тарелке лежал хлеб, от которого шел пьянящий дух давно забытого лакомства. Стояла также кринка с молоком и две глиняные кружки.

- Вы вот что, - сказала хозяйка, глядя, как мы восторженно смотрим на еду. - Давно голодуете, ешьте осторожно, не то заворот кишок случится, а дохтура у нас нету.

- Как же вы без доктора? - поинтересовался Витамин, набивая рот хлебом и закрывая глаза от удовольствия.

- А помер. - Прасковья Ильинична присела на крыльцо, по-бабьи сложила руки на животе. Где теперь другого взять? Нынче дохтуров на улице не валяется, не то, что в ранешное время. А вы, часом, не дохтуры?

- Неет, - Витамин разочарованно вздохнул. - Мы починители заборов.

Хозяйка улыбнулась шутке.

- А как вас величают-то, болезные?

- Меня зовут Витами... Виталий, а его - Сергей.

- А что это у Сергея глаза такие?

- Какие у него глаза?

- Такие... Мертвые.

- А я и есть мертвый, - сказал я и сделал страшное лицо.

Баба отшатнулась было, но, увидев наши улыбки, тоже заулыбалась.

- Матушка-благодетельница, - пропел Витамин, подчищая со стола хлебные крошки, - спасибо тебе за хлеб-соль...

- Какая я тебе матушка, - Прасковья Ильинична кокетливо стрельнула глазами, - я моложе тебя, чай. Ладно. Пойду баню вам истоплю.

- Баню?! - ахнул Витамин. - Благодетельница!

-Ух, хороша баба, - выдохнул Витамин, когда хозяйка ушла. - Хороша ведь?

Он ткнул меня в бок. Я пожал плечами:

- Не знаю. Не в моем вкусе.

- А что, - Витамин мечтательно закатил глаза. - Вот возьму и женюсь. Она ж вдовая, вроде? Чувствуется в усадьбе отсутствие мужской руки. Корова, поди, есть, на выпасе. А? Может телочка еще? Куры. Петух вон какой. Его бы в суп. А?

- Ты очень быстро все сожрешь, - усмехнулся я.

- Ну, нет. Я хозяйственный. Я работать стану. Вон, табак, как это, пасынковать. В огороде ковыряться. Не, все сразу не сожру. Постепенно.

- Эй, болезные! - хозяйка выглянула из бани. - Чего расселись? Воды натаскайте-ка!

Потом мы помылись в бане, поужинали и сидели на скамье, вытянув ноги и осоловев от сытости.

И тут трижды гавкнул Полкан, загремело кольцо на калитке. Пришла соседка, веселая разбитная бабенка, с миловидным лицом. Одета она была точно так же, как и наша хозяйка, с той лишь разницей, что на ногах у нее были калоши. Соседка была тоньше Прасковьи Ильиничны раза в три. Она стрельнула в нашу сторону глазами, словно сверкнула солнечным зайчиком, махнула юбкой и вбежала в избу. Хозяйка последовала за ней. Очень долго мы слышали частое "тра-та-та" гостьи и редкое "бу-бу-бу" хозяйки.

- Новостей принесла сорока, - добродушно улыбнулся Витамин.

За забором послышался требовательный утиный гвалт, словно началось собрание акционеров прибыльной компании. Я отворил калитку, и мимо меня бросилась во двор стая утят, почти взрослых, сопровождаемых важным селезнем и развалистой мамашей-уткой.

- Утки! - радостно завопил Витамин, размахивая руками с таким видом, будто собрался ловить маленьких вертких птиц.

Хозяйка вышла на крыльцо, вынесла тазик, полный пшеницы, сделал знак, чтобы мы накормили утят. Витамин взял тазик, поставил на землю и едва успел отскочить, чтобы ринувшаяся стая не сбила его с ног.

- Ух ты, - радостно сказал Витамин. - Чуть руки не оторвали.

Мы наслаждались чудесным летним вечером. Солнце садилось где-то за домом, и мы смотрели на восток, мимо пригона, туда, где из-за подсолнухов вылезала бледная луна. Послышалось многоголосое мычание, топот десятков копыт и хлопанье бича. За забором густо и требовательно промычала корова. Женщины вышли на крыльцо.

- Эй, Сергей! - сказал Прасковья Ильинична, - отвори-ка калитку!

Я поднялся и выполнил приказ. Мимо меня прошествовала огромная корова, бока ее были раздуты до такой степени, что она едва протиснулась в калитку. Она остановилась, вытянула шею и протяжно замычала на луну. От нее пахло парным молоком. Следом во двор вошел молоденький бычок с короткими рожками, глянул на меня красным глазом.

- Эй, Виталий! - скомандовала хозяйка. - Два ведра воды, живо!

Виталий проворно побежал к журавлю.

- Ишь ты! - весело сказала гостья, снова сверкнув зайчиком. - Какие у тебя работники проворные! Мне б таких! Не одолжишь хотя бы одного на пару деньков?

И, не дожидаясь ответа, побежала к себе, встречать своих коров.

- Ну, я же говорил! - Витамин поглядел на меня победно. - Корова и телок. А бока какие - видал? Ведра полтора молока будет, не меньше.

- Ну, уж, полтора, - усомнился я.

Маня дала почти полное ведро. Прасковья Ильинична процедила молоко сквозь марлю, налила нам по кружке, сама присела на крыльцо.

- Слыхали про торговцев временем? - спросила неожиданно.

- Слыхали, - с готовностью отозвался Витамин. - Это такие шарлатаны, которые дурят простаков почем зря.

- Какие такие шалатаны? - хозяйка удивленно захлопала глазами.

- Ну, это которые обманывают честной народ.

- А, а я думала, ты не по-нашему заговорил. Говорят, пришел один в деревню. С востока. Инопланетник. Немой, слепой. С ним толмач. Сказывают, они мысли друг у друга читают. Ну, стало быть, толмач толкует, что тот думает. Мож и вранье это все. Как ты говоришь - шалатаны? Может быть, да. Первый раз, говорят, бесплатно. А захочешь, значит еще, - плати. Оне у Михеича остановились. Это через три дома отсюда. Схожу вечерком, как по дому управлюсь.

- А мне можно с вами? - подскочил Витамин.

- Ишь, какой шустрый! - хозяйка покачала головой. - Ну, хочешь, так пойдем. А ты что же? - обратилась она ко мне.

Я пожал плечами.

- Пойдешь с нами, - тоном, не терпящим возражений, сказала Прасковья Ильинична, и припечатала ладонью по столу. - Негоже мне одной гулять с Виталькой. Пересуды пойдут.

Я снова пожал плечами. Пойду, отчего не сходить. Не пересудов она боится, а оставлять меня одного в усадьбе. Даром, что есть Полкан, которому достаточно сказать одно слово, и я не смогу даже пошевелиться.

Дом Михеича, казалось, был специально предназначен для деревенских посиделок. В огромном дворе было понаставлено множество скамеек, на которых сидели преимущественно женщины старшего возраста. Были тут несколько парней и девиц, они очень оживленно разговаривали и даже хохотали, за что на них непрерывно шикали. Сидел в окружении немолодых девушек усатый деревенский гармонист лет семидесяти, с лицом, словно сделанным из гофрированного картона, курил самокрутку. Девушки лузгали семечки и смотрели на мир с коровьей тоской. При нашем появлении они заметно оживились и принялись прихорашиваться.

Среди присутствующих было заметно некоторое движение, как в очереди. Часто открывалась входная дверь, из нее кто-нибудь выходил, а в нее тут же кто-нибудь входил. Мы пристроились на одной из скамей, к нам тут же подскочила соседка, и, стреляя глазами, завела с нашей хозяйкой какой-то бесконечный разговор на деревенские вечные темы. Я сразу перестал понимать, о чем они говорят. В это время гармонист встрепенулся, тряхнул седой головой, растянул меха гармони, и стало заметно, что он изрядно пьян. Он заиграл что-то излишне веселое, и это было так же неуместно, как на похоронах. Однако, вполне могло случиться, что какая-нибудь стареющая девушка выскочит в круг, закричит "И-и-и-эх! и пустится в пляс, и мне, почему-то, не хотелось этого. Ничего подобного не произошло, гармонист поиграл немного и скуксился, безвольно опустив руки.

Судя по всему, торговец временем хорошо знал свое дело и был весьма проворен - в избе дольше, чем на две минуты никто не задерживался. Совсем скоро туда вошла Прасковья Ильинична, и соседка, сдерживаемая ее монументальным присутствием, принялась за нас всерьез. Девушки вокруг гармониста бросали на нее завистливые взгляды.

- А чего это такие молодые и красивые в наших краях делают? И чего это вы к Парашке прибились? Шли бы ко мне, у меня работы невпроворот, и еда есть, а ночлег какой - ух! И забор поправить, и крышу перекрыть, и погреб выкопать. Парашка вас, небось, на сеновале уложит, с нее станется. А вы, небось, давно на простынях не спали, подушки не нюхали. Худые какие, как смертушка, доходяги совсем. Парашка баба прижимистая, она вас досыта не накормит, ступайте ко мне... Меня Настасьей кличут, я вдовствую давно уж....

Она трещала без умолку, а я с интересом наблюдал за Витамином. В начале речи он приободрился, набрал воздуху в грудь, расправил плечи, но постепенно, видя, что вставить словечко ему не удастся, выпустил воздух, ссутулился и стал поглядывать вокруг с тоской.

Между тем начало темнеть, вечер плавно переходил в ночь. На небе радостно вылуплялись звезды.

Соседка еще что-то трещала, мы молчали, понимая, что она - существо самодостаточное, и наши ответы ей вовсе не нужны. Более того, мы начали даже перешептываться. Наконец появилась Прасковья Ильинична, на лице которой было написано горькое разочарование. Витамин искоса взглянул на нее, встал.

- Ну, не поминайте лихом, - он подмигнул и скрылся за дверью.

- Ну, что там, что там? - набросилась на Прасковью Ильиничну Настасья.

- Дык... это... - растерянно произнесла наша хозяйка. - Я че-то не поняла...

- Вот и я тоже, - затараторила Настасья. - Ниче не поняла - кто, откуда и зачем. Я ему говорю...

- Да погоди ты! - с досадой остановила ее Прасковья.

Она хотела что-то сказать, вздохнула, задержала воздух, но потом махнула рукой. Гармонист, словно по сигналу, опять встрепенулся, грянул какой-то военный марш, причем вид у него был такой, будто во время паузы он принял на грудь еще граммов двести. И опять гармонь не завела никого. Старик поиграл, поиграл, причем марш постепенно превращался в протяжную мелодию, плюнул и отвернулся. В это время появился Витамин с лицом человека, которому сквозь замочную скважину показали десяток голых баб.

- Иди, - Прасковья больно ткнула меня локтем в бок.

В избе было сумрачно и почти пусто. На скамье у противоположной стены сидел инопланетник с лицом, похожим на сваренную в мундире картофелину. Как мне показалось, глаза у него были затянуты кожаной перепонкой. На нем был грубый домотканый балахон. На полу, скрестив ноги по-турецки, сидел мужчина лет тридцати пяти, худой, безволосый, с узким и длинным лицом и совершенно безумными глазами, одетый в такой же балахон, по всей видимости, толмач. Он посмотрел на меня, и моя душа ушла в пятки. Спокойно, сказал я себе, бояться нечего. Мне ли пристало бояться? Я выдержал взгляд.

- Садись, добрый человек, - глухим, будто удар кувалды по земле, голосом произнес толмач. - Будем знакомы. Меня зовут Борис. Садись, садись. Рацна посмотрит на тебя немного, чтобы составить для тебя узор.

Я поискал глазами, на что сесть, не нашел, сел посреди горницы, также как толмач, скрестив ноги. Инопланетник смотрел на меня несколько томительных секунд, в течение которых что-то шевельнулось во мне - не то страх, которого, как я думал, уже нет в моей душе, не то надежда на чудо. Потом он вытянул руки, обтянутые печеной кожей, и в них оказалась круглая дощечка вроде уменьшенного гончарного круга или крышки от бочонка. В дощечке были выдавлены углубления, в которые торговец начал вставлять разноцветные шарики. Делал он это необычайно быстро, доставая шарики как будто из воздуха. Я заворожено следил за руками, краем глаза заметив, что Борис закрыл свои ненормальные глаза и принялся тихо мычать какую-то неведомую мне мелодию. Наконец все углубления оказались заполненными, инопланетник повернул дощечку вертикально, и ни один шарик не выпал. Круг оказался у меня перед лицом и начал вращаться. Цветные полосы превратились в черные, что-то мелькнуло у меня перед глазами, я отшатнулся.

- Ты что, Михайлов? - произнес женский голос. - Сиди спокойно, твоя очередь на укол еще не подошла.

Я поднял голову и увидел женщину в коротком белом халате, открывающим полные бедра, с металлической коробкой от шприцев в руках. Это Маша, медицинская сестра. Ей около сорока лет, но она до сих пор воображает себя вертихвосткой и заигрывает с больными. Я находился в больничной палате. Стены были выкрашены голубой краской, в палате стояло четыре кровати, на которых лежали люди в полосатых пижамах. Все они были плохо выбриты, но на этом их сходство кончалось. Двое на дальних от окна кроватях, помоложе, лет двадцати-двадцати пяти. Напротив меня, у окна, лежал мужчина средних лет. Четвертым был я.

Я вспомнил. Такое было со мной. Меня привезли с аппендицитом, сделали операцию, положили в эту палату, где я тихо сходил с ума от скуки.

- Михайлов! - раздался голос Маши. - К тебе жена с сыном.

Если бы моя койка неожиданно провалилась в преисподнюю, а меня тряхнуло током так, что волосы встали дыбом, тогда, возможно, был бы тот же эффект. Боже мой! Я ведь лежал в больнице еще до катастрофы! Ну конечно, конечно! Хочу ли я увидеть жену и сына? Что за вопрос! Превозмогая боль, я поднялся на локтях и с нетерпением ждал, когда дверь отворится, и они войдут... И дверь поехала на петлях, и вместо нее перед глазами зарябили цветные полосы, которые вскоре разорвались, и стало видно, что это шарики торговца временем на крутящемся диске.

Диск остановился и исчез в складках балахона инопланетника. Я сидел и не знал что сказать. По-моему, я не дышал.

- Спасибо тебе, добрый человек, - проговорил Борис. - Если понравилось, приходи еще. Приноси продукты, какие сможешь.

"Сволочи!" - прокричал я мысленно. "Прервать на таком месте! Да за это убивать надо!"

Но вслух ничего не сказал, поднялся на слабых ногах и медленно пошел к выходу.

- Мы пробудем здесь несколько дней, - провожал меня голос толмача, сухой и бесплотный, словно механический. - Заходи. И помни, что нет на свете ничего дороже времени.

Я вышел во двор, все так же заполненный людьми. Солнце село уже давно, небо потемнело, будто на него набросили черную вуаль. Луна окрасила двор в оловянные тона. Тут и там проклевывались звезды, делая небо глубже. Гармонист играл что-то залихватское, две разбитные бабенки отплясывали, стуча каблуками в землю и махая платочками. Выражение их лиц было такое, словно они раздумывали над тем, как бы поскорее и без хлопот отдаться кому-нибудь. Настасья, по обыкновению, что-то трещала. Прасковья лузгала семечки и не слушала. Витамин сидел, подперев подбородок рукой, и смотрел куда-то в бесконечность. Настасья взглянула на меня и замерла, оборвав речь на полуслове. Повернули головы и Витамин с Прасковьей. Я подошел, сел, свесил руки между колен.

- Что, что? - с придыханием спросила Настасья.

Я пожал плечами, сказал, ни на кого не глядя:

- Прасковья Ильинична, ночлег мы заработали?

- Ну.

- Можно пойти спать?

Она поджала губы, поднялась, возвышаясь надо мной как семипалубный пароход, двинулась к воротам. Нехотя встали и мы с Витамином. Я услышал, как одна из молодых женщин произнесла:

- Оне городския, оне на нас ужо и не посмотрят.

Витамин остановился, очнулся от раздумий, вскинул голову:

- Ну, отчего же не посмотрят? Очень даже посмотрят! Серег, ты иди. Я скоро буду. Жди меня на сеновале!

Женщины прыснули. Я вышел вслед за Прасковьей.

Потом Прасковья кормила меня куриным супом, овощами, наливала браги, шипучей и острой. Я подозревал, что она имеет на меня виды, но мне это было совершенно безразлично. Я сидел, погруженный в думы и никак не реагировал на нехитрые женские уловки: она распустила волосы по плечам (волосы у нее, кстати сказать, были пышные, вьющиеся и, как будто мелированные - светло-желтые и каштановые), невзначай касалась меня то локтем, то коленом. Я захмелел и рассказал ей про жену и сына, точнее о том, как их потерял, а в конце рассказа так стукнул кулаком по столу и так закусил губу, что она поняла - от меня ждать нечего, во всяком случае, сегодня.

Постелила она мне на сеновале, как и предсказывала Настасья. Я не был в претензии. Упал на одеяло, покрытое простыней, и тут же заснул. Под утро меня растолкал Витамин.

- Дрыхнешь? - прошептал он. - О, да от тебя брагой несет за версту! Хорошо провел время? А я - скверно. Было три бабы, и ни одна не дала, представляешь.

- А может, потому и не дали, что их было три? - сказал я, зевая. - Ну, представь, - как бы они тебе все втроем давали? Тут вряд ли слыхали про французскую любовь.

- Да, пожалуй, - задумчиво произнес Витамин. - А знаешь, почему тут мужиков нету? Когда эта херня случилась, ну, катастрофа, они все на ярмарке были, в Красноянске. На "ярманке", как они говорят. От Красноянска мокрого места не осталось. Ну, и от мужиков, соответственно. А этот Красноянск здесь недалеко, километров сорок пять. И "ярманки" там проводят два раза в год. По привычке. Там, говорят, многое заново отстроилось. Город. А?

- Ну что ж, - сказал я. - Выгонят отсюда, пойдем в город.

- Чего это выгонят? Погоди, погоди. Ты что, плохо ублажил хозяйку?

- Честно сказать, я ее вообще не ублажал.

- Ну и дурак, батенька! - Витамин хлопнул рукой по коленке. - Эх, надо было мне пойти. Хотя она на тебя больше поглядывает. Ну, я же говорю - дурак. Ладно, спи. Утро вечера мудренее.

Утром Прасковья молча бросила на стол краюху хлеба и стукнула кринкой с молоком. Постояла, посмотрела, как мы усаживаемся, буркнула:

- Сегодня табак пасынковать будете.

И ушла, махнув подолом. Значит, мы становились постоянными работниками? Это хорошо.

Дальше были одуряющий запах табака, гудение пчел и пасынки, от которых скоро начало рябить в глазах.

К обеду мы закончили работу. Я ел мало, отложил свою долю овощей и сваренных вкрутую яиц.

- Что, насытился уже? - спросил Витамин. - Или ты... Понимаю, понимаю. Ты хочешь продукты торговцу временем отнести? Что, зацепила тебя реклама?

- Реклама?

- А что? Конечно. Меня тоже зацепило, но я отношусь к этому более сдержанно. Все киношки в жизни не пересмотришь. Как со всеми женщинами не переспишь.

К вечеру следующего дня у меня скопилось достаточно продуктов для похода к торговцу. Я заметил, что и Витамин тоже утаивает от хозяйки еду, но ничего не сказал. И вот я иду с рюкзаком к дому Михеича, который, к слову, и есть тот самый пьяный гармонист. Он и сейчас нетрезв, терзает гармошку со слезой в правом глазу. Народу во дворе немного, человек пять-шесть молодух, и, когда я вхожу, все глаза устремляются на меня, и я чувствую себя как на арене цирка перед особо трудным трюком. Присаживаюсь на скамейку рядом с гармонистом, рюкзак с продуктами укладываю на колени и смущенно спрашиваю:

- А что торговец? Дома ли?

Михеич вскидывает на меня мутный глаз, бормочет заплетающимся языком:

- Дома, дома. Слыхал в детстве сказку такую? Попросилась лиса к зайцу переночевать, да зайца и выгнала. На сеновале ночую! - он резко сжал мехи гармони, она жалобно всхлипнула. - Нет, ну конечно! Я десятую часть у него выторговал. Не без того. А что я? Не человек, что ли? Я тоже пить-есть хочу. Ступай, чего рассиживаться.

Женщины перешептывались, поглядывая на меня.

Я встал и пошел в дом.

- Здравствуй, добрый человек, - приветствовал меня Борис.

- Здравствуйте.

В доме опять было сумрачно. Инопланетник сидел на полу, глядел на меня глазами-перепонками.

- Положи то, что принес, на пол, - велел толмач.

Я развязал мешок, высыпал продукты.

- Хорошо. Целой жизни на это не купишь, но некоторое время...

- А можно мне туда же, где я был в прошлый раз?

- А где ты был в прошлый раз?

- Больница... Когда мне аппендицит вырезали... Ну, он знает.

- Эх, добрый человек, если б мы всегда оказывались там, где хотим...

- Понятно. Значит нельзя?

- Теоретически возможно, - Борис посмотрел на меня, и у меня снова душа ушла в пятки. - Но маловероятно. Вот тебе пример. Ты стреляешь из пистолета в лист жести... В листе образуется отверстие. Сможешь ли ты, выстрелив второй раз, попасть точно в это отверстие? Чтобы оно не расширилось ни на ангстрем? Знаешь, что такое ангстрем?

- Я понял, понял, - сказал я. Этот тип чем-то раздражал меня. - Начнем, пожалуй?

- Рацна сейчас отдыхает. Других посетителей нет. Погоди немного.

- Сколько?

- Дай ему пять минут. Это ведь немного? А пока я скоротаю время умною беседою. Знаешь ли ты, чего хочешь?

- Думаю, да.

- А я думаю - нет.

- Вот как? Почему?

- Человек редко знает, чего хочет. - Борис на корточках переместился ближе ко мне, взял с пола помидор, потер его о рукав и надкусил. При этом лицо его не изменилось. - Ты не исключение. Скорее, наоборот - ты-то как раз и не знаешь, чего хочешь. Ты пришел сюда в надежде на чудо, но ты не веришь, что оно возможно. Таково свойство практического человека. Он не верит в чудеса, но в глубине души надеется на них, причем, надежда эта сильнее, чем у тех, кто в чудеса верит.

- Чудеса? Нет, я не думаю, что Рацна может сотворить то чудо, которого я хочу.

- Зачем же ты тогда пришел, если его не в силах сотворить Рацна? Что может быть глупее бесплодных мечтаний? Можно сколько угодно мечтать, палец о палец не ударив для воплощения мечты...

- А если ударить палец? - перебил я.

- Тогда это будет уже не мечта, а цель. Хотя бы раз ударив палец о палец, ты сделаешь маленький шажок навстречу цели.

При этих словах толмач взялся за принесенные мною продукты вплотную. Он съел хлеб, помидоры, огурцы, яйца, принялся за зеленые яблоки.

- Значит, мечтать вредно?

- Ну, если ты так ставишь вопрос, то да. Вредно для того, кто мечтает.

- А есть ли способ превратить в цель несбыточную мечту?

- Несбыточную? А можно пример несбыточной мечты?

- Ну... - я замялся. - Например, если я хочу, чтобы Луна улетела прочь от Земли.

Борис улыбнулся. И тут я понял, что меня так раздражало в нем. Безумные, как мне казалось, глаза и вполне разумные речи. Саркастическая улыбка в сочетании с таким взглядом давала жуткую картину. Толмач посмотрел на меня и, в то же время, мимо меня, и мне опять сделалось не по себе.

- Тогда тебе нужно начать изучать основы небесной механики, - сказал он, отодвигаясь назад, к стене.

- Зачем?

- Чтобы понять, как это сделать.

- Но это же невозможно!

- Что невозможно? Понять?

Я замолчал, обдумывая, как возразить.

- А если я, изучив основы небесной механики, пойму, что сделать это невозможно?

- Тогда, - Борис пожал плечами, - ты не достигнешь своей цели.

- Только и всего?

Он не ответил.

- Ты изучал философию? - спросил я.

- "Все мы учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь" - ответил он цитатой. - Скажи, разве разумным может быть только человек, изучавший философию? Я знаком с работами некоторых мыслителей. Все они понимают мир по-разному. И объясняют его с разных сторон. Иногда им удается приблизиться к истине, но они словно боятся этого, и сразу убегают. Как ребенок, которого любопытство влечет в семейный склеп, но когда он там оказывается, малейший шорох приводит его в такой ужас, что он улепетывает со всех ног, и в его шевелюре появляется два-три седых волоска. Но мы увлеклись. Рацна готов составить для тебя узор.

- Подождите, - я протянул к Борису руку, пытаясь остановить, потому что он уже начал закрывать глаза, чтобы отрешиться от всего. - А можно ли сделать так, чтобы не вернуться из... путешествия? То есть оттуда, куда отправляет Рацна.

Он все-таки закрыл глаза и расслабленно ответил вопросом на вопрос:

- Это у тебя мечта или цель?

"Черт возьми!" - подумал я. - "Так возможно это, или нет?"

- Возможно, невозможно, - Борис вяло взмахнул узкой рукой. - Если заранее задуматься о том, что есть что-то невозможное, то не стоит и задаваться какой-либо особенной целью. Ставьте перед собой реальные, на ваш взгляд, задачи. Найти жилье и пропитание, например.

Кончики губ у него дрогнули, изображая улыбку. Я отвернулся. Рацна уже раскладывал шарики.

Я сидел на высоком лесистом холме, который круто обрывался с одной стороны к широкой реке. За рекой тянулся бесконечный луг, с высоты напоминающий тщательно подстриженный газон. На горизонте громоздились горы, вершины которых были покрыты снегом. За моей спиной теснились мрачные деревья.

- Красиво здесь? - послышался знакомый голос. На фоне деревьев стоял Борис и смотрел вдаль.

- Красиво, - ответил я.

Борис подошел и сел рядом, скрестив ноги.

- Так тебе нравится здесь? - спросил он после минутного молчания.

- Ну, вообще-то да, - неуверенно ответил я.

- Остался бы здесь... навсегда?

- Не знаю, - я поежился. - Понимаете, мне ведь все равно. После того, что случилось когда-то, меня уже ничего не интересует. Вы ведь тоже пережили катастрофу?

Борис улыбнулся, пожал плечами, не отрывая взгляда от какой-то точки на горизонте.

- Это было похоже на ссылку на другую планету. В один миг исчезла большая часть города. Исчезла совершенно необъяснимо, будто какое-то огромное животное наступило на него и сплющило в лепешку. - Я сглотнул комок и продолжал, нервно ломая пальцы. - Кстати, это одна из версий катастрофы, какой бы она ни казалась нелепой. У меня погибли... нет, я хочу считать, что не погибли, а исчезли жена и сын. Мне хочется думать, что они перенеслись куда-то, где живут в такой же ссылке, как и я. Мне так легче, хоть немного, но легче, иначе я давно сошел бы с ума. Кто-то взял и оторвал лучшую часть моей жизни как лист бумаги. Оторвал без объяснений. Я понял бы, если бы произошла ядерная война, экологическая катастрофа, нашествие инопланетников, или на землю свалился бы огромный метеорит. Это было бы ужасно, но понятно. Был бы шум, взрывы, кровь. То, что произошло, ни один умник на Земле объяснить не в состоянии. Существует десять более-менее правдоподобных версий происшедшего. Десять! Меня не устраивает ни одна из них! Все произошло тихо, в долю секунды. Вот город был, вот была моя семья, и через мгновение их не стало.

Я опять сглотнул комок.

- Я искал их. Долго, упорно. Все отказывался верить. Потом начался голод, беспорядки. Полный хаос. Я долго не терял надежды найти семью. Но надежда таяла, таяла и исчезла. Жить в городе стало невозможно. И мы с приятелем ушли. Пришли в эту деревню и словно вернулись в прошлое... За одним исключением: большинство мужчин деревни исчезло вместе с другим городом. Витамин... мой приятель, говорит, что это кара Господня. Я не верю в это. Если раньше я допускал существование Бога, то теперь я отрицаю его. Я стал атеистом... Бога нет, потому что он не хочет убить меня...

Несколько бесконечных минут прошло в молчании. Потом Борис заговорил:

- Вести теологическую дискуссию с тобой я не стану. Это неинтересная тема. Есть ли Бог, нет ли Бога, это вопрос веры, и не более того. Так ты остался бы здесь, навсегда?

- Мне все равно.

- Даже если бы я сказал тебе, что эта планета необитаема и здесь, кроме тебя, никого нет?

- Ну, мало ли кто что скажет, - я улыбнулся.

- Мне нет резона лгать тебе, - спокойно произнес Борис.

- Мне все равно, - повторил я.

- Хорошо. А теперь смотри туда...

Я стал смотреть за реку, на поле. И вдруг увидел, что очень далеко, на пределе видимости, движутся две человеческие фигурки. У меня перехватило горло. Я вскочил и стал вглядываться в пространство за рекой. Я не мог различить, кто идет, но внутренним чутьем угадал, что это женщина и ребенок. Мало того, я знал, что это... Надя и Андрей!

Я перестал дышать. Я стоял и смотрел, как они медленно приближаются. Протянул к ним руки, открыл рот, чтобы крикнуть, и... не смог. И, повинуясь внезапному импульсу, как военной команде, я бросился бежать вниз по круче с риском сломать себе шею. Земля неслась мне навстречу, я не успевал перебирать ногами, прыгал, перескакивал через кусты... И вот я выбежал на берег, усыпанный крупной галькой. Я оказался немного ниже противоположного берега, и отсюда не было видно фигурки. Что делать? Плыть? Мне почему-то сделалось страшно. Я представил, как тону, глотаю мутноватую воду реки и вижу поверхность воды снизу. Сердце бешено стучало. Я метался по берегу, боясь, что Надя и Андрей свернули в сторону, и я их больше не увижу. Наконец я растерянно остановился, отдышался и бросился вверх, чтобы посмотреть. Немного поднявшись, с надеждой огляделся... Черт! Черт! Их уже не было на лугу! Я закричал от отчаяния. Ну почему, почему я не бросился в реку? Я ведь прекрасно плаваю, и преодолеть сто метров для меня сущий пустяк. Что остановило меня?

Я повалился на землю и мучительно долго лежал неподвижно, с силой зажмурив глаза. Потом сел, свесил руки между колен и стал смотреть на горизонт, не мигая. "Поделом мне", - подумал почти равнодушно, - "Толмач предлагал остаться здесь. Или не предлагал? Нет, он просто спрашивал, хочу ли я остаться".

Я встал, погрозил кулаком небу и стал кричать:

- Хочу ли я остаться? А кому какое дело? Я ничего не хочу в этой постылой жизни, кроме как видеть их! Но мне не дают! Меня заманивают в жалкие сети, как рекламой, чтобы я приходил снова и снова, и приносил полагающуюся мзду в виде жратвы. Меня будут кормить надеждой до одури, до посинения, пока я не прокляну всех и вся, пока не взорвусь и не начну бить им морды. Но нет, до этого не дойдет. Они же пекутся о своих мордах. Этими мордами они едят заработанные мною продукты. Эти морды у них такие умные, такие невинные. Этими мордами они произносят завлекающие слова, намекают на то, что нет ничего невозможного, что нужно только захотеть, и можно творить любые чудеса. Это крючок с наживкой, которую я заглотал до самого желудка! Не верю! Не верю!

И я побежал вверх. Лез, скатывался, продолжал лезть. Когда выбрался на вершину, повалился от усталости, глотая воздух горящими легкими, несколько минут пролежал на теплой земле, потом встал, отошел к самому лесу, разбежался и прыгнул с обрыва, расставил руки ласточкой и повернулся вниз головой. Перед лицом мелькнула земля, завертелась, замельтешила цветными полосами. Шарики. Опять чертовы шарики, чтоб им...

Толмач посмотрел на меня.

- Вы жестоки! - выдохнул я, поднимаясь на нетвердые ноги. - Зачем вы так настойчиво спрашивали, хочу ли я остаться там? Зачем лгали, что на всей планете нет ни одного человека, кроме меня? Почему не даете встретиться с семьей?

- Мы не даем? - напирая на слово "мы", сказал Борис. - Помилуй, добрый человек, но при чем же мы?

Инопланетник смотрел на меня своими перепонками, и мне сделалось нестерпимо жутко. Я вскочил, бросился к выходу, вылетел во двор. От меня шарахнулись женщины, кто-то испуганно вскрикнул. Я выбежал за калитку и помчался, не разбирая дороги. За мной увязалась бродячая собачонка. Она так заливисто лаяла, что я быстро пришел в себя. Остановился, повернулся к шавке и долго смотрел на нее. Собачонка поджала хвост под моим взглядом и испуганно побежала прочь.

А я зашагал к дому Прасковьи.

Витамин встретил меня вопросительным взглядом, но я только поморщился.

- Правильно, - сказал он. - Об этом лучше не рассказывать никому.

Я сел рядом с ним и уставился в землю.

- Они издеваются надо мной, - помолчав, с трудом выговорил я. - Но не хотят в этом признаться. Заманивают. Намекают на что-то.

- Может и так, - ответил Витамин. - Только ведь с ними жить веселее.

"А ведь он прав", - подумал я. - "Без них жизнь была бы хуже".

- Завтра я пойду, - сказал Витамин. - Лучше там что-то, чем здесь ничего.

Я не ответил.

Ночь наползала на деревню с востока. Темнело небо, загорались звезды. Луна поднялась уже высоко и светила холодно и пронзительно, словно гневаясь от того, что день так долго сопротивляется. В хлеву шумно фыркала корова. Легкий ветер шумел в кленах. Было тихо и спокойно.

- Пойдем-ка спать, дружище, - зевая, сказал Витамин. - Утро вечера мудренее. Завтра опять вкалывать заставят. Впрочем, уж лучше тут, чем в городе. Вспомни, каково было там.

Я поежился. Мы полезли по лестнице на сеновал, долго возились, устраиваясь. Первым затих я. Витамин шумно выдохнул и тоже успокоился.

Если Борис упорно намекает на то, что все зависит от меня, значит все, что я вижу на сеансах, происходит только в моем сознании. Но что может зависеть от меня? Я никогда не мог просто повлиять на сновидения, не то, чтобы заказать их самому себе. Сколько раз я просыпался разочарованным от того, что меня разбудили на самом интересном месте! И никогда не мог предугадать, что может привидеться мне ближайшей ночью. Чаще всего мне ничего не снилось. Ведь если я не помнил сна, значит, я его не видел! Мне можно сколько угодно твердить, что я вижу сны каждый день, только не всегда помню их, но мне трудно поверить в это, почти невозможно.

Как, как повлиять на себя самого? Как заставить себя поверить в то, что я могу все, ну, если не все, то многое? У меня есть мечта. Я хочу, чтобы катастрофы никогда не было, чтобы Надя и Андрей вернулись ко мне... Нет, не так! Не вернулись, а чтобы я с ними НИКОГДА не расставался. Как превратить мечту в цель? Какой шаг сделать к ее достижению? Этого я не знал...

Я повернулся на другой бок, и мысли потекли в другую сторону. Кто такие эти инопланетники? Торговцы временем... Цветные шарики, скорее всего пластмассовые. Рацна смотрит и составляет узор. Шарики семи цветов. Откуда я знаю, что цветов семь? Ну как же, если представить себе диск перед тем, как он начнет вращаться... И я вижу перед собой диск, но посчитать количество цветов не могу, потому что диск тут же начинает вращаться, шарики смазываются...

Я сижу в кресле, вытянув ноги на стул. Кресло мягкое, оно обволакивает меня, поддерживает мягкими руками. В моем уголке очень уютно. Надо мной горит торшер с зеленым абажуром, остальная часть комнаты погружена в сумрак. На коленях у меня лежит книга в черном переплете. Я настолько погружен в книгу, что не замечаю, как ко мне кто-то подходит. И только услышав голос, вздрагиваю и поднимаю голову.

Это... Надя. Боже мой! Как давно я не видел ее! Я отвык... Что-то больно колет меня изнутри, и через несколько мучительных мгновений я понимаю - что. Я знаю, что это сон. Я знаю, что лежу на сеновале рядом с Витамином, который сопит и иногда мечется из стороны в сторону. И еще я знаю, что катастрофа произошла, и никуда от этого факта не денешься.

- Читаешь? - ее голос звучит как печальная песня.

- Надя, ущипни меня, - говорю я, а у самого возникает дикое, совершенно безумное желание того, чтобы все это оказалось не во сне, а наяву.

- Ну, вот еще! - притворно сердится она. - Не стану я тебя щипать. С чего бы это?

Однако, противореча себе, она все-таки легонько щиплет меня за руку. Я чувствую покалывание длинных ногтей.

- Сильнее!

- Сильнее не могу, - она надувает губки и смотрит с удивлением.

Тогда я сам изо всех сил щиплю себя, чувствую дикую боль, и смотрю, как на руке появляется багровое пятно.

- Ты проверяешь, не сон ли это? - Надя кокетливо поглядывает на меня, довольная своей проницательностью. - Так вот что произошло! Ты спишь и видишь меня во сне.

- Нет, это не сон, - растерянно произношу я, глядя на нее с бесконечным удивлением.

Затем, повинуясь внезапному импульсу, я обнимаю ее, прижимаюсь к ней, стаскиваю ее с подлокотника к себе на колени, и мы целуемся как сумасшедшие, а моя рука сама начинает расстегивать ее халат, и я чувствую ее кожу, и от этого совсем схожу с ума...

- Что ты, Сережа! - исступленно шепчет она, - Андрейка еще не спит. А вдруг как встанет и придет?

- Не придет, - говорю я, однако руки уже опускаются.

Андрейка... Я и его могу увидеть! И это не сон, не сон!

- Я должен пожелать ему спокойной ночи! - громким шепотом говорю я.

- Сумасшедший, - разочарованно шепчет Надя. - Ты уже желал ему спокойной ночи. Десять минут назад.

- Нет-нет! - я бережно поднимаю ее, тоненькую, легкую, ставлю на пол. - Я должен поцеловать его!

- Погоди, погоди! - Надя останавливает меня. - А вдруг он уже заснул? Я погляжу.

И мы идем с нею по коридору в детскую, стараясь, чтобы не скрипели половицы, чтобы не разбудить сына, если он уже спит.

- Спит, - говорит Надя, заглянув в щелку.

- Я должен его поцеловать! Должен, ну пойми же!

Она пропускает меня, прикладывает палец к губам, умоляя быть тише. Я крадусь на цыпочках, со страхом думая о том, чтобы сон не кончился на этом месте, чтобы мне дали досмотреть его до конца.

Комната слабо освещена уличными фонарями через окно. Я вижу кроватку сына и его самого, разметавшего ручки по постели. Он ровно дышит. Спит. Я с благоговением становлюсь на колени, думая о том, что вот она, моя святыня, которой я готов молиться и ради которой я готов пойти на все. Медленно приближаю губы к лицу ребенка, чувствую его дыхание, прикасаюсь губами к щеке. Кожа гладкая и теплая. Нет-нет, во сне так не бывает! Или бывает?

Я тихо притворяю дверь и поворачиваюсь к Наде, которая стояла в коридоре, пока я целовал Андрейку. Я хватаю ее в охапку, приподнимаю, она легкая, почти невесомая, и несу в комнату. Мы падаем на диван, и время перестает существовать для нас. Я спешу, я тороплюсь! Я видел слишком много эротических снов, которые заканчивались на самом интересном месте, чтобы не бояться, что и в этот раз произойдет так же.

Но как бы я не спешил, я не хочу просто сделать свое дело и отвалиться в сторону. Я медленно снимаю с нее халат, разглядывая шею и грудь, ее кожа тускло блестит в металлическом свете ртутных фонарей. Я ощущаю ее кожу ладонями, я едва касаюсь ее, я наслаждаюсь изгибами тела. Она не выдерживает, прижимается ко мне, ее губы ищут мои...

Прочь, прочь эротические сны! Вы ненатуральны, неестественны. Ни в одном сне я не видел конкретной женщины, ее тела. Это были только ощущения, острые, покалывающие, возбуждающие. Но лица и фигуры я вспомнить никогда не мог, и это всегда радовало меня. Я считал, что даже в снах не изменяю жене. Но меня огорчало то, что там была и не она.

Мне дали досмотреть до конца! Я уже не помню, когда я испытывал такое наслаждение. Я был счастлив, невесом, я парил над самим собой, и не было в мире ничего, кроме нашей уютной квартиры, в которой есть Надя, Андрей и я.

- Знаешь, - сказала Надя. - В такие минуты я думаю о том, как хорошо, что мы остались живы после этой ужасной, непонятной катастрофы...

Меня словно полоснули бичом. Катастрофа все-таки была? И мы вместе даже после нее? Возможно ли такое? Но я тут же успокоился. Да, катастрофа была, но моя семья осталась невредима. И это было все, что мне нужно. Это было счастье.

Я закрыл глаза и медленно погрузился в сон. Я слышал, как Надя что-то шептала, я чувствовал, что ее голова покоится на моем плече, и мне было так хорошо, так покойно...

Утром было радостное пробуждение, суета, масло, тающее на горячих тостах, крепкий чай и клубничное варенье. Я сел завтракать, Надя сидела напротив и смотрела на меня счастливыми глазами.

- Знаешь, - сказал я, - какой-то жуткий сон сегодня приснился. Даже вспоминать не хочется.

- Расскажи, расскажи, - попросила Надя, и я пожалел о том, что завел этот разговор.

Как я мог забыть о том, что она очень серьезно относится к сновидениям, что у нее есть несколько сонников, и она ни за что не отстанет, пока я не расскажу о том, что видел.

- Да ерунда, - поморщился я. - Будто произошла катастрофа, и вы... Ну, ты и Андрейка, в ней погибли...

Я говорил и со страхом ждал вердикта, который она обязательно вынесет, истолковав мой сон как плохой, предвещающий несчастье.

Я рассказал ей про Витамина, побег из города, про деревню и торговцев временем и замолчал, ожидая, что скажет Надя. Она улыбнулась, и у меня отлегло от сердца.

- Это к счастью, - сказала она и погладила меня по щеке.

Я схватил ее руку и поцеловал.

- Правда, к счастью?

- Правда. Но торопись, ты опоздаешь на службу.

Я вышел из кухни в прихожую и, когда повязывал галстук перед зеркалом, Надя говорила:

- Вчера тебя сильно поразил этот торговец. Помнишь, на площади? Он сидел у подножия памятника и смотрел своими страшными глазами. А рядом сидел человек, у него глаза были такие отрешенные, такие пустые и пугающие, что казалось, его нет здесь, на площади только тело, а сам он совсем в другом месте. Инопланетник составлял узор для какого-то парня. Помнишь?

- Да, конечно, - ответил я, чувствуя в душе полное смятение. Я решительно не помнил вчерашний день!

- Мне кажется, ты загляделся на этот узор дольше, чем нужно, вот тебе и приснился ужасный сон. Выброси его из головы.

- Ну, еще бы!

Я поцеловал Надю, заглянул в комнату к Андрейке, который мирно спал, и вышел из дому.

Кому не знакомо ощущение после пробуждения от страшного сна? Когда наступает облегчение от того, что весь тот кошмар, который терзал вас ночью, был ненастоящим, существовал только в вашем воображении. Вот же он, город, цел и невредим, не исчез, не испарился, он на месте, живет, радуется восходу. Гудят автомобили, звенят и грохочут трамваи, автобусы с шипением распахивают двери. Люди деловито спешат на службу и не обращают на меня никакого внимания. А обратить стоило! Потому что я улыбаюсь от уха до уха, я просто свечусь, радуюсь тому, что катастрофа была, но нас она никак не затронула, и можно не думать о ней.

Я шел по улице, ярко освещенной утренним солнцем, и вдруг меня словно что-то стукнуло в грудь... На асфальте, прислонившись к стене, сидели инопланетник и человек. Торговцы временем. Они точно такие же, как в моем страшном сне. Я долго стоял перед ними, забыв о том, что мне нужно на работу. Толмач повернул голову и медленно произнес:

- А, это ты, добрый человек.

Я молчал, не в силах вымолвить ни слова.

- Не хочешь, чтобы Рацна составил для тебя узор?

Я не могу даже покачать головой, я парализован.

- Тогда ступай себе мимо.

Уйти отсюда, уйти скорей, иначе опять закрутятся перед глазами шарики, и все пропадет! Исчезнет эта улица, этот город, такой блистающий и прекрасный, исчезнут Надя и Андрейка, и я опять окажусь на вонючем сеновале. Уходи же! Но что-то не пускает меня, что-то держит, и я с ужасом чувствую, что в глубине души не хочу уходить, а, наоборот, хочу, чтобы Рацна составил для меня узор. Это приводит меня в такое отчаяние, что мне хочется заорать так, чтобы все вокруг содрогнулось от ужаса... И я слышу голос толмача:

- Как видишь, ничего невозможного нет. И луну при желании можно зашвырнуть в космос. Так что же ты выберешь? Пройдешь мимо, или воспользуешься услугами Рацны?

- Я... я не знаю...

- Ну, добрый человек, - снисходительно сказал Борис. - Кто, кроме тебя, может разобраться в твоих желаниях?

Действительно, кто?

- Скажите, Борис, - еле ворочая непослушным языком, выговорил я. - Этот мир - ненастоящий?

Я обвел рукой вокруг, заметив, что солнце затянулось серым маревом, улица поблекла, машины стали гудеть раздраженно, трамваи грохотать презрительно.

- А это тебе решать, - усмехнулся Борис. - Как скажешь, так и будет.

Я медленно опустился рядом с ним на пыльный асфальт. Вот так. Нужно решить, настоящий это мир, или нет. А если я ошибусь? Здесь - счастье. Но оно уже представляется мне иллюзорным, фальшивым. Я ведь не помню вчерашний день. А если этого дня для меня просто не было?

- Я не хочу решать! - неожиданно для себя, выпалил я. - Не хочу!

- Ну, не решай, - покладисто согласился Борис. - Тогда кто-то решит за тебя.

- Кто? Рацна?

Борис повернулся ко мне всем телом и тихо и значительно произнес:

- Открою тебе один небольшой секрет. Рацне это решительно все равно. Так же, как бывает все равно тебе, когда ты, походя, наступаешь на муравья.

- Я для него - муравей?

- Боюсь, гораздо меньше.

Борис отвернулся и продолжил:

- Только не надо делать такое разочарованное лицо. Ведь тебе же все равно - кто он и откуда. Ты даже не интересуешься, вокруг какой звезды вращается планета, на которой находится его родина.

- Да, но это как-то само собой получилось, - начал оправдываться я. - Они появились так незаметно, буднично, что никто не может вспомнить, когда это произошло. Это как... как русская изба, например. Она есть, ее умеют строить, но кто и когда построил ее впервые - никто не помнит. Или колесо. Оно было всегда. Так и инопланетники. Ощущение такое, что они были здесь всегда. Погодите, погодите, а не связано ли их появление с катастрофой? Уж не они ли ее устроили?

- Не думаю, - Борис улыбнулся, и опять у меня побежали мурашки по коже от его улыбки. - Я допускаю, что некоторые люди могут развлекаться уничтожением муравейников, но не все же. И муравьи продолжают существовать как вид. Их города остаются целыми, а те, которые разрушаются, отстраиваются заново. Инопланетникам просто незачем было устраивать такую катастрофу.

- Тогда кто же ее устроил?

- Тебе нужен конкретный виновник? - Борис насмешливо посмотрел на меня.

- Да, хотелось бы знать.

- А ты не впадешь в панику, узнав имя?

- В панику? Какого черта? У меня крепкие нервы. Так что, виновен в этом один человек?

- Один.

- Так кто же это?

- Ты.

Странно, но при этих словах я не испытал никаких чувств, словно Борис назвал совершенно незнакомого человека. Мы сидели, прислонившись к стене, а мимо нас шли прохожие, и я видел только их ноги. Люди шли, а я молчал. Потом медленно повернул голову к Борису.

- Значит, это я. Ну что же, я подозревал, что вы ответите что-то в таком духе. Все предшествующие беседы с вами настроили меня на такой ответ. Знаете, я не могу согласиться с вами. Я не придумывал катастрофы. Как я могу придумать то, чего не знаю, не понимаю? Я не понимаю, каким образом исчезло все это, - я обвел рукой вокруг. - Я могу оценить только последствия, а они ужасны. Может быть, я был в бессознательном состоянии? В бреду? В горячке? Или напился пьян до изумления? Вы можете сказать мне, как все произошло?

- Ты сам знаешь ответ, добрый человек.

- Ничего себе, добрый человек, который уничтожил полмира!

Я вскочил, сжал кулаки, и в бессильной ярости посмотрел в насмешливые глаза Бориса. Краем глаза я видел, что Рацна повернул голову ко мне и смотрит, как мне показалось, очень внимательно. Это взбесило меня еще больше.

- Перестаньте меня преследовать! - проговорил я сквозь зубы. - Перестаньте пробираться в мои сны, делать умные лица и внушать мне комплекс вины! Я не мальчик и отдаю себе отчет в своих действиях. Я...

- Так ты понимаешь, что это всего лишь сон? - перебил Борис.

Я опустил руки и ощутил в душе холодную пустоту. Их не проймешь. И криком их не взять. Они заставляют думать о том, о чем не хочется, никак не хочется! Так это сон?

Я постоял немного, не нашел, что ответить и медленно двинулся вдоль улицы. Да, все не настоящее. Дома кажутся картонными, и если заглянуть за любой из них, станет ясно, что это не более, чем декорация какого-то спектакля, пьесы для одного зрителя. Люди выглядят неестественно - у них какие-то не прорисованные лица, словно неведомый художник торопился, накладывая мазки на холст. Автомобили выглядят плоскими и неестественно блестящими.

Я обернулся, но инопланетника и толмача уже не было у стены. Я сел на асфальт, безучастно глядя на мир, который быстро терял привычный облик. Мир пропадал, смазывался, уступая место дощатой крыше сеновала, сквозь щели которой пробивались пыльные лучики. Совсем рядом захлопал крыльями и победно закричал петух. Завозился Витамин на смятом ложе, поднял отекшее лицо с одни открытым глазом, спросил разбойничьим голосом:

- Который час?

Я не ответил, спустился по лестнице и вышел во двор. Солнце поднималось над подсолнухами. Петух, ошалевший от радости, горланил свои песни, и ему отзывались соседские петухи, стараясь перекричать друг друга.

Потом мы умылись у колодца и сели завтракать. Молоко и хлеб - что может быть лучше?

За завтраком я прислушивался к себе и удивлялся. Я очень спокойно воспринял виденный ночью сон, присутствие в нем торговцев временем и то, что мне пришлось-таки вернуться сюда, в деревню. Странно, думал я, я совсем не огорчен тем, что снова здесь. Что произошло со мной? Или ничего? Ведь прежде я ни разу не видел во сне жену и сына после катастрофы. Выходит, что так было лучше? Во мне словно порвались какие-то провода, я стал спокойнее, и могу отчужденно посмотреть на себя со стороны...

* * *

Мы работали в огороде, на поле, чинили сарай, перекрывали крышу, подправляли баню. В свободное время Витамин ухаживал за Прасковьей, и, как мне кажется, небезуспешно. Очень скоро он стал поглядывать на усадьбу хозяйским глазом, а на меня - как на работника. Торговцы временем исчезли из деревни, и мне стало намного лучше. Я старался не вспоминать о шариках, помня о том, что стоит мне вообразить их, и я сразу попаду в другой мир.

В один из теплых вечеров начала августа я бродил у околицы, размышляя о том, что мы нашли удачное пристанище, что сюда не накатывают волны грабежей, жизнь течет спокойно и размеренно.

Солнце уже село, раскрасив небо багровыми тонами, природа замерла, даже не дышала, зато выпало раздолье комарам, которые тонко звенели от голода, и шли на смерть ради пропитания. Хлопая себя по щекам, я отбивался от прожорливых насекомых и смотрел на дорогу, по которой пришли мы с Витамином. Дорога вилась среди невысокого кустарника и уходила в лес. Наверное я что-то почувствовал, потому что не отводил глаз от пути назад, в прошлую жизнь, о которой вспоминал с содроганием. Да, так и было, потому что из лесу вышел человек. Он шел, покачиваясь от усталости, и опирался на кривой посох, сделанный из сосновой ветки. Похоже, это была женщина. Вот она увидела меня, остановилась. У меня екнуло сердце, но это была не Надя. Походка совсем другая, какая-то странная, неуклюжая и красивая одновременно. Женщина постояла немного, неожиданно выпустила посох из рук и упала. Я вскрикнул и бросился на помощь. Бежать пришлось долго, расстояния в поле обманчивы, и, несмотря на то, что лес казался совсем близким, до него было не меньше двух километров.

Наконец я подбежал и остановился над женщиной, которая лежала без сознания на земле. На ней была истрепанная городская одежда - джинсы, протертые до дыр, почти развалившиеся кроссовки и красная клетчатая рубаха. На голове, по-пиратски, узлом на бок, был повязан синий платок. Рядом валялась тощая котомка, сделанная из непромокаемого плаща. Женщина показалась мне немолодой, - ее грязное лицо было искажено страданием и выглядело лет на сорок. Я положил котомку ей на грудь, поднял ее и понес к дому. Пройдя половину пути, я совершенно выбился из сил, к тому же лицо и руки мне изгрызли комары, потому что мне нечем было их отгонять. Я положил женщину и перевел дух. Она шевельнулась, протяжно вздохнула и открыла глаза. Я вздрогнул, потому что таких зеленых глаз не видел никогда. Глаза были насыщенного цвета молодой листвы, полные неведомой силы.

- Кто вы? - хрипло выговорила она.

- Меня зовут Сергей, - сказал я. - Я живу в работниках вон в том крайнем доме. Вы упали в обморок и я нес вас к дому, но... устал и решил передохнуть.

- Вот еще, в обморок, - она зло стрельнула глазами и села.

Это движение далось ей с трудом. Видно было, что она сильно истощена. Теперь, когда она пришла в себя, она показалась мне гораздо моложе, лет тридцати.

- Как вас зовут? - спросил я, чтобы оттянуть момент, когда мне придется снова ее нести.

- Лада.

- Очень приятно, Лада. Вы сможете идти сами, опираясь на меня? А то, знаете ли, еще две недели назад я, так же как и вы, тащился по этой дороге, изнемогая от голода, и нести вас на руках мне тяжело.

- Вы в работниках тут? - Лада посмотрела на меня, как мне показалось, презрительно.

- Да, батрачу на хозяйку. Со мной еще приятель, который, судя по всему, скоро станет моим хозяином.

- И не стыдно вам? - Лада посмотрела осуждающе.

- Стыдно? Отчего мне должно быть стыдно?

- Батрачить.

- А разве это может быть стыдно? Надо же как-то добывать пропитание, вот я и работаю по дому. Простите, но, как мне кажется, гораздо более стыдно скитаться по полям, по весям и падать в голодные обмороки.

Лада покраснела, и с негодованием поднялась на ноги. Я хотел ее поддержать, но она отмахнулась.

- Ведите меня к вашей хозяйке. Пусть даст мне поесть.

Она произнесла это тоном королевского мажордома, отдающего распоряжения по поводу обеда на сто пятьдесят персон. Я покачал головой, но ничего не сказал. Предложил ей руку для опоры, но она презрительно ее отвергла. Я пошел позади, готовясь подхватить ее, когда она снова потеряет сознание. Однако обморока больше не случилось.

Во дворе Ладу встретил Полкан. Пес так грозно гавкнул и оскалил клыки, что Лада испуганно спряталась за мою спину.

- Полкан, - начал я, откашлявшись. - Ты что, не видишь, что я свой?

- Ты-то свой, - сказала Прасковья. Она вышла на крыльцо и стояла, подбоченившись. - А это кто ж с тобой?

- Это Лада, - представил я. - Умирает с голоду. Просит помощи.

- Ничего я не... - начала Лада, но я ткнул ее локтем в бок, молчи, мол, кто ж тебя за язык тянет!

- Вижу я, - неприветливо продолжала Прасковья, - что ничего она не просит. Дамочка с городу? Далёко ли путь держишь?

- В Красноянск, - хмуро ответила Лада.

- Ладно, Полкан, пропусти, - смилостивилась Прасковья.

Пес высунул язык и дружелюбно наклонил голову.

- Хорошая собачка, - дрожащим голосом выговорила Лада, продолжая прятаться за мной.

На крыльцо вышел Витамин.

- О! - сказал он и радостно осклабился. - Нашего полку прибыло.

- Ничего не вашего полку! - огрызнулась Лада. - Я сама по себе.

- Да, я вижу, - насмешливо разглядывая ее, произнес Витамин.

- Накормить накормим, - сказала Прасковья. - Ночлег дадим. А поутру ступай себе с Богом.

- Бога нет! - ляпнула Лада.

Я опять ткнул ее локтем.

- Да что вы тыкаетесь! - возмутилась она. - Нет Бога!

- На нет и суда нет, - Прасковья поджала губы и скрылась в дверях.

- Садитесь, - сказал я, подводя ее к столу.

Я принес кружку молока и ломоть хлеба.

Лада набросилась на хлеб как волк на зайца.

- Тише вы! - я попытался отобрать хлеб, чтобы она не подавилась, но Лада взглянула нечеловеческими зелеными глазами, и я отступил.

Она съела хлеб, выпила молоко и потребовала:

- Еще!

- Нельзя, - осадил я ее. - Вы долго голодали, и вам...

- Еще! - повторила она.

Я стукнул кулаком по столу, и она вздрогнула, покосилась испуганно. Я все-таки принес еще кружку молока. Она жадно пила, белая струйка стекала по грязной щеке, и я загляделся на эту струйку.

- Что смотрите? - Лада отстранилась, посмотрела на меня осуждающе.

- Я тоже атеист, - невпопад сказал я.

Она похлопала ресницами, которые, к слову, у нее были очень длинные и бархатистые:

- Ну а как же может быть иначе? Вера в Бога - это костыль, который не нужен человеку, твердо стоящему на ногах.

- Мало того, что я атеист, - я улыбнулся, - я вообще ни во что не верю. Я даже в катастрофу не верю.

Лада презрительно хмыкнула.

- Катастрофа была, - наставительно сказала она. - Как можно в нее не верить?

- Ну, ваш аргумент не выдерживает никакой критики, - тонко улыбнулся я. - Будда тоже был. Принц Сидхарха. Как можно в него не верить?

- При чем тут Будда? - опешила она.

- При том, что Будда - один из богов, в которых верует человечество.

- А, - она понимающе кивнула. - Был, говорите? А кто может это подтвердить?

- Очень смешная постановка вопроса, - я покачал головой. - Вот, например, Ленин. Он был?

- Ленин был, есть и будет! - она припечатала рукой по столу.

- А кто может это подтвердить?

- Я! Я могу подтвердить! Я сама видела его в мавзолее. Еще до катастрофы, в Москве.

- Дорогая Лада, - как можно мягче сказал я. - Вы видели не Ленина, а его труп...

- Как вы можете так говорить! - ахнула она и в ужасе прижала ладони к щекам. - Труп!

- А что, - саркастически усмехнулся я. - Ленин не может быть трупом?

- Вы должны уважать...

- Дорогая Лада, - сказал я. - Я никому в этой жизни ничего не должен. Уважать Ленина я могу, но это не помешает мне назвать труп трупом.

Она сжала кулачки и посмотрела на меня с ненавистью, которая вскипела у нее где-то в мозгу.

- Ладно, ладно, - примирительно произнес я. - Вот что. Я предлагаю вам отработать свой обед и прополоть несколько грядок...

- Вот еще! Я не стану батрачить на эту кулачку! Вон ее как разнесло, она же поперек себя шире!

- Хорошо, - я пожал плечами. - Не станете, так и не надо. Просто пойдемте со мной в огород, я буду работать, а вы - развлекать меня разговорами.

Лада поджала губы и нехотя поднялась из-за стола.

Мы прошли за плетень, я присел на корточки над грядкой со свеклой, а Лада осталась стоять, озиралась и не знала, куда девать руки.

- Значит, вот так вы и вкалываете тут? - после долгого молчания произнесла она.

- Ну, я не сказал бы, что вкалываю, - я насмешливо посмотрел на нее снизу вверх. - Так, работаю себе потихоньку. Никто меня не гонит, хлыстом по спине не оттягивает, не орет и не помыкает мной. За этот легкий труд я имею еду и ночлег. Правда, ночевать приходится на сеновале, а ночами становится уже прохладно, но у меня всегда есть запасной вариант.

- Это какой же?

- Скажите, - вместо ответа, сказал я, - что у вас за лексикон какой-то странный: батрачить, кулачка? И за Ленина вы обиделись. Вы, часом, не коммунистка?

- А хоть бы и так! - она с вызовом посмотрела на меня и тряхнула головой, безудержно краснея при этом.

- Я уж думал, что все коммунисты вымерли.

- Как это вымерли? Как это вымерли? Что вы такое говорите! Коммунизм неистребим! Вот сейчас, как раз подходящая ситуация, чтобы взять власть. Смотрите - транспорта нет, коммуникаций не стало, что в Москве происходит - неизвестно.

- Говорят, Москвы больше нет, - сказал я, перестав полоть траву и с интересом разглядывая Ладу.

При этом я подумал, что она не такая уж и старая, моложе сорока, вон как глаза ее светятся, будто в голове фонарик зажгли.

- Говорят, что кур доят, - отрезала Лада. - Вот у вас в деревне, у кого власть?

- Власть? - задумался я. - Вот черт, я и не поинтересовался этим. Хотя, погодите, кажется в деревне есть староста... Ну да, это Настасья, наша соседка. Милиции, равно как и полиции, здесь нет. Одни бабы, знаете ли. Водку кушать с утра до ночи только Михеич может, но он безобидный совершенно. Хулиганить и безобразия нарушать тут некому.

- Вот и получается, что власти в деревне никакой! - Лада села рядом со мной, приблизила лицо и зашептала: - Самое время, чтобы подумать и взять.

- Что взять? - не понял я.

- Власть же! Я уже битый час вам про нее толкую. Какой вы непонятливый, право!

- Погодите, погодите! - я улыбнулся. - Так вы что же, работу со мной проводите? Агитацию, то есть?

- Ну, - она смутилась. - А как же? Вы такой темный...

- Я - темный? - восхищенный ее терминологией, вскричал я и шутливо выкатил глаза. - Ну, матушка, что-то вы совсем не то говорите. Как я могу быть темным, когда у меня университетское образование? Я труды вашего Ленина изучал, и не потому, что заставляли, а по научной надобности.

- Темный, темный, - сказала Лада. - Вон, батрачите. Вместо того, чтобы взять власть и...

- И что? Все поделить?

- Можете и поделить, если вы такой глупый. А можете и себе забрать. И пусть на вас работают.

- О, это что-то новое в коммунистической идеологии! - сказал я восхищенно. - Вы прямо открываете мне глаза! Не поделить, а забрать себе. Отличная мысль. Только вот, одна загвоздка, - я сделал вид, что сожалею. - Оружия никакого нет.

- Зачем вам оружие?

- Милая Лада, ну как же вы не понимаете? Я приду, и начну отбирать у Настасьи, скажем, ее корову. А она возьмет ухват или кочергу, и так отходит меня по спине, а то и по голове, что я света белого не взвижу. А вот будь у меня пистолет, или автомат, тогда, конечно. Тогда, в случае сопротивления, можно Настасью и пристрелить.

Я сказал так, чтобы понаблюдать за реакцией коммунистки. Никого пристреливать я и в мыслях не держал.

- Ну вот! - удовлетворенно произнесла Лада и довольно улыбнулась. - Понимаете же, когда захотите. Но пристрелить, это в крайнем случае, - она наставительно подняла палец. - Попугать можно, даже нужно.

- Да, но пугать-то нечем!

- Уй, послушайте! Ну, вы что, не мужчина? Вас может отлупить кочергой темная деревенская баба?

- Не знаю. Может и не отлупит. А скажите, зачем вам власть?

- Какой глупый вопрос! - Лада от возмущения топнула ногой. - Зачем вам еда? Зачем вам ночлег?

- А, понял! - я скроил обрадованную физиономию. - Власть даст мне и еду, и ночлег. И все будут на меня работать?

- А вы быстро учитесь, - уважительно произнесла Лада. - Сказывается, видать, образование-то. Ну так что, поможете мне?

- Извините, но я не могу, - я покачал головой. - Мне не нужна власть.

- Как?! - Лада посмотрела на меня, как на полоумного.

- Видите ли, власть не дает свободу, она ее отбирает. А я предпочитаю свободу.

- Какая же у вас свобода! Вы гнете спину на зажравшуюся крестьянку, и называете это свободой? Нет, я вас не пойму!

- Моя свобода в том, что я в любую минуту могу открыть калитку и уйти. А если я возьму власть, то мне придется ее удерживать, думать о том, как накормить народ, который тут же непременно начнет голодать, и я не смогу встать и уйти. Какая же это свобода?

- Шутите? - недоверчиво посмотрела на меня Лада.

- Нет, я серьезно. Вот вы в данный момент свободны. Можете плюнуть на ночлег у зажравшейся крестьянки и пойти дальше, выбрать любую избу или ночевать в поле, и ни за что ни перед кем не отвечаете, но стоит вам обзавестись властью, как тут же на вас свалится и ответственность. Даже если вы станете беззастенчиво грабить народ, вам нужно будет думать о том, как бы сделать так, чтобы народ не вымер от ваших поборов. Вы перестанете быть свободной, и поселитесь в клетке, хотя бы и золотой. Вам это надо?

Видимо, я заронил в коммунистическую душу некоторые сомнения, потому что Лада задумалась.

- Но... власть, это же здорово, - неуверенно сказала она через минуту.

- Да, конечно, - подтвердил я. - Главное, работать не надо. Гнуть спину, по вашему выражению.

- Да ну вас! - Лада махнула на меня рукой. - Вы, наверное, шутите. Или хотите заговорить зубы девчонке.

- Девчонке? А сколько вам лет, если не секрет?

- Какой тут секрет! Двадцать два.

Я пристально вгляделся в ее лицо, и с удивлением увидел, что она не лжет. Почему же она показалась мне такой старой вначале? Что было причиной моего неверного впечатления? Грязные, спутанный волосы, выбивающиеся из-под платка, показались мне седыми, но они просто были светлыми. Лицо густо покрыто грязью, которую она не удосужилась смыть перед едой, что создавало иллюзию морщин.

Между тем начало смеркаться, и я закончил работу. Я решил истопить баню, чтобы отмыть пришедшее к нам чудо. Прасковья неохотно разрешила. Витамин вылез на крыльцо, стоял, почесывая живот, и с улыбкой наблюдал за тем, как я ношу воду. Лада сидела на скамье безучастно, и мне показалось, что она обдумывает наш разговор.

- Эй, Серый, - окликнул меня Витамин. - Ты, это, сегодня с ней на сеновале один будешь спать. - Он неприятно хохотнул. - Ну, так не теряйся там, трахни ее. Она вроде ничего, а отмоется, так и вообще красоткой станет.

- Спасибо за совет, - я без улыбки посмотрел на него.

- Ну ладно, что ты, - Витамин смутился, заискивающе заглянул мне в глаза. - Шутка такая.

Уходить отсюда надо, подумал я с тоской. Пойду к Настасье. Третьего дня она приходила, звала. Вроде и в шутку, с похохатыванием и подмигиванием, но все же звала. Она, конечно, дура деревенская, и в постель с собой уложит непременно, но что делать. Витамина терпеть в хозяевах - значит быть совсем темным, по определению Лады. Я усмехнулся.

Когда Лада вышла из бани, я вытаращил на нее глаза. Она так похорошела и помолодела без слоя грязи и бандамы, что я забыл закрыть рот.

- Что смотрите? - она смутилась и стояла, ковыряя ножкой землю.

- Да так, ничего. Сейчас ужин будет.

Оказалось, что Витамин с нами уже не ужинает. Хозяином стал, безучастно подумал я. Нет, точно надо уходить. Вот переночую, и поутру подамся.

К Прасковье забежала Настасья, зыркнула любопытным глазом на Ладу. За стеной застучал ее голос, которому изредка отвечали голоса Прасковьи и Витамина. Ну да, вот у них уже и разговоры общие...

После ужина я подвел Ладу к лестнице, велел подниматься. Но когда я полез следом, она высунула голову навстречу и строго спросила:

- Вы куда?

- На зеленые пруда, - я отодвинул ее и залез на сеновал.

- Нет, погодите, это как же? Вы что же, здесь спать намереваетесь?

- А где же? Я здесь живу, между прочим.

Я принялся устраиваться, поглядывая на ее растерянную физиономию с улыбкой.

- Чему вы улыбаетесь? - возмущенно крикнула она. - Небось, думаете, что можно будет ко мне приставать? И не мечтайте!

- А я и не мечтаю, - как можно холоднее сказал я. - Знаете, чем отличается мечта от цели?

Она задохнулась от негодования и прикрыла рот руками.

- Но у меня нет такой цели, - успокоил я ее и улегся, завернувшись в одеяло.

Между тем совсем стемнело, и Лада тоже стала устраиваться, стараясь поместиться как можно дальше от меня.

Сон не шел. Рядом лежала девушка, лежала, затаив дыхание, готовая в любую минуту дать отпор грубому самцу, которым она меня, видимо, считала. Так прошло довольно много времени. Мне пришла неожиданная мысль: интересно, каковы коммунистки в постели? Я представил, как Лада лежит, тараща глаза в темноту, натянув одеяло до подбородка и сжав кулачки, и улыбнулся.

Я долго думал о том, что мне предстоит завтра, думал без удовольствия, как о жестокой необходимости. Лада лежала тихо, и я совсем забыл о ней. Сон постепенно сморил меня, я начал проваливаться в него, как вдруг рядом зашуршало сено, меня толкнули в бок, и я почувствовал на лице ее дыхание.

- Что такое?

Она снова завозилась, пиная меня.

- Знаете, мне вдруг стало так страшно, - раздался ее голосок откуда-то из района подмышек. - Темно как в коробке, а вы лежите, лежите, а потом вдруг как задышите громко и мерно...

- Так это я просто заснул.

- Страшно, - повторила она, прижимаясь ко мне.

Я притянул ее к себе и начал целовать. Она отворачивалась, увертывалась, прятала лицо, сосредоточенно пыхтела. Я оставил попытки и холодно сказал:

- Знаете что, девушка? - Ступайте-ка на свое ложе. Я спать хочу. Вам завтра бездельничать, а мне гнуть спину, хлеб свой зарабатывать. Давайте, давайте.

Она обиженно засопела:

- Так что же, мне вам сразу отдаться, что ли?

- Через месяц отдадитесь, - сонно сказал я, отворачиваясь от нее. - А лучше через год.

Хорошо, подумал я. Не нужно изменять жене. Хотя какая это измена? Жены давно уж нет, а рядом лежит молодая и красивая девушка... эх!

Она снова прижалась ко мне. Ладно, механически подумал я. Может, девчонке и правда страшно. Так мы пролежали довольно долго, как вдруг ее рука легла мне на плечо, а затем с силой повернула меня. И я губами почувствовал ее губы... Целовалась она совершенно неумело, грубо, очевидно старалась выдать себя за главную.

- Нет, так дело не пойдет! - сказал я через минуту. - Зачем ты стараешься целовать меня? Ведь мужчина - я. Я должен тебя целовать, а ты отвечать.

- Ну вот, все не так, - обиженно прошептала она. - Пойду-ка я на свое ложе.

- Да, так я тебя теперь и отпущу, - я привлек ее к себе.

* * *

- Дорогой, мы уходим - произнес знакомый голос.

Я открыл глаза. На меня ласково смотрела... Лада. Она была одета в деловой брючный костюм, волосы коротко подстрижены. И еще она улыбалась. Я улыбнулся в ответ какими-то ватными губами, чувствуя, что опять что-то пошло не так.

- Что с тобой, дорогой? - озабоченно сказала Лада. - Голова болит?

Я не ответил, обвел взглядом спальню. На первый взгляд комната была совершенно незнакомая и очень большая. Но, приглядевшись, я узнал торшер, обои и светильник под потолком. Однако трехстворчатый шкаф антикварного вида мне был незнаком, прикроватные тумбочки тоже.

Я сел, протер глаза. Лада сказала:

- Все, я убегаю. Ты поцелуешь Лариску на прощание?

Я кивнул. Конечно поцелую, кто бы она ни была. Но я тут же вспомнил, что это моя дочь. В комнату впорхнуло небесное создание лет пяти в кружевном платьице, с бантами на голове и изумительными зелеными глазами, и защебетало:

- Папа как тебе хорошо, ты можешь спать дольше нас. Это только сегодня так, или навсегда? А я иду в садик. Там опять Валерка будет кусаться, а когда я расскажу об этом Наталье Антоновне, он назовет меня ябедой. А я ведь не ябеда, правда, папа?

Я с нежностью посмотрел на девочку, привлек к себе и поцеловал пахнущую цветами щеку.

- А у нас в живом уголке появился ежик, - продолжала Лариска, - его Веркин брат в лесу нашел. Ежик маленький и колючий. А еще у него носик смешной, он им водит вот так, нюхает. И лезет повсюду. Мы его назвали Бантиком, потому что Милка привязала ему на шею бантик.

- Где же у ежика шея? - спросил я с улыбкой.

- Папа, ну как же? Голова у него ведь есть? Значит и шея тоже есть. Ведь так?

- Так, так, - сказал я, чувствуя, как к горлу подступает комок.

Лада поцеловала меня и увела дочку в садик. Я остался один. Я в отпуске с сегодняшнего дня и торопиться мне некуда. Я встал, сунул ноги в шлепанцы и побрел обозревать квартиру. Кроме спальни, совершенно роскошной, в квартире оказалась огромная гостиная, столовая с необъятным обеденным столом на двенадцать персон, кухня с набором кастрюль, сковородок и жаровен, прихожая, детская и кладовая. Обстановка была очень богатая, только что не роскошная - диваны с высокими спинками, мягкие и удобные на вид, кресла, обитые кожей, столы с гнутыми ножками и стулья старинного фасона.

- Ну что же, - сказал я себе. - Мне здесь нравится. И дочка у меня совершенно очаровательная. И жена...

Я вспомнил ночь, проведенную на сеновале, и то, как мне было хорошо, и улыбнулся. Черт побери! Что за сны мне снятся? Я вошел в кухню, чтобы покопаться в холодильнике и вздрогнул. За столом сидел... Борис. Все в том же мешковатом балахоне, безволосый и отрешенный.

- Здравствуй, добрый человек, - сказал он.

Я не ответил, только сглотнул комок.

- Ты, я вижу, вполне доволен? - он насмешливо взглянул на меня глазами, похожими на дуло двустволки.

- Почему вы беззастенчиво пробираетесь в мои сны? - я придвинул табурет и сел с другой стороны разделочного стола.

- Я не пробираюсь в твои сны, добрый человек, - сказал Борис. - Что такое сон? Это краткий миг перед пробуждением, когда за одну секунду человек может прожить целый день. Это неясность образов, желаний и ощущений, это смесь тревог, страхов и вожделений, которые мы подавляем в себе днем. Это пребывание в нереальном мире, где страхи овладевают нами, где мы куда-то бежим, страдаем или наслаждаемся, а утром с трудом вспоминаем увиденное.

- Так что же это тогда? - Я обвел рукой ряды тарелок в сушилке, висящие на стене сковороды.

- Ты хочешь, чтобы я дал определение? Краткое и емкое как "сон"? Но я не могу этого сделать. Если я скажу, что это реальность, ты не поверишь и будешь отчасти прав. Если я скажу, что это нереальность, ты тоже не поверишь, ведь все твои чувства взбунтуются против этого. Этому очень трудно дать определение, потому что это и реальность, и нереальность, и сон, и наваждение и много чего еще. Некоторые называют это жизнью.

- Жизнью? - переспросил я в недоумении. - Но разве эта жизнь настоящая? У меня никогда не было ТАКОЙ жены, и никогда не было дочери!

- Ты просто забыл об этом.

- Вот как? - я почувствовал себя так, будто подхожу к краю крыши высотного дома, и мне предстоит посмотреть вниз, стоя перед ограждением чуть выше колена. - А почему я забыл?

- Не знаю. Тебе виднее. Может быть потому, что хотел забыть? Может быть, эту жену и эту дочь у тебя вытеснили из памяти какие-то события? Например, гибель другой жены и сына в катастрофе?

- Что вы знаете о катастрофе? - я привстал, стараясь заглянуть в его отсутствующие глаза.

- То же, что и ты. Что она была. Что многие смирились с нею.

- Многие?

- Да. Но не все. Ты же не смирился.

- Выходит, смирился, - растерянно пробормотал я. - Раз меня повлекло к совершенно незнакомой женщине. Тем более, с ее-то убеждениями.

- А при чем тут ее убеждения? - удивился Борис. - Разве женщину любят за убеждения? Или за отсутствие оных?

- Я совершенно не разделяю ее убеждений.

- И, тем не менее, ты устроил ей эту великолепную квартиру в благодарность за сегодняшнюю ночь.

Я вскочил, открыл рот, не в силах выговорить ни слова от возмущения.

- Сядь, добрый человек, - повелительно сказал Борис. - Не нужно возмущаться. Очень скоро ты поймешь, в чем дело. Я не подглядываю за тобой, как ты, может быть, подумал. Я не преследую тебя, не вторгаюсь в твои сны, и не пытаюсь поработить твою сущность. Все гораздо проще, и, одновременно, сложнее. Повторяю, скоро ты все поймешь. Поскольку ты любишь называть вещи именами, я скажу тебе, что я твой опекун.

- Вот как?

- Да. До тех пор, пока ты не поймешь очевидных вещей, я буду с тобой.

- А когда пойму?

- Тогда я уйду. На место Рацны.

- А я? Я стану на твое место? - я не заметил, как стал называть Бориса на ты.

- Все зависит от тебя.

- Ты говоришь загадками, которые я не могу разгадать, - я устало провел рукой по лицу.

- Всему свое время. Или ты хочешь, чтобы я вывалил на тебя все сразу? Ты не поверишь мне. Ты и так считаешь меня не в своем уме...

- Ну, что ты, - смутился я.

- Мне пора, - Борис медленно поднялся, посмотрел на меня сверху. - А ты должен выбрать.

- Что выбрать?

- В каком мире жить.

- Как я могу выбирать из иллюзорных миров?

- Очень просто. Нужно понять, что это не иллюзорные миры.

- Но я считаю реальным только один мир, в котором есть сеновал, Витамин и Прасковья.

- И еще Настасья, - Борис улыбнулся и вышел из кухни.

- Все знает, - прошептал я.

Я принялся рассеянно блуждать по квартире, стукаясь об углы, натыкаясь на мебель. Выбрать. Легко сказать, выбрать. Еще совсем недавно я выбрал бы мир, в котором были Надя и Андрей. Теперь я уже не знаю. Да, да, я поймал себя на мысли, что не знаю, чего хочу. Это плохо. Мало того, это ужасно. Человек должен знать, чего хочет в жизни, ведь только так можно чего-то добиться. Я же никогда не знал, чего хочу. Наверное, потому и не добился ничего, кроме катастрофы. Последняя мысль привела меня в шок. Я застыл посреди гостиной, и, как показалось, не дышал. Потом шумно выдохнул и продолжал мерить шагами пространство. Вот и Борис сказал однажды, что я выдумал катастрофу. Значит, ее не было на самом деле? Или была, но в одном из миров, придуманных мной? Было от чего схватиться за голову, и я так и сделал. Я стоял, покачиваясь, в трусах, майке и шлепанцах и мучительно стонал, словно выдавливал из себя неверие.

- Я не хочу выбирать! - я отнял руки от головы и посмотрел в потолок. - Выбор - это так мучительно! Почему я должен выбирать? Как я могу выбрать, если не знаю, что лучше?

- Иди сюда, - послышался шепот.

Я оглянулся и увидел Ладу. Я лежал на сеновале, а она склонялась надо мной. Выбирай, не выбирай, отрешенно подумал я, а дорога всегда приводит меня сюда.

- Иду, - отозвался я и притянул Ладу к себе.

- Ты пойдешь со мной? - прижимаясь ко мне, прошептала она.

- Куда?

- В Красноянск.

- Зачем тебе в Красноянск? Взять власть?

Я посмотрел на нее и увидел зеленые глаза, освещенные неугасимым внутренним огнем.

- Ладно, ладно, - поспешно сказал я, прижимая ее сильнее.

- Не смейся надо мной, - попросила она.

- Я не смеюсь. Так зачем тебе в Красноянск?

- У меня там брат. Он жив, я знаю.

- Откуда знаешь?

- Чувствую.

Я покивал с задумчивым видом. Может, и правда пойти с ней? Какого рожна мне делать здесь, в этой забытой Богом деревеньке? Витамин живет с Прасковьей, он почти стал хозяином большой усадьбы, скота и птицы. Я здесь совершенно лишний и скоро мне просто укажут на дверь. Можно, конечно, перебраться к Настасье... Всем хороша женщина. Лицом приятна, фигурой тоже, но... не лежит к ней душа. Что-то точит меня изнутри, зудит, стоит только подумать о ней. Не хочу к Настасье! И ни к какой другой бабе не хочу. Вот и весь сказ. Лада тоже не сильно привлекает меня из-за своих убеждений, но, как справедливо сказал Борис, женщину любят не за убеждения.

- Ты правда хочешь, чтобы я пошел с тобой? - спросил я, вдыхая запах волос Лады.

- Да. - Она ответила сразу, не замешкалась ни на мгновенье.

- Я пойду с тобой, - сказал я твердо.

- Ура! - закричала она, вскочила, начала теребить меня. Потом успокоилась и сказала: - Знаешь, как страшно идти одной!

- Вдвоем будет веселее, - сказал я и усмехнулся, вспомнив Витамина.

- Ты будешь моим парнем! - радостно сказала Лада. - Знаешь, у меня никогда не было своего парня. Нет, правда! Ну, я, конечно, не девочка, и все такое, - она покраснела и спрятала глаза, - но постоянного парня, который меня берег бы и защищал, у меня не было.

Мы спустились с сеновала, умылись, позавтракали, и я отозвал Витамина в сторону.

- Знаешь, я ухожу.

- С этой девчонкой? - Витамин пристально посмотрел на Ладу.

- Да, с ней. Понимаешь, быть у тебя в работниках не хочется. Пойми, я ничего против тебя не имею, но...

- Да я понимаю, старик, что ты оправдываешься. Иди. Но знай, что пока я жив, у тебя есть в этом мире друг.

- Жратвы на дорогу дадите?

- Без вопросов, старик, без вопросов. Сколько унесете. Куда пойдете-то? В Красноянск? Тут недалеко, думаю, за пару дней доберетесь. Да, еще хотел спросить... Ты не сердись... Ну, а как же твоя жена?..

- Не бей в самое больное место, - тускло сказал я. - Ее ведь давно нет...

- Извини, старик, извини. Когда выходите?

- А прямо сейчас. Скажи Прасковье, пусть соберет котомку.

Мы выступили через полчаса. Я обнялся с Витамином, Лада деловито подхватила меня под руку и мы вышли за ворота.

- Дорога зовет! - прокричала моя подружка.

Она опять повязала на голову бандаму, но теперь у нее был совершенно другой вид. Возможно, так выглядели комсомольцы тридцатых годов, которые ехали строить новую жизнь. Я рядом с ней смотрелся как потухший вулкан, в котором неожиданно начала просыпаться жизнь. Я старше ее на пятнадцать лет, я пережил потерю семьи...

- Послушай, - сказал я, - а ты кого-нибудь потеряла в катастрофе?

- Далась всем эта катастрофа! - неожиданно зло выкрикнула она. - Каждый в ней кого-то потерял. Кто брата, кто сестру, кто родителей, кто и тех и других. Одна Лада Белугина никого не потеряла! Вот за что ей такое счастье? А за то, что у нее никого и не было! Брат только, да и тот никакой не брат, если посмотреть правде в глаза. Мы с ним жили вместе в детдоме. Он совершенно чужой человек, но он мне родней родного брата!

Она замолчала, взглянула на меня, но я смотрел вдаль, туда, где извивалась дорога. Мы вышли за околицу, и теперь перед нами было поле, засеянное пшеницей. Дорога шла по полю и ныряла в лес.

- Ночевать придется в лесу, - сказал я. Я посмотрел на небо, которое начало хмуриться. - Хорошо, что у тебя есть плащ, - в случае чего небольшую палатку мы сможем сделать. Нам в ней не будет тесно.

Лада остановилась, топнула ногой и сверкнула глазами.

- Ты не об этом думаешь! У тебя кто-то погиб в катастрофе?

- Это не имеет никакого значения, - твердо произнес я, и она смутилась, опустила глаза. - Не задавай больше этот вопрос. Договорились?

Она взглянула на меня с интересом и неожиданно выпалила:

- Я хочу, чтобы ты был моим мужем!

Я остановился, принялся ошарашено разглядывать ее.

- Что смотришь? Все мужчины, которых я встречала, были какие-то размазни. Они только казались мужчинами. Даже если у них были необъятные плечи и раздутая мускулатура, они пасовали передо мной. А один вздумал меня побить. О, он теперь очень жалеет об этом! - Лада сжала кулаки и погрозила кому-то. Потом совершенно покорным голосом спросила: - Ты ведь не станешь меня бить?

- Вот еще! - улыбнулся я, но улыбка замерла на губах, потому что у Лады был совершенно убитый вид.

Она шмыгнула носом и вдруг разревелась. Потрясенный, я обхватил ее, прижал к себе. Она забормотала что-то неразборчивое, что-то насчет парня, которого она любила, но который был неспособен защитить ее, отчего она и ушла из Сибирска...

- Я слабая, как и любая баба, - прошептала она, всхлипывая. - Я только делаю вид, что сильная. Я ведь и коммунизмом заразилась для того, чтобы казаться сильной. Мне показалось, что коммунисты несгибаемые, что-то вроде Ваньки-встаньки, их бьют, бьют, а они все не падают...

Она снова заревела, сотрясаясь всем телом. Я взял ее на руки и понес.

- Что ты? - удивленно сказала она, размазывая слезы по лицу.

- Буду нести тебя, пока ты не перестанешь плакать.

- Я уже перестала, перестала! Опусти меня. Устанешь почем зря, а нам еще идти да идти.

Я поставил ее на ноги и поцеловал.

Некоторое время мы шли молча. Потом я спросил:

- Лада, скажи, неужто можно исповедовать коммунизм только для того, чтобы казаться сильной?

Она хмыкнула, искоса взглянула на меня.

- Ты так сказал - "исповедовать", словно коммунизм - это какая-то религия.

- А разве не так? Когда-то коммунисты говорили, что первым из них был Иисус Христос. Равенство, братство, и тому подобное.

- Я не верю в равенство и братство, - сказала Лада, глядя вдаль. - Я вообще ни во что не верю. Но тебя же я вытащила от этой толстой кулачки!

- Ну, какая же она кулачка? Жила себе одна, мужа потеряла в катастрофе, детей не было, работала как папа Карло...

- Папа Карло не работал, - Лада усмехнулась, иронично посмотрела на меня. - Папа Карло был нищий шарманщик. Босяк.

- Пусть так. Она приютила нас...

- Заставила пахать...

Я остановился, порылся у себя в мешке и вытащил табличку "Работаю за еду и ночлег" Лада посмотрела, ничего не сказала. Я спрятал картонку, мы пошли дальше.

- А ты как добывала себе пропитание? - спросил я через минуту.

- Никак, - она пожала плечами. - Грибы да ягоды. Работать за еду я не собираюсь.

- То-то ты в голодный обморок хлопнулась.

- Ну что же, хлопнулась, - согласилась она. - Бывает. Но вкалывать на дядю... или, тем более, на тетю, я не буду. А до катастрофы я была еще маленькая. Вот так-то.

- Как же ты жить собиралась?

Она остановилась, взглянула исподлобья, и нехотя выдавила:

- Революцию устрою.

- Так, - протянул я. - Значит, болтовня насчет взятия власти - это серьезно?

- А ты думал!

Я сошел с дороги в высокую пшеницу, сел.

- Ты что? - Лада смотрела большими глазами.

- Ты иди, иди, - сказал я, кивком указывая на восток. - А я здесь останусь. Не по пути нам с тобой. Я власть брать не собираюсь, и содействовать этому - тоже.

Она очень долго смотрела на меня. Я не выдержал взгляда, отвернулся. А когда повернулся снова, ее уже не было. Я встал, оглядел окрестности. Лада шла по дороге, ссутулившись, и не оборачивалась.

- Ну-ну, - сказал я. - Ступай, ступай. И не вспоминай обо мне.

Меня вдруг охватила дикая злость. Почему все всегда происходит не так, как я хочу? Почему я всегда должен ломать себя через колено, прогибаться, наперекор своим желаниям? Почему?

- Потому, - послышался голос Бориса, - что ты до сих пор не понимаешь своих желаний.

Борис сел рядом, обхватил колени руками.

- Ты принимаешь мимолетные желания за истинные. Тебе хочется, чтобы Лада выбросила из головы свои идеи, но ты не догадываешься о том, что можно сделать так, чтобы этих идей у нее никогда не было.

- Как?

- Добрый человек, я тебе уже все сказал. Ты все знаешь, но не хочешь мне верить. Я подожду. Я терпеливый.

Я закрыл глаза и сидел так несколько минут. Бориса уже не было рядом. Пшеничное поле стало смазываться в глазах, тускнеть, сквозь стебли начали проглядывать стены комнаты, мебель, небо побелело и превратилось в потолок. Я сидел за столом перед кружкой остывшего чая. На душе было гадко, будто только что, не желая того, я совершил подлость. Да так и было на самом деле! Я бросил Ладу одну на дороге, слабую и беззащитную. И не было мне никаких оправданий!

Послышался щелчок замка, в прихожей раздались детские голоса. У меня зашевелились волосы на голове, потому что я понял, кого сейчас увижу. Ведь квартира была та самая, в которой я жил с Ладой. Значит, ее я и увижу.

Я выбежал в прихожую и остановился. На меня смотрела молодая темноволосая женщина, которую я прежде никогда не видел. Из-за ее спины выглядывали две детские мордочки. Лариска и Андрейка! У меня все поплыло перед глазами, и я сполз по стене на пол. Последнее, что я слышал, был испуганный голос женщины:

- Милый, что с тобой?!

* * *

Я знаю, я сошел с ума. В этом я твердо и окончательно убедился. Во мне живут одни воспоминания. То есть, это я раньше так думал. Теперь во мне появились картины, которых прежде я никогда не видел, люди, которых я не знал. Во мне есть загадочный Борис и еще более таинственный Рацна. Во мне есть я, и себя я тоже не понимаю.

Когда-то все стояло на своих местах, было понятно и просто. Была жизнь, семья, работа, дом. Потом что-то произошло. Люди называют это катастрофой. Мир свихнулся, свихнулся и я. Теперь я не знаю, какая у меня была семья. Надя, Лада или Жанна? Да, ту женщину, у которой было двое детей, звали Жанна. Это состояние неопределенности выводит меня из себя. Борис утверждает, что всему виной - я сам. Так и есть, я с ним согласен. Я лишился рассудка, и в моем больном воображении родятся невиданные ситуации и люди. Я теряюсь, я не могу найти себя, не знаю как вести себя, что делать. А главное, чего я не знаю - это зачем все? Зачем сумасшествие? За что? За какие грехи? Я не помню, не знаю.

Я лежу с закрытыми глазами на чем-то мягком. Судя по всему, это кровать, скорее всего, больничная. Да, я в психиатрической лечебнице. Стоит мне открыть глаза, и надо мной склонится медсестра в белом колпаке, с ярко напомаженными губами и накрашенными ресницами. Похожая на Машу. Она посмотрит равнодушно и скажет бесплотным ненатуральным голосом:

- Проснулись, больной? Пора принимать лекарства.

И я безропотно подставлю исколотую руку под иглу, меня уколют какой-то гадостью, напичкают таблетками, и я буду лежать, тупо и отрешенно глядя в потолок, не узнаю жену, которая навестит меня, потому что я не знаю, кто моя жена...

Я не хочу открывать глаза. В палате происходит какое-то движение, кто-то подходит к койке, склоняется надо мной, я чувствую дыхание. На лоб мне ложится чья-то сухая ладонь, и голос Бориса произносит:

- У тебя жар, добрый человек.

Так вот кто такой Борис. Медбрат в сумасшедшем доме! Ну конечно, об этом нужно было давно догадаться!

- Но ты в сознании, не надо притворяться отсутствующим. Посмотри на меня, не бойся. Никакой я не медбрат. Ну же!

Последние слова он произносит так повелительно, что я открываю глаза, поворачиваю голову. Я лежу в своей спальне, в ногах у меня сидит Борис в неизменном грязном балахоне.

- Психушка тебе не грозит, добрый человек, - Борис смотрит на меня почти человеческим взглядом. - Такие как ты не сходят с ума. Такие как ты сводят с ума других.

Я приподнимаюсь на локте, но вдруг ощущаю жуткую слабость, ломоту во всем теле, и падаю на подушку.

- Лежи, лежи, - успокаивает Борис. - Ты простудился и у тебя жар.

- Брось, - с трудом выговариваю я. - Я не простудился. Я все прекрасно помню. Я увидел Жанну с детьми, и мне стало худо.

- Слабые нервы, - кивает Борис. - Нужно привыкать. Ты становишься сильнее, твое воображение может рождать все больше картин, событий и людей. Скоро, очень скоро, ты поймешь, на что способен.

- Но почему я?

- Почему ты? - переспрашивает Борис и улыбается. - Кто знает? Я тоже когда-то задавал себе этот вопрос. Теперь я его больше не задаю. На этот вопрос нет ответа.

- Я хочу догнать Ладу, - эта мысль пришла мне в голову неожиданно и я тут же выплескиваю ее наружу.

- Ладу? - Борис смотрит странно - не то удивленно, не то осуждающе. - А как же Надя?

Эти слова словно удар по лицу. Щеки горят. Я закрываю лицо руками и молчу. Да. Да, я такой. Я очень долго был как выгоревший костер - холодный и черный. Я жил и не жил, я страдал, мучился, относился ко всему равнодушно, в том числе и к собственной жизни. Но Нади ведь больше нет? Зато есть Лада. Она-то не погибла в катастрофе? Нет, она жива, и я бросил ее одну! Я хочу ее догнать! Немедленно, сию минуту!

- Догоняй, - Борис пожимает плечами.

- Но как?

Борис протяжно вздыхает и выходит из комнаты.

- Лада! - зову я в отчаянии. - Лада!

- Что, милый? - Лада входит с озабоченным видом.

Я привлекаю ее к себе и судорожно обнимаю. Чувствую ее горячее тело сквозь тонкую ткань рубашки.

- Ладочка, прости меня, прости, - лихорадочно шепчу я.

- Ну что ты, что ты! - она целует мое лицо мокрыми от слез губами, прижимается так, словно хочет стать со мной одним целым.

Мы стоим посреди пшеничного поля, на старой дороге, и не можем оторваться друг от друга.

- Ну, все, все, - шепчет Лада. - Нужно идти, иначе мы за два дня не доберемся.

Мы идем, обнявшись.

- Хорошо, что ты меня догнал, - говорит Лада, вытирая глаза. - Конечно, я бы не ушла далеко, и сама вернулась бы.

- Правда?

- Правда. Никакая власть мне не нужна. Все это женская бравада, болтовня слабой девчонки, которая хочет, чтобы ты ее уважал. Я знаю, знаю, что тебе не нравятся мои замашки. Забудь о них. Я больше не буду, честное слово. Я буду такой, какая есть, и не стану стараться быть сильнее. Пока ты со мной. А если ты меня бросишь... Не говори ничего!

Мы входим в сосновый бор, Лада подбегает к вековой сосне в три обхвата, обнимает ее.

- Давай передохнем? - предлагает она.

Мы усаживаемся на толстые корни, прислоняемся спиной к шершавой коре и слушаем, как ветер гудит в ветвях.

- Люблю сосны, - говорит Лада. - Я среди них всегда чувствую себя лучше. А воздух, воздух здесь какой! Дыши глубже, глубже. Чувствуешь? Здесь могут быть рыжики. Знаешь, что такое рыжики?

Я киваю, с улыбкой смотрю на нее.

- И маслята. Давай поищем?

- Нет-нет, - обрывает она себя. - Надо идти. До обеда еще далеко, мы сможем пройти десяток километров.

Я нехотя встаю. Как она преобразилась от того, что у нее появился я. Я смотрю на нее, и к горлу подкатывает комок. Мне вспоминается Надя. Ведь я любил ее. Оплакивал. Моя душа вся выгорела, когда я потерял ее. И Андрейка... Чудесный голубоглазый и светловолосый мальчишка. И еще та женщина, Жанна... Она маячит на краю сознания, как живой упрек. Я встряхиваю головой, отгоняю видения, но они возвращаются, колют совесть. Черт возьми! Я не могу так! Оставьте меня! Лада замечает, что со мной что-то неладно, подходит, берет мою голову в ладони, пристально смотрит.

- Извини, - говорю я. - Воспоминания нахлынули.

И я, торопясь и сбиваясь, рассказываю ей про Надю и Андрейку, выплескиваю на нее свою боль и отчаяние... Она слушает, не перебивая. Наконец я выговариваюсь, и стою, опустошенный. Что она скажет?

- Пойдем, - говорит она. - Просто молча пойдем, и тебе станет легче.

Мне, действительно, становится легче. Падает камень с плеч, который давил на меня все эти годы. Я словно жил под дулом пистолета все время, а теперь пистолет убрали. Надя, Надя, прости меня, я не забуду тебя никогда!

И мы молча идем по сосновому лесу, и меня переполняет благодарность к этой худенькой девушке, которая выслушала меня, и сказала именно то, что нужно. Мне не нужны были слова утешения, фальшиво-бодрая поддержка, которая часто скрывает равнодушие. Спасибо, Лада!

* * *

Вечер застал нас в лесу, и я невесело пошутил, что нам придется спать на дереве. Лада задрала голову, и с сомнением сказала, что на таких деревьях спать опасно, слишком высоко падать. В конце концов я уселся спиной к дереву, Лада положила голову мне на колени, я укрыл ее плащом, и мы попытались заснуть. Она заснула очень скоро, а я сидел, разглядывая звезды между ветвей. Небо почернело, стал виден Млечный путь. Метеоры часто чертили небосклон. Август, время Леонид. Скоро я перестал различать ближайшие деревья, чернота поглотила их. Мое тело затекло, но я боялся пошевелиться, чтобы не разбудить Ладу, которая тихо посапывала в темноте.

Борис утверждает, что я хозяин всему, что происходит со мной. Частично я в этом уже убедился - когда мне захотелось вернуть Ладу, она тут же оказалась рядом. Но Борис утверждает, также, что я сам выдумал катастрофу, в которой погибли жена и сын. В таком случае - зачем? За каким чертом я придумал катаклизм, в котором сгинуло столько народу? Что толкнуло меня на это? Нет, нет, это бред, поверить в такое невозможно! Мы мирно жили... да, а как мы жили до катастрофы?

Оказывается, я плохо помню. Да что там плохо, не помню! Полноте, жил ли я до катастрофы, или родился вместе с ней, наполненный неясными воспоминаниями? Это открытие неприятно поразило меня. Что же получается - я не помню себя до катастрофы? То есть, не то, чтобы совсем не помню, но как-то смутно, урывками. Детство, школа, мама, отец - все это как-то смутно, неясно, словно было не со мной.

Студентом я помню себя более отчетливо. Я действительно учился в университете, в Тонске, на историческом факультете. Помню пирушки с веселыми друзьями и девчонками, общежитие с жесткой металлической койкой и плоским матрацем, а также тишину библиотеки, книжные полки с древними книгами, стол в читальном зале с настольной лампой под зеленым абажуром... А что было дальше? Как я познакомился с Надей? Была ли у нас свадьба? Как она ходила беременная? Когда родился сын - весной, или осенью? Я решительно не помнил, хоть убей. Этого словно не было.

- А этого и не было, - сказал я себе голосом Бориса.

- Ммм... что? - сонно пробормотала Лада.

- Спи, - прошептал я. - Все хорошо.

Вот как? Может быть, и Бориса я тоже выдумал? Неужто я такой... Какой? Кто я?

Сон все-таки сжалился надо мной, и всю ночь я провел среди смутных, неясных образов, которые сменяли друг друга, перетекали из одного в другой. Мне снился Витамин. Он растолстел, раздобрел, стал вальяжным. Его жена Прасковья смотрела на него влюбленными глазами. Хозяйство у них разрослось, они стали самыми зажиточными в деревне. Я видел катастрофу. Дома рушились ни с того, ни с сего, поднимая клубы пыли. Я слышал крики заживо погребенных и раненых. Я видел убогую каморку, в которой ютились десять человек, вечно голодных и обозленных...

- Сережа, что с тобой? - услышал я.

Надо мной склонилась Лада.

- Дурной сон, - сказал я, чувствуя, что не могу шевельнуться. - Знаешь, я весь затек. Тебе придется помочь мне подняться.

Ночью было достаточно холодно, я жутко продрог. Меня начала бить крупная дрожь. Кое-как я поднялся. Мускулы одеревенели и не желали подчиняться. Лада принялась растирать меня сильными руками.

Утро поднималось над лесом. Блекли звезды, таял Млечный путь. В лесу было удивительно тихо. Почему не поют птицы? Почему так неестественно тихо?

Потом мы завтракали под развесистой сосной, болтая обо всем и ни о чем, потом пошли на восток. Прав был Борис. Сны неясны и недостоверны, они состоят из страхов и вожделений, они не запоминаются целиком. Не верю тем, кто рассказывает сны в мельчайших подробностях, как хорошо написанный рассказ. Они лгут, они придумывают то, чего не помнят, они приукрашивают и выдумывают то, чего не видели. В снах есть только неясные образы и ощущения, томления, кошмары, не имеющие ничего общего с жизнью, это всего лишь отголоски жизни, ее слабые тени.

Прав Борис - то, что я видел тогда, когда Лада ушла из квартиры с Ларисой, было гораздо более настоящим, чем моя жизнь с Надей, которую я не помню целиком, и которая, скорее, и есть сон. Вот чертовщина! Откуда же такое твердое наваждение? Ведь я до сих пор тоскую по ней!

К вечеру местность сделалась пересеченной, нам приходилось подниматься на холмы и спускаться в лощины, следуя изгибам дороги. На горизонте замаячили сопки. Равнина кончалась. Нам преградила путь широкая река. Река вздрагивала под порывами легкого ветерка. Дорога спускалась к самой воде и исчезала в ней. Мы постояли несколько минут, вглядываясь вдаль, и заметили на противоположном берегу тусклый огонек.

- Там паром, - сказал я, разглядев темную громаду у берега. - Но у нас нечем заплатить.

- Это у вас нечем, - засмеялась Лада. - А у нас есть. Деньги, вот!

- Деньги?! - восхитился я. - Сто лет не видал денег. Покажи!

Лада порылась у себя в котомке и достала несколько монет. Я посмотрел их. Это были Российские рубли тысяча девятьсот девяносто седьмого года.

- Угу, - сказал я. А ты пробовала рассчитываться с кем-нибудь этими деньгами? Может быть, здесь такие монеты не принимают?

- Да ну, - с сомнением произнесла Лада, тщательно пряча деньги. - Примут, небось. Надо как-то вызвать паром-то.

Я велел ей ждать на берегу, а сам пошел в лес, сломал смолистую сосновую ветку. Вернулся на берег, достал огниво, принялся высекать огонь.

- Да ты просто из каменного века! - восхищенно сказала Лада. - А зажигалка не подойдет?

Она протянула зажигалку. Я крутанул колесико, посмотрел на язычок пламени, потом на Ладу.

- Да уж, - сказал я. - Сейчас газ для зажигалок днем с огнем не сыщешь.

Я разжег маленький костер, чтобы запалить ветку, и скоро размахивал горящим факелом.

- Может покричать? - спросила Лада.

- Давай.

- Эй! - звонко закричала она. - Эй, мы здесь!

Я заметил, что огонек мигнул несколько раз, потом пропал, и через минуту загорелся снова. Темная громада парома начала двигаться к нам. Через полчаса паром причалил к берегу метрах в двадцати от дороги. Там к высокому дереву был привязан металлический трос.

- Эй, на пароме! - крикнул я. - Переправиться надо бы.

- А платить есть чем? - спросил сиплый голос.

Обладатель голоса облокотился о поручни. Это был черный, заросший бородой мужик очень маленького роста. Он осклабился, и стало видно, что во рту у него не хватает зубов.

- Заплатим! - крикнула Лада. - В накладе не останешься.

- Ну, если ты платить станешь, - загоготал мужик, - то я согласен.

- Размечтался! - Лада тоже засмеялась.

- Угу, - тихо сказал я. - Милые деревенские шутки.

- А то, - так же тихо ответила Лада. - Поулыбаюсь, позубоскалю, глядишь, он и за счастье посчитает бесплатно перевезти.

Паромщик тем временем сбросил на берег шаткие мостки, по которым мы, с трудом сохраняя равновесие, поднялись на борт. Паром представлял собой квадратный плот, огороженный толстыми жердями. С правого борта был устроен ворот, через который пропущен трос. В левом углу, на шесте, висел тусклый жестяной фонарь.

- Эй, девица-красавица! - загудел мужик. - А этот, что же, муженек тебе будет? Как же ты расплачиваться со мной станешь? Али он отвернется?

Он громко заржал, запрокинув голову. Потом повернулся ко мне.

- Ты не серчай, брат, - сказал он и подмигнул разбойничьим глазом. - Язык почесать на реке - милое дело. Тут ведь как? Никого нету днями да ночами. Потом вдруг - хлесь! - кто-то объявится. Вот как вы. Не серчай, но баба у тебя больно худа да костлява. Видал бы ты мою женку! Кровь с молоком! Есть, за что подержаться!

Он загоготал и принялся крутить ворот.

- Эй, красавица! - позвал он Ладу через минуту. - Ты чем расплачиваться-то будешь? Муженек твой мне чуть зуб не вышиб за тебя. Люба ты ему, видать.

Лада подошла, чиркнула зажигалкой. Перевозчик посмотрел на огонек, цыкнул зубом.

- Не, не годится. Хороша вещица, да недолог у ней век. Кончится газ, выбросить только. А что другое есть?

- Огниво есть, - сказал я.

- Ну-ка, ну-ка, - заинтересовался паромщик.

Я достал огниво, трут, сел на доски, чиркнул кресалом по кремню. Трут задымился. Я раздул огонь, оторвал его и бросил в воду.

- Годится! - оскалился мужик.

Мы с Ладой сели, прислонились к столбу ограждения.

- Зачем ты ему огниво посулил? - спросила она. - Он бы и зажигалкой удовлетворился.

- Да ладно, - сказал я.

- Ладно, ладно, - ворчливо передразнила Лада. - Придем в город, чем за ночлег расплачиваться будем?

- А рубли твои?

- Смеешься? Их на два часа не хватит.

- Что-нибудь придумаем.

- Слышь, красавец! - громко сказала Лада. - А если мы деньгами заплатим?

- А сколь денег-то у вас?

- Тридцать рублей.

- Не, - осклабился паромщик. - Не пойдет. Сговорились уж на огниво.

- Хорошо, - согласилась Лада. - Тогда сдачи с тебя сто целковых.

- Сколько?! - мужик бросил ворот и стал чесать в затылке. - Сто? Это ты, красавица, не подумамши загнула. Да твоему огниву красная цена пятьдесят.

- Пятьдесят? - ахнула Лада. - Да ты в уме ли? Поди-ка найди его за пятьдесят! А найдешь, так я тебе это отдам, и в придачу зажигалку с поцелуем.

- Ха! - загоготал паромщик. - Можешь только поцелуем отделаться. В щечку, брат, в щечку, - добавил он для меня.

Лада встала, подошла к нему и чмокнула его в бородатую щеку.

- Вот бедовая баба! - мужик крякнул с удовольствием и возобновил работу. Скоро паром ткнулся в противоположный берег. Паромщик спустил сходни, мы сошли, сопровождаемые его тяжким вздохом.

- Что так горько вздыхаешь, болезный? - крикнула Лада.

- Так продешевил ведь, - сокрушенно молвил мужик. Потом встрепенулся: - Слышьте-ка! А вы ночевать-то где собрались? В лесу, что ль? У меня избушка есть, а в ней женка моя. Уж она ужин спроворит, у нас ведь хозяйство, то, се. За огниво, а?

Мы переглянулись с Ладой. Она посмотрела на стремительно чернеющее небо, вздохнула. Я кивнул.

- По рукам.

Пока паромщик укреплял паром, мы выяснили, что зовут его Федором, что он совсем не старый, лет тридцати пяти, что жену его зовут Филипповной, и что она "ух!". Что значит "ух!", мы выяснили тут же, придя к избушке, которая находилась в минуте ходьбы от парома. Избушку окружал высокий кондовый забор, за которым злобно захлебывался цепной пес. Мы с опаской вошли в калитку, остановились. На высоком крыльце, подбоченившись, стояла дородная Филипповна, и вглядывалась в сумрак.

- Эй, мать! - закричал Федор. - Встревай гостей. Постояльцев тебе веду.

- Добро пожаловать, гости дорогие! - фальшиво-радушным голосом произнесла хозяйка и даже отвесила поясной поклон.

Мы прошли в дом мимо каких-то вонючих полушубков в темных сенях, задели не то лопаты, не то грабли, которые отозвались костяным стуком, открыли дверь, обитую войлоком, и оказались в мрачной комнате, скудно освещенной оплывшей свечой. В красном углу теплилась лампадка возле иконки, спрятанной в киоте, рядом висело мрачное зеркало в лакированной раме, в котором отразились мы с Ладой - она, похожая на мальчишку и я, обросший и нечесаный, и, как мне показалось, страшный. Слева высилась русская печь, от которой шло тепло. Пахло свежеиспеченным хлебом и кислым молоком. Сбоку виднелась дверь в другую комнату, там были занавески на окнах, круглый стол под белой скатертью и никелированная кровать с периной неимоверной высоты, увенчанной треуголками подушек и подушечек.

Нас усадили за небольшой стол возле печи. Филипповна налила молока, поставила одну тарелку с крупно нарезанным хлебом, и другую с пшенной кашей.

- Хлеб да соль, гости дорогие! - она снова отвесила низкий поклон.

Без лишних разговоров мы принялись за ужин.

Нам постелили тут же, возле печи. Хозяйка просто бросила на пол два овчинных тулупа, накрыла их ветхой простыней и добавила две небольшие подушечки. Свечу тут же задули, и мы оказались в полной темноте.

В избе было почти тихо, лишь ходики слабо тикали в горнице. Рядом со мной ровно дышала Лада. Я же, как всегда, не мог заснуть и таращил глаза в темноту. Очень долго ничего не происходило, но когда сон уже начал приходить ко мне, в комнате вдруг посветлело, и я увидел Бориса, который сидел на полу, по-турецки скрестив ноги.

- Привет, - сказал я шепотом.

- Здравствуй. Можешь говорить громко, они не услышат.

- Зачем ты пришел?

Борис протяжно вздохнул и ничего не ответил.

- Хорошо, - я тоже вздохнул. - А где Рацна? Почему я не вижу его больше?

- Рацна? Он такой же миф, как катастрофа.

- Хочешь сказать, что я и его выдумал? - Я улыбнулся, но Борис этого не заметил. - Так может получиться, что я и тебя выдумал.

- Вполне возможно, - легко согласился он. - И знаешь, мне это не было бы обидно.

- Почему? Мне бы было. Сознавать, что ты существуешь не сам по себе, а являешься плодом чьего-то воображения...

- Ну, это ты преувеличиваешь. Выдумать тебе, пожалуй, под силу, но совсем не под силу поддерживать каждого, управлять его поступками.

- То есть ты хочешь сказать, что можно выдумать мир, но управлять им нельзя?

- Не приписывай себе могущества Бога, - Борис усмехнулся.

- Я и не приписываю. Я просто спрашиваю.

- А я отвечаю, - он поклонился.

- Ну, хорошо, - я сел, повернулся к Борису. - Допустим, я все понял. И что?

- Пока ничего. Допустим, ты понял, как из дерева делается бумага. Создай книгу. Такую, чтобы, читая ее, люди плакали, смеялись, сострадали. Вот в лесу растет дерево. Я хочу такую книгу.

- Хм, нужен хотя бы какой-то станок. Нитки и клей, чтобы сшить листы. Ну и время, чтобы написать текст. И талант, чтоб написать так, как ты сказал.

- Вот ты и ответил на свой вопрос.

- С тобой очень трудно разговаривать, - я покачал головой. - Ты заставляешь меня самого отвечать на вопросы.

- А как иначе? - засмеялся Борис.

- Значит, мне нужно научиться кое-чему, - задумчиво сказал я. - А учитель у меня будет?

- Он был бы у тебя, если б сам умел то, чему хочешь научиться ты. Увы.

Я лег и закрыл глаза. Лежать было неудобно. Подушка смялась и превратилась в камень, в тело врезались складки тулупа. Нужно спать. Я вздохнул, прижался к Ладе и скоро заснул.

Утром мы встали ни свет, ни заря. Федор пошел проводить нас, чтобы указать дорогу. По пути он развлекал нас беседой.

- Я ведь до этого, до катаклизма, инженером был. В Красноянске на заводе работал. Хороший инженер был, без обману. А когда эта херня случилась, в одночасье все потерял - и дом, и работу. Ладно, неженатый был тогда. Сам не знаю, как получилось, что здесь оказался, у переправы. Старый паромщик, Игнат Макарыч, родственник мой, помер, царствие ему небесное, ну и я, стало быть, на его место заступил. Тут же Машка подвернулась, ну, Филипповна. Поженились, стало быть, и зажили весело и счастливо.

При этих словах он скроил такую гримасу, что стало ясно - не весело ему и не счастливо.

- Вдали от города поживешь, - продолжал он, - деревенским быстро становишься. Да, в два счета. Перенимаешь манеру. Тут всякие ездят. Сельчане, в основном.

- Скажи, Федор, - я повернулся к нему. - Вот ты в городе был во время катастрофы. А хоть видел, что это было то?

- А то? Видал.

Мы с Ладой остановились, и уставились на него. Он немного смутился, но тут же оправил бороду и степенно заговорил:

- Это бегемот был. Он все города вытоптал. Оттого и шуму не было. Да, под Красноянском помет его остался - гора высотой с версту. Аккуратные такие катышки, саженей по десять. Можете повидать, коли охота.

Лада прыснула, Федор захохотал.

- Ладно, - Федор махнул рукой на север, вдоль берега. - Ступайте туда. Верст пятнадцать до города, не более. К обеду доберетесь. Ну, бывайте здоровы.

Он помахал рукой и отправился восвояси.

- Хм, - улыбаясь, сказала Лада. - На полном серьезе народ про чудовище говорит, которое города повытоптало.

- Да уж, - сказал я и поежился.

- Еще про то, что Земле люди надоели, она и изничтожила их. Слыхал?

Я молча кивнул.

Красноянск открылся взору за небольшим холмом. В нем было десятка четыре двухэтажных домов, выстроенных вдоль берега в две линии. Издали дома казались декорацией для съемок фильма. В конце улицы возвышалась православная церквушка с золочеными куполами. Поодаль было видно огромное белое пятно, перекрывающее реку - все, что осталось от прежнего города.

Вблизи сходство с декорацией исчезло. Дома были сложены по правилам русского строительства, из толстого, грубо тесаного бруса, многие обнесены кондовыми заборами от чужих взглядов. Вдоль домов росли клены с тройными листьями, стояли фонари с оплывшими свечами. На улице многолюдно, и, когда мы вошли в город, на нас уставились все, от мала до велика.

Мы пошли по улице, разглядывая вывески. "Цирюльня". "Охотничья лавка". "Трактир". "Постоялый двор". О, это то, что нужно.

Лада задержалась у какого-то магазинчика навести справки о брате, а я вошел в ворота и...Навстречу мне вышла женщина в темно-синем платье, белом переднике, с косой, обмотанной вокруг головы. Я отшатнулся и застыл. Это была... Надя! Она увидела меня и тоже замерла. Мы бесконечно долго смотрели друг на друга. У меня в голове сделался вихрь из обрывков мыслей: "Она? Как? Зачем?" Еще совсем недавно я не смел и надеяться на это, и если бы это случилось, я был бы вне себя от счастья, но сейчас... Я смотрел на Надю и чувствовал жуткое, непостижимое разочарование...

У Нади в глазах не было радости, скорее испуг. Она сделала шаг мне навстречу и с трудом выговорила:

- Ты? Я думала, ты погиб...

Я стоял, смотрел на нее невидящими глазами и думал о том, что столько лет страдал от разлуки с ней, а теперь, встретив там, где ее быть не должно, хочу, чтобы эта встреча поскорее закончилась! Лада, где ты? И тут меня кольнула под сердце мысль о сыне. И я выговорил непослушными губами:

- А где Андрейка?

- Какой Андрейка? - она посмотрела удивленно.

Я вздрогнул и вгляделся в ее глаза. Врет? Зачем? Но, в таком случае, удивление разыграно просто мастерски!

- Как какой? - Я словно провалился в душную холодную темень. - Наш сын.

- Чей сын?! - Надя испугалась, начала часто-часто моргать, спрятала руки за спину и беспомощно оглянулась.

Я никогда не замечал за ней выдающихся актерских способностей. Лгать она совершенно не умела. Очень долго мы смотрели друг на друга, как вдруг у меня за спиной послышалось:

- Вот ты где! - Это была Лада.

Она подошла, взяла меня за руку.

- Лада, знакомься, - еле ворочая языком, выговорил я. - Это Надя, м...

Я хотел сказать, что Надя моя жена, но осекся. Я испугался того, что Надя может вовсе и не быть моей женой. Вон про Андрейку она ведь ничего не знает.

- Очень приятно, Лада, - моя подруга сделала легкий поклон. - У вас есть свободная комната?

- Есть, - Надя сглотнула, еще раз с ужасом взглянула на меня и поманила нас за собой, в дом. Мы прошли мимо коновязи, поднялись по высокому крыльцу и оказались в просторном помещении с конторкой, за которой стоял приказчик, инфантильный мужчина лет сорока, с тонкими, словно нарисованными усиками, в белой рубахе с нарукавниками.

- Иван Артемьич, - сладким голосом пропела Надя. - К нам постояльцы.

Приказчик оценил нас одним взглядом, заученно улыбнулся, вынул из ящика ключи с огромной биркой, с полупоклоном протянул мне и женским голосом произнес:

- Надюша, проводи гостей. Нумер десять.

Надя провела нас в чистую и опрятную комнатушку во втором этаже, в которой были две деревянные кровати, стол, два стула, шкаф и жестяной рукомойник в углу, сделала реверанс и с видимым облегчением ушла.

- Что это за Надя? - равнодушно осведомилась Лада, видимо решив, что ревновать к тридцатилетней женщине не имеет смысла.

- Да так, знакомая. В Сибирске познакомились. Давно уже.

- Ну-ка, посмотри на меня! - Лада повернула меня к себе, вгляделась. - Что-то я тебя не пойму, дружочек. Рассказывай. Эта Надя, она тебе кто? Бывшая любовь?

Я подошел к окну, раздвинул веселые занавески, посмотрел на реку. Нехотя сказал:

- Не знаю. До сегодняшнего дня мне казалось, что она была моей женой.

- Оба-на! - Лада села на кровать, похлопала ресницами. - Это как же?

- Я не знаю как. Она погибла в катастрофе... То есть, это я так думал. Мы жили в Сибирске. В общем, я не понимаю, что происходит. Не спрашивай, ладно?

- Нет уж, нужно выяснить! Что значит, это ты так думал? Жена. Хм. У нее-то обручальное кольцо есть, а у тебя что-то не видно.

- У нее есть? Я не заметил... А свое я никогда не носил.

- Я тут еще кое у кого заметила колечко. У приказчика. И еще я видела, как они переглянулись. Она его жена, а не твоя. Уж поверь.

- Хорошо, хорошо, - я загородился ладонями. - Я тебе верю. Наверное, это к лучшему.

Я разглядывал рыбацкую лодку, в которой два рыбака проверяли расставленные в реке сети.

- В общем, братишку своего я почти нашла, - сказала Лада через несколько минут. - Но сейчас его в поселке нету, подался с друзьями на промысел. Будет недели через две.

- Смотри-ка, - я уважительно покачал головой. - Выходит, чутье тебя не обмануло.

- А я что говорила? В общем, так. Ты тут располагайся, отдыхай, поешь что там у нас осталось, а я на разведку схожу.

- В каком смысле?

- В прямом. Чем поселок дышит, какая власть тут. - Она улыбнулась. - Ну, надо же все узнать. Тебя выпусти, так ты еще одну жену тут встретишь. Сиди уж.

Она ушла, а я лег на кровать, которая истерически заскрипела, и уставился в обшитый досками потолок. В соседнем номере кто-то ходил, поскрипывали половицы, слышались возбужденные голоса.

- Ну, - сказал я через минуту. - Что ты на это скажешь, Борис?

- На что именно? - Борис сел на табурет, широко расставив ноги, отчего подол его балахона натянулся как парус. - На то, что твоя жена не помнит, что у вас был ребенок? Что тут можно сказать? Ты так хотел, так и получилось.

- Опять, - с неудовольствием выговорил я. - Куда ни плюнь. Да и не хотел я этого.

Последние слова я произнес неуверенно, почти шепотом. Но Борис, конечно, услышал. Он хмыкнул, скосил на меня глаза.

- А тебе не обязательно произнести: "Я так хочу!". Или заклинание какое-нибудь. Тебе достаточно подумать, даже подспудно, или, как сказал бы психолог, подсознательно. Но! - Он поднял палец. - Не все твои желания исполняются. Иначе в мире был бы такой хаос, что не приведи Господь.

- Ладно, - я сел, посмотрел в его отсутствующие глаза. - Ты вот что мне скажи. Как люди-то живут? В том смысле, что с ними будет, если они узнают, что я их выдумал?

- А ничего с ними не будет, - Борис беспечно пожал плечами. - Что будет с тобой, когда ты узнаешь, что ты и сам себя выдумал?

- Ну... - я был ошарашен. - Я с ума сойду... Как это можно - выдумать самого себя?

- На это только ты можешь ответить.

- Эх, Борис! Ну почему бы тебе не объяснить мне все от начала и до конца?

Борис иронично улыбнулся и проговорил, сюсюкая:

- Маленький мальчик хочет, чтобы ему разжевали кашку, положили в ротик и проглотили за него. Все, на что он способен, это переварить.

Я вздохнул:

- Ну и зачем мне нужен такой... опекун?

- О, тебе стоит только захотеть, и я перестану приходить. Задумайся над вопросом - как я оказался здесь, в этой конуре? И еще - как я отсюда уйду?

- Тоже мне, загадка, - прошептал я, лег и закрыл глаза. - Каком, как же еще. Тут и думать не надо. Вот вопрос, который меня занимает - где Андрейка? А как ты приходишь и уходишь, это я уже понял.

Я помолчал немного, потом продолжил разговаривать сам с собой.

- Что же получается? Если Надя не была моей женой, то у нас и детей не было? Значит, и Андрейки нет? И я так захотел? Выходит, это Лада во мне что-то шевельнула? И что же получается, я люблю ее, что ли? Настолько, что решил - Нади как жены больше нет? А Андрейка-то, Андрейка? Он-то как? Вот черт!

Я вскочил и принялся ходить из угла в угол, почесывая подбородок. Побриться надо, вот что. Спросить горячей воды... Нет, придет Надя, а мне ее видеть совсем не хочется. Вот так-так! Давно ли мечтал о ней? Что ты за натура такая? Сегодня одно, и тут же - бах! - другое. Интересно, а чем мы за постой платить станем? Уж не Ладиными ли рублями, которых у нее не больше сотни? И жрать что-то надо.

Последняя мысль будит во мне зверский голод, я подскакиваю к котомке, развязываю и вытряхиваю на стол ее содержимое. Здесь почти полная буханка хлеба, четыре огурца, три помидора, горох в стручках и пять яиц, сваренных вкрутую. Я откладываю долю Лады и принимаюсь за еду, запивая водой из фляжки. Насытившись, укладываюсь на кровать. Нет, нужно раздеться, и завалиться в одном нижнем белье, на чистую простыню. Я так и делаю, натягиваю одеяло до подбородка. Сколько лет я не видел чистую постель? Страшно сказать! После катастрофы я ютился в старом бараке, в котором раньше была лесопилка. Спал на куче опилок, покрытых дырявой тряпкой. Кроме меня в бараке было еще около двадцати человек. Бррр! Страшно вспомнить! Все голодные, злые. Атмосфера взрывоопасная, достаточно малейшей искры, чтобы вспыхнула драка с поножовщиной... Интересно, почему там так, а здесь совсем по-другому? Что за отребье проживало на старой лесопилке? Хм, а ведь вполне приличные люди. Несколько аспирантов. Преподаватели из экономического института. Студенты. Служащие. Бывшие, конечно. А тут, видимо, мастеровой люд. Отстроились, живут себе, в ус не дуют.

Интересно, за что же я устроил в Сибирске такой ад? Да что там в Сибирске? На всей планете!

Нет, поверить в такое нельзя! Получается, что я страшнее самого жуткого диктатора? Ведь никакого Бориса нет, нет, это я сам убеждаю себя в том, что едва ли не всесилен, что именно я все устроил, убил миллионы людей. За что?

- За что? - переспрашивает мое второе "я" голосом Бориса. - За что гибнут люди? Под машинами на дорогах, на производстве, при стихийных бедствиях. Почему ты тогда не спрашиваешь - за что? Стечение обстоятельств, сдвиг земной коры, гигантская волна в океане, сбривающая все живое с поверхности островов. Ни за что.

- Потому что кому-то так захотелось? Да кто он такой, этот кто-то? Кто дал ему право хотеть?

- Никто не давал. Это ЕГО мир, и он волен распоряжаться им по своему разумению.

- А мораль? Что значит "волен"? Совесть у него есть?

- Не меньше, чем у тебя. Помнишь такое выражение: "Прости им, ибо не ведают, что творят"?

- А кто, кто будет прощать? Тот, кто погиб? Так ему уже все равно. Он мертв и ничто не вернет его к жизни...

- Как знать, как знать...

Несколько минут я со всех сторон рассматриваю эту мысль. Вот я и пришел к религии. Не тем способом, которым приходят все нормальные люди. Все приходят через слабость души, через желание обрести поддержку, а я пришел путем непонятных рассуждений. У меня не поворачивается язык назвать эти рассуждения логическими, ибо я не вижу в них логики. Я рассуждаю о своем невообразимом могуществе в собственном мире, ищу оправдания, или, хотя бы, объяснения жестокости, с которой я подошел к этому миру, и прихожу к возможности бессмертия души. Это кощунственные рассуждения, это страшные рассуждения, и страшны они тем, что правильны. И уже никто не нужен мне, чтобы понять это.

- Так что же, выходит, те, кто погиб, простят мне, ибо я не ведал, что творил? Никогда! Да стоит им узнать, что не Бог ими так распорядился, а обыкновенный смертный, такой же, как они, и далеко не лучший из них, они возненавидят меня! И правильно сделают!

- Это их дело, - спокойно ответил Борис.

- Что? Вот так - их дело?

- Да, ты не должен задаваться такими вопросами.

- Как не должен?!

- Да. Вспомни, во что превратился мир до катастрофы?

Этот вопрос застает меня врасплох. Я не помню, каким был мир до катастрофы. Смутные обрывки воспоминаний, неясные картины, куски каких-то диалогов, речей, событий, все смешалось в голове и не вызывает у меня ни положительных, ни отрицательных эмоций. Да, я видел город, шел по нему во время второго сеанса у Рацны, город казался мне таким мирным, светлым, чистым. Я не находил в нем ничего ужасного. Я помню свою квартиру, где мы жили с Надей... Или с Ладой? Хм, а как звали ту, третью женщину? Кажется, Жанна? Так каким же был мир до катастрофы?

Мне нужен Рацна! Не знаю, откуда выплыла эта мысль, с каких задворков сознания, но она появилась и заставила меня вскочить с постели. Я лихорадочно оделся, выбежал из гостиницы, и пошел по улице. Инопланетника я увидел почти сразу. Он безучастно сидел, прямой, безжизненный, прислонившись к забору, окружающему постоялый двор.

- Рацна? - неуверенно сказал я, присаживаясь рядом.

Он едва заметно кивнул.

- Мне нужен еще один сеанс. Последний. Я должен увидеть, каким был мир до катастрофы.

Он снова кивнул, встал и медленно пошел, огибая забор, к реке. Я двинулся следом. Мы вышли к берегу. Здесь пахло рыбой, водорослями и сырой землей. Над водой склонилась ива, словно девушка, трогающая реку ладонью. Вечерело. Солнце уже зашло, и над западным берегом была видна только его корона из света. Рацна сел, сделав знак устроиться напротив. В руке у него появился диск и мешочек с шариками. Я неотрывно следил, как шарики заполняют дощечку, как она сама по себе начинает вращаться, как полосы, сначала яркие и цветные, постепенно становятся черно-белыми и блеклыми...

* * *

Рацна ушел, а я остался сидеть на влажной земле, чувствуя себя скверно. Он обманул меня, или все так и было - мир не существовал до катастрофы? Чернота и пустота - вот что я видел. Выходит, и катастрофы никакой не было, только память о ней. Отчего же так мутно, пакостно на душе? Я не убивал людей, не разрушал города, заводы, железные дороги. Я не ломал цивилизацию, я просто придумал ее такой. Я как фантаст, который создал свой мир. С одним отличием - фантасту не приходится жить в мире, который он описывает. Более того, как сказал Борис, я и себя придумал. Значит, и меня не было раньше? Какой вздор! Как я мог что-то выдумать, если меня не было? Самозарождение какое-то! Нет, я все пойму со временем, которого у меня сколько угодно. Ведь мое время - это краткий миг перед пробуждением, когда за одну секунду человек может прожить целую жизнь. Вот я и живу эту жизнь, и она длится и длится...

Я встал, и только сейчас почувствовал, что в руке что-то есть. Это был мешочек с шариками, похожий на кисет. Я подвигал пальцами - шарики перекатывались с едва слышным шорохом. На земле лежал деревянный диск с углублениями. Я поднял его и пошел в гостиницу.

Лады еще не было. Я спрятал шарики и диск в рюкзак, сел на табурет. Плохое настроение уходило. Я оказался вовсе не свирепым и кровожадным вершителем судеб, и сейчас придет девушка, которую я... люблю. Незачем бояться этого слова. Оно не опасно. Произнеся его, разве ты навлечешь на себя какую-то обременительную ответственность? Лада вон вообще хочет, чтобы я стал ее мужем. Почему нет? Вдвоем веселее. Я вспомнил Витамина - он всегда так говорил, - и усмехнулся.

Скоро и впрямь послышались шаги Лады, и она ворвалась в номер, бросилась ко мне на шею и объявила, что соскучилась. Черт возьми, это так приятно, когда по тебе кто-то скучает!

- Там, у приказчика, моя поклажа, ее сейчас доставят, - радостно сообщила Лада.

Тут же раздался стук в дверь и приказчик с трудом внес в номер огромный джутовый мешок, чем-то набитый.

- Что там? - поинтересовался я, когда Лада дала приказчику какую-то монету, и тот с поклоном исчез.

- О, там полно всяких вкусностей, и мы с тобой устроим пир.

- Откуда?

- Ты не должен об этом беспокоиться, - Лада поцеловала меня в нос и улыбнулась. - Это подарок местных коммунистов.

Я покачал головой. Ну, что с ней поделаешь?

- Да, а что, здесь есть коммунисты?

- О, целая куча. Трое. Вместе со мной - четверо.

- Да, большая толпа, - сказал я, разглядывая ее.

- Толпа, не толпа, а ячейка имеется. А власти тут никакой нету, представляешь.

- Как никакой? Совсем?

- Ну, практически. Есть городской голова. Есть казначей. Нет, скорее - мытарь, сборщик податей. На общественные нужды каждый отстегивает долю добычи, барыша. Ну, и пожертвования тоже бывают.

- Прекрасная система! Мне нравится. Милиция-полиция имеются?

- Что-то вроде добровольной народной дружины. Тут вообще - тишь, да гладь, да божья благодать. Непаханое поле.

- И что? - осторожно начал я. - Каково настроение в коммунистической ячейке? Когда будете брать власть?

- Дурачок ты, Сережка! - Лада засмеялась, щелкнула меня по носу. - Ее и брать не надо, она уже у нас.

- Как?! У коммунистов?

- Ну да. Голова - наш человек, казначей - тоже. Скоро мне должность придумаем.

- А она тебе очень нужна, должность?

- А как же? Ты есть-то что-нибудь собираешься?

- Погоди, погоди. Ты, значит, будешь служить, а я - есть?

- Ну, я тоже буду есть, - Лада снова засмеялась. - Сережа, ты успокойся. Можешь делать все, что захочется. Тут ремесленников полно, трудятся потихоньку. Торговцы, опять же. Ездят по деревням, собирают продовольствие, продают. Два раза в год ярмарка. Скоро уж будет, в начале сентября. Приятеля твоего увидим, небось. Так что, хочешь, займись чем-нибудь. Только не батрачь! Батрачить я тебе не дам. Через мой труп. Свое дело открой, а мы поможем.

Да, за такой женщиной можно чувствовать себя как за каменной стеной. Но приживальщиком быть совсем не хочется. А что я умею?

Лада раскладывает на столе принесенные припасы, а я думаю о том, чем мне заняться. Ничего путного не приходит в голову, да и Лада уже зовет ужинать.

На столе шмат сала, две куриные ноги, свиной окорок, огромный каравай, домашняя колбаса, мясной пирог, связка баранок и несколько бубликов. Еще Лада извлекла из мешка бурдюк, положила его на стол, и он заколыхался, как живой. В нем оказывается не то сильно перебродивший хлебный квас, не то пиво.

- Ну, как тебе? - горделиво оглядев стол, спросила Лада.

- Внушает, - уважительно отозвался я, подсаживаясь. - Сдается мне, что с голоду я не пропаду. Удивляет только одно - отчего у тебя, когда ты пришла в Кормилово, не оказалось такого мешочка за плечами?

- Был мешочек, был. Да я все из него съела. Путь-то неблизкий.

Некоторое время мы молча жевали, а я размышлял о том, что мир, созданный мной, вовсе не плох. Люди живут, трудятся, создают семьи, растят детей... При мысли о детях я нахмурился. Нужно еще раз поговорить с Надей. А не прячет ли она от меня Андрейку, дабы не смущать ребенка появлением нового папаши? А мне сказала, что никакого Андрейки нет. Чертовщина!

Лада заметила мою озабоченность, положила руку на лоб. От прохладной руки стало так спокойно и приятно, что я закрыл глаза. Сытный ужин, крыша над головой, ласковая жена, что еще человеку нужно? Поймал себя на мысли, что назвал Ладу женой, улыбнулся. Видно так тому и быть... Да, а с Надей нужно, все-таки, поговорить. Завтра же...

Утром Лада убежала по каким-то делам, а я бесцельно слонялся по комнате, смотрел в окно, напевал какие-то бравурные марши. Потом вспомнил про Надю, вышел из номера, стал ее искать. Никого не было в зале. Я было решил выйти наружу, как вдруг почувствовал взгляд - словно мне на спину неожиданно положили огромный мешок с мукой. Я быстро повернулся и увидел Надю, которая смотрела на меня с такой ненавистью, что я внутренне содрогнулся. Она тут же спрятала взгляд, но вся фигура ее была еще напряжена, как будто она намеревалась убить меня глазами.

- Что ты? - хотел сказать я, но получился только непонятный вздох.

На ее лице уже была маска услужливости - типичная горничная в постоялом дворе. Руки она сложила на переднике - "чего изволите?" и смотрела в пол.

- Надя, я ... это... - я все еще был потрясен ее взглядом.

- Слушаю вас... тебя... - она предупредительно наклонила голову.

Мне уже не хотелось разговаривать с ней. Сейчас у нее были ненастоящие, какие-то нарисованные глаза на равнодушном и глупом лице. Но... Андрейка!

- Вот что, Надя, - стараясь говорить как можно тверже, сказал я. - Нам нужно поговорить.

Она оглянулась на конторку, которая была пуста, недовольно посмотрела на меня.

- Разговор пойдет о сыне, - весь внутренне сжимаясь, сказал я. - Андрейка... Только не говори, что не понимаешь, о ком я говорю. Наш с тобой сын. Где он?

- Никогда у нас с тобой не было сына, - она говорила, делая паузу после каждого слова, глаза у нее были мертвыми.

Бесполезно. Она ни за что не признается. Однако что-то поднялось во мне, какая-то волна, я глубоко вздохнул и холодно произнес:

- Я узнаю правду. Ты даже не представляешь, что я могу. Я...

Я осекся. Угрозами здесь ничего не добьешься. Ее можно даже пытать, она ничего не скажет. Упрямая баба!

- А ты, я вижу, носишь колечко, - я переменил тему, кивнул на руку, которую она тут же спрятала под передник. - Кто же счастливый избранник?

- Какое твое дело? - равнодушно сказала она.

- Да, конечно, никакого, - я пожал плечами. - Я оплакивал тебя, превратился сам не знаю во что, мне жить не хотелось, я выгорел весь, дотла... А ты, оказывается, жива, и, мало того, замужем.

- Ты тоже не одинок, - злорадно парировала она. - И я тебя оплакивала.

Я покивал головой, постоял немного и жестко сказал:

- А про Андрейку я узнаю. И если ты его прячешь от меня - берегись.

Нет, не напугаешь ее. Все те же стеклянные глаза.

- Никакого Андрейки нет, - пустым голосом проговорила Надя. - Тебе привиделось.

Я снова покивал, развел руками и вышел во двор. Я не могу определить, лжет она, или нет. Неужто так искусно играет? Откуда у нее такие способности? Но если Андрейка жив... Нет, если он существует... Тьфу! В общем, - где он может быть? В какой-нибудь недалекой деревушке? У бабки? Он есть, есть, он существует и не погиб, иначе отчего бы Наде так меня ненавидеть. Погоди! Да она ревнует! Лада моложе, красивее, и она со мной. Надя каким-то образом оказалась в Красноянске, вышла замуж, но любит ли она мужа? Наверное, не любит, иначе зачем ревновать? Катастрофа развела нас в разные стороны, каждый встретил другого человека, все, вроде бы, должно быть прекрасно. Ан нет! Разве можно любить одного, а ревновать другого? А ведь можно!

Откуда ты знаешь, что можно? Ведь ты же ее нисколько не ревнуешь! Нашла себе мужика, и ладно.

Нет, я решительно не узнаю себя. Давно ли я был потерян для самого себя из-за женщины, которую считал погибшей? Давно ли я мечтал увидеть ее, даже спал с ней в одном из путешествий, любил ее, ласкал и наслаждался ею? Это Лада, Лада. Все произошло из-за нее. Я не виню ее, нисколько, наоборот, я рад, что она появилась в моей жизни и повернула меня лицом к свету.

Размышляя таким образом, я вышел за ворота и побрел по улице. Дело шло к полудню. Солнце уже не грело так сильно, как в июле, но было еще тепло. Мимо проехал всадник на гнедом жеребце, пахнуло конским потом и навозом. Из трактира донесся обрывок женского хохота, звон тарелок и стук глиняных кружек. Уже гуляют. Или еще гуляют? На пороге охотничьей лавки стоял человек в клетчатых брюках и белой рубашке навыпуск, и разглядывал меня, как жука на булавке.

- Ружья есть? - спросил я с напором.

Его лицо из снисходительно-презрительного превратилось в уважительное, он встал по стойке смирно, подкрутил длинный ус и почтительно ответил:

- Никак нет, сударь. Ружей давно уж нет.

- А что есть?

- О, сударь интересуется оружием? Прошу вас, проходите!

Он сделал приглашающий жест и посторонился. Я вошел в лавку и остановился на пороге. Все здесь сияло, блестело и искрилось. Три стены были отделены от зала прилавком из грубо тесаных досок, а по стенам развешаны кинжалы различных размеров, начиная от кухонных ножей и кончая клинками величиной с добрую саблю. Были здесь также тугие луки, украшенные резьбой, стрелы с железными наконечниками, капканы с устрашающими зубьями, ременные петли. Отдельно висели рыболовные снасти - сети, катушки с леской, крючки, блесны, сачки. Был даже спиннинг, явно иноземного производства, неведомо как попавший сюда. Я остановил взгляд на красивом кинжале с костяной рукояткой в виде бегущего оленя. Лавочник подал его мне, держа двумя руками, с полупоклоном.

- Чья работа? - спросил я с видом знатока, разглядывая лезвие и пробуя ногтем его остроту.

- Это два наших умельца - кузнец Микола и Ванька-раздолбай... Ох, простите! - он прикрыл рот рукой.

- Что, так и зовут? - усмехнулся я.

- Так и зовут. Потому как он и есть такой, другого слова не подберешь. А Микола - мастер, - приказчик произнес последнее слово с уважением, даже, я бы сказал, с благоговением.

- Какой Микола мастер, это мы потом узнаем, а вот Ванька - художник. Посмотрите, какой олешек чудный вышел. Так и кажется, что сейчас с рукоятки спрыгнет и убежит, цокая копытцами.

Лавочник скосил глаза на оленя, вид у него был озадаченный.

- Хороша вещица, - вздохнул я, раздумывая о том, как бы с честью ретироваться из лавки. - Вот только...

И тут мне пришла в голову идея.

- Значит так, - сказал я деловито. - Меняю время на нож.

- Время? - лицо у лавочника вытянулось. - Что-то я давно не видел у нас в городе инопланетников.

- А я чем не инопланетник? - спросил я, на что он с сомнением покачал головой.

- Короче, ждите здесь. Я сейчас вернусь с принадлежностями. Идет?

- Идет, - у него в глазах появился интерес. Раз речь зашла о принадлежностях, значит, сделка может и состояться.

У меня мелькнула мысль, что затея может провалиться, что я не смогу составить особый узор для лавочника. Ведь есть какие-то правила составления узоров, которых я не знаю? Но я отмахнулся от этой мысли. Попытка - не пытка. Не получится, заброшу подальше "принадлежности" и буду помалкивать в тряпочку.

Очень скоро я вернулся в лавку. Входную дверь заперли, и мы уселись на полу друг против друга. Я начал укладывать шарики. Черт возьми, это непростое дело. Помнится, Рацна делал это необычайно быстро, ловко, и на все про все у него ушло не больше тридцати секунд. Мне же показалось, что прошло полчаса, прежде чем диск оказался полностью заполнен. Наконец я подставил указательный палец снизу, где оказалось небольшое, гладко отполированное углубление, и крутанул диск. Он тут же свалился с пальца, я ловко подхватил его, ухитрившись не рассыпать шарики, взглянул на лавочника. У того на лице было написано блаженство. Он вздохнул, посмотрел на меня с благодарностью. "Все, что ли?" - подумал я. - "Ах, да, это же время. Жизнь - это краткий миг перед пробуждением..."

- Вот это да! - восхищенно сказал Никодим. - Здорово! Никак не думал, что торговец временем может быть не инопланетником. Ножик ваш. Послушайте, а можно еще разок? Посмотрите, сколько у меня ножей! А лук вам не нужен? Или рыболовные...

- Нет, только деньги.

- Деньги... - он поник, глаза у него забегали, как у человека, который не может решиться. - А, была не была! Будут вам деньги!

Он скрылся за внутренней дверью, его не было довольно долго. Наверное, полез в тайник, решил я, и стал раздумывать о том, что произошло сейчас. Я составил узор для Никодима. У меня это получилось само собой. Мелькнула мысль, что узор - это только ширма для отвода глаз, что расположение шариков никакого значения не имеет, но я ее отбросил. Возможно, я сложил шарики интуитивно. Так или иначе, но у меня теперь есть реальный источник заработка. И никакой рекламы не нужно - Никодим разнесет весть по всему поселку, и ко мне повалят толпами.

Лавочник вышел из подсобки, в руках у него была кожаная мошна, в которой звякнули монеты. Он сел, отсчитал деньги и выжидательно посмотрел на меня. Я вздохнул, принялся бессистемно переставлять шарики на диске. Затем опять крутанул. На этот раз диск сделал несколько оборотов. Никодим сидел с испуганным видом и хлопал глазами.

- Черт! - выдохнул он. - Вы классный торговец! Никогда не видывал ничего подобного! Инопланетники показывают всякую чушь, а вы... Еще!

Он просил снова и снова, пока мошна почти не опустела.

- Остановитесь, Никодим, - сказал я. - Иначе все ваши сбережения перейдут ко мне.

Он растерянно порылся в мешочке, чертыхнулся. Я встал, ссыпал шарики в кисет, подмигнул и вышел из лавки. Затем я значительно облегчил запасы продуктовой лавчонки по соседству. Приказчик смотрел на меня с благоговением. Увидев, что мне не дотащить покупки, я велел доставить все в гостиницу.

Лада была в номере, лежала на кровати с отсутствующим видом.

- Где тебя носит? - лениво спросила она.

- Да так, работал немножко, - я звякнул монетами в кармане.

Лада взглянула с интересом. Тут же в дверь постучали, и вошел посыльный с мешком провизии. Я щедро дал ему на чай.

- Ого! - Лада подскочила, заглянула в мешок, порылась в нем. - Да ты силен! Как заработал, расскажешь?

Я показал ей диск и тряхнул шариками.

- Оба-на! - Лада сделала такое удивленное лицо, что я рассмеялся. - Да ты у меня просто клад! Это же золотое дно! Кто тебя научил?

- Да был один чудак знакомый, - уклончиво ответил я. - Еще до тебя познакомились.

- А мне покажешь?

- Зачем? - я вздохнул. - Это же иллюзия.

- Плевать, я тоже хочу.

- Хорошо, - нехотя сказал я и развязал кисет.

Интересно, подумал я, что она увидит? Впрочем, какая разница? Другую жизнь, где, возможно, совсем не будет меня. Я удачно раскрутил диск, и перед глазами поплыли цветные полосы...

Зазвенел дверной звонок, и я пошел открывать. За дверью стояла Надя.

- Привет, - вяло поздоровалась она и прошла мимо меня.

От нее пахло мокрыми волосами.

- На улице дождь? - равнодушно осведомился я.

- Да, как видишь. Хоть бы взял у меня авоську, что ли.

Я принял у нее из рук авоську. Надя устало сняла плащ, повесила на вешалку, скинула туфли, прошла в комнату.

- Устала, - сообщила она. - А ты как? Хорошо отдыхается?

- Неплохо, - без энтузиазма ответил я. - Да, а где Андрейка?

- Ну вот, - Надя бессильно свесила руки. - Опять то да потому. Сколько раз я буду тебе говорить, что нет никакого Андрейки?

Она повысила голос и почти прокричала:

- Когда ты это поймешь, наконец? Я устала тебе объяснять!

- Не кричи, - спокойно сказал я, и унес авоську на кухню.

Не хочет говорить. Ни в какую. Ну, ничего, я добьюсь правды. Она ведь придет ко мне за временем. Никуда не денется. Придет вслед за всеми. Время - это ведь как наркотик, чем больше его, тем больше хочется...

- Здорово как, - тихо сказала Лада.

- Рад, что тебе понравилось, - так же тихо ответил я.

- Как в кино. Ну, до катастрофы, помнишь?

Мы помолчали.

- Знаешь, а я себя почти не помню до катастрофы - тихо сказал я. - Смутно так, то ли воспоминания, то ли кошмары.

- Что, так плохо было?

- Не знаю. Жену помню с сыном, вроде любил их сильно-сильно. Они погибли в катастрофе. А тут встречаю ее, вот она, целехонька, а сына у нее нет. То ли врет напропалую, то ли и вправду мне все приснилось...

- Так это надо выяснить, - без энтузиазма сказала Лада. - Проследить за ней, куда ходит, к кому. Если сын есть, так она должна его навещать.

- Кто следить-то станет? Меня она сразу раскусит.

- Ну, давай я, - нехотя вызвалась Лада.

- Нет! - твердо сказал я. - Я сам все выясню, незачем тебе в это впутываться.

Помолчали.

- Покажи мне еще, а? - попросила Лада. - Ну пожалуйста!

Я снова разложил шарики на диске, раскрутил...

Я подошел к окну, посмотрел на мокрую улицу. Пешеходы перепрыгивают через лужи, прячутся под зонтиками. Вот проехала шикарная иномарка, забрызгала старика в военном дождевике. Старик злобно кричит что-то, потрясает кулаком. Кричать бесполезно. Успокойся, старик, побереги нервы, их немного у тебя осталось... По соседней улице грохочет трамвай, предупредительно звенит кому-то.

Почему такая тоска в душе? Что-то ноет, саднит, как будто не доделал что-то важное, существенное, от которого зависит дальнейшее благополучие. А, завтра заканчивается мой отпуск, и мне придется выйти на работу. Неужели только от этого такое плохое настроение? Беда в том, что я не знаю, чего хочу. Прав был Борис, прав. Не знаю, и, что самое печальное, не стремлюсь узнать. Деньги для праздного времяпрепровождения на меня ниоткуда не свалятся, богатых родственников за границей у меня нет, поэтому завтра выходить на работу и работать, работать...

- Тоска и апатия - первые признаки неудачника, - послышался голос Бориса.

Я повернулся и увидел его сидящим в кресле, в неизменном грязном балахоне и сандалиях на босу ногу.

- Да-да, - сказал он. - Не смотри на меня так, как будто не согласен. От тоски и апатии происходят все беды. Человек, подверженный им, становится слабым, беспомощным, он не способен признать свое неумение жить и готов все свалить на обстоятельства, на родителей, которые родили его не в той стране, на страну, которая не додала ему чего-то, на окружение, в котором он вырос, на школьных учителей, которые научили его писать и считать, дали горы ненужной информации, но не научили жить. Можно подойти к вопросу и с другой стороны, и сказать, что тоска и апатия - просто следствия образа жизни неудачника. Да, неудачливость - это образ жизни. Вместо действия - нытье, вместо мыслей - хныканье.

- Не понимаю, Борис, - попытался защититься я, - почему ты наехал на меня с этим? Да, мне не нравится так жить. Мне тоскливо от такой жизни. Может быть, поэтому я и придумал катастрофу? Создал образ жизни, совершенно отличный от этого. - Я обвел руками комнату.

Борис пожал плечами.

- Да, ты создал совсем другой образ жизни. Но преуспел ли ты в нем? Кто ты там? Всего лишь бродяга, жалкий торговец временем, скитающийся из селения в селение.

- А кем, по-твоему, я должен стать там? Казначеем? Городским головой? Взять власть, как говорит Лада? Поверь, власть мне совсем не нужна. Я так устроен. Это может показаться странным, но я совершенно лишен амбиций. Мне хочется, чтобы жизнь была интересной, только и всего. И мне интересна именно та жизнь! Вот почему я упорно возвращаюсь туда. Помнишь, ты предлагал мне выбрать, в каком из миров жить?

- Так ты выбрал?

- Да.

- Ну что ж, - Борис встал и направился к выходу.

- Вот так, - прошептал я, глядя на закрывающуюся за ним дверь.

Я посмотрел на Ладу, которая не отрывал глаз от вращающегося диска, остановил дощечку и Лада вздохнула, как мне показалось, с грустью.

В это время в дверь постучали, и приказчик засунул в номер свои жидкие усишки:

- Сударь, там собрался народ, - сказал он.

- Вот как? И что нужно народу от меня?

- Просят вас прийти. Желают платить деньги за ваше искусство. Есть свободный номер на первом этаже.

- Ступайте и скажите им, что приму не более пятнадцати человек. Остальные пусть приходят завтра.

- Слушаю-с.

- Вести в поселке распространяются быстро, - сказал я, когда приказчик ушел. Я потянулся и продолжал: - Пойду, поработаю немного.

* * *

Лада куда-то ушла. Я подсчитал барыш. Семьсот рублей чистоганом и несколько долговых расписок на столько же. На эти деньги можно безбедно прожить два месяца. А то и три.

Я уже собрался выходить, как дверь открылась, и на пороге показалась... Надя. Она почти налетела на меня, и стояла в опасной близости. Я видел, что ее эта встреча заставила тяжело дышать, ей не хватало воздуха, она была близка к обмороку. Мои руки сами собой поднялись и притянули ее. Она всхлипнула и прижалась ко мне всем телом, дрожа крупной дрожью.

- Надя, Надя, что с тобой? - шептал я, лаская ее.

Я вдруг перестал понимать, что происходит. В моих руках была она, так долго желанная. Я нашел ее губы, и мы начали целоваться, совершенно забыв о том, что дверь осталась незапертой, и в любую минуту в номер могут войти... Она вывернулась, тяжело дыша, повернула ключ в замке и посмотрела так, что у меня закружилась голова. Я словно полетел куда-то, в какую-то бесконечную пропасть... Мы не могли оторваться друг от друга, одежда сама собой куда-то исчезала, и вот от нее не осталось и следа. О, эти прикосновения, губы, такие мягкие и нежные...

Я шептал что-то бессвязное, я изливал свою нежность, я целовал каждую клеточку ее кожи... Я все же люблю ее? Да, люблю, люблю...

Потом мы лежали, не в силах остановить дыхание, не размыкая объятий.

- Я не отпущу тебя отсюда, - срывающимся шепотом вымолвил я.

Она только кивнула, не в силах говорить.

Сколько времени прошло, я не знал. Мне показалось, что солнце село, а потом снова взошло, но я не был уверен. Ее тело, ее губы заставили меня забыть обо всем...

Наконец она пришла в себя, испугалась, прошептала:

- О Господи! Иван уже ищет меня, наверное.

И принялась одеваться. Я тоже поднялся.

- Милый, - прошептала она. - Я ведь пришла тебе сказать, что никакого Андрейки у нас с тобой не было. Я не лгу, поверь мне! Я боюсь тебя, когда ты говоришь о том, кого нет.

Я отвернулся к окну, тихо сказал:

- Я верю.

- Я люблю тебя, милый, - сказала она, чмокнула меня в щеку и выбежала из комнаты.

Я последовал за ней, думая только о том, чтобы не встретить Ладу. Вышел на улицу и побрел в сторону, противоположную церкви. Я находился в полном замешательстве, меня распирали радость и память о наслаждении, которое я получил, и, в то же время, мучило беспокойство. А как же Лада? И что теперь будет у меня в душе?

Я свернул с улицы, вышел к реке. Долго сидел, глядя на воду, успокаивался. Это было мое желание? Или нет? Трудно разобраться в самом себе. Борис говорил, что достаточно подспудных стремлений. Как же могло так быть - сознательно я почти ненавидел ее, а подсознательно - любил? И люблю? И что же получается - я хотел, чтобы она осталась жива - она и осталась жива? А Андрейка? Выходит, если Надя не лжет, то я не очень-то и хотел его спасти?!

Эта мысль подбросила меня в воздух, я принялся ходить по берегу, пытаясь остудить голову, в которой варилось нечто совсем уж невообразимое. Поначалу я проклинал себя, называл такими страшными словами, что если бы меня кто-нибудь услышал, то пришел бы в ужас. Потом, несколько успокоившись, сказал себе, что раз так получилось, значит, так тому и быть.

Я очень долго просидел на берегу. Подул ветер, сначала слабый, потом все сильнее и сильнее. На небо наползли тучи, становилось прохладно. Я нехотя пошел назад, едва переставляя ноги. Нужно собраться, не стоит быть таким размазней. Подумаешь, переспал с бывшей женой! Я встряхнулся, помял лицо, погримасничал, чтобы принять бодрый вид, и зашагал к постоялому двору.

В номере меня ждала Лада. Она как-то странно взглянула нм меня, и мне показалось, что она знает о моих похождениях. Я сразу отвернулся, чтобы скрыть смущение.

- Сколько лет должно быть твоему сыну? - глухо спросила она.

- Зачем тебе? Одиннадцать.

- Ага, - Лада покивала. - В таком случае я знаю, где он.

- Что? - я сел на стул, потому что ноги у меня просто подломились.

- Я выследила твою благоверную.

При этих словах мое сердце стукнулось о грудную клетку и мне захотелось удержать его руками.

- Да. - Лада холодно взглянула на меня. - Твой отпрыск живет в церкви.

- В церкви?

- Я не знаю, что он там делает, видимо у батюшки в услужении, или в учениках. Я видела, как твоя с ним разговаривала, гладила его по лицу, при этом озиралась, как ненормальная.

Вот черт! Мне показалось, что меня окатили ледяной водой, до того это известие было неожиданным. Что же получается? Надя намеренно пришла ко мне, чтобы убедить в том, что Андрейки нет, легла для этого со мной в постель, говорила, что любит... Она так сильно боится, что я его отберу у нее? Вот так Надя!

Я свесил руки между колен и понурил голову. Так просидел несколько минут.

- Ты не хочешь его увидеть? - Лада заглянула мне в глаза.

- Очень хочу. Теперь он большой. - Я немного подумал и продолжил: - Нет, я боюсь его увидеть. Пойми, тогда ему было четыре годика, он был маленьким херувимчиком... А теперь... Он нашего приказчика называет папой, я уверен. И тут являюсь я... Боже, что я ему скажу?

- Скажешь, что ты его настоящий отец.

Я покачал головой.

- Нет, я даже не буду к нему подходить. Нет-нет, это выше моих сил. Он будет смотреть на меня, как на чужого дядьку, так вежливо-предупредительно, или кротко, как смотрят церковные служки. Черт, я слюнтяй! Самый настоящий, пробу ставить негде! Я пойду и увижу его, поговорю с ним.

Я вскочил, словно в бреду, посмотрел вокруг невидящими глазами...

Внизу за конторкой стояли Иван Артемьевич и Надя, о чем-то шептались, и по их лицам было заметно, что они ссорятся. Они враз подняли глаза и глянули так, словно обожгли хлыстом. Я мысленно чертыхнулся, поежился, и вышел во двор. Путь до церкви я проделал почти бегом, сдерживая себя под любопытными взглядами прохожих.

Церквушка была небольшая, деревянная, обшитая досками, которые немного почернели под дождями и солнцем. Внутри было пусто. Деревянный аналой стоял посередине как перст, на нем лежал потертый псалтырь. С иконостаса сурово взирали лики святых великомучеников и угодников. Сбоку стояло распятие, почти в натуральную величину, вырезанное так искусно, что я вздрогнул, приняв Христа за живого. Пахло ладаном и свечным воском. Навстречу мне вышел батюшка, высокий, черноволосый, с куцей бородкой, в длинной черной рясе.

- Извините, - сказал я смущенно. - Я пришел...

- Проходите, сын мой, - сказал батюшка чистым и мощным голосом, эхом отразившимся от свода. - Хотите исповедаться?

- Нет, пожалуй, - я сделал шаг назад. - Видите ли, я неверующий.

- Вот как? - батюшка поднял левую бровь. - Однако же, прошу вас.

Он указал на скамью возле стены. Мы сели.

- Позвольте мне узнать, - батюшка склонил голову, заглянул мне в глаза. - Вы всегда были неверующим, или стали им в силу каких-то обстоятельств?

- Пожалуй, да, - неуверенно ответил я. Батюшка смущал меня кротким, но, в то же время, пристальным взглядом. - Катастрофа...

- Да, - он несколько раз кивнул головой. - Катастрофу многие восприняли как незаслуженную кару Господню, и совершенно безосновательно. Ибо не делает всевышний ничего, что было бы не заслужено человеком.

- Значит, вы считаете, - осторожно сказал я, - что катастрофа заслужена человечеством?

- Видите ли, - батюшка уклонился от прямого ответа, - нам, грешным, не дано понять замыслов божиих, мы ведь судим о них со своей колокольни, которая как ни высока, а до неба не дотягивается. Нашим разумом не объять необъятное. Я могу только сказать, что если катастрофа произошла, то мы ее заслужили.

- Знаете, как интересно, - я усмехнулся. - Я стал неверующим от того, что у меня погибли жена и сын. Но здесь я встретил жену. И узнал, что мой сын жив!

Я наблюдал за реакцией священника, но на его лице отразилось только удовлетворение.

- Вот видите, - поспешно сказал он. - Господь был милостив к вам.

- Не знаю, кто так устроил, - я пожал плечами. - Едва ли это Господь.

- Но кто же тогда?

- Стечение обстоятельств. - Я ведь не мог сказать ему о том, что все это устроил я. - Так получилось. В общем, больше у меня нет формальных причин не веровать в Бога, но я не верую. Быть может, вы мне поможете в этом?

- С удовольствием, сын мой.

- Путем довольно странных рассуждений, в суть которых мне не хотелось бы вдаваться, я пришел к выводу о том, что душа может быть бессмертна. Но я не могу допустить, что каждую душу создает Бог. Видите ли, я имею высокое образование и некоторое отношение к науке, и я не могу представить, что Бог принимает участие в формировании каждой души.

- Объясните, почему не можете?

- Мне кажется, нужно отделять Бога от создателя.

- Интересная постановка вопроса, - заинтересованно сказал батюшка. - На основании чего вы так считаете?

Я промолчал. А действительно, на основании чего? На основании слов Бориса, который, как я теперь знаю, ни что иное, как плод моего воображения? Вообразил черт знает что, и пришел к попу обращать его в свою ненормальную веру?

- Мои основания неясны и туманны, - сказал я. - Никаких доказательств у меня, конечно, нет. Но ведь и у вас нет доказательств, что все происходит так, как вы говорите.

- Сын мой, - мягко сказал батюшка. - Судя по всему, вы умный человек. Но как умный человек, вы должны понимать, что в области веры никакие доказательства действовать не могут. Просто потому, что для верующего человека они, бесспорно, будут являться доказательствами, а для атеиста - нет. Но меня заинтересовал ваш постулат о различии Бога и создателя. Не могли бы вы изложить свои мысли по этому поводу?

- Если допустить существование Бога, - начал я, - то можно предположить, что он всемогущ и всесилен. То есть он может вмешиваться в дела людские, если в этом возникает необходимость, он обладает всей информацией, которая только существует на земле и в космосе, необходимой для принятия решений, определяющих лицо мира. А если допустить также существование человека, простого смертного, который в состоянии создать каким-то образом целый мир, и жить в этом мире среди людей, созданных силой его воображения? То есть Бог создает один мир, а человек - тысячи других.

- Но тогда, - медленно произнес батюшка, - тогда все равно существует мир, созданный Господом. А остальные иллюзорны.

- Иллюзорны для кого? Для того, кто рождается в них, живет, страдает и умирает? По вашим глазам вижу, что вы настроены скептически. Да, этот человек уже задавал себе тот вопрос, который вертится у вас на устах. А не сумасшедший ли он? А не наступит ли завтра просветление и он поймет, что лежит в психушке? Увы, ответ на этот вопрос пока отрицательный.

- Этот человек... вы?

- Ну что вы! - я махнул рукой и улыбнулся, чувствуя себя неуютно. - Если б я! Нет-нет, речь не идет о конкретном человеке. Это всего лишь теория, не подкрепленная практикой.

- Но даже и в этом случае я скажу, что все во власти божией.

- Наверное вы правы, - со вздохом сказал я, с тоской думая о том, что не для теологической беседы я пришел сюда. Я поднялся и сказал: - Спасибо вам, батюшка, что уделили мне время для беседы. Скажите, а это распятие, уж не Иван ли делал? Слышал я, его нехорошим прозвищем кличут.

- Человек не от мира сего, - сказал батюшка, тоже поднявшись. - Художник.

- Да, сделано божественно.

- Сын мой, - батюшка слегка тронул меня за рукав. - Приходите в любое время. Здесь вы всегда найдете опору и утешение.

- Да, конечно. Спасибо. Я буду приходить. Скажите, а вы один здесь?

- Нет конечно. Старушки помогают, матушка Анна, супруга моя...

- Я слышал, у вас мальчик служит.

- Что вы, никакого мальчика здесь нет.

Батюшка не моргнул глазом. Черт возьми, все лгут, лгут, лгут! Я кое-как попрощался и выскочил из церкви, проклиная себя за то, что не потребовал свидания с сыном, не заклеймил позором попа, лгущего мне в глаза...

Чувствуя себя весьма скверно, я шел по улице. Дождь все-таки начал моросить, и вместе с холодным ветром это было неприятно. В гостинице меня встретил Иван Артемьич. Вид у него был боевой, он метал бы громы и молнии, если б мог.

- Простите, сударь, - сказал он, стараясь держаться с достоинством, - но мне нужно с вами поговорить по одному весьма щекотливому делу. Не соблаговолите ли пройти в комнату для разговора?

Вид у него как у ревнивого мужа, отрешенно подумал я. Не иначе, узнал об измене жены и будет руками у меня перед носом махать. Я прошел вслед за ним в подсобное помещение, где было пыльно, мрачно и почти пусто. Мы сели на стулья друг против друга и Иван Артемьич начал:

- Я не позволю вам, сударь, так вести себя...

- Да что случилось-то, помилуйте?

- А случилось то, сударь, что моя жена и вы...

- Ваша жена? Простите, но это моя жена!

- Вот как? - он выдохнул воздух и сразу уменьшился в размерах.

- Нет-нет, - поспешно сказал я. - Она моя бывшая жена, конечно же. Мы с ней разведены.

Я понял, что взял неверный тон. Не мне переходить в нападение, и не пристало измываться над обманутым мужем.

- Тем более, - он опять поднял голову. - Я требую, чтобы вы не подходили к Наденьке...

- Помилуйте, как же это можно сделать, если она горничная здесь?

Он мотнул головой, словно отгоняя мои слова:

- Я не это имел в виду, сударь! Я два часа не мог найти Наденьки...

- И что? Вы думаете, что она была в это время со мной?

- Я знаю это! - с вызовом сказал он.

- Как?! Вы знаете это? - Я помолчал и посмотрел на него со злостью. - Так какого же черта вы не постучали в дверь... нет, почему вы не вынесли дверь и не избили меня?

Он смутился, принялся нервно ломать пальцы.

- Вот что, - сказал я, испытывая к нему презрение. - Возьмете откупного?

Он метнул на меня гневный взгляд, но тут же сгорбился и в глазах у него появился нездоровый жадный блеск, потому что я держал двумя пальцами сотенную купюру.

- Ну, смелее, - подбодрил я. - Берите.

Он колебался. Ему хотелось взять деньги и не обидеть постояльца, ведь у него их совсем не много, и, в то же время, его подмывало меня проучить. Я помахал купюрой, стараясь, чтобы презрение не выступило на лице.

- Но вы сами понимаете, - забормотал он, не сводя глаз с денег, - что положение совершенно недопустимое.

- О, конечно, я понимаю.

Он схватил деньги с быстротой лягушечьего языка, выбрасываемого при охоте на мух. Произнес:

- Думаю, мы с вами договорились.

Я молча кивнул и вышел. Боже мой! Жена лжет, муж продает жену первому встречному! Ну и семейка!

Я поднялся в номер. Лада лежала на кровати, положив руки под затылок.

- Знаешь что? - сказал я, становясь перед ней на колени и обнимая ее. - Я соскучился. Во всем этом дурацком мире ты одна стоишь внимания. Остальные все какие-то... ненормальные.

- Видел сына?

- Нет, - я покачал головой, уткнулся лицом ей в живот. - Вместо того, чтобы прийти и стукнуть кулаком по столу, я завел совершенно ненужный разговор о религии с батюшкой. К чему? Не постигаю. Наверное, испугался. Боюсь. Не хочу видеть чужие глаза, которые будут смотреть на меня и не узнавать. И ничего поделать с собой не могу. Потом, как-нибудь.

- Как знаешь. А я, представляешь, должность получила.

- Ага! - встрепенулся я, радуясь перемене темы. - И какую же?

- Я секретарь городского правления.

- Ну, что же, - я все-таки улыбнулся. - Вполне приличная должность. А оклад жалованья какой?

- Пятьсот рублей.

- Просто прекрасно. Нет, серьезно, я рад за тебя. Нет, правда, я не издеваюсь!

Разговор закончился поцелуем. И на меня вдруг что-то накатило. Жуткое, невероятное возбуждение. Я хотел Ладу так, как не хотел еще никогда...

После того, как все кончилось, я откинулся на спину и удовлетворенно вздохнул.

- Самец, - сказал я мысленно. - Самый настоящий, грубый самец. И, что самое печальное, мне это нравится.

* * *

- Я пришел тебя предостеречь, - сказал Борис.

Лада куда-то ушла, видимо на службу, я был в номере один, лежал в постели. Борис пристроился у стола, слегка постукивал по столешнице длинными пальцами. В окно пробивались яркие утренние лучи, в них плясали и веселились пылинки.

- Предостеречь? О чем?

- О том, что ты манипулируешь сыном. Дело в том, что он у тебя то есть, то нет. Твоя жена не лгала тебе, когда говорила, что никакого Андрейки у вас не было. Потому что и впрямь не было. Но ты так хотел, чтобы он был, что он... появился.

- Вот как... - я сел в постели, растерянно похлопал глазами.

- Когда ты пришел в церковь, то не очень хотел его увидеть. И его не стало. Так что и батюшка тебе не лгал.

- Вот как... - повторил я.

- Тебе надо определиться. Либо он есть, либо нет.

- Опять выбирать?

- Да.

- Послушай, - взмолился я, - забери ты у меня эту способность. Пожалуйста!

- Хм, - Борис посмотрел на меня как на малыша. - Я тебе этой способности не давал. Как я могу ее забрать?

- Не нужна она мне... - потухшим голосом сказал я.

Он не ответил. Его уже не было в номере.

Я бесцельно брожу по улице, смотрю на клены. Скоро трилистники пожелтеют, и начнут осыпаться, - дело идет к осени. Придут дожди, слякоть, небо будет хмуриться, земля напитается влагой. Предосеннее настроение природы как нельзя лучше отвечает моему. Я понял, что с желаниями нужно быть осторожным. Ведь стоит мне захотеть, например, жаркого лета, и оно настанет, вопреки всем законам природы.

Самое страшное в этой истории, что я не знаю, есть ли у меня сын. Со всем остальным можно смириться, Надю - простить, да, собственно, и сердиться на нее не за что... И тут мне в голову пришла жуткая мысль. Это было как удар о стену, которой мгновение назад не было перед глазами. Надя... Откуда же она взялась? Уж не оттуда ли, откуда и Андрейка?

Я поежился. Впрочем, что это я? Я сам в точности оттуда же... Когда, когда же наконец, я проснусь в сумасшедшем доме?

* * *

Обедать мы ходили в трактир, что помещался в первом этаже одного из домов. Здесь было чисто и уютно. Общий зал всегда пустовал, а вот кабинеты, отделенные тяжелыми темными портьерами, были нарасхват. Здесь горели свечи и создавался приглушенный полумрак, в котором так уютно было поглощать ресторанные закуски.

Послышалась музыка, и я вздрогнул. Сколько лет я не слышал музыки? Простые мелодии, неумело наигрываемые на губной гармошке, и залихватские звуки гармони Михеича из Кормилово в счет не идут. Тут играла скрипка. Играла тихо, нежно. Это песня Сольвейг. Я откинул портьеру. В пустом зале сидел старик. Седые волосы были всклокочены, подбородок небрит, лицо невероятно бледное, одет он был в потрепанный костюм и туфли на босу ногу. Инструмент упирался в тонкую шею. Больше всего меня поразили его руки с длинными пальцами, напоминающие бледных пауков, со слегка сплюснутыми, словно под ударами молотка кончиками, кожа, покрытая старческим пигментом, золотистые волоски, блестящие в свете свечей. Я встал, подошел к старику. У его ног стоял футляр, обтянутый черной замшей. Он посмотрел на меня бесцветными глазами, без выражения, не как на человека, а как на предмет. Я кашлянул в кулак.

- Вам что-нибудь сыграть, молодой человек? - спросил он треснутым голосом.

- Да, если можно, - едва слышно ответил я.

- Сыграйте канкан, - попросила Лада. - Обожаю канкан!

Я пожал плечами. Старик взмахнул смычком... Такого канкана я еще не слышал. В нем были женский визг, крики "браво", звон бокалов, застольные голоса и мужской восторг при виде красивых женских ножек. Я взглянул на Ладу. Она смотрела во все глаза, и румянец проступил у нее на щеках.

- Это... просто... чудо какое-то! - прошептала она, не сводя со скрипача восхищенного взгляда.

Я пришел в себя, знаком подозвал полового и велел ему накормить и напоить старика. Еще я взял сухую и горячую руку и вложил в нее несколько крупных купюр.

Скрипач с достоинством поблагодарил.

Мы вернулись в кабинет.

- В последнее время мне попадаются люди, делающие что-нибудь первоклассно. Этот старик. Потом Ванька... эээ... Иван. Резчик. Я купил нож с его рукояткой. Вот, посмотри.

Но Лада осталась равнодушной к оленю. Она взглянула и тут же отвела глаза, видимо, находясь под впечатлением скрипичного концерта. Я пожал плечами, спрятал нож.

Внезапно мне пришла мысль, от которой я застыл. Я смотрел в затылок старику, который склонился над тарелкой и жадно ел суп. Лада заметила, спросила:

- Что случилось?

- Я хочу попросить скрипача сыграть еще.

- Не мешай ему. Пусть поест.

Но я не послушал, подошел к его столику. Он поднял голову, проглотил кусок, уставился испуганно, увидев в моем лице что-то нехорошее.

- А сыграйте-ка мне чардаш.

Он с тоской взглянул на недоеденный суп, потянулся к скрипке. Я молча наблюдал за ним, возвышаясь как статуя со скрещенными на груди руками. Он прижал скрипку подбородком, отряхнул руки от хлебных крошек. Ну, старик, давай, ставлю десять против одного, что у тебя ничего не выйдет. Я даже отвернулся, чтобы не смущать его. Старик заиграл, и в чардаше не было ничего, кроме визга струн под неумелыми руками. Я поморщился, сказал: "Довольно", и бросил ему на стол мелкую монетку. Затем быстрым шагом вышел из трактира. Меня догнала Лада.

- Что это было? - спросила она, пытаясь обогнать меня и заглянуть в глаза. - Я же просила - дай человеку поесть. Что ты делал с ним? Гипнотизировал? Я бы и то сыграла лучше. Почему ты молчишь?

- Да, я поступил нехорошо, - я остановился и в упор посмотрел на нее. - Мне вдруг захотелось, чтобы он сыграл плохо.

- Зачем?!

- Не знаю.

У Лады сделалось отчужденное лицо, она посмотрела мимо меня и холодно произнесла:

- Эксперимент? Ну-ну.

И пошла, оставив меня одного. Я долго стоял посреди улицы.

Действительно, зачем? Что я хотел доказать и кому? Себе? Но я и так знаю, что происходит только то, чего я хочу. Я научился управлять своими способностями? Ну и что, зачем же проверять это на несчастном старике, у которого все богатство - скрипка? А если он впадет в депрессию и долго не сможет зарабатывать на жизнь?

Да провались все к чертовой матери! Почему я должен быть ответствен за всех? Я ведь не бог, я только создатель. Я разозлился. На себя. На весь мир. Побежал на свое место у реки и долго стоял на берегу, скрестив руки и неподвижно глядя на текущую воду. Нужно уничтожить все! Все ненастоящее, иллюзорное, подчиняющееся моим сиюминутным желаниям. Где тот мир, который создал не я? Я хочу туда, жить, страдать и умереть там, а не нести на плечах неподъемный груз ответственности за всех и каждого.

Река исчезла. Вместо нее появилась городская улица, по которой сплошным потоком шли машины. Их было много, чересчур много. Бесконечная колонна, напоминающая живую гигантскую змею, каждая клетка которой живет отдельной жизнью. В каждой машине едут разные люди, что-то говорят друг другу, спорят и ссорятся, обсуждают новый спектакль или книгу, думают о чем-то, строят какие-то планы, на что-то надеются... Кто все это устроил, чей изощренный ум? Я вдыхаю сизый выхлоп, кашляю, медленно иду по тротуару. Со мной и навстречу мне движется множество людей, меня толкают, обходят, обгоняют. Я не от мира сего, я чужд этому налаженному ритму большого города, этому движению, подчиненному чьей-то воле. Темнеет, и постепенно город окунается в ночь, зажигает огни. Машины тоже расцвечиваются огнями, кровавыми стоп-сигналами и мигающими желтыми. Я с ужасом смотрю на эти огни, они смазываются, бегут куда-то, и мне кажется, что и я бегу в неизвестном направлении, плыву, потеряв ориентиры, не то по течению, не то против него, а, скорее - поперек. Витрины магазинов ярко освещаются, они борются с наступающей ночью, вырывают из ее цепких рук куски пространства. Фонари ярко светят неестественным светом ртути и алюминия.

И этот мир - реальный? А не продукт ли он чьего-то воображения? Меня останавливает мысль, пришедшая в голову. Где лучше жить - в мире, который придумал кто-то, или в мире, придуманном тобой?

Постояв немного, я сворачиваю на перекрестке, иду по своей улице, захожу во двор, в подъезд, поднимаюсь по скудно освещенной лестнице и останавливаюсь перед массивной дверью, обитой деревянной рейкой. Заслон от воров, которые заполонили этот мир, заставили надеть решетки на окна первых этажей, устанавливать хитрые сигнализации и дрожать от страха быть обворованным каждый день, каждую минуту. А ведь когда-то, в детстве, мы клали ключ от квартиры под коврик для ног! Кто придумал так? И, главное - зачем?

Я нажимаю кнопку звонка, дверь открывается, и меня встречает Жанна.

- Милый, ты где был?

- Бродил по улицам.

Я пристально разглядываю ее, она смущается, изредка бросает на меня короткие взгляды. Мы проходим на кухню, Жанна начинает собирать на стол, я сижу и наблюдаю за ней.

- А где дети? - спрашиваю неожиданно.

- Дети? - Жанна улыбается. - Если ты имеешь в виду Лариску, то она у мамы. А разве можно говорить о Лариске во множественном числе?

- Я пошутил, - улыбаюсь я, привлекаю ее к себе и вдыхаю ее запах.

Пахнет уютом, какими-то духами и... ею.

- Так значит, Лариска у бабушки? - спрашиваю я, прижимая ее все крепче.

- Да, - она встряхивает черными волосами, которые мне всегда так нравились.

И мы оказываемся в постели, и я целую ее. Целую каждый изгиб гибкого тела, каждую складку, глаза, губы, шею. Я неистово нежен и настойчив... Она отвечает на поцелуи, вся подается навстречу...

Вот такой я человек. Кажется, это называется "бабник". И никаких угрызений совести! Я сплю с женщиной, с которой еще не успел познакомиться. Впрочем, она мне жена в том, реальном мире. Но, полноте, реальный ли он? Вот стена комнаты растворилась, сквозь нее проглянула темнеющая река. Я снова на берегу, в Красноянске. Чертовщина, да и только! Почему, почему я снова и снова возвращаюсь в этот увечный мир? Не постигаю...

Послышались шаги. Я обернулся и на фоне темнеющего неба увидел ее, ту, с которой только что провел ночь. Есть от чего сойти с ума!

- Жанна, - сказал я и протянул к ней руки.

- Откуда вы знаете мое имя? - сказала она механически.

- Жанна, - тихо повторил я. - Иди сюда.

Она подошла, как во сне, я обнял ее, она вздрогнула, попыталась отстраниться, но я держал крепко.

- Что вы делаете со мной?

Я вдруг оттолкнул ее, она посмотрела с удивлением.

- Приходите завтра, - я старался не смотреть на нее. - На сеанс. Я не возьму с вас денег. Только не говорите никому, ладно?

Ее черные глаза как пропасть, я отворачивался, но они преследовали меня, охватывали... И я не выдержал, привлек ее к себе и начал целовать.

- Что вы делаете? - твердила она, вяло пытаясь увернуться. - Перестаньте сейчас же...

- Нет! - я опять оттолкнул ее. - Завтра, завтра. Простите меня!

Я побежал, оставив ее одну. Я захотел, и она пришла. Но нужно ли мне это? Я не мог ответить на этот вопрос. Я на очень многие вопросы не мог ответить. Мне стало страшно. Я вспомнил пожелания, которые люди дают друг другу в минуты торжеств: чтоб все ваши желания исполнялись. Люди полагают, что власть над желаниями принесет радость. Они ошибаются! Мне это приносит одни страдания. Казалось бы, чем плохо? Ну, угробил две трети населения Земли, стер их, как ластиком с бумаги, себя убедил, что до катастрофы здесь и не было ничего, и живи себе, радуйся. Периодически возвращайся в цивилизацию, спи с понравившейся женщиной, которая становится там твоей женой, словом - наслаждайся жизнью. Ан нет. Что-то гложет, свербит, не дает получать удовольствие, а что именно - трудно понять. Вроде бы и не давит груз ответственности за судьбы... Или, все-таки, давит?

Решение созрело внезапно, так, что я застыл с поднятой ногой. Удивленно посмотрел на слабо освещенную фонарями улицу, на небо, где беспечно мерцали россыпи звезд. Да, это верное решение.

Я вошел в гостиницу, быстро поднялся в номер. Лада сидела за столом, что-то писала гусиным пером, щурилась под светом оплывшей свечи. Жаль, что она здесь. Отделаться запиской мне было бы легче. Она подняла глаза и посмотрела с интересом.

- Что-то случилось?

Я коротко кивнул и принялся собирать вещи. Подумал, тщательно свернул свою нынешнюю одежду, уложил в рюкзак.

- Уходишь, - чужим голосом произнесла Лада.

Я снова кивнул, наполнил флягу водой из графина, скидал в мешок остатки еды из шкафа.

- А меня, значит, не зовешь?

Я остановился, поморгал, разглядывая ее. Медленно проговорил:

- Там будет худо.

- Вдвоем худо не было бы.

Я очень долго смотрел на нее. Она выдержала взгляд, и в глазах у нее появились слезы. Было непонятно, отчего эти слезы - от того, что она долго не моргала, или от того, что я не позвал ее с собой. А я пытался разобраться, чего я хочу. По всему выходило, хочу, чтобы она уговаривала меня взять ее, а я не соглашался. Дурак! - мысленно обругал я себя. Она должна остаться. Она слишком много страдала в жизни, чтобы связать судьбу со мной, с тем, кто не знает, чего он хочет на самом деле. Останься, останься, твердил я про себя и гипнотизировал Ладу глазами.

- Дурак, - прошептала она и слезы потекли у нее по щекам. - Полный, пробитый дурак! Мне наплевать на то, что ты сейчас думаешь. Ведь ты хочешь, чтобы я пошла с тобой!

Я покачал головой. Не хочу! Но почему, почему? Хочу быть один? Но я и так один! Все, что происходит вокруг меня, находится в другой вселенной, с которой я связан только зрительным нервом, я смотрю на нее как на экран телевизора, я безучастен и холоден. Или я просто хочу побыть один некоторое время?

- Вот что, - сказал я не своим голосом. - Плевать на то, чего хочу я. Чего хочешь ты?

Я внутренне сжался, ожидая ответа. А потом понял, что она не отдает отчета в своих желаниях и захочет того, чего захочу я. Я сел на кровать, обхватил голову руками и застонал.

- Глупый, - прошептала она, обнимая меня. - Какой глупый. Скажи, чего хочешь ты, и я сделаю наоборот.

Я вздрогнул, вгляделся в зеленые глаза. Неужели она понимает? Но этот финт тоже не пройдет! Даже если она сделает наоборот, никто не может гарантировать, что именно этого я не хотел... Я еще крепче обхватил голову и принялся раскачиваться из стороны в сторону.

- Я... не знаю, чего хочу, - выдавил я из себя. - Если б знать!

А ведь так можно и с ума сойти, подумал я отстраненно. Нужно что-то предпринимать! Но что?

- Я хочу пойти один, - замороженным голосом произнес я. - Останься.

- Хорошо, - покладисто согласилась Лада, но в ее глазах я заметил бездонное разочарование.

- Я вернусь, - трусливо и ненатурально сказал я.

Она холодно покивала, отвернулась. Потом смяла бумагу, на которой писала, и швырнула в корзину для мусора. Я хотел что-то сказать, даже открыл рот, но понял, что слов у меня нет. Подхватил рюкзак...

- Куда же ты в ночь? - с силой сказала Лада. - Переночуй.

Я беспомощно взглянул в темное окно, где в стекле отразилась моя физиономия, показавшаяся мне страшной, глупой и карикатурной. Рюкзак выпал из рук, а я так и остался стоять. Лада тихо вышла из комнаты.

В голове был вихрь из мысленных обрывков, сюда же залетели музыкальные фразы из произведений, исполняемых трактирным скрипачом. Полный сумбур. Я повернулся к столу, за которым сидел Борис, присел напротив.

- Мда, - протянул Борис

- Помоги, а? - попросил я.

- Я уже не могу помочь тебе, - он покачал головой. - Да и раньше не мог. Теперь я уже не твой опекун.

- Борис, подожди! - взмолился я. - Не оставляй меня. Я так хочу!

- Ну, если ты так хочешь... - Он усмехнулся.

- Пожалуйста... - я поднял голову. - А могут ли мои желания не исполняться?

- Еще как! - Борис снова усмехнулся, взглянул с иронией. - Стоит только захотеть.

- Вот черт! - я с силой стукнул кулаком по столу.

Борис исчез. Вошла Лада, посмотрела пустыми глазами. Бедная девочка! Она ведь любит меня, а я, сволочь, так с ней поступаю. Я подскочил к ней, обнял и зашептал на ухо:

- Ты пойдешь со мной?

- Да, да, да! - она что есть силы прижалась ко мне.

- Тогда завтра, утром, как только взойдет солнце.

* * *

Утром, встав пораньше, я отправился искать Надю, чтобы попрощаться, но нигде не мог найти. Я встретил Ивана Артемьевича, он выглядел хмурым и не выспавшимся, смотрел неприветливо. На вопрос "где Надя?" глянул так, словно хотел сказать: "Да провались ты, бродяга хренов! Не дам я тебе своей жены, и не мечтай!" Я не стал расспрашивать. Может быть, это к лучшему, что нам не удалось попрощаться? Я чувствовал себя виноватым как перед Надей, так и перед ее мужем. Я гнал от себя назойливую мысль о том, что Надя все-таки давно погибла в катастрофе, что на самом деле это была не она, а только видимость, воссозданная мной. Мысль упорно возвращалась, как голодный комар, которому нужно позарез напиться крови и умереть.

И вот мы с Ладой идем, взявшись за руки, по лесной дороге, навстречу солнцу, которое просвечивает сквозь частокол сосен, дышим обжигающим свежестью воздухом, смотрим на небо и молчим. Я изредка поглядываю на Ладу, стараясь, чтобы она не замечала моих взглядов. Она рада. Тому, что идет со мной вместе. Прекрасному сентябрьскому утру. Прохладе. Накатанной дороге. Милая моя девочка! Она даже не спросила, почему я вдруг сорвался с места, где было спокойно, уютно, прибыльно, и пошел в неизвестность, положившись на дорогу, которая куда-нибудь обязательно выведет. Она все понимает, умница, и мне рядом с ней так хорошо. Как я мог только допустить мысль, чтобы она осталась в Красноянске?

Мы шли очень долго, солнце поднималось все выше, становилось теплее. Но набежали тучи, небо стало грозить дождем. И вот посыпалась водяная пыль, словно кто-то очень большой брызгал изо рта. Мы надели плащи, и пошли дальше. Тучи вскоре улетели, их прогнал западный ветер, солнце снова принялось за работу и старалось вовсю. К полудню мы проголодались, нашли поваленное дерево и пристроились обедать. Обед состоял из копченой грудинки, сыра, вареных яиц и домашней колбасы.

- Послушай, - я первым нарушил затянувшееся молчание. - Почему ты идешь со мной?

Лада усмехнулась так, что мне стало ясно - почему.

- Нет, ты не поняла, - я проглотил большой кусок, запил водой из фляги. - Можно ведь было не потакать мне, а заставить остаться. Так делает подавляющее большинство женщин.

- А ты хорошо знаешь женщин? - Лада пытливо заглянула мне в глаза.

- Немного знаю. Достаточно, чтобы сказать, что ты могла бы попытаться задержать меня, убедить остаться. Ты даже не спросила, почему я хочу уйти.

- Да, не спросила, - Лада обгладывала свиное ребрышко. - А зачем спрашивать?

- Как зачем? Чтобы привести доводы против.

- Знаешь, дружок, - Лада зашвырнула ребро в кусты, - я не из подавляющего большинства.

Ты такая, какой я тебя хочу видеть, обреченно подумал я. Ты не можешь выйти за рамки моих желаний. Это-то и бесит меня больше всего. Разве я хотел такой любви? Приказал - и тебя любят одна, вторая, третья... Прикажу другим - станут любить не меньше. Какое раздолье!

Я смотрел на Ладу, и внутри у меня все переворачивалось. Во мне клокотала злость, неудовлетворенность, неясное желание как-то исправить создавшееся положение, что-то изменить, сломать, переделать... Лада тоже наблюдала за мной. Очевидно, мысли отражались у меня на лице, потому что она нахмурилась и сказала:

- Что-то ты не нравишься мне, дружок. Тебя что-то гложет, даже не гложет, а пожирает изнутри. Я не буду просить тебя рассказать все, поделиться со мной своей печалью. Захочешь - расскажешь. Не захочешь - так тому и быть.

Лучше бы ты послала меня подальше, - подумал я. Встала, пинком отбросила остатки обеда, плюнула мне в лицо и ушла назад. На кой черт я тебе сдался? Ведь пропадут чары, и ты увидишь, что тащишься за человеком, который тебе совсем не нужен, который изменял тебе, и который относится к тебе совсем не так, как ты того заслуживаешь. А чары скоро пропадут, потому что я уже хочу этого. А если я чего-то хочу, это происходит. Открой глаза, девушка! И беги от меня, беги!

- Закрути для меня диск, - неожиданно попросила Лада.

Я очнулся от мыслей, устыдился и испугался их - а ну как она и впрямь бросит меня? Mens agitat molem. Как это верно сказано!

Я раскладывал шарики и хотел, чтобы Лада без объяснений, без долгих разговоров поняла, в какой зависимости от меня находится. Пусть знает! Я раскрутил диск и тут же остановил его.

Лада смотрела на меня широко раскрытыми глазами, и мне казалось, что зелень льется из них, заполняет все вокруг, и что я вот-вот захлебнусь в ней как в болоте. Мне стало страшно. Через меня словно пропустили слабый электрический ток - мускулы мелко задрожали, щеку свело, и я бессильно отвернулся от этих глаз.

- Брось меня, - прошептал я.

И тут же подумал о том, какую глупость совершил. Легко ли мне было узнать, что я не живой человек, вольный делать все, что захочет, а марионетка чей-то воли? Как я чувствовал бы себя, если бы мне рассказали, что я существую только благодаря кому-то? Мне рассказывали об этом, и не раз, когда говорили о Боге, но я не верил в Бога, и не верил в рассказы, а тут...

Я встал и пошел в лес, не разбирая дороги. Продирался сквозь кусты, ломал ветки, меня хлестало по лицу, а я даже не уклонялся, не закрывался руками... Земля вздыбилась передо мной и я стал взбираться по крутому склону, цеплялся за кустики травы, легко вылезающей с корнями из рыхлого песка, я лез и лез, вверх, вверх, вверх... Я уйду от тебя, Лада. Это ради твоего блага. Оставшись без меня, ты перестанешь поступать по моей воле, станешь самостоятельной и поймешь, что шла не за тем человеком. Не ищи меня. И прости...

Я шел и шел, очень долго, пока совершенно не выдохся. Остановился, чтобы перевести дух. Я уже заблудился, или еще нет? Меня окружали мощные сосны. Я обнял одну из них, прислонился к шершавой и прохладной коре, и простоял так очень долго. Потом услыхал чьи-то шаги за спиной, резко обернулся.

- Лада?

Больше выговорить я ничего не мог. Она смотрела на меня зелеными глазами, и я испугался, что приворожен к этой женщине, и мне от нее никуда не деться...

- Ты как здесь? - спросил я.

- Гуляла, - ответила она, слегка улыбаясь, опустила на землю мой рюкзак. - Знаешь, очень сильно захотелось быть с тобой рядом. Я очень навязчива?

Я не ответил, медленно сел, привалившись к стволу, смотрел на нее снизу вверх. Мне не убежать от нее. И не потому, что я не хочу этого по-настоящему. А потому, что этого не хочет она.

Лада тоже села, не сводя с меня глаз. Я медленно произнес:

- Ну и как ты относишься к тому, что узнала?

Она фыркнула, улыбнулась.

- Чушь это все. Не более чем еще одна версия таинственной катастрофы, наряду с пришельцами, швыряющимися кометными ядрами и гигантским бегемотом, потоптавшимся по земле и испарившимся. Что это ты себе вообразил? Кто тебе сказал, что ты на такое способен?

Действительно - кто? Борис, который не существует на самом деле? Или Рацна, который, по выражению того же Бориса, не более чем миф? Впрочем, неважно, кто сказал, важно, что я это знаю. Пусть Лада считает, что я ошибаюсь. Ей так легче.

- Ладно, подруга, - сказал я. - Давай выбираться отсюда.

- А что выбираться? Дорога - вот она.

Значит, я сделал круг и вернулся туда, откуда ушел. И вообразил, что Лада смогла захотеть что-то так сильно, что ее желание исполнилось. Глупец!

- Где заночуем? - равнодушно спросил я.

- Солнце еще высоко и можно идти. Слушай, а давай вернемся, а? На постоялом дворе тепло и уютно, сходим поужинаем, и спать. А? Ночевать в лесу что-то не хочется. Зашли мы, конечно, далеко, но если поторопиться, то к ночи успеем.

Я рассеянно кивнул. И мы пошли обратно.

Мне все равно. Теперь-то я понимаю, от кого хотел уйти. От Лады, Нади и Жанны. Но от них не уйдешь. Не так просто сделать то, против чего восстает твое подсознание. Невозможно отказаться от способности переделывать мир по своему усмотрению. Я, во всяком случае, на такое не способен.

- Знаешь, - сказала Лада, и я вздрогнул от неожиданности. - А этот мир совсем не так плох. Ты смеешься надо мной, когда я высказываю коммунистические убеждения, а твой мир получился именно таким. Смотри сам. Нет сильной и всеподавляющей власти. Потому что нет преступности. Ну, практически нет. Это же совершенно идиллический мир! Все несчастья сосредоточились в Сибирске и его окрестностях. Здесь же - тишь, да гладь, да божья благодать. Люди работают себе, зарабатывают хлеб насущный и им хорошо. Они почти забыли, что было до катастрофы. Все на свете можно забыть, ведь так? Ну, не забыть, так хотя бы, затолкать на верхние, труднодоступные полки памяти. У людей нет правительства, которое можно было бы ругать и на которое можно сваливать все свои беды. Нет внешней политики, потому что нет ни врагов, ни друзей. Мир разделился на страны, которые не воюют, которые не знают друг о друге, не знают, существуют ли они еще. Нет ни телевидения, ни радио, ни транспорта. Мы не знаем, что происходит в Америке и в Африке, но ведь, по большому счету, разве нам на это не наплевать? Всеобщего равенства не достигнуто, но к этому никто и не стремится, потому что это идеал, а идеалов не достигают, на них только молятся. Ты, конечно, скажешь, что коммунисты-то как раз были за сильную власть, и железной рукой гнали человечество к счастью, которого сами не понимали и не представляли, в какой стороне оно находится. Да, это так, но те коммунисты жили в совершенно другом мире! А здесь почти социализм.

- Вот именно, почти, - проворчал я. - Скорее - общинный строй.

- И чем он плох?

- Он плох тем, что для него понадобилось стереть с лица земли три четверти человечества. Или даже больше.

- Что случилось, того не изменишь, - Лада пожала плечами. - Значит, так было надо.

- Вот как? Надо. Очень просто. Надо и все. Этого достаточно! Ах, коммунисты! Как это знакомо! Надо убить миллионы человек - убьем. Легко! Ну хорошо. Тогда было надо коммунистам для поддержания совершенно противоестественной власти. А сейчас - кому?

- Неважно, кому. Миру. Природе. Людям. Богу, наконец.

- Я не верю в Бога.

- А тебе не обязательно в него верить. Его существование от этого не становится менее вероятным.

Я даже остановился, посмотрел на Ладу. Кто это говорит? Она или я? Чьи это мысли?

- А ты веруешь? - спросил я и посмотрел испытующе.

Она помялась и нехотя ответила:

- Скорее да, чем нет. Мне трудно сказать. Я не религиозна. Просто мне кажется, что над нами кто-то есть. И не потому, что он нас создал, - она гневно сверкнула глазами, - а потому что он все видит и все знает.

- Странно, - я покачал головой. - Коммунисты обычно не веруют в Бога.

- Какие коммунисты? Те, которые были раньше - да, не верили. Но оглянись! Теперь совсем другие времена!

- Но совсем недавно, - помнишь? - ты заявила Прасковье, что ты атеистка и не веришь в Бога.

- Я так сказала? - Лада смутилась, покраснела. - Слушай, я тогда была злая, голодная и могла наговорить все что угодно.

Нет, определенно я в сумасшедшем доме! Иначе просто не может быть. Я так глубоко погряз в своем безумии, что выбраться оттуда мне не помогут ни доктора, ни новейшие патентованные средства. Неужели я так никогда и не очнусь?

- Не смотри на меня так, - попросила Лада. - Прямо как Борис.

Вот. Она знает Бориса. Откуда, позвольте спросить?

Мы пошли дальше. В Красноянск мы вошли глубоким вечером, когда ночь оставила только слабую полоску света на западе. Я не хотел видеть Надю, мне казалось, что если мы встретимся втроем, Лада обязательно все поймет. В вестибюле никого не было. Я зашел в конторку и взял ключ от своего номера. Мы поднялись наверх, и устало растянулись на кроватях.

Я подумал, что Лада - идеальная жена для меня. Еще бы! Она ни словом не упрекнула меня в том, что я потащился куда-то прочь от города, блуждал по лесу, бросив ее на дороге, и показал ей то, чего она не должна была знать. Или это только сейчас, до замужества? Став законной супругой, она изменится, станет пилить меня почем зря, упрекать во всех грехах, растолстеет, будет пить чай из блюдечка, на голову наденет бабский чепец и начнет ругать современную молодежь? Я замотал головой, чтобы вытряхнуть такие мысли.

Еще я подумал, что мне нужно отказаться от возможности выполнения желаний, как намекал Борис во время последней встречи. Просто нужно захотеть. И я захочу! Жить и не понимать, кто с тобой разговаривает, живой человек или ты сам с собой - это ужасно. От этого можно рехнуться. И Надя... Где она? Ее нет. Куда она подевалась? Исчезла, как только я перестал хотеть ее видеть? Или она еще существует? А где Андрейка? Его тоже нет. Надя и сын погибли в катастрофе. Черт!

Я не хочу быть создателем! Не хочу! Не хочу!!!

- Исполнено! - сказал я себе и тихо засмеялся.

* * *

Я проснулся и долго не мог понять, где нахожусь. Надо мной был белый, с синевой, потолок. Я повернул голову и увидел такую же белую стену, с пупырышками известки. Лежать было неудобно. Я поерзал и ощутил, как сквозь тонкий матрац мне в спину впиваются прутья панцирной сетки. Я лежал на металлической кровати. Под головой у меня был камень. Я повернулся и увидел, что никакой это не камень, а подушка с грязной наволочкой, сбившаяся в тугой ком. Я сел, протер глаза, оглядел комнату. Посередине стоял круглый стол без скатерти, с гнутыми ножками, на одной из которых ножом было искусно вырезано "Нина". На столе лежали какие-то книги, стояла чашка с недопитым чаем, валялась алюминиевая чайная ложка и хлебные крошки. Еще в комнате был потрепанный шкаф с зеркальными дверцами, небольшой старый телевизор в этажерке с книгами и раритетный ламповый радиоприемник, с черным лаковым верхом и желтой лицевой панелью. У комнаты имелось единственное окно с высоким подоконником и облупленной рамой.

Я все понял. Это и есть реальность, от которой я убежал. Вот и случилось пробуждение! Я сидел на кровати в своей комнате, где живу уже шесть лет после развода. Да-да, был такой факт в моей биографии. Мы поженились рано, на третьем курсе университета. Мне казалось, что я любил ее. Ну да, ее звали Нина, и это я автор надписи на ножке стола. Почему, спрашивается, я не срезал ее? Для чего оставил, причем на видном месте, которое сразу бросается в глаза при пробуждении? Возможно, пожалел стол. И потом, какое мне дело до этой надписи? Нина оказалась совсем не такой, какой была во время моего ухаживания. Куда делся кроткий ангел с воздушными ресницами, глазами цвета неба и милым детским голоском? Конечно, я тоже оказался не подарком, я сознаю. Я не понял, что моя свобода как-то вдруг закончилась, и я стал словно наручниками прикован к трехкомнатной квартире, в которой, кроме нас, проживала еще и теща. О, теща! Это тихий генерал в юбке. Она имела вид невинной овечки, приведенной на алтарь заклания брака своей дочери. Она смотрела на меня как на жестокого варвара, ворвавшегося в их гнездышко с улицы. Часто она закрывала глаза, словно боялась, что я могу разбить одну из ее любимых ваз, стоявших повсюду, в самых неожиданных местах. Но однажды я поймал на себе такой взгляд, что понял - дремлющий в теще генерал меня только терпит до поры, до времени, ждет часа, когда можно будет рявкнуть начальственным голосом сакраментальное "вон".

В общем, семейная жизнь не сложилась. Нина слишком любила свою маму, чтобы предпочесть ей меня. Развод был бурным. Меня вышвырнули из квартиры, и я заметил торжествующий взгляд тещи перед тем, как за мной с грохотом захлопнулась дверь.

Я испытал облегчение. Нина ушла из моей жизни, как кошмар, мучивший меня целых два года. Слава Богу, детьми мы обзавестись не успели. И вот я один, в убогой комнатенке два с половиной на три метра, в коммуналке, в которой еще семь таких клетушек.

Утро, и мне надо собираться на работу. Опоздать никак нельзя, потому что начальник, старый хрен, страшно не любит, когда приходят не вовремя. Нет, был бы я начальником, мне было бы все равно. Какой толк в том, что все приходят вовремя и битый час сидят, ни черта не делая? Женщины рисуют свои лица, мужчины обсуждают вчерашний футбольный матч... Нет, я не хочу здесь! Здесь пусто, бедно и скучно. Я хочу туда, в гостиничный номер, где у меня есть чудесная девушка по имени Лада, где я едва ли не всесилен, и могу управлять собственной судьбой. Что нужно сделать, чтобы вернуться? Я не знаю. Меня вдруг пробирает ужас, мурашки бегут по коже, и в животе становится холодно. Ты не хотел быть создателем? Так получи!

Я закусил губу. Неужели я лишился всего по собственному желанию?

Я кое-как оделся и выбежал из дому. Снаружи шел дождь, причем я знал, что дождь идет уже три дня и три ночи, и не собирается переставать. У меня не было зонта, и очень скоро я промок насквозь, даром что на мне был плащ. Холод сковал меня, я шел, сгорбившись и ни на кого не обращая внимания. Очень скоро я понял, что иду совсем в другую сторону. Мне ведь нужно на службу! Я остановился, посмотрел по сторонам и не узнал места. Меня окружали высокие здания. Я почувствовал себя в колодце, задрал голову к небу и увидел, как из серой клубящейся массы мне на лицо падают капли.

Эта часть города была разрушена при катастрофе! - сказал я себе и хотел побежать, как меня окатила с ног до головы проехавшая мимо машина. Мне показалось, что это был тот самый BMW, который мы нашли с Витамином на дороге. Скорей отсюда! Бегом!

Я бежал и бежал, начал задыхаться, мне не хватало воздуха. Мокрый плащ сковывал ноги, путался, я остановился, сорвал его и бросил. Вот оно, сумасшествие! Я остановился, пораженный этой мыслью. Дружок, посмотри на себя со стороны. Мокрый настолько, что вода стекает ручьем, лицо дикое, глаза больные, в голове заноза. Нет и речи о том, чтобы явиться в таком виде на службу. Домой? Тоже не хочется. Так куда? Туда, где лес, поле, деревянный город и покой. Покой, который так нужен исколотой голове.

Врешь! Нет там покоя! Жуткие мысли о том, что никого, кроме тебя там нет. И пусть! Пусть я там совсем один, пусть люди существуют только в моем воображении. Они реальны? Разве ты можешь сказать, что поцелуи Лады не настоящие? Никогда. Как и поцелуи Нади. Где в том мире Нина и ее приснопамятная мама? Их нет там. Где там дурацкая работа, на которой тебя не ценят, и где тобой командует закомплексованный старый коротышка с нереализованными амбициями Наполеона? Там свобода. Свобода, о которой так много говорили и писали лучшие представители человечества, и которую никто не видел, не ощущал и не обонял по-настоящему.

Город перешел в пригород, меня окружали частные деревянные дома, почерневшие от времени. Покосившиеся заборы, мусор на улицах, прилипший к земле под струями воды, унылые лица прохожих, спешащих по своим маленьким делам, кажущимся им большими и важными.

Во что превратился мир до катастрофы? Я не помнил тогда, когда Борис задал этот вопрос и не смог ответить. Нет-нет, здесь ни при чем разврат, охвативший человечество, падение нравов, подмена вечных понятий фальшивыми телевизионными и всепоглощающая жажда наживы. Какое мне до этого дело? Мир - это я. И этому миру до катастрофы было плохо. Больно, скучно, одиноко. Мир перестал быть привлекательным, манить в неизвестные дали, поражать воображение происходящими событиями. Мир стал хандрой, и мне стало тесно в нем. Я не хотел быть хандрой, я хотел жить, радоваться, смеяться, наслаждаться и страдать. Да, страдать можно, если страдание, выпавшее на твою долю, чередуется с наслаждением, печаль - с весельем, а грусть - с душевным подъемом. Но когда в жизни осталось одно только большое страдание, когда не видно просвета, и знаешь, что в конце пути тебя ровно ничего хорошего не ждет, тогда хочется повеситься, и неизвестно что удерживает тебя от этого шага. Вот во что превратился мир до катастрофы. Теперь я знаю. И, черт возьми, если мне не удастся вернуться в Красноянск, я за себя не ручаюсь!

Ненавистный город остался позади, отвалился, исчез. Я шел по дороге и считал телеграфные столбы. Дождь кончился, подул ветер и высушил мою одежду и волосы. Я шел вперед с маниакальным упорством, и знал, что вон там, за поворотом, увижу деревянный Красноянск. И когда увидел его, то совсем не удивился, а только вздохнул с облегчением.

X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?