«Сильнее времени»

Олег Костман

Сильнее времени

В невероятно далеком будущем маячили петровские реформы и основание Санкт-Петербурга. Где-то в дали веков предстояло прозвучать призыву нижегородского гражданина Козьмы Минина об освободительном походе на Москву. Целых два столетия должно было пройти до покорения Сибири Ермаком. Еще даже не отблестели шеломы и кольчуги на Куликовом поле...

А книга эта уже жила.

Я неторопливо вчитывался в ветхую рукопись, и ровные строчки тщательно выписанного устава все глубже погружали меня в мир, давно ставший небытием. С ее страниц дышала степь, шумели города и звенели колокола шестивековой давности. Я представлял себе ссутулившуюся тщедушную фигуру писца, изо дня в день, из лета в лето твердо и старательно выводящего в своей сумрачной келье все эти бесчисленные юсы, глаголи, буки... Какая сила заставляла его, забывая обо всем, вот так корпеть, склонившись над чистыми листами? Ведал ли он, что кто-то, отделенный непроницаемой толщей веков, сможет благодаря ему погрузиться в тревоги, заботы и надежды той далекой эпохи?

За окном спешил, грохотал и засорял окружающую среду двадцатый век, а я все никак не мог стряхнуть с себя мысли, навеянные чтением рукописи.

Сколько раз могли эти листы сгореть в пожарах, утонуть при наводнениях, погибнуть в междоусобицах, да просто исчезнуть безо всяких следов, как во все времена исчезает большинство вещей, которыми каждый день пользуются люди! И все же не погибли, не потерялись, не были объявлены еретическими, а лежали сейчас передо мной, уцелевшие в бурях шести столетий.

Удивительная вещь - слово! Скрылись под толстым слоем земли развалины неприступных крепостей. Забыты могущественные государи, одно лишь имя которых заставляло трепетать десятки народов. Время неумолимо - оно не щадит ничего. И только слово - невесомое, неосязаемое, ничем не защищенное - продолжает жить!..

...Вежливый стук в дверь комнаты прервал мои размышления.

- Гражданин, разрешите? - услышал я незнакомый голос.

Если субботним утром к вам в дверь стучится незнакомый и называет вас гражданином, видимо, следует подготовиться к разговору официальному и, может быть, не совсем приятному.

- Войдите! - откликнулся я, торопливо застегивая рубашку.

Дверь распахнулась, и незнакомец прошел в комнату. Выглядел неожиданный посетитель весьма странно. При взгляде на него в голову невольно приходила мысль, что одежду свою он позаимствовал в какой-то театральной костюмерной, где были свалены в кучу костюмы персонажей из самых разных спектаклей. Из-под распахнутой тужурки - точь-в-точь, как те, что зимой и летом служили комиссарам гражданской, - виднелась щегольская кружевная рубашка с большим бантом. Ноги вошедшего обтягивали джинсы, по контрасту с которыми особенно забавно смотрелись матерчатые боты, в годы моего детства широко известные под неофициальным названием "Прощай, молодость!". Венчала ансамбль неопределенного цвета кепка, словно только что снятая с отрицательного персонажа очередного теледетектива. Притом необычным казался не только наряд незнакомца сам по себе: было в его одежде еще нечто странное, чего я сразу не мог определить.

- Мое почтение! - приветствовал он меня. И приветствие его тоже прозвучало странно.

- Честь имею! - в тон ему ответил я. - Чем могу служить?

Я указал на кресло - самое обыкновенное, не очень новое кресло. Но он уселся в него так осторожно и почтительно, словно это был по меньшей мере трон какого-нибудь из Людовиков.

- Позвольте мне прежде всего удостовериться, - с непонятной церемонностью начал он, - не ошибся ли я в адресе? Вы, как мне было говорено, занимаетесь исследованием древних книг?

- Совершенно верно...

- Стало быть, все правильно. Смею заметить, я ваш коллега. Я вижу, речь моя не вполне привычна вашему уху. Прошу вас, не обращайте внимания - на то есть причина. Скоро я заговорю в точности как вы. Кстати, пока мы не приступили к делу, по которому я прибыл, не будете ли вы так любезны сообщить, к какому веку относится сей манускрипт?

Боже, как витиевато он говорит!

- К четырнадцатому... А что?

- К четырнадцатому?!

Он вскочил с кресла и завороженно впился глазами в страницы так, словно книга относилась по меньшей мере к четырнадцатому веку до нашей эры. И это тоже было странно. Конечно, шестьсот лет - возраст, вполне заслуживающий уважения. Но все же для профессионального археолога шестисотлетняя рукопись - не такая уж, в общем, диковинка.

С превеликой осторожностью ранний гость перевернул несколько страниц.

- Весьма сожалею, но позволить себе познакомиться с этим подробно, увы, не могу. Время, отведенное мне, крайне ограничено. Да, по чести говоря, и специализируюсь я совсем по другой эпохе... Поэтому давайте обратимся к делу.

"Полегче на поворотах, коллега! - мысленно осадил я его. - Время, отведенное тебе, видите ли, крайне ограничено... А есть ли время у меня этим, значит, интересоваться не стоит?"

- Когда вы узнаете, что привело меня сюда и какая роль отводится в нашем деле вам, вы отложите в сторону то, чем сейчас занимаетесь, и посвятите все свое время и силы именно этому...

Мне показалось, он прочитал мои мысли. Однако не слишком ли он самоуверен? И дело уже стало "нашим", и роль мне какая-то в нем отведена...

- То, что вы сейчас услышите, скорее всего покажется вам невероятным, продолжал он. - Но я прошу поверить всему, что будет мной сказано. События двух ближайших дней убедят вас, что я говорю правду. И потом, у вас все-таки двадцатый век...

("А у вас?" - чуть было не сказал я.)

...И эта идея достаточно хорошо известна. По крайней мере, фантасты ваши изволили съесть на этом деле не одну собаку. Скажем, в том же четырнадцатом веке объяснить все бывает значительно сложней...

("Хотел бы я знать, каким образом ты мог бы объяснить хоть что-нибудь людям четырнадцатого века...")

- Я уже сказал, - невозмутимо продолжал гость, - что занимаюсь древней литературой. Только мы с вами вкладываем в данное понятие различное содержание. Потому что для меня древняя литература - это книги, по времени к вам куда более близкие, а также сочинения ваших современников и даже потомков...

Я бросил взгляд на телефон. Как бы сейчас узнать, психиатрическая "Скорая помощь" - тоже ноль-три? Жаль, никогда раньше этим не интересовался...

- Не торопитесь с психиатром. Поверьте, я говорю правду!

Мне опять показалось, что он прочитал мои мысли... И тут внезапная догадка обожгла меня.

- Вы что же - хотите сказать, будто явились из будущего?..

- Вот видите, вы уже сами все поняли...

Карандаш в моей руке хрустнул и переломился.

- Чем вы это докажете?

- Сейчас - ничем. Поймите, я не могу отвечать на вопросы, касающиеся будущего относительно момента нашей встречи...

- И даже на один-единственный, сугубо личный?

- Вы желаете узнать, сколько лет вам осталось жить? - впервые за все время улыбнулся грустно гость. Его умение читать мысли производило ошеломляющее впечатление.

Ладно. Примем эту игру. Допустим, он действительно каким-то образом прибыл из времен грядущих. Но ведь на меня-то он наткнулся не случайно судя по его словам, именно я и был ему нужен. Это что - о моей персоне еще помнят в его далеком веке?

Разумеется, гость и в этот раз прочитал мои мысли.

- Да. То, что я пришел именно к вам, совсем не случайность. Не хочу вас обольщать - ваши витаскульптуры не стоят в спальнях наших барышень рядом с витаскульптурами какого-нибудь Педро Ямамото. Но в кругах специалистов по древней литературе ваше имя достаточно известно...

Ах, какая захватывающая перспектива! Любопытно, это через сколько же столетий? Переборщил, приятель, переборщил... Но кто же ты на самом деле? И зачем я тебе нужен?

- Вы сказали - Педро Ямамото?

- О, совсем забыл - вам же это имя ничего не говорит! Педро Ямамото наш знаменитый брилингист, кумир молодежи...

- Брилингист - это кто: музыкант, актер, спортсмен? И что такое витаскульптура?

- Брилингист - это брилингист, - с улыбкой, но твердо прервал он меня. - Не пора ли нам все же перейти к делу?

Это было сказано так, что я понял - игра кончилась.

- В чем состоит ваше дело?

- Я сказал, что у нас ваше имя известно. Но вы не дали мне закончить известно не по тем исследованиям, которыми вы занимаетесь. Будем смотреть правде в глаза - память веков очень строго отбирает имена...

Открыл Америку! Я и раньше как-то догадывался об этом...

- Ваша историческая роль, - спокойно и уверенно продолжал гость, будет состоять в другом: вы поможете нам сделать достоянием человечества то, что потом назовут одним из величайших шедевров вашей эпохи неизвестную современникам книгу, одну из тех, по которым века спустя люди будут судить о вашем времени...

Вот это да! Лучшая книга эпохи - ни больше ни меньше!

- Только сначала такую книгу не мешало бы еще написать...

- Она уже написана...

- Уж не вами ли? - Я опять почувствовал себя объектом нелепого розыгрыша.

- Вы все еще не верите? Повторяю - через два дня вы будете иметь достаточно доказательств, чтобы убедиться: я тот, за кого себя выдаю...

- Но почему же о таком ценном, как вы утверждаете, достоянии никто из современников даже не догадывается?

- Вы не досказали свой вопрос. Вы ведь еще подумали: "Стоит ли тогда вообще о нем догадываться?" Браво! Блестящая идея! Разумеется, не заметить - проще всего. К тому же не заметить - это ведь вовсе не то что отвергнуть! Тут совесть чиста - никто никому не должен...

- Ну, знаете, это уже переходит границы...

- Простите... Я не имел в виду лично вас... Но вы спросили - я отвечаю. Извольте дослушать! Я хотел сказать вот о чем - кто возьмется сосчитать те костры, на которых горели не оцененные современниками великие творения? За десятки веков люди позволили потоку времени поглотить вот так, незамеченным, вместе с мусором эпох столько ценного и важного... А ведь были еще и другие костры - те, на которых жгли создавших эти творения...

- Что вы хотите этим сказать?

- Слушайте! Пока в поток бросают шелуху, течение легко уносит ее. Но если в него столкнуть огромную глыбу, она останется на месте, заставляя измениться само течение - вместо прежнего плавного движения появляются воронки, завихрения... Это же очевидно.

- Вы полагаете, что нечто подобное происходит и в потоке времени?

- По сути - да. И не полагаю, а знаю. Законы природы универсальны. Хотя внешне это проявляется совсем не так. Поэтому лишь научившись плавать в времени против течения, люди открыли, что есть вещи, которые не могут бесследно кануть в прошлое. Потому что они адресованы будущему, они сильнее времени. И всякий раз, когда современники обрекают их на забвение - безразлично, по неведению или с умыслом, - нормальный ход времени нарушается. К сожалению, это тоже поняли слишком поздно. Многое уже необратимо. Но часть завалов на реке времени мы сумели ликвидировать...

- Странно... Вы говорите об очистке потока времени точно так же, как мы - о борьбе против загрязнения окружающей среды...

- Чего же тут странного? Меньше, чем за сто лет до вас мысль о том, что природу надо охранять от человека, вообще никому в голову не приходила. Ваши современники постигли необходимость заняться этим. Но со словом "природа" вы пока связываете только пространство. А время - это ведь тоже окружающая среда...

- Выходит, чтобы восстановить нормальный ход времени, приходится взламывать историю?

- Нет. История не делается дважды - ее невозможно переписать заново. Существует единственный способ - предоставить кому-то из живущих в прошлом шанс не допустить, чтобы ход времени нарушился...

Черт возьми, а если это все же правда? Кому же я должен помочь опубликовать такую книгу - сильнее времени? И почему вдруг для такого дела нужна именно моя помощь? В голове замелькали имена известнейших писателей разных стран...

- Тем, о ком вы сейчас подумали, помощь не требуется. Ваша задача открыть современникам слова, сказанные одним из тех, кто... - гость на секунду запнулся, - живет в вашем городе.

В нашем городе? Вот так штука! Кто бы это мог быть? Неплохие книги есть у Александра Петровского. Но он уже много лет, с тех пор, как возглавил толстый журнал, не живет в нашем городе. Может, Василий Ситечкин известный поэт, лауреат...

- И вы уверены, что мне удастся сделать эту книгу достоянием человечества?

- Да. Только это будет нелегко. И удастся далеко не сразу.

- Что же, мне предстоит стать кем-то вроде Мусина-Пушкина?

- Мусин-Пушкин?.. - Гость слегка задумался. - А, вспомнил! На встречу с ним ушел один мой коллега. Он должен был посоветовать ему с великим тщанием поискать... Нет, в ваше время, наверно, лучше сказать по-иному порыться как следует... Да, порыться как следует в библиотеке одного старого монастыря. Именно там, по нашим сведениям, хранился уникальный шедевр, о котором тоже обязательно нужно было сообщить людям. Верно? Ну, если хотите, можете считать, что у вас с ним схожая задача... А сейчас скажите, на каком автобусе я смогу доехать до площади Героев?

Он так и сказал - не "на автобусе", а "на автобусе", как говорили в двадцатых годах. Мне сразу вспомнилось маршаковское: "Бежит, подбрасывая груз, за автобусом автобус". Странно... Судя по его языку, он вовсе не из будущего, а скорее откуда-то из минувших времен. Все эти "автобусы", "барышни", "манускрипты", старомодная церемонность...

- А вы, что же, думаете, это так просто - с ходу абсолютно точно войти в нужный хронологический срез живой речи?..

("Вот дьявол! Никак не могу привыкнуть, что он читает мысли!")

- ...Вы, не испытавшие обратимости времени, привыкли в обыденной жизни воспринимать язык как некую статичную систему, хотя теоретически и знаете, что он постоянно развивается. А мы, хронавты, чувствуем это на каждом шагу. И не всегда получается говорить так, чтобы не прорвалось ни одного странного на слух Живших в данном времени оборота. Вот откуда все мои "барышни", "манускрипты", "автобусы". И "брилингисты", между прочим, тоже... Впрочем, сейчас это уже вряд ли имеет какое-нибудь значение, непонятно для чего добавил он и замолчал.

- А одежда! - подхватил я, радуясь, что могу продолжить его мысль. Ведь это, наверно, еще хуже, чем язык! Стоит ошибиться с модой на какой-то десяток лет - и ты уже донельзя смешон! Когда вы шли по улице...

Спохватившись, я закрыл рот и в который раз подумал, что, безусловно, не рожден быть дипломатом.

- Я не шел по улице. Я сразу оказался у вас...

("Точно, - только тут дошло до меня, - он ведь даже не позвонил в квартиру... Он постучался прямо в комнату. Как я не обратил на это внимания сразу!")

- ...а мой наряд - вопрос особый, - грустно улыбнулся он. - Дело в том, что хронотранспортировка требует колоссальных затрат энергии и подчиняется очень сложным закономерностям соответствия времен. И если бы в моем веке пропустили ту временную точку, из которой возможен прыжок в ваш сегодняшний день, повторить попытку уже не удалось бы. А мы слишком долго не могли выяснить, как это все у вас произойдет. Детали операции во всех подробностях определились буквально в последний момент - времени на подготовку почти не оставалось. Вот и пришлось материализовывать первую попавшуюся типичную одежду двадцатого века...

Теперь я наконец понял, чем еще казался неестественным наряд гостя. На нем не было ни одной поношенной вещи. Вся одежда выглядела так, словно была только что куплена в ближайшем магазине.

- Но сейчас-то придется выйти на улицу в том, что на вас надето?

- Я очень скоро от всего этого избавлюсь. Такая возможность предусмотрена. Ну, что? Значит, до встречи через два дня...

Слова насчет встречи он произнес почему-то очень печально.

Древняя рукопись по-прежнему лежала передо мной. И я по-прежнему скользил глазами по строчкам, но слова уже не доходили до сознания. Мысли были заняты только странным незнакомцем, который говорил о таких невероятных вещах, но которому так хотелось верить!

Кто же он, неизвестный земляк, подаривший миру главные слова эпохи? И каким образом я смогу сделать их достоянием человечества? Наступил вечер, но я все не мог успокоиться. И даже когда пошел спать, долго ворочался в постели, вспоминая каждое сказанное гостем слово...

А утром меня разбудил телефонный звонок. Голос в трубке, показавшийся страшно чужим, произнес только три слова:

- Ильи больше нет...

- Что вы сказали? - автоматически переспросил я с подсознательной надеждой, что ошибся, чего-то недослышал, не так понял...

Впрочем, такие известия всегда обрушиваются неожиданно. Но Илья... Кто угодно, только не он! Что случилось? Почему? Какая-то нелепая катастрофа... Как он себе позволил? Все живы, а его уже нет... Мозг сразу распух от множества подобных вопросов. В эти минуты они вовсе не кажутся нелепыми, словно от кого-то зависит, устранив всеобщую несправедливость, сделать все по-другому, словно на вопросы эти можно дождаться ответа...

Во мне будто оборвалась какая-то струна. А ведь я, пожалуй, даже не мог бы назвать его своим другом.

Но мне всегда нравилось бывать у него. В его присутствии сразу становилось как-то удивительно легко - еще ни о чем не спросив, даже не сказав ни слова, он словно уже принимал на себя тот незримый, но подчас такой тяжелый груз, который камнем лежал у вас на душе. С ним всегда было интересно поговорить - он умел взглянуть на многие вещи с совершенно неожиданных точек зрения. С ним хорошо было даже просто молчать: сидеть в одной комнате, заниматься каждому своими делами и молчать - час, и два, и три... Господи, да не о том я говорю - разве это главное?.. А еще ему можно было выложить все, ничего не утаив - без опаски, что это будет встречено ответным потоком притворно-показного сочувствия, демонстрацией строго дозированной откровенности или пошловатой бодряческой улыбочкой мол, брось расстраиваться, другим бы твои заботы... Бывали случаи, когда, повинуясь какому-то внезапному порыву, перед ним начинали исповедоваться совершенно незнакомые люди. Не совета искали они - он редко давал кому-нибудь советы - понимания.

Только такое случалось нечасто. Большинству он казался весьма недалеким суховатым молчуном, равнодушным к радостям жизни. Основания для этого имелись: он никогда не стремился быть модным - ни в одежде, ни в интересах, ни в пристрастиях, избегал обычно шумных компаний. А если все же оказывался в них, то предпочитал молчать сам и не разделял всеобщих восторгов теми, кого обычно называют душой общества. Прочная репутация неудачника сложилась у него и в личной жизни, и в служебных делах. Давно обогнали его на должностной лестнице те, кто пришел работать значительно позже. А он все сидел за тем же самым столом, куда его посадили в первый день, и на той же самой ставке, которая значилась в приказе о его зачислении на работу.

Мне и другим, кто был знаком с ним получше, все это казалось странным ведь мы-то знали, каким ярким и остроумным собеседником он может быть, какая огромная эрудиция скрывается за его почти всегдашней отрешенностью и молчанием. Но мало ли как может складываться у человека жизнь!

И вдруг такая развязка!

Я тут же отправился к нему. Весь день заняли обычные в этой ситуации хлопоты - надо было помочь родственникам и тем немногим, кто пришел разделить их горе, проделать все неизбежные в таких случаях процедуры. На следующий день мы хоронили его. Моросил нудный дождь. Все прошло тихо и незаметно, без громких речей и пышных венков.

Занятый этими печальными обязанностями, я совсем забыл о своем таинственном госте. И лишь вечером, дома, когда я опять услышал негромкий стук в дверь, вспомнил о нем и понял - он вернулся.

Честно говоря, сейчас у меня не было никакого желания его видеть. Не зажигая света, сидел я в сгустившихся сумерках с фотографией Ильи в руках. Не до гостей мне было в эту пору. И я подумал, что впущу его лишь на несколько минут - только чтобы сказать, что у нас, в двадцатом веке, случаются такие ситуации, когда простительны нарушения обещаний.

Но не сказал ни слова.

Потому что когда он вошел, включил свет и положил на стол принесенную стопку папок - обычных картонных папок, которые всегда можно купить в любом магазине канцтоваров, - все поплыло у меня перед глазами. На корешке каждой из них я увидел надпись, сделанную характерным размашистым почерком, не узнать который было невозможно. Точно такими же легкими летящими буквами была надписана фотография в моих руках.

- У меня в запасе два часа. Я проведу их у вас, - безо всяких предисловий спокойно сказал гость. - Просмотрите то, что я принес. Может быть, вам потребуются от меня какие-нибудь пояснения...

- Это в самом деле главные слова эпохи?

- Да...

Дрожащими пальцами я развязал тесемки первой папки. Края папки были слегка обгоревшими, словно кто-то бросил ее в огонь, но огонь этот вдруг погас... Сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот вырвется из груди. Вот ведь как обернулись события...

- Это и есть то, что сильнее времени?

- Да...

Пальцы стали совсем непослушными - из рук выпали и веером рассыпались по полу аккуратные машинописные листки. Я неловко собрал их и стал читать.

Впоследствии я очень внимательно перечитывал все, что было в папках. Но ни в тот самый первый момент, когда потрясенный и ошеломленный открывшимся мне, я торопливо пробегал глазами страницу за страницей, ни потом, когда методично вчитывался в каждую строчку, я так и не смог раскрыть заключенный в них секрет гениальности. Только много позже я понял: никакого такого секрета здесь и не удастся обнаружить, потому что гениальность - это вовсе не сумма неких приемов, которые всегда можно повторить, а нечто совсем иное, постигать которое надо только самому и каждый раз заново...

...Гость сидел в кресле, рассеянно глядя перед собой. Казалось, до меня ему не было никакого дела. А я все перелистывал страницы, не в силах оторваться от рукописей Ильи. Я читал о вещах, которые происходят каждый день, и о том, чего не может быть никогда. Все это самым тесным образом переплеталось, образуя удивительно ограниченный мир, все жило и светилось. Многое здесь было непривычным, странно парадоксальным - чтобы постичь внутреннюю логику написанного, требовалось сделать некоторое усилие, отойти от устоявшихся представлений, быть готовым к тому, что нечто великолепно знакомое вдруг предстанет перед тобой в небывалом ракурсе. Но ведь гений - на то и гений, чтобы взламывать устоявшуюся привычность, приносить в мир не только новые мысли, но и сам образ мышления, рожденный необъяснимым взрывом внезапного озарения, взрывом, зачастую испепеляющим и самого создателя шедевра.

Книга века... А ведь и написать-то успел всего ничего, подумалось мне об Илье. И ни разу даже не заикнулся, что пишет... Какая же сила заставляла его столько лет, забывая обо всем, изо дня в день корпеть, склонившись над своими твореньями? Ведал ли он, что будет значить для грядущих веков написанное им?

И вдруг в сознании молнией пронеслась страшная мысль.

- Преступник! - яростно закричал я, бросаясь на своего гостя. Преступник! Ты знал, что так случится, и ждал, даже не пытаясь помешать этому!

Впоследствии мне всегда будет очень неприятно вспоминать о том, что произошло в следующие секунды. Таким я себя никогда не помнил. Я был готов вцепиться ему в глотку, душить его, раздирать на части. Только руки, уже почти впившиеся в незнакомца, вдруг на толкнулись на какую-то незримую преграду.

Гость сидел не шелохнувшись, все так же рассеянно глядя перед собой. И от этого его невозмутимого спокойствия я распалялся еще больше. Ненависть душила меня, я колотил кулаками по невидимой стене, разделившей нас, и исступленно кричал:

- Ведь ты мог, ты все мог! Но тебе дела не было до живого человека! Тебе были нужны только эти про клятые бумажки! Да гори они все синим пламенем - только бы он сейчас был жив!

- Рукописи не горят! - жестко отчеканил посланец будущего.

То ли он использовал какой-то свой прием, то ли просто напряжение, охватившее меня, уже получило необходимую разрядку, но ярость вдруг ушла так же внезапно, как и появилась. В изнеможении я рухнул на пол. Бить и крушить уже не хотелось. Хотелось только разрыдаться - стало так горько и обидно, как бывает разве что в раннем детстве.

Неужели они там, в будущем, такие бездушные и черствые? Да и что для них наша жизнь - если честно разобраться, лишь объект бесстрастного и беспристрастного исследования, не больше. У них есть цель, которую они осуществляют - добросовестно и педантично. Рукописям они сгореть не дадут - и на том спасибо. Что же касается судьбы самих создателей шедевров какое им, бесконечно далеким от нас, дело до мук и радостей этих гениев?.. Нас ведь тоже не очень-то беспокоят перипетии личной жизни какого-нибудь строителя египетских пирамид. Может быть, и в самом деле таково свойство больших промежутков времени: возвышать творение над его создателем, событие - над участником. И, как говорится, ничего тут не попишешь...

Но нам-то дано видеть прошлое только издали. А для них, странствующих во времени, люди минувших веков - это же реальные, во плоти и крови, личности!

Перед глазами стояло лицо Ильи - живое, улыбающееся... Какие еще шедевры он мог бы создать, попытайся пришелец использовать хоть малую толику своих возможностей! Да что там использовать - достаточно было в ту первую встречу просто обо всем рассказать мне, даже не рассказать - единым словечком намекнуть...

Не намекнул... Зато сейчас донельзя доволен и горд. Еще бы: куда как эффектно - открыть вдруг взорам пораженных людей очередное сокровище, которое было едва не затоптано ими, - главные слова двенадцатого, двадцатого или какого еще там столетия... Кушайте, мол, на здоровье, наслаждайтесь, современнички, приятного вам аппетита. И помните, как мы вас осчастливили!

С ненавистью смотрел я на своего гостя.

- Немедленно убирайся отсюда! Слышишь! Я не желаю видеть тебя больше ни секунды! Задачу свою ты выполнил: с рукописями будет сделано все, что нужно, - можешь не беспокоиться...

- Спасибо. Только вам придется потерпеть мое общество еще некоторое время. Двух часов не прошло, а в этом кресле так уютно... Да и некуда мне убираться.

- То есть как это некуда? - опешил я.

- Может быть, вы хотите предложить мне обратный билет?

- Какой еще билет? - Я опять ничего не понимал.

- Мне не хотелось рассказывать вам об этом... Есть такие простые вещи, говорить о которых очень трудно... Существует одно обстоятельство... Словом, чтобы выполнить то, для чего я был послан в вашу эпоху, я должен был пропустить временную точку, из которой еще возможна обратная хронотранспортировка. Придя к вам, я сказал, что у меня в запасе два часа. На два часа хватит энергии моего изолирующего поля - вот что это значило.

- И... что будет... потом?.. - Язык у меня вдруг стал деревянным.

- Ничего. Пустота.

- И... вы...

- Да. Я знал об этом. С самого начала... Ну что вы на меня так смотрите?

Наверно, я и в самом деле смотрел на него в этот момент так, как никогда ни на кого не смотрел. Мне вдруг явственно представился жаркий бой - и он, в вылинявшей, потом просоленной гимнастерке, готовый, стиснув зубы, броситься с последней гранатой под вражеский танк... Но ведь когда под танки - это война, это решается судьба страны, а другое дело...

- Когда речь идет о судьбе гениальных творений, - властно раздался его голос. - Это не другое дело, это тоже первое дело. Иной возможности здесь не было - иди так, или вообще никак. Я сделал свой выбор. Рукописи не горят! - еще раз твердо повторил он. - В ваше время эти слова, кажется, уже были классикой...

"А ведь это и вправду бой! - вдруг подумалось мне. - Бой, где победить необходимо любой ценой. И он сделал свой выбор - вступил в этот бой как солдат, который поднимается в атаку, даже зная, что гибель неизбежна... Потому что иначе нельзя, - внезапно осенило меня. - Иначе прошлое, в котором о чем-то важном забыли, прошли мимо него, становится опасным - оно нарушает нормальный ход времени, превращается в нечто вроде мины, заложенной против будущего... Так вот почему не горят рукописи! И не о себе ведь они, такие, как мой гость, думают - уж для них-то наверняка не осталось в минувшем ничего забытого. Они хотят для каждого поколения открыть сокровища, о которых человечество и не подозревает, они готовы жизнь отдать за это - спасибо им великое! Только... Сберечь такой ценой вещь, даже не попытавшись спасти ее создателя... Этого я не понимаю... И разве в одном Илье дело?"

- Я знаю, о чем вы сейчас думаете, - прервал он меня. - Стоит нам только захотеть - и не окрасится кровью снег в то январское утро у Черной речки, не рухнет к подножию Машука простреленный поручик Тенгинского пехотного, долгие годы еще будет греметь могучий бас командора вашей поэтической революции... Так? А почему вы считаете, что этого хочется только вам? Нам тоже этого хочется - не меньше вашего. Нам, может быть, много чего хочется видеть в прошлом иным. Только история не делается дважды - переписать ее заново невозможно... Это вы понимаете? В вашем веке расстреляли Лорку и отрубили руки Харе, вашим веком пережита величайшая трагедия истории, в вашем веке доведены до совершенства системы уничтожения человечества - это вы понимаете? В вашем веке - не в моем! И не говорите сейчас, что от вас все это никак не зависит - от каждого как-то зависит. Не перебивайте, пожалуйста! Дайте закончить - мне осталось немного... Вы в своем времени не гости: вам отвечать за него - и за беды его, и за победы. И только вам, современникам, по силам определять его ход - никто другой за вас этого не сделает, даже если захочет. Так постарайтесь распоряжаться своей эпохой так, чтобы потомкам не захотелось увидеть ее иной. Ни в чем не захотелось - даже в самой малой малости. И чтобы не понадобились больше такие экспедиции, как моя... Постарайтесь...

Он внезапно умолк, откинулся на спинку кресла, посмотрел на часы.

- Ну а что касается рукописей, для вас ничего не осталось неясным?

Я отрицательно покачал головой.

- Ну вот и хорошо...

Может быть, он ждал, что я сейчас удалюсь, дам ему возможность провести оставшиеся минуты наедине с собственными мыслями. Но я, словно ребенок, которому никак не показывают обещанный фокус, поспешно, прежде чем успел что-либо сообразить, выпалил:

- Пожалуйста, расскажите о будущем - хоть что-нибудь! Какое оно?

- Какое оно? - Гость мягко улыбнулся чему-то своему. - Хорошее... Хотя во многом и не такое, каким его обычно изображали в ваше время. Молочные реки в кисельных берегах у нас не текут. И рецепт всеобщего счастья тоже пока что не открыт... Мы радуемся любимой работе - как и все, кто жил до нас. Мы ценим дружбу и презираем подлость - в наше время она тоже иногда встречается... Мы знаем, что не успеть нам Охватить все сущее, и завидуем тем, кто придет в мир после нас, потому что они сумеют шагнуть дальше. Разве вашим современникам эти чувства не знакомы?.. Ну что еще вам сказать? Мы многое можем: у нас надежные помощники - умные и добрые машины... Впрочем, вас, гуманитария, технические достижения ведь мало волнуют. А человек - всегда человек, на все времена. И на все времена ценность его не в том, в чем он повторяет других, а в том, чем он от других отличается. Для нас эта истина бесспорна... Как сказали бы в древности, дай-то бог, чтобы он и дальше оставался таким же. А дел у него - много! На миллионы лет... Вот что я могу рассказать вам о будущем... А теперь принесите, пожалуйста, немного воды. Только подольше спускайте ее из крана, чтоб была похолодней...

Я вышел в кухню. Это заняло, наверное, около минуты. Может быть, даже меньше. И когда я возвратился, в комнате ничего не изменилось. Не сдвинулся с места ни один стул, ни одна книга не свалилась со стеллажа, из аквариума не выплеснулось ни капельки воды... Лишь кресло, в котором только что сидел мой гость, было уже пустым.

Понимая всю нелепость своих действий, я распахнул дверцы шкафа, заглянул под тахту, кинулся в ванную, потом подбежал к окну (шестой этаж, нет ни балкона, ни водосточной трубы поблизости, но чем черт не шутит!)... Все четыре шпингалета, как им и положено, были добросовестно вогнаны глубоко в свои гнезда.

Да, теперь бы я дорого дал, чтобы все, связанное с этим визитом, оказалось розыгрышем! Только сейчас я почувствовал, как сильно устал - от всего, что свалилось на меня за этот проклятый день. Я опустился в кресло, еще хранившее чужое тепло. В нем действительно было очень уютно - раньше я как-то не обращал на это внимания. Странное состояние полудремы-полубодрствования начало мягко обволакивать тело. Я вроде бы еще воспринимал окружающее, но уже никак в нем не участвовал. Очертания знакомых предметов постепенно как бы растворялись в воздухе, звуки стали доноситься словно через слой ваты, потом исчезли совсем...

- Рукописи не горят! - вдруг снова четко прозвучало в ушах.

Я вздрогнул, открыл глаза.

С фотографии на столе требовательно смотрели большие печальные глаза Ильи. Рядом лежала старинная рукопись и возвышалась стопка папок - обычных картонных папок, которые всегда можно купить в любом магазине канцтоваров. Верхняя все еще была раскрыта. Я положил ее на колени и бережно расправил листки...