В. П. Щепетнёв НОЧНАЯ СТРАЖА
1
Раздолье для Ньютонов. Просто рай, — Петров проводил взглядом упавшее яблоко. Интересно, куда они потом пропадают? Деревья ими усыпаны, а в траве раз, и обчелся.
Женщина вышла на крыльцо.
— Готово, теперь можете жить. Я ведро в углу поставила, не помешает?
— Не помешает, — вставать со скамейки не хотелось.
— Вам как удобнее, чтобы я убирала, вечером или утром?
— Вечером.
— Ну, я завтра и приду вечером, часам к восьми, хорошо?
— Хорошо.
Она сошла по ступенькам, остановилась у скамейки в нерешительности.
— Можно, я завтра свекровь приведу? Давление у нее скачет, мучение одно.
— Приводите. Всех, кого увидите — зовите. С восьми утра и натощак.
Петров смотрел ей вслед, как шла она по узкой асфальтовой дорожке, миновала калитку и свернула направо, в село.
Надо работать.
Он поднялся на крыльцо. Веранда пахла хлорамином, непросохшие полы блестели.
Погулять, что ли. Хозяин усадьбы, не шутка. Петров посмотрел на лист ватмана, прикрепленный на двери. «Врачебный пункт». Тушь черная, спокойная.
Сначала дело.
Он прошел через веранду в комнату. Стол, кушетка, стулья. Вдоль стены — контейнеры-укладки. Дар армии. Дареному коню… Даже если этого коня свели с твоего двора трехлетком, погоняли по крутым горкам и вернули доживать…
Крышка легко откинулась. Красота. Другая укладка, третья. Все готово к работе, что хорошо, то хорошо. Можно пережить эпидемию переломов.
Вторая комната — жилая. Кровать, стопочка белья. Шкаф. Петров открыл дверцу. Пусто, скелетов нет, только вешалки болтаются.
Одежду из чемодана он повесил на плечики, застелил постель, на тумбочку у кровати положил книги и приемник. Устроился в первом приближении. Связка ключей напомнила о еде, один из них — от столовой. Двадцать метров по дорожке, замок подзаржавел. Зал на сто мест — легкие пластиковые стулья, столы, покрытые пылью. Кто и когда на них сядет? Он прошел на кухню, повернул рубильник. Заурчал холодильный шкаф, загорелась лампочка, тусклая и ненужная посреди солнечного дня.
Петров отключил ток, вышел. Зелень парка веселила, а душ просто счастье. Теплая вода грелась от солнца. Экология! Чисто и приятно.
На асфальте лежали листья, еще и прошлогодние. Он был один — в большой усадьбе, с одичавшим садом и заросшим парком, десятком относительно новых летних домиков, столовой, баней, душем, старым барским домом, часть которого отвели под медпункт.
Когда-то здесь жил помещик, писатель народного толка, успевший вовремя умереть, потом была коммуна, еще что-то, а лет десять назад открыли пионерский лагерь. На усадьбу претендовали и писатели, для развития их талантов полезна была местная природа — река, заповедник, но пионеры держались и строились. Теперь всех отвезли оздоравливаться за тысячу верст. Судьба села пока смутна, обещают переместить, но куда, когда? Средств нет-с!
В парк вела аллея, столетние деревья соседствовали с электрическими фонарями, деланными под старину.
Петров дошел до ворот. Старые выгоревшие и облупившиеся стенды призывали играть в шахматы, любить Родину и беречь природу.
В таком вот порядке.
Дорога из лагеря до села коротенькая, метров двести, двести пятьдесят — мимо пруда, на берегу которого пара престарелых пейзан смотрели вслед Петрову. В селе — тишина: дети отдыхали на море, взрослые работали, кто на колхоз, кто на себя. По осени посчитают, кто умнее.
Сельмаг, старый, приземистый домик грязно-серого цвета, встретил Петрова бумажкой с надписью от руки фиолетовыми чернилами:
«Отпуск продуктов по карточкам будет осуществляться при наличии справки о прохождении медосмотра».
Эк они, право, усердны! Он попробовал открыть дверь — напрасно, заперто на совесть. Проходящая бабка сказала:
— На свекле она, будет после шести, — и пошла себе дальше. Петров двинулся за ней, но быстро отстал. Спешить некуда и незачем.
Сельсовет был посвежее сельмага — подкрашен, подбелен, а, главное — дверь открыта. И объявление, копия магазинного насчет медосмотра. Коридорчик привел в комнату, где за новеньким конторским столом сидела девушка, очень похожая на Агафью Тихоновну из недавно виденного сериала. Выражение скуки угасло при виде Петрова.
— А, товарищ доктор, здравствуйте! Как устроились?
— Прекрасно, — Петров сел на стул, тоже новый, но уже шаткий, скрипучий. — Мне нужны списки жителей, знаете.
— Как же, как же, все готово, — Агафья Тихоновна вытащила из ящика папочку с тесемками.
— Всего сто сорок шесть человек. У нас к вам просьба — вы, пожалуйста, колхозников смотрите по вечерам, после работы, а единоличников когда вам удобно.
Петров открыл папку, полистал. Списки отпечатаны через полтора интервала, копия третья или четвертая.
— Я заметил, людей вы оповестили.
— Да, объявления развесили, в бригадах предупредили — с нас ведь район сроки спрашивает. И, конечно, в магазине никого не отоварят без вашей справки.
Она помолчала, словно вспоминая, затем спросила:
— Вы к нам надолго?
— Пока на месяц, а там как придется.
— Это хорошо, — девушка встала, подошла к небольшому сейфу в углу комнаты.
— Вот вам карточки, без них у нас и купить нечего. Надо будет еще, заходите, у вас ведь хозяйства нет.
Петров аккуратно сложил в бумажник разноцветные листки.
— Если в область звонить, то прямого телефона нет, только через район. В лагере линию мы не подключали, монтер районный болеет, так занадобиться — отсюда звонить будете.
— Понял, — Петров поднялся. — Завтра с утра начинаю осмотр.
— У вас от перхоти что-нибудь есть? — девушка не спешила расставаться. Скучно Агафье Тихоновне.
— Найдем, заходите.
Перхоть ее беспокоит. Неприятно, конечно. Он возвращался к себе (уже к себе!), опять мимо пруда, с теми же старичками, которые то ли по привычке хотели половить рыбку, а может, и ели ее, чего там.
Асфальт кончился, дальше тянулась пыльная грунтовка — к полуразрушенной церкви, в безлюдье.
Сходить, поглядеть? Идти недалеко, четверть часика прогулочным неспешным шагом.
Потом. Все потом. Дня за три-четыре проведет осмотр, и — целый месяц заповедного леса, речки да пруды, развалины эти. Просто мечта горожанина. Спасибо комиссии. «Население мест, подвергшихся воздействию неблагоприятных факторов, получит необходимую помощь — чистое питание, оздоровительные мероприятия, квалифицированное медицинское обслуживание. Своевременно будет решаться вопрос о необходимости изменения месторасположения отдельных населенных пунктов». Грамотеи. Благодетели народные. Распихали по наиболее грязным местам три сотни врачей — ну и что?
Петров толкнул калитку, прошел в дом. Шесть часов вечера — после чего?
Он посмотрел на стоявшую в углу алюминиевую канистру. Двадцать литров сидра на месяц. По стакану три раза в день. Народная медицина в народном же исполнении. Подарок родителей, они живут в чистой части области. Относительно.
Стакан наполнился желтой влагой. Анализ мочи, органолептический. Фу, какие мысли поросячьи.
Он сделал глоток, другой. Сколько тут спирта? Градусов семь, максимум — восемь.
Со стаканом в руке он сел на скамейку перед домом, раскрыл газету, купленную утром в привокзальном киоске.
Скамейка через полчаса показалась жесткой.
Вечером он обживал усадьбу — сходил в душ, столовую, где приготовил яйцо всмятку, побродил по парку.
Ночь подошла; шорохи одиночества долго не давали уснуть.
2
Он сидел на диване, гладил разжиревшего Бобку, чепрачного крыса, тот пищал, довольный. По ковру прокрался кот, крыс метнулся с колен в угол, кот за ним, а он, пытаясь спасти крыса, все тянулся и тянулся в щель между стеной и диваном, пока оттуда не выполз Бобка — без головы, из шеи тонкой струйкой текла кровь, оставляя след на ковре, по которому крыс кружил и кружил по комнате.
Часы заиграли музычку, и Петров, проснувшись, не мог отойти от гадкого чувства, что сон этот и не сон вовсе, но еще до второй чашки чая ощущение поблекло и ушло вслед за другими снами, перевиданными за тысячи ночей.
3
Ура… Активный этап работы выполнен. Петров поставил микроскоп в футляр, закрыл журнал. Белые кровяные шарики продолжали ползать по сетчатке, раздражая мозг.
Четыре ударных дня. Осмотрены все. Пять человек в область, остальных велено считать здоровыми, согласно новым нормативам министерства здравоохранения.
Хватит. Теперь дачная жизнь.
Он прошел в столовую, разогрел обед. Приблудная кошка заскреблась в дверь, выпрашивая подачку. Петров смотрел, как она вылизывает жестянку с остатками «Килек в томате». Кошка, как кошка, не худая. Верно, мышкует. А инстинкт и ее зовет к чистым продуктам.
Чай на дистиллированной воде. Хороший дистиллятор, армейский. Самогон тоже можно возгонять.
Таблетка, блокатор радионуклидов. Рутинная процедура, как чистка зубов.
Зато чай удался, особенно на цвет.
Он посмотрел на часы. Успеет и погулять.
Скрипучие ворота открывали мир. Направо — село.
Зачем?
Петров сошел с асфальта налево. Грунтовая дорога местами поросла травой. Толстая полевка пересекла путь. Как ей тут, сколько лейкоцитов в крови? Долго еще ерунда будет в голову лезть?
Церковь стояла чуть в стороне, дорога, минуя ее, спускалась к погосту. Великовато оно для сегодняшней Раптевки. И церковь какой она была раньше?
Позвякивание отвлекло взгляд от развалин. Человек ступал твердо, одежда заляпана «серебряной» краской, в руке ведро, из которого торчала ручка кисти.
— Здравствуйте, доктор. Не узнали? Конечно, нас вчера за полста перебывало на медпункте. Петр Семенович Бакин я, пенсионер теперь.
— Добрый вечер.
— Интересуетесь местами нашими? Это нынче людей всего ничего. А прежде до пятисот дворов было, значит, тысячи три, не меньше, — за взглядом его, прямым и бодрым, чувствовалась тоска. Будто два разных человека смотрели сквозь одни глаза. — Да, было село когда-то большим. А теперь и не село даже, а деревня. Знаете, в чем разница? Есть церковь — село, нет — деревня. На старых могилах даже мрамор лакросский стоит. Не каррарский, но тоже дорогохонек. Сейчас на него очередь в облисполкоме, только для великих чинов, чего там… — он перехватил взгляд Петрова. — Это я жены могилу правил. Ограду подновил, то, се. У пенсионера время есть. Ну, не буду вас отвлекать.
Пенсионер быстро скрылся за кустами, а скрип ведра все царапал ухо.
Петров подошел к церкви, к развалинам. Толстые стены, пустые окна. Внутри свет — из окон, из пролома купола. Запустение. Птичий помет устилал все вокруг. Тонны, удобрение ценное, недаром местами видны следы лопаты. Распробуют, выметут подчистую.
Будем считать, отметился.
Открытое небо, свежий воздух — уже и приятно. Как мало человеку нужно.
Он начал спускаться к погосту. Крапива, сквозь которую иногда проглядывали кресты и пирамидки, выше человека. Осторожно раздвигая руками стебли, он пробрался мимо ржавых оград, полуразрушенных надгробий. А, вот — черные кубы, вросшие в землю. Это и есть лакросский мрамор? Выбитые буквы обозначали живших когда-то людей. 1832–1912. Недурно. Долго жил и своевременно усоп. Родные смогли поставить памятник, не спрашивая разрешения облисполкома. Что с ними самими стало?
Угадывались и другие памятники, но усталость начала заполнять Петрова.
Слишком много вопросов. Жили люди, и жили, кто лучше, кто хуже.
Он шел уже мимо недавних могил, ржа не проникла сквозь краску. Где-то здесь и знакомец-пенсионер ухаживал за могилой жены. Отставник, наверное, ему вряд ли более шестидесяти.
Даты. Десять, тридцать, восемьдесят лет. Покорность смерти. Хотя есть и пропуски, никто не умирал в тридцатые годы. Или не хоронили? Или он просто не видит те могилы?
Пустое умствование. Он повернул обратно. Черный силуэт церкви на предзакатном небе, безлюдье, крики парящих галок угнетали, захотелось людей, смеха, музыки, вкусной еды. Нет, о последнем лучше не думать. Опять каша из концентратов да морская капуста. Или рыбки половить, сходить по грибы, купить курочку?
Вдали тарахтел комбайн, ветер сносил соломенную пыль, шлейф тянулся на сотню метров, высвечиваемый низким солнцем.
Интересно, куда все идет? Зерно на многолетнее хранение, а потом скоту? А мясо, яйца, молоко? Только лишь служебным собакам? Сколько же их, собак служебных на довольствии? проверь, поди, что достается песикам, что идет в те же концентраты и консервы, а что продают так, на авось.
Лагерь встретил безразлично, молчанием. Тепловатый душ ободрил, разбудил голод. Ужиная, он поставил для компании рядом приемник. Стакан сидра отбил неприятный вкус концентратов («Каша пшеничная, русская» за двенадцать копеек), слегка согрел и утешил.
Под тихую музыку он шел из столовой, темнеющее небо располагало к мечтаниям и приятному общению, а впереди был долгий одинокий вечер.
Петров походил по комнате, постучал ногтем по стеклу барометра, но стрелка не шевельнулась, продолжая смотреть на «ясно». Тогда он взял пикадоровский том Чандлера и читал, пока часы не пропищали полночь. Еще один, заключительный стакан сидра, и можно ложиться спать.
4
— Доктор, мне бы от нервов чего-нибудь, — плотный, загорелый мужик смотрел вкось, стыдясь просьбы. Если и у таких людей нервы, то скверно.
— Что же вас тревожит?
— Никогда не думал, что со мною такая дрянь приключится. Я тут лесником в заповеднике служил, а два года назад землю с братом взяли. Работать много приходится, но и лес не забываю. Ружьишко сохранил. Хоть и заповедник, но иногда стрельнешь, бывает. Да и то, знаете, какие охоты для начальства устраивают? Сейчас вроде перестали ездить, за здоровье опасаются.
— Так что?
— Бояться я стал леса. Не поверите, здоровый мужик, а иногда оторопь накатывает, жуть, особенно у Голодного болота. Десять лет днем и ночью по лесу бродил, в любую погоду, браконьеров давил, волков бить приходилось, и хоть бы хны, а вот последнее время — боюсь. Я к районным врачам ходил, они таблетки прописали, хло… хлозепид, да, полегче стало, но совсем не отпускает. А сейчас кончился он, и ни в какую…
— А кроме хлозепида чем пытались лечиться?
— Правду сказать, жена к одной бабке водила, знахарке. Говорит, совсем я от таблеток квелый. Та знахарка велела прут железный арматурный в то место, где страх на меня нападает, в землю вогнать, а потом ей принести.
— Да?
— Я так и сделал. Грязь там густая, липкая, под землей-то. Посмотрела она на прут, сказала, что здоров я, а на то место ходить нельзя, плохое оно, черное.
— И с тех пор лучше стало?
— Пока в поле, вроде ничего. А вчера решил поохотиться. Чтобы навыка не потерять. Попалась мне лиса, шкура поганая, но я все-таки стрельнул. Попал, конечно. А она ползет на меня и зубы щерит. Я, прямо скажу, напугался. Из другого ствола саданул. Шкура клочьями летит, а она только тявкнула — и прет и прет, не сворачивает, медленно, правда. Руки трясутся, но я перезарядил и еще раз, в упор почти. Уже кишки наружу, а она все ко мне тянется. Я убежал, не выдержал. А сейчас думаю, привиделось мне, примерещилось. Какая бешеная не была бы, а подохла бы от стрельбы враз. Да и вид у нее, у лисы — не бывает таких. Не видал.
— Давайте, я вас осмотрю.
Изменение психики жителей сельских районов на ранней стадии хронической лучевой болезни. Диссертация Шуряева. Для очень служебного пользования.
— Я вам драже даю, принимайте по одному три раза в день, а недельки через две зайдите снова.
— Мне это поможет, доктор?
— Непременно поможет.
Поможет. Только вот кто болен — человек или мир? И кого лечить? Себя — от дешевой философии. Сонапакс — штука сильная. Стало же лучше самому, когда…
Стоп. Нельзя.
Зарядка по системе Мюллера. Вот уже и нормально.
5
Он третий раз намылил руки. Глупо, ничего на них нет, но мерзкое чувство прикосновения злосчастной рыбы заставляло вновь и вновь оттирать пемзой пальцы и ладони. Порыбачил, называется. Началось-то как славно — пять карасей, один к одному, граммов по двести каждый. А шестой, когда он начал снимать его с крючка и разглядывать лапки, растущие рядом с плавниками…
Гадость.
«Оладьи картофельные» вышли на вид совсем безобразными, но съедобными. Петров, отмывая сковороду, краем уха слушал умные рассуждения о судьбе московского метро, перемежающиеся со свидетельствами очевидцев, переживших катастрофу.
Теплое солнце, безветрие, сытость клонили ко сну. Он вынес из комнаты байковое одеяло, постелил на скамейку для уюта.
Книга читалась легко и свободно, где-то за океаном частный сыщик Филипп Марло спасал невинную актрису от происков гангстерского синдиката.
Хриплый мяв оторвал его от романа. У ног стояла кошка, прижимая к асфальту едва трепыхавшийся комочек перьев.
— Охотишься, киса?
Кошка оставила добычу и, неловко пятясь, отошла.
— За хозяина признала, дань принесла или хвастаешь?
Кошка опять мяукнула, но не победно, а недоуменно, даже боязливо.
— Успокойся, киса, не съем я твой трофей, — Петров склонился над птичкой. И никогда-то не был он силен в орнитологии, а в этом истерзанном комочке опознать что-нибудь? Наверное, воробей, обыкновенный воробышек. Свернутая головка, подернутые пленкой глаза — и червячки, отпадающие от тельца на асфальт. Он нашел в траве палочку, ковырнул ею. Кожа легко отделилась от косточек, обнажив гниющие внутренности.
— Фу, киса, как можно! Падаль! — он отбросил воробья палочкой.
Кошка отпрыгнула, а затем, не сводя глаз с птицы, боком отбежала за дом.
Надо унести эту дохлятину подальше, завоняет.
Он поднялся на веранду Совок с длинной ручкой стоял в углу.
На дорожке — чисто. Кошка вернулась, забрала? Передумала?
Петров вернулся к терпеливо ждавшему частному сыщику. Шелест листьев, воздух, общение с природой.
Он прикрыл глаза. Солнце сквозь мельтешащую листву гипнотизировало.
Через минуту он шел по Москве, плакатно чистой, насыщенной цветом; на углу Почтмейстерской и Проезда яркие, светлые дома манили музыкой и огнями, странно видными в полуденный час, кафе под тентами заполняли широкие тротуары, фонтан бил живой радостной водой. В карманах хрустели деньги, наверное, доллары, взял толику из банка, а осталось, осталось-то!
Он зашел в ресторан, заказал икру, шампанское и еще что-то соблазнительное, устрицы, дамочка за соседним столиком обещающе улыбнулась…
Звук шагов пробудил его от дремоты. Краски дня, солнце остались, а все остальное исчезло. Жаль. Какие они, устрицы?
От ворот приближались двое — давешний пенсионер и с ним высоченный патлатый парень
— Здравствуйте, — пенсионер держался чуть впереди. — Больного привел, примете?
Петров встал, окончательно прощаясь со сном.
— Пройдемте.
Они вошли на веранду, Петров сел за стол, кивнул на стоявшие рядом стулья.
— Что я могу для вас сделать? — это влияние Филиппа Марло.
— Да племянник руку расцарапал, заразу занес.
От патлатого самогоном — перло.
— Он лечиться им пытается, вы уж простите, доктор.
Племянник засучил рукав рубахи.
Пятно походило на крысу, въевшуюся в руку — серое, большое, багровый хвостик тянулся к локтю. Ярко-красные края разве не светились.
— Как же это вас угораздило…
— Накололся на кость… — нехотя отозвался патлатый. — Землю копал, и накололся. Совсем маленькое пятнышко было, да растет…
— Больно? — Петров повел ладонью над пятном. Края горели, от центра леденило.
— Немеет, и жжется, особенно с краю.
— Измерьте температуру, — он протянул градусник.
Минуты шли, а диагноз оставался неясным. Рожа? А почему в центре воспаление не выражено? Раньше подобное Антоновым огнем называли. Болезнь Базарова.
Потом он выстукивал, выслушивал больного, смотрел язык и щупал живот.
— Нужно ехать в область, в клинику. Сейчас я направление выпишу.
— А нельзя здесь, вы посильнее пропишите что-нибудь, а?
— Случай серьезный, — кто там, в клинике, остался? Хронически беременная Стратова да неувядающая Ляпа, корифей всех дисциплин. Ну, и научные кадры свежей выпечки, десять тысяч долларов за диплом, или, как, кажется, нынче принято выражаться — «штук баксов».
— Кстати, не помню вас на осмотре.
— Он не здешний, погостить приехал, в отпуск.
Петров достал пакетик со шприцем, флакон легодина.
— Ложитесь на живот. Видите, не больно совсем. Полежите, я запишу. Фамилия?
— Пирогов Сергей Иванович, — глухо отозвался парень.
— На ночь примете две капсулы, — Петров протянул упаковку. — Не жевать, не ломать, глотать целиком. И ничего спиртного не пить. С утра натощак придете ко мне.
— Спасибо, доктор, — пенсионер достал из кармана пиджака плоскую коробочку. — Возьмите, пожалуйста, из старых еще запасов.
Племянника слегка шатало. Ничего, легодин — сильное средство.
Он открыл коробочку. Внутри — бутылочка-фляжка дагестанского коньяка. Петров пожал плечами, положил ее в стол.
6
Три часа пополудни. Сходить в лес? По привычке он взял сумку, нож, хотя знал, что никаких грибов он есть не станет. Не созрел.
Кратчайший путь вел через парк — сначала по асфальтовой дорожке, потом по широкой тропе меж деревьев, обильно перекрытых ловчими сетями пауков, приходилось то и дело лавировать — жаль труда ловцов. Мух он не жалел.
Парк кончился. Петров вышел на грунтовку, лес был рядом, в километре. Он миновал свернутый набок шлагбаум. Дорогу пересекали ржавые рельсы одноколейки. Справа невдалеке белел домик. По шпалам, ломая длину шага, он подошел к нему — мимо скошенной травы, разложенной сушиться, готовых маленьких стожков. У домика в огороде копалась женщина. Выпрямилась, радуясь минутной передышке.
— День добрый, — подошел он к штакетнику.
— Здравствуйте. Не ходят поезда у нас, с зимы. Разве грузовой раз в месяц пропустят, и все, — она опиралась на вилы, рядом стояло ведро, до половины заполненное розовой картошкой.
— А раньше много ходило?
— Наша ветка до Хавы тянется. Дизель из Князева четыре раза на день, и грузовые — из карьера щебенку возили.
— Вы тут работаете?
— Держит дорога, вот и работаю. Какая работа… Деньги, правда, тоже невелики, зато к ОРСу прикреплена, раз в месяц езжу деньги получать и отовариваюсь там, все легче. Еще огород, коза… — и, подтверждая, из-за кустов раздался противный крик. — Отпускать далеко нельзя.
— Волки?
— Волков не видела, а собаки есть. Мало, а расплодятся — в лес не войдешь.
— Не стреляют их?
— Иногда слышу выстрелы, не знаю. Может, браконьеры…
— Схожу, погляжу, что за лес — он заметил снизки грибов, висевшие на стене.
— Грибов сейчас полно, море. Раньше гоняли, заповедник все ж, а сейчас лесники почти все поувольнялись, да приезжих нет. Говорят, вредно есть грибы.
— Вредно, в них все собирается…
— Жить-то надо, — женщина налегла на вилы.
Петров осмотрелся.
— Вы по той стежке идите, прямо в лес приведет, — она показала рукой, потом наклонилась, выбирая клубни.
То тут, то там тропку перебегали мыши. Если кошка — плохая примета. А мышь?
Стежка оборвалась у шоссе, идущего у самой кромки леса. Минут двадцать, как он вышел из парка, а — ни одной машины.
Он пересек шоссе, кусты, и — вот он, лес. Дубы, растущие вольно, просторно, и воздух, воздух! полтора миллирентгена в час. В среднем. Вон там, на полянке, может, и меньше, а под тем кустом — все пять. «Реальной угрозы здоровью населения нет никакой, проведенные мероприятия позволяют считать местность практически безопасной по всем параметрам».
Ах, скоты, скоты!
Он шел, машинально шаря взглядом по траве. Сыроежки, моховики. Семья белых. Он наклонился, срезал самый крепкий гриб у основания. Чистый, а запах! Через полчаса сумка была полной, их тут не искать нужно, а убирать не разгибаясь. Ни одного червивого, сорт прима.
Петров остановился.
Белка винтом взбежала по стволу вверх.
Даже черви не едят.
Он высыпал грибы на траву. Не черви, конечно, личинки каких-то насекомых. Поднялась досада. Мазохизм с этими грибами.
Он зашагал дальше, стараясь не глядеть на кольца лисичек, справляющих грибную олимпиаду. Под ногами захлюпало, похоже, болото рядом. Стало темней, пошли ели.
Путь перегородила колючая проволока, частыми рядами она рассекала лес, ржавая, натянутая на смоленые столбы. Петров попробовал раздвинуть нити колючки. Нет, много их, не пролезть. И к чему? Видно, здесь и начинается собственно заповедник. Не в болото же ему нужно.
Вдоль проволоки — с той стороны — ели росли сплошь. Он шел параллельно этой двойной ограде, пока не заметил просвет в стене елей. Разорванная проволока скручивалась в спираль, на колючках болталась всякая дрянь, усеянная черными жучками.
Пора назад. Ни к чему это все.
Десять минут ходьбы на юг — и он на шоссе. Надышался, а аппетит не нагулял.
7
«Приглашаем всех, кто не спит в этот час, полюбоваться чудесным явлением природы. Через пять минут…»
Петров выключил приемник, потушил свет. С крыльца в серебряном свете лагерь виделся стеклянным. Полная луна карабкалась вверх, стараясь спастись.
На часах — без четверти полночь.
Из-под лестницы выбежал еж, на мгновение застыл на дорожке и мячиком скатился в траву. Ломаной линией пронеслась летучая мышь.
Он подошел к облюбованной заранее скамейке, сел лицом к луне. Часы на руке заиграли турецкий марш — настроил на это время.
Он смотрел прямо на луну; белесое, бедное звездами небо казалось совсем низким. Черный двойник луны начал наползать на край медленно-медленно. Петров перевел взгляд на дом, столовую, парк. Слегка потемнело, опережая мрак, наступила тишина. Даже ветер перестал шевелить листья.
Он закрыл глаза, пытаясь вслушаться в окружающее.
Еще доносился лай из деревни, затем стих и он.
Сознание было ясным и спокойным, но открывать глаза не хотелось. Он строил поместье — с цветущими садами, озерами, полными рыбы, замком на горе. Замок на Луне. На обратной стороне — там, откуда никогда не видна Земля.
И там они бы жили.
Стоп.
Он тряхнул головой, разомкнул веки. Треть луны была уже в темно-серой тени Земли, багрово-красная граница ее напомнила сегодняшнего больного.
Синдром Лунного затмения. Красивое, поэтическое название.
И там они бы жили.
Стоп.
Он тряхнул головой, разомкнул веки. Треть луны была уже в темно-серой тени Земли, багрово-красная граница ее напомнила сегодняшнего больного.
Синдром Лунного затмения. Красивое, поэтическое название.
На почерневшем небе появились тысячи новых звезд, число их росло и росло, росла и безотчетная тревога. Дикари мы, дикари. Ну вот, наконец, вся Луна закрыта, цвет из серого стал темно-вишневым. Нет, как у моряков — темно-темно-вишневым. Он задрожал похолодало, однако.
Петров подсветил табло часов. Третий час! Но красота, красота. Погасшая луна и мириады звезд.
Он встал, прошелся до ворот, похлопывая бока руками. Дрожь прошла, но захотелось спать. В Раптевке — ни огонька. Может, кто и смотрит в небо, а скорее — спят. Страда, люди на полях выкладываются.
В пруду сверкнул огонек — отразился выползший краешек луны. Тут же подул ветер, разгоняя дрему.
Надо поменять скамейку — луна успела переместиться. Не проблема, скамеек в парке дюжина, и все для него одного.
Не успело новое место согреться, как шаги, торопливые, пришаркивающие, вплелись в начинающую оживать ночь. Скрипнули ворота (пора смазать петли!), человек прошел к дому и забарабанил в стеклянную дверь веранды.
Под этот стук Петров подошел к ночному гостю.
— Кто там?
Тот обернулся. Опять он, Петр Семенович.
— Это вы, доктор? Я насчет… насчет племянника… Посмотрите его, пожалуйста, ему хуже…
— Только возьму саквояж.
Пять минут спустя они входили в село.
— Что стряслось?
— Поначалу ему полегчало, рука не болела, и пятно вроде замерло. Он таблетки ваши выпил и спать лег. А ночью я проснулся, слышу стонет. Зашел к нему, рука вся серая, на шею ползет, щеку, грудь. Вот я и прибежал.
Они подошли к двухэтажному дому, добротному, каменному.
— Минуту погодите, я собаку привяжу, — хозяин распахнул калитку. — Джек, Джек! Где ты там! Что с тобой, псина?
Послышался лязг цепи, собака заскулила и — смолкла.
— Проходите, доктор.
Дорожка вела к дому, рядом с ней проволока, вдоль которой на цепи с кольцом могла бегать собака. Сейчас она, большая овчарка нечистых кровей, насколько можно было разобрать при свете ночи, жалась к хозяину.
Хозяин нагнал у крыльца.
— Я не запирал, открыто, — и прошел вперед, везде включая свет на веранде, в коридоре, в комнатах.
— Где же больной?
— Наверх подняться надо.
Лестница, короткий коридорчик привели к небольшой комнатке, почти пустой, одна раскладушка, укрытая одеялом, стул, одежда на спинке, пепельница на полу с одиноким окурком да в подсыхающей лужице самогона опрокинутая бутылка.
— Так где же?
— Был… — пенсионер немного растерялся. — Сейчас посмотрю, может, отошел куда…
Скрип половиц, хлопанье дверей.
Петров спустился вниз. Здесь было что-то вроде холла — с пустой каминной пастью у одной стены, диваном у другой, в центре столик и пара кресел.
Из двери выглянул хозяин:
— Я на улице гляну.
Петров сел в кресло, полистал лежавший на столике журнал (им оказался «Порядок»), зевнул. Спать хочется. Он слышал, как хозяин зовет «Сергей, Сергей!», рычание собаки, но сон одолевал. Нужно встать.
Наверное, он все-таки заснул, но звук отворяемой двери застал его поднимающимся из кресла.
— Нет нигде. Куда он мог деться?
— Вы меня спрашиваете? — на часах — четыре. Ночь на исходе.
— Нет. Сам не пойму… Одежда ведь здесь.
— Рассветет, тогда и поискать можно будет.
— Да, да.. Наверное, он еще выпил и отсыпается где-нибудь… Вы извините, нехорошо получилось… Я через пару часов пойду, поищу…
— Найдете — зовите, — Петров пошел к двери.
Через десять минут он лежал в постели.
Спать, спать, спать…
8
Пес безучастно смотрел на Петрова. Да, восточноевропейская овчарка.
Он еще раз нажал кнопку звонка.
— А, доктор! Знаете, этот паршивец действительно напился. Напился и решил прогуляться, за ночь отмахал до Князева и оттуда утром позвонил, что уезжает домой.
— Без штанов?
— Ну, он в спортивном костюме был. Уезжает, и пусть себе. Меньше хлопот.
— А болезнь? Он же болеет.
— Говорит, лучше стало, спасибо. Если что, в городе обратится.
— Откуда он?
— Сергей? Из Москвы, в метрострое работает. Им много сейчас работы…
Запах цветов — как в парикмахерской. Слишком резкий, душно становится. Овощи, если и растут, то за домом. Зато яблони постарались по всем дворам. Яблочный год.
— С фруктами что делаете?
— Что с ними делать, в землю зарываем. Удобрение под цветы.
Петров оглядел дом.
— Нравится? Все сбережения на него потратил, и пота не жалели я и жена. Всю жизнь по военным городкам, знаете… Думали, уйду в отставку, заживем, детей приглашать будем. Теперь один пользуюсь.
— Дети далеко?
— Дочь в Москве замужем, сын на флоте, Тихоокеанском. Дочь пишет, продавай дом да приезжай. Как продашь? Кого сюда заманишь? Вот и развожу цветы. Хотите?
— У меня сейчас усадьба целая.
— Какие места загубили. Знать бы раньше…
Петров прошел метров сорок, оглянулся. Прислонясь к ограде, отставник смотрел ему вслед — или просто смотрел куда-то, видя свое, счастливую осень жизни с женой и детьми в собственном доме.
На берегу пруда привычно стоял рыбак. Ловись рыбка, большая и маленькая, с плавниками и лапками. Петров подошел.
— Клюет?
— Маленько.
— С ножками попадается?
— Бывает. И с ножками, и тремя глазами. Мы таких кошкам…
— А остальную себе?
— Что же еще жрать? Зараженная она, рыба? Так мы все тут зараженные, и животина, и люди. В пруду, правда, я да Кузьмич ловим, остальные на речку ходят, на речке уродной рыбы и нет почти. Мы-то старые, тяжело, четыре версты, да и чего нам бояться. Одно помирать, лишь бы скорее, по людски, пока сами нечистью не обернулись.
— Как это — нечистью?
— Просто, к слову. Болеют многие. Сын у меня — тоже… Он в соседнем селе живет.
— Чем?
— Говорят — белокровие… — старик равнодушно смотрел на поплавок.
Петров поднялся на дорогу.
Сын ведь. Но, может, со скуки сочиняет?
После обеда в сон потянуло неудержно — прошедшая ночь давала знать.
9
Стук громкий, настойчивый. На часах — половина шестого. Тяжело просыпаться к вечеру.
Он вышел на веранду.
На пороге стоял милиционер.
— Петров Виктор Платонович?
— Да.
— Лейтенант Фроликов. По делу к вам.
— Болеете?
— Нет. Мы тело обнаружили, труп. Осмотреть надо. Все равно в районе судмедэксперта нет…
— Сейчас, приведу себя в порядок.
Побриться? Почему бы и нет?
— Куда теперь?
— Недалече.
У ворот ждал «козлик», шофер повел машину к погосту.
— Час назад нам позвонили, отсюда, из Раптевки. Старушка на тело наткнулась.
У церкви машина затормозила. Два милиционера стояли у стены.
— Нам сюда.
Несколько шагов, и Петров увидел мужчину, лежащего вниз лицом.
— Можно трогать?
— Да, мы сфотографировали…
Он коснулся шеи лежавшего. Пульса, конечно, нет. Но еще теплый.
Медленно повернул труп на спину. Камень, наполовину вросший в землю, проломил череп, изуродовал лицо.
Работа наша такая…
Через десять минут он докладывал лейтенанту:
— Смерть наступила три-четыре часа назад, наиболее вероятно — в четырнадцать тридцать, плюс-минус четверть часа. Причина падение с высоты.
Все посмотрели на церковь.
— Да, вероятно. Метров двенадцать будет. При падении он ударился головой о тупой предмет — вот этот камень. Еще перелом ноги, на вскрытии, вероятно, определятся повреждения внутренних органов, но главное — перелом черепа, травма, несовместимая с жизнью.
— Вам придется все записать.
— Знаю.
— Старушка, что нашла его, близко не подходила. Мы мимо пруда ехали, рыбаков видели, надо их расспросить, — подошедший капитан распоряжался уверенно и деловито.
— Покойный — Бакин Петр Семенович, — Петров посмотрел на стену. Полторы секунды падения. О чем он успел подумать? А в душе, непонятно отчего — облегчение. Будто другого ждалось, не страшного, а — жуткого.
— Вы его знали?
— Шапочно. Его родственник обращался ко мне. Вчера.
— Несчастный случай, несомненно. Погляжу, откуда он упал, капитан прошел в церковь.
— Доктор, вы к себе? — лейтенант распахнул дверцу машины. Поедем, садитесь. Я с рыбаков показания сниму и к вам зайду.
Рыбаки, да. Показания… Писать ли про серое пятнышко на руке Бакина?
Обязательно.
Писанина, отчет об осмотре тела, времени заняла немного. Петров открыл банку сгущенки, положил две ложки в стакан дистиллированной воды. Теплое, сладкое питье — как этот августовский вечер.
Хлопнула дверца «козлика», через минуту лейтенант сидел напротив Петрова.
— Держите, — он отдал милиционеру листки. — Где будете вскрывать?
— В Плавске, наш район за ними закреплен. Я как раз о грузовике договорился. Труповозки у нас нет… — он кашлянул. — Мне и с вас показания снять нужно.
— Снимайте.
Еще через полчаса он писал по диктовку: «со слов моих записано верно, добавлений и исправлений не имею».
— Вот и все, — лейтенант сложил бумаги в планшет. — Рыбаки говорят, он в четверть второго шел на кладбище. В церкви нашли его следы, на лестнице, что вдоль стены изнутри. Других следов нет, а на верху молоток геологический лежит. Поковыряться хотел, еще что, неважно. Дело ясное — несчастный случай. Жаль, вы паспорт у племянника не спросили, — он укоризненно посмотрел на Петрова.
— Жаль.
— Да ладно, обойдется. До свидания…
Не самый хороший день. Голова, вдобавок, разболелась. Он выглянул — мимо, по дороге, проехал грузовичок. За телом? Таблеточку пентальгина принять…
Он пошарил в укладке-аптеке.
Наверное, к перемене погоды. Петров подошел к барометру, старому, большому анероиду. Так и есть, на двадцать миллиметров ниже. К дождю.
В комнате потемнело. Рановато что-то. За окном потемнело, сумерки сгущались с каждой минутой. Порыв ветра поднял листья с земли, закружил, разметал. Наверное, гроза сильная идет.
Придется вторую таблетку брать, ломит в висках.
Он поморщился от горького вкуса, запил. Пора свет включать, а всего-то девятый час. На стук ногтем по барометру стрелка опустилась еще на деление.
Петров вышел на веранду. Деревья качались, ветер рвал листья горстями. Сумерки.
Таблетки подействовали, начало клонить ко сну. Отоспаться — и ладно.
Лампочка мигнула и погасла. Отключили электричество. Или обрыв на линии, вон ветер какой.
Петров запер дверь, разделся, лег на кровать. Приемник послушать? Но не было сил даже протянуть руку.
10
Оглушительный грохот и — вспышка. Свет пробился сквозь закрытые веки.
Петров ошеломленно вертел головой. Молния, наверное, совсем рядом стукнула. Вокруг тьма, окна не видать. Он нажал кнопочку подсветки табло. На часах — одни нули, лишь секунды отсчитывают время наново. Полночь?
Где-то в тумбочке свеча и спички. Слушая ровный, спокойный шум дождя, он нашарил их, зажег. Как там барометр? Стрелка уползла туда, где и цифр-то никаких нет. Циклон. Надо досыпать ночь. Скучно, правда. Он включил приемник, сквозь треск разрядов поймал радио Люксембурга. Диск-жокей объявил перерыв, запикало. Час пятнадцать — по среднеевропейскому. У нас — три пятнадцать. Врут часики. Молния попутала? Нужно поставить верно.
Музыка, темнота и дождь баюкали, он лежал в полусне, порой по радио начинали обсуждать буру в деревне Раптевка, на чистом русском языке, языке Малого, и Петров понимал, что это — сон, и отмечал во сне, что дождь стих, молнии прекратились. Голове становилось легче и легче, боль уходила, и, когда она ушла совсем, он решил уснуть глубоко.
11
В сером свете комната, казалось, обложена ватой.
Он подождал объявление времени, сверил часы. Идут. В ногах слабость, но легкая. Живем.
На улице стало прохладнее, маленькие лужи на дорожках, большие на обочине.
Вернувшись в комнату, Петров попытал выключатель. Ан, нет электричества.
Чай готовил на спиртовке. Переводил продукт. Утешение, что воды дистиллированной впрок нагнал.
Мимо шла Ксения, колхозница, что уборкой здравпункта подрабатывала.
— Доброго дня, доктор! Как ночью, не страшно было?
— Голова болела.
— Смерч прошел, рядом совсем. Столбов повалил, провода порвал. Уже чинят. Деревню миновал, одну яблоню у Филипповых сломал, и все. Старая была, яблоня. За Бакиным пошла. Он тоже самый старый в Раптевке был.
— Разве?
— Я не о годах. Мы тут пришлые все, кто в тридцать шестом приехал, кто после. Деревня пустая была, кого не раскулачили, разбежались или с голоду поумирали. Я, мне семь лет тогда была, помню, приехали — а хаты ждут. Бери. Многие так без хозяина и остались. Развалились, на бревна раскатали.
— А Бакин причем?
— Он тутошний, здесь родился, в тридцатом, мне его жена покойная рассказывала. Потом мать его в город увезла, дитем. А вернулся недавно. Дома, конечно, не осталось, он новую хоромину отстроил. А пожить толком не пришлось.
— Жена его тоже здешняя была?
— Нет, городская. Радовалась, когда строилась, свой дом, наконец. Он упал, говорят, по церкви лазил?
— Упал.
— Его часто около церкви замечали. Как молодой парень приехал к нему в мае, так и зачастили туда. Мы спрашивали, зачем, он смеялся — клад, мол, ищу…
Женщина ушла. Петров остался сидеть на веранде, в медицинском запахе хлорамина.
Шутил, наверное, Бакин. Или прятал на виду, в самом деле искал клад. Почему нет?
Он надел резиновые сапожки, знал, куда едет, прошлепал по лужицам в лес напрямик. Рефлекс грибника — в лес после дождя. А куда еще?
Многие деревья парка оказались, на удивление, сухими. Тропу перекрыл поваленный ствол, рядом — еще и еще. Деревья лежали беспомощные, разметанные, крепость и возраст не спасли. Как у людей. Лежали они по дуге, смерч. Пройди он на метров двести дальше — как раз на дом наткнулся бы. Обошлось, но как же он не услышал ничего? За грозой да таблетками проспал.
Он пошел полем к переезду. Встретилась железнодорожница:
— Связь у меня молчит. В селе не знаете, как?
— Чинят.
— Поезда теперь не ходят, спешить не будут, — она побрела дальше.
Петров очистил сапоги о рельс. Раскисшая дорога не манила, лучше бы по травке.
Шоссе, что тянулось вдоль леса, подсохло. Он шел по асфальту, примериваясь, где войти поудобнее. И тут прошелся смерч, тупой, злобный, его след открылся поваленными деревьями. Он брел по нему, сто метров вглубь леса на север, потом на запад, ища проходы среди поваленных деревьев.
След пересек поляну, вчера солнечную, зеленую, а сейчас грязную и притихшую. Безмолвие — днем, летом, в лесу. А ночью хаос и слепая сила смерча, что дом рассыпать, что деревья поломать, что озеро высосать и разлить. Наверное, смерч шел с болота, потому и грязь серая на листьях и траве.
Он поднял голову. Белка, Ползет по ветке, как ленивец. Ей прыгать положено, а она… Ну-ка, для прыти!
Он поднял короткую палочку, не целясь, бросил. Палка ударилась о ветку дерева и отскочила. Секунду спустя и белка свалилась в траву. Ах, незадача!
Он подошел к месту падения. Что же ты, бедолага…
Меж узловатых, выбухающих из земли корней лежал полуразложившийся беличий трупик, весь облепленный мухами. Жук-могильщик деловито полз по мордочке. А где та, с дерева? Ведь не может же быть…
Он поискал еще. Ничего.
Ничего.
Ладно. Как протекает иммунодефицитный синдром у зверей? Как и у людей. Болеют. Гниют заживо. Вот и белка.
Он искал наукообразное объяснение для душевного покоя. Следовательно, он не спокоен? Пожалуй, да. И это не привычная, повседневная тревога, с которой кто теперь не живет. Нечто новое.
Близость болота становилась явственнее и каждым шагом. И сапоги не спасут.
Он остановился.
А, собственно говоря, зачем ему куда-то идти? Да еще в болото?
Вокруг — сумрачное молчание. Назад пора.
Невдалеке послышался хруст, что-то ворочалось в кустах, там, где угадывалось болото. Кабаны здесь водятся. Кабанья купалка? Интересно посмотреть. Но в другой раз. Такие секачи встречаются — ну!
Петров развернулся, стараясь не торопиться. Треск нарастал, приближаясь.
Он оглянулся — верхушки кустов шевелились. Ноги сами заспешили. Что его так тянет сюда — не знающего местность, безоружного? Кабана и пуля не сразу берет.
Выйдя из леса, он вновь прислушался. Никто за ним не гонится, может, и не кабан то вовсе, а бобры заповедные. Или одичавшие собаки.
Дом встретил его огнем электрической лампочки.
12
Чай из новой пачки был не лучше прежнего. Петров рассматривал чаинки на дне стакана, гадая, как можно добиться такого гадкого сочетания — сухих виноградных листьев и чайных палочек. По листьям, усыпавшим дорожку, кто-то спешил. Рано облетать листья стали.
— Доктор, доктор, вас в сельсовет зовут, телефонный разговор будет, — женщину он определенно видел. На осмотре, где же еще. Холецистит, гастрит…
— Спасибо, что позвали.
— Не за что. Там карточки сейчас дают, так меня без очереди пустили, чтобы я позвала вас.
У сельсовета толпилось человек тридцать, да внутри…
— Заходите, заходите, Виктор Платонович! — Агафья Тихоновна оторвалась от гроссбуха. — Из области звонили, вас спрашивали. Сказали, перезвонят скоро. У нас комнатка есть, там и подождать можно. Здесь сейчас базар настоящий, карточки на квартал раздаем, — она провела его мимо ждавших в коридоре людей в крохотную, стол, стул и телефон, комнатку. — Параллельный аппарат. А я пойду мучиться.
За тонкой дверью слышен был ее голос:
— В очередь, в очередь! Все успеете, не волнуйтесь!
Телефон — старый, высокий, эбонитовый, — молчал.
— Аверьянова!
— Что придется на карточки? — голос дребезжащий, старческий.
— Узнаем, погоди.
— Папирос бы… Курить культурно хочется…
— Тебе, как участнику войны дадут.
— Как в прошлый раз — три пачки на месяц?
— Не баре, самосадом перебьемся.
— Мне восьмой десяток. Культуры хочу!
Стук двери.
— Что дали?
— Что и раньше… — женский голос, покорный в безысходности.
— Востряков, — кликнули очередного.
— Дожили! В войну легче было!
— молчи, много ты о войне знаешь! Потерял глаз, так и знаток великий?
— Знаток, не бойся. Ты много навоевал, лишнюю пачку «Примы». А хоть с кем воевал-то, соображаешь?
— С кем, с кем… Я три войны прошел — с финнами, с Гитлером и в Маньчжурии…
— С Гитлером, говоришь? А что с ним, с Гитлером, стало, знаешь?
— Отравился, вроде. Отравился, и сожгли его.
— Вот, вот, сожгли. Дружок мой, он шофером в органах служил, говорит, что в пятьдесят шестом перевозил Гитлера. Поправился тот, раздобрел, усы сбрил, а все равно узнал. В специальный санаторий перевозил, под Калининградом. С Гитлером двое были, капитаны. То ли стерегли, то ли охраняли.
— Обознался твой дружок. Где он Гитлера видел-то, в кино или карикатуры смотрел.
— В плен наши взяли его, Гитлера. Секретно. Тайны какие знал, или еще зачем.
— Брехня!
— Я дружку тогда тоже не поверил. А через неделю дружок сгинул напрочь, с семьей. Он не мне одному рассказывал про это. Вот и призадумался я…
— Викулов!
Телефон зазвонил длинно и громко.
— Раптевка, Раптевка!
— Вас слушают.
— С областью говорите.
Трубка немного потрещала, потом ясно и громко донесся мужской голос:
— Нашли врача своего?
— Слушаю вас.
— Это кто?
— Это врач, которого нашли. Петров Виктор Платонович.
— С вами говорит дежурный по облздравотделу Цыбиков. Примите распоряжение. Диктую: «Срочно провести мероприятия по форме пять. Об исполнении доложить в седьмой отдел. Мирзоян». Записали?
— Записал, — а и соврал. Запомнил.
— Повторите.
Петров повторил.
— Выполняйте.
— Значит ли это…
— Вопросов не надо. Выполняйте.
Сквозь гудки женский голос:
— Закончили?
— Закончили, — Петров опустил трубку, прошел по людному коридору к заветной комнате.
— Так. Прошу выдачу карточек отложить. Я сейчас принесу лекарства, прочитаю коротенькую лекцию-интруктаж, и вместе с карточками будем выдавать таблетки.
— Чего это вдруг? — со скрипучего стула поднялся старик. Не успел проскочить, не повезло.
— Ладно, Макарыч, видно, надо, — Агафья Тихоновна захлопнула гроссбух. — Подождите все снаружи, а то от шума себя не слышу.
Старик хлопнул дверью. Осерчал.
— Опять? — женщина, часто моргая, смотрела на Петрова.
— Подробностей не знаю.
— Сволочи! Сволочи все! Сколько же можно! — и, отвернувшись, заплакала в голос.
Петров секунду подумал.
— Пятая форма — без йода. Значит, старые дела. Смерч пыль поднял, или еще что… А у нас и вообще, не исключено, все нормально, просто — профилактика.
— Хоть… хоть бы, — она всхлипывала. — Уезжать нужно, а куда? Дом, хозяйство…
— Я вернусь минут через двадцать.
Он прошел мимо толпы, разбившейся на кучки. Смотрели на него нехорошо, видели причину всех бед в них, в городских. Были холерные бунты, будут радиационные.
13
Выстрелы, сухие, шипящие, доносились со стороны заповедника. То редкие, то сливающиеся в очереди, они тревожили предутренний сумрак и вязли в затянутом облаками небе.
Петров сошел с крыльца, прошелся по сухой траве. Нет росы.
Охоту для бар устроили?
Он вернулся на веранду, налил из термоса заваренный с вечера чай.
Скоро рассвет.
Стрельба смолкла. Звуки тяжелых моторов — грузовики, «Уралы». Оттуда же, со стороны заповедника. Минут через десять затихли и они. Теперь только Раптевка подавала голос, собаки да петухи.
Он включил приемник. В новостях ни слово об авариях или ядерных испытаниях. Вчерашняя догадка, видимо, верна — просто старая пыль поднялась.
Рано, есть время поспать, но не хочется.
Он сидел за столом, положив голову на руки, то засыпая на несколько мгновений, то опять просыпаясь. Нет, это не дело. Либо в постель лечь, либо развеяться. Как? Маршрут известный, устоявшийся.
Когда он подошел к лесу, почти рассвело. Любовь к природе с детства, с семейных пикничков. Тогда лес был другим. Все было другим.
Он решил просто пройтись вдоль по шоссе. Слева — железная дорога, дальше, за полем — Раптевка, справа заповедник бобровый. Где-то здесь и стреляли. Разогнали кабанов или поубивали.
А, чего уж там. Петров свернул в лес. Просторно и тихо. Порохом попахивает, правда.
Островки орешника темнели среди берез. В траве блеснуло. Он нагнулся. Гильза, длинная, необычная. Свежестрелянная.
— Гражданин!
Двое, крепкие, высокие, в камуфляже, на поясах тесаки, в руках карабины, полузабытые, десятизарядные, системы Драгунова, кажется. Стволы длиннющие, особенно по сравнению с АК.
— Да?
— В заповеднике находится посторонним нельзя, — говорил тот, что пониже. Метр восемьдесят, восемьдесят пять. Глаза его, быстро обежав Петрова, стали искать что-то за ним, за его спиной.
— Вы что, лесники?
— Саперы, оцепление. Бомбы нашли, с войны неразорвавшиеся. Пока не обезвредят, патрулируем.
— Ухожу, раз бомбы. Интересное у вас, саперов, оружие. Не то, что о живого, мертвого уложите.
Он вернулся на дорогу. Сколько таких… саперов в лесу?
Дорога пустынная, молчаливая. Умирающая. Петров свернул на грунтовку, миновал переезд. Трава все ближе подступала к рельсам. Пересилит вскоре всякие креозоты и зарастет путь. А пока тронутые ржавчиной, обреченные на праздность рельсы надеются…
Он остановился у дикой груши. И она решила порадовать, плоды желтые, крупные. Съешь моего наливного яблочка…
Уазик, переваливаясь через ухабы проселка, поравнялся с Петровым и притормозил.
— Мы в Раптевку попадем?
— Да, прямо и направо.
— Далеко?
— Километра полтора.
— Садитесь, подвезем.
Какие любезные люди. Он заглянул в кабинку.
— Спереди, спереди садитесь.
На заднем, рядом с офицером, сидел большой доберман.
— Нет, я лучше пешком.
— Да садитесь, пожалуйста. Дорогу покажите, а то заплутаем. Песика не бойтесь, он не сторожевой, людей любит.
Настойчивый майор.
Он сел. Прапорщик тронул машину.
— Вы здешний? — Майор положил руку на загривок пса. Тот спокойно, не шевелясь, смотрел на дорогу.
— Нет, я врач, прикомандировали. По решению облисполкома, слышали, наверное.
— Припоминаю. А мы саперы. Очищаем лес от старой смерти, если говорить красиво. Дело, впрочем, не больно красивое.
— Вам виднее.
Машина выехала на асфальт.
— Остановите.
— Пожалуйста. Всех благ. А мы в сельсовет, предупредить, что лес закрыт.
— Надолго?
— Выясняем объем работы.
Машина покатила дальше, а Петров все стоял перед воротами лагеря.
Тоска. Усталость от одиночества? пора бы и привыкнуть.
Крашеное железо неохотно подалось, скрип приветствовал его. Или предупреждал?
Вроде и работой сейчас не перегружен, пять, шесть человек за день приходят, и то, больше поговорить. А усталость навалилась и не отпускает. Миллирентгены суммируются?
Делать ничего не хотелось. Да и не было дела настоящего.
Чайник на плите зашумел. Устроить маленький праздник? Он достал неприкосновенный запас — жестянку настоящего индийского чая. Даже немножечко, чайная ложечка… А меду нет.
Запах чая показался особенно приятным.
Растягивая удовольствие, он выпив треть стакана, встал и раскрыл дверь в столовую. Мрачновато.
Он включил свет. Ряды пустых столов, окруженные стульями, серый свет дня мешался с желтым, электрическим. Полное отсутствие мух. Вот для санэпидстанции радость-то!
— To hell with you! Coming here was not my idea, — начал было он и — замолчал.
Не смешно. Не весело — притворяться частным сыщиком Марло.
Вкус чая исчез, он через силу допил стакан. День едва начался, а нет силы, нет радости. Усталость, какая усталость!
Дорожка привела вглубь парка. Он подошел к качелям, толкнул доску ногой, еще и еще, наращивая размах. Визжат противно, зато разгоняют тишину.
Тишина, наверное, она и гнетет.
Он шел вдоль ряда островерхих домиков, похожих на те, что рисуют на рекламных календарях. А внутри? Он шагнул было к двери, но новый приступ тоски разлился в груди.
Шалят нервы. Недостаток положительных впечатлений.
Петров побежал в душ. Гнать хандру прочь, гнать. Прохладная вода, мятный вкус пасты во рту, дезодорант, свежее белье. Атака на депрессию по всем направлениям.
Сходить и половить рыбу, но в проточной воде, на речке? Для кошки, хотя бы. Третий день не видно ее, не приходит. Кис — кис — кис! Он вернулся в столовую, открыл баночку скумбрии, положил кусочек на блюдце у входа, а саму баночку — в холодильник. Маленькая такая баночка на пустых полках. Пустяки. Он отыскал удочку, накопал червей, что-то делать, идти, шевелиться, лишь бы не оставаться одному в этой могильной тишине.
14
Пешка закатилась под стол. Он поднял ее, сверяясь с книжечкой, расставил позицию. Семь фигур белых против черного короля. Мат в четыре хода.
Он оторвался от доски, щелкнул выключателем. Опять вечер. День прошел прелестно. Замечательно, кабы не копошилось что-то в душе, скользкое и холодное. Извне пришедшее или свое, пробудившееся?
Первые три хода белые делают королем. Галантность, вроде бы одни на один.
Он расставил следующую задачу.
Стекла двери задребезжали. Петров поднял голову. На пороге майор, тот самый, что утром подвез.
— Не помешал?
— Заходите, коли пришли. Как вы… тихо. Я испугался.
Майор сел на стул, прислонил к стене карабин.
— Интересно, давно у саперов подобное стрелковое оружие? И даже офицерам положено с ним таскаться?
— Да полно, Виктор Платонович. Все мы человеки. Допустим, я поохотится решил, не с пистолетом же.
Петров перевел взгляд на тоску. Решающий ход слоном. Офицером.
— Прощения прошу, забыл представиться. Паринов Владимир Сергеевич.
— Очень, очень рад. Мне же называться, как понимаю, нужды нет.
— Я в сельсовете навел справки, Виктор Платонович.
Какие славные у нас саперы. Вежливые, любопытные. И вооруженные.
— У вас медицинские проблемы?
— Нет, нет. Просто зашел, посмотреть. Вдруг наша работа затянется, я имею ввиду очистку леса, тогда мы здесь расквартируемся. Вы ведь не против?
— Я? Места много, живите. И какое имеет значение, против я или нет?
— Мы, если и будем перебираться, то не раньше осени, а вас ведь на август сюда направили?
— Пока да.
Майор вздохнул — громко, глубоко.
— Не скучно одному — в шахматы?
— Желаете партию?
— Нет, куда мне против кандидата в мастера.
— И об этом в сельсовете знают?
Майор рассмеялся.
— Не стоит сердиться. Вас, конечно, понять можно — приходит вечером малознакомый человек…
— Совсем незнакомый. И вооруженный.
— Согласен. Задает вопросы, надоедает. Но вам ведь скучно, верно? Вот я и решил развлечь коллегу.
— Вы все-таки шахматист?
— Нет, я некоторым образом врач. Попадались мне ваши работы — по активации митохондриальных ДНК в условиях повышения гамма-фона. Кстати, второй год вы не публикуете ничего нового.
— Сейчас я не занимаюсь исследовательской работой. Голая практика.
— Понимаю Душевное потрясения. События…
— Это для вас события. Для меня — погромы.
— Виктор Платонович, я понимаю, что вы имеете право на ожесточение. Вам кажется, что имеете. Но вы должны найти силы…
— Я ничего и никому не должен.
— Как знать, — майор взял ферзя, бездумно покатал его по столу. — Как знать… Может быть, себе…
Из глубины парка донеслось рычание собаки. Рука майора легла на карабин.
— Охотитесь, значит, — Петров говорил сонно, вяло. — Прямо здесь, в парке?
— Где придется, — майор проглотил слюну.
— Карабин у вас интересный. Километра полтора скорость пули?
— Тысяча пятьсот восемьдесят метров.
— Пули, чай, серебряные?
— Бюджет не позволяет суеверия.
На сей раз шаги он услышал. Еще один охотничек, без знаков отличия, в бронежилете.
— Нашли, товарищ майор.
— Хорошо, — майор вернул ферзя на место. — Вы задачками балуетесь?
— Задачами.
— Идемте, я вам тоже задачку покажу. И наше решение, — лицо майора за эту минуту постарело лет на десять, вместо улыбчивого бодрячка сидел встревоженный, изможденный человек.
— Куда — идемте?
— Недалеко, — и голос стал суше, злей.
— Разве недалеко.
Яркое пятно фонарика сгущало тьму.
— Я свет включу, — Петров шагнул в сторону.
— А работает? Включайте, включайте.
Петров подошел к распределительному щиту. Ну, как в спину пальнут? Нет, чушь. Другой страх, непонятный, безразумный, рос в нем. Как детская забава, загадочная картинка, сотни непонятных фрагментов надо раскрасить определенным образом, и тогда появятся веселые поросята или кот-рыболов. Но сегодняшняя картинка из другой серии. Хотелось бросить, а нельзя. Складывается въяве те, что обычно таится в закоулках сознания.
Он повернул рукоять. Фонари рассыпались по лагерю.
— Куда идем?
— Совсем рядышком, совсем…
Рядом — значило к летним домикам, тем самым, с календаря.
Да уж…
Человек десять стояли около такого домика. Двое — с собаками, псы низко рычали, но с поводков не рвались, напротив, жались к проводникам.
— Все готово? — майор смотрел на проем окна. Стекла не было. Или не видно? проверять не тянуло. — Вам повезло.
— В чем же?
— Живы, и вообще…
— А Бакину?
— Увы…
Лучи ртутных ламп упирались в дом — дверь, стены, окна.
Человек сделал несколько торопливых шагов к дому, махнул рукой, зашвырнул что-то в окно, в свете ламп движение было разорвано на десятки кадров.
Петров ждал огня, взрыва. Ничего. Все смотрели на дом.
Петров подошел к ближайшей скамейке и сел.
Внутри, в доме, что-то зашевелилось.
Он сцепил руки, хрустнул суставами. Майор, стоявший в пяти шагах, дернулся, направил на него луч фонаря — и тут же убрал.
Дуновение у шеи, низкий, едва слышный звук. Ночная бабочки или жук пролетел. Да, жук. Один за другим они летели к домику, пропадая в провале окна. Чем им там намазано?
В галогенном свете следы их — как трассирующие пули навыворот, черные черточки протыкали безжизненный свет.
Дверь распахнулась. Вышедший на крохотное крылечко поворачивался всем телом, пытаясь заслониться от света фонарей. Расстояние, неверный свет, — но все равно, обитатель домика казался знакомым. Ну, разумеется. Племянник.
Тот сделал несколько шагов — маленьких, нетвердых. Лицо застывшее, серое, покрытое бурыми пятнами. И такое же тело, не прикрытое, без одежды.
Заскулили собаки — тонко, жалобно, как побитые дворняги.
Выстрели оглушили. Пламегасители не справлялись с огнем, он вырывался на метр из стволов, дикий фейерверк дикого времени.
Тело под пулями оплывало, теряло форму. Переход сверхзвукового барьера в жидкой среде.
Тишина после выстрелов — звенела. Майор дважды обратился к нему, прежде, чем Петров расслышал.
— Как вам, Виктор Платонович?
— А вам?
— Мы люди привычные.
Грузовичок пробирался по аллее.
— Что вы делаете с… с останками? — Петров смотрел на кучу плоти. Можно было различить царапающие землю пальцы — или показалось?
— Заливаем в бетон. Сжигать — все в атмосферу уйдет, а она и без того…
Грузовик подъехал; задний борт откинулся, по полозьям на землю спустили контейнер. Люди лопатами начали очищать землю.
— Ручной труд, но эффективно, — майор закурил.
Контейнер втащили в кузов. Двое, в респираторах, с заплечными опрыскивателями, поливали землю чем-то вонючим, едким.
— Вот и все. Давайте, я провожу вас.
Лампочка на веранде показалась особенно желтой.
— У вас… у вас спирта не будет?
Петров молча достал две мензурки, разлил коньяк из плоской бутылочки.
— Ваше здоровье, — майор выпил залпом.
Петров подержал стакан в руке, едва пригубил.
— Видите, какой сосед у вас был? День-другой, и он бы вышел на охоту.
— Метаморфоз.
— Именно. Активация митохондриальной ДНК, включение ее в геном, и получается то, что вы видели.
— И никак… Никак нельзя лечить?
— Это ведь не болезнь.
— Метаморфоза, да?
— Можно и так назвать. Раньше один случай на область за годы, а сейчас…
— Много?
— И рост продолжается. Так что вы нам нужны, приходите.
— Почему я?
— Потому, что и вам это нужно. Приходите, приходите, скучать не придется. Хотите — научная работа, хотите — полевая. Лаборатория некробиологических структур — заведение почтенное, с традициями. Ночная стража. Не пожалеете, — майор взял у Петрова стакан. — С вашего позволения… Мне пора в отпуск. Дочистим заповедник…
— Откуда здесь?
— С тридцатых годов. Тела тогда в болото побросали, они окуклились, а вот теперь… — он допил за Петровым, усмехнулся. — Спиваюсь, да? Пора переходить в архивный отдел. Бумажки, дела, стары протоколы… Я буду ждать вашего ответа, — майор ушел, не прощаясь.
Будет ждать. Однако. Хорошо бы и самому найти ответ этот.
К утру он его нашел.
Комментарии к книге «Ночная стража», Василий Павлович Щепетнёв
Всего 0 комментариев