«Гололед»

Олег Корабельников

Гололед

В восемнадцать пятьдесят шесть Владимир Антипов нарушил заповедь города. Он выбежал из-за угла и, не отрывая взгляда от открытой двери магазина, побежал через дорогу. Длинная стрелка часов, висящих у магазина, двигалась к вершине круга, и он старался опередить ее.

У дверей стоял скучающий долговязый парень в мятом халате и, посматривая на свое левое запястье, тоже ждал, когда стрелка доберется до цифры двенадцать, чтобы поднять железный крюк и накинуть его в крепкую петлю.

И Буданова тоже торопили секунды. Они появлялись из ничего на зеленоватом экранчике его электронных часов, беспрерывно превращались одна в другую, и это перетекание заставляло нервничать, когда никак не загорался зеленый свет, и Буданов вынужден был сдерживать "Жигули".

И когда пришло время, он, словно вонзая шпору в бок коня, вдавил педаль газа в нутро автомобиля. Секунды на его часах совпали с секундами на уличном циферблате и на часах долговязого парня. И в этом перекрестье времени, на перекрестке пространства месть настигла нарушителя заповеди.

Антипов успел увидеть яркий красный отблеск, брошенный полированным капотом, и через секунду автомобиль всей своей тяжестью обрушился на него, подмял под себя и со скрежетом протащил несколько метров, пока не врезался в низкий бордюр тротуара.

Буданов, смотревший на светофор, лишь боковым зрением увидел тень, мелькнувшую перед ветровым стеклом и, еще не успев осознать беды, нажал на тормоз и ударился лицом о стекло и грудью о руль, но не отпускал его до тех пор, пока "Жигули" не остановились.

Долговязый парень забыл о своем крюке и выбежал из дверей магазина, крича и размахивая руками.

Антипов умер здесь же, на обледенелом асфальте. Слабое тело его не выдержало натиска металла и шин.

Буданов смотрел на то, что осталось от человека, и почему-то все пытался сдвинуть машину с места, толкая ее то сбоку, то спереди. Редкие прохожие сгустились в толпу, они говорили что-то и даже кричали, но Буданов не слушал никого, и только когда подбежавший парень полез под колеса вытаскивать тело, он понял, что случилось непоправимое, и сел прямо на дорогу, и сидел так, пока милиционер не положил руку на его плечо и не спросил: "Вы ранены?"

Он покачал головой и ощутил теплую струйку крови, стекающую наискось по лицу. Он размазал ее рукавом, поднялся и сказал тихо: "Вот, задавил..."

В конце концов его оправдали. Но перед этим были долгие дни и часы томительных разбирательств, опросов свидетелей, экспертиз и заключений. Та секунда, давно ушедшая в прошлое, расчленялась и изучалась тщательно, как под микроскопом.

И сам Буданов множество раз пережил эту секунду, и казалась она ему долгой, практически бесконечной, если смогла вместить в себя и конец человеческой жизни, и перелом в его собственной судьбе.

Время дало трещину, и оттуда, из прошлого, приходили запретные сны, один тягостнее другого. Он ехал на автомобиле и увертывался от людей, бросавшихся под колеса. Но ничего не получалось, он неизменно налетал на них, и люди распластывались под шинами, и "Жигули" подскакивали на них, как на ухабах.

Буданов просыпался и уходил на кухню. Пил воду большими глотками, курил. Он знал, что не дает ему спать. Чувство вины. Он был оправдан перед законом, но все равно, несмотря ни на что, он знал, что виновен именно он, Буданов, и только не знал, как искупить свою вину, и можно ли вообще искупить вину.

Вместе с ним переживала все это и его жена, Лена. Но ей было легче. Вина не тяготила ее. Она боялась за мужа, что его засудят, боялась, что могут присудить крупный штраф, боялась за автомобиль; ей казалось, что его должны теперь отнять, и даже, быть может, уничтожить, как собаку, загрызшую человека. Они приложила все силы, и хотя юридическая невиновность Буданова была налицо, все равно она куда-то звонила, с кем-то советовалась, на кого-то нажимала и долгими часами изводила мужа ненужными разговорами.

На суде он говорил только то, что было; долговязый парень был главным свидетелем; выяснилось, что Антипов был неизлечимым алкоголиком, что он постоянно бил свою жену и все в доме пропивал, и в свой последний день он спешил в магазин за вином. И хотя о покойниках не принято говорить плохо, но об Антипове говорили. И Буданов ловил себя на том, что он ищет оправдания даже в том, что убил человека никчемного, и даже жена Антипова в глубине души должна бы быть рада смерти мужа, но он отбрасывал эти мысли и стыдил себя за них.

Убийство - всегда убийство, и оправданий для него нет и быть не может.

Там, в зале суда, Буданов впервые увидел жену Антипова. Она сидела во втором ряду, плакала тихонько и слезы вытирала черным платком. Острая жалость и удвоенное чувство вины приходили к нему и заставляли голос дрожать и отводить взгляд.

Его даже не лишили прав. Но он сам старался реже садиться за руль, он ощущал к своей машине нечто среднее между страхом и ненавистью. Ведь именно этот сияющий капот первым прикоснулся к заповедному человеческому телу, именно эти колеса нарушили его целостность, осквернили его, смяли, как сминают прочитанное письмо. Это казалось кощунством - вещь, созданная человеком, убивала человека.

"Не забивай себе голову ерундой, - говорила Лена, - человека можно убить чем угодно. При чем здесь машина? И вообще, перестань изводить себя попусту, ты ни в чем не виноват".

А он смотрел на нее, на ее красивое гладкое лицо, на шевелящиеся губы ее, слишком яркие, чтобы казаться естественными, и невольно представлял себе жену Антипова, у которой он отнял мужа, или проще говоря - убил.

Он все время думал о том, что надо бы ее разыскать, попросить прощения, и даже встать на колени, если придется, помочь деньгами или еще чем-нибудь, но все же не решался, и вот она вдруг сама позвонила ему.

Она сообщила прерывистым шепотом, что жизнь ее потеряла смысл, что после смерти мужа дом опустел, что она никому не нужна и жить так дальше не может, и осталось только уйти вслед за мужем туда, откуда никто не возвращается. Она так и сказала: "Уйти вслед за мужем..."

- Вы не сделаете этого, - сказал Буданов, - ради Бога, не делайте этого. Чем я могу помочь вам?

Она долго дышала в трубку, всхлипывала и, как бы между прочим, сообщила свой адрес, и что через десять минут ее уже не будет в живых, и что именно он виноват во всем, и она сожалеет только, что он живет, а муж ее умер, и ей тоже осталось жить совсем немного.

- Я приеду! - прокричал Буданов в трубку. - Я приеду, вы подождите! Я умоляю вас, подождите меня, мы во всем разберемся!

Дом ее находился на другом конце города, и как Буданов ни спешил, приехал он только через полчаса.

Он постучал в дверь, давно некрашеную, со следами топора возле замка. Никто не ответил ему, он поискал кнопку звонка, но не нашел и снова постучал, на этот раз погромче. Толкнул дверь, она поддалась, зашел в темную прихожую, прислушался.

- Где вы? - спросил он. - Это я, Буданов.

Капала вода из крана, на низкой ноте пропела водопроводная труба и еле слышный хрип послышался из темноты. Запинаясь, на ощупь угадывая предметы, Буданов пошел на этот звук, тревожась, чертыхаясь шепотом, пока не догадался зажечь зажигалку. Синий узкий язычок давал мало света, но все же можно было разобрать, где стена, а где двери. За одной из них слышался хрип и приглушенные стоны.

Он рванул дверь на себя. Это была ванная. На цементном полу сидела женщина. Голова ее была запрокинута кверху, глаза закрыты, длинная белая веревка затянута на шее, другой конец привязан к гвоздю в стене. Газ из зажигалки зашипел и пламя погасло. Он чиркнул еще раз, но только длинные снопики искр вырывались из-под кремешка. Газ иссяк. На ощупь ослабил петлю, поддержал готовое упасть тело и, подхватив женщину под мышки, вытащил в коридор.

Она дышала, и это успокоило его. Он не знал, как привести ее в чувство, и не потому, что растерялся, а просто ему еще не приходилось вынимать людей из петли, а весь опыт читателя и кинозрителя подсказывал только, что надо взять тело на руки и отнести на кровать, а потом дать понюхать нашатырного спирта. Резкий запах аммиака, по всей видимости, обладал способностью оживлять умирающих.

Руки и ноги свешивались вниз, голова запрокидывалась, и он вспомнил, что мертвые и спящие кажутся тяжелее, и понял, отчего это. Просто они не могут помочь нести себя, не обхватывают руками шею, не могут прижаться телом, не одобряют словами. По памяти Буданов нашел дверь, которая должна вести в комнату, толкнул ее коленом и осторожно, опасаясь натолкнуться на что-нибудь, стал искать, куда бы положить ношу. Он не знал, где искать выключатель, поэтому пошел вдоль стены, запинаясь о стулья. Его не оставлял страх, что женщина вдруг умрет на его руках и надо бы побыстрее уложить ее и найти нашатырный спирт. Медленно кружил он по комнате, надеясь натолкнуться на кровать или диван, но попадались одни стулья, и вот он услышал глухой звук удара о стекло. Он приблизился к этому месту, присел, согнув колени, и тыльной стороной ладони, сжимавшей женщину, нащупал выключатель. Загудел телевизор. Буданов терпеливо ждал, когда он засветится, и вот выплыл из темноты голубой прямоугольник и сгустился в людей, улицы, дома. Буданов осмотрелся в его пульсирующем свете и увидел диван. Он стоял рядом с телевизором.

Уложил женщину на диван, звук прибавлять не стал, люди на экране шевелили губами, размахивали руками, и в немоте своей казались смешными и беспомощными.

Он не знал ее имени.

- Антипова! - сказал он громко, сев рядом и легонько хлопнув по щеке. Антипова, очнитесь!

Она лежала на спине, веки припухли, волосы спутаны, по худым ногам гуляли блики от экрана.

Он одернул платье, расстегнул пуговицу на воротнике, провел рукой по ее горлу. Не было похоже, что его только что сжимала тугая петля, и ему показалось вдруг, что она просто притворяется, дурачит его, ломает глупую комедию, и он рассердился, хлопнул по щеке чуть сильнее, а потом и вовсе сильно. Она открыла глаза и застонала, задышала глубже, взгляд ее, устремленный вверх, переместился на стену и остановился на Буданове. Бессмысленный, спокойный взгляд, как у только что разбуженного человека.

И тут же в глазах мелькнул страх, или стыд, или еще что-то столь же сильное. Она подобрала ноги, отскочила в дальний угол дивана и выставила руки вперед, растопырив пальцы. Буданов протянул руку, но она закричала, хрипло, без слов, а лицо ее и в самом деле выразило ужас.

- Успокойтесь, я не трону вас, - сказал Буданов и встал с дивана. - Вам лучше? Может, вызвать врача?

Она не отвечала. Буданову стало совсем неуютно в чужой квартире, рядом с незнакомой женщиной, в голубоватом свете молчаливого телевизора. Он включил звук, поднял упавший стул, уселся поудобнее и стад смотреть незнакомый фильм.

Там красивая девушка смеялась и обнажала ровные зубы, а смазливый парень тоже скалился в ответ, правда, не так ослепительно, но все равно очень мило. "Вот увидишь, у нас все-все будет очень хорошо", - говорил он ей, а она соглашалась: "Да-да, конечно, я верю, нас ждет только счастье". И так далее. Буданов смотрел и все ждал, когда же им будет хорошо, но не дождался, переключил на другую программу.

Там показывали африканские саванны, а потом южно-американские льяносы и пампасы, а потом и самые настоящие русские степи, и по всем этим степям бродили люди и звери, и где-то все это было, где-то, но не здесь.

А здесь была чужая комната, обжитая чужими людьми, и чужие вещи, купленные на чужой вкус, и чужая женщина за спиной, и только одно объединяло Буданова и жену покойного Антипова - смерть человека, который жил здесь, сидел на этом стуле, спал на этом диване, смотрел этот телевизор, любил эту женщину.

Ни дружба, ни общие интересы, ни даже простое соседство не связывали Буданова и жену покойного Антипова. Это была связь ограбленного и грабителя, обиженного и обидчика, хотя то звено, что связывало их, выпадало из цепи, но незримо присутствовало здесь, в этой комнате на своей суверенной территории.

Так думал Буданов, пока его взгляд скользил по экрану, а уши ловили шорохи за спиной, так думал он, и мысли эти не давали ему уйти отсюда. Он все ждал, когда Антипова заговорит, когда она начнет обвинять его, проклинать, быть может, плакать, ждал, как неизбежного зла, и даже готовился оправдываться. Да, виноват он, да, он готов искупить вину, и пусть закон признал его невиновным, но все равно, по совести, по неписаной высшей правде он, Буданов, - убийца. Это он убил человека, это он сделал его жену вдовой, а дом его - пустым.

Он смотрел на эту скромно обставленную комнату, на стены с пятнами и потеками, на рассохшийся пол, и мучился от жалости и собственного бессилия, от неумения изменить чужую жизнь, и хотелось ему только, чтобы женщина заплакала и заговорила.

- Вам трудно говорить? - спросил он. Антипова сидела в прежней позе, только руки опустила на колени и голову склонила.

- Если вам нечего сказать, то я, быть может, уйду? Вы больше не будете делать... этого?

Но она молчала, и он пошел искать телефон, позвонил жене и объяснил ей, что он у Антиповой, да-да, у той самой, и пусть Лена не беспокоится, он скоро приедет. Она спросила его в свою очередь, что хочет Антипова, и если она просит денег, то пусть он не обещает много, им, мол, и самим нужны, и вообще, пускай он поскорее развязывается с этой некрасивой историей, дома ужин стынет.

- Послушайте, - сказал он Антиповой, - послушайте, скажите мне сразу, что я могу сделать для вас? Вам нужна помощь? Может, вам нужны деньги? Я понимаю, похороны потребовали затрат, и к тому же вы теперь одна, помочь, наверное, некому. Ну, скажите прямо, я не обижусь. - Но она молчала. Тогда я уеду. - У меня нет времени сидеть здесь и караулить вас. Неужели у вас нет подруг, родственников? Ну, позовите кого-нибудь, если вам трудно. Ну, в конце концов, ну, я не знаю. Нельзя так, ну нельзя...

Мурлыкал телевизор, за окном пролетел самолет, водопроводная труба взяла вторую октаву.

Буданову хотелось сказать очень много, но он не мог говорить, если никто не отвечал ему, не спорил с ним, и даже не соглашался.

- Хорошо, в таком случае, прощайте. Мой телефон вы знаете.

Он открыл дверь, вышел в подъезд, спустился на один этаж ниже, но все же остановился, постоял немного, а потом медленно вернулся.

В комнате Антиповой не было, а дверь в ванную была закрыта.

Буданов заколебался. Он чувствовал, что его просто дурачат, но цели этой трагикомедии были для него непонятны, и потому он не был уверен, так ли это на самом деле. Быть может, и в самом деле жизнь для Антиповой потеряла смысл, и в пустой квартире, в одиночестве, ей до того страшно и тоскливо, что существует только один выход.

Шпингалет легко вырвался из древесины. Рассеянный свет проникал из комнаты и было видно, что Антипова сидела на краю ванны и тихонько плакала, почти без звука.

- Ну что ты будешь делать! - сказал Буданов в сердцах. Дернул за петлю, веревка вырвалась из стены вместе с гвоздем. - Где у вас зажигается свет? - спросил он. Ответа, конечно, не дождался, пошарил по стене, щелкнул выключателем. Поискал глазами, нашел еще обрывок веревки, собрал все полотенца, набралась целая охапка, и вышел со всем этим из ванной. Можете закрываться, - сказал он.

И снова уселся перед телевизором. Тот послушно отражал то, что происходило за тысячи километров отсюда, огромные заводы, потоки расплавленной стали, грохот блюмингов и почти ощутимый жар мартенов... Экранчик часов сгустил цифры.

"Пора домой, - подумал Буданов. - Что я смогу сделать? Женщину эту я не понимаю, и никогда не пойму, наверное... Да, пора идти, Лена беспокоится".

Он думал так, но со стула не вставал, думал так, но знал одновременно, что не уйдет отсюда, не может он уйти, покинуть эту незнакомую и непонятную женщину. Запах беды стоял в доме и тревожил Буданова, заставляя его искать выход, искать спасения. Не только для" нее, но и для себя. Если она умрет, то на его совести будет еще одна жизнь, и не только на совести, как знать, что напишет она в своей последней записке, кого обвинит, кого проклянет. А ведь скорее всего, его - Буданова.

Антипова вышла из ванной, он слышал, как скрипнула дверь, как мягко прошелестели ее босые ноги по коридору, и вот она зашла в комнату. Он обернулся.

В первую минуту он решил, что это другая женщина, потому что Антипова неведомо как успела переодеться. Была она в длинном нарядном платье с глубоким вырезом, волосы расчесаны и кокетливая прядь падает на висок, а по лицу прошлись пудра, тушь и помада. Не говоря ни слова, она открыла шкаф, покопалась там, вынула туфли, обулась. Щелкнула выключателем, скользящим шагом подошла вплотную к нему, отставила ногу, склонила голову набок, улыбнулась так, как могут улыбаться только красивые, уверенные в себе женщины.

- Вячеслав Андреевич, будьте сегодня моим гостем. Вы знаете, мне так одиноко.

Буданов медленно поднялся:

- Спасибо, но уже поздно, мне надо ехать. Простите, не знаю ваше имя-отчество...

- Зовите меня просто Катя, - сказала она и легким движением провела пальцем по его рукаву, - а я вас буду звать Слава. И вообще, давай на "ты". Ты очень милый, Слава. Не спеши, останься.

- Я понимаю, Екатерина... э-э...

- Катя. Зовите меня Катя.

- Ну, хорошо, я понимаю. Катя, что вы перенесли большое горе, и ведь именно я, хоть косвенно, но повинен в этом. Скажите прямо и честно, что я должен сделать, чтобы хоть немного искупить свою вину?

- Останься со мной, - сказала она, придвинулась ближе и прикоснулась к нему, он отпрянул.

- Нет, мне пора. Я рад, что вам стало лучше.

- Ну, Славик, ну, ты невежлив, - протянула она.

- Завтра, - сказал Буданов, - я приеду завтра, и мы все обговорим. А сейчас мне некогда. До свидания.

Уже на улице ему стало стыдно, что он так поспешно и трусливо сбежал, и досаду свою выместил на дверце автомобиля. Он хлопнул так, что звякнули стекла и замок жалобно вскрикнул. Он все еще испытывал к своей машине неприязнь, она казалась ему чуть ли не живым существом, капризным, злым и хитрым. Она только притворяется покорной и беспомощной, только делает вид, что мертва без человека, а на самом деле только и ждет удобного случая, чтобы выкинуть коленце: то заглохнет на подъеме, то спалит свечу, то начнет симулировать тяжкую болезнь карбюратора, а сама только и добивается чтобы человек в унижении своем, уподобившись червю, заполз под нее и стал бы щекотать ей брюхо гаечными ключами. "Продам машину, - подумал Буданов, без особой нежности загоняя ее в гараж. - Непременно продам..."

Дома пришлось выдержать неприятный разговор с женой. Он честно рассказал бы все как было, но в этой правде была такая нелогичность, что поверить в нее было трудновато, тем более жене. Он боялся взрывов ее ревности и всячески избегал их, и поэтому предпочел придумать более понятную причину своей задержки. Он сказал, что Антипова просит денег, не слишком много, но, во всяком случае, она обещала оставить его в покое. Это успокоило Лену, и она согласилась, что так, пожалуй, будет лучше, ведь она сама женщина, и очень хорошо понимает, что одной тяжело, и если, например, он, Буданов, вдруг погибнет, то она, Лена, непременно сойдет с ума от горя и одиночества. Она нежно обняла его, и ему показалось, что она все лжет, и даже, быть может, будет рада, если он умрет.

Ему стало жалко себя, в эту ночь он спал плохо и, как обиженный подросток, воображал себе сцены своей смерти и похорон. Сладкая горечь обиды сжимала сердце, и он чаще обычного вставал и уходил на кухню выкурить очередную сигарету.

Возвращаясь с работы, он заехал в сберкассу и снял деньги. Еще днем он решил, на что их потратит. Отдавать деньги в конверте или просто сложенной вдвое пачкой казалось ему неудобным, и он решил купить на них какую-нибудь вещь, чтобы она хоть немного скрасила одиночество несчастного человека. И он купил здоровенный ящик - цветной телевизор. Ящик, вмещающий в себя так много людей, что среди них всегда можно было сыскать нужного и желанного. Тот телевизор, что стоял у Антиповой, был старой модели, с маленьким экраном, а уж цветной должен непременно украсить и разнообразить жизнь.

У самого Буданова не было такого, все как-то руки не доходили, да и деньги предназначались для других целей, но он убедил себя, что после того, как он преподнесет Антиповой этот подарок, она сразу же успокоится, улыбнется, скажет ему "спасибо" и забудет все, простит его и найдет успокоение в цветных миражах премудрой электроники.

Он оставил телевизор в машине, а сам поднялся на пятый этаж, отдышался, пригладил волосы, поправил шарф и шапку. Постучал. Он представил себе, как она сейчас откроет дверь, как удивится, и что она скажет ему. Сознание благородства своего поступка немножко опьянило его. Он уважал себя в эти минуты. Но никто не подходил к двери, не открывал ее, он постучал еще раз и еще, прикладывал ухо к двери и снова стучал, пока не убедился, что дома никого нет, рассердился на себя, что так вот, по-мальчишески, не узнав заранее, не договорившись, приехал неожиданно и попал в глупое положение.

Домой ехать не хотелось, он решил дождаться ее, развернув машину так, чтобы видеть дверь подъезда. И ждал так долго, все более и более досадуя на себя и в мыслях своих называя себя не иначе, как дураком, а то и похуже. Но уезжать все равно не хотелось, он знал, что в этом случае его досада еще более возрастет.

Итак, он был голоден, зол, у него кончились сигареты, стало ощутимо темно, ветер раскачивал фонарь у козырька подъезда, треугольная тень, как бесшумная волна прибоя, накатывала и откатывала от него, а она все не приходила.

В десятом часу открылась дверь и на крыльцо вышел какой-то мужчина. Буданов отвел равнодушный взгляд, но тут боковым зрением увидел, что вместе с ним вышла и та, кого он так долго ждал. Да, это была Антипова, он узнал ее, хотя она была в пальто, накинутом на плечи. Они оба, мужчина и женщина, постояли с минуту на крыльце, он махнул рукой и направился к дороге, а она посмотрела ему вслед и, ежась от холода, скрылась в подъезде.

"Ах, вот оно что, - подумал Буданов, - она была дома и не открывала дверь, она была не одна. Вот, значит, каково ее горе, безутешное горе вдовы".

Он зло и вычурно выругался, резко поворачивая ключ зажигания. Он чувствовал себя мальчишкой, обманутым и оскорбленным. Он ненавидел себя, но больше всего - ту, что одурачила его, взрослого, умного, проницательного и великодушного. "Гимназист, - честил он себя, - сопляк, желторотый романтик, растяпа, остолоп, выродок, кретин..." И зло свое вымещал на машине. Он бросал ее из стороны в сторону, безжалостно давил на тормоз, автомобиль взвизгивал, ерепенился, юзил на поворотах, и Буданов, стараясь угодить колесами в каждую выбоину на дороге, злорадно прислушивался к скрежету и стуку под брюхом машины и, будь он всадником, то давно бы уже искровавил бока коня шпорами, разодрал бы его рот удилами, исхлестал бы его круп до костей и загнал бы его до смерти...

"Продам, непременно продам машину", - приговаривал он, закрывая гараж на четвертый, самый мудреный замок.

Телевизор он так и оставил на заднем сиденье, поленился тащить в дом. Поднялся злой, раздраженный, с порога накричал на жену, в общем-то ни в чем не виноватую, но ему казалось, что и она причастна к его унижению ("Знаю я вас, баб, все вы подлые"), что и она обманывает его красивым лицом и притворной любовью, а на самом деле она уродлива и лжива, и ждет только его смерти, и смеется над ним, ведь не зря она сшила это платье, и, кстати, почему она так загадочно улыбалась в среду, когда пришла домой позже обычного.

Лена уперлась руками в бока ("Нет, эти располневшие бугры уже не назовешь талией"), Лена выкрикивала злые слова ("Нет, эту разверстую пасть с золотыми коронками уже не назовешь ротиком"), Лена схватила тарелку и грохнула ее об пол ("Нет, эти грабли, эти лапищи уже не назовешь ручками"), Лена топнула ногой, да так, что зазвенели стекла ("Нет, эти костыли, эти ходули уже никогда не назовешь ножками")...

На улице он немного остыл, идти было некуда, ни друга, ни любовницы. Он усмехнулся: да, ни любовницы. Что за пошлое слово! Что за пошлая жизнь.

Позади, на третьем этаже, остался самый старый, самый испытанный враг жена, напротив, в гараже, ждал его самый хитрый и самый подлый враг автомобиль, и где-то далеко, на другом конце города, жил еще один Антипова, враг непонятный, смутный, но еще более опасный оттого, что не знаешь: чего ожидать от него, к какому удару готовиться.

Он открыл гараж, сел на табуретку, прислонившись к батарее, рассеянно пошарил по карманам в поисках сигарет, но они давно кончились, тогда он набрал щепотку табаку в складках кармана, пожевал и с отвращением сплюнул. "Жигули" скалились радиатором, беззвучный смех мертвой машины слышался в стрекозиных глазах ее.

"Уродина, - сказал он, - пошлая груда металла, как ты смеешь?" И устало вздохнул, забрался в нутро ее и взглянул на унылый гараж ее глазами.

Он включил приемник, послушал известия. Вражда и распря в мире; не долетев до земли, взорвался самолет; ракета "воздух - земля" убила сто человек; массовое убийство в джунглях; диктатор объявил войну своему народу; новая звезда вспыхнула в созвездии Льва и гаснуть пока не собирается.

"Наверное, это моя звезда, - подумал он, - ведь это я родился под созвездием Льва. Интересно, какого она цвета?"

Он так и заснул в машине, переложив телевизор на переднее сиденье, и спал до утра.

И снова была работа, и суета, и шум станков, и свежая ссадина на большом пальце, полученная по неосторожности. Он не звонил домой и не знал, как он поедет туда и что скажет жене. Он и раскаивался во вчерашнем, и любил свою жену, и ненавидел, и все прощал ей.

- Тебя к телефону, - сказали ему, перекрикивая грохот, - баба какая-то.

"Лена, - подумал он, - это она звонит, не выдержала, значит, ну и сволочь же я после вчерашнего".

Он шел к телефону, раскаявшийся и умиротворенный, и сказал в трубку тихим виноватым голосом:

- Я слушаю.

Он сначала не узнал ответивший ему голос, названное имя ничего не сказало ему. Что еще за Катя? Ах да, Антипова.

И он придал своему голосу твердость и осведомился, в чем дело. А дело было в том, что Антипова успокоилась и теперь отчетливо понимает, что ей нужно от Буданова. Холодным тоном она объяснила, что и в самом деле нуждается в деньгах или хотя бы в какой-то компенсации за утраченного близкого человека. И если Буданов исполнит свой долг, то она отстанет от него и беспокоить его больше не будет.

- Благодарю за искренность, - сказал он в ответ. - Так-то честнее. Я приеду к вам. Катя. Надеюсь, что на этот раз вы будете дома.

Итак, он вымылся под душем, нашел бритву, выскоблил шею и подбородок, раздумывая, не отпустить ли ему усы, этакого вот залихватского вида, заехал на заправку и по знакомому уже маршруту покатил к своему дальнему и недавнему недругу.

И пока ехал по городским улицам и выстаивал положенное время под светофором, придерживая на поворотах картонный ящик с телевизором, он думал о том, что скажет, когда приедет, и еще о том, как он все это скажет - достойно и красиво. И еще немножко о жене, и вообще, о своей семье, пустой, бездетной, и оттого, хочешь не хочешь, бессмысленной.

Но больше всего он думал о самой Антиповой, о том, что, потеряв мужа, она мечется и не может найти успокоения в жизни. Он думал о том, что смерть Антипова разорвала естественную цепь причин и следствий, существовавшую при его жизни. Круг людей и судеб, связанных с ним, разомкнулся, и некому заменить его, ибо он жил в мире, где все взаимосвязано и взаимообусловлено, а удалив одно звено, неизменно нарушается целый слой жизни, и долго расходятся круги по воде от брошенного камня.

И жена Антипова, жившая с ним общей жизнью, должна острее всего ощущать потерю. Прожив много лет с другим человеком, врастаешь в него, и он в тебя тоже... Симбиоз людей, жизненно необходимый, разрушается, когда уходит один из них, уходит навсегда. В конечном счете, все мы зависим друг от друга, но больше всего - от наших близких, подчас ненавидимых или мучительно любимых нами, но все равно - уйди от них - и останешься в тягостной пустоте, которую придется заполнять иными звеньями, другими людьми. И если он, Буданов, пусть невольно, но разрушил эту цепь, то именно он в ответе за ту безвоздушную среду, в которой сейчас живет Антипова, именно он должен наполнить ее или помочь замкнуть новый круг.

Он ехал и думал о том, что женщины сильнее врастают в своих близких, они больше страдают от непоправимого ухода их, мечутся в разомкнутом кругу, принимают разные обличья, соединяют в себе те разрозненные звенья, что остались после смерти любимого.

И вот она, Антипова, не может найти покоя ни в душе своей, ни в окружающем мире, и, как камбала, выброшенная на берег, меняет свой цвет, растерянная и неумелая, близкая к гибели, лихорадочно ищет ту форму, в которой она может найти успокоение и прерванную связь с миром.

Буданов думал так, и ему казалось, что он нашел ключ к этой женщине, нашел объяснение ее метаморфозам, ее судорожным попыткам обрести себя...

Он попробовал вытащить ящик с телевизором, но одному это было не под силу. На скамейке у подъезда сидел человек, Буданов подошел к нему и попросил помочь. Тот выразительно оттопырил мизинец и большой палец, Буданов понимающе кивнул, они вдвоем ухватились за прорези в картонном ящике и потащили его по узким лестницам.

- К Антиповой, что ли? - спросил человек.

- Да, - неохотно ответил Буданов.

- Ага. Ясно, - сказал тот. - Ты ей, значит, телевизор, а она тебя, значит, в гроб сведет. Ох, чертова баба!

Буданову не хотелось разговаривать, но он все же спросил:

- Почему?

- А так, стерва она и все тут. Думаешь, ты один такой? Как бы не так. Володька вот из-за нее пропал и ты пропадешь. Как пить дать! Она ящик твой загонит и похоронит тебя на эти денежки. Так что свой гроб несешь, земеля. Понял?

- Понял, - сказал Буданов и запнулся о ступеньку, чуть не грохнул свой груз и, конечно же, вспотел от страха, как любящий отец, уронивший ребенка и подхвативший его у самой земли.

Дверь была не заперта, снова никто не встретил его в прихожей, но горел свет, было прибрано, пахло духами и еще чем-то аптечным. Буданов поставил ящик у стены и вежливо кашлянул. Было тихо, даже водопроводные трубы не пели, и Буданов чувствовал себя неуютно, как неопытный вор. И все-таки он снял пальто, разулся вдобавок и постучал в дверь комнаты. Никто не ответил, да он и не ждал ответа, громко кашлянул и вошел. Здесь тоже горел свет, все три лампы высвечивали закоулки комнаты, и оттого она казалась еще более нежилой и неприглядной. Обшивка стульев потертая, нестираная, круглый стол с вызывающей бедностью застелен исшарканной клеенкой, продавленный диван, телевизор сиротской, давно уже не выпускаемой модели. Хозяйки здесь не было. Не было ее и на кухне, и в ванной не было, и в соседнем закутке тоже. Буданов выругался про себя, все приготовленные слова стали никчемными, и вообще все ожидаемое им не сбывалось и это, конечно же, раздражало.

Он решил подождать, а чтобы чем-нибудь заняться, стал распаковывать телевизор. Он и в самом деле был красив той красотой, какой обладают дорогие вещи. Буданов уважал электронику, хотя бы потому, что мало разбирался в ней, и, честно говоря, сам процесс превращения невидимых колебаний неощутимого пространства в цвет и звук так и оставался для него чудесным таинством, уделом избранных, священнодействием умников.

Скрупулезно следуя инструкции, он настроил телевизор и по-детски обрадовался, когда цветные блики скользнули по экрану и воплотились в людей, а динамики донесли до него голоса, прозвучавшие за тысячи километров отсюда, отраженные в космос, пойманные там хитроумным зеркалом, парящим в пустоте, и посланные сюда, в эту комнату.

Как и в тот раз, он придвинул стул и стал смотреть телевизор. Шел фильм без названия, где умные и не слишком умные люди спорили о том, что план никогда не выполнишь, если будешь работать на этих станках, а вот если взять тот станок и переделать в нем это и это, то продукции будет так много, что склады развалятся от обилия ее, и поэтому нужно расширить склады, а чтобы их расширить, нужно увеличить площади, а чтобы их увеличить, нужно нажать на Марью Ивановну, а Марья Ивановна, хотя и деловая женщина, но влюблена в Ивана Петровича, а он... И так далее, под задушевную музыку и с лирическими паузами. Буданов заскучал от этой тягомотины, он каждый день у себя в цехе видел подобные сцены, но не подозревал, что это может считаться искусством, поэтому переключил программу и стал смотреть на цветистых птиц и забавных зверушек, живущих в неведомых землях.

Он смотрел на все это и все же не забывал, где он находится, и помнил о том, что сидит он в чужой квартире, хозяев нет и неизвестно, придут ли они когда-нибудь. Непроизвольно он ловил звуки, доносившиеся из кухни и прихожей, он ждал, когда откроется дверь, но слышал только редкие голоса за окном и надсадные крики заморской кукабары, и вторивший ей вопль ревуна, и Буданову стало совсем нехорошо в австралийских лесах, где того и гляди прилетит бумеранг из эвкалиптовой рощи.

И вот скрипнула дверь и кто-то вошел, напевая. Конечно, это была Антипова; она зашла в комнату, румяная и веселая, прижимая к груди нарядную куклу, и остановилась, увидев Буданова; сдержанно кивнула ему.

Он встал, убавил звук и сказал:

- Вы звали меня. Я приехал. Вот это я привез вам. Если он вам не нравится, можете продать. Теперь все? Я могу быть свободен?

Антипова села на диван и, поправляя голубые волосы куклы, сказала спокойным и серьезным тоном:

- Говоря по-честному, Слава, мне ничего от тебя не нужно. И вообще, какие могут быть счеты между нами? Мой муж сам виноват в своей смерти, и ты напрасно мучаешься, я тебя ни в чем не виню. Да, я позвонила тебе и сказала, что мне нужна компенсация, но ты же умный человек и сам прекрасно понимаешь, что ни вещи, ни деньги не могут заменить умершего... Я осталась одна, у меня никого нет - ни родителей, ни детей, ни мужа. И я очень боюсь одиночества.

- Простите, но что же делать мне? Искать вам нового мужа? Или, быть может, мне самому жениться на вас? Как я могу заменить вам незаменимое? Ну, подскажите мне, посоветуйте, что я еще должен сделать для вас?

- Ничего. Совершенно ничего. Иди домой, к своей жене. Она счастливая, у нее есть муж, а у тебя - она. Ты не одинок. А я с детства была обречена на одиночество. У меня не было отца, а мать была такая, что и словом добрым не помянешь. И с мужчинами мне не везло. Кто бросал меня, кто спивался, кто умирал. И Володя вот погиб. И детей у меня никогда не будет. Ты не думай, что я хочу разжалобить тебя. Жить не только тяжело, но и больно. А боль одиночества непереносима. Телевизор можешь забрать, зачем он мне? И деньги от тебя мне не нужны.

- Ну, хотите, я буду приезжать к вам, разговаривать с вами, хотите?

Она тихонько засмеялась:

- Нет, не хочу. Не приезжай ко мне, не разговаривай со мной. Зачем я тебе, одинокая дурочка, драный котенок? Ступай к своей умной, красивой жене. Я не умру и с ума не сойду, и вообще, какое тебе дело до меня?

Буданов устал от этого разговора, ему стало обидно, что его благородный поступок остался незамеченным и искренние слова неоцененными, и он сказал раздраженно:

- Кстати, я приезжал к вам вчера. Вы мне не открыли. Ну конечно же, вы так одиноки, к вам никто не приходит, вы сходите с ума от одиночества и горя, и сами не знаете, что вам надо. Но при чем здесь я? Почему я должен страдать вместе с вами? Сколько еще я должен расплачиваться?

Он и в самом деле разозлился, и ему казалось, что прав только он, что его унижают, бесчестят и желают ему зла. А Антипова не стала больше говорить ничего, а просто расплакалась, поджала ноги, прижала к себе куклу и горько заплакала.

И Буданов растерялся, мысленно проклял и себя, и ее, и свое тупоумие, и непредсказуемость ее поступков. Уйти он не мог и что делать дальше, не знал тоже.

Итак, их было трое в комнате: он, она и телевизор. И самым мудрым из них был телевизор. Он послушно отражал зеленые луга, и белых лошадей, и голубую воду, и красные лепестки цветов, а если надо было, то с такой же безмятежностью показывал войны и вспышки снарядов, и людей, исколотых штыками. И Буданов вспомнил рассказ с позабытым названием, в котором человек, спасаясь от зубной боли, превратился в телевизор, и в этой ипостаси нашел свое призвание. Буданов позавидовал этому герою, и хитроумию автора тоже позавидовал, потому что сам был не способен ни превратиться в телевизор, ни написать рассказ, ни утешить плачущую женщину.

- Перестаньте, - сказал он, - ну, я вас прошу, не плачьте. Я вас обидел? Ну, простите меня. - Он подошел к ней, сел рядом и осторожно, как дикого зверька, погладил по голове. Ему стало жаль эту женщину, и хотя мысленно укорил себя, что снова расклеился и размяк, а она, быть может, только и добивается того, но все равно он чуть ли не с нежностью провел рукой по ее лицу, вытирая слезы.

- Катя, - сказал он, - ну не надо. Катя, не плачь, Катюша. - И он даже не удивился, когда она ответила на его прикосновение, доверчиво, как девочка, прижалась к его руке, и он не отнимал ее, и слезы стекали по ладони и капали на пол.

Телевизор проиграл знакомую мелодию, начиналась передача "Время", значит, было уже пол-одиннадцатого, и ночь на дворе, и замерзающая вода в радиаторе, и жена дома.

Но он не пошел ни к телефону, ни вниз - к машине, а так и остался сидеть, гладил свободной рукой ее руки, и лицо, и шею, и убеждался с радостью, что она успокаивается и что вот-вот вовсе перестанет плакать. У него никогда не было детей, но сейчас ему показалось, что он понимает, что такое отцовское чувство и отцовская любовь, ему было жаль эту женщину, эту девочку, он любил ее и готов был сделать что угодно, лишь бы она перестала плакать, улыбнулась ему и обрадовалась новой игрушке, позабыла бы все обиды.

"Бедная девочка, - думал он, - совсем-совсем одна на свете, и муж был сволочью, бил ее, и детей у нее тоже нет, как у меня. И разве я имею право осуждать ее, если кто-нибудь приходил к ней? Одна-одинешенька, кто ей поможет?"

Она перестала плакать, телевизор перестал показывать, а он пошел звонить домой. Лена холодно ответила ему; он не хотел враждовать с ней и сказал, что сейчас приедет, но ей ссориться не наскучило, она сказала гадость, а потом еще одну, а под конец сообщила ему, что он может и вообще не возвращаться, и пусть ночует там, где и в прошлую ночь; он, конечно же, сказал на то, что спал в гараже, ну, а она, конечно же, ляпнула такую гадость, что он взорвался, накричал на нее и первым бросил трубку.

Антипова сидела на полу перед телевизором и крутила ручки, нажимала разные кнопочки и клавиши, отчего кинескоп то вспыхивал разноцветными искрами, то покрывался пятнами, то погасал. На ней был легкий халатик, и Буданов удивился: он почему-то никак не мог вспомнить, в чем она была одета до этого, но уж явно не в халате. Она обернулась и посмотрела на него шаловливым взглядом нашкодившей девочки, и только морщинки у глаз и на лбу были лишними, да тени под глазами, да накрашенные губы.

Она вскочила и бросилась ему на шею, он испугался и отпрянул, а она уже успела обнять его и оторвать ноги от пола; вот так и получилось, что он не удержался и свалился на спину, а она цепко обхватила его руками и коленками, уселась верхом, засмеялась и стала небольно колотить его в грудь. Буданов не пытался подняться, но и на игру не отвечал. Ему снова стало не по себе, как и в тот, в первый вечер. Многочисленность людей, спрятанных внутри нее, пугала. Сейчас она была шаловливой девочкой, любимой дочкой, которой все разрешается и прощается. Она стала ею, словно бы почувствовала отцовскую нежность Буданова, и вот - снова изменила обличье.

- Я пойду, - сказал он. - Мне пора ехать.

Но она закрыла ему рот ладошкой, и последняя фраза получилась невнятной и смешной. Она обняла его, прижалась грудью, погладила щеку его и прошептала:

- Хороший ты, Славик, хороший, - и чмокнула его в нос.

Он машинально вытер его рукавом, красная полоска помады осталась на обшлаге.

Гудел телевизор, экран его равномерно светился розовым светом, как огромный глаз сквозь закрытое веко.

- Я солью воду из радиатора, - сказал он, взял ее на руки, отнес на диван и без пальто вышел на улицу.

В кабине он разыскал пачку сигарет, закурил, включил зажигание, завел мотор, подождал, когда он разогреется и кончится сигарета, тщательно загасил окурок и мягко выжал сцепление.

Через два квартала мотор застучал, забулькал, захрипел, как тяжело больной человек, и машина остановилась. Буданов покопался в моторе, но было темно, фонарь он не захватил, а светить зажигалкой побоялся.

- А, и ты с ней заодно! - сказал он и в сердцах пнул ее в колесо, и еще раз - в подбрюшье. Машина не ответила, тогда он набросился на нее с кулаками и, конечно же, разбил пальцы в кровь.

Боль отрезвила его, он закрыл дверцу, слил воду из радиатора и, чертыхаясь, побрел назад.

Дверь оказалась запертой, он стучал минут десять, сначала робко, потом раздраженно - кулаком. Ему не открывали.

Итак, он был раздет, бездомен и предан. Предан женой, автомобилем и этой женщиной, которую он чуть не удочерил в сердце своем. В своем глупом и доверчивом сердце.

Разбитые пальцы болели и снова начали кровоточить. Было ясно, что впускать его не желают, но идти было совершенно некуда, вот он и сел на верхнюю ступеньку лестницы, притулился спиной к перилам и посасывал костяшки пальцев, поплевывал розоватой слюной и, конечно же, только себя одного считал виноватым.

Он чувствовал себя бегущим по сужавшемуся кругу, каждый раз он повторял свои витки, возвращался к этой двери и снова уходил от нее, и снова прибегал, и знал, что витки сужаются, и что вырваться он уже не сможет никогда, и что вся эта маета не что иное, как наказание ему за совершенное преступление.

И здесь, за этой дверью с облупленной краской, с трещинкой от топора, с криво прибитым номером, ждут его и суд, и тюрьма, и казнь, возможно, мучительная.

Буданов лизнул ранку, присел перед прыжком и что было силы ударил каблуком в дверь. Она вздрогнула, старая щель расширилась, из нее блеснул свет. Буданов знал, что все равно никто из соседей не выйдет, и его даже развеселило это. Он еще раз с грохотом и треском ударил по двери, она не выдержала и распахнулась перед ним, как ворота сдавшейся крепости.

В квартире было тихо, в прихожей горел свет, а в комнате - темно, и Буданов выбежал на очередной виток, как обычно, в неведении и растерянности.

Он знал, что бить женщин не полагается, да никогда бы и не смог сделать этого, просто кулаки, что называется, очень уж чесались, когда он пинком распахнул дверь в комнату.

- Издеваешься, да? - закричал он первое, что пришло на ум. Но она спала и даже не пошевелилась в ответ. Просто спала, на диване, на простыне, под одеялом, и если бы Буданов не пыхтел так громко и гневно, то услышал бы ровное дыхание ее.

И это очередное несоответствие между предполагаемым и действительным окончательно взбесило Буданова. Он подскочил к дивану, сгреб одеяло и смахнул его на пол, и ждал только одного - ее испуга, чтобы она вскочила и забилась в угол, прикрыла грудь руками, закричала бы напуганно.

Она и в самом деле проснулась, открыла глаза и спокойно посмотрела на него, но не было в глазах ее ни испуга, ни гнева, ни презрения.

- А, это ты, Слава, - сказала она, зевая, - где ты был так долго? Ложись, уже поздно. - И отвернулась к стене, и, кажется, заснула. Обыденно и привычно, как собственная жена, с которой прожил не один год, и которая даже ревновать разучилась.

И Буданов проклял судьбу, а потом наладил, как уж сумел, дверной замок, вымыл руки, покурил на кухне, разделся, поднял с пола одеяло, прошлепал босиком к дивану и сказал ей:

- Подвинься, что ли.

Он встал пораньше, оделся в темноте, сполоснул лицо, вытерся чужим полотенцем, потихоньку вышел. "Жигули" стояли на месте, снег осел на крыше и стеклах, и вид у машины был теперь не такой вызывающий и наглый, как в теплом гараже.

- Ну что, подумала, как жить дальше будешь? - спросил Буданов и смахнул перчаткой иней с ветрового стекла. Включил зажигание, вдавил педаль: мотор завелся сразу же. - Вот так-то, - назидательно сказал Буданов.

Медленно, боясь перегреть мотор, он доехал до ближайшей колонки, заполнил радиатор и, выруливая на проспект, вспомнил, что сегодня суббота и на работу спешить не надо.

Домой ехать не хотелось, он знал, что ничего хорошего не ждет его там, нарочито растрепанная жена станет гневить его битьем посуды и сотрясать воздух словами, а этого он, конечно же, не любил. Поколесив по городу, поразмыслив о жизни своей, он пришел к выводу, что все рушится и он уже не в силах изменить что-либо, а раз такое дело, то нужно кидаться в омут и желательно вниз головой.

Но как это делается, представлял себе плохо, а от всех бед и болезней было у него одно лекарство, поэтому он остановился около вокзала и пошел в станционный ресторан, единственный в городе работавший в столь раннее время.

Он быстро захмелел, и совсем пропащий сосед тянул к нему руку свою, хлопал по плечу и называл почему-то Васей. И Буданов не отвергал руки его, а подливал из графинчика и плакался ему в потную тельняшку, говорил, что все пропало и неминучая гибель ждет его за углом, и никто на свете уже не спасет его, даже милиция. При слове "милиция" сосед его трезвел на секунду и прятал руки под стол, но тут же вынимал их, когда Буданов придвигал ему щедрую рюмку.

Они быстро сошлись на том, что все беды от баб, что хорошо бы извести их под корень, но как это сделать, они не придумали и спорили так шумно, что их не слишком вежливо выпроводили из зала.

Их разделил поток людей, спешащих на электричку, и Буданов не стал искать своего недавнего собеседника, он даже имени его вспомнить не мог. У него хватило ума не садиться за руль, а пока ехал в троллейбусе, то успел протаять лбом светлое окошко в заиндевелом стекле, и сумрачный сон, мелькнувший на минуту, настроения ему не испортил.

Вышел на своей остановке, в ста метрах от дома. Теперь встреча с женой уже не казалась ему столь драматичной, и он, стряхнув снег с шапки, без колебаний открыл дверь своим ключом. Не стоит описывать всего, что произошло в ближайший час, но только вышел Буданов из дома, где прожил двенадцать лет, растрепанным, несчастным и в конечном счете - бездомным.

Злообильная жена его распахнула дверь и выкинула вслед ему чемоданчик, приготовленный, наверное, заранее. Не мучась напрасной гордостью, он раскрыл его и увидел то, что обычно брал с собой в командировки. Это немного успокоило.

- Просто я уезжаю в командировку, - сказал он сам себе, - дней на десять, а потом приеду. Вот и все дела.

Автомобиль его заносило снегом, замерзающая вода готовилась разорвать радиатор, он не видел этого, но знал, что так и есть, и жалости не испытывал, а из всех людей и вещей на всем белом свете жалел только себя, и жалость эта была столь острой, что впору бы ему заплакать, но на улице делать это он стеснялся, дом он потерял, а специальных мест для облегчения горя в городе не было.

Итак, он вышел на очередной виток налегке, с чемоданчиком в руке, с хмелем в голове и с болью в сердце.

Антипова встретила его в домашнем халате, на кухне булькало и пахло чем-то жареным, он дохнул на нее водочным перегаром, она зажмурила глаза и сказала:

- Володенька ты мой, наконец-то ты пришел, - обняла его нежно и поцеловала в небритую щеку.

- Я Слава, а не Володя, - слабо возмутился он, но она покачала головой, улыбнулась и еще раз дотронулась губами до его щеки.

Телевизор был включен, шел забавный мультик: звери, похожие на людей, гонялись друг за другом и за людьми, похожими на зверушек.

Буданов разделся, прошелся по комнате, уже знакомой, уже признавшей его и не такой враждебной, как раньше.

Антипова хлопотала на кухне, и он стал разговаривать сам с собой.

- Ну хорошо, - сказал он, - пусть меня зовут Васей или Володей, не все ли равно. Ведь я уже не я, уже не Вячеслав Буданов. У Буданова была машина и жена по имени Лена, и не было цветного телевизора, а у меня все наоборот, значит, я не Буданов. Тот Буданов совершил преступление и остался безнаказанным, и ничего общего у меня с ним нет. Значит так: меня зовут Володя, фамилия моя Антипов и там, на кухне - моя жена, Катя... Надо, пожалуй, сменить мебель. Вот сюда мы поставим стенку, вот сюда новый диван, вот сюда - кресло, а стены лучше оклеить обоями...

- С цветочками, - перебила его вошедшая Антипова, - с розовыми цветочками по голубому фону. И люстру, непременно люстру.

- Да, конечно, Катюша, - согласился Буданов и посмотрел на часы. - Эге, да сейчас магазин на обед закроется. А это дело надо обмыть. Ты подожди, я быстренько.

И он накинул пальто и, поглядывая на часы, выбежал на улицу.

- Володенька! - крикнула ему вслед Антипова. - Ты осторожней беги, а то опять под машину попадешь! Гололед на улице!