«Почем нынче Ван Гог»

— Вот, значит. И назвали мы его с Олегом — УИКГМ-1, то есть «усилитель импульсов коры головного мозга», первая рабочая модель.

— Мда-а, интересно… Ну, давай за твой УИКГМ!

Это в изрядно захламленной комнатенке, больше похожей на мастерскую, чем на жилье, с одним окном, распахнутым в теплые и сухие сентябрьские сумерки, навстречу светлому закату за верхушками тихо роняющих жухлый лист тополей, сидели за столом двое сверстников лет этак слегка за тридцать: один, тот, что рассказывал про УИКГМ — крепыш с круглой, коротко стриженой головой, другой, что поднял сейчас рюмку и предложил выпить за УИКГМ — наоборот, худой и жилистый, с аскетически впалыми щеками, жидкой бородкой, лысеющим теменем и длинными, свисающими сзади на плечи волосами. Крепыша звали Андреем Кузиным, высокого и худого — Сергеем Мамоновым, однако друг друга они называли уменьшительно-грубоватыми именами, даже, скорее, кличками, оставшимися от детства: Мамонов Андрея — «Андрюхой», а Кузин Сергея, соответственно — «Серегой». Перед ними, слабо отражаясь в темной полировке стола, стояла початая бутылка коньяка, а также кое-как, по-холостяцки собранная закуска в тарелках: грубые ломти хлеба и колбасы, алые помидоры и желтые крупные яблоки.

Еще на столе перед ними стоял небольшой, сантиметров в тридцать высоты ящичек в черной пластиковой облицовке, с многочисленными кнопочками, рычажками, светящимися глазками и прорезями окошечек, в которых виднелись шкалы с тончайшими, словно паутинки, качающимися и пульсирующими стрелками.

Сидящие опрокинули в себя по рюмочке, шумно выдохнули и закусили всем понемногу; хозяин, крепыш Кузин, забыл положить на стол вилки, поэтому ели руками.

— Аббревиатура, конечно, не блеск, — заметил Мамонов. — Не умеете вы, технари, красиво называть свои детища. УИКГМ! Извини меня, но это звук отрыжки… Так что, это у вас секретная работа, или как?

— Да какая секретная! — вяло махнул рукой Кузин. — Теоретические основы ее давно известны, и во всех странах этот прибор разрабатывается; может, даже где-то и готов, так что все эти секреты — чистая условность; тут важно, кто первый. Хотя болтать, конечно, слишком не надо — я-то тебе как другу детства: все — между нами.

— Да поня-атно! Но вы с Олегом заявку на патент-то хоть подали?

— Конечно! Только пока там почешутся, пока экспертизу пройдет — это ж гонки на черепахах. Хорошо хоть, патент действует со дня подачи заявки — надеюсь, все-таки будем первыми, и тогда — вот им всем! — Кузин показал кому-то в пространство задорный кукиш.

— И он что, в самом деле усиливает работу мозга? — недоверчиво кивнул Мамонов на черный ящичек.

— Мгм, — кивнул Кузин с набитым ртом — он как раз откусил бок сочного хрусткого яблока.

— И как он действует?

— Н-ну… как бы это тебе попроще-то? — Кузин, наконец, разжевал и проглотил откушенное. — Ты имеешь представление о биоимпульсах коры головного мозга?

— Имею, конечно! — уверенно заявил Мамонов. — Постоянно читаю «Науку и жизнь».

— Х-хэ, скажи еще: журнал «Мурзилку» читаешь!.. В общем, каждый участок твоей корки генерирует биоэнергетические импульсы, причем каждый импульс — это целый каскад волн. Усекаешь?

Мамонов кивнул.

— И вот, представь себе: каждый участок твоей корки работает как радиостанция, а я, предположим — этот прибор! — Андрей постучал ногтем по корпусу черного ящика; увлекшись рассказом, он оживился, глаза его возбужденно заблестели. — Так вот, мне надо настроиться на твою корку, отловить самый сильный, рабочий, так сказать, импульс, очистить от помех — а их жуть сколько: тут и сердце, и желудок, и дыхалка, и мочеполовая система — это ж тоже мощные источники, не считая внешних… Отловить, значит, разложить, прочитать импульс, потом снова сгенерировать, усилить — и отправить в твою башку. Причем это легко, если вшить в череп антенну, а попробуй отловить и отправить обратно без нее!

— Мда-а… — Мамонов, пощипывая бороденку, взглянул на черный неказистый ящик с некоторым уважением. — Это интересно, — с серьезностью, не то искренней, не то деланной, изрек он. — А какие именно импульсы он усиливает?

— Н-ну, в первую очередь, конечно, при запоминании — когда в мозгу преобладает один устойчивый импульс. Хочешь, на тебе проверю?

— Потом, — состорожничал Мамонов. — Надо, наверное, на трезвую голову… А это не опасно?

— Да ты что! Мы на себе уже обкатали.

— Двоечникам должен хорошо помогать.

— Слишком дорого, — рассмеялся Андрей, — пускай сами учат… Вот людям творческим — другое дело! Писателям, ученым, инженерам… Представляешь, как можно изменить жизнь? Это же сказка будет!

— А скажи, — задумчиво спросил Мамонов, не очень внимательно слушая товарища, — он должен, в таком случае, помогать гипнозу?

— Гипнозу? — переспросил Кузин и задумался. — В принципе, да!.. Ты хорошую мысль подал: можно использовать в медицине!

— И много у вас этих приборов? — спросил Мамонов, сосредоточенно собрав брови на переносице, упорно размышляя о чем-то своем.

— Да откуда! Два всего — все ведь вручную, все методом тыка, — простодушно откровенничал Кузин. — Это, — небрежно кивнул он на свой черный ящик, — аналог, я его дома собрал, для себя; балуюсь вот от нечего делать вечерами, совершенствую.

— А если украдут?

— Ящик-то? — рассмеялся Кузин. — Да пусть крадут! Кроме нас с Олегом, тут никто ничего не поймет, вся программа — в этой кости, — расхваставшись, постучал он пальцем по своему крепкому лбу. — Ну что, выпьем за мой секрет?

Снова выпили по рюмочке; закусили.

— Ты меня извини за прозаический вопрос, — продолжил между тем Мамонов, — но что тебе теперь обещает этот ящик в смысле мани-мани? — характерным движением он потер нечто невидимое меж большим и указательным пальцами.

— В смысле мани-мани? — переспросил Кузин. — Да пока ничего… Конечно, если б мы с Олегом работали не в нашем чертовом НИИ и не были повязаны темой, можно бы просто толкнуть его за бугор — уверен, там за него не поскупились бы. Хотя… на кого напорешься и там. А тут единственный путь — ждать: как пойдет конъюнктура, будем ли первыми, и чем платить будут? Вот такой расклад… Да черт с ним, поживем — увидим, — беспечно махну он рукой. — Ну, ладно, как ты, рассказывай. Что новенького в искусствоведении?

— А знаешь, Андрюха, — не слыша товарища, сказал Мамонов, — у меня в голове сложился грандиозный план!

Андрей вдруг расхохотался.

— Чего ты? — недоуменно спросил Мамонов. — Чем это я тебя так рассмешил?

— А тем, — торжествующе ответил Андрей, подняв палец, — что мой УИКГМ, несмотря на неблагозвучную аббревиатуру, работает как часы! Знаешь, почему у тебя родился грандиозный план? Сказать?

— Ну, скажи.

— Потому что я включил и настроил его на тебя! Видишь: действует и на пьяные мозги!

— Прекрасно, — кисловато, безо всякого воодушевления отозвался Мамонов. — Можешь теперь переключить его на себя, чтобы лучше усвоить мою мысль. И послушай внимательно. А перед этим давай-ка еще вмажем, — он наполнил рюмки и поднял свою. — За успех нашего безнадежного предприятия, которое я хочу тебе предложить!

Выпили, выдохнули разом, сложили по бутерброду с колбасой и взяли по помидору; Мамонов откусил от того и другого, прожевал и стал развивать свое предложение, начав, впрочем, издалека:

— Ты вот не знаешь, сколько получишь за него — и получишь ли вообще? А ведь с его помощью, как я понял, можно уже сегодня… ну, не сегодня, а, скажем, уже завтра заработать бабки…

Кузин хотел возразить, но Мамонов движением руки остановил его:

— Нет, ты дослушай — я тебя слушал. И, между прочим, не перебивал! Знаю, что ты скажешь: что ты не имеешь права, ты не один над ним работал…

— Но я действительно не имею права!

— Нет, имеешь, потому что Олег — всего лишь твой прямой начальник и руководитель темы, а ты, ты — главный исполнитель, ты — автор этого ящика!

— Я действительно много сил вложил, но Олег…

— Не надо! Знаю, сколько ты над ним бился — ты ж еще студентом мне о нем уши прожужжал! И прекрасно знаю, сколько сил ты на него убил: у тебя даже семьи нет, от тебя жена ушла — ты не мог ее обеспечить! Посмотри, как ты одет, чем питаешься, в какой дыре живешь! А у твоего распрекрасного Олега Скроботова, между прочим, и жена, и квартира, и машина есть, и зарплата, наверное, раза в два побольше! А результат вы поделите как? Пополам? Или он как начальник урвет больше?

— Нет, пополам — мы уже говорили.

— Ой, свежо предание! А если долларами запахнет — тут столько сразу набежит, что тебе и места у пирога не хватит!

— Но это ты так думаешь… Так где твоя идея?

— Ну вот, значит… Нет, давай сначала еще по одной!

Выпили еще по одной.

— А теперь рассмотрим меня, грешного, — продолжал Мамонов, уже более свободно и раскованно. — Да, кандидат искусствоведения. Казалось бы, должен неплохо жить — но как может жить кандидат искусствоведения в нашем с тобой городе при нашем убогом музее, плюс две-три лекции в пединституте, плюс одна-две статейки в газете? Это ж — чтоб только с голоду не сдохнуть!..

— Не прибедняйся! Ты ж иконами приторговываешь, и неплохо, вроде бы, а? — Андрей, улыбаясь, погрозил ему пальцем.

— А куда деваться? Ты ж вон тоже телевизоры чинишь!

— Чиню, — признался Андрей. — Да силком всучивают!

— Ну, приторговываю, уличил. И знаю как облупленных всех этих торгашей картинами, иконами, раритетами! Если им в лапы приплыло что-то интересное, к кому, думаешь, они бегут на консультацию? Ко мне, конечно! Так почему я, специалист, знающий настоящую цену этому, должен жить намного хуже их? Ты можешь мне ответить?

— Но так и должно быть! Честные всегда будут хуже жуликов жить!

— А я считаю, что так быть не должно!.. Так вот, у одного из этих торгашей я видел вчера небольшой холстик; представь себе: подлинный Ван Гог, из серии провансальских пейзажей! Можешь себе представить? Под-лин-ный!.. Не вижу удивления на лицах!

— А откуда, интересно, он у него взялся?

— А хрен его знает!.. До сих пор выплывают. Даже у нас. Я, конечно, обязан был взять его для нашего музея — но он же нищий, наш музей, он бедней церковной мыши! Я попросил мужика оставить его для меня. Он оставил. Но расплатиться с ним я должен сразу, без расписок — чтоб никаких следов. Кстати, ты деньгами не богат?

— Да откуда, Серега — я не богаче твоего музея.

— Вечно у тебя ничего нет.

— Но я найду, если надо…

— Можно бы даже так: выкупить его вместе, а потом толкнуть за бугор: в Москве сейчас этих скупщиков — как воронья на свалке, — да толкнуть с умом. Я думаю, на много годочков подпитал бы нас с тобой Ваня Гог. И хорошо бы — провернуть это с помощью твоего усилителя!

— А причем здесь он?

— Не понял? Да он же, торгаш мой, хоть в Ван Гоге ни уха ни рыла, но слыхал, что дорого, а потому будет драть безбожно.

— Кто он такой, этот твой торгаш?

— Да-а, недоделанный один, и фамилия подходящая: Ханыкин. Выставили в свое время из худучилища: подделывал и загонял иконы. Я ж ему теорию искусств и преподавал. Тот еще жох!

— А этот его Ван Гог — не подделка?

— За кого ты меня держишь? Я ж на постимпрессионизме зубы съел, у меня диссертация по «мирискусникам», а ноги у них оттуда растут! Да, я тебе скажу, слабо ему подделать — я с лупой ее осмотрел, поверь на слово!.. Но надо вдвоем: я б мозги пудрил, а ты бы с этой своей штукой поддержал мой напор. Может твой УИКГМ такую операцию выполнить?

— В принципе, может, — помолчав, ответил Кузин. — Но неудобно: что-то вроде шантажа получается?

— Брось ты!

— А, потом, я слово Олегу дал.

— Ну вот, опять про белого бычка! — фыркнул Мамонов. — «Слово дал»! Да что такое слово в наше время? А твой Олег тебе слово дал? Ты уверен, что он тут же не нарушит его, как запахнет монетой?.. Я ж тебя не прошу денно и нощно эксплуатировать прибор — нужно-то всего один-единственный раз прийти, спрятавши его, к тому же, в портфель, так что его и в глаза никто не увидит, побыть полчаса и снова уйти; остальное беру на себя. И ничего больше не надо — только настроить его и побыть около. Это, я тебе доложу, не более нечестно, чем обучать кретинов. Да нас боженька еще благодарить будет, что накажем прохвоста!

— Ты считаешь, мы с тобой имеем право наказывать?

— Конечно! — решительно ответил Мамонов.

— Серега, ты толкаешь на преступление.

— Да чего тебе втемяшилось? Никакого преступления тут нет — еще такой статьи для тебя не придумали в Уголовном Кодексе!.. Кстати, хорошая проверка твоего аппарата!

— Ладно, уговорил, — махнул Кузин размякшей после выпитого рукой — его, похоже, забавляла внешняя сторона дела: проверка детища и почти детективный план действий. — Давай — за успех нашего безнадежного предприятия!

Они чокнулись и выпили.

— Сколько наличности ты можешь дать? — спросил далее Мамонов.

— А сколько надо?

— Да сколько можешь. Имей в виду, тут доллары нужны.

— Попробую поклянчить у предков: хвалились, что дадут, если женюсь, — рассмеялся Кузин. — Вот и огорошу! А потом скажу, не получилось, — и верну.

— Да вернешь, конечно — в течение двух недель я это проверну: слетать в Москву и обратить товар в деньги. Причем минимум в десятикратном размере!..

Обо всех деталях договорились тут же, с вечера.

* * *

Операция по выманиванию Ван Гога прошла, можно сказать, блестяще.

К Ханыкину пришли часов в десять утра — не слишком рано, но и не слишком поздно, когда, по расчетам Мамонова, тот должен уже встать и позавтракать, но еще не быть занятым делами, а потому — в благодушном расположении духа. Поднялись по лестнице обычного панельного дома, остановились напротив обычной квартиры с бронированной стальной, с глазком посередине, двери. Кузин осторожно поставил портфель, открыл его, сел на корточки и минут пять поколдовал над своим усилителем, настраивая и расправляя внутри портфеля компактную усиленную антенну, затем аккуратно закрыл портфель и кивнул Мамонову. Мамонов нажал кнопку звонка.

Прошло несколько долгих минут, которые растянулись в целую вечность; нетерпеливый человек давно бы уж плюнул с досады, повернулся и ушел. Но они стояли ждали.

— Может, его дома нет? — шепнул Кузин.

Мамонов движением руки успокоил его.

— Это у него тактика такая, — шепотом ответил он.

Наконец, там кто-то зашевелился, загремел засов, звякнула цепочка, затем, слышно, распахнулась внутренняя дверь, и недовольный голос глухо спросил:

— Кто?

— Гоша, это я, Сергей! — ответил Мамонов.

— Ты один?

— Нет, с товарищем.

— Что за товарищ?

— Товарищ детства, мы вместе берем картинку, хочет взглянуть!

За стальной дверью послышалось сопение — хозяин, видимо, прильнул к глазку. Мамонов подвинул Андрея, чтобы хозяин смог рассмотреть его внимательнее. Потом, наконец, щелкнул замок; бронированная дверь, взвизгнув, отворилась и впустила обоих.

Прихожая как прихожая — длинная, узкая и тесная. Хозяин, лысоватый полнеющий молодой мужчина с широким бледным лицом, по-домашнему расхристанный: в застиранной майке с короткими рукавами, растянутых брюках-трико с пузырями на коленях и в растоптанных шлепанцах на босу ногу, — захлопнул за гостями дверь и сразу же пристально вгляделся в Андрея, переведя подозрительный взгляд на громоздкий портфель. Мамонов, перехватив его взгляд, похлопал по портфелю Андрея рукой и дружелюбно произнес:

— Вот пожалуйста — целый портфель денег принесли!

— Ну, ладно, — удовлетворенно сказал тогда хозяин, и глаза его потеплели. — Сейчас я на минуту удалюсь, и приступим. Вы уж извините — застали меня, можно сказать, врасплох, — он развел руками и скрылся за тяжелой портьерой.

Его не было не минуту, как он пообещал, а еще минут пять, показавшихся гостям вечностью. Что это за минута у него такая? Стоя в прихожей и переминаясь, они ободряюще переглянулись: дескать, ничего, все пока нормально!

Но вот хозяин появился, принаряженный в яркий свитер и голубенькие щеголеватые джинсы, аккуратно на этот раз причесанный, сразу преобразившись в энергичного и благодушного дельца средней руки, и повел их дальше. Они прошли сначала в тесно заставленную мебелью гостиную; весь джентльменский набор среднестатистического горожанина пребывал здесь в непоколебимом наличии: диван, кресла, «стенка» с книгами, хрусталем и фарфором, громадина-телевизор, ковер на полу, люстра с хрустальными слезками — на потолке и, конечно же, несколько икон на стене — для украшения; однако унылую эту гармонию нарушала одна-единственная вещь, совершенно вываливаясь из этого набора: крупный пейзаж на стене рядом с иконами, написанный маслом, в темной тяжелой раме, пейзаж хоть и незамысловатый, но очень точный и проникновенный, выполненный, похоже, большим мастером: серовато-лиловатый матовый снег, деревенский домик с забором, дерево и желто-золотой закат надо всем; несмотря на обилие снега на картине, тянуло от нее теплом, свежестью и человечьим уютом, обещанным в том деревенском домике… Андрей задержал на ней свой взгляд — слишком уж непривычной была картина в этом заурядном интерьере.

— Крылов это, ученик Куинджи, уже классика, — шепнул на ходу Мамонов, шедший за ним. — Ну, пошли, пошли быстрее!

— Прошу в мое ателье! — меж тем произнес хозяин, распахнув глухую дверь, спрятанную за другой портьерой.

Они прошли туда. То была узкая и длинная, довольно пустая комната: большой письменный стол у окна, заваленный всякой всячиной, дощатый стеллаж вдоль одной стены, заставленный книгами, банками, коробками; среди этого хлама выделялся старинный, видимо, подсвечник из полированной темной бронзы в виде женской обнаженной фигурки, держащей в поднятой руке факел; в комнате еще стоял пустой мольберт и около него стул с высокой спинкой, а к пустой противоположной стене прислонены холсты в рамах и темные доски разнокалиберных икон.

Хозяин подошел к кипе холстов, вытащил из середины небольшую, сантиметров в сорок на шестьдесят, картину в простенькой темной рамке и поставил на мольберт:

— Вот она, ждет вас.

Андрей подошел к картине и стал рассматривать ее в упор; целью его было, держа в руке портфель, подобраться как можно ближе к хозяину; другой рукой, засунутой в карман куртки, он сжимал коробочку дистанционного управления. Но ему интересно было рассмотреть и саму картину. Хоть он и маловато понимал живопись, но представление о ней все же имел — в юности даже интересовался ею, пытаясь постичь то, что постигают в ней другие; для этого он брал в университетской библиотеке толстые крупноформатные альбомы с цветными репродукциями и монографии о великих художниках, посетил в свое время все известные музе в Москве и Петербурге и об импрессионистах, разумеется, знал; но увлечение это скоро кончилось, а теперь вот он мог стать совладельцем настоящего Ван Гога, и это придавало ему ощущение серьезности момента и чувство ответственности и заставляло пристальнее всмотреться в картину.

А ничего особенного в ней и не было: луг с блеклой бурой травой и искорками синих цветов, поодаль — белая каменная ограда и ворота в ограде, а за оградой — крыша фермы или сарая, слегка загороженная темной зеленью дерева, и надо всем этим синее небо — простенький пейзажик, только написанный характерными вертикальными жесткими мазками: похоже, действительно Ван Гог, каким его Андрей помнит по репродукциям… Но тот, в гостиной, Крыловский пейзаж — роскошней, сочнее, ближе душе… И какая маленькая картинка; почему-то думалось, что она должна быть гораздо больше.

А Мамонов уже завел с хозяином бодягу торгов; надо было, делая вид, что изучаешь холст, начинать работать самому.

Мамонов сначала назвал сумму в три тысячи, ссылаясь на то, что совсем не установлено, подлинник ли это, а если даже и подлинник, то ведь его нет ни в одном каталоге, нужно много труда и времени, пока его признают… Хозяин, рассмеявшись при цифре три тысячи, назвал свою: сорок тысяч, — возражая при этом, что если б картина была каталожной, он бы не стал тут с ними возиться, а нашел бы покупателя посолидней, на что Сергей возразил, что в том-то и дело: без него, без Сергея, кто ж Гоше поверит, и даже наоборот, стоит ему сказать, что Гоша продает подделку — значит, так оно и будет, на что Гоша возразил, что, в конце концов, не на одном Сергее свет клином сошелся — можно поискать и других искусствоведов; Сергей тогда возразил, что неизвестно еще, можно ли вообще установить подлинность этой картинки, хотя, разумеется, это — в компетенции искусствоведов, но ведь у них вполне закономерен будет интерес, откуда она у Гоши взялась, а этим сподручнее заниматься уже не искусствоведам, а следователям… И при этом они отчаянно торговались: Мамонов набавлял по пятьсот, хозяин, к удовлетворению гостей, споро сбавлял по две-три тысячи, а Андрей все это время старался держаться около него со своим портфелем.

Дойдя до семи тысяч, то есть до всей наличности, которую они с собой принесли, Сергей остановился и уперся; хозяин уперся при этом на двадцати и сказал, что уступает за двадцать только потому, что ему крайне нужны деньги — забрать где-то иконки, а продавать холст ниже — это уже просто смешить людей: за семь-то тысяч его можно продать и на перекрестке — любой дурак, ничего в этом не смыслящий, уж о Ван Гоге-то, во всяком случае, слыхал…

Сергей метнул красноречивый взгляд в Андрея, требуя от него с его усилителем решительной поддержки, и сам затем употребил все свое ученое красноречие, выкладываясь перед Ханыкиным, пытаясь все же навязать свою цену.

И меры подействовали: Ханыкин уступил; ударили по рукам на двенадцати, причем недостающие пять Сергей обязался выложить в течение недели, и Ханыкин даже не требовал письменного обязательства — верил на слово.

— Давай, доставай деньги, — сказал Мамонов Кузину; для маскировки они положили их в портфель поверх усилителя.

Андрей отошел к окну, осторожно поставил портфель на край стола, отодвинув хлам, выложил деньги и убрал портфель.

— Вот, — сказал он. — Семь тысяч.

Купюры были некрупными, и куча получилась внушительная.

Подошли Сергей с Ханыкиным; Сергей пересчитал; хозяин внимательно следил за счетом и ворчал, что не могли принести купюр покрупнее. Затем Сергей достал из кармана серую тряпицу и тонкую бечевку, завернул и перевязал картину. Хозяин проводил их и захлопнул за ними дверь.

На лестнице переглянулись, перемигнулись и легко побежали вниз, Андрей — помахивая портфелем, Сергей — с легким угловатым свертком подмышкой; поди, угадай, что у обоих — по бесценной ноше в руках!

Выйдя из подъезда, они дошли до людного перекрестка и разошлись в разные стороны: Андрей — на автобус, Сергей — на трамвайную остановку поодаль.

* * *

Часов в семь вечера Андрей, насвистывая бойкий мотивчик, неторопливо собирался куда-то — скорей всего, на свидание с женщиной: гладил брюки и рубашку, чистил туфли, с удовольствием тщательно одевался, и уже когда совсем собрался — позвонили в дверь. Он открыл, и в комнату ворвался всклокоченный, в крайней степени возбуждения Мамонов; в руках он держал все тот же угловатый сверток с картиной.

— Что случилось? — спросил, отступая, Андрей.

— Вот гад! Вот негодяй! Вот пройдоха!.. — в ярости повторял Сергей.

— Да что случилось? — нетерпеливо переспросил Кузин.

— Обманул, сволочь такая! — завопил Сергей и швырнул на пол свою ношу; тряпица слетела, и глазам Андрея предстал поверженный на пол все тот же Ван Гог — или мнимый Ван Гог? — которого они сегодня с таким блеском выманили у Ханыкина, только от удара об пол развалилась рамка. Сергей ринулся было топтать картину, но Андрей благоразумно выхватил холст прямо из-под Сергеевых ног.

— Объясни толком — ты ж говорил, смотрел с лупой?

— Ну, смотрел, смотрел! — продолжал вопить Сергей, размахивая руками и мечась по комнате. — Ничего не пойму! Стыдобушка — облапошили, как пацана! Ведь я же облазил ее всю, каждый сантиметр осмотрел! Руку готов заложить — видел настоящего Ван Гога! Нич-чего не понимаю!

Андрей, держа картину и уставясь в нее, только хлопал глазами — убей Бог, он подлинного Ван Гога от поддельного никогда бы в жизни, наверное, не отличил.

— Почему ты решил, что поддельная?

— Да сразу же, сразу, как приехал домой, как глянул, — Сергей сел, наконец, на стул, вынул платок и стал отирать вспотевшие лоб и шею, — вот будто в сердце ножом: поддельная! Ладно, думаю, отложу. Поехал на работу, вернулся с полдороги, глянул — еще хуже стало: что за чертовщина, думаю, куда ж я смотрел-то, как мог так глупо пролететь? Взял ее, поехал к Полине Георгиевне — есть тут старушенция, искусствоведша-пенсионерка: у той глаз наметанный, грамотная старушка… Полтора часа она вокруг нее ползала и изрекла приговор: целых пять несоответствий с авторским стилем!.. Ну что делать? Пошли бить морду этому сукиному сыну! Не на того напал, я из него вытряхну подлинник — был он у него, точно знаю, что был! Собирайся, пошли — буду из него душу вынимать!

— Да погоди ты, остынь немного, — Андрей положил, наконец, холст, достал из холодильника бутылку лимонада, открыл и всучил Сергею, чтоб охладился, а сам принялся развивать перед ним свои соображения: торопиться им пороть горячку незачем, и бить морду тоже надо с умом.

Никуда они, действительно, в этот вечер не пошли, а выработали подробный план действий, решив отправиться потрошить Ханыкина завтра, на свежую голову.

* * *

В десять утра, спустя ровно сутки, они снова появились перед бронированной дверью. Андрей встал сбоку, прижавшись к стене, чтоб его не было видно в глазок. Сергей позвонил.

Ханыкина опять не было слышно несколько минут; потом громыхнул засов, звякнула цепочка, и угрюмый голос глухо прогудел из-за стальной двери:

— Кто?

Все пока шло по плану.

— Это я, Мамонов! — как можно спокойнее откликнулся Сергей. — Должок принес.

Загремел еще один засов, и как только стальная дверь приоткрылась, Сергей резко распахнул ее и кинулся на Ханыкина; следом ворвался Андрей, захлопнув за собой дверь; вдвоем они повалили Ханыкина на пол лицом вниз, заломили за спину руки и завязали прихваченной с собой веревкой.

Как договорились заранее, Кузин, оседлав поверженного Ханыкина и крепко схватив его одной рукой за волосы, другой вытащил из кармана куртки нож, завернутый в тряпицу, и, подражая киногероям-грабителям, не давая Ханыкину опомниться, выдернул нож из тряпки, приставил к горлу и грубо прохрипел:

— Хотел нас околпачить, падла? Душу выну — говори, где подлинник! Еще срок получу, но в шашлык искромсаю!

Тот пыхтел и задыхался, оттого что голова его была страшно завернута, пускал губами пузыри, закатывал глаза и хрипел:

— Н-нету подлинника!

— Врешь, падла! — Кузин сильнее вдавливал в его горло нож.

— Ну н-нету, нету подлинника! — хрипел торгаш.

— Погоди, отпусти маленько, он нам живой нужен, — отвел руку Кузина Мамонов, побаиваясь, как бы тот в запале не перестарался, и склонился над Ханыкиным. — Ты, Гоша, скажи, не бойся: где он?

— Ну нету, нету! — попугаем твердил свое Гоша.

— Но я же своими глазами его видел!

— Эту ты и видел.

— Издеваешься? Меня, искусствоведа, провести хочешь? — уже раздраженно, выходя из себя, кричал Мамонов, не замечая иронии положения, когда он предлагает дискуссию оппоненту, который лежит, уткнувшись лицом в грязный половик, со связанными руками, а на нем сидит молодец и тычет в горло нож.

— Ну я же сказал: нету! — в отчаянии, чуть не плача, выкрикнул торгаш.

— Ладно! Подержи его пока так. Извини, Гоша, но придется порыться в твоей коллекции — вынуждаешь. Если найду — ох и ткну его тебе в рожу!

Мамонов ушел, и не было его долго. Ханыкин лежал смирно.

Наконец, тот вернулся, присел на корточки перед хозяином.

— Так где он все-таки? Успел загнать? Скажи!

— Ну нету его! — тянул свое Ханыкин.

— Где он?

— Да не было же, не было его! Не могу уже!

— Я что, по-твоему, ошибся?

— Ну отпустите маленько, я все объясню, честное слово! — взмолился Гоша; лицо его было багровым от натуги.

— Ладно, отпусти его, Андрей.

Кузин слез с Ханыкина, поднялся.

Тот, со связанными сзади руками, обессиленный, тоже поднялся следом, сначала на колени, потом, качаясь, на ноги.

— Пошли в твое ателье! — приказал Мамонов.

Ханыкин в сопровождении «покупателей» покорно побрел в «ателье».

Там все было раскидано и перерыто.

— Нету никакого подлинника, искать бесполезно, — сказал Ханыкин, устало сев на стул. — Тот, что ты взял — его ты и видел.

— Чего ты мне мозги пудришь? — вскипел наш ученый искусствовед.

— Погоди, не колготи, — вяло проговорил Ханыкин, обращаясь все время только к нему. — Я ж тебе обещал: расскажу… Есть такой аппарат, который мозги пудрит. Предположим, ставлю я его, прикрываю — и начинаю тебе внушать, что картина — подлинный Ван Гог… Все, что хочешь, могу внушить: Рембрандт, Репин, Рублев — и ты посмотришь на подделку и поверишь. Понял?

Мамонов и Кузин растерянно переглянулись: этого быть не может, это же бредовый сон какой-то, мистика, абсурд — чтобы Ханыкин знал их тайну и куражился над ними!

— Где ты его взял? — придя в себя, первым делом спросил Мамонов.

— Я еще не сказал, что взял, — осторожненько ответил Ханыкин.

— А откуда знаешь про аппарат? — нетерпеливо спросил Кузин.

Ханыкин молчал, игнорируя его вопрос, как будто Кузина здесь и не было — то ли сильно обидевшись на него, то ли просто не снисходя до профана в этом своеобразном диспуте.

— Откуда знаешь про аппарат? — переспросил его Мамонов.

— Да сам придумал. Пошутил, — не то насмешливо, не то испугавшись вдруг такого неожиданного внимания к тому, что он сказал, ответил Ханыкин.

— Вр-решь! Знаешь! — крикнул тогда Кузин ему в лицо, схватил за плечи, швырнул на пол, кинулся на него, лежачего и беспомощного, и снова приставил к горлу нож в захлестывающем его нетерпении терзать выказывающую упрямство жертву, в то же время ощущая безобразие и мерзость того, что он делает. — Говори, падла, где взял аппарат — счас проткну насквозь! — и, похоже, угроза его была серьезной — он так ткнул в горло лежащего на этот раз на спине с запрокинутой головой Ханыкина, что нож впился в кожу, и капелька крови выступила из-под острия и медленно потекла по шее вниз, и Ханыкин струсил.

— Д-дал од-дин ч-человек, — еле прохрипел он, заикаясь.

— Кто? — еще чуть-чуть нажал Кузин.

— Скроботов… Олег… — прохрипел тот.

Рука Кузина, державшая нож, дрогнула и ослабела, как будто он ждал этого ответа и в то же время испугался, услышав его; он метнул отчаянный взгляд в Мамонова, опустил руку с ножом и брезгливо слез со своей жертвы.

— Ты что, с ним знаком? — спросил Мамонов.

— Д-да, знаком, — побаиваясь Кузина и косо озираясь на него, Ханыкин тем временем со связанными руками по-тюленьи неловко перевалился со спины на бок и сел на пол, не решаясь больше подниматься. — С-сам он мне и предложил… В-вот, г-говорит, изобрел, д-давай попробуем…

— И что, прямо в этой комнате аппарат и находился?

— Да, вот здесь, — покорно ответил Ханыкин, кивнув на стеллаж как раз в том самом месте, где вчера стоял Мамонов, покупая картину.

Наступила тягостная пауза.

И вдруг среди этого молчания Кузин схватился за голову и нервно, истерически расхохотался; хохот этот был похож, скорее, на рыдания. Он отошел к окну и остался там, глядя на улицу, стараясь успокоиться.

— Вставай, — сказал Мамонов Ханыкину.

Ханыкин встал; Мамонов развязал ему руки. Тот выпростал из-за спины затекшие кисти рук, стал разминать их и стирать с шеи кровь, испачкав себе руки.

— Озверели совсем. Чуть не зарезали, — проворчал он.

— Гони назад деньги, — сказал Мамонов. — Твою мазню мы тебе вернем.

— Нету у меня сейчас денег, — угрюмо ответил Ханыкин.

— Что, опять связать? Не крути!

— Да не кручу я! — ноющим голосом возразил он, отойдя на всякий случай подальше от незваных гостей и взявшись за спинку стула. — Что я, дурак — наличные при себе держать? Так каждый может заявиться и приставить нож: давай деньги! Я вон уже несколько штук перекупил, — кивнул он на штабель икон на полу. — Отдам я деньги — чтоб я когда еще с тобой связался! Я торговец, а не обманщик.

— Молчи ты, «не обманщик»! — скривился Мамонов.

— А это не обман, а техническое средство! Через пару-тройку лет все будут так торговать!

— Ты думаешь?

— А чего тут думать? Да за такую штуку каждый продавец любые деньги отдаст!

Помолчали.

— А признайся-ка: кто тебе такую картинку сделал? — спросил Мамонов. — Ведь не сам?

— Я и не говорю, что сам.

— Так кто?

— Есть тут один… паренек.

— Что за паренек? Чего темнишь-то?

— В художественном учится, что хочешь тебе — и Ван Гога, и Гогена — подделает. Мастеровитые они нынче. Плохо, скажешь, сделал?

— Нет, неплохо.

— Слушай, Серега, — оживился вдруг Гоша, отбросив ноющую интонацию, — давай договоримся, а? Ты берешь эту картинку и загоняешь — у тебя авторитет, у тебя возьмут — и не надо мне тех пяти кусков, ладно?.. И еще можно сделать!

— Ты же знаешь, я подделками не занимаюсь, — твердо ответил Мамонов.

— Да какая разница, что продавать, если берут!

— Я не хочу свое имя пачкать! — еще тверже ответил тот.

— Мне-то мозги не пудри, — куце усмехнулся Ханыкин. — За семь кусков хотел подлинного Ван Гога отхватить?

— Представляю, с каким удовольствием ты меня вчера надувал… Что ж мне на тебя, молиться?

Ханыкин на вопрос не ответил. Потом заговорил снова:

— Вот одного не пойму: как я вчера согласился отдать за двенадцать кусков картинку, которую ты посчитал подлинником? Никак в планы не входило, все равно как в тумане… — на лбу у Ханыкина проступили следы мучительной попытки что-то понять; был, кажется, даже момент, когда еще чуть-чуть, и у него созрела бы догадка, но Мамонову совсем этого не хотелось, и он сменил тему:

— Так когда деньги вернешь?

— Да дайте хоть дня три! — взмолился Ханыкин. — Ну никак не пойму, убей Бог…

— Хорошо, три так три, только я у тебя на всякий случай возьму кое-что в залог, ладно? — Мамонов подошел к штабелю икон, быстро перебрал его и взял себе три из них, наиболее, на его беглый взгляд, ценных. — Отдашь деньги — верну. Договорились?

— Э-эй, да ты что, в натуре! — уже с угрозой в голосе отозвался хозяин.

— Так положено, Гоша. Андрей, пошли!

Кузин, стоявший у окна и безучастно слушавший, как они препираются, пошел к двери. Следом за ним — Мамонов.

— Положь иконы! — завопил следом Ханыкин.

— Отдай ты их ему, — брезгливо сказал Кузин.

— Ну да, еще чего! — возразил Мамонов. — Принесет деньги — получит.

* * *

Выйдя на улицу, Мамонов пришел в отличное расположение духа — план осуществился без задиринки, еще и залог взяли.

— Принесет! Как миленький принесет, так что за свои деньги не волнуйся! — похлопал он по плечу Кузина, который плелся рядом в непонятном унынии. — Чего это у тебя мировая скорбь на лице? — проворчал он. — А как тебе нравится твой любимый шеф? Помнишь, ты уверял, что вы дали друг другу честное слово? Ой, умора, не могу! — Мамонов расхохотался и хохотал долго и, кажется, чистосердечно. — Так кто из нас прав?.. Да ты не расстраивайся, плюй на все!..

Однако Кузин продолжал хранить молчание; во-первых, он думал о своем однокашнике и одновременно начальнике Скроботове, которого, если честно, считал всегда бесталанным и чуть-чуть презирал; но почему, почему Олег всегда в выигрыше — вот чего он никак не мог понять… Во-вторых, его сегодня поразило открытие: почему, почему любое изобретение, сделанное, казалось бы, только на пользу людям, они тотчас торопятся употребить во зло?..

— А я вот думаю, — продолжал тормошить его возбужденный Мамонов, — не толкнуть ли, в самом деле, этого лже-Ван Гога в Москве? Все равно ведь лечу.

— Ты что ж, думаешь, остальные глупее тебя? — ядовито отозвался Кузин.

— Да зачем! Я и не собираюсь толкать его за подлинник! — жарко возразил Мамонов. — Я предложу хорошую, грамотную подделку, а это уж их дело… Отличная идея! — он так и светился весь радостью, держа подмышкой иконы. — И мы свои деньги, Андрюха, все равно возьмем с лихвой! А с этими иконками я нашего коммерсанта еще помурыжу — он у меня побегает, попляшет еще! А то, думал, на простаков нарвался!..