«Двое»

Евгений Ничипурук Двое

* * *

Марк вдавил кнопку полароида и раздался сухой щелчок. Гостиничный номер вспыхнул и погас. Из тонкой, похожей на рот тропической жабы, прорези полезла карточка. Марк взял ее двумя пальцами и помахал в воздухе, будто отвесил кому-то средневековый поклон. На ней уже проступали очертания интерьера. Самый обычный номер, двухместный, с большой кроватью, креслом, прямоугольником плазмы на стене и плотно задернутыми шторами. День сейчас или ночь – не понять. Да и какая разница. Марк тряхнул фотографию еще раз, достал из кармана короткий черный маркер и вывел на обороте дату и название отеля. Потом подошел к валяющейся в углу спортивной сумке, покопался в ней и вытащил большой блокнот и двусторонний скотч. Вклеил фото в блокнот, закрыл его и убрал в сумку. Потом быстро подошел к двери, будто услышал знакомые тихие шаги. Но ничего не было. Когда слишком долго ждешь, искушение фантазировать берет верх. Марк вернулся в комнату и сел на кровать. Но тут же встал с нее и поправил помятое покрывало. Он не хотел, чтобы номер выглядел не свежо. Все должно быть идеально. В холодильнике уже охлаждались две принесенные им бутылки шампанского, в вазе, выпрошенной у портье, стоял пышный букет альстромерий. Марк усмехнулся. Он напомнил себе какую-то глупую тропическую птицу, которая украшает свое гнездо, пытаясь привлечь в него самку. Такие трогательные наивные самцы втыкают в гнезда перышки и стекляшки, а потом ждут, что кто-то да и поведется на их старания. Сидят на притащенном с пляжа хламе и чирикают, призывая самок. «Чир-чир-чир, смотри какое у меня красивое гнездо! Чир-чир-чир». Как раз вчера Марк выхватил кусок передачи про брачные игры птичек на Discovery. Он подбирал в интернете этот отель, а телевизор работал фоном. Сравнение себя с птицами-кавалерами, кажется, именно так назывались те чудные создания, сейчас казалось Марку очень точным. Он готовился ничуть не меньше. Хотя цель его приготовлений была не из области брачных игр. Ему просто хотелось, чтобы все было идеально. Ему нужен был еще один идеальный день.

Нетерпение нарастало. Марка резануло острое желание выпить. Но выпускать из бутылки волшебные пузырьки было еще рано. Что можно выпить перед шампанским? Да что угодно. Все равно все не в тему.

Он подошел к холодильнику. Пошурудил в дверце сваленные отельные бутылочки – большую полку пришлось освободить для шампанского – и брезгливо подцепил пальцами лилипутскую пятидесятиграммовую «Смирновку». Открыл ее и тут же опрокинул в себя все ее содержимое. Во рту разлилась щемящая горечь, защипало язык, раздраженный от постоянно употребляемых лекарств, а по телу пошло так нужное сейчас тепло, которое вот-вот должно было немного успокоить. Но вместо желаемого спокойствия, он почувствовал, как всего его пронзила сильнейшая дрожь. Руки затряслись и он, скрючившись, опустился на колени. Вытянул бьющиеся в конвульсиях пальцы вперед, попытался обхватить себя за плечи… Руки не слушались. Марк сидел на корточках, дергаясь в припадке, тряся головой из стороны в сторону, и молился Богу. Сначала он молился про себя, но держать слова внутри сумел недолго, они все же вырвались наружу, откуда-то с середины наверное очень важной фразы.

– … даже один день имеет значение! Надо очень! Пусть все будет, как я запланировал! Я прошу! А дальше забери хоть все! Все-все-все-все!!!

Марк заплакал и упал на бок без сил. Дрожь прошла, сменившись опустошением. Так он лежал на боку и тяжело дышал. Рубашка вылезла из джинсов, на воротнике появились потные разводы. Идеально уже не выходило. Он размазал кулаком слезы по щекам, тяжело поднялся и, шатаясь, пошел в ванную. Встал перед зеркалом. Медленно снял рубашку. По пояс голый он смотрел на свое спортивное, красивое, как у киноактера тело, на татуировки, замершие на плечах, груди и предплечьях. На щетинистый подбородок и взъерошенные короткие волосы.

– Это какая-то глупая шутка… – прошептал Марк.

Ему вдруг показалось, что все это сон, и он вот-вот проснется. И тут же испугался, что тогда все-все все может оказаться сном. А на это он никак не мог пойти. Так что надо досматривать все до конца. До конца, черт побери. А там может он еще и победит. Как побеждал не раз. Когда казалось, что шансов нет никаких. И вот, он останется навсегда лежать куском отбитого мяса на этом покрытом потом и кровью ринге. Когда абсолютно всем кроме него было ясно, что пятый раунд его прикончит. Когда сил не было ни на что… даже на то чтобы подняться сил не было. Так казалось, когда он тяжело дыша, припав на одно колено, слушал, как над его головой судья ведет роковой отсчет. Чтобы, услышав «Восемь», встать с лицом человека, которому все ПОХУЮ. И, улыбнувшись окровавленной капой, поманить растерявшегося на пару секунд соперника правой перчаткой. Он, Маркус Рейнер, по прозвищу «Золотая молния», как никто знал, что бой не окончен до тех пор, пока один из бойцов стоит на ногах. И вот он поднимается после трех нокдаунов, которые, кажется, больше утомили его соперника, чем нанесли ему, Марку, какой-то существенный ущерб. Разбитые бровь и губа не в счет. В сердце все еще огонь… После пяти раундов, которые должны поставить точку в его карьере, славной карьере середничка-профессионала, который мог бы, сложись все иначе, будь у него другой промоутер, другие спонсоры и прочее бла-бла-бла… После этих гребаных пяти раундов внутри все еще пылает пожар. Он мог бы даже потягаться за чемпионский пояс в среднем весе… Чертова «Золотая молния». Он встает свежий и злой. Уворачивается от очередного смертельного по силе и степени отчаянью удара более молодого, и казалось бы более быстрого соперника. И, чуть накренившись вперед, бьет свой фирменный апперкот. Ба-бац! Сука, лежи не вставай! Сколько раз было так? Сколько раз?! И в этот раз все будет так же. В последний момент он увидит выход. Увидит беззащитный висок или подбородок врага. И вмажет победный удар.

Марк высморкался кровью. Тщательно смыл. Протер раковину салфеткой. Улыбнулся грустному отражению. Он не мог поверить, что теперь, когда у него есть ОНА, он может проиграть. Он просто не имеет права. По крайней мере, не сегодня. Потом – можно. Но не сегодня. Он не огорчит ее, не напугает.

Он выключил воду и хотел уже пойти за свежей рубашкой, как в номер легонько постучали. Словно кошка вернулась домой и тихонечко поскреблась о дверной косяк, намекая и на ласку, и на блюдечко с молоком. Кошки ведь никогда не извиняются. На сколько бы они не пропадали, сколько бы не длилась их прогулка… сколько бы ты не переживал, рисуя себе страшные картины ее смерти в собачьих зубах или ловушках голодных бомжей. Они возвращаются домой целы и невредимы, и ты должен принять все таким, как оно есть. Поставить блюдечко, погладить по шерстке. Но сначала надо, как ни в чем не бывало, сдерживая накатившее волнение, с невозмутимым видом, открыть дверь. Марк выдохнул и плавно нажал на блестящую полированную ручку.

В комнату влетел ее запах, от которого сразу же закружилась голова и все поплыло куда-то… В голове завертелись кадры, сделанные в других таких же отелях. Другие шторы, другие кровати… Но всегда она. Она одна… Плавные линии ее тонкого, идеального тела, эти глаза, иногда решительные, готовые вести своего обладателя до конца, иногда наполненные такой глубокой, словно колодец в пустыне печалью… Такой ледяной, такой болезненной… Ее руки, обнимающие его плечи… Ее пальцы, повторяющие рисунок его татуировок… Он отшагнул назад, будто пропустил сильный удар в лицо. Не такой сильный чтобы упасть, но такой коварный, чтобы, растерявшись, пропустить следующий, более опасный и точный. Она впорхнула в комнату. Просто, как впрыгивает кошка в приоткрытое окно. Марк, растворившись в ее запахе и воспоминаниях, стоял в дверях, а она уже была посередине номера. Обернулась. Сняла большие темные очки и вздохнула.

– Я думала, что никогда не доеду. Это был какой-то кошмар. Обними меня. Мне так не по себе! – прошептала она быстро.

Он сам не понял, как тут же оказался рядом и сжал ее. Его тело опять задрожало, но это уже была не болезнь, а счастье, которое еще недавно было размером с теннисный мячик, и вдруг выросло до размеров Луны. Этому чувству было тесно внутри его тела. Оно билось о клетку из ребер и рвалось из оков стальных мышц, нервными спазмами трясло позвоночник. Марку стоило немалых усилий сдержать его. Он весь сжался, напрягся, чувствуя только лишь тонкое родное тело, зажатое между его крепкими руками, вжатое в его татуированную грудь. Он погрузился лицом в ее волосы, и стал жадно дышать, силясь вобрать в себя весь ее запах. Будто до этого он и не дышал вовсе. Будто это был лже-воздух, возможно даже ядовитый, а вот теперь он настоящий, чистый. Им без опаски можно наполнить легкие до отказа. Он осторожно, почти по-мальчишески робко поцеловал ее в шею. Так, будто за этим должно последовать что-то, неизвестное ни ему, ни ей. Будто этот поцелуй – черта, за которой другой мир. Стены рухнут. Чертова реальность отодвинется. Время остановится. Застынет. Так и есть. Так и есть. Будто ее кожа пропитана каким-то сильнодействующим наркотиком. Вот ты только что был одним человеком, нерешительным, растерянным, разобранным на части этой трогательной красотой, внезапно ворвавшейся в комнату на мягких кошачьих лапках. И вот сознание меняется под воздействия одной сотой миллиграмма неизвестного, но мощного вещества. К нему привыкаешь с первого раза – ты пропал, стал злостным наркоманом, ломки, пот и потерянный взгляд, и теперь при малейшей, ничтожной дозе тебе начисто сносит крышу. Вот ты, уже не понимая ничего, губами жадно проходишься по ее шее, не оставляя ни миллиметра нецелованным, не познанным. Легко покалывая нежную кожу иголками четырехдневной щетины, пробираешься к губам, чтобы впиться в них и окончательно потерять рассудок. И Она. Она так же бьется в дрожи и все, что может сказать, лишь «ЛЮБЛЮ». И то лишь тогда, когда в этом рваном танце вдруг у губ, подставляясь под поцелуй оказывается его ухо. Черт побери. Я ждал тебя так долго! Черт побери! Откуда в нем эта грубость!? Почему в эти моменты ему хочется говорить «черт побери!», любимое словцо его отца-барабанщика в ресторанном джаз-бэнде. Когда тот приходил домой, пьяный и веселый, он так выражал свою радость.

– Черт побери! – кричал отец и сажал маленького Марка на плечи! – Черт побери! А ведь мы отлично живем, сынок!

А маленький Маркус стучал по отцовской лысине, словно играл на барабане. И отец приходил в дикий восторг от этих легеньких похлопываний по загорелой полированной голове.

Но сейчас Марк ни за что бы не произнес эти слова вслух. Все, что он мог лишь мурлыкать – что-то невнятное, как огромный камышовый кот… Все, что он мог – лишь шептать «Люблю, любимая, так ждал…» А голова вся кругом и пол из-под ног, и вот уже и кровать поплыла куда-то в сторону, и кажется, что они сейчас оба упадут в бездну. И падение – это все, что будет им в награду за все. Вечное падение. Как бы он хотел падать с ней вечно. Как бы он хотел… Вечно.

Ее платье уже небрежно валялось на полу, а его джинсы улетели куда-то за кровать. Двое, голые, липкие от пота и бесконечных поцелуев, сплелись в бешенный комок, бьющий какой-то чудовищной энергией, способный осветить всю планету своим светом, своим теплом, раскаленный, постоянно движущийся комок накрепко сплетенных тел. Они – жадные и голодные, как дети Африки, которые набрасываются на буханки хлеба миротворческой помощи, жрут его кусками, пока скрючившись не валятся на землю в судорогах, надорвав свои крошечные атрофированные кишки… Жадные голодные дети… Готовые заниматься этим до смерти.

Они были громкими, без стеснения. Одновременными. Иногда он чуть запаздывал… Но всегда, как в тех самых красивых его боях, когда уж было все, и он в том числе думали, что ему не подняться, отдышавшись, начинали вновь. Сначала он робкими поцелуями покрывал впадинку ее живота, потом неторопливо скользил вверх, забирая в рот крепкий, торчащий из правой груди сосок, чтобы обезумев от ее запаха и вкуса, снова продолжить. Пусть не так яростно, но отдаваясь без остатка.

Они познакомились ровно месяц назад. У кабинета МRI. Оба должны были пройти сканирование мозга. Она, мрачная и нервная, словно невидящая из-под очков бабочек ничего вокруг, он – заспанный и растерянный, по ощущениям больше зритель, чем участник происходящего. И вдруг вспышка! Радуга. Нокдаун. Он посмотрел ей в лицо, пытаясь разглядеть за темной стекольной толщей ее лисьи, искрящиеся, хоть и усталые глаза. Инстинкт сработал в ней сразу – она мгновенно убрала с красивого изможденного лица очки чтобы стать беззащитной, чтобы подставиться… а может быть и сразу сдаться.

На МРТ они не пошли. В больничном кафе на первом этаже варили отвратительный кофе – там они и оказались. А потом была милая пустая кофейня на краю города и пять часов болтовни. Все было так легко и непринужденно, будто они были знакомы всегда. Или шли где-то рядом, искоса поглядывая друг на друга. Она замужем, он женат. У него есть семилетняя дочь. Он сходит с ума, а она вот-вот умрет от рака мозга. Еще месяц-два и он перестанет различать предметы, забудет все напрочь и превратится в овощ, а она, устав от бесконечных головных болей и слабости, с облегчением выдохнет в последний раз. Да, им было о чем поговорить. И часы, проведенные в той кофейне, были самыми счастливыми и самыми странными за последние годы их жизни.

– Что сказал врач? – спросила вечером его жена.

– Есть улучшения, – соврал Марк.

– Что показало исследование? – вечером спросил муж Адель.

– Я скоро умру, – честно ответила она, зная все наперед без каких-либо исследований.

Она тогда встала из-за стола и пошла на кухню. Достала с верхней полки припрятанные сигареты. И впервые за три года закурила. Она не понимала ничего в этой жизни. Она смотрела на свое отражение в слепом, похожем на гладь осеннего пруда окне, и не понимала ничего. Ни про себя, ни про Божьи планы. Или Бога нет? Может все цепь случайных событий? И вот Кубик Рубика собрался так, что два фиолетовых квадратика оказались рядом, в том месте, где им обоим никогда по идее не быть? А может это подарок? Судьба? А? Может знак? Что если, наоборот, Бог милостив и напоследок дает им шанс хотя бы чуть-чуть пожить в любви… Хотя… Может быть, это все – банальное следствие лекарств. Неустойчивая психика, гормональный стресс. Да тогда она, пожалуй, сейчас способна влюбиться в кого угодно. Достаточно лишь открытой улыбки и решительного мужского взгляда. Наверное всего-таки второе. Это все медикаменты. Точно.

Она выкурила сигарету и пошла в спальню. Заснуть не получалось и проворочавшись всю ночь, она также не давала спать мужу, который, в конце концов, уполз на диван в гостиной. Так даже лучше. Он мешал ей думать о нем.

На следующий день она все же решилась позвонить. И когда уже набирала его номер, от него пришло сообщение. Он писал, что ночью так и не заснул. Долго думал, и все же решил, что им необходимо увидеться. Просто так. Чтобы кое-что друг про друга понять.

Понять кое-что… Ха… Да все и так было ясно. С самого начала. Это же золотая молния, черт побери. Разряд которой прошиб их еще тогда – в больничной очереди.

Теперь, спустя месяц и пять ни на что не похожих встреч, секретных, волнительных, параноидальных, сумасшедших, опасных, нежных, горячих, опустощающих, в разных отелях, теперь они лежат без сил поперек огромной двуспальной кровати, путаются в скомканных одеялах и задыхаются от чувств и непонимания: «КАК ЖИТЬ ДАЛЬШЕ, ЕСЛИ НЕ ОСТАЛОСЬ НИ ФИГА ЖИТЬ!?» Их осушает скользкая, ползающая по внутренностям вина, они пропитаны грехом и грязью, на них горит печать предательства, они готовы к приговору, к смерти, к аду – ко всему. Потому что никогда они не были так счастливы.

– Это ужасно, – говорит она. В ее глазах застыли кристаллики соли.

– Что ужасно? Любовь моя…

– Ужасно, что я встретила тебя сейчас, а не раньше. Ужасно, что вышла замуж не по любви. Не знала что такое любовь… Ведь все, что было до тебя, все пыль… Ужасно, что сейчас я не чувствую ничего к нему… Он добрый, хороший, но я ничего не чувствую… Ужасно, что я не могу все бросить и уйти к тебе… И хотя бы три недели быть по-настоящему счастливой… Не могу… Это слишком… Слишком для него. Он этого не заслужил. Все так плохо… И так прекрасно на удивление. Если смотреть вблизи, то не видно ничего плохого. Все эти бесчисленные «ужасно» вырастают лишь при взгляде на расстоянии.

– Тогда не отходи от меня ни на шаг. Путь все будет прекрасно. Хотя бы пока мы здесь. Вдвоем.

Он встал с кровати и прошлепал ногами к холодильнику. Из открытой дверцы ударил низкий свет. На его согнутой сухой спине выступили шипы позвоночника. За последний месяц он похудел почти на пять килограммов. Он мало спал, и почти ничего не ел. Зато пил тонны препаратов, что назначили ему учтивые немецкие врачи в хрустящих белоснежных халатах.

– Дай посмотреть, что тебе прописали, – попросила она на их первой встрече.

Он долго копался в сумке, потом достал пластиковые бутылочки и пузырьки с капсулами.

– Вот это бромокриптин, а это перголид. По большому счету, так… агонисты дофаминовых рецепторов… фигня полная, но лучше не злоупотреблять из-за возможных галлюцинаций и тошноты… А вот левопода – другое дело, видимо, врач считает ее панацеей… А вот это содержит силегелин, это такое сильное вещество, типа эфедрина, его обычно прописывают вместе с левоподой, он ускоряет наступление ее эффекта и продлевает длительность… – говорила она деловито, разглядывая его лекарства. Она с детства мечтала стать врачом, так что всегда обожала читать инструкции и легко запоминала все, что было связано с медициной. А потому ей не нужно было долго объяснять ничего ни про нее саму, ни про него. Ей достаточно было узнать диагноз.

– Они тебе говорят, что это должно помочь? – грустно спросила она.

– Мне кажется, они просто выписали это все, лишь потому что должны ведь что-то выписать… Хотя мне приятно думать, что вся эта чертовщина не только сажает мою печень, но и замедляет болезнь, – ответил он.

…Дверца холодильника закрылась и комнату опять накрыл приятный полумрак. Марк замер с бутылкой шампанского в руке. Пробка выдавилась с сухим хлопком и безболезненным шипением, которое, чуть-чуть поднявшись вверх пузырьками, так и не перевалило через горлышко. Он разлил шампанское по бокалам и они долго сидели молча друг напротив друга, подобрав под себя подушки. Он по-турецки, а она поджав под себя ноги. Так она казалась выше его. Марк смотрел на нее из-под бровей, пытаясь запомнить малейшие детали ее лица, все ее морщинки и лучики, длину ресниц, линии губ, родинки на щеке. Он скользил взглядом ниже: родинка на левом плече, на животе. Он понимал, вот-вот они расстанутся, и он увидит ее только через неделю, а может уже никогда.

– Самое удивительное, мы ведь почти не знаем друг друга… Но вроде как и знаем лучше, чем кто-либо кого-либо. Или это только кажется? – прошептал он, глядя на нее совсем по-мальчишески, слегка наморщив лоб, скривив уголки губ в трогательной полупросящей улыбке.

– Не кажется… – отвечала она, давно уже убедившаяся в их поразительной схожести. Казалось бы, что ее могло связать с этим странным человеком-колотушкой? Но нет… «Золотая молния» обладал всем, о чем она только могла мечтать, выбирая себе идеального мужчину. Он был храбр и добр, он был спокоен, внутри него было так много огня, он любил музыку, книги… Он мог рассказать ей об истории Древнего Рима, а она могла поведать ему обо всех тонкостях экономики.

Когда Марк решил заняться профессиональным боксом, его мать настояла, чтобы он не забрасывал образование, и потому он был чуть ли не единственным в истории профессионального бокса известным бойцом, закончившим философский факультет. Впрочем, это образование «ни о чем». Сейчас, когда карьера позади, и впереди маячит психушка и жизнь, долгая, бессмысленная, овощем на больничной грядке под присмотром санитаров, образование кажется еще более бестолковым. Толку от него ноль, разве что развлечь ЕЕ. Или поддержать разговор… Или выиграть спор, не пустив в ход кулаки…

– Подожди! Чуть не забыл! – воскликнул Марк и одним броском перемахнул через кровать к сумке. Вытащил полароид.

– Опять ты… – улыбнулась она, в голосе ее не было раздражения. Она все понимала.

Он вскочил на кровать и щелкнул вспышкой. Потом прижался к ней щекой и, отстранив фотоаппарат на вытянутую руку, нажал снова на кнопку. Потом еще раз. И еще. Они гримасничали, улыбались, делали грустные лица. Потом они целовались… И еще целовались… А потом уже не могли сдержаться и вновь занялись любовью, прямо на разбросанных по кровати снимках, медленно расцветающих их очертаниями. В комнате было мало света и прошлое на фотографиях рождалось с опозданием. А может будущее так стремительно наступало, что время не успевало за ним.

– Надо все-таки выбраться в город! – сказала она, когда дыхание немного восстановилось.

– Ты не боишься, что нас могут увидеть? – нахмурил брови он. Хотя пройтись с ней по старому городу нормальной парой – было всем, о чем он мечтал в последнее время.

– Мы будем начеку! Как шпионы в разгар войны, – она встала и прокралась в ванную, изображая опытного разведчика. Он захохотал и свернулся в постели, разглядывая снимки. На одном из них они занимались любовью. Видимо, случайно задели ногой уже отброшенный в сторону аппарат…

Он собрал все карточки в стопку и аккуратно вложил в блокнот. Быстро оделся и потом еще минут двадцать терпеливо ждал пока соберется она, исподтишка поглядывая за ее приготовлениями. Пока готовились к выходу – прикончили бутылку шампанского, так что настроение у обоих было приподнятое. Когда вышли, то с удивлением обнаружили, что день уже клонится к концу. А значит, и их встреча стремительно близится к завершению. Стало грустно. В такси она прижалась к нему, а он начал задумчиво перебирать ее волосы. Ехали молча. Она сползла чуть ниже, чтобы случайные знакомые-прохожие не увидели ее проезжающей в такси с незнакомцем. Он, несмотря на то, что его могли узнать ничуть не меньше (в газетах в последнее время довольно активно писали про теряющего рассудок известного боксера), не прятал лица. Он понимал, что всплыви на поверхность правда, он сделает очень больно многим людям. Но уж так вышло, что он привык делать больно, а прятаться не привык.

Остановились на центральной площади старого города. Взявшись за руки, они двинулись по улочке. На углу зашли в новый маленький отель и там поднялись на лифте в кафе на крыше. Там никого не было. То, что нужно. Сели за дальний столик.

– Знаешь… Больше всего меня убивает, то, что когда это случится, я даже не смогу придти к тебе на похороны… – тихо сказал он.

– Почему не сможешь? – улыбнулась она.

– А что, можно? – обрадовался Марк.

– Нет… не стоит… Но если я не успею уничтожить свой телефон, то ты сможешь приходить. Про тебя тогда все будут знать. Ведь там вся наша история… Все наши смс… Фотографии…

– Не лучше ли стереть все это сейчас? Если ты так не хочешь, чтобы все узнали… – пробурчал он. Ему все больше не нравилось прятаться.

– Я не смогу жить без них. Понимаешь? Хоть какая-то радость.

Солнце медленно стекало по скользкому осеннему небу. Крыши красились в розовое.

– Красиво. Как будто совсем другой город.

– Идеально. Здорово, что все сегодня вышло идеально. Что ничего не случилось… Такого, что могло бы испортить…

– Да… Ты прав. Идеально.

Они заказали шампанского. Он выпил свой бокал залпом. До расставания оставалось чуть больше часа. Он терпеть не мог эти два последних часа… Как и последующие дни.

Она глянула на часы. Потом взяла его руку и долго смотрела в его серые озорные глаза. Ему тридцать пять, а он еще совсем мальчишка. В нем столько всего от мальчишки… Наверное, за это она его и полюбила… А может потому что… Потому что… Просто любила его на самом деле всегда. Даже когда не знала о его существовании. По крайней мере, ей так казалось сейчас… Или хотелось в это верить.

Шампанское кончилось и теперь они, ожидая такси, любовались одиночеством крыш. Здесь все было иначе. Когда смотришь на крыши, не видишь никакой суеты. Мир прозрачный и чистый. Спокойный и отрешенный. Идеальный мир. Мир, в котором они могут просто стоять, взявшись за руки, и не бояться, что кто-нибудь их заметит… И потому каждая такая минута была для них бесценна. Помолчали.

Пришла машина. Из отеля они спускались уже по привычке по очереди, будто не вместе. Когда тронулись, он вдруг разговорился и понес несвойственную ему чепуху. Рассказывал смешные истории из своего детства. Про то, как отец мечтал всю жизнь, что сын станет, как и он, барабанщиком, и потому на кухне Марк бил что есть мочи по кастрюлям и сковородкам. Марк попросил таксиста сделать радио тише и почти безукоризненно отбабарабанил соло на коленках со сложнейшим джазовым ритмическим рисунком. Она смеялась. Он тоже. Остановиться не могли. Будто где-то внутри них накопился такой критический объем оптимизма и радости, что сдержать его уже было нельзя. И почему они боялись до этого выпустить его? Боялись спугнуть счастье? Слишком много думали о плохом? Так вот сейчас уже расставание. Можно расслабиться.

Вскоре они совсем потеряли страх и целовались в лифте, как подростки, и, почти пританцовывая танго, допрыгали до своего номера. Два поворота направо, и еще два танцевальных па до двери. Марк засунул в дверной замок карточку ключ, но вытащить его не успел.

Руки и тело опять пронзила судорога. Будто он в одно мгновение замерз. Да так сильно, что и не пошевелиться от холода… Он свалился на пол. И снова его трясло, и он снова молился, стиснув зубы: «Пожалуйста, не сейчас… Осталось ведь совсем чуть-чуть…» На этот раз мольбы не помогали. Его куда-то несло, обволакивало туманом, укутывало ватой и еще чем-то плотным и звуконепроницаемым. Таким, что он очень скоро уже не мог расслышать ее крики. А потом и свет погас. И на него опустилась липкая темнота.

* * *

… Марк листал свой блокнот с вклеенными фотографиями. Кто-то все аккуратно разместил на страничках, подписал, пронумеровал, расставил даты и адреса, где были сделаны снимки. На полароидных снимках улыбался он сам и молодая девушка лет двадцати четырех. Ее лицо было ему не знакомо. Но он знал, что когда-то любил ее. Он прочел вслух ее имя. Ааа-деель. Медленно. По буквам. Ничего внутри его не отозвалось. Будто кинул камень в давно высохший колодец. Каждое утро он просматривал все фото и каждое утро произносил ее имя… За день он проговаривал его полсотни раз – сознание молчало и не выдавало ни одного образа. Пустота. Такая же пустота раскрывалась перед ним и когда он произносил свое собственное имя. «Маркус Рейнер» – медленно читал он обведенное санитаром кружком на газетной вырезке, в которой сообщалось, что известный в прошлом боксер попал в психиатрическую больницу с тяжелым диагнозом – синдром Паркинсона.

Его мало кто навещал в больнице. Однажды лишь пришла какая-то незнакомая ему плачущая молодая женщина с остолбеневшей от ужаса восьмилетней девочкой. Маркус постарался быть с ними любезным и первым делом показал самое ценное, что было у него – свой блокнот со снимками. Больше женщина с девочкой не приходили… Маркус Рейнер, «Золотая молния» сидел на инвалидном кресле не в силах подняться от убойных доз успокоительного. Местным санитарам уже пару раз сильно попадало от него, когда кто-то был им заподозрен в попытке украсть его блокнот. Успокаивать боксера было хлопотно, а потому медперсонал предпочитал с утра накачивать «Золотую молнию» сибазолом. Марк сидел напротив окна, но смотрел на пол, на собственную тень. С каждым днем он все меньше и меньше понимал, что такое его тень, а что пол, где кончается одно и начинается другое.

* * *

Самолет должен был подняться в воздух через три часа. К отбытию все было готово. Адель сидела и нервно теребила пальцы. Ей казалось, что все это не правильно. Все. Все это… Это чудо. Этот врач. Эта экспериментальная операция, на которую ее записали по блату, по уговорам каких-то влиятельных друзей мужа… И этот шанс выжить. Все это неправильно по отношению к Марку. Выходило так, что если в самом конце обман, то и все время был обман. Разве не так? – думала она. Да, все так!

А потому она не спешила на самолет. Муж сам собирал все вещи за нее. Сам одел ее. Принимая ее нерешительность за шок от появившегося шанса выжить. Да, она, действительно, была в шоке. Спастись сейчас или не спастись никогда. Спастись или не спастись… Черт побери, сказал бы Марк. Черт побери, произнес бы он сейчас… И добавил… Любимая, спасайся, конечно же! Ты должна жить! И, черт побери, все прочее… Бедный Марк. Ты всегда был слишком прям. А жизнь иногда хочет более извилистых сюжетов…

– Поторапливайся, любимая! А то мы опоздаем! Ждать никто не будет! – волновался муж. Чемоданы уже погрузили в машину. А она сидела на краю впопыхах заправленной кровати и все никак не могла решить, что же ей делать…

11 сентября. 2010 г.

Оглавление