«Арахисы»

Эйв Дэвидсон Арахисы

В бытность мою мальчиком, некоторое время после того, как умерли мои родители, я жил с дедом, а он оказался одним из самых подлых и мерзких стариков, какие только встречаются на свете. Да вот встретиться с таким не хотелось бы никому. У него был старый домик, но в этой старине полностью отсутствовали всякий уют и привлекательность; там пахло керосином, свиным салом, осыпающимися стенами и грязной одеждой. Он являлся владельцем одной из, вероятно, самых обширных во всей тамошней округе коллекций жестяных банок, наполненных свиным салом. Я думаю, он боялся, что однажды этот жизненно важный предмет потребления станет дефицитом, и, черт побери, постарался, чтобы его это не застигло врасплох.

В старой грязной кухне стояли две плиты, керосиновая и дровяная, и хотя сухих кустов и бревен среди зарослей за домом хватило бы, чтобы отапливать дом годами, он был чертовски ленив и не желал махать топором. Та же история с одеждой. Вместо того, чтобы платить какой-нибудь женщине за стирку или, упаси Господи, заняться ею самому, он просто копил грязную одежду, а потом перебирал ее, еще и еще раз пуская в ход наименее запачканную. Время от времени доходило, наконец, до того, что никто из детей не соглашался больше сидеть рядом со мной, и тогда учитель обращался к соседкам, и одна из тех, у кого имелась стиральная машина старинного образца, работавшая на бензине, заходила к нам вместе с кем-нибудь из своих детей, прихватив с собой тачку и пару бельевых корзин.

— Не понимаю, как это можно доводить вещи до такого состояния, м-р Харкнесс, — как правило, говорила она, сморщив нос и дыша ртом. — Ну-ка, грузите эти вещи, да я их вам выстираю. Бога ради, пока они на вас не загноились! Вы же оба глазом моргнуть не успеете, как окажетесь в чумном бараке. Господи помилуй!

И тогда старый кусок дерьма принимался хромать по дому, прикидываясь немощным, хотя на самом деле двигался с проворством ямайской змеи, если хотел; он хмурился, понукая меня жестами взяться за дело и быстренько вынести одежду, а все это время скулил что-нибудь вроде: «Уж, конечно, я вам очень благодарен, мисс Уоллаби…» или как ее там, к черту, звали. «Просто не знаю, как бы мы жили, не будь у нас соседей, как говорится в Божьей Книге. Я — просто бедный больной старик, и этот парень мне не по силам, такая на меня обуза свалилась на закате дней, и это несправедливо, сил моих на него нету, нету, мэм, говорю: он меня в гроб вгонит, потому как он трудиться не желает и ничего не слушает, и мне не подчиняется». И так далее, и тому подобное.

Затем, стоило ей удалиться за пределы слуха и зрения, как он усаживался в свое кресло с продавленным сидением и начинал самодовольно ухмыляться, смеяться и распространяться о том, как он всех обвел вокруг пальца, это уж точно.

— Надо просто взять и подождать, сколько потребуется, пока не пойдут слухи, и, парень, обязательно подвернется какой-нибудь несчастный дурак, который сделает всю работу! Что ж, я не против. Пускай. Им для души полезно. — И он гоготал и ржал, и сок жевательного табака «Эппл» поганил ему старые грязные усы.

У него не было ни стыда, ни гордости. Посылал меня выпрашивать еду. Все время это делал, хотя для бутлеггера у него деньги находились. И воровать тоже посылал: «Парень, только не говори, будто тебе не хочется. Это же проще простого. У тебя в кармане куртки есть та самая старая большая дырка, и от тебя только и требуется, что сунуть в карман банку сардин или банку свинины с бобами, чтобы она завалилась за подкладку, а потом просто-напросто взять себе и выйти неторопливо на улицу, держа обе руки у всех на виду. Парень, обе руки на виду у всех. Так что, парень, не надо говорить, будто тебе не хочется. Есть-то тебе хочется, верно?»

Он уже все тут обмыслил. Воровать в «Эй и Пи»[1] — дело совершенно правое, потому что «Эй и Пи» — монополия. И совершенно правое дело воровать у Ах Квонга, потому что Ах Квонг — китаец: «Съедает горсточку риса в день да рыбью голову, парень, и живет себе, а потому мы, американцы, не можем с ним конкурировать».

Так он все и говорил без умолку, а однажды, когда я «делал покупки» в магазине «И-довольствие», старый Ах Квонг поманил меня к себе. Я так испугался, что чуть не обделался. Я был уверен, что старый Ах Квонг даст мне топориком по голове, потому что раскусил меня, но он просто сунул мне в руки пакет. «Отдай своему дедусе», — сказал он. Я взял пакет и пустился чуть ли не наутек.

В пакете оказался мешочек с рыбьими головами и мешочек с рисом.

Думаете, ему стало стыдно?

— Клянусь бабульками, парень, — сказал он, облизывая свои старые слюнявые губы, — мы сделаем похлебку. Из рыбьих голов получается самая лучшая похлебка. Рис — это тоже хорошо. Рис — это штука, которая здорово легко укладывается в желудке.

Он утверждал, будто получил ранение в испано-американской войне, но политики его надули и пенсию не дали. Он утверждал, будто ездил на Юкон за золотом. Он утверждал, будто был инженером-железнодорожником, он утверждал и то и се, но, по мере того как я подрастал, становилось все ясней, что это вранье, просто вранье. Ему проще было поднапрячься и соврать, чем сказать не требующую напряжения правду. Но до меня это как-то не сразу дошло.

Называя его подлым, я имею в виду то самое: подлым он был. То есть не так, чтобы он когда-нибудь меня по-настоящему бил. Конечно, ему хотелось, иной раз он прямо-таки дрожал от желания поколотить меня, и хватался за ремень, и орал, и ругался. Только он боялся, потому что мне исполнилось всего лет десять, но я был здорово большой для своего возраста и все время становился еще больше, и к тому же у меня все зубы были на месте. Он понимал, что через несколько лет я совсем вырасту, смогу дать ему отпор и просто растоптать его.

Поэтому он угрожал. Подлые мерзкие угрозы. «Не хочет сходить старику за лекарством, и это потому, что чуть моросит, две капли упало», — орал он. То есть: не хочет сходить мне за выпивкой, когда льет так, что впору котят топить. «С меня хватит, слышишь ты, парень! Хватит с меня! Я сдам тебя Властям! Пусть теперь округ о тебе заботится! Посмотрим, как тебе понравится в сиротском приюте! Пюре с водой три раза на дню и плетка, если ты станешь от него нос воротить. Я прямо сейчас иду, прямо сейчас, слышишь меня? Скажу, чтобы приехали и забрали тебя…»

Он закутывался и перся на улицу прямо в дождь и непогоду. Разумеется, он просто шел себе за пинтой спиртного. Но я об этом не знал. Я проводил всю ночь, перепрятываясь из одного места в другое и клацая зубами. А в конце концов засыпал под кроватью.

Прошло время, власти как-то все не являлись, и тогда он перешел к новым угрозам: «Парень, я просто не знаю, что я с тобой сделаю. Нет, знаю. Я продам тебя, парень… я продам тебя Арахисам!»

Ну, я не знал, может, Арахисы живут в соседнем районе, а может, это название иностранной державы. Знал только, что они нехорошие. Будь они хорошие, мой дед наверняка не стал бы о них заговаривать. Ни разу не бывало, чтоб он принялся запугивать меня семьей, где меня бы прилично кормили, нормально одевали и содержали бы в чистоте, это уж точно. Он даже как-то угрожал скормить меня свиньям, не нашим свиньям, мы никогда свиней не держали, ведь кормить их пойлом оказалось бы непосильным трудом, но в городке много кто имел свиней, и все знали, что свиньям случается сожрать ребенка, хотя, конечно, не моего возраста и не моих размеров, а совсем младенца, но об этом мне тогда известно не было.

— Что такое Арахисы? — спросил я через некоторое время. Я подумал: может, они вроде каких-то животных, но через минуту сообразил: нет, не может быть, животные не могут ничего купить, значит, это люди. Может, их так зовут — Арахисы, вроде как нас — Харкнессы.

— Ты пожалеешь, что тебе вообще довелось узнать об этом, — так он ответил. Он вовсю прищурил свои маленькие злобные глазки, а потом раскрыл их так широко, что белки стали видны целиком и краснота под веками тоже. Ох, как пожалеешь! Когда я продам тебя Арахисам! А я это сделаю, клянусь Бессмертным Господом на Небесах и на Земле… — Учтите, он никогда не ходил в церковь и не разу не прочел молитвы, и он не договорил, а только втянул в рот покрытую струпьями нижнюю губу и закивал, глядя на меня.

Может, это еще какие-нибудь власти? Может, не округа, а штата? М-р Смит, главный Арахис штата… И, разумеется, его помощники. Как ни крути, если им почему-то вздумалось меня купить, уж явно не для чего-нибудь хорошего. Это я знал. Но я хотел знать больше. Поэтому и спросил Родни Слоута. Он не дружил со мной, со мной никто не дружил, но по крайней мере и не враждовал; к тому же все знали, что он читает книги.

— Родни, есть на свете такая штука, Арахисы?

Он кивнул. «Они живут под землей в норах», — сказал он.

Примерно лет этак десять тому назад я вдруг сообразил, что он имел тогда в виду, конечно же, сусликов, и я пролил кофе прямо на себя и ошпарил ноту. Когда он сообщил мне, что они живут под землей в норах, я понятия не имел, о чем он тогда подумал. Они живут под землей в норах! О, это страшней всего, что только можно себе представить.

Старый пес понял, что ему удалось задеть меня за живое, и это подействовало словно запах крови. Он не унимался ни на минуту. Без конца: сделай то, сделай это, чтоб ты не смел делать того и этого, иначе я продам тебя Арахисам, не сойти мне с этого места… И я все делал, пребывая в смертном страхе, почти что: хоть он и не сказал ни разу, что Арахисы меня убьют или вообще что-то мне сделают. Откуда мне знать, что этого не произойдет? Они живут под землей в норах, так ведь?

У старика друзей не водилось, и у меня их тоже не водилось, но были у него закадычные приятели, и тут он меня переплюнул. Один из них являл собой старую неуклюжую развалюху с длинным толстым лицом, совсем ввалившимся посередине и покрытым белой щетиной, на котором выпирали только два черных клочка: брови, похожие на свернувшихся клубком гусениц. И звали его Барлоу Брук. Не просто Барлоу, и не Брук или м-р Брук, никогда.

Я разбил тарелку.

— Руки дырявые, — сказал Барлоу Брук.

Дед завел свои песни с плясками: «Барлоу Брук, нет мне ни дня ни ночи, этот парень одно сплошное мучение».

— Выдери его как следует.

— Клянусь, парень, кончается мое терпение. Близится решительный момент, слышишь меня, парень? К тому дело идет. Я не стану тебя пороть, как советует Барлоу Брук, не-ет. У меня для этого слишком мягкое сердце. Но я тебя предупреждаю, парень, и пусть Барлоу Брук будет мне в том свидетелем: если ты не исправишься и не сделаешь этого очень скоро, я продам тебя Арахисам.

Барлоу Брук поддел ногой дверцу старой пыльной холодной дровяной плиты, открыл ее и плюнул внутрь: «Джордж Вульф говорил когда-то об Арахисах». Он дотянулся до ломтя хлеба, до одной из шести сотен банок со свиным салом, намазал его пальцами на хлеб и начал жрать.

— Джордж Вульф, — сказал мой дед. — Нехороший был человек.

— Уж куда как нехороший. Говорил когда-то про Арахисов. Помнишь ту девчонку у Джорджа Вульфа?

— Сопливую девчонку?

— Уж куда как сопливую. Ты меня не заставишь, говорила она. Ты мне не отец, говорила. Даже на моей матери не женат. Он все пытался ее изловить. Никак не мог. Поостерегись, говорил он ей. Доберутся до тебя когда-нибудь Арахисы.

Хлебные крошки, жирные хлебные крошки вываливались у него изо рта, но я не пропустил ни слова насчет сопливой девчонки из дома Джорджа Вульфа, хотя он и говорил нечленораздельно.

Барлоу Брук отхлебнул из прокоптелого вида бутылки, запивая свой обед; ни рта, ни бутылки он не вытер.

— Она ему и говорит, нету никаких таких Арахисов. Арахисы это земляные орехи, говорит она ему. Джордж Вульф, он ей растолковал. Так поэтому их и зовут Арахисами, говорит он, они на них похожи. Только не такие маленькие. Совсем не маленькие. На них — старые сморщенные кожурки. Грязно-желтого цвета. Иногда даже с парой волосков. Поостерегись, соплячка. Доберутся они до тебя. Джордж Вульф.

Барлоу Брук поставил свои разлагающиеся ботинки на керосиновую плиту.

— Слушай-слушай, парень, — сказал мне дед, самодовольно ухмыляясь.

Я проглотил слюну. Я спросил, что же случилось с сопливой девчонкой из дома Джорджа Вульфа. Эти злобные старики быстренько исподтишка переглянулись. Что-то с ней случилось. Это я понял. И сейчас понимаю. И у меня есть свои соображения насчет того, что именно. Но тогда… Когда Барлоу Брук сказал: «Они пришли и взяли ее», я ничего не понял, кроме того, что они, конечно же, и были Арахисы.

Будьте уверены, я изо всех сил старался не бить больше тарелок. Я подносил и подавал. Стоило деду сказать: «Поди сюда, парень», как я бежал бегом. Но он был брюзга, а брюзге никогда не угодишь. Он знал, что я до смерти боюсь, как бы меня не продали Арахисам, и он не унимался ни на минуту. Среди зарослей за домом попадались кусты орешника, и однажды он послал меня за орехами. Я ничего против этого не имел и вскоре ушел.

И вернулся тоже вскоре. За пределами города жила дурная семья по фамилии Уорбэнк, настолько дурная, что даже мой дед отказывался иметь с ее членами какие-либо дела. Они были злее деда, и у них имелась свора больших желтых псов, еще злее, чем они сами. Когда я подошел с ведерком к кустам орешника, там стояли Динг Уорбэнк и Кат Уорбэнк со своими ведерками и с собаками.

— Проваливай, к чертям, отсюда, — сказал Динг.

— Это не твои заросли, — сказал я.

— Взять его, — сказал Кат. Собаки кинулись на меня, и я побежал. Одна из них вцепилась мне в штаны, и выдранный клок остался у нее в зубах. Кат, стоявший у меня за спиной, отозвал собак.

— Смотри, чтоб мы тебя здесь больше не видели, — завопил Динг.

Мой дед пришел в ярость. Он заорал, что не каким-то помоечным Уорбэнкам приказывать ему не рвать орехов в «своих собственных» зарослях.

— Ну-ка отправляйся назад, — велел он. — Давай, живо.

Я не шелохнулся.

— Давай же, говорю тебе! Давай, давай, давай! Хочешь, чтоб я продал тебя Арахисам?

Ох, я этого боялся, даже очень. Я боялся Арахисов. Но я ведь ни разу их не видел. А вот желтых псов Уорбэнков я видел и ощутил на себе их белые блестящие зубы, которые вырвали клок из моей штанины. И я не пошел.

Он вопил и бушевал. Потом вдруг перестал. «Ладно, парень, — сказал он. — Тогда ладно. Больше я предупреждать не буду. Пройдет час, клянусь, не жить мне на свете и не зваться Дейдом Харкнессом, если я через час не продам тебя Арахисам. А теперь сгинь с глаз моих, только со двора уходить не смей!»

По-моему, он прикинул, что к тому времени Уорбэнки уйдут, а я побегу в заросли и принесу ему эти несчастные орехи, и он меня помилует… до поры до времени.

Я пошел прочь, спотыкаясь. «Сейчас четыре часа, — заорал он мне вслед. — Они придут сюда в пять. Не трудись собирать вещи: тебе ничего не понадобится!»

Мне не хотелось бы еще раз провести час как тогда. Я прятался то в одном месте, то в другом, пока не вспотел и не выпачкался сильней, чем когда бы то ни было. Но все места казались мне ненадежными. В конце концов, мне так захотелось пить, что пришлось вылезти и отправиться к колонке. Я услышал, как старик что-то бормочет себе под нос.

Мне было глубоко плевать на то, что он велел мне не уходить со двора: ну что он мне сделает, если я не послушаюсь? Продаст меня Арахисам? Он и так уже собрался… он сам сказал. Конечно, случалось ему и раньше так сказать, а потом передумать. Только одно я знал наверняка: выносить все это я больше не в состоянии. Что угодно, казалось мне, лучше этого.

Мне никогда не доводилось бывать у Джорджа Вульфа, но я знал, где находится его дом, не очень-то и далеко. Примерно в миле отсюда, на старой грунтовой дороге, тянувшейся вдоль ручья. Старая уродливая лачуга, к которой никогда не притрагивались кистью, по-видимому, но я вряд ли обратил на это внимание, как и на провалившуюся с одного бока крышу, и на сорняки, которые вместе с подлеском душили двор.

Раз Джордж Вульф с самого начала оказался местным знакомцем Арахисов, значит, Арахисы должны жить где-то неподалеку от его дома. В таком направлении устремились мои мысли, и сам я тоже устремился, прямо в лес, вниз с холма и чуть ли не в самое болото, из-за которого я дальше не пошел.

— Арахисы! — заорал я. — Арахисы! Эй вы, старые Арахисы! Слышите меня? — верещал я.

Ничего, только эхо моих криков. Там было сумрачно и топко, противно пахло, а меня бросало из озноба в жар и в пот, и я набрал побольше воздуху и снова принялся орать.

— Пусть продаст меня, мне плевать! Покупайте меня, мне плевать! Но он больше не сможет пугать меня этим! Хотите меня купить? Ну так валяйте, покупайте!

Когда я снова умолк, что-то жужжало. Может, просто стрекоза. Что-то шевельнулось в сером подлеске. Может, просто ветер. Я заметил неподалеку нору в земле. Может, это была обыкновенная простая нора. Но мне не хотелось ничего там выяснять. Я повернулся и, спотыкаясь, побежал прочь.

Куда? Ну куда же, как не обратно, к дому деда, к единственному известному мне своего рода дому. Я не знал, что произойдет дальше, но я знал, что это произойдет там. Должно было.

Я сбавил ход и пошел не торопясь, пока не добрался до двора. Вероятно, он и вовсе не знал, что я уходил: решил, что не посмею. И я опять какое-то время слушал, как он бормочет себе под нос. Затем он вдруг перестал.

И я тоже. Я имею в виду, перестал дышать. По-моему. На старой церкви звенел колокол, я пропустил начало, но считать удары не было необходимости. Он отбивал только целые часы. Значит, наступило пять часов.

Я скользнул взглядом по вьющимся растениям, из-за которых не было видно его кресла с того места, где я стоял. Нет, кресла мне не было видно. Зато я видел его, по крайней мере голову, потому что он вроде бы приподнялся и выставил вперед нос. Лицо его приобрело самый жуткий мерзкий серо-желтый цвет. Его глаза покрылись пленкой, как холодная яичница. Мне пришлось повернуться, чтобы разглядеть, на что это он смотрит, хотя я и так знал.

По дорожке через задний двор шли Арахисы.

Ростом пониже меня. Их оказалось трое, в грязно-желтых сморщенных старых кожурках и даже с волосками. С налипшей грязью.

— Парень где? — спросил первый.

— Здесь парень, — сказал второй.

— Ты продавать парень? — спросил третий.

Они подошли ко мне и пощупали мне руки и потрогали ноги. Они потянули меня за нос и ухватились за язык. Они раскрутили меня и постучали по спине. А потом отказались.

— Нет, — сказал первый.

— Не годится, — сказал второй.

— Не покупать парень, — сказал третий.

Они повернулись ко мне спиной и пошли прочь. Я смотрел, как они уходят, ни разу не обернувшись, и тут услышал, как мой дед вдруг опрокинулся и шмякнулся об крыльцо.

После этого я, конечно же, превратил его жизнь в сущий ад, а спустя два года, когда мне исполнилось двенадцать лет, сбежал, и старый ублюдок уже ни черта не смог с этим поделать.

Примечания

1

компания, которой принадлежит широкая сеть продовольственных магазинов

Оглавление