«По всем правилам осадного искусства»

Башкиров Михаил По всем правилам осадного искусства

Студент пятого курса филфака шел по нечетной стороне улицы. То и дело замедляя шаги, поглядывая мимо заснеженных тополей, поверх сугробов, через укатанную дорогу на фасады. И вот, наконец, сквозь медленно падающий снег он различил две черные цифры на белом квадрате на пестрой стене, как будто подранки на замерзающем озере.

Поставив дипломат у ног — ботинки разбухли от налипшего снега студент палец за пальцем снял перчатки, засунул их в карманы, расстегнул верхние пуговицы тяжелого пальто и достал из горячей глубины пиджака записку с адресом — шарф следом вылез наружу, вздулся.

Верно: дом двадцать два, или, как говаривала бабка Анна, играя в лото, — дикие уточки…

Все погожие летние вечера просиживала бабка с неугомонными соседками под окнами ветхого, с резными наличниками, облупленными ставнями и рассыпающимися завалинками, особняка. Старухи, войдя в азарт и сгребая с блюдца липкие медяки, выражались сочно и метко…

Студент заправил шарф, колючий от снежинок, и натянул перчатки.

Весной будет три года, как похоронили бабку Анну. Могила ее просела и заросла — так нет, все чаще и чаще всплывает в памяти, как живая, и почему-то всегда в одном и том же сером платье с вязаным воротником, хотя платье это совсем редко вынималось из сундука… Впрочем, бабка Анна было что надо, пока совсем не слегла, пока не измучила вконец мать…

Клочок с адресом, подброшенный ветром, зацепился за окантованный медью угол дипломата, потом сорвался, перемахнул через сугроб, исчез под колесами такси.

Переступая с ноги на ногу, постукивая отсыревшими ботинками, студент не решался перейти улицу — в том доме, с вереницей неоновых витрин, опоясывающих первый этаж, его не ждали.

… Бабка Анна обожала выкрикивать номера лото… Поднося очередной бочонок прямо к носу и разобрав цифры, откидывалась назад и, выдержав паузу, проговаривала чуть нараспев: кривые ноги… Счастливчики торопливо накрывали разноцветными пуговицами — семьдесят семь, остальные умоляюще поглядывали на бабку, которая, запустив руку по локоть в мешок, шурудила старательно по уголкам, надеясь на скорую «квартиру». Туды-сюды, как свиньи спят, — это, кажется, шестьдесят девять… Венские стульчики — сорок четыре… Дед, конечно, — девяносто… Бабка восемьдесят… Неужели так мало запомнилось? Да, вот еще — бычий глаз десять…

Окончательно продрогнув, студент подхватил дипломат занемевшими пальцами и, черпая ботинками снег, перескочил на льдистую дорогу, обождал, когда проедет, чадя дизелем, автобус.

Рекламная спираль простреливала длинный фасад от края до края.

Студент, разогреваясь, прошелся мимо беспрестанно хлопающих дверей. Зачем-то юркнул в гастроном и сейчас же выскочил обратно. Кругом суетливые люди с пакетами и тугими сумками. На тротуаре снежное радужное месиво.

Добравшись кое-как до противоположного конца дома, остановился возле углового окна. В пустом зале две женщины, удобно рассевшись в креслах, воинственно размахивали длинными расческами.

Спорят о чем-то своем или ругают клиентуру?.. Им хорошо в тепле, пропахшем одеколоном… Сколько еще торчать у этой парикмахерской?.. Надо решаться… А все началось с недавнего разговора с Андрюхой, когда возвращались из кино, не досмотрев сеанса. Фильм был французский, широкоэкранный и цветной, но уже через полчаса зрители дружно потянулись к выходу…

— Так, значит, ваш диплом пробуксовывает на ровном месте? — Андрюха швырнул скомканные билеты рядом с опрокинутой урной. — Стыдно, стыдно…

— Тебе бы такую занудную тему.

— У нас в политехе на одних чертежах пупок надорвешь, — Андрюха разбежался, лихо проскочил по черной полосе льда метров двадцать, а потом так же лихо — назад. — То ли дело у вас… Обхвати голову руками покрепче и думай…

— Если бы не завкафедрой, я бы такую тему никогда не взял… Она баба умная, ничего не скажешь, но с пунктиком… Вцепилась в одного местного писателишку и размахивает им, как кувалдой.

— А что, все-таки тебе светит при кафедре осесть?

— Конечно, намекают… Да, по-моему, нечего иллюзии строить… Запрут, как миленького, в глухую таежную деревню, и не пикнешь…

— Надо было меньше по кино шляться да ночами ерунду читать всякую, — Андрюха пнул бумажный стаканчик из-под мороженого, и тот влетел в открытую телефонную будку. — Так, значит, на кафедре без ума от предмета твоего исследования?

— Второй год с ним носятся.

— И ты в такой ситуации опустил руки, слепец… Это же твой единственный шанс! Выдай работу экстра-класса!

— С моим автором, пожалуй, выдашь… Пролистал на днях его последний роман — тягомотина…

— Да не бейся головой о стену, — Андрюха подпрыгнул и, ударив рукой ветку, съежился под сияющей пылью. — Есть потрясающая идея! Срочно достань адрес писателя и, не раздумывая, дуй прямо к нему. Лихая кавалерийская атака! Не давай ему рта раскрыть, кричи, что жить не можешь без его потрясающего творчества, и когда он размякнет, развесит уши, бери его за жабры! Остальное — дело техники… Раз, и его черновики у тебя, два — и твоя дипломатия переполняется уникальным материалом… Дерзай его на всю катушку!..

Женщины в парикмахерской спорили по-прежнему, только одна теперь ходила между креслами, и полы ее накрахмаленного халата цеплялись за подлокотники.

Студент вновь миновал гастроном, булочную, молочный. Как ни шагал он вразвалочку, приостанавливаясь возле витрин, край дома был уже отчетливо виден, а за ним — тусклый фонарь и узкая черная щель, в которую проваливался косой снег. Хотел было еще раз пройтись вдоль магазинов да и уехать к себе, но вдруг решительно свернул с тротуара — длинная размытая тень легла вдоль глухой торцовой стены. За домом — штабеля пустых ящиков, припорошенных снегом, квадрат насаждений, железные гаражи.

Отыскав нужный подъезд, студент, не останавливаясь, расстегнул пальто, а на четвертом этаже с разгону ткнул пальцем в облупленную кнопку звонка. Поставил дипломат на резиновый коврик, снял шапку, отряхнул раскисший снег, нахлобучил ее снова.

Звонок давно стих в глубине квартиры, а за дверью — ни звука. Но вот и шаги — медленные, неуверенные.

Студент подхватил дипломат, и тот, качнувшись, ткнулся углом в коричневый дерматин.

Дверь отползла, и студент увидел сначала раскрытую книгу, лежащую на полусогнутой руке — тонкие, бледно наманикюренные пальцы замерли на страницах, как на грифе скрипки. Затем разглядел в тусклом свете бра желтую пушистую кофту, очки и прямую челку, закрывающую целиком лоб.

— Здравствуйте, — студент чуть отступил.

Хозяйка кивнула — челка дрогнула, очки съехали на самый кончик носа. Тогда она указательным пальцем свободной руки вернула их на место.

— Понимаете, я учусь в университете… — студент для убедительности встряхнул дипломат, в котором болталась единственная общая тетрадь.

— Как ни странно, я тоже учусь в университете, — хозяйка закрыла книгу и сунула ее под мышку.

Студент перехватил дипломат из руки в руку.

— На каком же факультете вы имеете честь постигать науки?

— Биолого-почвенном.

— Да, вам не повезло, — студент снял шапку. — Все факультеты как факультеты, давно перебрались в университетский городок, один ваш застрял… Говорят, у вас там во время лекций потолки обваливаются?

— А мне в старом корпусе нравится… Там даже пыль особенная…

— Извините, — студент прижал шапку к дипломату. — Я к вам по очень важному делу.

— Сначала зайдите в квартиру, — она положила книгу на тумбочку рядом с телефоном. — А то держу вас на пороге… Только уговор… Стойте на тряпке и не топчите пол…

— Топтать не буду, честное слово, — студент вошел, прикрыл дверь, поставил дипломат у стены рядом с облезлыми собачьими унтами.

За стеной, где-то совсем рядом, застучала пишущая машинка и так же неожиданно смолкла.

— Понимаете, у меня дипломная на тему «Использование глаголов прошедшего времени в романе…»

Машинка опять застучала — прерывисто и зло.

— Папа, как всегда, занят, — она поправила очки, взяла книгу. Сейчас уточню…

Она открыла ближнюю дверь — стало слышно, как машинка дребезжит.

Студент потрогал широкие лыжи, которые стояли возле настенного зеркала. Рядом с унтами лежал рюкзак с широкими самодельными лямками.

Дочь писателя вышла из кабинета.

— Подождите.

— С удовольствием.

— Всего хорошего, — она повернулась к нему спиной, на ходу раскрыв книгу, и исчезла за дверью в конце узкого коридора.

Минут через пять вышел писатель в расстегнутой безрукавке.

— Добрый вечер, юноша, с чем пожаловали? — писатель остался у двери кабинета — ему, наверное, не терпелось вернуться к еще не остывшей рукописи.

— Значит… так… Дипломная у меня по вашему последнему роману, — студент вдруг почувствовал, какой спертый воздух в узком коридоре и эти непросохшие унты, рюкзак, пахнущий дымом и хвоей, и лыжи у зеркала. — Если вы мне поможете, я буду очень благодарен.

— А в чем, собственно, должна заключаться моя помощь? — писатель поддернул зашарканные брюки, которые сваливались с весьма солидного даже для классика — живота. — Читайте произведение и делайте нужные выводы… Добавить что-нибудь существенное к тексту я вряд ли смогу…

— Но… все же… — студент что было силы дернул тесемки на шапке, которую с начала разговора настойчиво мял обеими руками. — Если привлечь…

— Сожалею, но в столь важном и нужном для общества деле я бессилен…

— Извините, — студент нахлобучил шапку, подхватил дипломат. — Извините…

На площадке он перехватил дипломат в левую руку и побежал вниз, касаясь шершавых перил кончиками пальцев. Незавязанные уши на шапке мотались, в дипломате глухо постукивала тетрадь.

Вышвырнул, как грязного котенка… Ну держись, классик недорезанный… Я уж поизмываюсь вдоволь над твоими глаголами прошедшего времени… Пусть завалюсь, но публика при защите получит истинное наслаждение…

Внизу, около почтовых ящиков, остановился.

Только вот публики, к сожалению, не будет, а комиссию разве тронешь… Да и чего обижаться… На его месте так любой бы поступил…

Завязал тесемки на шапке элегантным бантиком, выдернул из кармана печатку, полез в другой карман — лишь горстка холодных монет.

Неужели перчатка выпала там, возле лыж?.. Надо вернуться, позвонить, извиниться… А если снова откроет дочь с книгой?.. Даже лучше, если она…

Студент медленно начал подниматься, разглядывая на всякий случай каждую ступеньку, и через два пролета увидел перчатку — она лежала, зацепившись пальцами за граненый прут.

Нехотя спустился, аккуратно прикрыл за собой входную дверь и побрел, срезая путь между барьером насаждения и гаражами, туда, где сквозь ленивый снегопад ярко горели уличные фонари. В ботинках противно хлюпало.

Воспаление легких можно схлопопать… Андрюха вечно втянет в историю… С другой стороны, сам виноват… Оторвал от работы… Наверное, очередной роман кропает — писатель…

В доме зажглись все окна.

Выбравшись на тротуар, студент зажмурился. Ветер ударил прямо в лицо, но прежде чем ослепнуть от мокрого снега, он успел разглядеть в отблеске рекламы две черные цифры в белом квадрате — они вздрагивали, как птицы, опоздавшие по теплу встать на крыло.

Минут десять проторчал на остановке. Но вот, высвечивая прожектором занесенные рельсы, вырвался из-за поворота спецвагон — щетки яростно скрежетали. За ним потянулись промерзшие трамваи.

У церкви студент пересел в троллейбус. Долго толкался среди мокрых воротников и стоящих дыбом женских шапок. Наконец за мостом пассажиров убавилось. Когда троллейбус в очередной раз мотнуло на скользкой дороге, студент плюхнулся на холодное сиденье, протаял дыханием на стекле ровную круглую дырку и, прижав лоб к перчатке, стал смотреть на рассыпанные по бугру огни микрорайона — они то и дело пропадали за глухим массивом рощи. Сейчас троллейбус вздрогнет на повороте, моргнет плафонами, с гулом проскочит виадук, еще раз свернет и мимо железнодорожной насыпи вырвется на кольцевую. Роща останется позади, а слева и справа замелькают девятиэтажки.

— Жду тебя третий час, — Андрюха отбросил журнал. — Хотел было домой податься…

— Мать когда ушла?

— Минут двадцать назад… Ну и видок у тебя, как у мокрого цыпленка, — Андрюха поднялся с кресла, закрыл форточку. — Что, перепил чаю с малиновым вареньем у великого писателя?

— Я всегда говорил: ты прожектер, — студент передвинул кресло к окну, сменил носки, закутался в плед и сел, уперев ноги в батарею большой палец на правой ноге совсем онемел.

— Значит, смалодушничал, струсил? Я изнываю от нетерпения, томлюсь, волнуюсь… А он без толку мотается по улицам… Тоже мне, выбрал погоду для прогулок…

— Надоел…

— Без нервов… Лучше объясни… План-то был загляденье! А может, я адрес раздобыл неправильный?

— Да был я в этом проклятущем доме, был! — студент выпрямил ноги, и кресло, смяв дорожку, отползло.

— Значит, фиаско, — Андрюха обошел вокруг кресла. — Но какой наш главный принцип?

— У меня, кажется, температура…

— Главный принцип — учиться на ошибках… И тогда самое жестокое поражение, как по волшебству, оборачивается победой…

— Дураки учатся на своих ошибках, умные — на чужих.

— Только без нервов, — Андрюха остановился между креслом и окном. — Давай спокойно проанализируем, в чем был наш просчет.

— Мать сегодня в ночную, — студент отбросил плед. — Звякни своим, что останешься у меня… Побалдеем… Мне вчера сосед приволок лицензионный диск — лучшие альт-саксофонисты мира…

— Но хоть расскажи, как тебя встретили, как выпроводили.

— Пошли на кухню, перекусим, — студент натянул свитер. — Видно, ему моя рожа не понравилась…

— Надо было тебе для начала автограф попросить… Да, не продумали как следует ход операции, не учли психологию индивидуума…

— К тому же нарисовался в самый неподходящий момент.

— Судьба играет человеком…

— А хотел бы я побывать в его кабинете, — студент включил на кухне свет, заглянул в духовку. — Запеканку будешь?

— Еще спрашивает!

— Там у него, наверное, книг до потолка, а на стене портрет Фолкнера с трубкой…

— Почему Фолкнера?

— Тебе чай с молоком? Я когда его последний роман листал, сразу почуял влияние американской школы. Те же громоздкие периоды, та же южная пышность сравнений…

— Стоп! Заведешься — до утра не остановишься… — Андрюха ткнул в масленку ножом. — Лучше дай мне факты… Значит, открывает писатель дверь, и…

— Гораздо смешнее… Сначала я предстал во всей красе перед его дочерью…

— Хоть симпатичная?

— Толком не разобрал… Очки да челка лошадиная…

— Идея! Грандиозная идея! — Андрюха отложил бутерброд в сторону. — Мы за тебя отомстим!

— Разобьем в его подъезде лампочку, позвоним в пять утра и пожелаем спокойного сна или напишем анонимку?

— На этот раз ты прав: месть — дело последнее, к тому же бесплодное… Впрочем, есть потрясающий вариант спасения твоей дипломной, которая без уникального материала зачахнет на корню!

— Очередной прожект? Может, хватит?

— На этот раз выгорит, у меня предчувствие… Но все будет зависеть от тебя… Если сумеешь…

— Интересно, что?

— Если сумеешь охмурить писательскую дочку!

— Нашел Дон-Жуана…

— Подумай!

— Она так противно очки поправляет…

— Привыкнешь. Да и кто тебя заставляет объясняться в любви? Пофлиртуй, войди в дом, как друг, влезь к папаше в доверие, поделись планами… А драпануть никогда не поздно…

Ночью студент почти не спал — ворочался с боку на бок, вспоминая то дом с парикмахерской и магазинами, то пустой троллейбус. Рядом с кроватью на раскладушке храпел Андрюха. За раскладушкой темнело кресло — единственная вещь, которую привезли со старой квартиры. Бабка Анна любила смотреть в нем телевизор, обязательно засыпая к концу фильма; еще она любила подолгу в одиночестве пить на кухне чай с черствыми баранками, размачивая их в блюдце…

Студент повернулся к стене.

Очки, прямая челка, желтая пушистая кофта, раскрытая книга… Узкий коридор, лыжи у зеркала, рюкзак… Оглянулась она в конце тусклого коридора, или это сейчас кажется, что оглянулась?.. Надо уснуть, скорее уснуть и забыть навсегда сегодняшнюю нелепость…

— Достопочтенный рыцарь от филологии, вы готовы приступить к покорению прекрасной дамы, которая откроет вам заветные врата к вершинам познания, академическим титулам и благам? — Андрюха взял со стола яйца. — Готовь сковородку…

— Ты что, серьезно поверил, что я готов приударить за кем угодно ради сомнительного результата? Да будь она хоть сама Елена Прекрасная, мне было бы тошно при одной мысли…

— Какие мы чувствительные… — Андрюха тюкнул по яйцу ножом. Достань молоко… А вот Елена Прекрасная на тебя бы даже не взглянула… Увы, мой друг, ты отнюдь не Парис, а всего лишь рефлексирующий студент… Впрочем, правильно сделал, что передумал, куда тебе… Вот если бы мне подвернулся такой случай…

— Вечером пойдем на Бергмана? Сегодня же премьера. Возьми билеты на последний сеанс.

— Ну почему всю дорогу я бегаю за билетами? — Андрюха бросил на сковородку масло — кусок сразу стал расплываться. — Мне еще четыре листа переделывать…

Скромный завтрак из омлета затянулся до двенадцати. Но вот наконец, сложив посуду в раковину, они бесшумно, чтобы не разбудить вернувшуюся после ночной смены мать, оделись.

Выскочили из подъезда, свернули к заснеженным кучам земли, которые еще с лета оставили строители, и пошли наперерез к троллейбусу мимо крутых склонов, отшлифованных ветром, — из промороженной глины торчала гнутая ржавая арматура. Перед ними здесь пробежал только один человек, оставив размашистые глубокие следы. Видно было, как у траншеи он поскользнулся: на белом скате справа — четкий отпечаток пятерни.

Троллейбус простоял на кольце не меньше десяти минут после того, как друзья влезли в пустой салон. Они бросили в кассу троячок и смело взяли два билета — один оказался счастливым. Вошла девушка в лисе и застыла у окна, прислонившись к гнутому поручню. Они заспорили, какого цвета у нее глаза. В таких спорах студент всегда выбирал карие, а Андрюха не признавал других, кроме зеленых. После того как Андрюха прошелся к задней площадке и обратно, выяснилось, что у особы в лисе глаза неопределенно-серые, как сегодняшнее провисшее небо.

— Кстати, забыл вчера уточнить маленькую деталь, — Андрюха снял перчатку и хлопнул ею о тугое сиденье. — Какого цвета глаза у прекрасной дамы, которую вы героически отказались очаровывать?

— У нее была французская оправа, — студент обернулся к задней площадке. Лиса по-прежнему стояла неподвижно, даже не заплатив. — Точно такую же оправу я недавно видел у соседки… Прибегала к матери похвастаться…

— А все-таки план бы наш удался…

— Давай, я влезу в предложенную тобой авантюру, если ты сумеешь познакомиться с грустной лисой…

Троллейбус разом сомкнул двери, задребезжал кронштейнами по обледенелым проводам и выбрался на трассу.

— Я бы ее охмурил в течение одного пролета, но видишь ли, она весьма похожа на печально известную тебе особу, которая имела глупость выскочить замуж за плюгавенького лейтенанта…

— Да, твоя Верка в прошлом году такую же лису таскала. А что, все забыть не можешь первую любовь?

— Смеешься… Погляжу на тебя, когда ты наконец-то втюришься по-настоящему и получишь отставку…

— Сие мероприятие запланировано у меня на двадцать пять лет… Самый цветущий возраст…

— Значит, встречаемся, как обычно, у памятника… А после сеанса двинем к тебе. Последний диск — это вещь! Мне «Блюз ржавых крыш» всю ночь мерещился, представляешь, — не сон, а сплошная музыка…

— Надо было храпеть поменьше…

Через час студент уже сидел в читальном зале, на своем излюбленном месте возле фикуса, рядом прогнувшимися под тяжестью Брокгауза и Эфрона полками. Когда надоедала обязательная литература, он брал с полки наугад любой том словаря, открывал и смотрел иллюстрации — особенно ему нравились солидные, в полный лист, спрятанные под полупрозрачной бумагой.

Страсть к разглядыванию картинок жила в нем с детства. Однажды, играя в прятки, он забрался в полупустой бабкин сундук и там, среди рваных шалей и клубков ниток, уперся коленом во что-то шершавое и твердое. Подняв тяжелую крышку сундука головой, вытащил на белый свет огромную книгу, которая оказалась подшивкой «Огонька» за послевоенные годы: улыбающиеся пионеры в нелепых панамках, сизоватые осетры, обставленные банками с икрой, серьезные люди в кителях с планками наград, яростные карикатуры на разжиревших империалистов, добрые, сильные негры, разрывающие бесконечные цепи…

Студент в который раз придвинул к себе роман, долго изучал черную с алым обложку.

Какой-то аляповатый цветок — то ли роза, то ли гвоздика… Нет, дальше тянуть не имеет смысла: проработал, выписал, что надо, — и вон из головы… Обращать внимание только на глаголы… А название — чего стоит одно название! Явно содрано у Фолкнера…

Студент открыл вторую часть — какая разница, откуда начинать, положил сбоку тетрадь и ручку. Бегло прочитал один абзац, второй, делая пометки в тетради, перевернул очередную страницу — и вдруг вернулся назад.

Как же сразу не заметил?

Осторожно, боясь ошибиться, читал каждую строчку.

Сползающие на кончик носа очки… Жест безымянного пальца — наманикюренный ноготь похож на шелуху от семечек… Прямая челка и глаза, всегда смотрящие чуть в сторону, черные, без дна, почти не отражающие свет…

Студент еще несколько раз прочитал эту страницу.

Значит, получается, что у нее черные глаза… А может, и не черные… Ведь у него написано: поправляет очки безымянным пальцем, когда точно запомнилось — указательным…

Потом еще в нескольких местах отыскал знакомые детали.

Роман-то сделан крепко — передача настроения, оттенки в манере импрессионизма, хотя в каждой фразе энергичное начало и вялый, скомканный, обрубленный конец — оттого ли, что фраза чересчур длинна и автор путается в ней, или у его таланта короткое дыхание, и вместо нескольких простых, но сильных предложений он вымучивает недоношенного гиганта, оставаясь рабом своей манеры, ошибочно выбранной когда-то в начале пути…

Студент сдал книгу, вышел в коридор, прочитал зачем-то все заметки на стенде и, убедившись, что трезвость — норма жизни, спустился в раздевалку.

Это будет полезно для дипломной — сверить прототип с персонажем… Гляну украдкой — она и не заметит… Наверное, учится курсе на втором или третьем, а может, и на первом, если сразу не поступила… Ерунда, такие девочки поступают с первого захода… Андрюха узнает возгордится: все идет по его плану…

Выйдя из библиотеки, студент пешком потащился к старому зданию биофака. Остальные факультеты уже давно перебрались на ту сторону реки, и лишь для биофака никак не находилось места. На биофаке за все время учебы в университете он побывал лишь однажды. Там был какой-то всеобщий митинг, посвященный защите природы. Их группу пригнали туда в полном составе во главе со взволнованной Людочкой Бякиной — неизменным комсоргом — и она, замерев под огромной лосиной головой, — на эти обширные рога так и подмывало что-нибудь повесить — проверяла наличие и отсутствие, ставя жирные галочки в мятом листке… Из этого бурного события запомнился лишь полный зал — даже в дверях толпились — и высокие шкафы вдоль стен, с банками и цилиндрами, в которых заспиртованные кверху хвостами рыбы внимательно слушали ораторов. Над президиумом нависали пыльные мудрые пальмы, убегающие к потолку из крашеных широких кадок.

Студент вышел к биофаку со стороны набережной. Двухэтажное здание с облупленными до грязных кирпичей стенами торчало чуть позади высотной гостиницы. Между ними была лишь узкая дорога, закрытая с обеих сторон железными барьерами, да стеклянный павильон под единственным тополем. Раньше в павильоне каждое лето продавали эклеры, фруктовое мороженое и дорогие соки — то манго, то апельсиновый, то агава… Знакомое место… Когда шли оравой купаться, всегда заглядывали в сводчатые окна, за которыми, по самым верным слухам, дни и ночи без перерыва резали собак и кошек. Но встав на цыпочки, ободрав локти сухой акацией, видели только горшки с кактусами, аквариумы с позеленевшими стенками да мелькание белых, как в больнице, халатов…

Не доходя до закрытого деревянными щитами павильона, студент остановился возле телефонной будки. Отсюда хорошо просматривалось низкое каменное крыльцо с чугунной решеткой. Кое-где фрагменты черных узоров были выломаны, и в бреши пестрел снег, утоптанный и почти исчезающий у самых дверей.

Бледная тень гостиницы лежала на крыльце и на большей части фасада, и когда открывалась под козырьком дверь, в вестибюле биофака вспыхивали из-за голов входящих и выходящих лампы дневного света.

Студент зашел в телефонную будку, постоял, вышел.

От гостиницы важно отвалил новенький автобус «Интуриста».

Сколько раз, возвращаясь с реки, забредали в павильон. Собрав по карманам мелочь, пили горький мандариновый сок, пуская единственный стакан по кругу, делили пару рассыпающихся эклеров, а потом облизывали пальцы, измазанные липучим кремом…

В очередной раз открылась дверь биофака — отсвет бледно упал на снег, чуть задев чугун решетки. Студент отступил за угол павильона. Опять вереница роскошных пальто, соболиных и песцовых шапок, пухлых шуб, подпоясанных широкими ремнями, и, как назло, у каждой очки — опробуй разгляди, узнай ту, которую видел так недолго и почти успел забыть.

А вдруг она уже прошла мимо?..

Студент вышел из-за павильона, остановился возле ржавого барьера, повернулся к гостинице. Через служебные оцинкованные двери разгружали узкий рефрижератор. Мужики в синих халатах бросали на тележки мороженые бараньи туши.

Когда-то на этом месте была казарма с выбитыми окнами и фигурными водосточными трубами — в них всегда подмывало швырнуть обломком заплесневелого кирпича. Потом стены долго рушили щербатым стальным шаром. Издалека были слышны звуки тупых размашистых ударов, и рыжая пыль вздымалась разрывами из-за наспех сколоченного забора. Чуть позже вырыли глубокий котлован — там, в дальнем углу, белела куча речного песка, и в нее прыгала ребятня, взобравшись на штабель бетонных свай…

Тележку, загруженную фиолетовыми тушами, закатили в распахнутые двери, а к рефрижератору сейчас же подставили другую.

Женщина в телогрейке и с мохеровым шарфом на голове что-то писала в блокнот. Шофер курил, изредка заглядывая под машину. Когда двери для очередной заполненной тележки широко распахивались, из них выкатывались клубы пара — казалось, гостиница дышит всеми пластиковыми легкими — и на мгновение исчезали шофер, женщина с блокнотом и синие халаты.

Если обогнуть гостиницу и через проходной двор аркой выйти в переулок, миновать сквер, пересечь центральную улицу напротив театра и свернуть к фонтану, то будет почти рукой подать до того места, где прожил без малого восемнадцать лет…

Крутая лестница на второй этаж бывшей богадельни… Ступени с выщербленными краями, стертые подошвами шляпки гвоздей… А под лестницей — темная сырая кладовка, где зимой обычно стояла бочка с квашеной капустой, а летом валялись санки, пылились рамы… Между ступеньками узкие черные щели, и если прикрыть одну из них ладонью, то по руке скользнет вкрадчивый сквозняк…

Студент вернулся к телефонной будке, снял перчатки, растер пальцами щеки.

Теперь там, захватив пол-улицы, стоит Дом быта… Канул в небытие особняк с узкими комнатами — еще после революции залы перегородили, создавая новый уют, — как раз над кроватью сквозь наслоения извести проглядывал рельефный круг; часть его, с массивным крюком от люстры, отсекала стена, и меньшая доля оставалась у соседей — бездетных евреев… В той квартире всегда была тишина — ни радио, ни телевизора, ни просто разговоров, и только ночью кто-то натужно кашлял и всхлипывал… Их похоронили с интервалом в месяц, а в комнату въехала молодая парочка и начала регулярно, с воплями и скандалами, разводиться и сходиться… Бабка Анна принимала самое активное участие в баталиях… Когда супруга переходила на истошный крик, бабка Анна вытаскивала из сундука ненадеванную галошу и шлепала блестящей рубчатой резиной о стену — только штукатурка летела в разные стороны — и грозилась строгим голосом вызвать милицию. Потом уже, стряхивая верблюжье одеяло, подметая веником, затянутым в дырявый чулок, шаткий пол, бабка Анна удовлетворенно прислушивалась к соседскому миру и не догадывалась, что они успокоились не из-за грозной милиции, а из-за галоши — ведь надо было убирать осыпавшуюся штукатурку…

Хлопнула дверь биофака. С крыльца, задев тростью чугунную решетку, сошел бородач в каракулевой шапке и каракулевом воротнике. Постоял у стены, разглядывая что-то между окнами. Затем ткнул витой тростью в сугроб и посмотрел, задрав клочкастую бороду, на небо.

Студент тоже посмотрел вверх. Мутное белесое небо начиналось сразу же за неподвижной дырявой кроной мускулистого тополя. Казалось, что если тополь вдруг надломится и рухнет, обрывая закуржевелые провода, сминая телефонную будку, то и небо, разбухшее от снега, повалится следом и лопнет от удара, как прохудившаяся перина.

Подожду еще минут пятнадцать… Интересно, возьмет Андрюха билеты на Бергмана?.. Вот наберусь наглости и приглашу ее в кино — Андрюха с радостью пожертвует свой билет…

Шапка у студента свалилась, и он, отряхивая ее, увидел, как мелькнул за угол каракулевый воротник.

Что же он там разглядывал между окнами?.. Представительный мужчина — доцент или профессор… Сначала посмотрел на стену, а затем уставился в небо… Вот бы спросить его о ней…

Студент подошел к зданию, увидел термометр в проржавелом футляре и, не задерживаясь ни у телефонной будки, ни у заколоченного павильона, вернулся в библиотеку.

Вечером у памятника Андрюха сказал, что Бергмана отменили, а билеты он взял на венгерский детектив, где убийца — шеф-повар и где каждые пять минут пьют оранжад. Студент молчал, подставив ладонь под редкие снежинки, которые все-таки прорвались к земле, чтобы замереть у гранитного постамента на чистом квадрате газона…

Назавтра студент просидел в читальном зале лишь полчаса и опять пошел к биофаку. Наблюдая за дверью, он теперь уже не прятался за павильон, не таился в телефонной будке. Когда же с крыльца сошел профессор в каракуле, стукнул тростью о чугун, как и вчера, посмотрел на термометр, а затем на небо, студент чуть было с ним не поздоровался.

За профессором вышли двое — высокий парень в дубленке и девица в длинной шубе, с раздутым импортным пакетом в руке. Парень метнулся обратно к дверям. Она же повернулась к студенту, поправила свободной рукой очки.

— Я тебя еще вчера из окна видела… Думала, дождешься. Выхожу после практикума — а тебя и след простыл…

— Мне тут один товарищ обещал…

— Врать нехорошо, — она протянула студенту пакет. — По-моему, мы расстались друзьями?

— Конечно, — студент выронил пакет — к ногам скользнула тетрадь и свернутый белый халат.

— Растяпа! — она подобрала тетрадь и халат. — Только, пожалуйста, на отца не обижайся, у него позиция такая… Он вообще с людьми сходится очень трудно…

— Дочь явно не в отца, — студент поднял тяжелый от книг пакет. Угадал?

— Нет, а ты что — хотел, чтобы я прошла мимо, когда ты здесь второй день мерзнешь?..

Из дверей вышел парень в дубленке.

— Марина, ты ручку забыла…

— Спасибо, — она ткнула ручку в пакет, который студент все еще держал перед собой. — Так мы, Валера, пойдем…

— Но ведь…

— Завтра… Можешь подождать до завтра?

— Тебе видней, — Валера сунул руки в карманы и вразвалочку зашагал к гостинице.

— Надоел, — Марина взяла студента под руку. — Думаешь, я ему нужна?.. Папины гонорары, папина машина, папина дача…

— Но ведь в душу человека не влезешь… Может, он цинизмом прикрывается из-за робости?

— Я всегда даю точную оценку… Не веришь? Вот у тебя глаза поэта…

— Мимо… Да, стихи люблю, наизусть порядком знаю, но чтобы самому… Это какую наглость надо иметь: Пушкин, Блок, Есенин — и вдруг ты со свиным рылом…

— Верно, сейчас стихи писать не умеют… Рифмовать могут, метафоры нагромождать — пожалуйста, а чувствовать и мыслить — это увольте… Проза — совершенно другое дело…

Они ходили по набережной, то спускаясь к реке, то взбираясь по голому бетону к парапету, то снова возвращаясь к перевернутым лодкам, на лед — между замерзших лунок оставались следы, и при каждом шаге спрессованный резким ветром снег пружинил, а потом, взвизгнув, проваливался.

За парапетом торчала рябина, густо облепленная свиристелями. Раскормленные птицы, вскинув хохолки, изредка перелетали с ветки на ветку. Они бросали в неуклюжих птиц льдинками, которые свисали с перил мрачного дебаркадера, но те разбивались о гранит парапета и скатывались, звеня по бетонному обводу.

Потом болтали об эскимосах, Северном полюсе, лайках, потом долго молчали.

Пройдя набережную до конца, свернули у глухой стены завода к церкви, пересекли магистраль у светофора, поднялись к музею по деревянной узкой лестнице с обновленными перилами. Вошли в пустынный двор, примыкающий к узорной ограде музея, и остановились возле тихого дома. Решили погреться в ближнем подъезде.

— Хочешь, я открою тайну? — студент поставил на батарею пакет, надвинул шапку себе на самые брови. — Потрясающую тайну…

— Зачем торопиться? — Марина сняла очки, зажмурилась, отвернулась. — И почему вы всегда торопитесь?

— Но я знаю, как можно установить автора «Слова о полку Игореве»!

— Смешной… Кому это интересно, кроме вас, филологов… Подменяете жизнь прочитанными страницами…

— А если это мировая сенсация?.. К тому же мой способ наверняка применим к любой безымянной поэме прошлого…

— Быть знаменитым некрасиво, — Марина протерла очки платком, шагнула к студенту, тронула пальцем его щеку. — Совсем замерз…

Студент прижался к стене, зажмурился. Он вдруг вспомнил новогоднюю ночь, темный коридор общежития, шалую Тамарку, которая вдруг вытащила его из комнаты и впилась поцелуем — умело и зло…

— Тебе лучше отогреться здесь, а я пойду, — Марина сдернула с батареи пакет. — У меня поблизости дела сугубо личные…

Где-то наверху громко хлопнула дверь.

Он молчал.

— Если завтра надумаешь прийти, я сорвусь с лекции…

Он, так и не шелохнувшись, смотрел ей в спину, и она больше не оглядывалась.

Пусть уходит, скорее уходит… Все блажь… Не надо позволять издеваться… Замерз… Дела сугубо личные… Или думает, что брошусь за ней?.. А если бы вдруг поцеловала, как Тамарка… Нет, такая первая не поцелует…

По лестнице спустилась женщина с авоськой, набитой пустыми молочными бутылками, замерла на последней ступеньке.

Выйдя из подъезда, студент остановился посередине двора возле сугроба с воткнутой метлой.

А может, у нее действительно срочное дело? Или вывел ее из себя хвастовством… Дурак, нашел время о «Слове» трепаться… Впрочем, хорошо, что обошлось без поцелуев, а то бы потерял голову, стал бы ползать перед ней на коленях и клясться в любви… Тамарке же клялся… Хорошо еще, что ее перехватил верзила-журналист…

Студент миновал ограду музея. Улица в оба конца была пуста.

Студент вылез из автобуса последним. За декоративной стеной гранитные тяжелые глыбы, припорошенные снегом, — торчал угол Андрюхиного дома. Самый край жилого массива. Там крутой бугор, пустырь и кладбище. А между скученными зданиями и березами кладбища карабкались от реки высоковольтные опоры. Берег отсюда не был виден, а в просветах девятиэтажек лишь тянулись провисшие тяжелые провода.

Когда студент вышел к площадке у подъезда, он увидел знакомый трансформаторный узел, прозванный Андрюхой пауком, отступающие деревья и четкие штрихи кладбищенской ограды. Березы сливались с наметенным снегом, и кроны их терялись на фоне мутного неба, и лишь ограда рассекала сугробы вереницей примкнутых штыков.

Мимо студента дворник пронес на плече обитое жестью пихло — при каждом шаге оно вздрагивало уставшим крылом, заслоняя гудящие нудные трансформаторы, притихшее кладбище и беспокойное воронье.

Андрюха открыл дверь только после третьего настойчивого звонка. Он держал в одной руке циркуль, в другой — остро заточенный карандаш.

— Дочку нашего уважаемого классика, оказывается, зовут Мариной, студент, не обращая внимания на циркуль с угрожающе оттопыренной иглой, протиснулся вдоль стены, расстегнул пальто, сдернул шарф. Ма-ри-на, звучит?

— Плевать, — Андрюха сомкнул циркуль. — Хоть Нина, Таня, Люда плевать… Я седьмой лист почти испортил…

— Переделаешь, не барин, — студент расшнуровал ботинки. — А я с твоей легкой руки успел с этой Мариной познакомиться…

— Чтобы такой инфантил и рохля осмелился… Позвольте усомниться…

— Зато ты у нас герой-любовник! — студент вошел в комнату следом за Андрюхой, переступил через лист ватмана, остановился у окна.

— К твоему сведению, у меня кроме Верки баб навалом было… Я же их не идеализирую и не боюсь, как некоторые…

— Сейчас бы чаю, да погорячее…

— Потерпи малость, — Андрюха присел у ватмана, отложил карандаш в сторону, встал на колени и ткнул циркулем куда-то в самую середину листа. — Сейчас одну фиговину концу…

— Валяй, — студент повернулся к окну.

Воронье по-прежнему металось от кладбища к домам и обратно. Кладбище это, давно не действующее, решили чуть-чуть расширить и превратить в место упокоения выдающихся людей города. Но то ли выдающиеся люди перестали умирать, то ли город оказался весьма беден на них, но пока не было зарегистрировано ни одного торжественного погребения, если, конечно, верить областной газете и заверениям Андрюхи, который летом пропадал на кладбище целыми днями, составляя каталог эпитафий…

Студент посмотрел, как Андрюха, скорчившись над листом, что-то срезает бритвой, и снова отвернулся к окну.

Зачем я начал про Марину?.. Если Андрюха узнает про сцену в подъезде — засмеет… Впрочем, теперь даже приятно вспомнить, как она стояла рядом, держа очки в отведенной руке… Стоит закрыть глаза, и то мгновение, когда она коснулась пальцами его щеки, вдруг начинает длиться бесконечно, повторяясь вновь и вновь, и даже затылок ощущает холод стены, а рука помнит ребро батареи… Наверное, теперь никогда не избавиться от этого… Цепкая штука — память… Вон, когда бабка Анна умерла, то первые дни казалось, что забыл ее, а потом все чаще и чаще, к месту и не к месту, всякое стало вспоминаться — запах бесполезных лекарств, приглушенные вскрики последних месяцев, серое платье с вязаным воротником — оно было на ней в гробу…

Они ехали за город часа два — колонной из дребезжащего катафалка, служебного автобуса, который выделили матери на работе, и грузовика.

В похоронах он участвовал впервые в жизни и поэтому, когда уже приехали на кладбище, начал бестолково ходить между катафалком и грузовиком, натыкаясь на людей с одинаковыми печальными лицами, поскальзываясь на глине, мешая вытаскивать цветы и венки. Но тут шофер грузовика позвал к себе, выкинул доски, и они вдвоем потащили их по кромке между новыми, еще не облупленными оградками да пустыми, про запас нарытыми могилами. У нужной ямы шофер остановился. Могильщик, выбросив на бугор лопату, показал, куда надо положить доски, и стал готовить веревку.

Он хотел вернуться к катафалку, но гроб уже несли на плечах, а впереди с крышкой, осторожно переступая лужи, двигались зигзагом два незнакомых мужика.

Отошел в сторону и долго смотрел, как над рядами могил экскаватор монотонно и размеренно вскидывает ковш…

— На сегодня хватит, — Андрюха выпрямился, сцепил руки. — Так с чего у вас началось?

— С ерунды… Разве дело в этом?.. Понимаешь, затем меня с ней на откровенность потянуло, и я чуть не проболтался о «Слове»…

— О чем?

— «Слово о полку Игореве»… Такая идея осенила — закачаешься!..

— Ну у тебя и зигзаги… Сначала декабристами занимался, потом носился с фольклором… Я же говорил: не надо бросаться в крайности… Предлагал свое уникальное собрание эпитафий — разрабатывай в удовольствие! При желании можно было проиллюстрировать цветными слайдами каждое надгробие с трех точек… Одумайся, зачем тебе древнерусская литература, в ней давно все изучено…

— Я тоже так думал… И вдруг одна мысль… Элементарная, даже страшно, что никто раньше не догадался…

— И ты молчал!

— Хотел сюрпризом — но вот недавно попробовал взяться и понял: сейчас мне слабо… Во-первых, подготовка не та, во-вторых, без компьютера не обойтись…

— Суть, в чем суть?

— Представь, что ученые мужи недооценили автора «Слова»… А он просто-напросто зашифровал свое имя и звание в самом тексте — что-то типа акростиха… Остается это имя вычислить…

— Потрясающе! И ты хотел первой попавшейся девице подарить такую идею… Обормот!

— Она и слушать не стала.

— Застолби сначала участок, а потом откровенничай, а то чужой дядя твои лавры отхватит…

— Чтобы застолбить, надо защитить диплом, остаться при кафедре, заняться наукой… Кому сейчас интересны мои догадки? Вот когда будет имя…

— Отсюда вывод — роман с дочкой писателя должен иметь логическое завершение.

— Нет, спасибо, бегайте за ней сами… Лучше как проклятый буду сидеть в читалке…

Студент пришел в читальный зал одним из первых — только успели включить свет, поправить стулья, закрыть форточки. Кроме него, у стойки выдачи книг топтались еще два парня. Студент получил вчерашний роман и еще сборник рассказов того же автора, изданный в Москве, и устроился возле Брокгауза и Эфрона. Парни, обложившись фолиантами, заняли стол у окна, достали пухлые тетради, ручки и громким шепотом начали играть в морской бой.

Студент отодвинул роман к самому краю стола, раскрыл сборник: на заставке одного из рассказов — собака загадочной масти и голое искореженное дерево. Банальное название: «Поздняя любовь».

Заказывая сборник, не думал, что он пригодится… Было просто любопытно, что же еще настряпал писатель… Теперь ясно, что завкафедрой неправа… Ни в коем случае нельзя ограничиваться романом и даже парой сборников, надо копать с истоков… Талант в то время еще не закостенел, не спрятался под суммой приемов… Слишком часто автор прибегает в последнем романе к деталям, перескакивающим из эпизода в эпизод, пытается ими, как винтами, скрепить всю конструкцию, чтобы не рассыпалась, слишком заботится о том, чтобы каждое ружье непременно выстрелило…

Студент взял обе книги, вышел в библиографический отдел, вытащил нужный ящик из картотеки, поставил его, как обычно, на подоконник.

Почему сразу не додумался до этого?.. Теперь заказы выполнят дня через два… А хорошо, если бы в первых его вещах чувствовалась неуверенность… Робкое использование глаголов, назойливость прилагательных, сравнения и метафоры к месту и не к месту… Но вот постепенно автор избавляется от засоренности, переходит на новый уровень, к динамичному повествованию, в котором любая деталь находится в постоянном движении, как электрон… В последнем романе ему в этом плане кое-что удалось… Хотя бы эпизод в пивной… Пока отец сосет с коллегой пиво, сын уплетает конфеты, разглядывая старые полуботинки отца и грязные кеды другого и складывая фантики на стол… А когда наконец они уходят, по клейкой горке бледных фантиков можно догадаться, как много прошло времени, и понять, что отцу совсем не хочется возвращаться домой, и его коллеге тоже…

Кто-то вошел. Из-за шкафов картотеки не видна дверь, но зато сразу потянуло сквозняком от окна. Заполненный листок сорвался на пол. Студент нагнулся.

Вдруг это Марина?.. Ведь ходит она когда-нибудь в библиотеку… Было бы забавно столкнуться именно здесь нос к носу… А если встретить ее сегодня у биофака, и опять пройти всю набережную, и, как бы случайно, повернуть к музею и очутиться в том дворе и в том подъезде?

Студент, оставив роман и сборник рассказов на окне, понес заказы к библиотекарше. Та сидела за высоким барьером и читала книгу. Рядом с книгой стоял термос.

А ведь хочется, чтобы вчерашнее повторилось… Но какой в этом смысл?..

Библиотекарша лениво просмотрела заказы.

— Вы наверняка первый, кто затребовал эти бессмертные шедевры… Придется подождать дня три, не меньше.

— Как можно отзываться о произведении, даже не заглянув в него?..

— Прекрасных книг за прошедшие века уже понаписали столько, что хватит с лихвой не на одно поколение… К тому же у нынешних писателей кишка тонка… Общая их беда, что слишком долго находятся под гипнозом Толстого и Достоевского, — правда, пытаются что-то перенять у Запада, позабыв при этом, что Запад тоже учился у наших исполинов… Замкнутый круг…

— Но ведь они как могут стараются запечатлеть нашу с вами жизнь то, как мы ездим в переполненных троллейбусах, просиживаем все вечера перед телевизором, слушаем стереопластинки, мешая нервным соседям…

— Пусть стараются, разве я против — только эти книги через десяток лет вообще никто читать не будет, кроме дотошных специалистов, — а придет гений и возродит своим воображением конец двадцатого века, и так убедительно это сделает, что будут верить только его словам…

— А вдруг гений уже написал свою главную книгу, и она лишь временно затерялась в общем потоке, чтобы потом вынырнуть и поразить людей и остаться в грядущем?

— Такую книгу сразу бы заметили — не одни же дураки вокруг… Вот у нас в отделе женщина работает, так у нее, по общему мнению, лучший вкус в городе! Ей достаточно пролистать любую книгу, и она сразу же определит ее судьбу… Кстати, о вашем авторе она сказала, что его забудут сразу же после кончины… Он у нас выступал недавно, плел всякую чепуху и думал, что после его пламенных речей все кинутся расхватывать его опусы…

Библиотекарша зевнула, прикрыв рот ладонью, сняла крышку с термоса.

Студент отвернулся. За его спиной вкрадчиво булькал кофе.

В читальном зале парни уже не играли в морской бой. Один дремал, положив голову на раскрытую тетрадь, другой что-то писал, то и дело заглядывая в фолиант.

Студент взял с полки крайний том Брокгауза и Эфрона.

Как сказала эта крыса — забудут сразу? Определенно могут забыть, и не таких забывали… Даже самая бешеная слава при жизни не гарантирует бессмертия… Вот бы расшифровать автора «Слова»… По крайней мере, есть шанс навечно остаться хотя бы в учебниках…

Студент пришел к биофаку на десять минут раньше обычного. Марина стояла возле чугунной решетки крыльца, нетерпеливо похлопывая замшевыми перчатками о шубу. Она не сказала ему ни слова, только привычно взяла под руку. Губы ее, которые были вчера бледными, узкими, сегодня отливали жирной помадой, ресницы за очками отяжелели от махровой туши, а веки пугали неестественной синевой.

Студент думал, что они и на этот раз повернут к набережной, но Марина повела его в гостиницу и там, между дверями и стойкой администратора, усадила его в кресло с лопнувшей спинкой перед низким столиком с буклетами «Аэрофлота», сбросила ему на руки шубу, сверху пристроила шапку, вязаный шарф с перчатками и ушла в парикмахерскую.

Он видел, как в киоске «Союзпечать» лениво покупают газеты заспанные командированные, как швейцар у лифта читает журнал, как входят группами иностранцы с деревянными сувенирами в озябших руках.

В конце холла, через дверь ресторана, небрежно задернутую гардиной, белели столы с хрустальными вазами. Между ними лавировали откормленные официантки в кокошниках.

Марина появилась, когда киоск закрылся на обед, швейцар дочитал журнал, а ресторан заполнился разрумянившимися иностранцами.

Растопырив свеженаманикюренные пальцы, она взяла шапку, дунула на серебристый мех. Помедлила, чуть наклонив голову, оберегая прическу. переложила перчатки на столик, захлестнула шею шарфом и стала ждать, когда студент встанет и предложит ей шубу.

— Неужели все это ради моей скромной особы? — поднимаясь, он задел столик, и буклеты посыпались на пол.

— Конечно, нет… Просто сегодня у моей лучшей подруги день рождения… Не могу же я показаться в избранном обществе без лоска…

Вышли из гостиницы, остановились на широком гранитном крыльце Марина осторожно натянула перчатки, а студент поправил ей воротник шубы.

Солнце едва проглядывало мутным пятном над крышами. Верхние ряды окон были такими же мутными, как и солнце. Неподвижные гравюрные кроны тополей подпирали окна.

Марина осмотрела перчатки, разгладила морщины на запястьях и взяла студента под руку.

— Давай сейчас в центр… По пути будем заходить во все магазины подряд. Надо же выбрать подарок.

Спустились с крыльца, перешли улицу, завернули за угол старинного особняка с львиными облезлыми мордами на стенах и сразу же наткнулись на булочную. Высокие узкие двери, а по бокам — запорошенные снегом витрины. Бледный свет, гирлянды окаменелых баранок, пирамиды сухарей, полустертое новогоднее поздравление на опрокинутой картонке.

— Зайдем сюда? Моя бабка всю жизнь пила чай исключительно с бубликами. Наломает кусочков, размочит в блюдце…

Марина толкнула тяжелую дверь плечом и мгновенно запахло свежим хлебом, под ногами чавкнул тающий снег и зашуршала крошка.

На контроле сердитая продавщица одной рукой складывала в стопку плитки шоколада, другой перекатывала мелочь возле блюдца. Студент нашарил в кармане мятую трешку, давно отложенную на словарь синонимов, взял из стопки верхнюю шоколадку, сгреб сдачу с блюдца.

— Пойдет в качестве довеска к любому подарку, — студент протянул плитку Марине.

В булочную вошла тетка в пуховом платке — на ворсинках поблескивали крупинки снега. Марина, держа шоколадку в руке, проскользнула мимо тетки к выходу — студент за ней.

— Удивительно, моя подруга не любит с орехами, — Марина повернулась спиной к порыву ветра и переломила шоколадку. — Зато я обожаю…

Вдруг колючий ветер спал, не набрав силы, иссяк снег, а когда снова запуржило, им удалось заскочить в «Радиотовары».

— Давай купим в подарок десять цветных телевизоров, — Марина достала из шуршащей фольги последнюю дольку. — Они будут торчать у Светки по всей квартире, и она будет натыкаться на них и получать синяки, а когда они все раз сломаются, ее предки разорятся на ремонте…

— Тогда уж лучше десять магнитофонов, и на каждом записать твой голос…

— Это что, замаскированный комплимент?

— А еще можно подарить десять телевизионных антенн — очень полезная в хозяйстве штука: можно сушить полотенца, вешать шляпы, фехтовать, бить тараканов на потолке и изображать стадо крупнорогатого скота — самое подходящее занятие для избранного общества, хоровое интеллектуальное мычание на тему «Здравствуй, ферма, дом родной!»

— Почему ты купил одну плитку? Мне еще хочется…

— Нормальные люди перед посещением дней рождения сидят голодом неделю или нагуливают аппетит бегом вокруг дома, но ни в коем случае не набивают желудок шоколадом.

— Ты прав… Хотя я и люблю шоколад, но еще больше люблю салат из крабов, маринованные грибы, копченую осетрину, сыр с орехами, фаршированные кальмары, молочного поросенка и торт «Птичье молоко»…

— А я утром так торопился в библиотеку, что не успел даже чаю попить.

— Бедняжка, — Марина повернулась к стеллажу с телевизорами, отразилась в экранах, загнала кудряшки под шапку.

За прилавком включили магнитофон. Марина что-то сказала, но студент не разобрал и послушно двинулся за ней к выходу. Запись была чистая, на низких тонах вибрировало стекло, ударник перешел на соло. Вдруг звук исчез, что-то упруго щелкнуло. Марина обернулась, но сказать ничего не успела — опять ударник вырвался на свободу: покупатель старательно пробовал ручки тембра и громкости.

— Знаешь, поехали в «Парфюмерию», — Марина подняла воротник. Обойдется духами…

Через два часа они стояли перед Марининым домом. Студент все еще держал в руках запакованную в хрустящую пленку коробочку с духами.

— Значит, так, — Марина взяла подарок. — Сейчас сбегаю переоденусь…

Студент дождался, когда она завернет за угол, и вошел в «Гастроном».

Могла бы и домой пригласить… Постоял бы у порога, не привыкать…

Он пересчитал мелочь, оставшуюся с тройки. В конце зала мужчина, расстегнув пальто и положив ушанку на высокий стол, доедал пирожное, крошки сыпались ему на шарф.

Успею перекусить…

Студент взял четыре пирожка с ливером — пока нес их до столика, бумага успела промаслиться. Вернулся за кофе.

Мужчина стряхнул крошки с шарфа и принялся за очередное пирожное.

Студент тоже расстегнул пальто, снял шапку.

Могла бы вчера предупредить, что ожидается торжество… Поприличней бы оделся — а то ни галстука, на запонок… Ботинки бы не заставили снять, терпеть не могу танцевать в носках… Наверняка там будет приличная компания… Врезать им что-нибудь из протопопа Аввакума или Эразма Роттердамского…

Студент дожевал последний пирожок, допил остывший кофе. Носовым платком тщательно вытер замасленные пальцы и губы.

Марина узнает про эти черствые пирожки — засмеет… Не мог, видите ли, дождаться салата из крабов…

Студент вышел из «Гастронома». Ветер беспокоил сугробы у дороги, обтекал тополя, не давал снежной крупе успокоиться, гнал ее над затоптанным льдистым тротуаром. Прохожие отворачивались, закрывались руками, а когда ветер особенно наглел, замирали, подставив спину или бок под резкий порыв, и торопились дальше.

Студент свернул за угол — здесь было тише. Поднял воротник — шею обдало холодом.

Марина, выходя из-за дома, сразу наткнулась на студента. Постояли почти вплотную друг к другу. Она была без очков и беспрестанно моргала. Он вдыхал аромат резких, дразнящих духов и не мог отвести взгляда от ее переносицы — след от тяжелой оправы казался ему рубцом, как будто напоролась на ветку, выбегая из подъезда. Она вдруг перестала моргать, чуть лизнула помаду на губах, отступила на два шага — черная сумка на длинном ремне качнулась маятником.

Потом они долго шли по улицам, часто молча останавливаясь — то ли оттого, что слишком резок был ветер, то ли просто им некуда было торопиться.

Когда остановились в очередной раз, студент вдруг заметил, что они уже полчаса назад были возле этой аптеки. Тогда еще удивил резкий запах лекарств. Студент повернулся лицом к витрине и увидел ряды склянок в узких высоких шкафах, черную тугую кислородную подушку в самом углу.

Значит, сделали круг.

— Ну ладно, я пойду, — Марина обмотала ремень сумки вокруг желтой перчатки. — Спасибо, что проводил и помог выбрать подарок…

— Не за что…

— Я бы с радостью пошла с тобой к Светке, но пойми, там будет сугубо феминизированное общество, традиция…

— А если я подожду здесь?

— Глупый… Во-первых, замерзнешь, во-вторых, это долгая история, в-третьих, хоть чуточку-то надо работать над дипломом — тем более, такая захватывающая тема, — она тряхнула сумкой — разошелся замок и мелькнул подарок, схваченный шелковой лентой. — Не сердись.

— Может, еще погуляем?

— Давай я провожу тебя до остановки…

В троллейбусе, на задней площадке, в толкотне, обхватив поручень, он вспомнил, как Марина отламывала по долькам шоколад с орехами, потом вспомнил стеллаж, заставленный телевизорами, и в одном мертвом экране — ее лицо, в другом — рука, трогающая пряжку на поясе.

Троллейбус резко тормознул. Студента прижали грудью к поручню.

С ближнего сиденья из-за плеча матери выглядывал карапуз в пушистой шубе, облизывал потрескавшиеся губы, моргал.

Студент отвернулся.

— Вы на следующей выходите? — спросил кто-то простуженно в самое ухо.

— Да, — оттеснив плечом неуклюжего пассажира, он двинулся к выходу, хотя до его остановки было еще минут сорок.

Вырвавшись из троллейбуса, перебежал на ту сторону дороги, едва дождался обратного маршрута и втиснулся в переполненный салон.

Вернувшись, студент основательно изучил аптеку — прочитал названия всех таблеток, разложенных под стеклом, осмотрел фаянсовые предметы и костыли, щелкнул пальцем кислородную подушку и целых полчаса не мог оторваться от жирных пиявок в широкой банке. А уходя, купил за шесть копеек аскорбинку, высыпал таблетки в ладонь и набил ими рот.

Когда стемнело, зашел в подъезд, отогрел руки, но, боясь пропустить Марину, снова вернулся к аптеке — и так шастал, пока не дождался.

Он увидел ее сразу, едва шагнул из-за угла. Марина стояла у витрины с тем длинным с биофака.

Смеялась, разговаривала, взмахивала руками. Ее шапка искрилась в полосе света от витрины.

Парень, зашвырнув сигарету в сугроб, вдруг обнял Марину.

Студент попятился, задел угол плечом.

Он то бежал, то шел через хмурые, воющие метелью дворы, а очутившись на тротуаре в кипении снега, вновь торопился к черному пятну следующей арки, подальше от назойливых фонарей. Снег догонял его, срываясь с крыш, выкатываясь из-за угла, гнал, прижимал к сугробам, но вытоптанные тропы еще угадывались в круговерти, и отблески окон, как ступени бесконечной лестницы, вели к черноте глухих стен.

В длинном гулком тоннеле наконец остановился. С улицы вклинивался свет пролетавших машин, и тогда на крышке люка возле стены угадывались притихшие взъерошенные голуби. Из-под тяжелой чугунной крышки сочился пар. Но вот ветер добрался и сюда — загудело, как в аэродинамической трубе…

Он приехал домой на последнем троллейбусе. Сбросил пальто на пол, еле развязал шнурки онемелыми пальцами. Долго сидел в прихожей, наблюдая, как оттаивает пальто, — и вдруг обнаружил, что до сих пор не снял шапку. Раскисшую шапку положил наверх, поднял тяжелое пальто, встряхнул, открыв дверь в ванную, — по кафелю разлетелись брызги. Отнес пальто к себе в комнату, повесил на спинку кресла поближе к батарее. Вернулся, открыл кран — трубы завибрировали.

Хорошо, что увидел ее с длинным, а то бы мучился, надеялся… Поиграла, как кошка с мышкой. Не зря торчал в аптеке, не зря в подъездах мялся… А если бы узнал все позднее, когда втюрился бы в нее по самые уши?.. Сейчас же — легкое опьянение; к утру пройдет, и ничего не останется…

Отлежавшись в ванне, окатился прохладным душем, растерся полотенцем, натянул тренировочный костюм, устроился на кухне.

Написать ей, что ли, письмо… Пусть не думает, что страдаю, мол, так и так… Авантюра, порожденная неуемным воображением Андрюхи, рухнула… Приходил не из-за твоих красивых глаз, а из-за папаши…

На кухню вышла мать в халате. Налила кружку чаю, села напротив и стала смотреть на него.

— Нагулялся?

— Угу…

— Опять с Андрюхой в кино торчали?

— Вроде…

— Кстати, тебе звонила Тамара… Завтра у вас консультация на кафедре, в десять…

— Без нее знаю прекрасно.

— Утром купила две банки эмали… Надо будет перед родительским днем оградку подновить…

— Мы же в том году и оградку покрасили, и тумбочку.

— Грязновато получилось…

— Кисть попалась паршивая… Ты больше такую не покупай… Надо соседа попросить, может, японскую достанет…

— Ты у него опять пластинки брал?

— Всего две… Сказал, подождет до стипехи.

— Ладно, пойду…

Мать выплеснула остывший чай в раковину — так и не отпила ни глоточка.

Студент положил вилку, отодвинул тарелку.

Да, последний раз они были у бабки Анны по весне. Поехали на кладбище вдвоем. Заказали такси, положили в сетку банку краски, новую кисточку с еще не оторванным ценником. К себе в сумку мать поставила бутылочку ацетона. Приехал на кладбище, с трудом отыскали могилу. Она теперь была далеко от края. Плотный клин оградок, выбравшись из тесноты рощицы, позванивая металлическими листьями венков, захватывал когда-то плодородное поле — оспины могил да кое-где на уцелевшем дерне трава — издали она кажется бумажной, как вылинявшие цветы, прикрученные к облупленным прутьям…

Студент поставил сковородку в раковину, залил водой. Тщательно вытер стол. Потом взял металлическую щетку и принялся очищать дно сковородки.

Мать утром удивится… После консультации рвану прямо в библиотеку, засяду всерьез…

Поставил сковородку на видное место, повесил щетку над краном. Вымыл руки, выпил еще кружку чая и ушел спать.

В комнате от сохнущего пальто воздух был как в кладовке под лестницей.

Один раз, играя в войну, сидел за бочкой, накрывшись фанерой и заставив ноги ящиком. Ребята заглядывали в кладовку раз пять, но так и не обнаружили его, а он выскочил в самый ответственный момент, а потом рассказывал, как у его носа по крышке бочки пробежал мышонок, и девчонки, взвизгивая, бегали смотреть то место. Про мышонка он, конечно, наврал. Не рассказывать же про то, нестерпимо хотелось чихать и как занемели ноги. А в том, что появился из кладовки в нужный момент, виновата паутина. Привстал размять ноги, да и цапанул ее затылком, как будто летучая мышь приклеилась мягким крылом, — чуть не заорал…

Студент разделся, приоткрыл форточку и залез под холодное одеяло. Все, что произошло вечером, казалось ему сейчас таким же далеким, как детство в старом доме. Словно кто-то другой торчал в аптеке, метался по городу, стоял в тоннеле, дыша на руки, а рядом на крышке колодца грелись усталые голуби…

Под самое утро проснулся. Почудилось сквозь сон, что у соседа за стеной, чуть слышно, — та музыка, тот же ударник, как в магазине, когда вздрагивала стеклина, за которой стояли «кассетники» и «вертаки», а в экранах телевизоров отражалась она, идущая к выходу…

После консультации студент зашел в столовую, взял «комплекс», устроился в уголке. Отпил сразу полстакана компота, ткнул вилкой в шницель.

Может, поехать к биофаку? Попытаться еще раз… Нет… Рядом будет маячить и ухмыляться тот парень… Лучше вообще об этом не думать… Сейчас главное — сесть за диплом, сесть основательно… Через две недели надо показать собранный материал… В библиотеку сегодня не сунусь — оттуда прямая дорога к биофаку — поеду к Андрюхе; сегодня чем дальше от центра, тем лучше…

Студент отнес посуду в мойку. Из-за соседнего столика рукой махнула Тамарка. Отвернулся.

Пока студент ждал трамвай, по дороге, что шла параллельно линии, один за одним проносились самосвалы, груженные снегом. Потом, уже из вагона, он видел вгрызающиеся в сугробы снегоочистители, грейдеры, скребущие обочину, людей в оранжевых жилетах.

Студент не отрываясь смотрел в протаянную дырку. Сквозь нее город казался чуточку незнакомым.

В трамвае не умолкал пассажир:

— Нынче зима что надо…

— А в том году снега почти не было, помните?.. Вот и приходится теперь небесам план перевыполнять…

— Старики говорят, лето будет засушливое…

Студент, вслушиваясь в разговор, выскреб на замерзшем стекле маленькую буковку «м».

— Я лично в их приметы не верю. Все же на глазах меняется. Может, мы уже такого на нашей многострадальной планете натворили, что и подумать страшно. Кругом стронций-девяносто — снег, и тот радиоактивный, скоро люминесцировать начнет — вот примета настоящая…

Андрюха был дома. Как и в прошлый раз, ползал на четвереньках вокруг ватмана — подправлял, подчищал.

— Да ты не расстраивайся, — Андрюха свернул ватман, отнес на стол. — Я еще вчера понял, что наш план с изъяном: не учел психологии. Во-первых, насильно мил не будешь, во-вторых, девицы типа твоей избалованы до ужаса — им принцев подавай, ведь, по их мнению, они живут для счастья, а счастье должно строиться на прочном фундаменте… Вот был бы ты железобетонным…

— А если она специально с тем парнем подстроила, чтобы надо мной подшутить, — знала, что будут ее ждать? А может, он случайно забрел на день рождения, и она хотела от него отделаться, да не могла?

— С женщинами надо рвать сразу и с корнем!

— Что-то ты свою Верочку до сих пор забыть не можешь… Сам же говорил: если вернется, все прощу, пусть хоть с ребенком чужим, — говорил?

— Сравнил… У нас была настоящая любовь…

— У меня, может быть, тоже настоящая.

— Не смеши… Тебе просто обидно, что тебя обвели вокруг пальца… Если бы любил, то не сидел бы у меня, а метался бы под ее окнами, телефон бы терзал, плакал бы горючими слезами, кусал пальцы и выл… Впрочем, я знаю, как тебе помочь, — Андрюха расстелил очередной лист, прижав края толстыми справочниками. — К тому же доведем до конца наш первоначальный план…

— Опять за свое!

— Нет, наберись терпения и выслушай, — Андрюха сжал лезвие между пальцами, навис над ватманом и срезал прозрачный лоскуток. — Есть самый верный и надежный путь… И как я сразу не допер? Нет на свете писателя, могу поспорить на что угодно, который не мечтал бы открыть настоящий талант и ввести его в большую литературу, А ведь у человека на лбу не написано — талант он или элементарный графоман…

— Зато написано в его произведениях… Талант виден по первой же строчке…

— Это когда талант уже развился… Вначале же трудно определить истинную цену, тем более в литературе… Сколько примеров, что писал человек ерунду, писал, а потом взял да выдал гениальную книгу — и никто его остальную писанину не помнит, и кажется, что гениальная книга была написана им сразу, без усилий… Да что я тебе объясняю — ты же об этом лекции слушал, на семинарах спорил, рефераты писал…

— Если я тебя правильно понял, то ты предлагаешь, чтобы я изобразил подающий надежды талант.

— Да тебе и делать-то, в сущности, ничего не придется — возьми какого-нибудь сильного, но забытого писателя, сработай под его стиль новеллу — так, странички три-четыре, чтобы не напугать мэтра объемом.

— Но он же знает, зачем я приходил в первый раз.

— И прекрасно… Скажи, что новелла уже тогда лежала в дипломате, а ты переволновался и нагородил всякой чепухи про диплом… Сделай страдальческое лицо, и он, вспомнив, как был несправедлив к тебе в тот раз, компенсирует все повышенным вниманием… К тому же любопытство вдруг ты приволок шедевр… А когда он заглотнет наживку, ты не стесняйся, соглашайся со всеми его замечаниями и побольше спрашивай, как ему удается так замечательно писать, и уверяй, что хочешь сам научиться такому искусству…

— Ты же знаешь, я слишком уважаю литературу… К тому же я никогда не писал ни прозы, ни стихов и пробовать не хотел… Человек или рождается писателем, или нет… Этому нельзя научиться…

— Минуточку, — Андрюха сходил на кухню, принес кусок батона, скатал мякиш. — Неужели из всей уймы прочитанных книг ты не вынес ничего? Все равно что-то осело в твоем мозгу, вошло в тебя непроизвольно, Андрюха прогнал хлебный шарик ладонью по ватману. — Сядь, попробуй; не получится — и не надо… К тому же твое появление с новеллой у писателя даст тебе шанс прояснить отношения с дочкой… Она откроет тебе дверь, а ты холодно скажешь: извините, но я не к вам, или, наоборот, убедишь ее, что она вдохновила тебя на творческие муки и ты благодарен ей…

— Лучше позвонить…

— Да она по телефону и разговаривать с тобой не будет, не надейся, — бросит трубку, и все, а на улице будет нарочно таскать за собой ухажера, и он даже может начистить тебе харю… Выбирай…

Вернувшись домой, студент отыскал в затрепанной телефонной книге нужный номер. Ему хотелось лишь одного: чтобы подошла она — и будь что будет. Но трубку снял писатель. Студент, прикрыв микрофон ладонью, дождался коротких гудков — давать отбой сразу было бы подозрительно. Минут через пятнадцать снова позвонил, и опять трубку поднял писатель.

Наверное, ждет срочного и важного звонка, или просто Марины нет дома… Гуляет с длинным по набережной…

Студент ушел к себе в комнату, уселся в старое кресло. Телефонный звонок — резкий и неожиданный.

Боясь опоздать, сдернул трубку — и услышал насмешливый голос Андрюхи. Тот обещал нагрянуть с утра пораньше и приобщиться к плодам творчества…

Студент еще раз, как можно старательней, набрал пять обыкновенных цифр.

Теперь этот номер вряд ли удастся забыть…

Но опять неудача.

А действительно, в предложении Андрюхи насчет новеллы есть рациональное зерно… Писатель же не круглый дурак, чтобы выставить начинающего автора, даже не заглянув в предложенную рукопись… История литературы убедительно показывает, что молодые всегда цеплялись с ловкостью обезьян за старые, но прочные ветки… Скакали по ним вверх, и только сорвав желанный плод, успокаивались и начинали в свою очередь помогать тем, кто рвался следом… Да и не в этом даже дело — пусть раздраженно откажет или озабоченно сошлется на нехватку времени — его право… Главное — доказать самому себе и Андрюхе, что не такое это сложное дело — выдать образец элементарной прозы, ведь большинство профессионалов лишь владеют суммой приемов, они как бы делают зарядку по давно заученному комплексу, и им в голову не приходит, что можно выкинуть какой-нибудь дух захватывающий трюк… Взять яркость и терпкость Бунина, добавить мягкость и плавность Чехова, подбросить болезненной психологии Достоевского и увенчать все толстовским психоанализом… Но тогда получится не рассказ, а целый роман, бумаги не хватит… Глядь, к утру на эпопею из современной жизни потянет… Только начать — засосет, как болото…

Студент достал из стола новую общую тетрадь, приготовил набор шариковых ручек, подаренных матерью, открыл форточку, чтобы проветрить комнату, а сам пошел на кухню чем-нибудь подкрепиться.

Заглянул в холодильник.

Почему раньше не тянуло писать?.. Или чем больше читаешь, тем меньше тянет к творчеству, и наоборот?.. Если у Марины скажут хоть одно доброе слово, начну копить деньги на пишущую машинку… В комиссионке их — завались…

Достал колбасу, масло, хлеб.

Для начала выдать бы страниц десять…

Студент просидел над раскрытой тетрадью всю ночь. Рисовал чертиков и принцесс, каждые полчаса умывался холодной водой и снова рисовал чертиков. Когда пришел Андрюха, то чертики перепрыгнули уже на следующую страницу.

— По небритой, мятой роже вижу, что шедевр готов, — Андрюха вошел в комнату. — Завидую твоей работоспособности…

— Знаешь, я наконец-то понял, почему в наше время так поздно становятся писателями.

— Оттого, что поздно влюбляются, — Андрюха взял тетрадь. — Настоящая любовь теперь посещает людей, увы, в достаточно зрелом возрасте, и исключения вроде меня только подтверждают правило…

— Я загорелся твоей идеей, устремился к листу бумаги — и вдруг подумал: о чем писать?..

— Конечно, о чертях, — Андрюха положил тетрадь обратно на стол. Под Булгакова!

— Понимаешь, для меня не было откровением, что писатели, как бы они ни уходили от реальности, строят свое произведение на фактах своей жизни. Пережитая ими боль, испытанное ими счастье — вот неисчерпаемый источник всех эмоций… А я, очутившись перед чистым листом, вдруг осознал, что мне не о чем рассказать людям, совсем не о чем…

— А детство?

— Детство было у каждого — а мое детство вряд ли чем отличается от детства любого другого; все мы шагаем по одним ступенькам, и все это на сто рядов давно обмусолено и обкатано.

— А учеба в университете?

— Конечно, весьма неловко вспоминать о пропущенных лекциях, дурацких практиках, косноязычных преподавателях… Можно еще припомнить, как забывал платить комсомольские и профсоюзные взносы, как на субботнике грелся на солнышке, как смылся из колхоза и потом достал липовую справку…

— Стоило из-за этого страдать всю ночь! Взял бы да написал о своей бабке… Ты же мне все уши прожужжал. Какая она была хорошая, какая добрая…

— О бабке Анне я сразу подумал, и когда понял, что, в сущности, ничего о ней не знаю, опешил… Вспомнил, что муж ее бросил еще до войны, что двое детей из трех умерли, даже не знаю, от чего… Вспомнил обрывки рассказов о ее работе на швейной фабрике и в театре… И все… Осталось от нее одно это кресло, которое скоро тоже выкинут… Оказывается, я и корней-то своих не знаю… Как-то стал мать расспрашивать, а она достала старую, всю изломанную фотографию, ничего не разберешь, — говорит, это прабабушка с прадедушкой — Петр и Анастасия, а отчества ихние уже не помнит… Не умел я бабку слушать, все некогда было — помню, то в футбол гоняли, то мультики смотрели, а потом, уже когда студентом стал, — просила: запиши, мол, для своих будущих детей факты прошлой жизни — смеялся, отмахивался, думал, успею…

— Ладно, побегу, мне еще пять листов чертить.

— Сейчас завалюсь спать на целый день… Представляешь, до сих пор даже влюбиться не мог по-настоящему… А то было бы про что писать, наверняка…

— Хочешь, я схожу на биофак, разыщу твою Марину и выясню отношения? Объясню твои чувства? Ты же никогда сам на это не решишься…

— Заткнись и сделай милость, исчезни! Рожа твоя мне за последние дни очень уж опротивела. Генератор идей! Мефистофель недорезанный!

— Я же хотел как лучше…

— Бывает.

— Ну, отсыпайся.

— Постараюсь…

Через три дня, вернувшись из библиотеки, студент в один присест написал почти без помарок грустную новеллу, вернее, акварельный этюд, и после уже, перечитывая, удивлялся, почему вдруг именно сегодня вспомнил давнишнюю осень, старого пса без имени на покосившемся крыльце и мотоцикл у забора с разбитой фарой. Остальное придумалось как-то само собой — и письмо, что привез на этом мотоцикле почтальон в дождевике и фуражке с оторванной кокардой, и человек, проживающий временно в доме и ушедший в сырые сопки по палой листве, так и не дождавшись письма.

Студент переписал все начисто, сколол листки скрепкой, положил в дипломат.

На улицах уже зажгли фонари. Когда он пересаживался из троллейбуса в трамвай, повалил снег.

Вот и хорошо… Пусть все будет, как в тот вечер… Только на этот раз в дипломате — пять убористых страниц… Кажется, получилось хорошо… Даже при отсутствии сюжета, при традиционности характера… Есть какое-то грустное, особое настроение… А может, действительно, это начало чего-то настоящего, серьезного… И все началось с глупого, нелепого визита… Марина… Думал беспрестанно лишь о ней, хотел написать про нее, вспоминал, мечтал, клял — и вдруг: человек, уходящий в тайгу с ружьем на плече, уходящий, чтобы не вернуться, и старый пес долго смотрит ему вслед с крыльца, и запоздавший мотоцикл…

Когда подходил к дому и поднимался по лестнице, твердо знал, что теперь никакая сила не остановит. Прежде чем нажать кнопку звонка, отдышался, снял шапку, спрятал перчатки в карманы.

Только бы прочитал…

Дверь открыла Марина — все та же книга в руках — молча отступила. Он шагнул за порог.

— Мог бы и предупредить по телефону, — Марина поправила очки.

— Я, как это ни странно, снова к твоему отцу.

— К сожалению, папа уничтожает все черновики и варианты… Улыбайся — не улыбайся, а я имела удовольствие поговорить с твоим другом, по крайней мере он так отрекомендовался, кажется, Андрей или Алексей, — так вот, этот твой друг отыскал меня и объяснил твое поведение… При этом брал всю вину на себя…

— Значит, не судьба, — студент напялил шапку, повернулся к дверям.

— Да ты не огорчайся, папа все равно в Москве.

— Какая разница? — студент вышел на площадку.

— Ты на меня сердишься? — Марина вышла на площадку следом. — За день рождения?

— Ни на кого я не сержусь, — студент поставил дипломат, повернулся к Марине. — Я бы никогда тебе этого не сказал, да видно, не встречаться нам больше…

— Как торжественно.

— Люблю я тебя, — студент подхватил дипломат и, не оглядываясь, стал спускаться по лестнице.

Он приостанавливался на каждой ступеньке и, прежде чем сделать следующий шаг, напряженно вслушивался — но лишь с улицы доходил шум редких машин: им, наверное, было трудно врезаться в пелену снега, и «дворники», натужно поскрипывая, сбивали мокрые хлопья по рамке стекла.

Дойдя до площадки с почтовыми ящиками, студент услышал, как лязгнула дверь, и звук этот, цепляясь за прутья гнутых перил, опадал, как последний лист с озябшего дерева. Навалившись плечом на железо мятых ящиков, студент пытался угадать, по какую сторону двери осталась Марина — боясь догнать его, все еще смотрит в черную щель пролета или, сжав мягкий воротник, уходит по коридору мимо широких лыж, мимо зеркала, мимо тусклого бра.

Он выпрямился — плечо тяжело отлепилось, и пустое железо щелкнуло и загудело. Вернулся к лестнице, уперся ногой в первую ступеньку, поставил на колено дипломат, откинул крышку, выдернул листки — скрепка сорвалась и зазвенела об пол — смял в кулаке. Выйдя из подъезда, швырнул комок в ближайший сугроб.

Снег падал степенно, размеренно, как будто у него впереди была целая зима…

Реклама на сайте