«Торжество жизни»

Николай Александрович Дашкиев Торжество жизни

Научно-фантастический роман

ЧАСТЬ 1. ПОДЗЕМНЫЙ ГОРОД

Глава I

ПОБЕГ

Луч прожектора — вибрирующий, упругий, иссиня-белый ударил по рядам колючей проволоки, пронзил всклокоченную тьму и где-то далеко, обессиленный, уткнулся в непроглядную плотную стену дождя. Как бы разыскивая место, где эта стена тоньше и уязвимее, он заметался по горизонту, ощупывая расплывчатые контуры предметов, и вдруг цепко ухватился за что-то движущееся, живое.

В то же мгновение из темноты глухо ударили пулеметы, косые линии трассирующих пуль сошлись в одной точке и долго буравили ее, словно раскаленные тонкие иглы, затем, покорные лучу прожектора, перенеслись правее, к едва различимой опушке леса.

Назойливо завывала сирена. Из казарм выбегали эсэсовцы охранного батальона, слышалась резкая команд? ефрейторов, волкодавы со вздыбленной шерстью рвали поводки, ругались офицеры, — из концлагеря вновь бежала группа военнопленных.

Один из беглецов был пойман сразу. Это его выхватил из спасительной темноты цепкий луч прожектора и прошили пулеметные очереди. Истекая кровью, он все еще полз на восток, когда его настигли псы и начали терзать. Он не кричал, — он до конца защищался тупым самодельным ножом.

Остальных беглецов поймать не удалось. Ливень размыл следы, ветер кружил, сбивал, смешивал раздражающие запахи, и псы, облизывая мокрые от крови и дождя пасти, рвались назад.

Долго еще шныряли солдаты с собаками, долго секли лесную чащу разрывные пули тяжелых пулеметов — все было напрасно: из фашистского концлагеря бежали пять военнопленных.

Среди беглецов был один мальчик.

Имя микробиолога Макса Брауна, ученика Луи Пастера и Роберта Коха, было известно всему миру. По его книгам изучался курс микробиологии в большинстве университетов Западной Европы и Америки. Но в последнее время о профессоре начали забывать. Уже несколько лет Макс Браун не появлялся на конгрессах микробиологов и не опубликовал ни одной работы. Досужие умы измышляли, что Браун, завершая какое-то необыкновенно важное исследование, уехал в Бразилию и живет там инкогнито. Но близкие друзья ученого знали, что в один из ненастных вечеров осени 1938 года в лабораторию Брауна ворвались гестаповцы и увезли профессора неизвестно куда.

Швейцарец Макс Браун полвека прожил в Германии и, считая ее второй родиной, не мог оставаться безразличным наблюдателем гитлеровских злодеяний. Когда вспыхнула война в Европе, он уничтожил свои новейшие, еще не опубликованные труды и заявил, что покидает Германию. Это был протест пацифиста, но Брауна схватили и бросили в концентрационный лагерь.

Не уничтожить хотели Макса Брауна, нет. От него добивались лишь одного: чтобы он отдал свои знания фашизму.

В лагере старика изводили медленно, с холодной методичностью. Главным инквизитором стал бывший ученик профессора Брауна — Отто Валленброт.

С утра до ночи в камере профессора звучала музыка, едва слышная, возбуждающая. Героика Вагнера и Бетховена, лирика Чайковского и Листа разжигали профессора, звали к подвигам, к упорной творческой работе. Он закрывал уши ладонями, бормотал себе под нос какие-нибудь формулы, но сладкая отрава музыки все равно просачивалась в мозг, расшатывала волю.

Когда Браун громыхал в дверь, требуя выключить радио, немедленно являлся эсэсовец с кипой журналов, книг, диссертационных работ. Браун раздраженно смахивал книги со стола, обходил их стороной. Но его внимание обязательно привлекала какая-нибудь обведенная красным карандашом статья.

О, Валленброт прекрасно изучил уязвимые места профессора! Он подбирал научные статьи, касавшиеся тем, которые профессор разрабатывал до ареста. В статьях, даже без ссылок на Брауна, использовались его достижения. А диссертационные работы были столь ничтожными, что профессор Браун мог бы каждую из них разгромить в пух и прах.

— Бессмыслица! Убожество мысли! Детский лепет!.. — профессор раздраженно бегал по камере и сыпал проклятия на головы тех, которые обогнали его, использовав им же полученные данные, или же переврали, исказили его положения.

А Валленброт втихомолку заглядывал в глазок камеры и злорадно улыбался. Теперь можно выпустить на сцену и университетского коллегу Брауна, — пусть внимательно слушает, поддакивая, и капля по капле вливает в мозг профессора сомнение в целесообразности сопротивления.

И, возможно, профессор Браун смог бы сопротивляться еще года два, если бы не ежедневные посещения доктора Пфальца.

Профессор радовался, когда приходил Пфальц, — с ним можно было отвести душу. Браун возмущался Гитлером, нацистской политикой, и доктор — маленький костлявый старикашка, — тревожно посматривая на дверь, поддакивал. За это профессор прощал ему все: работу в концлагере, разговоры о "жизненном пространстве" и о несправедливостях Версальского мира. Брауну казалось, что вся вина за происходящее в Германии ложится исключительно на Гитлера, и всякий, кто ненавидит его, протестует вместе с тем и против нацизма… А Пфальц… Что ж, профессор Браун даже сочувствовал этому перепуганному доктору. У Пфальца большая семья и малая сила воли. Он просто неспособен выступить на борьбу против Гитлера, если бы даже захотел.

Но как ошибался Макс Браун! Опытный психолог и ярый фашист, Пфальц мог надеть на себя какую угодно маску. На этот раз ему выгодно было казаться ягненком.

Пфальц никогда не выражал радости по поводу побед на Восточном фронте — о наиболее сенсационных новостях он сообщал обычно так, что профессор проникался уважением к нему, беспристрастному человеку науки. Доктор говорил о новых лечебных препаратах невероятной силы и прежде всего о пенициллине. Это было какое-то волшебное вещество — даже гангрена излечивалась им без хирургического вмешательства.

Браун тревожно ерзал на койке: ему очень хотелось подробнее расспросить об этом пенициллине, но он, сдерживая себя, ворчал:

— Пусть так, но ведь их, русских, вероятно, даже не подбирают? Пусть гибнут на поле боя, да?.. Да ведь это же преступление!

Пфальц ужасался:

— Что вы, что вы, гepp профессор?! Разве вы или я смогли бы пройти мимо человека — пусть даже врага, — которого мы обязаны спасти?! Русских раненых лечат лучшие германские врачи… Хотите — я добьюсь для вас разрешения работать в госпитале для военнопленных?.. Но все это, конечно, не то, что нужно для нас с вами… Вот — пенициллин!.. Да, пенициллин — действительно чудо!..

И настал день, когда профессор Браун нерешительно попросил:

— Нельзя ли показать мне действие, пенициллина на живом объекте?

Доктор Пфальц засиял:

— Пожалуйста, пожалуйста, дорогой коллега!.. Хоть сейчас!..

…Через три месяца, в ноябре 1941 года, профессор Браун согласился занять должность профессора вирусологии Центрального бактериологического института.

Он выдвинул условие — работать исключительно в целях борьбы за жизнь: он не хочет и не будет иметь ничего общего со смертоносными бактериями, предназначенными для уничтожения людей.

Директор института, эсэсовец Руффке, согласился.

Добившись права трудиться лишь на пользу человечества, профессор, как ему казалось, оправдал себя. Долго сдерживаемое желание, наконец, вырвалось наружу. Профессор был согласен работать день и ночь. Он взволнованно гладил рукой тубус микроскопа, ласкал глазами усовершенствованные ультрацентрифуги, ультрафильтры, — это был его мир, мир науки, где можно дерзать и осуществлять дерзания, бороться и побеждать. Из-за такой лаборатории можно согласиться на все, примириться с неприятностями и неудобствами. В конце концов, не все ли равно, где находится она: на тихой Фогельштрассе в университетском городке Гейдельберге или здесь, в массиве скал Баварского плато?

Хотя профессор и готов был никуда не отлучаться из своей лаборатории, но, узнав, что работать придется в подземном городе, на всякий случай потребовал разрешения свободного выхода на поверхность земли. Директор института согласился и на это условие, но предупредил, что бежать невозможно.

Профессор и не думал бежать. Но умышленное подчеркивание невозможности побега вызвало в нем чувство протеста, и в первый же день, с трудом оторвавшись от исследований, Макс Браун заставил себя воспользоваться своим правом.

Было холодное осеннее утро, когда перед профессором открылась тяжелая стальная дверь и он шагнул на небольшую бетонированную площадку.

От свежего воздуха, пахнущего хвоей и прелыми листьями, у профессора закружилась голова.

Не было слышно ни звука. Лишь ветер мел яркие осенние листья, собирал их в пухлые вороха и гнал вниз, к долине. Тяжелые серые тучи, готовые пролить дождь или высыпать снег, ползли низко, цепляясь за вершины гор, и от этого небо казалось плоским, а долина — небольшой впадиной с размытыми краями.

У профессора почему-то тревожно сжалось сердце.

"Долина смерти!" — подумал он.

Резкий восточный ветер иногда разрывал облачную пелену, и тогда совсем близко виднелись высокие скалистые горы, а за ними, в тяжелой беловато-серой дымке, проступали горные вершины. И лишь в одном месте, там, где в тумане исчезла река, можно было найти выход из этой долины.

Браун оглянулся. Небольшой домик с черепичной крышей вот и все, что представлял собой вход в Центральный институт. Кто бы мог предположить, что под этим Домиком в глубинах горы скрыт целый город — с огромными лабораториями, электростанцией, десятками вспомогательных предприятий?

Задумавшись, профессор побрел вниз, к долине. Но вскоре перед ним выросли желтые таблички с черными надписями: "Осторожно! Мины!"

Макс Браун застыл на месте, затем двинулся вверх по склону, и все время, пока он, тяжело дыша, подымался в гору, слева мелькали предостерегающие надписи. Они раздражали, как назойливое напоминание, что профессор по-существу так и остался заключенным, лишь сменил место заключения.

Недовольно бормоча что-то себе под нос, он, чтобы не видеть этих дурацких табличек, начал пробираться сквозь кустарник, но вновь вышел к запретной зоне. Звук его шагов вспугнул дикую козочку. Легкая, грациозная, она бросилась вправо, к скале, но вдруг резко повернулась и, вытянувшись лентой, проскользнула мимо профессора по минному полю. И тотчас же раздался взрыв.

На профессора посыпались мелкие камешки. Браун вздрогнул, медленно вытер лицо носовым платком и побрел назад.

Через час он сидел в своей лаборатории и грустно смотрел куда-то вдаль. Сквозь толщу бетона, сквозь массивы гор и многие километры расстояния он видел Гейдельберг, университет и свою уютную квартиру на Фогельштрассе.

Макс Браун решил больше не выходить из лаборатории. Он погрузился в работу, наверстывая упущенное. В ресторане подземного города он старался бывать в то время, когда оттуда уже все уходили. И все же профессор однажды столкнулся с Отто Валленбротом.

Бывший ученик рассыпался в любезностях, просил заходить к нему, — оказалось, что их лаборатории почти рядом. Отто вспоминал о добрых старых временах, когда он впервые пришел на лекцию профессора Брауна в Гейдельберге, о работах по изучению вирусов, проведенных им под руководством профессора, и признал, что лишь Максу Брауну обязан скромными успехами.

А профессор с омерзением вспомнил день, когда узнал о предательстве своего лучшего ученика: гестаповцев привел в лабораторию именно Валленброт.

"Страшный человек!" — профессор содрогнулся, встал из-за стола и, сославшись на головную боль, направился к лифту. Выйдя в долину, он пошел вдоль линии минных заграждений, стараясь ни о чем не думать, ни о чем не вспоминать. Но это не удавалось: перед глазами все время стоял Валленброт с его холодным оценивающим взглядом.

Минное поле окончилось, но дальше пройти было невозможно: преграждая путь, над густыми пихтами нависла высокая скала. Профессор поднял голову и увидел какой-то серый лоскут, болтавшийся на вершине одного из деревьев. Браун заинтересовался: тряпка могла упасть только сверху.

С трудом пробравшись сквозь кустарник, профессор подошел к стволу пихты. Видно, что-то тяжелое упало с вершины скалы — ветви дерева были поломаны, на мягком влажном мху виднелась вмятина и кровавые пятна; дальше тянулся широкий след, исчезавший в зарослях.

Браун был плохим следопытом, но и он мог заключить, что это — след человека: на одной из веток остался окровавленный лоскуток. Следы казались совсем свежими — примятый мох еще не расправился, значит, человек упал недавно и, вероятно, был еще жив.

Профессор представил себе падение этого человека и ужаснулся. На миг ему даже послышался приглушенный стон. Макс Браун бросился по следу, пробираясь сквозь жесткий, как колючая проволока, кустарник.

У самой горы заросли внезапно окончились, и профессор очутился перед входом в пещеру. Он хотел было заглянуть туда, но тотчас испуганно отшатнулся: мимо его головы с шумом пролетел камень.

— О, с этим человеком надо быть начеку! — пробормотал профессор.

Протянув свою длинную суковатую палку, он нарочно пошевелил кусты в стороне, и когда в ответ на шорох пролетел второй камень, быстро заглянул в пещеру.

У самого входа, зажав в левой руке камень, лежал мальчишка лет тринадцати.

Несколько мгновений старик и ребенок смотрели друг на друга молча. Потом мальчик с отчаянием оглянулся, увидел узкую расщелину в скале, не выпуская камня, пополз, опираясь на локоть, но тут же повалился на окровавленную правую руку, вскрикнул и потерял сознание.

Браун бросился к нему, легко поднял худенькое тело и внес в глубину пещеры. Разрезав одежду, он ахнул: обе ноги мальчика были окровавлены, на правой ниже колена прощупывались острые края кости, правая рука — вывихнута, и кожа на ней распорота от локтя до плеча; все тело и лицо иссечено, исцарапано ветвями и хвоей. Ребенка спасли высокие деревья и густой упругий молодняк, смягчившие удар при падении.

Мальчику необходима была срочная помощь, клиническое лечение, но об этом нечего было и мечтать: всякий, кто попадал на территорию Центрального института, обрекался на смерть. Профессор решил самостоятельно сделать все, что сможет.

Он был плохим хирургом и успел основательно забыть методику лечения переломов. Но раны он перевязал быстро, использовав для бинтов свою нижнюю рубаху. При этом он почти реально видел, как в кровь ребенка ринулись миллионы микробов. Но что мог сделать он, профессор микробиологии, в таких условиях? У него не было даже иода.

Когда Браун осторожно дернул руку мальчика, чтобы вправить вывихнутый сустав, раненый застонал и пришел в себя. Он смотрел тусклым отсутствующим взглядом, но постепенно его глаза округлялись, в них появилось единственное чувство ужаса. Ребенка надо было успокоить.

— Я твой друг, не бойся меня! — сказал профессор.

Мальчик не шелохнулся.

Браун повторил ту же фразу по-французски, по-английски, наконец, по-русски. Рука мальчика вздрогнула.

Трудно было предположить, что мальчик — русский. Скорее всего, поляк: после оккупации Польши многих поляков вывезли в Германию для черных работ. Но польским языком Браун не владел, поэтому заговорил, коверкая русские слова, как ему казалось, на польский лад.

Голос профессора звучал взволнованно, искренне, и мальчик немного успокоился. Из-под опущенных ресниц он внимательно следил за каждым движением старика, и когда в кустах послышался шорох, судорожным движением вновь схватил камень.

— Глупый, это птица вспорхнула! — Браун опасливо покосился на мальчика и, на всякий случай, подвинулся ближе к выходу из пещеры. "Странный ребенок — от него можно ждать чего угодно!"

Мальчик, испугавшись, что профессор уйдет, забормотал что-то, показывая, что камнями бросаться не будет. Он жестикулировал, мычал, и Браун, решил, что мальчик — немой, что он пас коров, ночью свалился со скалы и просит вылечить его и вывести отсюда.

Вывести отсюда! Мальчик не знал, что из долины выхода нет. Размышляя вслух, Браун сказал:

— Ну, хорошо: вылечить я тебя, предположим, смогу. А что же дальше? Ты попал в запретную зону, и за несколько метров отсюда начинается миненфельд — минная нива… нет, минное поле… Не вздумай пытаться переползти: мины действуют безотказно, я в этом убедился. А если ты наткнешься на охрану — тебя убьют. Понял?

Мальчик серьезно кивнул головой.

— Ну, дружок, придется тебе пролежать в этой пещере немало дней. Начнем-ка мы ее оборудовать, — скоро холода наступят. Что ты можешь предложить?

Мальчик не отвечал. Он заснул как-то внезапно, продолжая сжимать камень в руке.

— Ну и ну! — Браун ласково покачал головой, снял с себя куртку и укрыл мальчика. Такую силу воли и выдержку у ребенка он встречал впервые.

В тот день Браун возвратился в подземный город поздно, а на следующее же утро объявил себя охотником. Он потребовал ружье, расспрашивал всех о нравах диких коз, ежедневно отправлялся на охоту и, возвращаясь с пустыми руками, притворно вздыхал.

Однажды профессора поймал с поличным его же лаборант: оказалось, что Макс Браун не умеет заряжать ружье и ни единого выстрела из него не сделал — ствол не был даже закопчен. Вскоре профессор отослал лаборанта, заявив, что тот не справляется с работой.

Шеф института противоречить не стал. Не возразил он и против странного желания профессора, чтобы пищу ему приносили в лабораторию. Для шефа все было ясно: старик Браун начал выживать из ума.

Но Валленброта не так легко было провести. Он заметил, что профессор однажды вернулся без куртки. Куда она девалась? И что за странная вспышка охотничьей страсти у старика?

За рассеянным профессором удалось проследить очень легко. Однажды, когда Браун, нагрузив карманы снедью и медикаментами, направился к лифту, Валленброт пошел за ним по пятам.

Профессор пробирался напрямик, сквозь кустарник, затем исчез в какой-то пещере. Валленброт подполз ближе и прислушался.

— Тебе не больно? — спрашивал профессор на такой Странной смеси русско-немецкого языка, что Валленброт понимал лишь отдельные слова.

— А тебе не холодно?

Тот, к кому обращался Макс Браун, нечленораздельно мычал, но вдруг вскрикнул, как вскрикивают при перевязках, и Валленброт догадался, что в пещере находится раненый. Нащупав в кармане пистолет, он шагнул к темному отверстию пещеры и произнес:

— Профессор Браун! Вы прекрасный микробиолог, но плохой хирург. Разрешите мне!

А часом позже, недалеко от входа в подземный город, Валленброт сказал с развязной наглостью:

— Надеюсь, дорогой профессор, вы теперь зайдете ко мне в лабораторию? В предыдущий раз я так и не успел рассказать вам о своих достижениях. Я открыл новый вирус — вирус "Д". Это необычайно действенный препарат для бактериологической войны. Но, к сожалению, он крайне нестоек. Ваши советы мне весьма помогут.

Макс Браун остановился и тихо ответил:

— Я к вам не приду, и работать над средством уничтожения не буду. Обязанность микробиолога — бороться против болезней, но не вызывать их. Лучшие люди человечества…

Валленброт расхохотался:

— Лучшие люди? Лучшие люди — мы, арийцы! Впрочем, я не собираюсь дискуссировать с вами на эту тему. Мне просто нужна ваша помощь. Я, к сожалению, не успел взять от вас всего, что мог.

— Нет! Я не приду.

— Нет?! — угрожающе переспросил Валленброт. — Тогда мне придется доложить шефу о странных прогулках профессора Брауна.

— Ну, и что же? — профессор дрожал от негодования.

— Очень просто: вас лишат права выхода на поверхность.

— Я брошу исследования в тот же день. Сломить на этот раз меня не удастся.

— Ну, тогда… — Валленброт умышленно растягивал слова, наслаждаясь все растущей тревогой профессора. — Тогда придется мне лично провести некоторые микробиологические эксперименты над известным вам раненым… Он умрет в страшных мучениях, и убийцей его будете вы!

— Вы не сделаете этого!

— Сделаю! — сказал Валленброт и злорадно повторил: — Сделаю!

Профессор поник головой. Перед ним был изверг, способный на все. Умолять или уговаривать его бесполезно. Для достижения своей цели он готов уничтожить раненого ребенка.

— Какой вы… мерзавец! Какой вы… негодяй! Какой вы… — Браун захлебнулся, закашлялся и, махнув рукой, медленно пошел по тропинке.

— Минутку, профессор! — словно ничего не случилось, Валленброт догнал Макса Брауна и заговорил деловым тоном. Создавать смертоносные бактерии вам не придется. Можете ограничиться общими советами, в этом нет ничего предосудительного. Мы просто заключаем сделку, и мое молчание должно быть оплачено… На размышления я даю вам ночь.

Профессор Браун в эту ночь не заснул ни на минуту. Неразрешимая дилемма терзала его мозг: что делать? Валленброт нанес удар по уязвимому месту: обречь раненого ребенка на мучительную смерть Макс Браун не мог. Но не мог он и отдаться в добровольное рабство к Валленброту. Он не хотел работать над смертоносным вирусом "Д".

И профессор, стремившийся прожить свою жизнь не убив никого, сидел в оцепенении, устремив взгляд в стену.

Ах, как хорошо было бы лежать сейчас на диване в своей уютной квартирке, читать или наблюдать в окно за кружащимися в лучах фонаря легчайшими снежинками, не решать мучительных вопросов, от которых хочется уйти, спрятаться, как прячется улитка в свою раковину.

Но Гейдельберг, университет, квартира на Фогельштрассе остались в далеком прошлом. Сейчас был подземный город, фашист Валленброт и вопрос, который необходимо решить именно в эту ночь.

И профессор Браун решил. Он согласился на условия Валленброта, обманывая себя, что так будет продолжаться недолго, — лишь до выздоровления раненого. Но старик уже попал в западню.

Началась суровая снежная зима. Раны мальчика затянулись, но двигаться он еще не мог. Профессор Браун исподволь перетащил в пещеру все имевшиеся у него теплые вещи, обеспечил ребенка запасом продуктов, спиртовкой. Но все это мало помогало: больной, изнемогая от холода, терял остатки сил.

Седьмого декабря, при двадцатиградусном морозе, начался сильнейший буран. Он длился три дня. И все три дня профессор Браун метался по своей лаборатории: там, наверху, закутавшись в жалкие лохмотья, замерзал мальчик, поразивший его своим мужеством, мальчик, спасенный им от смерти.

И, наконец, Браун решился. Он надел свой парадный сюртук, долго и тщательно завязывал галстук, затем вышел из лаборатории и медленно направился по коридору. У кабинета директора института он остановился и нерешительно позвонил.

Дверь мягко открылась, и шеф института, профессор Руффке, удивленно подняв широкие рыжие брови, сказал:

— Прошу!

Глава II

ПОМОЩНИК ПРОФЕССОРА

Вторые сутки, не умолкая, свирепствует буран. Колючие снежинки несутся горизонтально, вместе с ними летят хвоя и ветви, камешки и камни, комки слежавшегося снега и куски льда с вершин. Время от времени где-то раздаются глухие взрывы, и по содроганию земли мальчик догадывается, что это взорвалась еще одна мина.

Хорошо! Ах, как хорошо! Это значит, что после бурана можно будет перейти минные поля, о которых рассказывал старый профессор: много мин взорвется, а остальные занесет снегом. Только скорее бы утихло!

Но за входом в пещеру, за неумело и наспех сплетенной из прутьев и приваленной камнями дверью по-прежнему тоскливо завывает, свистит, грохочет бешеный ветер, — пригибает кустарник, выворачивает столетние деревья.

А у подножья скалы медленно вырастает мягкий сугроб. Он все плотнее и плотнее, прижимает дверь, закрывая многопудовой тяжестью единственный выход из пещеры.

И мальчику начинает казаться, что буря воет все глуше и глуше, что мороз ослабевает. Он встревоженно вскакивает и прижимается ухом к двери.

Нет, там все то же. Взрываются мины. Вот прокатилась целая волна взрывов… Ах, как хорошо! Наконец можно будет вырваться отсюда… Надо бежать! Вот только утихнет малость — и айда! Хорошо бы еще отыскать мину, подложить в тот подземный ход да как ахнуть! Врет старик, — институты в землю не закапывают. Военный завод, наверное… Нет, одной миной ничего не сделаешь! Нужно запомнить место, а потом прилететь на самолете и летчику показать.

Ему на миг представилось, что он действительно летит в большом военном самолете. Гудит мотор, и летчик, похожий на Чкалова, спрашивает:

— Ну, Степан, где же военный завод?

— Вот он, товарищ майор!

Самолет резко падает вниз, Степан стукается головой о стену пещеры и смущенно бормочет:

— Заснул… А спать нельзя!

Его неудержимо клонит ко сну, и он, чтобы рассеяться, командует, подражая кому-то:

— Разведчик партизанского отряда имени Щорса товарищ Степан Рогов! Вы находитесь на боевом посту. Ваша задача: не спать до тех пор, пока не начнет утихать буря, а потом пробраться через мины, двигаться на восток и дойти до советской страны!

— Есть, товарищ командир! Разведчик Степан Рогов не спит уже две ночи и не будет спать до того времени, пока не выполнит задания!

"Не спать! Не спать! Не спать!"

А снег — белый, сухой, искрящийся — засыпает вход, многопудовой тяжестью придавливает дверь.

Степана откопали утром, когда утих буран и впервые за несколько недель показалось солнце.

Вход в пещеру был завален рухнувшим деревом, засыпан снегом, и охранникам Центрального института пришлось основательно потрудиться, прежде чем профессор Браун смог вынести из пещеры полузадохнувшегося мальчика.

Степан пришел в сознание только в институте. Увидев длинный коридор, услышав приглушенный грохот машин и чужую речь, он решил, что добродушный профессор предал его. Резкая боль пронзила сердце ребенка: бежать не удалось, все погибло.

Но даже в эти минуты ожидания страшной смерти худенький тринадцатилетний мальчик, измученный концлагерем, изголодавшийся, с едва зажившими ранами, закусив губы, заставил себя спокойно лежать на носилках и запоминать путь, по которому его несли. Партизанская закалка не прошла даром.

Запомнить было нетрудно: от подъемника шел широкий сводчатый тоннель со стенами, выкрашенными серой краской. Его пересекали поперечные коридоры — узкие и темноватые.

Степан насчитал четыре перекрестка, пока не открылась тяжелая металлическая дверь.

Носилки внесли в лабораторию, поставили на пол. Степан сразу закрыл глаза. В последний момент он успел заметить шкафы с блестящими приборами, машины, сосуды с разноцветными жидкостями. Все казалось неестественным, странным, но страх исчез.

Степану очень хотелось еще раз посмотреть в угол: ему показалось, что там стоит радиоприемник. Но в этот момент над носилками кто-то склонился, и мальчик затаил дыхание. Несколько минут в комнате было тихо, потом чуть слышно скрипнула дверь.

— Прочь! Прочь! Не смейте сюда входить! Вы слышите?! старый профессор кричал, задыхаясь от злости. — Я не хочу вас видеть!..

Степан открыл глаза. У двери стоял Валленброт. Он что-то говорил — тихо и злобно, но старик его не слушал и продолжал кричать.

— Прочь! Прочь! Прочь!

Грохнула дверь. Старик повернул ключ и в изнеможении прислонился к стене. Он тяжело дышал, вытирая лоб большим платком, затем подошел к столику и, наполнив стакан, стал жадно пить, стуча зубами о стекло. Он казался беспомощным и жалким, но Степан не хотел ему прощать. Во взгляде мальчика было столько презрения и ненависти, что профессор понял: его, Макса Брауна, обвиняют в предательстве. Старик посмотрел на Степана почти с ненавистью.

— Да, мальчишка, я предатель!.. Я предатель!.. Из-за того, что я спас тебя, я, возможно, погублю многих людей… Из-за тебя я унижался перед ослом и фашистом.

Он кричал, судорожно потрясая кулаками, но потом смолк, устало опустился в кресло и тихо сказал:

— Нет, мальчик, тебя не убьют. Я уговорил директора. Ты будешь служителем лаборатории, моим помощником. Но… — профессор отвел взгляд, — нас с тобой не выпустят отсюда до конца войны, а я вынужден работать над смертоносными микробами. И если я буду работать плохо — тебя…

Он не договорил, но Степан понял его.

…И потянулись длинные, скучные, однообразные дни.

Ни дня, ни ночи — постоянный яркий утомляющий свет, сухой воздух с каким-то металлическим запахом.

Степан задыхался в этом каземате. Хотя бы одно окно, пусть с решеткой, но чтобы через него можно было видеть небо, ощутить дуновение ветра, поймать капельку дождя или снежинку!..

Но не было снега. Не было ветра. Не было работы. Не было жизни.

Была лаборатория — огромная неуютная комната с множеством непонятных приборов, которые следовало ежедневно протирать чистой тряпкой. Был профессор, который по десять часов кряду сидел за столом, что-то размешивал, взбалтывал, кипятил, переливал из посудины в посудину. Иногда он просил Степана подержать какую-нибудь трубку или нагреть воды, и это казалось целым событием. Были книги в красивых кожаных переплетах, но с неинтересными рисунками и не по-русски написанные.

Степан чувствовал, что долго так не сможет выдержать. То ему хотелось биться головой о стену, кричать, звать на помощь, то им овладевала надежда, он строил фантастические планы побега, искал оружие, тщательно изучал стены и пол.

Профессор постоянно запирал дверь. Спал он очень чутко и однажды поймал Степана в тот момент, когда мальчик вытаскивал ключ из кармана одежды, сложенной у изголовья. Старик не ругал Степана. Он лишь объяснил, что выходить в коридор нельзя — убьют. Да и делать там, в сущности, нечего: везде стоит охрана. Степан молча отошел и лег на свой матрац.

Когда через некоторое время профессор проснулся вновь, он увидел, что мальчик сидит у стола, склонив голову на руки, и плечи его вздрагивают. У Макса Брауна запершило в горле. Ему было жаль малыша, но что он мог поделать?

Профессор видел, как мальчик тает на глазах. Он знал, что это не болезнь, это хуже — тоска. Мальчик подолгу сидел, подперев голову кулачками, — маленький, угнетенный, похожий на больную притихшую птицу, — и о чем-то думал. Иногда он оживал на короткое время. Профессор заметил, что у мальчика всегда начинали блестеть глаза, когда его взгляд падал в угол, на радиоприемник. Но приемник был испорчен. Надеяться получить новый Макс Браун уже не мог: он утратил все свои жалкие привилегии.

Чем же заинтересовать мальчика?

Профессору и в голову не приходило, что мальчик вовсе не немой и жестоко страдает от вынужденного молчания. А ведь это действительно страшно: знать, что умеешь говорить, хотеть говорить, даже с самим собой, лишь бы убедиться, что ты еще не онемел, — и не произносить ни единого слова. Степан все еще не доверял Максу Брауну.

Изредка профессор уходил, тщательно запирая дверь, и тогда Степан плясал от радости. Он читал на память стихи, напевал песенки, произносил первое попавшееся слово. Ему было приятно звучание собственного голоса. А как бы он хотел услышать хотя бы несколько слов от родного, близкого, советского человека!

Но если днем, притворяясь немым, Степан мог контролировать себя, то ночью долго сдерживаемое желание говорить вырывалось наружу. Профессор уже несколько раз просыпался оттого, что ему слышались звуки незнакомого голоса.

Однажды, когда Браун, увлекшись каким-то опытом, засиделся далеко за полночь, он услышал, как мальчик заговорил во сне по-русски, быстро и отчетливо.

Профессор долго не ложился в ту ночь, раздумывая над судьбой ребенка.

Определив национальность мальчика, Браун старался теперь говорить с ним исключительно по-русски и видел, что тот понимает все, но посматривает подозрительно, очевидно чувствуя что-то неладное. А профессор теперь каждую ночь умышленно долго не спал и все прислушивался, прислушивался.

Мальчик постепенно выдавал себя. Он произносил во сне слова, из которых Макс Браун уже мог бы составить его биографию. Мальчик часто вспоминал какую-то Алексеевку, школу, какой-то отряд. Иногда ему, видимо, снилось что-то страшное, и он кричал:

— Беги! Беги! Собаки!

Однажды он назвал себя:

— Это я, разведчик Степан Рогов, товарищ командир.

И вот однажды утром, когда стрелки показали семь часов, профессор, склонившись над мальчиком, крикнул:

— Разведчик Стефан Рогов, встань!

Степан вскочил на ноги:

— Есть, товарищ командир!

Но перед ним стоял улыбающийся профессор Браун. Степан покраснел от стыда и обиды: как он мог пойматься на удочку? И откуда профессор узнал его имя?

— Эх, разведчик, разведчик! — смеялся Макс Браун. — Что ж ты не умеешь язык за зубами держать? А еще в индейцев, наверное, играл! Они даже во сне не выдают своих тайн!

Степан не смог сдержать себя:

— Никогда не играл в индейцев! В Буденного — играл. В Чапаева — играл. В Чкалова — играл. А разведчиком был самым настоящим, в партизанском отряде. Партизаном я был, вот что!

— Партизаном?.. — старик смотрел на ребенка с неподдельным изумлением. — Так ты — большевик?

Степан отрицательно покачал головой, но, чтобы профессор не подумал, что он струсил, добавил:

— Буду большевиком! Все равно буду! Можете донести своим фашистам!

Профессор замахал руками:

— Нет, нет! Я не для того спас тебя, чтобы обречь на смерть.

Непонятным, необъяснимым, загадочным повеяло на Макса Брауна от этого ребенка. Какая выдержка! Какая сила воли! Переносить страдания без стона. Молчать на протяжении многих недель. Нет, это не просто борьба за существование, а что-то более значительное, более сильное. Но что именно — профессор не мог понять. Он попробовал представить себя на месте этого мальчика. Беспомощный, преследуемый, в чужой, вражеской стране, — каким жалким и ничтожным оказался бы он сам, взрослый! А этот ребенок…

Со смешанным чувством уважения и тревоги смотрел Макс Браун на мальчика.

А Степан после этого злополучного утра продолжал молчать. Он никак не мог простить себе промаха, поэтому с подчеркнутым безразличием принимал знаки внимания, оказываемого профессором, по-прежнему тосковал и был угрюм.

Чем же заинтересовать Степана, как его оживить?

Макс Браун решил увлечь мальчика медициной. Он начал рассказывать о невидимом мире — мире микробов, — показывал под микроскопом каких-то копошащихся червячков, которых называл* страшными врагами человека, объяснял действие лекарств. Он столько говорил о разных лекарствах, что Степан, наконец, не выдержал и спросил:

— А из чего делается касторка?.. — у мальчика при этом так лукаво блеснули глаза, словно он вспомнил что-то очень смешное.

И профессор понял, что из Степана медик не получится. Тогда он помог мальчику изготовить взрывчатую смесь. Порошок взорвался в тигле с ослепительным блеском, и профессор увидел, что Степан подскочил от восхищения.

— А этим порохом можно зарядить мину? — спросил он старика.

Получив отрицательный ответ, мальчик помрачнел, но от химических опытов больше не отказывался. Профессор с радостью выдавал ему бертолетову соль в неограниченном количестве, хотя уже начал серьезно беспокоиться за сохранность посуды в лаборатории. Благо, что подобные эксперименты Степан устраивал в специальной стальной камере для высоких температур, не то плохо пришлось бы драгоценному оборудованию.

Макс Браун стал терпеливо доказывать, что для изготовления мины следует знать очень многое: надо изучить и физику, и химию, и математику. Словно забывшись, он писал сложную формулу, потом быстро стирал ее и говорил:

— Ты, к сожалению, не знаешь этого. Динамит! Чтобы изготовить динамит…

Он начинал издалека: говорил о каких-то молекулах, из которых якобы состоит все на свете, даже воздух, вода и огонь; рассказывал, что эти молекулы очень беспокойны, словно мухи над стадом, все время суетятся, куда-то летят…

Это было интересно, но, вероятно, совершенно не нужно, и Степан недовольно бормотал:

— Ну, а динамит?

— Да… Так вот динамит и состоит из таких молекул… Какие же силы удерживают их одну около другой? Почему не рассыпается динамитный патрон?

— Потому, что у этих — как их — молекул, что ли, есть руки, вот они и держатся друг за дружку, знают, что порознь пропадут, а ведь им предстоит взорвать фашистский танк! грубо отвечал Степан, думая, что профессор не хочет открыть ему секрет динамита.

— Вот-вот! — подхватил профессор, пропуская последнее замечание. — Не руки, а, скажем, невидимые веревочки, которыми они привязываются друг к другу. Видел, как магнит притягивает магнит?

Теперь уже Степан доказывал профессору:

— Притягивает или нет — неизвестно! Смотря какими концами поднести. А то даже и отталкивать может!

Старик удивительно быстро соглашался, подтверждая, что действительно магниты могут даже отталкиваться. И не только магниты. Вот, например, если натереть кожей две стеклянных палочки…

Увлекшись, Степан тер стеклянные палочки и убеждался: да, отталкиваются.

А профессор тем временем придумывал новые фокусы: то нальет в стакан воды и, закрыв его легким картонным кружком, перевернет вверх дном, и вода не выливается; то вскипятит чай в бумажном стакане и, подмигивая, выпьет его, как ни в чем не бывало; то зажжет свечу на противоположном конце лаборатории, даже не касаясь ее…

И всем этим опытам он, лукаво поблескивая глазами, требовал объяснений. Степан ответить не мог, тогда профессор рассказывал сам.

И так незаметно — день за днем, опыт за опытом — профессор Браун приучил Степана Рогова к систематическим лекциям по физике, химии, математике. Старик праздновал победу. А когда однажды Степан заявил, что желает изучать немецкий язык, профессор почувствовал необыкновенное удовлетворение: "Дети всегда остаются детьми!"

Так текли недели, месяцы… Минул год.

Глава III

ВИРУС "Д" НУЖНО УНИЧТОЖИТЬ!

Год — значительный отрезок времени.

Год — это мысли, надежды, планы, прежде всего.

Но в тринадцать-четырнадцать лет мысли зачастую бывают путаными, планы — нереальными, надежды — неосуществимыми.

Возможно, если бы не война, если бы не фашистский концлагерь и не подземный каземат, Степан в эти годы был бы командиром стайки босоногих мальчишек из колхоза "Красная звезда", водил бы их строем собирать колосья на колхозном поле, а по вечерам учил бы тактике подвижного маневра в соседских садах, полных прекрасных яблок и злющей крапивы, которая иногда превращалась в орудие наказания пленных за подобные операции; возможно, он презрительно фыркал бы на горластых задорных девчонок, чувствуя в то же время непонятную робость перед одной из них; возможно, почесывая затылок, убеждался бы, что осенние экзамены приближаются, а за грамматику, по которой получил двойку, все нет времени взяться.

Кто знает: может быть, было бы так, а может, по-иному, но сейчас вся энергия подростка, все его мысли, вся нарастающая с каждым днем сила были направлены на одно — принести врагу как можно больше вреда и бежать!

Большие стремления требуют больших сил. Степан много пережил за этот год, заметно подрос и стал гораздо серьезнее. Возможно, именно этот год определил его характер: Степан стал скрытным, настойчивым, упорным.

Профессор гордился, что увлек его науками. Но как бы удивился Браун, узнав, что зубрежка немецких слов и изучение химии были составными частями плана Степана, — плана пусть еще неясного, неоформленного, но привлекательного своей будущей действенностью. Степан задумал уничтожить весь подземный город!

С улыбкой вспоминал Степан свое увлечение пиротехникой. Нет, бертолетовой солью эти стены не возьмешь! Нужны иные вещества — безотказные, громадной силы. Их можно создать в лаборатории профессора Брауна, но для этого необходимо в совершенстве овладеть физикой, химией и, прежде всего, нужно изучить немецкий язык, — ведь русских учебников здесь не найти.

И вот, склонившись над книгой, подросток монотонно бубнит:

— Их бин… ду бист… эр ист…

Он заткнул пальцами уши, чтобы не долетало ни звука. Но для мыслей нет преград. Они отвлекают, заставляют вновь и вновь искать выхода.

"Взорвать силовую станцию? — думает Степан. — Но как проникнуть туда?"

Однажды ночью Степан отправился на разведку. В конце одного из тоннелей за железной стеной он услышал явственное гудение машин. Но проникнуть в то помещение не удалось: железная, видимо очень толстая стена не имела ни малейшей щелочки. Пришлось возвратиться восвояси. Эта экспедиция чуть не окончилась печально для Степана: он наскочил на охранника и спасся лишь благодаря своевременному вмешательству профессора Брауна. А после второй неудачной попытки исследовать подземный город "служитель" Макса Брауна получил последнее категорическое предупреждение.

И вот теперь приходится сидеть, выжидая удобный случай, но как невыносимо ждать, не зная, что творится на белом свете, не представляя, где находятся советские войска, не слыша звуков родной речи!

— Их бин… ду бист… эр ист… — Степан не замечает, что уже давно повторяет эти слова машинально, а сам в это время неотрывно смотрит на черный полированный ящик радиоприемника в углу. Бессмысленное, бесполезное украшение! Из него не выжмешь ни звука.

— Макс Максович… — Степан встал и подошел к профессору. — Нельзя ли как-нибудь отремонтировать наш приемник?

Не отрывая глаз от микроскопа, старик машинально произносит:

— Отремонтировать приемник? Я уже просил об этом шефа, но… — и он безнадежно развел руками.

— А если попытаться собственными силами найти повреждение?

— Что ты, что ты, Стефан! Там такой лабиринт! — профессор нарисовал пальцем в воздухе какую-то очень запутанную линию и смущенно улыбнулся. — Я ничего не могу понять в этом хаосе. Впрочем, вот что: раскрой-ка второй шкаф, там есть хорошая книга — "Практическая радиотехника"… Неси сюда… Наш приемник называется "Бляупункт". Гм… Где же схема? Есть и схема. Но что это за зубчики? Непонятно. Придется прочесть все сначала.

С помощью профессора Степан прочел эту книгу за несколько недель. Хитрая путаница проводов начала терять свою таинственность. Теперь Степану стал понятен и тот детекторный приемник, который он когда-то построил по рисункам детского технического журнала.

Профессора Брауна также увлекла идея отремонтировать приемник. Старик и подросток подолгу просиживали над сложной схемой, проверяя по ней правильность и целость соединений, определяли пригодность ламп и сопротивлений. И, наконец, нашли: был оборван ввод к силовому трансформатору. К счастью, повреждение оказалось легко исправимым.

И вот наступила торжественная минута. Профессор устало откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, а Степан — радостно-взволнованный воткнул штепсель в розетку.

Откуда-то из пустоты возникло тихое шипение. Оно нарастало, переходило в свист и, наконец, послышался обрывок какой-то фразы. Затем стрелка побежала по шкале. Музыка, смех, повизгивание морзянки. Стрелка остановилась, из репродуктора донеслось:

— …Таким образом, шестая немецкая армия фельдмаршала Паулюса была окружена и уничтожена. Фельдмаршал Паулюс взят в плен.

Профессор Браун вздрогнул. Паулюса он знал лично.

Каждую ночь, едва лишь умолкало движение в подземном городе, Степан Рогов бросался к радиоприемнику.

Ласково, лукаво подмигивал зеленый глазок настройки. Тихим шорохом прокатывались по лаборатории атмосферные разряды. Но вот издалека, казалось из бесконечности, начинал звучать голос родной Москвы… В жар и в холод бросало подростка. Он чувствовал: расширяются дали, раскрывается пространство, и уже нет подземного города с его страшными казематами. Есть громадная планета, и над ней звучит тихий торжественный голос — голос Родины.

Родина ликовала. В сводках Совинформбюро передавались длиннейшие списки разгромленных частей гитлеровской армии и перечень захваченных советскими войсками трофеев. Назывались освобожденные населенные пункты, и даже не мелкие, а районные центры, города. Это было начало конца гитлеровской Германии.

Прослушав очередную сводку, Степан шептал, захлебываясь от волнения:

— Макс Максович, понимаете? Харьков освобожден! Харьков освобожден!.. Еще немного, еще несколько месяцев — и наши совсем выгонят фашистов! Наши придут сюда! Я приведу вас и скажу, что вы ничего плохого не сделали.

Профессор растерянно пожимал плечами:

— Харков… Шарков… Ошень карошо!

В эти дни Степан стал разговорчивее. Он рассказывал о том, как жил на привольной советской земле; как нагрянула война, и он стал партизаном; как попал в концлагерь, где ежедневно гибли десятки военнопленных; как бежал оттуда вместе с другими пленными, и профессор слушал его, опустив голову. Ничего этого он раньше не знал. Рушились все моральные критерии, пошатнулись основы пацифистской философии профессора Брауна, — неумолимые факты загоняли его в угол, откуда выхода не было.

…Прошло еще несколько томительных месяцев, и вот на весь мир загрохотала битва на Курской дуге. Советские войска прорвали фашистский фронт и перешли в решительное наступление.

Однажды утром, слушая сообщение Информбюро, Степан вдруг вскочил с места и закружился в сумасшедшей пляске, крича:

— Алексеевка! Освобождена Алексеевка!

Советские войска освободили родное село Степана. Но излив свой восторг, подросток насупился и за все утро не произнес ни слова.

Пришел шеф подземного города профессор Руффке — это был обычный день директорского осмотра лабораторий. Степан, как всегда, уселся в самом дальнем углу, но Браун видел, что мальчик смотрит на шефа особенно зло и ненавидяще.

Едва лишь за Руффке закрылась дверь, Степан тихо подошел к профессору:

— Макс Максович, я понял почти, все, что говорил этот фашист… Он сказал, что работа над вирусом "Д" заканчивается… Это вы помогли ему?

Профессор хотел возмутиться, прикрикнуть на Степана — кто дал право мальчишке допрашивать его? Но тут впервые со всей ясностью представился Максу Брауну весь ужас положения. Вирус "Д", заключенный пока что в небольшие стеклянные ампулы, мог умертвить сотни тысяч людей…

Опустив голову, Макс Браун заметался по лаборатории, наталкиваясь на предметы, потирая рукой лоб. Он хотел бы забыть обо всем в мире, ни о чем не думать…

Вдруг он остановился и обвел взглядом помещение. Все, что было таким обычным, примелькавшимся, стало совсем иным: серые стены… низкий потолок… длинные стеллажи у стен… на стеллажах банки с белыми крысами… стол, заставленный пробирками, колбами, ретортами… И ни одного окна!

Из этого каземата, глухого железобетонного гроба, не было выхода. Не было выхода и в жизни.

Степан сочувственно наблюдал за профессором. Он понимал, что переживает старик.

— Профессор!

Макс Браун молча обернулся. Степан подошел к нему вплотную и тихо сказал:

— Профессор… надо уничтожить вирус "Д".

Профессор отрицательно покачал головой:

— Невозможно. Они все предвидели: половина моих препаратов сразу же поступает в сейф директора института. Даже если эти ампулы, — он показал на пробирки с желтыми крестами, будут уничтожены, одной из тех, что хранятся у Руффке, вполне достаточно, чтобы вызвать страшнейшую эпидемию.

— А если уничтожить ампулы шефа?

— Как?

Степан не знал как. Может быть, схватить шефа, когда он в следующий раз зайдет в лабораторию, и заставить его отдать ампулы? Или пробраться к нему в кабинет и устроить разгром?..

Но все это были нереальные, неосуществимые планы.

Оставался последний — страшный, разработанный до мельчайших деталей… Его можно было применить только в том случае, когда другого выхода не найдется.

— Макс Максович! Что произойдет, если в главном коридоре разбить ампулу с вирусом "Д"?

У профессора перехватило дыхание. Так вот что задувал этот мальчишка: уничтожить подземный город, уничтожить себя, и ценой собственной жизни спасти многих людей. Вот и настал час, когда выбора нет, когда говорит голос совести.

И если бы профессор был уверен, что ни один фашист не уцелеет в подземном городе и навсегда исчезнет страшная тайна вируса "Д", он, не теряя времени, сделал бы то, что задумал Степан. Но мальчик многого не знал.

Профессор заговорил взволнованно и огорченно:

— Не стоит! Это ничего не даст. В главном коридоре повсюду герметические заслонки. Едва контрольные приборы покажут бактериологическую опасность, многотонные стальные щиты автоматически опустятся, в коридоре будет разбрызгано дезинфицирующее вещество… и мы убьем только самих себя… Подожди немного — может быть, удастся выдумать что-либо получше… Да и вирус "Д" не станут использовать, прежде чем не будет найдено противоядие против него, а я постараюсь сделать все возможное, чтобы оно никогда не было найдено.

Степан ничего не ответил, посмотрев на профессора внимательно и строго. Профессору же показалось, что Степан не верит ему, подозревая в трусости. Краснея и запинаясь, оттого что приходится оправдываться, Макс Браун сказал:

— Верь мне, Стефан, я говорю правду… Даю тебе честное слово ученого! — Он преодолел смущение и уже раздраженно крикнул: — И я это сделаю не потому, что ты по детской глупости можешь натворить непоправимых бед! Просто я ненавижу нацистов и сделаю это во имя любви ко всему человечеству!

Профессор рывком открыл ящик стола и выхватил оттуда стопку бумаг:

— Смотри! Вот он, мой труд, который сделает бессмысленной и глупой всякую попытку начать бактериологическую войну! Еще немного, еще несколько месяцев работы — и я создам универсальный антивирус! Это значит, что будет найдено средство против многих и многих болезней! Что тогда вирус "Д"? Что тогда бактериологическая война? Миф! Вздор!

Прижав к груди листы рукописи, Макс Браун протянул вперед правую руку — страшный, взъерошенный, с блестящими глазами.

— Ты думаешь, что я сошел с ума? — кричал профессор. Нет! Я не стал бы работать над вирусом "Д", если бы не работал одновременно над антивирусом! И если бы я еще год тому назад не нащупал правильный путь, тебя не было бы сейчас в живых! Мне сказали, что ты будешь жить только при том условии, если я буду работать над вирусом "Д"! Ха-ха-ха! Дурачье, они и не знают, что вирус "Д" мне нужен лишь для создания антивируса!

Профессор вдруг пошатнулся и, рассыпая листы рукописи, тяжело рухнул на пол. Перепуганный Степан бросился к нему.

Глава IV

"ГОМО ГОМИНИ ЛЮПУС ЭСТ!"

Профессор пришел в себя, попытался поднять голову, но это было так трудно, что перед глазами поплыли круги. Все тело болело, во рту пересохло, на душе было тяжело.

Постепенно восстанавливалась память, хотя припоминалось не все, а какие-то обрывки видений, разрозненные слова. Затем события связались в звенья, удалось проследить весь минувший день, но неприятный осадок не исчез, а, наоборот, усилился. Профессор сам не понимал, как мог потерять над собой контроль и проговориться о своей работе над антивирусом.

С трудом приподнявшись на локте, он поискал глазами Степана. Степан дремал, склонившись головой на письменный стол. Услышав звон пружин, он вскочил и подбежал к профессору:

— Макс Максович, вам лучше?

Старик, глубоко растроганный взволнованным тоном Степана, тихо ответил:

— Лучше, мой мальчик. Мне уже совсем хорошо.

Степан помог ему подняться, поставил кофейник на спиртовку и заговорщицки прошептал:

— Пока вы спали, я оборудовал тайник для рукописи. Смотрите, вот здесь, внизу. Сюда же будете прятать и все материалы для антивируса, а то, неровен час, заскочит Валленброт или Руффке — и все пропало!

Открыть тайник в столе ни для кого не составило бы труда, но Степан так восхищался своей работой и так неумело и неловко пытался рассеять грустные мысли старика и угодить ему, что Макс Браун серьезно одобрил конструкцию тайника. Это обрадовало мальчика.

Профессор все время незаметно наблюдал за ним. Вот таким — обыкновенным, худеньким, черноглазым подростком Степан стал более понятен профессору. Уже не верилось, что это особенный, непонятный мальчик, не по возрасту серьезный, по-иному воспринимающий мир.

"Вот таким мог быть мой сын, — думал Макс Браун. — Его тоже звали бы Стефаном… Мы вдвоем работали бы над созданием антивируса, и после моей смерти мое дело продолжал бы Стефан Браун".

Впервые за много лет старый профессор пожалел, что у него нет и никогда не будет сына.

И, словно отвечая этим мыслям, Степан умоляюще взглянул на профессора:

— Макс Максович! А нельзя ли мне помогать вам в изготовлении антивируса?

Профессор помедлил с ответом. Степан встревожено и нетерпеливо ожидал.

— Да, Стефан… Только для этого сначала надо очень много узнать.

Скучной, неприятной казалась Степану Рогову медицина. Брезгливое чувство вызывали копошащиеся под микроскопом микробы. При одном взгляде на взъерошенных, раздувшихся зараженных крыс к горлу подступала тошнота.

Как это далеко от смелого взлета мысли конструктора! Как отличается приземистая неуютная лаборатория профессора Брауна от залитых ярким солнечным светом цехов гигантского завода, которые видел Степан в Харькове. Мертвенная, болезненная тишина — и торжественный могучий грохот. Близорукий лучик микроскопа — и дерзкий взгляд с самолета или ракеты на всю планету, на всю Вселенную… Какое может быть сравнение? Кто согласился бы променять завидную судьбу инженера на прозябание микробиолога?

И все же, Степан Рогов решил побороть свое отвращение к медицине. Он уже знал, что такое вирус "Д"! Браун обещает создать антивирус. И этот препарат должен попасть в руки советских врачей. Степан готов зубрить формулы и помогать при вскрытии крыс, готов даже отсрочить попытку к бегству, лишь бы получить антивирус.

Подростку все казалось простым: антивирус — это универсальное лекарство — можно создать легко, если знать, какие именно и в каких количествах реактивы надо смешать, как их подогреть, как растворить. Все это казалось ему не сложнее тех манипуляций, которые производил профессор Браун, составляя порошок от головной боли.

Но профессор не спешил посвящать его в тайны рецептуры, да и сам Степан, когда увидел окончательную формулу антивируса, ужаснулся: это была даже не формула, а огромная, во весь лист, ячейкообразная сетка, в узлах которой, словно мухи, запутавшиеся в паутине, беспомощно висели буквы.

Профессор, как всегда, начал издалека:

— Великий Дарвин открыл самый замечательный, самый важный, самый глубокий закон природы — закон борьбы за существование. Выживает только тот организм, который наиболее приспособлен. В мире животных непрерывно длится ужасная борьба: сильные стараются пожрать слабых, а слабые изо всех сил цепляются за жизнь. Даже среди людей — высших разумных существ — происходит эта борьба. Древние римляне недаром говорили: "Гомо гомини люпус эст!" — "Человек человеку волк!". Этот жестокий волчий закон правит миром…

— Неправда! — с жаром возразил Степан. — У нас, в Советском Союзе, так не бывает! У нас человек человеку — друг!

Макс Браун смущенно закашлялся:

— Видишь, Стефан… Насколько мне известно, советские ученые отвергают борьбу за существование в человеческом обществе. Может быть, им виднее… Не знаю, не знаю… Но у нас это — на каждом шагу.

— И у вас, Макс Максович, тоже есть хорошие люди. Разве не вы спасли меня от смерти?

— Ну, ладно, ладно, Стефан… Оставим этот вопрос. В общем, я буду говорить о борьбе за существование среди микроорганизмов. Так вот, в борьбе за существование некоторые виды микробов вырабатывают такие яды, которыми уничтожают другие микроорганизмы…

Профессор сделал паузу, залюбовавшись напряженным вниманием, с которым слушал его Степан.

— Ты уже знаешь, что существуют мельчайшие микроорганизмы — бактерии, — продолжал Макс Браун. — Но есть еще и ультравирусы, о которых даже неизвестно. существа это или вещества. Они настолько малы. что свободно проходят сквозь стенки фарфоровых фильтров, поэтому их называют еще фильтрующимися вирусами. Они вызывают много страшных болезней: трахому, тропическую лихорадку, бешенство, скарлатину, ящур, мозаичную болезнь табака… Э, да все не перечислишь! Я полагаю, что ультравирусы — просто гигантские молекулы, — помнишь я показывал тебе формулу? Среди вирусов есть так называемые бактериофаги — они могут разрушать других микробов и вирусов, сами размножаясь при этом… И вот я, изменив строение вируса "Д" — кристаллического белка, создам универсальный антивирус, новый бактериофаг, который сможет уничтожать почти всех микробов. Я уже нащупываю окончательную формулу и скоро — очень скоро! — в этой лаборатории из неорганических веществ я создам живую молекулу! Создам жизнь! — профессор гордо вскинул голову.

В дверь постучали. Вошел Валленброт. Его настороженный колючий взгляд обежал лабораторию, ощупал Степана и погас. Валленброт поклонился профессору.

— Герр профессор, шеф недоволен работой отдела. — Он понизил голос. — Нашим войскам приходится сокращать линию фронта, и из ставки фюрера можно ежедневно ждать приказа об окончательной апробации вируса "Д".

Профессор упрямо склонил голову:

— Ну, так что вам угодно?

Валленброт попросил разрешения сесть и развернул какие-то бумаги. Видно было, что он не в состоянии разобраться в чем-то очень важном и нужном ему.

— Согласно вашему, гepp профессор, указанию… согласно вашим предположениям… — доносился заискивающий шепот в дальний угол лаборатории, где сидел Степан.

А профессор, откровенно издеваясь над Валленбротом, говорил флегматично:

— Ну, что вы, дорогой! Ведь это же так просто! Над этим надо лишь немного поразмыслить. Я, к сожалению, сейчас не располагаю временем, но для вас это сущие пустяки!

Степан видел, как у Валленброта вздувались на шее жилы, как он бледнел и закусывал губы, стараясь сдержать себя. Наконец, он не вытерпел и, собрав листки, медленно пошел к двери. Он не сказал ни слова, но в его взгляде Степан прочел, что Валленброт готов растерзать профессора.

Едва закрылась за Валленбротом дверь, с профессора мигом слетела маска добродушия. Он зябко поежился и, потирая руки, зашагал по комнате.

— Гомо гомини люпус эст! — говорил Браун, не глядя на Степана. — Да, это волк… И тем более страшный, что это волк-людоед… Я боюсь его… А ведь Отто считался моим лучшим учеником, и было время, когда я в нем души не чаял… Теперь я знаю, что Валленброт когда-нибудь меня убьет… Да, да, убьет! Я им еще нужен, я буду нужен им до тех пор, пока не дам сыворотки против вируса "Д". А затем меня уничтожат… Я это хорошо знаю, они меня уничтожат…

Он бормотал уже бессвязно, забыв о Степане. Степан с болью и тревогой смотрел на профессора.

Глава V

ЕФРЕЙТОР КАРЛ РАССКАЗЫВАЕТ

Ночь. Тишина. Неяркие блики ночника ложатся на желтоватые листы толстой книги. Степан Рогов, нахмурив лоб, строка за строкой медленно и напряженно читает "Введение в микробиологию" профессора Брауна.

Прошло уже три года с тех пор, как Степан попал в этот каземат. Три года, и каждый — как вечность!.. Парню скоро исполнится шестнадцать лет, но никто не дал бы ему столько слишком уж мал он и тщедушен. Лишь глаза — черные, блестящие — и придают взрослое выражение бледному, изможденному лицу.

Угнетают юношу мысли. Угрызения совести терзают его сердце: никак не удается вырваться из этого подземелья. Сколько было планов побега — не счесть! Но все они не стоили ломаного гроша.

Может быть, Степан все же предпринял бы самую бессмысленную попытку к бегству, да запала ему в голову мысль заполучить чудесный антивирус или хотя бы уничтожить весь подземный город. Профессор Браун еще не закончил свои исследования. И Степан Рогов, выжидая удобный момент, настойчиво изучает физику и химию, вызубривает книгу профессора Брауна, юноша хочет любой ценой овладеть тайной антивируса, чтобы передать ее советским ученым.

Ах, как много непонятного в этой книге, как трудно найти в словаре соответствующие слова, как трудно понять, что же именно хотел сказать профессор!

"…Микробы — вечны. Они таковы, какими их создала природа в начале своего творческого пути, когда химические элементы случайно соединились в определенную комбинацию, уже в первый момент проявившую себя жизнеспособной.

…Живую молекулу можно рассчитать как механизм; можно добиться определенного сочетания атомов, составляющих ее, следовательно, можно создать жизнь искусственно. В этом нас убеждают волнующие опыты Стефана Ледюка, создавшего неподражаемые модели живой клетки; мы, преклоняемся перед Литлфильдом и Мартином Кукуком, создавшими "соляные существа"; мы до конца еще не разобрались, что же в сущности представляют собой нашумевшие "радиобы" Беттлера-Берке: механическую модель или же истинное проявление жизни в ее новой форме; но не вызывает сомнения утверждение, что хотя упомянутые ученые и защищали забытую проблему самозарождения жизни, они помогли нам поставить вопрос об искусственном воспроизведении условий, благоприятствующих химическому процессу, адекватному первичному…"

Ах, как много непонятного в этих строках! Что такое "адекватный"? Почему микробы "таковы, какими их создала природа", если существует дарвиновский закон отбора? Какие же это "определенные комбинации?"

Много, очень много возникает вопросов у Степана. Он хотел, чтоб книга профессора Брауна раскрыла ему секрет создания искусственных микробов. Может быть, хоть чем-нибудь удастся помочь профессору. Ведь прошел почти год, как старик рассказал о чудесном антивирусе, а успеха все нет и нет… И уже начинает закрадываться в мозг юноши беспокойная мысль о том, что, быть может, пройдут долгие годы, прежде чем Брауну удастся осуществить свой замысел. А если не удастся? Но Степан подавляет в себе сомнения. Антивирус должен быть создан, и он должен попасть в руки советских врачей!

Степан вновь склоняется над книгой. Скучное, непонятное, нелюбимое он затверживает наизусть, не зная, что почти все, написанное профессором Брауном в этой книге, никому не нужно, давно отброшено передовой советской наукой; не подозревая, что профессор Браун — ученик Пастера и Коха — вместе с ценными познаниями перенял у своих учителей все их ошибки, развил эти ошибки и идет дорогой, которая приводит в тупик.

Юноша не знает всего этого. Он медленно и напряженно штудирует абзац за абзацем, а черная стрелка часов неслышно движется по циферблату. Без пяти четыре. Степан подбегает к приемнику.

Здесь, в подземном городе, в затаенном углу Германии, еще глубокая ночь, а там, на востоке, в родной стране, начинается новый день. Вот еще минута — прозвучит величественная песня, диктор передаст последнюю сводку Совинформбюро, и Степан начнет высчитывать, сколько километров осталось пройти советским войскам до границ Германии.

Но сводку прослушать не удалось. На полуслове оборвалась торжественная песнь о Родине, и зеленый глазок, мигнув последний раз, погас. Степан бросился к приемнику, лихорадочно дергал за проводнички, проверяя прочность соединений. Он все еще надеялся, что можно устранить повреждение. Но вскоре понял — перегорела лампа.

Подавленный и угнетенный, Степан тяжело опустился на стул. В ушах еще звучали гордые, полные светлой жизнеутверждающей силы слова:

Широка страна моя родная, Много в ней лесов, полей и рек. Я другой такой страны не знаю…

Родная страна!.. Всплывали перед глазами безграничные колхозные поля с тяжелыми наливающимися колосьями пшеницы. Слышался торжественный грохот тракторов и комбайнов. Пахло мятой. Звучали песни — хорошие, радостные… По звонким рельсам, громыхая, день и ночь бежали составы, и можно было сесть в любой поезд и поехать куда хочешь: и в солнечную Грузию, и в суровое, манящее Заполярье… Степан не был ни в одном большом городе, кроме Харькова, но он знал всю страну. Пионерский отряд Алексеевской семилетки переписывался с пионерами Москвы, Ленинграда, Тбилиси. Степан не был в столице, но с закрытыми глазами мог нарисовать Кремль. Степан видел Сталина только на портретах, но представлял его так реально, как родного отца. Ему казалось, что когда-то давным-давно товарищ Сталин вошел к ним в дом, поднял его, маленького Степана, высоко-высоко и сказал: "Расти, большевиком, мальчик!"

Может быть, это был сон, а может, так говорил отец, но в то печальное утро, когда вдруг умолк приемник, Степан искал поддержки, лишь теперь поняв до конца, чем был для него голос Родины.

Степан слышал мерное всхрапывание профессора Брауна, слышал, как медленно — капля за каплей — вытекала вода из слабо завинченного крана водопровода — все было как будто прежним, и в то же время изменилось. Мысли стали четкими и определенными.

Нет, не об антивирусе сейчас нужно думать, а о том, чтобы уничтожить вирус "Д"! Уничтожить, забрать с собой профессора Брауна и уйти навстречу Красной Армии.

Степан огляделся вокруг, не спеша вынул ключ из кармана одежды профессора, аккуратно сложил ее, прислушался к дыханию спящего, осторожно отпер дверь и вышел в коридор.

Это было 24 декабря 1944 года.

В главном коридоре огни были притушены, и от этого он казался еще более низким и мрачным. Степан долго выглядывал из-за угла — нигде никого не было видно. Он бесшумно перебежал расстояние до второго перекрестка и свернул в него. Ничего интересного не было и в этом тоннеле. Степан увидел лишь пять дверей да решетку вентилятора-калорифера, откуда мягкой непрерывной струей лился теплый воздух.

Степан верил, что выход из подземного города должен быть: город снабжается воздухом и водой, где-то пролегает канал для антенны радиоприемника; наконец, фашисты, безусловно, приготовили себе на всякий случай запасные выходы.

Одна мысль пугала Степана: а что если эти выходы начинаются не в коридоре, а во внутренних помещениях, куда невозможно проникнуть? И все же, он решил сделать все возможное: исследовать подземный город, запомнить его. Задача облегчалась тем, что в последнее время, как сообщил профессор Браун, значительно уменьшилось количество охранников в главном коридоре. У фашистов уже не хватало солдат.

За одной дверью Степану почудился тихий разговор, а встреча с кем бы то ни было вовсе не входила в его расчеты. Не успев оглядеться как следует, он перебежал коридор наискось и юркнул в темный тоннель, но споткнулся и упал. Падая, он заметил скамью, на которой кто-то сидел.

— Стой! Кто? Назад! — испуганно заорал какой-то человек, вскакивая на ноги.

— Простите, господин солдат… Гутен нахт… то есть гутен морген…

Эсэсовец раздраженно смотрел на подростка: какой-то лаборант, — а Степан в своем белом халате и шапочке ничем. не отличался от множества служителей лабораторий, — застал его спящим!

— Что у тебя — глаза на затылке, что ли? Куда тебя несет дьявол в такую рань? — сердито говорил часовой.

Излив свое негодование, эсэсовец вновь уселся на скамью и, зевая во весь рот, начал набивать табаком коротенькую трубку. Чиркнув зажигалкой и осветив лицо Степана, он ворчливо пробормотал:

— Ну, садись, что ли… Скучно одному.

У Степана отлегло от сердца.

Разговорились. Часовой назвался ефрейтором Карлом и сразу же начал ругать фельдфебеля, который постоянно назначает его на ночные дежурства. Степан поддакивал, стараясь меньше говорить по-немецки, чтобы не выдать себя. Но, исчерпав характеристику ротного фельдфебеля, Карл начал расспрашивать Степана обо всем, что приходило в голову, лишь бы поболтать. Степан отвечал, тщательно подбирая выражения, стараясь чисто и правильно произносить слова, но видел, что ефрейтор все более настораживается. И тогда, предупреждая вопрос, Степан выдумал себе биографию.

Предварительно выяснив, что Карл никогда не был в Швейцарии. Степан назвался племянником профессора Брауна, швейцарца по рождению, — благо старик, по временам впадая в сентиментальность, по несколько часов кряду мог восторгаться Женевой и ее окрестностями.

Карл успокоился, слушая о прелестях швейцарского пейзажа с тупым безразличием, но вдруг оживился:

— А спирт в лаборатории твоего дядюшки есть?

Степан пренебрежительно махнул рукой:

— Конечно, есть! У нас его целые бутыли стоят. Пробирки моем спиртом.

Разговор начал интересовать ефрейтора в гораздо большей степени:

— Ну, а как там у вас в Швейцарии? Богатый край, говорят, — не то, что у нас! Хитрые — никогда не воюют!.. А отец, говоришь умер? А кто он был? Тоже профессор? А-а… — протянул ефрейтор с уважением, словно ему и в самом деле было приятно, что мальчишка из такой почтенной семьи.

Эсэсовец встал, поскрипывая протезом, прошелся до перекрестка, выглянул в коридор и, возвратившись к Степану, прошептал:

— Проклятое место! Как могут здесь жить люди? То ли дело охранять завод! Просторно, вольготно, а здесь крысоловка какая-то! Такая тоска, такая скука — издохнуть можно… Хотя бы шнапс давали: пропустил бы рюмочку — веселее стало бы на душе!

Степан давно понял; куда клонит ефрейтор: спирт, вот что привлекло его и расположило к философии. Степан прикинул в уме, — наверное, уже около семи утра, и оставаться в коридоре становится опасно. Но нельзя упустить случай. Надо завязать знакомство, из которого можно будет извлечь несомненную пользу. Степан лениво потянулся:

— Ну, пока. Карл. Мы с дядей сегодня работали всю ночь. Я так засиделся, что решил пробежаться по коридору, чтобы размяться — вот и набрел случайно на тебя. Пойду, а то старик скоро встанет — он у меня беспокойный. А за разговор спасибо — с дядюшкой моим не очень разговоришься.

Эсэсовец охотно подхватил:

— Да, да, приятно поговорить! А ты знаешь что? Приходи завтра — я снова, кажется, буду стоять на часах, — вот и поговорим! Да, может быть… гм… пробирочку спирта прихватишь? А? — Он смущенно кашлянул. — Только чтобы старик не знал!

Степан пообещал.

— Здравствуй, Стефан. Принес? — оживился ефрейтор, когда на следующее утро, часов в пять, Степан снова показался в коридоре.

Вместо ответа Степан протянул колбочку. Карл понюхал, взболтал ее содержимое и, смакуя, выпил. В воздухе запахло спиртом. Возвращая Степану посуду, часовой обеспокоенно спросил:

— А дядя не заметил?

— Нет.

Ефрейтор успокоился. Вынув из кармана краюху хлеба и головку чеснока, он стал закусывать.

Подвыпив, Карл сделался храбрым и разговорчивым. Если трезвым он мог критиковать действия ротного фельдфебеля, то теперь ему уже не нравился какой-то капитан Штумпф. Больше того, ефрейтор считал, что немецкие генералы разучились воевать — линия фронта все сокращается и сокращается.

Он разглагольствовал, довольный тем, что нашел человека, терпеливо слушающего его болтовню, а Степан, поддакивая, осторожно переводил разговор. Давно ли Карл здесь? Сколько человек в охранном батальоне? Где помещаются казармы?

Ефрейтор, не подозревая подвоха и считая, что имеет дело со своим человеком, рассказывал все без утайки. Знал он очень немного, но и то, что рассказал, было ужасно.

Оказалось, что подземный город имеет много этажей, сколько именно. Карл не знал. Сюда его перевели недавно, раньше он был где-то внизу — сторожил пленных. Степан удивился.

— Пленных?

— Ну да, то есть не только пленных, а вообще экспериментальный материал… И женщин и детей — всех.

Степан заставил себя улыбнуться.

— А… понимаю… Ну, ну?

— Вот где действительно ад! Коридор узкий, а по сторонам — камеры. Стальные двери, в дверях окошки, толстые стекла, так нет же, кричат так, что хоть уши затыкай!

— Кто кричит?

— Да эти же… экспериментальные. Да оно и верно… — ефрейтор поскреб подбородок. — Закричишь, если кости ломают… Ты не был там?

— Нет.

— И хорошо. На что уж я тертый калач — на фронте повидал всякого, но там хуже фронта. Наши, кто послабее, не выдерживают. Там без шнапса нельзя, там дают. Пей сколько хочешь, только чтоб на ногах стоял… Ну, выпьешь, конечно, так, что в голове словно дизель работает, и смотришь: растянут на машине какую-нибудь молодую польку, — такую, что ну! — и потом — трах молотом по ноге! Оно, конечно, хирургия: надо же изучать как там кости устроены, но все же стража долго не выдерживает. А я вот сейчас без спирта не могу. Как трезвый, так и слышу: кричат… Или все перед глазами стоит один из заразного отделения — живьем сгнил, мясо клочьями валилось. Заглянешь к нему через стекло, а он на коленях ползает, просит — застрели, мол! Какую-то новую болезнь "Д" испытывают, сказал капитан…

Степан слушал равнодушный рассказ, стиснув кулаки. И профессор Браун ничего об этом не знает!

Он готов был сейчас же наброситься на тупого, полупьяного ефрейтора, выхватить у него автомат, крушить, истреблять.

…А в ушах звенели слова:

Широка страна моя родная…

Вчера на рассвете прервалась его связь с Родиной — ощутимая, поддерживающая связь. Здесь, на вражеской земле, в страшном подземном городе, он, один-одинешенек, должен бороться за мир и счастье людей, за то, чтобы вновь прозвучали с полной силой слова:

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек!

Глава VI

СИГНАЛЫ В ЭФИРЕ

— Всем, всем, всем в Советском Союзе! Всем в Красной Армии, всем советским летчикам! Я, Степан Рогов, нахожусь в фашистском подземном городе. Здесь мучают и убивают советских людей. Здесь готовят страшный вирус "Д" для бактериологической войны… Слушайте, слушайте, слушайте! Подземный город расположен где-то в Баварских горах, — где именно, я не знаю… Настраивайтесь на меня, настраивайтесь, настраивайтесь!

Глубокая ночь. Тускло горит ночник. Встревожено покашливает и ворочается на своей постели профессор Браун.

А в углу лаборатории, склонившись над неуклюжим самодельным радиоаппаратом, сидит Степан Рогов и прерывающимся от волнения голосом повторяет одно и то же;

— Слушайте, слушайте, слушайте!

…Степана как громом поразили рассказы Карла о зверствах фашистских "врачей". И он решил: нет, ждать, пока Браун создаст свой препарат — нельзя. Когда это будет? Под силу ли это профессору? Да и хватит ли у него здоровья? Браун слабеет день ото дня. Старик иногда среди ночи как в бреду что-то быстро-быстро говорит, затем опомнится, и долго лежит в своей кровати покашливая. А то — ходит, задумавшись, и губы его беззвучно шевелятся.

Даже если профессор и найдет антивирус, этот препарат в лучшем случае останется никому неизвестным. А если антивирус попадет в руки к Руффке или Валленброту, то фашисты немедленно же смогут широко применить вирус "Д". Они, конечно, попробуют начать бактериологическую войну: ведь советские войска уже приблизились к границам Германии, гитлеровцам некуда деваться…

Обо всем этом нужно было сообщить советским войскам. Выбраться из подземного города не удавалось. Значит, надо искать иной выход.

За много месяцев пребывания в подземном городе Степан при помощи профессора Брауна достаточно хорошо изучил физику и химию. Бесплодно пытаясь переделать приемник, в котором сгорела одна лампа, он пришел к счастливой мысли: если радиосигналы в подземном городе принимаются, значит, их можно и посылать отсюда!

Много усилий затратил Степан, чтобы из деталей приемника построить примитивный двухламповый регенератор по схеме из книги "Практическая радиотехника". Регенератор может не только принимать, но и излучать радиоволны — достаточно лишь усилить обратную связь до появления генерации. Вот именно это качество приемника и решил использовать Степан Рогов.

— Настраивайтесь, настраивайтесь, настраивайтесь! — кричит он в самодельный микрофон.

И чудится ему: сквозь бураны и метели холодной декабрьской ночи, через горы и леса, через линию фронта летят сигналы его передатчика. А там, в Москве, есть большая, мощная радиостанция. Радисты принимают эти сигналы и немедленно пересылают их в Ставку Верховного Главнокомандования, прямо к товарищу Сталину. Товарищ Сталин отдает приказ: выслать самолеты… много… И вот над закованной в снега и льды землей грозно рокочут моторы — это летят к подземному, городу советские бомбардировщики… Степан до последнего дыхания будет указывать им цель своими сигналами…

— Я — Степан Рогов… Отвечайте, отвечайте! Перехожу на прием!

Так всегда говорила Люся, радистка партизанского отряда имени Щорса, связываясь с Большой землей. Ах, как жалеет теперь Степан, что не занялся в те дни радиотехникой!

Вот в наушниках, словно кузнечик в знойный полдень, застрекотала морзянка. Кто это стучит? Друг? Враг? — не понять.

А когда морзянка умолкает, вновь устанавливается. тишина. В неясных шорохах, в непонятных звуках напрягся эфир. И кажется: вот-вот прозвучит чей-то родной ободряющий голос…

Но ответа все нет и нет. Степан повышает напряжение на аноде — нечего жалеть лампы, все равно, это последняя попытка. Если сигналы услышат в Москве, то и фашистские радиостанции засекут этот передатчик Поэтому в распоряжении Степана осталось лишь несколько часов.

И вновь, уже хрипнущим голосом, он кричит:

— Отвечайте, отвечайте, отвечайте!..

Ему хочется верить, что уже теперь-то передатчик стал мощным, что сигналы будут услышаны.

И не знает Степан, что не по этой схеме, не на таких лампах, и не с его опытом нужно строить аппарат для дальней связи. Не знает, что слабенькие электромагнитные колебания, едва сорвавшись с невысокой антенны, теряются в лабиринте гор, угасают в хаосе низких тяжелых туч. Лишь отдельные лучики прорываются сквозь все преграды и летят в пространство, чтобы рассеяться и исчезнуть там…

Степану что-то почудилось среди шорохов атмосферных разрядов. Желая дать наибольшее усиление, он повернул рукоятку реостата до отказа. Ему показалось: регенератор даже вздрогнул, как мотор на предельных оборотах… А вслед за этим щелкнуло в наушниках, ярко вспыхнули и погасли лампы и наступила тишина.

Закрыв лицо руками, Степан уронил голову на стол и долго сидел не шевелясь. Профессор Браун, молчаливо наблюдавший за всей этой сценой, забеспокоился:

— Стефан!.. — он привстал с кровати. — Что случилось? Ты спишь?

Не оборачиваясь, Степан горестно взмахнул рукой:

— Все пропало, Макс Максович… Сгорели обе лампы.

— Ну, ничего, ничего… — неловким движением, смущаясь, профессор погладил Степана по волосам. — Стефан, я давно хотел тебе сказать, что… отдам тебе антивирус, когда завершу работу над ним… Мне он не нужен…

— Отдадите? — Степан посмотрел на старика и недоверчиво покачал головой. — Когда же это будет?

— Скоро, Стефан, скоро! Еще немного, еще несколько недель работы и я создам этот препарат.

Степан вздохнул, поднялся и отошел от стола. Он уже не верил ни в какой антивирус.

Настало время действовать и действовать энергично, но Степан до сих пор ничего не мог придумать. Все его планы побега разбивались о стальные стены подземного города. Ничего не давали и встречи с Карлом. Ефрейтор, напуганный стремительным продвижением советских войск, впал в угрюмое, подавленное состояние и интересовался только спиртом.

Изменился и профессор Браун. Он стал странно молчаливым и суровым, лекции прекратились. Старик лишь изредка просил Степана помочь сделать укол подопытной крысе или прокипятить какой-нибудь хирургический инструмент.

Крысы издыхали десятками. Они вспухали, с них клочьями сползало мясо… Степана охватывала дрожь при мысли, что где-то совсем недалеко этот же вирус "Д" вводят людям и они гибнут в страшных мучениях.

Профессор мрачнел с каждым днем. Он уже, наверное, понимал, что не только на крысах испытывается страшный вирус, найденный Валленбротом.

Макс Браун засмеялся только один раз — злым, саркастическим смехом, от которого Степану стало жутко. Это случилось в тот день, когда впервые осталась в живых крыса, которой профессор ввел свой препарат.

Ночью, — эту ночь Степан запомнил на всю жизнь, — профессор запер дверь на ключ, забаррикадировал ее столом и выключил свет. Стало темно, только за стеклянными стенами изоляционной камеры то голубовато-синим, то розовато-фиолетовым пламенем вспыхивали огни многочисленных горелок, всхрапывали насосы, тонко, по-комариному, пели моторы. Уродливая огромная тень профессора металась по стенам камеры, иногда задерживаясь на каком-нибудь приборе, и тогда этот участок проваливался в темноту.

Степан, притаившись в уголке, с напряжением следил сквозь толщу стекла за всеми движениями профессора. Старик в белом халате быстро вытаскивал за хвост из стеклянной банки взъерошенную больную крысу, вонзал в нее толстую иглу и, набрав в шприц крови, швырял животное в ящик. По стеклянной трубочке в большую двугорлую склянку медленной струйкой текла густая жидкость, один вид которой вызывал отвращение и все нарастающее чувство тошноты.

Обтянутые блестящей резиной руки Макса Брауна, маска, закрывающая почти все лицо и оставляющая открытыми только глаза, злые и напряженные, настороженно-согнутая спина и вкрадчивые движения настраивали Степана враждебно. Он готов был поверить сейчас, что не антивирус, не лекарство изготовляет профессор, а ужаснейший яд…

Но профессор, слив в колбу кровь и добавив туда каких-то химикалиев, сел за столик и устало склонил голову. Халат нелепо топорщился на его угловатых плечах; вся фигура старика выражала такую беспомощность, такую усталость, что Степан вмиг отбросил свои подозрения и задремал.

Юноша проснулся от звона разбитой склянки. Сколько прошло времени, он не знал.

Профессор сидел все за тем же столиком, но выражение его глаз было уже иным — взволнованным, испуганным. Перетянув себе руку выше локтя резиновым жгутом, старик пытался ввести в вену иголку шприца, наполненного розоватой жидкостью.

Хотя горелки уже погасли, прекратилось жужжание моторов и лаборатория вновь стала обыденной, Степан почувствовал во всей обстановке какую-то напряженность. С большим вниманием он следил за профессором, понимая, что Макс Браун делает себе прививку антивируса — первую прививку, может быть даже смертельную. Уровень розоватой жидкости в шприце медленно снижался. Вот операция кончилась, профессор снял жгут и начал мыть колбы, приводить в порядок приборы, устанавливая их на стеллажах. Затем, сбросив халат и маску, он вышел, держа на ладони две небольшие запаянные ампулы все с той же розоватой жидкостью.

— Вот антивирус Брауна. Это мечта всей моей жизни, — сказал профессор Степану — сказал без воодушевления, без подъема, как говорят о чем-то скучном, обыденном. — Но вопрос о том, как человечество сможет использовать этот препарат — не решен… Я просто не могу его никому показать, ибо этот день будет моим последним днем.

Профессор горестно покачал головой:

— Спрячь эту ампулу, Стефан. Спрячь, где хочешь, но так, чтобы я не знал… Я отдаю ее тебе, отдаю Советскому Союзу… Я чувствую, что ты сможешь ее сберечь. А если об антивирусе узнают, у меня его все равно отнимут тем или иным способом… Спрячь эту ампулу, Стефан. Я знаю: ты сохранишь ее даже тогда, когда тебе будут угрожать смертью. А эту… он поискал глазами, куда бы спрятать вторую ампулу, затем подошел к стальной камере высоких температур и открыл дверцу. — Эту — сюда! Сюда же и черновики рукописи, — профессор вытащил из стола пачку бумаг, — сюда же и все ампулы с вирусом "Д" — все сюда!

Степан, зажав в руке ампулу, с тревогой наблюдал, как старик складывает в камеру рукописи и препараты, как зажигает термитную свечу и бросает ее внутрь. Захлопнув дверцу, профессор в изнеможении опустился на стул, обхватил голову руками и застонал.

Степан нерешительно подошел, погладил его по плечу. Он не знал, что сказать, как утешить профессора. А старик, раскачиваясь словно от физической боли, шептал:

— Стефан, если бы ты знал, как тяжело быть ученым в стране, где свирепствует фашизм! Как тяжело создать средство против многих, многих болезней, и уничтожить его собственными руками! Невыносимо тяжело чувствовать себя слабым, безвольным человеком, которого могут заставить убивать людей… Я отдал тебе труд всей моей жизни. Делай с ним, что тебе вздумается. Отдавай кому хочешь. Пусть только мой препарат не пойдет во вред людям… И рукописи доверяю тебе. Я сейчас уничтожил целый ряд промежуточных формул, но если ты станешь ученым, настоящим ученым, — ты сможешь восстановить эту главу… Я верю в тебя!

Макс Браун бормотал все тише, тише и наконец умолк. Степан облегченно вздохнул. Нет, он не собирался стать микробиологом. Но в его руках теперь находилась военная тайна, вероятно, чрезвычайной важности. Маленькая ампулка — толщиной в папиросу, длиной в мизинец — хранила в себе то, что не купить ни за какие капиталы: жизнь и здоровье миллионов людей. И решение сейчас может быть лишь одно!

— Макс Максович!

Старик сидел, устремив взгляд в стену. Степану пришлось несколько раз окликнуть его, пока Макс Браун не повернул к нему головы.

— Профессор, — Степан оглянулся и, понизив голос, сказал. — Нам надо бежать!

Браун непонимающе посмотрел на него и машинально повторил:

— Да, да… Надо бежать… — но сейчас же опомнился. Бежать?! Нет, отсюда не убежишь!

— Макс Максович, убежать можно! — заволновался Степан. Надо исследовать все закоулки. Я этого не могу сделать. Пойдите к шефу — вы говорили, что на стене его кабинета, висит карта, наверное это план подземного города. Посмотрите, возможно вы сумеете найти какой-нибудь тайный выход… Выходы должны быть.

Профессор растерянно взглянул на Степана, встал и направился к двери. Шнурки у него развязались, Браун наступал на них и спотыкался.

Степан догнал старика, застегнул его пиджак, завязал шнурки, потом взял за плечи и посмотрел в глаза:

— Макс Максович! Так надо! Надо для людей!

Глава VII

ЧЕЛОВЕК ЧЕЛОВЕКУ — ДРУГ!

Отныне профессор ежедневно отправлялся на разведку. Он заходил в лаборатории, осматривал все закоулки, выстукивал стены, пытался засунуть свою трость в каждое отверстие, — вообще, вел себя столь необычно, что это привлекло внимание его коллег, и, в первую очередь, Валленброта.

Увидев, как внимательно профессор изучает стальной щит, закрывавший выход из подземного города, Валленброт съязвил:

— Вы решили прогуляться, дорогой профессор?

Браун посмотрел на него так странно, что Валленброт передернул плечами: ясно, что старик сходит с ума.

А профессор, возвращаясь в свою лабораторию, морща лоб, напряженно вспоминал детали.

Степан допытывался:

— Так это, значит, за вторым поворотом? Ага… Лаборатория Гейнца? Это какая? Эн-до-кри-но-ло-ги-че-ская… Так и запишем. А в какую сторону открывается дверь?

Профессор, опустив голову, шел вновь, чтобы узнать, в какую сторону открывается дверь в лаборатории Гейнца, сколько метров длины имеет главный коридор, каким образом снабжаются воздухом вентиляторы, где слышнее всего шум машин…

А Степан тем временем вызубривал все записанное на бумажке:

"Лаборатория вирусных белков Криммеля… Второй коридор, третья дверь. Против двери ниша калорифера, откуда слышен сильный шум мотора. Ниша закрыта медной решеткой. Завинчена винтами".

Он повторял это до отупения, до тех пор, пока не начинал чувствовать, что на всю жизнь запомнил эту проклятую нишу, и сжигал бумажку.

Профессор был исключительно плохим разведчиком, — сведения приходится прямо-таки вытягивать из него. Следовательно, нужно рисковать. Надо исследовать те странные отверстия, которые профессор считает вентиляционными.

Во время отсутствия Брауна Степан подготовился: собрал все обнаруженные инструменты, захватил нож, моток тонкой и прочной проволоки — все могло пригодиться! Поздно ночью он выскользнул из лаборатории и перебежал коридор наискось, к первому тоннелю.

Профессор не ошибся: высоко, почти у самого потолка, действительно темнело отверстие, закрытое решеткой. Невдалеке стояла скамья — подвинуть ее к стене было делом одной минуты.

С замирающим сердцем Степан вывинтил винты на крышке и снял ее. Открылся вход в круглую, очень узкую трубу. Крышку пришлось запрятать в угол, за ящик для мусора.

Степан еще раз прислушался, осмотрелся вокруг, и решительно полез в отверстие. Обдирая ногти до крови, он цеплялся за мельчайшие неровности и полз вперед, с ужасом думая, что ему не хватит сил ни проползти всю трубу до конца, ни вернуться назад.

Степан совсем выбился из сил, когда его руки вдруг ощутили пустоту. Переводя дыхание, он полез в карман за фонариком. Луч осветил длинную трубу с многочисленными заклепками, — она полого поднималась вверх, и по ней свободно можно было двигаться на четвереньках.

Обрадованный Степан стал продвигаться вперед. Иногда он останавливался, чтобы перевести дыхание, и светил фонариком — труба казалась бесконечной. Она подымалась все круче и круче. От нее отходило несколько ответвлений. Вдруг, резко изогнувшись, она пошла почти горизонтально. И в эту минуту далеко впереди Степан увидел тусклый свет и бросился туда к воздуху, к жизни… Он не чувствовал ни боли в израненных коленях, ни перебоев сердца, — он спешил, словно эти последние секунды решали судьбу.

Но когда Степан добрался до конца, и его руки схватили холодные прутья решетки, закрывающей выход из трубы, он чуть не заплакал.

Отсюда, с огромной высоты, взгляд улетал на десятки километров.

Из-за гор медленно выплывало солнце. Дымка — сизая в долинах, розовая на вершинах — таяла, открывая зеленый весенний мир. Степан слышал самые слабые звуки: вот где-то далеко-далеко загудел паровоз, вот донесся звонкий говор ручья, а вот весело защебетала пичужка.

Глаза нестерпимо резал солнечный свет, и это была приятная боль. Степан изо всей силы рванул прутья решетки, но она даже не дрогнула.

Все еще не веря, что свобода так близка и так недосягаема, Степан тщательно — сантиметр за сантиметром — исследовал всю решетку, и отчаяние начало медленно заползать в его сердце: выбраться отсюда было невозможно. Прутья в два пальца толщиной уходили прямо в стены стальной трубы, нож и напильник скользили по ним, не оставляя даже царапины. Только огонь — высокая температура термитных свечей — помог бы выйти на свободу, но именно свечей Степан и не догадался захватить.

Делать было нечего — побег не удался. Степан успокаивал себя мыслью, что это лишь разведка, что в следующую ночь они убегут вместе с профессором, но на душе у него было тяжело.

Он лежал, прижавшись лицом к решетке, всей грудью вдыхая прохладный влажный воздух, впитывая ласкающие солнечные лучи. Ему захотелось сорвать листок с ветки орешника — он был совсем близко. Протянув руку, Степан едва не коснулся ветки пальцами, но так и не смог дотянуться. В этот миг ему казалось, что, достань он этот листок, — и сейчас же, как в сказке, откроется стальная решетчатая дверь.

Наконец, Степан догадался скрутить проволочную петлю и, притянув к себе ветку, сорвал этот листок. Нежный, едва распустившийся листок был для него символом жизни и свободы. Успокоенный, почти счастливый, Степан уснул.

Он проспал весь день.

Назад Степан возвращался очень быстро, и вход в "свою" трубу нашел сразу, но слегка помешкал: лезть туда было страшно, словно в берлогу зверя. Наконец, решившись, он пополз. Каждая минута была дорога, он спешил изо всех сил.

Опустившись на ту же скамью, Степан оглянулся и облегченно вздохнул — все было на месте. Крадучись, он подошел к повороту, долго оглядывался в обе стороны, затем, сбросив башмаки, побежал к лаборатории Макса Брауна.

И в ту же секунду Степан услышал грубый окрик:

— Стой!

…Возможно, Степан и профессор Браун смогли бы скрыться из подземного города, если бы не Балленброт. Он зашел в лабораторию профессора, обнаружил отсутствие Степана и поднял тревогу.

Избитый до беспамятства, Степан очнулся от прикосновения чьей-то руки.

— Не бойся, милый, — сказал кто-то тихо и ласково. — Ведь я не враг тебе…

Степана поразили не интонации — сочувственные и грустные, — и даже не то, что голос был женский. Он услышал невыразимо дорогие звуки родной речи.

"Свои! Свои!", — думал он с радостью.

Над ним склонилось несколько человек — бледных, измученных. Женщина бинтовала ему голову.

Да, это были свои, но на чужой земле, в фашистском подземном городе… Степан осмотрелся вокруг. Помещение размером с лабораторию профессора Брауна. Ослепительно белые стены. Тяжелая металлическая дверь с крошечным окошком. Низко нависший потолок…

Степан понял, что он в нижнем этаже, среди "экспериментального материала", и что отсюда выхода нет. Все его существо восстало против этой обреченности. Выход должен быть! Выломать стальную дверь, устроить бунт, захватить весь подземный город! Все что угодно, но не отдать жизни даром! И в том, что вокруг находятся свои люди, единомышленники, — залог успеха.

Степану хотелось слышать русскую речь, и он торопливо расспрашивал, как эти люди попали сюда, давно ли с воли, что тут творится!

Понимали его вопросы все — Степан это видел, — но отвечала все та же изможденная женщина с серыми глазами; Она не знала, что творится на поверхности земли. Почти все узники этой камеры долгое время проработали в подземном авиационном заводе "Юнкере", где-то в Силезии, и совсем недавно, ночью, в закрытых автомашинах были перевезены сюда. Никто не знал, зачем их привезли, но все заметили, что путешествие на машинах было длительным и что фашисты-охранники чем-то встревожены. По длинному полутемному коридору пленников привели в эту камеру. Каждый день отбирают по нескольку человек и уводят. Больше эти люди не возвращаются.

Степан чувствовал, что Екатерине Васильевне — так звали женщину — хочется еще о чем-то рассказать или спросить. О чем именно — он понял, когда сквозь стену донесся приглушенный стон. На лбу женщины тревожно поднялись складки, она вопросительно взглянула на Степана, стараясь понять, откуда эти звуки. Все, находившиеся в камере, прислонив к уху ладонь или прижавшись к стене, также тревожно вслушивались. Вот стон раздался еще раз — уже совсем обессиленный, жалобный. И вновь настала тишина.

Женщина, лежавшая ближе всех к двери, вдруг вскочила на ноги.

— Езус-Мария! — зашептала она. — Люди, это кричала Марыля. Нас всех ждет смерть! Смерть!

Она впилась зубами в стиснутые кулаки и затряслась от беззвучных рыданий.

Степан видел, как побледнела Екатерина Васильевна, как вздрогнул и опустил голову изможденный седой мужчина… Любой ценой надо было приободрить этих людей.

— Вы ошибаетесь! — сказал Степан, приподнявшись с пола. Красная Армия уже заняла Берлин, через несколько дней наши будут здесь. Мы будем жить!

Он выдумал все это, не зная, как близок был к истине и не ожидая, что его ложь вызовет такую бурю. К нему бросились все, плача и смеясь, расспрашивали на разных языках.

Больше всех ликовала Екатерина Васильевна:

— Ну, милый, говори же! — тормошила она Степана. — Ты видел наших? Когда взяли Берлин? Нас, наверное, потому и вывезли, чтобы не освободила Красная Армия?

Степан, чувствуя, что острая тоска все сильнее сжимает ему сердце, рассказывал о том, как мимо фермы, па которой он якобы работал, стали проезжать обезумевшие гитлеровцы, крича "Берлин капут!", как прилетели советские самолеты и разбомбили фашистскую танковую колонну, как он решил бежать навстречу Красной Армии, чтобы указать летчикам военный завод, как его поймали, скрутили и привезли сюда.

Степан вспомнил даже о листке орешника, который положил в карман, чтобы показать профессору. Листок был цел — маленький, увядший, но для людей, которые много месяцев не видели солнца, не дышали чистым воздухом, этот листок был самым убедительным доказательством.

Степана заставляли рассказывать еще и еще, пока сам он, придумывая новые детали, почти поверил в свою выдумку.

Рассказывая, он чувствовал невыносимую боль в голове и во всем теле, но еще больнее было от сознания, что, может быть, напрасно взбудоражил людей, заставил поверить себе. Особенно стыдно ему было перед Екатериной Васильевной. Она трогательно ухаживала за ним: подстелила свое пальто — единственное, что у нее осталось, и, тихо поглаживая его волосы, говорила:

— Спи! Отдохни. Ты весь избит.

Но Степан не уснул. Выждав, пока замолк шепот людей, взволнованных возможностью близкого освобождения, он приподнялся на локте и едва слышно прошептал Екатерине Васильевне на ухо:

— Простите меня… я… я все врал.

Екатерина Васильевна ничего не спросила, только глаза ее наполнились тоской, а уголки губ горестно опустились. Она вмиг как-то постарела, — только теперь Степан заметил, что у нее на висках серебрится седина. Покачав головой, она так же тихо ответила:

— Я это чувствовала. Но листок… — она вздохнула. — Факту трудно не верить. Я очень обрадовалась! Ведь у меня есть дочка. Я знаю, я верю, что она жива…

Екатерина Васильевна бережно вынула из кармана фотографию, тщательно завернутую в плотную бумагу.

— Вот посмотри: это было давно, сейчас ей уже шесть лет.

Маленькая девочка с лентой в легких, пышных волосах, прижавшись к красивой женщине, испуганно смотрела с картона. У женщины взгляд был задорный и лукавый.

Степан перевел глаза с фотографии на Екатерину Васильевну. Она горько улыбнулась.

— Не похожа? Ничего не поделаешь.

Прикрыв ладонью глаза, Екатерина Васильевна долго сидела молча, поглаживая фотографию, потом попросила Степана:

— Расскажи о себе.

Степан рассказал все.

Она слушала молча, только складка на переносице становилась все более глубокой. Но, услышав о зверствах в подземном городе, о "работе" фашистских врачей над "экспериментальным материалом", женщина не выдержала.

— Ах, звери! Ах, гады! Каким судом надо судить этих мерзавцев? Какие страшные кары нужно изобрести, чтобы каждый из этих палачей сполна получил за все муки, причиненные людям?! Нет и не будет им пощады!

Она рывком повернулась к Степану, схватила его за руку.

— Надо выжить, Степан! Надо выжить, чтобы потом рассказать всему миру о зверствах фашистов. Это волки, кровожадные волки, волки-людоеды!.. Надо выжить, чтобы стереть их с лица земли, очистить мир!

Уже второй раз в этом подземелье Степан слышал слово "волк-людоед": так назвал и профессор Браун своего бывшего ученика Валленброта, но при этом он дрожал от страха, чувствуя собственное бессилие, обреченность.

Совсем по-иному прозвучали эти слова в устах женщины, действительно обреченной на смерть. В них не было страха только ненависть. Женщина не говорила о гибели, — она звала к жизни и мести.

Это был настоящий, мужественный советский человек, которому можно довериться во всем. И Степан рассказал об антивирусе.

Екатерина Васильевна выслушала его, затем спросила:

— Ампула у тебя?

— Да, — ответил Степан. — Она всегда со мной.

— Хорошо. Никому не отдавай эту ампулу. Только нашим. Фашисты умеют все, даже средства борьбы за жизнь, использовать для убийства.

Но Степану незачем было напоминать об этом. Прерывающимся шепотом, указывая на спящих, он сказал Екатерине Васильевне:

— На них… — он смутился, — то есть, на нас, будут испытывать вирус "Д". Я разобью ампулу и дам каждому выпить капельку. Тогда нам не будут страшны никакие вирусы. Можно спасти всех.

Екатерина Васильевна, не ответив, задумалась. Кто знает, о чем она думала? На ее лице сменялись чувства грусти, боли, волнения…

Наконец она подняла голову, и сказала строго, почти жестко:

— Антивирус нас не спасет. Все равно нас убьют рано или поздно, если мы не отстоим своих жизней.

Она решительно встала, подошла к человеку, лежавшему невдалеке, и разбудила его.

— Слушай, Зденек… Товарищ Степан добыл важный военный секрет, и этот секрет любой ценой нужно передать советским войскам… Что мы должны предпринять, как ты думаешь?.. Степан, рассказывай все, не утаивая: Зденек — коммунист.

Юноша — такой же худощавый и черноглазый, как Степан, слушал внимательно. Когда Степан окончил свой рассказ, Зденек некоторое время молчал, затем сказал:

— Ну что ж: вопрос ясен. Ампулу мы сохранить, пожалуй, сможем. Но секрет изготовления этого лекарства знает только Степан. Товарища Степана могут вызвать в любую минуту… он задумался, решительно вскинул голову и сказал тихо и твердо. — Я пойду вместо него.

Степан вздрогнул. Он понял, что Зденек согласился пойти на смерть, чтобы спасти ампулу с антивирусом.

— Нет! Нет! Лучше я расскажу все, что знаю! Ампулу можно спрятать. И тот, кто выживет…

Екатерина Васильевна, сердито нахмурив брови, прервала:

— Обожди, Степан!.. Это не выход, Зденек! Нужно вырваться отсюда всем!.. Степан, ты упоминал о своем знакомстве с охранником… Сколько может быть солдат на нашем этаже?.. Ты упомянул о стальных щитах, которыми запирается коридор. Где они располагаются?

Вот когда пригодилось Степану знакомство с ефрейтором! Юноша старался вспомнить все до мельчайшей подробности. Приобрели цену и те разрозненные сведения, которые удалось раздобыть с помощью профессора.

Екатерина Васильевна и Зденек слушали очень, внимательно и часто переспрашивали то одно, то другое.

— Ну, ясно, — сказала женщина. — На заводе "Юнкерс" группе военнопленных удалось таким образом захватить два цеха. Но они действовали недостаточно быстро, не знали расположения энергетических узлов… Шансов на успех у нас больше: Степан кое-что нам сообщил. Но наше восстание надо спланировать очень точно. Даже секундное промедление может стоить жизни всем нам.

… И вот наступило тревожное утро. Ровно в десять часов, как всегда, два эсэсовца должны были принести бидон с "баландой" — отвратительной бурдой из отбросов. Давно уже люди напряженно ждали сигнала Зденека, но дверь все не открывалась.

Наконец в коридоре послышался топот ног и голоса.

— Внимание, товарищи! — прошептал Зденек. — Только по команде!.. Ты, Ганс — на правого, Франтишек — на левого!

Щелкнул замок. Открылась дверь. В камеру вошел Валленброт. За его спиной стояло несколько эсэсовцев.

Степан непроизвольно втянул голову в плечи, но тут же резко выпрямился, посмотрел на Зденека. Тот стоял неподвижно: план восстания рухнул.

— Ну-с, где тут "ученик чародея"? — сказал Валленброт. Где тут гениальный помощник гениального профессора? Иди-ка сюда!

Бросив быстрый взгляд на Степана, Зденек сделал шаг вперед и дерзко сказал:

— Я!

Валленброт криво улыбнулся:

— Ах, ты? Слишком быстро ты из брюнета превратился в блондина! И даже говорить научился? Чудеса! Ну, хорошо, поговорим, поговорим — только позже. А пока что мне нужен вон тот! — Валленброт указал на Степана.

Под дулами автоматов люди медленно отступали в угол, прижимались друг к другу все плотнее.

— Довольно, — скомандовал Валленброт. — Немой, два шага вперед!

Степан оказался у самой стены. Люди все время заслоняли его собой, но теперь уже ничего нельзя было поделать.

Юноша начал протискиваться вперед, молчаливо отвечая на рукопожатия своих друзей. Вот чья-то теплая рука легла на его ладонь, пожала ее, оставила какой-то пакетик…

Степан обернулся, и его глаза встретились с глазами Екатерины Васильевны. Она тянулась к нему, как бы желая что-то сказать.

И Степана вдруг обожгла мысль: "Ампула! Не успел передать ампулу!" Он дернулся назад, но в тот же миг раздался окрик:

— Марш из камеры! Прямо!

И юноша пошел по коридору, мимо казематов с крохотными окошками, мимо операционных, откуда доносились стоны и вопли, мимо стальных щитов, мимо холодных тупых часовых, вдоль по узкому полутемному тоннелю навстречу неизбежному, неизвестному, страшному.

Глава VIII

"АМЕРИКАНСКИЕ СОЛДАТЫ

НЕ АМЕРИКАНСКИЕ ГЕНЕРАЛЫ!"

— Раздевайся!

Степан медленно снял обрывки халата, верхнюю рубаху, затем нижнюю… Ему не было страшно в эту минуту, его мозг сверлила лишь одна мысль: "Неужели заставят раздеться совсем?" Ампулка с антивирусом, вложенная в футлярчик, была прибинтована к ноге.

— Садись! — Валленброт кивнул головой в сторону кресла с множеством рычагов и рукояток.

Степан сел и откинулся на спинку кресла. Вокруг его локтей, щиколоток, колен, шеи тотчас замкнулись металлические кольца. Запястья стянули прочные ремни.

Прикосновение холодного железа к шее заставило Степана вздрогнуть и сжаться. В этот миг он почувствовал себя совершенно беспомощным; бессильным; понял, что попал в руки палача и обречен на жестокие пытки.

Валленброт и еще кто-то возились у приборов. Блеснула пробирка, и Степан скорее угадал, чем увидел на ней желтый крест… Вирус "Д"!.. На мгновение все качнулось и окунулось в туман. Перед глазами медленно проплыла целая вереница банок с отвратительными, распухшими издыхающими крысами… Да, это конец!

… И вдруг, проникая через бетон и сталь, в изоляционную камеру ворвалось завывание сирены.

Что-то лязгнуло о стекло. Послышался встревоженный голос:

— Что это? Тревога номер один?

— Да, да… — Валленброт торопливо шарил в ящике стола. Он выхватил какие-то бумаги, сунул их себе в карман и бросил на ходу:

— Инъекция в вену. Три дозы. Отвести в пятый изолятор.

Сквозь приоткрытую дверь в камеру ворвались возбужденные голоса, топот многих ног. Завывание сирены все нарастало и нарастало. Вибрирующие звуки тугими штопорами ввинчивались в уши. Но странно — у Степана вдруг прояснился мозг и от радости сжалось сердце: фашисты перепуганы — значит, случилось что-то очень хорошее.

Помощник Валленброта суетился у столика, то и дело поглядывая на дверь, но наконец не выдержал и выскочил из камеры. Он возвратился тотчас, — побледневший, трясущийся, — и подошел к Степану:

— Ты — лаборант профессора Брауна?

Степан смотрел на гитлеровца презрительно и гневно.

— Ты — русский?

В этот момент прекратился вой сирены. Гитлеровец охнул и схватился рукой за голову.

— Ты русский? Русский? Скажи, русские убивают пленных?

С ненавистью, со злорадством Степан выкрикнул:

— Русские пленных не убивают, но тебя — повесят! Повесят вот здесь, в этой же камере!

— Нет! Нет! — непослушными руками гитлеровец расстегивал ремни, стягивавшие запястья Степана. — Я был только исполнителем приказов… — он щелкнул рычагом. — Иди, иди — ты свободен! Спрячься где-нибудь!.. Запомни только мое имя: я Курт Лемке… Лемке, Лемке!..

Опасливо озираясь на дверь, он лихорадочно натягивал на Степана белый халат и шапочку, потом выглянул в коридор, вытолкнул туда юношу.

— Иди, иди! Я — Лемке, Лемке!

Ошеломленный Степан остановился у порога. Он плохо соображал, что нужно делать. Первое, что пришло ему в голову бежать к камере и освободить пленных. Но пройти в ту сторону было невозможно: крича и переругиваясь между собой, навстречу бежали гитлеровцы. Они тащили какие-то приборы и сосуды, бумаги и оружие, рюкзаки и чемоданы.

Не раздумывая, Степан повернулся и быстро зашагал в направлении всего потока. В конце коридора, на лестничной площадке, он улучил момент и юркнул под лестницу. Припав щекой к холодному металлу, юноша почувствовал полное изнеможение.

Над его головой громыхали чугунные ступени, поскрипывали перетаскиваемые предметы, слышалась ругань и команда. Наконец, шум начал утихать, и вскоре умолк совсем.

Степан просидел еще некоторое время неподвижно. Сквозь решетчатые ступени из его убежища был виден лишь поворот тоннеля. Рисковать напрасно не имело смысла. И действительно, едва лишь Степан высунул голову из-под лестницы, послышались шаги и чей-то голос произнес:

— Ну, а теперь скажите, что же случилось?

В проходе появились Валленброт, какой-то незнакомец и Руффке.

— Что случилось? — раздраженно переспросил Руффке. — То, чего давно следовало ожидать. Фюрер покончил самоубийством. Капитуляция. Подземный город в четырнадцать ноль-ноль должен быть передан союзникам в полной сохранности… Мистер Стьюард, — Руффке поклонился в сторону сухопарого человека, от имени американского командования обещает жизнь и неприкосновенность персоналу.

— Мистер Стьюард?! — переспросил пораженный Валленброт. Вы? Здесь?.. У нас?

— Да! — холодно ответил третий голос. — С этой минуты — я ваш непосредственный начальник… Отто Валленброт, — он повысил голос. — Вы назначены шефом подземного города!

Степан услышал, как Валленброт щелкнул каблуками:

— Слушаюсь!

— В вашем распоряжении… два часа. Успокоить всех. Зачем эта сирена? Зачем это перетаскивание вещей с места на место? Отвечайте, господин Руффке, зачем?

— Мистер Стьюард! Для меня вначале было совершенно неясно, как поступить. Кроме того, следовало уничтожить некоторые… гм… неприятные вещественные доказательства…

Стьюард перебил его:

— Меня не интересуют детали. Да к тому же, кто дал вам право уничтожать что-либо?

— Вы не поняли меня, мистер Стьюард! — заторопился Руффке. — Речь идет об "экспериментальном материале", то есть, о пленных… Господин Валленброт, не забудьте, пожалуйста: второй рубильник у меня… то есть, у вас, на щите. Все камеры будут залиты кислотой, которая разъест все и даже уничтожит трупы. Вы разрешаете, мистер Стьюард? Я полагаю, так будет лучше. Американские солдаты — не американские генералы! Они могут не понять нас, людей науки!

Американец помолчал, а затем сказал недовольным тоном:

— В подобные дела я не уполномочен вмешиваться. Решайте сами. Я покину вас на некоторое время, но помните, господин Руффке, — мы с вами вылетаем через час.

— Прошу прощения, мистер Стьюард! — Валленброт кинулся вдогонку за американцем. — Здесь есть некий профессор Браун… его нужно…

— Коммунист?

— Нет, но…

Кто-то щелкнул пальцами, и вслед за этим Валленброт сказал:

— Слушаюсь!

По лестнице, удаляясь, затихали шаги американца. Степан, обхватив руками голову, сжавшись, сидел в углу. То, что он услышал, было невероятным, кошмарным. Уничтожить "экспериментальный материал!" Это значит убить людей — Екатерину Васильевну, Зденека и всех остальных — неизвестных, но близких и дорогих!

Юноша еле удержался от стона. О чем они говорят, эти мерзавцы, эти живые висельники? Степан прислушался.

— …Американцы? Вы дурак, Валленброт! — желчно сказал Руффке. — Если бы опасность угрожала со стороны красных — я сам включил бы общий рубильник, и взорвал бы весь подземный город вместе с собой и с вами… Но эти… — он злобно захохотал, — эти через год-два сами будут нам помогать в борьбе против русских! Не уничтожать надо, а сберечь! Гитлер?.. Плевать на Гитлера! Любой из нас может стать таким, как он! Нужна сила. Нужны деньги. Они у американцев… В общем, кончайте, Валленброт! Мне нужно еще забрать кое-какие секретные бумаги. Я вовсе не намерен дарить их американцам.

— Хорошо. Я верю вам. — Валленброт подошел к небольшому окошку в стене, и рукояткой пистолета разбил стекло.

Степан догадался, что последует за этим. И действительно, толстый стальной щит, упав сверху, наглухо закрыл коридор. Там, за этой перегородкой, остались люди, — они похоронены заживо…

Степан закрыл глаза и скрипнул зубами. Ах, с какой радостью он разрядил бы сейчас пистолет в этих фашистов! Но оружия не было.

Едва лишь Валленброт и Руффке ушли, Степан подбежал к сигнальному окошку. Там, за осколками стекла, виднелась большая красная кнопка. Он нажал ее, думая, что в тот же миг стальной щит вздрогнет и поползет вверх, но механизм не действовал. Тогда Степан бросился исследовать каждый закоулок — ни рычажка, ни отверстия. Ровные, гладкие стены.

Степан в растерянности остановился перед щитом. Что же делать?

И тут он вспомнил, что профессор Браун однажды сказал: "Подземный город управляется из кабинета шефа".

Любой ценой нужно было проникнуть туда.

Степан выбежал в главный коридор и прислонился к стене.

Мимо него, завывая, промчался электрокар с эсэсовцами; к лабораториям один за другим подъезжали бронетранспортеры, и растерянные бледные гитлеровцы, беспорядочно суетясь, бросали туда все, что попадало под руку. На Степана никто не обращал внимания: он был в белом халате и шапочке лаборанта. Опасность представляла только встреча с Валленбротом.

Надо было спешить, пока не улеглась паника. Степан прежде всего бросился к лаборатории профессора Брауна, чтобы предупредить старика о грозящей опасности, а затем вместе с ним пробраться в кабинет шефа.

Но знакомая лаборатория была пуста. Драгоценные приборы, посуда, бумаги, книги грудами валялись на полу. Степан бросился к тайнику — портфель с рукописью профессора был на месте. "А профессор — погиб?" — сердце Степана сжалось.

Мешкать было нельзя. Схватив портфель и какой-то круглый металлический стержень — все-таки, оружие! — Степан побежал вдоль по коридору. Он никогда не был в этой части города, но в памяти всплыло: "От лаборатории до кабинета шефа — триста двадцать шагов. Восемь перекрестков. Против двери — ниша".

Степан подходил уже к восьмому тоннелю, когда за углом послышался голос Руффке. Шеф и американец шли к главному коридору.

Степан едва успел юркнуть под бронетранспортер.

— Одну минутку, мистер Стьюард, я запру кабинет, — сказал Руффке.

Американец захохотал:

— Узнаю немецкую педантичность! Успокойтесь, здесь никого нет… Вы лучше скажите, что это за бумаги вы сложили в свой чемодан? Сколько они стоят?

Степан не стал слушать дальше. Все его мускулы напряглись: "Никого нет! Никого нет!" Едва лишь голоса удалились, он выскочил из под бронетранспортера, бросился в открытую дверь и захлопнул ее.

"Кабинет шефа!" — догадался Степан. Стальные сейфы, черная штора на стене, — обо всем этом ему рассказывал профессор Браун. И главное: вот, на стене, план подземного города и большой щит с множеством кнопок, рубильников, лампочек!

Спохватившись, Степан дважды повернул ключ в замке. Юноша не заметил, что дверь, прищемив угол ковра, осталась незапертой. Он бросился к щиту, на ходу стараясь прочесть надписи. "Перекрытие главного тоннеля"… "Свет"… "Минные поля"…

Но где же тот страшный рубильник?.. Вот! "Затопление секторов"… Нет, не этот рубильник будет включен, а вон тот… и тот… и тот!..

С чувством гнева и удовлетворенной мести Степан дергал за рубильники, нажимал на кнопки, зная, что в этот миг там, в главном коридоре, с грохотом падают стальные щиты полуметровой толщины, — падают, круша машины, уничтожая фашистов. Вспыхивающие красные лампочки всякий раз извещают: щит опустился.

Не подумав, Степан включил рубильник с надписью: "Силовая станция", и внезапный взрыв потряс стены. Электричество погасло, только над щитом вспыхнула яркая зеленоватая лампочка. При ее свете Степан напряженно всматривался в план подземного города. Он искал путь, по которому можно было бы вывести пленных из нижнего этажа.

Степан сразу увидел запасные выходы. Их было два, оба в этой части города. Юноша напряг память, и перед ним промелькнули подъемник, перекрестки, повороты… Более трех лет назад проносили его на носилках, но он вспомнил весь путь до мелочей. Главный вход — в конце коридора. Тут! Именно тут, в этой комнате должен быть второй выход. Но где? Где?

Возбужденный и потрясенный, Степан с трудом разбирался в путанице переходов, лестниц, камер. Он стал на стул, чтобы лучше видеть, но в этот момент сзади кто-то вскрикнул.

В дверях стоял Валленброт с пистолетом в руках. У порога трясся профессор Браун.

Все это промелькнуло в глазах Степана как вспышка молнии. Раньше чем грянул выстрел, юноша бросился на Валленброта.

…По толстому ковру кабинета в последней смертельной схватке, хрипя, катались два человека. Третий, прислонясь к стене, смотрел на них блестящими сумасшедшими глазами. Он как бы оцепенел. Но когда послышался чей-то приглушенный стон, старик вдруг встрепенулся, в его глазах появилось что-то разумное. Он провел рукой по лысому черепу, схватил со стола большую малахитовую шкатулку, наклонившись, выждал несколько мгновений, изо всей силы опустил ее на чью-то голову и пошел, приплясывая и хохоча:

— Ха-ха-ха!.. Я, Макс Браун, убил человека! Я убил человека!

Глава IX

СЕДОВОЛОСЫЙ ЮНОША

Ранним утром третьего мая тысяча девятьсот сорок пятого года в одном из безымянных ущелий Баварского плато у стремительного горного ручья неподвижно лежали два человека, юноша и старик, в изорванных грязно-белых халатах.

Они спали. Их не беспокоил ни грохот потока, ни задорное щебетанье птиц, ни яркие солнечные лучи. Так спят солдаты после длительного марша: разбросав руки и ноги, прильнув щекой к земле, тяжело всхрапывая и беспокойно бормоча.

Солнце подымалось все выше и выше. Его лучи начинали жечь невыносимо.

Юноша застонал во сне, но не шевельнулся. У старика на лысине проступили капельки пота, лицо побагровело, дыхание участилось, однако и он не мог преодолеть оцепенения. Лишь когда расхрабрившаяся пичужка уселась ему на голову, он беспокойно дернулся и привстал.

— Стефан!.. — старик потер рукой лоб, и, оглянувшись, с недоумением повторил: — Стефан?

Его взгляд упал на юношу. Спящий не услышал слабого оклика, а старик бормотал:

— Антивирус… Капитуляция…

Вдруг старику представилось что-то страшное. Вытянув руки вперед, как бы отталкивая кого-то невидимого, он пятился к скале, шепча:

— Уничтожьте этот вирус!.. Уничтожьте!.. А-а-а…

Он резко отпрянул назад, и, ударившись затылком о выступающий камень, рухнул на землю.

Старик поднялся через несколько часов. Но в нем уже не было ничего человеческого, разумного. Хихикая, он направился к берегу ручья, споткнулся о большой тяжелый портфель, поднял его и машинальным движением расстегнул замки. Из портфеля выпала толстая пачка исписанных листов.

Старик вначале, казалось, заинтересовался: водил пальцем по строчкам, что-то бормотал. Затем, широко улыбаясь, стал разрывать каждую страницу на мельчайшие частички, с любопытством наблюдая, как они легкими мотыльками кружатся над рекой. Наконец, блеснув замками и монограммой, с обрыва полетел и портфель. Его подхватила вода — закружила, завертела, накрыла грязно-желтым буруном и унесла куда-то в щель между камнями, в глубины подземного русла.

— Макс Максович, что вы делаете? — Степан, очнувшись, подскочил к старику и выхватил из его рук последний уцелевший листок. — Макс Максович, где портфель? Где рукопись?

Он чуть не плакал. А старик жалобно хныкал в ответ;

— Я, профессор Браун, убил человека! Я убил человека!

— Макс Максович, что с вами? — с ужасом выкрикнул Степан. — Скажите, как нам удалось вырваться? Ну, встаньте. Макс Максович! Профессор Браун! Отвечайте же: где вход в подземный город?!

Но перед ним был уже не ученый, а сумасшедший. Он отполз в сторону на четвереньках, боязливо втянув голову в плечи. На его блестящем желтом черепе просвечивали синие жилы, губа отвисла.

Со страхом и жалостью смотрел Степан на помешавшегося старика. Три с половиной года они прожили бок о бок в фашистском подземном городе. Три с половиной года мечтали вырваться оттуда. И вот теперь…

Три с половиной года! Юноша осмотрелся вокруг.

Воля! Солнце! Чистый воздух горных вершин! Май!

Жадными глазами Степан всматривался в сизовато-зеленую дымку на перевалах, вслушивался в шум горного потока, дышал опьяняющим воздухом, — ведь всего этого он был лишен на протяжении многих, многих месяцев!..

А может быть, все прошлое — лишь ужасный сон?.. Может быть, никогда не существовал фашист Валленброт с его смертоносным вирусом "Д", не было казематов подземного города, не было препарата профессора Брауна?

Юноша лихорадочно ощупал свою ногу выше колена и вздохнул с облегчением:

— Есть!

Сквозь тонкую материю его пальцы нащупали продолговатый плотный предмет. Но Степаном вновь овладела тревога: не разбилась ли ампула? Он начал торопливо сматывать с ноги широкий и длинный бинт. Наконец, в его ладонь легко скользнула узкая металлическая трубочка. Юноша вскрыл ее и вынул небольшую стеклянную ампулку, наполненную розовой жидкостью.

Лишь эта ампула да единственный листок из рукописи профессора Брауна и подтверждали, что существовал подземный город, в котором было столько пережито. Но не это сейчас волновало Степана. Там остались люди, сотни людей! Их надо спасти!

— Макс Максович, где выход из института?.. Вот антивирус. Смотрите, смотрите!.. Ан-ти-ви-рус!.. Там погибают люди, люди!

Но тщетны были все попытки. Сумасшедший старик в ответ лишь истерически хохотал.

Степан отошел и тяжело опустился на камень. Он все еще не понимал, что случилось с профессором Брауном, как удалось вырваться из подземного города.

Теперь, когда возбуждение улеглось, Степан вдруг ощутил тупую боль во всем теле. Особенно же болела правая рука и шея. Выше локтя, на мякоти, оказалась кем-то тщательно забинтованная рана.

И Степан вдруг ярко вспомнил кабинет шефа, зеленовато-синюю лампу, вспышку выстрела, боль в руке…

Их было трое в кабинете. Степан жив, значит — Валленброт убит. Профессор Браун сошел с ума.

Вслед за этим Степану вспомнился и весь день. Подготовка к восстанию… В камеру вошел Валленброт… Закрывая собой, люди прижимали Степана к стене… Вот он пробирается вперед, пожимая в последний раз руки своих друзей… И кто-то положил на его ладонь пакетик… Где же он?

Степан торопливо зашарил по карманам. Есть!

Еще не успев развернуть плотную, потершуюся на сгибах бумагу, Степан понял: в пакетике была та фотография, которую показывала Екатерина Васильевна.

Весело и задорно с карточки смотрела полная красивая женщина. Большеглазая девочка с огромным бантом в волосах крепко прижималась к ней.

"Милая моя Галочка! — прочел Степан на обороте. — Дитя мое! Знай, что я сражалась за Родину и погибла с честью! Мама".

Ниже мелко, едва различимыми буквами было дописано:

"В случае моей смерти прошу передать эту фотографию дочери по адресу: Юг СССР, Большой Город, пр. Ст. 7, кв. 3, Сазоновой".

А еще ниже — короткое, как мольба: "Очень прошу, товарищи!"

Резкой болью сжалось сердце Степана. Он понял, зачем Екатерина Васильевна отдала ему самое дорогое и единственное, что у нее было. Она как бы сказала этим:

"Будь мужествен, что бы ни случилось! Я отдаю эту карточку, потому что верю в победу. Верь и ты!"

Нет, она не погибла! И ее, и Зденека, и остальных еще можно спасти! Вход в подземный город должен быть где-то совсем близко! Вот может быть, за этой впадиной… за тем выступом…

…Несколько дней бродил Степан по горам, взбирался на вершины, опускался в ущелья, всматривался в каждый камень, каждую скалу… Но не только вход в подземный город, а и ту долину, в которую свалился во время своего первого побега, найти не мог. Горы словно сомкнулись над подземным городом.

Степан совсем выбился из сил. Рана гноилась, ее нечем было перевязать. В это время — ранней весной — в горах не найти ничего съедобного, кроме водянистых безвкусных кореньев. Степан выкапывал их и ел, преодолевая тошноту, чтобы поддержать свои силы.

А профессор слабел с каждым днем. Он ничего не хотел есть, весь сжался, утих и, что-то шепча тонкими побелевшими губами, неустанно следовал за Степаном.

Степан чувствовал: еще немного, и он сам сойдет с ума от непрерывного бормотанья старика, от напряженных бесплодных поисков.

И однажды, когда из-за горной вершины в розовой дымке выплыло солнце, Степан, осмотревшись вокруг в последний раз, пошел на восток, — навстречу солнцу, навстречу Родине.

Это был тяжелый бесконечный путь. Когда в долине мелькала лента шоссе или виднелась красная черепичная крыша дома, Степан неизменно сворачивал в горы. Он остерегался теперь не только немцев, но и американцев.

На третий день пути профессор совсем обессилел. Они сели рядом на мох, и Степан забылся в беспокойном сне. Он проснулся, ощутив чье-то прикосновение.

Профессор умирал. Он дышал отрывисто, тяжело, смотря широко открытыми глазами, и в них светилась обыкновенная человеческая тоска, печаль о жизни, прожитой напрасно. Он силился что-то сказать — и не мог… С его глаз скатились две скупые горькие слезинки.

Через несколько дней после этого в лесу, южнее чехословацкого городка П., бойцы Н-ского артиллерийского полка нашли еле живого юношу — бледного, изможденного и совершенно седого.

Юноша бредил.

ЧАСТЬ 2. АНТИВИРУС

Глава I

ДВА МИРА — ДВЕ НАУКИ

В дверь постучали. Майор Кривцов, начальник советского военного госпиталя, недовольно поморщился, отложил в сторону перо и крикнул:

— Войдите!

Вошел дежурный врач.

— Простите, товарищ майор, — сказал он. — К нам поступил необычный больной. Седой мальчик. У него — крупозная пневмония и угрожающий воспалительный процесс в плечевом суставе.

— Пенициллин?

— Введен, товарищ майор!

— Состояние больного?

— Тяжелое, товарищ майор. Температура — сорок один. Пульс — сто двадцать. Бредит.

— Переливание крови?

— Сделали, товарищ майор. Капитан Стрыжак находится при нем неотлучно. У больного очень странный бред. Можно подумать, что мальчишка был микробиологом… В его карманах обнаружена фотография какой-то женщины с девочкой и вот это… — врач протянул испещренный формулами лист бумаги и металлический футлярчик, из которого виднелся кончик ампулы…

— М-да… — Майор быстрым взглядом пробежал формулы. Ничего не понимаю. Ничего… Ну, хорошо, пойдемте.

Больной бредил. С его запекшихся губ срывались непонятные слова. Сидевший у его изголовья врач сказал:

— Я записал кое-что. "Вирус Д", "Екатерина Васильевна", "Макс Максович", "шприц", "ампула", "антивирус"… Один раз он совершенно явственно произнес: "Где я?"

— Какая температура, Григорий Александрович? — Майор обеспокоенно потрогал пылающий лоб больного.

— Немного спала, Иван Петрович. Но состояние продолжает оставаться угрожающим. Может быть, ввести стрептомицин?

— Пока подождем! — Склонившись над больным, Кривцов прислушивался к хриплому прерывистому дыханию.

Нет, это был не ребенок, а юноша, но исхудавший настолько, что имел вид двенадцатилетнего мальчика. Не удивительно, что болезнь протекает у него так тяжело.

— Хорошо, товарищ капитан, — начальник госпиталя кивнул врачу. — Идите отдыхать, у вас утром две операции. Пришлите, пожалуйста, ко мне сестру.

В эту ночь майор Кривцов не спал ни минуты. Организм юноши отчаянно боролся за жизнь. Помочь этой борьбе было очень трудно: при таком истощении даже лекарства могли оказаться губительными.

На рассвете больной начал затихать. Его лоб покрылся испариной, от лица отхлынула кровь, и оно стало мертвенно-бледным, с глубокими резкими морщинами. Ребенок на глазах превращался в старика.

Майор пощупал пульс. Сердце больного останавливалось.

— Кислород! Камфору!

Кривцов затратил много усилий, чтобы возвратить умирающего к жизни… И когда, наконец, сердце больного застучало, еще неуверенно, но уже непрерывно, — Кривцов глубоко вздохнул и вышел в коридор. Он подошел к распахнутому окну и закурил.

Сквозь частую металлическую сетку долетало легкое дуновение свежего весеннего ветра. Шелестели листочки на деревьях. Осязаемый ярко-желтый солнечный луч выглянул из-за поросшего кустарником холма и, рассыпавшись на тысячи тончайших иголочек, ворвался в помещение.

— Товарищ майор, — прошептала сестра, выбежав следом в коридор. — Он открыл глаза!

Кривцов подошел к постели. Больной тусклым взглядом обводил комнату.

— Ты в советском госпитале, — сказал майор. — Тебе уже лучше. Успокойся и засни.

Веки больного широко раскрылись, глаза приобрели осмысленное выражение.

— Шефа… — его лицо болезненно перекосилось. — Директора… Командира госпиталя…

— Я начальник госпиталя, мальчик! — майор присел на краешек кровати и взял больного за руку.

— У меня… в кармане… ампула. Это — военная тайна…

— Хорошо, хорошо! Ампула цела, она у меня.

Больной еле заметно кивнул головой, закрыл глаза и затих.

— Уснул, — сказал Кривцов. — Идите отдыхать и вы, Маша. Мне кажется, опасность миновала.

Майор посидел у постели больного еще некоторое время, прислушиваясь к дыханию, всматриваясь в черты худенького лица. Да, этот юноша, видимо, перенес многое.

— Ну, выздоравливай, выздоравливай! — ласково прошептал майор. Как всегда, человек, отвоеванный им у смерти, становился ему близким и родным. — Глаша, — обратился он к санитарке, — присмотрите за больным. В случае чего — немедленно зовите меня. А сейчас — пусть спит.

Больной спал двое суток. Ему умышленно вводили снотворное, чтобы сном укрепить организм. Проснувшись на третье утро, он сразу же потребовал начальника госпиталя. Все еще тихо, но уже внятно он сказал майору Кривцову:

— Товарищ начальник, в ампуле — антивирус. Фашисты собираются начать бактериологическую войну, так этот препарат…

Широко улыбаясь, майор прервал его:

— Война окончена, дружище! Мы победили!

— Победили? — радостно прошептал больной. — Победили! — и вдруг, вспомнив о чем-то, нахмурил брови и тревожно спросил: — А подземный город?

— Какой город? — искренне удивился Кривцов.

— Фашистский… Людей — освободили?

— Не знаю. Да ты хоть скажи, как тебя зовут?

— Степан Рогов, — торопливо ответил больной. — А где можно узнать? Этот подземный город находится в Баварских горах.

Майор вместо ответа развел руками: советские войска туда не дошли.

— Ну, а теперь — спать! — строго сказал майор. — Ты очень слаб и должен укрепить свое здоровье. Обо всем поговорим позже.

Но Степан долго не мог уснуть.

"Победа! Победа! Фашисты разгромлены навсегда!" — ликовало все его существо. Но к этим мыслям примешивались и другие: он, Степан Рогов, ничем не посодействовал победе. Кому нужна теперь бесполезная военная тайна, которую он добыл?

Жизнь победила, но здоровье не возвращалось.

Крупозную пневмонию Степан перенес сравнительно легко, но воспалительный процесс суставной сумки плеча начал приносить юноше все больше страданий и очень беспокоил врачей. Не помогали даже наиболее могущественные препараты, — болезнь приняла затяжной хронический характер. И хуже всего было то, что юноша впал в подавленное состояние. Он безропотно переносил мучительные лечебные процедуры, и почти все время лежал, устремив взгляд в потолок.

После сильных переживаний Степаном овладела депрессия. Его угнетала неизвестность: что стало с Екатериной Васильевной и другими пленниками.

Кривцов, понимая чувство больного, ежедневно заходил к нему, беседовал с ним запросто, в полушутливом тоне. Часто майор заводил разговор о хирургии.

Доцент Кривцов был незаурядным хирургом. Армейские врачи восхищались точностью его диагнозов и безукоризненностью проведения операций. Он безбоязненно — и всегда успешно оперировал в области сердца и на черепе, сконструировал целый ряд замечательных приспособлений для извлечения осколков, проводил удачные операции по приживлению почти оторванных конечностей. Но главное, что его интересовало, — злокачественные опухоли. Он встречал их очень часто: извлекал осколок из брюшины, например, и вдруг натыкался чуткими пальцами на знакомое уплотнение ткани. Раненый даже не подозревал, что носит в себе зачаток неизлечимой болезни, которая проявится, быть может, лишь через несколько лет. Кривцов спокойно удалял опухоль.

Как человек, влюбленный в свое дело, майор решил увлечь хирургией и Степана Рогова.

— Что с тобой, Степа? — спросил он однажды, присаживаясь на табурет у кровати. — Тебе очень больно?

Юноша отрицательно покачал головой.

— Так почему же ты печален? — Кривцов отодвинул занавеску на окне. — Смотри: солнце сияет! А ты…

Степан грустно улыбнулся:

— Товарищ майор, я все время думаю о том, что вы мне сказали. Неужели все-таки антивирус бесполезен? Не можете ли вы исследовать этот препарат сами?

— Кто? Я? — Кривцов с деланным ужасом замахал руками. Да я боюсь микробов как огня! Нет, Степа, то ли дело хирургия! Ножичком чик-чик, отрезал руку, ногу, голову, — Кривцов засмеялся, — пришил новую — и гуляй себе на здоровье! А относительно препарата… Нет, Степа, не берусь. Не имею права вскрыть ампулу. Вот выздоровеешь, я отвезу тебя в микробиологический институт, там специалисты исследуют твой антивирус.

Степан молча кивнул головой. А майор продолжал в шутливом тоне:

— Нет, Степа. Я тебе серьезно говорю; бросай микробиологию, займемся хирургией. Какие интересные проблемы возникают! — Он наклонился к Степану и зашептал: — По секрету тебе скажу: я сейчас готовлю докторскую диссертацию! Не веришь? Честное слово! Только трудно мне, — ох, как трудно без помощника! — Кривцов лукаво посмотрел на Степана.

Степан в смущении отрицательно покачал ГОЛОРОЙ. Он очень любил эти полушутливо-полусерьезные беседы, рассеивающие мрачные мысли, и понимал, что майор искренне желает ему добра. Но после всего увиденного в подземном городе медицина опротивела юноше.

— Так не хочешь? — Кривцов погрозил пальцем. — Вот погоди, я натравлю на тебя Ванюшку! Он тебе докажет, что такое хирургия! А теперь — нечего отлеживаться! А ну-ка на прогулку! Марш в сад! Бегом.

Эти строгие команды означали, что Степана вместе с койкой бережно вынесут на веранду. Юноша любил эти "прогулки". Отсюда, с высокого холма открывался широкий вид. На горизонте вырисовывались острые зубцы Татр, днем ослепительно белые, а к вечеру — иссиня-фиолетовые, розовые, багряно-красные… Издалека долетали чешские песни — какие-то необычные, но близкие и чем-то знакомые. Степан закрывал глаза, вслушивался в мелодии и представлял себя на родине, в милой сердцу Алексеевке…

К вечеру сад наполнялся больными. Одни ковыляли на костылях, другие несли перед собой тяжелые гипсовые руки, третьи неподвижно лежали на койках и колясках. Не было слышно стонов и жалоб: люди смеялись, шутили. Особенно выделялся один — коренастый подвижной юноша. Его никто бы не назвал больным. Однажды он подошел к Степану и с шутливой угрозой спросил:

— Так это ты — Степан Рогов?

В тон ему Степан сказал:

— А ты — Ванюшка?

Парень с улыбкой подтвердил:

— Точно! — достав из кармана пачку папирос, он оглянулся и протянул Степану. — Куришь?.. Да кури, чего их там бояться, этих докторов! Сами небось по две пачки в день выкуривают, а нам — нельзя? Что за неравноправие такое?

Ванюшка чиркнул спичку, прикурил и с наслаждением выпустил струйку ароматного дыма.

— А меня майор прислал агитировать тебя за хирургию, сказал он. — Я у него завсегда за агитатора. Как кто нос повесил — иди, Ванюшка, доказывай, что операции получаются удачно, что совсем не больно, — в общем, что хирургия — как мать родная! Смешной доктор: зачем доказывать, если это и так видно? Вот я, например. Ты знаешь, кто я?

Степан покачал головой. Ему очень понравился этот веселый парень.

— Я — уникум! — убежденно сказал Ванюшка. — Уникум! И даже двойной. Во-первых… — он загнул палец, — меня убили через неделю после конца войны. Во-вторых, я был мертвым целых пять минут и воскрес! А если не веришь — смотри!

Ванюшка распахнул халат и приподнял рубаху. На грудной клетке, прямо против сердца, была вмятина, затянутая нежно-розовой кожей. Сердце парня ритмично и сильно ударялось об эту тонкую преграду.

— Вот видишь, — парень с гордостью приложил руку к груди. — Стучит! А было в нем вот что!

На ладони у парня лежал крупный осколок с острыми рваными краями.

— Нет, ты правду говоришь? — Степан смотрел на Ванюшку почти с испугом.

— Даю честное слово гвардейца! — серьезно ответил тот. Меня смертельно ранили шестнадцатого мая под Лясной. Случилось так, что на нашем участке фашисты не захотели сдаваться в плен и побежали в гости к американцам. Пришлось их немного попридержать. Ну, задержали, конечно. А я в тот день, в шестнадцать ноль-ноль, как говорит товарищ майор, скончался на операционном столе. Записали, значит, в истории болезни: "Умер". Осталось дописать: "Похоронен там-то"… Лежу. Молчу. Не протестую. Ясное дело — неживой… Когда вдруг вбегает майор да как закричит: "Что же вы наделали, сякие-такие! Да вы знаете, кто это лежит? Это же — Ванюшка, герой-танкист! Вернуть его к жизни!" — Ванюшка улыбнулся и виновато добавил: — И вернули!

В сильном возбуждении Степан воскликнул:

— Ну и молодец ты, Ванюшка! Честное слово, молодец!

— Почему же молодец? — удивился тот. — Мое дело телячье… А вот майор — молодец! Нет, мало! Человек! С большой буквы, как Горький писал! Ты ему верь! Он мне рассказывал про тебя. Говорил, что начнет тебя учить. Соглашайся! Вот станешь хирургом, вернешь к жизни какого-нибудь парня, ну, такого как я… Да он тебя по гроб жизни не забудет! А ты сам что почувствуешь? Что у тебя — словно крылья выросли! Вот меня как оживляли: пропустили б еще минуту — и не стало бы танкиста Ванюшки! Закопали бы, сгнил бы… А то живу! Смеюсь! Дышу! И работать буду! — он обнажил руку и показал узловатые бицепсы. — Правда, бегать нельзя и курить… тоже нельзя. Но это — пустяк! Шофером стану работать. Ведь так?

— Да, Ванюшка! — тепло сказал Степан. — Спасибо тебе. Для меня сейчас многое стало ясно.

Он почувствовал себя бодрее, ему захотелось что-то делать, к чему-то стремиться.

В памяти всплыл профессор Браун, банки со взъерошенными больными крысами, пробирки и микроскопы, страшная пустота и безмолвие лаборатории в недрах гор… Это воспоминание было неприятным. Почему? Ведь дело, в конце концов, не в обстановке?

И Степан понял: в лаборатории Брауна он видел только подопытных зверьков. Во имя чего производились опыты? Во имя людей? Но их не видел там ни Степан, ни профессор Браун. Старик даже редко употреблял слово "человек". Он говорил "человечество" или "организм"… А майор Кривцов видел перед собой вот этого Ванюшку — коренастого, рыжеватого, с родинкой на девой щеке… Видел и знал, что у этого Ванюшки есть мать, что Ванюшка грудью защищал Родину и чуть не погиб в двадцать лет.

Долго, очень долго не спал в ту ночь Степан. А на следующий день он сказал майору Кривцову:

— Товарищ майор, нельзя ли мне посмотреть, как делаются операции?

— Ага! Сагитировал Ванюшка?! — засмеялся Кривцов. — Нет, дружище, рано! Вот если к первому сентября добьешься нормальной температуры — разрешу. А пока что, не желаешь ли прочесть хорошую книжицу?

Без особенного интереса Степан взял учебник хирургии и засунул его под матрац. Нет, он не хотел заниматься теорией — хватит с него книги профессора Брауна. Надо увидеть все собственными глазами.

Но прошел и сентябрь, и ноябрь, а здоровье Степана не улучшалось. Только накануне нового года майор Кривцов сказал:

— Ну, Степа, завтра мы с тобой делаем операцию.

Чтобы не напугать Степана, майор решил показать простейшее удаление осколка под местным наркозом. Но едва лишь острый скальпель рассек кожу больного и показалась кровь, юноша побледнел, закрыл глаза и пошатнулся.

В тот же вечер у Степана вновь резко повысилась температура.

— Товарищ майор, я не могу! Я ненавижу кровь, стоны… Я знаю: причиняя страдания людям, вы спасаете их от смерти. Я бы тоже хотел бороться за жизнь, но как-то не так. Вот вы рассказывали, что рак лечат лучами радия. А другие болезни? Нельзя ли найти такие способы, чтобы всегда исцелять без боли?

— Я понимаю тебя, Степа! — Задумчиво поглаживая седеющий ежик волос, Кривцов подошел к койке Степана и взял его за руку. — Девизом нашей медицины всегда было: меньше боли! Гениальный русский хирург Пирогов еще в средине прошлого столетия впервые в мире применил наркоз. Советские ученые ввели местное обезболивание. Используя эти методы, мы во много раз уменьшаем страдания больных. Но этим не исчерпываются наши задачи. Ты прав, Степа: нужно искать иные, новые пути. И мы ищем… Вот тебе, например, мы первым долгом ввели пенициллин. Этим ты был спасен от ампутации руки, а может быть, и от смерти… А ты знаешь, что такое пенициллин?

— Профессор Браун говорил мне что-то об этом лекарстве, но я не стал слушать.

— Напрасно! Правда, западные ученые стараются приписать честь открытия пенициллина Флемингу, но лечебные свойства зеленой плесени были открыты русскими врачами Манассеиным и Полотебновым еще в прошлом столетии. Сущность открытия такова: микроскопические грибки вида пенициллиум в борьбе за существование выделяют особые яды, при помощи которых уничтожают многих страшных для человека микробов…

— Простите, товарищ майор, — прервал его Степан. — Разве борьба за существование действительно есть?

— Конечно, есть!

— А "гомо гомини…"?

— Эту пословицу надо переделать так: "капиталист капиталисту — волк!" — Кривцов засмеялся. — Но это же не люди, это империалисты, они живут по законам джунглей! А среди человеческого общества борьбы за существование — такой, как утверждают фашиствующие биологи, — нет! Разве мать вырывает пищу изо рта своего ребенка? Разве ты, например, испытываешь желание убить кого-либо за то, что он дышит вместе с тобой одним воздухом, пьет из одного источника, ест плоды, взращенные на одной и той же земле?! Конечно, нет! Человеческое общество имеет свои особые законы. А борьба за существование между различными видами в животном и растительном мире действительно идет.

Степан задумался:

— Товарищ майор, — сказал он после длинной паузы. — Значит, можно натравить одних микробов, на других? Но это же как раз то, о чем мечтал профессор Браун!

— За много лет до Брауна об этом мечтал наш великий ученый Илья Ильич Мечников. И не только он. Манассеин и Полотебнов, Ценковский и Гамалея и многие другие уже немало сделали для того, чтобы осуществить эту мечту… А Браун… майор вздохнул. — Что ж, не хотелось мне тебя огорчать, но придется. Браун придерживался ошибочных взглядов. Скажи, можно ли создать микробов по рецепту?

— Можно!

— Нельзя!

— Нет, можно! — разгорячился Степан. — Я сам видел формулу живой молекулы. На том листке из рукописи профессора Брауна…

— Живой молекулы?! Гм… Значит, берем железа шесть граммов, серы — десять, воды — два литра, затем калия, магния, хлора и так далее по одному миллиграмму, — смешиваем все в колбе, взбалтываем, и — пожалте: вот она, живая молекула! Мило, мило, нечего сказать.

Степан обиделся.

— Зачем это — "смешиваем", "взбалтываем"? Может быть, и нагревать придется, и рентгеновскими лучами просвечивать, и сильным магнитом намагничивать… Вот вы сказали: железо, сера, калий, — но все это есть в живом организме. Значит…

Кривцов улыбнулся:

— Ах, Степа, Степа! Как много еще надо тебе узнать и изучить! Эти вопросы решаются не так легко, как ты думаешь. Мы поговорим обо всем этом через несколько лет, когда ты поступишь в институт. Идет?… А сейчас, Степа, — майор посмотрел на часы, — пора приниматься за уроки. Время не ждет!

Глава II

ПЕРВЫЕ ВСТРЕЧИ

Ранней весной по улицам большого южного города мчалась военная легковая машина, управляемая розовощеким веселым сержантом. Рядом с шофером сидел пожилой майор медицинской службы. Время от времени он оборачивался к худенькому седоголовому юноше и, лукаво посмеиваясь, спрашивал:

— Ну, Степан, а теперь куда? Направо? Нет, дружище, не угадал! Прямо гони, Ванюшка!

Майор внимательно и восхищенно посматривал по сторонам. Шофер поддавал газу, и темп движения ускорялся. Мигали огни светофоров, отставали и скрывались вдали автомашины, пролетали встречные трамваи.

Жизнь кипела. Ярко, совсем по-летнему, светило солнце. Распускались деревья. Запах тополевых почек смешивался с бензиновым перегаром, запахом извести, затвердевающего бетона и хвойным ароматом свежеструганных досок.

Люди в машине были радостно взволнованы и возбуждены. Майор думал о предстоящей встрече с женой и дочерью, с которыми не виделся пять лет; шофер Ванюшка наслаждался стремительным полетом хорошо отрегулированной машины; Степан переживал радость возвращения на родину.

— Стоп! Ну, вот и приехали, — сказал Кривцов. — Простимся, Степа? Рад бы пойти вместе с тобой, но ты ведь знаешь до Москвы далеко, а у меня всего пять дней отпуска. Ну, да ты, надеюсь, напишешь мне? Пиши, дружок! Мы все очень привыкли к тебе.

— А мне? — поймав Степана за ухо, Ванюшка приговаривал: Чтоб писал да не забывал, чтоб занимался, да не зазнавался! А когда станешь хирургом — чтоб пришил мне новую голову! Красивую! С чубом!

— Ах ты "уникум"! — шутливо отбивался Степан. — Я тебе пришью! Лысую, курносую и задом наперед! — Расхохотавшись, они обнялись.

— Прощай, Ванюшка!

— Прощай, Степа! Желаю удачи!

— А тебе — счастливого пути и счастья в жизни!.. До свидания, товарищ майор!

— До скорой встречи! — Кривцов крепко пожал руку Степана.

Фыркнув сизым дымком, машина тронулась с места. И в этот миг острой тоской свело сердце Степана. Вот и приходится расставаться с милым весельчаком Ванюшкой и с майором, который стал близким, как родной отец. Расставаться надолго, быть может, навсегда… А впереди — неизвестность. И не раз захочется ощутить дружескую поддержку или поделиться радостью. А найдутся ли такие друзья, как эти?

Степан долго махал вслед "газику" фуражкой. А когда машина скрылась за поворотом, потуже затянул пояс на ладно скроенной шинели, подхватил чемоданчик и, сначала энергично, а затем все неувереннее и неувереннее, пошел к массивной дубовой двери Микробиологического института.

Ему открыл высокий седой старик в золотых очках, в белоснежном халате. Глядя куда-то в пространство, он важно спросил:

— Что вам угодно? — но заметив, что паренек совсем оробел, сказал приветливо:

— Войдите!

Степан решил, что это директор или, во всяком случае, какой-нибудь профессор. Но это был швейцар. Внимательно выслушав юношу, швейцар Петрович позвонил по телефону:

— Пусть обождет?.. Минут десять? Хорошо.

За эти десять минут старик успел сообщить Степану, что директора сейчас временно заменяет заведующий вирусным отделом. Петрович рассказал также, что служил еще при знаменитом Илье Ильиче Мечникове и получает персональную пенсию.

Когда электрические часы над полукруглой аркой показали двенадцать, швейцар, в знак особого расположения, сам проводил Степана на второй этаж и открыл дверь кабинета.

Юноша смущенно остановился на пороге. В этом институте все было необычайным: швейцар был похож на директора, а директор…

За большим письменным столом, утопая в мягком кресле, сидела девочка в огромных роговых очках и смотрела так важно и гордо, что если бы не торчащие в разные стороны косички соломенного цвета да не красный бант, Степан в самом деле принял бы ее за директора.

Девочка, увидев незнакомого, тоже растерялась, быстро сняла очки и выбежала из-за стола. Ей, вероятно, было очень неловко, и, чтобы скрыть смущение, она говорила без умолку:

— Вы солдат? Мама тоже солдат. Нет, она офицер. А мы с мамой завтра едем в Сочи. Вы не были в Сочи?

Степан не знал, как вести себя с этой девочкой. Ему порядком надоел ее тоненький щебечущий голосок. Девочка, видя, что он хмурится, умолкла.

В эту минуту в дверях показался человек в белом халате. Девочка бросилась к нему:

— Семен Игнатьевич, вот пришел солдат, он хочет видеть директора… Может быть, вы спросите у него, что ему нужно? — она обиженно надула губки и кивнула в сторону Степана: Он мне не хочет говорить.

Мужчина улыбнулся:

— Э, Галочка, не обо всем можно говорить. А вдруг, это военная тайна?

Все еще улыбаясь, он подошел к Степану:

— Если вам нужен именно доцент Великопольский, придется подождать часа два. Если же… Я секретарь партбюро института доцент Петренко. Может быть, я смогу вам помочь?

Он произнес это просто, как давнишний друг, как человек, которому не впервые приходится решать важные, безотлагательные вопросы.

Степан внимательно посмотрел на доцента. С первого же взгляда ему понравился этот невысокий седеющий мужчина с живыми, умными глазами. Почему-то вдруг показалось, что таким и только таким, должен быть тот советский микробиолог, который первым узнает о чудесном антивирусе профессора Брауна.

— Да, да, я расскажу обо всем. У меня важное государственное дело. Но…

Степан недовольно покосился на девочку. Ее присутствие стесняло — при ней трудно было начать серьезный разговор.

Доцент, видимо, понял его.

— Галочка, передай маме, что я хотел ее видеть. Пойдемте в мой кабинет! — обратился он к Степану.

В кабинете Петренко Степан вынул из кармана ампулу с розоватой жидкостью и листок плотной желтоватой бумаги, положил их на стол и сказал срывающимся голосом:

— Я пробыл в фашистском подземном городе три с половиной года. В этой ампуле — антивирус, средство против всех болезней. Немецкий профессор, который изобрел этот препарат, отдал его Советскому Союзу. А это — страница из рукописи профессора.

Он умолк, ожидая, что скажет Петренко.

Доцент внимательно посмотрел на Степана, задержал взгляд на его седых волосах, подумал, потирая виски, затем решительно шагнул к телефону и взял трубку.

— Антон Владимирович, не можете ли вы прийти ко мне? Очень важное дело. У меня один товарищ… Да… да. Хорошо.

Вскоре за дверью послышались тяжелые, уверенные шаги. В комнату вошел плотный мужчина высокого роста с крупными чертами лица. Из-под распахнутого халата на гимнастерке виднелись медали.

— Доцент Великопольский, — протянул он руку. Затем повернулся к Петренко: — Ну, что у вас за срочное дело?

Степану трудно было произнести только первую фразу. А потом перед ним замелькали картины пережитого, — оставалось лишь описывать, их. Но, даже увлекшись, он с напряжением следил за каждым жестом, за каждым изменением выражения на лицах ученых.

Доцент Петренко слушал молча, не выпуская изо рта давно погасшей папиросы. Великопольский часто переспрашивал то одно, то другое. Степан увидел, что оба насторожились, когда он назвал имя профессора Брауна. Ему даже почудилось, что Великопольский был приятно удивлен, потому что быстро спросил:

— Это ученик Пастера, да? Хорошо…

Ему ответил доцент Петренко:

— Да. Бывший.

По интонации голоса парторга Степан понял, что Петренко чем-то недоволен. Но Рогову некогда было раздумывать об этом — он уже говорил о той ночи, когда профессор Браун создал свой антивирус. Потом — побег. Камера смертников… Екатерина Васильевна… Зденек, который был готов пойти на смерть ради ампулы с антивирусом.

— Вот эта ампула! Вот эти формулы! — Степан умолк и облизал пересохшие губы.

Стеклянная трубочка тускло отсвечивала на зеленом сукне стола. Петренко сидел, грустно склонив голову; доцент Великопольский возбужденно ерошил волосы. Вздохнув, Петренко поднялся и зашагал по комнате. Степан видел, что секретарь партбюро потрясен рассказом о людях, оставшихся в подземном городе.

Великопольский, покусывая губы, внимательно вчитывался в формулы профессора Брауна. Видимо, доцент не мог ничего понять, так как вскоре с досадой отодвинул листок в сторону и взял ампулу. Он ощупал ее, взболтал, посмотрел на свет и вновь положил.

— Спасибо вам, товарищ Рогов! — сказал Великопольский. Большое спасибо! Вы сделали очень важное дело! Я сам исследую этот препарат. Думаю, что через неделю нам станет все ясно. А теперь — до свидания! Я, к сожалению, должен спешить в лабораторию.

Он ушел, унося ампулу и листок с формулами, но сразу же вернулся:

— Товарищ Рогов, где вы остановились? Нигде? Тогда возьмите записку в гостиницу, — он быстро написал на бланке несколько слов. — А деньги у вас есть, простите за нескромность!

Неожиданный вопрос заставил Степана покраснеть.

— Есть, товарищ доцент, есть! Мне в госпитале на дорогу выдали все необходимое.

— Ну, хорошо. Если что понадобится, — немедленно обращайтесь ко мне.

Степан с уважением смотрел ему вслед. Все складывалось как нельзя лучше. Надо подождать только семь дней.

Он мысленно похвалил себя за то, что рассказывал все подробно: может быть, самые незначительные сведения о способе изготовления антивируса помогут доценту раскрыть секрет профессора Брауна. А не разрешит ли Великопольский присутствовать при исследовании? Как это было бы хорошо! Что если попросить об этом доцента Петренко?

Но когда Степан Рогов посмотрел на Петренко, его радость мгновенно потускнела. Доцент, нахмурясь, ходил по комнате. Иногда он останавливался, как бы желая что-то сказать, но молчал и хмурился все сильнее. Вот он подошел к этажерке, вынул какой-то толстый том, полистал и вновь поставил на место; наконец, подошел к Степану:

— Садитесь, мой друг, поговорим. Поговорим.

Он долго молчал. Степан догадывался, что доцент не знает, с чего начать видимо серьезный и важный разговор.

Петренко и в самом деле искал наиболее деликатную форму, в которой можно было бы объяснить юноше, что чудодейственный антивирус — абсурд, что создать лекарство против всех в мире болезней — нельзя. Уже тогда, когда Рогов упомянул имя Макса Брауна, доцентом овладело разочарование.

Действительно, Макс Браун был учеником знаменитого французского микробиолога Пастера. Действительно, имя профессора Брауна гремело в свое время. Но затем Браун последовательно скатывался к механистическим позициям, попирая основные принципы материализма. Его последняя, широко разрекламированная на Западе книга "Введение в микробиологию" отражала тот тупик, в который зашел видный ученый.

"Человек, не понимающий законов развития природы, не может создать ничего значительного", — думал доцент Петренко.

Следовало объяснить все это Степану Рогову, но объяснить — значит погасить самые светлые надежды юноши, для которого антивирус прежде всего связан с пленниками подземного города — прекрасными людьми, шедшими на смерть во имя жизни. Но нельзя и молчать. Великопольский, которому, безусловно, ясна ошибочность теории создания антивируса, слишком оптимистично настроил Степана Рогова. Для юноши отрицательный результат исследований грянет, как гром с чистого неба. Нужно подготовить его к этому, — осторожно, внимательно. И если для Степана Рогова борьба за жизнь человека начинает становиться зовущей, яркой мечтой, нужно уже теперь указать ему правильный путь.

— Товарищ Рогов… — доцент Петренко посмотрел на Степана: — Я буду говорить о неприятном. Вам станет тяжело. Но вы советский человек, умеете мужественно встречать и преодолевать препятствия.

— Товарищ доцент, антивирус Брауна — чепуха?

На доцента смотрели черные блестящие глаза. Они умоляли сказать правду, только правду, какой бы горькой она ни была. И Петренко грустно покачал головой:

— Сказать заранее что-либо определенное — нельзя. Мы очень тщательно исследуем препарат. Однако, меня смущает следующее обстоятельство: профессор Браун был последовательным механистом. Если он базировался на своей теории, то… Поймите: ошибочна сама идейная основа этого "универсального антивируса". Ну, как бы это вам объяснить?

Доцент на минуту задумался, затем вынул из кармана карандаш и на листе бумаги поставил большую точку:

— Вы физику учили? Ну, вот и хорошо. Скажите, где окажется через четыре часа человек, который вышел из нашего института в полночь и направился на север со скоростью пяти километров в час?

Но до задачи ли было сейчас Степану? Лишь после повторного вопроса он беспомощно улыбнулся:

— Простите, я не расслышал… Вы спрашиваете, где окажется человек?.. В двадцати километрах отсюда к северу. Ведь так?

— Возможно — так. А может быть, и вовсе нет!

Степан, моргая глазами, смотрел на Петренко. А тот весело засмеялся:

— Мой друг, это зависит от пешехода! Тот человек, которого имею в виду я, будет за три километра от института… и ляжет спать! Я каждый вечер иду домой пешком. именно в таком направлении и с такой скоростью.

Степан запротестовал:

— Но вы останавливаетесь, то есть, нарушаете условие задачи!

— А кто предъявлял мне какие-либо условия? Это вы полагаете, что я должен двигаться, как машина. Вы считаете меня безвольной массой, неодушевленным предметом. Для такого предмета законы физики действительно абсолютно точны. Но я человек. У меня есть сознание и воля, а вы того не учитываете. Очень сложный процесс вы решили объяснить при помощи примитивных формул механики. И вот подобную же ошибку допускают механисты…

Петренко быстрыми шагами подошел к этажерке, вынул толстую книгу и раскрыл ее.

— Вот прочтите: "… Живую молекулу можно рассчитать, как механизм". Так пишет профессор Браун. Он глубоко ошибается. Конечно, микробы сознания не имеют; они подчиняются относительно простым законам природы, которые и можно, и нужно познать и изучить. Но даже самый примитивный микроб устроен в миллионы раз сложнее наиболее сложной из наших машин. А Браун этого не учитывает. Он жизнь — понимаете: жизнь, невероятно сложный процесс! — хотел выразить формулой. "Формула жизни"! Это бессмыслица! Вот теперь и судите: идеалисты поклоняются таинственной божественной "жизненной силе", которая якобы вдыхает жизнь в мертвую материю. А механисты склоняются перед всесильной "формулой" — перед расположением молекул… Если внешний вид каких-либо кристаллов случайно совпадает с внешним видом живых существ, механисты начинают кричать о "проявлении жизни в ее новой форме". А все эти искусственные "радиобы", "соляные существа" и так далее столь же похожи на своих прототипов, как гипсовое яблоко в витрине магазина — на сочный плод в яблоневом саду!

Незнакомые термины, необычайные доказательства угнетали, смущали Степана. Почти с отчаянием в голосе он спросил:

— Товарищ доцент, пусть не "жизненная сила", не "жизненная формула"… но что же нужно сделать, чтобы из неорганических веществ возникла жизнь?

— Это мы скоро узнаем, — ответил Петренко. — Академик Опарин и профессор Лепеширская работают сейчас над раскрытием тайны. И они достигнут успеха, я уверен в этом. Основные законы развития материи предвидел еще Энгельс, а дальше их развили Ленин и Сталин. В том-то и сила нашего мировоззрения, что мы не только объясняем, но и предвидим… А профессор Браун, как и многие другие буржуазные ученые, ни объяснять, ни предвидеть не умел.

Несколько минут сидели молча. Наконец Степан отважился спросить:

— Но как же работают буржуазные ученые? Ведь и у них есть достижения?

— Часть прогрессивных буржуазных ученых признает и защищает материализм. Некоторые высказывают реакционные взгляды лишь в угоду своим хозяевам, но тайком руководствуются материалистическими законами. А громадное большинство ищет свой путь наощупь. Если и появляется у такого ученого какой-либо успех — это значит, что ученый стихийно приблизился к материализму…

У Степана вспыхнули глаза:

— Товарищ доцент, а может быть, и профессор Браун…

— Возможно и так, — согласился Петренко. — Универсальный антивирус он создать не мог, ибо такое средство вообще создать нельзя. А вот вакцину против вируса "Д" или другой подобный препарат — возможно и создал. Я не вирусолог, поэтому-то и призвал на помощь доцента Великопольского. Но достаточно нам говорить об антивирусе и о Брауне… Устали?

— Устал. — Степан потер ладонью лоб и вздохнул.

— Вам тяжело, я знаю. Но перед вами — целая жизнь. Будете учиться, Степа?

— Буду.

— На врача?

— Да.

Доцент Петренко поднялся и крепко пожал руку Степана:

— Учитесь, мой друг! Возможно, будет тяжело, но не падайте духом. Вот уж и коммунизм не за горами. Кто, если не мы, советские люди, должны бороться за торжество жизни, за торжество коммунизма на земле!

Доцент Петренко беседовал со Степаном еще около часа. Он подробно расспрашивал обо всем, рассказывал о себе и о своей работе, давал много полезных советов. И чем искреннее и теплее звучал его голос, тем тяжелее становилось на душе у Степана.

Вот уже год он среди родных советских людей. Везде встречает привет и ласку. А за что? Что он сделал для своей Отчизны? Препарат профессора Брауна — не военная тайна. Антивирус Брауна — бессмыслица!

Доцент Петренко выглянул в окно. По широкой улице, залитой лучами заходящего солнца, шел юноша в аккуратной шинели, в тщательно начищенных сапожках. Вот он обернулся, долгим взглядом посмотрел на здание института, затем быстро пошел в сторону городского парка.

Глава III

ВЕЛИКОПОЛЬСКЯЙ

Антон Владимирович Великопольский, заведующий вирусным отделом Микробиологического института, ходил по кабинету большими, тяжелыми шагами. В его руке дымилась "козья ножка". Доцент, привыкнув на фронте к махорке, все еще не мог перейти на папиросы. Затягиваясь дымом, он размышлял о Степане Рогове и антивирусе профессора Брауна.

"Подземный город… Да, такие города в Германии существовали. Профессор Браун… Существовал и профессор Браун, это имя знакомо с институтских времен… И, наконец, ампула и формулы… Нет, малый не врет, он действительно был в подземном городе, встречался с профессором, добыл ампулу с неизвестным препаратом".

Цыгарка прижгла пальцы. Доцент швырнул ее в угол, сел за стол и разгладил лист желтоватой бумаги. Он разбирал формулу за формулой, и брови его сдвигались все более и более. На листке были промежуточные реакция с короткими объяснениями по-латыни. Завершающая формула, видимо, также давала структуру полупродукта, потому что под ней стояла латинская фраза: "Присоединяя к полученному указанное ранее"…

Заключительная формула была чем-то знакомой доценту. Бензольные кольца… Цианистые группы… Аминокислоты… Но их расположение было странным, необычным.

Таинственные формулы раздражали, как иероглифы исчезнувшей письменности, — они могли скрывать в себе все, что угодно — и гениальные догадки, и бред маниака.

Доцент Великопольский не верил в этот антивирус. Слишком смелой, даже нелепой была идея создать средство против всех болезней. Если бы Степан Рогов не сообщил, что профессор Браун в конце концов оказался сумасшедшим, можно было надеяться найти в ампуле какой-нибудь антибиотик нового типа что-нибудь вроде пенициллина. Но теперь…

И все же рассказ Степана о том, что крыса, которой был влит препарат Брауна, оказалась невосприимчивой ко многим вирусным заболеваниям, интриговал Великопольского. Как бы то ни было, антивирус необходимо исследовать со всей тщательностью.

Но доцент медлил. С неизвестным микробиологическим препаратом надо обращаться очень осторожно.

Часы пробили пять. В коридоре послышался шум шагов, голоса людей — окончился рабочий день института. И когда установилась особенная, настороженная тишина, которая всегда водворяется в больших зданиях после ухода людей, доцент вошел в свою лабораторию.

Он надел респиратор, закрывающий почти все лицо, осторожно взломал кончик ампулы и, набрав капиллярной трубочкой капельку жидкости, рассмотрел ее под микроскопом. Поле было абсолютно чистым — следовательно, это или чистейший раствор, или вирусный препарат. В таком случае необходимо увеличение 50–60 тысяч, обычный же микроскоп увеличивал только в две тысячи раз. Электронный микроскоп, недавно установленный в институте, все еще не был отрегулирован, значит придется исследовать на животных.

Доцент задумался над тем, какой вид вирусных болезней взять для исследования. Скарлатина, корь, грипп, трахома, сонная болезнь, тропическая лихорадка — все они вызывались ультравирусами — живыми частицами, которые во много раз мельче самых мелких микробов. Но одни из этих вирусов свойственны лишь человеку, — а на людях эксперименты не производятся, — другие были недостаточно активны. В этом отношении наиболее подходящим для исследования являлся вирус бешенства: в последних стадиях бешенство неизлечимо.

Были еще причины выбрать именно этот вирус: Рогов сказал, что препарат Брауна изготовлен, в конечном счете, из вируса бешенства — значит, в силу родства, будет наиболее сильно взаимодействовать с этим вирусом. К тому же, и методика исследований Великопольскому близка: совсем недавно он пытался, — правда, безуспешно, — создать новую вакцину против бешенства.

Доцент вспомнил, что накануне в институт привезли бешеную собаку во второй стадии болезни. Она обречена, и если антивирус Брауна подействует, можно с уверенностью сказать, что этот препарат действительно всемогущ.

Собрав необходимые инструменты, доцент спустился в полуподвал. Едва лишь он открыл дверь, из угла послышалось рычание. Большая рыжая собака, истекая слюной, грызла железные прутья решетки.

Великопольский равнодушно посмотрел на животное и сосредоточенно наполнил шприц.

Пришлось порядком повозиться, прежде чем удалось прикрутить собаку к прутьям клетки и сделать ей вливание. Затем он сел на свежеструганные доски у стены, вынул кисет, закурил, наблюдая за медленно тающими кольцами табачного дыма.

Прошел час, другой, третий…

Собака бесновалась по-прежнему.

Досадуя на то, что напрасно потеряно так много времени, Великопольский ушел из института.

Когда позади закрывалась тяжелая институтская дверь, Великопольский обычно старался забыть о волнениях и неприятностях, связанных с работой. Ему не хотелось думать о повседневных делах, которые поглощали уйму энергии, но были незаметными и неблагодарными.

Совсем недавно он выдвинул гипотезу противогриппозного иммунитета. Вначале она казалась неуязвимой и стройной, но сегодня утром окончательно выяснилась ее полная несостоятельность. Затем этот антивирус… День прошел впустую.

Ему захотелось отвлечься от мыслей, рассеяться, и он направился к парку.

Великопольский гордился собой: получить в тридцать восемь лет место заведующего отделом не всякий сумеет. К тому же, он выглядел по-юношески молодо, и когда — чисто выбритый, в безукоризненном кителе — проходил по улицам города, девушки улыбались ему.

Великопольский долго сидел на скамейке, жадно вдыхал терпкий весенний воздух, вслушивался в задорный смех молодежи, всматривался вдаль, туда, где по главной аллее, залитой светом, проходили нарядно одетые люди, — сидел, смотрел, слушал и чувствовал, что уходит беспокойство, исчезают мысли о неудачной гипотезе, об антивирусе Брауна.

Наконец он поднялся и пошел по главной аллее. На пути ему встретилась группа девушек, — взявшись за руки, они шли, лукаво посматривая на красивого демобилизованного офицера.

Он хотел сделать вид, что испугался, что сдается в плен, а затем, разорвав девичью шеренгу, взять их под руки и пойти вместе, но вдруг подтянулся, погасил улыбку и торопливо свернул в боковую аллею: из-за киоска появилась Елена Петровна — доцент института. Она медленно шла в глубь парка.

Великопольский устремился за ней, но не подошел, а остановился в нескольких шагах, в тени деревьев. Елена Петровна, сев на скамью, изредка посматривала вдоль аллеи, словно ожидая кого-то.

Она давно нравилась Великопольскому. Умная, молодая, красивая, она держалась с ним по-дружески, но казалась недоступной. И все же он был достаточно опытен, чтобы понять: Елена Петровна любит его. Великопольский давно заметил, что ей хочется бывать с ним, что у нее радостно вспыхивают глаза, когда он играет с Галочкой, ее дочерью.

Завтра она уезжает в Сочи. Он заволновался. Ему показалось, что представился удобный случай для сближения. Весна, парк… Разыграть случайную встречу…

Но в этот момент к Елене Петровне подошла пожилая женщина; они долго беседовали и ушли вместе.

Досадуя, Антон Владимирович пошел следом. У выхода из парка он остановился в раздумье. Ему очень хотелось подойти к Елене Петровне, но, так и не решившись, он направился к Дому специалистов, в свою неуютную холостяцкую квартиру.

Выйдя из института, Степан остановился в полной растерянности.

Но постепенно досада исчезла. В конце концов ничего необыкновенного не произошло. Разве не усомнился он в антивирусе еще там, на берегу горного ручья, когда впервые понял, что профессор Браун сошел с ума? Разве майор Кривцов не доказывал, что таким путем, который предложил профессор Браун, невозможно создать антивирус, что он в своих исканиях был далек от истинной науки? Соглашаясь, что Макс Браун мог совершенно случайно открыть новую вакцину, Кривцов все время твердил Степану, что если он хочет стать настоящим микробиологом, то должен выбросить из головы все теории профессора Брауна.

Сегодня почти то же самое сказал доцент Петренко, секретарь партбюро института.

Степан обернулся и с грустью посмотрел на огромное серое здание. Лучи заходящего солнца отражались в оконных стеклах, бросая тревожные красные отблески. Почудилось, что за этими окнами пылают огромные печи, гудят машины, суетятся люди.

Но пусть даже не так. Пусть в лабораториях института царит напряженная рабочая тишина, — все равно там творятся чудеса, там борются за жизнь.

— Надо учиться! — сказал Степан. — Да, учиться!

Он повторил это как клятву. Исчезли остатки растерянности, безволия. Будущее теряло свою неопределенность.

"Надо сделать так, как советовал секретарь партбюро — записаться в вечернюю школу, потом поступить в институт, — думал Степан. — Надо учиться, учиться всю жизнь".

Уже стемнело, когда Степан вошел в парк и, усталый, опустился на скамью возле памятника великому поэту. На скамейке сидела девушка. Видимо, она готовилась к экзаменам. "Курс органической химии", — прочел Степан. Ему хотелось заговорить с этой девушкой, расспросить, где она учится, трудно ли сдавать экзамены, но он так и не решился. Девушка шепотом повторяла формулы.

Когда она ушла, Степан проводил ее долгим взглядом, думая о том, что скоро и он вот так же будет ходить в парк с книгой в руке. Быть может, они с этой девушкой даже встретятся, заговорят о химии, о новых кинофильмах или просто станут смотреть вдоль аллеи на нескончаемый поток людей.

Был уже поздний час, и аллея постепенно пустела. Степану вдруг стало грустно и одиноко. Казалось, что вместе с людьми из парка уходит мягкая теплота весеннего вечера. Внезапно подул холодный северный ветер, влажно задышала земля, парк стал слишком просторным и неуютным.

Запоздалые прохожие торопливо уходили из парка.

Заныло плечо, и Степан встал со скамьи. Он несколько раз прошелся взад-вперед, чтобы согреться, и уже начал жалеть, что не пошел в гостиницу, а теперь, среди ночи, разыскать ее трудно, да и неловко являться так поздно.

Вдали показался какой-то человек. На груди его блестели медали, а лица еще не было видно. Степану показалось, что это Великопольский. Это действительно был он.

Антон Владимирович прошел совсем близко. Степан с уважением подумал о том, как много приходится работать этому человеку. Ему хотелось подойти к Великопольскому, спросить о чем-нибудь, поговорить, но он боялся показаться навязчивым, не хотелось, чтобы доцент подумал, что он нарочно поджидал его в парке. И Степан отступил глубже в чащу кустов.

Великопольский остановился на миг, словно обдумывая, куда пойти, сломал веточку, повернулся и решительно направился к выходу из парка.

Степан посмотрел ему вслед, вздохнул и вскоре уснул на холодной, жесткой скамье.

Проснулся он рано, совершенно окоченевший. В боку неприятно покалывало. Степан не обратил на это внимания. Ему нужно было немедленно найти дочь Екатерины Васильевны.

"Пр. Ст." Степан расшифровал как "проспект Сталина", но на этой улице дома № 7 не существовало. Рогов долго искал, прежде чем узнал, что этот дом сгорел от бомбы во время войны.

В адресном столе Степан также ничего не добился.

А покалывание в боку все усиливалось. К вечеру в груди появилось ощущение чего-то неприятного, лишнего, пересыхало во рту, кружилась голова, и Степан понял, что снова заболел. Ему стоило больших усилий добраться до гостиницы.

Швейцар сокрушенно покачал головой: у Степана лихорадочно блестели глаза, щеки горели ярким, нездоровым румянцем. Швейцар сказал, что сначала надо пройти медосмотр; видя, что юноше самому не дойти, проводил его до ближайшей больницы.

— Ну-с, молодой человек, — сказал врач, выслушав Степана, — вам придется полежать. У вас пневмония.

Степан устало склонил голову:

— Понимаю, доктор: воспаление легких. Не везет мне — ведь я только что из госпиталя…

Глава IV

"БРЕД СУМАСШЕДШЕГО ПРОФЕССОРА"

Утром Великопольский проснулся в сквернейшем расположении духа. Все его раздражало: слишком громкая музыка, долетающая из соседней квартиры; мелкий, противный, совсем не весенний дождь; воспоминания о вчерашнем неудачном дне.

Изменив многолетней привычке, он даже не побрился и приехал в институт с опозданием. И в институте все казалось Великопольскому скучным и постылым: швейцар — назойливо-фамильярным, аспиранты — непонятливыми, суетливыми.

И еще эта беседа с доцентом Петренко. Секретарь партбюро поинтересовался ходом исследования препарата Брауна.

Великопольский раздраженно махнул рукой:

— Бессмыслица! Пресловутый антивирус не выдержал простейшего испытания. Да и чего можно было ожидать от сумасшедшего профессора? Антивирус — плод его больной фантазии.

Доцент Петренко ответил спокойно, даже слишком спокойно, как показалось Великопольскому:

— Я бы советовал вам не торопиться с выводами. Проведите исследования как можно более детально. Я тоже возлагаю очень небольшие надежды на этот препарат, но вовсе не потому, что Браун сошел с ума. Впрочем, это вам, конечно, понятно… И еще я хотел предупредить вас, что со Степаном Роговым надо говорить серьезно и просто, без скидок на жалость. Считайте, что перед вами стоит как бы один из наших лаборантов-взрослых, серьезных людей. Или пошлите его ко мне. Хорошо?

После ухода Петренко Антон Владимирович раздраженно зашагал по комнате.

"Что мне должно быть известно? Что профессор Браун был учеником Пастера? Что профессора Брауна очень уважает академик Свидзинский, который читал нам курс микробиологии? Похоже, что он уличил меня в невежестве!" Работа не шла на ум, и, чтобы рассеять раздражение, доцент пошел в полуподвал посмотреть на подопытных животных. Спускаясь по лестнице, он думал о предстоящем разговоре со Степаном Роговым. Придется сказать: "Все это бред сумасшедшего профессора!" — и вернуть листок с формулами. Ненужный, неприятный разговор.

Насвистывая, Великопольский рассеянно осматривал помещения.

Морские свинки, белые крысы, кролики — все животные, которые были нужны для проведения опытов, содержались в полном порядке.

Настроение улучшалось: ведь это он, Великопольский, предложил использовать пустовавший ранее подвал.

Дверь в помещение, где стояла клетка с бешеной собакой, доцент открыл так же хладнокровно, как и все прочие.

Собака лежала неподвижно, и Антон Владимирович подумал, что надо приказать служителю выбросить ее труп. Но едва он сделал шаг, как собака вскочила и, повизгивая, бросилась к решетке. Она умильно облизывалась и виляла хвостом, несколько раз тявкнула и, высунув лапу из-под решетки, начала царапать пол.

Великопольский ошеломленно смотрел на нее: нет, это невозможно. Собака, которой вчера было произведено вливание, наверное, издохла и на ее место посадили другую. Хотя… та же рыжая в подпалинах шерсть, те же отвислые уши борзой… Неужели это она со взъерошенной шерстью, с диким взглядом несколько часов тому назад билась о решетку, и ядовитая слюна текла из ее незакрывающейся пасти?

Не веря своим глазам, Антон Владимирович подскочил к клетке и, схватив палку, с силой толкнул собаку в отвислый тощий живот. Собака, заскулив, забилась в угол, удивленно и жалобно посматривая на человека. Она не понимала, за что ее бьют, — она была голодна, хотела пить.

Великопольский вытер пот со лба, сел и перевел дыхание.

"Да ведь это же и в самом деле антивирус! — промелькнула тревожная мысль. — А что если это действительно универсальный антивирус, который действует пусть не против всех, пусть хотя бы против нескольких смертоносных вирусов!? Ведь это открытие мирового значения! Со времен Пастера не было равных ему!"

Огромными прыжками Великопольский поднялся в вестибюль и, криво улыбаясь, спросил у швейцара Петровича:

— Собаку № 11–18, бешеную, которую привезли третьего дня, никто не забирал из клетки?

— Рыжую, в подпалинах? Нет! А что, издохла?

Доцент, всегда такой строгий и выдержанный, громко рассмеялся, и, не ответив, быстро взбежал на площадку второго этажа.

Петрович недоуменно пожал плечами.

Нет, собака не издохла! Она была жива и здорова. Рыжая, с перебитым хвостом, вислоухая, некрасивая, глупая, она казалась доценту Великопольскому необыкновенной, — ведь это была первая в мире. собака, которую удалось вылечить во второй стадии бешенства. Каждые полчаса доцент бегал к ней и носил ей все самое вкусное, что мог купить в институтском буфете. Собака ела, благодарно посматривая на человека, а Великопольский, осторожно вводя ей под кожу иголку шприца, уговаривал:

— Ну, моя хорошая… Ну, моя умница… Потерпи. Мы тебе поставим памятник из лучшего уральского мрамора, потерпи!

Он изучал состояние организма собаки всеми известными ему способами, и всякий раз результат был одинаковым — животное казалось абсолютно здоровым. Потом Великопольский решил влить кровь собаки другому животному, — может быть, в крови сохранялся вирус в скрытом состоянии?

И вот кровь собаки № 11–18 была влита двум кроликам здоровому и бешеному. Антивирус Брауна был также влит бешеной кошке.

Теперь доцент Великопольский уже не отходил от животных ни на минуту, тщательно наблюдая и записывая результаты действия антивируса.

Через семь часов после вливания бешеная кошка вдруг начала с дикими воплями метаться по клетке и забилась в судорогах. У нее резко повысилась температура, вздыбилась шерсть. Такое состояние продолжалось около часа, затем кошка начала успокаиваться, температура упала — кризис миновал.

И вдруг завизжал больной кролик, которому была влита кровь собаки. У него повторилась та же картина, но в более слабой форме: резкий кризис и медленное выздоровление.

Третий кролик — здоровый, которому также было произведено вливание, — забившись в угол, испуганно смотрел красными глазами. На него антивирус не подействовал.

Так прошла ночь, первая ночь, которую доцент Великопольский провел в своей лаборатории без сна. Такой же была и вторая и третья. Но в институте пока что никто не знал об этих экспериментах.

Доцент молчал. Он уже имел достаточно случаев убедиться в том, как вредно обнародовать непроверенные исследования: им были выдвинуты две теории, и обе оказались ошибочными. К тому же у Великопольского в ушах постоянно звучали загадочные слова доцента Петренко, заставляющие проверять результат снова и снова.

И он проверял.

Препарат профессора Брауна, безусловно, не был универсальным антивирусом. Доценту удалось определить, что этим препаратом можно излечивать лишь несколько болезней. Но для излечения требовалось ничтожное количество антивируса. Выздоровление наступало быстро: через шесть-семь часов животное, которому был введен антивирус, проходило стадию сильнейшего кризиса и если не погибало, то немедленно выздоравливало и приобретало огромный активный иммунитет — ему можно было безбоязненно вводить вирус той болезни, которой оно переболело. Может быть, защитные силы организма, а может, частицы антивируса, оставшиеся в теле, немедленно разрушали заразные начала. Даже кровь этих животных приобретала чудесные свойства: достаточно было влить несколько кубиков ее другому животному, чтобы и оно оказалось невосприимчивым к данной болезни.

Великопольский был уверен, что создал вакцины — такие, как вакцина оспы, которую прививают людям. Но это были новые вакцины: против бешенства, причем действующая гораздо сильнее и безотказнее, чем пастеровская, против чумы поросят, против ящура рогатого скота.

Каждый раз, когда он набирал из почти пустой ампулы капельку антивируса для очередного эксперимента, он вспоминал: "А где же Рогов? Почему он не приходит?"

Однажды он даже позвонил в гостиницу, но ему ответили, что в регистрационной книге Степан Рогов не значится. Доцент успокоился на этом, но все еще ожидал, чтобы сообщить радостную весть: препарат Брауна будет полезен человечеству.

Но когда, через полтора месяца, повзрослевший, бледный до синевы Степан пришел к Великопольскому, доцент сказал:

— Это был бред сумасшедшего профессора!

Глава V

В РОДНОМ КРАЮ

Много было передумано и прочитано Степаном Роговым за полтора месяца лежания в больнице.

Уже в первый день, когда Степан почувствовал себя несколько лучше, он попросил врача принести ему какую-нибудь книгу, не особенно трудную, в которой бы говорилось о новейших достижениях медицины. Врач сначала протестовал, но потом пришел к выводу, что заинтересованность каким-либо делом ускорит выздоровление больного.

Врач не ошибся. Каждая книга, прочитанная юношей, возбуждала и поддерживала его лучше всякого лекарства. Медицина, которую Степан возненавидел в фашистском подземном городе и начал уважать в советском госпитале, после бесед с Кривцовым, теперь увлекла его. Есть два мира и два применения медицины. Степан познакомился с медициной советской — светлой, жизнеутверждающей.

Чувством законной гордости проникается талантливый конструктор, когда в небо взвивается его детище — стремительный ракетоплан. Человек победил пространство! Великий писатель может сказать с радостью — я победил время! Мои герои останутся вечно молодыми и будут волновать человеческие сердца многие десятилетия!

Но что же должен чувствовать обыкновенный рядовой врач у постели спасенного им больного? Человек победил смерть!

И вот перед Степаном Роговым во всей своей величественности начала раскрываться борьба за жизнь человека.

Русский ученый Ивановский открыл грозные в своей невидимости ультравирусы, а харьковский микробиолог Ценковский создал вакцину против страшной сибирской язвы. Манассеин и Полотебнов обнаружили потрясающие лечебные свойства зеленой плесени, а советский ученый Жуков-Вережников победил чуму "моровую язву", опустошавшую ранее целые государства… Микробиологи всегда на переднем крае. Чтобы остановить, предупредить страшную эпидемию, русские и советские врачи не раз рисковали своей жизнью.

Степан Рогов теперь уже начал жалеть, что не читал книг, которые ему приносил майор Кривцов. Повесть о Мечникове раскрыла юноше одну из ярчайших страниц истории борьбы за жизнь. И именно в эти дни, переживая вместе с великим ученым его достижения и неудачи, увлекаясь дерзновенной мечтой использовать для лечения вражду микробов, Степан понял, что хочет стать микробиологом.

Лечить без боли! Лечить без ножа — что может быть интереснее и благороднее?

Как много неожиданного, нового встретил Степан в популярных брошюрах! Какая сложность иной раз скрывалась в самом простом, и как просто зачастую решались вопросы, казавшиеся неразрешимыми! И предстояло разобраться во всем!

Степан вспоминал строки из книги профессора Брауна:

"…микробы — вечны. Они таковы, какими их создала природа в начале своего творческого пути, когда…"

…Продолжение фразы забылось. Дальше следовало "адекватных первичному" или что-то такое же расплывчатое, запутанное, воспринимавшееся ранее Степаном как глубочайшая премудрость. Теперь за всей этой словесной шелухой проступала одна вполне определенная мысль профессора Брауна: можно из неорганических веществ создать новых микробов, изменить же природу микроорганизма нельзя никоим образом.

— Но ведь это неправильно! — восклицал Степан. — Ведь вот же черным по белому написано: "…Советский ученый М. Я. Гайский впервые в мировой науке блестяще решил задачу изменения природы болезнетворного вируса при помощи изменения условий внешней среды. Он создал живую противотуляремийную вирус-вакцину. Труд М. Я. Гайского удостоен Сталинской премии".

Но если профессор Браун не знал об этой противотуляремийной вакцине, — он должен был знать о БЦЖ — противотуберкулезной вакцине. Она была создана еще в 1919 году. Если для Степана новость, что, создавая эту вакцину, ученые Кальметт и Герен на протяжении тринадцати лет выращивали микробы туберкулеза на не благоприятной для микроорганизмов питательной среде — картофеле с примесью бычьей желчи, то профессор Браун должен был все это знать! Безусловно, он и знал это, однако развивал свою, совершенно иную теорию… Антивирус, основанный на этой теории, оказался чепухой, значит и теория Брауна никому не нужна.

Истина рождалась медленно, мучительно. И если бы не майор Кривцов и не доцент Петренко, посеявшие первые сомнения, если бы не брошюры и не главврач больницы, который помог в них разобраться, Степан вряд ли выкарабкался бы из этой путаницы вопросов.

Пусть и теперь еще очень много непонятного, зато ясно главное: путь, по которому шел профессор Браун, — ложный. Нужно искать иной, правильный путь.

Степан выслушал доцента Великопольского совершенно спокойно.

Бред сумасшедшего профессора? Да, иначе и нельзя назвать идею Макса Брауна.

Великопольский протянул Степану листок с брауновскими формулами.

— На память!

Нет, такая память ему не нужна. Степан медленно, тщательно разорвал на мельчайшие кусочки листок желтоватой бумаги, который еще совсем недавно казался ему дороже собственной жизни.

Великопольского Степан слушал неохотно. Доцент говорил ласково, даже несколько смущенно, словно оправдываясь. Это было излишним. Разве он виноват в том, что профессор Браун обманул все ожидания?

Степану хотелось посмотреть лаборатории, но он не решился просить об этом Великопольского. Лучше обратиться к доценту Петренко. Но оказалось, что секретарь партбюро уехал в длительную командировку.

Уходя из института, Степан не чувствовал горечи. Наоборот, ему казалось, что он вскоре будет работать в этих лабораториях.

Будущее стало вполне определенным: Степан решил ехать в Алексеевку, в родной колхоз "Красная звезда", поработать там лето, а осенью вернуться в город, поступить лаборантом в какую-нибудь лабораторию и, как советовал доцент Петренко, записаться в вечернюю школу.

Степан представил себя учеником вечерней школы. Ему припомнилась парта в алексеевской семилетке — удобная, чуть-чуть пахнущая свежей краской. Мысли сразу перешли к друзьям — в Алексеевке остались хорошие, верные друзья… Не узнают его, пожалуй. То-то будет радости!

Степан явственно представил, как стоит он на высоком мостике комбайна, держит в руках штурвал, а навстречу широкой волной наплывает густая, высокая пшеница. Степь пахнет медовой кашкой, сочной, напоенной солнцем землей, бензиновым перегаром…

Эти запахи вместе с торжественным грохотом моторов сызмала вошли в сознание Степана, как самое родное, радостное. С таким грохотом, волоча за собой облако пыли, проходили по улицам Алексеевки первые тракторы, мчались в даль автомашины.

Степан собрался в путь.

На железнодорожном виадуке он немного постоял, прощаясь с городом. Отсюда были видны многоэтажные дома, серовато-зеленые пятна парков, ажурные переплетения стройных башен. И только присмотревшись внимательно, можно было понять, что существует какая-то единая закономерность в этом нагромождении камня, дерева и металла; а далеко-далеко на окраине дымились трубы многочисленных заводов, словно там в ожидании боевого приказа стояла под парами эскадра военных кораблей.

Степан готов был до бесконечности всматриваться в эту величественную картину, но прогудел паровоз и пришлось бежать вниз.

Когда Степан спустился на раскаленный асфальтовый перрон, стало тяжело дышать. В вагоне жара была еще неподвижнее и удушливее. Палящие лучи солнца, казалось, проникали сквозь дощатые стены; зной выжимал смолу из растрескавшегося дерева, распирал грудь, заставлял дышать хрипло и учащенно.

В этот день Степан впервые услышал страшное слово "засуха".

В мутно-оранжевом небе плыли бесплодные облака, трава пожелтела и шуршала под ногами, как песок, подсолнухи бессильно свесили почерневшие хрупкие листья, увядала низкорослая рожь, а восточный ветер-суховей гнал по полям едкую белесую пыль, сжигая все живое.

Тяжело и горько стало на душе у Степана. Он не мог избавиться от чувства тревоги за колхоз, за всю страну.

"Хорошо бы воздвигнуть гигантскую стену, преграждающую путь суховеям, — мечтал Степан по пути со станции в колхоз. — Хорошо было бы создать машины искусственного климата!"

Вот на горизонте появилась сизая кромка знакомого леса, зеленые массивы садов, острые шпили пирамидальных тополей. Сердце юноши забилось учащенно… Вот показалось несколько хат. Степан их не узнавал, — это были новые хаты… А вот за поворотом, у самой дороги, засиял белизной стен и охрой черепичной крыши новый колхозный коровник. Рядом с ним строилось еще что-то, — Степан не мог догадаться, что именно, но видел, как люди, издали похожие на муравьев, суетились, перетаскивая бревна.

И эти новые дома, и коровник, и в особенности это строительство успокоили Степана. Если люди строят — опасности нет. Появилось приятное чувство, словно кто-то посторонний опытный, уверенный — сказал веское, правдивое слово, которому не поверить нельзя. И это чувство веры в людей, веры в свои силы укрепилось, когда Степан вошел в село.

Никем не узнаваемый шел он по улицам Алексеевки. Старик на колхозном дворе спросил у него огня; несколько женщин у амбара долго смотрели ему вслед, прикрывая глаза ладонями от солнца; сорванец верхом на палочке промчался перед его носом, норовя обдать пылью.

Степан не рассердился на мальчишку, не огорчился, что его не узнают односельчане. Ему приятно было сознавать, что вот он вырос и идет по улицам родного села, как когда-то шел отец, — уверенно и немного устало.

Но при воспоминании об отце Степану вновь сделалось грустно. Не было отца, не было матери, не было, в сущности и Алексеевки: среди немногих новых домиков там и тут встречались землянки, — они подслеповато смотрели на улицу крохотными окошками.

Вместо родного дома было голое место, заросшее бурьяном, — фашисты, повесив отца и мать, сожгли избу. Степан вспомнил, как полыхала изба, как шипела и трескалась кора на молоденькой иве, посаженной им у крыльца.

Склонив голову, он постоял у развалин своей школы, — ее выстроили за год до войны, ею гордились все в районе. А теперь…

И как всегда, когда становилось очень тяжело, Степан стал вспоминать подземный город, Екатерину Васильевну и Зденека людей, боровшихся за счастье на земле.

Степан потуже затянул пояс, расправил складки гимнастерки, обмахнул пыль с сапог и уверенно зашагал к пруду, откуда доносился мерный стук мотора, говор, песни.

Еще издали он узнал Костю Рыжикова. Не узнать его было невозможно: тот же курносый нос, то же веснушчатое лицо, но каким он стал коренастым, большим! Костя стоял у автоцистерны, время от времени постукивая по ней палочкой, чтобы проверить, не наполнилась ли она водой, и, смешно жестикулируя руками, что-то рассказывал красивой высокой девушке.

— Костя! Рыжик!.. Здорово! — бросился к нему Степан.

Костя недоуменно оглянулся, потом сжал Степана в объятиях так, что у того захрустели кости, и закричал срывающимся баском:

— Эй, ребята, сюда!.. Степка с того света явился.

Девушка, стоявшая рядом с Костей, недоверчиво посмотрела на Степана и вдруг улыбнулась.

— Степан, ты? Узнаешь? Я — Катя.

— Узнаю, — протянул Степан, делая вид, что помнит девушку.

Вечером, возле колхозного клуба, который уже начали строить, Степан Рогов рассказывал обо всем, что пережил, рассказывал, не приукрашивая и ничего не утаивая.

Вокруг стояла тишина, только вспышки цыгарок да вздохи, раздававшиеся по временам, напоминали, что Степана слушает весь колхоз.

Рогов отдавал на суд четыре года своей жизни и, рассказывая о том, как погнался за антивирусом — никому не нужной ампулкой, наполненной какой-то ерундой, в то время, когда все усилия нужно было направить на спасение людей. Он ждал: вот поднимется кто-нибудь и бросит ему в глаза справедливые, гневные слова. Но колхозники, пережившие оккупацию, знали, что Степан Рогов сделал все, что мог. С искренним участием они расспрашивали о Екатерине Васильевне и Зденеке, беспокоились, узнав, что Степан не смог разыскать девочку — дочь Сазоновой.

Беседа затянулась надолго. Фронтовики рассказывали о славных боях, вспоминали пережитое, а в конце разговор как-то незаметно перешел к колхозным делам.

Степан, не принимая участия в беседе, с интересом следил за колхозниками. Большинство из них были знакомы ему, но теперь он их не узнавал — они стали сдержаннее, увереннее. Даже это неожиданное собрание без президиума и речей казалось Степану необычным.

Он невольно вспомнил, как давным-давно по вечерам отец с матерью садились к столу и говорили о своих хозяйственных делах, — вот так же спокойно, разумно, дружелюбно.

Собрание окончилось уже ночью, но неугомонная молодежь еще долго не отпускала Степана.

Взявшись за руки, парни и девушки шли по селу навстречу рдеющей заре.

Широка страна моя родная, Много в ней лесов, полей и рек;

запел высокий девичий голос, и юношеский ломающийся басок подхватил торжественные слова:

Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек!

Степан был как в полусне. Ему даже не верилось, что это он, многократно стоявший на грани смерти, три с половиной года пробывший в фашистском подземном городе, почти взрослый, седой, вновь идет по улицам родной Алексеевки вместе со своими друзьями.

Как тяжелый призрак прошлого, выплыл профессор Браун, его испуганные блестящие глаза и мрачное:

"Гомо гомини люпус эст!"

Сейчас эти слова звучали столь дико, столь неправдоподобно, что Степан искренне и звонко рассмеялся.

Глава VI

НАЧИНАЕТСЯ С МЕЛОЧЕЙ

Началось как будто бы с очень незначительного: Петренко зашел в лабораторию и попросил дать отчет об исследовании неизвестного препарата.

Великопольский растерялся. Несколько дней тому назад он заявил, что антивирус Брауна — бессмыслица. Что же ответить теперь? Сознаться, что ошибся? Но исследования еще не окончены. Не окажется ли через день-два, что препарат Брауна лишь временно тормозящее средство? Тогда вновь придется признавать ошибку.

Больше всего Великопольский боялся пошатнуть свою репутацию ученого. Добиться звания профессора, а позже, быть может, и академика, — вот в чем он видел смысл своей жизни. И эта цель казалась близкой. После войны вирусный отдел остался без руководства. Старых вирусологов не было, — институт организовывался заново. Среди молодых наиболее авторитетным и опытным казался доцент Великопольский, его и назначили заведующим отделом.

Великопольского считали энергичным, умным, способным. Но от себя не скроешь: то, что до поры до времени другим кажется талантом, — в действительности есть просто умение использовать в нужный момент тщательно заученные основные научные положения. Кандидатская диссертация далась ему ценой невероятных усилий, что уж говорить о докторской?

Изо всех сил тянулся Великопольский к профессорскому званию, — торопился, горячился, выдвигал гипотезу за гипотезой. Но не хватало ему глубоких систематических знаний: в студенческие годы не приучил он себя к напряженной повседневной работе. В аспирантуре спохватился, но было уже поздно… И теперь он чувствовал: рано ему быть руководителем, нужно засесть за учебу. Однако не хватало мужества заявить об этом, и не хватало настойчивости учиться по-настоящему. Урывками, штурмом он брал какую-либо отрасль науки и лелеял надежду, что именно так можно выйти из затруднительного положения. Дело продвигалось туго, а проклятое самолюбие заставляло становиться в позу непогрешимого. Вот и теперь… Ну что ответить Петренко?

И Великопольский решил: детальный отчет секретарю партбюро он даст позже, после завершения опытов, а сейчас можно обойтись общими фразами о недейственности препарата Брауна. Но Петренко настаивал:

— Какие именно и как именно вы проводили эксперименты?

— Ну… — Великопольский заколебался и назвал первое, что пришло в голову: — Я ввел препарат бешеной кошке. Никакого результата. Правда, возможно впоследствии окажется, что…

Он говорил, уклоняясь к теоретическим обобщениям, не допуская даже мысли, что секретарь партбюро может проконтролировать его. А Петренко, заметив смущение Великопольского, решил, что тот невнимательно отнесся к исследованию.

— Хорошо. Вы не возражаете, чтобы мы повторили этот опыт? — Петренко сел к столу и придвинул к себе микроскоп. — Вы не обижайтесь, но могло статься, что вы не учли какой-либо мелочи. Где препарат?

Великопольский побледнел. С его губ едва не сорвалось признание. Но он сразу же овладел собой: не стоит показывать себя лгуном. Петренко не вирусолог, а эпидемиолог, — пусть посмотрит на первую попавшуюся вакцину и уходит.

— Вот препарат! — Великопольский протянул Петренко предметное стеклышко. Там был не антивирус Брауна, а вакцина Великопольского против гриппа, — изготовленная месяц тому назад, бездеятельная, никчемная вакцина.

Долго и тщательно изучал Петренко вакцину под микроскопом. Наконец, не отрывая глаз от окуляров, сказал:

— Антон Владимирович, вы невнимательны. В вирусный препарат попали посторонние микробы. Я вижу, например, обыкновенных стрептококков.

Великопольский закусил губу. Этого еще не хватало! Его упрекают в неумении проводить опыты! Пусть что другое, — но эксперименты у него всегда совершенны и безукоризненны! Именно за это его так уважает академик Свидзинский… Однако ссылаться на давность изготовления препарата — нельзя. Это сразу раскроет все.

— Признаю свою вину, Семен Игнатьевич. Но… — Великопольский неестественно улыбнулся. — Но это загрязнение умышленное. Просто… я хотел исследовать, не действует ли препарат на стрептококков.

— Разве? — Петренко встал из-за стола и лукаво прищурил глаз. — А причем тут "бактериум коли"? Ведь их в препарате тоже несметная сила… Ну, да ничего. Это случается, когда очень торопишься. Вот что, Антон Владимирович, давайте мы с вами проведем опыт на животных. Согласны?

— Согласен. Сейчас приготовлю инструменты.

Лицо Великопольского пылало: попал, как кур во щи! Сейчас они сделают прививку препарата, и Петренко получит все основания считать его, Великопольского, никудышным экспериментатором! Вспыхнула злость: "Он считает меня каким-то мальчишкой! И вообще, что это за контроль?!"

Он уже направился к шкафу, чтобы извлечь заветную ампулу, но вдруг остановился. Беспокойная мысль пронзила его мозг: "А зачем, собственно, доказывать, что антивирус действует? Пусть для всех он останется фальшивым, никуда не годным препаратом. А тем временем можно будет изготовить новые вакцины невероятной силы. Кто узнает в этих вакцинах антивирус Брауна?"

Вслед за этой мыслью ринулись другие… И все они сводились к одному: антивирус показывать сейчас нельзя. Пусть позже, позже, позже…

— Антон Владимирович, вы готовы? — Петренко уже надоело ждать.

Великопольский вздрогнул:

— Сейчас, сейчас, Семен Игнатьевич. Вот ищу… — он сделал еще шаг к шкафу, а потом вдруг резко повернулся и пошел к столу. Там, на штативчике, среди многочисленных ампул, стояла одна, наполненная розовой жидкостью, — вакциной, изготовленной Великопольским задолго до появления Степана Рогова. Великопольский взял эту ампулу и сказал:

— Пойдемте, Семен Игнатьевич. Препарат Брауна я разбавил, чтобы удобнее было экспериментировать.

Петренко пожал плечами. Сегодня Великопольский вел себя очень странно.

Все опыты заканчивались неудачей. Да и что можно получить из бездеятельной вакцины, от которой сам Великопольский отрекся давным-давно?

Петренко не знал этого, и упорно продолжал исследования. Он хотел собственными глазами убедиться, что этот препарат не может быть ничем полезен. Таких отрицательных "подтверждений" он увидел даже чересчур много и наконец сказал:

— Прекратим, Антон Владимирович. Откровенно говоря, я удивлен. От Брауна следовало ожидать большего, — ну, хотя бы какой-либо вакцины. Это же — не препарат, это черт его знает что!.. А как обстоит дело с вашей вакциной против бешенства? — Петренко несколько раз прошелся по комнате и говорил уже спокойно… — Ничего не вышло?.. Я советовал бы вам продолжить работу. Мне кажется, вы шли по правильному пути.

— Да, я буду работать… — Великопольский склонился над столом, как бы что-то разыскивая. Где-то в глубине души у него шевелилась хищная торжествующая мысль: "Антивирус мой, мой! Я изготовлю не одну, а десятки вакцин!"

Он гнал от себя искушение, но оно овладевало им день за днем. А тут, как нарочно, и доцент Петренко уехал в длительную командировку.

Именно тогда, когда Великопольский окончательно убедился в действенности препарата Брауна и решил, как ему казалось, откровенно рассказать обо всем, из Сочи возвратилась Елена Петровна. Загоревшая, возбужденная, она прибежала в лабораторию Антона Владимировича:

— Ну, рассказывайте мне все, все, что случилось в мое отсутствие! Я прямо изнывала от скуки на курорте, и никто-никто не догадался написать мне!

Великопольский оправдывался:

— Каюсь — виноват! Но у меня тут творились такие дела, что я неделями не ночевал дома. Помните рыжую собаку во второй стадии бешенства? Так вот — это первая в мире собака, которую удалось вылечить!

Близоруко прищурившись, Елена Петровна склонилась над клеткой. Собака № 11–18 доверчиво лизнула ей руку и умильно завиляла хвостом, ожидая подачки.

Елена Петровна выпрямилась.

— Так вот вы какой… скромница! — сказала она с нескрываемым восхищением. — Ведь вы создали новую вакцину, да?

— Да… — замялся Великопольский. — "Сейчас скажу, — думал он, — ведь она меня любит! Пусть антивирус создан другим, все же вакцины приготовил я?"

Но сказать правду было трудно. А услужливые мысли подсовывали оправдание: все равно Рогов не приходил и, видимо, больше не придет. Доцент Петренко уверен, что антивирус Брауна — абсурд.

И он не сказал "нет". Наоборот, он еще несколько раз произнес "да" в ответ на восторженные вопросы Елены Петровны.

Через неделю в институт пришел Степан Рогов, и Великопольский сказал ему давно приготовленную фразу, чувствуя лишь легкое угрызение совести:

— Это был бред сумасшедшего профессора!

Если бы Степану Рогову сказали, что история с антивирусом продолжается, что кто-то присвоил этот заведомо непригодный препарат, он только бы рассмеялся. Антивирус Брауна для него больше не существовал.

Обтесывая острым топором огромные сосновые бревна или снимая фуганком тончайшую шелковистую ленту с кромки блестящей доски, Степан меньше всего думал о медицине.

Как приятно было дышать густым смолистым воздухом, остановиться на минутку, расправить плечи, а затем вновь сверлить, долбить, строгать упругое звонкое дерево, наблюдая, как бесформенный обрубок превращается в переплет оконной рамы или в затейливую резьбу.

Сложному столярному мастерству его учил бригадир Митрич. Щуплый, невысокий, в старомодных железных очках, с реденькой клочковатой бородкой, Митрич был не по-стариковски подвижен. Он то и дело подбегал к Степану, поучая:

— Что ж ты, хлопче? Та цэ ж сосна, она тонкое обхождение любит. Вот, к примеру, сук ядерный… Ты его обойди да окружи, чтобы не задирался, а блестел!

Размеренным точным движением он подбивал лезвие рубанка, проводил им несколько раз по бруску, и дерево начинало блестеть, словно натертое воском. Старик удовлетворенно кивал головой:

— То-то, хлопче!.. Дуб — он и крепче, и полируется добре, а — тяжел.

Степану нравилась быстрота, с которой возводились дома, нравился неугомонный Митрич, его манера говорить о дереве с уважением, словно о человеке.

Он полюбил мерные вздохи фуганка, визг пил, звонкое постукивание топоров; полюбил вечера у костра, когда строительная бригада собиралась покурить, поговорить о житье-бытье, помечтать о будущем.

К костру подходили женщины и вступали с бригадиром Митричем в длиннейшие рассуждения по поводу количества комнат, размеров окон, размещения кладовок в строящихся домах.

Старик, лукаво щуря глаза, поддразнивал:

— Ишь ты! Три комнаты, говоришь? И кладовку?.. — Он сокрушенно качал головой. — Зачем тебе столько комнат? И одной хватит! Ведь до войны жила в одной?

Женщина — счастливая и немного смущенная — оправдывалась, хорошо зная, что Митрич шутит:

— Э, то до войны! А теперь у меня — бригада! — она показывала на детишек, любопытно выглядывавших из-за материнской юбки. — Скажи спасибо, что водопровода от вас еще не требую! Вон в "Новом пути" уже проводят.

Каждый день Степан убеждался, что люди изменились. Дымка ложилась на выжженные поля, а колхозники говорили о будущих двухсотпудовых урожаях; жили еще в землянке, но подумывали о том, чтобы в новом доме был водопровод; если заходил разговор об атомной бомбе, то обязательно какой-нибудь фантазер предлагал использовать ее для создания озер, в безводной степи.

Планов, предложений, разных проектов выдвигалось множество, — строительная площадка постепенно превратилась в своего рода центр колхоза. Старый Митрич блаженствовал. Он любил человеческое внимание, любил побалагурить.

— Скоро на небе машину такую поставят: хочешь дождя дерни за ручку — и польет! Як из ведра! Хочешь жары — нажми на газок — аж зашипит все на земле! Только день и ночь не будут трогать, а то, чего доброго, столкновение может произойти: вон Катя со своим звеном от зари до зари в поле, ей день мал, а Филипп - тот никак не выспится. Допусти их к рычагам — дернут оба за разные ручки — и поломалась небесная машина!.. И несть тогда ни дня, ни ночи, як поп говорил. Да и влюбленных нельзя будет допускать к управлению, а то устроят ночь на весь день…

Митрич балагурил, но внимательно прислушивался ко всяким предложениям и если находил что-либо подходящее, горячо вставал на защиту.

— Вот-вот! Правильно!.. Степан Иванович, а ты как думаешь?

Втайне Митрич восхищался Степаном. Пареньку ничего не стоило рассчитать, сколько штук черепицы надо, чтобы покрыть крышу, или как вырезать лист железа, чтобы получился конус водосточной трубы.

Степан поселился в землянке Митрича. Он полюбил старика за юношеский задор. Обуреваемый внезапно возникающими мыслями, Митрич среди ночи мог разбудить его, чтобы поделиться новым проектом.

Вдвоем с Митричем они конструировали ветродвигатель. Роторный ветряк был заветной мечтой Митрича: давным-давно на сельскохозяйственной выставке его пленила решетчатая башня с высоким цилиндром Он тщательно выспросил об ее устройстве, но утерял расчеты. Убедившись, что Степан смыслит в математике, Митрич изложил ему свой план. Пришлось Степану перерыть школьную библиотеку, расспросить учителей.

Тускло мигала коптилка. На лист бумаги ложились беспокойные тени. Карандаш в неуверенных руках постоянно заезжал не туда, куда нужно. Но Степан уже видел тот день, когда двигатель будет создан, когда в этой землянке зажжется электрическая лампочка.

А Митрич, упершись седой бородой в шершавый стол, возбужденно покрикивал:

— Да не туды ж, не туды, Степан Иванович! Я ж тебе говорил, что там вот такая ковылюшка… — Он чертил крючковатым пальцем по столу замысловатую "ковылюшку", и Степан удивлялся: действительно, деталь должна быть именно такой.

А когда проект был составлен, и бригада монтажников, установив ветродвигатель, присоединила к нему динамомашину, когда огромный ротор взвыл, набирая обороты, старик прослезился от радости.

Степан Рогов получил уважительное прозвище "наш профессор". Так аттестовал его бригадир Митрич на торжественном открытии, приписывая Степану, несмотря на протесты юноши, всю славу и умолчав о том, что их общий первоначальный проект был заново переделан инженерами "Сельэлектро".

Старик давно уже решил: Степан должен выучиться на профессора. Митрич мечтал о том, чтобы из Алексеевки вышел хотя бы один ученый. Малограмотный старик дал образование своим сыновьям: один стал бухгалтером, второй — учителем, но оба погибли в войну.

Когда Митрич ближе узнал Степана, он пришел к выводу, что именно Степан Рогов может стать ученым и прославить Алексеевку. Дело шло к осени, и Митрич в правлении колхоза все чаще заводил дипломатические беседы на тему "Учение — свет, а неучение — тьма".

Глава VII

КАТАСТРОФА

С утра стояла невыносимая жара. Вдоль городских улиц мчался стремительный ветер. Облака пыли закручивались в воронки. Мгновенно высыхал непрерывно поливаемый асфальт.

К полудню ветер утих, но жара стала еще нестерпимее. Влажный раскаленный воздух казался густым — не продохнуть. По всем приметам приближался дождь.

И впрямь: солнце село в густые тучи; оно еще несколько минут боролось, пробиваясь в каждое отверстие, окрашивая иссиня-черную пелену в тревожные багровые цвета, но затем погасло, и наступила темнота. На горизонта уже вспыхивали зарницы.

Петренко, опершись на перила балкона, задумчиво смотрел на запад. Его с детства привлекали предгрозья, когда все в природе замирает. Вот почти в такую же ночь много лет назад он впервые осмелился сказать Маше:

"Люблю".

Доцент улыбнулся своим мыслям и заглянул в комнату. Жена хлопотала у стола, расставляя бутылки с вином, закуски, посуду. Поймав его взгляд, она улыбнулась в ответ.

В ту далекую ночь он прикрыл Машу от дождя полой шинели. И вот прожили вместе двадцать пять лет. Был сын… Убит…

Ему стало грустно и он позвал:

— Маша!

Они долго стояли рядом, глядя на яркие вспышки зарниц и думая о том, что молодость ушла, но все же как хорошо, что они встретились и пронесли, не растратив, хорошее, искреннее чувство любви. Двадцать пять лет — серебряная свадьба… А вот обыкновенной свадьбы-то у них и не было.

Она погладила мужа по седеющим волосам:

— Десять часов. Придут ли наши гости? Может быть, позвонишь им?

Звонить не пришлось. У поворота показался друг детства Саня Липецкий. Он вечно опаздывает, но сегодня успел, — молодец! Вот чета Гринфельдов, а вот и Великопольский с Еленой Петровной.

Раздались первые раскаты грома. Рванулся и мгновенно утих ветер. Крупные капли дождя упали на мостовую.

С балкона шестого этажа было хорошо видно, как Елена Петровна прильнула к Великопольскому, как он прикрыл ее плащом и склонился над ней.

Петренко, закрыв плотнее двери на балкон, пошел встречать гостей, — в передней уже слышались веселые голоса.

Так начался небольшой семейный праздник. Жена смущенно улыбалась, но Семен Игнатьевич видел, что ей приятны поздравления и внимание гостей.

Но вот вино распито, Маша хлопочет о десерте, Великопольский, оживленно жестикулируя, что-то рассказывает профессору Липецкому.

Петренко прислушался: разговор шел о новых вакцинах.

— Я подумал… Я нашел… Я открыл… Я объяснил, — без конца повторял Великопольский.

Петренко стало неприятно, он снова вышел на балкон.

Дождя так и не было. Капли изредка падали на землю, но раскаты гремели все тише и глуше. Дождь прошел стороной.

На балкон вышла Елена Петровна. Она выпила совсем мало, однако была возбуждена и взволнована.

— Семен Игнатьевич, не уходите, — женщина закрыла за собой дверь и прислонилась к ней спиной. — Скажите, трудно дожить до серебряной свадьбы? Ведь я со своим мужем прожила всего месяц, а потом война и…

Петренко почувствовал, что она хочет спросить совсем о другом. Что он мог ответить?

— Лена… Я знаю вас много лет. Я помню вас вот такой. А сколько лет вы знаете его?

Он не назвал Великопольского по имени, но она ответила дрогнувшим голосом:

— Полгода.

— Любите?

— Да.

— Мужествен, энергичен, талантлив… красив, наконец. Да?

— Да.

Петренко потер обеими руками виски и вздохнул:

— А мне он не нравится. Не знаю почему, хотя чувствую: есть в нем что-то холодное, чужое… Вот он рассказывает сейчас о своих вакцинах, но вы прислушайтесь: "Я… я… я…". Мне не хочется, я не имею права отговаривать вас, но советую — подумайте очень серьезно.

Она печально склонила голову, но тут же быстро вскинула ее:

— Нет, Семен Игнатьевич! Он не так плох, как вы думаете. У него есть отрицательные черты, но я помогу ему избавиться от них… Я верю в него!

Елена Петровна подошла к перилам и засмотрелась вдаль, строгая, совсем иная, чем была минутой раньше. И Петренко, понял: она решила окончательно.

Осторожно открыв дверь, он вошел в гостиную. Антон Владимирович настраивал приемник, жена беседовала с друзьями, и никто не слышал, что в кабинете надрывался телефон.

— Да… Да… Что? — тревожно переспросил Петренко. Не дослушав, он бросил трубку и закричал:

— Антон Владимирович! У собаки вновь появились симптомы бешенства!

Произошла катастрофа. Рухнуло все красивое многоэтажное здание, возведенное на фальшивом фундаменте, на антивирусе профессора Брауна. Антивирус Брауна оказался всего лишь сильнодействующим тормозящим средством: после одного-двух месяцев болезнь, заглушенная препаратом, вспыхивала с новой силой, и животных вылечить было уже невозможно. Обычные прививки не помогали, вакцины доцента Великопольского не приносили им облегчения, даже наоборот, оказалось, что животные, которым вакцины вводились в кровь, неизбежно погибали.

Первой издохла собака № 11–18. Доцент Великопольский в бессильной ярости наблюдал ее агонию.

Вслед за собакой № 11–18 пали все собаки, кролики, крысы, птицы, которым был влит антивирус или вакцины Великопольского. И невозможно было даже исследовать антивирус — Антон Владимирович непредусмотрительно выбросил пустую ампулку. Остались только разрозненные формулы профессора Брауна, доцент переписал их на всякий случай, — но в этих формулах никто не смог бы разобраться.

Рухнуло все. Тоскливо и пусто было на душе у Великопольского: ведь он так ждал случая быстро выдвинуться. Теперь, когда этот шанс оказался проигрышным, Великопольский окончательно потерял веру в себя, в свои способности.

Обрюзгший, постаревший, он приходил в лабораторию и подолгу сидел, подперев голову руками. Он боялся встречи с Петренко: ему казалось, что тем или иным путем парторг все равно узнает правду.

Но постепенно Великопольский начал успокаиваться. Доцент Петренко был по-прежнему приветлив и внимателен. Казалось, что у него не возникло и тени подозрения: он говорил о вакцинах, ни разу не упомянув об антивирусе Брауна. Никто не догадывался, что Великопольский влил препарат Брауна собаке № 11–18. Все знали, что Антон Владимирович долгое время работал над созданием антирабической — против бешенства — вакцины; что ему не удалось в первый раз ее создать. Пусть же думают, что и теперь случилась крупная неудача.

Через месяц он успокоился совершенно, хотя все еще ходил подавленный, с печалью на лице. Ему нравилось сочувствие окружающих, нравилось, что Елена Петровна относится к нему с нежностью и трогательной заботливостью.

Но доцент Петренко не забыл о брауновском препарате. Неудача с вакцинами Великопольского поневоле связывалась с антивирусом. Совпадало время событий. Совпадали результаты. Однако допустить, что Великопольский присвоил чужое открытие, Петренко не мог. Это не укладывалось в голове. И все же чувство неприязни к Великопольскому росло, — еще неоформленное, подсознательное.

Думая об антивирусе, доцент Петренко всегда вспоминал о Степане Рогове. Он чувствовал к нему глубокую симпатию. Уже одно то, что Рогов, — как рассказал Антон Владимирович, совершенно спокойно встретил сообщение о неудаче исследования препарата и, не задумываясь, порвал брауновские формулы, говорило доценту о большой решимости и выдержке Степана.

Приближалась осень. Петренко не сомневался, что Степан Рогов поступит в школу. Но он знал, что Степану трудно будет учиться без материальной поддержки. И он написал письмо правлению артели "Красная звезда" с просьбой помочь Рогову.

Глава VIII

СЫН КОЛХОЗА

"Дорогой товарищ майор!" — Степан задумался, не зная, с чего начать. Слишком много было пережито за последние месяцы, слишком круто изменилась жизнь.

Он не стал распространяться о неудаче в Микробиологическом институте, — он лишь написал, что доцент Великопольский, исследовав антивирус, заявил, что все эго "бред сумасшедшего профессора". Затем он описал свою работу в строительной бригаде, постройку ветродвигателя и, наконец, подошел к самому главному, что его волновало. Он писал:

"…Товарищ майор! Я пишу вам потому, что у меня большая радость и я еще сам не знаю, что мне сейчас делать. Вчера мы закончили составление пятилетнего плана колхоза, и я тоже помогал составлять, потому что Митрич сказал, что я хорошо знаю математику. Товарищ майор, вы не узнаете нашей Алексеевки через пять лет! Мы и сами составили очень хороший план, а из района приехал представитель и предложил такое, что мы все ахнули. У нас…".

Степан писал правду: он действительно был привлечен к составлению пятилетнего плана колхоза и действительно знал математику неплохо. Но грамматики он не знал. Вот и сейчас он задумался над тем, как писать: "будет" или "будит".

Расставаясь с майором Кривцовым, он обещал настойчиво изучать русский язык, но где уж тут!

Подумав немного, он решительно написал "будит".

"…У нас будит проведено объединение пяти маленьких колхозов в один большой. А речку Зеленую, о которой я вам рассказывал, перегородим и построим гидростанцию…".

Степан писал, что стоит сейчас на распутье: ведь он поклялся бороться за человеческую жизнь, а в то же время ему очень хочется стать инженером-строителем.

Степан спрашивал совета и делился с майором Кривцовым своей радостью: он вновь обрел семью — большую и дружную. Вчера на собрании колхозников партийная организация поставила вопрос о том, чтобы Степана Рогова послать учиться в город. Выступил учитель и сказал, что Степан знает математику, физику, химию за девять классов и что в алексеевской семилетке ему уже делать нечего; выступил секретарь комсомольской организации и говорил о том, что хотя он ничего не понимает в медицине, но если Степану Рогову удастся изготовить лекарство от всех болезней, — это будет огромным достижением; выступил Митрич и сетовал на то, что из Алексеевки "всякие специальности вышли — и счетоводы, и агрономы, и учителя, даже один генерал имеется, а вот профессоров нет".

Наконец слово взял секретарь парторганизации колхоза Николай Иванович.

— У Степана Рогова, — сказал он, — нет ни отца, ни матери, так пусть же колхоз будет ему семьей. Пусть Степан Рогов будет сыном нашего колхоза!

При этих словах Степан не смог выдержать и, закрыв лицо руками, убежал. Час спустя друзья отыскали его и рассказали, что Митрич тщетно добивался включения в резолюцию формулировки: "послать учиться на профессора, и без того, чтоб не возвращался".

Степан написал коротко:

"Правление колхоза решило послать меня учиться и выделило стипендию. Но я, товарищ майор, не знаю, имею ли право брать эту стипендию, и не знаю, куда поступить учиться, о чем и прошу вашей помощи советами".

Окончив писать, Степан облегченно вздохнул. Письмо было длиннейшим — на десяти страницах, — и все же многое, о чем хотелось и нужно было написать Кривцову, осталось недосказанным.

Степану очень хотелось рассказать о Кате, — о той самой Кате, которую он увидел в первый же день. Спустя много времени Степан припомнил ее: она училась в алексеевской школе, но классом ниже, была тихой и незаметной; он часто дергал ее за косу, а однажды сунул ей в сумку дохлого мышонка.

Теперь Катя стала иной — стройной высокой девушкой с тяжелыми каштановыми косами, сдержанной и немного грустной: фашисты убили отца Кати на ее глазах. Она была звеньевой; девушки и парни Алексеевки уважали и побаивались ее. Катя хорошо пела, но танцевать не любила.

Степан тоже не танцевал. Он сильно вырос, окреп и возмужал, но стыдился своих седых волос и поэтому, приходя на гулянье, усаживался где-нибудь в стороне.

Степан не знал, почему его смущает спокойный, доброжелательный взгляд Кати, и чувствовал себя неловко в ее присутствии, но когда она уходила, — скучал. Изредка они разговаривали, — Катя умела слушать, чутко отзываясь на каждое слово: то вздохнет еле слышно, то кивнет головой, соглашаясь, и у Степана постепенно проходило чувство неловкости. Катя чем-то напоминала ему ту девушку с книгой, которая готовилась в парке к экзаменам. Он сказал Кате об этом, но она почему-то недовольно сдвинула брови и долго сидела так — строгая, грустная.

Степану очень хотелось написать майору о Кате. Но что можно было бы написать? Разве Кривцов сможет разгадать, почему вдвоем с Катей так хорошо, а без нее чего-то недостает? Нет, никто не может этого понять, потому что все это непонятно и ему самому…

Степан заклеил конверт, погасил коптилку и вышел на улицу.

По утрам на полях подолгу застаивался тяжелый туман; солнце подымалось поздно и неохотно; с деревьев медленно срывались листья и, кружась, падали на влажную землю; ветер пел тоскливые протяжные песни — наступила осень.

А письма от майора Кривцова все не было и не было. В ответ на свое второе письмо Степан получил извещение, что госпиталь расформирован, майор Кривцов демобилизовался и адрес его неизвестен. Степан совсем приуныл.

В колхоз приехала бригада Сельэлектро для проектирования будущей ГЭС. Костя Рыжиков сумел пристроиться к инженерам, таская за ними полосатые рейки. Степан раздумывал, не поступить ли ему на подготовительные курсы электромеханического техникума.

Но он не мог забыть последнего дня в подземном городе и слов Руффке о том, что американцы через несколько лет сами будут помогать фашистам в подготовке новой войны.

Так и не решив, какую профессию выбрать, Степан пошел к парторгу колхоза и заявил, что в этом году в город не поедет, так как стройбригада не закончила своей работы и в колхозе людей не хватает.

Парторг не дал ему договорить.

— Э, друг, что это ты, — на попятную? Так не годится. Вот даже доцент Петренко — знаешь такого? — прислал письмо. Просит послать тебя учиться.

Он протянул Степану конверт.

— Людей у нас мало, ясно. Но если посылаем — значит так надо. Ты был в партизанском отряде и знаешь: приказ есть приказ. — Парторг улыбнулся в усы, заметив, как подтянулся Степан при этих словах. — А наш приказ таков: езжай и учись! Будешь учиться плохо — опозоришь колхоз. Ясно?

Степан ответил, что ясно. Но не все было ясно. Сотни всевозможных вопросов не давали ему покоя: справится ли он с учебой, нужны ли документы и где их взять, где устроиться на квартиру и где можно достать тетради и учебники?

И все же на душе у Степана стало гораздо легче после беседы с парторгом. Большая честь выпала на его долю, но и большая ответственность.

"Будешь учиться плохо — опозоришь колхоз".

На улице Степан столкнулся с Катей. Может быть, потому что он был возбужден, может потому, что завтра уезжал из Алексеевки надолго, он, осмелев, первый подошел к девушке и заговорил с ней. Они пошли вдоль села, к высокому кургану на опушке леса, сели там на огромном замшелом камне и умолкли.

Вечер был на редкость хорошим, не по-осеннему теплым. Из-за горизонта выкатывалась огромная красная луна; по полю блуждали легкие облачка тумана; где-то далеко прозвучал паровозный гудок. И, неизвестно почему, для Степана все вокруг стало таким милым, таким чудесным, что хотелось навсегда вобрать в себя эту прекрасную ночь и пронести ее через всю жизнь. Он робко коснулся Катиной косы, но тотчас же отдернул руку. Девушка укоризненно покачала головой и улыбнулась.

— Рассказывай!

И он рассказывал. Он сам не понимал, откуда у него появилось такое красноречие. Он говорил о виденном, слышанном, прочитанном, иногда переставая различать грань между реальным и фантастическим, между прошедшим и будущим. Он мечтал об антивирусе, — не брауновском, а о настоящем, безотказном препарате для борьбы за человеческую жизнь.

— Ты представь себе, — горячо говорил Степан. — Вокруг нас все кажется таким хорошим, чистым, а везде микробы. Тысячи страшных микробов!.. Так вот, если пустить сюда несколько живых частиц антивируса, они нападут на микробов, начнут их разрушать, а сами будут размножаться. Так за день-два всех микробов подчистую… И никаких тебе болезней на земле! Думаешь, не выйдет? Выйдет! Наука в нашей стране такая, что все сможет!

Но Катя и не думала оспаривать. Все было таким интересным, таким загадочно-прекрасным… Но не хотелось связывать светлое с печальным — о микробах думалось отвлеченно, и представить себе, что человека на каждом шагу подстерегает опасность, — и трудно было, и не хотелось.

Она придвинулась ближе:

— Выйдет, Степа! Верю!

Он умолк, взволнованный, и благодарно посмотрел на нее. Неожиданно для себя он нашел в Кате поддержку, внимание, особенную теплоту. Он сожалел, что такой вечер не случился раньше, — сожалел, не зная, что ранее это было бы невозможно, что нужен большой подъем светлых человеческих чувств, чтобы двое людей стали друг другу близкими и дорогими.

Они проговорили до рассвета и пожалели, что ночь была так коротка.

Степан Рогов уезжал в город на учебу.

Снаряжали его всем колхозом. Митрич отдал свой добротный самодельный чемодан с тремя замочками. Женщины напекли подорожников, председатель выдал заработанные за лето Степаном деньги и все необходимые документы. А добрых пожеланий да полезных советов Степан получил столько, что хватило бы на десятерых.

До станции провожали двое: Митрич и Катя, у которой вдруг нашлись срочные дела в пристанционном селе. Старик был чрезвычайно весел — по случаю торжественного дня он немного подвыпил — и всю дорогу поучал Степана:

— А с профессором не спорь! А то у нас в церковно-приходской был отец божий — тихий да смирный с виду, а если что скажешь насупротив — жизни не даст! Не то, чтобы дрался щуплый был, побаивался, — а пилить — великий мастер!..

Степан и Катя, поотстав от телеги, забыли о старике. Они говорили обо всем и не могли наговориться, им хотелось, чтобы эта дорога была бесконечной.

Вот и станция… Прощальный гудок… Кате вдруг показалось, что она забыла сказать что-то самое главное, от чего зависит ее счастье и даже сама жизнь.

Но она не могла вспомнить, что же именно нужно сказать и только крикнула:

— Степа!.. Пиши!

…А поезд, позванивая буферами, все быстрее и быстрее мчался к городу, в котором Степану Рогову предстояло стать профессором.

Глава IX

ДВА "ПРОФЕССОРА"

Часа два Степан искал нужный ему дом.

Когда Митрич объяснял, как проехать к его дальней родственнице, Степану все было понятно: надо сесть в трамвай номер шесть, сойти на восьмой остановке, спросить Лабазный переулок, а там уже все знают дом Антонины Марковны Карповой, у которой муж жестяник, кривой на один глаз.

Все было просто: сесть в трамвай, доехать до Горбатого моста и там спросить.

Но беда в том, что Лабазного переулка никто не знал, даже милиционер. Он долго смотрел в свою книжечку, водил пальцем по плану города и наконец решительно ответил:

— Такого переулка в нашем городе нет.

И только когда Степан совсем уже отчаялся найти этот таинственный переулок, его обрадовала одна старушка.

— Не Лабазный, сынок, а Гоголевский переулок! Двадцать лет уже как Гоголевский! Пойдем, провожу — нам по пути.

Путь был далекий.

Давно умолкли звонки трамваев и сирены автомобилей; многоэтажные здания сменились небольшими чистенькими домиками; на узеньких тротуарах появились важные козы и хлопотливые куры.

Но вот где-то загудел мощный гудок, и старушка заторопилась.

— Со смены гудок-то, а у меня обед не готов!.. Да вот он, Гоголевский переулок.

Дом Карповых Степан нашел без труда. Это был небольшой уютный домик, без забора, но с новыми воротами, на которых висела табличка: "А. М. и Н. А. Карповы. Прошу звонить". Рядом блестела кнопка звонка.

Степан удивился: ставить звонок на воротах, если нет забора, просто смешно. Но на всякий случай позвонил.

Тотчас в окне мелькнула рыжая голова, и через секунду перед ним вырос паренек с упрямо торчащим хохолком на макушке, весь в желтых веснушках, ростом чуть повыше Степана.

— Позвонил? — улыбнулся он.

— Позвонил.

— Молодец! А то все думают, если забора нет — значит можно напрямик. Ничего, будет и забор. А ты к кому?

Степан назвал.

— А, ну тогда, значит, ко мне. Мама на работе, придет не скоро. Пойдем в дом.

Пока Колька, — так назвал себя паренек, — пытался разобрать каракули Митрича, Степан внимательно осматривал комнату.

Комната напоминала лабораторию — здесь были и радиоприемник, и фонари, и фотоаппараты, и какие-то сложные самодельные машины; у окна зеленовато отсвечивал аквариум с рыбками; на другом столе стояли пробирки, бутылочки с разноцветными жидкостями; у стены виднелся переплетный столик с зашнурованной на нем книгой.

Степан подошел к этажерке — очевидно, тоже самодельной. Книг было множество: Ленин, Сталин, Ломоносов, Бальзак, Жюль Верн… Они стояли аккуратными рядами, но вперемешку: "Три мушкетера" рядом с учебником немецкого языка, "Чапаев" рядом с "Таинственным островом" и дальше — брошюры по электричеству, астрономии, медицине, истории.

Прочитав письмо, Колька принялся убирать. Делал он это молча, быстро и чрезвычайно ловко: напильники, плоскогубцы, детали словно сами ложились в специальные гнезда, ящички, коробочки, — и только когда на столе не осталось ни пылинки, Колька накрыл его скатертью и сказал:

— Митрич поклон отцу передает. Приглашает приехать… А отца-то нет… Вот уже скоро два года… — голос его сорвался.

— На войне?

— Нет, он у меня старый был… Рак… Ты знаешь, что такое рак?

Он подошел к этажерке и не глядя взял брошюру.

"…Словом "рак" принято обозначать многие злокачественные опухоли: карциномы, меланомы, саркомы и ряд других, читал Колька. — Всех их объединяют следующие признаки: появление при отсутствии видимых причин, безудержное разрастание и перенос опухоли в другие органы и ткани. Как правило, наступает скорая смерть, если не будет принято своевременное лечение. Около десяти процентов людей старше сорока лет умирают именно от рака…" Понимаешь? Десять процентов!

Степан понимал. Именно о раке так часто говорил майор Кривцов. До сих пор в ушах звучат его слова:

"Это ужасная болезнь, Степан! Человек, заболевший раком, переживает страшную трагедию: ведь если рак не обнаружен в самой ранней стадии, смерть неизбежна. Человек переносит операцию за операцией, а в конце концов…"

А Колька в это время говорил:

— Понимаешь, отцу сделали три операции, но было поздно… Ему вырезали желудок, а рак перебросился дальше. Вот Митрич пишет, что ты — талантливый парень, и, наверное, будешь "медицинским профессором". Так послушай, что сказано в этой книге: "Проблема рака, как проблема неудержимого роста клеток, до сих пор еще не объясненного учеными, представляет исключительный научный интерес. Решение ее даст возможность проникнуть в самые неприступные области биологии, даст возможность понять некоторые сокровенные тайны жизни клетки". Правильно пишут?

Степан покачал головой:

— Нет, неправильно.

Колька вспыхнул:

— Что — неправильно? Профессор, по-твоему, ерунду городит?

Степану не хотелось ссориться с первого дня, но он упрямо повторил:

— Неправильно! Что он пишет? Возможность понять? Научный интерес? Говорит, словно о кроликах! Надо было написать: "Средство против рака — спасение миллионов людей"! Разве смерть твоего отца для тебя тоже "научная проблема"?

Колька вскочил со стула:

— Молодец! А я читал и не замечал. Словно о кроликах! Верно, черт возьми! — Он возбужденно зашагал по комнате, затем, резко остановившись, спросил:

— Ты читал что-нибудь о вирусах?

Степан кивнул головой. Он хотел добавить, что знает о них очень много, что одно время ему даже казалось, будто у него в руках есть настоящий антивирус, но подумал и решил не говорить — Колька мог принять его рассказ за ложь и хвастовство.

— А ты чем будешь заниматься: вирусами или обыкновенными микробами? — не унимался Колька.

По интонациям его голоса Степан почувствовал, что он глубоко презирает "обыкновенных" микробов, и, желая подзадорить, хладнокровно ответил:

— Обыкновенными. Их хоть под микроскопом видно, а вирусов, возможно, и вовсе нет. Выдумали, пожалуй: что не могут объяснить, то и вирусы…

Как и рассчитывал Степан, Колька не выдержал:

— Эх, ты… профессор! Ультравирусы еще наш русский доктор Ивановский открыл в тысяча восемьсот девяносто втором году, а теперь никто уж в них не сомневается! Вирусы — вот что нужно изучать!

Видно было, что Колька не умеет спорить. Он горячился, но доказать по существу не мог. А Степан спокойно возражал:

— А туберкулез? Ведь он вызывается не ультравирусами, а обыкновенной палочкой Коха! А холера? А чума?

Колька перебивал, не слушая:

— А сыпной тиф? А скарлатина? А трахома? А…

Степан не выдержал и засмеялся. Колька взглянул на него недоумевающе, махнул рукой и сам захохотал.

— Пойдем обедать! Тоже микробиологи — делим шкуру неубитого медведя. Хорошо, профессор, ты будешь по микробам, а я — по ультравирусам. Идет?

Степан задорно согласился:

— Идет! — и они внимательно посмотрели друг на друга. Затем оба одновременно взглянули в угол, где поблескивали электромоторы, приемники, приборы.

— Это тоже понадобится, — сказал Колька. — Микробиолог должен знать все. Ведь правда?

Степан согласился. Ему все более и более нравился новый товарищ. Колька был непосредственным, горячо отстаивал свои взгляды, в споре не искал возможности уязвить противника, только старался доказать правоту. И взгляд у него был открытый, не умеющий лгать.

По существу он ничего не сказал в ответ на письмо Митрича, но Степан чувствовал, что вопрос с квартирой уже решен. Степан с удовольствием думал, что именно здесь ему предстоит прожить долгие годы.

Кольке тоже понравился Степан, но, далекий от зависти, он с предубеждением, свойственным подросткам, все же искал в госте слабые стороны, противоречащие хвалебной рекомендации Митрича. Ему казалось, что Степан излишне молчалив и спокоен. Такие люди, по мнению Коли, не способны увлекаться, а в увлечении работой он видел залог успеха.

Однако, вспомнив о письме, где говорилось, что Степан был в партизанском отряде и многое пережил, Колька внимательно посмотрел на его седые волосы и устыдился своих мыслей. Наверное, спокойствие Степана — только внешнее проявление огромной выдержки.

Друзья обедали почти молча, изредка перекидываясь незначительными фразами, и оживились лишь, когда Коля включил радиоприемник.

За окном постепенно смеркалось, сероватая мгла наливалась синевой, становилась более мягкой, таинственной, глубокой. На улице, против окна, внезапно зажегся фонарь, тьма отпрянула в стороны, а в желтом луче закружились мягкие, крупные хлопья снега. Они падали плавно, нехотя, осторожно ложились на тротуар и таяли, оставляя после себя небольшие темные следы. А сверху летели все новые и новые снежинки.

Степан подошел к окну и прижался разгоряченным лбом к стеклу. Он думал о том, что может быть именно в этот миг там, в Алексеевке, Катя вот так же смотрит на кружащиеся снежинки. И ей тоже и приятно, и немного грустно, как ему.

Из репродуктора долетала какая-то печальная, волнующая музыка. Много позже Рогов узнал, что это — "Баркаролла" Чайковского. И Степану вспомнилась иная осень, — неощущенная, нереальная, — когда он впервые там, в подземном городе, включил приемник. Ему захотелось рассказать об этом Коле, но товарищ сидел на диване, притихнув и закрыв глаза.

Они сидели рядом и слушали. Широкой волной текли звуки, зовя и убаюкивая, рассказывая о жизни и о любви, о мечтах, о подвигах, о людях, которым по семнадцати лет и перед которыми открыты все дороги в жизни.

Глава Х

ДРУЗЬЯ

Они быстро подружились — весельчак и шутник Коля Карпов и молчаливый, сосредоточенный Степан Рогов.

Один любил футбол и знал наперечет всех знаменитых вратарей страны; другой все свободное время отдавал шахматам. Один обожал музыку и, не имея слуха, отчаянно фальшивя, напевал или насвистывал песни, арии, случайные мотивы, а другой, затыкая уши, просил:

— Да перестань же, Коля… Ты так врешь, что Соловьев-Седой не узнал бы своей песни. Вот еще Соловьев-Рыжий нашелся.

Коля удивленно подымал белесые брови:

— Кто, я — рыжий? Нет, брат, я не рыжий, я — светлый шатен. Так мне и одна девятиклассница из вечерней школы сказала. Ох и девятиклассница! Цитирует. Теркина: "Рыжих девки больше любят"… Это, говорит, правда… Пойдем на стадион, говорю я тебе. Сегодня наши обязательно всыпят "Торпеде".

Но Степан досадливо отмахивался. Разве можно истратить единственный выходной день на такую чепуху, как хоккей? Партию в шахматы — куда ни шло. Да и то нельзя. Завтра снова будет спрашивать "русская язычница", как ее называет Колька. Как это? "Перед к. п, т, х… з переходит в с"… И почему надо писать "говорить", если совершенно явственно слышится "гаварить". И почему "декабрьский" пишут с мягким знаком, а "январский" — без. Таких "почему" было много. Степана лишь условно приняли в восьмой класс вечерней школы, и директор уже неоднократно напоминал ему, что месячный испытательный срок давно истек. Он говорил мягко, понимая, что значит для юноши усвоить материал нескольких лет за несколько недель, но и молчать также не мог: в диктантах Рогов делал множество ошибок.

Степан, краснея, выслушивал директора и уходил, низко склонив голову. Он все время помнил слова парторга: "Будешь учиться плохо — опозоришь колхоз".

Нет, он должен, он обязан учиться лучше всех в классе! Дело не в мальчишеском тщеславии, — этот вопрос становился вопросом чести.

Выручало отличное знание точных наук. Самые сложные задачи Степан решал мгновенно, находя новые, необычные и стройные решения, и опытный учитель математики в душе несколько завидовал своему ученику.

— Вам, товарищ Рогов, — говорил он, — после окончания школы я советовал бы поступить на физмат университета. Вы, безусловно, можете достичь значительных успехов. Вот, если желаете, интересная задачка…

И Степан второпях решал "задачку", а затем вновь принимался за склонения и спряжения, правила и исключения.

Николаю, напротив, все давалось легко. Он учился в девятом классе дневной школы, был правым крайним школьной футбольной команды, пионервожатым, организатором школьного физического кружка. Тысячу дел и поручений он успевал выполнить за день. Уроки он готовил в течение какого-нибудь часа, — иногда только Степан помогал ему решить сложную задачу.

Степан безжалостно прогонял товарища, — он любил заниматься в одиночку, читая вслух. Когда Николай — веселый, раскрасневшийся — прибегал с катка и швырял в угол "гагены", Степан, распрямляя усталые плечи, довольно улыбался.

— Ну, Коля, поспрашивай меня. — Это означало, что материал Степан изучил в совершенстве.

Затем наступало время, которое по праву оба считали лучшим: они укладывались на старый облезший диван и рассуждали обо всем в мире. Диван за оттопыривающиеся ребра-пружины Николай прозвал "Россинантом" в честь клячи Дон-Кихота, а пребывание на нем именовалось "поездкой в Утопию".

Степан поддавался влиянию жизнерадостной и общительной Колькиной натуры. Сначала он пренебрежительно отмахивался от его затей, но постепенно и ему стал нравиться тот веселый мир, в котором жил Колька, — мир, где детские шалости не противоречили серьезным разговорам, где фантазия превращалась в реальность.

Николай мечтал сделаться профессором-микробиологом и часто с горячностью фанатика отстаивал или опровергал только что прочитанную книгу.

Дружба с Карповым сделала Степана более непосредственным и жизнерадостным. Иногда они вдвоем подымали такую возню в комнате, что Антонина Марковна — добрая, усталая, вечно чем-то озабоченная мать Коли — прибегала узнавать, что случилось.

А Николай хохотал и, показывая на Степана пальцем, кричал:

— Посмотри, мама: уважаемый товарищ профессор сегодня резвится, как ученик восьмого класса!

Но и Коля менялся под влиянием Степана: у него появилось новое качество — целеустремленность. До сих пор, благодаря своей прекрасной памяти, он схватывал все на лету. Не задумываясь долго над сложным вопросом, Коля Карпов находил какое-нибудь решение и не особенно огорчался, если оно оказывалось ошибочным. Но когда Степан разбил несколько его теорий, он понял, что спорить, основываясь на случайных, нахватанных знаниях, нельзя. Степан побеждал логикой, его доказательства были иной раз неуклюжими, но хорошо обоснованными, и опровергнуть их было нелегко. Коля тоже стал читать. внимательно, тщательнее продумывать прочитанное.

В один из январских вечеров на старом "Россинанте" разыгралась ожесточенная битва. Спор зашел о важном и интересном вопросе: о происхождении жизни на земле. Собственно говоря, это было продолжение старого диспута: можно ли искусственно создать жизнь?

Николай утверждал:

— Можно.

Он говорил:

— Что такое живая клетка? Это совокупность молекул. Ты ведь не можешь отрицать, что материя состоит из молекул?

Степан отрицать этого не мог. А Николай философствовал далее:

— Понимаешь, очень давно, когда земля была еще горячей, молекулы разных веществ случайно соединились между собой, и возникла простейшая живая клетка.

Степан возражал:

— А почему теперь нет таких условий на земле? Почему в лаборатории нельзя создать искусственно те же условия?

У Коли на это был готовый ответ:

— Почем знать? А может быть и сейчас возникают такие живые молекулы, но их мгновенно пожирают микробы… А то, что живую молекулу не удалось создать в лаборатории, свидетельствует лишь о недостаточности наших знаний.

Но Степан недаром так тщательно готовился к диспуту и прочел десятки брошюр.

— Ты ошибаешься, — говорил он, упрямо качая головой. Это лишь алхимики считали, что достаточно смешать некоторые вещества и нагреть их до определенной температуры, чтобы в колбе возник маленький живой человечек — "гомункулюс". Слушай, что пишет академик Костырин: "…Насколько невероятно, чтобы случайно, например при извержении вулкана, образовалась бы большая фабрика — с топками, трубами, котлами, машинами и так далее, настолько же невероятно и допущение случайного создания хотя бы примитивнейшей "живой" клетки, которая в тысячу раз сложнее… Ведь в живой клетке происходят тысячи сложнейших процессов!" А что говорил Энгельс? Он говорил, что, может быть, прошли тысячелетия, пока создались соответствующие условия и из бесформенного белка, из протоплазмы возникла первая клетка… "

Но Коля не сдавался:

— Вот и Энгельс говорит об условиях. Но ведь эти условия можно создать искусственно?

Степану было трудно спорить, потому что совсем недавно он думал точно так же, как и Коля.

Спор прекратился, оставив чувство неудовлетворенности. И тут Степан вспомнил, что и Петренко, и Великопольский в свое время приглашали его заходить, если возникнут какие-нибудь вопросы.

— Коля, а что если нам пойти в Микробиологический институт?

— Правильно! Правильно! — Карпов даже подскочил от радости. — Степа, давай спросим у кого-нибудь из ученых. Да заодно, может быть, и институт посмотрим — давно уже мечтаю об этом! Пойдем завтра, а? Завтра суббота, у тебя занятий в школе нет, а я освобожусь в два. Поедем!

Степан подумал, что, пожалуй, не очень удобно отрывать от дела занятых людей, и пожалел о своем предложении, но отказываться было уже поздно, да и самому хотелось поговорить с доцентом Петренко.

На другой день, впервые за несколько месяцев, Степан вместе с Николаем отправился в центр города.

В вестибюль Микробиологического института они вошли возбужденные и веселые. Их встретил швейцар Петрович.

— А, добро пожаловать, молодой человек! Где это вы пропадали? Сейчас, сейчас позвоним… — Он снял трубку, но, так как, видимо, никто не отозвался, махнул рукой. — Идите сами. Антон Владимирович велел мне вас пропускать сразу же. Он несколько раз спрашивал у меня: "Не приходил ли товарищ Рогов?" Нет, говорю, не было. "Так если придет, скажите, чтобы шел прямо ко мне".

Николая швейцар не пустил, и Степан, пообещав уладить дело, направился к кабинету Великопольского. Секретарь — высокая, строгая женщина — сказала, что Антон Владимирович в лаборатории и вызвать его сейчас нельзя.

— А доцент Петренко в институте?

— Семен Игнатьевич? Да. Он где-то здесь. А вот и он!

К Степану, улыбаясь, подходил доцент Петренко.

— Иду по коридору, смотрю — Рогов. Будто и он и не он. Вырос! Вырос!.. Учитесь?

— Учусь, Семен Игнатьевич. В вечерней школе…

— Трудно?

Степан искренне вздохнул:

— Трудно.

— Не унывайте! Знаете, как сказал великий Павлов? "Большого напряжения и великой страсти требует наука от человека!" Ну, пойдемте ко мне. Поговорим.

Степан замялся.

— Я, товарищ Петренко, не один… Я с другом. У нас тут возник…

Доцент перебил:

— Понимаю, понимаю — возник вопрос. Ну, давайте сюда вашего друга!

Беседа была живой и непринужденной. Коля Карпов отчаянно спорил, но доцент Петренко немедленно находил такое возражение, против которого Николай был бессилен.

— Ну, хорошо: клетка — определенная совокупность молекул. Не возражаю. Но как вы объясните то, что в клетке происходит непрерывный обмен веществ? Живая клетка непрерывно поглощает и выделяет вещества, живая клетка может размножаться. А вы полагаете, что структура клетки неизменна.

Коля молчал, Петренко продолжал атаку:

— Ну, хорошо, допустим, процесс роста можно объяснить делением — распадением молекул на две группы, когда нарушается равновесие. Но как вы объясните тот факт, что в клетке происходят простейшие реакции? Многие из них мы можем воспроизвести в наших лабораториях, а между тем пока что живую клетку воссоздать не удается.

Задавая вопросы, доцент Петренко и не рассчитывал на ответ. Он хотел, чтобы друзья задумывались, искали, — они должны со школьной скамьи научиться рассуждать, логически мыслить.

Было радостно думать, что эти юноши, пусть еще неопытные, малосведущие, горячо спорят о таких вещах, которые в их годы ему, доценту Петренко, даже не снились. Они придут в науку с широким кругозором и сразу станут в строй. Но достаточно мучить их вопросами — лучше рассказать.

— Механисты считают, что залог жизни — какое-то необыкновенное сочетание атомов, что достаточно расположить их в нужном порядке — и возникнет жизнь. Это глубоко ошибочное мнение, его придерживается большинство буржуазных ученых, в том числе и известный вам профессор Браун. Это упрощенный, механистический подход. В живой клетке в действительности происходит множество очень простых реакций, но дело в том, что эти реакции совершаются в строго определенном порядке. Симфония только потому и является симфонией, что представляет собой закономерную последовательность сотен тысяч звуков. Струя воды — лишь внешнее изображение непрерывного движения бесчисленного множества молекул. Поменяйте местами нотные знаки — исчезнет мелодия. Прекратите упорядоченное движение молекул воды — исчезнет струя. Вот так же сквозь живую клетку непрерывным потоком мчатся миллиарды молекул, над ними производятся сложные последовательные операции. Каждой клетке помогают другие — это взаимодействие всех клеток организма. И все это — результат чрезвычайно длительного развития материи, объясненного Энгельсом.

Доцент Петренко излагал друзьям теорию происхождения жизни, разработанную выдающимся советским ученым — академиком Опариным. Это была действительно замечательная теория, которая впервые раскрыла сущность важнейших явлений. Но доценту Петренко были известны факты, углубляющие и расширяющие ее.

— Так вот, Коля, вы не правы, когда говорите о случайности процесса создания живой клетки. Но вы правы в том, что жизнь возникает и в наше время — ежечасно, ежеминутно. Что надо понимать под жизнью вообще? Ведь Энгельс не говорил, что жизнь начинается только там, где возникает клетка. Он утверждал, что жизнь — форма существования белковых тел, существенным моментом которого является постоянный обмен веществ с окружающей их внешней природой, и мы можем лишь удивляться глубине этого определения. Совсем недавно советский ученый профессор Лепешинская доказала, что возможны доклеточные формы жизни. В определенных случаях более-менее сложные белки становятся жизнеспособными, следовательно, создав белок искусственно, мы тем самым создадим жизнь. Простейшие белки мы уже научились синтезировать. Сумеем ли мы создать искусственно сложные, жизнеспособные белки? Видимо, да. Но это нужно делать не наощупь: если вслепую подбирать комбинации соединений молекул, придется произвести такое число опытов, что для этого не хватит жизни всех людей на земном шаре, — это число имеет пятьдесят тысяч нулей.

Друзья были настолько поглощены лекцией, что даже не услышали, как тихо открылась дверь и в кабинет проскользнула девочка. Она молча уселась на диван и внимательно слушала, иногда морща лоб. Видно было, что ей многое непонятно, но она не перебивала и лишь удивленно причмокнула, услышав о таком необыкновенном числе.

Когда Степан оглянулся, с ее лица еще не успело сойти выражение удивления. Он узнал ее: это была та девочка, которую он когда-то чуть не принял за директора. Галочка также узнала его, хотела улыбнуться как старому знакомому, но передумала и демонстративно отвернулась.

В это время вошел доцент Великопольский.

Степан заметил, что доцент был чем-то взволнован. Он сильно изменился; похудел, постарел, гражданская одежда делала его сутуловатым и грузным.

Великопольский заговорил быстро и оживленно и предложил осмотреть лаборатории.

— Вот здорово! — пришел в восторг Николай. — Вот хорошо! Ведь я говорил… — шептал он Степану, тихонько толкая его в бок.

Но Степан ему не отвечал. Он никак не мог понять, почему доцент Петренко взглянул на Великопольского как-то странно, недоумевающе, неприязненно. Да и оживление Антона Владимировича показалось Степану неестественным.

Действительно, у Великопольского было вовсе не жизнерадостное настроение, да и едва ли нашлось бы у него время устраивать экскурсии. Но стоило ему узнать от секретаря, что седой юноша, который хотел его видеть, ушел с доцентом Петренко, он бросил все. Ему не хотелось, чтобы Петренко говорил с Роговым, — зайдет речь об антивирусе, начнутся расспросы… Нет, лучше пожертвовать временем, но предотвратить неприятности.

И все же Великопольский почувствовал, что переиграл: слишком уж весело встретил Рогова, слишком поспешно предложил пойти осматривать институт. Это кажется было замечено, Рогов посмотрел на него с недоумением, а Петренко даже подозрительно. А может быть, Петренко уже все знает?

Великопольский поежился: если это так, будет очень плохо. Показывая лабораторию за лабораторией, он старался выведать, о чем шла речь. Рогов отмалчивался, за него говорил Коля. Это был общительный и бесхитростный юноша — он сразу выложил содержание беседы с Петренко. Антон Владимирович почувствовал к нему симпатию, Коля же смотрел на него с восхищением.

Они побывали в лабораториях инфекционного и эпидемиологического отделов и подходили к вирусным лабораториям — предмету гордости Антона Владимировича.

— Лаборатория гриппа. Товарищ Ивлев, расскажите, пожалуйста, товарищам о гриппе.

Высокий молодой человек кивнул головой.

— Хорошо, Антон Владимирович, только я сначала произведу заражение, — пусть посмотрят.

Он опустил руку в большую стеклянную банку, поймал белую мышь, затем откупорил какую-то пробирку, вставил в нее изогнутую стеклянную трубочку и набрал несколько капель прозрачной жидкости.

— В ампуле — вирус гриппа, — объяснил Великопольский. Сейчас товарищ Ивлев введет препарат этому мышонку.

Ивлев ввел по капле вируса в ноздри мышонка, бросил его в другую банку и синим карандашом написал на стекле несколько непонятных знаков.

— Теперь я к вашим услугам, товарищи.

Он стал рассказывать о гриппе. Оказалось, что существует не одна, а две формы гриппа. То, что обычно называют гриппом — это сезонный катар дыхательных путей — простудный грипп. А настоящий эпидемический грипп — испанка или инфлуэнца, как его называли, — страшная болезнь. В 1918–1919 годах, во время сильнейшей эпидемии за полтора года переболело на всей земле 500 миллионов людей, умерло 20 миллионов — значительно больше, чем погибло во время первой мировой войны.

Степан и Николай смотрели на Ивлева широко раскрытыми глазами. Двадцать миллионов жертв! Вот тебе и грипп! Вот тебе и легкая болезнь.

И вот здесь, в скромной лаборатории, где больше всего места занимают банки со зверьками, — ведется напряженнейшая борьба с такой страшной болезнью. Ну, как тут было оставаться спокойными! Степан и Коля смотрели вокруг с нескрываемым восхищением.

Великопольский повел их в другие лаборатории, где исследовали таинственную болезнь — таежный энцефалит, где стояли ультрацентрифуги, ультрафильтры, электронный микроскоп и много других сложных приборов, при помощи которых исследуют фильтрующиеся вирусы.

Под конец экскурсии Степан и Николай были просто подавлены всем увиденным и услышанным. Понимая, что отняли у доцента очень много времени, они заторопились уходить и долго благодарили Великопольского. Доцент благодушно улыбался:

— Ну, что уж тут! Буду рад, если это пойдет вам на пользу. А когда возникнут еще вопросы, — заходите. Прямо ко мне.

Он проводил их до лестницы и поспешил в кабинет. Рабочий день оканчивался, и ничего не было сделано… А тут еще Елена Петровна: ей вдруг взбрело в голову, что они вдвоем должны повторить опыт по изготовлению вакцин. Как можно повторить опыт, если нет ни капли этого идиотского антивируса Брауна? Есть формулы, но что в них разберешь?

Великопольским овладело раздражение. "Если бы не этот мальчишка Рогов, — думал он, — не пришлось бы сейчас петлять да выискивать какую-нибудь щелочку".

Он со злостью вспоминал непрошенных гостей:

"Тоже — профессора!.. Мудрствуют о происхождении жизни! Один разглагольствует как примитивный механист, а другой корчит из себя дарвиниста, доказывает, что профессор Браун, ученый с мировым именем, — просто осел".

И вдруг доцент вскочил с места:

— Осел!.. Ах, осел!

Но это уже относилось не к Рогову, не к профессору Брауну. Это относилось к нему, Великопольскому.

Так вот на что намекал доцент Петренко: "Впрочем, вам это известно!" Ну, конечно, он должен был помнить, что лет десять назад появилась серия статей, в которых профессора Брауна обвиняли в механицизме, опровергали брауновскую гипотезу о возможности создания живой клетки путем простого синтеза. Но разве запомнишь все глупые теории, все критические статьи?

Великопольский с силой ударил кулаком по столу. Тяжелая чернильница неуклюже подпрыгнула, и по зеленой скатерти поплыло большое фиолетовое пятно.

Вне себя от злости, доцент, не одеваясь, выскочил на улицу. Он только теперь понял, что поймался на удочку легкого успеха, использовав совершенно негодный препарат биолога-формалиста.

Глава XI

КАТЯ И СТЕПАН

Лунная зимняя ночь. Мерцают яркие звезды. Ослепительно блестят гребни огромных, приглаженных ветром сугробов. Причудливые тени шевелятся на дороге. Стоит только дохнуть ветерку — и деревья, поскрипывая, начинают ронять сухие звонкие кристаллы. Вздымаются серебристые облачка поземки и струятся туда, в степь, где до горизонта раскинулась голубая, постепенно темнеющая пелена снегов.

А когда прямо из глубины сугроба блеснет неяркий свет или вылетит сноп красноватых искр, окутанных дымом, вмиг рассеивается феерия зимней ночи. Сказка превращается в прозу: это не сугробы, а землянки; это — разрушенное гитлеровцами и все еще не отстроенное село.

Катя проходит мимо землянок, мимо недостроенных домов, но видит не то, что есть, а то, что будет через десять лет. Она все еще под влиянием лекции архитектора.

Раздался глухой взрыв. Катя вздрогнула, но сразу же овладела собой, вспомнив, что это минеры взрывают скалу на берегу Зеленой. Вот и началось то, о чем недавно только мечтали!

Она долго всматривалась в сторону реки, а когда над лесом вновь появилась красная вспышка, начала считать:

— Раз… два… три… четыре…

Звук долетел за десять секунд.

— Десять, умноженное на триста тридцать, будет три километра триста метров, — высчитала Катя. — Правильно! До будущей гидростанции отсюда как раз столько.

Ей стало приятно, что удалось высчитать расстояние по скорости звука, и она подумала:

"Ведь вот как просто! Надо будет обязательно рассказать Ивану Ивановичу"…

Но, подумав об учителе, она вспомнила также и о том, что не успела зайти к нему сегодня за новым заданием. Правда, не было ни минуты свободного времени: с утра устанавливали на поле щиты, затем очищали семена, потом — занятия агротехнического кружка, лекция архитектора… И вот уже ночь.

"Все равно нехорошо, — думала девушка. — Иван Иванович будет сердиться. Может быть, зайти к нему?"

Катя постояла у знакомого переулка, но пойти к учителю так и не решилась — было слишком поздно.

Дома ее ждала радость: пришло письмо от Степана. Не раздеваясь, она подсела к коптилке и осторожно разорвала конверт. Оттуда выпали два листка, исписанные крупным твердым почерком, и маленькая фотография.

Катя долго всматривалась в знакомые черты. Степан стал каким-то иным — взрослым, строгим, лишь глаза смотрят как всегда, словно спрашивая о чем-то.

Подошла мать. Она молча, укоризненно покачала головой. Катя смутилась:

— Мама, так ведь это ничего… Он просто мой хороший друг.

Мать вздохнула.

— Эх, дочка! Да разве я об этом? Другие в твои годы только поют да гуляют, а ты все за книгами да за книгами. Посмотри на себя — извелась уж! Нет того, чтобы отдохнуть, все — "квадрат суммы" да "квадрат суммы"… Ну зачем тебе тот квадрат? Грамотна — и слава богу! Работаешь хорошо, на трудодни много получаешь, а там через год-два найдешь себе работящего хорошего парня — комбайнера или шофера, заживете спокойно. Тебя всякий возьмет, ведь ты у меня красавица!

Мать погладила Катю по волосам сухой, шершавой ладонью:

— Вот хотя б и Костя Рыжиков. Думаешь, чего он к тебе каждый вечер приходит? Любит он тебя! Любит!

Девушка тихо попросила:

— Мама, не надо об этом. Мы с Костей готовимся за семилетку… А если вы будете так говорить, я скажу, чтобы он больше не приходил.

Не впервые мать заводит этот разговор. Как же доказать ей, что самое главное в жизни — это выучиться, стать агрономом? И потом Костя… Он, конечно, хороший парень, но Катя навсегда останется другом Степана. Степан такой горячий, такой беспокойный, — ему нужен верный друг. Он говорил, что наука требует огромного напряжения сил; надо перетерпеть множество неудач, прежде чем добьешься своего. Только самые сильные, самые стойкие люди могут открыть что-либо новое. А ведь Степан задумал не пустяк: найти средство против всех болезней на земле. Кто же поддержит его при неудачах в работе, если не она, Катя?

А он — он поддерживает ее всегда. Степан пишет очень редко, но всегда о хорошем, о радостном. Читая его письма, Катя чувствует, что все возможно, все легко. Вот и сейчас.

Она торопливо пробегает глазами строчки и перечитывает письмо сначала.

Степан пишет о прекрасных лабораториях, о той напряженной борьбе, которая ведется там против болезней, против смерти. Он пишет, что завидует этим ученым.

Смешной, он боится, чтобы Катя не подумала, что у него мелкая зависть. Ну, конечно же, нет! Ведь она его знает очень хорошо! Он просто не нашел нужного слова… Да ведь и не создано еще такое слово, которое бы передавало хорошее желание человека работать так, как другие, работать лучше других!

…Поздний ночной час. За крошечным окном землянки легкими серебристыми струйками плывет поземка. Неровно мигает коптилка. Катя пишет ответ Степану.

Много теплых, хороших слов просится на бумагу: хочется и пожаловаться, что трудно учиться, и похвалиться первыми успехами, хочется написать Степану о своих хороших, дружеских чувствах, но Катя ничего этого не пишет. Ей кажется, что ни о чем, кроме колхозных дел, она не имеет права писать.

И она сообщает:

"А вчера к нам из колхоза имени Ворошилова приехала делегация проверять договор на социалистическое соревнование. Вошли гордые, важные — как индюки: как же, план перевыполнили на пять процентов! А мы — на двадцать! Так у них сразу спесь пропала!"

Она пишет долго, пока не начинают слипаться глаза, и все — делегация из колхоза имени Ворошилова, и лаборатория, и прекрасный дом, увиденный на проекте архитектора, — расплывается, как в тумане.

Вздохнув, Катя засыпает, склонив голову на стол.

Время мчалось стремительно.

В семь утра звучал мощный заводской гудок, и Степан, с трудом открыв глаза, вскакивал с кровати, наспех проделывал гимнастические упражнения, торопливо завтракал и усаживался за книги.

Книги, книги, книги… Стройными рядами они стояли на самодельной этажерке, на подоконнике, на столе, а Степану казалось, что их еще мало. Он покупал книги, экономя на всем остальном, — его знали все букинисты, все продавцы книжных магазинов. Его влекла неутомимая жажда знания, острая необходимость восполнить пробелы в образовании.

Читая книгу за книгой, Степан видел, как в сущности мало он знает и как много нужно изучить. Он не знал географии, не знал истории, не знал очень многого, что должен знать любой культурный человек. Степан понимал, что советский ученый должен быть всесторонне образованным.

И он подчинил себя строжайшему режиму. От семи утра до шести вечера, когда он уходил в школу, его рабочий день был заполнен до предела. Химия и русский язык, история и ботаника, физика и английский язык сменяли друг друга; все более заполнялись тетрадки самостоятельных проработок; все больше пометок появлялось на страницах учебников.

Степан с тревогой замечал, что многое из того, что он изучил, вскоре забывалось, становилось расплывчатым и тусклым. И он вновь и вновь возвращался к изученному, и каждый раз перед ним возникало нечто новое.

По временам Степану казалось, что он взялся за непосильный труд и никогда не выйдет из числа отстающих восьмого класса "Б" вечерней школы. Но, привыкнув в подземном городе молча переносить горести и неудачи, он даже Коле Карпову не говорил, какой дорогой ценой достается ему учеба.

Каждый колхозник "Красной звезды", приехав в город, считал своей обязанностью зайти к "профессору". Степану привозили теплые носки, варежки, вывязанные искусными руками колхозных мастериц; о нем заботились, как заботится мать о родном сыне.

Степан смущался, принимая эти подарки. Он понимал, что люди относятся к нему с любовью и уважением, как к сыну погибшего председателя колхоза, как к одному из бойцов партизанского отряда имени Щорса, но все же чувствовал себя неловко: ему казалось, что он не заслужил этой любви.

Иногда заезжал Костя Рыжиков. Он рассказывал о строительстве Алексеевской ГЭС, хвастался тем, что его приняли на курсы электриков в колхозе, вскользь, с самодовольной улыбкой, упоминал, что вместе с Катей готовится к сдаче экзаменов за семилетку. Степан завидовал ему, — он ежедневно видится с Катей, говорит с ней. Но Степан не показывал этого чувства. Он не имел права думать о курсах электриков, не имел права возмущаться улыбками Кости. Катя была Катей, она могла дружить с кем угодно, это ее личное дело.

Он часто думал о Кате. Воспоминания о ней врывались в мозг неожиданно и властно, заставляя отодвигать книгу или тетрадь в сторону, мечтать о встрече, представлять Катины скупые жесты, выразительный спокойный взгляд, тугие каштановые косы.

В такие минуты Степан брался за перо. Он не любил писать письма, но с Катей делился самыми сокровенными мыслями. Однако даже ей Степан не писал о трудностях. В его письмах все чаще звучали победные нотки; то он "поладил" с географией и впервые получил пятерку, то учитель истории похвалил его.

И вдруг он умолк на целый месяц. Напрасно каждый вечер Катя выходила за село встречать почтальона и писала встревоженные письма — Степан не отвечал.

А когда пришел ответ, Катя расплакалась.

Степан писал:

"…Я не могу на каникулы приехать домой. Мне стыдно будет смотреть в глаза парторгу, стыдно будет взглянуть тебе в глаза. Я не сдержал своего слова, у меня переэкзаменовка по русскому языку. Мне очень тяжело…"

Видно, очень уж больно было ему, если вырвались эти строки. Но он не сдавался:

"…Не приеду еще и потому, что решил за лето подготовиться за девятый класс и поступить сразу в десятый — мне обещали помочь учителя и Коля Карпов. Может быть, и двойку по русскому языку я получил из-за того, что составил неправильный индивидуальный план и слишком много времени истратил на изучение материала девятого класса. Но об этом говорить сейчас уже поздно. Еще раз прошу тебя: сходи к парторгу Николаю Ивановичу и скажи, что доверие я оправдаю…"

…Он приехал только через полтора года студентом первого курса Медицинского института.

Глава XII

ПОРТРЕТ СОЗДАЕТСЯ ИЗ ШТРИХОВ

Катастрофа с антивирусом, страх перед возможностью разоблачения заставили доцента Великопольского на время забыть о своих честолюбивых мечтах. Но вскоре собственный проступок стал казаться ему случайным и несущественным, появилась твердая уверенность в том, что достаточно как следует поработать, и крупные результаты немедленно будут достигнуты. Он увлекся блестящей перспективой: объяснить происхождение рака с точки зрения вирусной теории.

Существовали десятки теорий происхождения раковых заболеваний, и ни одна из них не выдерживала испытания. До сих пор старания медиков сводились только к одному: выявить рак как можно раньше, чтобы удалить опухоль в начале ее развития. Но если бы удалось найти причины возникновения рака, можно было бы повести борьбу еще до появления опухоли. Скрытый период развития рака длится годами.

Великопольскому казалось, что он в состоянии решить эту проблему. Он приходил в институт на рассвете и уходил за полночь. Он производил множество опытов, желая установить какие-нибудь закономерности, перелистал уйму книг, сопоставляя и противопоставляя факты, которые казались ему сколько-нибудь значительными.

В то же время Великопольский руководил отделом, бывал в лабораториях, помогал сотрудникам в новых исследованиях.

Он считал, что совершает трудовой подвиг, и с гордостью говорил жене:

— Понимаешь, Лена, разрываюсь на части! Вот сегодня: провожу собственный опыт, — вдруг приходит Ивлев; "Не получается!" Ты ведь знаешь Ивлева, — если у него не ладится, он не отстанет до тех пор, пока двадцать раз не объяснишь. Объяснил и раз, и два, и три. Приходит сияющий: "Вышло"!

Елена Петровна смотрела на него с улыбкой, а ему казалось, что полоса неудач миновала, что стоит лишь сильно захотеть — и все осуществится, как в сказке.

Но проходили день за днем, месяц за месяцем, а успеха все не было.

Великопольский почувствовал полнейшее творческое бессилие. Если бы кто-нибудь натолкнул его, подсказал какую-нибудь оригинальную мысль, он смог бы ее развить. Однако подсказать было некому.

Часто заходил Петренко. Интересуясь работой, он пытался помочь, но Великопольский досадливо думал:

"Ну, что ему нужно? Был бы вирусологом, тогда другое дело, а то эпидемиолог, что он смыслит?!"

Елена Петровна тоже ничем не могла помочь — она специализировалась по анаэробным инфекциям.

Время шло, молодежь вырастала, а Великопольский все еще оставался доцентом. Тот самый аспирант Ивлев, которому в свое время помогал Антон Владимирович, блестяще защитил кандидатскую диссертацию. Однажды он явился и попросил разрешения начать работу над исследованием изменчивости вирусов. Он высказал свои предположения, показал данные предварительных опытов.

Мучительная зависть пронизала Великопольского. Гипотеза Ивлева была проста! Даже удивительно, что никто другой не выдвинул ее ранее. Предварительные опыты вскоре докажут, что это уже не гипотеза, а теория. Не пройдет и года, как Ивлев защитит докторскую диссертацию, станет профессором, и тогда…

— Товарищ Ивлев, ваша гипотеза очень интересна, но…

Великопольский лавировал. Он не мог заявить Ивлеву, что запрещает производить исследования, и не смог бы доказать, что положения молодого ученого ложны. Великопольский старался убедить, что подобные исследования идут вразрез с планом института и затормозят основную работу. Горячо расписывая, необходимость исследования гриппа и энцефалита, он искоса наблюдал за Ивлевым.

Ивлев. молчал, но по его плотно сжатым губам, по хмурому взгляду Великопольский понял, что все напрасно, что Ивлев все равно, — во внеурочное время, по ночам, — будет производить свои исследования. И все же он отказал Ивлеву.

А когда Ивлев ушел, Великопольский раскрыл сейф, вынул объемистую папку и погрузился в чтение.

Уже не в первый раз Великопольскому приходила мысль использовать для работы незаконченную диссертацию своего друга, талантливого, вирусолога Нечипоренко, погибшего во время Отечественной войны.

Артем Нечипоренко до войны работал над проблемой рака. Он жил в одной квартире с Великопольским и, уходя в армию, оставил ему свою рукопись. Рукопись сохранилась, так как Антон Владимирович уходил на фронт уже из эвакуации. Об этой рукописи, видно, никто не знал: Нечипоренко не любил рассказывать о своих замыслах, а его консультант профессор Митягин умер.

Не в первый раз Великопольский перечитывал эту рукопись, думая о том, как талантлив был Нечипоренко, как жаль, что он не успел завершить свою работу, которая могла бы иметь огромное значение для советской науки. Он и сейчас начал с этого.

Нет, он не присвоит чужого открытия — достаточно с него антивируса Брауна. Но и оставить забытой такую важную для государства тему нельзя. Нужно заново, по-своему, переделать эту диссертацию, произвести новые исследования. А Нечипоренко… Что ж, Нечипоренко он уважал, даже любил, но ведь его нет в живых и слава ему не нужна…

И у Великопольского не дрогнула рука, когда он вынул пожелтевшие от времени листы, вложил их в новенькую папку и вывел на ней крупным красивым почерком:

А. Великопольский

О предраковом расположении организмов

Он изменил лишь название диссертационной работы, не подозревая, что этим самым он изменил все направление исследований вирусолога Артема Нечипоренко, павшего смертью храбрых при форсировании Одера.

Очень часто Петренко, приглядываясь к Великопольскому, думал о нем, желая уяснить себе, что же это за человек.

— Энергичен. Самолюбив. Способен. Скрытен.

В лаконические формулировки краткой характеристики Великопольский не вмещался. Это, конечно, не удивляло доцента Петренко: характеры людей под шаблон не подгонишь. Но в поведении Великопольского было много неопределенного, он всегда впадал в крайности: то вдруг оживится, разовьет бешеную деятельность, то обмякнет, начнет избегать людей, глаза его становятся холодными, злыми.

"В чем же причина? — раздумывал Петренко. — Неудачи в работе? Но неудачи естественны — в науке ничто легко не дается".

Очень хотелось помочь Великопольскому, однако Антон Владимирович такие попытки встречал с затаенной враждебностью.

Нет, у Петренко не было никаких данных, которые позволили бы с полным правом сказать, что доцент Великопольский чужд ему, чужд советской науке. Однако в глаза бросались мелочи, — мелочи, не замечаемые другими, наталкивающие на раздумье, заставляющие смотреть в глубь вещей и событий.

Казалось бы, мелочь: Великопольский — самолюбивый и настойчивый — всегда и во всем соглашается с ним, доцентом Петренко. Но эта мелочь заставляет недоумевать: для Великопольского гораздо естественнее отстаивать свое мнение до хрипоты.

Казалось бы, мелочь: Великопольский отменил ежедневные пятиминутки — короткие производственные собрания сотрудников вирусного отдела, заменив их индивидуальными отчетами. Но это уже не мелочь: пятиминутки значительно активизировали сотрудников. Именно во время этих коротких совещаний сверялись результаты параллельных экспериментов, общими усилиями находились правильные решения, зачастую высказывались интереснейшие мысли.

Доцент Петренко записывает в свой неразлучный блокнот: "Пятиминутки — восстановить". Но разве дело только в пятиминутках?

На первый взгляд деятельность института кажется блестящей: инфекционный и эпидемиологический отделы достигли значительных успехов, более строгим и четким стал весь ритм работы. Но вот главный отдел — вирусный — беспокоит. Кроме интересной гипотезы Ивлева, там не появилось ничего нового. А пора! Странно, что Великопольский становится бездеятельным, когда речь заходит об исследовательской работе вирусного отдела.

И вновь Петренко думает о Великопольском: "Что же это за человек? Нестойкий? Заблуждающийся? Или…"

Единственно, кто может ему помочь — это Елена Петровна, но она молчит.

И ее молчание тревожит.

Елена Петровна молчала. Ей еще нечего было сказать Петренко, но она все время думала о беседе, которая произошла давным-давно. Ведь в сущности там, на балконе квартиры доцента Петренко, еще неясное даже для нее влечение к Антону Владимировичу внезапно сменилось твердой уверенностью: "Люблю!".

Она склонилась над колыбелью:

— Славик! За что мы любим папу? — Она поправила одеяльце, погладила сына по мягким пушистым волосикам и наклонилась к нему еще ближе. — Мы любим нашего папу за то, что он мужествен, энергичен, талантлив… красив, наконец… Да?

Ребенок смотрел на нее светло-голубыми глазами и, протягивая ручку, шевелил пухлыми розовыми пальчиками. Елена Петровна перепеленала его, покормила, и сын, засыпая, смешно двигал губами и морщил лобик.

— Сын… сын…

До сих пор казалось необыкновенным, что у нее есть сын, крохотное, ничего не понимающее существо, которое будет расти не по дням, а по часам, вырастет и станет летчиком. Елена Петровна даже увидела его взрослым: высокий, стройный, голубоглазый… И вдруг смутилась: нет, не сына увидела она, а мужа, летчика-истребителя, погибшего в первый день войны. Как-то подсознательно ей хотелось, чтобы Славик был именно таким: сильным, мужественным, честным… и… не таким, как Антон Владимирович.

Ей стало неприятно это противопоставление, она попыталась оправдать Антона Владимировича в собственных глазах, но в ушах все время звучали слова доцента Петренко: "Есть в нем что-то холодное, чужое…".

Елене Петровне тогда было неприятно слышать эти слова. Ей казалось, что Петренко просто ошибается. Антон, безусловно, самолюбив, замкнут. Но его основной недостаток не в этом: он теряет выдержку при неудачах, его нужно поддерживать, постоянно помогать ему.

Теперь она чувствует: да, Семен Игнатьевич был прав, она ошиблась в Великопольском.

Он заботлив, нежен, верен. Он любит дарить ей вещи красивые, дорогие, он делится с ней планами, надеждами. Но почему его заботливость так одностороння? Он беспокоится о цвете ее лица, беспокоится, чтобы она не похудела, чтобы не проглядывали седые прядки волос, но очень редко осведомляется об ее исследовательской работе. Почему он требует, чтобы все дорогие и зачастую безвкусные безделушки — всякие браслеты, кольца, — она обязательно надевала, когда они выходят вдвоем? Почему бывает неприятно, когда он в порыве откровенности начинает говорить о своих планах и все время твердит:

"Я…я…я!.." И наконец эта стычка с ним в институте…

Вчера к ней пришел Ивлев. Он заявил, что обращается к ней как к председателю профкома, что у него незначительное дело и ему не хотелось бы обращаться к директору и парторгу.

Уже одно это вступление заставило Елену Петровну насторожиться. Она знала Ивлева не первый год и понимала, что не мелочь, а безотлагательный, важный вопрос заставил его обратиться за помощью. И она не ошиблась: дело было первостепенной важности.

Ивлев рассказал, что уже около шести месяцев тщетно добивается у Антона Владимировича разрешения начать исследования по изменчивости ультравирусов. Он рассказал о своей гипотезе, показал данные опытов, произведенных им вопреки запрету Великопольского, и Елена Петровна, даже не будучи специалистом-вирусологом, поняла актуальность предложенной темы.

Она пообещала Ивлеву выяснить этот вопрос и тотчас же пошла к Антону Владимировичу, считая, что произошло какое-то недоразумение, что достаточно только напомнить о гипотезе Ивлева, чтобы ученому было оказано всяческое содействие.

Но едва она начала разговор, как Антон Владимирович, покраснев, досадливо поморщился и прервал ее.

— Ну зачем ты вмешиваешься не в свое дело? Эта гипотеза не стоит выеденного яйца.

Елену Петровну покоробил грубый тон мужа. Она стала доказывать, что всякая работа по изучению изменчивости вирусов важна принципиально, так как дает новые факты для борьбы с формальными генетиками.

Великопольский выслушал с презрительной улыбкой, подошел и положил руку на ее плечо:

— Не надо горячиться, Лена… Сознаю: не прав… Но ты понимаешь, это самый лучший работник, и он сейчас производит опыты, окончательно подтверждающие мою — понимаешь? — мою теорию, за которую я получу докторскую степень.

Елена Петровна ошеломленно посмотрела на мужа и резко сбросила его руку. Ей вдруг стало обидно и горько.

Она чуть не год исполняла обязанности директора института в те времена, когда заботы о стекле, олифе, стульях, бумаге и оборудовании были чуть ли не самыми главными; когда она, не имея еще достаточного опыта, тратила дни и ночи для обучения молодежи, только что пришедшей из институтов; когда приходилось откладывать собственные исследования, чтобы сделать более важные и срочные… И она никогда не говорила: мои исследования. Она знала: наши.

— Твои исследования должен проводить ты. Как жена я буду тебе помогать, если бы даже для этого мне пришлось работать по двадцать часов в сутки. Но как председатель профкома я тебе заявляю: ты сегодня же предоставишь Ивлеву возможность работать, иначе я пойду к Петренко, к директору.

Великопольский поспешно согласился. Он объяснил, что сам вскоре разрешил бы Ивлеву работать над исследованием изменчивости вирусов; мало того — он давно видит, что план работы всего вирусного отдела надо перестроить коренным образом…

Он обнял жену, вынул из письменного стола проект нового плана и стал говорить о том, что, считая свою теорию важнейшей на данном этапе работы института, возможно, излишне увлекся…

А у Елены Петровны в ушах все еще звучали властные и жестокие слова: "Моя!.. Моя теория!".

Склонившись над колыбелью сына, она машинально шептала:

— Мужествен… энергичен… талантлив… красив, наконец. Чего же ему не хватает?

На этот вопрос она еще не могла ответить.

Глава XIII

МАЙОР КРИВЦОВ

Одна четверка — по русскому языку — помешала Степану Рогову окончить среднюю школу с медалью.

Он сильно переживал свою неудачу — сильнее, чем двойку, полученную в предыдущем году. Ему казалось, что только получив золотую медаль, он оправдал бы доверие односельчан.

Степан не приехал на летние каникулы в свой колхоз готовился к экзаменам в институт, но прислал длиннейшее письмо-отчет.

Митрич ходил именинником. Для него ничего не значила одна четверка, если рядом с ней стояло восемнадцать пятерок. Он считал своим долгом сообщить каждому встречному, что Степан получил аттестат зрелости, не забывая намекнуть при этом, что это он, Митрич, первый заметил необыкновенные способности Рогова и первый: подал мысль послать его "учиться на профессора".

Степан получил коллективное письмо, в котором правление и партийная организация колхоза поздравляли его с успешным окончанием средней школы и желали дальнейших успехов.

Вместе с этим письмом пришли письма от Кати и Митрича.

Катя писала, что ей удалось сдать экзамены за семилетку. Правда, успехи у нее не блестящие, — ей до Степана далеко, но она так рада, так рада…

В каждой строчке ее письма Степан чувствовал легкую грусть далекой ночи накануне их расставанья, — грусть, от которой на сердце становилось легко, которая порождала предчувствие чего-то хорошего, радостного.

"…Степа, очень жаль, что ты не можешь приехать в Алексеевку. Мне надо сказать тебе очень, очень многое…" — писала Катя.

Ему тоже надо было сказать ей многое, а может быть, даже немногое — всего лишь несколько слов, но зато таких, каких ей еще никто никогда не говорил.

Он чувствовал, что любит Катю, любит какой-то особенной любовью. Ее внешний облик забылся. Степан помнил только тяжелые каштановые косы да внимательный, ласковый взгляд, но она была близка и дорога ему. Степан готов был помчаться к ней и остаться в Алексеевке навсегда, лишь бы ежедневно видеть Катю, слышать ее голос, быть с нею.

Но времени не было. Степан готовился к вступительным экзаменам и занимался с удвоенной энергией.

Коля Карпов кончил школу с золотой медалью. Впереди целое лето. Наконец он получил возможность не пропускать ни одного матча, ни одного состязания; мог вновь взяться за фотоаппарат, за велосипед, за реконструкцию радиолы, — не счесть всех дел, которые откладывались на протяжении всей зимы.

Но все валилось из рук: велосипед надоел, радиола была вполне годной и без переделки, — Коле не хватало Степана, без него все казалось скучным, неинтересным. Да и совестно было: Степан, получивший всего лишь одним баллом меньше, по русскому языку, лежит в садике под яблоней, углубившись в книгу, не обращая внимания ни на жару, ни на мух, ни на его отчаянные призывы пойти купаться. А чем же он лучше Степана?

Николай приносил объемистую книгу и укладывался на траве рядом с товарищем, но не мог утерпеть, прочитав что-нибудь интересное или спорное, тормошил Степана.

Степан в сердцах посылал его на речку или же к черту. Колька отодвигался подальше, но, терзаемый неразрешимым вопросом, шел искать более приветливого собеседника.

Несколько раз он обращался к доценту Великопольскому вначале по телефону, а затем, когда Антон Владимирович предложил ему приходить в институт, и лично. Заходя в Микробиологический институт, Карпов всякий раз чувствовал благоговейное восхищение перед хитроумными приборами и лаборантами в белых халатах. Он готов был по целым дням слушать Антона Владимировича даже в том случае, если доцент рассказывал о фактах, давно известных из книг, — уже то, что заведующий вирусным отделом уделяет ему время, казалось Карпову величайшим счастьем.

А однажды Великопольский предложил ему в свободное время работать в лаборатории института помощником лаборанта.

Карпов пришел в восторг: "Вот это да! В настоящей лаборатории! Выполнять настоящие научные работы!"

Он даже не задумался, почему именно ему выпала такая честь. Глядя на доцента счастливыми, влюбленными глазами, Коля соглашался на все условия.

Да, он будет нем, как рыба, и никому не станет рассказывать о производимых, важных для государства, опытах.

Да, он будет тщательно выполнять все указания Антона Владимировича.

Да, Антон Владимирович может быть уверен в том, что наблюдения всегда будут достоверными…

С тех пор Коля дни и ночи проводил в лаборатории Великопольского. Он был так увлечен, что даже не замечал, как остро переживает Степан это событие.

Степан не завидовал Коле, напротив, он был рад, что другу выпало счастье работать в лаборатории — в настоящей лаборатории, о которой они вдвоем мечтали столько раз, — но его больно поразило, что доцент Великопольский не вспомнил о нем. Неужели в огромной лаборатории не нашлось бы места и для него? Неужели все дело в злополучной четверке по русскому языку?

Он очень переживал. Но вскоре произошло событие, которое

Первый день в институте. Только что окончилась первая лекция.

Одни из первокурсников еще торопливо дописывают конспекты, другие оживленно делятся впечатлениями, третьи осматривают гигантский амфитеатр. А внизу, у кафедры, Коля Карпов уже о чем-то спорит, воинственно размахивая мелом:

— А траектория? А траектория? Нет, брат, ты ошибаешься!

Но положение у него, видимо, незавидное. Почесывая затылок, он кричит:

— Степа! На помощь! Чувствую, что прав, а доказать не могу!

Степан не слышит, его мысли далеко: подземный город… антивирус…

Он не замечает, что за ним уже давно наблюдает соседка розовощекая девушка с чуть раскосыми, задорными глазами. Прикрывая ладонью клочок бумаги, она рисует его профиль.

— Товарищ девушка в голубой кофточке, — обращается к ней Колька. — Умоляю, толкните под бок симпатичного молодого человека, который сидит с вами рядом, и сообщите ему, что его друг пал на поле брани.

Девушка исполняет просьбу:

— Эй, товарищ! Больше жизни! Нехорошо оставлять друга в беде.

Она улыбается, и Степан чувствует себя очень неловко. Чтобы скрыть свое смущение, он отвечает Коле:

— Держись! Спешу на помощь! — но идет не вниз, где стоит Николай, а в коридор. Сейчас ему нужно побыть наедине со своими мыслями, — ведь это бывает только раз в жизни: первая лекция, первый день в институте. А было…

Но ему вновь не дают погрузиться в воспоминания. Коля Карпов, увлекая за собой девушку в голубом, спешит по коридору:

— Где он? Подайте мне его сюда.

Девушка, смеясь, показывает на Степана:

— Вот! Возьмите сами — он у вас колючий…

— Нет, он просто многоугольный!

— И очень много думает!

— Зато не о себе! Правда, Степан, что ты сейчас думаешь об этой девушке, которую зовут Наташей, которая любит кататься на лыжах, а ты нет, которая танцует, а ты нет, которая…

Девушка, хохоча, перебивает:

— А вот и неправда! И не Наташа, и не на лыжах, а на коньках, и танцует плохо…

— Ах, да! Ну, конечно же, конечно!.. — Коля соединяет руки Степана и девушки и с комической важностью произносит: Знакомьтесь: будущий профессор Рогов. Будущий академик… Не Наташа, а?

— Таня, — говорит девушка уже серьезно и жмет руку Степана крепко, по-мужски.

В это время мимо них прошел майор Кривцов. Степан вздрогнул. Или это не Кривцов? Знакомые глаза, седеющий ежик волос, прихрамывающая походка. Кривцов! Но штатский костюм, серая шляпа и трость в руке… И все же это он. Он!

Забыв о девушке, Степан бросился к Кривцову. Но и Кривцов заметил Рогова. Он обрадовано схватил юношу за плечи:

— Степа! Какими судьбами?.. Да впрочем, это и так ясно!.. Поздравляю, поздравляю! Первокурсник?

— Да, товарищ майор!

— Не майор, не майор! Профессор. Два года уже не майор, год не доцент. Ну, а как твои формулы? Ах да, "бред сумасшедшего профессора"! Что ж это ты, дорогой: письма-то пишешь, а обратный адрес не обязателен? Куда же тебе отвечать? Хотя бы штамп был разборчив, а то — клякса! Не веришь? Покажу, покажу, — знал, что увидимся, сберег!

Звонок прервал Кривцова. Он заторопился и, увлекая Степана за собой, на ходу успел рассказать, что приехал недавно всего лишь неделю, что жена и дочь все еще в Москве, что ему предложили заведовать кафедрой в этом институте и что у него сейчас лекция на третьем курсе. Он не попросил, а приказал, чтобы Степан сегодня же вечером пришел к нему.

Степан опоздал на лекцию. Профессор физики недовольно взглянул на него, когда он пробирался между столов. Случись это в обычное время, Степан сгорел бы со стыда, но после встречи с Кривцовым он был так возбужден, что ничего не замечал вокруг.

На его тетради лежал рисунок: человек с нахмуренными бровями стремглав бежит по коридору в развевающейся крылатке пушкинских времен. Под рисунком было написано: "Больше жизни!", а ниже, наискось, торопливым, неровным почерком: "А если убегают от девушки — извиняются".

Степан посмотрел на Таню. Она сделала вид, что поглощена лекцией, но не выдержала и обернулась. В ее глазах блеснул все тот же задорный огонек:

— Кто это был?

Степан прошептал ей на ухо:

— Профессор Кривцов.

— Строгий?

— Нет.

— А откуда вы его знаете?

На них зашикали. Степан склонился над конспектом. Было радостно и неспокойно на сердце. Все пережитое представилось вдруг в ином, новом свете. Прошлое… Но ведь не прошлым живет человек. Нужно жить настоящим и будущим. Вот сегодня первый день… Все радостны и возбуждены. Можно легко понять и Колю Карпова, и Таню. Хорошие ребята — у них энергия бьет через край.

Он вновь посмотрел на девушку. Стараясь наверстать упущенное, Таня торопливо записывала лекцию. Завиток волос упал ей на глаза, она машинально отбрасывала его взмахом головы, но он все падал и падал, — упрямый, золотой.

В аудитории царила тишина, лишь где-то внизу, под полом, глухо шумели моторы, да профессор у доски говорил о вечных законах движения материи.

Степан едва дождался конца лекций. Его и радовала и смущала предстоящая встреча с майором Кривцовым. Иван Петрович стал профессором, он будет читать у них на третьем курсе.

Иван Петрович! Было странно называть его не майором, а по имени и отчеству; начали казаться невозможными простые, дружеские отношения, существовавшие между ними раньше.

Но если для Степана превращение Кривцова было ошеломляющим, — для Ивана Петровича скачок, сделанный Степаном, казался вполне естественным. Еще в госпитале, во время дискуссий с седоголовым юношей, Иван Петрович понял, что Степан сдержанный, целеустремленный, волевой человек. Кривцову, конечно, и в голову не пришло пересматривать свои отношения с Роговым: для него он оставался таким же, как в госпитале, когда бледный до синевы, с ввалившимися глазами, лежа неподвижно в постели, доказывал ему, доценту, возможность создания "живой молекулы". Потому-то он и обрадовался при виде Степана, потому и встретил его в тот вечер словами:

— Ну как, Степа, будем бороться против рака? Будем, знаю, будем! Ну, заходи, заходи…

И у юноши вмиг исчезло смущение и неловкость. Перед. ним был все тот же майор Кривцов — пусть в непривычной одежде, но с теми же полушутливыми-полусерьезными интонациями, которые располагали к нему и заставляли верить, что все в мире достижимо.

Они пили чай посреди большой комнаты, заваленной; нераспакованными вещами, и Степан, преданно глядя на Ивана Петровича, рассказывал ему все, что пережил за последние два года. Он обрадовался предложению Ивана Петровича работать под его руководством в лаборатории патологической анатомии. Пусть это будет, как сказал Кривцов, в чисто учебных целях, пусть и речи нет ни о каких открытиях, ни о каких необыкновенных экспериментах — все же это близко к настоящей науке, к настоящей творческой работе.

Профессор Кривцов много говорил о раке, о том, что наступила пора начать самую решительную борьбу против его распространения. И вот к этой борьбе, к борьбе за человеческую жизнь и призывал Степана профессор Кривцов, патологоанатом, специалист по злокачественным опухолям. Ему хотелось, чтобы и Степан увлекся, чтобы и он все свои стремления, всю энергию отдал бы этому делу. Пусть не теперь, пусть через несколько лет, но Степан Рогов должен стать в строй рядом с ним.

Степан пробыл у Ивана Петровича до полуночи. Вместе они расставляли мебель, прибивали ковры. Потом сели играть в шахматы, и Степан думал:

"Иван Петрович удивительно простой, "земной" человек. И хорошо, что Великопольский не предложил мне работать в своей лаборатории, — с Иваном Петровичем будет гораздо приятнее. Да, в конце концов, не все ли равно, где учиться большому и сложному мастерству эксперимента — в Микробиологическом или в Медицинском институте?.. Может быть, и Коля захочет перейти к профессору Кривцову?".

Но Коля не захотел. Доцент Великопольский сумел увлечь его своей гипотезой, эффектными, но пока что необъяснимыми опытами.

Друзья теперь виделись редко. Все свободное время они проводили в лабораториях: Степан Рогов — у профессора Кривцова, а Николай Карпов — у доцента Великопольского.

И работали они над исследованием почти одной и той же проблемы, но в противоположных направлениях.

Глава XIV

"Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, КАТЯ!"

Накануне Октябрьских праздников Степан Рогов получил телеграмму. Колхозники "Красной звезды" приглашали его приехать на торжество открытия Алексеевской ГЭС. В тот же вечер Степан выехал в Алексеевку.

Эти дни он запомнил на всю жизнь.

…Вот залитый светом прожекторов, к зданию гидроэлектростанции подходит невысокий человек-секретарь обкома партии. Он перерезает красную ленту, гаснут прожектора, на миг устанавливается такая темнота, которой нет сравнения, а затем вдруг вспыхивают ярчайшие огни и в воздухе плывут величественные, торжественные звуки гимна.

…Вот на трибуну выходит Митрич. Он бледен и растерян; он, видимо, не может вспомнить ни одного слова из своей тщательно заученной речи. Наконец, собравшись с мыслями, Митрич показывает на огненный транспарант: "Коммунизм — это советская власть плюс электрификация всей страны" — и говорит срывающимся голосом:

— У нас будет коммунизм… Спасибо нашему дорогому Иосифу Виссарионовичу…

На его щеках блестят слезы.

…Вот до странности знакомый человек читает Указ о награждении передовиков сельского хозяйства… Вот он привинчивает к левому борту Катиного темно-синего жакета орден Ленина, а Катя смотрит на Степана растерянными ласковыми глазами и у нее чуть-чуть дрожат губы…

…Вот закладывается первый камень будущего Дворца культуры, и Степан уверен, что присутствует при рождении чего-то очень важного, очень значительного. Ему кажется, что, стоя здесь, на высоком холме, где вскоре поднимется величественное здание, он находится на рубеже двух эпох, двух величайших в жизни человечества этапов.

…Вот сотни людей одновременно поднимают бокалы. Первый тост за Сталина! За коммунизм!.. И они с Катей смотрят друг другу в глаза. Они пьют за торжество жизни на земле, за славные дела, за большое человеческое счастье.

…Вот у щита, в огромном светлом зале гидроэлектростанции, в парадном костюме стоит Костя Рыжиков… Он преисполнен важности, он священнодействует, передвигая какие-то рукоятки, но а его настороженном взгляде, устремленном на Катю, Степан читает тоску, и ему становится немного неловко, что Катя стоит рядом и ее волосы касаются его щеки.

…Вот они вдвоем с Катей идут по улицам родного села, путь им освещают электрические фонари.

…Вот Катя подошла к решетчатой башне ветродвигателя неуклюжей башне, которая два года назад казалась Степану чудом техники, — и погладила шершавую балку…

Катя… Катя… Катя…

Эти дни навсегда стали для него символом величайшего счастья.

Пусть даже не удалось поговорить друг с другом по-настоящему, пусть считанные минуты оставались они наедине, и в эти минуты Степан чувствовал непонятную робость перед Катей, именно в эти минуты наступали неловкое молчание. Но все равно в ее глазах он читал лишь одно: "Люблю" — и ему казалось, что она ждет, чтобы он произнес это слово вслух. Но он так и не решился.

На обратном пути, в вагоне, он написал Кате длинное письмо. Он писал обо всем, что долго накапливалось в его душе, что хотел — и не мог — рассказать при встрече.

И в самом конце написал:

"Я люблю тебя, Катя!" — но немедленно зачеркнул эту строну. О любви не говорят.

О любви не говорят. Ее чувствуют, ее угадывают по взгляду, по дружескому вниманию, по голосу, чуть дрогнувшему при расставании, — по многим непонятным и не замечаемым посторонними признакам.

Катя давно уже знала, что любит Степана, хотя не могла сказать, за что именно; любит каждую черточку его лица, каждую прядь седых волнистых волос; любит его упрямо сведенные брови, задумчивый взгляд, уверенные жесты. Она представляла себе его и таким, каким он был на празднике, — ошеломленным, возбужденным, и таким, каким он был, когда писал это письмо, — растерянным, смущенным…

Милый, смешной, зачем зачеркивать написанное? Ведь разве все письмо не говорит: "Я люблю тебя, Катя"? Разве не высказали этого глаза — хорошие, открытые? И разве может ошибиться сердце девушки? Оно чувствует все, и эта тщательно зачеркнутая строка ей милее и дороже, чем самые многословные заверения в любви…

И Катя решила в тот вечер: где бы она ни была, что бы ни случилось с нею и Степаном, — она всегда будет его любить, будет ему всегда самым искренним, самым преданным другом. Но она никогда не скажет ему о любви. Что слова? Улетят и растают. А любовь — это глубже. Это на всю жизнь!

Раскрасневшаяся, счастливая, она бесцельно бродила по улицам и все ей напоминало о Степане.

Вот гудит ветродвигатель — это Степан его делал, может быть даже эту толстую балку вытесывал он… Вот дом вдовы Матрены — в этом доме есть частица и его труда… А здесь они встретились в ту первую далекую ночь, а затем пошли к кургану. Было так хорошо, так легко!

Она пошла к кургану, села на влажный холодный камень и попыталась представить себе, как тогда медленно выплывала красноватая луна, как расстилался легкий туман…

Тихо и грустно было в поле. Сеялся мелкий осенний дождик. Тревожно шумел безлистый лес. Над землей навис мрак.

И Кате вдруг стало грустно и тяжело: ей показалось, что она одна, одна во всем мире. Она торопливо повернулась к селу. Нет, горят! Горят яркие огни ГЭС.

И чем ближе она подходила к селу, чем ярче светили фонари, чем громче слышались музыка и смех, тем легче становилось на душе.

Жизнь была так хороша!

Глава XV

СТУДЕНТЫ

Медленно угасает холодный зимний день. На западе еще тлеют облака, а в окна уже вползают серые сумерки. Расплываются очертания предметов, аудитория становится маленькой, тесной.

И вдруг ярко вспыхивает свет. Девушка, прильнувшая к замочной скважине, возмущенно шепчет:

— Коля, выключи, а то плохо видно! Степан вышел отвечать.

Коля Карпов щелкнул выключателем и нетерпеливо зашагал в темноте:

— Лена, ну, пожалуйста, стань на минуту Синявским! Передавай, примерно, так: "Слева от меня завязалась ожесточенная битва… Нападающий Несмеянов вырвался вперед… Угловой удар!.. Вратарь Татьяна Снежко отбивает мяч, мяч идет направо, его берет полузащитник Степан Рогов, но Несмеянов атакует вновь… Вот он ближе… ближе… Удар!.. Ми-и-мо!.. Напоминаю счет: двадцать пять — ноль в нашу пользу…

Карпов шутит, но в его голосе слышится беспокойство: сдавать профессору Несмеянову нелегко. Коле очень хочется посмотреть в щелку, но его не подпускают, и он уже сожалеет, что вырвался из аудитории раньше всех. Слоняйся теперь без дела, беспокойся о каждом студенте!

А девушка шепчет:

— Ребята! Ребята! Степан и Таня о чем-то заспорили с Несмеяновым!.. А Несмеянов улыбается… Грозит пальцем… Пропали Степан с Таней! Честное слово, пропали! Влепит он им по четверке!

Она вдруг отскакивает в сторону, Коля Карпов мгновенно включает свет и, как ни в чем не бывало, усаживается на скамью.

— Так вот, товарищи, в прошлом году…

Профессор останавливается на пороге и недоуменно смотрит поверх очков: вся четвертая группа, все двадцать пять студентов, которых он опросил за день, сидят в аудитории.

Профессор строго хмурится и спрашивает густым басом:

— Кто комсорг?

Таня бочком протискивается в дверь:

— Я, товарищ профессор.

— Кто староста?

Степан поднимает голову:

— Я… — Он удивлен строгим тоном.

А профессор неожиданно улыбается, берет обоих за плечи и говорит:

— Молодцы! Вся группа — молодцы! Ни одной тройки. От меня — спасибо! И от дирекции, полагаю, благодарность.

С порога он вновь повторяет:

— Молодцы! Дружны!

Это уже совсем не тот страшный профессор Несмеянов, о котором сложились легенды, а просто милый, добродушный человек с усталыми глазами, который почему-то хочет казаться суровым, но это ему никак не удается.

И вся группа кричит ему:

— До свиданья, товарищ профессор!

— Спасибо, товарищ профессор!

А когда Несмеянов уходит, долго сдерживаемое возбуждение прорывается наружу. Говорят все вместе, не слушая и перебивая друг друга. Но все перекрывает Колин голос:

— Друзья! Культпоход! Есть два предложения: на каток…

— Не надо!

— В кино!

— … или в кино. Кто за первое предложение? Кто за кино?

Коля явно мошенничает: за каток у него получается большинство. Возмущенные сторонники кино протестуют:

— Переголосовать!

Голоса разделились поровну. Степан воздержался. Его атакуют с двух сторон — ведь его голос решает все. Николай угрожающе потрясает портфелем.

— Кричи — каток! Иначе порываю дипломатические отношения. Правда, товарищ комсорг?

Таня Снежко молчит, но смотрит на Степана так, что ему становится понятным все. Комически вздыхая, он подымает руку.

— За каток… Хоть я и не умею кататься.

Но его уже не слышат. Шумная гурьба студентов спешит к двери.

Таня вдруг вспоминает:

— Ребята! А табель!

Красным карандашом на большом разграфленном листе бумаги она проставляет результаты экзаменов. Коля комментирует.

— Миша Абраменко — пять! Молодец, три пятерки!

— Лена Борзик — четыре… Эх, ты! А еще хвасталась! Вот говорил же тебе…

— Женя Зиновьева — круглая отличница. Совсем круглая! Неправда ли, ребята?

Женя — маленькая, полная девушка — возмущается, товарищи хохочут.

Следующие три фамилии Коля пропускает из скромности: Карпов, Рогов, Снежко — профорг, староста и комсорг — отличники.

Еще минута — и вся группа, все двадцать семь человек со смехом, с шутками идут на каток.

Швейцар, улыбаясь, смотрит им вслед. Дружные ребята эта четвертая группа — всегда вместе, всегда позже всех уходят из института, всегда веселы. Хорошие ребята!

Он запирает входную дверь и, немного подумав, выключает свет в коридоре. Экзаменационная сессия окончилась.

Степан в первые минуты стоял на коньках довольно робко, но затем освоился. Все же в детстве он катался, и неплохо.

Таня, поддерживая его за руку, командовала:

— Упор на левую ногу. Правую чуть согни… А теперь — поворот.

Огромный каток блестел, как зеркало. От коньков оставались узенькие матовые полоски; они завивались в спирали, запутывались сложными узлами. Рядом с прежними ложились все новые и новые.

Огни, смех, музыка. Мороз возбуждает, щеки пылают. Хорошо!

Резко затормозив, Таня, повернулась лицом к Степану.

— Ведь, правда, хорошо?

Степан молча кивнул головой. Девушка разочарованно вздохнула:

— Ну вот! Ты всегда такой. Будь на твоем месте Коля, он стал бы в позу и продекламировал: "Какая ночь! Мороз трескучий. На небе ни единой тучи". Ты любишь стихи?

— Люблю. Особенно Маяковского. Когда читаю его поэму "Хорошо", то представляю себе всю величественную мощь наших пятилеток. Вгрызаются в землю экскаваторы… Динамит разносит вдребезги днепровские пороги… Штурмовые бригады во вьюжную морозную ночь бетонируют фундамент первого тракторного… Я вижу это своими глазами… Вижу теперь, потому что это было, это есть, а он видел еще тогда. Ты помнишь?

Я с теми, кто вышел строить и месть В сплошной лихорадке буден. Отечество славлю, которое есть, Но трижды которое будет.

Таня возбужденно подхватила:

Планов наших люблю громадье, размаха шаги саженьи. Я радуюсь маршу, которым идем В работу и в сраженья. Я вижу где сор сегодня гниет, Где только земля простая, На сажень вижу, из-под нее Коммуны дома прорастают.

Степан был взволнован. Таня впервые видела его таким. Он горячо говорил:

— Поэт должен писать так, чтобы его слова зажигали. Стихи должны быть по-настоящему большевистскими.

Таня тихо упрекнула:

— А ты до сих пор не комсомолец.

Степан смутился:

— Таня, я ведь говорил…

— Но ты же сдержал свое слово! А потом, разве комсомольский билет — это диплом, который выдают за отдельный достигнутый успех? Комсомолец — это тот, кто хочет достигнуть всегда большего… И не в одиночку! — она погрозила ему пальцем. — Вот ты скажи, хорошая у нас группа собралась? Хорошая! А почему? Потому, что все комсомольцы… Кроме тебя… — Она улыбнулась, вспомнив шутку Николая. — Кроме тебя, многоугольный! Лови!

Таня резко повернулась и понеслась навстречу ветру, но тут же споткнулась. Степан налетел на нее и упал. Оба расхохотались.

Потирая ушибленное колено, Степан поднялся на ноги и, не глядя на девушку, спросил:

— Таня, а ты дашь мне рекомендацию?

Она видела, что Степан с напряжением ждет ее ответа, и тихо, серьезно сказала:

— Дам. Я верю тебе.

Он благодарно улыбнулся. Вдруг в его глазах блеснуло что-то озорное, мальчишечье. Он дернул Таню за локон — тот самый, который вечно падал ей на глаза, — и бросился бежать:

— Лови!

Но Таня сразу его догнала и они поехали рядом. Карпов, направившийся было к ним, резко повернул назад.

В начале весны Степан Рогов на общефакультетском комсомольском собрании рассказывал о своей жизни. Он старался быть лаконичным и все же говорил долго.

Когда он окончил, его засыпали вопросами. Комсомольцев интересовало все, что было связано с подземным городом. Спрашивали о Екатерине Васильевне, о Зденеке, интересовались судьбой ампулы с антивирусом.

Степан Рогов был принят единогласно. А когда собрание окончилось, к нему подошла Таня Снежко.

— Так вот ты какой! — Девушка смотрела на него с восхищением. — А мне ничего не хотел говорить. Был, мол, в партизанском отряде, просидел в немецком подвале. Эх, ты! Ну, больше жизни, — комсомолец всегда весел!

"Комсомолец всегда весел!" — было девизом Татьяны Снежко. Ее задорный звонкий смех служил точным ориентиром для студентов: где она, там обязательно Коля Карпов, Степан Рогов, Миша Абраменко, там вся четвертая группа первого курса лечебного факультета.

Деятельная, кипучая натура Тани привлекала всех. Немудрено, что именно ее избрали комсоргом четвертой группы, немудрено, что именно она явилась тем центром, вокруг которого собрались и сдружились двадцать шесть человек — не похожих друг на друга, различных характерами и вкусами, поведением и способностями.

Коллектив жил сложной, напряженной жизнью, надо было вникать во все дела: и в крупные, и в мелочи. Конечно, если бы даже комсоргом был избран кто-то другой, Таня не смогла бы хладнокровно пройти мимо того, что ей казалось интересным или неправильным, но теперь она, кроме чувства ответственности комсомольца за своих друзей, несла ответственность за всю группу в целом, за коллектив.

Степан Рогов… Таня часто думала о нем. Сложный, действительно многоугольный человек. Ему нелегко в коллективе. Он может служить образцом выдержки и целеустремленности, но привык мечтать и работать в одиночку. Подземный город сделал Рогова излишне замкнутым, излишне молчаливым… Нехорошо… Но иногда, как тогда, на катке, в нем появляется что-то ребячье — простое, милое. Увлекшись, Степан говорит горячо и взволнованно, доказывает то, что не вызывает никаких сомнений, фантазирует… Его нельзя прерывать в такие минуты смех или ирония оттолкнут его надолго. С ним надо быть все время начеку, чтобы не оскорбить его самолюбия.

Вот с Колей Карповым легче. Он весь как на ладони…

Но если о Степане Рогове Таня может думать спокойно и рассудительно, то мысли о Коле Карпове ее смущают.

Коля резко изменился за последнее время: он все реже и реже острит, часто задумывается. Он почему-то начал избегать ее… А жаль — Коля чудесный парень… Может быть, он влюблен? Да, пожалуй, влюблен: с того памятного дня на катке он старается всегда быть с Леной Борзик… Лена, конечно, хорошая девушка, но…

Даже у человека, имеющего девиз "Комсомолец всегда весел!", — даже у комсорга иногда бывает неспокойно на сердце. Только показывать этого ребятам нельзя. А так — что ж: и Коля и Лена хорошие, честные люди. Вот только Лена хотя и способная девушка, но с ленцой. Надо будет поговорить с ней и с Колей: любовь всегда должна звать к лучшему, а Лена в последнее время совсем забросила учебу. На лекциях она всегда смотрит на Колю, только на Колю — неотрывно, восхищенно.

И вновь Тане становится грустно. Зачем скрывать от себя Коля Карпов ей дорог, она его любит. Но об этом не узнает никто…

И комсорг находит в себе силы, чтобы, как всегда весело, отчитать Колю Карпова за "отрыв от масс", чтобы поговорить с Леной — интимно, по душам — об учебе, о комсомольской четвертой группе и о том, кто обеим близок и дорог.

Четвертая группа. Двадцать семь человек. Каждый из них интересен, каждый имеет свои достоинства и недостатки, но всех объединяет хорошая, настоящая дружба. Они зубрят латынь и готовят доклады для студенческого научного кружка, рассуждают об атомной энергии и об ультравирусах, спорят о коммунистической морали и о зримых, чертах коммунизма, восхищаются кинокартинами и зачитываются книгами, "болеют" на футбольных матчах, сдают зачеты.

Раньше Степан Рогов и не представлял, что жизнь студента так ярка и многогранна. Вспоминался тот далекий вечер, когда, отдав доценту Великопольскому заветную ампулу, он сидел одиноко в городском саду и мечтал о будущих годах студенчества, представляя себя в большой, ярко освещенной комнате, — не то в лаборатории, не то в библиотеке, — одиноким, сосредоточенным.

А оказалось, что все совсем иначе, — гораздо интереснее, гораздо привлекательнее, гораздо веселее… Как хорошо, что у них такая дружная группа, что в их группу попала Таня Снежко.

Степан понимал, что именно Таня возвратила ему чувства и ощущения жизнерадостной юности. Она не давала ему задумываться, — Рогов вначале даже сердился, замечая, что она постоянно следит за ним, чтобы сказать в нужный момент: "Больше жизни, Степан!"

Иван Петрович Кривцов в свою очередь учил Степана выдержке, большой настойчивости Он разрешал Рогову находиться в лаборатории патологической анатомии не более трех часов в день, но эти три часа давали так много, что результаты превзошли все ожидания Степана.

Часто профессор Кривцов приглашал Степана к себе на дом. Степан любил эти вечера. Взаимоотношения Ивана Петровича с женой и дочерью были искренними и по-настоящему дружескими. Разговор обычно начинался в полушутливом тоне, но потом переходили к серьезным вопросам, и жена Ивана Петровича, учительница, откладывала в сторону свои тетради и усаживалась поближе. Она редко вмешивалась в разговор, но ее замечания были очень меткими. Глядя на нее, Степан думал, что она чем-то неуловимо напоминает Катю.

Однажды разговор зашел о научной работе студентов.

— Знаешь что, Степа, — сказал Кривцов, — я хочу предложить тебе разработать тему "Народная медицина". Что ты мне скажешь на это?

Степан пожал плечами — тема ему явно не нравилась. Да и вообще студенческий кружок… Что там может быть интересного?

Глава XVI

ШКОЛА ПРОФЕССОРА КРИВЦОВА

— Так сколько в вашей группе членов студенческого научного кружка? Десять?.. Мало.

Парторг факультета смотрел на Таню Снежко с укоризной. Таня оправдывалась:

— Но ведь кружок только недавно начал свою работу. И, кроме того, можно записать еще двоих: Николая Карпова и Степана Рогова. Они проводят настоящие научные исследования: Рогов — у нас, в патологической, а Карпов — в Микробиологическом институте. Так что считайте двенадцать.

Парторг покачал головой:

— Э, Таня, я вижу, что ты не понимаешь, в чем суть. То, что ребята работают в лабораториях, — очень хорошо. Хорошо, что ими руководят опытные научные работники. Но это подготовка ин-ди-ви-ду-аль-ная! Понимаешь? Они привыкают мыслить и работать в одиночку. А это плохо, тем более, ты сама говоришь, что одиночество Рогову противопоказано. Пусть работают в лабораториях, но о своих успехах они должны докладывать всем нам… В общем, поговори с Карповым и Роговым. Или нет, я поговорю сам. А в Микробиологический институт придется позвонить.

Таня уходила от парторга в плохом настроении. Конечно, парторг был прав: она сама способствовала отрыву Степана и Коли от студенческого коллектива. С увлечением занимаясь в кружке, она все же считала, что это несерьезно, что занятия в кружке — начальная ступень, после которой можно приступить к настоящей научной работе. Но оказывается, что это одно и то же: работа в кружке должна сочетаться с работой в лаборатории. Надо будет поговорить с Роговым и Колей.

Но за нее в этот вечер говорил профессор Кривцов:

— Нет, Степан, — научный кружок студентов вовсе не детская игра в науку. Это серьезная подготовка к будущей научной деятельности — такая же, как и твоя работа в этой лаборатории. А ведь ты здесь не открываешь ничего нового, ты только усваиваешь то, что было создано до тебя.

— Но, Иван Петрович, ведь я смогу это же самое прочесть в книгах… И даже гораздо полнее.

— Полнее? — Профессор неосторожно нажал на предметное стеклышко, сломал и, резко отбросив осколки в сторону, выпрямился: — А это еще неизвестно… Неизвестно! Что ты знаешь, например, о народной медицине? О тех зельях, которые нужно было варить обязательно в новолунье, в пустой риге, с приговорами и нашептываниями? Ты скажешь — вздор? Знахарство? Нет, дорогой, тут дело глубже! Новолунье, пустая рига, нашептывания — абсурд, ясно. Это дань темного человека своему невежеству. Но отбрось все это, вникни в то, что человечество выстрадало свою домашнюю медицину за многие столетия, ценой многих ошибок, ценой многих жизней, и тебе станет понятным, что не все в народной медицине наивно и глупо, как полагают некоторые слишком уж "ученые" люди… Да знаешь ли ты, что и современная фармакология половину всех препаратов получает из растений — из всех этих "волчьих глаз", "марьиных корней" и тому подобных? Знаешь ли ты, наконец, что даже сейчас есть такие изумительные народные средства, с которыми пока что не могут конкурировать лучшие лекарства? Что ты знаешь, например, о чесноке? Ты слышал о пенициллине и карболке, о сульфамидных препаратах и об иоде… А знаешь ли ты, что палочка Коха — возбудитель туберкулеза, — которая остается живой в пятипроцентном растворе карболки в продолжение суток, может быть разрушена испарениями обыкновенного чеснока в триста раз быстрее — за пять минут! Не знаешь?.. Э, да ты многого не знаешь! Вот если ты подготовишь для кружка доклад о народной медицине, я, как содокладчик, расскажу один случай из своей партизанской практики. Случай такой, что ахнешь!

Степан всегда удивлялся профессору Кривцову: Иван Петрович обладал поразительной способностью убеждать и заинтересовывать. Еще полчаса назад, когда речь зашла о студенческом научном кружке, Степан думал, что это ненужная затея, пустая трата времени. Но теперь… Да ведь это действительно интересная, никем еще не разработанная тема!

Степан увлекся этой темой. Он рылся в библиотеках, отыскивая лечебники двухсотлетней давности, выспрашивал у всех знакомых о простейших средствах; написал Кате, и Катя, затратив немало труда, собрала для него множество домашних рецептов лечения ревматизма, чирьев, простуды, ожогов, нарывов и других заболеваний.

Отбрасывая явно абсурдное, основанное на предрассудках, Степан кропотливо отбирал все ценное, соответствующее действительно испытанным, научным методам лечения. Его работа, конечно, еще мало напоминала настоящее исследование, но постепенно в мозгу Степана вызревала мысль: очень многие из народных средств давали препараты, аналогичные препаратам химиотерапии — отрасли медицины, которая начала развиваться лишь недавно и которая породила и пенициллин, и грамицидин, и саназин.

А профессор Кривцов, добродушно посмеиваясь, говорил:

— Вот видишь, Степан, не обо всем можно прочесть в книгах. Знай, что если тебе удастся подготовить хороший доклад на эту тему, тебя придут слушать даже профессора. А ты вот попробуй объяснить такое интересное явление…

И Степан производил опыт — несложный, но почти необъяснимый: в обыкновенную нестерилизованную кастрюлю он клал крупно порезанные куски мяса, купленного в магазине; рядом ставил обыкновенный немытый стакан с тертым хреном и закрывал все это стеклянным колпаком. И обыкновенное мясо начинало вести себя очень странно: в жаркие летние дни оно не портилось несколько недель.

А чеснок? Он творил чудеса! Испарениями, полученными от одного грамма чеснока, можно было убить, по расчету Степана, несколько килограммов страшнейших бактерий.

А черемуха? Ее мелко изрезанные листья в течение нескольких секунд убивали вокруг себя всех микробов…

А листья обыкновенного подорожника? Их прикладывают к ранам и, как это ни странно, раны быстро заживают.

А настойка чая? С ее помощью ожоги излечиваются быстро и надежно.

Много интересного узнал Степан во время своей работы над докладом для студенческого научного кружка. Многое не мог объяснить даже профессор Кривцов. Он добродушно разводил руками:

— Виноват, каюсь… Ведь я лишь патологоанатом. Но полагаю, что и другие этого не знают… А вот ты прочтешь этот доклад, заинтересуешь народ, — может, кто-нибудь и создаст такой препарат, который пригодится нам в борьбе против рака… Вот погоди, я тебя еще сведу со знаменитым Климовым…

У профессора Кривцова Степан проходил хорошую школу.

В начале зимы второкурсник Степан Рогов на студенческой научной конференции прочел доклад "Народная медицина".

Заседание пришлось перенести в Большую аудиторию — Малый зал не вмещал слушателей.

Доклад был интересный. Степан Рогов говорил не только о народных средствах, но и об открытых советским профессором Токиным целебных веществах растений — фитонцидах.

Он рассказал, что фитонциды свойственны всему растительному миру, что растения, как средство самозащиты против микробов, выделяют Специальные химические вещества, смертельные для микроорганизмов даже в мельчайших дозах. Он приводил цифры: один гектар можжевелового кустарника выделяет за сутки около тридцати килограммов летучих веществ — количество, вполне достаточное, чтобы обезвредить от бактерий большой город со всеми его свалками и мусорными ямами. Он демонстрировал опыты — простые, но эффектные, неопровержимо доказывая, что некоторые из средств народной медицины требуют изучения. Степан говорил о необходимости насаждения в городах можжевельника, сахарного клена, жасмина, кедра, черемухи, и это были уже практические предложения.

Профессор Кривцов сдержал свое слово. После доклада Степана он выступил и рассказал очень интересную историю.

… В ноябре 1941 года воинская часть, в которой служил Кривцов, по приказу командования с боями пробивалась из окружения, но, истратив все боеприпасы, вынуждена была отойти в леса и превратилась в партизанский отряд. Кривцов — он был тогда врачом отряда — приходил в отчаяние: не хватало перевязочного материала, не было медикаментов. А раненых было много.

Но вот однажды в отряд явился один из местных жителей и предложил простое средство: дважды в день подносить к ране мелко натертый лук. Кривцов досадливо отмахнулся, но старик настаивал на своем.

Попробовали. И что же оказалось? Раны стали заживать удивительно быстро — гораздо быстрее, чем те, которые обрабатывались обычными медицинскими средствами.

Зал слушал с напряженным вниманием — профессор Кривцов подтверждал фактом то, о чем только что рассказывал студент Рогов, и теоретически обосновал свое наблюдение: фитонциды растений близки антибиотикам — лекарственным веществам, выделяемым различными плесневыми грибками в борьбе с другими микроорганизмами. Кривцов напомнил, что не кто иной, как русские ученые Манассеин и Полотебнов, впервые в мире использовали для борьбы за человеческую жизнь целебные свойства плесени, из которой впоследствии был выделен пенициллин. В заключение профессор сказал:

— Каждый шаг нашей науки подтверждает марксистское положение о непрерывном развитии. Это хорошо можно понять из доклада, который только что сделал студент Рогов. Ценой огромного труда, ощупью, человечество нашло лечебное средство, затем это средство было забыто, но прошло много лет, и мы вновь возвращаемся к нему, — не к знахарству, нет, — мы приходим уже с научной, строго обоснованной теорией. Это уже новый шаг познания. Так, например, жители Южной Америки с незапамятных времен установили, что для излечения от малярии надо жевать кору хинного дерева. Они ничего не знали о хинине, а мы теперь знаем не только формулу хинина, — мы искусственно изготовляем акрихин, еще более активное лечебное средство. Профессор Борис Петрович Токин, заинтересовавшись простейшими народными средствами, открыл класс замечательных веществ-фитонцидов растений, которые, безусловно, будут использованы в" борьбе за человеческую жизнь. Берите с него пример. Надо быть внимательными. Надо быть наблюдательными. Надо учиться — напряженно, самоотверженно. И тогда вы будете в состоянии творить великие дела!

Доклад Степана Рогова и лекция профессора Кривцова произвели на всех присутствующих огромное впечатление.

Степану Рогову была присуждена первая премия за лучшую студенческую работу. Профессор Кривцов, добродушно улыбаясь, похлопал Степана по плечу.

— Растешь, растешь, Степа! Рад, очень рад за тебя! Но… — он поднял вверх указательный палец. — Но не зазнаваться! Это лишь намек на научную работу. Вот когда я увижу, что ты усвоил в этой области все, что было создано, я тебя с профессором Климовым познакомлю.

Он не сказал, кто такой профессор Климов и чем знаменит. Профессор Кривцов любил заинтриговать.

Николай Карпов не присутствовал на докладе Степана, — его задержал Антон Владимирович. Доцент явился в лабораторию в самый последний момент, раздраженный и встревоженный: один из официальных оппонентов в предварительной беседе разгромил некоторые из выдвинутых им положений, и теперь Антон Владимирович просил Карпова помочь ему произвести дополнительные исследования, подтверждающие его теорию. Защиту диссертации Великопольскому пришлось отложить на неопределенный срок.

С тяжелым сердцем Николай выслушал инструкцию Великопольского. Он не мог отказаться от предложения, но чувствовал себя виноватым перед Степаном. Ведь это был первый серьезный доклад его друга, — доклад, который обсуждался ими на протяжении чуть ли не целого года. Коле стало даже обидно: вот Степан, работая в лаборатории Кривцова, смог подготовить доклад, а он — нет. Степан не пропускает ни одного занятия кружка, а у него всегда получается так, что в дни занятий Антон Владимирович поручает срочное дело. Редко удается прослушать какой-нибудь доклад. Впрочем, это не большая беда: все, о чем говорится на кружке, Антон Владимирович объясняет потом немногословно, но ярко и убедительно. И он, пожалуй, прав: главное для студента — напряженная учеба и работа в лаборатории. Все-таки приятно знать, что участвуешь в серьезном научном исследовании.

Карпов успокаивал себя, но настроение не улучшалось. Он все чаще посматривал на часы и, завершив первый из предложенных Антоном Владимировичем опытов, наконец не выдержал и помчался к Медицинскому институту. Но было уже поздно: у подъезда он столкнулся с группой оживленно беседующих студентов, а в раздевалке увидел Степана и Кривцова.

Степан обиделся, — Коля сразу понял это по подчеркнутому хладнокровию, с которым друг посмотрел на него и отвернулся к профессору Кривцову, продолжая разговор. Коле хотелось сразу же объяснить все, но было неудобно прерывать профессора, к тому же вскоре к ним подошел и доцент Петренко.

Петренко хвалил Степана и отмечал, что этот доклад заставит многих со всей серьезностью отнестись к разработке некоторых затронутых Степаном вопросов. Он подчеркивал, что именно так, именно таким путем должны входить в науку советские студенты, воспитывая в себе острую наблюдательность, принципиальность — лучшие качества ученого.

Карпов не завидовал Степану, нет, — он радовался его успехам. Но ему было горько сознавать, что его никогда не похвалит парторг. Много дней он провел в лаборатории Великопольского, много проделал опытов — пусть даже ненужных в значительной мере, — но вот пройдет еще несколько напряженных месяцев, доцент Великопольский станет профессором и, может быть, наедине поблагодарит его, пожмет руку, скажет: "Наши исследования были блестящими…" Но никто не скажет, что Николай Карпов достиг чего-либо значительного, что он, выполняя приказ своей Родины, идет в науку — пусть медленно, но уверенно…

Он был грустен и озабочен. Это не укрылось от Петренко. Секретарь партийной организации Микробиологического института посматривал на Колю, стараясь понять, что же огорчило неизменно жизнерадостного и веселого лаборанта Великопольского. В вестибюле, поотстав от Кривцова и Рогова, он взял Карпова под руку.

— Ну, Коля, а как у вас идут дела? Какой доклад готовите вы?

Доцент Петренко преподавал в Медицинском институте и почти всех студентов знал по именам, но для Коли такое обращение было неожиданным: он даже не мог предполагать, что парторг, с которым он беседовал всего один раз, помнит его.

Смущаясь, Карпов рассказал, что работает очень напряженно, что у него просто не хватает времени. Он оправдывался тем, что принимает участие в настоящих научных изысканиях, но чувствовал себя при этом очень неловко, так как ответить парторгу в сущности было нечего.

Петренко слушал его со все возрастающей тревогой. Он прекрасно понял состояние Карпова, понял и то, что Карпов полностью находится под влиянием доцента Великопольского, что Великопольский постепенно сталкивает его на неправильный путь. Но что это за странные отношения между заведующим отделом и студентом-второкурсником? Почему Николай Карпов, обмолвившись, сказал "наши исследования"? Великопольский вскружил ему голову, подчеркивая серьезность работы. Зачем это нужно?

Петренко не имел никаких оснований без обиняков заявить Николаю Карпову, чтобы тот немедленно прекратил работу в лаборатории Великопольского. Он мог действовать только методом убеждения. Петренко убеждал Колю, подчеркивая значение систематичности в приобретении знаний, говорил о Степане Рогове, зная, что этот пример для Карпова наиболее близок. Он видел, что Николай Карпов подсознательно воспринимает то, о чем он не мог сказать прямо.

И когда через неделю Петренко поинтересовался у доцента Великопольского, куда исчез его жизнерадостный лаборант, Великопольский ответил, что Карпов попросил разрешения не приходить в лабораторию до конца года.

Петренко удовлетворенно улыбнулся. Он понял, что вмешался вовремя. И он еще раз подумал о том, что следует хорошо поразмыслить о странном способе воспитания Великопольским будущих научных кадров.

Глава XVII

ЗАПИСКА

Лекции в институте, работа в лаборатории, научный кружок, веселые студенческие вечера — сутки заполнены до предела. Некогда предаваться воспоминаниям, грустить, — стремительный темп жизни сам несет вперед. И только поздно ночью, ложась спать, Степан Рогов и Коля Карпов серьезно беседуют о жизни, о работе. Ушла в прошлое эпоха "Россинанта" — на месте старого, облезшего дивана стоит удобная тахта. И друзья уже не те: оба выросли, возмужали. Степан стал веселее и общительнее, Николай погрустнел.

Перемена в характере друга тревожила Степана. Степан уже несколько раз пытался узнать, что же тяготит Колю, но Карпов, против обыкновения, отмалчивался. Наконец он заговорил сам:

— Степа, скажи… ты влюблен в Таню?

— Я? — Степан недоуменно заморгал глазами. Вопрос показался ему столь нелепым, что он даже рассмеялся. — Ну, конечно, нет!.. Таня очень хорошая девушка, но кроме Кати, я ни о ком не думаю.

Николай вздохнул:

— А я люблю ее, люблю!

Он сел на кровать, поджав ноги, и заговорил быстро, возбужденно:

— Ты понимаешь, Степа, я вижу, что она тебя любит…

— Меня?

— Да! Она всегда с тобой… Еще с того вечера на катке. Ей приятно быть рядом с тобой, я это вижу… И если бы я не знал, что ты любишь Катю, я никогда бы не заговорил об этом. Я и так молчал больше года. — Николай умолк, огорченно вздохнув.

Для Степана это признание было полной неожиданностью. Как и все в группе, он был твердо уверен, что Коля Карпов дружит с Леной Борзик.

— Ну, а как же Лена? — недоверчиво спросил Степан. — Ты что-то непостоянен!

Николай соскочил с кровати и подсел к другу на тахту.

— Ой, и не говори, Степа! Измучился вконец. Ты понимаешь — в тот вечер, когда я увидел, что Таня интересуется тобой, я не захотел вам мешать. Подошел к Лене, — шучу, смеюсь, а у самого на сердце так тяжело, так горько… Лена попросила проводить ее домой, — живет далеко, на Новоселовке. Проводил. Да еще и стихи о любви читал, дурак! А она мне: "Милый!.." Это, значит, я-то милый! Хотел было удрать, — неловко как-то. Говорит, что давно любит меня…

Коля опять тяжело вздохнул:

— Запутался я совсем: приходится провожать Лену домой. Сколько раз собирался сказать прямо: "Лена, да ведь не люблю я тебя!" — а не могу. Как посмотрит на меня вот такими грустными синими глазищами… — Колька показал руками нечто огромное, — как посмотрит! Язык не поворачивается… А сегодня говорит: "Ну, поцелуй же меня хоть раз!" А я — сбежал… Скажи, правильно, что сбежал?

Степан, крепясь, чтобы не расхохотаться, ответил с надлежащей серьезностью:

— Правильно, что сбежал. Но еще честнее было бы, если б ты сразу признался девушке, что не любишь ее. А то что же получается?

Николай удрученно поник головой.

"Ах, Колька, Колька! — думал Степан. — Он все еще ребенок. Из боязни кого-то обидеть готов мучиться сам. И подумать только: год влюблен в Таню, а никому ни слова! А Таня?"

И вдруг многое из того, что ранее казалось непонятным, обрело смысл. Так вот почему Таня всегда спрашивает: "А где Коля?" Так вот почему она украдкой посматривает на Колю с Леной, и взгляд ее делается сосредоточенным и грустным. До сих пор Степану казалось, что Таня просто жалеет Колю: ведь Лена ему совсем не пара, — ленивая, сентиментальная девушка. А выходит…

Еще не имея твердой уверенности в своей правоте, Степан положил руку на плечо друга:

— И еще я должен тебе сказать, что ты — слепец! Не видишь, что Таня интересуется не мной, а тобой… Успокоился? Ну, спи, неудачный жених!

Но Коле было не до сна.

— Откуда ты знаешь, Степан? Она тебе говорила?

— Конечно же, говорила! Я, мол, влюблена в этого рыжего медведя, который даже не хочет разговаривать со мной.

— Ну, это уж ты врешь… — Колька разочарованно отвернулся.

— А вот и не вру! Спроси у нее сам.

Коля умолк, лег на кровать, но не выдержал, вскочил снова, подсел к столу, стал что-то писать, зачеркивать, вновь писать. Наконец скомкал лист бумаги и сказал в сердцах:

— Не выходит. Пушкина из меня, видно, не получится… А Тане завтра же скажу прямо. Так, Степа?

— Так! Садись, Коля, поговорим.

Они долго беседовали в ту ночь о Лене, о Тане, обо всей группе. А потом вспомнили о подземном городе и последней просьбе Екатерины Васильевны Сазоновой.

Прошло уже несколько лет, а дочь погибшей женщины все не удавалось найти. Адресные бюро крупнейших городов страны неизменно отвечали: такая-то в данном городе не проживает. Не дали ничего и розыски многочисленных друзей Николая Карпова и Степана Рогова. Степан с тревогой думал: "Неужели придется отказаться от своего слова?".

И вдруг его осенила мысль: а что если бы обратиться в Министерство связи, самое что ни есть главное почтовое управление? Ведь кто знает города лучше, чем почтальоны?

Коля нашел эту идею блестящей. Но Степан вновь усомнился:

— Ну, а если там спросят, что это за "Большой город", о котором идет речь. Разве кроме нашего нет больших городов? А если спросят: "А почему вы считаете, что "пр. Ст." обязательно обозначает проспект имени Сталина? А может быть, проспект Стахановцев?"

Он осекся и почти испуганно взглянул на Колю. Коля от неожиданности подскочил. Оба одновременно вспомнили, что ежедневно проходили по проспекту Стахановцев мимо дома № 7. И этот дом был жилым! А что если в адресе указан именно проспект Стахановцев? Ведь Екатерина Васильевна умышленно не дала точного адреса, чтобы эсэсовцы не смогли схватить ее дочь.

— Подъем! — крикнул Николай. — На одевание — три минуты, на завтрак — двенадцать!

Но было слишком рано. Тусклый зимний рассвет подступал медленно, неохотно.

Степан включил приемник. Из репродуктора донеслось:

— В экспериментальных камерах японские военные преступники зверски умерщвляли советских и китайских граждан. Бактериологические отряды в Маньчжурии готовили десятки тонн бактерий, тысячи чумных крыс, чтобы по первому сигналу…

В тот день начинался суд над японскими военными преступниками.

Стучать пришлось долго, но никто не выходил. Видимо, в квартире никого не было. Но вот приоткрылась дверь напротив, и немолодая женщина выглянула, чтобы узнать, кто так настойчиво стучит к ее соседям.

Коля обрадовано кинулся к ней:

— Скажите, пожалуйста, не здесь ли жила до войны Екатерина Васильевна Сазонова?

Женщина настороженно посмотрела на друзей.

— Да, жила… А что?

— Нет ли кого-нибудь из семьи Сазоновых? У них была дочь. Мы принесли ей известие о Екатерине Васильевне.

Женщина ахнула, засуетилась, схватила за руки Колю и Степана и повела их в комнату.

— Где она? Что с ней? Почему она ни разу не написала?

Коля отмахивался:

— Сейчас, сейчас… А где ее дочь? Где ее муж?

Соседка рассказала, что партийный работник Сазонов и его жена архитектор Екатерина Васильевна, подпольщики, были окружены в этом доме фашистами и отстреливались до последнего патрона, Сазонов был убит, а раненую Екатерину Васильевну схватили эсэсовцы, и больше о ней никто ничего не слыхал. Дочь Сазоновых в это время была не то у бабушки, не то у тетки. В феврале 1943 года, когда наши части освободили город. ее приводила какая-то старушка и просила, в случае если от Екатерины Васильевны придет письмо, немедленно сообщить ей. Но куда именно сообщить — женщина не знала. Она лишь передавала рассказ соседей-очевидцев. Но все же она обещала узнать адрес родственницы Сазоновых и просила зайти через неделю.

Коля облегченно вздохнул. Ему казалось, что цель почти достигнута и что девочка будет найдена.

Но Степан был грустен. Выйдя из дому, он посмотрел на окна бывшей квартиры Сазоновых.

"Если девочка жива, — думал Степан, — она стала совсем взрослой, все понимает… Может быть, она еще ждет, еще надеется встретить свою мать, а я принесу ей страшное известие".

Но, может быть, Екатерина Васильевна уцелела? Может быть, живы Зденек и все те, кто остался в казематах подземного города?

Нет! Если раньше была хоть маленькая надежда, то сегодня она исчезла окончательно. Не только немецкие, но и японские фашисты готовили против Советского Союза тонны смертоносных бактерий, полчища чумных крыс. Американские империалисты грозят войной… А подземный город попал в руки американцев.

Резкая, почти физическая боль сжала его сердце. Лишь теперь Степан окончательно поверил в гибель друзей из подземного города. Их замучили, жестоко замучили те, кто называл себя союзниками Советской России.

В этот день состоялось общее собрание студентов и сотрудников Медицинского института. И почтенные академики, и студенты, и технические работники выражали свой справедливый гнев, — все требовали строжайшего наказания японских военных преступников.

Выступил профессор Кривцов. Он говорил о лучших традициях русской и советской науки, о замечательных людях, которые погибли сами, чтобы ценой своей жизни найти средство против смерти.

Выступала Таня Снежко. От имени комсомольцев института она просила ходатайствовать перед президиумом Верховного Совета о самом строгом наказании врагов народа.

Выступал и Степан Рогов. Он говорил о страшных казематах фашистского подземного города, о мужественных людях — Екатерине Васильевне и Зденеке. В огромном зале, перед многими сотнями людей звучали гневные слова.

— Не было и нет худших, кровожаднейших зверей, чем фашисты, к какой бы национальности они не принадлежали!

Когда Степан Рогов сошел с трибуны, председатель собрания подал ему записку.

"Уважаемый товарищ Рогов! — прочел Степан. — Убедительно прошу вас зайти ко мне на квартиру в один из ближайших вечеров. У меня к вам очень важное дело. Доцент Великопольская".

Степан поднял глаза. Полная красивая женщина, сидевшая в третьем ряду, поймала его взгляд и грустно улыбнулась. Степан узнал доцента Великопольскую. Она вела спецпрактикум на старших курсах микробиологического отделения института.

Степан Рогов недоумевал: какое важное дело могла иметь к нему совершенно незнакомая женщина, которую он лишь изредка встречал в институтских лабораториях?

Карпов, склонный видеть во всем нечто таинственное, утверждал, что дело идет о какой-нибудь тайне. Он доказывал:

— Ну, пойми, Степан, если бы ей нужно было видеть тебя по общественным делам, она бы запросто подошла и спросила, в крайнем случае пригласила бы притти к ней в лабораторию. А тут… Не-е-ет! Ты смотри, как написано:

"Убедительно прошу" и "важное дело"…

Степан, который ничего таинственного в этой записке не видел, все же убеждался, что "дело", о котором писала доцент Великопольская, видимо, было вопросом личного, а не общественного порядка. Во всяком случае, надо выполнить просьбу. Но на квартиру к Великопольским итти не хотелось, хотя Коля и утверждал, что Елена Петровна очень милая и простая женщина.

События ускорила сама Елена Петровна. Однажды вечером она, встретив Карпова, спросила:

— Скажите, Коля, вы не знаете студента Рогова?

— Конечно, знаю. Это мой друг.

— Вот хорошо! Передайте ему, что я повторяю свою просьбу.

Николай улыбнулся:

— Елена Петровна, он стесняется. Может быть, ему можно притти к вам в институт?

— Нет, пусть лучше придет на квартиру. А чтобы он не стеснялся, — Елена Петровна улыбнулась, — приходите вдвоем. Хорошо будет, если вы придете завтра в семь вечера.

Когда на следующий день в назначенное время друзья пришли к Великопольским, Елены Петровны еще не было дома. Дверь открыла девочка-подросток, в которой Степан не без труда узнал Галочку — ту самую Галочку с соломенными косичками, которую он несколько лет назад встретил в кабинете директора Микробиологического института. Она вытянулась и повзрослела, но в ее поведении все еще осталось много детского. Слишком уж чинно она передала, что ее мама извиняется за непредвиденную задержку, слишком по-взрослому отрекомендовалась: "Галина!" — и попросила пройти в гостиную.

Если бы не Коля, Степан просто не знал бы, о чем ему говорить, как вести себя. Но Карпов имел счастливую способность везде чувствовать себя свободно. Он рассказал несколько смешных анекдотов о профессорах, показал Галине немудреный карточный фокус, потом уселся за рояль, и невероятно фальшивя, сыграл сонату Моцарта. Немедленно завязался спор: Галина утверждала, что он играет в иной тональности и что вообще сам Моцарт не узнал бы своей пьесы в таком исполнении, Карпов же доказывал, что он прав. Кончилось тем, что Галина села за рояль, а Коля, лукаво поблескивая глазами, с чувством выполненного долга опустился в кресло.

Девочка играла очень тепло, задушевно, и Степану вспомнился тот далекий осенний вечер, когда он впервые встретился с Николаем.

— "Баркарола"?

Галина кивнула головой:

— Да… "Баркарола"…

Она сидела взволнованная и задумчивая, потом побежала в другую комнату и принесла большой альбом в бархатном переплете. Это была ее гордость: яркие пейзажи, портреты знаменитых артистов, писателей и ее — Галочкины — фотографии, большинство из которых она старалась прикрыть, считая их недостаточно скромными.

Степан рассеянно листал альбом. В ушах все еще звучала хорошая мелодия.

И вдруг Степан увидел странно знакомое лицо. Он поспешно придвинул к себе альбом и впился взглядом в фотографию: женщина задумчиво смотрела куда-то вдаль, словно слушая чудесную музыку. Степан инстинктивно схватился за карман — в его записной книжке лежала точно такая же фотография. Нет, на той рядом с Екатериной Васильевной была девочка.

У Степана перехватило дыхание, на миг остановилось сердце.

"Да, сомнения нет. Это — Екатерина Васильевна Сазонова… Она просила найти дочь… Галочку? Да, Галочку… Сколько лет прошло? По возрасту Галина как раз подходит… Неужели это она, ее дочь?"

Степан внимательно посмотрел на девочку.

Так вот зачем позвала его к себе доцент Великопольская!

Заметив, что Степан взволнованно смотрит на фотографию, Галина сказала:

— Это моя тетя. Я ее не помню, она погибла во время войны. Правда, я похожа на нее?

Степан вздрогнул: девочка даже не знает, кто ее мать. А у него в кармане лежит фотография с последними словами Сазоновой… и об этом сказать нельзя. Может быть, позже, а сейчас — нельзя. Это будет страшным ударом для Галины.

Вошла Елена Петровна.

— Вы меня простите, — извинялась она, — я никак не могла прийти раньше. Да и дело у меня не такое уж важное. Товарищ Рогов, я хочу попросить вас, чтобы вы рассказали о подземном городе, особенно о ваших последних днях пребывания в нем.

Степан понял, что именно интересует Елену Петровну, и начал рассказ с неудачного побега из лагеря.

Галочка слушала его, затаив дыхание. Маленькая ампула с лекарством против всех болезней… Вентиляционная труба в толще гранита… Многотонные стальные щиты… Камера смертников… А Екатерина Васильевна — вот, действительно, героиня!

Степан описывал каждый жест, передавал каждое слово Екатерины Васильевны. Ведь он рассказывал все это для Галочки, для дочери той, кого уже нет в живых. Но, даже увлекшись, он ни разу не назвал Екатерину Васильевну по фамилии.

— Она передала мне фотографию. На обратной стороне был написан адрес ее дочери, но адрес неясный: Юг СССР, Большой город, проспект Ст… — и все. Четыре дня назад нам с Колей удалось разыскать тот дом, где жила ранее Екатерина Васильевна. Нам обещали узнать адрес этой девочки через неделю.

Галина быстро спросила:

— А как звали эту девочку? Что ей написала Екатерина Васильевна?

Степан взглянул на Елену Петровну. Женщина предостерегающе покачала головой.

— Эту девочку зовут… Лена. А Екатерина Васильевна ей написала: "Дитя мое! Знай, что я боролась за Родину и погибла с честью".

Галина глубоко вздохнула и задумалась. На глазах у нее блестели слезы.

Степан и Коля собрались уходить.

Провожая их, Елена Петровна крепко пожала руку Степану.

— Благодарю, от всей души благодарю, — сказала она тихо, оглядываясь на гостиную, в которой осталась Галя. — Вы, конечно, догадываетесь, что Галочка — не моя дочь… Катя оставляла девочку у знакомых, — так она и осталась у них, когда Катю схватили эсэсовцы, но в девочке все время поддерживали уверенность, что ее мать вернется. И вот когда в феврале сорок третьего года наши части взяли город, я зашла в эту семью, а Галочка решила, что я и есть ее мать. Катя Сазонова была моей лучшей подругой. Только, прошу вас, ничего не говорите Галочке. Пока что…

Степан молча кивнул головой, затем вынул фотографию и дал ее Елене Петровне. При свете уличного фонаря она долго всматривалась в черты своей подруги, и лицо у нее было строгим, печальным. Она возвратила карточку:

— Отдадите ей… позже, когда Галочка вырастет.

С того дня на протяжении трех лет Степан Рогов и Николай Карпов дважды в месяц приходили к своей "подшефной" — Галочке Сазоновой — на целый вечер.

Глава XVIII

"ТАЙНА АНТИВИРУСА"

— …И вот в ту сказочную ночь профессор Браун наконец создал свой универсальный антивирус, средство против всех в мире болезней. Это был чудесный препарат! Достаточно было разбить ампулу с розовой жидкостью, чтобы на протяжении нескольких месяцев во всем мире погибли бы все микробы и вирусы. Да, это было величественное и одновременно страшное открытие! Профессор Браун чувствовал, что не сможет сберечь свой препарат, и он отдал заветную ампулу мужественному советскому юноше.

Коля Карпов умолк и величественным жестом указал на Степана:

— Вот он, этот юноша! Именно о нем я рассказываю. Но он чересчур скромен и, возможно, будет протестовать, но ты, Галочка, не обращай внимания.

Степан еще не знал, куда клонит Коля, но чувствовал, что это — очередная шутка. Он молча улыбнулся.

Пауза затянулась, и Галина не выдержала:

— Ну, дальше, дальше, Коля!

— Эту ампулу после многих приключений Степан Рогов привез в Советский Союз и отдал врачу, спасшему его от смерти, майору Кривцову…

Степан засмеялся:

— Коля, ври, да не завирайся! Ведь я рассказал Галочке, что отдал ампулу Антону Владимировичу!

— Ну, вот: ты слышишь, Галочка?! Я говорил, что Степан будет возражать? Он, действительно, отдал ампулу в наш институт, но каку-у-ю ампулу?! — Коля сделал эффектную паузу и подмигнул Степану. — Ампулу с окрашенной водой! Он и не догадывался, что оставил настоящую ампулу на столе у майора Кривцова, в госпитале, находившемся за сотни километров отсюда… Там, в госпитале, и началась та удивительная история с антивирусом, которую я тебе, Галочка, обещал рассказать.

Готовясь к длинному рассказу, Коля отхлебнул давно остывшего чая и удобнее устроился на диване.

— Так вот. У майора Кривцова был лаборант, Вася Карболкин. Никто, хоть плачь, не хотел называть его Василием Ивановичем. Но дело, конечно, не в этом. Уезжая в Москву, майор Кривцов приказал Карболкину исследовать воду из госпитального колодца, — почему-то эта вода стала розовой. "Ампула с водой, — говорит, — у меня в кабинете"… И кто бы мог подумать, что Степан второпях перепутает ампулы?! Мой невнимательный друг сунул себе в карман ампулу с розовой водой, а ту, в которой был антивирус, оставил на столе… После отъезда Кривцова и Степана Карболкин зашел в кабинет, нашел ампулу и капельку розовой жидкости из нее — под микроскоп. Смотрит, смотрит… Ни единого микроба! "Что за дьявольщина? — думает. — Пусть в колодце вода чистая, но ведь хоть один микроб должен быть?". Но нет, куда там! Жидкость чистая, никаких тебе микробов, даже мертвых, нет… "Ага, — размышляет Вася, — вода долго была в ампуле, микробы подохли. Однако их зародыши, вероятно, целы. Подожду дня два — сколько тех микробов появится — не счесть!..". Пришел через два дня — и за голову взялся: "Да что же это я наделал?! Да ведь я оставил ампулу открытой! Да туда же попало столько посторонних микробов, что, наверное, кишмя-кишит!.." Вздохнул горько — достанется теперь от майора! Хотел уже вылить воду из той ампулы и новой из колодца набрать, но захотелось ему посмотреть, сколько и какие именно микробы развелись. Взглянул в микроскоп — чисто! Трет бедный Вася глаза: слепнуть начал, что ли? Так нет! В чем же дело? И задумался тогда Вася Карболкин крепко. В спирте — и то микробы заводятся. Есть микробы, живущие в кислоте. Но что же это за вода, что убивает всех микробов? Нет ли в ней каких-либо чудесных лечебных солей? Подумал так Вася и решил провести эксперимент. Взял препарат "бациллы бревис", посмотрел под микроскопом — шевелятся этакие громадные микробища. Он тогда, не долго думая, — кап туда водицы из ампулы! Смотрит и глазам своим не верит: только что были бациллы, а теперь — как корова языком слизала!

В один миг жидкость стала чистой… Берет тогда Вася из другой ампулы страшных холерных вибрионов. Не успел и оглянуться — съела водичка и этих. Взял микроба чумы — то же самое… Как ударит тут Вася шапкой о пол, как закричит: "Ура!" — даже госпитальный повар прибежал узнать, что случилось. А Вася танцует, хохочет и кричит: "Ты Знаешь, повар, что я открыл? Ты ничего не знаешь! Что у тебя сегодня на полдник? Кофе? К черту кофе! Пейте холодную воду из колодца, что в саду! Кружками! Кувшинами! Ведрами! Холодная вода из колодца, что в саду, — залог здоровья!.." А повар смотрит на Васю, глазами хлопает: тронулся, не иначе как тронулся парень! То даже руки не позволял мыть холодной водой, а теперь призывает пить ведрами! Постоял, постоял повар, да и ушел восвояси. А Вася решил экспериментировать далее…

Колька не выдержал и захохотал. Степан тоже улыбался: он понял, что его друг в занимательной форме хочет рассказать Галочке, что случилось бы, если бы действительно исчезли все микробы на земле.

— Коля, а почему вода в колодце была розовой? — Девочка воспринимала рассказ с полным доверием.

Коля на мгновение задумался, а затем пренебрежительно махнул рукой:

— Очень просто. Кто-то невзначай уронил туда пакетик с калий-перманганатом. Прекрасное дезинфицирующее вещество, и в малых дозах даже полезно… Но обо всем этом Вася узнал позже, когда выпил десять ведер воды из того колодца.

— Ну, продолжай, продолжай, Коля! — Степан заинтересованно наблюдал за другом. Ну и ловкий парень: всегда умеет выкрутиться!

— Да, так я вам забыл рассказать, что Вася Карболкин был во всех отношениях парень, хоть куда, но имел очень неприятную болезнь — хронический насморк. И мучился Вася ужасно! Да и действительно, представьте себе: носит он в карманах минимум три носовых платка, по квадратному метру каждый, и все постоянно мокрые. Ну, а кроме того, разговаривает с девушкой, например, и вдруг — апчхи! апчхи! Ясно, неприятная вещь. А самое главное — никакие лекарства не помогают. Вот и решил Вася испробовать эту чудесную розовую воду. Втянул в ноздри по капельке, посопел-посопел носом… и что бы вы думали? — Как рукой сняло! Ходит Вася веселый, цветы свободно нюхает, дышать легко, носовые платки выбросил и над насморком издевается: "Ага, проклятая болезнь, вот мы тебя уничтожим!" Ходит по улицам с той ампулой и сует каждому под нос: "Понюхай, если заложило!". А было это, как уже говорил Степан, ранней весной, так что пациентов у Васи оказалось немало. И не знал бедный Вася, что наделал он невообразимой беды: в той местности вспыхнула страшная эпидемия "антивирусоза"…

— Почему же страшная? — Галина пожала плечами. — Ведь когда исчезают микробы, то исчезают и болезни?

— Да слушай же, слушай! На следующий день весь инфекционный отдел госпиталя взбунтовался: "Выписывайте нас, мы уже выздоровели! Сколько можно пить всяких порошков и микстур?!.." Врачи за голову хватаются — творится что-то неслыханное: вчера лежал человек с температурой сорок, а сегодня — выписывай?! Нет, знаем эти фокусы: во время войны, бывало, как только больной чуть-чуть оправится — сразу же по термометру пальцем тук-тук — и пожалуйста: тридцать шесть и шесть! Нет, товарищ, раз ты болен, так лежи себе спокойно, бери пример с раненых!

Коля умолк на минутку, посмотрел на Галину и таинственно зашептал:

— А на третий день взбунтовались и бывшие раненые. Кричат: "Где у меня рана? Была, да зажила!" Даже тяжелые гнойные раны — и те позатянулись. Ясно — микробов же нет! А Вася Карболкин ходит, гордо выпятив грудь, и приговаривает: "Пейте холодную воду из госпитального колодца!" Любо ему, приятно, что сделал такое чудесное открытие!

Но вскоре начали происходить необъяснимые и очень неприятные вещи. Прежде всего, в, магазинах исчез хлеб. Продавцы говорят: "Что-то случилось на хлебозаводе. Покупайте муку". Купил Вася, понес квартирной хозяйке: "Испеките!" Хозяйка и туда и сюда — и на дрожжах, и на хмелю — не всходит тесто, и все! Не знает женщина, что дрожжи — это микроскопические грибки и что антивирус давно поубивал их. Ну, кое-как состряпала коржи на соде. Хотела угостить квартиранта сметаной, пошла в клетушку, а там не сметана, — молоко. Заглянула на печь, — там кувшин на отстой был поставлен, — так свежайшее молоко, словно только что из доенки. Невдомек, ясно, женщине, что молоко створаживают молочнокислые бактерии, которых теперь ни за какие деньги не найти.

А вскоре в магазинах исчез сыр. Пива — хоть не ищи. Остановились спиртовые заводы — нет брожения, погибли микробы. В скорости остановились заводы синтетического каучука и пластмасс, — сырье у них — спирт… Но все это было еще нестрашно: можно, в конце концов, есть пресный хлеб, обходиться без сыра и без пива, изготовлять каучук и пластмассы из каменного угля. То, что еда стала менее вкусной, тоже можно терпеть. Но когда началась посевная кампания — вот тогда-то всем стало страшно…

Галина широко раскрытыми глазами смотрела на Колю. Мир микробов возникал перед ней в совершенно новом, необычном свете. Она с детства привыкла видеть в микроорганизмах лишь врагов человека.

— Да, всем стало страшно! — Карпов передернул плечами, словно у него по спине пробежал мороз. — Влаги в земле было вполне достаточно, однако не истлел ни один листочек, ни одна соломинка, ни единый корешок. Не было микробов, тщательно уничтожавших каждую органическую частичку, превращая ее в соли, которыми только и питаются растения. Правда, можно было использовать минеральные удобрения, но тогда необходимо дать их каждому деревцу, каждой травинке. Этого сделать невозможно, и вскоре начали погибать луга и леса, начали высыхать реки. Стало меньше влаги. Началась засуха… — Галина подскочила в кресле.

— Так вот почему возникла та страшная засуха, которая у нас была? Да, да, помню: действительно, начали сохнуть деревья, трава. Но как же удалось ликвидировать эпидемию?

— Потом, потом, Галочка! Позже не помогали уже и искусственные удобрения: земля так загрязнилась корешками, листьями, соломой, что зернышко даже не касалось почвы. Чтобы добиться хотя бы незначительного урожая, нужно было очень густыми боронами вычесывать из каждого участка огромнейшее количество мусора. Но изменилась и структура почвы: исчезли капиллярные трубочки в земле — следы тончайших корешков, уничтожаемых ранее микробами… Бесструктурная почва подхватывалась ветром и возникали страшные "черные бури"… Вся земля превратилась в громадный мусорный ящик: ничто не гнило, лишь сжиганием можно было избавиться от всяческих отбросов… Стали дохнуть рыбы в озерах и морях: донные газы, которые ранее уничтожались микробами, теперь распространялись свободно и отравляли воду.

Медленно и непрерывно уменьшалось количество кислорода в атмосфере и увеличивался процент углекислого газа. Животные, люди, промышленные предприятия забирали кислород из воздуха и выделяли колоссальное количество углекислоты. Лишь растения поглощали углекислый газ, отдавая взамен кислород, но они гибли — значит, погибала жизнь на земле… Это было самое страшное!

Коля перевел дыхание и лукаво взглянул на Галину. Та сидела молча, потрясенная всем услышанным.

Степану стало жаль девочку:

— Да не принимай ты близко к сердцу эту побасенку! Никакого универсального антивируса не было и быть не может. Это все Коля выдумал!

— Ага! Нет и быть не может?! — Коля погрозил Степану пальцем. — А кто мечтал об универсальном антивирусе? Может быть, я? Ты! Ты, вслед за профессором Брауном!

— Передергиваешь, дружище! Браун, хотя и механист, но микробиологию изучал у Пастера! Он имел в виду уничтожение только вредных микробов, путем прививки своего препарата больным людям.

Галочка обрадовано подхватила:

— Да, да! А что если и в самом деле уничтожить только вредных микробов? Пусть остаются дрожжи, молочнокислые и те, — как их? — что способствуют гниению. А остальных — уничтожить. Совсем-совсем!

Степан улыбнулся:

— Галочка, это невозможно! Даже если "совсем-совсем" уничтожить вредных микробов, они начнут возникать вновь. Сейчас доказано, что микроорганизмы, обладают невероятной способностью к приспособлению: когда изменяется среда, изменяются и микробы. Те же бактерии, которые вызывают гниение, в определенных условиях могут становиться патогенными, болезнетворными. Да и как можно определить "вредность" микробов? Палочка Коха, возбудитель туберкулеза у людей, вовсе безвредна для растений; страшная для табака мозаичная болезнь не поражает человека… Кроме того, универсальный антивирус вообще не может быть найден: очень уж отличаются между собой различные виды микробов, очень уж различны должны быть методы воздействия на них. Но средства против отдельных микробных групп найти можно. Вот так, например, действует пенициллин.

— Степа, но что же все-таки открыл профессор Браун?

— Не знаю, Галочка. Я теперь сожалею, что порвал брауновские формулы, — возможно, они хоть чем-нибудь помогли бы раскрыть его замыслы. Хотя я и уверен, что ничего существенного не было в тех формулах, но все же интересно.

Коля о чем-то беседовал с Галиной, а Степан задумчиво сидел на диване. Вопросы девочки разбудили в нем воспоминания о профессоре Брауне и его препарате: "Что было в той ампуле? Почему препарат оказался бездействующим? Как могла выздороветь крыса, которой Браун ввел свой препарат?"

Степан и не подозревал, что тайна антивируса вскоре раскроется до конца.

После новогодних каникул в еженедельной факультетской стенгазете "Ланцет" начала печататься научно-фантастическая повесть "Приключения Сапрофита Карболкина". Коля Карпов писал ее таким же методом, как и Эжен Сю своего знаменитого "Агасфера": сдавал в редакцию все, что успевал написать, имея лишь очень смутное представление о дальнейшем развитии сюжета. Однако у Коли оказался бесспорный сатирический талант и прекрасное умение сводить концы с концами. Студенты покатывались со смеху, читая о невероятных похождениях Карболкина в чудесной стране Безмикробии. Иллюстрировала повесть Таня Снежко, и, желала она того или нет, персонажи у нее удивительно походили на Колю Карпова, Степана Рогова, Мишу Абраменко и остальных студентов четвертой группы второго курса. Успех повести был необыкновенным: очередного номера газеты ждали с нетерпением.

Профессор Кривцов, проходя однажды с доцентом Петренко по коридору, где висела газета, кивнул головой:

— Читали "Карболкина"? Интересно, честное слово! Это все выдумки Николая Карпова. Талантливый парень! И знаете: шутки-шутками, а эта повесть имеет некоторое воспитательное и познавательное значение. Нигде, как в научно-фантастическом произведении, да к тому же сатирическом, нельзя так хорошо высмеять какую-либо вздорную идею… Очень полезное дело, особенно для первокурсников! Они уже знают довольно много, но еще не представляют в полной степени, что значат микробы для жизни на земле. А теперь я заметил: посмеются-посмеются студенты у газеты, да и начинают серьезные споры. Нет, все-таки хорошо придумал Карпов!

Петренко охотно согласился с рассуждениями Кривцова, умолчав о том, что сам натолкнул Колю Карпова на мысль писать эту повесть. Сейчас его интересовало другое:

— Иван Петрович, а не следует ли на студенческом кружке уже по-настоящему поставить вопрос о перспективах борьбы с микробами? Пусть, студенты помечтают — смело и трезво… Ненаучные и беспомощные гипотезы следует отсекать, а то, что хоть немного посодействует развитию творческой фантазии, поддержать…

— Согласен! Это у вас хорошая мысль, Семен Игнатьевич! Я посоветую спланировать таксе обсуждение на следующий квартал… Да и действительно, — рассуждал вслух Кривцов, — приучить мечтать смело и разумно — очень важно. Пусть не все студенты впоследствии станут учеными, но мыслить и дерзать должны все.

Кружковцы с восторгом встретили предложение Кривцова. Каждый избрал себе какую-то одну определенную гипотезу и готовил реферат на эту тему. Специально выделенная комиссия из числа старшекурсников под руководством Кривцова отбрасывала прочь все, что было беспочвенной фантастикой, поддерживала обоснованные, хотя и недостижимые в этот момент проекты, и помогала обнаружить недостатки и недоделки.

Степан Рогов выдвинул гипотезу использовать для борьбы с болезнями явление интерференции вирусов — вражду одних видов микроорганизмов с другими в живом организме. Уже давно было замечено, что некоторые из болезней находятся в состоянии взаимной вражды. Так, например, публиковались данные, что свинка и ветрянка задерживают развитие коклюша, корь и воспаление легких благоприятно воздействуют на протекание столбняка и даже развитие такой страшной болезни, как рак, задерживается под влиянием рожистого воспаления.

Когда Степан рассказал о своем замысле Петренко, тот улыбнулся:

— Что, вновь живой антивирус? Ну-ну! Это все-таки более реально, чем препарат Брауна. Да кстати Степа… — Петренко вдруг оживился. — Я, кажется, раскрыл "тайну антивируса".

— Какого антивируса? — Степан смотрел на Петренко удивленно.

— Ну вот! Неужели забыли? Так называемого универсального антивируса Брауна. Помните ли вы вот это?.. — Петренко полез в ящик стола и вынул лист бумаги, испещренный формулами.

— Семен Игнатьевич, где вы взяли этот листок?

— Это копия. Советую вам всегда снимать копии с уникальных документов… Что-то напоминали мне эти формулы, но что — никак не мог вспомнить. Но вот позавчера, перечитывая труды академика Костырина, я обратил внимание на одну страницу, показавшуюся мне удивительно знакомой. Да вот, посмотрите сами.

Доцент Петренко вынул толстенную книгу "Органические соединения" и развернул ее. Степан впился глазами в страницу. Да, это было почти дословное повторение доказательств Брауна! На странице из рукописи немецкого профессора не хватало лишь одной, заключительной формулы. В книге академика Костырина под этой формулой было написано:

"Цитоплаза — псевдобактерицидный фермент. На длительный срок тормозит жизненную деятельность микробов, но имеет непреодолимую склонность к саморазрушению. Цитоплаза принадлежит к нестойким перенасыщенным углеродным соединениям. Теоретически и практически доказано, что любая попытка перестроить молекулу цитоплазы с целью стабилизации или изменения ее свойств оканчивается неудачей. Фермент или разрушается, или теряет способность тормозить жизненные процессы у микроорганизмов. Этот препарат так навсегда и останется интересным примером мнимо-полезного лечебного средства: использовать его для лечебных целей абсолютно невозможно".

— Ну что, теперь понятно? — Петренко положил руку на книгу. — Вот вам и разгадка тайны антивируса Брауна.

— Семен Игнатьевич, но ведь Браун для изготовления своего препарата использовал вирус "Д", то есть видоизмененный вирус бешенства…

— Вот-вот, Степа, я и сам в первую минуту задумался именно над этим. Но у академика Костырина есть ответ и на этот вопрос. Позже ты прочтешь, а сейчас я тебе коротко объясню… Браун изготовил цитоплазу, но считал, что это лишь промежуточный этап. Считая вирус "Д" молекулой белка, он хотел присоединить к ней молекулу цитоплазы и таким образом создать живую молекулу антивируса. Но Браун ошибся: цитоплаза лишь блокировала живые частицы вируса "Д", сделала их временно бездеятельными, а так как в растворе, вероятно, остался излишек цитоплазы, препарат получил возможность тормозить на некоторое время развитие и прочих вирусов.

Доцент Петренко умолк и задумался.

— Степа, скажите, на протяжении какого времени исследовал Браун свой уже готовый препарат?

— Дней десять, не больше.

— Так вот; если бы он проследил за препаратом на протяжении хотя бы двух месяцев, он убедился бы в его непригодности. Академик Костырин приводит аналогичный случай с ящуром: лишь через два месяца цитоплаза разрушается полностью, и болезнь вспыхивает с новой силой.

— Да, Семен Игнатьевич… — Степан тщательно изучал титульный лист книги. — Скажите, а не случилось ли, что кто. либо позаимствовал у другого эту идею?

— Э нет, Степа. Эта книга вышла в 1944 году. Ни Браун ее не видел, ни академик Костырин не подозревал о брауновском "антивирусе". Но одновременные открытия не представляют собой ничего удивительного… Не на это обращают внимание, Степа! — голос Петренко прозвучал строже. — Два ученых одновременно сделали одинаковое открытие. Один считал свой препарат невероятно могущественным. Другой написал: "Использовать для лечения абсолютно невозможно"… И так случилось не потому, что Браун был неталантлив. Он искал наощупь, вслепую, ошибочно объяснял то, что находил. Он не знал главнейших и важнейших законов природы, — не знал диалектического материализма!

На заседаниях студенческого научного кружка было прослушано двенадцать рефератов на тему "Перспективы развития микробиологии". Не все гипотезы заслуживали внимания — очень трудно предложить что-то новое, проложить тропинку вперед, в неведомое будущее. Но несколько рефератов, в том числе и Степана Рогова, были одобрены единогласно. Авторы этих работ по совету Кривцова и Петренко решили начать подготовительные опыты на избранные ими темы.

А в заключение доцент Петренко рассказал кружковцам всю историю с антивирусом профессора Брауна. Он говорил, а в голове была неотступная мысль: "История с антивирусом — не закончена. Почему во время опытов в нашем институте препарат оказался совершенно бездеятельным? Цитоплаза разрушается лишь в живом организме, в ампуле она должна была сберечься от разложения".

Этот вопрос еще оставался неясным.

Глава XIX

НОВОЕ ОТКРЫТИЕ

В один из весенних дней четвертая группа второго курса готовилась к экзаменам в малом читальном зале Медицинского института.

Читальный зал — святая святых. Здесь запрещены разговоры даже шепотом, а тот, кто кашлянет, сконфуженно оглядывается по сторонам. Тихо-тихо в зале, только шелестят переворачиваемые страницы, поскрипывают перья, да первая весенняя муха звонко бьется о стекло.

Степан Рогов отложил книгу в сторону и обеспокоенно взглянул на часы.

"Где же Николай? — думает он. — Полулекарский экзамен не шутка: надо тщательно готовиться, а он прогулял уже четыре часа".

Недовольно сдвинув брови, Степан вновь погружается в чтение.

Кости, сочленения, мышцы… — все латынь, все на память…

"Но где же, в конце концов, Коля?"

Проходит еще час. Беспокоится уже не один Степан. Таня Снежко шепчет:

— Как по-твоему где он? Неужели забыл, что через два дня экзамен?

А еще часом позже, когда Степан и Таня уже были готовы отправиться на розыски, с грохотом распахнулась дверь читального зала.

— Друзья! — кричит с порога Коля, размахивал небольшой книжечкой в зеленом переплете. — Все пошло вверх тормашками! С ног на голову или с головы на ноги — не знаю!..

Заведующая библиотекой побагровела от негодования: впервые за много лет нарушен тщательно оберегаемый ею рабочий режим.

Но сегодня на Карпова не действует ее убийственный взгляд.

— Софья Ильинична, простите! Я должен всем объявить! Ребята! В магазине на Пушкинской продается вот эта книжица. Он вновь потрясает книгой в зеленой обложке. — Если не купите сейчас — будете бегать за нею по всему городу, как бегал я. Здесь написаны невероятные вещи: утверждается, что вирусы и микробы могут взаимно переходить друг в друга, что их можно превращать в кристаллы, что из абсолютно стерильных веществ можно выделить микроорганизмы!.. Э, да всего не расскажешь! Спешите, ребята!

Рабочей сосредоточенной тишины как не бывало. Студенты вскакивают с мест, подбегают к Карпову и, убедившись, что он не обманывает, опрометью бросаются к двери.

— А кто же автор? — кричит кто-то с порога. — Как название?

Перекрывая шум, Карпов в который раз повторяет:

— Зернов!.. Г. М. Зернов "Микроорганизмы".

Через несколько минут в зале снова водворяется тишина. Но на этот раз в нем почти никого нет. На столах в беспорядке разбросаны портфели, сумки, конспекты, книги. Заведующая библиотекой укоризненно качает головой. Карпов, сделав невинные глаза, оправдывается:

— Вот ей-богу, Софья Ильинична, больше не буду! Разве через сто лет. Ведь такие открытия бывают очень редко!..

Степан и Таня лихорадочно перелистывают книгу, и чем глубже они постигают ее смысл, тем больше проникаются к автору чувством уважения. Да, такие открытия бывают раз в сто лет.

— Послушайте, в чем дело! — горячо говорит Карпов Софье Ильиничне. — Сто лет назад Парижская Академия наук присудила премию знаменитому микробиологу Пастеру за то, что он доказал невозможность самозарождения жизни на земле в наше время. Почти сто лет считалось неопровержимым фактом, что если прокипятить в запаянном сосуде культуру микробов, то они погибают навсегда… И вот теперь советский ученый доказал, что, в конце концов, премия была присуждена Пастеру незаслуженно. Опыты профессора Зернова парадоксальны, невероятны: он берет культуру микробов, кипятит ее в течение суток, высушивает, обрабатывает ацетоном, растирает в мельчайшую пыль, смешивает с разведенной кислотой, кипятит вновь… И после всего этого он снова получает живые исходные микробы! Но пусть это кажется не таким уж удивительным, — в конце концов, микробы туберкулеза очень стойки, они могут долго выдерживать высокую температуру и воздействие кислот, — но утверждение о том, что все — буквально все! — микроорганизмы могут существовать в виде микробов и в виде вирусов?! А доказательство того, что все микробы и вирусы могут быть превращены в кристаллы?! А объяснение сущности вакцин и иммунитета?!

В тот же вечер студенты четвертой группы прочли книгу вслух и, ошеломленные, долго сидели молча. Наконец Лена Борзик робко спросила:

— Но объясните, друзья, как же теперь? Ведь Пастер доказал, что, прокипятив хирургические инструменты, мы не внесем в рану инфекцию при операции. А консервы? Ведь они-то все же не разлагаются!

— А, Пастер, Пастер! — пренебрежительно махнул рукой Коля Карпов. — Он задержал развитие микробиологии на сто лет!.. Правда, Степан?

— Не совсем так. — Степан резко захлопнул книгу. — Ты рассуждаешь упрощенно. Разве можно предположить, что во времена Пастера кто-нибудь доказал бы то, что доказал профессор Зернов? Ведь даже простейшие микробы тогда являлись загадкой, а о существовании вирусов никто и не подозревал. Пастер установил, что микробы при кипячении обезвреживаются для организма, а разве сейчас что-либо изменилось? Разве теперь, когда профессор Зернов доказал огромную стойкость микробов, мы отбросили правила стерилизации? А разве то, что Зернов доказал наличие живых микроорганизмов в пенициллине, считавшемся стерильным, заставит нас отказаться от этого препарата? Ведь дело не в этом, друзья! Дело в том, что теория Зернова — новый шаг познания. Профессор Зернов впервые дал настоящее материалистическое объяснение наблюдаемым фактам. Микробы не погибают при кипячении, но они переходят в фильтрующуюся форму, которая для организма безвредна… Понимаете — безвредна! А Пастер сделал вывод: безвреден микроорганизм, не прививается ни на каких средах — значит убит. Пастер для практической медицины сделал очень многое. Плохо, конечно, что своим авторитетом он подавил все дальнейшие попытки исследования условий существования микробов. Но в этом виноват уже не столько он, сколько последующие поколения ученых. Они слепо верили Пастеру, считали законом каждое его утверждение.

— Степа, но ведь, кажется, вирусы были открыты еще при жизни Пастера?

— Да, Ивановский открыл вирусы еще в тысяча восемьсот девяносто втором году. Он же первым выделил кристаллическую форму вируса табачной мозаики. Позже многие из вирусов болезней растений были выделены в кристаллическом виде…

Николай перебил:

— Прости, Степа! Ты знаешь, что мне пришло в голову? Для того чтобы растение жило и развивалось, нужен азот. Азот из воздуха добывают специальные бактерии, которые размножаются на корнях бобовых растений. Чтобы обогатить почву азотом, мы специально сеем бобовые там, где можно было бы сеять пшеницу, например… А теперь представьте: по способу профессора Зернова мы готовим тысячи и тысячи тонн кристаллического порошка азотобактерий и вносим его в почву… Можно будет снимать невиданные урожаи — это будет самое лучшее бактериологическое удобрение! Честное слово, братцы, давайте займемся этим вопросом!

Таня Снежко улыбнулась:

— Ах, Коля, Коля! Да ведь ты еще не знаешь методики превращения микробов в кристаллы!

— А мы спросим об этом у профессора Зернова.

— И ты думаешь, что он тебе все расскажет?

— А что у нас — капиталистическая страна? Патент на свою методику Зернов возьмет?

Таня укоризненно посмотрела на Карпова.

— Да не в патенте дело и не капиталистическая страна у нас… но рядом-то с нами — капиталистические! Ты вот мечтаешь создать бактериологическое удобрение, а фашисты только и думают о том, чтобы изготовить против нас тысячи тонн бактерий чумы. Вспомни японский процесс! Нет, такие открытия пока что надо держать в. тайне.

Действительно, в книге ни слова не упоминалось о методике исследований. Но Степан Рогов и не искал намеков на то, каким путем профессор Зернов со своими сотрудниками добился разгадки природы вирусов. Студенту-второкурснику было еще рано думать о том, чтобы проверить выводы, казавшиеся невероятными. Но он внимательно, по многу раз, перечитывал каждое из общих положений профессора Зернова, чувствуя, что отныне микробиология стала на твердый, правильный путь.

Иммунитет… Много раз о нем говорил профессор Браун, много раз об иммунитете читал Степан и в популярных брошюрах, и в солидных монографиях, но только теперь раскрылась сущность иммунитета.

Превращение микробов в вирусы… Часто бывает, что человек явно болен туберкулезом, а палочку Коха найти не удается. Вместо нее обнаруживаются какие-то вирусные частицы. Считалось, что это — случайные вирусы, вирусы-попутчики… При заболевании сыпным тифом иногда обнаруживают кроме сыпнотифозного вируса также и микроб "протей"… Считалось, что это — микроб-попутчик… И вот только теперь выяснилось, что это не исключение, а правило: каждый микроорганизм может находиться в разных стадиях.

Степан подчеркнул в книге фразу: "…разделение микроорганизмов на вирусы и микробы абсолютно неправильно…" — и улыбнулся, вспомнив тот день, когда они с Карповым, впервые встретившись, разделили будущие "сферы влияния".

— Коля, помнишь: "Ты будешь по микробам, а я — по вирусам"?

Карпов оторвался от книги, непонимающе взглянул на Степана и засмеялся:

— Да, да, Степа! А надо бы просто сказать: вместе будем работать!

Поднявшись, он устало расправил плечи и подошел к Степану:

— Ты знаешь, в который раз я перечитываю книгу и думаю: как все же усложняются наши науки. Возьми хотя бы микробиологию. Раньше все было просто: вирус так вирус, микроб так микроб. Нашел возбудителя болезни, создай вещество, которое убивало бы его, — и с болезнью покончено… А теперь — ничего не понять: который тут вирус? Который микроб?

Степан захохотал:

— У тебя получилось точно по Маяковскому:

…не верь ни единой версийке. Который москит и который мускат, И кто персюки и персики?

Но нет, Коля, можно понять все, — не нужно только искать мнимой простоты и не нужно стараться втиснуть всякий факт в узкие рамки правил. Ты знаешь, как говорит профессор Кривцов? "Исключение? Нет, дорогой, — это исключение до поры до времени. А затем это исключение дает начало новому, более глубокому правилу".

— Да… — задумчиво протянул Коля. — А знаешь, мне бы хотелось видеть профессора Зернова, поговорить с ним. Наверное, он высокий, стройный, красивый… Молодой. Человек, создавший такую замечательную теорию, обязательно должен быть молодым.

Степан улыбнулся:

— Ты опять упрощаешь, Коля… А мне, наоборот, профессор Зернов представляется человеком невысокого роста, почтенных лет, седым, со спокойным, внимательным взглядом. А впрочем, да, он молод. Он должен быть молод духом, как все энергичные и сильные люди.

Оба замолчали. Стоя у открытого окна, откуда дышал свежий весенний ветерок, они засмотрелись в пространство.

Могли ли предположить они, что именно в эту минуту за сотни километров отсюда, в одном из пригородов Москвы, профессор Зернов точно так же стоял у окна, задумчиво глядя в ночную мглу? Могли ль они знать, что именно в эти минуты он находил решение проблемы, которая возникнет перед ними через несколько лет?

ЧАСТЬ 3. ТОРЖЕСТВО ЖИЗНИ

Глава I

ЛЮДИ И ТЕОРИИ

Прошло три года. Каждый день в отдельности, смотря по обстоятельствам, мог быть необычно коротким или невероятно длинным, но, связываясь в недели, месяцы, они бежали как бесконечная лента конвейера. Каждый день приносил нечто новое: он не был таким, как вчерашний, и отличался от завтрашнего, но никаких выдающихся событий в жизни наших героев не произошло.

Второкурсники стали пятикурсниками. Четвертая группа распалась на три отделения, но по-прежнему была дружна. Таню Снежко избрали секретарем комсомольской организации факультета. Николай Карпов ведал культурным отделом профкома. Степан Рогов стал ученым секретарем студенческого научного общества.

Лена Борзик влюбилась в Мишу Абраменко, и, судя по тому, что Миша стал необыкновенно внимателен к ней и рассеян, — не без взаимности.

А отношения Тани Снежко и Николая Карпова все еще оставались неопределенными. Они не могли обходиться друг без друга, но постоянно спорили: и как "общественные деятели" профкома и комсомольской организации, и как студенты одного отделения одной группы, и просто как друзья.

Как ни странно, все, даже наиболее сложные, общественные дела решались быстро, а какая-нибудь мелочь, — например, спор о том, будут ли при коммунизме моды и модницы, — заставляла их часами просиживать друг против друга и доказывать, доказывать, доказывать… Но всем было ясно: именно в такую странную форму вылилось взаимное влечение двух хороших друзей, двух людей, желающих быть всегда вместе и не решающихся сказать это прямо.

Однажды вечером, когда Таня и Николай, как обычно, о чем-то спорили, в комнату профкома вошел Степан. Он залюбовался, глядя на друзей. Красота Тани была своеобразной: белокурые, с золотистым отливом волосы, темные брови, слегка вздернутый нос, жаркий румянец щек — все гармонировало с ее озорными лукавыми глазами. Николай был красив строгой мужской красотой. Резко очерченный подбородок, высокий лоб, слегка выдающиеся скулы делали его лицо волевым, и лишь глаза — карие, добрые — да упрямо торчащий хохолок меднокаштановых волос все еще придавали его лицу выражение милой непосредственности.

Глядя на них, Степан ощутил необыкновенный прилив нежности.

Друзья! Хорошие, настоящие друзья!.. Что если бы на свете не было дружбы? Все вокруг стало бы мертво и бессодержательно.

Тихо подкравшись, Степан обнял их за плечи:

— Ну, не стыдно ли в такую ночь отсиживаться в профкоме, вести схоластические споры? Вы настолько увлеклись, что даже не заметили меня, а я целый час стоял за вашими спинами, выжидая паузы… да так и не мог дождаться.

Странно: ни Таня, ни Коля не нашлись, что ответить. А Степан свел их головы так, что белокурые волосы сплелись с медно-каштановыми, и грустно сказал:

— Скоро расстанемся, друзья… Может быть, ненадолго, но все же расстанемся.

Он выпустил их головы, пододвинул стул и шутливо запричитал:

— На кого ж вы меня покидаете?! Пропаду я без вас, сиротина!

И Коля, и Таня расхохотались. У них уже исчезло минутное смущение. Николай с комической важностью погладил Степана по голове:

— Мое бедное бородатое дите! Даже не побрилось сегодня от огорчения!.. Куда же оно собралось уезжать?

— Да я недалеко, а вот Таня…

— Что — Таня?

— А Таня — на Дальний Восток.

— Куда?

У Николая вдруг исчез шутливый тон. Он спросил серьезно, даже встревожено. Так же серьезно, но заинтересованно, Таня переспросила:

— На Дальний Восток? Куда же именно?

— Еще не знаю. Я только что от Ивана Петровича. Там был Петренко из Микробиологического. Они говорили о том, что в мае на Дальний Восток будет послана комплексная эпидемиологическая экспедиция.

Таня вскочила с места:

— Ну, ну?

— Профессор Кривцов порекомендовал Петренко взять наших студентов.

— И кого же?

Друзья сгорали от нетерпения, а Степан умышленно тянул:

— По алфавиту?

— Как угодно, только говори быстрее!

— Ну, пусть по алфавиту: Мишу Абраменко, а значит и Лену Борзик… Николая Карпова, а значит и Таню Снежко.

— А вот и не значит! Ничего не значит! Но мы все равно поедем, правда Коля?

Николай вместо ответа сплясал лезгинку, затем подскочил к Степану и неожиданно чмокнул его в щеку. Степан рассмеялся:

— Ошибся адресом! Ведь не я с тобой еду, а Таня.

— Нет, брат, не отвертишься! Зачем тебе Ленинград? Мы поедем вместе!

— Действительно, Степа, в Ленинград ты не опоздаешь никогда. А там… — Таня, копируя Николая, стала в позу:…Тайга-тайга, широкие просторы!

Коля подхватил:

— Болота, комары и мошкара!.. Э, нет, братцы, это действительно замечательно! Если ты, Степан, не поедешь…

— Так что случится?

— Объявлю бойкот!

— Нет, друзья, не могу. Сегодня я долго беседовал с Иваном Петровичем, и он мне рассказал такую вещь, что "ахнешь!" — как он всегда говорит. У ленинградского профессора Климова есть чрезвычайно интересные факты, которые подтверждают мои предположения — помните, я вам рассказывал, — о возможности создания противораковой живой вакцины. Поверьте, друзья, мне будет очень грустно без вас, но… Я готов был отложить поездку к Климову на год, но Иван Петрович говорит, что надо ехать теперь же.

На несколько секунд установилась грустная пауза, но затем вновь победило возбуждение. Заговорили о предстоящей экспедиции. И хоть до намеченного срока оставалось очень много времени, Николай требовал составить список необходимого, продумать каждую мелочь. Он даже предложил завтра вечером созвать "конференцию" всех кандидатов в члены экспедиции.

Степан посмотрел на него с улыбкой:

— Ну и горячая голова! Да ведь завтра — четная среда!

Коля почесал затылок: по четным средам они вдвоем со Степаном навещали Галочку Сазонову. Но он не сдался — слишком уж велико было нетерпение, — подбежал к телефону, быстро набрал номер и закричал в трубку:

— Миша?.. Ты знаешь что-нибудь?.. Не знаешь?!.. Э, брат, тут такие дела, что ахнешь!". А Лена где?.. Никаких театров, говорю я тебе!.. Пусть пропадут, в другой раз пойдешь!.. Коля посмотрел на часы: — Через двадцать минут мы будем у тебя.

Таня смотрела на него с ласковой улыбкой, а Степан подошел и погладил Кольку по волосам:

— Мое бедное безрассудное дите! Все ему не терпится!

Николай сделал страшные глаза, но потом рассмеялся:

— Пойдем!

За эти три года на лице Петренко появилось больше морщин, в волосах — больше серебра. Время оставило свои мелкие царапины в память пережитых волнений и тревог, напряженной работы, бессонных ночей. Но что — седина? Что — морщины? Семен Игнатьевич чувствовал себя сильным и молодым. Он привык судить о темпе жизни не по морщинам и имел все основания считать этот темп стремительным.

Как будто совсем недавно в институт пришел худощавый, большеглазый аспирант Ивлев. Казалось, что не аспирантом ему быть, а сидеть да сидеть на институтской скамье. Но вот уже нет аспиранта Ивлева, а есть доктор медицинских наук, профессор Ивлев, заведующий вирусным отделом Микробиологического института. Молодец!

Научные сотрудники Федорцева и Борейко защитили кандидатские диссертации. Трубицын готовит докторскую. Растет, растет молодежь!

Петренко было приятно, что и он не отстает от молодежи: защитил докторскую диссертацию, написал учебник для вуза, получил звание профессора. Но личный успех казался незначительным на фоне общих успехов института. Особенно радовала работа вирусного отдела: противогриппозная вакцина создана. Это было огромнейшим достижением: десятки научно-исследовательских коллективов страны годами бились над решением этой проблемы, и лишь открытия профессора Зернова да работа Ивлева по изучению изменчивости ультравирусов помогли институту добиться успеха.

Профессор Петренко поднялся и посмотрел на часы. Десять. Надо идти в вирусный отдел на пятиминутку.

Пятиминутка уже началась.

Профессор Ивлев — заведующий вирусным отделом излагал основные тезисы своей новой книги о происхождении вирусных болезней человека. Тезисы были чрезвычайно интересными, и сотрудники слушали его очень внимательно. Некоторые, видимо, не соглашались с отдельными положениями и что-то записывали в свои тетради.

Профессор Петренко ознакомился с тезисами Ивлева заранее и теперь только наблюдал за людьми.

Вот один из новых сотрудников зевнул, прикрыв рот ладонью, и Петренко подумал, что он пока лишь исполнительный и аккуратный служака, для него наука еще не стала делом жизни. Постепенно и он втянется в общий ритм работы, однако с ним надо поговорить.

Вот доцент Борейко недовольно фыркнул и поморщился. Молодец. Значит заметил недостаточную фактическую обоснованность положения Ивлева о взаимообмене вирусами растительного и животного миров… Вот уже и Ковалев не выдерживает, — сейчас начнется спор.

И спор, действительно, возник.

Петренко ушел только тогда, когда окончилась затянувшаяся пятиминутка. Он был очень доволен. Раньше, когда вирусным отделом руководил Великопольский, этого не было. Великопольский лишь инструктировал, не выслушивая ни возражений, ни советов.

"Правильно сделала партийная организация, что настояла на освобождении Великопольского от заведования вирусным отделом", — подумал Петренко.

Он решил зайти к Великопольскому. Антон Владимирович готовился к защите докторской диссертации о предраковом расположении организмов, и Петренко хотел узнать, как идет дело.

— Ну, Антон Владимирович, как ваши канцерогенные? — спросил Петренко, входя в лабораторию.

— Спасибо. Хорошо. Заканчиваю.

— Вы все один?

— Не хочется отрывать людей, да и работы немного. Опытные данные уже давно получены, сейчас делаю теоретические обобщения.

— Да, Антон Владимирович, вы должны основательно поработать именно над этим. Ваши предварительные соображения, с которыми вы мне разрешили ознакомиться, настраивают меня очень пессимистически. Мне кажется, что они глубоко ошибочны.

— Ну, Семен Игнатьевич. — Великопольский выпустил колечко дыма, отогнал его рукой и улыбнулся: — Ведь эти соображения основаны на достоверных фактах.

— Что ж, факты — основа ткани. Но если эти крепкие нити затканы гнилой пряжей, — гнилой будет вся ткань. Простите, что выражаюсь иносказательно. Следует сказать прямо: происхождение и протекание раковых процессов вы, насколько я понял, объясняете с точки зрения формалистов.

Великопольский, упрямо сжав губы, не ответил, перевел разговор на другую тему, сделав вид, что его не задели слова Петренко, только в глазах мелькнуло пренебрежение.

— Канцерогенные (канцерогенные вещества) — некоторые химические соединения, ускоряющие развитие раковой опухоли у подопытных животных.

"Среды" у Великопольских стали традицией.

Галина, которая обычно подолгу задерживалась в школе, в этот день стремглав мчалась домой. С семи вечера она начинала волноваться, что гости не придут, то и дело посматривала на часы и бросалась к окну. Вглядываясь в темень, она прикрывала лицо руками и прижималась к стеклу так, что ее воинственный носик становился совсем плоским.

Это были ее гости — "Галочкины гости", как говорили все в доме, — и она никому не уступала своей привилегии открывать друзьям дверь, принимать от них пальто и приглашать в гостиную. И хотя она прекрасно понимала, что Степан и Коля приходят не к ней и не ради нее, уже одна возможность сказать подругам в школе:

"Я не могу остаться сегодня, у меня — гости!" — делала ее взрослой в собственных глазах.

Подругам было по пятнадцать-шестнадцать лет и они посматривали на Галину, как ей казалось, несколько пренебрежительно. Ей исполнилось всего лишь четырнадцать, она ни в кого не влюблялась, но, даже не отдавая себе отчета в этом, слегка завидовала Рае, которая была влюблена в учителя физики и под строжайшим секретом рассказывала об этом своим одноклассницам.

Нет, ей вовсе не нравился физик — высоченный блондин с бесцветными и невыразительными глазами. Такого полюбить просто невозможно.

Она думала о длинном физике, о Рае, о любви вообще. Было непонятно: что же такое любовь? Можно любить маму, Славика, бабушку, любить кататься на коньках, любить шоколадные конфеты. Какое-то всеобъемлющее и вместе с тем непонятное слово! В книгах оно звучало торжественно, волнующе.

Вот мама любит Антона Владимировича. Но почему это совсем не похоже на ту любовь, о которой писала Татьяна Ларина?

И Антон Владимирович вовсе не такой, чтобы его стоило любить. Он какой-то чрезмерно рассудительный, холодный, презрительный…

Она запуталась в своей оценке Антона Владимировича. Ей хотелось отыскать какое-то одно слово, которое выразило бы всю сущность ее отчима, но такого слова не было.

Отчим бывал ласковым, но почему-то эта ласковость не привлекала; он иногда сердился, но его гнев не был страшен; он улыбался, когда говорил маме что-нибудь неприятное, и глаза у него при этом становились холодными и злыми.

Вот Степан и Коля совершенно другие. Степан — прямо герой. Сколько он пережил, сколько видел. Но при нем сразу пропадало желание смеяться, хотелось сесть, сложив руки, как на уроке, и вставать отвечая. А Коля… с ним легко, хотя он слишком снисходительно относится к ней — словно к ребенку. Если бы Коля был моложе лет на семь, возможно, с ним было бы хорошо дружить. Однако неизвестно, захотел бы дружить с ней он.

Галина подошла к зеркалу. Оттуда на нее смотрели огромные удивленные серые глаза. Вздернутый нос, худенькие плечи, до чего же противная! А сзади торчали все те же крысиные хвостики соломенного цвета.

Разозлившись, она показала язык своему отражению.

В это время раздался звонок. Галина бросилась к двери. На ходу она взглянула на часы — было ровно восемь. Гости никогда не опаздывали.

Они ввалились в переднюю, тщательно отряхнулись от снега: Коля — возбужденный, жестикулирующий, Степан — молчаливый, с неизменной книгой в руке. И раздевались они по разному; Коля снимал свое пальто на ходу, сбрасывая его на руки Галине, а Степан всегда норовил повесить сам.

Потом шли в гостиную, и Галина подавала чай. Ей было очень приятно чувствовать себя настоящей хозяйкой хотя бы на несколько минут.

Именно в эти минуты Галине казалось, что и Степан и Коля приходят к ней и только ради нее.

Коля обычно рассказывал какую-нибудь занимательную историю. Степан расспрашивал об успехах, о школе. Они сочувствовали ей, соглашаясь, что математика действительно трудное дело, что урок немецкого языка и многочисленные названия по географии лучше всего повторять утром.

Галина с увлечением рассказывала о подругах, о школе, ей было приятно, что они понимают ее. Только иногда она перехватывала взгляд Степана и смущалась: Степан смотрел на нее как-то странно — ласково, грустно.

Да, это были прекрасные минуты. Но вот возвращались из института мама с отчимом и разговор переходил на научные темы.

Степан начинал спорить с Антоном Владимировичем о чем-нибудь малопонятном, спор поддерживали мама и Коля, и Галине становилось грустно: нет, она все еще ребенок, на которого можно не обращать никакого внимания.

Но в конце вечера опять становилось хорошо. Коля выдвигал какой-нибудь фантастический проект, от которого кружилась голова и хотелось вырасти как можно быстрее, чтобы его осуществить.

Да, это были прекрасные вечера. И вдруг все рухнуло.

Доцент Великопольский заканчивал работу над своей докторской диссертацией.

Более трех лет затратил он на скрупулезную шлифовку научных положений, стараясь дать объяснение каждому, даже мельчайшему факту. И когда, казалось, все было учтено и взвешено, а официальный оппонент заявил, что возражений не имеет, Великопольский вздохнул с облегчением.

Но уже не один Петренко, а целый ряд ученых, ознакомившись с диссертационной работой, пришли к выводу, что положения Великопольского ошибочны. В начале марта по предложению партийной организации Ученый совет решил обсудить эту диссертацию.

Антон Владимирович не мог даже предположить, что его основные тезисы будут встречены такой ожесточенной атакой. Выбиваясь из сил, он напряг всю свою волю, мобилизовал все знания, чтобы не сорваться. Ему удалось отстоять свои положения лишь потому, что в вопросе о вирусах было очень много неизученного, да потому, что на его защиту встали несколько членов совета.

Ученый совет допустил диссертационную работу к защите. Но Антон Владимирович не почувствовал настоящей радости: Петренко выступил с протестом, заявив, что новую теорию следует подвергнуть более широкому у более принципиальному обсуждению, а Кривцов, словно желая ухудшить и без того плохое настроение Великопольского, сказал:

— Поздравляю, коллега. Поздравляю, но в глаза говорю: ваша теория несостоятельна. И это будет доказано.

У Великопольского все же хватило выдержки, чтобы ответить с надлежащим тактом:

— Буду очень рад, коллега. Истина — превыше всего. Но, идя домой, он кипел: что ему нужно, этому Кривцову? Его мучает зависть? Или он просто из той категории людей, которые любят омрачать радость. Да разве он не слышал, что сам академик Свидзинский назвал диссертацию блестящей?

При воспоминании об академике, который очень помог в работе, настроение Великопольского улучшилось. Правда, академик Свидзинский сейчас не особенно в почете, его обвиняют в формализме, но это еще не доказано… Да, кроме того, не ошибается тот, кто ничего не делает.

И, наконец, все мысли заслонило чувство радости и удовлетворенного тщеславия.

Встретив у подъезда Николая Карпова, Великопольский вскользь заметил, что на следующей лекции в заключение раздела об ультравирусах он изложит студентам содержание своей новой теории.

Как и рассчитывал Великопольский, Карпов немедленно распространил эту новость. Каждому встречному студенту он говорил интригующим тоном:

— Великопольский завтра читает у нас основы новой теории о предраковом расположении организмов. В первый раз.

Его спрашивали:

— Интересная теория?

— Замечательная. Она вызывает ожесточенные споры, но удивительная теория. Приходи обязательно.

На следующий день в Большой аудитории не было ни одного свободного места. Кроме пятикурсников пришли и выпускники, и аспиранты, — теория происхождения раковых заболеваний интересовала всех.

Когда Великопольокий появился в дверях, послышались реденькие аплодисменты.

Величественным жестом Великопольский водворил тишину, думая о том, что через два часа этот зал будет сотрясаться от оваций, и даже те, кто сейчас настроен скептически, подбегут к нему, окружат и, захлебываясь от восторга, начнут расспрашивать о деталях. Звучным бархатистым голосом он начал свою лекцию:

— Десятки лет человечество бьется над разрешением проблемы: каковы причины возникновения рака? Если удастся найти корень зла, это зло можно вырвать вместе с корнем. Тысячи ученых во всех странах мира пытались создать хотя бы относительно правдоподобную гипотезу, но все они терпели поражение. И только в нашем свободном государстве, только нашим советским ученым…

Великопольский окинул взглядом зал. Пятьсот человек слушали его, затаив дыхание. Он понял, что взял верный тон, что именно так нужно говорить: о себе — скромно, о советской науке — с пафосом.

— …удалось решить эту проблему. А это значит, что мы и вы, будущие врачи в том числе, — сможем спасти жизнь миллионам людей!

Грохнули и сразу же утихли аплодисменты. Великопольский уже излагал сущность своей теории.

Он высказал уверенность, что рак — чисто наследственная болезнь, поражающая лишь тех, кто предрасположен к ней. Он указывал, что Наполеон, так же, как и его отец и сестры, умер от рака и подобные примеры "раковых семей" не единичны. Он ссылался на то, что можно вывести породы мышей, абсолютно невосприимчивых к раку и, наоборот, дающих стопроцентную заболеваемость. Великопольский не отрицал существования "фактора молока", то есть передачи раковых заболеваний через материнское молоко, но делал вывод, что именно с молоком новый организм получает "ускоритель" — болезнетворный продукт, выработанный в теле матери. Он не отрицал и влияния внешней среды на организм, — после разгрома формальных генетиков утверждать противоположное было невозможно, — но это влияние он сводил к ускорению или затормаживанию неизбежных раковых процессов.

Но самым главным и самым неправдоподобным в его теории было утверждение о способе передачи вируса рака. Великопольский считал, что одна, изредка несколько вирусных частиц в неактивном состоянии обязательно находятся в ядре каждой половой клетки и передаются будущему организму при оплодотворении. Еще не родившись, организм уже несет в себе зачатки страшной опухоли; еще не родившись, человек уже обречен, а вместе с ним обречено и все его потомство…

В аудитории стоит настороженная тишина. Карпов, обхватив голову руками, смотрит на Великопольского возбужденно блестящими глазами: мало кто знает, что в этой замечательной теории есть частица и его труда. С нетерпением он ждет, когда Антон Владимирович упомянет о главном: о поисках противораковых веществ.

Таня Снежко торопливо пишет на клочке бумаги:

"Степа! Это страшно! Мой дедушка умер от рака, отец Коли умер от рака… Неужели не только мы, но и дети каждого из нас обречены? Как же тогда бороться против рака?"

Она смотрит растерянно и недоумевающе.

Но Степан не обращает внимания на протянутую записку: он боится пропустить хотя бы одно слово Великопольского. И если Коля воспринимает слова Антона Владимировича как музыку, утвердительно кивая головой, Степан слушает лекцию с возрастающим чувством недоумения и тревоги.

Ну как это может быть? Неужели одна-единственная молекула вирусного белка в состоянии изменить все сложнейшие процессы, которые совершаются в организме, превращая нормальные клетки в раковые? Ведь организм — не пробирка с питательной средой, где свободно размножаются микробы! У организма существуют тысячи защитных приспособлений, существует взаимодействие всех клеток… Может ли одна частица вирусного белка определить судьбу многих поколений людей? Вся борьба против рака сводится на нет, потому что не во втором, так в десятом поколении болезнь вспыхнет с новой силой.

Как несколько лет назад, когда Кривцов и Петренко зародили в нем сомнение в антивирусе Брауна, Степан искал истину. Тогда она прояснялась мучительно долго, тогда ее приходилось искать наощупь, вслепую. Но теперь, после пяти лет напряженной учебы, после того, как раскрылись многие закономерности явлений, Степан понял сразу: теория Великопольского ошибочна, она противоречит законам развития.

Он вздохнул — разочарованно, огорченно — и откинулся на спинку скамьи.

А голос Великопольского гремел:

— …Доказано, что, воздействуя на раковые клетки горчичным газом, можно на некоторое время приостановить развитие раковой опухоли… Доказано, что существуют антиканцерогенные — противораковые — вещества, которые затормаживают процесс…

Я поставил своей целью найти такие антиканцерогенные вещества, которые растянули бы скрытый период развития рака на сорок, шестьдесят, восемьдесят лет — на всю жизнь человека.

Я поставил своей задачей найти такие препараты, которые, непосредственно воздействуя на ядра половых клеток, могли бы убивать раковый вирус раз и навсегда, и тем устранить обреченность будущих поколений.

Вот данные моих предварительных опытов. Они подтверждают мысль о том, что…

Степан окинул взглядом аудиторию. Неужели никто не замечает ошибочности положений Великопольского? Неужели все ослеплены, как Коля Карпов? Степан встретился глазами с Валей Черемных-председателем студенческого научного общества. Валя отрицательно покачал головой, и Рогов понял, что у него тоже возникло недоверие к теории Великопольского.

Но все остальные слушали с волнением. Назревала та минута, когда аплодисменты возникают внезапно, стихийно.

Великопольский это, видимо, почувствовал.

— И вот эта моя скромная теория… — Он сделал эффектную паузу.

В это время на всю аудиторию прозвучал громкий взволнованный голос:

— Ваша теория ошибочна!

Все повернулись к Степану Рогову. Тысяча глаз устремилась к нему.

Великопольский недовольно вскинул голову:

— А, это вы, товарищ Рогов? Почему же она ошибочна?

— Потому что раковый вирус, сохраняющийся в половых клетках и передающийся в наследство, это тот же ген вейсманистов, формальных генетиков.

Великопольский иронически улыбнулся:

— Ну, об этом я уже слышал от более авторитетных товарищей. Что еще?

— Вы считаете, организм пассивной средой. Это противоречит учению Павлова и мичуринской микробиологии.

— Тоже слышал. Но сидящий рядом с вами товарищ Карпов может подтвердить, что почти все из сообщенного мной он наблюдал собственными глазами. Факты есть факты.

В это время с галерки послышался голос Вали Черемных:

— Факты можно толковать по-разному, но ваша теория неправильна, мало того, — вредна!

И вновь по аудитории прошел тихий шелест, и тысяча глаз устремилась к председателю студенческого научного общества, сталинскому стипендиату, имевшему собственные научные работы. Если Черемных так сказал — значит и впрямь в теории Великопольского было не все так гладко, как казалось.

Великопольский, изображая приятное удивление, иронически заметил:

— О, вижу, что моя лекция привлекла даже шестикурсников. Кто же еще против моей теории?

В разных концах зала поднялось десять человек.

— Итак, десять.

Таня Снежко быстро вскочила и стала рядом со Степаном.

— Одиннадцать. Шесть аспирантов, три шестикурсника… Ну, это еще не так много! — Великопольский старался превратить все в шутку. — С вами, товарищи аспиранты, мы сумеем договориться: завтра в Микробиологическом институте состоится научная конференция — прошу пожаловать. А с вами, товарищи студенты… — он улыбнулся, — …с вами мы встретимся у меня дома за чашкой чая. Тоже завтра, в девять вечера. Хорошо?

Он попытался снова найти нужный тон, овладеть аудиторией, но это ему не удавалось.

Аплодисментов не было.

Глава II

НАУКА НЕ ТЕРПИТ КОМПРОМИССОВ

Два человека в белых халатах сидят в креслах у большого письменного стола. Оба курят, медленно выпуская дым, изредка перебрасываются фразами и вновь умолкают.

Со стороны может показаться: два руководящих научных работника в сумеречный час мирно беседуют о незначительных событиях минувшего дня, вспоминают прошлое, а может быть, мечтают о будущем, как могут мечтать люди взрослые и серьезные, уверенные в реальности своих замыслов.

Но разговор напряжен, требует от обоих собеседников большой выдержки. У одного шея и щеки покрылись тусклыми багровыми пятнами, другой — бледен.

Наконец один из них вскакивает с места:

— Товарищ Петренко, я вижу, что для меня намеренно создаются невыносимые условия. Разве не я возглавил работу по воспитанию научных кадров? Ивлев, Федорцева, Борейко — те самые, которые заявили вам о моем несоответствии занимаемой должности, — разве это не мои воспитанники? Где же тут логика? Наконец, моя диссертационная работа…

Он сел в кресло, щелкнул портсигаром, но не закурил, а лишь раздраженно смял папиросу и отшвырнул в угол.

— Отвечаю вам по пунктам, — медленно проговорил Петренко после небольшой паузы. — Вы не возглавили работу по воспитанию кадров, напротив, вы ее тормозили. Разве в первый раз мы беседуем об Ивлеве, Федорцевой, Борейко? Помните, только после вмешательства председателя профкома вы предоставили возможность Ивлеву более-менее спокойно работать над важнейшей проблемой. Ведь это не вы, а партийная организация настояла на том, чтобы Федорцевой и Борейко перестали наконец поручаться второстепенные исследования. И последнее — о вашей диссертации. Сообщенные вами факты очень интересны. Если вам удастся их правильно объяснить — наука шагнет вперед. Говорить о важности работы в этом направлении — излишне. Но именно потому, что задача борьбы против рака имеет важнейшее — если хотите, государственное — значение, мы выступаем против вашей теории, Вам предложено пересмотреть свои выводы, это вовсе не запрещение защищать диссертацию, как поняли вы. Я не вирусолог, но я коммунист, поэтому повторяю то же, что сказал на конференции: ваша диссертационная работа ошибочна и вредна! Кто выступил в вашу защиту? Вейсманист Свидзинский — раз! Формальный генетик Милкин — два. Их последователи Марьянов и Болховец — три. А остальные? Остальные были против! Если желаете знать, ваша диссертация напоминает мне ваши вакцины. Ее ожидает такая же участь.

Кто знает, что почудилось Великопольскому за этими словами: может быть, он воспринял их как намек на антивирус Брауна, но доцент вдруг съежился, его лицо из багрового стало землисто-серым, взгляд сделался испуганным и настороженным. А профессор Петренко, вздохнув, сказал уже иным тоном — сожалеющим, дружеским:

— Антон Владимирович, советую вам пересмотреть всю свою жизнь. Мне кажется, что когда-то в прошлом вы сделали какой-то неверный шаг. Шаг в сторону от правильного пути.

Великопольский вздрогнул, посмотрел на Петренко, затем выдернул из стопки бумаги чистый лист, торопливо написал несколько строк и, не прощаясь, вышел.

Петренко проводил его взглядом, придвинул к себе листок, прочел и некоторое время сидел неподвижно. Великопольский просил освободить его от занимаемой должности по собственному желанию.

Но его не освободят, нет! Его надо отстранить и от заведования лабораторией, как отстранили от заведования отделом; его надо снять как несправившегося, как зазнавшегося, как тормозящего научные исследования.

Петренко решительно встал.

— И это нужно было сделать уже давно!

Какое значение могут иметь споры о происхождении и протекании раковых заболеваний? Не все ли разно, какие пути борьбы с болезнью предлагает тот или иной профессор?

Может быть, он ошибается? Ну и пусть! В науке есть много примеров, когда даже неправильно построенная теория правильно объясняет факты.

Вот, например, Исаак Ньютон, считая свет потоком частиц, создал свою геометрическую оптику, и она прекрасно служила человеку до тех пор, пока новые факты не заставили перейти к волновой теории.

А разве идеалист Линней не создал стройной системы классификации, которая в основном сохранилась до наших дней?

Может быть, Великопольский и ошибается, но разве стоит из-за этого так горячиться? Тем более, что он говорит о влиянии среды на организм, следовательно он никак не идеалист и не формалист, а последовательный мичуринец…

Примерно так защищал Великопольского его бывший лаборант Николай Карпов, расхаживая по комнате студенческого общежития Медицинского института.

Оппоненты Антона Владимировича, готовясь к предстоящему диспуту, ничего не отвечали Коле, и он недоуменно посматривал на них. Он вообще не понимал, зачем Степану и Вале Черемных надо ввязываться в историю, почему проблематичный, а следовательно, и малодейственный этот вопрос вызвал в институте целую бурю. Подготавливаемое контрнаступление его друзей казалось Коле ненужным и бессмысленным — Великопольский все равно разобьет их: ведь против него выступали даже профессора, и то он отстоял свою теорию. Да и опыты действительно подтверждают, что теория Великопольского справедлива.

Коля посмотрел на оппонентов. Нет, судя по тому, как ерошит волосы Валя Черемных, записывая что-то в блокнот, как Степан и Таня сосредоточенно роются в книгах и как два мало знакомых ему студента о чем-то ожесточенно спорят, ребята и впрямь вбили себе в голову, что им по плечу разгромить новую теорию.

Карпов сделал последнюю дипломатическую попытку:

— Ну, друзья, пусть Великопольский неправ, но не лучше ли доказать ему на фактах? Ведь это пустой, недоказуемый спор…

Степан, не выдержав, захлопнул книгу.

— Что ты мямлишь: "Пустой! Недоказуемый!" Ни черта ты не понимаешь, Николай! Это вопрос принципиальный, — он энергично взмахнул рукой, словно подчеркивая: — принципиальный! И очень важный! От того, как он поставлен, будет зависеть судьба многих людей, потому что это — проблемный, целеустремляющий вопрос, и если пойти путем, который предлагает твой Антон Владимирович, то возможность излечения рака отодвигается на десятки лет.

Карпов пытался оправдаться:

— Но ведь можно найти какой-то средний, компромиссный путь?

Тут не выдержала и Таня Снежко. Вскинув голову, она сказала с возмущением:

— Ну, я тебя не узнаю! Коля, пойми: наука не терпит компромиссов! Компромиссы, особенно в медицине, тормозят развитие науки и стоят очень, очень дорого!

В разговор вмешался Черемных.

— Как тебе не стыдно, Николай! Партия учит нас быть непримиримыми, а ты, видимо, не желая портить отношений с Великопольским, проводишь мюнхенскую политику!

Вероятно потому, что Коля не противоречил и не защищался, а лишь смущенно посматривал на носки ботинок, Черемных горячился все более:

— Ну, почему молчишь? Почему молчишь? Не согласен? Тогда вспомни спор между мичуринцами и генетиками — тоже, казалось бы, чисто научный спор. А какой вывод можно сделать, если стать на точку зрения генетиков? Что негр — не человек, ибо он наследственно недоразвит и никогда не достигнет развития европейца, причем не всякого европейца, а арийца — "человека высшей расы", как говорили фашисты. А ты сам — куда тебе? ты сын потомственного рабочего, у тебя мозги не так устроены, а ты лезешь в науку. Вот тебе и генетика! Вот тебе и чисто научный спор! Нет, друг, ты просто идеологически неграмотен!

Последняя фраза чрезвычайно обидела Карпова. "Не желают слушать разумных советов — ну и пусть, — думал он. — Но пусть докажут! С фактами в руках!"

Студенты шли молча, прислушиваясь, как под ногами похрустывает тоненький ледок, затянувший к вечеру весенние лужи. Неожиданно возникший спор послужил как бы предохранительным клапаном, через который вышел излишек энергии, и теперь каждый думал о своем — сосредоточенно и хладнокровно.

Валентин Черемных шагал впереди всех. Он уже понимал, что этот диспут на квартире Великопольского не нужен и даже вреден. Великопольский просто схитрил: ему выгодно повернуть дело так, чтобы замять, превратить в незначительный инцидент: мол, студенты были с ним несогласны, он пригласил их к себе и за чашкой чая вежливо растолковал, что они пока не в состоянии решать важных проблем… Нет, надо было не так, надо было пригласить Великопольского на заседание научного студенческого общества, подготовить возражения… Но отказываться от приглашения уже поздно.

Таня была грустна. Ее и огорчила, и насторожила странная позиция Коли Карпова. Он, конечно, вправе отстаивать свои взгляды, тем более, что он действительно долгое время проработал в лаборатории Великопольского и подготавливал ему фактический материал. Но ведь прав Черемных: факты можно толковать по-разному… И, кроме того, Коля должен был свое мнение выразить твердо, выслушать и согласиться с доказательствами. Степан поступил бы именно так.

Николай плелся в хвосте. Он все еще злился на незаслуженную, как ему казалось, обиду, но его уже угнетало молчание. А тут еще Таня ни разу не взглянула в его сторону и нарочно ускорила шаги, когда он приблизился к ней.

Это чувство недовольства и подавленности не оставило Карпова и тогда, когда они вошли в переднюю квартиры Великопольских и Талина подбежала к нему. Впервые за много дней Коля не пошутил с ней, вяло отдал пальто и молча уселся на диване в гостиной.

Галина, тревожно посматривая на него, тихонько забралась на свое обычное место — на кресло между радиоприемником и окном. Она не понимала причины этой задумчивости и предположила, что Коля Карпов болен.

Вошел Антон Владимирович. Худощавый черноволосый студент, тихонько споривший о чем-то со Степаном, вдруг умолк и поднялся. Антон Владимирович, улыбаясь, поздоровался со всеми за руку, но Галина видела, что он чем-то недоволен. Она догадалась: ему было неприятно, что вместе со Степаном и Колей пришло еще четверо незнакомых студентов.

Черный начал говорить тихо, посматривая в сторону, словно убеждая в чем-то бабушку, которая то и дело выглядывала из-за портьеры, не понимая, нести ли чай или подождать конца спора. Антон Владимирович, откинувшись на спинку кресла, смотрел не на студента, а куда-то в угол и медленно выпускал колечки дыма.

Галина слушала, мало что понимая в теории ракового предрасположения и сыпнотифозной эпидемии, которую ликвидировали за два месяца, в какой-то клеточной теории, которая почему-то оказалась неправильной и принесла большой вред науке. Студент часто употреблял слишком уж мудреные названия, но Галину больше всего раздражал его тихий спокойный голос и фраза, повторявшаяся много раз:

— Если принять вашу теорию, Антон Владимирович, то следует…

Она не прислушивалась, что именно должно следовать, но по хмурому виду Антона Владимировича, по тому, как он все чаще кивал головой и угрожающе тянул: "Тээкс!" — она догадывалась, что студент говорит глупости.

Потом заговорил Степан. Он смотрел прямо перед собой, сдерживая волнение. Его было интереснее слушать, и Галина хорошо поняла, как у больного раком животного вырезают кусочки опухоли и затем выращивают в пробирках, испытывая на них действие разных лекарств. Степан не объяснял, что следует из теории ракового предрасположения, которую он вспомнил один раз, но рассказал, какими опытами установлено, что рак действительно вызывается вирусами, и какие способы борьбы против рака можно было бы использовать. Галине очень понравились его слова:

— Давно замечено, что если больной после операции удаления раковой опухоли перенесет заболевание рожей, то наступит полное излечение. Вероятно существуют, или могут существовать, такие микробы или вирусы, которые способны разрушать раковый вирус. Отыскать их — дело будущего.

Захватывающая идея — найти микроб, который мог бы уничтожать других микробов! Это уже напоминало Галине те фантастические проекты, которыми обычно оканчивались "среды", и она удовлетворенно кивнула головой.

Но Антон Владимирович, к удивлению Галины, сидел все такой же хмурый и глаза у него были колючие.

— Ну-с… Что еще? — спросил он язвительно.

И тогда начал говорить третий студент — невысокий, голубоглазый, застенчивый. Он говорил мягко, вежливо, посматривая на Антона Владимировича с уважением, но Галина видела, что и он недоволен ее отчимом.

И вдруг Антон Владимирович побагровел, жадно затянулся дымом и с размаху ударил ладонью по столу.

— Вздор! Чепуха! Достаточно! Мне надоело выслушивать ни на чем не основанные обвинения! Если доказывать — докажите с фактами в руках!

Он вышел, хлопнув дверью, а Галина, словно ее ударили по лицу, закрылась руками. Ей хотелось закричать: "Что вы делаете? Не надо!" — но она лишь судорожно всхлипнула и съежилась в кресле.

Синеглазый студент, которого прервали на полуслове, так и остался стоять с недоуменно раскрытым ртом.

Вдруг все поднялись, словно по команде, и тихо вышли, как выходят из комнаты больного. В тот момент, когда Черемных взялся за ручку наружной двери, в переднюю вошел Великопольский. Он был без пиджака, со всклоченными волосами, на его щеках все еще горели багровые пятна. Не глядя на студентов, он произнес хриплым голосом:

— Прошу прощения за вспышку. Я сегодня с утра расстроен. Прошу вас прийти в следующую среду, мы с вами разберем вопросы, которые вам надо будет разработать, чтобы доказать свою правоту. До свидания!

Резко повернувшись, он ушел. И хотя студенты попрощались с ним вежливо, Галина поняла, что Степан и Коля уже больше никогда не придут. Сдерживая слезы, она схватила их за руки:

— Вы обязательно придете в следующую среду? И мы будем говорить об антивирусе и биокатализаторе? Приходите, мне будет очень грустно без вас, ведь вы — мои гости!

Коля осторожно высвободил руку и, попрощавшись, вышел, а Степан задумчиво осмотрелся вокруг, порылся в карманах, вынул две шоколадные "Ромашки", которые так любила Галина, отдал ей и ласково погладил по голове.

Когда дверь закрылась, Галина не выдержала. Она плакала от неясной обиды, от злости на Антона Владимировича и еще от чего-то смутного, что тревожило и огорчало, плакала не по-детски, — беззвучно, содрогаясь, прижавшись щекой к мягкому котиковому пальто, висевшему на вешалке.

Глава III

КТО ЖЕ ПРАВ?

Кто же прав? — вот какой вопрос мучил Николая Карпова Великопольский вел себя грубо и нетактично. Но действительно ли так ошибочна его теория? Действительно ли она вредна?

Коля не ног разобраться в этом вопросе. Он пытался поговорить со Степаном, но тот отвечал, немногословно и раздраженно. Пришлось вновь обратиться к Антону Владимировичу.

Карпов не пошел на квартиру: пойти туда одному — значило изменить друзьям. Он пошел в институт.

Великопольский обрадовался, увидев Карпова.

— А, мой милый оппонент, пришли за советом, как меня разбить?

Но Коля огорченно и искренне развел руками.

— Антон Владимирович, я ничего не понимаю. Объясните мне, пожалуйста, все эти теории: я так погрузился в текущие дела, что просто отстал от новостей.

— Вы уверены в том, что ваши опыты достоверны? — начал Великопольский. — Вы можете поручиться за их безошибочность?

Николай подтвердил:

— Да, я отвечаю за те опыты, которые проводил под вашим руководством.

— Ну, так вот и судите сами: выводы я делал из опытных данных — из многих опытов, ваших в том числе. Вы сами дали мне фактический материал, — если ошиблись вы, значит, ошибся и я. Скажите, вы ошибались в исследованиях? Нет, конечно! Вы сами говорили мне, что проводили каждый опыт по три раза. А относительно всяких выводов — пожалуйста…

Великопольский цитировал страницы из книг и показывал лабораторные данные, приводил различные догадки профессоров и академиков, но хитро выбирал лишь то, что было ему нужно. Он не говорил прямо: "вот такой-то факт подтверждает мою мысль", стараясь, чтобы Николай приобрел уверенность в этом самостоятельно.

Великопольский умел доказывать, и Карпов поверил ему. В конце концов, что могли выдвинуть его друзья против стройной теории Великотюльского? Свои безосновательные умозаключения? Но наука верит только фактам, а факты упорно говорят: существуют канцерогенные вещества — вещества, которые ускоряют раковые процессы. Следовательно, надо найти антиканцерогенные вещества — вот главная задача.

После этого разговора Николай Карпов согласился на предложение Антона Владимировича работать в его лаборатории над поисками антиканцерогенных веществ, успокаивая себя тем, что работа с Великопольским — не измена. Наука не терпит примиренчества. Если друзья докажут свою правоту, он согласится не возражая. А сейчас — кто знает? — может быть, истина именно на стороне Великопольского.

Но с каждым днем между Карповым и его друзьями вырастала невидимая преграда. Его друзья стали противниками, и во имя науки приходилось бороться против них.

Однажды вечером в комнате профкома к Николаю Карпову подошла Таня. Совсем недавно в этой комнате они мечтали о будущей поездке на Дальний Восток, и он представлял, что именно там, в тайге, признается Тане в любви.

Таня села рядом с Карповым, погладила его руку и сказала:

— Коля… Я тебя прошу: брось эту бесплодную работу у Великопольского, поедем в экспедицию… Я чувствую, что с каждым днем мы удаляемся друг от друга. Я не хочу этого, ведь я тебя… люблю.

Он вздрогнул, закрыл рукой глаза, но тотчас же вскинул голову:

— Нет! Я тоже тебя люблю, но отвечаю тебе твоими же словами: наука не терпит компромиссов! В экспедицию поехать я не могу!

Карпов не рассказал об этом вечере даже Степану, — они теперь почти не разговаривали. Приходили поздно: один задерживался в лаборатории Великопольского, другой — у Кривцова. Между ними существовало как бы негласное перемирие, которое мог нарушить тот, кто первый найдет тяжелое оружие фактов.

Тем временем в научном мире разгорелась дискуссия. Она возникла одновременно в Микробиологическом и Медицинском институтах, и события, происшедшие на лекции Великопольского, а затем на его квартире, сыграли немаловажную роль. Партийная организация Медицинского института указала комсомольцам Черемных, Снежко и Рогову, что их поведение было ошибочным. Принципиально важный вопрос был сведен к демагогии. Но парторганизация также отметила, что теория Великопольского действительно вредна и что в данный момент против нее нужно бросить все силы.

Студенты и аспиранты, доценты и профессора разделились на две неравные группы, упорно отстаивающие свои позиции. Спор постепенно перебросился в другие институты, вышел на страницы печати. Дискуссия не была отвлеченной: вопрос лечения рака давно назрел, и от того, как он будет поставлен, зависело направление главного удара огромной армии медиков Советского Союза.

Имя Великопольского мелькало на страницах медицинской печати, теорию Великопольского отстаивали биологи-формалисты во главе с академиком Свидзинским. Только сам Антон Владимирович не вступал ни с кем в спор, не защищался и не опровергал. Напугавшись бури, вызванной им, он старался никому не показываться на глаза. Ему хотелось отмолчаться, переждать.

Но не удалось.

Кто-то сказал, что можно длительное время обманывать немногих, короткое — многих, но никому не удавалось долго обманывать всех.

Некоторое время Великопольский был в состоянии обманывать. Он старался показать себя энергичным руководителем, талантливым ученым, последовательным материалистом. Это продолжалось недолго. Гораздо дольше длился период, когда его считали энергичным, способным, но нестойким, когда все старались ему помочь, поддержать при неудачах, содействовать всеми силами в работе. Но наступило время, когда всем стало ясно, что представляет собой Антон Владимирович Великопольский. Черточка характера, едва заметная деталь, как штрих портрета, сама по себе ничего не обозначает, но если таких черточек много — создается портрет.

Правда, еще никто не знал, что Великопольский украл препарат профессора Брауна и диссертацию Артема Нечипоренко, но и без этого портрет был непригляден.

Ученый совет Медицинского института вынес решение о немедленном отстранении Великопольского от руководства кафедрой и ведения спецкурса. В тот же день он был отстранен и от заведования лабораторией в Микробиологическом институте.

Но Великопольскому все же было разрешено продолжать опыты над поисками антиканцерогенных веществ. Ему все еще доверяли. Верили в то, что он может осознать свои ошибки и исправить их честной, добросовестной работой.

Возвращаясь домой в этот мрачный день, Великопольский меньше всего думал о своей вине. Он со страхом размышлял о том, что история с антивирусом Брауна и диссертацией Нечипоренко может быть раскрыта, и тогда — конец.

Он с ненавистью вспоминал Степана Рогова и профессора Петренко.

"Им надо отомстить… Жестоко!" — думал он.

Елена Петровна — обеспокоенная, с заплаканными глазами вышла ему навстречу. Но Великопольский, не взглянув на нее, прошел в кабинет и хлопнул дверью. Наступила тишина. Елена Петровна с ужасом думала, что, может быть, в эту секунду он подносит к виску пистолет…

Не выдержав, она открыла дверь кабинета.

Антон Владимирович что-то писал и, увидев ее, закрыл лист рукой. Елена Петровна подумала, что он пишет последнее письмо, бросилась к нему, с неожиданной силой вырвала листок бумаги. Прочла, скомкала и швырнула мужу в лицо. Он писал:

"…Я утверждаю, что профессор Петренко и доцент Борейко не только испортили электронный микроскоп, но и злонамеренно задержали его ремонт, отослав нужные детали в адрес Томского института. Кроме того, я могу найти свидетелей, которые подтвердят…"

— Уходи! Уходи совсем! — закричала Елена Петровна. Великопольский упал к ее ногам. Он умолял, клялся, говорил, что сам не знает, что делает. Затем побежал в соседнюю комнату, взял на руки спящего Славика и протянул ей:

— Смотри — наш! Как будет он без отца?

Она вырвала ребенка из рук Великопольского.

— Уходи! Выйди!

Он вышел. А Елена Петровна, прижав плачущего сына к груди, шептала:

— Мужествен… Энергичен… Талантлив… Сынок, ничего этого нет!

Через несколько дней английское агентство "Би-Би-Си", а затем и "Голос Америки", захлебываясь, стали кричать о том, что в Советском Союзе талантливым ученым не дают возможности работать. Агентства превозносили удивительную теорию Великопольского, называли его одним из самых выдающихся вирусологов мира.

Профессор Петренко, который случайно наткнулся на эту передачу, пробегая коротковолновый диапазон, разыскал Великопольского и привел его к приемнику:

— Слушайте! Вас хвалят наши враги!

Великопольский вскинул голову, но затем поник и медленно вышел.

Глава IV

В ПУТЬ-ДОРОГУ

В один из майских дней в дальнем тупике Центрального вокзала заканчивалась погрузка большого обтекаемого вагона. Погрузкой командовала высокая девушка в голубой майке и лыжных брюках.

Электрокары подвозили ящики и ящички, тюки, пакеты, свертки, и девушка, заглянув в список, кричала:

— Миша! Получай медикаменты — во второе купе… Продукты — в первое… Осторожнее, осторожнее. Здесь стекло!

Студенты суетились у электрокаров. Слышались веселые возгласы, шутки, смех. Сегодня уезжали в экспедицию на Дальний Восток Таня Снежко, Миша Абраменко и Лена Борзик.

"Скоро все разъедутся" — с грустью думал Коля Карпов, укладывая в купе вагона приборы и оружие. Время от времени, он поглядывал на Таню через оконное стекло — украдкой, с грустью. Ей тоже было грустно в эту минуту, но она весело крикнула:

— Споемте, друзья!

— Ведь завтра в поход! — подхватил кто-то.

— И вовсе не завтра, а через час. Галя, Мила, будете писать?

— А куда писать?

— Ну вот, не знаешь куда! Дальний Восток, тайга, вирусологу Тане Снежко.

— Почтовое отделение Комарино-Болотное.

— Через почтальона Михаила Топтыгина!

— Или через домохозяйку Пантеру Тигровну!

Вдруг наступила тишина.

— Товарищ начальник экспедиции! Погрузка окончена на двадцать минут раньше срока. Грузы проверены.

— Молодец, Таня! — улыбнулся профессор Петренко. — Молодцы, ребята! Миша, доложите дежурному по станции, — мы готовы.

Профессор Петренко не один — с ним участники экспедиции: эпидемиологи, паразитологи, микробиологи — всего двенадцать человек.

Вот прицепили голубой обтекаемый вагон, вот мощно прогудел красавец-тепловоз — и состав тронулся.

Степан Рогов, стоя на подножке, пожимал друзьям руки. Наконец и он спрыгнул и сразу остался далеко позади. У железнодорожного виадука Таня увидела Николая Карпова. Он грустно махал ей рукой.

Поезд увеличивал скорость. Высокая насыпь закрыла вокзал. Таня вздохнула и пошла в купе.

— Так вот, Степа, ты заработал право ехать к профессору Климову. Это большая честь! Климов — крупнейший онколог Советского Союза, им разработаны десятки способов борьбы против рака. Ты должен будешь научиться его искусству — и хирургическому, и физиотерапевтическому, кроме того, получишь у него и тот чрезвычайно интересный фактический материал, который имеет непосредственное отношение к твоей мысли о противораковой вирус-вакцине. Даю тебе письмо — рекомендацию с очень лестной для тебя характеристикой, но… — профессор Кривцов улыбнулся и погрозил, — но не зазнавайся! Твои успехи пока что не выходят из рамок успеха студента — очень прилежного, очень способного, но все же студента. Знай, что научная работа требует такой же яркой фантазии, как и поэзия, но нам еще труднее, потому что наша фантазия должна основываться на строгих фактах. Ну, так когда ты едешь?

— Через три дня, Иван Петрович.

— А почему не завтра? Тебе ведь дорог каждый день..

— Я это понимаю, но вот уже два года как я собираюсь в Алексеевку. Прошлое лето — лагери, позапрошлое — помните? мы с вами работали в колхозах.

— Ты прав, поезжай! — Профессор Кривцов пожал руку Степану и лукаво посмотрел на него. — А Кате от меня привет, хоть я ее и не знаю.

— Спасибо, Иван Петрович! Обязательно передам!

Прошло немногим более двух лет с тех пор, как Степан был в Алексеевке, но за это время произошли такие разительные перемены, что, казалось, для их осуществления потребовались целые десятилетия. Степану был" странно, что этих изменений не замечают сами колхозники, что все новое воспринимается ими как нечто само собой разумеющееся, давнишнее.

Вот шофер возмущается, что дорожная бригада не выполнила плана — не успела дотянуть шоссе до Зеленой балки и придется целых двести метров "плавать" по грязи, а Степан вспомнил, что два года назад ни одна машина не пошла бы в такую непогодь на станцию — размякший чернозем засосал бы колеса по дифер.

Навстречу попалась автомашина, груженная сеном, и шофер равнодушно объяснил:

— Ворошиловцы с поймы возят. Они там канатную дорогу устроили… Мудрецы!

Вот у дороги виднеется огромный трактор. Он имеет странную форму, от него тянется длинный черный кабель. Это электротрактор.

Вот вдалеке замерцали огни. Их так много, что Алексеевку можно принять за большой заводский поселок.

Вот новый коттедж. В нем ярко светятся окна. Это именно тот дом, где живут Катя и Митрич.

Вот Катина мать привычным движением включает электрический чайник и сокрушается, что в полевом стане первой бригады все еще не установили телефон и ей самой придется бежать за Катей.

Вот появился Митрич — помолодевший, посвежевший.

Степан вспомнил о тех вечерах, когда в землянке подслеповато мигала коптилка и на бумаге вырисовывались еще неясные детали ветродвигателя.

— Митрич, а "ковылюшка?" — Степан начертил пальцем в воздухе замысловатую деталь и засмеялся.

— А что ж? — улыбнулся Митрич. — Наша ковылюшка до сих пор воду качает! Степан Иванович, какая у меня идея появилась, скажу я тебе! Прослышал я, что один профессор…

Старик, как всегда, восторженно и обстоятельно начал излагать свою "идею", а Степан поразился, что Митрич употребил это слово, что разговор шел уже не о примитивном ветродвигателе, а об электрической сортировке зерна по методу академика Лозинского.

Прибежала Катя. Она с порога кинулась к Степану, но, увидев Митрича, смутилась. И вновь, как мелкую, но значимую деталь, Степан отметил, что Митрич тактично отвернулся к этажерке, затем вдруг заторопился и ушел.

Развязывая тесемки Катиного плаща, Степан смотрел ей в лицо.

Никогда Катя не казалась ему такой красивой, как в эту минуту. Мелкие капельки дождя осели на ее бровях, на ресницах, делали их пушистыми, нежными; она была возбуждена, взволнована, дышала учащенно, порывисто, чуть приоткрыв рот.

Он осторожно взял ее за плечи, чувствуя, что в эту минуту должно произойти что-то очень важное, очень радостное, но мимо окон прогрохотал мотоцикл, и Катя, на миг прильнув к Степану, отстранилась от него.

— Костя приехал, — сказала она шепотом. — Ты знаешь… он вчера сватался. Я… я ему отказала.

В коридоре послышались энергичные шаги, в дверь постучали, и на пороге появился Костя Рыжиков. Увидев Степана, он отпрянул назад, но сразу же овладел собой.

И вот они сидят втроем у стола. О стекла ударяются крупные капли дождя. Из радиоприемника льется тихая музыка. Лампа бросает на лица мягкие, успокаивающие тени…

В ином обществе такая встреча двух соперников была бы немыслимой. Может быть даже силой решался бы спор о праве на любовь.

Сейчас это невозможно, — невозможно уже потому, что в комнате, где ярко горит электричество, где слышится музыка, где разговор идет о строительстве гигантских ГЭС, даже мысль о том, что женщину можно завоевать силой, прозвучит дико. Но человеческая трагедия остается: двое любят одну. И Степан видит, как мелкой дрожью дрожат у Кости губы. Вот он прервал речь на полуслове, закрыл ладонью глаза, сжал челюсти так, что на скулах вздулись крутые желваки, вскочил и быстро пошел к двери.

— Прости, Степан, — произнес он с порога хриплым, срывающимся голосом. — Прости, Катя… Я… я просто не могу… Я должен уйти… Я знаю, ты любишь…

Он не договорил, выбежав из комнаты. Через несколько секунд, набирая скорость, под окнами взвыл мотоцикл.

И Катя, и Степан долго сидели молча.

А о прозрачные стекла окна разбивались крупные дождевые капли и быстрыми струйками стекали вниз.

Шел дождь, животворный майский дождь.

Глава V

ТАЙГА-ТАЙГА…

Ночью на небольшом полустанке экспресс оставил голубой обтекаемый вагон и умчался. Тишина. Тайга подступила к железнодорожному полотну; чуть слышно шепчутся деревья; влажной прохладой, перегнившими листьями, свежим смолистым запахом дышит ветерок; где-то далеко за полустанком в небе вспыхивают неяркие отблески.

Студенты стоят у вагона. Для них все ново и необычно, они возбуждены и подавлены величием тайги.

— Ой, ой, ребята, — испуганно шепчет Лена Борзик, — смотрите, там тигр… Нет, медведь! Видите?

Миша Абраменко флегматично опровергает:

— Тигры здесь не водятся, а медведь к полотну не подойдет. Это пень.

— Сам ты пень! Смотри — шевелится!

Миша поправляет очки и бесстрашно идет в темноту.

Через минуту слышится его голос:

— Лена, иди посмотри, что это за тигр! Его можно доить.

Оказывается — корова. Лена смущена.

Небо постепенно бледнеет, проступают контуры предметов, тускло поблескивают рельсы. И вдруг из глубины чаши слышится гул моторов, пробивается яркий свет, выскакивают машины одна, другая, третья И уже видно, что это не какие-то гигантские вездеходы, а обычные газогенераторные "ЗИС" и мчатся они не напрямик, а по прекрасному шоссе.

А когда розовым светом засияли высокие легкие облака, где-то совсем близко прозвучал мощный заводский гудок, в небе проплыл пассажирский самолет, по шоссе промчался легковой автомобиль, грузовик, автоцистерна, Лена вздохнула:

— Вот тебе и "тайга-тайга, широкие просторы"! Здесь скоро поставят светофор и надписи: "Переходите на перекрестках". Не хватает только троллейбуса!

Троллейбуса, действительно, не было, но к железнодорожному полотну подкатил огромный автобус, и какой-то человек прокричал в окошко.

— Товарищи, вы не из состава экспедиции?.. А, ну вот и хорошо!

Вслед за автобусом подъехала небольшая странная машина. Она начала раздвигаться, на глазах превращаясь в длинную непрерывную ленту конвейера, протянувшуюся между вагоном и автобусом. За тридцать минут разгрузка была окончена.

— Толковая машина! — похвалил Миша.

Моторист — невысокий, ладно скроенный паренек — сказал не без гордости:

— Авторазгрузчик. Сами сконструировали. Иной раз приходится в день разгружать целый состав. — Затем пожаловался. Вот только то и делай, что разгружай да нагружай, да транспорт гоняй триста километров туда и триста обратно. Посчитай, сколько государственных денег пропадает!

— А что же ветку не проложили?

— Да ведь нашему Златогорску всего два года. Кругом болота — птица тонет. Шоссе проложили — грунты замораживали. А вот в прошлом году осенью начали строить ветку — и нельзя.

— Почему же нельзя?

— "Болотчица". Слышали о такой?

— Да. — Таня и Лена подошли ближе. — Мы и приехали. чтобы исследовать эту болезнь. Расскажите, как она проявляется?

Моторист огорченно покачал головой:

— Не разберешь толком как, а плохая болезнь. У меня вот и сейчас друг лежит с прошлого года. Боли не чувствует никакой, температура почти нормальная, но слабеет с каждым днем. Бледен — просто светится насквозь, сильные головокружения. Лекарства не помогают. И многие у нас болеют. Стоит переночевать у болота — к утру человек уже неспособен работать.

Да, это и были симптомы новой странной болезни, которую население окрестило "болотницей".

Представитель горкома партии, встречавший экспедицию, был очень встревожен: в последнее время случаи заболевания участились, началась эпидемия.

Невозможно было установить какую-нибудь закономерность в распространении "болотницы". Здоровые могли общаться с больными без опасения заболеть; у различных больных болезнь протекала по-разному; "болотница" поражала отдельные прииски, а соседние с ними длительное время оставались незараженными.

Представитель горкома попросил остановить автобус у небольшого поселка. Поселок был пуст. Огромная драга, подняв многоковшовой хобот, стояла неподвижно.

— Ну, вот… как видите. Это наш богатейший прииск. За день мы здесь добывали столько золота, сколько на иных приисках не добыть за месяц. В этих болотах таятся несметные богатства: золото, платина, редкие металлы и руды По пятилетнему плану в Златогорске должно быть выстроено восемь заводов и два химических комбината, и вот — все стоит… Поможете нам, товарищи? — с надеждой спросил представитель горкома.

Петренко молчал. Глубокая вертикальная складка пролегла между бровей, на седом виске отчетливо бьется жилка. Таня Снежко понимает, что он опасается дать обещание, которое может оказаться невыполнимым.

Петренко подошел к зарослям, встряхнул ветки, прислушался, потом присел на корточки, палочкой расковырял слой мха. Вошел в дом — новый, добротный, вышел оттуда и сказал:

— Товарищи, основная база располагается здесь. Начинайте разгрузку!

Это было лучшим ответом на вопрос.

Сто восемьдесят километров до железной дороги, сто семнадцать до Златогорска; двадцать новых добротных домов; клуб со звуковой киноустановкой и телевизором; электростанция; бензозаправочный пункт; механические мастерские; радиотелефонная рубка — таков прииск "Комсомольский", один из рядовых поселков Златогорской области.

Всего лишь месяц назад в этом поселке кипела жизнь. Мощная драга вгрызалась в болотистую почву. Трелевочные тракторы подвозили лесоматериал. Легкие вездеходы разведывательных партий отправлялись один за другим в глубь тайги. Трижды в сутки автопоезда привозили и увозили основную массу рабочих.

Но сейчас в поселке тихо и безлюдно. Сотни машин проносятся мимо него днем и ночью, но ни одна не останавливается здесь. Пятикилометровый участок автострады огражден ярко-желтыми знаками с черными надписями:

ЗОНА ПОРАЖЕНИЯ. ОСТАНОВКА ЗАПРЕЩЕНА.

ЭОН

Эти три буквы известны за несколько сот километров в окружности: ЭОН — экспедиция особого назначения, облеченная чрезвычайными полномочиями

ЭОН устанавливает режим рабочего дня, ЭОН объявляет запретные зоны и полосы возможного поражения, под контролем ЭОН водоемы и магазины, общественное питание и коммунальные предприятия. В чрезвычайную тройку ЭОН входят секретарь обкома партии, председатель облсовета и начальник медицинской группы профессор Петренко. ЭОН непосредственно подчиняется весь. медицинский персонал больниц и пунктов медицинской помощи. На двенадцати пунктах ЭОН, удаленных друг от друга на большие расстояния, под руководством опытных микробиологов работают бригады действия. Связь между бригадами и основной базой поддерживается при помощи быстроходных вертолетов и радио.

В этот вечер у радиотелефона дежурит Таня Снежко. Перед ней стандартный диспетчерский радиоагрегат.

Вот вспыхнула лампа вызова первого радиуса. Мужской голос четко выговаривает слова:

— База!.. база!.. база!.. Я группа три… я группа. три… Докладываю, докладываю… На участке заболевших нет… Установлено, что клещ типа "Иксодес персулькатус" вирусоносителем не является… Повторяю… Повторяю…

— Группа три… группа три… Принято, принято! Таня записывает торопливо — ее уже давно вызывает третий радиус.

— База слушает!.. База слушает!

— Я девятый… я девятый… Доложите тройке: восемь заболевших… Жду приказаний, жду приказаний. Сообщаю показания заболевшего; накануне заболевания он умывался у родника номер три, квадрат сорок четыре двенадцать. Прошу проверить…

Ночь. Полумрак. Мигают разноцветные лампы вызова.

Через каждые три минуты мимо окон на больших скоростях проносятся многотонные грузовики. Задребезжат окна, глухо отзовутся стены и вновь наступает тишина.

Тайга подошла под самые окна. Она дышит тяжело, медленно… Шумят вершины вековых сосен. Кричит ночная птица…

Тане кажется, что она не в радиорубке ЭОН, а на командном пункте переднего края перед наступлением. Наверное, там тоже было так: настороженная тишина, машины, мчащиеся на бешеных скоростях, радиоаппарат с тревожно мигающими лампочками.

И точно так же, волнуясь, по блиндажу расхаживал командир.

Она смотрит на профессора Петренко. В белом комбинезоне, в противомоскитной сетке, откинутой на плечи, он и впрямь похож на командира десантной группы.

— Что ответить, Семен Игнатьевич?

— Вот что. Передай председателю тройки мое предложение: девятый участок немедленно эвакуировать Да, да эвакуировать. — Он на секунду умолкает, потирая диски, и потом рассуждает вслух: — Это основной прииск… будет потеряно много золота… Но люди дороже золота! Передай! А девятому сообщи, пусть проверяют сами… И на этом кончай. Перерыв до шести.

Петренко уходит, но через несколько минут возвращается. — Пора, пора, спать! Еще раз повторяю: перед сном в комнате разбрызгать кедролин, проверить противомоскитный полог. Сетку с окон не снимать. Таня отвечает по-военному: — Есть, товарищ начальник! Но она еще долго не уходит. Пятый участок просит прислать вертолет скорой помощи — произошел несчастный случай; группа три — Миша Абраменко — уже неофициально рассказывает о делах, расспрашивает о Лене.

Но вот, наконец, рабочий день окончен. Два часа ночи. А завтра снова подъем в шесть. Снова напряженная работа в лаборатории… и снова неудачи!..

Таня тщательно прикрыла за собой дверь и вышла на улицу. Темно в поселке, лишь в одном доме окна освещены ярко. Сквозь частую сетку силуэты людей кажутся расплывчатыми. Лена все еще в лаборатории, завтра ее не добудишься, а ведь ей дежурить в радиорубке с шести.

— Лена! Пора! — кричит с улицы Таня Снежко.

Комары, мошкара, ночные бабочки бьются о металлическую сетку. Их тысячи. И между ними, вероятно, есть такие, укус которых может оказаться смертельным.

— Лена! Пора!

— Сейчас, сейчас, Танечка! Попался такой комар, которого я еще не видела. Подожди минутку.

В сетку окна вставлена сетчатая труба. Она разделена на несколько рукавов, оканчивающихся клетками с белыми мышами. Нужно выждать момент, когда в сетчатую клетку влетит один-единственный комар, а если влетит больше — выбрать одного и дать ему возможность укусить мышонка.

Кропотливая, неблагодарная работа. Нужно произвести тысячи опытов лишь для того, чтобы сообщить так, как сообщил час назад третий участок, — "вирусоносителем не является".

Но вот, наконец, Лена поймала комара, перекрыла трубопровод и вышла. Через несколько минут девушки лежат на койках под густым пологом. Третий час ночи. Они устали за день, но сон не приходит.

Пятнадцать дней экспедиция бьется над тем, чтобы определить возбудителей и вирусоносителей "болотницы", но пока что успехов не видно. Есть жертвы: заболел научный работник пятой станции — добродушный дядя Миша. Он категорически отказался "эвакуироваться в тыл", как все здесь называют Златогорск; даже сейчас, когда дядя Миша с трудом произносит слова и не может подняться без посторонней помощи, он пытается шутить и производит над собой непрерывные медицинские наблюдения. А сегодня, после нескольких дней затишья, вновь эта вспышка на девятом участке…

— Лена, девятый участок эвакуируют.

— Да ну? Что же делать? Танечка, ну что же делать?.. Ведь это уже третий участок… Ведь так же нельзя… Мы срываем работу целого округа.

— Да, — вздыхает Таня Снежко. — Ну, спи, Лена, нам уже скоро вставать.

…Спят две девушки в поселке, который еще не обозначен на карте. Больной вирусолог дядя Миша в сотый раз ставит себе термометр и, приподнявшись, с трудом пишет в истории болезни: "Пульс — 50". Ярко светятся окна лаборатории, где четыре человека буквально валятся с ног, но проводят исследования, которые вновь окажутся неудачными…

А мимо поселка на больших скоростях проносятся тяжелые грузовики. Лучи фар выхватывают из темноты ярко-желтый прямоугольник с черной надписью:

ОСТАНОВКА ЗАПРЕЩЕНА!

Глава VI

ПРОФЕССОР КЛИМОВ

"Микробиолог должен знать все?"

Когда Степан Рогов впервые вошел в лабораторию профессора Климова, он вспомнил эти слова, сказанные Колей Карповым давным-давно в маленьком домике по Гоголевскому переулку.

Перед Степаном открылась дверь, и он не мог понять, куда же, собственно, входит. Сложные аппараты путаницей проводов, блеском никеля, голубоватой прозрачностью стекла, приглушенным жужжанием трансформаторов подсказывали, что это — лаборатория физика, исследующего глубочайшие тайны материи. Когда опустились темные занавеси на окнах и в газотронах вспыхнуло призрачное желто-фиолетовое сияние, показалось; вот произойдет чудо — невидимая пляска электронов станет явью, на дне стеклянных сосудов заискрится, переливаясь всеми цветами радуги, таинственная жидкость, мечта многих поколений алхимиков — "эликсир жизни".

Но спокойный, чуть хрипловатый голос произнес: "Садитесь, больной!" — и очарование прошло.

Нет, в лаборатории не было чудес. Здесь был строгий математический расчет, здесь было царство науки, мир точных законов, неумолимых фактов. Длина серебристого проводничка и цвет сияния газотрона, наклон рентгеновских трубок и возраст больного — все это составляло звенья единой цепи.

В лаборатории не было чудес, но здесь простым поворотом рукоятки можно было превратить целебное излучение в разрушительные смертоносные лучи. Нужно только избрать середину, создать такие условия, чтобы разрушались болезнетворные раковые клетки, но организм не пострадал. И здесь скрещивались и переплетались интуитивное чутье врача-диагноста с холодной расчетливостью экспериментатора-физика.

Маленький сухонький старичок в больших ротовых очках, в белоснежном халате и такой же шапочке повторил еще раз:

— Садитесь, больной!

Больной — высокий мужчина лет сорока — удивленно посмотрел на профессора. Он уже давно сидел в странном кресле и терпеливо ожидал. Больному не было страшно, хотя он знал, что у него — рак. Он верил в профессора Климова и безропотно дал надеть на себя тяжелый костюм из просвинцованной резины с небольшими круглыми отверстиями в области живота. Теперь он смущенно посматривал на людей в белых халатах, столпившихся вокруг профессора.

А профессор, словно забыв о больном, объяснял спокойным, немного хрипловатым голосом:

— … И вот, если на раковые клетки направить мощный поток рентгеновских лучей, они будут разрушаться… Одна беда — такой поток разрушает и здоровую ткань. Чтобы этого не произошло, мы берем восемь рентгеновских аппаратов и направляем так… — Профессор замкнул вокруг пояса больного кольцо с грушевидными аппаратами. — …Каждый луч в отдельности не приносит вреда, но в точке их пересечения создается чрезвычайно сильное поле. Раковые клетки там будут разрушены… будут разрушены… — профессор бормотал это уже себе под нос, тщательно проверяя направление рентгеновских трубок. Не волнуйтесь, больной, боли вы не будете чувствовать.

Мягким плавным движением профессор включил реостат, жужжание усилилось, и больной облегченно вздохнул — ничего неприятного он, действительно, не ощутил.

Профессор Климов, поблескивая очками, все время посматривал на приборы и допрашивал:

— Что вы чувствуете?

— В желудке стало тепло…

— А теперь? — профессор передвинул ручку на несколько делений.

— Немного жжет, словно… — человек смущенно улыбнулся, словно рюмку водки выпил.

Профессор засмеялся:

— А, запрещенный вам спиритус вини? Ну-ну! Вот когда выздоровеете, тогда можно. Вдвоем выпьем.

Климов улыбался, но глаза у него оставались сосредоточенными. Словно желая приободрить больного, профессор взял его за руку, но Степан догадался, что это лишь проба пульса.

Сеанс продолжался несколько минут. Когда профессор выключил ток, больной начал благодарить.

— Ну-ну, что вы? Такая уж у меня профессия, — отмахивался Климов. — Вы машины ремонтируете, а я — людей… Идите, идите, теперь вам надо полежать.

Но когда за больным закрылась дверь, профессор, протирая очки носовым платком, проговорил устало:

— Безнадежен… Слишком поздно: раковая опухоль разрослась так, что надо удалять весь желудок. Я дал сейчас излучение максимальной силы и все же знаю, что все мои старания окажутся безрезультатными. Этим, впрочем, и всеми другими способами, мы пока что в состоянии вылечить лишь рано обнаруженный рак… Всей суммой средств, имеющихся в нашем распоряжении, мы в состоянии только оттянуть срок гибели этого человека.

Перед Степаном открывались двери всех лабораторий. В одних боролись против рака ультразвуком, радием, токами высокой частоты; в других — химическими способами, и Степан, как на старых друзей, смотрел на пробирки, ампулы, термостаты, на подопытных животных. Наконец перед ним открылась дверь "черного зала", как его называли в институте, хотя он был ослепительно-белым. В этом зале властвовала хирургия, больной попадал сюда только в том случае, если исчерпывались все другие способы лечения.

Этот зал недолюбливали все, даже профессор Климов — один из лучших хирургов Советского Союза. Он часто говорил студентам:

— Я — врожденный хирург, но я хотел бы, чтобы операционный стол всегда пустовал. Человеческое тело слишком прекрасно, слишком совершенно, чтобы его кромсать ножом. Мне осталось недолго жить. Я хотел бы, чтобы вы в своей работе придерживались золотого правила: хирургия хороша лишь потому, что терапия все еще плоха.

И Степан повторял за ним в уме:

— Хирургия хороша лишь потому, что терапия все еще плоха…

Да, профессор Климов был прав. Давно ли человек, заболевший газовой гангреной, неизбежно превращался в хирургический объект? Ему отрезали руку, ногу — отрезали повыше, спасая жизнь и превращая в калеку… А сейчас изобретены могущественные средства — пенициллин, грамицидин, саназин и много других, которые излечивают быстро и надежно, делая ненужным хирургическое вмешательство. Может быть, в будущем хирургия почти полностью уступит место терапии.

Степан благодарно посмотрел на профессора. Маленький, сухонький, он был каким-то чрезвычайно мягким, приятным, располагающим к себе.

Сейчас, в сумерках, сбросив халат, он как-то вмиг потерял свою величественную осанку, неуловимо напоминая Степану кого-то знакомого. И вдруг Степан вспомнил: профессор Климов напоминал ему старика Митрича.

— Пойдемте, мой юный друг, — сказал профессор. — Я прочел ваши тезисы и, надо признаться, они меня порадовали, хотя кое в чем я с вами не согласен. — Они не спеша спустились по широким ступеням института и направились через площадь к Кировскому мосту.

Был одиннадцатый час вечера, но небо все еще оставалось светлым, жемчужно-пепельного оттенка. С высоты моста Нева казалась застывшей — она вобрала в себя бледные отблески неба и сама серебрилась, широкой полосой уходя к Ростральным колоннам. На северо-западе вода меняла свой цвет: над ней низко нависло красное, с желтизной небо, прочерченное удлиненными черными облаками, и на реку ложились тревожные отблески. Трубы далеких заводов, дома и деревья Петроградской стороны, а в особенности устремленный ввысь шпиль Петропавловской крепости вырисовывались черными четкими силуэтами на фоне неугасающего заката.

Все это — феерическая игра теней и света, особый, какой-то необыкновенно возбуждающий влажный воздух, классическая простота широких проспектов — было таким волнующим, таким прекрасным в своем сочетании, что Степан явственно ощутил, как дерзновенной силой наливаются его мускулы, проясняется мозг, возникает чувство небывалого, воодушевляющего подъема.

Профессор Климов то задумчиво-грустно, то удовлетворенно посматривал на знакомые места — это были его друзья детства, свидетели многих счастливых и печальных дней.

Недалеко от памятника "Стерегущему" профессор остановился и, сняв шляпу, долго смотрел куда-то в глубь парка.

— Там немецкий снаряд убил мою жену… Мы с ней прожили тридцать четыре года, — сказал он тихо.

Они проговорили до поздней ночи, и Степан ушел от профессора Климова ободренным, уверенным в своих силах. Профессор почти во всем поддержал его идею о возможности создания противораковых живых вакцин. Разногласия, о которых упомянул профессор, были незначительными и касались, главным образом, методики исследования, которую Степан освоил еще недостаточно хорошо. Зато Степан получил ряд таких ценных указаний, которые невозможно найти ни в одном учебнике. Это — данные наблюдений самого профессора Климова, результаты многолетних наблюдений, все еще не обобщенные и не сведенные в стройную систему.

— Да, действительно: великие идеи носятся в воздухе, говорил профессор Степану. — Представьте себе, что и у меня когда-то давно возникла мысль, подобная вашей. Но у меня не хватило времени разработать эту идею до конца, практическая работа заслонила ее… И все же я терпеливо собирал факты, думая о том, что если не я, так кто-нибудь другой использует их на благо человечества… Я уже стар и чувствую, что мне долго не прожить — после смерти сына и гибели жены мое сердце надорвано. Вы молоды, сильны, энергичны — вам и карты в руки…

Он протянул объемистую папку, аккуратно перевязанную ленточкой:

— Вы молоды, может быть, даже чересчур молоды и неопытны, но я верю вам. Возьмите это, прочтите, вдумайтесь. Я не буду говорить, как эти записки ценны для меня, но не думайте, что здесь откровения апостола. Записки я даю всем, кто интересуется этим вопросом, но еще ни один человек не разгадал того, в чем бессилен я, ни один человек не извлек из них никакой пользы.

Выйдя из квартиры профессора Климова, Степан повернул в первый же переулок. Он был настолько возбужден, что и не думал о сне. Да в сущности белая ночь — не ночь. Это короткие сумерки, прозрачный рассвет и вновь свежее, солнечное утро.

Он шел по незнакомым улицам, пристально вглядываясь в дома.

Вскоре Степан увидел знакомое по фотографиям здание Зимнего дворца и хотел пройти к нему, но огромный Республиканский мост вдруг вздрогнул, средний пролет медленно и плавно поднялся, и трамвайные рельсы уперлись прямо в небо. Это было странное, необыкновенное зрелище.

Сверху, от Кировского моста, спускался огромный пароход, вершины его мачт проплыли над вздыбленным пролетом, прозвучал низкий торжественный гудок.

Степан проследил, как пароход скрылся за мостом лейтенанта Шмидта и медленно пошел к Неве. Он сел у самой воды, у большого гранитного шара, и развязал тесемки папки профессора Климова.

Аккуратно подшитые, пожелтевшие от времени листы вызвали у Степана благоговейное чувство. Вот вырезка из "Медицинского журнала" за 1903 год. "…Больной М. И., 42 лет, после удаления раковой опухоли заразился рожей и благополучно перенес ее. На протяжении восьми лет признаков рака у больного не обнаружено".

Под статьей стояла подпись: "Ординатор В. С. Климов".

Вот он, источник той небрежно цитированной фразы, которая встречалась во всех учебниках!

Дальше шли истории болезней, в которых подтверждалось существование микробов, разрушающих раковые клетки, приводились описания интересно проведенных опытов, выдвигались предположения и гипотезы и, — надо отдать профессору справедливость, — рядом с положительным, подтверждающим материалом, был подшит отрицательный, который последовательно разрушал стройные, но уязвимые теории профессора Климова. Он намеренно подбирал наиболее противоречивые истории болезней, как бы предоставляя кому-то решать, почему именно больной М. И., 42 лет, выздоровел, а больной Ф. П., стольких же лет, в такой же стадии болезни умер.

Поля рукописи были испещрены. заметками, и Степан по ним мог судить, что Климов всю жизнь работал над этими записками: пометки были сделаны разными чернилами, в разное время некоторые из них даже с буквами ять, — но чем свежей была запись, тем более глубокие вопросы она затрагивала, намечая непосредственные задачи действия.

На одном листе Степан прочел пометку, сделанную дрожащим почерком: "А не имеет ли раковая опухоль таких стадий в своем развитии, когда на вирус можно воздействовать наиболее легко?"

Конец строки был закрыт небольшим пятном розового воска, и Степан, осторожно сцарапав его, увидел дату — 14/II-42 г. — самый разгар блокады!

Степан представил себе, как профессор негнущимися пальцами держит этот листок, как старается записать мысль, не надеясь, что слабеющая память удержит ее до завтра. Последний огарок елочной свечи вздрагивает в его руке (может быть, именно в ту секунду под окнами разорвался снаряд?) — и капелька драгоценного воска проливается на бумагу…

Степан закрыл глаза. Маленький профессор вырастал в великого человека — пылкого и целеустремленного, самоотверженного в работе, стойкого в горе.

А когда Степан открыл глаза, из-за Петропавловской крепости через Неву легла широкая золотая полоса — всходило солнце. Едва слышно плескалась вода о гранитные ступени причала, где-то далеко на Петроградской стороне загудел гудок, в синеве неба промчалась птица. Мир возникал свежим и обновленным, гордясь спокойной, сосредоточенной силой.

И Степан вновь углубился в записки профессора Климова. Он читал их жадно, нетерпеливо, как увлекательный роман, и ему становилось ясно: профессор сделал все, кроме последнего, завершающего шага.

Над одной страницей Степан задумался надолго. Профессор писал, что вирус малоизученной болезни Иванова имеет способность интерферировать со многими вирусами, то есть разрушать вирусы других видов в живом организме. На этом листке было множество всяких пометок и дат. Степан, потирая рукой нахмуренный лоб, засмотрелся вдаль, машинально повторяя.

— Болезнь Иванова… болезнь Иванова…

А вверху над ним, по площади, со звоном пролетали трамваи, шелестели шины, спешили люди.

Ленинград проснулся.

Глава VII

НЕУЯЗВИМЫЙ ЧЕЛОВЕК

Если бы Якова Яковлевича Иванова кто-нибудь спросил, что такое болезнь Иванова, он удивленно пожал бы плечами. Скромный врач не мог бы даже предположить, что его именем впоследствии назовут одну из редчайших и интереснейших болезней, с которой он сталкивался несколько раз в своей практике и описал в одном из номеров Петербургского медицинского журнала.

Но Иванов умер за несколько лет до рождения Степана Рогова, а болезнь Иванова исчезла в стране, и о ней знали лишь немногие специалисты по кожным заболеваниям.

Профессор Климов рассказал Степану все, что знал об этой болезни.

В январе 1916 года в Новгородский военный госпиталь, где Виктор Семенович Климов работал хирургом, был привезен израненный солдат по имени Петр Трифонов, уроженец Архангельской губернии. Его с трудом спасли от смерти и оставили при госпитале — у Петра Трифонова на всем белом свете не было ни единой души. Кривой на один глаз, хромой на обе ноги, с одной рукой, на которой торчал страшный в своем одиночестве указательный палец, — куда он пошел бы из госпиталя?

Это был отзывчивый и добрый человек; Виктор Семенович привязался к нему и, когда выпадал свободный час, беседовал с Трифоновым, удивляясь наивному рационализму его мышления.

И вдруг Трифонов загрустил, начал избегать людей и однажды вечером заявил Виктору Семеновичу, что ему, Петру, осталось недолго жить. Он поднял рубаху, и Климов увидел, что все его тело испещрено мелкими разноцветными пятнами, которые при некотором воображении можно было принять за крестики. Испуганно разглядывая свой поджарый живот, Петр говорил глухо:

— Ну вот, доктор, ваше благородие, мне и конец. Это антихристова печать…

Крестики вскоре слились в один сплошной мраморный с прожилками цвет, и Трифонов немного успокоился. Никаких болезненных симптомов он не ощущал, напротив: раны, которые долго не заживали, вскоре затянулись, и вообще самочувствие его начало быстро улучшаться, но все тело покрылось затейливым разноцветным рисунком.

Виктор Семенович Климов и его друг — молодой врач Введенский — заинтересовались странной болезнью, которая, видимо, не прекращалась, так как рисунок на теле больного непрерывно изменялся и через известные промежутки времени шелушилась кожа. Бактериологические исследования не дали положительных результатов — микроб "мраморной болезни" не был найден. Но Климов не сдавался: он был сторонником микробной теории заболевания и, желая доказать, что "мраморная болезнь" заразна, сделал себе укол водного раствора растертых чешуек кожи Трифонова. В тот же день и его друг, утверждавший, что эта болезнь нервного происхождения, сделал то же самое. Вскоре Введенский убедился, что болезнь заразна: на его теле появились такие же разноцветные пятна, как у Трифонова, а Климов сделал себе повторный укол.

Но его организм не воспринимал заболевания, не заболевали и другие врачи-добровольцы, желавшие исследовать "мраморную болезнь".

— Вы представьте себе, — рассказывал профессор Климов Степану, — чего я только ни делал. На протяжении месяца я брал у Трифонова по пяти кубиков крови и переливал себе. Он терпеливо переносил все, так как знал, что это нужно для науки. Я проделал все, что мог, но не заболел. Даже наоборот, случилось необъяснимое чудо: я вылечился от туберкулеза. Да, да, у меня с детства были слабые легкие, к тому же голодные годы студенчества, переутомление во время работы в госпитале, ну, словом, к тому времени у меня едва не начался открытый процесс… И представьте себе: я почувствовал, что состояние моего здоровья с каждым днем стало улучшаться. Легкие и сейчас у меня хорошие. Теперь, когда медицина шагнула так далеко, я объяснил бы это явление целебным действием перелитой мне от Петра Трифонова крови, но тогда я ничего не мог понять…

Профессор Климов умолк и, закурив трубку, стал смотреть в окно. Наконец, он повернулся к Степану, и Степан в его взгляде прочел, что не переливание крови подразумевал профессор, говоря о своем чудесном исцелении, — таким способом еще никто в мире не излечивался от туберкулеза.

— А что же ваш друг Введенский?

Профессор грустно покачал головой и, порывшись в ящике стола, протянул Степану фотографию молодого красивого человека с внимательными, добрыми глазами.

— Вот видите, таким он был до болезни. Увидев обезображенное лицо Введенского, невеста отказалась от него, и он стал яростным микробиологом. Он проделывал над собой такие опыты, что и сейчас страшно вспоминать. В то время вспыхнула эпидемия сыпного тифа, и академик Федоров начал работу над противотифозной вакциной. Володя Введенский многократно пытался заразить себя сыпным тифом, но все безуспешно… Тогда он начал прививать себе самые ужасные болезни: чуму, сибирскую язву, холеру — и не заболевал. Он стал каким-то неуязвимым человеком — болезней для него не существовало. Сейчас я готов объяснить это чем угодно: могучим врожденным иммунитетом, взаимодействием вирусов, — но в то время я ничего не понимал. Вот тогда-то я и поставил огромный вопросительный знак, на который вы обратили внимание.

Профессор взволнованно затянулся, не замечая, что трубка давно погасла, и помолчал. Степан в нетерпении готов был крикнуть: "Ну, дальше, дальше, профессор!"

— Да… так вот… Он приходил ко мне весь исколотый, бледный. Это было в восемнадцатом году, здесь, в этой комнате… Потом он исчез, а много позже я узнал, что на Украине действовал красный партизанский отряд Мраморного. По описанию я понял, что его командиром был именно Введенский… Я отыскал человека, который собственными руками похоронил его неподалеку от Харькова. Оказалось, что "неуязвимый человек" Владимир Введенский умер от гриппа-испанки.

Вскоре я потерял след и Петра Трифонова. Я заболел сыпным тифом, меня эвакуировали из Петрограда, и я так и не мог узнать, куда он исчез, мой необыкновенный пациент.

Но опять же — это было позже. А в тот период, когда Володя Введенский торжествовал свои первые победы над болезнями, мне в голову пришла дерзкая мысль: вирус "мраморной болезни" — теперь я уверен, что это вирус — очень трудно прививается на живом организме, но если уж приживется, то убивает все прочие микробы.

Болезнь прервала мои опыты. В двадцатом году, когда я возвратился в Петроград, Трифонова там уже не было.

В том же году я отыскал Якова Яковлевича Иванова — один из моих друзей случайно встретил его заметку о "мраморной болезни" в "Медицинском журнале".

Профессор Климов кивнул за окно:

— Недалеко отсюда, на Бассейной, была его квартира. Я пришел к нему и рассказал все. Он подтвердил симптомы, но разрешить моих сомнений не мог, ибо и сам достоверно не знал ничего, к тому же был тяжело болен и вскоре умер.

Так замкнулся необычайный круг. В память Якова Яковлевича я назвал эту болезнь болезнью Иванова, описал ее и просил всех врачей, которые столкнутся с ней, сообщить мне. Никто не отозвался. А жаль… Я очень рад, что вы заинтересовались именно этим вопросом, казалось бы, не имеющим никакого отношения к проблеме рака.

Степан был потрясен. Долго сдерживаемое возбуждение неожиданно прорвалось, он вскочил и, подбежав к профессору, схватил его за руку:

— Профессор! Да ведь это же гениально! Использовать борьбу одних видов микроорганизмов против других. Именно это подразумевал Илья Ильич Мечников! Вы были на грани открытия средства против многих болезней, может быть даже против рака!

Профессор грустно покачал головой и благодарно посмотрел на Степана:

— Да, да, было время, когда я и сам так думал. Я собрал большое количество препаратов тканей больного, его выделений, крови, все это я сохранял в запаянных ампулах, словно предвидя, что будет изобретен электронный микроскоп… Но все погибло в том же девятнадцатом году.

Профессор умолк и откинулся на спинку кресла, закрыв глаза. Он, видимо, вновь переживал свою дерзновенную юношескую мечту о могучем бактериологическом средстве против болезней, вспоминал горечь разочарований, неудовлетворенность, сознание бессилия перед заколдованным кругом фактов. Медленно поднявшись и протянув Степану руку, он сказал:

— Ну, до свидания, дорогой друг. Мои записки можете оставить у себя, я чувствую, что они попали в надежные руки. Но я вас очень прошу: не делайте поспешных выводов, не развивайте никаких теорий до тех пор, пока не узнаете чего-либо достоверно… Все, что я вам рассказал, можете трактовать как вам угодно. Возможно, я во многом ошибался, приписывая болезни Иванова не свойственные ей функции.

Это было далеко не лишнее предупреждение: Степан уже развил в своем воображении фантастическую теорию создания некоего "универсального антивируса", основанного на болезни Иванова. Слова профессора отрезвили его. Степан вспомнил, что профессор полстолетия вынашивал эту мысль, так и не сумев ничего добиться.

И, как несколько дней тому назад, Степан опять рассеянно брел по улицам Ленинграда, беспрерывно повторяя два слова:

— Болезнь Иванова… болезнь Иванова…

Был выходной день, с Финского залива дул приятный освежающий ветерок, прохожие куда-то спешили с веселыми, счастливыми лицами. Степан поддался общему настроению и тоже заспешил, улыбаясь сам не зная чему. У Исаакиевского собора он остановился, засмотревшись на массивные колоннады, дерзко брошенные вверх искусной рукой зодчего, пораженный стройностью и гармоничностью исполинского здания.

Какой-то прохожий беззлобно пошутил:

— Шапка упадет! Вы бы, товарищ, поднялись наверх — оттуда лучше видно.

Степан обрадовался совету: посмотреть на Ленинград с высоты птичьего полета было его мечтой. Он долго поднимался по крутым лестницам и, наконец, под куполом собора вышел на верхнюю площадку. Внизу раскинулась величественная панорама города.

Вдруг чей-то голос произнес восхищенно:

— Красиво, шорт возьми!

Степан обернулся и чуть не вскрикнул. Перед ним стоял человек в форме моряка английского торгового флота. Лицо и руки моряка были покрыты сложным рисунком, состоявшим из разноцветных пятен.

Это было неправдоподобно: из миллиона людей встретить именно того, кто нужен. Но это было так, и Степан, не удержавшись, прошептал:

— Болезнь Иванова!!!

Глава VIII

ЛЮДИ ЖЕРТВУЮТ СОБОЙ

Лена прибежала в слезах.

— Семен Игнатьевич! Пятый и седьмой передают, что заболели Свиридов и Купчик… Ну что делать? Что же делать?

— Что делать? — профессор Петренко встал и резке отодвинул стул. — Продолжать исследования, вот что делать! И предупреждаю вас, товарищ Борзик, — если вы не возьмете себя в руки и не прекратите хныканье, я отправлю вас домой с первым самолетом. Стыдно! Ведь вы комсомолка! Вспомните, какой ценой далась победа над таежным энцефалитом: три года напряженной работы в тайге — и не в таких условиях, в каких мы сейчас находимся! В борьбе за спасение человеческих жизней от энцефалита погибли талантливые ученые Померанцев, Каган и Уткина. Если требуется — люди жертвуют собой! Но пока что да и вообще — жертвы не нужны. Мы должны победить!

В первый раз Таня Снежко и Лена Борзик видели Петренко таким рассерженным. Он побледнел, у него нервно подергивались уголки губ. Но он сразу же овладел собой и сказал уже иным тоном:

— Идите, Лена, и запросите детально Свиридова о возможных источниках инфекции. Ведь надо же в конце концов выяснить этот проклятый вопрос… Таня, продолжайте исследования!

И вновь Лена ушла в радиорубку, вновь кричала в микрофон охрипшим голосом привычное: "База слушает" — и записывала сводки групп действия, но все это она делала машинально. У нее в ушах звучали слова: "Стыдно! Ведь вы комсомолка!.. Если требуется — люди жертвуют собой!"

"Семен Игнатьевич прав, прав! — думала Лена. — Я ничтожная девчонка, я недостойна быть комсомолкой!"

Она вспомнила, как три дня назад во время ночного дежурства не выдержала и заснула у лабораторного столика; вспомнила, что каждый день по многу раз повторяла: "Ах, что же делать?", что сомневалась, удастся ли добиться чего-нибудь, и жаловалась Тане: "Надо пригласить на помощь бригаду из Академии наук!"

Прислонившись щекой к радиоаппарату, девушка заплакала горько, навзрыд, но сразу же спохватилась и, все еще всхлипывая, закричала в трубку:

— База слушает… Записываю, передавайте!

Доцент Свиридов ничего утешительного сообщить не мог.

А на следующий день Таня Снежко, как всегда после дежурства в радиорубке, зашла за Леной. Но в лаборатории Лены не оказалось, не было ее и дома. Сотрудники вспомнили, что Лена ушла, когда лишь начало темнеть, и с тех пор не возвращалась.

Лена Борзик исчезла.

Думали, что она забралась в какой-нибудь укромный уголок и заснула, но все помещения были пусты. Долго ходили у болота, бродили по опушке, аукали, звали — никакого ответа.

А Лена в это время сидела полуобнаженная в густых зарослях и плакала. Слезы катились по щекам, но она их не вытирала. Ей казалось, что уже ничего не нужно, что пройдет еще несколько часов — и она заболеет неизлечимой "болотницей", но зато послужит науке. Комары облепили ее всю, тело чесалось невыносимо, на коже появилось множество волдырей, но Лена не чувствовала боли. Она все терпела, решив, что приносит себя в жертву. Ей было жаль не себя, а Мишу Абраменко. Ну что он, бедный, будет без нее делать?

Именно Миша Абраменко и нашел ее в кустарнике, когда на рассвете примчался с попутной машиной на базу.

Было странно видеть спокойного, уравновешенного Мишу таким растерянным и жалким. В ответ на его трогательные расспросы Лена твердила:

— Ничего, ничего, Миша… Мне не больно… Надо же узнать, отчего заболевают "болотницей".

Профессор Петренко об этом происшествии узнал рано утром. Ночью у него было совещание тройки в Златогорске. Таня по радио рассказала ему все подробно, и он за дорогу успел остыть, а то досталось бы Лене за глупый самовольный эксперимент. Он и теперь вошел в комнату с твердым намерением заявить Борзик об ее отчислении из состава экспедиции, если дело окончится благополучно, конечно. Но, едва взглянув на Лену, он понял, что было бы непростительно жестоко сказать ей об этом сейчас.

— Что ты наделала, глупышка! Кто же теперь будет сменять Таню? Ведь нам дорог каждый человек. Ну, расскажи хоть, какие ты делала наблюдения.

Оказалось, что Лена решила установить, действительно ли "болотница" переносится комарами.

— Ну, а если не комарами, сможешь ли ты сказать, отчего заболела? Ах, глупышка, глупышка!

Лена отделалась легким насморком да несколько дней была вынуждена класть примочки на искусанную кожу. Из состава экспедиции ее не отчислили: профессор Петренко понял, что в данном случае виновен он сам. Если бы он объяснил практикантам их обязанности как следует, Лене не пришла бы в голову эта глупая затея.

Однако Лена кое в чем помогла: на ее теле были найдены клещи, довольно редко встречающиеся в этой местности, которые до сих пор подозревались как вирусоносители. Теперь вывод напрашивался сам собой: клещи, как и комары, "болотницу" не распространяют.

В небольшом поселке в глубине тайги эпидемиологическая экспедиция тщетно бьется над загадкой "болотницы", а в Ленинграде происходят события странные и немаловажные для всех героев нашей книги.

Неправдоподобна случайная встреча с человеком, которого не знаешь и который очень нужен. Но случилось именно так: Джон Кэмпбелл, добродушный боцман английской шхуны "Медуза", оказался человеком общительным и разговорчивым. Он рассказал Степану, что заболел давно, еще в 1943 году, во время рейса из Америки в Советский Союз. Джон считал, что всему виной было виски, бочонок которого он со своим другом-коком сумел спрятать при погрузке, а также страх перед ежедневными нападениями немецких подводных лодок и самолетов-торпедоносцев.

— Как бы то ни было, — разглагольствовал он за кружкой пива на Двенадцатой линии Васильевского острова, — я стал пегим, словно тощий ободранный кролик, и корабельный врач "Вирджинии", на которой я служил, списал меня на берег, подозревая, что я заболел какой-то опасной заразной болезнью. Меня направили в действующую армию, снабдив пятидневным рационом и напутственными речами… А затем меня в составе "коммандос" вышвырнули на французское побережье, я выпустил несколько очередей из своего автомата и очнулся в госпитале. Больше на фронте я не был, но уже никогда и не смог попасть на более-менее порядочный корабль: капитаны показывали мне корму, едва завидев мой камуфляжный нос, хотя я за десять фунтов стерлингов купил свидетельство, что моя болезнь не заразна…

Степана мало интересовали приключения боцмана. Решив приступить непосредственно к делу, Рогов заявил, что он по профессии врач и давно ищет человека, больного такой редкой и неизученной болезнью. Степан красноречиво описывал, что сможет изобрести лекарство против этой болезни и непременно вылечит Кэмпбелла.

Боцман сочувственно кивал головой, медленно глотая пиво. Для него все было ясно: молодому седоголовому хорошо одетому врачу нужен уникальный больной — вот он, этот больной — Джон Кэмпбелл. Советскому врачу нужно десять граммов его, Кэмпбелла, крови — это сделать нетрудно. Джон вовсе не был скупым и полагал, что пролил за короля и Британию больше крови, чем они этого заслуживают, следовательно, мог поделиться и еще с кем-либо. А в отношении обещания русского вылечить его, боцмана Кэмпбелла, Джон понял, что седоголовый, попросту говоря, "заливает", чтобы не переплатить: боцман буквально на собственной шкуре узнал, что стоит лечение в Англии.

После горячей речи Степана Рогова Кэмпбелл сказал, попыхивая трубкой, что всегда чувствовал симпатию к ученым и готов пожертвовать своим здоровьем за небольшое вознаграждение в сумме пятьсот фунтов стерлингов, то есть около пяти тысяч рублей.

Степан оторопел, но боцман, видя, что запросил слишком много, поспешно сбавил цену вдвое.

У Степана было всего около тысячи рублей на те два месяца, которые он собирался прожить в Ленинграде, и он, не колеблясь, выложил их на стол. Но боцман отрицательно покачал головой. Тогда Степан попросил боцмана подождать до завтра, но Кэмпбелл не согласился — "Медуза" уходила ночью.

Степан не знал, что делать. Он поглядел в окно, как чуда ожидая появления какого-нибудь знакомого, чтобы одолжить у него денег. Но кто мог ему встретиться в Ленинграде? Наконец он огорченно развел руками:

— Нет… сделка не состоится.

Они простились вежливо, но холодновато.

Едва лишь Степан Рогов скрылся за поворотом улицы, Джон Кэмпбелл крякнул от досады. Боцман до последней минуты надеялся, что седоголовый, как и подобает солидному покупателю, немного поломается, но все же возвратится и набавит рублей пятьсот. Пусть у врача нет с собой денег, но ведь он вполне свободно мог предложить дополнительно часы, например… И вот теперь все рухнуло. Тысяча рублей — более двухсот долларов!.. Выпадет ли еще когда-либо такой случай получить огромную сумму денег!.. А деньги Джону нужны, — ах, как нужны! Можно было бы обратиться к знаменитому лондонскому врачу Меджиссону и вылечиться от своей неприятной болезни…

Кэмпбелл в тщетном ожидании простоял у пивной еще минут пятнадцать, а затем, махнув рукой, поплелся в направлении Торгового порта. Настроение у боцмана испортилось окончательно.

Но злоключения только начинались. Возвратившись на "Медузу", Кэмпбелл решил завалиться спать. Он направился в кубрик, проклиная эту вонючую конуру, себя, пароходную компанию и весь мир. Спускаясь по трапу, Джон услышал подозрительное поскрипывание металла о металл, а вслед за этим — тонкий мелодичный звон.

О, боцман прекрасно знал этот звук и отличил бы его от тысячи других. Так звенел отпираемый замок матросского сундучка, доставшегося Кэмпбеллу в наследство от деда.

Джон выждал несколько секунд и вдруг резко распахнул дверь кубрика. Дик, рыжий Дик судорожно захлопнул крышку сундучка и отпрыгнул в сторону…

Так вот кто оказался вором!.. Давно уже поговаривали, что Дик — тайный агент, попутно занимающийся мелкой кражей. Джон не хотел этому верить. Но теперь факт был налицо.

Вытянув вперед пудовые кулачищи, Кэмпбелл пошел на рыжего Дика. А тот, оскалив зубы и повизгивая, как пес, вдруг выхватил нож. И тогда боцман рассвирепел. Он хлестал Дика по лицу ладонями — с оттяжкой, чтобы было больнее, — бил его кулаками, а в конце концов пинком ноги вышвырнул за дверь.

Еще плохо отдавая себе отчет в происшедшем, Джон склонился над своим сундучком. Да, все в нем было перевернуто. Но заветные десять фунтов стерлингов все же уцелели. Дик просто не успел их найти.

Боцман лихорадочно пересчитывал купюры, удивляясь, что они стали почему-то мокрыми и скользкими. В кубрике было полутемно, поэтому Кэмпбелл не сразу понял, в чем дело. Он придвинулся ближе к иллюминатору и ахнул: деньги были в крови, и теперь их никто не возьмет!

Боцман тупо смотрел на окровавленные бумажки, а затем машинально перевел взгляд выше, на свою руку. По кисти стекала струйка густой, темной крови, а чуть ниже локтя на матросской куртке виднелся порез. Значит, Дик все же пустил в дело нож! Потеряв всякое самообладание, Кэмпбелл ринулся в погоню за Диком. Но где там! Того уже и след простыл.

Царапина казалась пустячной, но кровь все шла и шла. Она просаливалась сквозь марлевую повязку и капала на пол. А Джон сидел и считал эти капли. Если бы продать эту кровь можно было бы стать даже богатым!

И вдруг Кэмпбелл вскочил. Что могло быть проще: собрать сейчас несколько кубиков своей крови и отнести седоголовому. Как его?.. А, доктор. Рогофф!.. Он сказал, что работает в противораковом институте. Адрес, конечно, можно узнать.

Боцман тотчас же отыскал небольшой пузырек, тщательно вымыл его водой и сполоснул водкой. В пузырек вошло, пожалуй, не десять, а все двадцать граммов крови, но Джон теперь уже не скупился и лишнего не запросил бы.

Перебинтовав рану потуже, Кэмпбелл вновь сошел на берег и отправился на розыски. Онкологический институт ему удалось найти сразу же, но Рогова там не оказалось.

Швейцар объяснил, что рабочий день окончен. Адреса молодого седого врача он не знал.

Зажав в кулаке хорошо закупоренный пузырек с собственной кровью, Кэмпбелл стоял у подъезда, не зная, что предпринять.

Поискать иного покупателя?.. Но не подымут ли его врачи насмех, услышав необычное предложение?.. Выбросить пузырек прочь?.. Жалко.

И, наконец, Кэмпбелл решил. Он вновь постучал в дверь института и протянул швейцару пузырек:

— Передайте Рогоффу и скажите, что боцман Кэмпбелл желает ему самых лучших успехов. Если я еще приеду в Россию, — я обязательно зайду к нему.

— Хорошо, передам, — неохотно ответил швейцар. Этот англичанин показался ему подозрительным.

— А скажите… — замялся боцман, — нет ли у вас бинта? У меня вот царапина, но…

Лишь теперь швейцар заметил, что весь левый рукав англичанина в крови. Старик заахал засуетился, тотчас позвонил куда-то по телефону. А через несколько минут появился человек в белом халате — дежурный хирург, как выяснилось позже.

Напрасно Кэмпбелл отказывался от операции, ссылаясь на то, что не может заплатить и доказывая, что его рана не заслуживает внимания. Хирург лишь улыбнулся и пригласил боцмана последовать в операционную.

Дело обстояло значительно хуже, чем предполагал Кэмпбелл. Сгоряча он не обратил внимания на то, что каждое движение кисти руки отзывается резкой болью. А теперь, едва лишь хирург прикоснулся к ране, боцман вскрикнул.

Оказалось, что у англичанина не только вскрыта вена, но и затронуто сухожилие. Это небольшое ранение могло иметь тяжелые последствия — вплоть до утраты двигательных способностей руки.

Хирург, не владевший английским языком, кое-как растолковал это боцману. Кэмпбелл ужаснулся: потерять руку! Да ведь это — гарантия умереть с голоду в поисках работы!.. Кому нужен безрукий моряк?!

Кэмпбелл проникся глубокой благодарностью к советскому врачу. И когда операция закончилась, боцман, пошарив здоровой рукой в бездонных карманах, отыскал золотое колечко свой единственный трофей периода второй мировой войны — и протянул хирургу.

Странно: советский врач, который до этого был приветливым и веселым, вдруг рассердился, побагровел и начал что-то быстро говорить.

Боцман смутился: может быть, операция стоит дороже? Но ведь у него больше нет ничего. Вот разве кровь… Он может дать сто, даже двести граммов своей крови…

Не надеясь на свое знание русского языка, боцман объяснил все жестами. Казалось, теперь-то врач уже поймет. Но тот раздраженно кричал:

— Бесплатно! Бесплатно!

Джон вышел из Онкологического института с неопределенным чувством смущения и неудовлетворенности собой. Англичанин считал себя чуть ли не обманщиком, некредитоспособным должником. За человеческое внимание и заботу нужно платить. Но как поступить если этой платы не принимают? А может быть здесь действительно все не так, как в Англии.

Медленно-медленно шел боцман по улицам Ленинграда, внимательно вглядываясь в лица прохожих. Ему стало легче на душе: показалось, что люди смотрят теплее, молодежь улыбается дружественнее. Теперь Кэмпбеллу очень захотелось встретить молодого седоволосого врача и сказать ему, что передумал, что отдает свою кровь бесплатно, не требуя ничего взамен. Ведь он, Кэмпбелл, вовсе не стяжатель: ему просто очень-очень нужны деньги…

Но боцман так и не встретился с Роговым.

Кэмпбелл грустно смотрел на удаляющийся берег. Он бывал в России и раньше, но его знакомство с этой страной ограничивалось лишь посещением портовой пивной. И вот теперь он впервые столкнулся с советскими людьми. Казалось бы, ничего экстраординарного и не произошло. Но почему же у Джона так тоскливо на душе? Почему хочется, чтобы советский молодой врач не думал о нем дурно?

Мерные неторопливые волны Балтийского моря бежали и бежали назад, а Кэмпбелл провожал их рассеянным взглядом, думая о себе, о жизни вообще и о стране, в которой даже лечение бесплатно.

В очень плохом настроении шел Степан Рогов по улицам Ленинграда. Упустить случай достать несколько кубических сантиметров крови больного болезнью Иванова! Ведь это прямо преступление!..

Степан долго сидел на одной из скамеек Летнего сада, затем пошел в кинотеатр, но перед глазами у него все время стояло пятнистое лицо боцмана Кэмпбелла.

После сеанса Степан решил зайти в Онкологический институт. Нужно было хоть рассказать профессору о происшедшем. Климова там уже не оказалось. Но швейцар обрадовался, увидев Степана:

— Вот вам передача. Какой-то моряк принес. Раненый. Ему Павел Семенович операцию делал.

— Что за передача? Кто принес? — недоумевал Степан, вертя в руках пузырек с темной жидкостью.

— Да англичанин же. — Кебель, что ли — запамятовал, право, — оправдывался старик. — Да вы у Павла Семеновича расспросите… Здоровенный такой… Все лицо в цветных пятнах…

Степан побледнел:

— Кэмпбелл?

— Да, да! Кэмпбелл!.. Теперь вспомнил. Он вам еще пожелал хороших успехов… Говорил, что еще приедет к вам…

Но Степан уже не слышал швейцара.

Вспомнив, что "Медуза" отплывает ночью, он торопился в порт, чтобы поблагодарить Кэмпбелла за неожиданное великодушие.

Судна Рогов не застал. Оно уже отчалило и его силуэт едва вырисовывался на багровом фоне неба.

Степан огорченно помахал рукой вслед удалявшейся шхуне и помчался назад. Кровь боцмана Кэмпбелла нужно было исследовать немедленно.

Профессор Климов уже спал, когда запыхавшийся Степан Рогов, забыв, что на свете существуют звонки, кулаком забарабанил в обшитую войлоком дверь.

Проснувшись, профессор зашлепал ночными туфлями и приоткрыл дверь.

Степан, влетев в полуосвещенную переднюю, чуть не сбил Климова с ног:

— Профессор… дорогой… извините… очень срочное дело… — бормотал он, задыхаясь, и тащил профессора за рукав в комнату. Профессор молча пятился назад, застегивая непослушными пальцами пижаму, — ему показалось, что Степан сошел с ума. Возбужденный блеск глаз, хаотическая прическа, наконец, какой-то пузырек в его руке — все подтверждало подозрение.

— Ну, успокойтесь, мой милый… Не надо волноваться… Все будет хорошо…

Степан удивленно посмотрел на профессора:

— Что — хорошо?

— Да так… все хорошо… Вам надо лечь, успокоиться. Климов украдкой взглянул на дверь, и тут только Степан понял все и засмеялся:

— Что вы, Виктор Семенович. Я пока что в здравом уме, но ни мне, ни вам сегодня не придется ложиться! Вот здесь кровь человека, больного болезнью Иванова.

Он протянул вперед пузырек и в ту же секунду увидел, как профессор вдруг странно побледнел, жадно глотнул воздух и, схватившись рукой за грудь, опустился на пол.

Хлопоча возле больного, Степан ругал себя на чем свет стоит. Склонный всегда преувеличивать свою вину, он с ужасом думал, что убил профессора глупым поведением.

— Не извиняйтесь, мой дорогой, — сказал профессор, придя в себя. — У меня часто так… Сердечный припадок… Поздравляю вас с удачей!

Он говорил тихо, приглушенно — видно было, что ему все еще очень плохо, но бодрился, торопя Степана:

— Ну-ну, рассказывайте… Да нет, я и сам точно так же ворвался бы в комнату, если бы был на вашем месте… Говорите, говорите… А впрочем, нет. В институт. Скорее в институт… Мне уже совсем хорошо.

Было два часа ночи, когда они вышли из квартиры профессора Климова и направились в Онкологический институт.

Степан остановил такси, и профессор упал на сиденье без сил: сердечный припадок был вовсе не таким легким, как он старался показать.

Глава IX

КОНЕЦ ЛЕТА

Катя торжествовала: она успешно выдержала вступительные экзамены, и ее зачислили студенткой первого. курса Сельскохозяйственного института имени Докучаева.

Кате было приятно, что и подруги по комнате, вместе с которыми она волновалась перед экзаменами, также приняты. Девушки были счастливы. Перебивая одна другую, они старались высказать все, что накопилось за многие дни.

Неповоротливая, обычно спокойная Фрося Борщ тормошила худощавую беленькую Лизу:

— Ну, слушай же, Лиза. Я, значит, подхожу к столу, зажмурилась и беру билет, а он как посмотрит на меня!

"Он" — был страшный профессор математики, но Лиза сдала математику на пять и, заплетая косы, небрежно. отвечала:

— Да ну его, твоего профессора! Ой, девоньки, а я, когда подошла к списку принятых, чуть не умерла! Смотрю: Воротынцев есть, Воронцов какой-то тоже есть, а меня нет. И только когда прочла в третий раз, вижу: Вороная Елизавета Ивановна. Мамочка моя-я! Меня ведь никто еще Елизаветой Ивановной не называл!

Когда улеглось возбуждение, девушки долго сидели в сумерках, говорили об институте, о студентах-старшекурсниках, о волнующих своими таинственными названиями коллоквиумах и сессиях, о том, как они окончат институт и поедут на работу. Далекое казалось близким, реальным: можно было представить себя агрономом — чуть нахмуренной, внимательной, где-нибудь среди безграничных степных просторов, или даже вообразить себя научным сотрудником.

Лиза щурила близорукие глаза и задорно говорила:

— А что ж? Обычное дело — и научным работником! Аспирантом! Вот увидите, девочки, буду аспирантом!

Катя промолчала. Ей совсем не хотелось поступать в аспирантуру: казалось, что аспирант должен сидеть в темном, неуютном помещении и писать непонятные книги. Она мечтала о небывалых урожаях свеклы, о многолетней ветвистой пшенице. Но как же Степан? Ведь он обязательно должен жить в городе? На минуту ей стало грустно. А затем, подумав, что все это вопросы далекого будущего, она сказала:

— Девушки, пойдемте в парк!

Августовские ночи темны, августовские звезды ярки я холодны, будто в них заключены те хрупкие, блестящие снежинки, которые закружатся над землей в ноябре.

В бездонной темно-фиолетовой глубине неба властвует холод, звенящая хрустальная тишина, но земля все еще дышит тепло и мягко, как живая. Вот тихо прошелестел ветер, и на аллею плавно упал лист клена — он кажется золотым в лучах фонаря.

Катя потрогала его, — листок еще совсем теплый. Девушке захотелось сберечь его на память об этом вечере. Она даже подняла его, но затем передумала: чем, собственно, этот вечер отличается от всех прочих? — и положила листок в сторонку, за скамью, чтобы прохожие не растоптали его.

Катя сидела с подругами в парке. Им было хорошо, радостно, но Кате недоставало Степана. Если бы она могла поговорить с ним обо всем, что ее тревожило, ей стало бы совсем легко.

Степан уехал в тот день, когда она сдала первый экзамен на аттестат зрелости. За это время он прислал всего два письма: в одном сообщил, что прибыл в Ленинград, а в другом — что ему удалось достать двадцать граммов крови больного болезнью Иванова и что он по целым суткам не выходит из лаборатории. Это последнее письмо было написано карандашом, размашистым почерком, и вместо обычной подписи в конце его стояло большое "С" с закорючкой. Степан так никогда не подписывался… Видимо, он был очень занят.

Катя поймала себя на том, что думает только о Степане, но не о его делах. А ведь у него удача, такая удача, которая приходит редко. Ведь он написал, что если удастся исследовать вирус Иванова и если подтвердится предположение профессора Климова, во всей медицине произойдет коренной переворот.

Она старалась заставить себя думать о вирусе Иванова, но не могла представить, что это за вирус, чем замечателен, зачем нужен. Вместо этого вспоминалось какое-то особенное выражение лица, которое было у Степана в тот момент, когда он рассказывал о студентке Тане Снежко.

Кате хотелось, чтобы не Таня Снежко, а она поднялась бы вместе со Степаном на лекции Великопольского, когда тот выдвинул неправильную теорию; ей хотелось сейчас вместе с ним исследовать в Ленинграде таинственный вирус Иванова.

Катя много раз думала о том, чтобы поступить в Медицинский институт но заставить себя увлечься медициной не могла. Она вздохнула: не придется ей быть микробиологом, не будет она стоять плечом к плечу с будущим ученым Степаном Роговым.

И вдруг она услышала его имя.

К скамейке, на которой сидела Катя с подругами, подходил высокий плотный мужчина под руку с нарядной дамой. С ними шла девочка в коротеньком пальто. Это она спросила мужчину:

— Антон Владимирович, а где сейчас Степан?

— Рогов? — переспросил мужчина.

— Да.

— Не знаю. Вероятно, поехал в колхоз. А, впрочем, погоди, — его голос прозвучал насмешливо. — Рогова, кажется, послали в Ленинград набираться премудрости у профессора Климова.

Он направился было к скамье, где сидели девушки, но, увидев, что втроем не поместиться, двинулся дальше. Катя услышала, как его спутница раздраженно спросила:

— Опять? Ну, почему ты всегда с таким презрением говоришь о Рогове?

Приподнявшись, Катя подалась вперед — ей очень хотелось знать, что ответит этот мужчина, но его уже закрыл человеческий поток. Ей вспомнились острые злые глаза, презрительно перекошенный рот, и она подумала, что этот человек, наверное, враг Степана — тайный, хитрый и жестокий враг.

Кате вдруг стало холодно, и она зябко поежилась. Вновь заболело в груди — почему так часто повторяется эта неопределенная ноющая боль? Надо все-таки сходить к врачу…

Все вокруг потускнело, исчезла привлекательность чудной августовской ночи. Катя уже давно была больна, но не хотела признаваться себе в этом.

Глава Х

ПЕЧАЛЬ И РАДОСТЬ

Двадцать граммов крови боцмана Кэмпбелла были разлиты поровну в двадцать ампул и сохранялись как величайшая ценность. У боцмана оказалась нулевая, наиболее распространенная группа крови, с вполне нормальным содержанием гемоглобина и чуть повышенным процентом лейкоцитов. Вирусов и микробов каких-либо известных болезней не обнаружилось.

Но и вирус Иванова не был найден.

Профессор Климов мобилизовал половину сотрудников института, но все экспериментаторы в один голос сообщили:

— Вирус не обнаружен. Экспериментальный материал исчерпан.

Исследования при помощи сильного электронного микроскопа тоже не дали никаких результатов. Правда, можно было предположить, что в крови находилось очень небольшое количество вирусных частиц, но факт оставался фактом: как и раньше, о болезни Иванова никто не знал ничего существенного — ее возбудитель не был найден.

Профессор уже несколько дней не поднимался с постели: переутомление от трехмесячной гонки за таинственным вирусом окончательно подорвало его здоровье. Степан сидел рядом похудевший, с ввалившимися глазами — и молча смотрел на бессильно протянутую сухую, желтую, с синеватыми вздувшимися венами руку профессора. Ему хотелось взять эту старческую руку, погладить ее, прижаться к ней губами, прося прощения за все: за тревогу, за беспокойство, за пробужденные юношеские мечты, за то, что ускорил и без того стремительный полет последних дней жизни человека, которого глубоко уважал. А профессор Климов говорил тихо:

— Не падайте духом, только не падайте духом! В науке ничто не дается легко… И науку сейчас творят не единицы, вот и вирус Иванова искал почти весь коллектив сотрудников института. Если вам придется еще раз встретиться с болезнью Иванова, если вы точно отыщете ее вирус, тогда работайте над ним сообща, всем коллективом… Только коллектив может достичь чего-либо значительного.

Я уверен, что теперь вы будете итти по верному пути. Я уверен, что болезнь Иванова вызывается вирусами, что это заразное заболевание, иначе как бы мог заболеть мой друг Введенский? К тому же у меня возникли две мысли, которые я попрошу вас проверить: может быть, вирус Иванова имеет специфическое место локализации размещается в каком-либо органе и оттуда влияет на организм? Вспомните дифтерию: микробы дифтерии сосредоточиваются в глотке, а яды-токсины можно найти везде. Мы исследовали кровь бактериологически, — что если ее исследовать еще и химически?

И вторая мысль: может быть, болезнь Иванова проходит циклическое развитие, и в той крови, которую мы исследовали, есть вирус в новой, не известной нам форме? Проверьте, прошу… Я вам, конечно, помогу, когда поднимусь, но… — он беспомощно махнул рукой и слабо улыбнулся: — …вряд ли из меня теперь выйдет дельный помощник.

Степан схватил его руку, крепко пожал и тихо сказал:

— Спасибо вам!.. За все, за все!..

Он не удержался, поцеловал руку профессора и быстро вышел из комнаты.

Злой северный ветер встретил его на пороге, сорвал кепку, захлестнул вокруг ног полы пальто, швырнул в лицо мелкими колючими иглами дождя. Ленинград казался сырым и мрачным; тускло поблескивая, уходил вдаль Кировский проспект; качались фонари, и тени деревьев — узловатые, черные — вздрагивали, словно желая сорваться с места и двинуться туда, на юг, где еще тепло и сухо. Нева сердито рвалась из гранитных берегов, по воде мчались быстрые седые барашки. Петропавловская крепость чернела безжизненной громадой.

На следующий день Степан Рогов выехал из Ленинграда, увозя с собой последние две ампулы с кровью боцмана Кэмпбелла.

Почти всю дорогу поезд хлестали тоскливые осенние дожди. Мимо окон вагона мчался тусклый белесый занавес, однообразно мелькали телеграфные столбы.

Степан очень устал, но спать не мог. Он беспокоился о Кате; сдала ли она вступительные экзамены, прошла ли по конкурсу? Ему было стыдно, что писал ей так редко, наспех, по нескольку строк. Наверное, она обиделась — вот и не ответила. Но нет, Катя должна понять, что он был занят вирусом Иванова.

"Вирус Иванова… вирус Иванова…" — эти слова звучали, как навязчивый мотив.

"А как же друзья? Где сейчас Таня Снежко, Миша Абраменко, Лена Борзик? Они все еще, наверное, в тайге. Там уже начинаются холода, завывает ветер, в палатках неуютно и сыро, но друзья бодры и веселы: пожалуй, уже заканчивают исследование той странной болезни, похожей на энцефалит, которая возникла так внезапно. Они, конечно, добились разгадки — ведь у них сколько угодно материала для исследования, это не то что вирус Иванова… Фу, снова вирус Иванова".

Степан поднялся и вышел из купе. Он не хотел думать о вирусе.

"Интересно, чем же занят сейчас Коля?".

Воспоминание о Коле было случайным. Степан даже не послал ему телеграммы о выезде из Ленинграда, за три месяца не написал ему ни строчки. Но сейчас мысль о том, что Коля не встретит на вокзале, что пошатнулась дружба, казавшаяся нерушимой, показалась невероятной. Что же, собственно, произошло? Да ведь все по-старому…

Но сразу же стало ясно: нет, изменилось многое. На развилке двух дорог они разошлись в разные стороны. Степан вспомнил, как Коля, зло закусив губу, говорил:

"Великопольский в своих опытах с канцерогенными веществами дает пусть не решение, пусть намек на решение проблемы, а что же можете дать вы?".

Это "вы", казавшееся естественным, когда Карпов обращался к троим, теперь прозвучало для Степана отталкивающе и обидно.

"Да, надо доказать — и не Николаю, — он сам рано. или поздно убедится в своей неправоте, — нужно доказать тем, кто цепляется за ошибочные теории и тормозит развитие науки. Если бы удалось найти вирус Иванова, все сразу стало бы ясным".

Опять вирус Иванова!

Поезд подходил к вокзалу. В вагоне началась веселая суматоха: пассажиры собирали вещи, одевались; новые знакомые обменивались адресами; кто-то беспокоился, получена ли телеграмма и выйдут ли его встречать; только Степан оставался безучастным: из вещей у него один чемоданчик, встречающих не будет, торопиться некуда.

Выйдя из вагона, он долго стоял на перроне, раздумывая о том, что профессор Климов высказал действительно. интересную гипотезу о возможности существования у вирусов стадийности в развитии, о возможности существования невидимых форм заразного начала. Намек, несущий в себе множество неразгаданных возможностей, превращался в твердую уверенность.

Да, болезнь Иванова, очевидно, проходила различные стадии развития, и в одной из стадий могла передаваться. Но эта стадия, видимо, очень быстротечна — может быть, несколько часов или минут, поэтому все опыты оканчивались неудачей;

Перрон опустел. Поезд, полязгивая буферами, укатил в тупик. На вокзале установилась одна из тех редких пауз, когда стерегущие глаза светофоров светятся особенно ярко и настороженно, когда издалека доносятся мерные вздохи паровозов, а рельсы позванивают тихо и тонко.

Мимо Степана промчался одинокий паровоз и загудел, фыркнув паром. Мелкие искрящиеся капельки влаги осели на пальто, защекотали лицо. Степан посмотрел на часы. Огромная стрелка напряглась, вздрогнула и перескочила на следующее деление без пяти час ночи. Как жаль, что уже так поздно.

Степану хотелось взяться за работу сейчас, немедленно. Почему-то казалось, что именно сегодня, в эту ночь, и никогда больше, можно разгадать тайну вируса Иванова. Но лаборатории уже закрыты, профессор Кривцов дома. Придется подождать до утра.

В вестибюле вокзала Степан еще издали заметил девушку, нетерпеливо посматривавшую на часы. Жест, которым она откинула назад косы, показался Степану очень знакомым. Но только когда девушка обернулась и, обрадовано вскрикнув, бросилась к нему, Степан узнал:

— Катя!

Оттого ли, что Катя, поскользнувшись на только что натертом паркете, упала ему на руки, то ли потому, что усатый дежурный посмотрел на них сочувственно и ласково, то ли неожиданность встречи сделала все простым, само собой разумеющимся, но Степан крепко обнял девушку и поцеловал ее прямо в губы.

Чемоданчик выпал из его рук и грохнулся о пол. Белье, книги, бритвенный прибор посыпались в стороны, никелированная мыльница заскользила по полу как льдинка.

Воспользовавшись предлогом, Катя вырвалась из объятий Степана. Сидя на корточках и помогая укладывать вещи, она шептала:

— Ну разве можно так… сразу?.. Ведь люди смотрят!

Она старалась произнести это сердито, но в ее голосе слышалась только радость, только нежность, только любовь.

И Степан вновь поцеловал ее, и оба засмеялись. В конце концов, зачем скрывать от других свое счастье.

Улыбнулся и дежурный — строгий блюститель порядка. Впервые за много дней он не произнес традиционного "Граждане, сдайте билеты!", а открыл дверь перед молодой парой и пожелал спокойной ночи.

Спасибо, товарищи, спасибо! Пусть будет спокойной эта ночь!.. Нет, пусть будет беспокойной, пусть будет тревожной, и нежной, как любовь, как вся жизнь — тревожная и хорошая, беспокойная наша жизнь!

Привокзальная площадь — ярко освещенная, праздничная блестела, как озеро: только что прошел дождь.

Степан и Катя, взявшись за руки, шли притихшие, взволнованные, безгранично счастливые. Им не хотелось ехать в троллейбусе — казалось, что яркий свет, суматоха развеют, вспугнут безмятежное настроение. Они шли, сами не зная куда, им хотелось, чтобы эта дорога была бесконечной.

Лишь изредка они перекидывались незначительными фразами, но это молчание для них было дороже потока слов. И то едва заметное чувство смущения, которое лежало еще между ними, постепенно исчезало, уступая место хорошему, теплому чувству близости.

Начавшийся дождь загнал их в одну из беседок Комсомольского парка.

Все было милым, все было хорошим: и то, что ночь мягко кралась над землей, и то, что тяжелые, теплые, вовсе не осенние капли дождя шелестели в ветвях и шептали о чем-то, все, все было таинственным, прекрасным, милым навсегда, как бывает милым и навсегда дорогим все первое в жизни.

— Катя!

— Что, милый?

Степану хотелось сказать очень многое, но он лишь прижал ее руку к своей груди и неожиданно для себя произнес фразу, которую давно избегал, считая ее неновой и ненужной, но которая и для него и для нее прозвучала сегодня, как песня:

— Я люблю тебя. Катя!

Она ничего не ответила, прильнула щекой к его плечу и всхлипнула по-детски, улыбаясь сквозь слезы, сама не зная отчего. Он встревожился, стал гладить ее по волосам и так нежно старался успокоить, что Катя почувствовала: да, это он, ее любимый, с которым нигде и никогда не страшно; он, ее суженый, рядом с которым она пойдет на подвиг, на смерть, с которым будет делить все — и радости, и печали.

— …Нет, нет, милый, я на тебя ни за что не обижаюсь… Ты не обращай внимания — это просто так. Я не буду: вот видишь — уже смеюсь… Да, я получила твои письма, хотя с опозданием. Видишь — даже встречать тебя вышла, словно знала, что именно сегодня ты вернешься…

Она умолчала о том, что вот уже целую неделю каждый вечер долгие часы простаивала в вестибюле вокзала, встречая ленинградский поезд. Не рассказала она и о том, как тяжело ей было в последние дни, когда все в мире сделалось печальным и бесперспективным. Ей давно уже хотелось спросить: "Степа, что такое саркома? Ее можно вылечить?" — но она не спрашивала, суеверно полагая, что заговорить о болезни в этот вечер, — значит навсегда вспугнуть свое счастье. А так хотелось, почувствовав себя маленькой, беспомощной, склонить голову на плечо Степана и пожаловаться, что доктора пугают ее операцией… Но нет, не надо говорить об этом, пусть когда-нибудь позже…

— Степа… — она подняла голову и коснулась щекой его щеки. — Степа, можно ли будет помогать тебе? Я буду смотреть в микроскоп, у меня глаза зорче, чем у тебя, хочешь?

— Хочу, Катя, хочу… — Он улыбнулся, погладив ее по голове. — Но в микроскоп почти не придется смотреть — ведь это ультравирусы.

Заметив, что Катя огорчилась, он быстро добавил:

— Но ты мне, безусловно, поможешь. Поможешь даже тем, что будешь верить в антивирус… Ведь ты веришь мне?

— Я верю тебе, милый! Я буду всегда верить в тебя!

Глава XI

"ДРУЖБА — ВРОЗЬ!"

Они столкнулись на пороге деканата.

— Коля!

— Здорово, Степа! А ты, брат, того… — Николай сжал пальцами щеки, показывая, как исхудал Степан. — Почему не писал?

— Да потому же… — Степан засмеялся. — А ты хорошо выглядишь.

— Да? А впрочем, я всегда такой. Это ты — злюка. Ругаться больше не будем? Я тебе такой сюрприз приготовил! Мы с Великопольским…

Степан насмешливо протянул:

— О-о… Уже вы с Великопольским?

— Ну, пусть просто я под его руководством. Это я из скромности. Одним словом, установлено, что биоцитин значительно увеличивает инкубационный период, то есть тормозит первичный процесс. Мы с Антоном Владимировичем…

Степан слушал со все возрастающим чувством раздражения. Хотелось крикнуть: "Коля! Друг! Да пойми же, что это фальшивый путь! Так уйдет молодость, уйдут силы и — ничего не будет достигнуто".

Но словами тут не поможешь. Злясь на себя, что пока не может доказать своей правоты, Степан протянул руку:

— Ну, прощай. Я должен итти.

Отойдя несколько шагов, он добавил, не глядя на Колю:

— Я сегодня вечером приеду к тебе забрать вещи — мне дали место в общежитии.

Николай ответил подчеркнуто сухо:

— Хорошо.

День прошел в бестолковой и ненужной суете. Степану пришлось долго разыскивать коменданта общежития, писать заявление и расписки, — все это было утомительным и скучным, а главное — отняло много времени. К профессору Кривцову Степан выбрался только к вечеру, но не застал дома.

Через час он уже сидел в уютной, до мелочей знакомой комнате Николая Карпова. Было тягостно и неловко. Антонина Марковна огорчилась, узнав, что Степан уходит в общежитие.

Коля угрюмо молчал. Он передал Степану пачку писем и отвернулся. Сверху лежало письмо от Тани Снежко.

Степан спросил:

— Ну, что пишет Таня?

Николай промолчал. Таня ему не писала. Он помог Степану собрать вещи и, лишь выйдя из дома, хрипло спросил:

— Значит, дружба — врозь?

На этот раз промолчал Степан.

— Неужели нельзя иметь разные взгляды и оставаться друзьями?

— Нельзя! Ты, Коля, ошибаешься, и я докажу тебе это!

— А если я докажу противоположное?

— Докажи!

Они стояли посреди тротуара, почти с ненавистью глядя друг на друга.

Наконец Степан протянул руку:

— Коля, я знаю: мы вновь станем друзьями… Но скажи, сможешь ли ты сейчас выкроить время, чтобы помогать мне в исследовании свойств одного интересного вируса? Ведь я так и не рассказал тебе, что мне удалось достать несколько кубиков сыворотки больного болезнью Иванова — очень редкой и странной болезнью.

Заметив, что Николай хочет возразить, Степан добавил:

— Не думай, что я прошу тебя для того, чтобы перетащить в свою веру. Мне действительно будет очень тяжело одному, а ведь ребята возвратятся не раньше, чем через месяц… Поможешь?

Карпов кивнул головой.

Остаток пути они шли молча, но, расставаясь, крепко пожали друг другу руки.

Писем было много, со всех концов Советского Союза, но Степан прежде всего набросился на письма Тани Снежко. Их было четыре.

Очень подробно Таня рассказывала о дорожных приключениях, о первой ночи в тайге, о медведе, который оказался коровой.

Второе письмо было гораздо короче и тревожнее: Таня сообщала, что прошло уже много времени, а результатов никаких. Заболели три человека из состава экспедиции. Лена Борзик провела на себе глупейший "комариный эксперимент".

В третьем конверте была коротенькая записка. Таня писала ее во время дежурства. "В строю осталось девять человек, работаем каждый за двоих.

И, наконец, последнее письмо. Степан вскрыл его с тревогой, перечитал несколько раз.

Положение было очень серьезным. Как он мог предполагать, что раскрыть тайну "болотницы" легче, чем исследовать вирус Иванова?

Таня писала:

"Поверь, Степа: я никогда бы не могла допустить, что после работ Павловского и открытий Зернова, имея первоклассное оборудование и все условия для работы, имея неограниченное количество экспериментального материала, можно три с половиной месяца истратить лишь на то, чтобы последовательно доказать, что ни один из видов насекомых, встречающихся в данной местности, не причастен к распространению болезни, что болезнь не передается ни через кровь, ни через контакт с больным, ни через дыхательные пути… Но как, как тогда передается инфекция? У меня просто раскалывается голова, я готова опустить руки и сказать, что я больше не могу…

Я преклоняюсь перед Семенем Игнатьевичем: вот кто, действительно, железный человек! Я не знаю, когда он отдыхает, во всяком случае, я никогда не видела его спящим. В последнее время он стал необыкновенно весел, раньше я не могла бы даже подумать, что он умеет так удачно острить, — никто не может удержаться от смеха, когда он представляет в лицах Лену, "жертвующую собой". Но меня эта веселость страшит: он делает это ради нас. Дежуря в рубке, я однажды видела, как Семен Игнатьевич, рассмешив всех (из лаборатории доносился гомерический хохот), вышел на крыльцо и припал головой к стене. Уж если такой человек, как Петренко, не выдерживает, — можешь представить себе, что чувствую я.

Хочу тебе написать еще о Лене Борзик. Ты не узнал бы Лену. Она страшно исхудала, но не в том дело. Лена, которую мы все привыкли считать сентиментальной девушкой, с ленцой, с причудами, стала совсем другой. Она дала честное комсомольское слово Семену Игнатьевичу, что никогда больше не будет "хныкать". Я думала, что этого слова хватит на день. Но, поверишь ли ты, что Лена сейчас самый стойкий член экспедиции? Поверишь ли, что она поддерживает даже меня? Она, конечно, считает, что я — образец, что я — тверда, как нержавеющая сталь. Но когда я вижу, как она, чтобы недолго спать (ведь она все-таки поспать любит), подкладывает под голову вместо подушки наволочку с острыми кедровыми шишками; когда я слышу, как она отчитывает Мишу за неверие в успех, я готова расцеловать ее: мне и самой делается легче.

Ну, вот, Степа, и все наши дела. Писала бы еще. но буквально засыпаю. Завтра или послезавтра мы произведем последнюю попытку. У Семена Игнатьевича возникла мысль, которая, как мне кажется, объясняет все. Может быть, напишу тебе об этом подробнее.

Ах, как мне хочется видеть всех вас, мои дорогие друзья!

Таня".

Письмо было послано авиапочтой шесть дней тому назад.

Значит, та последняя попытка, о которой пишет Таня, уже произведена. Чем же она окончилась?

От всей души Степан желал товарищам удачи. Но его тревожило окончание Таниного письма. Почему "может быть напишу", а не просто "напишу"?

Да нет, Таня просто имела в виду, что они скоро встретятся, а потому и писать не стоит.

И все же на душе у Степана было очень тревожно.

Глава XII

ПОБЕДЫ ДАЮТСЯ НЕЛЕГКО

Зима не торопилась. Иногда со стороны Охотского моря приползали туманы и сразу же таяли, рассеиваемые яркими солнечными лучами. В Златогорске стояла теплая мягкая погода, но все же чувствовалось приближение холодов.

Количество насекомых резко уменьшилось, уже свободно можно было обходиться без противомоскитных сеток, однако, число заболеваний увеличилось. Как свидетельствовали данные прошлого года, начинался самый опасный период.

Профессор Петренко тщательно изучил эпидемиологическую карту и соединил непрерывной линией точки заболеваний. Получилась странная картина: эта линия совпадала с линией очертания болот. Действительно, это была "болотница".

Портативный электронный микроскоп не помог обнаружить заразного начала. Отосланные в Московский микробиологический институт препараты были подвергнуты всестороннему тщательному изучению, но безрезультатно: возбудитель "болотницы" не был найден. И все-таки эта болезнь, безусловно, имела инфекционное происхождение: процент лейкоцитов в крови больных неизменно оставался высоким.

Каждый день, на рассвете, в глубь тайги отправлялся вездеход с эпидемиологами и паразитологами. Исследователям почему-то казалось, что именно там, вдалеке от человеческого жилья, должны находиться естественные очаги инфекции. Но ни очагов инфекции, ни вирусоносителей обнаружить не удавалось.

Участки поражения тщательно изучались: проверялся химический и бактериологический состав воды и почвы, устанавливались климатические особенности данного района, сличались показания заболевших, но никаких закономерностей не было установлено.

В клиниках Златогорска над больными велось непрерывное наблюдение, производились всевозможные эксперименты, чтобы установить способ передачи вируса, — и все было безрезультатно. А тут еще экспедицию постигло несчастье: заболел профессор Петренко.

Двадцать пятого сентября, ночью, вместе с двумя другими сотрудниками, он исследовал участок, где внезапно вспыхнула сильная эпидемия, а уже двадцать шестого утром у него появились первые симптомы "болотницы": ослабление сердечной деятельности, головокружение, общая слабость.

Но все же исследования продолжались. Петренко приказал свернуть работу на участках и сосредоточиться на основной базе. Теперь, когда исчерпались все обычные способы изучения болезни типа энцефалита, он потребовал от сотрудников в корне пересмотреть методику исследований.

Таежный энцефалит передавался определенным видом клещей, а клещи всасывали вирус вместе с кровью небольших безвредных зверьков — бурундуков. Малярия передавалась комарами одного определенного вида — анофелес. Но ни комары, ни клещи не были повинны в передаче "болотницы". Может быть, грызуны? Ведь именно грызуны переносят множество самых страшных болезней.

"Грызуны… Да, грызуны… — рассуждал Петренко. — Об этом надо было подумать раньше… Но почему грызуны?.. Ведь если так, не было бы на эпидемиологической карте резко очерченного контура болота… Может быть, птицы? Тем более. Птицы разнесли бы инфекцию на многие километры… Но какие же существа переносят вирус, причем не дальше двух километров от болота?"

Думать было трудно. Мысли приходилось переворачивать, как гранитные глыбы. Большим усилием воли профессор Петренко раскрыл веки, поднял голову и позвал:

— Таня!

Таня Снежко дежурила у его постели.

— Я вас слушаю, Семен Игнатьевич.

— Вот что, Таня… свяжись со Златогорском и запроси какие виды грызунов обитают в окрестных болотах… Попроси от имени ЭОН прислать нам по двадцать живых экземпляров каждого вида. А когда передашь, возьми, пожалуйста, листок бумаги и напиши письмо моей жене. Ее зовут Машей… Напишешь, что все, мол, в порядке, я сейчас не пишу сам потому, что нарыв на пальце… Да, не забудь поздравить ее с пятидесятилетием. — Он смущенно заморгал глазами: — Ну, в общем, напиши, что я ее люблю и целую… Вот и все.

Семен Игнатьевич вновь откинулся на подушки и, казалось, уснул. Таня, выйдя от него на цыпочках, бросилась к радиорубке. Мысль профессора Петренко о возможности передачи "болотницы" грызунами ее поразила.

И вдруг Таня вспомнила незначительный эпизод: в ту ночь, когда она искала исчезнувшую Лену, у одной из болотных ям, наполненных маслянистой черной водой, проскользнул небольшой зверек и плюхнулся в воду. Таня испуганно вскрикнула, но сотрудник, шедший с ней рядом, объяснил, что это обыкновенная болотная крыса.

— Болотная крыса! Грызун!!

Именем ЭОН Таня передала в Златогорск радиограмму, в которой предписывалось немедленно доставить на основную базу болотных крыс — причем обязательно с участков поражения. Крыс предписывалось ловить при помощи капканов, запрещалось прикасаться к капканам и крысам голыми руками, после охоты участникам надлежало продезинфицировать одежду и принять ванну.

На следующий день в двенадцать часов утра доставили первую партию крыс в отдельных клетках с указанием номеров участков. Именем Петренко Таня отдала приказ проводить исследование крови и мозга крыс.

А профессор Петренко в это время лежал в полузабытье, не имея сил раскрыть глаза. В его мозгу иногда мелькала мысль: "Грызуны!" Но что за грызуны? К чему эти грызуны? — додумать не удавалось. Болезнь приняла чрезвычайно острую форму.

Утро было холодное. Легкой изморозью покрылась трава. Тоненькой коркой льда затянулись лужи. Солнце поднималось медленно — большое, красное. Пробившись сквозь туман, оно вдруг ярко вспыхнуло. Его луч упал на подушку.

Профессор открыл глаза и тихо позвал:

— Таня!

Никто не подошел.

— Таня!

Он вновь впал в забытье, а когда проснулся, увидел, что Таня сидит рядом и плачет.

— Ну отчего ты плачешь, глупышка? Грызунов привезли?

Таня быстро вытерла слезы:

— Привезли. Болотных крыс.

— Болотных крыс? — Петренко даже поднял голову. — Так исследуйте немедленно!

— Уже исследовали… Ничего не обнаружено.

— Как исследовали?

— При помощи электронного микроскопа, а также на крысах, мышах, кроликах…

— Э, не то, не то! — Профессор Петренко поморщился. — Надо на высших животных… Хорошо бы на шимпанзе…

Он вновь поник головой. Таня несколько раз окликнула его, но он не слышал.

"Почему не на крысах? Почему не на кроликах?"

И вдруг она поняла, что имел в виду Семен Игнатьевич: и кролики, и белые крысы — грызуны. Они не заболевают, как не заболевают и водяные крысы, они лишь являются вирусоносителями.

"Хорошо бы на шимпанзе, но где его взять? И кто знает, восприимчивы ли шимпанзе к "болотнице?"

И Таня решилась.

Она нашла Мишу Абраменко и приказала ему дежурить у постели профессора Петренко; она попросила Лену исследовать кровь крысы с девятого участка — не обнаружится ли в ней каких-либо других микробов? — и унесла банку с этой крысой в радиорубку. Там, превозмогая отвращение, Таня сунула руку в банку. Крысу, видимо, отпугнул запах дезинфицирующего вещества, и она отскочила в сторону, но Таня резко ударила ее кистью руки по носу.

Лена ахнула и закрыла глаза, а когда она снова посмотрела, Таня уже высоко держала руку, словно голосуя за что-то, и из ее прокушенного пальца медленно текла алая струйка крови.

Лена перевела взгляд на крысу. Широкий чешуйчатый хвост, перепончатые лапы, взъерошенная шерсть были настолько отвратительны, что вызывали страх и тошноту. Но Лена переборола себя:

— Таня! Я тоже… Может быть, у тебя естественный иммунитет к "болотнице?"

— Не делай глупостей, Лена! — сердито ответила Таня. Никакого иммунитета у меня нет!

Глава XIII

ЧЕРНЫЕ ТОЧКИ НА ЗЕЛЕНОМ ПОЛЕ

Степан Рогов дни и ночи проводил в лаборатории профессора Кривцова.

В его распоряжении было первоклассное оборудование, неограниченное количество экспериментального материала, обширная специальная библиотека; Степан мог работать хоть двадцать четыре часа в сутки, мог производить любые эксперименты, профессор Кривцов предоставил ему все условия для работы. Казалось бы, осуществились мечты Степана. В лаборатории он занимался очень серьезными, — уже не студенческими, — научными изысканиями. Но если раньше ему научная работа представлялась именно такой, теперь он страдал от одиночества.

Никогда он не был так одинок, как в это время. Друзья еще не возвратились из экспедиции, профессор Кривцов уехал на Международную конференцию онкологов, а Коля… Что ж, Коля приходил ежедневно, прилежно помогал, но это была всего лишь помощь, а не совместная работа.

Ах, если бы Катя захотела стать вирусологом!

От Тани Снежко писем не было, и это беспокоило Степана. Экспедиция, видимо, все еще бьется над загадкой "болотницы", как бьется он над вирусом Иванова.

Степан привез препарат, в котором можно было надеяться обнаружить неизвестный вирус, — четыреста доз по пяти кубических миллиметров, и половина этого количества уже израсходована.

Вирус не прививался ни на каких средах — ни на естественных, ни на искусственных. Болезнью Иванова не заболевали ни пресмыкающиеся, ни членистоногие, ни млекопитающие. Видимо, и впрямь этот вирус был одним из тех вирусов, которые в процессе эволюции максимально упростили свою структуру и могли существовать лишь при строго определенных условиях.

Но каковы эти условия? Как передается и как воспринимается вирус? Перед Степаном стояли те же вопросы, которые стоят перед каждым ученым, встретившим что-то новое: "Как? Почему?"

Уже нельзя было рассчитывать, что ответ подскажут книги или профессор Кривцов.

— Если бы я это знал, вирус Иванова был бы давно открыт, — ответил полушутя Иван Петрович на один из вопросов Степана.

Профессор уже не мог указать конкретных способов действия, но те пять лет, в течение которых он готовил Степана к научной работе, не пропали даром. Теперь, прежде чем начать какой-либо эксперимент, Степан старался представить, что предпринял бы в таком же случае профессор Кривцов, старался найти в своей памяти какую-нибудь аналогичную работу, проведенную под руководством Ивана Петровича. Ему стало понятно, почему профессор Кривцов так строго добивался безукоризненности проведения опытов, которые казались Степану примитивными и ненужными: всякий сложный эксперимент, как правило, включал в себя ряд простых, но требующих острой наблюдательности и навыка в их проведении.

Мысль еще цеплялась за виденное, слышанное, за цитаты и формулировки, как цепляется за спасательный круг человек, не умеющий хорошо плавать, но Степан уже начал вырабатывать в себе творческое дерзание, пытаясь каждое явление рассмотреть под совершенно новым, необычным углом зрения. Всякий раз он вспоминал о работе профессора Зернова: исключения дают начало правилам.

Когда-то давно Кривцов упомянул о "переживающих тканях", но упомянул загадочно, неопределенно. Ну зачем нужна "переживающая ткань", если точно установлено, что вирус не воспринимается организмом, включающим эту ткань?

Опыт прививки вируса Иванова на "переживающих тканях", как и следовало ожидать, оказался неудачным. Проще всего забыть об этом опыте и заняться чем-либо другим. Но Степан повторяет его вновь, — ему кажется, что в словах Ивана Петровича был какой-то определенный намек.

И вновь Степан Рогов склоняется над стеклянной банкой, наполненной мутноватой жидкостью. Сложная система питательных трубок поддерживает в этой жидкости отрезанный палец это и есть "переживающая ткань". Человек умер, но частица его живет, она выполняет свойственные ей функции, ее клетки могут размножаться… Но может ли болеть эта частица? Да, может и болеть: один из способов изучения рака заключается в том, что вырезанную опухоль выращивают в искусственных средах.

— Мог ли данный организм заболеть болезнью Иванова? спрашивает Степан и сам себе отвечает: — Мог.

— Как бы проявилась болезнь на этой частице организма?

— Поверхностный слой, видимо, подвергся бы изменению, получил бы специфическую мраморную окраску.

— Мог ли этот участок кожи быть тем пунктом, откуда началось распространение инфекции?

— Видимо, да. Ведь профессор Климов рассказывал, что врач Владимир Введенский ввел себе водный раствор чешуек кожи больного в предплечье руки, а мраморной окраской покрылось все тело.

Степан дискуссирует сам с собой, а в окна лаборатории вползают синие сумерки, о стекла бьются дождевые капли, монотонно тикают часы.

Наконец, он зажигает электричество. У него уже выработался рефлекс: темнеет — значит семь часов, сейчас придет Коля.

Однако в тот день Николай задержался. Он пришел только в десять и, не снимая плаща, сел, печально склонив голову на руки.

— Таня заболела.

— Таня? — Степан вскочил с места и подбежал к другу. Откуда ты знаешь?

Коля протянул Степану сложенный вчетверо листок бумаги. Миша Абраменко писал:

"Вчера Таня заразила себя вирусом "болотницы". Сегодня она уже не в состоянии двигаться. Ты представь себе, Николай, нашу Таню: она бледна, как мел, она лежит на койке неподвижно, с трудом шевелит губами и спрашивает лишь об одном — как идут исследования.

Эх, Коля, какая тебя девушка любит! Гордиться должен! Ведь это она раскрыла тайну "болотницы"! Инфекцию переносят болотные крысы: заразны их кровь, трупы, выделения. Мы установили, что заразное начало "болотницы" нестойко — разлагается на воздухе за несколько десятков минут, поэтому-то заражение и происходит лишь по ночам, когда крысы выползают из убежищ. Но самое главное — найден вирус. Через час после заражения в Таниной крови мы обнаружили вирусные диплококки. Через два часа они исчезли. Куда? Неизвестно…"

Степан не дочитал письма. Он схватил Колю за плечи так, что тот вздрогнул:

— Коля! Брось грустить! Таню вылечим! "Болотница" — не смертельная болезнь. Но ты только подумай: может быть и вирус Иванова точно так же переходит в невидимую форму?

Николай вздохнул:

— Да, может быть и вирус Иванова… Но ведь нужно найти ту стадию, когда он виден… Вот Таня смогла… Он вдруг заговорил горячо и быстро:

— Поверь, Степан, я готов пожертвовать не только здоровьем, но и самой жизнью, чтобы доказать существование твоего вируса. Мне уже надоело все: бесплодные поиски, бесплодная работа и у Великопольского и здесь… И кто же прав, черт возьми? Я стараюсь быть объективным: ты видишь, что я после работы просиживаю у тебя за лабораторным столом еще одну смену. Ты не сможешь упрекнуть меня в недобросовестности… Больше того, я потерял друга: Таня за четыре месяца не написала мне ни единой строчки… Ведь это жестоко, пойми, жестоко!

Степан не знал, что ответить. Он сочувствовал Коле, понимая, что ему очень тяжело, но ведь и любовь, и дружба — прихотливы. С их стороны отношение к Николаю осталось прежним, изменился сам Николай.

— Коля, нужно быть объективным… Но как? Иван Петрович от меня всегда требует объективности в наблюдениях. Факты есть факты, но трактовать их надо всегда е одной позиции — с материалистической.

Карпов упрямо сжал губы, но промолчал. Позже он спросил:

— Ничего не удалось добиться сегодня?

— Ничего. Я почти не работал. Сидел вот над этим, — Степан показал на стеклянный сосуд, — сидел и думал… Каковы должны быть те условия, при которых вирус воспринимается организмом? Простуда? Повышенный или пониженный процент солей в крови? Наличие параллельных заболеваний?

Николай оживился:

— А ведь это идея! А что если и в самом деле попытаться изменить, например, процент соли в физиологическом растворе.

— Нет, Коля… Проще сначала попытаться воздействовать изменением температуры. Помнишь, как Пастер привил курам холеру? У птиц настолько высокая температура, что холерные вибрионы, пока акклиматизируются, не выживают…

— И он погрузил лапки кур в холодную воду и так понизил температуру. Да, это было простое и остроумное решение.

— Но у него дело обстояло проще: там нужно было только перешагнуть определенный температурный порог…

— То же самое может быть здесь. Вот что: времени терять нечего. Сколько есть термостатов? Четыре? Жаль, маловато. Надо бы штук десять. Понимаешь, Степан, — если установить в каждом термостате температуру на одну десятую градуса ниже, чем в предыдущем, можно будет за один раз охватить целый градус… А не одолжат ли нам пару термостатов соседи?

Это был уже прежний Коля — увлекающийся, нетерпеливый. Конечно, вполне достаточно, было бы и четырех термостатов, но он побежал в соседнюю лабораторию, спорил, доказывал, его голос долетал даже через стенку, — затем долго возмущался:

— Ну, ты подумай: ископаемое какое-то! Без начальства он не может шагу ступить. Что мы, съедим эти термостаты, что ли?

Степан, подготавливая препараты для эксперимента, улыбался. Ему было приятно Колино возбуждение.

— Коля, какие мы установим температурные интервалы?

— Я думаю через градус. От тридцати шести с половиной до тридцати трех с половиной. Ниже вряд ли стоит спускаться, а промежутки можно исследовать позже.

И вот эксперимент начат. В четырех металлических шкафах-термостатах при строго определенной температуре уже стоят четыре стеклянных сосуда с кусочками тканей в физиологическом растворе. В ткани введено по капельке консервированной крови боцмана Кэмпбелла.

Можно бы и закончить сегодняшнюю работу, но ни Степан, ни Коля не уходят. Через каждый час они производят контрольные осмотры, исследуют ткань под микроскопом.

Но поверхности "переживающих тканей" по-прежнему остаются чистыми, а поле электронного микроскопа по-прежнему ярко светится ровным изумрудным сиянием.

Коля и Степан ночевали в лаборатории патологической анатомии, вернее — поспали часа два перед рассветом, склонив головы на столы. В шесть утра Карпов уже тормошил Степана:

— Ну, вставай же, вставай! Тебе принадлежит честь открыть термостат номер один и сказать, что вирус Иванова найден.

Степан с трудом поднял голову:

— Рано, Коля! Ведь мы смотрели всего лишь два часа тому назад.

— А может быть уже не рано, а поздно? Вспомни "болотницу": ее вирус был виден только один час.

Контрольный просмотр ничего не дал, но Коля не хотел слышать о прекращении опыта. Он доказывал, что инкубационный период развития вируса может быть очень длительным.

Степан не стал спорить, хотя и считал эту затею ненужной. Он заметил, что хорошо бы один термостат освободить для экспериментов с переменным процентом солей в физиологическом растворе. Николай пообещал достать термостат и, действительно, сумел добиться разрешения временно использовать два термостата лаборатории анаэробных инфекций. Затем он ушел к Великопольскому, а Степан продолжал опыты. Изредка он заглядывал в термостаты переменной температуры, — там никаких изменений не произошло.

Минули сутки, вторые, начались третьи. Уже и Коля начал терять свой оптимизм, но ему, как изобретателю-самоучке, все казалось: еще один час, еще одна попытка и цель будет достигнута.

— Ну, погоди, Степа! Пусть уж пройдет ровно сто часов. Понимаешь — люблю круглые числа… Больше ждали — подождем еще сутки.

Но Степан был непреклонен:

— Надо освободить все термостаты. Попытаемся произвести теперь параллельные заражения. Как по-твоему — с вирусов начать или с микробов?

Коля не отвечал. Склонившись над сосудом из термостата номер четыре, он рассматривал кусочек живой ткани. На ее поверхности он заметил несколько тусклых цветных пятнышек. Раньше их не было.

— Степан! Ура!.. Есть!

У Степана перехватило дыхание. Он подскочил к термостату, долго всматривался в эти пятнышки, затем подготовил препарат, установил его в держатель электронного микроскопа. Это был прекрасный микроскоп новой конструкций, не убивающий микроорганизмов во время работы.

Взвыл мотор, откачивая воздух, щелкнул рубильник, вспыхнул зеленый экран. Степан лихорадочно вертел рукоятки фокусировки.

И вдруг на экране мелькнули какие-то тени. С помощью микрометрического верньера Степан подвел изображение ближе…

Черные точки на зеленом фоне были разбросаны группками. Они казались неподвижными.

Степан и Николай смотрели на эти точки, затаив дыхание. Ведь это и были частицы загадочного вируса, вируса Иванова.

Но вот что-то изменилось. Как будто не заметно было никакого движения, но число черных точек увеличилось. Изменился и размер точек — они распались на части, как шарики ртути. Через несколько минут повторилось то же самое: уже все поле усеялось мельчайшими точками. И вдруг поле стало совершенно чистым.

Николай посмотрел на часы. Было двадцать три часа пятьдесят минут. Прошло семьдесят два с половиной часа с момента введения в ткань сыворотки, содержащей вирус Иванова.

— Вот так, наверное, и "болотница"… — прошептал Карпов.

А у Степана перед глазами все еще стояла картина: черные точки распадаются на более мелкие, они равномерно покрывают весь экран и мгновенно исчезают.

"Как? Почему?"

На этот вопрос ему не ответил бы никто в мире.

Глава XIV

ЦЕНА ГЛАЗА

Туман… Туман… Туман…

Над узкими улицами лондонского предместья, над грязной Темзой нависла непроглядная пелена; она колышется, превращая все вокруг в бессмысленный хаос, глушит звуки, окрашивает испитые лица прохожих в мертвенные зеленовато-серые тона, угнетает, давит. Это — воплощение самой безысходной тоски, страшного в своем безмолвии отчаяния, болезненного одиночества, крушения надежд и желаний.

Человек идет вдоль Темзы шатаясь, но он не пьян. Человек бледен и худ, но это не от болезни. Он не ел несколько дней, он забыл, как потрескивают сухие поленья в очаге. Этот человек безработный и зовут его Джон Кэмпбелл.

Мысли у Джона странно путаются, ноги дрожат. Чтобы не упасть, он хватается за перила моста и закрывает глаза. Откуда-то из провала памяти выплывает картина: Ленинград… вышка собора… седоголовый русский… Как его? А, вспомнил, — Стефан Рогофф. Обещал вылечить…

Боцман грустно покачал головой, вспомнив, как увидел склонившегося над сундучком рыжего Дика. Вот он бьет Дика в челюсть, и тот отлетает, скаля зубы, как пес… "Медуза" плывет по смирному, однообразному до тошноты морю… Лондонский порт… Агенты у сходней… Выхоленный, полный презрения полковник… Полковник из Интеллидженс Сервис сказал: "Шпион! Русский шпион!" Кто шпион? Джон Кэмпбелл, честный парень и никогда не станет шпионом. Но разве там поверят?.. Это все Дик, рыжий Дик виноват!

— Эх!.. — Джон сплюнул и поплелся дальше. Еще оставалась одна — последняя — надежда: может быть, доктор Меджиссон сжалится. Если же нет…

Джон посмотрел вниз, за перила моста, — туман скрывал Темзу, но боцман вздрогнул: вода в реке, должно быть, холодна, как лед.

Джону пришлось итти пешком более двух часов — денег на подземку не было. К особняку доктора Меджиссона он подошел совсем обессиленным, чувствуя, что вот-вот упадет. Лакей не пустил его даже в переднюю, и Джон, криво улыбаясь, молча уселся на мокрые ступени парадного, зная, что никакая сила не сможет увести его отсюда.

Наконец дверь открылась, и лакей процедил сквозь зубы:

— Войди!

Джон, пошатываясь, подымался по мраморной лестнице, машинально подсчитывая в уме, сколько дней можно прожить, если продать хотя бы один из ковров, устилающих ступени. Откуда-то донесся столь аппетитный запах кофе, что у Джона судорога свела челюсти. Было тепло, светло, уютно. И сам Меджиссон — низенький толстяк — казался воплощением старой доброй Англии, о которой читались длинные нравоучительные истории в воскресных школах.

Меджиссон вопросительно взглянул на оборванца. Заметив мраморную расцветку его лица и рук, он покачал головой:

— Чем могу служить, уважаемый?

И взглядом, и тоном он как бы говорил: ты, безусловно, болен, причем болен какой-то странной, необыкновенной болезнью, но лечение стоит денег, которых у тебя нет.

Профессор Меджиссон давно уже перестал быть тем восторженным юношей, который мог по целым суткам не отходить от постели больного, гоняться за призраками неведомых болезней, мечтать и дерзать. Прежний Меджиссон исчез вместе с необеспеченностью и неопытностью, а этот — профессор, один из богатейших врачей страны — смотрел испытующе и холодно.

Но и Джон Кэмпбелл уже не был самоуверенным и дерзким забулдыгой-боцманом, сорившим деньгами по всем портам мира. Если течение времени вознесло и возвеличило доктора Меджиссона, то Джона Кэмпбелла оно сломило, вытравило у него лучшие человеческие качества. Однако у него еще нашлись силы, чтобы не заплакать, не броситься к доктору в ноги с мольбой о спасении. Запинаясь, он хрипло проговорил:

— Профессор, я болен какой-то странной болезнью. Меня никто не берет на работу: здоровому — и то почти невозможно устроиться… Я умираю с голоду… Профессор, если вам нужна моя рука, нога, кровь — все, что есть у меня, возьмите, но только вылечите.

Он судорожно всхлипнул и протянул руки:

— Профессор, у меня жена и ребенок, они умирают с голоду, а я не могу принести им ни шиллинга, хотя этими руками я умею делать очень многое… Профессор, я напишу договорное обязательство выплачивать вам половину своего жалованья до конца моих дней, — вылечите меня!.. Профессор, я ветеран войны — немецкая пуля в Нормандии пронзила мне грудь… Профессор!..

Меджиссон стоял все такой же непроницаемый, кругленький, благодушный и смотрел куда-то за окно, нетерпеливо притаптывая ногой. Ничто в мире не могло его разжалобить — он видел картины и погрустнее этой, профессора только раздражало, что этот оборванец отбирает драгоценные минуты.

Но боцман был настойчив:

— Профессор, русский доктор Стефан Рогофф предлагал мне в России пятьсот фунтов стерлингов за двадцать унций моей крови. Он говорил, что давно ищет такого больного.

Джон сболтнул о русском неожиданно для себя самого и испугался: полковник из Интеллидженс Сервис сказал, что если он проболтается, ему несдобровать. Но это был последний шанс на спасение, и боцман с радостью увидел, что на профессора подействовало воспоминание о русском.

— Он долго уговаривал меня… Он говорил, что из моей крови можно сделать какое-то чудесное лекарство, и обещал вылечить меня. Почему я не согласился? Ах, дурак! Ах, дурак!..

Боцман врал теперь неудержимо, с ужасом думая о том, что еще минута — и его прогонят отсюда. Он даже втянул голову и зажмурился, когда Меджиссон шагнул к нему и взял за плечо.

— Ты не врешь?

Глаза его смотрели недоверчиво и пронзительно. Боцман испуганно покачал головой:

— Нет, нет! Клянусь жизнью моего ребенка! — Он мог свободно клясться — ни жены, ни детей у него не было. — Рогофф даже дал мне свой адрес: он работает в Ленинграде, в противораковом институте…

Профессор крикнул:

— Вилли! Кофе!

Пока странный больной, обжигаясь, пил кофе, профессор Меджиссон внимательно наблюдал за ним.

"Похоже, что этот оборванец не врет. Интересно, что же выдумал этот Рогофф? Может быть, и впрямь стоит заняться оборванцем?.."

Мысли пролетали быстрые, скользкие:

"Нужно будет отдать его кровь для исследования. Только чтобы этот болван не догадался".

Меджиссон вспомнил, что из его лаборатории давно уже не выходило ничего нового, что незаконченные немецкие работы дали немного, а свежих теорий не появлялось. Но сейчас же пришла трезвая мысль: "Да врет же, все врет этот проходимец! Ну кто же заплатит пятьсот фунтов стерлингов за двадцать унций пусть самой драгоценнейшей крови? Ясно, врет!"

— Ну, так слушайте, как вас, — сказал Меджиссон боцману. — Я уже хотел было вам помочь, но теперь вижу, что не стоит. Вы просто лжец! (У Джона кусок застрял в горле). Стефана Рогоффа я знаю лично. Он хирург, а не микробиолог. Прочь отсюда, мошенник!

Боцман завопил:

— Господин профессор! Господин профессор, я расскажу всю правду! Я не мог рассказывать, — мне запретили в разведке. Но теперь я расскажу, — все равно пропадать!

И он рассказал все как было — не выпуская ни единственной детали, ни слова из разговора.

Профессор, все еще не веря ему, снял трубку. Он был достаточно знаком с тем заведением, которое интересовалось научными проблемами, разрабатываемыми учеными других стран, поэтому лишь спросил:

— Джон Кэмпбелл у вас зарегистрирован? А вещественные доказательства есть?.. Адрес Онкологического института?..

Меджиссон положил трубку и постоял несколько минут, барабаня пальцами по столу.

— Хорошо. Бог велит нам помогать ближним своим, — я помогу вам. У вас действительно редкая и почти неизлечимая болезнь. Лечение будет стоить больших денег, но я помогу вам достать их. Только никому ни слова. Это первый пункт моего условия.

Джон ушел от профессора Меджиссона с полным желудком, позвякивая в кармане мелочью. Он не удержался, чтобы не зайти в таверну и не пропустить стаканчик доброго виски. И оттого, что день был таким удачным, а впереди мерещились прекрасные картины, оттого, что приятно кружилась голова, мысли стали спокойными, светлыми. Даже проклятый туман больше не угнетал.

Джон шел, рассуждая сам с собой, и хвалил себя за уменье поговорить, приврать, где нужно.

Ловко он ввернул про жену и детей! А старикашка тоже, пожалуй, врет: он и в глаза не видел этого Рогоффа… Сразу догадался, куда нужно позвонить. И ответили. Что ж — важная персона! Обещал вылечить, — ну, этот вылечит, раз запросил десять тысяч долларов. Но еще останется десять тысяч, и можно славно пожить в свое удовольствие!

Джон чувствовал себя так, словно обещанные двадцать тысяч долларов уже лежали у него в кармане. Но где-то в глубине сознания, не заглушенная алкоголем, билась тревожная мысль: "Двадцать тысяч долларов! Какая ничтожная цена за частицу живого человека, за живой человеческий глаз, умеющий смеяться и плакать, видеть и чувствовать. Ах, Джон, бедный Джон, что же ты — мясная туша, что тебя раскупают по кусочкам? Бедный Джон, мой бедный Джон!"

Мысль становилась отчетливее, вот она уже стонет голосом матери, давным-давно умершей, ласковой, доброй… Это она перед смертью так стонала, обхватив голову Джона руками, зная, что оставляет сына одного в неуютном, злом мире — беспомощного, маленького…

А Джон — большой, но такой же беспомощный, как в детстве, идет по улице, сжимая кулаки, стараясь заглушить в себе этот стонущий голос, и, не выдержав, вновь заходит в таверну.

Его выносят оттуда под утро мертвецки пьяного, без гроша в кармане, и кладут на холодный мокрый тротуар.

Над узкой улицей, над грязной Темзой нависла непроглядная пелена. Она колышется, превращая все в бессмысленный хаос, проглатывает звуки, угнетает, давит. И стирается грань между холодной жуткой ночью и наступающим днем — серым, как безысходная тоска.

В этот день из Лондона на Восток выедет человек, у которого в кармане рядом с детальной биографией доцента Великопольского, будет лежать адрес Онкологического института, где был на практике Степан Рогов.

В этот день боцман Джон Кэмпбелл понесет свой живой глаз покупателю — американскому одноглазому мистеру. Боцману даже не дадут обычных двадцати тысяч долларов: его глаз ненадежен. Боцман получит лишь полцены и будет долго умолять доктора Меджиссона уступить тысячу долларов за лечение… И Меджиссон уступит, взяв с Джона Кэмпбелла подписку о том, что ввиду неизученности "мраморной болезни", он, Джон Кэмпбелл, не будет возбуждать судебного дела против профессора Меджиссона, если ему, Меджиссону, по прошествии одного года и после применения всех известных средств не удастся вылечить вышеупомянутого боцмана Джона Кэмпбелла.

Но все это будет днем. А сейчас, в предрассветных сумерках, Лондон все еще тих и молчалив, а боцману Кэмпбеллу на холодном тротуаре снится чудесный сон.

Глава XV

ВИРУС ИВАНОВА

Вечером десятого октября Степана Рогова вызвали на визефонный пункт. Карпов высказал предположение, что вызывает профессор Кривцов: в Москве у Степана знакомых не было.

Ровно в двадцать два тридцать, как указано было в извещении, на двери девятой кабины зажглись буквы: "Москва- по вызову № 44–12", и Степан с Колей поспешили к визефону.

Кабина была почти пуста. Не было аппарата, не было телефонной трубки. На столике у стены виднелась небольшая черная кнопка да врезанный в стену тускло поблескивал стеклянный экран. Неярко горела настольная лампа под темным козырьком.

Но вот Степан нажал кнопку, и экран вспыхнул золотистым светом. По нему быстро пробежали разноцветные тени, остановились… И вот уже виден столик, на столике лежит портфель и шляпа и над всем этим — рука. Степан сразу узнал — это была рука профессора Кривцова. А вот появился он сам, и в тот же момент в кабине послышался его голос:

— Ну, здравствуй, Степан! Э, да ты не один? А ну-ка подвинься, — кто там с тобой? А, здравствуй, Коля! И как вам не совестно: открыли вирус Иванова, а я об этом должен узнавать от профессора Ивлева.

Голос звучал настолько естественно, что и Степан, и Николай машинально повернули головы, как бы желая удостовериться, что профессор не прячется за матерчатой обивкой стены.

Профессор Кривцов захохотал:

— Друзья, не вертите головами! Ведь это установка объемного звука. Вот что, Степан, наклонись ко мне, я выдеру тебя за уши!.. — Он протянул руку вперед, и Степан с Колей испытали ощущение, что рука отделяется от экрана, выходит в воздух, тянется к их волосам. Изображение было также объемным.

Профессорский бас рокотал уже примирительно:

— Ну, хорошо… На этот раз прощаю, — не дотянусь рукой за тысячу километров.

Степан оправдывался:

— Я ведь не знал вашего адреса…

— Не знал! Академия наук, конференция! Почему я, когда услышал сегодня утром о вашем открытии, сразу же нашел тебя?

Затем он сказал уже совершенно серьезно:

— Поздравляю тебя, Степан! Поздравляю тебя, Коля! Если подтвердятся предположения профессора Климова, ваше открытие будет обозначать новую эру в медицине.

— Иван Петрович, ведь это вы открыли вирус. Мы с Колей лишь выполнили ваше задание.

— Кто открыл вирус? Какое задание? Ничего не пойму.

— Ведь это вы посоветовали мне испытать на "переживающих тканях".

— Ах, это! — профессор Кривцов откинулся на спинку стула и покачал головой. — Кроме этого способа исследования, я рекомендовал тебе еще десять. Но — молодцы! Молодцы и молодцы. Горжусь обоими. Ну, а как дальнейшие успехи? Ведь я получил старые сведения.

— Все то же, Иван Петрович. Стойкости вируса так и не удается добиться.

— Продолжайте исследования на тканях. Я приеду через неделю. Так вы уже перебрались в Микробиологический? Хорошо. Ивлев вам поможет, мы договорились обо всем. Ну, всего хорошего, друзья! Желаю большой, настоящей удачи!

Изображение расплылось, по экрану пробежали разноцветные тени и все исчезло.

Стойкости вируса Иванова добиться не удавалось. Небольшие тусклые пятнышки на поверхности ткани — вот и все, в чем проявлялось вирусное заболевание. На протяжении двадцати восьми минут, после трехсуточного инкубационного периода, вирус Иванова был виден на экране электронного микроскопа, затем разрушался, и все дальнейшие попытки обнаружить его оставались безрезультатными. Пятнышки на живой ткани продолжали существовать. Их количество не увеличивалось, но окраска и форма изменялись — медленно, едва заметно. Создавалось впечатление, что процесс длится, но отсутствуют какие-то ускоряющие вещества — катализаторы.

Именно поисками таких катализаторов и занимались Степан Рогов и Коля Карпов.

Все попытки приносили неудачу, создавались и последовательно разрушались десятки гипотез, приходили к концу оставшиеся кубические миллиметры сыворотки.

И Степан, и Коля Карпов выбивались из сил. Особенно тяжело было Коле: он продолжал работать у Великопольского и очень страдал, беспокоясь о Тане.

Но о Тане Снежко беспокоился не один Карпов. К середине октября с практики возвратилось большинство" студентов-выпускников, и в адрес Дальневосточной экспедиции полетели десятки радиограмм. Но там, как видно, некогда было подробно отвечать на запросы. В ответ пришла одна короткая радиограмма: "Исследования успешны. Состояние Тани удовлетворительно. Вылетаем двадцать шестого".

Двадцать восьмого октября экспедиция прибыла. Встречали ее торжественно: с оркестром, с цветами. Был зачитан приказ: дирекция Медицинского института объявляла благодарность студентам-практикантам Дальневосточной экспедиции и награждала их ценными подарками.

Лена Борзик, захлебываясь, рассказывала обо всем, что еще два дня назад казалось таким обычным и что теперь уже переходило в область романтики; Миша Абраменко старался сохранять вид солидный и невозмутимый; его качали до тех пор, пока он не запросил пощады; Таню Снежко окружили плотным кольцом ее друзья и наперебой рассказывали самые свежие новости.

Таня чувствовала необыкновенный прилив сил: она даже смогла приподняться на локте. Девушка была счастлива: музыка, цветы, приказ дирекции, внимание друзей — все это и смущало и радовало ее. Никто не расспрашивал о самочувствии, словно само собой разумелось, что она уже выздоравливает и через два дня вместе с другими студентами начнет последний учебный год.

Степан подошел и запросто, словно они расстались только вчера, крепко пожал ей руку. Коля — похудевший, — грустный смотрел на Таню ласковыми, растерянными главами.

Но когда через час в палате клиники Медицинского института, куда поместили Таню, Степан подробно рассказал о вирусе Иванова и о возможности создания антивируса, Тане стало грустно: ей так хотелось поработать. вместе с друзьями. Мишу Абраменко поразил факт, что частицы вируса Иванова, как и вируса "болотницы". остаются видимыми на протяжении короткого времени, и он высказал предположение, что эти два вируса могут интерферировать: Лена посоветовала попытаться привить вирус Иванова обезьяне. Они были готовы начать работу хоть сегодня.

Таня вздохнула и закрыла глаза. Они будут работать, производить интереснейшие исследования, а ей придется отлеживаться.

Степан понял ее состояние и взял за руку.

— Не надо, Таня! Мы будем работать вместе. Помнишь: "Больше жизни!" Скажи, не думаешь ли ты, что следует попытаться применить ферменты для активизации вируса Иванова?

Ей снова стало хуже. Возбуждение прошло, а с ним ушли и силы. Но она все же заставила себя улыбнуться:

— Степа, что я могу тебе сказать, если я не видела вируса Иванова и ничего не знаю о нем? Но если этот вирус похож на вирус "болотницы", тогда попробуйте расспросить у Семена Игнатьевича, — если он в состоянии говорить, конечно, — у него есть кое-какие предположения.

Она еще пыталась вслушиваться в разговор друзей, до ей казалось, что голоса звучат все глуше и тише, что электрическая лампочка постепенно гаснет, а кровать начинает покачиваться и в полумраке плывет куда-то, как челн на поверхности большого озера.

В небольшой комнате, освещенной мягким светом люминесцентных ламп, на больничной кровати спит Таня Снежко. Она дышит порывисто, изредка вздрагивает во сне, как бы желая стряхнуть что-то гнетущее, и вновь успокаивается.

В соседней палате на такой же кровати лежит профессор Петренко.

— Вы считаете это большим достижением? — спрашивает он Ивлева и Кривцова.

— Ну, конечно! — отвечает Ивлев. — Ведь подумать только: два студента, почти без всякой помощи, сделали огромное открытие.

— Э, не то! Не то, Алексей Иванович! Вспомните, как вы работали над изменчивостью вирусов. У вас была прекрасная идея, но еще не хватало практического опыта. Мы помогали вам всем коллективом. И мне кажется, что мы мало уделяли внимания ребятам… Их удачи случайны: Рогову удалось отыскать вирусоносителя болезни Иванова случайно, Карпову пришло в голову продлить эксперимент случайно… Я не против случайных удач, но ведь главное внимание надо обратить на то, чтобы будущие ученые умели преодолевать препятствия.

Профессор Кривцов возразил:

— Семен Игнатьевич, вы не совсем правы. Не знаю, как Карпов, но Рогов воспитывался именно так.

— Все это хорошо, но не забывайте — они пока что студенты. Их нельзя упускать из виду. Вот мы упустили Карпова, его подхватил Великопольский. Я больше всех виноват в том, что не настоял на Ученом совете, чтобы Карпова прикрепили на практику к кому-нибудь другому. Таких ошибок повторять нельзя… Да, кстати, что поделывает Великопольский?

— Молчит.

— А как же его антиканцерогенные вещества?

— Возится с биоцитином, как всегда произвольно трактует факты в защиту своей теории.

— А вы?

— Ждем.

— Алексей Иванович, ждать нельзя. История с диссертацией Великопольского затягивается. Надо писать в газету.

— Уже написано. Статья появится в одном из ближайших номеров "Вестника Академии наук". Мало того, на конференции онкологов Иван Петрович по пунктам разбил всю теорию Великопольского.

— Не всю, положим…

— Не скромничайте, Иван Петрович!.. Кроме того, заканчивается разработка вирусной теории рака в Ленинградском институте.

— Хорошо! Очень хорошо! Ну, хватит о Великопольском. Поговорим лучше о "болотнице" и о вирусе Иванова.

— "Болотницу" начинаем изучать завтра. Сообщение с нестойкости вируса очень кстати.

— А вирус Иванова предоставим на растерзание студентам.

— Не рано ли, Иван Петрович?

— Шучу, шучу… Они будут проводить всю работу под нашим с Алексеем Ивановичем руководством.

— Ну, добро!.. Ах, друзья, если бы вы знали, как тяжело болеть! В эту минуту я чувствую себя сносно, но через час-два не в состоянии буду даже думать. Ну что же мне, вот так пластом и лежать? Как на самом скучном курорте!

— А когда вы были на курорте?

— До войны был.

— Забылось, пожалуй?

— Да вот вспоминаю… Но нет, друзья, совершенно серьезно: с "болотницей" надо покончить как можно скорее!

Он вздохнул и закрыл глаза. В комнате сразу стало тихо.

Кривцов прошептал:

— А почему Марии Александровны до сих пор нет?

— Дежурит. У нее сегодня три неотложных операции.

Петренко шевельнулся на кровати, позвал:

— Маша… — открыл глаза, посмотрел на Ивлева и Кривцова и огорченно спросил:

— Маши нет?

— Нет.

Глава XVI

ОПЯТЬ НЕ СКАЗАНО НИ СЛОВА

Снег начал итти поздно вечером, — спокойный, медленный, как бывает только в начале зимы. К утру окна затянуло легким фантастическим рисунком; на провода, на ветви деревьев осел пушистый иней; гудки заводов прозвучали торжественно и гулко; все в мире вдруг изменилось.

Но вот к полудню из-за туч проглянуло солнце. Оно лишь скользнуло своим косым лучом по земле, но и этого было достаточно, чтобы разрушить творение великого художника-мороза.

С окон исчезли доисторические папоротники; деревья, утратив свои пышные наряды, стали голыми и неприглядными. На улицах набухал водой грязно-желтый снег. Было неуютно и мрачно.

И оттого, что так неожиданно и быстро распался сказочный мир, что лыжную экскурсию вновь придется отложить на неопределенный срок, Галина ожесточенно топтала грязную кашицу снега, недовольная сама собой, подругами — всем. Как бы желая подчеркнуть свое презрение к зиме, оказавшейся бессильной, она умышленно выбирала места, где еще не ступала нога прохожего, и ставила ботик, с вывертом отбрасывая снег.

Ее коротенькое пальто — расстегнуто, из-под воротника торчит хвостик косы; потрепанный портфель болтается вниз замком, — восьмиклассница Галина явно не в настроении.

День вообще был очень неудачный. Началось с того, что она плохо ответила по математике. Ей, правда, поставили пять, но ведь ясно, что пятерки она не заслужила. Она так и сказала Виктору Никаноровичу. Разве это неправильно? Почему же тогда против нее ополчились девочки? Рая даже сказала: "Ты всегда задираешь нос и, наверное, хочешь, чтобы тебе ставили пять с плюсом!" А затем, после уроков, состоялось классное собрание, и все долго спорили о долге и честности, о помощи и подсказках… Галина сказала, что Клава, ее подруга, поступила нечестно, потому что давала Рае списывать контрольную по химии. И Клава, и Рая обиделись… Нет, день был явно неудачным.

Дома никого не было. Бабушка, наверное, повела Славика на прогулку.

Свернувшись калачиком на диване в своей комнате, Галина раскрыла книгу. Она старалась заглушить чувство недовольства и раздражения, заставляя себя думать о том, что скоро начнется зима, что хорошо будет кататься на лыжах…

Размечтавшись, она уснула. Ей приснилась зима — снежная, веселая, но сон был очень короток: Галина едва успела стать на лыжи, как вдруг поскользнулась и полетела куда-то под гору все быстрей, быстрей, быстрей…

Она испуганно вскинула руки и тотчас проснулась. Теперь ей уже хотелось, чтобы этот сон продолжался. Вероятно, вот так же сладко замирает сердце, когда прыгаешь с трамплина…

Но как крепко ни закрывала она веки, заснуть не удавалось. А тут еще сквозь неплотно прикрытую дверь доносился чей-то приглушенный бубнящий голос… Это, видимо, доцент Жилявский.

— Бу-бу-бу-бу… — передразнила его Галина и отвернулась к спинке дивана.

Интересно, о чем он там бубнит? Он вечно что-нибудь доказывает — кругленький, лысый, с противными масляными глазками. В последнее время он начал приходить слишком часто и, развалившись в кресле, рассуждал обо всем в мире, а затем уходил с Антоном Владимировичем в кабинет и долго вот так о чем-то бубнил.

За дверью на секунду установилась тишина, а затем послышался голос Антона Владимировича. Он звучал как-то странно, — приглушенно, мягко, словно отчим оправдывался. Галина представила себе Антона Владимировича; он, вероятно, прищурил глаза и немного ссутулился — он всегда сутулился, когда оправдывался перед мамой. А Жилявский, наверное, сидит, заложив ногу за ногу, и посматривает искоса, торжествуя.

Вдруг в кабинете кто-то стукнул кулаком по столу, так, что задребезжал графин, и Жилявский крикнул:

— Должны! Понимаете? Должны!

Отчим смолчал.

Опять забубнил Жилявский, только конец фразы был понятен:

— …а нам — все известно!

"Что известно? — думала Галина. — Почему Антон Владимирович мямлит, как школьник, вызванный к директору? Почему голос у Жилявского звучит так жестко и злобно?"

Она вообразила, что Жилявский — шпион, вымогающий у отчима важные сведения.

"Что же теперь делать? Позвонить в милицию? Открыть дверь и крикнуть: "Уходите отсюда, вы, шпион!" А если он вовсе не шпион, что тогда?"

Галина не знала, как нужно поступить, и прислушивалась к каждому звуку за дверью. Там продолжалась беседа, но нельзя было понять ни слова. Лишь в те секунды, когда немного затихал уличный шум или же собеседники повышали голоса, долетали обрывки фраз. Речь шла о лабораториях и исследованиях. Галина почти совсем успокоилась, но вдруг снова насторожилась.

— Ну, а что же с этим Роговым? — спросил отчим.

Галина вскочила с дивана и побежала к двери. Она прижала руку к груди, — сердце билось так сильно, что, казалось, его стук был слышен в другой комнате.

— Нужно доказать, что для советской науки его попытки просто вредны… (Галине показалось, что Жилявский как-то особенно подчеркнул слово "советской").

Конца фразы дослушать не удалось: в кабинете зазвонил телефон, отчим долго объяснял кому-то, куда нужно отправить вакцины, и просил доставить партию животных для экспериментов. Он по нескольку раз повторял одно и то же, как бы желая оттянуть беседу с Жилявским, а когда окончил, сразу же заговорил:

— Он как-то явился ко мне и принес листок с формулами, вот копия этих формул. Я ему доказал, что все это — бред сумасшедшего профессора. — Отчим засмеялся. — Он уверяет, что это страница из рукописи немецкого профессора-микробиолога Макса Брауна, — вы ведь, наверное, не знаете, что Рогов просидел в немецком подземном институте всю войну? Так вот, не поинтересуетесь ли этими формулами?

— Нет, пусть позже. А сейчас я откланиваюсь. Значит, запомните: для советской медицины все теории раковых заболеваний вредны. Кроме вашей, конечно… Да, вредны, и поэтому мы поддержим вас в вашей работе. Желаю вам всего наилучшего!

Послышались шаги, стукнула дверь, и Галина разочарованно опустилась на диван. Как хорошо, что она не позвонила в милицию — вышел бы необыкновенный скандал. Жилявский, конечно, неприятный человек, но он беспокоится о советской науке. Значит, он не враг.

И все же на душе у Галины остался какой-то осадок. Почему они говорили о Степане, как о каком-нибудь вредителе?

Галина попробовала представить себе лицо Степана, вспомнила его открытый прямой взгляд, злые искорки в глазах, и подумала, что Степан никогда не станет вредителем. Может, он ошибся и не хочет понять своих ошибок? Вот Антон Владимирович, наверное, исправился после того, как его сняли с руководящей работы. Он теперь все время говорит о лаборатории, заботится о ней… А Степан — гордый… Ему надо было бы помочь, объяснить, но Антон Владимирович его не любит.

И вдруг Галине очень захотелось увидеть Степана.

Она попробовала убедить себя, что это просто неудобно, что Степан вряд ли выслушает ее советы, что даже неизвестно, где его можно встретить… Но все это были лишь отговорки. Она уже одевалась, решив, что именно сегодня должна надеть новое шелковое платье с бантом.

Степан, вероятно, в Микробиологическом институте. Талина вспомнила, как возмущался Антон Владимирович: "Места и так не хватает, а Рогову выделили отдельную комнату!" Да, Степан безусловно там. Надо спешить — рабочий день скоро кончится.

Подходя к институту, Галина волновалась. Она никак не могла решить, с чего начнет разговор, поэтому "намеренно замедлила шаги перед институтом — ей хотелось оттянуть время встречи. Но в этот момент из вестибюля вышел Степан. Он осмотрелся вокруг, увидел какую-то девушку в меховом жакете, улыбнулся ей, быстро перебежал улицу и вдвоем с ней пошел вниз, к площади.

Галина растерянно посмотрела им вслед, ругая себя за то, что сует нос в чужие дела, что надела новое платье, что не вышла из дому на пять минут раньше.

Она повернулась и пошла домой.

Под ногами чавкал влажный грязно-желтый снег.

Степан сразу заметил, что Катя чем-то взволнована и угнетена. Она позвонила в институт и попросила срочно выйти в вестибюль, хотя знала, что Степан сейчас работает по восемнадцать часов в сутки.

"Значит, у нее важное дело", — решил Степан и ни о чем не расспрашивал, зная, что Катя расскажет сама. А Катя тем временем думала:

"Дойдем до того киоска — скажу… Нет, до площади". Хотелось сказать, надо было сказать и — не могла. Не могла произнести слово "операция" — страшное слово, звучащее, как дребезжанье холодных хирургических инструментов на мраморном столе. Это слово, казалось, было бы равносильно смертному приговору: Катя с детства не любила и боялась врачей, почти никогда не болела и внушила себе, что если заболеет — обязательно умрет.

Но и молчать нельзя. Сегодня утром врач категорически заявил: или операция, или он не отвечает за ее жизнь.

Катя робко попыталась спорить с ним, — объяснила, что скоро экзамены, что она сейчас просто не может… Просила отложить операцию до лета… Но доктор был непоколебим и под конец, покачав головой, сухо сказал:

— Как хотите. Операцию можно сделать и летом, но знайте: с каждым днем она будет для вас все более тяжелой.

Он отвернулся и посмотрел в окно, где в это мгновение проскользнул и тотчас погас золотой солнечный луч.

И Кате показалось, что этот луч навсегда подчеркнул этот день, а вслед за ним настанет тьма, тьма навсегда. Она медленно вышла из кабинета врача, старалась быть спокойной, но ей не хватало воздуха, и в висках мелко вызванивали молоточки:

— О-пе-ра-ци-я…

Операция была неизбежной, она это знала и чувствовала если только сообщить об этом Степану, он скажет: операцию нужно делать немедленно. И она бы ему поверила.

Но как трудно начать разговор!.. Нет, еще несколько кварталов… Еще несколько шагов… Ну, вот и окончились все намеченные рубежи.

— Степа!

Он не произнес обычного "что?", молча повернул к ней голову и посмотрел встревожено, ободряюще, нежно… И Катя подумала, что Степан будет очень переживать, если ее положат в больницу. Он не сможет работать, а ведь у него уже что-то получается…

Степан все еще смотрел на Катю, ожидая, что она скажет А Катя передумала: нет, сейчас не нужно. Пусть позже…

— Степа, грустно мне почему-то и тяжело… И сама не знаю, почему. Ты прости, что я оторвала тебя от работы, — я больше не буду… Может быть, пойдем в театр?

Они проходили мимо театра. Центральная улица, словно шумный весенний поток, плыла вниз. к площади; вспыхивали фонари, ярко светились огни реклам, люди шли веселые, вдали слышалась музыка.

Это была жизнь. И казалось, что в мире нет страданий, нет болезней и страха перед бессмысленной смертью. А то, что случилось утром, — поликлиника, врач, будущая операция — казалось нереальным, его хотелось забыть, как дурной сон.

— Пойдем Катя!.. — Степан почувствовал, что Катя, вымолвив несколько слов, стала более веселой. Но он знал и то, что Катя, высказала не все, что ее что-то угнетает. И он начал говорить, что жизнь — хороша, нo в жизни хорошо все; что этот синий вечер с кружащимися снежинками красив так же, как и ленинградская белая ночь; что жизнь, как и сама природа, ярка и многогранна…

Он рассказал ей о дальних странствиях одинокой снежинки, и эта старая хрестоматийная история из его уст прозвучала как-то по-особенному, по-новому…

Облачко невесомого пара подымалось высоко, в беспредельную синеву неба, но этот простор не был мертвым: по нему мчались краснозвездные корабли, над ними вспыхивали блики полярных сияний, и с этими огнями перекликались яркие огни земли… Облачко превращалось в снежинку, снежинка плыла над просторами Родины, — она видела прекрасные города, слышала песни, ей хотелось опуститься вниз. Но злые ветры не давали: они стремились угнать ее далеко-далеко, в мертвые полярные пустыни… Но вот над лесозащитной полосой воздух задышал призывно и мягко, м снежинка, кружась, полетела вниз…,0на станет капелькой воды, ее вберет в себя толстый обжора-корень сахарной свеклы. И Катя возьмет в руки этот громадный бурак и даже не будет знать, что в нем томится бедная пленница — капелька воды…

Это была сказка, обыкновенная детская сказка, но слушать ее было легко и приятно. Катя улыбнулась:

— Ты поэт, Степа!

Улыбнулся и Степан:

— Конечно, поэт, хоть и не написал ни единственной строчки стихов. Мне кажется, что поэзия близка каждому человеку. Мы скоро будем жить при коммунизме, а при коммунизме каждый должен быть поэтом. Ведь и сам коммунизм — поэма, которую мы творим…

И вдруг Катя, прижавшись к Степану, тревожно спросила:

— Степа, кто этот мужчина в серой шляпе? Вон там, у подъезда…

Степан оглянулся. У подъезда Медицинского института стояли Великопольский и Коля Карпов. Они о чем-то оживленно беседовали.

— Да. это так, один… тип. Помнишь я тебе рассказывал, что отдач ампулу доценту? Так вот это он и есть, доцент Великопольский.

Катя уже вспомнила: это был тот самый человек, который полгода назад в городском парке так пренебрежительно к злобно отозвался о Степане. Она сказала шепотом:

— Степа, это твой злейший враг!.. Я его совсем не знаю, видела всего один раз и, конечно, забыла бы, если б не слышала, с какой ненавистью он говорил о тебе… Ты остерегайся его!

— Может быть, это и не враг, но противник. У меня с ним еще будут стычки. Я ему очень верил вначале, я почти любил его, но сейчас я вижу — это подлец! Посмотри, вот он улыбается, но я не верю его улыбке.

Великопольский засмеялся коротко, сказал еще несколько слов и быстро поднялся по ступеням. Коля направился навстречу Степану и Кате.

— А я к тебе, — закричал он еще издали. — Только сейчас освободился. Кто сегодня дежурит?

Подойдя вплотную, Коля догадался:

— Катя? — и протянул руку. — Николай Карпов.

Катя столько слышала о Карпове, что, даже не зная его, чувствовала к нему симпатию. А Коля уже шутил:

— Вытащили этого бирюка? Вы знаете, я каждый вечер тащу-тащу его прогуляться — и никак не вытащу. Совсем как в сказке о репке…

И вдруг он посерьезнел:

— Степа! Я сегодня прочел сообщение о том, что новый фермент биоплаза очень ускоряет процесс развития вирусов. Нельзя ли нам попытаться использовать этот фермент? Мне кажется, что именно таким путем мы сможем достигнуть некоторого, пусть неполного, успеха.

Приятная теплота разлилась в груди у Степана: Коля впервые за это время сказал "мы". Да и мысль его была очень интересной.

— Не только можно, но и нужно, Коля! И немедленно, сейчас же.

Они начали обсуждать, как именно поставить опыт; поспорили, затем согласились друг с другом; увлекшись, начали сыпать терминами. Катя шла рядом, и они, спохватываясь, старались и ее вовлечь в беседу, но девушка чувствовала, что друзьям сейчас не до нее. Нужно было уйти, а уходить не хотелось. И она пожурила их:

— Эх, вы! Затеяли ученый спор, а обо мне совсем забыли. Вы лучше скажите, выйдет ли толк из вашей работы?

Коля стал посреди тротуара и расшаркался, смешно помахав треухом:

— Простите, сударыня! — Потом назидательно, старческим голосом спросил: — Студентка? Тэк-с… Латынь учить надо!

— А вы по-русски. Разве нельзя?

Николай удивленно поднял белесые брови:

— Степан Иванович, вы слышите? Дама говорит вполне резонно. Что еще за латынь? Поставить вопрос о том, чтобы употреблять только русские термины: ведь все латинские внуки итальянцы, французы и прочая — к нам ездят учиться, а мы все еще избегаем собственных словообразований.

И сразу же, без всякого перехода, сказал с искренним вздохом:

— Эх, Катя! Сколько людей можно будет спасти, если найдем средство против рака, саркомы и прочих мерзостей Ведь и у меня отец умер от рака… Но вот беда — никак не можем поймать как следует этот проклятый вирус Иванова. Попробуем сегодня, Степан?

Катя видела — оба рвутся в лабораторию — и не стала больше их задерживать.

— Ну, друзья, мне пора домой… Нет, провожать меня не стоит — тут несколько шагов. До свидания, Коля! До свидания, Степа!

Они ее удерживали за руки, она шутливо отбивалась и, вырвавшись, крикнула:

— А вам желаю удачи! Счастливо!

Улетела грусть, развеялась тоска. Жизнь была так хороша!

Катя верила, что скоро будет открыт чудесный препарат, и первым человеком, которого вылечат при помощи него, будет она сама.

Глава XVII

"РАК ПОБЕЖДЕН"

Долго пришлось бы описывать, как победили "болотницу" разновидность эпидемического дальневосточного энцефалита. Тысячи врачей многие дни просиживали у изголовья больных, сотни микробиологов во многих институтах страны работали над созданием препаратов против этой болезни. Каждое открытие, самое ничтожное и самое великое, требует напряженной работы. Победа была достигнута общими усилиями: студентка Снежко установила, что вирусоносителями "болотницы" являются болотные крысы; владивостокский врач Цой заметил, что облучение радиоволнами сантиметрового диапазона значительно улучшает деятельность сердца больных; московский академик Бернардский высказал подтвердившееся предположение о том, что методика лечения "болотницы" должна быть аналогичной методике лечения заболеваний мозга; Ленинградский микробиологический институт создал живую вирус-вакцину для профилактических прививок; Харьковский институт имени Мечникова — препарат для лечения.

Как бы то ни было, к весне основная масса больных "болотницей" постепенно начала выздоравливать, а в Златогорск вылетело несколько врачей-инструкторов Академии медицинских наук, чтобы покончить с этой болезнью раз и навсегда.

Двадцать восьмого марта Тане Снежко впервые разрешили подняться с постели, а одиннадцатого апреля она выписалась из клиники.

Был хороший весенний день. Крупные, легкие, совсем летние облака неторопливо плыли по ярко-голубому небу; лопались почки на деревьях, выпуская острые язычки зелени; о чем-то оживленно беседовали птицы.

Таня опьянела от воздуха, солнца, птичьего крика, автомобильных гудков, музыки, доносящейся из парка. Ее окружили со всех сторон друзья, шутили, смеялись.

— Подождите, подождите минутку, — повторяла Таня. — Дайте дух перевести!

Все это было и раньше: облака и солнце заглядывали в окна палаты; музыка звучала из репродуктора; букет лозы, покрытой белыми барашками, стоял у нее на столике; друзья приходили ежедневно, — но только теперь, когда все это собралось вместе, Таня почувствовала настоящую радость. Она подбежала к Лене Борзик, чмокнула ее в щеку и засмеялась:

— Лена, ты опять толстеешь? Спишь, наверное, много?

— Не даем спать! — заметил Миша Абраменко, как всегда, солидно и безапелляционно.

— Да ведь кедровых шишек нет? — Таня показала, как Лена умащивалась на своей необыкновенной подушке.

— Она сейчас считает, что ящик из-под микроскопа удобнее. Правда, Лена, что у тебя сегодня вместо подушки был ящик?

Лена задорно тряхнула головой:

— Конечно, неправда! Это ты спал, а мы со Степаном работали всю ночь. Ой, Таня, что у нас получается! Сегодня мы производим последний опыт. Степан просил тебе раньше не говорить, чтобы не беспокоить. Он вообще какой-то, — Лена фыркнула, — слишком осторожный. С меня, например, взял честное слово, что я никому не расскажу о вирусе Иванова… А все знают. В нашей лаборатории каждый день бывают и директор института, и парторг, и профессора, даже Несмеянов позавчера заходил. Я как раз дежурила, а он спрашивает: "Скажите, это не вам ли я поставил четверку на первом курсе?" Мне, говорю. "А ну-ка снова спрошу вас, не ошибся ли"… И как начал спрашивать, как начал… А потом говорит: "Молодец, принесите матрикул, поставлю пять"… Пошутил, конечно!

Они шагали в ногу по широкой асфальтированной улице, думая о том, что скоро окончат институт и разъедутся в разные стороны, но всегда будут вспоминать эти дни, как самые светлые, самые хорошие.

Таня радовалась, что не отстанет от товарищей: выпускной курс в основном весь год занимался практикой, ей практику зачли, а теоретические курсы за последние два месяца она основательно подогнала. Ей было только немного досадно, что не пришлось поработать над вирусом Иванова.

— Ну, друзья, давайте поспешим. Я хочу собственными глазами увидеть, наконец, ваш вирус.

Вот и настал день последнего, решающего опыта. Коля, задумавшись, глядел в окно. Было свежее утро. Друзья ушли к Тане. Хотелось пойти вместе с ними, но нельзя. Вот уже скоро-скоро наступят те минуты, когда выяснится все.

Николай перевел взгляд на Степана. Тот, откинувшись на спинку стула, сидел, закрыв глаза.

"Усталость, — определил Коля. — А впрочем, нет. Это просто потому, что успех дался не сразу, а по частям. По мелочам торжествовать было рано, а все открытие в сущности и состоит из неисчислимого множества таких мелочей".

Он задумался и, кажется, вздремнул, но сейчас же вздрогнул и посмотрел на часы.

— Не пора ли начинать, Степа?

— Пора. Прошло ровно семьдесят два часа… Приготовь препарат.

— Есть, приготовить препарат! — Коля бросился к термостату, чувствуя, как приливает к вискам кровь, как гулко стучит сердце. — На сколько понизить температуру? Есть, на четыре градуса! — Он перевел рукоятку реостата и подмигнул Степану.

Степан улыбнулся в ответ, но улыбка получилась напряженной. На его небритом лице вздулись желваки, глаза блестели.

— Начали! Засечь время!

— Есть!

Мягким осторожным движением Степан открыл термостат и вытащил оттуда стеклянный сосуд сложной формы, наполненный голубоватой прозрачной жидкостью. Поддерживаемый стеклянными трубочками, по которым подавалось питание и воздух, в ней плавал кусочек мышцы, покрытый тонкой эластичной кожей. На коже виднелся сложный рисунок, состоящий из разноцветных точек. Этот кусочек болел болезнью Иванова.

— Записать температуру!

— Есть.

— Препарат номер два!

— Есть.

Коля торопливо придвинул к себе второй сосуд из другого термостата. В нем была уже иная — бесцветная, мутноватая жидкость. Еще более сложная конструкция поддерживала уродливо раздутую почку иссиня-красного цвета — это была выращенная в искусственной среде раковая опухоль.

Быстрым, уверенным движением Степан отрезал кусочек пятнистой кожи от первого препарата и вложил его в разрез, сделанный Колей в раковой опухоли. Затем медленно, осторожно поставил сосуд в термостат и вытер тыльной стороной ладони пот со лба.

Вторые сутки без сна — не пустяк.

Спать уже даже не хотелось, только в висках монотонно шумела кровь, да все тело казалось тяжелым и безвольным. Мысли то вспыхивали, то исчезали, раздражая своей бесконтрольностью. Еще труднее было выразить их на бумаге. А Степану хотелось, чтобы каждое слово было теплым, отточенным, искренним — он писал письмо профессору Климову:

"… От всей души благодарю Вас за Вашу большевистскую дружескую помощь. Благодарю и поздравляю с успехом: я сижу сейчас у термостата, где, пожалуй, впервые в истории происходит контролируемая человеком борьба вируса Иванова с вирусом рака. Это та борьба, которую Вы назвали интерференцией вирусов и которую Вы предвидели, предполагая, что в процессе развития вируса Иванова есть определенные стадии. Неужели действительно найдено средство против рака? Я сейчас подумал об этом, как посторонний человек, и эта фраза прозвучала необыкновенно, сказочно! Ну, а если вирус Иванова действительно интерферирует со многими вирусами? Да ведь это и есть воплощение моей детской мечты об антивирусе. Это миллионы спасенных человеческих жизней!

Виктор Семенович! Дорогой! Я совсем не чувствую усталости, хотя час тому назад был готов упасть и уснуть мертвым сном. Ведь то, что мы делаем сейчас, — просто чудо! И главная заслуга в создании антивируса — Ваша. Вы дали нам вирус Иванова.

Пусть позже, при встрече, я расскажу Вам детально, каким в сущности простым было решение загадки. Но какого труда стоит эта простота! Дело в том, что надо было перевернуть всю методику исследований. По некоторым, вполне понятным Вам соображениям, я пока не описываю подробностей, но скажу: я один ничего бы не мог сделать. Мы работали вчетвером, под руководством двух профессоров и одного доцента, и только наши. объединенные усилия дают мне право сейчас написать: вирус Иванова имеет стадии развития. Через несколько минут я смогу написать Вам еще одну фразу: рак побежден!.. Я уверен в этом, ибо предварительные опыты подтвердили взаимную интерференцию"…

Степан положил перо и возбужденно зашагал по комнате. Усталость действительно исчезла. Двенадцать минут оставалось до первого контрольного просмотра раковой опухоли; двенадцать минут, каждая — как день… И Коля, милый, взволнованный Коля, стоит, весь напружинившись, как перед прыжком.

Степан отвернулся и посмотрел в окно. На ветке суетился воробышек. Где-то прогудела автомобильная сирена.

Но все заглушало едва слышное тиканье часов. И когда зашипела пружина, собираясь пробить пять раз, Степан бросился к термостату и открыл дверцу.

Кусочек мышцы, который шесть часов тому назад был отвратительным нагромождением изуродованных раковых клеток, побледнел, уменьшился в размерах и, самое главное, покрылся сверху слоем нормальных клеток. Степан, торопясь, отрезал небольшой кусочек ткани, приготовил препарат и положил его на предметное стеклышко микроскопа.

Да, это были нормальные, вполне нормальные клетки! Это была победа.

— Хорошо!.. Ух, как хорошо!

Профессор Кривцов, потирая руки, расхаживал по лаборатории студенческой бригады. Иногда он останавливался перед Степаном и смотрел на него, удивленно подняв брови.

— Степан! Да ты ли это? Семен Игнатьевич, а знаете, каким я впервые увидел Степана Рогова? Вот таким. — Он поднял руку на метр от пола. — Принесли изможденного, седого… Думал умрет… А сейчас — смотри ты! Ведь он оставит нас без работы. Ну куда я теперь денусь со своей патологией? — Кривцов комично развел руками. — Да и вы, дорогой эпидемиолог, не отвертитесь. Скажут: "В архив!"

Петренко добродушно согласился:

— В архив — так в архив.

Степан смущенно улыбался:

— Семен Игнатьевич! Иван Петрович! Да ведь ничего неизвестно, мы же еще не испытали на живом организме.

— Э, друг, уже все известно! Пусть еще год, пусть два придется поработать — и не одному тебе, а всему институту но успеха добьемся.

— Завтра мы создадим бригаду вирусологов. Как вы считаете, товарищ Рогов, нужна ли такая бригада?

— Конечно… Но…

— Вы хотите сказать, что в эту бригаду должна войти ваша студенческая?

— Да.

— Безусловно. Вы тоже согласны, Семен Игнатьевич? Ну, вот и хорошо. Руководить бригадой мы будем по-прежнему втроем. Пока что, конечно.

В шесть часов начиналось заседание Ученого совета. Уходя, профессор Петренко еще раз напомнил:

— Будьте очень осторожны, Степа! Дежурство должно быть непрерывным. Ведь сыворотки больше нет?

— Ни капли.

— Сегодня у нас на Совете решаются важные дела, но я загляну сюда часам к двум ночи. Кто дежурит?

— Я.

— Вам надо отдохнуть. Завтра начнется не менее важная работа.

— Тогда Коля Карпов.

— Не стоит. Он тоже не спал. Пусть лучше Абраменко.

В коридоре послышались веселые голоса, дверь распахнулась и влетел Коля. Он швырнул на стол какой-то пакет и, став у порога, торжественно изрек:

— Ее микробиологие Татьяна Снежко-Дальневосточная. Собственной персоной после пятимесячного добровольного заточения в клинике. Ну, преклони же колена, невежливый ты человек!

Таня подходила к Степану, улыбаясь, протянув обе руки. А Николай уже откручивал проволоку на горлышке бутылки. Шампанское брызнуло в потолок, но Карпов ловко подставил мензурку.

— Товарищи! За наш успех! За профессора Климова! За Кривцова, Петренко и Ивлева! Наконец за то, что я признаю себя побежденным, и отныне мы вновь друзья навсегда! Я сейчас встретил Великопольского и сказал ему, что больше в его лаборатории работать не буду. Я сказал, что нами открыт антивирус, а посему все дальнейшие работы его просто не нужны…

Химический стакан, наполненный веселым искрящимся вином, дрогнул в руке Степана. При одном напоминании о Великопольском стало неприятно. Вспомнились слова Кати: "Это твой злейший враг".

— Коля, зачем ты сказал? Мы же условились…

— Да ведь я ему ничего секретного не сказал и не скажу никому даже под страхом смерти! Но это… Но это такое открытие, что о нем надо кричать всему миру! Пусть знают, что это сделали мы, советские люди! Так выпьем за советских людей! Выпьем за торжество жизни!

Провели третий контрольный просмотр. Антивирус действовал. Живая ткань все более и более приближалась к своему нормальному состоянию.

Следующий просмотр решили провести в два часа ночи.

Глава XVIII

В КОМНАТЕ ПАХЛО ХЛОРОФОРМОМ

— В кино! В кино! Кто за кино? Единогласно! А какая картина идет, скажу я вам. Прекрасная картина!

Лена спросила с недоверием:

— А ты видел?

— Видел. Афишу, конечно. Ну, в общем, пошли! Я уже заказал по телефону пять билетов.

— Зачем пять? Ведь Миша остается.

— А потому… — Коля таинственно умолк и посмотрел на Степана: — потому что с нами пойдет одна красивая девушка, которую Степан — вот собственник! — даже боится нам показать.

Таня удивилась.

— Катя?

— Ну, конечно, Катя! Ну, не красней, Степан! Не красней!

— Действительно нехорошо, Степа! И давно она в городе?

— С осени.

— Ты лучше спроси у него, Таня, сколько раз он видел Катю. Ей-богу, раза два, не больше!

— Не выдумывай, Коля, — каждое воскресенье.

— А в прошлое?

— Но ведь ты помнишь, какая у нас была срочная работа?

Таня покачала головой:

— Нет, Степа, мне все это не нравится! Работа работой, но человека забывать нельзя. Почему, например, о Кате вспомнил сейчас Коля, а не ты?

— Потому, что я о ней никогда не забываю.

— А в кино не хотел ее пригласить.

— Я не собирался в кино, я собирался пойти к ней.

Через полчаса шумной гурьбой они ввалились в общежитие Сельскохозяйственного института.

Катя была дома. Она чувствовала себя очень плохо, Но когда в коридоре послышались шаги и прозвучал знакомый голос Коли Карпова, она вскочила с кровати.

Уже потому, что это посещение было неожиданным, что у Степана на лице горел румянец, а глаза блестели возбужденно, Катя поняла, что произошло что-то очень важное, очень радостное. Еще не решаясь поверить своему предположению, она робко спросила:

— Удача, Степа?

А он крепко схватил ее за руки:

— Победа. Кричи "ура". Рак побежден!

Он смутился и посмотрел на друзей.

— Знакомьтесь… Катя… Таня Снежко, Лена Борзик. Ох, и выругала же меня Таня за тебя.

— И не так еще выругаю, если заслужишь. — Таня подошла к Кате и крепко пожала ей руку, подумав: "Очень бледна и грустна… Но какие у нее хорошие задумчивые глаза!"

Катя сказала тихо:

— Я представляла вас совсем иной… Какой-то более строгой… И не такой красавицей. Вы только что из больницы?

— Да, Катя, сегодня выписалась. А насчет красоты — честное слово, я себе не нравлюсь. Да и в этом ли дело?

Лена посматривала на Катю с уважением. Коля успел ей шепнуть, что Катя награждена орденом Ленина. А Таня командовала:

— Мужчинам — бриться! И чтоб через десять минут были здесь. А мы будем одеваться.

Когда Катя надела свой темно-синий костюм, Лена ахнула:

— Катенька, да ведь вы такая красавица, что другой и не сыскать!

Катя улыбнулась и ответила Таниными словами:

— А я себе не нравлюсь.

Ей было очень радостно в этот вечер, словно она попала в хорошую, дружную семью.

Из кино возвращались поздно.

Ночной город постепенно умолкал. Одно за другим гасли ярко освещенные окна зданий. На улицах все реже встречались прохожие. Машины, изредка пролетавшие по огромной пустынной площади, развивали бешеную скорость, и гудки их звучали во влажном ночном воздухе необыкновенно гулко.

Вниз, по спуску Пассионарии, звеня, промчался трамвай, и друзья остановились на минуту у громадного четырнадцатиэтажного здания университета, провожая взглядами этот одинокий трамвай, любуясь бесконечным морем огней большого промышленного города. Отсюда было видно очень далеко, на десятки километров — до самого горизонта протянулись огненные нити, сплетаясь, перекрещиваясь, рассыпаясь на отдельные точки.

Карпов посмотрел на небо. Звезды были робки и бледны, они светили, вздрагивая, словно собираясь погаснуть, их подавлял блеск многих тысяч электрических ламп. Вот в небе послышалось гудение, и на север проплыли три ярких звездочки красная, зеленая, белая.

— Почтовый… На Москву…

Степан проводил взглядом самолет и засмотрелся вдаль. Его привлекла безграничность просторов, отблески далеких вспышек, спокойное дыхание спящего города, и он на миг представил себя капитаном огромного корабля, подплывающего к прекрасной неведомой стране. Степан вздохнул всей грудью — воздух был влажный, тепловатый, пахнущий тополевым терпким запахом, — и сказал:

— Все-таки как хороша жизнь!

— Хороша!

— Да…

Друзья постояли еще минуту и неторопливо пошли через парк. Степан показал на скамью у обочины аллеи:

— Вот здесь я ночевал восемь лет назад, — одинокий, беспомощный, потрясенный неудачей с антивирусом. Мне сейчас даже стыдно вспоминать об этом. Но нет, об этом надо вспоминать. Ведь это вы, друзья, помогли мне снова стать молодым, счастливым… Завтра мы начнем опыты значительно более серьезные, чем все, что мы делали до сих пор. Скоро, скоро мы испытаем наш антивирус на человеке.

Катя прижалась к Степану и сказала:

— Товарищи… Вы испытаете свой препарат на мне, хорошо?

Карпов посмотрел на нее с недоумением, Степан вздрогнул:

— Но ведь ты не больна. Катя?

— Больна… У меня саркома легких… Уже давно… Полгода назад врачи категорически предписали мне операцию, я не согласилась — и видишь, как хорошо вышло.

Степан с ужасом смотрел на нее.

— Катя! Что ты наделала? Тебе сейчас же, немедленно нужно делать операцию!

Девушка спросила удивленно:

— Зачем? Разве ты не веришь в свой антивирус? Ведь даже я верю, что вы меня вылечите.

Степан, понурив голову, молчал. Да, он верил в антивирус, но никогда не мог предположить, что именно на человеке, который дороже всех в мире, придется испытывать его действие… И, к тому же, кто знает, сколько времени понадобится для полной и надежной разработки методов лечения? Может быть, год, может быть, два…

— Катя, Катя! Ну, почему ты мне не сказала об этом раньше? Ведь кроме операции есть еще и другие средства… Я повез бы тебя к профессору Климову.

Она прошептала:

— Так лучше, милый. Так лучше… Ведь все равно на ком-то нужно будет испытывать…

Все вдруг заговорили весело и возбужденно, но каждый с тревогой думал лишь о том, что завтра же надо отправить ее в клинику и, если операция неотложна, настоять на операции.

Степан вспомнил человека, который сидел в странном кресле в физиотерапевтическом кабинете, и слова профессора Климова: "Безнадежен… Слишком поздно".

Неужели поздно? Неужели и антивирус окажется бессильным?

Тревога Степана росла. То ему представлялось, что Миша Абраменко уснул, прекратилась подача электроэнергии, и вирус Иванова погиб, то вставал вопрос; как же понизить температуру внутренних органов, как изменить состав крови, чтобы можно было привить антивирус? Возникали десятки проблем, и каждая из них скрывала в себе успех или неудачу, жизнь или смерть Кати.

Степан взглянул на часы: половина второго, контрольный просмотр намечен на два часа — и спохватился:

— Друзья! Да ведь нам давно пора в институт! Там уже, пожалуй, нас ждут Кривцов и Петренко.

Коля подхватил:

— Да, да! Лена, побудь с Катей, мы сейчас же вернемся.

Умышленно медленно они дошли до поворота аллеи, а затем, переглянувшись, побежали.

Степан чувствовал, что ему не хватает воздуха, что у него останавливается сердце, но он бежал. Слишком долго ускользала из его рук чудесная жар-птица, слишком много неудач было на пути, — и теперь не верилось, что вот так, вдруг, с такой в сущности не очень большой затратой силы действительно создан антивирус. А если что-нибудь случилось? Степан даже не мог придумать, что именно могло случиться, но уже от одной мысли о неудаче его бросало то в жар, то в холод.

В институтском коридоре он обогнал Николая Карпова, подбежал к двери своей лаборатории, остановился на минутку, прислушался, затем с силой дернул за ручку. Дверь не открывалась. Степан забарабанил руками и ногами — никакого ответа.

Подбежал Николай. Вдвоем они схватили тяжелую скамью, стоявшую у стены, и ударили ею, как тараном. Замок сломался, и дверь медленно открылась. Степан отшатнулся: густой, удушающий запах хлороформа ударил в лицо. Между окном и термостатом, безжизненно разбросав руки, лежал Миша. Рядом с ним валялись осколки бутыли из-под хлороформа, которая обычно стояла на стеллаже.

Степан в два прыжка подскочил сначала к одному, затем к другому термостату — и схватился за голову: оба термометра показывали по восемьдесят градусов — реостаты были выключены до отказа. Он метался по комнате, не зная, что предпринять, потом обхватил тело Миши, вытащил его в коридор и впервые за много лет заплакал.

Коля стоял на пороге, стараясь понять, что же здесь произошло. Его внимание привлекло темное пятно у двери, ведущей в соседнюю комнату, — двери, которой никогда не пользовались. Не отдавая себе отчета, Николай бросился к пятну, опустился на колени. Густой запах хлороформа резко ударил в нос, заставил отшатнуться. Но Коля увидел: пятно начинается там, в соседней комнате. Он вмиг понял все и бросился к телефону.

— Скорая помощь? Срочно — Институт Микробиологии. Отравление хлороформом… Милиция? Дежурного!

Глава XIX

СОЛДАТ УМИРАЕТ НА БОЕВОМ ПОСТУ

Профессор Климов раздраженно захлопнул толстый журнал, в глянцевой обложке и отбросил его в угол. Дотянувшись до тумбочки, он открыл дверцу и вытащил черную лакированную коробку из японского папье-маше.

Табака не было — только на дне осталось несколько длинных янтарно-желтых волокон. Климов понюхал их, чувствуя, как сладко заныло во рту, и покачал головой: табак ему был строжайше запрещен. Достав трубку, он пососал мундштук, но и это не принесло облегчения.

— Ну, да все равно… чего уж тут — сказал профессор, осторожно сполз с кровати и, придерживаясь за мебель, пошел к письменному столу, где была припасена пачка папирос.

Когда впервые за много месяцев профессор закурил, у него так помутилось в глазах, что он вынужден был опуститься в кресло. Но головокружение быстро прошло, оставив звонкий шум в ушах и неожиданный подъем сил. Профессору даже показалось, что он в состоянии перейти комнату, ни на что не опираясь.

Да, он мог двигаться! Профессор медленно прошелся по комнате, поднял отброшенный "Британский медицинский вестник" и аккуратно расправил загнувшийся угол обложки. Подойдя к окну, он засмотрелся на улицу.

За окном играло солнце. В ярком небе облака плыли степенно и важно, неся свой драгоценный груз.

И профессор забыл о мрачных прогнозах исхода болезни, на восьмом десятке ему страстно захотелось еще долго-долго жить, работать, творить. Климову вдруг показалось, что и сердце-то самое сердце, которое не давало ему покоя последние годы, — начало биться по-юношески сильно, и мысли стали ясными и четкими. Он ощутил в себе волнение, которое всегда появлялось перед большим взлетом мысли, когда раскрывалось то, что казалось недостигаемым.

Надо было внести последние исправления в корректуру книги "Проблемы лечения рака": работа Степана Рогова над вирусом Иванова изменила все положение вещей. Проблемы лечения рака уже не существовало, — следовало создать методику лечения. Книга даже после открытия Рогова не потеряет своей остроты: в ней по-новому ставится вопрос об интерференции вирусов, она должна стать сводкой достижений прошлого и наметить путь дальнейшей работы биологов. Правда, в ней не хватает последней главы, которая бы подытожила всю работу, но эту главу может написать только Степан Рогов. "Но почему он умолк? Вот уже месяц, как от Рогова нет никаких известий".

Профессор решил, что в работе Степана произошла заминка и ему нужна помощь, дружеский совет.

— А тут еще этот Меджиссон. — Профессор с ненавистью посмотрел на "Британский вестник". — Хороши, если б Степан прилетел сюда дня на два. Хорошо бы…

Профессору очень хотелось видеть Рогова, чтобы расспросить о методике исследований, но он не решался отрывать его от работы.

Порывшись в ящике, Климов достал бланк и написал коротко:

"Дорогой Степа! Выходит моя книга, и в ней последняя глава — твоя. Если ты сможешь, прилети ко мне денька на два, у меня есть целый ряд соображений, которые, пожалуй, помогут тебе в работе.

Р. S. Читал четвертый выпуск "Британского вестника"? Не огорчайся, я вижу, что у Меджиссона ничего не выходит. Выше голову — победим мы!".

Профессор дописал две последние строчки для успокоения Рогова, хотя знал, что они вряд, ли подействуют, как не действовали и на него самого собственные доводы.

Статья профессора Меджиссона в "Британском вестнике" была действительно большим ударом. На двадцати восьми страницах Меджиссон расписывал, как ему удалось найти больного странной болезнью, которую он скромно называл "мраморной", а редакционная статья — "болезнью Меджиссона".

Это был некий Дж. К., 38 лет. Профессор Климов, конечно, понял, что это не кто иной, как боцман Джон Кэмпбелл. Меджиссон рекламировал его как уникума, как "неуязвимого человека", которому не страшны никакие болезни. Он писал, что с согласия больного прививал ему самые опасные болезни и они не прививались.

Профессор Меджиссон сожалел, что ему не удалось довести опыты до конца: необычайный больной погиб вследствие случайного отравления недоброкачественными американскими консервами. Но в конце статьи проскользнула фраза, раскрывшая всю подлость и зверство Меджиссона:

"…Как показали исследования сыворотки крови больного, он мог бы заболеть лишь гриппом "А", штамма Пуэрто-Рико-8".

Дочитав до этого места, профессор Климов вновь с негодованием захлопнул книгу. Было ясно, что Меджиссон убил боцмана Кэмпбелла: вирус гриппа "А" — та же "испанка", от которой погиб другой "неуязвимый человек" — Владимир Введенский. Профессор Климов прекрасно знал, что вирус Иванова интерферирует с другими вирусами лишь в живом организме, и ничто не могло вызвать проявление его силы в сыворотке.

Теперь, когда профессор Климов прочел статью вторично, мысль о том, что Меджиссону в сущности ничего не удалось добиться, укрепилась. Меджиссон, правда, расписывал необыкновенные возможности, открывающиеся перед ним, указывал, что благодаря большому количеству сыворотки, которую удалось сберечь, его лаборатория вступила в стадию завершающих опытов. Он даже приводил несколько "предварительных", как он называл, экспериментов, но по интонациям статьи, по осторожности, с какой высказывались вполне ясные профессору Климову детали, было понятно: Меджиссон знал о вирусе Иванова ровно столько, сколько знал Климов тридцать лет тому назад.

И в то же время профессор Климов не мог отделаться от мысли, что многое из описанного в статье ему так знакомо, так близко, словно было написано им самим.

Во всяком случае, надо немедленно сообщить в "Британский вестник", что "мраморная болезнь" — болезнь Иванова — открыта и исследована в России более сорока лет тому назад. Надо потребовать объяснений у Меджиссона по поводу загадочной смерти боцмана Кэмпбелла.

Профессор быстро набросал письма и склонился над гранками своей работы. Он заменял целые абзацы, углубляя и совершенствуя книгу, и ему казалось, что никогда в жизни он не работал так продуктивно, как теперь, когда заканчивал свой последний — он был уверен в этом — труд. Увлекшись, он курил папиросу за папиросой.

Солнце все ниже склонялось к горизонту. Золотой луч медленно плыл по голубым шпалерам стены, ненадолго задержался на пучеглазом плюшевом медвежонке и фотографии мальчика в меховой шапочке; перепрыгнул на стол и ярким светом озарил длинные листы гранок.

Профессор поставил точку и удовлетворенно откинулся на спинку кресла. Солнце било прямо в глаза, лучи его согревали. Приятно было опустить веки и нехотя бороться с дремотой, повторяя про себя:

— Как хорошо, что пришла весна!

Профессор Климов уснул в своем кресле и больше не проснулся.

Глава XX

ЧЕЛОВЕК ИДЕТ ТУДА, КУДА ЕГО ВЕДЕТ СОВЕСТЬ

Степан Рогов получил телеграмму одновременно с газетой, в которой сообщалось о смерти выдающегося ученого — члена-корреспондента Академии наук СССР Виктора Семеновича Климова.

Портрет в черной рамке ничуть не напоминал живого профессора. У Климова были добрые улыбающиеся глаза, а с портрета он смотрел важно и строго.

— Это, пожалуй, ретушер напортил… Или выбрали неудачное фото… Да, неудачное фото.

Степан повторял это вслух, потирая рукой лоб и понимая, что думает совсем не о том. Еще не верилось, что Виктора Семеновича нет в живых, что ехать к нему бесполезно, что он уже ничем не может помочь в такую тяжелую минуту.

"Вот его фотография. Как строго, как вопросительно он смотрит. Может быть, вот так он смотрел, когда писал свои последние строки: "Выходит моя книга, и в ней последняя глава — твоя"…

А главы нет и не будет, потому что допустили ошибку, даже не ошибку — преступление. Преступление перед Родиной, перед Катей, перед профессором Климовым.

Но кто же виноват? Миша Абраменко? Нет, он не виноват: его чуть не отравили хлороформом. Сам виноват? Да, выходит, что сам… Но если бы в ту ночь вместо Миши Абраменко дежурил я, изменилось бы что-нибудь?" Месяц тому назад еще теплилась небольшая надежда: если вирус Иванова был только нагрет до высокой температуры, — может быть, по методу профессора Зернова удастся восстановить его: ведь микроорганизмы обладают колоссальной стойкостью. Но тщательные исследования профессоров Ивлева и Кривцова показали: диверсанты не только повысили температуру в термостатах, но и ввели в физиологические растворы с препаратами цидофенол — вещество огромной активности, которое необратимо связывалось с вирусными частицами. Вирус Иванова погиб окончательно.

Степан сжал руками виски и прислонился к стене. Стена медленно пошатывалась, пол вздрагивал и вращался — лениво, до тошноты однообразно. Луч заходящего солнца, отражаясь от чего-то блестящего, движущегося, перескакивал с тумбочки на кровать, с кровати на тумбочку. Степан закрыл глаза, но головокружение не проходило.

Торопливо, надоедливо громко тикали часы; где-то далеко, на каком-то строительстве, визжала и стонала циркулярная пила. Сердце Степана стучало медленно и тяжело. Эти не замечаемые ранее звуки сверлили мозг, доводили до отчаяния.

— Катя… Катя… Катя…

Все эти дни Степан не отходил от Кати ни на шаг. Ей было уже совсем плохо, и она чувствовала, что доживает последние дни, но, покорно глотая всевозможные лекарства, шутила, мечтала вслух о том, как они будут жить вместе, какая будет у них прекрасная квартира с окнами в сторону парка. Ее лечили лучшие врачи, были испытаны все новейшие препараты, — ничего не помогало. Оставался последний шанс — операция.

— Ну, Катя, держись, — сказал Степан.

Перед операцией он долго смотрел ей в глаза, наконец поцеловал, чувствуя, что целует ее в последний раз. И вот уже за ним медленно закрылась тяжелая белая дверь, отделяя от Кати, от надежд на счастье.

И вот прошло уже несколько часов, а он все еще не решается пойти в клинику.

Но зачем медлить?.. Зачем медлить?.. А может быть, обошлось благополучно?

Он выбежал из общежития, помчался в клинику, заставляя себя думать, что операция прошла удачно, и Кате завтра нужно передать красивый букет цветов…

Но когда вышел дежурный врач и молча склонил голову, Степан понял: Кати больше нет!.. Кати нет!!!

Будущего не существовало. Было лишь прошлое.

"Не стоит жить!" — решил он.

И вдруг ему вспомнились слова парторга: "Людей мало. Отпускаем — значит так надо. А если будешь учиться плохо, опозоришь колхоз".

Вспомнились Павел Корчагин и Алексей Мересьев — стойкие стальные люди… А Зденек, готовый пойти на смерть во имя коммунизма, которого ему не пришлось бы увидеть… А профессор Климов, который после многочасового дежурства на крыше дома, изнемогая от голода и холода, при свете жалкого огарка елочной свечи писал о таинственном вирусе, о стадийности развития микробов. Они жили и умирали во имя жизни, во имя торжества коммунизма на земле… А как же он?

Степану представилось, что о нем скажут:

— Трус! Бежал с поля боя!

Нет, не о смерти нужно думать, — о жизни, о борьбе зa жизнь! В конце концов, удача с вирусом Иванова была чисто случайной. Что если бы Джон Кэмпбелл не заболел болезнью Иванова? Что если бы ему не взбрело в голову подняться на вышку Исаакиевского собора? Или в то лето он поехал бы не в Россию, а, скажем, в Бразилию?

Все это было правильным. Но отчаяние сжимало мозг неумолимыми тисками: Кати нет!!

Степан обвел глазами вокруг себя. Машинально он пришел в тот самый парк, где ночевал много лет назад, где встречался с Катей, где рассказывал ей о будущем чудесном антивирусе.

Клены, посаженные в ту далекую весну, высоко подняли свои пышные кроны… И как давным-давно, по аллеям парка двигался бесконечный поток людей, — еще более оживленный и нарядный; слышался смех — еще более веселый; долетала музыка — могучая, зовущая…

И вдруг Степан вздрогнул. Музыка прекратилась, и взволнованный голос диктора произнес:

— Внимание! Внимание! Передаем сообщение о том, что империалисты, нарушив все существующие нормы международного права, применили бактериологическое оружие… Как сообщают из Малайи, вчера утром на позиции Народно-освободительной армии…

В памяти Степана возник странный набор слов:

"Лаборатория вирусных белков Криммеля… Второй коридор, третья дверь… Против двери ниша калорифера, откуда слышен сильный шум мотора…"

Он вспомнил все: и эту дверь, и нишу, и вентиляционные трубы, и стальные щиты, и рубильники в кабинете шефа Руффке…

А диктор продолжал:

— Как сообщает газета "Нью-Йорк Пост", профессор американского института вирусологии Отто Валленброт заявил о создании вируса, один грамм которого якобы может убить двести миллионов людей…

Степан охнул и скрипнул зубами: Отто Валленброт жив!.. Жив мерзавец, мечтавший обрушить на Советский Союз тонны смертоносных бактерий!.. Неизвестно, как он уцелел, да это и не существенно. Он нашел себе новых хозяев — таких же хищных и кровожадных, как сам.

Каков расчет! Не сто миллионов, не триста, а двести! Пусть эти цифры — ложь. Пусть, как всегда, враг старается запугать. Но то, что они готовы на самые страшные преступления — не вызывает сомнения.

"Гомо гомини люпус эст!.." Нет, это у них — человек человеку волк, у бизнесменов. А для всех мирных, честных людей волками являются фашисты, — какой бы национальности они ни были. Их надо уничтожать, безжалостно уничтожать в открытом бою, а сейчас необходимо бороться против них хоть и мирным путем, но так же упорно. Новыми открытиями, в первую очередь!

Степан стремительно поднялся со скамьи и пошел в институт. Он торопился, боясь, что секретарь партийной организации уйдет.

Но едва Рогов переступил порог института, швейцар Петрович сокрушенно покачал головой:

— Ну, где вы пропадаете, Степан Иванович? Тут все с ног сбились — вас ищут! Идите быстрее, Семен Игнатьевич уже десять раз спрашивал о вас…

Степан торопливо взбежал по лестнице, распахнул дверь и остановился на пороге.

— Семен Игнатьевич… Прошу… В самый тяжелый день моей жизни… Прошу, примите меня в партию.

Гонимый безотчетным страхом, Великопольский бежал, сам не зная куда, вздрагивая от каждого звука, от взгляда каждого прохожего. Он хотел бы убежать и от собственных мыслей, но они — цепкие, назойливые, безжалостные — все теснее окружали его.

Полчаса назад, проходя по улице Мечникова, Великопольский увидел доцента Жилявского. Жилявский был смертельно бледен, — даже с противоположной стороны улицы было видно, как дрожали у него руки, когда он пытался застегнуть пиджак. У подъезда стояла крытая машина, и человек в военной форме, сопровождавший Жилявского, распахнул дверцу, жестом приглашая войти.

Великопольский шмыгнул в подворотню. Он дождался, пока машина уехала, и вздохнул с облегчением.

Но он понимал, что всего лишь оттянул свою гибель.

Ах, этот Жилявский! Ах, мерзавец! Как он медленно и осторожно подталкивал его к краю пропасти! Как хитро затягивал петлю, из которой уже невозможно было вырваться… Ведь он выдаст его, выдаст! Всплывет история с диссертацией Нечипоренко. Как Жилявский пронюхал о ней? Никто, казалось, и не подозревал… А затем медленно — звено за звеном — вытащут всю цепь, начиная с проклятого антивируса Брауна, с дурацкой ампулы, которую принес все тот же Степан Рогов. Ведь Жилявский, чтобы оправдаться, даже историю с уничтожением вируса Иванова свалит на него, Великопольского, хотя он к этой истории почти не причастен…

Машинально Великопольский пошел к парку, но его испугал яркий свет главной аллеи, и он поспешил вглубь, стараясь держаться в тени деревьев.

И тут он увидел Степана Рогова.

Рогов сидел в конце аллеи, освещенный одиноким фонарем, опустив руки на колени. Он смотрел вдаль — задумчиво, строго — и казался таким спокойным, таким сильным, что был миг, когда Великопольскому захотелось подойти к нему, и просто, по-человечески рассказать обо всем: о вакцинах, о формулах, рассказать, как передавал Жилявскому все, что удавалось узнать о вирусе Иванова. Но он, конечно, не подошел.

А Степан поднялся со скамьи и направился ему навстречу. Суеверный страх охватил Великопольского. Он медленно пятился назад, в кусты, не подозревая, что именно здесь, много лет тому назад, ожидал его Степан Рогов, — усталый, подавленный, — ждал, чтобы поговорить с ним, услышать от него хотя бы одно теплое слово… Великопольский не знал этого, но ему казалось, что Рогов видит его во тьме и смотрит злобно и торжествующе.

Дождавшись, когда Рогов скрылся из виду, Великопольский вышел из кустов и торопливо зашагал в противоположную сторону. Ему было страшно в одиночестве, он хотел видеть людей.

Но и среди людей он не обрел спокойствия. Он заходил в самую гущу человеческого потока, он спешил туда, где слышался веселый смех, он протискивался в толпу, желая почувствовать близость людей, но перед ним удивленно расступались, его обтекал жизнерадостный поток, — обтекал, как обтекают весенние воды мрачный замшелый камень.

Он был арестован в тот же вечер.

Глава XXI

МЕЖДУ ЖИЗНЬЮ И СМЕРТЬЮ

Операция Кати была назначена на 14.00.

Ровно в 14.00 дежурный врач клиники Медицинского института открыл дверь препараторской, чтобы доложить главному хирургу о готовности, но, пораженный небывалым явлением, молча остановился на пороге.

Уравновешенный, пунктуальный до скрупулезности, главный хирург даже не взглянул на него. Неосмотрительно размахивая руками в стерильных перчатках, он кричал, наступая на профессора Кривцова и другого, незнакомого человека:

— Нет! Сейчас в состоянии помочь только нож хирурга! Что вы предлагаете? Усыпить на сто лет? Не на сто? Пусть даже на год! Где гарантия, что за это время опухоль не распространится на весь организм? Сейчас есть один шанс из ста, через неделю исчезнет и он. Я отвечаю за жизнь человека и повторяю: сомнительных экспериментов не допущу! Кроме того, нужно было говорить об этом раньше, а не тогда, когда больная уже подготовлена к операции.

Профессор Кривцов, в таком же белом халате и шапочке, так же держа вверх руки в стерильных перчатках, растерянно и сердито посматривал то на хирурга, то на невысокого худощавого мужчину.

— Да не кричите, ради бога, Иван Иванович! Товарищ Чижов, объясните, пожалуйста, что речь идет о сне, близком к анабиозу. Обменные процессы отсутствуют, опухоль разрастаться не будет.

Человек, которого Кривцов назвал Чижовым, молчал, упрямо сжав губы.

Не встречая поддержки, Кривцов повернулся к Петренко:

— Семен Игнатьевич, рассудите хоть вы: не лучше ли усыпить больную, чтобы затем вновь приступить к лечению?

Петренко не ответил. Что он мог сказать? Ему было ясно только одно: и нервность главного хирурга, и растерянность Кривцова, и молчание профессора Чижова обозначают, что состояние Кати почти безнадежно.

Конечно, метод Чижова — лечение глубоким сном — давал какую-то надежду. Именно при помощи этого метода в последнее время вполне успешно излечивались многие тяжелые заболевания. Но если при лечении язвы желудка человек должен был спать по восемнадцать часов в сутки на протяжении месяца, он все же просыпался для принятия пищи. А сейчас предстояло усыпить на продолжительное время.

— Товарищ Чижов, уверены ли вы в том, что больная сможет выдержать длительный анабиотический сон? Выдержит ли она резкий переход возвращения к жизни?

Густым басом, неожиданным для невысокого щуплого человека, профессор Чижов сказал:

— Товарищ Петренко, я вновь повторяю: это эксперимент. Мне удалось возвратить к жизни шимпанзе, который пробыл в состоянии анабиотического сна двадцать суток.

— Но ведь человек — не шимпанзе!

— Да, и только поэтому я сейчас не настаиваю, хотя абсолютно уверен в действенности своего метода. Я могу гарантировать лишь одно: на протяжении десяти-двадцати лет организм почти полностью отключается от жизни. В нем будут происходить жизненные процессы в таком же заторможенном темпе, как в высушенном зерне. В египетских пирамидах найдены зерна пшеницы, пролежавшие несколько тысяч лет и все же жизнеспособные…

— Так что же, и эту больную вы хотите засушить на тысячи лет?

Профессор Чижов неодобрительно взглянул на хирурга.

— То, что раньше требовало тысячелетий, в наше время совершается за десять лет. Но я не настаиваю, нет! Я только предлагаю в самый последний момент, если начнется агония, ввести мой препарат, хотя искренне желаю, чтобы обошлось без этого, чтобы операция прошла удачно.

Главный хирург, вытерев со лба пот тыльной стороной ладони, стащил с рук стерильные перчатки, швырнул их на стол и повернулся к дежурному врачу:

— Операцию отставить… — Он посмотрел на часы. — Сколько вам нужно времени для приготовлений, товарищ Чижов?

— Два часа. Я должен съездить в институт.

— Так вот: приготовить все к семнадцати ноль-ноль.

Когда врач и профессор Чижов вышли, главный хирург сел на диван и, закрыв глаза, откинулся на спинку.

— Товарищи, — сказал он после долгого молчания, — я просто боюсь этой операции… Эта девушка смотрит на меня так доверчиво. Я не могу выдержать ее взгляда. И я почти уверен, что операцию ей не перенести. Может быть, в самом деле пусть Чижов ее усыпит?

Хирург с надеждой взглянул на профессора Кривцова, но тот, только что отстаивавший предложения Чижова, теперь заколебался.

— Честное слово, Иван Иванович, не знаю, что ответить… У Чижова один шимпанзе спит уже третий год. Шимпанзе жив при помощи чувствительной аппаратуры удается улавливать микроизлучение клеток, но разбудить его, вернуть к жизни не удается никаким образом… А излучение становится все более и более слабым: словно сон постепенно переходит в смерть. Но во всяком случае Чижов будет здесь, и в самый последний момент…

Хирург, досадуя, что выдал свою нерешительность, сердито повторил:

— Самый последний момент!.. Самый последний момент — это конец жизни! Я верю профессору Неговскому, который оживляет тех, кто умирает от шока, от потери крови, от удушья… Но он оживляет тех, у кого организм в целом здоров… Я верю в лечение сном: жизненные процессы затормаживаются, болезнь угасает под воздействием внутренних сил организма. Но ведь в нашем случае дело идет совсем о другом — оттянуть развязку на неопределенный срок, оставить человека между жизнью и смертью. Нет, уж лучше операция!

Операция началась в семнадцать ноль-ноль, и уже через пятьдесят минут профессор Чижов должен был ввести Кате свой препарат.

Прекратилось дыхание, потускнели глаза, стала угасать сердечная деятельность. Теперь никто в мире не в состоянии вернуть девушку к жизни. Но жизнь в ней теплится — слабый, мерцающий огонек, который в любую минуту может или погаснуть совсем, или вновь ярко вспыхнуть.

Дни, недели, месяцы — кто знает, сколько надо ждать, пока будет открыт противораковый препарат?

Множество людей будет работать, чтобы решить эту задачу. Не ради одной Кати, — ради спасения сотен тысяч жизней, ради осуществления благородной мечты: победы над преждевременной смертью.

Будут ночи без сна и дни без отдыха… Будет радость успехов и горечь поражений. Будет дерзновенный взлет человеческой фантазии и кропотливая ежедневная работа. И все равно жизнь победит!

Это — будет!

Но пока — среди живых Кати нет.

Над землей будут завывать злые метели, реять легкие весенние ветры, по-летнему жизнерадостно или по-осеннему грустно будет светить солнце; с каждым днем, с каждым годом все выше будут подыматься деревья Комсомольского парка…

А неподалеку от этого парка, в одной из комнат Института экспериментальной физиологии, как в сказке о мертвой царевне, непробудным сном будет спать Катя.

Но это не сказка. Это — реальность: стеклянный саркофаг, термометры, манометры, десятки сложных приборов будут оберегать крохотный огонек жизни в груди девушки. Она должна выжить, она будет жить!

Опустив большие жилистые руки, поникнув головой, стоит главный хирург. Он сделал все, что мог.

— Борьба окончена.

Усталый, бледный, профессор Чижов качает головой:

— Нет! Борьба продолжается!

Глава XXII

БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

— Садитесь, товарищ Рогов. Рекомендацию я вам дам.

Восемь лет назад в этом же кабинете впервые встретились два человека: доцент, секретарь партийной организации Микробиологического института, и бледный седоголовый юноша, принесший ампулу с загадочным препаратом. Восемь лет назад Петренко увидел в Степане Рогове будущего ученого и помог ему сделать шаг по правильному пути. Они не стали близкими друзьями — слишком велика была разница в возрасте и в характерах, но каждая их встреча была знаменательной. Петренко убеждался в том, что Рогов с большой настойчивостью, с большой выдержкой идет вперед, что он все более приближается к тому типу людей, которых с полным правом называют советскими учеными. А Степан Рогов после каждой беседы с Петренко чувствовал, что им сделано еще очень мало.

Профессор Кривцов был ему ближе. Кривцов приучил его к настоящей научной работе. Но глубину научного мышления, острую принципиальность поведения ему помог выработать Петренко.

— Товарищ Рогов, я недоволен вами. Уже давно бригада работает без вас. Вы избегаете своих лучших друзей, не желая ни слушать, ни говорить. Тяжело? Знаю! Но в одиночку даже счастье кажется тусклым, — что уж говорить о несчастье! Как было на фронте? Радость — общая и горе — общее. А от этого и радость была полнее, и горе переживалось легче.

— Семен Игнатьевич, я все понял. Потому-то я и пришел к вам. Жизнь надо начинать сначала…

— Сначала? Нет! Ее надо продолжать! Борьба не прекратилась, — она вступает сейчас в самую решительную стадию. За последние дни произошло много событий, о которых вы, видимо, не знаете. Но об этом поговорим позже. Скажу лишь одно: есть предположение, что вирус "болотницы" проявляет слабые интерферентные свойства — те же, что и вирус Иванова. Завтра вы начнете работу над усилением этих свойств. Знайте: никто в мире еще не делал ничего подобного, но если вам это удастся — будут побеждены очень многие вирусные болезни. Вам предстоит создать не фантастический универсальный антивирус, — вы давно уже поняли, что это немыслимо, — а целую серию интерферентных вирус-вакцин… Предупреждаю: работа будет невероятно трудной. В начальной стадии вам поможет профессор Ивлев своей теорией об изменчивости вирусов, а затем ищите сами. Будет только одно руководство — общие положения мичуринской генетики, будет лишь один критерий — материалистическое мировоззрение… Мы сегодня долго говорили о том, кому поручить эту работу. Ее решено поручить вам, как ответственному за бригаду. Приказом министерства вы, Николай Карпов, Татьяна Снежко, Абраменко и Елена Борзик направляетесь на работу в наш институт в качестве младших научных сотрудников. Вы же будете составлять аспирантскую группу.

Затаив дыхание, Степан Рогов слушал профессора Петренко. Профессор не успокаивал его, не упомянул о Кате, не вспомнил о катастрофы с вирусом Иванова. Он намеренно говорит жестко, зная, что в такие минуты надо верить в силу человека и не жалеть его, а направлять.

— И еще, товарищ Рогов, — будьте бдительны. Мы с вами потеряли вирус Иванова. Это равносильно преступлению, и я, как член партии и секретарь организации, готов понести самую тяжелую кару. Такой случай не должен повториться никогда. Вы слышите? — никогда! И нигде!

Степан повторил, как присягу:

— Никогда и нигде!

— А теперь идите, Степа.

Потирая виски, он поднялся с места, подошел к Степану и положил свою большую тяжелую руку на его плечо.

— Горе есть горе, Степа! Но еще не все потеряно…

Степан тихо ответил:

— Спасибо, Семен Игнатьевич… Спасибо за все.

Он ушел.

А профессор Петренко смотрел на яркие огни большого города и повторял:

— Горе есть горе… Смерть есть смерть… Неправильно! Не должно быть горя! Не должно быть глупой, бессмысленной смерти!.. Человек должен жить сто пятьдесят принадлежащих ему лет!

Коля едва не сбил с ног Степана, наскочив на него у дверей общежития.

— Где ты был? Что это такое, в конце концов? Да, знаешь ли ты, что Лена ревмя ревет и в сотый раз умоляет звонить в милицию? Не знаешь? А то, что Таня сегодня установила интерферентные свойства "болотницы", ты знаешь? А ты читал четвертый выпуск "Британского вестника", о котором сообщал профессор Климов в телеграмме? Ты знаешь, кто уничтожил наш вирус и украл нашу первую тетрадь наблюдений? Ты знаешь, что твоего боцмана Кэмпбелла убил какой-то изверг Меджиссон? Ты ничего не знаешь, ты удираешь от нас, а я должен бегать за тобой, высунув язык! Стыдно, Степан!

Степан действительно ничего этого не знал.

— Коля, прости меня! Я даже не мог предположить…

— Думать надо, а не предполагать! Пойдем быстрее — третий час ночи.

Когда Степан открыл дверь своей комнаты, он понял, в каком состоянии были его друзья. Лена, увидев его, радостно вскрикнула, но затем вновь залилась слезами.

Миша сконфуженно переминался с ноги на ногу, не зная, радоваться ему или возмущаться; Таня смотрела встревожено, грустно, укоризненно.

— Друзья! Борьба продолжается! — сказал Степан. — Это слова Семена Игнатьевича. Мы будем бороться!

Облегченно вздохнул Миша Абраменко; всхлипнув в последний раз, Лена подняла голову; Таня порывисто откинула прядь волос.

Коля подал Степану толстый журнал в глянцевой обложке.

— Ты видишь? Дж. К., тридцати восьми лет. Это и есть твой боцман. Читай теперь здесь; ты видишь, что это же в точности наш опыт прививки вируса Иванова при повышенном проценте солей в организме. А тут дословно повторяется утверждение профессора Климова! Вот кто уничтожил вирус Иванова, вот кто украл нашу первую тетрадь наблюдении!

Степан хватился за карман. Обе тетради были там.

— Они, конечно, у тебя. Но вспомни, когда ты положил в карман первую тетрадь? Ведь ты сам дал ее для записей Мише, она и лежала рядом с ним. Теперь такие тетрадки не крадут, их просто фотографируют… Шито-крыто — и концы в воду! Им мало было того, что они хотели убить Мишу, — им надо было доказать, что именно он — виновник катастрофы… Наше счастье, что вторую тетрадь ты всегда забирал с собой.

В последующие дни раскрылось очень многое. Окончательно выяснилась история с препаратом и формулами профессора Брауна. Было также установлено, что так называемая докторская диссертация Великопольского является плагиатом, тем более гнусным, что Великопольский, не сумев разобраться в интересных и ценных наблюдениях вирусолога Нечипоренко, извратил их и втиснул в ошибочную, вредную, подхваченную формальными генетиками теорию. Великопольский попросту не заметил, что вопрос о канцерогенных веществах для Нечипоренко был вопросом третьестепенного порядка, нужным лишь для фактического подтверждения основной мысли. Основную же мысль о том, что, воздействуя на вирус изменением внешних условий, можно перестроить его структуру, заставив накапливать приобретаемые каждым поколением наследственные изменения, Великопольский упустил.

Большой труд остался неоконченным, смерть прервала исследования вирусолога Нечипоренко. Но даже и в том виде, в каком находилась эта работа, она давала очень много для изысканий в отрасли изменчивости вирусов, заполняя значительный пробел в теориях Зернова и Ивлева. Нечипоренко сделал почти все для объяснения течения раковых процессов, предсказал необходимость существования вирусов, проходящих стадийный путь развития, и теоретически обосновал возможность создания интерферентных вирус-вакцин.

Именно эта работа Нечипоренко, переданная институту после ареста Великопольского, помогла аспирантской бригаде сделать первый важный шаг.

Вирус "болотницы" был к тому времени уже изучен достаточно хорошо. Тане Снежко и Мише Абраменко удалось заметить, что некоторые из вирусных частиц "болотницы" разрушают частицы других вирусов. Но это было слабое, едва заметное действие, и долгое время усилить его не удавалось.

По совету профессора Ивлева бригада решила испытать предложенный доцентом Нечипоренко способ выращивания микроорганизмов в активных средах. И сразу же обнаружилось, что новый способ открывает неограниченные возможности. Непрерывным длительным воздействием на частицы вируса был получен неизвестный вирус, обладающий совершенно новыми свойствами.

Изменился внешний вид вирусных частиц: в поле зрения электронного микроскопа вместо черных сдвоенных точек — вирусных диплококков — появились длинные цепочки. Значительно увеличился период видимости вируса. Легче происходило заражение: достаточно было ввести каплю вируса какому-нибудь животному, и через некоторое время проявлялись первые симптомы заболевания: общая вялость, ослабление сердечной деятельности, падение кровяного давления. Но самое главное заключалось в том, что такое животное очень легко переносило заражение другими вирусными болезнями.

Девятого июля был произведен опыт, который впервые показал: идея создания интерферентных вирус-вакцин себя оправдала.

Подопытному шимпанзе в девять тридцать утра был введен вирус "болотница-3". В двенадцать пять были отмечены первые признаки заболевания. К шестнадцати часам стало совершенно ясно, что шимпанзе заболел.

Большими грустными глазами он смотрел на людей в белых халатах, склонившихся над ним. Как человек, он прикладывал руки к груди, вздыхал и закрывал глаза, когда ему поднесли ярко-оранжевую, пахнувшую свежестью, морковку. Он не хотел есть, он не хотел двигаться и, казалось, молил только об одном — чтобы его оставили в покое.

Лена Борзик, измеряя у шимпанзе кровяное давление, шмыгала носом:

— Миша! Ну ты посмотри, посмотри, как он печально взглянул на меня. Он все понимает!

— Ничего, мы его вылечим! — оправдывался Миша.

Степан слушал, хмурясь. Ему тоже было жаль шимпанзе, но ведь только таким путем и можно испытать новую интерферентную вирус-вакцину.

— Лена, хватит! — сказал он резко. — В каждой борьбе бывают жертвы.

У Лены сразу высохли слезы. Чем-то неуловимым: интонацией, жестом, взглядом — она не знала, чем именно, — Степан Рогов напомнил ей в эту минуту профессора Петренко.

Она внимательно посмотрела на Степана и подумала: "А ведь правда, в нем есть что-то такое, что ободряет, заставляет верить и итти вперед".

Степан взглянул на часы и взялся за шприц. В эту минуту он был внимательным, спокойным и холодным и только чуть подрагивающие уголки губ выдавали его волнение.

В семнадцать тридцать шимпанзе ввели вирус ящура, а через час на экране электронного микроскопа уже можно было наблюдать картину борьбы, происходящей между двумя вирусами.

Это была странная борьба — борьба без движения. Длинные нити вируса "болотница-3" изменяли свою форму незаметно для глаза. Вначале они были прямыми, затем, приблизившись к черным точкам — частицам вируса ящура, стали заворачиваться, изгибаясь как шпильки. А точки, находящиеся в петлях, вдруг начали тускнеть, мельчать и затем исчезли. Но рассыпались и нити. Вместо длинных цепочек ровных бусинок появились разрозненные раздутые колбаски. Это были уже безжизненные органические частицы. Все дальнейшие исследования этого препарата показали, что он бактериологически нейтрален. "Противники" — ящур и "болотница-3" — уничтожили друг друга.

Так было на экране электронного микроскопа. Но шимпанзе все же заболел ящуром. Правда, болезнь у него протекала в очень слабой форме, однако было ясно: интерферентные свойства вируса "болотница-3" еще недостаточны.

Работу решили продолжать в прежнем направлении.

Глава XXIII

"НАУКА ВСЕ МОЖЕТ"

В июльском выпуске "Вестника Академии наук" профессор Зернов опубликовал небольшую статью о сущности действия лечебных препаратов. Среди многих интересных положений этой статьи особое внимание ученых привлекло сообщение о том, что лечебные вещества в большинстве случаев не разрушают микроорганизмов, как это считалось ранее, а вначале переводят их в фильтрующуюся форму, а затем, связывая с белками крови, делают безвредными. В качестве примера профессор Зернов сообщал данные опытов с цидофенолом: обработанные этим препаратом микробы теряли способность к размножению не только в организме, но и на активных питательных средах. Однако стоило лишь разрушить связующее звено, то есть удалить цидофенольную группу, как микробы вновь становились активными.

Профессор Зернов умышленно приводил опыты с цидофенолом наиболее сильно и безотказно действующим препаратом. Именно при помощи этого препарата диверсантам удалось уничтожить вирус Иванова.

Но если бы даже не был упомянут цидофенол, если бы в статье содержались только общие положения, и тогда бы всем стало ясно: вирус Иванова восстановить можно. Степан Рогов вылетел в Москву, к профессору Зернову.

Есть под Москвой небольшой поселок. Ответвляясь от автострады, к нему бежит асфальтированная дорога, обрамленная вековыми деревьями. Она ныряет в тоннели, перепрыгивает через виадуки, разрезает луга и перелески. Эта дорога необыкновенно красива и необыкновенно пустынна. Густые кроны деревьев, сплетаясь над дорогой, бросают на нее мягкие тени; влажно дышит ветерок; поют птицы. Даже не верится, что совсем недалеко отсюда Москва.

Степан отпустил такси за полкилометра до поселка, решив остаток пути пройти пешком. Что и говорить — он волновался, готовясь к встрече с человеком, который совершил переворот в науке.

"Интересно, каков же он, этот Зернов? — Степан вспомнил, как Коля доказывал, что Зернов чуть ли не юноша. — А, впрочем, не все ли равно?".

Он улыбнулся, поймав себя на небольшой хитрости: как всегда при волнении, он старался думать о чем-то незначительном, второстепенном.

Через час он встретился с профессором Зерновым.

Мужчина средних лет, среднего роста, большелобый, с живыми карими глазами поднялся из-за стола и молча подал руку. Поздоровавшись, Степан предъявил свои документы, пропуск, рекомендации, ходатайства Микробиологического института и обкома партии.

Профессор неторопливо, внимательно прочел все бумаги, аккуратно сложил их, подумал и поднял глаза:

— Ну, так чем я могу вам помочь?

Степана неприятно поразили медлительность и холодность ученого, и он начал говорить сухо и лаконично, Но, упомянув о профессоре Климове и о его смелой мечте, перечислив опыты, проведенные с вирусом Иванова и рассказывая о том, как врагам удалось уничтожить препараты, Степан уже не мог оставаться спокойным. Не глядя на профессора, он заговорил быстро и горячо:

— Одиннадцатого апреля мы провели последний решающий опыт… Все шло хорошо, вирус Иванова интерферировал с вирусом рака… А в ночь с одиннадцатого на двенадцатое апреля диверсанты при помощи высокой температуры и цидофенола уничтожили наши препараты.

Степан развернул сверток и вынул из футляра несколько больших запаянных ампул:

— Вот все, что осталось от нашего вируса.

Он придвинул ампулы к профессору Зернову.

— Во всем виноват я… Я виноват и в том, что не приехал к вам три месяца тому назад… Может быть, вирус Иванова удалось бы восстановить.

Зернов поднялся из-за стола, подошел к Степану и положил руку ему на плечо.

— Не обвиняйте себя понапрасну. Я не уверен и сейчас, что вирус Иванова можно восстановить, — это удастся сделать лишь в том случае, если вирусные частицы не разрушены полностью. Только недавно я завершил исследования, начатые четыре года назад, и вряд ли смог бы вам помочь раньше. Но если мы даже восстановим вирус, знайте, что потребуется год, а может быть и больше, прежде чем вы сумеете создать действенную интерферентную вирус-вакцину. Что говорят мне ваши опыты? Я думаю, что вы стоите на правильном пути, вы сделали первый шаг исследовали действие вируса на "переживающих тканях". Но разве это все?

Профессор, досадливо махнув рукой, отошел к окну, но потом вновь взглянул на Степана и, словно перед ним появился какой-то упрямый оппонент, заговорил укоризненно:

— У нас до сих пор еще есть врачи, которые поклоняются микстуре и порошку, как поклоняются дикари каким-нибудь деревянным божкам, ими же созданным. Таким врачам кажется, что достаточно найти препарат, который в пробирке убивает микробов и для организма безвреден, чтобы иметь право лечить всех по одному и тому же рецепту. Для таких врачей все равно стар или молод больной, болел ли ранее или нет, в хорошем ли состоянии у него нервная система или расшатана…

Профессор быстро подошел к этажерке, вынул книгу в синем переплете, полистал ее и, найдя нужную страницу, протянул Степану:

— Лев Николаевич Толстой… "Война и мир", третий том… Не врач, не научный работник — писатель… А как верно заметил: "…каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанную в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений страданий этих органов…" Ведь это гениальная догадка! Толстой не упомянул лишь о том, что влияние нервной системы на протекание болезни имеет огромное, иногда решающее значение… К чему я это говорю? Я хочу, чтобы вы полностью осознали всю важность и серьезность испытания вашего будущего препарата на человеке. Мало того, что вы создадите действительно эффективный препарат. Мало того, что вы его десятки раз проверите и на тканях, и на животных. Человек — не животное; нужно учесть множество, казалось бы незначительных, обстоятельств. А когда все будет учтено, врач должен вселить в больного уверенность, что препарат поможет, что больной обязательно — вы слышите? обязательно! — выздоровеет. Академик Павлов неопровержимо доказал, что на человека слово действует иной раз сильнее всякого лекарства — оно мобилизует организм на борьбу… А для того чтобы заставить верить больного, нужно самому верить в свой препарат… Ведь так?

Степан ответил серьезно и просто:

— Да, товарищ профессор. Я верю в свой препарат… и верю в то, что вы восстановите вирус Иванова.

Профессор Зернов засмеялся:

— Ну… дипломат! Сейчас же приниматься за работу?

— Сейчас.

— И отдыхать не будете?

— Нет.

— Ну что ж… — профессор посмотрел на часы, подумал и решительно сказал: — Пойдемте в лабораторию.

Вирус Иванова удалось восстановить ценой невероятного труда: оказалось, что диверсанты воздействовали на препараты, кроме цидофенола, еще каким-то трудноудалимым веществом. Но когда профессор Зернов впервые показал Степану на экране электронного микроскопа частицы восстановленного вируса Иванова, Степан, изнуренный бессонными ночами и тревогой, даже не обрадовался, — сказалась трехсуточная усталость. Он вяло поблагодарил профессора и вновь склонился над термостатом, и только когда Зернов вышел из лаборатории, он все понял, хотел броситься вслед, просить извинения, благодарить за бескорыстную помощь. Но, выглянув в окно, Степан увидел, что профессор идет по двору шатающейся походкой человека, которому нужен только сон.

Степану Рогову спать не хотелось. Впервые за несколько месяцев он ощутил в себе необыкновенный прилив сил. И до этого дня он работал напряженно, но как-то без вдохновения. Теперь же у него появилось светлое и радостное чувство надежды на будущее, веры в действенность и целесообразность своей работы.

Он не сомневался, что и вирус "болотницы" даст интерферентную вирус-вакцину, — профессор Зернов поддержал в нем эту уверенность, — но ведь именно вирус Иванова был связан с самыми светлыми мечтами, с Катей…

Степан вспомнил тот вечер, когда встретился с Катей и они пошли к опушке леса. Тогда он мечтал об антивирусе.

Наивные, детские мечты, но как приятно их вспомнить!

"Наука такая, что все может!" — сказал он тогда Кате, и Катя ответила: "Верю!" Она всегда верила, даже в самый тяжелый момент: "Верю, что ты меня вылечишь!".

Ее вылечат, ну конечно же ее вылечат!

Но теперь, когда вирус Иванова был восстановлен, когда можно надеяться, что средство против рака будет создано, Степан ощутил еще более сильную тревогу. Ему уже начало казаться, что создать препарат против рака — ничто по сравнению с той задачей, которую предстоит решить ученым, чтобы вернуть к жизни Катю. И самой страшной была мысль, что, быть может, пройдут многие десятилетия, прежде чем будет полностью освоена новая методика восстановления жизненных функций организма.

О Кате, только о Кате думал он все это время. Он даже послал телеграмму: "Как состояние Кати?" — бессмысленную, как он сам понимал, телеграмму, и получил от Карпова ответ: "Состояние прежнее".

Спустя несколько дней Степан возвратился в свой город и поздно вечером, прямо с аэродрома, поспешил в институт. Проходя мимо Комсомольского парка, не мог не подойти к Институту экспериментальной физиологии, — там была Катя.

Ярко светились окна института, особенно два крайних — в операционной.

Вот в одном из них четко обрисовался силуэт человека с поднятыми руками — наверное, хирурга. И Степану представилось, что в этот момент на операционном столе лежит девушка, такая, как Катя, и остался лишь один шанс из ста, что она выживет.

Он вздрогнул.

И уже не думая ни о чем, зная лишь, что надо работать, работать упорно, не жалея сил, времени, здоровья, — он помчался к Микробиологическому институту, вбежал в свою лабораторию, поставил на стол футляр с ампулами и, задыхаясь, сказал:

— Друзья! Вот вирус Иванова!

Вирус Иванова удалось заставить прививаться на "переживающих тканях" и интерферировать с вирусом рака. Это было выдающееся открытие. За это открытие и разработку основных методов воздействия на вирусы в активных средах Степану Рогову и Николаю Карпову была присуждена ученая степень кандидата медицинских наук без защиты диссертаций.

Таня Снежко и Миша Абраменко подготовили, а позже и защитили кандидатские диссертации об интерферентных свойствах "болотницы", а Лена начала интересную работу по изучению условий прививаемости вирусов.

Однако успехи молодых ученых были только первыми шагами к решению важной проблемы интерферентных вирус-вакцин.

Вирус Иванова все еще не воспринимался живыми организмами. Те вещества, которые ускоряли его прививку на "переживающих тканях", выбрасывались организмами как чужеродные тела. Невозможно было добиться того, видимо, редчайшего сочетания условий, при котором болезнь Иванова вступала в силу. Вирус "болотницы" по-прежнему интерферировал слабо и с ограниченным числом вирусов, хотя прививался легко. Предстояло вновь и вновь изменять свойства обоих вирусов.

Вирусу "болотницы" и вирусу Иванова дали возможность свободно развиваться в термостатах, но на них непрерывно влияли изменением внешних условий: изменяли температуру, давление, химический состав среды.

Это был затяжной, утомительный процесс, длившийся полтора года. Поколение за поколением вырастали вирусы в необычных условиях, приобретая и накапливая в себе именно те свойства, которые были нужны. Но и ученые также приобретали и накапливали знания о природе вирусов. Это были дни напряженной работы, — работы утомительной, бедной событиями, но очень значительной.

Интерференцией вирусов занимался уже специальный отдел Микробиологического института. Руководить отделом по предложению профессора Петренко было поручено Степану Рогову, как непосредственному организатору работ. Общее руководство осуществлялось Ученым советом института. Для оказания теоретической помощи из Москвы приезжали ведущие вирусологи, консультанты-академики.

Медленно — день за днем, шаг за шагом, опыт за опытом вирусы изменяли свои свойства. Постепенно вирус Иванова утратил свою неприступность: он уже легко прививался не только на кусочках "переживающих тканей", но и на живых организмах. Вирус "болотницы" значительно усилил свою интерференционную силу.

Это уже не были вирус Иванова и вирус "болотницы": это были совершенно новые, никогда не существовавшие в природе "добрые вирусы".

Но мало того: эти вирусы не были чем-то исключительным. В процессе работы выяснилось, что очень многие вирусы под влиянием внешних условий приобретают и укрепляют в себе интерферентные свойства. Уже было бы смешным гнаться за десятью граммами крови человека, больного болезнью Иванова; можно взять обыкновенный, часто встречающийся вирус и терпеливо перестраивать его.

Но все же вирус Иванова был наиболее активным. Основное внимание интерферентный отдел обратил именно на него.

Были произведены тысячи опытов, проведено множество испытаний на всех видах животных, — исследования близились к концу. И, наконец, девятого июня 195… года на заседании Ученого совета Микробиологического института руководитель интерферентного отдела доцент Рогов заявил, что группа готова впервые применить новые препараты для лечения человека.

Решающий опыт наметили провести через месяц.

Глава XXIV

ПУТЕШЕСТВИЕ В ЮНОСТЬ

Степан Рогов и Николай Карпов получили недельный отпуск и собрались съездить в Алексеевку. Степан хотел отчитаться перед правлением колхоза "Красная звезда" о своей работе за последние пять лет.

Но вечером того же дня в Микробиологический институт пришла Галина и попросила друзей навестить Елену Петровну.

Прошло более трех лет с того времени, когда Степан и Коля в последний раз были в квартире Великопольских.

И вот вновь та же уютная гостиная. Вновь бабушка хлопочет у стола, ахая, что пирог подгорел. Вновь звучат в квартире задушевные мелодии Чайковского.

Изменилось многое: в кресле между радиоприемником и окном, где обычно сиживала Галина, голубоглазый карапуз, смешно пыхтя, вырезывает из плотного картона самолет; Галина из девочки с соломенными косичками превратилась в красивую девушку, да и Коля Карпов и Степан Рогов уже не студенты, а научные работники. Но всем кажется, что все вокруг осталось прежним.

Коля вновь добродушно подтрунивает над Галиной, Степан расспрашивает об успехах. И Галине приятно, что друзья, как и прежде, понимают ее.

Она окончила школу с золотой медалью, завтра у них выпускной вечер, а поэтому и Степан, и Коля обязательно должны прийти… Куда поступит учиться — она скажет завтра, на вечере. Если желают знать, — пусть приходят.

В эту минуту она и впрямь напоминает ту семиклассницу, которая с важностью рассказывала о незначительных школьных тайнах, переживала, что не решила задачу, и внимательно выслушивала советы, как легче заучивать географические названия.

Галина спросила:

— Ну, мама, что же это за "очень, очень важное", о чем ты мне говорила?

Она стала совершенно иной, когда услышала, что не какой-то неведомой Леночке, а ей, Галине, написала Екатерина Васильевна свои последние слова.

Она не заплакала, не расспрашивала — сидела неподвижная, строгая и смотрела в окно.

Что видела она там, за окном, в синеватой мгле? Подземный город? Камеру смертников? Свою мать в ее предсмертные минуты?

Степан Рогов вновь рассказал о подземном городе. Падение со скалы, пещера в толще горы, Долина смерти, ночь, когда профессор Браун создал свой антивирус, схватка в кабинете шефа и неведомый горный ручей, у которого очнулся Степан, проплывали и перед самим Роговым, и перед его друзьями, как кадры одного длинного, страшного фильма. Странно, но и Степан, сам переживший все это, уже воспринимал свое прошлое как нечто отвлеченное, как пролог к настоящей жизни, которая началась десять лет назад в этом же городе. Теперь было смешно вспоминать свои детские мечты об антивирусе профессора Брауна. Создана серия интерферентных вирус-вакцин, и через неделю они будут впервые применены для лечения.

Галина смотрела на Степана. Она придвинулась ближе, вслушиваясь в его слова. Ведь это было осуществление тех фантастических проектов, которые звучали вот тут, в этой же комнате, несколько лет тому назад!

И когда Степан окончил говорить, Галина поднялась, обняла Елену Петровну и сказала:

— Мама! Степа! Коля! Я хотела сказать вам завтра, — скажу сегодня: я хочу стать врачом… Я прочла много книг и знаю, что профессору Неговскому уже удается возвращать к жизни тех, кто умирает от потери крови или раны в сердце. В этот день — грустный и тяжелый для меня — я клянусь памятью своей матери, что буду бороться против смерти!

Степан задумался. Перед ним возник образ Кати, совершенно явственно послышались ее слова: "Я верю в тебя Степа!.. Я знаю, вы меня вылечите…".

Он не смог ее вылечить. Ее вылечат другие. Может быть, именно эта девушка, которая говорит сейчас так взволнованно, и добьется успеха. Ведь ее клятва от чистого сердца.

Галина подошла к Степану и тихо сказала:

— Степа, разрешите мне присутствовать при вашем опыте… Это будет мой первый шаг в медицину.

— Хорошо, Галочка… Хорошо. — Степан крепко пожал ей руку и добавил: — Желаю большой, настоящей удачи. Мы будем бороться против смерти вместе!

Друзья ушли. Галина долго стояла у открытого окна, провожая их взглядом, и шептала:

— Мы будем бороться вместе! Вместе!

…Розовел горизонт. Предутренний легкий ветерок шевелил листья каштанов под окнами. Гудки паровозов звучали призывно, мощно.

Так начинался новый день.

Легкий электроход бесшумно выскользнул на широкую асфальтированную дорогу, обсаженную высокими густыми деревьями, и помчался вперед. Казалось, что это не машина несется со скоростью ста километров в час, а зеленый тоннель с голубым просветом вверху набегает на нее. И только когда с огромной быстротой проскакивала встречная машина, полностью ощущался бешеный темп движения.

— Ух, хорошо! — восхищался Коля и, оборачиваясь к Степану, толкал его в бок. — Ну, умиляйся же, бесчувственный ты человек!

Степан давно не был за городом, и эта автострада казалась ему дорогой в чудесную страну будущего.

У поворота к Алексеевке Степан сел за руль сам. Он вел машину неуверенно, пустив ее на минимальную скорость, напряженно всматриваясь вокруг.

Степь, простиравшаяся когда-то до самого горизонта, теперь распалась на отдельные клетки. Деревья стройными шеренгами протянулись вдоль полей; то слева, то справа от дороги, окруженные высокими ивами, поблескивали озера.

У одного из таких озер, которой возникло на месте глубокой бесплодной балки, — Степан остановил машину. Он посмотрел на небо, затем перевел взгляд на пшеницу. Даже не верилось, что в этом году выпало очень мало дождей: пшеница была в человеческий рост, с тяжелым, наливающимся колосом.

Степан взглянул на пруд — когда-то на дне этого оврага он собирал маленькие круглые камешки — "креймашки", как их называли. Тогда там было тихо и прохладно, с обрывов с тихим шелестом осыпалась земля, ползали медлительные, важные жуки… Теперь же темные глубины озера влекли своей таинственностью; плескалась и расходилась кругами вода; любопытные рыбы подплывали к самому берегу.

Перед селом машина выскочила на пригорок. Отсюда было видно очень далеко.

Степан свернул в сторону, к кургану. Уже темнело. Последние яркие отблески солнца отсвечивались на высоких перистых облаках, на землю ложились мягкие сумерки, из-за лесозащитных полос показался большой красноватый месяц.

Все было и так, и не так, как прежде. Степан остановил машину, сел на камень и долго смотрел вдаль.

И вдруг все вокруг пришло в движение. Ярко вспыхнули огни поселка, мимо кургана промчалось несколько автомашин с весело распевающими девушками, из парка донеслась музыка.

— Степа, пора! — сказал Коля. — Но ты посмотри, посмотри! Да ведь это настоящий город!

Николай Карпов остался все таким же неутомимым, жизнерадостным. Его ничто не изменило: ни течение времени, ни почтенное звание доцента. Проводив Степана к двухэтажному каменному дому правления колхоза "Красная звезда", он сразу очутился в толпе молодежи. Его сочли шофером Степана Рогова, и девушки наперебой расспрашивали о молодом ученом. Испуганно вытаращив глаза, Коля отвечал:

— Ох, строгий! Его даже профессора боятся. Только войдет в институт, а к нему сейчас же подбегает какой-нибудь — бородища — во! — и кланяется: "Все, мол, сделано, как вы советовали". А ко мне он добрый. "Ты, говорит, мой самый лучший шофер. Ты, говорит, шофер не то что первого, а даже нулевого класса. Потому что, мол, любишь свою машину и после работы ее обязательно моешь и чистишь"… А ты, друг, вымыл сегодня машину?

Парень, к которому так неожиданно обратился Карпов, растерянно покраснел, а девушки весело закричали:

— Где там!

— Куда ему!

— Он так на танцы спешил, — чуть скаты не потерял.

— Так-то! — поучительно сказал Коля. — Видишь, девушки смеются над тобой? Нет, так нельзя. Вот если бы ты на моем месте послужил у Степана Ивановича, ты бы понял, что значит шофер нулевого класса!

Степан, который давно прислушивался к этой болтовне, высунулся до половины из окна и весело прокричал:

— Девушки, не верьте ему: врет он все, хвастается! Вовсе он не шофер, и всего-навсего обыкновенный доцент.

Карпов запротестовал.

Степан, улыбаясь и немного завидуя жизнерадостности своего друга, отошел от окна. За столом сидели председатель колхоза, Митрич, незнакомая женщина и несколько незнакомых мужчин. Парторга не было видно, но Митрич предупредил вопрос Степана:

— Ну, молодец, что не забываешь нас. Скоро и Николай Иванович приедет, он уже на втором курсе Сельскохозяйственной академии. Ну, рассказывай, как там у тебя дела?

Митрич подергивал свою жиденькую бородку, охал и ахал, а время от времени поднимал указательный палец:

— А что, не по-моему вышло? Говорил, что у нас будет свой профессор? Говорил! Доцент — это все равно, что недостроенный дом: одеть крышу-шляпу, вставить окна-очки, и, пожалуйста, — готов профессор!

Общее собрание решили провести на следующий день, а в этот вечер почетным гостям, доцентам Микробиологического института Степану Рогову и Николаю Карпову, были показаны все достопримечательности колхоза.

В центре, на холме, стояло высокое здание, залитое ярким светом, увенчанное скульптурой из нержавеющей стали.

Внутри Дворец культуры казался еще более величественным. Большой зрительный зал был заполнен: как раз шла лекция об использовании атомной энергии. По временам в зале гасили свет, и на экране возникали кадры из научно-популярного стереофильма. Лектор показывал световым лучом основные детали турбоатомных агрегатов и объяснял, что в течение пятилетки потребность сельского хозяйства в энергии будет удовлетворена полностью.

Когда лектор окончил и ответил на все вопросы, на трибуну поднялся другой человек. С большим трудом Степан узнал в нем Костю Рыжикова. Громко и уверенно, как человек, привыкший читать лекции. Рыжиков начал излагать проект второй гидростанции на реке Зеленой. Он объяснял довольно сложно, но его слушали очень внимательно: видно было, что технические выкладки не смущают слушателей.

Митрич шепотом объяснил:

— Это его проект. Константин Евдокимович сейчас работает главным техником электростанции и уже перешел на четвертый курс заочного Политехнического института. Ну, пойдем дальше, а то мы так и за месяц не успеем все осмотреть.

Телевизор, библиотека, музыкальные классы, комнаты отдыха, биллиардная — все поражало в этом замечательном дворце.

Николай Карпов не вытерпел:

— Но скажите, в конце концов, сколько все это стоит? Вы, наверное, затратили миллионы!

Председатель колхоза добродушно согласился:

— Да, миллионы. А что же нам делать с этими миллионами? Солить, что ли? Ведь наш годовой доход составляет восемнадцать с половиной миллионов золотых рублей, каждая семья в среднем получает в год, если перевести на деньги, около сорока тысяч рублей, и большинство отказывается получать заработанные продукты. Да и действительно, зачем? У нас отличная фабрика-кухня.

— Но ведь рациональнее вложить эти капиталы в строительство, например?

— Мы не забываем ни того, ни другого, — вмешалась в разговор незнакомая девушка. — Наш дворец нам нужен так же, как и электрифицированный кирпичный завод, и механические мастерские. Хотя, пожалуй, он еще нужнее для новых людей, которым придется жить в коммунистическом обществе.

Девушка, ответившая Николаю Карпову, была чем-то знакома Степану. Он тихо спросил у Митрича:

— Кто это? Не дочь ли вдовы Матрены?

— Она самая. Вылитая мать. Ведь это мы для них — помнишь? — строили дом у пруда. А Матрена еще водопровод требовала.

Степан внимательно посмотрел на девушку. В двадцать лет стать секретарем комсомольской организации огромного колхоза, получить звание Героя Социалистического Труда! И это та самая девочка, которая осталась после смерти отца в семье из восьми человек…

Девушка говорила о будущем:

— Товарищи, посмотрите на план. Вот здесь мы уже начали строительство опытного животноводческого пункта и мичуринской станции. Мы создадим новые породы животных, новые сорта растений… Вы даже не подозреваете, какие у нас ребята! Мне кажется, что они смогут сделать все. Все, что возможно и невозможно!

И Степан почувствовал; да, растет новое поколение. Это поколение с детства восприняло коммунизм как реальное, осуществляемое Завтра.

Самоходные комбайны, электротракторы, лесозащитные полосы, электрифицированные конюшни, свинарники, умные и сложные машины для очистки и яровизации зерна — все, что Степан видел в тот и на следующий день, уже не поражало его воображения. Степан смотрел только на людей.

Что — машины? Завтра будут созданы еще более совершенные, еще более умные. Но создавать их, управлять ими будут те люди, о которых секретарь комсомольской организации сказала так искренне и так просто: "Они смогут сделать все, что возможно и невозможно!"

Глава XXV

ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА

Трудно описать, сколько волнений и тревог перенесли все сотрудники Микробиологического института за те дни, в течение которых проводился первый опыт с интерферентной вирус-вакциной. Людей приходилось гнать домой: никто не хотел отойти от двери, ведущей в антивирусный корпус, все предлагали свои услуги, взволнованно расспрашивали о результатах.

Доценты Рогов и Карпов, кандидаты медицинских наук Снежко и Абраменко, старший научный сотрудник Борзик, представитель Академии медицинских наук, секретарь партийной организации института профессор Петренко, директор института профессор Ивлев, профессор Кривцов, несколько специалистов-хирургов и терапевтов, наконец, Галина Сазонова уже несколько дней не выходили из антивирусного корпуса.

Положение казалось очень серьезным. Процесс борьбы вирус-вакцины и вируса рака был длительным и тяжелым. Резкие колебания температуры, скачкообразные изменения кровяного давления и деятельности сердца больного заставляли ученых быть в состоянии непрерывной готовности. Каждая случайность, секундное промедление могли стоить жизни больному.

О Кате Степан думал постоянно: и в тот момент, когда ввел больному препарат, и в тот, когда больной заявил, что ему лучше.

Но после этого он уже ни о чем не мог думать. Неумолимый термометр показывал непрерывное повышение температуры. К концу третьего дня больной потерял сознание. У него начало сдавать сердце — то застучит сильно, то умолкнет совсем, словно прислушиваясь к напряженной борьбе, происходящей в организме.

В одну из минут, когда казалось, что все окончено, Степан ввел больному камфору и выбежал в коридор. У него перед глазами стояла девочка, дочь больного, и слышалась ее мольба: "Вылечите моего папу!"

Но что он мог сделать?

Степан курил папиросу за папиросой, бегая из конца в конец коридора — семьдесят шагов туда, семьдесят назад. Время тянулось невыносимо медленно. Вот из операционной вышел профессор Кривцов, несколько раз жадно затянулся дымом, прислонился к стене, постоял так и вновь ушел, даже не заметив, что Степан с надеждой и страхом смотрит на него. Промчался санитар — он так спешил, что споткнулся на пороге и не ответил на оклик Степана.

Степан не решался зайти в операционную, где происходила борьба, помочь которой он уже ничем не мог. Он быстро сбежал вниз по лестнице, забрался в глухой закоулок института и, прислонясь к холодной стене, начал считать медленные, тяжелые удары пульса.

Уже начало смеркаться, когда послышался голос Галины, а затем и ее шаги. Она искала его, громко звала, и он, решив, что больной умер, медленно пошел к ней навстречу.

Но Галина бежала к нему радостная:

— Степан Иванович! Он жив! Кризис прошел!

Степана охватило бешеное веселье. Он обнял Галину, поцеловал… Но тотчас же остановился и посмотрел на девушку со смущением. Все-таки он доцент, руководитель отдела. Разве можно проявлять такой телячий восторг? Что подумает о нем Галина?.. Еще обидится, чего доброго!.. Но нет, она ничего не заметила, глаза у нее счастливо сияют, она так возбуждена и взволнована… И как удивительно она похожа на Катю!.. Нет, нет, все в ней иное: цвет волос, форма лица, рост и фигура… Но чем же — не этим ли взволнованным и доверчивым взглядом напоминает она ту, которую он любит?

Он опустился на скамью, склонил голову на руки.

— Степа, не надо так!.. Все идет хорошо!.. Профессор Чижов сообщает, что его исследования близятся к концу… Мы возвратим Катю к жизни… Обязательно возвратим!

Степан медленно поднял голову. Нет, это была не Катя. Это была Галина — у нее все иное: голос, жесты, фигура, цвет глаз… Может быть, даже излишне сухо он сказал:

— Пойдемте, Галочка!

Галина не заметила перемены в настроении Степана. Она не спрашивала себя, почему таким светлым и жизнерадостным кажется ей этот угасающий день, почему так приятно итти рядом со Степаном и почему хочется, чтобы лестница была бесконечно. длинной. Она не понимала всего этого, но знала, что за Степаном согласна пойти куда угодно — на подвиг, на жертву. Ведь он победил смерть!

Она посмотрела на часы, чтобы навсегда запомнить этот день, этот час.

Это было девятого июля в восемь вечера.

Посыпанная желтым песочком тропинка вьется между развесистых каштанов и кленов. По обе стороны дорожки — свежая сочная зелень. Цветы, радужные фонтаны, музыка из репродукторов. Смех на веранде. Веселые жизнерадостные люди в светлых пижамах…

Что это — дом отдыха? Санаторий?

Нет, это Онкологический институт — место, где излечивают от страшной болезни — рака.

Такими вскоре будут они все, эти заведения, где борются за жизнь человека. Цветы и музыка, свежий воздух и веселые шутки, — разве не устремлены они к тому же, что и чудесные интерферентные вирус-вакцины? И не такими ли, без стонов, без страданий, видел больницы будущего седоволосый грустный юноша в советском госпитале через несколько месяцев после конца второй мировой войны?!

Степан Рогов идет по аллеям, парка, здоровается с больными, расспрашивает их, шутит, и даже ему не верится в эти минуты: неужели это не сон? Ведь каждый из этих людей уже стоял на краю могилы.

Рогов подходит к худощавому седому мужчине, который, лежа в шезлонге, что-то сосредоточенно жует.

— Ну, как товарищ Дзюба, появился аппетит?

— Ого, Степан Иванович! — мужчина смущенно улыбается и прячет пирожок в карман. — Скажу вам откровенно: никогда в жизни столько не ел! Не успеешь шагу ступить — так и хочется что-нибудь положить в рот. А когда вы мне говорили неделю назад об аппетите не верил. Искренне вам говорю, не верил!

— Да, да! — пожилая женщина подошла к Рогову и смотрела на него благодарными, счастливыми глазами. — Я тоже не верила. Ну чем, думаю, помогут те уколы? И лишь после десятого…

Мужчина, улыбаясь, перебил:

— Вас хоть кололи! А мне хотя бы для приличия показали бы какой-нибудь шприц! Дают микстуру, а я от нее, как чорт от ладана! "Ну ее к дьяволу! — кричу. — Пил, пил, — надоело! Дайте умереть спокойно!.." Нет, Степан Иванович, честное слово, вы хотя бы для проформы делайте уколы. А то — никакой тебе солидности!

— Хорошо, хорошо, товарищ Дзюба! — Степан, улыбаясь, идет дальше. Не впервые слышит он такие пожелания — и шутливые, и серьезные. Никак не привыкнут люди, что можно без мук вылечиться от страшной болезни. Им хочется слышать латинский язык, видеть хитроумные приборы, терпеть боль, — так кажется более надежным… А все это теперь излишне. Можно просто сказать больному: "У вас — рак. Предписываем вам такую-то вакцину. Через месяц выздоровеете".

Несколько минут спустя в своем кабинете он так и говорит:

— У вас действительно рак. И в тяжелой форме. Ну так что же?

У человека, сидящего рядом, в глазах — безнадежная тоска. Ему не хватает воздуха, и он то и дело оттягивает пальцем и без того свободный воротничок.

— Товарищ доцент, но ведь это — рак гипофиза! Гипофиза! человек грустно и недоверчиво качает головой. — На мозгу! Я знаю, что погибну, зачем же эти эксперименты? Лучше уж работать до последнего дыхания. Я не окончил проект, но возможно еще успею…

— Вы за свою жизнь успеете закончить не один, а пятьдесят проектов! Лечиться начнете сегодня. Трижды в день вам будут давать вот такие пилюли. — Степан вынул из шкафа стеклянную баночку, полную небольших белых горошинок. — Эти пилюли состоят из чистого сахара и кристаллического вируса "ВИ-172". Этот вирус вступит в борьбу с вирусом рака и начнет постепенно уничтожать его. Чтобы не было острого кризиса, мы даем препарат незначительными дозами. Через три недели, если не случится осложнений, я разрешу вам работать по два часа в сутки.

— Как?! Так просто? — больной смотрел на Рогова с недоверием. — Так, выходит, что теперь каждый человек самостоятельно может…

— Мой друг! — Степан покачал головой. — Это мнимая Простота! Сколько взяли у вас анализов?

— Двенадцать.

— Так вот представьте себе систему уравнений с двенадцатью неизвестными. Чтобы решить эту систему, нужно немало времени и уменья… А чтобы приписать вам "ВИ-172", а не "Б-40", например, три врача вот за этим столом сидели час. Мы учли оба ваши ранения, ваше повышенное кровяное давление и усиленную деятельность сердца, упорный отказ отдыхать и чрезмерную возбудимость нервной системы… — Рогов улыбнулся… — Мы учли даже ваше злоупотребление табаком… Вот вам и простота! Но для вас это не должно иметь значения. Выздоравливайте, мой друг!

Больной ушел, успокоенный и почти счастливый, а Степан Рогов в раздумье склонился над столом.

"Выходит моя книга, и в ней последняя глава — твоя!" так написал ему профессор Климов за несколько часов до своей смерти. В тот же день профессор предупредил издательство, что выпуск книги нужно задержать, пока Рогов не даст заключительного материала.

Сколько телеграмм и писем послало издательство Степану Рогову! И лишь недавно, когда были закончены все исследования, он смог взяться за книгу профессора Климова.

Но дело шло уже о значительно большем, чем о главе. Работа Микробиологического института была такой значительной, что даже выдвинутые профессором Климовым задачи пройдены, как вспомогательные этапы. Труд профессора превращался в историографический справочник и сборник методологических указаний для врачей-практиков. Даже название книги "Проблемы лечения рака" не соответствовало содержанию.

Ежедневно, по многу часов кряду, Степан Рогов работал над этой книгой. Он безжалостно резал гранки, оставляя лишь наиболее ценное, лишь то, что могло пригодиться теперь и в будущем. В сущности, он писал новую книгу.

Осталось немного работы — на день-два. Но последние правки придется сделать уже в Ленинграде- Завтра Степан должен выехать туда. Он неторопливо собирает бумаги, готовит фотоиллюстрации, — нужно еще раз все пересмотреть, проверить. Наконец все окончено, и он выходит из кабинета.

Мягкие успокаивающие сумерки ложатся на парк, из институт. На веранде толпа больных. Слышится смех.

Никем не замеченный, Степан подходит ближе. Ну, ясно: Митрич, дорогой гость, философствует на медицинские темы.

— …Так вот я вам и скажу: рак-это все одно как фашист! Залезет в тело — паршивенький да жалкий такой сначала, а потом и начнет душить! А мы на него — антивирусов! Антивирусов! Он и туда, и сюда… — Митрич смешно встряхивает бородкой и, не обращая внимания на общий хохот, с подчеркнутой серьезностью показывает, как суетится воображаемый враг. Хоть круть, хоть верть, а раку — смерть!

— Ax, Митрич, вы снова упрощаете?! — шутливо, грозя пальцем, Степан входит в освещенный круг.

— Так это же хорошо, Степан Иванович! — Митрич ничуть не смущается. — Вы же сами говорили, что великое — всегда просто. А я и рассказываю о нашем антивирусе!

Митрич произносит это с такими интонациями, что каждому стало бы понятно: старик убежден, что в чудесных вакцинах, уже спасших так много людей, есть частица и его забот.

— Да, Митрич, величественное — всегда просто. Хоть я и не говорил этого, но соглашаюсь.

Доцента Рогова окружили люди. Идет задушевная, непринужденная беседа. И Митрич не упускает ни одного случая, когда можно ввернуть удачную шутку.

Прозвучал сигнал, и больные расходятся по палатам. На веранде остаются Степан и Митрич.

— Ну, Степа, что сказал профессор Чижов? — спрашивает старик, и его голос звучит уже по-иному: серьезно, беспокойно.

— Все хорошо, Митрич!

— Скоро?

Степан молчит. Еще далеко до решения проблемы восстановления жизненных функций организма. Но уже достигнуто очень и очень много. Катя будет жить!

… Над парком плывет луна. Шелестят вершинами развесистые каштаны и клены. Едва-едва струится вода в небольшом фонтане среди пышной клумбы. Пьяняще пахнут ночные фиалки. Льется успокоительная музыка.

Что это — дом отдыха? Санаторий?

Нет, это — Онкологический институт. Тишина и спокойствие мнимые. Они — для больных.

Не спят дежурные врачи, готовые в любую минуту пойти в бой за жизнь человека. В напряженной готовности застыли сложные аппараты. В ампулах, пилюлях, микстурах вяло шевелятся не страшные для человека, но смертельные для ракового вируса частицы всех тех многочисленных "болотниц" и "вирусов Иванова", которые со временем пойдут в наступление и на тиф, и на малярию, и на остальные болезни.

А в той комнате, где из окон льется яркий свет, у стола сидят два друга: Степан Рогов и Николай Карпов. Течет спокойная деловая беседа. Завтра утром доцент Рогов повезет в Ленинград окончательно завершенную книгу "Методика лечения злокачественных опухолей" — плод ярких мечтаний, напряженной многолетней работы, светлейших стремлений профессора Климова, Степана Рогова, Николая Карпова и остальных пятидесяти двух — труд людей, создавших чудесные средства борьбы против рака… И эта книга прогремит на весь мир!

Луч прожектора — вибрирующий, упругий, иссиня-белый — с размаху выскочил из-за высоких домов, просверлил темно-фиолетовую мглу.

В тот же миг к нему на помощь пришли другие лучи — голубые, расширяющиеся к вершине, — они рубили темноту, как гигантские мечи. И там, где они проходили, в небе расцветали прекрасные созвездия разноцветных огней.

Вдруг мощный громовой залп разорвал тишину. Темнота исчезла совершенно, небо забушевало мириадами огней, площадь залил яркий свет.

Николай Карпов, вбегая в комнату, прокричал с порога:

— Скорее! Скорее на балкон! Москва салютует!

Но в комнате уже никого не было. Степан, Таня, Миша, Лена и Галина уже стояли на балконе, притихшие, взволнованные, бесконечно счастливые.

Москва салютовала. Молодая страна праздновала свои именины.

И эти грозные залпы, эта яркая игра света, этот шумный человеческий поток на площади — все как бы говорило:

— Жизнь торжествует!

А на балконе стояли шесть человек, шесть друзей, полных сил и дерзаний, готовых бороться всю жизнь во имя светлого человеческого счастья, во имя торжества коммунизма на всей планете.

Конец первой книги

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Около восьмидесяти лет тому назад было окончательно установлено, что заразные (инфекционные) болезни вызываются микробами — мельчайшими живыми существами, которые можно увидеть только с помощью микроскопа. С тех пор возникла и стала развиваться микробиология, основоположниками которой явились Пастор, Мечников, Гамалея, Ценковский и другие.

Нашим отечественным ученым принадлежат большие заслуги в развитии микробиологии. Великий русский ученый Илья Ильич Мечников обосновал и развил учение о невосприимчивости (иммунитете) к инфекционным болезням. Ивановский и Гамалея доказали, что существуют мельчайшие микробы — вирусы, которые имеют настолько малые размеры, что большинство из них можно увидеть только при помощи недавно изобретенного электронного микроскопа, дающего увеличение в десятки тысяч раз.

Изучение патогенных (болезнетворных) микробов открыло новые пути борьбы с заразными болезнями. В XVIII столетии английский врач Дженнер показал, что если человеку привить коровью оспу, то после этого человек становится невосприимчивым к тяжелой болезни — черной (натуральной) оспе. Долгое время это явление было неразгаданным. После открытия болезнетворных микробов было установлено, что возбудитель коровьей оспы является ослабленным микробом. Он вызывает легкое заболевание, но при этом организм вырабатывает иммунитет не только к ослабленному, но и к сильному возбудителю, и при заражении натуральной оспой человек не заболевает. Таким образом, были заложены основы вакцинации — профилактических прививок против заразных болезней ослабленными или убитыми микробами (вакцинами) или их токсинами (ядами).

Еще в прошлом столетии Пастер получил вакцину против смертельной болезни — бешенства, а русский ученый Ценковский — вакцину против сибирской язвы. После этого были разработаны методы иммунизации против брюшного тифа, дизентерии, холеры, дифтерии, скарлатины, столбняка, туберкулеза и многих других заразных болезней.

В настоящее время профилактическая иммунизация стала одним из основных способов борьбы с заразными болезнями. Советские ученые на основе мичуринской биологии научились управлять изменчивостью и наследственностью микробов для получения ослабленных возбудителей заразных болезней, вызывающих образование стойкого иммунитета.

Таким путем советские ученые получили ряд новых вакцин из живых ослабленных микробов: Гайский — вакцину против туляремии, Здродовский и Вершилова — против бруцеллеза, Жуков-Вережников — против чумы.

И. И. Мечников открыл еще и другой путь борьбы с заразными болезнями — использование антагонизма микробов. В организме человека и в окружающей среде находится огромное количество разнообразных микробов, которые подавляют или уничтожают друг друга. Некоторые микробы при этом выделяют сильно действующие вещества, разрушающие других микробов. Эти вещества были названы антибиотиками. Еще в прошлом столетии русские врачи Манассеин и Полотевнов обнаружили лечебные свойства плесени. Впоследствии было доказано, что плесень выделяет сильнодействующее антибиотическое вещество — пенициллин, который разрушает многие болезнетворные бактерии. В настоящее время пенициллин широко применяется для лечения многих инфекционных болезней.

Советскими учеными Гаузе, Ханеня, Деркачом, Токиным и другими были получены новые антибиотики — грамицидин, пиоцианин, саназин, фитонциды и т. п.

Некоторые антибиотики удалось синтезировать химическим путем и таким образом учение об антибиотиках смыкается с химиотерапией — поисками лекарственных веществ, действующих на микробов и не вредных организму человека.

Однако учение об антагонизме микробов, обоснованное И. И. Мечниковым, не исчерпывается антибиотиками. Уже давно было известно, что некоторые болезни находятся в антагонизме друг к другу. Тяжелые нервные осложнения сифилиса излечиваются при заражении малярией и возвратным тифом, свинка и ветрянка задерживают развитие коклюша; корь и воспаление легких благоприятно влияют на течение столбняка, рожа замедляет развитие рака.

В последнее время внимание микробиологов привлекло явление антагонизма вирусов. Многие вирусы действуют друг на друга как сильные антагонисты. Если, например, заразить животное вирусом гриппа, то последующее заражение некоторыми другими вирусами не приводит к развитию этих заболеваний. Процесс этот сложен, взаимодействие зависит от особенностей микробов и организма животного.

В отличие от вакцинации, взаимодействовать могут вирусы, не вызывающие появления иммунитета друг к другу. Знаменательно, что вирус, вызывающий легкое заболевание, может быть сильным антагонистом по отношению к вирусу, который является причиной тяжелой болезни.

В отличие от вакцинации, при которой иммунитет вырабатывается через две-три недели и позже, при антагонизме невосприимчивость наступает в ближайшие часы после введения вируса. Явления антагонизма вирусов могут быть использованы в борьбе с заразными болезнями.

Развитие вирусологии по-новому освещает вопрос о природе злокачественных опухолей — рака и саркомы. Сравнительно давно уже было установлено, что некоторые опухоли, поражающие животных, вызываются фильтрующимися вирусами. Это позволило советским ученым выдвинуть вирусную теорию происхождения рака, которая все более и более подкрепляется фактами.

За последние пятнадцать-двадцать лет работами советских микробиологов Сукнева, Тимакова, Калины, Жукова-Вережникова, Крестовниковой и других было установлено, что бактерии в определенных условиях распадаются на мельчайшие частицы живого белка, сходные с вирусами. Таким образом, установлено наличие стадий развития микробов.

Всем этим интереснейшим и имеющим большое значение научным проблемам и посвящен роман "Торжество жизни".

Хотя фабула романа представляет вымысел, однако этот вымысел отражает действительное положение вещей. Из документов, захваченных советскими войсками при разгроме фашистской Германии и Японии, точно установлено, что фашистские варвары готовили бактериологическую войну, испытывая бактериологические препараты на военнопленных и гражданском населении. Японские военные преступники применяли микробное оружие в войне против Китая. Убийцы были пойманы с поличным и осуждены. Но преемники их нашлись в фашизирующейся Америке, где на протяжении более десятка лет проводились интенсивные работы по испытанию микробов как средства истребления людей. Об этом можно было судить по заметкам, а иногда и большим статьям, время от времени появлявшимся на страницах американской прессы, в которых с циничной откровенностью обсуждались различные варианты и методы применения болезнетворных микробов в военных целях.

Отчаявшись сломить сопротивление героического корейского народа и китайских добровольцев, американские империалисты применили в широких масштабах микробное оружие в Корее и Китае, сбрасывая на города и села насекомых, клещей, грызунов и различные предметы, зараженные смертоносными бактериями и вирусами, возбудителями чумы, холеры, сыпного тифа, энцефалита и других болезней.

Чудовищные злодеяния американских империалистов вызвали волну гнева, возмущения и протестов честных людей во всем мире. Военные преступники пригвождены к позорному столбу. Героическими усилиями противоэпидемических отрядов в Корее и Китае, при активной самодеятельности населения, удалось предотвратить развитие эпидемий.

Эти факты еще раз свидетельствуют о растленности и деградации буржуазной науки, которая направлена не на пользу человечества, а для выполнения людоедских замыслов кучки империалистов.

Автор романа показывает, что труднейшая проблема создания "универсального антивируса" может быть разрешена только в стране социализма усилиями дружного коллектива советских ученых. Это не удавалось и не может удастся даже наиболее талантливым одиночкам из числа буржуазных ученых.

Основываясь на фактах, добытых микробиологией, автор внес в повествование элементы научной фантастики и построил на их фоне занимательную фабулу.

Книга, несомненно, принесет пользу не только юному, но и взрослому читателю, так как возбудит у него интерес к одной из увлекательнейших проблем — борьбе с заразными болезнями и злокачественными опухолями.

В книге приводится много фактических данных, излагающих достижения советской микробиологии. В некоторых местах романа авторский вымысел, являясь фантазией, несомненно, будет достигнут и превзойден наукой. Так, открытие противоракового препарата, завершающее книгу, давно стоит перед советскими учеными в ряду неотложнейших проблем, которые, безусловно, будут решены.

Член-корреспондент

Академии медицинских наук проф. В. Жданов.

Оглавление

ЧАСТЬ 1. ПОДЗЕМНЫЙ ГОРОД

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

  Глава IX

ЧАСТЬ 2. АНТИВИРУС

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

  Глава IX

  Глава Х

  Глава XI

  Глава XII

  Глава XIII

  Глава XIV

  Глава XV

  Глава XVI

  Глава XVII

  Глава XVIII

  Глава XIX

ЧАСТЬ 3. ТОРЖЕСТВО ЖИЗНИ

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

  Глава IX

  Глава Х

  Глава XI

  Глава XII

  Глава XIII

  Глава XIV

  Глава XV

  Глава XVI

  Глава XVII

  Глава XVIII

  Глава XIX

  Глава XX

  Глава XXI

  Глава XXII

  Глава XXIII

  Глава XXIV

  Глава XXV

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Реклама на сайте