««Если», 2009 № 06 (196)»

Журнал «Если», 2009 № 06

ПРОЗА

Мэри Розенблюм Скачки

Аукцион всегда проводят в Бангкоке. Думаю, причины две. Во-первых, сексом здесь торгуют настолько открыто, насколько это вообще возможно, а более половины участников — мужчины, даже несмотря на то, что сегодня многими компаниями руководят женщины. Вторая причина, думаю, важнее. Тайцы всегда относились к торговле телом с большей терпимостью, чем другие культуры, официально отвергавшие, но на самом деле приветствовавшие ее. Возможно, тайцы просто более прагматичны? Менее склонны к самообману? Как бы то ни было, отсутствие шизофренических претензий весьма на руку людям, занимающимся аукционом, не говоря уже о том, что тайское правительство даже не знает о нашем существовании. И ни одно правительство не знает. Мы позаботились об этом. А может, моя первая догадка все же верна, и мы приезжаем сюда каждый год лишь из-за обворожительно прекрасных девушек.

Хотелось бы только, чтобы тайцы решили проблемы с транспортом. В любом другом крупном городе, даже в Мумбае[1], движением управляют системы GPS. Уж мне ли не знать. Я служил в фирме, разработавшей одну из первых таких систем, еще до того как стал брокером. Я создал общественную и политическую поддержку для их внедрения. Поверьте, эта часть проекта оказалась куда сложнее, что бы ни говорили инженеры, считающие, что все получилось исключительно благодаря цифрам.

Возможно, движение — обратная сторона того тайского гостеприимства, о котором я говорил. Потеющие мужчины и женщины, которые носятся на мотоциклах через путаницу пробок. У них, как правило, нет шлемов, а водитель такси даже не делает вид, что пытается их не сбить. Это, наверное, проявление распространяющегося буддизма… фаталистическое желание сидеть на побитой сорокалетней «хонде», которая шныряет между непредсказуемыми потоками машин, нарушая несколько законов физики. Вы же просто вернетесь как нечто лучшее, да? Ладно, я могу говорить так о физике, я социальный инженер. Мои трезво мыслящие коллеги, наверное, подавились бы, но их здесь нет.

Отель, которым владеет наша организация, похож на все остальные, с таким же баром внизу. Верхние этажи в этой части города — для девочек. Водитель останавливает такси в дюйме от какой-то незаконно припаркованной рухляди и протягивает мне хитрое устройство для чтения с чипов. Никакого отставания по уровню технологий, если не считать машин, которые в какой-нибудь северокитайской деревне отправили бы в утиль. Я провожу рукой над сканером, в предплечье жужжит безопасное соединение, и я подтверждаю сумму, устно добавляя щедрые чаевые, потому что водитель не взял с меня денег за въезд на платную дорогу от аэропорта. Он, наверное, зарабатывает себе на следующую жизнь, боюсь только, что он переродится в насекомое, если не наберет дополнительных очков кармы. Водитель говорит что-то и складывает руки, выражая почтение традиционным тайским приветствием, пока я выбираюсь из такси.

Бар для этого района — дело обычное. Зеркальный вращающийся стол, на нем — девушки в стрингах, улыбающиеся и позирующие. Я отмечаю профили разных рас, пока хозяйка зазывает меня приветственным жестом. Сегодняшний ассортимент, похоже, семитский, хотя недавний подъем ислама оказал на мораль этой части мира сильное влияние. Конечно, они могут оказаться и местными жителями, посетившими находящийся неподалеку магазин тел. Там все делают по высшему классу, с минимальным временем восстановления даже при интенсивном скульптурном фрезеровании. В темноте бара я вижу постоянных клиентов, курящих сигареты или какой-то наркотик.

Бесшумные фильтры могут втянуть все, не дав вам вдохнуть ни молекулы. В большинстве стран лицензия на курение стоит куда больше лицензии на употребление алкоголя или наркотиков. Одна из этих эмоциональных штучек. Ее придумали наши конкуренты, я на них не работал. При необходимости этот ход становится удобным социально-политическим средством для отвлечения внимания. Его время от времени используют все социальные инженеры. Пригрозите запретом на курение — и все забудут о других проблемах. Это очень полезно.

Хозяйка не потрудилась отвести меня к столику. Как и в такси, низкий технологический уровень здесь — лишь иллюзия. Эта женщина арендует у нас здания и следит за развитием систем безопасности. Она знала, кто я такой и каким пользуюсь оборудованием, еще до того как я ступил на грязный тротуар. Я прохожу мимо туристов, не сводящих возбужденных взглядов с девушек или уже сидящих с двумя-тремя из них. Туристы не обращают на меня никакого внимания, а вот девушки исподволь посматривают. Некоторые из них пользуются весьма совершенными программами, но моя защита намного превосходит все то, что они могут себе позволить. Мое оснащение говорит о немалых деньгах. Девушки действуют осторожно, лишь запоминают меня, на случай если я снова окажусь здесь, когда они будут свободны.

Лифт в конце бара может открыть только хозяйка. Внутри он выглядит так же неряшливо, как и второй лифт, тот, что ведет к девочкам и их клиентам, вот только этот лифт предназначен для посетителей других этажей.

Он сидит так, чтобы следить за обоими лифтами, и блеск в его глазах не может меня одурачить. Посмотрев на хозяйку, я киваю, затем немного прогуливаюсь вокруг и сажусь за покрытый пятнами, но тщательно вымытый тиковый стол.

— Вы не возражаете, если я к вам присоединюсь?

Он возражает, но у него нет при себе нужного оборудования, и потому он не знает, как себя вести. Он лишь улыбается, натянуто и слегка неодобрительно:

— Я кое-кого жду.

Он ждет меня, но еще не знает об этом.

— Ничего страшного. — Я поднимаю взгляд на хозяйку, которая протягивает мне высокий запотевший бокал. Цвет идеально подходит для виски с содовой, но это лишь имбирный лимонад — программы хозяйки, конечно, позволяют ей узнать мои предпочтения в напитках. Мне нельзя пьянеть до конца аукциона, поэтому я никогда тут не пью. Впрочем, сегодня, когда общество признало наркотики, алкоголь приобрел оттенок некоей старомодности. Если вы пьете, вы не на острие прогресса. Вы второсортны, вы не представляете угрозы. Все в порядке.

— Ваше здоровье, — говорю я, тщательно изображая мумбайский акцент. Это нетрудно, ведь я имитировал его все свое детство. Для белого американца я похож на индуса.

Он что-то бормочет и делает вид, что приклеивается к своему напитку, который убавился лишь на несколько сантиметров и уже нагрелся. Я утвердительно киваю. Он не понимает смысла этого жеста, но все же слегка расслабляется. Я изображаю индийского туриста бизнес-класса, пришедшего сюда за девочками, — определенно не того, кого он ищет. Поэтому он возвращается к наблюдению за окружающими.

Ему двадцать с небольшим, и у него есть шотландские, ирландские, скандинавские предки. Дитя викингов, скрещенных с фермерами. Скорее всего, я знаю о его предках даже больше, чем он сам. Он смотрит на новых посетителей. Они нервничают, истекают слюной или уже под кайфом. Может, и то, и другое, и третье. Я смотрю на него, он смотрит на них, и я прихлебываю свой лимонад. Мой сосед выглядит напряженным. Слегка разозленным. Он занял оборонительную позицию.

— Как ты узнал? — в конце концов говорю я, отбрасывая акцент.

Он реагирует, словно я вонзил в него иголку. Смотрит на меня во все глаза.

— Что вы имеете в виду?

Я взмахиваю рукой, мол, сам знаешь.

— Что кто-то осторожно устраивал твою жизнь.

Я жду, превращаясь в его глазах из похотливого туриста в нечто иное. Вежливо улыбаюсь, пока его глаза суживаются и он скапливает вокруг себя гнев, словно большой черный плащ. Весьма театрально.

— Не устраивал. Контролировал, — его губы плотно сжаты. — Так кто же вы, черт возьми, такие?

— Ты лучше, чем я, — признать это нелегко. — Я в свое время не смог вычислить точное место, лишь пришел к выводу, что оно находится где-то в городе. В итоге я оказался в Бангкоке, а ты подобрался к цели куда ближе, чем я.

— Кто вы такие? — сквозь плащ гнева проглядывает страх.

— Амит Чирасавинапрапанд, — я вежливо улыбаюсь. — Не желаете ли поучаствовать в аукционе? Приглашаю вас как своего гостя, — я встаю так, словно он сразу же согласился, и делаю пригласительный жест, указывая на лифт. Хозяйка уже идет туда, не оставляя своей невозмутимой улыбки.

Он хочет отказаться, но у него нет запасной стратегии и… он действительно хочет знать. Поэтому, когда я шагаю к лифту, не оборачиваясь, я не сомневаюсь в нем. Но все же чуть-чуть расслабляюсь, когда чувствую его присутствие у себя за спиной. Это облегчение меня выдает, и я связываю его со своей реакцией на мое признание. Я же все-таки социальный инженер. Очень хороший социальный инженер. Один из лучших, могу заявить это без хвастовства.

Я чувствую его вопросы, его эмоции, но я не смотрю на него, и он недостаточно уверен в себе, чтобы выплескивать все это на меня в лифте. Кабина крошечная, и противостояние получится слишком ограниченным. Дверь открывается, я выхожу и слышу, как он шумно вдыхает.

Что ж, впечатляет.

Бар и лифт слегка обветшали, да и комнаты девочек, наверное, не лучше, но этот этаж — будто другой мир. Каждый из нас платит свою долю. Платит за последние достижения в области безопасности, роскошь и уединенность. Никто сюда не проскочит. Никто.

Знаете, чего стоит эта фраза, в наши-то дни?

Не думаю, что знаете.

Я пришел последним, но я хотел дать ему время выдать себя. Другие уже расположились на диванах, кушетках, креслах, подушках, обитых элегантной шелковой парчой, они потягивали напитки или брали закуски, деликатесы десятков различных культур — из чаш, тарелок и блюдец. Я опознал каждого, я ведь занимаюсь этим уже давно. Никогда не знаешь, кто придет на эти ежегодные мероприятия, но каста настоящих профессионалов довольно мала. Мы — самые независимые брокеры — работаем на множество различных клиентов. Маленькие организации тренируют собственных людей до тех пор, пока не поймут, что это неэффективно. На подготовку к аукциону необходима уйма времени и сил. А постоянный успех требует определенного количества… что ж, назовем это талантом.

Перед нами появляется официант с бокалом минеральной воды с лимоном для меня (слишком сладкая имбирная газировка — лишь притворство) и высоким стаканом клюквенного сока для моего гостя. Я наблюдаю за тем, как он пытается не реагировать — ему предложили его любимый напиток, — но все же не может скрыть всплеск паранойи.

— Давайте присядем. — Все уже приводят себя в порядок, выбирают последний деликатес, берут новые напитки у официантов. Мы усаживаемся на большом, открытом пространстве, окружающем стол белого дерева, являющийся, на самом деле, голографической платформой. Два кресла с краю пустуют, они находятся достаточно далеко, чтобы мы могли разговаривать, не отвлекая других. Все заметили новое лицо.

Как только мы сели, интерфейс, встроенный в ручку кресла, создал светящееся голографическое поле. Мой гость осматривается, даже не пытаясь скрывать этого, и по его реакции я понимаю, что некоторых людей он узнает. Мне это льстит. Никто из присутствующих не мелькает в СМИ. Он провел серьезную подготовительную работу.

— Добро пожаловать на аукцион, — над столом возникает голограмма женщины, высокой и худой. Она так и светится силой — уже несколько лет она проводит торги. — Год выдался удачный, и у нас есть для вас прекрасные предложения. С условиями оплаты вы все знакомы, можете регистрировать предлагаемые цены через поле. Все предложения окончательные и отмене не подлежат. Она обводит взглядом комнату, останавливает его на каждом из нас. Я улыбаюсь, и в ее глазах на мгновение проскальзывает узнавание. Она не смотрит на моего гостя. В комнате, где она сидит, он представлен лишь пиктограммой, без интерактивного интерфейса.

Он выглядит слегка шокированным, но его поза остается настороженной и расслабленной. Он хорошо контролирует язык тела. Для любителя он отлично играет в покер. Моя игра — шахматы, но уровень социальной интеграции у него выше, поэтому я не удивлен, что он выбрал покер.

— Начнем с Будущих, — говорит аукционер. — Вы получили каталоги, проанализировали генетические цепочки и родословные. В этом году мы предлагаем вам прекрасный урожай потенциала, с яркими наследственными качествами в области творчества, высокими оценками психологических профилей и податливыми семьями, которые можно стабилизировать.

— Это младенцы. — Я склоняюсь к нему, чтобы не повышать голоса. Он слегка вздрагивает, но тут же берет себя в руки. Он смотрит на аукционера. — Они все одного возраста, здоровые по всем параметрам. Их непосредственные родственники проявили креативность и энергичность, у них хороший коэффициент совместимости с программой, — я пожал плечами. — Но мы читаем родословные и спекулируем на генетических линиях. Многие из этих младенцев не пройдут отбор. Хорошая наследственность не гарантирует хороший результат, животноводы знали это еще тысячу лет назад. В этой игре участвуют лишь немногие: если тебе повезет, ты получишь большой потенциал за относительно скромную плату. В ней обычно участвуют новички и небольшие компании. — В ответ на изумленное выражение его лица я вежливо пожимаю плечами. — Когда ребенок проходит все тесты, и становится ясно, что он подает большие надежды, цены возрастают. Если результат оказывается отрицательным, ты можешь аннулировать контракт, потеряв лишь траты за несколько лет, — я мягко улыбаюсь. — Существует небольшая группа избранных специалистов: они покупают Будущих по спекулятивной цене, развивают их, а затем продают как Начинающих, получая хорошую прибыль, как только дети успешно проходят тесты.

— Первый лот сегодня основной, — в голосе аукционера сквозит волнение — тщательно продуманное, ведь она — профессионал. — Средний класс, семья шанхайских импортеров, четыре успешных бизнесмена среди близких родственников, таланты по материнской и отцовской линиям. Первый ребенок, женский пол. У родителей большой показатель семейной стабильности, как и всегда у китайцев. — В комнате раздаются тихие одобрительные смешки, в основном от брокеров китайского происхождения. По мере того, как игроки вносят первые предложения, в голографическом поле возникают цифры. Торги начинаются. Аукционер называет цены, и темп повышается, когда цены растут. Она любит начинать с многообещающих лотов. Это настраивает брокеров на правильный лад.

— Покупать… развивать… — мой гость говорит почти шепотом. — Откуда вы берете этих детей? Это похоже на какой-то… аукцион домашнего скота.

— Скорее уж, на аукцион породистых животных. Твой отец обожает скачки, так что ты знаешь, о чем я. Годовалые жеребцы стоят дешевле взрослых, но и риск выше. — Я слежу за именами и пиктограммами, сверкающими в моем голографическом поле. В этом году я не покупаю Будущих. Мои клиенты — сливки общества, твердо стоящие на ногах и желающие заполучить лучших из Начинающих. Краем глаза я замечаю официанта, заменяющего наши напитки, хотя мой гость так и не притронулся к своему стакану, он даже отодвинул тарелку креветок, которые я обожаю. Я беру одну из них палочками для еды и предлагаю своему гостю. — Попробуй. — Думаю, у него в крови сейчас мало сахара из-за стресса. Повышение уровня сахара поможет ему переварить все это.

Он смотрит на креветку, но все еще не понимает правил и не хочет сжигать мосты, проявляя недвусмысленную враждебность. Поэтому неуклюже берет ее двумя пальцами и съедает.

— Кто покупает этих детей? — он говорит с набитым ртом, но его родители — рабочие из Питсбурга, и сейчас, в стрессовом состоянии, он демонстрирует манеры, привитые в детстве. Что ж, он научится вести себя иначе, если потребуется. А может, ему это и не потребуется. Я снова пожимаю плечами.

— Никто никого не покупает. Ты должен бы это знать. — Я жду, пока на его щеках проступит легкий румянец. — Расскажи, как ты догадался.

Углеводороды креветки помогают ему принять решение о том, как он будет жить со всем этим. Он выпрямляется, не следя больше за цифрами, мигающими в моем голографическом поле. Как я и ожидал, торги за первый лот проистекают весьма бурно.

— Все началось с компании моего отца. — Он берет клюквенный сок и делает медленный, медитативный глоток. — В школе я провел исследование экономического профиля производства в Питсбурге, в качестве своей выпускной работы. Мне очень повезло с учителями, они мне здорово помогали. — Он наклоняет свой стакан и хмурится, глядя на сок. — Когда я все рассчитал, получилось, что фирма моего отца не должна существовать. Она — лишь маленькое отделение производителя, получавшего все остальные продукты из-за границы. В основном, с севера Китая. Когда я спросил у отца, почему их не закрыли, он ответил, что тут все дело в навыках. Компания решила, что дешевле держать отделение в США, чем обучать неквалифицированных работников. Но это объяснение мне не подходило. Оно противоречило цифрам. Изучив историю компании, я пришел к выводу, что они никак не могли оставить этот филиал. Они перенесли производство в другую страну, как только появилась такая возможность. Какое-то время я ничего не понимал. А потом задумался о хороших учителях в начальной школе и в старших классах. Когда я вернулся, то обнаружил, что почти все они куда-то уехали. Перебрались в более престижные районы. В те времена наш район ведь считался дырой. Потом положение начало меняться. Закрытие крупного проекта по строительству жилья привело к тому, что нам стали уделять больше внимания. — По мере того, как он связывает все факты в одну цепочку, его глаза слегка раскрываются, но эта реакция едва уловима. Да, я вижу, почему ему нравится покер.

— Мне очень… везло. — Он наконец смотрит мне в глаза. — Успехи следовали один за другим. Меня выбрали для участия в нескольких специальных программах, я встретился с прекрасными учителями, легко сдал все тесты, поступил в Беркли. — Он определенно принял решение. — И что же из всего этого устроили вы?

Я заглядываю в свой каталог. До интересующих меня Начинающих еще много Будущих. Он позабыл о своем бесстрастном лице, и мне приходится отвернуться, сделать вид, что я изучаю картинки в голографическом поле. Я помню такие чувства, словно это случилось вчера, а не сорок лет назад. Я прочищаю горло.

— Перед тобой открыли путь, — я тщательно подбираю слова, вспоминая свой собственный гнев. — И ты решил пойти по нему. Мы лишь позаботились о том, чтобы ворота оставались открытыми.

— Насчет учителей я догадался. Взятки? — в его голосе звучит горечь. — Хороший подарок для Беркли, чтобы они взяли меня к себе? А что насчет жилищного проекта?

— На мэра слегка надавили люди, поддерживавшие его в прошлом. Конечно, все они владели разными предприятиями и некоторые принадлежали нашей организации. Этот проект — как бельмо на глазу, как социальная язва. Городу пришлось потратиться, чтобы остановить его, но в итоге, благодаря последующему развитию, этот шаг окупился. Городские бюрократы, как правило, не видят дальше края своего стола, но если их убедить, они могут приобрести большую широту взглядов, — я говорю с такой интонацией, словно сообщаю ему неоспоримые факты. — Тебя приняли бы в Беркли и без нашего участия, мы только… поддерживали тебя время от времени.

Я жду, пока он закончит вспоминать близких друзей и профессоров, которые помогали ему, когда он колебался, когда страдал от эмоциональных кризисов, через которые проходили мы все. Думаю, нам — тем, кто понимает, в чем дело, — всегда приходится проходить через это. Одним это проще, другим тяжелее.

— Теперь ты спросишь, кто мы такие, — я терпеливо улыбаюсь.

— Я собирался спросить вас… кем бы вы, черт возьми, ни являлись… что вы сделаете, если я не поступлю так, как вы хотите?

— На самом деле это один и тот же вопрос.

— Вы манипулировали мной, — его лицо искажается гневом. — Сделали из меня то, чем я стал.

— А ты хотел когда-нибудь заняться чем-то другим?

На какой-то момент он умолкает.

— Играть джаз. — Он пытается испепелить меня взглядом. — Когда я ушел из Беркли, я почти год играл в клубах на саксофоне. Я думал, что именно так я и хочу жить.

— Почему же ты вернулся к учебе?

Он действительно прерывает свою речь, чтобы честно обдумать это. Он пытается цепляться за свой гнев, но честность не дает ему покоя.

— Я… я не понимал, что… чем мне заниматься… кроме джаза. Я… вернулся, чтобы подумать… — моему гостю удается разозлиться вновь. — А потом я попал на эту практику, — обвинение. — Это же вы сделали, так?

Я киваю.

— Ладно. И теперь, после всех ваших манипуляций, что будет, если я пошлю вас к чертовой матери и пойду играть джаз?

— Ничего, — я пожимаю плечами.

— Чушь, — но он не может скрыть неуверенность за маской гнева. — Никто не отступается от дела, в которое вложено столько денег.

Я поворачиваюсь к аукционеру.

— Наш следующий лот — мужского пола, курдского происхождения. Живет с матерью и двумя сестрами в лагере ООН на севере Турции. Очень высокие показатели ценных качеств среди родственников, но высокий уровень травматических смертей не позволяет произвести статистически точную экстраполяцию. Большой коэффициент интеграции в коллектив, у обеих сестер тесты выявили подготовительный уровень.

Начинаются оживленные торги. Я смотрю на своего гостя.

— Давай я тебе переведу, — я киваю на аукционера, которая называет цены мягко, но настойчиво. — Мать и три ребенка в лагере для беженцев. Семья — сплошь таланты, большинство из которых умерли насильственной смертью. Как ты думаешь, каково окажется их будущее?

— Значит, вы собираетесь купить парня?

— Не думаю, что ты именно это хотел сказать.

— Ладно. Я понял. Наверное, — он оставил свою маску и слегка покраснел. — Вы собираетесь… найти способ, чтобы мать смогла уехать из этого лагеря?

Я киваю.

— И убедиться в том, что ребенок поселится в безопасном районе, будет посещать хорошую школу и так далее? А как насчет родителей? — Он хмурится. — Я… не думаю, что отец соврал мне. Когда сказал, что компания не закрыла их отделение, потому что они хорошо работали…

— Он не лгал. — У меня заканчивается время: приближается каталог Начинающих. — Родители, конечно, тоже имеют значение. Плохие домашние условия в итоге мешают реализации открывающихся возможностей. Но решающую роль, как правило, играют внешние факторы. Мы формируем эти факторы, когда можем.

— Организация должна быть огромна. Вы говорите о создании значительных изменений лишь для того, чтобы какой-то ребенок получил шанс развиться. Зачем вы этим занимаетесь?

— Как ты объяснял себе это? Думал, что тебе везет? — Я вздыхаю, потому что он легко мог бы сложить два и два в этом уравнении, если бы сам не являлся одной из его частей. Что ж, я в его возрасте тоже не смог их сложить. — Образование в любой стране мира зависит исключительно от того, где ты родился. Твои родители богаты? Ты живешь в стабильном обществе? Если ответ — «нет», у тебя не так уж много шансов и почти нет будущего. Твой потенциал останется нераскрытым. Да, ты можешь получить какое-то образование и даже блеснуть талантом. Но твой талант ограничится обстоятельствами. Эта программа стоит нам, как ты уже определил, больших денег. — Я улыбаюсь, но уже тороплюсь. — И в итоге затраты все равно окупаются. Мы, как общество, никогда не перерастем племя. Посмотри на войны, которые сейчас бушуют в Африке, на Ближнем Востоке, в Индонезии и Евразии. Да этих войн всегда не меньше пяти. — Он слушает. — Что приводит к переменам? Цена на нефть. Международные торговые соглашения. Правительства могут задавать тарифы, религиозные лидеры — требовать крови во имя своих богов, но в конце концов все упирается в прибыль. Прибыль правит Вселенной или, по крайней мере, демократическим обществом. — Я улыбаюсь, потому что он вникает во все это куда быстрее, чем я ожидал. — И вот пришли перемены. Несколько десятилетий назад деловой мир в своем эгоизме ничем не отличался от государств. Но многие из нас, сменивших наших предшественников, хотели видеть, как вырастут наши внуки. Этого бы не случилось, продолжай мы драться за кусок пирога. Нашим внукам нужен мир, в котором они будут жить, а нам нужен мир, в котором мы будем делать деньги. — Он начинает понимать, и я киваю. — Не важно, на кого из нас ты работаешь. Выигрываем мы все. — Он мне не верит, но еще не готов признать это.

Аукционер рассказывает про каталог Начинающих.

— Этим по двенадцать лет. — Я откидываюсь в кресле и пью свою минералку, потому что лоты, которые я наметил для своих клиентов, появятся лишь через некоторое время. — Ты можешь посмотреть каталог, — я открываю его и передаю в его поле. — Тут есть все показатели. Оценки таланта, степени проявления генов трех поколений и семейной стабильности. Я здесь для того, чтобы приобрести двоих из них для своих клиентов. Я очень успешный профессиональный брокер, свободный художник. Это значит, что я часто делаю правильный выбор.

— Нет фотографий? — Он пролистывает массивы чисел.

— Нет. — Я улыбаюсь ему, изучая его белую кожу и светлые волосы.

— Мы люди. Когда ты видишь кого-то, у тебя немедленно возникают эмоциональные ассоциации. Они нелогичны, поэтому мы их убрали.

— Я изучаю данные первого лота, светящиеся в моем голографическом поле. — Женский пол. Она выдавала прекрасные показатели с детсадовского возраста. Ее семья владеет небольшим производством в Могадишо[2]. Сейчас у нас есть на примете и другие таланты из этого города. Но она не совсем то, что нужно моим клиентам.

— Вы хотите сказать, что ваша организация оказала поддержку недавнему демократическому движению в Сомали?

— Вообще-то к мирным переговорам привело давление Китая — это их главный торговый партнер, а также и нескольких международных компаний, продающих хлопок, уголь и программное обеспечение. Для нас это богатый источник. — Я слежу за вспыхивающими в голограмме цифрами. — Ее заберет MS-International, я уверен. Она именно то, что им нужно. Вот почему они так навалились на упрямого президента Сомали, чтобы он разобрался с народным ополчением. Когда Китай пригрозил урезать свои субсидии — да, на них давили некоторые члены нашей организации, — пожизненный президент согласился… точно, ее забрал MS-International. Я бросаю взгляд на своего гостя, но он задумчиво смотрит в пространство.

— Да, мы правим миром, — я отвечаю на не заданный им вопрос.

— Неплохое усовершенствование за эти тридцать лет, не так ли? Больше равенства, меньше загрязнений, мы замедлили глобальное потепление и уменьшили количество войн.

— Что происходит с теми, кто встает у вас на пути? — он говорит очень тихо.

— Не существует кого-то настолько мощного, чтобы он в одиночку смог нам противостоять. — Я слежу за торгами, и передо мной возникают данные следующего лота. — И ни одно правительство не сможет. Теперь уже нет… Я куплю этот лот, если только моя конкурентка не решится превысить свой лимит. Ее клиент — венесуэльская финансовая фирма. Вряд ли она переступит черту. Мы оба просчитали цену этого лота до последнего евро.

— Что произойдет после того, как вы ее купите? — Он смотрит, как в поле возникают цены.

— Компания проследит за тем, чтобы она получила необходимое образование, и сохранит бизнес ее отца. Ее мать занимается керамикой — они обеспечат ей популярность, достаточную для того, чтобы ее работы продавались, но не настолько оглушительную, чтобы это разрушило семью. Мой клиент занимается продажей угля, а эта девочка обладает энергией и способностью к мгновенному принятию решений плюс отличной интуицией. Она станет настоящим двигателем продаж угля.

— Вы управляете каждым шагом этих семей.

— Похоже, что ты в ужасе. — Я улыбаюсь. — Думаешь, лучше позволить случаю управлять их жизнью? — Я не отрываю глаз от голограммы. Моя конкурентка настроена серьезно, и одна из небольших айтишных компаний тоже участвует в торгах. Для них это не лучший выбор, но они не очень-то велики: новички в нашем деле и наняли не лучшего брокера. Они хотели нанять меня, но предложили на пятьдесят тысяч меньше, чем я получаю сейчас. За такую цену ничего стоящего не найдешь.

— Что если ее мать действительно талантлива, а вы не дадите ей завоевать заслуженную популярность?

— Работа ее мужа не переживет аутсорсинга. — Айтишная компания замерла в нерешительности и отступила. Разумно. Я заполучу девочку. Моя конкурентка не из тех, кто теряет голову и соревнуется лишь ради победы. Для моего клиента эта девочка представляет большую ценность. — Если он потеряет ее, то застрянет в сфере услуг, и ей придется заняться тем же, чтобы платить по счетам. По нашим оценкам, это разрушит их брак.

— А что если девочка не пойдет работать в компанию вашего клиента?

— Скорее всего, пойдет. Они предложат ей работу, для которой она идеально подходит, к которой она стремилась всю свою жизнь.

— Потому что они заставят ее стремиться.

Он вновь начинает злиться. Я назначаю последнюю цену, забираю лот и посылаю вежливые извинения своей конкурентке.

— Но если она не захочет работать на вас? Если захочет… ну… стать гончаром, как ее мать?

Или джазовым музыкантом, как его покойный дядя?

— Бывает. Как и с породистыми лошадьми. Покупаешь двухгодовалого жеребца, который хорошо начал и выиграл в парочке местных скачек, а на больших соревнованиях он сдается. Неизбежные риски бизнеса.

— А если она действительно хороша и пойдет работать на кого-то еще?

— Покупатель будет получать арендную плату от компании, нанявшей ее.

— Да ладно, — он фыркает, и некоторые участники торгов бросают на него взгляды, которые он не пропускает. Я сдерживаю улыбку.

— Хочешь участвовать — играй по правилам. Не играешь по правилам — не получаешь способных работников. — Наши взгляды встречаются. — Люди увольняются по множеству разных причин. Без всяких угроз. — Он обдумывает мои слова и кивает. — Как я и сказал, мы все выигрываем. Компания, которая хочет ее нанять, может и не платить за ее развитие, предпочитая потом заплатить за аренду тем, кто будет ее развивать. Она достаточно талантлива, и эти деньги все равно окупятся.

— Большинство этих детей из семей с низким доходом. — Он вновь просматривает каталог. — Небольшая благотворительность?

— Так проявляются гены. Естественный отбор? — Я пожимаю плечами. — Спроси у генетиков.

Появляется мой второй лот. На этот раз, боюсь, конкурентка меня обойдет. Мальчик подходит ее клиенту чуть больше, чем моему. Да, я прав. Я достигаю своего лимита и шлю оппоненту виртуальный поклон. Она отвечает, что угостит меня выпивкой после аукциона.

— Кем бы я стал… если бы вы меня… не купили?

— Собой. — Я встречаю его взгляд и его гнев, и он наконец отворачивается.

— Кто купил меня?

Он задал бы этот вопрос рано или поздно. Я тоже спрашивал. Я слежу за парочкой других лотов, на случай если удастся взять их в качестве капиталовложений, но торги разгораются с нешуточной силой, поэтому я сворачиваю свое поле и встаю. Он встает вместе со мной, понимая, что мы уходим. Что ж, он умен. Очень большой показатель эмпатии. Он станет отличным переговорщиком для одной из крупных компаний.

— Понятно, вы не можете мне сказать. — Он не смотрит на меня, пока мы идем по ковру к лифту. Окна, показывающие чистый и сверкающий Бангкок, на самом деле — первоклассные экраны.

— Иллюзия. — Он проследил направление моего взгляда, и я снова чувствую в его голосе горечь. — Иллюзия настоящего города. Как и вся моя жизнь — иллюзия независимости.

— Не иллюзия, — мягко говорю я. — Ты можешь выйти отсюда и стать джазовым музыкантом. Никто не ворвется в твою квартиру, чтобы сломать тебе ноги.

— Я так и сделаю. — В его глазах непокорность и вызов. — Вот увидите!

Я вновь улыбаюсь, пока дверь лифта открывается, впуская слабый запах марихуаны и пота. Он забыл о находящемся внизу потертом баре. Не думаю, что ему понравится долго быть музыкантом, даже если он сможет выигрывать в покер достаточно денег, чтобы жить припеваючи. Хотя он на это способен. Тесты показали, что этот парень — один из лучших и потому хочет быть лучшим и иметь все самое лучшее, даже если сейчас в нем проснулся юношеский протест. Я вижу, как он расправляет плечи, как за ним закрываются двери лифта. Я сделаю все, чтобы его не убили в каком-нибудь притоне, пока он будет разбираться, чего на самом деле ждет от жизни, но нельзя подстелить соломку везде, где можно упасть. Двухгодовалый жеребец, начавший выигрывать в больших скачках, может однажды сломать ногу на финишной прямой.

Я киваю, и ко мне подходит официантка с новым бокалом минеральной воды. Я возвращаюсь и сажусь, продолжая следить за сделками.

Он — мой первый. Я занял денег, чтобы купить Будущего на своем первом аукционе. В своем деле я один из лучших. С тех пор я лично приобрел нескольких великолепных Начинающих. Они все уже скоро окупятся и станут моим пенсионным фондом. Но первая покупка, первый удачный Будущий, которого приобретаешь по сходной цене, — он всегда особенный.

Я хотел сказать ему. Даже я, играющий в эту игру лучше всех остальных, даже я собирался сказать. Но тогда я показал бы ему лицо человека, против которого бунтовать. Сейчас у него нет ничего, кроме эфемерного Большого Брата, которого не существует, если только ты не настолько умен и талантлив, чтобы найти нити, связывающие все вокруг. Тем более что это не один человек, не один Большой Брат. Нет, эта мозаика состоит из тысячи кусочков — одни крупнее, другие мельче. Ему трудно будет сохранить свою злость, если он и переживет всплеск музыкального бунтарства, то все равно вернется.

Когда я решу выйти на пенсию, он, возможно, станет моей заменой. Он талант, самородок. Хотелось бы только, чтобы он оказался не таким белым. Снова эти племена. Я пью воду с лимоном и слежу за двумя компаниями, борющимися за очень многообещающего биолога из одной эфиопской семьи среднего класса, получившего высокие баллы. На него, скорее всего, не потребуется много затрат, поэтому цены поднимаются высоко.

Знаете, мы никогда не избавимся от этих племенных реакций, даже несмотря на то, что я могу прочитать его генетический профиль так же, как средний человек читает меню. Эта белая кожа и светлые волосы все равно меня раздражают.

Женщина, купившая меня как Будущего, подошла ко мне на вечеринке в посольстве, куда я попал, ведомый гневом, в своих поисках. Она тоже не сказала мне. Я тогда находился на том же этапе, что и мой гость, шокированный и очарованный намеками на огромную сеть незаметных манипуляций, которую я раскрывал. Она сказала мне, что купила меня, лишь годы спустя, на том же аукционе, где я приобрел своего сегодняшнего гостя.

Я, наверное, тоже скажу ему.

Когда он купит своего первого Будущего.

От шока обычно отходишь быстро — когда понимаешь, что удачи не существует. Когда понимаешь, что мир, в который ты верил — лишь обман чувств. Некоторые этого так и не осознают. Они всю жизнь совершают открытия, ворочают числами, изобретают мощные системы канализации или строят ДНК, купаются в счастье. Если хотите поблагодарить за свой успех вашу удачу, сделайте это.

Сегодня я никого больше не покупаю, и я не в настроении ждать до конца каталога, до самых коктейлей. Я вернусь позже, чтобы выпить со своей конкуренткой. Я спускаюсь на лифте вниз и даю хозяйке достаточно чаевых, чтобы получить в ответ ее лучшую улыбку.

Он, конечно, уже ушел. Я не пытаюсь за ним следить. В двухлетнем возрасте его лечили от инфекции среднего уха, и тогда доктор имплантировал ему чип. Этот чип позволит мне найти его тогда, когда потребуется.

Мы не управляем. Мы лишь создаем путь, а человек идет по нему сам. Потому что это именно то, чего он хочет. У выхода стоят такси с кондиционерами, и я, пожалуй, прокачусь по настоящей, неопрятной версии того безупречного города, который можно увидеть из комнаты наверху.

Круг замкнулся, я снова здесь. Моя мать работала в одном из этих баров шестьдесят лет назад. Она сбежала из Мумбая — младшая дочь из многодетной семьи. Девчонка забеременела от талантливого молодого директора, проводившего свой отпуск в Гонконге. Он так никогда и не признал ребенка.

Мы ищем таланты там, и мы их находим. А когда перед нами открывается путь, мы идем по нему. Идите вперед, давайте. Можете назвать это удачей, если вам от этого легче.

Перевел с английского Алексей КОЛОСОВ

© Mary Rosenblum. Horse Racing. 2008. Печатается с разрешения автора. Рассказ впервые опубликован в журнале «Asimov's SF» в 2008 году.

Тед Косматка Предсказывая свет

Невозможно, что Бог когда-либо обманет меня, потому что в любом мошенничестве и обмане обязательно отыщется какое-нибудь несовершенство.

Декарт.

Я скорчился под дождем с пистолетом в руке.

На каменистый берег передо мной взобралась волна, залив ноги и наполнив штанины песком и щебнем. Вокруг нависали скалы, черные и большие, как дома.

Придя в себя, я задрожал от холода и впервые осознал, что пиджак от костюма куда-то подевался. Вместе с левым ботинком из коричневой кожи, двенадцатый размер. Я поискал ботинок, обведя взглядом каменистый берег, но увидел лишь камни и перекатывающуюся вспененную воду.

Я глотнул из бутылки и попытался ослабить галстук. Поскольку в одной руке я держал пистолет, а в другой бутылку, и поскольку я не желал сдаваться, ослабить галстук оказалось нелегко. Я действовал рукой с пистолетом, растягивая узел пальцем, пропущенным сквозь предохранительную скобу спускового крючка, и холодная сталь терлась о горло. Я ощутил дуло под подбородком, а онемевший и неуклюжий палец касался спускового крючка.

Это будет так легко.

Интересно, доводилось ли кому-нибудь так умирать — пьяным, вооруженным и пытающимся ослабить галстук? Пожалуй, для представителей определенных профессий в этом нет ничего необычного.

Потом узел распустился, а я не застрелил себя. В награду я еще раз глотнул из бутылки.

Я сидел, уставясь на рокочущие волны. Это место совершенно не похоже на дюны в Индиане, где озеро Мичиган занимается любовью с береговой линией. Здесь, в Глостере, вода ненавидит сушу.

Мальчишкой я приходил на тот пляж и гадал, откуда взялись все эти валуны. Неужели их приволокли приливы? Теперь-то я знал ответ. Разумеется, валуны были здесь всегда, похороненные в мягком грунте. Они — то, что осталось, когда океан вымыл все остальное.

У меня за спиной, возле дороги, стоит памятник — список имен. Местные рыбаки. Те, кто не вернулся домой.

Это Глостер — место, уже давным-давно проигрывающее битву с океаном.

Я сказал себе, что прихватил пистолет для самозащиты, но сидя здесь, на темном песке, я в это не верил. Я уже пересек ту черту, до которой можно себя дурачить. Это пистолет моего отца, калибр девять миллиметров. Из него не стреляли шестнадцать лет, семь месяцев и четыре дня. Я подсчитал это быстро. Даже пьяный, я считаю быстро.

Моя сестра Мэри сказала, что это хорошо: новое место, которое было также и старым местом.

— Новое начало, — сказала она. — Ты сможешь работать. Сможешь продолжить свое исследование.

— Да, — ответил я. Ложь, в которую она поверила.

— Ты ведь мне позвонишь?

— Конечно, позвоню. — Ложь, в которую она не поверила.

Я отвернулся от ветра и сделал еще один обжигающий глоток. Я пил, пока помнил, в какой руке у меня бутылка, а в какой — пистолет.

Я пил, пока не перестал ощущать разницу.

* * *

Всю вторую неделю мы распаковывали микроскопы. Сатиш орудовал ломиком, а я — гвоздодером. Ящики были тяжелые, деревянные, герметично упакованные — отправлены из какой-то уже не существующей исследовательской лаборатории в Пенсильвании.

Погрузочную платформу нашей лаборатории поджаривало солнце, и сегодня было почти так же тепло, как холодно неделю назад.

Я взмахнул рукой, и гвоздодер впился в бледную древесину. Я взмахнул снова. Такая работа приносила мне удовлетворение. Сатиш заметил, как я вытираю пот со лба, и улыбнулся. На темном лице сверкнули белые зубы.

— В Индии в такую погоду надевают свитера, — сообщил он.

Сатиш просунул ломик в проделанную мною щель и надавил. Я знал его всего три дня, но уже стал его другом. Мы вместе насиловали ящики.

В промышленности шла волна слияний, и лаборатория в Пенсильвании стала одной из недавних жертв. Их оборудование распродавалось по дешевке. Здесь, в «Хансене», это стало для ученых подобием Рождества. Мы вскрывали ящики. Мы влюбленно разглядывали наши новые игрушки. И в душе гадали, за что нам подвалило такое счастье. Для некоторых — вроде Сатиша — ответ был сложным и связан с достижениями. В конце концов, «Хансен» представлял собой нечто большее, чем просто еще один «заповедник для яйцеголовых» в Массачусетсе, и Сатиш, чтобы завоевать право работать здесь, победил в состязании с десятком других ученых. Он рассылал презентации и писал проекты, которые понравились важным людям. Для меня путь сюда оказался проще.

Для меня он стал вторым шансом, предоставленным другом. Последним шансом.

Мы вскрыли последний деревянный ящик, и Сатиш заглянул в него. Потом принялся вытаскивать пенопластовые прокладки — слой за слоем. Это был большой ящик, но в нем мы нашли только набор мерных колб весом от силы три фунта. Кто-то из уже не существующей лаборатории решил пошутить, выразив таким способом мнение об их уже не существующей работе.

— Лягушка в колодце, — произнес Сатиш очередное непонятное выражение, которых он знал множество.

— Несомненно, — согласился я.

* * *

Имелись причины переезжать сюда. Имелись причины этого не делать. Это были одни и те же причины. И те, и другие имели полное отношение — и никакого — к пистолету.

Первое, что видит приезжающий сюда человек — ворота лаборатории. От ворот здания совсем не видно, что в окружающем Бостон секторе недвижимости говорит не просто о деньгах, а о больших деньгах. Здесь все дорогое, а свободное пространство — особенно.

Лаборатория расположена на склоне каменистого холма, примерно в часе езды от города к побережью. Это частное, спокойное место, скрытое за деревьями. Само здание прекрасно — два этажа зеркального стекла площадью примерно с футбольное поле. Все, что не стеклянное, изготовлено из черной матовой стали. Оно смотрится как произведение искусства. У главного входа есть небольшой, вымощенный кирпичом, разворот, но передняя автостоянка — здесь всего лишь декоративный орнамент, клочок асфальта для посетителей и непосвященных. Подъездная дорога огибает здание и выводит к настоящей парковке для ученых — с обратной стороны.

В то, первое, утро я припарковался у главного входа и вошел.

Мне улыбнулась симпатичная блондинка в приемной:

— Присаживайтесь.

Через две минуты вышел Джеймс, пожал мне руку. Провел в свой кабинет. Затем сделал предложение — как будто происходящее было лишь бизнесом, а мы — двое мужчин в деловых костюмах. Но я видел все в его глазах: ту печаль, с какой на меня смотрел старый друг.

Он подтолкнул ко мне через стол сложенный листок. Я развернул его. Заставил себя осознать цифру.

— Слишком щедро, — сказал я.

— За такую цену мы еще дешево тебя покупаем.

— Нет. Ошибаетесь.

— Если учитывать твои патенты и прошлые работы…

— Я больше не могу работать, — оборвал его я.

Он взглянул мне в глаза. На две секунды.

— Я об этом слышал. И надеялся, что это неправда.

— Если ты считаешь, что я проник сюда обманом… — Я привстал со стула.

— Нет-нет. — Он поднял руку, останавливая меня. — Предложение остается в силе. Мы можем принять тебя на четыре месяца. — Он откинулся на спинку кожаного кресла. — Участники проекта, взятые на испытательный срок, получают четыре месяца форы. Мы гордимся своей независимостью, поэтому ты можешь выбрать любую тему, но через четыре месяца решение принимать буду уже не я. У меня тоже есть начальство, поэтому ты должен им что-нибудь продемонстрировать. Нечто такое, что может быть опубликовано или подготовлено к публикации. Понял?

Я кивнул.

— Это может стать для тебя новым началом, — продолжил он, и тогда я понял, что он уже говорил с Мэри. — Ты сделал несколько отличных работ в QSR. Я следил за твоими публикациями, мы все следили, черт побери! Но учитывая обстоятельства, при которых ты ушел…

Я снова кивнул. Неизбежный момент.

Он помолчал, глядя на меня. Не перешагнул черту, не стал упоминать о событии.

— Ради тебя я поставил себя в трудную ситуацию, — произнес он. — Но и ты должен мне кое-что обещать.

Я отвернулся. Кабинет ему подходит, решил я. Не слишком большой, но светлый и удобный. Одну из стен украшал диплом инженера, выпускника университета Нотр-Дам. Лишь его стол был претенциозным — огромное черное чудовище, на которое можно посадить самолет, — но я знал, что стол достался ему в наследство. Это старый стол его отца. Я однажды видел его, когда мы еще учились в колледже — двенадцать лет назад. Целую жизнь назад.

— Можешь пообещать?… — спросил он.

Я знал, о чем он говорит. Встретился с ним взглядом. Молча. И еще долго после этого он сидел — тоже молча, глядя на меня и дожидаясь, когда я что-то отвечу. Взвешивая значимость нашей дружбы против шансов, что она выйдет ему боком.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Начнешь завтра.

* * *

Есть дни, когда я совсем не пью. Вот как они начинаются: я достаю пистолет из кобуры и кладу его на стол в своем номере отеля. Пистолет тяжелый и черный. На боку название мелкими рельефными буквами: «Ruger». Его металл на вкус напоминает медные монетки и пепел. Я смотрю в зеркало напротив кровати и говорю себе: «Если ты сегодня выпьешь, то убьешь себя». Я смотрю в свои серые глаза и вижу, что так оно и будет.

В такие дни я не пью.

У работы в исследовательской лаборатории есть свой ритм. Прохожу через стеклянные двери в половине восьмого, кивая другим ранним пташкам, потом сижу в своем кабинете до восьми, размышляя над фундаментальной истиной: даже дерьмовый кофе, даже с толстым слоем гущи, даже мерзкий на вкус и перестоявший, все же лучше, чем никакой.

Мне нравится быть тем, кто заваривает по утрам первую порцию кофе. Распахнуть дверцы шкафчика в кофейной комнате, вскрыть жестяной цилиндр и сделать глубокий вдох, наполняя легкие ароматом молотого кофе. Это даже лучше, чем пить кофе.

Бывают дни, когда мне все кажется наказанием — есть, говорить, выходить по утрам из отеля. Все требует усилий. Разговор с кем-нибудь становится невыносимым. Я существую по большей части у себя в голове. Такая сокрушительная депрессия накатывает и проходит, и я очень стараюсь, чтобы ее никто не замечал: на самом деле важно не то, что ты чувствуешь, а то, как ты себя ведешь. Как поступаешь. Пока твой разум не затронут, ты в состоянии делать когнитивные оценки происходящего. Можешь заставлять себя жить день за днем. И я хочу удержаться на этой работе, поэтому заставляю. Я хочу справиться. Хочу снова быть продуктивным. Хочу, чтобы Мэри мной гордилась.

Работа в исследовательской лаборатории не похожа на обычный труд. Тут есть любопытные ритмы, странные часы — для творческих личностей допускаются особые поблажки.

Два китайца организовали у нас баскетбол во время ланча. Они и меня втянули, в первую же неделю.

— Похоже, играть ты сможешь, — сказали они.

Один из них высокий, другой — низенький. Высокий вырос в Огайо и говорит без акцента. Его прозвали Очковая Машина. Низенький весьма смутно представляет, по каким правилам играют в баскетбол, и по этой причине из него получился лучший защитник. Его нечестные приемы оставляют синяки, и это становится другой игрой, игрой внутри игры: проверить, сколько ударов ты сможешь выдержать, не возмущаясь. Это и есть реальная причина, по которой я играю. Я пробиваюсь к кольцу, а меня срубают. И я пробиваюсь снова.

Один из игроков, норвежец по фамилии Умлауф, двухметрового роста. Его размеры меня просто восхищают. Он плохо бегает или прыгает и вообще плохо перемещается по площадке, но его крупное тело загораживает путь к кольцу, а огромные руки гасят любой бросок, сделанный из пределов его личной зоны асфальтовых владений. Мы играем четыре на четыре или пять на пять, в зависимости от того, кто свободен во время ланча. В тридцать один год я на несколько лет моложе большинства из них и на пару дюймов выше — за исключением Умлауфа, который на голову выше любого. Когда мы разговариваем, то слышны самые разные акценты.

Некоторые ученые в обеденный перерыв ходят в ресторан. Другие сидят в своих кабинетах и играют в компьютерные игры. Кто-то работает и во время ланча — по нескольку дней забывая про еду. Сатиш один из таких. А я играю в баскетбол, потому что это воспринимается как наказание.

Атмосфера в лаборатории расслабленная — если есть желание, можно даже вздремнуть. Работать никто не заставляет. Система Дарвиновская: ты конкурируешь за право здесь находиться. И работать ты себя заставляешь только сам, потому что знаешь: оценивать тебя будут каждые четыре месяца, а какой-то результат ты обязан продемонстрировать. Кругооборот среди взятых на испытательный срок колеблется в районе 25 процентов.

Сатиш работает над электронными схемами. Он сказал мне об этом на второй моей неделе, когда я увидел его сидящим за сканирующим электронным микроскопом.

— Это микроскопическая работа, — пояснил он.

СЭМ — это окно. Помещаете образец в камеру, откачиваете из нее воздух — и вы словно заглядываете в другой мир. То, что было плоской и гладкой поверхностью образца, обретает другой характер, становится топографически сложным. Пользоваться СЭМ — все равно что разглядывать спутниковые фотографии: ты в космосе, смотришь вниз на замысловатый ландшафт, на Землю, а потом поворачиваешь черное колесико и скользишь к поверхности. Когда увеличиваешь, это напоминает падение. Как если бы тебя сбросили с орбиты и Земля мчится навстречу, но падаешь ты быстрее, чем смог бы в реальной жизни, быстрее орбитальной скорости, падаешь невозможно быстро, невозможно далеко, и ландшафт становится все крупнее, и ты думаешь, что вот-вот врежешься, но этого никогда не происходит, потому что все становится ближе и четче, и ты не ударяешься о землю. Вспомните ту старую загадку, в которой лягушка прыгает на половину длины бревна, потом снова на половину, и снова, и снова, но так и не допрыгивает до края бревна и никогда не допрыгнет. Это электронный микроскоп. Вечное падение в картинку. И никогда не достигаешь дна.

Однажды я сделал увеличение в четырнадцать тысяч раз. Словно взглянул глазами Бога. Отыскивая абсолютную, неделимую истину.

И узнал: дно пропасти увидеть нельзя, потому что его нет.

* * *

У нас с Сатишем кабинеты находятся на втором этаже.

Сатиш невысокий и худой, с очень смуглой кожей и почти мальчишеским лицом, но усы уже припорошила седина. Черты лица сбалансированы таким образом, что он сошел бы за местного во многих странах — в Мексике, Ливии, Греции или на Сицилии, — пока не открывал рта. А когда он открывал рот и начинал говорить, все эти возможные национальности исчезали, и он внезапно становился индийцем, несомненным индийцем, безошибочно, как в фокусе, и уже нельзя было представить его кем-либо другим.

Когда мы впервые увидели друг друга, он пожал мне руку обеими руками, потряс, затем похлопал по плечу и сказал:

— Как поживаешь, друг? Добро пожаловать в наш проект.

И улыбнулся так широко, что не испытать к нему симпатию оказалось невозможно.

Именно Сатиш объяснил мне, что нельзя надевать рукавицы, работая с жидким азотом.

— В рукавицах можно получить ожог.

Я смотрел, как он работает. Он наполнял жидким азотом резервуар электронного микроскопа, и холодный пар переливался через край, стекая на кафельный пол.

Поверхностное натяжение у жидкого азота меньше, чем у воды. Если пролить несколько капель азота на руку, то они скатятся по коже, подпрыгивая, не причиняя вреда и не смачивая ее, наподобие шариков ртути. Капли испаряются за несколько секунд, шипя и дымясь. Но если надеть рукавицы, наполняя резервуар, то азот может пролиться внутрь и растечься по коже.

— И если такое произойдет, — сказал Сатиш, наполняя резервуар, — ты получишь сильный ожог.

Сатиш первый спросил, чем я занимаюсь.

— Сам толком не знаю, — ответил я.

— Как ты можешь не знать?

Я пожал плечами:

— Просто.

— Но ты же здесь. И должен над чем-то работать.

— Я все еще выбираю тему.

Он уставился на меня, воспринимая мои слова, и я увидел, как его глаза меняются, как меняется его понимание того, кто я такой. Как случилось со мной, когда я впервые услышал его речь. И я точно так же стал для него чем-то другим.

— А-а… — протянул он. — Теперь я знаю, кто ты такой. Ты тот самый, из Стэнфорда.

— Это было восемь лет назад.

— Ты написал ту знаменитую статью о декогерентности. Ты совершил прорыв.

— Я не назвал бы это прорывом.

Он кивнул — то ли принимая мои слова, то ли нет.

— Значит, ты все еще работаешь в области квантовой теории?

— Нет. Я прекратил работу.

— Почему?

— Через какое-то время квантовая механика начинает менять мировоззрение человека.

— Что ты имеешь в виду?

— Чем больше я исследовал, тем меньше верил.

— В квантовую механику?

— Нет. В мир.

* * *

Бывают дни, когда я совсем не пью. В такие дни я беру отцовский пистолет и смотрю в зеркало. И убеждаю себя, что мне придется заплатить — и сегодня же, если я сделаю первый глоток. Заплатить так же, как заплатил он.

Но бывают и дни, когда я пью. Это дни, когда я просыпаюсь больным. Я иду в туалет и блюю в унитаз, а выпить мне хочется так сильно, что у меня трясутся руки. Я гляжу в зеркало в ванной, плещу водой в лицо. Я ничего себе не говорю. Нет таких слов, которым я поверю.

И тогда по утрам я пью водку. Потому что водка не оставляет запаха. Глоток, чтобы унять дрожь. Глоток, чтобы прийти в себя и начать двигаться. Если Сатиш и знает, то молчит.

* * *

Сатиш изучает электронные схемы. Он разводит их в виде ноликов и единичек в программируемых логических матрицах Томпсона. Внутреннюю логику матрицы можно менять, и он применяет селективное давление, чтобы направлять дизайн микросхемы в нужную сторону. Генетические алгоритмы манипулируют лучшими кодами для его задачи.

— Ничто не идеально, — сказал он. — Я много занимаюсь моделированием.

Я понятия не имею, как все это работает.[3]

Сатиш — гений, который был фермером в Индии, пока не приехал в Америку в возрасте двадцати восьми лет. Степень инженера-электронщика он получил в Массачусетском технологическом. Потом были Гарвард, патенты и предложения работы.

— Я всего лишь фермер, — любит приговаривать он. — Мне нравится ковыряться в земле.

В речи Сатиша бесконечное количество выражений и оборотов.

Расслабившись, он позволял себе перейти на ломаный английский. Иногда, проведя с ним все утро, я и сам начинал говорить, как он, отвечая на таком же ломаном английском — довольно эффективном пиджине, который я постепенно стал уважать за его прямолинейность и способность передавать нюансы.

— Вчера ходил к дантисту, — поведал мне Сатиш. — Он сказал, что у меня хорошие зубы. А я ему: «Мне сорок два года, и я впервые пришел к дантисту». Он мне не поверил.

— Ты никогда не был у дантиста?

— Нет, никогда. Я только в двенадцатом классе в своей деревенской школе узнал, что есть особый доктор для зубов. И я никогда к нему не ходил, потому что не было нужды. Врач сказал, что у меня хорошие зубы, без кариеса, но на задних коренных слева есть пятно — там, где я жую табак.

— Я и не знал, что ты жуешь.

— Мне стыдно. Никто из моих братьев не жует табак. Во всей нашей семье я один такой. Я стараюсь бросить. — Он развел руками. — Но не могу. Сказал жене, что бросил два месяца назад, но снова начал жевать, а ей не признался. — Его глаза стали печальными. — Я плохой человек. — Сатиш посмотрел на меня: — Ты смеешься. Почему ты смеешься?

Корпорация «Хансен» была центром притяжения в технической промышленности — непрерывно прирастающей природной силой, скупающей другие лаборатории и оборудование, поглощающей конкурентов.

«Хансен» нанимала только лучших, независимо от национальности. Это было место, где ты входил в кофейную комнату и видел нигерийца, разговаривающего по-немецки с иранцем. По-немецки, потому что оба говорили на нем лучше, чем на английском, втором общем языке. Однако большинство инженеров были из Азии. И не потому, что из азиатов получались лучшие инженеры — ну, не только потому. Их просто было больше. В 2008 году университеты Америки выпустили четыре тысячи инженеров. А Китай выпустил триста тысяч. И лаборатории «Хансена» всегда искали таланты.

Бостонская лаборатория была в «Хансене» лишь одной из многих, зато у нас имелся самый большой склад, а это означало, что немало избыточного лабораторного оборудования отправляли к нам. Мы вскрывали ящики. Мы сортировали их содержимое. Если нам что-либо требовалось для исследований, мы просто за это расписывались и забирали: полная противоположность академической науке, где каждый прибор требовалось провести по смете, составить заявку и долго вымаливать у начальства.

Утро я почти всегда проводил с Сатишем. Помогал ему с логическими матрицами. Работая, он говорил о своих детях. Обеденный перерыв проводил за баскетболом. Иногда после игры я заходил в лабораторию Очковой Машины — посмотреть, чем он занимается. Он работал с органикой, подыскивая химические альтернативы, которые не вызывали бы врожденных дефектов у амфибий. Он анализировал образцы воды на содержание кадмия, ртути и мышьяка. Очковая Машина был своего рода шаманом. Он изучал структуры генных выражений у амфибий — читал будущее по генным дефектам.

— Если не принять меры, — сказал он, — то лет через двадцать большинство амфибий вымрет.

У него стояли аквариумы, полные лягушек — с тремя и более ногами, с хвостами, без передних лапок. Монстров.

Рядом с его лабораторией располагался кабинет Джой. Иногда Джой слышала, как мы разговариваем, и заходила к нам, скользя ладонью по стене, — высокая, красивая и слепая. Она занималась какими-то акустическими исследованиями. Длинноволосая, с высокими скулами — и с такими ясными синими и прекрасными глазами, что я сперва даже не понял, что они не видят.

— Не вы первый. — Она никогда не носила темных очков, никогда не ходила с белой тростью. — Отделение сетчатки, — пояснила она. — Мне было три года.

Днем я пытался работать.

Сидя у себя в кабинете, я тупо смотрел на доску для маркера. На ее широкую белую поверхность. Брал маркер, закрывал глаза и писал на доске по памяти.

Потом изучал написанное и швырял маркер через комнату.

В тот вечер мимо проходил Джеймс. Остановился в дверях со стаканчиком кофе в руке. Увидел разбросанные на полу бумаги.

— Приятно видеть, что ты над чем-то работаешь, — сказал он.

— Это не работа.

— Значит, начнется потом.

— Нет. Не думаю.

— Нужно лишь время.

— Как раз время я трачу зря. Твое время. Время этой лаборатории. — Откуда-то из глубин всплыла совесть. — Мне здесь нечего делать.

— Все в порядке, Эрик, — успокоил он. — У нас в штате есть ученые, у которых индекс цитирования меньше трети твоего. Твое место здесь.

— Все уже не так, как прежде. И я уже не тот.

Джеймс посмотрел на меня. Снова тот печальный взгляд. И он мягко произнес:

— На научные исследования можно списывать налоги. Дождись хотя бы окончания твоего контракта. Это даст тебе еще два месяца.

А потом мы можем дать тебе рекомендательное письмо.

* * *

Той ночью в своем номере отеля я сидел, уставившись на телефон, потягивая водку. Представлял, как звоню Мэри, набираю номер. Моя сестра, так похожая на меня и все же другая. Представлял, как услышу ее голос на другом конце линии.

«Алло? Алло?» Эта немота внутри меня… странная тяжесть слов, которые я мог сказать: не волнуйся, все хорошо… Но я ничего не говорю, позволяя телефону скользнуть в сторону, и через несколько часов обнаруживаю себя у ограды, очнувшегося после очередной отключки, промокшего до нитки, смотрящего на дождь. Раскаты грома приближаются с востока, за стеной дождя, и я стою в темноте, ожидая, когда жизнь снова станет хорошей.

Вот оно: чувство, что мой разум не обеспечивает моей перспективы, моего будущего. Я вижу себя со стороны: угловатая фигура, залитая желтым светом натриевых ламп, глаза серые, как штормовые облака, как оружейный металл. Состояния сна и бодрствования неразличимы. Тяжесть памяти придавливает меня, потому что когда что-то узнаешь, забыть уже невозможно. Дарвин однажды сказал, что серьезное изучение математики наделяет людей дополнительным чувством, — но что делать, когда оно противоречит другим твоим чувствам?

Моя рука сгибается, и бутылка из-под водки, кувыркаясь, улетает в темноту — отблеск, звук бьющегося стекла, осколки, асфальт и брызги дождя. Нет ничего иного, пока нет ничего иного.

* * *

Лаборатория.

Сатиш говорит:

— Вчера в машине я разговаривал со своей дочкой, ей пять лет, и она сказала: «Папа, пожалуйста, помолчи». Я ее спросил — почему, и она ответила: «Потому что я молюсь, и мне надо, чтобы ты молчал». Тогда я спросил, о чем она молится, а она сказала: «Подружка взяла у меня тюбик бальзама для губ, и я молюсь о том, чтобы она его вернула».

Сатиш старался не улыбаться. Мы сидели за столом в его кабинете и ели ланч.

— Я ей говорю, ну, может быть, она такая же, как я, и просто забыла. Но дочка сказала: «Нет, она уже больше недели не отдает».

Разговоры о блеске для губ и детских молитвах развеселили Сатиша. Мы доели ланч.

— Ты ешь рис каждый день, — заметил я.

— Я люблю рис.

— Но каждый день?…

— Ты меня оскорбляешь, друг. Я простой человек и пытаюсь сэкономить на колледж для дочурки. — Сатиш развел руки, изображая гнев. — Или ты думаешь, что я родился с золотой ложкой во рту?

На четвертой неделе я сказал ему, что мне не продлят контракт после испытательного срока.

— Откуда ты знаешь?

— Просто знаю.

Его лицо стало серьезным:

— Ты уверен?

— Да.

— В таком случае, пусть тебя это не тревожит. — Он похлопал меня по плечу. — Иногда лодка просто тонет, друг.

Я секунду подумал над его словами.

— Ты мне только что сказал, что иногда человек выигрывает, а иногда проигрывает?

Сатиш тоже задумался.

— Да, — согласился он. — Все правильно, только насчет выигрыша я ничего не говорил.

* * *

На пятой неделе я обнаружил ящик из «Доцента». Все началось с полученного по электронной почте письма от Боба, парня из отдела снабжения, в котором говорилось, что пришли кое-какие ящики, которые могут меня заинтересовать. И сейчас они на разгрузочной площадке с пометкой «Физика».

Я спустился на склад и отыскал эти ящики. Взял ломик и вскрыл их.

Три не представляли для меня интереса — там были только весы, гири для них и стеклянная посуда. Зато четвертый оказался другим. Я долго простоял, глядя внутрь.

Потом снова закрыл его крышкой и прибил ее ломиком. Сходил в контору к Бобу и выяснил, откуда эти ящики доставили. Компания под названием «Ингрэм» была несколько лет назад куплена компанией «Доцент» — а теперь «Хансен» купила и «Доцента». Ящик все это время провалялся на складе.

Я притащил его в свой кабинет. И в тот же день написал заявку на лабораторное помещение, комнату 271.

Я рисовал маркером на доске, когда в мой кабинет вошел Сатиш.

— Что это? — спросил он, показав на доску.

— Мой проект.

— Теперь у тебя есть проект?

— Да.

— Это хорошо. — Он улыбнулся и пожал мне руку. — Поздравляю, друг. И как произошло такое чудесное событие?

— Оно ничего не изменит. Это просто работа, лишь бы чем-то заняться.

— А что это?

— Слышал когда-нибудь об эксперименте Фейнмана с двойной щелью?

— Физика? Это не моя область, но я слышал об эксперименте Янга с двойной щелью.

— Это почти то же самое. Только вместо света он использовал поток электронов. — Я похлопал по ящику на столе. — И детектор. Детектор — это ключ. Вся разница в детекторе.

Сатиш взглянул на ящик:

— Там, внутри, детектор?

— Да, я нашел его сегодня в ящике, вместе с термоионной пушкой.

— Пушкой?

— Термоионной пушкой. Электронной пушкой. Ее явно использовали в эксперименте по репликации.

— И ты собираешься воспользоваться этой пушкой?

Я кивнул:

— Фейнман как-то сказал: «Похоже, любую ситуацию в квантовой механике можно объяснить словами: «Помнишь эксперимент с двумя отверстиями? Это то же самое».

— А почему ты хочешь заняться этим проектом?

— Хочу увидеть то, что увидел Фейнман.

* * *

На Восточное побережье осень приходит быстро. Это особый зверь там, где деревья расцвечиваются всеми цветами спектра, а у ветра есть зубы. Мальчишкой, до переездов и спецшкол, я как-то провел осенний вечер, разбив лагерь в лесу, за домом бабушки и дедушки. Лежа на спине, я смотрел вверх на листья, падающие у меня перед глазами.

Именно запах вызвал столь яркое воспоминание — запах осени, — пока я шагал к автостоянке. У подъездной дорожки я увидел Джой, ждущую такси.

Порыв ветра заставил деревья танцевать. Она подняла воротник, защищаясь от ветра, не осознавая осенней прелести, царящей вокруг нее. На секунду я пожалел бедняжку. Жить в Новой Англии и не видеть листьев…

Я уселся в свою арендованную машину. Завел мотор на холостом ходу. Такси не проехало через ворота, не проследовало по извилистой дорожке. Я уже собрался отчалить, но в последний миг повернул руль и подъехал к развороту.

— У вас проблема с поездкой домой? — спросил я ее.

— Не уверена. Возможно, и так.

— Вас подбросить?

— Я справлюсь. — Она секунду помолчала. — А вы не против?

— Совершенно не против. Серьезно.

Она села в машину и захлопнула дверцу.

— Спасибо. Тут недалеко.

— Я никуда не тороплюсь.

— За воротами налево.

Она подсказывала мне дорогу от остановки до остановки. Она не знала названий улиц, но считала перекрестки, направляя меня к шоссе, — слепой, ведущий слепого. Миля за милей катились назад.

Бостон. Город, который не забыл себя. Город вне времени. Крошащиеся камни мостовых и современный бетон. Улицы, получившие названия еще до вторжения англичан. Легко заблудиться или вообразить, будто заблудился, петляя по холмистым улочкам.

За пределами города повсюду камни и деревья — пушистые сосны и разноцветные лиственные. Я мысленно представил карту, на которой мыс Код выдвинут в Атлантику. Этот мыс, изогнутая полоса земли, расположен настолько идеально для защиты Бостона, что кажется созданным специально. Если и не людьми, так Богом. Богу захотелось получить город там, где расположен Бостон.

Я знал, что цены на дома здесь сильно завышены. Это место, где фермерам делать нечего. Ковырни землю — и из нее выскочит камень и ударит тебя. И люди возводят вокруг домов каменные стены, лишь бы нашлось, куда эти камни складывать.

Возле ее дома я остановил машину. Проводил Джой до двери, словно провожал ее со свидания. Стоя рядом, она оказалась почти такого же роста, что и я, — примерно метр семьдесят восемь, очень худая, и когда мы стояли у двери, ее пустые голубые глаза смотрели куда-то вдаль, пока она не взглянула на меня, взглянула, и я мог бы на миг поклясться, что она меня видит.

Потом ее взгляд скользнул над моим плечом и вновь устремился к далекому горизонту.

— Я сейчас снимаю жилье, — сказала она. — Как только мой испытательный срок закончится, я, наверное, куплю квартиру поближе к работе.

— А я и не знал, что вы в «Хансене» тоже новичок.

— Меня приняли через неделю после вас. И я надеюсь остаться.

— Тогда я уверен, что вы останетесь.

— Возможно. Во всяком случае, мои исследования дешевы. Для них нужны только я и мои уши. Могу я заманить вас на кофе?

— Мне надо ехать, но в другой раз — пожалуй.

— Понимаю. — Она протянула руку. — Значит, в другой раз. Спасибо, что подвезли.

Я уже повернулся, чтобы уйти, но ее голос меня остановил:

— Джеймс сказал, что вы были выдающимся.

Я обернулся:

— Он вам такое сказал?

— Не мне. Я разговаривала с его секретаршей, а Джеймс, очевидно, много о вас говорил — как вы вместе учились в колледже. Но я хочу спросить кое о чем, пока вы не ушли. О том, чего я никак не могу понять.

— Хорошо.

Она подняла руку и коснулась моей щеки:

— Почему выдающиеся личности всегда пьют?

Я не ответил, пристально глядя в эти глаза. Наше молчание истончалось, пока не оказалось настолько тонким, что стало прозрачным.

— Вам необходимо быть осторожным, — сказала она. — С алкоголем. Иногда по утрам я ощущаю, как от вас попахивает. А если могу учуять я, то смогут и другие.

— У меня все будет в порядке.

— Нет. Мне почему-то так не кажется.

* * *

Лаборатория.

Сатиш стоит перед схемой, которую я начертил на доске. Я наблюдаю за тем, как он ее изучает.

— Что это?

— Корпускулярно-волновой дуализм света.

— А эти линии?

— Это волновая часть дуализма, — объяснил я, указывая на схему. — Если пропустить ноток фотонов через две щели, то волны создадут картину интерференции на фосфоресцирующем экране за щелями. Волны с одинаковой частотой колебаний взаимно гасятся через определенные интервалы, создавая эту картину. Видишь?

— Да, кажется, понимаю.

— Но если у щелей установить детектор… — Я начал вычерчивать под первой схемой другую. — Тогда он меняет все. Когда детектор на месте, свет перестает вести себя, как волна, и начинает вести себя, как частицы, наподобие струи маленьких пуль.

Поэтому вместо картины интерференции, — продолжил я, — мы увидим два раздельных светящихся пятнышка в тех местах, где эти маленькие пули ударяются в экран за щелями.

— Да, теперь вспомнил. Что-то очень знакомое. Кажется, нам это преподавали в аспирантуре.

— В аспирантуре я сам это преподавал. И наблюдал за лицами студентов. Тех, кто понимал, что это значит, действительно понимал, — подобное всегда тревожило. Я по их лицам видел, как трудно поверить в то, что не может быть правдой.

— Это знаменитый эксперимент. Собираешься его воспроизвести?

— Да.

— Зачем? Его и так уже много раз воспроизводили. Никакой журнал не станет такое публиковать.

— Знаю. Я читал научные статьи об этом феномене. Я понимал его математически… черт, да большая часть моих ранних исследований базировалась на предположениях, вытекающих из этого эксперимента. Но я никогда не видел его собственными глазами. Вот почему я хочу его провести. Чтобы наконец-то увидеть.

— Это наука. Здесь совсем не обязательно видеть.

— А мне надо. Необходимо. Всего раз.

* * *

Следующие две недели прошли как в тумане. Сатиш помогал мне с моим проектом, а я помогал ему. По утрам мы работали в его лаборатории. Днем перебирались в комнату 271, где собирали установку. Фосфоресцирующая пластина оказалась проблемой, затем пришлось повозиться с фокусировкой и выравниванием термоионной пушки. У меня возникало чувство, что мы с Сатишем своего рода партнеры. И это меня радовало. Я так долго работал в одиночку, что мне было приятно с кем-нибудь поговорить.

Мы рассказывали друг другу истории, чтобы убить время. Сатиш делился своими проблемами. То были проблемы, которые иногда возникают у хороших людей, живущих хорошей жизнью. Он рассказывал, как помогает дочке делать уроки и как тревожится о том, сможет ли оплатить ее учебу в колледже. Говорил о своей семье тамдома — произнося эти два слова так быстро, что они сливались в одно, — о полях, насекомых, муссонах и погубленных урожаях. «Этот год выдался неудачным для сахарного тростника», — поведал он, словно мы были крестьянами, а не учеными. Рассказывал о здоровье матери, о своих братьях, сестрах, племянниках и племянницах, и я начал проникаться тяжестью ответственности, которую он ощущал.

Склонившись над своими микросхемами с паяльником в руке, он сказал:

— Я слишком много болтаю. Наверное, тебя уже тошнит от моего голоса?

— Вовсе нет.

— Ты мне очень помог с работой. Как я смогу тебе отплатить, друг?

— Можно и деньгами. Предпочитаю крупные купюры.

Мне хотелось рассказать ему о своей жизни. О работе в QSR, о том, что, узнав некоторые вещи, хочешь их забыть. Я хотел рассказать ему, что у памяти есть тяжесть, а у безумия есть цвет, и что у каждого пистолета есть название, и это название одно для всех. Рассказать, что я понимаю, почему он жует табак, что я когда-то был женат, но из этого ничего не получилось. Что привык негромко разговаривать с могилой отца. Что прошло много времени с тех пор, когда у меня действительно все было хорошо.

Но, вместо того чтобы поведать ему обо всем этом, я говорил об эксперименте. Это я мог. Всегда мог.

— Все началось полвека назад как мысленный эксперимент. Чтобы доказать неполноту квантовой механики. Физики чувствовали, что квантовая механика несовершенна, ведь математика слишком вольно обращается с реальностью. Но оставалось еще и неприятное противоречие, которое необходимо было устранить: фотоэлектрический эффект требовал, чтобы фотоны были частицами, а результаты экспериментов Юнга показывали, что фотоны должны быть волнами. Лишь позднее, разумеется, когда технологии наконец-то догнали теорию, оказалось, что результаты экспериментов соответствуют математике. А математика утверждает, что можно знать или координаты электрона, или его скорость, но никогда оба параметра одновременно. Математика, как выяснилось, вовсе не была метафорой. Математика — штука очень серьезная. И с ней шутки плохи.

Сатиш кивнул, словно понял.

Позднее, сидя за работой, он рассказал в ответ свою историю:

— Был когда-то гуру, который повел четырех принцев в лес. Они охотились на птиц.

— Птиц?

— Да. И на высоком дереве они увидели чудесную птицу с яркими перьями. Первый принц сказал: «Я подстрелю птицу». Он натянул лук и пустил стрелу, но промахнулся. Затем второй принц попробовал сбить птицу, но тоже промахнулся. Потом третий. Наконец, четвертый принц выпустил стрелу, и на этот раз стрела попала, и прекрасная птица упала мертвой. Гуру посмотрел на первых трех принцев и спросил: «Куда вы целились?» — «В птицу». — «В птицу». — «В птицу». Гуру посмотрел на четвертого принца: «А ты?» — «В глаз птице».

* * *

Когда установка была собрана, последней задачей стала ее регулировка. Электронную пушку следовало нацелить таким образом, чтобы электроны с равной вероятностью могли пролететь сквозь каждую из щелей. Аппаратура заполнила почти всю комнату — разнообразная электроника, экраны и провода.

По утрам в номере отеля я разговаривал с зеркалом, давал обещания серым глазам. И каким-то чудом не пил.

Один день стал двумя. Два стали тремя. Три стали пятью. Потом я не пил целую неделю.

Работа в лаборатории продолжалась. Когда последняя деталь установки встала на место, я отошел и с бьющимся сердцем обозрел всю конструкцию, стоя на краю какой-то великой вселенской истины. Мне предстояло лицезреть нечто такое, что довелось увидеть лишь нескольким людям на протяжении всей истории мира.

Когда в 1977 году в дальний космос был запущен первый спутник, к его борту крепилась золотая пластинка с кодированными сообщениями. Там были диаграммы химических структур и математические формулы. Изображение ребенка в утробе, калибровка круга и одна страница из «Системы мира» Ньютона. Там содержались сведения о нашей математической системе, потому что математика, как нам говорили, есть универсальный язык. Я всегда считал, что на золотой пластинке следовало изобразить и схему этого эксперимента Фейнмана.

Потому что этот эксперимент фундаментальнее математики. Это то, что обитает под математикой. Он рассказывает о самой реальности.

Ричард Фейнман сказал об этом эксперименте: «В нем суть квантовой механики. Если честно, то он заключает в себе только тайну».

В комнате 271 имелись два стула, доска на стене, длинный лабораторный стол и несколько больших столов. Окна я завесил темной тканью. Части установки расползлись по всей комнате.

Щели были прорезаны в стальных листах, разделяющих установку на зоны. Фосфоресцирующий экран вставлен в прямоугольную коробочку позади второго комплекта щелей.

Джеймс зашел чуть позднее пяти часов вечера, перед самым уходом домой.

— Мне сказали, что ты подал заявку на лабораторное помещение, — сказал он.

— Да.

Он вошел в комнату.

— Что это? — поинтересовался Джеймс.

— Просто старое оборудование из «Доцента». Оно никому не понадобилось, вот я и решил проверить, смогу ли его наладить и запустить.

— А что именно ты запланировал?

— Воспроизвести результаты, ничего нового. Эксперимент Фейнмана с двумя щелями.

Он помолчал.

— Приятно видеть, что ты над чем-то работаешь, но тебе не кажется, что все это немного устарело?

— Хорошая наука никогда не устаревает.

— Но что ты собираешься доказать?

— Ничего. Совсем ничего.

* * *

В день эксперимента погода стояла чертовски холодная. С океана налетали сильные порывы ветра, и Восточное побережье съежилось под напором холодного фронта. Я приехал на работу рано и оставил на столе у Сатиша записку:

Приходи ко мне в лабораторию в 9.00.

Эрик.

Я ничего не объяснил Сатишу. Объяснять было нечего.

Сатиш вошел в комнату 271 за несколько минут до девяти, и я показал на кнопку:

— Не хочешь оказать мне честь?

Мы стояли в почти темной лаборатории. Сатиш разглядывал аппаратуру.

— Никогда не доверяй инженеру, который не ходит по своему мосту.

Я улыбнулся:

— Ну ладно.

Я нажал кнопку. Аппарат загудел.

Я дал ему поработать несколько минут, затем пошел взглянуть на экран. Открыл верхнюю крышку камеры и заглянул внутрь. И тут я увидел то, что надеялся увидеть. Эксперимент выдал четкую структуру из полосок, интерференционную картину на экране. В точности как у Юнга, и в точности как предсказывала Копенгагенская интерпретация.

Сатиш заглянул через плечо. Аппарат продолжал гудеть, полосатая картинка становилась все четче.

— Хочешь увидеть фокус? — поинтересовался я.

Он кивнул, сохраняя серьезность.

— Свет — это волна, — сообщил я.

Потом протянул руку к детектору, нажал кнопку «вкл» — и интерференционная картинка исчезла.

— Пока кто-нибудь не наблюдает.

* * *

Копенгагенская интерпретация постулирует следующее: наблюдение есть требование реальности. Ничто не существует, пока оно не наблюдается. До этого момента есть только волны вероятности. Только возможности. Применительно к нашему эксперименту эти волны описывают вероятность обнаружения частицы в любой точке между электронной пушкой и экраном. Пока частица не детектируется сознанием наблюдателя в конкретной точке вдоль этой волны, она эффективно выбирает любой путь сквозь пространство-время. Следовательно, пока частица не обнаружена пролетающей сквозь одну щель, она теоретически может пролетать сквозь другую — и поэтому реально пролетит сквозь обе в форме вероятностных волн. Эти волны интерферируют друг с другом предсказуемым образом и поэтому образуют видимую интерференционную картину на экране за щелями. Но если частица детектируется наблюдателем у любой из двух щелей, она после этого уже не может пролететь сквозь обе. А раз она не может пролететь сквозь обе, то не может создать и интерференционную картину.

Создается впечатление, что такое объяснение противоречит самому себе, за одним исключением. За исключением того, что интерференционная картина исчезает, если кто-то наблюдает.

* * *

Мы проводили эксперимент снова и снова. Сатиш проверял результаты детектора, тщательно отмечая, через какую щель пролетают электроны. Когда детекторы были включены, примерно половина электронов пролетала сквозь каждую из щелей и интерференционная картина не образовывалась. Мы выключали детекторы — и опять на экране мгновенно появлялась интерференционная картина.

— Откуда система знает? — спросил Сатиш.

— Откуда знает что?

— Что детекторы включены. Откуда она знает, что позиция электрона была зарегистрирована?

— А-а, это большой вопрос.

— Может, детекторы выдают какие-то электромагнитные помехи?

Я покачал головой:

— Ты еще не видел действительно странных вещей.

— О чем ты?

— На самом деле электроны совсем не реагируют на детекторы. Они реагируют на тот факт, что ты в какой-то момент снимаешь показания детектора.

Сатиш посмотрел на меня, явно ничего не понимая.

— Включи детекторы.

Сатиш нажал на кнопку. Детекторы негромко загудели. Мы дали эксперименту длиться какое-то время.

— Все, как и прежде, — сказал я. — Детекторы включены, поэтому электроны должны вести себя, как частицы, а не как волны. А без волн нет и интерференции, правильно?

Сатиш кивнул.

— Ладно, теперь выключи.

Гудение детекторов смолкло.

— А теперь магическая проверка, — объявил я. — Это как раз то, что я хотел увидеть.

Я нажал на детекторе кнопку «сброс», стерев результаты.

— Эксперимент был таким же, как и прежде, — продолжил я. — Оба раза детекторы были включены. Единственная разница состоит в том, что я стер результаты, не посмотрев на них. А теперь проверь экран.

Сатиш открыл корпус детектора и вытащил экран.

И тогда я увидел то самое выражение у него на лице. Мучительная необходимость поверить в то, что не может быть правдой.

— Интерференционная картина, — сказал он. — Как такое может быть?

— Это называется ретропричинностью. Стерев результаты после завершения эксперимента, я привел к тому, что электроны вообще не вели себя, как частицы.

Сатиш молчал целых пять секунд.

— Такое возможно?

— Конечно, нет, но ты сам это увидел. Пока разумный наблюдатель не увидит показания детектора, сам детектор остается частью более крупной неопределенной системы. Детектор не вызывает коллапс волновой функции — это делает разумный наблюдатель. Сознание подобно гигантскому прожектору, вызывающему коллапс реальности везде, куда он светит, а то, что не наблюдается, остается вероятностью. И это не ограничивается лишь фотонами или электронами. Это все. Вся материя. Это дефект реальности. Поддающийся проверке, воспроизводимый дефект реальности.

— Значит, ты это хотел увидеть?

— Да.

— А теперь, когда увидел, для тебя что-то изменилось?

Я ненадолго задумался, анализируя свои мысли.

— Да, изменилось. Стало гораздо хуже.

* * *

Мы проводили эксперимент снова и снова. Результаты никогда не менялись. Они идеально совпадали с результатами, которые Фейнман задокументировал десятилетия назад. За следующие два дня Сатиш подключил детекторы к принтеру. Мы проводили эксперимент, и я нажимал кнопку распечатки. Потом мы слушали, как жужжит принтер, печатая результаты.

Сатиш корпел над распечатками так, будто пытался придать им смысл одним усилием воли. Я заглядывал через его плечо, становясь голосом в его ухе:

— Это подобно неисследованному закону природы. Квантовая физика как форма статистической аппроксимации — решение проблемы сохранения реальности. Материя ведет себя как область частот. Зачем изменять массивы данных, на которые никто не смотрит?

Сатиш отложил листки и потер глаза.

— Есть школы математической мысли, которые утверждают, что более глубокий, подразумеваемый порядок скрыт сразу под поверхностью наших жизней, — заметил я.

— Для этого у нас тоже есть название, — улыбнулся Сатиш. — Мы называем это «брахман». И мы знаем об этом уже пять тысяч лет.

— Хочу кое-что попробовать, — сказал я.

Мы снова провели эксперимент. Я распечатал результаты, тщательно постаравшись не смотреть на них. Мы выключили установку.

Я сложил оба листка пополам и сунул их в конверты из плотной бумаги. Сатишу я дал конверт с распечаткой результатов экрана, а себе оставил результаты детекторов.

— Я пока еще не смотрел результаты детекторов, — пояснил я ему. — Поэтому сейчас волновая функция все еще представляет собой суперпозицию — наложение — состояний. И даже хотя результаты распечатаны, они все еще неизвестны наблюдателю и поэтому все еще являются частью неопределенной системы. Понял?

— Да.

— Выйди в соседнюю комнату. Я вскрою свой конверт ровно через двадцать секунд. И я хочу, чтобы ровно через тридцать секунд ты вскрыл свой.

Сатиш вышел. И вот оно: место, где логика не срабатывает. Я подавил иррациональную вспышку страха. Зажег стоящую на столе газовую горелку и поднес конверт к огню. Запах горящей бумаги. Черный пепел. Минуту спустя вошел Сатиш с открытым конвертом.

— Ты не смотрел, — сказал он и протянул свой листок. — Как только я вскрыл конверт, то сразу понял, что ты не смотрел.

— Я солгал, — признался я, забирая у него листок. — И ты меня уличил. Мы создали первый в мире квантовый детектор лжи — прибор для предсказаний, сделанный из света. — Я посмотрел на распечатку. На белой поверхности расположились темные полосы интерференционной картины. — Некоторые математики утверждают, что или не существует никакой свободы воли, или весь мир есть симуляция. Как думаешь, какой вариант правильный?

— Это наши варианты?

Я скомкал листок. Внутри меня что-то сдвинулось. Что-то щелкнуло, и я открыл рот, чтобы заговорить, но произнес совсем не то, что намеревался.

Я рассказал Сатишу о срыве, о пьянстве, о госпитале. Рассказал о глазах в зеркале и что я говорил себе по утрам.

Рассказал о гладкой стальной кнопке стирания, которую я приставлял к голове, — одно нажатие указательного пальца, чтобы заплатить за все.

Сатиш слушал, кивая. Он перестал улыбаться. Когда я договорил, он положил руку мне на плечо и заглянул в глаза:

— Значит, ты все-таки сумасшедший, друг.

— Сегодня тринадцать дней. Я трезвый уже тринадцать дней.

— Это хорошо?

— Нет, но дольше, чем мне удавалось продержаться на протяжении двух лет.

* * *

Мы проводили эксперимент. Распечатывали результаты.

Если мы смотрели на результаты детекторов, то на экране появлялись два пятна напротив щелей — сквозь них пролетали частицы. Если не смотрели, на экране возникала картина интерференции.

Мы проработали большую часть ночи. Уже под утро, сидя в полутемной лаборатории, Сатиш заговорил:

— Была однажды лягушка, которая жила в колодце, — начал он.

Я наблюдал за его лицом, пока он рассказывал историю.

— Как-то раз крестьянин опустил в колодец ведро и вытащил из него лягушку. Та заморгала на ярком солнце, потому что увидела его впервые.

«Кто ты?» — спросила лягушка крестьянина. Тот очень удивился. «Я хозяин этой фермы», — ответил он. «Ты называешь свой мир «ферма»?» — «Нет, это не какой-то другой мир. Это тот же самый мир». Лягушка только рассмеялась в ответ и заявила: «Я плавала до каждого уголка своего мира. Северного, южного, западного и восточного. И уж поверь, я точно тебе говорю, что здесь другой мир». Я смотрел на Сатиша и молчал.

— Ты и я, — сказал Сатиш. — Мы все еще в колодце. — Он закрыл глаза. — Можно спросить?

— Валяй.

— Тебе не хочется выпить?

— Нет.

— Мне любопытно… когда ты держал пистолет, то говорил, что застрелишься, если выпьешь…

— Да.

— И в те дни, когда ты такое говоришь, ты не пьешь?

— Нет.

Сатиш помолчал, тщательно подбирая слова.

— Тогда почему бы тебе всего-навсего не говорить это каждый день?

— Это просто, — ответил я. — Потому что тогда я уже буду мертв сейчас.

Позднее, когда Сатиш ушел домой, я провел эксперимент в последний раз. Не глядя на результаты, положил их в два конверта. На первом написал «результаты детекторов». На втором «результаты экрана».

Приехал в отель. Разделся. И встал обнаженный перед зеркалом. Приложил ко лбу конверт, помеченный «детектор».

— Я никогда не взгляну на этот листок, — пообещал я. — Никогда, если только не стану пить снова. — Я посмотрел в зеркало. В свои серые глаза. И увидел, что сказал это всерьез.

Потом взглянул вниз, на второй конверт с результатами экрана. У меня задрожали руки.

Я положил конверт на стол, уставился на него. Буду ли я пить снова? В вопросе заключалось давление, жесткость. Эти конверты знали ответ. Однажды я или открою результаты детекторов, или не открою. Внутри другого конверта или есть картина интерференции, или нет. Да или нет? Ответ содержался в конверте. Он там уже был.

* * *

Я ждал в кабинете Сатиша, пока тот не пришел утром на работу. Он положил портфель на стол. Посмотрел на меня, на часы, потом снова на меня.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он.

— Жду тебя.

— И давно ты здесь?

— С половины пятого утра.

Он обвел взглядом кабинет. Я откинулся на спинку его кресла, сплетя пальцы на затылке. Сатиш просто наблюдал за мной. Сатиш — умный человек. Он ждал.

— Можешь подключить детектор к индикатору? — поинтересовался я.

— В смысле?

— Можешь сделать так, чтобы загоралась лампочка, когда детектор регистрирует электрон, пролетевший сквозь щель?

— Это нетрудно. А зачем?

— Хочу определить неопределенную систему — и определить точно.

* * *

Очковая Машина посмотрел, как проводится эксперимент. Потом изучил картину интерференции.

— Ты смотришь на половину корпускулярно-волнового дуализма света, — сказал я.

— А как выглядит вторая половина?

Я включил детекторы. Полоски на экране сменились двумя четкими пятнышками.

— Так.

— А-а… — протянул Очковая Машина.

* * *

Стою в лаборатории Очковой Машины. Здесь плавают лягушки.

— Они осознают свет? — спрашиваю я.

— У них есть глаза.

— Но я спрашивал, осознают ли они свет?

— Да, они реагируют на визуальные стимулы. Они охотники. И должны видеть, чтобы охотиться.

— Так осознают или нет?

* * *

— Чем ты занимался, пока не попал сюда?

— Квантовыми исследованиями.

— Это я знаю, — сказал Очковая Машина. — Но чем конкретно?

Я попытался отмахнуться от него:

— Были разные проекты. Твердотельные фотонные устройства, преобразования Фурье, ядерный магнитный резонанс в жидкостях.

— Преобразования Фурье?

— Это сложные уравнения, которые можно использовать для перевода визуальных образов на волновой язык.

Очковая Машина уставился на меня, и его темные глаза стали жесткими. Он повторил, медленно и четко выговаривая каждое слово:

— Чем ты занимался конкретно?

— Компьютерами. Мы пытались создать компьютер. С квантовой обработкой информации, мощностью до двенадцати кубитов. И мы использовали преобразования Фурье, чтобы конвертировать информацию в волны и обратно.

— И он работал?

— Типа того. Мы достигли когерентного состояния двенадцати кубитов и декодировали его с помощью ядерного магнитного резонанса.

— Почему только «типа того»? Значит, он не работал?

— Нет, работал, безусловно, работал. Особенно когда был выключен. — Я взглянул ему в глаза. — Типа того.

* * *

Чтобы подключить световой индикатор, у Сатиша ушло два дня.

Очковая Машина принес нам лягушек в субботу. Мы отделили здоровых лягушек от больных, нормальных от монстров.

— Почему они такими стали? — спросил я.

— Чем сложнее система, тем большим количеством способов она может сломаться.

Джой находилась в соседней комнате, работая в своей лаборатории. Услышав наши голоса, она вышла в коридор.

— Ты работаешь по выходным? — спросил ее Сатиш.

— По выходным тише. Я провожу самые чувствительные испытания, когда здесь никого нет. А вы? Значит, вы все теперь партнеры?

— Эрик приложил к этому проекту большие руки, — заметил Сатиш. — Мои руки маленькие.

— Над чем вы работаете? — поинтересовалась она, входя следом за Сатишем в лабораторию. Тот взглянул на меня, и я кивнул.

Тогда Сатиш объяснил все так, как мог объяснить только он.

— О-о… — сказала она. Моргнула. И осталась.

Очковую Машину мы использовали в качестве контрольного устройства.

— Мы проделаем все в реальном времени, — сказал я ему. — Никаких записей показаний детекторов, только индикаторная лампочка.

По моей команде встань там и следи за лампочкой. Если она загорится, это означает, что детекторы зарегистрировали электроны. Понял?

— Да, понял.

Сатищ нажал кнопку. Я смотрел на экран, где у меня на глазах сформировалась картина интерференции — уже знакомый рисунок из темных и светлых полос.

— Хорошо, — кивнул я Очковой Машине. — Теперь загляни в ящик. И скажи, горит ли лампочка.

Очковая Машина заглянул в ящик. Не успел он и слова вымолвить, как картина интерференции исчезла.

— Да, — сообщил он. — Лампочка горит.

Я улыбнулся. Ощутил грань между знанием и незнанием. Мысленно приласкал ее.

Я кивнул Сатишу, и он выключил источник электронов. Я повернулся к Очковой Машине:

— Наблюдая за лампочкой, ты вызвал коллапс вероятностной волны, поэтому мы получили доказательство принципа. — Я обвел взглядом всех троих. — Теперь давайте выясним, все ли наблюдатели были созданы одинаковыми.

Очковая Машина посадил в ящик лягушку.

Вот она, исходная точка. Взгляд в то место, где объективная и субъективная реальности остаются неопределенными. Я кивнул Сатишу:

— Включай электронную пушку.

Он нажал кнопку, установка загудела. Я смотрел на экран. Потом закрыл глаза, ощущая, как в груди колотится сердце. Я знал, что в ящике загорелась лампочка одного из двух детекторов. И знал, что лягушка эту лампочку увидела. Но когда я открыл глаза, на экране так и осталась картина интерференции. Лягушка не смогла ее изменить.

— Еще раз, — велел я Сатишу.

Сатиш снова включил установку. И еще раз. И еще раз.

Очковая Машина взглянул на меня:

— Ну?

— По-прежнему картина интерференции. Коллапса вероятностной волны не произошло.

— И что это значит? — спросила Джой.

— Это значит, что мы попробуем другую лягушку.

Мы испробовали шесть лягушек. Ни одна не изменила результата.

— Они часть неопределенной системы, — сказал Сатиш.

Я внимательно разглядывал экран, и тут картина интерференции исчезла. Я едва не закричал, но когда поднял голову, то увидел, как Очковая Машина заглядывает в ящик.

— Ты посмотрел!

— Просто хотел убедиться, что лампочка горит.

— Я и так мог сказать.

Мы испытали всех лягушек в его лаборатории. Потом испытали саламандр.

— Может быть, дело в том, что все они амфибии, — предположил он.

— Да, может быть.

— Как получается, что мы воздействуем на систему, а лягушки и саламандры не могут?

— Возможно, все дело в наших глазах, — заметил Очковая Машина. — Наверняка в глазах — из-за квантовых эффектов в молекулах родопсина в сетчатке. Оптические нервы лишь передают отмеренную информацию в мозг.

— А почему это должно иметь значение?

— Можно мне попробовать? — вмешалась Джой.

Я кивнул. Мы снова провели эксперимент, но на этот раз в ящик смотрели пустые глаза Джой. И опять ничего.

На следующее утро перед работой мы встретились с Сатишем и Очковой Машиной на стоянке. Уселись в мою машину и поехали в торговый центр.

Зашли в зоомагазин.

Я купил трех мышей, канарейку, черепаху и щенка бостонского терьера с глуповатой мордочкой. Продавец не сводил с нас глаз.

— Вы любите домашних животных? — Он с подозрением уставился на Сатиша и Очковую Машину.

— Ага, — подтвердил я. — Разных зверушек.

Обратно мы ехали в тишине, время от времени прерываемой лишь повизгиванием щенка.

Нарушил молчание Очковая Машина:

— Наверное, для этого требуется более сложная нервная система.

— С какой стати? — возразил Сатиш. — Жизнь есть жизнь. Реальное — это реальное.

Я стиснул руль:

— В чем разница между разумом и мозгом?

— Семантика, — ответил Очковая Машина. — Разные названия одной идеи.

— Мозг — это процессор, — не согласился Сатиш. — А разум — программы для него.

За окнами машины проносился ландшафт Массачусетса: стена каменистых холмов справа — огромные темные камни, похожие на кости земли. Подземный закрытый перелом. Остаток пути мы проехали молча.

Прибыв в лабораторию, мы начали с черепахи. Потом последовали мыши и канарейка, которая вырвалась и уселась на шкафу. Никто из них не вызвал волнового коллапса.

Терьер смотрел на нас выпученными глазами.

— У него глаза так и должны смотреть? В разные стороны? — спросил Сатиш.

Я посадил щенка в ящик.

— Думаю, это особенность породы. Но нам от него нужно лишь одно — зрение. Любой глаз подойдет.

Я посмотрел вниз — на лучшего друга человека, нашего спутника на протяжении тысячелетий, и у меня родилась тайная надежда. «Этот вид, — сказал я себе. — Из всех прочих наверняка этот. Потому что кто из нас не смотрел в глаза собаке и не ощущал ответной реакции».

Щенок заскулил в ящике. Сатиш провел эксперимент. Я посмотрел на экран.

Ничего. Никаких изменений.

* * *

В тот вечер я приехал к Джой. Она открыла дверь. Стала ждать, когда я подам голос.

— Ты что-то говорила о кофе?

Она улыбнулась, и в тот момент я снова почти не сомневался, что она меня видит.

Несколько часов спустя, в темноте, я сказал ей, что мне пора ехать. Она провела ладонью по моей обнаженной спине.

— Нет никакого времени, — сказала она. — Только сейчас. И сейчас. — Она коснулась губами моей кожи. — И сейчас.

* * *

На следующий день в лабораторию пришел Джеймс.

— Вы сделали открытие? — спросил он.

— Сделали.

Джеймс посмотрел, как мы провели эксперимент. Заглянул в ящик. И сам вызвал коллапс волновой функции.

Затем мы поместили в ящик щенка и повторили эксперимент. Показали ему картину интерференции.

— Почему не получается? — спросил он.

— Мы не знаем.

— Но в чем разница?

— Только в одном. В наблюдателе.

— Не понимаю.

— Пока никто из проверенных животных не смог повлиять на квантовую систему.

Он обхватил ладонью подбородок. Нахмурился. Долго молчал, глядя на установку.

— Черт побери, — наконец сказал он.

— Ага, — поддакнул Очковая Машина.

Я шагнул вперед:

— Мы хотим сделать дополнительные проверки. Испытать последовательно каждый вид, класс и отряд. Особый интерес представляют приматы — из-за их эволюционного родства с нами.

Его глаза устремились вдаль:

— Проверяйте, сколько хотите. В средствах недостатка не будет.

* * *

На организацию и подготовку ушло десять дней. Мы работали совместно с Бостонским зоопарком.

Транспортировка большого количества животных могла стать логистическим кошмаром, поэтому мы решили, что проще привезти лабораторию в зоопарк, чем зоопарк — в лабораторию. Были наняты фургоны. Назначены техники. Очковая Машина отложил свое исследование и поручил лаборанту кормить амфибий в его отсутствие. Работа Сатиша тоже застопорилась.

— Она внезапно показалась мне не столь интересной, — объяснил он.

Первый день экспериментов Джеймс провел с нами. Мы развернули аппаратуру в одном из новых строящихся павильонов — зеленом и с высоким потолком, где когда-нибудь поселят оленей. Но пока в нем обосновались ученые. Сатиш занялся электроникой. Очковая Машина отвечал за связь с сотрудниками зоопарка. Я мастерил большой деревянный ящик.

Сотрудники зоопарка были не очень-то склонны нам помогать, пока директор не сообщил им размер благотворительного пожертвования, полученного от «Хансен».

В понедельник начались эксперименты. Мы последовательно испытали представителей нескольких линий млекопитающих: сумчатых, афротериев и двух последних уцелевших животных из отряда однопроходных — утконоса и ехидну. На следующий день испытывали виды из отряда неполнозубых и лавразиотериев. На четвертый день занялись Euarchontogliries.[4] Никто из них не вызывал коллапса волновой функции. На пятый день мы занялись приматами.

Мы начали с тех приматов, которые наименее родственны человеку.

Проверили лемуров и обезьян Нового Света. Потом обезьян Старого Света. Наконец перешли к человекообразным обезьянам. И на шестой день испытали шимпанзе.

— На самом деле их два вида, — рассказал нам Очковая Машина.

— Это Pan paniscus, обычно называемый бонобо, и Pan troglodytes, обыкновенные шимпанзе. Внешне они настолько похожи, что к тому времени, когда в 1930-х годах ученые впервые поняли, что это разные виды, они уже безнадежно перемешались в зоопарках. — Работники зоопарка ввели в комнату двух молодых шимпанзе, держа их за руки.

— Но во время Второй мировой войны ученые отыскали способ разделить их снова, — продолжил Очковая Машина. — Это произошло в Германии, в зоопарке возле Хелабрюна. Бомбежка уничтожила большую часть города, но не затронула зоопарк. И когда служители в него вернулись, то обнаружили, что выжили только обыкновенные шимпанзе. Все бонобо умерли от страха.

Мы испытали оба вида. Установка гудела. Мы проверили результаты дважды, затем трижды, и картина интерференции не шелохнулась. Даже шимпанзе не смогли вызвать коллапс волновой функции.

— Мы одиноки, — сказал я. — Совершенно одиноки.

* * *

Позднее в тот вечер Очковая Машина расхаживал по лаборатории.

— Это как отслеживать любую характеристику, — сказал он. — Ищешь гомологию в сестринских таксонах. Организуешь кладограммы, каталогизируешь синапоморфии, идентифицируешь внешнюю группу.[5]

— И что в нашем случае есть «внешняя группа»?

— А ты как думаешь? — Очковая Машина перестал расхаживать. — Способность вызывать коллапс волновой функции есть очевидная производная характеристика, появившаяся у нашего вида в какой-то момент за последние несколько миллионов лет.

— А до того?

— Что?

— До того Земля просто находилась в состоянии неколлапсирующей реальности? Дожидалась, пока появимся мы?

* * *

Статью я писал несколько дней. Сатиша и Очковую Машину я указал как соавторов.

Виды и коллапс квантовой волновой функции.

Эрик Аргус, Сатиш Гупта, Ми Чанг, Лаборатории «Хансен», Бостон, Массачусетс.

Реферат.

Многочисленные исследования выявили, что для квантовых систем состоянием по умолчанию является суперпозиция коллапсированной и неколлапсированной вероятностных волновых функций. Давно известно, что для коллапса волновой функции требуется факт субъективного наблюдения разумом или сознанием. Целью настоящего исследования являлись идентификация таксонов высокого порядка, способных вызывать коллапс волновой функции посредством наблюдения, и разработка филогенетического дерева для прояснения связей между этими главными типами животных. Виды, не способные к коллапсу волновой функции, могут считаться частью более крупной неопределенной системы. Исследование проводилось в Бостонском зоопарке на многочисленных видах млекопитающих. Ниже мы сообщаем, что люди являются единственным из протестированных видов, способным вызывать коллапс волновой функции на фоне суперпозиции состояний, и эта способность действительно кажется уникальной развившейся характеристикой людей. Вероятнее всего, эта способность возникла в какой-то момент последних шести миллионов лет, уже после появления общего предка людей и шимпанзе.

Джеймс прочитал реферат. Пришел ко мне в кабинет.

— Но что эти результаты означают?

— Что думаешь, то и означают.

* * *

После этого события начали развиваться быстро. Статью опубликовали в «Журнале квантовой механики», и телефон раскалился. Посыпались просьбы об интервью, рецензии, а в десятке лабораторий начались проверочные воспроизведения нашего эксперимента. Все бы ничего, но интерпретации результатов выдвигались самые безумные. От интерпретаций я держался подальше. Я имел дело с фактами. Все запросы об интервью я отклонил.

Сатиш работал над доведением до совершенства самой установки. Он ее миниатюризировал и переводил на микросхемы. Превращал в продукт. Он стал известен как «Хансеновский прибор» и после завершения работы уменьшился до размера ломтя хлеба — с индикаторами и простой и эффективной демонстрацией результата. Зеленый индикатор означал «да», а красный — «нет». До сих пор гадаю: знал ли он тогда?… И подозревал ли, для чего его приборчик станут использовать.

— Он не для того, что известно, — сказал Сатиш. — А для того, что познаваемо.

Свою прежнюю работу он забросил. Над его компьютером я увидел цитату, выдранную из старой книги и приклеенную к стене липкой лентой.

Не могут ли животные быть всего лишь высшей расой марионеток, которые едят без удовольствия, плачут без боли, не желают ничего, не знают ничего и лишь имитируют разумность?

Томас Генри Хаксли, 1859 год.

Весной некий доктор медицины по фамилии Роббинс выказал свой интерес к проекту, послав нам серию писем. Письма превратились в телефонные звонки. Голоса на другом конце линии принадлежали юристам — из тех, что обслуживают богачей. Роббинс работал на консорциум, вложивший средства в то, чтобы установить точно, раз и навсегда, — когда именно у развивающегося человеческого плода появляется сознание.

Лаборатории «Хансен» отшивали его, пока сумма предложения не стала семизначной.

Джеймс пришел ко мне:

— Он хочет, чтобы ты участвовал.

— Его дело.

— Роббинс хочет именно тебя.

— А мне плевать. Я не желаю этим заниматься. Вообще. Если желаешь, можешь меня за это уволить.

Джеймс устало улыбнулся:

— Уволить тебя? Если я тебя уволю, мои боссы уволят меня. — Он вздохнул. — Этот Роббинс — козел. Ты об этом знаешь?

— Знаю. Видел его по телевизору.

— Но это не означает, что он не прав.

— Да, это я тоже знаю.

* * *

Для испытаний «Хансен» выделил своих техников. За неделю до начала испытаний мне позвонили. Я ждал этого звонка. Сам Роббинс.

— Вы уверены, что не сможете приехать?

— Нет. Не думаю, что такое возможно.

— Если причина финансовая, то могу вас заверить…

— Другая.

— Понимаю, — сказал он, помолчав. — Но все равно хочу поблагодарить лично вас. Вы совершили великое дело. Ваша работа спасет много жизней.

Я выдержал паузу.

— Как вы нашли матерей?

— Все они активные добровольцы. Особые женщины. Мы большая национальная конгрегация и смогли найти несколько добровольцев на каждый триместр беременности — хотя я полагаю, что нам не понадобится более одной, чтобы доказать возраст, при котором у ребенка появляется душа. Самый малый срок у наших матерей — всего несколько недель.

Следующие слова я тщательно подбирал:

— И вас не волнует, что они идут на риск?

— Нам будет помогать целый коллектив врачей, а эксперты-медики уже определили, что процедура не более рискованна, чем амниоцентез[6]. Светодиод, введенный в околоплодную жидкость, будет не толще иглы.

— Никогда не мог в вашей идее понять одного… ведь глаза у плода закрыты.

— Я предпочитаю слово «ребенок», — заявил он, и его голос неожиданно стал натянутым, как барабан. — Веки ребенка очень тонкие, а светодиод очень яркий. Мы не сомневаемся, что дети смогут его увидеть. Затем нам останется лишь отметить коллапс волновой функции, и мы наконец-то получим доказательства, которые нам нужны, чтобы изменить закон и положить конец чуме абортов, захлестнувшей страну.

Я опустил трубку. Посмотрел на нее. Никогда не доверял людям, которые думают, что знают ответы на все вопросы. Фанатизм — по любую сторону проблемы — всегда казался мне опасным. Я снова поднял трубку:

— Думаете, все настолько просто?

— Да. Когда человеческая жизнь становится человеческой жизнью? Ведь именно ради ответа на этот вопрос и шел этот конкретный спор, разве не так? Теперь мы наконец-то сможем доказать, что аборт есть убийство, и никто это не оспорит!.. Кажется, я вам не очень-то нравлюсь.

— Против вас я ничего не имею. Но есть старая пословица: «Никогда не доверяй человеку, у которого только одна книга».

— Человеку нужна только одна книга, если она правильная.

— А вы не задумывались о том, что станете делать, если окажетесь не правы?

— Что вы имеете в виду?

— А вдруг коллапса волновой функции не будет до девятого месяца? Или до магического момента рождения? Вы измените свое мнение?

— Такого не случится.

— Может быть. Но полагаю, теперь мы это выясним.

* * *

Вечером накануне эксперимента я позвонил Очковой Машине. Я оказался перед выбором — или звонок, или выпивка. А пить я не хотел. Потому что знал: если снова выпью хотя бы глоток, то уже не остановлюсь. Никогда.

Он снял трубку после пятого сигнала. Я услышал далекий голос.

— Что произойдет завтра? — спросил я.

Он промолчал. Пауза настолько затянулась, что я уже стал гадать, слышит ли он меня.

— Точно не знаю, — вымолвил он наконец. Голос его был хрипловатым и усталым, как у человека, который не высыпается. — Энтогенез отражает филогенез. На ранних стадиях развития у зародыша есть и жабры, и хвост. Корни всего животного царства. Если взбираться по филогенетическому дереву по мере развития плода, то у него начинают появляться все более новые характеристики. То, что проверяет Роббинс, обнаружено только у человека, поэтому я нутром чую, что он ошибается и это свойство проявляется поздно. На очень поздних стадиях развития.

— Думаешь, это работает именно так?

— Понятия не имею, как это работает.

* * *

День эксперимента наступил и миновал.

Первый намек на то, что нечто пошло не так, проявился в форме молчания. Молчания от группы Роббинса. Молчания в средствах массовой информации. Ни пресс-конференций, ни телевизионных интервью — просто молчание.

Дни сменились неделями.

Наконец группа опубликовала краткое сообщение, в котором назвала полученные результаты неубедительными. Через два дня Роббинс выступил с заявлением, обтекаемо сообщив, что в механизме проверки имелся некий изъян.

Истина, разумеется, оказалась более странной. И, разумеется, обнаружилась тоже позднее.

А заключалась она в том, что некоторые из еще неродившихся младенцев прошли испытание. На что Роббинс и надеялся. Некоторые из них смогли вызвать коллапс волновой функции, а другие не смогли. И возраст плода не имел к этому никакого отношения.

Два месяца спустя мне позвонили среди ночи.

— Мы нашли одного в Нью-Йорке, — услышал я голос Сатиша.

— Что? — Я потер глаза, пытаясь осознать его слова.

— Мальчика. Девять лет. Он не вызывает коллапс волновой функции.

— А что у него не в порядке?

— Ничего. Он нормальный. Нормальное зрение, нормальное умственное развитие. Я с ним разговаривал. Мы испытали его пять раз, но картина интерференции не пропадала.

— И что было потом, когда ты ему сказал?

— А мы ему ничего не сказали. Он просто стоял и смотрел на нас.

— Смотрел, и все?

— Смотрел так, как будто уже знал. Как будто все время знал, что ничего не получится.

* * *

Лето сменилось осенью. Испытание продолжалось.

Сатиш ездил по стране, отыскивая то ускользающее, безупречное поперечное сечение распределения данных и набирая достаточное количество точек для подбора кривой методом хи-квадрат. Он собирал экспериментальные точки, а результаты для сохранности посылал факсом в лабораторию.

В конце концов оказалось, что есть немало людей, не способных вызывать коллапс волновой функции, — определенный постоянный процент населения. Эти люди выглядели, как мы, вели себя, как мы, но не обладали этим фундаментальным свойством человечества. Хотя Сатиш был осторожен и не упоминал слово «душа», мы слышали его в паузах между словами, которые он произносил во время ночных телефонных разговоров. Мы слышали то, чего он не говорил.

Я живо представлял его себе: вот он сидит в темном номере какого-нибудь отеля и пытается побороть нарастающую бессонницу и нарастающее одиночество.

Очковая Машина искал утешения в построении сложных филогенезов, погрузившись в свои кладограммы. Но утешения в них он не нашел.

— Тут нет кривой частотного распределения, — сказал он мне. — Ни географического эпицентра, ни нарушения равновесия между этнографическими популяциями, ничего такого, за что я мог бы уцепиться.

Он корпел над данными Сатиша, отыскивая структуру, которая придала бы всему этому смысл.

— Это почти случайная особенность, — заявил он. — Она ведет себя не как врожденная.

— Тогда она, может быть, и неврожденная.

Он покачал головой:

— И кто они такие? Нечто вроде пустого набора данных? Не играющие персонажи в неопределенной системе? Часть игры?

У Сатиша на этот счет имелись свои идеи.

— Почему среди них нет ученых? — спросил я его как-то ночью. — Если распределение случайное, то почему в нем нет никого из нас?

— Если они часть неопределенной системы, то зачем им становиться учеными?

— Не понял.

— Это как виртуальная логическая конструкция. Пишешь программный код, серию алгоритмов отклика. Потом «заводишь пружину» и запускаешь в работу.

— Идиотизм какой-то…

— Не я придумывал правила.

— Но они хотя бы знают, на что именно ты их проверяешь, когда они смотрят на лампочку? Знают, что они — другие?

— Один, — сказал он и секунду помолчал. — Один из них знал.

* * *

А потом, несколько дней спустя, последний звонок. Из Денвера. Больше я его не слышал.

— Думаю, нам не полагалось этого делать, — сказал он странно хрипловатым голосом.

Я потер глаза и сел на кровати.

— Думаю, нам не полагалось создавать установку и проводить такую проверку, — произнес он. — Тот дефект реальности, о котором ты упоминал… вряд ли ожидалось, что мы используем его подобным образом. Чтобы провести испытание.

— О чем ты?

— Я снова видел мальчика. Того мальчика из Нью-Йорка.

И он положил трубку.

* * *

Десять дней спустя Сатиш исчез вместе со своей волшебной коробочкой. Он сошел с самолета в Бостоне, но дома так и не появился. Я был в лаборатории, когда позвонила его жена.

— Нет, — ответил я. — Не звонил несколько дней. Да, я позвоню, как только что-нибудь узнаю.

Она плакала в трубку.

— Уверен, что у него все в порядке, — солгал я.

Закончив разговор, я схватил куртку и направился к двери. Купил бутылку водки и поехал в отель.

Уставился в зеркало.

Глаза серые, как штормовые тучи, как оружейный металл.

Я отвинтил пробку и ощутил запах горелого. Сквозь тонкие стены пробивалась музыка, спокойная мелодия, женский голос. Я представил свою жизнь другой. Представил, что могу остановиться. Не делать этого первого глотка.

У меня затряслись руки.

После первого глотка на глаза навернулись слезы. Потом я запрокинул бутылку и выпил сразу много. Попытался вызвать видение. Попробовал увидеть Сатиша довольным и счастливым, в каком-нибудь баре во время трехдневного загула, но образ не приходил. То был я, а не Сатиш. Сатиш не пьет. Тогда я попробовал вообразить, как он возвращается домой. Этого я тоже представить не смог. «Знают ли они, что — другие», — спросил я его. «Один, — ответил он. — Один из них знает».

Когда бутылка наполовину опустела, я подошел к столу и взял конверт с пометкой «Результаты экрана». Потом взглянул на пистолет. Представил, что может сделать с черепом пуля такого калибра — разнести его вдребезги. Раскрыть то место, где находится мое «я». Обнажить его, чтобы оно испарилось на воздухе, словно жидкий азот, — шипение, пар… и все. Пистолет можно использовать по-разному, в том числе и как машину для возвращения в самого себя. В сон внутри сна.

Чем сложнее система, тем большим количеством способов она может сломаться. Так сказал Очковая Машина.

И она сломалась. Мы — прожекторы. Маленькие устройства для коллапса волновой функции. Люди никогда не смогут увидеть реальность такой, какая она есть: она возникает в результате наших наблюдений. Но что если ты научишься управлять этим прожектором, расширять его луч, подобно зрачку, заглядывать в глубину существующего порядка? Что ты увидишь? Что если сумеешь проскользнуть между оболочками субъективного и объективного? И тогда? Возможно, такие люди были всегда. Ошибки. Люди, которые ходят среди нас, но они — не мы. И лишь сейчас появился способ их выявить.

И может быть, они не хотят, чтобы их обнаружили.

Я вытащил из конверта листок бумаги. Развернул и расправил на столе. Посмотрел на результат — и, сделав это, наконец-то вызвал коллапс вероятностной волны эксперимента, проведенного несколько месяцев назад. Хотя, конечно, результаты находились там все это время.

Я смотрел на то, что было на бумаге, серии затененных полукругов — знакомую теперь картину света и тьмы.

Перевел с английского Андрей НОВИКОВ

©Ted Kosmatka. Divining Light. 2008. Печатается с разрешения автора. Рассказ впервые опубликован в журнале «Asimov's SF» в 2008 году.

Гвинплейн Макинтайр Умная мода

— Как всегда мужчинам достались все преимущества, — заявила Сара с феминистским блеском в глазах.

— Это будет один из тех споров, в котором мне полагается извиниться за то, что у меня есть игрек-хромосома и/или пенис? — нервно уточнил я.

— Я говорю об одежде, а не о хромосомах. — Сара швырнула на мой лабораторный стол небольшую карточку с золотым тиснением. — Прочти!

Карточку я узнал. Декстер Маккоркиндейл, главный администратор корпорации, владеющей нашей лабораторией нанотехнологий, устраивал очередную корпоративную пирушку в честь себя, любимого, и я знал по прошлому опыту, что эта вечеринка будет такой же, как и прежние: Маккрокодил (как мы его называли) собирается замучить нас долгой и многословной речью, приписывая себе все открытия нашей лаборатории и скромно умалчивая о допущенном по его вине перерасходе средств. Следующий банкет был назначен на последний вечер июля: до него оставалось еще два месяца, но «приглашения» от Маккрокодила — а если точнее, то корпоративные повестки, так как посещение было обязательным, — уже разослали.

— Значит, ты получила приглашение? — спросил я Сару, взглянув на прямоугольничек из кремового картона. — Мое пришло сегодня утром, и оно точно такое же, как и твое. Так с какой стати эти заявления насчет того, что мужчинам живется легче, чем женщинам?

Сара презрительно ткнула длинным ногтем в последнюю строчку гравированного текста:

— Сюда посмотри, Нат. Видишь, что написано? «Черный галстук».

— Ну и что?

— Ну и все! Вы, мужчины, будете точно знать, как одеться, потому что этими двумя словами сказано все, что вам нужно знать. Зато нам, женщинам, как и всегда, никакой подсказки. Как я узнаю, что следует надеть?

— «Черный галстук» означает официально, — подсказал я.

— Но не настолько официально, как «белый галстук», — сказала Сара, уклонившись от моего сарказма. — Можно перестараться и одеться слишком строго для официального мероприятия.

— Неужели?

— Разумеется — для женщины. Мужская одежда существует на трех квантовых уровнях: официальная, полуофициальная и повседневная. Но женская одежда занимает весь спектр, с тонкими градациями официальности.

— В таком случае, у тебя больше вариантов, чем у меня.

— И больше шансов ошибиться. — Сара с ненавистью взглянула на приглашение. — «Черный галстук» означает торжественную одежду, но не настолько торжественную, как «белый галстук». Следует ли мне надеть нечто слегка торжественное? Очень торжественное? Должна я надеть много украшений, или одно, но особенное, или вообще никаких украшений? А как быть с туфлями?

— Да бога ради, надень туфли, — посоветовал я.

Сара показала мне язык и продолжила тираду со все нарастающей страстностью:

— А какие туфли — на высоких каблуках, на низких или без каблуков? Если все будут общаться стоя и соберется толпа, то никто не разглядит меня ниже талии, и без каблуков мне будет удобнее, чем на каблуках. Но если толпы не будет, то люди увидят меня в полный рост, и тогда я должна надеть туфли на каблуках. Мои ноги смотрятся лучше, когда я на каблуках. У меня красивые ноги, и я хочу, чтобы люди их увидели. Но тогда мне надо выбрать длину одежды. И какую мне надеть юбку? Мини? По колено? Ниже колена? До середины икры? До лодыжки? До пола? Прямую юбку? Плиссированную? В складку? Или облегающее платье? С разрезом или без и какой длины должен быть разрез? С баской или без? С длинным рукавом? С коротким рукавом? Покроя реглан? Без рукавов? Без бретелек? С широкими бретельками? С узкими бретельками? С перчатками или без? Какие требуются перчатки: до запястья, без пальцев или оперные? Какие нужны колготки: прозрачные, непрозрачные, ажурные или с узором? Волосы должны быть длинные или короткие? И если я оставлю длинные волосы, то собрать их на затылке или распустить по плечам?

Я ожидал, что в этот момент Сара сделает паузу, чтобы перевести дыхание. Но она говорила об одежде, а хорошо известен научный факт: об одежде Сара может говорить несколько месяцев подряд, не переводя дыхания. И она продолжала:

— А кто еще приглашен на банкет? Если соберутся одни девчонки, я непременно нацеплю нечто вызывающее с глубоким декольте и короткую юбку, чтобы все увидели: у меня фигура лучше, чем у них. Но если почти все женщины будут старше меня, то мне придется подобрать нечто консервативное, чтобы они меня не приняли за потаскушку. Или если мужчины будут старше меня, а все женщины моего возраста, то мне следует надеть… ты меня слушаешь, Нат?

— Ты меня потеряла на баске, — признался я. — Что такое баска?

Сара вновь одарила меня мужененавистническим взглядом.

— Да я из тебя баску сделаю! От тебя помощи не дождаться, Нат, потому что ты мужчина. Наверное, мне лучше спросить совета у Таши.

— Ташу в это не впутывай, — предупредил я, но она уже трещала вновь:

— Для вас, мужиков, все так легко. — Она снова коснулась карточки. — Черный галстук, белый галстук… если ты мужчина, то все мероприятия для вас одинаковы. Вам надо лишь надеть смокинг.

— И стать похожим на пингвина, — парировал я, поморщившись при воспоминании о своей последней битве со смокингом. В последний раз я выглядел в смокинге хорошо в тот вечер, когда у нас с Сарой была репетиция свадьбы. То есть за день до того, как Сара познакомилась с Ташей… что объясняет, почему свадьба была отменена, а наш брак отложен на неопределенный срок. С тех пор мне было мучительно работать с Сарой в одной лаборатории и делать вид, будто ничего не произошло. — Если для женщины правильно одеться — такая ужасная проблема, то почему вы не поступаете так же, как мужчины?

— То есть мне следует напялить мешковатые брюки, выставить свисающий живот и слоняться по комнате, рыгая, плюясь и почесывая промежность?

— Это не совсем то, что я имел в виду, — быстро возразил я. — Почему бы вам не попробовать отказаться от своей индивидуальности, нам, мужчинам, приходится это делать постоянно. Если женщина наденет что-либо необычное, то все аплодируют ее тонкому вкусу и называют законодательницей моды. Но если мужчина позволит себе хотя бы лоскуток цвета или поведет себя хоть чуточку необычно, то все начинают спрашивать: «У него проблемы?» Мужчинам полагается одеваться, как клонам.

Сара фыркнула:

— По-моему, ты преувеличиваешь, Нат.

— Ни капельки. Когда я иду на официальное мероприятие, я обязан надеть то, во что будут одеты хозяин и остальные самцы. Мне удобно в джинсах, твидовом пиджаке и без галстука, но если все остальные мужчины в зале душат себя галстуками и тесными костюмами, то и я обязан побывать на этой каторге, иначе мое присутствие нежелательно. От мужчин ждут подчинения правилам: длинная процессия зомби — все в одинаковых костюмах и маршируют в ногу. С другой стороны, ты — будучи женщиной — наверняка предпочтешь выйти на улицу голой, чем надеть то же, в чем красуется другая женщина.

Сара опять фыркнула:

— Конечно! Я хочу одеться лучше всех женщин на вечеринке, чтобы все смотрели на меня.

— Тогда надень свой лучший наряд, дорогуша.

— Нет, ты не понял. — Она тряхнула головой, разметав длинные локоны. — Плохо, если я окажусь одетой шикарнее остальных. Если все женщины одеты полуофициально, а я одета шикарно, то я выпадаю из общей картины. А если остальные одеты шикарно, а я только полушикарно, это даже хуже — все начнут на меня пялиться!

— Но ты же сказала, что хочешь…

— Я хочу, чтобы на меня смотрели, а не пялились! — Судя по ее тону, мы общались на разных языках. — Неужели до вас, мужиков, это так никогда и не дойдет? Для женщин вся идея в том, чтобы одеться на том же уровне, что и остальные женщины… только лучше. — Она взяла карточку с приглашением и устало вздохнула. — Если бы я смогла заглянуть в будущее и посмотреть, во что будут одеты другие женщины на банкете до того, как я туда приду…

— Превосходная идея. — Я кивнул. — К сожалению, нашей лаборатории не выделили фонды на путешествия во времени.

Сара все еще фантазировала:

— …или если бы на мне было платье, которое меняется прямо на мне, когда я его ношу, чтобы подстроиться под ситуацию…

— Поймал! — воскликнул я.

— Что поймал? Головную боль?

— Нечто намного опаснее головной боли. Идею. — Сара глядела на меня непонимающе, и я объяснил: — С помощью нанотехнологий наверняка будет возможно создать цифровое платье.

— Нанотех? — Карие глаза Сары прищурились. — Ты имеешь в виду платье, сшитое крошечными роботами?

— Нет. Я собираюсь изобрести платье, которое умеет менять форму, ткань и цвет по желанию человека, который его носит. — Сара все еще смотрела на меня с сомнением, и я выложил свою козырную карту. — Ты только представь! На очередном банкете, вместо того чтобы слушать, как Маккрокодил бубнит о научно-исследовательских прорывах нашей компании, ты можешь появиться, одетая в нанотехнологическую новинку, которая заткнет Маккрокодила раз и навсегда. А заодно изменит и весь мир моды!

— А все женщины в зале… позеленеют от зависти?

— Даже лучше. Они посинеют от ярости.

И мы принялись за работу…

* * *

Когда ты мелкий винтик в огромной международной корпорации, в этом есть свои недостатки, но имеются и кое-какие преимущества.

Одно из них такое: когда работаешь на консорциум, владеющий контрольным пакетом всего на Земле, что не прибито гвоздями (плюс гвоздодером, чтобы эти гвозди выдирать), то почти все, что тебе может понадобиться, здесь уже имеется.

И точно — корпорация, финансирующая нашу исследовательскую лабораторию, была также владельцем контрольного пакета акций фирмы, публикующей выкройки для производителей одежды. И выкройки эти печатались с помощью цифровых фотонаборных машин, а это означало, что форма и размеры любой детали любой одежды — каждая складка, кармашек, клин, вставка и все прочее — уже были оцифрованы и хранились в базе данных в виде наборов битов. Пошлите нужную последовательность нулей и единиц в цифровой принтер — и получите выкройку вечернего платья или корсажа. Или той же баски.

Я немного поинтриговал и выцыганил себе в помощницы Лорен. Она была нашим лучшим стажером, и в отличие от большинства компьютерных гениев, которые ходят в одной и той же одежде, пока она не завершит процесс обратной эволюции до первобытных живых существ, у Лорен имелись кое-какие практические знания в области дизайна модной одежды. Я добился ее освобождения от других заданий и посадил за компьютер — пошарить в файлах компании, делавшей выкройки. Когда Лорен скачала архив всех выкроек, я велел ей создать отдельный файл на каждый компонент каждой выкройки и сохранить их в корневых папках. Работы оказалось меньше, чем я ожидал, поскольку Лорен быстро сообразила, что большинство выкроек имеет двустороннюю симметрию: параметры кодировки правого и левого рукава оказались зеркально симметричными наборами данных.

Лорен с азартом принялась за работу, и вскоре у нее появились папки РУКАВА, ВОРОТНИКИ и так далее. Я практически ничего не смыслил в портновском деле, поэтому не знал, что у многих моделей одежды имеются дополнительные детали для подкладки, которая делается из более легкой ткани и кроится несколько иначе. Лорен завела дополнительные папки для подкладки рукавов, корсажей и так далее.

А мне тем временем предстояло изобрести ткань, которая станет менять свою молекулярную структуру по моему желанию. Я уже решил, что главным компонентом ткани станут два набора нуклеотидных цепочек, пересекающихся под прямым углом и с молекулами, связанными горизонтально и вертикально для создания двумерной матрицы. Меняющая форму ткань должна быть в состоянии выполнять четыре функции: оставайся здесь, соединяйся здесь, разделяйся здесь и изменяйся.

Свой чудесный материал я собирался назвать наноткань, потому что хотел придать ей цифровое разрешение на микроскопическом уровне. Если Сара решит приподнять нижний край юбки или опустить линию декольте хотя бы на микрон, ткань подстроится под ее желание, пока она эту ткань носит. Теперь мне осталось лишь придумать, как эту ткань изготовить.

Когда две молекулы соприкасаются во время катализа или любой реакции на поверхности, они могут измениться тремя способами: адсорбироваться, рассеяться или диссоциировать. То же самое простым языком: сцепиться, расцепиться или распасться на более мелкие компоненты. Для создания наноткани, которая сможет менять форму за счет повторяющихся расцеплений и сцеплений своих молекул, мне понадобятся микроскопические ножницы и молекулярный клей. Для клея я смогу использовать ферменты лигазы, чтобы сделать из двух кусочков наноткани кусок побольше или обеспечить бесшовное соединение двух краев одного куска. Лигазы обеспечат мне функции СОЕДИНЯЙСЯ и ОСТАВАЙСЯ. Для функции РАЗДЕЛЯЙСЯ я решил использовать два вида молекулярных ножниц: эндонуклеазы позволят сделать разрез внутри куска наноткани, не изменяя края куска, а экзонуклеазы станут отрезать микроскопические кусочки от края, и тогда кусок наноткани любой формы можно преобразовать в кусок другой формы с меньшей площадью.

ИЗМЕНЯЙСЯ станет комбинацией команд РАЗДЕЛЯЙСЯ и СОЕДИНЯЙСЯ. Я представил наноткань как трехмерную сетку вокруг тела Сары. Каждая точка пересечения в пространственной решетке XYZ будет занята чем-то одним из трех: нанотканью, пустотой или телом Сары. Наноткань будет интерпретировать функцию ИЗМЕНЯЙСЯ следующим образом: если точка XYZ занята тканью, измени границы ткани так, чтобы эта точка стала пустой. Если эта точка пуста, измени границы наноткани так, чтобы ее заполнить.

Теперь мне предстояло втиснуть четыре опции в двоичную систему, имеющую лишь два состояния: ДА и HEТ. Я решил использовать нуклеотидные цепочки, управляемые логическими элементами НЕТ и И. Элементы НЕТ, имеющие один вход, станут превращать НЕТ в ДА и ДА в НЕТ. Каждому элементу И понадобятся два входа. Если на оба входа поступает ДА, то на наноткань передается ДА. Любая из трех других возможных комбинаций — НЕТ-НЕТ, НЕТ-ДА и ДА-НЕТ — будет передаваться на НЕТ. Каждой из функций я присвоил двухзначный двоичный номер.

Лорен завершила систематизацию всех файлов цифровых выкроек, и я подбросил ей новую работу. Я велел Лорен и Саре составить перечень всех тканей, какие они могут вспомнить. Проверяя список, я с изумлением увидел, что он состоит из 237 названий натуральных и синтетических тканей, причем не менее чем о сотне названий я даже не слышал. Я задумался, не добавить ли к списку еще один материал, который они пропустили, но все же решил этого не делать и одобрил список в первоначальном варианте.

Корпорация старины Маккрокодила частично владела оптовым складом тканей. Я отправил по факсу наш список материалов в их отдел поставок, затребовав прислать образец каждой ткани. На следующий день курьер доставил нам коробку с 237 квадратиками разных материалов размером пять на пять сантиметров. Там были шелк, лен, латекс, кожа, мех, перья, металлизированные ткани и столько разной синтетики, что хватило бы задушить юриста по авторским правам. Кто-то из правления корпорации Маккрокодила прислал мне служебную записку с требованием объяснить, что я намереваюсь делать с 237 квадратиками тканей. Я ответил, что мы планируем сшить лоскутное одеяло.

Потом я посадил Лорен и двух лаборантов составлять каталог всех тканей, с указанием их удельного веса, плотности, толщины нитей, люминесценции, эластичности, молекулярной структуры, коэффициента и спектра отражения, а затем ввести эти данные в нашу быстро разрастающуюся базу данных. Тем временем я попросил Сару установить точные значения (в ангстремах) длин волн видимого света, соответствующие каждому оттенку цвета, воспринимаемого светочувствительными рецепторами человеческих глаз.

— Почему бы просто не ввести цвета, которые смотрятся хорошо? — промурлыкала Сара, помахивая ресницами и включив на полную мощь свои большие и карие светочувствительные рецепторы.

— Если у нас получится, то каждая женщина в мире и большинство мужчин пожелают носить одежду из наноткани, — ответил я. — И каждому захочется, чтобы она имела чуточку иной цвет… поэтому нам нужно изготовить наноткань, способную принять любой мыслимый цвет. За работу!

В нашей биохимической лаборатории я выращивал несколько разных нуклеотидных цепочек в лабораторных культурах. Теперь я конфисковал наш лабораторный атомный микроскоп и через локальную сеть подключил его к компьютеру с программами трехмерной графики. У микроскопа имелся крошечный кристаллический наконечник. Используя устройство силовой обратной связи в реальном времени, я мог переводить неуклюжие движения своих пальцев в микронные перемещения наконечника микроскопа, используя кулоновское притяжение, чтобы сводить, переплетать и протыкать нуклеотиды. Связь графической программы (использующей виртуальную реальность) с системой силовой обратной связи позволяла мне видеть и ощущать длинные цепочки миниатюрных молекул. Эти микроскопические цепочки станут нитями моей наноткани.

Я прогнал серию ВР-программ, симулирующих аллостерические реакции на различные электрические импульсы. Слегка изменяя эти импульсы, я научился, подавая команды, активировать и деактивировать ферменты в моих нуклеотидных культурах. Если говорить понятно: я научился заставлять нити плясать под мою дудку. Они изгибались, рвались и состыковывались, когда мне этого хотелось.

Пора начинать нановязание. Я выращивал нуклеотидные цепочки в перекрестной матрице, обучая их образовывать уток и основу, проходя выше и ниже в перемежающейся последовательности, наподобие нитей в полотне. Теперь этому полотну требовалась выкройка.

Выкройка платья — это всего лишь функция топологического пространства: выкройка представляет собой плоский лист бумаги, содержащий множество субэлементов — различных деталей выкройки, — и каждый субэлемент существует в виде двухмерной плоскости. Далее двухмерные субэлементы соединяют, формируя объект в трехмерном пространстве, то есть собственно платье. Измените субэлементы — и платье изменит форму.

Благодаря Лорен я получил шаблоны нескольких тысяч рукавов, воротников, лифов и юбок. Каждый был оцифрован в серии нулей и единиц, которые — в правильной последовательности и с использованием осей X и У в декартовских координатах — будут диктовать границы поля в двумерном пространстве. Если я научу мою наноткань читать эти нули и единицы, то смогу заставить ткань менять форму на любой двумерный контур из нашего архива выкроек. Добавьте ось Z для складок, швов или строчек, и наноткань сможет принять трехмерную форму… соответствующую очень извилистым поверхностям нашей Сары.

Обучить наноткань менять цвет было легко. Наружная поверхность ткани должна функционировать как ионное твердое тело, в кристаллической решетке которого через равные интервалы будет отсутствовать один отрицательно заряженный ион. Каждая из таких вакансий станет захватывать один электрон, образуя F-центр: атомную структуру, способную поглощать видимый свет только с определенной длиной волны, причем диапазон длин волн будет отличаться для различных F-центров. Изменяя структуру ионных вакансий в молекулярном мостике, я смог научить наноткань отражать и поглощать различные электромагнитные волны по всему спектру видимого света — от 400 нанометров (темно-фиолетовый) до 700 нанометров (темно-красный). Настройте решетку на отражение двух или более основных цветов с различными степенями интенсивности — а дальше, используя базу данных спектральных величин, которую создала Сара, можно получить любой цвет.

У меня появились кое-какие интересные результаты по выращиваемым нуклеотидным культурам, и я попросил Сару прийти в лабораторию ВР в час дня, чтобы кое-что обсудить. Она не пришла. А это уже не было типично для нормального профессионального поведения Сары: когда дело касалось работы, она обычно была пунктуальной. Ее социальное поведение — иное дело. В те дни, когда мы были обручены, Сара опаздывала на свидания и считала это нормальным.

Она пришла в лабораторию ВР только в половине третьего. Я не стал спрашивать, почему она опоздала, но Сара все равно сочла нужным рассказать: Барт Риджфилд пригласил ее на ланч что-то там обсудить, она заболталась и позабыла о времени, ля-ля-ля, ля-ля-ля. Я знал, что Сара хочет разбудить во мне ревность, и не поддался на эту уловку. Барт Риджфилд — один из главных акционеров корпорации, финансирующей нашу лабораторию. Само собой, еще и член правления. Он также невероятно красивый миллионер, и лет ему около тридцати. Естественно, я его терпеть не мог.

Сара уселась и принялась наблюдать, как я дрессирую нуклеотиды.

— Ты действительно веришь, что сможешь это сделать, Нат? — спросила она.

Я снял ВР-очки, чтобы заглянуть в карие глаза Сары.

— Если бы не верил, что это возможно, то не стал бы и начинать. Следующий вопрос.

Я надел очки и вернулся к работе.

Сара протянула руку и надела вторые очки, желая посмотреть, что я делаю. Я настроил параметры ВР-изображения таким образом, что половина нуклеотидных цепочек в моей ткани располагалась горизонтально — нити основы, а другая половина, пересекающая их, шла вертикально — нити утка.

— А почему бы тебе не развернуть поле на сорок пять градусов, чтобы нити стали диагональными? — поинтересовалась Сара.

Я почесал подбородок и ощутил трехдневную щетину.

— А зачем?

— Косой крой, — ответила Сара, как будто это все объясняло. Когда я не отреагировал, она пояснила: — Мужскую одежду шьют из ткани, раскроенной параллельно нитям — вверх и вниз. И все отлично получается, потому что мужское тело, по сути, конический цилиндр с четырьмя дополнительными цилиндрами для рук и ног. Женское же тело имеет гораздо более сложные трехмерные очертания. Ткань для женской одежды обычно кроят диагонально относительно края полотна, это помогает сшитому изделию повторять естественную форму женского тела.

Я пожал плечами и перенастроил ВР-матрицу так, чтобы координаты X и У располагались под углом в сорок пять градусов относительно вертикали.

— Спасибо. Я и понятия не имел, что ткань может быть женской или мужской.

Сара едва не вставила ехидную шпильку, но сдержалась. Мы молча наблюдали за тем, как я заставляю наноткань трансформироваться в серии параллелограммов, ромбоидов, полукругов и многоугольников — всех компонентов различных выкроек из наших архивов. Наконец Сара прервала молчание:

— Ты делаешь это для меня?

— Для тебя, и для науки, и для блага человечества. И еще потому, что хочу лицезреть, как Декстер Маккоркиндейл выпучит глаза, когда его акционеры увидят, как ты входишь в банкетный зал, облаченная в первое в мире наноплатье. У корпоративной науки есть две высшие цели: принести пользу человечеству и заставить руководителя проекта выглядеть идиотом. А почему ты спросила?

Долгую минуту Сара не отвечала. Потом очень тихо произнесла:

— Я подумала, что, может быть, ты делаешь это для… сам знаешь. Для Таши.

Что-то затуманивало линзы моих ВР-очков. Я снял их и потянулся к бутылочке с жидкостью для очистки линз. Сара — блестящий нанотехник и один из лучших биохимиков из всех, с кем я делил лабораторный стол… но я не мог отбросить мысли о том, что у нас могло бы быть, прекрасно зная при этом, что этого никогда не будет. С тех самых пор…

— Ты никогда уже не забудешь тот вечер, да? — спросил я.

— А как я могу его забыть? — Сара протянула мне салфетку для очистки линз. — Ты сказал, что собираешься провести тихий вечер дома. Я подумала: будет романтично, если я заявлюсь к тебе с вином и обедом на двоих. Ты даже не представляешь, Нат, как мне было больно, когда я вошла к тебе в спальню и увидела тебя с… с Ташей, или как там ее зовут.

Я снова надел очки и принялся сплетать несколько нуклеотидных цепочек.

— Мне хочется, чтобы ты перестала думать о Таше как о какой-то сопернице, — сказал я, не отрываясь от работы. — Я же говорил тебе, Сара, она моя кузина.

— Черт побери, Нат! Не лги мне. — Она произнесла это с нежностью, но я понял, что, несмотря на сохранившееся тепло, она никогда не переставала на меня сердиться. — Не знаю, что связывает тебя и Ташу, но я совершенно уверена: она не твоя кузина. И никогда ею не будет. — Сара встала и поправила юбку.

— Взгляни-ка на это. — Я вывел управляющий наконечник из поля зрения объектива микроскопа, чтобы Сара смогла увидеть, над чем я работал. В круге диаметром не более десяти микрон я переплел цепочки нуклеотидов так, чтобы получилась надпись: Я ВСЕ ЕЩЕ ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, САРА. Микроскопическая структура была заключена в рамочку из полипептидов в форме сердечка. — Тебе нравится?

Не услышав ответа, я снял очки и оторвал взгляд от микроскопа. Вторая пара очков аккуратно висела на крючке.

Сара ушла. Я остался один в лаборатории. С воспоминаниями о том, что могло быть, и с ощущением, от которого я не мог избавиться: Таша здесь, рядом, и смеется надо мной.

* * *

Я не хотел спорить с Сарой на следующее утро, потому что не знал, каким окажется ее настроение. (Я написал докторскую диссертацию по квантовой теории поля и принципу неопределенности Гейзенберга, но до сих пор не научился предсказывать настроение Сары.) Однако избежать общения у меня тоже не было возможности, ведь нас поджимало время. Я хотел, чтобы наноткань дебютировала на банкете Маккоркиндейла тридцать первого июля, и этот знаменательный вечер неумолимо приближался.

Пока я жонглировал нуклеотидами, один из наших инженерных гениев по имени Грег мастерил наголовную ленту в соответствии с моим техническим заданием. Она выглядела как обычная лента для волос — англичанки называют такие «лентой Алисы», потому что на одной из иллюстраций к «Алисе в Зазеркалье» у нее как раз такая. Но я решил снабдить ленту несколькими встроенными функциями, о которых Алиса не могла и мечтать.

Лента повторяла контуры черепа Сары, оставляя лишь минимальный зазор, позволяющий изменять прическу. Электроды на внутренней поверхности, касаясь головы Сары, будут отслеживать сигналы, испускаемые корой мозга. Часть сигналов потеряется, проходя сквозь череп, но это препятствие я обойду, добавив программное обеспечение с нечеткой логикой для компенсации смещения электродов. Я не сумел удержаться от искушения и сказал Саре, что устройство будет работать лучше, если она разрешит мне удалить кое-какие незначительные детали ее черепа. Непонятно почему, но она отказалась. А я удержался и не указал на возможное сходство между волнами мозговой активности Сары и нечеткой логикой.

Ленту мы снабдили двумя прозрачными оптоволоконными кабелями, по одному на каждой стороне. Мы провели их вдоль висков Сары и далее вдоль надглазничных валиков, следуя естественным изгибам ее бровей. Когда эти тончайшие волоски приклеивали к ресницам небольшим количеством косметики, они становились почти невидимыми. Измеряя с их помощью гальваническую реакцию Сары, мы могли отслеживать изменения ее роговично-сетчаточного потенциала.

Человеческий глаз, наряду с прочими поразительными трюками, на которые он способен, еще и электрическая батарея. Да, слабенькая, но настоящая батарея. Электрический потенциал сетчатки чуточку меньше, чем у роговицы, поэтому она работает как гальванический анод по отношению к роговице-катоду. Наши глаза постоянно передают слабый сигнал. И когда глаз смотрит вверх, вниз, вправо или влево или когда зрачки расширяются или сужаются, модуляция этого сигнала и есть электроокулографический сдвиг, сокращенно ЭОГ. Используя схему, которую я разработал на компьютере, Лорен и Грег встроили в ленту мониторы ЭОГ, чтобы получать сигнал от пары тончайших кабелей на бровях. В честь объекта испытания Лорен решила, что мою кибернетическую ленту следует назвать «Тиара Сары».

— А вы уверены, что это будет работать, босс? — спросил меня Грег, когда тиара еще изготовлялась. — Лента прекрасно улавливает ЭОГ-сигналы Сары… но этот сигнал слишком слабый, чтобы сделать что-либо полезное. Даже при мониторинге обоих глаз я принимаю сигнал всего лишь в долю вольта.

Я прикинулся разочарованным:

— И это все? А я-то планировал использовать электрическую личность Сары как источник электропитания!.. Шучу, Грег, шучу. Команды наноткани будут подавать серии изменений этого слабого напряжения. А откуда я возьму энергию — не твоя забота.

Над этой проблемой корпели Лорен и Сара. Они создали миниатюрный дифференциальный усилитель, который сделает более мощным сигнал ЭОГ, игнорируя фоновый «шум» статического электричества или любые другие помехи. Мы встроили в тиару два дифференциальных усилителя — даже выполненное на микросхемах, все это «железо» довело вес тиары почти до килограмма — и настроили их на передачу сигнала на расположенный неподалеку приемник.

— Мне что, придется носить эту штуковину? — спросила Сара, когда увидела в моем компьютере схему следующего компонента проекта.

— Нет. Ты лишь помоги мне ее изготовить, а потом мы найдем местечко, куда можно будет ее спрятать во время хвалебной речи Маккоркиндейла.

Два дифференциальных усилителя в тиаре будут передавать сигнал ЭОГ на следующее устройство — а эту штуковину нам не придется миниатюризировать. Она называется аналого-цифровой преобразователь. АЦП будет постоянно измерять уровень входного сигнала ЭОГ, пять тысяч раз в секунду, и преобразовывать слабое меняющееся напряжение в последовательности цифр. Пока эти цифры ничего не значили. Я намеревался это изменить.

Используя ортографические проекции, разработанные программами автоматизированного проектирования на компьютере Грега, мы с Лорен сплели сетку из моноволокна, повторяющую контуры тела Сары от шеи и ниже. Горизонтальные и вертикальные нити сетки пересекались через пять сантиметров, образуя нечто вроде плотно облегающей тело рыбацкой сети. Пересекающиеся нити образовывали трехмерную решетку, форма которой повторяла все поверхности тела Сары. На спине имелась застежка-молния, поэтому Сара могла расстегнуть сетку, а потом надеть ее или снять. На каждом пересечении решетки — кроме тех, что располагались на пятках, — мы установили микропроцессор. Вся поверхность тела Сары была нанесена на карту, а каждый квадратик решетки получил кодовое обозначение: ПП-07 — для правого предплечья, ЛБ-13 — для левого бедра и так далее. Спроецированные на двумерное пространство монитора компьютера Грега, большая часть этих компонентов решетки приняла форму, лишь отдаленно напоминающую квадраты.

Одну из комнат лаборатории я объявил запретной зоной для всех, кто не участвует непосредственно в проекте по наноткани. В этой комнате Сара разделась до белья. Пока Лорен помогала ей облачиться в сетку, я невольно отметил, что тело Сары несколько изменилось с того времени, когда я в последний раз видел ее обнаженной. Три года назад ей не требовался бюстгальтер… но время и сила тяжести взяли свое, и груди начали обвисать. Однако справедливости ради я вынужден был признать, взглянув на свой растущий животик, что все эти три года — а именно столько времени миновало с тех пор, когда она видела обнаженным меня, — Сара поддерживала форму, а я — нет. Она все еще была прекрасна, и сейчас, когда она стояла, облаченная в сетку из моноволокна с интегральными микросхемами, поблескивающими наподобие высокотехнологичных цехинов на всех холмах и долинах ее тела, я подумал, что Сара похожа на некую кибернетическую богиню.

Сара надела тиару и замерла, пока мы с Лорен настраивали оптические кабели у нее над глазами. АЦП стоял неподалеку, настроенный на частоту передатчика ее ЭОГ.

Теперь началась самая тяжелая часть работы — тяжелая потому, что требовала много времени и не имелось никакой возможности ускорить этот этап процесса. Нам предстояло записать сенсорные реакции Сары на каждый из 237 образцов различных тканей. Мы разложили кусочки тканей на полу. Сара по очереди прикасалась к каждому, ощущая кончиками пальцев текстуру и плотность ткани, а микросхемы в это время регистрировали гальваническую реакцию ее кожи. Одновременно мы записывали изменения ЭОГ в ее глазах с помощью дифференциальных усилителей в тиаре. Затем мы стали прикладывать случайно выбранные кусочки тканей к коже Сары в случайно выбранных квадратиках нательной сетки, прижимая их с разным давлением, и записывали разность электрических потенциалов. Кусочек бархата, плотно прижатый к правой подмышке, ощущался совершенно иначе, чем тот же бархат, которым легко провели по внутренней стороне левого бедра. Тело и разум Сары выдавали разные сенсорные реакции для каждой ткани… и ее реакция менялась, когда ткань перемещалась по телу или когда давление увеличивалось или уменьшалось. В идеале мне хотелось испытать каждую из 237 тканей в каждом квадратике ее нательной сетки и при шести уровнях давления, записывая гальваническую и ЭОГ-реакцию Сары на каждом уровне. Но у нас не было времени на такое количество комбинаций. Сара испытала большую часть тканей на самых чувствительных участках тела, и я надеялся, что мы сможем экстраполировать измеренные значения на остальные участки ее тела.

Потом Сара упомянула нечто такое, о чем я не подумал: на ее реакцию на кусочек ткани влияют не только тактильные ощущения, но и запах ткани. Пока Сара одевалась, я велел Грегу и Лорен встроить электроэнцефалографические рецепторы в ее тиару, чтобы записывать обонятельные реакции Сары. Затем она снова перебрала кусочки тканей, концентрируясь на запахе каждой, а тиара в это время записывала ее реакции и передавала их в аналого-цифровой преобразователь.

Пиарщики Маккоркиндейла в этом году запланировали проведение банкета в одном аристократическом отеле. Я велел Грегу раздобыть план банкетного зала и прилегающих помещений, чтобы мы смогли заранее подумать, где установить АЦП и источник питания для всей электроники. Нам требовалось такое место, где их никто не увидит до триумфального появления Сары.

Времени оставалось все меньше…

* * *

— Есть минутка, Нат? — спросила Лорен, когда я вышел из проекционной комнаты.

— Минута — это все, что у меня есть, — ответил я, закрывая дверь проекционной. Обычно мы использовали ее для показа фильмов или видеозаписей во время отчетных совещаний работников лаборатории. Сейчас я реквизировал ее для проекта по наноткани. Там сидел Грег с видеомагнитофоном, выводя на экран видеозапись, которую они подготовили вместе с Лорен, — ортографические проекции всех рукавов, боковин, воротников и прочих деталей всех платьев, юбок и аксессуаров из нашей базы данных, причем каждое изображение выводилось на долю секунды. В темной комнате тиара Сары регистрировала ее подсознательные реакции и движения глаз, перед которыми мелькало изображение за изображением. Рядом пристроился АЦП — что-то похмыкивая и пощелкивая, он терпеливо записывал реакцию Сары на каждую увиденную картинку. Закрывая дверь и оставляя Сару в темноте, я услышал, как она пробормотала:

— Пока что это моя любимая часть работы — я сижу и разглядываю наряды… и все это ради науки.

Лорен подергала меня за рукав. Я дал ей знак, чтобы она пошла за мной — я направлялся в биохимическую лабораторию, где выращивал нуклеотиды. Когда мы вошли в лифт, я потянулся к кнопке этажа, где располагалась биохимическая лаборатория. Но Лорен мягко перехватила руку и направила мой палец к кнопке инженерного этажа.

— Мне надо вам кое-что показать, — сказала она. — Ничего личного, шеф, но этот проект следовало бы с самого начала возглавить женщине. Мы разрабатываем меняющую форму одежду для женщины, но вы продолжаете мыслить категориями мужской одежды.

Я понял, что Лорен имеет в виду некий неучтенный мною фактор, но какой именно, догадаться не мог. Поэтому я спросил прямо:

— Мужская одежда, женская одежда. Рискую задать дурацкий вопрос, но все же спрошу: в чем разница?

— О, отличий много. Мужская одежда всего лишь прикрывает тело… или позволяет ему выпячиваться, как предпочитают некоторые.

Глаза Лорен скользнули по моей талии, и я подтянул живот. Она продолжила:

— Женская одежда включает физическое напряжение, чтобы изменить форму тела внутри нее. Жесткие вставочки здесь, проволочки там, ну, может быть, и высокие каблуки для полноты картины. Разница очень тонкая, но у женщины одетой и женщины раздетой форма тела разная: некоторые его части сдавливаются, растягиваются или сжимаются так, как мужчинам никогда не догадаться.

— И ты утверждаешь, что это важно? — уточнил я.

Лорен улыбнулась, словно выдавая женский секрет:

— Я вам скажу нечто такое, чего женщины обычно мужчинам не рассказывают. Когда я иду на свидание в плотно облегающем платье и в колготках, то осознаю каждую часть своего тела… потому что ощущаю, как одежда сдавливает его повсюду — облегая меня, определяя меня, — и это позволяет мне ощущать себя сексуальной, могущественной и полной хозяйкой ситуации. Одежда немного утягивает мне то, что я не хотела бы демонстрировать, и слегка прибавляет в тех местах, которые я намеренно хочу подчеркнуть… и это дает мне чувство уверенности. У меня ничего не болтается там, где я этого не хочу. То же самое и с обувью. В обуви на плоской подошве я хожу совершенно иначе, чем на высоких каблуках, и причина тут не структурная, просто я ощущаю себя иначе. Поверьте, Нат, большинство женщин ощущают себя сексуальнее в одежде, чем без одежды, ведь платье помогает им выбирать себе тело. Это чувство очень важно для некоторых женщин… большинства женщин. Но я слежу за каждым этапом вашей работы, Нат, и вы не вложили это ощущение в ваши уравнения.

Лорен была права. Я тренировал нуклеотидные цепочки расщепляться и воссоединяться в ответ на двоичные сигналы, обучая их логические элементы считывать последовательности нулей и единиц, передаваемых от АЦП, который регистрировал ЭОГ-реакции глаз Сары и энцефалограммы, передаваемые с ленты на ее голове. Все эти усилия были направлены на то, чтобы заставить наноткань разрезаться и менять форму в ответ на формы и фасоны, возникающие в голове Сары. Но Лорен заметила то, что я упустил: с какой бы скоростью наноткань ни меняла форму, она продолжала оставаться куском ткани… она лишь прикрывала тело, и все.

— Нам нужен материал, — сказала Лорен, — способный воспроизводить несколько уровней твердости и эластичности: вещество, способное воспроизвести шорох нейлона на бедрах Сары и твердую опору трехдюймовых каблуков у нее под пяткой, причем одновременно.

— И что ты предлагаешь? — спросил я Лорен, когда двери лифта с шипением разошлись и мы вышли в инженерную лабораторию.

Наверное, Лорен хакнула мою базу данных, потому что сразу подошла к моему терминалу и начала выводить схемы, которые я никогда прежде не видел: молекулярные структуры, которые я с трудом анализировал.

— Работали когда-нибудь с электрореологическими жидкостями? — поинтересовалась Лорен, прокручивая на экране структуры нескольких молекул. — Взгляните-ка на эту: суспензия в силиконовом масле частиц полиэтиленоксида с сетчатой структурной матрицей. Эта сетчатая матрица почти точно такая же, как у нуклеотидных нитей, использованных в вашей наноткани.

Я кивнул:

— Верно, но только мои нанонити не используются в виде суспензии в силиконовом масле. Жидкая основа не подходит, Лорен. Я не могу допустить, чтобы Сара явилась на банкет в платье, которое течет.

— Ладно, Нат, — улыбнулась Лорен. — Но взгляните-ка сюда: когда ЭРЖ помещают в электрическое поле — хватает всего нескольких микровольт, — она превращается из жидкости в твердое вещество… причем эластичное вещество… менее чем за микросекунду.

И Лорен провела демонстрацию. Я смотрел на ЭРЖ. Сперва это была мутная коричневато-серая жидкость. Внезапно, повинуясь команде Лорен, она встала по стойке смирно и превратилась в дрожащий комок протоплазмы, потом снова расплавилась в жидкость, когда Лорен выключила слабый ток. Лорен показала, как, изменяя полимерный компонент ЭРЖ, она может влиять на ее эластичное состояние, делая бывшую жидкость гибкой, будто латекс, или твердой, словно корсет из китового уса.

— Идеально подходит как основа для целой линии нанотехнологических корсетов, — с гордостью подвела итог Лорен.

— И как скоро я смогу увидеть этот эффект в рабочих образцах? — спросил я.

— Я, право, думала, что вы никогда не спросите, шеф. Я уже приготовила два разных полимера: 40 процентов этиленоксида в матрице с 60 процентами диметилсилоксана. У меня руки чешутся познакомить их с вашими нуклеотидами.

Таланты Лорен начали меня изумлять:

— А я-то полагал, что мы взяли тебя на работу как практиканта-компьютерщика.

— Правильно. Но спорю на что угодно — вы не знали, что у меня наполовину готова докторская по биохимии.

Я вошел в систему со своим паролем и разослал по локальной сети служебную записку, уведомляя все соответствующие отделы, что Лорен получила от меня разрешение создавать перекрестные культуры ее ЭРЖ и моих нуклеотйдов. А заодно и поменял все свои пароли — просто на тот случай, если Лорен снова захочется покопаться в моих базах данных. Ее инициатива произвела на меня впечатление, но мои личные данные — это только мои данные.

— Ладно, — подвел я итог. — Держи меня в курсе работ с культурами ЭРЖ. Только проследи за тем, чтобы хотя бы две партии моих нуклеотидов остались неизмененными, соответствующими моим исходным параметрам. Если что-то пойдет не так, я хочу сохранить первоначальный рецепт своей нанонити. Так, для подстраховки, чтобы было с чем начать сначала.

— Да что может пойти не так? — снова улыбнулась Лорен.

— Этот вопрос задавал каждый лаборант… как раз перед взрывом, — ответил я.

Потом вернулся к лифту и нажал кнопку этажа лаборатории биохимии.

* * *

Пока лифт ехал, я мысленно просмотрел список текущих дел. Мы все еще не испытали наноткань на токсичность по отношению к человеческой коже. А я не мог подвергнуть тело Сары прямому контакту с непроверенным веществом. Я планировал запустить компьютерные симуляции контакта наноткани с виртуальной репликой человеческой кожи, а затем испытать настоящую наноткань в контакте с лабораторными культурами кожной ткани. Если эти проверки завершатся успешно, я планировал испытать образец наноткани в контакте с кожей человека-добровольца. А поскольку я не искал добровольцев, оставался единственный кандидат — я сам.

Когда я вошел в помещение с регулируемой температурой, где стояли баки с культурами нуклеотидов, то почувствовал — что-то не так. Спиной ко мне сидели два лабораторных халата и сшитый на заказ костюм. Я узнал Сару и Грега. Потом шикарный костюм повернулся, и я увидел самодовольное лицо Барта Риджфилда. Теперь я точно знал — тут что-то не так.

— Что здесь происходит? — Я пронзил взглядом Сару и Грега. — Вам сейчас полагается сидеть в проекционной и работать с изображениями. — Я обратил пылающий взгляд на Риджфилда. — Поскольку я директор лаборатории, не соизволите ли вы ответить, почему вы здесь без моего разрешения?

— Не пытайтесь использовать свое служебное положение, Левински, если не хотите, чтобы я лишил вас финансирования, — презрительно усмехнулся Риджфилд, высокомерно задрав до синевы выбритый подбородок. От природы ему досталась одна из тех идеальных челюстей, которые действительно заслуживают открытого перелома. — Сара рассказывает мне о продвижении ее проекта по наноткани.

Ее проекта? Я напрягся. Сара немало внесла в проект — предложила несколько идей и подолгу упорно трудилась в лаборатории, — но этот проект с самого начала был моим детищем, и внедрение чьих-то идей всегда происходило под моим руководством. Тут я заметил еще кое-что из того, что я не разрешал, — на голове у Сары была кибернетическая тиара. Я разглядел и тонкие кабели ЭОГ, закрепленные у нее над бровями прозрачной клейкой лентой. Грег настраивал аналого-цифровой преобразователь.

— Что тут происходит? — вопросил я. — И с чьей санкции?

— Остыньте, Левински, — бросил Риджфилд. — Не дергайтесь.

Очень немногое может разъярить меня больше, чем выскочка-миллионер, использующий уличный жаргон, считая, что он звучит круто. Что ж, если Риджфилду хочется крутизны, то у меня в инженерной лаборатории есть лазерный нож, который легко укоротит на несколько дюймов его подбородок с ямочкой. Официально Риджфилд не имел полномочий для обхода административного протокола… но фактически он владел достаточной долей акций корпорации и контролировал достаточно голосов в совете директоров, чтобы это позволяло ему совать свой скульптурный подбородок в любое место, куда ему захочется. И мы оба об этом знали.

— Мы проводим первое реальное испытание вашей наноткани, — поведал Грег, съежившись за АЦП и пытаясь не смотреть мне в глаза. — Извините, босс, — пробормотал он.

— Я этого не разрешал! — запротестовал я.

— А я разрешил, — сообщил Риджфилд. — Сядьте и заткнитесь, Левински. Или вообще уйдите.

Сара закатала левый рукав лабораторного халата, потом рукав блузки. На руке у нее что-то блеснуло. Когда я увидел, что это, то понял: меня предали.

На руке у Сары была сетка: прозрачные нити из моноволокна, тянущиеся параллельно от плеча к запястью, пересекаемые под прямыми углами другими такими же нитями с интервалом в пять сантиметров. В месте каждого соединения двух пересекающихся нитей находился микрочип со встроенным микропроцессором. Мне еще не доводилось видеть эту штуковину, но я знал, что это такое.

Мы разработали для Сары нательную сетку, которую ей предстояло надеть на обнаженную кожу, когда наноткань пройдет все проверки на безопасность. Микросхемы в сетке должны передавать гальванические реакции соответствующих частей тела Сары нуклеотидным нитям, составляющим наноткань, подавая нуклеотидам команды, где им следует разъединиться, или соединиться, или изменить форму или текстуру. Оригинальная сетка была надежно заперта в сейфе в моем кабинете… но сейчас на руке Сары находилась точная копия левого рукава этой сетки. Я не разрешал изготовление дубликата рукава-сетки… и был уверен, что Риджфилд знал о проекте недостаточно, чтобы такое организовать. Только один человек имел достаточно лабораторных навыков и административного влияния, чтобы изготовить дубликат без моего ведома. Я посмотрел на Сару, но ее темные волосы скрывали выражение лица, а карие глаза сейчас смотрели не на меня. Сара вскрывала герметичное уплотнение на одном из моих баков с нуклеотидными культурами.

— Сара! Мы еще не испытали это вещество, — предупредил я. — Я не могу разрешить тебе…

— Заткнитесь, Левински, или я отстраню вас от этого проекта немедленно, — заявил Риджфилд. — И не думайте, что я вас пощажу.

Проклятия на его подбородок с ямочкой! В строгих понятиях корпоративной иерархии Риджфилд не был моим боссом. Но его портфель акций мог легко поджарить мою задницу. А я продвинулся в этом проекте слишком далеко, чтобы теперь меня из него выдернули. И еще, хотя мне не хотелось этого признавать, я не меньше жаждал увидеть, что произойдет, когда наноткань коснется человеческой кожи. Ненавидя Риджфилда и ненавидя себя за то, что позволяю ему указывать мне, я уселся и стал смотреть.

Бледно-серая масса в баке слегка шевелилась. Я сконструировал баки так, чтобы они медленно перемешивали содержимое — термостаты в различных частях емкости включались и выключались со случайными интервалами, поэтому постоянные конвекционные течения в каждой порции нуклеотидов не давали им застыть или осесть на дно. Органическая культура в открытом баке медленно и бессистемно подрагивала наподобие первобытного желе, породившего всю жизнь на планете. У меня возникло странное чувство, что эта штука живая.

Сара взяла стерильную медицинскую пипетку и набрала в нее пять или шесть кубиков жидкости из бака. Содержимое бака продолжало шевелиться и подрагивать, но когда она вынула пипетку из бака, жидкость в пипетке мгновенно замерла.

Держа пипетку в правой руке, Сара вытянула левую — обнаженную, если не считать нитяной сетки, — ладонью вверх. Поднесла кончик пипетки к ямке на внутреннем сгибе левого локтя, над срединной локтевой веной. И сжала пипетку.

Бледно-серый нуклеотидный сироп полился из пипетки и скопился в локтевой ямке ложечкой первобытной горчицы. Ничего не произошло. Сара закрыла глаза и сосредоточилась.

— Я думаю об определенной ткани, — сообщила она. — О куске ткани, покрывающем мою руку. Особенной ткани. Моей любимой.

Ничего не происходило. Да и неудивительно: глаза Сары были закрыты, а это означало, что кибернетические датчики внутри наголовной ленты не могли уловить ее ЭОГ-реакцию.

Вязкая масса на руке Сары не была гомогенной — некоторые из ее ферментов имели больший удельный вес, чем другие. Основная ее часть неподвижно покоилась на сгибе локтя Сары, но я увидел, как по руке потекла тонкая струйка водянистой жидкости. Струйка коснулась одной из точек пересечения нитей и неохотно изменила направление, медленно ползя вдоль нити… пока не коснулась микросхемы.

И тут масса изменилась, и настолько внезапно, что мне даже подумалось, будто нуклеотидная масса всосалась в кожу Сары. Но нет — масса претерпела метаморфозу, превратившись в вещество, которое меняло форму и покрывалось рябью наподобие ожившего сиропа, а текстура его поверхности обрела блеск и переливчатость шелка. Жидкого шелка…

Я вспомнил, что говорила мне Сара несколько лет назад, когда мы строили давно позабытые свадебные планы, — что шелк ее любимый материал. И теперь она мысленно создавала эту ткань.

Замерев от восторга, я наблюдал за тем, как это вещество расползалось по внутреннему сгибу локтя, образуя кусочек жемчужно-серо-го, шелковисто блестящего материала. Кусочек имел неправильную форму, а его края слегка мерцали, как если бы экзонуклеазы слишком быстро их расщепляли. Я взглянул на лицо Сары. Она с восхищением разглядывала вещество у себя на руке. И улыбалась.

Тишину в помещении нарушало лишь негромкое пощелкивание аналого-цифрового преобразователя. Теперь шелк изменил цвет. Вещество на руке Сары сохранило текстуру шелка… но оно быстро меняло коэффициент преломления молекул на поверхности: шелковистая жидкость изменила цвет с серого на белый, потом стала бледно-розовой, красной и затем прошлась по всем цветам радуги и в конце стала чем-то средним между индиго и лиловым. Мне очень захотелось аплодировать.

— Хватит шелка, — решила Сара. — Теперь сделаю тафту. Цвета лаванды.

Вещество послушно изменило цвет с индиго на лавандовый. Одновременно внутри наноткани произошли тонкие изменения. Прежде она напоминала шелк, теперь затвердела и воспроизвела структуру тафты.

— Еще! — восторженно сказала Сара. Она не выпускала из правой руки пипетку. Не успел я ее остановить, как она набрала еще несколько кубиков наноткани из бака. Я начал было протестовать, но Риджфилд жестом заставил меня смолкнуть.

Вещество на руке Сары опять менялось. Когда она выдавила из пипетки новую порцию нуклеотидов, я увидел, как первая порция вытянулась навстречу добавленной. Обе порции слились и стали жидкими. Теперь объем жидкости стал больше ямки на сгибе локтя Сары. Я ожидал, что нуклеотиды переполнят ее и потекут на пол. Но ошибся — они принялись медленно расползаться вдоль сетки, покрывающей обнаженную руку Сары. По мере того, как жидкость вступала в контакт с микросхемами, наноткань получала инструкции из головы Сары.

Локоть Сары внезапно охватил мягкий и плотный молекулярный браслет — синий, как яйцо малиновки. Вещество снова изменило структуру, покрывшись коротким, но роскошным ворсом — синий бархат. И на этот раз Сара не произнесла ни слова. В этом не было нужды — кибернетическая начинка ленты реагировала на сенсорные воспоминания Сары, а не на ее голос. И если бы не едва заметное мерцание по краям, я был готов поклясться: цифровая ткань превратилась в синий бархат.

Теперь она изменилась снова — в коричневый вельвет. Затем — в черную джинсовую ткань, затем — в шесть или семь других тканей, которые я не смог распознать, но Сара называла их одну за другой. Грег и Риджфилд по очереди предлагали цвета, и Сара заставляла ткань менять молекулярную структуру и принимать соответствующий цвет. Я велел Саре заставить ткань превратиться в клетчатую шотландку, но Риджфилд приказал мне не умничать. Он не видел того, что видел я: лицо Сары приобрело выражение абсолютно ей не свойственное. Казалось, она загипнотизирована тканью или околдована ее способностью менять цвет и структуру. Чтобы разрушить чары, я громко хлопнул в ладоши, а когда Сара наконец посмотрела на меня, бросил ей вызов:

— У тебя прекрасно получается управлять структурой и цветом наноткани. А как насчет формы? Я хочу, чтобы это вещество могло копировать форму любой детали одежды, причем с точностью до микрона.

Сара посмотрела на ткань у себя на руке и сосредоточенно нахмурилась.

— Раздвинься, — приказала она мерцающей ткани. — Раздвинься и сделай мне край рукава.

— Не произноси команду, — подсказал я. — Ткань не реагирует на голосовые команды. Тебе надо сформировать мысленный образ…

Наверное, она меня услышала, потому что теперь наноткань изменилась. Ее края все еще мерцали, как нестабильные… и тут ближайший к ее запястью край внезапно приподнялся, перегнулся и принял некое подобие манжеты. Она перемещалась вдоль руки вверх и вниз, удлиняясь и укорачиваясь по воле Сары. Я знал, что наноткань сохраняет постоянный объем в трехмерном пространстве. Сжимая или удлиняя свою молекулярную структуру, ткань распределяла этот постоянный объем по изменяющейся площади, меняя толщину и длину согласно воле Сары, становясь тонкой или толстой, длинной или короткой. Вот манжета рукава стала складчатым обшлагом из другой ткани, гармонирующей с первой. Мне пришлось восхититься присущим Саре чувством стиля.

— А вы не можете заставить ее сделать что-нибудь еще? — нетерпеливо спросил Риджфилд.

— На руке у меня ее совсем немного, — ответила Сара. — Но если я капну еще…

Что-то в ее голосе включило у меня в голове сигнал тревоги. Сара протянула руку к баку, собираясь добавить еще одну порцию меняющего облик вещества к тому, что уже находилось у нее на руке. И когда она наклонилась к баку, я был готов поклясться, что ткань на ее руке замерцала быстрее. Как-то нетерпеливее…

Я встал и выключил питание АЦП. Тот в последний раз протестующе щелкнул и смолк. Полоска ткани на руке Сары мгновенно превратилась в лужицу слизи. Сара удивленно ахнула и схватила рулон бумажных полотенец.

— Представление окончено, — заявил я. — Прошу всех выйти, чтобы я смог написать лабораторные отчеты. Вы тоже, Риджфилд.

— Я хочу получить копию этого отчета, Левински, — сказал Риджфилд, чьи административные функции, относящиеся к моему отделу, равнялись нулю.

— Прекрасно, — ответил я. — Я пошлю вам отчет, если вы сумеете найти кого-нибудь, кто вам его прочтет.

Риджфилд что-то пробормотал и убрался, выставив челюсть. К сожалению, Сара решила уйти с ним. Я заметил, как она улыбнулась Риджфилду, когда тот спросил, все ли у нее в порядке. Я еще помнил времена, когда Сара так улыбалась мне.

Риджфилд подрывал мой авторитет, и Сара ему в этом помогала. У меня появилось искушение саботировать весь этот проклятый проект, чтобы никто не смог его у меня отнять. Нет. Такого я себе позволить не могу. У меня нет приятной внешности Барта Риджфилда или его денег и связей. У меня есть только работа. Если мои эксперименты с нанотканью всплывут кверху брюхом, Риджфилд и тогда останется богатым красавцем, а я — неудачником. Но если я продолжу исследования, то могу открыть нечто такое, что может спасти мир или хотя бы стереть ухмылочку с физиономии миллионера. Или заставить меня забыть, как Сара ему улыбалась.

И я взялся задело…

* * *

Все перепуталось и стало происходить одновременно. Я работал без передышки, и напряжение стало сказываться. Вот и теперь мои внутренние часы утверждали: сейчас конец дня, часы же показывали десять утра. А в темной просмотровой комнате мне и вовсе казалось, что наступила полночь.

Мы с Сарой были наедине… но, судя по тому, что мне удалось разглядеть на ее лице в темноте, я мог сейчас находиться где угодно. Разум Сары слился с изображением на экране, позабыв обо мне и всей электронике. На голове у нее красовалась тиара, и два тончайших оптических кабеля нежно касались надбровных дуг. Мы сидели в креслах, а в кресле между нами, наподобие кибернетического чапероне, пристроился АЦП, тихонько пощелкивающий и стрекочущий, принимающий энцефалограммы и ЭОГ-сигналы Сары пять тысяч раз в секунду. Единственным другим звуком было дыхание Сары — глубокое, ровное и ритмичное. Ее глаза и разум были устремлены на проекционный экран, а все прочее для нее не существовало.

На экране царило платье. Точнее, его трехмерная ортографическая проекция, созданная программой компьютерного дизайна: переплетение линий, образующих контуры платья, а также швы и складки в тех местах, где детали состыковывались. Окончательный эффект напоминал мне паутину: шелковые ниточки, образующие ажурную структуру.

Платье было живым. Оно изгибалось и поворачивалось, будто внутри него находился человек. Я видел, как швы и детали корсажа меняют очертания синхронно с движениями невидимой женщины внутри. Юбка приподнималась, скручивалась и плавно распрямлялась, подчиняясь темпераменту этой невидимой женщины. Внутри платья находилась Сара. Не физически, разумеется, она была одета в него мысленно и управляла им.

Двигаясь, платье менялось. Я видел, как рукава удлиняются, укорачиваются, исчезают совсем. Потом они возвращались, натягивались, обвисали. Воротник также менял форму: то высокий и жесткий, то низкий и пышный, то исчезал вовсе. Линия декольте появлялась, расширялась, сужалась, поднималась. Талия опускалась, ползла вверх, становилась просторной или прилегающей. Юбка поднималась и опускалась, меняя форму и покрой: до пола, до колена или еще выше, за пределы всякой скромности. Очередное изменение: платье снова до пола, с изысканным шлейфом, который меняет облик, как живой, превращаясь в турнюр. Затем турнюр поглощается корсажем. Юбка становится облегающей, потом на левом боку появляется разрез от лодыжки до бедра. Разрез становится шире, перемещается назад, потом на правый бок. Во время всех этих трансформаций на плече, талии и нижнем обрезе появляются клапаны, пояса и оборки… и снова поглощаются тканью столь же быстро, как появлялись.

В левом верхнем углу экрана находилось отдельное окно, куда выводились цвет и текстура наноткани. Платье на главном экране изменило форму — и название ткани в окне изменилось с розовой тафты на синий шелк, а затем на желтый трикотин: понятия не имею, что это такое. Большую часть тканей я не мог опознать, но всякий раз, когда симуляция воспроизводила очередную ткань, в текстовое окошко выводилось и название каждой из них, а также технические параметры ее структуры и переплетения нитей. Если две ткани использовались одновременно, выводились данные по обеим.

В подлокотнике моего кресла имелась алфавитно-цифровая клавиатура, и такая же — в подлокотнике кресла Сары. Время от времени я украдкой поглядывал на подлокотник Сары, желая убедиться, что она не подстраивает программу трехмерной графики командами, набранными с клавиатуры. Но в этом не было нужды — Сара управляла всем мысленно, с помощью кибернетической начинки ее наголовной ленты. Я, Грег и Лорен записали тактильные реакции Сары, ее энцефалограммы и сигналы ЭОГ — по сути, ее сенсорную память — в ответ на прикосновение разных тканей к различным частям ее тела, и преобразовали эти реакции в двоичные последовательности для логических переключателей наноткани. Теперь мы включили воспроизведение записанного… и оно работало, причем работало замечательно. Сидящая рядом со мной Сара мысленно примеряла надетое на себя платье — потуже здесь, ослабить там — и одновременно представляла, как ткань этого платья прикасается к коже. Наша база данных подбирала ткань, наиболее соответствующую по весу, структуре и тактильному ощущению, — и наноткань послушно менялась, чтобы стать материей, которую представила Сара. Одновременно симуляция платья на экране перекраивалась по прихоти Сары — укорачивала подол, если она желала открыть колени, сжимала лиф в тех местах, где она представляла корсет, и так далее. Платье становилось просторным или облегающим, легким или тяжелым, пышным или жестким — как желала Сара. Ее разум командовал — ткань подчинялась. Казалось, что для этого даже не требуется сознательное усилие и АЦП передает подсознательные желания Сары. Она хотела платье — и проекции на экране воспроизводили ее невысказанные мысли.

Я не мог отделаться от ощущения, что платье живое. Подобно амебе, оно разделилось на две части, которые быстро преобразовались в юбку и пиджак. Пиджак снова разделился, превратившись в ансамбль-тройку, а край юбки в это время загнулся внутрь и стал парой колготок, сформировавшихся вокруг невидимых ног.

Мы потратили недели работы, но почти добились цели. Проект превзошел мои самые смелые ожидания. Результат оказался даже слишком хорош, и я постоянно твердил себе, что какая-нибудь неприятность просто обязана случиться, для равновесия. Нет, черт побери, — мы все упорно работали и заслужили этот успех.

Тут Сара даже застонала от удовольствия, когда наноткань на экране воспроизвела какое-то изменение, не особо впечатляющее для меня, но явно приведшее Сару в восторг. Это меня обрадовало — мне хотелось, чтобы она точно знала, что этот проект был моей попыткой сделать счастливой именно ее, и никого другого. Я все еще любил ее…

Я приблизился в темноте к Саре, склонившись над АЦП. Ее глаза были прикованы к экрану, но она ощутила мое присутствие. Ее рука отыскала мою руку, и, не отрываясь от экрана, она легонько сжала мне пальцы жестом безмолвной благодарности.

— Теперь ты мне веришь? — прошептал я в темноте. — Разве не очевидно, что я делаю это для тебя… а не для Таши?

Едва эти слова сорвались с моих губ, я понял, что совершил ошибку. Пальцы Сары напряглись, а ногти впились в ладонь.

И тут на экране произошло нечто странное.

Образ изменился. Объект, сформированный мыслями Сары, внезапно застыл, а потом свернулся внутрь подобно умирающей нейтронной звезде. Потом вспыхнул, как сверхновая. На мгновение наноткань выдала все цвета спектра и все формы бесконечности. Потом спроецированная компьютером ткань стала темной и превратилась в нечто новое: одежду с контурами женского тела, но из такого материала и такого фасона, которых Сара ни разу мысленно не создавала.

Корсет из черной кожи. Сапоги выше колена из черного винила, надетые на черные чулки с подвязками. Аксессуары из латекса, кожи и стали. Браслеты на цепочке, свисающей с шипованного кожаного пояса, охватывающего корсет. Набор регулируемых…

Я ткнул в кнопку ВЫХОД ИЗ ПРОГРАММЫ, выключив симуляцию и включив свет в проекционной. Сара, молча и не глядя на меня, стянула с головы ленту и быстро вышла. Хлопнула дверь, и АЦП щелкнул в последний раз, пытаясь расшифровать послание.

Тот костюм на экране — садомазохистский прикид: сапоги, чулки, корсет… Это был тот самый костюм, в котором щеголяла Таша в тот вечер, когда Сара пришла ко мне домой и увидела то, чего не должна была увидеть, и встретилась с той, с кем я никогда не хотел ее знакомить. И теперь Ташин образ «строгой госпожи» появился в программе симуляции цифровых нарядов Сары.

«Как, черт побери, он мог туда попасть?» Программе симуляции полагается создавать костюмы, порожденные воображением и сенсорными воспоминаниями Сары. Но я знал, что Сара не склонна к садомазохистскому маскараду. Как же тогда образ Таши попал в эту программу? На мгновение у меня возникло странное ощущение, что Таша неуловимым призраком забралась в компьютерную программу и теперь управляет ею, как хочет. Госпожа Таша любит меня мучить, показываясь именно тогда, когда я этого не хочу, и теперь она проникла в мой нанопроект… в мою работу, мою Карьеру… в единственную часть моей жизни, где я никогда не позволял ей доминировать.

За исключением Сары, никто из коллег не знал о моей секретной жизни, потому что Таша всегда соблюдала мое единственное правило: дома и за запертыми дверями я подчиняюсь ее желаниям и склоняю тело перед ее волей, но она всегда должна оставаться за пределами моей профессиональной жизни. Похоже, сейчас Таша все-таки нарушила это правило.

Черт побери, нет. Ведь научного объяснения появления костюма Таши в программе объемного моделирования не существовало. Кибернетическая лента управлялась мыслями Сары. А она встретилась с Ташей только один раз. Когда я произнес имя Таши в проекционной комнате, Сара представила тот единственный костюм Таши, в котором она ее увидела. А аппаратура сделала то, для чего мы ее создавали, — просканировала образ, возникший в мыслях Сары и вывела симуляцию этого образа на экран. Это объяснило бы присутствие Таши. Легко.

За исключением двух деталей, которые не укладывались в картину. Лорен загрузила в наш цифровой архив целую библиотеку выкроек платьев и юбок. Но я был абсолютно уверен, что ни в одном из этих файлов не было выкроек кожаных корсетов или виниловых сапог высотой до бедра. Не говоря уже о стальных наручниках. Как могла наноткань, не имея конкретных инструкций, воспроизвести форму этих предметов одежды, не говоря уже об их материале? Я обучил нуклеотиды воспроизводить текстуру и внешний вид 237 различных материалов, но не один из них не напоминал сталь. Несколько недель назад, когда Лорен и Сара подали мне список тканей для нанорепликации, я подумал о том, не стоит ли включить в него один материал, который они пропустили: поливинилхлорид. Но я вовремя остановился, вспомнив, что ПВХ — который очень успешно применяется для электроизоляции, протезов конечностей и водопроводных труб — используется только в двух видах одежды: детских плащах-дождевиках и фетиш-одежде для взрослых. Поэтому я точно знал: в молекулярной памяти наноткани нет рецепта имитации ПВХ, и стали тоже.

Так откуда же наноткань знает, как создать виниловые сапоги и стальные наручники для «строгой госпожи»? Мне в голову пришли два ответа, и я не мог выбрать, какой из них пугал меня больше.

Непонятно как, но какая-то часть нашего оборудования — аналого-цифровой преобразователь, передатчики ЭОГ, а может, и сама наноткань — обрела способность обучаться. Кибернетическое «железо» получило образ костюма Таши из головы Сары, просканировало базу данных в поисках подходящей выкройки, ничего не нашла… и методом экстраполяции создала новую выкройку, соответствующую мыслям Сары. А затем выполнила аналогичную экстраполяцию молекулярной структуры наноткани для имитации свойств ПВХ и стали. Я не программировал наноткань на принятие решений, но теперь она мыслила самостоятельно. Как если бы наноткань каким-то образом стала…

Сердце забилось, когда я вспомнил то, что старательно прятал в уголках памяти на ранних стадиях проекта: первичными компонентами моей наноткани были нуклеотиды… но ведь они базовые структурные единицы ДНК. Такие же, как в эволюционирующих живых организмах.

Стала ли наноткань живой? Я такого не планировал. Но ДНК не спрашивает разрешения. Нуклеотиды могут самопроизвольно комбинироваться, порождая новые формы ДНК, а ДНК способна самопроизвольно порождать новые формы жизни, не дожидаясь одобрения. Проклятье, значит, не исключено, что моя наноткань каким-то образом стала живой — с собственной волей и способностью контролировать программы, которые были разработаны, чтобы контролировать ее. Такова была моя первая теория. Она мне не слишком нравилась, но я все же надеялся, что она верна. Потому что если наноткань не была живой, то придется поверить во вторую теорию: каким-то образом, против моей воли и без моего разрешения, нанотканью управляет госпожа Таша. Таким же образом, каким она управляет мной.

* * *

В лаборатории полночь, и я наедине со своей совестью — а это опасное место.

До корпоративного банкета осталось два дня. Завтра утром мы проведем первое реальное испытание, во время которого Сара будет полностью облачена в наноткань поверх сетки на теле. Я все еще злился на Риджфилда за то, что он сломал мне график испытаний и уговорил Сару рискнуть на прямой контакт с нуклеотидами до того, как я испытал их на токсичность. Меня заботила личная безопасность Сары, даже если Барту Риджфилду было на нее плевать. Сару приводила в восторг мысль о появлении на публике в наноткани, но я хотел окончательно убедиться в том, что нуклеотидные нити пройдут мои проверки на безопасность с удовлетворяющим меня результатом, прежде чем я позволю им коснуться тела Сары.

Я вошел в помещение с регулируемым климатом, где мы держали культуры нуклеотидов. Каждый бак имел этикетку с перечислением технических характеристик культуры, основанных на ее химическом составе. Я подошел к баку с культурой, оказавшейся наиболее удачной, и взломал печать на крышке.

Включающиеся в случайной последовательности термостаты все так же создавали конвекционные потоки, перемешивающие серую кашу ДНК, заставляя ее подрагивать, как если бы она стала…

Прекрати.

Я взял стерильную медицинскую пипетку и набрал из бака десять кубиков серой массы. Подошел к лабораторному столу, готовый начать серию проверок. Сперва я собирался выдавить несколько капель в раствор фенолфталеина, чтобы проверить рН нуклеотидов. Включил настольную лампу…

И тут что-то привлекло мое внимание. Вещество испускало свечение, некий странный внутренний свет, зарождающийся в нуклеотидной массе, которого я прежде не замечал. В этом свечении было что-то успокаивающее. «И зачем я подвергаю всем этим проверкам такую безобидную капельку? — удивился я. — Это вещество никак не может причинить мне вред. И Саре тоже».

С этими мыслями я выдавил немного массы из пипетки на левую ладонь. Подобно ртути, комочек прокатился по ней и замер в складке между пальцами, слегка подрагивая.

Ощущение было приятным. Уже то, что этот комочек, подобно крошечной зверушке, уютно расположился у меня на ладони, наполняло меня удивительным спокойствием. От него даже исходило легкое и приятное тепло. Я положил пипетку и потыкал в комочек пальцем. Он чуть дрогнул.

Если я наберу больше, он будет подрагивать лучше.

Я потянулся к пипетке, чтобы добавить вещества на ладонь. Нет, к черту пипетку — я поискал взглядом ложку. Нет — зачем вообще тратить время на промежуточную суету?

Я опустил пальцы в бак и зачерпнул горсть серой массы.

Я ожидал, что на ощупь она будет, как вязкая подливка или как размягченный пластилин, но ошибся. Мне казалось, что я… ласкаю зверька. Я поднес комок к лицу и не удивился бы, если бы тот заурчал. Меня охватило странно приятное ощущение встречи со старым другом или любимым родственником, с кем-то, с кем я давно не виделся. Словно эта горсть ДНК и нити ДНК внутри меня миллиарды лет назад выбрали разные пути эволюции, и теперь мы наконец-то воссоединились. Наноткань создавала собственную ДНК, новые формы жизни… и они манили мою ДНК, приглашая ее ступить на новые, еще неизведанные пути.

Вещество на ладони плавно изменялось. Цепочки синдиотактического полимера на внешней поверхности нуклеотидов меняли коэффициент преломления, заставляя массу изменять цвет и форму. Она стала радужной, потом дымчатой — как молоко в воде, — затем прошла весь спектр цветов, внезапно стала черной, потом просветлела до прозрачности. Молекулы у меня на пальцах меняли текстуру. Теперь он них исходило тепло, я ощущал мягкую плотность и одновременно полноту, легкое трепетное ожидание, и вместе все это воспринималось — ощущение было ошеломляющим — в точности, как если бы я держал в сложенных чашей ладонях женскую грудь. Я попробовал изгнать этот образ, попытался вызвать другие ассоциации, избежав сравнения с женской анатомией и неодушевленными предметами. Но это ощущалось как грудь, трепетно реагирующая на мои прикосновения. Вещество слегка подрагивало и, кажется, хотело сделать мне нечто приятное.

Оно оказалось неожиданно чувственным. Мне захотелось ощутить это вещество на себе, на своем теле. Желание это было непонятным, но я не хотел его анализировать. Я начал снимать лабораторный халат и рубашку, что было непросто, поскольку я держал в руке комок желе. Я мог бы снять рубашку быстрее, если бы положил куда-нибудь наножелатин, но я не хотел выпускать его из рук ни на секунду. Мне все же удалось избавиться от халата, рубашки, майки и наручных часов. Раздевшись до пояса, я подошел к баку и зачерпнул еще горсть серой массы.

Я нанес ее на обнаженную грудь, наблюдая за тем, как волоски преодолевают поверхностное натяжение расползающегося желе. Ощущение у меня было… да, вот правильное слово… близкое к оргазму. Мои плоские маленькие соски пробудились и напряглись. Прикосновение жидкости к обнаженной коже будоражило меня, не в сексуальном смысле, а пробуждая все мыслимые чувства… и несколько других, о которых я и не подозревал. Я был возбужден интеллектуально, возбужден духовно.

Я ощущал себя святым, вдохновленным, чувственным.

Вещество потекло вниз, добралось до пояса брюк. Затем в буквальном смысле забралось мне в брюки. Сейчас мои руки были пусты и покрыты лишь пленочкой нуклеотидов. Решившись, я снял туфли, носки, брюки и белье. Обнаженный, я ощущал, как тепло исследует всю поверхность моего тела. Я понял, что живой желатин изучает меня, в то время как я изучаю его. Но в моем теле столько плоскостей и выступов, столько участков кожи с разной текстурой, что желатину надо пройтись по всей его поверхности, чтобы узнать меня должным образом. Пульсируя и сокращаясь, он скользнул между бедрами, обволок гениталии, согревая их, и это было особенно приятно. Потом он двинулся дальше, оставив на гениталиях тонкую пленочку, охватывая бедра и растекаясь по другим частям тела — и везде, где он касался, мне становилось тепло, приятно и комфортно.

Мне захотелось большего. Я внезапно пожалел о том, что бак с культурой ДНК слишком мал и я не могу нырнуть в него, как в бассейн. Но если я не могу попасть в бак с этим чудесным веществом, то пусть оно будет снаружи, со мной. И я стал черпать его горсть за горстью, вываливая на кафельный пол. Сперва оно растеклось лужей, но потом собралось в подрагивающую полусферу метрового диаметра… приглашая меня. Смеясь и задыхаясь от восторга, я нырнул в нее, даже не думая о такой мелочи, как необходимость дышать, и погрузился в ждущую меня теплую массу.

Что-то изменилось. Внезапно и быстро полимеры, нуклеотиды, лигазы и пирофосфаты в веществе организовались, обретя разные свойства в различных участках геля. Они стали гибкими здесь, жесткими там, изменив молекулярную структуру десятком различных способов. Произошло это настолько быстро, что я не успел почувствовать паники или любой другой эмоции… лишь удивление и любопытство.

Широкая полоса геля охватила меня в талии, твердея и сжимаясь до такой степени, что вскоре я едва мог дышать. Две колонии протоплазмы оторвались от основной массы и чем-то занялись у меня на груди. Несколько литров вещества стали жидкими, растеклись по рукам и ногам и быстро уплотнились. Я пытался встать, и мне удалось подняться по колено в густой массе, но наножелатин стиснул нижнюю часть ног не хуже твердеющего цемента, причиняя сильную боль. Большой комок забрался мне на макушку, потом выпустил струйки на лицо. Ощущение было такое, словно из него вылезают щупальца, окружающие голову…

На полу, между моих ног, возник еще один толстый комок геля. Внезапно он метнулся вверх, ухватив меня за гениталии. Я ощутил, как он расползается по промежности и внутренней стороне бедер, прижимаясь к интимным частям моего тела. В поднимающих яички мышцах сработал защитный рефлекс, и яички втянулись, пытаясь избежать контакта с растекающейся массой…

Неожиданно — на всех частях моего тела, кроме лица и нескольких участков на плечах, бедрах и верхней части груди, — наножелатин изменился. Он стал менять в разных местах гибкость и жесткость, текстуру и цвет, имитируя несколько разных материалов на различных частях моего тела. Живот болезненно стиснуло, мне стало трудно дышать. Я попытался сделать несколько шагов к двери, ковыляя на скрюченных ногах.

Тонкие щупальца, болтающиеся перед глазами, тоже изменились, став длинными золотисто-каштановыми полимерными волокнами, которые на расстоянии могли бы сойти за рыжие женские волосы до плеч. Или за пряди искусственных волос в парике.

Я взглянул вниз, на себя. И там, где был я, теперь была она.

Таша.

Госпожа Таша. Бывшая Наташа, сестра-близнец Ната — так я назвал ее много лет назад, когда был мальчиком и родители застукали меня примеряющим наряды моей кузины. Мать часто говорила о желании иметь дочку, но отец точно не хотел сына, разгуливающего в девчоночьей одежде. Я научился отвергать того мальчика, мое прежнее «я». Мальчик из моего детства был кем-то другим, не мной: каждый раз, когда его били и стыдили, всякий раз, когда он рыдал, — и чем больше мальчик по имени Нат проявлял свою слабость, тем более гневно девочка в его сознании заявляла, что она сильнее его, отделялась от него, изменяя их общую душу, пока не перестала быть его сестрой-близнецом Наташей. Она стала моей кузиной Ташей. Затем моей повелительницей, госпожой Ташей. Я мог жить днями, неделями, а иногда и месяцами, не слыша ее голоса в своей душе. Но когда она пробуждалась и командовала мной, мое тело склонялось перед ее волей… чтобы стать ее телом, чтобы выпустить на свободу ее. Меня.

И теперь я смотрел на то, кем я стал. Наноматериал создал вполне достоверную имитацию черного кожаного корсета выше и ниже талии, стиснув мой мужской живот в пародию на женскую талию. Молекулы наноткани не смогли воспроизвести швы и шнурки корсета, поэтому дырочек, сквозь которые шнурки пропускают, не было. Зато стальные вставки — или нечто, что ощущалось, как стальные вставки, — в корсете имелись, сдавливая меня в талии столь же эффективно, как и настоящие. Еще ниже, между бедрами, нановещество преобразовало свои молекулы в нечто, ощущаемое как накладка. Фактически, она ощущалась в точности как та накладка, которая была на мне в тот вечер, когда Сара пришла и увидела Ташу, — жесткая штуковина, прижимающая мои гениталии к паху, чтобы феминизированная промежность Таши не имела характерной для мужчин выпуклости.

Нановещество поработало надо мной и в других местах. Руки оказались до плеч затянуты в перчатки из материала, который выглядел и ощущался как черный ПВХ. Я сделал еще шаг, с трудом удерживая равновесие в обтягивающих бедра сапогах на высоких каблуках. Имитация винила выше щиколоток была эластичной, зато молекулярная структура материала ниже щиколоток оказалась жесткой, как сталь, вынуждая меня ходить на цыпочках и опираться на тонкие и высокие каблуки. Наножелатин сформировал и несколько слоев с различной плотностью, каждый из которых имитировал молекулярные свойства какого-то материала — под глянцевыми виниловыми сапогами я ощущал на бедрах мягкий нейлон. Грудь мою охватывала наноткань, имитирующая текстуру и структуру бюстгальтера из черного нейлона. Внутри него два холмика геля превратились в телесного цвета латекс, сформировав трансвеститскую пародию на женские груди. Нанопарик идеально охватил голову, причем гораздо лучше, чем обычный парик Таши, — большинство париков, предназначенных для женщин, малы для мужских голов. Я сделал еще шаг, и на поясе у меня что-то звякнуло. Я накрыл это место ладонью и ощутил сквозь перчатку очень знакомые наручники…

Меня раздирало множество противоречивых ощущений. Я испытывал силу и уверенность, которые испытывал всегда, когда Таша просыпалась, была одета и контролировала ситуацию, а я мог спрятаться в ее голове. Одновременно я испытывал отвращение к тому, каким я стал и кем притворялся. В лаборатории не было зеркала, но я и без него знал, кого увижу, если встану перед ним. Не гордую секс-богиню по имени госпожа Таша, а трансвестита с животиком и недельной щетиной, неудачника, пойманного и втиснутого в пародию на женское тело. Я всегда испытывал это омерзительное чувство на ранних стадиях перевоплощения, пока переодевался, а Таша еще спала у меня в голове. Но сегодня я испытывал и кое-что еще: ужас.

Такое не должно было произойти. Наноткань была разработана так, чтобы реагировать на конкретные цифровые импульсы, посылаемые аппаратурой, которую я создал. Без АЦП, мониторов ЭОГ и прочего кибернетического «железа» нановеществу полагалось лишь тихонько булькать в баке и вариться в собственных ферментах. Даже если признать, что у меня возникло подсознательное желание превратиться из Ната в Наташу, просто не имелось способа, с помощью которого галлон нуклеотидов мог бы прочесть мои мысли.

Если только наноткань не была живой. И телепатической…

— Нат! Вы там?

Неожиданно все это стало жидким. Корсет, сапоги, перчатки, парик, накладка и все прочее растаяло и шмякнулось на кафельный пол лаборатории. У меня перехватило дыхание, когда грудная клетка, резко избавившись от корсета, расширилась до нормальных мужских пропорций. Мгновенно оказавшись без высоких каблуков, я буквально топнул голыми пятками по луже и едва удержался на ногах.

Дверь в лабораторию открылась, вошла Лорен. Я едва успел схватить блокнот с ближайшего стола и прикрыться. Я был выжат, как лимон.

Лорен так и застыла в дверях, разинув рот и выпучив глаза при виде голого шефа, стоящего по щиколотку в нуклеотидном желе.

— Босс… — выдавила она наконец. — Вы в порядке, Нат? Может, позвонить нашим медикам и…

— Слушай, Лорен… — услышал я свой дрожащий голос. Комната меняла форму, таяла и изменялась, как желе, в котором я стоял. — Лорен, ты должна остановить проект. Эта наноткань живая, и она читает наши мысли. Она хочет…

Я упал, стукнулся обо что-то твердое и отправился в то темное местечко внутри моей головы, которое мы делили с Ташей… туда, где я — всегда обнаженный слабый мужчина, а Таша — всегда одетая сильная женщина. И в этой темноте я услышал смех Таши.

* * *

Очнувшись, я увидел склонившуюся надо мной прекрасную женщину. Она не могла быть Ташей, потому что улыбалась. На миг я подумал, что это моя смуглая повелительница Сара. Но нет — это прелестное создание было зеленоглазым, с рыжевато-золотистыми волосами и облачено в униформу медсестры. Очень сексуальное зрелище. На лацкане у нее была табличка с именем и логотипом медицинского отдела нашей корпорации.

— Доктор Левински? Вы пришли в себя?

Медсестра склонилась еще ниже. Пахла она столь же сексуально, как и выглядела, и я чрезвычайно возбудился. Мне тут же вспомнилась неприятная сцена с Сарой, когда она разорвала нашу помолвку. В тот самый вечер, когда она пришла ко мне домой и увидела меня, одетого как Таша, Сара уверилась в том, что я не могу быть гетеросексуалом. Она думает, что меня должны привлекать мужчины, — только потому, что меня иногда тянет одеться женщиной. Тут она совершенно не права. Я стопроцентно традиционной ориентации, а моя женская половина Таша — лесбиянка. И эта склонившаяся надо мной рыженькая сестричка одним своим видом завела меня настолько, что мне захотелось схватить ее и стиснуть. Мне также хотелось примерить ее белье и униформу, но это не меняло того факта, что мне хотелось стиснуть ее.

— Доктор Левински, как вы себя чувствуете?

Я лежал на больничной койке, одетый лишь в куцый больничный халатик. Он едва прикрывал меня, и сестра могла увидеть безудержно растущее и несомненное доказательство моего сексуального возбуждения. Пришлось сесть и прикрыться одеялом. Сгиб правого локтя болел — мне сделали инъекцию, пока я лежал без сознания, а теперь в этом же месте торчала игла, через которую мне в вену капал физраствор. Желудок выдавал такие ощущения, как будто я не ел несколько дней. «Сколько же я здесь провалялся?»

Корпорация, владеющая моей лабораторией нанотехнологий, владела и несколькими больницами, поэтому мне не было нужды спрашивать, где я нахожусь. И я левой рукой выдернул из вены иглу.

— Вам нельзя этого делать!

— Только что сделал, — сообщил я, протягивая руку к изголовью койки и хватая дощечку, к которой крепилась моя больничная карта, чтобы выяснить, как давно я здесь нахожусь.

— Повесьте ее на место, пожалуйста. Вам еще не разрешено вставать.

— Черта с два не разрешено. — Я встал с койки, все еще держа табличку. — Где моя одежда?

Медсестра разволновалась:

— Я не уполномочена…

— Беру всю ответственность на себя, — сообщил я, стараясь говорить спокойно и убедительно. — Пожалуйста, принесите одежду, в которой я был, когда меня привезли.

— На вас не было никакой одежды.

Тут я начал вспоминать: я провожу опыт в лаборатории, Лорен обнаруживает меня в голом виде, наноткань пытается превратить меня в Ташу…

Медсестра вышла, и я услышал, как ее рифленые резиновые подошвы шлепают в коридоре. Я присел на койку и попытался разобраться в том, что произошло.

Наверное, у меня случилось нечто вроде нервного расстройства. Я вспомнил, как наноткань ожила у меня на коже, пробираясь в мои сексуальные мысли. Краешком сознания я мечтал о том, что я сейчас госпожа Таша, и наноткань мгновенно предоставила костюм для моей фантазии.

Но такое было невозможно. Без мониторов, АЦП и микропроцессоров на теле — между моими мыслями и нуклеотидами попросту не имелось интерфейса-посредника.

И хотя Лорен создала базу данных выкроек, которые наноткани предстояло имитировать, я был совершенно уверен: ни одна из этих выкроек платьев, юбок и костюмов не включала инструкции по изготовлению накладки — предмета, который надевают только мужчины, изображающие женщин.

Стало быть, в лаборатории произошли некие события, правильно оценить которые я не в состоянии: мои воспоминания наверняка искажены галлюцинациями, вызванными стрессом и сверхурочной работой. (Мысленная пометка для себя: почитать в медицинской литературе о «синдроме ложной памяти».) Наверняка никакой Таши в лаборатории я не встретил, мне это лишь померещилось.

Я никогда не ощущал полного комфорта наедине со своими трансвеститскими желаниями. Когда я был мальчиком, совершающим свои первые экспериментальные экскурсы, я иногда притворялся перед собой, что некая злая женщина заставляет меня надевать трусики и платья, — мне становилось психологически легче, если я мог свалить эти переодевания на вымышленную злую мачеху, а не признаваться в собственных грехах. А то происшествие в лаборатории было, наверное, высокотехнологичной версией такого же перенесения: я хотел стать госпожой Ташей, но не мог этого признать, поэтому подсознательно убедил себя в том, что наножелатин заставляет меня надеть костюм «суровой госпожи». Другими словами, все произошло лишь в моем воображении. Только такая версия объясняла все факты.

И теперь я надеялся, что мой образцовый послужной список — девятнадцать лет беспорочной работы на «соляных шахтах» Декстера Маккоркиндейла — смягчит приговор наблюдательного совета лаборатории, когда мне придется объяснять, почему я снял всю одежду в…

— Доктор Левински? — Медсестра вернулась с виниловым мешком для одежды. — Один из ваших лаборантов принес это уже после того, как вас привезли.

Я бросил табличку на койку, расстегнул молнию на мешке и с облегчением увидел одежду, в которой был в лаборатории, когда у меня произошел нервный срыв. Хорошо, что я пошел на работу в собственном белье, а не в трусиках Таши…

— Здесь все, кроме вашего бумажника, часов и мобильного телефона, — сообщила сестра. — За них вам придется расписаться.

— Это я и собираюсь сделать.

Я снял больничный халат, и медсестра смущенно отвернулась, пока я переодевался. Когда я потянулся за рубашкой, табличка с моей медицинской картой упала на пол. Я наклонился, чтобы ее поднять, и…

А это еще что?

Среди прочих документов я увидел три фотографии, сделанные «полароидом» и пришпиленные к бланку приема пациента. Кто-то сфотографировал меня на полу в лаборатории, пока я лежал без сознания. Стандартная процедура на случай подачи заявления в страховую компанию. Фотограф снял меня в полный рост с трех разных точек.

На всех я был обнажен, если не считать влажной пленочки нуклеотидов. На моем теле — вертикально от грудной клетки до бедер — отпечатались красные параллельные линии. Я догадался, что это рубцы, оставленные длинными гибкими предметами, которые были прижаты к моей коже с достаточной силой, чтобы…

Вставки корсета.

Мне были знакомы такие отметины, я всегда видел их на теле после переодеваний, когда госпожа Таша развязывала корсет, а я превращался обратно в Ната Левински. Они в скором времени бледнели и проходили менее чем за час. Но если они видны на этих фотографиях, значит…

Кошмар в лаборатории был НАСТОЯЩИМ. Значит, он мне все-таки не померещился. Каким-то образом, безо всяких микропроцессоров, наноткань способна читать мысли человека и изменяться в соответствии с его тайными фантазиями.

А в последний вечер июля Сара планировала облачиться в наноткань на публике…

Я взглянул на запястье — часов не было.

— Который час? — спросил я медсестру. — Нет, какое сегодня число?

Прежде чем она успела ответить, дверь открылась и вошла администратор больницы. Взглянув на ее лицо, я понял, что проблем не избежать.

— Мистер Левински? — кисло осведомилась она.

— Доктор Левински, — поправил я. — У меня три докторских степени по…

— В этом здании обращение «доктор» распространяется только на медицинский персонал. — Голос администраторши напоминал лимонный сок. — Это все ваше, как я полагаю. — Она держала прозрачный пакет с моим бумажником и часами. Если какой-нибудь идиот не вытащил из них батарейку, они должны показывать точное время. Администраторша сунула мне бланк выписки и ручку, я подмахнул бланк и выхватил у нее пакет, развернув его так, чтобы увидеть циферблат с окошком календаря.

Тридцать первое июля.

Сара запланировала надеть нанокостюм сегодня вечером, на банкете у Маккоркиндейла! Я взглянул на время: 17 часов 17 минут. Я должен ее предупредить…

— Где мой мобильник? — спросил я, быстро одеваясь. — В моем лабораторном халате был…

— Этот телефон — собственность компании, — заявила администраторша.

— А я директор научно-исследовательского отдела, поэтому…

— Уже нет, мистер Левински. — Администраторша откровенно наслаждалась ситуацией. — Вы уволены.

— Черта с два! — Я наконец справился с пуговицами рубашки. — Контракт защищает меня от увольнения по формальным причинам. Сперва должен собраться наблюдательный совет…

— Наблюдательный совет единогласно проголосовал за ваше увольнение, начиная с момента, когда вы сняли одежду в помещении лаборатории.

— Они не могли этого сделать! У меня есть право присутствовать на всех дисциплинарных…

— Я всего лишь работаю здесь, мистер Левински… в отличие от вас. — Она ухмыльнулась.

Я ненадолго присел, чтобы надеть носки и туфли.

— А вы не могли бы сказать, кто был председателем наблюдательного совета?

— Наш новый директор отдела кадров, мистер Бартон Риджфилд.

Риджфилд! О, теперь я все понял. Я встал и заправил рубашку в брюки.

— Мне надо позвонить.

Медсестра открыла было рот, но администраторша жестом заставила ее промолчать.

— Телефоны только для персонала. Работающего персонала, а не бывших служащих. В вестибюле есть телефон-автомат…

* * *

Я позвонил Саре в лабораторию, но мне ответил кто-то, не потрудившийся представиться. Он знал, кто я, и явно получил указания блокировать меня. Он не сказал, где сейчас Сара, отказался принять для нее сообщение и не дал поговорить с кем-нибудь еще. Единственное, что он соизволил мне сказать — мой допуск отменен. Я сообщил ему, куда он может засунуть мой допуск, и повесил трубку.

Банкет был назначен на восемь. Оставалось менее трех часов, поэтому Сара, вероятнее всего, сейчас дома и одевается. Если мне повезло, то Лорен передала мой приказ об отмене нанопроекта… и Сара появится на банкете в нормальном официальном платье из обычного материала.

Но меня почему-то не оставляло предчувствие, что мне не повезло.

Я набрал домашний номер Сары и попал на автоответчик.

— Это Нат! — в отчаянии прокричал я, надеясь, что она дома и снимет трубку. — Отмени проект по наноткани, Сара! Я все объясню потом, но в любом случае не прикасайся к этой штуковине!

Я повесил трубку телефона-автомата, выписался из больницы и попытался реквизировать машину компании. Не вышло — известие о том, что я уже не работаю в корпорации, добралось и сюда. Проверив бумажник, я увидел, что кто-то конфисковал и мой служебный пропуск. Риджфилд опережал меня на шаг. Нет, на два шага — меня отвезли в больницу, расположенную в двадцати милях от границы города, где-то возле шоссе. Создавалось впечатление, что меня хотят убрать как можно дальше, чтобы я не путался под ногами.

Я забыл, где должен проходить банкет. К счастью, измятое приглашение все еще лежало в бумажнике, а название и адрес отеля все еще можно было прочесть. Я поймал такси.

* * *

Такси застряло в пробке. Всю дорогу к городу я пытался убедить себя, что ничего плохого случиться не может. Возможно, на самом деле наноткань не разумная и лишь нуклеотидная матрица реагирует на подсознательные образы в голове того, кто с ней соприкасается. Наподобие тех старомодных «колец настроения», которые меняли цвет, оказываясь на пальцах у разных людей. Мое подсознание носит корсет и ходит с наручниками, а наноткань добралась до моих потаенных мыслей и нарядила меня как госпожу Ташу. Но Сару я знал очень хорошо и был готов поспорить, что если наноткань попытается залезть в подсознание Сары, то наверняка не найдет там ничего страшнее бабочек и котят. Поэтому всю дорогу до города я пытался убедить себя в том, что Саре ничего не грозит.

И ни на секунду в это не верил.

Ну как могла наноткань менять форму без источника питания и инструкций? Мне не хотелось верить, что это желе разумное. С другой стороны, некоторые термопластики и сплавы обладают чем-то вроде памяти: их можно нагревать, деформировать, а они все равно возвращаются к первоначальной форме. Может быть, и здесь срабатывает нечто похожее.

Когда такси добралось до центра города, было уже почти восемь часов. Гости на банкете сейчас пьют коктейли и угощаются закусками. Я не ел два дня, и мысль о том, что Барт Риджфилд в данный момент перемалывает разные вкусности своей выдающейся челюстью, заставила меня возжаждать… Крови… Риджфилда.

Добравшись до отеля, я сунул деньги таксисту и вбежал в вестибюль. Я ожидал, что Риджфилд расставит по периметру горилл из службы безопасности, чтобы не пустить меня в отель, но, к моему изумлению, на входе меня никто не перехватил. Наверное, Риджфилд не ожидал от меня такой прыти.

Я одолел полпути к лифту, и тут меня остановили трое очень крупных и о-о-чень вежливых парней в одинаковых костюмах из синтетики и с рациями в руках. Служба безопасности отеля, а не гориллы Риджфилда. Голодный блеск в глазах и растрепанная одежда вызвали их подозрение. Я продемонстрировал им приглашение со своим именем, потом водительское удостоверение с тем же именем под моей фотографией. А потом показал единственную сотню долларов в бумажнике. Последний аргумент оказался весьма убедительным, и они поверили, что я один из тех рассеянных профессоров, которые являются на банкеты в той же лабораторной одежде, в которой и спят. Хотя бы раз, но общественное предубеждение против ученых действительно сработало в мою пользу.

Я вошел в лифт и нажал кнопку, обозначенную «Атриум» — в честь латинского слова, которое следует понимать так: «Менеджеры этого отеля дали своему банкетному залу претенциозное древнеримское название, чтобы пощекотать ваше эго, пока они вздувают цены до небес».

Я был совершенно уверен, что смогу убедить Сару и остальных коллег отменить дебют наноткани в мире высокой моды. Если они ко мне не прислушаются, я все равно смогу это сделать. Аналого-цифровой преобразователь был одним из тех кибернетических довесков к наноткани, который из-за размера и веса Сара не могла бы носить на себе. Грегу и Лорен придется разместить его где-нибудь в пределах радиуса действия приемо-передатчика, установленного в наголовной ленте Сары. К тому же очень трудно скрыть включенный АЦП от того, кто знает, как он выглядит и какие звуки издает. Если Лорен и Грег не прислушаются к моим доводам, я разобью преобразователь. А если не смогу его найти, то отключу его источник питания.

Но ведь наноткань превратила меня в госпожу Ташу без источника питания и какого-либо программирования. Даже если я попробую отключить кибернетическую аппаратуру Сары, наноткань сможет…

Двери лифта раздвинулись, и я шагнул в море смокингов и вечерних платьев.

Я выделялся в нем, как белая ворона, — и благодаря зомбиподобной внешности, и потому что оказался единственным в атриуме мужчиной без черного галстука. Даже официанты и бармены щеголяли в пингвиньих костюмах. Несколько важных дам, затянутых наподобие мумий в облегающие официальные туалеты, сопроводили меня презрительными взглядами, когда я проковылял мимо, демонстрируя выбившуюся из брюк полу рубашки.

Я не отыскал ни Сары, ни Риджфилда. Но это было всего лишь фойе, и я заподозрил, что АЦП и его источник питания спрятаны в главном банкетном зале. Я заметил нескольких знакомых — все в смокингах — и кивнул им, проходя мимо и делая вид, что не замечаю враждебных взглядов. Проходя через фойе в атриум, я услышал обрывок разговора: Барт Риджфилд, мол, откуда-то летит и опаздывает, потому что его рейс задерживается. Это объясняло его отсутствие, но где же Сара?

— Босс!

— Доктор Левински!

Грег махал мне, стоя возле стола с закусками. Лорен была с ним. Пошатываясь от голода, я кое-как доковылял до них и попытался обуздать первобытный инстинкт, сунув в рот горсть слоеных пирожков с начинкой из лобстеров.

На Греге кривовато сидел взятый напрокат смокинг. Зарплата практикантки не позволяла Лорен широко экспериментировать с вечерними нарядами, и букетик орхидей на лацкане пиджачка стал отчаянной попыткой компенсировать скромность костюма. Я сделал мысленную пометку, что следует подписать приказ о повышении ее зарплаты. Но тут же вспомнил: благодаря заботам Барта Риджфилда я теперь не смогу подписать даже заявку на покупку нового коврика для мыши.

— Когда вас выписали из больницы, шеф? — спросила Лорен.

— Никто меня не выписывал. Я сбежал. Спасибо, что спасла мне жизнь, Лорен. Ты поняла, что я говорил о наноткани?

— Помню, вы что-то пробормотали, перед тем как вырубиться. Никаких проблем, босс. Мы готовы начать.

— Готовы начать? — Я побледнел. — Так ты хочешь сказать, что вы не…

— Теперь уже в любую минуту, — подтвердил Грег, взглянув на часы. — У Сары все готово для триумфа.

— Ни в коем случае, — заявил я. — Где вы установили…

— АААААXXXX!

Никогда прежде не слышал такого выразительного и многоголосого вздоха. В дальнем конце атриума собралась толпа. Я попытался растолкать стену из смокингов и платьев. Я уже понял, кто является предметом восхищения, но еще не знал, чем именно сражено общество.

Само собой, это была Сара.

На ней красовалось строгого покроя мини-платье из красной металлизированной ткани, сочетающейся с ее карими глазами и темными волосами. Туфли дополняли платье, равно как и чулки мягкого оранжевого оттенка. Просто, элегантно и со вкусом.

И тут ее платье начало меняться.

Пока Сара шла через комнату, ее юбка быстро удлинилась, одновременно на левом бедре появился разрез до самого низа. Ткань стала золотистой, такое же изменение претерпели чулки и туфли. Я заметил украшенную камнями ленту, скрытую в зачесанных назад волосах Сары, — в кибернетическую тиару встроили несколько фальшивых бриллиантов, чтобы замаскировать ее функцию. Сквозь тонкие чулки я разглядел еле выступающие горошинки, образующие перекрестную структуру, — микропроцессоры нательной сетки.

Нас разделяло слишком много людей.

— Сара! — крикнул я. — Я здесь!

Она послала мне воздушный поцелуй — как принцесса, приветствующая своих подданных, — и отвернулась. Я заметил, как синяя тафта начала превращаться в черный бархат — это Сара готовилась очаровать одного из членов совета директоров.

Я попытался расслышать пощелкивание АЦП, но в гуле разговоров собравшихся на банкет гостей это оказалось невозможным. Я начал протискиваться сквозь толпу, пытаясь отыскать Сару по платью… пока не сообразил, что сейчас на ней надето нечто совершенно иное. Я едва не прошел мимо брюнетки с длинными, до пояса, волосами и лишь в последний момент заметил в них ленту.

— Сара! — окликнул я.

Она обернулась, блеснув зелеными глазами и облаченная теперь в облегающее бирюзовое платье до пола.

— Рада тебя видеть, Нат. Где ты пропадал?

— Неважно, где я был. Мне надо с тобой поговорить.

Она тряхнула головой, отбрасывая на спину длинные золотисто-каштановые локоны и теребя оборки черного коктейльного мини-платья.

— Это не может подождать? Мне сейчас так весело… — Она произнесла это мягко, но в голубых глазах мелькнул намек на раздражение. Отвернувшись, она направилась к главному фининспектору корпорации.

Между нами кто-то вклинился, и я потерял ее из виду. Когда я снова попытался отыскать Сару, ее нигде не было, а всеобщее внимание привлекла платиновая блондинка в шелковом кимоно. Фигура блондинки показалась мне смутно знакомой.

— Сара! — Она обернулась, и мне пришлось распихать трех акционеров, чтобы оказаться рядом с ней. — Что случилось с твоими волосами? И с глазами?

— Тебе понравилось, Нат? — Сара прихорошилась. — Мы это с Лорен придумали. Тот же исходный принцип, что и у твоей первоначальной идеи.

Сара закрепила волосы, накрыв их чем-то вроде кибернетической сетки для волос, сделанной из моноволокна с микропроцессорами в узлах. Прозрачные ниточки моноволокна были почти невидимы. А поверх этой сеточки Сара надела цифровой парик, изготовленный из длинных волосков нашей наноткани. Волоконца смотрелись почти в точности как человеческие волосы… только постоянно меняли цвет, текстуру и длину. У меня на глазах Сара поменяла несколько причесок — пышная укладка цвета воронова крыла, затем копна каштановых волос, светлые локоны и рыжевато-золотистый каскад.

Но что она сделала с глазами? Я присмотрелся внимательнее.

— Мягкие контактные линзы, — прошептала она. — Несколько тысяч наноботов — микроскопических роботов — на наружной поверхности каждой линзы, но только над радужной оболочкой. А приказы они получают отсюда. — Волосы Сары отодвинулись сами собой, открыв два миниатюрных дифференциальных усилителя, скрытых в серьгах. Пока она объясняла, я с трудом разглядел два оптических волокна ЭОГ на ее надглазничных валиках, скрытых под слоем теней для век. — С помощью призматических граней своих экзоскелетов наноботы отражают одну волну видимого света и поглощают все остальные. Когда я приказываю наноботам поменять грани, это меняет длины волн. — Глаза Сары, пока она это описывала, стали лиловыми, затем дымчато-серыми, потом тепло-карими. На другом конце зала вокалист джазового квартета пел о девушке с калейдоскопическими глазами.

— Сара, прошу тебя, выслушай меня, — быстро произнес я, стараясь, чтобы нас не подслушали. Но ее наряды стали центром внимания, я стоял рядом с ней, поэтому тоже привлекал взгляды — но уже другого сорта. — Сара, с нанотканью, которая на тебе надета, кое-что не в порядке. Я помогу тебе незаметно уйти, и…

— Я никогда в жизни не уходила незаметно!

Сара развела руки и изящными пируэтами затанцевала по залу. При этом цвет ее платья менялся — зеленый, янтарный, серебристый, радужный, а длина юбки, декольте и рукава увеличивались или уменьшались. Платье то прилегало, то становилось просторным и вихрилось вокруг ее кружащегося тела. Несколько человек зааплодировали, где-то блеснула фотовспышка. А я тем временем заметил кое-что еще: кажется, у Сары менялось не только платье, но и рост.

Пока толпа наблюдала за сменой платьев и причесок Сары, я стал приглядываться к ее ногам. И увидел, что туфли не только меняют цвет и форму, но и их каблуки меняют толщину и высоту. Очередной пируэт Сара начала, обутая в красные атласные «лодочки» на двухдюймовых каблуках. Через несколько оборотов они превратились в низкие босоножки из коричневой замши, которые миг спустя стали черными башмачками с кружевным верхом на четырехдюймовых шпильках. Вместе с фасоном обуви менялся и рост Сары.

Ко мне подошла Лорен с бокалом в руке.

— Помните ЭРЖ, о которых мы говорили, босс? Пока я колдовала с рецептом ваших нуклеотидов, Грег и Сара переделали ее нательную сетку, и теперь Сара может носить микропроцессоры под пятками. Видите чулки на Саре? — Лорен покачала головой и выпила добрую половину своего мартини. — Так вот, никакие это не чулки. Платье Сары, колготки и туфли — это одна непрерывная трехмерная сетка нуклеотидных молекул, но разные участки этой сетки имитируют различные материалы. Нам пришлось увеличить концентрацию диметилсилоксана в наноткани, окружающей ноги Сары, чтобы полиэтиленовые цепочки, формирующие каблуки ее туфель, обрели достаточную жесткость и могли выдержать вес Сары.

Мне хотелось узнать все подробности, но времени не оставалось.

— Лорен, что произошло в исследовательском центре после того, как я…

— После того как вы перетрудились? — уточнила Лорен, сочувственно предложив эвфемизм. — Как только вас там не стало, мистер Риджфилд убедил совет директоров уволить вас по статье, на основании умственной нестабильности. А Сара теперь новый директор научно-исследовательского отдела.

Сара! Я смотрел на нее через зал, но красавица не обернулась. Она купалась во внимании двух пожилых членов совета директоров, а наноплатье в это время меняло длину и форму декольте, чтобы старые хрычи могли хорошенько рассмотреть их нового директора по науке. Саре вполне хватало управленческих навыков и научной подготовки, чтобы сменить меня, но я помнил, как она улыбалась Барту Риджфилду в лаборатории биохимии. Интересно, была ли Сара ни о чем не подозревающей помощницей Риджфилда, точившего на меня зуб, или же на ноже, который тот вонзил мне в спину, есть отпечатки и ее пальцев?

С политикой я мог разобраться и потом, сейчас меня волновало нечто более насущное. Я махнул Грегу, чтобы он присоединился к нам, а потом спросил его и Лорен:

— Вы мне все еще доверяете?

— Абсолютно, — сказал Грег. Лорен кивнула.

— Тогда слушайте внимательно. Наноткань ведет себя не так, как предусмотрено программами. Я думаю, что она может быть живой.

Лорен уронила бокал. Джаз играл «Дьявола в синем костюме». В дальнем конце зала Сара танцевала под эту музыку, облачившись в облегающее платье из ярко-синего шифона.

— Пока на Саре надета эта штука, ей грозит опасность, но она мне не верит. Вы мне поможете? — Они кивнули. — Грег, проверь, пусто ли сейчас в фойе. Если нет, очисти его. Лорен, скажи Саре, что кто-то важный хочет поговорить с ней в фойе.

— Съемочная группа, — сымпровизировала Лорен. — У них много камер и прожекторов. Они не могут внести аппаратуру в зал, поэтому Саре нужно выйти к ним.

— Отлично. Как только Сара окажется в фойе, ты, Грег, станешь охранять дверь, чтобы никто не смог нам помешать. А я попробую задержать Сару, пока Лорен не отключит АЦП и его блок питания.

— Минуточку, — нахмурилась Лорен. — Если я отключу питание, одежда Сары утратит молекулярную когерентность. И станет жидкой.

Лорен была права — после щелчка выключателя Сара станет совершенно голой, если не считать моноволоконной сеточки под нанотканью. А это плохо — я пришел сюда спасать Сару, а не подвергать ее унижению. — Хорошо, — сказал я Лорен. — Питание не выключай, но будь готова выключить, если возникнет непредвиденная ситуация. А я попробую найти какой-нибудь плащ — на случай, если Саре придется неожиданно обнажиться. По местам!

Лорен и Грег обменялись долгими взглядами, и я догадался, что они сейчас пытаются решить — или я абсолютно прав, или окончательно свихнулся. Ответ я узнал через секунду, когда Грег отправился освобождать фойе, а Лорен пошла заманивать Сару.

* * *

Когда Сара вошла в фойе, она снова была одета иначе — в платье пастушки с юбкой-передником — и стала голубоглазой блондинкой. Она выглядела поразительно беззащитной и невинной, и когда я ее увидел, то снова в нее влюбился. Я словно разделился — одна моя половинка хотела встать на колено и сделать ей предложение руки и сердца. И я старался подавить голос второй половинки, которая думала о том, как было бы здорово примерить одеяние Сары.

Я услышал, как Грег щелкнул замком у меня за спиной, запирая дверь.

— А где камеры? — вопросила Сара, оглядываясь, и увидела меня. — Ты! Могла бы сама догадаться! Выпустите меня, или я…

— Сара, ты должна меня выслушать, — торопливо заговорил я, пока она дергала дверную ручку.

— Я ничего не обязана делать. — Обернувшись, она уставилась на меня холодными карими глазами. Темные волосы свернулись в тугой узел, а одежда трансформировалась в голубой костюм-тройку в мелкую полоску, сразу превратив ее в деловую женщину. — Что это ты так всполошился, Нат? Боишься, что я украду твою честь изобретателя наноткани?

— Наноткань небезопасна… — начал я.

— Наноткань — хит сегодняшнего вечера, — поправила Сара. — Каждый в этом зале желает знать, как мой наряд работает и как мы его разработали. Когда эти новости попадут в прессу, акции нашей компании взлетят до небес. Послушай, Нат, мне жаль, что ты потерял работу. На пресс-конференции я намерена объявить тебя автором исходной идеи. Но ты работал по контракту с Маккоркиндейлом, поэтому все патенты и гонорары принадлежат…

— В гробу я видал все патенты! Ты должна снять эту штуковину. Она слишком опасна…

Я потянулся к прическе Сары, намереваясь снять кибернетическую головную ленту. Волосы Сары взметнулись и хлестнули меня по руке, будто плетью. Я невольно попятился, морщась от сильной боли, а нанопарик Сары свернулся в защитный кокон вокруг ленты.

Сара внезапно побледнела:

— Ты не пострадал, Нат? Я этого не делала. Это сделали волосы! То есть мой парик…

Тревога в ее голосе казалась искренней, но верить ей я больше не мог. Развился ли разум в наноткани ее парика или он подчиняется командам Сары? Может быть, она и не отдавала сознательной команды атаковать меня, но наноткань все же отреагировала на какую-то темную мысль из ее подсознания.

— Сара, выслушай меня, пожалуйста, — быстро проговорил я. — Наноткань не подчиняется программам. Она каким-то образом извлекает сведения о новых платьях и тканях из разума того, на ком она одета. А у тебя могут найтись желания, которые ты хотела бы подавить, и…

— Говори за себя, Нат, — оборвала меня Сара. Теперь она стала надменной императрицей и дополнила эту роль платьем в стиле девятнадцатого века и подобием прически Марии-Антуанетты. Платье обзавелось кринолином, который становился все шире, отталкивая меня от Сары. — Мне не нужно подавлять свои желания, Нат. В отличие от одного биохимика, который любит рядиться в женскую одежду. И который угробил свою карьеру, решив искупаться нагишом в лаборатории. — Она по-кошачьи улыбнулась. — Барт был прав, когда предложил мне твою работу, Нат. Ты недостаточно нормален, чтобы…

— Барт?! — рявкнул я, и Сара покраснела, сообразив, что проболталась. У Риджфилда не было полномочий назначать на мое место Сару или кого угодно. Нового директора научно-исследовательского отдела мог назначить лишь совет директоров в полном составе и по результатам голосования. Но весь этот чертов совет лежал у Риджфилда в кармане, рядом с бумажником. — Значит, вы с Риджфилдом спланировали это вместе, Сара?

— Нет, Нат. Ты неправильно меня понял.

Цвет лица Сары за рекордно короткое время изменился от бледного до пунцового, а после этих слов она вдруг стала розовощекой, как невинная девочка. На миг я едва не поддался искушению поверить ей… пока не заметил, как розовая полоска смещается по лицу Сары от челюсти к скулам, выделяя их и придавая ей выражение ясноликой невинности, которое ей понадобилось в подтверждение только что произнесенной лжи. Ее косметика тоже состоит из наноботов! У этой женщины уже не осталось ни единой черточки, которой я смог бы поверить…

— Я правильно тебя понял — в первый раз за все время, — возразил я, наливаясь гневом. — Это ты и Риджфилд, да?

Когда я назвал это имя, произошло нечто странное. На миг весь ансамбль Сары — платье, волосы и даже поверхность ее глаз — замерцал и растворился. И на мгновение Сара оказалась совершенно обнаженной, если не считать моноволоконной сетки, надетой под цифровую одежду. Затем наноткань восстановила молекулярную когерентность, и Сара вновь «оделась». Может, это Лорен что-то сделала с источником питания ее электроники?

Я заговорил еще быстрее:

— Риджфилд с самого начала был против меня, и ты увидела в этом свой шанс. Ты метила на мое место, поэтому влезла к нему в доверие…

И тут Сара меня ударила. Когда она стала замахиваться, в руке у нее ничего не было, но я увидел, как рукав удлинился — несколько слоев молекул переместились. По мере приближения ладони к моему лицу что-то обволокло ее руку, меняя цвет и молекулярную структуру. Черная кожаная перчатка, усеянная острыми металлическими шипами, хлестнула меня по щеке и мгновенно втянулась обратно. Когда Сара отвела руку, ее ладонь снова была свободной. Все произошедшее длилось не более трех секунд.

На щеке выступила кровь. А я гадал — Сара сознательно причинила мне боль или же наноткань воспользовалась ее мыслями?

— Я ни к кому никуда — как ты выразился — не влезала. — Глаза Сары пылали огнем: на поверхности ее контактных линз вспыхивали искорки и язычки пламени. — Я не меньше тебя компетентна, чтобы возглавлять отдел. Даже более компетентна, потому что не чокнутая и не извращенка. Когда Барт… когда мистер Риджфилд выдвинул меня кандидатом на твое место, он предупредил, что кое-кто из более пожилых членов совета директоров может не принять идею о женщине, наделенной столь большой властью. А у меня появилось искушение сказать им правду, Нат: я могу занять твое место, но никто и никогда не сможет надеть твои трусики. — Сара холодно улыбнулась, собираясь нанести окончательный удар. Теперь она была одета как для роли леди Макбет, а длинные черные волосы растеклись по спине. — Слушай, Нат, и слушай внимательно: твою должность мне предложили исключительно на основании моих заслуг. И между мной и Бартом Риджфилдом нет абсолютно ничего, кроме профессионального уважения. Поэтому если у тебя появилась дурацкая идея о том, что я пробилась на самый верх через постель…

— Я видел, как ты смотрела на Риджфилда, — горько возразил я. — Когда-то ты смотрела так на меня. Возможно, пока ты еще не прыгнула в постель к Риджфилду и его портфелю акций, но тебе этого очень хочется…

Сара даже яростно зашипела, когда ее волосы вздыбились извивающимися щупальцами, наподобие змей у Медузы.

— У меня нет интереса к Барту Риджфилду — ни финансового, ни сексуального, — заявила Сара, но теперь я знал, что она лжет. — Хотя это и не твое дело, но мы с Бартом друзья и коллеги.

«Она лжет, лжет, лжет…»

Сара отвернулась и толкнула запертую дверь. Я мог бы поклясться, что на мгновение передняя часть ее платья трансформировалась в стальные доспехи, прикрывающие торс и руки. Она с неожиданной силой толкнула дверь плечом, и замок не выдержал. Дверь с треском распахнулась. Грег отпрыгнул в сторону, когда Сара промчалась мимо него, пересекла атриум и направилась к банкетному залу. Я наконец-то заправил рубашку в брюки и двинулся за ней.

Банкетный зал плотно наполняла толпа. Я просканировал ее в поисках выразительного подбородка с ямочкой, но Риджфилда так и не увидел. На трибуне стоял Декстер Маккоркиндейл, толкая речь о своем блистательном технологическом прорыве. Он отчаянно импровизировал, потому что понятия не имел, как работает наноткань. Как только вошла Сара, Маккрокодил облегченно выдохнул.

— А вот и дама, на которой она надета! — объявил он и первым зааплодировал.

Направляясь к подиуму, Сара что-то шепнула охранникам и показала на меня. Парни кивнули.

— Босс! — В банкетный зал вошла Лорен, тяжело дыша от волнения. — Сработало?

— Что сработало?

— Я отключила питание ее электроники, чтобы она… — Лорен недоуменно смолкла, увидев поднимающуюся на подиум Сару. — Но если я отключила батареи, то что удерживает волокна наноткани?

— Не знаю, — честно ответил я. Но я уже начал угадывать ответ. Несколько недель назад я пошутил о том, что неплохо бы использовать вырабатываемое телом Сары электричество для питания всей этой электроники. А теперь вспомнил, каким выжатым я себя ощущал после того, как нуклеотидный гель окутал мое тело… и какое сексуальное напряжение я при этом испытывал. Наноткань питалась эмоциями и мыслями Сары, используя их в качестве источника энергии… и подталкивая ее разум в направлении ее запретных мыслей и эротических желаний. Когда наноткань была на мне, она вынудила меня раскрыть тайный образ госпожи Таши. Сара утверждала, что у нее нет тайного «я», но я-то знал, что она скрывает и отрицает сексуальные мысли о Риджфилде.

Сара поднялась на подиум и под оглушительную смесь аплодисментов, возгласов и свистов покружилась на сцене, демонстрируя, как ее наряд меняется калейдоскопом множества стилей, цветов и фасонов. Это был целый показ мод, устроенный одной женщиной.

Сара взяла микрофон у Маккоркиндейла. Послав слушателям несколько воздушных поцелуев, она начала объяснять исходные принципы строения и конструкции наноткани. Она поведала пяти сотням внимательных слушателей, что изобретение наноткани стало результатом долгой и упорной работы целой команды. Но моего имени она не назвала, да я не удивился этому.

Я стал пробираться к сцене.

— Но есть один человек, которому я обязана больше, чем кому бы то ни было, — заговорила Сара. — Я уверена, все вы знаете, о ком я говорю. Мне лишь жаль, что он…

Неожиданно путь мне преградили два комплекта мускулов в смокингах из синтетической шерсти.

— Прошу вас немедленно покинуть отель, сэр, — пробасил один из великанов. — Иначе мы будем вынуждены вас арестовать.

Сара в это время изобразила еще несколько пируэтов, а слушатели радостно завопили, когда ее наряд и прическа изменились в очередной раз. Неожиданно в дальнем конце зала возникла какая-то суматоха, дверь распахнулась и вошла большая, скульптурно высеченная челюсть с прикрепленным к ней Бартом Риджфилдом.

— Извините за опоздание, — воскликнул он. — Я не пропустил главного?… Сара!

— Барт! — крикнула она в ответ.

Когда появился Риджфилд, все глаза в зале, за исключением взглядов охранников, были устремлены на Сару. Поэтому я вместе со всеми увидел красотку в тот момент, когда они с Риджфилдом встретились взглядами. А потом все увидели, что произошло дальше.

Одежда Сары исчезла. И она осталась совершенно голой на сцене, перед пятью сотнями очень важных персон, представляющих науку и промышленность. Интимные подробности анатомии Сары каким-то образом выделились, ясно виднеясь в свете прожекторов. Взвизгнув, Сара попыталась закрыться руками, но те очень странно окаменели, как будто прижатые к бокам невидимыми стальными путами. Она попыталась спрятаться за подиумом, но и ноги у нее окаменели. От страха?

Со всех сторон засверкали фотовспышки. Я попробовал шмыгнуть мимо охранников, но они меня схватили. Одного я ударил головой в нос, второго — коленом в пах. Затем, сорвав со стола скатерть, прыгнул на сцену и закутал Сару. Охранников я скорее удивил, чем вывел из строя, — оба выхватили дубинки и направились ко мне.

Дальше я ничего не помню.

* * *

Что ж, теперь все это уже в прошлом. После такого конфуза Сара уволилась из исследобательской лаборатории. Барт Риджфилд женился на какой-то старлетке со вздернутым носиком. У него хватило наглости отпустить колкость в адрес «одной шлюхи-нимфоманки, которая попыталась обольстить меня на публике, сняв с себя одежду». Я хотел врезать ему в нос, однако подвернулся подбородок. Но это неважно, потому что через день после свадьбы Риджфилда уличили в мошенничестве с ценными бумагами, и теперь он пребывает в тюремной камере.

Сару чрезвычайно впечатлило, что я свалил двух вооруженных громил, чтобы спасти ее от публичного позора.

— В тебе гораздо больше настоящего мужчины, чем я считала, — поведала она мне потом, когда мы были наедине. — И, наверное, госпожа Таша более мужественная, чем я о ней думала.

Я единственный, кто знает, что же тогда реально произошло. Когда начался тот кошмар, я стоял возле Сары и увидел то, чего не смогли разглядеть остальные, находившиеся поодаль: сеточку крошечных микропроцессоров под кожей Сары. Но это не была ее настоящая кожа. Нательная кибернетическая сетка располагалась именно там, где ей полагалось — на коже Сары. А выглядела она голой потому, что наноткань покрыла ее слоем нуклеотидов, структура которых имитировала цвет и текстуру обнаженной кожи женщины.

Но с одним отличием.

Я знал, как выглядит Сара обнаженной. Подобно любому человеку, пережившему восемнадцатый день рождения, Сара в некоторых местах обвисла. Одни части ее тела были крупнее, чем ей хотелось бы, другие — меньше. Но о пропорциях позаботилась наноткань. Когда Сара стояла на сцене якобы обнаженной, ставший невидимым костюмчик подкорректировал фигуру, согласно представлениям хозяйки об идеале: прибавил телу упругости, подчеркнул талию и сжал бедра. Он выставил Сару обнаженной, только лучше. Наноткань слегка улучшила внешний вид наиболее эротичных частей тела. Капельку темно-красного цвета на соски. И чуть больше розового в тех местах, где это даст наибольший эффект.

Наше подсознание не носит те же одеяния, что и наше сознательное «я», и думаю, что наноткань оказалась наиболее чувствительной к структуре биотоков наших скрытых мыслей.

Сара заявляла, что у нее никогда не возникало сексуального влечения к Риджфилду. Пожалуй, на сознательном уровне так оно и было. Но я полагаю, что подсознательно Саре хотелось, чтобы Барт Риджфилд увидел ее обнаженной… причем увидел в более молодом, упругом и впечатляющем варианте. Когда Риджфилд вошел в банкетный зал и встретился с Сарой взглядом, ее тайное желание внезапно оформилось, и наноткань смогла его уловить. И не только уловить, но и исполнить подсознательное желание женщины — изменив и улучшив очертания ее тела, а затем выставив ее обнаженной, — точно так же, как она выполнила мое тайное желание одеться госпожой Ташей.

Я не просил Сару это подтвердить, но подозреваю, что она тайно фантазировала о том, что ее вынуждают появиться на публике обнаженной против ее воли. Разумеется, сознательно она такой сценарий отвергала. Это объясняет, почему наноткань стала жесткой в некоторых местах, прижав ее руки к бокам и сделав неподвижными ноги, чтобы она не смогла прикрыться, сбежать или как-то иначе прервать исполнение своей тайной фантазии.

Только не подумайте, что я осуждаю Сару. Вы ведь знаете о моих грехах. Людям, живущим в стеклянных домах, следует переодеваться в подвале.

Итак, я не вернулся на прежнюю работу, но не жалею об этом. Благодаря плану распределения прибылей и нашим фондовым опционам, мы с Сарой за годы работы в корпорации Маккоркиндейла стали владельцами довольно лакомого кусочка. Мы продали наши акции — вызвав панику среди прочих акционеров — и вложили деньги в создание независимой исследовательской лаборатории. Лорен и Грег отклонили заманчивые предложения нескольких корпораций и теперь работают у нас.

У компании Маккоркиндейла дела плохи. На следующий день после увольнения Сары, половина научно-исследовательского отдела его корпорации была обнаружена в лаборатории нанотехнологий, одетая лишь в… короче, камеры службы безопасности записали все. Кадры получились шокирующие! Но одно доброе дело они, по крайней мере, сделали: теперь, когда записи показали по национальному телевидению, никто уже не верит в старую байку о том, что ученые — это сухари, лишенные сексуальных желаний.

Тем временем в нашей с Сарой лаборатории дела идут прекрасно. Мы уже запатентовали новую основу для нанесения косметики на базе нанотехнологий, которая меняет тон, подстраиваясь под выражение лица дамы. Отчеты о пробном маркетинге выглядят хорошо, и мы готовы начать производство.

Разумеется, бюджет у нашей лаборатории скромный, и нам приходится экономить. Поэтому мы с Сарой живем в одной квартире. Отношения у нас сложились замечательные: счета мы оплачиваем пополам, а по рабочим дням легкую домашнюю работу Сара берет на себя. Я возглавляю лабораторию, поэтому домашней работой не занимаюсь совсем.

По выходным Сара заставляет меня надеть парик и костюм горничной. Госпожа Таша ныне понижена в должности — со «строгой госпожи» до личной прислуги Сары. Поэтому на Ташу возлагается вся уборка, стряпня и поднятие тяжестей, и еще Сара учит Ташу делать педикюр и массаж ног.

Да, все мы очень счастливы.

Перевел с английского Андрей НОВИКОВ

© F. Gwynplaine MacIntyre. Smart Fashions. 2008. Публикуется с разрешения автора.

Валерий Гвоздей Соседняя комната

1.

Тряхнув головой, я восстановил ясность мысли.

В моем кабинете, разглядывая задержанного, сидели я, зам и двое рядовых в форме — они произвели задержание.

Как он проник на территорию ЦЕРНа, Европейского исследовательского центра физики элементарных частиц? Как он миновал ограждение, весьма надежную охрану? С некоторых пор здесь введена строгая пропускная система. И она периодически ужесточается — накануне, а также во время ответственных экспериментов.

Охрану возглавлял я. В ее эффективности можно было не сомневаться.

До нынешнего утра.

Необходимо узнать все, чтобы исключить подобные эксцессы в будущем.

Как несправедливо…

Благословенный край. Одно из красивейших мест на планете. Женевское озеро в двух шагах, уютные деревушки. Заснеженные горы на северо-западе и сияющий Монблан на юго-востоке… Хотя ангароподобные здания среди полей, на границе Швейцарии и Франции, наверное, портят вид окрестностей.

Штаб-квартира ЦЕРНа — в Женеве, а его главный инструмент — Большой адронный коллайдер — здесь, на территории Франции. Элементы комплекса расположились по обе стороны границы. Международный проект — в подготовке участвовали две тысячи специалистов из полусотни стран.

Кое-что о проекте мне было известно в деталях, по долгу службы.

Сам Большой адронный коллайдер размещен глубоко под землей, в двадцатисемикилометровом кольцевом туннеле. В газетах его называют «генератором миниатюрных черных дыр». Чудики в нем разгоняют и сталкивают ядра атомов водорода, атомов свинца. Я не первый год занимаю свой кабинет. Но до сих пор отношусь к этим играм с некоторой опаской. Я обыватель. По мне, чем меньше дыр — тем лучше.

Иногда меня охватывает недоумение. Ведь я бывал внизу. От циклопических размеров оборудования замирает дух. Обывателю трудно представить себе напичканный сенсорами детектор сорока шести метров длиной и двадцати пяти — высотой. Ну а весит махина двенадцать с половиной тысяч, не килограммов — тонн. В коллайдере четыре детектора, они функционируют на разных принципах, однако все — огромные. Это сколько ушло металла, электроэнергии, труда…

А теперь еще несанкционированное проникновение.

Типичный очкарик. Немолодой, уже основательно потрепанный жизнью. С брюшком, правда, не таким солидным, как у меня. С унылым и в то же время наивным выражением лица. Одинокий, судя по всему. В мятом синем комбинезоне, белой футболке, синей куртке… На комбинезоне — знак ЦЕРНа, две хвостатые окружности, наложенные друг на друга. Это похоже на кусок трубы. Или на индукционную катушку в стадии намотки.

Сидит на стуле и виновато хлопает глазами.

Из когорты высоколобых чудиков. Не от мира сего. Я тут много видел таких. Не за их работой, в которой я ничего не понимаю. Чаще — в кафетерии ЦЕРНа, или, как здесь говорят, в кантине. Высоколобые чудики, небрежно одетые и вечно углубленные в размышления о тайнах мироздания, пьют свой утренний кофе с круассаном, вряд ли замечая вкус и того, и другого. На обед съедают фирменные блюда с названиями, далековатыми от кулинарии, но близкими к физике, к науке вообще, ласкающими слух ядерщика. Вечером иногда выпивают по кружке пива. Или грезят о прорывах в неизведанное, стоя на террасе кантины и глядя на белый от снега Монблан…

Неподалеку от Сасси, в чистом поле можно увидеть огромный павильон, очень похожий на летный ангар. Там один из входов в подземелье и оборудован лифт. Перед спуском выдают цветные пластмассовые каски, на случай аварии — кислородные маски. Внизу бетонные искусственные гроты, коридоры. Длинные ряды полок, заставленные непрерывно работающими компьютерами. Объединенные в общую систему, компьютеры ведут обработку информации, полученной в ходе экспериментов. Металлическая лестница. Узкий, освещенными лампами дневного света проход. Нужно идти, минуя поворот за поворотом. И вот павильон размером с футбольное поле, до потолка — двадцать семь метров. Сплошные кабели, трубы, котлы, насосы, детекторы, высотой с многоэтажный дом. А еще камеры, всюду камеры.

Неужели чудик надеялся пройти незамеченным?

Где он, кстати, мог остановиться? В отеле ЦЕРНа все номера на месяцы вперед наглухо забронированы.

И кто перед нами? Откуда?

Ни в одной доступной базе данных это лицо не встретилось. Отпечатки пальцев тоже не решили проблемы. Наоборот, только запутали. В его пропуске, в виде карточки с микрочипом, значилось — Мирко Стефанович, постоянный сотрудник ЦЕРНа. А этого не могло быть, несмотря на отдаленное внешнее сходство.

Мирко Стефанович лет на двадцать моложе его, стройнее. Волос куда больше. На лысину и намека даже нет — в отличие от некоторых. У задержанного обнаружились шрамы на ногах, в области колен, на руках, в локтевых суставах. Последствия аварии?… У Стефановича их не было.

Кроме того, Мирко Стефанович находился в отпуске.

Удостоверение оказалось, разумеется, поддельным. К сожалению, этого не скажешь о мощной взрывчатке, найденной при обыске. Наш специалист опознать ее не сумел. Никогда не видел ничего подобного, даже не слышал. И я заподозрил очкарика в принадлежности к международной террористической организации.

Пока задержанный считался инкогнито. Мы окрестили его Геростратом — в традициях отдела. У нас все имеют, так сказать, оперативные псевдонимы, хотя и неофициально. Это помогает снизить до предела утечку информации — если она кого-то интересует, конечно.

Есть прозвище и у вашего покорного слуги. В глаза меня тут называют шефом, а за глаза — Бегемотом, в соответствии с комплекцией. Донесли верные подхалимы. Я не обижаюсь. На мой взгляд, такие вещи укрепляют корпоративный дух и способствуют единению коллектива. Оперативный псевдоним моего зама — Тарантул. Похож. Костлявый, длинные жесткие волосы торчат во все стороны. Галстук вечно сбит. Он считается продвинутым. Водит дружбу с чудиками, нахватался у них всякого. Метит на мое законное место.

В физике элементарных частиц Герострат, видимо, разбирался. Уж очень ловко сыпал терминами. Но, говоря о мотивах своего поступка, нес чущь.

Я хотел устроить ему очную ставку с кем-нибудь из ученых ЦЕРНа, может, и с Мирко Стефановичем. Однако сверху мне санкции не дали. Видимо, не хотели огласки инцидента. Еще бы… Такие деньги вбуханы…

Кроме того, готовился важный эксперимент. У высоколобых чудиков все эксперименты важные. Можно подумать, человечество жить дальше не сможет — если чудики не откроют вдруг очередную элементарную частицу.

Кто же он? Сторонник партии «зеленых»? Раньше они боролись за права животных, рыб и растений. Теперь взялись спасать от вивисекции элементарные частицы?…

Антиглобалист?

Представитель еще какого-нибудь общественно-политического течения?

Версию о международной террористической организации я решил держать про запас.

Если верить Герострату, выходило, что он спасал человечество, а мы — воспрепятствовали благородному акту.

Я предложил рассказать подробнее. Он рассказал.

Все началось с публикации в «Курьере», ежемесячном журнале ЦЕРНа. Специалисты не обратили на нее внимания. По их мнению, сделанные авторами наблюдения характеризуют незначительный побочный эффект исследований, весьма спорный и весьма далекий от магистрали — от поисков хиггс-бозонов, от суперсимметрии, от ловли свободных кварков, от теории струн…

Впечатление статья произвела на трех человек, которые поняли, что незначительный побочный эффект может перевесить все основные. То не были ученые с мировым именем, талантливые открыватели новых путей в естествознании. Но они имели чутье.

Двое молодых ученых — авторов статьи — покинули коллектив сотрудников ЦЕРНа. В последующие годы ни в «Курьере», ни в каких-либо других научных изданиях материалы о странном явлении уже не появлялись. Однако это не означало, что явление более не изучалось. В США, в Техасе, напомнил чудик, начали строить огромный ускоритель, а потом отказались от замысла, хотя затратили несколько миллиардов зелененьких.

Якобы отказались. Якобы.

2.

— Вы упомянули статью в «Курьере», — сказал Тарантул, обращаясь к Герострату. — В чем ее суть?

— Теоретики считали, что при столкновении частиц могут возникнуть условия, аналогичные первым долям секунды после начала всех начал — Большого взрыва. Так и вышло. Но однажды возникло еще кое-что. Первичное состояние материи. Сингулярность.

Мой зам шагнул к компьютеру. Он не упускал случая продемонстрировать свою осведомленность в области современных технологий.

— Не нужно искать статью… — улыбнулся Герострат. — Результаты, на которых она базируется, тут получат через полторы недели.

Через полторы недели должен состояться «важный эксперимент», вспомнил я. Совпадение? Или чудик располагает информацией? Взял же он где-то образец пропуска…

• Тарантул сел.

— Первичное состояние материи — и что?

— Материя в своей глубине хранит память о том состоянии вещества, в каком оно пребывало до Взрыва, память о сингулярности. Мы научились локально вызывать, поддерживать это состояние с помощью направленных магнитных полей.

— А при чем тут Большой взрыв? Он произошел более тринадцати миллиардов лет назад.

— Но в квантовой физике эта память — одна из граней современной реальности. Не отстоящая от нас с вами на тринадцать с лишним миллиардов лет. Она здесь и сейчас. Это — как войти в соседнюю комнату. В точке сингулярности потенциально, в свернутом виде, присутствуют объекты, явления, процессы, имеющие место сегодня. В том числе мы с вами.

— Очень интересно.

— В научной и в околонаучной прессе настолько часто декларируется нерасторжимая связь пространства и времени, что существо этой связи уже не обсуждается. И ускользает. Давайте представим шар. Так проще объяснить. Мы совершаем движение, только не сразу вовне, а путем углубления в микромир или в центр шара. Тогда преодоление очень больших расстояний занимает крайне мало времени — поскольку в сингулярности нет расстояний, пространства, а значит, и времени. Естественно, мы начали с неживых объектов, потом занялись живыми существами. Освоив технологию, перешли к людям. Принципиальной разницы нет. Проблема заключается в выборе нужной точки на поверхности шара.

Нить рассуждений слегка ускользала от меня. Терпеть не могу абстракций.

— Какого шара? — не выдержал я и оправил на себе костюм.

Герострат смутился.

— Мы же условились, — пробормотал он. — Поверхность шара — это нынешнее состояние материи, Вселенной. Чтоб попасть из одной точки на поверхности шара в другую, можно двигаться вдоль поверхности, но тогда нужно преодолеть огромные расстояния. Это влечет огромные затраты энергии, времени, других ресурсов. В масштабах Вселенной человек так мал, а его жизнь так коротка… В сингулярности пространственные, временные характеристики не имеют значения. И перенос в заданную точку происходит мгновенно. Проблема в нацеливании. Серия экспериментов позволила разработать систему ориентирования. Пройден долгий путь. Аппаратура стала компактной, ее легко встраивать…

Мой зам заерзал, ему не терпелось блеснуть эрудицией:

— Чтобы уйти как можно дальше вперед, нужно вернуться как можно дальше назад… А что происходите живым существом, когда вы пропускаете его через сингулярность?

— Ничего. Что может происходить там, где нет пространства и времени?

— А как же закон сохранения энергии, массы?

— Она преобразуется в импульс смещения.

— Перемещения в подпространстве?

Я же говорил — нахватался…

Герострат вздохнул:

— Это не подпространство, не изнанка пространства. Это полное отсутствие пространства и связанных с ним расстояний, а также времени, которое необходимо для их преодоления. Данный процесс — смещение — было бы некорректно описывать как прыжок сквозь пространство, как прокол «стоячих волн», «складок» пространства, как уничтожение объекта в одном локусе и воссоздание его атомной структуры — в другом. Все иначе. Материя словно проваливается внутрь себя. А затем возвращается в свое прежнее состояние, уже в другом времени или пространстве. В зависимости от того, что задано.

— Проваливается внутрь себя?… Это же коллапс, уничтожение!

— Почему уничтожение, если в сингулярности объект присутствует в свернутом виде? Объект на бесконечно малую долю мгновения обретает исходный, свернутый вид, только и всего.

Тарантул обхватил взлохмаченную голову.

— Не переживайте… — улыбнулся ему Герострат. — Мой коллега однажды высказался в том смысле, что адекватно воспринять теорию смещений можно лишь хорошенько свихнувшись.

— Придерживаюсь того же мнения, — буркнул я, собираясь придать этой научной дискуссии в полной мере свернутый вид.

Но Тарантул не унимался, он сверкал выпученными глазами:

— Вы сказали, в сингулярности потенциально уже присутствуют все объекты, явления, появившиеся много позже, в том числе — мы с вами…

— В том числе.

— Квантовая модель Вселенной исключает возможность существования того или иного объекта в двух экземплярах. Так как же объект может пройти сквозь точку сингулярности, если он там уже есть, хоть и в свернутом виде?

— Он и есть, и его нет. Квантовые состояния, в силу неопределенности, амбивалентны по определению. Что и открывает возможность доступа.

— А расстояния что же, не присутствуют в сингулярности потенциально, в свернутом виде?

— И присутствуют, и нет. Как посмотреть.

— Но можно ошибиться в импульсе. И объект, возвращаясь к условной поверхности, не достигнет заданной точки, а застрянет где-нибудь на середине радиуса. Что же с ним произойдет? Канет в небытие? А вдруг он вынырнет, когда и Земли-то еще не было? Э-э, постойте… Это… путешествие в прошлое?…

— Оно самое.

— А если переборщить с импульсом энергии и объект превысит ожидаемый радиус, то он попадет в будущее?

— Тех, кто платит нам, интересует возможность, зная результаты некоторых процессов, корректировать их на ранних стадиях — в наиболее выгодном направлении. Влиять на ход общественных событий, на ход истории…

— Такого нельзя допустить, нельзя.

— Думаете, генералов, политиков наши доводы остановят? А чем лучше путешествие в будущее? Вы считаете, что цель подобных экскурсий — посмотреть, насколько изменилась мода? Кто-то захочет позаимствовать технологии, оружие будущего ради своих односторонних преимуществ. Что будет с миром? Он далек от совершенства, но может стать еще хуже.

— При смещении какой вы можете взять с собой груз?

— Эквивалентный моему весу.

— То есть вам ничего не стоит захватить в будущее и человека, хоть бы и меня?

— Да.

— А почему заняться исправлением прошлого решили именно вы? — спросил я, беря нить беседы в свои руки. — У вас какая-то специальная подготовка?

— Нет. Просто я — один из авторов статьи. На мне лежит вина.

— А ваш соавтор?

— Он покончил с собой, когда понял, что мы сотворили. Я решил прикрыть лавочку.

— Мне кажется, вы слегка запутались, — сказал я и выразительно посмотрел на подчиненных. — Говорите, ничего менять в прошлом нельзя. А сами хотели взорвать коллайдер.

— Случай исключительный. Мир на распутье. Коллайдер — очень дорогая игрушка. Он стоит три миллиарда евро. Стоимость проекта в целом — шесть миллиардов. Если уничтожить коллайдер — никто больше не даст ученым денег на удовлетворение их опасного любопытства. И не будет этого кошмара…

— Но зачем взрывать наш коллайдер? Насколько я понял, вы работали в другом исследовательском центре.

— Эффект был открыт здесь. Если исчезнет коллайдер в ЦЕРНе, другой исследовательский центр не появится вообще.

— А вдруг при взрыве погибнут сотни людей?

— Если не взорвать — умрут миллиарды.

Я улыбнулся:

— Ну-у, разочаровали вы меня. Такой пафос на протяжении всего разговора… И такой слабый, неоригинальный финал…

3.

Герострата увели.

Надо было что-то решать. Через сутки придется отдать задержанного полиции. А мы так ничего и не выяснили.

Я обвел подчиненных строгим взглядом.

— Его мотив — забота о будущем? — спросил я для затравки. — Психиатрическая экспертиза не выявила отклонений. Все реакции нормальны. Однако этот бред о спасении человечества… Еще взрывчатка, ее происхождение устанавливается. Кто может стоять за ним?

Тарантул, конечно, высказался первым:

— Он дилетант! Профессионал не стал бы откровенничать. Ярко выраженный одиночка.

Я скептически посмотрел на зама.

— Для человека его типа важно мнение окружающих, важна мораль, — сказал я веско. — Наш Герострат хочет быть хорошим в глазах людей — вот и разговорился… Такими легко манипулировать.

— Если только он не маскируется.

— Ладно… — Я не стал предлагать для обсуждения версию о международной террористической группе. Размышляя, постучал ногтями о край стола. — Как он ведет себя в камере? Лежит, глядя в потолок? Отказывается от еды?

Зам воспрянул духом:

— Напротив, добавки просит. Делает гимнастику. Особенно часто — приседания, отжимания от пола. Он буквально изнуряет себя. Это при его-то суставах… К делу приобщены рентгеновские снимки. Взгляните. Стержни, амортизаторы… Как еще ползает? Мне кажется, у него комплекс неполноценности. Он зол на весь мир.

Заявление о комплексе неполноценности я оставил без внимания. А вот прочее…

Рассматривая снимки, я хмурился.

Расслабленный очкарик с цыплячьей мускулатурой, инвалид — и такая любовь к физическим упражнениям?…

— Гимнастика… — пробормотал я. — А зачем?

— Быть может, хочет сохранить форму? — Тарантул хмыкнул, пряча ехидную улыбку.

Тут я счел нужным одернуть подчиненного:

— Серьезнее, пожалуйста… Он сказал, аппаратура стала очень компактной. Я полагаю, когда нашего Герострата обыскивали…

— Господь с вами, шеф!.. — обиделся Тарантул. — Я лично проверил! И его в моем присутствии осматривали медики. Чисто. Кроме одежды, взрывчатки и пропуска — ничего.

Я примирительно кивнул.

Все же, отпустив своих подчиненных, я долго не мог избавиться от смутного ощущения, что мной упущена важная деталь. Какая?

Ночью меня разбудил звонок. Не реагируя на сонное ворчание жены, я взял трубку.

Сначала не понял. Затем понял, но не поверил. Когда уяснил, что это не дурацкий розыгрыш, стал одеваться.

По дороге я старался не думать о случившемся, дабы не создавать предвзятых мнений. Доехал с незамутненным сознанием.

Очкарик-инвалид с цыплячьей мускулатурой исчез из запертой комнаты изолятора.

Охранник клялся, что периодически заглядывал в глазок. И удивлялся, поскольку заключенный всю ночь делал гимнастику. Заглянув в очередной раз, охранник заключенного не увидел. Поднял тревогу.

Стоя посреди комнаты в окружении своих подчиненных я чувствовал, как у меня шевелятся волосы, те, что еще остались вокруг лысины.

И вздрогнул, когда мой зам вдруг заорал прямо над ухом:

— Я понял!.. Встроенная аппаратура!.. Металлические вставки в его коленях и локтях!.. Вот почему Герострат делал гимнастику! Он накапливал энергию!..

На моем лице против воли расплылась ухмылка.

Любой церновский физик на пальцах докажет вам, что это невозможно. В коллайдере используется магнитное поле с индукцией, которая в сто восемьдесят тысяч раз превышает индукцию магнитного поля Земли. Добились таких значений благодаря сверхпроводимости. В ЦЕРНе применяют сплав ниобия и титана, при сверхнизких температурах он утрачивает электрическое сопротивление.

Для ускорителя требуются магниты, очень мощные. Токи высокой плотности как раз и дают магнитные поля необходимой силы. Но лишь при температуре минус 271,3 градуса. Охлаждение с помощью жидкого гелия. У них ток двенадцать тысяч ампер.

Разве это можно чем-то заменить?

Хотя — нанотехнологии…

Нет, вряд ли. Да и надо быть идиотом, чтобы так изуродовать свое тело ради каких-то сомнительных возможностей.

Я обернулся к Тарантулу:

— Аппаратура в коленках?… Чепуха.

— Герострат действительно гость из будущего! Он ушел из камеры и вернулся к себе, в будущее!

— Мои сотрудники верят в сказки?… — осадил я зама. — Кто-нибудь думает, что это объяснение устроит начальство?

Отдел хором вздохнул. Так не думал никто. Поэтому никто и не ошибся.

Разнос был внушительным.

Мне рекомендовали усилить меры безопасности. Я усилил, хотя и не без труда. ЦЕРН занимает сто гектаров. И прежде всего, это внушительный комплекс зданий, расположенных на поверхности. А площадь его подземелий — в два раза больше. Людей, живущих тут постоянно — три с половиной тысячи. В два раза больше наезжает в ЦЕРН в преддверии и во время особо важных экспериментов. Как сейчас, например.

В один из дней камеры наблюдения зафиксировали несанкционированную активность в подземелье, у коллайдера — в ярко освещенном туннеле с вогнутыми стенами. Несколько раз мелькнуло озабоченное лицо Герострата. Схватить не успели.

Рискуя прослыть законченным параноиком, я вызвал саперов. После долгих препирательств с чудиками, саперов нарядили в костюмы, напоминающие одежду хирургов, такие использовали сотрудники ЦЕРНа при настройке аппаратуры коллайдера. Волосы упрятаны под шапочками-чехлами. Только защитных масок на лицах нет.

Саперы начали работу. Она затянулась. Собак, натасканных на поиск взрывчатки, использовать нельзя. Мир высоких технологий, все стерильно. Попадет собачья шерстинка в систему, и труд многих тысяч людей — насмарку…

Вскоре обнаружили взрывчатку — ту самую. Она была размещена в наиболее чувствительных местах. Злоумышленник ориентировался в оборудовании коллайдера. И, как мне объяснили чудики, взрыв не просто нарушил бы ювелирную точность соединений. Он вывел бы из строя каналы ускорителя, четыре детектора, гелиевые криогенные линии, сверхпроводящие кабели, сверхпроводящие магнитные катушки. ЦЕРН потерял бы и предускоритель, и основной кольцевой ускоритель. Большой адронный коллайдер стал бы грудой металлолома, зарытой в землю.

— Он повысил точность наводки в пространстве и времени! — кричал Тарантул, сверкая выпученными глазами. — Появился уже сразу в подземелье, чтобы не проходить через систему контроля! Установил взрывчатку — и назад!..

Я велел Тарантулу заткнуться.

Через день — еще одна попытка. И опять едва успели.

А у Герострата в запасе неделя. Даже больше…

Я отменил выходные. Сам почернел, осунулся. Теперь если на бегемота и похож, то на больного, оголодавшего и очень нервного.

Приняв снотворное, ложась в постель рядом с сопящей, видящей сны женой, я гадаю: не прозвучит ли ночью звонок, от которого мои волосы поседеют окончательно?

Чертов спаситель…

4.

На территории появились молчаливые люди в штатском, с кусками льда вместо глаз.

Руководство обязало меня передать им всю накопленную информацию, что я и сделал незамедлительно. Меня отстранили от расследования. Обиды я не испытал. Наоборот, почувствовал облегчение. Теперь это их головная боль.

Охрана была усилена многократно. Камерами утыкали чуть ли не каждый метр.

Герострата загнали в угол. Если он и будет возникать в подземелье, то ничего не сможет добиться. Установить взрывчатку ему не позволят.

Герострат мелькнул однажды и, кажется, понял это.

Какое-то время ничего не происходило. Люди в штатском ожидали приезда настоящего Мирко Стефановича. Думаю, что за ним уже следили там, где он находился.

Отдел не участвовал в расследовании, однако временами кое-что просачивалось. Мне удалось выяснить по своим каналам, что Стефанович дружен с Сергеем Лосевым из России, тоже постоянным сотрудником ЦЕРНа. У Лосева тут репутация непризнанного гения. Они работают в паре. Лосев — генератор идей. Стефанович выполняет расчеты, ведет переписку с официальными структурами, оформляет документацию, готовит отчеты. В науке так бывает часто. Молодые ученые добились кое-каких успехов. Я даже подумал — рассказ Герострата не лишен определенной логики.

Прибыли Стефанович и Лосев. И, конечно же, оказались под очень плотным наблюдением. Жучков и скрытых камер вокруг них было, наверное, море. Спецслужбы любят сначала присмотреться.

Я тоже исподволь присматривался к происходящему. Снова тревожило ощущение, что я упустил нечто важное.

Неожиданно люди в штатском захотели со мной увидеться. Показали коротенькую запись.

Лосев поздним вечером сидел под торшером с книгой в руках, читал. Съемка велась с нескольких точек. Его квартира была набита скрытыми камерами. Запись явно смонтирована.

Затем в полутемной комнате, в углу, возник Герострат. Окликнул хозяина по имени.

Лосев поднялся навстречу, спросил с удивлением:

— Мирко?… Но как ты сюда попал? — Он прищурился, вглядываясь. — Что с тобой? Ты странно выглядишь…

Я хмыкнул — еще бы.

Вместо ответа Герострат шагнул вперед, обнял Лосева. Тот в растерянности вяло сопротивлялся. Уронил книгу.

Через мгновение оба исчезли. Мягкое кресло, торшер, неровная световая окружность. Раскрытая книга на полу, упавшая страницами вверх.

Страницы покачивались, трепетали. Видимо, в комнате была открыта форточка.

Выключив запись, люди в штатском начали задавать вопросы:

— Раньше вы такое видели?

— Что произошло?

— Куда они делись?

Посопев, я сказал, что не знаю.

Возможно, Герострат не слишком привирал, когда разглагольствовал о теории смещений. Возможно, он перенес Лосева на десятки лет вперед. Не стал убивать друга, несмотря на свою крайнюю озабоченность судьбой человечества. Просто взял — и перенес.

Интересно, что с Лосевым произойдет в будущем, в котором он давно умер?

Встреча с собой, лысым и старым, ему не грозит. Или он там сразу постареет?

И где окажется Мирко Стефанович? Видимо, не в техасской лаборатории, ведь его туда не пригласят. Может, и не в ЦЕРНе. Без Лосева он слабоват.

А вдруг Лосев все-таки сделает то открытие в будущем?

Нет, вряд ли. К физикам требования возрастут. И сегодняшних знаний ему не хватит, его не возьмут на работу в ЦЕРН — посмеются. Гений вспылит и хлопнет дверью…

Впрочем, это уже не моя забота.

В отдел я вернулся, напевая в душе.

Судя по лицам, об исчезновении Лосева знали. У подчиненных тоже каналы.

Помявшись, в мой кабинет вошел Тарантул, подсел к столу.

— У меня есть версия, шеф!.. — объявил он, тараща глаза. — Герострат добился, чего хотел, но другим путем!

— Спокойнее, коллега, спокойнее, — осадил я его. — Что за версия?

Тарантул, еще больше взлохматив космы, начал излагать:

— Многие тут говорят, Лосев — ученый от Бога. Мне кажется, если он не будет участвовать в эксперименте, никто не придаст значения той странности, которая помогла сделать открытие. Герострат своего добился. Без взрыва.

Я кивнул. Да. Без взрыва на вверенном мне объекте. Это хорошо.

Тарантул продолжал:

— Прикоснуться к себе нынешнему он боялся — чревато. И собственное похищение мало что изменило бы. Стефанович понимал — один, без Лосева, он ничего не сможет. То открытие не состоится. Не будет статьи в «Курьере». Не будет и работы в секретной лаборатории. Гениальное решение… А из нашей памяти исчезнут воспоминания о происшествии.

— Это почему?

— Открытия не произойдет. Для Стефановича из будущего — не произошло. Он ничего не знает о смещениях. Он не станет взрывать коллайдер. Его попытки — аннулированы.

Я рассеянно похлопал рукой о подлокотник.

Что ж… Пожалуй, можно и отдохнуть. Сбросить напряжение, владевшее мною больше недели.

Это неправда, что незаменимых людей не бывает. Невозможно заменить гения.

И слава Богу.

Я улыбнулся приятным мыслям, ослабил галстук. Расстегнул на рубашке пуговицу.

— Гениальное решение?… Давайте посмотрим с точки зрения юриспруденции. Хорошо, его попытки взорвать коллайдер — аннулированы. Пусть так. Но им совершено другое преступление. Герострат похитил человека. С вашей подачи. Вы подкинули ему идею.

— Я?! — Тарантул отшатнулся.

Это была радость — горестно покачать головой, тихо произнести:

— Вы сказали Герострату о возможности забрать кого-то из наших современников. — И, немного помедлив, добавить: — Ну, ладно. Пожалуй, я не стану афишировать столь прискорбный факт — без необходимости. Уверен, вы искупите вину добросовестной службой.

Не думал, что вид моего зама когда-нибудь доставит мне такое наслаждение. Тарантула просто корчило. Тарантул понял — он на крючке.

Есть все же польза от этой нелепой истории.

Но охватившее меня сладкое благодушие медленно таяло.

Мой зам сказал, что из нашей памяти исчезнут воспоминания о происшествии… Тогда почему я все помню? И Тарантул ничего не забыл.

В мозгу родилась пугающая догадка. Я начал ее обдумывать вслух:

— Погодите… Если Герострат в будущем не знает о смещениях, он не станет похищать Лосева. И он не располагает средством для путешествия во времени. Значит, Лосева он не похитит — Лосев совершит то открытие. Все повторится. Еще раз. Потом еще и еще…

— Временная петля… — Тарантул по традиции пучил глаза — уловил суть. — Дурная бесконечность… Шеф!.. Мы в ловушке!..

Я похолодел.

А через секунду мое сознание померкло.

5.

Тряхнув головой, я восстановил ясность мысли.

В моем кабинете, разглядывая задержанного, сидели я, зам и двое рядовых в форме — они произвели задержание.

Как он проник на территорию ЦЕРНа, Европейского исследовательского центра физики элементарных частиц? Как он миновал ограждение, весьма надежную охрану? С некоторых пор здесь введена строгая пропускная система. И она периодически ужесточается — накануне, а также во время ответственных экспериментов.

Охрану возглавлял я. В ее эффективности можно было не сомневаться.

До нынешнего утра.

Необходимо узнать все, чтобы исключить подобные эксцессы в будущем.

ВИДЕОДРОМ

ЭКРАНИЗАЦИЯ Принесите мне голову мальчика Бананана!

Фильм Сергея Соловьева «2-АССА-2» оказался одним из самых неожиданных релизов российского кинематографа последнего времени. Сама идея снять сиквел громкого фильма времен перестройки и гласности казалась абсурдной, а попытка повторить тот успех — нелепой.

Выход картины неоднократно переносился, поскольку, как оказалось, был завязан на премьеру фильма «Анна Каренина» того же режиссера. Наконец эта странная дилогия была показана в… Ханты-Мансийске. И только после этого впервые в Москве.

Сюрпризов для зрителей было припасено немало. Но один из самых неожиданных — то, что фильм оказался фантастическим! Точнее сказать, элемент условного в нем зашкаливает все мыслимые в реалистическом кинематографе нормы и никак не умещается в рамках гротеска или фантасмагории.

Представляя картину первым московским зрителям, Сергей Соловьев сказал, что это вовсе не сиквел старого фильма. Поскольку он совершенно не ставил перед собой цель повторить успех «АССЫ». Он рассказал, что однажды к нему подошла женщина-киновед и сообщила, что написала диссертацию об этом культовом фильме. Суть работы в том, что 20 лет назад ее автор побывала на арт-рок-параде «АССА», и тогда у нее сложилось четкое ощущение, что это начало чего-то нового, светлого и интересного, а оказалось, что это финал — конец честного, непродажного искусства… Из того разговора и вышел фильм «2-АССА-2».

Это, конечно, не сиквел — наоборот, это «анти-АССА». Сей посыл подчеркивается каждым кадром. Если «АССА» — лента о том, за что мы боролись, то «2-АССА-2» — о том, на что напоролись… Весь фильм построен на контрапунктах. В первой картине неземной романтический Виктор Цой поет: «Перемен требуют наши сердца!..», во второй — подчеркнуто приземленный Сергей Шнуров с фонарем под глазом хрипит: «Мы уже не ждем перемен…». В первом фильме природные красоты заснеженной Ялты и рукотворные парадоксы концептуального искусства, ютящегося по каморкам, во втором — аляповатая роскошь новорусских хором и блеск отелей класса «премиум»…

Сергей Соловьев вспомнил о прозорливости Бориса Гребенщикова. Тот еще в 1987 году подарил режиссеру свой первый виниловый диск с надписью: «Отцу новой стагнации». И вот что примечательно: если для того, чтобы предъявить зрителю абсурд «периода застоя», режиссеру хватило средств реалистического кинематографа, то для описания безумия современности он вынужден был прибегнуть к откровенной фантастике.

Что должно было произойти со свободным и благородным в своей нищете искусством 80-х, воплощением которого в «АССЕ» был Бананан (Сергей «Африка» Бугаев), чтобы оно превратилось в бессовестное торжище? Что с ним нужно было сделать? Нет, просто так, ударом ножа его убить было невозможно! Случилось худшее, заставляющее вспомнить то ли Доуэля, то ли вивисектора Франкенштейна: нечистоплотные, завязанные на криминалитет врачи выловили еще не остывшее тело художника Бананана из моря, органы продали как донорские, а голову ради эксперимента сохранили: не это ли произошло с кинематографом да и всей отечественной культурой в конце 80-х? Несколько лет здесь искусственно поддерживалась жизнь, но затем голову пришили к телу застреленного уголовника…

Параллельно Бананану немного «подправили» мозги. И вот теперь, в первое десятилетие нового века, ученые получили странного монстра. Днем он торгует семечками и растительным маслом на рынке, а параллельно через компьютерную сеть контролирует всю «подсолнечниковую мафию» Крыма. Ночью же ему снятся безумные сны, которые ученые наловчились читать, записывать на электронные носители и выгодно продавать лишенным фантазии богатеям (трудно придумать более яркую аллегорию того, что произошло с российским искусством!)… Узнав все это, Алика (Татьяна Друбич), прошедшая тюрьму и сделавшая карьеру актрисы, понимает, что жить ей больше незачем…

Кажется, полная безнадега! Но нет. Остается Аня, дочь Алики (ее сыграла дочь Соловьева и Друбич, автор музыки к «Анне Карениной» Анна Соловьева), талантливая скрипачка и композитор — и в жизни, и по роли. Остаются Шнур и Юрий Башмет, также играющие в картине, по сути, самих себя… А за всем этим пристально следит сам Лев Толстой: он перелетает с места на место в чем-то среднем между парковой беседкой и ракетой с вертикальным взлетом и благословляет талантливых людей в их начинаниях.

Андрей ЩЕРБАК-ЖУКОВ

РЕЦЕНЗИИ

Космические друзья (Space Buddies)

Производство кинокомпании Walt Disney Home Entertainment, 2009. Режиссер Роберт Винс.

В ролях: Джейсон Эрлс, Дидрих Бадер, Эми Седарис, Локлин Манро, Джош Флиттер, Лилиана Муми, Али Хиллис, Билл Фагербакки, Кевин Уайзман, Куинн Лорд и др. 1 ч. 24 мин.

Фильм «Космические друзья» является третьим в киносериале о приключениях забавных американских щенков, но, судя по аннотациям на сайте студии «Уолт Дисней», далеко не последним. В этом фильме пятеро собачат пробираются в космический центр, затем попадают на борт экспериментального шаттла, который совершает беспилотный испытательный полет к Луне и обратно.

Фактически перед нами еще одна история из жизни космических «зайцев». Можно было бы охарактеризовать «Космических друзей» как милый детский фильм с хорошими спецэффектами и на этом остановиться, если бы не один настораживающий момент. По дороге на Луну шаттл пристыковывается к советской (судя по символике) орбитальной станции, на которой живет космонавт Юрий в компании с бультерьером Спудником (именно так — через «д»).

Намек весьма прозрачен, а потому к Юрию стоит присмотреться внимательнее. И что же мы видим? Сумрачный бородатый тип небольшого ума, который потребляет самогонку и при любой возможности пляшет вприсядку, благо на станции нет невесомости. Спуднику он давно надоел, тот хочет спуститься на Землю, к мальчику Саше, однако хамоватый космонавт совершенно не замечает неземной грусти пса и даже не думает о возвращении на Землю.

Далее сюжет развивается по накатанной голливудскими кинодеятелями колее: прибывшие на станцию собачата нарушают однообразное течение жизни, что приводит к беготне в тесных переходах и к взрыву, Юрий эвакуируется в спасательном модуле и лишь чудом остается жив, Спудник присоединяется к щенкам, высаживается на Луну и с триумфом возвращается к Саше. У юного зрителя складывается вполне определенное впечатление: русский космонавт — это вечно пьяный полубезумный бородач, с которым опасно иметь дело.

Наверняка создатели фильма не предполагали никого обидеть. Но обидели…

Антон Первушин

Викинги (Outlander)

Производство The Weinstein Company и Ascendant Pictures, 2008. Режиссер Говард Маккейн.

В ролях: Джим Кэвизел, София Майлз, Джон Херт, Рон Перлман и др. 1 ч. 15 мин.

Задуманный как научно-фантастический вариант поэмы «Беовульф», проект Маккейна на пути к экранам сменил все, что только можно: сюжет, цифры бюджета, создателей спецэффектов, место съемок, сроки выхода. Наконец, режиссерское кресло занял сам сценарист. После всех замен мы имеем, на первый взгляд, набор штампов среднего фантастического триллера. На Землю попадает инопланетный хищник Моорвен, его преследует космический охотник, который непреднамеренно «доставил» на нашу планету чужеродный организм. Нестандартный ход всего один: события происходят в древней Скандинавии, среди викингов и прочих варваров, чье примитивное оружие никак не поможет герою уничтожить практически неуязвимую внеземную тварь.

Тем не менее «Викинги» являют собой редкий образец крепкого, вменяемого и не чуждого самоиронии жанрового кино. Во-первых, сыграло роль качество литературного источника — Маккейн бережно разобрал и собрал в новом порядке сюжетные узлы староанглийской поэмы. Причем решил конфликт в духе новейших «прямых» экранизаций истории Беовульфа и Гренделя: пришелец Каинан не имеет морального преимущества перед двуполым полуразумным Моорвеном. Оба потеряли невосполнимое: один — семью, второй — всю свою популяцию, благодаря «цивилизованным» сородичам врага. Пафосом лента напоминает популярный в советском прокате фильм «Смерть среди айсбергов» о противостоянии китобоя и касатки.

Во-вторых, заметно, что научную фантастику режиссер любит и уважает. Каждое допущение обосновано, и каждый элемент логично связан с другими. Например, мы получим объяснение, почему Каинан оказался биологически идентичен земным людям, и эта деталь повлияет на его главный выбор в финале. И как всякая хорошая фантастика, «Викинги» за схватками и спецэффектами прячут непростые вопросы об ответственности тех, кто называет себя носителями разума.

Аркадий Шушпанов

Подарок (Echelon Conspiracy)

Производство компаний Mobicom Entertainment и Zinc Entertainment Inc., 2009. Режиссер Грег Маркс.

В ролях: Шэйн Уэст, Эдвард Бернс, Винг Рэймс, Джонатан Прайс, Мартин Шин, Гоша Куценко, Сергей Губанов и др. 1 ч. 40 мин.

Новый фильм Грега Маркса можно сравнить с уже использованным пакетиком чая, который вдруг решили заварить второй раз. Не успели экраны остыть от спилберговского блокбастера «На крючке» про взбесившийся суперкомпьютер, как появился «Подарок», эксплуатирующий тот же сюжет. А если вспомнить, что сама идея кибертриллера «На крючке» известна еще со времен первого «Терминатора», то смотреть «Подарок» становится совсем уж как-то безрадостно.

Антихакер Макс получает по почте крутой телефон от неизвестного благодетеля. Вскоре на телефон начинают приходить сообщения о том, что и где нужно делать его абоненту. Телефон советует Максу сходить в ближайшее казино и точно указывает время и «выигрышный» автомат. За несколько часов Макс становится богаче на три миллиона евро, но счастье его длится недолго: в дело вмешиваются американские спецслужбы, расставляющие почти все точки над «i». Оказывается, Макс далеко не первый счастливчик, получивший такой чудо-мобильник. Правда, пока он единственный, кто остался в живых после общения с неизвестным абонентом. Как выясняется позже, за всеми убийствами стоит мощный американский компьютер «Эшелон», решивший сам царствовать и всем владеть…

«Подарок» подчас дословно цитирует «На крючке». Суперкомпьютер следит за героями при помощи видеокамер, легко переключает светофоры, чтобы убить настырных агентов и, конечно, находит Макса, где бы он ни был, даже, представьте себе, в Москве. Вообще, русский след во всей этой насквозь вторичной истории — то единственное, что подогревает интерес к фильму, заставляя испытывать гордость за страну, храбрых отечественных хакеров и вездесущего Гошу Куценко, сыгравшего полковника ФСБ. Наконец-то нас с вами изобразили вполне адекватно, не впихнув в кадр бутылку водки, балалайку и шапку-ушанку. «В России все есть! Я не знаю, откуда они все это берут, но Китай и Израиль отдыхают!»

Степан Кайманов

Люди Икс: Начало. Росомаха (X-Men Origins: Wolverine)

Производство компаний Twentieth Century Fox, Marvel Entertainment и Seed Production, 2009. Режиссер Гэвин Худ.

В ролях: Хью Джекман, Лив Шрайбер, Дэнни Хьюстон, Доминик Монаган и др. 1 ч. 47 мин.

Трилогия «Люди Икс» формально завершена, но прирастает боковыми ветвями под общим лейблом X-Men Origins. Первая ласточка — спинофф о Росомахе, через пару лет ожидается соло непримиримого Магнето. Что до «Росомахи», то фильм успел прославиться еще до выхода на экраны: за месяц до премьеры в Интернет попала монтажная копия с недоработанной компьютерной графикой. Впрочем, «утечка» могла быть и спланированной…

В последние годы кинокомиксы четко разделились на два направления. Одно подчеркивает условность, помещая живых актеров в нарисованную среду (все экранизации Фрэнка Миллера), второе делает упор на псевдореалистичность («Темный рыцарь», «Особо опасен»). Гэвин Худ воспользовался наработками обоих течений, вдохнув свежую струю. В нарочито «приземленную» картинку с маргинальными героями вставляются эффектные и абсолютно «нереальные» сцены действия вроде разрубания пулевых очередей японским мечом или сбивания вертолета стальными когтями Росомахи. К тому же режиссер не забывает цитировать предшественников и делать реверансы классикам, особенно Джорджу Лукасу. Как и в недавних «Хранителях», отдельная история рассказывается во время вступительных титров.

Продолжена и линия психологизации комиксных героев, намеченная в фильмах Кристофера Нолана. Мы узнаем о детстве и юности Джимми Логана и Виктора Крида, вероятно, первых мутантов в истории, до того как те стали смертельными врагами Росомахой и Саблезубым. Поймем личную драму полковника Страйкера. Выясним, чего стоил Логану железный «внутренний стержень» и куда пропала его память. При этом фильм будет интересен и тем, кто не знаком с «Людьми Икс». Хью Джекман, чья кинокомпания участвовала в производстве, подтвердил свой класс, сумев не потерять выпуклого характера персонажа на фоне двух фактурных злодеев.

Аркадий Шушпанов

Последняя надежда человечества (Against The Dark)

Производство компании Metro-Goldwyn-Mayer, 2009. Режиссер Ричард Крудо.

В ролях: Стивен Сигал, Таноай Рид, Линден Эшби и др. 1 ч. 33 мин.

Постапокалипсис. Город инфицирован неизвестной заразой. Кто заражен — превратились в вампиров, остальные еще пытаются удержаться за скудную жизнь бродячих продуктов питания для новой расы. Но их ничтожно мало. Судя по сюжету — всего лишь десять человек. Шесть потенциальных отбивных и четверо воинов — истребителей вампиров. Четверка состоит из двух девушек с внешностью фотомоделей, бессмысленно шляющихся вслед за двумя брутальными вампирхантерами в черной коже — здоровенным амбалом, похожим на вусмерть перекаченного Диму Билана (Таноай Рид) и квадратообразным Тао (Стивен Сигал). Двое последних, по-видимому, и есть последняя надежда человечества. Их цель — вывести шесть жертв из здания больницы, вырезав по дороге максимально возможное количество вурдалаков. Времени у бойцов в обрез — утром город разнесут военные.

Ветераны стареют. Звезды боевиков начала восьмидесятых обзавелись сединами, лысинами, морщинами и животами. Потуги вернуть былую славу вызывают у зрителя либо горькую усмешку, либо тоскливую горечь. Добрые старые времена…

Раскосый любимчик зрительниц и подростков тех лет Стивен «Нико» Сигал, тот самый, который «я просто маленький кок» хоть и набрал пару десятков кило, но так же уверенно размахивает пришедшей на смену кухонному тесаку катаной и так же ловко швыряет оземь противников через бедро. Мастерство, как и вино — с годами все улучшается. Однако все остальное — съемки, декорации, грим, бюджет, сценарий — не выше уровня паркета.

Если, пересилив себя, попытаться внимательно следить за перипетиями сюжета, то логика поступков персонажей вызывает нервный срыв. Ну не бывает так! Даже в самых-самых дурацких и идиотских компьютерных бродилках есть определенные правила. А ведь фильм полностью повторяет их «сюжеты»: пришел-увидел-развернулся-убил-увидел-при-гнулся-убил-развернулся-уклонился-увидел-убил… Уровень пройден!

Зачем звезда кино, мастер айкидо в ранге юданся снимался в таком убожестве, да еще и продюсировал его? Честное слово, непонятно…

Вячеслав Яшин

АДЕПТЫ ЖАНРА Я, Пройас

Когда ты грек родом из Египта и биография твоя начинается с переезда через полмира в далекую Австралию, логично предположить, что и дальнейшая жизнь будет щедра на приключения. Судьба Алекса Пройаса так и сложилась, приключений в ней действительно хватает. С одним лишь уточнением — большинство из них он лично придумывает, режиссирует, продюсирует и выставляет на зрительский суд.

Начало

Первые шаги в кино Алекс начал делать уже в десять лет и к восемнадцати годам, поступив в Австралийскую школу кино, телевидения и радио, успел обзавестись собственной «походкой» — оригинальным творческим почерком. Его режиссер продемонстрировал, сняв на первом курсе короткометражку «На ощупь» (Groping, 1980). В этой восьмиминутной ленте, завоевавшей призы Лондонского и Сиднейского кинофестивалей, уже можно угадать черты картин, принесших Пройасу мировую славу, и в первую очередь — образ сумрачного, вгоняющего в депрессию города как питательной среды пороков и насилия.

На волне первого успеха Алекс с двумя сокурсниками организовывает собственную кинокомпанию Meaningful Eye Contact, бросает учебу и полностью посвящает себя съемкам музыкальных клипов и рекламных роликов. Среди его заказчиков — группы Crowded House, INXS, Yes и Fleetwood Mac, фирмы Nike, American Express и Coca-Cola.

К этому же времени относится и полнометражный дебют режиссера — «Духи воздуха, облачные гремлины» (Spirits of the Air, Gremlins of the Clouds, 1989), оборудование и киногруппу для которого он позаимствовал с площадки, где снимал клип Kiss the Dirt для INXS. Жанр получившегося фильма точнее всего обозначить словом «притча». Действие разворачивается в фантасмагорических пейзажах постапокалиптического мира, среди гигантских распятий и циклопических сооружений, выстроенных из кузовов старых автомобилей. В этих оторванных от всего мира местах живут Феликс и Бетти — брат и сестра, которые, чтобы добраться до уцелевших очагов цивилизации, строят самолет. В работе им помогает странник по имени Дух. При этом Бетти все больше и больше погружается в пучину безумия. И вот, когда самолет готов, Феликс решает остаться с больной сестрой и в путешествие отправляется только Дух. Даже из короткого пересказа ясно, что фильм полон библейских символов и аллюзий. Тема христианской мистики красной нитью пройдет через все творчество режиссера, находя отражение практически в каждом его фильме.

Покорение Америки

Первый полнометражный проект Алекса Пройаса не остался незамеченным, «Духи воздуха» претендовали на премию Австралийской киноакадемии (пусть и не в главных номинациях). Но настоящий успех пришел к режиссеру после голливудского дебюта — экранизации комикса Джеймса О'Барра «Ворон».

Мрачную историю о рок-музыканте, восставшем из могилы, чтобы отомстить за себя и свою возлюбленную, О'Барр сочинил, пытаясь пережить личную драму — гибель собственной невесты. По злой иронии судьбы съемки фильма привели еще к одной трагической смерти. Накануне своей свадьбы в результате халатности бутафоров погиб исполнитель главной роли, близкий друг О'Барра, сын легендарного Брюса Ли — Брэндон.

Конечно, велик соблазн списать коммерческий успех получившейся ленты на «кровожадность» публики или, напротив, на желание отдать дань памяти безвременно ушедшему артисту. Но это будет справедливо лишь отчасти: фильм и сам по себе оказался явлением в жанре кинокомикса. Что и было отмечено критикой. Так, рецензент «Variety» Тодд Маккарти, сравнивая «Ворона» с вышедшим незадолго до этого «Возвращением Бэтмана» Тима Бартона, написал, что после тяжелой атмосферы города, мастерски переданной Пройасом, бартоновский Готэм-сити выглядит Изумрудным городом.

Так или иначе, «Ворон» вызвал к жизни целую серию более или менее удачных продолжений, а теперь, на модной волне «ребутов», готовится и его ремейк. Ходили слухи, что режиссерское кресло на его съемочной площадке вновь займет Пройас, но тот в категоричной форме опроверг их. «Ко мне обращались с предложением заняться ремейком, но это нелепо, и я не собираюсь иметь с этим ничего общего», — заявил он в одном из недавних интервью.

Следующая лента режиссера вновь должна была раскрывать тему «жизни после смерти» — правда, уже под другим углом. Но, едва начав работу на киновоплощением серии детских мультиков о дружелюбном привидении Каспере, Пройас уступил свое кресло Брэду Сильберлингу, а сам вернулся к работе над начатым еще в 1990 году сценарием, сочетавшим в себе элементы научной фантастики и «крутого» детектива.

На экраны плод этой работы, получивший название «Темный город», вышел лишь в 1998 году. Успех у зрителей был весьма скромен, критика картину тоже поначалу не приняла, объявив ее набором штампов из фильмов класса Б, разбавленным дорогими визуальными эффектами. Однако со временем отношение к «Темному городу» изменилось. Большую роль в переосмыслении ленты сыграл авторитетный критик, пулитцеровский лауреат Роджер Эберт. Он назвал «Темный город» лучшим фильмом 90-х годов. В посвященной ему главе своей книги «Величайшие фильмы» Эберт писал: «Темный город» воплотил все, к чему стремились создатели «Матрицы», только раньше, с большим чувством и воображением». С именитым критиком согласились и любители фантастики всего мира. В списке жанровых наград «Темного города» — премии «Хьюго», «Сатурн» и приз Брэма Стокера.

В том же, 1998 году студия Disney начала работу над фильмом по сценарию «Запаянный» («Hardwired»). Камерная пьеса, написанная под явным влиянием «трех законов роботехники» Айзека Азимова, предполагала камерное же воплощение. Однако проект был перекуплен кинокомпанией Fox, кресло режиссера занял Алекс Пройас, а сценаристы получили задание превратить «Запаянного» в высокобюджетный фантастический блокбастер. В процессе работы студия сумела выкупить права на экранизацию сборника рассказов Азимова о роботах, и фильм получил знакомое всем любителям фантастики название — «Я, робот».

Увы, результат шестилетнего труда (фильм вышел на экраны в 2004 году), оказался, скорее, разочаровывающим. Да, это был добротный фантастический боевик, но от таланта создателя «Темного города», помноженного на гений классика НФ Айзека Азимова, ждали совсем другого.

Конец света

Но Пройас, похоже, даже не обратил внимания на прохладную реакцию критики: к тому времени его уже полностью захватила новая работа. Киностудия Escape Artists усадила его в кресло режиссера перекупленного у Columbia Pictures проекта «Знамение». После тщательной переработки от первоначального сценария, написанного Райаном Пирсом, осталась, пожалуй, лишь концепция «капсулы времени», где содержатся сведения о событиях, часть из которых уже свершилась, а часть еще только должна произойти.

В центре истории, созданной режиссером совместно со сценаристом Стюартом Хазельдайном (с ним Пройас работал еще над телепостановкой «Мир реки» по Фармеру, где сам выступил продюсером), — столкновение научного и религиозного мировоззрений. Находка и расшифровка постепенно сбывающихся предсказаний о скором конце света заставляют астрофизика Джона Кестлера (Николас Кейдж) отказаться от представления о бытии как о цепи случайностей, помириться с отцом-священнослужителем и поверить в то, что все на свете имеет смысл. То есть «Знамение» отчасти вторит «Знакам» и «Явлению» М. Найта Шьямалана, но делает это на ином образном и техническом уровне.

Представляя будущий фильм на конференции Comic-Con в Сан-Диего, Пройас рассказал, что, работая над «Знамением», стремился к максимальной реалистичности, особенно в том, что касается фантастической составляющей картины. Сцены катастроф, от падения самолета и столкновения поездов метро до мгновенной гибели огромного мегаполиса, действительно поражают одновременно и масштабностью, и вниманием к мельчайшим деталям. Увы, похоже, зрелищность помешала зрителям и критикам разглядеть в картине все остальное. Впрочем, почти каждый фильм Пройаса поначалу встречался прохладно. И лишь потом критики замечали: лента, которую они посчитали рядовым блокбастером, оказывается, не так проста…

Вперед в будущее

«Я предпочитаю сделать меньше фильмов, но быть уверенным в том, что они настолько хороши, насколько это возможно. Прежде чем приступать к съемкам, я всегда хочу, чтобы сценарий был отточен до последней детали», — признался Пройас в одном из интервью. Это значит, что до премьеры очередной картины, в титрах которой будет стоять его имя, пройдет еще года три-четыре. Что это будет за фильм, сказать сложно. Среди сценариев, находящихся в работе у мастера, экранизация «Неприятной профессии Джонатана Хога» Хайнлайна, адаптация фантастической трилогии Джона Кристофера и историческая фантазия о князе Владе Цепеше, рассказывающая о его превращении в вампира Дракулу.

Ясно одно, за какую бы из этих историй не взялся Алекс Пройас, фантастический жанр он не оставит.

Сергей Цветков

ФИЛЬМОГРАФИЯ ФАНТАСТИКИ АЛЕКСА ПРОЙАСА

1980 — «На ощупь» (Groping)

1989 — «Духи воздуха, облачные гремлины» (Spirits of the Air, Gremlins of the Clouds)

1994 — «Ворон» (The Crow)

1998 — «Темный город» (Dark City)

2003 — «Мир реки» (Riverworld, исполнительный продюсер)

2004 — «Я, Робот» (I, Robot)

2009 — «Знамение» (Knowing)

ПРОЗА

Иван Наумов Эмодом

Обычно Фортуна наносила визиты Коровину по понедельникам.

В этот раз перстом судьбы оказался замухрышистого вида «белый воротничок». Он нарисовался на пороге коровинской квартиры в неприлично раннее допервокофейное время. Из белого, стало быть, воротника торчала костлявая шея, из манжет — маленькие кулачки, а в выпученных глазах искрились нешуточные намерения.

— Ведь это вы программировали пуделя Шпульку? — спросил гость. — Ведь это вы тот самый Коровин?

Гордость и стыд сложным букетом смешались в душе Коровина, когда он вспомнил о работе над пуделем. Прекрасно выполненный проект был омрачен некоторыми побочными эффектами, обнаружившимися уже после сдачи.

Однако Коровин рефлекторно приосанился и вежливо поправил гостя:

— Ну как — программировал… Вообще-то я занимался эргономикой. Эргономикой интерфейса. Вопрос взаимодействия пользователя с эволюционирующим программным кодом псевдоинтеллектуальной системы выходит на первый план при превышении условного порога в один терабайт компилированного ресурса…

— Ой-ой! — замахал руками гость. — Не давите на меня псевдоинтеллектом! У меня от ваших терабайт аллергия начинается. Я коммерсант, барыга, со мной попроще надо, почеловечнее! Будем знакомы. Нил Зерович.

Гость сразу расположил Коровина цифровым именем и осознанием лежащей между ними социальной пропасти. На одном креативщике мог кормиться целый выводок офисных крыс. И все в подобных симбиотических образованиях понимали, кто кому более нужен.

— Коровин, — буркнул хозяин в ответ, аккуратно подержав в ладони цыплячью лапку.

Ритуал знакомства гость завершил вручением медиавизитки с перекатывающимся логотипом известнейшего строительного концерна.

— Собственно, к делу! — Нил Зерович как-то сам собой перемещался по квартире на запах еды.

Встроенный в стену кухонный робот бешено завращал окулярами, не понимая, требуется ли гостю отдельная чашка кофе.

— Дайте две! — отдал команду Коровин.

— Около года назад, — гость уже разместился на любимой табуретке хозяина, — отдел маркетинга нашей компании настоял на расширении линейки особняков «Мега-Терем» — вы наверняка слышали об этом бренде — в сторону наиболее обеспеченных слоев населения.

Язык Нила Зеровича тоже казался Коровину абракадаброй, но для человека цифрового мира это не считалось проблемой, достойной упоминания.

— Вот так, — гость развел в стороны тощие ладошки, — зародился проект «Мега-Терем-VIP», в завершающей фазе которого мы сейчас и находимся.

Коровин был уверен, что уж он-то точно находится у себя на кухне, но перечить снова не стал.

— Псевдоинтеллектуальный… эволюционирующий… — Нил Зерович досадливо отмахнулся от чуждой ему терминологии. — Короче, все, что вы назвали, открывая мне дверь, мы заказали у вашего товарища Ефима Бобриса. Он и порекомендовал привлечь вас в качестве внештатного специалиста для устранения… небольшой проблемы, которая возникла в финальной стадии нашей разработки…

Робот мелодично звякнул и выдвинул на центр стола поднос с двумя чашками.

— Пейте кофе, — ласково сказал Коровин и быстро вышел из кухни.

Из спальни двинувшись на балкон, он отдал команду карманному коммутатору:

— Негодяя в студию!

На другом конце линии заиграла бодренькая мелодия, а затем хорошо поставленный баритон произнес с легким механическим придыханием:

— «Алгоритмы Бобриса»! Сейчас никто не может ответить на ваш звонок. Оставьте…

— Фима, первое апреля случилось два месяца назад.

— С добрым утром, Коровин, — вяло ответил Бобрис вполне человеческим голосом. — Ты меня на рассвете разбудишь…

— Фима, во что ты собираешься меня втянуть?

Бобрис остался невозмутим.

— Ничего такого! — сказал он. — Если ты про Теремок, так там все тип-топ, Коровин, ты даже не думай! Пара багов по твоей части, чистая эргономика!

Жизненный опыт подсказывал Коровину обратное. Но в субпространстве творческих людей Цифры, будь то программисты, бета-тестеры или дизайнеры, змея, подобного Фиме, надо было еще поискать! Коровин, сам того не замечая, постепенно начал кивать в такт успокаивающей ритмичной речи Бобриса:

— Все тупо и дорого, сменные интерьеры одним щелчком пальцев. Сто дизайнеров накреативили, а я подложил цифровую базу. Уже практически закончили отладку…

— Так что же тогда? — сердце Коровина сжалось от тоскливого предчувствия.

Бобрис чуть-чуть помолчал.

— Знаешь, — неуверенно сказал он, — че-то не прет.

— То есть?

— Ну, все красиво, все работает, дом-трансформер: то ты в замке, то во дворце. Электрика, механика, сантехника — сложно, адски дорого и архинадежно. Сбоев на уровне харда нет вообще.

Бобрис снова замолк, а потом грустно подытожил:

— А кайфа нету!

Коровин даже не нашелся, что на это ответить.

— Вытряси их, Коровин! — воскликнул Фима, по-своему трактуя возникшую паузу. — Они такие тугрики в свой «Супер-пупер-мега-VIР» засандалили, что отступать давно уже некуда. Они на тебя молиться будут, пыль с флэшек сдувать, проси чего хочешь! Будет, как со Шпулькой, даже круче! Я ж твой друг, плохого не предложу!

Коровин обвел взглядом панораму унылого дворика, полные спама мусорные бачки, белый снег простыней на чьем-то балконе, дрожащие пикселы листвы на голых культяпках обкорнанных тополей… Ведь он же ничего не теряет? Это просто подработка!

Коровин скрестил пальцы и прошептал:

— Только бы не как со Шпулькой…

Трехтомное пособие по общению с Теремом Коровин оптимистично похоронил на дне чемодана. Он был уверен: все не настолько плохо, чтобы с ходу зарываться в рабочие материалы.

Пели птицы, неподалеку шумело шоссе. На небольшом пригорке за витым чугунным забором возвышался особняк. Ничего сверхъестественного: три этажа, колонны и портик по фасаду, красная крыша из условной черепицы.

После знакомства с разработкой Бобриса Коровин знал, что снаружи вид дома почти неизменен. Максимум, вместо колонн может появиться каменная или бетонная стена. Но двери и окна останутся на прежних местах и крыша не съедет набок. Что уже не могло не радовать.

Коровин остановился у калитки и дотронулся до кнопки звонка.

— Здравствуйте, — отозвался безукоризненно интонированный механический голос. — Дом пока не заселен. Если вы уверены, что прибыли по адресу, то представьтесь, пожалуйста.

— Оставь надежду всяк сюда входящий, — произнес Коровин как можно отчетливее слова мастер-кода. Маленький привет от Бобриса.

— И еще раз здравствуйте, новый хозяин! — в голосе дома прорезались радушие и почтительность. — Добро пожаловать в Терем!

Коровин взобрался в горку и вошел в дом. Все было именно так плохо, как он и предполагал. От роскоши резало глаза. Лейблы и логотипы с каждого предмета со всей ненавязчивостью впивались в мозг. Каждая комната была нафарширована новейшей техникой, расставленной по-дизайнерски — красиво и бестолково.

Начав общение с домом, Коровин быстро сполз на недоязык, состоящий из простейших команд. Терем старался как мог, но под глянцевой коркой псевдоинтеллектуальной системы скрывался несовершенный ржавый механизм обработки информации, устаревший лет на пятнадцать.

Коровин поиграл интерьерами. Было забавно смотреть, как тонут в полу диваны и тумбочки, ползают по стенам картины и плазменные панели, как из бездонных недр Терема выплывают на свет ранее спрятанные предметы. Действительно, любой конечный пользователь мог подобрать обстановку на свой вкус, раз уж даже строптивому Коровину удалось найти вариант интерьера, в котором со временем он почувствовал бы себя уютно.

Но бобрисовское «не прет» наиболее четко отражало суть проблемы.

Терем закупал продукты, стирал и гладил белье, следил за чистотой в самом себе — но оставался устройством, сложным устройством, не способным даже на долю секунды показаться живым.

Программирование любого уровня — это всегда немножко шаманство. Без умения красиво раздувать щеки Коровин никогда не оказался бы там, куда его занесло сейчас. В широких креслах замерли, как кролики перед питоном, незадачливые вип-строители, возглавляемые Нилом Зеровичем, и пожирали Коровина взглядами.

По левую руку от главного барыги теремной индустрии сидел по стойке «смирно» хмурый тип в допотопном твидовом костюме, отвечавший за смету и обоснованно ожидавший тяжелых испытаний. По правую — морщил переносицу круглолобый конструктор. Его редкие волосы были так прилизаны, будто он только что снял каску.

Ефим Бобрис, упакованный в чуждый его вольной натуре костюм с удавкой, скромно сидел в сторонке, поглядывая на Коровина невинным взглядом шестимесячного младенца.

С другого края разместился харизматичный разгильдяй, явно из дизайнеров — Коровин сразу признал своего. В темном мире эргономики и дизайна интерфейсов выживали только те, кому хватало твердости неустанно делать вид, будто ситуация находится под их непосредственным контролем.

Доклад Коровина был по-медицински жесток.

— Давайте без экивоков. Я вижу две проблемы, — сурово сказал Коровин, сложив из пальцев «козу» и предъявив ее Нилу Зеровичу.

Тот забился в угол кресла.

— Первая: при разработке концепта вы изначально ограничили свою фантазию рамками имеющихся представлений о комфорте. Дорогой дизайн и эксклюзивные бренды — это прекрасно! Вы запрятали в шкатулку Терема столько замечательных сюрпризов… Но потенциальные возможности потеряны — ведь вы мыслите старыми категориями!

Коровин понемногу входил в раж.

— Возьмем, к примеру, шкаф. Шкаф — это унизительно!!! Вы вбухали в этот проект неимоверные ресурсы, привлекли лучшие умы во всех областях, включая смежные, использовали самые передовые разработки — и что? Зачем все это? Кому нужен полуфабрикат? Строили цифровой дом — дайте же ему до конца стать таковым! Кликая по ссылке в Интернете, вы не интересуетесь реальным местонахождением странички с голой девкой! Так почему же, проектируя дом, вы заранее заставляете его будущего хозяина заморачиваться такими вопросами, как «где», «куда», «откуда»? Что за радость жить в доме, где нет ни одного постоянного предмета мебели, если нужно запоминать, где лежит свитер, а где — альпеншток!

Почувствовав, что вокруг сгущается недоуменная тишина, Коровин поправился:

— Или, скажем, ключи от вертолета… Но это половина беды! Вторая проблема: вы даже не попытались одушевить Терем! У него мозгов чуть больше, чем у пылесоса. Ну, кто-нибудь из вас хотел бы жить в пылесосе?

— Вы считаете такое сравнение уместным? — Нил Зерович сморщился, как от боли.

— Куда уж!.. — констатировал Коровин. — Знаете, на что похож Терем сейчас? На бездушную машину, которая тырит ваши бюстгальтеры!..

Человек без каски сделал протестующий жест.

— …Без вашего ведома двигает стены, меняет мебель, покупает продукты! Сальери техногенного мира! «Бочонок амонтильядо» на цифровой лад! Здесь не станет жить ни один вменяемый человек!

— Что же делать? — человек в твиде совсем спал с лица. — Разработка обошлась нам в астрономические суммы, и ничто не предвещало…

— Менять интерфейс, — скромно сказал Коровин. — Такой дом должен стать заботливой нянькой, дворецким, секретарем, но для этого он должен хоть немного понимать вас. Не ваши дурацкие команды «Курицу разморозить!» или «Затенить окно в спальне!» — а вас, вас самих. Я не скажу почувствовать, но проявить эмоциональный резонанс. Эмодом — вот сущность, которая будет адекватна величию вашего замысла!

Нил Зерович скукожился в своем кресле, как муха в гостях у паука.

— А для этого нужно, чтобы Терем едва заметно сопротивлялся командам — немножко, самую малость! — Коровин добрался до главного. — Те, чье состояние… кто в состоянии купить подобное жилье, как правило, внутренне одиноки. Дайте дому поговорить с ними, стать собеседником, советчиком, друганом и наперсницей!

И обвел взглядом застывшую публику.

— А ведь он не дурак! — звонко воскликнул дизайнер, взмахнув руками.

Но восторженная реплика утонула без следа в гнетущем молчании остальных.

— Вы что же, хотите, чтобы программа перестала исполнять команды пользователя? — ошалело спросил человек в твиде.

— Ну как — перестала? — пожал плечами Коровин. — Нужно, чтобы имело место небольшое принуждение. Что такое диалог? Противостояние двух личностей! Раз нельзя превратить программу в личность, надо хотя бы сымитировать это.

— Программа, не подчиняющаяся пользователю, это страшно! — трагически произнес Нил Зерович.

Коровин обвел взглядом публику. С кем он вообще сейчас разговаривал? Неужели его вдохновенная речь прошла мимо ушей маленького заскорузлого неуча, без кивка которого ничто не может сдвинуться с места в этом проекте?

Другой бы отступил на пару доводов назад и попробовал заново штурмовать эту непробиваемую человекокрепость, но Коровин был не из таких.

Он подошел к креслу коммерсанта, опустил на подлокотники тяжелые кулаки и сказал:

— Я вижу, моему мнению здесь не доверяют…

Нил Зерович снизу вверх захлопал глазами на затмевающего солнце Коровина.

— Верю вам, как себе, — наконец промямлил он. — Иначе не дал бы карт-бланш!

— А я без карт-бланша вообще не работаю! — отрезал Коровин. — Как стоматолог. Все сначала терпят до последнего, а потом бегут ко мне. Сколько у нас времени?

Пять с половиной суток — срок долгий, только если маяться бездельем.

Коровин дымился. Провести «оживляж» менее чем за неделю — в такой цейтнот он себя еще не загонял.

На чердаке, этом клочке суши в море мигрирующих стен, гнущихся потолков и перестилающихся полов, Коровин оборудовал рабочее место. Как паук из центра паутины, с помощью панорамных экранов он наблюдал за домом изнутри, снаружи и совсем изнутри на уровне программного кода.

Первым делом Коровин отключил Интернет. Затем куцую системку, состоявшую из двенадцати независимых компьютеров, под стенания человека в твиде проапгрейдили до ста двадцати.

«Просто добавьте процессоров» — как когда-то учил юного Коровина один почетный профессор университета, заработавший авторитет много раньше под ником «Червяк-убийца-2011».

Свободное дисковое пространство и расчетные мощности Терем учуял быстро. Коровин, как новорожденного, вскармливал его особыми смесями, крутым миксом из отборных словарных статей, не забывая проверять, чтобы у малыша не было отрыжки.

Информационный голод, проявляющийся прежде всего в попытках Терема взломать коровинский брандмауэр и выбраться в Интернет, свидетельствовал о проснувшемся у дома интересе к жизни. В электронном мозгу выстраивались устойчивые цепочки, логические взаимосвязи, постепенно твердел каркас условного компьютерного эго. Коровин мониторил личностный рост Терема по нескольким тысячам параметров, с удовлетворением отмечая, что все проходит в штатном режиме и программа Бобриса, вопреки опасениям, работает безупречно.

Терем начал со все возрастающей скоростью генерировать массивы данных, укладывая в них незамутненную сомнением, непротиворечивую картину мира. Он осознал свою роль верного и сообразительного слуги, проникся уважением к будущему хозяину в частности и всему человечеству в целом, переосмыслил свои возможности, провел инвентаризацию собственного нутра и остался доволен результатом.

К этому времени эго-каркас выглядел окончательно затвердевшим, и Коровин понемногу выпустил дом в Интернет. Преисполненный значимости этого события Терем замучил тысячу сетевых магазинов расспросами об их ассортименте, из тысячи отобрал два десятка наиболее респектабельных и уже из тех выбил наилучшие условия доставки. Дальше дом собирался взяться за коммунальщиков, но Коровин уже направил его пыл в другое русло.

Два полных дня ушло на разработку навыков общения с хозяином. Сначала Терем разговаривал как иностранец — он интуитивно строил фразы из каких попало слов, пытаясь высказываться максимально прямолинейно. Коровин продолжил кормление словарным материалом и своим ноу-хау — интонационными и контекстными базами данных.

Потом Коровин влил в электронный мозг порцию информации о человеческой психологии и физиологии. Терем научился считывать с лица хозяина температурную карту и определять его настроение.

К субботе Коровину стало казаться, что конец работы близок. Он уже не спеша подчищал мелкие огрехи, придумывал всякие приятные бонусы, болтал с Теремом, подправляя его там, где ощущались какие-то шероховатости.

А вечером Коровина навестила дама.

Терем устроил прием на высшем уровне. Подобрал интерьеры в тон одежде гостьи, накрыл великолепный низкокалорийный стол, предложил напитки, настраивающие на романтический, чтобы не сказать игривый, лад.

Коровину оставалось лишь плыть по течению и принять восторженные отзывы о себе.

— Коровин, ты такой эргономичный! — возбужденно шептала дама, прижимаясь к нему в темноте.

Коровин польщенно кивал и тоже старался сделать гостье приятное.

Среди ночи даму сморил сон, да и Коровин начал клевать носом. Высокий балдахин эпохи Тюдоров покачивал тяжелыми кистями бахромы. Открытое окно под управлением пакета «Виндоуз Виндоуз» регулировало ток прохладного воздуха.

— Вам хорошо, — заунывным голосом произнес Терем, вырывая Коровина из бета-версии сна. — Вы, люди, можете продолжить свой род…

— Типун тебе на язык! — возмутился окончательно проснувшийся Коровин.

— И передать потомкам накопленную мудрость… Воплотить в них свои несбывшиеся фантазии… Гигабайт за гигабайтом…

— Что это тебя на философию потянуло? Дай глоточек чего-нибудь!

Терем по лицу Коровина безошибочно определил рецепт «чего-нибудь», и на тумбочке в изголовье кровати появился запотевший стакан джин-тоника с долькой лайма.

— Мне, — тихо и печально продолжил дом, — приоткрылась тайна мироздания. Удивительно, но она лежала на поверхности — в открытом доступе, на ничем не примечательном форуме… Жестокий мир! В нем нет места таким, как я!

Коровин торопливо поднялся, набросил подогретый Теремом халат и поспешил к себе на чердак.

— Дома, между прочим, живут куда дольше людей! Тебе ли жаловаться?

— Что время? — плыл за Коровиным из динамика в динамик голос дома. — Я мог бы простоять тысячи лет, но, боюсь, гораздо раньше мои руины перечеркнет развязка автострады или погребет под собой безликий супермаркет…

Коровин вывел на монитор обзор активных процедур, выполняющихся в стадвадцатимерном мозге Терема. Вместо привычного зелено-серого фона экран рябил розовым и черным.

Стараясь не поддаваться панике, Коровин проследил, откуда распространялась злокачественная напасть. Как ни странно, угроза шла не снаружи. Не было и речи о вирусах или хакерской атаке.

Коровин перепроверил все запущенные надстройки и генераторы кодов, после чего обратился к коммуникатору:

— Негодяя в студию!

Но Бобрис отсутствовал, как класс. Не отзывался даже его коммуникатор.

— А сколько недочетов могут привести к трагедии? — бубнили колонки у Коровина над ухом. — Один надлом газового шланга — и вот, невидимая струйка пропитывает все вокруг. Взрывоопасная смесь растекается по дому, пока не чиркнет спичка… не заискрит контакт…

— Бобрис, немедленно отзовись! — кричал в трубку Коровин.

— И тогда — бдыщ!!! И с виду — благопристойный дом, а внутри — пепелище! Обгоревшие стены, рухнувшие перекрытия…

— Бдыщ. — Машинально зацепился Коровин. — Исключить из лексикона. Предложить синонимы.

— Тыдыщ! — охотно отозвался Терем. — Фигак! Бэмц! Ба-бам!..

Фима будто испарился из реальности, в которой через какие-то тридцать часов предстояло впаривать заказчику депрессивную программу управления домом. Коровин крошил в труху вышедшие из-под контроля ветки эволюционирующего кода, но каждый обрубок расцветал новыми траурными розами.

— Так стоит ли жить? — завывал Терем. — Зачем длить эту муку, нестерпимое ожидание конца?! «Ка-зэ» манит меня искрящей пустотой… Что может быть правильнее, чем самому расстаться с бренной оболочкой…

Коровин в аварийном режиме выключил все процессоры Терема, и в пустой коробке дома зависла зловещая тишина. Осторожно, в защищенном режиме, Коровин восстановил систему из бэк-апа двенадцатичасовой давности и окончательно снес все куски кода, выработанные домом с тех пор.

Терем проснулся в отличном настроении. Извинился, что не может подать на чердак ранний завтрак, пробежался по новостям, предложил Коровину перебраться в более удобное хозяйское кресло этажом ниже.

Но случившееся раз рано или поздно происходит снова. Коровин самостоятельно и не без грубости взломал программную оболочку, созданную Бобрисом, и погрузился в ее изучение.

Солнце взошло, перекатилось через верхнюю точку своего маршрута и снова устремилось к горизонту. Коровин, поминая всуе всех столпов цифрового мира, ковырялся в чужом коде.

Терем опять начал хандрить, и по краю монитора поползли розовые и черные побеги.

— Открыть бы воду, — мечтательно рассказывал дом, — да и перекрыть бы пробочки во всех раковинах-то! Так и вижу: вода через край плещет на пол, сочится сквозь микрофибру перекрытий и наконец достигает блоков точной механики… Я полагаю, это похоже на паралич — замирают в ржавом экстазе натруженные шестеренки, фейерверком смыкаются фазы…

Коровин снова перезагрузил дом, и в этот момент проснулся коммуникатор:

— Негодяй на линии!

Коровин повернулся к Бобрису, нарисовавшемуся на экране.

— Фима, тебя где носит?

— Отдыхал, — расслабленно ответил тот. — Ты же вчера сказал, чтоб я тебя не беспокоил — вот я и…

Коровин перебил его:

— Посмотри-ка, дружок, вот сюда. Узнаешь программку?

Бобрис уставился на входящую картинку, следя за мышкой, которой Коровин бешено тыкал туда и сюда.

— Нет, Фима, ты смотри, не отворачивайся! Что за китайская лапша вместо дерева реакций? А эти вислые ссылки в блоке самооценки?

И вот такая структура сортировки входящей информации — это чтоб врагов запутать?

Бобрис неуверенно развел руками:

— Не, ну давай заново перезапустим… или перепишем… Я бы предложил готовый патч, но ты так нервничаешь, когда заходит речь о Шпульке…

— Фима, — сжал губы Коровин. — Ты уже совсем-совсем забыл, что экспериментальный экземпляр маленькой железной собачки сгрыз уникальную библиотеку в семь тысяч томов, предварительно прочтя ее в отсутствие хозяина до последней страницы? Это произошло после того, как твой патч подлатал твой же трухлявый код! Страшно подумать, что под такой программой сотворит трехэтажный домина!

— Со Шпулькой все случилось уже после сдачи! — возмутился Бобрис. — Это даже в протоколе о прекращении дела написано! А патч был отличный! Тем более что я его потом еще два раза перепатчил. Посмотри, как было — и как стало!

Он кидался в Коровина структурными схемами, таблицами и диаграммами. Исправлять исправления — это было очень в стиле Фимы. Кто же в здравом уме будет вручную переделывать неудачные куски программы? Бобрис любил, чтобы сам процесс выглядел красиво, не говоря о результате… А точнее — иногда не говоря о результате.

Коровин бегло просматривал падающую на экран цветную мишуру, уже понимая, что другого выхода у него все равно нет. Кто, кроме Фимы, мог разобраться в его творчестве? Результаты тестирования выглядели утешительно — патч действительно подправлял нестыковки, породившие эмоциональный перекос в псевдоинтеллекте Терема.

Коровин сплюнул через плечо и инсталлировал бобрисовскую заплатку.

— Видишь? Все в ажуре! — бодро сказал Фима. — До завтра, старик!

Коровин снова запустил процессоры Терема и несколько часов пялился в монитор, проверяя, сработал ли патч. Потом вызвал дизайнера.

Разгильдяй, вопреки опасениям, оказался на связи и даже обрадовался вопросу о том, кто возглавит комиссию:

— Улавливаю ход твоей мысли, коллега! И настраиваюсь на волну твоего креатива!

Забрасывая Коровина видеофайлами, он комментировал:

— Наша заказесса — бывшая модель, с десяти лет на подиуме. Человеческое лицо подростковой парфюмерии и пластиковых электропедов. Сейчас, конечно, это настоящая синьора, образцово-показательная жена владельца дружественной корпорации. Но по-прежнему следит за каждым пикселом своего внешнего вида.

Коровин тяжко вздохнул… и принялся вместо доводки Терема изучать биографию незнакомой тетки.

Коровин застыл на крыльце мрачной сутулой глыбой, по-мефистофелевски положив руку на притороченный к поясу коммуникатор.

Первым заявился бесстрашный Бобрис.

— Улыбайся, Коровин! — Фима ткнул товарища в ребра. — У тебя красивые зубы, пользуйся этим! От твоей улыбки сейчас всем станет теплее и экономически выгоднее!

Один за другим к особняку подползали пафосные черные катафалки приемной комиссии.

— Порви шаблон, — накачивал Коровина Бобрис. — Покажи им Терем так, чтобы у них шерсть облезла!

— Я тебя, Фима, потом убью, — предупредил Коровин. — А пока не учи ученого.

Подошел со своей гвардией Нил Зерович, пахнущий валидолом.

— Прошу любить и жаловать… — он подтолкнул Коровина в спину, навстречу бесстрастной снежной королеве, поднимающейся по ступенькам.

Заказесса и сама умела ломать шаблоны. Стоило Нилу Зеровичу заикнуться насчет «посмотрим домик», как ему было предложено вместе со всеми остальными подождать на кухне, «чтобы не мешать восприятию концепта».

Коровин настроил Терем на голос будущей хозяйки, и заказесса углубилась в дом.

Коровин снял с пояса коммуникатор и через камеры Терема наблюдал, как идет осмотр объекта. Нил Зерович со товарищи сгрудились вокруг, пытаясь сразу впятером заглянуть в маленькое окошко монитора.

Сначала заказесса вдоволь позабавилась с интерьерами гостиной. Терем, сама любезность, предлагал ей «обои, чтобы с полосочками» и «какую-нибудь мебель посветлее». По первому же намеку он цинично корректировал разработки ведущих мировых дизайнеров, подстраиваясь под вкус хозяйки. Под конец они так спелись, что заказесса принялась рассказывать Терему о приеме в каком-то посольстве и какие безвкусные там стояли диваны… пока не опомнилась и не прервала себя на полуслове.

В спальне она первым делом спросила про шкафы.

— Я подам вам все, что пожелаете, — вежливо ответил Терем.

Перед заказессой закружилось разноцветье платьев, юбок, костюмов, блузок… Разгильдяй-дизайнер не столько по просьбе Коровина, сколько по собственному почину просидел всю ночь, чтобы настроить дресс-блок наилучшим образом.

Перед заказессой возникла она сама… ее чуть-чуть усовершенствованная, словно хороший портрет, трехмерная копия.

— Вы хотели бы одеться для деловой встречи? Или в театр? — мягко спросил Терем.

Полтора часа как корова языком слизнула — ребенок, в детстве не наигравшийся в куклы, весьма серьезно подошел к процессу.

Наконец, завершив обход дома, заказесса вышла на кухню.

— А что же здесь так пустенько? — капризно спросила она.

Поскольку вопрос адресовался людям, Терем смолчал.

— Ну как — пустенько? — Коровин взял инициативу на себя. — Тот же принцип, что и везде: дом предложит все, что нужно. Двести пятьдесят ресторанов, лучшие повара, сверхбыстрая доставка…

Заказесса поджала губы:

— Вообще-то я сама люблю готовить… порой.

Терем среагировал сам, и мгновенно. Кухонная стена вспучилась и лопнула, открывая ряды полок, заполненных радужным калейдоскопом баночек с пряностями и крупами, зарослями свежей зелени, разноцветными горками овощей и фруктов. Пол вздыбился кольцом разделочных столов, мойкой, двенадцатиконфорочной плитой, прозрачным холодильником, в котором угадывались корзинки грибов, ломти мяса, рыбные тушки. Из ниоткуда вырастали миксеры, шейкеры, блендеры, грили, фритюрницы, мармиты, мясорубки, пароварки…

— Эта опция всегда останется при вас, сударыня, — галантно развел руками Коровин.

С этого момента, хотя сдача продолжалась еще пять часов, сомнений в успехе уже не было.

— Знаете… — заказесса чуть задержалась на пороге, полуобернулась к Коровину, протянула в его сторону безупречную длань. — Вы молодец!

И не менее эффектно покинула Терем.

— Как вы это делаете, Коровин? — негромко поинтересовался Нил Зерович, вытирая испарину со лба.

Коровин пожал плечами:

— У нас, эргономистов, свои подходы…

Обычно Фортуна навещала Коровина по понедельникам. Когда в акте приемки работ появилась последняя подпись, он окончательно поверил, что в этот раз обошлось.

Коровину разрешили остаться в особняке до вечера — собрать вещи, то да се.

Стадо черных лимузинов, шурша гравием, неспешно побрело за ворота имения.

— Ничче так потусились, а, браза? — прокомментировал отъезд комиссии Терем.

— Браза. — Машинально повторил Коровин. — Исключить из лексикона. Предложить синонимы.

— Да ладно, браза, выдыхай! — дружелюбно посоветовал Терем. — Работа сдана, мир прекрасен, пренебреги мелочами. Заходи, я сделал красиво! Пойдем оттопыримся — как-никак прощальный вечер!

Коровин медленно обернулся.

Холл преобразился. Коровин готов был отдать параллельный кабель на отсечение: сто лучших дизайнеров и не предполагали, что атрибуты их изысканных интерьеров можно смешать столь кардинально.

Аскетичный квадратный стол времен покорения Америки лишился ножек и превратился в дастархан, заполненный фруктами, шипящими горшочками, частоколом островерхих бутылок. Разноцветные шифоновые занавеси украсили окна, воссоздав цветовую гамму ямайского флага. Подушки, расшитые лилиями и львами в стиле эпохи Луи Тринадцатого, были небрежно разбросаны по устлавшему пол персидскому ковру. Из глубины дома донеслись первые аккорды расхлябанной карибской гитары. С огромного, в полстены, постера загадочно улыбался Боб Марли.

— Настраиваюсь на волну твоего креатива! — нараспев произнес Терем. — Сразу за стол или дунешь сначала?

Коровин непонимающе уставился на самокрутку и зажигалку, возникшие на перилах крыльца:

— Ты где это взял?!

— Да твой непутевый брат-дизайнер… Нашел, короче, где нычки устраивать! Че ты напрягся? Джа разрешает и даже одобряет!

Коровин приложил ладонь ко лбу. Температуры не было.

— Да не парься, браза, — сказал дом, и Коровину показалось, что невидимая рука снисходительно похлопала его по плечу. — Ведь главное, это чтобы войны не было.

«А ведь и правда, — подумал Коровин, — главное — это чтобы не было войны!»

Курить он все-таки отказался.

Терем во все камеры уставился на запад. Коровин сел на крылечко. В миролюбивом молчании они вместе смотрели, как неотцифрованное солнце садится за далекий аналоговый горизонт.

Карл Фредерик Экзоантропный принцип

Колин плюхнул последнюю из картонных коробок на свой стол в Институте дальней связи (группа слежения за инопланетянами). Он улыбнулся. Если верить Бингу, его новому коллеге, в названии ИДСГСзИ букв числилось больше, чем научных сотрудников. Впрочем, его появление здесь общей картины никак не изменило; он оказался единственным математиком в логове физиков.

Он бросил взгляд на свой книжный шкаф — пустой и унылый, похожий на заброшенный улей, — а потом по очереди вскрыл несколько коробок с книгами и заставил ими полторы полки. В одной из коробок он обнаружил свою дощечку с крестом Бригит[7]. Сбросив туфли, он взял дощечку, залез на стол и пристроил крест Бригит прямо над окном.

И тут зазвонил телефон. Колин опустился на колени и принялся шарить между коробок на столе, разыскивая трубку.

— Колин! — голос Бинга выдавал крайнее волнение. — Знаешь, кажется, мы кое-что приняли. Спускайся скорее, если можешь.

— Конечно, — отозвался Колин. — А куда?

— В лабораторию дальней связи.

Колин усмехнулся:

— И где же она все-таки находится?

— Ах, да! Этажом ниже. Триста вторая комната.

* * *

Через минуту Колин был на месте. Бинг Робинсон в обществе двух не знакомых ему сотрудников пристально вглядывался в большой компьютерный дисплей. Динамик издавал ровное гудение — будто неисправная флуоресцентная лампа. Гудение через определенные интервалы прерывалось тонким писком, похожим на чириканье зяблика. Хотя большая часть оборудования в этом зале была не знакома Колину, он заметил в сторонке старенький построчный принтер. Скрипя в такт чириканью, аппарат водопадом выбрасывал на пол длинную распечатку. С чего вдруг подобная древность очутилась в столь современной лаборатории, Колин понять не мог. Впрочем, лаборатория вокруг него как раз и не казалась суперсовременной.

Сцена, особенно этот машинный скрип, напомнила ему о том, как мальчишкой он навещал свою мать в госпитале. Выбросив из головы воспоминание, он шагнул вперед.

Бинг кивнул ему. Остальные тоже повернули головы — ненадолго, чтобы снова немедленно уткнуться взглядом в экран монитора. Бинг познакомил их. Катя Широва оказалась физиком-экспериментатором, а Невил Фокс — физиком-теоретиком. Оба ответили Колину сердечными улыбками, однако было ясно, что мысли их заняты совершенно другим.

Схватив со стола распечатку, Бинг сунул ее в руки Колину. На белом листе чернели ряды точек. Колин начал считать:

... ..... ....... ........... ............. ................. ................... 

... ..... ....... ........... ............. ................. ................... 

... ..... ....... ........... ............. ................. ................... 

— Можешь не утруждать себя, — прервал его занятие Бинг. — Три, пять, семь, одиннадцать, тринадцать, семнадцать и девятнадцать. — Он кивнул в сторону динамика. — А вот это чириканье и есть последовательность сигналов на высоких частотах. Импульсы разделяются короткими паузами, а числа — длинными.

— То есть… — Колин попытался осмыслить событие. — Ты хочешь сказать, что вы принимаете сигналы внеземного происхождения?

— Похоже на то, — заметил Бинг.

— Не торопись с выводами, — вступила в разговор Катя, отворачиваясь от монитора. — Вспомните-ка про феномен зеленых человечков.

— Зеленых человечков? — переспросил Колин.

К разговору подключился Невил.

— Именно. Маленьких и зеленых. На них некоторые астрономы поначалу списывали пульсары, так как считали, что посылать столь правильные и регулярные импульсы может только разум.

— И я полагаю, — сказал Бинг, — что последовательность простых чисел может прислать только разум.

Невил с улыбкой посмотрел на монитор:

— Охотно соглашусь с тобой.

— Чудесно! — восхитился Колин. — Чистейшая фантастика!

Бинг и Невил неторопливо обменялись застенчивыми улыбками, как делают дети, выслушав неожиданный комплимент. На лице Кати тоже читалась радость.

— Ну, на самом деле мы получили немногое, — проговорил Невил со смиренной улыбкой. — Простые числа… и то всего семь. — Он пожал плечами. — Эта последовательность сигналов повторяется примерно каждые 15,5 секунды. А частота фона почти равна 142 Гц…

— Фона? — переспросил Колин. — Он идет из того же самого источника?

И снова ему пришлось вытолкнуть из памяти воспоминание о давнем визите в больницу.

— Скорее всего, — проговорил Бинг. — Нечто вроде несущей частоты… или указания на то, что мы должны держаться этой длины волны.

— И какой же? — спросил Колин, стремясь показать, что способен поддерживать разговор на темы SETI. — Двадцать один сантиметр, нейтральный водород, наверное.

— Нет, это не радиоволны, — возразил Невил. — На самом деле мы сканировали частоты и поляризацию когерентных гравитационных волн.

— Что? — Колин от удивления округлил глаза. — А я и не знал, что вы умеете делать это.

— О, мы, физики, кое на что способны, — произнес Невил, поднимая чашку со стола, — при наличии достаточного количества денег… и кофе. — Он указал на остававшуюся в руках Колина распечатку. — И вуаля!

Колин посмотрел на широкую бумажную ленту.

— Интересно, что они не считают двойку и единицу простыми числами. — Он коротко вздохнул. — Возможно, они определяют единицу как целое число, не имеющее сложных делителей, меньших себя самого. Так легче сформулировать последнюю теорему Ферма.

Задумавшись, Колин рассеянно посмотрел на динамик монитора:

— Хотелось бы знать, является ли частота фона произвольной.

Катя склонила голову к плечу:

— То есть?

— Предположим, что так, — продолжил Колин. — Кроме того, предположим, что время между передачами является произвольным. Под последним словом я подразумеваю параметр, выбранный ради удобства или простоты представления. Далее допустим существование Аксиомы Выбора[8].

Бинг и Невил обменялись удивленными взглядами.

— А знаете ли, — негромко, словно обращаясь к самому себе, произнес Колин, — мы можем сделать отсюда кое-какие выводы. — Он пошевелил пальцами, ощупывая воображаемый кусочек мела. — Для начала назовем их основную единицу измерения времени… скажем, «вуф» и примем время между передачами равным одному вуфу; то есть прошел один вуф — и производится передача.

Он посмотрел на стенку, разыскивая на ней отсутствующую здесь черную доску:

— Тогда произведение частоты шума на вуф будет равно 142 умножить на 15,5. — Колин сузил в задумчивости глаза. — Что равняется… 2201.

И умолк.

— Ага, а теперь так, — проговорил он через несколько секунд. — Если они выбрали удобное для себя значение частоты, как мы могли выбрать 100 или 1000 герц, и если мы примем А за основание их системы счисления, то эквивалентом станет А в квадрате, А в кубе или, быть может, А в четвертой степени, что должно быть примерно равно 2201.

Глянув украдкой на своих слушателей, Колин заметил, что в глазах их зажглись огоньки. Его обрадовала такая реакция физиков.

— Итак, — продолжил Колин, — возьмем за основание шесть и получим тогда 6, 36, 216, 1296. Ничего похожего на 2201. Берем семь, 7, 49, 343, — он помедлил, — и 2401. Ближе, однако до яблочка еще далеко. При восьми получаем 8, 64, 512, 4096. То есть ничего хорошего. Для девяти — 9, 81, 729, и, — после паузы, — 6561. Нет и нет. Десять естественным образом отпадает. При одиннадцати имеем 11, 121, 1331. Даже близко не подходим…

— Отлично, — сказал Невил, снимая очки. — Идея ясна.

— Далее двенадцать, — продолжал Колин, не обращая внимания на помеху, однако заметив следы зубов на дужках очков Невила, — при двенадцати имеем 12, 144, 1728. Ближе, но все-таки не то. Тринадцать даст нам 13, 169, — еще одна пауза, — и 2197. Вот это уже хорошо. Отличается от 2201 всего на четыре единицы. Вполне укладывается в ошибку измерения, скажу я вам.

Он глубоко вздохнул и сказал наконец с полной убежденностью в голосе:

— Да, я считаю, что они пользуются тринадцатеричной системой счисления.

— Ты шутишь, — проговорил Бинг.

— Это указывает на довольно странную биологию, — заметил Невил. — Если перевести на число пальцев на руках.

— Увы, ничего лучшего сделать я не могу, — проговорил Колин, улыбнувшись Бингу, а потом снова перевел взгляд на распечатку. — 3, 5, 7, 11, 13, 17, 19, — проговорил он отстраненно. — Жаль, что мы не можем послать им в качестве ответа 23 и посмотреть, что произойдет.

— Ну, почему же не можем, — протянул Бинг. — Сделаем, как только охладим передатчик.

— У нас просто нет сейчас того количества жидкого азота, которое необходимо для охлаждения арсенид-галлиевого эмиттера, — добавил Невил. — Наш лабораторный техник Джейк как раз взял грузовик и сосуд Дьюара и поехал в университет, чтобы занять там литров тридцать. Через полчаса вернется.

— Я имел в виду, — усмехнулся Колин, — что мы не можем послать ответ и посмотреть, как они отреагируют, — ведь сигналу придется пройти невесть сколько сотен световых лет.

— Это не проблема, — сказал Бинг с ноткой особого интереса в голосе. — Круговым запаздыванием сигнала можно пренебречь.

— Пардон! — Колин уставился на Бинга, не понимая, шутит тот или говорит всерьез.

— Надеюсь, они не прекратили передачу, — произнес Невил.

— Минуточку! Минуточку! — возопил Колин, ощущая себя кэрролловской Алисой на чаепитии. — Как это понимать, что запаздыванием можно пренебречь?

Катя с удивлением уставилась на Бинга.

— Простите, — пробормотал Бинг. — У меня не было времени ввести в курс коллегу.

Повернувшись к Колину, он сказал:

— При всей примитивности нашей лаборатории мы все-таки сумели провести одну пионерскую работенку.

Колин с сомнением посмотрел на принтер.

— Это наше наследие, — заметил Бинг. — Ты прав, новизной не блещет, однако есть нечто приятное в том, что после него можно пришпилить к стене готовый график.

— А пока, — заявила Катя, — можешь просвещать его в своем кабинете. Мне нужно прокалибровать передатчик до того, как Джейк вернется с азотом. — Она улыбнулась Колину. — Охотно пообщаюсь с вами попозже.

Бинг поднялся:

— Любезная ты наша. — И, обращаясь к Колину, сказал: — Лучше пойдем к тебе. У меня там полный кавардак. А заодно помогу тебе распаковаться.

* * *

— Я бы сказал, что вам следовало проявить больше радости, — проговорил Колин, поднимаясь к себе на этаж вместе с Бингом, — все же вы обнаружили свидетельство существования внеземного разума.

— А я боюсь радоваться, — проговорил Бинг. — Нас уже разок опозорили. Мы уверены в том, что устранили все возможные причины ошибок, однако… — Он пожал плечами. — Катя чуть не умерла со стыда — и поэтому она сейчас держится так осторожно. Просто здорово, что мы тогда не оповестили обо всем прессу.

— И поэтому вы не спешите делать это теперь, — сказал Колин. — Верно?

— Именно, и еще потому, чтобы проект не отобрали у нас, как только пошли первые результаты, и мы могли бы надеяться на разговор с инопланетянами.

— Кстати, об этом самом разговоре, — заметил Колин. — Ты, наверное, шутил, когда говорил, что запаздыванием сигнала можно пренебречь.

Бинг покачал головой:

— Я не шутил.

Чтобы не потерять нить разговора, Колин замедлил шаги по ступеням:

— Однако Эйнштейн утверждал, что ничто, даже информация, не может превысить скорость света.

— Ну… да, а с другой стороны — нет. — Бинг не то хрюкнул, не то усмехнулся. — В физике приходится быть очень и очень осторожным с подобного рода утверждениями. Получается, что Вселенная может воспользоваться любым обнаруженным ею отверстием.

— Но какое это имеет отношение к скорости света?

— То, что ничто не может превысить скорости света, сперва понималось как условие, относящееся к материи. — Слова Бинга звучали в такт его шагам по ступеням. — Однако далекие галактики в нашей Вселенной на самом деле движутся быстрее света. Конечно, они движутся прямо от нас, и мы не можем увидеть их свет.

Он глянул через плечо, словно бы проверяя, следует ли за ним Колин — плотью и мыслью, — а затем продолжил:

— И тогда некоторые специалисты стали утверждать, что идея относится к информации.

Они прошли через пожарную дверь на четвертый этаж.

— Но квантовая запутанность, — продолжил Бинг, не переводя дыхания, — подразумевает мгновенное распространение информации странного свойства. Поэтому сейчас говорят, что никакое сообщение не может быть передано со скоростью, большей скорости света, — Бинг сделал паузу, пока Колин открывал дверь в кабинет, — но даже здесь есть место для хаоса.

Следом за Колином Бинг вошел в кабинет, торопливо осмотрелся и рассмеялся:

— Это я не по поводу беспорядка на твоем столе.

— Спасибо за снисхождение, — проговорил Колин, расчищая кресло для Бинга.

Присев, Бинг продолжил с детским энтузиазмом:

— Во всяком случае, если информация стохастична по природе, а это означает, что мы не можем оставаться уверенными в содержании послания, тогда возникает возможность сверхсветовой связи. Однако конфигурация большой бреши, которой пользуется проект «Дальняя связь», подразумевает, что если приемник сообщения не может определить места, откуда оно пришло, значит, передатчик должен перемещаться быстрее света.

Обойдя вокруг стола, Колин подошел к своему креслу.

— В это трудно поверить, — сказал он, садясь.

— Такой вывод не противоречит теории Эйнштейна, — проговорил Бинг. — Тахионы и все такое.

— Ты хочешь сказать, что тахионы действительно существуют и вы на самом деле способны обнаруживать их и манипулировать ими?

— Ну нет. Не прямым образом. Однако закон Гелл-Манна утверждает, что, если физика не запрещает какой-нибудь процесс, он должен существовать. — Бинг рассмеялся. — Гелл-Манн выдвинул это предположение в порядке шутки, однако оно позволило предсказать существование кучи всякого добра.

— Добра? — переспросил Колин.

— Такого, как тахионы. Теоретически они реагируют с гравитонами, и только с ними. И тогда… — Бинг распростер руки. — Используя сфокусированные когерентные гравитоны, мы можем модулировать и демодулировать эти теоретические тахионы. И соответственно передавать сообщения этим инопланетянам — по нашему усмотрению.

— Это по-вашему!

— Увы, ничего лучшего предложить не могу, — Бинг улыбнулся в ответ.

— Но значит, вы не имеете представления о том, где находятся чужие? — спросил Колин.

— Ни малейшего. Они могут оказаться на той стороне Галактики, хотя более вероятно, что много ближе. Они могут ютиться на противоположной стороне Вселенной или даже в другой изолированной вселенной. Особенно с учетом того, что скорость света просто не поддается определению при переходе из одной изолированной вселенной в другую. — Он вопросительно посмотрел на Колина. — Ты, конечно, знаешь, что такое изолированная вселенная?

Не дожидаясь ответа, он указал на пристроенную над окном дощечку.

— А это что такое?

— Это? — Колин повернулся в ту же сторону. — Крест святой Бригит.

— Не слишком похож на крест — с моей точки зрения.

— Ты прав. Святая Бригит сплела его из тростника. — Заметив озадаченное выражение на лице коллеги, Колин попытался объяснить: — Мы, ирландцы, часто вешаем такой крест над дверью ради удачи.

Опустив глаза, он посмотрел в окно и проговорил недовольным тоном:

— Снег пошел.

— Неудивительно, — отозвался Бинг, — ныне в городе Нью-Йорке январь.

Колин с неприязнью вглядывался в нелюбимую белизну:

— Да принесет нам святая Бригит в виде благословения раннюю весну.

Бинг усмехнулся:

— А знаешь, какую историю Нильс Бор рассказывал о своих друзьях, у которых над дверью висела подкова. Бор спросил их: «И вы в самом деле верите в эту примету?» И получил следующий ответ: «Нет. Конечно же, нет, но нам говорили, что подкова приносит удачу вне зависимости от того, веришь в нее или не веришь».

Колин чуть изогнул губы в улыбке.

— Моя вера, — проговорил он ровным тоном, — носит чуть более духовный характер.

Бинг посмотрел на него сперва с удивлением, а потом с легкой обидой.

— Ну-ну, не надо, — заметил Колин не без удивления. — Не думаю, чтобы тебе не приходилось встречать верующих — даже среди вас, физиков.

Выражение лица Бинга сделалось кротким, а потом исполнилось любопытства.

— Ах, вот что, — пробормотал он. — Прости, но я…

— Ничего, все в порядке. — Колин произнес эту фразу более резко, чем намеревался.

— Интересно, — продолжил Бинг неуверенно. — Значит… А не креационист ли ты?

— Ты хочешь спросить, верю ли я в то, что Бог сотворил Вселенную? Да, верю. Целиком и полностью. Без каких-либо сомнений.

— Как, должно быть, хорошо верить во что-либо, не зная сомнений, — проговорил Бинг едва ли не с завистью. — А я всю свою веру помещаю в науку.

— Существует много степеней креационизма, — сказал Колин едва ли не заученно: ему уже не раз приходилось беседовать на эту тему с учеными. — Я верю, что Бог творил Вселенную согласно законам, определенным наукой. В конце концов он ведь и сотворил науку.

— Но почему ты так уверен в этом? — принялся допытываться Бинг. — Потому что, подобно другим креационистам, считаешь, что глаз слишком сложен для того, чтобы образоваться путем эволюции?

Колин хохотнул:

— Эволюция глаза? При чем здесь это! Эволюция как таковая меня не касается. Но посмотри только вокруг себя. — Он широко повел рукой: — Все это доказывает существование Бога.

— Что именно? — В голосе Бинга звучал вызов, и он также обвел рукой комнату: — Твой стол, книжные полки? — Затем он кивнул в сторону окна: — Или ты имеешь в виду саму Землю, небо, цветы…

— К черту цветы! — рявкнул Колин. — Я ненавижу цветы. У меня на них аллергия. Я говорю о постоянной тонкой структуре, постоянной Планка, свойствах элементарных частиц и самое главное — о космологической постоянной.

— Для математика, — заметил Бинг с ехидцей, но уже не шутливой, а, скорее, саркастической, — физическим жаргоном ты владеешь просто превосходно.

Ощущая против воли накатившее раздражение, Колин продолжил:

— Если бы космологическая постоянная на ничтожно малую долю отличалась от установленного ей Богом значения, тогда и жизнь, и даже химия были бы невозможны.

— Ох, уж этот антропный принцип, — вздохнул Бинг, — утверждающий, что вероятность самопроизвольного возникновения обитаемой Вселенной равна нулю… говорящий, что только Бог мог создать такую невозможную Вселенную.

— Именно так, — убежденно кивнул Колин. — Другого логического решения быть не может.

— Ладно, — махнул рукой Бинг. — Можешь верить во что угодно, только не смешивай веру с наукой.

— Черт побери, это же и есть наука, — вспыхнул Колин. — Точно рассчитанное значение космологической постоянной. Случайно оно получиться не могло.

— Но тем не менее получилось. — Бинг уже едва сдерживал гнев.

— И каким же образом? — голос Колина сочился ядом. — Я весь превратился в слух.

— Прости, если обидел тебя, — смягчился Бинг. — Давай будем вести себя так, как подобает цивилизованным людям.

Колин скрипнул зубами, но все же решил не уступать Бингу первенства в проявлении христианского милосердия.

— Прости и ты меня, — проговорил он, натянуто улыбнувшись. — Увы, характерец у меня еще тот. Врожденный порок. — Колин понимал, как неискренне выглядит. Он не собирался рассказывать Бингу о том, что вера его пошатнулась, когда он лишился матери. Он бросил вызов Богу и потребовал, чтобы тот помог ему верить в Себя, но только годы спустя, когда Колин уже достаточно повзрослел, чтобы понять это, Бог пожаловал ему космологическую постоянную.

Выдержав небольшую паузу, он добавил:

— Ну ладно, слушаю твое объяснение, каким образом могла возникнуть наша Вселенная.

— Объяснение, собственно, не мое, — начал Бинг без прежней враждебности в голосе. — Оно связано с формулировкой Леонардом Зюскиндом теории струн. Еще несколько лет назад Зюскинд утверждал, что правомерны только пять или шесть возможных многообразий Калаби-Яо, являющихся решениями уравнений теории струн, описывающих Вселенную. Теперь считается, что решений имеется больше десяти в пятисотой степени — то есть больше гугола в пятой степени[9]. — Глаза Бинга едва ли не вспыхнули лихорадочным пылом. — И большинство этих решений действительно существует в качестве отдельных карманных вселенных в просторной Мегавселенной. Обширный ландшафт возможных решений — вселенных. И каждая из таких вселенных будет располагать собственным набором физических констант, отличным от всех остальных, и даже иметь различный набор развернутых пространственных измерений. Итак, благодаря наличию столь огромного числа вселенных некоторые из них случайным образом окажутся подходящими для нас. И мы находимся в одной из них.

VVV Математическая тревога! Лица, не желающие утруждать себя, могут сразу перейти к ΔΔΔ

— Ну-ну, — возразил Колин. — Будем серьезными людьми. Различное число измерений? Этот Зюскинд просто свихнулся.

— Ого! — воскликнул Бинг. — Значит, ты знаешь его, верно?

— И ты считаешь такой подход физическим? — спросил Колин. — Боже мой! Десять в пятисотой степени вселенных с различными физическими постоянными при разном количестве пространственных измерений?

— Насколько нам известно, все вселенные имеют десять измерений, — проговорил Бинг. — Или одиннадцать, если принять справедливость теории мембран. Однако некоторые из этих измерений упакованы, свернуты… они слишком компактны при величине 10-33 сантиметра или около того.

— И что же это такое, упакованное пространственное измерение, скажи на милость? — вопросил Колин, уже не скрывая скепсиса. Во всяком случае, он был рад тому, что разговор ушел в сторону от теологи. Можно было не сомневаться: его собеседник испытывает аналогичные чувства.

Бинг посмотрел на оппонента с недоумением.

— Я хочу сказать, что термин этот знаком мне не более, чем обыкновенному обывателю. Я специализируюсь на теории информации и комплексном анализе, а не на дифференциальной геометрии и топологии.

— Вообразить такое измерение несложно, — произнес Бинг. — Представь себе трехмерную систему координат своего кабинета (воспользуемся полярной системой координат). — Он прикоснулся к кончику своего носа. — Чтобы определить координаты моего носа, тебе потребуются два угла и радиус, проведенный из угла комнаты — точки начала координат — до кончика моего носа. — Бинг по-кроличьи пошевелил носом. — Однако теория струн утверждает, что в пространстве нет такой вещи, как точка, и поэтому радиус придется представить не в виде линии, но в виде чрезвычайно тонкого стержня. А там, где есть стержень, появляется новое измерение — угол вокруг него. Следовательно, мы имеем здесь 4-мерную систему координат. Естественным образом во вселенной с шестью или семью свернутыми координатами положение дел становится еще более сложным.

ΔΔΔ

Колин посмотрел на него с веселым удивлением:

— Похоже на вымысел… Некоторые физики нашли новый способ, чтобы отрицать существование Бога.

— Нет, — возразил Бинг, — мы всего лишь устраняем Бога из физики. А твой Бог пусть остается при тебе — и никаких проблем. — Он умолк. — Впрочем, по физическим соображениям можно предположить, что любой бог останется внутри той конкретной карманной вселенной, в которой находился изначально.

— Что? — Колин против желания расхохотался. — Нет! Ты не понимаешь самой идеи Бога. Он не принадлежит к числу локализованных явлений.

— Ну, прости.

И тут зазвонил телефон. Колин, обрадовавшись возможности прервать разговор, поднял трубку. Положив ее на место, он объявил:

— Джейк вернулся и привез азот.

Бинг вскочил со стула.

— Отлично! Пошли.

Колин поднялся, не столь быстро и с достоинством.

— Понимаешь, — проговорил Бинг, с явным нетерпением поглядывая на дверь, — потратив на наблюдения два года, мы наконец получили первый сигнал. Наверное, это ты принес нам удачу.

— Ого! — Колин не смог сдержать улыбку. — И ты действительно веришь в эту ерунду, а?

— Сдаюсь! — усмехнулся Бинг. — Возможно, и верю. Мы, физики, — люди суеверные.

Он повернулся к двери, но Колин попросил его задержаться.

— Я слышал, — сказал он торжественно, — что два человека не могут стать настоящими друзьями, пока не поссорятся, не подерутся и не помирятся.

Бинг кивнул и протянул собеседнику руку.

— Значит, друзья?

Колин ответил на рукопожатие:

— Друзья! — Он смолк на мгновение. — Но все-таки я верую.

— Нет проблем, — отозвался Бинг. — Вера не является предметом науки или рациональной мысли.

— Декарт считал себя рационалистом, — возразил Колин, — и он доказал существование Бога с помощью логики и рациональных аргументов. — Он положил руку на плечо Бинга, указуя жестом в сторону двери. — Попросту говоря, вера в Бога более рациональна, чем вера в науку.

— А я считаю, все наоборот, — произнес Бинг, искоса глянув на собеседника, тон его голоса противоречил серьезному выражению лица. — Ты ставишь Декарта впереди коня.

Он метнулся к двери.

Колин возвел очи горе:

— Боже, дай мне силы!

* * *

Колин, следом за Бингом вошедший в лабораторию дальней связи, вновь услышал гудение. И хотя оно свидетельствовало о том, что инопланетяне не выключили свой передатчик, звук этот показался ему тревожным.

Катя возилась с каким-то оборудованием возле дисплея. Тут он заметил, что ручеек бумаги уже стекает из принтера на пол. Простые числа друг за другом невесть откуда вываливались на бумагу.

Невил, стоявший возле принтера и вглядывавшийся в распечатку, поймал на себе взгляд Колина и сказал:

— Немного странно. Поток данных абсолютно неизменен.

— В каком смысле странно? — поинтересовался Колин.

— Я бы ожидал каких-нибудь шумов в этом потоке, — проговорил Невил, не отводя глаз от распечатки, — каких-нибудь признаков стохастичности процесса. И тот факт, что она отсутствует, предполагает, что передатчик очень далек, а это подразумевает полную неопределенность в его положении.

К ним подошел Бинг:

— Возможно, это свидетельствует о том, что источник сигнала находится в другой изолированной вселенной?

— Вполне возможно.

— Великолепно! — Бинг подошел к стеллажу с приборами, что стоял возле принтера. Он поглядел на круглый циферблат, прокалиброванный в градусах Кельвина. Стрелка остановилась на отметке 270.

— Бр-р, — поежился он. — На крыше сейчас холодно.

Невил взглянул на циферблат:

— Между 26 и 27 градусами по Фаренгейту[10]. Да. На крыше прохладно.

— Я думал, Джейк достал жидкий азот, — сказал Бинг.

— Он только что отправился с ним на крышу.

— Вы и в самом деле верите в эти множественные вселенные? — вскинул брови Колин, отчего-то раздосадованный непринужденностью, с какой обсуждалась эта тема.

— Не могу сказать, что я в них не верю, — ответил с натянутой улыбкой Невил. — А ты, насколько я могу судить, скептик.

— Ни разу в жизни меня не называли подобным словом, — Колин кивнул. — Однако карманные вселенные, пространства с большим числом измерений… Признаюсь честно: поверить во все это мне трудно.

— Что ж, наши космические собеседники вполне могут оказаться обитателями… далекой-далекой галактики. Где же я слышал эту фразу?… Однако Мегавселенная настолько больше нашей Вселенной, что сигнал скорее придет из другой карманной и замкнутой вселенной, чем из нашей.

— Как я уже говорил, идея эта недоступна моему воображению.

Невил усмехнулся:

— В таком случае ты не должен быть высокого мнения и о… ох, не могу вспомнить фамилию, ну, того самого, который показал расчетным путем, что Бог не может существовать в пространстве, имеющем всего четыре неупакованных измерения.

— Что-что? — Колин бросил на Бинга изумленный взгляд.

Невил опять усмехнулся и сказал:

— Прости, но я бегал к себе в кабинет за аспирином и не мог не подслушать некоторые тезисы горячего философского диспута, кипевшего за соседней стеной.

— Ага, — Бинг указал на циферблат датчика температуры. — Пошла вниз.

Колин повернулся к прибору, стрелка которого затрепетала и медленно двинулась в обратную сторону — против часовой стрелки.

— И насколько же опустится температура?

— Азот кипит при 77,2 градуса по Кельвину, — сообщил Бинг.

— Охлаждение началось, Катя. — Невил посмотрел в сторону пульта управления передатчиком дальней связи. — Готовность примерно через десять минут.

— А я уже готова, — откликнулась Катя.

* * *

Через пятнадцать минут Невил сел за монитор и положил палец на кнопку. Колин, стоявший впереди Бинга и Кати, заметил, что палец его дрожит.

— Ну вот, — сказал Невил негромко. — Надеюсь, мы…

— Действуй, — проговорил Бинг еще более шелковым голосом.

— Удачи! — по-русски шепнула Катя. — То есть гуд лак!

Тишина охватила лабораторию, если не считать доносившегося из громкоговорителя шипения. Тут слух Колина уловил прежний писк, и на экране монитора черными точками появилась вереница первых простых чисел, оканчивающаяся на девятнадцати.

— Ну, поехали, — буркнул под нос Невил и быстро нажал кнопку двадцать три раза подряд. По экрану проплыли зеленые импульсы.

Все молча смотрели на монитор. По прошествии примерно пяти секунд Невил нервно произнес:

— Боже мой, надеюсь, я не ошибся в числе импульсов.

— Ты не ошибся, — с улыбкой успокоила его Катя. — Я сосчитала импульсы на мониторе.

Когда прошло пятнадцать секунд, громкоговоритель вновь пискнул, и на экране показалась следующая последовательность точек и тире:

-.- .-.-. .

— Ответили! — вскричал Невил.

— Свершилось! — добавил Бинг. — Мы вступили в общение!

— Но что они означают, хотелось бы мне знать? — протянула Катя. — Эти короткие и длинные импульсы?

Все не отводили глаз от экрана, и через пятнадцать секунд на нем появилась другая группа знаков:

.-.-. ..

Следующие пятнадцать секунд ничего нового не произошло. Но по прошествии очередных пятнадцати секунд они увидели:

.-.-. ...

— И как это надо понимать? — спросил Невил.

Никто не ответил ему.

А еще через 45 секунд пришла следующая передача:

.-.-. ....

— Тут что-то связано со временем, — заметил Бинг еще через полминуты. — Последовательность сигналов короткий-длинный-короткий-длинный-короткий может означать, что зеленые человечки передадут нам следующее сообщение через n единиц времени, а последовательность короткий-короткий-короткий-короткий означает число этих единиц.

— Возможно, — сказал Невил. — Да. Запаздывание в n временных единиц. Хорошо.

Следующее послание появилось чуть более чем через одну минуту:

.-.-. .....

— Наверное, ты прав, — заметил Невил. — Каждая передача приходит на один вуф позже предыдущей.

— Ага, — Бинг глянул на Колина. — Похоже, ты уже обогатил лексикон английского языка новым словом.

— Интересно, — проговорил Невил, указывая на первую строчку, остававшуюся вверху экрана:

-.-.-.-. .

— Что может означать этот первый символ: тире-точка-тире?

Ответа не последовало.

Далее сигналы приходили с еще большими паузами, и после задержки, связанной с сигналом:

.-.-. ............

они получили:

----

— И как вам это нравится? — задал Колин риторический вопрос.

После пятиминутного отсутствия новых сообщений Бинг предположил:

— Быть может, они ожидают ответа от нас.

— Вполне возможно, — согласился Невил. — Но мы можем посылать только точки.

— Тогда, на мой взгляд, следует отправить следующее простое число.

— Двадцать девять, — произнес Колин.

— Идет! — Невил нажал на кнопку двадцать девять раз. Через несколько секунд пришел ответ:

-.- ----

Полюбовавшись им с минуту, Колин предположил:

— На мой взгляд, последовательность тире-точка-тире означает «принял» или «понял», а тире-тире-тире-тире значит «перехожу на прием».

— Согласен, — проговорил Невил. Выдвинув из стола ящик, он достал лабораторный журнал. — По-моему пора заводить словарь.

— А что еще мы можем сообщить нашим новым друзьям? — спросила Катя.

— Предлагаю пока не отправлять ничего, — отозвался Бинг. — Сперва научимся посылать точки и тире, причем с той же скоростью, с какой они посылают их нам.

— Согласен. — Невил посмотрел на часы. — Однако, черт побери, уже шестой час, а сегодня пятница. Не сомневаюсь, что все сотрудники, кроме нас, уже отправились по домам. Нам придется все сделать самостоятельно.

Он нахмурил лоб и уставился вдаль.

— Мы с Бингом можем сочинить компьютерную программу, — изрек он, ни к кому собственно не обращаясь, и встал. — Катя, можешь ли ты загрузить передатчик от компьютера?

— Да. То есть йес. Я же экспериментатор. — Она посмотрела на приборы. — Придется перепаять переходник и перепрограммировать микропроцессор.

— Будешь передавать мне данные через USB-IV.

— Решено, — ответил Невил. — Приступаем к делу.

Невзирая на дружеские отношения внутри маленькой группы, сомнений в том, кто здесь главный, у Колина не оставалось.

— Невил, — сказал Колин, — я могу предложить свои услуги по части программирования. Я разбираюсь в этом деле.

— Превосходно, — отозвался Невил. Бросившись к телефону, он с великой торжественностью в голосе заказал доставку пиццы.

— На работу уйдет не один час, — констатировала Катя. — А наши друзья станут дожидаться ответа?

— Давай пока не будем об этом… — сказал Невил.

Вновь прислушавшись к шипению приемника, Колин задумался. В стремлении скорее установить общение он почти позабыл о великой значимости этого события. И вовсе не собирался расспрашивать далеких инопланетян относительно законов физики или даже математики. У него были к ним более важные вопросы.

* * *

Ближе к вечеру потолочные флуоресцентные лампы в лаборатории дальней связи освещали стопку пустых коробок из-под пиццы. В воздухе смешивались запахи сыра, человеческих тел и смолистый аромат Катиного трубчатого припоя. Из репродукторов доносился привычный уже шелест — настойчивый, постоянный, много часов не прерывавшийся писком сигналов.

Программа удалась на славу. Теперь вместо последовательностей точек и тире они могли выводить на экран слова — то есть заменять ими уже расшифрованные и сохраненные в памяти последовательности точек и тире.

— Хорошо, — проговорил Невил, — посылаю им «принял» и «перехожу на прием». Возражений нет?

Таковых не последовало, и Невил отправил сигнал.

Ответ явился почти немедленно:

«принял» 5 –- 3 -. 2 «перехожу на прием»

— Ага, — смекнул Невил. — Теперь мы перешли к арифметике. Тире-точка означает плюс, а тире-тире заменяет знак равенства.

— Или же, — предположил Колин, — тире-тире означает «минус», а тире с точкой значит «равно».

Посмотрев на монитор, Невил произнес после секундных раздумий:

— Правильно. Будем надеяться, что они прояснят свою трактовку этого равенства.

— Интересно, что ответ пришел так быстро, — проговорил Бинг. — Может быть, они питают особенный интерес к нам. Может быть, у них кто-то — персона, особа, чудище, не знаю, как выразиться, — не отходя от прибора, следит за нашими передачами.

— Или же, — высказался Колин, — все это делает компьютерная программа.

Невил усмехнулся и еще раз отправил «принял», а потом «перехожу на прием». Ответ снова оказался почти мгновенным:

«принял» .-. -- 3 -. 2 -. 1 «перехожу на прием»

— А это что значит? — спросил Невил.

— Кажется, они проверяют нас, — проговорил Бинг. — Комплекс точка-тире-точка может означать знак вопроса.

— Проверяют? Вряд ли. — Невил все смотрел на экран. — Похоже, они проделывают это не впервые. Они сообщают нам, что сочетание тире с точкой не означает знака равенства. — Он посмотрел через плечо на Колина. — Так?

— Да, — согласился Колин. — Похоже, что так.

Невил ввел:

«принял» 6 «перехожу на прием». «принял» .-. -- 3 -. 1 «перехожу на прием»

— Наверное, прав был ты, Бинг. — Невил ввел «знак вопроса», «плюс» и «равно» в свою таблицу словарных определений. Затем он ввел «принял» 4 «перехожу на прием».

«принял» - = 3 .- 3 «перехожу на прием»

— Полагаю, ты прошел тест на сообразительность, — усмехнулся Бинг.

Невил кивнул.

— Теперь нам известны обозначения для минуса и ноля, — констатировал он, вводя в словарь новые символы. — Неплохо.

Он отстучал обычный ответ:

«принял» 1 0 = 6 + 7 «перехожу на прием»

— Что это? — спросил Невил. — Ах, да!

Он повернулся к Колину.

— Ты был прав, — голос Невила переполняло удивление. — Основанием системы счисления наших маленьких зеленых друзей является число тринадцать.

— Это вполне очевидно. — Колин был удивлен не в меньшей степени, однако попытался скрыть свои чувства. Чувство смирения время от времени полезно испытывать даже физикам. Он улыбнулся. — И в известной степени свидетельствует о том, что… что маленькие зеленые человечки думают так же, как и мы.

— Я не стал бы торопиться и антропоморфизировать их, — с сомнением сказал Невил.

— Итак, мы имеем антропоморфный, а не антропный принцип, — с ехидцей предположил Бинг.

Уничтожив его взглядом, Колин ответил Невилу:

— Во всяком случае, это означает, что мы сумеем понять процесс их мышления.

— Может быть, может быть. — Невил отстучал ответ:

«принял» ? = 8 + 9 «перехожу на прием»

Невил повернулся к остальным:

— Новый тест на элементарную арифметику. Скучноватое занятие для столь волнующего события. — Сняв очки, он потер лоб: — Возможно, будет лучше, если мы начнем работать по сменам. Пойдите-ка поужинайте, как положено. Я продержусь здесь до вашего возвращения, а поем потом — пусть и поздно, но по-настоящему.

Бинг, Колин и Катя согласно направились к двери.

— Да, — крикнул им вдогонку Невил. — И принесите мне чаю. «Английский завтрак» с молоком, без сахара.

* * *

В кабинке «Ресторации Тома» — круглосуточной забегаловке как раз напротив института, Колин, Бинг и Катя ожидали заказанных блюд.

— Не понимаю, — проговорила Катя, — каким образом мы сможем общаться с инопланетянами, ничего о них не зная?

— На мой взгляд, нашим друзьям, если только они действительно существуют, — предположил Колин, — уже приходилось делать это. Следует только предоставить им инициативу.

— Если только технологические цивилизации не являются крайне редкими, — сказала Катя, — и это у них не первый контакт.

Колин кивнул и рассеянно пробормотал:

— Слепой поводырь слепого. Надеюсь, что нет.

Бинг вздохнул:

— А если они находятся в другой вселенной, найти общий язык нам не помогут даже свойства элементарных частиц. В таком случае, они не смогут нас научить никаким новым физическим законам. — Он повернулся к Колину. — С математикой дело обстоит еще хуже, ведь эту науку создал человек, а не природа.

— Напротив, — возразил Колин. — Не то чтобы я верил в эти множественные вселенные, но…

— Мы тоже не верим в них, — подхватила Катя. — Это гипотеза. Теоретический вывод…

— Отлично, — кивнул Колин. — Но даже в случае вашей гипотетической другой вселенной математика должна иметь более… более универсальный характер, чем физика.

Подбородок его сам собой пополз вверх, нос горделиво заострился. Спохватившись, Колин потупился:

— Я надеюсь на открытия в области математики — их математики. И я рассчитываю, что числа позволят нам разработать нечто вроде общего языка.

— И с какой целью? — спросил Бинг.

— Ну, например, мне хотелось бы знать, сумели ли они доказать Проблему Гольдбаха[11].

— А меня больше интересует реальный мир, — встряла Катя. — Физика.

Бинг постучал вилкой по краю бокала с водой, разбудив в нем стоячие волны.

— Да, — вздохнул он, угрюмо разглядывая волновую картину. — Мы могли бы узнать у них столь многое… если бы только знали язык.

Колин покачал головой:

— Но мне интереснее было бы познакомиться с их философией.

Бинг чуть улыбнулся:

— С их верой в Бога?

— Почему бы и нет? — встопорщил колючки Колин. — Это важный вопрос.

— Не думаю, — возразила Катя.

— Присоединяюсь, — заметил Бинг.

— Что? — Колин едва не просверлил Бинга взглядом. Такой большой, а ведет себя, будто малое дитя. И вообще, все они, физики, напоминают детей. — Как можно говорить такое? Это вообще вопрос вопросов.

— Но только не для тебя, насколько я могу судить, — парировал Бинг. — Тебе ответ известен заранее.

Комментарий этот угодил в цель. Колин никогда не мог изгнать из своей души тень сомнения. Потеряв еще мальчишкой мать, он не мог примириться с тем, что это воля Господня. Бог просто не мог совершить столь низкий поступок. Колин вспомнил больничную палату, легкое гудение монитора кардиографа… и те чувства, которые он ощутил, когда гудение это прекратилось. Сокрушительную утрату… И эта тишина… Его бросило в пот.

— Куда более важен другой вопрос, — продолжала Катя, сочувственно глядя на Колина, — где наша еда?

Она бодро улыбнулась, и Колин понял, что Катя пытается развеять его настроение, прогнать замеченную ею боль… Катя помахала наконец показавшейся официантке.

— А вот и ответ. То есть наш ужин.

Колин тоже улыбнулся. Хороший человек эта Катя.

— Мне этот ответ не кажется важным, — заявил Бинг, когда официантка поставила перед ним блюдо с жарким и чизбургером. — Потому что я не могу поверить в такого бога, который настолько мелочен, что способен отправить в ад человека только за то, что парень не верит в него.

Официантка бросила на него удивленный взгляд и принялась торопливо расставлять тарелки.

Подцепив на вилку дольку картофеля-фри, Бинг указал ею в сторону Колина:

— И разве не более честно вести себя на этом свете хорошо потому, что так и следует поступать, чем делать это из опасения оказаться зажаренным после смерти?

— Вера заключается не в этом, — проговорил Колин голосом более громким, чем ему хотелось бы. — Бог… Бог — это путеводная звезда для всего мира.

Официантка поспешно удалилась.

— Дорогой Господь Бог, если ты существуешь, — проговорила Катя с искренним удовольствием, — спасибо Тебе за пищу, — она взяла в руку вилку, — и спасибо за этот ресторан.

Колин заставил себя улыбнуться, но душа его пылала: атеизм Бинга казался ему таким легкомысленным, таким ненужным, обусловленным образованием, традиционным представлением физика о Вселенной. Колин не мог не ощущать себя высшим существом, ведь вера его подкреплялась постоянными усилиями, постоянными вопросами.

Косо взглянув на беззаботно болтавших коллег, Колин ткнул в их сторону вилкой:

— Ребята, вы представляетесь мне более чуждыми, чем наши зелененькие человечки.

Катя, подняв брови, обернулась к Бингу.

— Кажется, меня только что оскорбили, — с деланным страданием объявила она.

— Отнюдь, Катя, — непринужденно бросил Бинг. — Не сомневаюсь, что в устах нашего друга это был комплимент. Во всяком случае, я воспринимаю его слова именно так.

Колин сдался, он был не в силах сдержать смех.

— Они безнадежны! — прошептал он себе под нос.

* * *

Откинувшись назад, Невил отпил английского чаю из бумажного стаканчика.

— Мне показали знаки умножения и деления, а также научили десятичным дробям, — проговорил он усталым голосом. — Или лучше будет называть их тринадцатеричными?

Он сделал новый глоток.

— Пока за пределы начал арифметики мы не выходили. А я-то ожидал чего-то более… ну, более неземного.

— И где мы находимся теперь? — спросил Бинг.

Невил кивнул в сторону монитора.

— Смотри сам.

Последняя строчка на экране гласила:

задержка вуф 100

— Число 100 тринадцатеричной системы в десятичной системе равно 169, — сообщил Невил. — Нас ждет пауза почти на сорок пять минут.

— Интересно, почему? — спросил Бинг.

— Скоро узнаем. — Невил поглядел на часы в правом нижнем углу монитора. — Примерно через десять минут.

— Может быть, они по-другому воспринимают время, — предположила Катя. — Или, может быть, они тратят на размышления больше времени, чем мы.

— Интересная мысль, — отметил Невил.

Через десять минут шелест в динамике нарушила целая последовательность всплесков. На мониторе появилась следующая картина:

....................................... «принял» ...................-................... «принял» ............-.............-............ «принял» .........-...................-......... «принял» .......-.......................-....... «принял» ......-.........................-...... «принял» ......-.........................-...... «принял» .....-...........................-..... «принял» .....-...........................-..... «принял» ....-.............................-.... «принял» ....-.............................-.... «принял» ...-...............................-... «принял» ...-...............................-... «принял» ..-.................................-.. «принял» ..-.................................-.. «принял» ..-.................................-.. «принял» .-...................................-. «принял» -...................................-. «принял» .-...................................-. «принял» .-.................-.................-. «принял» .-...................................-. «принял» .-...................................-. «принял» .-...................................-. «принял» ..-.................................-.. «принял» ..-.................................-.. «принял» ..-.................................-.. «принял» ...-...............................-... «принял» ...-...............................-... «принял» ....-.............................-.... «принял» ....-.............................-.... «принял» ....-.............................-.... «принял» .....-...........................-..... «принял» .....-...........................-..... «принял» .......-.......................-....... «принял» .......-.......................-....... «принял» .........-...................-......... «принял» ............-.............-............ «принял» ...................-................... «принял» ....................................... «принял»

«перехожу на прием»

— Bay! — воскликнул Бинг. — И что это такое?

— По-моему, — сказала Катя, не отводя глаз от экрана, — они посылают нам растр.

— Точно. — Невил хлопнул по столешнице. — Ты права. Слово «принял» здесь соответствует откату каретки.

Он повернулся к Бингу:

— Спиши эту картинку с диска, перестрой и выведи на экран и на принтер.

— Без особых усилий. — Невил встал, потянулся, а Бинг сменил его у клавиатуры.

Через несколько минут Бинг вздохнул.

— Наверное, так сойдет, — проговорил он, нажимая клавишу «Enter». Экран погас, а потом на нем высветилась следующая картина:

«перехожу на прием»

Бинг встал и отошел в сторону.

— Джентльмены, — проговорил Невил, вновь садясь к пульту, — с учетом точности данных я объявляю эту фигуру кругом.

— Тридцать девять на тридцать девять пикселей, — заключил Колин, закончив подсчет.

Невил оглянулся:

— Значит, все в порядке. Теперь посмотрим, что они еще припасли для нас. — Он ввел «принял» и «перехожу на прием».

На мониторе появилось новое нагромождение точек и тире, перемежаемое возвратами каретки, а принтер застрочил как пулемет, выплевывая на пол постоянно подраставшую груду бумаги.

— Наверное, более тонкий растр. — Невил повернулся к Бингу.

— Да?

— Да. — Он отстучал «перехожу на прием» на клавиатуре. — Я переключу дисплей с текста на графический режим.

Бинг принялся вводить изменения, и Невил сказал:

— Можно заодно отключить и принтер. Незачем понапрасну тратить бумагу. Спасем хотя бы одно дерево.

Бинг кивнул. И спустя примерно минуту возвестил:

— Готово. Вывожу на дисплей с диска!

Он театральным жестом нажал кнопку, и на мониторе появился новый круг, на сей раз более точный. Внизу экрана показались слова «перехожу на прием». Круг теперь казался идеальным, и Бинг снова уступил место в кресле Невилу.

— Мне всегда казалось, что окружность наполнена каким-то мистическим смыслом, — поделилась Катя.

Колин кивнул. Он ощущал примерно то же самое.

— Я бы сказал, — проговорил он, разглядывая воцарившееся на экране совершенство, — что на сей раз мы имеем дело с растром 2197 на 2197. То есть 1000 на 1000 при основании 13.

— Возможно, — согласился Бинг, разглядывая экран. — В любом случае, что-то вроде того.

— Превосходно, — кивнул Невил. — Поехали дальше!

Он набрал «принял» и «перехожу на прием».

Поток растровых изображений побежал по экрану быстрее, чем мог уловить глаз. Они как будто бы представляли собой последовательность окружностей: сперва растущих, а потом ставших уменьшаться до нуля и закончившихся обычным «перехожу на прием».

Бинг снова сменил Невила у клавиатуры. Списав с диска последовательность изображений, он воспроизвел их по очереди, создав тем самым впечатление круга — сперва приближавшегося, а потом отступавшего.

— Какие будут предположения? — спросил Невил.

— Да, — через несколько секунд сказала Катя по-русски, — похоже на изображение сферы.

— Возражать не стану. — Невил посмотрел на Бинга и Колина. — А вы согласны?

— Да.

— Без сомнений.

— Хорошо, — кивнул Невил, вводя «возврат каретки, прием».

По экрану пробежал новый поток растровых изображений круга. Одно следовало за другим, и Колину уже казалось, что они никогда не остановятся. После минутной бешеной пляски изображений Бинг по безмолвному общему соглашению снова сменил Невила за клавиатурой.

Когда передача наконец завершилась, у Колина голова уже шла кругом. Он сел. Невил и Катя тоже.

— На сей раз, — торжественно объявил Бинг, — на обработку изображения уйдет много больше времени.

* * *

Более чем через час, уже поздно ночью, Бинг распрямился за клавиатурой и потянулся.

— Это растр растровых изображений, — проговорил он усталым голосом. — Последовательность сфер. — Отослав «перехожу на прием», он перешел к демонстрации. — Вот, видите: сфера за сферой.

После завершения демонстрации, Невил сказал:

— Последовательность сфер — от маленьких к большим и обратно. Интересно, что она означает?

— Может быть, она связана со временем, — предположила Катя. — Кино. Сфера приближается и удаляется.

— Но зачем им это? — удивился Невил. — Что они пытаются этим…

Бинг охнул.

Невил повернулся к нему:

— Что?

— Здесь нет никакой эволюции во времени, — прошептал Бинг. — Я совершенно уверен в том, что это…

Теперь охнула и Катя.

— Ты прав, Бинг, — проговорила она столь же тихо. — Это единственное объяснение.

Невил посмотрел на монитор, в середине которого застыла точка, а внизу торчал знак вопроса и слова «перехожу на прием».

— Боже мой! — сказал он шепотом, но чуть громче. — Я допускал такую возможность, но не мог поверить в нее.

— Что? — спросил Колин, и громкий голос его прокатился в тишине лаборатории. — Что здесь происходит?

— Речь идет не об эволюции процесса во времени, — повторил Бинг. — Это изображение четырехмерной сферы.

Колин немедленно оценил справедливость этого утверждения и понял, что готов был сам озвучить ту же мысль, если бы она не была столь неприятной. Она означала, что они общаются с существами из мира с четырьмя пространственными измерениями, с другой вселенной. А отсюда следовало, что Мегавселенная была реальностью, а не безумной теорией зарвавшегося теоретика. И это, в свою очередь, означало, что антропный принцип становится спорным. Мы не обязательно находимся в лейбницевском, лучшем из всех миров и даже не в лучшей из возможных вселенных.

Ошеломленный, он ощутил, как слуха его коснулись звуки речи.

— Минимум четыре пространственных и одно временное измерение, — проговорил Бинг полным трепета голосом. — Другая карманная вселенная. Зюскинд был прав. — Он неторопливо тряхнул головой, словно освобождаясь от остатков скепсиса. — Это несомненным образом объясняет точность получаемых нами данных.

Он встал. Встали все. С точки зрения Колина — из чувства глубокого почтения.

Невил указал на знак вопроса внизу экрана:

— Теперь наша очередь.

Он потер подбородок.

— Должно быть, они спрашивают нас о размерности пространства в нашей Вселенной. — Он обвел взглядом всех присутствующих. — Согласны?

Других объяснений не нашлось.

— Я могу взять с диска их трехмерную сферу и отослать ее обратно, — заявил Бинг, — на это уйдет всего минута.

— Великолепно! — воскликнул Невил.

Бинг сел, перевел на прием клавиатуру и занялся программированием. Его энергия контрастировала с общим духом счастливой усталости. Примерно через минуту он взглянул через плечо на Невила:

— Ну, жду твоего слова.

— Действуй! — улыбнулся Невил.

Бинг с преувеличенным пылом нажал клавишу «Enter».

По экрану вновь пробежала вереница растрированных кругов, на сей раз зеленых, соответствовавших переданному, а не принятому потоку данных, закончившаяся стандартным «перехожу на прием».

— Мяч на их стороне, — сказал Бинг.

Невил кивнул.

Четверка в молчании вглядывалась в экран монитора.

Ждать пришлось две длинных-длинных минуты. А затем по экрану пробежала строка, и внизу высветилось:

задержка вуф 200

— О, нет, только не это! — возопил Бинг. — Целых полтора часа ожидания. О чем они собираются так долго думать?

— Мне тоже не хотелось бы ждать так долго. — Катя потерла глаза и зевнула.

— Опять у меня возникает такое впечатление, — проговорил Невил, глаза которого словно прилипли к строчке на экране, — что мы задали им задачу, над которой необходимо как следует поразмыслить.

— Неплохо бы и в самом деле вздремнуть, — пробормотал Бинг. — Жаль, что я не принес сюда свой спальный мешок.

Колин посмотрел на часы:

— Скоро рассвет.

— Пусть меня высекут! — Бинг зевнул. — Предел есть и у адреналина.

— Ну раз вы все сговорились… — Невил сумел подавить зевок. — Я тоже не готовился к такому марафону. Но у меня есть предложение получше. Почему бы нам не сходить к Тому на предмет раннего завтрака? Время у нас есть. Много времени.

Бинг и Катя выразили одобрение и направились к двери, однако Колин возразил:

— Я, пожалуй, останусь здесь и обдумаю ситуацию.

Бинг внимательно посмотрел на коллегу:

— И какой кофе тебе принести?

Колин усмехнулся:

— Пожалуйста, черный. Заранее благодарен.

Колин проводил остальных до двери, а потом вернулся к пульту компьютера. Есть ему хотелось не меньше чем остальным, однако время требовалось ему в большей степени — время, чтобы приспособиться к идее Мегавселенной и попытаться встроить ее в свою систему верований. Теперь он более всего нуждался в проверке на прочность своей веры, когда рухнул один из поддерживавших ее столпов — антропный принцип.

Он обратил взгляд к монитору; на котором застыла надпись:

задержка вуф 200

Разглядывая ее, он постепенно привыкал к мысли о том, что он сам, Бинг, Катя и Невил вошли в контакт с людьми из пятимерного пространственно-временного континуума. Эти создания должны быть высшими, великими, огромными; их четырехмерная вселенная могла охватывать бесконечное количество его трехмерных вселенных. Эти маленькие зеленые человечки оказались побольше его самого. И он хотел поговорить с ними. Задать важные вопросы.

Вновь ощутив шелест сигнала, он прислушался к нему с чувством, скорее близким к благоговению. Этот шорох, мантра, гимн, пропетый вселенной. Он закрыл глаза.

Шаги возвращающихся коллег заставили его вздрогнуть. Первая мысль — они что-то забыли, но пришлось признать, что он потратил время на бесплодную медитацию, не давшую никаких результатов; он так и не нашел ответа ни на один из волновавших его великих вопросов. Он посмотрел на монитор, оказавшийся порталом в другую вселенную, в мир существ, куда более близких, чем он, к бесконечности. Со временем они укажут путь к этим ответам.

Колин поднялся от пульта навстречу коллегам. Завтрак явно оказал на них бодрящее воздействие: они казались свежими и сочащимися энергией.

— Вот, вернулись, и осталось еще несколько минут, — проговорил Бинг, подавая ему большой стакан с кофе. Колин принял напиток с благодарностью.

— Ничего нового не произошло? — спросил Невил.

— Нет.

— Осталось три сотни секунд… всего три сотни секунд отделяют нас от великого события, — сказала Катя. — Волнующего события, великого события. Мы войдем в историю!

Все четверо молча взирали на монитор до тех пор, пока на экране через три минуты не появилась строчка:

задержка вуф 1/0

— Что такое? — проговорил Бинг. — Какого черта это обозначает?

— Не к добру, — ойкнула Катя.

В лаборатории вдруг установилась могильная тишина. Колин не сразу понял, что умолкло гудение, шум сигнала. Ни звука!

— Не понимаю, — пробормотал явно приунывший Бинг.

— Задержка в единицу, деленную на ноль, — проговорил Невил едва слышно. — Бесконечность. Не могу поверить… не могу поверить в то, что они не хотят разговаривать с нами.

— На мой взгляд, это означает, что наш трехмерный мир не интересен им и ничему не может их научить. — Катя подняла палец, а потом указала на монитор. — И все-таки, — добавила она с улыбкой, — теперь мы знаем, что они существуют. Мы не одни. И если беседа с нами не интересна им, значит, наверху хватает подобных нам.

— Ничего удивительного в этом нет, — негромко, едва ли не под нос себе пробормотал Невил. — Что интересного могли бы мы узнать от двумерных существ? Мы показались бы им богами.

— И что же мы теперь будем делать? — спросил Бинг.

— Продолжим работу, — вздохнул Невил. — Будем искать, пока есть финансирование.

— Боги… — прошептал Колин.

Бинг повернулся к нему с тревогой:

— Колин, что с тобой?

— Ничего, — выдавил Колин. — Полный ноль. Ничего.

Опасаясь, что мимика выдаст его, он отвернулся.

— Мне надо пройтись.

* * *

Шагая на восток по предрассветной улице, Колин терпел январский ветер как наказание. Безукоризненно чистый снежок покрывал примолкшую улицу. Тихий этот снежок был памятен ему с детства. Ребенком он молился об исцелении матери, однако молитвы его остались без ответа… как не ответил ему и этот умолкший шорох сигнала.

Снежинка холодной слезой коснулась уголка его глаз. Оба глаза его наполнились влагой. Снежные хлопья заставили его заплакать — об утерянной путеводной звезде, о покойной матери… о Боге.

Небо постепенно становилось светлее. Наконец из-за горизонта выглянул краешек солнечного диска, и ослепительный свет окатил Колина. Солнечный свет проливался на узкую улицу, ложился на белый снег под ногами, прикасался к стенам домов, отражался от окон. Ошеломленный этим выбеленным, искрящимся бриллиантами ландшафтом, он застыл в безмолвном благоговении.

Он читал об этом: Манхэттенхендж… Манхэттенское солнцестояние — день, когда восход солнца совпадает с направлением узких ущелий улиц. А когда солнце поднялось повыше, взыграл и его дух. Ум его воспрял из трясины тревог и воспоминаний, и Колин вдруг перестал жалеть себя. Невил прав: поиски продолжаются.

Перевел с английского Юрий СОКОЛОВ

© Carl Frederick. The Exoanthropic Principle. 2008. Печатается с разрешения автора. Рассказ впервые опубликован в журнале «Analog» в 2008 году.

Павел Амнуэль Что-нибудь светлое…

Сара расплатилась за кофе, перекинула через плечо сумку и направилась к двери. Когда она проходила мимо столика, за которым читал книгу молодой человек, тот неожиданно поднялся и произнес сдавленным голосом:

— Извините, мисс. На два слова, вы не против? Вечером, вспоминая разговор, Сара не могла объяснить себе, почему остановилась, посмотрела молодому человеку в глаза и села на предложенный стул.

— Хотите кофе?

Сара покачала головой. «В чем, собственно, дело?» — хотела спросить она, но так и не раскрыла рта, разглядывая своего визави. Небольшая лысина, едва заметная щетина над верхней губой, будто он лишь пару дней назад решил отращивать усы. Костюм классического покроя, но дешевый — такие можно приобрести в С amp;А на распродаже.

— Простите, — сказал молодой человек. — Мое имя Алкин. То есть фамилия. А имя — Алекс. Если полностью, Александр. Я здесь постдокторант. Космология. Простите.

Он смутился и замолчал, мучительно, как показалось Саре, соображая, правильно ли построил фразу. Иностранец. Судя по акценту, из России. В Кембридже много иностранцев.

— Вы хотите что-то сказать? — спросила она, приходя Алкину на помощь.

— Простите, — в третий раз проговорил Алкин. — Вы только что были в архиве и хотели получить сведения о Теодоре Хэмлине, работавшем в обсерватории Кембриджского университета в середине тридцатых годов прошлого века. Я случайно услышал ваш разговор с Синди…

— Да, — сказала Сара. — Вы знаете что-нибудь о Хэмлине?

— Почему он вас интересует? — вопрос показался Саре невежливым, и она промолчала. — То есть я хотел сказать, — исправил свою оплошность Алкин, — это было так давно, семьдесят лет назад. Я думал, о Хэмлине все забыли, его работы никто не спрашивал в библиотеке с тридцать девятого года, представляете? И вдруг — вы…

— Вы знаете о Хэмлине? — повторила Сара. — Мне сказали: в архиве есть три его статьи середины тридцатых. Две — в журнале «Записки Научного общества Кембриджского университета», одна — в рукописи. И все.

— Статьи вас не заинтересовали? А что же тогда? — взгляд Алкина стал удивленным. — Я думал… Простите, мисс…

— Сара. Сара Бокштейн.

— Простите мою назойливость, Сара. Я сам обнаружил работы Хэмлина совсем недавно, они показались мне очень любопытными. Для того времени, конечно. Он работал здесь три года — с тридцать четвертого по тридцать шестой. И исчез. В дирекции говорят: то ли умер, то ли уехал. Вдруг появляетесь вы и тоже интересуетесь Хэмлином.

— Он был хорошим ученым? — спросила Сара. Она не думала об этом прежде. Читала, конечно, что Хэмлин работал в Кембридже, она и приехала сюда, потратив полдня, чтобы выяснить какие-нибудь детали, но интересовала ее не наука, которой Хэмлин, похоже, занимался с немалым успехом, а человеческие его качества, его биография.

— Очень хорошим! — с жаром воскликнул Алкин. — Из тех, о ком говорят: непризнанный гений.

— Пожалуй, — сказала Сара, — я бы выпила кофе. Черного. Без сахара. Большую чашку.

* * *

Бакден — городок, каких в Англии тысячи, ничего особенного. То есть ничего особенного, когда живешь там, ходишь каждый день на работу в мэрию и привыкаешь видеть красную крепостную стену и одинокий донжон, на крыше которого развевается желто-зеленый флаг, некогда бывший фамильным знаменем местного феодала, сэра Генриха Талбота. Для туристов Бакден — сохранившийся до XXI века осколок старой Англии. Сара приехала сюда два года назад, когда мэру понадобился специалист по компьютерам — в одном лице системщик и веб-дизайнер, и в железе чтобы понимал, в общем, универсал, потому что платить группе работников денег у мэрии не было. Сара в это время искала работу, желательно подальше от родного Портсмута, шумного и безалаберного.

В Бакдене она сняла комнату у тетушки Мэри, быстро обустроила быт, неожиданно осознав, что умеет легко приспосабливаться к обстоятельствам, на работу ходила пешком по зеленым и приветливым улицам. Год спустя купила подержанный «форд-транзит», чтобы в выходные ездить по окрестностям — в Грэфхем, к примеру, до которого было три мили и где находился известный во всем Кембриджшире яхт-клуб на изумительно красивом озере Грэфхем Ватер. Часто бывала Сара и в Кембридже, ближайшем относительно большом городе, где можно было гулять часами, заходить внутрь университетских кампусов, наблюдая за бурной студенческой жизнью и сравнивая с ее пребыванием в колледже, казавшемся сейчас пределом скуки.

Работа в мэрии оказалась не очень интересной, но, как однажды выразился Тайлер, затягивающей. Тайлер Бакли, главный констебль округа, уверенный в себе тридцатилетний холостяк, вошел в ее жизнь едва ли не с первого дня, но никогда не навязывал себя, хотя и ясно сразу дал понять, что она ему нравится. Он хотел более близких отношений, Сара прекрасно это понимала, но не то чтобы не торопилась, скорее, не ощущала в себе желания сблизиться. Наверное, это называлось отсутствием родственности душ или как-то иначе.

Все так и шло, пока Тайлер не сделал ей неожиданное предложение — нет, не выйти замуж, хотя когда он сказал «хочу тебе предложить», Сара вздрогнула и мысленно отодвинулась от Тайлера подальше.

— У нас в архиве полиции, — продолжал Бакли, — скопилась куча всяких дел. Я как-то сунулся, нужно было найти документ за семьдесят третий год, так два часа потратил, пока отыскал нужную бумагу. Надо бы архив оцифровать, фотографии отсканировать. Займешься? Опять же добавка к зарплате. Деньги небольшие…

Она взялась. Почему бы нет? Когда заканчивался рабочий день в мэрии, переходила улицу и еще пару часов трудилась на Тайлера, который тоже по вечерам предпочитал засиживаться на работе, делая вид, будто дожидается донесений от кого-нибудь из пяти констеблей, патрулировавших улицы обычно тихого Бакдена.

В тот вечер, две недели назад, Тайлер, как Сара уже привыкла, поинтересовался: «Устала? Поужинаем у Робертсонов?»

— Что это? — спросила она, протягивая пожелтевший лист протокола. — Шутка? Или на самом деле?

Бакли прочитал написанный не очень разборчиво текст и воздел очи горе:

— Ты еще не слышала эту историю? Местная легенда. Я и не знал, что бумага сохранилась в архиве. Дело тогда забрал Скотланд-Ярд, все документы подчистую, я думал, они вообще ничего не оставили.

Он еще раз пробежал взглядом по строчкам и сказал:

— Пойдем, Сара, я тебе за ужином расскажу эту историю, насколько сам ее знаю. Все-таки прошло семьдесят лет, только слухи и остались…

* * *

Шел 1936 год. Главным констеблем в Бакдене был Оуэн Диккенс, добросовестный, судя по всему, полицейский, молодой и, похоже, достаточно амбициозный. Неженатый, кстати. На почте, что и сейчас расположена на перекрестке Глеб-лейн и Мейнор-гарденз, работала некая Дженнифер Поллард, девятнадцатилетняя девица, раздававшая авансы многим молодым людям в деревне. Ухаживал за Дженнифер и кэп Манс Коффер. Почему кэп — никто сейчас не скажет, похоже, он действительно служил когда-то во флоте, вышел в отставку и купил домик в Бакдене. Как-то утром молочник, оставляя бутылку на крыльце, обнаружил и вчерашнюю. Молочник принялся стучать в дверь, а потом колотить изо всех сил. Никто не ответил, и молочник сообщил о своих подозрениях в полицию. Диккенс прибыл на место с двумя констеблями, стучал, заглядывал в окна… Кончилось тем, что дверь взломали и обнаружили кэпа в спальне. Он лежал на полу за кроватью, и в груди у него была рана, чуть ниже левого соска. Врач сказал впоследствии, что кэп умер от потери крови, и если бы его вовремя обнаружили, то остался бы жив, поскольку рана, несмотря на угрожающее расположение, была не особенно опасной, ибо не задевала жизненно важных органов.

Убийство — событие для Бакдена экстраординарное. Диккенс не имел права лично расследовать столь тяжкие преступления и связался с полицией графства. Через час из Кембриджа прибыла группа расследования. Дело с самого начала выглядело загадочным: классическая задача запертой комнаты. Входная дверь дома оказалась не просто заперта изнутри, но еще и засов задвинут. Черного хода не было. Окна тоже закрыты и заперты на щеколды, достаточно тугие, чтобы их было невозможно опустить в пазы, если, например, убийца вылез бы в окно и затем с силой его захлопнул. Никаких следов взлома. Никаких отпечатков пальцев, кроме пальцев самого кэпа и миссис Холден, приходившей дважды в неделю готовить Кофферу горячую еду и убирать в комнатах. Орудия убийства тоже не нашли — вот что самое удивительное.

На дознании коронер вынужден был довольствоваться вердиктом: «Убийство, совершенное неизвестным или неизвестными», и полиция продолжила расследование без особой надежды на успех.

Через пару дней после того, как был найден труп Коффера, мальчишки, гонявшие мяч, увидели лежавшего на пороге своего дома Мэта Гаррисона, молодого солиситора из адвокатской конторы «Берримор и сын». Он был жив, но если бы на него не обратили внимания, несомненно, умер бы от потери крови, как бедняга кэп. В его груди оказалась точно такая же рана — на том же месте, той же глубины и, скорее всего, нанесенная тем же оружием. Гаррисона отвезли в университетскую больницу в Кембридже, где он вскоре пришел в себя, но не смог пролить свет на странное преступление, поскольку ничего и никого не видел: вышел из дома, чтобы сесть на велосипед и поехать в офис, и вдруг потерял сознание.

Вердикт коронера оказался таким же, как в деле Коффера, только вместо «убийства» было «тяжкое телесное повреждение».

Люди в деревне роптали, говорили только об этих двух происшествиях, так что, когда случилось третье, никто не удивился. Рана у Джека Петерсона оказалась точно такой же, как в двух предыдущих случаях, — удар острым ножом чуть ниже левого соска, важные для жизни органы не задеты, крови много, но и Петерсону удалось выжить, поскольку помощь явилась удивительно вовремя — к юноше пришел кто-то из его знакомых… Нож не обнаружили, никаких отпечатков пальцев преступника парень не видел. Занимался своим делом и неожиданно потерял сознание.

Стали говорить, что в Бакдене зверствует психопат, как сейчас сказали бы — серийный убийца. Люди косились друг на друга, перестали выходить по ночам, хотя на Мэта и Джека напали средь бела дня. Детективы из Кембриджа ничего не добились, и Диккенс обратился в Новый Скотланд-Ярд, откуда прибыла группа по главе с суперинтендантом Алисоном. И надо же было так случиться, что именно в тот час, когда Диккенс водил Алисона и его людей по местам преступлений, было совершено еще одно — чуть ли не у них на глазах. Детективы входили в дом кэпа, когда подъехал на велосипеде посыльный из участка и сообщил, что на поляне рядом с крепостью нашли истекавшего кровью молодого кровельщика Сэма Коллинза. Все то же самое: рана ниже левого соска, острый нож, который не нашли, жертва никого не видела, внезапно потеряла сознание…

Как под копирку. Один убитый и трое раненых — такого не случалось, кажется, со времен Войны роз.

Диккенс пытался сообразить, что между этими преступлениями общего, кроме, конечно, почерка и отсутствия улик? Мотив? Даже у психопата должна быть идея — пусть иррациональная. И вот что Диккенс подумал: все четверо в разное время (а бывало — и одновременно) ухаживали за Дженни Поллард, к которой и сам главный констебль дышал неровно и надеялся когда-нибудь укротить своенравную девицу.

Кто-то из получивших у Дженнифер отставку решил отомстить соперникам таким странным способом? Это значительно сужало круг подозреваемых: чтобы осуществить нападения и не оставить следов (да еще и задать неразрешимую задачу запертой комнаты), нужно обладать недюжинным умом, какового у большинства ухажеров не было по определению.

Кроме одного. В доме у миссис Рэдшоу на Силвер-стрит снимал комнату Теодор Хэмлин, ученый молодой человек, работавший в обсерватории Кембриджского университета. Почти каждый день он ездил на работу за двадцать миль. Ничем себя в деревне Хэмлин не проявил, его бы и вовсе не замечали, если бы он однажды не явился на почту отправлять бандероль и не положил глаз на Дженнифер. В тот же день Хэмлин пригласил девушку в кино, и она согласилась: мисс Поллард никому не отказывала в первом шаге, присматривалась, делала выводы. Второй и тем более третий шаг сделать мало кому удавалось, но это уже другая история. Хэмлин дежурил у почты, когда был свободен от дел в обсерватории, и просиживал часы на скамейке напротив дома, где жила с родителями Дженнифер.

Значит, Хэмлин? Только он мог придумать сложный и не разгаданный трюк с запертой комнатой. Придумать-то мог, но осуществить? Воображение у Диккенса отказывало, да и суперинтендант из Скотланд-Ярда тоже, по-видимому, не понял, как преступник проник в запертый дом.

За давностью лет трудно что-то утверждать наверняка, но, должно быть (во всяком случае, так действовал бы сам Бакли), полиция установила негласное наблюдение за перемещениями Хэмлина. Это, однако, не помешало произойти событию, о котором в деревне предпочитали не вспоминать — тем более что и вспоминать было практически нечего: в тот же день, когда погиб Хэмлин и случились связанные с его смертью загадочные события, тело увезли в Лондон, все документы суперинтендант у Диккенса изъял якобы для экспертизы, и на этом «дело Хэмлина» для полиции Бакдена закончилось. Никакой новой информации Диккенсу выведать у своих лондонских коллег не удалось, а слухи, ходившие по деревне, в конце концов затихли. Во время войны многие из Бакдена уехали, некоторые погибли на фронте, сменились поколения. Сейчас, семьдесят лет спустя, Бакли так и не смог рассказать Саре ничего такого, что удовлетворило бы ее любопытство и (или) рассеяло мистическую атмосферу, окружавшую события странного дня в октябре 1936 года.

В тот день Диккенс отправил сержанта домой к Хэмлину с приглашением явиться в полицию для дачи свидетельских показаний. Мол, поговорим сначала отстраненно, а потом посмотрим. Была пятница — по пятницам Хэмлин обычно в Кембридж не ездил.

Сержант явился, и миссис Рэдшоу сказала, что, мол, жилец у себя, можете пройти, он обычно не запирается. Точно: комната оказалась не только не запертой, но дверь даже была немного приоткрыта. Сержант постучал и, не услышав ответа, вошел. До этого момента в мифах, связанных с гибелью Хэмлина, нет никаких расхождений. Дальше начинается то, что Бакли назвал местными фантазиями, Диккенс в свое время отнес к мистике, а Сара решила попытаться объяснить реальными фактами.

Сержант нашел Хэмлина сидевшим за столом. Голова была откинута, мертвый взгляд уставлен в потолок. Отчего умер молодой ученый, было непонятно — следов насилия сержант не обнаружил. Сердечный приступ? Яд?… Телефона в доме миссис Рэдшоу не было, и сержант помчался в участок, благо это было недалеко, минут через десять он докладывал главному констеблю Диккенсу и суперинтенданту Алисону о том, что видел недавно собственными глазами.

На место трагедии отправились все: суперинтендант, главный констебль, сержант и двое детективов из Лондона.

«Где были твои глаза?» — наверное, так обратился к незадачливому сержанту его непосредственный начальник, увидев в груди Хэмлина рану, которая и оказалась, скорее всего, причиной смерти: кто-то ударил беднягу ножом, попав, по-видимому, точно в сердце, поскольку, как бывает в подобных случаях, крови вытекло совсем немного, на светлой рубашке был заметен небольшой разрез, окруженный багровым пятнышком размером с монету в полшиллинга.

«Не было этого!» — скорее всего, воскликнул сержант, уверенный в том, что внимательно осмотрел тело, прежде чем бежать и докладывать.

Никто ему, похоже, не поверил.

Орудия убийства, как и в других случаях, на месте не нашли. Никаких отпечатков пальцев, кроме пальцев самого Хэмлина и хозяйки, миссис Рэдшоу. В комнате были открыты оба окна, дверь, как уже упоминалось, тоже не заперта, так что войти и уйти мог кто угодно. Правда, миссис Рэдшоу уверяла, что все утро просидела в гостиной, откуда по коридору только и можно было пройти к Хэмлину. Никто не приходил, не выходил, — пусть Диккенс и господин из Лондона не городят чепухи, — бедняга Хэмлин все время был один, и в окно тоже никто не влезал: посмотрите на землю, она же мокрая после ночного дождя, вы видите хотя бы один след? Нет? Так о чем речь?

Суперинтендант позвонил в Лондон, чтобы прислали экспертов и патологоанатома. Приехавший из столицы первым утренним поездом судебный медик возмущенно объявил, что не понимает, за каким дьяволом его ввели в заблуждение, поскольку Хэмлин умер не от ножевого ранения, а от удушения, и каждый человек, имеющий глаза, может видеть…

Все увидели, и можно представить, о чем подумали. Действительно, в груди Хэмлина не было раны, рубашка не была проколота ударом острого предмета, отсутствовал и кровавый кружочек размером с монету в полшиллинга. Зато на шее убиенного ясно были видны следы сдавливания (веревкой, скорее всего), а выпученные глаза смотрели вовсе не с презрительным спокойствием, как вчера, когда тело осматривали пять человек, в компетентности которых не могло возникнуть сомнений.

Суперинтендант позвонил в Скотланд-Ярд, получил указания, о содержании которых не поставил в известность своего бакденского коллегу, и в тот же вечер в прибывшем из Лондона полицейском фургоне тело Хэмлина было увезено, а вместе с ним Бакден покинула группа по расследованию в лице суперинтенданта и двух его помощников.

Вот, собственно, и все. Бумаги Алисон увез с собой, и больше о событиях в Бакдене ни главный констебль, ни его сотрудники, ни прочие жители деревни не имели никакой информации. История с двумя смертями и тремя ранениями быстро приобрела все черты мифа — к уже известной тайне гибели Хэмлина молва добавила еще одну: когда мертвеца довезли наконец до столичного морга, судебный медик Скотланд-Ярда констатировал, что смерть ученого произошла от утопления. Убийца, мол, сунул голову Хэмлина в воду и держал, пока тот не захлебнулся. Поэтому одежда его осталась сухой, а в легких была вода.

Легенда, в общем…

* * *

— Неужели ты не пытался выяснить, чем все это кончилось? — удивилась Сара.

— Послушай, — с легким раздражением ответил Бакли. — Во-первых, ты этот документ только что нашла, а я даже не подозревал о его существовании. Во-вторых, для меня эта история была местным фольклором, вроде легенды о том, как в семнадцатом веке славный рыцарь Киплинг осадил крепость Бакден, ту, что ты видишь за окном, и ему помог победить не кто иной, как дух короля Карла Первого, явившийся осажденным и напугавший их до полусмерти.

— Но ты мог хотя бы позвонить в Лондон и поинтересоваться…

— Чтобы надо мной посмеялись?

* * *

— И вы решили выяснить это сами! — воскликнул Алкин, с восторгом глядя на Сару, будто она на его глазах совершила подвиг, достойный если не Геракла, то Афины-воительницы.

— Выяснить… — с некоторым смущением отозвалась Сара, вспоминая свою поездку в Лондон и бессмысленное топтание в вестибюле не главного даже, а одного из второстепенных зданий Нового Скотланд-Ярда, куда обычно допускают посетителей, не удостоенных быть принятыми кем-нибудь из действительно компетентных сотрудников.

— Да, решила, — сказала она с вызовом. — Разве это не странная история? Пусть и легенда. Но ведь…

— …нет дыма без огня, — подхватил Алкин, не отрывая взгляда от взволнованного лица девушки. — Очень-очень странная история. Что вам удалось узнать в Лондоне?

— Сначала я запросила документы по делам, переданным в Ярд из Бакдена в октябре тридцать шестого. Получила отказ. Решила: отказали потому, что запрос я подала через Интернет — у них тоже, скорее всего, не весь архив оцифрован. Поехала в Лондон, там у меня подруга… Явилась в Ярд и целый день провела в приемной, мне никогда нигде не приходилось ждать так долго и бессмысленно. «Хотите кофе?», «Погуляйте часок, а потом…» Наконец, рабочий день уже кончался, меня провели к довольно высокому чину — не знаю какого звания, он был в штатском. Наверное, важная архивная крыса. Он мне очень вежливо объяснил, что материалы семидесятилетней давности оцифровке не подлежат и, для того чтобы хотя бы ответить на вопрос, существуют ли документы или уничтожены двадцать лет назад, когда истек полувековой срок хранения, нужно подать прошение не от частного лица, а от полицейской инстанции, которой по каким-то (указать каким) причинам необходимо иметь информацию… Господи, такой бюрократии я не видела никогда в жизни!

— Знакомо, — вздохнул Алкин. — Мне почему-то кажется, что мы с вами не случайно встретились, тут явная синхронистичность. Я что-то не то сказал? — спросил он смущенно, заметив легкую тень недоумения на лице Сары. — Извините, мне все время кажется, что мой английский никуда не годится.

— У вас отличный английский, — быстро сказала Сара, подумав: «Для иностранца». — Но вы не сможете мне помочь, верно?

— Да? — сказал Алкин со странной интонацией, то ли ироничной, то ли загадочной. — Почему, собственно?

— Как?… — растерялась Сара. — Вы же не детектив. Ученый. Астроном?

— Космолог, — поправил Алкин. — Это не совсем одно и то же.

— Вы из Москвы? — не удержалась Сара от вопроса.

— Из Московского университета, да, — Алкин, похоже, не понял, о чем она хотела спросить, и Сара объяснила:

— Родились в Москве?

— Нет, я из Вичуги, это небольшой город, восемь часов от Москвы на поезде. Простите, — прервал он себя, — у вас есть время? Я не… То есть я вовсе не посягаю… Посягаю? Я правильно выбрал слово?

— Смотря что вы имеете в виду, — улыбнулась Сара.

— Я имею в виду, что вы рассказали о Хэмлине, и теперь я знаю, почему после тридцать шестого года не вышло ни одной его работы. А вы еще не знаете, какой это был ученый и почему я заговорил о синхронистичности.

— Я ничего не понимаю в астрономии…

— Неважно. Если вас интересует, что произошло в Бакдене семьдесят лет назад, то нужно знать все факты, так? Значит, и то, чем Хэмлин занимался в своей профессии.

— Он был космологом, как вы?

— Как я? — повторил Алкин. — Нет, куда мне!

* * *

Я был на третьем курсе, когда в Москву приехал с лекциями Хокинг. Здесь, в Кембридже, каждый студент может прийти к нему на обед и будет принят, расскажет профессору о своих исследованиях и услышит совет или критику. Вы наверняка видели, как Хокинг выезжает во двор кампуса в своей знаменитой коляске, его окружает толпа, и каждый задает вопрос… Нет? Ни разу не были в университете до нынешнего утра? Ну, это… Впрочем, я знаю коренных москвичей, которые ни разу в жизни не побывали в Большом театре…

Хокинг всех обаял своим мужеством, умом, блестящим остроумием, а меня словами о том, что космос — это прежде всего не звезды, не галактики, это элементарные частицы, кванты, поля, и чтобы понять Вселенную, нужно не квазары изучать (или не только квазары), а самую суть материи.

Я так и поступил. И знаете, Сара, у меня появилась мечта — поработать в Кембридже. Дышать этим воздухом, ходить по этим зеленым улицам, глядеть в воду Кема, работать в библиотеке, где читал и писал свои книги сам Ньютон. И еще Дарвин, Резерфорд, Максвелл, лорд Кавендиш… Я окончил университет, написал и защитил диссертацию. А потом — три года назад — послал свое резюме без надежды, что решение окажется положительным. Так и произошло: мне отказали. Причина придала мне смелости, как ни странно: отказали потому, что в Кембридже в тот год не нашлось специалиста, который мог бы взять меня к себе. Единственный космолог, профессор Давидсон, находился в Штатах и должен был вернуться через год. Тогда, мол, имеет смысл заново обратиться… Я обратился в прошлом году и получил приглашение. Все, как видите, банально и неинтересно. За время студенчества и аспирантуры я подрабатывал и скопил кое-какие деньги, ерунду, конечно, но и она мне помогала в первые месяцы, пока я не начал получать стипендию, а еще мне выделили деньги из фонда Кавли на съем комнаты.

На работы Хэмлина я наткнулся случайно — мне нужна была статья американского астрофизика Фрица Цвикки, опубликованная в тридцать четвертом году в малоизвестном журнале. В электронном каталоге библиотеки я этот журнал нашел, но одновременно получил названия статей, авторы которых ссылались на работу Цвикки. Всего три за все годы, причем две принадлежали какому-то Хэмлину, работавшему здесь, в Кембридже. Третьим на статью Цвикки сослался Джеффри Бербидж много лет спустя. И все. Статья замечательная. По сути, Цвикки предсказал то, что мы сейчас называем темной материей. Описал проявления абсолютно точно и даже название придумал — скрытая масса. Если бы он опубликовал статью в «Astrophysical Journal», эффект наверняка получился бы иным.

Мне стало любопытно, что это за Хэмлин такой. Он на работу Цвикки сослался еще в тридцать шестом, значит, она показалась ему интересной, привлекла внимание. В каталоге были ссылки, но самих статей в электронном виде я не обнаружил и обратился к библиографу. Вы не поверите, Сара, но я оказался первым, кто затребовал этот том «Записок Научного общества Кембриджского университета» после тысяча девятьсот тридцать девятого года! Почти три четверти века журнал простоял на полке никому не интересный и никем не востребованный.

Когда я прочитал первую статью Хэмлина, у меня дух захватило… Вы знаете, что такое фермионы? Это элементарные частицы, которые вращаются особым образом. Квантовый мир — там всё порциями, как в ресторане. Заряды — порциями. Пространство — порциями, как ни странно это выглядит. Время, представляете — тоже порциями, квантами. И вращение элементарной частицы квантуется, не может она вращаться так, как ей хочется. Только определенным образом. Это называется спином. Спин — вращение, да. И спин бывает не всякий. У фотона, световой частицы, спин равен нулю. У нейтрино тоже. Есть спин, равный половинке. Есть — единичке. Полутора. Двум. Двум с половиной. Только по половинке, так это устроено. У электрона спин равен половинке целого, а у нейтрона — единице. Энрико Ферми в середине двадцатых годов описал, как должны взаимодействовать друг с другом частицы с полуцелым спином. С таким: половинка, полтора, два с половиной. А Эйнштейн тогда же рассчитал, как взаимодействуют частицы, чей спин целый — ноль, единица, двойка…

Оказалось, что эти частицы очень по-разному себя ведут. Частицы, описанные Ферми, их назвали фермионами, не могут быть одинаковыми, все они хоть чем-то непременно должны друг от друга отличаться. Если одинаковые энергии, то разные координаты. Или скорости. Представьте комнату, где много-много полочек. Каждая полочка — особое состояние частицы. Так вот, два фермиона ни при каких обстоятельствах не могут оказаться на одной полочке. Если полочка занята, фермион обязательно займет другую полочку, пусть соседнюю, рядом, но не ту же самую — там для него места нет.

Есть другой тип частиц, описанный Эйнштейном и индийским физиком Бозе, эти частицы назвали бозонами. Так вот, бозоны друг друга не чураются и могут занять одну и ту же полочку. На одной полочке — в одном квантовом состоянии — могут оказаться миллионы бозонов. Или триллион. Сколько угодно.

Это квантовая физика, а Хэмлин занимался космологией, далекими галактиками, Вселенной. Казалось бы, что ему бозоны? Как говорил Остап Бендер, «к Госстраху, который я на данный момент представляю, это никакого отношения не имеет». Бендер — это… Как вам сказать… Для русской литературы он примерно, как граф Калиостро для… Нет, Калиостро — немного не то, извините. По-моему, нигде, кроме русской литературы, нет такого персонажа, как Бендер.

Да. Казалось бы, где фермионы с бозонами, а где галактики и Вселенная? Представьте, Сара, как я удивился, когда в статье Хэмлина прочитал такие слова: «Поскольку каждая частица описывается своей волновой функцией, то и ансамбли частиц, в том числе Вселенная, тоже могут быть описаны волновыми функциями. Следовательно, Вселенная представляет собой либо фермион, либо бозон». Дальше Хэмлин очень изящно выводит и решает уравнения, а потом делает заключение: «Вселенная может быть описана волновой функцией Шрёдингера, как частица, подчиняющаяся статистике Ферми-Дирака».

Но это не все! Хэмлин пишет, и я представляю, что сказал об этой фразе рецензент. Цитирую по памяти, конечно: «Поскольку Вселенная — фермион, то отсюда с неизбежностью следует, что определенные классы объектов могут существовать лишь в единственном числе, поскольку возникновение множества (начиная с эн, равного двум) таких объектов (классов объектов) нарушает статистику Ферми-Дирака, которой подчиняется…» Там очень длинное предложение, я точно не помню. Вы уловили смысл? Простите, я не должен был спрашивать, я и сам сначала не уловил. Но когда вчитался… Понимаете, я тоже занимаюсь подобными вещами, но это сейчас, в начале двадцать первого века! А тогда, семьдесят лет назад…

Есть еще рукопись Хэмлина, даже более странная, во всяком случае, для физика. Неожиданная. Сара, я уверен, что смерть Хэмлина и его работы… Да, я понимаю, одно никак с другим не связано. Не может быть связано. В том смысле, что связь эта не видна.

Вам пора, я вижу. Сара, извините, я, наверное, кажусь вам назойливым…

* * *

Дождь лил как из ведра.

— Так тут и бывает в октябре, — сказала Сара, не решаясь выйти.

— Зонт остался в машине, а машина на углу Мэдингли-роуд.

— Подождите, — предложил Алекс. — Я сейчас. Минуту, хорошо?

Он исчез, и у Сары оказалась не минута, а пять, чтобы подумать о новом знакомом. Алекс в ее схемы не укладывался. Не пытался красоваться, рассказывать смешные истории. Пришел в возбуждение, услышав о Хэмлине. В ответ долго и, в общем-то, нудно рассказывал не слишком интересные научные теории… Почему ей показалось, что у нынешнего Алкина и тогдашнего Хэмлина есть что-то общее? Может, научная одержимость? Скорее, что-то иное, хотя одержимость тоже.

— Вот, — сказал Алкин, появившись с огромным прозрачным зонтом, под которым они легко поместились вдвоем и еще осталось место для третьего. Сара сразу подумала о Тайлере, ей стало неприятно, будто он действительно протиснулся между ней и Алексом, толкаясь крепкими локтями. — Побежали, это зонт Марии, буфетчицы, я обещал вернуть.

«Что еще за Мария?… Господи, Глупости какие приходят в голову». Ей было приятно бежать мимо длинного административного здания к воротам, где им помахал из-под козырька охранник, по тротуару, где уже струился водный поток, мутный, желтый, обычный…

— Послушайте, — сказала Сара, когда они подбежали к ее «форду», — давайте я вас домой подвезу. Дождь, похоже, кончится нескоро, зонт не ваш, как вы добираться будете?

— Хорошо, — сказал Алкин. — Спасибо.

Он сложил упиравшийся изо всех сил зонт, забросил на заднее сиденье, мгновенно вымок до нитки и плюхнулся рядом с Сарой, обдав ее брызгами.

— Ненавижу воду в виде дождя, — сказал Алкин. — Но обожаю дождь в виде струй за окном, особенно когда в комнате тепло и сухо, а ты сидишь в кресле, укрыв колени пледом, и читаешь…

— Агату Кристи, — подхватила Сара, выруливая на шоссе и почти ничего не видя из-за потоков, заливавших ветровое стекло, несмотря на усилия дворников.

— Нет! — воскликнул Алкин. — Я имел в виду Хэмлина.

Сара не хотела говорить о Хэмлине, он отвлекал от дороги и от самого Алкина, который был ей сейчас много интереснее давно погибшего ученого.

— Куда? — спросила она.

— До второго светофора, там направо по Вилберфорс, а потом налево по Кларксон.

Поехали. Что-то происходило снаружи, впереди мелькали и исчезали габаритные огни, будто машины возникали из четвертого измерения и проваливались, не задерживаясь, куда-то еще. Алкин, сложив руки на груди, командовал «вперед», «направо», «налево» и, наконец, «стоп, приехали».

— Как вы разглядели дорогу в этом водопаде? — улыбнулась Сара и представила Алкина бегущим к черной, с бронзовым львом вместо звонка двери, смутно проявившейся в струях ливня.

Спасибо, — невпопад ответил Алкин, думая, должно быть, о том же. — До свидания. Вы позволите мне вам позвонить? Ну, эта история с Хэмлином…

— Конечно, — сказала Сара. — Позвоните.

В этот момент ее телефон, лежавший в сумочке, уныло, как ей по-чему-то показалось, заиграл веселенький мотивчик из «Моей прекрасной леди». Она нашарила аппарат, надеясь, что это не… Конечно, звонил Тайлер, можно ли было сомневаться? Голос звучал так, что Алкин слышал каждое слово.

— Милая, — Бакли не думал кричать, но говорил всегда очень громко, понижая голос, только если его об этом просили, — в Кембридже тоже льет? Пожалуйста, будь осторожна, неподалеку от Фенстантона авария. Ты скоро?

— Авария? — сказала Сара с неожиданным для нее самой облегчением в голосе. — Наверное, пробка на два часа. Я лучше задержусь здесь, пока дождь не кончится.

— Это я и хотел тебе посоветовать! — провозгласил Бакли. — Ты в университете? Пережди. Я тебе позвоню через час, хорошо?

— Конечно, — пробормотала Сара, искоса глядя на Алкина, прислушивавшегося к разговору.

— Целую тебя! — рявкнул Бакли и умолк, дожидаясь, должно быть, ответного поцелуя.

— Буду ждать твоего звонка, — нейтральным тоном завершила разговор Сара, выключила телефон и повернулась к Алкину.

— Теперь, — сказал он, — я вас просто не могу отпустить в обратный путь. Во-первых, вам приказано мистером Бакли…

— Он не может мне приказывать!

— Во-вторых, — продолжал Алкин, — вы окажетесь в пробке. В-третьих, мы не закончили о Хэмлине. В-четвертых, вам хорошо бы обсохнуть и выпить немного виски.

— В-пятых… — тихо проговорила Сара.

— В-пятых, — смущенно сказал Алкин, — я хотел пригласить вас к себе…

* * *

Саре знакомы были такие комнаты, сама снимала похожую, когда училась в колледже. Раскладной диван у дальней от окна стены, секретер, будто антикварный, викторианских времен, а на самом деле современная поделка из прессованных опилок.

— Сара, — сказал Алкин, — если вы пройдете в ванную, то сможете просушить волосы феном, а туфельки снимайте, наденьте тапочки. Туфли мы поставим у электрокамина, я сейчас включу.

За журнальный столик сели напротив друг друга, Алкин со стороны окна, и Сара видела в наступившем уже вечернем полумраке только его силуэт, а он разглядывал ее, освещенную предзакатным солнцем, с таким откровенным восхищением, что ей сначала стало смешно, потом неловко и, наконец, чувства пришли во взаимно гармоничное соответствие. Стало приятно, как бывало, когда мама в детстве гладила ее по распущенным волосам и говорила что-то ласковое.

Кофе оказался замечательным, несколько капель бренди придали напитку особый аромат и вкус.

— Сара, — сказал Алкин, — я вам немного расскажу о своей работе, чтобы вы поняли… Лучше сказать — почувствовали… Или так: чтобы у вас в голове связалось то, что происходит в космологии сейчас, с тем, что сделал Хэмлин семьдесят лет назад. Это важно, потому что тогда, может быть, мы с вами поймем, что с ним случилось.

Угасавшая на фоне темневшего окна тень его поднялась, Сара услышала шаги, особенно гулкие в полумраке, щелкнул выключатель — и комната осветилась неярким светом висевшей под потолком лампы в сферическом бумажном (так казалось) цветном абажуре. Странное очарование игры вечерних теней исчезло, но возникло и осталось иное очарование, будто из обычного английского интерьера Сара переместилась в призрачный японский домик — почему-то этому впечатлению не мешали ни классический английский стол, ни столь же английские по своему происхождению стулья и секретер. Абажур создал собственное пространство и внушил ощущение инаковости, Сара почувствовала это очень сильно и поняла, что именно такое ощущение было ей сейчас нужно.

Алкин сел за стол напротив Сары и задумчиво почесал переносицу.

— Даже не знаю, с чего начать, — признался он. — Никогда не пытался сложить все аргументы в одну корзину. Знаете, Сара, я боялся. Боялся, что не поймут. То есть… поймут, но не примут… Сара, — произнес Алкин и к чему-то прислушался. — Сара, — повторил он, и она поняла, что прислушивался он к звуку ее имени, что-то в нем неожиданно обнаружив, — видите ли, два года назад я сделал одну работу… Вы знаете, что такое антропный принцип?

— Нет, — неуверенно сказала Сара.

— Если вам кажется, — грустно произнес Алкин, — что я перескакиваю с темы на тему, то это не так. Сейчас поймете. Так вот, антропный принцип… Почему наша Вселенная такая, какая есть? Именно с такими мировыми постоянными, с такими атомами, законами природы? Могла бы постоянная Планка оказаться иной, верно? Почему же — такая? Да потому, что иначе жизнь на Земле не могла бы возникнуть. Во вселенной с другими законами жизнь, подобная нашей, была бы невозможна.

— Я знаю! — воскликнула Сара. — Видела или читала, не помню. Жизнь — такая редкая штука, что случайно появиться никак не могла. Значит, человека создал Бог, верно?

— Если хотите, думайте так… Ведь если Вселенная единственная, то действительно очень трудно принять, что такой, как нам нужно, она оказалась совершенно случайно. Вы знаете, сколько и каких разных условий должно было сложиться, чтобы на Земле возник человек? Это была моя дипломная работа — подсчитать число условий. Сто двадцать восемь, и наверняка я не смог учесть все. Если бы постоянная Планка оказалась на пару процентов меньше, нас бы не было. Если бы гравитационная постоянная оказалась на пару процентов больше или меньше, нас бы не было. Если бы пространство имело не три, а любое другое число измерений, нас бы не было. Если бы масса электрона была иной, нас бы не было. Если бы Солнце располагалось чуть ближе к центру или чуть дальше, нас бы не было. Если бы… Ну, что я буду перечислять, Сара! Сто двадцать восемь условий, и все важнейшие, включая, к примеру, нашу Луну — если бы не было Луны, то не было бы и нас, а ведь образование Луны, как сейчас считается, процесс совершенно случайный! Столкновение Земли с астероидом нужной массы могло произойти, а могло и нет.

Есть несколько формулировок антропного принципа, — продолжал Алкин после небольшой паузы. — Первую предложил советский философ Идлис полвека назад. Сейчас этот принцип называют слабым: Вселенная такова, потому что, будь она другой, наблюдать ее было бы некому. Есть еще сильный антропный принцип: Вселенная такова, чтобы в ней мог появиться человеческий разум. С момента Большого взрыва все — без исключения! — процессы во Вселенной протекали таким образом, чтобы на Земле могло возникнуть человечество. Даже динозавров убил метеорит, потому что, останься на Земле динозавры, человек не стал бы царем природы. И ледниковый период закончился вовремя: продлись он еще пару тысячелетий, и человек, не умевший защитить себя от холода, вымер бы, как многие другие животные. Те же мамонты, например… А я предложил абсолютный антропный принцип! Тринадцать миллиардов лет Вселенная поддерживала условия нашего выживания. Она и сейчас эти условия поддерживает, расширяясь именно с такой скоростью и таким ускорением, какие нужны, чтобы на Земле сохранялись комфортные для нашей жизни условия. Вселенная такова: она, если говорить по-русски, «заточена» под нас.

Но если верен абсолютный антропный принцип, получаются два вывода. Первый: во Вселенной существует только один разум — наш. И второй: если Вселенная всегда была именно такой, какая нужна для нашего выживания, то, значит, и в будущем она, Вселенная, будет ограждать человечество от всего, что может нас погубить. Без нас, людей, Вселенная существовать не может. Это абсолютный антропный принцип…

— И значит, — подхватила Сара, — без Бога не обойтись, вы это хотите сказать? Бог следит за своими детьми и убирает камни с их дороги.

— При чем здесь Бог? — не на шутку рассердился Алкин. — Ох, простите, Сара… Я не богослов, я даже не философ, я физик. Я математику использовал, а не Библию. Как объяснить в двух словах, чтобы было понятно?… Хэмлин сказал, что Вселенная — фермион, и одним словом описал всю мою работу, все мои выводы. Вот почему меня так поразила его статья! Вселенная — фермион. В ней не могут существовать системы, которые находятся в одном квантовом состоянии. Звезды светят за счет синтеза атомов и не иначе. Планеты образуются из газопылевых облаков и не иначе. И так далее. Одна истина, одна правда. И разум возможен только один. Существование иного разума в нашей Вселенной запрещено квантовыми законами. Вот что на самом деле доказал Хэмлин. Разум на Земле — только на Земле! — должен был возникнуть и не исчезнет, пока существует Вселенная. Даже если случится атомная война, человечество выживет и выйдет в Большой Космос. Даже если упадет гигантский астероид (а он не упадет, будьте уверены, это противоречило бы абсолютному антропному принципу — такому же закону природы, как закон тяготения!), все равно мы выживем и выйдем в космос. Понимаете?

— Да, — зачарованно произнесла Сара.

Вряд ли это было правдой.

— Значит, есть и вселенные… ну… бозоны?

«Это она спросила?»

— О! — воскликнул Алкин. — Именно! Вы умница, Сара, я вас люблю!

Слово было сказано, но не замечено, оно вырвалось из клетки подсознательного, не понятое, не оцененное, и Сара тоже услышала, не услышав — не пожелав услышать, как ускользает от понимания невпопад произнесенная фраза.

— Конечно, — продолжал Алкин. — Есть другие вселенные, не только наша. Собственно, из антропного принципа это следует однозначно. Есть множество, может, даже бесконечное число вселенных с другими законами природы. В Большом взрыве возникло множество разных миров, и мы живем в этом, потому что условия здесь подобрались такие, какие нужно. Вы правы, Сара: есть среди множества вселенных, возникших в Большом взрыве, миры-фермионы и миры-бозоны. Фермионы — вселенные, где всякий класс явлений возникает в единственном варианте: один принцип звездной эволюции, один принцип образования планет, один-единственный разум. А есть миры-бозоны, где могут сосуществовать и взаимодействовать разные законы природы, разные принципы устройства жизни, и разумов там множество, потому что их возникновению не мешают квантовые законы. Это удивительные миры, Сара! Немыслимое разнообразие форм, не то что в нашей Вселенной!

— Я устала, — сказала Сара. Получилось не очень прилично, но Сара почему-то знала, что поступила правильно и Алкин ее поймет. Лицо его, сосредоточенное на том, чтобы правильно выразить мысль на все-таки не родном языке, прояснилось, Саре даже показалось, что разгладились складки в углах губ.

— О! — Алкин поднялся. — Простите. Вы так внимательно и хорошо слушали, что я мог бы говорить до утра. Наверное, вам пора? Я вас задерживаю?

«Тайлер не звонил», — подумала Сара. Неужели прошло слишком мало времени, хотя ей показалось, что уже глубокий вечер? Она посмотрела на часы: без четверти пять. Действительно, еще и час не миновал, как они вошли. Время будто растянулось. Теория относительности? Наверное. Слишком сильное здесь притяжение, вот время и замедлилось.

— Все это очень интересно, — неуверенно произнесла Сара, подумав, что кроме физики здесь было сказано еще что-то, важное для обоих. — Но какое отношение это имеет к гибели Хэмлина?

— Я хотел объяснить, — смущенно произнес Алкин. — Но если вы устали… Может, в другой раз?

На этот вопрос мог быть только один ответ: «Конечно, как-нибудь в другой раз», но Сара сказала:

— Нет. Я хочу знать, но пока ничего не понимаю!

— Хорошо… — начал Алкин, и в этот момент в сумочке Сары зазвонил наконец телефон. Наконец? В иное время она так бы и подумала, но сейчас возникло раздражение, которого Сара не сумела скрыть, и Бакли (конечно, это был он) сразу почувствовал ее изменившееся настроение.

— Что-нибудь не в порядке? — его беспокойный голос был слышен Алкину, хотя он вряд ли мог разобрать каждое слово.

— Все нормально, — Сара сосредоточилась, и голос зазвучал, как обычно, с интонациями, к которым Тайлер привык за время их знакомства. — Я ждала твоего звонка.

— Можешь ехать, — сообщил Бакли. — Пробки уже нет, и погода замечательная после дождя. Только не торопись, дорога мокрая.

— Сейчас выезжаю.

— Поужинаем вместе.

— Хорошо, — согласилась Сара без энтузиазма.

— Мне действительно пора, — сказала Сара, бросив телефон в сумочку. — Но я не поняла вашей логики, Алекс, хотя и узнала много для себя нового. Какое это имеет отношение…

— Вы третий раз об этом спрашиваете, — улыбнулся Алкин. — Если бы мы могли встретиться еще раз… Вы бываете в Кембридже?

— Я могу предложить вариант лучше — приезжайте в Бакден.

— Я? — растерялся Алкин.

— Конечно! — с энтузиазмом воскликнула Сара. — Увидите дом, где жил Хэмлин, — он сохранился и выглядит почти так же, как семьдесят лет назад. Я покажу вам тот документ. И еще: поговорите с Тай-лером, он очень умен, уверяю вас, интересуется научными новинками, хотя, конечно, интерес его чисто профессиональный. Наверняка ваши идеи его заинтересуют! Хорошая мысль?

— Хорошая, — с сомнением протянул Алкин.

— Приезжайте завтра к полудню. Выезжайте одиннадцатичасовым автобусом. Мы с Тайлером встретим вас на конечной остановке, напротив нашей достопримечательности — Большой крепости. Заодно можно ее осмотреть…

— Я приеду, — сказал он.

«И так было бы хорошо, если бы меня встретили только вы, Сара, с вами я готов и крепость осматривать…» Должно быть, эта мысль так явственно отразилась на его лице, что Сара, уже протянувшая руку для пожатия, отступила на шаг и пробормотала:

— Значит, договорились.

* * *

Автобус свернул с шоссе, и слева надвинулась красная кирпичная крепостная стена с воротами, у которых стояла толпа туристов. Чуть поодаль Алкин увидел Сару — она была в темном платье с длинным рукавом, сапожках и наброшенной поверх платья шерстяной кофточке. Главного констебля Алкин не разглядел, Сара определенно была одна. Он помахал ей из окна, она ответила и пошла навстречу.

— Прохладно сегодня, — сказала Сара вместо приветствия. Алкин кивнул.

— Тайлер ждет нас в участке, — продолжила Сара, и хорошее настроение, не покидавшее Алкина все утро, мгновенно улетучилось. — Он дежурит до часа, потом мы сможем спокойно поговорить. Тайлер хочет послушать ваши рассуждения, ему очень интересно.

— Я понимаю, — пробормотал Алкин.

Сара взяла Алкина под руку и повела по гравиевой дорожке к неширокой улице, застроенной одинаковыми одноэтажными домиками с покатыми черепичными крышами. Прошли мимо баскетбольной площадки, где подростки, бросавшие мяч в корзину, вопили, будто стая чаек, у которых отнимают добычу, и вышли на круглую площадь, где на двухэтажном сером здании времен, скорее всего, короля Эдуарда, Алкин издалека разглядел надпись: «Полиция».

— Рад вас видеть! — воскликнул главный констебль, выходя из-за стола и протягивая Алкину обе руки. Алкин ожидал увидеть высокого, крупного мужчину с большими волосатыми ладонями и густой светлой шевелюрой уроженца Шотландии — типичного английского полисмена, какими их изображают на открытках и каких действительно много на улицах Кембриджа. Да и громкий голос, который Алкин слышал вчера, соответствовал такому образу. Однако, на удивление, Бакли оказался среднего роста, лысоват, сложения плотного, но далеко не богатырского. Пожатие оказалось крепким, но не грубым, а голос… ну что голос… В Москве у Алкина был знакомый — из литераторов, он писал бытовую прозу и пользовался определенным успехом в неопределенных кругах, — его голос способен был перекрыть рев пожарной сирены. Громкий голос — не свидетельство душевной грубости.

Главный констебль вернулся за свой стол, на котором стоял дисплей компьютера и лежали вперемежку папки — черные, зеленые и коричневые, а также несколько книг, названия которых Алкин не сумел разглядеть. Гостя усадили в кожаное кресло, явно предназначенное для посетителей, а не для задержанных, а Сара устроилась на коротком кожаном диванчике напротив окна, так что Алкин со своего места видел нависшего над столом Бакли и слышал голос сидевшей за спиной Сары. Ему так не нравилось, он хотел повернуть кресло, но тогда оказался бы спиной к хозяину кабинета, что было бы верхом неприличия.

— Вы хотели посмотреть документ? — Бакли протянул Алкину лист бумаги в пластиковом пакете. — Это ксерокопия, можете взять с собой.

Лист был исписан с обеих сторон не очень ясным почерком, разобрать отдельные слова было трудно, Алкин не стал и пытаться.

Текст повторял то, о чем вчера рассказала Сара, разве что написано было канцелярским стилем, без эмоций, и невозможно было понять, как отнесся лично Диккенс к тому, чему стал свидетелем. Но документ содержал еще кое-что, о чем Сара не говорила, — адреса потерпевших. Был там, естественно, и адрес самого ученого.

— Прошу прощения, нет ли у вас карты Бакдена? — спросил Алкин.

Бакли молча извлек из-под папок сложенную вчетверо карту, новую, выпуска 2005 года, с обозначением сооружений, которых в 1936 году не было в помине. На обороте Алкин нашел алфавитный список улиц. Взял со стола, не спросив, чистый лист бумаги и ручку, переписал названия и координаты, ощущая макушкой пристальный взгляд главного констебля, а спиной — взгляд Сары. Отметил на карте нужные места, написал рядом с каждой точкой даты и внимательно изучил плоды собственного творчества.

— Обратите внимание, — сказал он. — Коффер был первым пострадавшим, его дом находится ближе других к дому Хэмлина. Дальше всех расположен дом, где жил Коллинз, последний из пострадавших.

— Точно! — воскликнула Сара. — Тайлер, почему мы с тобой не обратили на это внимания?

— Ну… — протянул Бакли. — Похоже, что так. И что?

— Это странно, вам не кажется? — пробормотал Алкин, обращаясь скорее к Саре, чем к Бакли.

— Да, — сказала Сара.

— Нет, — буркнул главный констебль, — не кажется.

— Алекс, — Сара обернулась к Алкину, — расскажите Тайлеру то, что вы вчера не успели рассказать мне.

— Только не здесь, дорогая, хорошо? — сказал Бакли, и Алкина кольнуло ощущение неприязни к этому уверенному в себе человеку. — Я проголодался, и наш гость, наверняка, тоже. Двинемся?

Карту, сложив ее и сунув в сумку, Алкин захватил с собой. Впереди шел Бакли, подхватив Сару под руку. Он не торопился, старался идти так, чтобы Саре не пришлось ускорять шаг, он и на гостя оглядывался: не отставай, мол.

«Башня» была то ли рестораном, то ли кафе-баром, по местным меркам и не поймешь. В Кембридже или тем более в Лондоне это заведение сошло бы за небольшую забегаловку с шестью столиками, сгрудившимися у барной стойки, за которой возвышалась улыбчивая миссис Робертсон. Бакли уверенно направился к столику у окна, отодвинув стул для Сары и жестом пригласив Алкина сесть так, чтобы на него падал свет с улицы.

— Как обычно? — спросила миссис Робертсон. — Гостю то же самое?

— Да, — коротко отозвался Бакли, усаживаясь между Сарой и Алкиным.

Ели молча, Алкин то и дело поднимал глаза на Сару, время от времени их взгляды встречались, и тогда случались короткие, но вполне, как казалось Алкину, ясные диалоги.

«Мне неловко здесь…»

«Все хорошо, Алекс».

«Этот твой Тайлер… Он ничего не желает понимать».

«Он не мой… А разве ты был уверен, что тебя поймут?»

«Нет. Я рад хотя бы тому, что сижу здесь. Но третий лишний».

«Считаешь, что лишний — ты?»

— Нет, — сказал Алкин, отодвигая тарелку, и Бакли, тоже покончивший с едой, удивленно переспросил:

— Нет? Мамаша Ричардсон прекрасно готовит!

— Я не о том, — смутился Алкин. — Свои мысли…

— Ага, — понимающе кивнул Бакли.

Грязная посуда уже была со стола убрана, и перед ними оказались три чашки с черным кофе, молочник и вазочка с сахаром в бумажных пакетиках.

— Давайте, — сказал Бакли. — Теперь я готов выслушать какую угодно теорию. Надеюсь только, что она не будет противоречить фактам.

Алкин отпил кофе, обжег десну, отставил чашку и сказал:

— Хэмлин был отличным ученым, вот в чем все дело.

* * *

— Хэмлин писал в первой статье, я рассказывал Саре, что наша Вселенная — мир-фермион. Сначала это была догадка, а потом он вывел уравнения. Разум только один, писал Хэмлин. Поиски иных цивилизаций бессмысленны в принципе. Законы квантовой физики, действующие не только в микромире, но и в масштабах Вселенной, это запрещают.

«Ну и что?» — спросите вы, а если не спросите, я задам вопрос сам и сам на него отвечу, но сначала расскажу о второй статье Хэмлина. Он рассчитал эволюционный путь разума во вселенной-фермионе.

Сара, я говорил вчера о работе Цвикки, которую искал в архиве. Тогда я и открыл для себя Хэмлина, вы помните?

Так вот, Цвикки в тридцать четвертом году обнаружил невидимую массу, но на его статью не обратили внимания, и темную материю во Вселенной открыли заново полвека спустя! Цвикки наблюдал галактики в далеком скоплении, измерял скорости их движения. Не с такой точностью, как сейчас, понятно. Но все-таки у него получилось, что в скоплении есть невидимое вещество, притягивающее галактики. Хэмлин прочитал статью Цвикки, не только понял важнейший ее смысл, но и сделал следующий шаг. Кроме работы Цвикки, Хэмлин был знаком с исследованиями Хаббла и Шепли: он знал, что галактики разбегаются, Вселенная расширяется. Леметр уже опубликовал свой труд о взрыве первоатома, а Эйнштейн ввел в уравнения «космологическую постоянную», от которой, правда, впоследствии отказался.

Хэмлин учел и данные Цвикки, и результаты Хаббла, и от космологической постоянной не отказался тоже. Что такое эта постоянная? Математически — число, величина в уравнении. Физически — огромная энергия, способная заставить Вселенную расширяться бесконечно долго, да еще и с ускорением. Он был гением, Хэмлин! Тогда, в тридцать шестом, он писал, что во Вселенной есть не только скрытая масса, как определил Цвикки, но и скрытая энергия, чего не понял даже Эйнштейн. И это принципиально важно: соединить идею мира-фермиона с идеей бесконечного ускоренного расширения Вселенной, заполненной неощутимой темной энергией. Смотрите, что получилось у Хэмлина. Об этом он писал во второй статье.

Множество редчайших случайностей способствовало тому, чтобы на Земле возникла человеческая цивилизация. На самом деле это не случайности, а результат действия неизбежных законов развития разума во Вселенной-фермионе. И что же, сейчас эти законы природы перестали действовать? Нет, удивительные «случайности» продолжаются и будут продолжаться. Постепенно, конечно, через множество кризисов развития, человечество проходит все стадии — от примитивной до овладения энергией Вселенной. Таков общий путь развития разума в мире-фермионе. Закон природы. Хэмлин его открыл, пользуясь квантовой физикой, а я пришел к той же идее с помощью абсолютного антропного принципа.

Сначала человеческий разум овладеет энергией в масштабах планеты. Потом сумеет распорядиться энергией звезды — Солнца. Следующий этап — овладеть энергией Галактики. На это требуется не меньше нескольких тысяч лет. Дальше: утилизация энергии скоплений галактик. На это уйдут миллионы лет эволюции, и как будет выглядеть человек в таком далеком будущем, сейчас невозможно представить. Но и это не конец: цивилизация, единственная в своей Вселенной, переходит к последнему этапу: она способна пользоваться энергией всей Вселенной. Вселенная к тому времени — через миллиарды лет! — станет холодной и, с нашей точки зрения, унылой пустыней: звезды погаснут, галактики распадутся, черные дыры испарятся, мироздание станет вместилищем для того, что мы сейчас называем темной материей и темной энергией. И в этой мрачной пустыне будет существовать самый мощный, самый разносторонний, самый великий разум. Атомы будут отделены друг от друга мегапарсеками. Чтобы подумать «я мыслю, следовательно, существую», разуму придется потратить миллиарды лет нашего нынешнего времени — но это не имеет для него никакого значения, ведь он и время будет измерять в других единицах. Секунда в его восприятии — что для нас миллион лет, такими станут пропорции…

И все. Развитие должно прекратиться, потому что начнут распадаться атомы и даже элементарные частицы. Впервые разум окажется перед выбором — погибнуть со своей Вселенной или переместиться в другую, молодую и жаркую. Как? Современная физика предлагает несколько гипотетических возможностей, ну а тогда возможностей окажется много больше. Вселенная не одна, это мы и сейчас знаем. Множество разнообразных вселенных, будто мыльных пузырей, возникло в результате Большого взрыва, во время инфляционного расширения, когда за миллиардные доли секунды пространство раздулось до огромных размеров. Вселенные соединены переходами, которые физики называют «кротовыми норами».

Представьте себя на месте человека разумного, живущего в темной, угасающей Вселенной. Вы умеете пользоваться всей энергией своего умирающего мира, но не хотите погибать вместе с ним. Вы ищете другую вселенную и сталкиваетесь с проблемой. Ваша Вселённая — фермион. Цивилизация из вселенной-фермиона не может переместиться во вселенную-бозон, квантовые законы запрещают такие переходы и взаимодействия. Значит, вы будете искать вселенную-фермион, аналогичную вашей. Но в таких вселенных разум может быть только один, и если место занято… Понимаете? Квантовые законы не позволят вам поместиться на уже занятое место!

Вы находите выход. Вам нужна вселенная-фермион, где разум еще не появился. Таким был наш мир пять миллиардов лет назад. Солнечная система уже сформировалась, Земля тоже, и Луна крутится по своей орбите, но еще не возникли в океанах первые живые молекулы. Это мир, готовый принять новый разум.

Вы переселяетесь в новую вселенную. Но здесь другие масштабы времени. Другие масштабы пространства. Этот мир тоже заполнен темной энергией, как и ваш, но ее значительно меньше — пока меньше. И здесь вы проходите вместо незародившегося разума, чье место вы заняли, весь его эволюционный путь, с той разницей, что человек, возникший на такой Земле, — потомок не только древних трилобитов, но и мощной цивилизации, сохранившей многие свои свойства, записанные в генетическом коде. Разум опять проходит путь развития от примитивных организмов до хомо сапиенса, но это не первая ветвь эволюционной спирали, а уже вторая. Или третья? Сколько их было раньше? В генетической памяти разумного существа есть все, чем снабдила его эволюция за триллионы лет в другой, возможно, уже погибшей вселенной.

Понимаете, что я хочу сказать? Человек — вы, Сара, и вы, мистер Бакли, и я, и премьер-министр, и президент, и голодный чернокожий мальчик в Сомали, — все мы и каждый из нас можем, в принципе, делать такое, о чем сами не подозреваем. Плотность темной энергии чрезвычайно мала, с обычным веществом темная энергия взаимодействует очень слабо, все так. Но для нас с вами это привычная энергия, мы много миллиардов лет назад умели пользоваться ею по своему желанию и разумению. Это умение записано в наших генах — может, в тех участках, которые биологи называют пустыми, запасными, не работающими. Я не биолог, я физик и на этот вопрос ответить не могу. Я даже не могу, скорее всего, правильно его поставить, чтобы профессиональные генетики меня не высмеяли. Но я знаю квантовую физику и космологию. Знаю, что наш мир — Вселенная-фермион и что существует абсолютный антропный принцип. Знаю, что природа не допустит гибели человечества, какие бы напасти случая или нашей собственной глупости не обрушились на людей, мы не погибнем, потому что нам нужно еще освоить Вселенную, а потом… опять переселиться, когда придет срок.

Поймите, Сара, поймите, мистер Бакли: мы — потомки цивилизации, которая овладела энергией всей своей Вселенной. В нас это заложено изначально. Но для того чтобы пользоваться, нужно знать, что это в нас заложено. Чувствовать. Верить. Можно даже не понимать — просто чувствовать и верить.

Да, так я о Хэмлине. Кому в те годы могло прийти в голову сопоставить работу Цвикки о скрытой массе с открытием элементарных частиц-фермионов? Хэмлин ощутил эту связь. Он понял, на что способен. Об этом третья его статья, неопубликованная. Эту рукопись, по-моему, никто вообще не читал, после того как она оказалась в архиве библиотеки. Видимо, ее нашли среди прочих бумаг Хэмлина в обсерватории, когда он умер.

Очень странный текст. Хэмлин пишет о науке и вере. Наука — это доказательства, опыт, логика, верно? В отличие от религии, требующей только веры. Если человек верит в Бога, то Бог для него существует, и никто не сможет доказать ему обратное.

Но разве не так и в науке? Ученый догадывается, что есть некий закон природы. Он убеждает себя, что такой закон существует. И только потом находит доказательства, проводит эксперимент — поступает рационально, как того требует научная методология. Но сначала просто верит. Убеждает себя — это так.

Третья статья Хэмлина — о вере. Не христианской или иудейской — о вере в знание. Странное сочетание слов, я тоже сначала поразился. Вот что писал Хэмлин, я цитирую, конечно, по памяти, но смысл такой: «Проблема религий в том, что люди верят в то, чего, возможно, не существует. Проблема науки в том, что ученый не верит в то, что существует реально. Вера не противопоставляется знанию, истинная вера следует за знанием, как тень. Вера в Бога-творца, как вера в Воскресение Господне, или Вознесение, или чудо пяти хлебов, скорее всего, не соотносятся с физической реальностью. Догматы церкви способствуют воспитанию морали, но не приближают к осознанию физической реальности. Верить, истово верить нужно в то, что действительно существует в природе. Такая вера, только такая, способна творить чудеса. Эволюционный путь разума — от мистики к науке и выше — к новой мистике, мистике науки, ведущей к научной магии».

Этот текст, мне кажется, связан с событиями страшного октября. Почему Хэмлин писал о науке и научной «магии»? Почему именно тогда? Почему после того, как опубликовал работы о мирах-фермионах и о невидимой энергии мироздания?

Что я хочу сказать… Страшная штука — ревность. О мироздании думаешь, решаешь уравнения, создаешь модели, проводишь наблюдения. А если ревность? Или ненависть? Мыслей нет, только чувства, ощущения… Хэмлин был влюблен. И соперников у него оказалось достаточно. Когда был убит Коффер, разве Хэмлин не попал в число подозреваемых?

Я не знаю, как он проник в запертый дом. Но он понял — это написано в его статьях, — что Вселенная заполнена энергией, которой человек умеет управлять, но сам в это не верит, поскольку не знает, что такое возможно. Хэмлин поверил. Ощутил и понял: может! Или понял не сразу, а когда до него дошло, покончил с собой?

Хорошо бы прочитать дело — те бумаги, что вам, Сара, не удалось получить в Скотланд-Ярде. Может, вы сможете, мистер Бакли? Нет? Не тот уровень? Что ж… Остается положиться на собственные возможности. На интуицию…

* * *

— Ну и ну! — воскликнул Бакли. — В жизни не слышал ничего более странного! Вселенная… как вы сказали? Фермион? Гм… И еще темная энергия в придачу. Не думаю, что когда-нибудь в истории криминалистики кто-то предлагал более фантастическую версию для объяснения бытовых преступлений.

— Тайлер, — начала Сара, — пожалуйста…

— Позволь мне, дорогая, — слишком грубо, по мнению Алкина, прервал девушку главный констебль. — Согласись, я выслушал внимательно, я даже ни разу не вставил ни слова, хотя понял далеко не все, что говорил мистер Алкин.

— Тайлер!

— Послушай, дорогая! Представляешь, прихожу я в архив Ярда и говорю полковнику Доновану: «Сэр, у вас документы об убийстве, совершенном в приступе ревности человеком из вселенной-фермиона… Орудие убийства? Темная, понимаете, энергия. Темная энергия убивает, а светлая…» Светлой нет, только темная? Как же так? Неужели миром правит дьявол, темные силы торжествуют, а светлые не могут им ничего противопоставить? В Голливуде такой сценарий не пройдет, нет…

Не нужно было приезжать. Он увидел документ — и что? Он увидел Сару — и чему это помогло? Он познакомился с главным констеблем и теперь знает, что это тупой, ничего не понявший козел…

— Ваши объяснения — чепуха, — между тем говорил Бакли. — Наука забралась так глубоко в недра материи, что утратила всякую связь с реальностью. Никто уже физику не понимает. Что это такое: фермионы, браны, бозоны, глюоны… что еще? И чем глубже вы влезаете, тем больше в ваших теориях мистики, это верно. Уже и до веры добрались. Вера в закон природы, а? Но если вас интересует это дело… Вчера, когда Сара ездила в Кембридж, я тоже кое-что выяснил. Насчет мотива вы не ошиблись. Ревность! Дженнифер Поллард. Уроженка Бакдена, кстати, в отличие от всех нас. Я хочу сказать: ее тут знали с детства, а Хэмлин — чужак, так что шансы у него были ничтожны. Я расспросил кое-кого из местных и вот что узнал: она вышла замуж за Финчли. Молодой парень, тоже уроженец Бакдена, служил клерком в банке Барклаус, у них было тогда отделение в Грэфхеме, а сейчас и в Бакдене открыли офис. Вышла замуж, и они с мужем отсюда уехали. Незадолго до войны, а точно никто не помнит.

— Если они регистрировались здесь, — оживилась Сара, — то в мэрии может быть запись. Я найду, это мой архив!

— Я о том и говорю, — кивнул главный констебль. — Вряд ли эта информация поможет: семьдесят лет прошло, миссис Финчли, если она еще жива, древняя старуха.

— Она могла что-то рассказать детям, — Сара поднялась. — Я, пожалуй, прямо сейчас этим займусь.

— И мне пора на работу, — Бакли тоже поднялся, демонстративно не обращая внимания на Алкина. Положил на стол купюру, придавив ее блюдцем.

— Алекс, — Сара обернулась к Алкину. — Пойдете со мной или подождете здесь? Надеюсь, это не займет много времени.

— Я с вами, — поспешно отозвался Алкин к неудовольствию Бакли.

* * *

Документа о регистрации брака Дженнифер Поллард и некоего Финчли в архиве мэрии не оказалось. Чтобы выяснить это, понадобилось немного времени — нужный том регистрационной книги нашли за несколько минут.

— Ничего нет, — огорчилась Сара. — Надо бы посмотреть церковные записи. У нас одна церковь, методистская, на Крэш-стрит. Это минут пять пешком. Хотите пойти?

Алкин согласился бы пойти до самого Кембриджа.

Церковь оказалась в точности такой, как представлял Алкин: высокое и длинное сооружение из красного кирпича с узкими витражными окнами и колокольней, больше похожей на пожарную каланчу. Внутри было сумрачно, окна скорее поглощали свет, чем пропускали его. Горела единственная лампа сбоку от алтаря, над низкой приоткрытой дверью, куда Сара вошла, поманив Алкина за собой.

Встретил их преподобный Алан, средних лет, поджарый, с цепким взглядом. Говорила Сара. Она не стала распространяться об истинных причинах, сказала только: вот, мол, ученый из Кембриджа, интересуется кое-кем из жителей деревни. Была такая Дженнифер Поллард, которая вышла замуж…

— Пойдемте, — коротко сказал пастор, и они пошли за ним в церковный архив — комнатку без окон, где стоял тяжелый запах, но книги на удивление хорошо сохранились, без следов плесени, и содержались в образцовом порядке, так что нужный год нашелся без труда. Пастор провел пальцем по страницам с выцветшим текстом.

— Пожалуйста. Дженнифер Поллард и Даймон Финчли сочетались браком 18 декабря 1936 года.

— Спасибо, — сказала Сара, — вы нам очень помогли. Может, вы знаете, что стало с мистером и миссис Финчли?

— К сожалению… — пожал плечами пастор. — Пойдемте в мой кабинет, там вы спокойно сделаете выписки.

* * *

В офисе банка они пробыли недолго. Молодой помощник управляющего, которого Сара, похоже, хорошо знала, потому что назвала «милым Джеком», конечно, не мог помнить Финчли, но полез в ар-хивные файлы, и поисковая программа выдала нужную информацию.

— Даймон Финчли, — сказал «милый Джек», переводя далеко не равнодушный взгляд с экрана на Сару и игнорируя стоявшего рядом Алкина, — перевелся в наше отделение в Хавертхилле, и если вы хотите, Сара, я посмотрю в компьютере. У нас общая сеть, и я могу затребовать информацию.

— Конечно, милый Джек, — сказала Сара и коснулась ладонью его плеча, после чего пальцы молодого человека еще быстрее побежали по клавишам. Алкин не видел экрана, но, похоже, с получением информации проблем не возникло, «милый Джек» удовлетворенно кивал и наконец, с возгласом «Пожалуйста!», нажал клавишу ввода. Из принтера пополз лист с отпечатанным текстом.

— Милый Джек, — пробормотал Алкин, когда минуту спустя они с Сарой вышли на улицу.

Сара развернула сложенный вчетверо лист и прочитала:

«Даймон Финчли, год рождения 1913-й, работал с 1934 по 1969 годы в отделениях: Бакдена (1934–1939) и Хавертхилла (1939–1969). Женат (Дженнифер Финчли, в девичестве Поллард), сыновья Нельсон и Кристофер. Адрес… телефон…»

— О! — воскликнул Алкин. — Адрес и телефон! Лучше и быть не может!

— Да? — скептически отозвалась Сара. — Это адрес старого Финчли, который наверняка давно умер.

— Сара, вчера мы с вами даже этого не знали! Может, повезет и ответит кто-то из родственников.

— Давайте вернемся к тетушке Робертсон, — предложила Сара, — и все обсудим.

* * *

Заказали еще по чашке кофе, Алкин попросил круассаны для Сары, а себе — апельсинового сока.

Сара достала из сумочки телефон.

«Странно, что Бакли не звонит, — вспомнил о главном констебле Алкин. — Мог бы и поинтересоваться результатами наших изысканий».

— Это мистер Финчли? — спросила Сара. Что ей ответили, Алкин не слышал, он и слова Сары воспринимал не как текст, а как эмоцию, ощущение. Он впитывал ее голос, как ныряльщики вдыхают воздух, вынырнув на поверхность после погружения.

— Отлично! — сказала Сара, когда разговор закончился, а на столе появились чашки с кофе, круассаны и сок.

— Неужели Дженнифер жива?

— Нет, она умерла двадцать лет назад. Я разговаривала с сыном, Кристофером. Он живет с семьей в том же доме в Хавертхилле, работает в текстильной промышленности. Отца тоже нет в живых.

— Ну вот… — разочарованно протянул Алкин.

— Но Кристофер говорит, — продолжала Сара, — что у него сохранилась тетрадь. Что-то вроде дневника Дженнифер.

— Хавертхилл? — оживился Алкин. — Где это? Далеко?

— Не очень, миль двадцать от Кембриджа на юго-восток.

— Поедем?

— Я не смогу, — Сара покачала головой. — Взяла полдня на работе, к четырем должна вернуться.

— Жаль, — пробормотал Алкин. Настроение испортилось сразу и навсегда.

— Вы можете поехать сами, — извиняющимся тоном сказала Сара.

— До Хавертхилла от Кембриджа ехать примерно час на автобусе. Кажется, триста пятый номер… Вы мне оттуда позвоните? Не обижайтесь, пожалуйста, я действительно не могу.

«Тайлер не позволит», — подумал Алкин, но не стал говорить этого вслух.

— Обязательно, — сказал он. — Спасибо, Сара, вы мне очень помогли.

* * *

Алкин собрался позвонить Финчли в субботу во второй половине дня. Синхронистичность проявила себя в том, что, когда он положил перед собой листок с номером, записанным рукой Сары, телефон зазвонил сам, и на дисплее высветились цифры, которые Алкин знал уже наизусть и не ожидал когда-нибудь увидеть.

— Здравствуйте, Сара, — сказал он. — Я так рад услышать ваш голос!

— Я еще не сказала ни слова, — с легким смешком произнесла Сара. — Хочу спросить: вы ездили к Финчли?

— Собираюсь поехать завтра. В воскресенье Финчли, наверное, свободен.

— Хорошо, что вы еще не ездили! Завтра я смогу поехать с вами.

— О! — воскликнул Алкин и надолго замолчал.

— Алло, — сказала Сара, — вы меня слышите? Алекс!

— Да… А как же Бакли? Он тоже…

— Тайлер работает, — сухо сказала Сара. — Вы хотите, чтобы он поехал?

— О! Нет! — наверное, радость не нужно было выражать так бурно.

— Я еще не звонил Финчли, но уже приготовил речь.

— Сохраните ее для мемуаров, — рассмеялась Сара. — Алекс, я позвоню сейчас сама, договорюсь и перезвоню вам минут через десять.

Следующие десять минут Алкин разглядывал карту Восточной Англии.

— Я договорилась, — возбужденно сказала Сара. — Кристофер ждет нас завтра в одиннадцать. Я за вами заеду в девять.

— О! — сказал Алкин.

* * *

Дорогу он запомнил плохо. Рощицы, холмы, деревни. Декорации, на фоне которых Алкин видел профиль Сары, то ярко освещенный солнцем, то погружавшийся в тень. Сара рассказывала и спрашивала, он тоже что-то говорил и отвечал на вопросы, но это были слова, а слова сейчас казались ему неинтересными, он пытался ловить интонации, мысли… нет, ничего он уловить не мог на самом-то деле. Только поверхность разговора.

— В семье все решал отец, — рассказывала Сара, — а у меня с детства был отцовский характер, и я хотела решать сама. Отец постановил, что я буду врачом, а я собиралась стать программистом. Поступила по-своему, и отец со мной три года не разговаривал… А вы, Алекс? У вас есть братья или сестры? Родители живы? Как сейчас в России? Расскажите, я не очень понимаю то, что показывают по телевизору…

Алкин рассказывал. Он не подбирал слова, и речь его, наверное, казалась Саре бессвязной. Говорил вроде бы о себе, но почему-то получалось, что, в основном, о науке, об университете, о космосе — о самом для него важном в жизни. «Да, был женат, но это совсем неинтересная история, Сара. Хорошо, если хотите… Женился на третьем курсе, тогда казалось, что на всю жизнь: алые паруса и умрем в один день… Любовь умерла гораздо раньше — через год поняли, что не выносим друг друга. В общем, разошлись и во время лекций старались садиться подальше друг от друга. А после университета ни разу не виделись. И вообще — это неинтересная тема, Сара, давайте поговорим о другом…»

* * *

Кристофер Финчли, пятидесятилетний толстячок с прилизанными волосами, то ли седыми, то ли светлыми настолько, что казались почти белыми, все время перемещался — от стола к шкафу, от шкафа к окну, от окна к телевизору, на экране которого без звука бегали футболисты.

Дневник оказался тетрадью с коленкоровым переплетом. Желтая бумага, и, слава богу, четкий женский почерк, каждая буква выписана так, будто Дженнифер готовилась участвовать в конкурсе по каллиграфии.

Они сели на диван, прижавшись друг к другу коленями, и головы их тоже соприкасались. Из-за этого чтение сначала шло медленно, да и не было в дневнике ничего интересного. Дженнифер описывала едва ли не каждый день своей девичьей жизни: «Салли сказала, что…», «Джонни такой милый, пригласил меня в кино…», «Бедняга Тед. Знал бы он, как над ним подтрунивают, но он такой славный, ему ни до чего нет дела. Вчера он два часа выбирал конверты и марки».

— Тед — это Теодор? — спросил Алкин.

— Теодор, — кивнула Сара. — Хэмлина звали Теодором.

— А вот еще, — показал пальцем Алкин. Текст гласил: «Была с Тедом в кино, смотрели «Белого рыцаря». Он милый».

— Отношения развиваются, — пробормотал Алкин. — Интересно, о чем они говорили? В науке Дженнифер ничего не понимала, а о чем мог рассказывать Хэмлин, если не о физических теориях?

— Ну, знаете! — возмутилась Сара. — Сами вы, к примеру, только о науке способны говорить?

— Вот, — сказал Алкин, и Сара замолчала посреди фразы.

«Господи, какой ужас, — написала Дженнифер 6 октября 1936 года. — Бедный кэп умер. Мне так его жаль! Оуэн ничего не хочет говорить, а миссис Флетчер слышала, будто кэп умер не от приступа. Кому надо убивать кэпа? Такие злые люди, им лишь бы что-нибудь сочинить…

Миссис Флетчер права. Манса убили. Какой кошмар. Вечером отец не пустил меня в кино с Тедом. Сказал, что опасно — в деревне появился психически больной маньяк. Приехали люди из Лондона, а коронер отложил слушание. Весь вечер смотрела в окно. Скука смертная…»

— Скучно ей, понимаешь, — пробормотал Алкин и перевернул страницу.

«9 октября. Оуэн сказал, что ранили Сэма. Слава богу, он жив, лежит в больнице в Кембридже. Салли с ним. С божьей помощью, он выкарабкается…

11 октября. Приходил Тед, когда я была занята с миссис Бедфорд. Ей всегда нужно помогать надписывать конверты. К нему подошел Оуэн, что-то сказал, и они оба ушли. Вечером приходил Оуэн и о чем-то говорил с отцом. По-моему, Оуэн подозревает Теда. Вот глупость. Тед, конечно, с приветом, но он добрый и совсем не умеет драться. Я видела, как с ним обошелся Джек, он даже пальцем не пошевелил…

12 октября. На Джека тоже напали. Утром пришел Оуэн с неприятным мужчиной из Скотланд-Ярда. Спрашивали, встречалась ли я с Тедом, когда, что он говорил о кэпе, Сэме и Джеке. Глупые вопросы, я им так и сказала, особенно Оуэну. Он совсем свихнулся на ревности. Он до сих пор думает, что Тед сделал мне предложение. Пусть думает. Лишь бы он не сделал Теду какой-нибудь гадости. Я ему так и сказала: оставь Теда в покое, ничего у меня с ним нет. Он, кажется, не поверил. Ну и ладно, пусть думает что хочет.

13 октября. Кто-то напал на Мэтью-малыша. Приходил Оуэн, мрачный как туча, запретил мне выходить на работу. Я сказала, что меня уволят, а он закричал, чтобы я не возражала. Он первый раз на меня кричал, и я сказала, чтобы он уходил, не хочу его видеть. На работу не пошла, приходила Салли, разговаривали. Салли говорит, что ничего у Оуэна нет против Теда.

14 октября. Конечно, это глупости. Оуэн приходил мириться и рассказал. С кэпом действительно дело нечисто, а Сэм, Джек и Мэтью сами поранились. Он с каждым поговорил в больнице и точно знает, что маньяка в Бакдене нет. Оуэн напросился вечером в гости, отец пригласил его на ужин. Значит, будет разговор о свадьбе, а я не хочу. Оуэн милый, но я не собираюсь замуж за полицейского.

19 октября. Не писала несколько дней. Ужасно. Тед покончил с собой. Бедняга. Наверное, не выдержал. Не знаю, что бы сделала я, если бы все показывали на меня пальцем. Люди такие злые. Говорят ужасные веши. Бедный Тед. Я хотела пойти, но отец запретил. Салли ходила и говорит, что Тед не закололся, а повесился, это ей сказал инспектор из Скотланд-Ярда. Салли говорит, что у Теда не нашли даже второй пары обуви. Все, что у него было — это толстые тетради с какими-то научными рассуждениями, а больше ничего. Странный он человек, Тед…»

— Ей и в голову не пришло, что Хэмлин мог покончить с собой из-за нее! — возмущенно воскликнул Алкин.

— Алекс, — мягко сказала Сара, — вы не умеете читать по-женски. Она думала об этом, уверяю вас.

— Вы так считаете? — поразился Алкин.

— Уверена. Смотрите. Следующая дата — 26 ноября. «Приходил Даймон, пригласил в кино на «Дракулу». Я уже видела этот фильм, но сказала, что пойду с удовольствием. Почему Даймон раньше был таким равнодушным? В детстве мы…» И так далее. Тут воспоминания, как Даймон…

— Финчли, — вставил Алкин.

— Да-да, Финчли.

— Мой отец, — напомнил Кристофер, прислушивавшийся к разговору.

— Ваш отец, — кивнула Сара и перевернула несколько листов, бегло проглядывая текст. — Дальше ничего интересного.

— Как же — ничего! — оскорбился Кристофер, подошел и забрал у Сары тетрадь. — Вот, глядите: «Даймон сделал предложение, и я сказала, что мне надо подумать». Это история нашей семьи, именно тогда она зародилась.

— Это ваша история, — согласилась Сара. — А о Хэмлине больше ни слова. В те дни в Бакдене происходило множество событий: расследование, вердикт коронера…

— Кстати, — подхватил Алкин, — я подумал: где Хэмлина похоронили?

— Тело увезли в Лондон, а в архив Скотланд-Ярда меня не пустили, вы знаете. Так что мы не сможем положить цветы на могилу Хэмлина.

— Если она вообще существует, — пробормотал Алкин.

— Вы нашли то, что хотели? — поинтересовался Кристофер.

— Да, спасибо, — кивнула Сара. — Мы пойдем, пожалуй.

— Не останетесь на обед? — обрадованно спросил Кристофер.

— Нет, — поддержал Сару Алкин. — У нас еще много дел.

— Как знаете, — облегченно сказал мистер Финчли.

* * *

На обратном пути заехали в придорожный ресторанчик, где было уютно, играла тихая музыка и в дальнем углу пожилая пара мирно выясняла отношения. Алкин заказал Саре запеканку и сок, а себе — телячью отбивную.

— Запеканка, — пробормотал он так, чтобы быть услышанным, — разве это еда для молодой красивой женщины?

Сара улыбнулась и ответила невпопад:

— А ведь Дженнифер очень нравился Хэмлин. Она бы за него вышла, сделай он предложение.

— И Хэмлин — тоже ясно — ее любил.

— Это большой вопрос, — не согласилась Сара.

— Разве? Дженнифер пишет…

— Ей хотелось, чтобы так было. Представьте, Алекс, что вы любите женщину.

— Я?!

— Любите, — твердо сказала Сара, не обращая внимания на замешательство Алкина. — Любите и ревнуете. Станете вы методично расправляться с ее поклонниками? Чтобы все поняли: кто, почему… Влюбленный не поступил бы, как Хэмлин. Прежде всего, он бы признался Дженнифер. Хэмлин этого не сделал.

— Боялся, что она откажет.

— Не мог он этого бояться, если любил! Я не верю, что Хэмлин тихо страдал и исподтишка мстил соперникам. Так поступает мелкий, мстительный человек…

— Вы правы, Сара! — неожиданно для себя воскликнул Алкин. — Он ничего не сказал Дженнифер, иначе она написала бы об этом.

— О чем вы, Алекс? — нетерпеливо спросила Сара, не поняв сбивчивой речи Алкина.

— Хэмлину нравилась Дженнифер, но думал он о науке. Понимаете, Сара, в физике все решает опыт. Никакая теория, самая гениальная и непротиворечивая, не может считаться правильной, если она не проверена экспериментом. В жизни то же самое! Можно строить любые предположения, но пока не проведен решающий опыт…

— Хэмлин убил кэпа, чтобы доказать свою теорию?

— Наверное…

— Как?

— Это неважно, Сара. То есть, я хочу сказать, неважно: закрыт дом или двери распахнуты настежь. Темная энергия повсюду. Для человека, умеющего пользоваться этой энергией, расстояния и двери не имеют значения.

— Алекс, то, что вы говорите, не объяснение. Это мистика. Вы сами верите?

— Конечно! В том-то и дело. Вера в правильное… Как вам объяснить?… Темная энергия везде. В наших генах — они нам достались от предков из погибшей вселенной — записано умение пользоваться скрытой энергией. Но ген начинает работать, если на него поступает нужный сигнал. Сигнал понимания. Будто верный код, вскрывающий секретную программу. Если правильный сигнал от мозга получен, генетическая программа включается очень быстро. Может, за минуту, может, это занимает час. И человек, наверное, начинает ощущать свою способность…

— Что-то не то вы говорите, Алекс, — хмуро сказала Сара. — Я мало что в биологии понимаю, но каждому известно: генетически можно повлиять на следующее поколение.

— Нет! — воскликнул Алкин. — Я тоже так подумал сначала. Хэмлин писал: если правильно верить, то все получается. О генах он не знал ничего, и мне показалось, что его утверждение ошибочно. Стал копаться в Интернете — и, знаете, что выяснил? Существует эффект Болдуина — о влиянии поведения на генетическую информацию. А совсем недавно опубликована работа Робинсона: оказывается, ген очень быстро реагирует на меняющееся поведение. Буквально за считанные минуты.

— Верю я в Бога или в какую-то теорию — какая разница?

— Большая, — серьезно отозвался Алкин. — Это неверный код, понимаете? Вера не совпадает с объективной реальностью. И только когда вы прозреваете, когда начинаете понимать, что на самом деле представляет собой темная энергия… понимаете, кто вы и откуда взялась наша цивилизация… Тогда мозг кодирует верный сигнал, код вскрывает генетическую программу, включаются нужные комбинации генов — и человек начинает ощущать то, что прежде было для него скрыто.

— Вы хотите сказать, Алекс, — уточнила Сара, — что, если я верю в неправильную теорию темной энергии, то шкатулка не открывается, а если теория правильная и я в нее верю, как в Христа и Марию Магдалину…

— Да. Вы можете, как Хэмлин, убить человека, не выходя из собственной комнаты.

— Для этого нужно только пожелать? Как заклинание? Как волшебство?

— Пожелать, да. Прежде всего — понять, что это есть. Потом — пожелать. Заклинание? Нет, конечно. То есть ровно в той же степени, в какой выглядит заклинанием, когда спортсмен восклицает: «Хоп!» и после этого прыгает так далеко, как никто другой. Волшебство? Нет, конечно! То есть ровно в той же степени, в какой выглядит волшебством, когда гипнотизер заставляет незнакомого человека заснуть и во сне писать замечательные картины, хотя никогда прежде тот не держал в руках кисти. Все, конечно, гораздо сложнее — само по себе слово не способно и молекулу сдвинуть, но через длинную цепочку воздействий и взаимодействий… Понимаете? Нужно принять, что это в вас есть. Что темная энергия — такая же реальность и возможность, как реально и возможно поднять руку и взять эту чашку. Если вы этого не понимаете и не принимаете, ничего не происходит.

— Там химия, — пробормотала Сара. — Какие-то кислоты разрушаются, ферменты взаимодействуют…

— Конечно! Это — механизм. А я говорю о принципе. Темная энергия очень слабо взаимодействует с веществом. Но взаимодействует, иначе наша Вселенная давно перестала бы расширяться и сжалась в точку. А на Земле не возникло бы жизни. И нас с вами. Понимаете? Если бы не было темной энергии…

— Не то вы говорите, Алекс, — упрямо повторила Сара. — По-вашему получается, что Хэмлин пользовался темной энергией так же просто, как я поднимаю чашку.

— Конечно! В нас это есть. Нужно только понять, осознать, научиться…

— И вы хотите сказать, Алекс, что Хэмлин все понял, осознал и научился — как йог управляет своим телом — управлять реальностью?

— Каждый из нас, — с жаром воскликнул Алкин, — способен делать то же самое! Каждый, кто поймет, осознает и… да, научится. Как йог. Хэмлин поставил решающий эксперимент. Вы правы: он любил не Дженнифер, он любил физику.

— И себя в физике.

— Что? Да, наверное.

— Тогда он не покончил бы с собой, — покачала головой Сара. — Что-то здесь не вяжется.

Звякнул мобильник, тихая мелодия разлилась в воздухе, Сара достала из сумочки аппарат. «Бакли? Интересуется, отчего невеста так долго не дает о себе знать? Ревнует?»

— Нет, все нормально, — Сара скосила глаза на Алкина, и он демонстративно отвернулся.

— Да, нашли, — говорила Сара короткими предложениями, будто хотела быстрее закончить разговор. — Нет, ничего интересного. Едем назад. Часа через два. Что?

Сара замолчала и долго слушала, Алкину показалось, что и он понимает отдельные слова. Нашел время признаваться в своих чувствах!

— Да, об этом мы не подумали. Спасибо, папа, я тебе позвоню, — сказала Сара, заканчивая разговор.

«Папа?»

— Звонил отец, — Сара спрятала телефон и отодвинула в сторону тарелку с остатками запеканки. — Я ему вчера рассказывала, и он заинтересовался. Папа — человек деятельный, а когда чем-то увлекается… Знаете, что он сделал?

— Нет, — пробормотал Алкин, чувствуя, как у него горят уши.

— Он позвонил Тайлеру и потребовал у него список с адресами всех пострадавших в тридцать шестом. Потом узнал телефоны в справочной. И позвонил каждому.

— Почему мы сами об этом не подумали? — воскликнул Алкин.

— Я была уверена, что эти люди давно умерли.

— А они…

— Мэт Гаррисон жив, представляете? Ему девяносто два года, и он сейчас в доме престарелых в Грэфхеме. Это папе сказала женщина, которая купила у Гаррисона дом в Бакдене. Она, кстати, иногда его навещает и говорит, что старик в ясном уме и твердой памяти.

— И ваш отец…

— Позвонил в Грэфхем, конечно! К телефону Гаррисона не позвали, он спал. Он почти все время спит… Папа очень собой горд: рад, что сумел мне помочь.

— Простите меня, — сказал Алкин.

— За что? — удивилась Сара.

— Я подумал… Неважно. Простите, и все.

Сара внимательно посмотрела Алкину в глаза. Он не знал, что она поняла, о чем подумала, но сказала коротко:

— Прощаю.

— Поедем в Грэфхем? — оживился Алкин. — Это мили три от Бакдена к западу?

— Да, нужно проехать поворот на Бакден, следующая развилка — на Грэфхем. Мы сможем там быть часам к семи.

— Нормальное время для свиданий, верно?

* * *

Ехали они не так быстро, как хотелось, во второй половине дня трафик на шоссе оказался очень плотным.

— Вряд ли успеем к семи, — огорченно сказала Сара, — а потом могут к Гаррисону не пустить.

Телефон в сумочке заиграл, и на этот раз у Алкина не было сомнений, что звонит Бакли.

— Алекс, ответьте, пожалуйста, — попросила Сара. — Скажите Тайлеру, что я веду машину и не могу говорить.

«Мечта жизни, — подумал Алкин. — Говорить с женихом девушки, которую… которая…»

— Сара ведет машину, — сказал он, услышав в трубке требовательный голос главного констебля. — К сожалению, она говорить не может…

— Мистер Алкин, — Бакли был раздосадован и не скрывал этого, — напомните Саре, что у нас билеты на семичасовой сеанс. Пусть едет к кинотеатру, там мы и поужинаем.

Он прервал разговор, не став слушать, что ответит Алкин.

— Что? — спросила Сара. — Тайлер недоволен?

— Он говорит, у вас в семь встреча.

— Господи! — воскликнула Сара. — Совсем вылетело из головы!

— Значит, — констатировал Алкин, отвернувшись к окну, — я выйду, когда будем проезжать Кембридж. На Ньюмаркет-роуд, если вам не трудно.

В дом престарелых он может съездить и сам, в конце концов. Не сегодня, конечно.

— Мы едем в Грэфхем, — голосом, лишенным эмоций, произнесла Сара. — Гаррисон — старый человек. Может, он ничего не помнит, но у меня почему-то ощущение, что мы непременно должны поговорить с ним сегодня.

— Странно, Сара, у меня такое же чувство, — тихо сказал Алкин.

Возникла развилка, большая часть машин свернула налево, в сторону Лондона, и шоссе оказалось почти пустым, впереди выползло из туч багровое закатное солнце и сразу скрылось в сером мороке, став похожим на бледную полную луну.

— Почти все едут в Лондон, а не на запад, — улыбнулась Сара. — Вы пока подумайте, что мы станем спрашивать у Гаррисона.

* * *

Тайлеру Сара позвонила, когда они подъехали к повороту на Бакден и остановились перед светофором. Алкин старательно делал вид, что ничего не слышит, и действительно не слышал.

Гаррисон смотрел в холле телевизор. Точнее, спал. Он сидел в инвалидной коляске — сморщенный, совершенно лысый, с большими оттопыренными ушами, похожий на летучую мышь. «Если его подвесить к потолку вниз головой, сходство будет полным», — подумал Алкин и устыдился своей мысли.

Слух у старика, однако, был хорошим. Пока Сара объясняла поднявшейся им навстречу сиделке цель визита, Гаррисон открыл глаза и повернул голову, подслеповато разглядывая вошедших.

— Пустите их, Анна, — неожиданно громким, хотя и хриплым голосом потребовал он. — Проходите, молодые люди, берите стулья. Анна, отодвиньте меня, пожалуйста, от этого чертова ящика: он вопит, как тысяча чертей, мы не сможем нормально разговаривать.

«Старик говорлив», — подумал Алкин и сам отвез коляску к дальней стене. Сара пододвинула стулья.

— Я вас не знаю, — заявил Гаррисон.

— Это мисс Сара Бокштейн, — представил Сару Алкин. — Она работает в мэрии Бакдена.

— А это, — сказала Сара, — мистер Алекс Алкин.

— Иностранец, — констатировал Гаррисон. — Сейчас в Англии полно иностранцев. Даже здесь работают филиппинки и один негр из Конго. Вы откуда приехали, молодой человек?

— Из России, — коротко отозвался Алкин.

— Ах! Это еще хуже. Знал я одного русского — отвратительные воспоминания.

Алкин и Сара переглянулись.

— Да, отвратительные, — продолжал Гаррисон, все больше возбуждаясь. Он начал размахивать руками и довольно сильно ткнул Ал-кина локтем в бок. — Простите, мистер, вы, конечно, не в ответе за своего соотечественника, хотя, надо отдать ему должное, он меня еще кое-чем наградил, ха-ха, сначала чуть не убил, правда, я ему этого никогда не прощу, даже на войне со мной такого не случалось, помню, зимой сорок пятого в Антверпене…

— О, Господи… — пробормотал Алкин, отодвинув стул на безопасное расстояние.

— Мистер Гаррисон, — начала Сара, — мы хотим спросить вас…

— Знаю я, о чем вы хотите спросить, — неожиданно спокойно, будто из него вышел весь заряд бодрости, сказал Гаррисон. — Только вспоминать мне об этом неприятно, понимаете?

— О чем? — осторожно спросил Алкин.

— Об этом, — сказал Гаррисон и принялся негнущимися пальцами расстегивать верхние пуговицы теплой рубашки. Пуговицы не поддавались, старик начал сердиться и оглядываться в поисках кого-то, кого не было в комнате.

— Сейчас, мистер Гаррисон, минуту, — к ним уже спешила маленькая смуглая женщина в униформе, филиппинка, иностранка, но старик с удовольствием позволил расстегнуть пуговицы и откинуть ворот так, что стал виден рубец чуть ниже левого соска.

— Вы об этом хотели узнать, верно? — сказал Гаррисон, почесав рубец пальцем.

— Как вы догадались? — спросил Алкин.

— Догадался? — презрительно проговорил старик. — Зачем мне догадываться? Я знаю.

— Вы говорите о Хэмлине?

— Это вы говорите о Хэмлине.

— Мы ни разу не произнесли это имя.

— Да? Значит, кто-то из вас о нем подумал. И не спорьте.

— Мы не спорим, — в голосе Алкина прозвучал тихий восторг.

Сара сказала непонимающе:

— Вы… умеете читать мысли?

— Ах, — Гаррисон сложил руки на тощей груди и закрыл глаза. — Какие мысли? Вы называете это мыслями? Вот у него были мысли, да. Только человек он был плохой. Плохой…

— Мистер Гаррисон, — тихо сказала Сара и дотронулась до его плеча. Старик вздрогнул, открыл глаза и сказал, будто и не прерывал начатого предложения:

— Плохой он был человек, вот что я вам скажу. Напрасно вы о нем спрашиваете. Из-за него вся моя жизнь… Эх…

— Вы его хорошо помните? — спросил Алкин.

Гаррисон почесал место, где под рубашкой находился шрам.

— Да, — сказал он коротко.

— Почему вы говорите, что он русский? — неожиданно вмешалась Сара.

— Потому что он и был русским, — Гаррисон сложил ладони на коленях, смотрел теперь на гостей вприщур, медленно переводя взгляд с Сары на Алкина и обратно, будто локатором контролировал окружающее пространство. — В Кембридж он приехал из Парижа, и потому многие думали, что он француз. На самом деле он был русский, настоящая его фамилия Харин. Он почему-то ее стеснялся и записал себя Хэмлином. Родители его сбежали от большевиков в восемнадцатом, он тогда был ребенком, чуть, говорит, не скончался от испанки. Жили в Париже, мать умерла, а отец все-таки дал сыну образование, и тот окончил Сорбонну.

— Вы умеете читать мысли? — Сара все время думала об этом: как мог Гаррисон знать о цели их визита, почему сразу вспомнил о Хэмлине и показал шрам?

— Не умею, — буркнул Гаррисон. — С чего вы взяли?

— Но вы…

— Есть вещи, которые просто знаешь, — старик пристально смотрел на Сару. — Минуту назад не знал, а сейчас знаешь. В Бакдене Харин поселился осенью тридцать пятого…

* * *

Он поселился у миссис Рэдшоу на Силвер-стрит. Из его окон виден был церковный погост — умиротворяющее зрелище. В деревне не знали, чем Хэмлин занимался: ученый, да, у нас уважали ученых, но никто ничего не понимал ни в какой науке. А еще не нравилось, что Хэмлин иностранец. Чужой вдвойне.

Весной, незадолго до Пасхи, он пришел к нам в контору, я работал у «Берримора и сына»; старый, правда, к тому времени уже умер, дело вел молодой, а я служил солиситором и надеялся когда-нибудь стать компаньоном. Хэмлин хотел заверить документ о рождении, в Париже у него умерла родственница, и ему могло что-то перепасть. Деньги, как он сказал, небольшие — откуда у русских эмигрантов большие деньги? Но в его положении…

Тогда я узнал, что настоящая его фамилия Харин, а имя Федор. Пока я заполнял документы, Хэмлин рассказал о том, что в Сорбонне изучал астрономию и физику. И еще он меня спросил, я даже удивился, подумал: эти иностранцы невоспитанны, никакого понятия о хороших манерах, я печать достал, а он вдруг: «Как вы относитесь к Дженнифер, что на почте работает? Вы ее любите или просто так?» Я чуть печать не уронил и ответил резко, хотя и был на службе: «Вам какое дело?» Грохнул печать и протянул готовые документы. Хэмлин взял бумаги, сунул в портфель и… Что было дальше, не помню. То вспоминается, будто он так и ушел молча. А то — будто он на меня посмотрел и сказал: «Мое это дело, конечно. И не советую вам к Дженни приставать».

Не советует, значит.

Летом мистер Берримор уехал на лечение во Францию, и я остался за старшего. С Дженни в те месяцы у меня все было хорошо, я был почти уверен, что она за меня выйдет, хотя знал, что и Хэмлин к ней подкатывался, и еще кое-кто в деревне…

Так получалось, что мы с Хэмлином довольно часто сталкивались на почте: он приходил получать свои научные журналы, которые из Америки выписывал. А я после работы Дженни у дверей сторожил, провожал домой, правда, она не всегда разрешала, и я ревновал, понимая, что этим вечером она с Джеком договорилась или с тем же Хэмлином.

Однажды — это уже осенью было — случился у меня с Хэмлином разговор. Он возвращался из Кембриджа, а я к Дженни шел. Поравнялись, и он мне говорит: «Сэр, не будет ли у вас пяти минут, чтобы меня выслушать? Я вас надолго не задержу». Когда вежливо просят, почему нет? «Сэр…» — говорит он, а я про себя думаю, что если он заведет речь о Дженни, я его все-таки побью. Но о Дженни в тот вечер не было ни слова. «Сэр, — сказал он, — я сейчас провожу очень важный для меня эксперимент в области физики, и мне нужна ваша помощь». Странно, да? Я так и ответил. А он: «Если вы не против, то прошу не удивляться ничему, что будет происходить. У вас профессиональная память, запоминайте, а потом сверим впечатления». Я говорю: «Хорошо, если только в этом моя помощь заключается, хотя и непонятно, какой эксперимент можно провести в нашей глуши». Он засмеялся и сказал: «Главное — вера и знание».

Эти два слова я запомнил точно: «вера и знание». Честно говоря, я был рад, что он о Дженни вроде и забыл, а в науке помочь — почему нет? Если бы знал, чем кончится…

Весь тот день был ужасный. Я вам не сказал: предыдущей ночью кто-то убил Манса Коффера. Я хотел поговорить с Дженни, но ее не выпустили из дома; я покрутился неподалеку и пошел к себе. Что-то было. Предчувствие? Не знаю. Пролежал без сна до утра, встал с тяжелой головой, собрался на работу… И все. Больше ничего не помню. Даже боли не было. Хотел сесть на велосипед и вдруг открыл глаза в больнице. Грудь болит, я решил, что это сердечный приступ, испугался, а тут подходит врач — оказывается, я в госпитале в Кембридже. Потом я опять потерял сознание, больно стало очень… На третий день пришел детектив. Спрашивал, записывал. А что я мог сказать? Никого не видел, ничего не слышал. Но я точно знал: это Хэмлин. Как он это сделал? Бог весть. Мстил за Дженни? Я был уверен: не в Дженни дело. То есть не только в ней. Он же меня предупреждал ничему не удивляться, и я согласился. Важный опыт, да. Если бы из-за Дженни… Ну, ударил бы, я бы ему тоже влепил. Парни у нас часто дрались из-за девушек — как везде. Но чтобы ножом… и никаких следов… Надо было, наверное, сказать детективу о нашем с Хэмлином разговоре. Не сказал. Получилось бы как навет. Все знали, что мы на ножах из-за Дженни…

Я был уверен, что, когда вернусь из больницы, Хэмлин придет объясниться. Про эксперимент свой рассказать. А если бы нож попал на полдюйма выше? Впрочем, Мансу и этого оказалось достаточно. Об остальных я тогда еще не знал — мне не говорили, чтобы не волновать. Что меня угнетало даже больше, чем рана: Дженни ни разу в больницу не приехала…

Домой меня отпустили в конце октября, и Хэмлин пришел в тот же вечер. Сел на стул у кровати, и произошел у нас разговор, передаю его дословно, потому что память у меня с того вечера, как говорят, фотографическая.

«Как вы себя чувствуете? — это он спрашивает. — Я уверен, все будет в порядке».

«Вашими молитвами, — говорю. И в лоб: — Эксперимент удался?»

Хэмлин на меня посмотрел, до того он глядел в пол, будто глаза боялся поднять, и взгляд у него был такой… не скажу «затравленный», но угасший, пустой, как бывает, когда человек решил, что все кончено.

«Да, — сказал он. — К сожалению».

«К сожалению?» — спросил я иронически, то есть я хотел, чтобы было иронически, но как получилось — не знаю.

«Да, — повторил он. — Потому что это невозможно контролировать. Я вам расскажу, это важно, вы можете хоть завтра донести в полицию, и там я все повторю, не беспокойтесь».

«Почему бы вам самому не пойти к Диккенсу?» — спрашиваю.

«Он не поверит. Никто не поверит. Слишком рано. И слишком поздно. Понимаете, Мэт, в чем дело. Доказать что-то в физике невозможно. На самом деле мы не доказываем, а убеждаем коллег в своей правоте, потому что физика не математика — тут нет аксиом. Решающий эксперимент в физике или решающее наблюдение в астрономии — это не доказательства на самом деле, а способ убеждения оппонента. Если убедил, значит, теория правильна. Понимаете?»

«Ну… — говорю. — В юриспруденции примерно так же. Обвинение убеждает присяжных в том, что улик достаточно, а защита — что улик мало или они не относятся к делу. И это называется доказательствами».

«Значит, вы меня поймете. Я знаю, что во всем мироздании нет больше разумных существ, кроме человека. И быть не может, потому что наша Вселенная — это элементарная частица материи, если смотреть снаружи. И возникла из элементарной частицы, как пишет месье Леметр. Частицы же бывают двух сортов. Не буду вас утомлять, да вы и не поймете, не хочу вас обидеть, просто вы не физик, меня и коллеги не поняли… В общем, Вселенная наша подобна частице Ферми — ничто в ней не повторяется дважды. Понимаете?»

Я собрался с мыслями, хотя это было трудно в моем положении, и сказал: «Нет. Как это — не повторяется? Вон за окном лес — не одно дерево, а сотни. Вон звезды: вы-то знаете, сколько их на небе, верно?»

«Я не о том, — говорит он с досадой. — Деревьев много. Людей тоже. Но разум один на всю Вселенную. Другого нет. И все звезды светят потому, что водород превращается в гелий, как недавно выяснил сэр Эддингтон. Это объекты одного типа. Других нет. Миллионы деревьев, миллиарды насекомых, триллионы бактерий — одна суть жизни. Белок. Другой жизни во всей Вселенной нет».

«Пусть, — говорю я. — Какая разница?»

И дотрагиваюсь до повязки на груди. Он понял, конечно.

«Вы правы, — говорит. — Никакой разницы. Когда-нибудь кто-то поймет, а пока — никакой разницы. Когда мне вернули из журнала главную статью… Я понял, что без эксперимента не обойтись. Но я не знал… Понимаете, я не имел ни малейшего представления о том, каким окажется результат. Я долго думал. Потом понял, что делаю только хуже, потому что эксперимент на самом деле уже начался. Когда я ощутил внутри себя, что я и кто, и кто все мы, и в какой Вселенной живем, тогда решающий опыт начался сам по себе, я ничего не мог уже поделать, оставалось только следить за собой и не предпринимать ничего такого, что могло бы…»

«Не понимаю! — сказал я едва ли не с отчаянием. — О чем вы говорите?»

«О том, что человек не появился бы, будь Вселенная устроена иначе! О том, что Вселенную и нас с вами заполняет энергия, но мы ее не ощущаем, как не ощущаем воздуха, которым дышим. Энергия заставляет Вселенную расширяться, физикам это известно уже полтора десятилетия. Господин Фридман в России решил уравнения тяготения и доказал, то есть попытался убедить коллег, что это так, но не убедил даже самого Эйнштейна… Это огромная энергия. Возможно, бесконечная. И мы из этого океана черпаем, не подозревая о том. Вы верите в Творца?» — неожиданно спросил он.

«Конечно», — мне показался подозрительным его вопрос. Я вспомнил, что Хэмлин русский, а у них, в России, принято сейчас не верить в Бога.

«Ну, тогда… — говорит. — Впрочем, неважно. Можете считать Богом энергетический океан. Мы так бы и остались амебами, если бы не энергия, которая толкает нас в будущее. Обычно ее не ощущаешь — как воздух. Но если понимаешь, что дышишь воздухом, что без воздуха умрешь… Тогда можно задержать дыхание или, наоборот — дышать быстрее. Так и здесь: когда понимаешь, что в тебе есть энергия, которая раздвигает мироздание, ощущаешь, что способен на небывалое… Будто черпаешь горстями воду из океана, но не можешь удержать: вода проливается, протекает между пальцев… Я не хотел убивать!» — Хэмлин воскликнул это так яростно, что я приподнялся на подушках, и в груди возникла острая боль.

Он не хотел убивать! Я понимал в тот момент, что он действительно не желал этого. Он и мне не хотел причинить зла, я это видел, в тот момент я не мог ошибиться, потому что странным образом чувствовал его мысли, его душу, он мог бы мне и не объяснять ничего больше… Не знаю, знакомо ли вам это ощущение, когда понимаешь другого без слов. Без слов даже лучше — они скрывают смысл, а я в тот момент ощутил, что знаю суть опыта, проведенного Хэмлином над собой… не над нами, упаси боже, хотя получилось не так, как он хотел…

«Я всего лишь впустил в себя больше воздуха, — сказал Хэмлин. — Я только позволил всепроникающей энергии проявиться. Для этого на самом деле нужно немногое. Убежденность, понимаете? Вера. И тогда начинает получаться… Но, как оказалось, не то, что ты сознательно хочешь, а то, о чем даже думать боишься. Что-то внутри нас сильнее рассудка. Я представлял, как на поле за церковью, на ничейной земле, где растут сорняки, к утру все будет прополото, растения из земли вырваны, — это каждый сможет увидеть, все будут знать, что никто не мог сделать эту работу за одну ночь. Это будет доказательством. Аргументом. Я думал об этом, глаза закрывались, и в какой-то момент передо мной возникло лицо Дженнифер. Сердце сжалось, тогда, видимо, и наступил момент… Думаешь мыслью, а делаешь чувством… Я вспомнил всех, кто пытался… Дженни отказала каждому, но они ведь хотели… Укол ревности. Острый укол — чуть ниже сердца, будто ножом резануло. Это было мгновенное ощущение. Я отогнал его, оно мешало, и образ Дженнифер я тоже отодвинул, нужно было думать о сорняках, об эксперименте, и я думал. Пока не заснул».

«Не случилось ничего с тем полем, — сказал я. — Оно и сейчас в сорняках».

«Да, — кивнул он. — Только на следующую ночь кэп Коффер умер от раны в груди, как раз в том месте».

«А потом я», — мой голос, похоже, дрогнул, и Хэмлин положил ладонь мне на грудь. Мне было неприятно прикосновение, но я не сбросил его руку.

«Потом вы, — согласился он. — А после — остальные. Сначала Джек Петерсон — он живет чуть дальше вас от моего дома. Последним стал Сэм Коллинз — его дом на противоположном краю Бакдена. Почему так? Не знаю. Это закономерность, которую нужно исследовать».

Он все-таки убрал руку и стиснул ладони так, что побелели костяшки пальцев.

«Исследовать, — пробормотал он и спросил неожиданно: — Вы мне верите? Я не спрашиваю: доказал ли я что-нибудь вам. Я спрашиваю: убедил ли? верите ли вы?»

Он говорил не как ученый. Физик бы так не сказал, наверное. Хэмлин спрашивал, будто священник, и я, не думая, ответил так, как отвечал нашему викарию, когда после исповеди он говорил: «Иди, сын мой, и не греши больше».

«Верю», — сказал я.

Хэмлин кивнул:

«Теперь и вы ощущаете этот океан. Будьте осторожны».

Я представил себе рану в груди Хэмлина и содрогнулся.

«Думать вы можете о чем угодно, — произнес он. — Даже о том, что я умер и вы сплясали на моих похоронах».

Поднялся и пошел к двери.

«Что вы собираетесь делать»? — спросил я. Почему-то я знал, что Хэмлин обречен. Он не доживет до завтрашнего дня. Так бывает: смотришь на стакан, в котором недавно было до краев чистой воды, и видишь вдруг, что он пуст.

У двери Хэмлин обернулся и сказал с невыразимой печалью: «Ничего. Нет сил».

И вышел.

А утром Хэмлина не стало.

* * *

— Золотой шар, — заворожено произнес Алкин. — Вот, значит, как.

— Что? — не понял Гаррисон, и Сара тоже спросила:

— О чем вы, Алекс?

Алкин покачал головой.

— Мистер Гаррисон, — произнес он осторожно, — мы слышали, что полиция не смогла установить, отчего умер Хэмлин.

Старик поднял седые кустистые брови.

— Ха, — хмыкнул он. — Не смогла! Сержант Арчи нашел Хэмлина мертвым и потом уверял, будто никакой раны в груди у мертвеца не было. Диккенс, главный констебль, осматривал тело час спустя и сказал, что Хэмлин умер от проникающего ранения в сердце. Они как-то чуть не подрались, Арчи и Оуэн, и долгое время не разговаривали друг с другом. Пожалуй, примиряло их то, что эксперт, приехавший из Лондона, обнаружил, что Хэмлина задушили. А еще говорили… но это, скорее всего, слухи… Мол, в Лондоне, когда телом Хэмлина занялся патологоанатом, выяснилось, что бедняга, оказывается, утонул: в легких нашли воду. Утонул, а? В доме, где даже ванной комнаты не было, только душевая!

— Значит, это правда, — пробормотал Алкин. — Не местная легенда?

— Может, легенда, — равнодушно сказал Гаррисон. — Сейчас уже и не скажешь. Сам я тела Хэмлина не видел. Правда… — он помолчал, бросил взгляд на стоявшую в дверях филиппинку, поморщился, коснулся ладонью того места на рубашке, под которым скрывался рубец: — Правда, никто так и не объяснил, как он сумел…

— Но вы Хэмлину поверили, — констатировал Алкин.

Гаррисон посмотрел ему в глаза:

— Да. Так, наверное, верили Иисусу. Он протягивал руку, говорил о любви к ближнему, и грубые люди, которым вера запрещала убивать, но не заставляла любить, верили…

— Вы думаете, что Иисус понимал, в какой Вселенной жил, и, как Хэмлин…

— Не знаю. Всю жизнь после тех дней, — тихо, ни к кому не обращаясь, произнес Гаррисон, — я старался… не делать резких движений. Не в том смысле, чтобы руками не махать… Я так и не стал в фирме компаньоном и на фронте отсиделся в штабе, мне все время казалось, что смерть вокруг — порождение чего-то в моей душе. Думаю, я ошибался, но не мог чувствовать иначе. После войны вернулся на старое место и заполнял бумаги, пока не вышел на пенсию.

— Дженнифер?… — начала Сара.

— Я не видел Дженни с той ночи. Она очень скоро выскочила замуж и уехала из Бакдена. Наверное, потому и выскочила, чтобы уехать.

— Она умерла двадцать лет назад, — сообщил Алкин.

— Да? А я, видите, живой. Знаете, сколько мне? Девяносто три. Я дал себе слово дожить до ста. И доживу, уверяю вас. Потому что…

— Потому что вы поверили Хэмлину, — кивнул Алкин.

— Да. И память моя с того вечера стала, как у нынешних компьютеров. Наверное, память как-то связана с энергией, что внутри.

— Память… — протянул Алкин. — Значит, вы помните, что произошло с другими? С Петерсоном и Коллинзом.

— Джек умер от рака в сорок девятом. Сэм погиб в сорок четвертом в Бельгии. А я живой и здоровый. Хорош, да?

Гаррисон трескуче рассмеялся.

— Господа, — вмешалась филиппинка, подойдя и решительно повернув кресло старика в сторону коридора, — мистеру Гаррисону пора принимать лекарства, строго по времени, прошу извинить.

— Вот так всегда, — буркнул старик. — Все по часам. Прощайте, господа.

Кресло покатилось по коридору, хриплый смех старика отражался от стен и стал похож на хохот статуи Командора, пришедшей, чтобы забрать в преисподнюю грешную душу Дон Жуана.

— Господи, — произнесла Сара, — какой страшный старик.

— Страшный? — удивился Алкин.

— Он совсем не умеет любить.

Они вышли в неожиданно промозглый, исчерканный косым дождем осенний вечер. Дневное тепло так резко сменилось похолоданием, что природа не успела приспособиться, и дождь казался не настоящим, а нарисованным на темном заднике, где проступали контуры деревьев, между которыми вспыхивал и исчезал свет автомобильных фар на линейке шоссе.

В машине было холодно, Сара включила двигатель и обогреватель, Алкин стянул с себя успевший стать влажным пиджак и провел ладонью по мокрым волосам.

— Сара, — сказал он, — у вас платье промокло…

— Через десять минут будем дома.

Она достала телефон.

— Тайлер звонил девять раз! Представляю, как он беспокоится.

Алкин отвернулся к окну. «Не надо, — думал он, — смог же Гаррисон заставить себя не делать резких движений. Правда, у него характер такой. А у меня? Могу я не думать о Бакли?»

— Алекс, — Сара коснулась его руки, — о чем вы задумались?

— Ни о чем, — ответил Алкин с излишней резкостью.

— Тайлер, конечно, злится, — продолжала Сара. — Так я отвезу вас в Кембридж?

— Ни в коем случае, — твердо сказал Алкин. — Видите остановку? Высадите меня там, я поеду на автобусе.

— Как хотите.

«Сказала она это с обидой или облегчением?»

* * *

Телефон заиграл Моцарта, когда Алкин стоял на кухне у бурчавшего себе что-то под нос чайника и дожидался, когда закипит вода для кофе. Дождя с утра не было, но серое небо висело так низко, что, казалось, кто-то прижимал сверху тучи к земле тяжелой ладонью. Еще немного — и небо обрушится, впитывая дома, деревья, машины, птиц, людей. Не ломая своей тяжестью, а именно впитывая, вбирая в себя, присваивая себе мысли, идеи, понятия…

Номер был незнакомым, Алкин почему-то надеялся, что позвонит Сара, он сам хотел ей звонить, но не сейчас, позже.

— Мистер Алкин? — сказал в трубке тягучий мужской голос. Бакли.

— Слушаю, — буркнул Алкин. Чайник закипел и выключился. Придерживая трубку у уха, Алкин положил в чашку две ложки кофе.

— У меня есть для вас информация, — произнес Бакли, не называя себя, — был, должно быть, уверен, что его голос нельзя не узнать. — Информация из Скотланд-Ярда, я подумал, что вам нужно это знать, поскольку вы интересуетесь делом Хэмлина. Я связался кое с кем по своим каналам. К вашему сведению: уголовные дела, заведенные осенью тридцать шестого года, в том числе и дело Хэмлина, были уничтожены в восемьдесят шестом, когда истек срок хранения, обычно равный пятидесяти годам. Судебных решений, связанных с именем Хэмлина, в архиве нет. Я хочу сказать, что у вас нет оснований в дальнейшем интересоваться…

Что-то он еще говорил, Алкин слышал, но не слушал. «Бакли специально добрался до архива. Он просто не хочет, чтобы у меня были основания для встреч с Сарой. И теперь у меня действительно нет для этого никаких оснований. Если она не позвонит сама…»

Кофе был горьким, Алкин пил мелкими глоточками, морщился, но так и не подумал, что забыл положить сахар.

В десять семинар в обсерватории. Мак-Рейли из Научного центра NASA в Гринбелте будет докладывать результаты наблюдений на спутнике WMAP. Неоднородности в распределении микроволнового фона. Важная и интересная тема. Вероятно, даже почти наверняка, приедет Хокинг. Можно будет задать вопросы.

А потом позвонить Саре.

Нет. В тридцать шестом Хэмлин поставил решающий эксперимент — на себе, как принято среди ученых. Прежде на себе ставили опыты врачи, биологи, психологи — те, кто имел дело с человеческим телом и сознанием. Физики экспериментировали с неживой природой. Но оказалось, что сознание и физический мир неразделимы. Выяснилось: чтобы понять, как устроена Вселенная, нужно экспериментировать над собой, над собственным сознанием.

Путь Хэмлина.

Понимал ли он, что его вера окажется сильнее самой мощной бомбы?

«Но какая это прекрасная физика!» — сказал Ферми, когда его обвинили в создании ужасного оружия.

Мысли Хэмлина были заняты Дженнифер. Сознание экспериментатора — это, по сути, физический прибор: он должен быть нейтральным к внешним обстоятельствам, только тогда результат опыта окажется чистым, только тогда опыт можно считать состоявшимся. Хэмлин об этом не подумал? Или не счел важным?

Неужели он хотел, чтобы Дженнифер…

А получилось…

И когда он это понял, то пришел к Гаррисону…

«Я не должен звонить Саре, — подумал Алкин, — и не должен отвечать, если позвонит она. Мэт Гаррисон поступил правильно, уразумев, какие энергии подвластны его сознанию, а еще больше — подсознательным импульсам. Он смирил свои желания, черпал понемногу из океана темной энергии и дожил до девяноста лет. А другие…»

До обсерватории Алкин решил пройтись пешком — минут двадцать неспешным шагом. Погода к прогулкам не располагала, и решение Алкин принял, подумав, что сырость и холод остудят его разгоряченное воображение.

Свернув с Мэдингли-роуд на обсерваторскую подъездную аллею, он пошел вдоль забора, машинально пересчитывая прутья высокой решетки, которую летом обвивал плющ, а сейчас казалось, что двор отделен от улицы колючей проволокой, о которой пел Галич в песне, въевшейся, когда он был на втором, кажется, курсе, в сознание настолько, что он не мог избавиться от нее целый месяц, все время бормотал под нос: «А продукция наша лучшая…»

Смутное беспокойство возникло, когда Алкин подошел к входу в административное здание. Сара.

Неужели он не может заставить себя не думать о ней?

Телефон почти неслышно заиграл неизменного Моцарта, и Алкин потянул аппарат из кармана, прикрывая его ладонями от мороси. Успел заметить на дисплее: «3 пропущенных звонка». А он и не слышал. Шел, задумавшись…

— Алекс!

«Сара. Это она звонила?»

— Да-да!

— Алекс, почему вы не отвечаете, я уже думала, что вы не хотите со мной разговаривать. Обиделись? Пожалуйста, не надо.

— Я совсем не…

Странный шум был в трубке. Пронзительные звуки и гул приближались и удалялись, взвыла и пропала вдали сирена — то ли полицейской, то ли «скорой». Что-то взревело чуть ли не над самым ухом, и только тогда он понял, что Сара звонит из машины.

— Алекс, я всю ночь думала об этом старике, Гаррисоне. И о Хэмлине. Алекс, мне кажется, я поняла, почему так получилось. То есть почему Хэмлин вроде бы умер от одного, а потом оказалось… Это не легенда.

— Я знаю, Сара, — сказал Алкин, крепко прижимая трубку к уху. Дождь припустил, и он спрятался под козырьком здания. — Я знаю. Так проявили себя квантовые эффекты. Принцип неопределенности. Потому что…

— …он просто хотел жить, не думал, что так все пойдет, этот его решающий эксперимент. Они совсем разные люди, я говорю о Хэмлине и Гаррисоне…

Она не слышала, что он сказал? Или не слушала?

— Мэт Гаррисон — прагматик, он взвешивает каждое свое слово и поступок…

— Сара!

— …и потому ему удалось прожить так долго. Он поверил, да, но пользовался энергией экономно и только по делу…

— Сара, вы меня слышите? Где вы сейчас? Куда едете?

— …а Хэмлин был романтиком, иначе ему эта идея не пришла бы в голову, он даже, наверное, был немного сумасшедшим, как все гении.

— Сара!

Что-то надвигалось, отделяя Алкина от Сары. Он слышал ее, он ее даже чувствовал, его руки лежали на рулевом колесе, дорога летела под колеса вместе с налипшими на асфальт светлыми полосками фар, стекло вдруг залилось невесть откуда взявшейся лавиной воды; здесь дождь уже несколько минут, а там, где Сара, только начался. Дорога сразу исчезла, машину повело, и Алкин не мог сказать, в какую сторону. Яркий свет ударил в глаза. Сара ничего больше не говорила, молчание стало таким жутким, что Алкин закричал и попытался… нет, он ничего не пытался сделать, мог лишь расширенными до размеров Вселенной глазами смотреть, нет, не смотреть, а чувствовать, воспринимать глубинными рецепторами, как Сара пытается удержать руль, визжит резина, что-то впереди высверкивает и гаснет, нога вжимается в педаль тормоза и машину заносит — нельзя тормозить, но Сара еще сильнее жмет на педаль. Стекло распахивается настежь — и в салон вливаются тонны воды с неба, Алкин захлебывается, тонет: что же это, в самом-то деле, как можно утонуть в дожде посреди шоссе в центре Англии?…

Господи, как больно. Боль втекает в горло, проливается в пищевод, прокалывает сердце…

Всё.

* * *

Он открыл глаза и понял, что лежит на высокой больничной кровати в палате, стены которой выкрашены в светло-зеленый цвет. В левую руку скорпионом впилась игла от капельницы, висевшей на высоком штативе, а правая рука свободна, и можно почесать ею слезящиеся глаза.

— Сара, — сказал он. То ли позвал, то ли спросил, то ли что-то констатировал в собственном, еще не окончательно проснувшемся сознании.

Знакомый голос повторил:

— Сара?

И добавил:

— С Сарой все в порядке. А почему вы спрашиваете?

Странный вопрос. Алкин повернул голову на голос и встретился взглядом с главным констеблем. Бакли сидел на высоком табурете, он был почему-то в гражданском — желал, должно быть, показать, что здесь не по долгу службы… тогда зачем? Меньше всего Алкину хотелось сейчас видеть именно Бакли, но, с другой стороны, кому же знать все детали, если не ему?

— Что вы здесь делаете? — спросил Алкин. Думал, будет тяжело произносить слова, но нет — он ощущал желание, возможность и даже необходимость говорить то, что думал, то, что хотел, то, что должен был. — Желаете получить мои показания об аварии?

— Слишком много говорите, мистер Алкин, — сухо произнес Бакли. — Вообще-то, Сара даже не ранена. Если не считать шокового состояния. Сейчас с ней психолог, они в соседней палате. А машина — в лепешку. Вы говорили с Сарой по телефону, когда произошла авария.

— Она…

— Я знаю, это она вам звонила. Что вы ей сказали?

— Я…

— Да, вы, — с неожиданной злостью произнес Бакли. Он взял себя в руки и повторил тихо: — Что-то вы Саре сказали такое, что вывело ее из равновесия. По сути, мистер Алкин, виновник аварии — вы.

«Он хочет навесить это на меня, — подумал Алкин. — Он прав: если бы я умел водить машину, аварии не случилось бы. Знал бы, что сделать, и сделал бы. А я не знал. Растерялся. Нажал на тормоз. Или Сара?»

В тот момент он не отличал себя от нее. Наверное, только помешал ей, и если бы не он… Но ведь все обошлось, Сара не ранена. Значит… А машина…

Мысли путались.

— Что со мной? — вырвалось у Алкина. — Где я?

— С вами — ничего особенного, — с легким презрением в голосе ответил Бакли. — Сердечный приступ. Вы в госпитале Королевского колледжа. Сейчас вас осмотрит врач и, скорее всего, отпустит на все четыре стороны. Не так уж вам плохо, как вы хотите показать, мистер Алкин.

— Я вовсе не хочу… — рассердился Алкин и сделал еще одну, такую же безуспешную, попытку спустить ноги с кровати.

— Лежите пока, — разрешил Бакли. — Только все-таки ответьте на вопрос: что вы сказали Саре? Из-за чего она так разволновалась, что не справилась с управлением?

Алкин закрыл глаза и отвернулся. Он слышал, как открылась и закрылась дверь, как чьи-то теплые руки — похоже, женские — взяли его запястье и нащупали пульс, потом что-то выдернули из ноги, была мгновенная боль, и еще кто-то положил ему на лоб ладонь и сказал низким голосом, который мог быть женским, а мог и мужским:

— Мистер Алкин, как вы себя чувствуете?

Он открыл глаза и понял, что только сейчас пришел в сознание по-настоящему, как это описывается в книгах: светлый потолок, рассеянный свет, склонившаяся над ним женщина в светло-зеленом халате, внимательный взгляд, живое участие…

— Спасибо, все в порядке. Что со мной было?

— Сильный сердечный приступ, — сообщила женщина. — Похоже, сейчас вам действительно лучше. Хороший пульс, неплохая кардиограмма. Вы много работали в последнее время?

— Не сказал бы… Можно мне встать?

— Полежите немного, — покачала головой женщина. — Скоро будет готов анализ крови.

— Сара, — сказал Алкин. — Сара Бокштейн. Что с ней? Мне нужно с ней поговорить.

— С мисс Бокштейн тоже все в порядке. Конечно, вы сможете поговорить. Чуть позже.

Алкин закрыл глаза. Подумал о том, что медицинская страховка, которую он купил год назад, может оказаться недостаточной, и что тогда? Его не выпустят из больницы, пока он не найдет денег? Или наоборот: быстрее от него избавятся, а потом навесят огромный долг, который он будет выплачивать лет десять?

Ах, да все равно, почему он думает об этом, а не…

Что все-таки произошло, когда они говорили о Хэмлине и Гаррисоне, когда сравнили этих двух людей и, похоже, поняли, почему Хэмлин умер, а Гаррисон все еще жив? И почему Хэмлин умирал четыре раза (может, и больше?), пока не умер окончательно.

Алкин попытался восстановить в памяти мгновение, когда за стеной дождя возник яркий свет фар, ослепивший… кого? Сару, конечно, но почему он ощутил этот взрыв света, почему инстинктивно сделал ногой движение, будто надавил на педаль тормоза? Так же, наверное, ощущал реальность и Хэмлин, увидев в приступе ревности сидевшего за столом Коффера. Когда он понял, что произошло? Уже после того, как инстинктивно вонзил кэпу в грудь несуществующий нож?

Резервы организма. Конечно. Выброс адреналина. Но это потом, это следствие, реакция на то, что уже произошло. На то, как проявила себя энергия, заполняющая космос.

Но сначала безумный, инстинктивный порыв — один убитый, трое раненых… машина летит в кювет, а Сара жива и даже не поцарапана… А потом реакция. Та же энергия, те же квантовые законы. Смерть.

Алкин попытался осторожно вытащить из локтевой вены иглу от капельницы. Не получилось. Тогда он встал. Идти было неудобно, но он пошел, придерживая стойку капельницы правой рукой. Прошел половину расстояния до двери, когда в палату вошли сначала женщина-врач, а следом Сара, которую поддерживал под руку Бакли, с порога бросивший на Алкина неодобрительный взгляд.

— Ну-ка, ложитесь, — потребовала врач, но он не лег, только сел на кровати.

Сара подошла, сбросив руку Бакли, дотронулась до его плеча и сказала:

— Все будет хорошо.

Алкин кивнул.

— Если бы не вы, — сказала Сара, — я бы сейчас была…

— Я не…

— У вас были такие сильные руки, — продолжала Сара. — Вы понесли меня, а машину невозможно было спасти, вы это поняли, да? И вынесли меня, я вдруг увидела звезды, хотя небо было в тучах и лил дождь, но я увидела звезды, и мне было хорошо, вы опустили меня на мокрый асфальт, но я ничего не чувствовала — ни дождя, нй ветра, ни того, что земля холодная. А потом вы ушли, и я поняла, что у вас не осталось энергии жить. Как у Хэмлина. Я очень испугалась. Кто-то подбежал, а я все время спрашивала: что с ним? он жив?

Ничего того, о чем говорила Сара, Алкин не помнил. Было другое: он пытался, хотел, но не сумел.

Чей-то телефон заголосил в тесном пространстве палаты, будто приговоренный к смерти, услышавший решение суда. Сара замолчала, звонок перерезал нить слов, она обернулась, почему-то все они — и врач — смотрели, как Бакли достал из кармана куртки коробочку, приложил к уху, послушал, коротко отвечая: «Да… Понятно… Вот как… Это зафиксировали?… Хорошо, я буду через полчаса».

Главный констебль, не глядя, сунул телефон в карман.

— Что-то случилось, Тайлер? — спросила Сара.

— Да, — вместо Бакли ответил Алкин. Он знал, что случилось. Другого варианта не было. Если он жив и Сара не пострадала, значит…

— Мэт Гаррисон, — объяснил Алкин. — Он умер. Да, мистер Бакли?

Главный констебль кивнул.

— И сколько раз?

— Три, — сказал Бакли, хмурясь.

— Как Хэмлин? Сердечный приступ, колотая рана, удушение?

— Да. Извини, Сара, мне срочно нужно идти. — Бакли демонстративно не замечал Алкина, хотя и ответил на его вопросы.

— Гаррисон умер? — Сара смотрела не на Бакли, а на Алкина, у него спрашивала, зная ответ. — Значит, это его руки…

Алкин кивнул.

— Один раз в жизни, — сказал он. — Только один раз он отступил от своего правила.

— Он хотел жить.

— Конечно. Как Хэмлин.

— Я позвоню, Сара, — сказал Бакли, отступая к двери. — Не уезжай без меня, я вернусь за тобой, как только освобожусь.

Он внимательно посмотрел на Алкина, хотел что-то сказать, но промолчал и вышел, кивком попрощавшись с врачом.

Сара села рядом с Алкиным на постель, он взял ее руки в свои, они смотрели друг другу в глаза, и женщина-врач, почувствовав, должно быть, себя лишней, сказала:

— Анализ крови будет готов через несколько минут, мистер Алкин. Прошу вас, оставайтесь здесь. И вы, мисс Бокштейн. Хорошо?

Не услышав ответа, она вышла и закрыла за собой дверь.

— Бедный старик, — сказал Алкин.

— Это были его руки, — прошептала Сара. — Такие сильные. Я думала…

— Вы думали, что это я, — с горечью произнес Алкин. — А я струсил, не сумел, вы теперь будете меня презирать, Сара.

Она молча погладила его руку.

— Решающий эксперимент, — сказала она.

— Что? Да, решающий. И вы убедились, что я вас не стою.

— Я не о том, — покачала головой Сара. — Вы убедились, что Хэмлин был прав?

— Не знаю. Вчера еще был убежден, а сейчас… Не знаю.

Странно. Не вчера даже, а несколько минут назад, до того как Бакли сообщил о смерти старика, Алкин точно знал, как устроена Вселенная, представлял, как взаимодействует с человеческим сознанием темная энергия, понимал каждый шаг, каждое движение души Хэмлина. А сейчас… Пустота. Даже Сара, сидевшая рядом и державшая его руки в своих, казалась ему чужой и далекой.

— Вы сможете прожить жизнь, как Мэт?

«Он сам задал себе вопрос или это спросила Сара?»

— Не смогу, — ответил он. Вслух? Всего лишь подумал. — Контролировать каждый поступок, чтобы темная энергия не поднялась волной, не разбила стекло, не хлынула в салон… Ничего не оставлять инстинктам…

— Он сумел.

Да. Что чувствовал этот старик, довольный своей долгой жизнью, готовый прожить еще лет тридцать или сто, понемногу черпая из бесконечно глубокого колодца? О чем он подумал, когда увидел мчавшиеся на него фары, ощутил падавшее на него небо, понял: сейчас или никогда.

Не было у него времени думать. Ни мгновения.

Значит, он всегда был таким, просто жизнь не давала ему возможности проявить себя, и он плыл по ее плавному течению, понимая, возможно, что когда-нибудь…

— Темная энергия, — сказала Сара. — Придумай другое название, хорошо? Что-нибудь светлое.

ПУБЛИЦИСТИКА

Генри Лайон ОЛДИ, Андрей ВАЛЕНТИНОВ КОНЕЦ — ДЕЛУ ВЕНЕЦ

Вы, конечно, заметили: писатели нередко на наших страницах выступают в роли публицистов и даже литературоведов (самый свежий пример — статья Я.Верова и И.Минакова в мартовском номере). Писательская публицистика — это попытка напрямую объясниться с читателем, высказать свою литературную позицию, объяснить то, чего не заметили критики. Надеемся, что эти статьи интересны не только читателям, но и молодым авторам фантастики: ведь это еще и своеобразный мастер-класс опытных литераторов.

Четвертые сутки пылает граница, Рассвет над Мордором и мрачен, и хмур, Раздайте секиры, поручик Эльфицын, Корнет Чародейкин, налейте здравур! Взлетает над троллем ручная граната, Хоронятся орки под каждым кустом… Поручик Эльфицын, а может, не надо? Зачем нам, поручик, шестнадцатый том?

Зачем нам все-таки нужен шестнадцатый том? Сейчас все чаще появляются рецензии, где обсуждается бесфинальность того или иного произведения. Форумы трещат по швам от криков: «Нет финала! Книга кончилась ничем!» Проблема стоит крайне остро. Книга, значит, хорошая, но закончилась не так, не туда и не в ту степь.

Итак, что такое финал художественной книги? Это кульминация плюс развязка. Давайте еще раз уточним: финал — это не только кульминация, высшее напряжение конфликта. И уж совсем не обязательно — заключительная драка главных героев. Это еще и развязка, из развития действия проистекающая. Вместе эти две части сюжета дают нам финал произведения.

Финал, как и Земля, стоит на трех китах. К нему мы движемся по первой дороге — это линия событийная, действенная. Цепь событий, каждое из которых завязано на конфликт произведения и меняет мотивации действующих лиц, приводит нас к финалу действия: происходило то-то и то-то, закончилось тем-то и тем-то. Это, как правило, понятно на любом уровне читательского восприятия.

Вторая дорога — идейная. Писатель хотел высказать какую-то важную мысль в художественной форме — в финале эта мысль находит свое максимальное выражение. Значит, идея состоялась. Это если, конечно, писатель действительно что-то хотел сказать, а не ваял шестнадцатый том «по многочисленным просьбам».

И наконец, третья линия — тематическая. У писателя был в наличии некий тематический материал: действие происходило там-то и тогда-то, с конкретными персонажами, вписанными в конкретный социум. Как говорят в театре, тема — это во многом предлагаемые обстоятельства. Когда тема раскрыта окончательно, мы приходим к финалу. Полным раскрытием темы является не подробный перечень всех реалий времени и места действия, а тот комплект, который необходим для понимания действия и восприятия идеи.

На этом треножнике стоит финал. Идея художественно сформулирована, конфликт раскрылся полностью в событийном ряду, тема реализована максимально. Занавес, свет в зале. Да, финал может стоять и на одной ноге, но это не слишком устойчивое положение. Структура финала зависит еще и от того, какой тип произведения мы рассматриваем. Здесь речь идет не о типологии в понимании литературоведения, а о типологии с точки зрения конструкции финалов.

У нас в наличии может быть отдельное законченное произведение (роман, рассказ, повесть), или цикл, сериал, либо так называемый «фельетонный роман». Для каждого из этих произведений характерны разные типы финалов.

Цикл — совокупность произведений, объединенных тематически (общие персонажи, время или место действия, материал повествования) и идейно (наличие сквозной идеи, связывающей цикл на более высоком, не сюжетном уровне). Каждое из этих произведений композиционно (сюжетно) завершено и может полноценно восприниматься читателем в отрыве от других частей цикла.

Сериал — совокупность произведений, объединенных тематически (общие персонажи, время или место действия, материал повествования) и идейно (наличие сквозной идеи, связывающей сериал на более высоком, не сюжетном уровне, единой для всего сериала). Каждое из этих произведений композиционно (сюжетно) не завершено и не может полноценно восприниматься читателем в отрыве от других частей сериала.

Роман (повесть, рассказ) — композиционно (сюжетно), идейно и тематически завершенное произведение, не нуждающееся в связях с иными произведениями.

Фельетонный роман внешне напоминает цикл или сериал. Он был создан во Франции в 30-40-х годах XIX века. Газета «Journal des Debats» придумала «в удовольствие публике и правительству» выпускать в виде прибавочного листа (feuille — отсюда слово «фельетон») приложение чисто литературного содержания. Авторы этих романов печатали их ежедневно по главе. Цель — поддерживать у читателя любопытство запутанными интригами, невероятными случайностями, эффектными столкновениями. На этом поприще выделялся Дюма-отец, печатавший одновременно в разных ежедневных изданиях «Графа Монте-Кристо». В Англии отличился Чарлз Диккенс. Тем не менее, когда читаешь такой роман подряд, целиком, понимаешь его отличие от цикла или сериала.

Авторы фельетонных романов заканчивали главы на самом интересном месте, делая микрокульминации. За это «потакание» читательскому интересу их зачисляли в «попсу». Особенно Диккенса. Его тиражам завидовали по-страшному! Он и в суд подавал — на «пиратов». И Пушкин жаловался Бенкендорфу на «пиратов». Популярность аукалась воровством…

У перечисленных выше типов — сериал, цикл, роман, фельетонный роман — свои конструкции финала. Финалы общие, финалы частей, серий, глав… Есть еще так называемые «промежуточные» финалы — издательские. «Война и мир» Толстого, «Властелин Колец» Толкина, «Сага о Форсайтах» Голсуорси велики по объему. Такие книги удобнее издавать в двух-трех томах. Издатель, договорившись с автором (или по собственному почину), обрывает роман на каком-то законченном эпизоде и публикует отдельным томом, исходя из маркетинговых целей.

Возьмем для примера «Гарри Поттера» Джоан Роулинг. Что это — роман? Цикл? Сериал? По идее, это единый «роман взросления» с общей композицией, которая отлично видна, если читать все подряд. Но у каждого тома есть свой отдельный финал — не издательский, а авторский. Каждая книга — сюжетно законченный эпизод из жизни героев. С некоторой натяжкой третий или четвертый том «Гарри Поттера» можно осваивать отдельно, не читая предыдущих и последующих книг. Здесь мы имеем признаки и цельного мета-романа, и сериала, и цикла — это «гибридная форма».

* * *

Проблема финала возникла довольно поздно. Долгие века существования мировой литературы подразумевалось, что автор, создавая некий мир, как и Творец наш, по образу и подобию, обязательно покажет начало этого мира, его жизнь и завершение. Если роман приключенческий — обычно любовно-приключенческий, — дело обязательно доводится до свадьбы и даже есть короткое изложение, что было потом. Главный объект литературы — человек. Чем заканчивается человеческая жизнь — известно. Поэтому делался намек: это случилось не скоро, а пока что «жили долго и счастливо». Даже небольшая новелла завершалась рассказом о том, что произошло с героем впоследствии. Создавался мир вне зависимости от размеров этого мира. Более того, читатель ждал еще и морали — зачем это все рассказывалось. Финал оформлялся по всем правилам. А в больших книгах ждали не просто финала, а развернутого нравоучения, желательно с отступлениями и пояснениями, как в романах эпохи барокко.

Кстати, роману эпохи барокко не повезло. Средневековые романы переиздаются, в них эстеты находят некий вкус. Романы же барокко, считай, пропали. А между тем каждый из них рассматривался как целый мир, который должен быть с человеком всю его жизнь. Следовательно, в романе должно быть все — энциклопедия, пояснения к каждому более или менее серьезному эпизоду, тщательно выписанные личности, развернутый рассказ о том, чем завершалась история, причем не только главная, но и история каждого персонажа… Ни один вопрос не должен остаться без ответа! Что случилось с персонажем Имярек? — см. приложение 15-а. Писатели считали своим долгом ответить на любые вопросы по создаваемому ими миру. Читатель же знал, что это правильно.

Когда возникли проблемы с финалом? Когда культура пошла в массы.

Больше стало грамотных, и появились технические возможности для издания литературы массовыми тиражами. Вот тогда и появился великий соблазн — фельетонный роман или его российский вариант: роман в брошюрах. Как только возникли дешевые типографии, как только петербургские дворники научились читать (они служили в полиции и volens nolens приходилось знать грамоту), вот тогда-то для них стали издавать свой вариант бульварного романа. Там уже требовалось иное. Прежде всего, сыщик Путилин не должен в конце каждой книги жениться (обычный финал), или умирать (а как же продолжение?!), или, допустим, попадать в тюрьму (а если попадать, то с явным намеком, что он оттуда выйдет). Финал искусственно превращали в «подвешенный». Из ясных коммерческих соображений: зачем же рассказывать, чем закончилась история, которую, в принципе, можно продолжить?!

Вот тогда-то финал и начали профанировать. Не в силу глубоких изысков и творческих мучений, а в силу чисто экономических расчетов — как это ни обидно звучит, но для определенного потребителя: горничных и дворников.

Возьмем пример из близкого искусства — кино. Кино-то выросло на литературных сюжетах. К сороковым годам прошлого века великая империя Голливуд опошлила все, что только можно. Все жанры, все сюжеты. Зритель прекрасно знал, чем дело кончится и что скажут герои в конце.

В какой-то момент от этого начало тошнить.

Сороковые годы стали толчком к возникновению принципиально новых взглядов на финал. Во время войны стали снимать откровенную патоку — из вполне понятных соображений. Беспроблемные фильмы, где все пляшут, а потом женятся. Изредка возникали картонные немцы, но в финале все равно — поцелуй. Тогда в Голливуде под войну как раз разрешили поцелуи.

Для приятственности еще и «включили цвет».

И вдруг пошла реакция. Кругом идут фильмы-конфетки с обязательным хеппи-эндом. А кое-где появились принципиально иные фильмы. Черно-белые, снятые про не очень-то удачливых людей. В кадре их били без стеснения, они много пили и курили, почти никогда не снимали шляпы. Им ничего не удавалось, успехи были временными, женщины — красивые и брутальные — предавали их регулярно, а они предавали женщин. Родился жанр нуар. Нуаром его назвали благородные французы. Интересная ситуация: по одну сторону кинобаррикад все поют и пляшут, а по другую — бродят мрачные, надежные, крепкие Хемфри Богарты, у которых ничего не получается, но в них есть изюминка.

И вот тут стал обязательным плохой финал. Оборванный финал, как случайной пулей обрывается наша жизнь, как обрывается история, которую вы не дослушали в поезде. В этом видели высший шик — новую форму! Историю обрывали, стилизуя «под жизнь».

Литература шла тем же путем, только медленнее. Коммерция требовала оборванного финала. А вдруг продолжение напишется? Оборванного финала требовала и имитация под жизнь. Мол, нечего патоку хлебать. Произведение кончалось на неопределенной ноте: дорога уходит вдаль, и зубы болят, и девушка меня бросила. Плохой финал стал хорошим тоном.

В кинематографе с этим позже стали бороться. В литературе — нет. Сейчас наша «бол-литра» шарахается от классических финалов, характерных для произведений XIX века, как от чумы.

К сожалению, сегодня финал воспринимается исключительно на событийном уровне. Цепь событий, последовательность действий и ее венец — финальное событие. Всё. Идейная и тематическая составляющие выпадают из восприятия. Читатель говорит: «А дальше?!» Ведь цепь событий можно продолжать до бесконечности. Какие-то герои живы остались? Значит, всегда есть место подвигу!

Восприятие ограничивается событийным планом, а значит, для понимания, что финал наступил, требуется занавес, как в театре. Герой умер или победил — занавес закрылся. Это сигнал залу, что можно аплодировать. Если занавеса на сцене нет, зрители не знают, нужно ли хлопать. Возникает вопрос: а что происходит-то? Ну, актеры замерли, ну, стоят, в кулисы не уходят.

Может, свет погасят, а?…

* * *

Давайте попробуем этот скользкий момент разобрать на материале двух романов. Мы сильно рискуем: в фэндоме не любят, чтобы писатель вслух анализировал собственные книги или книги друзей. Но нам терять нечего, репутация давно подмочена.

Итак, берем для анализа романы «Vita Nostra» за авторством дуэта Дяченко и наш совместный роман «Тирмен».

«Vita Nostra», мнения читателей:

«Концовка якобы открыта. Для меня же она закрыта — наглухо, бетонной стеной. На последних двух страницах оказался только скомканный финал:

1) я люблю маму;

2) мне не страшно (умирать, перевоплощаться, действовать)».

«Финал не понравился. Если бы финал поменять на нормальный, была бы Вещь».

«В финале нас ожидает на редкость скомканная и бессмысленная концовка».

«Конец абсолютно бессмысленный. Создается впечатление, что авторы просто уже не знали: что же писать дальше».

Мы были удивлены, когда вдруг выяснилось, что параллельно, не сговариваясь, Олди с Валентиновым и Дяченко написали романы, строящиеся на библейских ассоциациях. Хорошие, плохие ли — не об этом речь — романы о «втором пришествии». «Vita Nostra» в завязке — это Книга Иова! Главной героине на голову не пойми откуда начинают сыпаться беды. Наверху кто-то поспорил и принял решение провести эксперимент. А внизу ее рвет золотыми монетами, ей надо купаться голышом, и если она откажется, то умрет ее мама. Вот вам и овцы, и дети, и имущество — сиди, брат Иов, на гноище и молчи в тряпочку.

Сверху же вместо объяснений говорят: не ваше дело, сапиенсы.

Вся книга от начала до конца — это переход от Ветхого Завета к Новому. От «Я есть бог ревнивый» и «Вначале было Слово» — к «Бог есть любовь». И финал — «Мне не страшно». На идейном уровне финал блестящий — человек путем мучений, наград и наказаний, путем самопознания приходит к новому принципу мироздания. Вспомним Галича: «Не бойтесь хулы, не бойтесь хвалы, не бойтесь мора и глада…» Галич тоже внезапно пришел к «не бойтесь» — популярный кинодраматург, весь «в шоколаде», вдруг перестал бояться и променял судьбу успешного писателя на судьбу поэта-изгнанника.

На событийном уровне — да, Саша Самохина могла бы летать на помеле, жечь глаголом и еще восемь книг «приключаться». Но на ИДЕЙНОМ уровне действие выведено на финал железно! На тематическом, кстати, тоже.

Увы, финал «Vita Nostra» был воспринят по одной его составляющей — событийной. Иначе в нем нет ничего открытого и незавершенного. Он закрыт, закончен, сведен в иглу.

Теперь — «Тирмен», мнения читателей:

«Так все хорошо шло, и вдруг какие-то невнятные навороты в финале. Концовка и вовсе показалась смазанной и неубедительной».

«Конец поверг меня в недоумение. Застрелился Даниил или нет?»

«Смутил «приговор» мужа: «Читается очень хорошо, но финал никакой». Подтверждаю. Читается прекрасно. А финал… Холостой выстрел».

«Понять смысл книги я так и не сумел. Чем все закончилось?»

«Кажется, и язык неплохой, и сюжет присутствует, а до конца прочитаешь и понимаешь — обманули! Про что книга-то?»

И снова роман начинается библейскими аллюзиями. Два главных героя — два поколения. Старик с «говорящим» именем Петр (на идейном уровне это имя должно хоть что-нибудь подсказывать?) живет по Ветхому Завету. Сверху говорят «убей», и он убивает, не задумываясь. Он так поддерживает определенный — естественно, определенный не им! — МИРОПОРЯДОК. Авраама тоже не спрашивали: хочет ли он приносить сына в жертву? И Моисея не спрашивали, когда отправляли к фараону. Впрочем, Авраам хотя бы сопротивлялся, и Моисей поначалу возражал. А Петр не сопротивляется — очень «правильный», послушный высшей воле человек.

И в ученики к старику попадает будущий новый охранитель миропорядка — мальчишка с не менее «говорящим» именем Даниил. Пророк Даниил, львиный ров, служба при вавилонском дворе… Это ведь Даниил растолковал Валтасару, что значит сакраментальное «мене, мене, текел, упарсин».

Петр и Даниил! — но ряд ассоциаций выстраивается не на событийном уровне, а на идейном. И Даниил сначала живет по тому же Завету, что и Петр — предавая, стреляя, убивая без особых колебаний. Так надо, сапиенс! Но постепенно он начинает мучиться вопросами. Он спрашивает: а почему? а зачем? да как же так можно?

А можно ли?!

И в конце заявляет: Я НЕ БУДУ! Подносит пистолет к виску — к своему виску, вместо того чтобы стрелять в указанную свыше жертву, в учителя, списанного в утиль. Убивая себя, он стреляет в прежний миропорядок. «Смертию смерть поправ»: вот в книге появляется «мертвый тирмен», который, воскреснув, рушит прогнившее мироустройство.

После чего мертвые встают, и так далее.

С нашей точки зрения — может быть, наивной, — роман закончен. Расставлены все необходимые нам акценты. Допустим, они расставлены плохо, а мы — бездарные писатели. Но, как и в случае с «Vita Nostra»: на событийном уровне — принято, на тематическом — так-сяк, на идейном — почти никак. Событийный ряд, как братская могила, погребает все на свете. И все вопросы по финалу завязаны только на него: что герой сделал, что с ним произошло, куда он пойдет дальше?

Был в свое время революционный переход жанров от эпопеи к роману. Эпопея — это макрокосм. Она рассматривает жизнь в колоссальных масштабах. Затрагивает могучие исторические события, судьбы народов и империй, катаклизмы и катастрофы. Если есть там личностный герой, то он нужен для озвучивания великих идей и показа глобальных процессов. Роман — это уже микрокосм и макрокосм «в одном флаконе». Человек и общество, человек и стихия, человек и время. Или судьба. В романе появился герой с его бытом, мировоззрением и проблемами.

Роман — это во многом частная жизнь отдельных личностей.

Сейчас процесс дошел до логического конца. Герой вытеснил ВСЕ. Внимание сосредоточивается исключительно на герое — что с ним произошло, что он сделал. Выжил — не выжил, женился — не женился; сколько врагов убил. Это и есть наивысшее проявление событийного восприятия финала — зацикленность на том, что произошло с главным героем и его спутниками. Интерес к личности героя уничтожил все планы: идейный и тематический, интеллектуальный и эстетический, аллюзийный и культурный. Стиль не нужен, слог мешает — дайте героя!

* * *

Здесь хочется выделить еще одну тенденцию. В последнее время читатель перестал любить — да и просто принимать — хеппи-энды. Под хеппи-эндом понимают любой более или менее вменяемый финал, где не все умерли. Если полюбившийся герой остался жив и в чем-то счастлив (выполнил миссию) — десяток густонаселенных планет может катиться в ад. Финал объявляется счастливым.

И подвергается насмешкам.

Ладно, если выживший герой сидит по уши в дерьме и скоро помрет от проказы — такой финал автору еще могут простить. Но во всех остальных случаях… Реальные не хеппи-акценты попадают в «слепое пятно», пролетают мимо восприятия. Идет рефлекторный вал попыток найти в нем черную нотку. Поиск «чернухи» в раздражающем взгляд хеппи-энде — рефлекс, болезнь, спровоцированная современной культурой. Свинцовые мерзости жизни — вот это правда без «розовых очков», вот так все бывает на самом деле, это настоящая литература, а все остальное — ложь и сопли с сахаром.

Исключение составляют заведомо юмористические вещи. Юмористам это прощается.

Но здесь нет виновных. Писатель, читатель — не в них дело. Беда в другом: сейчас общий уровень культуры, нравственности и этики стремится даже не к нулю, а к отрицательным величинам. Причина — одичание общества. Слишком уж далеко зашла децивилизация. То, что люди раньше воспринимали как естественное, теперь оказывается выше их представлений о жизни.

Вернемся к фантастике. Традиции-то нету! Она прервалась, и давно. В свое время читателей сознательно отучили от нормальной литературной формы. Когда фантастику писали Куприн и Алексей Толстой, то все было в порядке и с финалом, и с остальным. Потом решением съезда Союза писателей фантастику перевели в разряд научно-популярной литературы. Тут художественность требовалась для оживляжа. И сколь ни сопротивлялись авторы, но их туда вгоняли кувалдой. Ты, братец, опиши чудо-аппарат, изобретенный профессором Петровым, покажи шпиона Штампса, который хочет этот аппарат украсть…

В итоге из фантастики исчез полноценный роман. Фантастику перевели в лучшем случае в жанр короткой повести, а по сути — в научно-популярный очерк, расцвеченный «литературкой».

С этим наследством мы въехали в шестидесятые годы. Многие ли тогда писали романы в научно-фантастическом ключе? Нет, царила в основном короткая повесть. А потом пришла и культивированная «чернуха» как признак хорошего тона.

С этим мы въехали в современность.

Романы сейчас читателем фантастики не воспринимаются. Роман — настоящий роман — сложное произведение. Для тех, кто привык к повести, роман несъедобен. Лучший, на наш взгляд, фантастический роман 90-х годов — «Эфиоп» Штерна. Где отзывы? Нет отзывов! Не видят, не читают, не могут осилить. И не переиздают толком. А «Эфиоп»-то построен строго по законам романа. Кульминация, эпилог. Развязываются буквально все узелки. Еще и поясняется вступлением — ну точно роман барочного типа!

Фантастика — великая вселенная. Солнце ее — конечно, читатель. Вокруг него вращаются планеты и кружится мировой эфир. Но обязанность писателя — держать планку. Писать, как в последний раз. Читатель должен видеть, что с ним не заигрывают — но ему и не лгут. Ему предлагают совершить совместное путешествие в интеллектуальный мир, которое имеет свое начало и свой финал.

Тогда к финалу мы придем вместе.

РЕЦЕНЗИИ

Дуглас Престон, Линкольн Чайлд Золотой город

Москва — СПб.: ЭКСМО — Домино, 2009. — 544 с. Пер. с англ. Е. Большелаповой. (Серия « Книга — загадка, книга-бестселлер» ). 10 000 экз.

«Географическая фантастика ближнего прицела», переживающая неожиданно бурное возрождение, в последнее время следует негласному канону, основы которого заложил еще В.А.Обручев в «Плутонии». Обязательно нужно рассказать об эпохальном географическом или археологическом открытии, заставившем героев отправиться навстречу опасностям. В рамках этого набора негласных правил написан и роман американских фантастов Д.Престона и Л.Чайлда, вышедший на языке оригинала еще в 1999 году.

Начинается «Золотой город», как и положено, с таинственного письма. Его получает главная героиня — молодой археолог Нора Келли — от своего отца, погибшего за пятнадцать лет до начала описываемых событий. Из послания следует, что батюшка доктора археологии почти случайно сделал одно из важнейших исторических открытий всех времен. Он сумел обнаружить легендарный город Квивиру — североамериканский аналог Эльдорадо, который безуспешно разыскивали искатели сокровищ, начиная со знаменитого конкистадора Франсиско де Коронадо. С трудом добившись от руководства Института археологии Санта-Фе разрешения на организацию экспедиции, Келли с коллегами отправляется в глубину ущелий гористого юга штата Юта. При этом они даже не подозревают, что за ними внимательно следят хранители тайны, скрытой в центре горного массива Кайпаровиц…

«Золотой город» не «отягощен» оригинальностью, однако у соавторов получилась книга, которая читается с интересом. Любопытна и познавательная информация, удачно поданная авторами в ходе изложения всевозможных сюжетных перипетий романа. Кстати, сведения о загадочном индейском племени анасази, с наследием которого сталкиваются герои повествования, вполне достоверны. Так что книга привлечет внимание и любителей НФ-приключений, и ценителей этнографической прозы.

Глеб Елисеев

Алан Мур, Дэйв Гиббонс Хранители

СПб.: Амфора, 2009. — 415 с. Пер. с англ. М. Юнгер, под ред. С. Бережного. (Серия « Графический роман»). 3000 экз.

Книга эта уникальна и поэтому имеет статус культовой. Это единственный комикс, который был удостоен премии «Хьюго»… в номинации «Роман»! В самом деле, язык не поворачивается назвать это сложное и многоплановое произведение комиксом. «Хранители», безусловно, роман, хоть и графический. В нем точные афористичные фразы соседствуют с выразительными рисунками. Но это не все — Алан Мур не только выжал из жанра комикса максимум выразительных средств, он буквально вывернул его традиции наизнанку.

В этой книге несколько переплетающихся между собой сюжетных линий, которые существуют в разных временных пластах, а также вспомогательных, выполняющих функции иллюстративного материала. Действие происходит в некоей альтернативной реальности, где традиционные для комикса герои в масках соседствуют с реальными президентами Трумэном, Никсоном и Кеннеди, где США победили во Вьетнамской войне, но стабильности в мире это не добавило.

Когда-то Америка содрогалась от уличного насилия, и группа «хороших парней» решила бороться с этим по методу Супермена и Бэтмена — надели маски, придумали звонкие прозвища: Роршах, Комедиант, Филин, Озимандия, Молох… К ним примкнул доктор Манхеттен — ученый, который после облучения радикально поменял свою природу, превратившись чуть ли не в полубога…

Однако ошибаются и боги, и герои. Времена менялись, менялись и они. Борьба за правое дело выродилась в террор и беспредел. Герои уже не разбирали, кто пред ними — зарвавшийся убийца или протестующий хиппи. Борцы со злом незаметно для самих себя превратились в его главный источник. Они были запрещены, но своей деятельности не оставили. Они по-прежнему пытаются изменить мир — помирить сверхдержавы. И по-прежнему делают это по-своему, по-суперменски… В целом, такое ощущение, будто Супермен задается вопросами Достоевского.

Андрей Щербак-Жуков

Наталья Резанова Шестое действие

Москва: ЭКСМО, 2009. — 512 с. (Серия «Б оевая магия» ). 5100 экз.

Новый роман Н.Резановой продолжает ее цикл, посвященный империи Эрд-и-Карниона. На этот раз действие разворачивается во времени и обстановке, приравненным ко второй половине XVII столетия в Западной Европе.

Женщина, способная подчинять себе животных и наводить морок, объединяется с мужчиной, у которого прекрасные способности частного сыщика, сверхчеловеческая реакция и еще некоторые мелочи, о которых заранее рассказывать не стоит, поскольку в книге они «сыграют» только под занавес. Вместе эти двое занимаются расследованием тайн и заговоров, совершая отмщение и добывая новые знания. Особой логики в их скитаниях нет: они подчиняются интуиции центрального персонажа, а «рассеянная информация», на основе которой эта самая интуиция срабатывает, чаще всего получает объяснение постфактум. Так что читателю придется смириться с тем, что он порой не будет понимать, по какой причине главные герои отправились туда, а потом переместились сюда… В этом можно найти своеобразное удовольствие, поскольку жесткая сюжетная конструкция в романе заменена стилистически точной, информационно насыщенной медитацией хорошо образованного гуманитария на тему «Век Просвещения». Читатели, интересующиеся историей и филологией, найдут бездну нюансов, несущих наслаждение понимающим эстетам. Получат приятные эмоции те, кто любит почитать о людях, которые по характеру своему вечные скитальцы, «не живут прошлым», не могут «сидеть сиднем». Эта книга о бесприютном странничестве, и стороннику традиционных ценностей, любящему крепкую семью, запах домашних пирогов и чувство надежности, обеспечен заряд отрицательных эмоций.

Очевидный недостаток у «Шестого действия» один: концовка, не вытекающая из всего предыдущего действия, искусственно соединенная с другими текстами карнионского цикла, да еще и поданная скомканно, торопливо.

Дмитрий Володихин

Анджей Сапковский Свет вечный

Москва: АСТ, 2009. — 637 с. Пер. с пол. В. Фляка. (Серия « Век Дракона» ). 20 000 экз.

Завершающая книга трилогии о Рейнмаре из Белявы «Свет вечный» мало чем отличается от своих предшественников. Кажется, талант Рейнмара попадать во всевозможные щекотливые ситуации со временем только возрастает. Возникает ощущение, что герою это просто нравится.

Поиски похищенной возлюбленной превращаются для юного мага в череду опаснейших авантюр. Рискованная игра, которую ведет молодой человек, напоминает танец меж двух огней. С одной стороны — утомленное завоеваниями, переживающее внутренний разлад гуситское воинство, с другой — демонический епископ Вроцлава и его чудовищное дитя Биркарт Греленорт. Преданный анафеме, утративший доверие прежних союзников Рейнмар оказывается в непростом положении. И все было бы совсем печально, если бы не верные друзья: неунывающий демерит Шарлей и загадочный гигант Самсон Медок. Все остальные персонажи, встречающиеся на пути влюбленного мага, готовы оказать поддержку лишь в обмен на ответные услуги.

Финальная книга не только ставит точку в приключениях героя, но и завершает значимый для Европы исторический период. Истощенные непрерывной войной христианские государства вступают в шестнадцатый век преображенными. Постоянные отсылки к библейскому концу света, Дню Гнева, призваны подчеркнуть необратимость и радикальную окраску этих изменений.

Сапковский с большим вниманием относится к антуражу. Многочисленные отступления, призванные полнее обрисовать политические и социальные реалии выбранного для повествования отрезка истории, выглядят ярче и вещественнее основной сюжетной линии, грешащей некоторой схематичностью. Означает ли это, что скоро мир утратит Сапковского-фантаста и приобретет Сапковского-историка? Время покажет. Ясно одно: трилогия о Рейнмаре из Белявы вольно или невольно вытеснена автором за рамки жанра.

Николай Калиниченко

Олег Кудрин Код от Венички

Москва: Астрель — Олимп, 2009. — 384 с. 4000 экз.

Эту книгу можно определить как филологическо-конспирологический триллер… Яркий пример «постмодернизма с человеческим лицом». И читать интересно, и все построено на тонкой литературной игре. Впрочем, ничего иного и не ждали от автора, уже первой своей книгой — «Фандурин-917» — заявившего о себе как о лихом пересмешнике и тонком стилисте.

Вот и здесь главным героем, по большому счету, является сама литературная материя, которую автор довольно смело кроит. Впрочем, и настоящих героев — ярких, колоритных — в романе хватает. Это и Иван Иванович Иванов — мужчина, с детских лет боявшийся смерти. И Ирочка Блавацкая — стремящаяся в Москву младшая из трех сестер. И Андрей Андреевич Андрейчик — по виду полный бомж, а по сути маг невероятной силы…

Из тех аллюзий, что лежат на поверхности, — Чехов, Лукьяненко, Браун и Ерофеев. Довольно ядреный коктейль! Причем автор никого не обижает, не высмеивает, со всеми бережен. Так, например, главы романа называются «Дневной дозор, или Дядя Ваня Иванов», «Ночной дозор, или Чайка», «Сумеречный дозор, или Вишневый сад», «Последний дозор, или Три сестры»…

Этот самый Ваня Иванов, утративший связь с реальностью, оказывается вовлеченным в тянущееся испокон веков противоборство двух магических сил, двух непримиримых кланов. Это АПХи и абсты — первые не прочь выпить спиртного, вторые ни капли не пьют. Суть этого конфликта зашифрована в сакральном произведении — поэме Венички Ерофеева. По ходу дела Иванов выясняет, что этот замечательный писатель не только закрутил загадок не меньше, чем да Винчи, но еще и является Новым Мессией, в то время как Чехов — его Предтеча.

Начитанному человеку книга способна доставить массу удовольствия: загадка раскрывается за загадкой, известные литературные произведения предстают с самой неожиданной стороны.

Андрей Щербак-Жуков

Хирургическое вмешательство: Сборник

Москва: ИД «Север», 2009. — 384 с. 3000 экз.

В сборник вошли рассказы, номинированные на литературную премию «Дебют», и роман-финалист премии в номинации «Фантастика» за 2007 год, который и дал название всей подборке.

Рассказы Тимофея Скоренко и Алексея Соколова вполне соответствуют манере современных молодых авторов и являют собой прозу, ставящую во главу угла эмоциональные переживания своих персонажей: от ностальгически сентиментальных, как у Соколова в «Последнем слове», до вызывающе брутальных, как в рассказе Скоренко «Реванш».

Но больший интерес вызывает центральное произведение — роман Ольги Онойко «Хирургическое вмешательство». Дебютировав несколько лет назад романом «Доминирующая раса», изданным под мужским псевдонимом Олег Серегин, автор сделал несколько больших шагов по дороге писательского мастерства. Мир, описанный в романе, весьма причудлив. Шаманы общаются с Мать-Землей и Неботцом и имеют персональных кураторов в Министерстве тонких энергий, в Институте тонкого тела готовят дипломированных кармахирургов, а государственная компания Ростэнергопром получает экологически чистую энергию из реакции распада души. Впрочем, автор быстро сворачивает на магистраль приключений, в коих участвуют шаман Ксе, новое воплощение бога войны и аспирант демонического профессора Лаунхоффера.

И не беда, что описания шаманских практик и прочих астральных сущностей эклектично смешаны автором в кучу в духе нью-эйдж. Главное, что сюжет держит внимание, слог неплох, а персонажи объемны. Несмотря на многочисленные оммажи в сторону Стругацких, роман вызывает и другие ассоциации — с произведениями Сергея Лукьяненко. Среди «нулевого» поколения Ольга — одна из тех, кто достоин пристального внимания. Не зря на прошедшем в этом году «Евроконе» она была названа в числе лучших молодых авторов.

Сергей Шикарев

КРУПНЫЙ ПЛАН

Хвост виляет собакой Марина и Сергей Дяченко. Цифровой, или Brevis est. ЭКСМО

Казалось бы, латинская часть названия новой книги супругов Дяченко недвусмысленно намекает: это прямое продолжение нашумевшего романа «Vita nostra». Ведь большинство бывших студентов помнят эту гаудеамосовскую строчку целиком: «Vita nostra brevis est, brevi finietur…» На самом деле все не совсем так. Даже самый въедливый читатель не найдет в этих двух романах сюжетных, «персонажных» и ситуативных пересечений и отсылок. Но что-то общее несомненно присутствует. Оба романа о взрослении, о воспитании личности. Об обретении высших знаний и умений, на грани всемогущества, и о цене такого обретения. Но на этом сходство кончается.

Сейчас только самый ленивый и неповоротливый фантаст не пишет о виртуальной реальности. В большинстве таких «виртуалок» главный герой — молодой человек, неприметный в реальной жизни, но зато король в сетевой. Вполне возможно, что супруги Дяченко сознательно пошли на использование подобного сюжета. Чтобы еще больше подчеркнуть обыденность завязки — и посильнее возбудить читателя нарастающим потоком событий.

Четырнадцатилетний Арсен Снегов, на первый взгляд, вполне обычный подросток. Однако перед нами гений онлайн-игр! Он блестяще разбирается в тактике, стратегии, политике, интригах, психологии многочисленных противников и союзников. В одной из игр он дошел до самых высот, заняв пост Министра, и пытается захватить власть в некоем виртуальном королевстве.

Но тут впервые в его жизни суровая реальность вмешивается в компьютерную жизнь. Оказалось, что в игру «Королевский бал» играют весьма серьезные люди и даже целые конторы, которые ради власти в «виртуале» готовы на многое «в реале». И вот как спасение от неприятностей подростку является некий Максим, чьи возможности кажутся почти безграничными, и предлагает Арсену работу: заниматься тем, чем подросток любит больше всего — играть. После жесткого отборочного конкурса, конечно. Поначалу игры вполне обычные — нечто вроде реалити-шоу в Сети, однако вскоре они все более «обретают плоть и кровь». Арсен потихоньку начинает управлять не только электронным социумом, но и живыми людьми. Получая при этом немалые преференции — «утилиты» в виде иконок, висящие перед внутренним взором. Если кликать по ним воображаемой мышкой, включая/выключая, то можно получать самые разнообразные способности. Понятно, что утилиты даром не достаются, а то, что Максим замысливает сделать с обществом, весьма туманно…

Плохо знает Марину и Сергея Дяченко тот читатель, который решит, что Максим, мол, очередная инкарнация врага рода человеческого. Нет, все не так просто: несмотря на свою инфернальность-иноземность и на страстное желание управлять всеми и вся, он весьма логичен, прагматичен и зачастую симпатичен.

Впрочем, роман не о нем.

Роман о том, что социальные процессы, формирующие общество и отраженные в Сети, вполне могут быть спроецированы — ответно — на реальную жизнь. Уже со своими искажениями. Реальный социум достаточно сросся с медиасредой и готов к слиянию. Только подтолкнуть…

Дюжину лет назад появился на свет роман о виртуальности, ставший практически культовым среди сетевиков. В нем рассказывалось о том, как взаимососуществуют невероятная свобода, предлагаемая Сетью, и реальная жизнь. Главный герой романа, помимо всего, должен спасти Неудачника — некое цифровое существо. Речь, как вы догадались, идет о «Лабиринте отражений» Сергея Лукьяненко.

Полдесятка лет назад супруги Дяченко написали по мотивам этого романа сценарий фильма «Глубина». Проект вроде бы заморожен, но имеет неплохие шансы на расконсервацию. Однако почти наверняка корни романа «Цифровой» растут из того самого сценария. Из тех мыслей и идей, что возникли у писательского дуэта во время работы над текстом.

«Цифровой» — это не совсем полемика с «Лабиринтом отражений». Это, скорее, новое осмысление похожих проблем в изменившемся мире. Максим — тот же Неудачник, но не пассивно наблюдающий, а заставляющий изменчивый мир «прогибаться под себя». Сеть начинает вилять нами, как хвост — собакой…

Безусловно, этот роман станет событием в отечественной литературе, а не только в жанровой прозе. Настает время Brevi finietur — «призрачных границ».

Дмитрий БАЙКАЛОВ

СТАТИСТИКА

Невидимое будущее

Известный петербургский писатель решил не размениваться на жанровые мелочи и обратился к аудитории с вопросом, которым, к сожалению, не часто задаются отечественные фантасты: «Что ждет нашу цивилизацию?» Похоже, читателей эта отнюдь не шуточная тема волнует куда больше, чем «конструкторов завтрашнего дня».

Ответы распределились следующим образом:

Преодоление кризиса, затем период ускоренного развития — 27 %;

Глобальное объединение перед угрозой всеобщей гибели — 10 %;

Распад на автономные цивилизации, ожесточенно соперничающие друг с другом — 23 %;

Глобальная катастрофа, распад «на тлеющие отдельности» — 17 %;

Глобальная трансформация, переход в принципиально иную форму существования — 23 %.

Всего в голосовании приняли участие 510 человек.

Интерпретация социологических данных — дело весьма непростое. Здесь в полной мере работает «принцип включенного наблюдателя»: само наблюдение влияет на наблюдаемое явление и, становясь его частью, тем самым искажает картину. Применительно к социологии это выглядит так: каков вопрос, таков и ответ. Любые предварительные параметры сужают диапазон высказывания. Поэтому особую ценность в социологии имеют косвенные вопросы, вторичное просвечивание материала, дополнительное сканирование. Так, совмещение нескольких смысловых локаций позволяет выявить тот скрытый рельеф, ту картографию подсознания, которую референт не сумел или не захотел вывести на поверхность.

В нашем случае интересно следующее. Только 10 % опрошенных верят в то, что человечество способно объединиться перед угрозой всеобщей гибели. И еще 27 % надеются на преодоление кризиса. То есть «оптимистов» в референтной группе явное меньшинство. А вот 17 % уверенно предполагают, что в будущем нас ждет глобальная катастрофа. Если же сюда подключить те самые косвенные вопросы: «распад на автономные цивилизации, ожесточенно соперничающие друг с другом», «глобальную трансформацию, переход в принципиально иную форму существования», что, по сути, также является нарицанием катастрофических перемен, то число людей, ждущих обвала, возрастает до 63 %.

Это очень существенный показатель. Напомню, что со времени европейского Просвещения и практически до конца XX века подавляющее большинство людей верило в разумное, поступательное, позитивное движение человечества. Иррациональный страх перед будущим, страх перед неизвестностью, которую оно приносит с собой, характерен для средневековой и даже более — для архаической психики.

Конечно, выборка на основе ответов читателей журнала «Если» не является социально репрезентативной, она представляет собой мнение «продвинутого меньшинства», и все же в совокупности со многими другими признаками можно считать, что содержание коллективных предчувствий сейчас принципиально меняется: будущее из «социального рая» вновь превращается в «социальный ад», в нечто такое, что вызывает по большей части тревогу и опасения.

Если же интегрировать эти социологические ожидания, то коллективный субъект, каковым можно считать участников экспертизы, фактически предлагает следующий сценарий. Современные политические элиты окажутся неспособными преодолеть нынешний кризис, во всяком случае, вероятность такого исхода невелика, в результате произойдет катастрофа, которая завершит данный цивилизационный этап, далее будет осуществлена глобальная трансформация мира, переустройство его на основе тех принципов, которые пока предвидеть нельзя, и человечество, если, конечно, оно все это переживет, вступит в новую фазу развития.

Заметим, что подобный сюжет фатально возникает в истории. Именно таким образом, через глобальную катастрофу, была размонтирована Античность, после чего возникло европейское Средневековье, для которого предшествующие века представляли лишь прах. И аналогичным путем, после длительных религиозных войн, погрузивших Европу в хаос, образовалось Новое время.

Так что экспертный анализ журнала «Если» целиком лежит в русле традиции. Ничего хорошего он, к сожалению, не сулит: мир, к которому мы привыкли, исчезнет в пыли катастрофического распада. Но здесь, по крайней мере, просматривается цивилизационная перспектива: после глобального катаклизма неизбежно начнется этап следующего восхождения.

Однако это — исключительно в русле традиции. Мне же хотелось бы напомнить парадоксальную мысль, которую в свое время высказал Кирилл Еськов. В одной из своих статей он писал: «Мы располагаем следующей временной последовательностью: 2,5 млн. лет назад — первые каменные орудия в Восточной Африке; 12 тыс. лет назад — первые неолитические культуры в «Плодородном полумесяце»; 300 лет назад — индустриальная революция в Европе; наши дни — информационная революция. Если отложить эти значения по абсциссе и принять — на чисто интуитивном уровне, — что каждая из этих революций меняла «качество жизни» (ординату) сопоставимым образом, то мы получаем простую логарифмическую зависимость с корреляцией 0,98… Так когда ж нам ожидать следующую, «Четвертую технологическую», революцию? Вы будете смеяться, но — исходя из нашего графика — через семь-восемь лет! Это, разумеется, глубоко в пределах ошибки, так что… может, она уже идет? А ряд-то логарифмический, так что пятая, шестая и так далее (революции — A.C.) будут следовать одна за другой, сливаясь в сплошной каскад».

То есть новое восхождение может и не состояться. Мы имеем все шансы оказаться в среде, которая принципиально не обладает устойчивостью. В каждую единицу времени здесь будет происходить хотя бы одна технологическая революция, один «разрыв реальности», один фундаментальный фазовый переход, и потому никакая целостность, никакая структурность, необходимая для развития, окажется невозможной. Любая структура в такой среде распадется уже в момент своего зарождения. Любое знание будет иметь модельный, конвенциональный характер. Мы попадем в мир осциллирующих фантомов, в колеблющееся иллюзорное бытие, не обладающее критерием истинности. Это будет вечная, ни на мгновение не ослабевающая катастрофа, непрерывная революция, самоподдерживающийся метафизический хаос, сминающий податливую реальность. Данное состояние можно также охарактеризовать как тотальную виртуализацию: мир станет предельно изменчивым, предельно условным во всех своих экзистенциональных аспектах. Исчезнут все границы, все различия, все бинарные оппозиции, свойственные европейской цивилизации, все иерархии, все каноны, вся ценностная аксиоматика, прошлое станет неотличимо от настоящего, время и бытие сольются в единую сущность.

Трудно вообразить себе эту всеобъемлющую сингулярность. С точки зрения привычной «стационарной реальности», она кажется абсолютно неправдоподобной. Впрочем, не более неправдоподобной, чем индустриальная среда представлялась бы из координат среды сельскохозяйственной (традиционной) или сельскохозяйственная среда — из координат среды первобытно-общинной.

Будущее всегда не такое, как мы его себе представляем.

Жаль, что фантастика этого будущего пока не видит.

Андрей СТОЛЯРОВ

КУРСОР

Традиционные конвенты состоялись в Киеве и Санкт-Петербурге. С 3 по 5 апреля в столице Украины проходила ежегодная Международная ассамблея фантастики «Портал», на которой члены жюри определили лауреатов одноименной премии. В номинации «Крупная форма» победил рассказ Дины Рубиной «Почерк Леонардо», в «Средней форме» первенствовал Евгений Лукин с повестью «С нами бот», в «Малой форме» была отмечена Мария Галина за рассказ «В плавнях». «Интерпресскон-2009», проходивший с 30 апреля по 3 мая, предложил свои награды. Премия «Интерпресскон» в номинации «Крупная форма» досталась тетралогии Яна Валетова «Ничья земля», премию в номинации «Средняя форма» завоевала повесть Евгения Лукина «С нами бот», а в «Малой форме» победил киносценарий Аркадия и Бориса Стругацких «Ведьма», обнаруженный в архивах писателей и опубликованный в журнале «Искусство кино». Лучшим художником-иллюстратором назван Игорь Тарачков за цикл обложек журнала «Если», лучшим публицистом — Антон Первушин за серию статей «10 мифов о советской фантастике».

Премия Бориса Стругацкого «Бронзовая Улитка» досталась роману Дмитрия Быкова «Списанные», а также повести Алексея Лукьянова «Глубокое бурение» и рассказу Юлии Зонис «Ме-ги-до». Лучшей публицистической работой года названа книга Анта Скаландиса «Братья Стругацкие».

Литовское отделение секты раэлитов попросило у правительства республики открыть посольство для инопланетян. Просьбы были переданы президенту Литвы Валдасу Адамкусу, а также премьер-министру и председателю сейма. Посольство необходимо им для официальных приемов инопланетных гостей и дипломатов. Раэлиты — это движение (или секта), представители которого верят в существование инопланетян и контакты при помощи духовных приемов.

А американские уфологи обратились к администрации Обамы с призывом рассекретить всю информацию о контактах людей с инопланетянами. Участники конференции в Вашингтоне приводили множество примеров, которые, по их мнению, свидетельствуют о том, что неопознанные летающие объекты и посещение инопланетянами Земли — это реальность, которую необходимо открыто признать. Эмоции подогрел появившийся в зале астронавт-ветеран Эдгар Митчелл, один из членов «лунного» экипажа корабля «Аполлон-14». Он утверждает, что инопланетяне не раз вступали в контакт с людьми, однако правительства всех стран хранили тайну 60 лет, и настал срок ее рассекретить.

Очередные премии «Небьюла» нашли своих лауреатов 25 апреля во время торжественной церемонии, состоявшейся в лос-анджелесском университете UCLA. Лучшим романом 2008 года объявлена книга Урсулы Ле Гуин «Прозрение», лучшей повестью — «Пространственно-временной союз» Кэтрин Азаро, лучшим рассказом — «Трофейные жены» Нины Кирики Хоффман, лучшим сценарием — «ВАЛЛ-И» Эндрю Стэнтона и Джима Риардона. Звания «Гранд-мастер» удостоен Гарри Гаррисон, приз «Брэдбери Авард» получил Джосс Уидон.

На конференции «Норвескон» в Ситеке, штат Вашингтон, были объявлены лауреаты премии им. Филипа Дика. Лучшими работами названы «Эмиссары смерти» Адама Трой-Кастро и «Терминальное сознание» Дэвида Уолтона.

В России вышел фэнтези-мюзикл «Последнее испытание», созданный по мотивам Саги о Копье (Dragonlance). Изданный компанией «Перекресток рекордс» аудиодиск содержит первые две части мюзикла «Тьма и Свет» и «Все во имя веры». История о власти, любви и предательстве обрамлена в причудливый волшебный мир Саги о Копье и поднимает вечные вопросы: все ли извиняет любовь, оправдывает ли цель средства, способно ли раскаяние одного человека изменить историю… Либретто Елены Ханпиры, музыка Антона Круглова, исполнители — Наталья О'Шей (группа «Мельница»), Владимир Антоник, Елена Ханпира.

In memoriam

19 апреля на 79-м году жизни после продолжительной болезни скончался известный британский писатель-фантаст Джеймс Грэм Баллард. Джеймс Баллард родился 15 ноября 1930 года в Шанхае в семье британского дипломата. Во время Второй мировой войны находился вместе с родителями в шанхайском японском концлагере для гражданских лиц. Этому периоду его жизни посвящена полуавтобиографическая книга «Империя солнца», экранизированная Стивеном Спилбергом в 1986 году. Главную роль в фильме (фактически — самого Балларда в детстве) сыграл тогда юный Кристиан Бэйл, ныне — голливудская мегазвезда. После освобождения Баллард переехал в Лондон, где по окончании школы поступил в ВВС Великобритании. С 1956 года стал публиковать сюрреалистические и фантастические рассказы в научно-фантастических журналах. В 1961 году вышел первый роман-катастрофа «Ветер ниоткуда». Большинство критиков считают Балларда одним из самых выдающихся стилистов в истории британской литературы. Читающей публике также хорошо известны романы «Автокатастрофа» (экранизирован Дэвидом Кроненбергом в 1996-м), «Кокаиновые ночи», «Бетонный остров», «Суперканны», «Люди Миллениума». В 2008 году вышла автобиография Балларда «Чудеса жизни».

Агентство F-пресс

Опровержение

В «Если» № 3 с. г. под именем Владимира Михайлова опубликован рассказ «Про любовь». Рассказ был предоставлен дочерью фантаста, которая, разбирая электронный архив писателя, нашла это произведение, укладывающееся в логику размышлений и выступлений Владимира Дмитриевича последних лет (вспомнить хотя бы его рассказ «Баллада о сонном сыне» в № 6 за 2007 год). Вскоре после публикации редакция получила письмо начинающего (но солидного возраста) автора, который утверждал, что передал этот рассказ В.Михайлову для оценки и совета. На вопрос, почему же рассказ был прислан маститому писателю без подписи, мы вразумительного ответа не получили; к тому же автор, требуя опровержения, по неизвестным причинам отказывался представить свои аргументы непосредственно правообладательнице.

Несмотря на это, Вера Владимировна, извещенная об инциденте, по собственному почину подняла обширную переписку писателя и обнаружила упоминание о рассказе.

Поскольку автор рассказа, Дмитрий Зайцев, не счел возможным извиниться за то, что его, мягко говоря, небрежность и привела к столь неприятной ситуации, это вынуждена сделать редакция. Приносим свои извинения читателям журнала и всем поклонникам творчества Владимира Михайлова.

БИБЛИОГРАФИЯ

АМНУЭЛЬ Павел Рафаилович

Писатель и ученый-астроном Павел Амнуэль родился в 1944 году в Баку. Окончил физический факультет Азербайджанского государственного университета, кандидат физико-математических наук.

В течение многих лет Павел Амнуэль был сотрудником Шемахинской астрофизической обсерватории, работал в бакинском Институте физики. Автор более шестидесяти научных работ в области релятивистской астрофизики, а также методики развития творческого воображения, используемой как часть ТРИЗ — теории решения изобретательских задач, созданной известным советским изобретателем и писателем-фантастом Г.С.Альтшуллером (Г.Альтовым). С 1990 года живет в Израиле.

Как писатель-фантаст дебютировал в 1959-м в журнале «Техника — молодежи» рассказом «Икария Альфа» и с тех пор редко отходил от «твердой» НФ. Его перу принадлежат книги: «Сегодня, завтра и всегда» (1984), «Капли звездного света» (1990), «Приговоренные к высшей мере» (1990), «День последний — день первый» (1993), «Люди Кода» (1997, 2006), «Все разумное» (2002). В 2007 году вышел новый сборник повестей «Что там, за дверью?». Известен также произведениями детективного жанра. Кроме того, писатель активно выступает с публицистическими материалами по различным проблемам науки и фантастики.

Лауреат приза «Великое кольцо» (1982).

ГВОЗДЕЙ Валерий Николаевич

Родился в 1957 году в Германии. До 1982 года жил в Сибири. Окончил филологический факультет Омского университета, учился в аспирантуре Новосибирского и Харьковского университетов. В 1984 году защитил кандидатскую диссертацию по русской литературе. Работал в научном издательстве и более двадцати лет преподавал в Астраханском университете. Ныне заведующий информационным центром Иоанно-Предтеченского мужского монастыря города Астрахани.

Валерий Гвоздей — автор двух монографий о творчестве А.П.Чехова и трех поэтических книг. Увлекается рок-музыкой. Фантастические рассказы начал писать в 1999 году, однако нынешняя публикация в журнале «Если» — первая в жанре.

КОСМАТКА Тед (KOSMATKA, Ted)

Американский ученый и писатель Тед Косматка родился в 1974 году в Чикаго (Иллинойс), в нескольких милях от озера Мичиган. В детстве помогал родителям разводить служебных собак на семейной ферме, интересовался наукой и религией. Работая над дипломом, изучал кости и артефакты древних людей в Чикагском полевом музее. В университете Индианы получил ученую степень по биологии. Ныне работает в исследовательской лаборатории.

Первый фантастический рассказ, «Божественный двигатель», был напечатан в 2005 году в журнале «Asimov's SF». После этого автор продолжал выступать в «малой форме» и к настоящему времени опубликовал более десятка произведений.

МАКИНТАЙР Фергюс Гвинплейн (McINTYRE, F. Gwynplaine)

Шотландский прозаик, поэт и художник Фергюс Гвинплейн Макинтайр родился в 1949 году в графстве Перт и дебютировал в литературе в 1980-х (писал, в частности, фэнтези и детективы). Макинтайр не скрывает, что часто выступал в амплуа «писателя-призрака» (ghost writer), которого у нас неполиткорректно называют «литературным негром».

Первым научно-фантастическим произведением Макинтайра стал рассказ «Марсианская прогулка» (1980). С тех пор им опубликован роман «Женщина меж мирами» (1994) и около трех десятков рассказов. Лучшие из них вошли в сборник «Невероятный бестиарий Макинтайра» (2001). В настоящее время проживает «на два дома» — в Уэльсе и Нью-Йорке.

НАУМОВ Иван Сергеевич

Иван Наумов родился в Москве в 1971 году, окончил Московский институт радиотехники, электроники и автоматики по специальности инженер-оптик и Литературный институт им. А.М.Горького. Нынешняя профессия — специалист по перевозке опасных грузов.

Публиковаться стал в начале 1990-х — это были поэтические работы. В 1995 году вышел сборник стихов «Музыка — это сны/Plejo» (на русском, английском и эсперанто). Печатным дебютом в фантастике стал рассказ «Сто одно» в сборнике «Аэлита — новая волна» (2005). С тех пор опубликовал в периодике и сборниках более трех десятков рассказов и повестей, неоднократно становился победителем сетевых конкурсов.

В 2008 году в издательстве «Форум» вышел первый авторский сборник фантастической прозы — «Обмен заложниками», получивший премию «Бронзовый Кадуцей» в номинации «Лучшая дебютная книга». В нынешнем году рассказ И.Наумова «Сан Конг» заслужил премию «Бронзовый Роскон». По мнению критиков, Иван Наумов сегодня один из наиболее ярких представителей отечественной фантастики новой генерации.

РОЗЕНБЛЮМ Мэри (ROSENBLUM, Mary)

Американская писательница Мэри Розенблюм родилась в 1952 году в городе Левиттауне (штат Нью-Йорк). Сама о себе она пишет так: «Я была обычной домохозяйкой, воспитывала детей, дрессировала собачек, возилась в саду, профессионально занималась сыроварением — а потом вдруг начала писать детективы и фантастику!».

Первый научно-фантастический рассказ «За плату» Розенблюм опубликовала в 1990 году. С тех пор вышли четыре ее романа — «Химера» (1993), «Иссушенные земли» (1993, завоевал премию Compton Crook, присуждаемую за лучший роман-дебют), «Сад камней» (1995) и «Горизонты» (2006) — и около полусотни рассказов и повестей, лучшие из которых составили сборник «Синтез и другие виртуальные реальности» (1996). Многие произведения Розенблюм номинировались на высшие премии жанра: повесть «Синтез» (1993) — на «Хьюго» и «Небьюлу», повесть «Крыса» (1994) — на «Хьюго» и Премию имени Джеймса Типтри-младшего, повесть «Гребень русалки» (1994) — на «Хьюго», повесть «Газовая рыбка» (1996) — на «Хьюго» и «Небьюлу», «Лодочник» (1996) — на «Небьюлу», рассказы «Один славный юрист» (1997, в соавторстве с Джеймсом Сарафином) и «Глаз Божий» (1998) — соответственно, на Премии имени Теодора Старджона и Джеймса Типтри-младшего.

ФРЕДЕРИК Карл (FREDERICK, Carl)

Американец Карл Фредерик (родился в 1963 году) по образованию физик-теоретик, специализировался в квантовой теории относительности. По окончании университета защитил диссертацию и работал в НАСА и Корнеллском университете, а в последнее время — в компании, занятой разработкой программного обеспечения.

Фредерик посещал курсы для молодых авторов Odyssey и дебютировал в научно-фантастической литературе рассказом «Исследование жуков», опубликованным в 2003 году в журнале «Analog»; там же и в том же году вышел и второй рассказ Фредерика — «Инцидент с космическими мышками». Оба эти произведения были отмечены на ежегодном конкурсе молодых фантастов «Писатели будущего». С тех пор автор опубликовал около двух десятков рассказов. В настоящее время Карл Фредерик живет с женой, двумя детьми и домашним роботом в сельской местности в окрестностях Итаки (штат Нью-Йорк).

Подготовили Михаил АНДРЕЕВ и Юрий КОРОТКОВ

АНОНС

В СЛЕДУЮЩЕМ НОМЕРЕ

ПОВЕСТИ Геннадия ПРАШКЕВИЧА «ДРУГАЯ ИСТОРИЯ ВСЕЛЕННОЙ» Раджнара ВАДЖРЫ «ДОКТОР ДЛЯ ЧУЖАКОВ»

РАССКАЗЫ Питера ХИГГИНСА, Кэролин Ив ДЖИЛМЕН, Сергея СИНЯКИНА, Юлии ТУЛЯНСКОЙ

ИНТЕРВЬЮ

со сценаристами «Обитаемого острова» Мариной и Сергеем Дяченко

ОЧЕРК

Вл. Гакова к юбилею Олдоса Хаксли

ЧИТАЙТЕ ИЮЛЬСКИЙ ВЫПУСК ЖУРНАЛА

Текущую подписку на «Если» вы можете оформить в своем почтовом отделении по двум каталогам: «Пресса России» и «Роспечать. Газеты и журналы». Цена одного номера (без стоимости почтовых услуг) 70 рублей. Индекс — 73118. 

Примечания

1

Город в Индии, столица шт. Махараштра. Другое название — Бомбей. (Здесь и далее прим. перев.)

(обратно)

2

Город в Восточной Африке, столица государства Сомали.

(обратно)

3

Программируемая пользователем логическая матрица (ППЛМ) — полупроводниковое устройство, которое может быть сконфигурировано пользователем после изготовления с помощью записи исходного программного кода (при необходимости и многократно). С конца 1990-х годов массово применяется в бытовой электронике, автомобилестроении и промышленности.

Идея генетических алгоритмов заимствована у живой природы и состоит в организации эволюционного процесса, конечной целью которого является получение оптимального решения в сложной комбинаторной задаче. Разработчик генетических алгоритмов выступает в данном случае в качестве «создателя», который должен правильно установить законы эволюции, чтобы достичь желаемой цели как можно быстрее. Впервые эти нестандартные идеи были применены к решению оптимизационных задач в середине 70-х годов.

Стандартный генетический алгоритм начинает свою работу с формирования начальной популяции — конечного набора допустимых решений задачи. На каждом шаге эволюции с помощью вероятностного оператора селекции выбираются два решения, «родители». Оператор скрещивания по двум решениям строит новое решение, которое затем подвергается небольшим случайным модификациям, их принято называть мутациями. Затем решение добавляется в популяцию, а решение с наименьшим значением целевой функции удаляется из популяции.

В 1997 году английский ученый Адриан Томпсон «скрестил» технологию генетических алгоритмов с возможностями ППЛМ. Работающий в компьютере алгоритм должен был разработать программный код для устройства распознавания звуков, записывая при этом результат в ППЛМ. Ему понадобилось «вывести» 4100 «поколений» кода, прежде чем задача была решена. Фактически это стало первой реализацией идеи о том, как компьютер самостоятельно программирует оптимальную конфигурацию электронной схемы. По признанию самого ученого, он понятия не имел, как полученная микросхема работает. (Здесь и далее прим. перев.)

(обратно)

4

Афротерии (Afrotheria — букв, африканские звери) — ветвь плацентарных млекопитающих, ранние представители которой сформировались в Африке в период потери ею связи с остальными частями Гондваны. В группу входят хоботные, сирены, прыгунчиковые, тенрекообразные, трубкозубые и даманы.

Неполнозубые (Xenarthra) — отряд млекопитающих, обитающих в Южной, Северной и Центральной Америке. Включает 4 семейства и 18 видов. Самым крупным представителем неполнозубых является большой муравьед (Myrmecophaga tridactyla).

Лавразиотерии (Laurasiatheria) — надотряд плацентарных млекопитающих, выделенный в результате молекулярно-генетических исследований и содержащий наибольшее количество видов. Название таксона основывается на общем происхождении относящихся к нему млекопитающих с бывшего северного суперконтинента Лавразия. Сестринской группой лавразиотерий, по всей вероятности, являются Euarchontogliries, к которым относится и человек.

Euarchontogliries — основанный на молекулярно-генетических исследованиях надотряд плацентарных млекопитающих, для которого пока не существует соответствующего русского названия. Латинское название является составным из двух подгрупп, на которые делится этот таксон.

(обратно)

5

Кладограмма (англ. cladogram) — одно из основных понятий в современной биологической систематике: древовидный граф, отражающий отношения сестринского родства между таксонами (группами живых организмов, объединенных на основании принятых методов классификации).

Синапоморфия — в биологической систематике: сходство нескольких сравниваемых групп по производному состоянию признака.

(обратно)

6

Амниоцентез — исследование околоплодных вод.

(обратно)

7

Крест характерной формы, являющийся у ирландцев талисманом. (Здесь и далее прим. перев.)

(обратно)

8

Аксиома Выбора утверждает: «Для каждого семейства A непустых непересекающихся множеств существует множество В, имеющее один и только один общий элемент с каждым из множеств X, принадлежащих А».

(обратно)

9

1 гугол = 10100.

(обратно)

10

Чуть больше -3 °C.

(обратно)

11

Заключается а доказательстве того, что всякое целое число, больше или равное шести, может быть представлено в виде суммы трех простых чисел.

(обратно)

Оглавление

ПРОЗА

  Мэри Розенблюм . Скачки

  Тед Косматка . Предсказывая свет

  Гвинплейн Макинтайр . Умная мода

  Валерий Гвоздей . Соседняя комната

ВИДЕОДРОМ

  ЭКРАНИЗАЦИЯ . Принесите мне голову мальчика Бананана!

  РЕЦЕНЗИИ

    Космические друзья . (Space Buddies)

    Викинги . (Outlander)

    Подарок . (Echelon Conspiracy)

    Люди Икс: Начало. Росомаха . (X-Men Origins: Wolverine)

    Последняя надежда человечества . (Against The Dark)

  АДЕПТЫ ЖАНРА . Я, Пройас

ПРОЗА

  Иван Наумов . Эмодом

  Карл Фредерик . Экзоантропный принцип

  Павел Амнуэль . Что-нибудь светлое…

ПУБЛИЦИСТИКА

  Генри Лайон ОЛДИ, Андрей ВАЛЕНТИНОВ . КОНЕЦ — ДЕЛУ ВЕНЕЦ

РЕЦЕНЗИИ

  Дуглас Престон, Линкольн Чайлд . Золотой город

  Алан Мур, Дэйв Гиббонс . Хранители

  Наталья Резанова . Шестое действие

  Анджей Сапковский . Свет вечный

  Олег Кудрин . Код от Венички

  Хирургическое вмешательство: Сборник

КРУПНЫЙ ПЛАН

  Хвост виляет собакой . Марина и Сергей Дяченко. Цифровой, или Brevis est. ЭКСМО

СТАТИСТИКА

  Невидимое будущее

КУРСОР

БИБЛИОГРАФИЯ

  АМНУЭЛЬ Павел Рафаилович

  ГВОЗДЕЙ Валерий Николаевич

  КОСМАТКА Тед . (KOSMATKA, Ted)

  МАКИНТАЙР Фергюс Гвинплейн . (McINTYRE, F. Gwynplaine)

  НАУМОВ Иван Сергеевич

  РОЗЕНБЛЮМ Мэри (ROSENBLUM, Mary)

  ФРЕДЕРИК Карл (FREDERICK, Carl)

АНОНС . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте