«Искатель, 1977 № 06»

ИСКАТЕЛЬ № 6 1977

Николай ПОНОЧЕВСКИЙ ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЯ

Рисунки Г. НОВОЖИЛОВА

Командующий одиннадцатой армией Левандовский приказал сводному Терскому полку под командованием Алексея Христова и комиссара Сергея Волоха поступить на неопределенный срок в распоряжение особоуполномоченного представителя ЧК товарища Терехова Ивана Вениаминовича. Это было в начале апреля, когда армия срочно перебрасывала свои подразделения на Бакинское направление. А сейчас был конец июля…

Три месяца Терехов метался по степям, бросая все силы туда, где, по слухам или по данным разведки, появлялась какая-нибудь банда, и все это время им попадались мелкие офицерские или казачьи осколки деникинской армии… Волох мягко и в то же время настойчиво советовал ему довериться боевому опыту Христова, практически лишенного возможности командовать вверенным ему полком. В конце концов Иван Вениаминович сам понял, что его руководство не приведет к желаемому результату, и скрепя сердце согласился не вмешиваться в руководство полком. Христов потребовал, чтобы ему конкретно объяснили, какая задача поставлена перед ними. Не желавший кривить душой Терехов помрачнел. Его выручил Волох, в нескольких предложениях объяснивший командиру полка, что они ищут известного ему Ропота, который, по имеющимся данным, собирается поднять восстание против Советской власти на Кубани и Тереке, и что их задача — предотвратить готовящееся кровопролитие, ликвидировать Ропота.

Христов надолго задумался. Он многое слышал о противоречащей здравому смыслу деятельности Ропота и не понимал, какие задачи ставит перед собой этот сын священника из станицы Ольгинской.

— А чего он добивается? — пожал плечами Алексей. — Надо ж понять, с какого боку начать операцию по его ликвидации. Ропот, по-моему, не так глуп, чтоб искать удовольствия от стычек с нами.

— Вы правы, — хмуро согласился Терехов. — Он хочет создать здесь свою казачью республику…

— Вот оно что… — Христов задумался. И через некоторое время вновь оживился. — Что же вы раньше молчали! Гонялись за офицериками, которых, как я слышал, Ропот терпеть не может, а главное упустили. — Он лукаво посмотрел на чекиста и комиссара. — Банда Маруси-атамана…

— Меня бабы не интересуют, — поджал губы Терехов.

— Меня они тоже интересуют лишь как бабы, — обиделся Алексей. — Эта банда не просто воюет с нами, а, как я смыслю, действует по какому-то плану. Судите сами: мужиков сейчас в станицах мало, и она сманивает баб, особо девок, заражает своим примером. А из баб можно такой полк создать — армия спасует… Потом эта Маруся уж больно хитро действует… Вешает только советчиков да тех, кто в Красной Армии служил, возвращает станичникам продналоги, будто от произвола большевиков их спасает. Неспроста все это! По-моему, она связана с Ропотом и действует по его подсказке.

Волох был согласен с Алексеем. Но Терехов не желал признавать свое поражение. Спор мог продолжаться долго, но Волох предложил компромисс: Терехову с двумя резервными взводами оставаться в Лабинской и действовать по своему усмотрению, трем эскадронам под общим командованием Христова прочесать всю местность, а отдельному эскадрону Шапошникова, с которым останется и он, Волох, заняться бандой Маруси-атамана. На том и порешили, ибо план устраивал всех…

Чертова баба действовала так, что видавший всякое Шапошников бледнел, когда получал от разведчиков очередные сведения. Совершила дерзкий налет на Родинковку, но, едва эскадрон прибыл туда, объявилась на Чаплыгиной хуторе. Шапошников бросил эскадрон в сторону Армавира, чтобы отрезать ей единственно возможный путь к отступлению, так как со стороны Курганной и Кужорской банду ждали эскадроны Христова, а в Лабинской взводы Терехова. Но она вновь обманула их, появившись в той же Родинковке, где разгромила прибывший с Шапошниковым большой продотряд и в тот же день неожиданно совершила сверхдерзкий налет на Лабинскую. Взводы были разбиты, а сам Терехов отсиживался в огородах. Но в сумерках его схватили, отволокли на майдан и повесили. Сделали это очень поспешно, почти в полной темноте. Веревка попалась ветхая, и он через несколько секунд рухнул на землю. Палачи зачертыхались, грубо подняли его, поставили на ноги. Один из них полез было на дерево, чтобы укрепить новую веревку, как вдруг к ним подъехали несколько всадников.

— Кого это вы? — властно спросил сильный, молодой женский голос.

— Поймали вот… в огородах прятался. По одежде вроде как из главненьких.

Превозмогая слабость, Терехов силился в темноте разглядеть обладательницу властного голоса, но ничего толком не увидел. В это время за околицей прозвучало несколько выстрелов. Всадница живо повернулась в ту сторону, немного помедлила — выстрелы не повторялись.

— Живи, большевичок! — насмешливо бросила она Терехову. — Бросьте его… За мной!

Терехов проводил взглядом всю группу всадников, и силы оставили его — он потерял сознание…

— Ожил? — угрюмо спросил его Христов, когда тот очнулся.

Терехова уже перенесли в помещение штаба, в комнату, которую он сам облюбовал себе и из которой так поспешно бежал, когда увидел за окном стремительно мчавшихся всадников.

— А вот двадцать три красноармейца уже не оживут, — продолжал командир полка. Терехов не видел его лица, так как тот сидел в углу, куда не попадал свет лампы. — Ты говорить можешь?

— Могу, — неохотно отозвался Терехов.

— Как все случилось?

— Не знаю…

— Ну, ну… Твое счастье, что веревка гнилая оказалась…

Через полчаса пришли Волох и Шапошников, которые от уцелевших красноармейцев узнали кое-что о случившемся. Узнали и о позорном бегстве Терехова, которое лишило отряд возможности организовать оборону или совершить отход с боем и с меньшими потерями. Волох отказывался верить рассказам красноармейцев, ведь он отлично знал личную храбрость Ивана Вениаминовича по совместной разведывательной вылазке в тылы Добровольческой армии. Шапошников тоже недоумевал. По дороге к штабу оба решили не говорить всего командиру полка в присутствии Терехова. Алексей с мрачным недоверием выслушал их доклад, хмуря смоляные брови и бросая полные презрения взгляды на молчавшего Терехова.

— Интересно, что это за сатана такая? — не без доли восхищения спросил Алексей. — Какая она из себя? Что говорят?

Шапошников неумело набросал портрет атаманши, ссылаясь на данные Ильи Горбунова. Молодая, красивая, отчаянная, с мужиками не балуется, держится строго… и все.

— Ну и портрет… Любая красивая бабенка может быть на подозрении… Вот что, дорогие товарищи! — Христов решительно встал. — Связана эта баба с Ропотом или нет, но банду я приказываю уничтожить! Тебе все ясно, Шапошников?

— Так точно, товарищ командир полка! — вытянулся Шапошников. — Когда прикажете выступать?

— Через два часа чтоб выступили. Нельзя дать ей далеко уйти!.. Я останусь здесь. Держите постоянную связь… Сергей, — обратился он к комиссару, — ты здесь останешься?

— Нет, с эскадроном. Сегодня Лабунца ранило, так заменю его… Шапошникову мешать не буду…

— Это я тебе и хотел сказать! Ты хоть и толковый мужик, а все ж лучше, когда один командует.

Неделю эскадрон Шапошникова метался от станицы к станице — банда как в воду канула. Комэска, памятуя разгром в Лабинской, не рисковал разделить эскадрон на два параллельно действующих отряда и ограничивался лишь авангардными действиями разведвзвода Горбунова, но и они не приносили определенных вестей. Единственное, что удалось узнать, — это точное описание внешности атаманши. Выслушав разведчиков, Сергей Волох задумался, помрачнел, замкнулся…

В станицу Предгорную эскадрон вступил в полдень. Шапошников не стал даже посылать туда разведчиков, не надеясь застать банду. Он не ошибся, но оказалось, что еще утром проклятая баба была здесь, разбив прибывший вчера продотряд и повесив на майдане председателя только что созданного сельсовета.

Командир эскадрона расположился в том самом доме, где ночевала ненавистная ему атаманша. Дом был большой, недавней постройки, на высоком каменном фундаменте; напротив дома — обмазанный глиной пустой сарай, двор совершенно голый, без единого деревца и не обнесенный традиционным плетнем, хотя возле сарая лежали заготовленные колья и прутья. Из этого дома, как отметил про себя Шапошников, хорошо просматривались все прилегающие улицы, да и отдавать распоряжения можно было прямо из окон.

В который раз подивившись небабьей смекалке атаманши, комэска мрачно обошел все три комнаты дома, сопровождаемый полненькой моложавой хозяйкой, с любопытством, без всяких намеков на стеснение, глазевшей на огромного командира. В спальне он обратил внимание на широкую, еще не убранную деревянную кровать. Перехватив его взгляд, хозяйка игриво пояснила:

— Здеся вот нонче и ночевала Марусенька. Только что за сон без мужика?!

— Марусенька? — возмутился Шапошников. — Пошла вон отсюда!

— Господи, да что ж это делается! — слезливо затараторила она, прижимая к глазам передник. — Из собственного дому гонят? Кто ж поможет разнесчастной вдове?

— Федька! — заорал Шапошников.

В горницу влетел лоснящийся от пота, голый по пояс ординарец.

— Убери ее отсюда!

— Куда?

— Сунь в подклеть. И покуда не прикажу — не выпускай!

Федька схватил упиравшуюся хозяйку за руку и потащил за дверь.

— Вот стерва, — проворчал Шапошников. Сбросив с плеч бурку, он с минуту блаженно сидел на лавке у окна, наслаждаясь комнатной прохладой, потом высунул в окно свою черную папаху и тараканьи усы. — Федька!

— Чего? — отозвался тот с веранды.

— Покличь комиссара.

— А где он?

— Это ты должен знать. Давай побыстрее!

Федька ловко перескочил через перила и босой, в одних штанах побежал по улице.

— Стой! Сукин ты кот… — понеслось ему вдогонку.

Федька неохотно вернулся.

— Ты почему в одних портках?

— Жарко ведь, — оправдывался ординарец.

— А вдруг банда?… Штанами отбиваться будешь?

— Какая тут банда… — ворчал Федька, быстро одеваясь. — Небось дрыхнут где-нибудь в холодке… Все! Можно идти?

— Ступай, — примирительно кивнул комэска. — Горбунова тоже позови. — Он тепло посмотрел вслед ординарцу, как смотрят на любимцев. Нагловатый паренек вот уже три года был неразлучен с Шапошниковым. Когда он хмурил черные брови и бросал по сторонам колючие взгляды светло-карих глаз, то здорово походил на комэска, за что его с легкой руки Горбунова прозвали Полушапкиным. Во время отдыха командир эскадрона любил сидеть расслабившись и ни о чем не думая, вернее, думая о чем угодно, только не о служебных делах. Это ему удавалось раньше, но сейчас… Он досадливо сорвал с головы папаху, взъерошил слипшиеся темно-русые волосы и проворчал:

— Проклятье! Отроду не думал, что с бабой воевать буду. С бабой? Аль против бабы?… Э-э! Не все ли равно!

С улицы послышался женский вопль и крутая брань мужчин. Шапошников недовольно поморщился: «Отдохнуть не дают…»

В дверь постучали. Стук тихий, словно кошка царапается: так стучит обычно Илья Горбунов, командир разведвзвода.

— Горбунов, входи!

За приоткрытой дверью показался хищный нос и смеющиеся глаза Ильи.

— Звал?

— Звал. Входи… Не знаешь, что там за шум? — Шапошников кивнул в окно.

Илья засмеялся, оскалив крупные редкие зубы.

— Мужик бабу гоняет…

— Чего ж ты не остановил его? — сдвинул брови Шапошников.

— Так ведь за дело, товарищ комэска. Мы ж не впервой такое видим, как за Марусей гоняться стали: где она побывает, там бабы враз себя атаманами ставят… Эта вот тоже командовать начала, да мужик у нее гордый оказался. У нас соседка была, тож мужиком помыкать любила. Он терпел, терпел, да не стерпел. Поехали они как-то раз на покос. Выехали, значит, за станицу, а баба по привычке чешет языком, едут степью — она не унимается! Он остановил лошадей, сгреб свою милку с телеги, подтащил к муравьиной куче, подол ей задрал да и посадил… А сам за плечи держит, чтоб не сбегла. Уж она!..

— И откуда ты нахватался побрехушек разных? — усмехнувшись, перебил его Шапошников. — Что ни день, то новая.

Илья, обиженный, что не дали закончить рассказ, пожал плечами:

— Да так… Что услышишь, что увидишь…

— Зубы заговаривать ты мастер. А когда ты меня с этой самой Марусей познакомишь? Где она сейчас?

— Эх, товарищ командир, — плутовато пряча глаза, вздохнул Илья. — С такими бабами так запросто не познакомишься… Привыкли мы с генералами воевать, а она умней их…

— И тебя тоже?

— Да не только… — Илья насмешливо блеснул глазами.

Шапошников не обиделся за намек. Рассеянно выглянул в окно: у крыльца расхаживал разомлевший от жары часовой, а вернувшийся Федька, вновь без гимнастерки и сапог, забрался с ногами на широкие перила веранды и чистил винтовку.

В горницу без стука вошел Волох. Он был невысок, худощав, русоволос, черты лица мягкие, глаза серые с густыми белесыми ресницами. Вот уже полгода он комиссар полка, а в эскадроне никак не могут к этому привыкнуть. При виде комиссара Шапошников встал.

— Сиди, — махнул рукой Волох и обратился к Илье: — Вот ты-то мне и нужен. Ты разбираешься в материи… в той, что бабам на юбки нужна? — Получив в ответ утвердительный кивок, комиссар продолжил: — Постарайся сегодня же раз добыть несколько отрезов получше. Я очень надеюсь на тебя… Только никому о том, для кого это нужно. Ясно?

— Так точно, товарищ комиссар!

— Действуй.

Шапошников удивленно посмотрел на Сергея.

— Зачем тебе тряпки? — спросил он, когда закрылась дверь за Горбуновым. — Уж не надумал ли ты Маруське платье подвенечное подарить?

— Может, и так, — без улыбки ответил Волох. — Ты как думаешь, где сейчас может быть банда?

— Хрен ее знает! Кабы знал, не сидел бы здесь… Вот стемнеет — мы хутора прощупаем. Горбунова с его взводом пошлю на розыски.

— Никуда ты не выступишь и никого и никуда не пошлешь.

— Это почему ж? — насупился командир эскадрона. — Отстраняешь меня?

Волох захлопнул окно. Присел рядом.

— Ты знаешь, что я не вмешивался в дела эскадрона всю эту неделю. Ты метался по следам банды, я молчал — все было правильно. Но вот некоторые неизвестные тебе обстоятельства заставили меня задуматься. Вся эта охота постепенно приобретает для меня сугубо личное значение… Если я скажу, что Ропот был… моим близким другом…

— Постой, — перебил его Шапошников. — Что за чушь ты городишь! Какой тебе Ропот друг? Это вот Горбунову он хоть и оставил отметину на морде, да жизнь спас, а к тебе какое он имеет отношение?

— Самое непосредственное, — грустно улыбнулся Сергей. — Мы с ним в 1907 году у помещика Макеева батрачили, а потом почти пять лет бродяжничали по Кубани, Зеленчуку, Егорлыку, Куме и Тереку… За это время мы настолько привыкли друг к другу, что… Словом, были как братья. Потом наши дороги разошлись.

— Муть какая-то! — воскликнул Шапошников.

— К сожалению, в жизни случаются и такие парадоксы… Сегодня, Семен, я исповедуюсь перед тобой, потому что после Ропота и одной девушки ты стал для меня самым близким человеком. И еще потому, что я уверен: все это останется известным лишь тебе… Я не питаю ненависти к Андрею Ропоту, но он враг дела, которому я предан до конца своей жизни. Мне тяжело вести за ним охоту, но судьба, как мне кажется, приготовила для меня еще один неприятный сюрприз… Какой? Этого я тебе пока не могу сказать. Мне важно убедиться в своих предположениях, и если они подтвердятся…

Волох умолк, погрузившись в мрачное раздумье. Шапошников, пораженный услышанным, тоже молчал, стараясь получше переварить в уме последние слова Сергея, и чем больше он о них думал, тем сильнее возрастало его беспокойство.

— Ты что надумал? — спросил он, не выдержав напряженного молчания.

— Банда, по-моему, сейчас притихнет надолго, — словно не слыша вопроса, заговорил комиссар.

— Как же, притихнет! — возразил Шапошников. — Ей и делов-то: налетела, награбила и смылась!

— Напрасно ты так считаешь. К любому противнику нужно относиться с уважением.

— Это как же? Пардон, дорогая Марусенька, вылазь из кустов, я тебя поцелую?

— Я сегодня к ней в гости собираюсь, — неожиданно сказал Волох.

Шапошников вяло махнул рукой:

— Давай топай… Она вон там, на кровати, спала.

— Я серьезно…

Комэска взглянул на комиссара как на полоумного:

— Кончай разыгрывать.

— Слушай…

И Волох вкратце изложил свой план. Когда он кончил, Шапошников некоторое время обалдело смотрел на него. Потом постучал пальцами по столу.

— Ошалел парень! Где это видано, чтобы комиссар полка ходил в такую разведку? А вдруг тебя признают?

— В этом-то и мой козырь! Ведь если кто и узнает в коробейнике комиссара, то ему не поверят, то же, что и ты, скажут.

— Эх, Сергей, сам говоришь — противника уважать надо, а сам их за дурачков считаешь…

— Ты меня в мой капкан не лови. Лучше скажи, кого связным взять?

— Кончай дурить! — рассердился Шапошников. — Никуда ты не пойдешь! Это я вам, товарищ комиссар, по старой дружбе говорю — приказывать не имею права.

— Тяжелый ты человек, Семен… — вздохнул Волох.

— Это верно, — насмешливо отозвался Шапошников. — В Ростове меня взвешивали, так девяносто два килограмма по тянул.

Волох безнадежно махнул рукой. Они некоторое время сидели молча. За окном сгущались сумерки. В горнице быстро темнело.

Волох вдруг встрепенулся, распахнул окно. Федька, издавна побаивавшийся комиссара, мигом соскочил с перил.

— Ты еще не проголодался? — спросил Волох у Шапошникова. И кивнул: — Сообрази-ка нам поужинать.

— Это я мигом, — пообещал Федька и осторожно спросил: — А это самое принести?

— Жарко… — отозвался Шапошников, явно желавший показать свою непричастность к Федькиному предложению. И сердито посмотрел на ординарца.

Федька заморгал глазами.

— Принеси. Авось похолодает, — поддержал Федьку Волох, не замечая смущения комэска.

Федька убежал. Волох заложил руки за спину и принялся мерить шагами комнату от угла к двери и обратно. Шапошников старался не смотреть на него. Молчание стало тягостным, но, к счастью, вскоре появился Горбунов. С сияющим видом он втащил за собой высокий узкий короб с заплечными ремнями.

— Во! — с гордостью произнес он. — Целый мануфактурный склад!

— Смотри-ка! — удивился комиссар. — Даже короб раздобыл… Откуда?

— Да мои ребята в Лабинской захватили. Сказывали, что короб сама Маруся за собой таскала… Тут три разных куска материалу имеется. Была еще всякая всячина, да растащили…

Волох внимательно посмотрел на короб.

— Слушай, — вдруг осипшим голосом сказал он. — Глянь, там на крышке не вырезаны буквы «С» и «В»?

Илья отстегнул ремни, поднял крышку и, заглянув на внутреннюю часть ее, удивленно подтвердил:

— Есть…

Сергею стало дурно, от слабости зазвенело в ушах. Чтобы не упасть, он ухватился за край стола, добрался до лавки, сел.

— Это мой короб, — раздельно произнес он.

Перехватив удивленные взгляды разведчика и командира эскадрона, добавил:

— Я с ним с двенадцатого по шестнадцатый год ходил, всякую всячину продавал. С одной стороны — торговец, а с другой — связной… Подай-ка сюда короб, Илья.

Горбунов поставил перед ним свой лабинский трофей. Комиссар бережно вынул три куска материи, внимательно осмотрев и прощупав каждый с видом знатока, совершающего выбор в купеческой лавке, затем проделал какую-то манипуляцию с заклепками на крышке и показал тайничок меж крышкой и мягкой прокладкой. В тайничке, к удивлению самого Волоха, оказался пожелтевший номер газеты «Рабочая правда» и потрепанная тетрадь. Отдав газету Шапошникову, он возбужденно начал перелистывать тетрадь.

Семен нехотя пошуршал газетой, передал ее разведчику, тоже не придавшему ей должного внимания, и наклонился к Сергею.

— А там что?

— Песни, старина, песни. Любил я их… да и сейчас люблю.

— Что-то я не слыхал, чтобы ты пел.

— Чин не позволяет, — улыбнулся Волох.

— Ишь, какое высокопревосходительство!

Газету комиссар оставил на столе. Тетрадь же, так никому и не показав, вновь спрятал в тайник. Еще раз рассеянно пощупав материю, сунул обратно в короб. Закрыв крышку, глубоко вздохнул, крепко провел по лицу рукой.

— Как ты думаешь, Горбунов, где сейчас атаманша? — обычным ровным голосом спросил комиссар.

— Отсиживается где-нибудь, — неохотно отозвался разведчик, пожимая плечами.

— И я так думаю… — Волох окончательно успокоился, и лишь невидимая в сгустившихся сумерках бледность выдавала его внутреннее напряжение. — У тебя родственники в Глинной есть?

— А что? — насторожился Илья.

— Знать нужно.

— Есть… дед…

— Вот как! — оживился Волох. — Это очень хорошо… Вот что, Илья! Мы с тобой пойдем в глубокую разведку. Подбери еще одного смышленого паренька, который сможет быстро добраться до своих…

Горбунов вопросительно посмотрел на комэска, но тот отвернулся, чтобы закрыть окно.

— Возьмите моего Федьку, — не оборачиваясь, глухо посоветовал Шапошников.

— Это дело, — одобрил выбор Волох.

На улице уже совсем стемнело. Комиссар и разведчик тихо переговаривались, обсуждая детали предстоящей операции. Шапошников безучастно сидел за столом, прислушиваясь то к их голосам, то к доносившимся через открытые окна звукам с улицы: вечерней перекличке петухов, звонкому бабьему смеху, сопровождавшему небрежный перебор гармошки на краю станицы, лошадиному храпу у стойла, глухим шагам часового.

— В станицу придешь, — говорил Волох Илье, — спрячься у деда, а Федьку где-нибудь неподалеку устрой…

— А вдруг дед помер?…

— Ориентируйся на месте. Про Федьку никому ни слова! Кроме тебя, никто и не должен знать, где он. — Волох мучительно скривился, как от зубной боли, не зная, как лучше вы сказать свой план. — Потом вот что… Если короб действительно принадлежал, как ты говоришь, атаманше, то… В общем, если я не приду к твоему деду до ночи, то осторожно наведи обо мне справки; если не узнаешь ничего определенного, постарайся к полуночи подобраться к нужнику того дома, где остановилась атаманша. Жди до утра. Если не приду, сматывайся вместе с Федькой. Обо мне не думай. Сам выпутаюсь… Ясно?

— Угу, — неопределенно промычал Илья.

— Вы все предусмотрели? — вмешался Шапошников. — А может, лучше окружить станицу и?…

— Окружив станицу, ты противопоставишь всей банде лишь разрозненные части эскадрона, которые она либо легко опрокинет, чтобы уйти, либо, используя оперативный простор, искромсает по частям. Этого противника нужно сначала изучить как следует, а уж потом принимать решения. Ты сам как бы на ее месте действовал?

— Так то я, а то баба…

— Ох, Семен, не битый ты. А вот Терехову, поди, не сладко от воспоминаний.

— Ладно тебе, — взмолился Шапошников. — Ты скажи лучше, куда коней денешь?

— Стреножим, и пусть гуляют.

— А волки?! — предостерег Илья.

— Вот то-то, — удовлетворенно поддержал его комэска. — Придется тебе в дополнение брать еще какого-нибудь деда, чтоб коней стерег.

— Придется, — задумчиво согласился Сергей.

Возле дверей послышалась возня, и в горницу ввалился Федька с большим узлом в руке.

— Ты где, чертенок, так долго шлялся? — набросился на него Шапошников.

— Маруська всю самогонку попила, вот и пришлось искать, — невозмутимо оправдывался Федька.

— Знаю я твою самогонку! Как увидишь смазливую бабенку, так голову теряешь… Твое счастье, что комиссар тебя с собой забирает, а то б ты у меня в подклети самогонку искал.

— Это с хозяйкой? С ней можно… Она ничего…

Илья расхохотался.

— Цыц! — грозно сказал комэска. — Засвети лампу, времени мало…

Федька проворно зажег висящую над столом «летучую мышь», расставил на столе содержимое узелка, где вместе с литровкой самогона оказались кринка молока, каравай хлеба, котелок с теплыми щами, кусок сала и деревянная чашка с солеными грибами.

— Ну и насобачился ты на денщнковой службе! — насмешливо поддел его Горбунов.

— Я не денщик, а ординарец, — хмуро ответил Федька.

— А какая разница?

— Большая! Я с командиром эскадрона и комиссаром полка из одного котелка щи хлебаю, под одной шинелью сплю, одних вшей кормлю Понял?

— Гляди, как серьезно…

— Так его, Федор, — вступился комиссар.

Шапошников налил три стакана: себе, Волоху в Горбунову.

— За удачу! — поднял он свой стакан.

Выпили, крякнули и дружно потянулись за грибками. Шапошников налил половину своего стакана и протянул Федьке:

— Сегодня разрешаю…

Удивленный Федька выпил, избегая насмешливого взгляда Ильи, небрежно бросил в рот корку хлеба.

— Ешь, ешь плотнее, — похлопал его по плечу комэска. — Сегодня тебя отпускаю с Горбуновым и комиссаром в разведку. Давно ты напрашивался…

— Правда?! — обрадовался ординарец. — Э-эх… Вот Ропота бы поймать…

— Щенок… — дико осклабившись, сказал Горбунов.

— А что? — невинно разинул глаза Федька. — Ропот — это не Маруська, его голыми руками не возьмешь. Жаль, говорят, с Деникиным за границу убег.

— Брешешь, здесь он! — выпалил Илья.

Волох бросил на Шапошникова предостерегающий взгляд. Тот понимающе кивнул и безразличным тоном спросил:

— А ты откуда знаешь?

— Знакомых встретил. Сказывали, что видели его на днях в Казьминке…

— А что ж молчал?

— Меня не спрашивали. Мне приказано искать банду Маруси, а не Ропота.

Волох досадливо стукнул кулаком по столу. Шапошников сердито пошевелил усами.

— Ничего, — устало произнес комиссар, — все к лучшему. Слушай, Горбунов. Дело в том, что весь наш полк выполняет задание командования: ликвидировать Ропота. За бандой Маруси мы гоняемся лишь потому, что предполагаем ее связь с Ропотом и надеемся напасть на его след. Дело в том, что стало известно о готовящемся под его руководством восстании против Советской власти на Кубани.

— А на что это ему? — недоверчиво спросил Илья.

— Ропот — авантюрист, мечтающий создать свою республику. Он из тех людей, которые не хотят быть вровень со всеми. Ему власть подавай, какой бы крови народу она ни стоила…

— Ты меня не провожай, — говорил Волох полчаса спустя, когда Горбунов и Федька вышли. — Я сейчас к разведчикам, одежонку подобрать. Давай здесь простимся…

Шапошников неуклюже обнял друга. С минуту они постояли молча.

— Может, не пойдешь? — дрогнувшим голосом спросил Семен. — Чай, Горбунов и без тебя узнает, в Глинной банда или нет…

— Мог бы не пойти, если бы не одно обстоятельство. Понимаешь, Семен, тянет меня туда. Бывает ведь с человеком такое, когда знаешь, что опасно, а отказаться не можешь. Какая-то сила тянет, будто лягушку в пасть ужа. У меня такое предчувствие… Да нет, не плохое… А в общем-то я сам в нем не разберусь.

Шапошников безнадежно вздохнул.

— Хоть сегодня на прощанье скажи: сколько тебе лет?

— Двадцать семь, — ответил Волох, смущенно почесав затылок.

— Молодой ты, комиссар! Я думал, тебе за тридцать…

— Время сейчас молодое. Ну прощай.

— Прощай, — пробормотал Шапошников уже вслед вышедшему комиссару.

Илья ждал его на ступеньках с коробом на плечах. Из-под веранды доносился голос Федьки, выпускавшего хозяйку из заточения:

— Поторапливайся, а то опять запру.

— Федор, — негромко позвал Волох.

— Иду!

Когда проходили мимо коновязи, Федька поотстал.

— Степка, — тихо позвал он.

Из-под лошадиной морды высунулась всклокоченная голова ездового, расположившегося на отдых в яслях.

— Что надо? Это ты, Федька?

— Я. Подь сюда.

Степка проворно вынырнул из-под брюха лошади.

— Ловкач! — похвалил его Федька.

— Это что. Я могу на скаку в седле кабардинку сплясать! Хочешь, завтра покажу?

— Это ты комэску покажешь. Будешь у него вместо меня. Беги, он вызывает.

— А как же ты? — испугался Степка.

— Я комиссара в полк сопровождать должен, — скучающим тоном пояснил Федька.

Он и не предполагал, что уже больше никогда не вернется к привычным обязанностям ординарца командира эскадрона. Заменивший его с сего часа Степка, прежде чем идти к командиру, поднял нос к звездам, словно собирался проверить, не пропала ли какая, широко зевнул и задал себе глубокомысленный философский вопрос:

— И почему это звезды без луны бывают, а вот луна без звезд не бывает? И на что эти звезды? Проку от них нет, а от луны хоть свет…

Тишина. Глубокая ночь. Завернутые в тряпье копыта четырех коней приглушенно приминают пожухлые травы. Сверкают из-под кустарников и из оврагов волчьи глаза, словно вопрошая: не добыча ли заглянула в их владения?

Тоненький серпик месяца неотлучно следовал за группой, беспокоя Горбунова, не любившего ночные «прогулки» при иконном, как он выражался, освещении. Луна да звезды, по его глубочайшему убеждению, нужны для мечтателей, но не для разведчиков. Сейчас они светят для таких, как вон Федька: думает небось о скамеечке и грудастой дурочке под боком…

Сам Илья старался не смотреть на звезды. Он старый разведчик — не по возрасту, конечно, — ему двадцать шесть, — а по шести годам, проведенным в конных и пеших походах по тылам противника. Свидетельство тому три Георгиевских креста, четыре медали и серебряный портсигар, подаренный генералом Алексеевым после знаменитого выхода из австро-германского окружения… Горбунов вслушивался в ночную тишину, с привычной быстротой осматривал местность. Вместо теплой лунной ночи перед ним мельтешили хлопья медленно оседающего снега. По белым улицам незнакомой станицы брел восьмилетний мальчишка в тяжелом отцовском тулупе, а прямо перед ним стояло сухое лицо деда Григория со жгучими немигающими глазами…

Четвертый спутник, бородатый станичник из Ярославской, которого Горбунов выбрал из числа своих разведчиков за спокойный, ровный характер, думал о своем доме. Когда несколько дней тому назад эскадрон, преследуя банду, на несколько часов заскочил в станицу, раскинувшуюся на левом берегу почти высохшей речки, он успел повидаться с семьей. Узнав, что сын за красных, старый отец не выразил ни удивления, ни радости; степенно поцеловал сына, перекрестил его и рассудительно заключил: «За кого господь бог наставил, за того и воюй честно».

Сергей Волох тоже был занят воспоминаниями. Он никогда не имел семьи и с тех пор, как себя помнит, был предоставлен самому себе. Жизнь сталкивала его с разными людьми, каждый из которых вольно или невольно оказывал воздействие на формирование его характера и мировоззрения. И если дурные воздействия не взяли верх, то лишь благодаря благотворному влиянию старой баронессы Штенгель, обучавшей мальчонку немецкому языку, а заодно знакомившей его с историей, философией, искусством. Барон Штенгель был одним из богатейших людей. Его усадьба и винокуренный и галетный заводы находились в двенадцати верстах от станции Кубанка. От усадьбы веером расходились обсаженные тополями хорошо укатанные дороги к шестнадцати хуторам барона, где трудилось много обладателей «волчьих билетов». Предприимчивый и расчетливый хозяин не терпел бездельников, и вскоре Сергею, внуку сторожа, пришлось разъезжать по хуторам, выполняя различные мелкие поручения хозяина. Там-то, в хуторах, и познакомился он с бывшими политзаключенными. Подружился со многими и стал их постоянным связным.

Когда Сергею было пятнадцать лет, он впервые надел на плечи короб и начал так полюбившуюся ему жизнь разносчика нелегальной литературы под видом безобидного торговца мелким товаром.

Иногда и ночью он тихо напевал свою «Коробушку», которую так любили слушать в станицах и хуторах и благодаря которой торговля у него всегда шла успешно.

Знает только ночь глубокая, Как поладили они…

…А они впервые поладили в ржаном овине, что стоял среди прочих таких же на земельном наделе ее отца и брата. Однажды ночью на сеновале она любовалась вот такими же яркими звездами и недоумевала: зачем бог создал их такое множество? Тогда он полушутя, полусерьезно рассказал ей о строении солнечной системы.

— Будет врать-то, Сережка! — не поверила она. — Где ж бог тогда там живет и куда души покойников деваются?

— А их по планетам расселяют, — не задумываясь, ответил он. — Военных на Марс отправляют, купцов — на Меркурий, крестьян на Сатурн, моряков да рыбаков — на Нептун. Сам бог живет на Луне, чтоб Землю получше видеть. Все святые, угодники и ангелы-адъютанты около него отираются.

Она не приняла шутки, спросила о том, что ее в тот момент волновало:

— А куда ж мы попадем? Ты купец, а я казачка. Выходит, мне на Марсу, а тебе на Меку… Меркурий?!

— Нет… мы влюбленные, а все влюбленные попадают на Венеру, звезду любви.

— Правда? — с неподдельной искренностью обрадовалась она.

…Когда же это было? Ах да! Летом шестнадцатого года… А осенью мы виделись последний раз…

Волох отчетливо помнил ту встречу. Его уже давно разыскивали жандармы. Знали, что он непременно придет в Воронежскую, и ждали, чтобы схватить, проверяя каждую подводу из Екатеринодара, ощупывая взглядом мало-мальски похожих на него людей. Подъезжая тогда на попутной подводе к церкви, где стояли жандармы, он почуял неладное, бросился бежать к реке через огороды. Сам того не замечая, вскочил в их сад и носом к носу столкнулся с ней. Как она обрадовалась встрече! Но его мысли были заняты другим, он не в состоянии был думать ни о чем, кроме своего спасения. Она целовала его, не стесняясь застывшей неподалеку с лопатой в руке матери, скорбно смотревшей на них, что-то говорила, прикладывая его руку к своему животу. А он… Он не слышал ни единого слова. Бросил у ее ног мешавший бежать короб и удрал…

— Стоп! — тихо скомандовал комиссар, осаживая коня и подняв вверх руку.

Все остановились, спешились. Ночь уходила, и хотя до рассвета оставалось около часа, стало заметно светлее. Метрах в ста от места остановки можно было различить густые заросли кустарника.

— Там, — Волох махнул рукой в сторону, — небольшая балка и родничок. Для лошадей место удобное. До станицы километров десять. Идите прямо, но не напоритесь на конный дозор… Впрочем, тебя, Горбунов, учить не надо. Ну а я — туда, — он кивнул налево. — Пока! Топайте…

Илья и Федька быстро стреножили коней и, не говоря ни слова, скрылись в балке.

— Тебе все ясно? — спросил Волох бородача.

— Так точно, товарищ комиссар!

— Тише… Жди нас два дня. Не придем — уезжай…

Сергей взвалил на плечи короб и неторопливо пошел навстречу занимавшемуся рассвету…

До станицы оставалось версты две, когда Волох увидел двоих вооруженных всадников. Они стояли в тени тополей у обочины дороги и спокойно дожидались пешехода. Один из них, молодой безусый паренек без рубахи, в синих бриджах, сидел в седле на тонконогом терском жеребце, небрежно закинув на луку седла правую ногу; на лоснящейся от пота груди его перекрещивались тонкие ремни шашки и кобуры нагана, поперек седла, под ногой, виднелась новенькая французская винтовка. Другой был уже стар, кряжист и не позволял себе поблажек: одет полностью, под ним пегая невысокая кобыла («в бою на ней хорошо», — отметил Сергей) стояла спокойно, вооружен как молодой, лишь винтовка старая. Он внимательно разглядывал приближающегося коробейника.

— День добрый, станичники! — поприветствовал их Волох, не замедляя шага.

— Добрый… — отозвался старший, не сводя с него изучающего взгляда.

Молодой равнодушно скользнул взглядом по коробу, прилипшей к телу залатанной холщовой рубахе, паре висевших на бечевке через шею лаптей, засученным до колен штанам и запыленным ногам незнакомца.

— Стой! — негромко скомандовал он, видя, что коробейник и не думает останавливаться. — Куда прешь мимо поста? Подойди…

Волох послушно подошел и стал перед лошадиными мордами.

— Куда идешь? — начал допрашивать молодо».

— В станицу.

— За каким хреном она тебе нужна?

— Да так… — путник пожал плечами. — Отдохнуть малость, товар на хлебушек сменять…

— Что в коробе-то несешь?

— Да так… Сатин, ситчик…

— Постой, — перебил его старший. Он наклонился в седле и, сверля взглядом короб, спросил Волоха: — Ты откедова идешь?

— С Невинки… А что?

Казак резко выпрямился.

— С Невинки, говоришь… Прошка, останешься здесь, а я этого к атаманше сведу.

— На што он тебе сдался! — лениво ответил Прошка. — Небось и сам дойдет…

— Тебе сказано — знать надобно!

— Ну валяй! Тебе с горы видней…

Шевельнув поводьями, старший выехал на дорогу.

— Пошли, коробошник…

— Пошли, — покорно отозвался Волох.

Илья с Федькой умудрились проскользнуть в сотне шагов от степного дозора. Разомлевшие казаки валялись в траве, о чем-то негромко переговаривались. Неподалеку от них понуро стояли кони, лениво помахивая куцыми хвостами.

Горбунов ящерицей скользил в траве, увлекая за собой Федьку, который только дивился неутомимости разведчика, стараясь подражать его гибким, вкрадчивым движениям. Но «бегать» на брюхе было не так-то просто. Когда казачьи лошади исчезли за крохотным курганчиком, он схватил Илью за ногу.

— Погоди, давай передохнем маленько…

— Терпи, казак, — командиром будешь! — подбодрил его Горбунов, не оборачиваясь. — Видишь, впереди два стога? Там загон для скота. Там передохнешь до вечера… Подбери язык, уж недалече…

Федька согласно мотнул головой. Однако до загона добирались почти целый час тем же способом, и он окончательно выбился из сил, пока они заползли в тень одного из стогов. Илья внимательно осмотрелся, но ничего подозрительного не заметил.

Федька, тяжело дыша, блаженно вытянулся на спине.

— Так как, денщик, теперь пойдешь в разведку? — насмешливо окликнул его Илья.

— Пойду, — сердито ответил ординарец. — А ты не больно зубоскаль-то… Насобачился на брюхе лазить и радуешься!

— А ты ничего. Язык ниже брюха вывалил, а брыкаешься…

Федька закрыл рот. Помолчали, наслаждаясь покоем.

— Илья, а где комиссар?

— В станицу придем — узнаем.

— А здесь долго будем?

— Я ж сказал: до вечера… Что, спать хочешь?

— Хочу! — с вызовом бросил Федька.

— Спи, — спокойно ответил разведчик.

Федька больше ничего не спрашивал. Через минуту он уже мирно посапывал, намаявшись после бессонной ночи.

— Помощничек… — с завистью пробурчал Илья, покосившись на напарника.

Ему-то спать было нельзя, а впереди была еще одна бессонная ночь…

Утопающая в зелени садов и стройных тополей станица казалась вымершей. Все живое попряталось в тень. У околицы повстречалась группа конных казаков, видимо, отправлявшихся сменять дозорных. Проехали мимо молча, окидывая Волоха равнодушными взглядами, сдержанно покивали в знак приветствия его конвоиру. Тот так же молча кивал в ответ. Повстречалась неведомо куда бежавшая с высунутым языком собака. У одного дома барахтались в пыли куры. Длинноногий белый петух сонно присматривал за ними, стоя в стороне, как урядник в казарме.

«К дождю», — отметил про себя Сергей, покосившись на кур.

Впереди показалась церковь. Они подходили к майдану, когда впереди послышался дробный перестук множества копыт, и навстречу им из-за деревьев вынырнули всадники, человек пять.

Конвоир тронул коробейника за плечо:

— Стой!

Волох остановился, чувствуя, как бешено застучало в груди, как непрошеное волнение стиснуло горло: он увидел несущуюся впереди всадницу на сером в яблоках скакуне.

Гордо запрокинута голова, прикрытая серой каракулевой папахой, в которую она запрятала густые черные волосы. На белом, не тронутом загаром лице четко выделялись черные нахмуренные брови. Зеленый френч, перетянутый на тонкой талии офицерским ремнем, казалось, готов был лопнуть на высокой груди. Серые бриджи мягко обтягивали бедра и стройные ноги, на которых красовались хромовые сапожки с вытяжками и высокими каблуками. На ремне висела кобура с пистолетом, а на тонком, перекинутом через плечо ремешке, украшенном серебряными бляшками, легкая шашка. Во всем облике всадницы было так много очарования и властности, что ею можно было только любоваться и подчиняться ей, не раздумывая.

Атаманша, заметив на безлюдной улице казака и задержанного, натянула поводья. Небрежным взглядом она окинула оборванца, стоящего с низко опущенной головой, перевела вопросительный взгляд на конвоира. Однако что-то заставило ее вновь взглянуть на незнакомца.

— Откуда? — властно спросила она.

Волох молчал, не поднимая головы. За него ответил казак.

— Сказывал, с Невинки, а я гляжу, короб вроде знакомый… Не твой ли?

— Мой! С другим не спутаешь.

Конвоир больно ухватил коробейника за плечо.

— Ага! Знать, ты с Лабинской топаешь… Красный шпион!

Не отвечая, Волох усталым жестом стянул с головы кубанку, обтер ею пот с лица и в упор глянул в лицо атаманше.

Грозно нахмуренные брови вздрогнули, растерянно поползли вверх. Выражение презрительного внимания в ее глазах вдруг сменилось выражением радостного удивления, и все лицо ее беспомощно затрепетало.

— Ты?

Он снова не ответил.

Застеснявшись вспыхнувшего на щеках румянца, она выпустила поводья, прикрыла лицо руками. Казаки с любопытством разглядывали коробейника.

Атаманша быстро справилась с собой, отвела руки от лица с таким видом, будто это был жест человека, стремившегося скинуть усталость, вызванную тяжким бременем забот. Еще раз быстро глянула на Сергея и негромко распорядилась:

— Щербатый, езжайте без меня.

Заросший до бровей подвыпивший верзила, облаченный в поношенную белую черкеску, махнул остальным спутникам рукой и дал коню шпоры.

Атаманша проводила их взглядом.

— Ты, Карпыч, тоже возвращайся, — бросила она конвоиру. — Сама доведу… Не бойся, уж теперь он от меня не убежит…

Казак намека не понял, но с готовностью подтвердил:

— От тебя не убежишь…

Она не удержалась от грустной улыбки, вызванной не столько льстивым замечанием, сколь далеким теперь воспоминанием.

— Пошли, — кивнула она Волоху.

Он нахлобучил на голову кубанку и, не поднимая взгляда, зашагал рядом с серым кабардинцем, чувствуя на себе жгучий взгляд черных глаз всадницы. Молча миновали улицу, вышли на майдан, свернули во двор поповского дома, находившегося прямо напротив церкви. Пока им открывали ворота, Сергей успел заметить свесившуюся над перилами колокольни чубатую голову и тупое рыло «максима».

Двое дюжих казаков, дремавших в тени крыльца на соломенных подстилках, подняли головы.

— Чего-йт ты так рано вернулась? — спросил один из них.

— Не твое дело! — резко одернула его атаманша, легко соска кивая с седла. — Принимай лошадь, да побыстрее! Это тебе не у Деникина.

Казак подхватил брошенные ему поводья, подозрительно покосился на усталого коробейника.

— Купца привела? Аль тряпок тебе мало?…

Она выразительно положила руку на кобуру.

— Ступай…

Сонная физиономия бывшего деникинца исказилась от страха.

— Ну вот… Спросить уж нельзя, — пробормотал казак, поспешно отводя коня.

На веранду выбежала кругленькая попадья.

— Ах, Марусенька! Свет ты наш ясный! Уже вернулась…

Атаманша легко взбежала по лестнице. Остановилась перед попадьей.

— Распорядись, матушка, с обедом. Да баню приготовь побыстрей.

— Все будет, милая, как ты прикажешь. — Кинув любопытный взгляд на Волоха, она проворно скатилась по ступеням.

— Зойка, где ты?! — через минуту кричала она у дома для прислуги.

Атаманша обожгла Волоха взглядом, вошла в открытую дверь. Он покорно последовал за ней в коридор, куда выходило несколько дверей. Она остановилась подле одной, пропустила его вперед. Зайдя следом, закрыла дверь на крючок, вновь окинула жгучим, недобрым взглядом.

— Сымай короб!

Снял. Повернулся на минуту к ней спиной, чтоб поставить короб к стене. Не успел разогнуться, как на плечи обрушились сильные удары плетью.

— Вот тебе! Вот, — дрожащим от слез голосом вскрикивала она, нанося удары. И вдруг выронила плеть, запрокинула руки ему на плечи. Серая папаха свалилась на пол, из-под нее волной выскользнули густые черные волосы, рассыпались по спине и плечам.

— Сережка!.. Сережка ты мой…

Волох растерянно гладил ее волосы, плечи, спину.

— За что ж ты плетью?

— А за что ты бросил меня тогда… беременную…

Он вздрогнул, поднял ее мокрое от слез лицо и неожиданно для себя начал осыпать его поцелуями.

— Прости, прости меня! Ведь я не знал…

Она доверчиво и счастливо улыбнулась сквозь слезы, как улыбалась ему в дни давних встреч.

— Я же сказала тебе, а ты убежал…

— За мной гнались… — И стыдливо добавил: — Да и перетрусил…

Она благодарно взглянула ему в глаза, понимая, что значит для мужчины такое признание.

— Знаю… А после ты мог прийти?

— Her, — грустно ответил он, — меня забрали в армию.

— И это знаю… Потом мне сказали, что ты убит…

— Кто? — с изумлением спросил Сергей.

— Наши станичники, что с фронта вернулись. Я тогда чуть не удавилась с горя…

— А как же ты здесь очутилась? — тихо спросил он о главном, что его сейчас волновало больше всего.

В ответ она горько всхлипнула.

Он поцеловал ее заплаканные глаза и подумал: «Никому я тебя не отдам… Лучше сам убью…» И почувствовал, как дрогнули руки, сжимавшие это красивое лицо.

В дверь осторожно постучали.

— Отопри, — шепнула она и, подобрав с пола папаху и плеть, убежала в другую комнату.

Волох открыл дверь.

Теребя передник, у порога стояла симпатичная девушка лет семнадцати-восемнадцати с пушистой русой косой. Потупив глаза, она, по-сибирски окая, произнесла:

— Матушка послала узнать, когда обед подать прикажете.

— Пусть несет, — отозвалась из комнаты атаманша.

— Хорошо… — Девушка несмело глянула в лицо Сергея и убежала.

Комната, в которой скрылась атаманша, была спальней с широкой деревянной кроватью, на которой возвышалась пышная перина с горкой разнокалиберных подушек. Сама атаманша стояла перед задернутым занавеской окном и рассеянно перебирала пуговицы френча.

— Лена, — тихо позвал он.

Она беззащитно вздрогнула, безвольно опустила руки и снова шумно по-детски всхлипнула. Он бережно обнял ее за плечи.

— Ты что?

— Давно меня так никто не называл… Отвыкла от своего имени. — Резко повернулась, в упор глянула в глаза. — Ты меня случайно нашел?

Он отрицательно покачал головой.

— А как?

— Когда мне рассказали о Марусе-атаманше, я подумал, что ее лицо по описанию похоже на твое. Окончательно поверил, когда увидел свой короб и узнал, что он был у тебя.

Счастливая улыбка вновь озарила ее лицо. Она была настолько захвачена счастливой встречей, что совершенно не обратила внимания на его ответ. Он тоже не заметил, как проговорился. А может, сделал это умышленно…

— Как хорошо, что я не успела захватить его из Лабинской…

— Хорошо, — согласился он.

— Ты есть сильно хочешь?

— Да.

— Ой, Сережка, знал бы ты, как мне хочется самой для тебя обед сготовить!

Он промолчал, не зная, как увязать это простое желание любящей женщины с необычностью обстановки: предводительница банды и комиссар Красной Армии, и эта идиллическая сценка с приготовлением обеда…

— Давай хоть на сегодня забудем обо всем? — предложила она.

— О чем?

— О войне и обо всем другом, кроме себя.

Волох печально улыбнулся.

— Обо всем не забудешь… А ты мне еще ничего не рассказала.

— Что ж тебе рассказать, о чем?

— Хотя бы что тебя заставило стать во главе… Стать атаманом.

— Месть, — коротко ответила она. Суровые складки вновь четко обозначились в уголках рта. Сияющие счастьем глаза потемнели.

— Кому и за что ты мстишь? — устало спросил он.

— Красным! За тебя, за себя, за… — Ее лицо вновь горестно сжалось. — Потом… После… Я все тебе расскажу…

Опять послышался вкрадчивый стук в дверь.

— Обед несут…

Через порог чинно переступила попадья. За ней с огромным подносом в руках вошла та же русокосая девушка.

— Зойка, ставь кушанье! — скомандовала попадья, указывая девушке на стол своим коротеньким пухлым пальцем. И тут же униженно согнулась перед вошедшей атаманшей. — Вот, извольте, пожалуйста, Марусенька. Кушать принесла, как было сказано… Может, еще чего изволите?

— Спасибо, — вяло отозвалась атаманша. — Можешь идти… Только баню не забудь.

— Что вы! Как можно… Зойка, останешься прислуживать!

Попадья, пятясь, вышла из комнаты. Тихо прикрыла дверь.

Девушка проворно освобождала поднос.

— Ты откуда будешь? — спросил Сергей и тут же ожегся о ревнивый взгляд атаманши.

— Мы из Сибири, — тихо ответила девушка. — Весной всей семьей переехали. Голод у нас…

— Попадья тебе родственница?

— Какая там родственница! — раздраженно вмешалась в раз говор Лена. — Батрачит на нее, вот и все родство! Аль сам на куркулей не гнул спину?

— Матушка очень добра… — пролепетала девушка.

— Знаю я эту доброту! — резко, но не повышая голоса, оборвала ее Лена. — Пока лошадь работает, к ней добры, а как вытянет ноги — шкуру сдерут и — на обед собакам… Можешь идти! Без тебя мимо рта ложку не пронесем.

— Хорошо, — покорно ответила девушка.

Попадья стояла за дверью и подслушивала. Когда девушка вышла, она ласково погладила ее по русым волосам.

— Поди погуляй, Зоюшка. Я сама уберу.

И хотя девушка знала, что немытая посуда все равно будет лежать до ее прихода, она обрадовалась возможности провести вечер с подружками.

В сумерках Илья и Федька со всеми предосторожностями пробрались к окраине станицы. За три года службы в разведке Горбунов научился подбирать удобные места в самых различных населенных пунктах. Полазив в нескольких садах и огородах, он обратил внимание на сильно запущенный огород, который, как он помнил, принадлежал бездетной семье Карагодиных. «Видать, Петр не вернулся с фронта», — подумал он. Вспомнил про баню в саду. Дал знать напарнику, чтобы подождал, пробрался во двор.

Дом и сарай оказались давно сгоревшими. От всего хозяйства осталась лишь полуразобранная печная труба да внутренний плетень, отгораживавший когда-то двор от сада и огорода. В саду сиротливо стояла покосившаяся баня. Илья долго присматривался к ней: не забрался ли кто?

— Карр! Карр! — подал он условный сигнал.

Быстро нырнули в небольшой предбанник с глиняным полом. И только тут разогнули спины. Илья неосторожно потянул к себе чуть приоткрытые двери. Громко заскрипели старые петли. Оба вздрогнули, замерли, тревожно прислушиваясь к тишине. Дверь открывать больше не рискнули, протиснулись в образовавшуюся щель, осмотрелись.

Когда-то здесь была жилая времянка, переделанная потом в баню, о чем говорила большая русская печь с низкой топкой. У печи был разобран верх, и поставлен большой железный котел с клепаными стыками. К котлу можно было залезть только по гнилым полатям, тянувшимся от печи до стены у двери. Вдоль стены напротив стояла такая же гнилая широкая скамья. Над ней — небольшое окошко с выбитой рамой. Светились гнилушки, неприятно пахло плесенью. Духота.

— А котел целый! — чуть слышным шепотом удивился Федька, осторожно забравшись на полати.

— Видать, худой, — предположил Илья. — Слазь, а то загремишь…

Федька слез.

— Здесь и будем отсиживаться?

— Я — нет, а ты сиди, покуда не приду.

— Тут как в крысоловке. И не выберешься…

— В окно выскочишь! Я дверь в предбаннике прикрою — услышишь… Наган держи наготове. И вот еще тебе… — Илья на ощупь сунул ему ручную бомбу. — С этой штуковиной как нибудь отмахнешься… Смотри только, не спи! Чуть что — лезь в печь, а то удерешь — ищи потом тебя…

Федька обиженно засопел.

— Ну, ну, не серчай! — примирительно сказал разведчик. — Я ухожу.

Федька остался один в плотной тьме. Глянул в окно на небо, но близко растущие вишни скрыли его своей листвой. Он огорченно вздохнул, осторожно присел на краешек скамьи, предварительно проверив ее прочность рукой. С полчаса просидел неподвижно, вертя в руках оставленную Ильей бомбу и разглядывая светящиеся гнилушки на полатях.

Резкий звук медленно открываемой двери заставил его вздрогнуть и настороженно вскочить на ноги.

Из предбанника послышались осторожные шаги и девичий испуганный шепот:

— Страшна-а… Фрось, зажигай скорей свечу.

Он выхватил из кармана наган и, мгновение поколебавшись, нырнул в печь. Под руками и коленями слабо прохрустела сажа, но было достаточно высоко, чтоб проползти на четвереньках. Пробравшись к дымоходу, просунул туда ноги, повернулся лицом к горловине печи и замер.

Слабый свет тоненькой свечи, какими обычно торгуют в церкви, осветил красноватым светом покрытую белым налетом плесени стену, вернее, видимый Федьке кусок ее и часть оконного проема. Босые ноги тихо прошлепали по глине пола.

— Ставь свечу сюда, — раздался приглушенный голос.

Федька определил, что свечу устанавливают на полати. Три тени топких девичьих фигурок запрыгали в такт колебанию язычка пламени на стене. Это его успокоило.

— Ой, девчонки! Окно-то открытое… — зашептала одна тень, указывая рукой на окно.

— И правда, — отозвалась другая. — Надо завесить.

— Чем?

Девушка, заметившая открытое окно, шагнула к стене. Он увидел толстую русую косу, спадавшую на грудь, нежный профиль и вздернутый носик. Она посмотрела в окно. Ничего не увидев, отрешенно вздохнула и решительно прошептала:

— Ладно! Юбкой завешу. Тут и гвозди есть…

Прикрыв лицо кубанкой, чтоб не выдать себя дыханием, Федька с неподдельным любопытством наблюдал за девушкой. Успел отметить, что она странно для местных жителей окала. «Видать, из переселенцев», — подумал он.

Девушка проворно сняла верхнюю юбку, оставшись в нижней, завесила окно. К ней приблизились две чернявые подружки.

— Ой, Зойка, — прыснула одна из них, — вот бы кто увидел!

— Сказали б, что с парнем… — пошутила другая.

— Пускай говорят! Я к Марусе пойду и тогда поговорю им, — бесшабашно проокала Зойка. — А вы чего дверь не закрыли!

И сама на цыпочках скользнула мимо печи. Протяжно и жалобно скрипнули петли. Две оставшиеся подружки испуганно сжались, широко раскрыв глаза.

— Ух, как скрипит! — шепнула Зойка, подходя к подругам.

Заглянула внутрь печи:

— Ничего не видать.

Все трое осторожно присели на скамью, прямо напротив печи. Слабый свет свечки неясно заиграл на лицах, и, хотя рассмотреть их толком было невозможно, Федька отметил, что Зойка, пожалуй, самая симпатичная, хоть и собирается вступить в банду Maруси.

— Начнем, девчонки? — тряхнула головой Зойка.

— Ты сначала толком скажи, как надо… А уж потом…

Зойка склонилась к ним. Федька навострил уши так, что самому показалось, будто они стоят, как у собаки.

— У нас девчонки так делали…

— Это в Сибири? — прервал ее уточняющий шепот.

— Ну да. Где же еще!.. Подымают юбку и задом лезут в печь… Если тронет лохматой рукой — за богатого выйдешь…

— Это за зад тронет? — снова уточнила та же девушка.

— Ну да! А ты думала… А коль голой рукой коснется — знать, за бедного замуж выйдешь.

— Страшно, — вздохнула одна, вглядываясь прямо в Федьку расширенными от страха и любопытства зрачками.

Другая вдруг прыснула, прикрыв рот рукой.

— Ты чего, Кать?

«Ну вот, — подумал Федька, — теперь всех знаю: белая — Зойка, рядом с ней — Фроська, а эта Катька».

— Да, вспомнила, — продолжая давиться смехом, ответила Катя. — Мне мамка рассказывала, будто городские барышни под юбками короткие штаны носють…

— Это зачем же? — удивилась Фрося.

— Про то не сказывала… Видать, для формы, чтоб от станичных баб отличаться, как казаки от пехоты.

Федька засунул в рот край кубанки и судорожно затряс плечами, крепясь изо всех сил, чтоб не расхохотаться в голос.

— До гроба не надену! — категорично заявила Фрося. — Я казачка! А ты, Зойка?…

— У нас тоже не носят… Вот если Маруся возьмет к себе — мужицкие надену… Ну, кто первый?

Первой быть никто не хотел. Зойка вынула из волос гребешок, спрятала за спину.

— В какой руке? — обратилась она к Фросе.

— В этой…

— Угадала. Кать, тебе…

Катя тяжело вздохнула.

— Ты не бойсь, — подбодрила ее Зойка, — мы ж тоже полезем.

Катя нетвердыми шагами приблизилась к печи, испуганно посмотрела внутрь. Быстро перекрестилась и опять заглянула, словно пыталась заранее определить, что ее ждет там…

Федька сжался в комок, когда девушка поползла на него.

— Подол… Подол подними, — страшным голосом зашептала Зойка. Они с Фросей стояли уже по бокам печи и с жадным любопытством наблюдали за подругой.

Она поспешно закинула подол юбки на спину. Федька при всем желании ничего не увидел. Инстинктивно он протянул вперед руку с кубанкой. Девушка робко надвигалась на него. Коснулась кубанки, замерла, не разобрав, к чему прикоснулась. Он для убедительности повертел кубанкой.

Обратно девушка вылетела пулей. Отскочила к стенке. Не отрывая испуганного взгляда от печи, оправила подол и обессиленно опустилась на скамью, чувствуя, что ноги ее не держат.

— Ну что? — почти разом спросили подружки.

Катя откинулась к стенке и со счастливой улыбкой ответила:

— Лохматый…

— Везет тебе! — позавидовала Фрося.

Зойка нетерпеливо подтолкнула ее.

— Давай ты…

Федьке пришлось опять подарить «богатого». Но прыткая Фрося так радостно боднула ногами, что плеснула в лицо «благодетеля» сажей. Нестерпимо защекотало в носу. Он вновь уткнулся в кубанку.

— Ну что? — раздалось опять.

— Тоже богатый! — бойко прихвастнула Фрося.

Счастливые и довольные «богачки» уселись рядом и выжидающе смотрели на подругу, не определившую свою судьбу. Та тяжело вздохнула, словно предчувствуя неладное.

— Видать, мне бедный достанется…

«Богачки» ответили торжественным молчанием. Они и не желали, чтоб попова батрачка уравнялась с ними.

Стоя возле подруг, Зойка бесстыдно подняла подол нижней юбки. Слабый свет свечи заиграл на ее белых стройных ногах.

В носу назойливо щекотали пылинки сажи: оторвешь от носа кубанку и выдашь себя. А девушка уже совсем близко надвинулась на него. В отчаянии он вытянул вперед правую руку. Рука коснулась чего-то голого, и тут — силен дьявол соблазна! — Федька забыл обо всем, сжал пальцы. И будто огнем его опалило, аж дыханье зашлось.

Девушка беспомощно замерла.

— Г-г-голый, — заикаясь, передала она подругам.

Те сочувственно вздохнули.

Робким движением девушка попыталась освободиться. Федька же безнадежно крутил носом в кубанке и, забывшись, не разжимал пальцев.

— Ты чего так долго? Вылазь, — зашептала в печь Катя.

— О-о-он… не пущает, — отозвалась Зойка заплетающимся языком, чувствуя, что силы вот-вот оставят ее.

— Чхи! А-а-апчхи! — сначала глухо, а потом звонко донеслось из печи.

В голос взвизгнув, Фрося и Катя сломя голову кинулись вон из бани. Коротко и громко мяукнули ржавые петли. Ворвавшийся поток свежего воздуха всколыхнул крохотный язычок пламени свечи и затушил его. Воцарился плотный мрак.

Глухо охнув, Зойка плюхнулась в глубокий обморок. Несколько минут Федька сидел неподвижно, надеясь, что девушка быстро придет в себя и убежит. Но она лежала неподвижно. Вот-вот могли вернуться опомнившиеся горе-гадалки с кем-нибудь из мужиков. Он опасливо перелез через девушку и облегченно перевел дух — слава богу! — не очухалась, а то б визг подняла… Хотел уйти, но чувство вины заставило его подумать и о девушке. Бережно вытянул ее из печи и, держа на руках, беспомощно повертел головой по сторонам. Проверил ногой прочность скамьи, осторожно положил на нее девушку. Попытался в темноте заглянуть ей в лицо, ничего не увидел, лишь ощутил на щеке слабое дыхание. И не удержался от соблазна, нашел ее пухлые губы и неумело поцеловал.

Зойка глубоко вздохнула и, Федька инстинктивно почувствовал это, открыла глаза. Тут же испуганно вскочила на ноги.

— Не бойся, — как мог мягче прошептал он, опасаясь нового обморока. — Я тебе ничего не сделаю.

Она охнула опять, но чувств не лишилась. Прижалась к стене, беспомощно вглядываясь в темноту.

— Кто ты? — вымученно выдавила она из себя. — Леший?

— Не, я Федька.

— Какой Федька?

— Да ты меня не знаешь, я не тутошний.

— Пусти меня.

— А я и не держу… Ты только никому не сказывай, ладно?

— Не скажу, — безразлично пообещала она. Вытянув вперед руку, двинулась к двери, но тут нечаянно наткнулась на рукоятку нагана за поясом Федьки. Поспешно отдернула руку, остановилась и спросила:

— Ты красный?

— Скажу да — к Маруське побежишь, скажу нет — не поверишь… Думай что хочешь, только прошу тебя, никому обо мне не сказывай… Я тебя не тронул, хоть и мог бы, так и ты не выдавай меня…

— В печи ты сидел? — как-то робко спросила она.

— Да понимаешь, так получилось… — замялся он. — Ты где живешь?

— Зачем это тебе? — удивилась Зойка, не ожидавшая подобного вопроса.

— Да так… Может, сватать приду.

Она немного помолчала в замешательстве.

— Еще в лицо не видел, а уже сватать собираешься… Может, я кривая, хромая, горбатая…

— Вот и спрашиваю, чтоб увидеть опосля.

— Я у попа батрачу… Только я за красного не пойду.

— Это почему?

— Они всех поразорили, пограбили… Сколько народу из-за них полегло…

В голосе девушки не было убежденности, чувствовалось, что повторяла чужие слова. Федька этого не уловил и искренне возмутился, забыв, что окончательно выдает себя.

— Кто тебе набрехал такое! Это царь да белые гады войну начали, а на нас сваливают! А ты… ты тож под их дудку?…

Снаружи послышался шум: шло несколько человек. Федька запнулся на невысказанной фразе, замер, прислушался, выхватил наган. Звонко щелкнул предохранитель. Подошедшие нерешительно остановились у бани.

— Эй! Кто там есть? — спросил сиплый голос подвыпившего мужчины.

— Лезь в печь! — шепнула Зойка.

Но Федька подскочил к окну.

В тот же миг все ночное пространство за окном осветила яркая вспышка молнии. Мощный раскат грома потряс землю.

Девушка увидела при вспышке молнии взлохмаченную Федькину голову и плечи в проеме окна. Поняв его намерение, шепнула:

— Не бойсь, не выдам!

После секундного замешательства Федька отскочил от окна, обхватил Зойку за плечи и крепко поцеловал. Она не сопротивлялась, не отталкивала.

Вновь вспыхнула молния и громыхнуло. Федька исчез в окне. Зойка торопливо накинула юбку, заметив в предбаннике свет керосинового фонаря, поспешно шагнула ближе к двери.

В баню вошли отец и брат Кати. Следом обе подружки. В руках Кати фонарь, пламя которого судорожно металось из стороны в сторону. Отец отобрал у нее фонарь, закинул винтовку за плечо, посветил в лицо Зойке.

— Ты одна?

— Одна…

Он посветил в печь и накинулся на подруг.

— Тьфу! Балаболки! Описались с перепугу, а тут ходи из-за вас по грозе… Марш по домам!

Девушки не заставили повторять, живо выскочили из бани под проливной дождь. За ними, ругаясь, выбрались мужчины.

Федька, притаившийся под вишнями, успокоенно вздохнул и снова полез в баню.

Садами и огородами добирался Илья до своего дома. Вспомнив привычку деда давать на ночь корм скотине, решил пока забраться в сарай, чтобы не рисковать напрасно.

Осторожно проник во двор, юркнул в дверь хлева. Дохнуло знакомым запахом парного молока и навоза. В углу замычала корова, внучка той телки, которую когда-то огрел он по боку поленом, приняв за лешего. Илья грустно улыбнулся своим воспоминаниям, усевшись в противоположном от коровы углу на кучу сена.

Ждать пришлось недолго. Вскоре от дома зашаркали дедовы, шаги. У двери дед на некоторое время задержался, подозрительно осматривая незадвинутый засов.

— Олух старый! — обругал он себя. — Забыл засов задвинуть…

— Дед, — тихо позвал Илья, когда тот вошел в хлев.

— Кто, там? — спросил дед.

— Я, Илья.

— Ты, басурман?

— Я самый.

— Откуда взялся?

— С того света.

— Я так и думаю… Давно похоронил тебя.

Они сошлись в темноте. Обнялись. С чувством троекратно облобызались.

— Кто у нас дома, нонче?

— А кому быть? Бабка в прошлом году померла… Один я…

Дед говорил спокойно, как, впрочем, всегда.

— Ты иди в дом. Я покедова сена корове положу, — предложил он внуку.

— Ладно, — согласился Илья. На пороге, как бы невзначай, спросил: — Дед, а у кого атаманша расположилась?

— У попа. А тебе на что? Аль в гости собрался?

— Может, и схожу. Говорят, она из себя ничего, можно посвататься…

— Опоздал с яйцами на базар.

— Ничего… А который час?

— Одиннадцать будет.

Как бы подтверждая слова деда, ослепительно сверкнула молния, грянул гром. Дед степенно перекрестился.

— Видишь, правильно.

Илья устало вскинул голову навстречу первым каплям теплого летнего дождя.

— Знаешь, дед, я, пожалуй, сейчас в дом не пойду. По делу надо сходить.

— Какие дела в непогодь! Пережди… — попытался остановить его соскучившийся по людям дед.

Но Илья ждать не хотел. В дождь лучше всего добраться незамеченным к дому попа, как было условлено с Волохом. Надо бы узнать о нем.

— В станице ничего нонче не произошло?

— Вроде нет, — ответил дед, шурша сеном. — Вот только сосед наш, Карпыч, — помнишь его? — сказывал, коробошника поймали. Думали, лазутчик красный, а атаманша в нем мужика своего признала.

— Кого? — не поверил своим ушам разведчик. — Врешь, поди, дед?

— Может, и вру, — согласился дед. — Почем покупал — по том и продаю. Сосед, однако, сам его из степи привел. Видел, как она на него смотрела. Да и сейчас он у нее…

Только теперь понял Илья намеки комиссара, но в предательстве его не заподозрил. Многое ему пришлось повидать и ко многому привыкнуть за годы гражданской войны. Видел он, как братья убивают друг друга, как отец воевал с сыном, а вот чтоб жена воевала против мужа — такого не встречал.

Вновь сверкнула молния и затрещал гром. Крупные капли дождя часто зашелестели по соломенной крыше хлева.

— Ты меня жди, дед. Приду ночевать.

— Подожду.

Илья согласно кивнул и скрылся во тьме. Старик даже не заметил, в какую сторону он ушел.

Лена, а сегодня она не хотела быть ни Марусей, ни атаманшей, ушла в баню первой. Потом высокая пожилая женщина с усталым лицом, очень похожая на Зойку, позвала Сергея.

— Она уже вышла? — смущенно осведомился он.

— Вышла. К батюшке пошла по делу.

Вымылся он с удовольствием. Давненько не приходилось мыться вот так спокойно, не торопясь, одному. Да и баня у попа отменная. В предбаннике вместо своей одежонки увидел чистое белье и… знакомые бриджи, зеленый френч и пару хромовых сапог с чистыми портянками. Усмехнулся подарку, но делать было нечего, надел. Френч и сапоги оказались впору, а вот бриджи были коротковаты и висели на заду. Затянув ремень, удивился — он был, оказывается, толще в талии, чем Лена.

Почти вслед ему на половину атаманши ввалился какой-то подвыпивший тип в длиннополой черкеске. На казака непохож. Хоть черкеска и сидит на нем аккуратно, но чувствовалось, что это непривычная для него одежда. Походкой и неестественно выпрямленной спиной он напоминал кадрового военного.

— Где атаманша? — с заметным армянским акцентом спросил он, подозрительно оглядев Волоха.

— Чего тебе, Овсепян? — раздался голос Лены из спальни.

— Вот ты где… — Овсепян, покачиваясь, направился в спальню.

— Сюда не входи! — предостерегла она. — Пулю получишь.

Но тот не обратил внимания на предостережение. Хозяйственно стал у двери, небрежно раздвинул занавески. Тут же грянул выстрел. Пуля сорвала с него папаху. Он испуганно отскочил в сторону, мгновенно протрезвев.

— Ты чэго! Своих нэ узнаешь?!

— Сказано было — не входи. Потом ты должен знать, что в мою комнату никому не разрешается входить. Или тебя не предупредили об этом?

— Ты атаман или не атаман? Могу я к атаману по делу зайти? Вдруг красные…

— Об этом меня предупредит Савельич. Что надо? Говори и проваливай!

— Кто этот человек, с которым ты собираешься спать?

Ответа не последовало. Сергей опасался, что наглый вопрос будет стоить армянину жизни. Тот и сам испугался зловещего молчания, попятился к выходу. Но там неожиданно выросла огромная фигура пожилого казака с маузером в руке. Он спокойно осмотрел присутствующих и не проронил ни слова.

— Овсепян, Савельич еще не вышвырнул тебя? — спокойно спросила атаманша.

— Нет еще, — буркнул Овсепян, опасливо покосившись на телохранителя.

— Сегодня мне по случаю встречи с мужем не хочется портить твоей шкуры. Но ты надейся.

— Так он… — поразился армянин.

— Мой муж! А завтра — твой атаман.

— Зачем мой? Мой атаман Ропот! Он меня к тебе поставил, и от его имени я спрашиваю: зачем атаман? Может, он красный шпион?!

Волох в это время молча стоял в стороне, внешне невозмутимо наблюдая за происходящим. Когда же она назвала его атаманом, дерзкая мысль мелькнула в мозгу: что, если принять атаманство и завлечь банду в засаду? Но тут же отказался от этого замысла. Такое действие он расценивал как вероломное предательство. Пусть эти люди, если судить по роже Овсепяна, сволочи, но если они признают его своим атаманом, значит поверят в него. И такое предательство, пусть даже совершенное из лучших побуждений, не имеет себе оправдания. К тому же многих вовлекли в банду не личные убеждения, а враждебная Советской власти агитация. Потом они не поверят, что он был комиссаром полка, а будут убеждены, что получил это звание за предательство; и всю жизнь будут питать чувство неприязни ко всем представителям Советской и партийной власти: знаем, мол, как вам власть досталась!.. Нет, он не примет этого подарка! Честная смерть всегда почетнее позорной жизни.

— Успокойтесь, Овсепян. Я не стану атаманом!

С минуту царило напряженное молчание, прерванное усталым, каким-то надломленным голосом атаманши:

— Ты слышал, Овсепян?… Теперь проваливай!

— Ухожу, — поспешно заверил ее армянин. — Только скажи, кто твой муж?

— Сергей Волох, — ответила она.

Звук собственного имени заставил Сергея вздрогнуть. Овсепян, как показалось ему, напрягся, пытаясь что-то вспомнить, но, видимо, не вспомнил, ушел, поселив в душе неприятное предчувствие.

— Мне можно войти? — осторожно спросил Сергей.

— Сережка… — воскликнула она с такой укоризною, что вмиг рассеяла все сомнения. — Запри только дверь и лампу захвати.

Она сидела на кровати, положив руки на колени и печально склонив голову. Волосы заплетены в одну, девичью, косу, какую носила она в дни их первых встреч. Одета в женское: белая кофта да синяя юбка. Сергей поставил лампу на столик у кровати под матерчатый абажур и невольно забыл обо всех треволнениях, залюбовавшись преобразившейся атаманшей.

— Зачем ты отказался? — со стоном в голосе спросила она, подняв к нему большие, полные невыразимой тоски глаза. — Пойми же, я не могу их бросить! Я сама поднимала казаков. А сейчас не могу быть атаманом. Хочу быть просто бабой Сергея Волоха. Сережка! Что ты со мной сделал! Если бы этот армянин вчера ворвался вот так — убила б! А сегодня не могу… Я уже твоей бабой себя чувствую.

— А кто этот Овсепян?

— Кто его знает… Вроде у Деникина в контрразведке служил… Мне его Ропот в помощники подсунул.

— А Ропот кто? Ты у него служишь?

— Нет. Как подняла я казаков, заявился он и предложил сообща действовать.

— Видать, затевает что-то? — осторожно спросил Волох.

— Может, и так, — неохотно ответила она. — Чеченцы да черкесы его уважают…

— Пойдут за ним?

— Только свистнет… У него сейчас сабель пятьсот под рукой, да моих двести. А он мужик толковый. Даром что с костылем ходит, любого генерала раздолбает, как бог черепаху.

Волох задумался над услышанным. Он не сомневался в военных и организаторских способностях Андрея. Но что же он затевает? Считает, что наступила пора привести в жизнь свои замыслы, связанные с казачьей республикой? Но при чем здесь чеченцы? Здесь что-то новое… Теряясь в догадках, он невольно по привычке покачал головой. Наблюдавшая за ним Лена сочла этот жест за колебание и с проснувшейся надеждой спросила:

— Может, станешь атаманом? У меня отряд — во! Что прикажу — враз исполняют! А?

Он присел рядом на краешек кровати, нежно обнял ее за плечи.

— Не надо об этом…

Они долго сидели молча, то обнимаясь, то всматриваясь в лица друг друга нежно и пристально.

— Сережка, а ты петь не разучился? — спросила она, будто, лишись он своего голоса, не станет самого большого сокровища. — Я ведь тебя за песни полюбила. Помнишь тогда?…

Он хорошо помнил, как в конце мая 1916 года пришел в обезмужиченную войной станицу со своим коробом, в тайнике которого нес антивоенные листовки.

День был воскресный. В церкви только что отслужили молебен за упокой души погибших воинов и во славу российского воинства. Толпа женщин, девушек, немногочисленных непризванных парней, стариков и детишек повалила из церкви. Он видел черные платочки, лица убитых горем стариков, не по возрасту серьезных детей и не выдержал. Сбросил короб наземь, выдернул из него старенькую балалайку и ударил по струнам.

Одни посмотрели на него с любопытством, другие — как на юродивого, а третьи — с явным возмущением. А он запел сильным тенором, о красоте которого не раз слышал, но не придавал значения. И люди замерли, пораженные, потом потянулись к певцу, забыли на время о своих горестях, окунувшись в жизнерадостный поток песни. А он все пел. Кончал одну, начинал другую. Задорные, веселые пел песни: люди слушали и улыбались, и он улыбался вместе с ними. Потом голос вдруг сорвался на высокой ноте, и он беспомощно опустил балалайку, закашлялся.

Над ним наклонилась полная женщина с большими ласковыми глазами.

— Что с тобой, сынок?

Он смущенно улыбнулся, выразительно показал на горло.

— Пойдем со мной. Помочь тебе надобно, нельзя тебе без голоса! Чем людей радовать будешь?

Она подняла короб, обняла обессиленного певца за плечи.

— Спасибо тебе, парень! — растроганно пробормотал белобородый казак. — От людей спасибо! Утешил ты многих…

Он покорно шел рядом с незнакомой женщиной, не в сила к произнести ни одного слова. И никто не посмеялся над ним: смотрели благодарно, сочувственно. Многие совали ему монеты, а он лишь смущенно и болезненно улыбался.

— Мам!..

Их догнала стройная черноглазая девушка с черной пушистой косой. С нескрываемым любопытством взглянула на незнакомого парня.

— Чего тебе, Ленка? — спросила мать.

— Да так…

И пошла рядом.

А вечером в коробе ничего не осталось. Торговала сама хозяйка. Выручка его поразила: за трехрублевый товар — двенадцать целковых!

— Ну, парень, — улыбнулась ему хозяйка, пряча деньги в опустевший короб, — эдак, если твои дела пойдут, я дочку за тебя отдам… Ишь, как глядит!

Ленка и впрямь поглядывала на него. От слов матери залилась румянцем и поспешно убежала к подружкам, которые оживленно судачили во дворе, разглядывая приобретенные безделушки и отрезы на кофты.

А через два дня они уже тайком от всех целовались…

Лена вспоминала о другом, о чем давно должна была сказать ему, но не могла, не решалась.

…Искаженное яростью лицо отца и насупившегося брата, нежданно вернувшихся с фронта, грустный взгляд матери.

Она с высоко вздувшимся на последнем месяце беременности животом молча стоит перед ними.

— Шлюха! — яростно кричит отец. — Убью!

Он пытается ударить ее по животу.

— Отец, не тронь, — просит она, уворачиваясь от удара и отступая к печи.

Он не слушает, исступленно трясет ее, грязно ругается. Ударил-таки. Она, словно только что это было, снова чувствует сильную боль в животе. Вскрикнув от боли и отчаяния, выхватила из-под печи топор и пошла на отца…

Из дома ее не выгнали. А в конце марта она родила сына. Отец первым подошел к внуку, долго смотрел и наконец потеплевшим голосом недовольно буркнул:

— Глаза голубые — не наш…

А она обрадовалась, что у сына такие же глаза, как у Сергея…

— Что ж не скажешь, кто у нас родился? — прервал Волох затянувшееся молчание.

— Сын… — И она горько расплакалась.

Волох почувствовал, как радостно забилось сердце.

— Чего ж плачешь? Радоваться надо…

Но вместо утешения слова его вызвали еще более горькие рыдания. И комиссар похолодел от ужасного предчувствия.

— Он умер? — глухо спросил он.

— Его… убили! — выдавила она сквозь слезы.

Глубокий яростный стон невольно вырвался у него. Холодный пот прошиб все тело. А в сознании почему-то всплыл старик Серебряков, пытавшийся встать рядом с приговоренным к расстрелу сыном.

— Кто его?

— Красные!

Он вздрогнул всем телом.

— Не может быть!

Нет, он не исключал возможности, что пуля бойца Красной Армии может случайно поразить какого-нибудь мальчонку, но просто не мог поверить, что это может быть его сын.

— Весною… Ему почти три годика было. Он уже говорил…

Мой малышка! О, боже ты мой! Боже-е…

Сам с трудом сдерживая подступавшие к горлу рыдания, Волох слушал ее бессвязную речь.

…Весной 1920 года белогвардейские части, прикрывая подступы к Екатеринодару, оказали ожесточенное сопротивление Красной Армии под станицей Воронежской, где Лена жила с матерью. Отец и брат ее ушли воевать еще в начале восемнадцатого года. Где они, с кем они — никто не знал. Слухи же ходили самые противоречивые. Сынишке было уже без двух недель три года. Он бегал, смешно и бессвязно разговаривал, радуя мать и бабушку.

Но вот белые поспешно оставили станицу, и вслед за ними ворвалась конница красных. Не усмотрела Лена, как ее Степушка выкатился на улицу. Кинулась за ним, а тут мимо приоткрытой калитки промчался на разгоряченном коне всадник в буденовке. Выскочила за ворота — лежит в грязи Степушка. Бедняжка, он даже вскрикнуть не успел — лошадиное копыто угодило прямо в голову. Всадник ускакал, не оглянувшись, может, струсил, испугавшись ответственности, а может, и не заметил сгоряча. И до поздней ночи разносились по станице истошные вопли двух женщин…

Словно взорвалось тогда что-то в груди Лены. Поступившее в то же время известие о смерти отца восприняла почти равнодушно. Через несколько дней собрала она два десятка спрятавшихся по домам казаков, переоделась в мужское и заметалась по степям, горам и станицам Кубани, мстя за своего Степушку…

— Вот так и стала Ленка Христова Марусей-атаманшей, — с печальным вздохом закончила она свой рассказ.

Последняя фраза подбросила Волоха с постели.

— Как твоя фамилия? — почти закричал он.

Удивленная и обиженная, она тоже села.

— Христова. А ты до сих пор не знал?…

— О господи! — пробормотал Сергей. — Твоего брата не Алексеем зовут?

— Алешкой… Ты его знаешь? Что с ним?

— Я схожу с ума… — простонал он.

Алексей Христов был командиром их полка.

— Что? Да говори же!

Она трясла его за плечи, пыталась разглядеть в темноте лицо.

— Я не могу тебе сказать всего. Да и вообще не могу сказать что-либо… Сама потом все узнаешь.

— Говори сейчас! Слышишь?

Он постарался успокоить ее поцелуем и тихо сказал:

— Твой брат жив и здоров. Скоро ты сама его увидишь.

Почувствовав, что пора на условленную встречу, начал одеваться.

— Ты куда? — испугалась Лена, обхватив его за шею голыми руками и притягивая к себе.

— На двор схожу…

Она рассмеялась тихим счастливым смехом.

— А я испугалась! Думала — уйти хочешь.

— Теперь только смерть разлучит нас.

На улице было чуть светлее, чем в комнате. Часовой на веранде окинул его равнодушным сонным взглядом и отвернулся.

По лужам звонко шлепают последние капли дождя, глухо стучат по черепичной крыше дома. В саду их шум еще сильнее, каждая капля перекатывается с одного мокрого листа на другой, пока достигнет земли. Шагов почти не слышно.

Сергей долго стоял, вслушиваясь в монотонный стук дождя и напряженно вглядываясь в темноту.

— Илья…

— Я здесь, — донесся ответный шепот откуда-то сбоку, из кустов смородины.

Волох осторожно нырнул в смородину на звук голоса и натолкнулся на насквозь промокшего разведчика.

— Отправь немедленно Федьку к Шапошникову! Банда пробудет здесь еще дня два-три, но нашим лучше успеть завтра к вечеру. Передай, что удар надо нанести силами всего эскадрона вдоль дороги с севера, иначе погубит эскадрон. Здесь около двухсот сабель и отличная дисциплина. И главное: Ропот где то поблизости. У него под рукой около пяти сотен. Действительно готовит восстание, имеет связи со многими станицами и горными аулами чечен и черкесов…

Илья невольно выругался.

— Пусть передаст, что я прошу не трогать атаманшу. Считаю, что она не виновна в своих преступлениях. Действует не по убеждению. Сынишку у ней наши убили… Так пусть и передаст! Во что бы то ни стало нужно захватить некоего Овсепяна — он человек Ропота и многое может знать. Все! Ступай, не медли.

Илья наклонился к комиссару, чуть замявшись, спросил:

— А правда, товарищ комиссар, что Маруська оказалась вашей женой?

Волох понял: это не простое любопытство, а скорее проверка его надежности. Ответил прямо:

— Да, она моя жена!

— Знать, мальчонка…

— Мой сын, — подтвердил Сергей.

Илья больше ничего не спрашивал.

— Можно отправляться?

— Можно. Только сам из станицы не уходи — нужен будешь…

Зойка в это время укладывалась спать на сеновале под навесом, рядом с младшим братишкой. Расположиться на ночь здесь она надумала, придя от подруг после неудачного гадания, чтоб как-то смягчить неприятное ощущение: хоть и человек сидел в печи вместо домового, но нагадал-то он ей голого, а подружкам — богатых. Поэтому она и решила попробовать еще раз узнать: за кого же она выйдет замуж?

Стоя подле разостланного старого одеяла, она закрыла глаза и внятно проговорила:

— Ложусь на новом месте, Приснись жених невесте. С кем век вековать — Того во сне увидать. Суженый-ряженый, Приходи наряженным…

После этого Зойка, как положено, трижды плюнула через левое плечо и в ожидании улеглась рядом с беспечно спящим братишкой.

Федька изнывал от скуки, сидя в печи, куда его загнал дождь, свободно проникавший через худую крышу бывшей бани. Спать было нельзя да и неудобно, и он предался размышлениям. Федьке было всего двадцать лет от роду. Грамоте он учился по роману Александра Дюма «Граф Монте-Кристо», который осилил за полтора года боев и походов под руководством комиссара Волоха.

Хоть он и прочитал столь занимательную книгу, но не мечтал о графских приключениях. Он был воспитан в бедной казачьей семье, а продолжил воспитание с весны восемнадцатого года в эскадроне Шапошникова. Потому и мечты его были вполне практичными.

Федька мечтал о будущем, когда он, окончив курсы красных командиров, вернется в родную станицу на гнедом коне, в новеньком командирском обмундировании и непременно с красавицей женой Зойкой — уж шибко у нее бедра гладкие! И выберут его станичным атаманом, чтоб готовил конников для Красной Армии.

Он живо представил своих сверстников, с завистью поглядывающих на станичного атамана, то есть на него, и ревнивые взгляды девчат на его Зойку… «Чтой-то она мне в голову влезла! Аль влюбился?»

Через открытую дверь, сквозь монотонный шум падающих капель донеслись звуки, похожие на шаги.

Федька с тоской заерзал на месте. Взглянул в окно, но вылезать на дождь не хотелось, и он поглубже залез в печь.

Шаги послышались ближе, и вскоре в баню вошли двое мужчин.

— И на что ты меня сюда завел? Что на улице, что тут. Это не крыша, а одно название…

— Извини, дорогой, — отозвался армянский акцент.

Другой голос насмешливо предложил:

— Давай в печь залезем?

Федьку аж в жар бросило при этих словах. Вцепился обеими руками в наган. Однако армянин отказался.

— Сажа, а мне нельзя пачкать свой атаманский костюм.

— Не глупи, Овсепян! Тебя ж ее казаки ухлопают, как только пикнешь об атаманстве!

— Э-э-э… Это я и без тебя знаю! Скажи, что Ропот говорит?

— Приказал сидеть неделю здесь.

— И Маруся приказала дрыхнуть ровно столько же.

— Она баба толковая, — задумчиво проговорил второй собеседник. — У Андрея Филиппыча на нее особые надежды… Как вербовка?

— Это, думаю, лучше, чем у вас. В каждой станице есть подходящие люди… Токо как бы Марусю нам не потерять…

— А что случилось?

— Днем одного коробочника поймали. И что ты думаешь?… Он оказался мужем Маруськи!..

— Ну и что? — озабоченно спросил второй.

— Сразу все к черту — и с ним в постель!

— А до этого не баловала ни с кем?

— Ты что! Убьет, только сунься!

С минуту длилась пауза. Посланец Ропота о чем-то размышлял. Закуривая, долго возился с промокшим огнивом, вышибая снопы искр из кремня.

Когда он прикуривал, Федька успел разглядеть кончик самокрутки да промокшую черную бурку.

— Дело и впрямь плохо. А что за мужик?

— По одежде оборванец, а лицо… Умное лицо. Она предложила ему стать атаманом — отказался!

— Вот как! Интересно… Голодранец бы не отказался.

— И я так думаю…

— А может, пужливый какой? Как звать, не узнал?

— Сергей Волох.

— Как? Волох?… Не может быть! Это комиссар большевистского полка! — У незнакомца чуть не вылетела из рук поднесенная ко рту цигарка. — В жизни не поверю, чтоб комиссары на такое дело отважились!

— Чепуха какая-то! — растерянно согласился с ним Овсепян. — Какой комиссар пойдет в такую ловушку?

— То-то и оно… Я сейчас смотаюсь к Ропоту, а днем наведаюсь. Ты с него глаз не спускай, чтоб не удрал. Да, чтоб ни один волосок с его головы не упал: он когда-то большой друзьяк Ропота был. Мало ли что Филиппыч прикажет… Понял?

Оба вышли, оставив Федьку в полной растерянности. Что делать? Комиссар Волох в опасности, его нужно спасти! Нужно успеть к своим раньше незнакомца, отправившегося к Ропоту. Нужно предупредить комиссара! Но как?… Нужно еще дожидаться Илью, своим ходом, через ближние и дальние дозоры добираться до коней… Холодный пот прошиб юного разведчика, тряс озноб от нетерпения и собственного бессилия. Он, забыв об осторожности, несколько раз вылетал из бани, суматошно бегал по заброшенному саду и злой, еще более нетерпеливый, возвращался обратно. Выскакивая в очередной раз, он столкнулся в дверях предбанника с Ильей, тот передал ему приказ комиссара. Федька, в свою очередь, поведал о только что услышанном. Илья, привыкший в разведке ничему не удивляться, выслушал внимательно и молча. Когда Федька кончил свой рассказ, лаконично приказал:

— Так и доложишь.

— А как же комиссар?

— Это от тебя зависит. Я сегодня попытаюсь что-нибудь сделать, чтоб предупредить. Торопись. Я провожу.

Уже расставаясь в степи, Федька вспомнил о Зое.

— Илья, в поповском доме живет девчонка-батрачка… Беленькая такая… Зойкой зовут. Может, она пригодится? Скажи, Федька, мол, передал…

Илья, чувствуя его смущение, невольно ухмыльнулся.

— Ну и ловкач ты, парень! Уже и девку подцепил… Ладно, потом расскажешь.

Надежды, что комиссар снова выйдет в сад, не было. «И она его больше от себя не отпустит сегодня… Да он ничего и не подозревает», — подумал Илья. Однако действовать нужно было немедленно. Но как предупредить его, чтоб наверняка?… Может, дед? Да, надежда была только на деда: только он мог помочь в данной ситуации. Но с кем сейчас господин бывший урядник? От этого зависело многое…

Илья толкнул дверь, и она легко подалась, распахнувшись бесшумно. Дед не закрыл — значит, ждет. С минуту постоял в сенцах: почему-то захотелось уйти. Но надеяться больше было не на кого. Только дед мог предупредить комиссара. Илья нащупал ручку двери и, чуть поколебавшись, резко рванул на себя.

Струя свежего воздуха ворвалась в комнату: замигал огонек лампадки под иконой, взвилось и осело пламя в лампе на простенке, заколыхалась старенькая ситцевая занавеска, отделяющая кухонный закуток. В комнате все как и двадцать лет назад, только еще больше постарело и обветшало. Гнилые доски пола пронзительно взвизгнули и заскрипели под ногами, давно осыпалась штукатурка на печи, и от всего жилища веяло гнилью и унынием.

— А-а-а, внучек! — Дед свесил голову с печи. Его желтые совиные глаза были бесстрастны. — Входи, входи. Аль не домой пришел?

Илья сделал два шага вперед и замер. Из горницы на него глядело дуло винтовки, которую держал в руках невысокий чернобородый казак в промокшей черкеске. Илья напрягся, цепко впился взглядом в казака, ловя каждое движение, готовый воспользоваться любой его оплошностью. Но тут краем глаза заметил, как качнулась занавеска закутка, за спиной предательски скрипнула половица. Он расслабился, поняв, что не вырваться сейчас отсюда. Глянул на деда, но лицо его ничего не выражало.

— Ого! Никак это твои телохранители? — весело спросил он. — Вот не думал, что тебя в сотники произвели!

— Угадал, внучек! — невозмутимо отозвался дед. — Расскажи вот теперь им, кто ты, да что ты, да откуда ты? На что тебе надобно знать, где и как поселилась атаманша да кого нонче поймали?

Четыре сильных руки схватили Илью за локти, вывернули руки за спину, проворно вынули из-за пазухи наган и две запасные обоймы.

— Ого! — воскликнул голос сзади. — Хороша штучка!

— Ну-к, дай сюда, — пробасил другой и, Илья почувствовал это, сунул наган себе за пояс.

Разведчик не оглянулся, не стал разглядывать, кто скрутил его; смотрел в немигающие глаза деда и поражался его хладнокровию.

— Ну и сволочь же ты, дед! — почти восхищенно бросил он, в надежде хоть капельку вывести его из себя.

Дед согласно потряс бородой.

— А ты все такой же нахал, внучек!.. Жаль мне тебя!

— На что ж выдал? — усмехнулся Илья.

— Вот потому-то, что жалко! Чтоб знал, где место казаку.

— Быть по-твоему, дед! У нас теперь с тобой одно место — на кладбище! Только я там вперед поселюсь, так что жду тебя в гости…

— Кончай базарить! — оборвал его стоявший в горнице казак. — Пошли, там наболтаешься…

Это обещание не очень обрадовало разведчика, но, чувствуя, что взят людьми, хорошо знающими его, хоть он пока и не узнал никого, весело отозвался:

— Спасибо, станичники! Не забудьте отблагодарить моего деда, что родного внука продал!.. — И, уже будучи вытащен в сени, крикнул: — Дед, посмотри, у тебя на иконе не Иуда намалеван?

— Ну и нахал у меня внучек! — пробормотал оставшийся в одиночестве дед Григорий и покосился на икону.

Он привык к затхлой тишине своего запущенного жилища, она не оглушала его, не навевала тоскливых мыслей.

— Кис, кис… — позвал он единственного, кроме него, обитателя дома.

Но кошки не было: шастала где-то с котами. Внизу затянул монотонную песню сверчок, как бы пытаясь своим пением заменить отсутствующую кошку.

Старик поглядел на бегающих по полу и по столу в поисках съестного голодных мышей, на огонек лампадки перед неразличимым за слоем паутины и пыли образом — масло в лампадку он подливать не забывал, а вот стереть пыль было как-то некогда, а может, и не хотелось — и впервые за долгие прожитые здесь годы побоялся потушить лампу. В ушах опять прозвучали прощальные слова внука, он снова покосился на образ и тяжело вздохнул.

— Попробуй разберись, кто там… Может, и вправду Иуда?…

Вот басурман! Заставил на старости лет в собственном боге сомневаться!.. Что ж они, однако, с ним сделают? Неужто убьют?

Не должны… Обещали отпустить, как допытаются, что надобно…

Завтра узреем, что к чему…

И снова уставился на совершенно обнаглевших мышей.

Стиснув Илью с трех сторон, казаки вели его по раскисшим улицам станицы. Звонко чавкала под ногами жидкая грязь. Слышалось тяжелое дыхание усталых конвоиров.

Яркие звезды подмигивали пленнику. Ноздри его жадно вдыхали вместе с чистым ночным воздухом родные станичные запахи: нежный аромат фруктовых деревьев, терпкий запах навоза, душистого сена и высохшей полыни; из печных труб вместе с запахом кизячного дыма разносился дразнящий дух оставленных на утро щей со свежей капустой, свежевыпеченного хлеба и супа с уткой.

Вышли на майдан, и… Илья на какое-то время забыл, что он пленник, когда очутился во дворе поповской усадьбы. Он с надеждой оглядел наглухо прикрытые резными ставнями окна, надеясь, что — чем черт не шутит! — комиссар заметит его и поймет о грозящей опасности.

Но окна были глухи и темны. Ему развязали руки и втолкнули в погреб.

— Гляди, не убейся на лестнице, еще пригодишься… — предостерег голос старшего, показавшийся смутно знакомым.

— Постараюсь, — пробурчал Илья, нащупав под ногами сырой земляной пол. Развел затекшие руки.

Над головой стукнула крышка. Кто-то долго возился с замком.

— Караулить будем? — спросил закрывавший замок.

— Не сбежит! — степенно ответил старший. — Пойдем поспим маленько. Кто знает, что завтра атаманша надумает…

Они ушли. Илья прислушался к звуку удаляющихся шагов и непроизвольно передернулся всем телом, подобно стряхивающей воду собаке. Только сейчас он по-настоящему почувствовал, как промок и озяб. Чтоб хоть немного согреться, начал ожесточенно разминаться. Согревшись, примостился на бочке и принялся обдумывать ответы на предстоящем допросе. О побеге не думал: нужно было видеть Волоха…

— Спать хочешь? — участливо спросила Лена и безжалостно затормошила задремавшего Сергея. — Нет, Сереженька, будешь со мной за все четыре года расплачиваться…

— Дай чего-нибудь выпить и закусить…

Лепа порывисто спрыгнула с постели, засветила лампу и, как была, нагая, отправилась в соседнюю комнату. Вскоре вернулась с бутылкой, краюхой хлеба и несколькими кусками ветчины. Поставила на столик:

— Ешь.

Сергей не ответил, он безмятежно спал.

— Вставай! — решительно шепнула она и стянула его ноги с кровати.

Он растерянно моргнул, виновато улыбнулся. Лена налила в кружку вина:

— Пей!

Вино восстановило силы. Сон прошел…

— Сережка, знал бы ты, как я хочу опять иметь от тебя ребенка!

— Как же ты будешь брюхатым атаманом? Того и гляди — родить не успеешь, как убьют где-нибудь!

— Брошу, Сережа! Брошу всю свою банду, как ее красные называют!.. Мы как из Лабинской уходили, так я сама в потемках чуть какого-то мальчонку не задавила… Потом подумала: может, и тот красный вот так же… Мать того мальчонки до сих пор небось от страху не отошла… Шлет на мою голову проклятья…

— Вот видишь! На войне все возможно, — с жаром зашептал Волох. — Думаешь, мне сына не жалко? Ты как сказала, так я чуть не завопил… Аж в горле сжало… Бросай все! Давай завтра удерем отсюда?

Лена печально вздохнула.

— Погоди, милый… Что ж обо мне казаки подумают? Ведь это я их подняла на такое, оторвала от семей, заставила кровь проливать и сама же их брошу?… Нельзя так!

Однако Сергей не терял надежды спасти ее.

— Ты мне веришь?

— Я тебе всегда верила! Даже когда ты удрал, и то верила.

— Спасибо! — поблагодарил он, целуя ее волосы, и задал неожиданный вопрос: — А вдруг я красный?…

Лена, видимо, не ожидала такого вопроса. Долго сосредоточенно молчала и наконец, медленно растягивая и чеканя каждое слово, произнесла:

— Если это так и об этом узнают наши — я сама убью тебя!

«Примерно то же, что я думал о тебе днем», — подумал Волох, а вслух сказал:

— Не все ли равно, кто убьет!

— А почему ты это спросил?

— Да так… — уклонился он от ответа, с тревогой ожидая следующего вопроса.

Лена вдруг порывисто села, прикрыв на сей раз обнаженную грудь краем одеяла.

— Сережка, а ведь ты до сих пор ничего не рассказал о себе! И я забыла…

Еще по пути в станицу он придумал правдоподобный рассказ в двух вариантах: один для Лены, второй — на тот случай, если атаманшей окажется другая женщина. Ожидал этот вопрос еще в начале встречи, а сейчас… Сейчас не хотелось врать, хотелось выложить все начистоту. Но пойдет ли откровенность на пользу им обоим и делу? Решил рассказать выдуманную историю.

— Да что обо мне говорить, — нехотя начал он после продолжительной паузы. — Жизнь была обыкновенная… Как утек из вашей станицы, подался в Армавир, и, считай, в тот же день меня забрали в армию… Попал на прусский фронт. Скукота! На австрийском было, сказывали, куда веселее. Там хоть немножко наступали да отступали, а мы в окопах вшей кормили да с немцами братались… Я им песни пел — нравилось, просили еще петь… Так год и проболтался там… В октябре семнадцатого был в Питере, видел все своими глазами.

— За большевиков воевал?

— Нет, — солгал Сергей, — наблюдал… Интересно ж было там! Видел, как Зимний дворец брали… Потом болтался по матушке-России. Как здесь тихо стало, вернулся, решил старым ремеслом заняться…

— К нам не заходил?

А вот этого вопроса он никак не ожидал!

— Мне сказывали, там войска красных стоят… Вроде и штаб там какой-то… Боялся, в армию заберут.

— Враки! Нет там ни красных, ни белых… — В ее голосе звучала нескрываемая обида и боль. — Не думала я, Сережа, что ты… такой трус! Уж лучше бы воевал за красных, чем штаны в подвалах просиживать!.. Теперь понятно, почему ты не схотел стать атаманом…

Чудачка! Она и не подозревала, какую радость испытывал от ее колких слов он, Сергей Волох. Она любила его и хотела гордиться им, как и всякая другая женщина желает гордиться достоинствами любимого человека.

— Это ты брось… — попытался он защитить выдуманного Волоха. Попробовал обнять Лену, но она грубо оттолкнула его.

— Отцепись! — Быстро накинула ночную рубашку. — Спи, ты спать хотел.

Обиженно сопя, как перенесший незаслуженное наказание ребенок, повернулась лицом к стенке.

— Значит, больше не любишь?

— Не приставай, я спать должна!

— А если я скажу, что служу у красных?… Что я, к примеру, комиссар полка! Что ты на это скажешь?

Она повернулась к нему, явно заинтересованная.

— А зачем, комиссар, ты сюда попал?… Не трепись! Комиссары на такие свидания не ходят!

— Много ты знаешь о них! В разведку, скажем, пошел.

— Это комиссар-то полка? Что в полку, народу мало, послать некого?

— Пожалуй, верно… Но представь себе такое. Попадается этому комиссару твой короб, и узнает он в нем когда-то принадлежавшую ему вещь. А он помнит, где и у кого его оставил! И догадывается, что атаман банды — его любимая женщина. Решил на свой страх и риск проверить, и если его догадка окажется верна, то попытаться образумить ее, вернуть себе… Такое может быть?

— Смелый же этот комиссар! Сует голову прямо в пасть волку.

— Ну и ну. То трус, то смелый… Как же это понимать?

— Это я про комиссара. А ты трус!

— А ты бы хотела, чтобы я был комиссаром?

Она ненадолго задумалась.

— Как женщина хотела бы, а как атаман… Лучше оставайся трусом!.. А интересно было бы: Маруся-атаман — жена комиссара Красной Армии Волоха! — И надолго замолчала, что-то обдумывая и изредка поглядывая на Сергея. Потом вдруг оживленно спросила:

— Сережа, а тебя Ропот знает?

— Знает, — неохотно ответил он. — Мы с ним до двенадцатого года вместе бродяжничали. Он потом в офицерское училище поступил и попал в самый аккурат на фронт в четырнадцатом…

— Тогда вот что. Если ты комиссар, то уходи к своим сейчас же! Армянин, видать, уже послал человека в Преградную, тут недалече, чтоб узнать, кто такой Волох…

Сергей похолодел при этом известии, Ропот, разумеется, прекрасно знал, кто такой сейчас Сергей Волох и какую задачу выполняет их полк. Она говорила: Андрей в Преградной… Уж не готовит ли он ловушку всему полку? Ведь Христов и Терехов получили донесение разведчиков о его пребывании в Казьминке и, несомненно, двинули туда основные силы полка… Видимо, банда Маруси-атамана была лишь приманкой, на которую он хотел поймать весь полк и, кажется, добился желаемого. Его люди наблюдают за передвижением наших подразделений… Интересно, что он придумал, откуда и по кому нанесет первый удар, означающий начало восстания? Наверняка по эскадрону Шапошникова, как по наиболее слабому звену!.. А что она предпримет, если я уйду? Ропот не захочет терять такой боеспособный летучий отряд…

— Что ты в таком случае сделаешь? — с тайной надеждой спросил он.

— Уведу своих в другое место, — хладнокровно ответила атаманша, разом перечеркнув его надежды.

— А потом?

— Не знаю.

Не очень-то Ропот посвящает в свои планы ближних. Значит, если Волох уйдет сейчас, банда останется целой. Нужно выбить из рук Ропота эти двести сабель.

— Нет, я не комиссар! Я коробочник! Я остаюсь с тобой!

И опять они долго лежали молча.

— Сережа, — каким-то надломленным голосом прервала молчание Лена, — завтра утром мы повенчаемся. Я уже предупредила попа. Ты согласен?

— Да! — твердо ответил он.

— Смотри, комиссар, — повеселела она. — Будет теперь атаман Елена Волох, а не Маруся.

— А почему тебя так назвали?

— Это Андрей Филиппыч придумал. Говорит, была где-то такая атаманша. Теперь — дудки! Буду твое имя носить!

— А я, как законный перед богом и людьми муж, выпорю тебя розгами и запру в чулан. Придут казаки к атаману, а я пошлю их туда, где Макар овец не пас! Отвоевалась, скажу, моя баба! Не хрена ей людей пугать, пущай мне детишек рожает да обед готовит.

В ответ, как лесной ручеек, зажурчал счастливый смех.

— Ой, Сережка!.. Неужто так и сделаешь?

— А что? Имею на то законное право.

— Было б неплохо, коль ты бы так сделал, — уже без смеха тяжело вздохнула она…

За окнами шел проливной дождь. Могучие раскаты грома, повторенные и усиленные эхом в горах, невольно заставляли вздрагивать.

Когда-то Ропоту доставляло большое удовольствие бегать босиком, с непокрытой головой по такой погоде, но теперь, в дождливую погоду, мучительно начинало ныть простреленное колено. Вот и сейчас он полулежал на неведомо как попавшем сюда стареньком, обшитом кожей диване, вытянув раненую ногу и обложив ее пуховыми подушками. Подле дивана стоял его знаменитый костыль, на табурете лежали шашка с серебряным эфесом и маузер. Слева — стол с беспорядочно разбросанными книгами, брошюрками и листками исписанной бумаги. Тут же лампа с прикрученным фитилем.

Во дворе послышался шум, он потянулся за оружием.

Дверь открылась, впуская мокрого усталого порученца по особым делам Реву.

— За тобой гнались? — сухо спросил Ропот.

— Хуже, — мрачно бросил Рева. — Маруська себе мужа нашла…

— Что особенного, если бабе захотелось развлечься!

Рева многозначительно хмыкнул.

— Армянин сказывал, его зовут Сергей, а по фамилии Волох…

Ропот стремительно вскочил с дивана, подхватил костыль в шагнул к Реве.

— Ты с этим не шути, — тихо проговорил он.

— Я не шучу, — упавшим голосом ответил порученец.

Мысль работала четко, будто не было бессонной ночи. Обстоятельства требовали быстрого решения и немедленных действий. Это и была та непредвиденная случайность, которую попросту невозможно предвидеть. По замыслу Ропота, двести сабель Маруси-атамана должны были принять на себя удар эскадрона Шапошникова под Глинной и за счет численного превосходства разгромить его. Остальные части полка Христова, завлеченные в Казьминку, должны ринуться на выручку. При этом полк непременно растянется на марше, благодаря чему можно будет короткими фланговыми ударами силами отряда той же Маруси-атамана развеять и разгромить весь полк. Успех этой операции и должен был убедить казаков и горцев в целесообразности вооруженного выступления под руководством Ропота. Мятежные Кубань и Терек, наученные горьким опытом, могли поверить не словам, а только делу. И вот, когда с огромным трудом удалось заманить «дичь», капкан может не сработать из-за неисправности главной пружины.

Андрей в упор посмотрел на Реву. Тот в замешательстве опустил глаза. Он всегда неловко чувствовал себя под взглядом Ропота. Ропот щелкнул крышкой серебряных часов: было без четверти семь. Он укоризненно покачал головой, кивнул на закрытые ставни Ахмату. Тот понял. Вышел.

— Он мог видеться с кем-нибудь?

— По-моему, нет. Армянин не зря служил в контрразведке у Деникина, посты поставил, велел наблюдать.

— Тогда бери двух коней и быстро скачи в Глинную. Скажи, что я прошу отдать комиссара мне для получения нужных сведений.

— А Маруська отдаст? — опасливо спросил Рева.

— Устройте так, чтоб казаки узнали, кто он. Ты только смотри! Мне он нужен живой. Чтобы ни одного волоска из него не выдрали!

Звякнули засовы на ставнях, и вместе со светом в комнату ворвался свежий утренний воздух. Ропот положил руку на плечо порученца.

— Ты должен быстро добраться до Глинной… Иначе все погибло…

Из окна он наблюдал, как уезжал Рева. Потом еще долго стоял неподвижно, погруженный в невеселые размышления.

Сквозь щели в крышке погреба Илья видел полоску синего неба, веточку сирени да суматошно мечущихся по двору прислугу и работников поповского дома. Несколько раз по крышке погреба прошлепали босые девичьи ноги.

— Зойка! — донеслось из сада.

Босые ноги вновь стукнули по крышке.

«Уж не Федькина ли краля?» — подумал разведчик.

— Зоя, — негромко позвал он, когда девушка в очередной раз пробегала мимо.

Она испуганно отскочила в сторону.

— Ой!.. Кто тут?

— Тише, Зоечка… Тебе привет от Федьки, — торопливо за шептал Илья.

Услышав это имя, девушка смущенно зарделась и тихо спросила:

— А ты кто?

— Я Илья Горбунов, Федькин друзьяк… Не таращь так глаза на меня — заметят!

Зойка с независимым видам задрала голову к сирени.

— Слыхала я, как попадья вспоминала тебя недобрым словом… А Федька где?

Горбунов уловил в голосе девушки скрытую неприязнь к своей хозяйке и обрадовался этому.

— Федьки нет. Но он к тебе придет, видать, влюбился.

— Ишь как быстро…

— Зоечка, милая, некогда мне баланду разводить! Помоги мне.

— А что надо?

— Скажу сейчас. Только не говори об этом никому!

— Про Федьку ж не сказала…

— Спасибо! Передай коробочнику, что Илью, мол, дед выдал. Скажи, где я. И скажи еще: им известно, где я был ночью, а про Федьку они не знают… Все!

— Зойка! — донесся от дома голос попадьи.

— Передам, — шепнула она и убежала.

Человек десять казаков из одной с Леной станицы да Зойка в качестве подружки невесты присутствовали при обряде бракосочетания грозной атаманши и Волоха.

Невеста в белой кофте и юбке, не сходящейся у пояса, жених тоже в одежде с чужого плеча. У обоих усталый вид и темные круги под глазами. Казаки тоже выглядят неважно, лишь расчесанные волосы да торжественные лица немного соответствуют случаю. Зато степенно читающий молитву поп — при полном параде.

В церковь молодые идти отказались, и потому обряд совершался в самой большой комнате поповского дома. Млеющая от нежданно свалившегося счастья Зойка дрожащими руками держала над головой невесты позолоченную коронку. Над женихом венец держал гигант Савельич.

— Раб божий Сергий, любишь ли ты невесту свою Марию? — задал поп положенный по обряду вопрос.

— Елену, — мягко поправила невеста.

Священник удивленно взглянул на присутствующих казаков. Те утвердительно закивали головами.

Зойка обалдело икнула. На нее цыкнули, неодобрительно покосились.

— Елену, — поправился поп.

— Люблю! — твердо ответил Сергей.

— Раба божья Map… Елена, любишь ли ты жениха своего Сергия?

— Да!

Священник степенно благословил их иконой с изображением святой Марии с младенцем на руках. Новобрачные не догадались стать на колени перед образом. Никто не осмелился напомнить им об этом. Они выслушали благословение, приложились губами к иконе, обменялись неведомо откуда раздобытыми кольцами, поцеловались, и на этом обряд закончился.

Новобрачные молча удалились на свою половину поповского дома. Зойка последовала за ними. Казаки же вышли на двор, где уже собралось множество любопытных и желающих повеселиться по случаю свадьбы.

В сопровождении Карпыча, арестовавшего ночью Илью, пришел во двор дед Григорий. На нем была облезлая широкая папаха, мятая, выцветшая черкеска с поржавевшими газырями, перепоясанная тонким ремешком, на ногах нечищеные, но еще крепкие сапоги. Он тоже приложился к кружке самогона; осушив ее, зажмурился, подергал широкими ноздрями и двинулся к дому. На веранде его встретил Овсепян, окинул оценивающим взглядом, с усмешкой спросил:

— Твой внук красивый?

— Посмотри — узнаешь! Далась только тебе его краса… Чай, он не девка.

— Ладно. Стойте здесь!

Овсепян вошел в коридор. Дед проводил его недобрым взглядом.

— Кто там? — донесся из спальни спокойный голос атаманши.

— Я к тебе как к атаману…

— Говори!

— Ночью одного красного поймали. Доглядывал. Прикажешь привести на допрос?

Зойка невольно ойкнула, испуганно прикрыла рот ладонью. Широко раскрытыми глазами посмотрела на сидящего у открытого окна Волоха: в свадебной суматохе она совсем забыла выполнить поручение Ильи.

Лена сидела на табуретке у стоящего на столике зеркала и с помощью Зойки заплетала волосы в две женских косы и крепко укладывала их на затылке, чтоб не растрепались под папахой. Услышав про красного лазутчика, невольно взглянула в сторону мужа. С минуту пристально всматривалась в его лицо, ожидая увидеть какие-нибудь признаки замешательства. Сергей заметил ее внимание и равнодушно отвернулся к окну.

— Еще ничего от него не узнали? — спросила атаманша, не сводя глаз с Волоха.

— Нет! Только имя да фамилию, да и то его дед сказал.

— Какой дед?

— Как какой? Родной… Он здешний.

— Так это дед его выдал? — продолжала спрашивать она, заметив, как напрягся Сергей.

— Он.

— Что ж, веди…

Хлопнула дверь.

— Сергей, ты на допросе будешь?

Волох, чувствуя ее скрытый интерес, ответил как мог беспечнее:

— Посмотреть можно. Сроду не видал ничего такого.

— Ну, ну… посмотри. — Она вышла из спальни и уже из комнаты позвала: — Иди сюда, допрашивать здесь будем… Зойка, марш отсюда!

Девушка проворно шмыгнула к Волоху и быстро зашептала ему в ухо:

— Это какой-то Илья! Он велел передать, что Федька ушел…

Сергей благодарно кивнул.

Выбежав на веранду, Зойка увидела, как несколько казаков вели сквозь толпу гуляющих невысокого мужчину. Она обратила внимание на глубокий шрам, пересекающий лицо пленника от щеки по подбородка. Веселье стихло. Все смотрели на пленника.

— Братцы! — вдруг крикнул кто-то. — Да это же Илгоха Горбунов!

— Здорово, станичники! — весело приветствовал Горбунов своих знакомых.

Жители Глинной хорошо помнили веселого и озорного внука Горбуновых. Многим он насолил своими проказами. Много свадеб было справлено при его шумном участии. Многие часто вспоминали задиру и весельчака Илгоху добрым словом.

Станичники загалдели, затолкались, чтобы получше рассмотреть пленного земляка.

— Ты чо, Илья, у красных?

— Как эт тебя угораздило?

На веранду вылетела попадья, увидела поднимающегося по лестнице под конвоем старого обидчика, уперла руки в бока и обрадованно закричала:

— Попался, голубчик! Давно по тебе веревка плачет! Постойте, дайте поглядеть, как этого ирода разукрасили!

— Кого я вижу, братцы! — обрадованно закричал Илья, вскинув руки, будто желая обнять желанного друга. Знающие Горбунова умолкли, заулыбались, потянулись поближе, ожидая очередной шутки.

— Тьфу на тебя! — сплюнула попадья, пятясь. — Век тебя не видела и видеть не желаю!

— Как не видела! — воскликнул тот с искренним удивлением. — А кто тебя, матушка, ночью в кустах обжимал?

Глаза попадьи от возмущения вылезли на лоб.

— Паразит! Антихрист! — закричала она, потрясая кулаками.

Горбунов повернул свою широко ухмыляющуюся физиономию к столпившимся внизу станичникам, в притворном ужасе обхватил голову руками.

— А еще кто, матушка?

Толпа грохнула хохотом. Поняв, что смеются над ней, попадья взвилась еще пуще.

— Ирод! Иуда! — выкрикивала она. — Сатана!.. Сволочь!

Ухватившись за живот от смеха, Илья едва выдавил:

— И как ты стольких ангелов обласкала…

Попадья, поняв наконец причину неудержимого хохота, умолкла. В углу веранды она увидела скорчившуюся от смеха Зойку.

— И ты тоже! — злобно прошипела она. — Ну погоди же…

Побагровевший от смеха Овсепян махнул рукой конвоирам.

Кто-то подтолкнул Илью. Дед Григорий неуверенно поплелся следом, не спуская взгляда со спины внука.

Первое, что увидел Горбунов, когда его втолкнули вслед за Овсепяном, была плеть, висящая на стене. Напротив входа, у окна, так, что тень скрывала его лицо, сидел Волох, облаченный в серые бриджи и зеленый френч. Илья лишь мельком скользнул по нему взглядом и с нескрываемым интересом стал рассматривать сидящую за столом женщину. Серая папаха, черная черкеска с серебряными газырями, перекрещенная тонкими ремешками от шашки и кобуры револьвера, белая рубаха-косоворотка, виднеющаяся в широком вырезе черкески, — все это сидело на ней ладно, с чуть уловимым кокетством и молодецкой лихостью. Белое, не тронутое загаром лицо с подвижными чертами не было жестоким. «И как это ее угораздило в атаманы…» — с сожалением подумал он. Она окинула его настороженным взглядом, медленно перевела взор на неподвижно замершего у двери деда Григория и с любопытством спросила:

— Дед, ты знаешь этого человека?

— А как же! — возмутился дед. — Чтоб я да не знал собственного внука! Он сызмальства при мне… Казаком его сделал, а он спутался хрен знает с кем.

Овсепян украдкой покосился на Волоха. Осторожно уселся на табуретку.

— Расскажи, дед, что знаешь! — распорядился он.

— Эт про што?

— Как пришел, что говорил…

— Пришел обыкновенно, как все люди ходят, — ногами, — спокойно заговорил дед, не глядя на внука, засунув по привычке большие пальцы рук за ремешок на поясе. — Дело перед грозой было… Я ему говорю, чтоб в хату шел, а он спрашивать начал: где атаманша проживает да кого поймали вчерась…

Лена беспокойно повела бровями.

— Я ему про все рассказал, что знал, — продолжал дед. — А как он ушел, призадумался. «Зачем, — думаю, — ему все знать надобно?» Пошел к Карпычу, — старик кивнул на знакомого Волоху казака, — он сосед мой. Рассказал ему про все… Потом… Вот он!

— Молодец, дед! Ты настоящий казак! — похвалил Овсепян. — Говори, что хочешь за добрую услугу?

— Да мне ничего не надобно. Вот только внука… не убивайте.

Все, за исключением Карпыча, посмотрели на старика как на помешанного.

— Зачем же донес про него? — не сдержала удивления атаманша.

— Хочу, чтоб снова с казаками был, а не супротив казаков.

— Ну и болван ты! — чуть ли не со слезами в голосе вскипел Илья. — Настоящие казаки с Кубани и Дона за власть Советскую воюют, а не за толстобрюхих куркулей Деникиных да вот этих лавошников! — Он кивнул в сторону Овсепяна.

— Молодец, дорогой! Теперь мы знаем, ты большевичок! — довольно потирая руки, воскликнул Овсепян.

— А я в не собирался отпираться! Сбрехал бы, так ты б не поверил.

— Правильно! Теперь скажи: зачем сюда пришел?

— Сюда не приходил, сами привели! Я этот дом с малых лет не перевариваю.

— Это я уже видел… Зачем в станицу пришел? Зачем про атаманшу спрашивал?

— А на что тебе знать? Может, влюбился!

— Надо знать, дорогой. Ты лучше не серди меня. Скажешь все — с дедом домой пойдешь, не скажешь — так отделаю, ноги у меня целовать будешь!

Илья пружинисто напрягся, когда Овсепян, возбужденно сверкая глазами, нарочито медленно приблизился к нему. Двое казаков повисли на его руках. Овсепян сдернул с гвоздя плеть, поиграл ею и ожесточенно начал хлестать пленного, стараясь попасть по лицу.

— Я тебя, дорогой… сволочь! Я тебе весь морда исполосую!

Повисшие на руках казаки не давали разведчику уклоняться от ударов. Он пригибал голову, по плеть все равно достигала лица. Неожиданно армянин ударил его ногой в пах. Илья охнул от резкой боли и потерял сознание.

Дед Григорий тусклым взглядом наблюдал за избиением, не проронив при этом ни звука.

— Отнесите его в сарай! — распорядилась атаманша.

Овсепян, тяжело переводя дыхание, остался стоять посреди комнаты в позе зверя, у которого неожиданно отняли полуистерзанную жертву.

— Не можешь ты допрашивать пленных, — с нескрываемым торжеством и насмешкой поддела его Лена. — Надо об этом Ропоту сказать, чтоб отправил уборные чистить…

— У Деникина не таких заставлял говорить! — просипел бывший подполковник деникинской контрразведки, направляясь к двери. На пороге он обернулся, кинул недобрый взгляд на Волоха: — Еще посмотрим…

После его ухода в комнате несколько минут царила гнетущая тишина, нарушаемая лишь доносившимся со двора и улицы веселым оживлением.

— Как ты думаешь: зачем ему нужно было знать, где я живу? — нарушила молчание Лена, пытливо заглядывая в лицо мужа.

— Не знаю… — уклонился тот от ответа.

— Зато я знаю! — с вызовом бросила она. — Ему нужно было увидеться с тобой! И вы виделись! Ты передал ему, что услышал от меня… А вот уйти он не успел: пожрать у родного дедушки захотелось!

— Думай что хочешь!

— Должна думать! По вашей милости сделалась атаманом!.. Сегодня же уведу отряд. Этого расстреляем!

— Если ты уверена, что он связан со мной, расстреливай и меня.

Она затравленным взглядом смотрела ему в лицо.

— Сережка, кто я?

Волох неопределенно пожал плечами.

— Если для меня, так с одной стороны жена, с другой — сатана!

Она горько усмехнулась.

— Баба не баба, мужик не мужик… Не могу я тебя убить! Люблю же… Слышишь, люблю!

Лена порывисто бросилась к нему, стала на колени и заплакала, уткнувши лицо ему в живот.

— Что же нам делать?! — выдавила она сквозь слезы. — Ведь не могу же я все бросить!

— Можешь, если захочешь!

— А почему ты не хочешь?

— Во-первых, я уверен в нашей правоте. А ты в чем-либо уверена?

— Нет! Но предателем тоже не могу быть! — Она подняла к нему заплаканное лицо и впервые в этот день улыбнулась.

— Странно у нас получается, Сережка. Ничего друг другу не говорили, а все известно… Я теперь почти верю — ты комиссар… Уходи сегодня же, иначе я не смогу спасти тебя! Слышишь?…

— Слышу. Теперь ты послушай. Раз уж действительно карты открыты, делай как прикажу я, твой муж. Ты должна бросить банду! Сделаешь это ради себя, ради меня, ради наших будущих детей, ради брата, наконец!

— Брата?

— Да! Алексей Христов — командир полка, где я комиссар.

Лена оторопело посмотрела в глаза мужа, пытаясь заметить хоть искорку спасительной лжи. Медленно села на пол, закрыла руками лицо, будто спрятаться хотела.

— Господи! Что ж это?… Брат — командир, муж — комиссар, а я… О-о-о! И моего Степушку тоже красные убили!

— Это нелепая случайность!

— Где ты был раньше, чтоб сказать мне это? Зачем мне все это знать теперь, когда уже нет возврата?…

Она вдруг умолкла, напряженно прислушалась к воцарившейся во дворе неожиданной тишине.

— Что там случилось? — взволнованно спросила.

Со двора, так же неожиданно, как до того наступила тишина, донесся взрыв бурных криков и резких возгласов. Множество ног застучали в коридоре за дверью.

— Беги! — Она кивнула ему на окно, выхватила из кобуры револьвер. — За меня не бойся!

— Все равно не уйти. Кони…

Дверь с треском распахнулась, и в комнату ввалилась толпа возбужденных казаков во главе с торжествующим Овсепяном.

— Вот он!

Все взоры обратились на Волоха.

— Попался, комиссар!

— Хотел нас угробить, теперь сам запляшет…

Волох шагнул вперед и так, что за общим гомоном его услышала только жена, шепнул:

— Не делай глупостей! Меня не спасешь…

Атаманша трижды выстрелила в потолок.

— Тихо!

Толпа вздрогнула, умолкла, шарахнулась назад.

— Что случилось? Почему врываетесь ко мне без дозволения? — негромко спросила она, с мрачной решимостью сверкая глазами.

Из толпы вытолкнули запыленного, уставшего Реву.

— Пущай он объяснит.

Рева отер рукавом капли пота со лба, опасливо покосился на револьвер в ее руке.

— Ты, Мария, этой штукой не балуй…

— Ты за этим приехал, чтоб советы мне давать? Без тебя знаю, чем и с кем мне играться.

— Я от Ропота, — многозначительно заявил он.

— Не впервой вижу, знаю, что за голубь. Говори, что надо!

— Андрей Филиппыч приказал арестовать твоего мужа. Он комиссар! Он шпионил за нами…

— А Ропот почем знает, кто он?

Она умышленно тянула время, лихорадочно искала хоть малейшую зацепку в словах связного, чтоб послать его к черту. Но тот твердо знал, что делает.

— Знает. Они с ним друзьяки были…

— Вот как… — И медленно произнесла: — А если я не отдам его?

Рева опасливо попятился в толпу.

— Казаки знают! Они не позволят…

— Ты с кем, атаманша? — выкрикнул кто-то. — С нами аль нет?

Толпа сдержанно загудела, надвинулась. Она не дрогнула. Шагнула навстречу. И они вновь умолкли, отшатнулись, готовые, казалось, повиноваться ее власти.

И тут вперед вышел гигант Савич.

— Стреляй в меня, племянница! — спокойно предложил он. — Ты казаков поднимала против Советской власти, я помогал тебе.

Атаманша вздрогнула всем телом, словно от удара пастушечьего бича. Окинула толпу тяжелым недобрым взглядом. Медленно опустила револьвер обратно в кобуру.

— Хорошо, — медленно, разделяя каждое слово, произнесла она. — Я отдам его… Но с условием… — Все напряженно ловили каждое ее слово. — Он умрет сегодня же… Здесь, на майдане. Не ни до казни, ни после ни один волос не упадет с его головы… Кто хоть пальцем тронет — разорву на куски! Согласны?

В толпе согласно закивали. Одобрительно загудели, понимая ее чувства в этот тяжелый момент.

— Ропот приказал к нему его доставить! — выкрикнул Рева.

Глаза атаманши дико сверкнули.

— Проваливай отсель! Увижу — застрелю!

Рева не заставил повторять угрозу. Знал — исполнит.

— Чего стоите? Ведите его к тому… Да охрану поставьте получше, чтоб я спасти не смогла!

Она с усилием склонила голову к плечу, желая хоть искоса взглянуть на мужа, неподвижно стоявшего за ее спиной, но не взглянула. Резко вскинула голову и быстро вышла. Казаки поспешно расступились, уступая дорогу. С веранды окинула хмурым взглядом притихшую при ее появлении толпу во дворе.

— Закройте рты! Мужа моего уже забрали… Казнь через два часа… А теперь мотайте отсюдова!.

Пока люди поспешно покидали поповский двор, неподвижно стояла на веранде. Когда двор совсем опустел, сорвала вдруг с головы папаху и, прикрыв ею лицо, стремительно убежала на конюшню.

Заглянувшая туда минут через десять Зойка увидела, как атаманша, зарывшись головой в сено, судорожно извивалась в рыданиях…

Волоха отвели в один из пустующих амбаров поповской усадьбы. Никто на него не крикнул, никто не толкнул. Овсепян хотел было дать какие-то указания, но его по-доброму послали так, что он, сжавшись, поспешил скрыться неведомо куда.

Когда глаза свыклись с полумраком, Волох разглядел скорчившегося на полу Горбунова, который молча глядел на комиссара сквозь щелки распухших век на окровавленном лице.

— Больно? — сочувственно спросил Сергей, усаживаясь рядом.

— Ничего, уже отошел, — отозвался разведчик, с трудом шевеля распухшими губами. — Жаль, не успел вас предупредить.

— О чем?

Илья коротко рассказал о подслушанном Федькой разговоре в бане.

— Это было бы ни к чему.

— Чего так?

— Меня жена об этом предупреждала. Но я не мог уйти.

— Почему?

— Сам не понимаешь? Уйди я — и банда уйдет. У Ропота сил останется больше для восстания… Потом, мне кажется, нам готовят ловушку. Ропот ведь понимает, что я пришел в разведку не один и что данные о расположении банды уже известны в эскадроне. Но он не приказал им покинуть Глинную, а лишь распорядился арестовать меня и доставить к нему. Значит, Шапошникова здесь ждут. Точнее, ждет Ропот, а атаманше об этом не говорит. Ведь военная логика подсказывает, что для уничтожения банды нужно окружить ее. Но в этом случае силы эскадрона, и без того небольшие, будут распылены, и не составит труда разгромить его… Если Шапошников послушает меня, нанесет направленный удар силами всего эскадрона, то сможет и урон нанести, и себя уберечь… Здесь все решает время: если успеют в ближайшие два-три часа — успех будет…

— А почему позже не будет?

— Психологический фактор, — невесело усмехнулся Волох. — Скоро на майдане должны казнить меня. Любопытных соберется много… Потом банда уйдет и будет жалить злее прежнего…

— Ты чего здесь крутишься, дед? — раздался голос снаружи.

— Узнать хочу, — захрипел в ответ голос деда Григория. — Чего с внуком моим будет?

— Вот гад! — со злостью буркнул Илья.

— А чего с ним будет, — равнодушно ответил один из часовых. — Должно, повесят вместе с комиссаром.

— Ты на майдане посмотри, — посоветовал другой. — Коль виселицу на двоих делают, знать, там и встретишь опосля своего Илюху.

— Благодарствую, — сухо ответил дед. — Карпыч, подь ко мне на немножко. Дело есть…

Карпыч неохотно вышел из тени амбара. Вскоре вернулся.

— Чего это он? — спросили его.

— Да так, наган просил…

— Какой еще наган?

— Да что у Ильи ночью отобрали.

— А на что он ему?

— Память, говорит… Да еще боится. Красные придут, ему тоже петельку накинут.

— Отдал?

— Отдал. Пущай потешится! Поди, и в руках держать не сможет…

— Гляди, как бы у твоего брюха не подержал…

Карпыч хмыкнул что-то неразборчиво.

Илья призадумался. Видимо, дед что-то затевает. Вряд ли он всерьез станет думать о защите. В его возрасте смерти не боятся. Ее ждут как высшего блага, как избавления от непосильного бремени жизни. Но что он задумал? В душе шевельнулась смутная надежда…

— Станичники! — весело зашумел разведчик. — Хотите, расскажу, как Карпыча женили в первый раз?

— Гляди-ка, оживел?

— Давай, Илюха, сбреши напоследок!

— А ты что, у него сватом был?

— Заткнитесь, коль слушать хотите! — крикнул Илья. Когда караульные утихомирились, начал рассказ, лукаво поглядывая на грустного комиссара: — Когда Карпыч молодой был, народ тогда еще темнее вас, дурандосов, был. Карпыч вон до двадцати годочков без штанов в одной длинной рубахе бегал, песочком игрался: наберет песочку в подол и бежит через всю станицу…

Казаки начали сдержанно посмеиваться. Карпыч усиленно зашмыгал носом, пытаясь сохранить невозмутимость.

— Отец его примечает, сынок-то вырос, а пользы от него нету. Вот и решил женить балбеса, работницу в дом взять. Облюбовал отец по себе девку в Исправной, собрался ехать сватать ее. По такому случаю сыночку разрешили надеть полное казачье обмундирование: черкеску, сапоги хромовые да синие шерстяные штаны. Знает отец, что сынок — малость дубина неотесанная, решил перед дорогой его уму-разуму научить, как в доме невесты вести себя. «Как приедем, — втолковывает он ему, — посадят тебя на видном месте, чтоб все видели, каков ты из себя. Ты сиди смирно, прямо. Ноги расставь, как мужик настоящий; руки на коленях держи, локти в стороны, не жмись, как девка. Как соберутся все да станут напротив тебя — ты на меня смотри. Моргну правым глазом — откинешь правую полу черкески; моргну обоими глазами — откинь обе полы. Пущай смотрют! Штаны у тебя вон какие! Впору самому станичному атаману носить». Карпыч, а он тогда еще Карпенком был, головой мотает — от лошадей научился, — понял, мол, сделаю, как велишь. Сели они на бричку, поехали. Ехали, ехали, и захотелось нашему Карпычу по большой нужде сходить — то ли с перепугу от будущей женитьбы, то ли растрясло в дороге… Спрыгнул с брички и в кусты. Да-а-а… А в штанах-то ему непривычно! Вот и снял он их, повесил повыше, чтоб не приведи бог! — вниз не свалились. Управился со своим делом, сапоги напялил и ну телегу догонять. А про штаны-то и забыл! С непривычки, конечно… Вот приехали в Исправную. Их встретили, посадили как положено. Карпыч коленки раздвинул и на отца глядит, сигнала ждет. Выходит наконец наряженная невеста, напротив жениха у стенки становится. Самое время штаны показывать. Отец ему правым глазом, как условлено, знать дает. Карпыч тут же раз — полу длиннющей черкески в сторону и голой коленкой трясет. Отец, как увидел, и ну обоими глазами моргать: закройся, мол! А для Карпыча это другой знак: он и другую полу откидывает…

Слушатели за стеной захохотали в голос.

— Аи да Карпыч!

— Куда же ты, Карпыч?

— Обиделся…

Сергей не смеялся.

— Выше нос, товарищ комиссар! — бодро окликнул его Илья. — Живы будем — не помрем! Все уладится.

— Возможно… Илья, если останешься жив, не давай в обиду жену мою… Постарайся, если удастся, взять ее в плен, доставить к Христову. Она, оказывается, его родная сестра, чего я прежде не знал. — После небольшой паузы он с некоторым смущением в голосе добавил: — Если что, так и скажи, я просил повременить с ее казнью. Пусть подождут несколько месяцев… Может, она окажется беременной, так ребенок мой! Я хочу, чтоб он родился! У меня ведь никого нет…

— Все сделаю, товарищ комиссар, — тихо, но твердо заверил Илья. И с беспечной усмешкой добавил: — Если меня не повесят…

Громыхнул засов. Медленно, с нудным скрипом раскрылись двери.

— Выходите! — скомандовал голос Карпыча.

Встрепенулось сердце. В животе сразу как-то похолодело. Они обменялись взглядами, полными ясности и глубочайшей выразительности. Вся духовная сила человека, казалось, сосредоточилась в этом предсмертном взгляде. Илья с удивлением, осознанным значительно позже, отметил, что понимает мысли комиссара, будто в этот прощальный час они оба стали единым организмом.

«Поднимешься?» — спросил взгляд Волоха. Илья поднялся. Плечом к плечу вышли из амбара под яркие горячие лучи полуденного солнца. Во дворе было безлюдно. Зато из-за высокого плетня поповской усадьбы доносился сдержанный гул сотен голосов.

Настежь распахнулись широкие ворота. Прямо от них начиналась живая улочка сквозь притихшую людскую толпу, которая, извиваясь, вела к середине майдана, где над ветхим помостом, с которого многие годы вели сходки казаков станичные атаманы, возвышалась наспех сколоченная виселица.

Они шли медленно, испытывая чувство неловкости от непривычного внимания десятков пар живых человеческих глаз, сопровождавших их со вниманием, с любопытством, с состраданием. Близ помоста смирно стоял кабардинский скакун с застывшей, как изваяние, всадницей. Черные, распущенные в знак траура волосы пышными вьющимися локонами спадали ей на плечи, спину.

Взошли на помост: Волох — молча, спокойно, Илья — чертыхаясь и спотыкаясь о гнилые ступени, с каким-то непонятным самому недоверием к происходящему. У виселицы хозяйничал Савич; он повел плечами, окинул обоих сумрачным взглядом и, кивнув на стоявшую под перекладиной скамью, отрывисто буркнул:

— Влезайте.

— Стой! — неожиданно громко разнесся над притихшей площадью звонкий голос атаманши. Все взоры с напряженным интересом обратились к ней: неужто отменит казнь? Стало совсем тихо. Она подъехала к краю помоста, который был немного выше крупа лошади, стала прямо перед мужем.

— Сережа, спой что-нибудь, — тихо, но отчетливо произнесла она. — Для меня спой… Как жена прошу, а не как…

Она не договорила. Волоху достаточно было увидеть вблизи ее бледное, припухшее от слез лицо, полные невыразимой тоски глаза, чтобы понять неожиданную просьбу не как потребность в последний раз услышать его голос, с которого началась их столь печальная любовь, а как искорку надежды на его спасение. Она знала чарующую силу его голоса и надеялась, что волшебные крылья песни смягчат остервенелые души людей, что ей легче будет потом повлиять на их единодушное решение казнить комиссара и красного разведчика. Сергей не питал подобных иллюзий. Ответил теплой печальной улыбкой: к чему все это?

— Сережа… — И в голосе столько отчаянной мольбы, что он невольно вскинул голову.

— Хорошо, — согласился Волох, — но у меня тоже есть просьба.

— Говори!

— Не вешайте моего товарища. Если не найдете возможности помиловать его — расстреляйте после моей казни.

В невероятной для такого скопления народа тишине, царившей над майданом, его слова вызвали одобрительный гул. Атаманша повелительно махнула рукой. Илья благодарно посмотрел в спину комиссара и в сопровождении двух казаков, один из которых оказался до оскомины надоевшим Карпычем, сошел с помоста, где остался стоять, дожидаясь казни Волоха и своей дальнейшей участи. Теперь внимание всех присутствующих было приковано к оставшемуся на помосте в одиночестве комиссару. Могучий Савич, повинуясь властному жесту атаманши, тоже сошел вниз.

Лица, лица и лица. Многообразие черт, выражений, чувств. Недоверие, смешанное с крайним любопытством и нетерпеливым ожиданием: комиссар — и вдруг поет!

Невдалеке, полускрытая туманной дымкой, темнела гряда гор, над ними ослепительно чистая бирюза небес. Он смотрел в бесконечную высь неба, чувствуя, как оттаивает недавнее болезненное ожидание смерти. Ненасытным взором оглядывал Сергей все вокруг, жадно вдыхал прогретый воздух, чуть ли не впервые в жизни ощущая его горьковато-кислый привкус.

Молчание становилось тягостным. Толпа начала приходить в недовольное движение. Сергей медленно набрал полные легкие воздуху и, чуть приоткрыв рот, единым выдохом вытолкнул его обратно.

— Эх! — чуть слышно сорвалось с губ. Он внимательно при слушался к звуку своего голоса, как опытный музыкант прислушивается к первым аккордам инструмента, от которого успел отвыкнуть и теперь, собравшись играть на нем, пытается уловить: нет ли каких дефектов?

Эх, полна, полна моя коробушка — Есть и ситец и парча…

Песня легко и свободно полилась над площадью, над станицей, заполняя все притихшее вокруг пространство волшебным звучанием задушевно-серебристого тенора. В глазах пораженных слушателей уже не светилось выражение недоверия и голого любопытства. Их лица потеплели, зарумянились, восхищенно засверкали глаза.

— Ишь ты… — единым вздохом вырвался из сотен губ невольный возглас признания.

А песня все неслась и неслась, обволакивая и пленяя людей своими незримыми объятиями. Отчетливо звучал голос певца, забирая такие высокие ноты, что многие открывали рты и привставали на носки, словно пытались дотянуться до той выси, на какую забирается голос чудодея-комиссара.

Цены сам платил немалые. Не торгуйся, не скупись — Подставляй-ка губки алые, Ближе к милому садись…

Зачарованные слушатели не обращали внимания на скользившего меж ними деда Григория, пробиравшегося ближе к помосту.

Илья облизывал потрескавшиеся губы и с не меньшим удивлением, чем окружающие, вслушивался в голос комиссара: в эскадроне никто даже не подозревал о таком его таланте. Что-то тяжелое опустилось ему в карман. Сквозь рваную ткань ощутил холодное дуло нагана и понял — дед. Но не обернулся, лишь быстро опустил руку, до боли в ладонях сжал рукоять нагана. Дед понятливо гмыкнул.

Рядом с Ильей, словно псих, тряс бородой Карпыч. Винтовка в его руках выделывала замысловатые коленца.

Вот он, последний куплет. В словах лукавство, торжество победы веселого коробейника над простодушной любительницей пестрых платочков, а в голосе певца — невыразимая грусть:

Знает только ночь глубокая, Как поладили они. Распрями-ись…

Громовым эхом прокатился над майданом винтовочный выстрел.

Вся площадь, а с ней, казалось, и вся станица вздрогнула от внезапного звука и застыла, оглохшая от столь же внезапно возвратившейся тишины.

На глазах у сотен людей певец вздрогнул и вытянулся. Близко стоящие видели, как несколько раз шевельнулись его губы. Он медленно опустился на колени, затем рухнул ничком на помост и больше не двинулся.

Карпыч выронил винтовку с чуть дымившимся стволом, исступленно мотая бородой, выпучив обезумевшие глаза, диким голосом забормотал:

— Я не хотел, братцы! Он душу мне вывернул!

— А-а-а-а! — прорезал тишину страшный в своем отчаянье женский голос. Заржал поднятый на дыбы скакун. Над головой Карпыча молнией блеснул клинок шашки. — Гад!

Хрустящий звук удара. В лицо Илье брызнула кровь. Карпыч, тупо мотнув рассеченной головой, свалился под копыта лошади.

Кто-то подмял Илью, свалил на землю, неловко навалился сверху. Еще не успев что-либо сообразить, разведчик увидел, как скакун отпрянул от окровавленного тела конвоира и в тесноте обрушил передние копыта прямо на лежащего сверху человека, почувствовал страшную тяжесть и услышал над ухом протяжный старческий стон. И снова увидел скакуна, метнувшегося обратно к помосту.

— Казаки, бросай оружие! — повелительно крикнул зычный голос откуда-то с края майдана. — Вы окружены силами конного полка Красной Армии.

Сотни лиц повернулись на голос. Кричал смуглый рослый всадник, на черной папахе которого стоявшие поблизости увидели пятиконечную звезду. Но наибольшее впечатление производили нацеленные на толпу винтовки в руках окружающих его красноармейцев.

Казаки мгновенно взяли наизготовку оружие, но им не хватало главного: команды звонкого женскою голоса, к которому они привыкли и которому они полностью доверяли. Повинуясь единой мысли, связавшей всех одной волей, казаки, а вместе с ними все присутствующие неслуживые станичники, женщины, и дети вновь обратили свои взоры к помосту, к одинокой женской фигуре в казачьем облачении.

Шапошников нервно покусывал ус, понимая, что последнее слово принадлежит только этой прекрасной бандитке. Он видел труп на помосте, окровавленную шашку в руке атаманши. Нет, он не предполагал, он был уверен, что тело на помосте — это комиссар Волох и что убит он этой женщиной. Однако на войне бывают такие моменты, когда даже воинская доблесть, помноженная на ненависть к противнику, оказывается бессильной. Противники готовы схватиться в смертельной схватке, но между ними — многоликая толпа ни в чем не повинных и беззащитных людей. Что делать? Для всякого человека, если в нем есть что-либо человеческое, сомнений не могло быть. И если люди нередко пренебрегали столь необходимыми условностями, то лишь потому, что во главе их в такие моменты стояли обычные сволочи. В ком нет чувства сострадания и любви к другим людям, тот никогда не сможет любить и себя. Шапошников не был сентиментален, он просто родился и вырос в такой же станице, где обычай гласил: не бей лежачего. И эта простая заповедь запала в его сознание на всю жизнь. Сейчас эта невоюющая любопытствующая толпа лишала эскадрон возможности нанести внезапный решающий удар, но эта же толпа заперла в кольцо и банду. В создавшейся ситуации судьбу сражения и жизнь беззащитных людей держала в своих руках атаманша.

Шапошников увидел, как она сунула шашку в ножны, что-то сказала кому-то. Быстрым жестом скрутила волосы, запрокинула их на затылок и ловко надела папаху.

— Станичники! — донесся до комэска ее звонкий надломленный голос. — Только что вы слышали песню красного комиссара. Так петь может только честный человек, и друзья у такого человека не могут быть сволочами! Эти люди — его друзья, — она вытянула руку в сторону Шапошникова и его людей. — Расходитесь по домам! Пока все женщины, старики и дети не смотаются с майдана — ни один выстрел не прозвучит над станицей. Если хоть один красный выстрелит в это время, значит, он наплюет на могилу комиссара Сергея Волоха, и этот человек умрет! Расходитесь!

И пока станичники поспешно покидали майдан, комэска и атаманша пристально ловили каждый подозрительный жест друг друга. Ни один красноармеец и ни один казак не сдвинулись с места. Наконец враги остались наедине, ощетинившись обнаженными клинками, дулами винтовок, наганов, маузеров, револьверов и пулеметов на тачанках.

Наступил самый напряженный момент, когда любой подозрительный жест мог стать роковым для очень и очень многих. Горячий пот градом струился по лицу Шапошникова, заливая глаза. Мучительно хотелось провести рукавом гимнастерки по лбу, но не решался. Каждая секунда тягостного ожидания охлаждала противников и углубляла чувство напряжения, где у кого-нибудь могли не выдержать нервы.

— Эй, красные! — снова раздался голос атаманши. — Кто вам больше нужен: кто подчинялся или кто приказывал?

— Ты! — густым голосом ответил Шапошников, в который раз поражаясь смекалке этой женщины.

— Тогда, чтоб не было кровопролития, отпустите моих казаков по домам. Они больше не будут воевать с вами, коль я прикажу. Я остаюсь! Судить будете меня! Я поднимала казаков, мне и отвечать. Согласны?

Многие облегченно вздохнули. Некоторые осторожно отерли пот с лица. Шапошников окаменел в напряженном раздумье.

И в этот момент, когда противники, утомленные впечатлением встречи и огромным нервным напряжением, готовы были поверить в мирный исход встречи, прозвучал предательский выстрел. Никто не мог впоследствии вспомнить, откуда он был произведен, но резкий звук заставил вздрогнуть державшие оружие руки.

Винтовочные выстрелы, стрекот пулеметов, крики отчаяния и проклятия, дикое ржание раненых или просто напуганных лошадей, холодный перестук клинков — все смешалось в ужасающей какофонии.

До начала схватки Горбунов неподвижно лежал под телом деда Григория, притворяясь убитым. Никто не обратил на него внимания даже тогда, когда он, предполагая трагический поворот событий, вертел по сторонам головой, ища места, где можно укрыться от пуль своих. Ему хорошо был виден помост и лестница на него: другого здесь укрытия не найдешь. Рядом с лестницей на коне сидит Овсепян. Илья упустил его из виду на какой-то миг, когда тот выхватил револьвер и в кого-то выстрелил. Разведчик пружинисто вскочил на ноги и увидел несущегося прямо на него буланого жеребца. Почти в упор выстрелил в голову лошади, едва успел отскочить в сторону. Овсепян выронил при падении револьвер, но проворно высвободился из стремян, кинулся за оружием, однако Горбунов кошкой вспрыгнул на него, с размаху ударил по обнаженным в напряженном оскале зубам.

— Теперь-то мы с тобой рассчитаемся! — прокричал он, но не услыхал собственного голоса. Ударил рукоятью нагана по голове — испытанный прием разведчиков, когда нужно сохранить жизнь врага для получения каких-либо показаний. Быстро оттащил обмякшее тело к стенке помоста, огляделся.

Сражение с самого начала стало неуправляемым. Шапошников, оказавшийся во главе эскадрона, отчаянно отбивался от наседавших казаков, не имея возможности отдать какое-либо приказание. Он не знал, что атаман Елена Волох, будучи раненной пулей того первого выстрела в плечо, вообще лишилась возможности влиять на ход событий: рана была пустяковой, но она была тем последним, что отнимает силы. Не знал командир эскадрона и того, что назначенный утром вместо раненого Чухиля командиром третьего взвода Федор Сибирцев не стал отсиживаться за спинами первого взвода в тесноте улицы, а, проскочив огородами на соседнюю улицу, нанес фланговый удар по майдану и всем взводом пробился к помосту.

Майдан заполняли красноармейцы. Илья сделал несколько удачных выстрелов, перебегая от одной группы сражающихся к другой группе, в надежде найти атаманшу, он не видел, как она упала на тело мужа после предательского выстрела Овсепяна, он вообще не придавал значения этому выстрелу. Наконец его внимание привлек сильный шум за спиной, на помосте.

Десяток казаков и красноармейцев сцепились у того места, где должно было лежать тело комиссара. Горбунов вспрыгнул на помост. Могучий Савич, выбив саблю из рук худенького красноармейца в истерзанной в клочья гимнастерке, сдавил свою огромную ручищу на его горле и занес кинжал. Илья выстрелил в казака, и тот без стона рухнул, разжав пальцы. Только теперь разведчик узнал в спасенном Федьку. А тот даже не глянул на спасителя, вновь кинулся в гущу сражающихся. И тут Илья увидел атаманшу. Она сидела на помосте, совершенно безразличная к происходящему: левое плечо в крови, на лице выражение полного отчуждения и безграничной усталости…

Когда подъехал Шапошников, на помосте, кроме сидящей в том же положении атаманши и убитого комиссара, не было никого. Вооруженный наганом Федька бегал возле помоста, отгоняя любопытных. Комэска остановился возле командира разведвзвода, задумчиво стоявшего над телом деда Григория. Заглянул в сухие, потускневшие глаза старика.

— Дед?

— Он.

Шапошников непроизвольно сделал рукой движение, будто хотел снять папаху, которой на нем не было: не заметил в пылу боя, как потерял ее. Рядом двое разведчиков связывали руки бывшему деникинцу.

— Овсепян?

— Он самый, — с нескрываемой ненавистью ответил Горбунов.

— Скажи, — обратился Шапошников к пленному, — почему у станицы дозоров не было?

— Эта сука приказала! — Овсепян злобно кивнул на по мост.

— Уведите его! Через час допросим, — распорядился он и мрачно покосился на атаманшу. — Чего тут сидит? Пристрелила комиссара, а теперь любовь напала?

— Да не убивала она его! — сказал Илья. — Когда он пел, тут один псих случайно выстрелил в него… Она свела счеты за это… — Илья кивнул на труп Карпыча.

Шапошников влез на помост.

— Эх, Сергей, Сергей! Чуяло мое сердце такое, да разве тебя остановишь!

— Минут пять не дожил, — печально вставил Илья. — Слышали б вы, как он пел…

Елена подняла растрепанную голову. Безразлично посмотрела на Шапошникова и чуть слышно спросила:

— Где брат? Хочу напоследок повидаться с ним.

— Какой брат? — не понял комэска.

— Товарищ командир! — поспешил вмешаться Горбунов. — Мне товарищ комиссар нынче, когда мы в амбаре сидели, сказывал, что в девках она Христова была…

От такой неожиданности Шапошников даже отступил на шаг и невольно присвистнул.

— Ну и бабочка! Это уж я не знаю… Муж — комиссар, брат — командир. А она…

Илья забеспокоился, встал между Шапошниковым и Еленой.

— Товарищ командир, Сергей Акимыч не велел ее убивать. Просил погодить… Говорил, может, она от него брюхатая, так чтоб сына ему, значит…

Шапошников ошалело заморгал глазами, не зная, что ответить.

Елена беспомощно затрепетала всем телом. Подобие печальной улыбки скользнуло в уголках ее глаз.

Комэска задумчиво ехал по станице. Потери были велики — шестьдесят красноармейцев. Столько эскадрон не терял за все два года своего существования. Восемьдесят убитых и шестьдесят пленных казаков из банды его не утешали. Прав оказался Волох: эта женщина была противником более серьезным, чем некоторые царские генералы во главе дивизий. И если бы не самопожертвование комиссара, от эскадрона не осталось бы ничего.

— Сюда, пожалуйста, — елейно заверещала попадья, когда Шапошников в сопровождении Горбунова поднялся на веранду поповского дома.

Она проворно прошмыгнула вперед и распахнула перед ними двери комнат, в которых еще недавно жила атаманша.

— Располагайтесь, господин начальник! Ах, Илюшенька! Я так переживала за тебя!

— Ты б, матушка, другие комнаты предложила. Чай, из этих еще квартиранты не выехали.

— Какие квартиранты, Илюшенька? Аль ты про эту бандитку?

— И про ее мужа.

— Так ить он покойник!

— Для тебя покойник, а для нас дорогой товарищ. Комиссар наш. Понятно? — наставительно поддержал разведчика командир эскадрона. И приказал Горбунову: — Распорядись, чтоб тело сюда принесли.

Красноармейцы бережно уложили тело Волоха на бурку. Лена как привязанная поплелась следом. Ее никто не останавливал, никто даже слова не сказал, будто это не она была недавним грозным врагом. Вертевшаяся во дворе попадья скользнула по ней любопытным взглядом.

— Эй, матушка! — крикнул Илья. — Пришли-ка сюда Зойку.

— Сейчас, Илюшенька! — с готовностью встрепенулась та.

Тело положили на оставшуюся неубранной кровать. Красноармейцы вышли. Елена осталась одна. Когда пришла Зойка, сказала сквозь стиснутые зубы:

— Принеси воды… Перевязаться. — И кивнула на валявшееся на полу оружие: — Отнеси это, отдай…

Горбунов сам отнес сухонькое тело деда на кладбище. Разведчики помогли своему командиру выкопать могилу рядом с могилой бабки, которую нашли по нацарапанной на кресте надписи: «Раба божья Аграфена Горбунова».

На похороны ушло менее часа.

— Прощай, дед! — с грустью, но без сожаления простился Илья. — Хоть жил ты дурнем, да помер человеком. Прощай!

В пятом часу вечера Горбунов вновь появился на поповском дворе. На крыльце дома увидел понуро сидящего Федьку. Присел рядом.

— Ты чего здесь сидишь? Аль из денщиков разжаловали?

— Угадал. Еще утром назначен вместо Чухиля комвзвода три.

Илья присвистнул, хлопнул парня по плечу.

— С тебя магарыч! Теперь ты не Федька, а товарищ ком взвода Федор батькович — не знаю, как тебя по батюшке. Звучит?

— Чего ты зубоскалишь, когда столько людей полегло!

Потупив взор, подошла Зоя, начала подниматься по ступеням. Илья шутливо поймал ее за руку.

— Куда торопишься, Зоечка?

— Я к Лене. Может, ей что надобно…

— Лучше не ходи, — посерьезнел Илья. — Чего ей надобно, того ты ей не вернешь.

Девушка вновь опустила опечаленное лицо, повернулась, собираясь уходить.

— Погоди, — остановил ее Горбунов. — Познакомься сначала с моим лучшим другом, командиром взвода Федором Сибирцевым.

Федька густо покраснел.

Девушка слегка поклонилась новопредставленному начальству, но не произнесла ни слова, даже головы не подняла.

— Вот так так! — удивился Илья. — Ты что ж, не знаешь его?

Она отрицательно покачала головой и впервые взглянула на парня.

— Черт знает что! — возмутился разведчик. — Ты какой Зойке привет передавал? Не этой?

Чтобы скрыть свое смущение, Федька грубо ответил:

— Чего ты ко мне прицепился! Без тебя разберемся!

Илья криво усмехнулся.

— Разбирайтесь, коль в потемках не разобрались! Как разберетесь, приходи вон туда. — Он махнул рукой в сторону еще не убранных столов с остатками свадебного пира. — Я зверски жрать хочу, а с тобой потолковать надо. Дело есть.

Он удалился к столам, оставив их наедине.

— Так это ты был?… — первой нарушила молчание девушка, заливаясь румянцем.

— Я, — вздохнул Федька и без обиняков выпалил: — Выходи за меня замуж! Теперь-то разглядел, какая ты, не передумаю.

— Вот чудной! Только увидел и сразу — замуж!

— А чего?! Покуда мы здесь стоим, давай и поженимся… Я скоро в Москву поеду учиться на командира.

Зоя с недоверчивой прямотой посмотрела в мрачноватое исцарапанное лицо парня, нерешительно вздохнула.

На веранду вылетел Степка. Увидев Сибирцева и Горбунова, обрадованно закричал:

— Ага, вы здесь! Вас обоих командир кличет.

— Не ори, горлан! — цыкнул Илья, неохотно поднимаясь из за стола с полным ртом. — Как жрать аль спать — всю дорогу дела находятся…

Вслед за Федором он вошел в комнату, где только утром его истязали.

Шапошников сидел за столом. Рядом с ним Лабунец с перевязанной щекой, который что-то писал карандашом на помятом листке бумаги.

— Садитесь, — Шапошников кивнул на скамью у стены, — Нужно составить донесение в штаб полка с протоколом допроса вашего Овсепяна…

— Нужен он мне… — пробурчал Илья, продолжая жевать.

— Давно не ел? — осведомился Шапошников, не терпевший вольностей в своем присутствии.

— Как давеча в Глинной подкрепился.

— Тогда жуй… Так вот, товарищи командиры, потери у нас, как знаете, большие. Погиб и мой заместитель, и два командира взвода. Мы с комиссаром сейчас решили переукомплектовать эскадрон. Будет два взвода и взвод разведки. Командиром первого взвода назначаю Сибирцева, он же будет моим заместителем. В его способностях сегодня убедились все. Кабы не его самостоятельные действия — неизвестно, чем бы закончился бой… А тебе, Горбунов, придется искать Ропота. Даю десять человек. Пока не найдешь, не возвращайся!..

После похорон, которые состоялись за церковной оградой кладбища, Шапошников подозвал к себе Сибирцева.

— Вот что, заместитель. Поручаю жену комиссара на твое попечение. Найди какую-нибудь бабенку, которая присмотрела б за ней. Утром мы выступаем.

Федор сразу вспомнил про Зойку. Поэтому не стал отказываться от щекотливого поручения. Елена одиноко сидела у могилы мужа, вырытой рядом с братской могилой красноармейцев. Она была в той же одежде, только левая рука покоилась в люльке из повязанного на шею платка.

— Пошли? — осторожно предложил он.

Она рассеянно взглянула на него, не поняв сказанного.

— Поздно, говорю. Пойдем в дом.

— Пойдем, — спокойно согласилась она. И решительно заявила: — К попадье не пойду.

— Ладно, — согласился Федор, догадываясь о ее чувствах. — Только надо найти Зойку.

— Иди ищи. Я здесь подожду. — Перехватив вопросительный взгляд его, успокоила: — Не бойсь, не сбегу.

Федор поверил. Отправился искать Зойку. Не найдя девушку ни в черной, ни в белой кухнях, побежал в дом для работников, который представлял собой длинное помещение без перегородок, с двумя маленькими окошками и большой плитой у стены. Четыре грубо сколоченных топчана, заменявших кровати, огороженные занавесками, — углы для отдельных семей. В одном из углов здоровый, кряжистый русоволосый бородач хлестал кого-то на топчане за откинутой занавеской, приговаривая:

— Я тебе покажу, стерва, как от работы увиливать! Ты у меня узнаешь, почем хлебушек стоит!

Федька подошел ближе, не думая вмешиваться в дела семейные, но, увидев мечущуюся по рваной подушке белокурую голову Зойки, перехватил свистевшие вожжи.

— Стой! Чего бьешь?

Бородач удивленно обернулся.

— Не лезь лучше, парень.

— Советская власть бить женщин запрещает.

— Вот пущай своими женщинами и распоряжается! А эта — не баба, а девка, моя дочь. Чего хочу, то и делаю!

— Была твоя.

— Это как? Может, твоя?

— Угадал.

Бородач растерянно заморгал, опустил руки.

— Ты не шуткуй, парень! За такие шуточки, знаешь…

— И не собираюсь шутковать. Забираю я твою дочь, дядя! Сегодня забираю, а завтра уедем.

— Как это! Куда же?

— Со мной. Женюсь я на ней!

— Будя брехать-то! — не поверил отец. И спросил дочь: — Ты его знаешь?

Зоя уже сидела на топчане, вытирая слезы, слушала их разговор. На вопрос отца утвердительно кивнула.

— Вот так-то! — обрадовался Федька. — Собирайся, Зоя!

Отец и вовсе растерялся.

— Это как же? Без родителев порешили?

— А чего с тобой решать, коль ты дерешься.

— Так за дело! Ее попадья ищет, работать надо. Чай, кормить нас задаром никто не будет! Выгонют — что делать станем? Куда подадимся? Земли нет, дома нет, скотины тоже нет. Лошадь была, да и та сдохла. Небось Советская власть только законы пишет, а подмоги нема!

— Не бреши про власть-то! — неожиданно раздался за спиной у Федора бесшабашный голос Горбунова. Он вошел в дом незаметно, решив здесь поспать перед разведкой, и слышал большую часть разговора. Теперь он стоял перед ними, небрежно за сунув руки в карманы и покачиваясь на носках. — Вот, гляди на меня. Видишь? Считай, что я Советская власть! Так уж и быть! Дарю тебе дом с хозяйством: сад, огород, сарай с коровой и десятком овец, двух быков, амбар и землю на две души. Хватит?

— Это откедова?

— Свой дом дарю. Деда нонче убило — жить в доме некому. Мне это наследство ни к чему. Считай это свадебным подарком жениха родителям невесты. Вот только пару кошек достать не мешало бы, там подпольная банда завелась.

Отец Зои недоверчиво смотрел на разведчика, не зная, то ли смеяться шутке, то ли верить сказанному.

— Ты на меня не гляди, как на пугало! Я дело говорю, не до шуток. Пойдем к попу, документ составим.

— Иди, иди, — дружелюбно подтолкнул отца девушки Сибирцев. — Командир Красной Армии брехать не станет.

— Эх, — отрешенно вздохнул Илья, сладко потягиваясь. — Видать, не дадут мне поспать до самой смерти. Ну да ничего, на том свете отосплюсь вволю. Так пошли, что ли? А ты, Федор, иди тещу свою веди. Пущай хозяйством займется, а то корова, поди, охрипла от мычанья. С утра не доена!

— Илья, погоди. Где твой дом искать? Мне приказано эту… жену комиссара охранять, а она не хочет к попадье идти. Сам понимаешь… Раненая она, Зоя поможет как раз.

— А где она?

— На кладбище осталась.

— Ты тогда топай за ней, Зойку пошлем за тещей. Ждите нас на улице — хором пойдем хозяйство осматривать.

Отцу Ипполиту уже приходилось сегодня много удивляться, но Илья поразил его больше всех. За всю свою жизнь ему не приходилось сталкиваться с таким случаем, когда человек так просто разбрасывается всем своим имуществом.

Минут через двадцать документ был готов. Горбунов внимательно прочел написанное, расписался, заставил расписаться попа, хлопнул по документу печатями.

— Так-то вернее. Держи — подарок Советской власти!

На веранде они столкнулись с Шапошниковым.

— Ты чего здесь? — накинулся тот на разведчика. — Чем занимаешься?

— Дарю свое имение тестю командира первого взвода товарища Сибирцева!

— Какое еще имение? Какому тестю? Где Сибирцев?

— Должен дожидаться нас за воротами вместе с невестой, тещей и гражданкой Волох!

Комэска по-гусиному вытянул шею и зло зашипел:

— Издеваш-шься надо мной!

— Никак нет! Точно говорю.

— А ну веди его вместе со всем бабьем!

Илье хотелось добавить еще насчет того, что все станичное бабье не уместится на поповском дворе, но поопасался.

— Слушаюсь! А вы вот потолкуйте с будущим тестем вашего любимчика. — Он подтолкнул к командиру отца Зойки.

Когда Горбунов подвел к командиру не на шутку оробевших молодых вместе с успевшей наплакаться тещей, то нашел его мирно беседующим с отцом девушки.

— Товарищ Горбунов, от имени командования Красной Армии объявляю тебе благодарность за поступок, достойный бойца красноармейца! — поднявшись, торжественно проговорил комэска. — А вот товарищу Сибирцеву объявляю выговор! За то, что оставил гражданку Волох без охраны, а еще за то… — И он сбился на добродушный лад. — Дурачок ты, Федька! Мог бы мне сказать, посоветоваться. Я ж тебе как отец довожусь! Ну-к, показывай свою раскрасавицу!.. Ишь ты! Ничего… Знает, шельмец, кого выбирать! Как же он в тебя втюрился, дочка?

При воспоминании о знакомстве девушка так густо покраснела, что Шапошников заметил это даже в наступающих сумерках и сам смутился.

— Ну, ну. Не надо… А Федька парень хороший. Вот только жениться ему рановато! Пусть сначала выучится, а уж потом… Ну да я в таких делах не советчик…

Через два дня после трагических событий в станице Глинной восемь разведчиков во главе с Горбуновым приблизились к станице Темнолесской.

После долгого раздумья Горбунов решил не посылать никого за сведениями в станицу. У него не было уверенности, что Ропот находится здесь. Он руководствовался лишь интуицией разведчика, выработавшейся за годы службы в разведке. Разумеется, одной лишь интуиции здесь было недостаточно: Илья вспомнил прошлогодние слухи о том, что Ропот, преследуемый деникинцами, укрывался именно здесь. И он решил не наводить справок в Темнолесской, а осторожно прощупать лес на северном склоне горы.

Было еще темно, когда разведчики углубились в буковую чащу. Пробирались медленно, осторожно преодолевая густые заросли папоротника.

Часа через два ехавший впереди Иван Виденеев поднял руку. Его жест моментально повторили все едущие следом. Горбунов несколько секунд ждал сигнала опасности. Такого сигнала не последовало, что означало: разведчик сомневается, как быть дальше. Подъехал к нему.

— Что там?

— Поляна, — лаконично ответил Виденеев.

Но Горбунов и без его слов уже увидел большую овальную поляну: ехать напрямик рискованно, нужно делать крюк. К ним уже присоединились остальные разведчики, стали в ряд, машинально маскируясь за стволами деревьев и листвой кустарников. Илья поднял руку, чтобы приказать двигаться в обход, да так и замер: прямо перед ними на поляну выехала группа казаков. Но не они привлекли внимание разведчиков: впереди ехал всадник на вороном дончаке, в синей черкеске и без головного убора, со знаменитым костылем на тонком ремешке — Андрей Ропот.

Ропот остановился. Пристально посмотрел на лесные заросли перед собой. Привыкший к повиновению дончак игриво вскинул голову, повернулся боком к разведчикам; теперь и красавец конь, и завоевавший мрачную славу всадник были хорошей мишенью.

Разведчики, не дожидаясь приказания командира, вскинули винтовки. Горбунов только тут заметил, что продолжает держать поднятой правую руку. Сжал кисть в кулак, что означало: без команды не стрелять. Сейчас в зажатом кулаке Илья держал жизнь Ропота. Все решали секунды, данные ему на размышление. Что ж, Ропот однажды держал в своих руках его жизнь и в память об этом случае оставил безобразный шрам на лице, но тогда меж ними было единоборство, а сейчас…

Илья видел, как Ропот повернулся к казакам, что-то приказал, указывая рукой в их сторону.

— Огонь! — громко прозвучала хриплая команда.

Грянул дружный залп восьми винтовок.

На глазах у замерших от неожиданности казаков Ропот мягко вывалился из седла на траву. Вороной жеребец дико вскинулся на дыбы, яростно взбил воздух передними ногами, будто желая умчаться к закрывшим солнце кучевым облакам, и рухнул рядом с хозяином.

Словно по команде, вся группа казаков развернулась и вразброд умчалась в лес.

Горбунов выехал из-за укрывавшего его кустарника. Остальные остались на месте, держа оружие наизготовку.

Дончак еще судорожно рыл ногами землю и тихо хрипел. Вскоре он затих. Илья искренне пожалел этого красавца коня, которым мог бы гордиться любой кавалерист. Подъехал к неподвижно лежавшему на боку Ропоту, соскочил с седла. Разведчики видели, как, стоя к ним спиной, он долго смотрел на поверженного врага. Потом нагнулся, снял с тела костыль, оружие, полевую сумку. Вскоре он присоединился к своим.

— А с ним что делать будем? — кивнув в сторону Ропота, спросил Виденеев.

— Нет нам нужды убитого с собой тащить, — ответил Горбунов. — Костыль да сумку покажем, и хватит доказательств. А его пусть свои хоронят. Если вернутся. Мужик он был смелый, может, и вспомнят…

В тот же день, вечером, Горбунов сдал трофеи Шапошникову. Тот вместе с Лабунцом поспешил к Христову.

— Товарищ командир полка, силами нашего эскадрона намечавшийся мятеж Ропота ликвидирован! — с гордостью доложил Шапошников.

— Поздравляю, товарищи! — несколько вяло поблагодарил их Христов. У него была своя печаль, каждому из присутствующих понятная: на днях должен был состояться суд над сестрой Еленой Волох.

Христов задумчиво повертел в руках костыль и сумку Ропота.

— А знаешь, Шапошников, по-моему, эскадрону здорово помогли. Я сегодня был на допросе. Казаки говорят: их связала по рукам и ногам песня комиссара нашего полка Сергея Волоха! Пленные вспоминают, что они чуть не плакали, слушая песню под виселицей. Похоже, они разошлись бы по домам на выдвинутых атаманшей условиях. Два предательских выстрела унесли жизни очень многих людей. Только два предательских выстрела.

Он поднял голову, и по его задумчивому взгляду комэска понял: Христову не до него, теперь он обдумывает что-то свое, большое и важное.

Юрий ТУПИЦЫН СТАРТ

Рисунки Ю. МАКАРОВА

«Старт» — продолжение большого фантастического романа, начальные главы которого под названием «Перед дальней дорогой» публиковались в № 5 и 6 «Искателя» за прошлый год.

Роман переносит читателя в далекое будущее. Экспедиция, которой командует космонавт Петр Лагута, открывает планету Кику. По результатам обследования Высший Совет дает согласие на организацию первого кикианского поселения. Но случается загадочное: переселенцы один за другим начинают умирать от паралича сердца. Поселение ликвидировали.

Чтобы разгадать тайну Кики, на Земле готовится новая экспедиция. Но со всеми космонавтами, кого назначают командирами экспедиции, происходят несчастные случаи. Что все это значит? Случайная цепь совпадений или что-то еще? Разгадкой тайны начинает заниматься профессиональный эксперт-социолог Соколов. С помощью главного компьютера Земли он устанавливает факт вторжения на Землю чужого разума. Но зачем таинственные некто пытаются сорвать экспедицию на Кику? Может быть, это вершится во имя блага людей?

Командиром экспедиции назначается опытнейший космонавт-гиперсветовик Федор Лорка. Принимая все меры предосторожности, он готовится к отлету.

1

Массивная дверь задвинулась медленно и бесшумно. Последний луч, и Ревский с Лоркой остались в полной темноте. Понадобилось время, чтобы глаза начали различать звезды над головой и ломаные силуэты сооружений. Земля ощутимо вибрировала под ногами, реагируя всей своей массой на работу механизмов большого телеинформара. Из-за этой вибрации казалось, что в воздухе стоит легкий гул, похожий на звук полета далекого шмеля.

Дорожка, едва видная при зыбком свете звезд, вывела их к ограде из кустарника, за которой начиналась нетронутая, чуть всхолмленная целинная степь. Ревский приостановился, оглядываясь вокруг, и спросил:

— Ведь лучше, чем в помещении. Чувствуешь?

— Чувствую, — без особого воодушевления согласился Лорка. — Зрю, внимаю, обоняю и осязаю. Ночь темна, пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит. Холодновато вот только.

— Холодновато? С твоей-то фигурой?

— Чем больше фигура, тем больше потери на излучение. — Лорка поежился и глубокомысленно заметил: — Нет, вовсе не случайно слоны и бегемоты живут в Африке.

Ревский засмеялся.

— Но вообще-то я не возражаю, — поспешил добавить Федор, — гулять так гулять, потерплю. Да здравствует первозданная природа!

— Тогда пройдем подальше в степь, ждать придется не меньше часа.

Они ждали известий об угнанном «Вихре» и о Кике и прилетели на телеинформар, чтобы получить их из первых рук и тут же, на месте, принять решение о дальнейших действиях. Согласно данным слежения «Вихрь» несколько часов тому назад должен был выйти на кикоцентрическую орбиту. Что последует за этим?

Слежение за «Вихрем» в сильной степени облегчало одно загадочное обстоятельство, послужившее причиной споров не только между Ревским и Лоркой, но и другими, кто был причастен к кикианской проблеме. На угнанном корабле на протяжении всего полета исправно работали ретрансляторы телеметрической системы. «Вихрь» словно намеренно оповещал землян о своем маршруте. А ведь стоило нажать кнопку и выключить ретрансляторы, как корабль стал бы невидим через несколько суток после старта с Плутона. Лорка считал, что, афишируя свой маршрут, кикиане как умели и могли демонстрировали свое дружелюбие по отношению к людям и как бы предлагали последовать за собой. Ревский возражал: предыдущие действия кикиан, в частности угон корабля, уж никак не совместимы с дружелюбием. Он утверждал, что похитители корабля попросту не сумели детально разобраться в работе его систем и опасались, что выключение ретрансляции нарушит автоматику управления.

Миновав кустарник, Ревский и Лорка пошли напрямик, без дороги. Под ногами шуршали и похрустывали сухие осенние травы, пахло полынью и пылью. Закрывая звезды, угольными силуэтами тянулись к небу башни и мачты телеинформара. Плавно вращалась гигантская чаша центрального приемника. Это тягуче-замедленное движение было похоже на сонный взмах крыла огромной птицы. Вдруг высоко над телеинформаром сверкнула ослепительная рубиновая молния, осветив пугающим мрачным светом здания, антенны и степь от края до края. И тут же бухнул тяжелый удар: у-ум-м! Над степью поплыл густой, вязкий звук — сигнал начала связи телеинформара с космическими базами и станциями.

— И все-таки, — вдруг упрямо проговорил Ревский, видимо, в ответ на собственные мысли, — угон «Вихря» никак не совмещается с добрыми намерениями кикиан. Что бы там ни произошло при посадке!

— А если угон корабля для кикиан — жестокая необходимость, знать о которой нам пока не дано?

— А если у них появятся по отношению к нам еще более жестокие необходимости?

Лорка вздохнул.

— Кто знает? Собственно, чтобы это выяснить, мы и готовим полет на Кику.

Ревский остановился так резко, что Федор, шедший следом, чуть не наскочил на него.

— Поэтому-то я и утверждаю, что экспедиция на Кику должна быть рейдом в стан потенциального врага! А уж если посчастливится встретить друзей, перестроиться будет нетрудно.

Ревский подождал, что ему ответит Лорка, но Федор молчал. Темная земля полого шла вверх. По ней, вслед за космонавтами, плыли слабые, но хорошо различимые тени. Лорка поднял голову. Кика! Далекая Кика. Кто встретит там землян — друзья или враги? Для Лорки и Ревского это был отнюдь не абстрактный вопрос. От ответа на него зависел состав разведотряда и программа его действий. Но главное — состав! Ответа на этот вопрос не было, а стало быть, и разведотряда еще не было, хотя предварительные тренировки проходили больше сотни человек, в основном космонавты и ученые разных профессий. Из этой сотни предстояло отобрать пятерых.

Еще несколько шагов, и они оказались на вершине плоского, протяженного взгорка. Горизонт отпрыгнул вдаль, почувствовалось слабое дыхание ветра.

— Сядем, — предложил Ревский.

Когда Лорка опустился на землю, он добавил:

— Люблю степь.

— А почему живешь у моря?

Ревский ухмыльнулся.

— Любовь бывает разная. А вообще-то море и степь — близнецы. И тут и там простор и свобода. Мне кажется, что и пахнет-то степь свободой. И небом!

— По-моему, тут пахнет полынью и пылью.

— Не корчи из себя рационалиста.

— У неба совсем другой запах, — сказал Лорка с ноткой грусти и лукавства. — Оно пахнет работающим компьютером, кухней, очередными вахтами, внеочередными тревогами и тоской по родине.

Это было правдой, и Ревский невольно вздохнул, вспоминая бурные и счастливые дни работы в космосе. Впрочем, он тут же ругнул себя за сентиментальность. Мысли же его снова устремились по деловому руслу.

— Я еще понимаю тебя, Федор, когда ты возражаешь против участия крупных ученых, — миролюбиво сказал он. — В инопланетных условиях они всегда требуют сильного прикрытия и опеки. Проще говоря, возни с ними много. Но почему ты возражаешь против патрулей?

Лорка усмехнулся.

— Потому что они бойцы, воины.

— Что? — возмутился Ревский.

— Я хочу сказать, что они слишком уверены в себе и активны.

— Разве это плохо?

— Помнишь, я рассказывал тебе о Миклухо-Маклае? Он явился в чужой, таинственный мир папуасов, где было много жестокости, с открытым сердцем и без всякой подстраховки.

Когда он первый раз без приглашения отправился в туземную деревню, то намеренно не захватил с собой оружия. Понимаешь? Намеренно! Он боялся сорваться, боялся, что в критической ситуации пустит в ход револьвер. Он считал: оружие и мирные намерения несовместимы.

Ревский долго молчал, прежде чем спросить:

— Ты считаешь патрулей оружием?

— А разве не с их помощью мы овладеваем чужими мирами?

— Мирами, где нет следов разума, — строго поправил Ревский.

— Верно, но от стереотипа действий не так легко избавиться. Патрули — солдаты космоса. Я боюсь, что в критический момент, когда нужно проявить терпение, даже смирение, они могут сорваться. И эту ошибку нам придется исправлять десятилетиями, принося такие жертвы, какие сейчас трудно себе представить.

— Почему ты раньше не говорил мне об этом?

— Я и сам не понимал ситуацию так ясно, как сейчас. Я возражал против патрулей чисто интуитивно. Кстати, и против ученых я возражал вовсе не потому, что с ними много приходится возиться. Ученые — ведь тоже своего рода солдаты космоса, воины.

Ревский захохотал.

— А это почему?

— Вспомни, как мы исследуем чужие планеты, в том числе и Кику. Просвечиваем атмосферу всеми видами излучений, производим для сейсмозондажа взрывы в толще планеты, выполняем глубинные бурения, делаем лазерные разрезы грунта, отлавливаем и отстреливаем животных для своих опытов и коллекций, без раздумий уничтожаем туземную растительность в районах своих поселений. Ну разве это не варварство?

Ревский не мог не отдать должное логике Лорки. Умница этот рыжий черт! Незаметность, незримость присутствия кикиан на родной планете — веское свидетельство в пользу того, что они живут там в тесном и гармоничном единстве с природой. Тогда поведение земных исследователей действительно должно казаться им грубым, примитивным и варварским. Может быть, они и на Землю явились для того, чтобы выяснить, что собою представляют люди в родных пенатах, кто они такие на самом деле. И когда убедились, что по их меркам земляне ни к черту не годятся, отбросили всякую щепетильность, зацапали корабль и дали тягу. Теперь ему стала ясной идея мирного визита на Кику. Лорка не собирался вести активного поиска, исследований и экспериментов. Со своим разведотрядом он собирался просто пожить на Кике, деликатно обследовать планету и подождать. Если кикиане сочтут нужным, они сами подадут о себе весть. И это разумно! Предшествующие активные поиски на этой странной планете ничего не дали. А в такой ситуации действительно зачем нужны в составе отряда патрули и крупные ученые, которые видят свое предназначение именно в активной деятельности? И все-таки логика логикой, но все существо Ревского протестовало против плана Лорки. Ему претила его пассивность и преднамеренная беззащитность!

— Ну а если кикиане наши враги? — уже вслух продолжал свои размышления Ревский. — Враги безжалостные и беспощадные, своего рода космические фашисты? Возьмут они тебя вместе с мирным отрядом тепленьким, выпотрошат психологически и интеллектуально, а потом используют эти данные в борьбе против нас. За такой промах, как и за бездушную агрессию, тоже можно дорого платить десятилетиями.

— Не преувеличивай беспомощность мирного отряда, доброта вовсе не синоним беззащитности, — возразил Федор.

Ревский примирительно сказал:

— Подождем гравитопосылки. Прояснится ситуация, тогда и примем решение.

Лорка не мог не улыбнуться. Да, оба они немного лукавили, декларируя свои крайние позиции. На самом же деле старались получить друг у друга авансы, были готовы на уступки и, самое главное, выжидали. Многое должна была прояснить посадка угнанного «Вихря» на Кику. Если кикиане знают об истинном назначении ретрансляторов и, так сказать, сознательно информируют землян о маршруте своего полета, то перед посадкой они все-таки выключат их, иначе антенны сгорят в плотных слоях атмосферы, нарушая, кстати, тем самым балансировку корабля. При преднамеренном выключении ретрансляторов будет выдана специальная команда конца телеметрии. И если станции слежения эту команду зафиксируют, можно будет гораздо увереннее говорить о мирных намерениях кикиан. Если же такой команды не будет, если «Вихрь» войдет в плотные слои атмосферы с работающими ретрансляторами, значит, кикиане просто не разобрались в устройстве корабля, значит, информация о маршруте полета — результат недосмотра, ошибки, значит, об их позиции нельзя сказать ничего хорошего.

— Подождем гравитопосылки, — согласился Лорка.

Темная степь, звезды, легкие, но ощутимые вздохи холодного ветра, сухой шорох трав. «Полночь. Звезды. Мрак. Луна. Неподвижность. Тишина», — почему-то вспомнилось древнее китайское стихотворение. Знатоки говорили, что особенно впечатляюще оно выглядит в иероглифах. Полнозвучные капли-слова, так близкие к реальному миру и так далекие от него. Мысли Лорки снова вернулись к спору с Ревским. Друг, враг?…

Суть в том, что, за исключением тривиальных случаев, врагами не рождаются, а становятся. Становятся! Общение с кикианами начинается на голом месте, нет еще ни истории, ни традиций, ни сложившихся обстоятельств. Значит, пока роль случая, просчета, ошибки колоссальна! Один неверный шаг, а за ним годы и годы вражды, недоверия и взаимных подозрений. Нет, уж лучше десять раз рискнуть своей головой и, что гораздо труднее, головами своих товарищей по отряду, чем сделать такой шаг. Миссия мира — вот чем должна быть экспедиция на Кику.

Лорка не сразу отдал себе отчет в том, что мысли его постепенно становились все более вязкими и тягучими. А когда отдал, мгновенно насторожился. И почти сразу понял, что его уводило от спокойного философского размышления. Старые космические волки, побывавшие на многих чужих планетах, называли это явление «взгляд на затылке». Бесшумно выпрямившись, Лорка быстро оглянулся вокруг.

— Ты чего? — удивился Ревский.

— Рядом кто-то есть, — вполголоса ответил Лорка.

— Кто?

— Не знаю.

— Суслик, может быть, шакал?…

— Их бы я не почувствовал.

— Нервничаешь?

Лорка не успел ответить. Беззвучно всколыхнулась степь, вздрогнул темный прохладный воздух.

— Гравитопосылка, — оживился Ревский.

Да, это была гравитопосылка, финальная часть сеанса связи для обмена информацией с дальними космическими базами и станциями слежения. На гравитомачты телеинформара с чудовищной скоростью обрушился плотно сбитый пакет информации, своего рода ударная гравитационная волна. Расшифровывая посылку, компьютер растянет ее во времени, и беззвучный гром, заставивший трепетать землю, превратится в тысячи разных сообщений, среди которых должно быть и сообщение о посадке «Вихря». Ждать оставалось недолго.

Вкрадчиво и мягко загудел зуммер. Ревский, оторвавшись от размышлений, поспешно нажал на наручных универсальных часах кнопку включения связной микростанции. Тотчас машинный голос информатора негромко и внятно проговорил:

— Извлечение из гравитопосылки. Сообщение три ноля пятнадцать. Перед посадкой «Вихря» ретрансляторы были выключены, спецкоманда зафиксирована. При входе в плотные слои атмосферы корабль полностью разрушился и сгорел.

Федор осторожно прикоснулся к руке Ревского.

— Ты понимаешь что-нибудь, Теодорович?

Сам он не только не понимал случившегося, но и внутренне протестовал, отвергал его. Дважды проделать страшно далекий путь среди звезд, ловко проникнуть в тайны чужой цивилизации, научиться управлять незнакомым, загадочным кораблем — и заживо сгореть у себя дома, в атмосфере родной планеты! Что может быть трагичнее и нелепее?

А Ревский с некоторой досадой, но с несравненно большей радостью думал о том, что этот рыжий черт, этот лукавый бес оказался все-таки прав. Ретрансляторы выключены, спецкоманда подана, значит, кикиане намеренно афишировали свой маршрут, и можно куда увереннее надеяться на сотрудничество с ними. Сгорел корабль. Ну и черт с ним, мало ли по каким причинам это могло произойти? Это даже хорошо, случай с «Вихрем» послужил кикианам хорошим уроком и, уж наверное, лучше всяких охранных мер предохранит от угона другие корабли.

— Ты хоть что-нибудь понимаешь? — наконец-то услышал он повторный вопрос Лорки.

И спокойно ответил:

— Кое-что понимаю.

— Что?

— Прежде всего то, что действия кикиан лежат за пределами нашей науки и нашей логики. Мы не можем понять ни замысла, ни способа их действий, начиная от таинственных смертей на самой Кике и кончая воскрешением Тимура, угоном и гибелью корабля.

— Это констатация фактов, а не понимание.

Ревский усмехнулся.

— Почему же? Я понял, что ты прав. Комплектуй разведотряд по своему плану, Федор. — Ревский положил свою сухую легкую руку на плечо Лорки. — Но ты уж извини меня, старика. Я загодя готовился к такому решению и обсудил его со старейшинами.

— Ну?

— Видишь ли, о проекте мирного разведотряда мы доложили генеральному. Он подумал и сказал, что если такое решение будет принято, то он хотел бы встретиться с тобой и обсудить кое-какие детали. Так что готовься.

Лорка покачал головой.

— Хитрый ты все-таки человек, Теодорович.

Ревский засмеялся.

— Не одному же тебе хитрить да лукавить.

Когда над телеинформаром вспыхнула беззвучная зеленая молния и был дан отбой сеансу связи, Лорка, попросив скептически настроенного Теодоровича подождать, включил карманный фонарик и тщательно обшарил вершину взгорка, на котором они сидели. И ничего не нашел. Вернее, не нашел ничего достойного внимания, лишь обрывок бумаги, которая обычно используется для упаковки некоторых продуктов.

2

Лорка вошел в гостиничный номер так тихо, что Ришар не заметил его появления. Дирий сидел возле раздвинутой двери, ведущей на крошечный балкончик. За окном густыми хлопьями валил пушистый снег, дремали ели, прикрывшись снежными шапками, а в комнате было тепло: поток теплого воздуха отделял ее от наружного морозца. Здесь, в лесотундре, зима уже давно вступила в свои права, проскочили трескучие морозы, и лишь днем вместе со снегопадом пришла оттепель. Впрочем, днем — это только так говорится, не было тут уже настоящего дня, а лишь долгая ночь да длинные сумерки.

Ришар сидел за столиком и разбирал шахматную партию. Положение было высвечено на серо-белой крышке столика желтыми и синими фигурками и менялось, как прикинул Лорка, с интервалом около пяти секунд. Для такого мастера, как Дирий, темп был довольно медленный. К тому же нажатием на кнопку Ришар вдруг приостановил автоматическое проигрывание и, причмокнув от восхищения, принялся любоваться сложившейся позицией.

Случайно бросив взгляд на дверь, Дирий заметил наконец Лорку и застыл с приподнятой рукой и тем сосредоточенно-властным выражением на лице, которое характерно для дирижеров, режиссеров и шахматистов. И только после ощутимой паузы вдруг улыбнулся и укоризненно покачал головой.

— Я его жду, а он? Стоит в дверях недвижимый, как статуя командора! — И сменил тон: — Что так долго?

— Шел пешком. Уж очень погода хороша.

— Садись, — сказал ему Ришар. — Чаю, кофе, молока? Может быть, закусишь?

— Спасибо, ничего не нужно. — Лорка с удовольствием вытянулся в кресле и кивнул головой на окно. — Может, мы напрасно жмемся к субтропикам и теряем эти радости?

Выразительные глаза Ришара обрели насмешливое выражение.

— Эти радости бывают тут раз в месяц, и то по обещанию. А так ветер, вьюги, пурга или такой мороз, что и носа из шлема не высунешь. Ну а если очень захочется экзотики, то от субтропиков до лесотундры всего полчаса хода тоннель магистралью.

Дирий говорил легко, с ироничной улыбкой, но Лорка уже заметил, что он нервничает. Собственно, об этом говорили и шахматы, которые поспешно убрал Ришар: в минуты тревожного ожидания и нервотрепки бортинженер Дирий часто отвлекался игрой. Вряд ли стоило мучить беспредметным разговором и себя и Ришара, поэтому Лорка прямо спросил:

— Итак, что же ты решил в отношении Кики?

Прежде чем нанести визит товарищу, Лорка еще по видеофону предложил ему принять участие в экспедиции на Кику. Дирий помолчал, а потом с легкой улыбкой, в которой почудилось нечто виноватое, попросил разрешения подумать. Лорку это насторожило, и он почел за лучшее встретиться с ним лично.

— Я все взвесил, — медленно проговорил Дирий и поднял на Федора глаза. — Я все тщательно взвесил и решил от твоего предложения отказаться.

Глаза Ришара были спокойны, но где-то в самой глубине пряталась не то виноватость, не то сожаление — понять было трудно, невеселые это были глаза.

— Жаль, — искренне сказал Лорка. — Я рассчитывал на тебя, Риш.

— И мне жаль. — Дирий отвел взгляд. — Но разглядеть правду, пусть даже горькую, лучше, чем строить иллюзии.

— Жаль, — повторил Лорка. — Я здорово рассчитывал на тебя, Риш.

Дирий мельком взглянул на него.

— Тем более что я сам напросился. Ты это хочешь сказать?

Лорка покачал головой.

— Это мелочи, я не о том. В отряде, который я уже скомпоновал в своей голове, тебе трудно будет найти замену.

— Возможно. — Дирий мельком взглянул на Федора. — А Игорь Дюк?

— Игорь само собой.

Ришар кивнул в знак согласия и вдруг с пробудившимся любопытством спросил:

— Собираешь команду звезд?

— Да, что-то в этом роде.

— Разумно.

Ришар прекрасно владел собой. Спокойное лицо, сдержанный тон, изящная поза, непринужденные жесты, которыми он иногда подчеркивал свои слова. Железная воля незаурядной личности делала свое дело: умение расслабиться в минуты нервного или физического напряжения — великое умение! Но по ряду неуловимых признаков, жесткой складке губ, сосредоточенному взгляду и бог знает еще почему Лорка замечал душевное смятение товарища. Неписаная этика коммунистических взаимоотношений не позволяла Лорке чего-то выяснять, задавая вопросы, или приставать с утешениями. Но ему было искренне жаль старого товарища, хотя он и не знал, что с ним такое стряслось со времени последней встречи. Надо было как-то отвлечь его от неприятных мыслей и переживаний. Взгляд Федора остановился на шахматном столике, и он предложил:

— Не сыграть ли нам партию в шахматы?

— Ты серьезно?

— Конечно! — зеленые глаза Лорки щурились в плутоватой улыбке. — Разве ты не знаешь, что после шпаги и самбо я больше всего люблю шахматы?

Ришар вдруг поднял голову, проницательно взглянул на Федора и очень спокойно сказал:

— Именно шахматы окончательно убедили меня в том, что путь на Кику для меня заказан. — Заметив удивление Лорки, пояснил: — Раздумывая над твоим предложением, я сел за шахматный столик. И мне вдруг подумалось: а много ли великих шахматистов, скажем, чемпионов мира, сумели заиграть в прежнюю силу после того, как соперник ухитрился учинить им настоящий разгром? Не случайное поражение, а подлинный принципиальный разгром. Не доверяя памяти, я обратился к компьютеру и принялся просматривать историю шахматных чемпионатов, начиная с самых истоков, от Стейница и Ласкера. И поразился, даже испугался! Ни один шахматный титан после краха никогда не поднимался на прежнюю высоту. Они продолжали играть, играть хорошо, иногда прекрасно. Но никогда не возвращались былые величие и несокрушимость. Понимаешь? Никогда!

Лорка понимал. Психологический надлом лечить куда труднее телесных ушибов и переломов. Память о срыве, память о поражении сидит в подсознании, как клещ. В ординарной обстановке человек не подозревает о его существовании, но стоит ситуации накалиться и выйти на самую грань допустимого, как этот клещ пробуждается, больно впивается в мозг и на место былой решительности приходит неуверенность. Гнет былых поражений — тяжелый гнет. Сорвавшись психологически один раз в космосе, Ришар Дирий боялся, что такое может повториться еще раз, на Кике.

По глазам Лорки Ришар понял, что тот обо всем догадался и разжевывать ему ничего не надо. Но, поколебавшись, все-таки пояснил:

— Я испугался, Федор. Не за себя, поверь. За тебя, за Тимура, за всех других, кто будет бок о бок работать на Кике. А работать там придется на пределе, я в этом убежден. — Он помолчал и добавил: — И потом, я вдруг отдал себе отчет в том, что по-настоящему полюбил свою монтажную, строительную работу. Мне, может быть, впервые в жизни жаль с ней расставаться. И вот, тщательно взвесив все это, я решил отклонить твое предложение.

— Каждому свое, — импульсивно сказал Лорка и пожалел об этом.

— Каждому свое, — согласился Ришар грустно.

Лорка бережно положил на тонкую сильную руку Дирия свою тяжелую ладонь.

— Всякий путь заслуживает уважения, был бы он честным. Я не в обиде на тебя, Риш.

Дирий лукаво улыбнулся.

— Ну вот, после исповеди мне как-то легче дышится.

Лорка засмеялся, как бы давая понять, что тот нелегкий разговор кончился и теперь начинается уже другой.

— Ты сказал, что на Кике придется работать на пределе. Почему ты так думаешь?

Ришар внимательно посмотрел на Лорку, как бы раздумывая, стоит ли откровенничать.

— Я ведь могу высказать только сугубо личное мнение, Федор.

— Именно оно меня и интересует.

Дирий пожал плечами.

— Пожалуйста. Судя по всему, на Кике мы встретились с представителями разума, которые в этико-эстетическом плане сильно отличаются от людей.

— Скорее всего так.

Ришар усмехнулся.

— Вот и представь себе встречу с разумным пауком или каракатицей. Или вообще с неведомым монстром, покрытым зловонной, по земным критериям, слизью. Сколько тут будет барьеров и преград при общении! И полно, можешь ли ты быть уверен, что они преодолимы? Вспомни, с каким трудом, ценою каких жертв мы преодолели внутри самих людей такое пустяковое отличие, как цвет кожи.

— И все-таки преодолели. И сильно поумнели с той поры, Риш.

— Да, — как-то неопределенно протянул Дирий, — мы сильно поумнели. И ты хочешь сказать, что разум сам по себе может стать основой для контактов?

— Я очень надеюсь на это.

Ришар вздохнул.

— Понятно. Ты добр по натуре. И ты оптимист. А я скептик, Он усмехнулся. — Извини, буду откровенен. Разум изначально добр! Желанные и милосердные братья по разуму! Когда я слышу эти благоглупости, у меня возникает атавистическое желание хорошенько выпороть такого легкомысленного. Казалось бы, человеческая история, фашистские фабрики смерти чему-то должны научить нас.

— Мы сильно поумнели с той поры, Риш, — упрямо возразил Лорка.

— Опять ты про ум! Разум не добр и не зол сам по себе, Федор. Он бесстрастен и холоден, как топор. С его помощью с равным успехом можно строить дворцы и рубить головы. Братство по разуму — фикция, в лучшем случае компромисс. Есть одно истинное братство в мире — братство по морали и этике. А что морально общего может быть у человека с разумной медузой или интеллектуальным муравейником?

— Ты гипертрофируешь безликость разума.

Дирий ухмыльнулся.

— Может быть. Я просто хочу, чтобы у тебя не возникло насчет Кики розовых иллюзий. Ну а если серьезно, — глаза Ришара похолодели, — я молю всемогущий случай о том, чтобы кикиане не оказались много выше нас на лестнице разума. Нет, я не думаю, что в этом случае они нас уничтожат. Зачем им это? Возможно, они искренне полюбят нас. Разве мы не любим животных? Но я не могу и не хочу забыть о жалкой судьбе всех этих собак, лошадей и верблюдов, которых человек искренне любит много тысячелетий.

3

До лесной поляны авиетку довел автопилот по тем координатам, которые Тимур Корсаков сообщил Лорке по видеофону. Довел и зажег красное табло «Конец программы» — сигнализация о том, что свою задачу он выполнил и что все остальное люди должны доделывать самостоятельно. Почти не раздумывая, только мельком оглядевшись, Лорка положил верткую машину на спину и произвел посадку «оверхедом», с переворота через крыло. Лорка любил этот маневр, всегда вызывавший восторг пилотов-дилетантов; требовал он, однако, не столько истинного пилотажного искусства, сколько элементарной точности и железного самообладания.

Выйдя из авиетки и задвинув за собой дверцу, Лорка огляделся. Здесь, на отрогах южных гор, осень еще только начиналась. Трава поблекла, слегка прихваченная ночными заморозками, но еще не успела пожелтеть. А вот лес уже наряжался в праздничные багряные и золотые одежды. По сравнению с пронзительной синью прохладного неба и темной зеленью хмурых елей осенний лиственный наряд казался даже слишком ярким, театральным. Было тепло, но только потому, что пекло солнце. Сам же воздух был студен и чист, как родниковая вода.

Услышав окрик, Лорка обернулся и в сотке шагов позади себя увидел Тимура. Тим стоял на опушке леса, приветственно подняв над головой руку. Федор помахал ему в ответ и пошел навстречу по высокой, вязкой, путающейся в ногах траве.

Подойдя ближе, Лорка разглядел за спиной Тима складной синтетический домик, стоявший под раскидистой липой. Перед домиком горел костер, вокруг которого стояло несколько больших и малых чурбаков. Один высокий чурбак был прикрыт белоснежной салфеткой. Вкусно пахло грибами.

— Настоящий рай! — сказал Лорка, оглядываясь.

— Рай, — серьезно согласился Тим. — Но все хорошо в меру.

— Какая же у рая мера?

Они посмеялись, с интересом оглядывая друг друга. Тим, набравший за время лечения лишний вес, теперь похудел, что особенно подчеркивалось густым загаром. Русые волосы выгорели, некоторые пряди стали совсем белыми, другие пшеничными. И брови у Тима побелели, и даже ресницы, и глаза словно выцвели — по контрасту с бронзовым лицом они казались теперь не серыми, а голубыми, даже синими. Весь облик Тимура — свободная поза, спокойный, улыбчивый взгляд, развернутые плечи — говорил, что он в хорошей форме.

— Где же Валентина?

— Полетели с дочкой на консультацию. Ты садись, кресла к твоим услугам.

Наклонившись к костру, Федор принюхался, спросил, кивнув на котелок:

— Грибы?

— Разногрибье с картошкой в пропорции три к одному. Поднаторелые таежники называют это варево грибницей.

— Свежие грибочки — моя слабость. — Лорка плотоядно пошевелил пальцами.

— А шашлык? А уха? — засмеялся Тим. — Ты чревоугодник, Федор, а таким не место в раю. К тому же грибница еще не готова, я ждал тебя позднее.

— Я не чревоугодник, просто отношусь с должным уважением к своему желудку.

Лорка болтал, Тимур слушал, и оба они продолжали присматриваться друг к другу. Лорка хорошо видел, что Тим ждет новостей и предложений, но у него никак не поворачивался язык сказать своему другу что-нибудь определенное. Может быть, Тим должен отдохнуть, а Лорка потащит его за собой на Кику. Разве космос и Кика лучше этого осеннего леса?

Со странной болью подумав об этом, Лорка по-новому осознал свое нынешнее настроение: приступы веселья, озорства, даже ребячества, неожиданные приливы непонятной тоски или совсем уж не свойственной ему сентиментальности. Пожалуй, это ностальгия авансом, по-настоящему эта проклятая болезнь начнет мучить разведотряд уже в космосе.

Глядя на вдруг задумавшегося, отрешенного Федора, Тим было помрачнел, но всего лишь на секунду. Легкая улыбка тронула его губы, улыбка добрая и немного хитроватая, словно Тимур знал некую хорошую тайну, пока еще неведомую Лорке. Наклонившись, он поднял с земли поделку из дерева, достал из кармана нож. Это движение отвлекло Федора от меланхолического раздумья. Он усмехнулся, глядя, как Тим с сосредоточенным видом разглядывает большую деревянную ложку. Ложка была уже сделана и начерно отполирована.

— Мудрый человек придумал этот санаторий уединения, — философски проговорил Лорка, разглядывая синие искры неба, которые мерцали сквозь желто-зеленую крону липы.

Не отрываясь от резьбы, Тимур согласно кивнул.

Лорка невольно залюбовался отточенными, законченными движениями своего друга. У Тима вообще были великолепные сенсомоторные данные, от природы, от господа бога, как говаривали прежде, к тому же они были отшлифованы постоянным тренингом. В спорте эти данные Тимура как-то терялись — ему не хватало резкости, которая была у Ришара или Виктора, и мощи, как у Лорки. Зато там, где требовалась предельная точность движений небольшой амплитуды, Тимур был вне конкуренции. Лорка затруднился бы, например, назвать равного ему по классу пилота. Не случайно Тим Корсаков несколько раз становился чемпионом по спортивному пилотированию.

Тим поднял свои светлые серьезные глаза, улыбнулся и возобновил прерванную работу.

— Чему ты улыбаешься?

— Да вот жду не дождусь, когда ты заговоришь со мной о Кике.

Лорка вздохнул.

— Кстати, — все так же неторопливо продолжал Тимур, не прерывая своей работы, — ты совершенно напрасно думаешь, что после болезни я, так сказать, разомлел в семейном уюте и буду подыскивать какой-нибудь предлог, чтобы остаться на Земле.

Лорка опять вздохнул, однако ни капельки не удивился. Чуткость на мысли и настроение близких ему людей была у Тима уникальной. Колдун, да и только! Сам Тимур, посмеиваясь, рассказывал, что какой-то его далекий предок выступал не то в цирке, не то на эстраде с сенсационным номером по угадыванию чужих мыслей. Верилось в это легко.

— Я был бы самой последней свиньей, если бы не сделал все возможное, чтобы пойти с тобой. Поставь себя на мое место.

Лорка ставил сто раз и знал, что Тимур прав. И, дело не только в дружбе. Дело в том, что они были с Тимом очень разными людьми. Сработавшись за время космических невзгод и испытаний, они прекрасно знали и компенсировали недостатки друг друга. Вдвоем в профессиональном отношении они стоили много больше, чем каждый в отдельности.

— Да, честно говоря, мне и самому интересно покопаться на Кике, — снова заговорил Тимур. — Как-никак задета честь землян. Предстоят славные ратные дела, а за ними — вечная благодарность потомков, памятники, жизнеописания и легенды.

Лорка хмыкнул.

— А ты как думал? — Тимур отложил черпак. — Мы с тобой войдем в историю, взявшись за руки, как, ну, эти…

— Кирилл и Мефодий, — ехидно подсказал Лорка.

— Да нет.

— Тахир и Зухра.

— Нет же. Как… Ромул и Рем — вот как.

— А волчица?

— Возьмем с собой Ольгу Сергеевну.

Лорка захохотал. Ольга Сергеевна была доктором медицины, придирчивым и беспощадным членом медицинской комиссии и в силу этого не пользовалась особой любовью космонавтов.

Тим поднялся, приподнял крышку котелка, внимательно вгляделся, принюхался и с сожалением констатировал:

— Еще не готовы. Уж такой народ эти грибы — долго готовятся. — Аккуратно прикрыл котелок крышкой и повернулся к Лорке. — Значит, берешь меня?

— Куда же я без тебя? Конечно, беру.

Секунду они серьезно смотрели друг другу в глаза, потом губы Тимура тронула легкая улыбка.

— И ни капельки сомнения?

— Ни капли, — как можно тверже ответил Лорка.

— А если капелька все-таки есть? — Тим засмеялся. — Только не смотри на меня такими злыми тигриными глазами, а то я со страха на липу залезу.

— И правильно сделаешь, — буркнул Федор.

— Нет, серьезно, — не отставал Тимур, и по лицу его было видно, что он действительно не шутит. — Тебе не приходило в голову, что я — это, может быть, и не я? Или, во всяком случае, не совсем я, кикианская подделка?

Лорка ухмыльнулся.

— Вот видишь, — не без огорчения сказал Корсаков. — Небось и с Теодоровичем обсуждали этот щекотливый вопрос?

— Ошибаешься, не обсуждали. Но когда я беседовал по этому поводу с врачами, то выяснил, что Теодорович уже успел побывать у них. И по тому же поводу. Мне сообщили, что тебя подвергли бездне исследований на предмет установления идентичности с прежним Тимуром Корсаковым. И ни на йоту отклонения! Напоследок меня отругали за недоверие к врачам. Разве, говорят, мы бы дали заключение о потенциальной годности Корсакова к космической работе, если бы у нас оставалась хоть тень сомнения? — Тимур рассеянно кивнул головой, хотел что-то сказать Федору, но в это мгновенье небо разом вспыхнуло; из глубоко синего оно стало перламутровым, даже опаловым. Стволы и листья деревьев, трава и тропинки, предметы и человеческие лица приобрели пугающий белесый оттенок, словно их облили разбавленным молоком. Притих птичий гомон. Небо горело и плавилось секунды две-три, а потом плавно, с запада на восток, приобрело обычную окраску, только синева его по контрасту со вспышкой казалась теперь еще более темной и глубокой.

— Разряд ионосферы на приемные антенны. — Тим кивнул головой на юго-запад. — Там, в горах, ионосферно-аккумуляторные станции.

— Ничего себе — санаторное уединение, — пробормотал Лорка, все еще глядя на небо.

— Зато нет бестолковых гроз, ураганов и вихрей. Ради этого стоит два-три раза в день поморгать глазами.

— А ночью?

— Упаси бог! Ночью это безобразие запрещено — ослепнуть можно. — Тим помолчал, поглядывая на товарища. — Федор, я бы хотел, чтобы то, что я сейчас скажу тебе, осталось между нами.

— Да будет так, — с некоторой заминкой ответил Лорка.

— Ты только не подумай, что я шучу, — Тимур хмыкнул, как-то странно поглядывая на товарища. — Ты говоришь, врачи уверены. А я вот не уверен, что остался прежним Тимуром Корсаковым.

Лорка не сразу переварил услышанное.

— Что?! Не понимаю!

— И не надо. Если я расставлю точки над «и», то начнется волокита. Ты, как командир разведотряда, сочтешь нужным сообщить обо всем Ревскому. Тот, тоже из чувства долга, информирует Совет космонавтики. И не исключено, что не видать мне Кики как своих ушей. А мне надо быть на Кике. Для успеха предприятия, понимаешь?

Разглядывая Тима, Лорка покачал головой.

— Нет, так и не понимаю.

— Я же говорю, и не надо! — с сердцем сказал Тимур. — Ты просто поверь мне, как верил раньше. Как только наш корабль выйдет на разгон, я расскажу тебе обо всем без утайки.

Лорка молча смотрел на своего друга, точно хотел прочитать его мысли.

— Федор, — укоризненно проговорил Тимур, выдерживая его испытующий взгляд, — я ведь мог и не говорить тебе ничего. Но я сказал. И ровно столько, сколько сейчас нужно.

— Ну, будь по-твоему. — Лорка встряхнул Тима за плечо. — Возьму грех на душу, промолчу.

Проводив взглядом глайдер, на котором улетел Лорка, Тим сложил в стерилизатор грязную посуду, подбросил в костер несколько сучьев и задумался, глядя на огонь.

— Пожалуй, я поступил именно так, как и должен был поступить, — подумал он вслух и, словно спохватившись, достал из кармана обрывок бумаги, которая обычно используется для упаковки продуктов. На клочке была безграмотная надпись, сделанная корявыми, прыгающими буквами.

4

Дверь Лорке открыл не Соколов, а невысокая худенькая женщина с огромными темно-карими глазами и пышной копной светлых волос, которая казалась тяжеловатой для тонкой стройной шеи. Лицо типично русское, а вот в особой грации фигуры и фарфоровой белизне кожи проглядывали классические японские черты — причудливо перепутались расовые признаки в двадцать третьем веке.

— Татьяна Соколова? — спросил Лорка, позаботившийся узнать имя жены эксперта.

— А вы Федор Лорка, — безо всякого воодушевления констатировала хрупкая женщина. — Входите.

Когда Федор проходил коридором в гостиную, одна из дверей вдруг приоткрылась и оттуда выглянули две пары живых и любопытных черненьких детских глаз.

Гостиная была простой и, если можно так выразиться, естественной. Обычные стены, обыкновенная мебель — стол, кресла, огромнейшая тахта, на которой могла разместиться вся семья Соколовых. В стене напротив тахты угадывался экран стереовизера, на полу — мягкий ковер-мат, на котором удобно лежать, бороться, заниматься акробатикой и вообще делать все, что угодно детской душе. Ничего ультрасовременного вроде светящихся потолков, стен меняющейся расцветки или конформной мебели.

— Александра срочно вызвали в агентство, — сказала Татьяна, усаживаясь напротив Лорки. — Он поручил мне извиниться перед вами. Он скоро вернется, иначе бы сообщил о задержке.

— Я не тороплюсь.

В коридоре послышалась какая-то возня, приглушенный смех. Татьяна насторожилась, по ее губам скользнула улыбка.

— Вы, очевидно, не работаете? Я имею в виду обязательную работу.

— Нет, я работаю, — у жены Соколова был чистый, мягкий голос, говорила она негромко, глядя на Лорку серьезными неулыбчивыми глазами. — Я энергетик. Неделю посменно дежурю на центральной энергостанции Гренландии, а две недели отдыхаю дома. И тогда дети со мной.

— А когда вас нет?

— В интернате. Саша любит детей, но по-настоящему заботиться о них ему некогда. Вызовы, отлучки, разъезды. Очень беспокойная работа.

Лорка слушал ее с улыбкой, но Татьяна ни разу не улыбнулась ему в ответ.

— А у вас работа беспокойная?

Татьяна на секунду призадумалась, а потом своим мягким голосом решительно проговорила:

— Простите, Федор, но я не думаю, чтобы вас заинтересовал характер моей работы. И, честно говоря, я терпеть не могу так называемых светских бесед — обо всем и ни о чем.

Лорка невольно улыбнулся этой прямолинейности, но Татьяна лишь сдвинула пушистые брови, в голосе ее прозвучала нотка досады:

— Давайте перейдем к делу, Федор.

Лорка не мог удержаться, чтобы не поддразнить ее.

— А у меня, собственно, к вам нет никакого дела.

Она тряхнула пышными волосами, ее глаза-вишни стали совсем сердитыми, но не злыми.

— У вас есть дело к моему мужу. А я — может быть, это старомодно и недиалектично — придерживаюсь позиции Фейербаха: лишь муж и жена — вместе — составляют настоящего человека, а по отдельности — это лишь половинки. Все, что касается мужа, касается и меня. И у нас нет тайн друг от друга.

Лорка хотел было возразить, что Фейербах говорил не о муже и жене, а просто о мужчине и женщине, но передумал: по существу, Татьяна была права. И еще он подумал, что, может быть, Соколов специально отлучился в «агентство», предоставив жене вести разговор?

Татьяна будто подслушала его мысли.

— Если вы думаете, что Александр специально подставил меня для разговора с вами, то ошибаетесь. Он не из тех, кто прячется за спины других.

Лорка мысленно согласился с ней, а Татьяна продолжала:

— Вы хотите предложить Александру участвовать в экспедиции на Кику?

Лорка склонил в знак согласия голову.

— Угадали.

— Я вас прошу, — это «прошу» прозвучало почти как приказываю, — не делать этого.

— Почему?

— Да потому что он согласится! Понимаете? Согласится! — Она было сорвалась на крик, но, вспомнив о детях, тут же при глушила голос. Голос звучал зло, но глаза у нее так и не стали злыми — они стали печальными, даже тоскливыми. — Он чело век долга. Мы говорили об этом. Боже, как он бывает упрям в таких делах!

— Что же дурного в том, что согласится? Участие в экспедиции на Кику — большая честь, — осторожно сказал Лорка.

— Но он же не космонавт! Как вы не понимаете? Это же беспомощный человек во всем, что не касается экспертизы и социальных проблем! Вы думаете, я только из-за детей провожу дома две недели из трех? Из-за него тоже. А кто будет заботиться о нем на этой проклятой Кике?

— Я, — спокойно ответил Федор.

Татьяна смотрела на него с молчаливым недоверием, к которому, пожалуй, примешивалась и насмешка.

— Я, — повторил Лорка. — Приглашая его в разведотряд, я, как командир, беру на себя все заботы о нем. В том числе и заботу о его безопасности.

В вишневых глазах Татьяны появилось выражение интереса. Ее взгляд беспокойно, требовательно обежал, охватил всего Лорку — литую, тяжелую фигуру, открытое лицо, зеленые глаза, в которых читалась спокойная уверенность.

— Зачем он вам понадобился? — с горечью спросила она.

— Я убежден, что на Кике понадобится эксперт-социолог высокой квалификации.

— А вы уверены в его квалификации?

— Безусловно.

Она впервые слабо улыбнулась, не самой себе — Лорке.

— Он такой беспомощный.

Вот только теперь Лорка до конца понял ситуацию: он все это время разговаривал с главой семьи Соколовых. Что бы там ни говорили и ни писали во все времена, а в каждой настоящей семье обязательно есть глава. Не суть важно — юридическая это семья, как в прошлом, или фактическая, как при коммунизме, постоянна она или временна, что объединяет ее — искренняя любовь и уважение, слепая ли безрассудная страсть, простая привычка и привязанность или кандальные цепи традиций и законов. Семья — совершенно особый мир со своими ценностями, взаимоотношениями и иерархией. И вовсе не обязательно, чтобы крупный общественный деятель, великий ученый, вдохновенный поэт или изобретательный конструктор был главою семьи. Часто бывает как раз наоборот. В семье Соколовых это бремя несла хрупкая женщина с большими карими глазами и тяжелой копной светлых волос. Она не представляла себя на Кике, в чужом, странном и загадочно опасном мире. И правда, такая жизнь и работа вряд ли были ей по плечу, у нее было другое призвание и талант — семья. Но ей казалось, что уж коли она не справится с работой на Кике, так уж куда там ее любимому, но такому беспомощному и непрактичному Саше.

— Мне кажется, что вы меня не слушаете, Федор.

Лорка спохватился.

— Нет, нет, продолжайте, пожалуйста.

— Я не берусь судить, нужен ли вам эксперт-социолог, видимо, нужен, хотя необитаемая планета и социология — это как-то не укладывается у меня в голове. Но почему именно Саша?

— Потому что я работал с ним и знаю его, — мягко пояснил Лорка. — И что самое главное, я знаю не только его достоинства, но и недостатки.

— Да, это очень важно — знать недостатки, — машинально согласилась Татьяна, поправляя свои пышные волосы. И тут же спохватилась: — Но ведь Саша не единственный эксперт-социолог. А вы забираете его у жены, у детей.

— Это нужно для важного дела. В интересах всего человечества. Хотя это звучит помпезно, но это правда, — голос Лорки прозвучал суровее, чем он сам того хотел.

Татьяна покачала головой.

— Вы жестоки, Федор.

— Справедливость нередко кажется жестокой тем, кому она невыгодна.

Татьяна вспыхнула как маков цвет. Лорка и не подозревал, что эта атласная фарфоровая кожа может покрываться таким румянцем. Внутренне он подобрался, готовясь парировать зреющую вспышку, но послышались шум открывающейся двери, писк, смех, возня, и в гостиную вошел раскрасневшийся Соколов. Он было начал с извинений по поводу того, что ему не вовремя пришлось отлучиться, но, приглядевшись к лицу жены, спросил:

— Вы, кажется, поругаться успели?

— Нет, нет, — поспешно ответила Татьяна, бросив на Лорку выразительный взгляд.

Соколов мельком взглянул на Лорку, а потом уже пристальнее — на жену.

— Федор предлагает тебе место в кикианской экспедиции. Вот мы и говорили об этом.

— Предлагаю, — подтвердил Лорка.

Облегченно вздохнув, Соколов аккуратно вытер белоснежным платком свое розовое разгоряченное лицо и плюхнулся в жалобно вздохнувшее кресло.

— Я согласен, — бодро сказал он. — Мы давно все обговорили, правда, Таня?

— Правда, — отсутствующим тоном подтвердила его жена.

— Я согласен, — теперь с некоторой гордостью подтвердил Соколов и вдруг совершенно непосредственно засмеялся. — Хотя, честно говоря, совершенно не представляю, зачем я вам понадобился и что я буду делать на этой Кике.

— Дела найдутся.

Секунду они смотрели друг на друга, но потом, точно сговорившись, перевели взгляды на Татьяну.

— Что-то дети расшумелись, — сказала она, поднимаясь из кресла. И, уже выходя из гостиной, добавила: — Я буду в детской, если понадоблюсь.

Соколов проводил ее виноватым взглядом, с некоторой укоризной взглянул на Федора.

— Ничего, Александр Сергеевич. На то она и женщина, чтобы бояться за вас, переживать и беспокоиться.

— Не только женщина, — хмуро поправил Соколов. — Жена и мать.

— Понятно. Вы-то сами не трусите? — вдруг спросил Лорка.

Соколов сердито посмотрел на него и вдруг ухмыльнулся.

— Есть немного, — признался он и опять ухмыльнулся. — Сначала, после того разговора в бассейне, даже спал плохо — снилась всякая чертовщина. Потом притерпелся, привык — и ничего. Вы думаете, меня Кика пугает? Ошибаетесь! Что Кика? Такая же Земля, только в другом районе Галактики. — Соколов заговорщицки понизил голос. — Меня космос пугает, сам этот полет с гиперсветовой скоростью. И снились мне все время какие-то уродливые корабли — то на колесах, то на гусеницах.

— Ничего, Александр Сергеевич, не боги горшки обжигают. Все мы побаиваемся, только страхи у нас разные: у одних от знания, у других от незнания.

— Серьезно? — с интересом спросил Соколов.

— Вы знаете, кто такой Суворов? — вместо ответа спросил Лорка.

— Полководец, я не ошибся?

— Не ошиблись, так вот, этот Суворов, впрочем, как и все великие полководцы, отличался большой личной храбростью. В ходе одного жаркого боя он сказал, обращаясь к самому себе: «Дрожишь, скелет? Ты еще не так задрожишь, когда узнаешь, куда я тебя поведу!»

— Как? — Соколов широко открыл свои маленькие глазки и вдруг захохотал. Хохотал он очень вкусно, отвалясь на спинку кресла и покачивая головой. — Нет, это великолепно… дрожишь, скелет? Куда я тебя поведу! Великолепно!

Федору показалось, что в гостиную заглянула Татьяна, но, обернувшись, никого не заметил. Отсмеявшись, Соколов поинтересовался:

— И все-таки, Федор, что я буду делать там, на Кике?

И опять Лорка ответил вопросом на вопрос:

— Вы знаете, что с Плутона угнали гиперсветовой корабль? Так вот, он сгорел в плотных слоях кикианской атмосферы. Представляете, сколько здесь загадок и какой простор для следствия?

5

Чтобы повидаться с Виктором Хепьгом, Лорке пришлось вылететь в Исландию. Виктор, как и другие космонавты, когда их пребывание на Земле по тем или иным причинам затягивалось, по рекомендации Совета подключился к работе на расположенной там крупнейшей геотермальной энергостанции. Разумеется, никто не обязывал космонавтов работать, просто сказывалась естественная привычка к труду да и практика работы в роли энергетика была нелишней.

В Рейкьявике Лорка выяснил, что Виктор дежурил на посту безопасности — истинно космическая работа, имевшая много общего с очередной корабельной вахтой. Лорка не без труда добрался до централи этого поста, посторонним вход туда был запрещен, и с огорчением выяснил, что труды его напрасны. На исландской энергостанции было два поста: восточный и западный. Лорка в соответствии со сведениями, полученными в Рейкьявике, прибыл на восточный, а Хельг дежурил на западном — его направили туда в самый последний момент в связи с болезнью одного из инженеров. Начальник смены безопасности, худощавый, седоголовый и очень смуглый мужчина — потомок коренных африканцев, сочувственно разглядывая огорченного Лорку, спросил:

— Вы когда-нибудь были в нижнем отсеке машинного зала?

— В горячей зоне?

Седоголовый Узанги, чем-то напоминавший Ревского, с улыбкой покачал головой.

— В горячей зоне никогда не было ни одного человека. Там трудятся только роботы. Нижний отсек рядом с этой зоной.

— И рядом не был. Как говорится, не привел господь.

— Ну, уж если мыслить образно, так не господь, а дьявол: там царство дьявола, Федор. — Узанги подумал и пояснил: — Дело в том, что самый ближний путь с одного поста на другой — через машинный зал. Я сейчас отправляюсь именно этим путем, а по дороге мне нужно заглянуть в нижний отсек.

— Согласен вас сопровождать, — поспешно сказал Лорка.

Помимо простого любопытства, Федором руководили и чисто деловые соображения: в сопровождении Узанги автоматически отпадали все формальности, которые неизбежны при посещении посторонними такого деликатного места, как пост безопасности.

Дорога оказалась сложной — с несколькими пересадками. Сначала скоростной лифт опустил их на глубину около пяти километров. Здесь они облачились в скафандры высшей защиты и пересели в вагончик магнитотоннельной дороги. Вагончик был рассчитан на шесть человек, но на сей раз, кроме Узанги и Лорки, в нем никого не было. Стремительно и бесшумно проскользнув километров двенадцать, вагончик плавно затормозил. Нижний отсек машинного зала был скупо освещен. Он весь был рассечен мощными круглыми колоннами, отстоящими друг от друга метров на пятнадцать. Это делало отсек похожим на старинный и мрачный египетский храм. Лорка знал, что все эти столбы полуметровой толщины — вовсе не опорные колонны, а трубы-термоумножители, которые забирали из горячей зоны магму, превращали относительно низкотемпературное тепло Земли в раскаленную до сотни тысяч градусов плазму и подавали ее на магнитные входы ионных двигателей. Уверенно шагая между термоколоннами по пути, обозначенному крохотными и веселыми золотистыми огоньками, Узанги вывел Федора на небольшую площадку, огороженную перилами. Площадка была похожа на капитанский мостик старинного корабля, она балконом нависала над дорогой, пролегавшей в траншее трехметровой глубины.

— Дорога роботов, — пояснил Узанги. — Сейчас в горячую зону пойдет очередная смена.

Держась за перила мостика и глядя в сумрак, в котором постепенно растворялась дорога роботов, Лорка испытывал томительное и волнующее чувство. Скафандр высшей защиты, облегавший Федора, был противошумным и антивибрационным; такими же свойствами обладали и вязкие, композитные стены отсека, но все ухищрения людей оказались бессильными перед стихийной мощью планеты. Каждой клеточкой тела, каждым нервом Лорка ощущал могучий гул и рокот, лихорадочную дрожь и яростный трепет негасимого огненного лона Земли.

— Смена, — прозвучал глухой голос Узанги.

Следуя за скупым жестом его руки, Лорка повернул голову и увидел, как из серого сумрака на освещенную часть дороги выползает длинная вереница роботов: странная процессия, похожая на шествие чудищ и призраков, рожденных кошмаром. Процессию возглавлял щуплый и большеголовый робот-андроид примерно человеческого роста. Впрочем, он был похож не столько на человека, сколько на кузнечика, вставшего на задние лапки. Это был робот-интеллектуал, командор робото-смены — мощный, подвижный компьютер. А за ним тянулась многоликая, ни на что не похожая, жутковатая в своей своеобразной законченности вереница роботов специального назначения, долговязых, похожих на тощих жирафов, шеи которых украшали по три пары суставчатых рук. Могучие роботы — кроты и тараны, стелившиеся по самой дороге и напоминавшие не то гигантских гусениц, не то многоногих крокодилов. Роботы-титаны с бочкообразным корпусом и мощными клешнями, способными вязать узлами толстые металлические сваи. Стайки разнокалиберных мини-манипуляторов, разительно похожих на черепах. От этого нечеловеческого, неземного многообразия, от этой молчаливой, но целеустремленной псевдожизни рябило в глазах и было физически больно нервам. Процессия двигалась быстро, но почти бесшумно, семенили лапы и лапки, вышагивали ноги, струились гусеницы. Слышался сухой шорох и мягкий гул, от бронированных тел поднимался легкий туман — уже работали системы охлаждения. Лорке почудилось, что такую картину он уже видел и слышал однажды, когда на Ариэле от него разбегалась стая хищных тараканов-гигантов, по которым для острастки ему пришлось полоснуть плазменным лучом. Время от времени манипуляторы роботов приходили в движение: изгибались, складывались и раскладывались, выполняли хватающие, тянущие и толкающие движения.

— Здесь контрольный этап, — вполголоса пояснил Узанги. — Последняя проверка всех систем и кинематики.

Шествие роботов замыкал второй андроид — дублер командора. Провожая глазами эту бредовую процессию, тающую в сумерках под затихающий шорох и гул, Лорка ощутил некую боль, точно его кто-то обидел, может быть, и не сильно, да незаслуженно. Почти сразу он понял, откуда эта боль. Сколько было написано сказок о роботах! И для взрослых и для маленьких. Сказок добрых и страшных, но всегда величественных и чем-то пугающих. Как только не выглядели роботы в этих фантазиях! Роботы — равные и полноценные друзья человека во всех аспектах его жизни и деятельности. Роботы — старшие братья людей, более мудрые, чем они сами, более сильные, но тем не менее любовно и милосердно относящиеся к своим странным творцам. Рассудочные роботы — эгоисты, мечтающие при случае вырваться из-под власти человека на свободу и создать своего рода роботоавтономию. Наконец, роботы-человеконенавистники, объявляющие смертельную войну не только своим создателям, людям, но и всему живому, устанавливающие в конце концов машинное царство не только на Земле, но и во всей Галактике.

— Вам их жалко? — глухо прозвучал голос Узанги.

— Да.

— И мне жалко, — начальник смены помолчал, внимательно разглядывая Лорку. — Знаю, что это глупо, что это бесчувственные машины, а жалею.

Узанги повернулся и молча зашагал по дороге, обозначенной золотистыми огоньками. Лорка шагал вслед за ним и угрюмо думал о том, что правда не всегда бывает сладкой, бывает и горькая правда. Но это все-таки правда, и уже поэтому она имеет право на существование. Что уж тут поделаешь, если роботам нет места среди людей! Слуги? Зачем это! Разве человек не в состоянии сам позаботиться о себе, а если нужно, то и о своих близких? И это не только нужно, но и доставляет радость. Комнатные, бытовые роботы — большая фантазия, рожденная плохой эгоистической жизнью. Роботы — братья и друзья? В этой идее чувствуется пусть легкая, но уловимая психологическая извращенность. Человек должен прежде всего любить человека; замещение партнера машиной, конечно, чем-то обогащает его, но чем-то и обедняет.

Узанги тоже молчал, думая о своем; так, не проронив ни слова, они добрались до централи западного поста. Тут и выяснилось, что Лорка опоздал и что Виктор Хельг минут десять тому назад закончил дежурство и отправился в гостиницу. Узанги с легкой покаянной улыбкой сказал:

— Это я виноват. Можно было ехать напрямую.

Лорка нашел Виктора на спортивной площадке, размещенной на крыше высотного здания. Внизу, над самой землей, тянулись облака, а здесь ослепительно сияло веселое хрустальное солнце, и небо было таким пронзительно синим, что при взгляде на него болели глаза и оскомина чувствовалась во рту. Виктор, разгоряченный тренировкой на льду для фигурного катания, со смуглым румянцем на щеках, отдыхал, опираясь на перила ограждения крыши, и смотрел на сплошную пелену белых, чуть курчавящихся облаков. Он был без шапочки, его черные жесткие волосы лохматил ветер. Стройный, в белых брюках и толстом красно-синем свитере, он был чудо как хорош, так и просился на картинку о здоровье и молодости. А ведь до этой тренировки четыре часа провел в мрачном царстве Аида — в горячей зоне радиотермальной энергостанции!

Похоже, что Хельг по-настоящему обрадовался, увидев Лорку, полюбопытствовал, почему Федор в последнее время пропускает тренировки в фехтовальном зале. А когда Лорка предложил ему место в разведотряде, протянул ему свою изящную, но сильную руку.

— Спасибо, Федор. Это большая честь для меня.

Не успел Лорка как следует подумать о том, что Виктор сильно возмужал за последнее время, как Хельг сразу опроверг это предположение.

— Мерзнешь? — спросил он, глядя на Федора своими насмешливыми, опушенными густыми ресницами глазами.

— Мерзну, — со вздохом согласился Лорка, поправляя меховую шапку. Он и правда мерз под пронизывающим ветром, хотя был одет заметно теплее Хельга. Поглядев на белозубую улыбку Виктора, на его открытую смуглую шею, Лорка еще раз вздохнул и добавил доверительно: — Я ведь рыжий, а стало быть, эксудатик. А эксудатики люди нежные, как цветы: в жару им жарко, в холод — холодно. И устают они быстрее прочих людей, и отдыхать им нужно дольше, чтобы восстановиться.

— Я вот не эксудатик, — с оттенком назидательности сказал Хельг.

— Зато у тебя есть другие недостатки, — добродушно улыбнулся Лорка.

— Как же ты решился взять меня в отряд?

— Не всякий недостаток — вредный дефект.

Они посмеялись, после чего Хельг снова оперся о перила ограждения и перевел взгляд на белую облачную пустыню.

— Ты можешь мне назвать состав разведотряда? Хотя бы примерный? — неожиданно спросил он.

Федор начал перечислять. Когда дошел до Соколова, Виктор сдвинул брови.

— Соколов? Не припомню такого.

— Профессиональный эксперт-социолог Александр Сергеевич Соколов, — представил Лорка с улыбкой. — Вел расследование по делу Тимура Корсакова.

— А-а! Такой кругленький, с лицом невинного младенца и фигурой тяжелоатлета?

Лорка утвердительно кивнул головой.

— Да зачем он тебе понадобился? Что он понимает в инопланетных делах? — Виктор был само недоумение.

— У него железная логика, беспощадный, острый взгляд. Он замечает такие мелочи, на которые мы с тобой никогда не обратили бы внимания. А уцепившись за них, идет до конца.

Выражение лица Хельга явно свидетельствовало, что он не понимает, каким таким расследованием Соколов может заниматься на Кике. И тогда Лорка посвятил его в историю угона гиперсветового корабля с Плутона и гибели его в кикианской атмосфере. Об угоне Виктор, как и все другие космонавты, знал, а вот весть о том, что корабль сгорел, была для него новостью.

— Н-да… — протянул Виктор и усмехнулся. — А если кикиане и наш корабль сожгут таким же образом?

— Сожгут? — машинально переспросил Федор.

Он вдруг удивился, что эта простая мысль, объясняющая причину гибели корабля, почему-то не пришла в голову ни ему, ни Ревскому. Наверное, мысли о злодействе и насилии стали чужды людям. А вот Хельгу это сразу пришло в голову.

— Ты не веришь, что кикиане могли расстрелять этот корабль? — глаза Виктора смотрели на Федора с легкой насмешкой. — Представь себе, что в двадцатом веке у нас, я хочу сказать — у коммунистов, были бы в распоряжении звездные корабли. Полетели мы куда-нибудь на Альфу Центавра и вдруг возвращаемся оттуда на могучем, на века опередившем время гиперсветовом корабле, торжественно оповещая об этом Родину. Разве империалисты не могли бы по пытаться уничтожить этот корабль на подлете, чтобы лишить нас этого преимущества?

— Могли, — задумчиво ответил Лорка и поднял глаза на Хельга.

— Ты полагаешь, что на Кике могут существовать две враждующие расы или группы сапиенсов?

— Вспомни историю землян.

— Честно говоря, ничего подобного мне и в голову не приходило. А об этом стоит подумать. На всякий случай.

— Стоит, — с легкой иронией подтвердил Виктор, — а то наша разведка может превратиться в похороны. Без всяких торжественных церемоний.

6

Домой, в дачный пригород Лорка возвращался уже в темноте. Он шел по синтездорожке, очень похожей на самую обычную тропинку, обозначенной по обеим сторонам крохотными мигающими лампочками, будто совсем не по сезону и не по климату в пожухлой траве и прелой листве прятались веселые золотистые светлячки. Лампочки начинали мигать шагов за десять до подхода к ним и угасали сразу же за спиной Лорки.

Дня два тому назад наступило потепление, прошли дожди, и выпавший было снег исчез бесследно. В темном воздухе стоял стойкий терпковатый запах прели. Прямо над головой мерцали крупные звезды, но уже неподалеку от зенита их начинала скрывать дымка, по мере приближения к горизонту она густела и наконец скрывала небо совсем. Стояла такая тишина, которая бывает глубокой осенью в неожиданную бурную оттепель, лишь за спиной Федора мягко, но мощно рокотал город, вовсе не торопившийся засыпать. Лорка представил себе красочные улицы, полные народа, залитые ярким светом, и невольно покосился через плечо на городское зарево, занимавшее добрую треть небосклона. Покосился и замедлил шаг, а потом и вовсе остановился: кто-то шел позади него в сотне шагов, освещая себе дорогу ярким фонариком. Чудак! Зачем освещать прекрасно обозначенную тропинку и нарушать тихое очарование влажной осенней ночи? Но недоумение Лорки тут же сменилось настороженностью: человек с фонариком шел не по тропинке, а прямо по целине, через кустарник. И что самое странное, Лорка не слышал ни шагов, ни шороха раздвигаемых ветвей, ни треска сучьев — яркий огонь двигался совершенно бесшумно, точно плыл в затуманенном воздухе.

Шаровая молния двигалась, лучше сказать — плыла, со скоростью быстро идущего человека на высоте около метра от земли, бесшумно волоча за собою пятно освещенности. На такой же высоте она облетела кустарник, всплывая от земли на два, а то и три метра, — вот почему Лорке показалось, что чудак-человек держит фонарь высоко над головой. На таком же расстоянии она огибала стволы редких деревьев, причем лавировала так мягко и непринужденно, точно ее движением управлял опытный пилот. Молния была величиной с крупный апельсин и излучала желтовато-золотистый, солнечный свет, но временами ее наружная оболочка словно лопалась и сквозь эти недолговечные трещины проглядывало ослепительное голубоватое ядро. Движение молнии сопровождалось легким потрескиванием, похожим на шелест сухой грубой травы. Когда огненный шар проплывал мимо, Лорка заметил, что за молнией тянулся тонкий искристый хвостик. Ну чем не реактивная струя миниатюрного плазменного двигателя! И на смену облегчению в душу Федора снова закрались смутная тревога и беспокойство. Отпустив огненный шар метров на двадцать, Лорка осторожно двинулся следом. Сокращать дистанцию Лорка опасался — у некоторых шаровых молний бывает страшно дурной нрав.

Шаровая молния вдруг скользнула вниз и скрылась из глаз. Оглядевшись, Федор подбежал к ближайшему дереву, подпрыгнул, ухватился руками за сук, подтянулся, вышел в упор и тут же увидел молнию. Огненный шар лежал в ложбинке между кустами, едва-едва касаясь своей поверхностью самых верхушек пожухлых травинок, которые не только не сминались, а, наоборот, тянулись к огненной поверхности, с которой сыпались мельчайшие, едва заметные глазам искорки. И вдруг прямо на глазах шаровая молния начала тускнеть, худеть и наконец с громким шипеньем угасла совсем. Секунду Лорка не мог поверить своим глазам, хотя знал, что такие случаи наблюдались и раньше. Потом, постаравшись возможно точнее запомнить направление, соскочил с дерева и пошел вперед. На ходу достал и включил карманный фонарик. Яркий сноп света, четко рисуясь во влажно-мглистом воздухе, прорезал темноту и светлым пятном лег на землю. Трава, опавшие листья, голые ветви кустарника, черные стволы деревьев. Лорка повел фонариком из стороны в сторону и правее впереди увидел ложбинку. Подойдя ближе, он осмотрелся, высветил дерево, с которого вел наблюдение, и окончательно убедился, что это та самая, а не какая-нибудь другая ложбинка. Тогда, опустившись на корточки, он принялся за тщательное обследование и не без труда обнаружил темноватое пятно — верхушки влажных жухлых травинок были слегка опалены. И все! Ничего больше. Федор выпрямился, испытывая странное двойственное чувство: разочарования оттого, что никакой тайны не состоялось, и успокоения… все по тому же поводу! На всякий случай, однако, повел фонариком вокруг себя и буквально в шаге от выжженного пятна, под кустом, там, где не росла трава, увидел на влажной земле четкие, довольно крупные звериные следы. Федор не был натуралистом, поэтому не мог определить, какому конкретно животному они принадлежат, хотя ему бросилась в глаза их развитая пятипалость. Но, как и любой космонавт-гиперсветовик, он был достаточно опытным следопытом, а потому легко установил, что следы были совершенно свежими. Продираясь между кустами, Лорке удалось проследить путь животного — на протяжении нескольких метров он совпадал по направлению с траекторией полета шаровой молнии и направлением тропинки. Но потом следы вышли под деревья, где земля была покрыта плотным ковром слежавшихся влажных листьев, и исчезли. Лорка принялся было обследовать периферию этого пространства, надеясь обнаружить выход следов, но потом передумал, кратчайшим путем вернулся на тропинку и быстро пошел к дому.

Окна были освещены, а возле кустарника, служившего живой изгородью, стоял небольшой мобиль-вездеход. Значит, либо Альта уже вернулась, либо его ждет кто-то из визитеров. Неизвестно почему, но от мысли, что в доме кто-то есть, Лорке стало спокойнее. Поймав себя на этом ощущении, он невольно замедлил шаг. Значит, он тревожился? Почему? Вспомнилось туманное гулкое утро, закончившееся его легкомысленным прыжком в овраг: «Как-то не так сегодня, Лорка. Как будто мы не на Земле, а в другом мире», — сказала тогда Альта. А Федор уверенно возразил ей, что они дома — все говорит за это: запахи, звуки, трава под ногами. Много ли времени прошло с той поры? Запахи, звуки остались прежними, родными. А мозг насторожен, чувства обострены, и на сердце тревожно, как будто бы Лорка не дома, а за десятки световых лет, в чужом мире.

Проходя мимо мобиля, Лорка машинально осветил его фонариком, дабы убедиться, что он пуст, Прежде, до кикианской истории, ему и в голову бы не пришло проделать это. Войдя в прихожую, неярко освещенную дежурным светом, прислушался. Тишина.

— Альта, ты дома? — негромко окликнул он, снимая куртку. Ответа не было. «Кто же тогда включил в гостиной свет?» — подумал Федор и прошел в комнаты. На пути ему попался клочок бумаги. Лорка поморщился, подобрал его и швырнул в утилизатор. И вдруг он вспомнил о клочке бумаги, который подобрал возле большого телеинформара. Бумажки были похожи и по размеру и по фактуре. Мусор в целинной степи… Мусор в их чистеньком домике… Необычно и не совсем понятно. Простое совпадение? Вполне возможно, однако стоило бы рассмотреть этот клочок повнимательнее. Но тому, что попадает в эту ненасытную утробу, возврата нет, во всяком случае, в изначальном виде. Лорка с досадой толкнул ногой раструб задраенного крышкой утилизатора, задумался, поглаживая подбородок.

Вдруг его пронзило острое, сковывающее ощущение неведомой опасности, это был даже не «взгляд на затылке», а нечто гораздо большее. Привычным усилием воли стряхнув леденящий страх, Лорка резко обернулся. В прихожей что-то шарахнулось, распахнулась наружная дверь. Заглянув в гостиную и никого там не обнаружив, Лорка метнулся к выходу, по пути нажав кнопку наружного освещения. На пороге он остановился, мгновенно охватив привычным ищущим взглядом окрестности домика, залитые теперь ярким светом. Никого и ничего! Взгляд его невольно задержался на мобиле. В тот же миг, точно почувствовав это, машина тронулась с места и, стремительно набирая скорость, стала выворачивать на проезжую дорогу, ведущую к городу. Но, видимо, за рулем сидел неопытный водитель, выполняя крутой стремительный поворот, мобиль врезался в дерево и остановился.

Перемахнув с разбегу через живую изгородь, Лорка оказался возле машины. Обе дверцы распахнуты. Никого. Рука Федора скользнула за фонариком, но остановилась на полдороге: он вспомнил, что фонарик остался в снятой куртке. Лорка возвращался домой в глубокой задумчивости. Ведь впервые за всю эту путаную историю присутствие кикиан на Земле обрело хотя и таинственную, но зримую, ощутимую, материальную форму. Лорка был почти уверен, что за рулем мобиля сидел не человек, во всяком случае, не обыкновенный человек — уж слишком неопытным оказался этот водитель. Даже гораздо более сильный удар не вывел бы машину из строя, у нее просто заглох двигатель. Запустить его нажатием кнопки и продолжить движение догадался бы и ребенок, уже в младших классах детей обучают вождению таких мобилей, причем не только в ординарных, но и в аварийных ситуациях. Лорка не без удовлетворения думал о том, что явно враждебных намерений у кикиан нет — ведь они даже не попытались причинить ему какой-нибудь вред. Но и дружелюбием в этом происшествии совсем не пахнет! Ревский прав: можно ожидать не только прямого, но и косвенного удара, а потому жене вряд ли разумно оставаться здесь одной. Проблемы!

…Альта пришла возбужденная, на щеках густой темный румянец, светлые глаза блестят, как тающие льдинки. Лорка помог ей снять шубку и шапочку из темного меха. Мех был синтетическим, но, пожалуй, лишь искушенный специалист смог бы установить, что это не настоящий соболь.

— Что за иллюминацию ты устроил перед домом? — с порога спросила Альта.

Лорка не собирался рассказывать жене о своих приключениях, зачем ей лишние волнения?

— В честь твоего прихода. Где ты была так долго? — с напускной строгостью спросил он.

Альта загадочно улыбалась, за приоткрытыми губами блестела сахарная полоска зубов. Лорка покачал головой, присматриваясь к ней.

— Что-то случилось? — подозрительно спросил он.

— Случилось! — явно скрывая торжество, ответила Альта.

— Раньше говорили: жена торжествует — жди беды.

— Жди!

Альта забилась в уголок дивана, охватив руками колени. Федор пристроился рядом с ней на ковре.

— Так что же с тобой стряслось? — спросил он.

— Не со мной, а с тобой.

Синие глаза Альты задорно блестели. Лорка хмыкнул, тщательно скрывая вдруг появившееся смутное беспокойство.

— Меня решили принудительно перекрасить — из рыжего превратить в жгучего брюнета?

Альта помотала головой, поддразнила:

— Я участвовала в заочном заседании Всемирного общества женщин.

— Вот как! А почему именно ты?

— Решили, что это будет полезно.

— Так, так, — Лорка сокрушенно вздохнул. — Разве не анахронизм это общество? Почему, скажи ты мне на милость, нет всемирного общества мужчин?

— Потому что у вас нет всеобщих мужских интересов, — отпарировала Альта.

— Как это нет? Разве обязанность ухаживать за женщинами, любить их и лелеять не всеобщая? Не понимаю, чего женщины так суетятся! Вы требовали абсолютного равенства — пожалуйста! Так ведь не понравилось. Сами же установили равенство условное, со всевозможными привилегиями с одной стороны и ограничениями — с другой. Мы, мужчины, народ гордый и сговорчивый: условное равенство так условное, не возражаем. Что же вам еще такое потребовалось во всемирном масштабе? Решили создать поселение амазонок? Или учинить варфоломеевскую ночь и вырезать всех мужчин старше сорока и моложе восемнадцати? — болтая, Лорка не переставал размышлять, и неожиданно у него сверкнула догадка: — Что-нибудь насчет Кики?

— Угадал!

— Ну, ну? — поторопил Лорка.

— Принято решение потребовать, чтобы в состав разведотряда была включена хотя бы одна женщина.

Альта было рассмеялась, глядя на ошарашенное лицо Федора, но сразу же заметила, что он расстроился всерьез, и положила ему руку на голову.

— Почему ты огорчился? У тебя теперь есть все основания взять меня на Кику.

— Об этом не может быть и речи, — резко ответил Лорка и, видя, как похолодели глаза Альты, мягко добавил: — Не будем возвращаться к нашим старым спорам. В моем обществе путь тебе на Кику заказан.

Альта покачала головой.

— Упрямый ты человек. И жестокий.

— Я уже слышал об этом. Вчера. От жены Соколова.

— И что ты ей ответил?

— Что справедливость нередко кажется жестокой тем, кому она невыгодна.

— Разве ты справедлив по отношению ко мне?

Лорка взглянул на жену.

— Милая моя девочка, речь идет о судьбах человечества. Ну разве можно приравнивать к ним наши взаимоотношения?

Альта посмотрела в зеленые, непривычно невеселые глаза мужа.

— Неужели дела обстоят так серьезно?

— Возможно. Я как-то запутался. Но у меня такое впечатление, что очень многое будет зависеть от того, насколько умело мы сыграем роль посланцев Земли на Кике.

— А если вы ошибетесь?

— Не знаю. Даже если всемогущие кикиане придут к выводу о безусловной космической вредности человечества, вовсе не значит, что они зададутся целью уничтожить его. Они могут изолировать нас, ограничить или просто прервать всякие связи с нами.

— Ты убежден в могуществе кикиан?

— Вовсе нет.

Альта с сердцем оттолкнула его тяжелую голову.

— Так зачем же ты меня пугаешь?

Зеленые глаза Лорки лукаво сощурились, но остались невеселыми.

— Я запутался, Альта, а поэтому и превратился в пессимиста. Если кикиане — друзья по разуму и морали, то почему они не выходят на прямые контакты? Если они враги, то почему так старательно избегают причинять нам явное зло? Не беру в расчет гибель людей на самой Кике, это могло быть недоразумением. Я не вижу границ их могуществу: они действуют незримо и неслышно, галактические расстояния нисколько их не смущают — и это меня пугает. Но рядом же я вижу их странное бессилие. И это вселяет в меня еще не совсем осознанные надежды.

Альта молча гладила его волосы и шею. Лорка, прикрыв глаза, говорил теперь словно про себя:

— Неведомо как они оказались на Земле, сначала погубили, а потом спасли Тима. Они ухитрились изучить нашу технику и угнали гиперсветовой корабль. Разве это не свидетельство их могущества? Но корабль сгорел в атмосфере! И разве это не говорит об их странной беспомощности?

— Загадочно все это, — после паузы проговорила Альта, со скользнула с дивана, прижалась к Федору. — И страшно.

— Страшновато, — согласился Лорка.

Альта потерлась щекой о его плечо.

— Скажи, почему ты против участия женщин в экспедиции? Я уже не говорю о себе. Ты вообще против, правда?

— Правда. Настолько правда, что сделаю все возможное, чтобы воспротивиться этому.

— Ты не считаешь нас достаточно храбрыми?

Федор уловил нотку отчуждения в тоне жены и обнял ее за плечи.

— Ты не подумай, я не против смешанных экипажей и отрядов вообще. Они существуют и прекрасно выполняют свои задачи. У смешанных отрядов даже больше гибкости, они легче переносят длительные невзгоды, устойчивее к стрессам. Но это если невзгоды не превышают критических величин, а стресс не оборачивается шоком. В экстремальных условиях я отдаю предпочтение чисто мужскому составу.

— А если чисто женскому?

— Возможно, — охотно согласился Лорка. — Не зря же существовали легенды об амазонках, и достоверно известно, что у многих африканских вождей существовала чисто женская гвардия — охрана. Но по космосу нет такого опыта.

— Боюсь, тебе одному будет трудно справиться с целым всемирным обществом, — не без лукавства заметила Альта.

Лорка усмехнулся, щуря свои зеленые глаза.

— На всякий случай у меня есть запасной ход.

— Какой? Секрет?

— Нет. Надо взять в отряд такую женщину, которая не вызывала бы у мужчин специфических эмоций и петушиного ража.

Альта засмеялась.

— Бабушку?

— Ну зачем брать в отряд балласт, если он даже добр и мил? Гораздо разумнее остановиться на полноценном человеке.

Альта вдруг отстранилась от мужа, глаза ее стали сердитыми.

— Уж не хваленую ли Эллу ты хочешь взять с собой?

— Да ты с ума сошла! Она же перебаламутит весь отряд, во всяком случае, постарается это сделать, и только после этого успокоится и будет по-настоящему работать. Морочить головы мужчинам для нее вопрос престижа. Нет, если так уж получится, я предложу место Нике.

Альта всплеснула руками.

— Названой сестренке? Она же совсем еще девочка!

Лорка покачал головой.

— Она так выглядит. А на самом деле ей уже шестнадцать лет, и она имеет право распоряжаться собой.

Альта смотрела на мужа с удивлением.

— А ты и правда жесток, Лорка. Неужели тебе ее не жалко?

— Мне ее жалко, — хмуро ответил Федор.

— Ничего себе жалость!

— Она может отказаться.

— Ника не из тех, кто отказывается. И ты это знаешь.

— Я ее жалею, — упрямо повторил Лорка. — Если бы не это, я бы пригласил ее участвовать в экспедиции и без Всемирного женского общества. Но если я буду поставлен перед необходимостью, то первое предложение сделаю Нике. В таких делах личное ничто по сравнению с общественным долгом. Никто не простит мне ошибок.

Альта опять прижалась щекой к его плечу.

— Может быть, ты и прав.

— И еще одно, — Лорка помолчал, — временно нам придется жить не здесь, а в городе.

Альта вскинулась, взглянула в глаза мужа.

— Почему?

— Пусть это будет моей маленькой тайной.

7

Игоря Дюка Лорка отыскал в бассейне. Собственно, это был не бассейн, а большой участок морской мелководной акватории, оборудованной для купаний, плавания, водных и подводных спортивных игр и прыжков. Игорь стоял в непринужденной позе на самом краю площадки десятиметровой вышки, небрежно опираясь на перила, и смотрел вниз на голубую, будто подкрашенную синькой воду, а поэтому не заметил приближения Федора. Лорка сел у самой воды на упругую, теплую скамью. Покосившись на безжалостное тропическое солнце, словно окутанное раскаленной шалью, Федор нажал клавишу комфортных условий. Позади него немедленно потянулся вверх штырь с набалдашником. Когда он достиг нужной высоты, над головой Лорки с сухим треском раскрылся большой зонт и из-под его голубого шатра повеяло легким потоком прохладного воздуха. Лорка распахнул ворот рубашки, блаженно откинулся на спинку скамьи. Теперь можно было заняться делом. Лорка посмотрел на вышку — поза Игоря изменилась, она приобрела настороженность, и смотрел Дюк теперь не на воду, а прямо на Лорку. Игорь вдруг театрально развел руками и радостно-удивленно крикнул:

— Федор!

— Это не я, — расслабленно ответил Лорка, подставляя прохладным струям воздуха то одну, то другую щеку.

— Федор, рыжий ты ангел!

Дюк на секунду вытянулся стрункой — темный силуэт на белесо-голубоватом небе. Тонкий, гибкий — прямо юноша, только развитые плечи да посадка головы выдавали его истинный возраст, — он хотел сделать тройное сальто, но перекрутил и, входя в воду, поднял косой веер брызг.

Вынырнув, Дюк выпустил изо рта струйку воды и наставительно сообщил:

— Вот как не надо делать тройное сальто с десятиметровой вышки!

— Верно, — согласился Лорка, — не надо так. Нехорошо. Неэстетично.

Дюк сделал несколько мощных гребков, выбрался на берег и, скаля зубы, принялся вытираться мохнатым полотенцем. Под загорелой кожей перекатывались и играли мышцы. Усаживаясь рядом с Лоркой, Игорь спросил:

— Ты один или с Эллой?

— А что, надо было привезти?

Игорь не ответил и, пристально глядя на воду, жестом призвал Лорку к молчанию: Федор ничего не понял, однако, подражая Дюку, принялся смотреть на воду. Но ничего не происходило, вода как вода.

— Ожидается явление Христа народу? — шепотом спросил Лорка.

Игорь скорчил презрительную гримасу.

— Дядька Черномор с прекрасными витязями?

С той же миной Дюк помотал головой. Федор хотел спросить еще о чем-то, но не успел. Вода легонько вспучилась, запузырилась, и на поверхности появилась хорошенькая девичья головка. Она встряхнула коротко стриженными волосами, нараспев укоризненно сказала:

— Что же вы, Игорь?

Дюк не без торжества взглянул на Лорку и скороговоркой спортивного комментатора проговорил:

— Одно из торжественнейших событий сегодняшнего дня — рождение Афродиты из морской пены. Зовут Ладой.

Лада перевела взгляд с Игоря на Лорку, потом обратно, неторопливо вытерла еще раз ладонью лицо и так же нараспев выговорила:

— Болтун вы, Игорь. Неисправимый.

Пока она подплывала к берегу, движения у нее были плавны, изящны, но довольно энергичны, Дюк в том же репортерском тоне вещал:

— Неблагодарность свыше — проклятие рода человеческого всех времен и народов. Боги никогда не понимали людей. А если и понимали, то не так, как нужно. Когда же случилось понять по-настоящему, вместо наград на голову бедных смертных обрушивались всякие кары и злодейства. Исключение составляла Афродита, она многое и с чистым сердцем дарила и богам и людям. Например, Парису она подарила яблоко. Но, увы, это было ужасно давно, а я не Парис. Я гораздо лучше! Но за то, что, изнемогая от солнечного зноя, наблюдал с вышки за божественными ходами скоростного подводного ориентирования, новоявленная Афродита вместо яблока наградила меня титулом болтуна.

Лениво вытираясь мохнатой простыней, «Афродита» с рассеянной улыбкой слушала болтовню Игоря. Она и правда была похожа на светлую богиню любви. Платиновые волосы, фиалковые глаза, мягкие черты лица, нежный золотистый загар и несколько массивные скульптурные формы. В ней не было элегантности Эллы, изящества Альты, спокойной женственности Валентины. В ее замедленных, льющихся движениях была своя, особая грация, обращенная не на окружающих, а как бы внутрь себя.

— Хорошо, вы получите свое яблоко.

— Из ваших божественных рук?

— Разумеется. За ужином.

— О жалкий жребий мой! Я мечтал совсем о другом, — сокрушенно возгласил Игорь.

Молодая женщина легонько шлепнула его по руке и с медлительной гибкостью поднялась на ноги.

— Забирайте его с собой, Федор… Для санатория у него слишком много энергии.

— Куда же я его дену, такого энергичного?

— На Кику. Да вы не удивляйтесь, он мне все уши прожужжал о вас и об этой планете.

Она перекинула простыню через плечо.

— Мне пора. До свидания, Федор.

Провожая ее глазами, Лорка спросил вполголоса:

— Влюблен?

— Пока нет.

— А потом?

— Кто из смертных может уверенно говорить о «потом»? — усмехнулся Игорь и добавил уже серьезно: — Я жалею ее. Не удивляйся — у нее искусственные легкие, оба. Поэтому и занимается подводным плаванием — соединяет приятное с полезным, под высоким давлением ускоряется функциональная приживаемость этих органов. А дыхательные пути и легкие ей выжгло дотла на заводе синтезпродуктов. Произошла утечка какого-то сверхъядовитого промежуточного вещества. Дыхательные пути ей регенерировали, а вместо легких — биомехи.

— Так она же здорова теперь. За что же ты ее жалеешь? — хмуро спросил Лорка.

По губам Дюка скользнула улыбка.

— По инерции, Ты видел ее? Разве не Афродита?

— Красивая женщина, — подтвердил Лорка.

— А красивые женщины очень уязвимы во всем, что касается их внешности, да и просто здоровья. У Лады была жестокая депрессия после реанимации. Она считала себя неполноценной, уродкой, помесью человека и механизма. Ей не хотелось жить. Двумя неделями раньше ты бы не узнал ее, это была тень теперешней богини. У меня сердце сжалось, когда я ее увидел. — Игорь плутовато усмехнулся. — И я принялся напропалую за ней ухаживать. Говорил комплименты, иногда выглядел таким прожженным ловеласом, что даже окружающие морщились. Изображал роковую влюбленность в духе рыцарского средневековья и страданий молодого Вертера. Специально перечитал эллинскую мифологию. Она быстро разобралась, что я дурака валяю, но незаметно втянулась в эту игру. Сказался инстинкт красивой женщины.

— Так и играете до сих пор?

Дюк задумался, пожал плечами и вдруг засмеялся:

— А черт его знает! Во всяком случае, мы по-настоящему подружились, и игра у нас уже другая.

Помедлив, Лорка спросил:

— Ты уж прости меня, но почему ты спросил про Эллу?

— А что, нельзя?

— Почему же нельзя?

— Вот я и спросил. — Дюк помолчал. — Недавно мы говорили с ней по видеофону. Спрашивает: «Навестить тебя?» Я говорю: «А это нужно?» — «Наверно, не нужно», — отвечает. — Игорь взглянул на Лорку и усмехнулся. — Трудно рвать старые цепи. Даже когда они насквозь проржавели и стали не крепче бечевки.

Лорка присмотрелся к его лицу и круто сменил тему разговора, благо он уже понял, что к чему.

— Послушай, Игорь, а что, если тебе последовать совету Лады?

Дюк непонимающе взглянул на него.

— А именно?

— Отправиться со мной на Кику.

Игорь присвистнул, разглядывая Лорку, видимо, разбирался, не шутит ли.

— Ты для этого и прилетел, рыжий ангел? — проговорил он наконец.

— Дьявол, теперь уже дьявол, Игорь. Я же собираюсь утащить тебя на Кику, а это настоящая преисподняя, судя по всему.

Южное, чуть скуластое лицо Дюка стало сосредоточенным, приобретая законченные скульптурные черты.

— Я и правда мечтал об этом, но справлюсь ли? Дело серьезное, надо подумать.

Лорка видел, что Игорь, как это иногда случалось с ним, немного актерствует, а поэтому сказал суховато:

— Не строй барышню-дворянку, которой кузен предлагает руку и сердце. Время не терпит. Мне нужен ответ немедленно.

— Ишь ты, даже подумать нельзя!

— По-моему, ты уже давно обо всем подумал.

Игорь захохотал.

— Что верно, то верно. Что ж, поступим по рецепту древних храбрецов: вперед, на Кику! — Он помолчал, теперь уж серьезно поглядывая на Федора, попросил: — Если не трудно, введи меня в курс последних событий. Хотя бы коротко.

Лорка отдавал себе отчет, что имеет дело с опытным космонавтом, не раз возглавлявшим экспедиции. Потому со всеми подробностями рассказал Игорю и о своих планах обследования Кики, и о последних событиях вплоть до гибели угнанного с Плутона гиперсветового корабля, и о происшествии с шаровой молнией. Это последнее заинтересовало Игоря больше всего.

— Ты знаком с гипотезой Тоницы? — спросил он.

— Не припоминаю.

— Очень любопытная гипотеза. Выдвинута в середине двадцать первого века, когда было создано несколько различных подобий шаровой молнии и когда окончательно выяснилось, что путей создания подлинной долгоживущей молнии без искусственной стабилизации внешней подкачки энергии пока не существует даже в перспективе. Тоница на основании анализа огромного количества фактов утверждал, что под понятием «шаровая молния» обобщается целая группа плазменных объектов, имеющих принципиально различное происхождение, структуру и эволюцию. Тоница допускал, что некоторые из этих плазмоидов могут иметь искусственное происхождение — быть вестниками или разведчиками иных цивилизаций. Собственно, это уже другая гипотеза, о так называемых неопознанных летающих объектах. Она имеет древние корни, обширную литературу и… ни одного безусловного фактического подтверждения.

— Это мне известно, — начал было Федор, но Игорь не дал перебить себя.

— Погоди, я еще не выплеснулся до конца. Когда я усердно занимался своей любимой философией космоса, я наткнулся на теорию Сингха Ривейры. Системой строгих уравнений он показал, что так называемая субпространственная телетранспортировка может производиться плазменными объектами с достаточно высокой температурой.

— То есть сначала предмет или нас, грешных, надо преобразовать в плазму, а потом выполнить обратную трансформацию?

— Вот именно!

Лорка задумался и вдруг по какой-то прихотливой ассоциации спросил:

— Послушай, ты за последние дни не получал какого-нибудь странного послания?

— Какого послания? — удивился Дюк.

— Рукописного, на оберточной бумаге.

— На оберточной… — повторил Игорь сосредоточенно и как-то странно взглянул на Лорку. — Ты уверен, что это существенно?

Федор насторожился.

— Неужели получал?

— Представь себе. — Игорь смотрел на Лорку а некоторым недоумением. — Получал. И, по-моему, не успел еще выбросить.

Дюк еще посидел на скамье, что-то припоминая, потом поднялся и пошел к кабине, где висела его одежда. Он задержался там куда больше, чем рассчитывал изнывавший от нетерпения Лорка. Вернулся Игорь скорым шагом и, не присаживаясь на скамью, спросил:

— Шхуна — это корабль?

— При чем тут шхуна? Записка сохранилась? — нетерпеливо спросил Лорка.

— Шхуна — это корабль, ведь так? — с непонятной настойчивостью повторил Дюк.

— Корабль. Старинный парусный корабль с какой-то там специфической оснасткой.

Игорь сосредоточенно кивнул головой, потом протянул руку и разжал ладонь. На ней лежал сложенный вчетверо клочок бумаги.

— Нашел в кармане брюк дня три назад. Здесь же, в кабине, когда переодевался. Хотел выбросить, но потом решил показать Ладе, да забыл. Так и завалялась.

Рука Лорки дрогнула, когда он брал эту бумажку, годившуюся, казалось, лишь для утилизатора. Развернул. На ней была безграмотная надпись, сделанная корявыми, прыгающими буквами. «Черезсветная шхуна сгорела ошибочным расчетом. Не надо быть опасаемыми. Это есть конец разговоров на знаках. Уходящий совсем последним».

Федор рассказал Игорю, при каких обстоятельствах приходилось ему самому находить такие же бумажки.

— Жаль, — сказал Дюк с искренней досадой. — Жаль, что тебе не пришло в голову как следует разглядеть их. Скорее всего они содержали какие-то сообщения.

— Скорее всего так, — уныло согласился Федор. — Но разве мне могло прийти в голову, что инопланетяне будут общаться с нами безграмотными записками на жалких клочках бумаги!

Игорь усмехнулся.

— Да и мне инопланетные контакты рисовались совсем по другому. Что-то вроде дипломатического визита или симпозиума с использованием совершеннейших средств информации. Действительность, как и всегда, куда проще и вместе с тем гораздо запутаннее наших домыслов. — Дюк помолчал, сосредоточенно хмуря брови, и уверенно добавил: — Убежден, что, прежде чем обратиться к такому примитиву с записками, кикиане использовали массу других средств связи. Но не имели успеха.

— Если только это не был успех наизнанку, — невесело уточнил Лорка.

— Что ты имеешь в виду?

— Гибель людей на Кике.

— Вот как? А вообще-то вполне возможно. Попытки прямой передачи информации на мозг и на Земле кончались плачевно. Чуть больше, чем нужно, мощность, резонанс с биоритмами мозга — и либо припадок, либо смерть. — Игорь вздохнул. — Все-таки чертовски жаль, что ты не обратил внимания на другие записки.

Секунду Лорка рассеянно смотрел на товарища, что-то припоминая, потом не совсем уверенно проговорил:

— Подожди! Думаю, что еще одну записку мы найдем.

И он рассказал Игорю о своем странном разговоре с Тимуром.

8

У домика Тимура Лорка замедлил шаг. Всего неделя прошла, как он был здесь, а все изменилось, все погрустнело вокруг. Поредела роскошная крона раскидистой липы, опавшими листьями была усеяна не только земля, но и чурбаки, служившие стульями, и костер, превратившийся в грязное черное пятно, и синтетическая дорожка, убегавшая в глубь леса. Плавали листья в большой неожиданно чистой луже, равнодушно отражавшей скучные серые облака и тревожную просинь небесных окон, из которых иногда выбрызгивало солнце.

Лорка отодвинул бесшумно скользившую дверь и с удовлетворением убедился, что Тим еще не покинул своего уединенного жилища и что заблаговременно обдуманный разговор с ним не придется откладывать. Лорка откашлялся, чтобы привлечь к себе внимание, в коридор выглянула Валентина и осветилась улыбкой.

— Федор! Как хорошо, что вы прилетели.

— Так уж и хорошо? — Лорка переминался с ноги на ногу, ожидая, когда искрящиеся ворсинки пышного ковра вычистят и высушат его сапоги.

— Конечно, хорошо. Да хватит вам топтаться, проходите.

Лорка прошел в гостиную, не без опаски опустился на изящный, хрупкий на вид дачный диванчик. Усаживаясь напротив, Валентина засмеялась, показывая крупные жемчужные зубы.

— Этот диванчик всех пугает.

Большие серые глаза Валентины следили за ним улыбчиво и приветливо. И оттого, что в этих глазах не было даже самого легкого недовольства или обиды, Лорка с новой остротой почувствовал свою невольную вину перед этой женщиной — ведь как-никак, а именно он разлучал ее с мужем и, может быть… У него мелькнула мысль — навсегда, но он тут же и очень сердито поправил себя: «Надолго, а не навсегда. Надолго!»

— Значит, напугала вас осень, удираете? — спросил он вслух, стараясь отвлечься от своих непрошеных мыслей.

— Да что вы! — откровенно удивилась Валентина. — Мы любим осень, особенно я. Даже вот такую, когда дождь, ветер и листья летят по воздуху. Сидеть у окна, слушать и смотреть на все это — ведь правда хорошо?

Лорка засмеялся — он, уроженец солнечного юга, терпеть не мог ветреной и дождливой погоды, она нагоняла на него тоску.

Глядя на оживленное лицо молодой женщины, Лорка снова, как укол, ощутил чувство вины перед ней.

— Валя, вы не сердитесь на меня? — вдруг чисто импульсивно спросил он.

Она подняла брови, неумело поморщив свой чистый лоб.

— За что?

— А за то, что я забираю в экспедицию Тима.

— Разве он не по своей воле летит с вами?

Большие серые глаза Валентины смотрели на Лорку ясно, покойно, даже простодушно, без самой малой капельки иронии. Федор ощутил сложное, противоречивое чувство: и облегчение, и стыд из-за того, что не сумел сразу оценить спокойную жертвенность и своеобразное величие этой жены и матери.

— Да и как ему не лететь, когда вы летите? Конечно, Кика — страшное место, но не так уж чтобы очень. Вы с Тимом бывали в местах и пострашнее, правда?

— Еще бы! — Лорка постарался не сфальшивить.

Валентина кивнула в знак согласия.

— Тим мне рассказывал. — Она подумала и рассудительно добавила: — Потом у вас очень сильный по составу разведотряд. Все в отличной форме. И еще… — Она вдруг осеклась, с каким-то лукавством и торжеством взглянула на Федора и, круто меняя тему разговора, вдруг предложила:

— Хотите, я вам дочку покажу?

— Хочу. — Лорка поднялся с диванчика, — А где Тим? Спит или опять по грибы пошел?

— И не спит, и не по грибы, — с ноткой таинственности ответила Валентина. — Скоро придет.

— Придет? Откуда?

— Секрет. — Валентина осторожно отодвинула дверь детской.

— А почему удираете отсюда — тоже секрет?

— Тоже секрет. Да вы проходите.

— И тут секреты, — пробормотал Лорка, перешагивая вслед за Валентиной порог маленькой комнатки.

В колыбели, стоящей у стены, сладко спала голенькая, покрытая легким загаром девчушка — пухленькое существо с перетяжками на ручках и ножках. Личико сосредоточенное, крохотный ротик приоткрыт.

— Спит, — прошептала Валентина.

— Знаете, Валя, — сказал вдруг Лорка. — Я вот боюсь младенцев. Честное слово! На расстоянии еще могу любоваться, а вот как дадут мне их на руки — боюсь: вдруг у них что нибудь там поломается.

Валентина засмеялась.

— Ох и бестолковые вы, мужчины!

— Вы тоже хороши. Девочка спит, а свет как на солнцепеке. Нет бы выключить.

— Как можно! Днем дети должны спать при свете. Загорать и крепнуть. Разве можно ломать естественные условия и ритмы?… Федор, да вы не слушаете меня!

— Слушаю. — Лорка улыбнулся. — Но еще и думаю о своем.

— О чем?

— Например, о том, куда все-таки запропастился Тим.

Лицо Валентины вдруг отразило беспокойство.

— И правда, что-то долго его нет. Уж не случилось ли чего? — Она поспешно встала. — Пойдемте, Федор.

Выйдя из домика и пройдя шагов десять по синтетической дорожке, Валентина свернула к кустам и остановилась возле люка, закрытого крышкой и ведущего куда-то под землю.

— Здесь у Тима лаборатория, — пояснила она, нагибаясь к крышке.

Лорка с улыбкой отстранил ее.

— Только осторожнее, — поспешно предупредила Валентина.

Не поняв хорошенько, что бы могло означать это предупреждение, Лорка откинул неожиданно массивную крышку и увидел легкую лесенку, ведущую в хорошо освещенное помещение. Он еще успел подумать, на кой черт Тимуру понадобилось устраивать себе какую-то примитивную подземную лабораторию, как вдруг голова у него закружилась, а мысли спутались. Лорка распрямился. Его приметно шатнуло. Пошире расставив ноги, Федор огляделся: ему почудилось, что началось землетрясение, как будто он стоял не на твердой почве, а шел по бурному морю на небольшой яхте. Деревья, кустарники, трава и Валентина плавали в каком-то призрачном тумане, покалывало мышцы и ломило кости, откуда-то поднималось темное чувство страха.

— Отойдите от люка! — как сквозь ватную стену, донесся до него отчаянный крик Валентины.

И в тот же миг землетрясение прекратилось, исчез прозрачный туман, точно его сдуло ветром. Лорка прикрыл глаза и утомленно провел рукой по лицу, стирая капельки пота.

9

Ревский был сердит по-настоящему. В таком состоянии он никогда не повышал тона, не сверкал глазами и вообще не выказывал заметных эмоций, только четкие черты его рубленого лица становились еще резче, а морщины — глубже. Выслушав доклад Лорки и Тимура Корсакова, он долго сидел молча, погрузившись в раздумье.

— Вы поступили как мальчики, увлеченные интересной игрой, но не как взрослые люди, которым поручено серьезней шее и ответственное дело. Я не уверен, смогу ли я теперь доверять вам так, как доверял раньше. И я не знаю, как мне поступить, — сказал наконец Ревский.

Тимур, который не мог не чувствовать, что на его плечах лежит основная доля вины за скрытность и самовольство, счел нужным заметить, хотя это и получилось у него не совсем уверенно:

— В конце концов, ведь ничего страшного не произошло. Наоборот, удалось узнать много нового.

Ревский остановил его сентенцию:

— Не все измеряется конечным результатом. Это лишь в старину да и то беспринципные люди смели верить, что цель оправдывает средства.

Лорка вздохнул. Ревский, внимательно взглянув на него, грустно сказал:

— И ведь главная вина на тебе, Федор.

— Знаю.

— Почему? Это я все затеял, — возразил Тимур.

— Ты затеял, а он командир, — отрезал Ревский. — Что это за тайны и секреты от Совета космонавтов? Для чего тогда вообще существует этот Совет? Лаборатории, научные станции и медицинские учреждения? На свой риск и страх занялся экспериментами!

— Право на риск — это мое право, — огрызнулся Корсаков.

— Да, у тебя есть такое право. Но это право простого человека. А ты сейчас не простой человек, а член особого разведотряда, наделенного чрезвычайными полномочиями и ответственностью. Случись что с тобой, и экспедицию на Кику пришлось бы откладывать до выяснения всех обстоятельств. А поди-ка разберись во всей этой путанице с безграмотными записками и инфразвуковыми экспериментами!

— Я был очень осторожен, Теодорович, — улыбнулся Тимур.

Но Ревский не принял его улыбки.

— Ты уж лучше молчи о своей осторожности! Выкопал себе нору и стал проверять, так ли он легко помирает, как другие!

— Нору я выкопал в порядке подготовки к экспедиции, — смиренно ответил Тимур. — Ты же сам утверждал программу тренировок, Теодорович. Есть там и такой пункт, как постройка убежища.

— Есть, — подтвердил Лорка, пряча улыбку. — И даже с оговоркой, что убежище должно быть подземного или пещерного типа.

Ревский шумно вздохнул, побарабанил пальцами и буркнул:

— Ладно. Оставим пока ваше легкомыслие. Проанализируем ситуацию по существу, — и, хмуря брови, внимательно перечитал сообщение, коряво написанное на клочке бумаги. Там значилось: «Когда если не беретесь космику настаиваете сильно. Большая будет предстоять польза. Страхов не надо быть имесным. Вы единственный с резервом инфразы».

Лорка не ошибся. Тимур действительно получил, причем ранее, чем кто-либо другой, таинственную записку. В отличие от Игоря ему и в голову не пришло, что это шутка. Какую-то роль сыграло и мнение Валентины, сразу уверившейся, что это сообщение от кикиан. В то же время Тимур не без оснований решил, что очень нелегко будет заставить других людей, особенно ученых, серьезно отнестись к этой безграмотной стряпне. Сначала надо было попытаться выяснить смысл этого не совсем понятного сообщения, поторопившись же, можно было лишь скомпрометировать себя.

Тим предположил, что после вмешательства кикиан в его жизнь он приобрел какое-то особое качество, резерв, как говорилось в записке, которое будет полезным ему на Кике, — свойство инфразы. Но что это за инфраза, черт ее подери? Может, он наделен теперь способностью понимать дотоле незнакомый, а именно кикианский, язык? Сославшись на перспективу участия в кикианской экспедиции, Корсаков прошел дополнительное и очень тщательное нейропсихическое обследование по разделу памяти. Однако ничто не свидетельствовало о том, что его мозг обладает каким-то скрытым запасом сведений и возможностей. Так, может быть, инфраза — это инфразащита, защита от низкочастотных колебаний, механических, звуковых, электромагнитных или каких-нибудь иных? Особенно заинтересовался Тимур инфразвуками. Как и всякий космонавт, Тимур был знаком с основами медицины. Он знал, что определенные спектры инфразвуков достаточной интенсивности могут оказывать на человека сильное психическое воздействие, вызвать припадки эпилептического типа и даже смерть. Покопавшись в литературе, Корсаков обнаружил, что о воздействии инфразвука на людей знали еще в XX веке.

Первым это совершенно случайно обнаружил ученый, физик Вуд. Стараясь придать звучанию концертного органа особые краски, он встроил в него трубы, издававшие инфразвуки. На особый эффект он не рассчитывал, но, когда эти органные грубы неслышно зазвучали, публика пришла в состояние необъяснимого ужаса и разбежалась из концертного зала.

Когда Тимур прочитал о том, что при воздействии некоторых инфразвуков смерть человека наступает от паралича сердца, он сразу же сопоставил это с гибелью людей на Кике. Полный параллелизм, если не совпадение! Он поначалу просто не мог понять, как ученые, анализировавшие обстановку на этой планете, могли пройти мимо такого объяснения. Когда Тимур поделился своим недоумением с женой, Валентина ненадолго задумалась, а потом с мягкой, грустной улыбкой проговорила:

— Люди быстро забывают то, что им становится ненужным. Разве мы умеем добывать огонь трением? Разве мы не забыли целую кучу кустарных, ручных промыслов?

И все-таки Тимур Корсаков с обстоятельностью, свойственной опытным гиперсветовикам, решил поставить эксперимент прежде, чем говорить о своих догадках Совету космонавтов. Готовой инфразвуковой аппаратуры он не нашел, но собрать ее было несложно. Не без труда сломив сопротивление Валентины — она считала, что лучше обратиться к специалистам или, по крайней мере, ввести в курс дела Лорку, — Тимур оборудовал лабораторию и принялся за опыты. Он сразу же выявил, что его чувствительность к амплитудному воздействию инфразвука самая ординарная и что, скажем, смерть от разрыва сосудов при частоте в 7 герц постигнет его столь же легко, как и любого другого человека. Но, когда он перешел к экспериментам с инфразвуком сложного спектра с психическим подтекстом, картина резко переменилась. Инфраза, которую, как сообщала записка, имел в резерве Тимур Корсаков, действительно оказалась защитой от инфразвуковых излучений.

Когда в тот знаменательный день встревоженный Тимур выбрался из своей инфразированной лаборатории, Лорка еще не совсем пришел в себя.

— Надо было постучать, — укоризненно сказал Тимур Валентине и с улыбкой повернулся к Федору: — Жив?

— Наполовину, — хмуро ответил Лорка и тряхнул головой, окончательно приходя в себя. — Что гам у тебя за чертовщина?

— Всего-навсего генератор инфразвука.

Лорка посмотрел на серые с синими окнами облака, на виновато улыбающуюся Валентину, перевел взгляд на Тима и, пораженный неожиданной догадкой, спросил:

— А тебе, стало быть, это хоть бы что?

— Ну не совсем так. Но, как я смог определить, чувствительность у меня на инфразвук примерно на порядок меньше, чем у неподготовленных людей.

Зеленые глаза Федора сощурились.

— А ну подавай сюда записку!

Лицо Тима вытянулось.

— Ты знаешь об этом сообщении? — Он обернулся и во просительно посмотрел на Валентину.

— Сообщение, адресованное тебе, не единственное, — пояснил Лорка. — Оберточная бумага, корявые буквы, безграмотность.

— Все верно, — сказал Тимур, доставая из кармана послание.

Именно его и перечитывал теперь Ревский.

— Теодорович, — осторожно проговорил Лорка, — после этих двух записок вряд ли можно сомневаться в дружелюбии кикиан.

— Пожалуй, — без особого воодушевления согласился Ревский. — Но записки записками, а нужно детальное обследование разведотряда на инфраустойчивость. Нужно установить индивидуальные возможности каждого. Бывают же люди с уникальным слухом, зрением, голосом. Почему бы некоторым не иметь уникальную инфраустойчивость, пусть не такую, как у Тима, но все-таки.

— Нужна обоснованная система инфратренировок, — вставил Лорка. — Хотя приятного в них мало.

— Верно. И нужно срочное задание врачам. Не может быть, чтобы, навалившись скопом на проблему инфраустойчивости, наша славная медицина что-нибудь бы да не придумала.

— Должна придумать, — согласился Лорка.

— А сроки? — тихонько вставил Тимур.

Ревский сразу помрачнел.

— Да, сроки. В конце концов, их можно пересмотреть, оттянуть.

— Нежелательно.

Ревский не успел ответить. Экран видеофона осветился, и на нем обрисовалось лицо дежурного по совету.

— Вам срочная депеша с большого телеинформара.

— Давайте.

— Извлечение из гравитопосылки. Особой срочности.

На Кике отмечены процессы, идентичные ядерным взрывам мощностью до нескольких мегатонн. Конец сообщения.

Космонавты переглянулись.

— Вот тебе и мирные намерения кикиан, — пробормотал Ревский и поднял глаза на дежурного.

— Это все?

— Генеральный секретарь Всемирного Совета просил встречи с Федором Лоркой. Если это возможно, то завтра в одиннадцать.

10

Кабинет начальника плутонского космопорта по земным масштабам был слишком велик и роскошен. Впрочем, такого рода излишествами страдали все помещения на Плутоне: и общественные, и личные, и служебные, и бытовые. И в этом не было ничего удивительного. На Земле в распоряжении людей есть леса, парки, морские, речные и озерные зоны отдыха, горные регионы санаторного типа, и помещения играют скорее утилитарную, нежели эстетическую роль, хотя одно, разумеется, не исключает другого. В космических же условиях, будь то планетные гермогорода или базы открытого космоса, в зданиях проходит практически вся жизнь человека.

Окно в кабинете было громадным, во всю переднюю стену, поверхность его была цилиндрической и выступала из корпуса здания наподобие балкона. Через это хрустальной прозрачности окно в кабинет с черно-серебристого неба смотрели колючие немигающие звезды и лился странный, нежный и волнующий жемчужный свет. В нем не было ни щедрой теплой яркости солнечного света, ни призрачного таинства лунного освещения; свет этот был ласков и покоен ни грусть, ни радость, ни явь, ни сон, а сладкая дрема.

Лорка вошел в прямой световой поток, провел по воздуху ладонью, точно пытался погладить или зачерпнуть этот сказочный свет, а потом взглянул в окно. Его глаза больно ужалила яркая золотая звезда — Солнце. Ужалила не только в глаза, но и в самое сердце — оно заныло, как всегда ноют человеческие сердца, когда еще свежи томление и своеобразное грустное счастье любовной разлуки. Лорка зажмурился, но все равно каждой клеточкой кожи, ресницами подрагивающих век он ощущал нежную, как дыхание ребенка, едва уловимую ласку далекого, а потому еще более родного светила. И еще он чувствовал взгляд Альты, он видел ее глаза — такие неожиданные, такие укоризненные, такие светлые глаза на темном лице.

Стены кабинета имели розоватую окраску, потолок был светло-голубым, пол — светло-зеленым. Жемчужные лучи многократно отражались от этих полуполированных поверхностей, что создавало иллюзию дневного освещения.

Да, цветов и зелени в этом кабинете было предостаточно, а вот хозяина, начальника космопорта, Гаспара Тагоровича Аргоняна, не было — запаздывал. Лорка знал Аргоняна, потому легко представил себе, чем он сейчас занимается: конечно же, беседует с группой ведущих инженеров, начальников бригад, которые готовили «Смерч» к старту на Кику. Лорка пододвинул кресло, сел и подумал, что Тимур и Виктор Хельг, конечно, уже на корабле, а остальные вот-вот должны прибыть.

Лорка не ошибся: Игорь Дюк, Соколов и Ника Сонлей стояли в этот момент на шестом причале, где был ошвартован «Смерч», в кабине только что остановившегося лифта. Двери его бесшумно раздвинулись, Соколов шагнул было вперед, но нога его не полушаге повисла в воздухе. В отличие от всех других гиперсветовые корабли стартовали не с поверхности Плутона, а со старт-спутника, находящегося на стационарной орбите, поэтому Соколову почудилось, что он шагает прямо в открытый космос. Звезды, щедро, слишком щедро рассыпанные и размазанные по небу, смотрели на него со всех сторон. Смотрели сурово, холодно и осуждающе. Игорь засмеялся, осторожно отодвинул Соколова в сторону и шагнул вперед, на прозрачный композитный пол.

— Все в порядке, Александр Сергеевич, — Игорь притопнул ногой. — Прозрачен, но металлов тверже он и крепче пирамид.

Соколов усмехнулся, но шагнул вперед с опаской, точно на тонкий лед. Ника скорее машинально, чем сознательно, придержала его за локоть. Соколов укоризненно взглянул на нее.

— Это мне по рыцарским канонам положено предложить вам руку.

Прозрачный пол только намеком отражал их ярко освещенные фигуры, а сквозь него теперь просматривалась серебристо-серая поверхность Плутона, изрезанная извивами и иероглифами черных теней.

— Как, впечатляет? — спросил Игорь.

— Впечатляет, — спокойно согласился Соколов и еще раз, уже смелее, притопнул ногой. — Непонятно только, к чему такие театральные эффекты?

— А для того, — Игорь повел рукой вокруг себя, — чтобы можно было без помех пить настоянный на звездах волшебный напиток космических тайн.

Ника засмеялась и добавила:

— А еще для того, чтобы удобнее было следить за причаливанием, швартовкой, погрузкой и отходом кораблей.

Соколов достал из кармана большой белоснежный платок, не торопясь вытер лицо и шею.

— И везде-то они побывали, и все-то они видели, — пробормотал он, спрятал платок в карман и лишь теперь обратил внимание на мощную колонну, тянущуюся к звездам. — А это что за сооружение?

— Это и есть наш корабль, так сказать, вид вблизи. Прошу любить и жаловать.

Запрокинув голову, Соколов несколько критически разглядывал вздымавшийся над ним «Смерч».

— Ничего, — сказал он наконец, — но, судя по голографиям, я ожидал большего.

— Недостает иллюминации и цветочных ожерелий?

— Что цветы? Эфемеры! — невозмутимо ответил Соколов. — Дело в масштабах. Мне не раз приходилось вот так же, рядом, видеть планетарные лайнеры. Это действительно впечатляющие конструкции! Размеры, элегантность линий и внутренний комфорт. А это, — он еще раз, запрокидывая голову, оглядел корабль, — нечто вроде древних ракет на химическом топливе.

Слушая его, Игорь с нарастающим выражением грусти на лице покачивал головой.

— Древних ракет? Да что вы! Эта штука, — он презрительно кивнул на корабль, — хуже. Много хуже!

Соколов усмехнулся.

— Почему же?

— Потому что она опаснее.

Тень беспокойства скользнула по лицу Соколова. Ника с трудом сдерживала улыбку.

— Гораздо опаснее, — печально повторил Дюк и со вздохом погладил нейтридный корпус корабля ладонью. — Судите сами, чем заправлялись древние ракеты? Такими натуральными, домашними, хорошо прирученными веществами, как водород и кислород. Да их можно было черпать ведрами и носить в начальные школы, чтобы ставить там показательные опыты по влиянию низких температур на свойства материалов! Немыслимо, но даже при взрывах энергоустановок и двигателей у экипажа были шансы уцелеть. История космоса знает такие случаи. А теперь? — Игорь безнадежно махнул рукой. — Гипервещество, на котором работают ходовые двигатели, только и дожидается, как бы вырваться на свободу из-под контроля автоматики гашения и ахнуть так, чтобы от корабля вместе с его бедным экипажем не то что пыли, но и атомов не осталось.

Ника наконец не выдержала и сказала со смехом:

— Да не слушайте его, Александр Сергеевич! Он вас пугает!

Игорь прижал руку к сердцу.

— Я? — Он покачал головой и снова с грустью и нежностью погладил корпус корабля, — Ни в коей мере. Я только беспристрастно констатирую очевидные и, если можно так выразиться, вопиющие факты. А факты вещь упрямая.

— Да, факты вещь упрямая, — хладнокровно согласился Со колов, тоже погладил ладонью корпус корабля и бодро сказал: — Что ж, сквозь тернии — к звездам!

Корабль будто услышал его призыв; с пугающей медлительностью в его корпусе раздвинулась, будто прорезалась, входная дверь, и мягко осветилась кабина внутреннего, корабельного лифта.

…В этот самый момент Лорка скорее услышал, чем почувствовал, позади себя легкое движение, обернулся и увидел улыбающегося Аргоняна. Гаспар Тагорович был старчески массивен, по-рембрандтовски выразителен и медлителен в движениях. У него были умные, насмешливые, близко посаженные глаза, небольшой рот с полными, чувственными губами и большой мясистый нос, который с некоторой натяжкой можно было назвать орлиным.

— Здравствуй, командир, — певуче сказал он и, ласково приобняв за плечи, посадил на старое место поднявшегося ему навстречу Лорку.

— Здравствуй, Гаспар Тагорович.

Они были старыми знакомыми, собственно, все экипажи гиперсветовых кораблей были Аргоняну старыми знакомыми, но, помимо этого, несмотря на большую разницу в годах, они еще чисто по-человечески симпатизировали друг другу.

Неторопливо, основательно усевшись на свое рабочее место, а только с этого места начальник порта вел свои дела с командирами кораблей, Аргонян принялся с улыбкой разглядывать Лорку.

— Все такой же красивый и сильный. И все такой же бродяга и непоседа. Разве можно так часто оставлять одну молодую жену-красавицу?

— Приходится. А то у тебя все корабли разворуют, Гаспар Тагорович.

Скрывая смущение, Аргонян раскатисто откашлялся, но Лорка безжалостно продолжил:

— Как же это ты не уследил за «Вихрем»? Такой был корабль!

Аргонян покачал головой.

— Какая невоспитанная молодежь! Неделикатная, жестокая! — Он шумно вздохнул и, сменив тон, печально сказал: — Недоглядел, проворонил. Наверно, старый стал, на Землю пора, в Дом заслуженных космонавтов, на покой.

Он сердито шевельнул густыми черными бровями.

— Но подумай сам, кто мог представить, что в наше просвещенное, интеллигентное время существуют космические жулики-рецидивисты? Ума не приложу, как, под каким соусом они в порт проникли? Прямо невидимки какие-то, духи астральные!

И непривычно серьезно, даже подозрительно взглянул на Лорку.

— Скажи по совести, тебе не страшно идти на Кику?

— Страшновато. Да ведь не первый раз, справимся.

— И еще один вопрос… — Аргонян облокотился на стол, спросил тихо: — Скажи, Федя, только по совести, почему ты не берешь с собой живности? Кошечку, собачку, попугая? В прежние рейсы ты всегда брал кого-нибудь.

Лорка улыбнулся, щуря свои зеленые глаза, уважительно проговорил:

— Ох и хитрый ты человек, Гаспар Тагорович.

— Должность, понимаешь ли, такая. Ну, ну?

Помолчав, Лорка коротко рассказал Аргоняну о своем ориентировочном предположении, что кикиане, пользуясь земными кораблями, могли заслать на базы да и на саму Землю искусно сделанных роботов. Но не в облике человека, такой робот, по общему мнению, был бы довольно быстро разоблачен — в поведении человека множество нюансов, тончайших физических и психологических штрихов, которые не поддаются моделированию даже людям, изучившим самих себя в совершенстве. Что уж говорить о попытках такого моделирования инопланетянами! На животных же, которые часто гостят на кораблях, обращают куда меньше внимания, да и поведение их гораздо примитивнее.

Лорка заметил, как преобразилось лицо Аргоняна, и замолчал.

— Продолжай! — сердито сказал Аргонян. — Я слушаю.

Лорка пожал плечами.

— Да я уже рассказал. Создание совершенной модели животного-робота не проблема, такие опыты ставились многократно. Такого робота можно наделить дополнительными функциями, вовсе не свойственными настоящему животному. Например, он может собирать и передавать информацию или даже… — Лорка не договорил и выразительно взглянул на Аргоняна.

— Договаривай, зачем стесняешься? Или даже угонять космические корабли из портов, которыми руководят старые растяпы. — Аргонян задумчиво потеребил свой мясистый нос и спросил с откровенным интересом: — Слушай, а ты действительно веришь, что такое возможно?

Лорка засмеялся.

— Верить можно по-разному.

— Ты не крути, говори прямо. Это тебе не любовное объяснение.

Федор задумался. Верил? Пожалуй, нет. Слишком уж нелепо выглядел бы зверь за пультом управления корабля. Не столько разум, сколько все его существо протестовало против такой возможности. Не верил? Тоже нет! Он хорошо знал, как многое, казавшееся людям совершенно невозможным, вдруг становилось не только возможным, но и простым, более того — естественным, и тогда упрямое сердце переставало протестовать против этого. Он не то чтобы верил или не верил, а просто страховался, чтобы избежать даже маловероятного. Кроме того, кикианские роботы вовсе не обязательно должны иметь постоянный звериный облик. Это могут быть роботы трансформативные, которые в зависимости от обстановки или по команде меняют свой внешний облик. Зверь, человек, инопланетный сапиенс — все это может быть заключено в одной протоформе.

— И как же выглядит эта протоформа? — с интересом спросил Аргонян.

Лорка засмеялся.

— Ты слишком многого от меня хочешь. Я ведь не кикианин.

Щуря свои черные глазки, Аргонян покачал в воздухе поднятым пальцем.

— Ты не крути! Я тебя знаю — не поверю, чтобы у тебя не было каких-то предположений.

Немного поколебавшись, Лорка рассказал ему о встрече с шаровой молнией и о своих разговорах по этому поводу с Игорем Дюком. К его удивлению, Аргонян отнесся к рассказу очень серьезно.

— Скажу тебе по секрету, — хмуро сказал Гаспар Тагорович, — мне как-то докладывали о появлении шаровой молнии в районе космодрома. Но я их высмеял. Шаровая молния на Плутоне? Бред!

Приглядываясь к Аргоняну, Лорка счел нужным оговориться:

— Я вовсе не убежден в истинности своих предположений, Гаспар Тагорович. Просто страхуюсь, чтобы избежать маловероятного.

— Это ты молодец, — уважительно одобрил Гаспар Тагорович. — Командир! А я вот не подстраховался.

Аргонян шумно вздохнул и, словно осуждая самого себя, покачал головой.

— Плохо, очень плохо. И знаешь, что плохо, Федя? То, что животные — это не люди. И по этой самой печальной причине их никто серьезно не учитывает даже на Плутоне. Ты хоть знаешь, что у нас есть зоопарк?

— Да, бывал как-то.

— Бывал, — презрительно процедил Аргонян. — Это наша гордость! Все, как у настоящих людей. Ты это должен хорошенько понять.

Он погрустнел и неохотно добавил:

— Конечно, всяких тигров, крокодилов и бегемотов мы не держим. Хлопотно! Все-таки Плутон, а не Копакабана. Но симпатичных птичек и зверюшек у нас немало. Даже еноты есть.

— Почему даже?

— А потому, что лапка у них как рука, — Аргонян для наглядности растопырил свою мясистую пятерню и пошевелил пальцами. — Смышленые, подлецы! Несколько раз умудрялись открыть запор. И разбегались! Хорошо помню, что последний раз это случилось как раз накануне угона «Вихря». Понимаешь ситуацию?

— Понимаю, — серьезно сказал Лорка. — Придется тебе, Гаспар Тагорович, произвести всеплутонную перепись зверей и птиц.

— Придется. Я же все время твержу, что бюрократия — это не только беда, но и благо!

Он присмотрелся к Лорке и тяжело поднялся из-за стола, понял, что тот засиделся и начинает нервничать — впереди ведь не что-нибудь, а старт в дальний космос!

— Будем прощаться, Федя.

Приобняв Лорку за плечи, он повел его к двери, но, войдя в полосу нежного света далекого солнца, приостановился, полез в карман и достал брелок с часами.

— Держи. Показывают не только часы, но и день, и месяц, и год. Без этого у нас на Плутоне совсем запутаться можно. Учти, это не просто часы, а талисман, приносящий счастье. Помнишь, я чудом уцелел при аварии вездехода? С тех пор всегда ношу его с собой.

— Спасибо, — Лорка взвесил брелок на ладони и положил в нагрудный карман. — Ты веришь в талисманы, Гаспар Тагорович?

Аргонян засмеялся.

— Ишь ты! Что я тебе, неандерталец или монах? Как это ты очень мудро говорил? Просто страхуюсь на всякий случай. — Он доверительно понизил голос. — Очень давно жил на свете такой ученый — Нильс Бор. Он собирал на счастье не то копыта, не то подковы, что-то в этом роде. Его спросили, неужели он серьезно верит, что эти штуки приносят счастье. «Нет, — сказал Нильс Бор, — конечно, не верю. Но знаете, говорят, что они приносят счастье даже тем, кто в это не верит!» — И Аргонян расхохотался. Возле самой двери он опять задержался. — Возвращайся, буду встречать тебя, Федя…

Рудольфе Перес ВАЛЕРО (Куба) НЕ ВРЕМЯ ДЛЯ ЦЕРЕМОНИЙ[1]

Рисунки Г. ФИЛИППОВСКОГО

Преступление в старинном особняке, в котором помещался Департамент нефтедобычи, было совершено между одиннадцатью и двенадцатью часами вечера. Убиты сторож и собака, находившаяся в это время с ним. Вторая же собака, охранявшая сад, была оглушена страшным ударом по голове. Свидетелей происшедшего не было, и только Хорхе, проходивший в это время мимо особняка, нашел в пыли дороги небольшую скульптуру, которая, как определили специалисты, относилась к ацтекской культуре.

Кто убил сторожа? С какой целью? Следов борьбы не обнаружено, но один из шкафов оказался взломанным, и из него была похищена папка с технической документацией на нефтяную скважину. Попытка вредительства? Эти и другие вопросы встали перед молодыми следователями, ведущими дело об убийстве.

Тщательные поиски приводят в дом родственников Ансельмо Молины…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ КАЖДОМУ СВОЕ

ВДОВА С БЕСЦВЕТНЫМИ МОРЩИНАМИ

День просыпался в томной неге. Солнце преодолело уже робкое сопротивление предрассветной прохлады, а обессиленное море тихо дремало после бессонной ночи, когда оно яростно и безостановочно наносило могучие удары по берегу. Сейчас море лишь изредка закипало, бросая на земную твердь — словно для разминки — одинокую волну.

Час тому назад, проезжая в служебной машине по гаванской набережной, Сарриа видел куски дерева и другие обломки, выброшенные морем. Теперь он вспомнил, как вынужден был молниеносно поднять окошко, чтобы его не обрызгала шальная волна.

Накануне весь вечер и часть ночи они посвятили наведению справок о родственниках Ансельмо Молины, проживающих на Кубе. Оказывается, у Ансельмо был брат по имени Антонио, который после смерти оставил вдову с двумя сыновьями. Все трое жили в просторном особняке на Ведадо; в прежние времена этот дом служил для Антонио конторой, где он занимался всякого рода бизнесом, чаще всего неудачно.

В гостиной этого дома и сидел сейчас лейтенант Сарриа. Это была слегка затемненная комната с высоким потолком, как и во всех зданиях постройки двадцатых годов. На одной из стен висел портрет приятного на вид мужчины лет пятидесяти, а под ним — маленькая керамическая вазочка с давно увядшими цветами. С противоположной стены на Сарриа смотрели фотографии двух молодых людей, обрамленные в золоченую рамку: юноша в манерной позе и девушка, склонившаяся над клавиатурой какого-то старинного фортепьяно. На задней же стене комнаты, там, где была дверь, ведшая во внутренние покои, можно было видеть нескольких диких уток, взлетавших среди лилий и похожих, как две капли воды, на сотни других уток в кубинских домах.

Младший лейтенант Эрнандес обводил медленным взглядом гостиную, в то время как Сарриа задавал вопросы хозяевам дома: Хосе-Рамону Молине, младшему сыну того покойника с портрета над увядшими цветами, и его матери, Консуэло Родригес, вдове Молины. Вдова сидела в неудобном кресле с подлокотниками в виде драконов со львиными головами и отвечала на вопросы лейтенанта. Одета она была во все серое. Ее седые волосы и бесцветное лицо прекрасно сочетались с маловыразительными, лжеаристократическими манерами, а дополняло картину длинное серое платье, забытое на стуле.

Этой тусклой фигуре придавала жизненность только одна красочная деталь: когда старуха открывала рот, видно было, что у нее нет одного зуба-резца, и потому она в разговоре комично шепелявила и брызгала слюной.

— …а у Аншельмо, мир праху его, были, думаю, швои ключи и, кроме того… — Консуэло пожала плечами и состроила какое-то подобие улыбки. — Но к чему вам эти мои шлова, ешли я на шамом деле ничего не жнаю определенно. Это лишь предположения…

— Ничего, не беспокойтесь, продолжайте, — любезно попросил следователь.

— Хорошо, полагаю, что у Рейнальдито, его шына, были швои ключи… и, наверное, также у штаршего шлуги.

— А в письмах, которые вы от них получаете, не шла речь о каком-нибудь конкретном слуге?

— О, нет. У наш ш ними нет поштоянной перепишки. Ешли память мне не ижменяет, пошледнее пишьмо они нам отправили, когда умер Аншельмо; пошле этого ни одного пишьма мы от них не получали.

— А вы помните их слуг? Знаете ли, что с ними стало? Где они сейчас? — допытывался лейтенант.

— Видите ли, ш тех пор как уехал мой деверь… мир праху его, я больше не видела его шлуг. Вот только Хулию, няньку девочки, вштретила примерно год нажад в универмаге; но адреша ее я не жнаю.

— Но вы с ней о чем-то говорили? О чем-то, что может нам помочь определить, где она сейчас проживает?

— Нет, мы говорили очень мало. Я только шпрошила ее, у кого она шейчаш работает, и она ответила, что уже перештала работать у хожяев, что выучилашь и теперь работает учительницей в какой-то школе в Штарой Гаване.

— Что же, спасибо и за это. Извините, у вас есть телефон?

Хосе-Рамон кивнул и продиктовал ему номер. Записав его в блокнот, Сарриа приказал младшему лейтенанту:

— Эрнандес, позвони в Управление школ и сделай запрос по поводу учительницы, которую зовут Хулия… как ее фамилия?

— Бланко. Я это хорошо помню, потому что нет ничего более далекого от цвета ее кожи.[2]

— Хулия Бланко. Год назад работала учительницей в Старой Гаване.

Когда Эрнандес прошел в другую комнату, где стоял телефон, Сарриа спросил вдову:

— Сеньора, нам известно, что ваш сын отбывает наказание за кражу. Когда у него последний раз была увольнительная?

— Шейчаш шказку… на прошлой неделе.

— Стало быть, позапрошлую ночь он провел в колонии?

— Да… да, именно так.

А Эрнандес в это время уже благодарил кого-то по телефону.

— Отлично. Да, это именно те данные, которые нам нужны. Большое вам спасибо, компаньеро.[3] — Он повесил трубку и вернулся на свое место.

— Итак, прошу нас простить за беспокойство, но, знаете, когда ведешь следствие, приходится причинять беспокойство людям, — начал прощаться Сарриа. — Дело в том, что один из бывших слуг Ансельмо Молины задержан в связи с воровством, и мы хотим поглубже изучить его прошлое, его связи, — солгал лейтенант и направился к выходу.

Консуэло Родригес и ее сын проводили их. Уже на улице Сарриа спросил, указывая на «Опель-58», стоявший перед домом на тротуаре:

— Это ваш автомобиль?

— Семейный, — ответил сын. — Им пользуюсь я… и мой брат, когда ему дают увольнительную.

— Мне кажется, я видел эту машину позавчера, примерно в половине двенадцатого ночи, на бульваре Прадо. Я запомнил, потому что ехал по улице Сан-Рафаэль и вынужден был резко затормозить, чтобы пропустить эту машину, — снова солгал следователь.

— Сожалею, что приходится возражать вам, — с любезной улыбкой ответил Хосе-Рамон, — но в тот вечер я не выходил из дома. Мама себя плохо чувствует, и я здесь за ней ухаживаю.

— В таком случае я, должно быть, обознался и…

— Ага! — что-то вспомнив, оборвал его Хосе-Рамон. — Как раз в то время, о котором вы упоминали, нам позвонил врач и поинтересовался состоянием ее здоровья. Не правда ли, он позвонил примерно в половине двенадцатого, мама?

— Да, шын мой, именно так. И он еще отменил инъекцию, когда ужнал, что я чувштвую шебя гораждо лучше… Это было для меня большим облегчением.

— Теперь я хорошо припомнил, — продолжал лгать Сарриа, — тот автомобиль был потемнее и без никелированных полос на дверцах. Ладно, еще раз прошу извинить нас за беспокойство.

— Ну что вы, какое там беспокойство, — запротестовал Хосе-Рамон. — Мы всегда рады помочь властям.

— Приятно слышать, — сказал лейтенант, усаживаясь за руль своего «шевроле».

Эрнандес захлопнул дверцу, и машина с урчанием тронулась с места. На ближайшем углу она свернула вправо.

— Что ты выяснил насчет учительницы?

— Ее легко нашли. В Старой Гаване она уже не работает. Сейчас преподает в начальной школе здесь же, на Ведадо, углу Четвертой и Тринадцатой улиц.

ОЧЕНЬ ИНТЕРЕСНАЯ ПОДРОБНОСТЬ

Не прошло и десяти минут после того, как двое следователей явились в дирекцию школы, как они уже беседовали с высокой чернокожей женщиной. За ее добродушным выражением лица угадывалась определенная твердость характера; сочетание этих двух качеств наверняка помогало ей быть отличной учительницей младших классов.

— Я работала у них до той поры, когда «сеньора» увезла девочку за границу; это случилось за полгода до того, как они навсегда оставили свой дом и страну. — Сказав это, учительница на миг опустила голову, затем продолжила: — Отъезд девочки потряс меня. Я ее любила, да и она меня тоже — ведь почти с самого своего рождения она была под моим попечением и несравненно больше времени проводила со мной, чем со своей матерью.

— Так что хозяева к вам относились с полным доверием, — вроде бы спросил Сарриа, показывая своим тоном, что ответ ему вполне ясен.

— Да, если вы называете доверием, когда тебя считают хорошей наседкой, нанятой для высиживания их цыпленка. Так или иначе, но это «доверие» постепенно стало таять после победы революции. Социальные перемены начали отражаться и на нас. Я имею в виду служащих — «слуг», как нас пренебрежительно называли. Каждый день хозяева выражали недоверие больше чем половине прислуги и даже увольняли одного за другим. Мой черед настал, когда увезли девочку; но я знаю, что на меня и так уже смотрели косо, так что причину для увольнения нашли бы все равно.

— У вас был ключ от детской?

— Ключ? Нет, эта комната никогда не закрывалась. Как, пожалуй, и почти все остальные.

— А у кого из служащих были ключи?

— Ну, если мне не изменяет память, какие-то ключи бы ли у Андреса. Дело в том, что он был нечто вроде старшего над нами; однако его первым и уволили — он открыто выражал свою симпатию к революции.

— А как его фамилия?

— Гарсиа, Андрес Гарсиа.

— И вы знаете, где он живет?

— Видите ли, точного адреса не знаю, но слышала, что он живет где-то в районе кинотеатра «Синеситок», он несколько раз сам об этом упоминал.

— А известно ли вам что-нибудь о других служащих?

— По существу, нет. Я помню имена некоторых из них и, быть может, районы, в которых они раньше проживали, но свежих данных у меня нет.

— Это может нам помочь.

— Но если вам нужны такие данные, думаю, что Андрес сможет их предоставить. В его обязанности входило интересоваться нашими личными делами, когда мы заболевали или что-нибудь с нами приключалось. Он говорил, что мы и сами должны помогать друг другу. Эти его идеи мало беспокоили наших хозяев, пока не пришла революция. Тогда они стали бояться всего, что пахло объединением их служащих в какую-то организацию. Думаю, именно это послужило одной из основных причин увольнения Андреса.

— Послушайте, а что вы можете сказать по поводу сеньоры Консуэло Родригес де Молина и ее двух сыновей — Альберто и Хосе-Рамона? Вы их знаете?

— Да, наглядно. Ведь они время от времени приходили туда в гости. Но не знаю, что именно вас интересует…

— Каковы были их отношения с семейством Молина на Мирамаре?

— Как вам сказать, внешне хорошие, хотя мы знали, что Ансельмо не слишком высокого мнения о них.

— А они об Ансельмо?

— Думаю, что да. По крайней мере, Консуэло была очень заинтересована в том, чтобы совместно вести дела. Об Альберто ничего особенного припомнить не могу, а вот второй сын, Хосе-Рамон, стремился подражать каждому жесту своего двоюродного брата Рейнальдо.

— Они были одного возраста?

— Нет, какое там! Рейнальдо был старше лет на шесть. Судите сами: когда он заявился на Хирон, ему было примерно двадцать два, а Хосе-Рамон тогда еще не…

Сарриа и Эрнандес переглянулись. Всплыла очень интересная подробность. Лейтенант перебил Хулию:

— Вы говорите, Рейнальдо Молина участвовал в интервенции наемников на Плайя-Хирон?

— Конечно. Я думала, вы знаете. Этот молокосос явился «освобождать» нас.

— А откуда вы это узнали?

— От того же Андреса. Я встретила его, и он мне рассказал. Андрее тогда был в отряде милисьяно и участвовал в сражении. А потом его назначили охранять наемников, которые находились у нас в заключении, пока мы их не обменяли на продукты детского питания. Он сам и рассказал.

— Так, значит, сын Ансельмо оказался в заключении под охраной своего же бывшего «слуги», — отметил Эрнандес. — Много бы я дал, чтобы посмотреть, какое у него при этом было выражение лица.

— Думаю, что визит к компаньеро Андресу Гарсиа должен быть для вас очень полезным. Если только он не сменил места жительства, найти его будет нетрудно.

Вскоре «шевроле» уже мчался по улице Линеа в сторону города, и слабый ветерок мягко бился в лобовое стекло.

КРУГ СУЖАЕТСЯ

— А вот и КЗР, — показал Эрнандес на дом с металлической пластинкой над входной дверью.

Автомобиль остановился, оба офицера вышли и постучали в дверь.

Долго ждать не пришлось: появилась худощавая женщина лет пятидесяти. Открыв дверь, она спросила:

— Что вам угодно?

Следователи представились, и женщина, пригладив рукой волосы, пригласила войти в дом:

— Проходите, компаньерос, проходите. В доме не очень прибрано, я как раз занимаюсь уборкой…

— Не беспокойтесь. Мы только хотели узнать один адресок. Не можете сказать, проживает ли еще в вашем районе один компаньеро по имени Андрес Гарсиа?

— Андрес? Разумеется, ведь он мой муж.

— Андрес Гарсиа — ваш муж?

— Да. Он председатель Комитета.

— Везет же нам, — повернулся Сарриа к Эрнандесу. — А когда он приходит с работы?

— Да дома он. Сегодня у него ночная смена, так сейчас полез на крышу, чтоб установить антенну. Мы телевизор сегодня купили, понимаете?… Сейчас его позову, ладно?

И, не ожидая ответа, решительно вышла на улицу и, запрокинув голову, закричала:

— Андре-е-ес… К тебе пришли!

Над невысокой стенкой, ограждавшей плоскую крышу двухэтажного дома, показалась седая голова:

— Кто?

— Компаньерос по важному делу.

— Сейчас спущусь, — объявила седая голова.

— Так давай поторапливайся, а то они в дом не хотят зайти, — усмехнулась женщина. — Ну вот, Андрес уже сходит.

— Вот и я, компаньерос, — провозгласил седовласый Андрее, входя в комнату и заранее протягивая руку для приветствия. — Извините за такой вид, но я устанавливал антенну. Чем могу быть полезен?

— Дело касается вашей прежней работы. Мы надеемся, что вы сообщите кое-какие данные, которых нам недостает.

— Моей прежней работы? Но я сменил столько работ…

— Мы имеем в виду работу в доме Молины.

— Ах, вот что. Это значит… между пятьдесят шестым и шестидесятым годами. — Мужчина заинтригованно по смотрел на Сарриа. — Но ведь они выехали из страны…

— Да, да. Мы это знаем. И интересуемся как раз тем периодом, когда они выезжали.

Андрее плюхнулся в кресло, стоявшее напротив Сарриа, развел руками.

— Что ж, начинайте. Если я что знаю, то…

— Прежде всего: были ли у вас ключи от дома? Скажем… от главного входа и от ограды?

— В доме имелась связка ключей, которая была в моем распоряжении, так как я считался своего рода старшим служащим. Я ею пользовался, но всегда обязан был оставлять ключи в доме.

— А как вы с ними поступили, когда вас уволили?

— Как поступил? Да никак, там они и остались.

— И тогда, значит, их передали в распоряжение какого-то другого служащего?

— Я, собственно, этого не знаю, однако сомневаюсь. Они тогда уже почти никому не доверяли. Вероятно, сами взяли все дела в свои руки.

Следующий вопрос задал Эрнандес:

— Сколько всего связок ключей было в доме?

— Если не ошибаюсь, три. Ансельмо пользовался той, где были все ключи; его сын Рейнальдо — другой связкой, в которой были ключи от ограды, от главного входа и от его комнаты. Третья же связка — как раз та, о которой я вам только что рассказывал, — была для нужд прислуги. Когда семейство Молины уезжало на отдых, нам требовались все ключи.

Эрнандес и Сарриа переглянулись, лейтенант записал в блокнот:

«Три связки. Сдали две. Где третья?» Это уже кое-что значило.

Эрнандес подался вперед и, пристально глядя в безмятежные глаза председателя Комитета, спросил:

— Если бы они кому-то оставили одну связку ключей, кто, по вашему мнению, мог бы быть этим человеком?

Андрес как будто не сразу уловил смысл вопроса. Раскачиваясь в кресле-качалке, он невидящим взором глядел на Эрнандеса. Несколько мгновений спустя он уперся руками в подлокотники кресла и, наклонившись вперед, ответил:

— Понятия не имею. Особняк ведь переходил в руки народной власти, для чего же было кому-то оставлять ключи? Какую выгоду можно было от этого иметь?

— Этого мы не знаем, — озабоченно признал младший лейтенант, — но зато точно знаем, что ими уже воспользовались.

— Что? Но для чего?

— Ничего серьезного, — поспешил ответить Сарриа. — Просто кто-то захотел напугать сотрудников учреждения, которое расположено сейчас в этом доме; он открыл ограду и ударил собаку.

Лейтенант был обеспокоен тем, чтобы на Андреса не повлияло известие об убийстве, чтобы его показания были свободны от предубеждений.

— Так или иначе, я затрудняюсь ответить на ваш вопрос. Не могу себе представить никого из бывших служащих в такой роли — чтобы открыл ограду и ударил собаку. Очень жаль.

— Ладно, не сокрушайтесь, — успокоил его Сарриа. — У нас к вам есть еще ряд вопросов. Верно ли, что вы караулили Рейнальдо Молину, когда тот пожаловал с интервентами на Хирон?

— Как вам сказать, лично его — нет. Я вместе с еще одним компаньеро нес охрану группы наемников, в числе которых был и Рейнальдо.

— А его посещал кто-нибудь из бывших служащих?

— Никого не было. Единственно, кто его посещал, это сеньора… как же ее?… Кон… Кончит, кажется, и ее сыновья…

— Консуэло?

— Да, Консуэло.

Лейтенант вырвал листок из своей записной книжки и, что-то на нем набросав, вручил Эрнандесу:

— Ступай позвони. — Повернувшись к Андресу, спросил: — Где тут поблизости телефон?

— В этом же квартале, только спуститься по улице Сан-Мигель.

— Отлично, — Сарриа посмотрел на Эрнандеса, читавшего записку:

«Предупреди Сабади — пускай оставит в особняке эксперта, а сам соберет всю возможную информацию о Консуэло Родригес де Молина и ее сыновьях Альберто и Хосе-Рамоне. Включая и телефонный звонок врача! Введи его в курс того, что о них знаем мы».

Оставшись наедине с Андресом, Сарриа спросил:

— Не можете ли вы рассказать мне, как вели себя Консуэло с сыновьями во время этих визитов? Были ли между ними отношения, основанные только на родственной связи, или наблюдалась настоящая привязанность?

— Я, признаться, не присматривался к этому. После того как у меня с ним произошел неприятный инцидент, я ограничивался только тем, что охранял его, как и остальных. И даже избегал по возможности встречаться с ним взглядом. Второй охранник — так тот…

— Вы сказали, что у вас с Рейнальдо Молиной произошел какой-то инцидент?

— Да, он оскорбил меня. А я не мог никак ему ответить, потому что таков приказ, чем он и воспользовался.

— А какого рода оскорбление он вам нанес?

— О, чего он только не наговорил! Это произошло на второй день его пребывания под моей охраной. Сперва, кажется, он меня не распознал, а уж потом, приглядевшись, разъярился и принялся оскорблять: и, мол, я такой-сякой, и всю жизнь с голоду подыхал, и что неблагодарный я, и что пусти свинью за стол — так она и ноги на стол. После чего стал обливать грязью всю бывшую прислугу. Вернее, почти всю, потому что выделил Густаво.

— Не понял.

— Ну, сказал, что Густаво не такой, как мы все.

— А кто этот Густаво?

— Садовник. Несчастная жертва эксплуатации. Он так привык к своему «рабству», что потом, без «цепи на шее» чувствовал себя уже не в своей тарелке. Они с ним всегда держались жестко, как и с остальными; но Ансельмо любил поболтать с Густаво о цветах, и этого было достаточно, чтобы бедный старик живота своего не щадил, лишь бы угодить хозяевам. Он один справлялся с целым садом, и пропалывал бурьян, и еще дом красил, когда надо было, и еще плотничал-столярничал в свое удовольствие. По существу, семейство Молины высасывало из него, как говорится, все соки.

— А что именно сказал о нем Рейнальдо?

— Сорок бочек глупостей: и что вот это, мол, верный человек — нам не чета, и что Густаво действительно умел ценить то, что они для нас сделали, и что в письмах, мол, он выражает им благодарность…

— В письмах? Выходит, Густаво с ними переписывался?

— По крайней мере, я так понял.

— Гм-м-м… А Густаво ни разу не являлся с визитом к этому наемнику?

— Нет. Я же говорю, ни один из служащих не навещал его.

— Странно… А у вас имеется адрес этого Густаво?

— Да. У меня есть адреса всех бывших служащих. Вам они нужны?

— Да, сделайте одолжение.

— Может быть, вам не помешает также и фото?

— Фото? Неужели у вас есть фотографии каждого из служащих?

— Каждого — нет. Скорее всех сразу. Этот снимок был сделан в день, когда малышке исполнился год. Они тогда собрали всю прислугу вместе и сфотографировали нас. Тогда, знаете ли, было такое время, когда людей ценили по количеству слуг! Этот снимок они потом показывали друзьям вместе с остальными праздничными фотографиями, и это щекотало их самолюбие. А фотограф был мой приятель и для меня сделал бесплатно лишнюю копию. Вам она для чего-нибудь нужна?

— В данный момент точно сказать не могу, но в дальнейшем может пригодиться. Так или иначе, я вам ее возвращу.

— Можете не торопиться. Пойду поищу фото. Извините.

— Все в порядке, — возвестил Эрнандес, вернувшийся после телефонного разговора. — Сабади заинтересовался этим заданием и пообещал тотчас же приступить. Сообщил также, что они там проверяют остальные замки и пока не обнаружили ничего подозрительного. Эксперт пошел пообедать, а затем закончит с замками и займется комнатой.

В этот момент в гостиную возвратился Андрее. В руке у него был лист бумаги с записями, а также фотография средних размеров.

— Вот, держите. Здесь адреса, а это наше фото. Мы все одеты в светло-зеленую униформу, хотя здесь этого не заметно. Вот это я, видите? Тогда еще я был не совсем седой, — он улыбнулся. — Последний справа — Густаво.

Когда «шевроле», мягко прошуршав шинами, свернул за угол, Эрнандес спросил:

— А кто такой этот Густаво?

— Это такой тип, у которого девяносто шансов из ста быть замешанным в наше дело, — ответил Сарриа.

Эрнандес как-то по-особому присвистнул. Не доезжая до Куатро-Каминос, Сарриа сделал правый поворот, пересек ряд улиц, потом свернул на улицу Кондеса и, замедлив ход, стал искать нужный номер дома.

Автомобиль подкатил к тротуару и, казалось, не успел остановиться, как младший лейтенант выскочил из машины и постучал в дверь дома. Сарриа подошел тоже, и оба стали ждать. Откликов не последовало. Постучали еще, на этот раз более настойчиво. Результат тот же.

Эрнандес заколотил в дверь так, что на стук выглянула женщина из соседнего дома и закричала:

— И чего вам тут надо? Разбить, что ли, хотите дверь?… Ай! Я думала, это дети. Но все же, вы так крепко стучали, что у меня чуть не помутилось в голове. Надо же хоть немного уважения иметь.

— Извините, сеньора. Мы тут… — начал было оправдываться Эрнандес, показывая свое удостоверение.

— Сеньора, — вмешался Сарриа подчеркнуто спокойным голосом, — не можете ли вы сообщить нам, где находится Густаво?

И указал на дверь, в которую они только что стучали.

— Да, да. Кто? Густаво? Да.

Внезапно женщина запрокинула назад голову, и на лице ее появилось недоуменное выражение.

— Густаво?

— Да, Густаво. Густаво Гонсалес.

— Но где же еще ему быть? На кладбище.

— Ка-ак? — воскликнул лейтенант, уже готовый счесть женщину сумасшедшей.

— Да-да. На кладбище, — повторила она вполне осмысленно и убежденно.

— Так, значит, Густаво… умер?

— Но я ж это вам и втолковываю. — Неожиданно она заговорила медленно, как если бы разъясняла что-то непонятливому ребенку: — Густаво уже три года как умер от сердечного приступа… Слишком много ел.

ОТ ХУДОГО СЕМЕНИ НЕ ЖДИ ДОБРОГО ПЛЕМЕНИ

Автомобиль мчался вперед, подпрыгивая на неровностях насыпи. Сарриа пришлось закрыть окошечко, чтобы защититься от въедливой желтой пыли, облака которой, поднятые огромными грузовиками «берлит», носились в воздухе. Эти машины сновали по наезженной ими дороге, словно гигантские муравьи, перетаскивающие землю и раз за разом возвращающиеся за новыми порциями. Ветровое стекло «шевроле» покрылось мутной тонкой пеленой, заставлявшей щурить глаза, чтобы разглядеть, что находится впереди. Сарриа порой едва удерживался на сиденье. До слуха лейтенанта даже через закрытые стекла доносились раскаты мощных взрывов.

На одном из поворотов регулировщик заученным движением руки показал, что надо взять вправо, и вскоре Сарриа увидел деревянные бараки с цинковыми кровлями.

Его встречал неизвестный мужчина. Он пригласил лейтенанта следовать за ним, и они подошли к какому-то строению.

— Где? — спросил следователь.

— В том бараке. После того как вы с ним поговорили и сообщили, что должны допросить его, он уже два раза ходил в туалет.

— Что он за человек?

— У нас работает недавно. Вообще какой-то робкий и довольно нерешительный, но это же не преступление. Работящий, но только когда не думает о своей невесте. А в целом как будто неплохой человек.

За двадцать минут до того, когда Сарриа узнал, что Густаво Гонсалес мертв, у него было такое чувство, что расследование зашло в тупик. Еще бы: его лучший подозреваемый канул в небытие.

И только когда узнал, что у Густаво есть сын, который сейчас проходит преддипломную практику на строительстве плотины, к Сарриа, хоть и не полностью, вернулась надежда распутать этот клубок.

«От худого семени не жди доброго племени», — подумал он и, велев Эрнандесу остаться в квартале, чтобы выяснить все возможное о покойном толстяке и его сыне Вальдо, сам отправился на эту стройку.

Они подошли к бараку. Едва переступили порог, как сидевший за кульманом маленький человечек, одетый в светло-коричневые брюки и бежевую рубашку, испуганно вскочил с места.

— До… добрый день, — поздоровался он.

— Добрый, — ответил Сарриа и подошел к наклонной чертежной доске.

— Это и есть Вальдо Гонсалес, — представил его провожатый. — С вашего позволения я уйду, а то там разладился подъемный кран, и мне надо помочь устранить неисправность.

— Не волнуйтесь, — успокоил его следователь, пододвинул к кульману высокий стул, сел и пристально посмотрел на молодого человека, стремясь ухватить существенные черты его характера, чтобы решить, какой линии поведения придерживаться во время допроса. «Жесткой и прямой», — мысленно сказал он себе и задал первый вопрос:

— В каких отношениях был ваш отец с семейством Молины?

Человечек, словно ошпаренный, уронил голову, потом попытался изобразить улыбку и несколько раз пожал плечами, прежде чем выговорил:

— Я не… не был… Тогда мне было всего… четырнадцать лет. В таком возрасте человек еще не отдает себе отчета почти ни в чем.

— Моя дочь в четырнадцать лет является членом боевого отряда Союза молодых коммунистов. Она может вам рассказать и о теперешнем соотношении сил в мире, и о проблемах развивающихся стран в связи с неоколониализмом, и о борьбе народов за свое освобождение. Итак, можете ли вы мне сообщить с позиций своего восприятия в четырнадцать лет, каковы были отношения вашего отца с семейством Молины?

Вальдо учащенно дышал. Сарриа подумал, что если он при его малом росте еще и растолстеет по образу и подобию своего папаши, то станет смахивать на бочку.

— Думаю, что… что они были хорошие.

— Что означает это ваше «хорошие»? Они полностью доверяли вашему отцу?

— Полностью ли, не знаю. Но… думаю, что доверяли… Ну, в какой-то мере.

— В достаточной мере для того, чтобы при выезде из страны оставить ему ключи от дома?

«Голову даю на отсечение, если он чего-то не утаивает», — подумал Сарриа и стал ждать ответа. Он рассчитывал на то, что нервический характер Вальдо выдаст его, если тот попытается солгать. Однако сын толстяка уставился в одну точку, как будто не понял, о чем у него спрашивают, и апатично повторил:

— …ключи от дома…

— Да. Что вам об этом известно?

— О ключах?… Ничего. Я никогда не слыхал, чтобы мой отец говорил о ключах от… от дома Молины.

Следователь испытывал злость на самого себя за то, что поторопился с вопросом. Он ожидал какой угодно реакции, только не такой. Этот человечек еще сумел извлечь выгоду из своих нервов, они послужили ему защитным барьером. Сарриа решил сменить тему.

— В каких выражениях высказывался ваш отец по адресу Ансельмо Молины?

— Он… почти никогда… Я не помню, чтобы слышал… разве что изредка, конечно… но нерегулярно.

— А изредка — что именно он говорил?

— Говорил, что они… относились к нему хорошо… что сеньор Молина уважал его… что они помнят о нем… и еще что-то… Я не помню.

«С такой памятью ему должно быть тяжело в учебе», — подумал лейтенант и сказал:

— Так, значит, он говорил, что они о нем помнят. Можно ли это понимать так, что они писали ему из-за границы?

— Нет-нет. То есть… нерегулярно, — человечек снова проявлял беспокойство.

— Стало быть, он говорил о них… но нерегулярно. И получал от них письма… но нерегулярно… А какого рода «регулярные» узы связывали его с семейством Молины?

— Никакие. Видите ли, он получил всего-навсего одно или два письма… вскоре после их отъезда.

— И о чем шла речь в этих письмах? Они писали ему что-нибудь о том, как скучают по оставленному ими особняку на Мирамаре?

— Не знаю. Папа никогда не давал мне своих писем. Он знал, что я… не был с этим согласен… Я только знаю, что однажды они ему прислали бритвенный прибор и он целых три месяца царапал себе кожу, чтобы только доказать мне, какое замечательное это лезвие… а ведь он был безбородый, как и я.

— До какого времени получал ваш отец письма от этих людей?

— Да нет, я же вам сказал, что всего-то он их получил два или три. А вскоре после отъезда они и вовсе писать перестали.

— А почему ваш отец не явился с визитом к Рейнальдо Молине, когда тот находился в заключении на Кубе?

Вальдо проглотил слюну и поглядел в потолок, словно ища там нужные слова:

— Представьте себе! Я даже не знаю, было ли ему это известно. Сам я был еще малолетним, когда это…

Сарриа подумал, что этот человек никогда не переставал быть малолетним, да и вряд ли перестанет, даже достигнув девяностолетнего возраста.

— А откуда вы знаете, когда именно произошло «это»? Я же не сказал вам, в какое время находился в заключении Рейнальдо. Вы это узнали сами! Откуда же? Значит, вы интересовались судьбой этого сопляка после вторжения на Кубу?

— Нет, нет, — взволнованно возразил человечек. — Должно быть, я… слышал, как об этом говорил папа… и не запомнил.

— Хорошо. Значит, можем зафиксировать, что ваш отец пользовался определенным доверием семейства Молины, но не полным. Иногда он говорил о них, но не часто. Что получал письма от этих отщепенцев, но не много. И что вы не знаете, почему ваш отец не навещал этого наемника.

— Я не знаю, зачем отцу было навещать его, — преодолев робость, сказал Вальдо. — И не понимаю, почему я должен иметь какое-то отношение к… «старческим чудачествам» моего отца. Я совершенно непричастен к делам этих… этих людей.

— О причастности никто, кроме вас, не говорил, — уточнил следователь. — В завершение нашей беседы я хотел бы задать вам простенький вопрос: чем вы занимались в позапрошлый вечер? Где были?

Вновь человечек замкнулся в своей непроницаемой скорлупе: прижал подбородок к груди и быстро-быстро заморгал, как будто это помогало ему мыслить. Та часть его лица, которую мог видеть Сарриа, не выражала буквально ничего. Наконец он произнес:

— Ходил в кино.

— Куда?

— В… «Синематику».

— На какой фильм?

Прежде чем ответить, он снова долго моргал.

— «Андалузский пес».

— О чем он? — спросил лейтенант, который не помнил, видел ли сам этот фильм.

— О…

На этот раз его веки заморгали еще стремительнее, по лбу пошли морщины, он насупил брови, прикусил нижнюю губу…

— Не помню… — произнес наконец Вальдо.

— Значит, два дня назад вы видели кинофильм, но не помните, о чем он. И вы рассчитываете, что я вам поверю? Вы совсем ничего не помните?

— Ну, как же…

Человечек силился выглядеть озабоченным.

— Да… вот припоминаю… Там была группа людей… А потом пес. Да, пес…

— Андалузский, не так ли? Очень уж вы наблюдательны, — насмешливо бросил лейтенант. — Так, значит, не можете вспомнить кинокартину, которую видели позавчера?

— Представьте себе. Дело в том, что этот «Андалузский пес»…

— Это все чепуха, — оборвал его Сарриа.

— Нет, не чепуха, — поправил его Вальдо, — а сюрреализм.

— Что?

— Я о фильме говорю.

Сарриа встал со стула и, опершись на край кульмана, спросил:

— Кто-нибудь может подтвердить насчет кино?

— Моя невеста. Она ходила со мной.

Вальдо попытался выдавить улыбку.

— Ваша невеста? И больше никто?

— Я не хожу с какими-нибудь там финтифлюшками.

— В тот вечер вам бы это как раз не помешало.

— Ну, знаете! — обиженно воскликнул человечек и по жал плечами.

— Хорошо, — произнес лейтенант таким тоном, будто сказал «плохо», — думаю, на сегодня хватит. Если ненароком что-нибудь вспомните насчет ключей, сообщите нам.

И уже от дверей предупредил его:

— В любом случае не теряйте с нами связи.

Выйдя из барака, Сарриа направился к машине, но, уже подойдя к ней, решил зайти в дверь с табличкой «ДИРЕКЦИЯ». Там, за одним из столов, сидел человек, встретивший его раньше.

— Вы уже закончили, лейтенант? А мы только что наладили подъемный кран.

— У вас есть газета?

— Сегодняшней нет, есть старая.

Сарриа взял протянутую ему газету, раскрыл ее. Найдя раздел объявлений о показе кинофильмов, стал искать номер телефона «Синематики».

«КИНОТЕАТРЫ НА ВЕДАДО: «Акапулько»… — «На углу 23-й и 12-й»… «Синематика» — «Андалузский…»

Название этого фильма было обведено чернилами.

— Чья это газета?

— Ничья. Для общего пользования.

— А кто мог сделать эту пометку?

Мужчина бросил взгляд на газету и спокойно, пояснил:

— Это Вальдо. Он так отмечает те фильмы, которые собирается посмотреть…

Лейтенант еще раз посмотрел на газету, спросил:

— Ваши работники ночуют здесь?

— Не все. Некоторые ездят домой.

— А Вальдо?

— Он живет здесь. Как раз в этом бараке, предпоследняя койка от края.

— Значит, если бы ему позвонили, — сказал следователь, кладя руку на служебный телефон, — то именно по этому аппарату, не так ли?

— Разумеется. И тогда я или кто-нибудь другой позвали бы его. Почти всегда это делаю я.

— А на этой неделе кто-нибудь звонил Вальдо?

Мужчина усмехнулся:

— Еще бы. Его невеста звонит ему каждый день, ровно в четыре, как часы. Мы ему так и говорим: «Проверка времени».

— Его невеста… А кроме нее, больше никто не звонил?

Мужчина задумчиво посмотрел на телефон, откинулся на спинку кресла и уже готов был сказать «нет», когда вдруг легонько стукнул по столу, наклонился вперед и произнес:

— В самом деле. Я сразу не вспомнил, потому что это было на прошлой неделе, а не на этой. Да-да. Над ним еще подтрунивали, что у его «Проверки времени» испортились часы, а он обижался.

— Ему звонила женщина?

— Нет, это был мужской голос. Я как раз к телефону подходил.

— Не знаете, о чем они говорили?

Мужчина пожал плечами.

— Ну а примерно? Может, обрывки фраз слышали.

— Должно быть, это был какой-то шутник, потому что, помнится, Вальдо сказал что-то в таком роде, чтобы его не беспокоили и оставили в покое прах его отца. А потом попросил меня, чтобы любому, кто будет ему звонить, кроме его невесты, я отвечал, что его нет. Но больше никто не позвонил.

ДЕЛО ПРОЯСНЯЕТСЯ… ИЛИ ЗАТУМАНИВАЕТСЯ?

— Говори, что нового… — Такими были первые слова лейтенанта Сарриа, когда он вошел в кабинет и увидел Эрнандеса за письменным столом.

— Садитесь, — предложил Эрнандес, — потому что информацией я буквально напичкан. Отдышаться — и то времени не было. Только что возвратился к родному очагу, — он обвел рукой кабинет.

— Ну, не говори! — возразил Сарриа, плюхаясь в кресло. — Если бы здесь действительно был мой очаг, то первым делом я принял бы хороший душ. Посмотри, на кого я похож! Из-за этой плотины я весь… Ладно, начинай.

— Итак, Густаво Гонсалес переписывался с Ансельмо до самой его смерти в шестьдесят седьмом году. Смерть Ансельмо была для него сильным ударом, и он делился этим с целым кварталом. Выглядело это так, будто у него скончался близкий родственник.

— Значит, до шестьдесят седьмого года, — повторил Сарриа. — И это называется «всего два или три письма»…

— Он не навестил в тюрьме Рейнальдо Молину, потому что болел. В то время у него дважды были сердечные приступы, а в промежутке между ними, когда он себя почувствовал лучше, сын не пустил его к Рейнальдо, потому что врач советовал избегать сильных потрясений, которые могут оказаться роковыми. Тем не менее он был в курсе событий — ежедневно звонил к Консуэло, пока старуха не буркнула ему, чтобы больше ей не докучал. В письме к Ансельмо он пожаловался на это, и тот ответил, что «эта старая какаду» не стоит его внимания.

— А как ты все это установил?

— Очень просто. У этого Густаво, кроме обжорства, был еще один недостаток, — Эрнандес показал на свой язык. — Он у него был без костей. Все это я раздобыл, совершив рейд по маршруту «мясная лавка — винный погребок». А как у вас с сынком?

Сарриа рассказал младшему лейтенанту результаты поездки на плотину.

— Безусловно, он вам лгал.

— Да, конечно, — признал лейтенант, — но мы не можем арестовать его за одну лишь безобидную ложь… пока не докажем, что не так уж она безобидна.

Зазвонил телефон. Лейтенант взял трубку.

— Сарриа? Это я — Сабади. Есть новости. Оказывается, Антонио Молина, покойный супруг Консуэло Родригес, унаследовал от отца такую же сумму, как и его брат Ансельмо. Существенное различие между ними состояло в том, что Ансельмо всегда был эксплуататором, а у Антонио было иное мировоззрение: он хорошо относился к своим рабочим, не умел или не желал вести грязную игру в бизнесе. Это стоило ему поражений во всех начинаниях, которые он пред принимал, а их было много: продажа автомобилей, обувная промышленность, купля-продажа земельных участков, горнорудная промышленность и другое. Он медленно, но неуклонно шел к разорению, вызывая этим презрение своего брата и даже собственной жены, имевшей замашки знатной сеньоры…

Сарриа попытался, но так и не смог представить себе эту шепелявящую старуху в роли великосветской дамы.

— Альберто — его сын от первого брака. Первая жена Антонио Молины умерла во время родов, после чего он женился на Консуэле: Хосе-Рамон — их общий сын. Когда Антонио в шестьдесят третьем году умер, он оставил своей вдове и сыновьям все, что имел: дом и машину. Вот и все, что я разузнал об Антонио. Теперь слушай дальше.

Я переговорил с доктором, о котором говорила Консуэло, и он подтвердил, что звонил в тот вечер примерно без четверти или без двадцати минут двенадцать. Это соответствует тому, что говорили они. По словам врача, он разговаривал с сыном, так как мать лежала в постели. Это снимает с Хосе-Рамона все подозрения.

— Послушай-ка, а что ты установил насчет Альберто Молины, который находится в трудовой колонии? Может быть, у него в тот вечер была увольнительная?

— Я как раз собирался об этом рассказать. В комитете его квартала отмечены все дни, когда он должен получать увольнительную. Это у них делается в целях контроля по согласованию с центрами перевоспитания и социальной профилактики. В день, когда было совершено преступление, увольнительная ему не полагалась, хотя они мне посоветовали на всякий случай проверить еще в колонии. В КЗР мне также сообщили, что они интересовались поведением Альберто в деревне. Оказывается, работает он очень хорошо, поведение также отличное. Преступление, за которое он угодил в колонию, не слишком тяжкое: он работал шофером и однажды вечером, после работы, без разрешения заехал домой на служебной машине. Позже он признался, что допускал такие нарушения и раньше. В этом же случае имело значение то, что автомашина предназначалась для отправки в глубинные районы страны и в ящичке на передней панели находились деньги и талоны на бензин.

Во время рассмотрения дела он заверял, что не знал об этом и что ни к талонам, ни к деньгам не притрагивался, но остается фактом, что, когда на следующий день он пригнал машину обратно, ящичек был пуст, а замок на нем взломан. Дверцы кабины, однако, не имели следов взлома, а единственная связка ключей от машины осталась у него.

Украденные деньги и талоны найдены не были. Поскольку уголовного прошлого он не имел и был добросовестным работником, ему дали только шесть месяцев исправительных работ.

Едва лейтенант положил трубку, как телефон зазвенел снова.

— Слушаю. Да, Сарриа… Ого! Этого я ожидал. Взорвалась? Тем лучше. Что собой представляет? Отправьте в лабораторию, чтобы установили происхождение этого динамита. Всего доброго.

— Скважина?! — изумился младший лейтенант.

— Именно, — подтвердил Сарриа. — Нашли подрывную шашку домашнего производства примерно в сотне метров. Судя по количеству взрывчатки, взрыв не причинил бы ни малейшего вреда.

— И это склоняет вас к версии с похищением папки?

— Ага. Эта шашка представляла собой непригодный динамитный патрон, закрепленный с помощью винтов и гаек внутри какой-то трубы. Это смахивает на инсценировку. Они думали, что…

— Один момент! — прервал его Эрнандес. — Разве это ни о чем вам не говорит?

— Я же сказал тебе: это смахивает на инсценировку.

— Нет, я не о том. Я имею в виду динамитный патрон сам по себе.

— Так что же?

— Откуда вы только что приехали? — ответил младший лейтенант вопросом на вопрос.

— Я?… Я был на… Что ты хочешь этим сказать?

— Что вы меньше часа назад находились в таком месте, где при известной ловкости и осторожности можно вполне раздобыть непригодный динамитный патрон. Особенно если ты инженер.

— Ты связываешь Вальдо с… — показал головой Сарриа.

— Я связываю Вальдо, его ложь насчет отца, его сомнительное алиби, телефонный звонок к нему, отметку в газете и те безусловные возможности, которые он имеет, чтобы достать динамит. Вам этого мало для подозреваемого?

— Нет, пожалуй, нет, — медленно ответил лейтенант. — И к тому же он у тебя был на прицеле.

— Да, но сейчас я предпочел бы, чтобы он был здесь.

Уже в дверях их остановил телефон, звеневший пронзительно и настырно. Лейтенант вернулся к письменному столу, снял трубку:

— Слушаю! Да, говорит Сарриа. Молина? Разумеется, меня интересует. Говори… В церкви? — Он сделал Эрнандесу знак рукой, чтобы обождал. — Хорошо… Дай мне адрес реставратора. Что еще?… Женщина… Молодая или старая?… Да, понятно… Все, что будет иметь отношение к семейству Молины, обязательно мне сообщай. Я больше чем уверен, что это преступление в Департаменте нефтедобычи так или иначе связано с ними. До скорого.

— Что произошло? — спросил младший лейтенант, услыхав фамилию Молина.

— Я, правда, не знаю в точности, насколько сопричастно это с нашим делом, но что сопричастно — даю голову на отсечение. А вообще-то… Понимаешь, накануне того дня, когда было совершено преступление, двое мужчин разбили скульптурный образ испанской Святой девы в доме одного реставратора, которому эту скульптуру передал священник.

Священник же и заявил в полицию о случившемся. Он пояснил, что к нему в церковь позвонила какая-то женщина и поинтересовалась этим образом, сославшись на то, что должна исполнить обет. Священник сообщил ей, где находится эта скульптура, и только позже сообразил, что с ним говорили измененным голосом: ему и впрямь показалось странным, что он не мог определить, принадлежит этот голос молодой женщине или старой.

— А при чем тут семейство Молины?

— При том, что падре весьма огорчен, ибо Святую деву ему вручил лично Ансельмо Молина в шестидесятом году. Он отдал ее священнику на сохранение.

Эрнандес присвистнул от удивления.

— Тот фант, что Ансельмо вручил священнику Святую деву в шестидесятом году, не кажется мне чем-то из ряда вон выходящим; другие эмигранты поступали точно так же.

Но то, что тринадцать лет спустя какие-то двое совершили наскок на нее именно накануне того дня, когда в бывшем особняке семейства Молины произошло убийство, является знаменательным совпадением… слишком знаменательным, чтобы оставить его без внимания. Я поехал к этому скульптору, а ты займись Вальдо.

— А кто же второй? — спросил Эрнандес уже в коридоре.

— О ком ты?

— Святая дева дала знать, что этих проходимцев было двое.

— Ах вот ты о чем. Но их было трое, — уточнил Сарриа. — О женщине забыл? А я все думаю…

— О невесте инженера?

— Да, — признался лейтенант. — Теперь остается определить второго мужчину.

СЕКРЕТ ИСПАНСКОЙ СВЯТОЙ ДЕВЫ

— Это было ужасно! Ужасно! — размахивал руками скульптор-реставратор.

Они с Сарриа стояли в помещении, которое раньше служило гостиной типичного дома в Лоутоне. Мебели не было. В этом помещении, превращенном в мастерскую, были только два длинных стола, заставленных бесчисленным множеством разнообразных предметов — от керамических кофейных сервизов до всякого рода картин, были здесь и деревянные резные изделия — лодки, украшенные бычьими рогами, пепельницы. Вдоль двух стен красовались гипсовые алтари — некоторые еще недокрашенные, а в углу, образованном этими стенами, стоял на костылях Святой Лазарь, в то время как собаки слизывали с его ран красную краску.

— Никогда не представлял себе, что могут быть такие… такие страшные люди! — который раз повторял реставратор, а Сарриа, глядя на него, почему-то вспоминал Консуэло Родригес с ее недостающим зубом… хотя этой тощей фигуре недоставало каких-то более значительных деталей.

И дефекты эти проявлялись не только в разговоре, но и во всем остальном: в позах, жестах, вскинутых бровях…

— Успокойтесь, успокойтесь же и расскажите, как все это было, — попросил лейтенант.

— Мне успокоиться? Это невозможно, невозможно. Никогда со мной ничего подобного не происходило. И тем белее со Святой Тересой де Хесус, причисленной к лику святых в 1614 году и канонизированной в 1622 году, — взволнованно произнес мастер, как будто именно эти даты просил его сообщить следователь.

— В котором часу это произошло? — как можно спокойнее спросил Сарриа, призывая на помощь свое неиссякаемое терпение.

— Ночью. Нет, подумайте только, какие негодяи! Правда?

— Вы спали?

— Ой, нет. Из-за этой бессонницы я глаз не могу сомкнуть. Вот из-за чего я особенно расстроен. Если бы я себе спокойно спал… — Говоря это, он дотронулся до бинтов, обмотанных вокруг головы.

— Вы услыхали шум и поднялись, не так ли?

— Да, именно так и было. Я находился в своей комнате, ничего не ведая, и вдруг слышу такой звук, будто кто-то в окно лезет. «Кошка, должно быть», — подумал я и встал: не дай бог, еще разобьет мои сокровища. У меня же здесь творения божественные, — он обвел рукой мастерскую. — К примеру, вот этот Святой Лазарь просто бесподобен. Да зачем далеко ходить, как раз на той неделе у меня хотели его купить, но я…

— Вы услыхали шум и вышли посмотреть, — прервал его лейтенант. — Ну и что увидели?

— Так ничего и не увидел! Почувствовал удар и свалился без сознания на пол.

— И это все?

— Нет. Потом очнулся. Даже вспоминать не хочется. Я здесь один, голова кровоточит, а тут эти двое, словно звери, безжалостные звери. Я хоть и пришел в себя, но виду не подаю. Только время от времени приоткрою один глаз и сразу же закрою. Ведь опасность какая! Понимаете?

— А чем занимались они?

— Рыскали по всей мастерской с двумя фонариками, пока не нашли Святую Тересу. Все же они, очевидно, люди набожные, потому что знают, как отличить настоящую Святую от всех прочих вещиц…

«Не думаю, чтобы эта их набожность носила чисто религиозный характер», — подумал Сарриа, а вслух спросил:

— А потом что? Они уронили эту скульптуру на пол?

— Нет-нет, куда там! Они поступили, как настоящие вандалы. Схватили ее за голову — какое святотатство! — и, за вернув в мою же скатерть, с размаху стукнули о стол.

— Стало быть, они не собирались унести ее с собой? Скажите, а после того как разбили, они ничего не искали у нее внутри?

— А вы откуда знаете? Так оно и было. Когда разбили ее, на пол упало что-то металлическое. В этом я уверен, потому что звук был совсем не такой, как у гипса. Они на клонились, посветили фонариками и что-то подняли с пола.

— Вы слышали их разговор?

— До этой минуты они все время молчали. А тут один из них говорит: «Вот они. Идем отсюда, а то от этой мерзости мне уже не по себе». Какие наглецы, правда?

— У вас сохранились обломки?

— Конечно. Я ее почти восстановил. Не стану же я выбрасывать Святую Тересу на свалку.

Реставратор наклонился и вытащил из-под стола ящик от вермишели. Оттуда вынул скульптуру, в которой недоставало только основания и некоторых деталей туловища. Как мог определить Сарриа, золота на эту скульптуру не жалели. Реставратор пояснил:

— Это произведение искусства. Датируется XVIII веком.

— Внутри она пустая?

— Да. Обычно такие скульптуры заполняют бумагой.

— А в этой бумаги не было?

— Была. Я ее выбросил. Вчера, когда решил реставрировать, выбросил бумагу. К чему было ее сохранять?

— Сегодня здесь уже проезжал мусоровоз?

— Не проезжал, но должен вот-вот быть.

— Тогда принесите, пожалуйста, ваш мусорный ящик.

Тощая фигура реставратора метнулась на улицу, и через минуту перед лейтенантом стоял жестяной ящик, на котором краской было выведено название улицы и номер дома. Лейтенант вытряхнул из ящика пожелтевшую бумагу.

— Это она?

— Да.

Сарриа разложил бумагу на столе.

— Интересно… Как раз то, что я и предвидел.

— Что? — обеспокоенно спросил мастер.

— Не кажется ли вам странным, что скульптура, созданная в восемнадцатом веке, содержала внутри себя газету 1960 года?

— Не может быть! Позвольте взглянуть… Действительно, так и есть.

Сарриа принялся внимательно обследовать бумагу и, заметив что-то, удовлетворенно усмехнулся:

— Следы ржавчины! Именно здесь оставил ключи Ансельмо Молина перед тем, как покинуть страну.

— Молина? Вы сказали Молина? Именно так один из них назвал другого.

— Что-о?!

— Да. Когда они наклонились, ища упавший на пол предмет, один из них случайно осветил лицо второго, и тот сказал: «Убери свет, Молина».

Сарриа застыл от неожиданности. Все вчерашнее утро и часть дня они с Эрнандесом и Сабади анализировали и обсуждали это дело, а остальное время посвятили поискам родственников Ансельмо. Сегодня сам лейтенант уже побывал в четырех местах, если не больше, везде беседовал с людьми, но до сих пор в этом деле оставались существенные пробелы, а в подозреваемых числился один-единственный человек, да и то без конкретных улик. И вот сейчас, между делом, почти случайно ему сообщают фамилию преступника и даже, может быть,…

— Вы сказали, что один из них высветил лицо другого?

— Да. Злой такой тип.

— В таком случае… Вы бы смогли опознать его?

— Н-нет, не смог бы. Было очень темно, — ответил он, от волнения запинаясь.

— Но разве вы не сказали, что его лицо было освещено и выглядело не слишком приятно?

— Да, но… Не думаю, чтобы…

Лейтенант понял причину его сомнений и решил взять в союзники боязливость реставратора:

— А вам не приходило в голову, что, оставшись на свободе, этот преступник может снова явиться сюда и вытрясти из вас душу? Я говорю это ради вас. Разве вы хотели бы, чтобы подобное случилось?

— Ник-когда! Никогда! — Глаза реставратора чуть не вылезли из орбит. — Я попытаюсь.

— Тогда поехали.

РЕСТАВРАТОР ОПОЗНАЕТ СВОЕГО ОБИДЧИКА

Войдя в кабинет, Сарриа направился прямо к Эрнандесу, сидевшему за письменным столом.

— Вальдо находится в соседней комнате, — объявил младший лейтенант. — И уверяю вас, он гораздо больший ловкач, чем вы можете себе представить. Как только понял, что я приехал за ним, так сразу стал проявлять готовность помочь нам. Я сказал ему, что хотим допросить его еще раз, и не успели мы съехать с насыпи, как он уже признался, что, по-видимому, совершил ошибку.

— Ошибку?

— Начал разглагольствовать насчет того, что, бывает, человеком овладевает страх, и еще бог знает что молол, пока наконец не дошел до сути дела. В конце концов он признался, что солгал по поводу связи Густаво с семейством Молины. Поступил он так, говорит, потому, что всегда осуждал своего отца в этом вопросе, а после его смерти считал, что больше никогда ему не придется касаться этой темы… пока вы не сообщили, что направляетесь к нему для допроса. Упомянул он и насчет телефонного звонка и извинялся, что по той же самой причине не решился довериться вам.

— А как насчет взрывчатки?

— Я установил, что к ней могли иметь доступ только несколько человек, и среди них — Вальдо. Правда, выяснилось, что он уже больше недели не ходил на тот склад, где хранится взрывчатка.

— И что же ты по этому поводу думаешь?

— Думаю, что он мог запастись взрывчаткой заблаговременно, чтобы избежать подозрений. В общем, его невиновность не исключена, но я лично в нее не верю.

— А мне поверишь, если скажу тебе, что через пять минут ты сможешь сам во всем убедиться?

— Вы что-то обнаружили?

— Да. Свидетеля. Реставратор видел одного из преступников в лицо. Я его оставил внизу. Хотел сперва переговорить с тобой и узнать насчет Вальдо, а потом уже пригласить его сюда.

— Что ж, вы уже все знаете.

— Но есть еще кое-что, — заметил Сарриа.

— Что именно?

— Тот самый очевидец слышал фамилию одного из злоумышленников.

— Да ну! — воскликнул Эрнандес и наугад спросил: — Гонсалес?

— Нет. Молина!

На этот раз младший лейтенант не издал своего свиста, каким встречал все неожиданное, — такое охватило его изумление:

— Молина?

— Точно так. И именно поэтому я хотел с тобой побеседовать до того, как пригласить сюда реставратора. Скажи-ка мне: если Альберто Молина не имел увольнительной, а Хосе-Рамон Молина находился при своей больной мамаше, тогда какой еще Молина мог быть здесь замешан?

— Не хотите ли вы сказать, что… Рейнальдо Молина?

— Даже думать о нем не хотел бы, но…

— Неужели этому типу недостаточно было Хирона?

— Ладно, так или иначе отложим пока выяснение личности этого неизвестного Молины и воспользуемся нашим свидетелем. Я иду за ним, а ты приведи сюда Вальдо и еще несколько «подозреваемых». Проверим, был он сообщником или нет.

Из пяти человек, представленных на опознание, реставратор Вальдо не признал. Когда они снова остались в кабинете одни, Сарриа подошел к письменному столу, достал из ящика одолженную у Андреса фотографию, на которой были изображены все бывшие служащие Молины, и вручил ее реставратору:

— Поглядите сюда, только спокойно, и скажите, нет ли его здесь.

— Я предпочел бы опознать его по фотографии, а то мне просто дурно делается, — оправдывался мастер.

— Изучите ее повнимательнее, — попросил младший лейтенант.

В кабинете воцарилась тишина; впрочем, через несколько секунд ее нарушил телефонный звонок.

— Слушаю, — отозвался лейтенант. — Да. Говори, Сабади.

— Сарриа, я нахожусь в колонии. Послушайте, что я вам скажу, только не упадите: Альберто Молина имел увольнительную точнехонько в тот вечер, когда было совершено преступление.

— Что?! Как это могло случиться?

— Его отпустили в виде исключения, по причине болезни мачехи. Всего ему дали четыре часа: от половины десятого вечера до половины второго ночи.

— В таком случае он вполне мог порешить ночного сторожа.

— Несомненно.

— Его мачеха и брат лгали нам, покрывая его. Должно быть, они не знали всей тяжести преступления… Послушай-ка! Какую работу выполняет Альберто в колонии?

— Подождите минуточку, сейчас спрошу.

Сарриа повернулся к Эрнандесу, стоявшему рядом.

— Альберто Молина во время преступления имел увольнительную.

Младший лейтенант присвистнул:

— Сарриа…

— Да, говори.

— Альберто работает в составе бригады, строящей дорогу.

— Что-то такое я и предполагал. Там можно раздобыть взрывчатые вещества. Ладно, Сабади. Думаю, он уже наш. Выполни все необходимые формальности и доставь его сюда для допроса.

— Невозможно, лейтенант.

— Почему?

— Потому что Альберто Молина два часа тому назад получил увольнительную, на сей раз по графику.

Сарриа сцепил зубы, несколько мгновений подумал и сказал:

— Хорошо, в таком случае возвращайся.

— Есть. До скорого.

— До скорого. — Лейтенант положил трубку и взглянул на Эрнандеса. — Будем его искать. Возможно он отправился к себе домой.

Эрнандес подошел к реставратору, державшему фото перед самым своим носом.

— Ну, кого-нибудь узнали?

— Сожалею, но…

Снова зазвонил телефон. Лейтенант взял трубку:

— Лейтенант, докладывает дежурный. К вам звонит по телефону некий Хосе-Рамон Молина. Переключить на ваш номер?

— Да, благодарю вас.

Следователь сел на край стола и забарабанил пальцами по дереву. В трубке послышался обеспокоенный голос:

— Лейтенант Сарриа?

— Да, слушаю вас.

— С вами говорит Хосе-Рамон Молина, сын…

— Да-да, знаю. Продолжайте.

— Я позвонил, потому что случилось нечто странное, и я не уверен, что мне не грозят осложнения…

— Простите, — прервал его лейтенант, — не можете ли вы говорить громче? Очень плохо слышно.

— Да-да. Дело в том, что у нас телефон работает с перебоями. Если вдруг у нас прервется связь, сделайте одолжение и позвоните к нам сюда.

— Хорошо, но все же говорите погромче. Итак, что вы мне говорили?

— Произошло такое, о чем вам следует знать. Мой брат час назад прибыл с увольнительной. Он был в дурном настроении и…

Связь прервалась.

— Карамба, ну и дела, — Сарриа открыл ящик письменного стола и достал оттуда свою записную книжку. Нашел номер телефона, который записал еще в первый визит к Консуэло Родригес, набрал его на диске. Первый звонок не дозвучал еще до конца, как снова, словно сквозь пелену дождя, услышал голос:

— Ну вот, связь прервалась. Буду говорить кратко. Мой брат явился разозленный чем-то и попросил у меня ключи от машины. Я обратил внимание, что он вроде не в своей тарелке, и посоветовал ему остаться дома, чтобы, не дай бог, не натворить чего-то на свою голову. Но он ответил мне, что, мол, никому не позволит прятаться за его спиной и что этот… «негодяй» от него не уйдет. Он забрал у меня ключи.

«Дело осложняется», — подумал лейтенант, а вслух спросил:

— Он никого не называл? Или хотя бы место, куда поехал?

— Да, он назвал имя какого-то человека. Кажется… Эрнесто или что-то в этом роде.

— Попытайтесь вспомнить. Вы уверены, что он назвал Эрнесто?

— Нет… не уверен, точнее, вспомнить не могу. Он только вскользь обронил это имя, сквозь зубы. И притом с ненавистью.

— Так, говорите, он уехал на машине?

— Да.

— Хорошо. Вы правильно сделали, что позвонили, хотя, по правде говоря, ничего этого не произошло бы, если бы вы раньше сообщили нам, что вашего брата на днях специально отпускали из колонии.

— У него была увольнительная? Когда?

— Два вечера тому назад.

— Но ведь домой он не приходил. Если бы я знал, то непременно сказал бы, лейтенант.

— Ладно, в таком случае очень вам благодарен.

— Лейтенант, мой брат замешан в чем-то… серьезном?

— Похоже, что да. Мне очень жаль.

— Бедная мама, я в первую очередь жалею ее. Что ж, до свидания.

Сарриа повесил трубку и спросил у Эрнандеса:

— Ты слышал?

— Да! А чего не слышал, мог домыслить, — ответил тот. — Какое имя он вам назвал?

— Что-то наподобие Эрнесто.

— Эрнесто… Эрнесто… — начал повторять младший лейтенант, и тут Сарриа вскочил, одним прыжком оказался у шкафа, вытащил пачку фотографий, взял из них одну, показал реставратору:

— Посмотрите сюда. Это он?

Худосочный мастер широко открыл глаза, проглотил слюну и, запинаясь, вымолвил:

— Д-да! Да-да! Этот, этот. Он с-самый и есть. Это он.

На первом плане рвался с цепи красивый далматский дог, а чуть дальше стоял, сдерживая собаку, Нестор Гомес, зять ночного сторожа.

— Нестор? — недоверчиво воскликнул Эрнандес. — Но ведь я сам проверял. Этого не может быть.

Эрнандес подошел к своему столу, достал лист бумаги из папки и показал его лейтенанту.

— Вот здесь данные о том, что он делал в тот вечер.

В 23.05 ушел с работы — это небольшие механические мастерские на Ведадо, где у него тогда была вечерняя смена.

В 23.09 сел в автобус десятого маршрута, который должен был довезти его до улицы Ф, а там ему предстояло пересесть на семьдесят четвертый автобус — до самого дома.

Насчет десятого мы получили подтверждение от водителя, с которым он как раз обсуждал чемпионат мира по футболу. Затем его видел охранник КЗР, когда Нестор шел к своему дому в обычное для себя время, то есть чуть позже половины первого; это нормальный срок, если учесть, что живет он в Лоутоне и должен ехать двумя автобусами: десятым и семьдесят четвертым.

— Зато «Опель-58» может оказаться весьма быстроходной машиной, — заметил Сарриа.

— Что?

— А то, что мы должны немедля отправиться к дому Нестора, а потом уже все проверить. Мне не очень-то по нравились эти слова, что он «никому не позволит спрятаться за его спиной», — сказал лейтенант, выходя из кабинета в сопровождении Эрнандеса.

Спустившись на первый этаж, Сарриа проинструктировал одного из сотрудников, чтобы тот занялся оставшимся в кабинете реставратором и передал распоряжение всем постам полиции о задержании Альберто Молины и «Опеля-58».

СЛИШКОМ ПОЗДНО!

Лейтенант остановил свою машину позади патрульной, и оба следователя направились к прикрытому простыней телу, распростертому посреди улицы. Несколько струек крови, вытекая из-под белой ткани, образовывали красные лужицы на асфальте. Сарриа приподнял простыню.

Под ней лежал мертвый Нестор.

— Имеются свидетели, — сообщил патрульный. — Все в один голос утверждают, что это был «Опель-58» и что для несчастного случая все произошло довольно странно. Похоже на то, что водитель «опеля» совершил наезд умышленно.

— Когда это случилось?

— Минут двадцать назад.

— Далеко не уйдет. Его машину приказано задержать.

— Приходила для опознания его жена. — Патрульный указал на погибшего. — И ее хватил удар. Пришлось от править в больницу.

— Она успела что-нибудь сообщить?

— Рассказала, что муж вышел позвонить по телефону, что вообще последние два дня он был сам не свой, по-видимому, из-за смерти ее отца, и что очень много говорил по телефону.

Лейтенант сел за руль «шевроле».

— Хорошие новости, — сказал Эрнандес. — Из центра управления патрулями сообщили, что автомобиль уже обнаружен. Он находится на стоянке вблизи автобусного вокзала. Я уже распорядился, чтобы прочесали здание и проверили последние автобусы, вышедшие оттуда в рейс.

УБИЙЦА ОЖИДАЕТ НАС!

Когда Сарриа и Эрнандес вошли в кабинет, их уже поджидал Сабади.

— У меня два интересных сообщения. Эксперт по взрывчатым веществам определил, что данный тип динамита в настоящее время у нас не применяется. Вообще эта марка давно уже не поступает в страну… а сам динамитный патрон был покрыт лаком.

— Покрыт лаком?

— Вот именно! Динамит — и покрыт лаком.

— Откуда же его взяли? — спросил Сарриа. — Это делает совсем уж неправдоподобным участие инженера, но одновременно исключает и самого Альберто Молину как поставщика взрывчатки.

— Второе сообщение, — продолжал Сабади, — гласит, что в той комнате особняка на Мирамаре нашли двойную деревянную стенку во встроенном шкафу. Внутри обнаружили три культовых образа, а места хватает еще для нескольких.

— Разве я не сказал тебе, что дело проясняется? — напомнил Сарриа младшему лейтенанту.

— Подождите, позвольте-ка мне подытожить, — попросил Эрнандес, не переставая вышагивать. — Мы уже знаем, от кого они узнали о привычке сторожа слушать радио: от Нестора! Кроме того, мы теперь знаем, каким об разом смогли пристукнуть собаку так, что ее лая не услышал сторож: собака не лаяла. Нестору ничего не стоило приблизиться к ней, не нарушая ее спокойствия. Ключи от дома? Их извлекли из скульптуры.

— С обнаружением двойной стенки проясняется также вопрос об истинной цели преступления. Очевидно, она состояла в том, чтобы похитить какие-то предметы, которые оставил в тайнике Ансельмо перед выездом за границу.

И это объясняет причину, по которой перетаскивали труп подальше от этой комнаты — надо было отвести от нее какие бы то ни было подозрения, а также и фарс с кражей папки. Если бы мы с самого начала обнаружили тайник, наши подозрения непременно пали бы на родственников Молины, потому что им с наибольшей вероятностью мог быть известен этот секрет. Минутку! А кто мог соорудить эту двойную стенку?

— Кто? — переспросил Сабади. — Да любой столяр!

— Гонсалес, — отозвался Эрнандес. — Густаво Гонсалес. Он там немного столярничал. Может, и впрямь его сын Вальдо замешан во всем этом?

— Если отец соорудил этот тайник, то перед смертью, вполне возможно, и доверил тайну сыну. А уж сын мог продать эти сведения кому-то еще…

— Обождем, пока Альберто Молина не будет арестован и не сделает полного признания. Мы не можем снова беспокоить инженера, чтобы опять он оказался невиновным.

Сарриа медленно поднес шариковую ручку ко рту. В этот момент зазвонил телефон, трубку снял Сабади. Обычно спокойный и невозмутимый, он вдруг стал меняться в лице.

— Да… благодарю, компаньеро.

— Что случилось? — обеспокоенно спросил лейтенант.

— Сообщили, что Альберто Молина сам пришел в полицию.

— После того, как убил Нестора? — с сомнением в голосе спросил Эрнандес.

— Нет. Когда Нестора Гомеса сбила машина, Альберто уже минут десять находился в отделении.

— Что?! — вскричал Сарриа. Его словно пружиной вы бросило из кресла, он подскочил к младшему лейтенанту: — Повтори-ка, повтори!

— Альберто Молина находился уже в отделении, когда Нестора сбила машина. Явился туда, как сам объяснил, потому, что, мол, его разыскивают и он предпочел прийти добровольно, чтобы объясниться. Сказал, что, когда прибыл домой, брат заявил, что его, Альберто, ищет полиция по подозрению в убийстве и что все улики против него, так что было бы лучше всего, если б он на время исчез, пока все не прояснится. Брат же вручил ему билет в провинцию Орьенте и довез машиной до автостанции. Но в последнюю минуту Альберто решил никуда не ехать, походил немного по улицам и явился в отделение. Мотивировал тем, что не мог допустить, чтобы воспитатель из колонии потерял к нему доверие.

— Значит, это брат ему такое наговорил? Да что он, этот Хосе-Рамон Молина, совсем спятил, что ли? Сначала помогает своему брату скрыться от нас, а потом сам же сообщает, что тот уехал в…

— Погодите! — прервал его Эрнандес. — А откуда он знал, что мы разыскиваем его брата? Хосе-Рамон Молина сыграл весь этот спектакль по собственному сценарию. Но во имя чего?

— Хоть и выглядит это неправдоподобно, — ответил лейтенант, — но, по всем данным, во имя того, чтобы свалить вину на собственного брата.

— А кто же в таком случае задавил Нестора? — резко бросил Сабади.

— Этого сказать не могу, но наверняка не Хосе-Рамон. Он позвонил мне по телефону, телефон у него плохо работал, и, когда прервалась связь, я сам позвонил ему домой, причем он лично мне ответил. Другими словами, он находился в своем доме, когда случился наезд на Нестора.

— Стойте! — внезапно воскликнул Эрнандес и подошел к лейтенанту. — Говорите, вам пришлось звонить к Хосе Рамону домой, потому что телефон его плохо работал и прервалась связь?

— Да, он меня сам об этом предупреждал. И когда прервалась связь, я позвонил ему, он мне ответил, и мы продолжили разговор, — уверенно сказал Сарриа.

— Пять минут! — попросил Армандо Эрнандес. — Дайте мне пять минут, и я назову вам преступника.

Едва Эрнандес ушел, как раздался телефонный звонок. Трубку взял Сабади.

— Слушаю. Да, Сабади… Из музея? Вряд ли это простое совпадение. Соедините меня.

Сабади прикрыл рукой микрофон, повернулся к лейтенанту:

— Звонят из музея «Фелипе Поэй».

— В чем там дело? — спросил лейтенант, когда Сабади положил трубку.

— В музей явились двое граждан и предъявили директору подлинную миниатюрную теотиуаканскую скульптуру, которую они нашли на одной из улиц Мирамара в тот самый вечер, когда было совершено преступление. После проверки реестра кубинских частных коллекций оказалось, что эта миниатюра входила в коллекцию Ансельмо Молины.

— Вот оно что! За двойной переборкой скрывалась коллекция предметов искусства. Можно утверждать, что преступники потеряли миниатюру во время бегства.

— Вероятно, но это еще не все. Как сообщили из музея, среди наиболее ценных предметов, входивших в коллекцию, были три флорентийских кинжала эпохи Возрождения…

— Оружие, которым убили сторожа! — воскликнул Сарриа и хлопнул себя ладонью по лбу. — Так вот почему преступник вынужден был подменить его.

Сарриа оживился. Мысль его лихорадочно работала, отметая одну неясность за другой.

— По-видимому, дело было так: ночной сторож, выйдя в обход раньше обычного, застиг врасплох вора, как раз в тот момент, когда он извлекал из тайника ценности, и вор ударил его флорентийским кинжалом. Затем, чтобы отвести подозрения от комнаты, ему пришлось перетащить труп, а также заманить собаку в комнату и убить ее там, тем самым оправдав наличие лужи крови возле встроенного шкафа. Стерев со своего ножа собачью кровь, он взломал с его помощью шкаф. Потом подменил этим ножом флорентийский кинжал в теле сторожа, а кинжал унес с собой.

— Коллекция включала также несколько теотиуаканских культовых предметов, — продолжал Сабади, — и два зеркала, изготовленных из обсидиана. Одним из них и ударили сторожевую собаку в саду.

Зазвонил телефон. Голос Эрнандеса звучал приглушенно:

— Сарриа, я в транспортном управлении на улице Чакон. Думаю, что он уже мой.

— Что ты сказал? Послушай, говори погромче, я тебя плохо слышу.

— Да телефон здесь какой-то порченый. Так я сказал, что он уже мой: я уже знаю, кто он.

— Эрнандес, послушай…

Связь прервалась. Лейтенант взглянул на список телефонов, лежавший на столе, набрал номер.

Раздался звонок, и опять послышался далекий голос Эрнандеса:

— Сарриа, ответьте на мой вопрос, каким бы странным он ни показался, где я?

— Разумеется, в транспортном управлении. Я же звоню туда.

— Значит, никаких сомнений нет, и я знаю, кто преступник. Спасибо, Гутьеррес, можешь уже положить.

— Эрнандес… Но что все это означает?

Связь прервалась.

— Что случилось? — спросил Сабади.

— Эрнандес сообщил, что знает, кто тот человек, которого мы ищем, потом сказал что-то какому-то Гутьерресу и сразу повесил трубку.

— Гутьеррес — это его двоюродный брат, он работает в транспортном управлении.

В этот момент открылась дверь и, сияя улыбкой, вошел младший лейтенант Армандо Эрнандес.

— Поехали! — сказал он.

На сей раз Сарриа не стал кусать шариковую ручку и не задал ни единого вопроса, он просто застыл от удивления. Сабади посмотрел на вошедшего, потом на телефон.

— Поехали! — повторил Эрнандес. — Убийца ожидает нас!

Лейтенант пристально взглянул в глаза Эрнандесу, потом протянул руку, указывая на телефонный аппарат:

— Ты? Ты не был?…

— Нет.

— Но я только что звонил в транспортное управление и разговаривал с тобой.

— Можем ли считать, что вы в такой же степени убеждены в этом, как и в том, что звонили в дом Консуэло Родригес и разговаривали с ее сыном Хосе-Рамоном?

— Да, но я не вижу связи.

— Связь существенная. Я в такой же мере находился на улице Чакон, как Хосе-Рамон Молина на улице Ф. Другими словами, ни один из нас двоих в указанных пунктах не был.

— Как?!

— А вот так. Я, например, не выходил из этого здания. Все время находился в соседнем кабинете.

— Но в таком случае… Объясни мне это! Объясни, потому что я ничего не понимаю!

— Изволь. Наше расследование столкнулось с такой проблемой: Хосе-Рамон не мог быть убийцей Нестора, потому что в момент преступления беседовал с лейтенантом по телефону из своего дома. Правильно?

— Правильно.

— Отлично. И вот я себя спрашивал, как может человек отвечать по телефону из своего дома, находясь вдали от него? Это невозможно. Но кое-что, оброненное вами по по воду разрыва связи, натолкнуло меня на мысль. И, выйдя из этого кабинета, я направился прямиком в соседний и от туда позвонил в транспортное управление, где работает мой двоюродный брат. Я объяснил ему, что мне необходимо его содействие для проверки одной версии, и он согласился мне помочь.

— А каким образом мог он тебе помочь, находясь там? — спросил Сабади.

— Сейчас узнаете. У него на работе имеется два телефонных аппарата с отдельными номерами. Точно так же, как в доме Молины: я обратил на это внимание, когда мы были у них. И вот по моей просьбе Гутьеррес позвонил вам, а затем приложил одну телефонную трубку к другой таким образом, что вы действительно слышали мой голос, хотя меня там не было. Точно так же проделал и Хосе-Рамон.

— Стало быть, Хосе-Рамон Молина…

Лейтенант на какой-то миг задержал взгляд на телефонном аппарате. Выходит, преступник избрал именно его, чтобы подстроить себе алиби. А он, Сарриа…

Сабади, внимательно слушавший пояснения Эрнандеса, даже заерзал в кресле, словно не желая этому поверить. Наконец произнес:

— Но ведь качество звука при этом должно быть очень плохим.

— Разумеется. Именно поэтому я и сказал насчет того, что телефон работает с перебоями и что говорить надо бы погромче.

— Телефон работает с перебоями… — вспомнил Сарриа. — Именно так сказал и Хосе-Рамон Молина, когда…

— Вот-вот. Он позвонил к себе домой откуда-то неподалеку от того места, где сбил Нестора, и должен был как-то оправдать плохую слышимость. А у них в доме есть два независимых аппарата.

— Но отсюда вытекает, что его мать…

Эрнандес поднял было руку, словно ища ответа, но, не найдя его, стал нервно вышагивать по кабинету. Внезапно остановился, в упор спросил у Сабади:

— Кто, по словам врача, подходил к телефону?

— Альберто. Альберто Молина получил в тот вечер вне очередное увольнение, чтобы навестить свою больную мачеху. И именно он разговаривал с врачом по телефону.

— Точно! — подтвердил Эрнандес, продолжавший нервно вышагивать. — Так я и подумал. Консуэло рассказала об этом сыну, и они использовали этот факт в свою пользу. Ну, что теперь скажете?

— Теперь? — произнес лейтенант, вставая из кресла и направляясь к выходу. — Теперь скажу только одно: мы едем. Едем с визитом к Консуэло и ее сыну.

Уже в коридоре Сабади заметил:

— Выходит, в покушении на Святую деву вместе с Нестором участвовал Хосе-Рамон?

— Ясное дело, — подтвердил Сарриа, спускаясь по ступенькам. — Поскольку его мать действительно была больна, нам и в голову не пришло заподозрить, что он ее оставит и отправится на поиски ключей. Мы считали само собой разумеющимся, что он всю ночь неотлучно находился возле нее.

— Оба хороши, — пробормотал Эрнандес, подходя к «шевроле». — Что мать, что сынок.

Пропустив впереди себя автобус, Сабади, севший за руль, вывел машину со стоянки и на полной скорости устремился в направлении Ведадо. Когда ехали по улице Рампа, лейтенант усмехнулся и спросил у Эрнандеса:

— А как же все-таки ты докопался до этого телефонного фокуса? Что тебя надоумило?

— А то, что вы сказали насчет плохо работающего телефона. Если бы они сделали вид, что разговор прервался чисто случайно, я бы ни в чем не усомнился, но проделанная ими подготовка с предупреждением, что телефон работает с перебоями, вызвала у меня подозрения.

— Почему?

— Потому что, если у них в доме есть два независимых телефонных аппарата, и один из них плохо работает, то отчего нельзя позвонить по второму? Из этого я заключил, что второй аппарат мог быть занят, а отсюда уже додумался до всего остального. Вспомните: ведь в тот момент мы уже допускали, что Хосе-Рамон мог быть виновным.

Автомобиль свернул направо, на улицу Ф. Доехав до нужного дома, он резко затормозил.

Когда Консуэло Родригес открыла на звонок и увидела троих следователей, она не могла скрыть своего волнения.

— Шкажите, шеньоры, что вам угодно?

— Сожалею, сеньора, но должен сообщить вам, что мы задержали вашего сына Альберто, когда он пытался сбежать в провинцию, — солгал Сарриа, — и мы прибыли сюда, чтобы произвести обыск в его комнате.

Старуха попыталась сдержать охватившее ее чувство облегчения, и ей это почти удалось:

— Мой шын Альберто! — воскликнула она с неожиданной материнской озабоченностью. — Но что же он натворил? Этого не может быть. Вы уверены, что он в чем-то виновен?

— Да, сеньора. У нас нет ни малейшего сомнения, — снова солгал следователь. — Все доказательства налицо.

Изнутри дома раздался голос:

— Что случилось, мама?

— Это ужашно, шын мой! — взвизгнула старуха. — Твой брат шнова жамешан в каких-то делишках. Пришли для обышка в его комнате.

— Я это знал, — огорченным тоном произнес Хосе-Рамон. — Поэтому сам и позвонил. Альберто не пошел впрок горький опыт. Проходите, сеньоры, прошу.

ДЕЛО ПРОЯСНЯЕТСЯ, И…

— Сожалею, что не смог быть на допросе, — сокрушенно заметил младший лейтенант Армандо Эрнандес. — Надо же было случиться такому дурацкому совпадению, что как раз перед этим меня отправили по делу этого утопленника.

— Расспросишь подробности у Сабади, — успокоил его Сарриа. — Ты знаешь, мы ведь этому типу выкладывали одно за другим все доказательства, а он все отрицал. Пока наконец не привезли сюда его брата Альберто и не устроили им очную ставку — только тогда он сознался.

— Многое бы я отдал за то, чтобы услышать все собственными ушами. Ну и прохвост!

— Самое интересное было выяснить, как он выработал свой план, как действовал… короче, все. Первым делом он сознался, что украл деньги и талоны на бензин из автомашины брата. Затем он показал, что в начале нынешнего года получил письмо от Рейнальдо, в котором тот сообщил ему насчет двойной переборки во встроенном шкафу. Ансельмо припрятал туда не только произведения искусства, но и массу драгоценностей, столовое серебро и другие ценные вещи, легко переводимые в валюту. Ансельмо умер в шестьдесят седьмом году, так и не рассказав сыну о тайнике, и тот обо всем узнал спустя годы из бумаг отца.

— Вот оно что. Значит, он получил письмо.

— Да. Поскольку Рейнальдо участвовал в интервенции на Плайя-Хирон и понимал, что Кубы ему никогда не видать, он предпочел рассказать о тайнике своему двоюродному брату в надежде, что хоть тому удастся что-то пред принять для овладения этим добром. Хосе-Рамон сразу же ухватился за эту идею. Разузнав, кому сейчас принадлежит особняк, и проследив за его охранниками, он решил завербовать себе в сообщники Нестора. Хосе-Рамон считал, что это самое слабое звено… и не ошибся. Под предлогом ремонта машины он стал захаживать в мастерскую, где тот работал, и выяснил, что Нестор нуждается в деньгах. С то го момента, когда ему удалось заполучить Нестора, прошло немного времени. Нестор поставил ему условие, что ничего не должно случиться с его тестем, к которому он относился с большим уважением, и Хосе-Рамон с учетом этого требования составил тщательно разработанный план.

В своем письме Рейнальдо объяснил, где находятся ключи; вот почему Консуэло позвонила к священнику, прикинувшись набожной поклонницей Святой девы, и тот ответил ей, что образ оставлен ему, но сейчас находится на реставрации. Выяснив, кто реставратор, Нестор и Хосе-Рамон ночью заявились к нему, и… что было дальше, ты знаешь.

— Получается, Вальдо никакого отношения ко всему этому не имел, так?

— Он и Нестор были двумя возможными сообщниками Хосе-Рамона, но еще до того, как Хосе-Рамон предложил конкретный план Нестору, выяснилось, что Вальдо не разделяет политических взглядов своего отца и наотрез отказался даже говорить на эту тему.

— А входило ли в первоначальный план возложить всю вину на Альберто?

— Нет. План был настолько совершенен, что кража ни когда не обнаружилась бы, но он сорвался из-за изменения радиопрограммы. В этот день утром Альберто позвонил по телефону из колонии, где знали, что его мачеха больна, и сообщил, что вечером получит увольнительную по этому случаю. Так как Хосе-Рамон не хотел вторую ночь подряд оставлять мать одну, он решил совершить кражу в то время, когда Альберто будет дома. Позвонил Нестору на работу, и они обо всем договорились.

— Выходит, что Альберто…

— Подожди. Когда его план провалился, Хосе-Рамон стал опасаться, что расследование приведет к нему, и тут его осенило, как легко свалить вину на брата. Его мать, готовая скорее пожертвовать собой, чем увидеть родного сына в тюрьме, согласилась и в этом действовать с ним заодно. О внеочередном увольнении Альберто они не сообщили нам преднамеренно. Знали, что рано или поздно мы обязательно проверим, как обстояло дело с увольнительной, и тогда сразу же заподозрим Альберто; это оказалось недалеко от истины. Они же предстанут как брат и мать, которые покрывают виновного, не зная всей тяжести совершенного им преступления, побуждаемые только любовью: ни дать ни взять семейное жертвоприношение.

— А что у них было на уме?

— Долгие годы зависти к семейству Ансельмо, бредовые мысли о собственной значительности, замашки буржуазной верхушки…

— Понимаю. Брось все это в котел — и получишь адскую смесь.

— Ну так вот: они договорились на этот вечер. Нестор ушел с работы, сел в автобус десятого маршрута и даже ухитрился поболтать с водителем о футболе, что для него не составило особого труда. Через две остановки он сошел, смешавшись с толпой, и сел в следовавший за автобусом автомобиль Хосе-Рамона. Они прибыли на Мирамар, открыли ограду, Нестор остался с собакой, а Хосе-Рамон вошел в дом… А потом произошло непредвиденное. Хосе-Рамон, выйдя из особняка, подошел к Нестору, вынул из чемоданчика первый попавшийся твердый предмет, ударил собаку и вытолкнул сообщника за ограду.

— Этот пресловутый «странный предмет из обсидиана»?

— Точно. Нестору это не понравилось, а когда он заметил пятна крови на его пиджаке и понял, что это кровь его тестя, тотчас схватил Хосе-Рамона за горло и чуть не придушил, но страх быть обнаруженным взял верх, и он отпустил сообщника, после чего оба сели в машину.

— Ага! Так вот когда они потеряли ту миниатюру — в потасовке.

— Вот именно. И хватились пропажи, когда уже отъехали с квартал. Хосе-Рамон уверял, что миниатюр было шесть, а Нестор насчитал только пять, тогда-то они и решили вернуться на поиски. Но было уже поздно — ее подобрал Хорхе Рамирес. Они решили проследить за парнем.

А поскольку Нестору необходимо было прибыть домой вовремя, то он остался с машиной, а Хосе-Рамон, сбросив испачканный кровью пиджак, сел в автобус. Он доехал вместе с парнем до Гуанабакоа и, узнав, где Хорхе живет, сел в автобус семьдесят восьмого маршрута, добрался до Лоутона, подобрал в условленном месте свою машину и вернулся домой.

— И там встретился с Альберто, который рассказал ему, что…

— Нет, Альберто уже ушел, а мамаша сказала о звонке доктора.

— Весьма ценные для него сведения, — заметил Эрнандес.

— Разумеется. Ему оставалось лишь отобрать у Хорхе скульптуру и инсценировать акт саботажа на скважине, тем более что у него был один динамитный патрон. Правда, с миниатюрой у него ничего не вышло, потому что Хорхе как раз понес ее своему другу Франсиско Канделяриа, преподавателю университета, специалисту по ацтекской культуре. Хосе-Рамон обыскал весь дом, но миниатюры не нашел.

Ну а остальное тебе известно. Чтобы больше не рисковать, он организовал себе алиби, а затем с помощью мамаши стал заваливать уликами своего сводного брата.

— А как ему удалось расправиться с Нестором?

— По словам дочери сторожа, ее муж в последнее время был чем-то встревожен и много разговаривал по телефону.

Дело в том, что Нестор, оказавшись замешанным в убийстве собственного тестя, совсем раскис и даже сон потерял. Часто звонил к Хосе-Рамону и говорил, что собирается идти в полицию с повинной, но тому каждый раз, хоть и с трудом, удавалось переубеждать его. И вот наконец Хосе-Рамону пришел в голову план — одним махом и Нестора ликвидировать, и превратить своего брата в безусловного и недвусмысленного преступника. Поскольку Хосе-Рамон знал, когда у Альберто будет увольнительная, он договорился со своим сообщником, чтобы тот позвонил к нему домой в определенный час, для чего Нестору надо было выйти из дома и пройти два квартала к телефону-автомату.

Хосе-Рамон дождался, пока брат пришел домой в обычное для своей увольнительной время, наврал ему насчет полицейского преследования, вручил билет в провинцию Орьенте и сам отвез его в машине на станцию. Оттуда он устремился в Лоутон и стал поджидать Нестора в полуквартале от телефонной будки. Здесь-то он и задавил Нестора. Более того: затормозив, он сдал назад и еще раз наехал на тело, довершая убийство.

— Ну и подонок, просто не верится!

— Затем укатил с места преступления, позвонил к себе домой и с помощью матери исполнил этот фокус со звонком ко мне… На который я попался, словно олух. Сразу же после телефонного звонка он поставил машину в нескольких кварталах от автобусной станции. Если бы Альберто действительно сбежал, план Хосе-Рамона сработал бы безупречно, но Альберто многое понял, находясь в колонии. Ведь, по существу, именно то, что Альберто не мог находиться в машине, сбившей Нестора, и открыло нам глаза.

— А как уверенно вел себя Хосе-Рамон, когда мы прибыли к ним в дом для обыска! Меньше всего он мог предположить, что мы приехали за ним.

— Итак, — произнес Сарриа, — полагаю, что мы можем считать это дело закрытым.

Перевод с испанского В. ХАЗИНА

Примечания

1

Окончание. Начало в предыдущем выпуске «Искателя».

(обратно)

2

Бланко (исп.) — белый.

(обратно)

3

Компаньеро (множ. — компаньерос) — обращение, аналогичное нашему «товарищ».

(обратно)

Оглавление

ИСКАТЕЛЬ № 6 1977

Николай ПОНОЧЕВСКИЙ ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЯ

Юрий ТУПИЦЫН СТАРТ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

Рудольфе Перес ВАЛЕРО (Куба) НЕ ВРЕМЯ ДЛЯ ЦЕРЕМОНИЙ[1]

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ КАЖДОМУ СВОЕ

Реклама на сайте