«Сады Шахерезады»

Иртенина Наталья.

Из цикла "Вечность в запасе"

Заблудшим душам посвящается

Сады Шахерезады

В начале были только пятки, торчащие из-под одеяла. И пяток было две. И были они не вполне чистыми.

От них-то, пяток, все и содеялось. Одной из них, если уж быть точным.

Итак, две немытые пятки, как уже было сказано, глядели в потолок. Все, что выше пяток, скрывалось под одеялом, невзирая на сезонный зной. Впрочем, до зноя оставалась еще пара часов.

За ночь комната вдосталь насытилась свежим воздухом. Окно с широко раскинутыми в стороны руками-створками впускало внутрь гроздья лучистого света, волны утреннего предощущения грядущей жары и хороводы летающих насекомых. Особой неуемностью отличались мухи, все до единой сумасшедшие, похожие на маленьких реактивных карлсонов с тарахтящим пропеллером. Одна из бестий облюбовала себе для утреннего туалета оголенные пятки и принялась резво скрести лапками по морде и прочим своим членам. Покончив с умыванием, муха легко оторвала задницу от пятки, откочевала на соседнюю и пустилась вперед, исследовать рельеф. Сентиментальное путешествие по закругляющейся местности, покрытой пылью дорог, было прервано землетрясением. Пятка задергалась, не вытерпев ползучей щекотки, а на другом конце одеяла появилась всклокоченная голова. Светло-светлые, цвета оттененной сумерками белизны, волосы рогульками торчали в стороны. Тронутая загаром мордашка тут и сям была облеплена темными веснушками. В уголке верхней губы приклеилась шершавая коростка болячки. Вся в целом композиция оказалась мальчишкой лет шести-семи.

Белобрысое создание сонно оглянулось на пятки, на вихрящуюся над ними насекомую поганку, без любопытства полюбовалось на мушиные игрища под потолком. И недовольно подвело итог:

-Мухи!

Затем снова шлепнулось носом в подушку и вяло поскребло пальцами правой ноги пятку левой. Тихий шорох почесывания породил всплеск новых звуков, однородных и последовательных. Один за другим в комнате раздавались легчайшие шлепки, как от плевков или редких капель начинающегося дождя. Это падали мухи, устилая своими трупиками красиво отделанный деревом пол и весь остальной интерьер.

А маленькое чудовище, посопев еще немного в подушку, село на кровати. Зевнуло, потянулось, просунуло ноги в шорты, руки и голову - в майку. И побрело в ванную на ежеутреннюю пытку.

Кое-как поплескавшись, разрисовав зубной пастой зеркало и украсив кафельный пол лужицами, мальчуган отправился дальше по пути утреннего возвращения к жизни. В полусумрачном нешироком коридоре он замер, прислушиваясь. Голова сместилась набок, на мордашке нарисовалось задумчивое и изумленное любопытство. К этому дому ребенок успел уже привыкнуть за свое недолгое здесь пребывание. Знал каждый закоулок, перезнакомился со всеми его голосами, дневными и ночными, умел находить его располагающее к себе молчание и мог вовлечь в интересную беседу любую вещь, нашедшую здесь приют. Но дом никогда не говорил так, как он делал это сейчас.

Протяжные охи, ненормально громкие вздохи и что-то еще. Так стонут, когда что-нибудь сильно болит. Живот, например. Мальчуган на цыпочках вышел на площадку служебной винтовой, совершенно нескрипучей деревянной лестницы и стал спускаться. Не дойдя до конца несколько ступенек, сел на одну из них, ноги просунул между тонкими резными балясинами и туда же, в просвет, приткнул голову. Молча и с интересом он смотрел на экран системы визуального наблюдения у дальней стены, который показывал что-то загадочное. Чем так увлеченно занимались эти двое, малыш никак не мог взять в толк.

Перед монитором на диване сидел мужчина крупного телосложения, с коротким ежиком на голове, в черных брюках и черной футболке. Не отрывая глаз от происходящего на экране, он откупоривал уже третью банку безалкогольного пива. Но поднеся ее ко рту, едва не выплеснул содержимое на себя. Детский голос за его спиной звонко и живо укорил:

-Отверткин, ты разве не знаешь, что подглядывать нельзя?

Как лопнувшей тугой струной хлестнул по щеке. Пиво тотчас было отставлено, в руке появился пульт, экран заткнулся на особенно громком вздохе и изобразил немое пространство перед домом.

Тот, кого назвали Отверткиным скрутил голову назад, не вставая с места, и примирительно заоправдывался:

-С чего ты взял, что я подглядываю, малыш?

Малыш фыркнул:

-С того, что эта штука для подглядывания. А где они? - он ткнул пальцем в сторону экрана. - У нас в доме? Откуда они взялись?

-Здесь никого больше нет, малыш.

-Не называй меня малышом.

-Ладно, не буду. А эта штука для подглядывания, как ты сказал, подсоединена к видику. Это было такое кино. Ты любишь смотреть кино?

-Когда как, - уклончиво ответил ребенок.-Такое не люблю. Неинтересно. Зачем он ее облизывал? Она же невкусная.

Отверткину пришлось туго в поисках ответа. Напряженная работа мысли каменной маской впечаталась в его бесстрастное лицо.

-Ну... это такой... такая... понимаешь... У них отключили воду в доме. Помыться негде... а-а... реки пересохли, озера отравлены химическим оружием. Вот. Приходится придумывать разные штуки. Грязным-то не очень походишь среди приличных людей. Это такая антиутопия. Так это называют по-специальному. Это когда то, что будет потом, в будущем, представляешь себе слишком мрачно. Это называется антиутопия. Только ты не говори отцу, что я смотрел здесь антиутопию, он их не любит. Договорились, мастер Алекс?

Мальчик выслушал умное объяснения с равнодушным видом, рисуя пальцем на нижней ступеньке.

-А зачем она так дышала? - снова поставил он собеседника в тупик.

-А-а... это... как тебе сказать...Такая дыхательная гимнастика. Специально для женщин. Ей врач прописал. Чтобы нервы успокаивать. В этой, в антиутопии, с плохими нервами долго не протянешь. Быстро того... на запчасти пойдешь.

-Дурацкое кино, - подытожил ребенок, вставая со ступеньки.

Он сошел вниз и забрался с ногами в кресло у окна. Отверткин потянулся к своей банке пива. Отхлебнул, прокашлялся и, глядя на босые ноги мальчика, весомо заявил:

-Мастер Алекс, ваш отец велел мне хотя бы изредка напоминать вам, что существует такая удобная вещь, как обувь. Сыну такого большого человека, как ваш, не пристало ходить босяком. Должен вас предупредить, что из дома без нее я вас не выпущу. Без обуви, в смысле.

Мальчик, внезапно сморщившись, вскинул на взрослого жалобно-умудренные, округлившиеся вдруг глаза:

-Отверткин, ми-иленький, ну что ты можешь знать про то, чего хочет моя левая пятка? Ботинки я ношу только когда холодно. Или когда надо в гости. И не называй меня мастер Алекс.

-Как хочешь. А как тебя называть?

-Я - Алек. И больше никто.

-О`кей. Так чего хочет твоя левая пятка? - по-прежнему бесстрастно поинтересовался Отверткин.

Алек не отвечал, сосредоточенно выковыривая что-то из носа. Наверное, он не слышал вопроса, поэтому ответил минуту спустя совсем невпопад и тоже вопросом:

-А почему здесь больше никого нет? Где мой отец?

-Босс уехал по делам. Сказал, чтобы ты его не ждал сегодня. А мне велел не спускать со своего отпрыска глаз.

Алек детально изучил нордическое выражение лица собеседника и тихонько выдохнул:

-Отверткин, ну ты же ни капельки не умеешь врать. Я и то делаю это лучше, чем ты. Папа поехал к этой противной сюсюкалке с вампирскими губами. К вчерашней шлюхе. Да?

Отверткин, присосавшийся в этот момент к пиву, булькнул в ответ что-то неразборчивое, хрюкнул, отер рукой подбородок. Линда Асмолович была всем известной фотомоделью и тратила, во имя поддержания имиджа, немало свободного времени на личные контакты с непереводившимися поклонниками. Шлюхой, тем не менее, ее никто еще (в присутствии, разумеется, Отверткина, рангом не тянувшего на личный контакт со взыскательной примадонной) не называл.

-А ты знаешь, что значит это слово? - осторожно поинтересовался Отверткин.

-Шлюха? Конечно, знаю, - очень уверенно ответило ужасное дитя. - Это тетенька, которая всех шлет. Куда-нибудь подальше. Шлю-ха. Я вчера слышал, когда они разругались, она сказала, чтобы папа пошел куда-то... Далеко, в общем.

Отверткину этимология чрезвычайно понравилась. Он еще раз хрюкнул, надул щеки и упругой струйкой с тихим шипением принялся выпускать воздух из легких. Легкие у Отверткина были большие, воздуху вмещали много, и процесс занял довольно долгое время. Такая у него была манера смеяться, выработанная и отшлифованная за несколько лет беспорочной охранной службы.

-Отверткин, а кто мой отец? - спросил мальчик, вдоволь насмотревшись на сильно поглупевшее от странного смеха лицо охранника.

-Ну-у... Как кто. Он мой босс. Очень важная персона. Твой отец, ма... Алек, делает очень большие деньги. Его все уважают.

Мальчуган разинул от изумления рот.

-Мой папа фальшивомонетчик?

Отверткин не стал ронять нижнюю челюсть, но тоже очень удивился.

-Почему фальшивомонетчик?

-Ну ты же сказал, что он делает деньги, - терпеливо объяснил Алек.

-А-а. Ну... Нет. Никто так не говорит. Просто Сергей Петрович проворачивает большие сделки. Разве твоя мама не говорила тебе этого, когда отправляла сюда?

-Нет, - отрезал ребенок и замолчал, надувшись. Его просто отправили на лето к отцу, а тот поселил чадо на даче и каждый день подолгу отсутствовал, оставляя своим заместителем скучного Отверткина.

-Отверткин, - попросил Алек, - давай сегодня постреляем из твоего пистолета?

-Нет. Я тебе уже говорил, что детям нельзя играть с оружием.

-Ну тогда давай смотреть твое кино про эту... антиутопию. Все равно здесь больше нечего делать.

-Ну как нечего, - заупрямился Отверткин, уводя разговор подальше от "антиутопии".-Можно сыграть в карты. Можно покататься на машине...

-Лучше расскажи мне страшную историю, - требовательно перебил его Алек.

Отверткин растерялся. Нет, не его это дело - нянькой быть.

-Я не умею рассказывать, - признался он.

-Какой ты скучный, Отверткин, - вздохнуло ужасное дитя. - С мертвыми и то интереснее.

Отверткин тяжело сглотнул, неотрывно глядя на кошмарного ребенка почти испуганными глазами.

-Что интереснее с мертвыми?

-Разговаривать. Они много знают. И умеют рассказывать. Они много всяких историй могут рассказать.

-А ты что... разговаривал с мертвыми?

Малыш кивнул.

-Ага. Один раз, правда, только. Меня научила одна старая женщина. Разговаривать с мертвыми.

-Какая старая женщина? Воспитательница из детского сада? - Отверткин, несмотря на нордический характер, истерично хихикнул.

-Да нет. Я не ходил в детский сад, - мальчик ненадолго замолчал, а затем, следуя прихотливому узору своей мысли, начал новую порцию расспросов: - Отверткин, ты папин телохранитель, да?

-Да.

-Значит, и мой тоже. Телохранитель. Да?

-Да.

-А если на нас нападут и будут меня красть, чтобы потом выкуп получить, ты меня будешь спасать?

-А как же! Это моя работа.

-А тебя же могут тогда убить, когда ты будешь мое тело охранять от бандитов.

-Могут. Но это мы еще посмотрим, кто кого, - самоуверенно ответил Отверткин, умудрившись даже сидя на диване принять боевую стойку и напряженно-настороженный вид охотничьего пса. Для наглядности.

-А зачем тебе это?-наивно спросил ребенок.

-Работа такая, - флегматично пожал плечами телохранитель.

-Тебя, наверное, должны считать добрым, - невесть каким путем мальчуган пришел к этому неординарному выводу.

На лице у Отверткина появилось выражение, которое могло значить только одно: "Да, с этим ребенком не соскучишься. Задаст он мне еще перцу".

-Это не совсем так. Я совсем не добрый. На моей работе нельзя быть добрым.

-А у тебя есть дети?

-Нет. У меня нет никого. Я один.

-Как у меня. У меня тоже никого нет. Я тоже один.

-Ты не прав, малыш. Извини. Алек. У тебя есть твой отец. И мать. Да?

-Нет. Они есть у самих себя. А у меня никого нет. Была только старая Тэса. Но она умерла. Давно.

-Твоя бабушка?

-Нет. Не бабушка. Просто. Отверткин, а хочешь, я исполню какое-нибудь твое желание? Раз ты мой телохранитель и тебя могут убить из-за меня. Я умею исполнять желания. Я немножко волшебник, знаешь?

-Да? - рассеянно отозвался Отверткин, высматривая что-то на экране наблюдения. Перед воротами ограды происходило какое-то движение людей и машин. - И что же ты можешь?

-Ну, я много чего могу. А ты чего хочешь больше всего на свете?

Отверткин, восприняв расспросы ребенка как новую игру, глубоко задумываться над ответом не стал.

-Жить вечно, - усмехнулся он, нажимая на кнопочки пульта управления. Один за другим на мониторе мелькали кадры с пустыми пейзажами, окружающими дом.

Алек надолго замолчал, погрузившись в обдумывание задачи. Наконец, он поднял на охранника грустные глаза и произнес:

-Нет, Отверткин. Этого я не могу. Этого нельзя. Так не бывает потому что. Загадай чего-нибудь другое лучше.

-Другое? Пожалста, - бодро ответил охранник. Движение на дороге перед воротами рассосалось, не оставив ни тени сомнения. Отверткин поднял голову вверх, посмотрел на потолок, потом в окно, обвел комнату взглядом, как будто впервые видел ее. - А хочу, чтобы этот дом был моим. Вот чего хочу, нахально заявил он.

-Да? - растерялся мальчик. - А зачем он тебе, Отверткин?

-Как зачем? Дом должен быть у каждого. Чтобы было куда возвращаться. Чтобы детей там заводить. Ну и еще много для чего.

-Так нечестно, Отверткин, - жалобно скуксился ребенок. - Ты же лучше меня знаешь, что для этого нужны какие-то бумажки. С печатями. А я еще даже писать не умею. Я только осенью в школу пойду.

-Ну нет, так нет, - развел руками Отверткин. - Не грусти, малыш. Мои желания тебе пока еще не по зубам. Вот подрастешь...

-Ты мне не веришь, - спокойно, чуть только разочарованно констатировал мальчуган и, не делая паузы, тут же сменил тему: - Отверткин, я хочу есть!

-Уно моменто, синьорино. Куда подать завтрак? - Отверткин отклеил зад от дивана и ждал указаний, нацепив зачем-то на нос солнечные очки неизменный атрибут охранной униформы.

-Сюда, пожалуйста, - важно отдало распоряжение ужасное дитя, не слезая с кресла и грызя палец.

Отверткин вернулся с кухни, нагруженный посудой, огромной коробкой кукурузных хлопьев, пакетом молока, сока, йогуртами и картофельными чипсами. Все это он аккуратно и быстро расставил на круглом низком столике, легко подхватил его и перенес к креслу, где восседал маленький повелитель. Дитя тотчас же скроило недовольную рожицу.

-Опять эти хлопья! Отверткин, ну они же уже в меня не лезут! Там есть что-нибудь другое? Я не хочу молоко. Я его не люблю.

-Что ж принести-то? Бананов? - глупо спросил Отверткин.

-Ты умеешь делать яичницу?

-Кто ж ее не умеет делать?

-Тогда мне, пожалуйста, из одного яйца. И пирожных! - закричало дитя вдогонку шеф-повару.

Когда завтрак был готов и принесен заказчику, несчастного Отверткина ждало еще одно испытание.

-Ты мой телохранитель, - отвесило ему маленькое чудовище, не прикасаясь к еде. - Значит, должен пробовать сначала все, что мне дают есть. Вдруг меня хотят отравить. Давай, пробуй.

Отверткин беспрекословно взял вилку и ковырнул жидкую лепешку однояйцевой яичницы. Отправил кусочек в рот и очень медленно принялся пережевывать, всем своим видом показывая готовность обнаружить в яичнице даже микроскопическое присутствие яда.

Мальчик перевел повелительный взгляд с челюстей охранника на пустой стакан на столе. Секунду спустя от стакана остались только мелкие осколки, брызнувшие в разные стороны. Несколько стекляшек застряли в яичнице.

Отверткин застыл с вытаращенными глазами и с недожеванной пробой на яд во рту. Потом промычал, не понимая:

-Зачем ты это сделал?

-Он сам так захотел, - мальчуган виновато, снизу вверх, заглянул ему под очки и потянулся рукой к зачесавшейся вдруг пятке. Возникший там зуд был неожиданно силен, как от жгучего укуса злой-презлой крапивы. Ребенок яростно скреб еще мягкую, ненатруженную долгой ходьбой по жизненной дорожке кожу пятки и все так же, с умильно-виноватой полуулыбкой смотрел на оторопелого Отверткина, проглатывающего несчастную яичницу.

Под прицелом невинных детских глаз телохранитель внезапно как-то посерел лицом и при этом стал почему-то похож в своих солнечных очках, которые так и не снял, на черепаху Тортилу. Рывком втянул в себя воздух и схватился рукой за горло. Если бы не очки, наверное, можно было увидеть его выпученные, грозящие вывалиться из орбит глаза. Отверткин медленно кренился вбок, по какой-то непостижимой инерции все еще удерживая призрачное равновесие своего, уже мертвого, тела. Через несколько мгновений он рухнул, как спиленное дерево, с громким ударом твердой, жилистой плоти об пол. И сразу же последовал еще один стук, легкий и дребезжащий, - солнечные очки слетели с лица Отверткина и, кувырнувшись, притихли возле тела.

Но ужасное дитя ему не поверило. Мальчуган с любопытством тянул шею, разглядывая упавшего с головы до пят в ожидании продолжения веселой шутки. Но шутка затягивалась, и фокуса с воскрешением не получалось. Отверткин и не думал подниматься. Алек скользнул с кресла, подошел к телу и сел на корточки. Отверткин немигающе пялился в потолок. Мальчик обиженно пихнул его в бок:

-Отверткин, вставай, хватит притворяться. Я уже не маленький, чтоб меня так по-дурацки разыгрывать.

Охранник не отвечал и ни на что не реагировал.

-Ну ладно. Как хочешь.

Мальчик приложил палец к подбородку и задумался. Потом хитро улыбнулся и украдкой, на цыпочках, подобрался к рабочему месту Отверткина композиции из дивана, стола и видеосистемы. Залез в ящик стола, выудил оттуда наплечную уздечку с кобурой. Большой пистолет оказался неудобно тяжелым, его рукоять едва помещалась в маленьких ладошках. Держа добычу в вытянутых руках, ребенок направил ствол в лежащего Отверткина, выпятил вперед нижнюю челюсть, копируя брутальное выражение физиономий мультипликационных злодеев и пиратов, и прорычал сквозь стиснутые зубы:

-Вставай, подлый трус. Выходи на честный бой. Я, благородный рыцарь дон Мигель Санчес де Кастелламаре вызываю тебя на дуэль. И пусть само небо рассудит нас!

Благородный рыцарь подпрыгнул, дернув ногами, приземлился возле бездыханного тела и упер дуло пистолета в лоб "подлого труса".

Грозный вызов не был принят.

Мальчик поскучнел. Несколько минут он сидел на полу, обдумывая поведение своего телохранителя. Затем, что-то вспомнив, встрепенулся и осторожно поднес блестящую сталь пистолета к губам лежащего, с трудом удерживая оружие в равновесии. Чуть погодя осмотрел ствол. Результата не было - дыхание не замутнило гладкой поверхности.

-Отверткин, - растерянно позвал мальчик. - Ты что, вправду умер?

Он аккуратно положил пистолет рядом с телом и задумался, грызя губу.

-А что же я буду без тебя делать тут?

Алек отошел от тела и опустился в кресло. Внимательно посмотрел на свою левую пятку. Вздохнул. Ухватил с тарелки принесенное Отверткиным пирожное, стряхнул с него на пол осколки бывшего стакана и начал жевать.

-У-ух! - ужасное дитя досадливо сморщилось. - Отверткин. Я же забыл у тебя спросить. Что такое ахелесова пита? Она мне приснилась сегодня. Ты не знаешь?

Отверткин не знал. Мальчик вытер вымазанные в креме руки об обивку кресла.

-А! Ты же меня не слышишь.

После этих слов он надолго замолчал. Хмурил белесые брови, что-то беззвучно шептал, опять кусал палец. Наконец, мордашка его просветлела и мальчик радостно засмеялся.

-Отверткин, а я понял! Твои желания исполняются. Ты станешь вечным и этот дом будет твоим! Навсегда! Я сделаю так. Зря ты мне не верил.

Он сделал паузу, будто надеясь услышать восторженные отклики со стороны Отверткина, и торжественно продолжил:

-Ты будешь привидением! Будешь жить вечно. Здесь. В этом доме. Поэтому он будет принадлежать тебе. Не моему папе. Тебе! По-настоящему. Понимаешь, Отверткин? По-другому это сделать никак нельзя было. Теперь ты мне поверишь? Если я проведу тебя туда, где становятся привидениями?

Мальчуган беззаботно щебетал, болтая ногами. То, что мертвый собеседник участвовал в разговоре лишь своим безответным, равнодушным молчанием, его не смущало. Бессловесное общение для малыша было привычным не менее, чем вербальное.

-Ты знаешь, Отверткин, что нужно, чтобы стать привидением? Нужно попасть на дорогу Призраков. Она не здесь. Она далеко. В Нездешнем мире. Ее еще называют Кольцом Возвращения. Некоторых она находит сама. А тебя я провожу к ней, потому что ты сам не найдешь ее. Нездешний мир не похож на наш. Там легко заблудиться. Я знаю, что ты меня сейчас не слышишь. Чтобы говорить с мертвыми нужно кое-что сделать. Но сейчас это не пригодится. Тут нужно другое.

Малыш зажал в ладошке второе пирожное и погрузился в свои нелегкие мысли, время от времени покусывая сладкую мякоть. Мир перестал для него существовать. Были только он сам, мертвый Отверткин и разделяющая их граница Нездешнего, которую нужно преодолеть, чтобы выполнить обещанное.

-Отверткин! - произнес наконец мальчик. - Я доведу тебя туда, как обещал. Но мне самому для этого нужен проводник. Нездешний мир плохо принимает живых. А умереть я сейчас не могу. Без проводника я там ничего не увижу. Живые там становятся слепыми. Наверное, так надо. Так правильно. Ты не обидишься, если тебе придется немножко подождать меня? Ты только не уходи никуда, я сам тебя найду. Мне только нужно что-нибудь еще живое, но уже обещанное Нездешнему. То, что скоро должно умереть. Подошла бы какая-нибудь полудохлая кошка. Но я здесь не видел никаких кошек.

Алек спрыгнул с кресла, подошел к раскрытому настежь окну. Подскочил несколько раз, взобрался с ногами на подоконник,сел и прижал колени к подбородку, обвив их руками. Сплетенье поз Эмбриона и Грустного Бога, отдыхающего после трудной работы. Божественное дитя. Чудовищное дитя.

-Хотя бы даже муха, - продолжал мальчуган. - Но только мухи хватит ненадолго. А дорога у нас с тобой будет длинная. Ты ведь не откажешься от своей вечности, Отверткин?

Малыш повернул чуть встревоженное предположением лицо к телу охранника. И сразу же успокоил себя:

-Конечно, не откажешься! Это ведь твое желание, а не мое. Ничего другого я для тебя уже сделать не могу, - немного виновато оправдался он.

Но вина тотчас была забыта, заслоненная удивительным зрелищем. Прямо на ребенка решительно летела черно-желтая полосатая оса. В челюстях (или что там бывает у ос на месте рта?) у нее был зажат - мальчишка от изумления широко раскрыл рот и выпучил на осу глаза - огромный, для столь маленького насекомого тела, конечно, огромный, кусок цемента. Малыш вжался в боковину окна, освобождая непостижимой осе дорогу. Но та безропотной вежливостью не воспользовалась. Не пересекая границ оконной рамы, оса подлетела к одному из цементных стыков между кирпичами в проеме окна и занялась делом. Трудолюбивое насекомое замазывало что-то в стене своим куском строительного материала. Алек наблюдал за работой осы с восторженным интересом, позабыв захлопнуть рот.

Приклеив заплатку, оса улетела. Мальчуган, отмерев, принялся лихорадочно копаться в собственных карманах. Отыскал среди многих нужных вещей короткий металлический стерженек и начал царапать им "осиное место". Цемент поддавался легко и через несколько мгновений отвалился совсем, открыв маленькую дырочку размером с осиное брюшко. Углубление в стене было плотно забито каким-то белым веществом. Мальчик расковырял дырку пошире и ойкнул, брезгливо присмотревшись.

Осиный клад оказался скопищем тесно упакованных белых червяков.

Подцепив ближайшего стерженьком, малыш вытянул его из дыры на свет божий и уложил на подоконник. Червяк был небольшой, в сантиметр длиной, но упитанный. На перетаскивание с места на место своей особы добыча никак не отреагировала. Даже не пошевелилась.

-Отверткин! - возбужденно заговорил Алек. - Тут целая куча червяков! Их туда оса натолкала. И не шевелятся. Она, наверное, их покусала, и они теперь... это... инвалиды. Как это слово... когда лежат и не двигаются? Пара...? А зачем они ей? Что ли на зиму запасается? А, Отверткин? Ну ладно, это неважно. Отверткин, я нашел себе проводников! Они живые, но уже как будто дохлые. Это очень даже годится. Червяки даже больше годятся, чем кто-нибудь еще. Вот это здорово, как нам с тобой повезло!

В энтузиазме мальчуган высунул язык, пристроил его к болячке на губе и продолжил рыться в карманах шорт.

-Отверткин, ты знаешь, ЧТО ТАКОЕ ЧЕРВЯК? - тоном профессионального лектора заговорило дитя, перебирая на подоконнике свои мелкие мальчишечьи сокровища.-Я тебе расскажу. У червяков нет души... Отверткин, ты не знаешь, что такое душа?.. Но зато у них есть память. Они ведь едят людей. Они хорошие могильщики. Они умеют молчать, но если знать, как с ними обращаться, их можно заставить говорить.

Мальчик нашел то, что искал и теперь распихивал богатства обратно по карманам. Искомыми оказались обычная английская булавка, крошечный моток ниток и кусок пластилина, завернутый в фольгу.

-Старая Тэса умела их потрошить. Они рассказывали ей много чего интересного. Она их читала, как книжки. Как сказки. Знаешь, как она делала? Подцепляла червяка на булавку, вешала над своей подушкой и ложилась спать. А потом рассказывала мне свои сны. Я тогда был еще маленьким, только пять лет. Но я не боялся этих снов, ты не думай. Они были очень странными. И еще она червяков просто сушила. И варила из сушеных суп. У нее от этого супа было... - малыш почесал вихрастую макушку, вспоминая, - раздвоение личности, во. Она говорила, что выходит тогда из себя и парит. Расширяется. И ее становится много. И тогда она может все, что захочет. И нет никаких больше тайн, потому что тогда попадаешь внутрь них. В самый центр тайны. И становишься очень умным, потому что получаешь эту... силу двойного зрения. Которое расщепленное и проницающее. Она говорила, что черви - хранители подземной мудрости. Они показывают мир таким, какой он на самом деле, а не каким его видят эти глупые люди... Отверткин, я у тебя потом обязательно спрошу, каким ты теперь будешь видеть наш мир, ладно?.. Но я их все равно не люблю, червяков этих.

Вводя Отверткина в курс дела, мальчуган времени не терял - размотал нитку, привязал ее к ушку булавки, освободил пластилин от фольги и прилепил им свободный конец нити к верху оконного проема, для чего пришлось встать на цыпочки и даже подпрыгнуть. Теперь нитка с булавкой болтались перед самым носом у рассказчика. Белый червячок все так же парализованно дожидался своей скорой и жутковатой участи.

-Еще она говорила, что наш червивый мир - это лучшее, что досталось людям в наследство от богов... Отверткин, а ты когда-нибудь видел бога? На что он похож, интересно? И почему у них такое странное наследство? Знаешь, как она их называла? Червяков? Легким дыханием Шахе-резады. Во. Это была давно когда-то такая тетенька, которая знала много разных историй. И она меняла их на свою жизнь. Потому что когда у нее кончились все истории, ей отрубили голову. А знаешь, Отверткин, я думаю, что вообще Тот, Кто Рассказывает должен быть очень грустным и несчастным. Потому что он тоже платит жизнью за свои истории. Когда-нибудь ему все равно отрубят голову. Даже если он раньше помрет, - маленький мудрец свесил голову набок и ненадолго задумался о Серьезных Вещах. Но, в конце концов, перестав понимать, о чем же он, собственно, думает, малыш продолжил рассказ:

- А у старой Тэсы, правда, червяки были побольше этих. Здоровые такие, белые, жирные. Где она их брала таких, она не говорила. Может, она разрывала могилы? А потом она умерла. Не от червяков, конечно. Просто она не рассчитала свои силы. А я защищался. Наверное, я тоже не рассчитал свои силы. Я тогда маленький еще был. Я и сейчас еще не умею это делать. Ты уже понял это, да? Просто она иногда чешется у меня сама по себе, - мальчуган внимательно изучал свою левую пятку, вывернув ступню обеими руками, чтобы лучше было видно. - Не сердись на меня, ладно? Кажется, я очень устал, голос малыша потускнел и налился недетской серьезностью. - Мне грустно и одиноко. Обещай мне, что когда я буду жить здесь, ты будешь ко мне приходить и рассказывать на ночь страшные истории. Я их очень люблю. Ладно, Отверткин?

Закончив рассказ, малыш взял с подоконника червячка, проткнул его посередине толстого тельца булавкой, натянул поглубже на иглу и оставил так раскачиваться на нити, влекомой легким сквозняком. Из места прокола выползла большая прозрачная капля и, очень медленно оторвавшись от тельца червяка, поползла вниз.

Мальчик пристально смотрел на червя немигающими глазами. Через несколько минут тот шевельнулся. И скоро червяк уже извивался на игле, как танцор, закручивая по короткой спирали свою неповоротливую, упитанную плоть.

-Ты готов, Отверткин? - изменившимся, отрешенным и хрипловатым голосом спросило дитя. - Я иду к тебе!

1.Первый. Шебалу

Четвертому, самому младшему Служителю из Хранилища Древнего Знания седобородого города Харар не спалось.

Черная смоляная ночь струилась в распахнутую дверь дома, теплой шерстью укутывая всех его обитателей. Ярко-сочные звезды в рассеяньи роняли на высохшую землю скупые крупинки света. Рядом тихо и уютно сопела во сне Иллоэ. За стенкой перевернулся с боку на бок и что-то сонно пролепетал Рок.

Скоро придет рассвет, быстрый и внезапный, как все, что дают здесь земля и небо, и как все, что забирают здесь земля и небо. Гилу и Таннаби идут рука об руку и путь их не пресечется, и ни один не вырвется вперед другого. В этом мудрость Неименуемого Начала, которой напитано Древнее Знание. Настолько древнее, что никто уже, даже Старейшие, не может сказать, откуда оно пришло и как появилось в седобородом городе Хараре. Настолько древнее, что никто из живущих ныне не в силах вместить в себя хотя бы каплю этого Знания, ибо даже капля его намного превосходит по мощи и тяжести человеческий ум. Люди могут только хранить Древнее Знание, не соприкасаясь с ним, ибо оно настолько могуче, что может убить неосторожного. Пока еще могут хранить. Но, быть может, настанут времена, когда и это сделается для людей безумием и неподъемной, смертельной тяжестью? Ведь когда-то, говорили Старейшие, Древнее Знание не нависало над людьми горою, но само возвышало их. Тогда, в те седовласые времена, оно было под силу простому смертному! И те Старейшие, что жили тогда, принимали в себя Древнее Знание без ущерба для жизни и рассудка. Древние люди рождались и умирали великанами. Они создали все, чем живут сейчас в Хараре. И так будет всегда.

Даррэк, Четвертый Служитель Хранилища Древнего Знания, еще раз прислушался к мягкому дыханию Иллоэ, своей жены, и легко, бесшумно выскользнул из дома. Возле обмазанной глиной и окрашенной в яркий карминовый цвет стены, нащупав вслепую тростниковую циновку, опустился, скрестив ноги. Скоро придет рассвет - на восходе небо уже переоделось в одежды глубокого темно-синего цвета.

Не спалось из-за смутного, сосущего где-то внутри, под сердцем, и скребущего там кошачьей лапой предчувствия. Даррэк не доверял предчувствиям. Кроме тех, что посещали мудрых Старейших, и тех, что обитали в тщедушном теле Шаддайнэ-Гилу - "временном доме бога Гилу" на языке Древних Предков. В теле Верховного Жреца седобородого города Харар, чьего настоящего имени никто уже не помнил, даже сам Одержимый. Его предчувствия, предречения и предуказания, даруемые через Жреца жителям Харара Дающим-Гилу, слушали и слышали все - от беззубого и дураковатого Арнабара, которому больше ста лет, до сопливых младенцев, едва ставших на ноги. Их нельзя было не слышать - так заповедали Древние. Верить же своим собственным предчувствиям в Хараре почиталось гордыней и скудоумием, насылаемыми на человека сумрачным Таннаби-Отнимающим. Забирая разум и отнимая у смертного благодать Гилу, равнодушный ко всему Таннаби скоро разлучал того и с жизнью.

Но не поддаваться, не пасовать перед мороком Таннаби, не одурманиваться его ложными подсказками и искушающими, уводящими на дорогу Безумия голосами было очень трудно. Нелегко сохранять свое лицо, представая пред Безликим Таннаби.

Даррэк провел рукой по глазам, проверяя, не спит ли. Таннаби часто приходит к людям во сне, но узнать Безликого невозможно. Можно лишь наутро догадаться, что ночью в твое тело забирался Отнимающий и наводил там свой, нужный ему порядок вещей. Сегодня сумрачный бог избрал своим ночным приютом Даррэка, Четвертого Служителя Хранилища Древнего Знания. Видение, навеянное незваным, но открывающим любые запоры и замки гостем, было жутким и невыносимым. Он заставил Даррэка присутствовать на собственной казни. Даррэк раздвоился - он был зрителем и казнимым. Эту сцену он видел всего лишь раз в жизни, когда-то давно, когда был еще сопливым и чумазым мальцом. Вместе с отцом он попал тогда на казнь гнусного преступника - убийцы, вора и возмутителя порядка. Раскаленным на огне острым железным прутом приговоренного проткнули насквозь в том месте, которое называется Малым Солнцем. Нечеловеческий, невообразимый, непостижимый вопль, даже не вопль, а животный вой, острым мучительным колом вставший в голове маленького Даррэка, стал его первой и самой крепкой памятью о детстве.

Этой ночью Таннаби завладел его памятью, исказил мороком, вселил в Даррэка темное предчувствие. Предчувствие Страха. Оно вошло в него вместе с раскаленным докрасна остроотточенным прутом и поселилось под сердцем. Резанувшая тело жгучая, пламенеющая боль вырвала его из объятий видения и сна. Воспоминание о боли иголкой застряло в нем и заставляло Даррэка корчиться и извиваться змеей - не плоть его, но душу. Вынудило трепетать и свиваться кольцами - не тело, но Память. Вытянуло наружу в судороге схваток память прошлого и будущего.

Великий оборотень, носящий странное для харарского уха имя - Сутки, сменил личину. Ночная маска, вытканная из темноты и приятной для тела прохлады, скрылась под маской дня, напоенной светом и жизнью. Жгучее солнце прощалось с одним краем земли, чтобы плыть к другому. Единственное зрячее око Великого Сутки. Ночная зеница его была подслеповатой из-за темных пятен, покрывающих ее, и неправильной, изменчивой формы зрачка. Кошачий глаз ночи, обделенный зрячестью, хвастался многоликостью и разнообразием нарядов.

Рассвет пришел и привел с собой гостя. Даррэк вздрогнул от неожиданности, увидев перед собой выросшую как будто из земли фигуру.

-Нур? Что ты...

Внезапность гостя на миг затмила его ум. И мига ему хватило, чтобы унять стук сердца и вернуть память. Даррэк вскочил с циновки и, опустив глаза к земле, приложил руки к вместилищу жизни - Малому Солнцу своего тела. Затем он вытянул их вперед ладонями кверху - он открывал себя и отдавал свою жизнь гостю.

-Да не покинет тебя солнце до семи веков, о Мудрый. Прости мне мою оплошность и непочтительность, ибо мысли мои были далеко и внимание рассеяно по земле и небу, и не признал я в тебе Старейшего.

-Не кори себя, мой мальчик, - до странного мягко ответил Нур, последний из четырех Старейших, хранящих Харар в своих руках, сердцах и памяти.

-Ты пришел в мой дом, о Мудрый. Это великий дар для меня. Но в моем доме еще спят и было бы неуважением вводить тебя в спящий дом. Рассуди мои сомнения, Мудрый Старец, Хранитель Харара, и скажи что мне делать?

Лицо Даррэка было полно живейшей и открытой растерянности. Нур, еще совсем недавно бывший просто стариком Нуром, которому Иллоэ, жена Даррэка приходилась внучкой, занял место в квадрате Старейших всего пять Лунных блюдец назад. Он был самым младшим Старейшим, призванным Хараром после того, как ушел в Иное древний годами и умом Тиххур. Но Старейшие почти никогда не покидают своего Дома, они лишь призывают тех, кто им нужен, к себе. Для этого у них есть Посланцы. Если же Старейший выходит из Дома в дни великих праздников, его сопровождают Держатели Солнечного Щита Харара. Даррэк отогнал от себя невежественную мысль о том, что Нур сбежал из Дома, как не набравший еще ума и памяти мальчишка, чтобы повидать Иллоэ и Рока, свою продолжающуюся на земле плоть и кровь. Тот старик Нур, что ушел пять Кошачьих блюдец назад в Дом Старейших, любил их обоих без памяти. Но полагалось ли Нуру, Хранителю Харара, Старейшему, терять память в любви к продолжению своей плоти и крови? Любой житель Харара без промедления ответил бы, что нет, не полагалось Старейшим такое безрассудство. Ведь на то они и Старейшие, чтобы их Мудрость оберегала их от беспечного неразумия.

-Я пришел не в твой дом. Я пришел к тебе, Даррк.

-Но, - Даррэк смешался, - мое имя Даррэк, о Мудрый. Ведь ты не мог этого забыть.

-Оно было таким до этой ночи, мой мальчик, - голос Нура окреп и казался пересилившим самого себя.-Эта ночь повернула тебя на путь утраты. Начав с имени, она убрала из него один звук. Это твой первый шаг по дороге, которая не будет долгой.

-Значит, теперь я Даррк? - переспросил Четвертый Служитель Хранилища Древнего Знания, не совсем понимая речи Старейшего, но внимательно изучая его длинную лохматую бороду, которой даже пребывание в Доме Старейших не придало благообразия. В пегих волосках ее запуталась какая-то букашка и, перебирая лапками, тщетно пыталась освободиться. - Но почему? Я не думаю, что Иллоэ понравится это имя. Оно неблагозвучно.

Глубоко запавшие глаза Мудрого смотрели на него из своей глубины с какой-то затаенной тоской всеведения.

-Иллоэ, - старик выдохнул имя внучки, будто наслаждаясь каждым его звуком. - Тебе известно, что это означало на языке Забытых Предков?

-Она и сама этого не знает, - пожал плечами Даррк.

-Иллоэ - шорох капель дождя, падающих в реку... Она все поймет, Даррк. Не сейчас, потом. Потому что тебе придется многое потерять на своем пути.

Даррк вздрогнул.

-И... ее?

-И ее тоже, - кивнул Нур. - Сейчас ты пойдешь со мной. По дороге мы поговорим. Ты все узнаешь. Но нужно уйти отсюда, пока твоя жена не проснулась.

-Да, Мудрый, - послушно ответил Даррк.

Через тридцать ударов сердца и четыре вдоха он был готов - одет в короткий, бледно красный, харарского цвета, хитан и обут в кожаные, с заостренными концами сатталы. Его спутник был облачен до пят в темный, наглухо запахнутый хламидон. Оба они не заметили, уходя от дома, как в проеме двери появилась маленькая женская фигурка в легкой домашней накидке. Тревожный взгляд провожал их до тех пор, пока мог видеть две удаляющиеся в неизвестность спины.

Они шли по узким кривым улицам, обходя часто встречающиеся, еще не вывезенные за стены города кучи мусора и помоев. Даррк заметил, что Старейший нарочно выбирает самые глухие, безлюдные даже днем, тесно зажатые домами улочки, откуда никогда не выветривался плотный и прочный запах человеческих отбросов и дешевой бедняцкой кухни.

Даррк молчал, ожидая слов Мудрого. Но тот заговорил не сразу. Лишь когда спутники оставили позади не меньше шагов, чем дней между двумя началами нового года, Нур распечатал уста.

-Шаддайнэ-Гилу говорил этой ночью. И он указал на тебя, Даррк. Через несколько солнц заканчивается семилетний срок Шебалу.

-Шебалу? Я никогда не слышал этого слова.

-Оно не для простого смертного. В Хараре оно известно только пятерым. Одержимому и Хранителям города, коим и я являюсь волею благодатного Гилу. Теперь оно известно и тебе, потому что так повелел Дающий. На языке Древних Ушедших оно значит Избавление от плена смерти, безначальное и бесконечное.

-О Мудрый, прости мое невежество, но разве бывает бесконечное избавление от смерти? Разве не настигает она хищной птицею безликого и холодного Таннаби каждого, кто живет на земле?

-Это так, мальчик мой. Но благословенный Харар у Безликого на особом счету. Великий город уже давно - так давно, что и память не проникает в те неизмеримые глубины прошедшего и мыслью не озарить эту непроглядную бездну, - так вот уже тогда, когда мир был совсем молодым, Харар уже вел войну со своей смертью. И до сих пор ее ведет.

-Слова твои непонятны и ужасны, о Нур, Хранитель Харара, - воскликнул Даррк, у самых ног которого разверзлась бездна. И в эту пропасть обрушивался с детства знакомый и такой родной, вросший в его, Даррка, плоть Харар и вместе с ним в бездну заглядывал своими окнами дом Четвертого Хранителя Древнего Знания, и Иллоэ и маленький Рок тоже оказались на ее краю.

-Тише, Даррк, тише, - повелительно и вместе с тем с отеческой теплотой в голосе укорил его Нур. - И не надо имен. Никто не должен знать, что один из Старейших разгуливает по городу, как какой-то бродяга. Здесь даже стены имеют свое мнение насчет того, где должен обретаться Старейший, - едва заметно усмехнувшись, Нур натянул на голову капюшон и глубоко завесил им лицо. Теперь признать в этой целиком закутанной в бурый хламидон фигуре Старейшего можно было только по свисающей до пояса нечесаной бороде - но в Хараре еще не настолько хорошо знали детали облика последнего из призванных Хранителей.

-Так повелось с Древности, - продолжал Нур, - и никто не знает, было ли начало у этой войны со смертью, будет ли конец. Это отвоевывание жизни у смерти и забвения давно стало почтенной традицией Харара, хотя ее летопись ведут только пятеро. Видишь ли, мальчик мой, Харар жив лишь благодаря своим традициям. Мы, Хранители Харара, только следим за тем, чтобы ни одна из них не была нарушена, изменена или забыта. Семилетье Шебалу длит жизнь Харара до бесконечности, неохватной человеческим умом.

-Учитель - ведь ты позволишь себя так называть? - дозволь мне высказать дерзкую догадку, - пылко произнес все еще ничего не понимающий Даррк.

-Ну что ж, - выдохнул Нур, - говори. - Возможно, ты будешь прав в своей догадке. И даже в дерзости.

-Ты рисуешь узоры туманных словес, но никак не доберешься до главного. Мне страшно предположить, чем может оказаться это главное и каким образом оно касается моей ничтожной особы. Но не потому ли ты никак не решаешься сказать мне об этом, что оно - то, что тебе нужно сказать мне, - намного превосходит все мои ужасные предположения? Что же это такое, Учитель? - в отчаяньи взмолился Даррк.

-Ты не ошибся. И ты правильно подметил. Мне непросто говорить это тебе, - мрачно признался Нур.

Они вышли на одну из больших площадей Харара, где было много света и шума. Тут с самого рассвета и до ухода солнца во тьму толпился народ, шла бойкая торговля местным и привозным товаром, все, кому не лень, обменивались новостями, справлялись друг у друга о здоровье, сплетничали, злословили и радовались чьим-нибудь удачам. На закутанного с ног до головы Нура никто не обращал внимания, ему точно так же отирали бока в толпе, как и его не столь возвышенному судьбой спутнику.

Здесь было много неба, намного больше, чем на узких, петлявших вкривь и вкось улицах, и Нур наконец решился.

Он остановился, поискал что-то глазами в небе, почти у самого его края и ткнул пальцем в еле заметную черную точку. Несмотря на достойные года, старик сохранил глаза зрячими, на зависть даже тем, кто не живет на земле и трех десятков лет. Даррку пришлось напрячь зрение, чтобы разглядеть эту маковую росинку в бирюзе дневной купели солнца.

-Что это?

-Это - Шебалу. Тебе он должен быть известен под другим именем. Когда-то и я звал его этим другим именем - Горелое бревно. Эта презрительная кличка дана ему простолюдинами, не знающими истины. Теми, кто не ведает о безначальной и бесконечной войне Харара со своей смертью.

-Горелое бревно? - недоуменно переспросил Даррк, растирая ладонью лоб. - Да, я знаю о нем. Оно подходит к Харару раз в семь лет и через несколько дней убирается восвояси. И оно ни разу не подошло к городу так близко, чтобы можно было хорошо рассмотреть его.

-Его нельзя рассмотреть, потому что это и есть сама смерть. Смерть Харара и всех его плодородных земель. Смерть его жителей и памяти о вечном городе. Если его не остановить, скорая гибель ожидает всех нас.

-Но ведь ты сказал, что Шебалу - это избавление от смерти, а не смерть?! Учитель, я не понимаю тебя. Твоя мудрость слишком мудра для меня.

-В этом нет ничего непосильного для человеческого ума. - возразил Нур, опять ныряя в полусумрак какой-то на редкость неприютной улочки и утаскивая за собой Даррка, изнывающего от неведения. - У палки есть два конца. У Шебалу - у Горелого бревна - их тоже два. Смерть и Бессмертие. Чтобы ухватиться за первый, ничего не нужно делать. Наоборот - нужно только именно это "ничего". Чтобы поймать второй конец, надо...

-Что надо? - упавшим голосом спросил Даррк, почувствовавший в словах Нура скрытую опасность для самого себя. Не для кого-то, а именно для Четвертого Служителя из Хранилища Древнего Знания. Одного-единственного.

Нур вдруг остановился и, сдвинув капюшон с лица, цепко взглянул Даррку в глаза.

-Надо уйти одному, чтобы вырвать у смерти каплю вечности для всех. Шебалу нужен либо один, либо все и всё. Получив одного, он уйдет опять на семь лет. И так будет всегда. До тех пор, пока в Хараре не перестанут рождаться кайлэни - Те, Кто Уходит в никуда.

-И... я... - Даррку было бы легче, если бы это выговорил кто-нибудь другой, а не он сам.

-Да, - Нур понял его. - Ты - кайлэни. Шаддайнэ-Гилу указал на тебя. Поэтому я и пришел за тобой. Семь лет назад к Шебалу ушел другой. Я не знал его и ты тоже. В тот год Иллоэ родила Рока. Чтобы он мог жить дальше, чтобы в Хараре родились еще дети, ты должен уйти к Шебалу.

Даррк подавленно молчал, глядя себе под ноги. Нур не уговаривал его. Нур говорил, что так надо сделать. Так будет правильно. И без геройства. В молчании и безвестности. В тайне седобородого бессмертия Харара, которым гордятся харарцы, не ведая о войне, идущей у них под носом. И он, Даррк, тоже гордится.

Он понимал, что Нур прав. И еще - что смерти нет, как нет отдельных капель в реке, потому что смерть - это и есть - капля в неспешной реке Вечности. Капля, которой на самом деле нет. Даррк очень удивился этой мысли, как будто внушенной ему кем-то другим - настолько она была красива, полновесна и чужда всего суетного, быстротечного, капризного. Как звезды, живущие в ночном небе. Как город, что древнее самой древности. И как человек, уходящий в никуда, чтобы увести за собой смерть, которой нет.

И он решил, что пойдет туда и уведет с собой смерть своего сына и всего Харара с его тучными, плодородными землями.

-Я пойду к Шебалу, Нур, - твердо сказал Даррк.

-Я знал это, - просто и без прикрас ответил старик, а в глазах его застыло одобрение. - Этой ночью ты утратил не только часть имени, но и возможность выбирать и отказываться. И все-таки твое согласие - не пустой звук. Оно означает, что ты принимаешь свой путь таким, какой он есть. Это хорошо. Значит, незыблемость древней традиции не будет нарушена. Для смерти не будет лазейки. Ты истинный кайлэни, Даррк. Волею и щедростью Дающего Шаддайнэ-Гилу никогда не ошибается.

Дом Старейших, куда Нур привел помрачневшего и посерьезневшего Даррка, встретил их безмолвием и безлюдьем. Сложенное из больших, ровно обтесанных валунов древнее жилище Хранителей Харара снаружи казалось гигантским спящим броненосцем, свернувшимся в клубок. Внутри же массивные стены нависали над вошедшим, сдавливая смертного со всех сторон своей тысячевековой памятью, исходящей здесь отовсюду. Даррк ежился, против воли впитывая в себя, всей кожей и всем телом, отрешенно-сумрачное настроение этих стен. Он ожидал увидеть здесь во множестве яркие одежды и суровые лица Держателей Солнечного Щита Харара, бесшумно скользящих тенями слуг, томящихся в предчувствии зова Хранителей Гонцов и Посланцев, но Дом оказался пуст. Звуки шагов - его и Нура - гулко отдавались коротким эхом. Нур вел его вглубь дома сквозь вереницы комнат, затворенных дверями и совсем без дверей, через проемы и проходы, столь неожиданно для глаз появляющиеся на пути, что Даррку казалось, будто они проходят прямо сквозь стены. Дом был огромен, непрост и мудр в своем бесконечном безмолвии. Их путь в сердце жилища Хранителей был долгим и коротким одновременно. Даррк чувствовал, что они идут так уже целую вечность, но когда Нур остановил его перед дверью, он понял - эта вечность была всего лишь каплей самой себя. И сейчас начнется другой отсчет - новой капли вечности, именуемой жизнью Харара.

Нур вошел первым, напоследок утвердительно кивнув Даррку головой. Тот понял все без слов. С этого мига Нур переставал быть его проводником и Учителем. Теперь Даррк оставался один - сам по себе. Перед единым в четырех Мудрых Хранительством Харара.

Отсчитав десять ударов сердца, Даррк вошел внутрь. Большая, квадратная, почти пустая комната встретила его четырьмя парами внимательных глаз. Тяжелый, из черного дерева стол, также квадратный, окружали четыре высоких резных сиденья, называемых стульями, в шаге от каждого его угла. На стульях восседали Старейшие. Глаза Нура смотрели на него с простодушной улыбкой и теплотой во взгляде. Три других пары изучали Даррка оценивающе и с любопытством. В одной из этих пар он подметил огонек властного хитроумия - столь несвойственного, в представлении рядового харарца, Мудрости Старейших. Ведь мудрость кротка и смиренна, в ней самой - защита от полыхающего огня страстей человеческих. Но, быть может, мудрость - это совсем не то, чему привык доверять обыватель Харара? Как и седобородая, тысячевековая древность города держится совсем не на том, о чем привыкли думать и чем любят хвалиться харарцы...

Даррк ступил в широкую полосу света, падающего в комнату сверху, из одного из двух отверстий в потолке. Руки его прильнули к Малому Солнцу тела и сразу же ушли навстречу Старейшим, держа в ладонях невидимый и неосязаемый шар источника жизни.

-Да не будет мое Солнце лишним в вашем Доме, о Мудрейшие из Мудрейших, и да продлится ваш век до семи раз по семь рождений без умираний. Я пришел по вашему зову и жду решения своей судьбы, Хранители.

-Ты и есть Даррк, Четвертый Служитель из Хранилища Древнего Знания, ранее именуемый Даррэк? - спросил тот из Четверых, чей взгляд горел холодным умом властолюбия.

-Да, Старейший.

-И ты знаешь, что ты должен сделать? Знаешь, какой путь тебе предстоит?

-Да, Старейший, - Даррк опустил глаза в пол.

-И ты согласен по доброй воле оставить навсегда Харар, свою жену и дитя и уйти туда, откуда не возвращаются? Согласен с тем, что это твой путь и больше ничей? И с тем, что это правильный путь, устроенный волею и милостью благодатных и благословенных богов Харара, и что с него невозможно свернуть?

-Да, Старейший, - глухим голосом отвечал испытуемый.

-И у тебя нет никаких вопросов? - продолжал Хитромудрый, скорее поощряя Даррка к вопросам, нежели отвращая от них.

Даррк колебался лишь один миг.

-У меня есть вопросы, Старейший, но я не знаю, получу ли на них ответы.

Спрашивающий старец удовлетворенно покачал совершенно белой головой. Того же цвета борода, не такая длинная, как у Нура, и благообразно расчесанная, вторила его словам и движениям мелкими содроганиями.

-Ты - кайлэни. Ты можешь спрашивать и имеешь право на ответы, которые унесешь с собой в Никуда. Но прежде узнай наши имена, ибо безымянные ответы не приносят полноты удовлетворения. Меня ты можешь звать Урмаш. Это, выбеленный годами старец указал на короткобородого Хранителя, лишь с проседью в темных еще волосах и с какой-то сонной хмуростью в лице, Дэлур. А это Логан, - Урмаш протянул руку в направлении очень худого, казавшегося изможденным старика с реденькой желтоватой бородой и жидкими прядями волос на туго обтянутом кожей черепе. - Ну, а с почтенным Нуром тебя знакомить не надо, - закончил Урмаш.

Даррк непочтительно молчал, соображая, что же спрашивать, какой вопрос задать первым. В голове его клубилась путаница из беспощадных слов Нура, собственных незнакомых мыслей и грядущей неизвестности, пустотой вклинившейся в его ум, обычно заполненный простым и ясным содержанием, где все было разложено по своим местам и упорядочено, а теперь там все смешалось, все топорщилось и никак не укладывалось обратно. Образовавшийся же клин пустоты в голове все больше разбухал под давлением одной-единственной короткой мысли - о том, что непременно нужно идти туда... не знаю куда. Чтобы все стало опять так, как было раньше. Только уже без него, без Даррэка.

Стоя в молчании перед Старейшими, Даррк разглядывал большую, глубокую чашу на высокой ножке, стоящую на столе ровно по центру квадрата. Чаша была золотой и покрыта узором из черненого серебра. До половины ее заполнила вода, которая собиралась в сосуд редкими, крупными каплями, падающими с потолка, из маленького закругленного рожка. Назначение чаши и капели оставалось для Даррка загадкой.

-Что же ты молчишь, кайлэни-Даррк? - снова заговорил хитромудрый Урмаш, в нетерпении тряхнув бородой. - Мы не можем отвечать тебе, не ведая, что ты желаешь услышать от нас. Ведь кайлэни рисует свой путь в Никуда сам, и каким будет узор, зависит от того, что ты знаешь о Шебалу, и того, что ты захочешь о нем узнать. У каждого свой путь, он никогда не бывает один и тот же.

-Даже путь в Никуда? - Даррк дернул плечом, прогоняя минутную слабость.

-Особенно он. И прежде всего он, - проскрипел со своего места изможденный Логан, пристукнув об пол посохом, который держал обеими руками.

-Шебалу - что он такое? - спросил Даррк.

Урмаш покачал головой.

-Это слишком широкий вопрос. Никто не сможет на него ответить. Никто не уходил туда, кроме кайлэни. А они не возвращаются, чтобы рассказать.

-Они... - Даррк с усилием сглотнул. - Их ждала смерть?

-И этого никто не знает. Мы говорим, что они уходят в Никуда. Но как выглядит это Никуда, ты сможешь узнать только там.

-Как идти к Шебалу? Когда?

-Ты выйдешь на восходе третьего дня, как только первый луч солнца отделит Шебалу от ночной тьмы. И пойдешь прямо к нему. К тому времени он станет больше, чем сейчас. С собой ты не должен брать ничего, кроме воды. И твоя жена ничего не должна знать о том, куда ты идешь. Мы позаботимся о ней и твоем сыне и о том, чтобы они сохранили о тебе память. Это все, что мы можем сделать для тебя.

-Я понимаю. Так предначертано богами. Но объясни мне, Смотрящий на Солнце, благочтимый Урмаш, - смело начал Даррк, - то, чего я не понимаю. Шебалу - слуга Безликого, и Харар тысячу веков вырывает у Таннаби свое право на жизнь. Но ты сказал, что этот путь вечной войны со смертью устроен обоими великими богами. Моя голова не может вместить в себя твоих слов. Разве светлоликий Гилу не держит в своих руках начала всего, что есть на земле, разве пристало ему служить слугам Безликого, держащего у себя концы всего, что есть на земле? И разве не под силу Дающему разорвать этот круг Смерти и Бессмертия, кусающих друг друга за хвост? Разве не может Харар просто жить, не готовясь через каждое семилетье к смерти?

-Ты дерзок, Хранитель Древнего Знания, - спокойно ответил ему Урмаш. Но ты кайлэни. И я не могу судить тебя. Я могу лишь немного осветить твой путь... Лишь немного, - повторил старец, лукавым взором из-под мохнатых бровей впиваясь в лицо Даррка. - Ведь ты заглядывал в Древнее Знание, не так ли? Этого искуса не может избежать ни один Служитель из Хранилища.

Даррк, растерявшись от внезапности атаки, ответил не сразу.

-Древнее Знание хранится в неприкосновенности, - проговорил он заученные с детства слова. - Никто не смеет дотронуться до него. И оно само защищает себя от любопытства смертных.

-Как защищает? - Урмаш даже привстал со стула и вытянул шею в ожидании ответа.

-Как? - Дарк колебался в нерешительности. - Оно оставляет в руках смертного только свою оболочку - глиняные письмена. То, что они хранят в себе, просачивается сквозь пальцы, уходя от понимания.

-Так я и думал, - хитромудрый старец хлопнул в ладоши и испустил в бороду несколько довольных смешков. - Ты заглядывал в Древнее Знание, и даже кое-что вытащил оттуда. Но тебе нечего бояться, кайлэни, - добавил Урмаш, заметив мелькнувший на лица Даррка испуг. - Я не собираюсь тебя наказывать за своеволие и непочтительность к Древнему Знанию. Я лишь должен ответить на твои вопросы, Даррк. Ты засомневался в благодатности и могуществе великого Гилу. Ты оскорбил бога, обвинив в прислужничестве Безликому и в бессилии разорвать круг. Но что ты, Даррк, осквернивший Древнее Знание своим прикосновением и любопытством, можешь знать о Неразрывном и Безначальном?! Ужели невежественный Хранитель может вместить в свой ум ту истину, что разорвать нить Неразрывного не под силу ни Гилу, ни Таннаби, ни им обоим вместе? И что круг Смерти и Бессмертья, кусающих друг друга за хвост, пущен в движение не ими, и не им его останавливать? Да и подумал ли ты, кайлэни, что означает - разорвать этот круг? Не означает ли это, что тогда все - и люди, и земля, и боги, и небо окажутся там, куда уходят кайлэни, - в Нигде, Никуда и Никогда? - Урмаш запыхался, обличая невежественность Даррка, и резко, с гневом вытер тряпицей выступивший на лбу пот.

Даррк пристыженно переминался с ноги на ногу под прицелом четырех пар премудрых и укоризненных глаз.

-Поистине, мудрость твоя, светозарный Урмаш, бездона и безгранична, виновато и со смирением в дрожащем голосе выдавил он, уперев глаза в стол с чашей. - Ничтожный Хранитель Древнего Знания недостоин слышать твои речи и видеть твои благородные седины. Вели мне, Солнцеликий, удалиться с позором из этого Дома и предаться на улицах города раздумьям о собственном невежестве и ничтожествое.

-Если бы ты не был кайлэни, мы бы так и поступили, - с нарочито медлительным, а может быть, просто сонным достоинством проговорил короткобородый Дэлур и снова погрузился в свою хмурую спячку с открытыми глазами.

-Полно сокрушаться по сказанному, Даррк, - Урмаш сменил внезапный, как ливень, гнев на милость - щедрое солнце, выглянувшее из-за одинокой тучи. Но ты должен понимать, почему я был столь резок с тобой. Харар жив до сих пор только потому, что не меняется со времен Забытых Древних. Посмотри вокруг, кайлэни, вспомни свою, пусть и совсем недолгую, жизнь, - разве можешь ты назвать хоть одну вещь, которая хоть сколько-нибудь изменила бы своей сути и своему виду за все твои годы? И поверь, так было всегда и так будет всегда. Где ничего не меняется, там нет времени. И значит, Харар не умрет никогда. Ты же, не подумав, возжелал изменить порядок вещей, столкнуть всех нас в Хаос и безумие перемен, а значит, и скорую смерть. Ибо перемены никогда не ведут к лучшему и золотой век, уходя, сменяется кровавым. Вечность, в которой пребывает Харар, - лучшая защита от крови и потери разума, Даррк. Шебалу - часть, и достаточно большая часть этой защиты. Вот почему он необходим Харару. И вот почему благословенный Гилу дает городу таких, как ты,- кайлэни.

-Вечность... - измученно проговорил Даррк, обводя Старейших одного за другим долгим, бессильным взглядом. - Ничто не проходит бесследно. И вечность тоже...

Урмаш снова уронил в бороду усмешку.

-Вечность вообще не проходит. Но ты, я вижу, не так неразумен, как пытаешься уверить нас. Харар расплачивается за свою вечность Древним Знанием. Вот почему не пристало бы смертному Служителю его запускать туда свои любопытные очи.

Смущенное и несмелое раскаяние тенью легло на лицо Даррка, любопытные очи не отрывались от тростникового пола под ногами.

-Древнее Знание уходит он нас безвозвратно, - продолжал Урмаш, оставляя, как ты верно сказал, лишь свою оболочку. Боги забирают его у нас. Сейчас ты дерзнул вырвать из него неосмысленную крупицу, но скоро уже никто и этого не сможет получить. Человеческий ум мельчает и дробится, Даррк, ему уже не под силу вместить в себя даже каплю того, чем были богаты и сильны Древние Предки. Когда я говорил тебе, что в Хараре ничто не меняется, я покривил душой. Меняемся мы. Мы стареем, но не становимся от этого мудрее и богаче духом. Мы не умираем, но и не ...

Урмаш запнулся, насильно оборвав самого себя.

Даррк мысленно закончил его фразу, давясь внутренним ужасом: "...но и не живем". Простому смертному, пусть даже и кайлэни, лучше бы не слышать такого - Даррк ясно, как перед глазами, видел причину запинки Мудрого Урмаша.

-И это тоже плата Харара за свою вечность, - закончил Урмаш.

-Боги отнимают у нас Древнее Знание, - трепеща проговорил Даррк. - Как плату за бессмертие. Почему? Зачем они лишают его нас? Для чего им это?

-Воля богов бессловесна и неисповедима, - сурово сдвинув густые, как заросли белого мха, брови, ответил Урмаш. - Не смертным рассуждать о ней, оскорбляя неумными речами слух богов.

-Да, Мудрый, - снова смиренно потупясь, сказал Даррк. - Моя неразумная голова рождает дерзкие и пустые слова. Но не будь со мной столь суров, Хранитель, - взмолился он. - Тот Путь Утраты, который отныне стал моим, отнимает у меня и ясность мысли.

-Ты сам ее у себя отнимаешь, - узорчатый посох иссушенного годами и болезнью Логана опять со стуком воткнулся в пол.

-Кайлэни, - Урмаш со вздохом качнул головой. - Ты не понимаешь того, о чем говоришь. Ясности мысли у тебя нельзя отнять, потому что она к тебе еще не пришла.

-Так дай же мне ее, Урмаш, сын земли и неба, напоенный светом солнца и луны! - с жаром воскликнул Даррк, приложив ладони к груди. - И скажи, что являет собой эта золотая чаша на столе, куда каплет вода. Что значит сей сосуд в глазах Мудрых? Ответьте мне, о Хранители, ибо загадка эта смущает мой ум и тайна чаши терзает меня своей безымянностью.

Губы Урмаша едва-едва тронула довольная улыбка, приправленная хитринкой.

-Ты заговорил об этом. Я ждал этого. Я расскажу тебе, потому что это осветит твой путь и ясность мысли придет к тебе, приняв вид и образ наполненной доверху чаши без дна.

Даррк с жадностью впитывал в себя речи Урмаша, льющиеся теплым, упругим, соединяющим небо и землю дождем.

-Слышал ли ты, Даррк, слово дальнее, иноземельное, пришлое - "часы"?

-Нет, - ответил Даррк.

-Ну так знай же, что часами называется прибор, отмеряющий время, овладевающий его неудержимостью, откусывающий от него миги, обороты солнца, человеческие жизни, века бессмертия. Время - неохватный глазом и умом поток. Его нельзя удержать, но можно поделить на части и по отдельности укрощать их, растягивая или сжимая по желанию. В едином потоке нет отрезков, делений, нет капель - но в каждой капле уже заложено единство потока, единство его неукротимой воли. Капля - миг времени. Капля к капле уже поток. Тебе внятны мои слова, кайлэни?

-Да, Мудрый. Но ведь время - это не вечность. Ты сам говорил, что там, где нет времени, - там вечность. И Харар... к чему Харару время? К чему оно вам - Хранителям вечности Харара?

- Ты слишком спешишь, кайлэни, - неодобрительно отозвался Урмаш. - Это говорит мне о том, что время еще имеет большую власть над твоим умом. Ты не должен позволять ему разрывать себя на части... Харару время затем нужно, продолжил старец, чуть помедлив, - чтобы избавляться от него, размыкая его ритм. Видишь, капли падают одна за другой через равные доли времени. Целиком, до краев чаша заполняется за промежуток времени, называемый часом. Тогда я открываю ее дно, - Урмаш наклонился к столу и что-то сделал рукой у самого его края. Даррку показалось, что старец повернул какой-то крохотный рычажок, - и вода времени уходит.

Чаша начала быстро опустошаться с тихим журчанием и всхлипом напоследок. Урмаш снова дернул тот же рычажок. Капли с потолка продолжали падать, удерживая заданный кем-то ритм.

-Но можно и не сливать воду целиком, а установить такой размер щели в дне чаши, чтобы содержимое ее просачивалось тоже по капле. Сколько прибудет, столько и убудет, а чаща останется полной. А теперь попытайся увидеть в этом сосуде не чашу, а смертного. И час - вся его жизнь. Он впитывает в себя отпущенное ему время, и как только наполнится до краев приходит смерть.

-Но из человека его время слить, как воду из чаши, невозможно, - с полуулыбкой заметил Даррк.

-Верно. Только ведь мы говорим не о смертном, а о Хараре. Его время это те, кто живет в нем. Маленькие капли, составляющие жизнь великого города. Но мы знаем, как открыть дно этой чаши, - вкрадчиво произнес Урмаш.

-Шебалу? - ошеломленно вскрикнул Даррк.

-Именно, - почти промурлыкал по-кошачьи хитромудрый Урмаш. - Уходящие капли воды-времени - это кайлэни.

-А разве те, кто просто умирает, сам по себе, - они не просачиваются сквозь дно, освобождая место другим каплям? Почему именно кайлэни? В чем же тайна этого имени? - допытывался Даррк, тревожно вглядываясь в лукавое лицо Урмаша.

-В том, что только кайлэни дано разрывать ритм времени. Время - это всего лишь ритм перемен, Даррк. Все изменения в мире и в жизни происходят с установленным для них ритмом. Время разлито в мире - в ритме смены дней и ночей, масок Великого Сутки, круговоротов солнца, в ритме биения сердца и дыхания, рождений и умираний. Тот, кто уходит в Никуда, сбивает этот ритм, унося с собой каплю времени. Обычным смертным такое не под силу - они оставляют свое дыхание и свое время на земле. Поэтому Харару нужны кайлэни. Ты удовлетворен моими ответами, Даррк?

-Да, Мудрый, - кратко ответил Даррк. - Но скажи мне и другое. Ты говоришь, ритм сердца - ритм человеческого времени. Если бы у людей не было сердца, они жили бы вечно?

Урмаш усмехнулся самой своей загадочной усмешкой, пригладил бороду, затем сложил руки на груди. И только после этого заговорил:

-Счастлив тот, чей путь недолог, кайлэни-Даррк. Зачем людям жить вечно? Вечность Харара вокруг нас, но не в нас. Она как дом, который смертный строит на века. Прожить в нем он сможет недолго, но после него в доме останутся его дети, внуки и правнуки. И этот дом дает его обитателям покой, защищенность, силу, веру в жизнь. Вечность - это дом, Даррк, где тихо и покойно, где не грозят никакие беды и ненастья.

-Слова твои, о Всезнающий, светлы, подобно полдневному небу, и многомудры, подобно воле светлоликого Гилу. Они не оставили в моем уме вопросов и тревог. И теперь я могу покинуть вашу обитель, о Хранители вечности, со спокойным сердцем. Мой путь виден мне ясно. Его узор сплетен искусно и с великим тщанием, и его зов становится во мне все громче и сильнее. Я чувствую, как он оживает во мне и отбирает у меня все, что ранее было тем, кого называли Даррэк. И лишь пустое любопытство еще осталось от того, прежнего, который жил в моем теле. Кайлэни знает, кто он и зачем он. Но он не ведает, почему именно он. Без этого узор не полон - в нем нет замыкающего ключа. Как становятся кайлэни, ответьте, Хранители!

Четверо Старейших не спешили разбивать свое молчание. Дэлур, скосив глаза в сторону, все так же хмуро почесывал в бороде. Логан отрешенно застыл, уперев подбородок в посох. Нур с беспокойным интересом обегал взглядом всех троих. Урмаш задумчиво улыбался чему-то увиденному внутренним взором.

-Ты сам знаешь это, кайлэни, - заговорил наконец Хитромудрый. Древнее Знание уходит от нас безвозвратно. То, что ты взял из него, уйдет вместе с тобой в Никуда. Так угодно богам.

Даррк молча склонил голову. Ничто больше не держало его здесь, в Доме Старейших. Формула прощания прозвучала глухо и бесцветно, как иссушающий говор ветра в пустыне. Его никто не провожал - он сам отыскал выход из тысячекомнатного жилища Старейших, полагаясь на неведомо откуда взявшееся пространственное, почти звериное чутье.

Даррк шел к своему дому. В Хранилище идти было незачем - само Древнее Знание изгнало его оттуда. "Разорвать нить Неразрывного... - вспомнил Даррк слова Урмаша, - не под силу даже богам". Но кайлэни размыкают бег времени. Разрывают неразрывное. И поэтому уходят в Никуда. В этом нет ничего человеческого. Наверное, думал он, кайлэни перестают быть людьми. Иначе как побеждают Смерть?

Улицы Харара встретили его привычным, но ставшим вдруг очень далеким и как будто стеной отгороженным от него гомоном и движением. Даррк неспешно уходил из средоточия города к окраине. Туда, где ждали его дом и его продолжение в вечности - семилетний Рок. Торопиться было некуда.

Иллоэ встретила его на пороге доверчивым взглядом своих больших, очень темных, как речная вода в глубине, глаз, полных любви и дарующих покой. Ни о чем не спрашивая, повела к накрытому полдневной трапезой низкому плетеному столику. Рок, как обычно, возился на заднем дворе со своими червяками.

Торопиться было некуда. От Шебалу его отделяли два захода солнца. Значит, в запасе была вечность.

* * *

-Отверткин, подожди, пожалуйста. И не отпускай мою руку, а то ты можешь потеряться.

-Этот червяк уже дохлый, сейчас я возьму другого... И я немножко устал. Мне надо передохнуть чуть-чуть. Ладно, Отверткин?

-А знаешь, Отверткин, я, кажется, догадался, как передвигаются в Нездешнем мире. Тут не ходят ногами и не летают. Здесь надо просто крепко держаться за слова и тогда они унесут туда, куда хочешь. Правда, здоровски, Отверткин?

-И я знаю, почему так. Отверткин, ты когда-нибудь играл со словами?.. А я играл. Я знаю, что они все мертвые. Просто взрослые привыкли считать их своим продолжением и договорились друг с дружкой, что каждое слово значит. А по-настоящему в них нет ничего. Просто буковки рядышком. И иногда они очень сильно мне мешают, слова эти. Без них было бы лучше. Они все портят. И врут. Я не хочу, а они все равно врут. Они говорят совсем не то, что мне нужно. Ты этого не поймешь, Отверткин. Папа говорил, что ты твердолобый.

-Они мертвые, и поэтому живут в Нездешнем мире. Они тут везде и могут отвезти в любое место... Только знаешь, Отверткин... Они опасны для живых. Они могут убить. Или так измучить, что захочется навсегда остаться тут, в Нездешнем. Не будет сил вернуться обратно... Отверткин, я ведь вернусь, правда? Вот доведу тебя до Кольца и вернусь... Обязательно вернусь... Я только совсем немножко устал... Сейчас отдохну, и мы пойдем дальше...

2.Второй. Как стать маньяком

-Отверткин, я думаю, тебе сильно повезло. Здесь очень красиво, правда?.. Смотри, сколько радуг сразу! Один, два, три, четыре, пять. Сразу пять! А у нас там больше трех не бывает. Я один раз целых три видел. А здесь - пять! А вон, вон, смотри какие огоньки летают. Это, наверное, такие бабочки Нездешние! Ой, а это что? Отверткин, гляди, какие смешные! С пятачками на мордах и с хвостами. И рога на башке. Куда они так скачут?.. Чего ты говоришь?.. Да пускай ускакивают, я же не собираюсь с ними в догонялки играть. Мы же по делу идем, Отверткин! И я уже хочу скорей дойти, а то вдруг папа вернется. Он может напугаться, когда тебя увидит, и все испортит.

-Ай! А этот-то тоже уже дохлый! Отверткин, я не заметил, что он уже того. И кажется, мы немножко заблудились... Подожди, я сейчас возьму еще одного и поищу дорогу...

3.Третий. Забытые и Неведомые

"В запасе - вечность".

Да, любили древние изъяснятся непонятно и высокопарно. Они считали себя равными богам, не хотели уступать им ни в чем - ни в речах, ни в делах. Гордые очень были люди, бесстрашные, безудержные. И такое с метрополией творили! Едва в бараний рог не скрутили свой мир. Да только кончилась их эпоха. Повымирали, как динозавры, безбожники и хулители сверхчеловеческого промысла. Наверное, они и сами были похожи на динозавров - огромные, ужасные, прожорливые, беспощадные и с очень маленькими, подслеповатыми глазками. Плохое у них было зрение, у динозавров, чудовищ этих древних-предревних. Петр Тасмани любил рассказывать про них, какого только вранья не наворотил, - но вот одной из его побасенок Иэн верил. Потому что очень уж хорошо складывалась она с его собственными догадками и предположениями о природе и сущности древних людей. Тасмани говорил, что в конце второй эры, где-то веке в двадцатом, у безбожников существовал культ динозавров и их сородичей - драконов. Вероятно, драконы были еще ужаснее, потому что только достигшие совершеннолетия допускались к участию в этом... в драконослужении. А увлечение динозаврами считалось детской забавой. Ее высокомерно называли "Парком юрского периода" - сейчас иронию этого выражения уже не понять, глубинный смысл утерян, но буквально это значило примерно то же, что сейчас инкубаторий - "лягушатник", лаборатория воспроизведения человеческого вида.

Н-да. Все-таки было у них что-то общее - у чудовищ и древних людей. Несомненно. И вот - "вечность в запасе"! Вечны только боги, это всем известно. Они рождаются, как смертные, это да. Но они не умирают - боги бессмертны. А люди умирают, еще как умирают, скоро в этом можно будет убедиться на собственной шкуре. Вечности у них нет, а есть не больше четырех десятков лет. Дольше люди не живут, - только в сказках да россказнях того же Петра Тасмани, специалиста по древностям, как он хвалится на свой счет. Вот уж чему никак невозможно поверить, так это тому, что в конце второй эры люди доживали до ста лет, да еще и тому, что были такие долгожители, которым и 120 было не пределом. Любит он приврать вечерком у костерка с кружкой хорошего брыля в руках - этот Тасманиец. Но человек полезный, нужный. Много знает.

Иэн достал из кармана квадратик носового платка, встряхнул, превращая его в огромный кусок ткани, и громко, звучно высморкался. Всякий, кому довелось побывать узником крепости Бладфорт, знает - более сырых, мрачных и непригодных для жилья подземелий на свете нет. Просто потому, что не может быть. На дворе 5 век третьей эры - какие уж тут могут быть осклизлые, мшистые, кой-где с плесенью стены, вечно мокрые, с обильной течью и капелью потолки, непроглядная темнота узилища и пробирающая до костей промозглость, когда наверху, на земле - вечное лето с иссушающим зноем! Говорят - да тот же Тасмани утверждал, что этим подземельям не меньше полутора десятка столетий, их построили в то время, которое в конце второй эры называли Средневековьем. И уточняли - мрачным средневековьем. То-то и оно. Уж в этом Тасмани не приврал ни на волос. Мрачнее не бывает. И гайморит легко заполучить, и шуршит кто-то по углам в темноте, да и вонь здесь порядочная стоит.

А все из-за того, что Бладфорт еще три столетия назад поборниками старины при дворе было решено сохранить в качестве Реликта. Со всеми привилегиями музейной ценности - то есть безусловным поддержанием ее внешне неприглядного, да и попросту отвратительного вида, всех внутренностей и коммунальных служб в неприкосновенности и неизменности. Неприкосновенность, конечно, фальшивая - раз в десять лет крепость реставрируют, но после каждого такого поборнического вмешательства Бладфорт становится еще более уродливым и тоскливым местечком. А уж про подземелья и говорить-то не хочется - здесь реставраторы, наверное, стараются перещеголять даже тех средневековых архитекторов и дизайнеров тюремного интерьера, что возводили это каменное чудище.

И ведь не из любви к человечеству это делается. Не для развития этой исторической отрасли туризма, когда толпы людей бродят от одного мемориального анахронизма к другому, как велят им правила государственного общежития и нормы разумного образа жизни. Назначение Бладфортского Реликта совсем иное. Им устрашают преступников, особенно государственных, врагов человечества, возмутителей общественного спокойствия, безбожников и кощунствователей, неподчиняющихся властям и желающих иного. Вот этим "иным" для всех них и становится в конце концов Бладфорт. Точнее, его нижние, подземные уровни. Поблажки всем категориям преступников не положены условия заключения у всех единые. В древности это называлось равноправием и за него, объяснял Петр Тасмани, даже боролись. Зато теперь оно доступно всем, кто пожелает.

Иэн Коттрей, заключенный четырнадцатой камеры - одной из трех десятков, предназначенных особо опасным преступникам, - не то чтобы очень желал попасть когда-нибудь в Бладфорт. Это случилось как-то довольно неожиданно для него и его товарищей, поднявших мятеж против правителя Швартвальда I, его придворных шаркунов, против расплодившейся жреческой касты и, главное, против нынешнего поколения богов, узурпировавших пантеон в самом начале третьей эры, если мерить человеческими мерками. Провинция Охлунь, где разгорелся мятеж, быстро развеяла семена неповиновения по соседним землям, и теперь восставшие пожинали обильные урожаи. Повстанческий режим охватил уже треть страны, а силы мятежников ни на каплю не иссякали в столкновениях с государственной системой внутренней обороны. Напротив, силы эти, как казалось в столице и при дворе, регулярно снабжаемых отчетами и донесениями противоборствующих мятежникам лиц, росли как на дрожжах, в неописуемой формулами прогрессии. Рескриптом Швартвальда I за голову Иэна Коттрея и других предводителей кощунственного движения была назначена цена - один миллион дублей, увлекательное путешествие на двоих в систему Гончих Псов и пожизненная индульгенция верховного бога Киберга. И отыскался предатель, соблазненный посулом. Ренегат, которому понадобилась зачем-то еще одна спайдер-карта с именем бога, врученная Первосвященником Жреческого Капитула.

Третьи сутки командор мятежа Иэн Коттрей обживал эту тесную, смрадную, сырую конуру, питаясь вонючей жижей, что приносил дважды в день тюремщик. Смена дней и ночей была здесь неощутима, - без подсказок своего спайдер-нота он потерял бы счет времени уже с самого водворения сюда. Но большее нот был бессилен дать ему здесь. Иная связь с внешним миром, кроме согласованности во времени, оказалась невозможной. Здешние стены не пропускали частотный сигнал ни туда, ни обратно. Не зря же здесь возились реставраторы - все-таки кое-что усовершенствовали в духе времени. Бладфорт был изолятором в полном, в наиполнейшем смысле слова. А без доступа в Сеть человек уже и не человек. Без обновления своих системных, установочных, загрузочных, да и просто информационных файлов он - ничто. Ноль. Как единица общества он выбывает из общей структуры. Изгоем же быть страшно. Изгой попадает в замкнутое пространство ужасного ПараНоя, божества непознанных явлений, необъяснимых происшествий, безумных, сбесившихся случайностей, кошмарных стечений обстоятельств, бреда наяву и злобных галлюцинаций. Вот почему Бладфорт - хуже смерти. Но об этом узнаешь, только попав сюда.

Иэну до проделок ПараНоя не было никакого дела. Когда решаешься на бунт против богов - всех сразу, - о таких мелочах думать не приходится. Божества средней руки волнуют в таких случаях меньше всего - ведь они только лишь прихвостни и мелкие служки великих богов, возглавителей пантеона. Уйдут Верховные - с ними вместе уберутся и божки, демоны, духи, коих вокруг любого пантеона наберется во множестве. Коттрей думал о другом. Он размышлял как раз о смерти, и она не казалась ему сейчас лучше замкнутого пространства ПараНоя, куда есть вход, но нет выхода. Безусловно, его казнят. Но когда и как это будет, он пока не знал. Вероятно, скоро. Еще вероятнее - очень скоро. В этом есть один, пусть небольшой, но немаловажный положительный момент - хотя бы гайморита у него не будет. И двустороннего воспаления легких тоже.

В который раз за шестьдесят с лишним часов Иэн расправил носовой платок - с некоторой брезгливостью, потому что сказать про этот кусок тряпки "несвежий" было бы уже просто приукрашиванием действительности, - и, чихнув подряд четыре раза, так что даже шуршание в углах камеры на время замерло, громогласно и с возмущением высморкался. Потом, подумав, на ощупь расстелил тряпицу на лежанке, которая была всего-навсего ветхой конструкцией из нескольких деревяшек, покрытых рваным слоем соломы.

Да, церемониться с ним, конечно же, не будут. Когда убедятся, что его личный файл-субстанцию разблокировать им не по зубам и, значит, в планы мятежников проникнуть не получиться - вот тогда-то его враги и дадут волю своим палаческим фантазиям. Придумают что-нибудь эдакое, незаурядное, с искрами и гирляндами, и чтоб подольше мучился ненавистный заговорщик, плут государственных масштабов, ниспровергатель божественной гармонии и общественных устоев, первый командор этого мятежного сброда Иэн Коттрей.

Командор горделиво улыбнулся. А ведь весь этот многотысячный сброд, твердокаменный костяк мятежа - его, Коттрея, детище, выпестованное и выкованное в стальную рукавицу, - она бьет без промаха, сминая в лепешку все на пути своего удара. И с каждым из них он знакомился лично, каждый ему - друг, товарищ и брат. И только болью, бесконечной ноющей тяжестью в груди отзывается предательство одного из них...

Иэн зло скрежетнул зубами. Хлюпнул носом, в нетерпении схватил сохнущую тряпку, прочистил обе ноздри, комком швырнул платок обратно. Но нет, мозг мятежа, его вдохновляющая сила и направляющая рука, Иэн Коттрей смерти не боится. Как и всякий, кто дерзнул воспротивиться воле богов, решился на войну со средоточием мира, утробой земли, объятьями неба, устроителями и вершителями судеб Сети, Иэн знал - боги неприступны, к ним дороги нет, поэтому победа нужна здесь - на земле, на улицах, в домах, в головах людей. Боги сами уйдут, когда их перестанут слушать, когда им не будут больше служить - когда их забудут. И на их месте появятся другие боги. Нужные. Всемогущие, всеведающие, всеми признаваемые и почитаемые, разжигающие пламя души и страсть ума. Великие и ужасные, милосердные и прекрасные.

От мыслей о Конце командор унесся к воспоминаниям о Начале. С чего все закрутилось-завертелось...

Иэн искал судьбу. Молодой был, юные нерастраченные силы бродили в крови, ища выхода и приложения. Да и честолюбие поигрывало, натягивая струнки души - в древности так называли бесплотную человеческую субстанцию - до предела, до накала, до звона в ушах. Оставаться бегунком, не знающим цели, под покровительством Либерташ, богини таких вот как он лишенных судьбы - до поры или до конца, - юному Коттрею ох как не хотелось! Ведь от объятий Либерташ до богадельни ее братца Гуманиса, бога-покровителя сирых и убогих, всего-то - полшага. А хотелось честолюбцу, каждой клеточкой тела желалось непременно громкой славы, звонкой удачи, яркой победы - все равно над чем. Лавры Геймерта, покровителя риска и выигрыша, манили сладостными обещаниями. Можно было, конечно, вверить себя опеке Галактиона, самого нелюдимого бога из всего пантеона, присматривающего за теми, кто покидает метрополию и наводняет звездолетами вакуум космоса. Или, допустим, попроситься в учение к кому-нибудь из Укинаков - мудрых жрецов блистательной богини Нуки, движущей Прогресс, и самому со временем сделаться великим и ученейшим Укинаком. И посвятить, к примеру, всю оставшуюся жизнь красивой и загадочной игре в шахматы с не менее таинственной, непостижимой, немилосердной, холодной и ослепительно сияющей богиней Шах-и-Мат, хранящей в своем сердце Ненайденное Бессмертие. Его она отдаст тому лишь, кто сумеет обыграть ее. А игрок Шах-и-Мат, это всем известно, - великолепный и беспощадный.

Хотелось всего - и сразу. И только потому, что это было невыполнимо все и сразу, - Коттрей отправился в паломничество к Оракулу. И был ошеломлен предначертанием, высветившим его Назначение. Рольфу - Оракул, судьбу дающий, - предрек: быть Коттрею ниспровергателем старого, палладином нового, да ополчится он против богов и станет на сторону Неведомых и Забытых, соберет вокруг себя рать великую, начнет, но не закончит, омоет плаху кровью.

Что такое "плаха"и чьей кровью ему придется омыть сей загадочный предмет, Коттрей не задумывался. Оракул сделал его счастливым - повеса обрел судьбу, и теперь все второстепенное утратило смысл. Он стал ждать своего часа - чтобы сделать первый шаг на пути к славе.

И дождался, оставив позади еще десяток лет.

Это была случайная находка. Роясь однажды в древнем могильнике - чего только в них не обнаруживалось, какие удивительные предметы не извлекались порой на свет! - Коттрей наткнулся на странную вещь - полуистлевшую, проеденную червячками кипу желтых листков толщиной в два пальца с текстом на древнем языке и в раскидном футляре, очень сильно истрепанном. Петр Тасмани, увидев Коттрея с этой штукой в руках, едва не захлебнулся собственной слюной и чуть не тронулся умом окончательно. Он ведь всегда был немного сумасшедшим - увлечение древностью обычно так действует на людей и даже с гордостью признавал это. Но называл себя при этом почему-то не сумасшедшим, а "библиофилом". Коттрею не трудно было догадаться, что так в древности звали умалишенных.

А Тасмани вцепился в рассыпающийся на клочки предмет дрожащими пальцами и заявил, что это подарок судьбы, которого он ждал всю жизнь. И теперь он ни за что не расстанется с этой "книгой", будет следовать за ней повсюду, куда бы Коттрей ее ни увез и ни спрятал от него. Надо отдать бедняге должное - обещание свое он выполняет с точностью и буквальностью, вполне достойными такого немного психа, как Петр Тасмани.

Но все это к делу не относится. Судьба, подаренная Оракулом Коттрею, крылась именно в "книге" - странным образом он это знал или чувствовал, или как-нибудь еще определил эту истину. Как разъяснил Тасмани, это был бумажный палеотип-кодекс 21 века второй эры или 2 века до начала третьей эры. Древний аналог нынешних спайдер-нотов, но с чрезвычайно мизерным объемом памяти. Вот она вся тут, память кодекса, сказал Тасмани, благоговейно листая дырявые и объеденные по краям страницы. И таких кодексов, говорил он дальше, в древнем мире была тьма тьмущая - все они хранили в себе крупицу общей, коллективной памяти древних людей.

Потом была долгая, кропотливая работа по переводу "книги" на понятный язык, - это занятие Тасмани целиком взвалил на себя, лучась счастьем. Первое, что выяснилось, - "книга" называлась "Как стать маньяком". Что такое маньяк, не знал даже просвещенный Тасмани. Но и содержание "книги", изрядно подъеденное червями, оказалось не намного более понятным. К примеру, вот эта "вечность в запасе" или "Вечная женственность", или что за существо - шерстяное и с хвостом? И только две вещи Коттрей вполне уяснил. Речь в "книге" шла, во-первых, о любви, о которой он слышал и раньше. От старой женщины, что работала в инкубатории, обеспечивая продолжение рода человеческого. Ей удалось дожить до 45 лет, и она считала хорошим тоном разговоры о старине, об обычаях древности, давно забытых, сетования на блеклость нынешней жизни и падение нравов, на то, что теперь все не как раньше. Любовь была одним из этих позабытых, канувших в небытие обычаев. О содержании оного обычая женщина, разумеется, толком ничего не знала. Да и кто сейчас сможет понять их - эти древние традиции и ритуалы. Тасмани и тот на каждой странице "книги" заходил в тупик и хватался в отчаяньи за волосы. Но когда у людей была любовь, делилась секретом старожилица инкубатория, тогда дети вызревали в телах женщин. "Как это?" - удивлялся Коттрей, подозревая собеседницу в том, что она тронулась умом на старости лет. Шутка ли - дожить до 45! "А вот так! - аргументировала та. - Не было тогда вот этих вот яиц, - она тыкала пальцем в лежавшие рядком репрогранулы в питательном растворе. - А была любовь. Тебе молодому не уразуметь того. Так что и глазки-то нечего на меня напяливать, бесстыдник... О-ох, прости, Родинамать, спаси и сохрани твою верную служку от напасти, от дурного глаза, от черного человека, от паука в зеркале, от темной комнаты, от мохнатого на пороге, от вируса поганого, от мужика пьяного", - перечень неприятностей продолжался бесконечно, сопровождаясь суеверным скашиванием глаз в стороны и поплевыванием на ладони.

Родинамать - божество, особенно почитаемое женским родом, покровительница репрогрануладсорбции. Строга, порою до жестокости, но справедлива. Дева-воительница, воинствующая девственница. И - тайна. Потому как - кто знает, что такое девственница и какая в том зарыта опасность? То-то и оно, что никто не знает.

А про любовь и отращивание детей в собственном теле Коттрей рассудил так: представить себе это трудно, почти невозможно. Но сейчас многое нельзя представить и уяснить из того, чем владели древние люди. Ну была любовь. Было и много другое. Древние вообще утопали в излишествах. И при этом все же умудрялись быть несчастными. Наверное, это все их богиня Психология она их делала такими. Безбожники-то они безбожники, но волю и власть богов еще никто не отменял. Вот так-то.

А про то, что древние были несчастны, Коттрей понял из "книги". Второй вещью, которую он уяснил из текста, было то, что безбожники алкали бессмертия. И придумывали для его достижения разные "Идеи". Вот эти-то идеи и сводили их с ума, калечили жизни, доводили до самоуничтожения и наполняли вожделением крови. Как вампиров из их же, древних, мифов. И где-то среди всего этого затерялась там у них любовь.

Но главное все же было не это. Не странная любовь и не знакомая Коттрею жажда бессмертия. А главным было то, что в "книге" он нашел того, кто даст ему это бессмертие, то есть славу в веках. Точнее, тех. И всего лишь их имена - имена Забытых и Неведомых богов, ради которых он соберет вокруг себя великую рать и объявит войну пантеону Киберга и его божественной супруги Виртуаллис. Их имена - Эрос и Танатос. Никто доселе и слыхом не слыхивал о таких богах, но отныне они станут его, Коттрея, знаменем, его верой, его жизнью. И, возможно, его смертью. Он только начнет - закончат другие, так сказал Оракул. А когда они победят, Эрос и Танатос вернутся к ним из своей забытой древности и откроют людям свои лики, дадут им свои законы, осенят своей милостью и щедростью. Ибо так предрек Оракул...

И предначертанное сбылось. Ему оставалось лишь омыть кровью плаху. Какой-нибудь экзотический род казни? Очень изощренный? И придуманный специально для него - для такого ранга государственных преступников? Нынче ведь приговоренных к смерти отправляют в космос и там катапультируют чтобы не обременять землю останками злодеев. Но Коттрей не просто злодей. Он и вся его банда, кощунствуя, блокируют личные субстанциальные файлы, лишая Службу доступа к ним. Они покусились на самое святое - на бессмертие бесплотной субстанции, которая через спайдер-нот попадает в государственное складбище личных файлов, когда сиятельная Виртуаллис сочтет смертного готовым к переходу в Иное. Мятежники отказывают божественной чете Верховных супругов в праве судить людские души, даровать им посмертное блаженство в Элизиуме Сети или обрекать на вечные муки борьбы с голодными вирусами в мрачной тесноте Интерфейсов. И эта ересь охватила уже треть страны!

Коттрей усмехнулся. Даже в этой вонючей, темной конуре он ощущал себя победителем. Да, славно они потрудились, сея в народе правду о "бесплотной субстанции", которая вовсе не есть жизнь после смерти, и о том, для чего эти жреческие сказки нужны неприметным личностям из "Службы спокойствия Соединенного Североземья". СССС. Как шипение змеи.

В животе вдруг что-то недовольно взвыло и заурчало. Пора бы тюремщику нести свою мерзкое, прогорклое варево, которым здесь кормят арестантов. И как только заключенные живут в Бладфорте по десять, пятнадцать лет на такой еде? От одного этого свихнуться можно.

Ага, кажется идет. Не спешит, каналья, ногами еле двигает. Хотя знает, что жрать до смерти хочется. Иэн передернул плечами от холода и сырости и уже с гневной ненавистью высморкался в непросыхающий платок. В жутком сочетании ржавого скрипа, лязга и громыханья растворилась низкая и грузная дверь подземной конуры. Внутрь, согнувшись пополам, протиснулся почти голый, лишь в набедренном камуфляже человек огромного роста и очень весомого, убедительного телосложения. Не глядя на узника, он прилепил плоский диск фонаря к стене, равнодушно шваркнул взглядом по камере и пристроил на полу, ближе к двери, небольшую прозрачную скамеечку со спинкой. Проделав все это в мрачном молчании, он выскользнул обратно. Коттрей напрягся, готовясь к неприятной встрече с высокопоставленным врагом. Коменданту Бладфорта или его подчиненным такие крепыши-атлеты в услужении не полагалось по рангу. Узника намеревалась одарить присутствием фигура более значительная, чем все эти тюремные цепные койоты.

Несколько минут Иэн бездвижно пялил глаза на раскрытую настежь дверь. Затем в коридоре послышались тихие, как шорох сыплющегося песка, шаги. В камеру, с достоинством склонив голову, чтобы не задеть притолоку, вошел хозяин мрачного атлета. Коттрей скривил губы в усмешке. Низкие двери заставляли визитеров этого подземелья кланяться ему, государственному преступнику, мерзкому мятежнику, бешеному кавуру, которого они все ненавидят лютой ненавистью. Тюремная ирония или... или знак судьбы?

Он сразу же понял, что за гость пожаловал к нему. Его невозможно было не признать. Этот белый, почти сияющий комбиль с жестким рыбьим плавником прозрачного широкого воротника носили только Вестники Смерти, слуги Виртуаллис, трехликой богини Иного. Дверь за гостем с грохотом закрылась. Жрец священного сана Осеняющий Крылом Раскаяния блуждающим взором прошелся по гордой фигуре пленника, скользнул по полу и углам камеры. Брезгливо сморщился, заметив притаившихся в тени тварей. И без предисловий обратился к узнику:

-Признаешь ли ты всевластье смерти, предводитель мятежных отступников Иэн Коттрей? Боишься ли ты Конца своей жизни?

Иэн стоял напротив жреца, лицом к лицу, на расстоянии двух вытянутых рук и высокомерно смотрел в глаза Вестнику Смерти.

-Любое всевластье - ложь. Не жди от меня, жрец, страха и признанья твоего права лезть ко мне в нутро. Мы враги.

-Ты не знаешь, что тебя ожидает, - бритая голова жреца качнулась из стороны в сторону. - Ересь, возглавленная тобой, смешна и неполноценна. Кто они - твои новые боги? Что они дали тебе? На что они способны, кроме возмущения порядка в стране и вдохновления на подвиги банды головорезов? Чем они вообще могут доказать свое происхождение?

-Я не стану отвечать на твои вопросы, жрец, потому что они оскорбительны, - Коттрей с гримасой презрения сложил руки на груди.

Губы жреца дрогнули, но улыбнуться Вестник Смерти себе не позволил.

-Ты не станешь отвечать на них, потому что тебе нечего сказать на это. Тебе ничего не известно о тех, кого ты называешь своими богами. Это всего лишь пустой звук.

Иэн желчно рассмеялся.

-Этот пустой звук уже десять месяцев не дает вам спокойно спать. Этот пустой звук поднял на дыбы шесть лучших провинций страны. И от того, что вы засадили меня в вонючую дыру, этот звук не станет пустее, чем он был до того, - он едва сдерживался, чтобы не хлюпнуть носом и испортить тем самым великолепие своей позы и гордых речей.

-Что же, - жрец ослабил напряженность голоса. - Я пришел сюда не спорить с тобой, упрямец. Я знал и знаю, что тебя не вернешь на стезю истины и смирения.

-Тогда чего же ты хочешь? Что тебе нужно от меня, жрец? Может быть, ты хочешь насладиться моим унижением? А может, ты собираешься нагнать на меня страху, как вы обычно это делаете? - Иэн со злостью выплевывал слова, пожирая бесстрастного жреца глазами. Не выдержав, он схватил с лежака пук соломы, яростно высморкался и швырнул отвратительную мочалку в угол. - Но может быть, тебе всего лишь нужно выразить мне свое фальшивое сочувствие, пожалеть смертника, благословить меня на встречу с вашей виртуальной шлюхой?

Жрец отшатнулся в ужасе, будто от удара кулаком наотмашь.

-Не кощунствуй, безбожник! Божественное супружество мужеска и женска рода не для бесстыдных помыслов нам явлено, а лишь для возвышения ума нашего и воссоединения разорванных некогда программных файлов. Как смеешь ты, червь, возводить гнусную хулу на тех, чьей милостью ты живешь и кормишься?

-Эта вонючая требуха, что мне дают здесь вместо еды, называется милостью? - насмешливо спросил Коттрей.

-Это то, что ты заслужил своим отступничеством и черной неблагодарностью. Но оставим эти бесплодные пререкания. Не мне тягаться с твоим длинным языком, Коттрей. Я пришел к тебе по велению моего священнического долга и намереваюсь исполнить его до конца.

-Каким образом? - Иэн удивленно приподнял брови. - Хочешь предложить мне раскаяться и облегчить перед смертью совесть? Неужели ты не понимаешь, что со мной это бесполезно и бессмысленно?

-Даже закоренелому преступнику дается возможность выбрать свое посмертие. Не упорствуй в заблуждениях, прошу тебя. Чистосердечным раскаянием и доверением мне своих тайных и явных, нынешних и прошлых, черных и дерзких, злых и преступных, сомнительных и лживых, кощунственных и мятежных помыслов ты снимешь с себя груз гнева богов и заслужишь их прощение.

-Можешь не утруждать себя, жрец, пересказом ваших басен. Они придуманы для послушных баранов, в которых ты и твои собратья превращаете людей. Но я не из вашего стада. Я давно перестал верить в это. А знаешь почему? - Иэн весело и открыто смотрел жрецу в лицо. Собственная бесшабашность захватывала дух и пьянила не хуже хорошо вымороженной акапульки. - Потому что я знаю о субстанциальных файлах.

-Об этом знают все, - жрец бесстрастно пожал плечами.

-Нет, не о тех, что вы зовете бессмертными. Не о тех, что попадают после смерти в судилище Киберга и его... - Коттрей глумливо развел руками и склонил голову, - ...супруги. Не о копиях в складбище-чистилище. Я говорю о первичных и основных файлах, которые высасывают из мозга всю информацию, все, как ты называешь их, помыслы, тайные и явные. И это не бесплотная и бессмертная субстанция из ваших жреческих бредней, это реальная субстанция мозга, только транслитерированная в понятные слова, образы и мысли. А доступ к этим файлам имеется только у чинов СССС? Я правильно понимаю? "Дабы пресекать крамолу в корне..." Ведь именно это их основное занятие? Ловкая затея, ничего не скажешь. Даже я не сумел взломать свои личные файлы, до сих пор не знаю, как выглядят мои мозги в переводе на человеческий язык. Снимаю шлемофон перед жрецами Нуки, - Коттрей сделал вид, будто стягивает с головы шлемофон, хотя ничего подобного на ней, конечно же, не было.

-Так это ты разработал программу-блокиратор? - спросил жрец, сохраняя на лице застывшую маску спокойствия и беспристрастия.

-Я, - Коттрей расплылся в довольной улыбке и с силой втянул в себя смрадный воздух. - Унылые боги, до чего же здесь мерзко и холодно! Одно утешение - что меня скоро прикончат и избавят от этого паскудного насморка. Конечно же, нам нужен был блокиратор, иначе все наши планы и стратегические конвенты шли гиппопотаму под хвост. Молодчики из СССС не дремлют, а? Коттрей, развеселившись, лихо подмигнул жрецу.

-На что ты уповаешь? На свою великую ученость? Ты даже не Укинак, ты просто шарлатан, камень, о который все спотыкаются. Светлейшие головы Нуки вскроют твою защиту через пару дней и создадут антиблокиратор. Все твои соумышленники окажутся в очень неприятном положении. Мы будем читать их мысли, как открытые файлы.

Коттрей злорадно рассмеялся.

-Даже светлейшим головам Нуки, даже самой ясноокой Нуке не сломать мою малышку ни за пару дней, ни за пару лет.

-С твоим личным файлом уже работают в столице. Рано или поздно с ним разберутся, - в тоне жреца уже не было монолитной уверенности - скорее, в нем сквозил невысказанный вопрос.

-Да, - согласился Коттрей. - Скорее поздно.

-Ты бунтовщик, Коттрей. Но ты и хвастун. Не знаю, что хуже. Мятеж подобен буре, бахвальство - из породы подлых сквозняков. И то, и другое требует обуздания. То и другое противно богам, ибо это хаос бессмысленный, - жрец вдоволь изучив нескладную, долговязую фигуру узника, отвернулся и сделал несколько шагов по камере. Остановился возле скамеечки, глядя на нее. Но садиться не стал. - Сколь бы ты ни тешил себя причастностью к тайнам высшей жизни, тебе никогда не постичь того, что есть еще более высокие, тебе недоступные тайны. Чего бы стоили боги, если бы доверяли людям свое сокровенное, чем бы доказывали свое право вседержавия, если бы позволили юзерам совать нос во все закоулки Сети и взламывать ноль-бутовые файлы? Тайна есть превеликая в бесконечности, вездесущности, всевременности и милосердии богов. Этому мы поклоняемся, этого ужасаемся, этому хвалу воздаем, зная свое место и не возносясь главой неуемной к запретному и непостижному. Неужли тебе неведомо назначение тайны, бунтовщик и водитель бунтовщиков? Неужли ты столь наивен и прост? Но тогда мне жаль тебя, - жрец скорбно развел руками и покрутил головой, на треть укутанной в прозрачные перепонки жесткого воротника.

-Тайны, тайны, - досадливо сморщившись, процедил Коттрей. - С виду тайна, а поскреби ее - в дырку провалишься. Все ваше подлое державие на большой дыре стоит. Не зря же у вас частоколы СС куда ни плюнь натыканы. Чтоб ни у кого охоты скрести не возникало.

Жрец заинтересованно сощурил глаза.

-Так, так, так. Вот мы и добрались до самой середки орешка. А знаешь, Коттрей, ты не первый, от кого я слышу такие речи. Были, были уже такие которым державие не по нутру. Безбожники, конечно, все как на подбор. Защитнички бедных простых юзеров. Все как один твердили - "бесчеловечный режим", "страна рабов, страна богов", "тьма власти и власть тьмы", "просвещенный каннибализм". И все упрямые до рвоты, даже смертью их не переубедишь. Но до тебя им, конечно, далеко было. Так, шантрапа, безумные фанатики. Один из них называл себя... запамятовал что-то, помоги, Вирту... Да. Пламенным революционером. Гнилой был человечек, изъеденный погаными вирусами. Сумасшедший. Слов-то каких набрался. И где только? - жрец недоуменно вздернул плечи, уперев их в чешую воротника. - Но ты-то хоть, Коттрей, не будешь меня страшилками кормить о "свободе воли"?

-Не буду, - усмехнулся командор, прикусив губу. - Свободы воли не бывает. Даже древние, которые ее придумали, признавали это. Их богиня Психология рисовала узоры их жизней. Но ты ошибаешься, жрец. Я - не они. У меня другая судьба. Ты не поймешь. Тебе это и не нужно понимать. Думаешь, я не знаю, зачем тебя послали ко мне? Не раскаянья добиваться, а выведать помыслы, "тайные и явные", поскольку с моими файлами вы повисли. Ты обыкновенный шпион, жрец. Низкая тварь. И твои белые одежды не вознесут тебя к вершинам милосердья и величества, о которых ты так любишь рассуждать. Я все сказал. Большего ты от меня не добьешься. Уходи, жрец, Коттрей даже о насморке позабыл, произнося свои горькие и гордые слова.

Вестник Смерти тоже укутался на время в мантию молчания. Слова больше не разрывали пелену тюремного смрада. Клубок противостояния распался - оба врага непроницаемо замкнулись в собственном безмолвии и безучастности к противнику. Коттрей думал о жизни - той, что осталась в прошлом, жрец молча беседовал со смертью - той, что вскоре поглотит врага.

-Ты можешь больше не размыкать рта, но услышать меня тебе придется. Я повторю - ты не знаешь, что тебя ждет.

-Смерть, - Коттрей высокомерно улыбнулся палачу.

-Нет, - жрец качнул головой. - Это не то, что ты думаешь. Это будет не просто смерть. Ты достоин большего.

-О жрец, ты угадываешь мои мысли! - с язвительным кривляньем воскликнул арестант. - Ты не даром ешь свой пайк, я недостойно думал о тебе, жрец! Ведь именно об этом я и мечтал - о большем!

-Тебе отрубят голову при стечении народа на перекрестье дорог у главных ворот Бладфорта, - невозмутимо продолжал жрец.

-Премного благодарен, - Коттрей склонил голову на грудь и тут же вздернул ее, впившись горячим взглядом в белосмертное сиянье Вестника.-Мне отрубят ее плахой?

-Нет, - чуть смешавшись, ответил жрец. - Плазмолучом. Плах в арсенале Бладфорта нет. Это оружие твоих богов?

-Неважно, - отмахнулся Коттрей, чему-то вдруг улыбнувшись и воздев глаза к склизкому потолку, явившему при свете фонаря всю свою сырую, заплесневелую мерзость. - Так что ты там говорил про стечение народа?

-Я говорил, что он, народ Североземья в лице жителей округи Бладфорта увидит, как приговор богов, правителя Швартвальда I и властей Бладфорта будет приведен в исполнение. Они увидят казнь государственного преступника, вора и бунтовщика, увидят, что в его жилах текла простая кровь юзера, а не расплавленный янтарь богов, как эти олухи воображают.

-Остроумно и предусмотрительно, - одобрил Коттрей. - И весьма похвальная забота о просвещении народа. Продолжай. Я хочу знать, что вы еще придумали. Где оно - большее? Где фанфары смерти?

Жрец медлил, то ли не решаясь выговорить ужасные слова, то ли изумляясь легкомыслию того, кто сумел всколыхнуть в мятеже треть всего грузного и неподъемного Североземья.

-Твое тело будет помещено в шестимерную киберреальность и подвергнуто раскодировке. Тебя распылят, Коттрей, твое тело превратится в колонию примитивных кибервирусов. Ты станешь пищей богов.

Коттрей скривил гримасу отвращения.

-Противно. Действительно попахивает каннибализмом. Но терпимо. И это все? Не густо, - он был почти разочарован скудной изобретательностью палачей.

-Это не все, - весомо ответил жрец. - То же произойдет с твоей бессмертной субстанцией. Настоящей. И действительно бессмертной. Ты не столь умен, как тебе кажется. Ты сумел докопаться до личных файлов и решил, что в этом и есть весь фокус. Поэтому ты не пошел дальше. Ты не смог попасть в круг истины - тебя остановила твоя самоуверенность. И ты заплатишь за это - и за то, что не дошел до конца, и за то, что вообще ступил на этот путь. Ты исчезнешь совсем. Твоя бессмертная субстанция станет амброзией. Только боги властны над бессмертьем. И они не оставят от тебя ни крошки. А знаешь ли, ведь это очень страшно и больно, когда твоя субстанция разваливается на клочки и метаморфирует. Пожизненное заключение в этой конуре покажется тебе счастьем по сравнению с муками раскодировки. Подумай, стоят ли твои боги твоей жизни и твоего посмертья? Стоит ли весь этот мятежный сброд одной-единственной бессмертной субстанции - твоей, Коттрей? Решай - ведь все еще можно изменить. Твое слово?

Коттрей невидящим взглядом буравил дырку в голом черепе жреца. Слова Вестника Смерти ничего не изменили. Всего лишь слова - ничего более. Но почему так хочется влепить плахой - неважно, какая она и сколько в ней губительной силы, - жрецу между глаз? Меж его хитрых, обжигающих холодом, беспощадных, фальшиво-милосердных глаз?

-НЕТ.

-Что ж, ты сделал выбор, - лицевые мышцы жреца заметно расслабились маска бесстрастия уступила место ослепительной безликости. Безликости уставшей смерти, утомленной обилием своих жертв. - Казнь состоится через час.

Коттрей присвистнул. Подземелье больше не терзало его холодом. Стало жарко - как там, наверху, где круглый год - высушенное лето и выжигаемый палящим солнцем воздух, с трудом проталкиваемый в легкие.

-Как же за час можно сделать стечение народа?

-У тебя до конца всего лишь час, а ты думаешь о каком-то народе?

-Тебе не понять, - Коттрей усмехнулся с грустно-таинственным выражением на лице. - У меня в запасе целая вечность.

-Безбожник, - коротко бросил жрец, сложил ладони пирамидкой, медленно, с достоинством своего священного сана повернулся и направился к двери камеры. Но на пороге оглянулся. - Когда будешь молиться своим богам, попроси у них хоть немного ума... Хотя... тебе уже ничто не поможет...

Старческий скрежет двери возвестил о конце аудиенции. Насупленный гигант в набедреннике подхватил непонадобившуюся скамеечку под мышку и сдернул лепешку фонаря со стены. Лязгнули по очереди замок и засов. Темнота вновь отняла у заключенного его скудное жизненное пространство, оставив один на один со временем. Тоже не великим. Один час. Что можно сделать за час до смерти? А может, это еще не конец? Темны порой слова Оракула - и надежду дарят, и ужасом черным разят. Предреченная плаха - спасет иль погубит, как час минует?

"Когда будешь молиться своим богам..." Командор мятежников бессильно рухнул на лежанку. Жрец на прощанье, ведая о том иль нет, куснул его в самое уязвимое место. Подняв знамя Забытых и Неведомых почти год назад, приведя под клятву на вере тысячи и тысячи отчаянных голов Североземья, бросив клич священной войны с Пантеоном, командор до последнего своего часа не знал, как молиться новым старым богам. Как обращаться к ним, что они любят, а что ненавидят, что для них люди, о чем их можно просить, а о чем лучше помалкивать, чем одаривать их и что сулить, - ничего этого не знал. Только их имена и пришедшая неведомо откуда уверенность, что когда-то они были всемогущи и вершили судьбы всех живущих, - лишь это поддерживало и раздувало в командоре огонь его веры и его войны, не давало остановиться, толкало вперед.

Только имена. Пока лишь только звуки - без божественной плоти духа, их оживляющей. Его война и его клич еще не разбудили его богов, не сдернули завесу Древности, укрывшую их, не вернули им утраченное ими. "Начнет, но не закончит..." А довершат ли его дело те, кто придет после?

Как бы то ни было - свое он выполнил...

"Боги мои, услышьте меня..."

Коттрей никогда не бывал в роли приговоренного и не представлял, на что лучше потратить последний час... Сорок пять минут. Думать о близкой смерти не получалось, чувствовать ее - тоже. Только почему-то все теперь казалось неважным, потеряло остроту, заволоклось туманом, стало неприятно чужим - мерзкое ощущение. Важным оставалось лишь одно - Они не слышали его зова. Он еще слишком далек от них. Они окутаны вечностью, - а ему палач отсчитывает минуты. Если бы он мог разорвать череду этих минут и пробиться сквозь вечность... он, да, наверное, скорее всего, непременно выпросил бы, вымолил, вырвал у Танатоса - бессмертие, у Эрос - ...

Коттрей задумался. К совету врага иногда стоит прислушаться - если тот накрепко уверен, что его совет опоздал. Если бы Эрос была рядом, он испросил бы у нее ума - холодного, расчетливого, проницающего насквозь суть вещей, гибкого, изворотливого, властного над прошлым и будущим, зрящего в неизвестности, ослепляющего противника, распознающего ловушки и шансы на удачу - одним словом, шахматного ума и - одержимого жаждой жизни, вожделеющего великих побед, алчущего битв, жадного до даров судьбы...

-А-апчхи... апчхи... пчхи...

Три раза. Добрый знак. Вместо платка в ход опять пошла лежалая, подгнившая, с душком, солома.

Полчаса. Спайдер-нот, будто не родной, откусывает секунды.

Если бы у него была вечность...

Что же она такое, на что похожа?

Почему "если бы..."?

Почему ее нет у него?

Одержимость судьбою не равняется вечности в запасе. Свинство, закономерность, гармония мироздания?

Иэн привалился спиной к стене, закрыл ненужные в темноте подземелья глаза.

"Помоги, Танатэро..."

Губы шептали.

Вспоминая забытые строчки барда, затерявшегося в дороге тревожной судьбы.

"Никогда никого ни о чем не просить,

Так завет гордецов одиноких гласит.

Не просить, не молить, не рыдать,

Но в отчаяньи темном молча страдать.

Стиснув зубы, надежду отбросив с дороги..."

"Помоги, Тан..."

Жгучая боль звериной челюстью вгрызлась вдруг в тело, клыками вонзилась в ребра, раскаленной лавой заполнила легкие, повалив на солому в нестерпимом удушье. Скрючившись на узком лежаке, Иэн хватал ртом воздух и скреб ногтями шершавое дерево под собой. Боль раздирала его на части, из глотки рвался наружу едва сдерживаемый вой терзаемой плоти, а в голове разгорался огненно-желтый цветок, шевелящий лепестками.

В этот миг он увидел бога. И еще одной вспышкой озарилось меркнущее сознание. Пульсировала отчетливая мысль - бог входит в тебя вместе с сокрушающей все в тебе болью, так живая плоть отзывается на вечность, заполняющую тебя.

Ужас и счастье смешались в одно нераздельное ужастье. Танатэро явил зовущему свой лик. У него было лицо ребенка - с внимательно-пристальным, неподвижным взглядом голубых глаз. Он был похож на обычного государственного ребенка - белоголового, кудлатого, с солнечными отметинками на носу и щеках и даже с болячкой в уголке губ. И лишь этот совсем не мальчишечий, обжигающий, выворачивающий наизнанку взгляд не позволял обмануться. Он пронзал извивающееся от боли тело узника насквозь, будто плазмолучом, - и в этом не было ничего человеческого.

Бог в облике ребенка даровал ему свою милость.

И почти сразу все кончилось. Пропал огненный цветок, исчезло видение бога, и боль покинула тело. Осталась лишь крошечная заноза где-то там, внутри. Впившиеся под ногти настоящие, соскобленные в судороге явленного откровения с деревянного лежака занозы казались теперь куда более болезненными.

Бог в облике ребенка даровал ему свою милость.

Вечность вошла в тело и душу бывшего командора, наполнив миром и уверенным спокойствием.

Пятнадцать минут.

Коридор подземелья за железной дверью огласился топотом десятка пар ног, обутых в казенные гринды. Упал засов, простуженно заворчал в замке ключ.

"Если ж кинешь ты клич, станешь помощь просить,

Не надейся потом, что сумеешь простить

Тех, кто смог, захотел твои крики услышать,

Тех, кто глух оказался, в доме закрывшись,

И себя самого".

Сгинувший бард не знал милости бога в обличье ребенка.

Цепные койоты Бладфорта вели свою добычу на казнь. До конца условленного часа оставалось четырнадцать минут. В запасе у бывшего предводителя мятежников была зубами вырванная им у бессмертья вечность.

4.Четвертый.

5.Пятый.