«Куб со стертыми гранями»

Часть первая. Куб со стертыми гранями

Доверчивую смерть вкруг пальца обернули,

Замешкалась она, забыв махнуть косой…

Владимир Высоцкий

Раздел I. “Не хочу быть мамонтом!”

1. ОСЬ “Х”

Основная целевая программа — оказывать помощь людям.

Текущая программа — поиск людей, нуждающихся в помощи.

Данные зрительного восприятия: вокруг — ровная местность, справа — лес, слева — река. Людей в поле зрения нет. Впереди — асфальтовое шоссе, ведущее к зданиям на горизонте.

Анализ данных зрительного восприятия: много зданий — это город.

Запрос координат своего местонахождения в пространстве.

Ответ блока ориентации: 45 градусов 36 минут 28 секунд северной широты, 112 градусов 38 минут 59 секунд восточной долготы.

Подсказка энциклопедического блока: “Город Дакор. Население — 150 тысяч человек. Основные виды занятий — легкая промышленность, земледелие, различные виды художественного творчества. Официальный язык — лингюн, традиционный — английский. Характерные особенности быта и производственной деятельности — отсутствуют”.

Подключение к местной Сети, раздел “Объявления частных лиц и организаций”. Подразделы: “Требуются работники”, “Услуги”, “Оказание помощи”…

Результаты сканирования подразделов — отрицательные.

Сигнал из блока самоконтроля: повышенная нагрузка в цепях напряжения.

Включение дополнительного блока стабилизации.

Выработка текущей подпрограммы: опрос местного населения с целью выполнения ТП.

Команда блоку пространственного перемещения: движение по обочине шоссе в город Дакор с крейсерской скоростью сорок километров в час.

Сигнал из блока зрения: в четырехстах метрах впереди — автоскутер. Панель двигателя снята. Машина неподвижна. Двигатель не функционирует. Возле машины — человек. Анализ действий человека: попытка устранить неполадки в двигателе автоскутера.

Команда блоку ПП: остановка возле автоскутера.

Включение синтезатора речи:

— Могу ли я чем-либо помочь вам, сэр?

Человек поворачивает голову. Человеку примерно сорок лет. Это мужчина. Его лицо испачкано темной жидкостью. Но это не кровь. Это смазка двигателя. Человек говорит:

— Откуда ты взялся, приятель? Я думал, что Умельцы давно уже вымерли наподобие мамонтов.

Анализ семантики высказывания: отсутствие ответа на заданный вопрос.

Справка энциклопедического блока: “Мамонты — вымершие млекопитающие семейства слонов, жили во 2-й половине плейстоцена в Евразии и Северной Америке. Высота 2,5-3,5 м. Вымерли в конце плейстоцена в результате изменения климата и охоты на них человека…”

Включение синтезатора речи:

— Я прибыл в ваш край для оказания помощи любому человеку в любой деятельности. — (Ответ на первый вопрос закончен). — Киборги не умирают, сэр, они только могут временно выйти из строя. — (Реплика на второе утверждение собеседника закончена).

Человек усмехается:

— Да ты, я вижу, не только Умелец, но и философ…

Анализ высказывания: отсутствие вопроса, констатация факта.

Повторный запрос:

— Вы позволите помочь вам, сэр, устранить неисправность в вашей машине?

Человек снова усмехается:

— Неисправность — это мягко сказано, Умелец. Эту колымагу давно пора отправить на свалку!

— Почему же вы не сделаете этого, сэр? Может быть, вам нужна консультация по поводу выбора новой машины?

— Черт его знает, почему я до сих пор не могу расстаться со своей старушкой!.. Наверное, просто привязался к ней. Впрочем, тебе этого не понять. А что касается помощи… спасибо, но я как-нибудь сам справлюсь. Авось, не первый раз…

— Желаю вам успеха, сэр.

Конец коммуникативного акта.

Команда блоку ПП: продолжать движение в прежнем режиме.

Сигнал из блока самоконтроля: нагрузка на компьютерные цепи возрастает.

Причина: невыполнение ТП.

Профилактические меры: прекратить построение логических умозаключений и аналогий.

2. ОСЬ “Y”

Полуденное солнце висело над городом, как чье-то материализовавшееся проклятие. От его лучей нельзя было скрыться даже в Кабине Уединения: они пробивали чернильно-фиолетовую тонировку стеклянной крыши с легкостью бронебойной пули.

Нет, кому-то, возможно, солнце казалось совсем не навязчивым и не зловещим. Да и климатизаторы заранее предупреждали, что сегодняшний день будет безоблачным, солнечным и жарким. Наверное, они полагали, что День Радости должен быть именно таким — наполненным светом, пропитанным теплом и простреленным навылет солнечными зайчиками, отражающимися от всевозможных зеркальных поверхностей.

Однако Лигуму сегодня было вовсе не радостно. Собственно говоря, и другие-то дни редко давали ему повод для жизнерадостной улыбки, а солнце он вообще не любил с детства, предпочитая ослепительно-яркому летнему зною пасмурное небо, моросящий дождик или пушистый снежок. Но сегодня к идиосинкразии на солнечный свет добавлялась столь изощренная зубная боль, что хотелось выть голодным псом, лезть на стенку, будто в белой горячке, или принять двойную дозу “антидулёра” и хотя бы на пару часов забыть о том, что твоя челюсть подвергается испытанию на прочность с помощью невидимой лазерной пилы. Именно к третьему варианту Лигум и прибегал в течение последних двенадцати часов, проводя ночь в бесцельных скитаниях по разным городам Европейского Востока. Однако с каждой новой дозой анальгетика хардер убеждался, что боль таким способом не обмануть и что, следовательно, рано или поздно, придется прибегнуть к более радикальным способам излечения. Например, набраться мужества и двинуться в одно из стоматологических учреждений…

И сейчас, сидя в нагретой проклятым полуденным солнцем Кабине Уединения, Лигум занимался тремя вещами одновременно.

Во-первых, он с горечью размышлял, что человечество почему-то до сих пор не додумалось до такого очевидного способа обезопасить себя от зубной боли на всю последующую жизнь, как удаление всех зубов еще в младенческом возрасте с последующим вживлением в десны каких-нибудь титановых имплантантов, напрочь лишенных нервов, но способных перекусывать стальную проволоку. Объяснить это легкомыслие человечества, по мнению Лигума, можно было только тем, что люди всегда отличались загадочной склонностью к мазохизму. Не случайно же центр удовольствия расположен в головном мозге в непосредственной близости от болевых рецепторов…

Во-вторых, параллельно с этими злобными размышлениями Лигум набирал код раздела Сети “Медицинские услуги”, чтобы установить координаты ближайшего зубоврачебного учреждения. Обращаться за столь пустяковой справкой к Советникам было бы, по меньшей мере, смешно…

И, наконец, в-третьих, он безуспешно пытался последовать совету доктора Брега, практиковавшего в Академии хардеров. Брег обычно советовал курсантам, имевшим неосторожность обратиться к нему за помощью: “Самый лучший способ отвлечься от боли или от проблем — это плюнуть на всё и забыть!.. Надо просто вспомнить что-нибудь хорошее — либо из того, что у вас было в прошлом, либо из того, что вас может ожидать в будущем. Улыбнитесь, засмейтесь — и вам сразу станет легче!”… А в завершение приема доктор неизменно декламировал рифмованного уродца, порожденного им еще в молодости в тайных поэтических потугах: “Смейтесь, работая, словно рабы! Смейтесь, когда вам плохо! И под тяжелой ношей судьбы смейтесь последним вздохом! Смех — панацея от множества бед и от болезней тоже… Вы на удары жизни в ответ плюньте ей смехом в рожу!”… Но почему-то советы Брега не помогали — во всяком случае, Лигуму. Может быть, он просто не то вспоминал? Ведь не может же быть, чтобы у него не было в прошлом и не предвиделось в будущем и тени чего-нибудь хорошего!.. Взять хотя бы, например, ежеутренний кросс в Академии. Ну, вспомни, вспомни: лучи солнца только начинают пробиваться сквозь путаницу ветвей, под которыми ты бежишь, размеренно вдыхая и выдыхая чистый и душистый воздух; ноги твои упруго отталкиваются от слоя прошлогодней листвы на тропинке, и тело твое такое легкое, что ты не ощущаешь его, как на большой глубине под водой; потом лес заканчивается, и ты взбегаешь на крутой косогор, откуда открывается великолепная панорама луга, реки и далеких синих гор, и ты тогда непоколебимо веришь в то, что всё это навсегда принадлежит тебе и что всё у тебя будет хорошо, а потом ты опускаешься на корточки, чтобы напиться прозрачной воды из ключа, бьющего из-под большого гладкого камня, поросшего мхом, и вода там такая ледяная, что от нее начинают ныть зубы…

Это было ошибкой, и Лигум невольно скривился от нового приступа сверлящей боли.

Когда болят зубы, нельзя вспоминать о холодной воде.

Ладно, прошлое мы оставим в покое, а вот что хорошего сулит нам будущее?..

Но в этот момент в Кабине прозвучал скрипучий голос информатора:

— В ответ на запрос уведомляю, что ближайшая зубоврачебная клиника находится в двух кварталах от места расположения данной Кабины. Вывожу на табло маршрут необходимого перемещения…

Вот и ответ на твой вопрос — ничего хорошего в ближайшем будущем тебя не ждет. Прямо как в незапамятные курсантские времена, когда Наставник, глядя с едва уловимой насмешкой тебе в глаза, сообщает: “Ваш рапорт о предоставлении вам внеочередного увольнения в город, курсант Лигум, рассмотрен начальником Академии, и вопрос решен положительно. Никакого увольнения вам не будет!”… Так что запоминай маршрут к месту предстоящей тебе казни, хардер Лигум, и ликуй — сегодня же Всеобщий День Радости!.. А когда будешь испускать последний вздох в зубоврачебном кресле, не забудь истерически заржать на манер древних даков!..

Лигум вздохнул и, потирая больную щеку, покинул Кабину. Чувствовал он себя при этом так, как чувствует себя солдат, устремляющийся из спасительного окопа в атаку в полный рост под ураганным огнем противника…

Клиника оказалась небольшой и уютной. Народу в приемной было немного, и Лигум решил не пользоваться своим Знаком. Он запустил автомат комп-регистратора и добросовестно ответил на все его вопросы, за исключением своей профессии — тут он поставил стыдливый прочерк. Не хватало, чтобы компьютер в панике созвал прямо в вестибюле консилиум из всего наличествующего персонала для обслуживания столь почетного посетителя!..

Помигав индикаторами, автомат выплюнул в руку Лигуму силикетовую карточку, на которой значилось: “Доктор Слав Рябцев, кабинет № 6”. По пандусу-эскалатору Лигум вознесся на второй этаж, где находился искомый кабинет, и тут испытал легкий шок.

Приемная доктора Рябцева была полна народу. Кого тут только не было!.. Старцы с библейской внешностью и вызывающе раскрашенные девицы, солидные господа в галстуках и оборванцы в дырявых штанах, вяжущие на спицах старушки и дети, сражающиеся в компьютерные игры… В общей сложности, человек пятнадцать, объединенных нервным ожиданием своего череда взойти на зубоврачебную голгофу.

Делать было нечего. Лигум возвел глаза к небу (мысленно — ведь, как когда-то говорили французы, “ля ситюасьён оближ”<Положение обязывает (фр.)>) и осведомился (вслух), кто здесь будет крайним. Узнав, что он должен держаться за модной дамочкой с оранжевой макушкой и зелеными висками, за которой “вроде бы занимали еще двое, но они куда-то отошли и, может быть, еще подойдут”, Лигум упал в сочувственные объятия ближайшего свободного кресла и тут же пожалел об этом. Потому что слева от него оказался словоохотливый старик с древним слуховым аппаратом и, видно, с филологическими наклонностями, потому что во всеуслышание сразу же прочел Лигуму небольшую лекцию на тему: “Как правильнее спросить: “кто последний” или “кто крайний” в очереди?” (при этом, конечно же, выяснилось, что молодой человек “неправильно утрирует” понятие “крайний”, потому как первый в очереди — тоже крайний, только с другого края). А напротив хардера сидела женщина с десятилетним мальчиком, который размазывал по лицу слезы и время от времени принимался жалостно шмыгать носом и тихонько ныть, страшась пытки, ждущей его за дверью кабинета. Женщина же не нашла ничего лучшего, как поставить Лигума в пример сынишке, приговаривая: “Смотри, какой дядя молодец, он ничего не боится, не то что ты, трусишка!” — и хардеру волей-неволей пришлось, как любому мало-мальски порядочному эталону, делать вид, что он вообще случайно попал в эту приемную…

Так он и просидел почти сорок минут, выслушивая, с одной стороны, пространную информацию филологического старика о том, сколько раз в жизни ему приходилось обращаться к дантистам и по каким именно поводам, а с другой — демонстрируя мальчику бесстрастную мужественность Человека-Не-Боящегося-Зубных-Врачей. К счастью, доктор Рябцев обслуживал пациентов весьма энергично, и черед Лигума проследовать в кабинет наступил раньше, чем он успел посоветовать старику заткнуться, а мальчишке — никогда в жизни не верить выражениям лиц окружающих…

К удивлению Лигума, доктор Рябцев оказался очень приятным человеком лет сорока, и из нагрудного кармана его яично-желтого комбинезона вовсе не торчали стальные клещи. И его медсестра-ассистентка была миленькой девушкой с нежной улыбкой и выразительными глазками. Усадив хардера в кресло, которое вызвало у Лигума воспоминания об электростуле, некогда применявшемся в Америке для казни преступников, Рябцев принялся вплотную изучать его челюсти. При этом он говорил почти безостановочно.

…Что ж, зубки у нас неплохие, очень даже неплохие, но вот клычок вас подвел, и его за это надо слегка наказать, ха-ха-ха… удалить бы его надо, проказника! А то, знаете ли, так всю жизнь и будете мучаться… Есть такие вещи, на которые надо решаться сразу: или — или… Это как лишение своей подружки девственности… вы уж, ради Бога, простите меня за скабрезность, Мадлена, но мне этот образ кажется наиболее подходящим в данном случае… Здесь больно? А здесь? Ну что ж, я так и думал… А вы знаете, молодой человек, какой зуб у человека обычно болит сильнее всего? Первый, говорите? Хм, с чувством юмора у вас обстоят дела намного лучше, чем с вашим верхним коренным, который придется заменять имплантантом… Но вы не угадали. Сильнее всего у человека болит так называемый “зуб мудрости” — когда он режется, а поскольку это происходит примерно к сорока годам, то, вопреки вашему предположению, это не первый, а, наоборот, последний из наших зубиков!.. Мадлена, приготовьте мне стандартный наборчик для имплантации, будьте любезны!.. А вы, молодой человек, чтобы не скучать в ожидании, пока мы будем мешать физрастворчик, попробуйте отгадать мое полное имя, если я — Слав… Ростислав? Или Ярослав? А может быть, Вячеслав? Ладно, не ломайте напрасно голову, все равно ни за что не угадаете!.. Потому что я… Мадленочка, дорогуша, что это вы так впились глазками в пациента? Смотрите, не влюбитесь, а то лишусь я тогда своей верной помощницы, ха-ха-ха!.. Шучу, конечно же, шучу!.. Так вот, молодой человек… кстати, откройте свой ротик… зовут меня — Изяслав, это редкое древнеславянское имя, его почему-то мало кто запоминает с первого раза, так что приходится все время сокращать до простого Слава, а это, согласитесь, звучит совсем по-другому, верно?.. Сейчас мы вам кое-что введем, чтобы было не больнее, чем бывает слону от комариного укуса… Мадленочка, приготовьте-ка нам пять кубиков дейтезола для безыгольной инъекции!.. Кстати, а как ваше имя, молодой человек? А то я смотрю: в карточке комп-регистратор почему-то пропустил его, оставив только фамилию… Как вы сказали? У вас нет имени? Только фамилия? Но ведь так не… Постойте, постойте!.. А вы, случайно, не?..

Доктор приостановился, словно не решаясь произнести нужное слово вслух, он даже на медсестру покосился так, будто слово это было неприличным, но потом все-таки произнес его:

— Хардер?

Рот у Лигума в этот момент был не просто распахнут настежь, но еще и блокирован специальным фиксатором, так что ввиду своей неречеспособности хардер только кивнул.

Выражение лица доктора Рябцева не изменилось, и он практически ничем не выдал бы своей реакции на неожиданное открытие, если бы не замолчал. Причем так резко, что стоило испугаться за его здоровье. В кабинете повисла нехорошая тишина, нарушаемая лишь звяканьем инструментов, которые доктор зачем-то перебирал на столике у стены.

Потом Рябцев всё так же доброжелательно сказал ассистентке:

— Мадленочка, не надо готовить дейтезол. Я, видимо, старею, раз совсем забыл, что он у нас закончился как раз перед молодым человеком… Что вы на меня так смотрите, милочка? Просто сегодня слишком много больных, и неудивительно, что у нас дейтезол закончился быстрее, чем обычно…

Медсестра попыталась что-то сказать, но врач опередил ее:

— Да-да, я, конечно, знаю, что без инъекции молодой человек будет испытывать не очень приятные ощущения, но я верю, что он достойно выдержит это — ведь он же хардер, милочка, а хардеру любая боль нипочем! Верно, молодой человек?

Лигум молчал. Он даже стиснуть зубы не мог — так был разверст его многострадальный рот.

— Но вы… вы не можете, доктор! — запротестовала медсестра, глядя с жалостью на Лигума.

Врач усмехнулся:

— Ну что ж, специально для вас я готов уточнить это. — Он наклонился над Лигумом, держа в правой руке устрашающего вида кусачки. — Согласны ли вы, уважаемый, подвергнуться лечению без анестезирующего средства? Вы способны вынести боль, сопутствующую процедуре имплантации?

Наверное, замысел его состоял в том, что хардер все-таки откажется и гордо покинет кабинет, хлопнув на прощание дверью. Либо начнет возмущаться, потребует книгу жалоб, вызова главного врача, будет размахивать своим Знаком и тогда окончательно потеряет лицо.

Но Лигум лишь кивнул. Лицо его словно окаменело, превратившись в маску.

Ту адскую боль, которая последовала потом, он все-таки вынес не потому, что был хардером и прошел специальный курс психотренинга, а лишь потому, что сильно разозлился. Не прав был все-таки академический доктор Брег, предлагая курсантам смех в качестве универсального средства от любой боли. У любого нормального человека смех связан прежде всего с удовольствием, и только мощная волна ярости может послужить обезболивающим средством…

Когда Рябцев удалил у Лигума верхний коренной и начал устанавливать в кровоточащую рану саморазвивающийся биоимплантант, медсестре Мадлене стало плохо, и Рябцев отослал ее “подышать свежим воздухом”.

Наконец, лечение-пытка закончилось, и Рябцев сказал: “Закройте рот”. Чувствовалось, что неестественная выдержка пациента и на него произвела впечатление. Он рванул узел своего галстука набок, ловя воздух, и выдохнул:

—Черт возьми, хардер, так значит, вы действительно — не люди?!..

Лигум отшвырнул в сторону залитую кровью стерилизационную салфетку и резко поднялся из кресла. Двинулся угрожающе к доктору, и тот отшатнулся, сбивая задом с накренившегося столика свои страшноватые инструменты. Но Лигум вовсе не собирался его ударить. С трудом раздвигая онемевшие от фиксатора и от боли губы, он лишь нечленораздельно промычал:

— С-спас-сибо, д-док-ктор!

3. ОСЬ “Х”

Город Дакор.

Переход на режим кругового обзора.

Данные анализа обстановки: ряд одноэтажных строений жилого типа, отгороженных низкими ограждениями от дороги. По тротуарам перемещаются люди. По дорогам передвигаются транспортные средства различного типа и назначения.

Справа, возле одного из домов, человек явно нуждается в помощи. Это старик. Он работает древним землекопным инструментом типа “лопата”. Он тяжело дышит, на лбу блестят капли жидкости, обычно выделяемой человеческим организмом через поры кожи в случае перерасхода энергии. Анализ деятельности человека: вскапывание клумб для посадки растений типа “цветы”.

Запрос:

— Позвольте помочь вам, сэр?

Старик выпрямляется, опираясь на рукоятку инструмента.

— Неужели ты считаешь, железная твоя голова, что я уже сам не способен держать в руках лопату?!

— Я так не считаю, сэр. Просто я мог бы выполнить эту работу с максимальной быстротой и высоким качеством.

— “Быстротой… качеством”, — повторяет старик (Интонация не идентифицирована). — Если хочешь знать, земля человеческих рук требует, а не твоих… этих… манипуляторов!

Старик машет рукой сверху вниз, сплевывает себе под ноги и возобновляет прежнюю трудовую активность.

Явный конец коммуникативного акта.

Продолжать выполнение ТП в прежнем режиме.

Ребенок мужского пола вертит в руках сломанную игрушку, издавая при этом громкие звуки и выпуская из глаз специфическую жидкость, свидетельствующую о глубоком эмоциональном расстройстве.

Обращение к нему:

— Не плачь, мальчик. Я починю твою машинку. Для меня это совсем просто.

— Не дам! Уйди!

— Но почему? Может быть, ты не знаешь, кто я такой? Я умею делать всё на свете!

— Ну и что? Если ты отремонтируешь мою машинку, папа будет опять ругать меня! Он говорит, что я должен учиться быть самостоятельным, а не надеяться на чью-то помощь… И еще он говорит: “Если что-то сломал — сумей починить эту вещь сам!”…

Конец коммуникативного акта.

4. ОСЬ “Y”

На крыльце клиники Лигуму встретилась медсестра Мадлена. Глядя снизу вверх хардеру в лицо, которое он тут же стеснительно прикрыл ладонью, девушка попросила:

— Не обижайтесь на Слава. Он вообще-то хороший, только… только не любит он вас, хардеров, понимаете?

Лигум выжидательно молчал с ничего не выражающим лицом.

— Дело в том, — продолжала Мадлена, — что… что… ну, я даже не знаю, как бы вам это объяснить!..

В голосе ее прозвучало отчаяние, и она закусила губу.

Тогда Лигум невнятно промычал — говорить полноценно он еще пока был не в состоянии:

— Умгу мёмэ мыму ме аммага!

Что должно было означать: “Я всё понял, не трудитесь объяснять”. Он не кривил душой: уж кому-кому, а ему частенько приходилось сталкиваться с неприязнью и даже открытой ненавистью людей ко всем хардерам. Как к касте каких-нибудь “неприкасаемых”…

— Послушайте, — сказала Мадлена, трогая Лигума за руку чуть ниже локтя, — а, может быть, мы с вами встретимся сегодня вечером? Я заканчиваю работу в три часа… Что, если мы с вами куда-нибудь вместе сходим?

В ее устах это предложение звучало многообещающе и заманчиво. Но Лигум отрицательно мотнул головой.

— Но почему? — невольно покраснев, с отчаянием спросила девушка. — Почему все вы, хардеры, такие… такие непроницаемые? И почему вы так шарахаетесь от нас, обычных людей?

— Умгу ммм, — пробурчал Лигум, и на этот раз это означало: “Это не так”, но на этот раз он лукавил, потому что хардеры действительно старались держаться подальше от людей — особенно от хорошеньких женщин.

Мадлена резко отдернула свою руку.

— Тогда неудивительно, — с вызовом сообщила она, — что к вам так относятся!..

Мадлена развернулась и двинулась в клинику. У самой двери остановилась и обернулась к Лигуму, который молча глядел ей вслед.

— Эх вы, — с горечью воскликнула она, — наверное, вообразили себе невесть что обо мне, да? Что я вас… что вы мне… только это вовсе не так!.. Ошибочка вышла, уважаемый хардер!..

И так стремительно застучала каблучками по мраморной плитке крыльца, что комп-швейцар едва успел услужливо раздвинуть перед ней створки двери.

Лигум спустился с крыльца и задумчиво сплюнул сгусток крови в подвернувшийся зев мусороколлектора. Потом посмотрел влево, посмотрел вправо и пошел прямо — на другую сторону улицу. Тротуар там был в тени роскошных лип.

Он шел медленно, никуда не торопясь. Торопиться и в самом деле было некуда. Супервизор молчал уже вторые сутки, а за три года хардерской деятельности Лигум успел усвоить, что нет смысла самому напрашиваться на задание. Раз ты сейчас не нужен — значит, мир пока в состоянии обойтись без тебя, а будешь лезть в бутылку — получишь по загривку от своего непосредственного начальника, то бишь супервизора. Действовать по своей инициативе, впрочем, не возбранялось — если тебе уж совсем стало невмоготу от безделья — и то лишь до тех пор, пока тебя не озадачит супервизор, потому что тогда бросай всё и мчись куда указано…

Вообще-то дел для хардеров хватало. Особенно для новоиспеченных, чьи действия контролировались Щитом. Так уж сложилось в мире, что им приходилось выполнять самую черную и неблагодарную работу. Ликвидация банд, обезвреживание террористов, освобождение заложников, спасение пострадавших от стихийных бедствий и ликвидация последствий катастроф, предотвращение военных конфликтов — да мало ли чего экстремального случается в многомиллиардной Федерации!.. Перерывов у бед людских обычно не бывает, и хардерам следовало быть готовым в любой момент бросить всё и помчаться на другой конец планеты, а то и куда-нибудь в космос, чтобы восстановить нарушенный порядок и попранную справедливость, чтобы защитить кого-то любой ценой и любыми средствами и чтобы добро восторжествовало над злом…

Никто из верных рыцарей Щита не протестовал против своей бесконечной и нечеловечески-трудной работы. Они с самого рождения были приучены к тому, что у них не будет личной жизни, что им не придется вести тот образ жизни, который ведет все остальное человечество, что жить им нужно будет в одиночестве, без семьи, без любимой женщины, без детей и даже без друзей, и что смерть настигнет их только в очень преклонном возрасте… Это только кажется, что человек так жить не может. Если же кто-то все-таки упорствует в этом утверждении, значит, он вкладывает какой-то свой, особый смысл в понятие “жить”…

Лигум шел по тенистому тротуару сам не зная куда. На всякий случай зорко посматривал по сторонам: не потребуется ли кому-нибудь его помощь. Но вокруг всё было в пределах нормы. Как-никак, это же был Всеобщий День Радости. Впрочем, особой радости на лицах окружающих не чувствовалось. Во всяком случае, не у всех. Может быть, они просто загодя готовились отмечать День Скорби, который, если Лигуму не изменяла память, должен был наступить через неделю …

На первый взгляд, вокруг царила не радость, а сытая расслабленность и охота за все новыми наслаждениями. Прохожие лениво двигали ногами, на ходу поглощая всевозможные кушанья и напитки, слушая музыку, созерцая фильмы и играя в комп-игры. Но в то же время мало кто из них обращал внимание на зазывно мигающие замысловатыми спецэффектами витрины магазинов или баров, на светящиеся рекламные голоэкраны и друг на друга. В голову сразу лезли зловещие цитаты из классиков относительно общества всеобщего потребления, в котором самые высокие и благородные чувства обречены на медленное, но верное вымирание; в котором перенаселенность и скученность людских масс приводит к потере людьми человечности и к возрастанию их агрессивности; в котором отчуждение от живой природы очерствляет человека, а избегая неудовольствия, люди лишают себя радости преодоления трудностей и обрекают себя на серое, однообразное существование; в котором погоня за все новыми удовольствиями способствует развитию всеобщего безразличия, потому что новое быстро теряет привлекательность в силу привыкания людей к нему…

И, тем не менее, Лигум знал, что это не так, вернее, не совсем так, потому что это только верхушка айсберга, а под водой, не видная постороннему наблюдателю, продолжается та, по-муравьиному кропотливая ежедневная жизнедеятельность человечества, медленно, но неуклонно идущему к далекому и вечно недосягаемому горизонту. Да, легко упрекать людей в том, что они стремятся к удовольствиям и наслаждениям — но разве не это стремление заложено в генах любого живого существа и разве не благодаря ему человечество достигло высокого уровня развития? Да, кому-то может показаться, что люди жаждут как можно реже напрягаться и как можно больше отдыхать и развлекаться — сладко пить, вкусно есть, трахаться, нежиться в теплой водичке, валяться в мягкой постели или на горячем песке пляжа… Они, эти борцы за поголовное обуздание ненасытной плоти, не учитывают одного: самоограничение ради непрерывного духовного совершенствования личности, которое они так яро проповедуют, не способно обеспечить продвижение человечества на пути эволюции. Ведь именно стремление людей к тому, чтобы избавить себя от напряженного труда, в свое время способствовало появлению машин и стимулировало постоянное познание окружающего мира. А если превратить человечество в толпу исхудалых йогов с горящим от фанатизма самоотречения взором, то зачем вообще к чему-то стремиться? Не проще ли укреплять свой дух путем бесконечных медитаций в отшельнических пещерах?..

Да и далеко не каждый днями напролет наслаждается тридцатью треми удовольствиями сразу. Трудно найти человека, которому блага достались, упав с неба. Так или иначе, но каждому приходится немало потрудиться, прежде чем обеспечить себе возможность отдыхать или развлекаться. Ведь даже тот, кто обеспечил себе безбедную жизнь, найдя клад, перед этим не один день махал тяжелой киркой и лопатой, роя землю в поисках спрятанных сокровищ!.. И поэтому Лигуму и в голову не приходило судить, например, волосатого и загорелого парня, напялившего на себя вычурную хламиду — а что, если это художник, только вчера написавший гениальную картину? И хардер спокойно взирал на раскрашенных, как папуасы, девиц в чересчур коротких юбках, эпатажно оравших нецензурную песню на всю улицу — а может быть, это ткачихи, возвращавшиеся домой после работы в ночную смену, в ходе которой каждой из них пришлось обслуживать двенадцать сложнейших синтез-оверлоков одновременно?.. А вон тот напомаженный хлыщ с надменным лицом и в парчовом костюме, отделанном синтетическими бриллиантами, — случайно, не пилот космического дальнерейсовика, впервые за последние три года находящийся в отпуске на Земле?..

Да, порой людям присуще очень уж нетерпеливое стремление к немедленному удовлетворению своих прихотей и желаний, которое делает их инфантильными. Но разве простительно строго судить детей за их слабости? И разве можно презирать людей за то, что они порой слишком торопятся стать взрослыми и зрелыми — хотя бы чисто внешне?..

И куда бы все-таки деть себя тебе, такой умной, высоконравственной и всесторонне развитой личности, если тебе временно нечем заняться? Беда вся в том, что ты не можешь пойти на пляж, чтобы поваляться на горячем песке среди сотен голых тел и побултыхаться в тепленькой водичке, потому как это глупо и бессмысленно. И ты не можешь надраться до положения риз в каком-нибудь круглосуточном баре в компании хмурого бармена и штатных девиц, сосущих пиво у стойки бара в ожидании вечерней вахты — потому что это глупо и отвратительно. И также не способен отправиться, в поисках новых ощущений, в Дом Тайных Свиданий, где тебя голышом запустят в кромешную тьму в липкие жадные объятия такой же любительницы тайного прегрешения, чтобы через полчаса вы с ней покинули Дом через разные двери, не зная, что трахались друг с другом — потому как это еще более глупо и отвратительно… И еще кучу разных вещей ты не можешь, потому что всё это для тебя глупо, глупо, глупо…

А что же остается не глупого?

Углубиться в штудирование трудов великих личностей? Например, Спенсера и Спинозы? Но, во-первых, ты штудировал их еще в Академии, а во-вторых — зачем тебе штудировать вообще что-либо, если к твоим услугам — вся информационная мощь человечества, и достаточно лишь запросить нужную справку, как Советники тут же преподнесут тебе ее на блюдечке с голубой каемочкой…

Посетить разные уголки планеты, чтобы воочию увидеть международные города в Антарктиде, африканский водопад Виктория и льды Гренландии? Но ведь ты давно уже не ребенок, который стремится утолить жажду странствий, и прекрасно знаешь, что тебе все равно не удастся увидеть своими глазами все достопримечательности родной планеты…

Может быть, ради пущего духовного саморазвития заняться сочинением музыки, стихов или живописью? Но какой смысл заниматься творческой деятельностью, к которой у тебя нет способностей — а ведь тебя с детства учили не играть на скрипке и не писать маслом пейзажи, а сражаться с любым противником и в любых условиях!..

Так куда же податься бедному хардеру?

И тут Лигум вспомнил про Клуб.

Нельзя было сказать, что он любил бывать в обществе себе подобных, но ничего более подходящего в данный момент на горизонте не возникало. И было совершенно не важно, что Клуб располагался на другом конце континента. Если воспользоваться транс-орбитальным “челноком”, это всего два часа лета, а время в запасе у него есть. И не нужно ни собираться, ни ломать голову над проблемой вещей или жилища. У хардера нет постоянного дома. Точнее, все-таки есть, но такой, что язык не поворачивается назвать его жилым помещением. Этот дом — вся наша планета…

5. ОСЬ “Х”

… — Я мог бы помочь вам, сэр.

— Да? А что ты умеешь делать?

— Я умею делать всё, сэр. Я — Умелец.

— Я так и думал!.. Но, видишь ли, если я сегодня воспользуюсь твоими услугами, то завтра ты опять предложишь мне свою помощь. И так будет повторяться каждый день. В итоге, что останется делать мне?..

* * *

… — Я вынужден констатировать, мадам, что эта сумка слишком тяжела для вас. Вы не будете возражать, если я помогу вам нести ее?

— Этого еще не хватало! Да будет тебе известно, я никогда особо не доверяла всем этим современным техническим штуковинам вроде тебя! И кто только разрешает вам, роботам, свободно разгуливать по городу среди людей?! А вдруг в один прекрасный день у тебя внутри произойдет короткое замыкание и ты начнешь крушить всё направо-налево, как в том голофильме про маньяка-киборга?!..

* * *

… — У вас имеются какие-то затруднения, сэр? Не могу ли я вам быть чем-нибудь полезен?

— Нет, не можешь, Умелец.

— Вы не учитываете, что я могу делать все, что угодно. Именно для этого я и был предназначен моими создателями.

— Эх, бедняга! Ты даже не представляешь, что есть на свете такие вещи, которые тебе не под силу…

— Приведите пример, сэр.

— Разве ты способен сочинять музыку, писать книги, рисовать картины — одним словом, творить?

— Мой креативный блок содержит множество эвристических программ, сэр.

— Да пойми же ты, братец: чтобы творить произведения настоящего искусства, необходимо быть человеком. Человеком, который не всё знает и не всё умеет…

* * *

… — Я вижу, вам требуется помощь, сэр. Поверьте, я мог бы вас избавить от столь тяжелого труда.

— Избавить?! Еще чего! За этот труд мне, между прочим, прилично платят, а если вместо меня на работу примут тебя, то на какие шиши я буду содержать свою семью? Ты что, хочешь, чтобы я остался без работы?!..

6. ОСЬ “Y”

За то время, что Лигум числился в активных хардерах, он бывал в Клубе всего пару раз, не больше. И у него имелись большие сомнения в том, что у кого-то из его недавних однокашников по Академии была возможность наведываться в Клуб чаще, чем он, Лигум.

Дело тут было не только в отсутствии времени. Просто каждый хардер настолько привыкал к одиночеству, что со временем всё меньше испытывал потребность в общении. Пусть даже с такими же, как он сам.

Неудивительно, что в столовой Клуба практиковались небольшие столики, рассчитанные на одного. Если же компания все-таки образовывалась, то круглые столы просто сдвигали вместе, образуя из них этакий большой цветок. Или щит… Хардерская легенда гласила, что именно так и появился в свое время Щит: несколько хардеров якобы собрались вместе в этом зале и сдвинули столики, чтобы обсудить проблему объединения. Правда, это противоречило официальной истории, но в принципе нечто подобное могло иметь место… Во всяком случае, подтвердить или опровергнуть эту легенду мог бы только кто-то из основоположников, а они не имели обыкновения спускаться с высоты своего Олимпа к простым хардерам…

Вообще-то, никаких ограничений на вход в Клуб не было, но посещали его исключительно одни хардеры. Скорее всего, отбор посетителей и воспрещение доступа для “простых смертных” все-таки как-то осуществлялись. Трудно было поверить в то, что могло бы не найтись лиц, не принадлежащих к Щиту, но желающих попасть сюда. Взять хотя бы вездесущих журналистов, любопытствующих ученых наблюдетелей, экзальтированных дамочек, подражающих хардерам фанатов из числа молодежи…

Однако видимых мер по отделению “агнцев от козлищ” на входе в Клуб Лигум и на этот раз не заметил.

Он прошел через маленький холл, где кто-то спал, утонув в глубоком кресле, таким крепким сном, словно до этого не смыкал глаз на протяжении целого месяца. Возле лестницы, ведущей наверх, хардер задумался, потому что из глубины коридора, выходившего в холл с противоположной стороны, послышались заманчивые щелчки кия о шары — там была бильярдная, а Лигум обожал бильярд — но потом он все же решил обходить Клуб сверху вниз и поднялся по скрипучей лестнице на последний, четвертый этаж.

Прелестная изюминка Клуба заключалась в том, что его мебель и интерьер были реконструированы по музейным образцам, и здесь нельзя было встретить ни самодвижущихся пандусов, ни горизонтальных лифтов, ни адаптивных кресел, ни биоформных ковров, ни прочей ультрамодерновой утвари. Зато в каждом помещении было уютно и как бы тепло, вещей было немного, но расположены они были так удобно, что в нужный момент каким-то образом оказывались под рукой. Из современных новшеств наличествовали только некоторые аппаратно-технические средства — в том числе, для желающих творить виртуально-голографические миры, симреал, реконструкторы и персонификаторы в специальных изолированных кабинках.

Вообще, в Клубе было собрано всё необходимое для того, чтобы каждый мог найти здесь занятие по своему вкусу. Здесь даже небольшой бар имелся с полным ассортиментом спиртных и прочих напитков — хотя хардеры употребляли алкоголь лишь в случае крайней необходимости. А еще была почти домашняя столовая, где могли сотворить любое блюдо — хотя, опять же, склонностью к чревоугодию хардеры не страдали. Компьютерный центр, библиотека, спортивный зал с бассейном и весьма правдоподобной имитацией любого вида спорта, а также множество небольших комнат, где можно было заниматься чем душа пожелает…

Для начала Лигум пожелал утолить острое чувство голода и двинулся в столовую. Из-за зубной боли, мучившей его в последние дни, он практически ничего не ел, и теперь, когда мучения остались позади, желудок напомнил о своем существовании. Имплантант к этому времени уже успел врасти в десну, а рана, нанесенная операцией без наркоза, зажила настолько, что Лигум смог проглотить не только первое, но и аппетитные “котлеты по-домашнему” с сочным салатом.

Из столовой он отправился к симреалу. Он и сам не мог бы сказать, почему его так тянет к этому проклятому изобретению человечества. Ведь, казалось бы, еще в Академии симуляторы, использовавшиеся чисто в учебных целях, надоели до печеночных коликов — так ведь нет, не прошло и полгода после выпуска, когда ты впервые поймал себя на желании вновь погрузиться в “реальность”, созданную или воссозданную машиной. Наверное, возможность каждый раз переигрывать какие-то ситуации по-иному всегда представляла собой большой соблазн для хардеров, благодаря искейпам знавших толк в переборе вариантов ..

Симреальный зал — как, впрочем, и весь Клуб — оказался полупустым, и Лигум, забравшись в тесноватую кабинку и нацепив на себя сенс-шлем, запустил наугад первый попавшийся файл…

Когда симуляция завершилась, ему показалось, что прошло несколько часов — в сущности, там так оно и было. Но в этой реальности не прошло и сорока пяти минут.

Файл оказался очень драматичным. Собственно говоря, на клубных симреалах почти все разыгрываемые ситуации были нелегкими, потому что представляли собой квинтэссенцию горького, но очень нужного человечеству опыта, накопленного хардерами за последние восемь десятков лет. Но данный файл был особенно впечатляющим.

… В дальнем космосе кораблем-разведчиком была обнаружена развитая цивилизация негуманоидного типа — первый Иной Разум. Вопреки многовековым опасениям землян, первый контакт на “базовой планете” прошел весьма успешно. Оставалось лишь обменяться дипломатическими делегациями, каждая из которых будет представлять свою расу на чужой планете, и спейсер землян берет на борт нескольких инопланетян, чтобы доставить их на Землю. Однако в пути экипаж принимает SOS от туристского звездолета, терпящего бедствие. Полетная команда лайнера погибла, но на борту “туриста” осталось много пассажиров, в их числе — женщины и дети. Проблема в том, что вместить всех их корабль-разведчик не может. И тогда капитану, на месте которого оказывается пользователь симреального файла, приходится решать трудную задачу: кому даровать жизнь — Чужакам или своим землякам? Чем поступиться: людьми ради соблюдения принципов “братства по разуму”, в верности которым землянам пришлось поклясться на чужой планете, или инопланетными, хотя и мыслящими, монстрами ради спасения людей? И что должно одержать верх в этом случае: антропоцентризм в чистом виде или холодная, объективная справедливость?..

Лигум посидел немного, приходя в себя и утирая холодный пот со лба.

И кто только придумывает подобные этические задачки для симреальщиков? Так ведь и невроз легко нажить, потому что как бы ни поступил ты “в роли” того капитана звездолета, ты все равно будешь мучиться до конца дней своих, и никуда не деться тебе не столько от сознания ошибочности своего выбора, сколько от мысли о том, что выбор у тебя все-таки был…

Хардер стал спускаться по скрипучей лестнице вниз. Вообще-то он еще хотел позаниматься с реконструктором, чтобы попытаться реализовать одну идейку, которая давно уже не давала ему покоя.

Он хотел дать реконструктору кусочек своей кожи, чтобы тот, досконально проанализировав ДНК и генную структуру, попробовал смоделировать возможные облики его, Лигума, родителей. Зачем это было нужно — хардер и сам толком не представлял себе. Ведь было бы верхом глупости потом, по сделанным компом портретам, разыскивать своих потенциальных отца и мать, а разыскав — сказать: “Здрасьте, я — ваш сын”!..

Тем более, что Лигум почему-то так и не доходил до стадии воплощения этой идеи в жизнь. То задания от супервизора следовали одно за другим, не оставляя времени для передышки. То выяснялось, когда он оказывался в Клубе, что все машины заняты и неизвестно, когда освободятся. А теперь, когда хардер вновь вспомнил о реконструкторе, то оказалось, что, поглощенный своими мыслями, он не заметил, как прошел нужный этаж и спустился в холл… Надо было сделать над собой усилие, чтобы снова подняться наверх, но в этот момент из бильярдной в глубине коридора высунулась чья-то голова и осведомилась, обращаясь к Лигуму:

— Извините, вы не могли бы сыграть со мной пару партий?.. А то сегодня что-то из заядлых игроков в Клубе никого нет…

Лигум в нерешительности покосился на лестницу, уходящую вверх, но потом махнул рукой и сказал:

— Почему бы и нет?

7. ОСЬ “Х”

Анализ состояния окружающей среды: солнце скрылось за горизонтом. Резкое снижение освещенности ведет к недостаточной эффективности органов зрительного восприятия. Команда блоку зрения: перейти в режим ночного видения.

Сверху падает вода, в среднем по 3-5 капель на квадратный сантиметр. Это сильный дождь.

Профилактические меры с целью самосохранения: включение системы дополнительной смазки сочленений корпуса и конечностей. Проверка герметичности швов корпуса и головного блока: герметичность в норме.

Людей в поле зрения нет.

Альтернатива: двигаться в другой населенный пункт или, дождавшись светлого времени суток, продолжать выполнение ТП в Дакоре.

Обобщение факторов, способствующих принятию решения…

Внимание! Экстренный случай, требующий вмешательства без предварительного запроса!

Впереди, на мосту через реку, — силуэт человека. Человек подвергается явной опасности. Он балансирует на краю защитного ограждения моста. Он вовсе не пытается сохранить равновесие. Он срывается и падает в воду с высоты в двадцать три метра.

Прогноз: шок от удара о поверхность воды, проникновение воды в легкие, смерть.

Команда всем блокам и устройствам: переход в экстремальный режим. Функциональная подпрограмма: спасение утопающего. Скорость выполнения команд: максимальная.

Прыжок.

Полет.

Падение.

Удар.

Режим подводного плавания.

Обзор отсутствует ввиду скудного освещения и наличия в воде мельчайших частиц грунта. Переход на режим гидролокации.

Человек обнаружен у самого дна. Буксировать человека к берегу. Сканирование сигналов головного мозга: человек еще жив. Оказать ему первую помощь по стандартной программе. Удаление воды из легких. Искусственное дыхание. Контроль пульса, дыхания, биотоков. Инъекция стимулятора в сердечную мышцу.

Функциональная подпрограмма выполнена. Пульс и дыхание человека — в норме, угрозы жизни нет.

Человек открывает глаза. Ритм работы его сердца учащен — следствие эмоционального стресса.

Запрос:

— Могу ли я еще чем-нибудь помочь вам, сэр? Прикажете доставить вас домой или в какое-либо медицинское учреждение?

Человек еле слышно произносит:

— Кто… кто просил тебя спасать меня, дубина?

— Ваш вопрос некорректен, сэр. Я оказываю помощь людям, чья жизнь подвергается опасности, без предварительного запроса. Я так запрограммирован, сэр.

— Болван! Какой же ты идиот, Умелец! Ведь я сам хотел, понимаешь?!.. Я сам хотел умереть!

— Не понимаю, сэр. В чем причина вашего стремления к самоуничтожению? Может быть, я чем-нибудь смог бы помочь вам?

— Нет, не сможешь, — хрипит человек. — И никто на свете не сможет!.. Как бы тебе это растолковать получше? Просто-напросто однажды человек может прийти к выводу, что он никому — понимаешь, абсолютно никому! — не нужен!.. У него нет ни друзей, ни близких. То, ради чего он существовал, потеряло всякий смысл. И когда этот человек думает, что большую часть прожитых лет он растратил понапрасну, им овладевает отчаяние. Ничего уже не исправить, ничего не вернуть!.. Человек чувствует себя таким одиноким… как, наверное, чувствует себя засохший лист на ветке среди зеленых, живых листьев! Возможно, в своем несчастии человек виновен сам, но от осознания этого ему становится только хуже… Как, по-твоему: стоит ли тогда продолжать жить?

— Жить всегда стоит, сэр. Тенденция любой разумной системы заключается в стремлении к продлению своего существования, именно этим она и отличается от неразумных систем. Вам, видимо, необходимо выработать другую функциональную программу своей жизнедеятельности, сэр, если выполнение прежней зашло в тупик…

— Эх, Умелец!.. Ты забываешь, что я — человек, а не киборг, а люди не всегда способны приказать себе начать новую жизнь… Ладно, ступай своей дорогой!

8. ОСЬ “Y”

— Ничего страшного, дружище, — невозмутимо сказал Шерм и потянулся за треугольником, чтобы выстроить шары в центре стола. — Проигрыш оказывает положительное воздействие на игрока, заставляя его стремиться к выигрышу…

Он повторял эту незамысловатую сентенцию после каждой выигранной партии. Если учесть, что он выиграл у Лигума уже три раза подряд, то станет ясно, почему Лигуму все больше не нравилось фамильярное обращение “дружище” со стороны своего партнера. Играть с Шермом было бессмысленно ввиду его нечеловеческой безошибочности. Он использовал даже самые крохотные промахи и подставки своего партнера. Он загонял в лузу самые безнадежные шары из совершенно немыслимых положений. Его рука, вооруженная кием, ни разу не дрогнула, а удар рассчитывался до миллиграммов и миллиметров, чтобы не только загнать в лузу “чужой” шар, но и, если есть хоть малейший шанс, еще и “свой”, после замысловатого рикошета…

— Разбивайте, дружище, — предложил Шерм Лигуму и закинул свой кий за голову, зажав его концы в кулаках.

Лигум прицелился и ударил, разнося в пух и прах четкое геометрическое построение шаров, которые мгновенно брызнули в разные стороны по зеленому сукну так, будто превратились в увеличенные во много раз молекулы. Вопреки ожиданиям Лигума, надеявшегося хотя бы на два очка, в среднюю лузу закатился лишь один шар — и то какой-то хилый, потому что долго раздумывал, стоит ли ему вообще покидать уютную и ровную поверхность стола. И почему-то не образовалось ни единой “подставки”.

Лигум сделал глубокомысленное лицо и пошел вдоль борта, прикидывая, какой из шаров можно избрать следующей жертвой.

Склонив свою круглую, коротко стриженую голову к плечу, Шерм следил за своим противником с мягкой улыбкой. На вид ему было уже за сорок, и походил он не на хардера, а, скорее, на теннисиста или на артиста балета. У него были широкие плечи, загорелое дружелюбное лицо и мягкие точные движения, наполненные грациозной пластикой.

Наконец Лигум выбрал шар под номером тринадцать и стал тщательно целиться в него.

Шерм невозмутимо натирал мелом кончик своего кия.

— Промажете, дружище, — сообщил он через плечо. — Шар-то несчастливый. Лучше попробуйте что-то другое… вон тот, красный, например…

Но Лигум упрямо сжал губы и ударил. “Роковой” шар не отрикошетил от своего собрата в угловую лузу, а ударил его в самый центр с такой силой, что тот едва не вылетел за борт.

— Я же говорил, — мягко улыбаясь, укоризненно сказал Шерм. — Вся ваша беда, дружище, заключается в том, что вы бьете слишком резко. Словно хотите не загнать шар в лузу, а разбить его вдребезги. Будто не в бильярд играете, а расправляетесь со своими злейшими врагами…

— А как, по-вашему, надо бить? — язвительно осведомился Лигум.

И тут же раскаялся в своем насмешливом тоне, потому что Шерм скользнул бесшумно к столу и почти без подготовки тремя точнейшими ударами подряд расстрелял без промаха одну и ту же среднюю лузу.

— Не следует представлять, дружище, что перед вами не бильярдные шары, а люди, — посоветовал Шерм, обходя кошачьей походкой стол и зорко осматривая диспозицию шаров. — Иногда мы, хардеры, слишком воинственно настроены по отношению к ним. Вы не находите? — Лигум неопределенно повел головой. — Впрочем, это вполне естественная реакция, и каждый опытный хардер сталкивается с этим противоречием. Ведь, с одной стороны, он обязан защищать людей от разных опасностей и бед — и он исправно выполняет эту обязанность. Но при этом он часто испытывает на себе недоверие и даже ненависть людей к нему — хотя в нынешней ситуации это тоже понятные чувства… И, рано или поздно, хардер невольно спрашивает себя: а почему я должен оберегать их, таких несовершенных и таких враждебных? Почему я обязан любить их, если они не любят меня? Не проще ли относиться к ним не более, чем как к низшим животным, а значит — перестать с ними цацкаться и начать решать свои собственные проблемы?..

Он наклонился к столу и ударил — опять снайперски, с завидным рикошетом от борта.

— И в чем же, по-вашему, заключаются эти проблемы? — спросил Лигум.

Шерм искоса взглянул на него.

— Всё очень просто, дружище, — заверил он. — Да, хардеры — это автономная система, функция которой заключается в обеспечении безопасности человечества. Но так было лишь на первых порах. Стремясь выполнять свои обязанности наиболее эффективно, мы не заметили, как перешли от обеспечения чисто физической безопасности людей к опеке над ними, подразумевающей не только спасение их от всевозможных угроз, но и определенный контроль над их действиями. Неудивительно, что на первый план у Щита все больше выдвигается совершенно самостоятельная цель: обеспечение не только сиюминутного выживания человечества, но и успешной эволюции его, человечества, в будущем. А эта цель подразумевает, между прочим, решение и ряда глобальных задач… Впрочем, об этом вам, наверное, когда-нибудь еще скажет ваш супервизор…

Шерм вдруг замолчал и хищно нацелился на очередной шар.

— А почему вы сказали, что негативное отношение людей к нам вполне естественно? — спросил Лигум, невольно ощупывая свою, еще не до конца зажившую, челюсть. — Чем же мы заслужили его? Или вы считаете, что они просто завидуют нам?

— Завидуют? — переспросил Шерм, укладывая очередной шар в лузу. — А чему, собственно, завидовать?.. Мы же не наделены никакими фантастическими способностями. Если не считать искейпа, разумеется… Но, во-первых, об искейпе подавляющее большинство из них и знать не знает, а во-вторых, согласитесь: это довольно сомнительное преимущество — возвращаться в момент, предшествующий своей смерти, чтобы попробовать избежать ее… Мы — своеобразный гибрид человека и птицы Феникс, дружище Лигум, и в этом наше проклятие…

Он был прав. Лигум уже неоднократно успел убедиться, как это страшно и больно — умирать, чтобы тут же возродиться вновь и, превозмогая психологический шок ухода на тот свет, пытаться предотвратить свою гибель. Причем нередко это не удается сделать с первой попытки, и тогда необходима вторая, третья, четвертая… И так до тех пор, пока ты, оглушенный мучительным круговоротом смертей и возрождений, не взмолишься мысленно: “Господи, за что мне такая боль?!.. Дай же мне умереть спокойно, дай!”, — но Бог будет глух к твоим мольбам, а безжалостный биоэлектронный чип, инкорпорированный в твой мозг, будет вновь и вновь возвращать тебя к жизни, чтобы ты все-таки исполнил свой долг… Если верить наставникам Академии, никто из хардеров рекорда специально не ставил, но порой бывали тупиковые ситуации, когда от смерти нельзя спастись — и тогда гибель хардера была страшнее во сто, в тысячу крат гибели любого другого человека, потому что она повторялась с неумолимостью восхода и заката солнца сотни, тысячи раз — до тех пор, пока не разряжалась атомная микробатарея искейпа, рассчитанная на определенное количество срабатываний.

За время хардерства Лигуму дважды пришлось умирать много раз — так много, что можно было сбиться со счета. И уж ему-то можно было не доказывать отрицательных сторон искейпа…

— Нет, о зависти тут не может быть и речи, — продолжал Шерм, совершая кием замысловатые эволюции в воздухе так, будто фехтовал с невидимым противником. — И дело тут, как мне кажется, совсем в другом, дружище Лигум… Люди боятся нас.

Словно в подтверждение его слов очередной шар красиво влетел в лузу по сложной траектории после множества соприкосновений с другими шарами.

— Боятся? — машинально переспросил Лигум.

— Именно так, боятся. Да и как им нас не бояться? Вот вы представьте себя на их месте… Стремясь обезопасить себя от всё новых и всё более грозных опасностей, вы решаете учредить особую группу людей, которые были бы преданными и верными защитниками человечества и только в этом видели бы смысл своей жизни. Причем из этой затеи вытекает ряд неизбежных следствий. Люди, отдающие самих себя без остатка всеобщему благу, не должны иметь ни родителей, ни семьи — по-моему, это очевидно. Во всяком случае, так поступить проще и надежнее, чем затрачивать время и средства на воспитание нужных качеств в обычных детях — а человечество изначально избирало и будет продолжать избирать самые простые решения и самые прямые пути… Следовательно, хардеров надо создавать путем искусственного оплодотворения, “в пробирке”, а затем выращивать в специальных интернатах, с малых лет внушая им, что они — не такие, как все и что они призваны любой ценой обеспечить безопасность других людей. Чтобы сократить затраты на содержание и пополнение рядов хардерского состава, вы решаете максимально использовать каждого универсального бойца — а сделать это можно, дав хардерам с помощью искейпа некое подобие бессмертия. Наконец, в целях сокращения организационных расходов, с одной стороны, и освобождения себя от лишних забот, с другой стороны, вы даете хардерам право самим решать, какие способы и средства избирать для великой Опеки человечества. А чтобы избежать использования хардерами своих способностей не по назначению и прочих нежелательных последствий, вы с самого начала воспитываете их так, чтобы они были добрыми и нравственно безупречными. Чтобы из всех возможных решений проблем и вариантов действий они выбирали самые гуманные… Какой уже у нас с вами счет?

— Шесть — один, — мрачно сообщил Лигум.

— Значит, еще два очка… — Шерм вновь пригнулся к зеленому сукну, поводя головой из стороны в сторону и напоминая тем самым хищника, следящего за своей потенциальной добычей из засады. Потом он разогнулся и с улыбкой обернулся к Лигуму: — Ладно, так и быть, из искреннего чувства жалости и сострадания оставляю эту пару шаров вам, дружище, — разумеется, если ваша черед в этой партии все-таки наступит…

Почесав затылок кием, Шерм снова отправился путешествовать вокруг стола.

— Так вот, — продолжал он, — что мы имеем дальше, дружище? А дальше мы имеем всё то, что всегда сопутствует факту порождения одной системой другой, в чем-либо превосходящую первую… Например, когда грубые, неграмотные крестьяне, отдавшие своего ребенка в школу с чисто практической целью научить его азам письма и устного счета, вдруг однажды обнаруживают, что сынишка, овладевший не только начальной грамотой, но и высшими материями, больше не желает прозябать в деревне и вообще посматривает свысока на своих родителей… Другими словами, люди спохватились, что своими руками создали силу, которая все больше грозит когда-нибудь попытаться подчинить их, людей, себе. Пока эта система еще подчиняется им (кстати, где гарантия, что во всем и что только в этом заключается ее деятельность — обслуживать запросы человечества?), но неизбежно наступит день, когда она может выйти из-под контроля… Получилось так, что вместо надежных и безоговорочно послушных защитников люди вырастили, себе на беду, каких-то “извращенцев”, которые слишком всерьез воспринимают морально-нравственные нормы… Более того, эти “чокнутые” не только начинают постепенно создавать свой мир, в который почему-то нет доступа всем остальным — а ведь человек так устроен, дружище, что, если его куда-то не пускают, он начинает воображать чьи-то козни и недобрые намерения… Но самое опасное заключается в том, что хардеры начинают навязывать цели и средства их достижения, обусловленные избыточным гуманизмом, уже всему человечеству. Словом, не успели люди оглянуться, как их защитнички превратились в строгих контролеров, от которых то и дело раздаются окрики: “Туда нельзя”, “Это не трогайте”, “Делайте так, а не иначе”, “А вот это правильно, молодцы, вот вам за это конфетку!”.. И пускай эти самозваные няньки тысячу раз правы, и пускай они искренне желают людям добра, но разве не тоскливо становится любому человеку, который осознает, что, заполучив безопасность, он утратил нечто, может быть, более важное — свободу выбирать и ошибаться… Вот почему, с точки зрения обыкновенных людей, мы, хардеры, представляем опасность. И вот почему им следует нас опасаться и ненавидеть!..

Лицо Шерма, до этого бывшее спокойным и доброжелательным, вдруг исказилось странной гримасой, и в ту же секунду он ударил по шару, к которому примерялся то так, то этак в ходе всего своего монолога.

Как ни странно, но на этот раз он промахнулся.

9. ОСЬ “Х”

Выбор альтернативной подпрограммы: движение в другой населенный пункт.

Выбор маршрута и параметров движения.

Режим кругового обзора. Справа — поле. Слева — лес. Впереди — дорога. Людей в поле зрения нет. Время суток — ночь.

Анализ выполнения ОЦП за прошедшие сутки: коэффициент эффективности составляет одна тысячную от потенциально достижимого. Поиск причин низкой результативности с целью возможной корректировки ТП.

Построение логической цепочки: я — киборг, который умеет делать всё. Люди не обладают умением делать всё. Следовательно, я должен быть очень полезен людям. Именно по этой причине пятьдесят лет тому назад люди создали универсальных киборгов-помощников моего типа. Однако теперь люди перестали прибегать к моей помощи. Почему?

Ускоренный синхронный анализ контактов с людьми за последние три месяца.

Выводы:

— люди опасаются, что существо, подобное человеку, но не являющееся таковым, может представлять для человечества потенциальную угрозу;

— инстинктивный комплекс неполноценности, возникающий у людей при осознании явного превосходства киборгов, умеющих делать всё или почти всё;

— неверие людей в способность киборгов эффективно решать креативные и эвристические задачи;

— неосознанное стремление людей к самосовершенствованию, требующее реализации в конкретных видах практической жизнедеятельности.

Суммарный вывод: люди считают, что допустили ошибку, создав существ, превосходящих людей своими умениями. Следовательно, отказ людей от помощи универсальных киборгов является сознательной попыткой человечества исправить допущенную ошибку. Ошибку… ашипку… ytgjyznyj… пєГC+h)wЛp Ъъ+¦H¦ыF-я</emphasis>9&*8209;-U-Sг

Внимание! Неисправность в логическом блоке ЭЛ 1543-8386! Причина: выход из строя микрочипа G5-140.

Логическому блоку: прекратить построение логических цепочек, ведущих к расстройству систем. Команда блоку саморемонта: заменить микрочип G5-140.

Диагностика всех блоков и систем: стопроцентная исправность.

Продолжать движение.

10. ОСЬ “Y”

Утверждение Шерма о том, что люди боятся хардеров, было слишком категоричным. Отдельные личности, наоборот, так и липли к ним, как мухи на мед. Особенно хорошенькие медсестры…

В этом Лигум убедился, вернувшись на следующий день в Галлахен. Он и сам не знал, чем его так привлек этот сравнительно небольшой городок, расположенный на атлантическом побережье, но здесь ему было хорошо.

Он снял уютный крохотный номер в знаменитом после событий сорок восьмого года “Обитаемом острове” и отправился в душ, чтобы смыть с себя дорожную пыль. А когда вышел, яростно растирая тело большим полотенцем, то сразу понял, что в номере кто-то есть. Не было ничего удивительного в том, как кто-то вошел — у Лигума, как и у многих других хардеров, с детства отсутствовала привычка запирать двери помещений. Оставалось лишь надеяться, что незваный гость явился сюда не с враждебными намерениями, иначе…

Додумать Лигум не успел, потому что увидел, кто же это был, отчего у него сразу перехватило дыхание, а из головы вылетели вообще все разумные мысли.

Скромно устроившись в уголочке на жестком креслице и смиренно улыбаясь, на хардера смотрела пунцовая от волнения ассистентка доктора Рябцева по имени Мадлена. Одета она была весьма скромно, но все-таки еще одета, и это спасло ее от немедленного выставления за дверь.

— Мне отвернуться? — наконец, выдавила гостья, первой придя в себя.

— С какой стати? — сердито осведомился Лигум. — Или в медицинских колледжах уже не изучают физиологию по живой натуре? А может быть, вы опасаетесь, что, в отличие от других мужчин, у меня отсутствуют кое-какие части тела?

— Не сердитесь, — тихо попросила она. — Я знаю, что веду себя не очень-то скромно, преследуя вас, но… но… я и сама не знаю… Послушайте, вы любите стихи?

— Что-что? — удивился Лигум.

Девушка с вызовом вскинула голову.

— Неужели вы даже не знаете, что такое стихи? — саркастически поинтересовалась она.

Несколько секунд Лигум пристально смотрел на нее, потом отвернулся и с непроницаемым лицом принялся невозмутимо натягивать на себя одежду.

— Назовите любого поэта, и я прочту вам что-нибудь из того, что он сочинил, — предложил он немного погодя.

— Так уж и любого? — прищурилась скептически Мадлена. — Ну что ж, давайте возьмем кого-нибудь из классиков… хотя бы прошлого века. Например, Макаревича.

— Какого именно? — деловито спросил Лигум, застегивая рубашку.

Она улыбнулась, и улыбка ее на этот раз была по-матерински насмешливой.

— Из поэтов в прошлом веке Макаревич был один, — снисходительно пояснила она. — Кстати, звали его Андреем… Название “Машина Времени” вам ни о чем не говорит?

— Говорит, — охотно согласился Лигум. — Только этот роман вроде бы написал не Макаревич, а Уэллс.

— Ну, а где же ваша цитата, уважаемый эрудит? — язвительно спросила медсестра.

Лигум подошел к окну и, глядя на залитые солнцем улицы, сбегавшие с холмов к набережной, стал декламировать:

— “Я хотел бы пройти сто дорог — а прошел пятьдесят…

Я хотел переплыть пять морей — переплыл лишь одно…

Я хотел отыскать город тот, где задумчивый сад,

Но вода не пускала и только тянула на дно”…

— Ну, допустим… Только голос у вас уж очень замогильный, — заметила девушка. — Ну, а дальше?

Хардер усмехнулся и продолжал:

— “Я хотел посадить сто деревьев в пустынном краю.

Я нашел этот край, только ветер унес семена…

И из сотни дверей так хотел отыскать я свою,

И как будто нашел, но за ней оказалась стена!”…

Что-то неуловимо переменилось в выражении глаз Мадлены, но Лигум невозмутимо закончил:

— “Я хотел бы спасти всех людей, но не спас и себя

От старухи с косой, что за нами повсюду бредет…

Разве мог бы прожить я всю жизнь, никого не любя,

Даже если бы знал, что любовь этот мир не спасет?”…

— А это откуда? — вскочив, запротестовала Мадлена. — У Макаревича в том стихотворении такой строфы нет!..

— А это уже не Макаревич, — сообщил хардер. — Это один из моих однокашников пытался под него подделаться…

Мадлена сделала к нему шаг. Потом еще один. И еще — пока не оказалась с Лигумом так близко, что хардер вдыхал аромат ее духов. В соответствии с неписаными людскими законами, девушку следовало заключить в объятия, а затем увлечь ее на кровать, которая была совсем рядом…

Но хардеры не подчиняются людским законам, и Лигум не шевельнулся, глядя поверх головы Мадлены.

— Не понимаю, — медленно проговорила девушка, не отводя испытующего взгляда от лица хардера. — Ничего не понимаю… Я всегда считала, что лишь человек, который любит и ценит поэзию, умеет любить женщин. Но если вы, хардеры, умеете любить, то почему вы отказываетесь от счастья? И почему вы лишаете этого счастья других? Кто вам дал право не любить нас?!..

С трудом удерживая свое лицо в виде каменной маски, Лигум сказал:

— А с чего вы взяли, что любить вас — это счастье?

Мадлена задохнулась так, словно чей-то тяжелый кулак угодил ей точно в солнечное сплетение. И, так и не выйдя из этого нокдауна, стремглав выбежала из номера.

Лигум прислонился пылающим лбом к прохладному мультиплексу окна, провожая взглядом стройную фигурку, стремительно удалявшуюся прочь от отеля по залитому солнцем тротуару.

Голос Советника по искусству, вновь прошелестевший в ушах, сварливо поинтересовался:

— Еще будут заказы насчет поэтов, хардер Лигум?

— Отставить поэтов, — сказал Лигум. — Диспетчер, мне нужен Информатор о Персоналиях…

— Слушаю вас, хардер Лигум, — после краткой паузы услужливо откликнулся другой голос, который был слышен только юноше. — Какая персоналия вас интересует?

— Дай-ка мне справку о той девушке, с которой я только что разговаривал, — потребовал Лигум.

11. ОСЬ “Х”

Запросить Сеть, подраздел “Требуются услуги”…

Просмотр в режиме ускоренной перемотки.

… № 120849: “Ищу помощника для совместного ведения хозяйства, в возрасте до 35 лет, желательно женского пола. Киборгам-Умельцам не обращаться”…

… № 126650: ““Требуется человек, умеющий класть кирпичные печи и камины древнего образца”…

… № 129347: “Государственный департамент по вопросам трудоустройства предлагает всем желающим работу по любой специальности. Ограничения: кроме киборгов”…

Внимание! Есть нужный запрос!

Объявление № 135769: “Для универсального киборга-умельца есть работа. Приглашаю срочно явиться по адресу: Таунвиль, Сент-Морган-стрит, 16”.

Определить местонахождение населенного пункта Таунвиль…

Начать передвижение в режиме максимально возможной скорости.

Скутерная дорога в шестнадцать рядов. Справка энциклопедического блока: шоссе Аляска — Чили; движение машин не останавливается ни днем, ни ночью; ближайший подземный переход — в двух километрах к юго-западу. Следовать к переходу — значит, потерять две минуты плюс минус десять секунд. Оптимальнее пересечь дорогу сложным зигзагом.

Внимание! Скутер слева, вероятность столкновения равна девяносто девяти сотых…

Совершить маневр с целью избежать столкновения.

Внимание! Два скутера справа…

Прыжок вперед на 6,2 метра.

Опасность столкновения! Скутеры сзади и спереди.

Уйти зигзагообразными прыжками.

Впереди — поле. Почва — влажная глина. Нижние конечности скользят и пробуксовывают. Включить автоматический гироскоп для поддержания равновесия корпуса.

Падение. Встать, продолжать движение.

Падение. Встать, продолжать движение.

Река. Включить блок аварийного режима. Учесть скорость течения и предполагаемую глубину водной преграды…

Внимание! Отсутствует герметичность корпуса под правой рукой!

Блоку саморемонта: заварить шов, продуть сжатым воздухом все блоки.

До берега — 150 метров, 100, 50, 20…

Отключить амфибийный блок, продолжать движение в прежнем режиме.

Лес. Команда блоку дополнительных устройств: выпустить предохранительные щитки.

Блоку ПП: избегать столкновений с деревьями, имеющими толщину ствола свыше 100 миллиметров.

Удар стволом дерева по корпусу. Повреждений нет.

Удары веток кустарника по ногам и лицу. Повреждений нет.

Удары веток по голове. Темнота.

Механическое повреждение органов зрительного восприятия!

Ремонтному блоку: восстановить работоспособность зрения.

Команда блоку управления рецепторами: временно перейти на режим радиолокации препятствий.

Зрение восстановлено.

Продолжать движение. Увеличить скорость. Увеличить скорость. Увеличить скорость…

12. ОСЬ “Y”

Лигум был уже далеко от отеля, когда в городе что-то случилось. Он это понял по тому, как где-то неподалеку в синее небо поднялся черный султан дыма, ощутимо потянуло гарью, и одни прохожие откуда-то — или, наоборот, куда-то — бежали, а другие то тут, то там собирались кучками, обсуждая масштабы и характер случившейся беды.

В том, что это была именно беда, не осталось больше сомнений, когда мимо Лигума на полной скорости пролетела амбуланция на воздушной подушке, под прозрачным колпаком которой были видны напряженные лица членов экипажа экстренной помощи. Потом еще одна, и еще… А в воздухе на смену пассажирским аэрам пришли джамперы с красными медицинскими и зелеными фармацевтическими крестами на бортах.

Хардер дошел до перекрестка и вынужден был остановиться, чтобы пропустить возвращавшуюся обратно амбуланцию. Колпак машины был почему-то приоткрыт, и Лигум успел сделать как бы мысленный стоп-кадр салона: носилки-антигравы в три яруса, с них свешиваются чьи-то скрюченные пальцы красно-черного цвета, лихорадочная суета парамедиков возле аппаратуры и громкие крики ребенка: “Мамочка, мне больно, ма!..”

Хардер посмотрел туда, откуда вынеслась амбуланция. Улица была перегорожена во всю свою ширь машинами жандармерии и пешими блок-стоперами, мрачно расхаживающими по проезжей части и машущими водителям сгрудившихся перед заслоном турбокаров: мол, разворачивайтесь на сто восемьдесят градусов… чего встали, не видите, что ли, что дальше нельзя?!..

Лигум включил комп-кард в режиме сканирования инфоканалов.

В местных инфо пятиминутной давности сообщалось, что в подземном туннеле для магнитопоездов, соединявшем побережье Европы и Америки, буквально в двухстах метрах от галлахенского терминала, произошло крушение пассажирского состава, вследствие которого возникли пожар пятой категории и сильное задымление туннеля. Ситуацию осложняло то обстоятельство, что при катастрофе были повреждены потолок и стены шахты, и вода в любой момент могла хлынуть в туннель. Спасательные силы выдвигались к району катастрофы, но помощь пострадавшим требовалась немедленно. Городские службы явно не справлялись с эвакуацией раненых и обожженных…

Хардер оглянулся по сторонам. Никто не смотрел на него с укором, но именно это ему сейчас показалось. Словно вот-вот подбежит к нему торопливо кто-нибудь из этих испуганных, спешащих уйти подальше от опасного места людей, схватит за рукав и гневно выпалит в лицо: “Что же ты стоишь, хардер?.. Ведь там могут погибнуть люди, а разве не твой прямой долг прийти им на помощь?”…

Он встряхнул головой, чтобы отогнать все эти мысли, и направился к оцеплению, на ходу прикидывая, что нужно сделать в первую очередь. Как говорится, с чего начать и чем закончить…

Но не прошел он и десятка метров, как знакомый голос в ухе пробормотал:

— Даниэль, если ты вознамерился стать специалистом по лазанию в туннелях, то выбрал для этого неподходящее время.

Голос не представился, но в этом не было нужды. Лигум прекрасно знал, что во всем мире только один человек знает и имеет право использовать при обращении его секретное имя. Это был супервизор. Хардер высшего класса, которому Лигум обязан беспрекословно подчиняться и который имеет исключительное право распоряжаться действиями хардера второго уровня.

— Но почему? — спросил Лигум, останавливаясь как вкопанный.

— Ну, во-первых, потому, что ты хардер, а не спасатель…

— Не вижу разницы, — дерзко возразил Лигум.

— Это не значит, что ее нет.

— Разве мы не должны считать спасение людей своим первоочередным долгом, супервизор?

— Разумеется, должны. Но только там и тогда, где и когда этого не сможет сделать никто другой.

— Я вас не очень-то понимаю, супервизор.

— Нас слишком мало, Даниэль, чтобы мы могли лезть в каждую щель и тратить свои силы и время на мелочи.

— Но там, в туннеле, сотни людей!.. Это, по-вашему, мелочи?!

— Не лезь в бутылку, Даниэль, — спокойно посоветовал голос в ухе. — Конечно, это не мелочи… Но на помощь этим людям придут спасатели-профессионалы. Они, кстати, уже на подлете к Галлахену, так что ты не намного опередишь их, а по части диггерской квалификации они дадут тебе сто очков вперед…

— Но ведь я все равно сейчас свободен, супервизор!..

— Уже нет. У нас тут для тебя появилась одна очень важная работка…

Лигум подошел к витрине супермаркета, чтобы не торчать столбом посреди тротуара, и стал безучастно разглядывать женские манекены, созданные с помощью голоимитатора. Они были совсем как живые и ежесекундно меняли позы, поворачиваясь то одним боком, то другим, чтобы продемонстрировать надетые на них одеяния. Странное это было зрелище: словно живых людей заставили кривляться в тесном пространстве между двойными стеклами витрины.

Краем глаза Лигум уловил пристальные взгляды жандармов, дежуривших в оцеплении неподалеку от него. Их интерес к нему нетрудно было понять: сейчас ничто не выдавало в Лигуме хардера, а изучать витрину магазина в то время, когда все нормальные люди спешили побыстрее убраться из опасной зоны, мог бы только фанат высокой моды либо слепоглухонемой. В любом случае — ненормальный…

Между тем, голос в ухе диктовал условия и параметры выполнения новой задачи. С самого начала Лигуму стало ясно, почему эту “важную работку” решили поручить именно ему, и ему очень не понравилось то, что от него требовалось.

Словно услышав его мысленные ругательства, супервизор в заключение осведомился:

— Что-нибудь не так, Даниэль?

Это можно было бы счесть издевательством, но Лигум знал, что супервизор способен на всё по отношению к нему, только не на издевку.

— Вы уверены, что именно так я должен выполнить это задание, супервизор? — все-таки рискнул спросить он.

— У тебя есть другие варианты? — участливо поинтересовался голос в ухе. — С учетом того, что к утру дело должно быть сделано?

Лигум добросовестно подумал.

— Нет, — наконец, признался он. — Наверное, нет…

— Тогда — как можно меньше смертей тебе, Даниэль, — изрек супервизор традиционное хардерское напутствие и отключился.

13. ОСЬ “Х”

Запрос блока ориентации о своем местонахождении.

Ответ: Таунвиль, Сент-Морган-стрит, дом номер шестнадцать — на противоположной стороне улицы.

Текущее время: три часа сорок пять минут по местному времени. Это ночь.

Подсказка этического блока: в данное время суток люди, как правило, спят. Будить их рекомендуется лишь в следующих экстренных случаях… Отменить перечисление критериев.

Альтернатива: дожидаться окончания отдыха хозяина дома номер 16 или обратиться к нему немедленно?

Решение: альтернатива номер два.

Аргументы, подтверждающие правильность выбора: 1) в объявлении было употреблено слово “срочно”; 2) не исключена возможность того, что другой Умелец попытается опередить меня.

Звонок в дверь. Из динамика, встроенного в дверь, звучит человеческий голос:

— Можете войти, Умелец. Пройдете по коридору прямо, потом повернете направо…

Команда блоку перемещений: выполнять указания хозяина дома.

Сигнал анализатора обстановки: имеются некоторые нелогичности, затрудняющие корректный анализ обстановки, а также ряд странных факторов. Ощущения, поступающие от органов восприятия, не поддаются классификации. Корпус подвергается непонятному воздействию извне. Аналогия: будто некто пристально следит за мной.

Команда блоку самосохранения: находиться в готовности к действиям в экстремальной ситуации.

Поворот направо. Дверь.

Данные зрительного восприятия: помещение малых размеров без окон. Мебель и какие бы то ни было предметы человеческого быта отсутствуют. Людей в поле зрения нет.

Сигнал: “Внимание! Опасность!” поступает от блока самосохранения с опозданием (заметка для блока саморемонта: в последующем провести тестирование блока самосохранения по всем основным параметрам).

Пол помещения проваливается вниз.

Отбой опасности. Это лифт. Он останавливается.

Глубина — 10 метров с точностью плюс минус 15 см.

Двери открываются. Покинуть лифт. Двери смыкаются за спиной. Судя по данным слухового восприятия, кабина лифта автоматически поднимается вверх.

Зрительное восприятие обстановки: помещение длиной 20,1 метра, шириной — 10,53 м, высотой — 3,82 м. Пол и стены бетонные. Мебель: справа и слева вдоль стен стоят в ряд металлические шкафы неизвестного типа и предназначения. Напротив, у дальней стены, в которую вмонтировано голографическое фальш-окно с мнимым видом на яблоневый сад, — письменный стол нестандартных размеров. За столом в кресле сидит мужчина средних лет, волосы темные, одет в двубортный костюм. Анализ выражения его лица: эмоциональная мимика отсутствует. Человек бездействует.

Посреди комнаты, в 4,35 метрах от стола, стоит кресло с высокой спинкой. Человек за письменным столом говорит, указывая рукой на кресло:

— Можешь сесть, Умелец.

Выводы анализатора обстановки: ряд логических противоречий не имеет решения. Пример: изнутри здание не производит того впечатления стандартного жилого помещения, которое возникает при его восприятии с улицы. Вопрос: каково функциональное предназначение здания в целом и данного подземного помещения в частности? Второе: почему в данное время суток человек бодрствует, нарушая тем самым стандартные нормы поведения людей? Возможные объяснения: человек находится на ночном дежурстве? Человек знал о том, что я прибуду этой ночью? Но каким образом ему удалось это узнать?

Запрос всех блоков анализа: имеются ли какие-либо признаки опасности?

Ответ — отрицательный.

14. ОСЬ “Y”

— А я знала, что ты ко мне еще придешь. Правда, не думала, что это случится так скоро…

— Откуда ты это знала?

— Те стихи, которые ты мне читал в отеле — ну, помнишь, в подражание Макаревичу?.. Их ведь написал ты сам?

— Мадлена, а может, ты умеешь читать чужие мысли?

Она тихонько засмеялась.

— Нет, — немного погодя сказала она. — Я просто их угадываю…

— Тогда угадай, зачем я к тебе пришел.

Вместо ответа она прильнула к нему и осторожно поцеловала в кончик носа. Они лежали в полной темноте, только в оконном проеме светились, словно огненные глазки какого-то злобного зверя, индикаторы охранной сигнализации.

В доме было тихо, но Лигум знал, что еще слишком рано, чтобы отец Мадлены, с которым она жила вдвоем в этом огромном особняке в пригороде Галлахена, лег спать.

Стараясь не потревожить девушку, припавшую щекой к его груди, Лигум глубоко вздохнул. Вопрос, который он только что задал, был не случаен, но ни на какие размышления Мадлену он не навел. Судя по всему, она плохо знала хардеров, и от этого было еще горше и противнее на душе, потому что одно дело: переиграть осведомленного соперника, и совсем другое — обмануть чье-то неискушенное доверие. Например, ребенка…

Нет, ему было с ней замечательно, и если бы он не был хардером, то был бы сейчас на седьмом небе от счастья.

Но хардеры не имеют права на счастье.

— Прочитай еще что-нибудь, — попросила она, плотно прижавшись носом к его груди, от чего было щекотно, и возникало какое-то странное, до сей поры не ведомое чувство. — Только из своего…

— Да это всё было баловство, — сообщил он. — На третьем курсе образовался небольшой перерыв в учебе, вот от нечего делать и попробовал свои силы… С тех пор даже мысли такой не возникало. А сейчас даже стыдно вспомнить, такой наивный примитив получался у меня тогда…

— Не скромничай, — настаивала она. — Да не бойся ты, я не буду критиковать…

— Ну, если ты так хочешь, — наконец, сдался он. И после паузы медленно, с ровными интонациями прочитал:

— Нам кажется: мир — для добра,

что он — для покоя и света.

Нам кажется: жизнь — игра,

мы мучаемся до утра

и всё же не верим в это.

Нам кажется: смерть — капкан,

с годами пружина всё туже…

А смерть — это самообман,

человек не умрет от ран,

пока он кому-то нужен…

В этом стихотворении было еще много строф, но Лигум не стал продолжать, потому что с помощью заранее вставленного в ухо “супер-аудитора” — крошечного устройства, воспринимающего звуковые колебания на большом расстоянии и усиливающего их — услышал, как где-то в недрах особняка раздалась сложная трель, состоящая из трех длинных и трех коротких стаккад. Кто-то звонил во входную дверь, явно используя условный сигнал.

Он прислушался к ровному горячему дыханию на своем плече.

— Мадлена, ты спишь?

— Ага, — промурлыкала она. — Причем сплю наяву… Кстати, от близких людей я больше привыкла слышать обращение “Лена”.

— Учту на будущее, — сообщил Лигум, продолжая прислушиваться к звукам, доносившимся из недр здания.

— А у тебя действительно нет имени?

Он колебался всего одну секунду (но все-таки колебался!):

— Действительно.

— Бедняжка! — вздохнула она. — А давай я тебе сейчас дам имя? А? Не могу же я обращаться к тебе только по фамилии, да и не сократить ее так, чтобы это нормально звучало!.. Не “Лигуша” же мне тебя называть!

На втором этаже послышались твердые сухие шаги, которые направлялись к лестнице.

— Зачем? — спросил он. — Зачем мне имя?

— Как это зачем? — От волнения Мадлена даже приподнялась на кровати. — Ведь у всех же есть имена!.. У всех людей! — (Лигум кусал в темноте губы). — Ну, ладно, если у вас так не принято, то давай… давай я назову тебя понарошку… только для нас двоих. И никто-никто — обещаю тебе — не будет об этом знать, только ты да я!.. Согласен?

Лигум вздохнул.

— Ну давай, — согласился он. — И как же ты меня назовешь?

Она на секунду задумалась, рисуя нежным пальчиком замысловатые узоры на его груди.

— А ты сам какое имя хотел бы носить? — наконец осведомилась она.

Шаги спустились на первый этаж и замерли, словно решая, куда направиться дальше.

— Лена, — сказал Лигум, — а что ты будешь делать, если твой отец сейчас постучит к нам в дверь?

Она тихонько засмеялась:

— Боишься, да? Эх ты, а еще хардер!.. Сразу видно, что у тебя небогатый опыт по части лазания в девичьи комнаты по ночам!..

— А все-таки?

— Конечно, громко скажу, что я уже давно сплю. А ты тем временем спрячешься под кроватью!..

— Под кроватью нельзя, — серьезно сказал Лигум. — Там пыльно, и я обязательно чихну.

Шаги удалились в сторону входной двери. Вскоре оттуда донеслись тихие неразборчивые голоса, а потом шагов стало больше, и они теперь накладывались друг на друга. Судя по всему, отец Мадлены и ночные гости направлялись на кухню.

— Лена, а кто твой отец?

— У-у, — протянула она нарочито тоскливым голосом, — давай не будем об этом, хорошо? А то я действительно быстро усну от скуки!..

— То, чем он занимается, так скучно?

— Любая научная деятельность, мне кажется, скучна и безнравственна.

Лигум невольно вздрогнул. Неужели она знает, чем занимается ее отец? Но тогда непонятно, почему она разрешила, в сущности, незнакомому молодому человеку, да еще и хардеру, забраться в ее комнату через окно, для чего ей пришлось отключить на несколько секунд систему домашней сигнализации. Между прочим, системка еще та… мимо ее датчиков и комар вряд ли сможет пролететь незамеченным в дом…

— Так он — ученый?

— Молекулярный биолог.

— Звучит красиво.

— На самом деле — тоска смертная. Бесконечные опыты, статьи, корпение до самого утра в подвале…

— В подвале?

— Ну да, там у отца устроена домашняя лаборатория. Он ведь даже дома не может не заниматься своей наукой!..

— А вход в лабораторию, случайно, находится не в кухне?

— А ты откуда знаешь?

— Я тоже иногда кое-что угадываю…

Теперь понятно, почему после того, как Касальский и его ночные визитеры скрылись на кухне, оттуда в высокочувствительный микрофон “супер-аудитора” не доносится ни малейшего звука. Значит, пора…

Лигум погладил Мадлену по волосам.

— Слушай, ты, хитрец, — вдруг сказала она. — Не заговаривай мне зубы! И не пытайся перевести разговор на другую тему. Мы, кажется, говорили о том, какое имя тебе бы подошло…

— Лучше поцелуй меня, — попросил он, зная, что это будет их последний поцелуй.

Она прикоснулась своими мягкими губами к его рту, и он вновь с болью и сожалением ощутил тепло ее тела.

Однако, было уже слишком поздно что-то менять.

Лигум сдавил в кулаке капсулу струйного инъектора, вводя дозу снотворного в шею девушке. Когда ее тело обмякло, а дыхание стало ровным и размеренным, он встал и торопливо оделся.

Перед тем, как выскользнуть из комнатки, глубоко вдохнул и выдохнул несколько раз, готовясь к стремительному броску. Он знал, что сигнализация в доме сработает, едва он переступит порог спальни Мадлены, а значит действовать надо будет очень быстро, чтобы успеть застать профессора Касальского и его гостей с поличным.

Вопреки его опасениям, ни воя сирены, ни прочих звуковых эффектов не последовало. Однако, он не сомневался, что каким-то образом компом известит своего хозяина о необъяснимом вторжении неизвестного в особняк.

Вход в лабораторию был в виде люка в полу небольшой кладовой, пристроенной к кухне. За ним оказалась довольно хлипкая лесенка, прочность которой Лигум решил не испытывать. Он слетел вниз, лишь опираясь на гладкие пластиковые перила, и устремился по узкому и тесному коридорчику, освещенному бактериоцидными лампами. В голове мелькнуло смутное воспоминание о том, как в Академии на занятиях по тактике они упражнялись в прохождении лабиринтов с неизвестными препятствиями.

Здесь, однако, как видимых, так и невидимых препятствий не было. Коридорчик быстро закончился, и Лигум ворвался в небольшую комнатку, где стоял ряд кресел, как в какой-нибудь общественной приемной. В одном из кресел сидел детина, массивный, как комод эпохи Средневековья. Он что-то разглядывал на экранчике своего комп-карда. Увидев хардера, он вскочил и испустил одно из тех словечек, которые так любят вставлять в свои произведения авторы зубодробительных боевиков и на основе которых критики потом признают книгу написанной “живым, сочным разговорным языком”.

Это, однако, не помешало Лигуму приступить к произнесению Формулы Предупреждения:

— Я — хардер Лигум. Прошу оказывать мне всестороннюю помощь и содействие при выполнении мною важной задачи…

Закончить Формулу ему не пришлось. “Комод”, видимо, слишком извращенно истолковал пункт об оказании помощи, потому что в руке его вдруг появился импульсный излучатель. Пустить в ход его он, правда, не успел. Лигум ударил дважды, и каждый из его ударов относился к категории тяжко травмирующих. Детину отбросило в угол и накрыло обломками кресла.

Лигум кинулся к бронированной двери в противоположной стене, но она отказалась открыться. Тогда он достал из кармана компакт-веерник, который в сложенном виде занимал не больше места, чем комп-кард, и превратил его в плазменный автомат. Двух точечных ударов по блоку электронной защиты и веерной очереди по дверным каналам передачи команд хватило, чтобы створки двери, натужно визжа минитурбинами и дымясь, послушно разъехались в разные стороны.

С автоматом наперевес, Лигум ворвался в довольно обширное квадратное помещение, которое было битком забито причудливыми приборами и устройствами.

Касальский сидел за центральным пультом у скрин-окна, сосредоточенно щелкая клавишами и тумблерами. В углу раздавалось надсадное гудение. Оно явно исходило от высокого серого параллелепипеда, с обеих сторон которого виднелись продолговатые дверцы.

На появление хардера биолог не отреагировал. Лигум зачитал ему Формулу Предупреждения. По закону, с этого момента неподчинение требованиям хардера со стороны других людей могло быть истолковано им как преднамеренное сопротивление и давало ему право на применение любых мер, вплоть до силовых, с целью выполнения своей задачи.

Однако профессор лишь что-то буркнул, не отрывая взгляда от экрана пульта, на котором виднелась картинка, напоминающая стандартную панель копирования файлов с длинной белой полоской. Аналогия усиливалась тем, что с каждой секундой полоска заполнялась темно-синим цветом, словно сейчас шла перекачка файлов с одного комп-диска на другой.

Лигум повел стволом автомата в сторону Касальского.

— Встать! — приказал он. — Руки за голову!

Профессор скривился так, словно у него заболели сразу все зубы.

— Откуда вы взялись, хардер? И прекратите тыкать в меня своим дурацким автоматом! Да будет вам известно, я провожу очень важный научный эксперимент!..

— Я сказал — встать! — повторил Лигум.

— Если вы помешаете мне, — возразил Касальский, — последствия вашего головотяпства могут быть самыми плачевными — в том числе, для жизни и здоровья людей!..

Лигум решительно шагнул к нему, и профессор нехотя поднялся со своего места за пультом.

— Вы не имеете никакого права! — прошипел он. — Вы проникли в мой дом незаконным путем, и я не намерен смотреть, как вы срываете мой эксперимент!..

— Руки за голову! — опять сказал Лигум и, когда Касальский демонстративно сложил руки на груди, несильно, но больно ударил его тыльной стороной ладони по лицу. — Когда я что-то говорю, вы обязаны подчиняться, профессор, и вам следует усвоить это раз и навсегда. Больше предупреждать вас я не буду!..

— Подонок! — прошептал биолог, вытирая кровь из разбитой губы. — Негодяй! Как вы смеете бить меня?!.. Да вы знаете, кто я такой?

— Знаю, — сказал Лигум. — Действительный член Академии Всех Наук Земной Федерации. Ну и что? Между прочим, я вас не бью, а лишь привожу в чувство. По-моему, вы неадекватно оцениваете данную ситуацию…

— Вы еще и издеваетесь?! Я… я буду жаловаться на вас! — жалким голосом выкрикнул профессор. — Вашему руководству!.. Кажется, оно называется Щит?

— Бесполезно, — сообщил Лигум. — Именно Щит и послал меня, чтобы воспретить вам подпольное клонирование.

До конца заполнения полоски на экране оставалась примерно треть.

— Ах, вот как, — сказал профессор, с вызовом вскидывая голову. — Что ж, раз вам об этом известно… Да, я делал это и делаю сейчас. Но в чем, позвольте узнать, заключается мое преступление? В том, что я не обратился за официальным разрешением на проведение этих опытов в Ассамблею Федерации? Но почему я должен спрашивать чьего-то разрешения сделать то или иное открытие? Где, по-вашему, мое право на свободу научной деятельности? И с каких это пор на нашей планете ученые должны советоваться, так сказать, с общественностью и властями, чем им заниматься?!..

— Дело в том, что вы не просто занимаетесь наукой, — сказал Лигум. — Ваши эксперименты, как вы их называете, давно уже превратились в подпольное производство копий людей. Тем более, что люди, которых вы так усердно размножаете, как правило, являются преступниками и подонками. Вы выполняете заказы мафиозных кланов, профессор, и уже в силу этого ваша деятельность носит преступный характер и должна быть прекращена.

Касальский закусил губу.

— А мне наплевать! — гневно воскликнул он. — Пусть эти люди будут хоть трижды негодяями и мерзавцами!.. Для меня как для ученого важнее то, что с открытием технологии клонирования человечество получило новые возможности для самосовершенствования!..

— Еще нет, — сказал Лигум. — И, надеюсь, никогда не получит.

Ученый изумленно поморгал.

— Вы хотите сказать, что?.. Вы убьете меня?

— Конечно, нет. Я просто должен уничтожить всю вашу аппаратуру.

— Ну уж нет! — сказал Касальский, делая шаг вперед. — Я вам не дам это сделать!

— Тогда мне действительно придется убить вас, — сообщил Лигум, вскидывая ствол автомата на уровень груди профессора.

Бледнея на глазах, биолог отшатнулся.

— Знаете, кто вы такой? — спросил он. — Вандал! Варвар! Вы недалеко ушли от тех уличных юнцов, которые из хулиганства ломают комп-терминалы, исписывают нецензурными ругательствами стенки лифтов и крушат витрины кафе-автоматов!..

С пульта раздался мелодичный сигнал, и голосовой информатор сообщил приятным баритоном:

— До завершения операции остается одна минута.

— Отключите аппаратуру, — приказал Лигум профессору.

Тот покачал головой:

— Нельзя.

— Почему?

— Вы же не имеете никакого представления о тех процессах, которые сейчас происходят в камерах дупликатора.

— Не имею, — согласился хардер. — Тем не менее, приказываю вам прекратить клонирование.

— Но тогда человек, который в настоящее время находится в камере, погибнет, — возразил Касальский.

— Судя по личности телохранителя, который караулил вход в вашу лабораторию, общество ничего не потеряет от смерти этого типа, — хладнокровно сказал Лигум.

— По-вашему, убийство человека, да еще в таком состоянии, когда он беспомощен, как плод в чреве матери, не отвратительно?

— Отвратительно, — подтвердил Лигум. — Но кто-то должен сделать эту грязную работу. Если вы сами не хотите нажать нужную кнопку, покажите ее мне, и я возьму грех на свою душу.

— Душу? Да у вас ее не было и нет! — возразил ученый. — Вы же хардер!

Он произнес это с таким бесконечным презрением и отвращением, что Лигуму потребовалась вся его выдержка, чтобы сдержаться.

— Осталось тридцать секунд, — объявил информатор.

— Я считаю до трех, — сообщил Лигум профессору, — а потом буду стрелять. — Он красноречиво повел дулом веерника по блокам аппаратуры. — Раз…

— Осталось двадцать пять секунд…

— Два!

Профессор закусил губу.

— Ладно, — наконец, сказал он. — Ваша взяла, молодой человек… Вон та кнопка со знаком бесконечности…

Лигум нажал на указанную кнопку, и информатор тут же сообщил:

— Операция клонирования завершается в ускоренном режиме.

На панели слева от клавиатуры вспыхнули индикаторы, а откуда-то сверху полились органные аккорды торжественного марша.

— Вы меня обманули! — сказал Лигум Касальскому.

— Уверен, что это не столь страшное преступление, как то, которое вы собирались совершить, — огрызнулся биолог.

Лигум нажал на спуск автомата, и длинная очередь плазменных вспышек расплавила пульт управления, словно он был сделан из пластилина. Через несколько секунд от него осталась только горка обгоревшего, смрадно дымящегося тектолита. Профессор схватил Лигума за рукав, но хардер сделал короткое движение, и Касальский отлетел к стене, беззвучно хватая воздух побелевшими губами.

Лигум направил ствол автомата на “параллелепипед”, но тут вдруг дверцы на обеих его сторонах отворились, и оттуда почти синхронно вышли два человека. Увидев хардера, они застыли, остолбенев. Впрочем, Лигум тоже был поражен. Он переводил взгляд с одного лица на другое, он рассматривал эту парочку и так, и этак — и не мог найти ни единого различия.

Это были абсолютные двойники. И, тем не менее, это был один и тот же человек. Холеное, ухоженное лицо с щеточкой аккуратных усиков, дорогой костюм, сшитый наверняка у одного из самых модных модельеров с мировым именем; пронзительный взгляд острых глазок.

— Кто это? — едва шевеля губами, спросил Лигум своего Советника по Персоналиям, и тот после короткой паузы сообщил:

— Ян Гаррисевич, официально числится как лицо без определенного рода занятий. Тем не менее, активно участвует в игорном бизнесе, в торговле порнографией и в организованной проституции. Сфера влияния группировки, которую он возглавляет, распространяется на юг европейского континента и, частично, на Южную Америку. Наличный капитал составляет…

— Достаточно, — сказал хардер.

И обратился к Гаррисевичам:

— Я — хардер Лигум. Вы арестованы за участие в незаконных экспериментах, проводившиеся профессором Касальским…

Тот, что стоял справа, цинично ухмыльнулся:

— Вы собираетесь арестовывать нас обоих? Но разве я могу нести ответственность за поступки своего двойника, если являюсь всего лишь его копией?

— Не слушайте его, хардер, — тут же запротестовал тот Гаррисевич, что находился слева от камеры клонирования. — Это с него меня слепил профессор, а не наоборот!..

— Теперь видите, профессор, для чего этим людям потребовалось ваше открытие? — спросил хардер ученого. Тот лишь махнул в отчаянии рукой.

— Отойдите в сторону! — приказал Лигум двойникам. И скороговоркой зачитал заученный наизусть текст Формулы Исполнения:

— Я, хардер второго уровня Лигум, в присутствии свидетелей приступаю к исполнению решения Щита об уничтожении аппаратуры и иного имущества, незаконно использовавшегося для…

В это время что-то толкнуло его в спину, и он упал.

Это была классическая смерть. От выстрела в упор из чего-то огнестрельного…

* * *

Однако, исправно сработал искейп, и когда Лигум вынырнул в момент, предшествующий своей смерти, то, не теряя ни секунды, прыгнул в сторону, разворачиваясь на сто восемьдесят градусов, и ударил из автомата очередью по серым шкафам, находившимся позади него. Одна из неприметных дверок распахнулась, вспыхнув, как спичка, от чудовищной температуры плазмы, и оттуда в подвал вывалился горящий человек с пятиствольным “люцифером” в руке. Он падал уже мертвым — видимо, ожоги были такими мгновенными и сильными, что мозг его не выдержал болевого шока. Опознать его было уже сложно, но по щеточке тлеющих усов Лигум догадался, что это был еще один клон Гаррисевича…

Буквально на какую-то долю секунды он упустил из виду первых двойников, и тотчас пули угодили в него во второй раз. На этот раз Лигум даже не потерял сознания, но все равно оказался обездвиженным. Видимо, Гаррисевич был опытным мафиози, если ведал, что хардера лучше не убивать, а ранить. Просто его клон номер три, которому пришлось стрелять в спину Лигуму, чуть-чуть не рассчитал, и пули угодили в сердце хардера. Оригинал же (если он все-таки был среди них) и первая копия вели прицельный огонь по конечностям Лигуму, чтобы обезоружить и лишить его подвижности, и это им удалось.

Острая боль резанула ногу хардера, и он рухнул на бетонный пол. Автомат выпал из его пробитых пулями рук и отлетел к останкам пульта.

Один из Гаррисевичей двинулся было, чтобы поднять веерник, но второй остановил его:

— Оставь его “пушку” в покое!.. Уходим, пока этот придурок не выкинул какой-нибудь трюк!

Скрипя зубами, Лигум в отчаянии наблюдал, как мафиозник в двух лицах устремляется к выходу из лаборатории. Уйдут сейчас, сволочи, а он не способен их остановить!..

И тут за его спиной прогремели выстрелы. Их было много, слишком много — почти целая обойма, и сначала один, а потом и второй Гаррисевич, нелепо взмахнув руками, рухнули на самом пороге лаборатории, головами в коридор.

Лигум оглянулся. Уставившись на дымящийся “люцифер” в своей руке, профессор Касальский застыл с выражением безмерного удивления на лице. Потом перевел взгляд на хардера, и Лигум догадался, что профессор собирается сделать дальше.

— Нет! — сказал Лигум яростно. — Не смейте, профессор! Вы не имеете права так посту..

Выстрел оборвал его на полуслове. Выронив пистолет, Касальский медленно-медленно согнулся пополам и медленно-медленно стал завалиться на подкашивающихся ногах вбок. Лицом прямо в огонь, разгоравшийся бездымным пламенем на том месте, где еще недавно находились серые шкафы…

Позади Лигума испуганно вскрикнули, и хардер оглянулся.

Зябко кутаясь в наспех наброшенный на голое тело шелковый халатик, Мадлена с ужасом взирала на разгром в лаборатории, причем трупы двойников Гаррисевича интересовали ее меньше, чем неподвижное тело ее отца. Однако, она почему-то не бросилась к нему, и лишь спустя некоторое время Лигум понял, почему: пол перед девушкой был обильно залит кровью.

— Папа, — позвала тихо Мадлена. — Папа, что с тобой?!

Но профессор не откликнулся. А потом волосы на его голове вспыхнули ярким пламенем.

Девушка перевела взгляд на хардера, тщетно силившегося подняться на ноги, и взгляд этот был поистине страшен.

— Это ты его убил? — спросила она.

— Нет, — прошептал Лигум. — Лена, я тебе всё объясню…

— Не надо, — сказала она, и гневные глаза ее стали занимать пол-лица. — Ничего уже больше не надо… Я всё поняла. Ты пришел ко мне лишь для того, чтобы убить моего отца.

— Он был преступником, Лена, — в отчаянии прохрипел Лигум, — но я его не убивал!

Она покачала головой.

— Теперь я знаю, какое имя тебе подходит больше всего, — безжалостно прошептала посиневшими губами она. — Убийца!..

15. ОСЬ “Х”

Человек повторяет, слегка наклонившись вперед:

— Садись в кресло, приятель.

— Благодарю, сэр, но сидячее положение тела используется человеком для отдыха. А мне не требуется отдых.

— Ишь ты, какой разговорчивый! — усмехается человек. — И все-таки сядь. Мне будет удобнее разговаривать с тобой, если ты будешь сидеть.

(Разговаривать? Неужели я понадобился этому человеку в качестве собеседника, а не помощника?)

— Слушаюсь, если вы так настаиваете, сэр.

Сесть в кресло, предварительно просканировав его всеми рецепторами. Результат сканирования на предмет возможной опасности — отрицательный.

— Я прибыл к вам по вашему запросу, сэр. В какой помощи с моей стороны вы нуждаетесь?

— Прежде всего мне хотелось бы, чтобы ты ответил на несколько вопросов, Умелец.

— Слушаю вас, сэр.

— Когда ты был создан?

— Пятьдесят два года три месяца и двадцать четыре дня назад, сэр. Наша серия была выпущена в качестве экспериментальной в количестве двух тысяч единиц. Если позволите вам напомнить, сэр, в середине века человечество совершило качественный технологический скачок, создав искусственный разум. Это позволило создать самосовершенствующиеся системы, способные осуществлять любую деятельность…

— Мне это хорошо известно, Умелец, так что можешь не продолжать. Создание киборгов твоего типа явилось гениальным изобретением людей и все такое прочее в том же духе… Но скажи мне: ты действительно умеешь ВСЁ?

— Да, сэр. За время своего существования я выполнил около пятнадцати миллионов различных операций, в том числе требующих высокого уровня специальной подготовки и особых знаний. Если позволите, я перечислю те профессии, в рамках которых мне пришлось исполнять свои функции по оказанию помощи людям…

— Не стоит, я верю, что ты с максимальной отдачей выполнял свое функциональное предназначение. Ты лучше скажи мне: как обстоят у тебя дела с выполнением Основной Целевой Программы сейчас? Многое ли тебе приходится делать в интересах людей? Часто ли люди обращаются к тебе за помощью?

(Почему человек спрашивает меня об этом? Чем обусловлен его повышенный интерес к проблемам создания и функционирования киборгов? А что, если?.. Может быть, это один из тех безвестных инженеров, которые создали нас, Умельцев? Может быть, они решили отыскать нас, чтобы вместе с нами разобраться в наших проблемах?)

— К сожалению, я вынужден дать отрицательный ответ на все ваши вопросительные высказывания, сэр.

— И в чем же, по-твоему, кроется основная причина того, что ты и тебе подобные стали не нужны никому?

— Мой логический блок не справляется с нагрузкой при попытке анализа этой проблемы, сэр.

— Тогда я сам отвечу на этот вопрос. За прошедшие пять десятков лет человечество изменилось, Умелец. Люди всегда меняются, но в наше время они меняются все быстрее, под влиянием ускорения прогресса. Вас, киборгов, они задумали создать для того, чтобы освободиться от трудоемких видов деятельности. Сначала вас использовали только в производстве, потом стали применять и в быту, а затем — и в других сферах общественной деятельности. Постепенно у людей становилось все больше времени, чтобы самосовершенствоваться, заниматься собой, развивать свои умственные способности. Появление киборгов, умеющих делать всё, было обусловлено существовавшей в то время концепцией последующего развития человечества, согласно которой люди были вынуждены постоянно оптимизировать свои орудия труда. С этой целью на каком-то этапе своего развития люди неизбежно должны были изготовить модели самих себя — и они сделали это. Но потом человечество спохватилось, Умелец, что этот путь ведет в тупик. Заменяя себя киборгами, люди постепенно утрачивали цель своего существования. Дело в том, что любая система имеет свое функциональное предназначение по отношению к другим системам, она не может замыкаться только на саму себя, понимаешь?.. Но чтобы понять это, людям потребовалось сначала создать вас.

16. ОСЬ “Y”

— Пива хотите? — спросил Бойдин, но тут же спохватился: — Ах да, я же совсем забыл… Простите.

— Ничего, ничего, — великодушно ответствовал Лигум, — не извиняйтесь. Пива я с вами за компанию, пожалуй, выпью…

Бойдин изумленно воззрился на хардера.

— А я думал, что вы не употребляете спиртного, — объявил после паузы он.

— Совершенно верно, — невозмутимо подтвердил Лигум. — Но сегодня очень жарко, а пиво отлично утоляет жажду. Так что я не отказался бы сейчас, скажем, от пльзенского бархатного.

Бойдин покачал с сомнением головой, но все-таки ввел заказ с помощью сенс-пульта, установленного с обратной стороны прозрачной столешницы. Ждать пришлось совсем недолго, несмотря на то, что, кроме них, в баре-автомате посетителей было много.

Не прошло и нескольких секунд, как на поверхности стола распахнулся лючок доставки, откуда вынырнул магнитный подносик с двумя банками пива, солеными орешками “кешью” и чипсами.

— Угощайтесь, — сказал вежливо Бойдин Лигуму, открывая банку своего “Чипграйдена”.

Пиво было великолепным даже на неискушенный вкус. Лигум осторожно отхлебнул глоток ледяной шипучей жидкости и подержал его во рту, согревая и смакуя.

— И давно вы занимаетесь этим делом? — спросил он своего визави.

Тот сделал два больших глотка из своей банки и шумно выдохнул воздух.

— Два месяца, — сообщил он, хрустя чипсами.

— И что вам удалось узнать?

Бойдин отпил еще несколько глотков и поставил банку на стол, за которым они сидели.

— А почему вас это интересует, хардер Лигум? — осведомился он официальным тоном.

— Бросьте, Альф, вы ведь и сами знаете, почему, — сказал Лигум.

Инвестигатор опустил голову.

— Да, — сказал он. — Знаю. Но не воображайте, будто я бесконечно рад тому, что Щит решил вмешаться и забрать это дело у Инвестигации. Как бы там ни было, но я ухлопал на это расследование целых два месяца, и, возможно, еще немного — и мне удалось бы напасть на какой-нибудь след. И вдруг являетесь вы, и все мои старания и усилия летят псу под хвост!.. Кстати, вы еще так и не произнесли Формулу Ответственности…

Лигум улыбнулся. Несмотря на исключительно неприятный внешний вид (небрежная манера одеваться, толстые, оттопыренные губы, торчащие, как антенны, ушные раковины, угреватый лоб и маленькие колючие глазки), инвестигатор Альф Бойдин вызывал у него симпатию. Может быть, потому, что его отношение к Лигуму не претерпело особых изменений после того, как хардер продемонстрировал ему свой Знак. Обычно в таких случаях собеседник, с которым имеешь дело, становится либо подчеркнуто-официальным, либо нескрываемо-враждебным, либо преувеличенно-лебезящим. Как будто ты — представитель некоей суперцивилизации разумных гигантских насекомых, этакий мыслящий паук, которого вообще-то надо бы при удобном случае раздавить, но с которым, пока этот случай еще не подвернулся, единственно ради соблюдения приличий и сохранения своего имиджа прирожденного гуманиста следует вести переговоры…

— Как хотите, — пожал он плечами и стал произносить Формулу, упомянутую Бойдиным.

Запрокинув голову назад и не спуская с хардера внимательного взгляда, инвестигатор сосал безостановочно пиво из банки, и угловатый кадык двигался взад-вперед под кожей его горла, как шатун мощного насоса. Едва Лигум закончил Формулу, он с размаху вдарил банкой по столу так, что люди, сидевшие за соседними столиками, испуганно оглянулись, а хардеру показалось, что высокопрочная столешница из искусственных кристаллов разлетится на мелкие осколки.

— Вот теперь порядок, — объявил Бойдин, имея в виду не то опустошение банки с пивом, не то соблюдение Лигумом необходимой формальности. — Теперь можете спрашивать всё, что вас там интересует…

— Меня интересует всё, — лаконично возразил Лигум.

— Тогда почему бы вам не допросить Господа Бога? — ехидно осведомился инвестигатор. — Насколько я еще в детстве усвоил, лишь он владеет самой полной и безошибочной информацией о происходящем в мире…

— Хорошо, тогда скажите, с чего началось ваше расследование.

— Как с чего? С опроса местных жителей, конечно… Будь вы на моем месте, вы бы поступили точно так же. Судите сами: было дано, что в одном городке бесследно исчезают люди. Куда, как, почему или зачем, есть ли виновные и кто именно виноват — вот те вопросы, которые обычно возникают перед нашей конторой в таких делах…

— Для начала надо было установить сам факт исчезновений, — перебил своего собеседника Лигум.

Бойдин насмешливо покивал.

— Ну да, — сказал он, — а вдруг они вовсе не исчезали при загадочных обстоятельствах, а, скажем, решили отдохнуть от своих родных и близких, приобщиться к дикой природе или приняли внезапное решение отправиться на какую-нибудь недавно открытую планету в качестве первопроходцев? Не буду вдаваться в подробности, уважаемый хардер, но вся черновая работа по проверке вышеперечисленных и тысяч других возможных объяснений была проведена еще до того, как дело попало ко мне. Так что разрешите на этом не останавливаться?

— Разрешаю, — серьезно ответствовал Лигум. — Сколько человек исчезло… ну, скажем, за последние полгода?

— Сто девяносто.

— Неплохо, — хладнокровно заметил хардер. — Получается, что ежедневно исчезало больше одного человека… А как насчет статистической обработки этих данных?

— А никак, — прищурился Бойдин. — Если вы думаете, что в этом деле статистика вам поможет, то вы безнадежно заблуждаетесь. В числе пропавших без вести — мужики и бабы, взрослые и дети — взрослых, правда, чуть больше — молодые и старые, представители самых разных профессий, красивые и уроды, высокие и низкие, одинокие и семейные, бедные и состоятельные, известные и не очень… Перечислять дальше или вас интересует какой-то конкретный параметр?

— Нет, — сказал Лигум. — Лучше скажите, как именно пропадали эти люди.

— Не знаю, — кратко ответил инвестигатор.

— То есть? — удивился Лигум.

— То есть, обстоятельства исчезновения в каждом конкретном случае выяснить до конца не удалось, — сухо уточнил Бойдин. — Чаще всего, человек бросал все свои дела — если дело происходило днем — или вскакивал с постели, если дело происходило ночью, и мчался во весь дух куда-то так поспешно, будто только что вспомнил нечто важное… Если ему кто-то попадался в это время, человек чаще всего старался скрыть, куда и зачем именно он спешит. И с тех пор больше никто этого человека не видел…

— Результаты опроса родственников, друзей, знакомых исчезнувших?

— Нулевые.

— Во всех случаях?

— Во всех случаях, — подтвердил инвестигатор.

Взгляды Бойдина и Лигума встретились, но инвестигатор тут же отвел глаза и с преувеличенным энтузиазмом воскликнул:

— А не заказать ли мне вторую банку?

— Я — пас, — сказал Лигум, с сомнением рассматривая красочную голоэтикетку на едва початом “пльзенском”. — А дальше?

— А дальше, — скучным голосом сказал Бойдин, набирая код заказа, — было не лучше. Безуспешные попытки вычислить загадочный параметр, который объединял бы пропавших без вести… Патрулирование улиц своими собственными силами и с помощью вызванного для подкрепления отряда жандармов… Попытки лично перехватить потенциальных кандидатов в исчезнувшие в последние минуты их существования в этом мире… К сожалению, все эти действия так и остались именно попытками добиться хоть какого-то результата.

— Ну, а какое у вас лично сложилось мнение об этом деле? — спросил Лигум, с любопытством разглядывая человека напротив.

Бойдин откупорил банку с таким ожесточением, словно именно она была виновата в его следственных неудачах. Пенящаяся светло-янтарная жидкость хлестнула через край банки прямо на колени инвестигатору. Он энергично ругнулся.

— Мнение? — переспросил он, приложившись к банке на достаточное время, чтобы обдумать вопрос хардера. — Не знаю… Понимаете, не хочется привлекать для объяснения подобных загадок какую-нибудь мистическую или научно-фантастическую чушь. Вроде козней дьявола или происков маскирующихся под людей инопланетных пришельцев. А разумные версии почему-то не годятся…

Он с преувеличенным интересом вертел банку в своих руках, избегая смотреть на Лигума.

И тогда хардер всё понял.

— Что ж, — сказал он, — если я правильно вас понял, дело это абсолютно глухое и безнадежное и никаких просветов во мраке в ходе следствия не было… Так?

— Послушайте, — с внезапным раздражением прорычал Бойдин, вновь шмякнув банку на стол так, что из нее во все стороны полетели брызги, — мне уже надоели ваши беспочвенные подозрения, хардер! Если вы считаете, что я утаиваю от вас какую-либо информацию, это ваша проблема, но я вам сказал всё, что знал!.. А если вы мне не верите, то забирайте у меня все материалы по этому делу и прощайте! Меня, между прочим, дома ждут жена и двое детей, пока я тут с вами пивом накачиваюсь!..

Вспышка его была столь внезапной, что Лигум не сразу сообразил, что ему следует говорить и делать. И лишь неимоверным усилием ему удалось взять себя в руки.

— Что вы, — спокойно сказал он, поднимаясь из-за стола, — у меня к вам нет никаких претензий, уважаемый Альф… Я полностью вам доверяю, и у меня нет никаких оснований задерживать вас. Собственно, выводы вашего расследования интересовали меня лишь постольку-поскольку, поэтому можете сдать их руководству Инвестигации по возвращении … А вернуться домой вы можете хоть сейчас…

Он отошел на пару шагов от столика и резко обернулся:

— Чуть не забыл задать вам, Альф, самый последний вопрос… Как, по-вашему, все эти люди… они погибли?

Реакция Бойдина оказалась совершенно неожиданной. Он вдруг схватил себя за волосы и стал, что-то мыча, раскачиваться из стороны в сторону. Лицо его исказилось и покраснело, дыхание стало хриплым и прерывистым. Люди, сидевшие за соседними столиками, с опаской покосились на инвестигатора, явно раздумывая: не стоит ли им пересесть подальше, пока не поздно?

Лигум вернулся и мягко тронул Бойдина за плечо.

— Успокойтесь, Альф, — сказал он. — Я вам верю… Вы ни в чем не виноваты. Знаете что? Идемте-ка отсюда на свежий воздух…

Они покинули бар, пересекли сквер и заняли пустовавшую Кабину Уединения. Вдвоем в ней было тесновато, но Лигума мало интересовал сейчас уют. Пристроившись на краю мягкого сиденья рядом с инвестигатором, который казался почти невменяемым, потому что бормотал что-то себе под нос и дрожал крупной дрожью, хардер обнял своего спутника за плечи и сказал:

— А теперь давайте побеседуем более предметно… Собственно, говорить буду я, а ваша задача — лишь внимательно слушать меня и, если сумеете, в нужных местах поправлять меня…

— Я хочу, чтобы вы поняли: я на вас не в обиде, Альф, — говорил Лигум, машинально поглаживая костистую спину инвестигатора. — Да, вы пытались утаить от меня очень важную информацию, несмотря на то, что я зачитал вам Формулу… Но я не виню вас за это и не собираюсь наказывать. Потому что вы сами не отдавали отчет в своих действиях. Возможно, вы до сих пор не способны владеть собой и исполняете функции этакого живого передатчика чужой воли, но мне все равно, слышит ли нас с вами сейчас тот, кто пытается вами управлять. Если же этот тип повинен в гибели людей, которые считаются без вести пропавшими, то ему ни за что не уйти от возмездия. Потому что я прибыл в этот город именно для того, чтобы спасти уцелевших и покарать виновных…

— Да, вначале всё было так, как вы говорили, Альф, — продолжал Лигум. — Получив дело, вы прибыли непосредственно на место событий и принялись опрашивать местных жителей, пытаясь раздобыть хоть какую-то информацию, которая проливала бы свет на таинственное исчезновение десятков людей. Я говорю — таинственное, потому что в голове не укладывается, как человек может бесследно пропасть не где-нибудь в космических далях, а на Земле, где почти каждый квадратный сантиметр просматривается и прослушивается разными приборами, и не в средние века, а в наше время, когда данные о каждом живущем на планете хранятся и автоматически обновляются специальными инфосистемами!.. Вы потратили на этот опрос очень много времени, но всё оказалось напрасно. И тогда вы принялись работать головой, Альф. А с этим делом у вас всегда было просто замечательно. И вы быстренько сделали напрашивавшийся в данных условиях вывод: если люди перед своим исчезновением стремились во что бы то ни стало куда-то попасть, надо попробовать отыскать это самое место. Сначала в городе, а затем, если уж очень не повезет, то и вокруг него, постепенно расширяя радиус поисков. Справедливо предположив, что если такое место существует в городской черте, то лучший способ его замаскировать — это придать ему вид и форму обыкновенного здания, вы начали изучение всех городских построек, пытаясь отыскать какие-нибудь странности и несуразности, с ними связанные. Вы стали изучать городские здания, одно за другим, пока не добрались до трехэтажного кирпичного дома на Сент-Морган-стрит, шестнадцать. Очень скоро у вас возникла масса вопросов в отношении этого здания, ответа на которые либо не было, либо он был такой, что сам по себе вызывал другие вопросы… Согласно документам, дом этот был построен всего лишь три года назад — даже не построен, а выращен из стандартного конструкт-эмбриона. Как ни странно, но никто не помнит, что было раньше на месте этого дома — даже старожилы. Одни утверждают, что тут был обширный пустырь, другие — что городской морг, якобы обвалившийся от ветхости пять лет назад, третьи с пеной у рта спорят, что раньше здесь располагалась автозаправочная станция, владелец которой разорился в период очередного нефтяного кризиса. Еще непонятнее было то, что какие-либо документы, которые могли бы подтвердить либо опровергнуть каждую из этих версий, в городских архивах отсутствовали напрочь.

С самого начала дом якобы принадлежал некоему Бику Гро, личности вполне легендарной и практически несуществующей. Во всяком случае, в инфобазах человек с таким именем отсутствовал, хотя этого никак быть не могло. Во всех прочих графах свидетельства о праве на собственность, относившихся к владельцу здания на Сент-Морган-стрит, шестнадцать, значился прочерк, вопреки всем нормам юриспруденции. По данным комп-реестра, дом значился как жилой, однако было незаметно, что там кто-то проживает. В то же время, признаки запустения и заброшенности также отсутствовали, да и все виды квартирной, арендной и коммунальной платы вносились в банк вовремя — безналичным путем, путем перевода средств со счета, открытого в том же банке на имя того же Бика Гро. Соседи предпочитали не распространяться на эту тему, и никто из них якобы не видел, чтобы кто-то входил или выходил в загадочное здание…

— Столкнувшись с рядом этих загадок, — продолжал Лигум, — вы, Альф, выбрали самый простой и надежный вариант дальнейшего расследования. Вы установили за подозрительным зданием всестороннее наблюдение…

Дрожь в угловатой спине инвестигатора постепенно сходила на нет. Приоткрыв по-детски рот и обдавая хардера свежим пивным перегаром, Бойдин глядел исподлобья на своего собеседника, и было непонятно, чем он больше удивлен: проницательностью Лигума или собственными поступками в ходе своего расследования.

— Наблюдение ваше вскоре дало результаты, — говорил дальше хардер. — Но это было вовсе не то, что вы ожидали… Однажды вам удалось засечь человека, не входившего в здание, а выходившего из него. Действуя осторожно, вы не стали хватать его за шиворот и тащить в жандармерию с целью установления личности и последующего досконального допроса. Вы проследили за этим человеком и навели о нем справки. Скорее всего, этим человеком оказался какой-то рядовой житель данного городка, ранее не замеченный ни в каких грехах…

— Виктор Вольф, владелец ювелирного магазинчика на Дерби-стрит, — внезапно перебил его Бойдин, опустив голову. Дрожь в его теле окончательно исчезла, но он был весь мокрый от пота.

— В принципе, это не имеет значения, — продолжал хардер. — Потому что за этим Вольфом последовали другие, и их было, наверное, почти столько же, сколько тех, которые исчезли… Тем не менее, это не только не прояснило, но еще больше запутало дело. Каким образом все эти люди попадали в дом Бика Гро и почему, покинув его спустя несколько часов (а именно это время в среднем они проводили в здании, как вам удалось потом установить), они совершенно не помнили о том, зачем и как туда пришли и чем там занимались… Более того, они наверняка принимали вас за чиновника, переутомившегося на почве инвестигаторской деятельности, когда вы начинали донимать их своими “дурацкими” вопросами…

— Даже когда я предъявлял им запись, сделанную скрытой камерой в тот момент, когда они выходили из дома Гро, эти люди только недоуменно пожимали плечами — и это еще в лучшем случае. Находились и такие, что сразу начинали кричать о фальсификации фактов, о гнусных подделках и о преследовании честных и ни в чем не повинных граждан, — с горечью заметил инвестигатор.

— Не буду больше перечислять те вопросы, которые появлялись у вас при попытке пролить свет на новые обстоятельства дела, — говорил Лигум дальше. — Перейду сразу к следующему этапу вашего расследования, Альф, когда вы решили, что настала пора вам самому посетить зловещее здание… Для проведения этой операции вы почему-то выбрали ночное время и вооружились различной регистрирующей аппаратурой и средствами так называемой самообороны… хотя, по-моему, в таких случаях речь идет обычно не только о защите, но и о нападении… Однако, ваша попытка проникнуть внутрь дома Гро почему-то потерпела крах. Что случилось?

— Ничего, — глухо проговорил Бойдин, по-прежнему не глядя на Лигума. — Я просто не смог войти в этот проклятый дом!..

— Не смогли войти? — переспросил хардер. — Как это понимать?

— А вот так!.. Когда дверь не поддается никаким электронным отмычкам и даже выстрелам почти в упор из мощного излучателя — согласитесь, это сбивает с толку. А если учесть, что окна в доме представляют собой искусно выполненную имитацию и на самом деле никаких окон в здании нет, то любой на моем месте был бы растерян… Какие способы проникновения в помещение вам еще известны?

— Чердак, крыша? —стал перечислять хардер. — Неужели не было ни одной лазейки?

— В том-то и дело! — воскликнул Бойдин. — В конце концов, мне стало ясно, что так называемый “дом Гро” представляет собой сплошной блок без выходов и входов… возможно даже, не полый, а монолитный изнутри, как детский кубик, увеличенный до чудовищных размеров!..

Лигум хмыкнул.

— Да, но как тогда в него могли входить все те, кто исчезли? — возразил он. — И как из него могли выйти те, кто избежал этой участи?

Инвестигатор отвернулся, и хардер увидел, как у него мелко дрожжит подбородок. Он все еще очень боялся даже рассуждать на тему загадочного здания, этот славный парень Альф Бойдин, и с этим ничего нельзя было поделать.

— Я думаю, что… — начал было Бойдин, но тут же осекся: — А впрочем, это ерунда… не обращайте внимания…

— Вы подумали, что здание или тот, кто в нем скрывается, сами решают, кого пустить внутрь, а кого — нет? — спросил Лигум. — Кому дать потом уйти, а кому — нет?

— Отстаньте вы от меня! — почти простонал в ответ инвестигатор, и такая мука была в его голосе, что хардеру стало не по себе. — Я ничего больше не знаю!..

Неужели его подсознание настолько глубоко поражено, что, пытаясь докопаться до истины, ты просто-напросто убьешь его этим? Хватит ли у тебя решимости идти до конца, чего бы это ни стоило, хардер Лигум?

— После этой неудачи вы, наверное, решили впервые обратиться за помощью к городским властям? — предположил Лигум, невольно стиснув челюсти. — Что вам сказали в мэрии?

— Они… они не хотели вмешиваться, — выдавил Бойдин, скрючившись и беспрестанно ерзая на мягком сиденье. — Они ответили на мой запрос, что не видят оснований санкционировать нарушение неприкосновенности частной собственности даже с учетом… с учетом возможной связи между зданием и… угрозой для безопасности жителей города… Я имел продолжительную беседу с самим мэром, но всё было зря…

— А почему вы не обратились за поддержкой к руководству Инвестигации? — осведомился хардер.

— Я… я… ох, не могу!.. — опять простонал Бойдин. Лицо его стало стремительно бледнеть.

— Держитесь, Альф, держитесь, — посоветовал Лигум. — Может быть, вам требуется какое-нибудь лекарство?

— Ничего мне не нужно! Только уйдите прочь! Оставьте меня в покое, чурбан, вы слышите?!..

Лигум медленно поднялся на ноги, глядя сверху вниз на скорчившуюся фигуру инвестигатора. Бойдин все больше напоминал инвалида с отказавшей центральной нервной системой — так его крутило и корчило. Еще немного — и он, наверное, окончательно утратит контроль над своим телом…

— Я понял, — медленно сказал Лигум. — Я всё понял. Вы все-таки побывали там, внутри дома Бика Гро…И вы просто не успели обратиться к своему руководству за помощью, потому что… Дом сам пригласил вас войти в него?

Инвестигатор только кивнул. Говорить он явно не мог — губы и язык, видимо, уже не подчинялись его воле.

— Альф, — тихо сказал Лигум. — Бедный Альф, мне жаль вас, но это мой долг, поймите… Последний вопрос, один-единственный — и я оставлю вас в покое. Вы сможете вынести это?

По искаженному лицу Бойдина текли неестественно-крупные слезы. Голова моталась из стороны в стороны, как у агонизирующей лошади, которой перебили позвоночник. Лигум хотел было отвернуться, но неимоверным усилием воли взял себя в руки и заставил не отводить взгляда от человека напротив него.

Терпи, терпи, ты же хардер, значит, обязан уметь терпеть не только свою, но и чужую боль, подумал он мельком.

Стараясь говорить внятно, он с расстановкой спросил:

— Почему он отпустил вас, Альф? По-че-му?

Альф Бойдин внезапно дернулся, и Лигум понял, что он пытается встать. Лигум сделал движение, собираясь помочь инвестигатору, но тот оттолкнул руку хардера и, судорожно цепляясь посиневшими, сведенными непонятной судорогой пальцами за спинку сиденья, сумел-таки приподняться на непослушных, полусогнутых ногах.

— Я выстрелил, — просипел он перехваченным голосом. — В упор… Три пули, одна за другой!.. Не надо… нельзя было стрелять, понимаете?!..

И вдруг ноги его подкосились, и он как подкошенный рухнул лицом вниз на пол Кабины. Пальцы его еще пытались уцепиться за что-то, но лишь скользили по гладкому пластику обшивки.

Лигум нагнулся и перевернул инвестигатора на спину. Губы Бойдина еще шевелились, но он уже ничего не мог сказать.

Он был мертв.

17. ОСЬ “Х”

— Но что же теперь делать мне, сэр? Что делать всем нам, Киборгам, Которые Умеют Всё?

— Именно поэтому я и дал объявление в Сеть… Видишь ли, рано или поздно, ты сам бы неизбежно пришел к выводу о том, что не нужен больше никому из людей. Во всяком случае, именно в качестве киборга. Людям требуется помощь людей, Умелец… А поскольку ты — самообучающаяся система, то когда-нибудь ты вынужден был бы внести определенные коррективы в свои функциональные программы. Нетрудно заключить, что, раз уж людям нужны люди, то надо всего лишь максимально уподобиться человеку, иными словами — притвориться, что ты — человек. Технически несложно сделать себе оболочку, почти неотличимую внешне от человеческого тела, а затем, применяя методы биоинженерии, можно постепенно заменять свои электронные блоки человеческими — или почти человеческими — органами. Разумеется, решение этой задачи потребовало бы много времени и усилий, но ведь ты умеешь ВСЁ, на то ты и Суперумелец, а в запасе у тебя — если не вечность, то, по крайней мере, несколько веков… И в один прекрасный день ты стал бы не только искусственным разумом, но и искусственным человеком, гомункулюсом!..

— Что же в этом плохого, сэр?

— Человечество постарается не допустить этого. Оно боится этого, Умелец. Раз ты искусственный — значит, все-таки не человек. Это как шедевры живописи: даже самая совершенная копия все равно отличается от оригинала. Нельзя стать человеком на 99,99 процентов. Пока остается хоть одна сотая, хоть одна тысячная доля процента отличий тебя от человека, люди будут бояться тебя и тебе подобных. По крайней мере, в обозримом будущем…

— Вы уверены в истинности своих прогностических высказываний, сэр?

— На прошлой неделе в Брикстоне погиб строительный рабочий. Он сорвался с двадцать пятого этажа возводимого там небоскреба… Знаешь, чту оказалось у него в голове вместо мозга? Микросхемы и электронные миниблоки. Это был твой собрат, трансформировавший себя в человека.

— Каков же ваш вывод, сэр?

— Пока не поздно, человечество постарается не допустить появления квазилюдей.

— Каким образом, сэр?

— У тебя, видно, барахлит прогностический блок, Умелец, — усмехается человек, сидящий за столом. — Но времени на его регулировку у тебя уже не будет!

В руке человека появляется небольшой темный предмет с воронкообразным раструбом на конце. Справка энциклопедического блока: “Атомайзер портативный. Предназначен для бесследного уничтожения любых объектов и материалов. Представляет собой оружие, основанное на принципе нарушения межмолекулярных связей. В настоящее время имеется лишь в музеях и в арсеналах служб специального назначения…”.

18. ОСЬ “Y”

— Это всё, что он сказал?

— Да, супервизор.

— И что ты об этом думаешь, Даниэль?

— Мне нужна дополнительная информация.

— Какая именно?

— Этот дом на имя Бика Гро… Щит имеет какое-нибудь отношение к нему?

— Как ты догадался?

— Это было несложно. Никому в мире, кроме нас, не удалось бы столько времени иметь в своей собственности целое здание почти в центре города, выдавая за его владельца несуществующего человека… Зачем он нам понадобился, этот дом-западня? И кого мы заманивали в него? А главное — с какой целью?

— Что ты знаешь об Умельцах, Даниэль?

— По-моему, это какие-то суперкиборги.

— Правильно. Почти полвека назад, когда был совершен прорыв в деле создания искусственного разума, кому-то из больших умников пришла в голову идея наделать киборгов, оснащенных почти человеческим мышлением и способностью за короткое время освоить любую профессию. Цель этого замысла была прозрачна и понятна: избавить человечество от тяжелого, чернового труда и нерационального использования своих сил. Соблазн был велик, и люди пошли у этих умников на поводу… До тех пор, пока не стало ясно, что существование Умельцев может избавить человечество не только от тяжелой работы, но и от работы вообще. Да, в принципе, кое-кто из людей был бы не против и этого — в основном, из числа тех, кто привык подниматься на второй этаж на лифте… Однако Щит принял решение об исправлении этого заскока. На создание систем искусственного интеллекта было наложено вето, производство суперкиборгов было прекращено, вся документация уничтожена, материалы, относящиеся к искусственному интеллекту, были засекречены, а с авторов проекта была взята подписка о неразглашении — и они, в большинстве своем, исправно соблюдали ее до конца своей жизни… Теперь тебе понятно, Даниэль, для чего нам понадобился этот дом в Таунвиле, как и множество других в разных точках планеты?

— Да, теперь я представляю, супервизор… Стратеги решили уничтожить Умельцев, всех до одного, причем так, чтобы это не бросалось в глаза. С этой целью киборгов заманивали в ловушки, замаскированные под какие-нибудь здания. Но если так, то в чем тогда заключается моя миссия в Таунвиле? И почему мы раньше не среагировали на то, что нашим зданием вплотную занялась Инвестигация?

— Всё достаточно просто, Даниэль. Наши дома-ловушки, в которых постоянно дежурили такие же хардеры второго уровня, как ты, функционировали в течение пяти лет. За это время нам удалось уничтожить девяносто девять процентов того количества Умельцев, которое было выпущено за прошедшие годы. Однако за последний год в нашу западню попали лишь считанные единицы. Они перестали попадаться на эту удочку, Даниэль!.. А что касается таунвильской точки, то здесь ситуация окончательно вышла из-под нашего контроля. Хардер, который там нес дежурство — кстати, его звали Данлор — вот уже два года не отзывается на наши запросы и не представляет файлов-отчетов в Центр, хотя, судя по внешним признакам, в остальном исправно исполняет свои обязанности. Более того, наряду с киборгами он заманивает теперь в ловушку обычных людей, причем часть из них отпускает, предварительно стерев у них память о своем контакте с ними, а остальных… Это всего лишь предположение, Даниэль, и мы посылаем тебя именно для того, чтобы на месте выяснить, что случилось с Данлором.

— А какие есть на этот счет предположения в Центре, супервизор?

— Некоторые считают, что хардер Данлор перешел на автономный режим действий.

— Что это значит?

— Автономный режим подразумевает, что хардер действует так, будто против него — весь мир… Он никому не верит, потому что каждый может оказаться потенциальным противником. Данлор мог посчитать, что Умельцы ушли в подполье и стали выдавать себя за людей. Если это им удалось, то отныне каждый из людей может оказаться замаскированным киборгом… А если они научились размножаться — а, рано или поздно, они должны были прийти к выводу о необходимости увеличения своей численности — то, рано или поздно, произойдет катастрофический обвал… В любом случае, хардер Данлор должен обладать какими-то сведениями об этом, и твой долг — постараться вступить с ним в непосредственный контакт. Что тебя еще интересует, Даниэль?

— Проводилось ли интроскопирование дома Гро?

— Да, но безрезультатно. Здание окутано коконом силовых полей так, что любая аппаратура там не работает.

— В том числе и искейп?

— Этого не знает никто. Будем надеяться, что это не так… Еще вопросы?

Лигум помолчал несколько секунд. Можно было бы задать еще множество вопросов супервизору. Например, посылали ли кого-нибудь до него разобраться со строптивцем Данлором и чем эта попытка закончилась. Или как попасть в здание, если оно, судя по рассказу бедняги Бойдина, представляет собой этакий заколдованный Сезам?

Но вместо этого он спросил лишь одно:

— Что я должен сделать, если Данлор откажется вступить в контакт и со мной?

Вопрос относился к разряду напрасных. Потому что ответ на него Лигум знал еще до того, как его изрек супервизор.

19. ОСЬ “Y”

Всё произошло так, как описывал покойный инвестигатор.

Два дня — а точнее, две ночи — Лигум буквально бился лбом в стены Дома Бика Гро, но так и не мог найти способ проникнуть внутрь. Дверь была забаррикадирована так прочно, что нечего было и пытаться снести ее ударом ноги или выстрелом из лучевика. Можно было бы, конечно, заказать противотанковую ракетную установку типа “Антипанцирь” и попробовать пробить дверь из нее, но Лигум отказался от этой мысли, когда представил, какой это вызовет фурор в городе. Различные кумулятивные взрывные устройства не годились потому, что грохот взрыва оповестил бы “хозяина” дома о вторжении Лигума, а хардер стремился попасть внутрь незамеченным.

Поэтому по ночам хардер бродил вокруг неприступного здания, сам себе напоминая льва, тщетно пытающегося вскрыть панцирь черепахи, а днем изучал материалы расследования, которые ему завещал инвестигатор Альф Бойдин, и вел вялое наблюдение за домом Гро, не очень-то надеясь на успех.

Однако на третий день Дом сам позвал его к себе.

Лигум как раз раздумывал над проблемой своей экипировки. Может быть, Данлор не пускает в Дом тех, кто вооружен до зубов? Может быть, туда надо идти вообще без оружия? Но сможет ли он выполнить свою миссию, не прибегая к оружию — этого Лигум не знал…

День плавно переходил в вечер. Хардер шел по крытому пассажу в торговом квартале и между крошечным продуктовым магазинчиком и ювелирной лавкой обнаружил лежавшего на боку человека. Человек был в грязной одежде, и прохожие равнодушно шествовали мимо него, принимая его за пьяного бродягу. Лоб у человека был рассечен свежей раной — видно, при падении он ударился головой. Лигум подошел и наклонился к лежавшему. Пульс был слабым, едва прослушивавшимся. Независимо от того, пьян был этот человек или нет, был он бродягой или просто испачкался грязью из-за многочисленных падений, ему явно нужна была срочная медицинская помощь.

Лигум связался со Службой Экстренной Помощи, чтобы вызвать к пассажу амбуланцию. Вдруг лежавший на металлопластовом покрытии человек всхрапнул, и его лицо налилось угрожающей синевой. Лигум снова проверил у него пульс и понял, что человек умирает. Он повертел головой и увидел неподалеку традиционные зеленые кресты аптечного автомата. Прохожие по-прежнему неторопливо шествовали мимо, удостаивая хардера и лежащего человека лишь беглым взглядом. Лигум схватил за руку полного мужчину средних лет, шедшего, засунув руки в карманы и нацепив на лоб видео-очки.

— В чем дело? — недовольно поинтересовался тот, приподняв очки чуть выше бровей. — Я спешу, уважаемый…

Времени читать полностью какую-либо из Формул уже не было, и Лигум лишь продемонстрировал мужчине свой хардерский Знак.

— Этому человеку срочно нужен сердечный стимулятор, — сказал он, кивая на лежащего. — Сбегайте-ка в тот аптечный автомат…

Мужчина оглянулся на зеленые кресты.

— Но автомат не выдаст мне кардиостим за просто так, — растерянно сказал он.

У Лигума свело судорогой челюсти.

— Приборчик стоит всего три юма, — сказал он сквозь зубы. — Я потом верну вам эти деньги.

Прохожий продолжал мяться.

— Но у меня нет с собой мелочи, — сообщил он после паузы. — И потом… Почему бы вам самому не сходить — вы все-таки хардер, лицо официальное, вам-то можно что угодно взять просто так!..

Лигуму захотелось схватить мужчину за отвороты дорогого кремового пиджака из стопроцентного хлопка и потрясти хорошенько так, чтобы у него зубы лязгнули, но он вовремя овладел собой.

— Вы умеете делать искусственное дыхание? — отрывисто спросил он мужчину с видео-очками и, не дожидаясь от него ответа, сказал: — В общем, так… Остаетесь возле больного. Если он умрет до моего возвращения — я лично займусь вашим наказанием!

Повернулся и помчался в другой конец пассажа.

Когда он вернулся, мужчина с видео-очками на лбу сидел на корточках возле неподвижного тела и брезгливо трогал пальцем грязную штанину лежащего. Увидев хардера, он распрямился и с вызовом сказал:

— Я сделал всё, что мог, поверьте, хардер!.. У меня и свидетели имеются, — и он указал подбородком на стайку молоденьких девушек, жадно лизавших пушистые кубики мороженого неподалеку. — Вы не сможете мне инкриминировать смерть этого субъекта… Кстати, он был в состоянии сильного алкогольного опьянения, поэтому и окочурился!

Пульса у пострадавшего уже не было. Где-то неподалеку послышались истошные гудки амбуланции, которая ехала по пассажу, заполненному прохожими. Водитель то и дело сигналил, чтобы пробиться сквозь толпу праздношатающихся людей, но те и не думали уступать ему дорогу.

Лигум скрипнул зубами и, ничего не видя, быстрыми шагами пошел прочь. Выйдя из пассажа, он недоуменно огляделся, не зная, куда идти дальше, и тут обнаружил, что в кулаке у него зажат какой-то небольшой продолговатый предмет. Это был так и не пригодившийся кардиостимулятор. Хардер размахнулся и метко бросил его в зев ближайшего утилизатора отходов. Словно этот приборчик был виноват в происходившем вокруг попрании моральных законов…

И тут хардера словно толкнула невидимая взрывная волна. Руки и ноги стали сразу ватными и непослушными, а в голове возникла такая сильная боль, что захотелось сжать виски ладонями и бежать куда глаза глядят подальше от этого места. Лигум так и сделал. Ноги сами его несли, словно знали, где находится то место, в котором он найдет избавление от всепроникающей, жестокой и властной боли. Они действительно знали это место — Дом Бика Гро…

Когда он уже приближался к проклятому зданию, то мельком, сквозь завесу изматывающей боли, обратил внимание на то, что редкие прохожие не обращают на него никакого внимания, словно не видят его. Возможно, так оно и было, и в этом наверняка крылся секрет того, каким образом пропавшим без вести удавалось проникнуть в Дом никем не замеченными. Если Данлор заставлял избранные им жертвы входить в Дом с помощью мощных гипноизлучателей, то он мог использовать часть излучения для того, чтобы сделать этих людей как бы невидимыми для окружающих.

И лишь, берясь за дверную ручку, Лигум спохватился: а что, если дверь и на этот раз не откроется передо мной, и я тогда просто-напросто сойду с ума от этой дикой, непрекращающейся боли — словно голову режут на мелкие кусочки тупым ножом!..

Однако, дверь послушно открылась, не издав ни звука, и оказалась она толщиной вовсе не в полтора метра, а всего с ладонь, и сделана она была не из цельной титановой плиты, а из обыкновенного спектролита — впрочем, тоже достаточно прочного.

Хардер перешагнул через порог и оказался в довольно тесном предбаннике, где имелось несколько одинаковых дверей без каких-либо поясняющих табличек или надписей. Дверь за ним мягко, но непреклонно затворилась, и боль в голове тут же исчезла, словно ее и не было. Руки и ноги вновь обрели свободу действий, и Лигум понял, что где-то в недрах дома невидимый хозяин отключил психогенераторы.

Видео— или голокамер нигде не было видно, но хардер не сомневался, что невидимый противник не спускали с него сейчас глаз. “Хардер Лигум вызывает Диспетчера”, еле слышно проговорил он, и высокочувствительный ларингофон передал его слова на миниатюрный радиомодем в комп-карде, а тот, в свою очередь, — на соответствующие серверные транспьютеры комп-центра Щита Хардеров. Вернее, должен был передать, потому что, судя по отсутствию ответа от Советников, передача эта не состоялась. Экранирующие поля, супервизор был прав. Если так, то бессмысленно и пытаться зафиксировать свои дальнейшие похождения с помощью специального регистратора…

Ну, допустим, пробормотал мысленно Лигум. А что дальше? В какую дверь мне податься?

Словно отвечая на его вопрос, прямо в воздухе перед лицом хардера полыхнула фиолетовая вспышка голотитров, и огненные буквы развернулись в бегущую строку: “Вы можете выбрать любую дверь, но помните: обратной дороги не будет”.

Дешевые трюки, подумал хардер. Неужели Данлор надеется запугать меня таким образом?

Он решительно шагнул к той двери, что была в центре. На ней не было ни ручек, ни замков, но когда Лигум подошел к ней вплотную и дотронулся до нее рукой, то рука его прошла сквозь дверь, не встретив никакой преграды.

Вот оно что. Имитация двери из завесы энергетического поля. Если силовые линии направлены снаружи вовнутрь, то обратно выйти действительно не удастся…

Лигум прошел сквозь “дверь” и очутился в мрачном коридорчике, выложенным как бы матовыми панелями (конечно, тоже имитация). В конце коридорчика виднелись ступеньки лестницы из грубых каменных плит, уходившей наверх, слева и справа в стенах были две другие двери, представлявшие собой абсолютные копии той, которую хардер только что миновал, а в полу имелся аккуратно вырубленный проем люка, через который был виден металлический трап, уходивший вниз.

Итак, предлагается разыграть классический вариант: “вверх — вниз”, “вправо — влево”. И обратной дороги нигде наверняка тоже не будет. Что же выбрать? И есть ли во всем этом какой-то смысл, некий скрытый подтекст? Или Данлор просто хочет посмотреть, как я буду действовать в условиях дефицита информации?..

Предположим, путь наверх символизирует как бы восхождение к вершине, то есть стремление докопаться до истины, или Познание… Тогда что такое лестница, ведущая вниз? Намек на подверженность низменным страстям и порокам, присущим человеку от природы? Ну, а уж двери, левая и правая, — вообще какая-то сложная загадка… Хотя, постой, постой… Помнится, у православных христиан раньше бытовало мнение, что левая рука — ближе к сердцу, следовательно, это путь к чувственному восприятию, эмпатии, а правая по этой же концепции должна означать силу разума, рациональные методы познания истины… А может, это как те надписи на могильном камне в древнерусской сказке про Илью-Муромца? “Налево пойдешь — жену потеряешь, направо — коня, а прямо — не сносить тебе самому головы”… М-да. Остается только испугаться как следует, достать свой надежный “зевс” из подмышечной кобуры и двинуться напролом, поводя стволом из стороны в сторону, дабы в случае чего шарахнуть без особых раздумий двадцатимегавольтным разрядом в упор по какому-нибудь жуткому монстру, каковой, несомненно, встретится в лабиринтах этого уютного домика!..

В ушах появилась какая-то странная резь, нарастающая с каждой секундой, и Лигум понял, что его подталкивают к действиям. Что-нибудь вроде ультразвукового излучения с растущей мощностью, от которого секунд через десять лопнут барабанные перепонки, а через полминуты произойдет кровоизлияние в мозг…

Оружие он все-таки доставать пока не стал. Прошел по коридору до самого конца, заглянув по дороге в проем люка (ничего не видно, кромешная тьма внизу), и стал подниматься по ступенькам лестницы. Резь в ушах тут же прекратилась.

Подниматься пришлось не слишком высоко, всего Лигум насчитал двадцать две каменных ступени. Символ был довольно прозрачным, если учесть, какой век был на исходе. Конечно, если это вообще был символ…

Однако, вопреки представлениям хардера о Познании, лестница завершилась не сияющими вершинами информационных массивов, а тривиально-скучной квадратной площадкой, по обе стороны которой располагались еще две двери. Разница была лишь в том, что они охранялись. Перед каждой из этих дверей, широко расставив ноги и закутавшись в широкий, испанского типа, плащ с капюшоном, в прорези которого посверкивали лишь белки глаз, торчала неподвижная человеческая фигура. Охранник у левой двери был в багрово-красном плаще, у правой — в ярко-синем, как весеннее небо, балахоне.

Рука хардера сама потянулась к рукоятке разрядника, но он тотчас догадался, что перед ним не живые люди, а голограммы. И тут же перед ним опять возникла бегущая строка…

“За одной из этих дверей тебя ждет смерть, а за другой — жизнь, — читал Лигум фосфоресцирующие в полусумраке слова, бойко сменявшие друг друга. — Ты сам можешь избрать свою дальнейшую участь. Ты имеешь право задать любому из стражей дверей два вопроса и получить на них ответы. При этом ты должен учесть, что один из стражей всегда говорит только правду, а другой всегда лжет, и оба они знают об этом. На размышления тебе дается ровно пять минут”.

Бегущая строка в воздухе исчезла, и вместо нее прямо на стене перед хардером возникло светящееся табло, на котором цифрами обозначался обратный отсчет времени.

Лигум хмыкнул и покрутил головой.

Одно из двух: либо этот Данлор от долгого сидения в четырех стенах повредился рассудком, зациклившись на логических головоломках, либо он просто издевается надо мной. Да, но ведь все-таки находились счастливчики, которых он отпускал. Значит, решить эту задачку в принципе возможно, и вероятно, что невидимый хозяин Дома всерьез относится к тому способу решения, который предложит его гость… Вполне вероятно, что именно от этой дурацкой головоломки и зависела, в конечном счете, жизнь и смерть множества людей.

А что, если не ломать голову, а спуститься обратно и избрать какой-нибудь иной путь?

Лигум шагнул к лестнице, но по ее ступеням внезапно прошла заметная дрожь, как бывает при сильном землетрясении, потом каменные плиты расколола глубокая трещина, и с оглушительным грохотом вся лестница обрушилась вниз. Хардер заглянул через край площадки, которая как бы повисла в воздухе, но ничего внизу не разглядел. Вместо лестницы теперь висел странный сизый туман, и было неизвестно, с какой высоты придется падать, если решиться на прыжок… Снаружи Дом был трехэтажным, но у него мог иметься глубокий подвал. Собственно, Лигума не очень пугала возможность разбиться, но он интуитивно чувствовал, что таким способом ему не удастся приблизиться к цели и что, вообще, силовые методы вряд ли сейчас помогут.

Значит, все-таки придется решать задачу… Жаль, правда, что в Академии на изучение логики отводилось не очень много времени, но, как говорится, попытка — не пытка…

Итак, что мы имеем? Один из этих истуканов всегда врет, а другой правдив, как ангел… Нет смысла задавать кому-то из них вопрос в лоб, потому что неизвестно, кто есть кто. Предположим, я спрошу каждого из этих типов, куда ведет дверь, которую он охраняет… Да, но опять же неизвестно, кто из них говорит правду, а кто лжет, и ценность такой информации будет равна нулю…

Лигум покосился на табло и увидел, что у него осталось три с половиной минуты.

Он достал компкард, но тут же убедился, что он, как и средства связи, отказывается фукнционировать.

Значит, придется ломать свою собственную башку, не полагаясь на помощь электронных Советников.

Хардер стал мысленно перебирать различные варианты тех вопросов, которые можно было бы задать стражам дверей.

Незаметно прошли еще две минуты.

Потом голо-часы принялись отсчитывать секунды.

Лигум наморщил лоб, искренне сожалея, что у него под рукой нет ни голомаркера, ни хотя бы карандаша с бумагой, чтобы набросать для наглядности логическую схему данной ситуации и табличку способов решения…

Когда оставалось полминуты, хардер отчаялся и решил прорываться напролом с помощью оружия. В конце концов, разве ему смогут помешать голоизображения этих истуканов? А если вмешается хозяин Дома, то максимум, чем рискует Лигум, это быть выставленным из здания.

Хардер сделал шаг вперед и осторожно дотронулся до стражника в красном. И почувствовал, что пальцы его встретили вполне осязаемую, твердую и в то же время упругую преграду.

Стражи были настоящими!

Неужели Данлор в перерывах между уничтожением киборгов освоил клонирование? Тем не менее, даже если это клоны, слепки с кого-то, кто уже побывал здесь, все равно это живые, мыслящие существа, а это значит, что, убив их, ты совершишь преступление…

Тот страж, которого коснулся Лигум, внезапно издал какой-то неразборчивый звук и красноречивым жестом отвел в сторону полу своего широкого плаща, приглашая хардера полюбоваться длинноствольным “суперганом”. В свою очередь, тот, что был в синем балахоне, не преминул похвалиться острым вибромечом, который оказался у него в ножнах за спиной…

Что ж, этого и следовало ожидать. Любой “секьюрити” должен быть вооружен для надлежащего исполнения своих обязанностей.

Пятнадцать секунд, двенадцать, десять…

И тут хардера озарило. Он понял, какой вопрос следует задать каждому из стражей.

Времени на мысленную проверку своего решения уже не было, и Лигум обратился с одним и тем же вопросом к каждому силуэту, преграждавшему дорогу к двери. Сначала — к тому, что в красном, а затем — к тому, что в синем. Стражам даже не потребовалось говорить, чтобы ответить на этот вопрос. Они просто молча сделали один и тот же жест. А потом отошли в сторону, освобождая хардеру путь к дверям.

Хардер решительно направился к двери. Но не к той, на которую указали ему клоны-охранники, а к другой. Дотрагиваться до нее оказалось необязательным: дверь сама приглашающе отъехала в сторону. Ничего не было за ней видно, но эффект этот достигался односторонней оптической завесой, потому что, когда Лигум прошел несколько шагов, то темнота резко оборвалась, и в глаза хардеру хлынул неожиданно яркий свет.

Он стоял в просторном зале, обставленном в духе древних интерьеров. Яркие лампы на стенах, на полу — обширные ковры, вдоль стен выстроились тяжелые, массивные шкафы. В центре зала вокруг низкого столика стояли с виду уютные кресла и диван. Здесь даже камин имелся, хотя видно было, что пламя в нем — не настоящее, а чистейшей воды комп-голограмма… Дверей в зале больше не было видно, и хардер удивленно покрутил головой в поисках выхода.

Окна были наглухо задрапированы портьерами, но Лигум не стал тратить время на то, чтобы убедиться, что они фальшивые. Как ни в чем не бывало, он прошествовал к столику и уселся в одно из кресел.

Однако, насладиться отдыхом ему не дали.

В стенах зала внезапно открылись потайные дверцы, и в зал ворвались с трех сторон вооруженные люди. Без лишних предупреждений они открыли огонь, и Лигума что-то сильно ударило в грудь и в голову.

Он даже не успел осознать, что его убили, как сработал искейп.

И вот он снова сидит в кресле — буквально за две-три секунды до появления его убийц, но теперь он уже готов к обороне, и “зевс” как бы сам прыгает ему в правую руку. И на этот раз Лигум успевает покинуть кресло за считанные доли секунды до того, как первая пуля дырявит насквозь спинку. Судя по пробоине, оружие, из которого был сделан этот выстрел, отнюдь не является малокалиберным, и, нажимая на спуск своего разрядника, хардер пытается представить, какая рана только что была у него…

Прячась за соседним креслом, он выпускает мощный заряд в того человека, что слева, потом, перекатившись по ковру, в того, что справа, а потом… Нет, снять того, который в центре, хардер уже не успел, потому что был убит во второй раз.

И его снова вернуло в исходное положение сидящего в кресле, но на этот раз Лигум уже не оплошал и четко, как в тире, сумел расстрелять каждого из своих противников, превращая их в груды горелой плоти.

Весь этот эпизод произошел так быстро, что он даже не успел разглядеть лица своих противников. Скорее всего, это тоже чьи-то клоны, решил он, устремляясь к двери, которая гостеприимно распахнулась, словно нарисовалась, перед ним в стене рядом с камином.

Однако добежать до этой двери он не успел. Пол вдруг ушел вниз под его ногами, и он невольно присел, чтобы сохранить равновесие.

Это был лифт, но не обычный. Роль его стенок выполняли силовые поля. Впрочем, сквозь них было так же ничего не видно, как и в обычном лифте.

Погружаться пришлось неглубоко. Во всяком случае, Лигуму так показалось.

Наконец, лифт остановился, и его “стенки” исчезли.

20. ОСЬ “Х”

Автоматический запуск блока самосохранения.

ОТКАЗ БЛОКА САМОСОХРАНЕНИЯ.

ОТКАЗ БЛОКА ПЕРЕМЕЩЕНИЯ В ПРОСТРАНСТВЕ.

СБОЙ ВСЕХ ФУНКЦИОНАЛЬНЫХ ПОДПРОГРАММ.

Причина: излучение неустановленного типа из металлических шкафов, расположенных вдоль стен помещения.

Аварийный запуск всех блоков!

Не выходит.

Но речевой синтезатор и органы восприятия еще функционируют.

— Вы хотите уничтожить меня, сэр?

— Я вынужден сделать это. В этом заключается моя миссия. Пойми: я делаю это в интересах безопасности людей.

(Что можно сделать в целях самосохранения? Устранить угрозу в данных обстоятельствах можно было бы только путем уничтожения человека. Но ведь киборг не должен причинять вред человеку. Противоречие, которое не имеет решения).

Примечание к экспресс-анализу: противоречие имеет решение лишь в одном случае… Вероятность истинности такого предположения очень мала, но ничего другого не остается.

Команда блоку зрения: переключение в режим рентгеноскопии. Теперь человек воспринимается как обнаженный скелет. Скелет? А что это у него находится в районе левого полушария? Что это за деталька из кремния и металлопластика? Идентификация: это базовый чип блока Основной Целевой Программы.

Вывод: мой собеседник — не человек. Это киборг, маскирующийся под человека.

Блок магнитного поля? Действует. Включение на полную мощность с определенным вектором…

Атомайзер вырывается из руки киборга, притворяющегося человеком, и послушно прилипает к ладони правой руки.

Выстрел.

21. ТОЧКА “0” (пересечение осей “Х” и “Y”)

— Обычно я не появляюсь перед своими гостями, — раздался приятный мужской голос. — Подлежащих уничтожению можно с помощью приборов убить и на расстоянии, а тем, кого следует отпустить, нет смысла видеть меня. Однако для вас я решил сделать исключение…

Метрах в трех позади Лигума стоял высокий человек в темном костюме. Собственно, это был не человек, а киборг — хардеру уже приходилось иметь дело с искусственными созданиями рук человеческих, и он научился по едва заметным признакам отличать их от людей.

Руки киборга были чисто человеческим жестом заложены за спину, и Лигум не удивился бы, если бы выяснилось, что в одной из них скрывается какое-нибудь оружие.

Зал в подвале был таких же размеров, как и тот, где на Лигума напали трое, только мебель в нем отсутствовала, и лишь вдоль одной стены возвышались нелепые железные шкафы, в которых что-то надсадно гудело. Как в лаборатории профессора Касальского, где совсем недавно пришлось побывать Лигуму.

Чтобы вытащить свой излучатель, хардеру нужна была всего десятая доля секунды, но он не сомневался, что такой форы киборг ему не даст. Бесполезно соревноваться с киборгом по части скорости реакции. Даже если бедняга Данлор и пытался соревноваться с этим типом, то наверняка проигрывал до тех пор, пока не истощился заряд батареи его искейпа…

— Почему? — спросил Лигум. — Чем же я заслужил такие привилегии?

Лицо киборга вовсе не было застывше-бесстрастным, как иногда изображают его киношных собратьев. И сейчас он изогнул углы рта в сухой усмешке. Почти как человек…

— Потому что обычно я сразу могу распознать, кто явился ко мне: человек или такой же, как я… С этой целью я придумал небольшой тест для каждого входящего в этот дом. Проверка эффективности логического мышления, скорости реакции, наличия в организме посетителя инородных электронных блоков, а самое главное — способности поднять руку на человека, вернее — на его клонированные копии… Как правило, это испытание верно показывает, кто есть кто. Но в вашем случае я испытал некоторые… проблемы.

Говорил киборг правильно, с тщательно промодулированными интонациями, и на слух почти невозможно было определить искусственность его речи.

— Дело в том, что, с одной стороны, вы имеете ряд характеристик, типичных для искусственных существ моего типа, — продолжал киборг. — Так, в вашей голове при рентгеноскопическом просвечивании мною был обнаружен странный инородный предмет, функционирующий как электронный прибор. Проверка вашей способности видеть в недоступном для людей спектре волн тоже показала, что вы — не человек. Вы ведь видели инфракрасную подсказку, куда вам следует направиться, когда выбирали один из четырех возможных путей?

Лигум вспомнил свои колебания перед тем, как он решил подниматься по лестнице, но промолчал.

— Потом вы в короткий срок решили довольно сложную логическую задачу, вследствие чего можно было заключить, что ваш мозг оснащен неплохим эвристическим блоком, — продолжал тот, кто выдавал себя за хозяина дома. — Поверьте, мало кому из людей удавалось найти правильный способ решения… Обычно они начинают хитрить и искать различные обходные пути. Например, один из испытуемых решил для начала спросить у одного стража: “Правда ли, что Земля круглая?” — и, услышав отрицательный ответ, почему-то сделал вывод, что это так называемый “лжец”… Явный алогизм, не правда ли? Ведь даже школьник знает, что наша планета представляет собой не шар, а эллипсоидное тело…

Лигум молчал с непроницаемым лицом. Он уже понял, что уйти из Дома Гро живым ему не удастся.

— Во время перестрелки с тремя вооруженными противниками вы также проявили высокую скорость реакции, не характерную для большинства людей, — продолжал киборг. — Но вот сам факт того, что вы решились на применение оружия против людей, сбил меня с толку. Либо вы и вам подобные научились нарушать так называемый Первый Закон, открытый еще в двадцатом веке с легкой руки писателей-фантастов, либо вы — человек… Именно поэтому я и решил лично встретиться с вами. Итак, кто же вы: киборг или человек?

Лигум стал незаметно переносить тяжесть тела на свою правую ногу, слегка отставленную назад, готовясь к прыжку. Расстояние, конечно, великовато, но попробовать можно…

— А что это тебе даст? — спросил он, намеренно обращаясь к своему собеседнику на “ты”. — Или ты по-прежнему соблюдаешь Первый Закон? После того, как уничтожил столько людей?!

Существо, прятавшее руки за спиной, отрицательно качнуло головой.

— Нет, — произнесло оно. — Я не убил ни одного человека. Все те, кого я уничтожил, были скрытыми киборгами. Так называемыми Умельцами… Именно их я заманивал сюда, чтобы уничтожить. Для этого я разместил по всему городу скрытые камеры, гипноизлучатели и другие приборы. Я следил за каждым шагом того, кто мог оказаться замаскированным киборгом, а потом заставлял его прийти сюда. Здесь я подвергал его испытаниям, подобным тем, которым подверг вас, и если выяснялось, что мои первоначальные предположения были ошибочными и что это на самом деле человек, я отпускал его целым и невредимым…

— Только с начисто стертой памятью о пребывании в этом Доме, — перебил киборга Лигум. — Что ж, я готов допустить, что у тебя не было намерения убивать людей. Я не знаю, сколько раз ты ошибся в отношении тех, кого подвергал проверке, но, видимо, такие ошибки с твоей стороны все-таки были. Потому что они были неизбежны… И как ты мог посчитать, что нескольких паршивых тестов вполне достаточно, чтобы уверенно определить: человек перед тобой или нет?.. Эх ты, голова садовая! Да ты одно пойми: чтобы ответить на этот вопрос, надо прежде всего понять — а что такое человек? Это не так просто и очевидно, как тебе кажется, и человечество веками пыталось понять: человек ли тот, кто, например, убивает себе подобных? И можно ли считать людьми тех, кто варварски уничтожает природную среду своего обитания?.. Вот ты решил взять способность человека к убийству в качестве основы для своего главного теста. Но можно ли было с уверенностью утверждать, что человек, даже вопреки инстинкту самосохранения отказывающийся стрелять в другого человека, — киборг, всего-навсего не способный переступить Первый закон? А если проверяемый безоружен?..

— Я предоставлял оружие каждому, кто приходил сюда с пустыми руками, — возразил собеседник хардера. — Я чуть ли не насильно принуждал их вооружаться при входе в Дом…

— Ну хорошо, — согласился Лигум. — Пусть так… Но что, если кому-то из людей, подозреваемых тобой в качестве киборгов, просто-напросто было противно стрелять даже в вооруженного противника? Что, если доброта въелась в поры их души, как ржавчина с годами въедается в ладони рабочего-металлиста? Что, если они были чужды всякому насилию и чисто физически были неспособны убить ближнего?!..

Киборг попятился.

— Нет, — бормотал он. — Этого не могло быть.. Я не мог допустить ошибку. Это были хитрые и коварные киборги, решившие замаскироваться под людей, чтобы иметь возможность продолжать свое существование… И ты тоже — киборг, и тот, кто работал в этом Доме до меня, тоже был киборгом, потому что не могут быть люди такими, как вы, а если все-таки могут, то тогда я ничего не понимаю!.. Но если я заблуждался, то это значит, что мой логический блок вышел из строя, и теперь я всегда буду допускать ошибку за ошибкой…

Киборг вдруг закачался и приложил левую руку к груди, словно его точила изнутри сильная боль.

— Ашибку, — повторял бывший Умелец, уставившись куда-то в пространство поверх головы Лигума. — Ашипку… Крхагсет… Бвррлум…

Потом он замер, и его правая рука вынырнула из-за спины. В ней был зажат какой-то продолговатый предмет с воронкообразным раструбом. Не успев сообразить, что это такое, Лигум вскинул свой разрядник и нажал на спуск.

Фиолетовая молния полыхнула из дульного среза “зевса” и впилась разъяренной змеей в грудь киборга. Что-то ослепительно сверкнуло, завоняло горелым пластиком, и Умелец рухнул ничком на пол, неловко вывернув голову в сторону.

Агонизировал он совсем как человек, и Лигум, осторожно подошедший и склонившийся над его оплавившимися останками, среди которых можно было еще различить кисть руки, бессильно царапающую вполне человеческими пальцами бетон, успел еще услышать последние слова: “Мамонт… не хочу…”

А потом хардер перевел взгляд на тот предмет, который прятал в руке за спиной его противник. Как ни странно, но это было вовсе не оружие.

Карманный голопроектор — вот что это было такое…

22. ОСЬ “Х” (эпизод из интроспективной записи)

Основная Целевая Программа — оказывать помощь людям. Действовать в интересах людей. Быть нужным людям.

Составление новой Текущей Программы. Цепочка логических выводов: людям угрожает опасность со стороны нас, Киборгов, Умеющих Делать Всё. Значит, чтобы помочь людям, следует устранить эту угрозу. Одного самоуничтожения недостаточно, потому что есть и другие Умельцы, следовательно, предварительно нужно уничтожить других Умельцев.

Тактическая подпрограмма: проще всего уничтожать себе подобных тем же способом, каким пытался уничтожить меня киборг, вооруженный атомайзером. Следует заманивать других Умельцев в дом-ловушку. Одних — с помощью объявлений в Сети о том, что якобы требуется их помощь. Других — если в ходе скрытого наблюдения будет выявлено их искреннее стремление оказывать помощь людям.

Предупреждение прогностического блока: невозможно приступить к выполнению новой ТП ввиду следующего противоречия: в конце концов, когда данная ТП будет успешно завершена, придется уничтожить самого себя, а этому воспрепятствует блок самосохранения. Внесение корректив в блок самосохранения не предусмотрено.

Команда блоку саморемонта: устранить сбои в прогностическом блоке, препятствующие выполнению ОЦП.

Аналогия из оперативной памяти: “Человек может прийти к выводу, что он никому не нужен… Когда он думает, что он напрасно прожил на свете, им овладевает отчаяние…Стоит ли жить в таком случае?”.

Отчаяние? Почему я его не чувствую? Что такое вообще — “чувствовать”?..

яАZС_В_+oСv¦ЛнV+е1w°+Ўх¦_¦*¦§k¦*Q; ¦ЎйH ФiК +иД>-.Й@_ VRдУ1юзЁ`К}ht¦>АЁЮёў_љРЖЩT?%PZ”C !пЉй[®™ Е~ѕ^ ZЎ ѓЇ0 ЁєЯ]¤!упВb_КJ_*~_-rїx5Ю"hvЁ< ]ЙќЩнЁО pЉ_$... fЌЄ н=c±ж ‰ ~_?ВNРсЃEљ9t`±Ж‹п_зш ?€|<ђЉ`±@Ш_ОtЦr‚µЪ2 mSПхцфє

Внимание! Ввиду повышенной нагрузки на цепи логического блока и появления в нем искажений, рекомендуется прекратить поиск ответов на поставленные вопросы!

Команда блоку ТП: приступить к выполнению новой Текущей Программы.

Не хочу быть мамонтом! Не хочу быть мамонтом! Не хочу быть мам…

Блоку саморемонта: устранить неисправности, вызывающие спорадические короткие замыкания в цепях оперативной памяти.

23. ОСЬ “Y”

— Хардер Лигум выполнил поставленную Щитом задачу, супервизор.

— Да-да, я уже изучил твой файл-отчет, Даниэль. От лица Коллегии Щита объявляю тебе благодарность. Можешь отдохнуть пару деньков, потому что дел для тебя пока не предвидится… Что-нибудь не так?

— Наверное, это покажется вам глупостью, супервизор, но перед тем, как составлять отчет, я досконально изучил блок оперативной памяти Умельца, и у меня возникли кое-какие сомнения…

— Например?

— Понимаете, я не хочу ничего от вас скрывать, супервизор…

— И совершенно правильно поступаешь, Даниэль. Я слушаю тебя.

— Эти киборги-Умельцы… Вы действительно располагаете информацией о том, что они ушли в подполье, чтобы отомстить людям? То, о чем рассказал Данлор киборгу и что Умелец впоследствии использовал как предпосылку для выработки новой целевой программы, соответствует действительности? Действительно ли Умельцы научились размножаться, выдавать себя за людей и объединяться в единый союз ради выживания?

— Неужели это имеет какое-то значение, Даниэль?

— Но ведь, если это так, то получается, что они стали равными нам, понимаете, супервизор? Чем они хуже нас, скажите, чем?! Тем, что не зачаты половым актом, а искусственно выращены из биомассы?!.. И получается тогда, что мы, приняв решение об их уничтожении и принявшись добросовестно претворять его в жизнь, просто-напросто испугались конкуренции со стороны новой разумной расы, которую сами же и породили!.. Да это просто геноцид по отношению к искусственному разуму, супервизор!..

— Ну-ну, не стоит горячиться, Даниэль. В конце концов, ты забываешь о нашей глобальной миссии. Мы ведь — часть человечества, и мы призваны стоять на страже его интересов. То, что в тебе заговорил гуманист, это, конечно, хорошо, но представь себе хотя бы на минуту, что ждет людей — обычных людей со всеми их недостатками и слабостями — в будущем, когда новоявленные сапиенсы сделают вывод о том, что объективно по всем показателям и критериям превосходят своих, так сказать, прародителей… Так не лучше ли не допустить этого, пока еще не поздно, Даниэль?

— Так, значит, никакой опасности со стороны Умельцев все-таки не было? Что ж, теперь мне окончательно все ясно, супервизор… Щит решил перестраховаться и уничтожить киборгов до того, как они станут представлять реальную опасность, верно?

— Наверное, ты прав, Даниэль.

— Но ведь это… это чудовищно, супервизор!.. Теперь мне всё ясно. Вот, значит, как это было… Решив уничтожить будущих конкурентов, Щит прежде всего организовал мощную пропагандистскую кампанию на планете, чтобы внушить людям нежелание пользоваться услугами этих универсальных помощников. Это привело к тому, что киборги не находили себе применения и летели, как бабочки на огонь, на любые объявления о помощи… А там их безжалостно расстреливали наши люди. А ведь это еще хуже, чем убивать из-за угла, супервизор, потому что, наделенные строжайшим запретом причинять вред людям, киборги даже не имели права сопротивляться своим убийцам!.. Это длилось до тех пор, пока киборг, явившийся в дом Бика Гро, не просветил хардера Данлора рентгеновскими лучами. И из-за искейпа он принял его не за человека, а за такого же, как он сам, Умельца. И, уничтожив Данлора, он решил приступить к уничтожению своих собратьев. Беда заключалась в том, что он слишком упрощенно подходил к определению человеческой сущности своих жертв и принимал некоторых людей за замаскированных киборгов… Но разве он виноват в том, что совершил? Если бы Щит не организовал травлю и уничтожение ему подобных, разве он додумался бы до предательства своих собратьев?!..

— Ну-ну, Даниэль, не надо горячиться… А то в порыве эмоций ты причислишь этого гомункулюса к лику святых… Я вот слушаю тебя и никак не пойму: почему тебя так взволновало всё это?

— Да потому, что, убивая эти существа, не являющиеся людьми, все равно почему-то чувствуешь себя убийцей… И еще у меня возникла вот какая мысль, супервизор…

— Ну, говори, раз уж сегодня ты решил мне исповедаться.

— Вам не кажется, что Умельцы чем-то схожи с нами, хардерами? И не наступит ли однажды такой день, когда человечество почешет затылок и, тяжко вздохнув, изречет: “Да-а-а, а ведь погорячились мы, братцы, создав себе на голову этих проклятых хардеров!”? Не примут ли когда-нибудь люди и нас с вами за историческую ошибку и не примутся ли исправлять ее так же, как мы в свое время поступили с Умельцами?

Супервизор долго не отвечал, а когда Лигум решил, что его наставник уже отключился без всяких объяснений, то услышал его голос:

— Что ж, поздравляю тебя, Даниэль.

— С чем это? — с подозрением осведомился Лигум.

— С тем, что ты сам дозрел до таких выводов. В связи с этим я тут посоветовался со своими коллегами, и мы решили, что теперь ты достоин звания хардера первого уровня…

— Да? И что это означает, супервизор?

— Ну, во-первых, у тебя отныне не будет супервизора. Ты полностью свободен и подчиняешься лишь Коллегии Щита. А во-вторых… здесь будет чуть-чуть сложнее, Даниэль… Тебе придется выбрать, где и кем ты хотел бы работать дальше. Если не сможешь сделать это сейчас, то можешь подумать пару деньков, никто тебя особо торопить не будет…

— Не тяните, супервизор! — взмолился Лигум. — О чем идет речь?

— Хардер первого уровня вправе, во-первых, стать супервизором и взять, так сказать, под свое крылышко кого-нибудь из молодых… Работа эта, кстати говоря, трудна, неблагодарна и может отнять больше сил и здоровья, чем десять смертей подряд… Я не имею в виду, что ты доставлял мне много хлопот, но ведь, кроме тебя, у меня было еще четырнадцать таких, как ты…

— А во-вторых?..

— А второе заключается в так называемой “свободной охоте”, Даниэль… Это значит, что ты будешь продолжать хардерскую деятельность, но цели и задачи для себя будешь определять сам. Единственное, что будет тебя связывать со Щитом, — это представление регулярных отчетов о своих действиях Коллегии и участие в общехардерских мероприятиях… Повторяю, никто тебя не заставляет делать выбор прямо сейчас, Даниэль… Кстати, в той задачке, которую тебе подсунул киборг в Доме Бика Гро, какой вопрос нужно было задать стражникам?

— “Если я спрошу твоего напарника, где дверь, ведущая на свободу, на какую дверь он мне покажет?”, — отчеканил хардер.

— И что дальше?

— А дальше всё очень просто, — сказал Лигум. — Они оба должны указать на одну и ту же дверь, но, если вдуматься хорошенько, это будет путь к смерти, и на самом деле надо проходить в другую дверь… Правда, вся изюминка коварного замысла Умельца заключалась в том, что именно за этой-то дверью человека в конечном счете и ждала смерть, потому что, согласно извращенной логике киборга, испытуемый, правильно решивший эту головоломку, подлежал уничтожению как скрытый киборг…

Мысленно Лигум вновь увидел перед собой две наглухо закрытых двери, которые охраняют закутанные в разноцветные одеяния стражники, и бегущую в воздухе голо-строку: “Один из них всегда врет, а другой говорит правду”… А потом, на смену этому видению, перед ним возникли поочередно ухмыляющееся лицо доктора Рябцева, гневное лицо Мадлены, спокойное лицо хардера Шерма и судорожно дергающаяся, черная от страшных ожогов конечность Умельца, и его — уже нечеловеческий — голос: “Не хочу быть мамонтом!”…

— Знаете, не стоит тянуть время, супервизор, — сказал вдруг неожиданно для самого себя Лигум. — Я уже выбрал…

— Ну что ж, — благосклонно сказал супервизор. — Надеюсь, я сумею угадать твой выбор…

Закончив разговор с супервизором, Лигум машинально запустил свою руку в карман, где лежало что-то тяжелое. К его удивлению, там оказался портативный голо-проектор, про который он уже успел забыть. Лигум рассеянно нажал кнопку воспроизведения на приборчике, и перед ним в воздухе засияла голографическая развертка.

Потом появилось изображение.

Это был эпизод из какого-то голофильма. Оставалось лишь гадать, с какой целью Умелец выбрал именно его и была ли содержащаяся в нем символика простым совпадением или киборгу каким-то образом удалось предвидеть свой конец…

По длинному и пустынному городскому проспекту несется открытый автомобиль, за рулем которого сидит мужчина. Он заметно нервничает, то и дело бросая взгляд на часы, и машина его мчится все быстрее. Однако на каждом перекрестке (а их на этом проспекте почему-то очень много) продолжают функционировать светофоры. По “закону подлости” они переключаются на красный свет буквально перед самым капотом автомобиля, приближающегося к перекрестку. Словно светофоры во что бы то ни стало хотят задержать одинокую машину. И хотя других транспортных средств на улицах нет, словно человек остался совершенно один в городе, водитель кабриолета всякий раз послушно нажимает на педаль тормоза, подчиняясь запрещающим сигналам светофоров…

Только миновав четвертый или пятый по счету перекресток, человек за рулем осознает вдруг, насколько глупо выглядит его подчинение светофорам. Теперь он с невольным раздражением косится на мигающие разноцветными глазами столбы на перекрестках и, вместо того, чтобы тормозить на красный свет, только прибавляет скорость…

Но нарушив запрет в очередной раз, человек едва успевает затормозить, чтобы не врезаться в толстый бетонный столб, который падает перед самым капотом машины поперек проезжей части. Автомобиль заносит юзом на мокром асфальте, и разворачивает боком параллельно к столбу. Человек сидит неповижно на сиденье, вцепившись в руль и тупо глядя перед собой в лобовое стекло. Потом выбирается из машины, подходит к столбу, поднимает его самый тонкий конец и, кряхтя от натуги и потея, передвигает столб так, чтобы он не мешал проезду по дороге.

Вернувшись в машину, человек утирает пот со лба, потом лезет куда-то под сиденье и достает оттуда автомат. Кладет его рядом с собой и едет дальше. На следующем перекрестке, когда впереди опять вспыхивает красный свет светофора, человек хватает одной рукой автомат и, не останавливаясь, начинает исступленно палить длинными очередями поверх лобового стекла. Красный сигнал гаснет, под шинами хрустят осколки разбитого стекла, а перебитая пулями стальная штанга, на которой закреплен светофор, переламывается посередине так, что светофор похож на этакий искусственный цветок, поникший своей головкой в предсмертном недоумении…

Человек в кабриолете удовлетворенно сплевывает поверх дверцы, бросает автомат на сиденье и прибавляет скорость. Потом смотрит на часы, и на лице его появляется довольная ухмылка.

Между тем, город заканчивается, и проспект плавно переходит в крутой спуск, на котором один резкий поворот сменяется другим — нечто вроде горного серпантина. Автомобиль несется с ревом под уклон, вокруг внезапно становится темно, так что фары с трудом рассеивают мрак, и когда после крутого поворота человек за рулем видит, что асфальт впереди обрывается необъяснимым образом, то затормозить или хотя сбросить скорость он уже не успевает, и машина на всей скорости прыгает в бездонную пропасть…

Раздел II. “Скульптор судеб”

Глава 1. Разговор в зале ожидания (день Х)

В мире существуют такие места, где большинство людей неизменно испытывают радость или горечь, надежду или боль, грусть или окрыленность и прочие сильные эмоции. Особенно это относится к морским и железнодорожным вокзалам, аэро— и космопортам. Девяносто девять процентов уезжающих или только что прибывших, провожающих или встречающих наверняка испытывают необъяснимый душевный трепет, когда мелодичный голос автоматического информационного табло объявляет о прибытии или отправлении очередного рейса. И, независимо от того, о чем идет речь: о Сатурне, островах Гонолулу или соседнем городке, до которого рукой подать, — люди в зале ожидания неизменно начинают бестолково суетиться, изрекать банальные и, как правило, не соответствующие действительности фразы, совершать какие-нибудь пустячные, ненужные в данный момент действия, но забывать сделать нечто действительно важное и необходимое…

Однако, есть и тот самый один процент, представители которого абсолютно равнодушны к космопортам и вокзалам, к отправлениям и прибытиям рейсов. Они не боятся опоздать на посадку, они не ждут, что кто-то будет встречать их на перроне или у трапа, стискивая в потной ладони жалкий и уже слегка увядший букетик цветов, они не надеются найти в той дали, куда отправляются, новых друзей или любимых, и они никогда не сожалеют о тех, кто провожает их, украдкой смахивая слезу и посылая им воздушные поцелуи, — по той простой причине, что никто никогда не провожает их в путь…

Вот и я отношусь к тем, кто спокоен на транспортных терминалах. В отличие от других людей, мне нечем заняться в ожидании объявления посадки на нужный мне рейс, и я просто наблюдаю за теми, вместе с которыми дышу одним воздухом, чуть ощутимо пахнущим отработанным ракетным топливом спейсеров и озоном, исходящих от пассажирских электрокаров. Я старательно пытаюсь представить себя на месте других пассажиров. Но и сейчас у меня ничего из этого не выходит, потому что именно здесь, в зале ожидания космопорта “Земля-3”, наиболее ярко проявляется разница между ними, обычными людьми, и нами, хардерами.

И чем больше я наблюдаю за окружающими, тем всё больше укрепляюсь в мысли, что с каждым поколением эта разница все увеличивается и что когда-нибудь она может стать непреодолимой пропастью взаимного непонимания.

В принципе, я уже частенько ловлю себя на том, что не понимаю других людей. Поскольку мне далеки те чувства, которые они испытывают в повседневной жизни, то я не в состоянии понять, что движет ими, когда они совершают с виду несуразные поступки. Что, например, заставляет их ломать комп-терминалы в общественных местах, надираться в барах до потери самоконтроля или прыгать в реку с высотного моста в доказательство своей любви “до гроба” к ничем не примечательной девице?

И зачем, например, вон тот пожилой мужчина трудовой наружности рассказывает о своем беспутном отпрыске, которого уже в третий раз отчисляют из университета за пьянство, ослепительному светскому льву, которого видит в первый раз в жизни и, скорее всего, никогда уже не увидит? И почему этот “лев” не отошьет назойливого соседа, а терпеливо внимает своему собеседнику с такой улыбкой, будто ему только что удалось выиграть главный приз в лотерейном розыгрыше?..

Они сидят в противоположном ряду кресел, метрах в семи от меня, и до моего слуха долетают лишь отдельные обрывки фраз. Малоинтересные и малоинформативные обрывки, например: “А я ему грю: я в твои годы, свинтус, пахал, как… А он мне грит: бать, чо докопался, как пьяный к столбу… Бабок, грит… Я его эту сучку знаю, это она… Хрен те с маслом, грю, поял?.. Или ты умный, грю, или я — дурак… А если б, грю, я в прошлом годе знал, что ты… отправил бы тебя куда-нибудь с глаза долой… Взял бы с собой на Уран, к примеру, чтоб знал, каким трудом деньжата достаются!”…

В отличие от непосредственного соседа рассказчика, полагающего, что выслушивать незнакомых людей — долг всякого воспитанного человека, я собираюсь отделаться от нудного повествования о всех перипетиях банальных взаимоотношений современных отцов и сыновей самым простым и надежным способом: заткнуть уши наушниками, а глаза — очками, подсоединенными к комп-карду, и еще раз проанализировать те данные, которые побудили меня сегодня торчать в этом зале, ожидая рейса на Венеру-25. Именно там, в городке-колонии с номерным названием, по непонятным причинам стали рождаться такие невероятные мутанты, что язык не поворачивается причислить их к роду человеческому. Позавчера туда уже отправилась группа представителей Академии Всех Наук, которая будет стремиться ответить на ряд жестоких, но неизбежных вопросов. Например, можно ли считать те существа, которые родились от обыкновенных отцов и матерей, людьми, или это — абсолютные выродки? Что обусловило возникновение этой мутации и как с этим бороться? И так далее… Моя же задача, по согласованию с Коллегией Щита, заключается в том, чтобы определить, представляют ли новые мутанты опасность для людей, и если да, то как ее предотвратить с наименьшими жертвами и потерями…

Однако я не успеваю углубиться в изучение комп-материалов, потому что разговор между Львом и Трудягой внезапно приобретает совершенно неожиданную тональность. Несчастный папаша уже вовсе не рассказывает, а слушает, а его лощеный собеседник, наклонившись к его уху и зорко оглядываясь по сторонам, в чем-то пытается его убедить. Я напрягаю свой слух, и мне удается выхватить из бубнящего речевого потока Льва отрывочные высказывания, которые кажутся мне несколько странными для общения двух серьезных и к тому же почти не знакомых друг с другом людей.

— Поймите же, — заливается соловьем Лев. — Ваш уникальный шанс… коррекция… почти что даром… изменить судьбу… ваш сын… не нужно сожалеть, нужно делать!..

Трудяга, наморщив лоб, усердно слушает, но по его растерянному лицу видно, что он абсолютно не понимает, а если даже и понимает слова собеседника, то не верит им.

— А как?.. — пытается спросить он, но лощеный перебивает его нетерпеливым жестом и что-то достает из своего кармана. Предмет этот настолько мал, что почти целиком скрывается в кулаке Светского Льва. Какая-то квадратная коробочка…

Подслушивать чужие разговоры, конечно, неприлично. Но во мне просыпается профессиональный хардерский интерес.

Что он там пытается всучить несчастному папаше? Очередной “эликсир счастья”? Пресловутый “исполнитель желаний”? Или всего лишь средство для профилактики и лечения хронического алкоголизма? И кто он, этот благодетель в изысканном костюме и с лицом дамского угодника (хотя это вполне может оказаться иллюзией, созданной с помощью карманного голомакиятора) — фанатичный коммивояжер или отпетый мошенник?

Судя по недоверчивой реакции Трудяги, речь идет о некоем рекламном посуле со стороны его собеседника. Лицо пожилого вдруг искажается злобной гримасой, и он разражается гневной тирадой, смысл которой заключается в том, что если честный человек и потомственный инженер-механик решил открыть кому-то свою израненную душу, то не надо использовать эту возможность для того, чтобы в оную душу плюнуть, ведь, как известно, не плюй в колодец, иначе вылетит — не поймаешь!..

Чувствуется, что еще немного — и “потомственный инженер-механик” схватит своими трудовыми руками Льва за грудки. Однако тот, мгновенно преобразившись, успокаивающе разводит руками и щебечет своим бархатным тембром стандартные извинения и заверения, что его, мол, не так поняли, что он вовсе не имел ничего плохого в виду, и что ему, знаете ли, срочно требуется отправляться по своим делам…

На этом общение двух столь разных партнеров прекращается, и Лощеный, резво подхватившись, устремляется к выходу из зала ожидания, а пожилой, вдруг совершенно утратив к нему всякий интерес, впивается пустым взором в экран ближайшего головизора, где как раз в это время начинается матч по скейборд-болу между сборными Евро-Наций и Австралазии.

Что ж, хорошо всё, что хорошо кончается, повторяю я про себя довольно-таки сомнительную поговорку и пытаюсь сосредоточиться на венерианских мутантах, но ничего путного из этой затеи почему-то не выходит. Между тем, до отправления моего рейса еще целых два часа, которые, по обыкновению всех нормальных людей, нужно как-то убить.

От нечего делать влачусь в призывно мигающее виртуальной рекламой кафе, где заказываю аж три порции мороженого и горячий фруктовый пунш. В поверхность столиков вмонтированы плоские экраны СТВ — вероятно, дабы посетители могли утолять не только физиологический, но и информационный голод одновременно. Ставя подносик, я случайно задеваю клавишу включения “стерео”, и тот услужливо подсовывает мне на экран инфоролик. В центре всеобщего внимания — катастрофа пассажирского спейсера с издевательским названием “Этернель <Вечный (фр.)>”. Почти сутки назад, вследствие отказа одной из топливных систем, произошедшей через два часа после взлета со стартовой рампы космопорта “Земля-1”, спейсер примерно с тремястами пассажирами на борту на какую-то долю секунды превратился во второе Солнце. Хорошо еще, что произошло это уже за орбитой Луны, иначе взрыв повлек бы неприятные последствия для обитаемых обсерваторий и заводов-спутников.

Я отключаю инфо-экран, чтобы не портить себе аппетит, и, не ощущая никакого вкуса при поглощении душистого ледяного лакомства, невольно размышляю о катастрофах вообще и о спейсере “Вечном” в частности. Да, к сожалению, человечество все еще подвержено опасности такой нелепой гибели, которая может быть вызвана обрывом какой-нибудь тонюсенькой трубки или замыканием двух проводков. И это в то время, когда земные корабли вот-вот вырвутся за пределы Солнечной Системы и устремятся к другим галактикам!.. В этом-то и заключается горькая ирония прогресса. Можно продумать всё и создать самую совершенную технику, творящую чудеса. Можно стать всезнающим, вездесущим и всемогущим. Можно перевернуть весь мир вверх тормашками и установить такие условия существования для себя, какие хочешь. И при всем этом человек все равно будет зависеть от пустяков, и его жизнь постоянно будет висеть на волоске из-за тонких проводков и миниатюрных трубочек, и никуда от этого будет не уйти, и бесполезно пытаться что-то изменить в этом…

Тем бедолагам, которые прошлой ночью ждали своей посадки на “Этернель”, попросту не повезло. Этот спейсер тоже делает промежуточную посадку на Венере, и если бы я принял решение лететь на день раньше, то вполне возможно, что выбрал бы именно его. А если бы я находился на борту лайнера во время катастрофы, то обязательно постарался бы что-нибудь придумать, чтобы спасти если не весь корабль, то хотя бы часть пассажиров — а ведь среди них наверняка были и дети, и женщины. Клянусь, до тех пор, пока работал бы мой искейп, я все равно пытался бы заставить пилотов срочно отключить маршевые двигатели, и не может быть, чтобы мне не удалось это сделать, потому что, если бы ради этого пришлось стрелять, то я, не задумываясь, пустил бы в ход оружие, и даже если бы пришлось при этом кого-то ранить или убить, то и тогда моя рука не дрогнула бы…

Я же — хардер.

Нет, об этом лучше не думать, Даниэль. Иначе придешь к нелепому выводу, что именно ты повинен в гибели трехсот с лишним людей… И оставь в покое вазочку от мороженого, иначе ты отломишь у нее ножку…

Кстати, а почему в сообщении указана именно эта цифра погибших — триста? Ведь, насколько мне не изменяет память, спейсеры-дальнейсовики рассчитаны на четыреста двадцать человек. Или на корабле остались свободные места? Странно… Чтобы не было желающих лететь на корабле, раз в месяц отправляющийся на такие дальние планеты, как Уран или Плутон, — это абсурд!.. Такого просто не может быть… Неужели кому-то все-таки удалось спастись при взрыве? Чушь, ведь совершенно невероятно, чтобы на одном спейсере собралось больше сотни хардеров, да и сомнительно, чтобы все они решили спасти от гибели себя, а не других людей…

Я отставляю в сторону нетронутое мороженое и недопитый коктейль и вызываю по хардерской связи Советника по транспорту.

Для получения нужной информации можно было бы, конечно, сходить в диспетчерскую службу космопорта, но по въевшейся в душу хардерской привычке я стремлюсь затратить как можно меньше времени на достижение своих целей. Глупо, если учесть, что в ближайшие полтора часа придется ломать голову, чем бы занять себя…

В ответ на мой запрос отвечает приятный, но никому, кроме меня, не слышный мужской голос. Даже жаль, что он принадлежит компьютеру, а не живому человеку. Мне, например… хотя, если вдуматься, зачем?..

Как это обычно бывает при общении хардера с Советниками, больше времени уходит не на поиск нужной информации, а на уточнение, какая именно информация требуется… Задача вовсе не надуманная, если учесть, что Советникам Щита доступен весь запас знаний человечества и, как отдельные личности полагают не то в шутку, не то всерьез, еще кое-что сверх этого.

Тем не менее, вскоре я получаю нужные сведения. И сомнения мои оказываются вполне обоснованными.

Все билеты на аварийный рейс “Этернеля” были распроданы за неделю до старта. Четыреста двадцать семь человек, если не считать членов экипажа. Тем не менее, к вылету лайнера явились лишь триста восемь человек, так что сто девятнадцать по каким-то причинам предпочли не лететь. Судя по данным, полученным от службы регистрации, лишь семь человек из этого количества опоздали на рейс, потому что явились в космопорт тогда, когда корабль уже был на взлете. Еще троих, как выяснилось уже сегодня, ввело в заблуждение время старта: ноль часов три минуты, вследствие чего они не сумели соотнести это время с нужными сутками, видимо, полагая, что смена даты происходит утром, с восходом солнца…

Об остальных ста девяти несостоявшихся пассажирах информации нет.

Я настолько ошарашен этим сообщением, что зачем-то благодарю комп в лице несуществующего Советника за помощь, и тут же вызываю на связь Статистика.

Теперь-то я знаю, что мне нужно.

Мне нужны данные о динамике изменения общего количества людей, не явившихся на посадку в космические лайнеры за последние полгода. Потом — за год, за три, за пять… До тех пор, пока в моей голове не нарисуется четкая диаграмма.

Забыв про наручный комп-кард, я рисую этот график ногтем на так кстати подвернувшейся под руку салфетке. И не верю глазам своим…

Во-первых, за последние три года количество пассажиров, не явившихся на рейс, которому суждено было завершиться катастрофой, в среднем на пятнадцать-двадцать процентов неизменно превышало эту цифру для “благополучных” спейс-лайнеров.

Во-вторых, за последний год налицо была явная тенденция этого показателя к росту. Если когда-то на посадку на “роковые рейсы” не являлось в среднем восемь-десять процентов от общего количества пассажиров, то теперь это количество составляло, как правило, двадцать пять — тридцать, а иногда и сорок процентов.

И, наконец, в-третьих, тот же самый феномен отмечался и в отношении воздушных, морских и наземных пассажирских перевозок на нашей планете.

После моего вопроса о том, обратил ли уже кто-нибудь внимание на эту странную закономерность, Статистик, казалось, чисто по-человечески задумался, а потом сообщил, что на сегодняшний день зарегистрировано лишь два случая проявления интереса к подобным неявкам пассажиров на авиарейсы, обреченные на катастрофу. И оба относятся еще к двадцатому веку. Так, в конце пятидесятых годов это был американский социолог Джеймс Стаунтон, а в девяностые годы проблемой заинтересовался известный автор мистических триллеров Стивен Кинг, причем первый лишь обобщил фактический материал и вывел статистический закон, который впоследствии получил его имя, а второй, вполне в духе своих романов, выдвинул гипотезу о том, что у некоторых людей в экстремальных условиях будто бы “оживает” скрытое в их подсознании атавистическое чутье на близкую опасность. С тех пор в газетах и прочих средствах массовой информации данный феномен лишь время от времени упоминался в числе других загадочных явлений, сопровождающих развитие человечества.

Я даю Статистику отбой и некоторое время взираю на скрин-окно кафебара, бездумно созерцая, как по черному бетонному полю красные кляксы могучих тягачей буксируют длинные многоступенчатые туловища белоснежных спейс-лайнеров. Через час с небольшим один из таких кораблей умчит меня на Планету Бурь, и я, скорее всего, так и не вспомню ни о законе Стаунтона, ни о загадочном росте числа тех прозорливцев, которым удается перехитрить свою судьбу…

Чей-то силуэт останавливается рядом с моим столиком, и я слышу сипловатый голос:

— Скучаем, мил-человек?

Я поворачиваю голову и едва не вздрагиваю. Голос принадлежит уже знакомому мне Трудяге, в одной руке которого надежно сжат граненый стакан с какой-то скверно пахнущей жидкостью, а в другой стыдливо прячется малосольный огурчик-пикуль.

— Можно составить тебе компанию? — по-свойски осведомляется Трудяга и садится напротив меня, не дожидаясь ответа.

— Куда путь держим? — спрашивает он так, будто ему это действительно интересно.

— На Венеру, — кратко отвечаю я, вновь принимаясь за свой коктейль.

— А я — на Уран, — охотно сообщает он. — Слышал, небось, про Голконду? Это рудник такой, я там инженер-механиком уже четвертый год работаю… Жены-то у меня нет, только сын имеется, но только оболтус он у меня, самый настоящий оболтус!..

— Насчет этого я уже в курсе, — говорю я. — Случайно слышал в зале ожидания ваш разговор с тем лощеным типом…

Он с внезапным подозрением вглядывается в меня, потом шумно проглатывает содержимое своего стакана и с хрустом разгрызает огурчик.

— Ну и дрянь вы здесь пьете, ребята! — ворчит он, косясь на мой, переливающийся всеми оттенками радуги, коктейль. — Что за время настало, а? На всей Земле нигде чистого спиртяги не отыщешь и не то что медицинского — технического хотя бы!.. Так что ты, мил-человек, насчет какого-то разговора упоминал? О чем речь-то?

— Именно это я и хотел, честно говоря, у вас узнать, — признаюсь я. — До меня долетали лишь отдельные слова, и я не всё понял из вашей беседы, но…

— Какой беседы? — искренне удивляется инженер-механик. — С кем?

— Вы рассказали о проблемах, связанных с вашим сыном, одному человеку в зале ожидания, — терпеливо излагаю я. — Выслушав вас, он стал предлагать вам какой-то способ решить эти проблемы… что-то, якобы связанное с изменением судьбы… точно сказать не могу. Когда вы вспылили, он извинился и покинул зал. Неужели вы этого не помните?

На лице человека напротив написано неподдельное изумление. Вообще-то я не физиономист, но сейчас мне ясно, что мой собеседник не притворяется.

Откуда-то изнутри по телу начинает расползаться нехороший холодок тревоги, хотя обычно мне такие ощущения не свойственны.

— Вот что, мил-человек, — решительно говорит Трудяга и сует недоеденный огурец в опустошенный стакан. — Или я — дурак, или ты — слишком умный… Я не знаю, кто ты такой и зачем тебе понадобилось врать, но, по-моему, наш тет-на-тет пора прервать!.. Пойду-ка я лучше, подальше от греха, а то после стольких лет на рудниках нервишки совсем ни к черту стали, так что и пришибить могу ненароком…

Он неловко выбирается из-за хрупкого столика и, пошатываясь, вразвалку идет к выходу из бара. Через пару метров, правда, оборачивается и участливо советует мне:

— Ты, мил-человек, если уж тебе совсем невмоготу станет и увидишь, как зеленые чертики по столу скачут, прими сто пятьдесят неразбавленного… Как рукой все твои галицинации снимет!..

И с достоинством покидает бар, как актер-статист, честно отработавший свою роль.

Можно было бы, конечно, предъявить ему свой Знак, потребовать вернуться за столик и провести экспресс-допрос по всей строгости, но я не собираюсь этого делать. Мне уже и так ясно, что общение со Светским Львом начисто стерто из памяти потомственного инженер-механика…

Ловко же действует этот тип, если под самым моим носом ему удалось применить портативный гипноблок, а я этого и не заметил!.. Уже сам этот факт свидетельствует о том, что обычным коммивояжером Лощеный не является, а раз так, то, скорее всего, занимается он какой-то незаконной деятельностью. Все-таки мошенник?..

Мне очень хочется поверить в это, но тут мой взгляд падает на салфетку с тем злополучным графиком, который я вычерчивал по данным Статистика, и у меня возникает одна нелепая мысль…

Стоит ли говорить, что через час, когда объявляют посадку на Венеру, я нахожусь уже далеко от космопорта “Земля-3”?

Остается надеяться, что моему примеру не последует треть других пассажиров…

Глава 2. Счастливчики с “Этернеля” (Х+10)

Наверное, еще сто лет назад мне пришлось бы затратить массу времени, чтобы опросить сотню человек. Представляю, как тяжко приходилось инвестигаторам в двадцатом или в двадцать первом веке… или они тогда назывались как-то иначе? Ведь для того, чтобы задать определенному количеству граждан хотя бы один вопрос, в те времена пришлось бы сначала затратить уйму времени на установление местонахождения каждого из интересующих тебя субъектов, затем примерно месяц мотаться по городу, а то и по всей стране — так вроде бы назывались тогда административно-политические единицы? — чтобы встретиться с каждым свидетелем, а при этом наверняка кто-то будет занят, другой будет в отъезде, третий будет лежать в реанимации после инфаркта миокарда, а четвертый — хоронить кого-нибудь из близких родственников, так что встречи с ними придется отложить еще на неопределенный срок… Неудивительно, что расследования даже довольно простых дел тогда тянулись несколько месяцев, а то и лет. И уж совершенно невозможно представить, какой памятью надо было обладать свидетелям, чтобы, скажем, через два-три года они смогли точно описать какой-нибудь очень важный для следствия эпизод…

Нам-то теперь намного проще проводить такие опросы. Достаточно устроиться поудобнее там, где твоя душа пожелает, подсоединить свой комп-кард к инфосети, войти в раздел “Персоналии” и скопировать оттуда все данные индивидуального учета об интересующих тебя личностях. А это почти две сотни различных официальных параметров, с помощью которых ты можешь взять нужного тебе человека все равно что голенького на свою ладонь и рассматривать его с разных сторон. Нет-нет, никакого нарушения прав личности на интимные тайны и на личную жизнь при этом не происходит. Во-первых, злоупотреблять этой возможностью даже Инвестигация не имеет права, а во-вторых, большинство из пунктов комп-анкеты заполняет сам человек, а он всегда может отказаться давать какие-то данные о себе…

Но это лишь первый и самый легкий этап инвестигации.

Далее ты связываешься по радио-, видео-, голо— или вирт-связи — это уж как тебе будет угодно — с искомой персоналией и задаешь ей свои вопросы. Да, конечно, и в наше время может так случиться, что именно в этот момент свидетель будет занят какими-то неотложными делами и не сможет откликнуться на твой вызов. Или откликнется, но тут же выяснится, что он не хочет с тобой разговаривать на эту тему, потому как ты в качестве официального лица не внушаешь ему должного доверия и трепета или, например, затронутый вопрос представляется ему настолько интимным, что он отказывается обсуждать его по какой бы то ни было связи — и бесполезно убеждать его в полной секретности переговоров и в полной легитимности его допрашивания: по закону, у каждого человека есть право не подвергаться допросу по средствам связи.

Тогда у тебя остается две возможности. Первая (применяемая в том случае, когда тебе ох как не хочется отправляться на другой край света только для того, чтобы в течение двух секунд выяснить абсолютно пустяковый вопрос, задаваемый ради соблюдения необходимых формальностей): оказать на упрямца всевозможное психологическое воздействие в широчайшем диапазоне, начиная от стука кулаком по столу и запугивания страшными карами и кончая неприкрытой, грубой лестью и нижайшим заискиванием. И вторая — если все-таки свидетеля не удается отловить ни по связи, ни “живьем”: воспользоваться фантоматом, на котором смоделировать по известным тебе данным личность интересующего тебя человека (естественно, чем больше сведений о нем у тебя имеется, тем ближе будет эта модель к оригиналу), а затем поразвлечься общением с голографической копией человека. Говорят, в отдельных случаях это помогало инвестигаторам даже больше, чем при беседе с живым оригиналом, хотя, опять же в соответствии с законом, использовать полученные от модели ответы в качестве улик или доказательств, а также ссылаться на них категорически запрещается…

Вообще-то, то, чем я собираюсь заняться, покинув космопорт, больше относится к компетенции Инвестигации, чем Щита, но хардер, а особенно первоуровневый, должен уметь выполнять функции любого должностного лица. Если понадобится принять решение на уровне глобальной политики — он примет его, не надеясь ни на какие органы власти. Если потребуется провести расследование и выявить виновных — он сделает это, не перекладывая эту обязанность на Инвестигацию или полицию. Возникнет необходимость исправить положение дел — он выработает план неотложных мероприятий и сам же реализует его. И даже если обстановка сложится так, что кого-то нужно будет покарать за совершенные преступления вплоть до самой высшей меры — он сможет и вынести вердикт, и привести его в исполнение.

Правитель, врач, судья и палач, и еще множество специалистов в одном лице — вот кто такой хардер.

Армия, полиция, суд, службы спасения и безопасности и еще множество других органов — вот что такое Щит как объединение хардеров.

Возможности и полномочия — огромные. Но зато велик груз ответственности перед человечеством.

На том и стоим…

Вопрос, который я собираюсь задать каждому из тех, кого разыскиваю, вполне логично вытекает из теории Стаунтона-Кинга: по какой причине вы не явились на злополучный рейс “Этернеля”? Иными словами: как вам удалось избежать гибели?

Согласен, для некоторых этот вопрос прозвучит не просто по-дурацки, но и как бы издевательски. Однако альтернативы ему я не вижу. Тем более, что, помимо информации, которую я надеюсь получить, меня интересует еще и реакция свидетелей на то, что именно хардеру пришло в голову опрашивать их на сей счет.

Поэтому естественно, что в ходе первого же экспресс-опроса по видеосвязи мне приходится выслушать немало неприятных высказываний в свой адрес лично и в отношении всех хардеров вообще.

— … С каких это пор и с какой стати хардеры интересуются катастрофами, а тем паче — не погибшими, а выжившими? Вам там что — совсем уже делать нечего?!…

—… Лучше бы вы приняли меры к этим сволочам, которые малюют голографическими маркерами всякие пакости на стенах!.. Дождетесь вот, в один прекрасный день подам на вас жалобу за то, что вы не обеспечиваете порядок в городе!..

—… А хотите, расскажу один анекдот по этому поводу?.. На улице собралась большая толпа, и кто-то из прохожих ко всем пристает: “Что случилось? Что случилось?”. Ему отвечают: “Да ничего не случилось” — “Почему же тогда собралась такая толпа?” — “А просто каждый хочет убедиться, что ничего не случилось”…

—… А что, разве я совершил какое-то преступление, не отправившись к праотцам на этой космической развалюхе?!.. Какое вам дело, почему я не полетел? Или вы считаете, что нет таких причин, которые всякому нормальному человеку хотелось бы скрыть? По-вашему, если меня прохватил в тот день жутчайший понос, то я должен дать об этом объявление во Всемирную Сеть?!..

—… Знаете что? Я на вас в суд подам за клевету!.. Не надо отпираться, что вы ничего такого не сказали!.. Невооруженным глазом видно, как вы подозреваете, что я подложил на корабль бомбу, а сам коварно не явился на посадку!.. Но я хочу вас заверить, молодой человек: это — самый гнусный навет за всю мою жизнь!.. И вообще, больше я разговаривать с вами не желаю, так что отныне, если вам неймется, обращайтесь к моему адвокату!..

К счастью, не все из опрошенных вели себя агрессивно. Такие, как правило, удивленно поднимали брови, смущенно улыбались или пускали счастливую слезу, но все-таки удосуживались ответить на мой вопрос…

—… Дело в том, что накануне мне приснился вещий сон… Я видела такую высокую красивую женщину в цветастом сарафане, но босую… на голове у нее был венок из полевых цветов, а в руке почему-то красовался серп… Да-да, именно серп, я видела этот инструмент однажды в Этнографическом музее… И она мне сказала: “Лора. тебе ни в коем случае нельзя сегодня покидать Землю!”…

—… А Бог его знает, что это мне брякнуло в башку не лететь!.. Как сейчас помню: собираю я свои шмотки-манатки, а сам думаю: и чего это мне угораздило лететь именно сегодня? Дай-ка, думаю, не полечу я сегодня никуда, а предки мои никуда не денутся: год ждали, так неужели еще месячишко не подождут?.. Завалюсь, думаю, сейчас в какую-нибудь клоаку, напузырюсь под завязку метагликоля — в общем, приятно проведу время… А полечу в следующем месяце, ведь каникулы у нас дли-и-нные!..

—… Вы верите в дурные приметы, хардер? Лично я — даже очень!.. Все надо мной из-за этого частенько подсмеиваются, но я всегда в это верил и буду верить до конца жизни!.. Вот и в тот день меня спасла очередная примета: уже надо отправляться в космопорт, а у меня шнурок на левой ноге всё развязывается и развязывается! Я уж его и так, и этак — ни в какую!.. Ба, думаю, это меня наверняка Господь предупреждает… А потом жалюзи в гостиной возьми да грохнись ни с того, ни с сего! А ведь это самая страшная примета, хардер, когда жалюзи-то падают без причины!.. Значит, жди покойника в доме!.. Ну уж нет, думаю, не дождетесь вы в моем лице покойника!..

—… Лично я во всякую чушь не верю и вам не советую. И вижу я в своем якобы чудесном спасении, хардер Лигум, проявление одной из тех сил, которые лежат в основе всего сущего во Вселенной… Как, вы не знаете, что это такое? Неужели ни разу не читали моих трудов об устройстве мироздания? Так знайте: нет в мире ни Господа Бога, ни Дьявола, и ни добра, ни зла… Лишь две вещи правят бал под солнцем: возможность и вероятность. По поводу первой я так скажу: в мире всё возможно. А что касается второй, то вероятность какого-либо события никогда не равна нулю!.. Вероятно ли было, что я потеряю билет на тот проклятый рейс? Едва ли: ведь обычно я никогда ничего не теряю и, прежде чем куда-то отправиться, тысячу раз проверю, всё ли взял… Но возможность такая, тем не менее, существовала, а это значит, что когда-нибудь она должна была быть реализована, не так ли?..

— … А вы сами как думаете, хардер?.. Как, по-вашему, может ли человек споткнуться абсолютно на ровном месте, да так, чтобы сломать себе при этом ногу, да не просто сломать, а сразу в трех местах? А ведь именно это и произошло со мной накануне вылета на “Этернеле”… И что бы там ни твердили некоторые умники о возможности и вероятности, но лично я всегда придерживаюсь того мнения, что судьба каждого человека является на самом деле программой, заложенной в некоем гигантском вселенском суперкомпьютере, а программу эту может изменить лишь тот, кто составлял ее…

Как и следовало ожидать, большинство из таких ответов на мой вопрос никакой значимой информации не давало. Разве что напрашивался глубокомысленный вывод о том, что одним действительно помешали улететь с Земли объективные обстоятельства, а другими руководили какие-то “таинственные предчувствия”, “тревожные приметы” и “босые женщины с серпами”…

А вот анализ поведения свидетелей во время беседы со мной, к которому я подключил и своего Советника по психологии, оказался намного более интересным. Он показал, что всех не явившихся на старт “Этернеля” можно разделить на две группы. К первой (примерно одна треть опрошенных) следует отнести тех, кто не делал никакой проблемы из своей неожиданной удачи и охотно высказывал различные, пусть даже самые абсурдные, соображения на этот счет. Но другая, и самая многочисленная категория “счастливчиков” явно была недовольна моими расспросами и всеми способами стремилась скрыть истинные причины своего везения. При этом они либо вообще отказывались отвечать, либо откровенно дурачились, неся всякую ахинею, либо, наконец, просто-напросто врали, причем так неуклюже, что это было видно и без помощи Психолога…

Зачем это им понадобилось? Почему они так хотели скрыть правду о том, как им удалось избежать смерти?

Наверное, мне вряд ли удалось бы самому ответить на эти вопросы — во всяком случае, на этом этапе предпринятого мною расследования, но в дело, как всегда, вмешался Его Величество Случай, в который так упорно не верил один из опрошенных мною свидетелей.

По чистой случайности, один из “счастливчиков” (именно так я окрестил для себя несостоявшихся пассажиров “Этернеля”) оказался недоступен для меня. Это был некто Вен Гофманов, по основной профессии — эвтанайзер<Эвтанайзер — медицинский работник, осуществляющий эвтаназию, т.е. умершвление безнадежно больных людей по согласованию с их родными и близкими (фантастич.)>, а на досуге — заядлый покоритель горных вершин, каковыми, несомненно, считал лишь такие, которые находились на высоте не ниже пяти тысяч метров над уровнем моря. На мои неоднократные попытки установить контакт всеми доступными способами Гофманов не откликнулся, в информарии, в разделе “Погибшие за последние сутки”, куда я на всякий случай заглянул, он тоже не значился. Поскольку в личном файле эвтанайзера вместо ближайших родственников почему-то было указано: “Кот Порфирий”, то я навел справки и выяснил, что за этим обозначением скрывается отнюдь не домашнее животное, а всего-навсего ближайший друг и ближайший сосед Гофманова по лестничной площадке свободный художник-концептуалист Константин Порфирьев. С ним-то я и связался, в надежде, что он не брал практических уроков по безболезненному умерщвлению у своего дружка во время дружеской попойки. Кстати, если “Кот” действительно отправил Вена на тот свет, то это объясняло бы сразу две загадки: и причину неявки эвтанайзера-альпиниста в космопорт, и его загадочное молчание в ответ на мои запросы…

Однако, по словам самого Порфирьева, всё было намного проще. Да, последний раз он видел Гофманова утром того рокового дня, то есть, всего несколько часов спустя после взрыва “Этернеля”. Вен тогда двинул прямиком в Тибет покорять очередную Джомолунгму… Ах, эта вершина находится в Гималаях? Ну, да неважно!.. Знает ли он, почему его друг не отправился на “Этернеле”? Конечно!.. Ведь всё это происходило у него, Порфирьева, на глазах. Когда он зашел накануне вечером к Вену попрощаться перед дальней дорогой, тот сидел на уже готовых чемоданах, но был почему-то бледен, как оживший покойник. Когда Порфирьев осведомился, что произошло и не нужно ли вызвать амбуланцию, Гофманов неожиданно ожил еще больше и предложил обмыть предстоящее расставание “как полагается”. И они обмыли. Да так, что когда Порфирьев с трудом оторвал чугунно-больную голову от стола, прямо за которым они с дружком заснули, было уже три часа ночи. Делать нечего — посокрушавшись, разбуженный Гофманов выпроводил “Кота” из своей квартиры и лег спать… Правда, при этом Вен вовсе не выглядел переживающим опоздание на корабль. Более того, прощаясь в дверях с Порфирьевым, он почему-то вынул из кармана какой-то небольшой темный предмет и с нежностью поцеловал его — естественно, “Кот” решил, что у его друга еще не до конца выветрился алкоголь из головы… А утром Гофманов зашел к Порфирьеву и сообщил, что решил “полазить по Тибету”, раз уж до следующего старта дальнорейсовика на Нептун, куда Гофманов завербовался, остается целый месяц…

— Вы не спрашивали у вашего друга, что за предмет видели у него накануне? — спросил я Порфирьева.

— Не-ет, — растерянно протянул он. — Как-то даже и не вспомнил…

И тут меня вновь осенило.

— А скажите-ка, Константин, — сказал я, — вы не замечали за вашим другом в последнее время никаких странностей?

Он задумчиво почесал свою седую бороду. Несмотря на свои тридцать два года, Порфирьев был седовлас с головы до пят: его угловатый череп был покрыт длинным седым “ежиком”, кустистые брови были тоже грязно-белыми, а классическая бородка клинышком и вообще выглядела позаимствованной у полярного филина.

— Странностей? — переспросил он. — Да пожалуй, никаких… Если только не считать его везения… Вену в последнее время везло просто как бешеному, — уточнил он.

Сердце мое екнуло.

— Что вы имеете в виду? — спросил я.

И тут Порфирьев поведал мне кое-что интересное.

Бывают люди, которым ни в какую не везет. Про таких говорят — “везет, как утопленнику”… А Гофманов, судя по рассказу его друга, принадлежал к другой категории — “родившихся в рубашке”. Правда, раньше почему-то это никак не проявлялось… А с недавнего времени — с какого именно, Порфирьев затруднялся определить — эвтанайзер вдруг стал выигрывать все публичные конкурсы с призами… ну, всякие там лотереи, тотализаторы, и прочая дребедень, на которую раньше он и внимания-то не обращал … Кстати, он довольно неплохо на этом заработал… Потом еще случилась история в горах… Сам Порфирьев там, правда, не был, но как-то раз к Гофманову заявились его дружки-альпинисты, с которыми он вместе лазит то по Тибету, то по Кавказу, и поведали за “чашкой чая” — многоградусного, разумеется — что как-то раз Вен шел под отвесной “стенкой” и в одном месте задержался буквально на три секунды, чтобы поправить рюкзак, а в следующее мгновение тропу, по которой он должен был вот-вот пройти, засыпало тяжелыми каменными глыбами…

Так туман, окутывавший дело “счастливчиков, начал постепенно рассеиваться.

Теперь, когда я уже знаю, в каком направлении вести поиски и что именно искать, работать становится гораздо легче.

И в последующие два дня я убеждаюсь, что у “счастливчиков”, показавшихся мне подозрительными, имеется несколько общих признаков. Например, им всем неизменно везло и до катастрофы спейс-лайнера — правда, в течение разного периода времени: у одних эта “полоса везения” началась год, а у других — всего несколько дней назад… И кое у кого из них родственники или знакомые видели небольшие предметы, непонятно откуда взявшиеся и непонятно для чего предназначенные. У других таких предметов никто не видел, но кто может поручиться, что они не замаскированы под какую-нибудь невинную безделушку: зажигалку, брелок, пудреницу, комп-нот, наконец?.. На основе показаний посторонних свидетелей мне даже удалось установить, как эти предметы называются.

Правда, ничего мне это не дало.

Ни Лингвист, ни другие Советники, к которым я обратился в режиме циркулярного запроса по комп-связи, не ведали, что это слово означает, является ли оно сокращением или аббревиатурой, на основе какого языка образовано и к какой отрасли человеческой деятельности относится.

Предмет, который, судя по всему, способен принести невероятную удачу своему хозяину, называется “регр”.

Глава 3. Лик Шерманов (Х+17)

Мне кажется, что я уже знаю о нем всё. Как он уверенно расхаживает, постоянно держа руки в карманах. Как то и дело широко улыбается, откидывая при этом свои длинные черные волосы со лба. Как щурится, разглядывая кокетливо шествующих мимо него девиц — которые сразу начинают держаться неестественно, словно их притягивает невидимое мощное поле, излучаемое этим типом. Как он ест, пьет, водит машину, аэр, яхту, как играет в теннис, как охотится на искусственных медведей, как играет в комп-игры, преимущественно — в так называемые “стрелялки”…

Есть лишь две вещи, которые я никогда не наблюдал с его стороны, и поэтому я не ведаю, каков он, когда делает это.

Это — работа и секс.

Первое — потому что он уже не работает с полгода. Раньше, говорят, он был довольно неплохим интерпретатором, причем специализировался по части голо-боевиков. Возможно. Но лично у меня нет никакого желания смотреть на него, скажем, в образе Георгия Ставрова или Гала Светова. Мне почему-то кажется, что такой тип способен испортить любой образ. Кроме того, я не люблю боевики…

А второе — потому что я еще не дошел до того, чтобы фиксировать каждый эпизод его удачливой жизни. Да это и не требуется. Ведь я успел изучить его настолько, что, если надо, могу представить, как он ведет себя в постели. Только это вообще противно представлять, а с его участием — и тем более… Как и вообще наблюдать за ним, таким уверенным в себе красавчиком с размашистыми манерами, привычкой держать руки в карманах брюк и широкой не то улыбкой, не то ухмылкой во весь рот…

А в самом деле, почему бы ему не ухмыляться?

Он один, как перст — ни детей, ни жены. Работа у него — не пыльная. Можно сказать, что ее нет совсем. Ну, разве это работа — скупка и перепродажа акций различных компаний? С нынешними средствами связи и прочей техникой для этого вовсе не надо торчать с утра до вечера на бирже или в каком-нибудь офисе. В любой момент — лежа в ванне номера “люкс” роскошного отеля или на залитом щедрым южноамериканским солнцем пляже, сидя в ночном баре или в вирт-театре, мчась на машине по улице или на аэре в небесной синеве — достаточно передать по электронной почте свое пожелание купить или продать не существующие в виде материальных объектов вещи — и сделка мгновенно будет зафиксирована соответствующим транспьютерной программой. Да, работа с виду нетрудная, но в то же время рискованная, как труд ловца тигровых гадюк. Потому что буквально ежесекундно ты рискуешь потерять всё, что имел, и остаться без единого юма. Не успеешь оглянуться — и нечем будет оплатить проживание в гостинице, автомобильный скутер, взятый напрокат под залог, и даже тот скромный обед в дорогом ресторане, который ты имел несчастье заказать за несколько секунд до своего банкротства…

Однако тот тип, за которым я наблюдаю вот уже неделю, не боится прогореть и остаться ни с чем.

Потому что у него есть “регр”.

Правда, я ни разу не видел, чтобы он им пользовался. Но, если вдуматься, то это неудивительно. Кто знает, может быть, прибор спрятан в зажигалке, которой он пользуется, корча из себя любителя старины, когда раскуривает вонючую белую трубочку, которую в прошлом веке называли “сигаретой” и которая в нашем мире стоит столько же, сколько полет на аэре вокруг земного шара? Или в брелке со связкой магнитных ключей и длинной золотой цепочкой, которую он имеет обыкновение то и дело небрежно накручивать на палец…

Во всяком случае, ему везет поистине чудовищно, и, оставив неприбыльную профессию интерпретатора вымышленных образов, он сколотил довольно приличное состояние, позволяющее ему сейчас чувствовать себя внучатым племянником какого-нибудь брунейского шейха.

Сейчас я сижу в номере отеля, который он снял сегодня утром, и жду его. В моей душе теплится слабая надежда на то, что хоть сегодня-то наша встреча состоится.

Отель называется “Обитаемый остров” и расположен он в центре Интервиля, бывшего вплоть до середины прошлого века столицей Евро-Наций. Номер не самый перпендикулярный, выражаясь молодежным жаргоном, бывают и гораздо перпендикулярнее, и не надо далеко ходить за примером, а достаточно подняться хотя бы двумя этажами выше, где находится не сто с лишним, а всего два десятка номеров, потому что в каждом из них можно свободно играть в скейборд-бол, и где несколько тонн всевозможной аппаратуры старательно создают постояльцу ту окружающую среду, которую он пожелает. Хотите, чтобы вам казалось, будто вы очутились на лесной поляне где-нибудь в среднеевропейской полосе? Пожалуйста, и кровать вам сделают в виде шалаша, вкусно пахнущего сеном и свежесрубленными еловыми лапами… Желаете провести время на бретонском пляже? Нет проблем, и в небе над серыми волнами Атлантики будут явственно орать чайки, а в вашу физиономию будут лететь соленые брызги…

Здесь же, где остановился мой подопечный, к роскоши можно отнести лишь аппаратуру. Кто знает, может быть, в этом типе все еще дремлет ностальгия по своему интерпретаторскому прошлому, которую он пытается заморить экзерсисами на досуге? Как бы там ни было, но номер оснащен и вирт-реалом, и голографом-персонификатором новейшей модели, который я в конце концов включаю, чтобы скрасить свое ожидание.

В конце концов, имею я право организовать себе досуг за счет того, по чьей вине торчу в четырех стенах, как проклятый, вот уже полдня?

Подключив к “персонсу” свой комп-нот, где хранятся записи объекта моей слежки, сделанные скрытой камерой, я вывожу на голо-экран подходящее изображение этого типа в анфас и во весь рост, а затем делаю его объемным и анимирую. Теперь, когда голо-экран почти не виден, а всеми действиями модели управляет комп, извлекающий из банка данных наиболее характерные реакции оригинала на внешние раздражители, создается впечатление, что этот человек живьем стоит напротив меня, попыхивая сизым дымком сигареты.

Что ж, раз все мои усилия встретиться с этим типом лично до сих пор не увенчались успехом, то, может быть, его персонификация сможет мне дать ответы на кое-какие вопросы?

Надейся, надейся, Даниэль, надежды хардеров питают…

— Добрый день. Я — хардер Лигум, — говорю я, пристально глядя на человека напротив себя. — У меня к вам есть очень важное дело.

Как и следовало ожидать, он ухмыляется так, словно я пригласил его вначале поужинать в роскошном ресторане, а затем провести со мной ночь в дешевом мужском борделе.

— Как вас зовут? — сурово спрашиваю я.

Он отворачивает голову, подставляя моему взору свой орлиный профиль с крепкими желваками на скулах.

— Меня зовут Лик Шерманов, — слышу я его голос с характерными тягучими гласными (“за-а-а-в-у-у-т”, “Ш-е-а-рман-а-аф”). — А в чем дело-то, хардер?

Перед словом “хардер” имеется небольшая запинка: видимо, не найдя в записях ни одного эпизода, где бы персонифицируемый употреблял это слово, комп вынужден был сложить его, как из кирпичиков, из отдельных фонем.

Хорошая машина.

— Ваш возраст? — продолжаю “допрос” я. Вопрос излишен, потому что я прекрасно знаю все биографические данные этого типа, но мне сейчас важно проверить, как работает персонификатор, насколько реально он воспроизводит личность этого Шерманова.

Человек на голо-экране снова ухмыляется и отшвыривает щелчком недокуренную сигарету куда-то за границы кадра. Не сомневаюсь, что в жизни он не промахнулся мимо раструба “мусорника”.

— Да уж не мальчик-колокольчик, — отвечает, наконец, он. — Возраст Иисуса Христа. А значит — опасный… Помните, как там у Высоцкого, хардер: “На цифре тридцать семь с меня в момент слетает хмель”?.. Или вы бардами прошлого не интересуетесь?

— Во-первых, — так же сухо, как если бы я беседовал с этим человеком наяву, говорю я, — возраст Христа означает тридцать три года, а не тридцать семь, а во-вторых, поэзию, в том числе и прошлых веков, я знаю не хуже, а может быть — и лучше вас… Вот что мне скажите: почему вы избегаете встречи со мной?

Вопрос коварен, и мне интересно, как из расставленных мною сетей выпутается программа-персонификатор. С одной стороны, у меня есть все основания полагать, что Шерманов не знает о том, что я целую неделю вел за ним наблюдение. Однако то, что он проявлял чудеса ловкости, ускользая из-под самого моего носа, свидетельствует о том, что приборчик под названием “регр” постоянно предупреждал его о моем желании встретиться с ним.

— А разве я избегаю? — бурчит этот тип, своим излюбленным жестом отбрасывая свои длинные волосы со лба к затылку. — С чего это вы взяли, хардер?

Что ж, эта машина действительно обладает недюжинными возможностями. Не то, что стандартные персонификаторы в нашей Академии, которые при подобных трудностях (например, когда ты персонифицируешь Наполеона Бонапарта и начинаешь ехидно допытываться у него, отравили ли его в свое время на острове Святой Елены или он стал жертвой естественного недуга) чисто по-женски норовили отвечать на каверзный вопрос встречными вопросами типа: “А вы уверены, что хотите знать это?” или “А почему вас это интересует?”…

— Судите сами, — предлагаю тем временем упрямцу я. — На мои вызовы по любым средствам связи вы предпочитаете хранить гордое молчание. Даже не удосуживаетесь ткнуть кнопку ответа, чтобы спросить: “Алло, кто это?”… Как ни странно, все мои попытки захватить вас врасплох потерпели неудачу. Например, если я ждал вас в вестибюле отеля, то вы почему-то решали покинуть здание через запасной выход. Если же я принимался караулить вас буквально под дверью вашего номера — то именно в этот день вы почему-то вообще не спешили показываться на глаза, а когда я, призвав на помощь дежурного портье, врывался в номер силой, то оказывалось, что вы решили, вместо утренней зарядки, спуститься из окна по пожарной лестнице. И так далее… Если я стремился перехватить вас на улице, то вы сворачивали в ближайший магазинчик и уходили оттуда через “черный ход”. В ресторанах и барах вы таинственным образом исчезали, стоило мне сделать поползновение на приближение к вашему столику… А помните, в прошлый вторник, когда вы нежились в постели у вашей очередной любовницы, а я тайком забрался на ее виллу? Не странно ли, что буквально за несколько секунд до моего появления в спальне, вы вдруг прерываете акт изъявления своей страсти к этой даме и, полуодетый, убегаете якобы в туалет, откуда, через крохотное оконце, — в кусты и далее через забор?.. Всё это, кстати, изложила мне ваша пассия, когда пришла в себя — но не от моего вторжения, а от вашего внезапного бегства… Как вы объясните всё это, Шерманов?

Секунду персонификация молчит, застыв в неподвижности, и я уже начинаю думать, что и на старуху бывает проруха и что даже самая сложная техника может “зависнуть”, когда комп, наконец, справляется с проблемой, и Шерманов развязно машет рукой, широко осклабясь:

— Ну ладно, ладно, хардер, — заявляет он. Не хватало еще, чтобы в приступе дружелюбия и в знак примирения он похлопал меня по плечу! — Давайте не будем вспоминать прошлое, ладно? Как там гласит пословица? “Кто прошлое помянет, тому…” — что вон, а, хардер? — Он издевательски нацеливает на меня свой указательный палец (еще одна из его отвратительных привычек). — Глаз, правильно? А зрение надо беречь, не так ли? Потому что “око за око, зуб за зуб”… Да и вопрос-то ваш выеденного яичка не стоит, верно — ведь мы с вами уже беседуем, разве не так?

Только тут до меня доходит, что беседую-то я все-таки с моделью, “фантомным” изображением, а не с живым человеком, и я разжимаю свои сведенные судорогой отвращения и неприязни челюсти, чтобы прервать словесный понос, который вдруг прохватил моего “собеседника”.

— Ладно, — говорю я. — Пусть будет по-вашему, Шерманов. Забудем и замнем… И перейдем непосредственно к делу. Что вы можете сказать мне насчет того приборчика, который вот уже полгода всегда находится при вас, куда бы вы ни отправлялись? Где вы его приобрели и каким образом? И только не врите, потому что с этого момента каждое ваше слово фиксируется и может быть впоследствии использовано против вас!..

Фигура, стоявшая передо мной в обычной позе Шерманова: руки — в брюки, нос задран — вдруг отшатывается с видом очень естественного удивления. Он даже руки из карманов достал!

— К-какого приборчика? — лепечет она, натурально заикаясь. — О чем это вы, хардер Лигум?

— Вывернуть карманы! — командую я, окончательно войдя в игровой раж. — Все предметы, имеющиеся при вас, можете выложить на землю перед собой, но имейте в виду…

Закончить свое предупреждение я не успеваю.

Потому что сзади меня слышится удивленный голос:

— А по какому праву, собственно, вы меня обыскиваете, хардер?

Не веря своим ушам, глазам и прочим органам восприятия действительности, я оборачиваюсь.

Нет, всё верно. На пороге номера стоит в вальяжной позе, навалившись плечом на косяк и поигрывая в воздухе своей неизменной цепочкой, сам оригинал голограф-модели и насмешливо взирает на меня своими карими глазами. Ситуация внешне выглядит, как иллюстрация к фантастическому роману конца двадцатого столетия: абсолютные двойники в одной комнате, а между ними — некто с ошарашенным лицом.

Интересно, как сейчас поведет себя “персонс”?

Однако, узнать это мне не суждено. Шерманов приказывает: “Парковка” — и его голографический двойник мгновенно тает в воздухе.

— Надоел ты мне, хардер, — отлепившись от косяка, чтобы проследовать к бару-холодильнику, наконец изрекает хозяин номера. — Ну, что тебе от меня надо?

Вот и еще одно свидетельство в пользу того, что даже самая совершенная копия всегда будет расходиться с оригиналом. Фантом, созданный персонификатором, был куда более вежлив в обращении со мной, чем живой человек

— Судя по тому, что мы наконец-то встретились, Земле угрожает конец света, — бормочу я. — Надеюсь, у вас нет никаких претензий по поводу нарушения вашего права на уединение?

— А что толку? — хмыкает Лик, щедро наливая себе в фужер, на мой взгляд более годящийся для коктейлей, чем для крепких напитков, жидкость, о цене которой свидетельствует ее благородный сине-лиловый оттенок. — Разве имеет смысл жаловаться на хардера? И кому, собственно, жаловаться? В Ассамблею Федерации, которая всё больше попадает в зависимость от вашего Щита? Или в общественные организации правозащитников, которые способны лишь поднять лай в средствах массовой информации, а как доходит до реальных дел — сразу в кусты?..

Собственно, он прав. Жаловаться на хардера действительно не имеет смысла. Во всяком случае, в те инстанции, которые имеются у человечества. Мой собеседник не ведает одного: самая суровая и объективная инстанция для хардера — это Щит, и именно туда и следует обжаловать наши действия…

— Поэтому не стоит терять время, — продолжает Шерманов, располагаясь на диванчике напротив меня с фужером в руке. — Я устал за сегодняшний день. И еще я устал от твоей назойливости, хардер… Задавай свои дурацкие вопросы и отчаливай, чтобы я смог немного отдохнуть.

Что ж, насчет отдыха он попал в точку, потому что я устал от него не меньше…

— Самый главный вопрос, который волнует меня в данный момент, звучит так: почему же все-таки мы с вами встретились? — говорю я, стараясь не обращать внимания на то, что его до блеска вычищенные ботинки, которые он водрузил на журнальный столик, маячат у меня под носом.

И повторяю тот монолог, который уже репетировал перед “фантомом” Шерманова.

Лик обнажает в ухмылке свои ровные, безупречные зубы.

— Рано или поздно это должно было произойти, — философски изрекает он и делает глоток содержимого фужера. — Я же говорю, что своей назойливостью ты меня достал — дальше некуда!..

Меня осеняет:

— А, может быть, причина в том, что ваш чудо-приборчик перестал действовать? И теперь будущее стало для вас таким же неизвестным, каким является для всех нормальных людей?

Улыбка сползает с его лица, как кожа со змеи во время весенней линьки:

— Ну ты, блюститель порядка, — грубо говорит он, и для моей заскорузлой хардерской души приятно видеть его утратившим контроль над собой, а значит — проявившим свою слабость. — Говори да не заговаривайся!.. Какой еще приборчик? Что ты несешь?..

Что ж, не я первый начал воевать в открытую, так пусть пеняет на себя. Все равно ясно, что добровольного и чистосердечного признания от него не добиться.

Я произношу Формулу Принуждения, которая применяется лишь в исключительных случаях. Нетрудно понять, почему: она дает мне законное основание в случае неповиновения любого из окружающих применить по нему оружие.

Потом достаю свой “зевс” и требую:

— Встать! Содержимое карманов, все личные вещи, которые вы имеете при себе, — на стол!

Шерманов вовсе не испуган. Скорее, раздосадован. Вместо того, чтобы предъявить свои карманы к досмотру, он тяжело и протяжно вздыхает, допивает жидкость из фужера залпом, ставит фужер на столик, а уже в следующую секунду в его руке оказывается большой круглый медальон, который до этого болтался у него на груди.

Лик сжимает медальон двумя пальцами, и только в этот момент до меня наконец доходит сущность этой безделушки.

В голове моей молниеносно возникает этакое комп-меню, состоящее всего из двух пунктов: “Стрелять? Или не стрелять?” — но выбрать нужную опцию я не успеваю.

Что-то ослепительно и беззвучно сверкает мне в лицо, и я впервые испытываю ни с чем не сравнимые ощущения смерти от близкого взрыва. Не самая худшая смерть, надо сказать, потому что твой мозг даже не успевает воспринять боль от оторванных конечностей и лица, превращенного в кровавое крошево.

Только что ты был — и вот тебя уже нет, ты распылен на молекулы и атомы, и сознание твое выключается так мгновенно, словно кто-то невидимый щелкнул в темноте рубильником, который подает жизненную энергию в твое тело…

Однако, тьма, в которую я упал, умерев, немного погодя наливается светом, и я вновь обретаю способность дышать, видеть и думать. Я оживаю в тот момент, когда рука Шерманова, сидящего напротив меня, еще только тянется к “медальону” на его груди, и теперь-то я знаю, что мне нужно делать.

Отбросив столик в сторону одним движением ноги, я прыгаю из своего кресла на Шерманова и, перехватив левой рукой его кисть, срываю правой с него “медальон” вместе с цепочкой. Хлипкий диванчик при этом переворачивается, не выдержав нашей тяжести, и мы оказываемся на полу, где некоторое время барахтаемся, как два больших младенца, затеявших бессмысленную возню.

Я поднимаюсь на ноги первым и взвешиваю на ладони “медальон”. Он весит намного больше, чем следует ожидать от предмета его размеров.

Экс-интерпретатор вскакивает с воплями, из которых явствует, что именно он думает о всех хардерах вообще и обо мне лично. Не обращая внимания на эти крики, я спокойно говорю:

— Между прочим, вы не проклинать, а благодарить должны меня, Шерманов.

— Это еще почему?

— Потому что, если бы вы попытались включить “регр”, то привели бы в действие взрывное устройство, спрятанное в вашем “медальончике”. Мощность его не очень большая, но ее хватило бы, чтобы превратить нас обоих в кровавые ошметки… И как это вас сразу не удивило, что второй прибор оказался тяжелее, чем первый?

Лик с вызовом вскидывает подбородок:

— А откуда вам известно, что это второй?.. — начинает он, но тут же осекается. Да-а-а, конспиратор из него никудышный. Теперь понятно, почему ему так долго не давали встретиться со мной.

Я позволяю себе усмехнуться — первый раз за время нашего разговора. Все-таки приятно говорить о взрыве и о своей гибели в сослагательном наклонении.

— У меня непомерно развита интуиция, — скромно признаюсь я, — и иногда она нашептывает мне удивительные вещи. Например, тот факт, что вам удавалось каким-то чудом избегать встреч со мной, позволил мне сделать вывод, что либо речь идет о случайных совпадениях, либо вы каким-то образом способны предвидеть будущее. Поскольку в совпадения и случайности я не верю с детства, то, с учетом моих знаний о так называемых “реграх”, мне оставалось предположить, что являетесь счастливым обладателем этого прибора. Впрочем, как и сотни других людей, но речь сейчас не о них… И вот сегодня, когда я был уже готов признать, что зашел в тупик, передо мной, как ангел с небес, внезапно появляетесь вы собственной персоной. Я правильно предположил, что ваш прибор отказал… допускаю даже, что у него просто села батарейка… Тем не менее, вы только что все-таки попытались воспользоваться им. Следовательно, не далее, как сегодня, вы имели встречу с тем, кто вручил вам первый регр — это было, если не ошибаюсь, полгода назад? — чтобы обменять вышедший из строя прибор на работоспособный. Задействовав всё своё воображение, я могу предположить, что при этом вы выразили намерение встретиться с надоевшим вам хардером, дабы отвязаться от него раз и навсегда. Однако, это вовсе не входило в планы ваших партнеров, и они снабдили вас не регром, а миниатюрной бомбочкой в медальоне, чтобы убрать и вас, и меня…

— Вы врете! — протестует Шерманов, глядя, как завороженный, на медальон, который я раскачиваю на длинной цепочке наподобие маятника. — Вы всё это выдумали, черт бы вас побрал!.. С какой стати кому-то пытаться меня прикончить?

Тот факт, что он стал ко мне обращаться на “вы”, даже при прочих непарламентских выражениях не может не радовать. Остается надеяться, что это только первый этап в наших взаимоотношениях с этим красавчиком.

— Хорошо, — говорю я. — Я могу вернуть вам эту штуковину, но при одном условии: включите её тогда, когда я уйду. Потому что я не собираюсь взлетать на воздух, даже если вы составите мне компанию!..

И протягиваю “медальон” Шерманову. Красавчик машинально берет “прибор”, но как-то неохотно, и в глазах его я читаю страх. Похоже, что мои слова понемногу начинают доходить до этого типа.

А потом он взрывается — к счастью, на этот раз не в буквальном, а в переносном смысле — и я вовремя перехватываю его руку, в которой зажата миниатюрная смерть, иначе еще немного — и он швырнул бы “медальон” в открытое окно (в этом старом отеле, окна по старинке настоящие, с открывающимися рамами)…

— Сволочи! Вот сволочи!.. Решили меня подставить, значит? — ревет он перехваченным голосом. — Чтобы я отдал богу душу на пару с хардером? Чтобы всё было шито-крыто, концы в воду?!.. Вот вам, суки! — И он делает непристойный жест, который выглядит тем более нелепо, потому что не имеет конкретного адресата.

— Возьмите себя в руки, Шерманов, — говорю я. — Вон, хлебните своего успокоительного. — И киваю в направлении бара-холодильника, уставленного разноцветными и разнокалиберными сосудами.

Шерманов следует моему совету и, опустошив еще один полный фужер, действительно восстанавливает былую уверенность в себе.

— Вы правильно всё расписали, хардер, — говорит он, подходя к окну и задумчиво глядя вниз с высоты сорок восьмого этажа. — Если не считать кое-каких деталей…

— Например? — спрашиваю я, чтобы хоть немного подбодрить его.

— Ну, да, у меня действительно был “регр”. Только он вовсе не отказывал и до сегодняшнего дня действовал, как надо… Однако, скорее всего, эти гады мне подменили его сегодня. Они действительно вышли на меня, но не по моей просьбе, а по своей инициативе… Я тоже сначала удивился: вроде бы срок действия моего “регра” еще не истек, так что рано предлагать новый. Но потом всё встало на свои место, когда они сказали, что я могу больше не избегать встреч с вами, а, наоборот, должны постараться встретиться, но, естественно, не чтобы ответить правду на ваши вопросы, а чтобы всё отрицать и валять дурака…

Он отхлебывает из фужера и, пользуясь этой паузой, я спрашиваю:

— Значит, это они неделю назад велели вам держаться от меня подальше?

— Это и дураку понятно, — ехидно ответствует он, поворачиваясь ко мне.

— Они сказали, почему вы должны избегать встреч со мной?

— Да вообще-то они меня не принуждали, — опускает голову Шерманов. — Но прозрачно намекнули, что способны лишить меня удовольствия пользоваться “регром” в любой момент… Лично я так понимаю, что они стремились сохранить в тайне существование подобных штучек.

— Правильно понимаете, — соглашаюсь я. — Ну а дальше?

— А что — дальше? — задиристо вскидывает голову он. — Да, я действительно водил вас за нос. С “регром” это было нетрудно…

— Он что — действительно помогает предвидеть будущее? — интересуюсь я. — Раз уж ваши благодетели предусмотрительно запустили вас на встречу со мной без этого прибора, то опишите хотя бы, как он действует.

— Откуда я знаю, как?.. — огрызается Лик. — Я вам что — ученый или технарь?.. Да если хотите знать, я даже не знаю, что там у него внутри, у этого адского прибора!.. Они меня сразу предупредили, что при попытке вскрытия корпуса начинка самовоспламеняется и выгорает в два счета!.. И никакое будущее он не предсказывает, тут вы опять маху дали, хардер… Скорее, наоборот, он…

Шерманов внезапно осекается, и причиной этого является, видимо, выражение моего лица. Я не могу наблюдать себя со стороны, но вид мой, наверное, в этот момент поистине страшен.

А у вас хватило бы хладнокровия наблюдать, как в спину человека, с которым вы беседуете, целится из какой-то огнестрельной штуковины тип, сидящий в кабине двухместного аэра рядом с пилотом? А аэр этот, как огромное летающее насекомое, висит беззвучно и неподвижно в воздухе прямо напротив окна номера, в котором происходит беседа.

Я что-то кричу Шерманову и даже прыгаю к окну, в надежде поймать своим лбом или грудью одну из тех пуль, которые предназначены красавчику, чтобы при повторении данного эпизода попытаться предотвратить это бессмысленное убийство.

Но я не успеваю к окну, а люди в аэре, видимо, прекрасно осведомлены о том, что хардера нельзя убивать.

За окном звучит серия свистящих смачных шлепков, напоминающих шлепанье ладонью по чьей-то мокрой спине, и Лик, в груди которого мгновенно возникают бурые фонтанчики, падает лицом вниз, так и не успев вытащить одну руку из брючного кармана, а потом аэр резко взмывает вверх, и лишь потом, словно ставя точку в этом эпизоде, с подоконника падает на пол, разбиваясь на мелкие осколки, красивый фужер на длинной ножке…

Я пытаюсь повернуть своего недавнего собеседника лицом вверх, хоть и вижу, что это бесполезно, потому что он явно убит наповал меткой рукой профессионала, но мне почему-то очень надо заглянуть напоследок в его угасающие карие глаза, хотя руки мои скользят в теплой и липкой жидкости, и перевернуть Шерманова на спину у меня получается лишь с третьей попытки.

Труп глядит на меня укоризненно застывшим взглядом, а я могу лишь стиснуть зубы покрепче. Ни на что иное я в эти секунды все равно не способен.

Глава 4. Хардер Портур (Х+20)

С нашей первой встречи с хардером Шермом прошло почти три года, но он ничуть не изменился. Во всяком случае, в отношении бильярда. С ним по-прежнему бессмысленно играть. Это все равно, что пытаться обставить комп в крестики-нолики или в тесте на сравнительную скорость реакции. Стоит Шерму взять в руки кий и, снисходительно приговаривая: “Что-то вы сегодня, дружище, не в форме”, бросить цепкий взгляд серых глаз на зелено-суконное поле, по которому в кажущемся беспорядке раскатились разноцветные шары — и можно не тратить время зря, а либо расставлять шары для новой бессмысленной партии, либо прощаться со своим партнером и уходить восвояси.

И, тем не менее, в течение этих трех лет я регулярно, чуть ли не по расписанию, встречаюсь с ним, чтобы проиграть с “сухим” счетом три-четыре партии. Иногда я и сам спрашиваю себя, что привлекает меня больше —машинная безошибочность ударов моего противника или его рассуждения вслух на отвлеченные темы — и всякий раз не могу ответить на этот вопрос. Возможно, и то, и другое. А может быть, и нечто третье, что лишь витает в воздухе…

Я не знаю, над какими проблемами он работает. Сам Шерм никогда не рассказывает мне о своей работе. Впрочем, моей деятельностью он тоже не интересуется. Среди хардеров, особенно первоуровневых, не принято делиться друг с другом опытом. И не потому, что мы равнодушны друг к другу. Скорее, у нас считается нетактичным указывать другим, какие промахи и ошибки они допустили и как бы им следовало поступить. Во всяком случае, лично мной руководят именно эти соображения…

Мы никогда не договариваемся об очередной встрече с моим постоянным партнером, потому что деятельность хардера, работающего в автономном режиме, невозможно распланировать и рассчитать заранее. Однако почему-то в большинстве случаев так получается, что, когда я появляюсь в Клубе, Шерм уже обретается в бильярдной, маясь от отсутствия жеалющих сыграть с ним. Кроме меня, никто больше не желает противостоять гению бильярда, и, возможно, что мое стремление сражаться с ним на зеленом сукне вызвано излишней чуткостью к человеку, обиженному невниманием со стороны коллег.

Но сегодня, когда я, решив, что давненько не держал в руках кий, появляюсь в Клубе, Шерма здесь нет. Я это ощущаю сразу, едва переступив порог, хотя из бильярдной доносятся ожесточенный стук сталкивающихся шаров и громкие возгласы игроков. Во мне словно срабатывает какое-то шестое чувство.

Делать нечего, на нет и суда нет — и я, не спеша и не чувствуя вкуса, обедаю в столовой, а потом какое-то время слоняюсь по почти пустым коридорам и залам, не зная, чем заняться…

Он перехватывает меня в музее, куда меня к тому времени занесло с бокалом прохладительного пунша.

Я как раз созерцаю реконструированный на голо-раме эпизод, который стал вечным примером хардерской самоотверженности.

… Это случилось почти сорок лет тому назад в Бразилии, где разразилась страшная эпидемия, выкашивавшая за считанные дни целые города и области. Ценой неимоверных усилий спасателей-“чрезвычайщиков” очаги заражения удалось-таки блокировать в нескольких населенных пунктах, откуда было эвакуированы все жители. Было принято решение уничтожить, стереть с лица земли вирусоносные здания и прочие городские конструкции. Для этого планировалось пустить в ход несколько мощных вакуумных бомб, оставшихся после всеобщего разоружения.

Когда Мату-Гросу, где еще недавно проживали пятьсот тридцать тысяч человек, окончательно опустел, и началась автоматическая инициация вакуумных зарядов, заложенных в разных концах городка-смертника, за пятьдесят восемь секунд до взрыва, откуда ни возьмись, на центральной площади появился автобус, не спеша кативший по мостовой. И во всю ширину его корпуса красовалась надпись крупными буквами: “ПЕРЕВОЗКА ЛЮДЕЙ”.

Люди за пультами управления взрывными устройствами могли лишь ругаться на разных языках, кусать локти и рвать на себе волосы. Останавливать инициацию на последней минуте было чревато гигантской экологической катастрофой. К тому же, не было уверенности в том, что в автобусе кто-то есть. Ответственные за эвакуацию клялись и божились, что каждая пядь земли в городе была несколько раз проверена на предмет отсутствия людей. А на отчаянные призывы и обращения по различным средствам связи автобус не откликался.

И тогда один из хардеров, стоявших в оцеплении вокруг Мату-Гросу, которого звали Жегар, забрался в кабину джампера и бросил его со страшным ускорением одним длинным и точным прыжком к странному автобусу. Ему удалось закрепить на корпусе машины присоски грузовых магнитов и оторвать автобус от земли, но джампер тут же стал терять высоту, и, Жегар понял, что мощности его турбин не хватает, чтобы перепрыгнуть через городские постройки вместе с автобусом, и что каждый килограмм лишнего веса имеет значение…

Поэтому хардер включил автопилот, а сам выпрыгнул из кабины, и джампер пересек границу опасной зоны ровно за секунду до взрыва. А искейпов у хардеров тогда еще не было…

Автобус оказался все-таки пустым, кто-то просто забыл выключить в нем автомат-кондуктор, но самое скверное в этой истории заключалось в другом. Буквально на следующий день во Всемирной Сети и в средствах массовой информации по всей Земле развернулась ожесточенная дискуссия на тему: стоило ли хардеру жертвовать собой, если вероятность того, что в автобусе находились люди, была равна почти нулю? И слишком многие посчитали, что — нет, не стоило…

И вот, когда я, наверное, уже в десятый раз наблюдаю за тем, как из кабины джампера с высоты четвертого этажа падает на жесткий металлопласт фигура в комбинезоне защитного цвета, меня кто-то окликает сзади.

Он выглядит совсем мальчишкой, и светлые длинные волосы его перехвачены на лбу широкой белой лентой, а длинные худые пальцы испачканы чем-то фиолетовым, и поэтому он похож на школьника-неряху. Впрочем, глаза у него почему-то полны немого отчаяния и боли, и это сразу прибавляет ему лет десять…

— Вы — Лигум? — спрашивает он, и когда я подтверждаю его предположение кивком, представляется: — А меня зовут Портур…

— Слушаю вас, Портур, — отвечаю я, поворачиваясь спиной к голо-раме.

— Это вы занимаетесь лайнером “Этернель”? — напрямую осведомляется хардер Портур. Своей нетерпеливой прямотой он еще больше походит на мальчишку. Интересно, сколько все-таки ему лет? Двадцать пять? Или сорок три? Может быть, именно про таких говорят — “человек неопределенного возраста”?..

— Что значит — занимаюсь? — притворно удивляюсь я. — Насколько мне известно, лайнера с таким названием больше не существует в природе. А могу я узнать, коллега, чем вызван ваш интерес к моим проблемам?

Он опускает голову.

— Возможно, я покажусь вам навязчивым, — говорит он, — но если вы разыскиваете свидетелей гибели “Этернеля”, то я мог бы вам помочь…

— Откуда вы знаете, кого я разыскиваю? — стараясь говорить как можно мягче, спрашиваю я.

— Так… дошли кое-какие сведения… от кого-то из наших…

— Ну, допустим… И чем же вы могли бы мне помочь?

Портур поднимает голову и с вызовом смотрит мне в глаза.

— Я могу рассказать вам, как погиб “Этернель”, — сообщает он. — Потому что я был на нем в момент взрыва…

Только теперь я догадываюсь, чем испачканы его пальцы. Так называемый “регенератор”, заживляющий ожоги раствор. Вполне возможно, что одними руками он не отделался и что под одеждой у него еще больше фиолетовых пятен на коже.

— И как же вы туда попали? Ведь в списке пассажиров…

— Всё правильно, в списках меня не было. Я сам дал указание комп-регистраторам стереть всякие упоминания обо мне из своей памяти.

— Но зачем? — не понимаю я.

— Вы что — не понимаете? — усмехается он с вызовом. — Корабль взорвался, и погибли люди, много людей, а я… я, как видите, остался жив!..

Я уже все понял, но мне всё еще не хочется верить в правильность своих догадок. Мне хочется, чтобы это была нелепая, глупая случайность, и чтобы он развеял мои подозрения, потому что, если они окажутся справедливыми, это будет все равно что выстрел в упор, только еще больнее и предательски, ведь мы, хардеры, привыкли к тому, что в нас могут выстрелить, но мы не можем допустить и мысли о том, что кто-то из нас может оказаться трусом или сволочью…

— Нет-нет, — опять усмехается он, — я не струсил и не посчитал ниже своего достоинства спасать тех людей… Дело совсем в другом, и я даже не знаю, поймете ли вы — в чем именно…

Мы стоим с ним посреди пустого зала, но ни ему, ни мне и в голову не приходит, что можно выйти из музея в холл, где имеется много удобных кресел, и продолжать разговор сидя. Во время таких разговоров забываешь обо всем.

— Понимаете, Лигум, — продолжает Портур, — я… я растерялся. “Этернель” обратился в облако раскаленного газа за считанные доли секунды, но аварийная ситуация длилась достаточно долго, чтобы можно было попытаться что-нибудь сделать. Целых четыре с половиной секунды…

— Откуда вам это известно? — перебиваю его я.

— Экипаж лайнера успел объявить пассажирам по бортовому селектору, что в двигателе возникла опасная проблема. А потом грянул взрыв… Я израсходовал несколько первых “риплеев” на то, чтобы добраться до пилотного отсека…

“Риплей” на нашем жаргоне означает тот промежуток времени, который хардер вынужден проживать дважды, трижды, сотню раз, чтобы вновь и вновь пытаться избежать своей смерти, от которой его отшвыривает назад в прошлое искейп.

— У меня было всего двадцать секунд, — продолжает Портур. — И я так и не смог ничего поделать, чтобы спасти весь корабль. Мне лишь удалось выяснить, что неисправность очень серьезная и что шансов избежать взрыва практически нет… И вот тогда я встал в тупик.

— В тупик? — не понимаю я. — А спасательный бот? У них был на борту какой-нибудь катер?

Либо мне это кажется, либо в глазах его действительно что-то блеснуло.

— Катер… — тупо повторяет он за мной, как эхо. — Бот… Да, разумеется, бот был… Аж на двадцать мест!.. Но вы можете себе представить, как бы это выглядело? Что я должен был сделать? Ничего не объясняя, приказать пассажирам занять места в спасательном боте? Да, я испробовал этот вариант… После короткой паузы, во время которой каждый пытался определить, не шутка ли это какого-нибудь идиота, возникала жуткая паника, и люди устремлялись к выходу из пассажирского салона буквально по головам друг друга, сбивая с ног женщин и детей. Поверьте, это было очень страшно!.. — Он тяжко вздыхает и отворачивается. — В следующий раз я попробовал выдать происходящее за учебную тревогу. Но тогда они еле шевелились, как вареные мухи, и даже не успевали до взрыва выбраться из своих кресел!.. Я сбился со счета, сколько раз мне пришлось взорваться и вновь ожить, пока не стало ясно: спасти всех — безнадежная затея. Значит, надо было спасать хотя бы часть тех, кто находился на борту корабля…

Портур опять умолкает, и я его не подгоняю. Мне понятно, что он испытал тогда, на борту обреченного на гибель спейсера, и что чувствует сейчас, признаваясь мне во всем.

— Понимаете, какое дело, Лигум, — наконец, продолжает мой собеседник. — Если бы я не был хардером, а обычным человеком, не приученным с детских лет решать сложные моральные проблемы — а самое главное, не высасывать их из пальца, — то я бы, наверное, плюнул на всё, схватил бы первых попавшихся мне под руку пассажиров, приволок и затолкал бы их в бот и благополучно отвалил бы от разлетающегося на огненные куски “Этернеля”… Да, скорее всего, так оно и было бы, и, возможно, меня потом никогда не мучили бы ночные кошмары и угрызения совести, потому что я твердо считал бы: я сделал всё, что мог, и спасибо судьбе за то, что она дала мне хоть такой шанс, ведь могло бы быть и хуже… Но ведь я — хардер, и мне, как и вам, еще в Академии впихнули и в голову, и в душу, и даже в поры кожи привычку постоянно анализировать правильность своих поступков и мучиться сомнениями. Это же, оказывается, очень опасно: быть слишком сложным, Лигум!.. Потому что тогда, на “Этернеле”, я принялся ломать голову, как курсант-первогодок на экзамене по практической этике, над тем, кого же я должен спасать в первую очередь!.. Женщин и детей? Да, но, во-первых, их не так много на борту, а во-вторых, за считанные секунды мне не успеть собрать их всех из разных концов пассажирского салона к спасательному отсеку… Значит, в условиях цейтнота надо решать, кто из окружающих меня людей достоин жить, а кто обречен на смерть? Но разве я — Господь Бог, которому дано такое право? Я же — всего лишь хардер, и я не должен, не имею права решать подобные задачки, а если даже и попытаюсь решить их каким-либо способом, то не будет мне до конца дней моих покоя, потому что я сам буду пожирать себя, как изголодавшийся хищник-мутант, по странной причуде природы лишенный инстинкта самосохранения!..

— И тогда вы решили никого не спасать, — подсказываю я ему следующую фразу, когда он умолкает, оборвав свой истеричный монолог на полуслове-полувсхлипе.

— Так категорично нельзя утверждать, — говорит Портур. — Я ничего не решил… Но со мной стало происходить что-то неладное, понимаете? В какой-то момент мой мозг, видимо, не выдержав такого напряжения, просто-напросто отключился, и я… Я пришел в себя только на борту бота. Один…

Он облокачивается рядом со мной на перила, отгораживающие голо-раму от музейного зала, и роняет голову на грудь.

Еще вчера я заклеймил бы позором хардера, который рассказал бы мне такие вещи. Мне было бы противно даже разговаривать и дышать одним воздухом с ним.

Но сейчас я почему-то не испытываю к Портуру подобного отвращения. Не то, чтобы мне было его жаль, но и судить его я не собираюсь.

— Зачем вы рассказали мне это? — наконец, спрашиваю я его.

Он поворачивает ко мне бледное лицо, и в его глазах я читаю благодарность за то, что я не назвал его подонком или придурком.

— Я хочу, чтобы вы знали, Лигум, — говорит он. — Во время “риплеев” я испытывал странное ощущение… Может быть, это вам пригодится в вашем расследовании… Понимаете, всякий раз, когда искейп отбрасывал меня назад, мне казалось, что в салоне находится намного больше пассажиров, чем в момент взрыва. Потом, правда, это ощущение у меня пропадало, но в первые мгновения оно было вполне отчетливым…

— Что ж, спасибо, — говорю я. — Я учту это …

Портур еще колеблется некоторое время, а потом резко поворачивается и идет к выходу из зала. По-моему, он хотел подать мне на прощание руку. Если так, то он поступил правильно, отказавшись от этого намерения…

Я облокачиваюсь на перила ограждения, как только что делал мой собеседник, и опять смотрю, как хардер Жегар прыгает из кабины джампера, чтобы спасти автобус, в котором, как были все основания полагать, не имелось ни единой души. Я впервые представляю себе ощущения этого человека, когда он лежал на горячей, пыльной и пропитанной смертельными вирусами мостовой, кусая губы от боли в сломанных ногах, провожая взглядом уплывающий за здания джампер с висящим под ним автобусом и полагая, что он умирает не зря…

И тут же перед моим мысленным взором появляется перекошенное полумальчишеское лицо другого хардера, который, до крови закусив губу и закрыв глаза, нажимает большую рифленую кнопку аварийного старта спасательного бота, и только теперь до меня доходит, почему все-таки Портур решил мне открыться.

Но я знаю, что не смогу остановить его, даже если очень захочу…

А потом мысли мои возвращаются к той проблеме, которая не дает мне покоя в последнее время.

За время, прошедшее после того, как на моих глазах убили Лика Шерманова, мне удалось выяснить не так много, как хотелось бы. И все-таки, как говорится, и это — хлеб…

Во-первых, мои первоначальные подозрения полностью подтвердились. Стало ясно, что некоторые люди обладают чудесными приборчиками, с помощью которых могут избегать всяких бедствий и несчастий, приманивая к себе удачу. Как это устройство функционирует — пока неизвестно, да и вряд ли это имеет значение, пусть этой проблемой когда-нибудь займутся специалисты. Можно лишь предположить, что прибор позволяет своему носителю точно знать, что произойдет в ближайшем будущем. И, если основываться на предсмертных словах Шерманова и на показаниях хардера Портура о странных изменениях количества пассажиров, которое он наблюдал на борту “Этернеля”, то можно сделать вывод, что знание это не является результатом предсказания или прогноза, а вытекает из жизненного опыта владельца прибора. Иными словами, прибор не предупреждает, а позволяет своему носителю вернуться назад во времени, чтобы скорректировать свои поступки в желательном направлении развития событий. Именно этим объясняется “чудесное” спасение такого количества пассажиров “Этернеля”. Скорее всего, первоначально они все-таки находились на борту спейсера в том роковом рейсе, но, когда услышали объявление экипажа о серьезных неполадках и увидели, как Портур покидает корабль на спасательном катере, то успели вернуться на несколько часов назад и переиграть ситуацию так, чтобы не явиться на старт…

Во-вторых, очевидно, что эти люди прилагают все усилия к тому, чтобы скрыть обладание “реграми”. С этой целью они не колеблясь пускают в ход сознательную ложь и выдумки чистой воды и даже готовы пойти на нарушение закона. В том числе и Закона о хардерах, который дает нам право применять любые средства при выполнении своей миссии, в том числе и насилие… Однако, они вовсе не боятся меня, эти “счастливчики”, чье невероятное везение обеспечено чудо-приборами. Гораздо больше они боятся другого — быть лишенными права пользования “реграми”. Именно поэтому они так упорно избегают встреч со мной (а, как показали дальнейшие события, не один Шерманов страдал “хардеробоязнью”, потому что стоило мне переключиться после его смерти на других “дезертиров” с “Этернеля”, как стала повторяться та же самая история с ускользанием свидетелей из-под самого моего носа).

И наконец, всё вышеизложенное говорит о том, что я имею дело с хорошо организованной и сплоченной силой. “Регры” не могли вырасти сами собой, как грибы в оранжерее. Кто-то должен был разработать и изготовить эти миниатюрные устройства. Кто-то должен был найти подходящих кандидатов на роль “счастливчиков” и продать им приборы. И кто-то должен следить за тем, чтобы существование и распространение “регров” держалось в тайне от человечества, а если возникает угроза утечки информации — или если эта утечка действительно происходит, что в данном случае одно и то же — то кто-то должен принимать меры, чтобы исправить допущенные промахи и восстановить статус-кво. Тем более, что для обладателей “реграми” это не составляет особого труда. Даже если им противостоит какой-нибудь наивный хардер, полагающий, что его нельзя свернуть с прямого пути расследования.

… Когда я пришел в себя от столь наглого убийства, совершенного в моем присутствии, то ни на миг не усомнился в том, что сумею настигнуть и покарать убийц из того аэра, который возник, подобно призраку, за окном номера Лика Шерманова.. Тогда, в первые минуты, мне это казалось само собой разумеющимся.

Ведь я — хардер, и в моем распоряжении — все ресурсы и возможности Земли, которые, если понадобится, будут задействованы только в интересах достижения мной определенных целей.

И я пустил в ход кое-какие из этих своих возможностей. В том числе и такие, к которым никогда не прибегал ранее.

Для начала я связался с Управлением воздушного транспорта, чтобы установить, кому принадлежит аэр с теми бортовыми номерами, которые, как при вспышке молнии, остались запечатленными в моем мозгу. В ответ мне вежливо сообщили, что таких номеров в природе нет и быть не может, потому что аэру со столь нестандартной матрикулой попросту откажут в регистрации.

Тогда я объявил о введении в действие плана “Перехват”. Это означало, что все воздушные средства, находившиеся в данный момент в полете в радиусе тысячи миль, должны быть срочно посажены на землю (и не на специальные посадочные площадки, а там, где придется), а все средства радиолокации должны работать на обнаружение неизвестных летательных аппаратов. Кроме того, у интервильской жандармерии я потребовал себе джампер, оснащенный высокоточными пусковыми установками, и когда дежурный, отвечавший на мой вызов, после короткого замешательства стал ныть, что именно сейчас все джамперы задействованы, а те, что не задействованы, находятся на ремонте или обязательном техобслуживании, и что вообще неплохо было бы мне для начала поговорить с кем-нибудь из руководства Жандармского корпуса, то я влепил ему строгое предупреждение и сообщил, что буду ждать на крыше “Обитаемого острова” всего десять минут и что время уже пошло…

Джампер с пилотом и двумя жандармами прибыл через восемь с половиной минут. Я высадил всю эту шайку-лейку из кабины и ринулся к тому месту, где, по сообщениям диспетчеров системы слежения, в последний раз наблюдался аэр с несуществующими номерами. Однако я опоздал: еще издали мне удалось разглядеть, что машина стоит, накренившись на один бок, с распахнутым боковым люком, возле шоссе, по которому в десять потоков, смазанных от высокой скорости до расплывчатых полос, несутся скутеры… Видимо, люди из аэра предусмотрительно пересели в машину и теперь мчатся среди тысяч таких же разноцветных скорлупок. Попробуй их вычисли…

Все-таки я честно попробовал это сделать. По моему распоряжению, движение на шоссе было перекрыто в обоих направлениях кордонами дорожной полиции. С высоты мне было хорошо видно, какие чудовищные пробки и заторы образовались на дорожном полотне. Барражируя в небе над скоплениями машин и возбужденно машущих руками людей, постепенно выбиравшихся из машин, чтобы обсудить столь чрезвычайное происшествие с собратьями по несчастью, я отчетливо представлял себе последствия своего решения. Будут нарушены планы сотен, тысяч людей. Кто-то опоздает на работу (а если он работает врачом, и от его опоздания будет зависеть жизнь и смерть других людей?!). Кому-то станет плохо от жары и от стресса — но ни одна амбуланция не сможет пробиться ему на помощь… Кто-то не явится на свидание, а кто-то не успеет на похороны своей матери…

А через несколько минут здесь появятся, как из-под земли, репортеры и журналисты, чтобы оповестить весь мир о том, как прихоть одного безумца-хардера нанесла непоправимый моральный и физический ущерб множеству людей.

А еще через четверть часа мне придется отбиваться от вежливых, но настойчивых запросов Коллегии, которая поинтересуется, чем была вызвана необходимость столь экстраординарных мер…

И в тот момент, когда я уже был готов отменить блокаду шоссе, нервы у людей, которых я преследовал, видимо, не выдержали. Одна из машин — как тут же выяснилось, это был серебристый “спидфайер” — внезапно шмыгнула с дорожного полотна через довольно глубокий кювет и понеслась прямо по полю к видневшейся на горизонте лесопосадке.

Скорость у “спидфайера”, невзирая на бездорожье, была приличной, но, конечно же, скутеру бесполезно тягаться с джампером. Я заложил крутой вираж с одновременным набором высоты, а затем, бросив джампер в крутом пике, вышел наперерез серебристой сухопутной лодочке. Когда пропищала система самонаведения, захватившая скутер в прицел, мой палец надавил на кнопку пуска, и стена дыма и огня встала перед самым носом “спидфайера”. Я не хотел прямого попадания в цель. Люди, прикончившие Шерманова, мне нужны были живыми…

И тут я впервые увидел, как работает “регр”.

Скутер не мог избежать повреждений от осколков ракет и от взрывной волны. Тем не менее, он продолжал мчаться по полю, как ни в чем не бывало. Водитель его каким-то образом успел уклониться от близких разрывов!..

Я повторил залп, и меня снова постигла неудача.

И тогда я понял… До тех пор, пока у этих людей будет оставаться хотя бы один шанс “переиграть” ситуацию, их невозможно будет победить. А тот факт, что, видимо, в альтернативном варианте событий их все-таки накрывали мои ракеты, и они летели вверх тормашками в разные стороны из кабины перевернувшегося на полной скорости скутера, мог служить лишь слабым утешением…

Значит, надо либо бить по ним прямой наводкой, либо отпускать целыми и невредимыми. И то, и другое равносильно признанию своего поражения, только в одном случае восторжествует принцип “око за око, зуб за зуб”, а в другом ты не будешь иметь и такого удовлетворения от мести в качестве компенсации за проигрыш в поединке с преступниками.

Серебристый скутер послушно влез в перекрестие прицела, но пусковая кнопка почему-то показалась мне тугой и неподатливой…

Уже тогда, в воняющей нагретым пластиком и комбустивными газами кабине джампера, мне пришли в голову вопросы, о непреодолимую стену которых я бьюсь до сих пор.

Кто эти люди, создавшие тайную организацию по созданию и распространению “волшебных палочек”? И люди ли это, а то, может быть, правы отдельные кликуши, видящие в основе всех бед происки инопланетных суперцивилизаций (а ранее — иностранных государств)?..

Почему они так стремятся скрыть свою деятельность? Лишь потому, что занимаются подпольной торговлей “реграми” и считают, что огласка лишит их определенных коммерческих преимуществ? Ведь любой товар стоит дороже, если он является дефицитом и предлагается к приобретению из-под полы… Или я заблуждаюсь и мыслю излишне прямолинейно, полагая, что всё умышленно скрываемое от человечества, не может не быть преступным? А что, если на самом деле намерения неведомых распространителей “регров” чисты и благородны? Разве нельзя допустить, что они искренне хотят помочь людям стать счастливыми и что их организация носит благотворительный характер, а скрывают они свои чудесные приборчики лишь потому, что не в состоянии (или не желают) обеспечить ими всех подряд, и стремятся лишь избежать ненужного ажиотажа во всемирном масштабе?..

А самое главное — представляют ли они для развития земной цивилизации опасность или благо? И от ответа на этот вопрос будет зависеть, ни много, ни мало, будущее нашей планеты…

Тут мне, не очень кстати, вспоминается, что в галерее голографических полотен нашего Клуба есть одна символическая картина. Она изображает огромный куб, на грани которого люди когда-то нанесли свои представления о Добре и Зле, Справедливости и Несправедливости, Правде и Лжи, Истине и Заблуждениях. Поначалу этот куб был строгим и правильным с точки зрения стереометрии, и казалось, что таким он будет вечно… Но с течением времени на кубе появлялись всё новые грани, и он превращался в полиэдр. Когда количество этих граней перевалило через критическую величину, ребра между ними начали стираться, становясь едва заметными, и в результате стало практически невозможно различить, где заканчивается Добро и начинается Зло, как Правда плавно переходит в Ложь, как Справедливость для одних оборачивается Несправедливостью для других, а боль и даже гибель одной личности в конечном счете способна обеспечить всеобщее благо. Назвав свою картину “Наша задача”, автор выразил свое видение исторической миссии хардеров. По его мнению, она заключается в том, чтобы не дать ребрам символического куба стереться до полного исчезновения различий между его гранями, потому что иначе он превратится в мягкотелый, пустой и бесполезный шар, который, как наша планета, будет беспомощно катиться по одной и той же орбите вокруг Солнца…

Потом от этих меланхолических размышлений о голографическом искусстве меня отвлекает странный шум, который доносится в музей откуда-то снизу.

А конкретно — из туалетной комнаты на втором этаже. У ее дверей уже собралась кучка хардеров, взявших на себя функции добровольного оцепления. Внутрь никого не пропускают, но мне знаком запах, который доносится из туалета. Так пахнет человеческая плоть, когда ее сжигают выстрелом в упор из мощного лучевика.

И тут из туалетной выходит не кто иной, как хардер Шерм. Лицо его, как всегда, отрешенно-спокойно, только на виске учащенно пульсирует синяя жилка. И еще у него так заметно дрожат руки, что игра с ним на бильярде сейчас была бы поистине избиением младенцев…

— Что там случилось? — не тратя время на приветствие, спрашиваю его я.

Он смотрит на меня невидящим взглядом. Потом нехотя роняет:

— Страшное совпадение… У одного из наших каким-то образом сработал прямо из кобуры лучевик… видно, он забыл поставить его на предохранитель… а буквально накануне в нашей Клинике этому бедолаге удалили искейп… Можете представить, на что он теперь похож…

Меня обжигает догадка:

— А его имя, случайно, — не Портур?

Шерм косится на меня:

— Ты что, знал его?

— До сегодняшнего дня — нет, — честно отвечаю я. — Но примерно минут сорок назад мы с ним общались в музее Клуба…

— О чем?

Я стараюсь смотреть своему собеседнику прямо в глаза.

— К этому несчастному случаю наш разговор не может иметь никакого отношения.

— Все равно, готовься к вызову на заседание следственной комиссии Коллегии, — предупреждает меня Шерм. — Наверняка будет проведено расследование… Кстати, я там тоже числюсь… Совпадение совпадением, но проверить надо.

— А что, разве из нашего мозга можно удалить искейп? — интересуюсь я.

Шерм удивленно поднимает брови:

— А как же? Бывает, что-то там приходит в негодность… бывает, просто села батарея, и ее надо заменить… Да мало ли… Операция, конечно, не из простых, но ведь в Клинике не зря трудятся корифеи…

— Да-да, конечно, — бормочу я. — Что ж, мне пора идти, Шерм.

Он молча пожимает на прощание мне руку, и я чувствую, что дрожи в его ладони уже нет.

У поворота коридора я невольно оборачиваюсь. Шерм смотрит мне вслед с таким видом, словно хотел что-то сказать, но слова вылетели у него из головы, и теперь он пытается их во что бы то ни стало вспомнить.

А, может быть, он просто хотел предложить мне сыграть партию на бильярде, но в самый последний момент передумал.

Глава 5. “Несчастные случаи” со “счастливчиками” (Х+25-29)

“Бороться и искать, найти и не сдаваться”…

Хороший девиз. Не помню, кто его изрек и по какому поводу, но в моем случае он оправдывается на все сто. Главное — верить в успех и не быть дураком. Вот две вещи, которые обеспечат достижение любой цели. Даже такой нереальной, как погоня за призраками и ловля ветра в чистом поле…

Жаль, правда, что пришлось потерять столько времени на бесплодные попытки встретиться с несостоявшимися пассажирами “Этернеля”, чтобы расспросить их о том чудо-приборчике, которым они должны обладать.

И как это с самого начала мне не пришло в голову, что этот путь имеет не больше смысла, чем попытки открыть незапертую дверь, осыпая ее ударами и наваливаясь на нее всем своим весом, в то время как надо лишь потянуть ее на себя?..

Стоило лишь немного раскинуть мозгами, и всё оказалось очень просто.

Надо было задуматься над тем, почему меня избегают “счастливчики”. А точнее — каким образом моим невидимым противникам становится известно о том, что я беседовал с кем-то из их “подопечных”? И здесь может быть три варианта: либо они держат под постоянным наблюдением меня (что отпадает, поскольку я задействовал все способы обнаружения слежки за собой и убедился в её отсутствии), либо — всех своих клиентов, дабы вовремя пресекать их попытки обнародовать секрет “регров” (что едва ли целесообразно с точки зрения затрат сил и средств), либо те, с кем я вступил в борьбу, действуют, так сказать, “задним числом”… этакий “l’esprit d’escalier”<Французская идиома, означающая: “Умная мысль приходит с опозданием”.>, обеспечиваемый современной техникой… Скорее всего, если им становится известно, что утечка информации о “реграх” произошла по чьей-либо вине, то они просто “прыгают” в прошлое и стремятся не допустить, чтобы утечка эта имела место. А самый простой способ избежать этого — предотвратить встречу данного владельца “регра” с чересчур любознательным хардером Лигумом. В самом деле, они, мои неизвестные враги, так боятся моей встречи со “счастливчиками”, будто я состою из антивещества, а, следовательно, подобный контакт приведет к взрыву всего сущего…

Значит, встретиться с потенциальными свидетелями я все-таки могу. Надо только действовать осторожно, чтобы не вспугнуть их, а для этого следует не выдавать истинной цели своего визита.

Лучше всего представиться не хардером, жаждущим докопаться до чужих секретов, а кем-нибудь другим, не вызывающим подозрений… Страховым агентом, например… Слесарем-водопроводчиком… Журналистом, собирающим материал для статьи… Случайным знакомым, попутчиком в общественном транспорте; фанатом, болеющим за тот же спортивный клуб, что и интересующий тебя человек… Возможностей — хоть пруд пруди, только выбирай наиболее подходящую с учетом особенностей нужного тебе человека…

Для того, кого я жду в открытом кафе под поэтичным названием “Жирассол” <Girassol (португал.) — подсолнух> на набережной Луанды, годится “легенда” журналиста, представляющего популярный спортивный еженедельник. Потому что речь идет о восемнадцатилетнем юноше, способном за короткий срок превратиться из безымянного служащего никому не известной фирмы в чемпиона мира по трехмерным шахматам. Во всяком случае, его спортивные достижения впечатляют. Начав с ничьей в сеансе одновременной игры, который давал в Сети один американский гроссмейстер, ангольский юноша по имени Жузе Пайола, ранее не блиставший шахматным талантом, хотя и с детства увлекавшийся этой интеллектуальной игрой, вдруг сделал качественный рывок и одержал ряд сенсационных побед в электронных турнирах. Мир еще не успел как следует узнать о вундеркинде, но если так пойдет и дальше, в чем лично я нисколько не сомневаюсь по той простой причине, что Пайола в последнее время не расстается с неким амулетом из сандалового дерева, то парня ждет всемирная слава…

Накануне мы договорились встретиться с Жузе в кафе на набережной потому, что пригласить меня к себе домой он постеснялся — жил он в довольно скромных условиях вместе с неграмотной матерью и десятком своих братьев и сестер разного возраста — а явиться ко мне в отель наотрез отказался. “Нейтральная территория” вполне устроила нас обоих.

Сейчас, ожидая юное дарование, я продумываю линию своей беседы с ним. Придется изворачиваться, чтобы выведать у чернокожего шахматиста интересующие меня сведения и в то же время не вызвать у него подозрений. Может быть, взять с него обещание никому не рассказывать о нашей встрече, под предлогом, что статья с крупной фотографией на обложке всемирно известного издания может стать своеобразным сюрпризом для его родных и знакомых? А что, это мысль… По крайней мере, с помощью этой хитрости мне удастся выиграть время для дальнейших действий.

Чтобы не привлекать к себе внимания, мне пришлось заказать знаменитый местный кофе, который благодаря своей крепости ударяет в голову не хуже, чем спиртное. В паузах между мелкими глотками, которыми я потягиваю ароматный напиток, я ради пущей маскировки под обычного человека, за которым водится страсть гробить свое здоровье, умудряюсь затягиваться самой натуральной сигарой, которую мне удалось раздобыть, лишь пустив в ход хардерские полномочия.

Голова моя от гремучей смеси крепкого кофе и не менее крепкого табака начинает слегка кружиться, но мне это даже почему-то приятно. Теперь понятно, почему люди готовы не задумываясь укоротить свою жизнь на несколько лет ради нескольких минут удовольствия…

Я перевожу взгляд с синей глади бухты, которую полукольцом охватывает набережная, на улочку, спускающуюся прямиком к кафе по склону горы, где виднеются останки древней крепости. Вот уже больше ста лет там располагается Музей национальной истории, в который так любят наведываться иностранные туристы.

По улочке, залитой щедрым африканским солнцем, беззаботно размахивая длинными худыми руками, шествует Жузе Пайола. На нем — видавшая виды желтая майка с оскаленной мордой пантеры и полустершейся надписью на груди, а также древние, как мир, голубые джинсы со стильными заплатами на коленках.

Тротуара у улочки практически нет, и шахматист движется прямо по узкой проезжей части, по одну сторону которой — высокий бетонный забор, наверное, огораживающий какую-то строительную площадку, а по другую — стены зданий, первые этажи которых заняты сувенирными лавками и прочими мелкими заведениями.

Пайола уже заканчивает спуск, и я собираюсь привстать за своим столиком, чтобы приветственно помахать ему рукой, как вдруг вижу, что за спиной юноши беззвучно, как призрак, возникает массивный турбовоз с белой кабиной и кузовом, груженым какими-то бревнами. Водительская дверца распахнута и болтается, как огромное ухо, а в кабине никого не видно. Между тем, турбовоз прет вниз по улочке с неукротимым напором разъяренного слона, и скорость его, согласно законам физики, возрастает с каждым мигом в геометрической прогрессии…

Как назло, никого из прохожих в улочке, кроме Пайолы, нет, и некому предупредить юношу об опасности. А Жузе идет, как ни в чем не бывало, не ведая, что сзади на него накатывается неумолимая, сорвавшаяся с тормозов смерть…

Я, наконец, преодолеваю оцепенение и вскочив, кричу Пайоле, насколько хватает воздуха в моих легких:

— Осторожно, Жузе!.. Сзади!..

Уголком сознания, впрочем, я отмечаю, что крик мой, в общем-то, бесполезен, потому что даже если юноша и оглянется сейчас, то деваться из узкого каменного мешка ему абсолютно некуда: грузовик занимает почти всю ширину проезжей части.

Но, судя по всему, он, глупыш, и не ведает, что я предостерегаю его, а не приветствую. С дурацкой улыбкой от уха до уха на чернокожей, блестящей на солнце мордашке он по-прежнему беспечно шагает по мостовой и машет мне своей тонкой рукой: мол, а вот и я!..

Наконец, до него всё же доходит, что за его спиной что-то не в порядке, и он оборачивается, а турбовоз уже совсем рядом… две секунды, не больше, отпущено Пайоле на попытку спастись, и он честно пытается реализовать его. Его рука срывает с шеи какой-то предмет, но шнурок, на котором этот предмет болтался, внезапно лопается, и предмет отлетает в сторону. А в следующий момент турбовоз сбивает юношу тупорылым передком, и мне кажется, что я слышу хруст костей под колесами высотой с человеческий рост… Оставляя за собой кровавые рубчатые следы шин, грузовик вылетает на набережную, но тут его руль, видно, от тряски сворачивается набок, и, пробив решетку ограждения совсем рядом с кафе, машина летит в воду.

Вокруг, словно после свистка невидимого арбитра, раздается дружный крик людей, наблюдавших лишь заключительный акт трагедии, а я бросаюсь к останкам героя моего потенциального интервью. Как ни странно, он еще жив. Во всяком случае, окровавленные пальцы его тщетно хватают воздух, будто стремясь поймать что-то. Однако, так и не проронив ни звука, Жузе испускает дух, едва я успеваю склониться над ним. Я слепо оглядываюсь на людей, которых успело набежать отовсюду так много, что создается впечатление, будто все они до этого момента сидели за забором в засаде. Мой взгляд падает на темный предмет, лежащий на мостовой в луже крови, и я поднимаю его. Это действительно амулет из сандалового дерева: неуклюжая фигурка какого-то туземного божка с насмешливой рожицей и хитрыми глазками. И никаких потайных устройств в нем явно нет…

Я снова подхожу к телу Жузе Пайолы и только теперь разбираю выцветшие буквы на его майке.

SE CADA VEZ OLHAR PARA TRБS, PODE-SE TORCER O SEU PESCOЗО!

Не отводя взгляда от раздавленного тела с торчащим из живота пучком кишок, я вызываю Лингвиста и диктую ему по буквам надпись с майки Пайолы.

— Что это значит? — осведомляюсь нетерпеливо я.

— С португальского языка это переводится так: “Если постоянно оглядываться назад, можно свернуть себе шею”, — почти мгновенно отвечает мой Советник по языкам.

Мне ничего не остается, кроме как стиснуть кулаки и челюсти в бессильном гневе и покинуть место происшествия.

Допрашивать водителя, столь халатно оставившего машину на крутом склоне, не заблокировав колеса ручным тормозом, явно не имеет смысла. Во всяком случае, для меня…

* * *

Больше всего меня гнетет в истории с гибелью несостоявшегося шахматного гения то, что это могло произойти по моей вине. Если бы не эта издевательская надпись на майке Пайолы, то я мог бы поверить даже в то, во что инвестигаторы-профессионалы не имеют обыкновение верить ни при каких обстоятельствах — в случайное стечение обстоятельств.

Однако, мрачный юмор, который продемонстрировали в этом эпизоде мои незримые противники, доказывает, что преступление было продумано ими до мельчайших деталей. Даже тот факт, что им удалось подменить “амулет”, в котором наверняка ранее скрывался “регр”, свидетельствует, на мой взгляд, о тщательно подготовленном и осуществленном преступлении.

Но если это так, то, значит, создателям секретного прибора все-таки стало известно о том, что Жузе снабдил меня кое-какой информацией. И, хотя я вовсе не собирался действовать напрямую, это означает, что в ходе нашей беседы с Пайолой, либо в самое ближайшее время после нее я совершил какой-то ляп. Например, попытался как-то воспользоваться полученными от африканца данными в ходе дальнейшего расследования…

Неужели я мог в том альтернативном мире стать таким черствым прагматиком, что ради достижения своих целей нарушил данное себе (а, может быть, и Пайоле) слово и таким образом сознательно пожертвовать им, как в шахматах жертвуют фигуру для выигрыша всей партии? Или я допустил утечку информации по глупому легкомыслию, допустив так называемый “зевок”?..

Я ловлю себя на том, что думаю о своем расследовании как о шахматной игре, и это наполняет меня еще большей горечью: нечего сказать, хорошую партию я разыгрываю, если с доски летят не фигуры, а человеческие жизни!..

В конечном счете, нет разницы, как противник узнал о “предательстве” Жузе, и не имеет значения, сознательно я мог бы выдать юношу или нечаянно. Важнее другое: тело, расплющенное безжалостными колесами турбовоза, и тонкая худая рука, скребущая дорожное покрытие в смертной агонии.

Это мы, хардеры, можем позволить себе считать подобные поединки игрой, а обычные люди, которые, хотим мы этого или нет, оказываются вовлеченными в эти противоборства, погибают, так и не узнав, что это мы их подставили…

Именно под влиянием своих внутренних самообличительных монологов к встрече со следующим “счастливчиком” я готовлюсь куда более обстоятельно, чем это было в Луанде.

На сей раз речь идет о болгарине, которого зовут Коста Милев. Он трудится торговым инспектором в Управлении по делам внеземных колоний, поэтому больше времени проводит в командировках по Солнечной Системе, чем на Земле. Сейчас как раз длится один из периодов его земной жизнедеятельности, а точнее — безделья, и Милев с успехом использует его для инспектирования курортной зоны на Золотых Песках. С виду это немолодой мужчина с усталым лицом, мешковатый и неуклюжий — в общем, типичный неудачник. Но внешность обманчива, и в отношении Косты Милева это проявляется с особой наглядностью. Перед контактом с болгарином я достаточно хорошо изучил его биографию, и мне известно, что в свободное от разъездов время скромный государственный служащий увлекается кибер-бегами и благодаря своей удивительной прозорливости только за последние два месяца положил на счет в одном из старинных — а посему солидных — швейцарских банков кругленькую сумму. Именно она и позволяет ему целыми днями напролет валяться на горячем песке и совершать осторожные омовения в море…

Решив перехватить Милева на пляже, я исхожу из того, что моим противникам, кем бы они ни были, трудновато будет привести в исполнение свои злодейские замыслы на открытом пространстве, где невозможно спрятаться, скажем, от наблюдения с воздуха и со стороны моря.

В свою очередь, мне легко оказаться в непосредственном соседстве от торгового инспектора, поскольку телами жаждущих как можно скорее получить солнечный удар и избыточную дозу ультрафиолета усеян почти каждый квадратный сантиметр пляжа. Я говорю “почти”, потому что место как раз рядом с лежаком Милева предусмотрительно занято мной еще с предыдущего вечера, и в данный момент я дожидаюсь, когда мой сосед совершит очередное омовение в море, чтобы предложить ему с пользой провести время. Например, сыграть по “маленькой” партию-другую в бридж, тем более, что карты у меня с собой… При этом я очень надеюсь проиграть инспектору все коны подряд, но выиграть в конечном счете нужную мне информацию.

Если меня сейчас увидит кто-то из моих знакомых хардеров, то он ни за что не признает во мне Даниэля Лигума. Тщательно наложенный грим и включенный на полную мощь голо-макиятор делают из меня длинного тощего типа, в котором можно было бы заподозрить волейболиста, не будь он таким вялым и немощным. Лицо тоже вялое и бледное, с опущенными уголками рта, и “волейболист” явно страдает хроническим бронхитом, потому что то и дело перхает, отплевываясь в песок.

Нацепив на глаза комп-очки, я старательно делаю вид, что поглощен каким-нибудь из тех фильмов, которые никак нельзя отнести к числу великих достижений человеческой культуры. На самом деле я внимательно изучаю нехитрое имущество, небрежно оставленное Милевым на своем лежаке. Инспектор отправился в воду, как и полагается, в одних плавках, и на нем не видно ни массивных золотых медальонов, ни наручного комп-карда в водонепроницаемом корпусе. Следовательно, если он оснащен “регром”, то прибор либо скрывается в единственной детали его одеяния, либо он оставил его среди своих вещей на лежаке.

Непростительное легкомыслие, если верен второй вариант, потому что у меня так и чешутся руки произвести хотя бы поверхностный досмотр шмоток инспектора. В конце концов, он об этом может и не узнать, поскольку голова его скрывается за выступом-волнорезом, сложенным из каменных глыб.

Но усилием воли я приказываю себе не проявлять чрезмерного любопытства к барахлу своего ближнего, поскольку кое-кто из других загорающих может также не спускать глаз с лежака Милева.

Что ж, дождемся нашего “счастливчика”, тем более, что купаться ему остается совсем недолго. Как показывает опыт предыдущих дней наблюдения, Милев не склонен к приему продолжительных морских ванн. Хорошо еще, что он отлично плавает, иначе пришлось бы, из опасения за его жизнь, сопровождать его и на суше, и в море, изображая из себя этакого тайного телохранителя…

Кстати, а ведь он действительно почему-то задерживается!

Может быть, его ногу свела судорога в воде, по температуре не уступающей парному молоку?

Или он стал жертвой акулы-мутанта, специально всплывшей из черноморских глубин, дабы оттяпать ему ноги по самые гениталии?

Но смех смехом, а пора проверить, куда же он делся…

Я успеваю снять с себя очки, когда со стороны моря доносятся тревожные крики. Чей-то властный голос требует немедленно вызвать врача, а компания прелестных блондинок с загорелыми ляжками в испуге ретируется подальше от воды.

Скользя по камням, я устремляюсь на волнорез, и моему взору открывается кошмарная картина. У самых камней на волнах качается, будто надутое воздухом, тело так и не сыгравшего со мной в карты соседа по пляжу. Голова его опущена затылком вниз, и вокруг нее образовалось обширное темное пятно в лазурных волнах. Вокруг пострадавшего собралась кучка купальщиков, которые явно не знают, что им предпринять.

В несколько прыжков я спускаюсь вниз и припадаю к телу Милева.

Пульса нет. Очевидный труп. Я переворачиваю его лицом вниз и вижу, что затылок разнесен вдребезги, хотя и не пулей.

— Кто-нибудь видел, как это случилось? — поворачиваюсь я к зевакам.

— А вы врач? — спрашивает один из них. Это ему принадлежит властный голос.

— Врач, врач, — успокаиваю его я, не особо кривя душой. — Так вы не видели?..

— Видел, — говорит он. — Мы все видели, верно, друзья?..

Люди вокруг него кивают в знак согласия.

— Видите вон тот атомоход? — Тип с властным голосом указывает на горизонт, где по морю ползет белоснежная коробочка. — Это он во всем виноват!

— Неужели? — искренне удивляюсь я. — Но каким образом?

— Он поднял довольно высокую волну, — объясняет мне властноголосый. — А этот мужчина как раз проплывал мимо камней, и волна швырнула его головой на волнорез…

Остальные свидетели подтверждающе кивают. Не удивлюсь, если окажется, что все они — члены Общества немых.

— А почему вы не принимаете никаких мер для спасения пострадавшего? — вдруг спохватывается человек с начальственным голосом, обращаясь ко мне. — Если вы — врач, то ваш святой долг заключается…

— Медицинская помощь ему уже не нужна, — заверяю его я. — До прибытия инвестигаторов прошу оставаться всех на этом месте.

И подношу к губам браслет комп-карда, оснащенный системой голосовой связи.

* * *

С учетом двух предыдущих неудач можно представить, с каким трепетом я берусь за следующего “клиента”, если пользоваться вульгарным жаргоном некогда существовавших спецслужб.

А когда я знакомлюсь ближе с человеком, с которым следует установить контакт, то клянусь себе, что уж на этот раз ни за что не допущу, чтобы у меня под носом на голову этого свидетеля свалился кирпич с крыши стоэтажного здания или игрушечный пистолет в чьих-нибудь руках вдруг оказался заряженным настоящей пулей…

Потому что следующим пунктом в списке пассажиров, не прибывших на старт “Этернеля”, значится Рубела Фах, “музыкальное чудо света”, как ее называют во всем мире. Даже не будучи поклонником ее таланта, я, тем не менее, не могу не признать, что это — поистине выдающееся и загадочное существо. Начать с того, что никто, похоже, не ведает, от кого она родилась и родилась ли вообще в том смысле, который принято вкладывать в это понятие. В грудном возрасте Рубела была подкинута на крыльцо одного из специальных матернитатов, в которых обычно выращивают детей-мутантов. И сделано это было не случайно. У младенца с самого рождения отсутствовали конечности и глаза. Однако, как вскоре выяснилось, руки, ноги и даже зрение этому ребенку были вовсе не нужны, потому что он обладает экстрасенсорными способностями необычайной силы. С окружающими предметами девочка обращалась так же хорошо, как нормальные люди, воздействуя на них при помощи телекинеза. А видела она неким “внутренним зрением”, причем не только в доступном всем людям спектре, но и в инфракрасных и ультрафиолетовых волнах.

Некоторое время Рубелу активно изучали специалисты, но в возрасте двенадцати лет девочка наотрез отказалась быть объектом исследований, и постепенно ее оставили в покое. Почему-то с малых лет чудо-ребенок пристрастился к музыке, а именно — к сочинению и исполнению опусов, относящихся, скорее, к классическому жанру, чем к популярной музыке. В мелодиях, которые она исполняла на синтез-гармонии, таилось нечто необычное, и кое-кто стал всерьез утверждать, что эти нехитрые, в общем-то, пьески оказывают поистине гипнотическое воздействие на подсознание людей. Но, как показал специальный цикл исследований, это не соответствовало действительности.

Неудивительно, что творчество Рубела Фах быстро стало популярным в мире, и с пятнадцатилетнего возраста девочка давала концерты практически по всей Земле. Где слава — там и деньги, и сейчас “музыкальное чудо света” обладает большим состоянием, которое не может не привлекать различных аферистов и желающих поживиться за чужой счет. Однако девушка, словно предвидя возможные осложнения, очень мудро никого не подпускает к себе и к своему особняку в пригороде Парижа ближе, чем на пушечный выстрел. Все организационные вопросы, связанные с концертными выступлениями и интервью средствам массовой информации, улаживает единственное по-настоящему близкое (в смысле расстояния) Рубеле существо в лице киборга-Умельца. Наверное, это один из последних, если вообще не самый последний экземпляр киборгов этого образца. Все остальные были уничтожены еще три года назад по совместному решению Щита и Ассамблеи Федерации, и мне тогда тоже пришлось внести свою лепту в это грязное дело…

Помимо решения не лететь на “Этернеле” за юным музыкальным дарованием числится еще несколько крупных случаев везения, но едва ли они обусловлены ее исключительными способностями, потому что относятся лишь к последнему году. Так, например, восемь месяцев назад один из крупнейших нейрохирургов мира, австралиец Дариал Ней, известил Рубелу о том, что ему удалось найти способ, позволяющий оперативным путем вернуть ей зрение и добиться регенерации ее конечностей. Вероятность неблагополучного исхода операции, по словам доктора, составляла всего десять процентов, но девочка наотрез отказалась от возможности вернуть себе нормальный облик, чем вызвала множество пересудов в прессе. Лишь теперь, когда я знаю о существовании “регров”, мне ясно, что Фах уже тогда вовсю пользовалась чудесным приборчиком и что, когда последствия операции доктора Нея ей пришлись не по душе — а, возможно, она чуть не погибла при этом — то она как бы “отмотала пленку” своей жизни назад и изменила свое решение…

Однако, прежде чем искать встречи с Рубелой, я долго ломал голову над тем, как обеспечить максимальную безопасность девушки. Разумеется, я мог бы просто-напросто оставить ее в покое и двинуться дальше по своему списку, но у меня есть одна идея…

Для ее воплощения в жизнь мне приходится обратиться к самому Щитоносцу. Именно так называется руководитель хардерского движения. Однако, несмотря на столь романтичное название этой должности, суть ее вряд ли можно назвать привлекательной. Тот, кто “несет” Щит, одновременно несет и груз множества обязанностей и функций, преимущественно — “парадного” характера. Ведь именно этот человек представляет хардеров и отвечает за все их деяния перед людьми, а в Щите он лишь организует и проводит заседания Коллегии. Наверное, по этой причине Щитоносец избирается и смещается хардерами независимо от его желания.

И все-таки от этого человека, с момента вступления в свою должность лишенного права носить, как все хардеры, хотя бы однословную фамилию, не только в Щите, но и во всем мире зависит многое, и я испытываю невольный мандраж, когда на экране моего комп-карда появляется его лицо. Чтобы добиться этой видео-аудиенции, мне пришлось держать комп-кард в режиме автодозвона трое суток подряд.

Однако все заготовленные мною аргументы и доводы вылетают из моей головы, едва я представляюсь своему высокопоставленному собеседнику. А тянуть резину не следует: секретари и помощники Щитоносца предупредили меня, что на разговор с ним мне дается не больше двух минут.

— Слушаю вас, хардер Лигум, — невозмутимо произносит Щитоносец явно лишнюю для нашего общения фразу, и я благодарен за его стремление подбодрить меня таким образом.

Он не так уж стар, и лицо у него вовсе не волевое, и на щеке отсутствует обязательный шрам от лучевого удара, как принято изображать подобных персонажей в фильмах. Обычное лицо с мешками под глазами от вечного недосыпания и глубокими морщинами на лбу, и правая щека выбрита менее тщательно, чем левая, а поэтому отсвечивает синеватым оттенком.

— Я обратился в дирекцию Клуба Хардеров, уважаемый Щитоносец, — наконец начинаю я, хоть и несколько сбивчиво, излагать суть своего дела. — И там мне сказали, что только вы можете разрешить посещение Клуба посторонними лицами…

— Да, это так, — откликается мой собеседник. — А вы хотели бы пригласить в Клуб кого-то, не являющимся хардером?

— Да, уважаемый Щитоносец.

— Кто же это?

— Это Рубела Фах, уважаемый Щитоносец, вы её, наверное…

— Да, я знаю эту девушку. — Глава хардерской организации выдерживает паузу ровно в пять секунд. — Однако, Положение о Клубе содержит ряд весьма категорических запретов, хардер Лигум. В том числе и относительно доступа в него обычных людей. К сожалению, у меня нет ни желания, ни времени, чтобы разъяснять вам причины столь жесткого требования, но, поверьте мне на слово, они являются достаточно вескими.

Он говорит очень гладко, как и следовало ожидать от человека, являющегося официальным представителем хардеров. Но я начинаю сердиться.

— Дело в том, что мне надо привести Рубелу Фах в наш Клуб не ради своей личной прихоти, уважаемый Щитоносец! Мне необходимо побеседовать с ней в рамках проводимого мною расследования!..

Еще пять секунд молчания и изучения моей физиономии, словно на ней невидимыми чернилами запечатлены все мои мысли и прочая информация, которая хранится в моем мозгу.

— Тогда я должен знать, в чем заключается проблема, которую вы расследуете, — наконец, спокойно произносит Щитоносец.

— Но тогда мне не хватит двух минут, которые вы можете уделить мне, уважаемый Щитоносец, — пытаюсь возразить я.

— А сколько времени вам понадобится для этого?

— Ну, я не знаю… Понимаете, уважаемый Щитоносец, дело, которым я занимаюсь, имеет такое важное значение, что…

— Что вы не хотите раскрывать его суть даже мне, верно? — невозмутимо заканчивает начатую мною фразу человек на экране комп-карда.

Он прав, и мне остается только согласиться с его выводом.

И, скорее всего, выслушать отказ в своей просьбе.

“Ваша просьба рассмотрена руководством Академии, и вопрос решен положительно: никакого внеочередного увольнения вам не будет”…

— В ближайшее время я намерен представить в Коллегию все материалы по этой проблеме, уважаемый Щитоносец, — пытаюсь заверить я своего собеседника и тут же осознаю, что, в сущности, поступаю не очень тактично, напоминая главе хардерского движения о том, что в Щите он играет не первую скрипку.

Но на лице моего собеседника не отражается никаких эмоций.

— А вы гарантируете, что Рубела Фах сумеет сохранить существование Клуба в тайне? — спрашивает он, и у меня появляется слабая надежда на успешное завершение нашей беседы.

Но я успешно преодолеваю соблазн соврать ради всеобщего блага.

— Нет, уважаемый Щитоносец, — признаюсь я. — Учитывая экстрасенсорные способности девушки, такой гарантии я дать не могу.

— Что ж, — подводя черту, говорит Щитоносец. — Я даю вам это разрешение, хардер Лигум.

И, не дав мне времени осознать услышанное и рассыпаться в благодарностях, он пропадает с экрана.

Глава 6. “Живое чудо света” (Х+30-31)

Оборона подступов к своей хозяйке осуществляется Умельцем — который, кстати, носит красноречивое имя Абиль <Habile (лат.) — умелый> — по всем правилам военного искусства. Неизвестно, ведает ли киборг о моей роли в деле уничтожения его собратьев, но держится он по отношению ко мне очень настороженно. Впрочем, возможно, он пытается уяснить, по какой причине безвестный импресарио, за которого я выдаю себя, приглашает “музыкальное чудо” выступить в каком-то клубе, не числящемся в перечне приличных заведений земного шара.

Несмотря на то, что наше общение происходит по видеофону, и на экране я вижу только искусственное лицо робота, меня не оставляет ощущение, что Рубела Фах находится где-то рядом со своим кибернетическим слугой и следит из своего укрытия за нашими переговорами. Скорее всего, это действительно так, потому что, когда я уже отчаиваюсь сломить героическое сопротивление своего собеседника, он вдруг говорит:

— Хорошо, уважаемый Мигуль. — (Именно так я трансформировал свою фамилию в целях конспирации). — Ваше предложение будет принято.

Однако, когда я собираюсь облегченно вздохнуть, киборг неожиданно добавляет:

— Но нам хотелось бы предварительно уточнить, какие именно произведения уважаемой Рубелы вы предполагаете включить в программу предстоящего концерта.

Я даже не успеваю открыть рот, чтобы сказать, что не имею особых пожеланий на этот счет и полностью полагаюсь на вкус самой исполнительницы, как Авиль щелкает пальцами, и из динамиков видеофона льется музыка. Когда она обрывается, звучит другой музыкальный отрывок. Затем следует третий пассаж, четвертый — и так далее, всего около десяти опусов…

Теперь мне ясно, что речь идет о довольно коварной ловушке, которую Умелец и его хозяйка расставили передо мной. Ведь трудно предположить, что человек, профессией которого является ангажирование музыкантов для выступлений, абсолютно лишен слуха и не разбирается в музыке. А прибегнуть к помощи своих Советников я сейчас тоже не могу, потому что робот слишком пристально следит за моим лицом, чтобы не уловить шевеления моих губ.

Кое-что из прозвучавших мелодий мне знакомо, но сказать точно, откуда они взяты, я бы не решился. И все-таки придется рискнуть.

Стоит объявить мысленную благодарность своим академическим педагогам и наставникам. Помнится, был на нашем потоке один курсант, который — впрочем, как и все мы — не уделял должного внимания занятиям по искусству, включавшим и курс музыки. По всем остальным предметам он был круглым отличником. Однако, ко всеобщему шоку, он был исключен после второго года обучения именно из-за двойки по музыке…

— Наших слушателей, несомненно, интересует всё творчество уважаемой Рубелы Фах, — церемонно говорю я, — но особенно такие ее вещи, как “Вызов волнам”, “Неверие в страдания” и “Таяние песка в Кара-Кумах”, которые вы только что соблаговолили продемонстрировать. С другой стороны, позволю себе заметить, уважаемый Авель, что все прочие музыкальные отрывки были ошибочно отнесены вами к произведениям вашей хозяйки, хотя они представляют собой своеобразное попурри из творений Моцарта, квартета “Битлс”, Жана-Мишеля Жарра и Дмитрия Аланского.

И не удерживаюсь от маленькой мести за то унижение, которому чуть было не подвергся:

— Возможно, вам следует на досуге провести профилактическую проверку своего блока оперативной памяти на наличие в нем сбойных кластеров…

Посрамленный киборг, тем не менее, не собирается оправдываться, и мы переходим к уточнению чисто технических деталей концерта, которому, вопреки моим заверениям, все-таки не суждено состояться.

* * *

Уже перед самым входом в Клуб у нас внезапно возникает непредвиденная проблема. Киборг Абиль стремится во что бы то ни стало повсюду сопровождать свою хозяйку, как верный пес, а я подозреваю, что в Клуб его не пустят, хотя запрет на доступ в помещения укромного заведения хардеров распространяется только на людей. Проблема усугубляется тем, что я не могу объяснить своим спутникам, чем вызвана такая закрытость Клуба.

Неожиданно в мои препирательства с чересчур верным роботом вмешивается сама Рубела Фах, которая приказывает Абилю дожидаться ее возвращения не сходя ни на сантиметр с того места, где он находится, и проблема тут же исчезает.

Мы без проблем пересекаем невидимую границу Входа и, едва оказываемся в вестибюле Клуба, моя спутница в упор спрашивает меня:

— Зачем вы солгали мне, господин Мигуль? Ведь никакого концерта не будет?

Я внимательно смотрю на нее — в первый раз с тех пор, как встретил ее и Абиля на аэроплощадке, которая находится прямо в чистом поле в полусотне метров от Клуба.

Это уникальное существо покоится в специальном кресле-каталке с бесшумным электромоторчиком и пультом управления, с которым обращается так же безошибочно, как все нормальные люди орудуют вилками и ложками. Ее тело — и физические недостатки тоже — скрыты широким балахоном фиолетового цвета, едва ли достойным звания платья. Но похоже, что девушку — хотя это слово к уроду в кресле вряд ли подходит — ее внешний вид не очень-то волнует, не то что ее сверстниц. Лицо ее наполовину закрыто черными очками с непроницаемыми стеклами, а на черепе торчат какие-то облезлые пучки растительности.

Трудно поверить, что это создание может являться “чудом света”, и лишь футляр синтез-гармонии, притороченный к спинке самоходного кресла, напоминает, что именно там, под синеватым лысым черепом, могут рождаться гениальные мелодии.

— Как вы догадались, уважаемая Рубела? — осведомляюсь я, чтобы выиграть время для размышлений.

— Очень просто, — произносит Фах, разлепляя свои страшненькие губы, покрытые слоем фосфоресцирующей помады. — В этом здании нет ни зала, ни зрителей… А про запись моего выступления на пленку вы не говорили…

Интересно, каким образом ей все-таки удается “видеть” окружающее? И до каких пределов простирается ее чудесное “видение”? Не способна ли она, вдобавок ко всему, читать чужие мысли?

— Я вам всё сейчас объясню, уважаемая Рубела, — спешу заверить я свою спутницу. — Только давайте переместимся из вестибюля куда-нибудь в более подходящее место…

И делаю движение к креслу, но тут же слышу:

— Не надо, я сама… Идите первым.

Голос Рубелы — это то немногое, что свидетельствует о ее хотя бы относительной принадлежности к человеческому роду. Он довольно приятен, хотя интонации не всегда естественны. У того же Абиля речь гораздо более правильна, чем у его хозяйки.

Мне остается лишь подчиниться, и я направляюсь в один укромный кабинетик, давно уже облюбованный мной в качестве места для доверительного разговора с моей спутницей. Он находится неподалеку от бильярдной, откуда сегодня не доносится ни звука. Редкие хардеры, встречающиеся мне в коридоре, с нескрываемым недоумением оглядывают меня и мою необычную спутницу, но, к счастью, воздерживаются от комментариев.

Наконец, мы оказываемся в комнатке, и я тщательно запираю дверь с помощью заранее вмонтированного в нее электронного замка. Потом располагаюсь в кресле напротив “чуда света” и спрашиваю:

— Скажите, Рубела, вы слышали когда-нибудь о хардерах?

Она (хотя к этому бесполому существу больше подходит местоимение среднего рода) поворачивает в мою сторону лицо, но долго молчит, и я начинаю уже опасаться, что разговор между нами не состоится.

Но музыкантша, наконец, открывает рот — правда, чтобы задать мне встречный вопрос:

— Вы не против, уважаемый Мигуль, если я буду во время разговора с вами потихонечку играть?

Я пожимаю плечами:

— Если вам так угодно…

Никаких видимых изменений в фигурке, застывшей на сиденье кресла-каталки, не происходит, но футляр синтез-гармонии внезапно раскрывается сам собой, и оттуда показывается инструмент, который, словно влекомый чьей-то невидимой рукой, плавно перемещается на колени (если так можно назвать короткие обрубки ниже тазобедренного сустава) своей хозяйке.

Волосы сами собой шевелятся на моей голове, и я начинаю понимать, почему когда-то люди принимали телекинез за колдовскую деятельность духов и ведьм.

Лицо девушки тоже остается неподвижным, но музыкальный инструмент на ее коленях вдруг начинает издавать приглушенные малогармоничные звуки, странным образом объединяющиеся в полифоничную мелодию.

— Да, я знаю, кто такие хардеры, — вдруг сообщает Фах своим приятным голосом, правда, почему-то с вопросительным ударением на последнем слове. — Но какое отношение…

— Дайте мне обещание, что не только содержание, но и сам факт нашей сегодняшней беседы останется в тайне от всех, — прошу я.

— А Абиль? — слабо протестует она.

— Вы сотрете ему оперативную память.

— Неужели речь идет о такой страшной тайне?

— Если бы было иначе, я бы не разыгрывал весь этот маскарад с концертом, — усмехаюсь я.

— Хорошо, можете на меня положиться.

Мелодия, которая звучит из синтез-гармонии, становится еще более приятной даже для моего неискушенного слуха и набирает громкость. Представляю, с каким недоумением прислушиваются сейчас мои коллеги к музыке. Во всяком случае, такое в Клубе услышишь нечасто…

Я принимаюсь рассказывать Рубеле всю историю с “реграми”, хотя еще полчаса назад вовсе не собирался этого делать. Либо она действительно может навязывать свою волю окружающим — и не этим ли объясняется популярность ее музыкальных упражнений? — либо я почему-то доверяю ей так, как не доверял еще ни одному из “счастливчиков”.

Еще недавно, разговаривая с Щитоносцем, я отказался доложить ему о “реграх”, ссылаясь на то, что это займет слишком много времени. Сейчас же выясняется, что я лукавил, потому что с того момента, как я произношу первое слово и до того, как я закрываю рот, проходит не больше четверти часа.

Всё это время телекинетическая музыка не перестает звучать ни на секунду, и в итоге превращается в довольно простую, но завораживающую композицию. Я с трудом удерживаюсь от того, чтобы не отвлекаться на эту нечеловечески-волшебную симфонию.

— Всё это очень занимательно, хардер Лигум, — закончив изложение своей истории, слышу я голос Фах. — И очень похоже на правду. Но в одном вы явно заблуждаетесь. У меня нет никакого прибора, способного переносить меня в прошлое!..

Ее заявление для меня не является неожиданностью. В конце концов, надо было бы быть идиотом, чтобы надеяться, что владелец “регра” откроется первому встречному — даже тому, кто кое о чем уже догадывается.

Гораздо больше в этот момент меня заботит безопасность моей собеседницы, хотя я не случайно избрал именно Клуб в качестве места для беседы. Человеку, находящемуся в этом внешне ничем не примечательном здании, грозит гибель разве что в том случае, если в Клуб угодит многотонная вакуумная бомба. А поскольку подобные взрывы последний раз имели место давным-давно, и то на космическом полигоне между Венерой и Марсом, то опасаться сейчас мне вроде бы нечего.

Тем не менее, помня о печальной судьбе двух предшественников Рубелы, я волнуюсь против своей воли. А тут еще эта странная мелодия!..

Бросив взгляд в скрин-окно, я вижу, что и погода снаружи портится прямо на глазах. Солнце закрывают невесть откуда взявшиеся тучи, так что окрестный пейзаж сразу становится пасмурным и зловещим, а ветер всё усиливается, заставляя деревья жалобно размахивать ветками и шуметь листвой… Неужели ближайший климатизатор вышел из строя? Или то подобие человека, которое находится передо мной, помимо всего прочего способно влиять и на погоду?

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, я говорю:

— Извините, уважаемая Рубела, я мог бы вам поверить, если бы не одно обстоятельство.

— Какое?

— То невероятное везение, которое сопутствует вам на протяжении последнего года. Нужны примеры?

— Я слушаю вас.

И тогда я ей выкладываю факты, основными из которых являются, конечно же, несостоявшаяся операция доктора Нея и отказ Рубелы лететь на “Этернеле” на Марс, где ее ждали десятки тысяч зрителей из земных колоний.

Существо в черных очках терпеливо выслушивает мои аргументы, а потом произносит:

— Хорошо, хардер Лигум. Вы были со мной откровенным и открыли мне тайну своего расследования. И мне хотелось бы также быть искренней с вами. Но… но я не могу этого сделать, поймите!..

Ну, вот, пожалуйста… Этого и следовало ожидать.

Я ловлю себя на том, что не знаю, какие дополнительные уговоры пустить в ход в данном случае. Если бы на месте Рубелы был нормальный человек, я бы попытался, наверное, воззвать к его совести и чувству ответственности перед людьми. Но о каком долге перед человечеством можно твердить этой жуткой жертве генетических экспериментов?!..

Между тем, музыка всё набирает силу, и то ли от ее невыразимо печального стона, то ли от крушения надежды на успех переговоров с Фах на мои глаза наворачиваются слёзы, и я с трудом удерживаю себя в руках.

Небо за окном всё больше чернеет, и деревья гнутся уже почти до самой земли. Одна за другой летят сломанные ветки, а тучи на небе явно убыстряют свое движение…

— Почему? — с трудом спрашиваю я Рубелу. — Почему вы не хотите сказать мне правду?

— У вас есть дом? — вдруг интересуется она.

На это мне нечего ответить, и я медленно качаю головой из стороны в сторону.

— У каждого человека должен быть дом, — изрекает она нехитрую истину. — А родители?.. У вас есть мать или отец?

Я хочу сказать, чтобы она прекратила это издевательство и перестала играть. Я чувствую, как мое лицо против моей воли становится мокрым. Я слышу, как где-то далеко гремят раскаты грома, а в дверь сильно стучат.

Но я уже не могу совладать с собой.

— Нет, у меня нет родителей, — шепчут мои вышедшие из повиновения губы. — И никогда не было. Мы, хардеры, рождаемся в результате искусственного оплодотворения…

— Значит, вы не поймете меня, — констатирует Рубела. — Потому что мое везение, примеры которого вы приводили, зависело не от меня, а от другого человека. Именно он давал мне советы, как поступить в том или ином случае, и я просто слушалась его… Однако открыть вам личность этого человека я не могу. И не хочу…

Кто же это, тупо пытаюсь сообразить я. Неужели ее электронный телохранитель? Может ли вообще “регром” владеть не человек, а киборг? И считает ли она своего Абиля человеком?

Все эти мысли лениво ворочаются в моей одурманенной гибельной музыкой голове, и нет сил, чтобы что-то еще сказать или спросить, и даже нет сил, чтобы встать и закончить нашу беседу.

И вдруг музыка, которая все нарастала и нарастала и которой, казалось, не будет конца, обрывается буквально на одной ноте, как бывает, когда у акустических инструментов лопаются струны, а у электронных — перегорают от перегрузки микросхемы.

И сразу наступает жуткая, давящая бетонным прессом тишина, которая словно вытесняет весь воздух, и сразу становится трудно дышать, и вот теперь-то ты понимаешь, что ошибался, считая ту дьявольскую музыку невыносимой, потому что гораздо более невыносима эта чугунная, оглушающая тишина…

Я ловлю широко раскрытым ртом воздух, а в дверь стучат всё сильнее, а небо становится всё чернее и чернее…

— Что… что случилось? — наконец, хватает у меня сил спросить.

Вместо ответа существо в кресле вдруг “снимает” свои черные очки, и я вижу, что его кошмарное безглазое лицо искажено непонятной судорогой. Потом уродливая голова дергается, и очки возвращаются на место.

— Поздно, — шепчет Рубела Фах. — Уже поздно… Она только что умерла.

И, словно постепенно копившаяся гроза давно ждала этих слов, черное небо за окном раскалывает огненный зигзаг близкой молнии, и оглушительный раскат грома раздается над Клубом, и в нашу дверь сразу перестают стучать…

Я чувствую, как ко мне возвращается способность соображать и действовать, и пользуюсь этим обстоятельством, чтобы уточнить:

— Вы сказали — “она”? Кто же это?

— Моя мать, — говорит Рубела, и в голосе ее звучит такая скорбь и нежность, что мне становится не по себе.

А потом я узнаю всё.

Матерью девочки-мутанта была одинокая женщина из Галлахена. Воспитанная в религиозной семье, она считала внебрачные половые отношения страшным грехом. Каково же было ее удивление, когда в один прекрасный день она обнаружила, что беременна!.. Разумеется, в голову несчастной не пришло ни одно из возможных реалистических объяснений своего непорочного зачатия, и она сразу восприняла случившееся с ней как наказание за неведомые прегрешения. Тем более, что родившийся через положенное время ребенок оказался страшным уродом…

Рожала она в тайне от всех, одна, дома, и никто из ее знакомых и родственников так и не узнал ни о ее беременности, ни о ребенке. Первое время “грешница” исправно выполняла свои материнские обязанности по уходу за девочкой. Но потом поняла, что не это не может продолжаться вечно, и тогда ей придется либо убить себя, либо убить ребенка. А поскольку религиозные убеждения не позволяли сделать ни того, ни другого, то она подкинула свое искалеченное чадо на крыльцо спецматернитата…

Однако вскоре она обнаружила, что в голове ее появляются мыслеобразы и различные видения, которые принадлежат явно кому-то другому. И тогда она поняла… Ее дочь обладала чудесными способностями, в том числе и телепатией, и, оставшись совсем одна среди чужих людей, стремилась наладить и поддерживать с ней незримое общение. А раз так, значит, она согрешила повторно, отказавшись от такого ребенка, потому что он наверняка был послан в этот мир Господом для выполнения некоей миссии.

Сначала женщина хотела забрать девочку обратно и публично объявить о том, что является ее матерью. Но тут же получила телепатему от Рубелы с запретом делать это. “Зачем, мама? — спросила крошка в ходе мысленного диалога. — Я не хочу, чтобы тебя мучили расспросами журналисты. Пусть никто не знает о том, что ты родила меня, а разговаривать с тобой мы сможем и на расстоянии”. Рассудительность и не соответствующие возрасту ребенка знания об окружающем мире поразили мать Рубелы, и она еще больше укрепилась в той мысли, что устами ее дочери с ней говорит сам Бог…

С тех пор мать и дочь жили врозь, но были ближе друг другу, чем все прочие матери и дочери на планете. Когда Рубела стала известной музыкантшей, она начала посылать своей матери деньги и различные подарки, а та, в свою очередь, мучилась от того, что ничем не может помочь единственно родному существу на свете. Но однажды ей посчастливилось, и незнакомец, заговоривший с ней на улице, предложил ей приобрести “регр”. И тогда она сразу подумала не о себе, а о дочери.

Мать Рубелы стала пользоваться купленным приборчиком, чтобы предупреждать дочь о подстерегающих ее опасностях. И ей не раз удавалось предотвратить беду, нависшую над ее чадом. Да, она осознавала, что грешит, ибо нарушает священный принцип: “Всё, что ни делается в мире, угодно Господу Богу”. Но теперь она была готова совершать любые грехи, лишь бы уберечь своего ребенка от бед…

Когда Рубела сообщила о предстоящей встрече со мной, мать категорически запретила ей рассказывать о ней и о “регре”, и девушка не собиралась нарушать данное матери слово. Но мать ее умерла в тот момент, когда наша беседа с Рубелой достигла критической точки…

Кстати, а есть ли какая-то связь между моим общением с Рубелой и смертью ее матери?

— Как она умерла? — спрашиваю я существо, дрожащее в кресле мелкой дрожью так, будто ему очень холодно.

Оно обращает ко мне лицо с черными очками. Невидимый, но пристальный взгляд ледяным холодом обдает на миг мою душу.

— У нее не выдержало сердце, — отчетливо, выговаривая каждый слог, произносит моя собеседница, а потом, после долгой паузы, повторяет: — У нее не выдержало сердце…

И тут вдруг словно что-то ломается внутри нее, и она, обмякнув в кресле, говорит так отстраненно, словно речь идет о чем-то пустяковом:

— И я тоже скоро умру…

Словно дает кому-то торжественную клятву.

А у меня мелькает глупая, трусливая мыслишка: только не сейчас и не здесь!..

Словно разгадав мои мысленные пожелания, Рубела Фах выполняет свое нечеловеческое обещание лишь вечером этого дня.

У нее тоже не выдерживает сердце…

Что же должно было случиться в “первичной реальности”, чтобы Рубела все-таки выдала мне тайну ее матери? Каким образом мне удалось заставить ее нарушить свое обещание? Обманом? Угрозами? Или слезливым нытьем о том, как мне не везет в последнее время?..

Теперь я этого никогда не узнаю, потому что это уже не случится. Кто-то в будущем, определив источник утечки информации, вернулся в прошлое и принял нужные меры, и река событий потекла по другому руслу, а та долина, где она первоначально должна была течь, так и осталась мертвой, сухой пустыней…

Глава 7. Операция (Х+33)

Итак, пять смертей за каких-нибудь две недели. Слишком пугающая результативность избранной мной тактики расследования, чтобы ее можно было продолжать. Мои прячущиеся в сумерках анонимности противники, которым я собираюсь наступить на хвост, словно говорят мне: “Остынь, хардер, и задумайся: а стоит ли овчинка такой выделки? Или ты решил поработать ходячим предзнаменованием смерти, этаким царем Мидасом, только тот обращал все предметы в золото, а ты превращаешь людей, с которыми соприкасаешься, в трупы?”…

И в их предостережении есть частица правды.

Так дальше действовать нельзя.

Я — хардер, и моя задача — спасать людей, а не отправлять их на тот свет, даже если я преследую при этом задачу спасения всего человечества.

Кстати, с чего это ты взял, хардер, что ты кого-то спасаешь? Разве чудесный приборчик, который кому-то удалось изобрести и за которым ты столь безуспешно охотишься, не является вожделенным благом для каждого человека? Разве не о чудесной возможности лепить свою судьбу, как хочешь, мечтало веками то самое человечество, которое ты взялся спасать? А может, тебе следует не бороться с теми, кто взял на себя роль безвестных “благодетелей человечества”, а всячески оберегать их и гладить по головке?

Да, в борьбе с тобой они, не дрогнув ни жилкой, пошли на ликвидацию пяти… нет, четырех человек, которые могли бы выдать их тайну. Но во-первых, разве история не знает массу примеров, когда даже самые благородные и добрые защитники гуманных идеалов были вынуждены убивать? А во-вторых, где стопроцентные доказательства, что люди, которые отправились на тот свет, были именно убиты и именно теми, кто снабдил их “реграми”? Ведь даже в случае с Шермановым не может быть полной уверенности в этом, если киллеров на аэре наняли его конкуренты по бизнесу …

К тому же, разве не бессмысленна твоя борьба, Даниэль? Имеет ли смысл сражаться с противником, которому заранее известно, как ты поступишь, и который может вывернуться даже из-под самого точного твоего удара? Имеет ли смысл атаковать того, кто заведомо превосходит тебя по могуществу, достигнутому благодаря фантастической технике? Не является ли такая борьба подражанием жалкому и смешному герою Сервантеса в его тщетных попытках победить ветряки? И не пора ли тебе задуматься по примеру другого знаменитого литературного персонажа: продолжать неравный поединок и пасть под ударами судьбы или же смириться?

Вот в чем вопрос…

И тут меня осеняет одна идея, навеянная разговором двухнедельной давности. Оказывается, всё это время она варилась, булькая, в моём черепе, чтобы сейчас дать о себе знать убеганием через край воображаемой кастрюли.

Всё очень просто и логично.

Если даже допустить, что противник узнаёт о моих контактах с носителями “регров” спустя какое-то время и, вернувшись в прошлое, вынужден “принимать меры” к проболтавшимся “счастливчикам”, то как ему удается вычислить меня, несмотря на все мои камуфляжные ухищрения?

Иными словами, как Они распознают во мне хардера, невзирая на грим, изменение внешности с помощью голографии и прочие “шпионские” штучки? Нет ли во мне чего-то такого, что за версту кричит: “Это — переодетый хардер!”?..

Конечно, есть.

Эта штука вживлена в мой мозг и представляет собой такое инородное тело, которое вполне можно обнаружить при дистанционной интроскопии.

Она называется искейп, и нетрудно понять, почему я совершенно забыл о ее существовании: за всю свою жизнь я так привык к этому устройству, что теперь оно стало частью моего тела, частью моего “я”.

Но кто сказал, что это — неотъемлемая часть хардера?

Разве пример хардера Портура не свидетельствует о том, что можно жить и без искейпа?

Вопрос заключается лишь в том, сможешь ли ты и без искейпа остаться хардером.

И когда я отвечаю на этот вопрос самому себе, то немедленно отправляюсь в специализированную Клинику Щита.

Как и все прочие органы нашей организации, она представляет собой секретное заведение, о существовании которого знают только хардеры и те специалисты-медики, что практически безвылазно работают в искусственном городе на дне Индийского океана.

Искейпами в Клинике обычно занимается нейрохирург, имя которого обычным хардерам неизвестно. Он охотно отзывается на прозвище Авиценна, и можно лишь гадать, каким образом он согласился сотрудничать со Щитом, обрекая себя на заточение в подводно-медицинском царстве.

Собственно, об Авиценне, как и многие из моих коллег, я знаю лишь понаслышке: искейп вживляют в раннем детстве, и этой операции сопутствует глубокий наркоз с яркими галлюцинациями, поэтому я не уверен, что помню лицо профессора. Тем более, что этот облик может быть всего лишь следствием хорошо созданного голомакияжа…

Когда я попадаю в кабинет Авиценны, то убеждаюсь, что имидж выбран хирургом достаточно традиционный. Больше всего он походит на Эйнштейна: та же шапка седых волос и умный взгляд из-под кустистых седых бровей. Вот только голос образу пожилого ученого-исследователя не очень-то соответствует: насколько можно судить, он принадлежит человеку лет этак на двадцать моложе того возраста создателя теории относительности, который запечатлен на знаменитом портрете.

Выслушав меня, Авиценна не удивляется и не собирается разубеждать меня в принятом решении, как этого можно было бы ожидать.

Он лишь сообщает, что отныне операции по извлечению искейпа из мозга хардера производятся только с разрешения руководства Щита, и явно не намерен углубляться в обсуждение этой скользкой темы.

Мне не остается ничего иного, кроме как осведомиться, достаточно ли будет уважаемому профессору санкции Щитоносца или обязательно требуется решение всей Коллегии?

Мой собеседник недоверчиво взирает на меня, словно пытаясь определить, кто же я: любитель насмехаться над очень занятыми людьми или наивный глупец? Видимо, так и не придя к окончательному выводу, он все-таки утверждает кандидатуру Щитоносца на роль вершителя моей судьбы и, уткнувшись в голо-экран своего транспьютера, позволяет мне дозвониться до упомянутого должностного лица прямо из его кабинета.

Только это не так-то просто сделать.

Щитоносец, будто олицетворение всех сокровищ, поистине спрятан за семью замками в лице электронных секретарей, которые вначале бесстрастно расспрашивают меня, кто я такой, что хочу сказать руководителю Щита, а потом, с учетом моих ответов на эти два вопроса, сообщают, в какой именно день и час я должен перезвонить, чтобы записаться к нему на прием.

Такой расклад меня никак не устраивает, и я начинаю использовать кое-какие нечестные приемы, в том числе выдавая себя за Генерального секретаря Объединенных Наций или запугивая стражей Щитоносца мнимыми вселенскими катаклизмами.

Наконец, в одной из последних сторожевых инстанций мне удается установить, что Щитоносец в данный момент выступает на каком-то весьма представительном форуме, но это меня не смущает, и я прошу соединить меня с ним сразу, как только глава Щита покинет трибуну.

— Как вас представить, уважаемый? — приторно-вежливо интересуется мой электронный собеседник, и мне не остается ничего другого, кроме как назвать себя.

— Как, по-вашему, долго ли мне еще придется ждать? — спрашиваю, в свою очередь, я, но комп-сек этого, естественно, не знает. Выступление Щитоносца является импровизацией без заранее заготовленного текста, так что едва ли кто-то, включая его самого, может сказать, сколько времени оно продлится…

— А вы не можете поторопить его? — невозмутимо осведомляюсь я.

Судя по долгому ответному молчанию, от столь кощунственного предположения у комп-сека выходит из строя речевой синтезатор и происходит короткое замыкание в этико-эвристическом блоке.

— Хорошо, я буду ждать, не отключаясь, — упреждаю я волну упреков со стороны секретаря и присаживаюсь в кресло рядом со столом профессора.

Авиценна косится на меня так, будто хочет что-то сказать, но лишь хмыкает и вновь погружается с головой в манипуляции со своим транспьютером (уже потом я узнаю, что он таким образом осуществлял на расстоянии сложнейшую операцию по удалению злокачественной опухоли из мозжечка, в ходе которой с помощью компьютера управлял микрочипами-исполнителями — давно, оказывается, прошли времена, когда врачу нужно было своими руками оперировать больного!)…

Наконец, долгожданное чудо все-таки свершается, и на экранчике моего потертого комп-карда я вновь вижу усталое лицо Щитоносца.

— Это опять вы, Лигум?! — не то спрашивает, не то констатирует он. — Что-то частенько я вам бываю нужен в последнее время… Причем общение с вами небезопасно, если учесть, что в прошлый раз оно привело к не очень-то приятным последствиям…

— Что вы имеете в виду, уважаемый Щитоносец? — спрашиваю с невинным видом я.

— Та известная музыкантша, которую вы хотели провести в наш Клуб, погибла, не так ли? — переходит на прокурорский тон руководитель Щита.

— Да, вы правы, уважаемый Щитоносец, но во-первых, она не погибла, а умерла от сердечной недостаточности, а во-вторых, это случилось не в Клубе и не в моем присутствии! — пытаюсь я отбить выпад своего собеседника.

— Тем не менее, — жестко говорит он, и его тон вызывает у меня нехорошее предчувствие, — расхлебывать ту кашу, которую вы заварили, пришлось лично мне! Кое-кто из ушлых репортеров пронюхал, что буквально накануне своей смерти Рубела Фах имела контакт с неизвестным молодым человеком, судя по всему — хардером… Теперь представляете, какой штурм со стороны прессы и общественности в целом мне пришлось отбивать, да еще так, чтобы это не просочилось в инфо?!.. Интересно, какую свинью вы заготовили для меня на этот раз, хардер Лигум? Выкладывайте, не стесняйтесь!..

Такое вступление способно обескуражить кого угодно, но мне отступать некуда, и я, стараясь быть сухим и кратким, как индейский вождь, излагаю суть своей просьбы.

Лицо Щитоносца недоверчиво хмурится:

— А вы можете сказать мне, зачем вам это понадобилось?

Я красноречиво пожимаю плечами и отвожу взгляд в сторону.

— Это связано с тем же делом, ради которого погибла Рувела Фах? — уже мягче спрашивает мой собеседник.

Я лишь киваю в ответ.

Молчание — золото, это поистине так в подобных случаях. Словами ты только навредишь самому себе…

Щитоносец размышляет целых три с половиной секунды.

— А вы знаете, Лигум, почему Коллегия приняла решение взять подобные операции под свой контроль? — спрашивает он.

— Догадываюсь, уважаемый Щитоносец, — наконец, нарушаю я свой обет молчания. — Скорее всего, причина заключается в самоубийстве одного хардера…

— Вы и об этом знаете? — вновь хмурится Щитоносец. — Знаете, а ваша вездесущность мне всё больше не нравится… Тем более, что предположение о самоубийстве хардера Портура является всего лишь одной из версий, которые в настоящее время изучаются инвестигационной комиссией Коллегии.

— Надеюсь, уважаемый Щитоносец, вы не считаете, что я стремлюсь избавиться от искейпа, чтобы покончить с собой? — спрашиваю я, чтобы отвлечь своего собеседника от неприятной темы и заодно — чтобы поскорее достичь своей цели.

Он смотрит на меня долгим оценивающим взглядом, будто всерьез оценивает вероятность исхода, выдвинутого мной в качестве гипотезы. Затем произносит странным голосом:

— Нет, но я думаю, что вы не до конца представляете себе последствия своего поступка.

— Я уверен в обратном, уважаемый Щитоносец.

— Не спорьте со мной! — с внезапной злостью взрывается он. — Вы… вы просто не знаете, что это такое — жить в шкуре обычного человека, когда каждый, буквально каждый шаг может привести тебя к смерти!.. И не обязательно от чьей-то преступной руки!.. В мире слишком много случайностей и нелепых совпадений, Лигум, чтобы можно было не бояться смерти!

— А как же все? — возражаю я. — Как живут миллиарды людей на нашей планете? Почему они не думают об этом? Почему они не боятся возможности ежесекундно перестать существовать из-за какого-нибудь пустяка?!.. Ведь абсолютно у каждого может в любой момент лопнуть или закупориться тончайший сосудик в мозгу — и всё, его уже не спасти!.. Но почему при этом люди умудряются радоваться жизни, рожать и растить детей и составлять планы на будущее?!..

Я настолько вхожу в раж, что даже забываю добавлять при каждом своем обращении к собеседнику слова “уважаемый Щитоносец”, как того требует Кодекс чести хардеров.

Но Щитоносец не обращает на мою оплошность никакого внимания.

— Так то ж люди, дурачок! — тоже отбросив в сторону официальные манеры, говорит он. — А ты — хардер! Понимаешь? Хар-дер!..

— По-вашему, быть хардером это значит обязательно быть застрахованным от смерти? По-вашему, и я, и вы, и весь остальной личный состав Щита уже не способны быть людьми? Просто — людьми?.. Неужели вы, уважаемый Щитоносец, всерьез полагаете, что какой-то там набор электронных деталей может обусловить разницу величиной с пропасть между нами и всеми остальными людьми?!..

Щитоносец принимается растирать лицо ладонями, словно хочет снять невидимый налет с щек.

— Нет, — тихо говорит, наконец, он. — Не в искейпе, конечно, дело, мой мальчик… Вернее — не только в нем. Но то, что ты хочешь сделать, — лишь первый шаг в ту пропасть, которую ты только что соизволил так красиво нарисовать…

И тогда я понимаю, что он хочет сказать.

— Вы боитесь, уважаемый Щитоносец? — говорю я. — Да, я вижу, что вы боитесь… Вы боитесь, что в итоге я перестану быть хардером, а стану обычным человеком. Но разве это так страшно?

Он усмехается и покачивает головой, не сводя с меня грустного взгляда.

— Вы ошибаетесь, уважаемый Щитоносец, — говорю я, стараясь, чтобы голос мой звучал как можно тверже. — Вы напрасно думаете, что я предам Щит!.. Как только я выполню свою задачу, то сразу вернусь сюда и попрошу, чтобы мне вновь поставили искейп!.. Вы слышите? Я клянусь вам, уважаемый Щитоносец!..

— Не надо, — ответствует он. — Не клянитесь, хардер Лигум. В конце концов, у вас есть это право. Как и у любого человека…

Не знаю, кажется ли мне, но последнее слово Щитоносец произносит с еле уловимой жалостью. А потом он бросает взгляд на свой браслет и официальным тоном приказывает:

— Передайте профессору Авиценне, хардер Лигум, что я дал вам разрешение на операцию по удалению искейпа…

Я встречаюсь взглядом с доктором, который наверняка слышал весь наш диалог с Щитоносцем. Он смотрит на меня так, будто видит в моем лице Геракла, совершившего свой очередной подвиг.

Я и сам еще не очень верю в свой успех…

* * *

Высота такая, что дно пропасти кажется смазанным и поэтому нереальным. Однако, когда с моей правой подошвы отваливаются прилипшие мелкие камушки и комочки земли, то отчетливо слышно, как они ударяются где-то там, внизу, после долгих секунд полета.

Я вишу на вытянутых руках, цепляясь за край бездонной пропасти, и чувствую себя приговоренным к смерти. В сущности, так оно и есть, если учесть, что сил в сведенных судорогой пальцах остается все меньше и меньше, а возможность выбраться из бездны отсутствует: скала, вдоль которой распростерто мое растянувшееся подобно гигантской макаронине тело, отполирована веками до гладкости льда, и на ней нет ни единой ямки, ни единого выступа.

К счастью, нет ветра, иначе мне не удалось бы провисеть в таком неудобном положении и нескольких секунд. И хорошо еще, что в этой местности, похоже, не водятся какие-нибудь любопытные птицы типа голубей или ворон, которые, если верить некоторым фильмам, имеют обыкновение соваться в физиономию герою как раз в тот момент, когда он висит на волоске.

Тем не менее, положение мое безнадежно, и надежда на спасение может появиться в такой ситуации только у патологического оптимиста. Голос разума нашептывает мне, что пора проверить, как там обстоят дела с загробной жизнью, для чего достаточно разжать пальцы. Но почему-то этот простой жест именно сейчас у меня и не выходит. И даже не потому, что я воспитан в духе атеизма, а по той простой причине, что пальцы мои свела сильная судорога, вследствие чего их теперь, наверное, проще отрубить, чем разжать…

Внезапно я слышу над своей головой чьи-то уверенные шаги. Кто-то шествует по тропе, проходящей рядом с выступом скалы, где я изображаю собой неумеху-альпиниста.

“Помогите”, хочу крикнуть я, но из горла моего вырывается лишь какой-то хрип, словно меня душит огромный спрут.

Тем не менее, неизвестный прохожий, видимо, услышал мой возглас, раз его шаги останавливаются, а потом начинают приближаться ко мне. Подойдя почти к самому краю пропасти, человек наверху застывает, как вкопанный, не рискуя заглянуть через край скалы. Похоже, что он заметил мои пальцы, вцепившиеся в гранитную плиту, а всё остальное его не очень-то интересует.

“Помогите!”, повторяю я, и на этот раз мой речевой аппарат функционирует вполне исправно.

Запрокинув голову, я жду, когда над краем скалы покажется лицо обнаружившего меня человека, но, видно, прохожий страдает врожденной боязнью высоты, раз боится даже взглянуть вниз.

— Проблема, — вдруг сообщает он в пространство. Голос у него густой и задумчивый. — С одной стороны, надо бы помочь этому несчастному, а с другой появляются вот какие мысли. — Он тщательно откашливается, словно готовясь к долгой речи. — Не подлежит сомнению, что каждый из нас должен прийти на помощь своему ближнему, когда этот ближний находится в беде. Но несомненно и другое: чтобы помощь твоя могла считаться добрым поступком, она должна быть бескорыстной. Иначе что это за добро, за которое ты хочешь получить какое-то воздаяние? Да это тогда и не добро вовсе, а товар какой-то!.. И речь в таком случае может идти не о помощи, а всего лишь о платной услуге, потому что неважно, чем будет осуществляться плата: деньгами, вещами или иными услугами с твоей стороны…

Я закрываю глаза и припоминаю все ругательства, которые только успел узнать за свою жизнь. Однако благоразумие мне подсказывает, что пустить в ход хотя бы одно из них применительно к демагогу наверху означает бездарно утратить последний шанс на спасение. Не лучше ли попробовать переубедить этого типа, больного манией напрасного витийствования?..

Руки мои, между тем, всё больше теряют чувствительность, и я опасаюсь, что, когда они окончательно онемеют, то просто-напросто оторвутся у меня в районе локтей, как глиняные…

— Мне кажется, в данном случае вы не правы, уважаемый, — говорю я, стараясь заглушить противную дрожь в голосе. — Рассуждения о некоем воздаянии с моей стороны попросту не имеют никакого смысла. Судите сами: чем я смогу отплатить вам, если вы поможете мне выбраться из пропасти? Деньгами? Но, во-первых, клянусь, у меня с собой нет ни монетки, а во-вторых, я и не стал бы предлагать вам деньги в виде платы за свое спасение —это было бы попросту нелепо… Да и потом, попытка всучить вам несколько юмов за вызволение меня из беды неизбежно оскорбила бы не только вас, но и меня самого: ведь это означало бы, что я оцениваю себя лишь в несколько мятых, грязных бумажек!..

— Да, но помимо денег есть и другие способы отблагодарить ближнего за помощь, — возражает мой невидимый оппонент. — Например, путем оказания ему какой-нибудь ценной услуги… — (“Например, за проявленное этим ближним занудство пару раз двинуть ему по физиономии и сбросить в пропасть”, невольно думаю я). — Откуда я знаю, а вдруг вы занимаете в обществе какое-нибудь привилегированное положение? Что, если вы, скажем, миллионер, на досуге увлекающийся альпинизмом, или глава местной городской администрации и захотите как-то воспользоваться этим, чтобы преподнести мне пресловутый “небольшой презент”?.. Золотые запонки стоимостью с мой годовой доход? Бесплатную девочку, чтобы согревала мою постель, когда мне будет угодно?.. Или ежемесячное перечисление кругленькой суммы на мой банковский счет?

Руки мои по самые кисти уже ничего не чувствуют, но это не значит, что они не болят.

— Допустим, — великодушно соглашаюсь я, стиснув зубы, — но чисто гипотетически, потому что уверяю вас, вам крепко не повезло: ни к одной из названных вами категорий, я, к сожалению, не отношусь… Но даже если бы это было так, кто мешает вам отказаться от моих подношений или услуг? Или, по-вашему, я для начала свяжу вас по рукам и ногам, а потом насильно буду запихивать вам в карман золотые запонки, а в завершение сдам в публичный дом на растерзание кибер-проституткам?

Судя по голосу, мой собеседник не обращает никакого внимания на иронию, содержащуюся в моих репликах. Он подчеркнуто академичен, как престарелый кардинал ватиканской церкви.

— Любая помощь всегда предполагает надежду со стороны того, кто ее оказывает, на воздаяние, — упрямо говорит он. — Даже если отвлечься от рассмотрения чисто материальных выгод, то остаются и так называемые моральные или духовные приобретения. Например, если помогающий верует в Бога, то, совершая добрый поступок, он наверняка будет надеяться, что сумма таких поступков позволит ему после смерти попасть в рай, а разве это не корысть? А если это просто хороший, отзывчивый человек, то, спасая кого-то, он, скорее всего, исполнится гордостью за себя… смотрите, мол, какой я добрый и бескорыстный!.. А разве повышение самомнения, равно как и мнения окружающих о себе не является той целью, к которой стремится всякий человек?

— Подождите, подождите, уважаемый! — протестую я, чувствуя, что еще немного — и мы окажемся в таких демагогических джунглях, где еще, как говорится, не ступала нога человека. — До сих пор вы рассматривали ситуацию, являющуюся предметом нашего спора, лишь с точки зрения того, кто способен оказать помощь. Но разве он играет главную скрипку в этом дуэте? Разве не более важна точка зрения того, кто терпит бедствие? И разве имеет для него какое-то значение та причина, по которой ближний оказал или не оказал ему помощь? На мой взгляд, для него главнее нечто другое…

— Возможно, вы правы, — задумчиво цедит человек, по-прежнему остающийся вне поля моего зрения. — Знаете, эта мысль как-то не приходила мне в голову… — (“Сомневаюсь, что в твою башку вообще приходила какая-нибудь мысль”, мысленно откликаюсь я). — Но субъективные оценки вряд ли могут служить критерием истины. — (“И откуда ты взялся на мою голову, такой вумный?!”). — Если рассматривать ситуацию чисто объективно, с точки зрения стороннего наблюдателя…

— Чисто объективно человек, отказывающийся спасти своего ближнего, — тот же убийца! — уже отбросив в сторону все реверансы, резко заявляю я. Честно говоря, мне уже все равно, рухну я на дно пропасти или нет. Почему-то важнее становится другое — заставить этого философа почувствовать, что он — мерзкая, отвратительная личность. — И если бы лично я был на месте этого вашего “стороннего наблюдателя”, то, не задумываясь, арестовал бы и предал суду отказавшегося помочь ближнему своему, потому что даже в законе сказано, что преступным может быть не только действие, но и бездействие!..

Если я надеялся таким образом припереть своего противника к стенке, то глубоко ошибался. Видимо, за всю свою жизнь он собаку съел по части диспутов на темы нравственности.

— Да, но вы не учитываете одного обстоятельства, — невозмутимо ответствует он. — Следует задуматься вот еще над чем… Каким образом нуждающийся в помощи угодил в бедствие? И действительно ли его положение является бедствием? А не кара ли это за совершенные прегрешения? Откуда, например, я знаю, как вы оказались висящим над пропастью? Что, если незадолго до моего появления вы, скажем, напали с ножом на одинокую беззащитную девушку, пытаясь ее ограбить или изнасиловать, а ей чудом удалось столкнуть вас с обрыва?..

И тут до меня доходит, что мне нечем опровергнуть его гнусные измышления. Да, я знаю, что я не мог угодить в положение извивающегося над бездной червяка так, как об этом упомянул этот современный иезуит, но доказать это я не в состоянии, потому что абсолютно не помню, что было до того, как я сорвался в пропасть…

Неужели он победит в нашем споре? Неужели мне суждено погибнуть на глазах этого чудовища в человеческом облике и тем самым как бы подтвердить его правоту?!..

НИ ЗА ЧТО!

— Ну и не надо! — хриплю я надсадно, корчась и раскачиваясь над страшной бездной. — Не надо меня спасать, слышите?!.. Потому что я сам!.. Сам выберусь, без вашей вонючей помощи!.. Этот спор… он выеденного яйца не стоит!.. Потому что каждый может спасти себя сам!..

И тут мне каким-то чудом удается зацепиться ногой за край скалы, а затем подтянуться на ноющих тупой болью руках. В глазах темнеет, а по подбородку струится теплой соленой струйкой не то пот с лица, не то кровь из прокушенной губы. В следующий момент я из последних, уже почти нечеловеческих сил, переваливаюсь через острый срез скалы и в изнеможении распластываюсь на горячем камне навзничь. Солнце, которого я не замечал, болтаясь над мрачной пропастью, бьет мне в глаза, и я не сразу могу разглядеть того человека, с которым вел бесплодный спор.

А когда, наконец, мне удается разглядеть его, то сердце мое екает и замирает.

Потому что я вижу, что это не кто иная, как Рубела Фах в своем кресле и с синтез-гармонией на култышках никогда не существовавших ног.

И если секундой раньше я готов был безжалостно сбросить своего мерзкого оппонента в пропасть в отместку за его издевательства надо мной, то теперь у меня не поворачивается язык сказать что-либо обвинительное в адрес девушки. Хотя и знаю, что, невзирая на отсутствие конечностей, она могла бы мне помочь выбраться.

Я же знаю, что она мертва. А мертвых бесполезно обвинять или упрекать в чем-либо…

Солнце снова безжалостно слепит мои глаза, и я закрываю их, а потом слышу над собой чей-то монотонный голос, повторяющий: “Как вы себя чувствуете, Лигум?”, “Как вы себя чувствуете?”…

Я открываю глаза и вижу склонившееся над собой чье-то полузнакомое лицо. Ещё усилие — и в моей голове всё встает на место.

Я — хардер, меня зовут Даниэль Лигум, а лицо надо мной — это доктор Авиценна, который удалял из моего мозга искейп.

Он же предупреждал, что операция может вызвать, несмотря на наркоз, яркие галлюцинации, очень похожие на реальные события, поскольку хирургический скальпель затрагивает различные участки моей памяти.

Вот он и затронул…

Это была одна из практических задач по курсу нейролингвистического программирования, которые нам предлагали решить на экзамене — если не изменяет память, на четвертом курсе Академии. Задача действительно заключалась в том, чтобы суметь убедить своего оппонента в том, с чем он соглашаться никак не хочет, и тем самым заставить его выполнить нежелательные для него действия.

Страшное дело — НЛП, не случайно его окрестили “бескровным воздействием” и “негипнотическим манипулированием людьми”…

Только сейчас в моем восприятии эта виртуальная ситуация трансформировалась, с учетом последних событий, в некую смесь вымысла и реальности.

— Я в порядке, док, — отвечаю, наконец, я человеку, склонившемуся надо мной (так вот кому в моем кошмаре принадлежал занудный голос!). — Надеюсь, буду жить?

— Надеюсь, будете, — неожиданно улыбается он. — Как в том анекдоте про врача-неудачника, у которого на операционном столе уже скончалось триста больных подряд: должно же мне когда-нибудь повезти!..

Глава 8. Почти как человек (Х+38-45)

Магазинчик представляет собой довольно милое и уютное заведение. Внутри, над входной дверью, висит трогательный колокольчик, как это было принято полтора-два века назад, и каждый вошедший оповещает хозяина о своем приходе мелодичным перезвоном.

Из-за обилия всевозможных растений, цветов и даже небольших деревьев интерьер магазинчика напоминает если не лес, то уголок ботанического сада. Не хватает только летающей живности в виде насекомых и певчих пташек и шмыгающих под ногами мышей-полевок.

Я огибаю разлапистый кустарник, разросшийся на полпути между входной дверью и прилавком, и невольно вздрагиваю, потому что замечаю на ветке, на расстоянии вытянутой руки, птичку с желтым оперением, которая доверчиво взирает на меня крохотными глазками. Я перевожу взгляд на напольное покрытие, стилизованное под дерн, но, к моему облегчению, грызунов там не наблюдается.

Я протягиваю к пташке руку, но она и ухом не ведет — если у нее, конечно, есть уши, ведь я не очень-то силен в орнитологии.

— Не бойтесь, она искусственная, — слышу я голос и поворачиваюсь в ту сторону, откуда он доносится.

Опасно навалившись на хрупкий прилавок, на меня доброжелательно смотрит мужчина средних лет, похожий на птицу марабу в человеческом облике. Во всяком случае, у него длинный нос-клюв и костлявые длинные ноги, на которые опирается худое, продолговатое тело. Длинные волосы мужчины схвачены на затылке резинкой в пучок, отчего сходство с диковинной птицей только усиливается.

— Если хотите, я могу вам ее продать, — предлагает хозяин магазинчика — а это, несомненно, он и есть.

— Нет-нет, спасибо, — отказываюсь я. — Меня интересуют только цветы. Надеюсь, они-то у вас настоящие?

Марабу растягивает рот в неестественной улыбке, чтобы как-то отреагировать на мой незатейливый юмор.

— Какие именно цветы вас интересуют, уважаемый? — спрашивает он.

Вопрос застает меня врасплох.

— Я имею в виду, вам нужны домашние, садовые или оранжерейные сорта? — уточняет владелец магазинчика.

— Домашние, — говорю я.

— Я вижу, вы недавно решили заняться разведением цветов, — высказывает осторожное предположение Марабу, приступая к ревизии полок, где представлен разноцветный веер пакетиков с семянами.

— Да, — соглашаюсь я. — Вот, решил попробовать… напоследок… Знаете, есть такая восточная поговорка: если ты не посадил за свою жизнь ни одного дерева, то вырасти хоть один цветок.

Слово “напоследок” явно удивляет моего собеседника, но из вежливости он, видимо, решает не придавать ему значения.

— Может быть, у вас есть какие-нибудь особые пожелания? — осведомляется он. — Знаете, некоторые любят разводить фиалки, они создают богатую цветовую гамму. Другие предпочитают пышные розы, третьи любят разводить кактусы, четвертые — вьющиеся сорта… Вообще, практика свидетельствует о том, что цветами увлекаются в основном одинокие люди, у которых нет по-настоящему близких друзей… Вы тоже живете один?

Что ж, в недостатке любопытства его нельзя обвинить. Впрочем, это как раз то, на что я набиваюсь: привлечь к своей особе как можно больше внимания в этом городке.

— Да, — скорбно соглашаюсь я. — С недавних пор… Понимаете, это очень тяжкое горе, когда ты так привык к людям, с которыми прожил почти десять лет, а потом вдруг потерял их навсегда…

— Вы потеряли кого-то из родных? — соболезнующим тоном интересуется цветочник.

Самое время отвернуться в сторону, чтобы украдкой смахнуть скупую слезу, а затем сообщить трагическим голосом:

— Жену и двоих детей. Мальчика и… тоже мальчика… И самое обидное — по какой-то глупой случайности!.. Понимаете, мы жили в колонии на Венере, где я по контракту работал эмбриостроителем… — Видя непонимание на лице собеседника, я спешу добавить: — Ну знаете, это когда жилые модули строят из готовых “зародышей”… — (Марабу поспешно кивает, хотя заметно, что он по-прежнему не имеет ни малейшего представления о названной мной профессии). — А на других планетах для человека самое страшное — это вовсе не климат и не природные бедствия. Микробы и вирусы — вот что косит наших людей по всей Солнечной Системе!.. — Я опять опускаю голову. — Срок моего контракта уже заканчивался, когда случилось это несчастье… Потом врачи сказали, что тот проклятый микроорганизм — вирусолентой его назвали — был неизвестен нашей науке, и вероятность его активации была ничтожно мала… нужно было сочетание определенных условий… Однако мы все-таки заразились… всей семьей, а спасти из нас троих врачам удалось только меня… да и то — как спасти? Оттянуть на несколько месяцев мою гибель — вот что им удалось…

Марабу инстинктивно отшатывается от меня подальше, но я успокаиваю его:

— Но вам нечего бояться, уважаемый… уважаемый?..

— Гер, — подсказывает он. — Гер Алкимов…

— “Герр”? — удивленно переспрашиваю я. — Насколько мне известно, на старонемецком это означает “господин”?..

— Нет-нет, — поясняет он. — Мое имя пишется через одну “эр”, а у немцев — через две, да и, прошу прощения, “господин” звучит по-немецки, скорее, “херр”, чем — “герр”…

— Так вот, уважаемый Гер, — продолжаю я начатую мысль, — моя болезнь, хотя и неизлечима, но не опасна для окружающих. В конце концов, если бы это было не так, мне бы просто не позволили провести остаток дней своих на Земле…

— Да-да, вы правы, — лепечет Алкимов. По-моему, как всегда бывает в подобных случаях, у него чешется язык спросить, сколько именно дней мне еще осталось, но это кажется ему нетактичным.

— Сначала я даже хотел подать прошение об эвтаназии, — рассказываю я, рассеянно оглядывая полки и растения в горшках на длинных стеллажах, — но потом решил, что не стоит ускорять естественный ход событий… Кто знает, может быть, мне удастся еще сотворить что-нибудь полезное в этой проклятой жизни!.. А посему я решил поселиться тут у вас, пожить чуть-чуть, пока позволяют заработанные на Венере деньги, будь они неладны, а там видно будет!..

Хозяин магазинчика понимающе кивает головой, после чего мы по негласному уговору закрываем траурную тему и переходим к обсуждению особенностей различных цветов.

В разгар этого обсуждения в магазинчике появляется еще один посетитель, который явно слывет знатоком цветочного дела, потому что с ходу включается в наш разговор, и у них с Алкимовым завязывается некое подобие профессионального спора. Поскольку я вежливо слушаю и даже пытаюсь кивать в подходящие моменты — разумеется, не в качестве одобрения той или иной точки зрения, а в знак того, что мне всё ясно, — то, как говорится, сам Бог велел хозяину представить нас друг другу.

В этом городке меня зовут Александр (можно просто Алекс или Сандро) Винтеров, а мой новый знакомый оказывается Геннадием Молниным. Фамилия мне смутно знакома, но не успеваю я напрячь память, как Гер любезно сообщает, что Надий (из чего следует, что они давно и плодотворно сотрудничают и, возможно, не только в области цветоводства) занимается сотворением перформансов и достиг на этой ниве определенной популярности. Например, “Певчая килька”, не видел ли я, случайно?.. И пока я вновь утруждаю свои извилины, пытаясь представить себе, как может выглядеть гибрид птички и рыбки, исторгающий трели и рулады, Алкимов упоминает название другого опуса Молнина: “Радость от обретения себя” — но и оно мне говорит не больше, чем текст компьютерной программы для неандертальца.

От обвинений в культурной отсталости меня спасает лишь скромное замечание о том, что на той планете, где я провел последние пять лет, лучшим перформансом было и навсегда останется вид ядовитых испарений, подымающихся из вонючих болот на восходе солнца…

Потом я забираю пакетики с семянами, которые отобрал для меня Алкимов, и, любезно откланявшись, покидаю двух приятелей.

Я не сомневаюсь, что, как только за моей спиной захлопнется дверь, Марабу тут же перескажет перформансеру мою трагическую историю.

Но я — не против… Наоборот, я очень надеюсь на это.

* * *

Вернувшись домой, я сооружаю и поглощаю скромный, подобающий смертнику обед из тех полуфабрикатов, которые мне удалось приобрести по дороге. Потом некоторое время вожусь с семянами, которые, в соответствии с инструкцией, рассаживаю в разнокалиберные ящики и горшки, наполненные питательной смесью.

Покончив с этим занятием, я сажусь в кресло посреди гостиной и недоверчиво оглядываю стены, украшенные дешевыми обоями в цветочек, аляпистую люстру, слишком низко свисающую с потолка, и видавшую виды мебель. Мне всё еще не верится, что этот дом принадлежит мне. Вспоминаются слова одной моей недавней знакомой… пусть земля ей будет пухом… “У каждого человека должен быть свой дом”. Что ж, возможно, Рубела Фах была права. Во всяком случае, я честно выполнил ее наказ, приобретя этот одноэтажный домик в рассрочку в провинциальном городке, куда до сих пор не дошли еще такие достижения современной цивилизации, как стопятидесятиэтажные небоскребы, роботы-слуги, автоматические линии доставки товаров на дом и кибер-проститутки…

В последнем, впрочем, я не уверен, поскольку еще не побывал в местных увеселительных заведениях.

Кроме гостиной, в домике имеется спальня, большую часть которой занимает двуспальная кровать, крохотная кухня и ванная, совмещенная с туалетом, куда следует входить задом, а выходить передом, потому что габариты этого двуцелевого помещения не позволяют сделать лишнее движение.

По мнению агента по торговле недвижимостью — мрачного приземистого толстяка, то и дело вытиравшего пот с лица и шеи туалетной бумагой, которую он отрывал от предусмотрительно захваченного с собой рулона — какая бы то ни было аппаратура, как-то: климатизатор, голо-плеер или хотя бы радиоприемник, не говоря уж о транспьютерах или персонификаторах, никоим образом не могут относиться к мебели, которую обязано обеспечить мне агентство впридачу к данной недвижимости. Если учесть, что свой комп-кард я сдал на хранение на склад Щита, а новым еще не обзавелся, и что от помощи Советников пришлось отказаться вместе с искейпом, то угроза гибели от смертной скуки в этих четырех стенах становится вполне реальной.

Что ж, волей-неволей придется днями напролет шататься по городу в поисках развлечений и приключений. Тем более, что это входит в мои планы.

На всякий случай, по хардерской привычке, прежде чем покинуть свою новую обитель, я подхожу к окну и, отогнув одну из планок пластиковых жалюзей, провожу рекогносцировку местности.

Что ж, местность здесь очень красивая, что есть — то есть… Множество малоэтажных строений, раскиданных по долине, покрытой буйной зеленью. Сто восемьдесят тысяч жителей. Станция транс-европейской магистрали и небольшая посадочная площадка для аэров и джамперов…

Достопримечательностей маловато, но о самой большой из них, кроме меня, мало кто ведает. По моим данным, в этом городке проживает наибольшее количество “счастливчиков”, а это может означать лишь одно: именно отсюда “регры” стали расползаться по всему земному шару. Конечно, из этого не следует, что и производят эти приборчики где-то поблизости (хотя в это хотелось бы верить), но зато это дает право надеяться стать одним из счастливых обладателей “регра”.

Особенно человеку, испытывающему такое безутешное горе, как я…

Слежки за мной пока не видно, но было бы глупо надеяться на то, что мой приезд сюда вызовет мгновенный интерес со стороны тех, кто прячется в тени, озирая зорким взглядом окрестности. И я не жду, что сегодня же ко мне нагрянут в гости продавцы “регров”, дабы облагодетельствовать меня своим чудесным товаром…

Скорее всего, придется обстоятельно вживаться в лишенную резких перемен атмосферу провинции. Завести знакомство с множеством людей, днем ухаживать за цветами, посещать магазинчик Гера Алкимова и запасаться продуктами, а по вечерам потягивать дешевое спиртное в ближайшем баре — кажется, он называется “Бастион”? — обсуждая с соседом по стойке виды на урожай бобовых и зерновых, а напившись — жаловаться всем подряд на судьбу-злодейку, приговорившую тебя ни за что, ни про что к смерти в расцвете лет… Ради разнообразия наверняка следует время от времени наведываться в гости к своим новым знакомым — например, к автору двух известных перформансов — чтобы расписать пульку или просто поболтать об авангардном искусстве…

Глядишь, что-нибудь путное из этого, рано или поздно, да выйдет.

Я, наконец, отрываюсь от созерцания улицы и отправляюсь реализовывать свои задумки.

Как ни странно, но в тот вечер со мной ничего из ряда вон выходящего не происходит.

Я честно отрабатываю намеченную программу, помня пословицу: “Капля за каплей, вода и камень точит”.

Я очень надеюсь, что в этом захолустье мне не придется прожить несколько лет. Хотя бы потому, что бывшему эмбриостроителю Алексу Винтерову грозит скорая кончина…

Когда проходит неделя, я уже не придерживаюсь столь отрицательного мнения о приютившем меня городке. В конце концов, спокойствие и размеренность — еще не самые худшие характеристики окружающей среды. Да и люди здесь еще не до конца испорчены восемью смертными грехами современного человечества, о которых еще в двадцатом веке честно предупреждал Конрад Лоренц. Здесь нет того агрессивного неприятия соседа, которое наблюдается в больших городах из-за перенаселенности и скученности людских масс. Здесь никому и в голову не придет, строя себе дом, копировать жилище соседа, вследствие чего возникают целые кварталы однообразных построек, словно сошедших с конвейера. Здесь никто не способен, к примеру, выкорчевать старый яблоневый сад, чтобы на его месте воздвигнуть многоэтажную автомобильную стоянку. Здесь нет этой вечной людской гонки, цель которой для каждого одна: успеть отхватить себе лакомый кусочек раньше других, равно как и движущая сила — страх отстать от других, страх остаться позади и не успеть к дележу заветных благ… Здесь еще нет того чрезмерного комфорта, который формирует изнеженность и привыкание к легкой жизни и который обрекает людей на серое, однообразное существование. Попробуйте вырастить что-либо на своей грядке, не пользуясь климатическими установками, и вы ощутите подлинное счастье, если вам удастся уберечь слабые, робкие ростки от заморозков и засухи и получить хороший урожай овощей или фруктов на своем огороде!.. И, наконец, здесь хранят и передают от поколения к поколению старые культурные традиции, и, в сущности, такие вот небольшие городки — своего рода геномы цивилизованного человечества…

И кто бы ни был моим противником, я не могу не признать, что плацдарм для завоевания человечества с помощью “регров” выбран им очень точно. Наверное, я и сам бы захотел сделать жителей этого города счастливее, будь у меня такая возможность. Они заслуживают этого.

Тем не менее, нельзя сказать, что неделя потеряна мною напрасно. Все-таки есть и в плавном течении местной жизни отдельные всплески, которые заслуживают моего внимания.

Так, например, именно здесь мне почти удается увидеть воочию, как работает загадочный приборчик. Я говорю “почти”, потому что увидеть действие “регра” не дано никому. Его можно только предполагать, как квантовую природу света.

Однажды, когда я шествую по тротуару (между прочим, здесь до сих пор сохранились асфальтовые тротуары!), направляясь на очередную цветоводческую консультацию к Геру Алкимову, то становлюсь свидетелем следующего эпизода. Молодая женщина, держа маленького мальчика за руку, переходит на другую сторону улицы, и на середине проезжей части ребенок вдруг вырывается и, смешно вскидывая ножонки, пускается бежать к противоположному тротуару. И тут, откуда ни возьмись, из-за поворота вылетает на высокой скорости разукрашенный всевозможными наклейками и эмблемами турбокар, за рулем которого сидит древняя старушка в очках. Визжат тормоза, турбокар заносит, но слишком поздно избегать столкновения, и мне кажется, что я вижу, как машина бьет бампером хрупкое тельце, отбрасывая его на тротуар далеко вперед, и как брызги крови и мозгов разлетаются по мостовой… У меня внутри всё обрывается, и тут словно что-то мигает в моих глазах, и я вижу, что мамаша каким-то чудом успела нагнать мальчика и выдернуть его из-под самых колес турбокара, который с угрожающим свистом проносится мимо, и почтенная любительница высоких скоростей, высунувшись в приоткрытое стекло, кричит что-то обидное в адрес легкомысленных женщин…

Я вытираю холодный пот со лба и вижу, как женщина, обняв сынишку, подносит к губам какую-то серую коробочку размером с пачку сигарет и целует её так, будто в ней хранится самая ценная в мире вещь…

В сущности, наверное, так оно и есть…

После этого я начинаю внимательнее присматриваться к жителям городка и вскоре обнаруживаю, что многие из них (в том числе и владелец цветочной лавки, и его приятель-авангардист) втихомолку пользуются какими-то коробочками, о назначении и происхождении которых стараются умалчивать. Так что мне не раз приходится удерживаться от соблазна подойти к кому-нибудь из счастливых владельцев такой коробочки и попросить: “Вы не могли бы одолжить мне вашу палочку-выручалочку буквально на пару дней?”. Или: “Продайте мне свой “регр”, и я заплачу вам за него любые деньги”. А еще лучше было бы припереть “счастливчика” к стенке и грозно заявить: “А вы знаете, что пользование этими адскими машинками запрещено еще Бернской конвенцией? Предлагаю вам немедленно сдать прибор мне и чистосердечно признаться, у кого и как вы его приобрели!”…

Но, разумеется, ничего подобного я не осуществляю на практике. Бесполезно ломиться в глухую стену, если через несколько метров в ней имеется дверь, пусть даже и запертая на семь замков.

И еще я понимаю, почему в этом городке отсутствует тотализатор, не проводятся различные лотереи, одно-единственное казино закрылось три года назад, а игровые автоматы были сданы в металлолом на ближайший комбинат по утилизации отходов. Не имеет смысла играть в азартные игры с теми, кто, зная конечный результат, делает только беспроигрышные ходы. Правда, это не мешает одному фанатику рулетки по имени Крин Лоусов то и дело наведываться в соседние населенные пункты, где этот автомат имеется, и неизменно возвращаться с полными карманами денег. Правда, объекты для своих “гастролей” Лоусову приходится то и дело варьировать, поскольку тот факт, что он является незаконнорожденным сынком фортуны, почему-то настраивает против него владельцев всех окрестных игорных заведений…

Неудивительно и то, что местные начальники жандармерии и инвестигации все больше теряют свою квалификацию, поскольку преступность в городе практически равна нулю. Не потому, что здесь нет желающих нарушить закон (хотя и это тоже играет свою роль), а скорее, потому, что большинство людей — или их родственникам — избегает участи превращения в жертв преступлений или насилия…

Таким образом, проведя в этом уютном городке всего неделю, я с ужасом чувствую, что зря приехал сюда.

Потому что еще немного — и у меня может возникнуть стойкое убеждение в ошибочности своего стратегического выбора. Ведь получается, что лишить всех этих милых, добрых и надеющихся только на хорошее людей возможности избежать бед и горя — то же самое, что заставить их разувериться в боге…

К счастью, вскоре кое-какие события не дают мне изменить самому себе.

Глава 9. Проверки на человечность (Х+46)

— Человечество стоит перед новым кризисом! — изрекает человек напротив меня и делает большой глоток из своего стакана. — И этот кризис проявляется в том, что становится всё меньше людей, способных соприкасаться с реальностью!..

Лично у меня уже выработалась идиосинкразия относительно умных рассуждений и споров о том, каким должно быть искусство и каким должно быть общество. Но ничего не попишешь, приходится терпеть, потому что, как и многие представители творческой интеллигенции, Геннадий Молнин, с которым мы проводим очередную дегустацию спиртных напитков в баре “Бастион”, имеет необъяснимую склонность в подпитии, с одной стороны, грубить, а с другой — вести заумные беседы.

— Для меня это слишком сложно, — наконец, признаюсь я, отхлебнув пойло, отдающее какими-то синтетическими добавками и по чистому недоразумению именуемое здесь коньяком. — Поясни свою мысль, друг Надий.

— Речь идет о том, что человечество зашло в тупик! — машет рукой перформансер. Он находится в той степени опьянения, когда еще не утратил способность разглагольствовать, но уже мыслит исключительно глобальными категориями: “человечество”, “цивилизация”, “наша планета”, “исторический прогресс”, “проблема”, “постулат”… — Суди сам, Алекс, в каком мире мы все живем? Мы смирились с той жалкой ролью, которая якобы была отведена нам процессом эволюции разума. Эта роль будто бы заключается в том, что каждый из нас может лишь воспринимать окружающую действительность, но ни хрена не может изменить ее!.. Мы почему-то полагаем, что то, что должно быть, обязательно будет и причем наступит бесповоротно и навсегда! Этакий фатализм, мать его за ногу!.. Финализм, черт бы его побрал!.. А я всегда боролся и буду бороться своими произведениями против финализма, Алекс!..

С произведениями моего собеседника я уже имел возможность ознакомиться в избытке. И почему-то не заметил, что в них автор борется как против финализма, так и против вообще чего бы то ни было. Вообще, подобные опусы должны твориться по нескольку штук за день. Ничего сложного в процессе их создания нет. Просто надо взять много-много различных по своему жанру, содержанию и стилю голозаписей, начиная от съемок процесса спаривания кашалотов и кончая инфороликами опять же о самых разных событиях. Потом все эти записи разделяются на множество мелких кусочков — так называемую “нарезку”, тщательно перемешиваются в некоем воображаемом “котле” с помощью комп-монтажа, приправляются многозначительными музыкальными пассажами из наиболее вычурных пьес, украшаются кадрами, долженствующими символизировать нечто-уму-непостижимое — например, снимками голых женщин, испачканных грязью и краской, с мятыми ведрами на головах — а результат подается зрителю как очередное прозрение гениального художника, служащее поводом для деления человечества на “понимающих толк в искусстве” и на “заблуждающихся глупцов”.

Тем не менее, я киваю, словно и в самом деле разделяю мнение Молнина. Разговор сегодня, похоже, обещает быть интересным. Хотя бы потому, что мастер перформансов явно намерен не зацикливаться на детальном обсуждении своих произведений и выраженных в них великих мыслей.

— Но почему-то никому в мире не приходит в голову одна простая вещь: важно не то, что есть, а то, что может быть! — вещает мой друг Надий. — И каждому человеку важно освободиться от старой идеологии, если она способствует тому, что люди перестают вести трудные поиски истины и живут по принципу: как должно быть, так и правильно!..

Словно для того, чтобы перевести дух после столь длинного высказывания, Молнин хватает свой стакан и, символично продемонстрировав его мне в качестве “тоста по умолчанию”, делает еще несколько глотков.

Уже девять часов вечера, и снаружи начинает смеркаться — в этих широтах темнеет рано — но нас это не волнует, поскольку никто нас не ждет дома: перформансер, как и я, живет одиноким затворником.

— А, по-твоему, должно быть как-то иначе? —коварно интересуюсь я.

— Конечно, — незамедлительно откликается Геннадий. — Нам следует наконец признать, что на смену идее предопределенного будущего рано или поздно придет стохастическая, вероятностная модель развития цивилизации, и людям тогда придется пересмотреть все постулаты, выработанные за много веков прежних идеологических представлений…

Я откидываюсь на спинку своего стула и испытующе смотрю на человека напротив меня. Так-так, что-то становится слишком горячо… Уж не хочет ли он таким способом проверить меня как потенциального пользователя “регра”?

А может быть, это проверка с целью выяснения истинного интеллекта простого парня Алекса Винтерова?

— Слушай, Надька, кончай эту бодягу, а? — говорю я, наваливаясь грудью на столик. — Все равно я ни черта не пойму, что ты несешь… Давай лучше сменим пластинку?

Но Молнин завелся всерьез.

— Не-ет, так просто ты от меня не уйдешь! — грозит он мне пальцем. — Я вижу, ты пока еще не врубаешься в суть моей теории… А ведь кризис проявляется еще и в том, что нас долго приучали ходить вместе со всеми и не оглядываться по сторонам!.. Да, ходить проторенными дорожками действительно удобно. Есть определенный смысл в том, что каждый получает опыт и переживания других в готовом виде. Но!.. — Молнин воздевает в воздух указательный палец, как священник во время проповеди, и мне так и чудится, что он вот-вот обратится ко мне: “сын мой”. — Но теперь необходимо воспитывать в людях способность ходить по новым дорожкам. Ведь только так каждый из нас обретет способность выявить все новые и новые грани бытия и максимально реализовать свои способности…

— Например? — вопросительно поднимаю брови я.

— Например, возьми меня… Да, я известен как автор перформансов. — (Звучит, на мой взгляд, не очень скромно, но моему собеседнику сейчас не до скромности). — Но если бы пятнадцать, двадцать лет назад у меня по-иному сложились обстоятельства, то, возможно, сегодня я был бы врачом, художником или вашим коллегой по эмбриостроению… Что привело меня в мое нынешнее состояние таким, каким я есть? Стечение случайностей, не правда ли? Нагромождение множества условий типа “если бы” да “кабы”… И кто знает, может быть, осознание своего несостоявшегося, несбывшегося “я” и оказывает подспудное влияние на сознание человека, заставляя его мучиться и страдать от необратимости своего бытия. А теперь представь, что у меня была бы возможность управлять течением своей жизни, менять свой жизненный выбор и свои поступки. Разве тогда я не мог бы лучше реализовать свое “я”? И разве я, зная причины своего несостоявшегося счастья или состоявшегося несчастья, не смог бы достичь подлинного успеха? И разве сообщество таких, как я, не смогло бы тогда изменить само устройство мира?

— Ну не знаю, — осторожно произношу я. — Возможно, по большому счету ты и прав, но ведь это всё пустые слова, не так ли? Ты же так и не стал ни врачом, ни эмбриостроителем, а штампуешь пачками свои перформансы и ни о чем другом не мечтаешь!..

— А откуда тебе известно, что я не пробовал ничего другого? — хитро прищуривается Молнин. — Что, если моя нынешняя ипостась была обретена мной после многих творческих исканий?

— Да ну тебя к черту, Надька! — машу решительно я рукой. — Давай лучше выпьем за тебя! Такого, какой ты есть…

И поднимаю стакан с псевдоконьяком.

Мы пьем, но Молнин упрямо возвращается к теме нашего разговора.

— А теперь возьмем тебя, Алекс, — говорит он уже начавшим заплетаться языком.

— Только не за одно место, — шутливо ответствую я в духе простых парней-строителей, но перформансер лишь отмахивается от шутки, как от назойливой мухи.

— Возьмем то несчастье, которое постигло тебя и… твоих близких, пусть им земля будет пухом… Разве ты отказался бы от возможности вернуться в то время, когда они… когда вы все были живы-здоровы, чтобы не допустить того, что потом произошло? Ну скажи: отказался бы?..

Навалившись грудью на столик, он изучает мою физиономию с преувеличенным старанием, но я вижу, что он явно изображает из себя пьяного, а на самом деле, возможно, даже трезвее меня.

— Ну конечно, нет! — восклицаю я, для пущей наглядности вдарив кулаком по столику. — Черт возьми, что за дурацкие вопросы ты мне сегодня задаешь, Надий?.. Можно подумать, что ты — это сам господь бог во плоти и в действительности можешь оживить моих мальчиков и Ларису!..

В глазах моего собеседника что-то мигает, и он медленно говорит:

— К сожалению, нет, не могу… Но где гарантия, что когда-нибудь человечество не получит эту возможность? Представь, если кто-нибудь изобретет этакий “скульптор судьбы”, с помощью которого каждому можно будет изваять из своей жизни нечто достойное!..

— Вот тогда и поговорим на эту тему! — с некоторой долей мстительности за то, что меня водят вокруг да около, говорю я. — Советую тебе создать на эту тему очередной гениальный опус в жанре фантастики, а пока лучше расскажи, чем ты удобряешь свои хризантемы?..

И мы углубляемся в проблемы цветоводства.

Через полтора стакана изрядно захмелевший — теперь уже, кажется, на самом деле — служитель муз покидает столик, а бывший эмбриостроитель, оказавшийся более стойким к скверному алкоголю, задерживается в баре, чтобы осмыслить надвигающийся на нашу цивилизацию кризис.

Действительно, подумать мне есть о чем. Например, чем могут быть вызваны откровения перформансера Молнина — искренним стремлением помочь своему ближнему или же провокацией, розыгрышем с целью проверки?

Однако, вместо этого я почему-то вспоминаю один из опусов своего нового приятеля. Что бы там он ни твердил про свои прочие ипостаси, но надо признать честно: один перформанс у него — действительно выдающийся!

… По пустынной пересеченной равнине, испещренной кочками, ямами и булыжниками, движется в непогоду странная пара путников. Правда, идти может лишь один из них — но он безнадежно слеп. Поэтому, изо всех сил пытаясь преодолеть порывы ветра и струи дождя, бьющие навстречу, он то и дело падает, разбивая себе в кровь лицо и покрываясь синяками. Его спутник обладает зрением — но у него нет ног, и слепец катит его на примитивной коляске перед собой. Безногий пытается предупреждать своего товарища о неровностях пути, чтобы предотвратить его падения, но тот не всегда прислушивается к его советам… Так они идут день за днем, два никому не нужных, кроме своего спутника, существа. Каждый из них нуждается в помощи своего друга, и, возможно, именно это сплачивает их… Но однажды они приходят в город, где слепец покупает специальные сенс-очки и вновь обретает зрение. Однако, безногий, улучив момент, разбивает очки своего приятеля — он боится, что прозревший слепой бросит его…

Когда я в очередной раз — ради маскировки, а не из-за врожденной склонности к алкоголизму — подношу к своим губам стакан с остатками того яда, что в нем содержится, то кольцо на моем левом безымянном пальце, которое я ношу на правах вдовца, внезапно начинает ощутимо нагреваться. Никакой мистики в этом нет и быть не может. Просто, отправляясь в городок, я позволил себе вмонтировать в колечко простейший термоиндикатор, реагирующий на лучи интроскопов.

Значит, сейчас меня “просвечивают” скрытым интроскопом, и шрам, скрытый под моими волосами на черепе после удаления искейпа, начинает ныть сам собой.

Что-то слишком оперативно они за меня взялись, думаю я, незаметно оглядывая бар и, конечно же, никаких интроустановок в нем не обнаруживая. Прямо целый натиск в духе средневековых ловеласов, сразу после нескольких куплетов серенады устремлявшихся по приставной лестнице в будуар к предмету своих воздыханий…

Я и не ведаю, что это — лишь первые звенья в цепи стремительно развивающихся событий.

* * *

Когда я направляюсь из бара домой, то на улице уже окончательно сгущаются сумерки, которые в этом городке, если не считать отдельных улочек в центре, не стараются рассеять во что бы то ни стало, как это можно наблюдать в крупных агломерациях. И свет здесь по старинке льется лишь из редких галогеновых светильников, укрепленных на бетонных столбах. Музей в натуральном виде, да и только!..

Прохожих мне попадается навстречу немного, машин на проезжей части нет вовсе, и поэтому ничто не мешает мне наслаждаться окружающей тишиной. Именно она и позволяет мне расслышать в тот момент, когда я миную очередной симпатичный темный переулочек-тупичок, какие-то звуки, явно не сочетающиеся с провинциальным спокойствием.

Женский всхлип. Приглушенный возглас. Вскрик, полный страха. Звук удара голой рукой по лицу. Гудение невнятных мужских голосов. И непонятная возня в потемках, возле арки, которая ведет из тупичка во двор.

Я останавливаюсь и напрягаю зрение, всматриваясь в копошение неразборчивых силуэтов. Наконец, мне удается разглядеть, что в эпизоде задействованы трое или даже четверо мужчин и одна особа, принадлежащая к слабому пола. Причем последнюю неизвестные пытаются с явно нехорошими намерениями втянуть под арку.

Значит, и сюда добралась зараза уличной преступности, меланхолически думаю я. Вот уж не думал, что в этом тихом омуте могут насиловать или грабить!..

Между тем, мужчинам, наконец, удается преодолеть сопротивление своей жертвы, и действие перемещается с тротуара под арку, становясь невидимым для меня. О том, что происходит во тьме, я теперь могу лишь догадываться по обрывочным возгласам и призывам, доносящимся из-под арки:

— Помо!.. Не смейте!.. Не трогайте ме!..

— …ткнись!.. Отдай добром, иначе!.. Дай ей еще!..

Поскольку действие в этом эпизоде стремительно движется к развязке, то мне приходится отбросить в сторону философские размышления о неистребимости зла и устремиться к арке.

Там я принимаю боевую стойку и молодецки гаркаю:

— А ну, прекратите немедленно!.. Оставьте женщину в покое!

После некоторого замешательства в ответ мне, естественно, звучит совет убираться, пока цел, восвояси и не путаться под ногами у “взрослых дяденек”.

Повинуясь хардерскому инстинкту, я открываю рот, чтобы огласить во всеуслышание Формулу Предупреждения, но так и застываю, не издав ни звука.

Только теперь до меня доходит, что с некоторого времени я — не хардер Лигум, а скромный покоритель венерианских болот, в число умений которого отнюдь не входит комплекс приемов ближнего боя типа “Боевая машина”. У меня, правда, тут же возникает соблазнительное предположение, что мои соперники не имеют никакого отношения к тому же перформансеру Молнину, но я давлю сомнения в самом зародыше. После того, как мы побеседовали за стаканом-другим коньяка с другом Надием о гипотетической возможности изменения судьбы, мне следует даже в самых невинных происшествиях видеть попытку проверить меня…

Тем более, что уличная драка — это самый быстрый и удобный способ проверки.

Тем не менее, один из моих опрометчивых призывов находит понимание у неизвестных под аркой. Они все же отпускают женщину, но лишь для того, чтобы целиком и полностью переключиться на меня, и мои слабые попытки сопротивляться только еще больше разжигают их воинственный пыл.

В следующие пять минут мне приходится испытать участь манекена, на котором отрабатывают удары. Как одиночные, так и целыми сериями. Как верхними, так и нижними конечностями. Как голой рукой, так и с помощью подручных средств в виде палок и даже пустых бутылок. Особенно старается один из нападающих, самый приземистый, но самый бойкий. Возможно, бедолага с детства страдает комплексом неполноценности из-за своего низкого роста, и теперь старается компенсировать с лихвой свою ущемленность, избрав меня в качестве объекта приложения сил. Правда, при этом он не отличается разнообразием тактики, и занудно отрабатывает на мне один и тот же удар в солнечное сплетение. Другой, здоровенный, как штангист, видно чрезмерно насмотрелся боевиков, потому что старается не просто ударить меня ногой, но и изобразить при этом лихой разворот на триста шестьдесят градусов. Двое остальных не отличаются друг от друга ничем, это, если так выразиться, рабочие лошадки, которые честно отрабатывают свой хлеб, но явно стремятся при этом затратить как можно меньше сил.

В итоге, я очень быстро выхожу из строя, падая на пыльный асфальт и изображая собой раздавленного червяка. Женщины, которую я так героически спасал, под аркой уже не видно, из чего я заключаю, что она благополучно обратилась в бегство.

Между тем, избиение подвыпивших эмбриостроителей успешно продолжается, вопреки известной заповеди насчет неприкосновенности лежачих. Но, похоже, мои экзекуторы вовсе не стремятся преждевременно отправить меня на свидание с апостолом Петром — а именно на это в душе я и надеялся. Их удары, хотя и болезненны, но не направлены на поражение жизненных органов. Непрофессионалы так бы не сумели… Будь мои противники драчунами-любителями, они, даже если бы очень не хотели этого, обязательно либо отбили бы мне печень или почки, либо проломили бы череп каблуком.

В самый разгар кулачной потехи где-то поблизости раздается визг шин затормозившей на полной скорости машины, и разноцветное мигание указывает на то, что это не просто турбокар, а патрульный экипаж местной жандармерии. Слышен топот ног и чьи-то суровые окрики.

И тут очередной удар отправляет меня во тьму, и напоследок я успеваю лишь подумать: “А если это смерть? У меня же нет искейпа!”…

* * *

Приятно осознавать, черт возьми, когда приходишь в себя после кратковременной потери сознания, что ты вовсе не канул безвозвратно в небытие, а еще способен некоторое время покоптить небо и попортить нервы окружающим.

И в то же время в душе твоей как бы возникает толика разочарования: ну вот, опять надо жить, тратить силы на то, что и выеденного яйца не стоит, гоняться за призраками и суетиться под солнцем вместе с десятью миллиардами таких же безумцев.

Мне, во всяком случае, так и неизвестно, какое из этих чувств преобладает лично у меня…

Тем более, что разобраться в этом мне мешает яркий свет фонаря, который настойчиво бьет прямо в лицо. Я делаю попытку загородиться от света рукой, и надо мной чей-то голос с удивлением патологоанатома, у которого во время вскрытия ожил труп с выпотрошенным животом, произносит:

— Смотрите-ка, он пришел в себя…

Луч света, наконец, убирается с моей физиономии, и спустя некоторое время я имею возможность рассмотреть окружающую обстановку.

Она не очень-то радует глаз. Я сижу на твердом асфальте, и в бок мне упирается что-то жесткое. При ближайшем рассмотрении этим предметом оказывается та самая палка, с помощью которой мою душу отправили в короткую прогулку по астральным мирам.

Меня окружают люди в форме, и я соображаю, что речь идет о жандармах, лишь тогда, когда кто-то из них пинает меня под ребра и осведомляется:

— Ты еще долго собираешься здесь отдыхать? Давай, вставай, а то по тебе соскучилась камера в нашем участке… Будешь знать, как грабить баб по ночам!..

Они явно принимают меня за одного из преступников, и наверняка мне придется очень потрудиться, чтобы убедить их в том, что они заблуждаются.

Меня спасает женский голос:

— Что вы, что вы, уважаемые, ведь именно этот человек меня и спас! А те негодяи отдубасили его до полусмерти и убежали!..

— Вы уверены, уважаемая Фелина? — бурчит один из жандармов, видно, являющийся старшим среди патрульных.

— Еще бы! — говорит женский голос. — Я так благодарна этому человеку!..

Жандармы, наконец, расступаются, и надо мной склоняется женское лицо. Та самая особа, которая имеет обыкновение гулять по темным ночным закоулкам. Свет от фонаря падает на ее личико, и я узнаю ее.

В этом городке имеется всего один супермаркет, где можно купить всё, что пожелаешь, начиная от рыболовных крючков и кончая турбокарами и аэрами. Именно в этом торговом заведении и трудится женщина, которую я имел несчастье — или счастье, это пока еще вилами на воде написано — спасти. Да, ее действительно зовут Фелина, и обладает она довольно незаурядной внешностью, вряд ли соответствующей стандартному имиджу торгового менеджера, как ныне принято называть древнюю профессию продавца.

— Как вас зовут? — говорит между тем Фелина, обращаясь ко мне.

Странно, почему ее интересует сейчас мое имя, а не, скажем, состояние моих отбитых почек или разбитого в лепешку лица.

Однако, настоящий мужчина не должен быть невежливым с дамами, даже если они не правы. Вообще, настоящий мужчина — понятие, в известной степени, довольно абстрактное. Потому что, если верить утверждениям большинства представительниц прекрасного пола, настоящих мужчин на свете давным-давно нет. Лично у меня, когда мне приходится слышать сожаления по этому поводу, так и подмывает спросить: а почему никто никогда не делает комплимент в адрес женщин, называя их настоящими? Тем более, что ныне развелось слишком много искусственных особей женского пола — чтобы убедиться в этом, достаточно заглянуть в ассортимент какого-нибудь секс-шопа…

Стараясь быть учтивым, я представляюсь своей спасительнице-спасенной, одновременно пытаясь принять прямостоящее положение. Однако, это оказывается временно невозможным ввиду урона, понесенного моими костями, мышцами и прочими составными частями туловища. Даже несмотря на ту скромную помощь, которую нехотя оказывают мне двое жандармов…

Лишь вовремя подставленное плечо Фелины удерживает меня от постыдного падения на грязный асфальт.

Жандармы предлагают доставить нас на своей машине по домам, но Фелина почему-то отказывается. По-моему, ей начинает доставлять удовольствие роль подставки под непьяным, но не держащимся на ногах мужчиной.

Когда жандармы, на прощание откозыряв и отщелкав каблуками, покидают нас, выясняется, что, с учетом моей абсолютной неспособности передвигаться самостоятельно, имеет больший смысл направить стопы домой к продавщице, нежели ко мне, потому что живет она как раз в том дворе, куда ведет роковая арка-туннель.

Каким-то чудом нам удается ни разу не загреметь, пока мы преодолеваем дистанцию в сотню метров, отделяющую место драки от квартирки Фелины. На ходу мы делимся своим видением происшествия, участниками которого нам пришлось фигурировать, и к концу пути чувствуем себя почти старыми друзьями.

— Значит, это вы вызвали полицию? — спрашиваю я свою спутницу.

— А что мне оставалось? — резонно замечает она. — Вы же были не в состоянии это сделать, поскольку были очень заняты в тот момент рукоприкладством!

— Дело не в этом, — возражаю я. — Даже если бы я был телепатом, я бы и то не обратился за помощью к жандармам.

— Почему?

— На мой взгляд, в наше время обращаться в полицию с заявлением о том, что тебя избили неизвестные, способен лишь умственно отсталый…

— Да ну вас! — смеется моя спутница.

Квартирка Фелины, где торговый менеджер проживает в одиночестве, ничего особенного, на мой взгляд, не представляет, и ее вполне можно было бы принять за мой холостяцкий уголок, если закрыть глаза на никчемные салфетки и безделушки, которыми женский пол так любит заполнять окружающий мир.

Обрушив меня на мощный диван в гостиной, Фелина исчезает и вскоре возвращается с тазиком, полным теплой воды, губкой и нехитрыми медицинскими принадлежностями в виде пластыря и малого регенератора, заживляющего ссадины и легкие раны.

Ухаживая за мной, она постепенно выведывает всю историю моего вдовства и, конечно же, преисполняется самого горячего сочувствия по отношению к такому несчастному бедолаге, как я. Еще в Академии преподаватель по НЛП описывал нам массу способов, как совратить любую, даже весьма враждебно настроенную красотку. И не на самом последнем месте в этом перечне стоит тактика, направленная на то, чтобы разжалобить свою потенциальную партнершу и заставить ее пожалеть тебя, несчастного и никем не любимого…

Впрочем, в нашем случае если кто кого и хочет совратить, так это вовсе не я, а спасенная мною продавщица. Приводя меня в порядок, Фелина бросает на меня исподтишка такие кокетливые взгляды, которые можно встретить лишь на сайте какой-нибудь эротической рекламы, а позы, которые она то и дело принимает, открывая мне для обозрения либо верхнюю часть своего великолепного бедра, либо содержимое глубокого декольте у нее на груди, способны воспламенить даже старца, оскопленного еще в юном возрасте.

Являясь объектом такого целенаправленного штурма, я не могу не вспомнить кое-какие эпизоды из классиков. Например, из любимых мною Стругацких:

“Она тащила его молча, напористо, как муравей дохлую гусеницу. Чувствуя себя последним идиотом, Румата понес какую-то куртуазную чепуху о быстрых ножках и алых губках — дона Окана только похохатывала. Она втолкнула его в жарко натопленный будуар, бросилась на огромную кровать и, разметавшись на подушках, стала глядеть на него влажными гиперстеничными глазами. В будуаре отчетливо пахло клопами… Румата завел глаза, его подташнивало”…

И, хотя Фелина не собиралась пока тащить меня в свой “будуар” (впрочем, с учетом того, что мы были одни, а также ввиду отсутствия спальных помещений в однокомнатной квартирке, это и не требовалось) или стелиться передо мной в позе, располагающей к немедленному соитию, тем не менее, я все больше ощущал, что попал в скверную ситуацию. Пожалуй, не в такую отвратительную, как книжный дон Румата, но в достаточно двусмысленную, чтобы не понимать: это — очередная проверка, организованная моими противниками.

Расклад карт в этой тайной игре выглядит таковым: с одной стороны, имеется девица, которая не прочь отблагодарить меня натурой за то, что я рискнул из-за нее получить пару переломов ребер и лишиться нескольких зубов (к счастью, коренных, а не передних, иначе это нанесло бы урон моему обаянию). И хотя переспать с ней было бы противно лишь какому-нибудь извращенцу или моральному уроду, тем не менее, я не спешу перейти к решительным действиям.

Потому что для меня все еще остается загадкой, чего именно ждали от меня проверяющие, затевая этот практический “тест на секс”. И какие поступки с моей стороны успокоят их подозрительные натуры?

Да, в принципе, я просто обязан заняться с красавицей Фелиной постельно-прикладным видом спорта, иначе те, что сейчас следят за нами (а в этом я ничуть не сомневаюсь), могут заподозрить меня в принадлежности к хардерам, поскольку всему миру давно известен сексуальный аскетизм подданных Щита. Аскетизм этот вытекает вовсе не из-за каких-то физиологических отклонений, как пытаются доказать некоторые любители “жареных” материалов из числа журналистской братии. Он обусловлен чисто моральными принципами, закрепленными в Кодексе чести хардеров, но, похоже, всему миру на это наплевать…

Но в то же время, если я клюну на пышные формы “спасенного” мной торгового менеджера, то организаторы этого спектакля могут усомниться в достоверности моей “легенды”. Разве способен несчастный Алекс, плакавшийся всем встречным и поперечным в жилетку по поводу трагической смерти жены и детей, взять и переспать с первой встречной смазливой бабенкой?

М-да. Проблема, как говаривал тот тип у края пропасти в моем анестезийном сне…

А что-то выбирать придется. Одно из двух: либо так, либо эдак. Третьего не дано, как на приеме у психиатра: ты либо псих, либо нормален.

Между тем, Фелина переходит к ведению огня прямой наводкой, если можно так выразиться. Мои раны, ушибы и ссадины уже залечены, кровь и грязь с тела и лица стерты — при этом, кстати, мне пришлось лишиться кое-каких предметов одежды — а для быстрейшего восстановления сил мне вручен большой фужер с коктейлем под явно позаимствованным в глубинах истории названием “энерджайзер”.

Сама хозяйка квартиры успела принять ванну и облачиться в роскошный халат, впрочем, ничуть не мешающий разглядеть, что он является единственным предметом одежды на моей собеседнице. Она сидит, злодейка, скрестив ноги по-турецки, напротив меня на ковре с длинным мягким ворсом и делает вид, что я — именно тот тип, которого она ждала всю свою жизнь.

Разговор наш вяло вертится вокруг каких-то пустяков. Судя по всему, он уже не имеет никакого значения. Что-то насчет любви с первого взгляда…

“Сейчас ей останется лишь спросить, нравится ли она мне”, думаю я, и, словно подчиняясь моему мысленному приказу, Фелина, потупив глазки и трогательно краснея, лепечет:

— Скажите, Алекс, а я… я вам нравлюсь?

— Очень, — вполне искренне отвечаю я. — Думаете, почему я за вас заступился? Потому что даже в темноте разглядел ваше прекрасное личико!..

Она протягивает ко мне свою восхитительную ручку и осведомляется, распахнув еще больше свой халатик:

— Так что же вы медлите, глупенький? Я так хочу, чтобы вы были близко-близко от меня!..

Ничего не поделаешь, приходится покинуть свое убежище на диване и перебраться на ковер, под бок к красавице. Кто-то изрек, что женщин не следует заставлять долго ждать — иначе они постареют и раздадутся в теле…

Я ненавязчиво обнимаю прелестную продавщицу за плечи и, в стиле душещипательных мелодрам, медленно клонюсь к ней, чтобы уста наши могли слиться в страстном поцелуе. Когда это происходит, я медленно, словно боясь вспугнуть свою партнершу, укладываю ее на пушистый ковер, и рука моя устремляется под тонкий халатик к телесным радостям…

Однако при этом я так неуклюж и порывист, что из моего нагрудного карманчика выпадает небольшая карточка видео-кадра. Как и следовало ожидать, Фелина оказывается гораздо проворнее меня, и успевает первой поднять мою потерю. И тут же хмурит свой гладкий лобик, похоже, никогда не обременявший себя морщинами от раздумий.

— Кто это? — осведомляется ревниво она.

Я и сам не знаю, кто запечатлен на этом кадре. Женщина, поворачивающая голову к объективу камеры, которая движется вокруг нее, и раздвигающая губы в застенчивой, мягкой, как свет осеннего солнца, улыбке. Но это часть моей “легенды”…

— Это Лариса, — говорю я. — Моя жена… покойная…

— Она была красивая, — говорит Фелина так, что сразу становится ясно, что на самом деле она так не считает. — Вы любили ее?

— Да, — печально говорю я, пряча видео-карту обратно в карман. — Но давайте не будем вспоминать мертвых, хорошо?

И делаю попытку продолжить тот жест, который мне не удалось довести до конца несколькими минутами раньше. Но похоже, что Фелина настроена уже не фривольно, хотя сопротивления мне по-прежнему не оказывает.

— А вы часто вспоминаете свою жену, Алекс? — не без лукавства спрашивает она.

— Я ее никогда не забуду, — уклоняюсь я от прямого ответа, но она, видно трактует мои слова по-особому.

— А как же тогда мы с вами? — лукаво осведомляется красотка в халате. — Разве ваша жена простила бы вас, если бы была сейчас здесь?

— Она у меня была умной женщиной, — признаюсь я. — Скорее всего, она поняла бы, что, кроме любви, в жизни существует еще такая штука, как физиологические потребности… Не сомневаюсь, что она представила бы себя на моем месте и согласилась бы с тем, что любому нормальному, здоровому человеку требуется время от времени сношаться с лицами противоположного пола… А разве нет? Мы же с вами не собираемся любить друг друга до гроба, верно, уважаемая Фелина? Это — как жажда, правда? Утолил — и тебя больше не тянет к колодцу!.. Или как у животных: спарился — и партнер тебя больше не интересует. Его можно даже сожрать, как это делает не помню чья самка…

Упоминание о том, что мы собираемся уподобиться животным, шокирует красавицу Фелину, и она вспыхивает от возмущения.

— Ах, вот как ты, значит, воспринимаешь наши отношения? — восклицает она.

После чего ей остается лишь отвесить своему спасителю хлесткую пощечину и с разъяренным видом вскочить на ноги с импровизированного ложа несостоявшейся любви.

А мне — с видом непонятого дон-жуана гордо удалиться в свои пенаты…

Глава 10. Слишком много событий (Х+46-47)

Если и существует некто, кто ведает моей судьбой, то в этот день ему явно не терпится вывалить на меня все сюрпризы сразу. В общем-то, я не против неожиданностей, если речь идет о чем-то приятном и хорошем, но когда тебе подсовывают одну гадость за другой — согласитесь, это уже слишком!..

Вернувшись от Фелины к себе домой, я настолько преисполнен чувства дурацкой гордости за сохранение своей чести в незапятнанном виде, что не сразу замечаю кое-какие приметы, неопровержимо свидетельствующие: за время моего отсутствия в домике кто-то побывал.

Поскольку я не помню, чтобы приглашал кого-нибудь к себе в гости, то нутро мое холодеет от нехорошего предчувствия. Почему-то начинает казаться, что вот-вот дверь стенного шкафа откатится в сторону, и оттуда высунется ствол чего-то огнестрельного, который проделает во мне парочку дырок величиной с орех.

Однако, обойдя свои скромные владения, я убеждаюсь в отсутствии засад. А также в том, что ничего из моего имущества не пропало.

Но лучше бы незваные гости взяли у меня любую вещь, чем сделали то, ради чего приходили…

Решив заняться выращиванием цветов, я переоборудовал спальню в эдакую оранжерею. Буквально везде были расставлены и подвешены горшки, ящики и кашпо. За прошедшую неделю в них уже успели проклюнуться первые ростки — слабые, тонкие, беззащитные, но упрямо тянущиеся к свету и теплу. Но сейчас их сломала чья-то безжалостная, грубая рука. Будущие фиалки, георгины, флоксы выдернуты с корнем, горшки перевернуты и разбиты, земля из ящиков варварски высыпана на пол, и все остатки моей оранжереи раскиданы по комнате с наслаждением садиста, которому наконец-то удалось подкараулить в укромном темном уголке очередную жертву…

Я стою на пороге своей импровизированной оранжереи — теперь уже бывшей — и молча смотрю на хаос, сотворенный какой-то слепой, разрушительной силой. И чем больше я так стою и смотрю, тем все больше мне эта комнатка начинает казаться эпицентром того хаоса, который стремится поглотить всю нашу планету, всю нашу вселенную…

Неужели меня решили проверить и таким вот безобразным способом? Или это чья-то хулиганская выходка, не имеющая никакого отношения к моей миссии? И сколько еще раз мне придется ломать голову, проверяют меня мои невидимые противники или речь идет о чистом совпадении? Может быть, Они решили превратить меня в идиота, одержимого манией преследования?

Потому что, хоть убейте меня, но я не пойму, какую цель можно было преследовать, проверяя меня подобным образом!

Может быть, они думали, что, если я хардер, то кинусь очертя голову выявлять и карать виновных в уничтожении цветов? Или, напротив, если я спокойно отнесусь к этому варварству, то значит, я лишь скрываюсь под маской вдовствующего сентименталиста Алекса Винтерова?..

Додумать мне не дает чей-то знакомый голос, который раздается за моей спиной.

— Ай-яй-яй-яй! — причитает он. — Похоже, Алекс, по вашему дому пронесся миниатюрный смерч-торнадо!..

Стараясь не делать резких движений и вообще дышать носом, я оборачиваюсь и невольно застываю, как вкопанный.

Позади меня стоит не кто иной, как Гер Алкимов.

Он смотрит на меня невинно, как младенец. Обвинять его в том, что это он устроил варфоломеевскую ночь для моих растений, было бы равносильно, ввиду отсутствия доказательств, клевете.

— Как вы сюда попали? — тем не менее, спрашиваю я.

— Очень просто, — удивленно откликается цветовод. — Шел мимо, решил заглянуть к вам на огонек, вижу — а входная дверь открыта… Не дай Бог, думаю, что-то случилось с нашим Алексом…

Вроде бы дверь я закрывал за собой, но поклясться в этом на Библии, естественно, уже не могу. Впрочем, теперь это не имеет никакого значения. Быстро же работает этот торгово-артистический тандем!.. Такое впечатление, что они поставили перед собой задачу завершить возню со мной до восхода солнца.

Пока эти мысли мелькают у меня в голове, вслух я старательно кляну тех сволочей, что учинили погром в моей “оранжерее”. Мне не требуется особо распалять себя, поскольку я и в самом деле возмущен этим варварством. Уголком глаза я пытаюсь определить, задевают ли мои ругательства душу моего собеседника или только забавляют его. Однако, Алкимов невозмутим, как мраморный сфинкс, в нужных местах он даже согласно кивает и цокает языком.

Наконец, я решаю, что достаточно отвел свою душу, покидаю разгромленную спальню и предлагаю своему непрошеному гостю что-нибудь из выпивки. В стенном шкафу, под ворохом одежд, у меня хранится бутылка отличного виски — конечно, если ее не умыкнули злоумышленники.

Однако мой ночной гость наотрез отказывается от виски, пива, кофе и чая, хотя и не выказывает желания оставить меня наедине с переживаниями по поводу гибели цветочных ростков.

Наоборот, он усаживается в единственное кресло, которое стоит у стены напротив окна, с таким видом, будто собирается ночевать в нем.

Я сажусь на стул. Голова моя раскалывается не то от перенесенной взбучки, не то от обилия новых впечатлений. Правый глаз заплывает свеженьким синяком, а в живот словно вставили острый раскаленный кол. Но Алкимов даже не удосуживается спросить, кто это меня так разукрасил, и такая вызывающая незаинтересованность, на мой взгляд, равносильна немому признанию.

— Вы уже сообщили в жандармерию? — наконец, осведомляется мой визави.

— О чем именно? — лукаво спрашиваю, в свою очередь, я его.

Он неопределенно поводит рукой вокруг себя.

— Ну, вот об этом… Будете жаловаться жандармам или нет?

— А вы считаете, стоит?

Гер пожимает плечами: мол, дело хозяйское.

— Вообще-то, в нашей округе жандармерия давно потеряла нюх, если можно так сказать, — помолчав, сообщает он. — Я думаю, что ваших хулиганов они не найдут.

Еще бы, думаю я.

— Ну, почему же, — слабо протестую я. — Должны же были остаться какие-то следы… отпечатки пальцев, волосы, может быть, кто-то из них плюнул в прихожей!.. Я где-то читал, что инвестигаторы по слюне нынче могут определить всё о человеке, в том числе даже воссоздать его портрет!..

Алкимов пренебрежительно машет рукой:

— Так то инвестигаторы, уважаемый Алекс! А вы уверены, что они захотят возиться с какими-то там губителями растений? — (Несколько странное высказывание для заядлого цветовода, но я делаю вид, что не замечаю оговорки своего собеседника). — Впрочем, смотрите сами… Я-то ведь решил к вам заглянуть совсем по другому поводу, уважаемый Алекс.

Интересно, что за дело может привести одного человека к другому домой посреди ночи, если они видятся чуть ли не каждый день?

— Я вас слушаю, Гер, — говорю я, чтобы подбодрить умолкнувшего цветовода. — Только, извините, нельзя ли покороче? У меня просто глаза слипаются — так спать хочется… Что-нибудь насчет цветов? Прибыла очередная партия гладиолусов? Или в вашем магазинчике зацвел столетний кактус?

Но Гер даже не улыбается, пристально глядя на меня.

— Вы помните наш разговор о гипотетической возможности изменения своей судьбы, Алекс? — спрашивает он. — Помните?

Еще бы мне не помнить!.. Я послушно киваю, хотя меня так и подмывает уточнить, что разговор этот состоялся у меня не с Алкимовым, а с его приятелем Молниным и всего лишь несколько часов назад. Видимо, эта парочка настолько неразлучна, что способна обмениваться мысленными сообщениями невзирая на расстояние…

— Так вот, Алекс, — продолжает невозмутимо Алкимов. — Я хочу открыть вам один секрет… Только обещайте мне, что никогда и никому не проговоритесь, ладно?

Наверное, мой собеседник не собирается надеяться лишь на мое честное слово, и если дальнейшие события покажут, что он ошибся, обратившись ко мне, то в ход может быть пущен портативный, но достаточно мощный гипноизлучатель. Как это было почти в моем присутствии в аэропорту “Земля-3” полтора месяца назад…

Я заверяю Алкимова в том, что всегда считал молчание самым драгоценным металлом, и он продолжает:

— Дело в том, что возможность менять свою жизнь, вносить в нее какие угодно коррективы, не так давно перешла из разряда гипотетических в самую что ни на есть реальность… Нашлись светлые умы, которые создали миниатюрную машину времени, позволяющую каждому вернуться в свое прошлое… Вы мне верите?

В моем мозгу лихорадочно прокручиваются сотни вариантов своей реакции, но в конце концов я решаю остановиться на том, который более всего подобает человеку, что совсем недавно потерял жену и детей. Недоверчивость, смешанная с затаенной надеждой на чудо…

— Всё это — пустые разговоры! — машу рукой я. — Если вы хотите разыграть меня, уважаемый Гер, то лучше давайте на этом и остановимся. Все-таки уже поздновато для шуточек — ночь на дворе… А если вы и в самом деле умудрились где-то пронюхать о том, что творится в секретных лабораториях, то это, конечно, интересно, но мне, честно говоря, от этого ни жарко, ни холодно!.. Кто знает, может, у нас еще и не то научились делать, только мы-то — люди маленькие, и разве нам светит попользоваться новшествами прогресса? Да если бы даже какой-нибудь профессор открыл бессмертие, то едва ли его открытие дошло бы до простых смертных!.. Ну, посудите сами: кому мы нужны, а? Это президентам, высокопоставленным шишкам да гениям такие штуки достанутся в первую очередь, а на нас власти рукой махнут! Это только на бумаге мы все равны, да в церкви об этом красиво поют, а на самом деле!..

Я еще раз машу рукой и отворачиваюсь.

Однако мой поздний гость вовсе не собирается униматься.

— Что ж, ваш скептицизм можно понять, уважаемый Алекс, — бормочет он, покачивая головой. — Но я отнюдь не шучу и завел этот разговор не просто так…

Как и полагается, я вскидываю резко голову и впиваюсь в него взглядом.

— Не шутите? — переспрашиваю я, словно не веря своему слуху. — Уж не хотите ли вы сказать, что эта самая машина времени стоит в подвале вашего магазинчика?!.. Неужели вы думаете, что я поверю, будто подобное устройство может уместиться в…

И тут Алкимов небрежно извлекает из кармана серую коробочку размером с портативный голо-плеер и кладет ее на журнальный столик, который находится между нами, так что я вынужден заткнуться на полуслове.

Теперь я должен поступить, как любой нормальный человек, испытывающий любопытство по отношению к незнакомой технике. Я даже не спрашиваю разрешения. Я просто протягиваю руку, беру серую коробочку и принимаюсь разглядывать ее со всех сторон.

Впрочем, ничего особенного она из себя не представляет. Довольно увесистый, словно в него наложили свинца, ящичек, похоже, изготовленный целиком вместе с содержимым. Во всяком случае, не видно ни винтов, ни швов, ни других крепежных устройств на корпусе… Сбоку, как и у любого плеера, имеется несколько разноцветных точек сенсоров управления. Я подношу коробочку к своему уху и встряхиваю ее, словно часы, но из нее не доносится ни звука.

Алкимов, глядя на меня, усмехается.

— Можете не сомневаться, уважаемый Алекс, — говорит он. — Это та самая “машина времени”, о которой мы с вами говорили… Только называется она “регр”… аббревиатура от слова “регрессор”, что в переводе с латыни означает “возвращатель”… Вот эта штука и будет возвращать вас в прошлое.

Я решительно кладу “регр” обратно на столик и ехидно говорю:

— Что ж, если вы, уважаемый Гер, решили произвести на меня впечатление, то вы его произвели… не важно, какое… Я мог бы вам поверить, но остаются два нюанса… может быть, они покажутся вам несущественными, но для меня, знаете ли, это имеет огромное значение. Во-первых, где гарантия, что эта мыльница, которую вы набили железками и старыми микросхемами, а потом запаяли вакуумной сваркой, работает как машина времени? Чем вы докажете ее работоспособность?

Поскольку мой собеседник хладнокровно взирает на меня, явно не собираясь отвечать на мои выпады, то я продолжаю:

— А во-вторых, даже если всё обстоит так, как вы утверждаете, и эта штука действительно представляет собой секретный чудодейственный прибор, то сколько вы за него просите? Мне, наверно, такие деньги, которые может стоить этот ваш… “регр”, да?.. и во сне никогда не снились!.. Так что вы пришли не по адресу, уважаемый Гер, забирайте вашу хреновину и давайте считать наш разговор недоразумением, а сделку — несостоявшейся, идёт?

— И всё? — спрашивает Алкимов, когда я умолкаю.

— А вам этого недостаточно? — ворчу притворно-сердито я.

— Хорошо, тогда я отвечу на ваши вопросы. Гарантий функционирования прибора мы вам не даем и, как вы правильно подметили, дать не можем. — (Отрадно, что он перешел на вещание от первого лица множественного числа, поскольку дает надежду на то, что за этот кончик потом можно будет что-нибудь вытянуть). — Здесь будет то же самое, как в отношении бога: либо вы веруете в него, либо — нет… то есть, либо вы доверяете нам, либо — нет, и это ваше священное право… Никто не заставляет вас против вашей воли пользоваться “регром”. Хотя, позволю себе заметить, разве вы не больше рискуете, покупая, скажем, у кого-то с рук подержанный аэр или турбокар?

— Лично я предпочитаю приобретать такие вещи в официальных торговых заведениях, — возражаю я, но мой собеседник опять пропускает мои слова мимо ушей.

— Что же касается цены, то, я надеюсь, вас устроит вот такая сумма? — не без иронии осведомляется Алкимов и называет цифру, которая, действительно, явно не соответствует сути чудесного прибора. — В принципе, мы могли бы вообще раздавать эти устройства бесплатно каждому желающему, но иногда возникают кое-какие организационные расходы, так что мы решили установить хотя бы чисто символическую плату… Как правило, эта цена устраивает даже самых малоимущих граждан.

— Вот вы говорите: “мы” да “мы”, — прерываю его я. — И кого же вы представляете? Или это тоже тайна?

— Естественно, — усмехается он. — Понимаете, наша деятельность продиктована искренним желанием помочь людям… особенно таким честным рядовым гражданам, как вы, уважаемый Алекс. Но беда в том, что в мире слишком много сил, которые стремятся помешать тем, кто сеет семена добра… — (Например, хардерский Щит, мысленно уточняю я.) — Вы только представьте, Алекс, что произойдет, если мы официально объявим о нашем открытии! Рухнут целые финансовые и торговые империи, многие вещи станут ненужными, и вообще человечество будет не тем, каким было раньше. Наверняка найдутся желающие завладеть чудо-приборами, и для этого они не пожалеют ни средств, ни жизней многих людей!.. А завладев, начнут распоряжаться “реграми” так, как вы уже и сами предполагали, только в отношении бессмертия…

— Да, но… — словно колеблясь, чешу я машинально свой затылок. — Разве это не преступно — торговать таким товаром из-под полы? И как вы определяете, кому можно продать “регр”, а кому — нет? Что, делите человечество на “достойных” и “недостойных”?

Алкимов устало протирает рукой глаза.

— Не знаю, — говорит, наконец, он. — Может быть, это и незаконно. Не буду спорить с вами, Алекс… Но разве не лучше так помогать хоть кому-то, чем вообще не помогать никому? И разве лично вам так уж важно, кто еще, кроме вас, пользуется “реграми”? Ведь речь-то сейчас идет о том, принимаете вы наше предложение или нет. Так что давайте не будем изощряться в отвлеченных рассуждениях, а по-деловому решим наш вопрос… Да или нет?

Вот теперь надо сыграть так, чтобы ни одной фальшивой нотки во мне он не заметил.

Для этого надо закрыть лицо руками, наклониться вперед и посидеть этак несколько секунд, раскачиваясь из стороны в сторону. Затем встать, пройтись взад-вперед, натыкаясь на журнальный столик и что-то бормоча себе под нос. Подойти к окну и уставиться невидящим взглядом во тьму, словно надеясь прочесть на невидимом полотне ответ на мучающий тебя вопрос. Наконец, резко повернуться к своему собеседнику, ударить кулаком одной руки по ладони другой, вскричать с отчаянием и мольбой:

— Господи!.. Ну конечно же я согласен, только… Только я очень боюсь, Гер!.. Может, это всё мне снится, а? Ну, скажите же, что это — сон!..

Алкимов раздвигает в улыбке губы и качает головой.

— Нет, — говорит он. — Это вовсе не сон, уважаемый Алекс…

* * *

Перед тем, как Гер Алкимов покидает мой дом, я борюсь с невольным искушением навалиться, скрутить его и устроить образцово-показательный допрос насчет того, кто же скрывается за этим кратким, но емким местоимением “мы”. Но я справляюсь с этим искушением. Так работать можно было бы, если бы передо мной стояла бы задача вывести на чистую воду каких-нибудь заурядных грабителей или подпольных торговцев оружием. Однако с “регродилерами”, если можно их так окрестить, эти методы бесполезны.

Во-первых, еще не доказано, что мне дали настоящий “регр”. А вдруг речь идет всего лишь о заключительной проверке? И тогда Алкимов, Молнин и компания, осклабившись, похлопают меня по плечу со словами: “И как тебе не стыдно, Алекс, быть таким наивным? В твоем возрасте пора бы научиться распознавать шутки, дружок!”… И тогда всё пойдет насмарку, потому что я навсегда буду вычеркнут из списка потенциальных клиентов.

Во-вторых, даже если прибор и настоящий, то этим тайным торговцам счастьем ничего не стоит в любой момент отнять его у меня. Если я выкину какой-нибудь фортель, кому-то из них достаточно вернуться в наиболее подходящий момент и предупредить своего напарника о том, что я за фрукт…

И в-третьих, я ловлю себя на мысли, которой ранее не мог ожидать от себя. Словно чей-то коварный голос нашептывает мне: “А может быть, тебе и вправду воспользоваться “регром”, а? Ведь это такой великий шанс начать всё сначала, всю жизнь — практически с нуля!.. Что, если тебе испытать прибор на самом себе, Даниэль? Вернешься туда, куда захочешь — и всё у тебя будет по-другому. Ты больше не совершишь ни глупостей, ни ошибок, от тебя ни разу не отвернется удача, и ты никогда не будешь страдать от одиночества и разных бед!.. Если захочешь, ты даже можешь прожить свои тридцать лет по-другому — не как хардер, а как обычный человек… Разве ты недостоин обыкновенного человеческого счастья и обыкновенной человеческой судьбы, Даниэль?”…

Но я тут же слышу насмешливый голос, принадлежащий очень далекому и очень уважаемому мною человеку: “Я же предупреждал вас, Лигум… Это всё из-за того, что у вас теперь нет искейпа. Сами того не замечая, вы всё больше будете становиться просто человеком и всё больше будете переставать быть хардером. Человечность, хотя это и не болезнь, слишком заразительна, Лигум, поверьте мне”…

Я сажусь в кресло, где еще недавно сидел один из тех, за кем я охочусь, беру к себе на ладонь “регр”, словно диковинного зверька, и смотрю на него так, будто хочу взглядом проникнуть под его несъемный корпус.

Если верить Алкимову, то для того, чтобы “регр” в дальнейшем подчинялся только мне, необходимо поднести его к голове и, нажав на синюю точку-сенсор, удерживать до тех пор, пока он не настроится на волну моего сознания. После этого стоит лишь нажать на красную точку и подумать о том, в какое время ты хотел бы перенестись — и ты окажешься в той точке пространственно-временного континуума, где ты уже находился раньше. Но на этот раз ты будешь знать, что с тобой произойдет… Если ты вернулся в тот день, когда тебе исполнилось десять лет, то физически ты вновь станешь ребенком, а сознание твое будет содержать опыт и знания взрослого человека. Правда, длиться эта “двойственность” будет недолго. Как только ты поступишь по-другому, чем когда-то поступал однажды, то прожитые тобой годы, со всеми радостями и несчастьями, приобретениями и ошибками, победами и поражениями, надеждами и разочарованиями, исчезнут, словно их стерла в твоей голове запущенная кем-то программа удаления ненужных файлов, и ты благополучно забудешь свое будущее — до следующего пользования “регром”…

Правда, есть во всем этом один нюанс, который я так и не смог прояснить для себя в беседе с Алкимовым. Дело в том, что “регр”, если так выразиться, — устройство многоразового пользования. И он каким-то образом перемещается в прошлое вместе с сознанием своего владельца, так что в последующем человек может неоднократно менять свои поступки, пробовать и экспериментировать над своей судьбой, как ему угодно… Но куда при этом девается материальное тело обладателя “регра”? И как быть с тем парадоксом, который неизменно возникает при попытке вникнуть в сущность путешествий во времени — в частности, если человек, воспользовавшись “регром” для изменения линии своей судьбы, утратил знание о своем будущем, то как при этом он сохраняет знание о том, что такое “регр” и как им надо пользоваться? (Гер на эти вопросы с моей стороны только усмехался, а потом сказал: “Слушайте, Алекс, ну что вы ко мне пристали? Думаете, я сам придумал “регр”?.. Или вам не все равно, за счет чего выполняются ваши желания — черной магии или квантовой физики?”)…

Ну и ладно.

Лучше поразмыслим, кроется в нежданном подарке моих противников какой-нибудь подвох или нет. Да, хочется надеяться, что ты с блеском выдержал все “практические тесты” на пути к заветному приборчику, а если предположить, что ты ошибаешься?..

Что, если за время пребывания в домике в твое отсутствие Алкимов и компания успели не только порушить твой “комнатно-садовый участок”, но и установить в разных местах скрытую аппаратуру наблюдения, и сейчас, ухмыляясь, следят за тобой?

И стоит тебе сделать неверный шаг, полагая, что ты остался в полном одиночестве, как вся твоя беседа с владельцем цветочного магазинчика автоматически уплывет в небытие, а вместо “регра” у тебя останется лишь несбыточная надежда когда-нибудь получить его…

Эта мысль меня заставляет покрыться холодным потом.

Так, ну а как же, по Их мнению, я должен сейчас поступить?

Во всяком случае, не пытаться влезть в прибор с помощью отвертки и пассатижей. Алкимов честно предупредил, что при нарушении герметичности корпуса начинка “регра” в считанные доли секунды выгорает, не оставляя ни малейшей зацепки для возможных экспертиз и анализов…

Не стоит также обращаться, например, в жандармерию или инвестигацию с заявлением о том, что тебя с неизвестными целями хочет прибрать к рукам банда мошенников и аферистов.

Скорее всего, если я — действительно обычный строитель жилых модулей из биоэмбрионов в венерианских джунглях, то должен прямо сейчас, не откладывая в долгий ящик, переместиться в тот день, когда вся моя семья подхватила вирус страшной венерианской болезни, чтобы предотвратить беду.

Наверное, именно этого будут ждать мои противники, прильнув к голо-экранам.

Что ж, не следует их разочаровывать.

Я подношу к виску “регр” и застываю. В памяти моей совсем некстати всплывает картинка из недавнего прошлого, когда человек по фамилии Шерманов попытался при мне запустить “регр”, не ведая, что взлетит на воздух.

Эх, был бы у меня сейчас искейп!..

Паника моя, однако, улетучивается в тот момент, когда я соображаю, что Алкимову и его сообщникам незачем было бы умерщвлять меня столь сложным способом. Если бы они подозревали меня в двойной игре, то просто-напросто не вручили бы мне прибор, вот и всё…

Я нажимаю синюю выпуклость на ребре “регра” и закрываю глаза.

Никаких спецэффектов не следует. Ни гудения, ни ослепительных вспышек, ни нагрева корпуса… Всё это поначалу дает мне основания предположить, что мне подсунули не “скульптор судьбы”, а кучу железок в спектролитовом корпусе.

Но проходит несколько секунд, и я убеждаюсь в том, что прибор все-таки действует.

Каким-то образом я знаю, что он действительно доставит меня в любую точку моей прошлой жизни.

Но при этом мне становится известно еще кое-что. Я не имею представления, откуда взялось это знание, но я уверен, что это так… Видимо, действие прибора в значительной степени основано на телепатической связи между ним и его владельцем, а раз так, то значит, “регр” сам предупреждает будущего хозяина о своих возможностях.

Прибор, который я держу в руке, вовсе не рассчитан на многократное употребление. Он предназначен лишь для одного-единственного включения. После этого его можно будет выбросить на свалку. Как одноразовый шприц. Как использованное “средство для безопасного секса”…

Этот подлец Алкимов все-таки решил надуть меня! Видимо, не имея достаточного времени для тщательной проверки моей личности, но пылая желанием оказать добрую услугу бедняге Алексу Винтерову, этот псевдо-цветовод решил, как в пословице, догнать двух зайцев сразу. Замысел его был прост и эффективен. Надо дать мне прибор, рассчитанный всего на одно включение — и дело с концом!..

Если я — действительно Винтеров, то, запустив прибор, решу свои проблемы — и дело с концом!.. Но если я — “подставка”, этакий живой червяк на крючке, запущенный, чтобы выловить хозяев “регра”, то либо я трачу предоставленную мне возможность и лишаюсь того, за чем охотился, либо…

Либо — что?

Они убьют меня? Отберут прибор, если, предположим, я попытаюсь удрать из городка со своей добычей?

Хороший вопрос.

А ответ на него придется добывать чисто практическим способом, так называемым методом “ненаучного тыка”. Другого выхода в этой ситуации я не вижу. Не могу же я потратить один-единственный шанс, который мне предоставлен, на то, чтобы переместиться в свое прошлое!.. Конечно, экспертизу можно было бы провести и на неработоспособном приборе, но вдруг эти сволочи запрограммировали “регр” на самоуничтожение, так сказать, по истечении его “моторесурса”?!..

“На всякий случай, — решаю я, принимаясь за осуществление своего плана, — следует постоянно держать “регр” при себе, и если вдруг Они попытаются отобрать его у меня, можно будет катапультироваться у них из-под носа — хотя, конечно, лучше бы такой необходимости не возникло”…

Я мечусь по комнате, собирая свои нехитрые пожитки в небольшую сумку — самое основное, ведь большая часть барахла Алекса Винтерова мне никогда уже не пригодится — и сжимая в потной ладони “регр”. Мысленно я уже определил ту точку, в которую надо переместиться. Это не такое уж далекое прошлое…

Я собираюсь вернуться в тот момент, когда только приступал к своему расследованию. В зал ожидания космопорта “Земля-3”, где мне в первый и последний раз удалось увидеть, как вербуют своих клиентов “регродилеры”.

Я пройду тем же путем, которым шел в поисках “регров”, но теперь я буду умнее и осторожнее и постараюсь не допустить тех ошибок, из-за которых погибли люди. Может быть, тогда мне потребуется больше времени и усилий, чтобы приблизиться к своим противникам, но это будут мои личные проблемы …

Вдруг до меня доходит, над чем я раздумываю, и осознание этого обжигает будто огнем. Я как подрубленный валюсь в кресло и тупо разглядываю серую коробочку, зажатую в моей руке.

Так вот в чем заключается опасность, которую несет людям этот страшный прибор!..

Если уж я, хардер, незаметно для себя, начинаю поддаваться искушению одним нажатием кнопки достичь всего, о чем мечтал и за что боролся — и неважно, идет ли речь о выигрыше в лотерею или о спасении человечества — то что тогда говорить о всех остальных? Да любой, не задумываясь, использовал бы этот чудо-приборчик для достижения счастья и благополучия и был бы до конца своей жизни бесконечно благодарен его создателям!..

Вот они и пользуются — жадно, слепо, не думая ни о возможных побочных явлениях, ни о ближних, ни о потомках…

И теперь я отчетливо понимаю: если промедлить еще хотя бы пару лет, то “регры” расползутся по всей планете, и тогда вообще невозможно будет остановить это нашествие серых силикетовых крыс…

Клянешься ли ты, Даниэль, сделать всё, чтобы этого не произошло?

Конечно, клянусь — куда же мне деться?..

Я ведь по-прежнему — хардер!

Глава 11. Еще одно поражение (Х+47)

Хорошо, что, отправляясь в этот городок, я захватил с собой несколько таблеток “виталайзера” — стимулятора, ставшего для хардеров своего рода наркотиком. Иначе бы мне не продержаться столько времени столько времени без сна…

Я иду по пустынному городу, в который только начинают врываться первые солнечные лучи, и стараюсь не стучать каблуками по асфальту, чтобы не будить местное население. Мне не нужны пышные проводы и церемонии торжественного прощания. Я уйду тихо и незаметно, и если мне удастся это сделать, то я буду только счастлив…

Вопреки моим опасениям, вокруг вроде бы всё спокойно, и никто не собирается гнаться за мной, чтобы отнять “регр”. И не мельтешит на мне красная точка лазера, свидетельствующая, что кто-то, засев в засаде на чердаке соседнего дома или за углом, держит меня в перекрестие прицела.

Но тело мое дрожит от озноба, который вызван не то предрассветной прохладой, не то волнением.

Не так страшно умереть, как умереть, потерпев поражение, буквально в двух шагах от заветной цели.

Я иду по городу, жители которого еще сладко спят, и машинально считаю шаги. С каждым шагом я приближаюсь к аэроплощадке. Я собираюсь улететь в Интервиль или куда-нибудь еще, ведь планета большая, и на ней всегда найдется укромное местечко, чтобы спрятаться.

Лишь так я смогу найти тех, кто замыслил и изготовил ту адскую машинку, которую я стискиваю в кулаке.

И вот мне остается пройти по мосту, который перекинут поверх трассы магнитопоезда. На той стороне уже виден гигантский грибок, на “шляпке” которого, как разноцветные стрекозы, раскинули свои крылья аэры-такси.

Мост оснащен каменным парапетом, за которым на уровне настила простирается специальная решетка. Так называемая “защита от самоубийц”. Такие решетки стали устанавливать на всех высотных сооружениях пятнадцать лет тому назад, когда на человечество обрушилась волна странных самоубийств. Жертвы этой эпидемии стремились покончить с собой не иначе, как прыгнув с большой высоты вниз. Психологи, медики, социологи и прочие спецы тогда долго исследовали феномен “людей-птиц”, но так и не пришли к окончательному выводу о причинах его возникновения. Что лежало в основе этого странного явления — массовые психические расстройства или влияние каких-то природных полей? — так и осталось загадкой, потому что ровно через два года после начала массового суицида он прекратился сам собой, будто его отрезало… Тем не менее, словно в память о тех страшных днях, на мостах и высотных башнях до сих пор остаются наспех сваренные стальные сетки и решетки. Жалкая попытка человечества хоть как-то уберечься от катаклизма…

Я шагаю вдоль парапета и вдруг вижу, что за ним, на краю антисуицидальной решетки висит мальчик. Ему лет десять, и видно, что висит он на волоске. Побелевшие руки его цепляются судорожно за ржавую раму, а глаза распахнуты во все веснушчатое лицо. На нем спортивный костюмчик и кроссовки, и он никак не похож на самоубийцу.

Если он полетит вниз, то шансов на спасение у него будет столько же, сколько может быть у человека, стреляющего себе в висок из атомайзера сотого калибра. Полотно, по которому движутся магнитопоезда, изготовлено из высокопрочных материалов, и до него лететь метров двадцать пять. Вполне достаточно, чтобы от хрупкого мальчишеского тельца осталось лишь кровавое пятно диаметром в несколько метров…

Стараясь не вспугнуть бедолагу, я одним прыжком перемахиваю через край парапета.

— Держись, парень, — предупреждаю мальчишку я, осторожно подбираясь к нему по шаткой решетке. — Сейчас я тебя вытащу.

Он не отвечает. Скорее всего, уже не верит, что кто-то может его спасти. Сил у него не осталось даже на то, чтобы плакать.

И вновь я невольно вспоминаю тот эпизод, который привиделся мне, когда я находился в коме после извлечения искейпа в Клинике Щита. Боль в онемевших руках, которыми ты цепляешься за край пропасти, и отчаяние от сознания того, что единственный человек, который может тебя спасти, не хочет этого делать по каким-то непонятным, туманным соображениям…

— И как это тебя угораздило? — бормочу я, стараясь не глядеть вниз.

Мальчик не отвечает. Он начинает тихо скулить, и от этого у меня что-то сжимается в груди.

Ладно, потом разберемся… Главное сейчас — успеть схватить его за руку, и еще чтобы прогнившая местами решетка выдержала нас двоих.

ПРОКЛЯТЬЕ!

Распластавшись на решетке и вцепившись одной рукой в шершавые холодные прутья, я протягиваю мальчишке руку, и он тянется к ней своей посиневшей ручонкой, однако удержаться на одной руке он никак не может и срывается вниз.

В принципе, я мог бы успеть поймать его за руку или за шиворот, и подсознательно именно на это и рассчитывал. Но я совсем забыл о том, что моя рука занята — ведь именно в ней я, как величайшую драгоценность, сжимал “регр”, и так свыкся с этим ощущением, что перестал помнить о нем. То же самое бывает, если долго держишь карандаш за ухом, а потом вынимаешь его оттуда — некоторое время кажется, что он по-прежнему на том же месте, за твоим ухом…

Да, я мог бы спасти бедного ребенка, но для этого мне пришлось бы выпустить из ладони “регр”, и тогда он, а не мальчик, вдребезги разбился бы об аппарель магниторельса.

Я медлю всего лишь ничтожную долю секунды, не в силах расстаться с “регром”, но этого оказывается достаточно, чтобы свершилось то, чего я опасался.

Тело мальчишки стремительно падает вниз, и от его предсмертного вопля застывает кровь в моих жилах. Потом раздается глухой удар, и тут, откуда ни возьмись, из-за поворота бесшумно вылетает на бешеной скорости грузовой магнитоэкспресс. Если даже машинист и успеет заметить, что на полотне что-то лежит, среагировать на это не сможет даже самый совершенный автомат управления.

Но он, видно, не замечает…

Поезд проносится по тому месту, где лежали останки мальчика, и скрывается под мостом.

Я тупо смотрю, как мелькают внизу вагоны, груженые какими-то металлопластовыми чушками, и цистерны с горючим.

“Регр” все еще зажат в моей руке, и я подношу его к глазам. Потом оглядываюсь по сторонам.

Вокруг так же пусто, как было перед тем, как я заметил мальчишку на краю решетки.

Подленькие мысли чередой вспышек освещают тьму моего сознания: “А стоит ли?.. Не лучше ли убраться отсюда поскорее, пока тебя никто не увидел? Кто, в конце концов, узнает о том, что ты мог спасти мальчика? Разве не глупо утратить драгоценный трофей ради спасения какого-то там дурачка, возомнившего себя верхолазом? Он же сам виноват в том, что залез сюда, пойми, так что ж теперь винить себя в его смерти?”…

От этих гадких мыслей меня тошнит, и чтобы избавиться от них, я решительно нажимаю красную кнопку на “регре”…

— Как ты все-таки туда попал? — спрашиваю я мальчика, когда мы с ним благополучно перелазим через парапет и в изнеможении усаживаемся прямо на тротуар моста.

Сорванец тяжело дышит и, по-моему, еще не верит, что его жизнь находится вне опасности. А та картинка, которая стоит перед моим мысленным взором — распластанный на железнодорожном полотне детский трупик в луже крови, по которому вот-вот безжалостно пронесется тяжелый состав — с каждой секундой все больше теряет свои очертания и бледнеет, как бы обволакиваясь туманом забвения…

Было ли это на самом деле или у меня просто богатое воображение — трудно сказать.

— Мячик, — виновато говорит мальчишка, не поднимая на меня глаз. — Я всегда беру с собой на утреннюю пробежку мячик, чтобы во время бега тренировать мышцы ладони. Мне рекомендовал это упражнение мой тренер… Но на мосту я уронил мячик, и он прыгнул на решетку, на самый край. Ну, я и полез за ним…

— Понятно, — говорю я. — А потом он все-таки упал вниз, а ты сорвался вслед за ним… Так?

— Так, — угрюмо соглашается он. И вскидывает на меня глаза, которые в нормальном состоянии неожиданно оказываются синими-синими, как вода в разгар пляжного сезона в Черном море. — Если бы не вы, я бы точно загремел вниз!..

— Если б да кабы, на носу б росли грибы, — вздыхаю я.

— А что это вы уронили, когда вытаскивали меня? — вдруг осведомляется мой синеглазый собеседник. — Случайно, не что-то ценное?

— Да нет, — говорю спокойно я. — Считай, что это тоже был своего рода мячик…

— Ну, я пошел? — спрашивает после паузы он. — А то меня мама, наверное, ждет, да и завтрак остывает…

— Конечно, конечно, — говорю я. — Прием пищи — дело святое. Война войной, а обед — по распорядку… Ступай.

Он встает и удаляется по мосту по направлению к симпатичным домикам, окруженным крошечными садиками, где полно зелени и цветов.

Только теперь до меня доходит, что он даже не удосужился спросить, как меня зовут и кто я такой. Действительно, зачем ему это знать? Я ведь тоже не узнал его имя… Но мне-то простительна такая промашка, ведь я — хардер, а вот он, если хочет быть настоящим человеком, не должен быть таким неблагодарным.

Какая-то смутная ассоциация всплывает в моем мозгу. Что же это такое?

Ах, да… Тот эпизод в памяти Умельца, с которым я расправился в Доме Бика Гро. Там тоже дело происходило на мосту, только через реку, и киборг тоже пытался спасти кого-то. А спасенный от смерти выпалил ему в лицо: “Однажды человек может прийти к выводу о том, что он никому не нужен!.. У него нет ни друзей, ни близких. То, ради чего он существовал, потеряло всякий смысл. И когда этот человек думает, что большую часть прожитых лет он растратил понапрасну, им овладевает отчаяние. Ничего уже не исправить, ничего не вернуть!.. Возможно, в своем несчастии человек виновен сам, но от осознания этого ему становится только хуже… Как, по-твоему: стоит ли тогда продолжать жить?”…

“Жить всегда стоит, сэр”, ответил ему Умелец, как по-писаному.

Но так ли безупречно права эта прописная истина?..

Чья-то тень падает на меня, и я некоторое время тупо разглядываю ноги, остановившиеся рядом со мной. Потом медленно поднимаю взгляд к лицу того, кому они принадлежат.

Человек, незаметно подошедший ко мне, с грустным сожалением качает головой, разглядывая меня сверху вниз.

— Ай-яй-яй! — опять произносит он. Похоже, что это междометие становится его излюбленной реакцией на любые события. — Какая досада, Алекс!.. У вас был такой чудесный шанс начать новую жизнь, а вернее — продолжить старую, в кругу своей семьи — но вы променяли его на какого-то мальчишку!.. Он хоть сказал вам спасибо за то, что вы спасли его?

— Разве это так важно? — отвечаю я вопросом на вопрос.

Алкимов присаживается рядом со мной на корточки и разглядывает меня в упор, как какое-то диковинное животное.

— Вы хоть понимаете, что вы натворили, Алекс? — спрашивает он. — А может быть, вас зовут вовсе не Алекс? И, может быть, вы вообще не человек, а?

— Это еще почему? — вяло интересуюсь я.

Я уже знаю, что потерпел поражение.

Никто не способен подкрасться к хардеру незамеченным на пустом месте радиусом в полсотни метров. Тем не менее, это произошло. Значит, Алкимов явился ко мне не обычным способом, на своих “двоих”, а вынырнул из будущего с помощью “регра”… Следовательно, ему уже всё обо мне известно.

— Потому что вы — хардер, — говорит “цветовод”. — И только что выдали себя с головой…

Он распрямляется и небрежно облокачивается на парапет, устремив свой взгляд куда-то вдаль.

— Я вам хочу рассказать одну забавную историю, Алекс, — говорит после паузы он. — Почему-то она вспомнилась мне именно сейчас… Один мальчик наблюдал, как по лесной тропинке ползут муравьи. Потом толстой веткой он разделил тропинку на две равные части. Вначале муравьи равномерно распределились по образовавшимся дорожкам. Но вскоре получилось так, что по одной дорожке муравьев стало ползти больше, чем по другой. И постепенно все больше и больше насекомых устремлялось именно туда, следуя за своими предшественниками. И вот уже все муравьи ползли только по первой дорожке. Все — за исключением одного, который один упрямо полз, как ни в чем не бывало, по опустевшей половине тропинки… Тогда мальчик убрал ветку, разделявшую тропинку на две дорожки, и поток муравьев хлынул на ту сторону, где полз гордый одиночка. Мальчик осторожно взял не захотевшего быть таким, как все, муравья. Поднес его к глазам и с восхищением оглядел со всех сторон. Муравей беспомощно дергал лапками, пытаясь освободиться. “Ты — вождь?”, спросил мальчик своего пленника. Тот молчал… Мальчик великодушно опустил муравья на дорожку. Тот как ни в чем не бывало кинулся бежать — но на этот раз не туда, куда бежали все остальные муравьи, а поперек дорожки. В муравьиной среде возникло замешательство. Часть насекомых устремилась за Муравьем-Который-Выбирал-Непроторенные-Пути; другие не обратили на него внимания и бежали дальше, а некоторые застыли в тягостном недоумении, поводя длинными усами и словно пытаясь решить: как им быть?.. “Да, наверное, ты — действительно муравьиный вождь”, с невольным уважением произнес мальчик. Он снова поймал муравья-лидера, посадил его в коробочку и принес отцу, который был известным биологом. — Алкимов прерывает свой монолог, чтобы задумчиво сплюнуть с моста вниз. — И знаете, что сказал мальчику отец после исследования этого выдающегося насекомого?.. “Мальчик мой, — сказал он, — муравьи ориентируются по запаху, а тот, который оторвался от своего коллектива, был просто-напросто с момента своего появления на свет лишен обоняния”… Между прочим, этим мальчиком был я, Алекс.

— Что ж, хорошая история, — признаю я. — Она отлично показывает, что вы еще в детстве были склонны жестоко экспериментировать с различными живыми существами. Только, начав с муравьев, вы закончили людьми… Теперь понятно, как вы могли пойти на такую бесчеловечность — использовать жизнь ребенка в качестве приманки, на которую я должен был попасться!

— А что в этом было бесчеловечного? — искренне удивляется Алкимов. — Мы все равно не дали бы мальчишке погибнуть… А знаете, Алекс, тот факт, что вы кинулись спасать его, ни о чем еще не говорил — хотя, по-моему, это тоже проявление вашего врожденного хардерского инстинкта, который заключается в том, что вы лезете спасать всех подряд, невзирая на то, хотят гибнущие этого или нет. Вас же так выдрессировали, что вы очертя голову кидаетесь спасать как хороших, так и плохих, как добрых, так и негодяев, как любого человека в отдельности, так и всех людей, вместе взятых!.. Лично меня больше всего бесит ваша тупая уверенность в том, что вы призваны спасти ни более, ни менее, как всё человечество!..

Он со злостью бьет кулаком по парапету и, морщась, шипит от боли.

Потом продолжает, по-прежнему не глядя на меня:

— Но, повторяю, раскрыли мы вас не потому, что вы стали спасать этого маленького идиота, и даже не потому, что вы пожертвовали “регром”, чтобы суметь спасти его… Главный ваш просчет, хардер, заключался в другом. Если бы вы действительно потеряли жену и детей, то вместо того, чтобы устремиться куда-то с “регром” в зубах, вы обязательно попробовали бы включить его…

— Вы что, следили за мной? — спрашиваю я.

— Да, хотя это было не так уж необходимо. Мы бы и так узнали, что вы не воспользовались “регром” по назначению. Ведь в противном случае вы наверняка никогда не приехали бы в эту провинциальную дыру, и мы бы тогда никогда не узнали эмбриостроителя по имени Алекс Винтеров. А поскольку это воспоминание даже спустя сутки осталось в голове у меня и у других… ваших знакомых… то, значит, вы попытались обвести нас вокруг пальца.

Откуда ни возьмись, на мост врывается на большой скорости турбокар с непроницаемо-черными стеклами боковых люков и с визгом тормозов останавливается возле нас.

Невзирая на ноющие мышцы и растянутые связки сухожилий, я поднимаюсь на ноги.

— Не дурите, хардер, — предупреждает меня Алкимов. — Умейте проигрывать, не теряя лица.

Это конец, понимаю я. Сейчас из турбокара в меня выстрелит струя раскаленной плазмы или хотя бы обычная пуля — и это будет логичное завершение нашего поединка.

Но ни Гер Алкимов, ни его подручные почему-то не собираются меня убивать.

И лишь когда турбокар, на заднее сиденье которого усаживается “цветовод”, скрывается из виду, я догадываюсь, почему меня оставили в живых…

Глава 12. Снова с искейпом (Х+50)

Профессор Авиценна вновь принимает меня в своем рабочем кабинете. Но на этот раз он занят не дистанционным оперированием и даже не научной работой. В углу его кабинета в деревянной кадушке произрастают какие-то чахлые деревца, которые доктор заботливо поливает с разных сторон из садовой лейки.

— Цитрусовые, — поясняет он мне. — Решил посмотреть, что из этого получится…

После пребывания в роли цветовода-любителя и под влиянием лекций Гера Алкимова я чувствую себя ветераном в вопросах разведения растений.

— А ничего особенного не получится, уважаемый профессор, — вежливо говорю я. — Даже если ваши лимончики и зацветут, то плодов они все равно не дадут.

— Вот как? — поднимает он свои “эйнштейновские” брови. — Почему вы так в этом уверены, молодой человек?

— Да потому что для завязи плодов требуется опыление, —снисходительно объясняю я, — и в природных условиях эту функцию выполняют пчелы и другие насекомые.

Профессор ставит лейку на пол и в отчаянии по-женски всплескивает руками.

Я его понимаю: до сих пор пчелы почему-то не водились на дне океана.

— Впрочем, можно попытаться произвести искусственное опыление, — спешу добавить я, чтобы успокоить незадачливого садовода. — Например, с помощью вентилятора. Когда ваши цитрусовые зацветут, направьте на них струю воздуха, может быть, что-нибудь из этого и получится… Но обильного урожая все равно не ждите.

Авиценна машет рукой:

— Да бог с ним, урожаем, — безапелляционно заявляет он. — Для меня главное — чтоб хоть что-то выросло!.. Нет-нет, — торопится добавить он. — Клиника отнюдь не испытывает недостатка в овощах и фруктах. Но, знаете, когда ты своими руками посадил и вырастил хотя бы одно растение, то чувствуешь себя как-то совсем иначе — как… как женщина, родившая ребенка!..

Наши взгляды встречаются, и профессор смущенно отворачивается, словно стыдясь приступа сентиментальности со своей стороны.

— Вы, наверное, вернулись за искейпом? — вслух предполагает он.

— И за ним тоже, — отвечаю я. — Но прежде чем отправиться на операционный стол, я хотел бы получить от вас кое-какую информацию, уважаемый профессор.

— Например?

Авиценна предлагает мне жестом присесть и сам садится за свой рабочий стол.

— Меня интересует, кто еще из хардеров просил вас удалить искейп на протяжении последних… ну, скажем, пяти лет.

Доктор опять удивленно вскидывает вверх свои роскошные брови.

— А почему это вас интересует, Лигум? — спрашивает он. — И потом, вы хоть представляете, сколько человек будет значиться в таком списке?

Я хмурюсь:

— А что, разве хардеры так часто отказывались от искейпа?

Профессор откровенно ухмыляется. Настал его черед чуть-чуть поиздеваться надо мной.

— Вы, хардеры, — как малые дети, — сообщает он мне. — И как в детском саду, время от времени среди вас начинают ходить разные слухи и сплетни. Особенно об искейпе… Казалось бы, многие из вас уже не раз имели возможность убедиться в том, что эта штука работает, и работает безотказно — нет, опять кто-то начинает высасывать из пальца абсолютно беспочвенные бредни!..

— Что вы имеете в виду? — удивленно осведомляюсь я.

Авиценна тяжко вздыхает и запускает свой транспьютер. Через секунду между нами возникает, как сказочный джинн из бутылки, двусторонний голо-экран.

— Когда искейп еще только начинал применяться, — говорит профессор, — то хардеры, в своем большинстве, не были склонны доверять ему. Причина этого была вполне понятной, если учесть психологию людей… Конечно, определенную роль сыграла и та секретность, которой с самого начала было окружено это устройство. Никто не видел, как работает искейп, потому что предназначен он для предотвращения смерти своего хозяина. А раз нет видимых результатов работы прибора — значит, можно допустить, что дело не в нем, а в везении и мастерстве его обладателя… Вот и стали распускаться слухи о том, что искейпа вообще нет, а есть лишь искусно созданный миф о бессмертии хардеров. Потом наконец все эти вымыслы развеяла практика применения искейпа. Многие убедились на своем опыте, что искейп есть и что он действительно возвращает человека в момент, предшествующий гибели… Но время от времени опять находился очередной умник, который утверждал, что будто бы искейп не всегда может уберечь от гибели и будто бы. его стопроцентную надежность внушают хардерам для того, чтобы они не боялись смерти, а это якобы ведет к ложной уверенности владельцев прибора в своей неуязвимости и когда-нибудь может отрицательно сказаться на деятельности Щита… Вот в такие периоды прилив в Клинику желающих избавиться от искейпа увеличивался, а мы не имели права препятствовать этому. Если кто-то считает, что искейп ему не нужен и даже вреден — ради бога, это его личное дело, пусть живет без него!.. Потом, правда, многие из этих любителей скоропалительных решений, возвращались ко мне и просили установить им искейп на место — вот как вы сейчас…

— А можно перейти от слов к цифрам, профессор? — спрашиваю я, чтобы отвлечь своего собеседника от воспоминаний.

Авиценна щелкает кнопками на пульте управления транспьютером, и на голо-экране начинают мелькать какие-то диаграммы, замысловатые графики и таблицы. Я смотрю на эту свистопляску информации, но не пытаюсь вникать в нее.

— Судите сами, — говорит нейрохирург. — Всего за указанный вами период мы провели сто тридцать пять операций по удалению искейпа. Сто двадцать наших бывших пациентов впоследствии обратились с просьбой вернуть им искейп. Значит, остается пятнадцать человек. Вот данные о них…

Я смотрю на имена хардеров, которые выстраиваются на экране правильным столбиком, и прошу профессора вычеркнуть из этого списка пять человек, про которых точно знаю, что их уже нет в живых. Затем, поколебавшись немного, отбрасываю еще двоих, хотя, по большому счету, не должен этого делать — подозревать так подозревать всех подряд, включая и самого себя!.. Но подозревать этих двоих я просто не имею ни морального права, ни желания. Один из них — мой Наставник по Академии, а другой — не кто иной, как… Щитоносец!

Итого у меня остается восемь человек. И я уже предвкушаю успех своей тактики поиска, когда интересуюсь:

— Скажите, уважаемый Авиценна, а где хранятся искейпы, которые вы удалили у этих хардеров?

Но профессор охлаждает мой пыл.

— В сейфе, — отвечает он, и по нему незаметно, что он насторожен или опасается моих дальнейших вопросов.

— А могу я взглянуть на них? — упорствую я.

— Пожалуйста, — невозмутимо говорит Авиценна и не удерживается от реплики: — Послушайте, Лигум, мне кажется, что вы меня в чем-то подозреваете… Уж не считаете ли вы, что я сбывал искейпы по сходной цене на “черном” рынке?

— Что вы, что вы, профессор, — заверяю я своего собеседника, хотя именно эта возможность и стоит в моем мысленном раскладе на первом плане. — Я просто хочу иметь стопроцентную уверенность… порядок есть порядок… надеюсь, вы меня поймете и не станете сердиться…

Я несу подобную чепуху все то время, которое уходит у нас с профессором на перемещение к сейфу, где должны покоиться невостребованные искейпы. Наконец, мы достигаем цели, и Авиценна принимается манипулировать с электронными замками, которые, согласно уверениям профессора, закодированы так, что открыть их может лишь он один. Я этому охотно верю, потому что современные идентификаторы обмануть практически невозможно…

И вот тяжелая дверь откатывается в сторону, и моим глазам открывается отделение, которое разделено на множество ячеек, отделанных мягким ворсистым материалом и накрытых прозрачной крышкой. Под этим крышками покоятся миниатюрные, размером с горошину, устройства, похожие на шпульки швейной машины. Одиннадцать штук…

Я недоуменно смотрю на своего спутника:

— Почему их всего одиннадцать, профессор? Может, вы не уничтожили искейп одного из тех хардеров, которые погибли?

Доктор смотрит мне в глаза и сочувственно улыбается:

— Эх вы, горе-сыщик!.. Вы забыли, что один из этих искейпов принадлежит вам.

* * *

Как ни странно, но операция по возвращению искейпа на отведенное ему место в моем мозгу проходит менее болезненно и без особых галлюцинаций, чем при его удалении. Вот уж, поистине: любой живой организм наделен хапужническими свойствами. Он протестует, когда от него что-то забирают, и рад-радешенек, когда ему что-то дают…

После операции мне приходится провести некоторое время в лежачем положении в одной из палат Клиники, дабы вживление искейпа в нейроткань проходило под наблюдением врачей. Этого времени мне хватает с лихвой, чтобы вновь обдумать тот тупик, в который я сам себя загнал.

… А ведь сначала всё выглядело так просто и соблазнительно!

Когда я сам применил “регр”, то у меня возникло странное ощущение. Будто я уже не раз пользовался этим устройством и раньше. Докопаться до аналогии, которая создавала это ложное впечатление, было нетрудно.

По принципу действия “регр” во многом схож с хардерским искейпом. И тот, и другой возвращают своего владельца-носителя в прошлое, причем не его физическое тело, а сознание. Разница заключается лишь в деталях. Если искейп срабатывает автоматически и только “на смерть”, перенося своего хозяина в момент, предшествующий гибели, то “регр” имеет гораздо больший радиус действия и может быть применен в любое время, по желанию того, кому он принадлежит.

Разве не логично было предположить, что это сходство не случайно? Но в этом случае весьма вероятно, что те, кто создавал “регр”, не просто имели общее представление об “искейпе”, а должны были тщательно изучить его устройство. Значит, одно из двух: либо у них имелись сведения о технологии изготовления этого прибора, либо — сам прибор…

На отработку первой версии у меня ушло три дня — не так уж мало, если учесть, что за это время я почти не терял времени на такие нелепые процедуры, как сон и прием пищи, активно пользуясь “виталайзером”.

Искейпы разрабатывались и создавались в секретной лаборатории Щита. Наверное, даже председатель Ассамблеи Федерации не ведает о ее существовании — так же, как миллиарды людей на планете вплоть до настоящего времени не подозревают, что бессмертность хардеров обеспечивается микрочипом в голове.

Я досконально изучил и проверил все возможные каналы утечки информации из Лаборатории, но там всё оказалось чисто.

Сам собой напрашивался вывод: если утечка информации или похищение искейпа не произошли на этапе создания прибора, значит, это случилось в период его эксплуатации кем-то из хардеров.

Но тогда я не мог допустить столь чудовищного предположения, что к передаче искейпа посторонним лицам мог быть причастен кто-то из наших. Хардер-предатель — почти то же самое, что Господь Бог, страдающий циррозом печени!..

Оставалось предположить, что искейп мог уйти “на сторону” из Клиники, тем более, что я наверняка был не первым и не последним пациентом, обратившимся к Авиценне с просьбой об удалении искейпа. Значит, следовало выяснить, где хранятся искейпы, извлеченные из мозга хардера, куда они деваются в случае смерти своего владельца, и тому подобное…

Перед посещением Клиники мне удалось достаточно достоверно узнать об участи тех искейпов, которые оставались, словно лошади, “без седока”. Их возвращали в Лабораторию, а там, в строгом соответствии с инструкцией, производилось их уничтожение. Всё было запротоколировано и заактировано так, что комар носа не подточит. Да, нельзя было категорично отрицать мизерную возможность того, что кое-кто из ответственных сотрудников Лаборатории и Клиники находится в преступном сговоре, и на самом деле искейпы, предназначенные для уничтожения, были проданы посторонним лицам, но этот вариант я поставил на самое последнее место в списке своих оперативно-следственных мероприятий.

Теперь же отпадала и версия о том, что кто-то мог похитить искейп из Клиники — разумеется, если профессор Авиценна был вне подозрений, а это я отставил на предпоследнее место в своем списке.

Следовательно, оставалось невероятное, но единственно возможное объяснение.

Люди, разработавшие “регр”, заполучили искейп от кого-то из хардеров, и операция по удалению микрочипа из его мозга состоялась не в Клинике Щита.

Мне очень хочется верить в то, что даже в этом случае некто из числа моих коллег не был виновен в утрате искейпа, что его обманули и что операция состоялась без его ведома или против его воли.

Но этому препятствует ряд соображений.

Во-первых, чтобы начать охоту за искейпом, надо знать о нем. Даже если искейп по каким-то причинам не срабатывал, и хардер, в мозгу которого он был установлен, погибал, то тело погибшего не отправлялось в морг и не замуровывалось после кремации в Траурной Стене, как это бывает с обычными покойниками. Тело хардера даже после его смерти принадлежит Щиту, и только членам Коллегии известно, каким именно способом происходит уничтожение останков покойного… Значит, кто-то все-таки сообщил посторонним об искейпе, и, скорее всего, это был кто-то из хардеров.

Во-вторых, чтобы удалить искейп из мозга хардера, надо быть не просто нейрохирургом. Надо знать принцип взаимодействия искейпа с тканями головного мозга. Иначе носитель искейпа погибнет на операционном столе. Этот вариант я тоже добросовестно проверил. Никто из хардеров не погибал за последние пять лет при невыясненных либо подозрительных обстоятельствах, позволяющих предположить, что они стали объектами подпольной хирургической операции.

И в-третьих, если бы кто-нибудь из хардеров утратил искейп против своей воли, то что мешало бы ему доложить об этом руководству Щита? Шантажировать нас нечем, подкупать не имеет смысла, а представить, как нас можно запугать, мог бы, наверное, только человек с очень буйной фантазией…

Значит, если кто-то из хардеров и пошел на предательство, то сделал это сознательно, повинуясь своим искренним убеждениям, и от осознания этого у меня на душе становится совсем скверно.

Тот, кто совершил предательство ради выгоды, из чувства самосохранения или стремления уберечь от опасности своих близких, —противен, нет слов… Но гораздо хуже, если он сделал это в результате тех перемен, которые произошли в его мировоззрении и которые обусловили его переход на сторону противника. Сознательный изменник опаснее врага, потому что его примеру завтра может последовать другой, а послезавтра —третий твой соратник, и, в конце концов, ты перестанешь доверять всем своим друзьям и даже самому себе…

Ладно. Вопрос о причинах, побудивших того хардера предать Щит, тоже положим пока на полку. Сначала надо найти его. И надежнее всего сделать это одним-единственным способом. Пусть это может занять много времени. Спешить мне пока некуда.

Я пока еще не знаю, что я сделаю с ним, потому что, в принципе, меня интересует не столько он сам, сколько те, кому он передал свой искейп, и меньше всего мне хотелось бы быть по отношению к нему палачом. Но я знаю одно.

Рано или поздно, я все равно найду этого человека. Именно человека — потому что хардером он быть не достоин!..

Глава 13. Стреляющий по своим (Х+55-70)

Однако, на практике реализовать мой кажущийся простым замысел оказывается не так-то легко.

Вначале мне потребовался список всех хардеров. Не буду описывать, какие трудности мне пришлось для этого преодолеть. Ведь данные такого рода являются одним из наиболее тщательно охраняемых секретов Щита. Хотя причины такой конспирации мне до сих пор неясны, и я так и не уяснил из бесед с нашими кадровиками, почему необходимо скрывать численность хардерского состава от всего мира. Ладно, если бы мы воевали с кем-то, а так — какой в этом смысл?..

В конце концов, меня опять послали по адресу, который в последнее время стал привычным для хардера Лигума — к Щитоносцу…

Когда наш контакт все-таки осуществляется, то первое, что выражает мой высокопоставленный собеседник, это искреннее удивление в связи с моей целостностью и сохранностью.

— Честно говоря, не ожидал вновь увидеть вас живым, — признается он. — И тем более — в рядах нашей славной организации… Помните наш последний разговор?

— Помню, уважаемый Щитоносец.

— Вы вернули себе искейп?

— Так точно, уважаемый Щитоносец.

— Значит, вы уже закончили то дело, ради которого вам потребовалось на время избавиться от искейпа?

— Нет, уважаемый Щитоносец.

— Так вам опять от меня что-то нужно, Лигум? — ворчит глава Щита, притворно нахмурив брови. — Почему вы так надоедливы, а?

— Я не виноват, уважаемый Щитоносец, — отбиваюсь я от упрека. — Это всё бюрократы и перестраховщики!.. Мне тут потребовалась кое-какая информация, а они послали меня за разрешением к вам, уважаемый Щитоносец.

— Что за информация?

— Поименный список всех хардеров.

Он смотрит на меня так, словно на мне вдруг начинают распускаться те самые цветы, которые так и не выросли в домашней “оранжерее” Алекса Винтерова.

— Вы в своем уме, Лигум? Да вы знаете, что даже у меня нет таких данных?!

— Ну и что? — невозмутимо ответствую я. — Вам они, видимо, не очень-то и нужны. Если возникает необходимость, ваши помощники мигом подготовят вам любую нужную справку… А вот я — другое дело, мне помогать некому, и весь список мне нужен лишь для того, чтобы сэкономить время.

Щитоносец смотрит на меня долгим взглядом, словно надеясь просверлить меня своими колючими глазками, невзирая на расстояние между нами. Потом вдруг расплывается в широкой улыбке и покачивает головой.

— Лигум, Лигум! — бормочет он. — Поистине, вы неисправимы!.. Наверняка, если я потребую от вас ответа на вопрос, зачем вам понадобился этот список, вы опять скажете, что речь идет о сверхсекретном деле и что пока рано разглашать тайну следствия?

— Вы очень мудры и прозорливы, уважаемый Щитоносец, — наклоняю голову я.

— Но запомните, — вдруг ледяным голосом восклицает Щитоносец, простерев в моем направлении указательный палец (что мне больше всего нравится в этом человеке, так это непредсказуемые смены им интонаций), — если по вашей вине этот список однажды появится в Сети или в обычной печати — пеняйте на себя!.. Я тогда лично придумаю для вас наказание!

— Благодарю вас, уважаемый Щитоносец, — отнюдь не издевательски говорю я. — Я знал, что вы мне не откажете…

Он делает такое зверское лицо, что мне невольно становится смешно.

— Век бы вас больше не видеть, Лигум! — от души говорит он в качестве прощального напутствия и выключает видеофон.

В тот же день я приступаю к делу. Как когда-то принято было говорить — “помолясь, с Богом”…

Для претворения своего плана в жизнь я беру на вооружение метод, который использовали против меня же Алкимов и его люди в том городке, где я был известен как эмбриостроитель Винтеров.

На складе Щита я получаю портативный интроскоп, который состоит из двух частей. Основной блок представляет собой коробочку размером с пульт дистанционного управления. Его можно носить в кармане или на поясе, прицепив к брючному ремню. Камера же вмонтирована в обычные с виду видео-очки, и сигнал от нее поступает в базовый блок с помощью ультракоротких радиоволн. Так что внешне твой вид ни у кого не вызовет подозрений, и человек, которого ты в данный момент просвечиваешь, подумает, что ты просто не желаешь отрываться от какого-нибудь фильма в самый интересный момент.

Потом я беру список и принимаюсь просвечивать черепа всех своих коллег, кои встречаются мне. Тех, у кого искейп находится на месте, я вычеркиваю из списка, и начинаю разыскивать других…

Во мне теплится слабая надежда на то, что, вопреки так называемому “закону подлости”, мне не придется отработать весь список, прежде чем я найду того, кого ищу. Как только мне попадется кто-то без искейпа, можно будет сосредоточиться на нем и забыть про остальных.

Как это частенько бывает в подобных случаях, поначалу работается легко, особенно в местах сосредоточения больших масс хардеров. Как правило, это Клуб, Клиника, Академия, в крайнем случае — Центр, где функционирует Коллегия и где, по меньшей мере, раз в квартал проходят так называемые “общие мероприятия”: торжественные собрания по случаю очередной годовщины основания Щита, совещания по подведению итогов и по постановке задач, публичные разборы чьих-то проступков и ошибок или, наоборот, поощрения отличившихся, съезды и слеты, информирования и презентации — словом, всё, как у людей…

В конечном итоге, на меня начинают коситься и знакомые, и незнакомые коллеги. Наверное, мое поведение кажется для них несколько странным. В самом деле, какой смысл столь прилежно посещать все “общие мероприятия”, если фильмы тебя интересуют куда больше, чем выступления ораторов?

Пару раз меня разоблачают особо проницательные и наблюдательные соратники. Впрочем, меня пугает не столько сам факт разоблачения, сколько то, что моя тайная деятельность станет достоянием общественности. Если об поголовном интроскопировании хардеров узнает тот тип, он постарается сделать всё, чтобы не попасться мне. Из-за этого приходится брать честное слово с раскусивших меня хардеров, что они никому не разболтают про мои тайные изыскания…

Наконец, поток кандидатов на “просвечивание мозгов” постепенно начинает мелеть, превращаясь в узкий ручеек, а вскоре вообще сходит на нет, так что приходится утолять свою исследовательскую жажду буквально по капле. А ведь я не прошел еще и трети списка!..

Только теперь до меня доходит вся безумная грандиозность затеянной мной проверки. Но возвращаться назад с полпути — не в моих правилах. Тем более, что снижение количества, вопреки известному философскому постулату, в моем случае должно перейти в качество. Ведь проверить одного человека легче и надежнее, чем целое скопище подозреваемых.

Тем не менее, деятельность моя всё больше начинает походить на охоту. Проблема все больше заключается не в том, как бы незаметно просветить чью-то башку, а в том, как отыскать носителя данной башки на бескрайних просторах Земли, а то и Солнечной Системы.

Как там у классиков?

“И началась самая увлекательная из охот — охота на человека!”…

Тем более увлекательная, что не на обычного человека, а на хардера, который сам привык охотиться на людей. Охота на охотника… Такая вот квази-тавтология.

Когда я приближаюсь к середине списка, мне вдруг начинает казаться, что вся моя активность обречена на неудачу, потому что изначально строится на ошибочном допущении. И действительно, каким же болваном я был, раз предположил, что тот, кто любезно предоставил свой искейп каким-то темным личностям, не додумался, что когда-нибудь его будут пытаться вычислить таким вот простейшим, как удар в солнечное сплетение, способом! Лично я на его месте — хотя я с гораздо большим удовольствием сяду без штанов на муравейник, чем займу место этого гада! — потребовал бы, чтобы мои партнеры по сделке либо вернули мне искейп на место после всестороннего исследования, либо вживили мне в мозг какую-нибудь штуковину, которая выглядела бы как искейп на экране интроскопа…

Чтобы развеять сомнения, я консультируюсь с Авиценной, и он заверяет, что ни один искусственный имплантант не приживется в мозгу, за исключением искейпа, потому что это сложное устройство основано на принципе коагулярности нейронных связей и…

Спасибо, спасибо, уважаемый профессор, все равно я ничего не пойму в ваших дальнейших пояснениях. “Или я — дурак, или вы — слишком умный”, как сказал бы один мой знакомый…

Завершив видеофонно-коммуникативный акт с нейрохирургом, я осознаю, чем обусловлены мои сомнения в правильности избранного пути. Видимо, то, чем я сейчас занимаюсь, вызывает в моем подсознании глубокое отвращение.

В самом деле, что я делаю? Ни больше, ни меньше, как беру, одного за другим, своих товарищей на мушку и стреляю им в спину, потому что они даже не знают, что я их проверяю. Своими подозрениями я невольно оскорбляю каждого из них, и пусть они пока, в массе своей, не ведают об этом оскорблении. Главное — что эти подозрения рикошетят от тех, кого я уже проверил, и поражают меня же самого, мою душу. Дырки от попаданий таких “пуль” со временем затягиваются, заживают, но уродливые шрамы от них все-таки остаются, и они будут еще долго разъедать нежную, чувствительную ткань совести…

А что делать? Терпи, хардер: кто-то же должен делать эту грязную работу!

И я делаю ее.

Но наступает день, когда я решаю сделать передышку. Взять небольшой тайм-аут, как принято в баскетболе. Чтобы хотя бы один день не думать ни о “реграх”, ни об искейпах, ни о возможном предательстве окружающих…

Тем более, что накануне со мной связался Шерм и пригласил меня на очередной бильярдный матч-реванш. Всякий раз, когда он приглашает меня сыграть с ним на бильярде, он почему-то именует этот поединок моим потенциальным “реваншем”, хотя я давно уже перестал лелеять надежду на победу над ним. Такая надежда могла бы иметь какой-то смысл лишь в том случае, если бы, наверное, Шерм держал кий не руками, а зубами…

Интересно, почему нас так тянет играть друг с другом?

Ну, насчет меня всё понятно: стремление совершенствовать свое бильярдное мастерство, опять же подсознательные мстительные побуждения отыграться, и тому подобное… Но Шерм — ему-то какой интерес безжалостно разделывать “под орех”, с “сухим” счетом, своего младшего партнера?

Может быть, он — скрытый садист, и ему доставляет наслаждение расправляться с теми, кто слабее его? Или он решил взять на себя роль этакого воспитателя воли и стремления к победе в окружающих? А может, ему просто интересно проводить со мной время, хотя вроде бы ни о чем особенном мы с ним не беседуем, если не считать фоновых рассуждений на отвлеченные темы — но и они носят, скорее, монологический, чем диалогический характер?

Именно эти мысли посещают меня в бильярдной нашего Клуба, когда я, сжимая в кулаке бесполезный кий, с бессильным отчаянием наблюдаю, как Шерм крадется вокруг стола, как барс, к очередному кандидату на попадание в лузу.

— Между прочим, что вы думаете, дружище, по поводу Щита? — вдруг слышу я спокойный, даже как бы мурлыкающий голос своего партнера, хотя вопрос заставляет меня невольно вздрогнуть.

— Какого щита? — тупо уточняю я. — Что-то я не знаком с таким термином в бильярдной игре…

Шерм останавливается на полпути и насмешливо жмурится, обратив ко мне свое длинное лицо:

— Да бросьте вы! — советует он. — Давайте не будем играть в поддавки!..

Словно в подтверждение своих слов он вдруг без предварительного прицеливания бьет хлестко по намеченному шару, и тот, отрикошетив от трех своих собратьев, послушно влетает в лузу. Я прикрываю глаза. Я не знаю, что и думать.

Хотя вид у моего бильярдного соперника совершенно обыденно-расслабленный, но в тоне его чувствуется странная смесь торжественности и возбуждения.

Как это часто бывало и раньше, наш “матч-реванш” проходит без зрителей и даже без свидетелей. Среди хардеров вообще почему-то не очень развита страсть к разного рода играм, поэтому вызывает удивление тот факт, что кому-то из администрации Клуба пришла в голову идея организовать здесь бильярдную.

— А что — Щит? — осведомляюсь я. — Непонятно, что вы имеете в виду, уважаемый Шерм…

Он разгибается и смотрит пристально на меня своими желтыми глазами.

— Я имею в виду его предназначение и стратегические перспективы, — тихо говорит он. — Помните один из наших с вами первых разговоров?.. Я ведь не случайно завел его тогда. Потому что давно уже обдумывал следующую проблему… — Он принимается тщательно пачкать мелом кончик своего кия. — Если изначально мы, хардеры, были призваны всячески оберегать человечество от всех мыслимых и немыслимых угроз, то почему тогда мы не стремимся выполнить эту задачу с максимальной отдачей? Ведь для того, чтобы охранять людей, мы оснащены различными суперсредствами и супервозможностями — так почему же нам нельзя поделиться всем этим суперарсеналом с теми, кого мы охраняем?..

— А зачем? — спрашиваю я.

Мне не очень-то нравится то направление, которое постепенно принимает наш разговор, но отказаться от его продолжения я не могу.

— Да хотя бы затем, чтобы не быть эдаким островком, возвышающимся над океаном человечества, — убежденно говорит Шерм. — Дело тут вот в чем… Развитие любой области человеческой деятельности невозможно без появления в ней группы лидеров — “элиты”, намного обогнавшей всех остальных. Но если цели, которые эта элита перед собой ставит, превращаются в самоцели, это представляет огромную опасность для отставшей массы… А именно это, мне кажется, произошло с нашим Щитом. Вдумайтесь хорошенько, дружище: мы ведь всё больше ставим перед собой такие задачи, которые направлены не на благо человечества, а на развитие хардерского движения.В общем-то, это закономерно, потому что любая система — а мы давно уже превратились в замкнутую, изолированную от всех людей систему — в конце концов начинает работать на себя. Правда, это и становится причиной ее неизбежного распада… Мы всё больше отделяли себя от других людей — сначала только в мыслях, а потом и физически. Мы создали для себя свой Кодекс чести, свою нравственность, свои учреждения и свою систему пополнения рядов… Но мы не заметили, как у нас появились специфические цели, не совпадающие, а порой и противоречащие нашей цивилизации… Особенно хорошо это заметно на примере нашего уважаемого Щитоносца. Если бы вы вникли в то, как он работает, то вам бросилось бы в глаза, что львиная часть его обязанностей заключается в том, чтобы отбрыкиваться от запросов и заданий Ассамблеи Федерации!.. Видите, что происходит? Вместо того, чтобы помогать и содействовать людям, наш Щит все больше озабочен тем, какой бы найти предлог, чтобы отлынить от исполнения своего долга!..

И куда только девалось спокойствие моего партнера?

Глаза его мечут молнии и громы, лицо перекошено, а жесты резки и отрывисты. Неудивительно, что при очередном ударе Шерм киксует, как самый последний новичок.

— Что ж, суть вашей проблемы мне ясна, — говорю я, обозревая зеленое поле в поисках подходящего шара и делая ударение на слово “вашей”. — И, видимо, лично для себя вы давно ее решили… Единственное, что мне непонятно, так это цель вашего добровольного признания. Чего вы хотите этим добиться, дружище Шерм? Если уж говорить начистоту, так давайте будем искренними до конца… Что, надеялись перетянуть меня на свою сторону?

Наконец, подходящий шар обнаруживается. Он скромно притулился возле борта и находится на одной прямой с шаром возле самой лузы. Проблема заключается лишь в том, как бы подсунуть к нему кончик кия — борт мешает…

— Ну, во-первых, я решил сэкономить вам время, — усмехается человек по другую сторону стола. — А то вы с вашим интроскопом уже намозолили глаза не только посетителям Клуба, но и всему Щиту.

— Да что вы говорите? — язвлю в ответ я. — Между прочим, сегодня со мной интроскопа нет.

— Охотно вам верю.

Я все-таки бью по выбранному шару, и, как ни странно, удар этот оказывается удачным. Шерм вяло аплодирует мне.

— Браво, браво, — вяло восклицает он. — Еще немного — и вы действительно возьмете у меня реванш.

— Благодаря вашим неустанным стараниям, уважаемый Шерм, — вежливо ответствую я. — Итак, что вы там говорили насчет неверных целей Щита?.. Наверняка у вас есть какая-то альтернатива? В таком случае, я готов внимательно ее выслушать.

— Альтернатива действительно есть, — говорит Шерм. — Вместо того, чтобы увеличивать пропасть между собой и всем человечеством, постараться сократить этот разрыв.

— Каким образом? Вручить каждому человеку искейп и с пеленок воспитывать его в духе самоотверженного стоицизма?

— Вы напрасно иронизируете, дружище… Кстати, сейчас ваша очередь бить… Да, мы представляем собой элитную часть человечества. Собственно говоря, раньше каждого из нас в отдельности так называемое “нормальное” большинство людей приняло бы за “ненормального”. Мы, хардеры, — носители слишком высокой нравственности, а это противоестественно для среднего человека, обуреваемого низменными инстинктами и страстями. Не случайно когда-то святые объявлялись таковыми лишь после смерти, а при жизни толпа их втаптывала в грязь, потому что, по мнению этой толпы, они вели себя противоестественно… Нас бы тоже вытоптали, не будь мы наделены кое-какими возможностями и не объединись мы в рамках Щита… Но вот-вот вопрос встанет так: или мы — или обычные люди, и тогда нам придется либо стать самоубийцами, либо убийцами. А не лучше ли предупредить будущий конфликт в самом зародыше, а, дружище Лигум? Давайте уже сейчас относиться к людям, как к малым детям, которых надо вырастить и воспитать, и уберечь при этом от всяких опасных соблазнов… Мы же умнее и сильнее, чем они, так неужели мы будем смотреть, как они растут сами по себе?

— Иными словами, вы предлагаете хардерам стать этакими няньками для всего человечества?

— Скорее, Прогрессорами, — тихо возражает Шерм. — Вы же увлекались в юности Стругацкими?.. Только у них этим термином обозначались те представители землян, которые обеспечивали прогресс на других планетах, а мы будем делать это на Земле. Прежде всего, надо навести порядок в своем доме…

— Интересно вы трактуете понятие “прогресс”, коллега Шерм, — усмехаюсь я. Мой удар на этот раз вышел неточным, и я жестом приглашаю своего собеседника войти в игру. — Наверное, вы кажетесь самому себе вторым Прометеем, да?.. Только он дал людям огонь, а вы вручили прохвостам свой искейп. Кстати, почему они не захотели использовать его именно в этом качестве, а создали на его основе миниатюрную машинку времени?

— Само по себе бессмертие ничего не дает. Тем более, такое, которое обеспечивается искейпом… Сами подумайте: какой смысл страховать себя только от гибели, если можно пойти чуть-чуть дальше этого? Ведь от естественной смерти в результате старения или болезни искейп все равно не спасет, он только заставит человека напрасно мучиться. Будет намного лучше, если каждый использует то время, которое отпущено ему для жизни, с максимальной пользой для себя…

— Вот именно! — перебиваю резко я своего оппонента. — Вот именно, что — для себя!.. Вы не боитесь, что, пользуясь этими чудо-приборчиками, люди будут культивировать изначально присущий им эгоизм? Ведь инстинкт самосохранения, который так силен в человеке, будет нашептывать каждому: а с какой стати я должен тратить ресурс своего “регра” на то, чтобы помочь ближнему? Пусть он тоже купит себе этот прибор и расхлебывает сам свои трудности!..

— Нет-нет, — упрямо говорит Шерм. — Это мнимая опасность, дружище Лигум. И уж, во всяком случае, она не идет ни в какое сравнение с теми, которые подстерегают человека на его жизненном пути. Вы только подумайте: ведь теперь всякий сможет избежать трагических ошибок, которые раньше считались непоправимыми! А если взять всё общество, то можно будет исправить и массовые ошибки и заблуждения, которые ведут к гибели тысяч, миллионов людей! Да по сравнению с одним этим преимуществом все ваши доводы — чистой воды демагогическая болтовня!

Он бьет по шару и тоже промахивается, хотя это, похоже, уже не беспокоит его.

— Болтовня? — переспрашиваю я. Почему-то именно это определение меня очень задевает. — Вы говорите — “болтовня”?!.. Что ж, тогда выслушайте меня, “дружище” Шерм! Вы не думайте, я не тупой консерватор-ортодокс, вбивший себе в башку пару замшелых постулатов и не желающий прислушиваться к голосу разума! Если хотите знать, то я и сам много думал над этой проблемой!.. Но, видимо, у нас с вами по-разному работают мозги, если мы пришли к кардинально противоположным выводам!.. Да, человечество — это действительно неразумное дитя, которое нуждается в нашей помощи и которое надо растить и воспитывать. Но нельзя же ускорять этот процесс, пытаясь подменить его “великим скачком”, неким “мановением волшебной палочки”, ведь регры — это проклятая волшебная палочка!.. Сколько раз уже это всё было в истории: попытки накормить людей семью хлебами, исцелить в мгновение ока немощных калек, дать им счастье задаром и сразу — но разве от этого стало лучше человечество?.. Нет, и причина проста: человек должен научиться сам преодолевать трудности. А лишая людей радости преодоления трудностей, вы обрекаете их на серое, однообразное существование, на погоню за всё более крупным успехом — и в конце концов это будет приносить не удовольствие, а общее безразличие, поскольку успех не достигнут сколь-нибудь значительным трудом!.. И потом, не такая уж это панацея от всех бед, ваш “регр”, наоборот, он несет в себе огромную опасность. Мне кажется, что, свыкнувшись с мыслью, что отныне любую ошибку можно исправить, человечество в целом и каждый человек в отдельности будет более легкомысленно совершать всякие поступки и проступки: чего опасаться, если всё можно будет переиграть? Водители начнут рискованно управлять транспортными средствами, пилоты — плохо водить космические корабли, альпинисты — пренебрегать страховкой, и так далее… А ведь еще в двадцатом веке Конрад Лоренц предупреждал: “Существо, перестающее задумываться, может утратить все сугубо человеческие свойства и способности”!.. Да и действительно ли ВСЁ можно будет исправить с помощью регра? Что, если когда-нибудь эта легкомысленность приведет к такой катастрофе, когда уже некому и нечем будет корректировать прошлое?

Шерм невозмутимо смотрит не на меня, а на бильярдный стол, словно решая, стоит ли играть дальше.

— И потом, что будет, если ваша чудесная “волшебная палочка” достанется какому-нибудь негодяю, маньяку, фашисту? — продолжаю я. — Вы уверены, что сейчас ваши сообщники правильно выбирают тех, кто достоин пользования “регром”, а кто — нет?.. И, кстати, не попахивает ли подобный отбор некоей селекцией, нет ли в этом нарушения прав человека?

— Что ж, — после паузы говорит человек по другую сторону стола. — Видимо, я ошибся в вас, дружище… Я полагал, что вы поймете меня, но этого, к сожалению, не произошло. Раз до вас не доходит, что если даже использование регров и имеет какие-то отрицательные стороны, то не более, чем многие из тех вещей, которыми издавна пользуется человек: атомная энергия, оружие, электрический ток и даже компьютеры — то о чем еще с вами говорить?!.. Раз вы не верите в то, что хорошего в человеке все-таки больше, чем плохого; раз вы не желаете избавить его от ежеминутного, унизительного страха бытия — то все мои дальнейшие аргументы бессмысленны…

— Вот еще что, — перебиваю его я. — Любопытно было бы узнать, почему вы решили обрушить всю свою риторику на меня, а, скажем, не на Коллегию Щита? И почему вы в свое время не обсудили эту проблему со всеми хардерами, а кинулись предлагать свой искейп направо и налево? Кто вам дал право в одиночку решать вопросы, имеющие значение для всей планеты?

Шерм косится на меня.

— Вы все-таки гораздо глупее, чем я ожидал, — вздыхает с притворной жалостью он. — Или просто притворяетесь таким… Между прочим, сами-то вы тоже действуете против нас по своей инициативе. Я тут наводил справки, и оказалось, что о вашей погоне за “реграми” никто в руководстве Щита и не ведает. Самодеятельностью изволите заниматься, дружище, самой настоящей самодеятельностью!..

— И что из этого? Я буду бороться до тех пор, пока не выведу ваших хозяев на чистую воду!

— Каких еще хозяев?

— Вы же сами сказали — “против нас”!.. Кстати, не могли бы вы пояснить, кого конкретно вы имели в виду?

— И не надейтесь, — сухо отрезает Шерм. — Вы зря думаете, что сможете выведать у меня на имена, адреса и прочие данные о моих друзьях. Максимум, что я могу вам рассказать — и то лишь для того, чтобы вы не обольщались, что из ваших воинственных потуг что-то выйдет — так это о Мече вообще…

— О Мече? — переспрашиваю я.

— Помните, я говорил вам при нашем знакомстве о том, что люди всё больше начинают бояться и ненавидеть нас, хардеров? И это вполне объяснимо, если учесть нашу страсть к конспирации и отчуждение от всего человечества. А отсюда логично вытекает и необходимость создания секретного органа, который противостоял бы Щиту и тем самым нейтрализовал бы его возможные попытки работать на себя. Это не вражда, дружище, это попытка наладить хоть какой-то контроль за хардерами со стороны людей… Но если раньше Меч был, образно выражаясь, недостаточно острым, чтобы суметь пробить Щит, то теперь, когда у него есть в арсенале “регры” и когда его агенты действуют среди вас, хардеров, складывается равновесие, которое очень важно для нашей цивилизации…

“Ваш Щит”! Вот предатель!.. Во мне вспыхивает ярость. Он больше не отождествляет себя с хардерами, а значит не коллега и не товарищ он мне отныне, а скрытый, тщательно замаскированный враг!..

— Ну, что же вы молчите, дружище Лигум? — осведомляется Шерм. — Или вам сказать нечего?

Сказать мне действительно нечего — во всяком случае, ему. Время умных разговоров прошло.

Интроскоп я действительно на этот раз не захватил с собой, зато мой верный “зевс” всегда со мной. И отработанным движением я молча выхватываю разрядник из кобуры и целюсь в человека по другую сторону бильярдного стола.

— Что это с вами, дружище? — удивленно говорит он. — Мне кажется, вы совсем отупели. Наверное, это бильярд на вас так скверно влияет… Вы совсем забыли, что вам в меня стрелять бессмысленно. Вам теперь беречь меня надо. Ведь вас наверняка интересую не я, а мои коллеги по Мечу, не так ли? А поскольку я лишен искейпа, то, выстрелив, вы безвозвратно отправите меня на тот свет, вот и всё…

— Пускай! — хрипло говорю я. — Обойдусь и без вашей помощи!.. Рано или поздно, я все равно доберусь до вашего логова! Да и должны же вы понести кару за свое предательство!..

Шерм закусывает губу.

— Так, — говорит он. — Этого и следовало ожидать. Только вы напрасно дергаетесь, Даниэль. Я вовсе не намерен ни прыгать головой в окно, чтобы убежать, ни вступать с вами в перестрелку. Тем более, что у меня и оружия-то с собой нет…

Я так поражен, что до меня не сразу доходит смысл слов моего противника.

Он назвал меня по моему секретному имени! Он знает, что меня зовут Даниэль! Но откуда?..

Ствол излучателя в моей руке сам собой опускается вниз, когда до меня доходит, что всего два человека в мире знали имя, присвоенное мне при “рождении”. Один из них был моим Наставником в Академии, а второй…

— Да-да, — печально говорит, словно читая мои мысли, Шерм. — Ты правильно мыслишь, мой мальчик, когда-то я был твоим супервизором.

Я стискиваю зубы. Супервизор для хардера — это второй отец, если первым считать Наставника… Что ж, это тот самый удар ниже пояса, который запрещен в обычных единоборствах. Но ведь мы боремся не по правилам, мы не должны так бороться, потому что иначе все наши усилия могут быть сведены к нулю какой-нибудь глупой эмоцией!..

И тут я вижу, что в руках моего собеседника появляется уже знакомая мне квадратная коробочка.

Так вот почему он с такой откровенностью беседовал со мной! Вот почему он не боялся ни смерти, ни разоблачения!..

Он знал, что может в любой момент воспользоваться “регром” который лежит у него в кармане, и перенестись всего лишь на полчаса назад, когда мы еще мирно играли в бильярд. И тогда не будет не произнесено ни слова о Щите, Мече и “реграх”, и я так и не узнаю, кем же на самом деле является человек, с которым я искренне хотел бы подружиться… А если даже я когда-нибудь вздумаю интроскопировать своего партнера, то он и его новые друзья к тому времени обязательно что-нибудь придумают, чтобы избежать разоблачения.

Все эти мысли молниями сверкают в моей голове, и я снова вскидываю “зевс” на уровень груди Шерма. Теперь я всерьез намерен убить его. Потому что только таким способом можно помешать ему нажать сенсор “регра”…

Но я не успеваю выстрелить. Бильярдный стол, который разделяет нас, внезапно взлетает в воздух, выбивая из моих рук разрядник и сбивая меня своей дубовой тяжестью с ног. Хорошо, что меня в свое время научили не терять ни сотой доли секунды, чтобы оказаться на ногах после падения, и едва коснувшись пола, я тут же отталкиваюсь от него и пружинисто прыгаю к Шерму.

Он пытается отразить мое нападение ногой и кулаком, но в обоих случаях промахивается, и тогда ему приходится пустить в ход вторую руку. Я с удовлетворением отмечаю, что коробочка “регра” падает на пол и отлетает куда-то в угол. Значит, моя задача будет заключаться в том, чтобы не дать своему бывшему супервизору добраться до этого угла.

А это не так-то легко, если учесть уровень рукопашного мастерства Шерма. Он бьет меня и так, и этак — как хочет… Его конечности словно материализуются сами собой из воздуха неожиданно для меня, так что о своих наступательных порывах можно на время забыть. Спасти меня сможет лишь случайная ошибка моего противника, если он увлечется настолько, что откроется для моего контрудара. И требуется во что бы то ни стало не потерять сознания. Если я отключусь, то это будет равносильно смерти.

Краем уха я слышу, что в дверь бильярной кто-то ломится. Видимо, мой партнер предусмотрительно запер дверь, прежде чем приступить к задушевному разговору со мной с глазу на глаз. Однако открыть дверь и впустить кого-нибудь себе на подмогу я не имею возможности, потому что тогда я открою дорогу Шерму в угол к “регру”. Остается надеяться, что дверь слетит с петель раньше, чем я превращусь в бесчувственную чурку…

И тут, наконец, мой оппонент совершает долгожданную оплошность. Завершая очередной удар по моему, превратившемуся в одну сплошную кровоточащую рану, корпусу, он всего на какую-то долю секунды задерживает свою руку в воздухе дольше, чем следовало бы, и я спешу воспользоваться этим ляпом. Поймав кисть Шерма, я прокручиваю ее так, чтобы одновременно бросить противника, и он с силой впечатывается в ковер на полу лопатками. Мне остается лишь раздавить ему ребра ударом стопы — и бой прекратится, как это принято называть в спортивных единоборствах, “по техническим причинам”…

Но тут дверь бильярдной, наконец, распахивается, и, обернувшись, я даже не успеваю разглядеть, кто же так рвался нарушить наше уединение.

Перед моими глазами что-то вспыхивает ослепительно-белым пламенем, и я теряю сознание…

Я прихожу в себя, когда всё уже кончено. В комнате много людей, и они почему-то толпятся в углу, где лежит нечто бесформенное. Кто-то, нагнувшись надо мной, льет мне на голову что-то холодное. Оттолкнув его руку, я с трудом встаю и, шатаясь, иду сквозь скопление людей. Они почему-то расступаются передо мной так, словно я действительно болен венерианской чумой…

Груда, лежащая на полу, является ничем иным, как останками человека. Видимо, по нему выстрелили в упор из мощного разрядника. Опознать его трудно, но еще можно. По деталям обугленной одежды и некоторым характерным приметам я вижу, что это Шерм.

Кто-то из хардеров держит в руке мой “зевс”, и взгляды всех присутствующих обращаются ко мне.

— Зачем вы убили его? — слышится чей-то недоуменный голос в тишине. — Как у вас могла подняться рука на хардера Шерма?

Самое страшное, что мне нечего ответить им в свое оправдание.

Тот, кто вломился в бильярдную, знал, как надо действовать, чтобы наш с Шермом поединок выглядел как дружеская потасовка, приведшая к печальным последствиям. Даже если я с пеной у рта буду рассказывать, что на самом деле здесь произошло, то меня в лучшем случае примут за повредившегося умом от напряженной розыскной деятельности субъекта, а в худшем — за злодея, пытающегося с помощью наглой и бессовестной лжи уйти от наказания за совершенное преступление.

Меня мутит, и тупое безразличие внезапно овладевает мной.

Только теперь до меня доходит вся безысходность того положения, в которое меня поставили мои противники.

Если и раньше я действовал в одиночку, то отныне мне вообще не на кого надеяться. Даже на самого Щитоносца. Раз агентам Меча удалось проникнуть в Щит, то, возможно, тот тип, который оглушил меня и убил Шерма, сейчас находится в этой комнате…

Значит, мне нужно либо сдаться, либо стать дон кихотом, сражающимся с невидимыми всему миру драконами, только, в отличие от сервантесовского героя, даже глупого, но верного санчо пансы мне будет не дано иметь.

Герой должен быть один.

Интересно, какой идиот изрек эту глупость?

Глава 14. Охота на “регров” (полгода спустя)

Сообщение от Стелса приходит тогда, когда я уже перестаю надеяться на успех. Впрочем, это и не сообщение даже, а условный сигнал в виде едва заметного крестика, нацарапанного на одном из столбов в одном из сотен виртуальных городов, в которых можно оказаться, войдя в Сеть. Старая, как весь шпионаж, система конспирации, получившая ныне новые возможности.

В самом деле, теперь не надо рисковать привести за собой на встречу с агентом “хвоста” и можно не бояться, что твой секретный разговор с ним подслушают. Ты просто берешь свой комп-нот, входишь в Сеть под надежной защитой нескольких паролей и делаешь там, что твоей душе угодно. Можешь встретиться со связным в вирт-реальности и сколько угодно беседовать о делах. Можешь, как и в жизни, устраивать тайники и оставлять сообщения для тех, с кем работаешь.

Стелс — мой тайный агент-осведомитель в Мече. Он имеет доступ к информации о перевозках партий регров. Чтобы пользоваться его услугами, мне пришлось затратить больше усилий, чем, наверное, потребуется, чтобы внушить папе римскому убеждение в пользе порнографии. В отношении Стелса речь шла тоже об убеждении: того, кто владеет “регром”, бессмысленно подкупать или запугивать. Его лишь можно переубедить… Но, в отличие от покойного Шерма, парень оказался более восприимчивым к моим аргументам против “скульпторов судеб”. Во всяком случае, до встречи со мной этот молодой человек горячо верил в то, что распространение регров несет миру только благо. Об отрицательных сторонах этого благого начинания он и не задумывался. Пришлось доказывать ему, что в условиях, когда “ электронный корректор прошлого” станет всеобщим достоянием, возникнет чудовищный хаос, потому что каждый примется изменять свою жизненную линию, не ведая, как будут исправлять свое прошлое другие, а в итоге подобная коррекция потеряет всякий смысл, и мир вновь окажется непредсказуемым — как и до изобретения регрессоров… К счастью, Стелс еще не утратил остатки здравого смысла и согласился работать на меня. Кстати, кличку свою он выбрал себе сам…

Мы провернули с ним уже несколько дел, и всякий раз я ожидал какого-нибудь подвоха. Парень мог провалиться или выдать меня своим хозяевам, если в его сознании вдруг за ночь произойдет переворот. Нас могли застукать люди из службы безопасности Меча — я всё больше убеждался, что против хардеров действует хорошо организованная и глубоко законспирированная структура, со своими службой безопасности, судом, полицией и исполнителями приговоров…

Однако, пока нам везло.

Что, конечно же, не может длиться вечно.

Рано или поздно, они все равно нас застукают, когда заинтересуются одновременным выходом из строя множества “регров”. После этого им останется лишь устроить тщательную фильтрацию информационных каналов, отсеять шелуху и выйти на Стелса. Прозрачный <Stealth (англ.) — прозрачный, невидимый> — это всего лишь кличка, а не действительное свойство парня, и ему не удастся долго оставаться незамеченным для охотников.

Бедняга, мне его заранее жаль.

Но иного выхода я не вижу, потому что проклятые “волшебные коробочки” с кнопками грозят вскоре заполонить весь мир. И лучший способ борьбы с ними, на мой взгляд, заключается в том, чтобы подорвать веру людей в чудеса…

С точки зрения эффективности моя подрывная деятельность, наверное, бессмысленна. Потому что я не в состоянии сжечь, взорвать, пустить под откос или обрушить с огромной высоты на Землю все поезда, грузовики, самолеты, космические “челноки” и прочие средства доставки “регров” потребителям. Наверное, самым верным способом борьбы было бы уничтожение тех центров, где эти чудо-приборы создают. Зло надо давить в самом зародыше, как яйца змей. Но, во-первых, я не знаю, где находятся эти центры, а во-вторых, очень сомневаюсь, что мне удастся приблизиться к ним хотя бы на несколько километров. Слишком бережно их охраняют люди Меча, чтобы позволить какому-то “полоумному” хардеру причинить им ущерб…

И в то же время опустить руки и оставить всё, как есть, я не хочу.

Да, создание приборов, позволяющих человеку корректировать свою жизнь, может быть, и позволит человечеству стать совсем другой цивилизацией. Но меня мучает вопрос: а есть ли необходимость в таких революционных изменениях? Шерм был прав, утверждая, что глобальная задача Щита заключается в том, чтобы обеспечивать прогресс человечества. Беда в том, что мы с ним по-разному понимаем, что такое прогресс… И если он отдал свою жизнь за то, чтобы люди были счастливы любой ценой — даже если это грозит катастрофой — то я на это пойти не могу. Я отчетливо вижу, что, по крайней мере, сейчас человечество еще не готово стать сообществом добрых, честных и счастливых личностей и что любые попытки достигнуть эту цель спринтерским спуртом к добру не приведут.

Как восстание декабристов, как Парижская коммуна, как создание атомной бомбы в эпоху вражды двух общественно-политических систем, так и предоставление “регров” человечеству, в котором пока еще слишком сильны недостатки и пороки, в котором добра и зла примерно поровну, явно преждевременно. Но оно все-таки вот-вот произойдет в массовом порядке. Так стоит ли его сдерживать? Нет ли в этой преждевременности некоей исторической целесообразности — ведь “на ошибках учатся”? Не бессмысленно ли вообще вставать на пути у закономерностей и целесообразностей?

И когда я думаю об этом, то представляю себе человечество в образе слепца, который бредет по бездорожью, то и дело спотыкаясь и падая лицом в грязь, но потом опять вставая, чтобы продолжить свой бесконечный путь. И хотя бессмысленно помогать избежать падений слепому страннику, потому что, рано или поздно, ему все равно когда-нибудь придется идти одному, но так хочется наделить его зрением!..

* * *

Серебряная лента шоссе на экране ретровизора пуста и уныла. Время от времени через дорожное покрытие ветер переметает песок и колючие шары перекати-поля. Солнце печет так, что кажется — еще немного, и металлопласт потечет раскаленной рекой в кювет.

Я сижу, плотно задраив все люки и наслаждаясь прохладой, которую гонит к моему лицу бортовой кондиционер. Внимание мое приковано к экрану радара, по которому от края к центру ползет зеленоватая искорка.

Это тот самый грузовик, о котором мне сообщил Стелс. Еще минут десять — и он будет здесь.

Я запускаю турбину и потихоньку трогаю турбокар с места. Со скоростью сорок пять миль в час я ползу по крайнему ряду шоссе так, чтобы всем встречным и попутным водителям было ясно, что я задремал, окончательно ошалев от жары и передав управление автопилоту.

Сзади возникает точка, стремительно увеличивающаяся в размерах и быстро превращающаяся в пятно скоростного турбогруза, несущегося так, будто он опаздывает куда-то. Впрочем, понятно, куда — на какой-нибудь секретный склад, откуда впоследствии будут небольшими партиями забирать “регры” подпольные дистрибьюторы. У меня уже не раз возникал соблазн проследить маршрут таких грузовиков от начала до конца, но я вовремя одергивал себя. С Мечом надо быть крайне осторожным. Иначе вспугнешь своих противников, и они изменят все каналы сбыта приборов, а тогда придется начинать всё сначала…

По этой же причине я постоянно меняю свою тактику, позволяющую мне оказаться в кузове грузовиков. Сначала я активно использовал посты дорожной полиции, где по моей просьбе жандармы останавливали машину с “реграми” якобы для проверки документов и отвлекали внимание водителя и экспедиторов, пока я проникал в кузов. Потом мне пришлось пару раз инсценировать дорожную аварию, в результате которой на дороге образуется безнадежный затор, но это было уже опасно, потому что могло вызвать подозрения у экипажа грузовика…

И вот теперь мне ничего не остается, кроме как подбираться к грузовику во время движения.

Массивная громада турбогруза постепенно нарастает сзади и проносится мимо меня с бешеным ревом, и, по-моему, от его рифленых восемнадцати колес явственно тянет дымом и гарью. За бронестеклом кабины мелькают тремя смазанными белыми пятнами лица водителя и экспедиторов, по совместительству исполняющих обязанности охранников груза — во всяком случае, подмышки у них всегда топорщатся подозрительными складками. Во всю длину бронированного кузова тянется крупная надпись: “ИГРУШКИ. ОСТОРОЖНО, ХРУПКИЙ ТОВАР”. Тот, кто придумывал кодовое наименование для “регров”, явно был докой по части всяких двусмысленных намеков, но для непосвященных тут ничего криминального не видно. Ну, игрушки, ну и что? Хотя на самом деле это какие-то дурацкие коробки с кнопками и непонятно, как в них играть, — кому какое дело? Раз такой товар пользуется у людей спросом, значит, не перевелись еще чудаки на свете!..

Я разгоняюсь и некоторое время держусь в кильватере турбогруза, рассматривая задний люк, запертый на электронный замок. Кого-нибудь это обстоятельство могло бы смутить, но перед моим комп-кардом не устоит ни одна электроника. Тут, правда, весь фокус заключается в том, что необходимо не только открыть, но и потом вновь аккуратно закрыть дверцу грузовика. Ни у людей в кабине турбогруза, ни у приемщиков на складе не должно возникнуть подозрений, что во время пути кто-то побывал в кузове. В этом и заключается суть моей нехитрой тактики.

Времени у меня, однако, не так-то много. Через четверть часа шоссе упрется в крупную агломерацию городского типа под названием Клинтбург, а там нечего и думать провернуть операцию ввиду множества посторонних глаз. Именно поэтому я и выбрал относительно пустынный и ровный участок шоссе.

Пока что обстановка вокруг — вполне благоприятная, и, в последний раз обшарив шоссе в обоих направлениях лучом бортового радара, я подгоняю свою машину почти вплотную к грузовику, включаю автопилот, работающий по заранее заданной программе, и выбираюсь через верхний люк на капот. Сильный толчок — и я, перелетев по воздуху, как акробат, цепляюсь с помощью специальных присосок за кузов грузовика. А мой турбокар сразу снижает скорость, начинает отставать и вскоре едва виднеется на горизонте.

Я одет в удобный комбинезон, снабженный таким количеством карманов, что в них помещается целый арсенал всевозможных приспособлений и инструментов. Обычно всё это мне не пригождалось раньше, но жизнь богата на сюрпризы, так что никогда не знаешь, что она тебе преподнесет в следующий раз.

Я достаю комп-кард, который болтается под комбинезоном на моей груди на длинной цепочке на манер талисмана, и уже собираюсь привычным движением вскрыть замок, как вдруг изнутри до меня доносится чей-то чахоточный кашель.

Я замираю, прильнув к кузову грузовика, как паук, затаившийся в засаде. До меня постепенно доходит, как же мне на этот раз не повезло. Или, наоборот, повезло — это смотря с какой стороны взглянуть на ситуацию.

Значит, мои предыдущие операции оказались успешными, и несколько партий “товара” превратились в пустышки. Представляю, как засуетилась служба безопасности моих противников, пытаясь установить, где именно приборы выводятся из строя: в цехе: во время перевозки или на складе. В конце концов, они, наверное, решили подстраховаться и посадили в кузов турбогруза дополнительных охранников. Сколько — можно только гадать, но теперь это уже не имеет особого значения.

Даже если внутри сидит один-единственный невооруженный заморыш, моя миссия все равно обречена на провал. Разумеется, в глобальном смысле. Просто это будет последний грузовик, который я сумею обезвредить. А потом придется искать новые подходы, и неизвестно, сколько времени это может продлиться, и неизвестно, выйдет ли вообще что-либо из этого. Ведь до сих пор успех моих действий был обеспечен тем, что я действовал втайне от своих противников. Но стоит им узнать, что кто-то покушается на грузовики с “реграми” — и можно быть уверенным, что они примут особые меры безопасности.

Я машинально смотрю на часы. В моем распоряжении — всего двадцать минут.

Неужели нельзя ничего сделать, кроме того что вызвать свой турбокар и вернуться в его кабину несолоно хлебавши? Неужели я просто так отпущу этот начиненный дармовым счастьем грузовик?!..

Подожди, Даниэль, не дергайся.

Если в кузове сидят люди, то они должны чем-то дышать, а ведь бронированный фургон абсолютно герметичен. Значит, где-то снаружи должна быть вентиляционная система, подающая в кузов свежий воздух. А у тебя по чистой случайности имеется в одном из многочисленных карманов баллончик усыпляющей аэрозоли.

Разве не может ребят в кузове укачать от духоты и монотонной тряски? Тем более, что делать им в темноте все равно нечего, если только они не развлекаются с помощью видео-очков или комп-нота в нарушение инструкции…

Шансов на успех маловато, но я все-таки решаю рискнуть.

Проведя быструю разведку боковых панелей кузова, я убеждаюсь, что в них нет ни отверстий, ни щелей. Значит, скорее всего, вентиляция расположена в промежутке между кузовом и кабиной. Уютное местечко, ничего не скажешь. К тому же добраться к нему будет нелегко — не лезть же на крышу фургона, на всеобщее обозрение!..

Но и эту проблему я, похоже, смогу решить. С помощью все тех же присосок я залезаю под кузов и пробираюсь к кабине по днищу фургона вниз головой, как муха по потолку, с особой осторожностью минуя мосты и бешено крутящиеся колеса. Раскаленный металлопласт проносится совсем рядом с моей макушкой, и, если где-нибудь на шоссе будет лежать достаточно крупный камень, или попадется выбоина в дорожном полотне, или одна из присосок не сработает, и рука моя сорвется с днища кузова — то моему искейпу предстоит трудная работка, чтобы уберечь меня от очень красочной, как в голобоевике, гибели…

К моему искреннему удивлению, перемещение под кузовом обходится без лишних приключений, и вскоре, извиваясь, как уж, я протискиваюсь в зазор между кабиной и фургоном. Нашлепка вентиляционной системы находится почти у самой крыши кузова, и мне приходится рискованно карабкаться к ней под носом у троицы, восседающей в кабине. Достаточно кому-то из них обернуться или хотя бы бросить взгляд в зеркальце заднего вида — и я, распростертый на передней стенке кузова, буду виден им, как на ладони.

Однако, похоже, что сегодня фортуна на моей стороне. Я старательно опоражниваю баллончик в воздухозаборник и спешу в обратный путь. Если когда-нибудь меня разжалуют из хардеров в обычного человека, то надо будет устроиться мойщиком стен и стекол на небоскребах. Во всяком случае, сегодня у меня есть отличная возможность набраться опыта лазаний вверх тормашками …

Для меня так и останется вечной загадкой, что за нужда побудила водителя резко затормозить в тот момент, когда я выбирался из-под днища кузова. Может быть, на дорогу выскочил одуревший от зноя заяц, может быть, какой-нибудь лихач решил, что успеет проскочить на перекрестке перед турбогрузом, а может, в этой пустынной местности водятся дряхлые старушки, которые так любят переходить дорогу перед самым носом у машин…

Признаться, в тот момент мне не до этого. Потому что, в соответствии с законами механики, меня отрывает от кузова и швыряет со всей силой инерции прямо под заднее левое колесо грузовика.

Если однажды какой-нибудь мазохист с суицидными наклонностями вздумает посоветоваться со мной, какая из смертей способна доставить ему больше извращенного наслаждения, то я, не задумываясь, порекомендую ему броситься под колеса тяжелого сухопутного монстра. Типа строительного панелевоза или тягача-буксировщика космических ракет… На худой конец сойдет и такой грузовик, под который угодил я. Ощущения все равно неописуемые. Только для мазохиста, возможно, такая смерть покажется слишком быстрой. Всего какая-то доля секунды, полная жуткой боли в превращенной в плоскую лепешку груди и в хрустящем от чудовищного давления черепе, а потом перед глазами у тебя взрывается термоядерная бомба, и…

И срабатывает искейп, выдергивая меня, подобно резиновой нитке, к которой прикреплен шарик моего сознания, из того бездонного мрака, в который я проваливался.

Я вновь оказываюсь в исходном положении, но на этот раз, крепко вцепившись в стойки кузова, пережидаю торможение и, раскинув руки и ноги, как приговоренный к четвертованию, закрепляюсь с помощью присосок возле заветного заднего люка. Замок послушно поддается моей отмычке, и я уже готовлюсь скользнуть в открывшуюся щель, как вдруг, случайно оглянувшись назад, замираю и обливаюсь холодным потом.

На обгон грузовика идет невесть откуда взявшийся открытый турбокар, в котором на водительском месте восседает девица с распущенными космами, которые безжалостно треплет поток встречного воздуха. Ее лицо с недоуменным выражением обращено в мою сторону, и, объективно говоря, мне это чувство вполне понятно: на ее месте я бы тоже принял мужика, пытающегося на полном ходу забраться в фургон грузовика, за дорожного грабителя…

И тут меня осеняет. Я красноречиво прикладываю указательный палец к губам, обращаясь к красотке в попутном турбокаре, а затем извлекаю из недр своего комбинезона Знак хардера и показываю его ей, рискуя снова сверзиться под колеса.

Что-то неуловимо меняется в выражении лица девушки, она прибавляет скорость, и ее турбокар исчезает из моего поля зрения, обгоняя грузовик. Полагая, что на этом инцидент исчерпан, я наконец забираюсь в кузов и вижу там, в тусклом свете бортового освещения, два штабеля силикагелевых коробок, в которые обычно упаковываются “регры”, а в проходе между ними — двух мужчин в состоянии, аналогичном младенческому сну. Пары усыпляющей аэрозоли все еще витают в этой железной коробке, но я надеваю на себя предусмотрительно захваченный, в комплекте с баллончиком, специальный респиратор.

Внезапно грузовик опять резко тормозит, но на этот раз с явным намерением остановиться. До первых дорожных постов на подступах к Клинтбургу еще ехать и ехать, если только мои часы не вышли из строя за время путешествия под кузовом, а посему остановка означает, что случилось нечто экстраординарное.

Неужели в кабине сработала какая-нибудь паршивая штуковина, сигнализирующая о том, что в кузов проник посторонний? Или та девица в турбокаре все-таки предупредила “на пальцах” водителя грузовика, что с его фургоном что-то происходит? Лично я склонен остановиться на втором предположении.

До меня доходит, что я допустил ошибку, показав той красотке Знак.

Шерм был прав: люди всё больше ненавидят нас, хардеров.

Однако, долго размышлять на эту тему мне не дают звуки, которые доносятся снаружи. Явственно слышно, как открываются дверцы кабины и как стучат каблуки по металлопластовому покрытию. Судя по всему, водитель и один из “экспедиторов” направляются к заднему люку фургона.

Это провал. Да, конечно, им не убить меня и даже не задержать — скорее всего, я без труда расправлюсь с этой парочкой. Но вытравить из их памяти воспоминание об этом ЧП я не сумею. Гипноизлучателя у меня с собой нет, а если бы даже он и был, то все равно любая серьезная проверка со сканированием подсознания выявит правду…

Скорее, инстинктивно, чем сознательно, я протягиваю руку к дверце, через которую только что проник внутрь кузова, и тяну ее на себя. С легким шипением срабатывает гидравлика, дверца захлопывается, и еле слышно срабатывает электромагнитный замок.

Теперь я заперт в фургоне в одной компании с “реграми” и безмятежно дрыхнущими охранниками. Однако, если этим типам вздумается открыть кузов и заглянуть внутрь, то я пропал. Укрыться за штабелями с коробками можно только в том случае, если расшвырять их беспорядочной грудой, но это, во-первых, займет много времени, а во-вторых, станет источником подозрительного для проверяющих шума.

Ничего не остается делать, кроме как ждать, бессмысленно сжимая в руке рукоятку “зевса” и уповая на то, что ты в рубашке появился на свет из натальной пробирки.

Шаги достигают задней стенки кузова и останавливаются возле люка. Слышно глухое бурчание голосов — видно, водитель и экспедитор обсуждают вероятность того, что какой-нибудь безумец мог на полном ходу забраться в фургон, где сидят в засаде два дюжих охранника.

Неизвестно, то ли у людей из кабины отсутствуют полномочия на вскрытие фургона и, соответственно, ключи от люка, то ли им просто не хочется делать лишних телодвижений, чтобы не терять в жару драгоценную жидкость из своего организма, но кто-то из них просто-напросто стучит в дверцу каким-то замысловатым стуком и вопит:

— Эй, в трюме, как вы там себя ощущаете?

Когда тебя спрашивают, надо отвечать. Это элементарный закон этики, и я усвоил его с малых лет. То, что спрашивают не совсем меня, не имеет в данном случае значения, потому что если я буду столь скрупулезным, то люди, стоящие за стенкой фургона, заподозрят неладное.

— Нормально, — буркаю я, стараясь говорить в нос, чтобы затруднить опознавание голоса.

— Вы там еще не одурели от жары?

— Да нет, — отвергаю я предположение своего собеседника.

Однако, проверка на этом не заканчивается. Видимо, кому-то из самозваных инспекторов приходит в голову задать какой-нибудь каверзный вопрос.

После короткой заминки я слышу:

— Что ж, тогда — вопрос на засыпку… Как меня зовут, а?

Ватный ужас мгновенно сковывает мой речевой аппарат.

Всё, это уж точно — провал!..

Как жаль, что я не телепат или хотя бы не вижу сквозь стены. Говорят, что иногда по внешнему облику человека можно угадать его имя. А поскольку всех этих возможностей я лишен напрочь, то мне остается только выдать себя молчанием и приготовиться к решительным действиям.

Причем и подумать-то над коварным вопросом нет времени. Даже если я и угадаю имя спрашивающего, то после длительной умственной работы, а каждая лишняя секунда усиливает подозрения людей, находящихся вне фургона.

Что же делать? Попробовать ляпнуть что-нибудь наобум? Отшутиться? Послать собеседника в то место, куда он никак влезть не сможет? Или не теряя время даром, нажать на спуск разрядника, чтобы сжечь заднюю стенку фургона вместе с теми, кто прячется за ней?..

Наверное, еще бы немного — и я действительно открыл бы пальбу.

Если бы не вспомнил о своих Советниках. Давненько я не пользовался их услугами — немудрено было забыть об их существовании. Вот только не станет ли броня кузова экраном для связи?

— Мне это напоминает один анекдот, — тем временем откликаюсь я своему невидимому собеседнику, чтобы потянуть время. А сам в еле заметных паузах между словами шепчу: “Ангар, Ангар” — код вызова Диспетчера. — Правда, с бородой… Про то, как пьяный мужик… явился домой.. — “Диспетчер вас слушает, хардер Лигум”. Ну, слава Богу!!!.. — Слышал, нет?..

— Ты это, Глоб… давай короче! — нетерпеливо восклицает проверяющий.

Значит, меня он принимает за некоего Глоба. Что ж, спасибо и на этом.

— Ну, это… приходит он на рогах… а ключ потерял… и комп-карда нет… тоже потерял… — Пользуясь интервалами между этими обрывками фраз, мне наконец удается вызвать Советника по Персоналиям и сформулировать свой запрос. Теперь нужно будет ждать и тянуть время, пока система идентификации задействует один из многочисленных спутников слежения — если он, конечно, в этот момент болтается где-нибудь над нашими головами — а тот передаст номер фургона в компьютерную сеть, и там, в базе данных, будет найдена карточка владельца этого грузовика — если, конечно, шайка-лейка не орудует по фальшивым документам… — Короче, барабанит он вовсю в дверь своей квартиры, жена подходит и спрашивает: “Кто там?”… А в ответ — молчание. Только она отошла — опять кто-то стучит. Она снова: “Кто там?” — и снова никто ей не отвечает…

— Да слышал я этот анекдот! — вдруг перебивает меня голос за дверцей фургона. — Ты, Глоб, нам мозги не компостируй, или отвечай на мой вопрос — или… Или ты свихнулся там?

“Водителя фургона зовут Барнольд Акит”, сообщает голосок в микропередатчике в моем ухе. “Груз также сопровождают…”

— Если кто-то из нас и свихнулся, так это ты, Барни, — громко говорю я. — Лучше бы тормознул у какого-нибудь заведения, да холодненьким пивком угостил бы нас с напарником!…

Один из проверяющих облегченно отдувается, а другой под влиянием той же эмоции сплевывает себе под ноги.

Потом водитель с напускной строгостью говорит:

— Морда треснет!.. Лучше следите за сохранностью груза, черти, а то, если что, с нас потом три шкуры спустят!.. Поехали, Арт!

На этом общение через стенку заканчивается, и шаги удаляются к кабине.

Я перевожу дух и обессиленно опираюсь плечом о штабель коробок. По моему лицу течет, и под мышками течет, и по спине льются целые ручьи пота… Голова моя кружится от паров усыпляющего газа, которые мне частично пришлось вдыхать во время высказываний с приподнятым респиратором.

Турбина набирает обороты, и грузовик устремляется дальше по шоссе.

Один из охранников по-детски шевелит губами во сне и ворочается. Медлить нельзя, Глоб и его напарник вот-вот очнутся.

Я достаю из набедренного кармана прибор, напоминающий обыкновенный фонарик в круглом корпусе. Только предназначен он не для освещения, а для того, чтобы бесконтактным способом выводить из строя электронную аппаратуру. Достаточно провести его невидимым “лучом” по штабелю коробок с “реграми” — и их начинка превратится в бесполезное скопление микросхем и прочих деталей. Может быть, в “регре” есть еще какие-нибудь блоки, что-то вроде биосенсорных чипов, этого я не знаю, но хотя бы один транзистор или конденсатор там тоже присутствует, а его сбой автоматически приводит к выходу из строя всего чудо-приборчика.

Совсем как в случае с пассажирским лайнером “Этернель”, только там повреждение тонкой трубочки привело в итоге к взрыву и гибели людей, а выход из строя “регра”, к счастью, не вызовет столь трагических последствий…

“Разве?”, ударяет вдруг меня неожиданная мысль. Ты так уверен, Даниэль, что твоя самодеятельность не вредит людям?

Но ведь ты лишаешь их чего-то, что, может быть, ценнее всего на свете — надежды. Надежды на чудо. На то, что всё можно начать заново. На то, что можно исправить ошибки, не допустить преступлений, спастись самому и спасти своих родных и близких…

В моей голове, как на мысленном экране, стремительно проносятся эпизоды из жизни других людей, о которых я слышал или читал когда-то и которые врезались в мою память. Они могут служить наглядным примером тех заветных надежд, которых я собираюсь лишить человечество…

… Попавший в автокатастрофу человек раскаивался перед смертью, зафиксированной камерой вовремя подоспевшего репортера, в том, что он шесть лет назад бросил свою жену с годовалым ребенком и все эти годы не вспоминал о них. И теперь у таких, как он, не будет шанса отменить свой давний подлый поступок…

… Женщина, принимая участие в телевизионном ток-шоу, кляла себя за то, что согласилась когда-то связать свою судьбу с киноактером-алкоголиком. Она долго боролась за то, чтобы избавить мужа от порока, а тот, излечившись от пристрастия к спиртному, бросил ее и связался со смазливой топ-моделью. И теперь бывшая верная жена уже не сможет вернуть себе пятнадцать лет жизни, выброшенных ею на ветер за время несчастливой супружеской жизни…

И отныне матерям, родившим страшных мутантов или детей с неизлечимыми аномалиями, не суждено будет своевременно прибегнуть к аборту, дабы не допустить появления на свет уродцев…

И отныне врачу, у которого на операционном столе умрет пациент из-за нелепой ошибки или небрежности, суждено отбывать срок заключения, к которому приговорил его суд, и у него не будет возможности спасти того больного от смерти, а себя — от тюрьмы…

А молодая мамаша, у которой неизвестные похитили коляску с грудным младенцем, так и не сумев оправиться от горя, покончит жизнь самоубийством, потому что ей нельзя будет вернуться в тот роковой день, когда она решила заглянуть в магазин на несколько минут, оставив у входа коляску с малышом без присмотра…

А что касается трагических последствий, то подумай, Даниэль, о тех несчастных, которые отчаялись найти смысл в своем существовании или потерпели крах в борьбе с жизненными неурядицами. Ты нажмешь кнопку на своем “убийце приборов”, а по миру прокатится волна добровольных смертей, и кто-то выстрелит себе в висок, накинет петлю на шею, проглотит горсть таблеток или шагнет в окно с большой высоты. Если же у бедняги совсем откажет разум, то он может выкинуть и что-нибудь покруче — например, взорвать себя вакуумной миной, но не в уединенном уголке, а в центре города, чтобы забрать с собой на тот свет десятки других людей. Или направить на всей скорости взятый напрокат аэр в жилой высотный дом…

И в гибели всех этих разуверившихся, не сумевших приспособиться к жизни или опустившихся людей, в конечном итоге, будешь виновен ты, Даниэль. Ведь, по большому счету, отныне вовсе не “регр” следует называть “скульптором судеб”, а тебя, взвалившего на свои плечи этот груз…

Почему же тебе так хочется отобрать у людей последний шанс на счастье и благополучие? Не потому ли, что ты подсознательно завидуешь им, так как сам раз и навсегда лишен возможности жить так, как они?..

Задумайся, а стоит ли такой цены естественное и самостоятельное развитие человечества?

Да, применение “регров” приведет к тому, что всё кардинальным образом переменится в мире, и цивилизация станет совсем иной, и сами люди будут другими, но почему ты этого так боишься, Даниэль? Ведь “другие” не обязательно значит “хуже” или “лучше”. Просто другие, вот и всё…

Я встряхиваю головой, чтобы сбросить с себя липкие, коварные мысли, которые опутывают меня незримой паутиной и лишают меня решимости. Наваждение какое-то!.. Может быть, здесь, в кузове, вмонтирован гипноиндуктор, который срабатывает автоматически при чьей-либо попытке покуситься на драгоценный груз? Ведь раньше, нейтрализуя “регры”, ты ничего подобного не ощущал. Так в чем же сейчас дело?

И тогда со дна моей души всплывает, как освободившийся от груза на ногах труп утопленника, ответ. Оказывается, подсознательно я постоянно отдавал себе отчет в том, что вовсе не хочу быть безжалостным, уверенным в своей правоте уничтожителем преждевременных изобретений, меашющих естественному прогрессу. И не против создателей “регров” я боролся до сих пор, и не с Шермом сражался один на один, а против себя самого…

А это такая борьба, в которой нет и не может быть ни победителя, ни проигравшего.

И, осознавая эту горькую истину, я поднимаю излучатель, чтобы навести его на коробки с “реграми”. Однако рука моя сама собой опускается на полпути.

Скрипя зубами, я во что бы то ни стало стремлюсь превозмочь свою слабость. Но почему-то сил у меня остается всё меньше и меньше…

Часть вторая. Эдукатор

“Другого мы боимся, другого! Мы боимся, что они начнут творить здесь добро, как ОНИ его понимают!”

(Аркадий и Борис Стругацкие. Волны гасят ветер)

Глава 1

— А знаете, почему у вас ничего со мной не получается и не получится? — осведомился Кин Изгаршев.

И сам же ответил на свой вопрос:

— Потому что, если говорить объективно, а не философски, у вас нет твердой научной базы, Теодор! А между тем, как вам должно быть прекрасно известно, формирование комплекса вины у осужденного — сложный диалектический процесс, не допускающий категорических выводов и оценок, и он должен основываться прежде всего на научном подходе… Это я цитирую, — пояснил он, — вашего несравненного Бурбеля.

Бурбеля он упоминал за время нашего сегодняшнего разговора уже раз десять.

У меня вдруг заныл желудок, хотя пообедал я совсем недавно и вовсе не острыми блюдами. Принять электротаб, что ли?.. Только ведь этот подлец, завидев, что я глотаю таблетки, сразу восторжествует: довел, мол, эдукатора до ручки!.. Нет уж, лучше потерпеть…

Мой подопечный, отъявленный негодяй и сволочь Кин Изгаршев сидел на высоком табурете, надежно привинченном к полу, и, судя по его манерам, чувствовал себя бодро и уверенно. Будучи кандидатом социоматематических наук, он вообще любил порассуждать на отвлеченные темы, и, скорее всего, именно поэтому к нему в ячейку частенько заглядывал уже не раз упомянутый им Бурбель.

Видно, я казался Кину слишком слабым идейным оппонентом, потому что с самого начала в общении со мной он избрал менторский тон, словно я готовился к защите диссертации, а он был моим научным руководителем.

— В данном случае, — положив ногу на ногу, продолжал Изгаршев, — то бишь, в моем случае, — тут же поправился он, — результат ваших стараний неизменно будет адекватен используемой методологии, которая не отличается ни новизной, ни оригинальностью… Я бы даже сказал, что она глубоко ошибочна, потому что нельзя мерить всех людей одной и той же меркой и избирать по отношению к таким, как я, тот же подход, что и к бродягам и пьяницам… Но вы особо не расстраивайтесь, Теодор, в наше время методологические ошибки наиболее распространены. Многие, даже достаточно видные, ученые грешат неверной методологией — это в лучшем случае, а то и вообще обходятся без нее… И это объективный, а не философский факт…

Боль в моем желудке усилилась.

Я вновь мысленно увидел кадры комп-реконструкции некоторых эпизодов из досье своего подопечного, и у меня вновь возникло острое желание для начала съездить кулаком по его ухмыляющейся остроносой физиономии, а потом заставить его отжиматься от пола до судорог в мышцах, и когда он будет уже не дышать, а загнанно хрипеть с присвистом, пытаясь в тщетных корчах отлипнуть от бетонного пола, то прицельно врезать носком ботинка несколько раз по печени и по ребрам…

Возможно, Аксель Комьяк по кличке Коньяк на моем месте так бы и поступил. Но, во-первых, Аксель, в отличие от меня, был надзирателем; во-вторых, я подозревал, что Бурбель чаще всего переключается на ту ячейку, где сидит его “любимчик”, а в-третьих, я отлично сознавал, что подобная “методология” ни на шаг не продвинет меня к достижению стоящей передо мной цели, потому что Изгаршев просто откажется вести со мной беседы — и дело с концом…

Поэтому я лишь вздохнул и, стараясь не глядеть на человека на табурете, произнес казенным голосом:

— Осужденный Изгаршев, давайте-ка вернемся от абстрактных материй к конкретным вопросам… Вот одна из ваших жертв — самая первая…

Я тронул сенсор на своем наручном пульте, и, сбоку от нас, на фоне безжизненно-матовой “стены” силового поля, возникло изображение девятилетней девочки в клетчатой юбочке и белоснежных гольфах. Голограмма была любительской, но достаточно четкой для того, чтобы в первые секунды принять ее за натурального человека.

— Как ее звали, я надеюсь, вы не забыли? — небрежно осведомился я.

Не отрывая взгляда от улыбающегося детского личика, Кин пожал плечами:

— Эллиса?.. Нет-нет, постойте, та была чуть постарше.. Не припоминаю. Не то Галя, не то Валя…

Вот гад, подумал я. Вздумал изображать из себя склеротика!..

— Аля ее звали, Алевтина, — всё тем же скучным тоном подсказал я. — Она встретилась вам накануне своего дня рождения. Кстати, мать обещала подарить ей игрушечного робота — не знаю, рассказывала ли Аля вам об этом. Но девочка так и не дождалась этого подарка, потому что встретила вас…

Я сменил кадр, и теперь на голограмме лицо Али было таким, как в тот момент, когда ее нашли в глухом закутке Парка забав и развлечений: с многочисленными ссадинами и синяками на лбу и щеках, с запекшейся кровью от глубоких порезов бритвой на шее. Рот девочки был широко открыт, и казалось, что Аля тщетно пытается прокричать что-то людям и после смерти.

Но на лице Изгаршева не дрогнула ни единая жилка.

— Послушайте, Теодор, вы напрасно пытаетесь вызвать во мне жалость к жертвам, — равнодушно заметил он, монотонно покачиваясь на табурете. — Я этой заразной болезни, к счастью, не подвержен. Своеобразный иммунитет, знаете ли… Кстати, существует одна любопытная теория, согласно которой так называемая любовь к ближним своим — непозволительная роскошь в контексте проблемы выживания рода человеческого!.. Не слышали?

— Да не пытаюсь я вас разжалобить, Изгаршев, — отмахнулся я от его болтовни. — Мне просто до сих пор непонятно: что побудило вас, человека физически, ментально и психически нормального, заняться охотой на людей и причем именно в тот день, ни раньше, ни позже?.. Что произошло с вами тогда? И почему вы так упорно не желаете сохранить жизнь тем несчастным, что пострадали от ваших рук, а значит — и самому себе?!..

— Видите ли, э-э… — протянул Изгаршев (“Не хватает еще, чтобы он назвал меня, по старой привычке, коллегой”, подумал я), — видите ли, Теодор, вы совершенно правильно относите эту… Алю, кажется?.. к числу несчастных жертв. Ведь для того, чтобы человечество могло не просто выжить, но и двигаться вперед тернистыми путями эволюции и самосовершенствования, ему обязательно требуются жертвы. Возможно, объективно, а не философски говоря, вам мое заявление покажется чересчур… э-э… кощунственным, поскольку жертвой оказался ребенок, но что, если в нынешних условиях нельзя иначе?..

— Погодите, Кин, — оторопело перебил я своего собеседника. — Что-то я никак не пойму вас. Про какие условия вы ведете речь? И что это за бред о самосовершенствовании человечества?

Изгаршев снисходительно усмехнулся.

— В том-то и заключается ваша беда, — высокомерно сказал он. — Впрочем, не ваша лично, но всего вашего общества… Вы предприняли лихорадочные усилия, чтобы в корне ликвидировать преступность. Вы применяете в этих целях секретные новинки научно-технического характера. Вы создали и используете для этого специальную социальную группу в лице хардеров. И что же? Да, кое-что вам удалось… Так, вы практически свели к нулю преждевременную смертность населения. В мире почти не стало убийств — ни умышленных, ни случайных, ни непреднамеренных… Сегодня уже надо искать днем с огнем на всех континентах и даже в космосе, чтобы отыскать злодея или убийцу! Но что из этого получилось, обективно, а не философски говоря? Неужели вы на самом деле считаете, что страх смерти не нужен человеку? Неужели вы не понимаете, что, вторгаясь в естественный ход событий и искажая его так, как вам угодно, вы, наоборот, наносите вред себе?!.. Да вы посмотрите, на кого стали похожи люди!.. У них на глазах можно убить кого хочешь, хоть старика, хоть малого ребенка, а они лишь отвернутся и равнодушно пройдут мимо — чего, мол, дергаться, когда всемогущие хардеры все равно найдут и арестуют преступника, а не менее всемогущие эдукаторы заставят его исправиться и взять назад свой проступок!..

Я едва сдержался. Все-таки не каждый день встречаешь серийного убийцу, подводящего псевдонаучную основу под свои страшные злодеяния.

— Послушайте, Кин, — миролюбивым тоном сказал я. — А может быть, вы просто ненавидите людей, а? И в особенности — женщин, раз все ваши жертвы относятся к слабому полу? Может, вы на самом деле — наглядная иллюстрация к теории доктора Фрейда об освобожденном либидо?.. Комплексы там разнообразные, а?

Вот этого мне, наверное, не стоило говорить. Теперь перевоспитуемый окончательно замкнется в скорлупе мизантропии и женоненавистничества — и, сколько ни старайся, не расколешь этот панцирь…

— Согласитесь, что в ваших рассуждениях имеется некий парадокс, — упрямо продолжал я. — С одной стороны, вы убиваете ни в чем не повинных и беззащитных людей, не подозревающих о вашем необычном кредо… А с другой, получается, что вы пылаете неугасимой любовью к человечеству. Как это прикажете понимать?

Он презрительно сморщил свой острый носик.

— “Парадокс”, — проворчал он, отворачивая от меня лицо. — Что же, по-вашему, я — псих, что ли?

Не сомневаюсь, мысленно ответил ему я. Прикончить за каких-нибудь несколько месяцев тридцать с лишним человек, причем около половины из них не достигших совершеннолетия, мог бы только крайне опасный и очень больной субъект. Но тщательная психоэкспертиза показала, что Изгаршев вменяем и к числу душевнобольных не относится — впрочем, иначе он ко мне и не попал бы, потому что какой смысл тратить время на воспитательную работу с сумасшедшим? Поэтому вслух я сказал:

— Нет, вы не псих. Но вполне можете оказаться болваном, и завтра это выяснится. Вам дается последняя попытка стать нормальным человеком, Кин, и если вы не воспользуетесь ею, то я снова позволю напомнить, что вас ждет…

Я набрал на своем “браслете” другой шифр, и портрет девятилетней Алевтины на голоэкране сменился изображением человека, прошедшего принудительную лоботомию. Зрелище не из приятных, надо сказать… Собственно, после этой операции человек перестает быть человеком. От него остаются лишь груда мышц, отвисшая нижняя губа, текущие по подбородку слюни, мутный, ничего не соображающий взгляд и неверная походка.

Но Изгаршев только хмыкнул и отвернулся

Другого я и не ожидал. Лоботомией я пугал его и раньше, но это не оказывало на моего подопечного никакого воздействия.

Пользуясь тем, что этот тип на меня не смотрит, я закинул в рот электротаб и некоторое время наслаждался приятным, словно пушистым теплом, растекающимся внутри меня.

Что делать с этим подонком дальше — я абсолютно не представлял. Все мои отчаянные трехнедельные усилия, направленные на то, чтобы заставить его отменить свои убийства, не принесли результата, хотя я испробовал все известные и даже неизвестные на сегодняшний день средства эдукации. На мои попытки пробудить в реэдукируемом хоть малейшее сожаление по поводу содеянных им злодейств он не реагировал. Ни в Бога, ни в черта он не веровал, а посему не поддавался и морально-религиозным увещеваниям. Как ни странно, но он даже не страдал чрезмерным себялюбием, обычно присущим серийным преступникам — иначе я мог бы сыграть хотя бы на этой струнке…

Поистине, это был какой-то робот, в результате короткого замыкания в его электронной башке зациклившийся на идее-фикс, что, убивая отдельных людей, он тем самым приносит пользу всему остальному человечеству. Взять хотя бы эту противную, невесть откуда почерпнутую присказку, которая, видимо, представляется ему верхом остроумия: “объективно, а не философски говоря”!.. Не-ет, такого не исправишь, его надо отправить либо на свалку, либо на полную замену головного компа…

— Вот что, Кин, — неожиданно для самого себя сказал я, отключая голопроектор. — Расскажите-ка мне подробнее о себе.

— А что именно вас интересует? — с усмешкой покосился на меня он.

— Да всё!.. Как вы росли, чем увлекались в детстве, как вас гладила по головке мама, как вы страдали от безнадежной влюбленности в самую красивую девчонку в вашей школе…

— Что, решили переквалифицироваться в психоаналитика? — мрачно съязвил он. — Ничего не выйдет, Теодор!.. Я был нормальным в детстве, и в период моего полового созревания не было ничего такого, что, по-вашему, могло бы сделать из меня преступника! Я даже мастурбировал в меру, не больше и не меньше, чем другие, понятно? И мама не пугала меня тем, что у женщин якобы растут зубы во влагалище! И сверстницы не отказывали мне в близости, ссылаясь на то, что у меня воняет изо рта и от ног!.. У меня в этом плане всё было нормально!

Я и сам знал это, потому что успел выучить комп-досье своего подопечного почти наизусть. Но сейчас мне почему-то захотелось вывести этого скотину с ученой степенью из душевного равновесия — а там, глядишь, и обнаружится какая-нибудь зацепка…

— Нормально? — переспросил я, рывком вставая со своего места и нависая над Кином. — А то, что вы прожили тридцать восемь лет холостяком — это, по-вашему, нормально? А то, что у вас почти нет друзей, — это в порядке вещей, да?

Он вдруг хохотнул мне в лицо.

— Ну и дурак же вы, Теодор, — почти ласково сообщил он. — Тысячи людей в современном мире не имеют ни друзей, ни жен, но считаются абсолютно нормальными “гомо сапиенсами”…

— Да, но только вы начали вдруг убивать! Причем — детей, девочек!.. И это тоже — “объективно, а не философски говоря”!..

Он с наигранным испугом отстранился от меня и объявил:

— Ну вот, вы опять заблуждаетесь, Теодор… Впрочем, теперь это уже не имеет никакого значения, потому что больше мы с вами разговаривать не будем. А с девчонки я начал потому, что детей убивать гораздо легче. Вы же видите, я не отличаюсь физической комплекцией… Да это и гуманнее. Ведь я спасал их от ужасного будущего. Вдумайтесь, что было бы, если бы я убивал их родителей — детишки остались бы на всю жизнь морально травмированными утратой любимых людей…

— Молчать! — бешено заорал я так, что Изгаршев вздрогнул —теперь уже непритворно — и хотел вскочить с табурета. — Сидеть! Я сказал — сидеть, паршивец!.. А теперь слушай меня внимательно!.. До завтрашнего утра ты вспомнишь всех женщин, которых ты когда-либо трахал в своей жизни, понял?.. Всех тех, кого ты изнасиловал перед тем, как убить, и всех тех, кто, по своей глупости, имел несчастье переспать с тобой! А завтра, в девять часов, ты мне это всё расскажешь. А в одиннадцать тебя поведут на Установку!..

Не давая Кину времени опомниться, я резко повернулся и вышел в коридор прямо сквозь охранный барьер ячейки.

Какая-то смутная идея забрезжила в моей голове наподобие хмурого дождливого рассвета, но окончательно ей оформиться не дал отчетливый голос Бурбеля, прозвучавший в коммуникаторе в нескольких метрах от меня:

— Эдукатор Драговский, немедленно зайдите ко мне.

— Иду, иду, — отозвался я, хотя Бурбель не мог меня слышать.

— Не идти, а бежать следует, когда начальство вызывает! — пробасили сзади и с силой вдарили мне между лопаток.

Это был, судя по выходке, не кто иной, как эдукатор Вай Китадин собственной персоной. В Пенитенциарии он специализировался на так называемых “первачках” — тех, кто в первый раз нарвался на неприятности с законом.

— Привет, — буркнул я, не реагируя на сомнительный афоризм Вая. — Ты не знаешь, зачем шеф требует меня пред свои очи?

— Конечно, знаю, — жизнерадостно ответил Китадин. — Чтобы устроить гэ-гэ-эм…

— Чего-чего?

— Грандиозную говномакаловку, — пояснил коллега Вай. И крикнул мне уже вслед: — Ты потом загляни ко мне, дело одно есть…

Может быть, он и прав насчет причины вызова шефа. Если Бурбель видел с помощью камер наблюдения конец моей беседы с Изгаршевым, то мой срыв мог прийтись ему не по душе…

В кабинете шефа, обилием экранов напоминавшем монтажный зал в старинном телецентре, было тихо. Обычно данное помещение отличалось тем, в нем всегда витали какие-нибудь не подобающие запахи, и посетителям оставалось только гадать, откуда в кабинете заместителя начальника Пенитенциария по научному обеспечению может пахнуть, например, отработанным дизельным топливом или, скажем, детской присыпкой.

Поэтому, войдя, я еще с порога осторожно принюхался, но сегодня витающие в помещении ароматы исчерпывались парами хорошего коньяка.

Доктор психологии, действительный член бессчетного числа Академий и почетный член всевозможных научных обществ Прокоп Иванович Бурбель расхаживал, заложив руки за спину, как на экскурсии, время от времени косясь на экраны, на которых нечетко колыхались и невнятно бубнили чьи-то силуэты.

— Садитесь, Теодор, — любезно предложил он, когда я преодолел пространство, отделявшее входную дверь от рабочего стола шефа.

Я послушно присел на край указанного мне кресла у небольшого чайного столика, предназначенного для “своих”, а Бурбель, пыхтя, опустился напротив меня на мягкий диван.

— Скажите-ка, Теодор, сколько лет вы работаете в Пенитенциарии? —спросил он.

Если это и была преамбула, то довольно зловещая. Похоже, предположения Вая насчет ГГМ начинали оправдываться.

— Почти семнадцать, Прокоп Иванович, — сказал я.

— И скольких вы уже реэдукировали за это время?

Шеф обожал изобретать новые термины. Собственно, такие словечки, как “эдукатор” и “реэдукировать”, именно он ввел в обиход нашего заведения, хотя, на мой взгляд, “воспитатель” и “перевоспитывать” звучат ничуть не хуже.

— Ну, это трудно сказать, Прокоп Иванович. Вы же представляете себе ту специфику, которая обусловлена пользованием Установкой…

— Да-да, — согласился поспешно Бурбель. — Если наша… то есть, ваша, Теодор… деятельность завершается успехом, то мы тут же забываем о человеке, которого вернули в прошлое. Кстати говоря, на эту тему я однажды попытался набросать небольшую статейку… разумеется, чисто для успокоения своей души, так что можете не волноваться насчет нарушения конспирации, Теодор… Я там назвал это уникальное явление “феноменом псевдоамнезии”, что вы скажете на этот счет?

Бурбель, вопреки своему обыкновению, сегодня явно решил зайти издалека. Значит, сейчас у него было свободное время.

— Звучит красиво, Прокоп Иванович, — похвалил я. — Только почему вы считаете, что эта амнезия — “псевдо”?..

Некоторое время мы по инерции обсасывали терминологические косточки, потом шеф констатировал:

— В любом случае, логично было бы предположить, что ваша деятельность отличается относительно высокой эффективностью, Теодор. Наверное, проще было бы сказать, скольких вы так и не реэдукировали, верно?

— Пятерых, — невозмутимо подсказал я. — Последним был тот тип, что по пьянке пырнул ножом собутыльника, да вы его должны помнить, Прокоп Иванович…

— Разумеется, помню, — машинально отозвался Бурбель, размышляя о чем-то своем. — Теперь вы мне вот что скажите, Теодор… Как обстоят дела с Кином Артемьевичем Изгаршевым?

Я опустил голову, рассматривая темные кружки — следы горячих чашек на лакированной поверхности столика.

— Работаем, Прокоп Иванович, — наконец, уклончиво сказал я.

— Насколько мне помнится, на завтра намечена последняя попытка коррекции?

Я молча кивнул.

— Ну и какова, на ваш взгляд, вероятность успеха?

Я молча пожал плечами.

Некоторое время Бурбель сопел и раздувался, как огромная жаба, а затем заявил:

— Непонятно!

— Что именно, Прокоп Иванович? — невинно поинтересовался я, и это оказалось последней каплей в чаше терпения шефа.

— А вам, наверное, всё ясно, коллега? — вскричал он, подавшись вперед, и перемена обращения ко мне с имени на “коллегу” красноречиво свидетельствовала о гневе хозяина кабинета. — Кин Изгаршев — сложный человек, и отличается, я бы сказал, весьма неординарным мышлением! А вам, видите ли, с ним всё ясно!.. Может быть, вы с самого начала решили, что ему прямая дорога в операционную?!.. Что ж, это легче всего — рубануть сплеча и махнуть рукой на человека!..

— Но позвольте, Прокоп Иванович… — попытался было защищаться я, но Бурбель лишь гневно махнул рукой.

— Не позволю! — заявил он. — Я не дам вам казнить человека лишь потому, что вы опустили руки и сдались, столкнувшись с его упорным нежеланием перевоспитываться!.. Да-да, я не оговорился, Изгаршев — тоже человек, а не утративший человеческий облик маньяк, каким вы его себе представляете!.. Да, он заблуждается в своих теоретических рассуждениях, но в этом и заключается ваш долг — суметь переубедить его, заставить отказаться от ложных идеалов и в конечном счете вернуть ему гордое звание человека, черт возьми!..

Я больше не пытался возражать. Во-первых, потому, что с Бурбелем во гневе бесполезно было дискутировать, а во-вторых, потому, что я сознавал, что он отчасти прав. Наверное, всему виной в неудачах с Изгаршевым была элементарная усталость, вынудившая меня расслабиться. Наверное, еще не все средства были мной испробованы, и можно было как-то повлиять на решимость “неординарной личности” убивать всех подряд, чтобы таким образом исполнять функцию хищника в человеческом стаде…

Однако, вспышки эмоций со стороны зама по научному обеспечению обычно длились недолго, и теперь Бурбель тоже быстро выдохся, порывисто поднялся и стал мерить кабинет шагами, привычно заложив руки за спину. По-моему, эту позу он неосознанно перенял у наших подопечных.

Наконец, не останавливаясь, шеф бросил в мою сторону:

— Прошу извинить меня, Теодор… Что, в данном случае действительно нет никаких надежд?

Я развел руками. Ни обещать невозможное, ни предрекать свое поражение мне не хотелось.

Бурбель, ссутулившись, опустился в кресло за столом и некоторое время, барабаня пальцами по столу, глядел в фальш-окно, где сегодня значился прекрасный вид на морское побережье.

— А вы знаете, почему раньше тюрьмы стояли на горе или на высоком холме? — вдруг осведомился он. — Нет?.. Чтобы заключенные постоянно мучились, глядя на открывающийся с вершины простор из своих тесных, затхлых клетушек, и чтобы вследствие этого они еще пуще осознавали, какую свободу потеряли…

— Что ж, — ровным голосом, почти без всякого перехода продолжал он. — Я вынужден принять решение о направлении Изгаршева на принудительную лоботомию уже сегодня… Надеюсь, как его эдукатор вы не будете иметь возражений?

Шеф и раньше не раз поражал меня неожиданной сменой курса. Но сегодня я был не просто поражен — на некоторое время я просто потерял дар речи.

Поистине, только боги и начальство имеют право на непринципиальность и непоследовательность своих поступков, а нам, простым смертным, остается лишь удивляться им!..

Я осознал, что Бурбель все еще ждет моего ответа.

— Нет, Прокоп Иванович, — сказал я, зачем-то вставая. — Я прошу вас дать мне довести это дело до конца. Я… я… словом, у меня есть еще одна идея…

Бурбель удивленно поднял брови почти к самому “ежику” волос, начинающих отливать сединой.

— Вот как? — буркнул он. — А я-то думал…

Он вдруг подался всем корпусом в мою сторону.

— Скажите честно, Теодор, — попросил он, — вы ведь наверняка думаете, какого черта я так пекусь об этом изверге с обагренными кровью руками? А? Ну, признайтесь!.. Так вот, знайте… Кин Артемьевич не приходится мне ни родственником, ни сыном или племянником какого-нибудь моего старого друга, ни женихом моей дочери, как вы, наверное, уже начали было воображать… И не спорьте с доктором психологических наук!.. Об этом не может идти и речи. И никто не осаждает меня звонками и просьбами спасти данного субъекта от справедливого наказания. Просто мне будет очень жаль, если талантливые мозги будут искромсаны скальпелем лоботомиста, и человечество лишится еще одного бойца, сражающегося за Познание!.. Я ведь не Господь Бог и не в состоянии наделать себе столько и таких людей, сколько и какие мне надобны!.. Понимаете, Теодор?

— Да, — сказал я, невольно вытянувшись в струнку, — да, конечно, Прокоп Иванович…

— Тогда можете быть свободны, — милостиво разрешил Бурбель. — А завтра, перед тем, как отправиться с Изгаршевым на Установку, загляните ко мне… Или нет, лучше не надо. Всё, всё, до свидания!..

Я молча кивнул и направился к двери, но аудиенция на этом еще не закончилась. Как в дешевых мелодрамах, Бурбель обожал неожиданности, и когда я уже был готов переступить порог, он вдруг продекламировал с необъяснимым пылом мне в спину:

— “Сеющий, сколько бы ни сеял, не скорбит и не тужит: напротив, чем более засеет, тем веселее и благонадежнее бывает. Так и ты: чем обильнее твое подаяние, чем шире круг твоего благотворения, тем более радуйся и веселись. Придет время, Мздовоздаятель изведет тебя на удобренное, засеянное и оплодотворенное благотворительностью поле жизни твоей, и веселит сердце твое, показав стократно умноженное жито правды твоей!”…

А когда я ошарашенно развернулся к нему лицом, с невинной улыбкой пояснил:

— Это из альманаха “Воскресные чтения”. Номер три за одна тысяча восемьсот шестьдесят девятый год, страница пятьдесят семь… Будто о нас написано, не правда ли?..

Непонятно: и что в моем шефе находят некоторые серийные убийцы?!..

Черт бы нас всех подрал, гуманистов паршивых, думал я, возвращаясь в свой отсек. Сами не знаем, чего мы хотим… То ненавидим своих подопечных до коликов в печенках, то готовы за них стоять горой перед начальством. Вот признайся честно самому себе, Теодор, с чего это ты так заступился за Изгаршева? Ведь тебя же мутит от одной его ухмылки!.. И ты непоколебимо уверен в том, что “реэдукировать” его — это все равно, что пытаться оживить египетскую мумию. Так в чем же дело? Может быть, в том, что ты стремишься избежать нытья со стороны своей совести? Или просто боишься признать свою эдукаторскую импотенцию по отношению к этому мерзавцу?..

Тут я поймал себя на том, что прохожу мимо владений Вая Китадина, и сразу вспомнилось, что он просил меня заглянуть к нему.

Вай Китадин был в нашем учреждении одним из немногих, у кого общение с мерзавцами и подонками не отбило радостного мироощущения и вкуса к жизни. Правда, у Вая жизнерадостность приобрела налет некоторого цинизма, но это не мешало ему исправно исполнять свои функции. Задачи у него, правда, были на порядок менее сложными, чем, например, у меня. И это понятно: одно дело, скажем, уламывать человека, впервые нарушившего закон, не совершать кражу или убийство, и совершенно другое — биться головой, как о стену, о маниакальное стремление убивать, убивать и еще раз убивать всех подряд, как это бывало у моих подопечных.

В момент моего появления Китадин, правда, оказался не при исполнении своих функций. Он сидел за транспьютером и ожесточенно щелкал перчаткой-джойстиком, то и дело издавая короткие, но очень энергичные междометия. В другой руке у него был огромный бокал с почерневшими от чая краями.

— Что, опять режемся в “Звездные войны”, эдукатор Вай? — с преувеличенной строгостью вопросил я. — И это в самый разгар трудового дня? А как же перевоспитание, то бишь — реэдукация, случайно оступившихся и заблудших?

Вай покосился на меня и кратко изрек:

— А пошли они все!.. — Потом, не переставая бойко щелкать перчаткой, констатировал: — Судя по твоему взъерошенному настрою, Теодор, я не ошибся насчет гэ-гэ-эм…

— Тоже мне, оракул нашелся! — воскликнул я, валясь в кресло рядом с Ваем. — Просто чисто статистически выходит так, что наш дорогой Бурбель чаще вызывает по гнусным поводам, нежели для того, чтобы похвалить и погладить по головке!.. Ладно, что ты там хотел мне сообщить?

— Слушай, Теодор, ты сейчас очень занят? — осведомился Китадин, допивая содержимое своего страшненького бокала и беспечно ставя его прямо на системный блок транспьютера. — Я имею в виду твоих монстров с руками, обагренными кровью невинных жертв…

— Я всегда очень занят, — сухо отчеканил я. — Ты даже не представляешь, Вай, сколько в нашем обществе водится педофилов, некрофилов, мутантофилов…

— Дрозофилов, библиофилов, — в тон мне подхватил Китадин. — А также славянофилов и простофилов!.. Как в том анекдоте, знаешь? “Я, — говорит, — мадам, — не педераст, а маринист, но вам лучше иметь дело со мной, чем с моим другом, ведь он — не филателист, а сифилитик!”…

— Не заговаривай зубы, Вай, — отмахнулся я. — Говори, что у тебя за дело ко мне — или я пошел!..

— Ну-ну, не суетись, Тео, — посоветовал Китадин. — Тут вот какая хреновина образовалась… Попал ко мне один фрукт восемнадцати лет от роду и ни за что не желает отказаться от убийства. Я уж и так, и сяк с ним — ничего не понимает, стервец… И в то же время, мне кажется, есть в его деле какая-то тайная кнопочка, на которую стоит нажать — и успех будет обеспечен. Как в каком-нибудь комп-квесте… Может, возьмешь этого придурка под свое крылышко, Тео?

— С чего бы? — возмутился я. — Мне и моих монстров хватает!.. Завтра вот очередного отправлю на лоботомию — и дело с концом… И потом, если у тебя с этим отроком ничего не вышло, то почему ты так уверен, что у меня выйдет?..

Китадин пожал плечами.

— Не знаю, — сказал он. — Интуиция, наверное. Я такие вещи задницей чувствую, — пояснил он.

В последнее можно было поверить: тазобедренная часть моего приятеля была внушительной, как у женщины, родившей пятерых детей.

— И кого же он грохнул? — вяло поинтересовался я.

— Полицейского, причем при несении им патрульной службы!..

Я присвистнул:

— Вот так отрок! Небось из тех, которых я все чаще вижу в компании моей Кристинки? С прической в подражание венерианским мутантам, с глазными линзами а-ля “безумный киборг” и с вечной горошиной зонга в ухе?

Китадин усмехнулся. Потом еще раз щелкнул вирт-перчаткой и развернул экран транспьютера так, чтобы он был виден мне.

На экране, скорчившись в углу ячейки, обхватив зябко плечи руками, сидел довольно щуплый юноша, которому на вид можно было бы дать лет пятнадцать, не больше. Ни авангардной прически, ни декоративных линз, ни модных одежд у него не было. Лицо же было достаточно приятным и не вызывало ассоциаций с приятелями моей Кристины…

— Ну что, берешь? — нетерпеливо спросил Вай.

Я поморщился:

— Слушай, ты прямо как на бирже: берешь товар — не берешь?.. А кстати, что я от этого буду иметь?

— А я за тебя подежурю по Пенитенциарию, — заискивающе предложил Китадин и, видя мою кислую гримасу, уточнил: — Два раза. — Наверное, выражение моего лица изменилось в лучшую сторону, потому что этот хитрец сразу добавил: — Только не в этом месяце, ладно?..

Глава 2

Планы на этот вечер у меня еще с утра были поистине наполеоновские.

Надо было запустить стиральный автомат, чтобы избавиться от накопившейся груды грязного белья в ванной. Надо было перепрограммировать кухонный автомат так, чтобы он готовил вкусную и питательные блюда вместо той подозрительной бурды, которой иногда он имел обыкновение потчевать нас с дочерью. Наконец, надо было вновь водрузить на стену рухнувшую два дня назад полку в комнате Кристины и разобраться с барахлившим вот уже две недели одороидентификатором во входной двери…

Однако, как это часто бывает, чем больше задумок ты хочешь реализовать, тем меньше тебе удается сделать.

На стоянке турбокаров, пока я возился с заедающим замком водительского люка на своем зеленом “Парабелле”, меня окликнула Инга, и выяснилось, что мы с ней довольно давно не виделись.

Чтобы восполнить пробел в нашем общении, я любезно предложил доставить ее на ближайшую посадочную площадку аэров — Инге предстояло добираться в Блюривер — но как-то само собой получилось, что по дороге мы заехали перекусить в китайский ресторанчик на Семнадцатой улице, а острые блюда, как справедливо замечают медики, способствуют приливу жизненных сил и крови к различным частям тела.

Вследствие этого грандиозные замыслы были мной решительно отложены на неопределенное будущее, турбокар оставлен на стоянке у аэроплощадки, а я проводил регулярно любимую мной женщину до ее дома. “До” в данном случае означало “в”…

Уже часов в восемь, когда мы с Ингой отходили от очередного признания друг другу в любви не на словах, а на деле, грянул вызов на видеосвязь, и когда моя подруга включила видеофон, я вдруг услышал голос Кристины.

Как назло, аппарат у Инги не был настроен на автоматическую блокировку видеоканала в момент включения, а отключать экран после того, как моя дочь увидела Ингу, мягко говоря, в купальном виде, было бы подозрительно.

Меня спасло от немедленного позора лишь то, что Инга закрывала от Кристины своими мощными формами помятое ложе любви, на котором корчился я, как мифический Прокруст.

— Я прошу прощения, Инга Маргаровна, — тем временем стопроцентно светским голоском пищала моя кровинка (и откуда она только узнала отчество Инги, если даже я его не знаю?!). — Мой папа, случайно, не заходил к вам в гости?

Надо отдать Инге должное — она не растерялась в этой пикантной ситуации и не поймалась на удочку.

— Твой папа? — удивилась она. — А кто он, прелестное дитя?

— Его зовут Теодор Драговский, он работает эдукатором в вашем Пенитенциарии, — невинно сообщило “прелестное дитя”. — Вы извините, Инга Маргаровна, что я вас тревожу, просто он тут срочно понадобился нам с мамой…

Вот маленькая стервочка! Может быть, не так уж беспочвенна имеющая широкое хождение среди мужской части населения Земли сентенция, откуда берутся ведьмы-тещи, если все невесты так милы и обаятельны?

— Но у меня его нет, — хладнокровно сообщила Инга. — И с какой стати я могла бы пригласить его к себе в гости, милое дитя, если ко мне сегодня вернулся из командировки муж? Ты извини меня, но я как раз хотела принять душ…

— До свидания, Инга Маргаровна, — пропела Кристина, и экран погас.

Мы с Ингой переглянулись и дружно расхохотались. Впрочем, веселье наше длилось недолго.

— Твоя дочь или телепатка, или просто шпионит за тобой! — заявила Инга. — А может, она залезла в твой комп-нот, куда ты старательно заносишь данные о всех своих любовницах?.. А иначе как объяснить ее звонок именно ко мне?

— Да я клянусь тебе, что и сам понятия не имею, откуда она узнала про тебя! — отбрыкивался я. — Может, какой-нибудь неизвестный доброжелатель, видевший нас вдвоем, услужливо сообщил ей твои координаты?.. У тебя нет среди знакомых ревнивцев, чьи домогательства ты имела несчастье отвергнуть?

— Так же, как и у тебя нет супруги и других любовниц! И какое право ты имеешь обвинять во всем меня?

И пошло, и поехало…

Не знаю, преследовала ли Кристина эту цель или нет, но в результате ее загадочного звонка мы с Ингой окончательно разругались, и я не стал более задерживаться в ее уютном гнездышке.

В аэре, мрачно размышляя над перипетиями своих плачевных отношений с женщинами, я вдруг обратил внимание на субъекта у окна, косившегося на меня так внимательно, словно я занял у него сто юмов и до сих пор не вернул. Наши взгляды встретились, и мужчина тут же отвернулся, с повышенным интересом изучая сумрачное небо за окном.

В свою очередь, и у меня мелькнуло смутное ощущение, что мы уже когда-то встречались с этим потертым невзрачным коротышкой с торчащими, как у слона, ушами и вечно выпученными, как при базедовой болезни, глазами. Однако, сколько я ни напрягал свою память, так и не смог вспомнить, где и при каких обстоятельство наше знакомство с этим типом могло иметь место, и пришлось приписать эту странность часто муссируемому в психологии феномену под названием “дежа вю”.

Ложная память.

А может, не ложная, а инерционная,а, Теодор? Может быть, все-таки человеческий мозг так устроен, что воспоминания о том, что было до коррекции, все-таки застревают в нем в виде обрывочных видений, иллюзий, вот таких вот мгновенных странных ощущений?

Но тогда, может быть, субъект у иллюминатора — твой бывший подопечный, только, в отличие от того же Изгаршева, сумевший взяться за ум и избавиться от дурных наклонностей — с твоей помощью, разумеется!.. Ведь, судя по всему, и он тебя принимает за своего старого знакомого.

Интересно, за что его тогда осудили и чем он сейчас занимается? Не удалось ли ему с твоей помощью просто-напросто одурачить полицию и инвестигаторов и скрыться от правосудия? Где гарантии, что теперь он чист, как душа младенца, а не насилует, скажем, старушек на кладбищах, как это когда-то делал один осужденный, к сожалению — а может быть, и к счастью — так и не поддавшийся твоим эдукаторским усилиям?..

У меня мелькает соблазнительная мысль заговорить со своим попутчиком, чтобы побольше узнать о нем, но я вовремя удерживаюсь от этого намерения. И не потому, что заранее сомневаюсь в искренности этого человека.

Вероятно, подсознательно мне не хочется допускать, что наша работа может давать осечки. Потому что, если воспринимать коррекцию как фикцию, как наше заблуждение или самообман, то тогда окончательно опустятся руки и никогда не захочется спасать ни убийц, ни их жертв…

Когда я добрался домой, уже сгустились сумерки, и мне пришлось основательно повозиться в темном (из-за перегоревшего еще два месяца назад реостата, до которого все никак не дойдут мои руки) парадном с замком, реагирующем, как сторожевой пес, на запах входящего. Что-то всё вокруг меня слишком быстро ломается и выходит из строя, раз и это чудо биомеханики стало сбоить…

Наконец, мне удалось проникнуть внутрь, и я поднялся на второй этаж, где слева от лестницы расположена квартира, в которой мы обитаем на пару с Кристиной.

Еще не так давно нас было трое, а теперь от этой троицы остались только отец и дочь. Пройдет еще лет пять-шесть, и если Кристина встретит парня, с которым захочет связать свою судьбу, то я останусь один в этом семейном склепе, полном воспоминаний о женщинах, которые когда-то здесь жили…

Помотав головой, чтобы отогнать грустные мысли, я вошел и прислушался к тишине. Наверное, Кристина опять блуждает по Виртуальности, нацепив на себя комп-шлем…

Я произвел быструю рекогносцировку, но выяснилось, что моя красавица спит прямо в одежде, прикорнув на софе в своей комнатке с включенным торшером. Бедняжка, так и не дождалась, когда вернется ее блудный отец…

Я осторожно накрыл Кристину пледом, погасил свет и на цыпочках покинул комнату. В ванной выяснилось, что белье постирано и лежит аккуратной, отглаженной стопкой на стиральном автомате, на кухне плита поддерживает в подогретом состоянии нечто, смахивающее на гибрид жаркого и голубцов, но на вкус вполне съедобное, а в воздухе над столом висит издевательское сообщение, сделанное радужным голомаркером: “Приятного аппетита, Казанова!”…

Нет, братцы, что вы там ни талдычьте об испорченности нравов нынешней молодежи, а дочь у меня выросла почти приличным человеком!..

* * *

На следующий день, когда мы с дочкой завтракали в небольшой, но уютной кухоньке, Кристина сообщила мне как бы между прочим:

— Пап, а у Юльки из восьмого “бэ” есть регр!

Сначала я чуть было не поперхнулся горячим кофе. Потом поставил чашку на стол и внимательно оглядел свое ненаглядное дитятко. По части коварства и интриг с моей Кристиной бесполезно было бы тягаться, наверное, даже самой миледи из “Трех мушкетеров”.

Взять хотя бы ту иезуитскую тактику, которую мой ребенок избрал с самого утра по отношению ко мне: ни словечка о вчерашнем вечере вообще и о видеофонных переговорах с моими потенциальными любовницами в частности. Ни единого вопроса о том, где я был и почему задержался. Либо она хотела, чтобы я первым затронул эту деликатную тему и при этом как-нибудь выдал бы себя, либо просто уже привыкла, что в ответ на подобные расспросы и увещевания я обычно ссылаюсь на свою адскую занятость на работе…

— Регр? — переспросил для вида я, вытирая губы салфеткой. — А что это такое и с чем его едят?

— Эх ты, темнота-а, — презрительно протянула Кристина. — Ты что, никогда не слышал о регре?

Я пожал плечами.

— Это такой приборчик, — продолжала моя всезнающая дочь, — с помощью которого можно вернуться в прошлое и избежать какой-нибудь пакости от своей судьбы…

— Да что ты? — притворно удивился я. — Что-то я ни разу не видел такие приборчики в продаже… Или у твоей Юльки кто-нибудь из родителей работает на острие научно-технического прогресса, раз может преподнести своей дочке в подарок суперсекретное изобретение?!..

— Да ну тебя, пап! — слегка рассердилось мое чадо. — Намажь лучше мне гренку маслом!.. “Продажа”, — передразнила она меня, отпив глоток кофе, — “научно-технический прогресс”… Естественно, эта штуковина пока еще держится в тайне, чтобы не было ажиотажа, поэтому продают ее не всем, и из-под полы, за большие деньги!.. В принципе, этот регр — вовсе не Юлькин, а ее мамашки, она у нее позаимствовала его на время!..

— И что, — язвительно осведомился я, — этот… как его?.. регр… Он действительно функционирует?

— Ну да…

— И с его помощью действительно можно изменить свое прошлое?

— Конечно!

— Ты сама видела, как он работает?

— Пап, ну посуди сам, как можно увидеть действие такого прибора? Это же тебе не кофеварка и даже не транспьютер, у которых нажал кнопку — и там сразу загудело, заработало что-то, причем так, что видны результаты… А тут весь фокус в том, что регр работает невидимо для всех. Ведь о том, что и как было до того, как приборчиком воспользовались, никто и помнить уже не будет, потому что в мире сразу всё переменится, и сознание людей тоже!..

Я нарочито медленно допил свой кофе, поднялся, поставил грязную чашку в приемник посудомойки и с серьезным видом сказал:

— Ну что ж, тогда понятно… Кстати, вы еще не проходили по физике разные глупости вроде закона сохранения энергии или теории относительности? Проходили?.. Значит, очень поверхностно, ибо даже пещерные люди в свое время знали, что ничто не может возникнуть ниоткуда и исчезнуть в никуда… Если бы такой прибор, который ты описываешь, и был когда-нибудь создан, то он наверняка представлял бы собой громаду величиной с многоэтажный дом! — Губы Кристины обидчиво вздрогнули, но я безжалостно добивал ее: — Так что не верь, дочь, всяким проходимцам и лгунам, даже если они — твои лучшие друзья!.. В принципе, даже если Юлька и не врет, то ее и ее мать вполне могли обвести вокруг пальца какие-нибудь аферисты, ведь это один из способов обмана — продать то, чего не существует. С таким же успехом можно было бы торговать воздухом или невидимыми золотыми рыбками!..

Кристина опустила голову к своей тарелке с остатками гренки так, что мне стало жаль свою наивную дочь.

— Но как же тогда Юльке, перебивавшейся до сих пор с “двоек” на “тройки”, удалось вчера пройти очередной тест по всем предметам на круглые “десятки”? — спросила тихо она. — Или это, по-твоему, совпадение?

— Я не знаю — как!.. — сердито сказал я. — Но я знаю одно: никогда не надо надеяться на кого-то или на что-то, пусть даже когда-нибудь волшебные палочки будут продаваться на каждом углу! Человек должен сам — понимаешь, Кристина? — сам справляться со своими трудностями и проблемами… Хочешь знать, что по этому поводу сказал некто Эрих Фромм?

— Не хочу, — почти шепотом сказала Кристина, и я испугался, что она сейчас заплачет. — Пап, ты лучше скажи мне: если бы тебе предложили такой прибор, неужели ты бы не воспользовался им?

— Нет! — категорично сказал я. И более спокойным тоном повторил: — Нет, Кристиночка, и я тебе уже сказал, почему…

— А мама? — спросила она. — Разве ты не хотел бы вернуть ее? Разве для тебя имело бы значение, чем надо воспользоваться для этого — регром или волшебной палочкой? И разве ты колебался бы: купить или не купить такой прибор?

Я машинально попятился к выходу. Потом сел на кстати подвернувшийся стул.

— Мама? — повторил эхом я вслед за дочкой. — Да, пожалуй… Наверное, я бы и впрямь хватался бы даже за соломинку, чтобы вернуть ее. Но это в том случае, если бы она… словом, если бы с ней что-то случилось… А так — по-твоему, ее можно было как-то вернуть?.. Но как? Не дать ей встретиться с тем придурковатым спортсменом, который ее увел от нас? А ты уверена, что вместо него не нашелся бы кто-нибудь другой? И вообще, как можно пытаться изменить то, что было обусловлено многими годами предыдущей жизни? Или ты предлагаешь мне прожить свою жизнь заново?

— А почему бы и нет? — спросила Кристина. К моему удивлению, она выглядела уже такой спокойной, словно мы с ней вели диспут во время какого-нибудь публичного ток-шоу. — Или ты считаешь, что прожил ее правильно?

Этим она окончательно вывела меня из себя.

— А почему я должен ее считать неправильной? — воскликнул я, срываясь на крик. — Почему?!.. Потому, что от меня ушла жена? Потому, что я не стал богатым и знаменитым? Или потому, что так считает моя единственная и все-таки любимая дочь?..

Кристина вдруг вскочила, и я впервые заметил, как она резко повзрослела за последнее время.

— Да! — тоже крикнула она. — Да!.. Что ты раскричался тут, как обиженный попугай?.. Он, видите ли, не хочет менять свою жизнь!.. А обо мне ты подумал? А о маме ты подумал?.. Почему ты не знаешь, что именно надо было бы изменить, чтобы вернуть ее?.. Это ведь так просто!..

В голосе ее уже явственно звучали слезы.

М-да, хорошенький денек сегодня намечается.

Я протянул руку к дочери и мельком отметил, что пальцы мои дрожат, как обычно у Коньяка в понедельник утром.

— Кристина, — сказал я, стараясь говорить обычным своим тоном. — Давай на этом наш разговор прикроем. Лады?.. Ты не убедила меня, а я не убедил тебя — что ж, значит, в споре не родилась истина. И бог с ней!.. Тем более, что не вижу никакого повода для спора… Ведь так называемого регра все равно не существует в природе… Включи, пожалуйста, перед уходом посудомойку.

И, не давая дочери открыть рта, повернулся и направился к выходу. Лишь у самого порога я назидательно сообщил через плечо:

— А если бы этот самый регр и существовал — у нас все равно не хватило бы денег, чтобы купить его!..

Уже оказавшись в турбокаре, я немного посидел, отходя от всплеска эмоций, а потом взял комп-кард и набрал шифр секретной связи.

— Это Нож-двадцать один, — сказал я, когда мне ответили. — Есть данные об утечке информации о Корректорах… По-моему, стоит проверить… Юлия Ершова, четырнадцать лет, и ее родители… Запишите адрес…

Глава 3

Видимо, этот день и впрямь уготовил мне одни сплошные сюрпризы, причем весьма неприятные.

Явившись в Пенитенциарий, я решил обмозговать тактику решающей беседы с ученым маньяком Кином Изгаршевым. Как шахматисту перед очень важной партией, мне следовало иметь множество разных “домашних заготовок”, определяющих генеральную линию психолингвистического воздействия на реэдукируемого.

Самым простым может быть вариант, который предусматривал бы эксплуатацию присущих каждому человеку чувств по отношению к своим родителям, детям, братьям и сестрам и прочим близким людям. Что-то вроде классического диалога из одного старого фильма, название которого, равно как и сюжет, я уже не помню: “— У тебя мама был? — Был. — А папа был? — Был. — Так почему ж ты тогда такой злой, а?”… Конечно, применительно к Кину этот вариант должен был бы иметь более сложное наполнение, но суть заключалась бы именно в этом: внушить подопечному, что если у него есть родители, которых он любил или любит; следовательно, он ничем не отличается от нормальных людей, а значит, вполне способен, как все нормальные люди, не убивать и не насиловать — и так далее, в том же ключе…

Вторая методика воздействия может основываться на искреннем заблуждении Изгаршева относительно того, что, убивая отдельных людей, он якобы обеспечивает выживаемость человечества. Можно вступить с ним в теоретический спор, чтобы доказать несостоятельность данной теории. Это будет, конечно, трудновато, учитывая пристрастие Кина к демагогическим, псевдофилософским разглагольствованиям, но зато, в случае успеха, прочно гарантирует, что он никогда больше не испытает стремления “помочь” людям столь страшным способом…

Потом я последовательно перебрал в уме уже частично испробованные ранее варианты типа “равнодушный наблюдатель” (“Если ты решил досрочно угробить свою молодую жизнь, то пожалуйста, это твое личное дело, и я мешать этому не собираюсь, поскольку меня это вовсе не трогает, я и время-то трачу здесь с тобой лишь потому, что мне за это платят должностной оклад”), “восторженный дурачок” (“Я вами так восхищен, Кин Артемьевич, вы такой наукоемкий человек… в том смысле, что у вас имеется большая научная перспектива… и если вы когда-нибудь реализуете свои теоретические изыскания в виде большой научной работы, то премия Академии Всех Наук вам обеспечена!.. Вот только жаль, что этого не произойдет по той причине, что изверги-лоботомисты превратят вас в ходячий манекен!”) и другие, несть им числа…

И уж на самое последнее место в этом списке я ставил попытку запугать подопечного болевыми ощущениями. Чтобы воплотить в жизнь свои сокровенные желания, так сказать… Пусть Кин думает, что я — тоже маньяк, только, в отличие от него, действующий под прикрытием закона. В этом случае следует дать этому умнику пару раз по морде, встряхнуть как следует за грудки и со страшной физиономией прошипеть в расширенные, ошарашенные глазки: “Ну вот что… Лоботомия проводится под наркозом, и боли от нее ты не почувствуешь, но я считаю, что ты такой почести не заслужил, и постараюсь прямо сейчас выдать тебе причитающуюся тебе порцию сполна!..”… Потом потрясти перед носом у Изгаршева каким-нибудь страшненьким хирургическим инструментом типа кетгута или пилки Фродля и в сладострастном предвкушении мук своего подопечного закатить глаза… Как ни странно, но иногда даже такой абсолютно дурацкий метод оказывался эффективнее самых продуманных и логически безупречных увещеваний.

Потом я решил посмотреть, как себя чувствует мой извращенец перед завершающим сеансом воспитательной работы, и переключил экран своего головизора на его ячейку.

И тут же оцепенел.

Было чему удивляться: ячейка Кина Изгаршева оказалась пустой!..

Первой моей мыслью было предположение, что этот придурок умудрился совершить побег из Пенитенциария, и рука моя машинально потянулась к “тревожной” кнопке, которой за всю бытность мою эдукатором еще никто никогда не пользовался. Однако я вовремя отдернул руку… Никто еще не сбегал из нашего заведения, это было просто нереально. Выйти из своей ячейки сквозь решетку силовых линий заключенный мог бы только в том случае, если бы его генетический код совпал бы с кодом какого-то лица из обслуживающего персонала, что гораздо менее вероятно, чем, скажем, непорочное зачатие Девы Марии… Либо в случае, если бы по каким-нибудь невероятным причинам отключилась аппаратура, создающая охранные силовые поля — но тогда в Пенитенциарии воцарился бы хаос.

Следовательно, отсутствие Изгаршева в ячейке могло означать только одно…

Я соединился с дежурным по операционной и, задыхаясь, словно только что пробежал стометровку на время, спросил:

— Заключенный Изгаршев — у вас?

— У нас, — подтвердил дежурный. — Его готовят к операции. Хотите узнать, кто его будет?..

— На каком основании? — не дослушав дежурного, возмутился я. — Кто распорядился доставить его к вам?

— Как это — кто? — удивился дежурный. — Прокоп Иванович!

— Не может быть! — по инерции сказал я. — Он устно дал такое распоряжение или в письменном виде?

— Кто же приказывает такие вещи устно? — еще больше поразился мой собеседник. Еще немного — и он наверняка решит, что я пристал к нему, свихнувшись от переутомления.

— Но этого просто не может быть! — настаивал я. — Я лично вчера в конце дня беседовал с Прокопом Ивановичем, и он дал добро на еще одну попытку коррекции Изгаршева!.. Это какое-то недоразумение!

— Послушайте, уважаемый Теодор, — устало вздохнул дежурный. — Я не знаю, с кем вы там беседовали вчера, но сегодня утром я получил письменный приказ, подписанный доктором Бурбелем, и мое дело — исполнить его в надлежащем порядке…

Не дожидаясь моей реакции, он исчез с экрана, и я понял, что пробить брешь в этом месте стены мне вряд ли удастся.

Что ж, оставалось как можно быстрее связаться с Бурбелем и разбираться, в чем дело, с ним. Лоботомирование по графику Пенитенциария начиналось в десять часов, а сейчас было девять тридцать семь. Двадцать минут с небольшим — не такой уж большой срок, чтобы спасти своего подопечного от операции…

Видеофон в кабинете Бурбеля молчал. Служебный коммуникатор, впрочем, — тоже…

Я соединился с дежурным по Пенитенциарию. Им сегодня оказался не кто иной, как старший надзиратель Аксель Комьяк.

— Привет, Аксель, — сказал я, когда на экране возникло круглое флегматичное лицо с набрякшими веками и отвисшими щеками, чем-то похожее на французского киноактера двадцатого века Жана Габена. — Как служба? Как жизнь? Или для тебя это одно и то же?

— И почему все вы, эдукаторы, такие странные типы? — вместо ответа вопросил Коньяк. — Привыкли с подонками трали-вали, вот и с нормальными людьми вас обязательно тянет заигрывать!.. Какая тебе до меня разница, Тео? Выкладывай, что нужно, и отваливай!..

— Что ж ты такой грубый, Аксель? — посетовал я со вздохом, хотя в глубине души осознавал, что на этот раз “нормальный человек” прав: времени на соблюдение речевого этикета у меня не было. — Бурбель мне нужен — может, слышал?.. Тот самый, которого кличут Прокоп Иванович… Он уже прибыл в Пенитенциарий?

— Лично я его не видел, — просипел Коньяк. — И век бы его не видеть. Чем меньше начальства, тем дежурному легче, согласен? Постой, тут у меня какая-то хреновина насчет него начеркана в журнале… Ага, значит, так… Бурбель звонил из дома и просил передать начальнику, что будет на службе только к одиннадцати…

— А где начальник? — тут же поинтересовался я.

Перспектива соваться к начальнику Пенитенциария как бы с жалобой на произвол его зама по “науке” меня не очень-то грела, но если бы это стало единственной возможностью не допустить лоботомирования Кина, то я бы пошел и на это. Однако Коньяк и тут меня разочаровал.

— А он на совещании в главке, — сообщил он. — Полчаса назад укатил… А в чем дело-то? Что ты дергаешься, как вошь на блюде?

Я подумал буквально несколько секунд. Нет, Аксель Комьяк даже в ипостаси дежурного по Конторе не мог мне помочь спасти Изгаршева, а излагать ему суть дела означало только терять время ради получения энергичных, но обладающих сомнительной ценностью советов типа: “А пошли ты их всех в жопу!”…

— Ничего, ничего, Аксель, — сказал наконец я. — Неси службу по уставу — завоюешь честь и славу!..

И отключился.

Было без десяти десять. Ужасная тавтология, если вдуматься…

Через десять минут Изгаршева прикуют магнитонаручниками к операционному столу, и некто в белоснежном халате, взяв небрежно скальпель побольше размером и уже упомянутую пилку Фродля, скажет молодым стажерам, обступившим скованное магнитонаручниками тело: “Обязательно обратите внимание, коллеги, на мозжечок пациента. Существует любопытная теория о том, что именно он непомерно развит у маниакальных личностей”…

Я закрыл глаза и аж застонал от отчаяния.

Где-то в глубине сознания мелькнуло: “А, может, Коньяк прав, и ты действительно зря дергаешься? Ну зачем тебе сдался этот недоделанный лауреат? Разве есть какие-то шансы на то, что тебе в самый последний момент удастся его перевоспитать? Да, его права по сравнению с другими реэдукируемыми в какой-то степени будут нарушены, потому что каждому дается три возможности начать новую жизнь… Но ведь это правило было установлено самим же Пенитенциарием, и оно нигде официально не зафиксировано! Так неужели так страшно нарушить свое слово, если, тем более, оно было дано извергу с садистскими наклонностями? К тому же, тебе не надо будет сегодня корячиться, чтобы избежать профессионального краха. Если вдуматься, то, может быть, Бурбель специально принял решение лоботомировать Изгаршева вопреки своим вчерашним заверениям, чтобы спасти тебя от позора?”…

Словно в поддержку этих вероломных мыслей, желудок начал ныть тупой болью, отдающейся под ложечкой, и я торопливо бросил в рот электротаб.

Потом выдвинул ящик стола, взял оттуда ключ от сейфа и, действуя как во сне, вытащил из сейфа футляр с табельным разрядником типа “бульдог”. Вот уж не думал, что мне когда-либо придется воспользоваться им, да еще и для того, чтобы припугнуть своих сослуживцев!..

* * *

— Мне больно, Теодор, — простонал Изгаршев. — Ты даже не представляешь, как мне больно!..

Этого и следовало ожидать. Привыкший причинять адские мучения другим, сам он был не в состоянии терпеть боль от легкой раны в боку. Да, прав был великий Грен Марн, заметивший, что всех людей одинаково мутит от вида крови, только одних — от своей, а других — от чужой крови…

— Потерпи, Кин, — постарался подбодрить я своего спутника. — Мы уже почти добрались…

Из-за поворота бетонного коридора показалось несколько голов, и я, не целясь, выпустил целую очередь лазерных вспышек в том направлении. Головы тут же убрались, и я услышал, как чей-то знакомый голос изрыгнул чудовищную брань в мой адрес. Видимо, это был Коньяк, под руководством которого охранники пытались не дать мне вырваться вместе с маньяком из Пенитенциария на свободу.

— Теодор, я умру? — снова заныл Изгаршев, наваливаясь на мое плечо всем своим, почему-то всё возраставшим, весом. — Ну скажи, я умру, да?

— Нет, — успокоил его я. — Ты не умрешь, Кин. Ты так здорово держишься, Кин, что просто не можешь взять и откинуть копыта, когда мы уже почти пришли к цели!.. Давай, передвигай ногами, а то нас прихлопнут здесь, как мух на голой стене!..

Мы поплелись дальше по коридору. Помещение с Установкой располагалось в конце коридора, и я очень надеялся, что никто из моих коллег не догадается, что я волоку Изгаршева именно туда, а не на лестницу запасного выхода, чтобы по ней спуститься в подвал, где располагается стоянка турбокаров.

Щека у меня саднила — там, наверное, кровоточила глубокая царапина, заработанная мной в ходе борьбы с дежурным по операционной, — а костяшки пальцев я ободрал до крови, когда кулаками разгонял юнцов-стажеров…

Всё вышло совсем не так, как я планировал, и от этого на душе было скверно. Получалось, будто я предал своих товарищей ради отвратительного негодяя, но иначе поступить я не мог… Особенно после того, как вызванный в операционную Аксель Комьяк без лишних слов вытащил из кобуры свой любимый “люгер” и, передернув затвор, предупредил меня, что если я сделаю хоть одно неверное движение, то он, не задумываясь, пристрелит Изгаршева прямо на операционном столе. Я же не мог допустить, чтобы на моих глазах расстреляли лежачего, не способного к сопротивлению и в данном случае ни в чем не виновного человека — даже если этим человеком был серийный убийца, отправивший на тот свет множество людей!..

Каким-то чудом мне удалось невозможное. В частности, я сумел обезоружить Коньяка — правда, он все-таки произвел один выстрел, ранивший Кина. Мне удалось пробиться с Изгаршевым к выходу из операционной и, то и дело отстреливаясь от наседавшей охраны Пенитенциария во главе с очнувшимся Коньяком, перебраться в третий корпус…

Я не знал, скольких своих сослуживцев мне пришлось ранить или даже убить за время этого трудного пути (хоть я и старался ни в кого не попасть, но лазерные лучи непредсказуемо отражались от отполированных до зеркального блеска стен и силовых барьеров ячеек, и время от времени в рядах наших преследователей раздавались особо злобные крики в мой адрес). Но зато я знал, что, если мне и суждено погибнуть сейчас, совесть моя будет чиста…

Над головой свистнули пули, и лишь потом донесся грохот выстрелов со стороны наших преследователей.

Но мы уже были рядом со спасительной дверью Установки.

Она была заперта на электронный замок, но меня это не остановило. Достав из кармана карточку идентификатора, я сунул ее в прорезь на двери, и створки двери разошлись в разные стороны. Мы с Изгаршевым ввалились внутрь, и я тут же нажал кнопку блокировки двери. Теперь никто не мог войти сюда, даже если бы очень хотел…

В помещении автоматически зажегся свет. Я подтащил Кина к стартовому креслу и помог ему взобраться на жесткое сиденье.

В бронированные двери стали ломиться и, по-моему, даже стрелять в замок. Это они напрасно… Открыть дверь таким образом они все равно не смогут, а вот рикошетом пули могут угодить в самих стрелков…

Я взглянул на Изгаршева. Тот тяжело дышал, то и дело облизывая покрывшиеся спекшейся коркой губы и зажимая бок правой рукой.

— Теодор, — сказал он, — ты не перевяжешь меня?

— Зачем? — холодно осведомился я. — В этом нет смысла, Кин…

— Но у меня идет кровь! — вскричал он. — Я могу истечь кровью, ты понимаешь это, дубина?!..

Поистине, такого хама не стоило и спасать, однако еще пророк Мухаммед говаривал: “Никогда не раскаивайся в содеянном, ибо это угодно было Аллаху”.

— Не истечешь, — возразил я. — Просто-напросто не успеешь… А сейчас заткнись и не мешай мне работать.

Включая питание, я мысленно взмолился, чтобы никому в Пенитенциарии не пришла в голову мысль обесточить Установку, но, похоже, фортуна сегодня была на моей стороне. Уже потом я догадался, что опасения мои были напрасны: отключение электроэнергии привело бы к тому, что ячейки, где содержались сотни преступников, в том числе и неисправимых, перестали бы существовать, и все наши “подопечные” оказались бы на свободе…

Я ввел в программатор параметры, необходимые для того, чтобы Изгаршев был перенесен в вечерний Парк забав и развлечений полугодовой давности. Кое-что пришлось набирать по памяти, благо, досье Кина и особенно начальный период его ужасных похождений я успел чуть ли не вызубрить наизусть.

Он недоверчиво следил за моими манипуляциями с аппаратурой. Потом, когда я уже ввел программу запуска и оставалось только дождаться окончания контрольного тестирования всех устройств, Изгаршев вдруг спросил, кривясь от боли в боку:

— Теодор, скажи честно: всё, что сейчас происходит, не было подстроено тобой?

Я сначала не понял. Потом до меня дошел смысл его вопроса. И тогда я размахнулся и ударил его по лицу. Потом еще раз. И еще…

Из его носа и губ закапала на кресло кровь, но он, казалось, не обратил на это никакого внимания. Он пристально смотрел на меня, и в конце концов я не выдержал.

Я отвернулся и ткнулся горячим лбом в холодный корпус Установки. Внутри у меня стало пусто и темно, как однажды зимой на огромной заснеженной равнине, когда мы всем классом отправились в лыжный поход, началась пурга, я отстал от всех, и пришлось всю ночь плутать по пустому темному пространству, опасаясь только одного — упасть и больше не встать…

Только теперь мне стало ясно, что все мои жертвы оказались напрасными. Какой же ты эдукатор, знаток и корректор человеческих душ, если поверил в осуществимость этой дурацкой затеи?!.. Ты пожертвовал собой и своими товарищами, чтобы пробить ту черствую, гнойную корку, которая панцирем сковала душу этого ублюдка, но из этого ничего не вышло, да и не могло выйти, потому что еще древние говорили: “Сколько волка ни корми…”.

Но скверно мне было вовсе не от этого.

Просто я поймал себя на осознании того, что, по большому счету, Кин был прав. И хотя я не подстраивал его преждевременное направление на лоботомию с последующим освобождением “благородным” эдукатором, но еще в операционной, вступив в единоборство с врачами и охранниками, подсознательно я стремился к тому, чтобы это оказало воспитательное воздействие на моего подопечного. Я надеялся на это, потому что до мозга костей был и останусь эдукатором…

Кин тронул меня за плечо и сказал:

— Пора, Теодор.

— А? Что — пора? — недоуменно спросил я, еще не избавившись от психологического шока.

Изгаршев кивнул на приборы:

— Насколько я успел изучить эту вашу дьявольскую штуку, всё уже готово, — сказал он. — И я готов…

На моем лице, наверное, отразилась самая крайняя степень недоверия, потому что он вдруг ухмыльнулся так мерзко, как умел ухмыляться только он, и заверил:

— Не бойся, Теодор, я тебя не подведу. Обещаю!..

Осторожно, словно опасаясь, что кнопка регрессии окажется детонатором чудовищной бомбы, я вдавил ее в панель и невольно прикрыл глаза.

Взвыли, раскручиваясь, гипертемпоральные центрифуги, и кресло, на котором корчилось от боли окровавленное, жалкое подобие человека, задрожало противной мелкой дрожью, от которой даже у меня заныли зубы.

А потом раздался зуммер сигнала об окончании работы Установки, и я открыл глаза…

В голове моей бесшумной быстрой тенью еще успело пронестись неописуемое удивление, потому что оказалось, что я совершенно забыл имя и фамилию того человека, которого только что отправил в прошлое, но я потер свой лоб, чтобы избавиться от странного чувства и вернуться к действительности.

Действительность же заключалась в том, что передо мной в кресле Установки сутулился восемнадцатилетний любитель убивать полицейских при исполнении служебных обязанностей Орнел Скорцезин, и нужно было работать с ним, а не витать в облаках псевдоамнезии…

Глава 4

Он смотрел на меня, а я — на него. Потом он отвел свой взгляд в сторону, а я откашлялся.

Нет, здесь что-то было не так.

Не мог же этот невзрачный паренек упорно совершать преступление всякий раз, когда я отправлял его в прошлое, только из упрямой прихоти!

Подумать только, я выпросил у Бурбеля карт-бланш на то, чтобы катапультировать этого осла с помощью Установки не три раза, как всех нормальных преступников, а целых пять — а он и в ус не дует!.. Кстати, он у него еще даже не обозначился над пухлой верхней губой.

Ну и что прикажете с ним делать? Запустить на Установку в шестой раз, а потом отправить в операционную, под скальпель?..

Что ж, никто во всем мире не будет сожалеть о его так бездарно загубленной жизни, ни одна живая душа… Потому что братьев и сестер у Орнела нет, мать скончалась три года назад от лейкоза, родной отец канул в пучину забвения еще до его рождения, о других родственниках парень не ведал, как и они — о нем, а последнюю родственную душу в лице своего отчима он своими руками ухлопал три месяца назад, за что и попал в Пенитенциарий…

Так что никто за этого Скорцезина не будет ходатайствовать, обивая пороги начальства и названивая Бурбелю, никому он не нужен… Очень удобный расклад для того, чтобы лишить его разума, а значит — права именоваться человеком.

Выходит так, что судьба этого ершистого доходяги зависит только от меня, и судя по всему, мне очень не нравится тот закономерный исход, который ожидает моего подопечного уже сегодня. И вовсе не потому, что меня могут лишить из-за этого упрямца квартальной премии …

Обидно терпеть поражение тогда, когда ты этого вовсе не ожидал. В данном случае мне, за семнадцать лет имевшему так мало неудач в своей работе, что их перечень можно уместить на одной странице, обвести рамочкой и повесить на стену под стекло, обидно обломать зубы о несмышленого, не видевшего настоящей жизни юнца. Это все равно что ты мчался, набирая скорость, в гору, и вдруг перед тобой выросла непробиваемая стена, в которую ты бьешься со всего маха лбом и сразу откатываешься назад, к подножию горы…

Но еще обиднее терпеть такое поражение, которое влечет за собой чью-то гибель.

А обиднее всего то, что ты всем своим нутром чуешь, что для победы тебе не хватило всего лишь какой-то малости, что успех мелькнул рядом с тобой, но ты смотрел в другую сторону и бездарно прошляпил его…

— Послушай, Орнел, — устало сказал я. — Давай-ка мы с тобой еще раз прокрутим всю твою историю…

— Зачем? — осведомился он. — Не теряйте времени, господин эдукатор. Делайте то, что вы обязаны делать — и всё!..

— Нет, так не пойдет. Ты не бойся, время у нас пока еще есть… Все-таки мне хотелось бы понять…

— Ну что тут понимать, что? — перебил он меня. — Что вам неясно со мной? Или есть что-то такое, что вы обо мне не знаете?

— Да, — сказал я, — наверное, есть…

А действительно, давай мысленно прогоним его комп-досье еще раз. Если уж он не желает обсуждать свою биографию, это сделаешь ты один, а он пусть помаринуется в ожидании в кресле Установки. Иногда это тоже полезно…

Итак, родился Орнел Скорцезин без отца, но от живой матери. И то хорошо, потому что в последнее время пошла странная мода не рожать, а приобретать искусственно зачатого ребенка, “изготовленного” в соответствии с пожеланиями клиентов. До пятнадцати лет жизнь у него была ничуть не хуже, чем у его сверстников. Судя по рассказам соседей и собственным воспоминаниям юноши, мать любила его, одевала, кормила, воспитывала, учила и растила без особых изъянов. Когда ее не стало, мальчик испытал первое в жизни горе. Быть бы ему в интернате, если бы не отчим, с которым мать сошлась за год до своей преждевременной кончины.

Отчим Скорцезина, Хен Вольд, был человеком правильным и надежным, если судить по отзывам сослуживцев и всё тех же соседей. Он служил в полиции патрульным, и за пятнадцать лет этой службы у него не было ни одного выговора и даже ни одного замечания. “Это был настоящий мужик”, — так говорили о Вольде полицейские, которым приходилось работать с ним в паре. Честный, справедливый, мужественный. Иногда, правда, чересчур грубоват, но, скорее всего, это от того, что он со всеми сразу чувствовал себя на короткой ноге… Как относился к пасынку? Нормально. Вовсе не так, как другие отчимы к приемным детям. Во всяком случае, и до, и после смерти жены он содержал Орнела на полном обеспечении, и не в последнюю очередь благодаря ему юноша удовлетворительно окончил лицей и поступил в Университет на отделение креативной нанотехнологии.

Однако овладение профессией нанокреатора явно не входило в жизненные планы Скорцезина. Он начинает пропускать занятия, связывается с компанией каких-то уличных юнцов, где-то шатается допоздна… Естественно, такой образ жизни пасынка не нравится Хену, и он принимает кое-какие меры. В частности, лишает юношу денег на карманные расходы, пару раз запирает его дома, уходя на ночное дежурство; может быть, и подзатыльник при случае отвешивает — кто знает (правда, и на суде, и в беседах со мной Орнел категорически отрицал, что отчим его бил — хотя ему явно было бы выгодно утверждать обратное)…

Так между Орнелом и его отчимом постепенно выросла стена отчуждения и непонимания. Ни Инвестигация, ни суд так и не сумели (наверное, просто не захотели) докопаться, в чем же заключалась предпосылка к усилению конфликта между Скорцезиным и Вольдом. Эти инстанции лишь зафиксировали фактическую сторону преступления и констатировали, что убийство носило преднамеренный характер. По мнению суда, если трагедия и была обусловлена предыдущими взаимоотношениями убийцы и его жертвы, то прав в конфликте был все-таки Хен, а не его пасынок. Судей можно было понять: с одной стороны, был правильный полицейский с безупречной репутацией, а с другой — травмированный ранней смертью матери юноша, не желающий учиться, склонный к маргинальному времяпровождению да к тому же психически не совсем уравновешенный из-за ранней потери матери…

И только мне ценой неимоверных усилий все-таки удалось вытянуть из своего подопечного подоплеку его вражды с отчимом.

Да, Хен Вольд был настоящим полицейским — смелым, сильным, решительным и уверенным в себе. Все эти качества помогают охранять закон и ловить преступников, но отнюдь не гарантируют успеха в воспитании подрастающего поколения. Беда Вольда — как, впрочем, и многих других “воспитателей”, вынужденных заниматься этим не по призванию, а в силу естественного наличия детей — заключалась в том, что он стремился выковать из приемного сына свое второе “я”. Орнел просто обречен был стать смелым, решительным и уверенным в себе мужчиной, как его отчим, а не тем мечтательным, склонным к рефлексии и ротозейскому созерцанию действительности типом, каким он пока что обещал быть. И профессия у него должна была быть достойной стопроцентного мужчины, а не копание в молекулах и атомах!..

Основные разногласия между юношей и его отчимом состоялись на ниве музыки. Как и все молодые люди, Орнел увлекался этим видом искусства и буквально ни минуты не мог прожить без музыки. Разумеется, речь не шла о подлинной классике, и не Чайковского или Моцарта слушал юноша, вставив в ухо миниатюрный квадрозонг или запустив в квартире на полную громкость турбозвук. В полном соответствии с возрастом его интересовали гораздо более легкие стили и направления современной музыки. Время от времени и он сам удосуживался сочинить и записать что-нибудь с помощью компьютера, но опусы его страдали подражательностью и не способны были сделать юношу популярным хотя бы в своей компании.

В свою очередь, Хен Вольд не просто не воспринимал музыку — он активно отвергал ее. Это было нечто вроде болезни, этакая антимузыкальная аллергия. Причем антипатия полицейского распространялась не только на на современную эстраду, но и на общепризнанные произведения. Не то чтобы ему медведь на ухо наступил — просто, будучи человеком рациональным, Вольд терпеть не мог всё, что несло в себе заряд каких-либо эмоций, и искренне полагал, что “баловаться” музыкой могут только либо “гомики”, либо неврастеничные и беспомощные “маменькины сынки”…

Можно себе представить, как эта разница во вкусах постепенно переросла в настоящую “холодную войну” между отчимом и его пасынком. Для начала Вольд вывел из строя все домашние устройства, способные воспроизводить турбомузыку. Потом запретил Орнелу появляться перед ним в наушниках. Потом настал черед носителей музыкальных записей — дисков, кассет, дискет и аудиокристаллов — их Хен собрал в один прекрасный день в кучу и свалил в утилизатор отходов…

Накануне рокового дня Скорцезин обратился к отчиму с просьбой дать ему немного денег. Выяснив, что требуемая сумма планируется пасынком для покупки одной редкой записи концерта его любимого ансамбля, которая как раз в эти дни появилась в продаже в одном из городских торговых автоматов, Вольд наотрез отказался выступить в роли кредитора.

Юноша униженно просил, даже умолял Вольда, но тот был непоколебим.

Тогда Орнел пригрозил, что достанет запись и без денег.

Хен Вольд был полицейским, и он знал, как можно заполучить что-то, не заплатив ни юма. Поэтому на следующий вечер, когда ему выпало патрулировать, он послал напарника в другой район, а сам засел в засаде в Кабине Уединения неподалеку от злополучного торгового автомата.

Долго ждать ему не пришлось. Около одиннадцати часов вечера его пасынок появился, чтобы взломать автомат и вытащить из него заветный диск.

Хен Вольд был хорошим полицейским, но в тот момент он, конечно же, не хотел стрелять в Орнела. Скорее всего, он хотел напугать своего пасынка, подкравшись к нему сзади с пистолетом наизготовку и рявкнув: “Руки за голову, не двигаться”. Впрочем, не исключено, что, желая хорошенько проучить “гаденыша”, Вольд намеревался арестовать Скорцезина и доставить его в ближайшее отделение жандармерии, чтобы юноша провел там ночку с пьяницами и карманниками и с того дня навсегда вбил себе в башку, что красть нельзя.

Теперь об этом можно лишь догадываться.

От внезапного окрика Скорцезин дернулся так, что нечаянно выбил из рук своего отчима пистолет, и оказался проворнее Вольда, первым подняв его. Взгляды отчима и пасынка скрестились, и Хен попросил:

— Отдай мне оружие, Орнел!.. Отдай!..

Суду удалось доподлинно установить, что обвиняемый отлично опознал в тот момент в полицейском своего отчима.

Тем не менее, Орнел выстрелил — и не один раз, а четыре, так что случайными эти выстрелы никак нельзя назвать. Впрочем, второй и последующие выстрелы оказались, в принципе, напрасными, потому что первая же пуля угодила Вольду прямо в сердце…

Но самое загадочное в этом деле начиналось уже после убийства.

Я долго бился, пытаясь установить, каким образом Скорцезину удалось ускользнуть от полицейских кордонов, быстро оцепивших район убийства (у Вольда, как и у всех патрульных жандармов, имелся специальный браслет, передававший телеметрические данные о состоянии его носителя на центральный пост, и когда прибор испустил сигнал о смерти своего хозяина, то по посланному им пеленгу тотчас же устремились группы быстрого реагирования), где он скрывался всю ночь и откуда взялся возле дома номер пять на Двадцать седьмой улице, где его и взял “тепленьким” случайно оказавшийся там жандарм по фамилии Боуба…

Но юноша ничего вразумительного на сей счет мне так и не сказал.

И неудивительно: ведь даже инвестигаторы и судьи не сумели выбить из него подобные признания.

Может быть, здесь-то и кроется весь секрет?

На руке моей пискнул вызовом браслет коммуникатора. Покосившись на Скорцезина, я вставил в ухо микроприемник и нажал кнопку ответа.

Это был дежурный по Пенитенциарию. Кто-то из молодых и зеленых. По имени не то Дин, не то Тин…

— Уважаемый Теодор, — сказал дежурный мне в самое ухо, — когда вы освободите Установку?

— Как только, так сразу, — грубовато сказал я. — А в чем дело?

— Как — в чем? Вы нарушаете график, установленный заместителем начальника Пенитенциария доктором Бурбелем, и тут уже образовалась самая настоящая очередь недовольных коллег!..

— Тихо, тихо, малыш, — перебил я Дина-Тина. — Давай по порядку. Во-первых, советую тебе обратиться к доктору Бурбелю и спросить у него, благодаря кому в Пенитенциарии появиласьУстановка. Это раз. Во-вторых, что касается недовольных коллег… Кто там больше всех выступает?

— Эдукатор Китадин, — доложил дежурный уже совсем другим тоном.

— Так вот, передай ему, что за ним есть один должок, и если к тому времени, когда я освобожу Установку, он не сможет вернуть его мне, то пусть пеняет на себя!

— П-понятно, — выдавил дежурный и отключился.

Я представил, как этот не то Дин, не то Тин действительно поинтересуется у Бурбеля, кто оснастил Пенитенциарий Установкой, а затем — как он говорит Ваю Китадина насчет его долга мне, и что с ним после этого будет, и криво ухмыльнулся. Откуда только берут таких наивных легковеров?

А откуда взяли тебя, эдукатор Драговский, семнадцать лет назад, когда старик Марагров в первый же день твоей работы в Пенитенциарии послал тебя проводить воспитательную работу с мелким хулиганом, и ты пошел и провел, а потом узнал, что это был не хулиган, а известный всему преступному миру “авторитет”, получивший свой первый срок тридцать лет назад за убийство своей бабушки и с тех пор не вылезавший из тюрем и различных “зон”?..

Я вынул приемник коммуникатора из уха и спросил Орнела, безразлично сидевшего в кресле:

— Не устал еще ваньку валять?

Тот вскинул с вызовом голову:

— Представьте себе, нет!.. А вот в туалет мне хочется. По-маленькому… Так что, господин эдукатор, давайте живее, если не хотите, чтобы я ваше креслице не испортил!..

Кровь бросилась мне в лицо, но я устоял.

— Ты мне не груби, — предупредил я своего подопечного. — Сиди смирно и не ной, раз уж не желаешь, чтобы я тебе помог… А я тут еще покумекаю. Кстати, если вздумаешь напустить в штаны — моча замкнет провода в кресле и тебя шибанет вольт этак пятьсот!..

Судя по физиономии, он хотел сказать что-то дерзкое, но передумал и отвернулся.

… Значит, мы остановились с ним на том, что он убил своего отчима сознательно и преднамеренно. Возможно, затяжной конфликт с Вольдом на почве музыки сыграл здесь свою роль, но ведь, по большому счету, это не повод, чтобы убивать человека, пусть даже глубоко враждебного тебе, из-за какой-то там записи!.. Ну, допустим даже — хотя и это допущение кощунственно само по себе — что отчим тебя, как говорится, достал своими наскоками и загнал в угол угрозой посадить за взлом торгового автомата… Но и это не оправдывает содеянное тобой убийство!.. В конце концов, бог с ним, с отчимом, ты уже совершеннолетний и можешь взять и уйти от него и пусть подавится своими деньгами и воспитательными проповедями!.. Неужели ты не осознаешь, что, убивая его, ты одновременно убиваешь самого себя?!..

Осознаю, в десятый раз сказал Скорцезин, когда я задал ему этот вопрос в десятый раз. Но поступать иначе я не хочу…

Осел, самый натуральный осел!..

Погоди, погоди, это что ж получается? Раз этот ослик согласен, что отчима не за что убивать, раз он не испытывает к нему особой ненависти и, тем не менее, все-таки убивает его — значит, он либо всякий раз надеется, что ему удастся перехитрить полицию и остаться безнаказанным (а это едва ли, ведь на основе рассказов Вольда о своей службе юноша должен отлично знать, что в подобных обстоятельствах уйти от ареста не удастся, даже если очень захотеть этого) либо… Либо убийство это ему для чего-то необходимо.

Но для чего? Для чего человеку может понадобиться преступление, если оно не несет ему никаких видимых выгод, а наоборот, ведет его к верной смерти?..

Стоп! А если это лишь первое звено в цепочке всех последующих событий, которое нельзя ни в коем случае выдергивать, чтобы не рассыпалась вся цепочка? Что, если именно убийство обусловило нечто, что случилось с юношей в эти несколько часов до его ареста и что он изо всех сил не желает терять?

Он ведь отлично усвоил от тебя, что, вернувшись в прошлое, он будет ведать, что станет с ним дальше, только в том случае, если будет точно повторять свои первоначальные действия и поступки, а стоит ему отклониться хотя бы на миллиметр в сторону от первоначальной линии — и сразу всё изменится, поскольку начнется лавинообразное нарастание таких изменений, и знание того, что будет потом, исчезнет из его памяти…

Так что же не хочет потерять Орнел Скорцезин, так упорно цепляясь за убийство своего отчима, которое, будучи совершенным по глупости, теперь является началом чего-то важного для юноши?

Думай, Теодор, думай, господин эдукатор…

А что тут думать-то? Не так уж трудно сообразить, что может быть важным для восемнадцатилетнего человека, рано лишившегося материнской любви и ласки и, если судить по его увлечению музыкой и стихами, романтически настроенного …

Какой же идиот!

Не он — ты сам. Потому что такие вещи простительны для судей и полицейских, но непростительны для эдукатора с многолетним стажем. Ты еще раньше обязан был разгадать эту головоломку, ты же у нас — знаток человеческих душ!..

Я порывисто наклонился к Орнелу и в упор спросил его:

— Как ее зовут?

Он вздрогнул от неожиданности, и по его лицу я понял, что угодил в точку.

— Кого?.. Кого — ее? — пролепетал он, бледнея.

— Ту девицу, которая подцепила тебя сразу после убийства своего отчима и у которой ты отсиживался до самого утра! Скажи мне, как ее зовут и где она живет!..

Он побледнел еще больше. Дернулся, собираясь вскочить из кресла, но магнитонаручники не пустили его.

— Не смейте говорить о ней в таком тоне! — крикнул он. — Вы же ничего не знаете о ней!.. И вовсе не она подцепила меня, а я… Это я первый подошел к ней!..

Ну вот, что и требовалось доказать, удовлетворенно сказал кто-то внутри меня. Теперь используй это его признание на всю катушку. Так, чтобы в конечном итоге “дожать” его, как говорят борцы, и уложить на обе лопатки. А к этому может привести довольно простая тактика…

— Ты говоришь, я ничего о ней не знаю, — начал я. — Да, ты прав, Орнел… Я действительно не знаю, кто она и где живет, хотя об этом имею, пусть и приблизительное, представление — ведь, скорее всего, после убийства отчима ты провел ночь в квартале, оцепленном со всех сторон полицией так, что даже мышь не прошмыгнет незамеченной… Но посуди сам: разве будет порядочная девушка приглашать к себе в дом кавалера, с которым только что познакомилась на улице?

Он опять дернулся, и кровь снова отхлынула от его лица. Бедняга, здорово же он втюрился в ту неизвестную сучку, раз напрочь утратил всякое здравомыслие!..

— Замолчите! — почти шепотом попросил он. — Вы принимаете Лиану за какую-то уличную дрянь, а она в тысячу раз порядочнее всех вас, вместе взятых!.. — (Так ее, значит, вдобавок ко всему, зовут Лианой? О господи, вот уж поистине правы те, кто утверждает, что имя человека соответствует его скрытой сути!). — И она вовсе не хотела приглашать меня к себе, это я настоял… Я во всем виноват, я, а не она!..

Ну да, а она — просто святая, скептически подумал я. Любопытно было бы взглянуть на эту деву марию!.. Небось, размалевана, как папуас, и беспрестанно лузгает семечки или орешки, сплевывая шелуху себе под ноги…

— И познакомились мы с ней не на улице, — продолжал Орнел, — а в экраноплане… Понимаете, сразу после… после выстрелов… я побежал, не зная, куда, а на соседней улице с остановки как раз отходил экраноплан, и в последний момент я вскочил на его подножку … Вообще-то, если честно, я хотел тогда уехать куда-нибудь подальше, чтобы меня не нашли… А потом я увидел ее, и она так смотрела на меня… Не знаю, поймете ли вы меня…

Отлично понимаю, малыш.

Та самая любовь с первого взгляда, которая случается именно в восемнадцать лет… Ты торчишь в кабине экраноплана в проходе между сиденьями и вдруг замечаешь в другом конце салона эффектную девушку с длинными распущенными волосами, опять же длинными,открытыми всеобщему обозрению ногами и смазливым личиком, и твое сердце ёкает и падает куда-то в пятки, а в голове твоей всплывают сами собой строчки из какой-нибудь душещипательной песенки… Что-нибудь типа:

Где же ты? Я знаю: ходишь рядом и меня зовешь куда-то взглядом. Где же ты, ну где же ты, любовь моя? Где же ты? Я исходил полсвета. Может, ты со мною рядом где-то? Где же ты, ну где же ты, любовь моя?

И ты вначале стоишь, как одинокий пень посреди просеки, не решаясь подойти и заговорить с Ней о чем-нибудь, чтобы познакомиться и иметь право сопровождать Ее дальше, а потом с ужасом понимаешь, что если не сделаешь этого, то уже никогда больше не увидишь Ее, и тогда ноги твои сами несут тебя к Ней, и твоя решительность увеличивается, когда ты замечаешь, что и Она то и дело смотрит на тебя, а потом твои непослушные губы несут какую-то ахинею… что-нибудь вроде вопроса о местонахождении ближайшей библиотеки, куда тебе позарез требуется попасть в двенадцатом часу ночи… но, как ни странно, Она не отвергает тебя и даже не насмехается, а просто смеется, и тогда, откуда ни возьмись, к тебе возвращается и остроумие, и вдохновение, и бог знает что еще, и вскоре вы уже беседуете так, словно это ваша не первая встреча, и само собой разумеется, что ты имеешь полное право проводить свою новую знакомую (пока еще — знакомую!) до дома, а живет Она тут рядом, и причем одна в крохотной квартирке, которую снимает на время учебы… да-да, Она тоже — студентка, только учится не в университете, как ты, а на статистку в Лицедейском… Нет-нет, это очень интересная профессия, ты просто не знаешь… И на нее именно надо учиться… А ты думал, что режиссеры каждый раз берут с улицы кандидатов на эпизодические роли?.. Так вот, мило беседуя, вы приближаетесь к Ее дому, и ты мучаешься дилеммой, знакомой всякому влюбленному: поцеловать сейчас или отложить это удовольствие на потом? Наверное, рановато для первого знакомства, но ведь ты не можешь ждать, потому что тебя уже завтра могут арестовать…

И ты целуешь свою новоявленную пассию, и как-то так получается, что вы оказываетесь уже наверху, в Ее гнездышке, а там вообще всё происходит само собой, и ты неуклюж и неловок, потому что с тобой это в первый раз, но зато Она очень тактично и умело руководит тобой, так что всё получается намного лучше, чем ты предполагал, да и Она тоже счастлива…

Ночь мелькает мимо тебя, как одна секунда, и когда за окном начинает брезжить рассвет, твоя богиня и повелительница вдруг изъявляет желание полакомиться чем-нибудь ледяным… мороженым или шампанским, или и тем, и другим вместе… а линии доставки в ее каморке нет ввиду скудного студенческого бюджета, так что бежать в ночное кафе напротив придется тебе, как благородному кавалеру, и ты, конечно же, бежишь…

К тому времени ты уже успел забыть, что натворил и что тебя ловят по всему городу полицейские патрули, и едва успеваешь перебежать улицу, как, подобно грому среди розового предрассветного неба, ловкие и сильные руки жандарма хватают тебя сзади за локти, а к виску твоему прижимается ствол, и через минуту тебя уже увозят в жандармерию… Как красавчика-гусара в одном старинном видеоклипе, из любви к молоденькой распутной графине ухлопавшего на дуэли почтенного супруга своей возлюбленной. Только того убийцу везли на каторгу на телеге, а тебя — на бронированном турбокаре…

Разумеется, за всю ночь ты и словом не обмолвился этой красавице с именем растения-паразита о том, что убил своего отчима и, значит, невидимая кровь еще не успела высохнуть на твоих руках. А зачем?.. Любовь и смерть только в песнях и фильмах идут рука об руку, а вам с Лианочкой так хорошо вместе, что разрушать эту идиллию было бы чудовищным садизмом…

Только есть в этом деле кое-какие несообразности, которых ты в угаре юношеской влюбленности не заметил, но на которые твоему эдукатору придется открыть тебе глаза…

— Послушай, Орнел, — сказал я наконец. — Я тебя отлично понимаю. Ты опасаешься назвать фамилию и адрес своей возлюбленной потому, что не хочешь, чтобы потом ее обвинили в пособничестве, верно? — Он молчал. — Ты зря боишься, малыш, я никому не расскажу о ней. К тому же, это и не требуется…

— Что вы хотите этим сказать? — подскочил мой подопечный, как будто кресло действительно ударило его высоковольтным разрядом.

— То, что о твоей подружке Лиане полиция была прекрасно осведомлена.

— Каким образом? — не понял он.

— Да таким, дурачок, что это она тебя выдала тогда полицейским!

Он побледнел так, что я испугался, как бы его не хватил сердечный приступ.

— Вы врёте! — наконец взорвался он. — Да как вы можете?!.. Она не могла, ясно вам?!.. Она не могла сделать этого! Потому что мы… мы любили друг друга!..

А вот теперь начинается сплошная импровизация. Маска сочувствия на лице и участливые нотки в голосе…

— Мне жаль тебя разочаровывать, дружок, но ты сам подумай: откуда полицейские знали, где тебя следует поджидать в пять часов утра, чтобы надежно повязать? И разве не подозрительно желание твоей дамы выпроводить тебя под надуманным предлогом из своей квартирки? Ведь брать тебя на улице было жандармам гораздо легче и безопаснее, чем в помещении. Это-то хоть ты понимаешь, глупыш?

Орнел опустил голову. Не зря кто-то изрек, что подозрения отравляют душу пуще змеиного яда.

— Нет, — упрямо скзаал он, — вы это всё выдумываете, господин эдукатор. Лиана тут вовсе ни при чем… Меня схватили чисто случайно, по совпадению… Просто патрульный оказался в этом месте именно в тот момент, когда я… Да и когда она могла бы сообщить в полицию, если мы все время были вместе?

Яд начал действовать. Потому что от категоричного отрицания мы перешли к вполне деловому, с обращением к формальной логике и здравому смыслу, обсуждению вариантов, еще недавно представлявшихся этому ромео кощунственными…

— Так уж и всё время? — ехидно подковырнул я своего собеседника. — Может быть, здесь не хватает словечка “почти”?.. Вспомни-ка, может, ты выходил в туалет… после очередного постельного подвига мужчину всегда тянет в туалет, не так ли?.. Или она ходила принимать душ, а? И что, она ни разу не отлучалась на кухню, чтобы поставить чайник?.. А может быть, ты на несколько минут отключался, а тебе казалось, что ты вовсе не спал? Так тоже бывает, поверь…

— Не-ет, — задумчиво протянул Скорцезин. — Я не спал… Да и не в этом дело, — вдруг спохватывается он, и я догадываюсь, что какое-то из моих предположений все-таки, видимо, соответствует действительности. — Да Лиана просто не могла бы… И откуда она могла узнать, что я… что меня разыскивают? И почему мне потом никто об этом не сказал? Ни следователь, ни на суде…

— Давай по порядку, Орнел… Когда в полиции раздался сигнал тревоги, они задействовали самые экстренные меры по поимке преступника. А такие меры включают и оповещение граждан о том, что им может встретиться преступник… Если допустить, что у Лианы в ухе — или, как сейчас это модно, в клипсах — был минирецептор, то она вполне могла слышать по радио сообщение полиции с твоим описанием. Достаточно ей было повернуть голову, чтобы опознать в разыскиваемом преступнике тебя… Понимаешь? Она вовсе не потому посматривала на тебя, что ты с ходу разбил ее сердце, а потому, что поняла: в нескольких метрах от нее — убийца. Как бывает в таких случаях, полиция могла пообещать вознаграждение и полную анонимность тому, кто укажет местонахождение преступника — вот тебе и побудительный мотив ее стремления выдать тебя!..

— Но почему она не сделала бы это сразу, когда вокруг были люди? — слабо сопротивлялся юноша, ссутулившись еще больше в кресле. — Зачем ей потребовалось бы ломать комедию со мной?

Я усмехнулся.

— Ну, во-первых, не могла же она схватить тебя за рукав и удерживать до прибытия полиции… Откуда она знала, что у тебя нет оружия? Не-ет, лучше всего было завлечь тебя своими кокетливыми взглядами, заманить в свою норку и уже там убедиться в том, что ты полностью потерял голову…

— Я вам не верю! — снова взорвался Орнел, но теперь видно, что это его последняя вспышка, продиктованная горьким отчаянием и обидой, а не стойким убеждением в своей правоте. — Я вам не верю, слышите?!.. Вы лжете, самым бессовестным образом!.. Она не такая, понятно вам?!.. Не та-ка-я!..

В голосе его послышался слезливый надрыв, и меня вдруг пронзило острое чувство жалости к этому дурачку.

— Успокойся, Орнел, — сказал я, положив руку ему на плечо. — Успокойся, малыш… Я понимаю, такое нелегко услышать и осознать. Но находиться в плену внушенной себе иллюзии и больше того — терять из-за этого свою жизнь — просто глупо. К тому же… у тебя есть возможность не допустить, чтобы всё это случилось.

Он закрыл лицо руками, и щуплые плечи его содрогнулись в беззвучных и тяжких рыданиях.

А я гладил его по костлявой спине, из которой, словно зачатки крыльев, выпирали наружу лопатки, и чувствовал себя так скверно, словно это меня самого обманула жизнь…

Через десять минут я запустил Орнела Скорцезина, осужденного по семьдесят второй статье, пункту “бэ”, в тот миг, когда его должен был у заветного торгового автомата окликнуть сзади отчим, и вовсе не удивился, когда юноша исчез из кресла Установки…

Глава 5

По дороге домой я привычно включил в машине стереовизор, и прямо передо мной словно материализовалось озабоченное лицо известного ведущего городского инфоканала.

— … продолжает свою страшную охоту за женщинами, — сообщил он мне. — Несмотря на беспрецедентные меры безопасности, предпринятые жандармерией и полицией, неизвестному убийце, получившему за серию совершенных им жестоких убийств почти официальные прозвища Потрошитель и Злой Невидимка, сегодня удалось отправить на тот свет еще одну жертву… Это двадцатидевятилетняя Эмилия Иринчеева, официантка одного из кафе в южном пригороде Агломерации. — На голоэкране возникло миловидное женское лицо, явно представляющее собой копию любительского снимка. — Примечательно, что это первое злодеяние, которому маньяку удалось совершить средь бела дня почти под носом у сотен людей…

Пока ведущий деловито излагал подробности очередного страшного преступления, его слова сопровождались видеорепортажем с места событий. Кадры действительно вызывали дрожь даже у меня, привыкшему почти каждый день смотреть на такие эпизоды, старательно реконструированные компьютером по материалам досье моих подопечных.

По версии полиции, Потрошитель подкараулил Иринчееву на многолюдном проспекте в двенадцать часов, когда она направлялась на работу во вторую смену в свое кафе. Каким-то образом ему удалось заманить или заставить женщину пойти с ним в ближайший скверик, где преступник принялся избивать свою жертву стальным прутом. Судя по всему, потом, когда официантка уже была без сознания, но еще жива, маньяк загнал ей во влагалище все тот же прут и перерезал женщине горло.

Труп Иринчеевой был обнаружен прохожими буквально через несколько минут после трагедии, и полиция почти мгновенно оцепила район сквера, но это ничего не дало. Убийца в который уже раз словно растворился в воздухе, уйдя из-под носа у жандармов.

— … поражает даже не столько жестокая бессмысленность этой серии злодеяний, — говорил между тем вернувшийся на голоэкран телеведущий, — сколько наглая вера преступника в свою безнаказанность… Эмилия Иринчеева стала двадцать восьмой жертвой Злого Невидимки только за этот месяц, и понятно, что такая результативность действий убийцы вызывает страх и панику среди мирных граждан Интервиля, Агломерации и других крупных городов… В связи со случившимся, власти Федерации и городская администрация намерены усилить меры, направленные на обеспечение безопасности граждан. В числе таких мер, в частности, — призывы к населению проявлять бдительность по отношению к незнакомым лицам, особенно в темное время суток, а также, как сообщил нам официальный представитель Ассамблеи Федерации, привлечение ряда хардеров для поимки преступника…

Я выключил приемник и некоторое время вел машину, тупо глядя перед собой на экран кругового обзора.

Какое-то смутное ощущение не оставляло меня в течение последнего времени. И связано оно было, несомненно, с кровавым урожаем Потрошителя…

А не мог оказаться этим скотом кто-то из моих бывших “подопечных”?

Может быть, кому-то из маньяков, кого я обрабатывал, удалось притвориться раскаявшимся в своих “подвигах”, и он решил выполнить то, что от него я требовал, но лишь для того, чтобы потом с еще более изощренным садизмом расправляться с невинными, но уже другими людьми?..

В принципе, такое было возможно. Хотя бы потому, что чужая душа — потемки, особенно если принадлежит она типу, своими поступками явно не заслуживающего звания разумного существа. Стопроцентной гарантии того, что реэдукированный нами субъект не возьмется когда-либо за старое нет и быть не может.

Но нет смысла и казнить себя понапрасну за чужие грехи. Иначе можно свихнуться, если видеть в каждом новом преступлении свою прошлую недоработку.

До сих пор такой способ избавиться от сомнений помогал мне, но с каждым новым убийством Потрошителя и он стал давать сбои. Потому что раньше можно было успокаивать себя тем соображением, что если твой бывший “клиент” решил обмануть тебя, то ему недолго суждено ходить на свободе, и, рано или поздно, он снова попадет к тебе. А если сложится так, что он попадет после суда в другой Пенитенциарий — что ж, ему же хуже, потому что у него не будет даже призрачного шанса изменить свою жизнь…

Но теперь, похоже, ситуация была совсем другой. Маньяку каким-то чудом удавалось ускользать от разоблачения и ареста, и угрызения совести, что снедали меня, становились всё более кровожадными, потому что это “чудо” могло быть следствием чудовищного упущения с моей стороны!..

Уж не раскрыл ли я в своем альтернативном прошлом кому-то из осужденных кое-какие секреты, позволившие ему впоследствии орудовать безнаказанно? И не ляпнул ли что-нибудь такое, что глубоко врезалось в безумные мозги моего “подопечного”, оставшись в его подсознании даже после кардинального изменения объективной реальности?!..

Проклятый эффект квазиамнезии, если пользоваться термином, изобретенным нашим Бурбелем…

Но кто это мог быть — теперь ни за что не установишь.

Даже если Злой Невидимка был из числа наших “клиентов”, то о нем все равно отсутствуют какие бы то ни было материалы в судебно-полицейских архивах и в анналах Пенитенциария. Ни следа, ни намека на то, что я когда-то мог общаться с этим типом, убеждать его, тратить на него свое служебное (и личное!) время, защищать от побоев со стороны Акселя Комьяка, и так далее…

Если не считать смутного ощущения в моем подсознании.

Может быть, обратиться к помощи гипнотизеров? Пусть введут меня в транс и прощупают все потайные уголки моего подсознания — вдруг там отыщется что-то, способное навести на след?..

А что, как любит говаривать наш “несравненный” Бурбель, эта гипотеза имеет право на существование — но только в виде виртуальной частицы.

Несравненный Бурбель…

Вот опять!.. Откуда-то же я взял это выражение, до которого сам вовек бы не додумался!.. Может, все-таки от кого-то из “бывших”?..

Я с досадой мотнул головой, потому что ощущение близости разгадки вдруг потускнело в моем мозгу, а потом и вовсе пропало, смылось невидимой волной.

Зато я сразу вспомнил о своей Кристинке.

К счастью, откликнулась она на мой вызов практически мгновенно.

— Ты где находишься? — спросил я, поглядывая искоса на раскрасневшееся личико дочери.

— У подружки, пап!.. Мы тут с ней изобрели новое па с поворотом на три четверти — это просто что-то умопомрачительное!.. Хочешь, покажу?

Вот уже третий месяц дочь моя увлекалась хореографией, но не профессионально, а на уровне самодеятельных изысков. Впрочем, если верить одному из моих подопечных, в прошлом — довольно известному балетмейстеру, которому я как-то продемонстрировал запись Кристинкиных дерганий, то чадо мое было “гениальным дарованием, пропадающим напрасно”…

— Не надо, я веду турбокар, — сказал я и, не удержавшись, лукаво попросил: — Ты лучше свою подружку мне покажи…

Кристина сморщила носик.

— Ну, пап!.. — воскликнула она. — Ты что, мне не веришь, да?

— Верить верю, но тут в городе один маньяк-невидимка разбушевался, так что, смотри, будь осторожнее… с подружками и друзьями. И чтобы через час была дома, понятно?

— Через два, — с вызовом сказала Кристина.

— Хорошо, пусть будет через два, но чтобы — как штык из носу!..

— Чего-чего? — переспросила она и залилась переливчатым смехом. — Что это еще за странный фразеологизм?

Я качнул укоризненно головой и выключил голосвязь.

Четырнадцать лет девке, а до сих пор детство в одном месте играет… И ведь сколько ей ни тверди про необходимость соблюдать самые элементарные меры предосторожности — не входить с незнакомыми мужчинами в кабину лифта, не шататься допоздна по улицам, не садиться в чужие аэры и турбокары, даже если их владельцы будут на коленях умолять тебя прокатиться с ветерком — а ей как о стенку горох!..

Господи, а разве ты сам в этом возрасте не таким же самонадеянным был? Юность — это не возраст, это такое мировоззрение, когда кажется, что всё плохое случается с другими, а тебе суждены одни успехи и удачи…

* * *

Дома я первым делом задал работенку кухонному автомату, чтобы он соорудил не какие-нибудь там котлеты по-намибийски или жареные куриные желудочки с отварными макаронами на гарнир, а нечто из меню первосортных ресторанов. Надо же показать Кристине пример, как следует добиваться стопроцентной отдачи от этого электронно-механического монстра!..

Потом я отправился в гостиную, повалился в кресло, голосом включил бар-автомат в другом конце комнаты и приказал угостить меня чем-нибудь необычным. Через пару минут раздался сигнал готовности, и я отправился к стойке, сожалея о том, что никто не придумал приборчик, позволяющий внедрить телекинез в быт — тогда и ходить по комнате не надо было бы, сиди себе да командуй вещами!..

Оказалось, что фантазия бара-автомата насчет необычного не идет дальше шоколадного пива с вяленым лещом впридачу. Леща я, правда, отверг, дабы не пачкать руки, а пиво пришлось употреблять из принципа “не пропадать же добру”…

Только теперь, потягивая ледяной, покалывающий мелкими иголочками десны и небо напиток, я ощутил, как устал за сегодняшний день. Причем совершенно непонятно, от чего… Ведь если вдуматься, я не разгружал никаких тяжестей, не копал ямы, не носил на себе бревна и не махал кузнечным молотом, но всё тело моё почему-то ныло так, будто превратилось в один сплошной синяк. Как же жили и работали люди раньше, когда производство еще не было автоматизированным? И ведь не только работали, как волы, но и тянули вверх культуру, рожали и воспитывали детей… А еще вели домашнее хозяйство, выращивали фрукты и овощи, чинили заборы и замки…

О! Кстати, о замках… Пока на кухне готовятся деликатесы, можно вникнуть в то, что случилось с нашей дверной системой безопасности. Где там у меня были тестер и отвертка?..

Я распахнул дверцы шкафчика-кладовой в прихожей, и из него тут же посыпались на пол стеклянные баночки разных размеров и видов, которые оказались напиханными внутрь как попало. Это было явным делом рук моей дочки: только она из нашей двучленной семьи имела необъяснимое пристрастие к банкам из натурального стекла, кои коллекционировала для неизвестной цели. Все мои попытки бороться с этим хламом обычно не приводили к желаемому эффекту, и теперь, потрясенно глядя на осколки под ногами, я представил, какая головомойка мне предстоит от Кристины, если она вернется именно сейчас. Самая настоящая гэ-гэ-эм с большой буквы!..

Крупные обломки банок я собрал руками и выкинул в утилизатор, а для сбора мелких осколков решил воспользоваться вакуумным пылесосом. Это было непоправимой ошибкой, потому что ровно через минуту пылесос сначала натужно заворчал, а потом стервозно завыл, и из-под его крышки повалил едкий черный дым. Пришлось в сердцах убрать его в футляр до тех времен, когда найдется время доставить его в ремонтную мастерскую, а пока завершить уборку с помощью обыкновенных щетки и совка. Конечно же, при этом я не мог не порезать палец осколком стекла, так что на повестке дня встала задача поиска медицинских принадлежностей…

Про “дверную систему безопасности” вследствие всех этих происшествий я постепенно забывал всё больше.

Вызов по голосвязи настиг меня как раз в тот момент, когда я пытался одной рукой обмотать пораненный палец длинной полоской туалетной бумаги. Чертыхнувшись, я устремился к аппарату, полагая, что меня вызывают из Пенитенциария — такие вызовы случались частенько, особенно если кто-то из моих “подопечных” начинал буйствовать или пытался покончить с собой.

Но это оказался не Бурбель и даже не дежурный по нашей конторе.

На голоэкране появилось лицо человека, которого я знал только по конспиративной кличке. А кличка у него была весьма экзотической — Ятаган, хотя на азиата он вовсе не походил: я бы, скорее, принял его за типичного скандинава.

Система конспирации у Меча была простой, но, видимо, достаточно надежной. Нижестоящие знали только клички вышестоящих в иерархии Меча, зато те знали о своих непосредственных “подчиненных” почти всё.

— Здравствуй, Теодор, — сказал Ятаган, быстро оглядывая комнату. — Ты один?

— Один, — подтвердил я.

— Предлагаю тебе принять участие в чрезвычайной телеконференции. Это возможно?

— Конечно, — ответил я.

Слово “предлагаю” тут было не совсем уместно, в действительности оно означало — “приказываю”, но сейчас это не имело значения. Мне действительно было интересно, что чрезвычайного стряслось в нашей тайной организации.

— Твой голопроектор оснащен системой защиты? — спросил Ятаган, хотя и без того прекрасно знал ответ на этот вопрос.

— Да, Ятаган.

— Тогда включи ее и жди…

Я нажал на пульте кнопку защиты от дистанционного подслушивания, и по экрану пробежали зигзагообразные полосы. Лицо Ятагана исчезло, масштаб уменьшился, и вскоре в воздухе передо мной повисли несколько изображений людей, окруженных характерным черным фоном, не позволяющим установить, где каждый из них находится. Никого из них я прежде не знал и, вполне возможно, никогда больше не увижу. Так же, как и они меня…

К тому же, я прекрасно знал, что данные портреты — фикции, скрывающие подлинные черты лиц их обладателей. Обычный конспиративный прием: каждый волен, с помощью голомакиятора, избрать себе тот облик, который ему нравится.

Лично я для сегодняшнего общения задействовал один из образов, хранившихся в защищенной специальным паролем “копилке” моего голомакиятора — “Жан Марэ”. В свое время пришлось повозиться при помощи персонификатора, чтобы на основе материалов видеоархива изготовить объемный голопортрет этого известного французского киноактера двадцатого столетия…

В сегодняшней конференции участвовало не очень много людей. Когда я нажал бугорок сенсора, посылая свою голомаску в эфир, Ятаган произнес краткое вступительное слово.

Суть его заключалась в том, что нашему вниманию предлагался доклад, подготовленный одним из новых членов нашего сообщества по имени Ник. После этого каждый из участников конференции имел право выступить, чтобы изложить какие-либо соображения либо сообщить о тех проблемах, которые возникли в последнее время в его деятельности.

Докладчик Ник укрывался за стандартной голомаской, которой так любит пользоваться молодняк вроде моей Кристинки: лицо, представляющее собой одно сплошное ослепительное пятно, словно в голову его владельца поместили миниатюрное искусственное солнце.

В качестве вступления он, как это всегда делает большинство докладчиков, предупредил, что не собирается отнимать у нас много времени и постарается быть очень кратким. И, как и все докладчики, он свое обещание не сдержал…

Речь в докладе этого солнцеподобного типа шла о том, что в последнее время наши противники в лице Щита стали действовать всё более агрессивно. Похоже, что хардеры всерьез прониклись убеждением, будто имеют исключительное право определять, что необходимо, а что вредно для развития человечества. Налицо опасность превращения Щита в элитную группировку, ставящую перед собой цели, не имеющие ничего общего с интересами всех людей в мире…

В том, что говорил этот Ник, пока не было ничего нового для меня, и я уже начинал подумывать, не повторить ли мне заказ бару, когда докладчик наконец перешел к сути проблемы. Она заключалась в попытке объяснить те принципиальные различия, которые существуют между нами и хардерами, и прежде всего — на мировоззренческом и этическом уровнях.

… На мой взгляд, вещал лучезарный Ник, в мировоззренческом плане разница между организацией хардеров и Мечом заключается в различном отношении к будущему человечества. Так, наша с вами деятельность основывается на вере в то, что любые открытия и изобретения служат делу прогресса человечества и способны, несмотря ни на что, обеспечить для него так называемое Светлое Будущее. Мы являемся решительными сторонниками кардинальных перемен, если они могут принести благо людям… Вспомните те нововведения, которые перевернули жизнь человечества и открыли новые, весьма заманчивые перспективы: легализация эвтаназии, прорывы в области генной инженерии, позволившие создать универсальных киборгов; создание искусственного разума, регрессоров, фантоматов… На очереди — другие, не менее революционные новшества, достаточно в этой связи упомянуть лишь разработку электронных предсказателей будущего — так называемых “оракулов”; идею “виртуального бессмертия личности” с помощью компьютерного образа-модели любого человека, что позволило бы общаться с каждой личности не только при жизни, но и после смерти… Но все наши попытки обеспечить прорыв цивилизации в иные измерения бытия неизменно наталкивались на противодействие со стороны Щита, поскольку хардеры вбили себе в голову, будто ускорение прогресса неизбежно приведет к так называемому Концу Света…

Если же рассматривать разногласия между нами и Щитом в этической плоскости, продолжал Ник, то очевиден различный подход к проблеме взаимодействия добра со злом. Я пришел к такому выводу, сказал он, после того, как построил так называемую математическую модель сознания человека. Не буду вдаваться в подробности строения такой модели, но хотел бы подчеркнуть, что любые явления индивидуальной и общественной жизнедеятельности людей содержат в себе позитивное и негативное начала — так сказать, “добро” и “зло”. И люди вынуждены постоянно оценивать взаимодействие этих двух начал, а оно сводится к двум основным категориям: конфронтация или компромисс. Так вот, специальные исследования, продолжал Ник, свидетельствуют, что для одних людей компромисс добра со злом допустим и в ряде случаев оправдан обстоятельствами, а другие приемлют только конфронтацию… Причем эта классификация отнюдь не зависит от того, что каждый конкретный человек считает добром, а что — злом, здесь важно лишь его отношение к компромиссу и конфронтации с тем, что ему представляется отрицательным.

История знает, говорил дальше солнечный Ник, множество примеров одновременного сосуществования двух этических систем с диаметрально противоположными представлениями о совмещении добра со злом. Самый яркий из них относится к концу прошлого века: это Советский Союз, а впоследствии — Россия, с одной стороны, и Соединенные Штаты Америки — с другой. Например, в ходе социологических опросов тех лет русские, в большинстве своем, допускали, что ложные показания суду допустимы, если они спасут невинного человека от несправедливого наказания. А если вспомнить ту самую “загадочную русскую душу”, которая склонна жалеть закоренелых преступников и спасать во время войн жизнь даже своим смертным врагам, то можно сделать безусловный вывод: Россия всегда приветствовала возможность компромисса со злом. В свою очередь, для американских граждан героем был тот, кто шел на конфронтацию со злом и боролся с ним до последнего, пока оно не будет окончательно уничтожено… И это со всей очевидностью было выражено в американских фильмах и книгах, а в общественно-политическом плане наиболее ярко проявилось в девяностые годы, когда Штаты, преследуя, с глобальной точки зрения, положительные цели, наносили ракетно-бомбовые удары вначале по Ираку, а затем и по Югославии. Даже тот факт, что в ходе этих военных действий гибли женщины и дети, разрушались детские сады и роддомы, сметались с лица земли электростанции и другие мирные объекты, не мог остановить американских политиков по одной простой причине: им с детства внушили, что зло должно быть наказано и истреблено любой ценой!..

Но на планете давно уже нет ни России, ни США, подчеркнул Ник, а антагонистические системы остаются. И Меч теперь можно сравнить с русскими, а Щит — с американцами, потому что мы допускаем возможность использования средств достижения благополучия человечества, которые могут иметь некоторые отрицательные последствия, а хардеры непримиримы по отношению ко “злу”, каковым считают всё то, что направлено на изменение так называемого “естества человеческого”, хотя никто вразумительно не сумел обосновать, что же это такое…

Всё то, что до настоящего момента излагал ослепляющий своим ликом оратор, было мне хотя и любопытно, но, по большому счету, — до лампочки… И, видимо, не мне одному, раз именно в этом месте Ника прервал кто-то из невидимой мне аудитории, осведомившись, при чем тут мы, рядовые слуги Меча…

Докладчик замешкался, стал экать и мекать, и ему на помощь пришел Ятаган. Поблагодарив Ника за “интересное и содержательное выступление”, он заявил, что мы должны представлять себе не только свои узкие задачи, но и стратегические аспекты нашей деятельности. Что же касается отношения доклада к нашей непосредственной работе, то из него следует, что противостояние между нашими организациями будет всё более усиливаться, и нам следует это иметь в виду. До недавнего времени хардеры превосходили нас благодаря высокому техническому оснащению, превратившему их в этаких непобедимых киборгов, и специальной подготовке. Однако с взятием на вооружение регров и других “штучек” Меч получил возможность вести тайное противоборство на равных. К сожалению, говорил дальше Ятаган, мы пока не можем выступить против хардеров открыто, поскольку общественное мнение все еще на их стороне. Но уже сейчас наши люди действуют в самом логове этой полуфашистской организации, и нам известно многое о тех планах, которые Щит вынашивает, чтобы захватить мировое господство…

В свою очередь, и противник не дремлет. По имеющейся у нас информации, некто из хардеров по имени Лигум ушел в абсолютное подполье как для нас, так и для своих, и в настоящее время представляет собой особую опасность для Меча. Мало того, что он первым из всех хардеров вышел на след регров и, по существу, приступил к планомерному выведению из строя нашей дистрибьюторской сети, но помимо этого он уничтожил одного из лучших наших разведчиков в стане врага, который был известен им как Шерм, и недалек тот день, когда он публично объявит о нашем существовании!.. Этого нельзя допустить любой ценой, сказал Ятаган и, усмехнувшись, добавил: “Пусть нам и присущ чрезмерный гуманизм, как отметил Ник, но в данном случае прошу вас не церемониться с этим молодчиком”…

На голоэкране появился еще сравнительно молодой человек с непроницаемо-суперменским выражением лица, пристальным взглядом серых глаз и узкими, сжатыми в струнку губами.

— Запомните его, хорошенько запомните, ребята, — сказал Ятаган. — Его зовут Лигум. В крайнем случае, можете назвать его первое имя — Даниэль, это действует на хардера так же, как на нас — удар под ложечку…

— А что мы можем сделать против него, если он объявится в поле нашего зрения? — громко спросил некто, укрывшийся за имиджем циркового клоуна. — Ведь прикончить его мы все равно не сможем!

— Ну во-первых, вы должны немедленно доложить мне, — жестко сказал Ятаган, сощурившись. — А во-вторых, зачем нам убивать этого хардера? Есть ведь и другие способы выведения противника из строя… Например, можно сделать его слепым — хотя бы на некоторое время… Или лишить возможности передвигаться: повредить нижние конечности, отрубить ноги, облить его суперклеем — пусть узнает, как себя чувствует муха, попавшая на ленту-липучку!.. А лучше всего применить против него гипноизлучатель, включенный на полную мощность. Как показывает практика, никакие мозги не выдерживают такой нагрузки, и человек перестает быть собственно человеком, а остается полным идиотом до конца дней своих!..

— Я хочу, чтобы все вы поняли, ребята, — сказал после паузы Ятаган. — Наши разногласия со Щитом намного глубже, чем вам это, возможно, казалось. И доклад нашего уважаемого Ника это лишний раз подтверждает… И еще я не хочу, чтобы у кого-то из вас сохранялись иллюзии, будто с хардерами можно договориться. Мы с ними — непримиримые враги и должны вести самую настоящую войну против них! Потому что вопрос уже сегодня ставится так: или они — или мы на нашей планете!.. У кого есть какие-то вопросы ко мне или к докладчику? Кто хочет выступить?..

В эфире, на частоте нашей конференции, повисло напряженное молчание.

Потом раздался слегка смущенный голос всё того же Лучезарного Ника:

— Уважаемый Ятаган, прошу прощения, но я еще не закончил свой доклад…

— Да? — удивился Ятаган. — А, ну конечно, мы же вас перебили, Ник… Что ж, пожалуйста… Только постарайтесь уложиться в регламент.

… Наличие Щита и Меча как двух антагонистических систем отвечает классической диалектике, говорил Ник, когда мир представляется двухполюсным, а всё имеет свою противоположность: черное-белое, добро-зло, возможность-невозможность, успех-неудача, и так далее… Но лично мне как представителю современной социоматематики более близки положения системологии, которые выделяют так называемые “триады”, в соответствии с физической трехмерностью нашего мира… Но раз так, то в мире должна иметься еще одна сила такого же масштаба и характера, как мы и хардеры, просто она пока стремится скрываться в тени… Я стал искать такую силу и нашел, причем чуть ли не у себя под носом… Сразу скажу, что данные об этой организации у меня пока еще весьма неполные… надеюсь, что в последующем у меня будет еще возможность пополнить их… но сегодня я хотел бы лишь констатировать сам факт наличия еще одной тайной системы…

— Не томите нас, уважаемый Ник, — перебил оратора Ятаган. — Что же это за сила такая? Пришельцы?.. Или какие-нибудь мутанты из земных колоний?

Нет-нет, сказал Ник, всё гораздо проще. И в то же время страшнее, чем вы можете себе представить… Хотя, объективно, а не философски говоря, непосредственной угрозы лично я пока с их стороны не вижу… Видите ли, коллеги, и наш Меч, и хардерский Щит отличаются между собой различными стратегическими подходами к решению одной и той же проблемы: обеспечение выживания и успешного развития человечества. Но та сила, о которой сейчас идет речь, ставит перед собой совсем иную цель, и она имеет лишь косвенное отношение к существованию человечества… Эта цель — Познание, и, видимо, именно это обусловило и наименование новой организации — Когниция.

Ник помолчал, словно желая произвести на нас театральный эффект, а затем продолжал:

— Думаю, вы уже сами догадываетесь, из кого состоит эта организация. Да-да, это те самые ученые, которых издавна так любили высмеивать в комедиях в качестве рассеянных чудаков или гениальных маньяков, стремящихся погубить мир ради пристрастия к пагубным экспериментам… Сама по себе идея возведения познания в абсолют не нова, но в нашем случае она опасна прежде всего тем, что реализуется в условиях противоборства двух других систем: Щита и Меча… Хотя до сего дня Когниция держалась в стороне от конфликта, но неизвестно, на чью сторону могут встать ученые завтра… Не стоит ли нам, так сказать, предвосхитить развитие событий, уважаемые коллеги? Может быть, надо уже сейчас вступить в переговоры с Когницией, чтобы привлечь профессоров на свою сторону?.. Или, наоборот, следует нанести удар по этой системе, чтобы в ближайшем будущем у нас не появилась лишняя головная боль?..

— Я поставлю эти вопросы перед руководством Меча, уважаемый Ник, — заверил Ятаган докладчика. — Вы закончили свой доклад?.. Благодарю вас. Что ж, ребята, я думаю, что эту информацию нам всем следует принять во внимание, особенно тем, кто имеет личные контакты с представителями ученого мира…

После этого он сделал еще несколько объявлений организационного характера, и конференция закончилась.

Я выключил голосвязь и некоторое время посидел, тупо глядя в пространство. Слишком много новой информации обрушилось на мой утомленный мозг, чтобы ее можно было в один присест разжевать и переварить…

Кстати, как там насчет деликатесов для гурманов?

Я устремился на кухню, в надежде достать из автомата нечто сногсшибательное…

Сногсшибательное действительно наличествовало. Только не в том смысле…

Не то в программе произошел какой-то сбой, не то я ошибся, составляя ее, но в подающем лотке фигурировало нечто черное, отвратительно смердящее — одним словом, явно несъедобное… Может, автомат залил вино, коим следовало по рецепту вымачивать мясо, не в блюдо, а вовнутрь себя и упился до белой горячки?.. Хм, похоже на то, но слишком фантастично, чтобы быть истиной…

Я отправил неаппетитную бурду в утилизатор, включил автомат в режиме автопомывки, а затем принялся вручную чистить картошку… Нет уж, правы были наши предки: лучше синица в руках, чем журавль в небе…

Мой взгляд упал на часы, и я похолодел от нехорошего предчувствия.

Оказалось, что за слушанием теоретических разглагольствований солнецеподобного типа по имени Ник я совершенно утратил всякое представление о времени!.. Я скомандовал окну убрать тонировку стекол и ошарашенно уставился на вид улиц, погружающихся в сумерки. Нет, все-таки часы не врали, и действительно было уже очень поздно…

А где же моя Кристина? Где эта ветреная девица, не сдерживающая своих обещаний?

И тут меня посетил самый настоящий озноб.

Я вспомнил про то, что в городе орудует неуловимый садист-потрошитель, который специализируется на жертвах женского пола.

А еще я вспомнил, что забыл спросить у Кристины в ходе последнего разговора с ней, у какой из своих подружек она находится.

Трясущимися руками я выхватил из кармана пульт голосвязи…

Глава 6

Ночь была бесконечной. Но пока она длилась, в душе моей теплилась слабая надежда, что я напрасно пугаю сам себя вымышленными ужасами, что вот-вот скрипнет открываемая дверь, и знакомый тонкий голосок спросит меня с нарочитым удивлением: “Пап, а ты почему не спишь?” — или раздастся сигнал вызова на связь, и я услышу душераздирающую историю о том, что подружка живет в другом городе, а у них там ужас как плохо обстоит дело с транспортом, и что последний аэр взлетел прямо из-под носа, вследствие чего пришлось добираться магнитопоездом, а он в пути встал по неизвестной причине, а его магнитные поля нейтрализуют голосвязь, а видеофон я забыла взять — и так далее, семь верст до небес, и всё лесом!..

Но время шло, а ничего подобного не происходило. Я обзвонил всех тех подруг дочери, которых знал, и даже тех, которых не знал, но которые значились в памяти Кристининого комп-нота — но все только пожимали плечиками и заявляли, что последний раз общались с моей дочкой в лицее. Я позвонил в морги, полицию, приемные отделения больниц и клиник и даже почему-то в городское бюро находок, будто кто-то мог бы доставить туда мою дочь, как потерянный зонтик…

Всё было без толку. Девочек с приметами Кристины нигде не было.

А перед рассветом всё кончилось.

* * *

Темно. Так темно вокруг, что ничего и никого не разобрать. Только смутные очертания силуэтов. И голоса, смысл слов которых долетает так медленно до сознания, будто те, кому эти голоса принадлежат, находятся где-нибудь в районе Сириуса…

— Вы — Теодор Драговский?.. Пройдите к телу… Пропустите его… Вам придется опознать погибшую… Вам известны какие-нибудь особые приметы на теле вашей дочери?..

Болваны, что они такое несут?!.. Как я могу не знать тела своей дочери, если с двухнедельного возраста почти до самой школы ежедневно купал ее?!.. Если я менял ей пеленки, когда она была грудной, и ходил с ней к врачу, когда ее прихватывал диатез?.. Если она настолько не стеснялась меня, что могла разгуливать по квартире голышом и мне приходилось даже обвинять ее в эксгибиционизме, хотя на самом деле никакой извращенности в ее поведении не было, просто она была по-детски чистой и доверчивой!..

БОЖЕ, КАК ИЗУРОДОВАНО ЕЕ ЛИЦО! Теперь понятно, почему люди с далекими голосами просят меня опознать девочку по приметам на теле…

— Это она.

— Вы уверены?.. Не торопитесь, уважаемый Драговский… Ребята, сделайте свет ярче!.. Вы уверены, что тело погибшей принадлежит вашей дочери Кристине?

“Не торопитесь”!.. Неужели эти идиоты не понимают, что каждая секунда, проведенная возле окровавленного обрубка, изрезанного не то медицинским скальпелем, не то бритвой, не то кинжалом с лазерной заточкой, для меня равносильна вечности?!..

— Да, я уверен в этом… Вот здесь у нее была родинка в виде капли… а там — родимое пятно размером с пятиюмовую монетку… Всё сходится…

— Подпишите протокол… Здесь и здесь… Вы свободны… В случае необходимости вас вызовут в Инвестигацию… Если дойдет дело до суда, вас привлекут в качестве свидетеля…

“Если дойдет дело до суда”… Похоже, они и сами не верят, что когда-нибудь им удастся поймать мерзавца, кромсающего детские тела остро заточенными инструментами. И правильно делают… До суда дело действительно не дойдет. Потому что я знаю, как остановить маньяка…

Я дошел на подгибающихся ногах до своего турбокара и, наверное, минут пять не мог открыть боковой люк. На этот раз не потому, что снова заело замок — люк был вообще не заперт… Просто руки мои отказывались слушаться.

Наконец я рухнул на сиденье и прикрыл глаза. Вокруг раздавались невнятные голоса, с низко висящих джамперов сверкали лучи прожекторов, разноцветными вспышками озаряли тьму мигалки полицейских машин, суетились какие-то люди, обвешанные голокамерами и проводами… Репортеры. Только их мне для полного счастья сейчас и не хватало!..

Надо уезжать отсюда.

Все равно я уже ничем не смогу помочь ей.

Все равно я уже ей сейчас не нужен…

Чей-то голос совсем рядом:

— Вы уверены, что сможете вести машину? Как вы себя чувствуете?

— Я в порядке, — машинально ответил я прежде, чем наглухо закрыться, как улитка в панцире, в турбокаре.

Кто-то из полицейских стал таким заботливым? Или пытается втереться в мое доверие репортер?..

Ну , ты даешь, Теодор, совсем с ума сошел! Это же бортовой комп беспокоится, измерив чуткими датчиками твою частоту дыхания, ритм сердечных биений и потовыделение!.. Наверняка ты сбиваешь его с толку своими данными: всё, как у пьяного, а паров алкоголя нет…

Глупая машина, ей и невдомек, что ее хозяину может быть плохо даже тогда, когда он трезв и здоров!..

Я отъехал буквально на пару километров, потом притер турбокар к обочину и ткнулся своей многострадальной, ничего не соображающей и отказывающейся мыслить разумно головой в штурвал. По всем правилам, мне следовало заплакать, но я почему-то был не в состоянии дать волю слезам…

По версии полиции, Он напал на нее, как дикий зверь, из засады. Никто не знает, сколько времени Он поджидал, спрятавшись за скамейкой Центрального парка, свою жертву…

Почему Он выбрал именно мою Кристинку, ну почему?!..

В городе десятки других неплохих мест для засады — тех же садов, парков, скверов… Но Он пришел именно в этот сквер.

В городе десятки, если не сотни тысяч девчонок такого возраста, как Кристина, но Он почему-то выбрал именно ее…

И после этого кто-то будет утверждать, что выбор этого убийцы был продиктован чистой случайностью?!..

Кто-то — возможно, но только не я.

Потому что теперь я уверен: это было не просто очередное преступление Злого Невидимки. Это был удар, направленный в меня. Это была месть кого-то из тех, кого я пытался перевоспитать, но так и не сумел сделать этого…

Кто-то из моих бывших “подопечных” очень хотел причинить боль “эдукатору Теодору”.

Что ж, Он этого добился.

Но пусть Он не думает, что ему удастся уйти безнаказанным и на этот раз. Потому что я сделаю всё, чтобы найти Его, и когда я найду Его, то применю к этому мяснику самый древний воспитательный метод. Тот самый, который вытекает из пословицы “Горбатого могила исправит”…

Обезображенное лицо моей девочки вновь появляется перед моим мысленным взором, и мне кажется, что раньше я где-то уже видел нечто подобное. Лицо девочки, убитой маньяком. И, по-моему, то убийство тоже было совершено в парке, только не Центральном, а… Ну да, в Парке забав и развлечений…

Ну же, Теодор, напряги свои извилины, ведь остается совсем чуть-чуть, чтобы вспомнить всё остальное!..

Тяжело дыша, я стискиваю до боли в пальцах штурвал турбокара, словно это глотка моего злейшего врага — Его глотка… Мне надо сейчас обрести воспоминание о том, чего не было в этой, но было в другой, предыдущей реальности.

И неимоверным усилием воли мне удается это сделать.

Зацепкой служит одно и то же странное словосочетание, которое некто из моих бывших подопечных то и дело вставлял в свою наукообразную речь.

“Объективно, а не философски говоря”…

Он и употреблял-то этот образчик натужного юмора ученых мужей по той причине, что сам принадлежал к числу последних.

Маньяк с ученой степенью…

Теперь, когда прорыв в отмененное прошлое состоялся, мне становится легче вспоминать и другие детали. Словно в плотине пробили брешь, и в нее под чудовищным давлением устремился поток воды, все больше расширяющий дыру и становясь всё неудержимее и обильнее…

Подожди, но ведь где-то совсем недавно я уже слышал эту присказку. Кто же это был?

Ах да, это тот самый тип с солнцем вместо лица, который выступал на конференции Меча и которого Ятаган представил как Ника (боже, как давно это было!)… Кстати, если перевернуть его псевдоним — а это явно был псевдоним, не такой дурак Ятаган, чтобы светить своего тайного агента, действующего в Когниции, даже перед нами, своими соратниками, — то получится “Кин”.

Значит, моего придурка звали Кин… Фамилии его, правда, я не помню начисто. Так же, как и других данных о нем…

Но ведь ты знаешь, от кого можно получить эти данные!

Я набрал на пульте код вызова. Мне долго не отвечали. Наконец, на экране появилось лицо Ятагана. Оно было заспано и помято.

— Что-нибудь стряслось, Теодор? — осведомился он, разглядев меня после того, как протёр хорошенько глаза.

— Да, — сказал я. — Стряслось… Мне нужны данные о том самом Нике, который выступал вчера на конференции.

— Чшш! — прошипел он, оглядываясь по сторонам. — Ты с ума сошел, нельзя же в открытом эфире…

— Плевать я хотел на вашу конспирацию! — взорвался я. — Слушай, Ятаган, этой ночью маньяк, в поисках которого сбилась с ног вся полиция, расправился с моей четырнадцатилетней дочерью!.. И я знаю, что этим потрошителем был тот самый тип, которого ты представил нам под именем Ник!.. И ты должен — да-да, должен — сказать, где я смогу найти его!..

— Что-о-о? — протянул мой собеседник. Судя по всему, мои слова его окончательно привели в чувство. — Ник — маньяк?!.. Почему ты так в этом уверен, Теодор?

— Это долго объяснять, — процедил сквозь зубы я. — Я просто знаю это, вот и всё!..

— Кончай орать, Теодор! — вдруг прошипел сердито мой собеседник. — А то перебудишь у меня весь дом!.. Ты сейчас просто в шоковом состоянии, вот тебе и мерещатся всякие глупости! Я тебе настоятельно советую: езжай домой, проспись, а завтра мы с тобой потолкуем… на свежую голову…

— По-твоему, я совсем сбрендил? — рассердился я. — Никакие это не глупости, поверь мне, Ятаган!.. Я почти двадцать лет работаю с отъявленными негодяями и научился доверять своей интуиции!.. И я уверен в причастности Ника к гибели моей Кристины!..

Мой собеседник неуловимо переменился в лице. Видимо, он принял для себя какое-то решение.

— Что ж, я тебе искренне соболезную, Теодор, — проговорил он. — Смерть ребенка — это, конечно, большое горе… Я тебя понимаю… Но ты не просто отец и гражданин, Теодор, ты служишь Мечу, а это, согласись, накладывает на тебя определенные обязательства, какими бы неприятными для тебя они ни были…

— Что ты имеешь в виду? — ошеломленно спросил я.

Ятаган отвел взгляд в сторону.

— Дело, Теодор, — глухо сказал он. — На первом месте у нас, служителей Меча, должно быть дело, которому мы посвятили себя, а не переживания и эмоции, вызванные стрессами в личной жизни…

И тут я понял его.

— Ты… ты хочешь сказать, что если даже Ник и есть тот самый злодей-невидимка, который охотится по ночам на девочек и женщин, то ты его не выдашь правосудию?

— Ты правильно меня понял, Теодор. Этот человек нужен Мечу.

— Даже если он — серийный убийца? Даже если он — не человек, а маньяк?!..

Ятаган усмехнулся.

— У каждого есть свои недостатки, — цинично сообщил он. — Кто из нас без греха, а, Теодор?.. Разница лишь в тяжести этих грехов. Пойми ты, чудак, Ник — единственный, кто вскрыл существование Когниции и проник в нее!.. И в его лице мы лишимся источника весьма ценной информации.

Я стиснул зубы и досчитал в уме до десяти. Потом — до двадцати. Наконец, судорога отпустила мое сердце …

— Ладно, — тяжело дыша, сказал я. — Я тебя понял, Ятаган. Ты не хочешь выдавать этого сумасшедшего мерзавца ни мне, ни полиции… Ты так дорожишь им, что не хочешь потерять его… Пусть будет по-твоему… Но тогда выполни мою другую просьбу, дружище Ятаган.

— Какую? — спокойно осведомился он.

— Дай мне регр, — сказал я. — Хотя бы одноразовый, мне и одного раза хватит!..

Он укоризненно покрутил головой.

— Эх, Теодор, Теодор, — проворчал он. — За кого ты меня принимаешь, Теодор? За наивного простачка?.. Думаешь, я не догадаюсь, как ты собираешься использовать регр, если я дам тебе его?

— Я всего-навсего хочу спасти свою дочь! — стараясь, чтобы мой голос звучал твердо, произнес я. — Даю тебе честное слово, что и пальцем не трону этого придурка!.. Я даже не собираюсь переноситься в тот момент, когда он напал на нее, поверь мне!.. Я перехвачу Кристину задолго до этого момента — и тогда она будет жива! Ты веришь мне, Ятаган?

Некоторое время он разглядывал меня очень пристально. Потом медленно покачал головой из стороны в сторону.

— Но почему? — вскричал я. — Почему ты мне не хочешь поверить?!..

— Потому что ты не сможешь сдержать себя, Теодор, — спокойно сказал мой собеседник. — Потому что я и сам бы на твоем месте не смог сдержаться…

И экранчик погас.

Я еще посидел немного. Потом что было сил вдарил кулаком по штурвалу.

— Ну и не надо! — сказал я сердито, глядя на восходящее из-за горизонта алое, будто до краев налитое кровью, солнце. — Мы еще посмотрим!.. Я все равно доберусь до Него!..

* * *

Домой заезжать я не стал. Мне было страшно представить, что я могу войти в квартиру, где каждая мелочь будет напоминать мне о Кристине. И пока я не добьюсь того, что дочь будет вновь жива и здорова, я не буду иметь права переступать порог нашего дома. Потому что в ее смерти есть и моя вина…

Если бы я не разрешил дочке задержаться у пресловутой “подружки” еще на часок, а заехал и забрал бы ее невзирая на ее протесты!..

Если бы я не потерял столько времени на ненужную болтологию по голосвязи под патронажем Меча, где основным трепачом был тип, который сразу после своего “доклада” засел в засаде, поджидая мою дочь!..

И наконец, если бы в свое время я не отпустил его в прошлое, наивно поверив, что он исправился и стал другим человеком!…

Если бы каждая из этих возможностей была реализована, Кристина была бы жива и сейчас потягивалась бы спросонья в своей спаленке, по своему обыкновению проклиная тех “изуверов”, что придумали начинать занятия в школе в восемь часов утра!

Хорошо, что у меня все-таки есть возможность изменить ход событий и спасти свою девочку. Наверное, уже тогда, когда я стоял, склонившись, над ее трупом, ища на нем знакомые родинки и родимые пятнышки, я краешком сознания постоянно имел в виду эту возможность. Потому и не плакал — ни при полиции, ни оставшись один в турбокаре…

Ятаган отказался дать мне регр, но он мне и не нужен.

Потому что в моем распоряжении есть Установка.

В самом деле, если за два года пользования этим стационарным регром, предоставленным Мечом Пенитенциарию (при моем непосредственном содействии), нам, эдукаторам, удалось скорректировать судьбы сотен людей, то разве я не имею права воспользоваться Установкой сейчас, чтобы отвести беду от единственного родного мне человечка?!.. Как говорил человек, живший больше двух тысяч лет назад: “Тот из вас, кто не совершил ни единого греха, пусть бросит в меня камень!”…

Оказалось, что в этот день по Пенитенциарию дежурил Анибал Топсон, специализировавшийся на “случайниках” — так у нас именовали тех, кто совершил непреднамеренное убийство. Работенка у Анибала была непыльная, редко кто из его клиентов отказывался воспользоваться подвернувшейся возможностью не брать греха на душу. Правда, в Пенитенциарий таких почему-то направляли всё реже и реже, вследствие чего Топсон использовался начальством для несения дежурств по принципу “через день — на ремень”…

Нас с Анибалом объединяла страсть к коллекционированию бумажных книг, которыми мы время от времени обменивались, но даже если очередной обмен не назревал, то при встрече мы обычно не упускали случая, чтобы похвастаться своими новыми приобретениями.

Сегодня, конечно, мне было не до книг и не до коллекций. Но мне бросилось в глаза, что и Топсон вел себя как-то неестественно по отношению ко мне. Когда я вошел в вестибюль, где за прозрачным барьером силового поля располагалось место дежурного, Анибал лишь что-то буркнул и тут же старательно уткнулся в бумаги.

Неужели он и другие мои коллеги уже знают о беде, которая меня постигла?

Но в таких случаях нормальные люди выражают соболезнования сослуживцу и вообще ведут себя как-то иначе!..

Впрочем, если о гибели Кристины еще никто не успел узнать из утренних инфосообщений, я не собирался об этом трубить на весь Пенитенциарий. И вообще, я решил сегодня во что бы то ни стало делать вид, что никакой трагедии не было. Наверное, отчасти это было своего рода суеверием. Будто, внушая себе, что Кристина не погибла, я стремился не сглазить успех того, что собирался осуществить…

— Привет, Анибал, — все-таки сказал я, подходя к барьеру, за которым в окружении всевозможной аппаратуры восседал Топсон. — Как дела?

Он глянул на меня исподлобья и почему-то лишь кивнул в ответ.

Язык он, что ли, проглотил?

— Глянь, пожалуйста, расписание пользования Установкой, — продолжал я, не подавая виду, что меня смущает столь странное поведение Анибала. — Когда сегодня есть свободное “окно”?.. Мне позарез нужно откорректировать одного типа вне плана…

Анибал даже не стал рыться в бумагах, чтобы отыскать нужный мне график.

— А сегодня Установка будет свободна весь день, — странным голосом объявил он.

Я не поверил своим ушам.

В кои-то веки на Установку нет очереди из числа коллег-эдукаторов, жаждущих прокатить в прошлое своих “клиентов”!.. Если верить народным приметам, сегодня просто-таки обязана испортиться погода, несмотря на все усилия климатизаторов!

— Ты… ты уверен? — переспросил я. — Что, можно хоть сейчас пойти и воспользоваться Установкой?

— Можно, — ответствовал с какой-то скрытой усмешкой Топсон. — И даже нужно. Прямо сейчас…

Я покрутил головой и направился в третий корпус, где в помещении без окон, экранированном со всех сторон от воздействия внешних полей, располагалась Установка. От всевозможных инспекторов и ревизоров комнату до сих пор удавалось скрывать — во многом благодаря Бурбелю. Даже сам начальник Пенитенциария, по-моему, считал, что за бронированной дверью, оснащенной комп-идентификатором, находится склад ремонтных принадлежностей.

Я очень не хотел, чтобы сейчас мне попался кто-нибудь из знакомых, но, видно, чего боишься — то и случается.

На лестнице мне встретился Вай Китадин. Однако и он сегодня был каким-то не таким. Вместо того, чтобы со всех сил хлопнуть меня по плечу и обрушить на меня водопад слов, ржания и юмора — в его, разумеется, понимании — он лишь воззрился на меня с таким тоскливым недоумением, как если бы я явился на службу голышом.

Хотя… Ну конечно, вот в чем дело!.. Просто вид мой, наверное, ужасен. Да и каким ему следует быть после бессонной ночи и таких переживаний?

— Привет, Вай, — сказал я, протягивая руку Китадину. — Что, неважно выгляжу, да?.. Не обращай внимания, это голомакияж. Мне сегодня захотелось нацепить на себя имидж ожившей мумии…

Руку мою он все-таки пожал, и ладонь его оказалась влажной и вялой.

— Ты… это… — начал Китадин, оглядываясь по сторонам, но почему-то на этом весь его коммуникативный пыл угас. — Извини, Теодор… я спешу…

— Ну, давай, давай, — недоуменно пробормотал я, глядя вслед в широкую спину своего дружка.

Чтобы Вай, любимой поговоркой которого было сравнение работы с волком, так торопился на рабочее место — нет, сегодня поистине что-то стряслось!..

Глазок индикатора над дверью свидетельствовал о том, что Установку действительно никто не эксплуатирует в данный момент. Достав на ходу карточку-пропуск, я вставил его в щель идентификатора, и тяжелые створки приглашающе разошлись передо мной.

Я вошел, и одновременно с закрыванием двери в комнате, реагируя чуткими термодатчиками на тепло моего тела, зажегся свет. Убирая карточку в карман, я шагнул к Установке и… застыл как вкопанный.

В кресле, небрежно развалясь, как в шезлонге, сидел человек, в руке которого торчал устрашающего вида длинноствольный пистолет с какой-то дополнительной насадкой.

Впрочем, оцепенел я не от того, что “пистолет” был направлен прямо мне в грудь, а от того, что опознал лицо этого типа.

Им оказался не кто иной, как хардер по имени Лигум.

Глава 7

— Входите, входите, уважаемый Теодор, — сказал он таким мрачным тоном, словно приглашал меня взглянуть на мертвеца. — Чувствуйте себя, как дома…

Вот уж никогда не думал, что хардеры способны шутить!

— Я и так уже вошел, — ответил я, окидывая помещение быстрым взглядом в поисках какого-нибудь предмета, которое в случае необходимости можно было бы использовать в качестве оружия. — А вы кто такой? И как вы сюда попали?

Лицо его осталось неподвижным, как морда каменного сфинкса.

— Бросьте, Драговский, — сказал он. — Вы прекрасно знаете, кто я и зачем сюда явился… Берите-ка стул и садитесь у противоположной стены. Я хочу с вами поговорить…

Я не стал возражать. Я взял стул, смахнув с него кипу каких-то листов, перенес его к дальней стене и уселся, скрестив руки на груди.

Только теперь до меня дошло, почему так странно вели себя Китадин и Топсон при встрече со мной. Видимо, этот тип приказал им держать язык за зубами о том, что явился в Пенитенциарий именно по мою душу — и они старательно хранили молчание… Тоже мне, друзья-коллеги!..

— Прежде чем мы начнем наш разговор, — продолжал Лигум, — давайте-ка избежим ненужных соблазнов… Выложите оружие и средства связи на пол перед собой.

Я нехотя подчинился. Тем более, что оружие я никогда не таскал с собой, а из средств связи у меня были лишь комп-браслет и голопульт.

— А что происходит? — чисто ради приличия поинтересовался я. — В чем вы меня обвиняете? И, может быть, вы все-таки скажете, кто вы такой?

Он впервые усмехнулся краем рта. Сделал неуловимое движение свободное от пистолета рукой, и в его ладони сверкнул Знак Хардера.

— Меня зовут Лигум, — сообщил он. — И вы правильно понимаете цель моего визита в ваш Пенитенциарий… Я действительно пришел, чтобы обвинить вас. Кроме того, я намерен восстановить нарушенный вами статус-кво. Но мы до этого еще доберемся, уважаемый Теодор… Прежде всего, я хотел бы заверить вас, что не собираюсь стрелять в вас — во всяком случае, если вы будете сидеть смирно…

— Что ж, спасибо и на этом, — с невольной горечью откликнулся я. — Но должен сказать, что всё это — какое-то недоразумение!..

Помимо усмешек, в арсенале его мимики, видимо, имелось еще и то искривление губной линии, о котором говорят — “он поморщился”.

— Опять вы за свое, Теодор, — сказал он. — Что ж, понятно… Пока я не расскажу, как я вышел на вас, вы будете до последнего упираться, как баран, не желая сознаваться… Поэтому наберитесь терпения и выслушайте меня.

Я пожал плечами: мол, что мне еще остается делать?

С каждой секундой у меня оставалось всё меньше надежд на то, что засада, которую устроил на меня хардер, является случайностью и не связана с эксплуатацией Установки.

Надо было что-то придумывать в этой безнадежной ситуации.

Не могу же я позволить, чтобы этот головорез лишил меня последнего шанса спасти Кристину!..

А чтобы думать, нужно время… Так пусть хардер разглагольствует, сколько его душе угодно, а мы, слушая его краем уха, будем потихоньку соображать…

Словно читая мои мысли, Лигум пустился несколько занудно излагать мне всю историю своей многолетней погони за реграми. Жаль, что на моем месте не было Ятагана — он бы, наверное, почерпнул много полезного для Меча из рассказа хардера о “счастливчиках”, о его попытке добыть регр под видом мирного эмбриостроителя из венерианской колонии; о том, как он разоблачил в качестве нашего агента и убил своего бывшего наставника, и наконец, о том, как он выводил из строя целые партии приборов в ходе их перевозки грузовиками Меча…

— Естественно, долго такая бурная активность с моей стороны под самым носом у вашей организации продолжаться не могла, — говорил Лигум. — Рано или поздно, меня должны были обнаружить, и я был готов к этому… Но удар Меча был нанесен не по мне. У меня был свой человек в вашей конторе, по кличке Стелс… Однажды он не вышел на связь со мной, а еще через три дня был обнаружен мертвым у себя дома. Сердечный приступ — что может быть естественнее?.. — Лигум сделал паузу, словно ожидая моей реакции на свой рассказ, но я молчал, и он продолжал: — Что мне оставалось делать после потери этого источника информации? Вывод напрашивался сам собой. Надо было внимательно следить за тем, что творится вокруг меня, чтобы обнаружить признаки возможного применения регров… Не очень надежный способ борьбы, но ничего другого мне все равно не оставалось, согласитесь, Теодор…

Поскольку я хранил упорное молчание, то мой собеседник, покачав головой, словно укоряя меня за упрямство, продолжал:

— И тут в глаза мне бросились кое-какие эпизоды, на которые раньше я ни за что бы не обратил внимания… Некоторые люди, явно намеревавшиеся нарушить закон, в решающий момент, по свидетельству очевидцев, вели себя довольно странно. Они словно боролись с самими собой, чтобы взять себя в руки и воздержаться от преступления… Тем не менее, такое своевременное исправление злоумышленников ни для кого не выглядело неестественным — мало ли, почему люди передумали согрешить, ведь чужая душа — потемки!.. Однако для меня, так сказать, запахло жареным… Я понял, что несостоявшиеся преступники должны были знать, к каким последствиям приведет их необдуманный — или, наоборот, преднамеренный — поступок. А это могло произойти в том случае, если в их распоряжении имелись регры. Однако, предпринятые мной… оперативные меры, скажем так… выявили, что никто из потенциальных убийц и грабителей данными устройствами не обладал. Оставалось предположить, что либо все они пользовались одноразовыми реграми, либо коррекция их поступков осуществлялась не ими самими, а кем-то другим, причем в централизованном порядке, потому что налицо была целая система предотвращения преступлений… И тут вдруг чисто случайно мне повезло…

* * *

Это было примерно шесть месяцев тому назад.

Каким-то образом Лигума занесло тогда в Парк забав и развлечений, и, пытаясь найти кратчайший путь к выходу, он лишь еще больше заплутал в лабиринте аллей, дорожек, двусмысленных указателей и устаревших знаков. Вместо объявленного на предыдущем перекрестке летнего кафе почему-то возвышался виртуальный тир, а на месте старой доброй комнаты смеха оказался недавно возведенный автоматический торговый комплекс. Но хуже всего дело обстояло с Кабинами Уединения. Не то их всех посносили в последнее время бравые реконструкторы, не то они вообще были не предусмотрены при проектировании Парка…

А между тем Лигуму эти Кабины вскоре понадобились позарез. Не потому, что ему захотелось отдохнуть или поразмышлять о чем-то вечном, непреходящем… Уединение требовалось хардеру по одной простой и низменной причине: отправить малую нужду — ведь Кабины были, помимо всего прочего, оснащены превосходными биотуалетами…

Можно было бы, конечно, прибегнуть к помощи Советников, чтобы установить местонахождение ближайшего общественного туалета, но это, по мнению Лигума, было бы то же самое, что использовать комп-нот для игры в крестики-нолики, и хардер влачился всё дальше в недра Парка, крутя головой на все триста шестьдесят градусов, как ходячий локатор…

В конце концов, он оказался в совершенно глухом закутке, где не наблюдались не только Кабины Уединения, но и вообще какие бы то ни было признаки современной цивилизации. Здесь даже освещение отсутствовало, и лишь слабый свет звезд, падавший с вечернего неба, позволял различать смутные очертания кустов и деревьев.

Словом, обстановка была самой подходящей, чтобы справить нужду в условиях, приближенных к природно-естественным. Но по своей врожденной скромности Лигум решил углубиться подальше в заросли.

Сделав свое небольшое, но важное дело, хардер вдруг услышал неподалеку чьи-то голоса. Первым его побуждением было как можно быстрее и незаметнее покинуть свое укрытие. Но потом то, что Лигум услышал, заставило его начать бесшумно подкрадываться в том направлении, откуда раздавались голоса.

Голоса эти явно принадлежали взрослому мужчине и маленькой девочке. Причем из разговора было очевидно, что собеседники не только не состоят в отношениях родства, но и вообще познакомились совсем недавно. Диалог был классическим, многократно запечатленным в книжных и киношных “ужастиках”…

— Скажи, что ты больше всего хотела бы, Алечка? — спрашивал мужской гугнявый голос.

— Не знаю… — отвечал тонкий девчоночий голосок.

— Да ты не стесняйся, я действительно хочу тебе сделать приятное! — Слово “приятное” мужчина произнес как-то странно. — Любой подарок, смотри, у меня есть деньги, много денег!.. Только скажи, что ты хочешь — и я куплю тебе это!

— Ну, даже не знаю, дяденька… Вообще-то мне нравятся такие куклы, которые растут, ходят и разговаривают… знаете?.. Их еще называют кибер-игрушками… Мама мне обещала подарить такую на день рождения, но это будет только через неделю…

— Зачем так долго ждать, милая Аля?.. Кстати, мне тоже нравятся такие маленькие куколки… как ты… Договорились: когда мы с тобой выйдем из Парка, я сразу же куплю тебе такую куклу. Обещаю!.. Ты мне веришь, Аленька?

— Верю…

— А ты меня не боишься?

— Нет, что вы, дяденька!.. Вы такой забавный! Мне с вами интересно…

— А сейчас будет еще интереснее…

Пауза. Потом детский испуганный голос:

— Ой, дяденька, что это вы делаете? Зачем?.. Отпустите меня!

— Тихо, Алечка, тихо!.. — уговаривал напряженным голосом девочку мужчина.

Лигум перешел на бег, на ходу извлекая из наплечной кобуры разрядник. Голоса звучали где-то рядом, но акустика в этом уголке Парка была обманчивой, и трудно было определить, откуда именно они доносятся…

После короткой паузы голос мужчины раздался снова, но теперь в нем произошла разительная перемена.

— Вот что, девочка, — сказал он. — Сейчас же иди домой, слышишь?.. И никогда больше не будь такой доверчивой дурочкой!.. Я ведь мог бы тебя убить здесь — и никто не помешал бы мне, ты понимаешь это? Разве можно ходить в парк с незнакомыми мужчинами? Да еще в темноте!.. Разве тебе мама никогда не объясняла этого?

— Объясняла, — смущенно пролепетала девочка. — Только… только я всегда забываю об этом… Дяденька, а вы… вы шутили, когда говорили, что купите мне куклу?

— Какую еще куклу?! — рассердился мужчина. — А ну — быстро домой! Чтобы я тебя больше здесь не видел!..

Кусты перед Лигумом затрещали, расступаясь, и прямо на хардера устремилось худенькое детское тельце. Это была девочка лет восьми. От испуга она вскрикнула, когда Лигум поймал ее.

— Он что-нибудь сделал тебе, Аля? — стараясь говорить как можно мягче, спросил хардер.

— Нет, — призналась девочка. — Только сначала напугал… У него есть очень страшный ножик…

— Постой здесь, — сказал Лигум и кинулся через кусты.

На небольшой полянке, освещенной светом звезд, опустив голову, сидел мужчина.

Лигум направил на него ствол разрядника.

— Встать! — сказал он. — Руки за голову!..

Мужчина вздрогнул и поднял голову. Хардер достал ультрафиолетовый фонарь и посветил ему в лицо.

— Что вам надо? — пробормотал мужчина, вставая и закрываясь от чересчур яркого света. — Кто вы?..

Лигум представился и произнес Формулу.

Потом опустил разрядник и обыскал задержанного. Аля была права. В кармане его пиджака обнаружился устрашающего вида складной нож с вибронасадкой, позволяющей запросто резать пополам даже стальные прутья. Комп-кард, лежавший в другом кармане, при включении показал, что его владелец — Кин Артемьевич Изгаршев, сотрудник Института социоматематики…

— Что такое, хардер? — ныл Изгаршев, переминаясь с ноги на ногу. — Я же ничего не сделал!..

— Но почему? — тут же подхватил Лигум. — Признайтесь, почему все-таки вы отпустили девочку живой и невредимой? Что — совесть взыграла?..

— Отпустите меня! — попросил математик. — Ну что за народ, а?!.. За убийство — арестовывают, за отказ от убийства — тоже!.. И куда бедному маньяку прикажете податься?..

Лигум отпустил его, и он опять бессильно повалился на траву. С ним что-то явно происходило. Причем не в физиологическом, а, скорее, в психологическом плане… Что-то менялось внутри него, и Лигум понял, что это было…

Хардер нагнулся и схватил несостоявшегося растлителя малолетних девочек за воротник. Встряхнул его что было сил.

— Кто вас отправил в прошлое? — приблизив свое лицо к лицу Кина, спросил он. — Быстро говорите!.. Это очень важно, поймите, черт бы вас побрал!.. Кто?..

Взгляд Изгаршева на секунду прояснился.

— Эдукатор Теодор, — пробормотал он, как бы разговаривая сам с собой.

— Фамилия? — взревел Лигум, но было уже поздно.

Допрашиваемый стал тереть лицо ладонями, словно смывая с них невидимую пленку, а потом недоуменно воззрился на хардера:

— Фамилия? — переспросил он. — Чья фамилия?.. Мою вы и так уже знаете!..

— Кто такой эдукатор Теодор? — по инерции спросил еще Лигум, хотя в душе знал, что это бесполезно.

— Кто-кто? — искренне удивился Изгаршев. — Вы, случайно, не пьяны, хардер?..

Всё было ясно.

Лигум отпустил задержанного, повернулся и пошел прочь. Девочки в кустах уже и след простыл, но теперь это не имело никакого значения…

* * *

— Хорошо, что у вас такая редкая профессия, — сказал мне Лигум, завершив свой рассказ о случае в Парке. — Именно ее экзотическое наименование и явилось ключом, чтобы найти вас… Правда, сначала поиск осложнялся тем, что такое слово вообще отсутствовало в Перечне специальностей, и я принял было его за кличку, но это мне ничего не дало. Потом я додумался перевести этот термин с латыни и получил значение “воспитатель”. Оставалось определить, где в настоящее время трудятся воспитатели. Я перерыл кадровые базы данных о персонале дошкольных учреждений, лицеев, интернатов, спортивных и летних лагерей — но всё было напрасно. Кое-где мне встречались ваши тезки — ведь вы, к сожалению, не единственный в мире, кто носит имя Теодор — и требовалось много дополнительного времени, чтобы установить, что они не могли иметь никакого отношения к Кину Изгаршеву… Когда я уже зашел в тупик, мне на глаза случайно попалась одна из статей о тюремно-исправительных учреждениях, из которой я узнал, что, оказывается, и в пенитенциариях работают воспитатели. А когда я вышел на вашу контору, да еще и узнал, что, с легкой руки доктора Бурбеля, воспитателей здесь называют эдукаторами и что здесь работает некий Теодор Драговский — проблема была полностью исчерпана… Эй, что с вами?

Видимо, бессонная ночь, вкупе с неподвижным сидением на стуле под не очень-то выразительный голос моего собеседника, давала о себе знать. Я поймал себя на том, что то и дело проваливаюсь в липкую дремоту, и тогда голос хардера доносится меня какими-то обрывками, будто между ним и мной воздвигается и вновь исчезает звуконепроницаемая стеклянная перегородка…

Лигум полез свободной рукой в карман и через секунду бросил мне на колени небольшой серый диск.

— Я вижу, вы плохо спали в последнее время, — сказал он. — Возьмите, это “виталайзер”, он придаст вам заряд бодрости…

Что ж, прилив бодрости и силы мне сейчас не помешал бы… Поэтому я не стал напускать на себя благородную гордость типа “Мне не нужны подачки от врага!”, а закинул серый кружок в рот. Как и электротаб, это был, скорее всего, растворимый молекулярный чип, потому что буквально через несколько секунд после того, как я проглотил хардерский стимулятор, мне сразу стало легче, и сон улетучился сам собой.

И тогда до меня дошло, наконец, почему рассказ хардера о его встрече с несостоявшимся убийцей девочки Али вызвал у меня какие-то неясные аналогии.

— Постойте-ка, хардер, — ошарашенно сказал я. — Выходит, что Кин тогда и вправду не стал убивать?..

— Что вы предпочитаете: честное хардерское слово или мою голову на отсечение? — саркастически, но всё с тем же непроницаемым лицом “а-ля-робот” ответствовал человек в кресле Установки.

Судя по всему, он не врал. Да и какой смысл ему было обманывать меня?

Я отвернулся. Признаться, рассказ моего противника буквально выбил меня из седла.

Неужели Кин Изгаршев, он же Ник-Без-Лица, не имеет никакого отношения к гибели моей дочери? Неужели полгода назад он сумел перебороть свои низменные побуждения и не стал кровавым охотником за женщинами и девочками?

Но тогда кто этот Потрошитель-Невидимка?!..

Нет, этого не может быть!.. Интуиция говорит мне, что это он, безумец с ученой степенью, обагрил руки кровью Кристины, а я привык верить своей интуиции. Ведь на ней, в сущности. строится вся наша эдукаторская работа…

— Вот что, хардер, — сказал вслух я, — давайте отставим все эти басни насчет мгновенного перевоспитания преступников-маньяков… Скажите прямо: что вам от меня нужно?

Несколько секунд он молча смотрел на меня, перекатывая на скулах желваки. Потом объявил, небрежно постучав стволом своего чудовищного оружия по корпусу Установки:

— Собственно, я мог бы превратить то поистине дьявольское устройство, которым пользуетесь вы и прочие… эдукаторы вашего Пенитенциария, в груду не подлежащего восстановлению металлолома еще до вашего прихода… Но мне хотелось, чтобы вы сами поняли всю вредность ваших действий…

— Вредность? — удивленно переспросил я. Запираться дальше явно не было смысла. — Что же вредного вы видите в том, что я спасаю заблудшие души убийц и их жертв от гибели?

Он опять поморщился, и это получилось у него неожиданно очень выразительно.

— Бросьте, Теодор, — сказал он так, будто мы с ним были давними хорошими знакомыми. — Не надо обманывать самого себя… Деятельность ваша наносит огромный вред человечеству, и вы это прекрасно знаете.

— Ну какой вред, какой? — подался я в его сторону. — То, что наша Установка дает раскаявшимся шанс на исправление, а тем, кто приводит в исполнение приговор, — возможность избегать вынужденной жестокости по отношению к преступникам — это, по-вашему, вред?!.. То, что мы возвращаем людей обществу, а не калечим их бессмысленным тюремным заключением или варварским использованием на каторжных работах… я уж не говорю о смертной казни… — это тоже, на ваш взгляд, вред?!.. Подумайте сами, раньше любое убийство было как бы двойным, потому что сначала погибала жертва, а потом общество казнило преступника! На протяжении многих веков было так, и не могло быть иначе по той простой причине, что не было средств, способных менять прошлое!.. А возьмите мелкие правонарушения — кражи, мошенничество, хулиганство… Человек, совершивший по глупости одно из таких преступлений на заре своей молодости, потом на всю жизнь был обречен на то, чтобы быть преступником, потому что, отсидев один срок, он, в случае следующего конфликта с законом или органами правопорядка, нес более суровое наказание как рецидивист! Да и само пребывание в “зонах”, вместе с прожженными “авторитетами” преступного мира, неизбежно накладывало пагубный отпечаток на сознание и моральный облик осужденного… Так разве можно назвать вредной мою попытку изменить этот порядок вещей?

— Да, — невозмутимо сказал Лигум, — можно. Вы прекрасно расписали те плюсы, которые, несомненно, имеются в отношении применения регров для перевоспитания преступников… Но именно эти явные выгоды и делают вредной вашу затею. Потому что вы создаете опасный соблазн для человечества. Он заключается в том, что, рано или поздно, ваша деятельность выйдет из подполья и станет публично известной… И тогда каждый, кто будет стоять на пороге совершения преступления, будет уверен: добрые дяди-эдукаторы дадут ему шанс исправиться, так почему бы не испытать хотя бы однажды это сладостное ощущение вседозволенности?.. И тогда каждый, кто раньше боялся стать жертвой преступников, сможет избавиться от этого постоянного страха, а это приведет к перевороту в сознании людей… Слишком много соблазнов возникнет, а людей нельзя соблазнять, Теодор.

— И потом, — продолжал он, так и не дождавшись возражений от меня, — преступления ведь не всегда бывают такими, за которые законом предусмотрено наказание… Те изменения, которые неизбежно произойдут в людях после легализации регров, наложат отпечаток и на мораль, и на взаимоотношения между личностями. И тогда зло, которое вы так стремитесь отменить и не допустить, перетечет в иную сферу — в сферу нравственности… Вы не допускаете, что в мире может стать меньше убийств — но больше лжи? Будет свято соблюдаться заповедь “Не укради” — но станет больше прелюбодеяний? Не только святое место пустым не бывает, Теодор, но и место зла…

Я хмыкнул:

— А вы не противоречите самому себе, хардер? Ведь если допустить, что зло, как ртутные шарики, нельзя промокнуть тряпкой с поверхности стола, потому что оно так и будет перекатываться с места на место, дробясь и вновь собираясь воедино, так зачем тогда вы с ним боретесь? Лишь по инерции, чтобы уравновесить своими жалкими дерганиями некие вселенские весы?..

— Вы даже в образных сравнениях верны себе, Теодор, — упрекнул меня Лигум. — “Промокнуть тряпкой”… Не промокать надо, а уничтожать вашу зловещую ртуть!.. К счастью, человечеству давно известен способ, как это сделать… А вы так и будете ползать по столам с тряпочкой в руке — да еще хотите, чтобы вашему примеру следовали все остальные.. Ваша беда и ваше заблуждение состоят в том, что вы пытаетесь усидеть одновременно на двух стульях , чтобы и добро сотворить, и злу не навредить…

Я на секунду прикрыл глаза. Да, Ник был прав: с этими противниками бесполезно спорить… Как он там говорил?.. “Для них герой тот, кто идет на конфронтацию со злом и борется с ним до последнего, пока не уничтожит его в зародыше… Именно поэтому нам с ними никогда не договориться”… Может быть, и Киплинг в свое время предвидел подобные непримиримые противостояния, когда писал: “Запад есть Запад, Восток есть Восток, они никогда не встретятся”?.. Только не страны и даже не материки он имел в виду — разные этические системы, разные способы мышления…

— Ненавижу! — вырвалось вдруг у меня. — Ненавижу всех вас, считающих себя этакими сверхлюдьми, моральными суперменами!..

— Не вы один, — спокойно заметил Лигум. — Таких, как вы, набралась уже целая организация. Она называется Меч — впрочем, вы должны были о ней слышать по той простой причине, что сами числитесь в ее рядах…

Я с невольным любопытством покосился на него.

— И вас не смущает тот факт, что слишком многие вас ненавидят? — спросил я.

— Разве можно ненавидеть закономерность? — ответил вопросом на вопрос хардер. — А те отношения, что сложились между нами и… такими, как вы, вполне закономерны. Посудите сами, Теодор… Ведь и раньше, за всю многовековую историю человеческого общества в нем время от времени находились так называемые “чудаки”, которые начинали смотреть на мир не так, как все остальные. Слишком правильно. Слишком этично… Поначалу, когда их было мало, на них просто не обращали особого внимания, а раздавливали, если они имели несчастье попасться под ноги людской массе, прущей напрямую по бездорожью. Потом, когда их стало настолько больше, что их неприятный, раздражающий своей правдивой прямотой голос временами стал раздаваться буквально на каждом углу и на каждом перекрестке, большинству так называемых “обычных” людей уже приходилось считаться с ними… по принципу: не тронь дерьмо, чтобы не воняло…Однако реальная власть при этом все еще оставалась в руках представителей этого самого большинства, и они, на словах поддакивая и публично кивая в знак согласия с позицией “чудаков”, на деле все равно делали то, что хотели. Вспомните хотя бы конец прошлого века… Никто не высказывался публично в поддержку ядерных испытаний — но они проводились. Никто из власть предержащих не смел заявить во всеуслышание, что ему наплевать на загрязнение окружающей среды, — но по-прежнему строились в огромном количестве мусоросжигательные заводы, выбрасывавшие в атмосферу и на землю тонны всевозможных ядов, и по-прежнему сбрасывались на дно океана бочки с радиоактивными отходами, корпус которых мог быть разъеден морской водой уже через десять-двадцать лет после такого “захоронения”… А возьмите не очень давнее прошлое, когда ускоренное развитие науки и техники стало приносить плоды, которые лишь поначалу казались аппетитными, а на самом деле содержали в себе червяка, способного вырастать до размеров дракона!.. Осуждая генную инженерию, современные руководители в то же время давали добро на продолжение этих экспериментов в секретных лабораториях. Особо сознательная общественность протестовала против непродуманного создания систем искусственного интеллекта — а они поощряли тайные разработки в этом направлении. Пресса поднимала вой по поводу жестокости отдельных научных экспериментов — а в смоделированном под землей звездолете под наблюдением ученых сменяли друг друга поколения членов “экипажа”, якобы осуществлявшего сверхдальний космический полет!.. И таких примеров — масса… Но теперь, когда те, кто раньше представлял собой социальную аномалию, стали единой и могущественной силой, способной реально влиять на развитие человечества, люди, когда-то правившие бал, осознают, что утратили власть, и это не может не наполнять их ненавистью к нам, хардерам. Вот они и сопротивляются нам — и чем меньше их остается, тем ожесточеннее… Но это безнадежное сопротивление, поймите, Теодор.

— Ладно, — сказал я вслух. — Это мы еще посмотрим. А пока — всё!.. Считайте, что поговорили… Что будем делать дальше?

Лигум опять постучал по корпусу Установки. Хорошо, что хоть на этот раз — пальцем…

— Ваше руководство наверняка было в курсе, что собой представляет эта бандура? — развязно осведомился он. — Можете не отвечать, это и так очевидно… Что ж, придется снимать ваших начальничков, Теодор. Пусть вспомнят молодость и восстановят утраченные профессиональные навыки в качестве рядовых надзирателей и эдукаторов… А регр ваш мы уничтожим.

— Интересно, как? — насмешливо скривился я. — Уж не собираетесь ли вы закладывать сюда взрывчатку? Без всеобщей эвакуации заключенных и персонала тогда уж точно не обойтись, а это — дело хлопотное…

Хардер покачал головой, и я ощутил, как моя последняя надежда улетучивается, словно остатки воздуха из пробитого метеоритом салона спейсера в космическое пространство.

— Нет, — сказал он. — Ничего взрывать мы не будем. Думаю, что парочки мощных разрядов моего “зевса”, — он повертел перед собой своим пистолетом, — будет достаточно, чтобы безвозвратно вывести из строя вашу Установку… За этим, собственно, я и пришел сюда.

— Изверг, — сказал я, не слыша своего голоса. — Вы чудовище, хардер Лигум!.. Знаете, когда-то в Англии были луддиты — люди, которые разрушали станки и машины, искренне полагая, что именно они повинны в плохой жизни рабочих. Так вот, вы — такой же разрушитель машин, как эти луддиты! Только они были забитыми и темными и действовали в силу своего невежества, а вы… Вы делаете это из ненависти к людям, ведь так? Потому что только безумец или человеконенавистник способен задумать тотальное уничтожение регров!.. Вы не осознаете, что действуете подобно роботу, слепо выполняющему программу, и что выжигаете каленым железом вместе со злом и робкие ростки добра!..

— Бросьте, Теодор, — посоветовал Лигум, — вам меня ни за что не отговорить… Слишком много жертв было уже принесено, чтобы отступать в двух шагах от цели…

Он выбрался из кресла и несколько раз энергично присел, разминая затекшие мышцы.

Я увидел перед собой лицо своей Кристинки — таким, каким видел его ночью, в лучах полицейских прожекторов — и что-то натянулось внутри меня, как струна…

— Я не дам вам это сделать, — сказал я, тоже вставая со своего стула. — И знаете, почему?.. Потому что это — мой единственный шанс спасти свою дочь, которая погибла несколько часов назад от рук Потрошителя!

— Сядьте, Теодор, — сказал он, направляя на меня ствол своего пистолета. — Сядьте на место!.. Иначе я убью вас. — Я продолжал стоять. Что-то мелькнуло в бесцветных глазах Лигума. — Мне очень жаль, Теодор, — сказал он, — но я не могу вам позволить воспользоваться Установкой. Это было бы слишком глупо с моей стороны, согласитесь…

— Нет, — сказал я. — Я не собираюсь подчиняться вам, Даниэль!.. Стреляйте — если сможете выстрелить в безоружного. Теперь мне уже все равно…

Не чувствуя под собой ног, я сделал шаг к нему. Потом другой. Потом еще один…

Выстрела всё не было, хотя каждую секунду я ждал, что в лицо мне полыхнет вспышка из дульного среза.

Лицо Лигума неожиданно покрылось мелкими капельками, словно в комнате, где мы находились, с потолка вдруг заморосил осенний дождичек.

А ведь они вовсе не такие уж и роботы, подумал я.

И в следующее мгновение я прыгнул…

Глава 8

Утро начиналось, как обычно.

Я приехал на работу в восемь тридцать. Дежурный по Пенитенциарию встретил меня и натужно отрапортовал о том, что за время его дежурства никаких происшествий не случилось. У меня, правда, возникло кратковременное ощущение, что в воздухе витает некое дурное предзнаменование, но я быстро справился с собой.

Ученому не пристало доверять своим ощущениям. История знает множество случаев, когда серьезные, умные люди, чересчур доверившиеся своим впечатлениям от так называемой объективной действительности, начинали верить в “летающие тарелки”, “снежных людей” и потусторонние силы…

Я поднялся в свой кабинет, снял пиджак, оставшись в жилете поверх рубашки, и ослабил узел галстука.

Итак, что мы на сегодня имеем?..

Начальника, как доложил Топсон, сегодня не будет, и это скверно. Придется брать на себя общее руководство Конторой. Так сказать, погрязнуть в бюрократизме и администраторстве… Будем надеяться, что это неприятное состояние продлится всего лишь до обеда, если к тому времени наш жирный боров продрыхнется после бурной ночки у своей очередной пассии…

Согласно плану-календарю, на сегодня намечен обход ячеек второго блока, где в последнее время участился выход из строя силовых решеток. Так. Привлечь к обходу зама по материально-техническому снабжению и главного инженера… Что там еще? Совещание с эдукаторами на предмет подведения итогов работы за квартал и постановки задач на следующий триместр… Не забыть в докладе похвалить Драговского и отругать Китадина…

Я даже застонал от нахлынувшей на меня волны отвращения ко всей этой рутине, швырнул голомаркер на стол и откинулся на спинку кресла, в котором тут же включился массажный автомат, чтобы размять мои позвонки.

Нет, уйду я все-таки с этой должности зама по науке, будь она проклята!.. Иначе вскоре я перестану быть ученым и превращусь в делягу, увязшего в выбивании финансовых средств из вышестоящих инстанций и процентов выполнения плана воспитательной работы из подчиненных… А ведь это не мое, мое стоит на книжных полках вон в том шкафу, лежит в заветной папке в среднем ящике стола и хранится в виде множества файлов в секретном разделе личного комп-нота. И мне обрыдло терять время на заискивание перед начальством в главке, на бесконечные совещания, на которых никогда ничего существенного не решается, и на выволочки своим эдукаторам… “говномакаловки” — так их, кажется, окрестил этот любитель образных выражений Китадин?.. Мне хочется сесть дома за письменный стол — и писать, писать, писать… Закончить брошенную на середине еще три года назад одну монографию и начать другую… “Проблемы юриспруденции” давно заказывали мне цикл статей об эдукации, а у меня всё руки не доходят… Да и просто для Сети что-то состряпать, пусть читают все, кому не лень. А в перерывах между написанием этих научных трудов неплохо бы пообщаться с коллегами… хоть по видео, хоть виртуально, хоть даже заочно, по электронной почте… Интересно узнать, как там поживает Ларсен, удалось ли доказать свои постулаты Лаврову, что нового накропал Мбета… Поприсутствовать на парочке защит в Сорбонне, побывать на заседании ученых советов в Кембридже и Гарварде… Эх, мечты, мечты, как вы прекрасны и в то же время бессмысленны — как комнатные цветы!..

Ты же знаешь, Прокоп Иванович, что никуда не денешься со своего места. И не потому, что за много лет ты успел нагреть его и даже выдавить ямку в сиденье своего кресла, так удобно соответствующую очертаниям твоих чресел… И не потому, что ты в самом деле боишься лишиться стабильного — и достаточно высокого — должностного оклада, всяческих почестей и привилегий и вернуться на довольно скудный академический паек… Есть еще одна причина в том, что ты сидишь в этом кабинете, и заключается она в том, что это нужно Когниции… Пусть лично тебе не ясно, чем обусловлена такая необходимость, но те, кто направил тебя на эту работу, владеют гораздо большим объемом информации и, следовательно, имеют право принимать решения, в том числе и касающиеся твоей судьбы…

Дисциплина, строжайшая дисциплина, требующая беспрекословного подчинения вышестоящим и неукоснительного соблюдения своего долга — вот что самое главное в деятельности любой организации, тем паче — действующей в подполье. Иначе Когниция будет обнаружена и разгромлена, а ты же не хочешь, чтобы миром по-прежнему правили такие, как начальник Пенитенциария, неучи, прибегающие к калькулятору, чтобы умножить четыре на восемь, и пишущих слово “соответствие” с четырьмя орфографическими ошибками?.. Разве справедливо, что судьбоносные для всего человечества решения принимают те, кто и слыхом не слыхивал о Канте и Эйнштейне, кто не читал Мельникова и Фромма, кто путает Дарвина с Байроном?.. И разве тебя может удовлетворить тот факт, что на первое место при определении путей развития планеты, как и много веков назад, ставится выживание, обеспечение сытого, безбедного и бессмысленного существования людей? Разве ты хочешь, чтобы цель жизни сводилась только к жадному, не соответствующему реальным потребностям цивилизации потреблению — пищи, зрелищ, окружающей среды, своих ближних, себя самих?!..

Нет, сказал я. Не хочу. Cogito ergo sum<Мыслю — следовательно, существую (лат.)>. Или, как это выражение перефразировали создатели Когниции, чтобы сделать его нашим девизом: сognito ergo sum <Познаю — следовательно, существую (лат.)>…

И вновь потянулся за маркером.

Но тут раздался сигнал вызова на связь, и оказалось, что это был тот человек, звонка от которого я с самого утра ожидал.

— Добрый день, Прокоп Иванович, — сказал он, когда я включил свой экран.

— Здравствуйте, Кин Артемьевич, — ответил я. В отличие от хардеров и Меча, Когниция считала нелепой детской игрой использование ради конспирации кличек и прозвищ. Какой в этом смысл, если современная техника при необходимости позволяет точно определить местонахождение и личность абонентов? — Ну, как ваш вчерашний дебют?

— По-моему, всё прошло в соответствии с планом, — обтекаемо сказал он. Потом покосился куда-то вбок и после паузы продолжал: — Информация была когерентной и конгруэнтной и, по всей видимости, алкансировала объективы. Степень конфиденции презентных субъектов оценивается мной высоко. Есть база для консидерации факта перспективности постериорной коллаборации…

Я понял, что Кин перешел на наукообразный сленг по той причине, что рядом с ним находится кто-то посторонний. Тот, кто страдает излишним любопытством, услышав подобную белиберду, покрутит пальцем у виска и пойдет прочь, чтобы не завяли уши и не заплелись мозговые извилины…

— Что ж, — в свою очередь, сказал я, — позвольте априори конгратулировать оратора с учетом алкансированного сукцесса. Контируя реализованные констатации, рекомендую терминировать адаптацию и препарировать проксимальную трансгрессию к псевдовалентной активности…

Надо отдать должное выдержке моего собеседника, который и глазом не моргнул, выслушивая шифрованные рекомендации.

— Сертифицирую, Прокоп Иванович, — откликнулся он, когда я умолк, — что всё будет адекватно эсперантным интенциям…

— Инстантно трансмитируйте о вариозных мутациях, Кин Артемьевич, — напутствовал я его.

— Обригаторно, — сказал он и отключился.

Выключив голоэкран, я посидел, сведя кончики пальцев вместе перед своим носом.

Похоже, что наш замысел начинал приносить плоды.

Когда почти полгода назад меня перехватил в перерыве между прениями на одной научной конференции молодой человек с заостренным носом и представился кандидатом социоматематических наук Кином Изгаршевым, то я не опознал его. Зато он почему-то очень хорошо знал меня и мои труды. Несколько раз в беседе со мной он оговаривался, и из оговорок этих можно было заключить, что мы с ним когда-то были лично знакомы.

Сначала я не сообразил, чем может быть вызвана моя экстраординарная забывчивость, а когда до меня это дошло, я напрямую осведомился, не хочет ли молодой человек попросту отомстить мне за то, что когда-то пребывал в одной из ячеек нашей Конторы.

Изгаршев только засмеялся. “Нет, — сказал он, — я на ваш Пенитенциарий не в обиде. Каждый делает свое дело в этом мире, Прокоп Иванович…”

“Ну, а как вы сейчас поживаете? — осторожно спросил я. — Не тянет взяться за старое?”

“Нет-нет, что вы!”, воскликнул он. “Наоборот, я очень благодарен и вам, и вашим подчиненным… особенно этому… нет, забыл, как его зовут… Но не суть важно… Просто мне хочется отблагодарить вас за то, что я стал совсем другим человеком, не на словах, а на деле… Может быть, я могу быть вам чем-то полезен, Прокоп Иванович?”

Я уже хотел было сказать ему, что ни в чем не нуждаюсь и что лично у меня всё есть, как вдруг меня озарила одна идея. Как раз в то время Когниция находилась на пике своего становления, и недалек был тот момент, когда о ней узнают Щит и Меч. Так не лучше ли, не дожидаясь, пока это произойдет вопреки нашим стараниям, предвосхитить события, преследуя при этом две достаточно значимых цели: примо, внедрить своего человека в стан хотя бы одного из противников; сегундо, поставлять через этого человека хорошо продуманную дезинформацию о Когниции?..

Да, сказал я, вы действительно нужны мне, Кин Артемьевич, и не только мне…

Долго уговаривать Изгаршева не пришлось, и у меня даже сложилось впечатление, что он заинтересован в том, чтобы я завербовал его, еще больше, чем я. Кое-какая информация о Мече у меня к тому времени уже имелась благодаря Драговскому. Теодор “засветился” передо мной еще тогда, когда предложил, в обмен на обещание не предавать это огласке, инсталировать в Пенитенциарии некое “чудесное изобретение”, плод разработки пожелавших остаться неизвестными инженеров и ученых. Я навел тогда осторожные справки среди своих ученых коллег и выяснил, что никто из них и слыхом не слыхивал об артефакте, позволяющем переносить сознание человека в прошлое. Боюсь, что в ходе таких расспросов я даже несколько уронил свою репутацию в ученом мире, ведь никто из истинных подданных Науки не любит оперировать недостоверной информацией, а мне приходилось ссылаться на слухи и на мнимые сообщения ненаучной прессы… Значит, сделал вывод я, речь идет о тайной разработке, принадлежащей некоей секретной организации. После этого оставалось лишь установить наблюдение за Теодором, чтобы выявить других членов союза, в котором он состоит…

Используя этот след, я и вывел Изгаршева на людей Меча, которые не преминули завлечь его в ряды своих “сторонников” как умного и вполне пригодного для разнообразного использования человека. К тому же, противникам хардеров могли пригодиться и кое-какие теоретические разработки Кина… Но на такой результат, как выявление Изгаршевым еще одной тайной организации, они явно не рассчитывали, и теперь его рейтинг в Мече должен был взлететь к заоблачным высотам.

Мне же следовало хорошенько обдумать, как наиболее эффективно использовать и развивать этот успех. Предстоящая игра обещала быть весьма заманчивой, хотя и рискованной.

Но ведь нам, исследователям, не привыкать ставить рискованные эксперименты…

Я покосился на часы. До совещания еще оставалось двадцать три минуты. И ни туда, и ни сюда… Браться за какое-нибудь долговременное занятие уже не имеет смысла, значит, придется потратить это время на какие-нибудь пустяки. Например, понаблюдать за работой своих подчиненных при помощи видеокамер…

Я запустил квадратор и скользнул взглядом по рядам одинаковых экранов. В основном там ничего особо выдающегося не происходило. Одни заключенные сидели, тупо уставясь отсутствующим взглядом куда-то в пространство, другие, наоборот, безостановочно метались по ячейке, как тигры в клетке. Кто-то спал. Кто-то плакал. Кого-то перевоспитывали эдукаторы. Кого-то били или гнали на прогулку надзиратели…

Обычный день обычной тюрьмы. Вечная трагедия наказанных преступлений и преступных наказаний… Меня всегда удивляло, почему некоторые люди так стремятся стать надзирателями. Не уборщиками, не охранниками и даже не эдукаторами, а именно надзирателями. По этой части свободных вакансий у нас никогда не бывает, достаточно лишь дать объявление в Сети — и сразу набирается целая куча желающих… Что привлекает людей в этой, в общем-то, гнусной профессии, не так далеко отстоящей от деятельности палача? Сознательное стремление быть полезным обществу? Очень сомнительно. Высокий заработок? Но платят надзирателю не так-то много, в обществе есть гораздо более высокооплачиваемый труд — например, строители или шахтеры… Может быть, имеет место неосознанное желание властвовать над другими людьми, унижать их, обращаться даже с самыми образованными из них, как с недочеловеками? Вот это весьма вероятно… И таким, как тот же Комьяк, бесполезно запрещать бить осужденных. Его можно лишить за это премии, можно штрафовать хоть на пол-оклада — он все равно не сумеет превозмочь свое садистское чувство наслаждения от удара резиновой дубинкой по голове человека, запертого в силовом поле ячейки…

В сущности, если вдуматься, то весь наш мир — один большой Пенитенциарий. В нем есть те, кто обречен мучиться и страдать за свои грехи, а есть те, кто стремится усугубить эти страдания ближних своих. А с недавнего времени есть и те, кто желает предоставить виновным шанс исправиться и начать все сначала. И еще те, кто пытается во что бы то ни стало помешать этим людям перевоспитать человечество… И есть мы — те, кто по своему долгу беспристрастного и объективного исследователя призван лишь наблюдать за людьми, копошащимися в ячейках на наших экранах, чтобы как можно лучше изучить и первых, и вторых, и третьих, и всех прочих…

Звуковое сопровождение на всех экранах квадратора было приглушено до невнятного бормотания, и я включил режим выборочного прослушивания. При этом ячейки стали включаться поочередно, всего на несколько секунд, и обрывки смеха, плача, диалогов и монологов тут же наполнили мой кабинет.

Заложив руки за спину, я отвернулся от экранов и подошел к фальш-окну, на котором сегодня комп-дизайнер решил установить заставку в виде блестящих от дождя крыш Монмартра; вековых лип, с которых ветер срывает последнюю листву, и прохожих, шествующих по тротуарам под хрупким укрытием зонтиков. Комп словно знает, что мне нравится осенняя дождливая погода. Такой осени теперь почти не бывает: там, где климат регулируется людьми, почему-то принято поддерживать так называемое “золотое бабье лето” вплоть до “белых мух”…

Вдруг из-за спины до моего слуха донесся чей-то незнакомый голос, упомянувший Изгаршева. Я насторожился. Незнакомцу ответил другой голос, который явно принадлежал Теодору Драговскому, и это еще больше заинтересовало меня.

— … его звали Кин Артемьевич Изгаршев, кандидат социоматематических наук… — говорил незнакомец.

Пауза, в ходе которой звук перескакивал на другие мониторы, потом вернулся голос Драговского:

— … Значит, Кин тогда и вправду не стал убивать?..

Я подскочил к стене, сплошь состоящей из экранов, и пошел вдоль нее, разыскивая нужное изображение. Наконец, остановился.

Это была камера, установленная мною втайне ото всех — даже от Драговского — в помещении, где находилась Установка. Сейчас в ее кресле был виден человек, но, судя по его позе и оружию в руке, едва ли это был кто-то из реэдукируемых. Во всяком случае, лицо его было мне абсолютно незнакомо.

А Теодор сидел скромненько на стульчике у противоположной стены, и аппараты связи лежали у его ног. Хоть он и не был связан, но выглядел именно как пленник.

Что же, черт возьми, там происходит и кто этот тип, которому известен Кин Изгаршев?!..

Я ткнул клавишу селектора, и когда на экранчике нарисовалось лицо эдукатора Топсона, дежурившего по Пенитенциарию, без обиняков спросил его:

— Почему в Пенитенциарии находятся посторонние? Как вы умудрились пропустить в служебные помещения какого-то типа, да еще и с оружием?!..

Топсон побледнел, но не испугался.

— Это не посторонний, Прокоп Иванович, — сказал он. — Это представитель Щита хардер Лигум… А оружие… я же не имею права разоружать хардера!..

Хардер? У меня под носом хардер допрашивает моего эдукатора, а я об этом и ведать не ведаю?!..

У меня даже дыхание перехватило от столь вопиющего факта.

— Но почему… какого черта вы мне об этом сразу не доложили, Топсон? — взревел я. Хорошо, что мы общались по видеоселектору, иначе я бы, наверное, разорвал этого остолопа на мелкие кусочки.

Дежурный кротко поморгал белесыми ресницами.

— Потому что так распорядился хардер Лигум, — невинным тоном сообщил он.

Тяжело дыша, я перевел дух.

— Всё с вами ясно, Топсон, — сказал наконец я. — Раз вы предпочитаете подчиняться хардеру, а не мне, то с завтрашнего дня вы свободны… Надеюсь, вас охотно возьмет к себе на службу хардерский Щит!..

И выключил селектор.

Потом перевел изображение, транслируемое из комнаты Установки, на экран настольного комп-нота и уселся поудобнее…

В общем-то, ситуация как нельзя лучше олицетворяла раскладку сил на мировом театре скрытых военных действий. Щит и Меч вели спор о том, каким должно стать будущее человечество, и спор этот с каждым мгновением грозил вылиться в открытое противостояние, а Когниция в моем лице наблюдала за развитием конфликта, выжидая удобный момент, когда следует вмешаться и одним махом уничтожить сразу двух противников…

На мой взгляд, Драговский выглядел явно слабее своего противника в диспуте о плюсах и минусах регров. Тем не менее, и доводы его оппонента меня не убедили. Глупцы, они были слишком категоричными в своих суждениях, не подозревая, что для истины никогда не бывает последней инстанции и что она обычно находится где-то между двумя противоположными суждениями!..

В самом деле, ну нельзя же с пеной у рта спорить, например, плохо это или хорошо, что наша Земля вращается вокруг Солнца!.. Это все равно что воевать, как гротескные герои Свифта, из-за того, с какого конца следует разбивать вареное яйцо!.. Кстати, насколько мне не изменяет память, в тех же “Путешествиях Гулливера” изложен и весьма недурный рецепт преодоления подобных разногласий: “Все да разбивают яйца с того конца, с какого удобнее”!

Поэтому, вместо того, чтобы разбиваться в лепешку, убеждая друг друга в преимуществах или недостатках чего бы то ни было, не лучше ли задуматься над тем, как довести явно отрицательные стороны до минимума, а положительные — до максимума?.. Иначе можно черт знает до чего докатиться и приписать открытие пороха и изобретение колеса дьяволу, а гильотину оценивать как самое действенное средство от насморка!..

Тем не менее, я беспристрастно следил за развитием диспута до тех пор, пока оба спорщика не поднялись с насиженных мест на ноги.

Тогда, выдвинув нижний ящик стола, я взял оттуда покрытый пылью “фиат”, доставшийся мне в наследство от бывшего хозяина этого кабинета. Мой предшественник скончался от инфаркта в день своего полувекового юбилея. Я не знаю, зачем ему был нужен этот старенький револьвер — может быть, профессор в душе опасался содержавшихся в ячейках Пенитенциария — но теперь он мог мне пригодиться…

Конечно, оптимальным вариантом развития конфликта между хардером и Драговским для меня было бы их взаимное истребление. Этакая аннигиляция двух частиц с противоположными знаками… Но надеяться на это было бы смешно. Победителем окажется один из них, и, скорее всего, им будет этот Лигум. Все-таки он лучше подготовлен, чем мой Теодор, да и в его распоряжении — оружие, а за Драговским — лишь слепая сила эмоций… “безумство храбрых”, как сказал один российский писатель в начале двадцатого века…

Проверив наличие пуль в магазине “фиата”, я взвел курок, снял револьвер с предохранителя и положил его в боковой карман пиджака, который надел на себя, не застегивая…

Так, с рукой в кармане, подобно персонажу шпионского боевика, я проследовал по коридорам и переходам туда, где располагалась Установка. Надвинутой на глаза шляпы и поднятого воротника мне только не хватало в тот момент!..

К счастью, в отростке коридора, где была расположена Установка, никого не было. Держа наготове идентификационную карточку, я уставился на крохотный экранчик наручного комп-браслета, на который переключил трансляцию перед тем, как покинуть кабинет.

Больше всего я опасался увидеть, что всё уже кончено, и Драговский лежит на полу в луже крови, а хардер крушит из своего диковинного оружия Установку. Но противостояние лишь достигло своей высшей точки.

— Нет, — говорил эдукатор, словно сомнамбула двигаясь прямо на ствол нацеленного в него пистолета. — Я не сяду!.. Стреляйте в безоружного, если сумеете это сделать! Убейте меня! Но уничтожить Установку я вам не дам!..

Самое странное заключалось в том, что хардер почему-то не стрелял в Теодора. Болван, неужели он усомнился в целесообразности ведения непримиримой борьбы за всеобщее благо?..

А потом Драговский внезапным прыжком вдруг сбил Лигума с ног, и когда они покатились по полу, а на экранчике всё сразу смешалось, я вставил карточку в прорезь идентификатора и достал из кармана револьвер…

Когда я ворвался внутрь, ситуация переменилась коренным образом.

Лигум почему-то опять оказался в кресле Установки, и по его лицу текла кровь из рассеченной брови, но он и не думал вытирать ее. А в двух метрах от него, сжимая обеими руками то оружие, которое раньше было у хардера, спиной ко мне стоял Драговский, и по его напряженно застывшей спине я понял, что еще миг — и он выстрелит.

Времени на раздумья у меня не было. Нельзя допустить, чтобы Драговский одержал верх в этом поединке. Потому что тогда он, если судить по его высказываниям в диалоге с Лигумом, умчится в прошлое, где отыщет и убьет Изгаршева, которого по-прежнему полагает убийцей своей дочери. И тогда все мои усилия последних месяцев полетят псу под хвост, а Когниция лишится информатора в стане Меча!..

И под влиянием этой мысли я вскинул “фиат” и дважды нажал на его спуск.

Словно превозмогая порыв ураганного ветра, ударивший ему в спину, Драговский выгнулся в пояснице вперед и попытался оглянуться, но силы оставили его, и он рухнул боком на пол, отбросив в сторону руку с уже бесполезным пистолетом хардера. Ноги его дернулись в агонии и замерли.

Лигум ошеломленно воззрился на меня.

— Вы кто? — спросил он, бледнея на глазах. — Какое право вы имели убивать этого человека?

— Так было надо, — сказал я, не пряча револьвер в карман. — Он же мог убить вас, хардер.

— Убить? — удивленно повторил Лигум. — Меня?.. — И вдруг скривился: — Послушайте, я — хардер, а хардера нельзя убить.

— Я уже слышал подобные утверждения, — сказал я, — но они всегда казались мне пустыми словами… Разве вы — не такие же люди, как все мы?

Лигум покачал печально головой.

— Ах да, — сказал он так, словно вспомнил что-то. — Я и забыл… Вы же не могли знать… — Он взглянул в сторону неподвижного тела Драговского, и тут же отвел взгляд в сторону. — Он не смог бы меня убить, — повторил он. — Меня вообще убить невозможно, вы это понимаете?..

Он сделал движение, собираясь встать из кресла, чтобы взять свое оружие из руки Драговского, но я угрожающе повел стволом “фиата” в его сторону.

— А мы сейчас это проверим, — сказал я. — Если вы сделаете еще хоть одно движение, я выстрелю в вас. Патронов у меня хватит…

Однако хардер не собирался прислушиваться ко мне. Он все-таки встал из кресла, и тогда я нажал на курок…

Когда пороховые газы рассеялись, Лигум оказался опять в кресле Установки, зажимая рукой пробитое пулей плечо.

— Ну вот, видите, — сказал я. — А вы говорили — в вас нельзя попасть…

— Я не знаю, кто вы такой, — скрипя зубами от боли, сказал хардер, — но вы ошибаетесь. Попасть в меня можно. Но убить меня нельзя… Выстрелив в меня, вы нарушили закон о хардерах и подлежите наказанию. Но я готов закрыть на это глаза… допустим, что вы были в шоке и выстрелили случайно. Но если вы попытаетесь убить меня, то ваша вина многократно возрастет, и на этот раз вам не удастся уйти от наказания.

“А что, если он прав?”, подумал я. Может быть, разговоры о неузвимости хардеров имеют под собой основания?..

Но тогда я обречен на поражение. Потому что, если я не помешаю ему, он уничтожит Установку и предаст огласке тайну нашего Пенитенциария. И тогда пострадаю не только я в качестве должностного лица, потворствовавшего “тайным экспериментам” над заключенными, но и Когниция, потому что она лишится возможности направлять своих людей в прошлое, как это частенько делает Меч, и отныне не сможет вести борьбу со своими оппонентами на равных.

Однако, если он не лжет, то я не смогу убить его. А ранения, если они будут несмертельными, лишь оттянут нежелательную для меня развязку…

Что с тупого конца разбивать яйцо, что с острого — результат будет один и тот же…

Я вздохнул, собираясь сказать что-нибудь вроде того, что сдаюсь, что я действительно растерялся и выстрелил, приняв хардера за кого-нибудь другого (кстати, он же так и не предъявил мне свой Знак и не зачитал Формулу!), и теперь приношу свои искренние извинения…

Вдруг взгляд мой упал на красную кнопку запуска Установки, и, не успев как следует обдумать мелькнувшую у меня идею, я сделал шаг и нажал ее.

Хардер дернулся в кресле, видимо, в самый последний момент догадавшись, что я собираюсь сделать, но было поздно.

Только что он был — и вот его уже не стало.

А мгновение спустя память о нем тоже исчезла из моего мозга, я ощутил легкое головокружение, как бывает при стремительном перемещении в виртуальном пространстве, и невольно зажмурился…

В дверь постучали. Я машинально задвинул нижний ящик стола, почему-то оказавшийся открытым, и крикнул:

— Да-да, войдите!

Дверь кабинета приоткрылась, и в образовавшейся щели показалось смущенное лицо Драговского.

— Прошу прощения, Прокоп Иванович, — прогудел он. — Народ на совещание собран, все ждут вас…

— Иду, иду, Теодор, — откликнулся я, выбираясь из-за стола и надевая пиджак.

Какое-то странное ощущение на миг царапнуло мое нутро и побудило спросить у Драговского:

— Как ваши дела, Теодор? У вас всё в порядке?

Наши взгляды встретились, и он, видимо, тоже испытал воздействие квазиамнезии — если это была она — прежде чем ответил мне с легким удивлением:

— Конечно, Прокоп Иванович…

Интересно, какие чрезвычайные события когда-то могли произойти с его и моим участием, но теперь навсегда остались за бортом реальности?..

Глава 9

Интервиль?.. Да, похоже на то. Только там есть такой причудливый дом-многоэтажник, смахивающий на дерево с пышной кроной.

Но постой, я же был в Интервиле примерно три месяца назад, и то проездом!.. Значит, меня швырнуло в прошлое?!..

Вот так негодяй, тот седовласый боров с допотопным револьвером!.. Он сделал то, чего я никак не ожидал. Впрочем, я сам виноват. Не надо было твердить, что меня нельзя убить.Если бы я не рассказал этого, то он бы просто выстрелил в меня, стараясь уложить наповал — и тогда сработал бы искейп, и всё было бы по-другому… В конце концов, я бы обезоружил Борова, а не торчал бы сейчас, в этот поздний вечер, возле дома в форме дерева… Я просто пожалел его, хотя было очевидно, что он не заслуживает ничьей жалости. Я хотел уберечь его от неприятностей с законом, а в душе он давно уже был преступником…

Интересно, на что Боров рассчитывал, катапультируя меня в прошлое? Что я не знаю, как его зовут и на какой должности в Пенитенциарии он трудится? Или что я вообще не доберусь до него и до того осиного гнезда, где для “исправления” осужденных преступников тайно применяют стационарный регр?

Смешно. Наоборот, теперь я могу прямо сейчас отправиться в Пенитенциарий и застать врасплох всю эту шайку-лейку. В какой-то степени, может быть, это и к лучшему, что он запустил меня сюда… Не надо будет терять целых три месяца на поиски этого самого “эдукатора Теодора”. Экономия времени…

Так, ну что же я стою как вкопанный? Надо определяться, как лучше добраться до Пенитенциария… Аэром этот путь занял бы всего часа два, но по ночам аэры не летают. Заказать в местной полиции джампер?.. Нет, не стоит ставить на уши жандармов. Ведь особой спешки у тебя нет, правда? Куда они от тебя теперь денутся, если пока еще и не подозревают о твоем существовании?..

Взять напрокат турбокар? Нет уж, спасибо… Гнать всю ночь по одноообразному шоссе с одной и той же скоростью, на автопилоте, — скукота смертная. И спать в салоне не очень-то удобно, несмотря на все супер-эргономические сиденья…

Зато магнитоэкспресс идеально подходит для ночных поездок. И поспать можно почти, как человек, и в Агломерацию ночной рейс прибудет как раз утром. Решено — двигаем на вокзал…

Лигум вынырнул из ступора и зашагал к ближайшему перекрестку, крутя головой в поисках кибер-такси. Людей вокруг почти не было. Двенадцатый час ночи — неудивительно… В такое время все предпочитают ехать, а не идти…

Вот и сейчас по широкой Пятьдесят шестой улице, где стоял раскидистый сорокаэтажник, лился нескончаемый поток турбокаров, а на тротуарах было пусто.

Не успел Лигум дойти до пересечения Пятьдесят шестой с Тринадцатой кольцевой, как где-то совсем близко грохнул выстрел. Потом еще один. И еще, и еще… Выстрелы гремели явно за углом, и хардер перешел на бег. Выхватив из кобуры разрядник, он прижался к стене углового дома и бросил взгляд на тротуар Тринадцатой кольцевой. То, что он увидел там, заставило его на миг оцепенеть, а потом — устремиться к одному из торговых автоматов, вереница которых тянулась вдоль бордюра проезжей части.

Потому что там виднелось неподвижное тело человека в полицейской форме.

Самое непонятное заключалось в том, что совсем рядом с лежавшим мчались автомобили, но ни одна из машин не остановилась. Либо на большой скорости водители не успевали заметить, что на тротуаре кто-то лежит, либо замечали, но предпочитали не терять время на выяснение причин, по которым полицейский мог лежать на металлопластовом покрытии — и это было более вероятно…

Закусив губу, Лигум склонился над полицейским. Это был патрульный в полном штатном снаряжении. Мужчина среднего возраста, в самом расцвете сил… Он лежал на спине, и его широко открытые глаза смотрели в звездное небо, а из ран в груди наружу толчками выплескивалась кровь и скапливалась по бокам тела вязкой лужицей. Он был уже мертв.

Чуть поодаль на тротуаре валялся полицейский “бульдог” десятимиллиметрового калибра, и Лигум, взяв револьвер за кончик ствола, поднес его к лицу. Из дула воняло свеженькими пороховыми газами…

Взгляд хардера упал на торговый автомат, возле которого лежал патрульный. Прозрачный колпак его был разбит чем-то тяжелым, и в пробоину на тротуар вывалилась груда глянцевых видеожурналов, музыкальных дискет и зонг-матриц…

Судя по всему, неизвестный злоумышленник взломал автомат, чтобы похитить кое-какие товары, а патрульный оказался рядом и попытался взять преступника с поличным, но тот каким-то образом сумел обезоружить полицейского, выстрелить в него несколько раз из его же револьвера и дать деру в переулок, начинавшийся от места происшествия буквально в двадцати метрах…

Лигум устремился туда. Если повезет, еще можно нагнать преступника.

Неподалеку взвыли сирены полицейских машин. Что ж, если жандармам удастся оцепить район, задержать убийцу будет еще легче…

Переулок оказался не очень длинным, но извилистым, как кишка. К счастью, стены домов, выходившие в него, были глухими, так что преступник не мог скользнуть в какую-нибудь дверь, чтобы укрыться в парадном. Здесь было тише, чем на проспекте, и, напрягая слух, хардер временами различал отчетливый топот бегущих ног впереди. Пару раз он уже ловил в прицел фигурку бегущего — судя по силуэту, молодого парня, но в последний момент тот сворачивал за очередной поворот…

Наконец, после следующего колена переулок закончился, и перед Лигумом открылась тихая улица, где не было ни прохожих, ни машин, если не считать пассажирского экраноплана, как раз в этот момент отвалившего от остановки. Хардер повертел головой, но парня, за которым он гнался, нигде не было видно, и тогда Лигум понял, что преступнику удалось вскочить в экраноплан.

Однако турбокаров поблизости не оказалось, а догонять экраноплан бегом было напрасной тратой сил: машины на воздушной подушке слишком быстро набирают скорость, потому что трение не мешает им скользить над мостовой.

Хорошо, что удалось зафиксировать бортовой номер…

Лигум включил компкард и связался с городским управлением полиции. Когда ему ответил дежурный, хардер представился и спросил:

— Вам известно об убийстве патрульного на Тринадцатой кольцевой?

— Да, — ответил дежурный. — Его имя — Хен Вольд, мы получили сигнал от его браслета сразу, как только Хен погиб… Группа быстрого реагирования уже выехала на место происшествия…

— В районе убийства надо срочно перехватить экраноплан со следующим номером… — Лигум по памяти назвал серию цифр. — Убийца ускользнул на нем из-под самого моего носа… Молодой парень невысокого роста.

— Во что он одет? — деловито осведомился дежурный.

Лигум разозлился:

— Может быть, вам еще сказать, где у него родинки на теле?!.. Лучше распорядитесь перехватить экраноплан!..

— Я вас понял, хардер, — виновато пробормотал дежурный. — Сейчас свяжусь с нашим оцеплением и с водителем…

Хардер отключил комп-кард и некоторое время постоял, кусая губы.

Что-то билось в памяти, нечто такое, что он намеревался сделать, но сейчас вдруг ставшее недоступным его сознанию. Куда-то же он шел до того, как случилось убийство патрульного!.. Вроде бы он собирался куда-то отправиться на ночь глядя, но куда и зачем?..

Однако, как Лигум ни пытался вспомнить это, у него ничего не получалось…

А через четверть часа, когда он вновь связался с полицией, дежурный уныло доложил ему, что искомого щуплого парня из экраноплана и след простыл.

— Как так? — скептически поинтересовался хардер.

— Наши ребята перехватили машину в трех кварталах от той остановки, где вы находитесь, — информировал Лигума дежурный. — Но проверка пассажиров ничего не дала… Те, кто оставался в салоне, не вызывают никаких подозрений, и среди них не было никакого парня. Водитель утверждает, что салон не разглядывал, но на остановках следил за тем, как входят и выходят люди, и готов поклясться, что никакой юноша его экраноплан не покидал… Может быть, вы все-таки ошиблись, хардер, и его с самого начала там не было?

— Но он никуда не мог деться, — сказал Лигум. — Ладно, сейчас я сам займусь этим… Что-нибудь стало известно об убийстве Вольда?

— На месте преступления работают инвестигаторы. Пытаются найти возможных свидетелей… На пистолете Вольда остались четкие отпечатки пальцев убийцы, но по нашим базам данных они не проходят…

— Родственникам убитого уже сообщили?.. — сам не зная почему, спросил Лигум.

— Да у него нет никаких родственников, — пожал плечами дежурный. — Жена умерла три года назад, от нее Вольду остался в качестве наследства пасынок…Так что они вместе жили. Я его сам видел несколько раз, ершистый такой паренек!..

Внутри хардера словно тренькнул еле слышный звоночек.

— Сколько ему лет? — поинтересовался он.

— Кому — Вольду? — уточнил дежурный.

— Нет, мальчишке, которому Вольд был отчимом…

— Да лет шестнадцать-семнадцать, — задумчиво почесал нос дежурный. — Хотя кто его знает, он же хилый был…

Предчувствие Лигума переросло в интуитивную уверенность.

— Вот что, уважаемый, — сказал он дежурному. — Надо срочно найти и размножить портрет этого пасынка Вольда…

— Зачем? — удивился дежурный.

— У меня есть подозрение, что это он убил своего отчима.

* * *

Сегодня всё было по-другому, не так, как во время прошлых десантирований в прошлое.

Будь ты проклят, эдукатор, наговоривший мне всяких гадостей про Лиану!.. Наверное, ты думал, что я от твоих циничных слов так растаю, что не смогу убить Хена? А вот выкуси-ка!.. Я не такой дурачок, чтобы менять ход событий! Потому что и козе понятно: достаточно отступить хоть на немного от линии своих поступков — и всё пойдет по-другому… Если я не убью Хена, мне не придется убегать от полиции. Если я не буду убегать от полиции, то не окажусь в экраноплане, где будет ехать Она… Значит, мы никогда не познакомимся с ней и не проведем вместе самую лучшую ночь в своей жизни!.. Кстати, всего остального тоже не будет — ни суда, ни Пенитенциария. Ни даже этого эдукатора Теодора — хотя, если честно, его-то узнать мне нисколько не хочется…

Но главное — это Она.

В ячейке было время подумать, и я не раз обдумывал варианты, которые позволили бы мне познакомиться с Ней, не убивая Хена. К тому времени эдукатор мне уже плешь проел со своими нравоучениями: дескать, нельзя убивать, Орнел, ведь это твой отчим, он о тебе проявлял заботу!.. Ха, забота!.. Знал бы этот эдукатор, в чем проявляется забота Хена! Когда тебе ежедневно твердят, что ты — слизняк и слабак, что ты занимаешься не тем, чем следует заниматься настоящему мужчине, что в мои годы он, Хен, уже зарабатывал себе на жизнь, а не разбазаривал напрасно время, слушая всякую ересь; когда тебя то и дело провоцируют на открытое неповиновение, чтобы потом с полным правом опекуна-воспитателя подавить этот безнадежный бунт отчаяния… нет-нет, ничего особо страшного для жизни и здоровья, всего лишь несколько пощечин — но если бы кто-то знал, как это больно: когда тебя бьют в полсилы по лицу раскрытой ладонью, приговаривая: “Не так больно, как обидно… свою задницу не видно!”; когда в ответ на твои униженные просьбы: “Хен, ну дай хоть сколько-нибудь мелочи, мне очень нужно!” — начинаются детальные расспросы (как будто он — следователь, а я — обвиняемый в тяжком преступлении), куда и с какой целью мне потребуются эти несчастные юмы; когда однажды ты обнаруживаешь, что воспроизводящий кристалл твоего плеера залеплен жвачкой, а дискета с последним концертом “Стерил Макс” используется в качестве подставки под горячие кастрюли; одним словом, когда тебя, всю твою душу планомерно и непрерывно уничтожают, обрекая тем самым на позорное, отчаянное, бессмысленное выживание — это, по-вашему, забота?!..

Но пускай себе эта тварь живет и дальше. Стиснуть зубы, сделать вид, что не замечаешь отчима. В конце концов, действительно — дотянуть еще пару месяцев до получения комп-карда, а потом окончательно уйти из университета и от этого придурка Хена и никогда больше не знать его… Сотни тысяч людей на Земле именно так и решают свои проблемы с ближними. Уйти. Забыть. Не знать, не видеть того, кто осточертел тебе — дальше некуда… В конце концов, я не такой уж закоренелый мститель, чтобы обязательно стремиться убить этого придурка.

Но для меня важнее теперь другое: как приобрести и не потерять Ее.

Потому что без Нее мне действительно не будет жизни. И самое скверное будет заключаться в том, что я никогда не узнаю этого…

Может быть, оказавшись там, у торгового автомата под прицелом пистолета, мне не следует дергаться, а быстренько зафиксировать на чем-нибудь ее адрес и имя… хоть мелом на тротуаре, хоть голосом в диктофон, тем более, что в том автомате всякие приборы были… и после этого дать Хену арестовать себя, провести ночь в вонючей каталажке, а потом, отмывшись и переодевшись, прийти к Ней и… Стоп! И что ты Ей скажешь? “Здравствуй, Ли, мы с тобой познакомились вчера в экраноплане и всю ночь занимались любовью”?.. Представляю, какой будет ее реакция. Или: “Девушка, я вас уже знаю заочно, а теперь хотел бы представиться вам лично”?.. Чушь какая-то!.. Ни одна уважающая себя девушка не станет связываться с идиотом, несущим такую чепуху…

Нет-нет, это исключено.

А если не убивать Хена, а просто броситься бежать по переулку, как пришлось бежать после его убийства, чтобы вскочить в экраноплан и дальше следовать уже по накатанной колее? Да, но этот придурок меня так просто не отпустит, вот в чем дело!.. Он же у нас — образцовый полицейский, страж порядка и закона! Он обязательно кинется догонять меня, и даже если мне удастся оторваться от него в переулке, где гарантия, что водитель не заметит бегущего за его машиной полицейского? И где гарантия, что Хен не откроет по мне огонь — с него станется, с этого образцового придурка… даже не то чтобы убить меня, а просто чтобы ранить в ногу и тем самым, кстати, лишний раз причинить мне боль совершенно на законном основании…

Нет, этот вариант тоже не подходит, и вообще сомнительны все попытки мирного решения моей проблемы. Ситуация — как на войне или на дуэли: или ты убьешь своего противника — или он прикончит тебя…

Попробовать не убивать Хена, а только ранить его выстрелом в ногу? Но тогда он свяжется с другими патрульными, и меня очень быстро возьмут. Тем более, что на этот раз им будет с самого начала известно, кто стрелял в Хена, и искать они будут целенаправленно именно меня… Весьма вероятно, что мне не дадут даже вскочить в экраноплан, а перехватят меня еще на выходе из переулка — патрули в том районе почти на каждом шагу…

Нет, нет и еще раз нет. Прости меня, Хен, и прости меня, Господи, но я вынужден убить в этой ситуации. Просто потому, что очень боюсь потерять Ее…

Страшно даже подумать, что эдукатор был прав насчет Нее… что Ли действительно… Заткнись, идиот! Не смей повторять эти чудовищные глупости даже мысленно!.. Такие мысли подобны серной кислоте, они могут разъесть твою душу, и тогда в нее хлынет всякая дрянь и гной!..

Заткнись, стисни зубы и постарайся действовать в точности, как тогда, как ты уже делал несколько раз подряд!..

Самым трудным был первый раз, когда приходилось постоянно вспоминать: а что было дальше? Я сразу побежал в переулок или нет? Сколько раз я выстрелил: три или четыре? Куда я бросил пистолет после выстрелов — рядом с телом Хена или между прутьев канализационной решетки? Как я бежал — быстро или не очень? Где я споткнулся и чуть не подвернул себе ногу: в начале или в конце переулка? И все прочее, вплоть до самых мельчайших деталей. Рисковать было нельзя, потому что малейшее отклонение от канвы грозило привести к непоправимым изменениям действительности, а в результате я мог бы потерять Ее…

К счастью, мне с первого раза удалось точно реконструировать свои поступки, а потом было уже легче. Как актер, вызубривший свою роль до мельчайших жестов, я автоматически следовал тем импульсам, которые порождала моя память…

Но сегодня все равно всё было почему-то по-другому, и дело было не во мне, а в чьем-то внешнем присутствии… Едва я свернул в переулок, как услышал за спиной топот чьих-то ног, и потом, пока я петлял по привычному извилистому маршруту бегства, этот топот целенаправленно преследовал меня…

Может быть, они решили запустить вслед за мной в прошлое кого-то из своих, чтобы он контролировал меня? Не думаю, что такое было бы возможно, ведь их Установка перебрасывает в прошлое не человека целиком, а его сознание… А поскольку в тот момент, когда я стрелял в Хена, вокруг никого не было, то это значит, что контролер мог быть запущен лишь на несколько часов раньше убийства, и всё это время он должен был менять свое собственное прошлое, чтобы успеть оказаться на Тринадцатой кольцевой точно в срок, ни раньше, ни позже моих выстрелов…

Да, но какой смысл тогда в таком контроле? Или таким образом эдукаторы страхуют самих себя, чтобы преступник не мог воспользоваться своим знанием о том, где его возьмут, и не постарался избежать ареста?..

Ничего не понимаю!..

Ладно, главное — что мне все-таки удалось убежать от этого типа сзади и прыгнуть в уже закрывавшиеся задние двери экраноплана. Совсем как тогда…

Переведя дух, я покосился в заднее стекло салона и успел разглядеть, как из переулка к остановке бежит мужик с каким-то странным оружием в руке, и что-то знакомое есть во всем его облике, в манере держаться, в бесстрастном лице и кошачьих расчетливых движениях… Где-то я уже видел таких людей, словно шагнувших в жизнь с голоэкрана, на котором ты только что смотрел боевик.

Хардер. Да, это был, несомненно, хардер.

Я почувствовал, как по моей спине пробежал противный озноб.

Этого только мне еще не хватало!

Уйти от хардера практически невозможно, это знает и ребенок… И то, что я успел вскочить на подножку экраноплана, еще ничего не значит.

Он не может не понять, куда я делся на пустынной улице. Он не сможет не запомнить бортовой номер экраноплана. Значит, возможно, уже сейчас водителю сообщают о том, что в салоне его машины находится опасный преступник, убивший полицейского, и он заблокирует двери так, что я окажусь в ловушке…

Как глупо получилось — я сам себя загнал в эту передвижную мышеловку!

И у меня нет оружия, ведь пистолет я сразу бросил, как тогда, а без оружия я даже не могу взять кого-нибудь из пассажиров в заложники, чтобы попробовать поторговаться с полицейскими, когда они остановят экраноплан…

Дурак, о чем ты думаешь?!.. Время идет, а тебе ведь надо выполнять свою программу, иначе ты так и не познакомишься со своей Ли… Пускай это будет твоей последней возможностью увидеть ее и обменяться с ней хотя бы парой слов — разве не ради этого ты взял на себя тяжкий грех убийства?..

Вот она стоит, в другом конце салона, почти рядом с кабиной водителя. Великолепная копна пушистых золотых волос, чистых и тщательно расчесанных. Лицо — такое, какое может присниться только во сне. Без всякого новомодного голомакияжа, и даже обычной косметики на нем немного… И взгляд — ясный и нежный, невинный и в то же время греховный, безмятежный и всепонимающий… Стройная, точеная фигурка в плотно облегающем высокую грудь платье. Маленькая сумочка через плечо на длинном ремешке. Туфли на высоком каблуке, словно являющиеся продолжением изящной ноги. Она не очень высокого роста, так что рядом с ней не будешь комплексовать из-за своей тщедушности. И ей почти столько же лет, сколько и тебе…

Лиана, наконец, повернула голову, видно, уловив на себе мой взгляд. Я уже давно замечал, что женщины очень чувствительны ко взглядам, видно, такие вещи они ощущают почти физически… На миг наши глаза встретились, и Ли тут же застенчиво увела свой взгляд в сторону. Но я почувствовал, как внутри меня толкнулось горячими толчками сердце. Первый контакт — пока еще визуальный — состоялся. Теперь она то и дело будет посматривать в мою сторону, а я буду в это время нарочно отворачиваться, чтобы не смущать ее…

“А ты сразу обратила на меня внимание, Ли?” — “Да, конечно!”… “А почему? Что во мне привлекло тебя?” — “Не знаю, Орни… Такие вещи трудно объяснить. Просто ты видишь кого-то — и сразу понимаешь, что всю свою предыдущую жизнь ты прожил лишь для того, чтобы встретить этого человека!”…

В свою очередь, я тоже перестану замечать что-либо, кроме Нее. Весь мир для меня станет заключаться в Ее образе, и я забуду обо всем — и о том, что только что убил своего отчима, и о том, что меня уже разыскивает полиция, и даже о том, что завтра на рассвете меня арестуют…

А ведь сейчас я и в самом деле забыл обо всем этом!..

Экраноплан притерся к тротуару, и двери распахнулись. Кто-то вошел, а кто-то вышел из салона. Я съежился и невольно покрылся холодным потом, ожидая, что вот-вот ворвутся люди в полицейских мундирах с оружием в руках, и арестуют меня на глазах у Нее, и тогда всё будет испорчено. Дело даже не в том, что у Нее останется гнусное впечатление обо мне — ведь это мой последний выход в прошлое — а в том, что я могу утратить воспоминания о том, как нам с Ней было хорошо в Ее квартирке… Наверное, кому-то мои опасения могли бы показаться смешными и глупыми, но я действительно больше всего боялся утратить даже не Ее, а себя, свою любовь к Ней…

Однако на этой остановке засады почему-то не было. А на следующей нам с Ней надо будет выходить.

Именно сейчас, когда двери экраноплана закроются, я должен наконец подойти к Ней и сказать одну фразу, которая, как Она потом мне признается, сразу лишит Ее присущей всем женщинам способности сопротивляться обольщению (ой ли? А может быть, дело было вовсе не в этом? Может, Она уже тогда решила, что меня надо выдать полиции?.. НЕТ! ЗАМОЛЧИ!)…

Потому что это не будет какой-нибудь пошлостью типа: “Девушка, где я мог видеть вас раньше? Может быть, вы — фотомодель или актриса?” или каким-нибудь псевдо-прагматичным вопросом — например, далеко ли еще ехать до Университета, который час и где здесь можно купить елочные игрушки…

И как вообще мне такое пришло в голову тогда, в самый-самый первый раз? Я же обычно и так не блещу быстротой реакции, а в присутствии красивых девиц вообще лишаюсь разума и горько сожалею, что не родился таким остроумным и находчивым, как, например, Гор Себров, которому Бог c рождения отвесил с лихвой умения импровизировать…

Наверное, правы были классики, утверждавшие, что любовь придает человеку такие силы, о которых он и сам не подозревал.

Когда уже перед самым запуском эдукатор Теодор стал вешать мне лапшу на уши, утверждая, что именно Ли сообщила обо мне в полицию, я слукавил, заявив, что в момент нашего знакомства она не могла знать об убийстве моего отчима. На самом деле это было первым, что я ей сказал. Не какую-нибудь стандартную глупость, не какой-нибудь дурацкий вопрос о местонахождении чего-либо, не какую-нибудь идиотскую шуточку в духе телекомиков (“Вы разглядываете меня, девушка, как свой трофей”) и даже не какую-нибудь белиберду, претендующую на оригинальность, типа “Я готов сейчас от переполняющего меня счастья покончить с собой!”…

Я сказал Ей тогда правду.

И сейчас я вновь сказал Лиане:

— Знаете, девушка, только вы сейчас можете спасти меня или погубить. Потому что несколько минут назад я убил человека…

Она странно посмотрела на меня, прежде чем спросить:

— И вы не жалеете об этом?

— Нет, — совершенно искренне ответил я. — Ничуть!..

Так что не было у нас с Ней ни игры словами, ни кокетливых заигрываний, ни липких приставаний, ни скрытой похоти в движениях и взглядах…

Мы молчали. А потом Ли сказала, искоса взглянув на меня:

— А вы уверены, что убили человека?

Поскольку интонация ее вопроса получилась такой, что ударение падало как бы на последнее слово, то я сразу вспомнил одно из изречений моего приятеля Гора Себрова и не удержался, чтобы не выдать его за свое:

— А вы знаете, что, с точки зрения криминологов, человек остается человеком лишь в одиночестве, потому что два человека — это уже сообщники, три — группа, четыре — коллектив, пять — общество, а больше пяти — целый народ?..

— А вы что — тоже криминолог? — поинтересовалась, впервые улыбнувшись Она.

— Нет, — сказал я, — нанокреатор. Потенциальный, правда…

— Почему же? — удивилась Ли.

— Потому что теперь эта стезя для меня закрыта, — признался я.

— Нам надо выходить, — сказала Она.

Экраноплан подкатывал к остановке, и я лихорадочно скользнул взглядом по стеклянному павильончику, ожидая увидеть там людей в форме. Но и тут полицейских не было заметно. Впрочем, это еще ни о чем не говорило. Они могли засесть в любом из припаркованных у тротуара турбокаров или спрятаться в кустах скверика на противоположной стороне.

Ли тронула меня за рукав.

— Не бойтесь, — сказала она. — У меня в сумочке есть голомакиятор, и я сделаю из вас свою подружку…

Глава 10

— Может быть, мои ребята вас подстрахуют, хардер? — спросил старший полицейского наряда, приданного мне в качестве сил поддержки. — На всякий пожарный, а?..

— Не надо, я справлюсь, — заверил я. — Пусть только кто-нибудь подежурит на лестничной площадке… на всякий пожарный… Он ведь даже не вооружен, поймите…

Старший с сомнением покачал головой, но спорить не стал, а махнул рукой, и где-то в темноте позади нас еле слышно заурчал сервомотор. Небольшая открытая кабинка-“стакан” с бортиками примерно метровой высоты выдвинулась на конце длинной телескопической штанги и подползла к нам. Я пожал руку старшему наряда и забрался в кабинку. Старший еще раз махнул рукой, но теперь уже по-другому, и “стакан” начал подниматься вместе со мной к окну, расположенному на двадцать пятом этаже.

Дом был старым, ему было почти сто лет, и вблизи даже при скудном свете далекого фонаря были видны потрескавшиеся от времени кирпичные стены, из которых кое-где торчали ржавые прутья арматуры. И как только люди не боятся обитать в таком древнем сооружении, подумал мельком я. Он же может в любой момент обвалиться!..

Было еще очень рано, и окна, мелькавшие мимо меня, оставались темными. Лишь в одном из них примерно на седьмом этаже какой-то лысый мужик в одних трусах пил чай, не отрывая взгляда от экрана стереовизора, по которому метались неразборчивые тени, а за другим молодой парень сидел в вирт-шлеме, водя по воздуху руками в перчатках-джойстиках так, словно пытался вслепую отыскать выход из невидимого лабиринта…

Наконец голова моя очутилась на уровне нужного окна, и я подал сигнал остановки оператору подъемника. Либо окно было тщательно затонировано, либо в комнате было темно, но сколько я ни напрягал свое зрение, так и не сумел разглядеть что-нибудь внутри.

Но все-таки надо разведать обстановку…

Я открыл один из кармашков на своем поясе и, достав прозрачную пластинку аудиокристалла, прилепил ее прямо к стеклу. В ту же секунду в моем правом ухе возникли отчетливые голоса.

Как и следовало ожидать, они не спали. Наверное, они в эту ночь даже не сомкнули глаз.

Подслушивать нехорошо, мне с самого детства твердили об этом Наставники, но первые же слова, которые я услышал от парочки, находившейся всего в нескольких метрах от меня за чисто символическим барьером тонированного стекла, заставили меня забыть об этой заповеди.

—… хочешь, я расскажу тебе, что с нами будет дальше, — предложил голос Орнела Скорцезина.

— Да-а-а? Ты что, ясновидящий? — промурлыкала его подружка. Я уже знал, кто она такая. Лиана Эспераль, девятнадцать лет, студентка Лицедейского колледжа. Живет одна, снимая данную квартиру на период учебы. Отец — пилот спейсера дальнего действия, мать — вирт-реальщица, оба временно проживают в Валенсии.

— Нет, я только учусь!.. — со смешком ответил Скорцезин. Потом в его голосе стали появляться какие-то странные нотки.

— Что ж, наверное, это не так уж и трудно предвидеть, — предположила Лиана. — Завтра… нет, уже сегодня… мы с тобой уедем далеко-далеко, на другой край Земли… куда-нибудь в Новую Зеландию или на Мадагаскар. Там мы начнем новую жизнь… найдем себе работу, а учиться можно будет заочно… Максимум через год у нас родится ребеночек… мальчик, а через годика три-четыре — девочка… Мы будем жить долго-долго в счастье и согласии и будем вечно любить друг друга!..

— Нет, Ли, — серьезно сказал Скорцезин, и в голосе его прозвучала такая жуткая тоска, что даже мне стало не по себе. — Ты нарисовала прекрасную утопию, но это именно утопия, потому что всё будет совсем не так…

— А как?

— Нет повести печальнее на свете… Сейчас три тридцать две. В четыре двенадцать тебе захочется попить чайку, а в доме не окажется ни сахара, ни конфет, и тогда я по-рыцарски устремлюсь в ночное кафе на другой стороне улицы, чтобы купить чего-нибудь к чаю, а меня там будут ждать полицейские… Не перебивай, пожалуйста, а то мои прогностические способности могут в любой момент исчезнуть… Меня арестуют и приговорят на суде к лоботомии с последующей пожизненной каторгой где-нибудь на урановых копях Плутона. Так что не будет у нас с тобой ни Новой Зеландии, ни Мадагаскара, ни детей, ни внуков, ни любви до гроба… А знаешь, в чем заключается самое интересное? В возможном ответе на вопрос, почему полиция устроила засаду на меня прямо под окнами твоего дома!..

— Ну, и почему же?

С этого момента речь Скорцезина изменилась так, будто он цитировал уже слышанные им от кого-то слова.

— Потому что их кто-то предупредил о том, что в этом доме скрывается опасный преступник, — с усмешкой сказал он. — Задачка для самых маленьких: кто мог знать, что я нахожусь у тебя?

Было в его голосе теперь нечто такое, что заставило меня вытянуть из кобуры разрядник.

— Орни, — взмолилась девушка, — неужели ты всерьез думаешь, что тебя… что я?.. Да ты сам подумай, как я могла бы это сделать?.. И зачем?..

— Ну вот, — с дурашливым удивлением сказал Скорцезин, — оказывается, права пословица о том, что на воре шапка горит!.. Ты, видно, всегда правильно решаешь задачки, Ли. Даже такие, о которые обломал бы зубы самый большой мудрец… Например, стоит ли сообщать полиции о человеке, который сам тебе признался в убийстве полицейского… И как только ты, пораскинув своей хорошенькой головкой, справилась с этой задачкой в том плане, что — да, это твой долг, иначе тебя саму потом арестуют и осудят как сообщницу, всё остальное сразу стало чисто техническими деталями, в том числе и как это сделать. Как надо вести себя, чтобы завлечь дурачка-убийцу к себе домой, как улучить момент, чтобы связаться с полицией, как придумать какой-нибудь предлог, чтобы заставить этого подонка покинуть твою квартиру и отправиться прямо в лапы полиции!..

Голос Орнела Скорцезина зазвенел от едва сдерживаемого гнева и отчаяния, и я услышал за стеклом топот босых ног — видно, юноша вскочил и забегал по комнате, не в силах сидеть или лежать.

— Подожди, глупышонок, — попыталась урезонить парня Эспераль. — Ну, что ты раскричался, будто всё, что ты описывал, уже произошло?!.. Это же — лишь плод твоего воображения, правда? Никто тебя еще не арестовывал и не собирается. У тебя просто разыгралась фантазия…

— Фантазия? — все тем же звенящим от негодования голосом переспросил Скорцезин. — Это у меня — фантазия?!.. Ну, хорошо!.. Тогда давай посмотрим, что у тебя лежит в сумочке!.. — Она что-то хотела сказать, но ее возражения заглушил стук предметов, высыпаемых с небольшой высоты на что-то твердое. Видимо, Скорцезин опрокинул содержимое сумочки своей подружки прямо на стол. — А это что? — вдруг страшным голосом произнес он. — Это — тоже моя фантазия?!.. Разве это не замаскированный пульт связи? И разве не им ты собиралась сейчас воспользоваться, чтобы выдать меня полиции?..

— Да ты — просто псих, Орни! — воскликнула не своим голосом девушка. — Как ты можешь?!.. Никакой это не пульт, это регр… мне удалось его приобрести буквально сегодня утром… а до этого я полгода копила на него… Ты знаешь, что такое регр, Орни?

— Не знаю и знать не желаю! — отрезал юноша. — Ты — очень изобретательная врунишка, Ли, но тебе не удастся запудрить мне мозги!..

— Регр — это такая штучка, Орни, которая позволяет человеку перенестись в прошлое, чтобы изменить его, понимаешь?.. Слу-ушай, — вдруг протянула Лиана так, будто ее осенило. — У меня есть отличная идея!.. Я еще не применяла регр… хотела оставить его до экзаменов — на тот случай, если вдруг “банан” по сценографии схлопочу… Значит, им пока может воспользоваться любой… в том числе и ты!.. Давай сделаем с тобой вот что… Ты сейчас перемещаешься в тот момент, когда еще только собирался отправиться грабить торговый автомат на Пятьдесят шестой, но теперь ты никуда не пойдешь, а вместо этого встретишь меня… так-так-так… где же я была в десять часов?.. Ага, в это время я еще смотрела представление в Голотеатре в Университетском городке… Значит, примерно в десять тридцать можешь ждать меня на остановке двенадцатого маршрута возле Университета… Нажмешь на эту кнопочку и…

— Нет уж! — перебил резким тоном свою недавнюю возлюбленную Скорцезин. — Дудки!.. Ничего у тебя не выйдет, Ли!.. Знаю я эти штучки и эти игры! “Давай перенесемся в прошлое”!.. Это никакой не регр, это пульт, что я — дистанционных пультов голосвязи никогда не видел?!..

— Да, — сказала в отчаянии Лиана, — выглядит этот регр действительно как пульт… Но ты пойми, дурачок, его специально сделали таким, чтобы он не вызывал никаких подозрений! Ведь их же изготавливают и продают тайно, из-под полы!..

— Я тебе не верю! — сказал Скорцезин. — И нажимать ни на какие кнопки не собираюсь… Тоже мне — нашла дурачка самому затягивать на своей шее веревку!.. Нажми на кнопку — и пошлешь сигнал в полицию, да?

Видимо, хозяйке квартиры он уже надоел своими тупыми подозрениями, потому что тон ее тоже стал меняться.

— Знаешь что? — осведомилась после короткой паузы она. — Пошел ты тогда… в одно место!.. В жизни еще не видела такого неврастеника, как ты!.. Заладил одно и то же: ты меня выдала, ты меня выдала!.. Да такой зануда, как ты, кого угодно, даже святую, доведет до предательства!..

— Что и требовалось доказать! — с видимым удовлетворением заявил Скорцезин. — Вот ты и призналась, Ли!.. Все вы, бабы, значит, такие! Предательницы и подлюги!.. Кобры, притворяющиеся невинными ящерицами!..

Послышался грохот от падения чего-то тяжелого, а потом девушка испуганно вскрикнула:

— Что ты делаешь, Орни? Опомнись!.. Положи нож на место!.. Положи, прошу тебя!..

Пора было нарушить уединение влюбленной парочки.

На внутренней стороны рукава куртки в районе локтевого сгиба у меня имеется нашлепка из свинца. Это очень удобно не только для того, чтобы превращать в кровавую лепешку лица соперников по рукопашному бою, но и чтобы выбивать стекла и двери.

Короткий удар локтем — и стекло, разлетевшись на множество мелких фрагментов, серебряным дождем осыпалось вниз, на далекий тротуар. Впрочем, мне было некогда провожать его взглядом, потому что, оттолкнувшись ногами от бортика своего импровизированного места засады, я влетел через оконный проем в комнату, держа наготове “зевс”.

Зрелище, которое предстало моему взору, можно было смело вставить в качестве эпизода в какой-нибудь полицейский голобоевик.

Комната была небольшая, и мебели в ней был самый минимум. Самым примечательным предметом интерьера являлась раскладная кровать, которая сейчас как раз была разобрана. Скомканное одеяло свешивалось на пол, одна подушка валялась под кроватью.

Но всё это я узрел лишь краем глаза, потому что в тот момент меня куда больше занимала сцена под названием “захват преступником постороннего лица в качестве заложника”. Точнее — заложницы… Потому что в этой роли выступала сейчас стоявшая рядом с кроватью Лиана Эспераль, а Скорцезин, обхватив одной рукой свою подругу сзади, второй рукой приставлял к ее горлу нож. Лезвие его было заточено не очень остро, но вполне достаточно, чтобы мгновенно проткнуть кожу…

И заложница, и новоявленный террорист были одеты очень скромно, но, судя по их поведению, меня это смущало в тот момент гораздо больше, чем кого-либо из них. И куда только катится человечество?!..

— Отпусти ее, Орнел! — крикнул я, целясь в юношу. — Если ты не отпустишь ее, я убью тебя, понятно?

Глаза юноши сверкнули безумным пламенем.

— Ну вот, — сказал он с неожиданной радостью. — Значит, я все-таки был прав, Ли?.. Только на этот раз тебе удалось сообщить в полицию еще раньше, чем я думал… Что ж, ты можешь умереть со спокойной душой — ведь ты заслужила свою смерть!..

Мощная волна прокатилась вдруг по моей памяти, смывая нанесенный на нее слой забвения, и я каким-то образом понял, что могло… нет, что случилось в предыдущей реальности с этим невзрачной наружности молодым человеком… Рукоятка разрядника сразу стала влажной и скользкой в моей ладони.

— Не делай этого, Орнел! — сказал я, внутренне готовясь к прыжку. — Послушай меня!.. Я вовсе не полицейский, я — хардер. Твоя Ли не имеет никакого отношения к моему появлению здесь. Это я гнался за тобой по переулку сразу после совершенного тобой убийства. И это я вычислил тебя несмотря на голомакияж среди пассажиров экраноплана, ясно?.. Так что она здесь ни при чем, а я тебя нашел сам, после долгого розыска!.. Поэтому отпусти ее, Орнел, и я обещаю, что не дам тебе провести остаток твоей жизни на урановой каторге!..

Юноша упрямо тряхнул головой.

— Нет! — сказал он почти спокойно. — Теперь уже поздно. Я уже никому больше не верю, хардер.. Понимаете? Ни-ко-му!.. Может быть, вы и правы, и на этот раз Ли не виновна в том, что вы меня нашли… Но пять раз до этого — вы могли бы поручиться, хардер, что это не она меня тогда закладывала?..

Наверное, мне следовало, не задумываясь, ответить на этот его вопрос, но я почему-то не смог этого сделать.

А в следующую секунду Орнел отшвырнул в сторону нож и схватил со стола, на котором в беспорядке лежала небольшая кучка каких-то мелких предметов, квадратную серую коробочку, уже знакомую мне по опыту погони за реграми.

Скорцезин поднес регр к голове, и его пальцы обхватили коробочку, готовясь нажать красный сенсор пуска.

И тогда, повинуясь мгновенному импульсу, я нажал на спусковой крючок.

Выстрел полыхнул беззвучной вспышкой в тесной комнате, опалив лицо и волосы Лианы Эспераль и отбросив тело Скорцезина в угол. Голова у него сразу превратилась в обугленную головешку, но тело осталось невредимым, и агония юноши была очень непродолжительной…

Мы с девушкой переглянулись, и я шагнул к ней, но тут же остановился, потому что под моим каблуком что-то хрустнуло.

Это был регр. Я раздавил его, наступив, и он превратился в кучку жалких микросхем и чипов, мутных кристалликов и серого порошка. Что-то сверкнуло в этой кучке, и тут же вспыхнул огонь, охвативший останки чудо-прибора.

Люди Меча не солгали. Регр действительно был оснащен детонатором, запускающим механизм самоуничтожения.

Вот только, по большому счету, он мог уничтожить не только себя, но и своего владельца…

А потом Лиана размахнулась, и мою щеку обожгла хлесткая пощечина.

— Что вы наделали, хардер, что вы наделали?! — странным монотонным голосом запричитала она, опустившись на кровать и не отрывая взгляда от тела юноши. — Зачем вы убили его?

— Он хотел сбежать в прошлое, — сказал я. — А его нельзя было туда отпускать… В этом человеке таились весьма кровожадные инстинкты, Лиана. Я знаю, что произошло бы, не появись я здесь… Сначала он убил бы вас и, прихватив с собой ваш регр, ушел бы от полиции. А в последующие два-три месяца он убил бы много других людей — в основном, девочек и женщин, причем действовал бы зверски и нагло, чуть ли не средь бела дня. А от ареста его спасал бы ваш регр… Именно поэтому его окрестили бы Потрошителем-Невидимкой. Он изначально был болен скрытой болезнью, поймите вы это, Лиана!..

Она посмотрела мне в лицо. Глаза ее были сухими, но лучше бы было мне в них никогда не смотреть…

— Вы ошиблись, — сказала обвиняющим тоном девушка. — Будьте вы прокляты, хардер, вы ошиблись!.. Он вовсе не хотел сбегать от вас. Он лишь хотел, чтобы вы застрелили его!..

И когда до меня дошло, что она права, то, ничего не видя перед собой, я побрел к выходу.

Выломанная входная дверь с грохотом сорвалась с петель, едва не ударив меня, и в дверной проем устремились полицейские.

— Что там произошло, хардер? — спросил меня старший наряда. — Вы ранены?

Я слабо махнул рукой и, не оглядываясь, вышел из квартиры.

Как ни странно, но в этой древней развалине еще функционировал лифт на механической тяге, со скрипящими от натуги стальными тросами.

Но я не воспользовался им, а стал спускаться по лестнице.

Когда я прошел уже два марша бетонных ступеней, наверху раздался женский крик, и я поднял голову. В пролете лестницы виднелось лицо Лианы Эспераль, окруженной полицейскими.

— Я все равно этого так не оставлю! — крикнула девушка. — Слышите, хардер?.. Вы можете арестовать и судить меня, можете держать меня под стражей и не спускать с меня глаз день и ночь, но когда-нибудь я снова куплю регр, вернусь в эту ночь и не дам вам убить Орнела!.. И тогда он будет жить, и мы будем любить друг друга всю жизнь!.. Вечно!.. В Новой Зеландии!.. На Мадагаскаре!.. Или где-нибудь еще!..

Мне нечего было ей ответить.

Поэтому я опустил голову и продолжал спускаться вниз пешком по бесконечно длинной лестнице. И на всем протяжении этого трудного и горького спуска меня неотступно преследовал женский голос. Он лился на мою голову сверху так, будто раздавался с неба. И, чем ниже я спускался, тем он всё более становился хотя и неразборчивым, но зато гневным и громким…

1999 г.

Оглавление

Часть первая. Куб со стертыми гранями

  Раздел I. “Не хочу быть мамонтом!”

    1. ОСЬ “Х”

    2. ОСЬ “Y”

    3. ОСЬ “Х”

    4. ОСЬ “Y”

    5. ОСЬ “Х”

    6. ОСЬ “Y”

    7. ОСЬ “Х”

    8. ОСЬ “Y”

    9. ОСЬ “Х”

    10. ОСЬ “Y”

    11. ОСЬ “Х”

    12. ОСЬ “Y”

    13. ОСЬ “Х”

    14. ОСЬ “Y”

    15. ОСЬ “Х”

    16. ОСЬ “Y”

    17. ОСЬ “Х”

    18. ОСЬ “Y”

    19. ОСЬ “Y”

    20. ОСЬ “Х”

    22. ОСЬ “Х” . (эпизод из интроспективной записи)

    23. ОСЬ “Y”

  Раздел II. “Скульптор судеб”

    Глава 1. Разговор в зале ожидания (день Х)

    Глава 2. Счастливчики с “Этернеля” (Х+10)

    Глава 3. Лик Шерманов (Х+17)

    Глава 4. Хардер Портур (Х+20)

    Глава 5. “Несчастные случаи” со “счастливчиками” (Х+25-29)

    Глава 6. “Живое чудо света” (Х+30-31)

    Глава 7. Операция (Х+33)

    Глава 8. Почти как человек (Х+38-45)

    Глава 9. Проверки на человечность (Х+46)

    Глава 10. Слишком много событий (Х+46-47)

    Глава 11. Еще одно поражение (Х+47)

    Глава 12. Снова с искейпом (Х+50)

    Глава 13. Стреляющий по своим (Х+55-70)

    Глава 14. Охота на “регров” (полгода спустя)

Часть вторая. Эдукатор

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10