«500 лет до Катастрофы»

ЭПИЗОДЫ ИЗ ХРОНИКИ ПОКОЛЕНИЙ

Гибель и через двадцать тысяч лет остается гибелью.

Ларри Нивен

ЭПИЗОДЫ 1–4. ПРЕДПОСЛЕДНЕЕ ПОКОЛЕНИЕ ДО ПЛАНА

1

Лекция подходила к концу. Орест Снайдеров машинально сунул мел в карман своего «парадного» пиджака, с удовлетворением пробежал взглядом длинную строчку формул, которую только что вывел на доске, и обернулся к аудитории.

Вот уже целых десять минут аудитория безмолвствовала, как пресловутый народ из «Бориса Годунова», но Орест относил это на счет чрезвычайной занимательности сегодняшней темы. В самом деле, если основной курс теоретической астрофизики с его сухими расчетами и нудными рассуждениями исключительно умозрительного характера не способствовал повышению интереса студентов к науке, то уж нынешняя тема могла бы, как полагал Снайдеров, высечь искру любознательности в сумерках души даже самого отъявленного разгильдяя и оболтуса.

Ведь сегодня речь шла о такой проблеме науки о Вселенной, которая неизменно привлекала к себе внимание публики и особенно любителей научной фантастики.

Тема лекции звучала так: «Черные дыры» как возможный этап эволюции некоторых звезд» — и шла она в качестве этакого аппендикса к основному курсу. Скорее всего деканат включил эту тему в учебный план исключительно ради того, чтобы размочить сухарь астрофизической теории и сподвигнуть обучаемых на написание курсовых работ.

Читать эту лекцию никто из университетских корифеев не брался (маститые профессора лишь морщились при одном упоминании термина «черные дыры», как от внезапного приступа пародонтита, хватали зама декана по учебной части за рукав или за пуговицу и принимались нудно втолковывать, что не намерены публично пропагандировать гипотезы, сомнительные с общенаучной точки зрения), и традиционно эта горькая участь доставалась молодым преподавателям как своеобразное общественное поручение. А поскольку даже среди «молодых преподавателей» Орест Валентинович Снайдеров был самым молодым, то именно ему чаще всего и доставалась нештатная должность лeктора-затейника…

Поэтому методика чтения данной лекции была отработана им безукоризненно. Для начала следовало рассказать вкратце о катастрофах звезд вообще, затем перейти к изложению различных теорий, начиная со знаменитого доклада Джона Митчелла Лондонскому Королевскому обществу, потом, когда слушатели окончательно уверятся в существовании «черных дыр», обрушить на них водопад фактов и практических доказательств в пользу того, что данные объекты никак существовать не могут, а в завершение провести кое-какие умозрительные, но весьма поучительные эксперименты на материале наиболее известных научно-фантастических произведений.

— Какие у вас есть ко мне вопросы? — спросил заученно Снайдеров, пытаясь тыльной стороной ладони оттереть рукав пиджака от мела.

Вопрос был своего рода сигналом к окончанию занятия.

Под его влиянием аудитория обычно пробуждалась, с сожалением отрывалась от полуподпольных развлечений и принималась собирать вещички, готовясь покинуть лекционный зал.

Однако на этот раз, оглядев ряды, Орест с некоторым удивлением заметил чью-то поднятую руку.

— Да-да, пожалуйста, — сказал он, принимаясь закрывать разложенные на преподавательском столе книги популярные брошюры и свои конспекты.

Из задних рядов с трудом воздвигся на полусогнутых нижних конечностях некто по фамилии Ломакин. Закоренелый двоечник, нарушитель дисциплины и ярый ненавистник каких бы то ни было лекций. Само по себе его желание задать вопрос было чем-то из ряда вон выходящим, и Снайдеров внутренне приготовился к возможной провокации. От Ломакина можно было ожидать чего угодно. Доцента Северскую с третьей кафедры он, например, доводил методичными замечаниями по поводу ее взаимоотношений с мужем (которые в самом деле не были идеальными) и о влиянии данного феномена на отношение к студентам.

Но Ломакин неожиданно изрек:

— Скажите, Орест Валентинович, а как по-вашему, могут ли эти самые «черные дыры» иметь искусственное происхождение?

— То есть? — ошеломился Снайдеров, прекращая возню с книгами.

— Ну, вот вы говорили о том, что подобные объекты возникают… ну да, могут возникать из-за этих… как их?.. флуктуации плотности вакуума…

— Это не я сказал, — перебил его Снайдеров, вновь обретая дар речи. Вообще-то автором этой теории является английский физик Стивен Хокинг…

— Да какая разница, — отмахнулся Ломакин. — А что, если «черные дыры» специально создаются какой-нибудь суперцивилизацией?

Аудитория зашумела. Кто-то громко сказал: «Ну ты, Лом, загнул!» Кто-то захихикал. С «галерки» раздался чей-то недовольный бас: «Ты что, не мог в перерыве к нему подойти? Время — „баксы“, слыхал когда-нибудь?»

— Что ж, — медленно произнес Снайдеров, рассеянно пытаясь оттереть пальцы от проклятого мела. — Гипотеза ваша, Ломакин, конечно, выглядит весьма сенсационно и соблазнительно, но я вынужден задать вам встречный вопрос… Зачем какой-нибудь суперцивилизации создавать «черные дыры», если, как мы уяснили, подобные объекты способны представлять огромную опасность и в первую очередь — для своих создателей?

— Как это — зачем? — упрямо осведомился Ломакин, переминаясь в неудобной позе. — А на хрена на Земле создали ядерное оружие и смертельные вирусы? Если какая-то одна разумная раса воюет с другой, то она может использовать такие штуковины, которые нам и не снились!.. Например, взяли, уплотнили сами этот… вакуум… и зафиндячили получившейся «дыркой» по супостату… как детишки снежками бросаются, видели? Ну и здесь может быть то же самое!..

Кто-то запустил в Ломакина комочек туго скатанной бумаги, кто-то обличающе заорал во всю глотку:

«Послушайте, бойз, да Лом просто дешевой фантастики начитался!»

Орест криво улыбнулся.

— Тихо, тихо, — сказал он. — Звонка все равно еще не было, так что занятие не окончено… А что касается вас, Ломакин, то могу вас лишь разочаровать. Вы выдвинули предположение, что «черные дыры», якобы являясь делом рук некой суперцивилизации, способны летать по космосу. Подобно ядерным ракетам, не так ли? Однако если в отношении искусственности происхождения данных объектов я могу лишь развести руками и поздравить вас с неординарностью мышления, то относительно перемещения «черных дыр» официально заверяю: на сегодняшний день науке неизвестны какие бы то ни было факты, подтверждающие сию гипотезу. В конце концов, даже если бы нечто подобное имело место, то последствия такого путешествия «черной дыры» неизбежно были бы зафиксированы путем астрономических наблюдений.

Орест уже отошел от первоначального шока и теперь говорил с прежней академичной уверенностью и тонкой иронией. Небрежным жестом усадив Ломакина на место, он собрался уже продемонстрировать все безумие гипотезы студента с помощью математических выкладок, но тут прозвенел звонок и в зале сразу всё смешалось.

Как всегда бывало, стресс после общения со студентами не проходил у Снайдерова вплоть до того момента, когда он уже стоял на остановке в ожидании автобуса. Накрапывал мелкий противный дождь, и, хотя до метро ехать было минут пять-семь, не больше, идти пешком под этой моросью, да еще без зонта (собираясь в университет, Снайдеров легкомысленно решил не обременять себя антидождевыми приспособлениями), никак не хотелось.

В возбужденном сознании плавали остатки мыслей, вызванных прочтением лекции, но их постепенно сменяли другие, более прозаичные будничные заботы и проблемы. Например, нужно было не забыть, выйдя из метро, заскочить в аптеку, чтобы купить матери ориго-фан, потому что имевшиеся запасы были на исходе. И придется приобрести на своем оптовом рынке что-то из продуктов, иначе сегодня можно остаться без ужина. В принципе не страшно, конечно, но ведь он живет не один, а матери, как сказал лечащий врач, требуется, помимо всего прочего, регулярное, тщательно сбалансированное питание. Тоже мне, умник нашелся «тщательно сбалансированное»! Это в наше-то время! Ладно, что-нибудь придумаем.

Во рту стоял нехороший привкус. Сильно тянуло курить, и поскольку автобуса на горизонте все еще не было, Снайдеров наконец решился. Сигареты и зажигалка у него хранились в специальном «потайном» карманчике сумки-кейса — на всякий случай. Хотя мать не имела обыкновения проверять его вещи, но лучше было соблюдать меры предосторожности.

Зачем-то воровато оглядевшись, Орест чиркнул зажигалкой и жадно затянулся горьковатым «Космосом». Он всегда старался курить только «Космос», в крайнем случае, «Союз-Аполлон» — видимо, сказывалось подспудное влияние профессии «звездочета». Вскоре голова закружилась, как после приличной дозы спиртного. Еще две затяжки — и можно будет швырнуть окурок в урну.

В этот момент кто-то сзади тронул Снайдерова за рукав. Вздрогнув от неожиданности, преподаватель оглянулся.

Перед ним стоял детина в замызганных одеяниях и с небритой физиономией. Кажется, от него даже исходил слабый запах алкоголя.

Сначала Снайдеров принял его за ординарного алкаша, который собирается клянчить мелочь на опохмелье. Оресту почему-то неизменно везло на подобных просителей. В его микрорайоне бомжи и почитатели Бахуса сшивались на ближних подступах к бывшему универсаму, ныне превращенному в шикарный магазин самообслуживания, и из потока прохожих почему-то безошибочно выбирали Снайдерова. Наверное, всем своим видом Орест внушал им надежду на легкую добычу.

Снайдеров собрался уже сказать детине, что мелочи у него в данный момент не имеется, а следовательно — удовлетворить его просьбы вкупе с сетованиями на печальное стечение обстоятельств он никак не может.

Однако детина не оправдал прогноза Ореста. Вместо того чтобы сипло излагать аргументы, согласно которым ему позарез требовался рубль (на худой случай — полтора), он довольно приятным голосом осведомился:

— Скажите, пожалуйста, товарищ, вы верите в конец света?

Ну вот… Не алкаш, так один из тех бродячих миссионеров, которые неустанно пристают к прохожим с религиозными проповедями. «Свидетели Иеговы»… Или даже «Аум Сенрикё»… Правда, обычно эту функцию выполняют вполне прилично одетые женщины, но, может быть, речь идет о попытке маскировки — чтобы, так сказать, быть ближе к народу?

Орест глубоко вздохнул и ответил вопросом на вопрос:

— А вы?

— При чем здесь я? — искренне удивился небритый детина. Только теперь Снайдеров разглядел, что из-под мышки у него торчит замурзанная кожаная папка, из которой выглядывают какие-то мятые бумаги.

— Я представляю Ассоциацию социальных опросов населения, уважаемый, и мое мнение в счет не идет. Так как насчет конца света?

Снайдеров подчеркнуто внимательно оглядел своего собеседника с давно не мытой головы до грязных башмаков. Краем глаза он заметил, что из-за угла вынырнул долгожданный автобус.

— Конец света, уважаемый, — с невесть откуда взявшейся иронией произнес Снайдеров, — происходит ежедневно, так что не верить в него было бы, по меньшей мере, абсурдно.

— Да? — поднял кустистые брови детина. — Это как же понимать?

— А очень просто, — сказал Снайдеров, с наслаждением наблюдая за реакцией собеседника. — Каждый день происходит закат солнца, и это, как известно, влечет за собой конец света и начало тьмы. Надеюсь, я понятно изложил свое мнение?

Догоревший до фильтра окурок напомнил о себе ожогом пальцев, и Орест резко отбросил его в сторону. «Опять от рук будет вонять никотином так, что никаким мылом не отмоешь», — мелькнула у него невольная мысль.

Автобус, сердито разбрызгивая лужу у бордюра, резво подкатил к остановке и со змеиным шипением распахнул грязные створки дверей. Детина, явно опешив от нестандартной точки зрения на конец света, ухватил было Снайдерова за полу плаща, но Орест сумел вырваться и устремился внутрь автобуса. «Послушайте, что вы хотели…» — бубнил ему в спину небритый представитель социологической ассоциации, но Снайдеров лишь свысока (в буквальном смысле) бросил: «Ноу комментс, сер», — и проскользнул подальше в салон.

Однако данный инцидент все же оставил след в сознании Снайдерова. Грязный и весьма загадочный, как отпечаток одинокой босой ступни на потолке, который Снайдеров наблюдал вот уже год на своей лестничной площадке. Трясясь вначале в автобусе, а затем — в вагоне метро, он невольно размышлял о странных социологах, вздумавших интересоваться мнением населения по абсолютно ненасущному и даже дурацкому вопросу. Потом, по очевидной ассоциации, его мысли вернулись к сегодняшней лекции и к заявлениям этого балбеса Ломакина.

Когда Снайдеров вынырнул из зева метро, он и думать забыл о всяких аптеках и продуктах. Торопливым шагом, срезая углы, где это было возможно, он рвался домой, к компьютеру. Занятый мыслями, он не заметил, как опять закурил, хотя курить за две минуты до появления дома было чревато неизбежным разоблачением. Запах никотина сохраняется не только во рту, но и на одежде, на руках, на волосах. Чтобы ликвидировать его за короткое время, требуется целая упаковка германского «Антиполицая» и подфлакона туалетной воды «Плейбой» — и то острый нюх некурящего способен уловить табачную вонь. Кстати, ни «Антиполицая», ни даже «Тройного» одеколона у Снайдерова с собой не было, а жвачкой он не пользовался по принципиально-идейным соображениям — чтобы не чувствовать себя жертвой телерекламных роликов.

Открыв дверь квартиры, он прислушался к неразборчивому журчанию голосов героев какого-то телесериала, доносившихся из комнатки матери, быстро скинул с себя плащ и промокшие ботинки и, стараясь ступать на цыпочках, проследовал в свою комнату.

Включив «пентиум» и модем, запустил «Интернет Эксплорер».

Для начала выбрал из перечня постоянных адресов сайт Крымской обсерватории. Доступ к ее рабочим данным был закрыт секретным паролем, но у Снайдерова в этом учреждении работал бывший однокурсник, который любезно посвящал Ореста в соответствующие служебные тайны.

Проделав необходимые манипуляции, Снайдеров вывел на экран снимки звездного неба, сделанные в ходе наблюдений за последнюю неделю. Он не знал, что именно ищет и как это искомое должно выглядеть. Положившись на интуицию, Орест до рези в глазах вглядывался в белые точки на черном фоне, кое-где размазанные в виде призрачных полосок или облачков. На какой-то миг фокус его зрения сместился, и диаграммы показались ему похожими на куски черной траурной ленты, пробитой в разных местах снарядными осколками и множеством пуль разного калибра, и он даже тряхнул головой, чтобы избавиться от наваждения.

И тут наконец он увидел искомую несообразность. Она была пока еще настолько мала, что взгляд неискушенного исследователя скользнул бы мимо, не заметив ее, но Снайдеров вел целенаправленный поиск чего-нибудь в этом роде, и от него не сумела укрыться эта странность.

Конечно, сначала он не поверил. Ни картинке на экране, ни своему зрению. Мало ли что могло ему померещиться на диаграмме, к тому же исследуемой не «вживую», а посредством компьютера, — ведь разрешение экрана монитора могло запросто исказить мельчайшие детали изображения звездного неба.

Снайдеров очертил «мышкой» заинтересовавший его сектор и включил режим его максимального увеличения. Точки сразу же расплылись до размеров пятнышек; а наиболее близкие звездные облака и скопления превратились в пылающие протуберанцы.

Теперь несообразность отчетливо проступала на диаграмме, как иногда в халтурном фантастическом фильме сквозь тела актеров, выполняющих очередной трюк, просвечивают предметы заднего плана.

Но Снайдеров все еще не верил ни компьютеру, ни монитору, ни снимкам, ни даже самому себе.

Забыв обо всем, он занялся убеждением себя в том, что речь идет либо о неисправности компьютерной техники, либо о чисто техническом дефекте в системах обсерватории, хотя последнее было маловероятным — все-таки всемирно известный телескоп! Если только нынешний бардак не добрался и до них…

Первое из возможных объяснений отпало, как только Снайдеров с помощью тестов убедился в исправности «софтвера», «хардвера» и монитора. Со вторым было посложнее…

Для начала Орест запросил данные по соответствующему сектору Галактики за последние полгода. Данные показали, что динамика «несообразности» — Орест пока даже мысленно воздерживался называть ее как-либо иначе — явно имела место быть. Причем не в сторону уменьшения, а в сторону роста.

Тогда Снайдеров кинулся во все тяжкие. Он принялся вламываться в архивные базы данных наблюдения других астрообсерваторий. Разумеется, не всех — лишь тех, к чьим архивам коды доступа за чисто символическую плату были взломаны одним знакомым хакером.

Пулково… Бюракан… Орбитальная Эйнштейновская… Кембридж… Телескоп Хаббла…

Он не знал, сколько времени у него ушло на сравнение и изучение снимков одного и того же кубика Вселенной. Ему казалось, что как минимум сутки, но когда он вернулся в реальность, то оказалось — меньше двух часов.

Голова у Снайдерова горела, как будто в ней пылал костер, во рту все пересохло, и чертовски хотелось курить. Он украдкой прокрался в прихожую, чтобы вытащить сигареты и зажигалку из своего «тайника», потом осторожно, стараясь не скрипеть балконной дверью, вышел на балкон и с жадностью свел сигарету на нет в несколько приемов, почти без паузы между затяжками. Голова опять закружилась, но зато в мыслях появилось просветление. Рука сама собой нашарила в пачке вторую сигарету — все равно мать сейчас увлечена сериалом, так что едва ли застанет его на месте преступления.

Кстати, было бы неприятно, если бы это произошло. Будь проклят тот день, когда он поддался на уговоры матери и пообещал ей навсегда покончить с вредной привычкой! Она же не знает, как это трудно для него, курившего столько лет подряд почти по две пачки в день! Правда, поступить иначе тогда он не мог, не имел права: мать как раз прихватил очередной приступ, и никто не ведал, выкарабкается ли она вообще. В такие моменты можно поклясться в чем угодно лишь бы родной тебе человек не умирал! А жизнь есть жизнь, и стоически вынеся почти полтора безникотинных месяца, после очередного стрессового общения с учебной частью деканата Снайдеров сорвался и опять начал курить. Теперь уже тщательно скрывая этот факт от матери. И чем больше длилась его тайна, тем все более шокирующим обещал стать тот эффект, который произвело бы на мать уличение сына в нарушении клятвы. А ведь ей ни в коем случае нельзя испытывать сильные эмоции!

На душе у Снайдерова стало так же горько, как и во рту. Послав щелчком окурок, от поспешных затяжек ставший похожим на уродливый черный сучок, за балкон, он втянул в себя всей грудью прохладный сырой воздух.

«О чем я думаю, — упрекнул себя мысленно он. — Тут… тут такое открытие намечается, за которое… ну если не Нобелевская, то пожизненные почет и признание в мире астрофизики светят! Если только, конечно…»

Он испугался — словно ушатом холодной воды его окатило вмиг.

«И как это я сразу не подумал?!»

Ведь не может быть, чтобы какой-то там рядовой преподаватель открыл ТАКОЕ!

Тысячи намного более квалифицированных людей непрерывно несут дежурство, и не может быть, чтобы никто, абсолютно никто из них не заметил того, что обнаружил он, новоиспеченный кандидат наук!

Орест вернулся — правда, все с теми же предосторожностями — в комнату и вновь уселся за письменный стол. На этот раз ему нужен был не комп, а телефон.

Рука дрогнула на секунду, набирая длинную цепочку цифр. Интересно, сколько сейчас стоят подобные переговоры — ведь целый век никуда, кроме как по Москве, не звонил!.. Не пробьет этот звонок ощутимую брешь в и без того скудном бюджете их с матерью? Ладно, это все мелочи, как-нибудь выкрутимся…

В ухо ударил далекий длинный гудок вызова. Потом еще раз и еще…

Наконец в трубке послышался мужской голос:

— Хеллоу? Ху из спикин, плиз.[1]

— Шерстяной, это ты?

— Я-а, а кто? Это ты, что ль, Ор?

— Узнал?

— Узнал… Что-нибудь стряслось?

— Почему обязательно что-то должно было стрястись? — деланно удивился Снайдеров. — Может, я просто соскучился по старому приятелю…

— Ладно тебе, не ври. Стал бы ты так просто будить меня посреди ночи…

— Ночи?! — Снайдеров машинально оглянулся на окно, за которым серел ненастный день, но тут же спохватился:- Ах да, я и забыл про ризницу во времени… Извини, Шерстяной.

Шерстяным приятель, а точнее — бывший коллега по стажировке, был не в силу экзотической фамилии. Прозвище было обусловлено тем, что и грудь, и спина у него были покрыты кучерявыми черными волосами — как он сам пояснял, сказывалось влияние «кавказских» прапрадедовских генов. Как его зовут в действительности, Снайдеров уже забыл, в памяти сохранилась лишь эта нелепая кличка. Пять лет назад Шерстяной перевел свои гены из разряда кавказских в более котировавшуюся в цивилизованном мире национальность и умотал в Штаты, где каким-то образом устроился по своей специальности. Ходили слухи, что работа его связана с НАСА и поэтому якобы засекречена до невозможности. Но скорее всего это были лишь сплетни.

В течение следующих пятнадцати минут Снайдеров попытался осторожно выведать у своего старого приятеля, что нового открыли американские астрофизики и вообще — есть ли какие-нибудь сенсации, а то, дескать, мы в России совсем уже отстали от жизни.

Шерстяной ответствовал адекватно. То есть с недоумением и нескрываемыми опасениями насчет умственного здоровья Ореста. Тем не менее разглашенной им информации оказалось достаточно для того, чтобы Снайдеров мог сделать вывод: ничего из ряда вон выдающегося американцы в глубинах Вселенной не видели. Сплошная рутина и серые будни.

— А в чем дело-то, ты хоть можешь мне сказать? — поинтересовался в свою очередь Шерстяной.

Снайдеров хотел было изложить ему суть своего открытия, но вовремя спохватился.

— Нет-нет, — торопливо заверил он своего далекого партнера по общению. Это я так, ради расширения своего научного кругозора.

— Ну-ну, — хмыкнул Шерстяной. — Тогда сходи на прием к психиатру и побыстрее выздоравливай!

И отключился, не попрощавшись.

Некоторое время Орест тупо вслушивался в короткие гудки в трубке.

Потом он сделал еще несколько звонков — на сей раз по России. Но все запрошенные им источники весьма правдоподобно сообщали, что никаких странностей в состоянии Сектора за последний год не наблюдалось.

Тогда он бросил это гиблое дело.

Объяснений отсутствия данных о «несуразности» могло быть два. Либо ее действительно никто, кроме него, не удосужился заметить, либо… либо остается предположить, что по каким-то причинам всякая информация о ней сразу же была строжайшим образом засекречена, с осведомленных лиц взята подписка о неразглашении и так далее. Но с каких это пор научное открытие, связанное с дальним космосом, причисляется к разряду великих тайн?!

И вот тут Снайдерова обдало ледяным холодом.

Выведя на экран монитора карту звездного неба, он пустился в выкладки, связанные с расчетом траектории того грозного, невидимого Нечто, которое росло, как ядовитый гриб, в соседнем секторе Галактики.

Потом он в изнеможении откинулся на спинку стула. Подозрения оправдывались на все сто. Этак лет через пятьсот траектория Дыры — если это, конечно была действительно именно она — должна пересечься с Солнечной системой, и тогда…

Непроизвольно вспомнился небритый «социолог» на остановке с его дурацким вопросом: «Скажите, вы верите в конец света?» А теперь речь шла уже не о вере или неверии, теперь он знал это.

Снайдеров вскочил со стула и закружил по комнате.

«Что же делать? Как мне быть с этим неожиданно навалившимся на меня знанием? Так-так-так… Постой, постой, а может, этот, с виду нелепый опрос населения, на самом деле является тщательно замаскированной попыткой тех, кто ОСВЕДОМЛЕН, прощупать почву? Может, они сейчас колеблются: стоит ли обнародовать информацию о Дыре или надежно упрятать ее в сейфы? Конец света… Это же не шутки и не те дешевые сенсации, коими время от времени пресса кормит народ, особенно сейчас, на рубеже тысячелетий! И, кстати говоря, это не какой-нибудь там всемирный потоп или шальной астероид, примчавшийся из космоса, чтобы пасть на Землю. От любого подобного катаклизма в принципе спастись можно — вопрос лишь в затратах сил и средств, в крайнем случае — в количестве возможных жертв. Но в этом случае человечеству не поможет никто и ничто слишком велик масштаб. Если уж звезды-гиганты рушатся в это Нечто подобно стальным шарикам, притянутым мощным магнитом, то что говорить о нашей планетке!»

Легко понять, думал Снайдеров, причины, которые способны побудить власти предержащие хранить в секрете открытие Дыры. В конце концов, это не так уж мало — пятьсот лет. Пять веков. По меньшей мере десять поколений сменится. Зачем раньше времени будоражить население? Если уже сейчас людям авторитетно объявить, что Земле грозит неминуемая гибель, не надо никаких опросов, чтобы представить, что может начаться в мире. Всеобщая паника, растерянность, утрата ориентиров жизнедеятельности, развал и хаос. Весьма возможно, что до Катастрофы наша цивилизация попросту не доживет — скорее всего она постарается покончить с собой раньше этого срока…

«И что это значит? — спросил он самого себя. — Что отныне и ты должен молчать и делать вид, что ничего не ведаешь? Не высовываться со своим открытием ни в прессе, ни в научных кругах? Ухаживать за больной матерью, как ни в чем не бывало читать лекции жизнерадостным балбесам — в том числе и о „черных дырах“?

Но ведь тайное знание будет сжигать тебя изнутри не хуже напалма. Ты будешь каждый день носить в себе эту мину замедленного действия, ты будешь смотреть на людей, на только начинающих жить детей и сознавать, что они, а вернее — их далекие потомки, обречены на гибель. Сможешь ли ты до конца дней своих никому не обмолвиться даже словом? И если у тебя самого когда-нибудь появятся дети и внуки, то сумеешь ли ты даже перед смертью не поделиться с ними своим горьким открытием?..»

Он ужаснулся подобной перспективе.

Да, конечно, знание — сила, сэр Бэкон был прав, но оно еще — и источник мук. Тяжкая, невыносимая ноша для одиночки. Как там у Экклезиаста говорилось? «Многие знания суть многие печали» — или что-то в этом роде…

«Интересно, а как Осведомленные намерены пресечь и запретить распространение запретной информации? Ну да, разумеется, в мире должна возникнуть целая система, ставящая перед собой целью воспретить утечку сведений о Дыре. Руководители наиболее развитых держав будут налаживать и поддерживать соответствующее взаимодействие. Тут уж будет не до распрей и не до политических игр: ведь стоит обвалиться хотя бы одному камешку с вершины горы — и возникшая по законам цепной реакции лавина сметет все на своем пути. Утечка информации в отдельно взятой стране грозит всемирным хаосом, и это нельзя не учитывать даже самым отъявленным авантюристам. Поэтому наверняка к этому делу будут подключены спецслужбы и прочие органы, привыкшие охранять всякого рода тайны и секреты. Нетрудно представить себе, какими методами и средствами они будут пользоваться при этом. Уж если по менее значимым вопросам ни одна спецслужба не останавливается перед самыми грязными приемами, то тут, когда на карту поставлено существование человечества, — и подавно. Сейчас, пока еще странный объект находится за много парсеков от Земли, его способны обнаружить и распознать лишь профессионалы — довольно ограниченный круг. Но ведь есть еще целая армия астрономов-любителей, жаждущих назвать своим именем какой-нибудь новый астероид или комету, которые по ночам наблюдают за звездами из самодельных телескопов, а некоторые, как и я, учреждений. Как Они собираются бороться с ними? Принять закон о запрещение наблюдений за небом? Чушь, этим Они только еще больше разожгут любопытство людей. Значит, Им останется взять всех астроисследователей-дилетантов под строгий контроль».

Кому-то из случайно узнавших попытаются заткнуть рот деньгами… не каждому, конечно. Кого-то достаточно будет припугнуть или всенародно высмеять как шарлатана и обманщика. Кого-то нелишне будет упрятать до конца жизни в психушку или даже в тюремную камеру. Ну а самых упрямых и несговорчивых придется убрать, ликвидировать, уничтожить.

В любом случае, все каналы, ведущие к сведениям о Дыре, уже сейчас должны быть надежно перекрыты, все запросы — отслеживаться и регистрироваться, а все, кто имел несчастье поинтересоваться состоянием звездного неба в опасном Секторе, — браться «на карандаш». Такой остро-остро заточенный карандашик, которым можно не только ставить галочки в «черном списке», но и вычеркивать кое-кого из жизни.

«Стало быть, и я уже засветился, — кольнула Снайдерова неожиданная мысль. — Может быть, в эту секунду машина тайного контроля набирает обороты, в различных инстанциях раздаются тревожные звонки, и серьезные люди в штатском устанавливают наблюдение за мной, подключаются к моей телефонной линии, инструктируют агентов и вербуют осведомителей из числа моих знакомых и соседей.

Стоп, — одернул он себя. — Не впадай в панику. Так недолго и паранойю приобрести. В конце концов, ты же еще не рванулся оповещать весь мир о своем открытии, утечки нет, поэтому максимум, что тебе пока грозит, — это негласное наблюдение».

Снайдеров подошел к окну и, прячась за шторой, как персонаж детективного фильма, обозрел двор и здания напротив. Ничего неестественного видно не было. Хотя если работают профессионалы, то они и не должны себя выдать. «Это тебе не за звездами наблюдать», — сказал он себе.

Он отошел от окна и внезапно разозлился. На себя самого. За то, что посмел испугаться за свою шкуру. За то, что отныне был обречен на вечные терзания и угрызения совести. За то, что еще до начала открытых боевых действий с невидимым соперником поднял лапки кверху и смирился с неизбежностью поражения. И вместе с этой злостью к нему пришла внезапная решимость.

Они хотят, чтобы человечество спокойно дремало, не ведая о предстоящей гибели. Но ведь это низко и подло. Все равно что убить кого-то из-за угла. Все равно что усыпить бдительность приговоренного к смерти сказкой о помиловании, а потом, улучив момент, когда он заснет, перерезать ему горло. А тот, кто будет знать правду, но будет молчать, невольно окажется соучастником этого преступления — ведь именно так трактует Уголовный кодекс бездействие лиц, знавших о готовящемся нарушении закона, но не сделавших ничего, чтобы предотвратить его.

«Ну уж нет! — мысленно воскликнул Снайдеров. — Пособничества в этом мерзком деле Они от меня не дождутся!»

2

Академик Феоктистов, подняв изумленно брови, смотрел на Снайдерова так, как обычно ученые-эксперты разглядывают очередную модель «вечного двигателя», созданную энтузиастом-изобретателем из какого-нибудь села Коврижкина.

— Верю ли я в конец света? — повторил он вопрос юноши. — Позвольте уточнить, юноша, что конкретно вы имеете в виду?

Орест криво усмехнулся.

— Разумеется, не то, о чем обычно твердят газетные писаки и нострадамусы всех времен. Речь идет совершенно о конкретном космическом явлении, несомненно, известном новейшей астрофизической науке. Имеется странный объект, который перемещается в секторе с координатами… — Он наизусть назвал координаты Сектора. — Этот объект очень похож на «черную дыру», и вся изюминка его заключается в том, что он движется! Полагаю, ученый вашего ранга не может не иметь сведений на этот счет, а поэму…

— Мой юный коллега! — вежливо, но решительно перебил его академик, склонив к плечу благородно-седовласую голову. — Вы, кажется, кандидат наук?

Снайдеров закусил губу.

— Да, я уже вам говорил, — тоном, далеким от почтения к светилам науки, ответствовал он. — А какое это имеет значение?

— Жаль, — произнес академик Феоктистов. — Жаль, что в наше время ученые степени присуждаются таким легковерным и, я бы сказал, далеким от истинной науки людям, как вы. Потому что даже самый последний студент ныне знает, что науке неизвестны практические доказательства существования пресловутых «черных дыр».

Снайдеров тут же вспомнил Ломакина.

— Ну, во-первых, студенты бывают разные, — возразил он. — А во-вторых… Официальной науке неизвестно многое. Можно даже утверждать, что ей на сегодняшний день вообще мало что известно… Но я хотел бы вести с вами разговор не как с представителем официальной науки, несмотря на все ваши ученые регалии. Максим Федорович, я вполне допускаю, что по отношению к вам осуществляется определенное давление со стороны… некоторых органов, и вы наверняка дали обязательство хранить в тайне определенную информацию.

Академик взглянул на Снайдерова так, что тому стало ясно: сейчас знаменитый астрофизик либо взорвется и прогонит его к чертовой матери, либо попросту развернется и уйдет, не пожелав продолжать разговор.

— Вы уж простите меня за наглость, — заторопился Снайдеров. — Поймите, Максим Федорович, у меня нет иного выхода, и мне больше не к кому обратиться, кроме вас!

— Не пойму, — пожал плечами Феоктистов. — Чего вы все-таки от меня хотите? Чтобы я публично позволил вам выступить с сенсационными, но, к сожалению, абсолютно беспочвенными заявлениями? Вы хотите, чтобы и меня, и вас упекли в сумасшедший дом?

Орест в отчаянии переминался с ноги на ногу.

— Да нет же! — наконец воскликнул он. — Извините, Максим Федорович, но вы меня, наверное, неправильно поняли… Я вовсе не намерен прикрываться вашим авторитетом, как щитом, подставляя вас под удар! Единственное, что мне требуется от вас, — это та информация о Дыре, которая имеется в вашем распоряжении! Я обещаю вам, что не буду упоминать вас в качестве источника и что не воспользуюсь этими сведениями для публикации сенсационных, как вы говорите, статей!

Академик отвел взгляд в сторону.

— Допустим, вы искренни в своих побуждениях, — после короткой паузы пробормотал он. — Также предположим, что вы правы в своих… э-э… гипотетических измышлениях и что у меня действительно есть кое-какие данные… Но, даже если это все соответствует действительности, зачем вам нужна такая информация?

Снайдеров вздохнул. Его всего внезапно стала сотрясать нервная дрожь.

— Мы не имеем права покорно ожидать своей гибели, — сказал он. — Неужели вам, как всякому нормальному человеку, было бы не обидно знать, что человечество, затратив столько усилий и принеся столько жертв ради выживания, через каких-нибудь пять веков погибнет? Неужели у вас как у выдающегося деятеля науки не вызывает протеста тот факт, что наша цивилизация, со всеми ее научными достижениями и культурным наследием, канет когда-нибудь в пучину мрака без малейшего следа? Неужели вам все равно, что искорке Разума, возможно единственной во всей Вселенной, суждено погаснуть, так и не разгоревшись? Академик иронически поднял брови.

— Знаете, коллега, — сказал он, — ваша речь все больше становится похожей на монолог некоего положительного героя из отечественной фантастики пятидесятых годов, а из фантастики я лично предпочитаю что-нибудь более позднего периода. Например, Лема и Стругацких. Вот вы усиленно пытаетесь завербовать меня в число ваших сторонников. Но, даже отложив пока в сторону мысль о вашей психической полноценности, я не могу не задаться вопросом: как именно вы собираетесь спасать человечество?

— Прежде чем спасать кого-то, сначала надо сообщить спасаемому о том, что ему грозит опасность, — изрек Снайдеров. — В конце концов, «спасение утопающих — дело рук самих утопающих». Я вовсе не претендую на роль спасителя человечества. Люди сами способны себя спасти — но лишь в том случае, если будут вовремя извещены об угрозе! А если дотянуть до последнего дня и лишь тогда объявить: мол, спасайтесь кто как может или молитесь, чтобы смерть ваша была быстрой и безболезненной, — это будет просто бессмысленным садизмом!

— Хоть наша дискуссия носит и чисто умозрительный характер, молодой человек, — язвительно проговорил после паузы академик, — но позвольте вам заметить, что вы слишком верите в человечество. К сожалению, история показывает, что так называемый человек разумный не всегда проявляет это свое отличительное свойство в минуты, когда ему грозит гибель. Предлагаю вам провести небольшой мысленный эксперимент. Представьте себе, что вы едете в вагоне метро в часы пик и вдруг голос из динамика объявляет, что через несколько минут поезд на полной скорости сойдет с рельсов и что затормозить вряд ли удастся. Какова, по-вашему, будет реакция пассажиров?

— Ваш пример некорректен, Максим Федорович, — возразил Снайдеров. — Но даже в этом случае лазейки для спасения людей все же имеются — пусть не всех, но хотя бы некоторых. Да, большинство предастся панике и бессмысленным метаниям. Но кто-то разобьет окно и прыгнет с поезда, чудом уцелев при этом. А кто-то сорвет стоп-кран и до самой последней секунды будет стараться разжать двери, чтобы обеспечить эвакуацию пассажиров. Наконец, кто-нибудь обязательно будет стараться открыть межвагонные двери, чтобы люди могли покинуть головные вагоны как наиболее опасные места, а кому-то даже придет в голову отцепить часть вагонов от состава. В человечество надо верить, Максим Федорович, иначе… иначе, наверное, просто не стоит жить!

Над их головами заверещал пронзительный звонок, и скрытые динамики объявили: «Уважаемые участники и гости симпозиума! Приглашаем вас занять места в зале заседаний для продолжения дискуссии».

— Извините… э-э… Орест Валентинович, если я правильно запомнил?.. озабоченно покосился на часы Феоктистов. — Я должен идти. Было весьма любопытно с вами побеседовать, но никак не могу манкировать заседанием астрофизической секции — тем более что мне предстоит выступать с докладом… Желаю вам… впрочем, даже не знаю, чего вам пожелать, мой Друг. Понимаете, успехов в таком нелепом и даже опасном предприятии желать было бы просто неразумно с моей стороны…

— Значит, я вас не убедил, — с горечью произнес Снайдеров. — Что ж, этого и следовало ожидать… Но запомните, Максим Федорович: то, что вы сейчас избрали, называется предательством, и потомки вас не простят!

Не прощаясь, он круто развернулся и устремился к выходу из вестибюля, навстречу потоку ученых, который, вопреки законам физики, тек по лестнице наверх к залу заседаний.

Перед тем как войти в зал, академик Феоктистов на минуту задержался и нашел взглядом человека, чем-то неуловимо выделявшегося из толпы докторов, профессоров и прочего ученого люда. Поманил его к себе и что-то тихо сказал ему почти в ухо. Человек понимающе покивал стриженой головой и, отойдя за ближайшую колонну, поднес к уху сотовый телефон.

3

Вернувшись домой, Снайдеров сразу почуял, что в квартире стоит какая-то нежилая тишина. Сбросив ботинки, но не сняв куртку, он бросился в комнату матери. В голове мелькнуло: «Опять я забыл купить оригофан! Все из-за этого осла Феоктистова — слишком он вывел меня из себя».

Мать лежала на своем диванчике в одежде, накрытая теплым пледом. Глаза ее были закрыты, и по синеватому оттенку ее лица Орест мгновенно понял: случилось то страшное, чего он постоянно боялся в последнее время.

Сердце его сорвалось в бездонную пропасть.

Подскочив к дивану, он тронул мать за плечо, и от этого движения у нее безжизненно упала вниз рука. Пульс не прощупывался ни в запястье, ни на шее. Снайдеров отбросил в сторону плед и припал ухом к груди матери.

Сердце ее еще билось, но очень слабо.

Он рванул на себя ящик тумбочки, заставив загреметь многочисленные пузырьки и склянки. Куда же запропастился этот чертов нитроглицерин?!

Наконец он отыскал пачку алых таблеток величиной с шарики немолотого перца и трясущимися руками извлек из нее сразу несколько штук.

— Мама! — позвал он. — Мам, ты меня слышишь?

Нет, она его не слышала. Глаза ее по-прежнему были закрыты, лицо синело все больше.

Снайдеров попытался открыть рот матери, но зубы ее были слишком сильно стиснуты, чтобы между ними можно было протолкнуть шарик нитроглицерина. Бросив таблетки прямо на пол, он выскочил из комнаты и схватил телефон. Набрал ноль-три. «Слушаю вас, говорите», — сказал усталый женский голос.

— У моей матери сердечный приступ! — выпалил он. — Ей нужна помощь.

— Адрес? — перебила его телефонистка. Снайдеров сбивчиво назвал адрес.

— Фамилия больной? — тем же усталым голосом продолжала телефонистка. — И скажите возраст…

По опыту общения со «Скорой» Орест уже знал, что вопрос о возрасте не случаен. Если выяснится, что речь идет о пожилом человеке, бригада особо торопиться не будет — мол, отжил человек свое, и хватит ему доставлять проблемы окружающим.

— Снайдерова Елизавета Александровна, — сказал он. И с тайным злорадством убавил возраст матери вдвое: — Тридцать три года ей.

— Понятно, — не удивилась телефонистка. — Ждите, бригада прибудет через несколько минут.

И отключилась, не уточнив, какой временной отрезок следует понимать под столь туманным определением.

Оказалось, что эта странная единица измерения времени соответствует двадцати двум минутам. Все это время Снайдеров пытался хоть как-то помочь матери, но с каждой секундой жизнь все больше покидала ее хрупкое тело.

Уже когда ему показалось, что все кончено и надежды больше нет никакой, мать внезапно широко открыла глаза и еле слышно шепнула посиневшими губами:

— Сынок… а почему от тебя… пахнет табаком? Снайдеров приободрился и принялся нести какую-то чушь, но это прояснение сознания оказалось всего лишь предсмертным всплеском, потому что мать вдруг сильно вздрогнула и вытянулась. Черты лица ее сразу стали незнакомыми и застывшими.

— Мама, — беспомощно сказал Снайдеров. — Ты Держись, «Скорая» сейчас приедет!

Словно в подтверждение его слов, в дверь позвонили, и он бросился в прихожую. В квартиру ввалились несколько человек в белых халатах, с носилками и сумками, не давая Снайдерову произнести ни слова и оттесняя его к стене. Они проследовали в комнату и плотно закрыли за собой дверь.

Забыв закрыть дверь, Орест машинально поплелся на кухню и там жадно выкурил несколько сигарет подряд — уже без всяких предосторожностей.

Наконец дверь комнаты распахнулась настежь, и врачи стали выходить из нее по одному. Снайдерова они почему-то упорно не замечали. Лишь вышедший самым последним хмурый парень в белом халате поверх куртки «болоньи» заглянул на кухню и осведомился:

— Кем вы приходитесь покойной?

— Я ее сын, — с трудом выдавил Орест, гася окурок в чайной чашке. Перед его глазами черными траурными буквами мельтешило страшное слово «покойной». Неужели уже ничего нельзя сделать?

Парень покачал головой.

— Слишком поздно, — сказал он. — Вот полчасика назад еще можно было дергаться. Что ж вы сразу-то не позвонили?

— Не позвонил?! — какая-то красная пелена затмила зрение Снайдерова. Опомнился он только тогда, когда парень, ловко уклонившись от его неумелого удара, обхватил его за плечи и крепко прижал к себе.

— Успокойтесь, — сказал он сочувствующим тоном. — И выбросьте из головы всякие дурацкие мысли, а то вам сейчас лезет в голову бог знает что! Поверьте, мы летели к вам на всех парах. И даже поставили своеобразный рекорд — шесть с половиной минут с момента вашего вызова. Если бы можно перемещаться, как пишут фантасты, с помощью телепортации, то тогда бы точно успели, а так… Да и, судя по всему, сердечко у вашей матушки ресурс свой выработало окончательно, так что — извините. Вот свидетельство о смерти, держите.

Он сунул Снайдерову в руку какую-то бумагу с кружевными черными виньетками по краям, повернулся и вышел из квартиры.

И тогда до Ореста дошло.

«Вот, значит, как… Вместо того чтобы церемониться со мной, вести душещипательные беседы и делать многозначительные предупреждения, Они решили нанести по мне удар. Даже не по мне самому, а по самому близкому мне человеку. Так сказать, превентивный удар, дабы продемонстрировать всю мощь своего оружия и отбить у потенциального противника охоту продолжать наступление. Причем особых ухищрений не требовалось — всего-навсего надо было перехватить мой вызов „Скорой помощи“ и передать его по назначению с небольшой задержкой — и все! И теперь некому предъявлять претензии, и не докажешь, что в данном случае имело место самое настоящее хладнокровное убийство. Ведь подобное происходит ежедневно».

Снайдеров рухнул на жесткий кухонный табурет и прислонился затылком к прохладной стене. Неутихавшую боль в груди перекрыла ослепительная вспышка ярости и ненависти к тем, кто объявил ему с этого дня открытую войну.

«Только вы просчитались, сволочи! Наверное, вы думали, что я сломаюсь от вашего предупредительного залпа, а если не испугаюсь, то, по крайней мере, опущусь, уйду в запой, стану заговариваться — и тогда, по вашему замыслу, можно будет брать меня голыми руками и помещать либо в психушку, либо на принудительное лечение от алкоголизма в ЛТП. Не дождетесь, гады! Теперь-то я начну воевать с вами по-настоящему, и вы еще пожалеете о содеянном, потому что теперь я буду умным, осторожным и безжалостным к вам. Убив маму, вы одновременно лишились того рычага, с помощью которого могли бы шантажировать меня, потому что отныне мне нечего и некого больше терять!»

4

Сразу после похорон матери первым побуждением Снайдерова было нанесение немедленного ответного Удара по врагу. Таковым, по его мнению, могла бы стать открытая публикация в Интернете разоблачительной статьи со всеми фактическими данными снимками и выкладками, причем в переводе на несколько европейских языков. Однако, остыв и поразмыслив хорошенько, он решил этого пока не делать слишком велик был риск выстрелить вхолостую. В том смысле, что статью, конечно, сразу же перехватят и изымут из Сети, а его самого отправят вслед за матерью.

Против системы надо было действовать системно. То есть создать свою собственную систему противодействия, накопить побольше сил, привлечь сторонников, а уж потом выступить единым сплоченным фронтом сразу по нескольким направлениям.

Между тем незримые боевые действия продолжались, но их жертвами становились хотя и знакомые, но в принципе посторонние Сндерову люди. Ближе к Новому году телевизионные программы новостей сообщили, что скоропостижно скончался видный деятель науки, лауреат… и прочее… академик Максим Федорович Феоктистов. Потом как-то на лекции Снайдеров обратил внимание на отсутствие студента Ломакина. Староста учебной группы доложил, что Ломакин отчислен из университета за регулярную неуспеваемость и что, будучи иногородним, уже отбыл из Москвы обратно в свою тьмутаракань.

Складывалось впечатление, что Ореста, выражаясь военным языком, «берут в клещи». Несколько раз ему даже сон снился на эту тему: будто бы идет или едет он по городу, и вдруг слева, в нескольких километрах от него, раздается сильный грохот, и над домами вырастает знакомый лишь по документальным фильмам мрачный гриб ядерного взрыва. Люди на улице устремляются в панике в противоположную от взрыва сторону, но и там, на таком же удалении гремит другой взрыв. Третий удар наносится за спиной Снайдерова, четвертый — впереди, и он с ужасом понимает во сне, что речь идет об элементарной пристрелке и что следующая крылатая ракета угодит как раз в то место, где он торчит, оцепенев от страха. Последней — и весьма нелепой — мыслью Снайдерова в этом жутком сне было то, что смерть будет мгновенной и, следовательно, безболезненной.

Однако он и предположить не мог, какой неожиданный маневр предпримут его противники на следующем этапе ведения войны…

Она подошла к Снайдерову, когда он выходил после очередного лекционного дня из университета. Похоже было, что она изрядно промерзла, ожидая его, — во всяком случае, вид у нее был неважнецкий. Это была женщина в годах, с простым лицом и простонародными замашками. Во всяком случае, Орест не удивился бы, если бы она лузгала семечки, плюя шелуху прямо на тротуар, как это делают рыночные торговки. Одета она была соответственно: дешевая кожаная куртка поверх грубого свитера, потертые джинсы и уродливые, сильно смахивающие на мужские башмаки. Лицо у нее было красное, словно большую часть времени ей приходилось проводить под открытым небом в самых суровых погодных условиях.

— Это вы — Снайдеров? — спросила она Ореста без особых церемоний.

Голос у нее оказался, как ни странно, вполне интеллигентным, а не хрипло-прокуренным. И не пахло от нее ни семечками, ни спиртным.

Снайдеров решил, что это скорее всего — мамаша какого-нибудь лодыря-студента. Наверное, будет сейчас умолять, чтобы ее непутевому сыночку поставили зачет, который он не в силах сдать по весьма веским причинам чисто семейного характера. Возможно, даже будет неуклюже совать какое-нибудь унизительное подношение — если деньги, то не больше сотни рублей, а то и вообще конспиративно завернутую в цветастую «Экстру-М» бутылку армянского коньяка подпольного «московского розлива». Такой опыт общения с родителями обучаемых у Снайдерова имелся в избытке, и он обычно стремился пресечь всякие попытки его подкупа в самом зародыше.

— А в чем дело? — довольно агрессивно ответил он вопросом на вопрос, всем своим видом показывая, что у него нет времени на пустые разговоры.

Но женщина в кожанке не смутилась.

— У меня к вам очень важное дело, Орест Валентинович, — продолжала она. Не бойтесь, я вас постараюсь долго не задержать. Может быть, присядем? — Она кивнула на ближайшую скамью в университетском парке.

— А с кем имею честь? — начал было Снайдеров все тем же задиристым голосом, но женщина почему-то молча протянула к нему раскрытую ладонь.

В ладони ее была раскрыта какая-то книжица с фотографией, печатями и российским гербом. Ошеломленный Орест даже не успел прочитать как следует фамилию, имя и отчество своей собеседницы, а в следующий момент она захлопнула удостоверение и неуловимым жестом убрала его в карман куртки.

Он был так ошарашен неожиданной встречей с представителем тех, против кого решил воевать, что безропотно позволил отконвоировать себя к указанной скамье. Мысли и побуждения наскакивали друг на друга в заработавшем на предельных оборотах мозгу.

«Интересно, в качестве кого собирается со мной беседовать эта дама? Парламентера, прибывшего с ультимативным требованием капитуляции? Следователя, пытающегося определить, какое нарушение закона на меня можно „повесить“? Или дипломатического представителя, вынужденного сесть за стол переговоров, дабы не допустить ненужного кровопролития с обеих сторон? Во всяком случае, те, кто ее подослал, разбираются в психологии интеллигента, пережившего недавно великое эмоциональное потрясение. Если бы на месте этой „торговки“ был представитель мужского пола, то, независимо от его типажа, он рисковал бы по меньшей мере получить по морде, и ни о каком разговоре между нами не было бы и речи. А на пожилую женщину, пусть даже такую отвратную, у меня просто рука не поднимется это уж точно. Чего же они все-таки хотят от меня?..»

— Орест Валентинович, — начала женщина, когда они уселись на холодные деревяшки скамьи, — вы уж, ради бога, извините, что нам приходится беспокоить вас в такое… такое печальное для вас время. Кстати, примите мои самые искренние соболезнования по поводу смерти вашей матери.

Снайдерову показалось, что он сейчас задохнется. «Да как они посмели?! Это же кощунство — упоминать о той, которую они собственноручно погубили, да еще и выражать фальшивые соболезнования!..»

— Попрошу короче! — несколько невежливо перебил он «торговку». — Что вы хотели?

Женщина в кожаной куртке тяжко вздохнула.

— Речь идет о вашей полуподпольной деятельности, связанной с поиском информации о так называемой «черной дыре» в таком-то Секторе, — с внезапной прямотой призналась она. И без запинки назвала координаты Сектора.

Снайдерову показалось, что внутри его сжимается пружина. Такой лобовой атаки он не ожидал.

— И что же? — выжидательно осведомился он. Женщина внезапно хохотнула и покачала укоризненно головой.

— Послушайте, Орест Валентинович, — сказала она, взяв Снайдерова за руку своими жесткими и не совсем женскими пальцами. — Мне кажется, вы как-то предвзято относитесь к нашей конторе. Во всяком случае, вы так сжались и напряглись, словно перед вами — какой-то убийца-маньяк, а не представитель государственной службы.

Еще бы, захотелось сказать Снайдерову, вы и есть самые настоящие убийцы, а если учесть вашу одержимость во что бы то ни стало сохранить тайну Дыры, то и маньяки тоже! Но от подобных высказываний он пока решил воздержаться и лишь плотнее стиснул губы.

— Может быть, вы боитесь нас? — провокационно продолжала «торговка». — Что ж, ваши опасения понятны в свете того, что о нас пишут в газетах, особенно в бульварных, но уверяю, что в данном случае никаких оснований для беспокойства у вас нет. Если согласны, то давайте забудем о том, кто из нас есть кто, и поговорим просто как человек с человеком.

— Но о чем? — искусственно удивился Снайдеров. — Что касается упомянутого вами космического объекта, то разговаривать на равных я мог бы лишь с тем, кто разбирается в астрофизике, а заниматься популярным изложением научных трудов я не собираюсь! Даже — и тем более — для вашего ведомства!

— А между прочим, я разбираюсь в астрофизике, Орест Валентинович, насмешливо сообщила представительница спецслужб. — Тоже заканчивала ваш факультет энное количество лет назад. Только прошу поверить мне на слово, а не устраивать экспресс-экзамена — у меня проблема со временем.

Я хотела бы передать вам мнение руководства, Орест Валентинович, продолжала «торговка с астрофизическим уклоном», как мысленно окрестил ее Снайдеров, — что вы — поистине незаурядная личность. Чтобы в одиночку, не имея ни инструментов, ни всей полноты информации, обнаружить во Вселенной буквально «на кончике пера» невидимый объект, лишь косвенно выдающий свое существование, — для этого надо обладать определенным талантом. Это почище поисков пресловутой иголки в стоге сена! Не, сделав это потрясающее и даже, смею предположить, шокировавшее вас открытие, вы повели себя весьма и весьма странно. В итоге у нас создалось впечатление, что вы собираетесь в самом скором времени предпринять какие-нибудь опрометчивые шаги. Например, опубликовать данные о Дыре.

При этом женщина пытливо уставилась на Снайдерова, словно ожидая услышать от него подтверждение или опровержение своих слов, но поскольку Орест хранил упорное молчание, то она продолжала:

— Однако мне кажется, что вам как человеку в высшей степени умному и порядочному — а именно так вас характеризуют ваши коллеги — очевидно, что такие действия принесли бы больше вреда, нежели пользы, не правда ли?

— Кому именно? — не удержался от ехидной подковырки Снайдеров.

Женщина отвела в сторону свой грубый профиль.

— Зря вы так, Орест Валентинович, — пробормотала она. — Вы что, думаете, мы с потолка взяли отрицательную оценку обнародования подобной информации? Да у нас целый аналитический отдел над этим пыхтит, и они спрогнозировали, какие последствия повлечет за собой официальное объявление о предстоящей катастрофе! Поверьте, ничего хорошего миру это не сулит.

— Значит, по-вашему, надо хранить это в тайне? — наконец сорвался Снайдеров. — А тех, кто, как вы выразились, «предпринимает опрометчивые шаги», отправлять на тот свет?!

— Что вы такое говорите, Орест Валентинович? — изумилась собеседница Снайдерова. — Вроде бы умный человек, а несете, извините, какую-то чушь!

— Не считайте меня идиотом, — огрызнулся Снайдеров. — Стоило мне обратиться к академику Феоктистову, как вы расправились с ним и убили мою мать! Даже некто по фамилии Ломакин из числа моих студентов, имевший неосторожность намекнуть на возможное происхождение Дыры, был отчислен и выслан из столицы! Да после всего этого я не то что разговаривать с вами не должен, но, по идее, обязан добиваться, чтобы вас и ваших начальников судили!

Женщина снова покачала головой.

— Боже мой, — сказала она. — Вот что значит начитаться газет! Хотя в этом вы не представляете исключение, я уже не раз сталкивалась с тем, что люди видят в нас этаких убийц и злодеев на государственной службе. Я знаю: вас трудно переубедить… как бывает трудно переубедить страдающего манией преследования в том, что никто не строит ему козни. Хотя вы, несомненно, психически вполне нормальный человек. Но одно я могу вам сказать, хотите верьте, хотите нет: никого из перечисленных вами людей мы не убирали. В том числе и вашу маму, царство ей небесное. Вот скажите честно: вы, наверное, подумали, будто я подослана к вам моим начальством, чтобы попытаться запугать вас или подкупить, так или нет?

Снайдеров дернул плечом.

— Какая разница, что я подумал? — пробормотал враждебно он. — Я вам все равно не верю.

— И не верьте себе на здоровье, это дело ваше, — подхватила, не смутившись, женщина в куртке. — Только вот что я вам еще скажу, дорогой Орест Валентинович. Вы глубоко заблуждаетесь и в другом. Вы почему-то вбили себе в голову, что мы заняты исключительно тем, чтобы избежать разглашения информации о Дыре. Да, отчасти это так. Но у нас есть и другие направления работы. В том числе — разработка планов спасения Земли. Да-да, не смотрите на меня, как на вурдалака. Создан специальный комитет — естественно, секретный, — который разрабатывает и анализирует проекты, которые позволили бы в будущем избежать катастрофы. К этой работе привлечены специалисты в самых разных областях, и, я надеюсь, теперь вы понимаете, зачем вы нам нужны. Мы хотим предложить вам принять участие в работе такого комитета.

Снайдерову показалось, что над ним грянул гром. Чего-чего, а предложения сотрудничать с теми, кого он считал своим противником, он никак не ожидал. Буря мыслей опять пронеслась в его голове.

— Мы намерены обнародовать информацию о Дыре, — продолжала его собеседница, — именно тогда, когда у нас будет что предложить человечеству в качестве спасения. Это, на наш взгляд, смягчит психологический шок. Ведь одно дело — узнать, что гибель неизбежна, и совсем другое — что да, опасность существует и риск очень велик, но есть кое-какие шансы на спасение, которые было бы глупо не использовать.

Что ж, в этом она была права, и Снайдеров, несмотря на все его внутреннее сопротивление, не мог не признать этого — хотя бы мысленно.

— Я понимаю, Орест Валентинович, — говорила далее представительница спецслужб, — что такие вопросы не решаются мгновенно, и потому не требую от вас ответа сейчас же. Вот контактный телефон, по которому вы можете позвонить, когда примете окончательное решение. — Она протянула Снайдерову полоску бумаги, на которой от руки был написан длинный ряд цифр. — Пусть вас не смущает, что номер такой большой, это не «междугородка».

— И сколько времени вы мне отпускаете на размышления? — поинтересовался недоверчиво Снайдеров.

— Это вы сами решите, — усмехнулась женщина.

Мы в любой момент будем рады принять вас в свои ряды. Только учтите, что пятьсот лет — это не так уж и много, чтобы спасти целую планету.

ЭПИЗОДЫ 5–6. ПОСЛЕДНЕЕ ПОКОЛЕНИЕ ДО ПЛАНА

5

Было уже около семи вечера, когда жена сказала Снайдерову, покосившись на часы:

— Марк, может быть, тебе пора?..

Она не договорила то, что хотела сказать, но Снайдеров отлично понял ее.

Он и сам знал, что пора. Через два часа стемнеет, и тогда будет просто опасно идти по бурлящему, готовому вот-вот взорваться беспорядками городу.

И тем не менее он ощутил легкое раздражение от напоминания Амелии. Так бывает, когда человек должен выполнить какую-нибудь неприятную для него обязанность, но все тянет и тянет резину, а если его начинают подталкивать в спину, он приходит в ярость.

Не отвечая жене, он поднялся из-за стола, сунул руки в карманы брюк и стал расхаживать из угла в угол.

— Ну что ты так мечешься, глупенький? — ласково спросила жена. — Сходи, сделай то, что от тебя требуется, — и забудь! Ведь в принципе это все равно не имеет никакого значения, правильно?

— Да, — сказал он. — Ты права, Меля. Я это слышал от тебя уже тысячу раз. Все равно от нас ничего не зависит, все равно все будет подтасовано, и так далее… И все равно это черт знает что! Идиоты! И как только до них не доходит, что нельзя вот так вот взять и рубануть сплеча: или — или!

Жена спорить не стала. Она лишь покачала головой и принялась убирать остатки ужина со стола.

Снайдеров перестал мотаться по комнате, отправился в спальню, распахнул платяной шкаф и в раздумье уставился на свои костюмы, словно выбирая, какой из них лучше подойдет для похода, который ему неизбежно предстоял. Потом, осознав нелепость подобных колебаний, решительно взял первый попавшийся, швырнул его прямо на кровать и стал разоблачаться. Взгляд Марка упал на стереовизор, которому он скомандовал: «Включить новости!»

Когда аппарат послушно сработал, на экране появилось изображение множества людей с транспарантами в руках. Время от времени гневно потрясали кулаками и что-то дружно выкрикивали. Потом кто-то из толпы нагнулся, поднял не то камень, не то пустую бутылку и запустил ее в витрину ближайшего магазина. Посыпались осколки стекла, вдали послышался нарастающий вой сирены, к толпе подкатило сразу несколько машин с полицейскими, замелькали дубинки, и люди с транспарантами разбежались в ближайшие переулки.

Голос диктора за кадром прокомментировал:

— Эпизоды, подобные тому, который вы только что наблюдали в прямой трансляции, происходили и происходят сегодня повсюду на нашей планете. Несмотря на категорические запреты властей прекратить в этот день агитационные мероприятия, враждующие группировки продолжают противостояние, и в ряде населенных пунктов произошли массовые беспорядки с различным количеством жертв.

«Офф!» — скомандовал по-английски Снайдеров, и стереовизор мигнул индикатором выключения.

Марк посмотрел на себя в зеркало и чертыхнулся. Каким-то образом он умудрился напялить на голое тело галстук, а поверх него — рубашку. Сердито шипя и рыча, он принялся переодеваться.

Потом он вышел в прихожую и занялся чисткой туфель. При этом он, конечно же, испачкал обувным кремом обшлаг рубашки и заляпал стену черными брызгами слетевшими со слишком жесткой щетки.

Жена не стояла у него над душой, но спиной он ощущал на себе ее пристальный взгляд.

Наконец ему пришло в голову, что подсознательно он все-таки пытается тянуть время, и тогда он рассердился на самого себя.

— Ну ладно, я пошел, — бросил он Амелии, которая заканчивала вытирать посуду.

— Ты все взял? — осведомилась она. — Все документы?

— А, черт! — прошипел он. — Конечно, забыл! Принеси их, они в моем клетчатом костюме.

Жена исчезла в спальне и вскоре вернулась с его портмоне в руках.

— Ну, давай, — напутственно сказала она и подставила губы для поцелуя, как всегда делала, когда он уходил — пусть даже в ближайший магазин. — Только не задерживайся, хорошо? И будь поосторожней, слышишь?

Снайдеров неопределенно мотнул головой и стал вращать рукоятку замка, открывая дверь.

— Надо было тебе еще утром сходить, — сказала ему в спину жена. — Вместе со мной. Какой смысл было тянуть? Не понимаю.

— Утром я не мог, — сказал угрюмо он. — Понимаешь? Не мог, и все!

— Ну ладно, — сказала Амелия. — Иди уж.

Он наконец справился с непослушным замком, — и тут она робко и с каким-то необычным для неё смущением поинтересовалась:

— Марк, а ты… ты уже решил, как ты будешь голосовать?

— Да, — сказал он, не глядя на нее.

Она что-то еще хотела спросить, и он знал, какой вопрос вертится у нее на языке — для этого не надо было быть ясновидцем, — но она так и не спросила об этом, а сам он не решился сказать ей правду. Он подумал, что ведь и она за весь день ни словом не обмолвившись о том, как проголосовала. Ему вдруг стало понятно, почему между ними возникла эта невысказанность, граничащая со скрытностью и даже обманом. Скорее всего оба они боялись, что выбор, сделанный каждым из них, неумолимо разделит их высокой невидимой стеной, и тогда сразу что-то изменится и надломится в их в общем-то отличных семейных отношениях, поэтому лучше было молчать и делать вид, что никакого выбора не было вовсе.

Входная дверь внезапно распахнулась, едва не ударив Марка по лицу, и в прихожую ввалились запыхавшиеся и раскрасневшиеся дед и внук Снайдеровы. В руках у Алека был большой черный футляр, который он тут же с осторожностью поставил подальше в угол, чтобы ненароком не уронить, как это уже бывало много раз.

— Что это вы тут столпились? — с трудом переводя дыхание, поинтересовался Орест Снайдеров, переводя взгляд с сына на невестку. Амелия сразу же, словно вспомнив о чем-то, направилась в гостиную. Отношения с тестем у нее были не самые лучшие.

— Я иду голосовать, — сообщил Марк. — А вы почему такие взбудораженные?

— Мы бегом поднимались по лестнице! — выпалил Алек, сбрасывая с себя башмаки. — Дед за мной гнался, как привидение!

— Ну вы даете! — с укором сказал Марк. — Пап, тебе же нельзя подвергать себя таким нагрузкам!

— Ничего, ничего, — махнул рукой Орест Снайдеров, освобождаясь от пальто. — Дело в том, что лифт почему-то не работает. Наверное, эти гады «синие» отключили. Видимо, им взбрело в голову, что кто-то не пойдет голосовать, если отключить лифт! Это называется — в ход идут любые средства!

— Как концерт? — спросил Марк у сынишки. Семилетний Алек с нарочитым безразличием ответствовал:

— А что концерт? Как всегда…

— Как всегда, его чуть с головой не завалили цветами! — пояснил дед. — И правильно сделали — играл он сегодня просто отлично!

— Ну, молодец, — сдержанно похвалил сына Марк и шагнул за дверь. — Ладно, мне пора… Орест придержал его за рукав:

— Надеюсь, сынок, ты сделаешь правильный выбор — тихо и серьезно сказал он. И не удержался от того, чтобы не процитировать один из уличных лозунгов «красных»: — «Чтоб завтра мир не стал опасный, нажми на красный, нажми на красный!»

— Да-да, — сказал Марк. — О чем речь, папа? Разумеется, нажму… — Он по контрасту вспомнил старую пошлую загадку, ныне перефразированную идейными противниками приверженцев Плана: «Тупой и красный, в будущем опасный».

Лифт в самом деле не работал. Где-то между пятидесятым и сороковым этажами (Марк уже потерял им счет) Снайдерову встретился сосед снизу, фамилию которого Марк всегда забывал. Было заметно, что он навеселе.

— Голосовать? — сразу же спросил сосед, едва они обменялись рукопожатием.

— Угу, — промычал Снайдеров.

— И за кого? — с жадным любопытством осведомился сосед.

— За мир и дружбу, — уклонился от ответа Снайдеров.

— То есть? — настаивал сосед.

— То есть за наших, — не сдавался Снайдеров. Сосед заговорщицки подмигнул.

— Ну и правильно, — сказал он, обдавая Снайдерова перегаром. — Я вот тоже… проголосовал. Согласись, этих придурков давно пора поставить на место. А вообще я бы лично никаких референдов… референдемов не устраивал, продолжал он, опершись для большей устойчивости на перила. — Развели, понимаешь, игру в Демократию! Эти сволочи такие упертые, что ничего не понимают и слушать не хотят! Давить их надо, гадов, как тараканов, пра-ально?

— Пра-ально, — сказал Снайдеров и стал спускаться по лестнице.

Сосед что-то еще бурчал над головой, но вскоре его стало не слышно.

До Пункта Волеизъявления можно было добраться и пешком, ведь он располагался всего в четверти часа ходьбы от дома, где жили Снайдеровы, но Марк предпочел преодолеть это расстояние на магнитобусе.

На остановке народу было немного, но все эти люди были так возбуждены, что шумели, как огромная толпа. Темой всеобщей дискуссии был, конечно же, референдум, и тот альтернативный выбор, который предлагалось сделать каждому совершеннолетнему жителю планеты Земля.

Снайдеров избрал выжидательную позицию подальше от спорщиков и с опаской огляделся.

Признаки волнений были везде. Казалось, сам воздух был пропитан человеческими эмоциями. Впрочем, материальных следов разногласий тоже хватало. Стены домов, пандусы автострад и даже асфальт то тут, то там были испещрены разноцветными надписями и заклеены листами бумагопласта различных размеров лозунгами и призывами, замысловатыми оскорблениями противников и целыми хвалебными одами в адрес своих… Кое-где спор, видимо, перерастал в стычку, если судить по разбитым стеклам, опрокинутым мусоросборникам и изувеченным машинам в местах стоянки.

Да, наверное, еще никогда в истории публичное голосование не достигало такого накала и не увлекало в круговорот страстей столько людей. Это тем более было удивительно, потому что вопрос, вынесенный на референдум, вроде бы напрямую не касался никого на Земле — во всяком случае, пока, — и Марк не раз спорил с отцом, состоится ли вообще массовое волеизъявление или оно будет задавлено равнодушием большинства землян…

Что ж, отец был прав, а он проиграл в этом споре.

Потому что равнодушных оказалось мало. Даже здесь, на этой остановке в ожидании автобуса, их почти не было. Были, правда, такие, которые молчали и держались в стороне, как сам Марк, но их поведение выдавало напряжение и нервозность. Видно, молчуны просто сдерживались, не желая, как говорится, стрелять из пушки по воробьям, но рано или поздно наступит тот момент, когда и они взорвутся.

А сам Снайдеров, неужели он оказался настолько черствым и безвольным, раз не желал принимать участие в споре по проблеме, выдвинутой на рассмотрение всей Земли?

Нет, дело было в другом.

Просто за то время, которое было отпущено людям на размышления, он так и не пришел к однозначному решению.

Доводы сторонников и той и другой группировки Снайдеров слышал уже сотни раз и знал их наизусть, поэтому сейчас особо не прислушивался к голосам спорщиков вокруг себя, но ни один из этих аргументов не казался ему достаточно веским, чтобы можно было быть уверенным в своей правоте, отстаивать ее с пеной у рта и вообще быть готовым, если понадобится, умереть за нее. В какой-то мере он даже завидовал тем, кто все-таки сделал свой выбор, даже если они в его глазах допускали тяжкий грех категоричного неприятия иной, противоположной точки зрения. Им, твердо знающим, чего они хотят, все-таки было легче, чем ему, колеблющемуся, как трава на ветру.

Наконец к остановке подкатил магнитобус, и ожидавшие его люди, даже на время посадки не прекращая спорить, вошли в салон. Снайдеров последовал за ними.

Страсти кипели и внутри магнитобуса. До поры до времени все было относительно мирно, пока на следующей остановке в магнитобус не влез подвыпивший человек грозного вида, который тут же принялся орать, перекрывая шум и гам, что он-де глубоко презирает их, кто собирается встать на пути у Плана, и что во все времена дезертиров с линии фронта просто-напросто расстреливали!

К несчастью, возле грозного человека оказалось больше сторонников противоположной точки зрения, они мгновенно объединили свои усилия и дружно выкинули «красного» из салона на полном ходу на проезжую часть, силой раздвинув входные двери. Послышались чьи-то возмущенные вопли: «Эй, да тут наших бьют!» — и в магнитобусе началась потасовка. Снайдерова тут же оттеснили и прижали к борту, не давая шевельнуться, и он с ужасом представил, как его ребра сейчас затрещат наподобие крошащихся сухарей. К счастью, водитель магнитобуса, быстро сориентировавшись сразу остановил машину, открыл двери и запустил мощную сирену, означавшую сигнал бедствия. Не прошло и трех минут, как откуда ни возьмись к магнитобусу подлетел наряд полиции, сноровисто разнял дерущихся, наиболее задиристых высадил и куда-то увел, вагон двинулся дальше.

Остаток пути Снайдеров преодолел без особых приключений.

Все подступы к Пункту Волеизъявления были оцеплены полицейскими, которые мрачно косились на пикетчиков, коих было от обеих группировок великое множество, а перед входом охранники-спецназовцы образовывали так называемый «живой коридор», по которому, стараясь шагать как ни в чем не бывало, двинулся Марк. Перед дверями пункта его остановили тщательно обыскали: в разных концах Земли в этот день уже имели место случаи, когда экстремисты про носили с собой оружие или взрывчатку и, взяв заложников, пытались диктовать свою волю властям.

Наконец шум толпы, выкрики в мощные мегафоны, лай полицейских собак и рычание моторов остались за спиной Снайдерова, и он вошел в просторный вестибюль, где специальные чиновники проверяли у голосующих документы, причем проверяющих было на порядок больше, чем проверяемых: до закрытия пункта оставалось часа полтора.

Ориентируясь по большим голотабло с указанием адресов, Снайдеров подошел к столику, за которым сидела строгая женщина в очках, и протянул ей свой кард. Та, прежде чем взять документ из рук Марка, пристально поглядела на него, и Снайдерову померещилось, что во взгляде женщины фигурирует легкое презрение. Ну да, как же иначе, она ведь наверняка приняла его за одного из тех, кому было всегда все «до лампочки»: ведь, по ее мысли, все те, кто болел душой будущее человечества, давным-давно исполнили свой избирательский долг.

Введя данные Снайдерова в компьютер, женщина монотонным голосом напомнила ему формальные требования, сопутствующие процедуре голосования, хотя в этом не было никакой необходимости: на протяжении последних месяцев средства массовой информации только об этом и твердили — а в заключение выразила готовность ответить на вопросы. Таковых у Снайдерова не оказалось, и тогда она объявила:

— Прошу вас пройти в блок номер тринадцать для выражения вашего волеизъявления.

Снайдеров оглянулся в том направлении, куда указывала загоревшаяся в воздухе ярко-зеленая стрелка голомаркера, и увидел серые двери, напоминающие створки лифта, с большой цифрой 13.

Внутри бокс напоминал камеру-одиночку для смертника. С тем различием, что на стене напротив входа значился большой экран, а посреди комнатушки виднелся стол-пульт с двумя большими кнопками. Кнопки были расположены на разных концах стола и светились разными цветами. Одна из них была ярко-красной, как запрещающий сигнал светофора, а другая ярко-синей, как еще неизвестный науке ядовитый гриб. Больше ничего в боксе не было.

Едва Снайдеров переступил порог бокса, как двери за ним быстро захлопнулись, и теперь выйти из этого искусственного склепа Марк мог бы лишь после нажатия одной из кнопок.

В ту же секунду во всю ширь экрана высветился текст Главного Вопроса референдума, переведенный на несколько основных языков Земли:

УВАЖАЕМЫЙ ВОЛЕИЗЪЯВИТЕЛЬ! С УЧЕТОМ ТОГО, ЧТО ПРИМЕРНО ЧЕРЕЗ ПЯТЬСОТ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ НАШЕЙ ПЛАНЕТЕ ГРОЗИТ ГИБЕЛЬ, ПОДДЕРЖИВАЕТЕ ЛИ ВЫ НЕМЕДЛЕННОЕ НАЧАЛО ОСУЩЕСТВЛЕНИЯ ПЛАНА ЧРЕЗВЫЧАЙНЫХ МЕРОПРИЯТИЙ С ЦЕЛЬЮ ПОДГОТОВКИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА К ЭВАКУАЦИИ С ЗЕМЛИ НА ДРУГУЮ ПЛАНЕТУ (следует нажать красную кнопку, слева от Вас) ИЛИ ВЫСТУПАЕТЕ ПРОТИВ ЭТОГО (следует нажать синюю кнопку, справа от Вас)?

Вопрос, по мнению Марка Снайдерова, был чересчур громоздким и неуклюжим, но суть предстоящей выбора от этого не менялась.

Каждый должен был дать ответ либо в духе пламенной готовности к свершению невозможного, либо в духе исступленного эгоизма. Либо — либо… Либо ты намерен пожертвовать собой ради будущего всего человечества — либо собираешься жить исключительно для-себя и своих детей, а не ради каких-нибудь мифические потомков. Что для тебя важнее: призрачное будущей или вполне реальное настоящее? Другого варианта ответа референдум не предусматривал, и именно поэтому так терзался Снайдеров.

Между тем голосование было объявлено обязательным для каждого, и никто не имел права уйти от выбора. Впервые за всю демократическую историю человечества было решено провести данный опрос населения в принудительном порядке. Даже если кто-то и не пожелал бы голосовать и попытался увильнуть от этой обязанности, его все равно бы нашли, привели бы на пункт, втолкнули в бокс и не выпустили бы до тех пор, пока он не нажал одну из кнопок. Но это будет завтра, в дополнительный день голосования, который отведен для тех, кто по каким-то причинам не явился сегодня.

А сейчас ты стоишь возле пульта и размышляешь, как же ответить на этот проклятый вопрос, который представляется тебе канатом, натянутым меж двух столбов, один из которых раскален докрасна и мгновенно испепелит тебя, а другой шипит ледяной синевой, готовый превратить тебя в ледышку, едва ты при коснешься к нему, и ты балансируешь на середине этого каната, зная, что долго не продержишься и что следовательно, надо быстрее выбирать, к какому столбу устремиться, а в сущности — какую гибель выбрать себе и всем, кто, задрав голову, напряженно следит за тобой с далекой земли.

Перечитав уже, наверное, в десятый раз строчки на экране Снайдеров поочередно покосился на кнопки и в отчаянии ударил себя кулаком по лбу.

Ну почему они не оставили никакой лазейки для тех кто, как и он, так и не сумел выбрать из этих двух зол наименьшее?! Почему они так хотят, чтобы мир был только черным и белым, и никаким больше?! «Я же не хочу быть ни „красным“, ни „синим“, я хочу быть нормальным человеком, потому что и первые, и вторые твердо знают, как надо жить, а я этого не знаю, я лишь знаю, что, наоборот, этого знать невозможно! Нормальный человек не может слепо следовать за какой-то, пусть даже очень заманчивой и великой идеей, он постоянно должен сомневаться в ней и в себе, и только тогда он останется настоящим человеком, а не жалким слепцом!

Неужели нет никакого шанса избежать этого гнусного выбора? Неужели я не придумаю ничего, чтобы перехитрить, обмануть тех, кто придумал этот безумный референдум?!

Раньше, помнится, избиратели, явившиеся на референдум, но не желавшие голосовать ни за один из предложенных вариантов ответа на поставленный вопрос, просто-напросто могли сделать свой бюллетень недействительным, и тогда он не учитывался при подсчете голосов. Например, вычеркнуть оба варианта. Или не вычеркивать ни одного.

Я же сейчас лишен и этой возможности, потому что мне не надо вычеркивать, а надо лишь нажать на одну из кнопок. На одну?! А если я нажму на обе сразу? Нет, это не пройдет. Компьютер обладает быстродействием, несоизмеримым с моей скоростью реакции, и он сумеет распознать, какую из кнопок я, пусть даже на миллионную долю секунды, нажал раньше. Так что не стоит и пробовать.

Тогда что же? Сдаться и предать самого себя, свои убеждения и принципы?»

И тут Снайдеров вдруг по какому-то наитию вспомнил, как раньше в некоторых странах мира применялся особый вид казни, способный избавить исполнителей смертного приговора от стресса и угрызений совести. Для казни преступника назначались несколько человек, они синхронно нажимали кнопки подачи тока высокого напряжения на электрический стул, но лишь одна из этих кнопок действительно включала аппарат, другие же были имитацией. Психологи утверждали, что главное для человека, оказавшегося в роли палача, — не знать, что именно ты оборвал чью-то жизнь, и подсознательно каждый из палачей будет всегда стремиться оправдать себя в своих же глазах. И тогда Снайдеров плотно закрыл глаза, раскинул руки в стороны и вслепую закружился вокруг своей оси, чтобы потерять ориентацию в пространстве. Потом обошел тумбу стола-пульта несколько раз в одну сторону, развернулся и проделал то же самое, только теперь уже в противоположном направлении. Голова его при этом сильно закружилась, как бывало в детстве после долгого вращения на карусели, и пару раз он довольно чувствительно ударился боками о край стола.

Лишь после этого он на ощупь отыскал на столе одну из кнопок и вдавил ее до отказа.

Что-то зашумело непонятно где, и он понял, что это открываются двери бокса. Однако открывать глаза ему было ни в коем случае нельзя, чтобы не нарушить условия, заданные им самому себе для «голосования». И, по-прежнему ничего не видя и не соображая, где он и куда движется, слепо вытянув руки перед собой, он направился туда, где должен был находиться выход. В голове вертелась строка из песни Владимира Высоцкого: «Ищу я выход из ворот, но нет его, есть только вход — и то не тот».

Он нашел дверь лишь с третьей попытки. Для этого ему пришлось, как заправскому слепцу, перебирая руками по стене, обойти весь периметр бокса, но все-таки выход нашелся, и он вышел наружу.

Кто-то подхватил его под руку, и незнакомый голос с тревогой осведомился:

— Что с вами, гражданин? Вам плохо?

— Нет, — ответил Марк Снайдеров, все еще не открывая глаз и победно усмехаясь. — Наоборот, мне очень хорошо.

6

Результаты референдума объявили только через неделю — слишком много данных пришлось обрабатывать Объединенному компьютерному центру.

К тому времени Марк Снайдеров успел забыть и о Дыре, и о Плане, и о всепланетном голосовании, которое уже на следующий день представилось ему каким-то смутным кошмарным сном, поэтому в тот момент, когда на экранах стереовизоров всей Земли появился сам Генеральный секретарь Организации Объединенных Наций, чтобы сделать экстренное заявление, Марк корпел над переводом очередного опуса знаменитого Джулия Нгомы на общеевропейский язык. Он бы наверняка пропустил это историческое событие, если бы не отец, который всю последнюю неделю жил как на иголках, с нетерпением ожидая оглашения итогов волеизъявления. Снайдеров-старший ворвался в домашний кабинет сына и буквально выволок его силой из-за компьютера, увлекая в гостиную, где стереовизор надрывался, транслируя какие-то классические марши, фоном к которым служило мелькание кадров документальных хроник.

Жена Амелия и сынишка Алек тоже были здесь, но, в отличие от приподнято настроенного Ореста Снайдерова, молчали.

Генсек ООН приступил к чтению сообщения в ту же секунду. Словно специально поджидал прихода Марка. Лицо его было, как всегда, спокойным и даже слегка улыбающимся, но в жестах и манере держаться ощущались напряженность и тревога, и Марк почуял что-то неладное. Сообщение и впрямь обещало быть экстраординарным…

После краткого предисловия, в котором излагались причины, вызвавшие необходимость проведения референдума, Генсек перешел к сути дела, и, наверное, на всей Земле в этот момент стало тихо, будто люди, населявшие планету, куда-то враз улетучились.

— Жители планеты Земля! — звучало из стеревизора. — В качестве не только Генерального секретаря Организации Объединенных Наций, но и председателя Объединенного комитета по подведению итогов первого чрезвычайного всепланетного референдума объявляю следующее. Первое. Референдум считается состоявшимся. Из общего количества людей, обладавших правом голоса на момент проведения референдума, проголосовали… — Генсек взглянул куда-то вбок и назвал одиннадцатизначную цифру, которую Марк тут же забыл, — что составляет сто и ноль десятых процента. — Снайдеров-старший толкнул Марка в бок и сделал многозначительную гримасу, долженствовавшую означать: «А ты еще сомневался, что проголосуют все!» — Из числа проголосовавших на главный и единственный вопрос, вынесенный на всепланетный референдум, а именно… — Генсек принялся неторопливо, с расстановкой зачитывать текст вопроса. «Что он тянет кота за хвост!» — с досадой пробормотал Орест Снайдеров сквозь зубы… — ответили «да» и нажали красную кнопку… — Генсек опять покосился в сторону и назвал другую одиннадцатизначную цифру — волеизъявителей…

Тут он странно замешкался и, оторвавшись от заготовленного текста, сказал в объектив камеры:

— Правила требуют, чтобы я продублировал количественные данные о результатах голосования процентами, отражающими соотношение поданных голосов. Однако в силу обстоятельств, о которых будет сказано ниже, я позволю себе не называть эти сведения, по крайней мере сейчас, в устном сообщении. Желающие ознакомиться с этими данными могут изучить статистический доклад, который уже сегодня поступит в Сеть для свободного доступа…

«Что-то он темнит, — раздраженно сказал Орест Снайдеров на ухо Марку. Черт побери, неужели наши остались в меньшинстве?!»

— В то же время, — невыразительным голосом продолжал Генсек с экрана, — на вышеуказанный вопрос ответили «нет», тем самым не поддержав План и нажав синюю кнопку, — еще одна головокружительная цифра, которую даже не успевает переварить сознание, — … человек. Таким образом, следует констатировать, что с учетом перевеса в три голоса… да-да, я не оговорился, уважаемые граждане… с перевесом в три голоса большинство жителей планеты Земля высказалось за немедленное начало осуществления Плана!

В этом месте голос Генсека возвысился до подобающего моменту пафоса, и видно было, что от избытка чувств он и сам на время утратил дар речи.

— Ура-а-а! — что было мочи заорал Снайдеров-старший и хлопнул Марка по плечу. — Наша взяла, сынок! Слышишь — наша! Так им, паразитам, и надо! Я всегда верил, что мы победим!.. А ты что молчишь, сынок, не рад, что ли? Ты-то, надеюсь, тоже голосовал за План?

— Подожди, папа, — с досадой проговорил Марк, уклоняясь от распахнутых объятий отца. — Но ведь он сказал, что разница равна всего трем голосам. Какое же это тогда большинство? Я считаю, что в таком деле не должно быть формализма!

— Какой, к черту, формализм?! — рассвирепел Снайдеров-старший. — Ты что, считать разучился? Это же не один человек, и даже не два, а целых три, понимаешь — три! Как говорят криминологи, один человек — преступник, два сообщники, а три — уже организованная группа! Да что с тобой, в конце концов? Радуйся: может, именно твой голос и находится в числе этих трех!

И тут из кресла мрачно поднялась Амелия, прижимая к себе притихшего сынишку.

— Значит, по-вашему, радоваться надо, да? — выпалила она, подойдя к мужчинам вплотную. — А чему? Тому, что теперь всю жизнь придется горбатиться, не разгибая спины, на этот ваш придурочный План?!

Тому, что и дети, и внуки, и правнуки наши не будут знать ни счастья, ни покоя?! Не знаю, как вы, а лично я с этим не согласна, и, если даже меня поставят к стенке за саботаж, я все равно не соглашусь жить в той казарме, которую вы и вам подобные готовят человечеству!

Сказав это, она с гордо поднятой головой удалилась из гостиной, уводя за собой Алека.

Отец и сын Снайдеровы встретились взглядами и тут же отвели глаза в сторону.

— Что ж, — сказал после долгого молчания Орест, — не всем результаты референдума придутся по вкусу. «Синие»-то тоже будут рассуждать, как ты сам только что рассуждал. Наверняка придется еще приложить много усилий и преодолеть множество проблем, чтобы все-таки приступить к выполнению Плана. Я думаю, что пройдет еще немало времени, прежде чем это случится. Так что зря твоя жена возмущается. — Он умолк, но потом глаза его сердито и неукротимо полыхнули таким испепеляющим огнем, что Марку стало не по себе. — Но одно я могу сказать: мы все-таки одержали победу, пусть даже с минимальным перевесом, но одержали, и никому не удастся переиграть или отменить результаты референдума! А тех, кто попытается не подчиниться нам, мы найдем способ образумить!

Вернувшись в свой кабинет, Марк уселся за компьютер, но, вместо того чтобы продолжить работу над переводом, тупо вперился невидящим взглядом в экран.

«Эх ты, — горько думал он, обращаясь к самому себе. — Ты хотел обмануть самого себя, голосуя вслепую, а все оказалось напрасно… Три голоса, подумать-только — всего три голоса! И сколько теперь ни убеждай себя, что ты здесь ни при чем, что ты вполне мог нажать тогда синюю, а не красную кнопку, бесполезно играть в кошки-мышки со своей совестью. Она, злодейка, всю оставшуюся жизнь будет коварно нашептывать тебе, что именно твоя рука включила рубильник электрического стула, к которому было приковано приговоренное к гибели человечество! Может быть, те, другие, которые когда-то таким способом приводили смертные приговоры в исполнение, и спали потом без кошмаров, но ты ведь так не сумеешь жить, правда? И ты никогда никому в этом уже не признаешься. По той простой причине, что тебе не поверят. Даже Амелия. Лаже сын — когда вырастет. А хуже всего то, что вскоре тебе все-таки придется сделать выбор, и теперь ты уже никуда не спрячешься и не отвертишься. Проклятый референдум не только не успокоит враждующие стороны наоборот, он все больше будет раскалывать общество надвое, и тень этого раскола уже нависла и над твоим домом, потому что если и раньше Амелия и отец недолюбливали друг друга, то теперь они наверняка станут врагами, а тебе нужно будет вертеться ужом между ними, пытаясь их примирить и уберечь от их вражды Алека, еще не разбирающегося в тонкостях взаимоотношений взрослых, но рано или поздно кто-нибудь из них поставит тебе ультиматум: или ты с ними, или ты со мной, — и вот тогда…»

Марк застонал и ударил кулаком по краю стола. Что же делать, думал он сквозь нахлынувшую головную боль. Что же теперь делать?

И еще: если План, еще не начавшись, уже приносит человечеству столько проблем и мучений, то что же будет потом, когда поколение за поколением будет претворять его в жизнь?!

ЭПИЗОД 7. ПЕРВОЕ ПОКОЛЕНИЕ ПЛАНА

7

Ночная улица казалась вымершей. Ни одной живой души не встречалось на тротуарах в свете плазменных светильников и табло, даже окна домов были черными, словно там никто не жил или все уже спали, но Снайдеров знал, что анизотропные оконные стекла просто переведены в режим тонирования, не пропускавшего свет наружу. Спать было еще рано — еще почти полтора часа до полуночи.

Они патрулировали по пригородной зоне вот уже пять t08 и постоянное напряжение нервов, когда в любой момент могло случиться очередное ЧП, требующее немедленного реагирования с их стороны, вымывало пуще тяжелой физической работы. Приемник в машине был настроен на волну центрального диспетчера, но уже целый час молчал, покряхтывая эфирными разрядами. Они тоже молчали — не потому, что говорить было не о чем, а просто чтобы не отвлекаться от наблюдения за окружающей обстановкой.

В принципе, когда ничего не случается довольно долго, можно было бы облегченно вздохнуть и лелеять надежду, что до конца смены ничего страшного не произойдет. Но ни Снайдеров, ни его спутники таких иллюзий не питали и, наоборот, с каждой минутой этого обманчивого спокойствия все больше напрягались внутренне — словно в них имелась некая пружина, которая неуклонно сжималась, и они знали, что рано или поздно наступит предел ее непрекращающемуся сжатию, и тогда она либо лопнет, либо произойдет нечто такое, что позволит ей распрямиться, мобилизуя все силы организма, накопленные за время стресса.

Оружие у них было наготове. Спецсредства — тоже. Хотя машина была бронированной, тем не менее никто из патрульных не позволял себе снять с головы тяжелый шлем или хотя бы расстегнуть тугую «молнию» бронекомбинезона: бывали случаи, когда в них стреляли из-за угла или из тщательно выбранного укрытия, и броня машины не всегда спасала от прямого попадания. Об этом свидетельствовал и тот факт, что за последние полгода число жертв среди патрульных Комитета по поддержанию общественного порядка было ненамного меньше, чем количество погибших рядовых граждан.

Комитету приходилось то и дело рекрутировать молодых мужчин на службу, чтобы пополнить ряды Патруля. Вначале в нем служили добровольцы, но потом, когда желающих выступать в роли мишеней для враждующих сторон стало мало, набор патрульных стал носить принудительный характер.

В один из таких наборов попал и Алек Снайдеров, и никому из представителей мобилизационных подразделений Комитета не было дела до того, что он скрипач и должен беречь свои «музыкальные» пальцы. Даже ходатайство отца не помогло.

А уберечь руки от повреждений и травм в Патруле было очень сложно, если не сказать — невозможно. Обращение с тяжелым штурмовым карабином требовало чтобы пальцы были сильными, шершавыми и грубыми. А тогда, когда патрульные вынуждены были усмирять нарушителей общественного спокойствия силой руки страдали в первую очередь, даже если на них были надеты защитные перчатки.

Пока что Алеку удавалось избегать переломов суставов и растяжения связок кистей рук, но не было гарантии, что в один прекрасный день какой-нибудь здоровенный громила, владеющий приемами рукопашной схватки, не выкрутит Снайдерову палец или не вдарит тяжелым ломиком по рукам, и тогда — прощай, музицирование и многолетний труд над собой!..

«Интересно, когда это кончится? Неужели теперь мы вечно обречены на то, чтобы разнимать враждующих драчунов и каждую секунду ждать, что тишина взорвется очередным столкновением? Мало нам, что ли, было в истории таких вот многолетних и даже многовековых вооруженных противостояний, что и теперь мы позволяем трясине хаоса и насилия все больше засасывать нас? Вспомнить ту же войну Алой и Белой розы, например… Или Ольстер. Или палестинцев… Что-то ведь надо делать, чтобы положить конец всеобщему страху и взаимной ненависти», — с отчаянием думал Снайдеров, уставясь сквозь забрало шлема в смотровой люк, за толстым стеклом которого безмятежно проплывали дома и фонари.

Но что именно надо делать, он, разумеется, не знал и подозревал, что никто на всей Земле не знает этого. Слишком далеко зашла вражда между сторонниками Плана и его противниками, слишком много жертв и с той и с другой стороны было принесено, чтобы можно было попытаться решить проблему в одночасье. Тем более мирным путем.

Наверное, пока экстремисты не истребят друг друга До конца, конца-краю распрям не будет. Но ведь экстремистом сделаться так легко, и еще вчера мирно настроенные люди сегодня могут взяться за оружие лишь для того, чтобы отомстить тем, кто убил близкого им человека.

Наверное, если бы власти выступили на стороне какой-то одной из группировок — скорее всего тех, кто ратовал за План, ведь тогда, почти четверть века назад, их оказалось пусть на три человека, но больше, — то, возможно, общими усилиями, используя армию и прочие силовые структуры, и удалось бы искоренить «крамолу», но никто из властей предержащих на такое разрубание кризисных узлов, естественно, не осмеливался.

Все словно чего-то ждали, но чего?

И еще он вспоминал своего отца.

Он довольно рано умер — почти сразу после смерти деда Ореста, — и вся его жизнь после того рокового референдума была нескончаемой пыткой. Что-то грызло изнутри Марка Снайдерова до конца дней его, и лишь перед самой смертью он отважился спросить у Алека:

«Скажи, сынок, ты не упрекаешь меня?» Он не закончил вопрос, но Алек отлично понял его и, конечно же, бодренько возразил: «Ну что ты, пап!», но теперь, когда у него самого подрастал сын, он все больше задумывался: а как бы он поступил на месте отца перед лицом Выбора? И еще: а что было бы с ними, если бы они не остались?

Как-то он попросил отца: «Расскажи мне, как они улетали, пап». Сам он этого так и не увидел. Отлет «синих» проходил в напряженной обстановке, хрупкое перемирие в любую секунду могло взорваться, поэтому лишних людей, а особенно детей, на космодромы не допускали — только близких родственников для прощания с улетавшими. К тому же у Алека в тот день была генеральная репетиция перед ответственным концертом. Марк Снайдеров долго смотрел ему в глаза, а потом отвернулся и дрогнувшим голосом выдавил: «Не стоит, сынок. Зачем тебе это? Пойми, в моей жизни это было и останется самым страшным зрелищем». И Алеку оставалось только представлять, как сотни тысяч — а может, и миллионы — людей, взяв с собой лишь самое необходимое, грузились в огромные корабли, чтобы навсегда покинуть родную планету; как рвались дотоле прочно связывавшие тех, кто улетал, и тех, кто оставался, и как прощались, зная, что скорее всего никогда больше не увидят друг друга, братья и сестры, родители и дети, деды и внуки. И самое нелепое и страшное во всем этом было то, что никто никого особо не неволил и не принуждал. Те, кто улетал, сами выбрали трудную долю изгоев и скитальцев. Те, кто оставался, добровольно обрекали себя и своих детей на каторжный труд и на лишения. Но при этом одни оставались, а другие отправлялись в путь, и между теми и этими в считанные дни и часы разверзалась бездонная трещина-пропасть, которая с каждым часом, с каждой минутой и с каждой секундой становилась все шире и шире, и люди еще видели друг друга, слышали голоса родных и близких, могли дотронуться до их рук и волос и ощутить тепло их ответных объятий — но уже каждый из них испытывал такое же чувство, какое возникает, когда общаешься с кем-то по видеофону или смотришь давнюю голозапись: вроде бы вот они, перед тобой, живые, смеющиеся, плачущие, говорящие, двигающиеся люди, — и в то же время ты знаешь, что их нет здесь, рядом с тобой, что они находятся где-то очень далеко, в пространстве либо во времени.

Размышления Снайдерова были прерваны тем, что какой-то лихач на узком, приземистом скоростном турбокаре — насколько он успел разглядеть очертания, это была «Беретта» — обогнал их, вывернувшись на полной скорости откуда-то из бокового переулка, и стал удаляться по улице на бешеной скорости.

— Черт, откуда он только взялся? — удивленно проронил старший патруля, сидевший рядом с водителем. — И куда это он так торопится? Фил, «просвети»-ка его на всякий случай!

Филипп Зеров, отвечавший в экипаже за инструментальное обеспечение патрулирования, произвел быстрые манипуляции с кнопками сканера на приборной панели и удивленно присвистнул:

— Ого, да это же один из главарей местных «красных», командир! У нас он зарегистрирован полгода назад. Помните бойню в Семнадцатом квартале? Этот тип был одним из ее зачинщиков и с тех пор числится в розыске.

— Пат, давай за ним! — бросил старший экипажа водителю и повернулся к остальным: — Ребята, приготовьтесь к захвату.

Команда была явно лишней. В машине раздалось дружное лязганье затворов и пиканье включаемых комплексов индивидуальной защиты. Машина взревела турбиной, а потом и сиреной, и устремилась в погоню за «Береттой», медленно, но неуклонно настигая ее.

Снайдеров нащупал кнопку открывания своего десантного люка и замер в готовности. В груди он ощущал знакомый холодок, как всегда бывало перед тем когда появлялась реальная возможность схватки. Холодок этот был вызван скорее не Ограхом погибнуть самому, а опасением вот сейчас, своими руками, отправите на тот свет человека. Пусть даже отъявленного экстремиста, на совести которого смерть многих друга людей.

«Ничего, — успокаивал себя Алек. — Сейчас возьмем этого придурка — это как пить дать, ведь нас еще никто не уходил, — а потом до конца дежурства ничего больше не случится, а после смены ты вернешься домой, к жене и сыну, отмоешься, отоспишься сотрешь из памяти все, что переживал ночью, пойдешь в консерваторию, где тебя будут ждать твои мальчишки и девчонки, с которыми ты разучишь что-нибудь из Гайдна или Стравинского, и все встанет на свои места хотя бы до следующего заступления в патруль».

— Действуем как обычно, парни, — бубнил по ВШ командир. — Если он не остановится, то…

Договорить он не успел.

Все произошло за считанные доли секунды.

Откуда ни возьмись, сбоку из-под арки на улицу наперерез «Беретте» вынырнул тяжелый тупорылый турбогрузовик. Описав неуклюжую параболу и набирая скорость, он ударил всей своей массой по легковушке сминая в лепешку ее хрупкий корпус и отбрасывая на тротуар. Удар был таким сильным, что «Беретта» взмыла свечой в воздух и, пролетев с полсотни метров изуродованной, расплющенной ракетой, с грохотом ударилась о металлопластовое ограждение, окончательно теряя всякое сходство с машиной и превратившись в мгновение ока в груду обломков.

Грузовик, нисколько не пострадавший от столкновения, взвыл турбиной, устремляясь к ближайшему въезду на высотную эстакаду.

Пат ударил по тормозам, останавливая патрульную машину возле останков «Беретты», и патрульные тут же посыпались на мостовую.

— Командир, он уходит! — прозвучал в наушниках шлема Снайдерова чей-то голос.

— Огонь на поражение! — скомандовал старший, и Алек, припав на одно колено, стал ловить в прицел карабина удаляющуюся громаду грузовика.

Палец лег на кнопку спуска, но почему-то оказался не способен вдавить ее, чтобы выстрелить. Снайдеров почувствовал, как его лицо в шлеме покрывается мелкими капельками пота. «Нет, — твердил кто-то невидимый внутри его. — Я не могу!» «Ты должен! — возражал другой голос, уверенный и решительный. — Теперь это твоя работа, Алек, стрелять. Ты же полицейский, ты должен стоять на страже мира и спокойствия, и ты не должен дать этому негодяю „синему“, только что хладнокровно расправившемуся со своим противником, уйти безнаказанно!»

Но он так и не выстрелил. Это сделали другие.

Огненные фиолетовые трассы скрестились на грузовике, и тот взорвался, превратившись на миг в сгусток ослепительного огня. Видимо, чья-то гранатопуля угодила прямо в топливный бак…

Как ни странно, но водитель грузовика был еще жив. Взрывная волна выбросила его из кабины через лобовое стекло и швырнула на барьер эстакады. Впрочем, жить ему оставалось явно недолго. Когда патрульные подбежали к нему, он не мог уже говорить и только пускал кровавые пузыри изо рта. Скорее всего у него был переломан в нескольких местах позвоночник и отбиты легкие.

Это был еще совсем молоденький парнишка, и на опытного экстремиста он никак не походил.

Командир группы патрульных присел на корточки перед раненым.

— Почему ты раздавил «Беретту», парень? — спросил он. — Ты что, не видел, что мы ее преследовали?

Но водитель грузовика только слабо усмехнулся в ответ и умер…

Надеждам Снайдерова на благополучное завершение дежурства в эту ночь не суждено было сбыться. Едва старший вызвал так называемую «аварийную» группу, которая должна была заняться эвакуцией останков машин, доставкой тел покойных в морг и приведением в порядок дорожного полотна, как в наушниках патрульных раздался сигнал вызова.

— Какого черта вы торчите на одном и том же месте? — раздраженно осведомился диспетчер. — Собираетесь отпевать этих типов, что ли?.. Дуйте на Проектируемый, там намечается массовое развлечение народа типа «стенка на стенку», а чтобы вам было не скучно, я направляю туда еще пять экипажей…

Патрульные устремились к машине.

Однако добраться до Проектируемого переулка, находящегося в нескольких кварталах от въезда на эстакаду, им было не суждено.

Когда их машина виляла, сокращая путь, по лабиринту проездов между многоэтажками, один из домов, поблизости от которого они проезжали, внезапно содрогнулся, подпрыгнул, словно собираясь взлететь наподобие фантастического Корабля Пришельцев, и обрушился вовнутрь себя, как сбитый чьей-то неосторожной рукой карточный домик. Патрульную машину оторвало от дороги и с силой швырнуло на столб освещения. А потом с неба на дорожное полотно посыпались осколки битого стекла, обломки бетонных плит и камни разных размеров. И, словно заметая следы преступления, на землю просыпалась туча пыли, песка и мелких камней.

Когда Снайдеров пришел в себя, оказалось, что он лежит, уткнувшись носом в металлоасфальт, и карабина с ним уже нет, а в голове пусто и звонко, как в железной бочке. Алек с трудом поднялся на ноги и осмотрелся, хотя из-за пыли и отсутствия освещения вокруг ничего не было видно.

Перевернутую машину патруля он разглядел в стороне, и вокруг нее лежали неподвижные тела товарищей. Алек хотел было кинуться к ним, чтобы убедиться что не ему одному повезло остаться в живых, но вдруг откуда-то из пылевого облака послышались громкие голоса, и какое-то шестое чувство подсказало Снайдерову не двигаться.

Разговаривали двое мужчин, быстро проходивших в нескольких метрах от Алека. В свете звезд были видны лишь их смутные силуэты.

Первые же слова из их диалога заставили Снайдерова напрячься и заняться поиском чего-нибудь, что могло бы послужить средством самозащиты.

— …они там все еще стонут, Граг, — верещал тонкий голос, принадлежавший явно молодому парню. — Слушай, а может, зря мы так, а?.. Может, не надо было пускать весь дом на воздух?

— Стонут — значит, живучие, сволочи, — рассудительно откликнулся басом другой, что был постарше. — Как тараканы… И относиться нам с тобой к ним надо не иначе, как к тараканам, ибо они расплодятся и заполонят всю планету!.. И дом этот ихний был — самое натуральное тараканье гнездо, там и жалеть-то некого. Ты не о них думай, Бир, а о том, что эти саботажники натворили и еще могут натворить! Разве не они кокнули твоего брата, скажи?

— Они, — послушно подтвердил тонкоголосый.

— Разве не они готовились взорвать ядерную станцию в Петробалтийске, чтобы сорвать подготовку к Плану?

— Известное дело: они, баклажаны «синие», — подтвердил молодой.

— Ну а тогда что ж ты и сам мучаешься, и меня изводишь?

— Так ведь они тоже люди, Граг!

— Люди? — удивился бас. — Даже дикие звери заботятся о своем потомстве, а эти начхали на своих правнуков — и ты их еще называешь людьми?! Вот что кончай болтать, иначе я тебе сейчас точно физиономию испорчу. Давай-ка лучше ноги уносить, пока сюда не нагрянули эти… блюстители порядка, мать их за ногу!

— Кстати, там вон машина с патрулем под взрывную волну попала, — сообщил молодой. — Дернул вeдь черт как раз в этот момент проезжать здесь!

— Ну, тут уж мы не виноваты, — рассудил бас. — Лес рубят — щепки летят, Бир. А волна на этот раз ха-арошая у нас с тобой получилась. И дом этих гадов мы аккуратно снесли, соседние домики даже не шелохнулись, только стекол лишились… В будущем надо будет только вакуумными пользоваться.

Голоса удалялись в темноту????? туманное марево, постепенно стихая. Контузия, видимо, оказалась легкой, потому что боль в голове Снайдерова стихла и он смог, соображать. Настолько, что вспомнил про пистолет в набедренной кобуре, заряженный пулями с самонаводящимися головками.

Он потянулся к тому месту, где должны была быть кобура, и застонал от боли в кисти. Проклятье, все-таки это случилось с ним! Пара пальцев наверняка сломано, да и, судя по всему, кистевой сустав поврежден так, что неизвестно, сможет ли он вообще когда-нибудь восстановить работоспособность руки.

Пришлось выцарапывать пистолет левой рукой… С трудом, но Снайдеров все же справился с этой задачей.

Перевернувшись на живот и положив для верности руку с пистолетом на обломок стеклобетонной плиты, Алек навел ствол в ту сторону, куда удалились голоса мужчин, и, ничего особенного не ощущая при этом, несколько раз надавил кнопку спуска. Отдача толкнула руку, словно пистолет протестовал против стрельбы по живым мишеням, а из темноты раздался пронзительный, почти нечеловеческий вопль.

Подняться на ноги Алеку удалось лишь с третьей попытки. Качаясь из стороны в сторону, спотыкаясь об обломки и кроша ногами осколки стекла, он двинулся сторону, противоположную развалинам. Только теперь он ощутил, что на нем нет шлема и что со лба на лицо стекает что-то теплое и липкое. Далеко идти Снайдерову не пришлось. Тот что постарше, был убит наповал и лежал неподвижно с раскоряченными ногами. Кричал тонкоголосый. Пуля, видимо, перебила ему позвоночник, потому что он корчился, причиняя себе каждым движением все больше боли. Но, как ни странно, он был еще в сознании. Увидев Алека, раненый жалобно запричитал:

— Помоги, друг, ради всего святого, помоги мне, я ранен в спину! Отвези меня в информаторий, пожалуйста! О-о, как же больно мне, как больно!

Поняв, что Снайдеров не собирается ни оказывать ему помощь, ни бежать вызывать «Скорую», раненый удивленно осведомился:

— Ты что, друг? Неужели не поможешь мне?

— Конечно, помогу, — с трудом двигая разбитыми губами, сказал Алек и, вскинув пистолет, выстрелил раненому в голову, разнося ее на части.

Потом он бросил пистолет куда-то в канаву, повернулся и пошел туда, где туман рассеивали лучи мощных фар, слышался рев моторов и раздавались тревожные голоса спасателей, прибывших разгребать завалы.

Через два месяца Генеральная ассамблея ООН обнародовала меморандум, содержащий предложения по преодолению кризиса принципиально разных подходов к претворению в жизнь плана чрезвычайных мероприятий, давно уже именуемого просто Планом. Руководство земного сообщества не видело иного выхода из сложившейся ситуации, кроме как предложить противникам Плана покинуть планету на тех космических кораблях дальнего радиуса, которые уже имелись на Земле.

На подготовку к отлету «синим» и тем, кто по каким-либо причинам был с ними солидарен, отпускалось три месяца. Для руководства подготовительными мероприятиями учреждался штаб, в который входили представители враждующих сторон и независимые координаторы. Те, кто был намерен оставить Землю, должны были сами избрать конечный пункт «космической эмиграции». Им также предоставлялась полная свобода в том, что касалось определения состава имущества которое они желали увезти с собой, — разумеется, в пределах вместимости грузовых трюмов и отсеков звездолетов.

Эти три месяца показались всей планете такими же короткими, каким бывает последний вздох умирающего.

ЭПИЗОДЫ 8-10. ВТОРОЕ ПОКОЛЕНИЕ ПЛАНА

8

Сидя за столом. Бор Снайдеров изо всех сил старался не заснуть. Он отчетливо представлял себе, как это будет позорно — заснуть на заседании Комитета Плана под неусыпным надзором телевизионных камер и объективов фотоаппаратов. Если это произойдет и его покажут всему миру, неминуемо последует шквал насмешек со стороны падких на подобные эпизоды журналистов. И что толку будет объяснять потом, что ты в последнее время спишь по четыре часа в сутки и проводишь весь день на ногах, перемещаясь на сотни километров?

Тем не менее обстановка ни к чему другому, кроме как к регулярному впаданию в кратковременное забытье, не располагала. Во-первых, в этом зале, еще сохранявшем остатки былой роскоши, было тепло, а это может оценить лишь тот, кто с раннего утра выбивал зубами барабанную дробь на тридцатиградусном морозе. Во-вторых, очень уютно стрекотали и жужжали на разные лады уже упомянутые теле-, кино-, голо-, стерео-и прочие камеры, которых тут было едва ли не больше, чем людей. Плюс ко всему, соседи по столу заседаний, имевшему форму большого бублика (в центре его торчали из горшков полузасохшие останки некогда пышных растений и цветов), усыпляюще бормотали вполголоса, переговариваясь друг с другом, и то и дело усиленно шуршали своими бумажками, создавая перед чоителями видимость напряженной мыслительной работы. И, наконец, сну активно способствовал доклад- а им сегодня был не кто иной, как зампред по материально-техническому снабжению, отличавшийся скрипучим негромким голосом и часто употребляемыми занудными оборотами типа «с учетом вышесказанного», «в свете изложенного», «по мере того, как созреют предпосылки для необходимости». Время от времени зампред начинал нанизывать друг на друга витиеватые цепочки из сложноподчиненных предложений, каждое из которых непременно начиналось со слов «который» или «каковой», а при этом очень быстро терялся исходный смысл.

В борьбе со сном Бор испробовал уже все известные ему способы. В том числе — постоянное изменение позы своего тела (хотя на проклятом мягком стуле можно было просидеть целый час не шелохнувшись, без риска вызвать затекание конечностей или седалища), усиленное растирание ладонями лица, пощипывание уха или носа, разговоры с соседями о всяких пустяках и при-хлебывание ледяного боржоми (в качестве самого последнего средства, способного обеспечить стойкую бессонницу, Снайдеров лелеял идею смочить носовой платок в минералке и приложить его ко лбу наподобие компресса от мигрени, но это, разумеется, выглядело бы слишком экстравагантно в глазах присутствующих).

И все-таки ничто не помогало, потому что время от времени Бор ловил себя на том, что опять успел провалиться в себя, как в невидимую «черную дыру», и клюнуть носом в направлении своего блокнота.

Между тем докладчик все зануднее и тише бубнил что-то о ресурсах, запасах, резервах, о продовольствии и Фураже (в этом месте Снайдеров невольно очнулся от недоумения: «Какой еще фураж? Что он там несет?»), о металлоизделиях и цельносварных конструкциях. Потом он принялся перечислять какие-то блоки и устройства непонятного предназначения, сопровождая каждый новый пункт этого бесконечного перечислений развернутым комментарием, и Бор принялся было фиксировать, сколько раз зампреду придется употребить слово «который», но дело это оказалось скучным и бестолковым, как и сам доклад, и медик опять впал в дремоту.

Он не знал, на сколько времени он выпал из реальности, но к ней его заставил вернуться отчетливо произнесенный оратором и, несомненно, долженствующий иметь к нему, Снайдерову, отношение термин «медикаменты».

Снайдеров встряхнул головой и удивленно воззрился на докладчика. Тот как ни в чем не бывало продолжал:

— …все это, по мнению нашего подкомитета, которому было поручено тщательно проработать этот вопрос, каковой, несомненно, представляет собой огромную важность для будущего Плана, воплощение в жизнь которого требует решительного и кардинального пересмотра всех ценностей, ориентиров и приоритетов…

— О чем это он? — толкнул Бор локтем в бок своего соседа справа, невозмутимого сухопарого эстонца Аарве, представлявшего в Комитете сельскохозяйственную общественность.

— О приоритетах, — твердо выговаривая букву «p» так, словно она была по меньшей мере тройной, лаконично ответил Аарве и вновь уткнулся в свой комп нот, в котором с начала заседания тщательно, с проработкой всех деталей, рисовал корову эмментальской породы, пасущуюся на идиллическом лугу под присмотром почему-то полуобнаженной пастушки.

Снайдеров прислушался к докладчику более бдительно. Вскоре контекст, в котором докладчиком было употреблено слово «медикаменты», прояснился. Правда, легче от этого Бору не стало.

Руководство Комитета ставило перед рядовыми членами представляющими различные профессиональные и общественные слои общества, следующую проблему. С учетом грандиозности целей Плана, заключавшегося в том, чтобы как минимум за триста — триста пятьдесят лет построить гигантский флот космических кораблей дальнего действия, способных не только вместить в себя всех людей, но. и жизненно необходимые материальные средства — ведь жизнь на новой планете придется начинать с нуля и там может понадобиться все, что угодно, — прежнее распыление сил и средств теперь уже не годится. Следует пересмотреть подход ко многим вещам, производство чего-то сократить, чем-то пожертвовать, на чем-то сосредоточиться. Плану нужны были в первую очередь производственные мощности, материалы и техника, а все остальное, включая даже те вещи, которые еще недавно казались непреходящими ценностями для людей, придется сократить до минимума. Это относилось и к медикаментам…

По мнению докладчика и тех, кто готовил его выступление, наличных запасов лекарств, скопившихся на складах всей планеты, было вполне достаточно, чтобы не думать об их пополнении на протяжении, по крайней мере, ближайшей полусотни лет. В течение этого срока усилия надо было, как предлагалось в докладе, сосредоточить на ином — поиске новых месторождений редкоземельных металлов, урана, железной руды и топливных элементов.

Когда Снайдерову это стало ясно, он сначала недоверчиво оглянулся по сторонам: не продолжает ли он спать? Может быть, то, что он услышал, лишь привиделось ему во сне?

Но разговоры в зале внезапно стали более интенсивными, приводя к возникновению довольно-таки оживленного ропота (председательствующий на заседании координатор всепланетного Центра даже вынужден был воспользоваться старинным колокольчиком, требуя тишины), камеры, казалось, зажужжали в ускоренном ритме, и Бор догадался, что не он один был потрясен суровыми предложениями докладчика.

Когда Комитет приступил к обсуждению доклада со Снайдерова слетел всякий сон. Выступить в прениях рвались многие, но Бору, как всегда, дали слово первому — подобная привилегия была данью уважения заслугам прадеда Снайдерова, внесшего существенный вклад в разработку основ Плана.

Выступление Бора было довольно сбивчивым — не Потому, что было импровизацией, а потому, что медика переполняли бурные эмоции. Задыхаясь от гнева и возмущения, Снайдеров приводил те аргументы, которые как ему казалось, должны были поставить все на место и поднять значимость медицины в глазах присутствующих. Он говорил о том, что в последнее время резко повысилась смертность населения, в том числе и детей, а рождаемость продолжает неуклонно сокращаться. Он говорил, что каждый день на планете вспыхивают все новые очаги эпидемий и массовых заболеваний и, если не принять срочные меры уже сейчас, то это чревато значительными потерями людских ресурсов в будущем. Он говорил, что те лекарства, которых человечеству якобы хватит на предстоящие полвека, предназначены для применения против известных на сегодняшний день вирусов и возбудителей инфекционных болезней, но где гарантия, что уже завтра не появятся новые, еще более опасные заболевания?! Получается какой-то парадокс: на словах спасая человечество, руководство Плана на деле делает все, чтобы погубить его. Это все равно, что, например, кто-то был бы тяжело ранен, а врачи, вместо того чтобы лечить его раны, стали бы предпринимать лихорадочные усилия, дабы предотвратить старение организма этого человека.

И так далее, и так далее. Он говорил, забыв про необходимость соблюдать регламент заседания, которым было отпущено на выступление в прениях не более десяти минут. Ему казалось, что каждое его слово громом должно поразить аудиторию и отозваться трепетом в душе каждого из членов Комитета, но, когда председательствующий деликатно кашлянул и разразился робким звоном колокольчика, напоминая о том, что-де пора и закругляться, Бор окинул взглядом зал и с изумлением обнаружил, что никто не выглядит увлеченным его полемикой. Кто-то, как Аарве, продолжает развлеаться с помощью комп-нота, кто-то, широко улыбаясь поглощен разговором с соседом, кто-то, откровенно скучая, прикрывает зевки ладонью, а кто-то в самом дальнем конце стола клюет носом, как еще недавно клевал он сам.

— Вы закончили, уважаемый Бор Алекович? — вежливо поинтересовался председательствующий, ловко вклинившись в образовавшуюся паузу в выступлении Снайдерова.

Медик растерянно оглянулся на него.

— Нет-нет… то есть да, — смешавшись, пробормотал он. И, неожиданно для себя, добавил: — Прошу прощения, что отнял столько времени.

Выступили еще несколько членов Комитета. Причем тактически более умело, чем Снайдеров. Признавая необходимость пересмотра приоритетов, каждый из них позволял себе в заключение усомниться в целесообразности исключения из оных именно того сектора, за который данный выступающий был ответственным. В общем-то, этого и следовало ожидать: как при всякой дележке, каждый тянул одеяло на себя, не желая попасть под зловеще лязгающие перед выбором жертвы ножницы Объективной Необходимости.

Наконец председательствующий, видимо, решил прекратить ненужное словоблудие и сам предоставил себе слово. «Для необходимых уточнений в качестве ремарки», как он выразился.

Правда, начал он издалека. О том, какие преграды пришлось преодолеть сторонникам Плана на этапе его разработки. О том, какие лишения пришлось вынести всем тем, кто решил остаться на Земле, когда противники Плана покинули планету. О том, сколько ценностей в том хаосе, который сопутствовал Отлету не пожелавших работать на спасение грядущих поколений, было безвозвратно утрачено, разграблено и уничтожено. о том, скольких и каких специалистов лишилась Земля, благородно отпустив на все четыре стороны своих «благодарных» сынов. Наконец, о том, какую гигантскую работу предстоит проделать тем, кто остался чтобы спасти — не себя, а людей, которым предстоит эвакуация через несколько веков…

Потом координатор сделал эффектную паузу и риторически вопросил:

— Так неужели мы с вами допустим, чтобы все эти усилил и жертвы в конечном итоге пропали? Неужели мы, когда сама жизнь вынуждает нас отказаться от благополучия и достатка во имя потомков, проявим малодушие и эгоизм? Неужели каждому из вас потом будет не стыдно смотреть в глаза детям и внукам, когда они получат от нас в наследство массу не решенных нами задач и тяжкое бремя необходимости начинать реализацию Плана практически с нуля?!

При голосовании за «смену ориентиров и пересмотр приоритетов в соответствии с предложениями Комиссии по материально-техническому снабжению» высказалось подавляющее большинство членов Комитета.

Уже в коридоре Бора Снайдерова перехватил координатор, председательствовавший на заседании.

— Знаете, Бор Алекович, — вкрадчиво оказал он, отведя медика в сторону, а ведь я целиком и полностью поддерживаю вашу точку зрения, — и, видя, как изумленно вытянулось лицо Снайдерова, поспешно добавил: — Как человек, разумеется. Но как официальный представитель Центрального Комитета никак не могу с ней согласиться. Видите ли, в чем тут дело… Проблема, которую мы сегодня решали, конечно же, носит характер жесткой альтернативы, и, как всякая альтернатива, не может быть разрешена удовлетворительно только одним из двух предлагаемых способов. Да, перенося упор на промышленность и строительство, мы неизбежно упускаем из виду целый ряд важных аспектов жизнедеятельности. В том числе и медицину с фармакологией. Но вы должны понять, Бор Алекович: жертвы в начинаниях такого размаха и значения, к сожалению, неизбежны, и мы должны с этим смириться.

— Смириться?! — вспылил Бор. — Вы предлагаете смириться с тем, что ежедневно будут умирать тысячи, десятки тысяч больных по всему миру?! С тем, что пятьдесят лет спустя численность человечества сократится вдвое, а может быть, и втрое?! Или, может быть, вы предлагаете мне, врачу, вместо того чтобы оказывать помощь раненым и больным, разъяснять им, что они должны смириться с тем, что им предстоит умереть поскольку План не включил их жизни в число своих приоритетов? Так, что ли, по-вашему?

— Да не кипятитесь вы так, Бор Алекович! — воззвал координатор, бросая быстрый взгляд по сторону. — Мне кажется, вы преувеличиваете отрицательные последствия нашего решения, а это сейчас не менее опасно, чем слепо голосовать исключительно за развитие космической отрасли! В конце концов, для того и существуете вы и другие медики, чтобы сделать все от вас зависящее. А если вы лично опасаетесь упреков со стороны ваших коллег или больных — то напрасно, совесть ваша в этом плане чиста, ведь вы же голосовали против, и это зафиксировано в протоколе заседания… Поэтому валите всю вину за происходящее на нас, безголовых бюрократов, клеймите нас сколько угодно — никто вас за это не осудит!

— Что-о? — опешил Снайдеров. — Вы что, вознамерились дать мне индульгенцию авансом? Да как вы можете? — Он вдруг осекся, потому что его осенило. Послушайте, координатор, вы эти свои чиновничьи штучки бросьте! Со мной такое не пройдет! Хотите, чтобы каждый член нашего Комитета успокаивал свою совесть тем, что от него ничего не зависело, да? У вас же, наверное, большой опыт в таком перекладывании ответственности за принятое решение на «вышестоящие инстанции», «правительство», царей и президентов, а мы, мол, люди маленькие, какой с нас спрос? И вообще, лично у меня возникает подозрение: а не на Руку ли вам, стоящим у руля Плана, резкое уменьшение численности человечества? Может быть, вы к этому и стремитесь, только прикрываете свои намерения внешне гуманными фразами, а? Ведь вам было бы выгодно, если бы тех, кого предстоит вывозить с планеты в конечном счете оказалось очень мало — как же, и звездолетов тогда потребуется намного меньше, и заодно можно будет отобрать из общей массы самых достойных, а не какие-нибудь серые, не представляющие интереса личности!

Он понял, что переборщил в запале полемики, по посеревшему лицу координатора и по его злому оскалу наверное, если бы не журналисты, все еще снующие вокруг них, тот либо ударил бы Снайдерова по лицу либо взял бы его за грудки. Вместо этого координатор только сердито прошипел, приблизив свое лицо к лицу Бора:

— Напрасно вы так, Бор Алекович! Оскорблять руководство Плана — проще простого! Вот вы твердите, что сейчас грех не проявлять заботу о людях. А что, по-вашему, будет лучше, если в решающий момент построенных нами кораблей не хватит, чтобы эвакуировать всю планету? Вы хоть представляете себе, что тогда начнется? Что более гуманно: естественный отбор или необходимость, основываясь на субъективных критериях, производить деление жителей планеты на достойных продолжать жить и на обреченных на смерть? Что более преступно: допустить такую вынужденную селекцию или уже сейчас отказаться от борьбы за жизнь буквально каждого человека?.. Поймите, Снайдеров, проблема, которую мы на сегодняшнем заседании Комитета решали лишь в сугубо прагматическом аспекте, имеет и другие, теоретические и даже, я бы сказал, философские аспекты. Смещение приоритетов неизбежно, с учетом той великой задачи, которую мы перед собой поставили. Но оно означает не только перераспределение ресурсов и переориентацию мировой экономики. Главное заключается в необходимости пересмотра наших традиционных представлений о человеке — я имею в виду не только отдельных индивидуумов, но и общество в целом. Если раньше мы могли себе позволить красивый девиз: «Человек — превыше всего!», то теперь и этот, и многие другие принципы гуманности нуждаются в уточнении и корректировке. Отныне не человек должен быть превыше всего, а человечество! И нам надо научиться быть жестокими, от этого никуда не денешься, потому что настоящий гуманизм всегда имеет примесь жестокости, без нее это не гуманизм, а слюнтяйство!.. И вообще, я бы посмотрел, как бы вы запели, если бы вас назначили на мое место! Сильно сомневаюсь, что вам тогда удалось бы корчить из себя этакого борца за счастье народное!

— А тут и смотреть нечего, — с невольным облегчением возразил Снайдеров. Просто я никогда не соглашусь занять ваше место — даже если мне будут угрожать смертной казнью! И более того — с этого момента я выхожу из состава вашего Комитета, понятно? Можете на меня больше не рассчитывать!

Он резко развернулся и направился к парадной лестнице. Координатор, кусая губы, смотрел ему вслед.

9

Еще при жизни прадеда Алека Снайдеровы поселились в небольшом поселке в нескольких часах езды на скутере от Агломерации. Дом был просторным, но уютным. Когда-то отдаленность от города могла бы стать проблемой. Теперь, наоборот, она оберегала от нашествия банд и мародеров разного пошиба, от эпидемий и транспортных заторов, от наркомании и техногенных катастроф — в общем, от всевозможных проявлений хаоса, в который начинало погружаться некогда высокоорганизованное человеческое сообщество.

Заляпанный грязным снегом скутер Бор оставил возле ворот, решив, что потом загонит его во двор. Он не ведал, что им руководит некое смутное предчувствие того, что скутер скоро ему понадобится.

Едва он вошел, к нему кинулась на грудь заплаканная жена. Из ее сбивчивых восклицаний Снайдеров уяснил, что с дочкой творится что-то неладное. Был кашель — натужный, хриплый, как бы вырачивающий нутро наизнанку и заставляющий щеки Ребенка синеть, — но он делся куда-то спустя полчаса- Сейчас наличествовала слабость, близкая к полуобмерочному состоянию, боли во всем теле и странная рассеянность.

— А как мальчишки? — перебил жену Снайдеров.

— Еще не пришли из школы. Но Рид недавно звонил, и все было нормально. Иначе бы он сказал мне.

Наскоро помыв руки и умывшись, Бор прошел в детскую.

Восьмилетняя Вира лежала на постели в компании своего любимого мохнатого тигра. Высунув яркий язык, тот укоризненно косился на хозяйку. Глаза девочки были закрыты, дышала она неровно, с присвистом. Бор проверил пульс, температуру, а затем на всякий случай подключил к дочке портативный, довольно старенький, но надежный диагност. Прибор долго пыхтел, переваривая телеметрию — видимо, и для него она оказалась весьма загадочной, — а затем выплюнул на экран лаконичное сообщение: «ПРИЗНАКИ ИЗВЕСТНЫХ ЗАБОЛЕВАНИЙ ОТСУТСТВУЮТ».

Известных… А что, если?..

Но Снайдеров тут же отогнал прочь непрошеную мысль. По принципу: почему именно моя дочь?

Он успокоил жену, как мог, и они прошли в «кухонно-столовый отсек» — так Бор окрестил то помещение, где они всей семьей собирались за обедами и ужинами. Нет, «всей семьей» — слишком громко сказано. В последнее время семья чаще собиралась без него, слишком много поступало вызовов, и тут ничего не поделать — на всю округу диаметром в пятьдесят километров он был единственным врачом-универсалом высшей категории.

Не успел Снайдеров покончить с первым, как на браслете коммуникатора зажегся огонек экстренного вызова, сопровождающийся мелодичным перезвоном.

— Не отвечай! — недовольно сказала жена. — Что это такое, в самом деле? Поесть даже по-человечески не дают!

Снайдеров и сам не собирался отвечать. Он подумал, что это, наверное, пробивается на связь кто-нибудь из Комитета. Может, его конфликт с координатором уже стал всеобщим достоянием, и теперь чинуши засуетились, чтобы всеми средствами заставить его взять свои слова обратно. Нет уж, вот вам всем, мысленно показал он в пространство кукиш.

Но браслет все не унимался, и Снайдеров почуял неладное. Отодвинув решительно тарелку в сторону, ткнул пальцем клавишу ответа.

Звонили из поселка в двадцати километрах отсюда. у нескольких человек налицо были какие-то нездоровые но совершенно необъяснимые симптомы.

— Я выезжаю, — кратко ответствовал Бор. Повернулся к жене:

— Когда Вира проснется, введи ей подкожно пятнадцать кубиков УВ. Ампулы я оставлю.

Жена, сама бывшая инфирмьерка, покорно кивнула. Посетовала:

— Ты даже не попробовал жаркое, Бор!

— Вечерком попробую.

Все необходимое для работы по вызовам было всегда наготове. Бор взял чемоданчик, открыл его, проверяя. Достал две ампулы УВ и протянул молча жене. Помедлил, не дать ли еще и третью на всякий случай, но потом решительно захлопнул металлопластовую крышку.

В поселок, куда его вызвали, Снайдеров прибыл, когда короткий зимний день готовился смениться морозными сумерками. Глава местной администрации уже ждал его возле гостевой стоянки.

— Сколько человек больны? — спросил его Бор, едва они пожали друг другу руки.

— В полдень было пятеро, — мрачно сказал мэр. Под глазами его синели отчетливые круги, словно мужчина не спал две ночи подряд. — Полчаса назад их стало девятнадцать.

— Дети есть?

— Трое.

— Начнем с них. Будете моим проводником. Они пересели в турбо мэра и понеслись по расчищенной от снега дороге между аккуратными разноцветными домиками.

Первым, кого они посетили, был мальчик примерно того же возраста, что и Вира. Мысленная аналогия Бора усилилась, когда он услышал от матери больного описание начала недомогания. Почти то же самое Снайдеров слышал примерно час назад от жены. Где-то вспыхнула тревога, но он умело погасил ее пожар: не паниковать, это самое главное. Симптомы слишком многих болезней схожи порой так, что даже умные и всезнающие диагносты, обладающие всей полнотой информации и способные в буквальном смысле слова заглянуть в каждый уголок тела больного, ошибаются.

Он ввел мальчику стандартную дозу универсальной вакцины и, не дожидаясь, когда она подействует, отправился в сопровождении мэра по следующему адресу. По словам мэра, там тоже был ребенок школьного возраста.

Но, видимо, в поселке уже знали о прибытии медика, потому что, едва они вывернули из проулка, как через квартал дорогу их машине загородила полуодетая растрепанная женщина.

— Помогите, доктор! — заголосила она, кидаясь к Бору, когда тот приоткрыл дверцу. — Мой ребенок тоже заболел! Снайдеров вопросительно покосился на мэра. Тот прогудел, перегнувшись через Бора:

— Ванда, ты не беспокойся, мы к тебе тоже приедем, но не сейчас. Сначала заскочим еще в пару домов, а потом — сразу к тебе!

— А почему — потом? — не поняла женщина.

— Потому что твой заболел только что, а там дети больны уже несколько часов, понятно теперь?

— Да, но у меня грудной ребенок! — не унималась женщина. — И вообще, я не понимаю вас, господин Гуров: с какой стати вы решаете, кому врач должен оказывать помощь в первую очередь, а кому — потом?!

Мэр молча захлопнул дверцу перед ее носом и тронул турбо с места на второй скорости.

— Сволочи! — догнал их приглушенный женский крик. — Ну смотрите, если что-то с моей малышкой, не дай бог, случится, то пеняйте на себя! Я вас лично…

Крик стих, словно обрезанный ножом. Бор молча набирал на своем браслете код окружного медицинского центра.

Мысленно он оценивал ситуацию, и она ему все еще не нравилась. Одному с таким количеством больных ему явно не справиться, тут нужна целая бригада. Судя по загадочности симптомов и тяжести протекания болезни, речь идет о каком-нибудь новоявленном вирусе… слишком много их развелось в последнее время… хорошо, если УВ с ним справится, если же нет, то дело «труба»: пока специалисты изучат загадочную болезнь и найдут способ ее лечения, пройдет немало времени, и эпидемия может распространиться по всему региону, никакая профилактика не поможет, это уж точно… Ладно, на всякий случай надо заказать, чтобы центр выслал вместе с бригадой побольше универсальной вакцины. На всякий случай. Другого-то лекарства все равно пока не имеется.

Коробка ампул с УВ была всегда при нем, но он боялся, что, с учетом высоких темпов распространения неизвестной инфекции, ее на всех больных не хватит. К великому сожалению, он оказался прав. Эпидемия шла в виде цепной реакции, и очень скоро Снайдеров сбился со счета, сколько человек уже прошло через его руки и в скольких домах он успел побывать. Мэр уже не сопровождал его — в этом не было теперь никакого смысла, теперь можно было заходить наугад в первый попавшийся дом, и там обязательно обнаруживался свеженький пациент. Даже если ты уже был в этом доме раньше, каждый раз тебя там ждали новые больные. Дети заражались от родителей, а родители — от детей и соседей. Каким образом непонятно. Симптомы, вначале весьма смахивавшие на простуду или кишечную инфекцию, теперь все больше стали напоминать признаки лучевой болезни, и это ни в какие известные медицинской науке рамки не лезло.

Тем более непонятно, потому что ни ядерных реакторов, ни стратегических военных баз, ни даже просто крупных промышленных объектов вокруг поселка не было.

Хорошо еще, что ампулы с УВ все-таки помогали — правда, лишь в больших дозах.

Мэру тоже было несладко. Он занимался тем, что выставлял вокруг поселка санитарный кордон из числа еще здоровых мужчин, вызывал какие-то спасательные службы из центра, спорил, ругался, а временами чуть было не дрался с наиболее горластыми паникерами.

Первоначально Снайдеров экономил и растягивал драгоценный запас УВ как мог. Детям — поменьше, взрослым — еще меньше, пожилым — совсем мало. Бор был вынужден скрепя сердце производить подобную градацию больных, хотя ему вовсе не хотелось выступать в роли вершителя чужих судеб, решающего, кто более достоин жить, а кто — менее.

Однако он знал, что рано или поздно ему придется сыграть эту проклятую роль: малые дозы лишь облегчали страдания больных на короткое время, и не надо было — быть медиком, чтобы пдвидеть — если не сделать еще хотя бы пару инъекций, то больной умрет. Конечно, позже, чем те, в чьи вены была влита вакцина, но разве этот выигрыш времени что-то дает?

Между тем болезнь развивалась прямо-таки со сверхзвуковой скоростью. Появились первые умершие. Среди них были и дети. Успеть ко всем было просто невозможно. Заниматься подсчетом трупов тоже было некогда — их просто упаковывали в герметичные аэрозольные коконы и складывали аккуратными рядами вдоль домов. С помощью мэра Бор сформировал этакий летучий отряд из местных добровольцев, вручил им инъекторы и ампулы, проинструктировал, как вводить лекарство, и разослал по наиболее горячим точкам поселка. Но и это не помогало.

Где же эта чертова бригада из центра?! Куда она запропастилась? В промежутках между метаниями от больного к больному Снайдеров попытался выяснить по коммуникатору, выслал ли центр вообще кого-нибудь ему в помощь, но, как ни странно, на его вызов никто не ответил (как потом выяснилось, отвечать было некому: все имевшие хоть какое-то отношение к медицине были брошены на передовую сражения с неизвестным вирусом), а потом ему и вовсе стало не до этого.

Время от времени, мечась по заснеженному и быстро опустевшему поселку, залитому беспощадным гнетом теперь уже бесполезных бактерицидных ламп, Бор с ужасом представлял себе тот момент, когда вакцина у него кончится совсем. Что он тогда скажет с надеждой и тревогой глядящим на него людям — женщинам детям? Что какой-то слишком умный идиот из администрации Плана урезал средства на производство лекарств? Что эпидемия вспыхнула неожиданно и к ней никто не успел заранее приготовиться?

Порой он сожалел, что оставил жене для подстраховки целых три ампулы УВ вместо одной, которой, наверное, хватило бы с лихвой — если, разумеется, дочка тоже подхватила страшную болезнь. Если бы он этого не сделал, то сейчас мог бы спасти жизнь еще двум детям, но упрекать себя было поздно, и он старался забыть об этом…

Ему повезло, и момент, которого он так боялся, не наступил. С ночного неба на поселок спикировал санитарный джампер с подкреплением. Бор машинально взглянул на часы и не поверил глазам. Ему казалось, что ночь уже на исходе, а ночь, оказывается, только начиналась. Тем не менее команда из центра опоздала почти на целых три часа, и Бор принялся крыть их в хвост и в гриву, не отходя от джампера.

Старший группы слушал его терпеливо, но, когда Снайдеров высказал все, что он думает о работниках Центра, спокойно пояснил, в чем дело. Оказывается, на полпути бригаду догнало указание дежурного диспетчера оказать помощь жителям одного из соседних поселков, и они не могли не подчиниться.

— Да что они там, в самом деле, с ума посходили? — взорвался Бор. — Или они считают, что для Плана ценнее люди в том поселке, чем в этом? Как же называется столь важный стратегический пункт?

Старший сказал, и Снайдеров осекся на полуслове. Поселок, где спасатели побывали, прежде чем прилететь сюда был тем поселком, где осталась его семья.

— Ну и как? — уже спокойнее поинтересовался он, остывая. — Всех спасли?

Старший красноречиво махнул рукой: мол, лучше не стоит об этом. Рука Бора сама потянулась к нагрудному карману, где он обычно хранил стереофото своего семейства. Старший мог запомнить их лица. Но надо было работать дальше, и Снайдеров вновь застегнул карман на вакуумную кнопку-присоску.

— Ну ладно, — смягчился он. — Вакцины много привезли?

Старший смущенно промямлил:

— Если бы не работа в том поселке. В общем, у нас осталось три стандартных упаковки. Это ровно сто двадцать доз… А что, мало?

— Лучше мало, чем совсем ничего, — отвернулся Снайдеров.

В поселке проживало примерно восемьсот человек. Даже с учетом уже скончавшихся миновавших кризисный пик, для людей, остающихся потенциальными жертвами, такого количества УВ было явно недостаточно.

Они приступили к работе.

А люди все равно умирали один за другим, и сначала это было страшно и необычно — видеть, как на твоих глазах от неведомого недуга сгорает заживо человек, мечась в горячечном бреду, и чувствовать, как угасает под твоей рукой пульс в его запястье, и слышать, как он что-то шепчет — особенно тяжело было тогда, когда умирающий великодушно благодарил тебя, так и не сумевшего его спасти, несмотря на все старания, — но потом чувства притупились, навалилась черная, тупая усталость, застилавшая глаза пеленой, и Бор ловил себя на том, что равнодушно, как компьютерная программа, фиксирует, непонятно для чего, точное время смерти каждой очередной жертвы.

Впрочем, люди в поселке тоже постепенно привыкали к страшной возможности в любую секунду навсегда потерять своих родных. Снайдерову врезался в память жуткий эпизод, когда, закрыв глаза только что скончавшемуся в судорогах пятилетнему малышу, он оглянулся и обнаружил, что его матери нет в комнате. Она оказалась на кухне. Занята эта молодая женщина была тем, что месила в большой кастрюле тесто. Пока Бор сообщал ей о смерти сына и говорил все то, что полагается врачу произносить в таких случаях, женщина не переставала заниматься своим делом. Потом, в ответ на удивленный взгляд медика, молча указала подбородком в угол кухни, где чинно, почти не шевелясь, сидела целая вереница детей, каждый из которых был меньше своего соседа. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что они очень хотят есть…

Самое страшное произошло в два часа ночи. Когда Снайдеров разломил последнюю ампулу, чтобы сделать последнюю инъекцию. К этому времени он уже знал, что эпидемиологическая обстановка не только в их регионе, но и во всем мире переживает кризис и запасы УВ исчезли, будто их корова языком слизнула. Словно воочию, Бор увидел перед собой лицо недавнего собеседника, который говорил ему: «Жертвы в начинаниях такого размаха и значения, к сожалению, неизбежны, и мы должны с этим смириться. Не человек должен быть превыше всего, а человечество, Бор Алекович!»

Он шел, пошатываясь, по улице и чувствовал холод не снаружи, а внутри себя. Он даже не сразу почувствовал, как кто-то, вынырнувший сбоку из переулка, дергает его за рукав:

— Доктор, помогите моему ребенку! Доктор, вы слышите меня?!

На миг ему показалось, что перед ним стоит та женщина, которая грозила отдать их с мэром под суд, но это, конечно же, была не она. У той ребенок все-таки умер. Еще четыре часа назад.

Хотя внешне эта ничем не отличалась от той — такая же молодая и активная, наверное, мысленно даже поклявшаяся себе из кожи вылезти вон, но спасти свое чадо. А лицо… Лица людей быстро перестали запоминаться Снайдерову в ту ночь. Чаще они были для него лишь объектом для изучения на предмет наличия первых синдромов заболевания.

— Да-да, — пробормотал он, приостанавливаясь. — Идем.

И он отправился за женщиной в дом, где лежал ее ребенок, обреченный на смерть. И он поставил ребенку укол, как делал это десятки, сотни раз до этого. И рассеянно выслушал слова благодарности от матери, поверившей, что теперь ее малыш будет жить.

И до тех пор, пока в поселке были еще больные, он, как ни в чем не бывало, делал им инъекции, и они или их родственники благодарили его перед смертью.

Потом с ним столкнулся старший бригады из центра.

— Где вы взяли столько вакцины, Бор? — удивился он. — Или вы просто уменьшали дозировку? Но какой в этом смысл?!

Снайдеров растянул почерневшие, потрескавшиеся губы в непонятной гримасе.

— Нет, — сказал он. — Это была не вакцина… Я вводил им витаминный раствор. Аскорбиновую кислоту, понимаете?

— Но зачем? — не понял старший.

— Эх вы, — с горечью произнес Бор. — А еще медик… Они должны были знать, что их спасают — всех, без малейшего исключения. Они не должны были догадаться, что кое-кому из них суждено умереть просто потому, что всех спасти невозможно.

— Но это же сознательный обман больных! — воскликнул медик из Центра. Как вы могли, Бор?! Это — преступление!

— Да, — согласился Снайдеров, глядя коллеге в глаза. — Вы правы. Это преступление. Ему, разумеется, нет разумного объяснения. И оправдания тоже. Если не считать какого-то паршивого гуманизма. А что делать? Наступило невероятное и страшное время, когда спасать людей становится практически невозможно, и единственное, что нам остается, — это хотя бы спасти остатки гуманности в самих себе. А вы что, так и сидели сложа руки, констатируя смерть за смертью?

Старший опустил голову.

— Нас скоро сменят, — глухо сказал он. — Целых две бригады. Они будут здесь через полчаса. Они должны привезти УВ.

Но Снайдеров его уже не слышал. Он умудрился заснуть стоя.

10

Уже утром, когда эпидемию все-таки удалось затормозить, оказалось, что в баке скутера Снайдерова осталось слишком мало горючего, чтобы добраться до дома. Хорошо, что джампер с бригадой Горна — так звали того старшего, который первым прибыл на помощь Бору, — еще не улетел, и Снайдеров попросил спасателей подбросить его…

— Без проблем, Бор Алекович, — заверил Горн. — Залезайте!

Натужно свистя изношенной турбиной, джампер нехотя оторвался от земли, подняв снежную бурю вокруг себя, и устремился в серое небо.

Они шли на небольшой высоте, откуда рассмотреть что-либо было невозможно. Земля мелькала внизу сплошной белой полосой, изредка перечеркнутой штрихами деревьев и пунктиром кустов. Дороги давно не чистили, и они тоже были белыми от снега.

— Скажите, Горн, — вспомнил Снайдеров, доставая из кармана карточку с изображением своей семьи, — вы ничего не знаете об этих людях? Они жили в том поселке, куда вы заглянули перед тем, как прибыть мне на помощь.

Старший мельком глянул на снимок.

— Нет, — сказал он после короткой паузы. — Нет, не встречал.

— Дайте я посмотрю, — вдруг сказал из-за спины Снайдерова один из спасателей. — Я там многих из домов выносил… мертвых…

Он взял фото и задумчиво поцокал языком.

— Вы знаете, кто-то из них конкретно через меня проходил, — сказал он немного погодя. — Кого-то я все-таки тащил, но вот кого — не помню. Слишком много их там было. А кто это такие?

Снайдеров тупо смотрел на него, не в силах ответить.

Из оцепенения его вывел голос пилота, который осведомился, куда именно подбросить Бора.

Снайдеров сказал. В салоне наступила тишина, нарушаемая лишь скорбным плачем турбины.

— Извините, Бор Алекович, — сказал Горн. — Я должен был сам догадаться, но… После такой ночки запросто чокнуться можно! — Он вдруг развернулся всем корпусом к парню, который вмешался в их разговор, и бешено проревел: — А ты, Бруно, давай вспоминай! Хоть все мозги себе разбей на части, но вспомни, понял? Не будешь в следующий раз вякать чего не следует!.

— Ничего, ничего, — вежливо сказал Снайдеров. — Не надо вспоминать. Не стоит. Парень не виноват.

Он закусил губу, не чувствуя боли, и тут в глазах его что-то произошло, и мир стал размазываться, превращаясь в одно сплошное пятно, и требовалось слишком. много сил, чтобы вновь различать предметы. Сил у Снайдерова уже не было.

— Что с вами, Бор Алекович? — потряс Снайдерова за плечо Горн. — Вам плохо?

— Долго нам еще лететь? — вместо ответа спросил Бор, с трудом двигая губами.

— Да нет, — сказал пилот. — Сейчас мы мигом…

Но добраться до поселка, где жил Снайдеров, им было не суждено. Через минуту дышавшая на ладан турбина джампера окончательно «сдохла», по выражению пилота, и им пришлось садиться прямо на заснеженное поле. Посадка прошла удачно, если не считать сломанного шасси, и все не только остались в живых, но даже не получили синяков.

Горн связался с Центром, и диспетчер пообещал выслать за ними «аварийку».

До поселка Снайдерова оставалось километров пять, если идти по полю напрямик, и Бор не захотел больше ждать, хотя его уговаривала вся бригада.

Проваливаясь в снег, который местами доходил до колен, Снайдеров двинулся в направлении своего поселка. Он отошел от джампера на пару километров и, когда оглянулся в очередной раз, еле разглядел его точку на заснеженной равнине. Потом начались пологие холмы, и машина вообще скрылась за горизонтом. Зато впереди на горизонте возникли крошечные коробочки домов и коттеджей, и Снайдеров невольно ускорил шаг.

Ему удалось довольно ходко пройти еще двести метров, а потом ноги вдруг подкосились и совсем перестали повиноваться. Вначале Бор приписал бунт конечностей своей усталости, но чем больше он сидел на снегу, тем все меньше у него почему-то оставалось сил. Потом разом наступил прямо-таки космический холод, и зубы сами собой залязгали, а тело затряслось противной дрожью. В глазах помутилось, и к горлу подкатила тошнота.

Снайдеров понял, что он заразился той самой болезнью, с которой сражался в течение последних пятнадцати часов. Это было так обидно и нелепо, что на глаза сами собой навернулись слезы.

Неужели он не дойдет до поселка, подумал он о себе почему-то в третьем лице. Неужели останется коченеть в этом жутком бесконечном поле, когда до дома осталось рукой подать?!

Этого нельзя было допустить. Даже если тот парень-спасатель не перепутал и ему действительно пришлось переносить трупы семейства Снайдеровых, все равно кто-то должен был выжить! И неважно, кто уцелел: жена или кто-нибудь из детей в любом случае Бор был нужен этому родному человечку. Очень нужен!

Дрожащей рукой медик нашарил свой чемоданчик. Сам не зная зачем, открыл его и порылся в инструментах и принадлежностях. И вдруг…

Он не поверил своим глазам, но она действительно была там. Каким-то образом она закатилась в пакет со стетоскопом и поэтому уцелела. Ампула с универсальной вакциной, нераспечатанная, полная целебной жидкости.

Снайдеров вставил ампулу в инъектор и поднес его диффузное жало к своему предплечью. Но вместо того чтобы нажать кнопку активации, задумался.

Отуманенное вирусом сознание продолжало работать. И результатом этой тяжкой работы стала мысль:

«А ведь эта ампула могла спасти жизнь кому-нибудь другому, но по чистой случайности не попалась тебе на глаза этой суматошной ночью. Только кто поверит, что ты не утаил ее, не приберег специально для себя в качестве НЗ?»

От этой идиотской мысли стало совсем скверно, и тогда Снайдеров сделал инъекцию. Жидкость с легким шипением всосалась в руку, и ему сразу стало хорошо. Легко и беззаботно. Словно туман окутал его со всех сторон, укрывая от холода и проблем…

Бор не знал, что никакой ампулы в его чемоданчике не было, что ему это привиделось в болезненном бреду. Впрочем, это уже не имело никакого значения.

Где-то рядом раздались странные звуки. Словно кто-то выл.

Совершенно не к месту Снайдерову вспомнились стихи, которые однажды сочинил Рид, его старшенький, — он с детства обещал быть неплохим поэтом. Бор не знал, какие переживания могли побудить девятилетнего малыша придумать такие мрачные строки, но это действительно случилось. Тогда он раскритиковал опус юного дарования, что называется, в пух и в прах, а сейчас с мистической ясностью осознал: это было не что иное, как прозрение, предвидение того, что уже случилось и еще должно было случиться со всеми ними.

Снова осенний холод убил комаров и мух. Вновь одинокий город От слез и дождей опух. Ревел он, как гуманоид, Я понял, когда он смолк, О чем так упрямо воет в холодные ночи волк. Не о том, что он очень мерзнет, А о том, что всегда один, Что по-прежнему в небе звезд нет, А луна красна, как рубин. Не войте, города и волки! Я, как и вы, одинок. Меня, как и вас, по холке Погладить никто не смог… Интересно, жив ли сейчас Рид?

Вой повторился. Напрягая зрение, Снайдеров вгляделся в поземку, но различил лишь какие-то неясные силуэты.

Когда его сознание в очередной раз прояснилось, силуэты были уже совсем рядом с ним, и теперь он отчетливо видел, что это вовсе не волки, а тощие облезлые собаки разных пород и мастей. В последнее время они дичали, будучи в массовом порядке изгнанными людьми из городов и прочих поселений, и сбивались в огромные стаи. Кормить их все равно было нечем. Многие псы вынуждены были начать бродячий образ жизни, когда их хозяева умирали.

Бор смотрел на собак, которые подступали к нему все ближе и ближе, но не ощущал ни страха, ни ненависти к ним. И когда псы стали рвать клыками его тело на части, захлебываясь зараженной вирусом кровью, сквозь жуткую последнюю боль он успел еще подумать:

«Они не виноваты, это их месть за то, что мы не включили их в число наших новых приоритетов…»

ЭПИЗОДЫ 11–12. ТРЕТЬЕ ПОКОЛЕНИЕ ПЛАНА

11

Остров оказался ярким и красочным. Как на одной из древних фотографий, которые делались когда-то до Плана, а потом публиковались в виде журнальных снимков и рекламных плакатов. Вдоль воды по всему периметру тянулись песчаные пляжи, над которыми и днем и ночью свистел и завывал горячий ветер. За пляжами возвышались пальмовые рощи, усеянные плодами кокосов и фиников, за ними тянулись заросли острых бамбуков, а центр острова был занят пологими холмами, местами покрытыми лесом и испещренными каменными глыбами от давнего ледника. С холмов открывался отличный вид на синюю безбрежную равнину теплого океана.

Когда-то на острове функционировал всемирно известный курорт, от которого теперь остались только смутные воспоминания да останки строений. В них-то экспедиция и решила обосноваться: несмотря на теплый климат, чисто психологически людям было привычнее ночевать под крышей, чем под открытым небом. К тому же в развалинах подсобных помещений рядом с бывшим отелем, где они разбили свой лагерь, каким-то чудом сохранился дизель-генератор, который после небольшого ремонта и приведения в божеский вид исправно затарахтел, выдавая электричество. Провода, правда, давно истлели, и их пришлось заменить, но зато в подвале обнаружился целый склад, где отыскались и запасы лампочек, и бочки с дизельным топливом.

Остров был небольшим, но работы на нем для людей, прибывших на небольшом джампере, хватило бы надолго. Их было шесть человек, и они были намерены не затягивать свое пребывание в этом тропическом раю.

Плану нужны были дополнительные поступления руды, и с этой целью в разные уголки земного шара были разосланы малочисленные мобильные экспедиции геологов, которые должны были отыскать новые залежи полезных ископаемых. Чем быстрее они выполнят свою задачу, тем быстрее смогут отчитаться перед людьми, пославшими их сюда. До этого они исследовали уже немало островов в этой части океана, ничего не обнаружив, а время шло, и каждый новый день бесплодной работы наполнял каждого из них горечью и чувством вины перед другими людьми, неустанно трудившимися где-то далеко на континенте.

Чтобы ускорить поиск, они разбили всю территорию острова на шесть равных частей — по сектору площадью в десять квадратных миль на каждого, и принялись за дело. Правда, при нарезке «участков ответственности» старший экспедиции, хмурый, но традиционно галантный француз Серж Брюсси попытался было выделить Вире Снайдеровой меньший кусок, чем всем остальным, но девушка устроила такой скандал, что ему волей-неволей пришлось признать ее претензии на равенство с мужчинами.

Вира была единственной представительницей прекрасного пола в составе их небольшого отряда, но мужчины, если не считать того же Брюсси, обычно относились к ней с тем же грубоватым дружелюбием, с каким обращались друг с другом. Тем не менее сначала Вире приходилось нелегко — нужно было в короткий срок приспособиться к новой для нее жизни, заключавшейся в отсутствии бытовых удобств, пеших передвижениях по восемнадцать-двадцать часов в сутки и монотонном, лишенном какой-либо занимательности труде.

Эта экспедиция была первой для девушки.

Но постепенно она привыкла ко всему — и к надоедливой тяжести титанового бура-автомата, который то и дело приходилось перетаскивать с места на места, и к возможности в любой момент встретить какого-нибудь хищного или страшного зверя на своем пути, и к укусам разных насекомых, и к постоянному желанию хоть раз хорошенько выспаться.

Название острова на имевшейся у них карте стерлось, потому что находилось как раз на сгибе, но это было неважно — теперь гораздо главнее для любых объектов были точные географические координаты, а не имена. Так же, как и для людей, входивших в состав группы. За многие месяцы совместного труда фамилии постепенно вышли из обихода, и гораздо привычнее стали имена или прозвища. Несмотря на разницу в возрасте, они все были друг с другом на «ты» — просто так было удобнее.

В отличие от других островов, которые группа успела исследовать раньше, этот был первым, где имелось столько зелени. Однажды Вире попалась целая роща фруктовых деревьев, и в этот день ей удалось впервые в жизни попробовать такие плоды, как манго, ананасы и киви. Поглощая терпкую мякоть, она невольно подумала о том, что если даже они не отыщут на острове запасов руды, то одних только фруктовых плантаций будет достаточно, чтобы оправдать их труд. Ведь там, на обитаемом континенте, люди давно уже забыли, что такое свежие фрукты. Вечером она поделилась своими мыслями с Сержем, но тот, вопреки ее ожиданиям, лишь хмуро проронил: «Плану нужнее руда, а не витамины, понятно?»

Контрастируя с пестрой природой, каждый день их миссии был серым, монотонным и похожим на все предыдущие. От внутреннего протеста против однообразия и размеренности спасали лишь мысли о том, как будет замечательно, когда они все-таки найдут руду.

В том, что это им рано или поздно удастся, особых сомнений не было вопрос заключался лишь во времени, которое придется затратить на поиски. Согласно данным геологических архивов, несколько веков назад на архипелаге, в состав которого входил и этот остров, уже находили рудные месторождения, но тогда здесь проживало слишком много людей и практически круглый год не было отбоя от туристов и желающих отдохнуть под жарким солнцем, а посему всякие изыскания были заморожены.

Они вставали рано, с восходом солнца. Наскоро позавтракав, отправлялись на свои участки и работали до полудня. Потом собирались в лагере, чтобы пообедать и немного отдохнуть в тени пальм или замшелых стен отеля. В два часа работа возобновлялась — и этот период дня был самым трудным, потому что приходилось находиться на самом солнцепеке, — и продолжалась до темноты. Темнело на острове рано, около шести часов — сказывалась близость экватора, и тогда волей-неволей приходилось заканчивать поиск и возвращаться в лагерь. Здесь за ужином они подводили итоги очередного рабочего дня, делились впечатлениями, находками и открытиями (к сожалению, все они не имели никакого отношения к их главной цели), рассказывали о своих планах на следующий день, прежде чем отправиться спать в одной из уцелевших комнат отеля. Спали они все вместе, расстелив на бетонном полу походные матрацы и приготовив на всякий случай оружие. Хотя никто из них ни разу не встретил в лесу крупных животных или обезьян, тем не менее вероятность визита какого-нибудь зверя существовала, и не стоило сбрасывать ее со счетов.

Что же касается охраны лагеря и поставленного «на прикол» в укромном месте джампера, то Серж считал, что подобные предосторожности не имели смысла — ведь на многие сотни миль вокруг не было ни одного человека, да даже если бы кто-то случайно попал сюда, то уж не за тем, чтобы похитить джампер или убить геологов. В Плане давно были изжиты такого рода пережитки, ведь всех работавших на него объединяло сознание одной общей цели, а тех, кто не работал на План, наверное, на Земле уже не оставалось вовсе — даже если они когда-то и дезертировали от Плана, то теперь скорее всего вымерли или погибли.

Поэтому, когда случилась беда, все они были ошеломлены и растеряны. Никто из них и представить себе не мог, что в спокойной, почти идиллической атмосфере, которая обволакивала их вот уже почти две недели, может таиться нечто зловещее и опасное.

Беда заключалась в том, что пропал без вести поляк Анджей, крепкий мужчина примерно сорока лет. Пропал он абсолютно бесследно и необъяснимо. Просто-напросто утром ушел, как и все, на свой участок, а в лагерь так и не вернулся. Ни к обеду, ни с наступлением темноты.

Естественно, они кинулись его искать. Ради такого случая Серж даже поднял в воздух джампер, хотя горючее в баках следовало экономить, и, освещая лесистые холмы прожектором и применяя специальный пеленгатор, позволяющий обнаружить передвижение даже небольших объектов, облетел весь остров несколько раз на разных высотах. Остальные, вооружившись карабинами и фонарями, тщательно прочесали ночной лес, пляжи и полосу кустарников, но все было бесполезно.

Анджей исчез, будто в воду канул. На следующий день, вместо того чтобы отправиться на работу, экспедиция повторила поиски, но ни единого следа поляка так и не нашлось. Пришлось смириться с потерей и принять кое-какие меры предосторожности. Хотя за время поисков каждый из геологов высказал массу предположений относительно исчезновения их товарища, но к окончательному выводу они так и не пришли, и было неясно, какая же опасность может подстерегать их в дальнейшем.

Тем не менее надо было продолжать выполнение задания, и они возобновили поиски руды. Только теперь объем работы возрос, потому что Сержу пришлось разделить оставшуюся часть сектора Анджея на пятерых. Поровну…

Однако через два дня площадь острова пришлось делить снова, потому что пропал еще один геолог, которого все они обычно звали Хромой (у него была странная, прихрамывающая походка), и лишь Серж вспомнил, что настоящее имя этого человека было Стив. Обстоятельства его исчезновения были такими же, как и в случае с Анджеем, толыо пропал Стив не на работе, а ночью. Когда все проснулись утром, то оказалось, что Хромого нигде нет, а все его вещи — на месте. Усиленные поиски, длившиеся почти весь день, вновь оказались безрезультатными.

Вот тогда они испугались уже всерьез. Правда, мужчины старались не выдавать своего страха, но Вира каким-то шестым чувством улавливала исходившие от ее спутников тревогу и напряженность, и ее долго не отпускала мелкая противная дрожь во всем теле.

Если исчезновение Анджея еще ни о чем не говорило и вполне могло объясняться естественными причинами (он мог, например, пойти на побережье, решив искупаться, и либо утонуть, заплыв далеко от берега, либо стать жертвой акулы), то пропажа Стива свидетельствовала о том, что речь идет не о случайности, а о постоянной опасности, нависшей над их экспедицией.

Они постарались учесть это и впредь действовать с максимальной осторожностью. Серж запретил отныне ходить в одиночку — даже по естественной надобности (при этом он покосился на Виру), а по ночам учредил двухсменное дежурство с оружием в руках. Хотя ничего из их багажа еще не пропало и джампер был цел и исправен, в обязанности дежурных вменялось охранять не только спящих товарищей, но также стеречь имущество и транспортное средство. Работать отныне было решено попарно, и неисследованную часть острова разделили пополам, на два сектора. Индивидуальных средств связи у них не было, но при малейшей опасности они должны были либо стрелять, либо кричать во все горло, чтобы предупредить остальных.

Следующие несколько дней прошли без происшествий.

В напарники Вире достался Красавчик — высокий парень довольно приятной наружности, с длинными волосами, перехваченными в хвост на затылке ленточкой. Раньше они как-то не общались напрямую друг с другом, и поначалу Вира испытывала странную неловкость в его присутствии — особенно когда, в соответствии с заветами старшего, необходимо было отлучиться по сугубо интимному делу в кусты, — но потом постепенно они разговорились, и парень оказался вполне дружелюбным и внимательным человеком…

В тот день они работали, как обычно, в паре.

В очередной раз установив бур на новом месте, Вира распрямилась, утерла пот с загоревшего до черноты лица и оглядела горизонт, прячущийся в туманном мареве. Солнце пекло так сильно, что ей захотелось сбросить с себя надоевший комбинезон, растянуться на траве, закрыть глаза и ни о чем не думать. Но потом она покосилась на мускулистую спину Красавчика, который имел обыкновение работать с голым торсом, и отказалась от своего намерения. Почему-то наедине с этим парнем она стеснялась своего тела, хотя в присутствии всех членов группы переодевалась и мылась без всякой задней мысли. Скорее всего подсознательно Красавчик чем-то притягивал девушку, только в этом она боялась признаться даже самой себе.

Бур деловито стрекотал, вгрызаясь в каменистую почву и время от времени выбрасывая на поверхность аккуратные столбики исследованного грунта. По экрану комп-планшета, висевшего на груди у Виры, бежали строчки цифр и условных знаков, которые по-прежнему свидетельствовали, что под ногами — лишь пустая порода.

Ощутив приступ жажды, Снайдерова подошла к фруктовым деревьям, окаймлявшим этот участок плато, и, подпрыгнув, сорвала с ветки сочный и красивый плод. Она не знала, как он называется, но весь его вид был таким, что хотелось впиться в него зубами, чтобы ощутить прохладную терпкую мякоть. Внезапно что-то толкнуло ее в руку, выбивая плод на землю. Испуганно вскрикнув, Вира оглянулась.

Это был Красавчик. Он смущенно улыбался, но в глазах его еще плескалась тревога.

— Это грапс, — сказал он, показывая на соблазнительный плод. — Его нельзя есть, он вызывает ожоги пищевода.

— Я не знала, — растерянно улыбнулась в ответ Вира.

— Извини, наверное, я слишком грубо обошелся с тобой, — сказал Красавчик. — Просто я увидел, как ты…

— Ну что ты, Красавчик, — машинально сказала Вира. — Наоборот, спасибо, что предупредил. Теперь буду знать.

Тема разговора была исчерпана, и надо было бы вернуться к оставленным на плато бурам, но они почему-то медлили, стоя друг перед другом. Красавчик как-то странно смотрел на Виру, и у нее почему-то мгновенно перехватило дыхание и пересохло во рту.

Вдруг в соседних кустах что-то сильно зашуршало, и Вира, охваченная страхом, не сознавая, что делает, вздрогнула и отскочила к своему спутнику, оказавшись к нему близко-близко. Она даже не сразу заметила, как он обнял ее за плечи и прижал к себе.

— Не бойся, — сказал Красавчик почему-то шепотом, — это, наверное, ящерица, их тут полным-полно. Вообще ничего не бойся, если я рядом, договорились?

Она удивленно подняла к нему лицо, и увидела в его глазах такое, от чего сладко заныло в груди, а из головы сразу же вылетели всякие мысли и о бурах, и об опасности, которая могла подстерегать на каждом шагу, и о руде, и даже о Плане.

— Дело в том, что я люблю тебя. Вира, — тихо сказал Красавчик и поцеловал девушку в губы.

И тут мгновенно все переживания предыдущих дней, страх, жалость к пропавшим без вести товарищам, постоянное сознание своего долга по отношению к Плану — все это куда-то вмиг улетучилось, а на смену этим чувствам пришли какие-то новые и необычные ощущения, которых она еще никогда в своей жизни не испытывала и, возможно, если бы не этот остров, никогда бы не испытала.

Когда она ответила на поцелуи Красавчика, тот, не выпуская ее из своих объятий, легко поднял ее на руки, а затем бережно опустил на землю, и тогда ощущение реальности происходящего окончательно оставило девушку…

Потом они лежали вместе на мягкой горячей траве и разговаривали. Одежда их лежала рядом, но теперь уже никакого стеснения за свою наготу Вира не испытывала.

— А знаешь, — говорил ей в ухо Красавчик, и ей было слегка щекотно от его горячего, нежного шепота, — я ведь в тебя с самого начала влюбился… Просто не знал, как к тебе подойти, ты была вся такая…

— Какая? — поинтересовалась она, смежив веки. — Ну, какая? Договаривай, Красавчик!

— Деловая, что ли, — смущенно сказал Красавчик. — И еще очень красивая… самая красивая во всем мире!

— Ну да, — недоверчиво засмеялась Вира. — Скажешь тоже… Особенно в этой грязной рабочей робе, да?

— Это неважно. Ты для меня будешь самой лучшей, даже если на тебе будут какие-нибудь лохмотья!

Перевернувшись на живот, он снова поцеловал ее. Сначала — в губы. Потом в глаза, в нос и в шею…

Глаза ее закрылись сами собой — не то от рассеянного солнечного света, падавшего на них через крону дерева, под которым они лежали, не то от чего-то другого, что только что зародилось в ней, властно перекраивая и ломая тот устоявшийся мир, который существовал в ней раньше. Легкий ветерок с океана шелестел листвой кустарников и деревьев, даже москиты и прочие летающие паразиты на время оставили влюбленных в покое, словно не решаясь отвлекать их, над головой было безбрежное синее небо, а от земли и от травы пахло одуряющими ароматами так, что голова шла кругом.

Только теперь Вира поняла, что счастлива. Впервые в своей короткой жизни счастлива, как никогда. Но тут до ее слуха донеслось визжание буров, неукротимо вгрызавшихся в пустую породу, и этот звук вернул ее к реальности.

— Господи, Красавчик, — сказала она, мягко отстраняясь от парня, — мы же совсем забыли про наши буры!

Они вскочили и быстро оделись, то и дело посматривая друг на друга так, будто каждый из них открывал в другом что-то новое для себя.

Уже когда они вернулись к работе, парень крикнул Вире:

— Вообще-то меня зовут Вениамин, но почему-то никто не может произнести это имя без запинки… Если хочешь, зови меня Веня. Или Мин. Как тебе больше нравится? Только не называй меня больше этой лошадиной кличкой, ладно?

— Веня, — попробовала произнести она нараспев. — Вени-а-мин… Ми-и-н… А Миня — можно?

— Можно, — улыбнулся он. — Конечно, можно. Остаток рабочей смены в тот день впервые пролетел незаметно. Руду они опять не нашли, но теперь это не имело особого значения для них. Они и без того были поглощены друг другом без остатка. Нет, в траву они больше не ложились — Вира опасалась, что в любой момент к ним в гости могут пожаловать Серж с напарником, — но даже просто болтать о всякой чепухе, которая так важна для всех влюбленных, и то и дело целоваться было великолепным занятием.

В лагерь они вернулись, когда уже стемнело. Серж с напарником уже готовили ужин у костра.

— Где вас черти носят? — сварливо поинтересовался у Виры и Вениамина напарник Брюсси, толстяк Тул. — Сколько можно где-то шататься? Вы что, забыли, что мы не гулять сюда прибыли?!

— Не лезь в бутылку, — Тул одернул напарника.

Серж, снимая с огня закопченный котелок, из которого шел вкусно пахнущий супом-концентратом пар. — Они и так намаялись, наверно, вон — еле ноги волочат. Садитесь, ребята, будем ужинать.

За ужином ни Вира, ни Вениамин не подавали виду, что они теперь — не просто напарники, приставленные друг к другу исключительно из соображений безопасности. Они даже сидели подчеркнуто порознь. Тем не менее, когда их руки или ноги соприкасались, по телу каждого из них мгновенно пробегала электрической искрой сладкая истома, от которой перехватывало горло, и, видимо, это не ускользнуло от внимательного взгляда старшего экспедиции.

— Что-нибудь стряслось, ребята? — сдвинув брови, хмуро поинтересовался он, переводя взгляд с Виры на Вениамина. — Может, вы что-то нашли?

— Нет-нет, — поспешно ответил Миня. — Все как обычно!

— Послушайте, а может, мы здесь так ни хрена и не найдем? — вдруг сказал Тул. — Не лучше ли сложить манатки да податься куда-нибудь в другое местечко, пока не поздно, а? У меня есть подозрение, что никакой руды здесь и в помине нет!

Серж угрюмо покосился на напарника.

— У тебя, наверное, просто поджилки трясутся, Тул, — предположил он. Страшно стало, да?

— Да, страшно! — с вызовом сказал Тул. — А как тут не будет страшно, если ходишь и сам не знаешь, что тебя ожидает в следующий момент! И так уже двоих потеряли, будто их корова языком слизнула, а кто будет следующий — черт его знает! Не-ет, не нравится мне этот проклятый остров, я сразу почуял, что на нем будет что-нибудь неладное твориться! Я даже спать спокойно перестал в последнее время, а если не выспишься — какой из тебя работник?!

— Значит, ты предлагаешь свернуть разработку месторождений на острове и смыться, — хмуро заключил Серж. — А что мне прикажешь докладывать начальству, когда на континент вернемся? Что мы наложили в штаны, испугавшись неизвестно чего? И, кстати, где гарантия, что мы найдем руду где-то в другом месте?

— Гарантии, конечно, нет, — упрямо пробурчал Тул, — но и руды здесь скорее всего тоже нет… А на твоем месте, старшой, я бы в отчете не писал, что мы не закончили работу на этом острове… мол, исследовали все, до последнего камушка, но — извините, ребята, — ничегошеньки там не нашли, кроме пустой породы да кварца!

— Что-о? — изменившимся голосом протянул Брюсси, отставив свой котелок в сторону. — Значит, ты предлагаешь мне обмануть План? Да это же… это же хуже дезертирства, Тул! Дезертиры-то хоть честно признаются, что не хотят работать, а мы, значит, будем врать людям в лицо? Да за такое знаешь что полагается?

— Успокойся, Серж, — спокойно сказал молчавший до того Вениамин. — Не слушай ты этого паникера. Ему все равно не удастся сбитйнас с толку. Если хочешь, мы можем проголосовать, но тут, по-моему, и без голосования все ясно. Мы, например, с Вирой — за продолжение работы, правда? — обратился он к девушке, и она послушно кивнула, мысленно наслаждаясь скрытым значением оборота «мы с Вирой».

— А голосовать мы и не будем, — железнвш голосом процедил Серж. Достаточно будет того, что я как старший экспедиции принимаю решение: работу на острове ускорить, но провести ее как положено, до самого конца!

— Дело ваше, — пожал плечами Тул. — Мое дело было предложить, а там… Я что? Я — как все, работать так работать!

Дежурить в первую половину ночи вызвались Вениамин с Вирой. Заподозривший что-то старший, правда, попытался заменить девушку Тулом, но влюбленные так дружно запротестовали, что он отступил.

Это были незабываемые часы, проведенные Вирой и Вениамином у костра под крупными южными звездами. Они опять забыли обо всем на свете, отдаваясь любви самозабвенно и страстно, словно предчувствуя, что такая ночь для них уже не повторится.

В перерывах между поцелуями и объятиями они рассказывали друг другу о себе, о своих родителях, делились тем, что успели пережить в своей короткой жизни. Вениамин признался Вире, что когда-то увлекался поэзией, и прочитал ей кое-что по памяти из классиков прошлых веков. Потом — свое… Конечно, стихи его, по большому счету, были скорее всего слабеньким подражанием великим поэтам, но и они растрогали Виру.

— А ты можешь сочинить что-нибудь про нас с тобой, Минечка? — спросила она, отдышавшись после очередного затяжного поцелуя (отношения их уже дошли до той стадии, когда друг к другу обращаются как к малому ребенку, используя уменьшенные почти до неузнаваемости исходные имена).

Он пожал плечами:

— Да можно попробовать, только так просто это не делается. Ладно, не суди строго, Вируся.

Вениамин вскочил на ноги, выпрямившись в полный рост, и его голос, приобретя вдруг напускную торжественность, зазвучал в липкой тьме, озаряемой всполохами пламени костра:

Мы часто рвем запретные плоды, Но, так и не осмелившись вкусить их, Мы покидаем райские сады И прячемся в запретах, как в укрытьях. Мы убегаем, словно от беды, От искушений, скрытых в райских кущах, Но вырастают новые плоды Взамен засохших и недостающих. Мы яблони обходим за версту, Но все-таки на склоне лет жалеем, Что не смогли запретную черту Нарушить, уступив в борьбе со Змеем. Пускай туда нам вход еще открыт, Но смелости у нас осталось мало… А райский сад по-прежнему манит, И яблоки роняет он устало. Когда-нибудь погибнет этот сад: На пустыре не прорастает семя… Ты слышишь, Ева? Яблоки стучат Напрасно мы теряем наше время!

— Здорово! — восхитилась Вира. — Ты это прямо сейчас придумал?

— Да нет, — застенчиво сказал Вениамин, опускаясь рядом с ней на траву. Давни… Но это — именно про нас с тобой, Вирочка!

— А кто такая эта Ева? — с ревнивым подозрением осведомилась Снайдерова, обхватив подтянутые к подбородку колени обеими руками. — Ты любил ее, да?

— Глупенькая! — рассмеялся Вениамин. — Это же из библейской легенды. Там говорится, что Адам и Ева были первыми людьми и жили они в райском саду… — Он подробно пересказал Вире суть легенды.

Она слушала его не перебивая, только, когда он закончил, выдохнула:

— Подумать только — действительно все как про нас!

— Только вместо яблока у нас был грапс! — обнял ее за плечи Вениамин, и они снова слились в поцелуе. Помолчали, глядя на звездное небо.

— Знаешь, Минечка, — сказала после паузы Вира, — иногда мне кажется, что Дыра вовсе не существует. Или хотя бы не мчится к нам на огромной скорости. Ну, в общем, я начинаю думать: а разве не могли наши предки что-нибудь напутать и ошибиться? Ведь Дыру обнаружили так давно, а тогда, наверное, человечество было таким отсталым, верно? И тогда… — Она вдруг резко оборвала фразу и взглянула на своего возлюбленного. — Как ты думаешь, сколько лет нам еще осталось?

Он не сделал ни единого движения, но Вира почувствовала, как его плечо напряглось и затвердело под ее пальцами.

— А я не думаю! — с внезапной резкостью отрубил он. — И тебе не советую! Потому что если думать об этом постоянно, то… то, наверное, просто не стоит жить на свете! А насчет того, есть Дыра или нет, — добавил он, успокаиваясь, так это тебе просто хочется верить, что ее нет. Самая обыкновенная защитная реакция психики на предстоящую опасность… Ты сама подумай: ведь ученые все эти годы должны были не спускать глаз с Дыры, и если бы она вдруг каким-то образом исчезла или оказалось бы, что она остановилась, то неужели мы бы продолжали выполнение Плана?

Он был прав, и она еще раз внутренне восхитилась его умением рассуждать так, что даже самое тревожное и непонятное сразу становилось ясным и нестрашным.

А потом он снова обнял ее крепко, и время ускорило свой бег, отсчитывая секунды, минуты и часы в бешеном ритме двух стучащих в унисон сердец.

12

Все-таки не зря говорят, что счастливым везет и все у них получается как бы само собой.

На следующий день бур Виры обнаружил на глубине всего пятидесяти метров залежи руды. Не веря своим глазам, девушка огляделась, но разделить с ней радость открытия было, как назло, некому. Буквально только что перед этим у Вениамина вышел из строя какой-то датчик в комп-планшете, и он отлучился в лагерь, чтобы взять запасной прибор. Вира не хотела отпускать его одного, но он лишь беззаботно махнул рукой и пообещал, что мигом обернется туда и обратно.

Не в силах сдерживать бурные эмоции, Снайдерова сдернула с плеча карабин и несколько раз выстрелила в воздух. Потом взбежала на вершину ближнего холма и прокричала что было сил:

— Ого-го-го!

Наверное, это было так по-детски, что в другое время она устыдилась бы подобного проявления своих чувств, но сейчас главнее всего было то, что именно она нашла руду!

Серж и Тул работали не очень далеко, и не прошло и минуты, как они примчались к девушке. Увидев ее целой и невредимой, они дружно перевели дух, а потом настала и их очередь радоваться. Они обнимали друг друга и хлопали по плечам и спине, они сжимали девушку в своих потных, горячих объятиях, они даже целовали ее в обе щеки, и, если бы их не было всего двое, то, наверное, начали бы качать, подбрасывая в воздух.

В порыве радости толстяк Тул даже слегка прослезился, а Брюсси впервые ласково назвал Виру «дочка».

В самый разгар триумфа из-за деревьев со стороны лагеря появился Вениамин. Он шел быстрым шагом, почти бежал, и на лице его была написана такая тревога, что улыбки сползли с лиц геологов.

— Что случилось? — спросил Серж, когда Вениамин присоединился к ним.

Парень махнул рукой в направлении противоположной оконечности острова.

— Там кто-то кричал, — сообщил он. — Я это четко слышал. И крик явно человеческий!

Не сговариваясь, они все бросились в указанном Вениамином направлении. На ходу Вира поведала своему возлюбленному о своем открытии, и он на миг без слов, но выразительно сжал ее руку.

В той части острова, где Вениамин слышал крик человека, вздымались сплошные скалы, подступавшие к самой воде. Растительности здесь почти не было только гранит и камни, кое-где покрытые жестким мхом. Над водой летали чайки, охотясь на рыбу.

Геологи облазили все закоулки и расселины, то и дело крича и стреляя в воздух, но никого не было ни видно, ни слышно.

Серж спросил у Вениамина, кивая головой на чаек:

— Может быть, тебе показалось, Красавчик? Не мог ты принять крик птиц за крик человека? Вениамин покачал головой.

— Нет, — уверенно сказал он. — Кричал человек, и, по-моему, это был Анджей. Давайте на всякий случай просканируем скалы с воздуха на предмет пустот и пещер, а? Может, Анджей попал каким-то образом в пещеру, а там его завалило?

— Ну хорошо, — согласился старший. — Вы пока подежурьте здесь на всякий случай, а я сделаю кружок на джампере.

Он устремился к лагерю, но его догнал окрик Тула.

— Серж, я пойду с тобой! — предложил толстяк. — Ты же сам говорил, что по одному здесь ходить нельзя! Не останавливаясь, Брюсси на ходу махнул рукой, приглашая Тула последовать за ним, и вскоре они скрылись из поля зрения Виры и Вениамина.

Дурное предчувствие охватило девушку, и она молча прижалась к своему возлюбленному, который озабоченно всматривался в нагромождение скал.

Через несколько минут в небе послышался нарастающий свист, и, задрав головы, молодые люди увидели, как из-за верхушек деревьев на бреющем полете выскакивает экспедиционный джампер. Пронесясь на огромной скорости над Вирой и Вениамином, джампер по спирали ввинтился в лазурное небо, набирая высоту, и, когда он уже был высоко над островом, с ним вдруг случилось нечто странное.

Девушка даже не поняла сразу, что случилось. Потом до нее дошло, что она уже не слышит свиста турбины джампера, зависшего в небе. В следующую секунду машина в воздухе качнулась и камнем устремилась прямо на скалы.

Падение продолжалось считанные доли секунды, но Вире они показались вечностью, и она недоумевала, почему ни Серж, ни Тул не могут предпринять что-нибудь, чтобы спастись, если у них столько времени!

Джампер врезался в камни в нескольких десятках метров от того места, где стояли влюбленные, и в глаза Вире полыхнула ослепительная вспышка взрыва.

Когда она очнулась, обломки аппарата, разбросанные взрывной волной, горели чадным пламенем. Вениамин, склонившись над ней, поливал ее лицо водой из своей фляжки. Лицо его было сосредоточенно-заботливым.

— Ты в порядке, Вирусь? — спросил он.

— Да.

Вира с трудом поднялась на ноги, цепляясь за руку Вениамина, и с ужасом всмотрелась в обломки джампера, пылавшие неподалеку.

Потом дернулась, собираясь бежать к ним, но Вениамин мягко, но настойчиво удержал ее.

— Бесполезно, — сказал он, угадав ее мысли. — Им уже не поможешь, Вирочка.

— Почему? — тупо спросила Снайдерова.

Он отвернулся.

— Помочь можно только живым, — глухо сообщил он. — И нам теперь надо думать о том, как мы будем жить. Пойдем.

Он обнял ее за плечи и повел в направлении лагеря.

Спотыкаясь о камни, но не ощущая боли, Вира шла, и слезы сами собой катились по ее пыльному, обветренному лицу.

Когда они добрались до развалин бывшего отеля, Вениамин усадил девушку на камень и принялся хлопотать у костра, видимо готовя обед. Время от времени он что-то говорил Вире, спрашивал и предлагал, но она не понимала смысла его слов. Она уже не плакала, но ее пробирала крупная дрожь, как от озноба, хотя солнце по-прежнему жарило остров своими лучами.

Потом Виру словно ударила мысль, которая была вполне естественной с учетом происшествий этого дня, но только сейчас пришла девушке в голову.

Надо было сообщить на континент о том, что их экспедиция выполнила свою задачу, найдя месторождение руды. Надо было также попросить, чтобы за ними прислали джампер — ведь теперь они лишились своего транспорта.

Она вскочила, и Вениамин сразу поднял голову.

— Ты что, Вируся? — ласково спросил он. — Сейчас мы будем с тобой обедать, подожди еще чуть-чуть.

— Я не хочу есть, — с трудом выговорила она. — Надо обо всем сообщить нашим на Большой земле… Вениамин медленно распрямился.

— Каким образом? — удивился он. — Ведь рация разбилась вдребезги вместе с… джампером. Может, ты предлагаешь запечатать наше сообщение в бутылку и бросить ее в океан, как делали когда-то люди, попавшие на необитаемый остров?

— У нас же есть запасной передатчик, Минечка! — воскликнула Вира. — Ты что, забыл? Он хранится в ящике с запасными бурами, вспомни! Пойдем, достанем его и…

— Постой, — перебил он ее странным голосом, — не надо так спешить… Давай-ка хорошенько обдумаем наше положение.

Снайдерова изумленно уставилась на парня.

— Обдумаем? — повторила она. — А что тут думать? Надо сообщить Комитету, что мы нашли здесь руду, но нуждаемся в помощи. Пусть прилетают, чтобы забрать нас отсюда!

Вениамин покачал головой.

— Я еще раз повторяю: не надо торопиться, Вируся, — сказал он все с той же непонятной интонацией. — Да, мы нашли эту проклятую руду, ты права. Но ты забываешь одну очень важную вещь. Мы нашли не только подземное месторождение, но и друг друга. Мы открыли для нас любовь, и нам с тобой было хорошо здесь, правда? — Девушка послушно кивнула. — Ты же сама подтвердила, что мы с тобой здесь — как в настоящем раю. Так зачем нам стремиться к возвращению на континент?

Не веря своим ушам, пораженная девушка слушала, не в силах произнести ни слова, и Вениамин продолжал:

— А что? У нас есть продукты. В крайнем случае, перейдем на природные ресурсы — тем более что их здесь — полная чаша. Фрукты, овощи, рыба, животные и птицы… Хватит всего… У нас есть оружие и приборы. У нас есть запас инструментов и одежды. Посуда, палатки, медикаменты, всякое прочее барахло. Мы можем построить себе дом или восстановить какую-нибудь из сохранившихся развалюх. Одним словом, мы вполне сможем с тобой прожить здесь, На этом острове, всю оставшуюся жизнь.

Только теперь Вира очнулась от состояния странного оцепенения, охватившего ее.

— А как же План? — спросила она.

— Едва ли они о нас вспомнят, — жестко сказал Вениамин. — А если И вспомнят, то не смогут найти. В архипелаге столько больших и малых островков пока проверишь все, уйдет много времени. А время для Плана, как ты прекрасно знаешь, дороже, чем какая-то малочисленная экспедиция.

Наверное, он был прав, но Вира не могла смириться с его доводами.

— А мы? — почти шепотом спросила она. — Как же мы сможем жить без Плана?

— Милая Вируська! — вздохнул Вениамин. — Да у нас с тобой теперь будет свой план, понятно? Мы будем жить, просто жить, а не горбатиться по двадцать четыре часа в сутки! Неужели тебе так хочется возвращаться в холод, голод и повсеместную нищету? Неужели ты считаешь, что здесь, со мной, тебе будет хуже, чем там, с ними? И потом, ни у меня, ни у тебя нет на континенте ни родителей, ни других родственников, поэтому нас ничто не связывает с Планом!

Она наконец поняла его. Но от этого стало только хуже.

— Миня, — начала она, но тут же поправилась: — Вениамин… красавчик ты мой… Послушай, но ведь это подло! Получается, что ты подговариваешь меня дезертировать от Плана, а это… это хуже, чем предательство! Потому что План это не только строительство «ковчегов», не только голод, холод и нищета! Это еще и люди, которые нам доверили важное дело. И если мы останемся здесь и забудем про них, мы обманем их. И еще мы обречем наших детей, если они, конечно, у нас когда-нибудь будут, и детей детей, и внуков внуков на гибель. Ты представляешь, каково им будет погибать на этом красивом, солнечном острове, когда человечество покинет Землю? В одиночестве и в неведении о грозящей им гибели — что может быть хуже такой смерти?

Вениамин закусил губу.

— Что ж, — проговорил он с горечью, опустив голову. — Значит, я ошибся в тебе. Жаль, конечно. Мне почему-то казалось, что ты меня поддержишь, если так сильно любишь. А ты… ты, наверно, только притворялась, что любишь меня. Только вот что, моя милая Вирочка: если не хочешь по-хорошему, мне придется заставить тебя остаться здесь. Теперь уже поздно пытаться что-то изменить, и раз уж я заварил всю эту кашу, то…

Он осекся, но было поздно. У Виры все внутри оборвалось.

— Заварил… — повторила эхом она, не сводя глаз с парня. — Так вот оно что! Значит, это ты? Это ты все подстроил, да? — Глаза ее зажглись недобрым огнем, и она стала наступать на Вениамина, продолжая говорить. — Значит, исчезновение Анджея и Стива — твоих рук дело? Ты же заранее должен был готовить почву для того, чтобы мы остались на острове вдвоем, верно? А для этого требовалось всего-навсего убрать лишних! И вот почему ты отправился в лагерь перед тем, как я нашла руду! Ты же придумал гениальный план, как одним махом убить сразу двоих, Сержа и Тула, уничтожить джампер и рацию на его борту! Для этого надо было разыграть спектакль с помощью басни о чьем-то крике в районе скал и натолкнуть Сержа на мысль подняться в воздух на джампере вместе с Тулом! А турбину надо было испортить так, чтобы она отказала не сразу, а лишь спустя несколько минут, когда они взлетят повыше! Ты все продумал, гад, до последних мелочей!

— Нет, — слабо сопротивлялся Вениамин, пятясь от Виры к костру. — Я не делал этого, поверь мне! Это был несчастный случай… случайное совпадение! Я не убивал их!

— Допустим, — холодно оборвала его девушка. — Пусть так. Но куда тогда пропали Анджей и Стив?

— Не знаю. Я ничего не знаю!

— Врешь! Ты врешь, негодяй, и это видно по твоим глазам! — В голову Виры пришла еще одна догадка, и она приостановилась. — И еще теперь мне понятно, почему мы так долго не могли найти руду! Это ты убил Анджея и спрятал или уничтожил его тело потому, что, докопавшись до руды на своем участке, он имел неосторожность тебе первому сказать об этом! Потом участок Анджея перешел к Стиву, и он вот-вот мог сделать то же открытие, что и Анджей. Но ты не мог допустить, чтобы это случилось, и, выманив Стива из спальной комнаты, убил и его! Может быть, ты и сам не раз находил руду, но молчал об этом как рыба, потому что открытие месторождения перечеркивало твои преступные планы! Тебе пришлось бы тогда действовать в открытую, а это было нежелательно, чтобы не потерять лицо передо мной. Ты же хотел, чтобы я всегда считала тебя заботливым, честным и милым! Ну просто идеальным кандидатом на роль любимого мужчины!

И тут Вениамин не выдержал. Не то его терпение лопнуло, не то просто он приблизился к костру настолько, что жар от огня уже начал жечь ему ноги, но в следующую секунду он издал короткий, непонятный всхрап и кинулся к бывшему отелю. Вира попыталась задержать его, но он сильно оттолкнул ее, и она упала, больно ударившись плечом о бетонную плиту, поросшую травой.

Она знала, куда он бежит. Запасной передатчик теперь был- единственным средство с помощью которого можно было бы перечеркнуть черный замысел Вениамина, и, пока эта возможность существует, для ее бывшего Минечки не будет ни сна, ни покоя, ни торжества одержанной преступным путем победы.

Ему во что бы то ни стало нужно уничтожить передатчик. Для этого достаточно разбить его о камни, как был разбит джампер. И тогда она окажется в полной власти этого негодяя, вздумавшего подкупить ее любовью и ласками!

Этого нельзя было допустить. Надо было остановить Вениамина. Но как?!

И тут взгляд ее упал на мирно лежавший в стороне карабин. Ее карабин, из которого она впервые в своей жизни выстрелила несколько часов назад.

Не вставая с земли. Вира подтянула оружие к себе и щелкнула затвором, взводя курок. Потом положила ствол на плиту перед собой и прищурила левый глаз, ловя в перекрестие прицела спину Вениамина. Тот был уже близок к дверному проему отеля. Еще немного — и его уже не достать.

Палец Виры решительно нажал спуск, и карабин дернулся в ее руках точно так же, как дернулось тело Вениамина всего в шаге от входа в отель. Он, правда, не упал. В самый последний момент рука парня ухватилась за столб, подпиравший остатки прогнившего навеса над входом, и он удержался на ногах. Потом стал медленно-медленно поворачиваться к Вире, чтобы взглянуть на нее или чтобы что-то сказать, и тогда она выстрелила второй раз.

Вениамин упал.

Она бросила карабин и подбежала к тому месту, где он лежал.

Глаза парня были приоткрыты, а из отверстий в груди — видно, пули пробили тело навылет — двумя фонтанчиками выплескивалась почему-то не красная, а темно-багровая кровь.

Только теперь до Снайдеровой дошло, что он умирает.

— Веня! — сказала она, всхлипнув. — Минечка мой ненаглядный! Не надо, не умирай! Ладно, я согласна остаться здесь, только живи! И прости меня, ладно?

Вениамин приоткрыл глаза и произнес, делая длинные паузы между словами:

— Яблоки… стучат… слышишь… Вируся? А потом голова его безжизненно отвалилась в сторону.

— Слышу, Веня, слышу, — прошептала, глотая слезы, Вира.

Что-то неуловимо изменилось вокруг нее, и она рассеянно огляделась. Посреди неба торчала непонятно откуда взявшаяся иссиня-черная туча. Вокруг нее сияла светящаяся область, раскрашенная в тысячи цветовых оттенков. Зрелище было таким грозным, что в голову сами собой лезли всякие мистические мысли. Но все было намного проще: над островом собирался грянуть тропический ливень.

* * *

Когда месяц спустя Виру и остатки имущества экспедиции номер триста дробь двенадцать забирал транспортный джампер, случайно оказавшийся в районе архипелага и перехвативший слабый сигнал бедствия с острова, название которого на карте было стерто, девушка уже знала, что в ней зародилась новая жизнь.

Первым ее побуждением было сразу после возвращения на континент избавиться от ребенка — срок еще вполне позволял, — но потом она решила рожать.

Ей хотелось, чтобы у нее родилась девочка, но это оказался мальчик. Вира назвала его Роном. Малыш был очень похож на своего отца. И всю последующую жизнь Вира Снайдерова боялась, что когда-нибудь в его душе оживут и дадут о себе знать те преступные гены Красавчика, которые стали причиной крушения их счастья.

К ее великому облегчению, этого не случилось. По крайней мере, при ее жизни.

ЭПИЗОД № 13. ЧЕТВЕРТОЕ ПОКОЛЕНИЕ ПЛАНА

13

Рон Снайдеров проснулся в кромешной тьме и сразу сел, чтобы не заснуть вновь. Сон оказался слишком коротким, чтобы изгнать из тела усталость, которая въелась в каждую клеточку организма подобно тому, как ржавчина въедается в кожу рук рабочего-металлиста с многолетним стажем.

Наконец он встал, пошатнувшись от легкого головокружения, вызванного хроническим недоеданием и недосыпанием, и тут же споткнулся обо что-то хрупкое и легкое, торчавшее острым углом в темноте рядом с топчаном. Сердце Рона невольно екнуло. Хрупкий и почти невесомый предмет был слишком дорог, чтобы раздавить или сломать его — пусть даже нечаянно, спросонья, из-за собственной неосторожности и этой проклятой вездесущей темноты.

Потому что это была скрипка.

Накануне вечером Рон возился с ней, шлифуя лебединый изгиб деки, до тех пор, пока сон не сморил его и сил уже не оставалось дотянуться до стола, чтобы положить на него Певчую Красавицу.

Ломая дрожащими пальцами спички, Снайдеров торопливо зажег керосиновую лампу, бережно, словно грудного ребенка, поднял скрипку с пола и с тревогой оглядел ее. Однако оснований расстраиваться не было: инструмент не пострадал от неуклюжести своего создателя.

??????????…

Рон усмехнулся. Мысленно он всегда отождествлял скрипку с живым существом, которое пока еще не обладало голосом и которое следовало научить говорить на языке музыкальных созвучий. Этим он и занимался, урывая время от сна. Как он горевал, когда три года назад скрипка, перешедшая к нему по наследству еще от прадеда, сгорела при ночном пожаре, уничтожившем значительную часть домашней утвари!.. Лишь по счастливому стечению обстоятельств семья Рона полностью не лишилась крова. Пожары стали настоящим бедствием для жителей больших и малых поселений. Человечество все больше пользовалось открытым огнем, хотя пожарных команд и средств пожаротушения становилось все меньше, а уставшие от работы в несколько смен люди вполне могли забыть о зажженной «керосинке» или лучине. Рассказывали, что отдельные любители сна умудрялись задремать, пока подносили зажженную спичку к свече или лампе. Впрочем, может, это следовало отнести к разряду хохм и анекдотов, тем более что устное творчество теперь процветало.

Оправившись от шока, вызванного утратой скрипки, Рон принялся искать замену своему бесценному сокровищу. Сначала опрашивал знакомых и соседей — не согласится ли кто-нибудь продать ему скрипку… в крайнем случае — виолончель. Наивно и тщетно было надеяться на успех. Из струнных инструментов к тому времени выжили лишь гитары и банджо, а они Снайдерова не интересовали. Даже если бы у кого-то и сохранилась каким-то чудом скрипка, за нее наверняка заломили бы баснословную цену. Например, годовой запас консервов.

Потом Рону пришла в голову идея. Надо попытаться сделать скрипку своими руками, ведь он-то знает в этом толк! И пусть он не Страдивари и не Амати, но… ведь не боги же горшки обжигают, верно? Что-то из материалов можно взять на заводе, что-то — найти в старом хламе на чердаке, а уж в древесине теперь недостатка нет: куда ни пойдешь — везде сплошные поленницы, штабеля бревен и деревянные чурки, еще с лета заготовленные для отопления домов.

И вот теперь трехлетний труд был близок к завершению. Оставалось лишь натянуть струны, которые он изготовил собственноручно, перепортив столько разнокалиберной стальной проволоки, что ее, наверное, хватило бы, чтобы протянуть линию от дома до завода и обратно. Что ж, струны он сделает сегодня вечером.

Подумать только: уже сегодня он услышит щемящий душу голос Певчей Красавицы! А если все будет хорошо, то вскоре мир будет наполняться той Музыкой, которая распирает душу так, как по весне листья, деревьев рвутся к солнцу из тесноты почек!..

Однако как бы ни были сладостны мечты и предвкушения, но пора поторопиться, иначе опоздаешь на завод.

Рон со вздохом спрятал скрипку в самодельный футляр, убрал его в стенной шкаф на самую верхнюю полку и отправился на кухню умываться: в ванной трубы были тоньше, и вода в них за ночь успевала превратиться в лед.

Тщедушная струйка обжигала лицо и руки огнем. Горячую воду в жилые дома подавали лишь по вечерам, часа на три-четыре, и, сколько Рон себя помнил, так было всегда. Экономия воды была неотъемлемой частью Плана, ради выполнения которого жило и исступленно трудилось вот уже четвертое поколение.

Снайдеров наспех позавтракал черствым хлебом и остатками вчерашнего пайка, не забыв оставить кое-что для жены и сына. Когда он уже надевал потертый ватник и резиновые, до самых колен сапоги, лампа в прихожей внезапно погасла — видно, кончился керосин, — и завершать сборы пришлось в темноте.

Дверь комнаты скрипнула, и в темноте послышался сонный голос жены:

— Рон, не забудь получить сегодня карточки на крупы. Слышишь? Обязательно! А то опять останемся с носом, как в октябре.

— Что ты, дорогая, конечно, не забуду, — откликнулся Снайдеров и, чтобы не слушать продолжение истории о его октябрьской забывчивости, торопливо вышел в морозную ночь.

Луна еще стояла высоко над горизонтом. Ветер сыпал в лицо снежную крупу. Где-то за поселком выли обильно расплодившиеся и обнаглевшие в последнее время волки, словно чуявшие своим звериным нутром, что людям не до них.

Ветхая одежда, полученная Роном в заводском распределителе два года назад в виде «б/у», плохо спасала от холода. Ее способность согревать была исчерпана еще прежними владельцами. Чтобы согреться, Рон засунул руки поглубже в карманы ватника и ускорил шаг, направляясь к станции монорельса.

Из соседних домов выбирались сгорбленные фигуры, оглашая хриплым простудным кашлем окрестности и перебрасываясь скупыми приветственными возгласами.

Все было привычно до тошноты. Жизнь для тех, кто боролся за ее поддержание и продолжение на Земле, повторялась изо дня в день по одному и тому же сценарию, и некуда было деться, чтобы вырваться из этого монотонного, опасного однообразия. Словно всю планету, как старинные скрипучие часы, завела чья-то невидимая рука, и теперь надо было жить и работать, подчиняясь действию огромной пружины под названием План, до тех пор, пока у нее не кончится завод.

Впрочем, кое-какие отклонения от однообразия все же бывали. Вот и сегодня монорельс прибыл с опозданием почти на четверть часа. Накопившаяся на перроне толпа вваливалась в уже переполненные вагоны, толкаясь и беззлобно переругиваясь. Остаться без работы не хотелось никому: жесткая, почти военная дисциплина Плана давно выжгла каленым железом прогулы и опоздания. Два незначительных опоздания на рабочее место, независимо от причин, — и марш за ворота завода, голодать и бродяжничать в надежде, что добрые люди из числа работающих счастливчиков не дадут помереть тебе и твоей семье!

Теперь целых два часа Рону предстояло провести на ногах, стиснутым со всех сторон людской массой, но это не огорчало его. Главное — он мог мысленно слушать Музыку, звучащую в его душе. Ну ничего, вот закончит он скрипку и тогда сможет наяву воспроизвести любую мелодию!

Никто из знакомых Снайдерова не одобрял его музыкального увлечения — по их мнению, оно шло вразрез с Планом. Даже жена в последнее время все чаще ворчала по поводу «пустого времяпровождения» мужа. «Лучше бы занялся каким-нибудь полезным для семьи делом, — твердила она. — Например, починил бы ботинки ребенка, а то ему скоро не в чем ходить будет».

Однако никто на свете не был способен запретить Рону слышать Музыку. Вот и сейчас, уставившись отсутствующим взглядом на покрытое толстым слоем грязного инея окно вагона, он воспроизвел в памяти три первых, легчайших, как лучи восходящего солнца, аккорда Прелюдии.

Но вскоре Рон с досадой понял, что сосредоточиться сегодня на любимой мелодии ему вряд ли удастся. Состав несся сквозь непроглядную тьму с диким лязгом и визгом. Оборудование пассажирского транспорта, на которое с каждым годом отпускалось все меньше средств бюджета Плана, быстро изнашивалось и приходило в негодность. Запчасти для поездов монорельса не производились вот уже двадцать с лишним лет. Как кладбища ископаемых животных, в парках и на городских улицах медленно, но неуклонно ржавели скопления останков экранобусов и антигравов. От аэров, скутеров и глайдеров пришлось отказаться еще первому поколению Плана, взявшему на вооружение суровый лозунг: «Все — для Плана, все для будущего!»

И без того тусклое освещение в вагоне включалось лишь на остановках, чтобы не тратить понапрасну драгоценную энергию, и людям, прижавшимся друг к другу в затхлой тесноте, не оставалось ничего другого, кроме как дремать, — тем более что теперь каждая лишняя минута сна ценилась не меньше, чем банка тушенки. Разговоры в вагоне постепенно смолкли, и сквозь визг сцепки и жуткое завывание тормозных электромагнитов до Рона то и дело доносился храп соседей.

От духоты и монотонной езды Рона тоже тянуло в сон, но он боролся с наплывавшей дремотой, чтобы удержать в себе Музыку.

На очередной станции двери вагона разъехались, впуская внутрь вместе с морозным паром очередную порцию рабочих, и тогда стало еще теснее. Чтобы не потерять равновесия, Рону пришлось уцепиться кончиками пальцев за потолок вагона, но поднятая рука быстро онемела до бесчувствия.

Позади равнодушно бранились:

— Да пройдите же вперед хоть немного!

— Как я вам пройду? По головам, что ли?!

— Но ведь нам тоже на работу надо, поймите! Ну, еще чуток!

Тут сзади наперли с такой силой, что Снайдерову пришлось изображать собой Пизанскую башню. Двери вагона нехотя сдвинулись, словно сомневаясь в том, стоит ли это делать, и состав, скрипя железными суставами, как хронический ревматик, тронулся дальше.

Где уж в таких условиях сочинять или хотя бы слушать Музыку! Тут лишь бы удержаться на ногах и не задохнуться.

Мысли Рона перескочили на другое. Почему-то в последнее время он постоянно обращался в своих размышлениях к этой теме, хотя такие раздумья были, в сущности, не только бесполезны, но даже вредны: ведь они заставляли сердце биться гневно и неровно, снижая работоспособность и отнимая сон и желание жить. Постоянный умственно-эмоциональный стресс, как сказал бы дед Бор, о котором Рону частенько рассказывала мать.

И все-таки Рон думал об этом.

Он думал о тех, кто когда-то не захотел подчиниться воле большинства и стать послушным, всегда исправимым винтиком в безжалостно-стальной махине Плана. О тех, кто избрал иную участь для себя и для своих потомков. Интересно, что с ними стало? Достигли ли они далеких звезд и нашли ли там себе новое пристанище? Или погибли все до одного в ходе космических скитаний? Если же им удалось уцелеть, то как они теперь живут? Раскаиваются ли в своем выборе или, наоборот, радуются тому, что сумели избежать тяжкого, отупляющего труда? Вспоминают они тех, кто остался на их родной планете, или вырвали их из своей памяти, как безжалостно выдирают испорченные листы из блокнота? Тоскуют ли они по Земле или им наплевать, где жить, лишь бы — жить?

«А самое главное, — думал Рон, — как бы я поступил на их месте, если бы родило на двести лет раньше?»

Нет, он не раскаивался в том, что остался на Земле. Он и не мог раскаиваться, потому что решение принимал не он. Его тогда просто не было на свете. Далекий предок Рона сделал выбор и за себя, и за все последующие поколения Снайдеровых. В детстве Рон не задумывался над этим и, только повзрослев, понял, каким тяжелым оказался для всего первого поколения Плана груз выбора судьбы для своих потомков.

Однако думать об этом было вредно. Еще вреднее, чем думать о Музыке. Лучше всего было думать о Плане и о спасении тех, кто еще не появился, но обязательно появится на свет. Всегда лучше думать о будущем, чем о настоящем.

Несмотря на задержки в пути, вызванные вынужденными простоями, во время которых ремонтная бригада чинила ветхий монорельс, состав прибыл на завод как раз к началу рабочей смены.

Смена длилась двенадцать часов — изо дня в день, без выходных и праздников. Только после сигнального гудка Рон выключил станок, с трудом разогнулся и поплелся на негнущихся, окоченевших ногах в раздевалку.

Уже возвращаясь домой на все том же скрипящем доходяге-монорельсе, он вдруг вспомнил, что опять забыл получить карточки на продуктовый паек…

Скрипку он закончил настраивать далеко за полночь.

Взяв смычок, еще пахнущий мебельным лаком, он осторожно провел по струнам и услышал в ответ жалобный, щемящий сердце звук. Будто это плакал новорожденный.

Сердце Рона сильно забилось, в пальцах появился нестерпимый зуд, и он понял, что если сейчас же не сыграет что-нибудь, то просто-напросто не доживет до завтрашнего вечера.

Только что бы исполнить? Что-нибудь из классики? Или ту Музыку, которая рождалась в последнее время в его сердце, пробиваясь сквозь размеренный хаос будней?

Он выбрал Четвертую сонату для скрипки одного из классиков прошлых веков. Ноты ему не требовались:

ведь он знал эту вещь наизусть с раннего детства.

Но на первых же аккордах смычок споткнулся, и созвучие получилось фальшивым. Рон попробовал начать Сонату снова, но вскоре убедился, что ничего не выходит. Пальцы перестали его слушаться. Огрубевшие до мозолей от ежедневного изнурительного труда на проклятом станке, они перестали быть чуткими пальцами музыканта, и потребовалось бы много времени, чтобы вернуть им былую гибкость и послушность.

Рон прекрасно понимал, что теперь это практически невозможно, и отчаяние захлестнуло его. «Проклятый План! — завопил кто-то в глубине его души. — Какие же жестокие слепцы приняли его и стали поклоняться ему, как раньше поклонялись идолам и богам! Эта чудовищная система убила не только Музыку, она убила сотни, тысячи людей, которые творили и жили ради этого творчества!.. Будь же ты проклят. План, и будь проклят, завод, и будь проклята вся наша жалкая, лишенная последних радостей жизнь!»

В груди Снайдерова стало так больно и пусто, будто из нее только что удалили, вырезали без наркоза нечто такое, без чего жить дальше нельзя.

Не сознавая, что он делает, Рон схватил скрипку и размахнулся, чтобы размозжить ее точеную головку об угол верстака, усеянного еще пахнущими смолой стружками.

Но тут что-то остановило его. Какой-то шорох за спиной. Он оглянулся.

На пороге комнатки, превращенной Роном в столярную мастерскую, стоял в одних трусах, ежась и дрожа от холода, его двенадцатилетний сынишка.

И тогда Рона озарило.

— Подойди сюда, сынок, — не своим голосом попросил он. — Понимаешь, наконец-то я сделал скрипку! Вот она, Певчая Красавица… видишь, какая красивая? На ней можно сыграть все что хочешь. Только для этого надо учиться. Если ты согласишься, то через несколько лет из тебя выйдет отличный музыкант. А я буду помогать тебе, я научу тебя, сынок, всему, что когда-то умел я сам. Да и от предков остались ноты и книги по музыке. Ты только захоти, Риччи! Ты ведь хочешь играть, да?

Мальчик потупился, чтобы спрятать от отца глаза.

— Да не хочу я становиться музыкантом, папа, — с досадой проговорил он. Я лучше буду токарем на заводе. Как ты. Это же нужнее сейчас, верно? А кому сейчас нужны скрипачи? Кто будет слушать мою музыку?

— Нет-нет, — торопливо запротестовал Рон. — Ты не прав, сын! Музыка всегда нужна человеку! Придет время — и она обязательно понадобится людям, так что именно мы с тобой должны сохранить ее для будущего!

— Для какого будущего? — осведомился Снайдеров-младший. — Когда будет выполнен План, что ли? Так до этого еще ой-ей-ей сколько лет пройдет! Да и некогда мне корпеть над нотами. Мне вон через год в ученики на завод идти, а научиться на станке работать не так-то просто, ты же сам токарь и знаешь, какое это трудное ремесло!

Рон рассердился, хотел накричать на глупого мальчишку, но губы отказались ему повиноваться, а через. несколько мгновений, показавшихся ему вечностью, Снайдерову стало почему-то все равно. Будто он только что очнулся после глубокого обморока.

— Ладно, — сказал он, не глядя на сынишку. — Это я так, в порядке предложения. Пойдем-ка мы лучше спать, а то завтра опять рано вставать.

— Пап, а что это у тебя вот здесь, над ухом, волосы стали такими белыми, как будто от инея? — испуганно спросил Риччи.

ЭПИЗОДЫ 14–16. ШЕСТОЕ ПОКОЛЕНИЕ ПЛАНА

14

Петух пропел хриплым негодующим голосом, словно жалуясь на свою тяжкую участь живого будильника. Дин Снайдеров застонал сквозь сон. Нет, когда-нибудь спросонья он оторвет голову этому горлопану!

Тело ныло так, будто его накануне долго били. Вставать не хотелось, но постепенно сознание прояснялось, и вместе с этим прояснением пришло воспоминание о Долге.

У каждого человека Долг подразделялся на совершенно четкие ежедневные задания. Снайдерову, например, предстояло сегодня — как, впрочем, и вчера, и год назад, и вообще сколько он себя помнил — выточить на своем дряхлом токарном станке сто пятьдесят восьмидюймовых болтов с правой резьбой. Дин не знал, где именно на «ковчегах» будут установлены эти болты и какие части корабля они будут скреплять, но это было неважно. Важнее было другое — этими кусочками стали он внесет свою лепту в выполнение Плана, подставив плечо под ту невыносимо тяжкую ношу, которую человечество добровольно взвалило на себя несколько столетий назад.

Чтобы не терять времени, он сунул ноги в старые дырявые галоши, вышел во двор, прошел, спотыкаясь в предрассветных сумерках, к деревянному ветхому сараю и запустил ветряк.

Через дорогу, у венгра Фенвеши, ветряк уже давно работал, и из пристройки к дому соседа слышался натужный вой шлифовального станка. И повсюду в поселке, в тех домах, где еще теплилась жизнь, раздавались звуки, свидетельствовавшие о начале очередного трудового дня. Сколько еще таких дней оставалось до завершения Плана — не хотелось представлять. Одно ясно: их с лихвой хватит еще и детям, и внукам, и даже правнукам Дина.

Некоторое время Снайдеров постоял во дворе, зябко кутаясь от утренней прохлады в латаный-перелатаный ватник, успешно переживший не менее двух поколений носивших его людей. Дин невольно поглядел на звезды, слабо мерцавшие в начинающем розоветь на востоке небе. Словно пытался разглядеть Дыру, которая приближалась к Земле со скоростью нескольких тысяч километров в секунду. Но на небе, конечно же, ничего особенного не было видно. Только редкие перистые облачка, застывшие в вышине небрежными мазками. Будто кто-то черканул по небу намыленной кисточкой для бритья…

Дин вздохнул и пошел в дом. Жена возилась, накрывая на стол нехитрый завтрак.

— Мил уже встал? — спросил Снайдеров, хотя и сам слышал, что из комнаты сына не доносится ни звука.

— Да пусть еще немного поспит, — попросила жена. — Он же вчера поздно лег…

— Ты мне мальчишку не балуй! — с нарочитой суровостью сказал Дин. «Поздно лег»! Знаем мы, чем он ночами напролет занимается! Все со своей музыкой никак не расстанется — и что она только далась парню? Ведь ему пора бы уже и к станку приучаться. Я-то, помнится, в его годы…

— Ешь давай! — неодобрительно перебила Дина жена и придвинула к нему поближе тарелку с гренками.

Гренки были изготовлены из древних сухарей, благополучно доживших до заплесневелости и потому слегка горчивших. Если бы не горячий чай-суррогат морковного оттенка, их вообще нельзя было бы прожевать. Но есть было необходимо, чтобы во время работы не рухнуть лицом прямо на бешено вращающийся шпиндель вследствие голодного обморока.

Еда тоже была частью Долга.

С трудом расправившись с гренками; Дин напялил на себя промасленный, израненный стружками рабочий комбинезон и двинулся в сарай.

При этом он невольно вспомнил рассказы деда о том, как раньше, когда производство еще было сосредоточено в крупных производственных центрах, именуемых заводами, людям каждый день приходилось добираться на работу монорельсом, а потом возвращаться домой. Сейчас транспорта и топлива хватало лишь на перевозку производственных грузов, поэтому многие трудились на дому…

Когда над горизонтом встало солнце, работа у Дина была в самом разгаре. Правда, ему то и дело приходилось скверно ругаться сквозь зубы и с досадой сплевывать на кучу ржавой стружки. Ветер дул с переменной силой, а выходной стабилизатор у ветряка прогорел еще неделю назад, поэтому напряжение в сети скакало и резцы ломались один за другим, запарывая уже почти готовые детали. Этак и дневную норму не выполнить, а чем это грозит — известное дело.

Во-первых, не видать тогда всей семье продуктового пайка. Во-вторых, не получит тогда Мил давно обещанных ему новых сапог, выдаваемых в качестве премии за регулярное выполнение плана. В-третьих… Нет, лучше не думать об этом!

— Подай-ка расточной резец. Мил, — не отрывая взгляда от зажатой в тисках патрона заготовки, машинально сказал Дин через плечо.

Молчание.

— Ты что, заснул, что ли? — Снайдеров, нахмурившись, оторвался от работы.

И только тут до него дошло, что мальчишки в сарае нет. Опять куда-то сбежал, стервец! Беда с ним, да и только! Так и норовит удрать к своей пиликалке! Придется снова хорошенько накрутить ему уши!

Сердито кряхтя и ворча, Снайдеров-старший вынужден был сам заняться поисками, но, как на грех, запасы резцов в сарае иссякли, и пришлось отправиться в дом: НЗ инструментов хранился в бывшем книжном шкафу.

Еще с порога Дин услышал звуки скрипки и подумал: «Ох и задам я сейчас трепку этому лодырю!» Он рывком распахнул дверь в комнатку сына. И остолбенело замер, не решаясь войти.

Сидя на полу. Мил водил деревянной палочкой по струнам своей «пиликалки», и мелодия, которая при этом рождалась, была такой, что гнев Дина мгновенно улетучился. В музыке, выплывавшей из-под пальцев мальчишки, были неизбывная печаль и надежда, горькая боль и мужество, неизбежная гибель и вечная жизнь. То, что составляло суть Плана.

Очнувшись от столбняка, Снайдеров беззвучно притворил дверь. Только теперь он вдруг понял, что у его десятилетнего отпрыска, которому. он то и дело щедро отпускал подзатыльники за упорное нежелание постигать азы токарного дела, настоящий талант музыканта, и это открытие ошеломило его.

«Что же делать? — мучительно размышлял Дин, сидя на ступеньке крыльца сарая. — Что-то ведь надо теперь делать, нельзя, чтобы все оставалось как раньше!»

Его раздумья прервал сильный стук в ворота. Это была китаянка Фа на своей телеге, в которую был запряжен вороной жеребец. В их поселке она исполняла обязанности нормировщицы, снабженки и приемщицы готовой продукции.

— Совсем ты заработался, Дин, — весело упрекнула Фа, когда Снайдеров нехотя открыл ворота. — Даже не слышишь, что к тебе стучатся. В общем, так. С сегодняшнего дня для токарей решено повысить суточную норму выработки. Вот циркуляр. Прочитай и распишись на обороте.

Дин медленно, почти по слогам, прочел текст, отпечатанный на серой бумаге, и побледнел.

— Да вы что?! — воскликнул он. — С ума сошли? Двести болтов! Интересно, откуда берется это постоянное повышение нормы? Кто у вас там сидит такой умный и решает, будто мы здесь сидим и ни черта не делаем?! Что, народ лучше работать стал, что ли? Или у кого-то выросла еще одна пара рук?!

— Как же, — усмехнулась нормировщица. — Рабочих рук, наоборот, с каждым днем становится все меньше. Вон, позавчера в Рогулине двадцать человек от болотной лихорадки померли, вчера в соседней деревне сразу пятеро на тот свет отправились, а от чего — никому не известно!

— Это все понятно, — согласился Снайдеров. — Смерть есть смерть, тут ничего не сделаешь. Только мне теперь надо ни есть, ни спать, чтобы столько болтов за сутки сделать!

— Ну, это твои проблемы, — беспечно отмахнулась китаянка. — У тебя вон сын есть. Большой уже помощник вырос! А тем, у кого детей нет, вообще не на кого надеяться. Так что, хочешь не хочешь, а выполнять норму тебе придется. Завтра тебе подбросят еще заготовок и резцов, ты только скажи, что и сколько нужно. Эй, куда же ты?

Но Дин ее уже не слушал. Он вернулся в дом и уселся за стол, рассеянно прислушиваясь, как жена громыхает ведрами в подполе, перебирая прорастающий картофель.

«Вот как, — думал он. — План есть План. Нужно думать о будущем. Нужно жертвовать собой ради этого будущего. Собой — это понятно, это мы всегда делали и будем готовы делать до тех пор, пока не подохнем — либо от голода, либо от холода, либо от отлетевшего обломка резца, либо от этой… как ее?.. болотной лихорадки. Но как быть с женами и детьми нашими? Как мы можем решать за них, что они должны, а что не должны делать?!»

Он поднялся и полез по хлипкой, то и дело грозящей обвалиться лестнице на чердак. Где-то там, среди хлама, передаваемого от поколения к поколению семьи Снайдеровых, должны были лежать книги. Книги, которые могли содержать сведения о том, как можно выжить в одиночку. Как вести хозяйство, как сеять, выращивать хлеб, как охотиться на зверей, как делать себе одежду и все прочее, необходимое для жизни — если, конечно, можно будет назвать такое существование жизнью.

Координатор производственного участка Плана номер две тысячи тринадцать не верил своим ушам.

— Вы сказали — отказался выполнять План?! — переспросил он своего помощника, отвечавшего за сектор механической обработки. — И как фамилия этого отказника?

— Снайдеров, Дин Снайдеров — с готовностью подсказал помощник.

— Да вы представляете себе, чем это грозит? — взорвался координатор.

— Представляю, координатор, — подхватил помощник. — Строительство шестисотого модуля оказывается под угрозой срыва из-за каких-то там болтов! Да за это… судить, расстреливать надо!

Координатор искоса взглянул на своего собеседника.

— Что вы несете? — уже другим тоном осведомился он. — Вы же прекрасно знаете, что судов давно нет. И расстреливать этих болванов мы тоже не имеем права. Единственное, что мы можем сделать в этой ситуации, — это прекратить обеспечение Снайдерова продуктами и прочим довольствием, положенным работающим на План… Вы лучше вот что… Примите меры к тому, чтобы задание этого дезертира равномерно раскидали по другим рабочим в качестве добавки к норме.

— Но это… это невозможно, координатор! — вскричал помощник, сразу утратив былую подобострастность. — Люди и так работают на пределе сил, еще немного — и может вспыхнуть… могут вспыхнуть волнения!

— Тогда решайте сами! — отрубил координатор. — В конечном счете, меня не интересует, что именно вы предпримете… хоть сами становитесь за станок — вы же, помнится, когда-то тоже изучали токарное дело? Меня интересует одно: к завтрашнему утру эти проклятые болты должны быть готовы! План есть План, и не выполнять его мы не имеем никакого права! Понятно?

16

— Послушай, Дин, — сказал помощник координатора, в тот же вечер лично прибывший к Снайдерову. — Я все понимаю. Тебе надоела тяжелая работа, и ты решил начать новую жизнь. Только… только как ты можешь рисковать судьбой всех своих потомков? Ты об этом хоть подумал, а? Что они будут говорить о тебе, когда их не пустят на борт «ковчегов» как потомков дезертира? А то, что их не включат в число эвакуируемых, я тебе гарантирую как официальный представитель администрации.

— Я и сам это знаю, — угрюмо пробурчал Снайдеров в щель приоткрытых ворот. — Можете оставить свои гарантии при себе. Ваш План с самого начала не отличался гуманностью, хотя жестокость его была замаскирована мнимой заботой о будущих поколениях. Только вот что я хотел бы у вас спросить: можно ли ради будущего жертвовать настоящим? Можно ли работать на это самое будущее, если видишь, что твой ребенок голодает, что он обречен остаться полуграмотным, что он то и дело болеет всякой заразой и в конечном счете — не видит ничего светлого в жизни, потому что над ним, над всеми нами постоянно висит этот проклятый лозунг: «Все — для Плана, все — для будущего»? И простит ли нас человечество, которое придет нам на смену, за то, что мы спасли его такой ценой? — Он помолчал. — У меня сын жить не может без игры на пили… на скрипке, он играет на ней как бог, хотя ему — всего десять лет! И что, по-вашему, я должен гробить его талант, загоняя его ремнем к токарному станку, чтобы он всю свою жизнь точил какие-нибудь сраные болты?!

Помощник координатора криво усмехнулся.

— Хорошо, — сказал он. — В принципе твои доводы мне понятны. Но ты упускаешь из виду одно немаловажное обстоятельство, Дин. Отказываясь выполнять План, ты, по сути дела, предаешь все предыдущие поколения. Своего отца, деда, прадеда. Если ты станешь дезертиром, то ради чего каждый из них мучился всю свою жизнь? А самый первый Снайдеров — что, он напрасно сделал выбор в пользу Плана, оставшись на Земле?!

— Не трогайте первое поколение, — набычившись, сказал Снайдеров. — Откуда вы знаете, какой выбор тогда сделал каждый? И был ли этот выбор вообще?

— Что ты имеешь в виду, Дин?

— Вам, наверное, неизвестно, что не все из первого поколения Плана остались на Земле по своей воле, — медленно проговорил токарь.

— Что ты мелешь? — вскричал возмущенно помощник. — Спятил совсем?! Грязный клеветник!

— Вчера я нашел на чердаке дневник своего предка… того, что принимал участие в Референдуме, — нехотя продолжал Дин, словно не слыша своего собеседника. — Он пишет там, что хотел улететь, как и многие другие, но кораблей в то время было слишком мало, чтобы вместить всех желающих. Именно поэтому властями тогда была проведена тайная жеребьевка. Моему предку не повезло, и он до самой смерти мучился — не только от того, что ему не выпал счастливый билет, но и от того, что, попав в безжалостные тиски Плана, он был вынужден всю оставшуюся жизнь врать своим детям и внукам по поводу Выбора!

— Ну что ж, — сказал помощник координатора, глядя поверх головы токаря, значит, предательство у вас в роду, и оно передавалось из поколения в поколение вместе с генами, как врожденный тайный порок, пока наконец не вылезло наружу из тебя. Ладно. Держать за руки и за ноги мы тебя не собираемся. Решил сбежать в кустики — беги! Только посмотрим, как ты запоешь хотя бы через месяц.

— Посмотрим, — согласился Дин.

Они враждебно замолчали, и в наступившей тишине сразу стало отчетливо слышно, как в доме за спиной Снайдерова то плачет, то ликует скрипка.

ЭПИЗОДЫ 17–19. ДЕВЯТОЕ ПОКОЛЕНИЕ ПЛАНА

17

Насколько они могли судить, облетев несколько раз планету на самой низкой орбите, условия для жизни здесь были отличными. Почти как на Земле. И даже лучше. Единственное, что осложняло их задачу, — явное наличие высокоразвитой цивилизации, причем гуманоидного типа: в центре одного из континентов планеты располагался гигантский, протянувшийся во все стороны на сотни километров, город. Это был, несомненно, город со множеством зданий, улиц, площадей, гладких бетонных дорог и различных сооружений.

Можно было бы, конечно, попытаться добыть хотя бы минимум сведений о хозяевах планеты путем наблюдений с орбиты, но на это у экипажа корабля-разведчика не хватало времени. Каждый день был на счету, потому что слишком мало времени оставалось до Катастрофы и надо было форсировать завершение Плана.

Поэтому звездолетчики решили обойтись без предварительной разведки и совершили посадку неподалеку от Города. Было еще одно обстоятельство, заставлявшее экипаж отказаться от изучения планеты, и оно удручало своей низменной сутью. Голод. Самый обыкновенный голод, от которого судорога сводит внутренности и не дает ни думать, ни работать, ни выполнять задание. Мечась от одной звездной системы к другой в безнадежных поисках подходящей планеты, разведчики растратили почти все продовольственные запасы, которые они взяли с собой в полет, а рекомендованные специалистами питательные растения (преимущественно водоросли хлореллы и морская капуста), которые выращивались в корабельной оранжерее, не могли насытить молодых здоровых мужчин. Неудивительно, что члены экипажа все чаще теряли сознание в самый неподходящий момент: питание было явно недостаточным для того, чтобы переносить полетные перегрузки, — и поэтому дежурить в рубке приходилось, как правило, попарно.

Определенный риск в том, чтобы лезть вот так наобум к аборигенам, конечно, был, но четверка звездолетчиков дружно проголосовала за немедленную посадку.

Наличие на этой планете цивилизации гуманоидного типа позволяло надеяться, что в результате контакта будет решена и проблема питания экипажа. В первую очередь, а уж потом — и все остальные проблемы.

Первым на поверхность новой планеты ступил, как и полагается, капитан Снайдеров. За ним, заботливо страхуя друг друга, чтобы не свалиться от внезапного головокружения с трапа двадцатиметровой высоты, слезли штурман Сандро Ривера и бортинженер Джек Финней. Второй пилот Алексей Колотов был оставлен капитаном дежурить на борту корабля. Не столько потому, что он был здоровяком, сколько потому, что за время полета у Алексея сильно ухудшилось зрение, и он едва был бы в состоянии передвигаться самостоятельно по поверхности планеты. Связь с ним должна была осуществляться с помощью ультракоротковолновых передатчиков. На всякий случай разведчики захватили с собой и десантные автоматы — мало ли что и кто их ожидает.

Однако, как ни странно, никто из аборигенов не встречал гостей из космоса, хотя вокруг активно передвигались странные машины, а из недалекого Города доносились звуки бурной жизнедеятельности, сливавшиеся на расстоянии в неразборчивую какофонию.

Проверив связь с Колотовым, Снайдеров, Ривера и Финней двинулись к Городу.

Идти было не так уж далеко, но трудно. За время полета, несмотря на постоянные физические упражнения, мышцы успели слегка атрофироваться, и теперь приходилось напрягать их, чтобы адаптироваться к новым условиям.

Пройдя напрямик через обширное голое поле, похожее на брошенную взлетную полосу, они вышли на гладкую дорогу, покрытую неизвестным блестящим материалом. По дороге то и дело стремительно проносились в обоих направлениях машины, разглядеть которые из-за их бешеной скорости не представлялось возможным. Либо эти машины были полностью автоматизированы, либо водители их не проявляли никакого любопытства к пришельцам, но ни одна из этих наземных ракет не только не остановилась, но даже не замедлила своего полета рядом с землянами.

Как и следовало ожидать, дорога привела их в Город. Несколько кварталов Снайдеров и его спутники прошли, то и дело озираясь по сторонам и будучи готовыми к любой неожиданности. Однако никто так и не встретился им на пути. Аборигены словно вымерли. Еще разведчиков поразило то, что нигде не было видно мусора. Улицы были такими чистыми, что по ним было даже страшновато идти. Воздух также был дурманяще чист и свеж. Судя по первым впечатлениям, с экологией на планете было все в порядке.

Добравшись до небольшой площади, земляне невольно остановились и с любопытством огляделись.

В окнах окрестных зданий невозможно было что-либо разглядеть. Входных дверей в домах не было видно, все постройки на большой высоте соединялись между собой сложной системой толстых блестящих труб.

Из окон первого этажа одного из зданий в центре площади грянули ритмичные и весьма мелодичные громкие звуки. Это было нечто очень знакомое землянам, но сколько они ни силились, так и не сумели понять, что эти звуки им напоминают. Наконец капитан Снайдеров решительно устремился в том направлении, откуда доносились странные звуки, и Финней с Риверой последовали за ним.

Когда разведчики подошли вплотную к зданию, в стене перед ними вдруг бесшумно открылся арочный проем, и они увидели внутри помещения ряды изящных столиков с мягкими креслами, в которых сидели гуманоиды. Внешне они были совсем такие же, как люди. Эти существа пили из прозрачных сосудов, напоминавших стакан на высокой подставке, какие-то жидкости красивых оттенков. Они переговаривались вполне человеческими голосами. Сверкающий разноцветными огоньками агрегат в углу помещения и был источником тех звуков, которые привлекли внимание землян.

Когда разведчики шагнули внутрь помещения, гуманоиды — нет, все-таки это были люди! — лишь покосились на них, но потом вновь уткнулись каждый в свою посудину. Перед посадкой экипаж обсуждал разные варианты первого контакта с хозяевами планеты, но никто и предположить не мог, что они встретят столь явное безразличие: ни удивленных возгласов, ни гримас страха на лицах сидевших, ни каких бы то ни было признаков их интереса к пришельцам с Земли.

Снайдеров, как и положено капитану, первым взял себя в руки. Он направился к субъекту, облаченному в смешные штаны до колен и в нелепую полосатую майку. Тот стоял за невысоким барьером и был единственным, кто был занят тут хоть каким-то делом: он то щелкал кнопками на большом пульте, то запускал по гладкой поверхности барьера какое-то жужжащее устройство, напоминающее механическую черепашку, после которой оставалась блестящая полоса; то наполнял сосуды различных размеров разноцветными жидкостями, чтобы затем отправить их в специальный лючок, открывающийся в крышке барьера.

На ходу капитан Снайдеров лихорадочно думал, как объясняться с аборигеном. Жестами и мимикой? Или с помощью простейших рисунков?

Однако проблема общения неожиданно решилась сама собой.

— О, смотрите, ребята, кто к нам пожаловал! — вдруг громко воскликнул человек за барьером на чистейшем земном языке, хотя и с чудным акцентом. Наши бывшие земляки, будь я проклят! Вы ведь заявились сюда со Старой Земли? — обратился он к разведчикам.

Звездолетчики застыли, словно перед ними в полу открылся люк, за которым была лишь черная пустота открытого космоса.

Наконец, переборов замешательство, капитан ответил:

— Да, вы не ошиблись. Мы действительно прилетели с Земли.

— Куда мы попали, капитан? — дернул Снайдерова за рукав форменного комбинезона Ривера. — Это же, наверное…

— Да, я тоже так, думаю, — понизив голос, сказал Снайдеров.

— Так что ж мы стоим? Уносить ноги надо отсюда, и как можно быстрее! — вскричал штурман, вцепившись в приклад своего автомата так, будто опасался, что «земляки» вот-вот набросятся на него.

Флегматичный Финней с любопытством рассматривал интерьер помещения.

— Вот что, Сандро, — шепнул Снайдеров штурману. — Хоть нас и угораздило попасть именно к НИМ, но надо довести дело до конца.

— Но ведь ты прекрасно знаешь инструкцию, — возразил Ривера. — Нет никаких шансов на то, что они разрешат нам переселиться на их планету. Да даже если бы и разрешили, еще неизвестно, согласятся наши на такой вариант или нет — ведь такое воссоединение вызовет массу проблем! Это же… это все равно что пытаться пришить калеке конечность, которую ему отрезали пятьдесят лет назад!

— Не кричи, — сказал шепотом Снайдеров. — Инструкцию я знаю не хуже тебя. Однако шанс у нас все-таки есть, и грех им не воспользоваться. В конце концов, почти вся поверхность планеты свободна, а где мы еще найдем такие прекрасные условия для жизни, где?! Сотни кораблей-разведчиков ищут сейчас планету, на которой могли бы нормально жить наши дети, но никому еще не удалось найти ничего подходящего. Да и провиант на обратный путь к Земле нам все равно потребуется. Может, мы выпросим что-нибудь у них.

— Это у предателей-то?! — вскричал Ривера с таким видом, будто собирался вскинуть автомат и расстрелять в упор сидевших за столиками.

Но тут в разговор капитана со штурманом вмешался человек за барьером.

— Да что вы там шепчетесь, ребята, как на смотринах невесты? — насмешливо осведомился он. — Не бойтесь, никто на вас здесь зла не держит. Присаживайтесь-ка лучше к стойке, и я налью вам чего-нибудь покрепче. За счет заведения, разумеется. Все ж таки повод великий имеется — за встречу! Да и с устатку тоже. Устали небось с дороги… то бишь в полете?

— Нет-нет, спасибо за предложение, — отрезал Снайдеров. — Дело в том, что мы очень спешим. Как нам найти координатора?

— Кого-кого? Какого еще координатора? — удивился человек в майке.

— Ну, того, кто у вас самый главный, — поправился капитан.

— Самый главный? — Человек почесал затылок, явно испытывая сильнейшее замешательство. — Что вы имеете в виду?

— Нам нужен тот, кто руководит всем на планете, — терпеливо пояснил Снайдеров.

— Дежурный по Городу, что ли?.

— Да что он, издеваться над нами вздумал?! — вскипел Ривера за спиной капитана Снайдерова. — Дай-ка, я ему предметно объясню!..

Было видно, что штурман воспринимал слишком буквально употребленное им словосочетание, причем роль пресловутого предмета намерен был отвести автомату.

Снайдеров сделал знак бортинженеру, и тот положил руку на плечо Риверы, чтобы успокоить его.

— Пусть будет дежурный, — сказал капитан человечку за барьером. — Так как нам пройти к нему?

— Пройти?! — Лицо «аборигена» вытянулось от удивления. — Зачем же ходить, если есть другие способы передвижения?.. Ну и странные же вы, парни! Слушайте, а может быть, все-таки посидите, выпьете по чуть-чуть, поведаете, что и как там у вас творится, на Старой Земле, а? Судя по вашему замученному виду, не очень-то сладко вам там живется!

— Нам некогда, — суровым голосом заявил капитан.

— Ладно, — махнул рукой человек в майке. — Как хотите, чудаки! Идите вон туда…

Он ткнул пальцем в стоявший рядом с входной дверью большой закрытый шкаф с непонятной крупной надписью: «ПЕРЕКИД». Как раз в этот момент дверцы шкафа распахнулись, и из него вышли двое: мужчина с голым торсом, разрисованным причудливыми цветными узорами, и женщина в почти прозрачной тунике.

— У нас пешком по городу никто не ходит, — наставительно сказал человек за барьером Снайдерову. — Да вы не бойтесь, там все просто. Войдете и, когда дверцы закроются, наберете на панели «Дежурный», а потом нажмете кнопку «Перекид» — она вам сама в глаза бросится…

— Что значит — «наберете»? — осторожно спросил капитан.

— Да очень просто! С помощью кнопочек с буквами. Вы что — неграмотные, ребята? Хотя лично я бы не удивился. Вы там, наверное, из-за своего Плана совсем первобытными стали!

Он заколыхался в приступе добродушного смеха и сделал глоток из своего стаканчика.

Снайдеров стиснул зубы. Похоже, Ривера все-таки был прав: местный действительно насмехался над ними…

— За мной, — скомандовал он своим спутникам и, стараясь ступать ровно, хотя голова кружилась, как после девятикратной перегрузки на мощной центрифуге, устремился к загадочному шкафу.

Но все сработало именно так, как объяснял человек в детских штанишках. Единственное затруднение было вызвано необходимостью набрать на панели слово «Дежурный». Сам того не подозревая, «абориген» угодил в самую точку: на Старой Земле, как он назвал общую родину звездолетчиков и переселенцев, давно уже не тратили время на то, чтобы обучать всех детей письму. По мнению руководства Плана, для выполнения большинства работ исполнителям достаточно было уметь читать и считать.

Наконец общими усилиями троица справилась с проблемой выбора цели передвижения. Но, к удивлению звездолетчиков, никакого перемещения в пространстве не произошло! Во всяком случае, они его не ощутили. Видимо, органы чувств не воспринимали таинственный «перекид». Лишь что-то еле слышно свистнуло над головой, и в тот же момент дверцы «шкафа» распахнулись, открывая взглядам пораженных землян совсем другое помещение.

Комната, где оказались разведчики, изобиловала непонятными предметами. В центре ее, за столом, на котором возвышался небольшой ящик из пластмассы с кнопками на передней стенке, сидел худощавый человек в очках (не очень-то он похож на руководителя, отметил про себя капитан Снайдеров), тыча пальцами в кнопки. Прямо перед ним в воздухе мерцало объемное цветное изображение, на котором то и дело появлялись и исчезали какие-то надписи, рисунки, чертежи и причудливые значки. Этот прибор был очень похож на бортовой вычислитель, но только значительно меньше по размерам: агрегат, находившийся в распоряжении Риверы, занимал отдельную рубку.

Очкарик мельком взглянул на гостей с Земли и, указав на мягкие кресла, стоявшие вокруг низкого круглого столика с замысловатым узором на крышке, предложил:

— Присаживайтесь, пожалуйста! Еще минута — и я покончу с делами.

Разведчики неуверенно уселись в пружинящие, так не похожие на жесткие сиденья их корабля кресла. Им казалось, что против них готовится какой-то подвох — уж слишком странный прием они встретили на планете. Будто жители Города каждый день занимались исключительно приемом пришельцев из космоса!

Наконец человек в очках нажал очередную кнопку (картинка перед ним чудесным образом свернулась до размером ярко-зеленой точки, а потом и вовсе исчезла), повернулся всем корпусом (только теперь стало видно, что он сидит не на обычном, а на невидимом стуле) к Снайдерову и его людям и непринужденно сказал:

— Прошу извинить, что заставил вас ждать, господа. Бармен Эдди Брук уже сообщил мне о вашем появлении в Городе. Итак, вы прибыли к нам со Старой Земли?

— Так точно, — сухо подтвердил капитан Снайдеров и после секундной заминки представил человеку в очках своих подчиненных.

В свою очередь, очкарик сказал:

— Очень рад с вами познакомиться. Меня зовут Барк Тилл, и сегодня я дежурный по Городу. Поэтому хотел бы знать, что привело вас к нам. Полагаю, вы прибыли к нам не случайно?

— Да как вам сказать? — заколебался Снайдеров. — Вообще-то мы просто вели разведку этого района Галактики и вовсе не предполагали… Дело в том, что по Плану мы…

— По Плану? — живо перебил его Тилл. — Это не тот самый безумный проект, из-за которого с Земли эмигрировали наши предки? Вы не могли бы сказать, в чем именно он заключается? А то мы давно забыли, в чем заключается его суть.

«Предатели! — гневно подумал Снайдеров. — Да вы, наверное, всеми силами старались вытравить из памяти всякое воспоминание о Плане, ведь ваши предки бежали от него, как от чумы!»

— Речь идет о плане спасения человечества от гибели, — сказал он вслух, внимательно наблюдая за реакцией собеседника. — Он был разработан почти десять поколений тому назад, когда в дальнем внеземелье была обнаружена большая «черная дыра». Она сравнительно медленно, но неуклонно приближалась к Солнечной системе, глотая на своем пути звезды и планеты, искажая и коверкая межзвездное пространство. Все исследовательские зонды канули в эту Дыру, как камешки — в бездонную пропасть. Понимаете, Тилл, ученым всего мира было абсолютно непонятно, что это за Дыра, откуда она взялась в космосе и какими свойствами обладает, но не было никакой надежды на то, что ее либо удастся остановить, либо она исчезнет сама собой…

— И тогда человечество испугалось, — полуутвердительным тоном сказал Тилл.

— Не сразу. Вначале руководители того времени держали информацию о Дыре в строжайшей тайне. Но рано или поздно любая тайна лопается как мыльный пузырь, и однажды правда о загадочном космическом явлении просочилась в прессу — кажется, так тогда назывались средства информации? А пресса подняла шумиху на весь мир. Представляете, какой шок тогда испытало человечество? Это было то же самое, что сообщить несущемуся во всю прыть бегуну, что на самом деле он бежит к краю пропасти и до нее — рукой подать! Конечно, люди не сразу испугались, да и не испугались они тогда — скорее встревожились. Каждому в то время пришлось задуматься, что ожидает человечество в будущем. Другое дело, что кто-то так этими размышлениями и ограничился, а другие принялись разрабатывать планы спасения от надвигавшейся катастрофы,??????????????? бредовые, кстати говоря. Все эти проекты рассматривала специальная комиссия, и она отвергала один план за другим до тех пор, пока Земля не оказалась перед кардинальным выбором: либо следует пока ничего не делать, надеясь, что в будущем, по мере развития науки и техники, отыщутся пути к спасению, либо надо сразу, не теряя времени, начинать строительство космических транспортных кораблей, с помощью которых можно было бы эвакуировать всех людей с обреченной планеты в безопасную зону. Естественно, что вокруг этой проблемы разгорелись жаркие споры, в результате чего все люди разделились на две… ну, партии, что ли. Сторонников немедленного начала работ оказалось больше, но их соперники отказались им подчиниться. В итоге, чтобы избежать возникновения крупномасштабных столкновений, а может, даже и войны, Всемирная Ассамблея приняла решение предоставить дезер… ну, тем, кто не хотел работать на План… весь наличный космический флот, чтобы они могли покинуть Землю, улететь на любую планету и там начать новую жизнь. Это были ваши предки, Тилл.

— Преда… — с жаром начал было Ривера, но Финней двинул штурмана локтем в бок, и тот осекся на полуслове.

— И что же произошло на Земле потом? — полюбопытствовал Тилл.

— А что — потом? Оставшиеся стали претворять грандиозный План в жизнь, — с невольной гордостью продолжал капитан Снайдеров. — Было положено начало строительству космических кораблей — «ковчегов», как мы их называем. Чем больше, тем лучше. Конечно, столь широкомасштабное строительство требовало отдачи всех сил и средств, сосредоточения всех усилий на достижении заветной цели. И поэтому на протяжении девяти с лишним поколений земляне трудились, преодолевая голод, холод, разруху и все прочие трудности и лишения! Нас поддерживала вера в то, что наши жертвы окажутся не напрасными. Ведь мы жили и живем только ради будущего!

— Могу себе представить, — с сочувствием сказал Тилл. — Что ж, вы сами выбрали этот путь. Что же касается нас, потомков тех, кто верит не в мифическое будущее, а в реальное настоящее, то наша одиссея, как вы сами видите, завершилась вполне благополучно. Наши предки нашли эту прекрасную планету, освоили и обжили ее, и мы теперь наслаждаемся всеми благами цивилизации. Правда, в отличие от вас, в космос мы не летаем — просто-напросто не видим в этих полетах смысла: нам и тут хорошо. Но мне бы не хотелось, чтобы вы считали нас этакими зажравшимися лентяями. Чтобы начать здесь жизнь практически с нуля, нам тоже пришлось немало поработать, и мы продолжаем эту работу и сейчас, но наши цели — более конкретны и сиюминутны в отличие от вас. В целом, каждый из нас работает прежде всего ради себя и ради своих детей. Видите ли, наши предки завещали нам один девиз, которого мы до сих пор стараемся придерживаться: «Жить надо здесь и сейчас!»

Тилл с усмешкой поглядел на дрожавшего от возмущения Риверу и продолжал:

— Ну да ладно. Все это уже в прошлом, и, в общем-то, мы не в обиде на Старую Землю, так что всегда готовы оказать любую помощь ее представителям. И все-таки с какой целью вы прилетели?

— Мы ищем планету, пригодную для переселения, — опередил капитана Финней. — И мы думали, что… что вы… что у вас…

Он тут же осекся, потому что штурман больно двинул ему по лодыжке своим тяжелым башмаком.

— Послушайте, Тилл, правомочны ли вы дать нам ответ на один важный вопрос? — откашлявшись, спросил Снайдеров. — Дело в том, что строительство «ковчегов» на Земле близится к концу, а у нас до сих пор нет вариантов насчет того, куда эвакуировать людей. Одни планеты имеют отличные условия для обитания, но они находятся черт-те где. Другие почти под боком, но потребуются усилия по меньшей мере еще нескольких поколений, чтобы освоить их! Признаюсь честно, ваша Новая Земля — я не ошибся, так вы ее называете? — нас полностью устраивает. Тем более что времени на поиски у нас остается все меньше и меньше.

— Вообще-то один я не имею права что-либо решать, — сказал Тилл. — Такие вопросы у нас решаются всеобщим голосованием граждан, но результат подобного референдума я мог бы предсказать и не прибегая к Интелу.

Он кивнул на серый ящик с кнопками. «Сейчас он наверняка скажет „нет“, лихорадочно думал Снайдеров. — Эти предатели… они же пекутся только о своем собственном благе и о своей собственной шкуре!»

— Но прежде, — продолжал Тилл, — ответьте мне на один вопрос: сколько вам осталось еще, так сказать, до конца света?

Звездолетчики недоуменно переглянулись.

— Мало, — сказал капитан. — У нас осталось очень мало времени, и мы должны спешить. Всего каких-нибудь сто лет, не больше.

Тилл откинулся на спинку кресла.

— Так я и думал, — странным тоном сказал он. — М-да-а…

Он вдруг истерично хохотнул, а затем принялся ожесточенно растирать ладонями лицо, приговаривая:

— Боже мой, боже мой!

— Ничего не понимаю, — сказал Снайдеров. — Вы боитесь обидеть нас отказом в нашей просьбе?

— Да как же вы не понимаете! — вскричал вдруг дежурный. — Да мне просто жаль вас, идиотов! Вы обрекли себя на страшные муки и лишения! Вы перечеркнули все, что было с таким трудом накоплено человечеством! Вы развалили города и привели в упадок свою планету! Фанатики, безумные фанатики — вот вы кто есть! И ради чего? Ради чего, я вас спрашиваю?!

— Ради спасения наших потомков, — тихо, но непреклонно ответил капитан. Это вам и вашим предкам принадлежит изречение: «После нас — хоть потоп!» Мы же предпочли не допустить потопа. И если вы опасаетесь пустить нас на свою чистенькую, благополучную планетку только потому, что думаете, будто мы у вас начнем просить помощи и подаяний, то ошибаетесь! Отдайте нам один из своих континентов, пусть даже самый захудалый и непригодный для жизни — и мы превратим его в цветущий сад! Без вашей помощи, кстати говоря. Уж что-что, а трудиться по двадцать четыре часа в сутки мы умеем!

— Да не в этом вовсе дело, капитан! — воскликнул Тилл, от возбуждения вскакивая на ноги. — Я уверен, что абсолютное большинство новоземлян выскажется за то, чтобы удовлетворить вашу просьбу. Но проблема-то заключается совсем в другом!

— В чем же? — с интересом осведомился бортинженер.

— В том, что вы сами не захотите переселиться сюда!

— Вот как? — удивился Снайдеров. — С чего вы это взяли? Поймите, у нас нет другого выхода, какие бы чувства по отношению к вам мы ни питали!

— При чем здесь ваши чувства? — устало отмахнулся Тилл. — Значит, сто лет вам кажутся малым сроком? А триста?

— А что — триста? — недоуменно спросил Ривера. — Что должно случиться через триста лет?

Вместо ответа Тилл вновь повернулся к ящику, который он назвал «Интелом», и отбарабанил пулеметную дробь на кнопочной панели. Между ним и гостями повисло изображение шара, состоящего из нескольких разноцветных слоев.

— Поясняю, — сказал Тилл землянам. — Это схема ядра нашей планеты. Вот здесь, — он ткнул пальцем в красное пятно в центре шара, — находится область цепной термоядерной реакции, которая длится вот уже сотни тысяч лет. По последним расчетам наших ученых, процесс разрушения ядра близок к завершению, и примерно через три столетия Новая Земля разлетится на мелкие кусочки, как гнилое яблоко от сильного удара!

В комнате стало тихо.

— Послушайте, Тилл, — после паузы проговорил Снайдеров. — А вы не дурачите нас? Может быть, вы просто пытаетесь изобрести предлог для отказа в нашей просьбе?

— Нет, — покачал головой Тилл. — Это правда. К сожалению, конечно. Если не верите, можете спросить у любого новоземлянина. Правда, у нас об этом не очень-то любят вспоминать, но подтвердить то, что я вам сказал насчет реакции, может каждый в Городе.

— Как же вы можете так жить? — с ужасом спросил в наступившей тишине Ривера. — И неужели ничего нельзя сделать?

— Наверное, можно, — пожал плечами Тилл. — Но ведь впереди еще целых триста лет, не раз еще произойдет смена поколений, глядишь, наши прапраправнуки что-нибудь и придумают. Дети всегда умнее родителей, знаете ли.

— Значит, вы решили не заботиться об их будущем? — недоверчиво осведомился Финней. Очкарик хмыкнул.

— У нас так принято, что каждый должен заботиться о себе сам, — сообщил он, и в голосе его прозвучала непонятная гордость.

18

Капитан Снайдеров назначил отлет на вечер следующего дня. Тилл всячески уговаривал землян не спешить и погостить еще немного на Новой Земле, но Снайдеровым владело то самое смутное чувство, которое впервые посетило его, когда он и его товарищи пешком возвращались по Городу на корабль (на улицах теперь уже было много людей, которые прогуливались, явно никуда не спеша, лениво глазели на переполненные товарами и сверкающие великолепием витрины магазинов, афиши и вывески, зазывавшие в видеотеатры, дискотеки, бары и прочие увеселительные заведения, названия которых звездолетчикам ничего не говорили; люди эти жевали и пили на ходу и сидя за столиками прямо на тротуарах, и они смеялись, смеялись, смеялись так беззаботно, как может смеяться лишь сытый и свободный от каких-либо забот человек, а Снайдеров и его люди шли сквозь эту дружелюбную, смеющуюся толпу и, наверное, впервые в жизни почти физически ощущали, как воняют потом и машинным маслом их кое-как залатанные комбинезоны, как усиливается голодная резь в желудке и какими убогими выглядят они в глазах хозяев планеты). Снайдеров почему-то опасался задерживаться в гостях у этой сытой, благополучной, наплевавшей на будущее своих детей цивилизации. Она была чужда ему более, чем была бы чуждой цивилизация каких-нибудь разумных насекомых…

И опасения капитана не замедлили оправдаться. На следующий день Колотов и Ривера с утра отправились, при добровольном содействии Тилла, на один из многочисленных автоматических подземных заводов по производству продовольствия («Можете брать все, что вам захочется, капитан, — сказал накануне Тилл. Чего-чего, а пищи у нас хватит на всю Галактику! И выкиньте из головы всякие дурацкие мысли насчет оплаты и тому подобного. Город давно в состоянии обеспечивать своих жителей бесплатными продуктами и вещами»). Снайдеров и Финней остались на корабле. Капитан укрылся за предлогом, что ему якобы нужно привести в порядок бортовую документацию — на самом деле ему просто хотелось собраться с мыслями, — а бортинженеру следовало проверить готовность корабля к старту.

Финней сначала гремел железками в машинном отделении, потом скрылся в своей каюте, и на корабле стало тихо.

Сидя в кают-компании возле открытого иллюминатора, Снайдеров задумчиво глядел на Город. В глубине души он ожидал многочисленных визитов со стороны «аборигенов», но у корабля так никто и не появлялся. Время от времени по шоссе проносились машины — сами по себе, без людей. Людям, жившим на этой планете, явно было начхать на непрошеных гостей, и Снайдеров. с невольной обидой силься понять почему. «Может, мы для них не представляем интереса, — думал он. — Или в нас они видят этакое навязчивое напоминание о том прошлом, которое они столько лет стремились забыть? Но неужели им просто по-человечески неинтересно узнать, что же стало с планетой, которую когда-то покинули их предки? Как же можно дойти до такой жизни, когда тебя ничто не интересует, ни прошлое, ни будущее?!»

Когда наступило время обеда, он решил проведать бортинженера, посчитав, что тот заснул в своей каюте. Однако Финней вовсе не спал. Он сидел на грязном полу своей каморки, сжимая в руках сосуд с длинным горлышком — такой же, как и те, что звездолетчики видели накануне в помещении с барьером, где хозяйничал человек в полосатой майке и коротких штанах. По заросшим многодневной щетиной щекам Финнея ползли крупные слезы.

— Что случилось, Джек? — с удивлением осведомился Снайдеров. — Ты что заболел? И где ты это взял? — Он кивнул на сосуд с длинным горлышком.

Механик отпил немного янтарной жидкости прямо из горлышка сосуда.

— А ведь этот… в очка-а-а-х… был пра-ав, — сказал он, как-то нелепо растягивая слова. — Мы — дураки-и-и, Снайдеров! Под-думай только… мы-ы-ы могли бы-ы-ы… не хуже этих ж-жить, поял? И на кой нам понабодил-ся… по-на-до-бил-ся… этот Пла-а-а-н?..

— Эх ты, — с горечью сказал капитан. — Набрался… плодов высокоразвитой цивилизации. — Он без труда отобрал у бортинженера сосуд с остатками остро пахнущей жидкости и решительно швырнул его в открытый иллюминатор. — Когда проспишься, Джек, подумай лучше о том, как тебя ждут на Земле жена и дети.

Он вышел и запер каюту снаружи на ключ.

Штурман и второй пилот вернулись на машине, загруженной до предела какими-то разноцветными коробками, ящиками, банками.

Ривера был вне себя.

— Капитан! — с ходу заорал он, ворвавшись по трапу в тесную кают-компанию. — Ты посмотри, что мы привезли! Готов поклясться, ты даже и не слыхивал о тех деликатесах, которые они тут жрут каждый день! Вот, смотри! Ананасы, гусиная печень, крабы, икра! Одной колбасы — сто с лишним сортов! Как тебе это нравится, а? А одежды-то, шмотья всякого — хоть каждый день меняй наряды! Во как живут, сволочи! Эх, жаль, автомата у меня с собой там не было — полоснуть бы очередью по всем этим их магазинам, барам и рекламным щитам!

Он еще долго орал и плевался от злости, пока невозмутимо сверкавший светозащитными окулярами Колотов таскал с грузовика ящики в трюм корабля.

Наконец настал момент, когда корабль уже был готов к старту. Но тут вдруг обнаружилось, что бортинженер Финней пропал неизвестно куда. Видимо, проснувшись и немного отрезвев, он ухитрился протиснуться в узкий иллюминатор и спустился на землю, цепляясь за монтажные скобы на корпусе корабля.

— Сбежал, сволочь! — выругался в сердцах капитан, а Ривера, побелев как снег, схватил автомат.

— Разреши, командир? — попросил он. — Этот гад наверняка не успел далеко уйти!

В этот момент к ним заявился Барк Тилл.

— Вот, решил проведать вас, — застенчиво объявил он, едва выйдя из шлюзового тамбура. — Только что сменился с дежурства…

Снайдерову пришла в голову одна мысль.

— Скажите, Тилл, есть ли среди жителей вашего Города люди по фамилии Финней? — Вкрадчиво поинтересовался он.

— Странно… Один из ваших подчиненных вчера уже задавал мне этот вопрос. А в чем дело? — спросил новоземлянин, с опаской косясь на оружие в руках штурмана.

— Среди нас объявился перебежчик! — отрубил Ривера. — Дайте нам адрес ваших Финнеев, и мы разберемся с придурком, который вздумал погостить у своих родственничков! Он наверняка прямиком двинул именно туда!

Тилл покачал головой.

— Послушайте, — сказал он. — А почему бы вам не оставить парня в покое? Во-первых, у нас в почете такое понятие, как свобода личности. И если ваш человек решил, остаться здесь — это его право… Неужели вы хотите убить его за это? Какой в этом смысл?! Во-вторых, думаю, вам будет непросто его найти, потому что помогать вам в этом грязном деле я не собираюсь. И вообще, может быть, вы тоже… последуете его примеру, а? Подумайте хорошенько! Ну, зачем вам возвращаться в голод, в холод, на вашу безумную, нищую старушку? Да и долетите ли вы до вашей Земли на такой колымаге, как ваш корабль?

Он с презрением оглядел обшарпанные стены, сваренные из множества кусков броневой стали.

Экипаж вначале опешил. Потом Ривера бешено прохрипел:

— Ах, вот как ты запел?! А может, ты и подговорил Джека на предательство? Ненавижу таких подонков, как ты!

Он уже вскинул автомат, но капитан быстрым и ловким движением выбил оружие из рук штурмана.

— Спокойно, Сандро, — лениво поддержал капитана Колотов. — Зачем нам наживать здесь лишних врагов?

— А ты что — собираешься когда-нибудь вернуться в это болото? — огрызнулся, сверкая глазами, Ривера.

— Ну, хватит! — сказал Снайдеров. — По местам, ребята. Пора отчаливать. А что касается Финнея — пусть его до конца жизни гложет совесть!

Когда штурман и второй пилот покинули кают-компанию, Снайдеров протянул руку Тиллу, с лица которого еще не сошла бледность пережитого испуга.

— Прощайте, Барк, — сказал капитан. — Я приношу извинения за выходку моего штурмана. И… спасибо за помощь!

— У меня к вам одна… одна просьба, капитан, — неуверенно произнес Тилл. — Если вам не трудно… Там у вас, в американском штате Теннесси, когда-то жили мои предки. Так вот, если кто-то из их потомков еще жив, передайте это им, хорошо?

Он извлек из-за пазухи и протянул капитану небольшой сверток.

— Что это? — недоуменно поинтересовался Снайдеров, машинально подбрасывая сверток на ладони, словно пытаясь определить его вес.

— Может быть, это им пригодится, хотя тут не бог весть что… Так, кое-что из продуктов и одежды, — смутившись, забормотал новоземлянин. — Мыло, спички, еще что-то… Жена собирала, так что, понимаете… Да дело вовсе не в том, что им это будет позарез необходимо, просто… просто это как бы привет от всех нас.

— Заберите немедленно! — холодно отрезал капитан, возвращая сверток своему собеседнику. — Милосердие в виде подачек от вас нам не нужно! Поздно спохватились, господа, — раньше надо было помогать! Века три-четыре назад! И вообще, как вам только в голову пришло такое?!

— Боже мой! — прошептал Тилл, не сводя застывшего взгляда с лица Снайдерова. — Как же вы жестоки, земляки!

— Это еще неизвестно, кто из нас более жесток, — усмехнулся капитан.

— Скажите, капитан, — после короткого молчания продолжал Тилл, — неужели на протяжении всех этих лет никто из вас, Оставшихся, не проявил слабость?

Неужели все как один подвергали и подвергают себя лишениям ради этого безумного Плана? И неужели все как один по-прежнему считают, что цель, великая и благородная, оправдывает жестокие средства?

— Да, — эхом отозвался Снайдеров. — Все как один!

— Ни за что не поверю в это! Ведь это же аксиома, что резкое ухудшение условий жизни неизбежно делит людей на так называемых «святых» и на сволочей! Да, у вас, возможно, первых больше, чем вторых, хотя в любом нормальном обществе и тех и других обычно бывает поровну, но чтобы среди вас вообще не нашлось никого, кто бы не усомнился в целесообразности Плана, — не поверю, даже если меня будут сжигать на костре, как Джордано Бруно!

— Все как один! — упрямо повторил Снайдеров, не обращая внимания на доводы новоземлянина.

Но при этом в голове капитана сами собой всплыли рассказы отца о том, как его прадед по имени Дин отказался участвовать в Плане ради своего гениального сына-скрипача и как тот, когда сам вырос и однажды остался изгоем-одиночкой, был вынужден обратиться к администрации за разрешением вновь присоединиться к Плану в качестве простого рабочего. Ему милостиво разрешили это сделать, но выдвинули одно условие.

Скрипач должен был публично сжечь свою скрипку.

И он это сделал.

Иначе капитана Снайдерова сейчас попросту не было бы…

— Все как один, — машинально повторил вслух Снайдеров и добавил: — Другого средства для достижения нашей цели нет.

19

Обратный полет к Земле длился тринадцать лет: на полпути полетел ко всем чертям фотонный привод.

Все это время капитан Снайдеров мучился горькими раздумьями о том, что повелевал ему в этих обстоятельствах Долг верного слуги Плана. И чем больше он пытался убедить себя в том, что этот Долг — единственно правильное решение возникшей проблемы, тем, как ни странно, все больше сомнений возникало в его душе.

Наверное, всему виной был этот болтун Тилл.

Но именно поэтому Снайдеров понимал, насколько страшна невидимая угроза Плану. Ведь есть такие средства разрушения, которые невидимы для всех. В том числе и для тех, кто будет применять эти средства. Иногда достаточно одной фразы, одного слова, даже простого намека, чтобы заложить на много лет мину в сознание человека. Никто не знает, когда эта адская машина сработает, но в том, что это когда-нибудь произойдет, не следует сомневаться.

Сами того не замечая, они, разведчики Земли, заразились вирусом, против которого бессильны любые противоядия. Да, этот вирус замаскирован элементарным здравым смыслом и укрыт броней железной, непробиваемой логики. Но именно поэтому он вгрызается в сознание и постепенно пожирает его все больше и больше.

И тогда появляются вопросы. «А почему?.. А стоит ли?.. А зачем? И потом какого черта?!»

«Теперь мы принесем этот вирус на Землю, — думал Снайдеров, кусая губы, когда голубой шар родной планеты стал вырастать в обзорных иллюминаторах. — Да, мы не будем подозревать о его существовании, но разве это снимет с нас всю ответственность за последствия? Даже если мы будем молчать о том, что мы видели на этой проклятой Новой Земле, не будет нам покоя до конца наших дней. Рано или поздно мы все равно проболтаемся: не знакомым — так родным, не родным — так абсолютно посторонним людям. И тогда План будет загублен, как мощный дуб, корни которого подрыли кроты. Начнется самая настоящая цепная реакция: усомнившиеся в Плане будут заражать своим сомнением других до тех пор, пока это сомнение не перевесит энтузиазм и самопожертвование на невидимых весах — и тогда усилия многих поколений канут втуне, потому что их потомки решат изменить Выбор, приняв на вооружение такой сладкий своей безответственностью лозунг: „ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС! А ПОСЛЕ НАС — XOTЬ ПОТОП!“

Этого нельзя допустить, — думал капитан Снайдеров. — Нельзя позволять, чтобы многовековые усилия пропали даром. Нужно идти до конца. Не должно быть потопа, не должно!»

Он с усилием оторвался от иллюминатора и украдкой оглядел своих товарищей.

Штурман Ривера что-то чертил на замусоленной звездной карте, напевая себе под нос какую-то нехитрую песенку — из тех, что драгоценными блестками еще передавались из поколения в поколение матерями баюкающими детей; влюбленными, не знающими, как иначе можно выразить свою любовь; первооткрывателями и строителями, хранящими традицию в торжественные минуты исполнять какой-нибудь сурово-бравурный марш…

Судя по всему, штурман предвкушал возвращение на Землю, к своей матери и сестрам: у него их было целых восемь.

Алексей Колотов вел корабль и, если судить по его нестриженому затылку, был равнодушен, как камень. Но потом он оглянулся, словно почуяв на себе взгляд капитана, и Снайдеров увидел, что второй пилот наконец-то снял черные окуляры. Но даже не это поразило больше всего капитана, а то, что глаза Колотова предательски блестели и он не пытался скрывать этого!

Снайдеров скрипнул зубами и отвернулся.

«Я преступник, — подумал он. — Я собираюсь совершить преступление во имя Плана. Но ничего другого мне не остается».

Не глядя, он нашарил рукой кнопку автопилота.

А второй рукой — другую, большую красную кнопку, которая специально была заделана под стекло так, чтобы ее нельзя было нажать случайно или в темноте. Это была кнопка разгерметизации отсеков корабля.

Когда корабль-разведчик тяжко опустился на заросшую сорными травами посадочную площадку единственного на всей планете космодрома, никто из членов экипажа не распахнул люк и не спустился по трапу навстречу толпе изможденных теней, у которых горящие болью и надеждой глаза свидетельствовали о принадлежности к роду человеческому. Звездолет был посажен автопилотом.

Экипаж был давным-давно мертв, и ни у кого из встречавших его впоследствии не возникло ни единого сомнения, что смерть троих звездолетчиков могла быть вызвана чем-то иным, нежели технической неисправностью бортовых систем, потому что в бортовом журнале не было никаких записей на этот счет.

ЭПИЗОД ПОСЛЕДНИЙ. ПЕРВОЕ ПОКОЛЕНИЕ ПЛАНА

В один прекрасный день он не отправился, как обычно, посидеть в баре у Эдди, чтобы пропустить пару рюмашек и выслушать свежие анекдоты в исполнении кибера-комика. Он не стал торчать у голографа, чтобы посмотреть очередную серию «репортажа из Дома Всех Удовольствий» или чтобы поболеть за своих любимцев «Квадратных Шаров» в финальном матче розыгрыша Планетного Кубка. Он отказался от новой игры, в которую предложил ему сыграть гейминтел, каждый день изобретавший что-нибудь новенькое, которое, как правило, всегда оказывалось интереснее предыдущего. Он даже не захотел испробовать путешествие в мир изощренных грез и иллюзий, которое так настойчиво расхваливали рекламные агенты знаменитой фирмы наркотиков под названием «Сказки наяву». Он также не стал помогать жене изобретать миллионопервый вкусовой оттенок с помощью специальной приставки к домашнему электронному кондитеру.

И много чего он не стал делать в то утро, чтобы «приятно провести время».

Вместо всего этого он спустился в подвал своего особнячка и принялся за работу.

????????? в OДИHOЧKУ даже небольшой космический корабль — дело долгое и трудное. Барк Тилл знал это, но другого выхода он не видел и видеть больше не хотел.

Отныне у него был свой, личный План. Каждый день он будет работать тайком от знакомых, чтобы обеспечить своим детям спасение.

Он решил, что, если до конца своей жизни он не успеет закончить строительство корабля, который он решил назвать «Ковчег», то завещает эту обязанность своим детям — и дай бог, чтобы хотя бы внуки их детей успели завершить это трудоемкое дело до рокового дня!

Главное — начать, думал Барк Тилл.

Главное — не оглядываться по сторонам, смотреть вперед и не терять ни минуты даром.

Ведь до Потопа осталось так мало времени!

ОТ АВТОРА — ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

Как ни странно, но эта повесть писалась одновременно и легко, и трудно.

Легко — потому, что я отчетливо представлял, О ЧЕМ надо написать. Трудно потому, что не знал, КАК это сделать. Ведь задача моя состояла не в том, чтобы заинтриговать или развлечь читателей, а в том, чтобы ЗАСТАВИТЬ ИХ ПОВЕРИТЬ. А это не так-то просто, тем более — на рубеже двух тысячелетий, тем паче — в грядущую беду… Сейчас слишком трудно напугать людей катастрофами, ведь человечество уже сотни раз пугали этим разного рода прорицатели, ясновидящие, журналисты, астрологи, шарлатаны и кликуши-фанатики всех мастей. Даже в двадцатом веке ученые, которым по роду своей деятельности полагается тысячу раз проверять те или иные гипотезы, неоднократно впадали в соблазн оповестить мир об очередной Великой Опасности. Достаточно вспомнить хотя бы приобретшую в свое время широкую популярность теорию «озоновых дыр» в атмосфере Земли, то и дело распространяемые сообщения об огромных кометах и астероидах, якобы несущихся наперерез нашей планете, неутешительные прогнозы в отношении СПИДа, предсказания глобальных экологических бедствий. Концом света несмышленое человечество пугали старательнее, чем маленьких детей пугают темнотой и злыми собаками.

Между тем человечество успешно опровергало все страшные гипотезы и теории самим фактом своего существования вопреки любым действительным и мнимым угрозам.

И теперь налицо мы имеем другую крайность. Еще несколько лет — и никто не обратит внимания на НАСТОЯЩУЮ угрозу, даже если она будет вовремя замечена. Даже если о ней будут трубить средства массовой информации и говорить представители официальной науки.

И тогда повторится то, что уже прошли мы и наши предки. Даже зная о бедствии, которое их стережет в засаде, люди будут уповать на то, что при их жизни ничего ужасного не случится. К чему забивать голову проблемами будущего, если у тебя уже сейчас множество сиюминутных — и, кстати, действительно очень важных — проблем?

Сейчас, перечитывая свой опус, я отчетливо вижу, что мне так и не удалось достичь своей цели.

Наверное, у меня получилась не утопия, а антиутопия. Когда человек стремится предостеречь кого-то, его рассказ-предупреждение всегда получается мрачнее действительности. В том числе потому, что большинство из нас имеет патологическую склонность высказывать категоричные суждения и делать опасные обобщения.

Но ошибется тот, кто посчитает после ознакомления с вышеприведенными эпизодами Хроники, что я принадлежу к ярым противникам Плана и стремлюсь привить стойкое отвращение грядущим поколениям к этой попытке отчаявшегося человечества схватиться за спасительную соломинку, когда вода потопа подступила под самое горло и вот-вот захлестнет разинутый в истошном вопле рот утопающего.

Другое я хотел сказать, совсем другое…

Человечество так и не научилось спасать самое себя. Возможно, и никогда не научится. Если ранее оно слепо полагалось на волю Всевышнего, то теперь благодушно разглагольствует о Высшем Разуме, существах, обитающих в иных мирах, и о запрограммированности бытия этаким вселенским компьютером. До поры до времени ему везло, и оно поверило в свое везение. Сейчас, на рубеже тысячелетий, ему и в голову прийти не может, что когда-нибудь над ним нависнет такая опасность, от которой можно и нужно будет защищаться, но защитные усилия эти потребуют таких изменений условий, целей и критериев существования, которые ему, человечеству, никогда и не снились. Человек пока еще не свыкся с мыслью о том, что рано или поздно ему придется коренным образом изменить самого себя, свое отношение к миру и всю свою жизнь. С единственной целью — чтобы выжить. Раньше ему достаточно было, в случае возникновения опасности, изменить окружающую среду, породившую эту опасность, — или, подобно мифологическому страусу, спрятать голову в песок, чтобы не видеть, как его тело будет растерзано Неведомым.

Некоторые из них понимают это. Читая одну из последних книг академика Николая Амосова, я встретил у него такие поразительные строки: «Коэффициент реальности будущего у людей так мал, что грядущие несчастья действуют гораздо слабее, чем день сегодняшний. Люди на планете смотрят в мрачное будущее, как зачарованные, — и ничего не предпринимают… Все продолжают жить, как раньше». Может быть, этот ученый, как и я, был тоже из последнего поколения Плана? Может быть, он тоже всю свою жизнь мучился, не зная, как предупредить человечество?

А когда стал предупреждать своими книгами, к нему все равно не прислушались. Но это не значит, что мы, далекие потомки ныне живущих, оказавшиеся среди них, должны молчать и жить, как живут они.

В любом случае, План должен быть. Может быть, не обязательно его целью должно стать строительство множества ковчегов, способных переселить все население Земли на другую планету. Возможно, есть и другие способы выжить — я не знаю. Но пока что изнежившее себя человечество с его поверхностной технологией и слабой энергетикой не готово противостоять глобальному катаклизму. Поэтому заранее необходима жесткая корректировка всех действующих технологических, хозяйственных и общественных систем. Да, это будет больно для огромного живого организма цивилизации. Но нельзя спасти умирающего, не причинив ему боли. Его можно на время усыпить наркозом, но рано или поздно он все равно испытает послеоперационные боли.

В эту повесть я мог бы включить и другие эпизоды из хроники поколений, которые показали бы, что человечество испытывало не только лишения и страдания, что людям удавалось, несмотря ни на что, быть счастливыми и здоровыми. И что не один только самоотверженный труд, граничащий с рабским, наполнял всю их жизнь у них были и любовь, и радости бытия, и творчество.

Однако я сознательно не стал этого делать. Наоборот, больше, чем следовало бы, закрасил будущее черным цветом. Так, например, План вовсе не предусматривал почти полный отказ от культуры, музыки и прочих прежних ценностей. Человечество так устроено, что не может не пропускать окружающий мир через призму своего восприятия, а результаты этого осмысления бытия неизбежно принимают вид литературного, художественного, мифопоэтического и музыкального творчества.

Но почему-то я убежден, что именно это свойство человека разумного в конечном счете и послужило причиной краха Плана. Если бы все было так, как описано в моей повести, то кто знает — может быть, мы и успели бы выполнить План.

К несчастью, этого не произошло.

Несколько первых поколений бездарно потеряли время, пытаясь выработать, по возможности, единую для человечества концепцию отношения к надвигающейся катастрофе. Разумеется, не все думали над этим, подавляющее большинство жило по принципу: день прошел — и ладно! Когда стало окончательно ясно, что единства в этом вопросе достичь все равно не удастся, верх одержали любители компромиссных решений.

И еще несколько сотен лет человечество пыталось сесть на два стула сразу: то есть предпринимать какие-то меры, направленные на спасение от гибели, а в остальном продолжать жить по-прежнему. Как и следовало ожидать, в конце концов стулья раздвинулись, и Земля ухнула в пропасть, зиявшую между ними. Тем не менее никому и в голову не пришло жестокое, но единственно верное решение: убрать всех, кто не желал принести свою жизнь в жертву Плану (если они не захотят убраться с планеты сами), и приступить к труду ради спасения будущих поколений. Подготовка к эвакуации населения планеты шла, но не теми темпами, которые требовались в этой обстановке. К тому же противники Плана не только не помогали этому процессу, но чаще всего вставляли палки в колеса его сторонникам.

Так получилось, что наше поколение оказалось последним перед Катастрофой. И нам пришлось бы расплачиваться за ошибки и легкомыслие наших предков, за их упорное нежелание заботиться о будущем. Невидимая Дыра придвинулась вплотную к Солнечной системе, и проявления ее разрушительной мощи теперь можно наблюдать невооруженным глазом на ночном небосклоне: теперь там осталось меньше звезд, чем было когда-то. Еще каких-нибудь несколько лет — и она проглотит своей ненасытной пастью Солнце, Луну и Землю и продолжит свой истребительный поход по нашей Галактике, уничтожая все на своем пути, как когда-то двигалась по Евразийскому континенту обезумевшая от вседозволенности орда монголо-татар.

Вряд ли стоит описывать, какая паника и какой хаос имели место в жизни нашего поколения. Как ни стыдно и ни печально, но за космический миг до катастрофы каждый из нас по-прежнему думал о себе и ограниченном круге своих родных и близких, но не обо всем человечестве. Каждый старался спастись кто как мог. У одних были деньги — и они предпринимали лихорадочные усилия, чтобы покинуть Солнечную систему на построенных по индивидуальному заказу космических яхтах и рейсовых лайнерах. У других не было денег, но были власть и привилегии, вытекающие из факта обладания ею, — и втайне от всех они готовились покинуть Землю на военных кораблях, имевшихся в распоряжении их приспешников. У третьих не было ни денег, ни власти, но имелось сознание того, что теперь терять нечего и ради спасения себя и своих близких можно пойти на любое преступление, — и они захватывали силой и с оружием в руках космические корабли, верфи и космодромы, пытались шантажировать правительства и руководство Объединенных Наций, требуя, чтобы им дали возможность покинуть Землю. Четвертые… у четвертых не было ни денег, ни власти, ни моральной готовности лезть по чужим головам, и им оставалось лишь надеяться, что смерть окажется всеобщей и мгновенной, а значит — безболезненной. Такие стремились использовать оставшееся время своего существования на всю катушку и погрязали в буйных оргиях, чревоугодии, прелюбодеянии и прочих ранее запретных или недопустимых, с точки зрения здравого смысла, наслаждениях…

Наконец, были и пятые (и к ним волею обстоятельств принадлежал и автор этих строк). Как правило, все они занимались Экспериментальной Наукой или хотя бы были причастны к ней. Они первые поняли, что для того, чтобы спастись от неминуемой гибели, не обязательно улетать куда-то с Земли в неразведанные глубины космоса. Ведь перемещаться можно не только в пространстве, но и во времени. Им повезло, и однажды их усилия увенчались успехом. Был найден способ, позволяющий перемещаться в прошлое, и они им воспользовались. Опять же стоит с грустью констатировать, что в первую очередь они отправляли в путешествие во времени себя и своих близких, оправдывая этот эгоизм тем, что якобы стоит рассекретить открытие — и его мгновенно приберут к рукам преступники, богачи и власти предержащие… Не избежал этой участи и я. Мне было легче, чем другим: у меня в том времени не было ни семьи, ни прочих близких людей…

В результате я живу в этом достаточно благополучном времени, и никто не подозревает, что я — пришелец, чужак, «белая ворона». Мне удалось вжиться в свой новый образ так, чтобы ничем не выделяться среди людей конца двадцатого начала двадцать первого века. Признаться, первоначально меня подмывало хранить свою тайну до конца. Тем более что мне все равно никто бы не поверил, даже если бы я официально объявил всему миру, что прибыл из далекого будущего.

Но время шло, и я все больше стал ловить себя на странном зуде. Рассказать людям о том, что их ждет. Наверное, это объяснялось тем, что мне выпало родиться накануне гибели цивилизации и на своей собственной шкуре испытать последствия чужой безответственности. А может быть, это было и своеобразным стремлением отомстить благополучным, довольным собой, сытым и беззаботным предкам, заставив их хоть немного помучиться: кого — угрызениями совести, кого — страхом.

И тогда я сел писать эту повесть. Я решил, что это единственный способ привлечь внимание людей к проблеме, которая их ждет в будущем (сейчас, когда я отстукиваю эти строки, тот, кого я вывел в повести как Ореста Снайдерова, только заканчивает учебу в университете, и пройдет еще несколько лет, прежде чем он сделает свое страшное открытие). Естественно, при этом я сознаю, что фантастику читают отнюдь не все, а из тех, кто читает, не все интересуются произведениями, в которых отсутствуют яркий антураж и головокружительные приключения героев. Я также отдаю себе отчет в том, что даже те, кто прочитает эту повесть (в том числе и те единицы, которым она, возможно, понравится), не поверят в достоверность описываемых событий.

Правда, временами, когда я по нескольку раз перечитываю написанное, меня самого охватывает странное ощущение. Будто ничего из рассказанного мной никогда не было и не будет. Будто я все это придумал и теперь стараюсь убедить и других в том, что подобное может произойти на самом деле.

г. Москва, всего за 500 с лишним лет до Катастрофы

Примечания

1

Алло, кто говорит? (англ.)

(обратно)

Оглавление

ЭПИЗОДЫ ИЗ ХРОНИКИ ПОКОЛЕНИЙ

  ЭПИЗОДЫ 1–4. ПРЕДПОСЛЕДНЕЕ ПОКОЛЕНИЕ ДО ПЛАНА

  ЭПИЗОДЫ 5–6. ПОСЛЕДНЕЕ ПОКОЛЕНИЕ ДО ПЛАНА

  ЭПИЗОД 7. ПЕРВОЕ ПОКОЛЕНИЕ ПЛАНА

  ЭПИЗОДЫ 8-10. ВТОРОЕ ПОКОЛЕНИЕ ПЛАНА

  ЭПИЗОДЫ 11–12. ТРЕТЬЕ ПОКОЛЕНИЕ ПЛАНА

  ЭПИЗОД № 13. ЧЕТВЕРТОЕ ПОКОЛЕНИЕ ПЛАНА

  ЭПИЗОДЫ 14–16. ШЕСТОЕ ПОКОЛЕНИЕ ПЛАНА

  ЭПИЗОДЫ 17–19. ДЕВЯТОЕ ПОКОЛЕНИЕ ПЛАНА

  ЭПИЗОД ПОСЛЕДНИЙ. ПЕРВОЕ ПОКОЛЕНИЕ ПЛАНА

  ОТ АВТОРА — ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ . .