«Искатель, 1974 № 05»

ИСКАТЕЛЬ № 5 1974

Владимир РЫБИН ИДУ НА ПЕРЕХВАТ

Повесть Владимира Рыбина, предлагаемая читателям «Искателя», удостоена второй премии на Всесоюзном конкурсе на лучшее произведение о пограничниках. Конкурс был объявлен Политическим управлением пограничных войск, Комиссией по военно-художественной литературе правления Союза писателей СССР и редакцией журнала «Пограничник».

Рисунки П. ПАВЛИНОВА

Шквал ударил с кормы, хлесткой пеной прокатился над мостиком. Сторожевик охнул, словно живое существо, и мелко задрожал от обнаженных винтов.

Когда волна исчезла в серой мути, командиру показалось, что мостик стал другим. Не было на месте сигнального фонаря, скрылся черный шар, и фалы повисли вдруг свободными концами, пропал мегафон из рук штурмана, и сам штурман, мокрый, без фуражки, выглядел невесть зачем попавшим на военный корабль гражданским лицом.

«Пронесло!» — облегченно подумал командир. Он глянул на бак, где только что метался не успевший укрыться матрос Гаичка, и похолодел: палуба была пуста. Исчез черный катер нарушителей, минуту назад метавшихся перед форштевнем. Море кипело. Белесая водяная пыль сплошной завесой стлалась над волнами.

— Руль право на борт! — скомандовал командир, думая только о том, чтобы человек, оказавшийся в воде, не попал под винты.

— Доклад! — раздраженно крикнул он, не слыша ответа.

— Руль на борту, — недовольно, с испугом сказал рулевой. И добавил виновато, совсем не по-военному: — Товарищ командир, кажись, перо оборвало…

Это был конец. Кружиться по волнам в этой свистопляске, маневрируя только машинами, было равносильно самоубийству. Оставался один выход — тянуть до базы.

Командир доложил обстановку по радио, испытывая странное неверие в способность легоньких радиоволн пробиться сквозь этот плотный ураганище. И все тянул с последней командой, торопливо оглядывал волны в поисках оранжевого пятнышка спасжилета и ругал бледного, растерянного сигнальщика за то, что тот ничего не видит.

Новый шквал ударил в борт, круто наклонив корабль. Едва он прокатился, как и волны вокруг, и даже близкие зачехленные РБУ на баке скрыла невесть откуда взявшаяся среди лета плотная завеса горизонтально бьющего снежного заряда.

И тогда командир решился.

— Машина! — крикнул он в переговорную трубу не своим, глухим и упавшим голосом. — Внимательней на реверсах! От вас все зависит!..

Медлительные, как стон, позывные футбольного матча звенели где-то за тридевять земель. Не было в них ни бодрости, ни радости — только тревога. Позывные звучали раз за разом, непрерывно и долго, словно там, над далеким стадионом, крутилась заезженная пластинка. Гаичка прислушался. Это простое усилие сразу приблизило его к звукам. Он стал различать шум стадиона, то утихающий, то вскидывающийся до самой высокой ноты. Казалось, там то и дело забивают голы, ежеминутно доводя зрителей до исступления. Гром позывных все усиливался, грозя налететь, захлестнуть, опрокинуть. Он дошел до самой немыслимой высоты и вдруг оборвался, беззвучно канул в неведомую и страшную пустоту. Остался только шум стадиона, похожий на шум морского прибоя.

Гаичка открыл глаза, увидел режущий блик солнца и тысячи мокрых поблескивающих камней. Беспорядочные волны обрушивались на отмель и, разбитые, растрепанные, лизали ее тысячами пенных языков.

Он почувствовал холод, хотел потянуться и едва не вскрикнул от резкой боли в левом боку.

«Шмякнуло о камни!» — Ему показалось, что сломаны ребра, хотя он и не знал, какая при этом бывает боль.

С моря доносился глухой рев шторма. Волны дыбились у каменной гряды, лежавшей в полукабельтове от берега, раскачивали торчавшие веником обломки катера. По эту сторону камней вода пенилась, как в кипящей кастрюле. Среди лохматых туч синели окна, а справа, у темного мыса, обрубившего горизонт, над морем лежало затянутое дымкой, блеклое солнце.

«Как я сюда попал?» — напряженно думал Гаичка, торопя память. Но она бежала по каким-то своим дорожкам, неторопливо раскручивая воспоминания.

Тогда тоже гремели позывные. Его друг Володька Евсеев размахивал ревущим транзистором и кричал на весь стадион:

— Ген-ка-а! В военкомат пора!

С полуоборота, как стоял, Генка ударил по мячу и не поверил своим глазам: мяч вписался точнехонько в правый верхний угол ворот.

— Ну ты даешь! — сказал вратарь.

Генка помахал ему рукой. Он так и бежал через пустой стадион, помахивая рукой, как подобает победителю. И позывные, разрывавшие транзистор, звучали для него торжественным тушем.

Потом они шли по улице и разговаривали.

— Я буду в пограничные проситься. А ты?

Генка промолчал. Вот если бы футбольные войска, тогда бы он знал, за кого играть. А так — не все ли равно.

Без определившихся желаний он подходил к длинному столу мандатной комиссии.

— Га-еч-кин! — вызвал военком.

— Гаичка, — поправил Генка.

— Куда бы вы хотели, товарищ Га-ич-ка?

— В этот, во флот, — вдруг решил Генка, вспомнив красивую матросскую форменку на плакате, что висел в коридоре.

— На флот, — поправил его пожилой моряк с двумя большими звездами на погонах.

— Мы же в пограничные договорились, — шепнул от дверей Володька Евсеев.

— Точно. В пограничные.

— Все-таки куда? Везде-то ведь не выйдет.

— Почему не выйдет? — Моряк за столом приветливо улыбнулся. — Есть такое место…

Тогда Гаичка еще не знал, что именно в тот момент решилась его судьба. А заодно и Володьки Евсеева. Решилась раз навсегда и окончательно…

Кавторанг из военкомата не обманул. Гаичка попал в морскую пограничную часть. Мог стать комендором или минером, как Володька Евсеев, и породниться еще с «богом войны». Да не стал. На комиссии в морской школе ему сказали:

— Такому спортсмену место на мостике. В сигнальщики…

Гаичка вначале загордился, даже домой написал: «Мое место на корабле выше, чем у самого командира…» И не больно приврал: командир в рубке, у машинного телеграфа и переговорных труб, а сигнальщик — всегда на верхнем мостике, даже на крыше рубки, если у бинокулярной трубы.

Мог бы Гаичка и на крыльях полетать: крылатый корабль стоял рядом, у стенки, притопив свои растопыренные ноги-крылья. Его еще называли гидротанком. Так что, можно сказать, все роды войск собрались у одного пирса.

Но не попал он на крылатый, о чем горевал вначале целых два дня. А когда узнал, что там матросам дают шоколад, и совсем расстроился. Но потом, как это ни удивительно, именно шоколад и вылечил его от грусти по крылатому.

— На крылатом, конечно, красивше. Только с шоколадом любой может. А настоящий моряк и без конфет проживет, — сказал как-то боцман Штырба, демонстрируя свою, недоступную его, Генкиному, уму боцманскую логику.

Вот на боцмана ему повезло. Это был всем боцманам боцман, тайная зависть командиров других кораблей. Его называли ветераном бригады. Но, казалось, он был ветераном всех этих мест. Злые языки говорили, что боцман Штырба впервые прибыл сюда еще во времена парусного флота…

Место это будто было сотворено для военно-морской базы. Берега вокруг — сплошные скалы, отвесно падающие в океан, а в одном месте — щель, изогнутая, как коридор в лабиринте. В глубине этой щели горы расступались, подставляя ладони пологих склонов тихой бухточке. Сюда не залетали ветры, не прорывались самые свирепые штормы. На склонах — россыпь домов военного городка, где все друг друга знали, где незнакомый мужчина в гражданской одежде вызывал такое же неистовое любопытство детей офицеров и мичманов, как человек в морской форме у мальчишек в какой-нибудь сухопутной деревне. Для новичка здесь сплошная экзотика. Даже названия: бухта Глубокая, поселок Далекий.

Гаичка любил глядеть на бухту. Казалось, что это тихое озеро, со всех сторон замкнутое горными склонами. Из-за гор все время слышался тихий шумок, похожий на чье-то сонное дыхание. Это дышало море, било тяжелой зыбью в оглаженные каменные лбы берега. В бухту волна не доходила. Лишь время от времени по гладкой воде пробегали полосы ряби, и тогда казалось, что вода поеживается, словно человек, которому за ворот попадает струя холодного ветра.

— Бухта наша — особенная, другой такой не сыщешь на всей земле, — сказал боцман в первой же беседе с молодыми матросами.

В тот раз боцман водил их по кораблю от гюйсштока до флагштока и обратно, знакомя с разными клюзами, кнехтами, леерами, комингсами, показывая ракетные бомбовые установки на баке, бомбосбрасыватели на юте, противопожарное имущество на шкафуте, позволяя трогать всякие тали, гаки, люки и прочие обыкновенные по виду и столь же хитроумные по названию предметы.

Еще в морской школе Гаичку поражала эта загадочная привязанность моряков к замысловатости. Даже там, на суше, мичманы до обидного снисходительно посмеивались над молодыми матросами, называвшими стены стенами, а не переборками, лестницы лестницами, а не трапами, скамейки скамейками, а не банками…

Но терминология морской школы по сравнению с корабельной была не более как куцым словарем детского сада.

— Каждый из вас получит книжку «Боевой номер», где будут записаны ваши обязанности. Вы можете забыть имя любимой девушки, но «Боевой номер» будете помнить всем своим существом — руками, ногами и даже боками, — внушал им боцман. — Руки сами должны знать, как, например, задраивается люк по боевой тревоге. Знать так же хорошо, как ложку, которую они ни при какой погоде не пронесут мимо рта. Иначе руки могут остаться без пальцев. Были случаи. Схватится такой умник за край комингса, начнет люк закрывать — и пальцы долой… Да что говорить, по себе знаю. Было в молодости, прижал пальцы. Ничего, правда…

Боцман поднял руку и пошевелил крепкими желтыми от табака пальцами. А Генку в тот раз словно кто за язык дернул.

— Люк погнулся? — участливо спросил он.

Матросы сдержанно хмыкнули. А боцман строго посмотрел на него, словно запоминая.

— Матрос Гайкин?

— Гаичка…

Вот так он приобрел друга и наставника в лице боцмана Штырбы.

С того дня и начал всерьез опасаться за свою футбольную карьеру. Хотя опасение это приходило и раньше, еще на первом месяце учебы в морской школе. Тогда он все ждал, что его вызовет сам начальник школы и строго скажет:

— Что же вы, матрос Гаичка, свои таланты скрываете? Вы же незаменимый человек на футбольном поле. Отставить всякие занятия, в особенности строевые. Ваше дело — тренироваться, забивать голы и множить славу части…

Так мечтал Гаичка в дремотные часы классных занятий. Но его вызвал замполит роты.

— Что же вы, матрос Гаичка, так плохо относитесь к занятиям? Невнимательны, все о чем-то думаете, отвлекаетесь…

И тогда Генка разоткровенничался. Он горячо говорил, что его дело не носок на плацу тянуть, а забивать голы, что у него особый футбольный талант, что он, может, будущая гордость самой-самой первой сборной… Видя, что замполит молчит и слушает, Гаичка понес и совсем несусветное: что служба, мол, дело временное, что она не определяет будущее человека…

Когда выдохся и умолк, то подумал, что вот сейчас замполит поставит его по стойке «смирно» и выдаст на всю катушку. Но тот только поморщился болезненно и сказал:

— Какой у вас мусор в голове!

И устроил Гаичке экскурсию в соседнюю роту, где матросы были на последнем месяце учения. Генка хорошо запомнил ту экскурсию, потому что с нее-то и началось «освобождение от иллюзий».

Было это вечером, в часы досуга. Они вошли в ленинскую комнату и чуть не запнулись о растопыренные ноги мольберта. За мольбертом сидел матрос, держал палитру на отлете, как настоящий художник. Генка глянул на картину и обалдел: небо низкое и суровое, багровый закат, тяжелые валы океанской зыби встают на дыбы у прибрежных камней. А из-за скалы в клубке розовой пены вылетает невиданный корабль на подводных крыльях…

— Хочу память для ленкомнаты оставить, — сказал художник. — Пишу вот в свободное время «Крылатый идет наперехват».

— Учебе это не мешает? — спросил замполит.

— Что вы, товарищ капитан-лейтенант! Когда посижу за мольбертом, сил прибавляется. Такое ощущение, словно дома побывал…

— Да вот он на доске Почета, — сказал кто-то из матросов, стоявших рядом.

Замполит принялся рассматривать портреты и словно бы совсем забыл о матросе Гаичке, топтавшемся за его спиной. Генка уже раскусил тактику замполита и догадывался, что влип со своими служебно-футбольными мечтами в дурацкую историю.

— А вот этот матрос, чем он любит заниматься в свободное время? — спрашивал замполит.

— Это наш Ботвинник, — отвечали ему. — Первый разряд по шахматам.

— А этот?

— Модели мастерит. Вон его сторожевик под стеклом.

Модель была и в самом деле что надо. Такие Гаичке приходилось видеть разве что на выставках.

— У каждого есть личное увлечение? — будто бы с удивлением спросил замполит.

— У Демина, кажется, нет. Он все о своей невесте думает да стихи ей пишет.

— Стихи разве не увлечение?

— Да, — замялся матрос. — Он все невесте пишет, нет бы в стенгазету.

Так замполит ничего и не сказал Гаичке. Только на другой день остановил в коридоре.

— Вы, это, не больно горюйте. Тренируйтесь в свободное время…

«Ладно, — подумал тогда Гаичка, — в учебном, дело ясное, надо учиться. Вот приеду в часть…»

И приехал. Огляделся: камни да вода, ни одного мало-мальски ровного места.

— Где вы тут в футбол играете?

Ему показали площадку размером в две баскетбольных, с одними воротами. Гаичка долго смеялся, а потом загрустил. И решил проситься куда угодно, лишь бы к стадиону…

Как-то сидел он со своими невеселыми думами возле носовой пушки, смотрел на тихую воду, на выбеленные чайками боны, на первобытный хаос каменных громад, стороживших вход в бухту.

— Матрос Гайкин!

Боцман стоял над ним, кряжистый и мрачный.

— Вы на чем сидели?

— Вот на этой штуке. — Гаичка, недоумевая, показал ногой на шаровой выступ на палубе.

— Та-ак, — сказал боцман. — Плохо вас учили. Корабельный устав, статья четыреста пятьдесят пять, пункт «ж» говорит, что личному составу запрещается садиться на предметы, не предназначенные для этого. Два дня сроку — выучить назубок правила поведения на корабле. И запомните: здесь нет ни одной так называемой «штуки». Каждый предмет имеет название и строго определенное назначение.

— А это что? — спросил Гаичка.

— Это называется вентиляционный гриб.

— Так просто? А я думал, она по-морскому называется.

— Это и есть по-морскому.

Боцман прищурился.

— Послушайте, матрос Гайкин, что-то вы мне не больно нравитесь. То слишком много говорите, — а то молчите, задумываетесь. В чем дело?

Гаичка поглядел на вершину скалистой сопки, на одинокое облачко, заблудившееся в чистом небе, и ему стало очень жаль самого себя.

— Товарищ мичман! — просительно сказал он. — Скажите командиру, что я плохой, пусть меня переведут в другую часть.

Боцман удивленно поднял брови и тут же опустил их, нахмурился.

— Та-ак! Кубрик не нравится?

— Не могу я без футбола, товарищ мичман! Я ведь за сборную города играл. Мне тренироваться нужно!..

Он понимал, что боцман не бог весть какой начальник и его слово еще ничего не значило, но ждал ответа, как чего-то очень важного для всей своей жизни.

— Та-ак! — сказал боцман, помедлив. — Тоже мне матрос! Его только волной окатило, а он уже кричит: «Тону!..» Ну вот что, никто с нашего корабля еще не дезертировал. Будете служить как все и даже лучше. А командира я попрошу назначить вас ответственным за спортивно-массовую работу. Играйте в футбол, в кошки-мышки, во что хотите…

Боцман посмотрел на часы, наклонился и нырнул в дверь штурманской рубки. И тотчас на корабле загремели динамики:

— Команде приступить к занятиям! Команде построиться на юте!

Странное дело, вроде ничего утешительного боцман не сказал, а полегчало. И когда Гаичка становился в строй, подравнивая носки ботинок по минному полозку, на его душе уже не было тучи, только что загораживающей весь белый свет.

Боцман вывел матросов к зданию клуба, на единственную во всем городке заасфальтированную площадку, называвшуюся плацем, и начал самые нелюбимые матросами строевые занятия.

— Равняйсь!

— А-атставить!

— Равняйсь!

— А-атставить! Евсеев, подбородок выше!..

И пошло. Когда Гаичка поворачивал голову по команде «Равняйсь!», он видел двор с длинной шеренгой тонких березок. В конце этой шеренги была проходная, железные ажурные ворота, и за ними — белые домики, прилепившиеся к розовой скале. По команде «Отставить!» он опускал голову и щурился от выбеленного солнцем асфальта. Здание клуба отбрасывало на плац густую тень, и казалось, что асфальтовая полоса поделена на две равные части: почти белую — солнечную, и почти черную — теневую.

— Смирно! — скомандовал боцман. И пошел вдоль строя, оглядывая матросов.

— Эт-та что такое? Матрос Котиков?

— Где? — спросил Котиков, оглядывая себя.

— Была команда «Смирно!».

— Но вы же спрашиваете?

— Спрашивать-отвечать мы будем в личное время. А сейчас я говорю и приказываю, а вы слушаете и исполняете. Да еще наматываете на ус, чтобы поумнеть. Ясно? Вопросы есть?

Строй молчал.

— Когда нет вопросов, значит, понятно все или ничего. Ясно?

— Так точно! — гаркнул Гаичка. Ему вдруг подумалось, что стадион можно бы построить, и он находился в бесконтрольно ликующем состоянии.

— Что вам ясно? — удивился боцман.

— Ничего, товарищ мичман!

— То-то же…

Гаичка отвел взгляд и вдруг увидел девушку. Она шла по самой кромке светотени, подрагивая голыми коленками, и смотрела на строй. Солнце запутывалось в ее светлых волосах, и они ярко лучились на фоне затененной стены.

— Да здесь русалки водятся! — тихо воскликнул он.

Боцман посмотрел на девушку, подозрительно оглядел улыбающихся матросов.

— На-пра-во!

Строй повернулся, щелкнув каблуками, как не щелкал с выпускных экзаменов в морской школе.

— Це добре! — удовлетворенно сказал боцман. И вдруг, удивленно взъерошив усы, направился в конец колонны.

Матросы начали оглядываться. Замыкающий, самый маленький по росту трюмный машинист Ахматулин, стоял спиной к строю.

— Стало быть, все повернулись неправильно, один Ахматулин — правильно?

— Вырабатывает наблюдательность, — не сдержался Гаичка.

Боцман недобро перевел взгляд в голову колонны.

— На-пра-во! — скомандовал он. — Матрос Гайкин, выйти из строя!

Гаичка шагнул, как полагается, два шага вперед, повернулся кругом. Теперь он снова видел девушку. Она гибко переставляла свои длинные ноги, будто не шла, а плыла по теневой кромке.

— Доколе мы будем разговаривать?

— Я же направо повернулся, — удивился Гаичка, кося глазом на девушку и мысленно умоляя ее оглянуться.

И она оглянулась. Повернулась на своих длинных ногах, остановилась и, понимающе усмехаясь, уставилась на Гаичку. И тут он увидел ее глаза — большие, любопытные. И почувствовал в себе нечто совершенно новое. Будто кто-то нежный и добрый, как мать, тронул мягкими пальцами самую-самую глубь души, открытой, живой, незащищенной. Гаичка глядел не отрываясь на ее смеющиеся губы и поеживался от приятных расслабляющих мурашек, сжимавших затылок и волнами сбегавших по спине…

В тот же день Гаичка узнал, что она библиотекарша в их бригаде, и вечером отправился знакомиться.

Девушка вышла ему навстречу из сумрачной глубины книгохранилища и улыбнулась так весело и приветливо, что он задохнулся от восторга.

— Хотите записаться? Гайкин, если не ошибаюсь?

— Это боцман так называет. Моя фамилия — Гаичка.

— Какая приятная фамилия.

— Птица такая есть.

— На Украине?

— Ага! — обрадовался он. — У меня отец украинец. Это его бабушку так прозвали за то, что пела хорошо.

— А вы не поете?

— В строю только.

— А стихи вы любите?

— Ага.

— Сами писать не пробовали?

— Немного.

— Вот как?! — Девушка изумилась настолько искренне-радостно, что Гаичка даже испугался.

— Ерунда получалась.

— Это ничего. Ни-че-го. У нас есть литературный кружок. Вы ведь будете в нем заниматься?

— А вы?

— Я им руковожу.

И тогда он задал вопрос, к которому готовился еще на пути в библиотеку.

— А как вас… зовут?

— Марина Сергеевна.

— А можно просто Мариной?

Она с интересом взглянула на него и рассмеялась звонко и беззаботно.

— Зовите просто — Марина Сергеевна…

Гаичка ушел из библиотеки, клятвенно пообещав завтра же прийти на занятия литературного кружка.

Но на рассвете корабль загудел звонками боевой тревоги. По вертикальному трапу Гаичка выбрался из кубрика, пробежал по влажной от росы палубе, одним махом взлетел на мостик. Старший сигнальщик старшина второй статьи Полонский был уже на месте, сдергивал чехлы с пилорусов.

— Долго, — сказал он. — По боевой тревоге надо быстрей.

— Куда уж быстрей.

Полонский усмехнулся и хлопнул Гаичку по плечу.

— Ничего, научишься.

— А я умею.

Снисходительность старшего почему-то обидела Гаичку. Он отвернулся и занялся своим делом. Собственно, дел у него было немного: приготовить сигнальные флажки, ракету и ракетницу, глянуть, на месте ли фалы, шары, конус, мегафон и самое главное — флаг, родной сине-зеленый, пограничный. Доложил — и гляди по сторонам, жди приказаний. Гаичка был уверен, что знает свое дело в совершенстве и учиться ему тут больше нечему.

— В совершенстве знают свое дело только первогодки, — сказал Полонский, будто угадав его мысли. — На втором году начинаешь думать, что еще следует кое-чему поучиться, и только к концу службы понимаешь, что ты толком ничего и не усвоил…

Сторожевик быстро шел по тихой воде бухты, и все отдалялся пирс с кораблями, прижавшимися друг к другу.

— Позывные! — коротко приказал командир.

На гафеле, чуть ниже пограничного военно-морского флага вскинулись два небольших опознавательных флажка. И, словно повинуясь этому сигналу, берега расступились, распахнули ослепительно синюю морскую даль. Корабль скользнул по какому-то сложному зигзагу, и тотчас берега сомкнулись за кормой, спрятав узкий проход в бухту. Флажки сразу же упали в руки Полонского. Никто, ни один непосвященный глаз не должен был видеть этого сигнала, этого заветного «слова», раздвигающего скалы.

— Как в сказке, — сказал Гаичка, гордясь тем, что ему доверено знать тайну.

— Что?

На верхней ступеньке трапа стоял помощник командира корабля старший лейтенант Росляков, молодой, красивый, стройный, с маленькими щегольскими усиками.

— Что за сказка? — повторил он.

— «Сезам, откройся!» — помните? Скажешь — и скалы расступаются, открывают дорогу к сокровищам.

— А что? Красиво, — сказал командир.

Старший лейтенант выразительно поморщился.

— Красота — дым. Главное — точность.

— Куда уж точнее. Действительно, «Сезам, откройся!». Читал сказку-то?

— Не увлекаюсь.

— Зря. От сказки до любви — один шаг.

— У кого как.

— Ну-ну! — сказал командир, похлопав своего помощника по рукаву.

И погас разговор. Как огонь свечи от порыва ветра. Гаичка покосился на Полонского и по серьезной пристальности его взгляда понял, что тот отлично ориентируется в недомолвках командиров. И ему стало грустно оттого, что он еще не умеет быть таким вот знающе-безучастным, что ему входить да входить в эту жизнь.

Корабль шел стремительно, отбрасывая белопенные валы. За кормой уходила вдаль широкая, как шоссе, взбаламученная и выровненная дорога. Подрумяненные волны, катившиеся от восхода, пританцовывая, замирали перед этой дорогой, словно она и в самом деле была твердью.

Вдали от берега ветер посвежел и волны стали торопливее, будто овцы в бесконечном стаде бежали одна за другой, потряхивая лохматыми спинами. Вымпел, висевший тряпицей, вытянулся, стал упругим и гибким. Временами волны подкидывали сторожевик и шлепали его по днищу так, что гудел и вздрагивал весь корабль.

— Лево руля. Курс семьдесят!

— Есть курс семьдесят! — глухо отозвался рулевой из рубки.

И сразу волны побежали словно бы мимо корабля и качка стала изнуряюще бестолковой. Совсем было утонувшая в море темная полоса берега вновь начала подниматься. Еще через полчаса корабль вошел в небольшую открытую с моря бухточку с высоченными скалами, ощерившимися хаотическим нагромождением гигантских глыб. Здесь под берегом было тихо, с моря добегала лишь гладкая зыбь, покачивала белые скопища медуз. Прогрохотала якорь-цепь и, застопоренная, сонно заскрипела, захрапела в клюзе.

До обеда Гаичка все надеялся, что это ненадолго. Когда по палубе поплыли бачковые, держа на вытянутых руках горячие кастрюли, он еще восхищенно смотрел и удивлялся, как ловко они ныряют в отверстия люков, прижимая кастрюли к груди, как виртуозно ногами открывают и закрывают за собой дверь.

— Циркачи!

— В бухте-то? — удивился Полонский. — Вот заштормит.

— Тогда, наверное, и есть не захочется.

— Это сначала. А потом только давай.

В бачках было что-то гороховое. Матросы поспорили на эту тему, одни уверяли, что это густой суп с мясом, другие — что мясо с жидкой кашей. Попросили бачкового, когда тот отправится на камбуз за компотом, выяснить этот вопрос у кока.

Бачковый вернулся хмурый, передал слова кока, что третий кубрик за глупые вопросы добавки в другой раз не получит. Это всех рассмешило: на сытый желудок такие угрозы казались забавными.

— Эх, братцы, какой сегодня вечер в клубе! — сказал Гаичка, не в силах удержать давно распиравшую его радость.

Он думал, что матросы кинутся с расспросами, но никто даже ухом не повел. Только этот зануда Полонский потянулся точно так же, как Гаичка, и ответил в тон:

— Для кого танцы в клубе, а для кого на палубе.

— Разве до вечера не вернемся?

Вокруг засмеялись.

— Если вышли в поход, считай, на неделю, а то и на две.

Гаичка похолодел.

— Мне вечером надо быть в клубе!

Кубрик задрожал от хохота. Бачковый уронил на стол только что собранную груду мисок и, обессиленный смехом, сел на койку. Смеялись молодые матросы несмело, еще не совсем понимая, что к чему. Демонически хохотал Полонский, грохоча по столу ладонями так, что подскакивали миски.

— И этот тоже! — сквозь смех говорил он. — В библиотекаршу влюбился!

— При чем тут «влюбился»! — взвился Гаичка так горячо, что вызвал новый взрыв хохота. И, поняв, что выдал себя с головой, добавил как можно равнодушнее: — Сегодня занятия литературного кружка, вот и все.

Смех затихал медленно. Время от времени кто-то хихикал, мотнув головой от набежавших каких-то своих воспоминаний, и снова по кубрику пробегала судорога очередного приступа смеха. Так гроза, отбушевав и натешившись, откатывается вдаль, всхлипывая над притихшей землей отдаленными громами.

— Гена любит Марину, а Марина любит своего родного мужа — классический треугольник.

— Целый многоугольник получается. В нее полбригады влюблено.

— Эх ты! — сказал Полонский. — Она же замужем. И знаешь кто у нее? Старший лейтенант Росляков…

Озноб прошел через все тело, сдавил дыхание. Сразу вспомнилось, как он первый раз нырял с борта. Был час купания. Разогревшийся на обманчивом солнце, Гаичка ласточкой нырнул в пологую волну и задохнулся от холода. И пошел саженками, торопясь разогреться.

Снизу, с воды, сторожевик с двумя большими белыми пятерками на бортах выглядел крейсером. За кораблем светилось небо, исчерченное длинными полосами облаков, похожими на когти неведомой большой птицы. Чуть левее крутым утесом поднимался берег, и сосна на его вершине была как тонкая травинка.

Вскоре Гаичка согрелся и поплыл брассом, оглядываясь на красивый силуэт корабля.

— Курорт, а не служба! — крикнул он, поравнявшись с каким-то матросом.

Матрос оглянулся, и Гаичка увидел рыжие усы боцмана.

— Извините, товарищ мичман, не признал.

— Начальство надо и во сне признавать.

Боцман попытался погрозить, пальцем, но из этого ничего не вышло. Хлопнув ладонями по воде, он поплыл, встряхивая головой и ворча в усы:

— Курорт ему… Погоди, к ночи… Завтра борта мыть придется.

За обедом Гаичка впервые почувствовал это. Будто легкое головокружение настигло вдруг ни с того ни с сего. Странно начали ускользать предметы. Хочешь посмотреть на хлеб посреди стола, скосишь глаза — и вдруг вместо хлеба видишь миску с кашей. Гаичка заметил, что не он один прислушивается к себе с любопытной настороженностью.

В открытый люк задувало. Доносился приглушенный грохот, похожий на отдаленную канонаду: зашевелилась в клюзе якорь-цепь, заскребла металлом о металл, осаживая раскачавшийся корабль.

— Сегодня поглядим, какие мы моряки, — ехидно сказал Полонский. И добавил примирительно: — Ничего, когда-нибудь надо же привыкать.

Гаичка выбрался наверх и не узнал моря. Еще недавно светлое, ослепленное сплошным солнечным бликом, оно стало черным по горизонту. Солнце светило по-прежнему, но уже не изнуряло зноем. Прохладный ветер забирался под робу, быстро студил разогретое за день тело. Частые волны толклись вокруг корабля, шумели под бортом, беспорядочно шлепали по металлу, словно дети ладошками. И только у самого берега, где черная громада утеса прикрывала от ветра, вода чуть поеживалась широкими полосами ряби…

Он заступал на вахту в двадцать часов. Пригладив бушлат и поправив черный берет, заранее выбрался на палубу и ждал команды. В ту самую секунду, когда динамики прокричали о заступлении очередной смены, взбежал по крутому трапу на мостик и огляделся непринужденно. Как бы между прочим, погладил пилорус — высокую тумбу для репитера, подергал фалы, натянутые, как струны, поднял занавеску, посмотрел на ящики с сигнальными флагами, крутанул прожектор, дважды щелкнув заслонками, и полез на крышу рубки, где стояла большая бинокулярная труба.

Полонский насмешливо наблюдал за ним и перед тем, как уходить, заметил ехидно:

— Знаменательный день. Сегодня непременно поймаем шпиона…

Вдали от берега море накинулось на корабль тяжелыми бугристыми валами. Волны глухо били по днищу, взметывались перед форштевнем белыми веерами.

Вместо командира на мостик пришел его помощник — старший лейтенант Росляков. Он постоял у левого пилоруса, посмотрел через пеленгатор в темнеющую даль. Затем забрался в тесную рубку, зажатую машинными телеграфами, переговорными трубами, тахометрами, и затих там. Гаичка искоса смотрел на него и все думал: за что такое любит его Марина Сергеевна?

В общем-то, старший лейтенант выглядел довольно представительно. Все у него было правильное: нос в меру прямой, взгляд достаточно строгий, брови, губы, уши — все на месте. Вот только усики, тонкие и маленькие, прилепившиеся к верхней губе, придавали его лицу чуточку надменности.

«Надменность не порок в глазах женщин, — подумал Гаичка. — Да и офицерское звание кое-что значит».

Он разозлился на себя за то, что так подумал о Марине Сергеевне. Ему хотелось верить, что она совсем особенная, что для нее такие достоинства, как офицерское звание, не должны иметь никакого значения.

— Чего им надо?

— Кому? — удивился Гаичка.

Старший лейтенант насмешливо посмотрел на него через плечо.

— Вы сигнальщик?

Гаичка покраснел, быстро обежал глазами темный горизонт, увидел на полоске берега часто мигающий огонек.

— Застава запрашивает позывной, — сказал он, прочитав морзянку вспышек.

— Так ответьте.

Гаичка перенес фонарь на левый борт, лихой пулеметной дробью рычажка отщелкал ответ. И отошел от рубки, стараясь больше не глядеть на старшего лейтенанта.

Море быстро темнело. Линия горизонта проглядывалась только на западе, но и там тяжелая облачность гасила последние просветы неба. Волны возникали из темно-серой мглы в каких-нибудь двух-трех кабельтовых, брызгаясь пеной, катились на корабль, гулко ухали в правую скулу. Казалось, вокруг бешено пляшут тысячи китов, то и дело выгибая свои огромные спины. Ветер гудел в туго натянутых фалах, и флаг на гафеле уже не похлопывал, а шумел монотонно и напряженно.

— Шесть баллов, — сказал старший лейтенант. — Когда ветер в вантах поет, значит, шесть баллов.

— Только шесть?

Гаичке казалось, что разыгралась настоящая буря. Он знал: шесть баллов старые моряки не называют даже штормом, так — свежей погодой. И только что радовавшийся своей способности выдерживать жестокую качку, он вдруг расслабился, оперся о пилорус и почувствовал, как забегали, ускользая из глаз, все предметы на мостике. Скулы свело, словно кто-то схватил за подбородок.

И в этот момент он увидел что-то темное, мелькнувшее вдали над волнами.

— Цель слева пятьдесят, два кабельтова! — сдавленно крикнул он.

— Какая цель?

— Темная точка, товарищ старший лейтенант.

— Лево руля!

Корабль беспорядочно закачался, потом выровнялся и пошел равномерно валиться с борта на борт, как ванька-встанька.

На мостик взбежал командир в наскоро накинутой, незастегнутой куртке, впился взглядом в темные волны.

— Пустой ящик. Сбросили, должно быть, с проходящего судна, — через минуту уверенно сказал он. И похлопал Гаичку по плечу. — А вы молодец. В такой темени цель разглядеть.

— Так ящик… — разочарованно ответил он.

Командир усмехнулся.

— Мы границу охраняем. Для нас всякая цель имеет значение. Вот почему вы заслуживаете благодарности…

Гаичка не знал, что и подумать. Благодарность командира радовала, и в то же время он побаивался, что завтра матросы начнут зубоскалить по поводу его «ящичной бдительности». Поэтому ночью, когда Полонский пришел на вахту, Гаичка не стал говорить о случившемся. Но оказалось, что Полонский уже все знал.

— А ты счастливый, — сказал он. — Первая вахта — и такое.

— Так ящик же!

— Моя настоящая цель была на пятом месяце…

Сдав вахту, Гаичка постоял на палубе с подветренной стороны, держась за штормовой леер. Ночь совсем скрыла море. Волны, черные, как нефть, тускло поблескивали в слабом свете ходовых огней. Казалось, волны возникают тут же рядом, чтобы прокатиться под днищем и утонуть в десятке метров от другого борта. Сторожевик вздрагивал, отбрасывая полосы пены. Он был как живой. Гаичка вдруг остро ощутил это, почувствовал, как трудно пробиваться сквозь ночь и шторм. Ему захотелось поглядеть на тех, кто помогает кораблю. Переждав волну, добежал до двери штурманской рубки и успел захлопнуть ее прежде, чем другая волна ударила в переборку.

Здесь было самое главное место на ночном корабле — его глаза и уши. На ярко освещенном столе, застланном морской картой, словно скатертью, лежала большая раздвижная линейка, тяжелый транспортир, циркуль. Спиной к столу на высоком крутящемся табурете сидел радиометрист, неотрывно смотрел на светящуюся полоску, безостановочно бегающую по темному экрану радиолокатора. Рядом сидел гидроакустик. Перед ним за продолговатым стеклышком всплескивался зеленый импульс, скользил вправо и мелодично пел, как скрипичная струна, когда ее дернут пальцем. Было в этом угасающем пении что-то таинственное, неземное.

— Поглядеть пришел? — спросил гидроакустик. — Ну погляди.

Гаичка нерешительно протянул руку, дотронулся пальцем до холодного стекла, за которым бегал импульс.

— А если подводная лодка?

— Тогда звук отразится и здесь на шкале будет всплеск.

— И можно узнать координаты?

— Все можно узнать.

Акустик отвечал охотно — видно, уже успел утомиться от мелодичных песен прибора.

Гаичка еще постоял за его спиной и подошел к двери, ожидая момента, когда можно будет выскочить на палубу. Потом, держась за длинный штормовой леер, добежал до своего люка, откинул его и нырнул в сонное тепло кубрика.

Тускло освещенный потолок вздрагивал и покачивался. За бортом шумели волны, глухо били по металлу, а потом подолгу булькали, шебуршили под самым ухом, будто шептались меж собой…

Дни в том походе казались какими-то странными. Прикинешь утром — конца дню не видно, оглянешься вечером — пролетел день, как птица, и следа не оставил.

В четыре утра его будили на вахту, и он стоял на мостике, встречая рассвет. С восходом солнца корабль уходил под берег, становился на якорь. Матросы съедали свой легкий завтрак и заваливались спать. И весь корабль словно вымирал. Только вахтенный неторопливо ходил по палубе. Но мерный постук его каблуков не мешал спать, скорее убаюкивал, как, бывало, дома монотонное тиканье ходиков.

Иногда Гаичка просыпался и по сгустившейся духоте в кубрике догадывался, что наверху уже день, что там вовсю палит солнце, накаляет темные борта. В первые дни эта мысль не давала уснуть. Но скоро он научился нейтрализовать ее убийственными аргументами: «Спи, пока не будят», «Матрос спит, а служба идет».

В одиннадцать щелкал динамик, громогласно кидал в тишину кубрика:

— Команде вставать!

И начиналось:

— Команде на физзарядку!

— Команде умываться!

— Теперь я понимаю, почему моряки люди железные, — острил Володька Евсеев. — Сюда бы мою маму нервы подлечить.

На «гражданке», бывало, в школе там или дома, как ни старались учителя и родители разрегламентировать дни, всегда находилось время для себя. Флотские бати оказались хитрее. Целый день круговерть. И только ночью, после вахты, перед тем как лечь отхрапеть свои положенные четыре часа, вдруг вспоминал Гаичка, что опять письмо домой не написал, что снова не успел взяться за книжки, которые дала ему Марина Сергеевна.

Да еще на вахте, когда гасли за горизонтом береговые огни и ночь накрывала корабль как темным мешком, приходило успокоение. И тогда Гаичка размышлял о своей жизни и службе. Он все никак не мог решить: повезло ему со специальностью или не повезло? Конечно, это здорово — стоять на мостике рядом с командиром, посматривать свысока на флотскую братию. Но уж больно простым казалось его дело: флажный семафор, да фонарь, да глаза собственные, да фалы перед глазами, да горизонт за фалами — и все дела-обязанности. Смотри да докладывай, докладывай да смотри. То ли дело электрик или моторист! Даже у трюмного не в пример хозяйство. Весь корабль пронизан трубопроводами, как человек сосудами. А о гидроакустиках и радиометристах и говорить нечего. У этих не служба — сплошная тайна. В одних лампах черт ногу сломит. А это пенье глубин в зеленом импульсе эха! Кто знает, о чем поют морские глубины в ночные часы! Это как ребус. Не то что два года, сто лет, кажется, гадать — не отгадаешь.

Но, пожалуй, больше всего Гаичка жалел, что не попал в комендоры. Это же, наверное, ни с чем не сравнить удовольствие — точнехонько вмазать по мишени или там по конусу. Сидел бы, как летчик, в своем пухлом радиошлеме, слушал команды и пускал очередь за очередью, аж к самому горизонту.

И Володьке Евсееву тоже завидовал Гаичка. Хотя минер не то, что комендор, но и там побегаешь, прежде чем сделаешь все, что надо.

Однажды, когда ночь была особенно кромешной, а ветер по обыкновению зудел в стропах, старший лейтенант Росляков вдруг шумно повернулся и спросил:

— Барический закон ветра, а? Что это?

Гаичка растерялся. Не оттого, что не знал, — откуда ему было знать такую премудрость, — от незнакомых фамильярных ноток в голосе офицера. Словно тот спрашивал командира корабля или механика. Гаичка даже оглянулся, но увидел только стропы и непроглядную темень за ними.

— Не знаешь, — утвердительно сказал старший лейтенант. Он махнул рукой и отвернулся. И через минуту заговорил, не оборачиваясь: — Если при плавании в южном полушарии встать спиной к ветру, то слева от направления ветра давление будет выше, чем справа. Ясно? А в северном, стало быть?..

— Стало быть, наоборот, — неуверенно отозвался Гаичка.

— А когда бывают максимальные приливы? — И, не дожидаясь ответа вконец растерявшегося сигнальщика, ответил: — Максимальные приливы бывают в полнолуние и новолуние, в первой и последней четверти…

После той ночи они часто разговаривали. Точнее, говорил главным образом старший лейтенант, рассказывал о звездах и о море, о тропосфере, стратосфере, мезосфере, термосфере, экзосфере.

— Все это относится к атмосфере, — говорил старший лейтенант. И добавлял с иронией: — А что выше — космосфера. До последнего термина ученые еще не дошли, это я сам придумал…

Гаичка догадывался, что старший лейтенант морочил ему голову потому, что боялся задремать. Но слушал со вниманием. Он был благодарен офицеру за поэтические отступления от монотонности вахт.

Иногда старший лейтенант сам себя прерывал:

— Вы слушать слушайте, а и глядеть не забывайте.

И в который раз спрашивал обязанности сигнальщика-наблюдателя. Но, помолчав немного, снова начинал рассказывать что-нибудь о системах координат, или об определении радиодевиации, или о маневрировании в ордерах. Когда старший лейтенант доходил до каких-нибудь проекций меркатора или ортодромических поправок, Гаичка улыбался в темноте, считая их очередной выдумкой, вроде космосферы.

С тех разговоров Гаичка начал верить, что нет на флоте специальности интересней штурманской. Но до штурмана сколько надо учиться?! Дорога к штурманскому столу, к ребусным значкам морских карт, ко всяким секстантам и весело щелкающим раздвижным линейкам — дорога ко всему этому богатству лежала через офицерское училище.

Три дня Гаичка верил, что его жизненный путь наконец-то определился. На четвертый ему вдруг пришла в голову простая, как азбука Морзе, мысль: в море нет стадионов. Это его ужасно расстроило. Но он быстро успокоился и, не теряя интереса к рассказам старшего лейтенанта, стал подумывать, как бы поудачней подкатиться к командиру со своей футбольной идеей.

Однажды они встали на якорь не у отдаленного мыса, как бывало каждый раз в том походе, а перед самой базой. В паре кабельтовых от берега мирно подремывал корабль, стерегущий вход в бухту Глубокую. Пологая океанская зыбь проходила под ним и, добежав до берега, била пеной в острозубые скалы.

«Петушок» — так окрестили матросы свой «пятьдесят пятый» — стоял в почтительном отдалении и тоже покачивался на волне. Вода вокруг белела от тысяч медуз. Вздыхала, бормотала хрипло якорная цепь в клюзе, словно спящий матрос, когда ему снятся строевые занятия. Погасли экраны в штурманской: радиометристы и гидроакустики ушли отдыхать. Корабль затих. Только вахтенный офицер — старший лейтенант Росляков — все сидел в своей рубке, втянув голову в высокий воротник куртки, то ли дремал, то ли думал о чем.

Перед восходом, когда заалели вершины дальних сопок, на мостик поднялся командир, какой-то особенный — начищенный, веселый.

— Соскучился по берегу?

— Есть малость, — совсем по-домашнему ответил Гаичка.

Командир прошел к правому борту, потом снова вернулся к рубке и неожиданно похлопал сигнальщика по плечу.

— Ну как, в футбол играть будем?

Гаичка растерялся. А потом, обрадовавшись неожиданно получившемуся разговору, начал объяснять, что, прежде чем думать о футболе, надо построить стадион, а поскольку подходящих площадок здешняя природа не приготовила, то понадобится, может быть, даже общебригадный субботник…

— В общем-то верно, — сказал командир. — Только надо создавать команду, не дожидаясь стадиона. Кому строить его, если не футболистам?..

Вот так бывает в жизни. Носишь в себе заботу, маешься, не знаешь, как подступиться к делу. А дело-то оказывается тяжелым только в твоих мыслях. Решишься, толкнешь этот камень — и он покатится, словно какая бутафорская громада из театрального реквизита.

Было раз у Гаички что-то похожее. Года два назад шел по улице, услыхал оклик:

— Эй, парень, подай, пожалуйста!

У подъезда стоял грузовик, полный каких-то тяжеленных колонн. Из-за борта по пояс высовывалась симпатичная девчонка, показывала на одну из колонн, скатившихся на землю.

Гаичка сначала подумал — разыгрывают, подошел просто так, потому что не уходить же, когда зовет такая девчонка, взялся за один конец этой огромной, как бревно, колонны, чтобы показать, что одному тут не справиться. И чуть не упал: колонна оказалась фанерной…

Как странно качалась земля под ногами. И скулы сводило, как в море во время шторма.

— Теперь понятно, почему моряки раскачиваются, — сказал Евсеев.

— Две недели поплавали — и уже моряки?

Гаичка вроде бы возражал, а самому нравилось так называть себя. Там, в море, было как будто все равно. Вода и вода вокруг, одни и те же волны и леера как государственная граница — не перешагнешь. Но вот всего полдня на берегу, а уже оглядывался на походное однообразие, как на бог весть какую красивую романтику. И хотелось вспоминать поход, и уже перепутывались в памяти свои штормы с теми, вычитанными из книг. И скалы, у которых стояли днями, казались теперь неведомыми островами из пиратских романов…

— Моряками становятся потом, на берегу.

Евсеев обрадованно кивнул: видно, думал о том же.

Они не спешили, наслаждались каждым шагом по этой твердой и так смешно покачивающейся земле.

— Она так и будет качаться?

— До первых строевых. Боцман все поставит на место.

У входа в городок — большое зеркало и огромные, в рост, плакаты по обе стороны. На плакатах нарисованы матросы — анфас и в профиль. Чтобы каждый входящий мог сравнить свою выправку с той, что положена по уставу.

Друзья посмотрелись в зеркало, оттирая друг друга боками, и пошли дальше по чисто выметенной дорожке, вдоль шеренги березок, стоявших в своих белых робах, как матросы на физзарядке — на расстоянии вытянутой руки друг от друга.

— А ты, собственно, куда?

— Тут, в одно место, — уклончиво ответил Евсеев. И покраснел, заулыбался смущенно и радостно.

— Ты чего? — удивился Гаичка.

— А чего?

— Лыбишься, как кот на сметану.

— Так просто.

Гаичка взял его под руку.

— Говори, в чем дело?

— Да ни в чем.

— Будто я тебя не знаю.

— Ты в нашей парикмахерской был? — не выдержал Евсеев и снова расплылся в какой-то совсем незнакомой восторженно-виноватой улыбке.

— Нет. А что?

— Сходи — узнаешь.

Теперь заулыбался Гаичка.

— Ну, ясно…

— Чего тебе ясно?

— Да все. Будешь так лыбиться — вся бригада узнает…

Они прошли к парикмахерской, встали в очередь. Минут пять Гаичка терпел, изнывая от любопытства. Потом залез на завалину, заглянул в окно. Но увидел только узкую спину в белом халате да большой черный узел на голове под тонкой марлечкой.

— Как ее звать?

Евсеев покраснел и отрицательно замотал головой.

— Не знаешь? Ладно, гляди.

Он проскользнул в дверь и, не обращая внимания на зашумевшую очередь, подошел к девушке.

— Как вас звать? — шепнул он, наклонившись к узлу волос и вдохнув, как ему показалось, аромат свежего сена.

Девушка вздрогнула и оглянулась, и Гаичка даже отступил на шаг, увидев неестественно большие и какие-то удивительно податливые, добрые глаза.

— Аня, — смутилась она.

— Эй ты! — зашумели матросы. — Любезничать тоже в порядке очереди.

— Вы их давайте побыстрей. Там вас один товарищ ждет не дождется.

Он кивнул на окно, за которым глупо улыбался Володька Евсеев.

Аня посмотрела и уронила ножницы. И от того, как она торопливо кинулась поднимать их, как вспыхнула вся, сделавшись вдруг некрасивой, и как снова взглянула в окно и тотчас отвела взгляд, словно там был невесть какой страх для нее, от всего этого Гаичке стало вдруг грустно. Бесшабашная улыбка сползла с его лица, и сам он показался себе смешным и нелепым, как мальчишка перед все понимающими взрослыми, старающийся сделать вид, что тоже кое-что смыслит.

Гаичка вышел и сел рядом с Евсеевым, искоса удивленно наблюдая за быстрыми переменами выражений на его лице. То он улыбался бессмысленно, то кривил губы, стремясь погасить улыбку, то на лицо его тенью наползала озабоченность, словно туча на выбеленное солнцем небо.

— Не пойму, завидовать надо или жалеть тебя?

— А чего?

Светотени на Володькином лице замелькали быстрее. И вдруг он начал бледнеть.

— Да-а, — сказал Гаичка. — Тут тебе и конец… Мне казалось, что я уже раз пять любил, а теперь вижу — ни разу.

— Почему?

— Не удивлюсь, если она тебя наголо пострижет. Ты ведь не сможешь встать с кресла, а у нее не хватит сил прогнать тебя. Так и будешь сидеть блаженным, пока на голове ничего не останется.

— Чего ты болтаешь! — не сказал, а будто выдохнул Евсеев.

— Да ничего. Завидую я тебе, чертяке.

Он хлопнул приятеля по плечу и отошел в сторону. Ему было хорошо и грустно, как в тот первый вечер перед походом, когда он только что увидел Марину Сергеевну.

«Разве это так уж важно, что она замужем? Любовь — это твое богатство. Ты его отдаешь, не требуя ничего взамен. Потому что какая же это любовь, если она требует оплаты?..»

Он решил, что непременно сочинит для Марины Сергеевны какие-нибудь стихи. И пусть она читает их своему старшему лейтенанту. Ничего в этом плохого нет — обожать женщину.

Гаичка начал думать, что бы такое хорошее сказать в этих стихах. Но вдруг услышал голос, от которого все его мысли разбежались, как матросы в увольнении при виде патруля.

— Товарищ Гайкин!

Боцман подозрительно улыбался, с прищуром глядя на матроса, подходившего к нему безупречным строевым шагом.

— Моя фамилия — Гаичка, — вместо обычного доклада вдруг сказал Генка. — Птичка такая есть.

Боцман удивленно поднял брови.

— Птичка, значит?

— Маленькая, вроде синички.

— Птичка-синичка, — усмехнулся боцман. И вдруг нахмурился. — Пошли-ка со мной…

Они пересекли плац, миновали ворота, короткую улицу поселка и пошагали по крутой тропе, уводившей в сопки. Гаичка время от времени оглядывался, словно боялся уйти слишком далеко, но боцман все шел и шел по тропе, кидая через плечо жесткое «Не отставать!». В седловине он свернул с тропы, продрался через кусты и вышел на небольшую площадку. Отсюда с высоты открывалась вся бухта, темно-синяя, глубоченная. Скалистые мысы того берега отражались в воде. Корабли у стенки выглядели детскими модельками, а поселок, в котором любая улица — на пять минут ходу, казался большим, раскидавшим домики вокруг длинной белой стены военного городка.

— Ну как? — спросил боцман.

— Красиво.

— И только?

Гаичка удивленно глянул на него. Тот смотрел в другую сторону, где в глубоком распадке, поросшем редкими кустами, извивался темный ручей.

— Годится?

— Что годится?

Боцман задергал бровью. Но Гаичка уже все понял. Острое до слез чувство благодарности захлестнуло его. Захотелось заплакать, как бывало в детстве, когда вместо заслуженной порки мать ни с того ни с сего начинала жалеть.

— Там же сплошные камни, — сказал он растерянно.

— Везде камни. Придется поработать.

— Да и места мало. Вот если бы не ручей…

— Отвести, всего и делов.

— Ничего себе, — усмехнулся Гаичка. — Давайте поближе посмотрим?

— Завтра устроим кросс. Тогда и посмотрим…

Это был даже и не кросс вовсе, а скорее марш-бросок: сто метров шагом, сто — трусцой. И налегке, без ничего, только четыре лопаты, да один топор на всех, да шматок тросика — и вся амуниция. Гаичка бежал впереди и посмеивался над друзьями-матросами, над боцманом, назвавшим кроссом эту прогулку. Вот в учебном были кроссы: пробежал — и дух вон.

— Дух вон — это не мудрено, — сказал Полонский, отдуваясь после очередной пробежки. — Прав боцман. Застоявшуюся лошадь пусти галопом — копыта отбросит.

Гаичка и не думал критиковать боцмана. Он даже готов был его хвалить и расхваливать: надо же — сам вспомнил про стадион!

— Товарищ мичман, а вы случайно не любитель в футбол играть?

— Любитель. Смотреть по телевизору.

Это почему-то рассмешило. Гаичка пробежал вперед, повернулся и помахал рукой. Точно так, как это делают победители на Олимпийских играх и как научились делать все парни их городской сборной. Ему даже захотелось «протарарамкать» позывные, что всегда гремели над стадионом перед футбольными матчами.

— Встаньте в строй, — одернул его боцман. И, перейдя с бега на шаг, добавил назидательно: — На флоте первенство корабля важнее личного первенства. Победитель не тот, кто приходит первым, а кто помогает победить последнему.

Гаичку поразило не то, что боцман, обычно провозглашавший только простое и понятное, как дважды два, высказал вдруг такую заковыристую фразу, а то, что он произнес ее, ничуть не задыхаясь от бега…

Долина вблизи оказалась еще более неровной, чем выглядела сверху. Гаичка обежал ее, прикинул глазом размеры и расстроился. Выходило, что ручей протекал как раз по кромке штрафной площадки, а для того, чтобы бить угловой, надо было выкапывать нишу в крутом склоне подступившей сопки. Да еще кустов навалом, да бугры сплошь. Когда все это выровняешь да расчистишь?

— Тут поиграешь! — сказал он, со звоном втыкая лопату. — Футбол на пересеченной местности.

— Отступать от дела? — рассердился боцман.

— Дак разве я знал, что тут?

— Отступают знаешь кто? Только мертвые.

— А павших на боевом посту не считают отступившими, — улыбнулся Гаичка, уже готовый на компромисс…

Удалось немного: разметили контуры площадки, набили колышков, записали, что надо сделать в первую очередь. Под конец Гаичка снова уверовал в будущий стадион. Даже начал упрашивать боцмана, когда тот подал команду строиться.

— Этак мы его и за год не построим. Сыграть не придется.

— Другие достроят. Ты ведь не только для себя стараешься? — Боцман посмотрел на сопки, над которыми лучами поднимались белые полосы облаков, и добавил, не оборачиваясь: — Корабль строят одни, а плавают на нем другие. Да и те, что плавают, уж десять раз поменялись…

Всю обратную дорогу Гаичку переполняла радость. В городке он отпросился из строя и побежал в библиотеку. Ему очень хотелось повидать Марину Сергеевну, рассказать ей про будущий стадион. Но возле книжных стеллажей он неожиданно увидел своего непосредственного начальника старшего лейтенанта Рослякова.

— А… Марина Сергеевна? — растерялся Гаичка. — Заболела?

Он понял, что сморозил какую-то глупость, когда увидел сердитые глаза старшего лейтенанта. Но оказалось, что Росляков сердился не на него.

— Марина Сергеевна уехала, — сухо сказал он.

— Куда?

— Домой. В Таллин.

— Почему в Таллин?

— Там у нее мама. И вообще…

— Но почему?

— Там все близкое, а здесь… — старший лейтенант грустно улыбнулся, — здесь даже поселок и тот — Далекий.

— Но почему? — повторил Гаичка растерянно.

— Этого, брат, нам с тобой не понять.

Он помолчал и вдруг дружески похлопал Гаичку по плечу.

— Ты-то чего горюешь? Библиотекарша будет. Сколько офицерских жен без работы…

Он запомнил тот поход до мелочей и, наверное, на всю жизнь, как стихотворение, выученное наизусть. Запомнил почему-то даже то, как, стоя на мостике, дергал пальцем тугие стропы, и они гудели, словно струны, и длинный зеленый вымпел изгибался, как волна, бегущая вдоль причальной стенки.

За стропами блестели на солнце крыша камбузной надстройки и лежавшая поверх труба спасательного плотика. Двумя метрами дальше белел чехол кормовой артиллерийской установки. За ней виднелись уложенные под брезент бочонки глубинных бомб. А за кормой гладкой дорогой уходил вдаль широкий след корабля. По этой дороге, точно по середине ее, шел другой сторожевик, не приближаясь и не отставая, словно привязанный. Еще дальше виднелся силуэт крылатого корабля. Оба они были как черные аппликации, наклеенные на светлую даль. Над ними, над затуманенным горизонтом, полосой висели горы, похожие на облака. Они становились все ниже и расплывчатее, словно тонули в море.

Гаичка оглядывал эти дали, как полагалось наблюдателю, — от левого борта до правого и от правого до левого, и поминутно ловил себя на мысли, что не всматривается, а просто смотрит, не наблюдает, а любуется. Он встряхивал головой и старался окидывать горизонт равнодушно-деловым, недоверчивым взглядом, выискивая в волнах новые блики и точки. В этом и состояла его обязанность — смотреть да докладывать. И не раз было — открывал рот, чтобы доложить по всей форме, удивить офицеров наблюдательностью. Но всегда оказывалось, что точка на горизонте — лишь видимость, лишь блескучий гребень волны, по какой-то причине долго не опадающей, устойчивой. Он начал уже побаиваться своих глаз, жмурил их и снова до боли всматривался в мелькание бликов на порозовевшей, словно зажженной косым солнцем, поверхности моря. И все смотрел на подозрительные точки, не докладывая, боясь ошибиться. И когда увидел в вышине блеснувшую черточку самолета, тоже не доложил сразу, а подумал, что это блик, и стал дожидаться, когда он исчезнет, растворится в густой синеве вечернего неба.

— Самолет слева девяносто, сорок кабельтов! — вдруг радостно крикнул Полонский, смотревший вперед.

Гаичка едва не доложил то же самое, потому что слова эти вертелись на языке, но сообразил, что повторение доклада было бы смешным, и обругал себя за медлительность. На мостик легко взбежал офицер штаба, «противник», как называли его матросы, находившийся на корабле для того, чтобы давать «вводные», поглядел на самолет в тяжелый морской бинокль и что-то тихо сказал командиру.

И тотчас заметалась по кораблю перекличка команд. Сторожевик наклонился и пошел влево по крутой дуге. Корабли, шедшие в кильватер оба разом сделали поворот и теперь шли развернутым строем наперерез курсу самолета. Через несколько минут Гаичка разглядел темное пятно конуса, тащившегося за самолетом на длинном, невидимом издали тросе.

— Не ослаблять наблюдение! — сказал командир. И Гаичка понял, что самолет — это его уже не касается, что его дело — по-прежнему смотреть в своем секторе — 95 градусов по левому борту и 95 — по правому.

А в этом секторе было пусто. Ни береговых теней, похожих на тучи над горизонтом, ни кораблей, только что неотступно следовавших в кильватер. Только рядом за тугими стропами пошевеливались теперь два черных рифленых ствола да поблескивал отполированный частыми тренировками шлем комендора, приникшего к прицелу.

Гаичка косил глазом на приближавшийся конус, посматривал на совсем окаменевшего комендора и ждал, готовил себя к грому первых выстрелов. И все же вздрогнул, когда сразу вслед за командой, без какой-либо паузы, ударила в уши упругая волна короткой очереди. Тах-тах-тах! — сухо били кормовые пушки, словно кто-то изо всей силы часто лупил поленом в дубовые ворота. Тах-тах-тах! — как эхо, подхватила носовая артустановка. И с другого сторожевика тоже зачастили выстрелы. Снаряды, как раскаленные угольки, заторопились к конусу, сходясь, казалось, точно в этом темном пятне, плывущем в густой синеве неба. И вдруг издалека, с крылатого, послышался словно бы треск раздираемого брезента. Гаичка увидел тонкие стволики над круглой башенкой, воздетые в зенит, и дымную струйку, устремленную ввысь.

Р-р-р-р-р-раз!

И исчез конус. Был — и нет его. Только лохмотья в разные стороны, только тряпка горловины, привязанная к тросу, запорхала в вышине, словно подбитая птица, ускользая вдаль и опадая все ниже.

Командир резко повернулся к офицеру штаба, но ничего не сказал, только улыбнулся хитровато. Тот тоже улыбнулся и сказал с лукавой усмешкой:

— А если бы не крылатый?

Гаичка оглянулся. Командир смотрел в бинокль на исчезающий в синеве самолет и молчал.

— Мы же попали! — сказал Гаичка, потеряв терпение.

Проверяющий с быстрым любопытством взглянул на него, и Гаичка понял, что снова влип со своим языком. Потому что его дело — смотреть да докладывать, а не встревать в разговоры офицеров на мостике. Он совсем скис, представив, как проверяющий на подведении итогов говорит о сигнальщиках, которые больше наблюдают за мостиком, нежели за морской далью, и отошел к другому борту, и принялся ругать себя самыми нехорошими словами, какие мог вспомнить.

— На пенсию надо собираться, — неожиданно сказал командир.

— Кому?

— Мне, кому же еще? Вот это самое я впервые услышал в сорок четвертом. Брали мы одно приморское село на Украине. С суши пехота нажимала, а мы с моря — пехота полосатая. Без бушлатов пошли, в одних тельняшках, чтоб легче плыть. Зацепились за камни, а дальше ну хоть бы шаг. Лупят пулеметы из-под обрыва — голову не поднять. Так мне тогда казалось. А кое-кому казалось иначе. Когда я все-таки поднял голову, увидел: бежит меж камней Колька Хмырь. Честное слово, фамилия у него такая была. Тельняшка полосатая: чуть шевельнется — сразу видать. Я тогда еще пожалел, что бушлат скинул: черного меж черных камней меньше было бы видно. А Колька все бежит от камня к камню. А камни прямо дымятся от пуль. Потом он в мертвую зону попал, полез по склону к той проклятой амбразуре. Лежим не дышим, ждем, что будет. Как рвануло наверху — мы под обрыв. А Колька нам навстречу катится, живой, но без руки. Оказывается, он сунул гранату в амбразуру, а сам хотел откатиться. Четыре секунды запал горит. Но попал, видать, во что-то, отскочила граната — и ему на голову. Он подхватил ее, сунул обратно и держал…

Командир отвернулся и поднял бинокль. А Гаичка спохватился, что снова отвлекся и хоть смотрит вдаль, да видит каменистый склон и полосатых людей, бегущих к обрыву.

— Ну и что? — спросил проверяющий.

— А? Да. Так вот, дня уже через два старшина роты и говорит нам — со зла, конечно, — что если бы не Колька, то мы, дескать, так и лежали бы там за камнями до конца войны… Наспорились мы тогда, переругались все. А я как говорил, так и теперь считаю, что если бы не Колька, то кто-то другой обязательно полез бы к амбразуре.

— Ну и что? — снова спросил проверяющий.

— Как это что? Сколько лет я этого «если бы» не слышал. Тогда начинал службу, а теперь это как сигнал: не пора ли ее кончать?..

— Больно мудрено.

— Чужое-то все мудреное.

— Ладно тебе, давай отбой, — засмеялся проверяющий…

К ночи ветер стих. Волны сразу опали, округлились, лениво подкатывались под корабль, масляно поблескивая в свете ходовых огней.

Сдав вахту, Гаичка неспешно прошелся по палубе, поглядел на белый фосфоресцирующий след за бортом.

— Вы поч-чему не в кубрике? Если матрос не на вахте и не спит, значит ему нечего делать!

— Иди-иди! — сказал Гаичка, разобрав восторженный голос Евсеева. — Все равно боцмана из тебя не выйдет.

— Погодим да поглядим…

Снова Гаичка остался один на палубе. Ему было радостно и в то же время чуточку тревожно отчего-то. Он стоял, свободно расставив ноги, попеременно сгибая их в такт качке, и, как никогда прежде, чувствовал и бесконечную ночь за бортом, и бездну под килем, и одиночество корабля в бескрайнем море. Но не обреченность, не страх — неизменные спутники человека, затерянного в пространстве, — а веселую уверенность, чувство неотвратимости победы в этом поединке с черной бездной.

Тревоги почему-то чаще всего бывают по утрам. Соскакивая с койки под отчаянный треск звонка, Гаичка знал: над морем светает.

— Боевая тревога! Атака подводной лодки! — гремел динамик.

Рассвет только еще занимался. Горизонт подпирался отдаленным розовым светом. Белесая муть висела в воздухе, и пологие волны казались медленно колышущимся серым раствором.

Корабль гудел, временами по его переборкам, словно дрожь нетерпения, проходила волна вибрации, эхом отдавалась на мостике. Гаичка встряхивал головой: ему все казалось, что муть не в воздухе, а в его не протертых со сна глазах, — торопливо обшаривал в бинокль рассветную даль.

Море было чистым. Потом до него вдруг дошло, что лодка подводная, что теперь — работа гидроакустику, а ему, наблюдателю, пока что нечего делать. Он успокоился и стал прислушиваться к командам, сыпавшимся одна за другой.

Евсеев метался по баку, сдергивал чехлы с коротких труб ракетных установок, «рубил» леера, задраивал люки. Он был главный, он, минер, отвечал за готовность. Наконец Евсеев чем-то там внизу здорово громыхнул и взлетел на мостик, толкнув Гаичку так, что тот отступил к правому пилорусу.

— Товарищ командир, РВУ предварительно подготовлена. Личный состав бак покинул. Предохранительный щит по левому борту установлен!

— Добро, — сказал командир. Наклонившись, он посмотрел на что-то в рулевой рубке, выпрямился и приказал торжественно: — РВУ зарядить!..

Гаичка даже подивился, как быстро медлительный Володька исчез с мостика. И уже через несколько секунд увидел на палубе здоровенные, как тумбы, реактивные бомбы: толстая половина красная, тонкая — зеленая. Кок Шлюндин, словно кастрюлю с горячим супом в штормовую погоду, осторожно поднял снаряд за красную голову, оглянулся на младшего рулевого Полипчука, придерживавшего зеленую половину, и шагнул к левой трубе бомбовой установки. Все это показалось Гаичке неестественно плавным, как в замедленном кино. Но едва он отвернулся, чтобы взглянуть на свой горизонт, на соседний сторожевик, идущий параллельным курсом в паре кабельтовых, как услышал рядом бойкий доклад минера:

— Товарищ командир, РВУ заряжена!

Потом Евсеев сбежал по трапу и затоптался на шкафуте, нетерпеливо взглядывая на мостик.

Горизонт розовел. На бледных пологих боках волн вспыхивали и гасли багровые блики. Гаичке совсем некстати вспомнилась странная рыба барабулька, которую он видел три года назад, когда с матерью ездил к Черному морю. Брошенная на песок барабулька вдруг перестала извиваться, и по ее серебристым бокам побежали багровые пятна. А люди стояли вокруг и ахали.

— Это она так умирает, — сказал один дядька.

— Мучается, бедная, — вздохнула какая-то тетенька. — Неуж не жалко?

— Разве рыбу можно жалеть?

И люди, собравшиеся возле барабульки, заспорили о чем-то непонятном.

— Жалость — привилегия человека! Она проявляется на высшей ступени эволюции. Это сострадание, сочувствие. Но нельзя сочувствовать, например, опадающему листу или червяку, которого насаживают на крючок, или рыбе, проглотившей этого червяка…

— А котенку? — пискнула какая-то девчонка.

— Котенку можно. И слону, и даже злому тигру. Это близкий вид млекопитающих. Сострадают только близкому типу страданий. А как мучается, к примеру, ракушка? Кто это понимает?..

Гаичка потер лоб рукой, чтобы избавиться от ненужных воспоминаний. И тут же подумал о плывущей в глубинах субмарине, по которой сейчас хлобыстнут огненные плети реактивных бомб. Почему ее не жалко? Он попытался вызвать в себе то чувство, которое испытывал, сидя над умирающей барабулькой, и не смог. И решил, что тот дядька что-то напутал. Дело не в инстинкте сострадать близкому виду, дело в сознании, управляющем инстинктами. Врага не жалеют потому, что он враг…

И снова Гаичка спохватился, что отвлекается от своих прямых обязанностей, краем глаза глянул на командира. Тот как наклонился к приборам в рулевой рубке, так еще и не выпрямлялся. И Гаичка подивился, какой долгой может быть минута ожидания.

— РВУ окончательно приготовить! Глубина взрыва!..

Динамик прокричал это так громко, что Гаичка вздрогнул.

Евсеев кинулся на бак, заметался меж установками, пробежал справа налево, что-то подкрутил, что-то потрогал, потом заторопился слева направо, щелкая скобами зажигания. Наконец громыхнул предохранительным щитом у правого борта и взбежал на мостик.

— Хорошо, — сказал командир, выслушав торопливый доклад минера. — Находитесь у пульта управления.

Теперь Гаичка не позавидовал своему другу. Сидеть в рубке и ничего не видеть? Теперь специальность сигнальщика показалась ему самой лучшей. Он уже ни о чем больше не думал, смотрел в розовую даль, ждал.

— Электросиловой привод включить! — прогремел динамик железным голосом.

— РВУ — товсь!

Ни с чем не сравнимый адский скрежет, перерастающий в рев, вдавил корабль в пологие волны. Страшной силы огненный вихрь сухо ударил по надстройке и пронесся над головой, вскинув к небу флаги, уцепившиеся за звонкие фалы. И еще раз горячий ревущий ураган пронесся над мостиком. И еще…

Выглянув, Гаичка увидел черную обожженную краску на надстройке, пелену дыма над баком и огненные иглы, улетающие вдаль по крутой дуге. Потом эти иглы как-то странно переломились в полете и вонзились в море. На фоне горящей зари взметнулись темные столбы воды, затем море вспучилось, прокатился растянутый во времени рокот взрыва, словно отдаленный гром. И в том месте, где только что пучились бугры воды, малиновым светом вспыхнула яркая свеча, обозначающая место подлодки. Сторожевик летел на эту свечу, дрожа всем корпусом, отбрасывая зелено-розовые пологие волны.

— Большую серию глубинных бомб приготовить! — прогремел динамик.

Минер кинулся на корму, заметался там возле черных бочонков бомб.

— Бомбы — товсь!

Теперь и Гаичке нашлась работа. Он встал у левого пилоруса, поднял над головой два красных флажка.

— Первая!

Гаичка резко опустил руку и увидел, как Евсеев толкнул рычаг, как черный бочонок ухнул в буруны за кормой.

Вторая!..

Раздался сухой треск. Море вздрогнуло белой полосой, словно его хлобыстнули огромным кнутом, и вдруг вспучилось пенным бугром. Тяжелый удар эхом прошелся по кораблю.

Клокочущие пятна воды все дальше уносились от корабля. Командир весело взглянул на проверяющего, но ничего не сказал, сдержался. Не сдержался Гаичка. Переполненный восторгом и восхищением, он вдруг повернулся к офицерам и воскликнул простовато, по-мальчишески:

— Настоящую бы подлодку, а?!.

— Глядите внимательней, может, и настоящая появится, — строго сказал проверяющий.

А командир промолчал, только, нахмурившись, глянул на сигнальщика. И снова у Гаички защемило под ложечкой. Он мысленно обругал себя и уставился на пустой горизонт.

— Разговорчивые у вас сигнальщики, — сказал за его спиной проверяющий офицер.

— Молод еще, — отозвался командир. — Первый раз на стрельбах.

Гаичка не оглянулся, хотя очень хотелось посмотреть, какое выражение лица у командира. Он попытался представить себя со стороны этаким бесстрашным, вросшим в мостик, как стальной пилорус. И впервые почувствовал удовлетворение от молчания и неподвижности. Многократно слышанные слова о матросской выдержке, те самые, которые прежде казались абстракцией, вдруг стали не просто понятны, а будто давно знакомы, даже привычны. Выдержка! В ней было что-то от давней мальчишеской бравады, заставлявшей терпеть, чтобы не опозориться в глазах друзей.

Но настоящая выдержка — это когда без зрителей, готовых кричать «ура» по каждому поводу, когда она — для повседневного дела, как нечто обязательное, как умение писать флажками или хлопать широким глазом сигнального прожектора. На корабле выдержка была оружием наравне с дисциплиной или знаменитой матросской взаимовыручкой. А может быть, даже наравне с артиллерийскими установками, РВУ и глубинными бомбами. Ибо трудно угадать, что в критическую минуту настоящего боя может оказаться наиглавнейшим…

Море рябило перламутрово-розовыми бликами. Над горизонтом висели раскрашенные облака. Заря дотягивалась до половины неба и здесь, над самым кораблем, красила тучи широкими багрово-сиреневыми мазками.

«Небо у моих ног», — подумал Гаичка. И не сразу сообразил, что означает волнение, вдруг охватившее его.

Над горизонтом, в том месте, где особенно ярко раскалялась заря, вдруг как прорвало, и в побледневшей дымке показался багровый слиток солнца. И сразу заплясали на волнах огненные блики, словно рассыпанная дорожкой рыбья чешуя, словно расширяющийся от солнца к кораблю луч прожектора.

Небо у моих ног, Мглой задохнулись дали. Солнца литой венок Крошится на медали. Спит океан, как бог, Безропотен и могуч. Небо у моих ног В сиреневых кочках туч…

Гаичка повторил про себя эти невесть откуда свалившиеся стихи. И начал вспоминать, где их читал. Но стихи были настолько свои, что уже через минуту он поверил: не вспомнил читанное, а сочинил свое.

Он пожалел, что стихи пришли слишком поздно, потому что нет уже Марины Сергеевны. Решил, что напишет их на хорошей бумаге и отдаст старшему лейтенанту Рослякову: пусть пошлет в Таллин, пусть Марина Сергеевна пожалеет, что уехала. И он тут же попытался продолжить стихи, сочинить что-нибудь про корабль, летящий по этому морю-небу. Но вдруг далеко в стороне, там, где лежали умирающие сумерки, увидел темную точку.

— Цель справа восемьдесят, двадцать кабельтовых! — крикнул Гаичка, сразу забыв и стихи и Марину Сергеевну.

На море лежало что-то очень похожее на рубку подводной лодки.

— Вводная. Обнаружена всплывшая подводная лодка противника, — сказал проверяющий.

Снова топот ног, быстрая перекличка команд и докладов. Снова сухие, прерывистые очереди спаренных пушек, похожие на удары в дубовые ворота. Пологой дугой трассы проносились над волнами и гасли на темном прямоугольнике цели…

Не памятью, а будто всем телом своим вспоминал Гаичка, как отходило нервное напряжение того «боя». Он вздохнул глубже и застонал от боли в груди. С усилием разлепил глаза, увидел все ту же отмель с тысячами поблескивающих камней и то же ослепительное солнце в просвете туч над горизонтом. И подивился быстротечности мысли, за один миг перелистнувшей полжизни. Море по-прежнему гремело у каменной гряды, раскачивало черный веер обломков.

«Ага, вот в чем дело! Катер! — подумал он. И вдруг ужаснулся. — А где же корабль?!»

Он привстал, чтобы лучше разглядеть волны. Море было пустынным до самого горизонта, утонувшего в серой вуали. Подтягиваясь на локтях, Гаичка отполз от пенных языков прибоя и сел, привалившись мягким спасжилетом к холодной спине огромного камня.

Как это было? Закрыв глаза, он заставил себя вспоминать. Все, с того самого момента, как почувствовал перемену качки.

…Говорят, что моряк верит своей душе не меньше, чем барометру. Какой еще моряк Гаичка! Но и в него в тот момент ужом вползла тревога. Когда выскочил из кубрика, не узнал моря. Оно было холодным и беспокойным. Ветер срывал с волн белую пену, бил брызгами по мокрым надстройкам. От норд-оста серыми полосами ползли по небу длинные крючья облаков. Но матросы, стоявшие на палубе, смотрели не на небо — на мостик, где перед командиром, вытянувшись в струнку, стоял корабельный радист.

Вскоре все на корабле знали: получен приказ идти на поиски двух ребятишек, унесенных в море на прогулочной шлюпке.

Когда Гаичка заступил на вахту, он сразу понял: предстоит нешуточное. Все офицеры были на мостике, перекидывались репликами.

— Хана пацанам.

— Шлюпка деревянная — не утонет.

— Закрутит.

— Приготовьте первый кубрик, — сказал командир боцману. — Чтоб тепло было.

— Нашли время для катаний! — проворчал старший лейтенант Росляков.

— Мальчишки, что с них возьмешь.

— Прибило где-нибудь. Сидят на берегу, а тут…

— А если не прибило? — резко оборвал его командир. — Видно, что у тебя своих нет.

Он тут же пожалел об этих словах, виновато взглянул на вдруг сжавшегося помощника, легонько обнял его за плечи.

— Ничего, Коля, все будет как надо. Жизнь, она очень большая, если ее не сокращать…

Гудя всеми тремя двигателями, сторожевик на самом полном шел вдоль берега. Луна, словно клок пены, качалась в черных колодцах неба. Она то совсем гасла, и тогда исчезали и небо, и море, и чернильная ночь подступала к самым бортам, а то вырывалась из лохматых туч, освещая хаос волн и рождая в груди неясную первобытную безнадежность.

Гаичка пытался представить себя на месте тех мальчишек в лодке, и тогда душа его стыла в холодном ужасе, и озноб заползал за воротник, и хотелось поскорей в кубрик, под одеяло. Чтобы избавиться от этих, как он говорил себе, «демобилизующих представлений», Гаичка уходил на темное правое крыло мостика и там приседал до дрожи в коленях, хлопал себя по плечам, как извозчик на морозе, отчаянно вращал глазами и головой. И твердил себе, что его дело смотреть и слушать, даже если ничего не видно и не слышно. Потому что в темноте может что-то и мелькнуть, потому что сквозь гудение строп может пробиться иной звук.

Самовнушение помогало. После этого Гаичка с полчаса бодро ходил по мостику, вспоминая слова боцмана о том, что морская служба не песни на полубаке и не книжная борьба с морем, что это постоянная борьба с самим собой.

На рассвете, когда над морем уже разлились молочные сумерки, радиометрист засек на краю экрана светящуюся точку.

— Цель! — заорал он так, что сидящий рядом гидроакустик вздрогнул и вскочил со своего стула.

— Доложите как положено, — спокойно сказал командир.

— Малая цель, пеленг сто двадцать, дистанция двадцать пять кабельтовых. Цель на запрос не отвечает…

Через пять минут и Гаичка уже поймал в бинокль пляшущий на волнах спасательный круг и две головы, повисшие в разные стороны.

Мальчишки оказались молодцами. Когда волны вырвали и унесли весла, они влезли вдвоем в один спасательный круг и легли на дно лодки. Ночью ее опрокинуло.

Слабых, сгибающихся на руках ребятишек внесли в кубрик, раздели, растерли полотенцами, уложили в койки. Кок Шлюндин принес горячий чайник, поставил на стол хлеб, масло, тарелку сахару. Ребятишки выпили по большой матросской кружке чаю и не уснули, как ждал командир, а вдруг повеселели, принялись перемигиваться друг с другом.

— Чему это вы радуетесь?

— А так…

— Выдрать бы вас. Ну да не уйдет. Дома.

Перспектива домашних собеседований произвела впечатление, на минуту ребятишки притихли.

— Зато мы матрац выспорили, — сказал тот, что был постарше.

— Какой матрац?

— Надувной.

— Как это выспорили?

— А так. Потому что не слабо нам.

Командир удивлялся мальчишкам. Сам прошедший через десятки штормов, он знал цену простой улыбке в такой момент. Впрочем, едва ли мальчишки толком понимали опасность. В их памяти эта кошмарная ночь, вероятнее всего, останется лишь приключением, о котором они будут рассказывать с упоением и восторгом, вызывая отчаянную зависть у сверстников и, кто знает, может быть, желание повторить это смертельно опасное плавание.

«Вот они, истоки морской романтики, — с улыбкой думал командир. — Может, вся романтика в том и состоит, чтобы уметь с детской простотой относиться к опасностям?..»

— А если бы утонули?

— Мы знали, что вы нас спасете.

— Как это — знали?

— Дядька сказал.

— Какой дядька?

— А который матрац обещал.

— Ничего не понимаю. Ну-ка сначала?

— Ну, дядька один. Мы на его матраце купались. Севка у него еще угол обгрыз, все зубами держался…

— Ты тоже грыз, — отозвался Севка, по глаза закутанный одеялом.

— Ближе к делу.

— Ну, он сказал, что нам слабо выйти в море на шлюпке. А я говорю — не слабо.

— Это я говорю…

— Он сказал: давайте спорить. На матрац. Ну мы и выспорили.

— А еще он о вас говорил…

Приятель сердито зыркнул на него глазами, и Севка умолк.

— Что он о нас говорил? — насторожился командир.

— Да выдумывает он все.

— Кто?

— Севка. Известный выдумщик.

— Вы понимаете, что такое граница?

— Мы все понимаем.

— Тогда выкладывайте по порядку. Может, он шпион.

— Не, он вместе со всеми купался.

— Что он о нас говорил?

— Это мы говорили, что хотим покататься с пограничниками. А он сказал, что это просто, что если мы отплывем от берега подальше, то вы нас обязательно возьмете на корабль.

— Так и сказал?

— Ага, — обрадовался мальчишка, и глаза его заблестели.

— Как выглядел этот дядька?

— Ну, так… — парнишка начал рисовать в воздухе замысловатую фигуру. — Обыкновенно.

— Моряк он, — подал голос Севка.

— Это почему?

— Куртка у него такая. С пуговицами.

— У всех с пуговицами.

— Сказанули! У него совсем другие пуговицы. И «молния». Такие куртки только у моряков, я же знаю!

— Н-да, интересный дядька, — задумчиво сказал командир. Он встал и прошел в радиорубку…

Приняв мальчишек и сдав вахту Полонскому, Гаичка спокойно пошел в кубрик отсыпаться. И уже в койке, борясь с расслабляющим головокружением, все слушал могучие вздохи волн за бортом и гадал, какой будет качка, когда корабль сменит курс и пойдет на базу.

Ему показалось, что он только на миг закрыл глаза, как прерывисто загудел динамик:

— Боевая тревога! Корабль к задержанию!

Перекрывая рев шторма, глухо загудели все три двигателя. И вдруг стихли. Сторожевик беспорядочно и сильно закачало. Послышался шум воды, прокатившейся по палубе.

Гаичка вынырнул из люка, перепрыгнул через высокий комингс, обеими руками ухватился за мокрый штормовой леер. И вдруг краем глаза поймал мостик и людей, напряженно всматривающихся в горизонт. И он тоже взглянул туда, куда смотрели все, и остолбенел: на корабль неслась тяжелая растрепанная бахрома, бледно-багровая на фиолетовом фоне грозовой тучи. Хвосты этой бахромы мели волны, шевелились и вздрагивали. Из-за гигантского занавеса доносился низкий вой, словно там металось и кричало в смертельном ужасе миллионоголовое стадо.

— Всем укрыться! Задраить люки! — закричали динамики.

С ловкостью, какой прежде никогда за собой не замечал, Гаичка перепрыгнул через комингс, поймал каблуком скобу трапа, ударил ребром ладони по защелке и захлопнул люк. Прыгая вниз, попал кому-то на спину. И, еще не успев отпустить ручку двери, почувствовал, что падает куда-то вправо. Чудовищный грохот, вой, рев заглушили все. Корабль дернулся и мелко задрожал, все больше выпрямляясь, становясь на киль.

— Вот это шквальчик! — сказал кто-то в кубрике. Гаичка понял, что самое страшное позади. И монотонный шум шторма, доносившийся снаружи, уже показался ему не грохотом — шумом бодрящего ветра-свежака.

— Осмотровой группе приготовиться к высадке! — послышался измененный динамиком голос командира. Он был не обычным — сухим и строгим, а усталым и вроде даже чуть ласковым.

— Служба продолжается! — весело крикнул Гаичка. И принялся переодеваться: ему, как сигнальщику осмотровой группы, полагалось выглядеть на чужом судне по всей форме.

— Интересно, как можно высадиться в такой шторм?

— Раз надо, значит, можно, — уверенно сказал Гаичка. И засмеялся смущенно, вспомнив, что этим самым каламбуром когда-то их начинал воспитывать боцман.

Он натянул поверх форменки оранжевый спасательный жилет, крутнулся перед зеркалом и шагнул к трапу. И в этот момент услышал глухие удары пушки.

В трех кабельтовых от корабля прыгал большой катер. Разрывы на миг раскололи волну перед его носом и исчезли, растворились в пенном хаосе. Катер набежал на то место, где только что вспрыгивали фонтанчики разрывов, круто повернулся, завалился на бок и нырнул за очередную волну.

На мостике было непривычно тесно. Полонский стоял, как часовой, с автоматом на шее. Помощник командира корабля, одетый как на парад, проверял внешний вид осмотровой группы, разглядывал фонари, рацию, пистолеты так, словно впервые видел их.

— Нарушители не останавливаются, пытаются уйти из наших территориальных вод. Высаживаться будем на ходу. Первый, кто попадет на шхуну, принимает меры, чтобы застопорить ход. Задача: выяснить, как шхуна попала в наши воды, и сохранить вещественные доказательства. Высадка предстоит трудная. Не спешить. Особое внимание на безопасность…

Лавируя, корабль медленно подходил к юркой шхуне. Гаичка стоял на баке, уцепившись за леер, смотрел вниз. Это была какая-то странная посудина — с черными старыми бортами и свежеструганой, заляпанной мазутом надстройкой. И палуба у нее была не обычная — сто раз мытая, истертая каблуками и швабрами, — а шероховатая, словно только что из-под пилы. И тоже вся в черных потеках пролитого мазута.

Гаичка оглянулся на старшего лейтенанта Рослякова, тоже стоявшего на баке, и по его пристальному взгляду понял, что тот и сам обратил внимание на свежие опилы на надстройке. Вместе с тем мгновенным натренированным взглядом наблюдателя Гаичка окинул горизонт. Он был затянут стремительно летящей густо-синей, почти черной бахромой.

Перекрывая шум шторма, над кораблем загремели динамики:

— Всем укрыться! Задраить люки!

Гаичка взглянул на прыгающую рядом палубу шхуны и шагнул к люку. Он успел встать на первую перекладину трапа, успел даже поднять защелку крышки, но вдруг почувствовал жесткий удар, кинувший его в странную давящую и ревущую невесомость…

С моря донесся сухой треск: букет досок, торчавший в камнях, крошился, оседал, исчезал в белых бурунах. Гаичка тоскливо оглядел берег. Повсюду окатанными углами громоздились камни. Над ними стеной поднималась к небу отвесная скала, серая, иссушенная солнцем. Он осторожно оттолкнулся локтями, намереваясь выйти из этого каменного мешка. И вдруг услышал голоса.

«Сюда!» — хотел крикнуть Гаичка. И зажал крик в горле. Потому что голоса были злыми, изрядно сдобренными матом.

— …А кто божился, что успеем проскочить?

— Сам знаешь, шторм помешал.

— Ты впутал, ты и выпутывай. Что теперь делать?

— Уходить, пока не накрыли.

— Куда?

— На Кудыкину гору.

— Ты, сволочь, не крути!..

За камнями послышалось какое-то движение. Хрустнула галька под тяжелым ударом. Потом басовитый голос, который только что воинственно нападал, произнес, задыхаясь:

— Сколько денег ухлопали! Машину раскурочили на эту идиотскую шхуну. Хавкин всю сберкнижку вложил. А ведь как было просто: двенадцать миль — и в нейтральных водах. Дальше пограничники нам только бы ручкой махали, как иностранцам — привет и уважение…

— Не ной. Сам хотел бизнеса. А бизнес — всегда риск. Не вышло — все равно улыбайся.

— Ха-ха! — грустно сказал хриплый голос. — Теперь нам снова тюряга улыбается.

— Это еще не самое страшное.

— А чего? Вышка? Не, за это вышки не дают, читал.

— Грамотный. Ну вот и думай. На ту сторону уходить — все предусмотрел, а как возвращаться…

— Ты, гад, подбил…

За камнем снова послышался мягкий удар, вскрик и злой сдавленный голос:

— А под шхуну маскироваться — чья идея? Лучше заткнись, изобретатель. Мы тут все одинаковые. И запомни на всякий случай: встретились в ресторане, ударила блажь по пьянке, решили прогуляться на ту сторону. Выпивка там дешевая — понял? Расколешься в малом, до всего докопаются…

— Ладно, пусти…

Голоса смолкли. И Гаичка снова услышал море — рев водоворотов у камней там, в полукабельтове, и беспорядочные тяжелые вздохи пенных валов здесь, под боком, на прибрежной гальке.

— Хавкина-то куда девать? — снова послышался хриплый, уже успокоенный голос. — С собой не унесешь, а и оставлять нельзя. Найдут, скажут: раз один выплыл, то и другие могли. Весь берег перероют на сто верст…

— Камень на шею да в море.

— Живого-то?!

— Все равно уж ему.

Гаичка изогнулся, чтобы дотянуться до кобуры, и чуть не вскрикнул от боли. Пистолет был на месте. Он поставил его на боевой взвод и начал подтягиваться на локтях, отодвигаясь в тень. Он уже почти стоял, опираясь спиной об острые выступы, когда увидел перед собой невысокого крепкого человека в мокрой телогрейке и шапке-ушанке, съежившейся от воды, сидящей на самой макушке его большой головы. Человек изумленно уставился на пограничника и вдруг начал виновато улыбаться, растягивая черную щель рта, окаймленного густой рыжей щетиной.

— Руки вверх! — сказал Гаичка, стараясь придать голосу как можно больше твердости.

Человек начал поднимать руки, но вдруг, резво отпрыгнув в сторону, скрылся за камнем.

Гаичка оттолкнулся локтями, шагнул вперед, выставив перед собой пистолет. Две согнутые фигуры, стуча галькой, убегали по узкой каменистой отмели, лежавшей у подножия высоченной отвесной скалы.

— Стой, стрелять буду!

Вместо грозного окрика из груди вырвался хрип. Тогда Гаичка стал стрелять в воздух. Те двое побежали еще быстрее, скрылись за выступом скалы. Выстрелы звучали глухо, не раскатисто, как, бывало, на стрельбище: скала кидала звуки в пустоту моря, и они не возвращались, тонули в сумятице волн.

Идти оказалось не так больно, как кричать. Он пошел к скале, стараясь ступать осторожно, чтобы не упасть. У подножия скалы увидел человека с окровавленной головой. Человек лежал на боку, остановившимися, круглыми от страха глазами смотрел на пограничника. Он был похож на подстреленную хищную птицу, в предсмертном страхе ненавидевшую все, что живет и движется. Гаичка попытался нагнуться к нему, но сразу понял, что это не удастся. Тогда он встал на колени, обшарил мокрую одежду, вынул из кармана большой складной нож.

Так он и шел по отмели, как по коридору, между мокрой полосой прибоя и гладкой, оглаженной ветрами скалой. Как ни было тошно Гаичке, он все же попытался представить себя со стороны — мокрого, встрепанного, ссутулившегося от боли, с пистолетом в одной руке, с ножом в другой — и усмехнулся представившемуся образу.

«Чем страшнее, тем лучше. Этих волков культурным видом не прошибешь».

Он увидел их уже через десять шагов — две раскорячившиеся на скале фигуры.

— Назад!

Гаичка выстрелил вверх, в черную грудь горы. Пуля цокнула о камень и, жалобно ойкая, унеслась в море. Маленький и коренастый нарушитель в мокрой шапке-ушанке сразу же сполз на отмель. Другой, худощавый, черный лицом, в блестящей нейлоновой куртке с «молниями», затравленно оглянулся и продолжал карабкаться вверх. Гаичка снова нажал на спуск, но затвор только сухо щелкнул. Перезарядив обойму, он прицелился и выстрелил в растопыренную на камне ладонь. И поразился выдержке этого черного: даже не вскрикнул, мешком свалился вниз и скорчился, зажав руку полой куртки.

— Лицом к стене! Не двигаться! — приказал Гаичка. И расслабленно опустился на камни.

Оглядевшись, он понял, что стрелял напрасно: бежать нарушителям было некуда. Постепенно сужая отмель, скала обрывала ее и отвесной стеной входила в воду. Обойти скалу казалось немыслимым, так круто тонуло дно. Плыть? Но в такую погоду на первом же метре волны трахнут головой о камни. Да и сколько надо было плыть? Пытаться залезть на этот стометровый отвес можно было только сгоряча, обалдев от страха. Здесь нарушители были как в мышеловке. А там, сзади?

И вдруг Гаичка вспомнил. Однажды, разглядывая карту на штурманском столе, он обратил внимание на странное название небольшого берегового мыса — Колодец. И старший лейтенант Росляков рассказал ему, что тут и в самом деле как колодец — ни на шлюпке с моря, ни пешком с суши нет подхода. Только какой-то подводной тропой по горло в воде… Вспомнив это, Гаичка даже улыбнулся, решив, что ему здорово повезло, если их выбросило именно в это место.

— Эй ты, — сказал он. — Да нет, другой, в шапке. Как тебя?

— Понтий Пилат, — зло усмехнулся нарушитель.

— Понтий так Понтий. Возьми-ка нож у своего приятеля да кидай сюда. И свой тоже. Та-ак. Все? Ничего больше? Смотри, обманешь — пристрелю не задумываясь.

— А мне все едино. Была бы пушка, тебя бы уж не было. Все повыкидывали еще в море…

— Не тре-пись! — глухо сказал другой нарушитель, злым, придушенным болью голосом.

— Теперь иди, тащи сюда третьего. Иди, иди, — добавил Гаичка, заметив вдруг насторожившийся взгляд нарушителя. — Бежать тебе все равно некуда. Это Колодец, выхода отсюда нет.

Он нарочно сказал это, хотя и сам толком не знал, где находится. Однако встал, проследил, чтобы нарушитель не кинулся в какую расщелину.

— Теперь сидеть, не разговаривать и не двигаться. Буду стрелять без предупреждения, — сказал Гаичка, когда все трое оказались у стены.

Тучи на западе совсем погасли. Горизонт пододвинулся до соседних рифов. Фигуры нарушителей быстро таяли, сливались с черным фоном камней.

Гаичка начал последовательно вспоминать свои действия и остался доволен собой. Ему понравился и жаргонный тон, невольно взятый в разговоре с нарушителями. Он даже удивился этой своей способности, ибо прежде, сколько помнил, никогда не умел разговаривать так вот зло и небрежно.

Ночь упала быстро, как волна. То было еще видно пену у камней, а то вдруг пропало все — и небо, и скалы. Гаичка полулежал на каких-то острых выступах и слушал ночь. Бестолково носился ветер над берегом, шумел в неровностях скал. Гремело море у рифов, монотонно вздыхало на отмели и всхлипывало галькой, словно человек, мучимый во сне одышкой. Гаичке чудился то стук камней под ногами, то движущиеся тени. Несколько раз он готов был стрелять в темноту, но сдерживался, подолгу ждал затаив дыхание. Ветер трепал давно просохшую куртку, забирался за шиворот, ознобливо щекотал спину. Непрерывно и остро болела грудь. Боль ползла по плечам и скулам, ударами отдавалась в висках.

«Только не спать!» — твердил себе Гаичка. И старался думать о приятном — о друзьях-матросах, о теплом кубрике на самой корме под закутанными в брезент глубинными бомбами…

Однажды к ним в кубрик пришел мичман Сотник, принес альбом с надписью на толстой коленкоровой обложке «Боевой путь корабля». Гаичка листал его, читал подписи под снимками и все ждал, что вот сейчас, на следующей странице, пойдет речь о настоящих шпионах, о том, как перехватили вражескую подлодку, вторгшуюся в наши воды, или поймали живого диверсанта, или хотя бы спасли судно, разбитое штормом… Но в альбоме были только рассказы об отличниках боевой и политической подготовки, сфотографированные на своих боевых постах, у знамени части или просто на палубе. И Полонский тоже был в этом альбоме, стоял на мостике с биноклем, приставленным к глазам. Подпись гласила, что благодаря его бдительности была обнаружена унесенная в море прогулочная лодка с двумя курортниками. И курортники были тут, на соседнем снимке — точнее, один курортник и одна курортница, веселая, радостно улыбающаяся молодая пара.

— И эти удрать хотели? — насмешливо спросил кто-то из матросов.

— Ага, подальше от любопытных…

Гаичка пролистнул еще пару страниц и вдруг открыл чистый серый лист. Он даже потрогал шершавую поверхность бумаги и пролистнул еще, не веря, что этим и кончается история части и что никаких шпионов не будет.

— Это ваши страницы, — сказал мичман Сотник.

Гаичка озорно улыбнулся тогда, быстро положил ладонь на чистую страницу:

— Чур, моя!..

Он открыл глаза и ужаснулся, поняв, что задремал. Черная ночь подступала вплотную. Там, где шумел прибой, призраками метались тусклые зеленоватые огни, то извиваясь длинными лентами, то взрываясь фейерверками искр.

«Море светится», — догадался Гаичка. И вдруг похолодел от мысли, что так вот сидеть на одном месте, может быть, совсем не безопасно. Он встал и согнулся от боли во всем теле. Осторожно ощупывая ногами камни, сделал несколько шагов. Его знобило, то ли от боли, то ли от холода. Прижимаясь спиной к скале, нащупал выбоину, втиснулся в нее и стал ждать, вглядываясь в ночь. Прибой все играл тусклыми огнями. Тяжелые тучи висели над непроглядной морской далью. До Гаички дошло, что раз видно тучи, значит, взошла луна. От этой мысли прошло беспокойство, давившее грудь ознобом.

И вдруг он услышал тихие голоса.

— Чертово место! Никакого прохода.

— Ты до конца дошел?

— Все прощупал. Видно, и в самом деле Колодец.

— Придется через скалы.

— С одной-то рукой?

— Как-нибудь.

— Свалимся в щель — костей не соберем. А тут хоть найдут.

— Из тюрьмы да в тюрьму?

— Лучше, чем подыхать…

Голоса звучали где-то совсем рядом. Гаичка осторожно, чтобы не щелкнуть, поставил пистолет на боевой взвод.

— И матрос куда-то пропал. Может, спит?

— Плохо ты их знаешь. Раз ушел, значит раскусил.

— Раскусывать нечего. Что он, дурак, сидеть на одном месте?

— Значит, следит за нами?

— Темнота для всех одинакова.

— Надолго ли темнота? Того гляди луна выскочит.

— Пристукнуть его…

— Только без мокрых дел. За нарушение пограничного режима — срок и будь здоров, а за пограничника — сам знаешь. Да и не больно-то возьмешь его. Стрелять парень умеет, убедился…

И тут вдруг посветлело. На какой-то миг тучи разбежались, освободив край висевшей над горизонтом желтой луны.

— Руки вверх! — крикнул Гаичка. — Бегом на свое место!

Он выстрелил куда-то им под ноги. И чуть не засмеялся, увидев, как три фигуры торопливо запрыгали по камням.

«Почему три? — подумал он. — Третий очухался?..»

Снова упала темень, но ненадолго. Луна, поднимаясь, все чаще подсвечивала кромки туч, лохматых, как море, и над берегом разливался прозрачный серый свет. Его было достаточно, чтобы видеть три неподвижные, похожие на камни фигуры у отвеса скалы. Скоро луна и совсем выкатилась в большой просвет неба, и стало видно каждый камень на отмели. Уступы скалы словно бы заострились, длинные тени исчертили ее резко контрастными полосами. И эти тени, и белое от пены море, и желтый глаз луны в черном провале неба — все это казалось нереальным, как сон.

— Ложись! Лицом вниз! Не шевелиться! — приказал Гаичка, подойдя к нарушителям на несколько шагов.

Он встал в Тень спиной к скале и так и стоял, боясь задремать…

Когда рассвело, понял, что сделал ошибку. Надо было заставить нарушителей тоже стоять, а то вышло, что они отдохнули, выспались, лежа на животе, а он обессилел, простояв всю ночь на ногах.

— Встать! — приказал Гаичка. — Лицом к стене! Руки на голову!

Нарушители встали быстро и, казалось, даже с удовольствием. А Гаичка вытянул ноги, сев на камень, Но тут ему вспомнилось, что на стенде в клубе бригады на какой-то фотографии пленные арабы тоже стояли с руками на голове. Он даже привстал, обеспокоенный этим воспоминанием.

— Руки за спину! Не шевелиться! — приказал он. Прошелся немного, посмотрел на застывших у стены нарушителей и, удовлетворенный, снова опустился на холодный камень.

Солнце вставало розовое, веселое, обещавшее перемену погоды. Ветер был уже не таким холодным и свирепым. Только море с прежней силой кидало крутые валы на прибрежные рифы.

Через час нарушителей стало покачивать.

— Долго так стоять? — не выдержал тот, что называл себя Понтием Пилатом.

— Не разговаривать! — потребовал Гаичка. И тут же подумал, что разговор помог бы ему не задремать. — Дураки вы, дураки, — сказал он. — Чего дома не сидится? Думаете, за границей вас только и ждут?

И вдруг он услышал смех, судорожный, как плач.

— А ну тихо! — Гаичка выкрикнул это неожиданно громко и тут же застонал от резкой боли, подступившей под самое горло.

— Потому и не сидится, что сидеть приходится.

— Много сидеть-то? — спросил Гаичка, стараясь не менять интонации голоса.

— На наш век хватит.

— Бандиты, значит?

— Это как поглядеть. Хавкин вон к дяде собирался.

— К дяде мог законным путем поехать.

— Значит, не мог…

— У-убью! — зло сказал сухощавый нарушитель, блеснув белыми пуговицами на черной нейлоновой куртке.

— Все равно сдохнем. Никто нас тут не найдет.

— На границе такого не бывает, — сказал Гаичка.

И вдруг сквозь шум прибоя он услышал рокот мотора. Из-за отвеса скалы вынырнул вертолет, быстро пересек узкий просвет неба и скрылся из виду.

Теперь Гаичке надо было глядеть еще и вверх. Он приказал нарушителям отойти друг от друга, пригрозив пистолетом, запретил им разговаривать между собой и вообще шевелиться, отошел подальше на открытое место и стал ждать. Шумело море, плевалось пеной, но Гаичка не уходил с освещенного солнцем пятачка, боясь пропустить вертолет. Брызги долетали до него, хлопали по тугой ткани спасжилета. Было душно, нестерпимо хотелось пить. А го вдруг подступал холод, знобкой болью сдавливал грудь. Тогда начинали качаться скалы, и Гаичке казалось, что он падает куда-то медленно и долго. Плыли воспоминания: мать с неизменной авоськой, набитой до отказа, Марина Сергеевна, идущая в солнечном луче, орущие матросы на трибунах стадиона. И звучали в ушах позывные футбольного матча, не веселые, как обычно, а тревожные, заставлявшие очнуться от забытья.

Вертолет снова появился только под вечер. Гаичка поднял обе руки и стал неловко махать ими. Хотелось звать, но на крик сил уже не хватало: боль поднималась к голове. Вертолет прошел над самыми рифами, едва не касаясь колесами пенных брызг, потом взмыл и завис над урезом скалы. Вверх больно было глядеть, так светилось небо. Но Гаичка все же заметил крошечную точку, оторвавшуюся от вертолета. Послышался смачный чавкающий звук, словно кто ударил по голой спине мокрой ладошкой, и Гаичка увидел на камнях расколовшуюся смятую флягу. Он наклонился, пососал мокрый засаленный чехол. Потом разобрал наскоро написанное слово: «Держись!»

— Держусь, что мне остается, — сказал он и помахал рукой.

От вертолета снова что-то отделилось. Но это «что-то» булькнуло в воду в пяти метрах от берега. Вертолет еще раз прошелся над морем и завис над волнами, сбросив веревочную лестницу. Ветер качал ее, казалось, совсем близко. Но войти в прибой было немыслимо, да и доплыть до лестницы, Гаичка понимал, он не сможет.

Вертолет повисел так несколько минут, резко взмыл вверх и исчез.

«Опять прилетит», — успокоил себя Гаичка. И все же ему стало очень обидно. Захотелось тихо заплакать, как бывало в детстве, когда мать уходила вечером в кино, заставляя его одного засыпать в страшной пустой квартире. И хоть он понимал, что сесть на узкую отмель, опуститься под отвес скалы вертолет никак не мог, обида не проходила. Ему снова вспомнилась карта, коричневые жгуты горизонталей, обозначавших непроходимые кручи, черные ленточки троп, далеко обходившие это проклятое место с безнадежным названием «Колодец». И тогда он понял, что ни с воздуха, ни с суши ему спасения нет. Только разве с моря.

Море темнело, на высокие тучи ложились багровые мазки заката. Шторм заметно ослабел, но волны, казалось, совсем не опали, все вскидывали у рифов пенные гривы.

И вдруг Гаичке стало ясно, что вертолет сегодня больше не прилетит и что ему предстоит еще одна бессонная ночь. Он посмотрел на нарушителей. Те сидели под скалой сгорбившиеся и неподвижные, похожие на камни.

— Встать! — сказал Гаичка. — Лицом к стене!

Положение было — хуже некуда. Выдержит ли он эту ночь? Ведь если кинутся… Правда, бежать им все равно некуда. Но какого бандита удерживал здравый смысл?

«Перестрелять их. И уснуть, ни о чем не думая, — мелькнула мысль. Он даже усмехнулся, такой забавно нереальной она ему показалась. — Как это, взять и убить? Чтобы мне было легче?..»

— Вот что, — сказал Гаичка. — Если не хотите мерзнуть и эту ночь, собирайте топливо.

Нарушители переглянулись.

— Не все. Вот ты, который здоровый.

Эта идея с костром пришла к нему внезапно. Да, нарушители будут греться, а он — мерзнуть. Зато они будут на виду, и костер — как маяк. А ночной холод ему только на руку — легче не спать.

На отмели много валялось всяких палок, окатанных камнями, белых, как кости. Через полчаса Понтий насобирал их большую груду и остановился, разводя руками.

— Чем разжигать?

— Спичками.

— Кисель, а не спички.

— Ладно, настругай трухи, — сказал Гаичка. Он кинул нарушителю нож, а сам, присев за камнем, выщелкнул из магазина патрон, раскачал и вынул пулю.

Но ему вскоре пришлось вынимать и вторую. Пламя, выбивавшееся из ствола при выстреле, не поджигало стружку, только разбрасывало ее. Он хотел разрядить еще один патрон, но вдруг увидел под ним в глубине магазина черную пустоту.

Только что задыхавшийся от испарины, Гаичка вдруг почувствовал озноб. Последний патрон! Что он может с одним патроном! Хорошо еще, нарушители не знают.

— Не выходит, — бодрым голосом сказал он. — Придется, видно, мерзнуть.

Понтий вдруг полез рукой под полу своей телогрейки, вырвал клок ваты.

— Фитильком попробуем.

Он растрепал вату на несколько тонких прозрачных слоев, сложил их один на другой, скатал в ладонях серый жгутик, похожий на сигарету. Потом положил фитиль на гладкий валун, нашел плоский камень и начал катать им свой фитиль по поверхности валуна. Минут через пять он разломил фитиль, подул на тлеющую внутри вату.

— Ловко, — удивился Гаичка.

Понтий помахал фитилем и засмеялся.

— Тюрьма всему научит…

Ночь подступила с моря черной стеной. В свете костра тускло взблескивала пена прибоя. Желтые блики танцевали на оглаженных уступах скалы. Гаичка сидел на холодном камне и жестоко завидовал тем троим, сидевшим возле огня. Теперь его трясло от озноба. Дрожь, катившаяся от шеи к ногам, судорогами сводила мышцы, вызывая мучительную пульсирующую боль. Он уже не мог понять, где болит. Казалось, ноет все тело, от затылка до колен, наливается холодным давящим свинцом.

Гаичка отодвинулся подальше в тень и затих там, прислушиваясь к разговорам у костра.

— …А у меня все с козы началось, — говорил Понтий. — В войну еще увел соседкину козу и сел на год. Страшно вначале показалось. В камере рыжий один был, все издеваться норовил. Ночью «велосипед» мне устроил. Проснулся я от страшной боли, словно ногу в кипяток сунули, ору, не пойму ничего, а зэки хохочут, сволочи. Потом увидел: меж пальцев ноги — ватка горящая. Ревел вначале, о воле думал, о мамке. Потом понял: с тоской да одиночеством в тюрьме не проживешь. С волками жить — по-волчьи выть — это закон. И когда в колонию попал, уже соображал: не дашь сдачи — сожрут.

Колония уютная такая была для несовершеннолетних. Окна без «намордников», турник во дворе, брусья железные, вкопанные. И пруд посередине — карасики плавают. А возле пруда — березы. Одна — изогнутая да корявая, точь-в-точь как та, что возле моего дома росла. Я все к этой березе ходил. Однажды доходился: у блатного пайку из тумбочки сперли, и все подозрения на меня — выходил ночью. Особенно Сова бушевал — шестерка этого блатного. Мордастый такой, глаза холодные, как у собаки, когда раздразнишь. «Ты, — говорит, — сожрал пайку, больше некому». А я еще глупый был. «Подумаешь, — говорю, — у него этих выигранных паек целая тумбочка, зачерствели, поди». Ну и взялись за меня. Обступила шпана с дрынами с руку, чтоб признавался. Вижу, дело плохо, заорал на Сову, что сам он и украл пайку. Не знал ничего, а понимал: обвиняй другого, пока не поздно, когда бить начнут — не оправдаешься.

Надоело блатному наше орание — шмон устроил, перетряс всю комнату, и надо же — нашел пайку зашитой в подушке у этого самого Совы. Ну и окружили его пацаны с дрынами. Только слышно из середки «а-а!» да «у-у!».

Вырвался Сова, кинулся по лестнице. Да на чердак, да на крышу. А крыша голая, только трубы и торчат. Да Сова меж ними. Сидит, глаза рукавом вытирает. А шпана на дворе кричит. Большинство и не знает, что да как, а тоже орут. Никто Сову не жалеет. Потому что когда все против одного, то никому этого одного не жалко. Даже если его бьют зазря… Как в стаде.

Потом догадались камни кидать. Спрятался Сова за трубу, но кто-то залез на крышу и выгнал его на середину.

И опять камнями. От одного бы увернулся, а когда десять или все двадцать летят?.. Воет Сова чужим голосом, бегает от трубы к трубе. Потом стащили его с крыши, раскачали — и в пруд. Чтобы остыл, значит. Вроде как примочку к синякам сделали. А синяков да ссадин, сам видел, — счету нет…

Гаичка слушал с интересом и страхом. «Черт знает что, — думал, — звери какие-то». И вдруг ему пришла в голову мысль, которая и прежде беспокоила. Еще дома его удивляла эта несуразность: откуда берутся такие разные люди, когда в школе всех учат по одной грамматике? И одни заповеди висят во всех коридорах: «Пионер готовится стать комсомольцем. Пионер настойчив в учении, труде и спорте. Пионер — честный и верный товарищ, всегда смело стоит за правду…» Когда попал на флот, в жесткие рамки распорядка и дисциплины, понял, что в жизни существует не только та школа, что десятилетка. И вот снова пришли эти мысли. Может, есть и другие какие школы, в которых, если попадешь, научишься чему-то совсем, совсем другому?.. Тогда кто же тот наставник, который поможет разобраться в уроках жизни?..

Он подумал и не нашел другого ответа: этот наставник — ты сам. Надо уметь защищать себя, как своего самого близкого друга. Защищать от всего, что ты презираешь, чего не желаешь. А то ведь как бывает: начинаешь курить не потому, что хочешь, а из боязни выглядеть хуже в глазах какого-нибудь идиота из соседнего подъезда. И с выпивкой так, и мало ли еще с чем…

— …А потом Сова на меня с ножиком полез. Я и драться-то не умел, схватил кирпичину, машу перед собой. Ну и тюкнул его по башке. Сову — в санчасть, а меня — в кандей. В карцер, значит, — сказал Понтий, оглянувшись на Хавкина. — Запомнился мне тот кандей. Особенно первый день. Камера маленькая, влажная штукатурка. Табуретка посреди камеры. Дверь железом обитая, как в тюряге, глазок в двери. Квадрат серого неба в крупную клетку. Подставил я табуретку к окну, выглянул на волю, увидел стену в трех метрах и крапиву под стеной в рост человека. Помню, крапива больше всего испугала. Как, думаю, убежишь отсюда? Обожжешься весь…

Он захохотал хрипло, с придыхом. Но никто больше не засмеялся, и он тоже затих, задумчиво пошевелил головешки короткой и толстой палкой.

— Помню, больше всего страдал от безделья, слонялся от стены к стене, читал надписи.

— Как ты тут оказался? — зло сказал черный. — С твоими-то нежностями?

— А черт вашу маму знает!..

Понтий помолчал.

— Вон Хавкина действительно не понять. Интеллигент. С деньжонками. Чего бы ему?

— Ему тут не дают стать миллионером. Таков у него аппетит. А тебе простых харчей довольно.

— Это уж точно, — засмеялся Понтий. — Сам, бывает, удивляюсь: чего надо?.. И тогда ведь закаивался, когда освободился. А даже до дому из колонии не доехал. Шел по улице, людей обходил. А может, они от меня шарахались: лагерные ботинки на автомобильном ходу, одежонку драную казенную ни с чем не спутаешь. Или глаза жадные да щеки впалые выдавали? Непонятно было, почему так похудел. Паек в колонии сносный был. Должно, истосковался. Прежде знал одно: толщина — от брюха. Да, видно, бывает и по-другому…

Шел, значит, слышу, зовут: «Эй, шкет, хлявай сюда!» Гляжу, двое пацанов в окошке, таких же, как я сам. И одеты почти в то же, будто только из колонии. «Чего вы тут?» — спрашиваю. «А где нам быть?» — «Дома бы». — «А мы и есть дома…» Один из них вынул из кармана пряник, белый, сладкий, прямо довоенный, протянул мне. На пряник-то я и купился.

Потом они меня от пуза накормили. Целую банку консервов слопал. Вкуснющие, мясные, американские. Ну и остался. Два месяца королем жил. Потом снова в колонию попал. Только не в детскую, поскольку из возраста вышел…

— Идите к теплу, все равно ведь! — крикнули от костра.

Так мог позвать Понтий. Но звал не он. И не Хавкин, совсем обалдевший от пережитого. Черный? Тот, что сипел ненавидяще: «Убью!»? Кто этот черный? Почему он вдруг подобрел?..

Гаичка не отозвался. Сидел неподвижно, глядел в темную даль. Море бесилось у рифов, но не остервенело, как вчера, а монотонно, успокоенно. С берега казалось, что это и не шторм вовсе, так — свежая погода. Он говорил себе, что это только видимость, и все же не мог освободиться от уверенности: в такую погоду корабль службу несет. А раз так, то он придет, может быть, уже на подходе, и вот сейчас, сию минуту начнет мигать в темноте своим сигнальным фонарем. Только до утра он все равно, пожалуй, не подойдет к рифам. А днем? Ведь тут и днем не высадиться на берег. Любую шлюпку расколет о рифы…

От этих мыслей Гаичке становилось тоскливо. Но все равно хотелось, чтобы корабль пришел побыстрей. Пусть хоть рядом будет, все легче.

Он представил Себе, как их «Петушок» прыгает по волнам, едва не выкидывая матросов из коек. Полонский небось все глаза просмотрел на мостике. Все-таки он ничего мужик, этот Полонский, хоть и ехида порядочная. Да ведь кто из старых матросов не ехидничает? Это, видно, тоже, как наследство, передается по традиции…

А может, другой корабль придет? Может, нет уже «Петушка» — перевернуло шквалом?..

«Нет! — испугался Гаичка. — Три бандита выплыли, а чтобы хорошие люди потонули?!.»

Он вспоминал о своем корабле, задыхаясь от любви к нему. Теперь он любил все: и теплую палубу, и грохот якорных цепей, такой желанный, освобождающий от долгого напряжения вахт, и запахи его любил — сложные букеты сурика, солярки, масла, камбузного чада, непросыхающих матросских ботинок и еще чего-то, свойственного только своему кораблю и никакому другому.

«Что такое корабль?.. Как передать это понятие, которое для моряка заключает в себе целый мир? Корабль — это его семья, близкие ему люди, связанные с ним боями и заботами, горем и радостью, общностью поступков и мыслей, великим чувством боевого товарищества.

Корабль — это арена боевых подвигов моряка, его крепость и защита, его оружие в атаке, его сила и его честь… В каждом предмете на корабле моряк чует Родину — ее заботу, ее труд, ее волю к победе…»

Потом Гаичка часто вспоминал эти слова. А вначале спорил. Служил у них в учебной роте один странный парень — все жалел, что не попал на заставу. Матросы удивлялись:

«Чего на заставе? Сапоги носить?..» А тот свое: «Застава — главная единица на границе». Старики, те прямо на переборки лезли, слыша такое: «Корабль — вот это единица!»

А Гаичке было: тогда все равно, сказал невпопад:

— Футбол — вот это да! Стадион — это вам не корабль!

Матросы даже опешили. Потом по простоте душевной чуть не надавали ему по шее, чтобы не святотатствовал. Но кто-то сказал снисходительно:

— Битие не определяет сознание. Всякому мальку нужно время, чтобы научиться плавать.

В той «дискуссии» Гаичка впервые и услышал слова о корабле, воплощающем в себе и дом, и семью, и Родину. И подумать только, продекламировал их не кто иной, а Володька Евсеев.

Все даже рты поразевали.

— Неужели сам сочинил?

— Это сочинил писатель Леонид Соболев. Может, слыхали?

— Еще бы!

— То-то, что слыхали. А надо читать…

Крепко уел тогда «стариков» Володька Евсеев. Гаичка даже зауважал его, как, бывало, своего тренера.

— Ну, голова! — сказал восхищенно. — Прямо в ворота. Отличный бы из тебя нападающий вышел…

Но если честно говорить, тогда Гаичка еще не очень понимал этих слов о корабле-доме. А потом они часто вспоминались. И не просто так, а по-хорошему, будто сам сочинил…

В дальней дали вдруг блеснуло и зачастило короткими всплесками морзянки — тире, три точки, тире — знак начала передачи. Огонек промигал что-то непонятное и начал четко писать: «Я «Петушок», я «Петушок» — золотой гребешок…»

Необычная для военного корабля веселая передача насторожила. Гаичка прищурился, стараясь получше разглядеть огонек. «Не спи! Не спи!» — писал далекий фонарь.

И вдруг добавил совсем пионерлагеревское: «Спать тебе не дома!»

Смутная тревога ознобом прошла по телу. Гаичка понял, что это во сне, и затряс головой, и пополз из какой-то ямы с ватными мягкими краями. Должно быть, он сделал какое-то движение во сне, потому что заскользил спиной по камню и начал падать. Сразу в грудь клещами вцепилась боль. Гаичка застонал, открыл глаза и увидел желтую луну в просвете туч, желтый огонь костра и высокую фигуру возле, стоявшую в рост.

— Сидеть! — торопливо крикнул Гаичка.

— Иди ты! — выругался нарушитель и, придерживая на весу руку, пошел вдоль полосы прибоя.

Гаичка подскочил, забыл о боли, кинулся наперерез.

— Назад| — сказал он, остановившись перед ним. — Буду стрелять.

— Не выстрелишь!

— Вам некуда идти.

— Я и не хочу идти. Я поплыву.

— Разобьет о скалы.

— Все едино. А ну отойди! — нарушитель наклонился и поднял камень.

— Назад! — крикнул Гаичка, отступая к воде. Пятками трудно было нащупывать камни. Он оступился и едва не упал. Но удержался, понимая, что подняться ему бы уже не дали. Снова оступившись, он вдруг почувствовал, как небольшой камень знакомой тяжестью лег на носок ботинка. Еще не отдавая себе отчета, он поддел этот камень и привычным рывком ноги послал его в нарушителя. Удар пришелся по плечу. Нарушитель выронил камень, матерно выругался и снова нагнулся.

Гаичка качнулся от резкой боли, хлынувшей в грудь. Заплясало в глазах отдалившееся пламя костра, затянулось розовой дымкой. Он торопливо сделал несколько шагов назад и почувствовал холод волны, хлестнувшей по ногам.

Те двое, что оставались возле костра, вскочили на ноги, с настороженным вниманием уставились на него.

— Вам некуда бежать! — крикнул Гаичка.

— Стреляй, сука!

Гаичку поразила эта слепая ненависть, прозвучавшая в голосе. Не чувствуя ни злобы, ни страха, а только недоумение, он все отступал и думал, что ему теперь делать. Ведь если и те двое кинутся, то ему, ослабевшему от боли, ни отстреляться, ни отбиться. Он бы просто отплыл, чтобы дать возможность нарушителям опомниться, но понимал, что выбраться обратно на берег уже не сможет.

— Стреляй!..

Гаичка отшатнулся от камня, шевельнувшего воздух возле самого уха, поскользнулся, упал и едва не выронил пистолет. И так, лежа в воде, он начал целиться в нарушителя, наклонившегося за другим камнем. А волна подталкивала в спину, норовила опрокинуть. И Гаичка все медлил нажимать на спусковой крючок, помня, что последняя пуля не должна пройти мимо цели.

И вдруг ослепительно вспыхнули скалы. Пламя костра сразу погасло в этом сиянии, и две стоявшие там фигуры вмиг упали, распластались на камнях.

И тут Гаичка понял, что это не очередной бред, что это прожектор. Он поднялся на ноги, оступаясь на скользких камнях, пошел прямо на нарушителя.

— Брось камень! — приказал он хриплым, не своим голосом. — Шагом марш к стене!

Корабль стоял, казалось, возле самых рифов: сквозь шум волн доносились торопливые голоса, команды. Потом Гаичка увидел в луче бортового фонаря какой-то странный домик, порхающий на волнах. И понял, что это надувной спасательный плотик. И обрадовался сообразительности моряков: только такая мелкосидящая и гибкая посудина может пройти над рифами. Хочешь не хочешь — волна прибьет плотик к берегу. А обратно? Об этом не хотелось думать. «Боцман Штырба что-нибудь сообразит…»

Он не удивился ничуть, когда увидел именно боцмана Штырбу, выпрыгнувшего из плотика.

— Не ранен? Ах ты птичка моя, синичка! — радостно говорил боцман, пеня воду грудью, как форштевнем. — А ты, оказывается, не один? Ну, молодец! А с вертолета нарушителей-то не заметили…

Гаичка смотрел на боцмана и молчал.

— Взять этих! Обыскать берег! — могуче крикнул боцман вываливающимся из плотика матросам. И, повернувшись к Гаичке, заговорил тихо и ласково. — А у нас все в порядке. Живы и здоровы…

Он помолчал, с беспокойством тормоша своего почему-то вдруг онемевшего матроса.

— Да, ты же не знаешь. Мы ведь сами чуть богу душу не отдали. Руль заклинило. В такую-то штормягу, сам понимаешь…

Гаичка снова не ответил. Он смотрел куда-то поверх боцмана неподвижным взглядом, и глаза его в ярком луче прожектора даже не щурились.

Боцман оглянулся, посмотрел на огоньки, качавшиеся на волне, и махнул рукой:

— А, пока начальство разберется! Я тебе сам благодарность объявляю. И два внеочередных увольнения. Делай свой стадион. Ну что же ты? Улыбайся, ладно уж!..

Гаичка молчал. Он смотрел широко раскрытыми глазами на боцмана и не видел его. Перед ним было не море — стадион, шумящий ритмично, как прибой. И все громче гремели над этим стадионом зовущие, будоражащие душу, тревожные, словно корабельные звонки, позывные футбольного матча…

Роберт ШЕКЛИ ЛОВУШКА ДЛЯ ЛЮДЕЙ

Рисунок А. ГУСЕВА

Настал День Земельных Бегов — пора радужных надежд и безутешных трагедий; день, олицетворяющий несчастливый двадцать первый век. Стив Бэкстер пытался добраться до Стартовой Черты пораньше, как и остальные претенденты, но не рассчитал время. Он попал в трудное положение. Пока толпа была достаточно разреженной, значок Участника выручал его и помогал продвигаться дальше. Но и значок, и стальные мускулы оказались совершенно бесполезными, стоило ему попасть в настоящий людской водоворот.

В распоряжении Бэкстера осталось всего-навсего шесть минут, и он, презрев риск, вклинился в толпу, бесновавшуюся, несмотря на то, что власти совсем недавно опылили ее транквилизаторами. На лице Стива застыла улыбка, единственное средство пробиться сквозь густую толпу. Теперь ему была видна Стартовая Черта — платформа, сооруженная в Глиб-парке Джерси-Сити. Другие претенденты уже собрались. «Еще двадцать ярдов, — подумал Стив, — только бы это проклятое стадо не ударилось в панику!»

На его пути теперь было только одно препятствие, но зато самое опасное — сквернословящие верзилы с невидящими глазами. Пандемиологи называли их слипниками. Спрессованные как сельди в бочке, реагирующие как единый организм, эти люди не были способны ни на что, кроме безрассудной ярости и слепого сопротивления всему, что осмеливалось пробиваться сквозь их ряды. Их ноздри свирепо раздувались, ноги зловеще шаркали.

Раздумывать было некогда, и Бэкстер ринулся, в самую гущу. На него обрушился град ударов, в ушах зазвенело пугающее, исступленное «ур-р-р». Бесформенные тела стиснули его и душили, душили, душили.

Его спасла музыкальная установка, которую власти вовремя догадались включить. Древняя и таинственная музыка, испытанное средство успокоения самых горячих голов, не подкачала и на этот раз. Ее звуки временно остановили слипников, и Стив Бэкстер пробил себе дорогу к Стартовой Черте.

Главный Судья уже зачитывал Положение. Все претенденты и большинство зрителей знали этот документ наизусть. Но закон требовал, чтобы Условия были оглашены.

— Господа! — читал Главный. — Вы собрались здесь, чтобы принять участие в Бегах за приобретением Государственных Земель. Вы — пятьдесят счастливцев, избранных публичной лотереей из пятидесяти миллионов зарегистрировавшихся в Южном Вестчестере. Бега начинаются здесь и заканчиваются у Регистрационной линии Земельного Бюро на площади Таймс-сквер, Нью-Йорк. Ориентировочная длина дистанции 5,7 статутных мили. Претендентам разрешается избирать произвольный маршрут; передвигаться по, над или под землей, а также по воде. Обязательное требование: претендент должен финишировать лично, подмены не допускаются. Первые десять финалистов…

Толпа затаила дыхание.

—..получат по одному акру не бывшей ранее в частном владении земли вместе с домом и сельскохозяйственными орудиями. Каждый финалист и его ближайшие родственники обеспечиваются бесплатным проездом к своему участку. И этот вышеупомянутый акр будет передан в собственность и владение финалиста полностью и безвозмездно, не отчуждаемый ни у него самого, ни у его наследников, пока светит солнце и течет вода!

При этих словах массы тяжело вздохнули. Никому из столпившихся в Глиб-парке не доводилось видеть неотчуждаемый акр, не говоря о том, что никому и не снилось владеть таковым. Акр земли, принадлежащий одному тебе и твоей семье, акр, который не нужно ни с кем делить, — это было недоступно самой необузданной фантазии.

— Да будет далее указано, — продолжал Судья, — что правительство не несет никакой ответственности за смертельные случаи во время сего состязания. Я уполномочен сообщить, что, по статистике, средний коэффициент смертности участников Земельных Бегов составляет примерно 68,9 процента. Любой претендент может добровольно снять свою кандидатуру без сохранения права на участие в Бегах когда-либо в дальнейшем.

Судья ждал, и какое-то время Стив Бэкстер взвешивал, не бросить ли ему эту самоубийственную затею. Конечно, и он, и Адель, и дети, и тетя Фло, и дядя Джордж могли бы и дальше перебиваться как-нибудь в своей уютной однокомнатной квартирке в Ларчмонтском жилом массиве имени Фреда Аллена рядом с другими людьми среднего достатка. Ведь он, Стив, совсем не похож ни на человека действия, ни на головореза, ни на уличного драчуна с волосатыми кулачищами. У него мягкие манеры, привычка поспать, явные признаки одышки и место консультанта в солидной фирме. Зачем ему, скажите на милость, очертя голову бросаться навстречу опасностям Нью-Йорка, самого мрачного и печально знаменитого города мира, подлинных каменных джунглей?

— Не ввязывался бы ты в это дело, Стиви, — сверхъестественным эхом его мыслей отозвался рядом чей-то голос.

Бэкстер обернулся и увидел, что рядом стоит Эдвард Фрейхофф Сент-Джон, его малоприятный сосед по Ларчмонту. Сент-Джон, чьи бегающие глазки частенько посматривали на Адель. Сент-Джон, который намекал, что располагает сведениями, якобы в огромной степени повышающими его шансы на победу в Бегах по Манхэттену, самому опасному месту в мире.

— Тебе не прорваться. Останься в сторонке, — сказал Сент-Джон своим противным, скрипучим голосом. — Будь хорошим мальчиком, а за мной не заржавеет. Ну так как, мой сладенький?

Бэкстер отрицательно покачал головой. Он не причислял себя к храбрецам, но он скорее умрет, чем уступит Сент-Джону или примет от него что-нибудь. Он отогнал все свои прежние мысли прочь. Какой бы оборот ни приняли дальнейшие события, он не может жить как прежде. Согласно принятой в прошлом месяце Поправке к Закону о местожительстве увеличенных семей Стив был обязан принять под свою крышу трех незамужних двоюродных сестер и вдовствующую тетушку, чья полуподвальная однокомнатная квартирка в Лейк-Плэсидском индустриальном комплексе оказалась сметенной с лица земли новым туннелем Олбани — Монреаль.

Даже при противошоковых уколах десять человек в одной комнате многовато. Он просто обязан выиграть земельный участок!

— Я побегу, — спокойно сказал Бэкстер.

— О'кэй, щенок, — проскрипел Сент-Джон, и злое выражение исказило его жестокое, сардоническое лицо. — Пеняй на себя!

— Господа, на старт! — выкрикнул Главный Судья.

Претенденты замолчали и выстроились на Стартовой Черте, прищурив глаза и плотно сжав губы.

— Внимание!

Мышцы сотни ног напряглись, когда пятьдесят полных решимости соискателей подались вперед.

— Марш!

И Бега взяли старт!

Ультразвуковой гудок временно парализовал окружающую толпу. Претенденты протиснулись между застывшими телами и с максимально возможной скоростью прошли вдоль длинных рядов застрявших в пробке автомобилей. Затем участники Бегов разделились, но большинство направилось на восток, к реке Гудзон и зловещего вида городу, который лежал на ее противоположном берегу, полускрытый грязной дымкой.

Только Стив Бэкстер не повернул на восток.

Единственный среди претендентов, он двинулся на север, к мосту Джорджа Вашингтона.

В далеком Ларчмонте Адель Бэкстер следила за Бегами по телевизору. Она непроизвольно ахнула.

— Мам, мам! — закричал ее восьмилетний сын Томми. — Он пошел на север, к мосту! А мост-то закрыт, он там не пройдет!

— Не беспокойся, милый, — сказала Адель. — Твой папа знает, что делает.

Она говорила с уверенностью, которой не чувствовала. И когда фигура ее мужа затерялась в толпе, она устроилась у телевизора, чтобы ждать… и молиться.

Семена этой проблемы были посеяны еще в двадцатом веке, но страшный урожай был собран сто лет спустя. Произошел демографический взрыв — население удвоилось и еще раз удвоилось. Ничто не могло остановить развитие этого процесса. И люди плодились, все больше и больше теснясь на земле, загрязняя воздух и отравляя воду.

Увеличение численности населения повлекло за собой качественные изменения в жизни людей. В прошлом приключения и опасности большей частью были связаны с незаселенными территориями — высокими горами, суровыми пустынями, выделяющими испарения джунглями. Но к началу двадцать первого века приключения и опасности в избытке водились в чудовищных, неуправляемых сверхгородах. Экспедиция в Нью-Йорке или Чикаго сопровождалась большим риском, чем, например, в далеком прошлом восхождение на Эверест или путешествие к истокам Нила.

В этом мире — консервной банке — драгоценнейшим из сокровищ была земля. Правительство сочло целесообразным делить ее посредством региональных лотерей, кульминацией которых стали Земельные Бега. Считалось, что Земельные Бега справедливы и интересны.

Помимо того, их ценной особенностью считалась высокая относительная смертность среди претендентов. Хотя она не выражалась значительными абсолютными цифрами, для задыхающегося от перенаселения мира и это было отдушиной…

С момента старта прошло три часа. Стив Бэкстер включил транзистор и слушал сообщения с дистанции. Первая группа претендентов достигла Холланд-туннеля, где вооруженные полицейские дали им от ворот поворот. Другие, похитрее, избрали окольную дорогу к Стейтен-Айленду и теперь были на подступах к мосту Верразано. Эдвард Фрейхофф Сент-Джон, пробивающийся в одиночку, совал в нос каждому встречному значок представителя мэрии и прошел-таки через баррикады Линкольн-туннеля.

Пришло время Стиву Бэкстеру сыграть ва-банк. С решительным видом он отважно ступил на территорию дурной славы вольного порта Хобокен.

Над хобокенским берегом сгустились сумерки. Перед Стивом в свете лунного серпа один к одному стояли аккуратненькие быстроходные кораблики хобокенского флота контрабандистов. Кое-где на палубах уже был принайтован груз — блоки сигарет из Северной Каролины, ликер из Кентукки, апельсины из Флориды, наркотики из Калифорнии, оружие из Техаса. Каждый ящик имел официальное клеймо «Контрабанда. Налог уплачен». Да, в этот злосчастный век зажатое в тиски правительство было вынуждено облагать налогом даже нелегальные предприятия, придавая им тем самым полулегальный статус.

Тщательно выбрав момент, Бэкстер шагнул на палубу суденышка с острыми обводами и залег между душистыми тюками с марихуаной. Катер был готов к отплытию в любую минуту; только бы его не нашли во время короткого рейса через реку…

— Эй ты! Какого дьявола тебе здесь надо?

Изрядно накачавшийся помощник машиниста, некстати вылезший из кубрика, застал Бэкстера врасплох. Услыхав его крик, на палубу высыпала вся команда. Перед этой жестокой, развязной оравой трепетали — убийство было для них плевым делом. Они были из той породы уголовников, которые разграбили Уихокен несколько лет назад, предали огню Форт-Ли и мародерствовали на всем пути до Инглвудских ворот. Пощады от таких не жди, Стив Бэкстер знал это. И тем не менее с великолепным хладнокровием сказал:

— Господа, мне очень нужно на тот берег Гудзона, с вашего позволения.

Капитан контрабандистов, здоровенный метис с обезображенным шрамами лицом и стальными мускулами, откинулся назад и захохотал.

— Перекинуть его на тот берег! — проревел он на грубом хобокенском наречии. — Ты, паря, спутал нас с паромом Кристофер-стрит!

— Что вы, сэр. Я надеялся…

— В могилу тебя сведут твои надежды!

Команда оглушительно захохотала, гордясь своим остроумным капитаном.

— Я готов заплатить за переезд, — сдержанно и с достоинством сказал Стив.

— Он, видите ли, готов заплатить! — прорычал капитан. — Силен, бродяга! Да таких мы возим без остановок до быстринки, а там башкой вниз!

Команда хохотала до судорог.

— Чему быть, того не миновать, — сказал Стив Бэкстер. — Позвольте мне в таком случае написать открытку жене и детям.

— Так у тебя красотка и мал мала? — переспросил капитан. — Чего же ты раньше-то молчал? Было время, и у меня на шее семейка сидела, да перемерли все от собачьей жизни. Повскакивали у них какие-то прыщики — и привет.

— Мне очень жаль, — чистосердечно посочувствовал Стив.

— Угу, — буркнул капитан, и выражение его лица смягчилось.

К нему протолкался коротышка впередсмотрящий.

— Эй, капитан, давайте кокнем его по-быстрому — и поплыли, пока маришка не сгнила.

— Ты кому приказываешь, шелудивая морда?! — разъярился капитан. — Иисус свидетель, маришка будет гнить, пока я не скажу «хорош»! А парня мне не замай. Сделаем доброе дело, разрази меня гром, если не будет по-моему! — Он повернулся к Бэкстеру. — Мы отвезем тебя, голуба. Так отвезем, за здорово живешь.

Итак, Стив Бэкстер, затронув невзначай слабую струнку в душе капитана, был спасен. Марихуанщики отчалили, и их кораблик вступил в борьбу с грязными серо-зелеными волнами Гудзона.

Но недолго музыка играла для Стива Бэкстера. На середине реки, как только они вошли в федеральные воды, ночной мрак разорвал свет мощного прожектора, и неприятный голос приказал им остановиться. Злая судьба столкнула их нос к носу с патрульным сторожевиком.

— Пропади они пропадом! — ревел капитан. — Бери налог и убивай, других дел у них нет! Но мы им покажем, кто мы такие! К оружию, братва!

Команда быстро стащила брезент с пулеметов, а оба дизеля катера вызывающе взревели. Искусно лавируя, кораблик контрабандистов мчался к спасительному нью-йоркскому берегу. Но сторожевик с огромной скоростью шел наперерез, и против его четырехдюймовок пулеметы были бессильны. Прямые попадания не оставили и следа от носового ограждения, вдребезги разнесли рубку, подсекли верхушки фок-штагов и срубили у бизани фалы правого борта.

Позорная сдача или смерть — другого выхода, похоже, не было. Но тут воздух сотряс громовой голос капитана.

— Держитесь, парни! — завопил он. — Поднимается западный ветер!

Пули сыпались градом вокруг него. И тут с запада накатилось огромна непроницаемое облако смога, обволакивая все своими черными щупальцами. Продырявленный там и сям кораблик ускользнул с поля боя; и его команда, сбросив противогазы, возблагодарила дымящиеся, заваленные мусором земли Секокаса. Как заметил капитан, скверный ветер тот, что не приносит пользы…

Через полчаса они причалили к пирсу Семьдесят девятой улицы. Капитан распрощался со Стивом и пожелал ему удачи. И Стив Бэкстер продолжил свой путь.

Широкий Гудзон остался позади. Согласно последним сообщениям он намного опередил остальных претендентов, даже Эдварда Фрейхоффа Сент-Джона, который никак не мог найти выход из лабиринта, которым кончался в Нью-Йорке Линкольн-туннель. Прослушав все сообщения, он решил, что теперь дело в шляпе.

Но оптимизм Бэкстера был преждевременным. Нью-Йорк и не таких обламывал. Он еще не знал, что главные передряги ждут его впереди.

Стив решил отдохнуть. Проспав несколько часов на заднем сиденье брошенной автомашины, он двинулся дальше на юг по Вест-Энд-авеню. Светало. Огромные зубья башен Манхэттена уходили ввысь, а над ними, словно на фантастическом гобелене, пучки телевизионных антенн вплетались в охряно-серое небо. Глядя на эту картину, Бэкстер представлял себе, каким был Нью-Йорк сотню лет назад, в благодатное и беспечное время до демографического взрыва.

Его резко вытряхнули из состояния задумчивости. Будто из-под земли выросли перед ним несколько человек. Они были в масках, широкополых черных шляпах и вооружены до зубов. Вида они были самого злодейского, но одновременно и живописного.

Один из них — очевидно, главарь — выступил вперед. Это был старик с неправильными чертами лица, густыми черными усами и мрачными воспаленными глазами.

— Незнакомец, — сказал он, — покажи-ка свой пропуск.

— Я… — Бэкстер запнулся. — У меня нет пропуска.

— То-то и оно, черт побери! — гаркнул старик. — Я Пабло Стейнмец, и я один выдаю пропуска на всю округу, и я что-то не припомню, чтобы хоть раз видел твою физиономию в этих краях.

— Я здесь впервые, — сказал Бэкстер. — Мне ничего не нужно, только пройти.

Громилы в черных шляпах ухмылялись и подталкивали друг друга. Пабло Стейнмец почесал свой небритый подбородок и сказал:

— М-да, сынок, выходит, ты пытаешься пройти по дороге частного пользования без разрешения владельца, в данном случае меня, значит, ты нарушитель права владельца. Пусть кто-нибудь скажет, что это не так!

— Какие могут быть частные владения в самом центре Нью-Йорка? — спросил Бэкстер.

— Мои, вот какие. Раз я сказал мои, значит, мои, — прорычал Пабло Стейнмец, поглаживая насечки на стволе своего винчестера. — Это очень просто, незнакомец, так что давай либо плати, либо весели народ.

Бэкстер сунул руки за бумажником и ощутил под пальцами пустоту. Очевидно, капитан марихуанщиков при расставании все же дал волю своим низменным привычкам и запустил руку в его карманы.

— У меня нет денег, — выдавил из себя Бэкстер. — Я лучше пойду назад.

— Вперед или назад, один черт, частные владения, — проговорил Стейнмец, покачивая головой. — Гони монету или весели народ.

— Что ж, делать нечего, придется веселить, — сказал Бэкстер. — У вас есть любимая игра?

— Есть, — сказал старый Пабло. — Ты побежишь, а мы постреляем в тебя по очереди, целясь только в затылок. Кто тебя уложит, тот и выиграл.

— Это нечестно! — заявил Бэкстер.

— Тебе, малыш, придется трудновато, — ласково сказал Стейнмец. — Но закон есть закон, даже у нас. И он гласит: если твои ноги достаточно быстры, чтобы вынести тебя на свободу…

Бандиты ухмылялись и подталкивали друг друга, расстегивали кобуры и сдвигали на затылки свои широкополые черные шляпы. Бэкстер готовился бежать от смерти…

— Стойте! — крикнул в этот миг женский голос.

Обернувшись, Бэкстер увидел высокую рыжеволосую девушку, перед которой расступались бандиты. На ней был костюм тореадора. Экзотическое одеяние подчеркивало ее дерзкую красоту. В ее волосах алела бумажная роза, нитка искусственного жемчуга обвивала ее изящную шею. Ни наяву, ни во сне еще не видал Бэкстер такой прелести.

Пабло Стейнмец нахмурился.

— Флэйм! — проревел он. — Проклятье! Что ты затеяла?

— Я пришла, чтобы помешать вашим забавам, отец, — холодно сказала девушка. — Дайте мне поговорить с этим размазней.

— Не о чем вам разговаривать, — сказал Стейнмец. — Беги, незнакомец!

— Не вздумай шевельнуться, незнакомец! — крикнула Флэйм, и в ее руке появился маленький «дерринджер».

Отец и дочь свирепо смотрели друг на друга. Старый Пабло не выдержал первым.

— Пропади все пропадом! Флэйм, убери пушку, — сказал он миролюбиво. — Закон есть закон, даже для тебя. Этому нарушителю моих прав нечем платить, пускай хоть позабавит нас маленько.

— Не будет этого! — заявила Флэйм. Она извлекла откуда-то блестящую серебряную монету в двадцать долларов. — Вот вам выкуп, — сказала она, швыряя ее к ногам Пабло. — Пойдем, незнакомец.

Она взяла Бэкстера за руку и повела за собой. Бандиты смотрели им вслед, ухмылялись и подталкивали друг друга, пока Стейнмец не глянул на них исподлобья. Старик Пабло покачал головой, почесал за ухом, высморкался и сказал:

— Ну что ты будешь делать с этой девкой!

Эти слова были произнесены с отцовской нежностью.

На город опустилась ночь, и бандиты расположились лагерем на углу Шестьдесят девятой улицы и Вест-Энд-авеню. Люди в черных шляпах развалились в непринужденных позах возле гудящего костра. На вертеле жарилась сочная грудинка, в объемистом котелке варились свежезамороженные овощи. Старый Пабло Стейнмец присосался к фляге с мартини. Где-то в темноте одинокий пудель воем призывал подругу.

Стив и Флэйм сидели в сторонке. Чары ночи, совсем тихой, если не считать доносившегося издалека рева мусоровозов, действовали на них обоих. Их руки встретились и задержали друг друга… Наконец Флэйм сказала:

— Стив, я… я нравлюсь тебе, скажи?

— Ну конечно, нравишься, — ответил Стив, обняв ее за плечи.

— Знаешь, — сказала девушка, — я думала… — Она застенчиво помолчала. — Ах, Стив, забудь о Бегах, это же самоубийство! Останься здесь, со мной! У меня есть земля, Стив, честное слово, целых сто квадратных ярдов на нью-йоркской центральной сортировочной! Ты и я, Стив, мы могли бы обрабатывать ее вместе.

Какой соблазн! Незабываемая красота и гордая натура Флэйм Стейнмец, даже без упоминания о заманчивой земле, легко могли бы покорить сердце любого мужчины. Какой-то миг Стив колебался.

Но затем верх взяла верность. Конечно, Флэйм — романтическое создание, воплощенная поэзия, о которой многим дано лишь мечтать. Но Адель… Адель, в которую он влюблен с детства, была его женой, матерью его детей, терпеливой спутницей его жизни. Для человека с характером Стива Бэкстера просто не существовало иного выбора.

Властная девушка не привыкла, чтобы ей отказывали в чем бы то ни было. Разгневанная, как ошпаренная пума, она угрожала вырвать сердце Стива, обвалять его в муке, поджарить на медленном огне и съесть. Ее огромные глаза сверкали, она дрожала от ярости.

И все же он сохранил спокойствие, неумолимость и верность своим убеждениям. Тут Флэйм с грустью осознала, что никогда бы не полюбила этого человека, не обладай он этими прекрасными качествами, из-за которых ее желания останутся навеки неисполненными.

Поэтому утром, когда скромный путник снова заговорил об уходе, она не стала его удерживать. Она даже утихомирила своего разъяренного отца, который кричал, что Стив идиот каких мало и что его нужно подержать взаперти для его же блага.

— Это бесполезно, папочка, разве ты не понимаешь? — говорила Флэйм. — Он должен жить как хочет.

Пабло Стейнмец поворчал себе под нос и успокоился. Отчаянная одиссея Стива Бэкстера продолжалась.

Он углублялся в деловые кварталы, ослепленный неоновыми молниями, оглушенный непрестанными шумами огромного города. В конце концов он вступил в зону действия множества знаков:

ОДНОСТОРОННЕЕ ДВИЖЕНИЕ!

ХОДА НЕТ!

ОСЕВУЮ ЛИНИЮ НЕ ПЕРЕСЕКАТЬ!

ПО ВЫХОДНЫМ И ПРАЗДНИЧНЫМ ДНЯМ ЗАКРЫТО!

В БУДНИЕ ДНИ ЗАКРЫТО!

ТОЛЬКО НАЛЕВО!

Петляя в этой путанице противоречащих одно другому предписаний, он забрел на бескрайнюю территорию нищеты, известную под названием Сентрал-парк. Все вокруг, насколько хватал глаз, каждый квадратный фут был занят жалкими халупами, убогими вигвамами и зловонными подозрительными заведениями. Его внезапное появление среди озверевших обитателей парка вызвало обмен репликами, не сулящими ему ничего хорошего. Им втемяшилось, что он санитарный инспектор, что он пришел засыпать их малярийные колодцы и мучить прививками их чесоточных детей. Его окружила толпа, она размахивала костылями и изрыгала угрозы.

На его счастье, в этот момент где-то что-то перегорело, и парк погрузился во тьму. Воспользовавшись возникшей паникой, Стив благополучно унес ноги.

Он очутился в районе, где все знаки и указатели были давным-давно сорваны, чтобы сбивать с толку чиновников налогового управления. Даже компас не вывел бы его отсюда из-за близости огромной массы железного лома — всего, что осталось от легендарной нью-йоркской подземки.

Стив Бэкстер понял, что безнадежно заблудился. И все же он искал выход. День за днем он бродил и бродил по однообразным улицам без названий, мимо бесконечных домов, гор битого стекла, автомобильных свалок и тому подобного. Жители отвечали молчанием на его вопросы, принимая его за агента ФБР. Шатаясь, он брел дальше, не в силах добыть еду и питье и боясь присесть, чтобы не быть растоптанным толпой.

Однажды какой-то благодетель остановил Бэкстера как раз в тот момент, когда он собирался напиться из фонтана с зараженной водой. Этот мудрый седовласый старик выходил его в своей лачуге из спрессованных газет, расположенной вблизи заросших мхом руин линкольновского центра. Он посоветовал Бэкстеру бросить свои горячечные поиски и посвятить жизнь делу помощи несчастным, одичавшим бесчисленным людям, которые страдают рядом с ним.

Слов нет, идеал благородный, и Стив уже подумывал о служении ему; но затем, к счастью или несчастью, он услышал по допотопному «Галликрафтеру» своего благодетеля последнее сообщение о ходе Бегов.

Многие претенденты встретили судьбу, уготованную им урбаносинкразией. Эдвард Фрейхофф Сент-Джон отбывал тюремное заключение за нарушение санитарных правил второй степени. Группа, перешедшая мост Верразано, исчезла в занесенных снегом бастионах Бруклинских высот, и с тех пор о ней не было ни слуху ни духу.

Бэкстер понял, что у него еще есть шансы…

Он заметно воспрянул духом, вновь почувствовал себя претендентом. Им даже овладела самоуверенность, куда более опасная, чем самая глубокая депрессия. Кара пришла очень скоро.

Он быстро продвигался к углу Сорок девятой улицы и Восьмой авеню. Переходя через улицу, Стив не вовремя размечтался и не заметил, что на светофоре вдруг зажегся зеленый свет. Он понял это поздно по низкому, зловещему реву. Водители, взбешенные днями томительного ожидания в пробке и не обращающие внимания на пустяковые препятствия, одновременно нажали на педали акселераторов. Разъяренное автомобильное стадо мчалось прямо на Стива Бэкстера.

Добежать до тротуара не было никакой возможности — слишком широка Восьмая авеню. Лихорадочно соображая на ходу, Бэкстер откинул крышку ближайшего люка и нырнул под землю. На все про все у него было максимум полсекунды. Сверху доносились сокрушительные удары сталкивающихся машин и скрежет искореженного металла.

Стив продвигался вперед по канализационной системе. Ее переплетенные галереи были плотно заселены, но по сравнению с наземными дорогами куда более безопасны. Лишь однажды он пережил неприятные минуты, когда около отстойника его окатила зловонная волна.

Ожесточенный неурядицами, Стив силой отнял у какого-то типа каноэ — предмет первой необходимости в этих подземных каналах. Остервенело отталкиваясь от стен, он доплыл до угла Сорок второй улицы и Восьмой авеню прежде, чем началось внезапное наводнение.

Да, теперь до его долгожданной цели рукой подать. Остался всего один квартал, один квартал — и он на Таймс-сквер у Земельного Бюро!

Но в этот момент он натолкнулся на последнее, сногсшибательное препятствие, которое подписало смертный приговор его мечтам.

Посреди Сорок второй улицы, простираясь на север и на юг, как ему показалось, до бесконечности, возвышалась стена. Это циклопическое сооружение выросло за одну ночь — с обычной и общепринятой скоростью строительства. Бэкстер узнал, что это гигантский новый жилой дом для обеспеченных людей. До Таймс-сквер теперь можно было добраться только в обход — через Куинз-Бэттери-туннель и по Восточной Тридцать седьмой улице.

По расчетам Стива, новый маршрут занял бы не менее трех недель, и идти бы пришлось через неисследованный Гармент. Он понял, что Бега для него кончились. С горечью Стив включил свой маленький транзисторный приемник.

Четверка претендентов уже достигла Земельного Бюро. Пятеро других находились в нескольких сотнях ярдов от цели, беспрепятственно приближаясь к ней с юга. И — это окончательно добило Стива — он услышал, что Эдвард Фрейхофф Сент-Джон был амнистирован самим губернатором и прокладывает себе путь к Таймс-сквер с востока.

И в эту самую черную минуту жизни Стива на его плечо легла чья-то рука. Он повернулся и увидел Флэйм Стейнмец.

Да, эта чудесная девушка не смогла забыть своего гостя с тихим голосом. Не слушая бессвязных уговоров пьяного папаши, она тайком следила за каждым шагом Стива и в критический момент пришла ему на помощь. Этот мягкий, спокойный человек, как оказалось, значил для нее больше, чем гордость, больше, быть может, чем сама жизнь.

Что такое какая-то стена для дочери главаря шайки? Если эту стену нельзя обойти или подкопаться под нее, значит, нужно перелезть через нее! Для этого она притащила веревки, специальные ботинки, крючья, кошки, молотки, топоры — полный комплект альпинистского снаряжения. Она решила, что даст Бэкстеру шанс — пусть исполнится его сокровенное желание! — и что она, Флэйм Стейнмец, должна быть рядом с ним, не слушая его возражений!

Бок о бок карабкались они по гладкой как стекло поверхности. Их подстерегали бесчисленные угрозы — птицы, летательные аппараты, полицейские снайперы — все опасности неуправляемого города.

Минула полная риска вечность, они добрались до вершины и начали спуск с другой стороны, и тут… Флэйм оступилась!

С ужасом Бэкстер смотрел, как изящная девушка падает на Таймс-сквер, как она умирает, пронзенная иглой автомобильной антенны. Со всей доступной ему скоростью Бэкстер спустился вниз и рухнул на колени рядом с ее телом, едва не обезумев от горя.

…Сильные руки поставили Бэкстера на ноги. Он тупо посмотрел в доброе красное лицо чиновника Земельного Бюро.

Он никак не мог понять, что Бега для него закончились. Как сквозь сон слушал он о том, что наглость и надменность Сент-Джона вызвали бунт в Бирманском квартале Восточной Сорок второй улицы с очень горячим населением, а сам он был вынужден попросить убежища в развалинах Публичной библиотеки и по сию пору не может оттуда выбраться.

Но злорадство было не в характере Стива Бэкстера. Наконец он постиг, что выиграл, вовремя прибыл к Земельному Бюро и тем самым сделал заявку на последний свободный акр земли.

Его успех стоил титанических усилий, боли и одной юной жизни.

Время лечит; несколько недель спустя мысли Стива Бэкстера уже не возвращались к трагическим событиям Бегов. Самолет бесплатно доставил его вместе с семьей в город Корморан в горах Сьерра-Невады. Из Корморана вертолет перенес их прямо к цели. Сухонький представитель Земельного Бюро был тут как тут, поздравил их с удачей и показал им новую недвижимость.

Их земля лежала перед ними, обнесенная заборчиком, на почти вертикальном склоне горы. Кругом были точно такие же огороженные акры, они тянулись до самого горизонта. Еще недавно здесь велась открытая разработка каких-то полезных ископаемых; пыльную, мышиного цвета землю усеивали рытвины и ухабы. На ней не росли ни деревья, ни цветы, ни трава. Зато, как обещалось, был дом, или, точнее, хибара. Можно было с уверенностью сказать, что до первого проливного дождя она простоит.

Несколько минут Бэкстер молча осматривался. Потом Адель не выдержала и вздохнула.

— Ах, Стив!

— Знаю, — сказал Стив.

— Это наша новая земля.

Стив кивнул.

— Не очень-то она… смотрится, — запинаясь, сказал он.

— Не смотрится? — переспросила Адель. — Ну и что? Главное — она наша. Наша, Стив! Целый акр! Мы сможем что-нибудь выращивать, Стив!

— Пожалуй, сначала надо бы…

— Знаю, знаю. Конечно, сначала мы приведем ее в порядок, а потом засеем и будем собирать урожай! Мы заживем, Стив! Еще как! Правда?

Стив молча глядел на дорого доставшуюся ему землю. Его дети — Томми и светловолосая малютка Амелия — уже играли в куличики. Представитель Бюро откашлялся и сказал:

— Вы знаете, еще не поздно отказаться.

— Что-что? — переспросил Стив.

— Вы можете отказаться от земли, вернуться в свою городскую квартиру… Я хочу сказать, что некоторые считают, что здесь как-то все запущено, диковато, не совсем то, что бы им хотелось иметь…

— Нет, Стив, не надо! — простонала жена.

— Нет, папочка, нет, — заплакали дети.

— Вернуться? Нет, — ответил Бэкстер, — у меня этого и в мыслях не было. Я думал о том, что никогда не видел столько земли сразу!

— Я вас понимаю, — мягко сказал представитель. — Я здесь уже двадцать лет, и до сих пор это зрелище захватывает меня.

Стив и Адель не могли оторвать глаз от своих владений. Чиновник почесал нос и сказал:

— Вы, наверное, больше не нуждаетесь в моих услугах, друзья. — Он незаметно удалился.

Потом Адель снова вздохнула.

— Ах, Стив! Все это наше! И это выиграл для нас ты, ты один, Стив!

Губы Бэкстера сжались. Но тут же он сказал очень спокойно:

— Нет, милая, одному это не под силу. Мне помогли.

— Кто, Стив? Кто помог тебе?

— Когда-нибудь я все расскажу, — сказал Бэкстер. — А теперь пойдем в дом.

Рука об руку они вошли в свою лачугу. Далеко позади них солнце опускалось во мрак лос-анджелесского смога. Вряд ли у этой истории второй половины двадцать первого века мог быть более счастливый конец.

Перевел с английского С. ЛЕВИЦКИЙ

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Вряд ли, в самом деле, у этой истории второй половины двадцать первого века мог быть более счастливый конец… Потому что, если верить Роберту Шекли, одному из ведущих американских фантастов, будущее вообще сулит человеку слишком мало хорошего. Да и сам человек двадцать первого века представлен Шекли слишком жалким и слабым. Лишь отчаяние заставляет героя рассказа принять участие в безумных Бегах, и даже сама его победа оборачивается нелепым фарсом — выигран лишь клочок каменистой земли на почти вертикальном склоне горы, с лачугой, которая простоит лишь до первого проливного дождя. Да, невеселый прогноз, невеселым видится будущее американскому автору.

Но только или — вернее — точно ли о будущем идет речь в рассказе, с которым познакомились читатели «Искателя»? Стоит еще раз вернуться к словам автора: «Семена… были посеяны еще в двадцатом веке, но страшный урожай был собран сто лет спустя». И скорее всего, страшное перенаселение — не более чем фантастическая предпосылка, гипербола, позволяющая Шекли словно бы под гигантским увеличительным стеклом показать своему читателю то, что происходит рядом с ним сегодня. Если в двадцать первом веке контрабанда стала полузаконным бизнесом, облагаемым, как и всякий бизнес, налогом, не случилось ли это потому, что уже сегодня полицейские порой «сотрудничают» с гангстерами, получая свою долю в «деле»?.. А если среди бела дня в огромном городе человека могут убить лишь за то, что он появился на улице, где его никто не знает, не происходит ли это из-за того, что сегодня, в двадцатом веке, в самой цивилизованной стране капиталистического мира неуклонно растет количество преступлений?.. Вот некоторые из «семян», о которых пишет Шекли; и если сегодня не обращать на них внимания, завтра они могут стать той самой безрадостной картиной, которую представляет собой рассказ «Ловушка для людей».

Рассказ на первый взгляд кажется лишь пессимистичным. Но читатели, хорошо знакомые с творчеством, Роберта Шекли, знают: писателя никогда не оставляет вера в Человека, в то лучшее, чем может гордиться Человек. И еще — читать Шекли надо очень внимательно, он не объясняет читателю все до конца, он приглашает его подумать вместе с собой, самостоятельно сделать тот или иной вывод. И внимательный читатель «Ловушки для людей» поймет, что и в этом рассказе Роберт Шекли верен своим убеждениям. Вот Человек, герой рассказа, преодолевает одно препятствие за другим, проявляя в критические мгновения мужество, присутствие духа, выдержку. Он сам не подозревал, что может выдержать подобные испытания. Вот на помощь ему приходит другой Человек и жертвует жизнью, чтобы помочь Стиву Бэкстеру достичь цели… И пусть победа героя выглядит такой нелепой и незначительной. Не становится ли она под пером писателя символом победы вообще? Победы Человека над тем, что мешает ему жить, Человека, способного пройти через любые препятствия.

Сергей АБРАМОВ В ЛЕСУ ПРИФРОНТОВОМ

1

Олег устал. Выбрался наконец на узкую просеку, перекрытую черно-белым шлагбаумом поваленной березы. Еще полчаса — и он дома. Остановился, закурил, пряча в ладонях синий огонек зажигалки.

Моросящий с утра дождь вдруг кончился или, вернее, прекратился, прервался — на час, на день?

Олег откинул промокший капюшон штормовки, сел на поваленный ствол, с наслаждением затянулся кисловатым дымом «Памира». В радиусе ста километров не было лучше сигарет, да и зачем лучше? А пижонская Москва с ее «Золотым руном» и «Вечерними», далекая и нереальная Москва — не более, чем красивое воспоминание о чьей-то чужой жизни. О жизни веселого парня по имени Олег, который вот уже четвертый год учит физику в МГУ, любит бокс, и красивую музыку, и красивые фильмы с красивыми актрисами, и не дурак выпить чего-нибудь с красивым названием…

Ах как красива жизнь этого парня, как заманчива, как увлекательна! Позавидуешь просто…

Олег сидел на мокром стволе, курил «Памир», завидовал потихоньку. Дождь опять заморосил, надолго повис в красно-желтом обнаженном лесу: холодный октябрьский дождь в холодном октябрьском лесу. Октябрь — четвертый месяц практики. Еще две недели — и нереальная Москва станет родной и реальной. А призрачным и чужим станет этот лес на Брянщине, сторожка в лесу, до которой полчаса ходу, и старковский генератор времени, так и не сумевший прорвать барьер между днем сегодняшним и вчерашним, непреодолимый барьер, выросший на оси четвертого измерения.

Олег усмехнулся забавному совпадению: четвертый месяц четверо физиков пытаются пройти назад по четвертому измерению. Если бы изменить одну из «четверок», может быть, и удалось бы великому Старкову доказать справедливость своей теории о функциональной обратимости временной координаты. Но великий Старков, отягощенный неудачами и насморком, не верил в фатальность цифры «четыре», сидел в сторожке, в который раз проверяя расчеты. Бессмысленно, все бессмысленно: расчеты верны, теория красива, а временное поле не появляется. Вернее, появляется — на какие-то доли секунды! — и летят экраны-отражатели, расставленные по окружности с радиусом в километр, а центр ее — в той самой сторожке, где сейчас сопит злой Старков, где Димка и Раф продолжают бесконечный (почти четырехмесячный!) шахматный матч, куда Олег доберется через полчаса, не раздеваясь, плюхнется на раскладушку — и сон до утра, тяжелый и крепкий сон очень усталого человека.

Настройку экранов выверяли по очереди примерно два раза в неделю. Два пи эр — длина окружности с радиусом в километр — шесть с лишним километров, да еще километр туда и километр обратно, и по сорок минут на каждый экран: вот вам пять потерянных часов от обеда до ужина. И так четвертый месяц…

Олег выкинул окурок, надвинул капюшон, зашагал по мокрому ковру из желтых опавших листьев, по мокрой черной земле, по лужам, не выбирая дороги. Все равно всюду, как в песне: «вода, вода, кругом вода». И холодные капли — по лицу, и в сапогах подозрительно хлюпает, и если у Старкова насморк, то Олег давно уже должен схватить воспаление легких, тонзиллит, радикулит и еще с десяток болезней, вызываемых чрезмерным количеством падающей с неба и хлюпающей под ногами воды.

Они сами вызвались поехать со Старковым, никто их не заставлял, не уламывал. Однажды после лекции Старков подозвал их и спросил как бы между прочим:

— Куда на практику, ребята?

— Не знаю, — пожал плечами Олег. — Может быть, в Новосибирск, в Институт ядерной физики…

— Стоит ли?.. — Старков поморщился. — Проторенная дорожка.

— А где непроторенная?

— Хотя бы у меня…

Это не было самодовольным хвастовством: Старков имел право так говорить. Что ж, он поздно начал: помешала война. В сорок втором восемнадцатилетним мальчишкой ушел в партизанский отряд, а в сорок пятом, уже капитаном действующей армии вернувшись из Берлина, поступил на физфак в МГУ. Вот так и шел в науке — с опозданием на четыре военных года (опять «четыре», ну никуда не уйти от этой цифры!), аспирантура, кандидатская, потом лет десять молчания — и блестящая докторская диссертация, в которой он приоткрыл тайну пресловутой временной координаты. Двумя годами позже он уже теоретически обосновал ее, прославив свое имя в скупом на восторги мире физиков. И снова молчание: Старков разрабатывал эксперимент, которым хотел подтвердить теорию, казавшуюся фантастикой.

Потом уже, когда они ехали в Брянск, погрузив на железнодорожную платформу генератор и детали экранов-отражателей, Старков объяснил причину своей таинственности:

— Кое-что готово, а что — неизвестно. Не хочу раньше времени будоражить ученую братию. Не получится — смолчим, спишем на «первый блин»…

«Первый блин» и вправду получился «комом». Старков мрачнел, орал на ребят, но, кажется, смирился с неудачей.

— Вернемся в Москву, доработаем. Идея верна, а где-то спотыкаемся. Помозгуем зимой, а будущим летом опять сюда. Идет?

— Идет, — мрачно говорил Олег. — Куда ж мы теперь от вас денемся…

Деваться было некуда: намертво затянуло. Казалось, они не хуже самого Старкова разбирались в теории обратного времени, что-то сами придумывали, что-то считали.

— Не зря я вас в эту аферу втянул, — радовался Старков. — Кажется, толк из вас выйдет.

— А диплом? — горячился Димка. — У нас диплом на носу!

— Считайте, диплом готов: осталось только сесть и написать — плевое дело…

У него все было «плевым делом»: пересчитать режим работы генератора, определить параметры поля, настроить экраны.

— Раз-два — и готово! Не унывайте, парни: все пули — мимо нас…

Дурацкая поговорка, оставленная партизанским политруком Старковым физику Старкову, казалось, решала любую проблему. «Все пули мимо нас!» — значит, все уладится, все будет «тип-топ». Он просто заражал своим бешеным оптимизмом даже там, где и повода для него не было. Иной раз Олег ловил себя на мысли, что потихоньку превращается в этакого бодрячка: «Все мы горы своротим, если очень захотим». Понимал бессмысленность этого ничем не оправданного оптимизма, понимал отлично, но противостоять ему не мог.

Есть такой термин: гипноз личности. Так вот, личность Старкова была настолько «гипнотична», что для сомнений просто не оставалось места. А честно говоря, и времени: работа съедала весь скудный запас, отпущенный человеку в сутки минус восемь часов на сон.

Олег усмехнулся: а что же еще придумать можно? Кино в лесу нет, танцев тоже. Ближайшая деревня — семь километров пешкодралом. Летом эти семь километров не раз одолевали: посмотреть фильм в клубе или просто вспомнить, что есть на белом свете кое-что, кроме леса и физики. «Лесные физики», — шутил Старков. Он и лесное захолустье это выбрал потому, что когда-то здесь воевал. Село, куда они бегали в клуб, было тогда центром, где встречались связные, откуда уходили депеши на Большую землю и где даже староста был партизанским выдвиженцем. Какая погода стояла тогда, Олег не знал, но теперешняя была более чем несносна. Такие условия жизни должны приравниваться к особо трудным, тут не обойтись без повышенных коэффициентов, всяких там «колесных», «северных» и пол-литра молока ежедневно за вредность.

За молоком ходили по очереди в то же село — раз в неделю. За молоком, за картошкой, за хлебом, за мясом и так далее — по прейскуранту местного сельпо. Прейскурант был невелик, приходилось кое-чем разживаться у колхозников: четырех отшельников уважали здесь за стойкость и «непонятность», жалели и всегда охотно им помогали.

За четыре месяца они, пожалуй, перезнакомились со всеми в деревне, благо и дворов тут было немного — пятнадцать или двадцать. Олег подумал, посчитал в уме, вспомнил: точно, двадцать дворов, сельпо и маленький клуб с киноустановкой — вот и все. Центральная усадьба колхоза располагалась подальше, километрах в пяти от деревни. Что и говорить, там и магазин был получше, и людей побольше, да только физики туда не забирались. Далеко и смысла нет. А продукты — вот они, полон лес. Бери ружье и стреляй, благо охотничий сезон давно начался. У Олега была старенькая «тулка». Димка щеголял ижевской двустволкой. Старков владел истинным сокровищем — карабином. А Раф охоты не признавал.

— Я в душе вегетарианец, — говорил он. — У меня на божью тварь рука не поднимается.

— Конечно, — язвил Димка, — вилку и нож ты ногой держишь. Эквилибрист…

Кстати, об охоте: погода погодой, а завтра надо бы сходить пострелять, тем более что после перенастройки экранов Старков целый день новый режим считает. Значит, карабин даст. Да и как не дать: Олег стреляет «по мастерам», давно норматив выполнил. Старков сам не раз говорил:

— Ты у нас супермен, брат. Тебе бы не временем, а конем управлять. С кольтом на бедре. Вон ту шишку видишь? Собьешь ее одним выстрелом?

Олег не отвечал, вскидывал карабин, прицеливался — бах! — шишка исчезала с ветки, где-то за деревьями падала на траву.

— Молодец, ковбой, — хвалил Старков. — Воевал бы здесь со мной — в отряде бы тебе цены не было. А посидим мы еще пару месяцев в этой глуши, похлестче меня стрелять будешь.

Сам Старков стрелял мастерски, почти не целясь, навскидку, по любой мишени — птица ли, шишка или подброшенная в воздух бутылка из-под пива. Олег гнусно завидовал ему, но даже ради великой цели перещеголять шефа он не согласился бы на «еще пару месяцев». Хватит и двух оставшихся недель, насиделись. До будущего лета!

В том, что будущим летом они снова вернутся в лесную сторожку, Олег не сомневался. Зимой — диплом по теме Старкова, работа на кафедре и в лаборатории. Надо бы экран усовершенствовать: кое-какие идеи у Олега имелись, правда, он еще не говорил о них шефу. А у самого Старкова идей полным-полна коробочка. Не исключено, что новый генератор — Старков явно не верит уже в этот старый! — заработает на другом принципе. Ну да ладно, не будем загадывать…

Олег выбрался на опушку леса к реке, свернул с просеки, двумя наезженными колеями убегавшей вдоль речки. Чуть в стороне, у некрутого обрыва, врос в землю бревенчатый дом. Олег прошел по мокрой траве к крыльцу, долго обтирал сапоги о ржавую железку, прибитую к порогу, толкнул дверь в темные сени, с наслаждением сбросил намокшую штормовку, сапоги, в одних носках вошел в комнату.

Все было почти так, как он себе и представлял по дороге.

Димка и Раф играли в шахматы, на столе у Старкова привычный беспорядок — исписанные листы бумаги, набор цветных фламастеров, логарифмическая линейка. Самого Старкова в комнате не было.

— Привет всем, — сказал Олег. — Поесть оставили?

Димка передвинул ладью и сказал задумчиво:

— В кастрюле на печке… Ты чего так долго? Шеф уже плакался.

— О чем? — удивился Олег, торопливо поглощая полуостывший борщ.

— Боялся, что не успеешь проверить экраны.

— Почему такая спешка? Закончил бы завтра.

— Завтра — опыт. В восемь ноль-ноль.

— Опять?! — Олег даже поперхнулся от возмущения. — На том же режиме? Тогда пусть он сам экраны настраивает.

— Шах, — сказал Димка. — А вот так, так и так — мат… Настраивать не придется: режим пересчитан. У шефа новая гениальная идея.

— Идея действительно неплоха, — сказал вежливый Раф. — Он нам рассказывал: ускоряем проход минус-вектора и выигрываем стабильность поля… А мата нет, Димка: ухожу конем на эф шесть.

Димка схватился за голову:

— Где конем? Откуда конь? Ах я дурак…

Олег понял, что от этих очумевших гроссмейстеров толку не добьешься, доел борщ и лег спать. Старый принцип, гласящий о том, что утро мудренее вечера, давно и прочно вошел в быт четырех «отшельников». Железный Старков требовал железной дисциплины, а подъем в шесть утра в эту осеннюю слякоть даже у примерного Рафа вызывал неудержимую сонливость.

«Разве с нашим шефом поспоришь, — думал Олег. — Он если не убеждением, так силой заставит слушаться. Никакой демократии: тирания и деспотизм…»

Потом он заснул, и ему снился дождь — мелкий, промозглый, мокрые листья на мокрой земле, низкое свинцовое небо и странный, словно стеклянный воздух, в котором луч света, как в призме, ломается пополам.

2

Луч света, сломанный пополам, — признак возникшего временного поля, — они уже не раз видели наяву. Да что толку: поле возникало и мгновенно исчезало, выводя из строя экраны в километре от генератора.

— Сегодня все будет прекрасно, — сказал утром Старков. — У меня предчувствие такое…

— А вы не верьте в предчувствия, — мрачно пророчествовал Олег. — Вы в статистику верьте: точная наука.

— Ставлю тебе двойку, ковбой. Напомни по приезде — впишу в зачетку. Статистика требует абсолютно одинаковых условий экспериментов. А у нас каждый раз — иные…

— И каждый раз — стрельба в божий день…

Старков не обиделся. Он сам любил подтрунивать над своими студентами, а к незнанию был просто безжалостен: высмеивал, не думая о последствиях. А какие последствия могут быть? Есть у «жертвы» чувство юмора — поймет, не полезет в бутылку. А нет, так и жалеть нечего.

— В физике ко всему нужно относиться с иронией, — любил говорить Старков. — Так легче скрыть невежество и прослыть большим знатоком.

Он свято следовал этому принципу и относился с иронией ко всему, даже к собственным идеям.

— Что же касается предчувствий и пророчеств, — втолковывал он Олегу за завтраком, — то нам с вами верить в них просто необходимо. Ты историю вспомни: кто имел дело с временем? Предсказатели, прорицатели, ясновидцы. Я предсказываю: сегодня опыт удастся. Не верите? Посмотрим…

И кто его разберет, шутил он или верил в свои предчувствия. Да Олег уже и не пытался разобраться в этом. «Посмотрим», — сказал Старков. Что ж, посмотрим.

Они стащили с генератора полихлорвиниловый чехол, выверили индикаторы, подключили питание. Старков долго устанавливал настройку поля, то и дело сверяясь с записями. Потом Димка — эту почетную обязанность он с первого дня присвоил себе, — торжественно зажег электрический фонарик, направив его луч туда, где должно было родиться поле обратного времени, развернуться, захватив все пространство между экранами, расставленными в лесу, и, если повезет, конечно, продержаться хотя бы минуту: это уже будет победа!

— Готов, — сказал Димка хрипло, и Олег подумал, что он волнуется: кажется, и вправду поверил в предвидение шефа.

— Поехали, — скомандовал Старков и включил генератор.

Стрелка на индикаторе напряженности поля дрогнула и медленно качнулась вправо.

— Только бы задержалась, — умоляюще прошептал Раф.

И стрелка послушалась: застыла на секунду на первом делении шкалы, опять дрогнула и уверенно поползла вправо. Тонкий лучик карманного фонаря вдруг согнулся под тупым углом, ткнулся в пол.

— Есть поле, — снова прошептал Раф, и Олег оборвал его:

— Подожди. Смотри…

Оглушительно, так казалось Олегу, тикал секундомер: десять секунд, двадцать, пятьдесят… И случилось невероятное: луч фонаря медленно передвигался по полу, пока не вернулся в исходное положение — параллельно земле, но стрелка на шкале осталась на месте — на красной черте, говорящей о том, что поле стабилизировано.

Первым пришел в себя Старков. Нарочито равнодушно достал сигарету, закурил, сказал презрительно:

— Кто-то здесь не верил в предвидение. Не передумал?

Но Олег не желал играть в безразличность, не сдержался, стиснул Старкова в объятиях.

— Вы знали, знали, да?

— Откуда? — отбивался Старков. — Отпусти, сумасшедший!

Но на нем уже повисли и Димка и Раф, подхватили его, подбросили, подкинули еще раз. Они орали что-то нечленораздельное, бесновались, приплясывали. А стрелка по-прежнему прочно держалась на красной черте.

— Ну все, — удовлетворенно сказал Старков, вырвавшись наконец из восторженных объятий своих «подданных». — Мы рождены, чтоб сказку сделать былью. Броня крепка, и танки наши быстры. Пойте, мальчики, ликуйте. Сегодня вечером объявляю большой бал-маскарад.

— В честь события склею вам маску Мефистофеля, — подыграл ему Димка. — Накинув плащ, с гитарой под полою…

А вежливый Раф поинтересовался:

— Поле сохраним или выключим?

— Сохраним, — беспечно сказал Старков. — Давайте жить в другом времени.

— А экраны? — не отступал Раф. — Полететь могут…

Старков подозрительно посмотрел на него.

— Что ты так волнуешься за экраны?

— Его очередь настраивать, — мстительно объяснил Олег.

— Чушь, мальчики, чушь! — Старков вставил в самописец новый рулон миллиметровки, еще раз поглядел на стрелку, застывшую на красной черте, — Пошли отсюда. Экраны чинить не будем: полетят — и ладно. В Москве починим. Да, — он обернулся к Рафу, — все же очередь пропускать не след: оставайся-ка ты подежурить у генератора, А через час тебя Дима сменит. Идет?

— А что вы будете делать?

— Дойдем до сельпо, купим кое-какие принадлежности для бала-маскарада.

— Шампанского возьмите, — попросил Раф, устраиваясь на единственном стуле. Перспектива просидеть этот час под крышей явно устраивала его больше, нежели путешествие под дождем в деревне. — Только не больше часа.

— Терпи, парень, — сказал ему Старков на прощанье. — Робинзонада подошла к счастливому концу. Я же говорил: все пули мимо нас.

Разве мог знать провидец Старков, что его любимое присловье обернется для них в этот день страшным и реальным кошмаром?

3

В сторожке Димка набил рюкзак пустыми бутылками. Олег вооружился спортивной сумкой. Старков по праву именинника шел налегке.

Они пошли вдоль реки, чтобы, по предложению Старкова, осмотреть пару экранов и понаблюдать за поведением возникшего возле них поля.

— Не за час, так за два обернемся, — сказал Старков. — А с Рафом ничего не случится — подождет: я ему детектив оставил.

Дотошный Олег приступил к выяснению подробностей удавшегося наконец эксперимента.

— Вот скажите мне, — рассуждал он, — если поле стабилизировано, то в каком времени мы сейчас живем? Если в сегодняшнем, в нашем, то, значит, поле никак не влияет на настоящее. А я склонен предположить именно это…

— Почему? — полюбопытствовал Старков.

— Сторожка на месте. Пустые бутылки тоже. Мы идем в сельпо именно сегодня, а не вчера и не завтра. Лес не изменился: те же деревья, та же осень. И дождь льет тот же, что и до опыта. Логично?

— Нет, конечно. К примеру, сторожка была здесь и вчера, и год назад. И осень началась не сегодня. И дождь уже который день поливает. И в прошлом году небось поливал. И лет десять назад. А то, что мы идем в сельпо сегодня, так это иллюзия. Для нас — сегодня, а на самом деле — позавчера. Логично, философ?

— Но что-то должно было бы измениться, — не сдавался Олег.

— Что именно?

— Не знаю. Ваша теория, между прочим, тоже ничего здесь не объясняет, — злорадствовал он.

— Моя теория, — наставительно сказал Старков, — говорит следующее: временное поле не меняет настоящее, тут ты прав. Но оно может приносить с собой какие-то элементы своего времени, вероятно, прошлого. Какие элементы — этого я не знаю. Вообще-то, в моей теории столько белых пятен, что ее скорее можно назвать гипотезой. — Старков поскромничал, но не удержался, добавил: — Правда, гипотезой, подтвержденной экспериментом.

Они свернули в лес, продрались сквозь кусты орешника, выбрались на узкую лесную дорогу — по ней вчера Олег добирался домой, — мокрые с ног до головы: во время дождя из чащи кустарника сухим не вылезешь. Олег встряхнулся по-собачьи, выругался сквозь зубы:

— Проклятая погода, проклятый лес. — И вдруг прислушался. — Где это?

Где-то совсем рядом, быть может метрах в трехстах, надсадно заревел грузовик. Это был именно грузовик: Олег хорошо разбирался в машинах! — и двигатель ревел потому, что не в силах был вытащить тяжелую машину из липкой дорожной грязи.

— Сели, — констатировал Олег. — Интересно, кто это?

— Пошли посмотрим, — предложил Димка. — Все равно по пути.

Они шли, хлюпая резиновыми сапогами по лужам, Димка громыхал стеклотарой в рюкзаке, что-то приглушенно насвистывая. Старков и Олег вели бесконечный теоретический спор о проблемах обратимого времени. Димку спор не интересовал: он слышал его много раз, может быть, только в других вариантах, но суть не менялась.

«Псих Олег, — беззлобно размышлял Димка. — Ну чего он лезет в эту трясину? Старков его слушает, а когда он начнет захлебываться, подтащит к берегу и опять отпускает: побулькай, малыш. У Старкова это называется «тренинг мышления». Судя по всему, я к этому тренингу абсолютно неспособен…»

Он шел впереди — Олег и Старков отстали шагов на десять, — и, быть может, поэтому он первым услышал голоса людей с застрявшей машины. Машина время от времени надсадно ревела, потом шофер выключал зажигание, и наступала тишина, в которую и прорвались фразы, почему-то не русские, а немецкие. Говорили не как преподавательница немецкого в Димкиной школе, а чисто, даже грассируя.

— Пошевеливайся, скотина! — как понял Димка, кричал один надсадно и хрипло, и тоненько, но скептически отвечал другой.

— Я послал троих за сучьями, герр оберштурмфюрер. Слышите — уже работают. Через пять-десять минут выберемся.

В лесу раздавался топор дровосека, совсем как в знакомом стихотворении.

— Что за комедия? — обернулся Димка к Старкову. — Киносъемка, что ли?

Старков не ответил. Он отстранил рукой Димку, приложил палец к губам: молчите, мол! — прошел вперед до поворота, остановился, прислушиваясь.

Двигатель снова заурчал, и тот же баритон сказал строго:

— Не мучай машину, болван! Его величество гневается и вполне может залепить тебе пару суток карцера. Ганс с ребятами принесут сучья, и мы вылезем из этой русской грязи.

Олег и Димка с удивлением смотрели на странно побелевшее лицо Старкова: испугался он, что ли?

— Что они говорят? — спросил Олег: немецкого он не знал.

— Тихо! — вполголоса приказал Старков, и было в этом приказе что-то незнакомое, чужое: пропал Старков-весельчак, Старков-шутник и неунывака, появился другой — властный и жесткий. — Тихо! — повторил он. — Назад, в лес!

Они пошли за ним, подчинились недоумевающе, молча переглядывались, продираясь сквозь мокрый кустарник, остановились у разлапистой высокой березы, еще не потерявшей желтой листвы.

— Ну-ка давай наверх, — приказал Димке Старков. И Димка — сам себе удивлялся! — не задавая лишних вопросов, схватился за нижнюю ветку, подтянулся сквозь потоки дождя с дерева, проворно полез наверх.

— Посмотри, кто это, — сказал ему Старков. — Внимательно посмотри и быстро спускайся. — Он обернулся к Олегу и пояснил: — Береза высокая. С нее всю дорогу видно: сам проверял…

Димка, уже добравшийся почти до верхушки, издал какое-то восклицание: удивился — не удивился, охнул вроде. А Олег подумал, что Старков почему-то темнит — знает о чем-то, а говорить не хочет. Ну что он предполагал увидеть с березы? Застрявшую машину? Так зачем такая таинственность? Выйди на дорогу и посмотри… По-немецки они разговаривают? Ну и что? Может быть, действительно киносъемка. На натуре, как это у них называется.

Он все еще недоумевал, когда Димка буквально скатился вниз, доложил задыхаясь:

— Две машины. Одна грузовая, фургон: она-то и села. Другая маленькая, «газик» по-моему. Вокруг — человек двадцать. Подкапывают землю и слеги под колеса кладут. Только… — он замялся.

— Что только? — Старков подался к нему.

— Только одеты они как-то странно. Маскарад не маскарад…

— Форма?

Димка кивнул.

— Черная. Как у эсэсовцев. Может быть, и в самом деле кино снимают.

— Может, и снимают… — протянул Старков, замолчал, о чем-то сосредоточенно думая, медленно закурил.

Молчали и ребята, ждали решения, знали, что оно будет: когда Старков так молчал, значит, жди неприятностей — проверено за четыре месяца.

— Вот что, парни, — сказал Старков. — Может быть, я старый осел, тогда все в порядке, а если нет, то дела плохи: влипли мы с вами в историйку. Сейчас быстро идем домой, забираем Рафа и будем решать…

— Что решать? — чуть не закричал Олег.

Старков поморщился:

— Я же ясно сказал: тихо! А решать будем, что делать в создавшейся ситуации.

— В какой ситуации?

— Дай бог, чтобы я ошибся, но, кажется, наш удачный опыт получил неожиданное продолжение. По-моему, эта машина и эти люди в маскарадных костюмах — гости из прошлого. Помнишь наш спор, Олежка?

Олег вздрогнул: чушь, бредятина, не может этого быть! Прошлое необратимо. Нельзя прокрутить киноленту времени назад и еще раз просмотреть кадры вчерашней хроники. Теория Старкова верна — бесспорно! Но человеческая психика — даже психика без пяти минут ученого! — не в силах поверить в ее практическое воплощение. Ну, существует же где-то предел реального? А за ним — пустота, ноль в степени бесконечность, бабкины сказки или просто фантастика.

Олег оборвал себя: рассуждает, как досужие сплетницы на лавочке у подъезда. Та же логика: этого не может быть, потому что не может быть никогда. Нет такой формулы! Все может быть, если это все — наука, а не мистика. За примерами далеко ходить не надо: временное поле Старкова было мистикой до сего дня. А сейчас оно действует вполне реально. Вон какой подарочек принесло — берите, радуйтесь… А чему радоваться? Гостям из прошлого? Но они не знают, что попали в будущее. Да и узнали бы — не поверили! А гости, судя по всему, агрессивные. Они существуют тридцать с лишним лет назад, вешают, стреляют, поджигают. Они еще не знают, что их ждет завтра: для них — завтра, для нас — вчера. Они еще уверены в своей непобедимости. Они еще чувствуют себя хозяевами на нашей земле. Они еще живут — эти сверхчеловеки из учебника новейшей истории…

— Интересно, из какого они года? — вдруг спросил Димка.

— Не все ли равно? — отозвался Олег, — Сорок первый тире сорок четвертый.

— Как раз не все равно. В сорок первом они наступали, а в сорок четвертом драпали. Есть разница?

В разговор вмешался молчавший до сих пор Старков;

— Разница есть, конечно, но для нас она непринципиальна. Год, вероятно, сорок второй — я тогда партизанил в этих лесах. А каратели, может быть, те же самые, что тогда поджигали и вешали. Главное, что это враги, мальчики. И мы им враги. И наплевать им, что вы еще не родились. Попадись на глаза — пристрелят без сожаления.

— Так что же нам — прятаться и дрожать от страха? — Олег спросил это с усмешкой, но и Старков и Димка знали его усмешечки: верный признак, что Олег медленно приходил в ярость.

И Старков сказал спокойно:

— Прятаться — да. А дрожать от страха, ясно, не будем. У нас три ружья против тридцати автоматов. Соотношение один к десяти. А что такое дробовик против «шмайссера»? Улавливаешь?

— Не улавливаю, — зло отрезал Олег. — И с тремя ружьями кое-что сделать можно. Да и от заряда дроби в глаза не поздоровится.

— Если попадешь, — добавил Старков. — А Димка не попадет, и Раф тоже. А у меня опыт есть, простите за нескромность. И поэтому вы будете подчиняться мне беспрекословно и точно. Вот тогда три ружья смогут принести пользу. Ясно?

Ясно? Конечно, ясно, что ж тут неясного. И нельзя было не подчиниться этому командирскому тону, этой доселе неизвестной им воле и силе человека, который умел весело шутить и смеяться, умел петь хорошие песни и знал повадки птиц и зверья, любил читать вслух Пастернака и Блока и создавал «сумасшедшие» теории. Но, оказывается, он умел еще быть жестким и сильным, умел приказывать и заставлял повиноваться.

— Как ты думаешь, — спросил Старков Димку, — долго ли они еще провозятся на дороге?

— Минут тридцать, не меньше. Может, и час. Здорово сели: больше, чем на полколеса.

— Вот что, — принял решение Старков. — Лезь на елку, следи за ними и жди нас.

— Есть следить и ждать, — отрапортовал Димка, и Старков улыбнулся.

— Вольно, солдат. Не скучай. Мы быстро.

Он хлопнул Олега по спине, подтолкнул вперед, пошел следом, ступая, на зависть Олегу, почти бесшумно.

— Патроны в ящике под столом, — сказал им вслед Димка. — Берите побольше.

И Олег невольно вспомнил когда-то читанное о патронах, о снайперах и партизанах в книгах о Великой Отечественной. Она окончилась тридцать лет назад и вновь началась для них, юнцов послевоенных лет, началась неожиданно и страшно в мокром осеннем лесу под Брянском, который знал и помнил войну: до сих пор еще колхозные ребятишки находят то стреляную гильзу, то ржавую каску. Что ж, возможно, сегодня к их «трофеям» прибавятся и другие — поновей.

4

Раф сидел на табуретке у гудящего генератора и читал детектив, смешно шевеля губами: видимо, переводил текст. Американский сыщик Лзмми Коушен боролся с гангстерами вот уже семьдесят страниц, а оставшиеся сто двадцать манили Рафа нераскрытыми тайнами, отвлекая его и от воспроизведенного времени, и от своего, реального. Он и забыл, что через полчаса должен смениться.

Войдя в сарайчик, Старков прежде всего взглянул на датчик: стрелка словно заклинилась на красной черте. На экране осциллографа текла ровная зеленая линия: на несколько делений выше расчетной. Поле не исчезало, однако напряженность его выросла раза в полтора. Старков, честно говоря, и не надеялся на такую удачу, когда еще планировал опыт. Но он не ждал и той беды, которую принесла негаданная удача.

Если бы его сейчас спросили: зная о возможности «пришельцев» из прошлого, начал бы он опыт или нет? — Старков не задумываясь ответил бы: «Нет, не начал». Бог знает, чем грозит пришествие «гостей»! Может быть, они исчезнут так же, как появились. А может быть…

— Почему так рано? — поинтересовался Раф, отрываясь от книги. — Магазин закрыт?

— Закрыт, — сказал Олег. — Дорога к нему закрыта.

— Землетрясение? — сыронизировал Раф. — Лесной пожар? Или речка Незнайка вышла из берегов?

Старков сморщился.

— Не время паясничать. Беда, Раф…

Раф швырнул книгу на пол и встал.

— Что случилось, шеф?

— На дороге застрял грузовик с гитлеровцами, — выпалил Олег.

Раф обиделся:

— Кто из нас паясничает?

Ситуация была и вправду комична; Старков усмехнулся, сказал торопливо:

— Олег не шутит. Гитлеровцы действительно появились из прошлого. Те же, что шуровали когда-то в этих лесах.

Раф был вежливым мальчиком. Вежливым и немногословным. Когда он что-то недопонимал, он задавал вопрос, как правило, самый точный и самый нужный.

— Поле? — спросил он.

И Старков в который раз удивился его способности воспринимать всерьез то, что другой счел бы неумным и грубым розыгрышем.

— Поле, — подтвердил он. — Неожиданный «подарочек» более чем тридцатилетней давности. Неожиданный и опасный.

Но Рафа, казалось, это не взволновало.

— Вы не предполагали такого эффекта?

— Нет, — сказал Старков.

Ему не хотелось ввязываться в теоретические рассуждения, да и времени не было, но от Рафа так просто не отделаешься: он должен сначала все для себя уяснить — подробно и точно, — а потом принять решение.

— А если отключить поле? — допрашивал он.

— Не знаю, не знаю, — быстро сказал Старков. — Не исключено, что искусственное отключение поля уберет обратное время, но эффект «гостей» может и не исчезнуть. Не хочется рисковать.

Он так и сказал: «эффект гостей», и подумал, что название вполне подходит к случаю. Надо будет впоследствии «узаконить» его. И усмехнулся про себя: «О чем ты сейчас думаешь, балбес ученый, когда рядом опасность, не книжная, из детектива, брошенного на пол, а самая настоящая, стреляющая и безжалостная».

— Кончай допрашивать, Раф, — отрезал он. — Будем живы, все объясним. Нельзя выпускать их из сферы действия поля: тогда скорее всего они вместе с ним и исчезнут.

— Хорошее доказательство удачного эксперимента, — то ли серьезно, то ли шутя проговорил Раф.

Старков сдержался: не время ссориться. Пусть говорит, что хочет: мальчишка, сопляк. Умный, способный, но все-таки мальчишка, с гонором, с фанаберией. Пожалуй, для него этот день будет самым сложным — смешочками не отделаешься.

Старков сдержался, но Олег не любил и не умел прятать эмоции. Он рванулся к Рафу, схватил его за ворот штормовки.

— Ты думаешь, что лепишь? — задыхаясь, крикнул он. — Там Димка один, а ты здесь вопросики задаешь…

Старков взял его за руки, потянул на себя.

— Не дури. Пошли отсюда. Время дорого.

Олег неохотно отпустил Рафа, повернулся и направился к выходу. Раф одернул штормовку, пошел следом, на ходу обернулся:

— Что же вы собираетесь делать?

— Задержать их, — помедлив, ответил Старков и, словно сам себя уговаривая, подтвердил: — Вероятнее всего, они направляются в деревню. Она всегда была у них на подозрении — по личному опыту знаю. Деревня за пределами поля. А если им удастся прорваться? Кто знает, что последует. Задержать их надо во что бы то ни стало. Любой ценой.

— И надолго? — Раф уже стоял в дверях.

— Не знаю, — в который раз уже повторил Старков.

Он понимал, что эта спасительная формула еще не раз избавит его от ненужных, да и маловероятных объяснений. То, что они не нужны сейчас ни ему самому, ни ребятам, было ясно: обстановка требовала действий, а не рассуждений. А вот вероятность этих действий представлялась Старкову хотя и не слишком, но все же реальной. Скажем, ноль целых двадцать пять сотых — немалая цифра, как ни крути! А рассуждал Старков так: напряженность временного поля выросла из-за присутствия «гостей». Так сказать, неучтенный расчетом дополнительный фактор. «Гости» принадлежат полю. С полем появились и с полем исчезнут. Можно было бы попробовать, конечно, отключить генератор, как предлагал Раф, но Старков боялся: оставшиеся семьдесят пять процентов вероятности отпугивали, требовали повышенной осторожности. В конце концов генератор не рассчитан на такую высокую напряженность: через час-два экраны начнут выходить из строя, поле исчезнет само собой, и вместе с ним, по всей вероятности, исчезнут и пришельцы, поскольку вне поля Старков не мыслил их существования.

Вот так он и думал, во всяком случае, хотел так думать.

А что касается вздорной мысли не выпускать их из зоны экранов, так не такая уж она и вздорная: поле полем, но не пропадут же «гости», если выйдут из него. То есть по теории-то должны пропасть, но уж как-то не вяжется это с реальностью. Вот вам тридцать живых и здоровых мужиков, едут себе спокойненько, песни распевают и вдруг — исчезли, испарились. Ну конечно же, конечно, они существуют в своем времени, только в своем, а в нынешнем их нет.

Но… и в сотый раз Старков вспоминал это проклятое «но»! А если не исчезнут? Если прорвутся? Что тогда? В нескольких километрах — деревня, еще дальше — другая. Там люди, которые ни сном, ни духом не помышляют об опасности. О такой опасности! Их надо предупредить, заставить поверить в реально существующую опасность, какой бы нелепой она ни казалась.

Старков прикинул: кто может пойти? Раф? Пожалуй, он справился бы с этой миссией лучше других: сумеет убедить. Но ведь он сам не очень-то верит в «гостей», куда же ему еще убеждать кого-то!..

Может быть, Олег? Нет, не подходит: не оратор. Думать умеет, стрелять умеет, работать умеет, и еще как, а вот говорить не научился. Это ему попортит кровушки: в науке говоруны подчас стоят больше молчальников…

Лучше всего пойти самому. Но это значит оставить трех сосунков, не нюхавших боя, на верную гибель. На почти верную. Бой не любит новичков, как бы храбры они ни были…

Значит, остается Димка. За это время он небось досыта нагляделся на взвод «гостей», поверил в них так, как и сам Старков. А объяснить колхозникам невероятное существование машины, воскрешающей годы войны, пожалуй, сумеет не хуже Рафа.

Но Димка умеет стрелять, а Раф нет. Значит, все-таки Раф?. Старков вышел из сарая, где по-прежнему гудел генератор, может быть, чуть громче, чем следовало бы. Пошел к сторожке. Навстречу ему бежал Олег, обвешанный оружием: карабин Старкова, собственная «тулка», в руке — сумка с патронами. Раф шел сзади, перекинув через плечо двустволку.

— Ловите! — Олег на ходу кинул Старкову карабин, и тот поймал его, ощутив холодную сталь ствола.

Вот когда он вспомнил, что не охотничье это оружие — боевое. И может быть, впереди у них тот самый бой, где он будет очень кстати, этот семизарядный симоновский карабин. А может быть, боя не будет. Старков очень хотел, чтобы его не было…

5

Димка сидел под деревом и ждал. Он уже вдоволь насмотрелся на беспомощно суетящихся эсэсовцев и решил, что дальнейшее наблюдение за ними довольно бессмысленно: ну потолкают машину, ну земли под колеса покидают, веток, хвороста — раньше чем через час им все равно не вылезти. Дурак-водитель затащил тяжелую машину в заведомо непролазную грязь. Небось начальство не наградит его за это Железным крестом. Как там у них делалось? За провинность — на Восточный фронт…

Он усмехнулся: вот она, инерция книжных знаний. Это же и есть Восточный фронт — для них, конечно. Или, вернее, был. Вот так он и выглядел, наверно, осенью сорок второго года. Холодно, дождь моросит, дорога непроходимая, мокрота, лес, болота. Взвод карателей направляется на очередную операцию в близлежащую деревню. Всего второй год войны, они еще самоуверенны, только торопятся. Офицеры покрикивают, подхлестывая и без того надрывающихся в болотной грязи солдат. Ясно: боятся партизан.

Хороши партизаны, внутренне усмехнулся Димка. Три дробовика, если двустволку считать за два, да один карабин — единственно стоящее оружие. Зато у этих четырех стволов при всей слабости их огневой мощи есть одно преимущество — эффект внезапности.

И вдруг Димка ужаснулся ленивой будничности этой, по сути, страшной мысли. Какая, к черту, огневая мощь? Они физики, ученые, а не солдаты. Они сюда работать приехали, а не стрелять. В людей стрелять, в таких же, как он, из плоти и крови, как Олег, как Старков, как их сельские знакомцы. Димка даже представить себе не мог, что придется — сейчас или через десяток минут! — вскинуть ружье, хладнокровно прицелиться, поймав на мушку черный мундир на дороге, нажать на спусковой крючок… Сумеет ли он это сделать: ведь не научили. В тире стрелять по мишеньке с кружочками — учили. А в людей — нет. И ненавидеть не учили. И никто пальцем не тыкал: вот, мол, враг, убей его. Просто врага не было. Живого… А в учебнике истории вдохновения немного: такая-то дата, такое-то сражение — выучить и сдать.

Димка любил смотреть фильмы о войне. Он умел красиво поговорить о методе «ретроспективы» в военной теме, о режиссерских находках, об использовании хроники в сюжетной канве. Но, в сущности, он оставался тем же самым мальчишкой с Можайки, который бегал в «Призыв» на дневное кино «про войну». Так же переживал в душе за героя. Так же рвался за ним в штыковую атаку. Так же вполголоса пел с ним за дощатым столом в землянке.

Все поколения мальчишек когда-то играли «в войну». А потом игра начиналась всерьез, и вчерашние мальчишки уходили на фронт гражданской, Великой Отечественной. А потом кто вернулся — те уж смотрели на своих мальчишек, повторяющих их детство, и думали: не дай бог им пережить с наше…

Димкиному поколению повезло. Вот он, «типичный представитель советской молодежи», успешно закончил школу, учится в университете, подумывает об аспирантуре. Игра «в войну» оставалась для него только игрой.

Ах, не доиграл он в нее, не закончил: мать позвала из окна или школьный звонок прозвенел. Только осталась живой в нем детская страсть к оружию всех систем: бах-бах, Димка, я в тебя попал, падай, чур, не игра!..

Так вот она «чур, не игра», Димка. Все просто в раскладе: вот враг, вот свои — действуй, парень.

А как действовать, если этой зимой путешествовал по ГДР, был в Берлине, в Дрездене, в Ростоке, пил пиво с прекрасными парнями с физфака Берлинского университета, пел «Катюшу» и «Левый марш», и никто не вспоминал о войне, о том, что, может быть, отец Димки сражался против отцов этих прекрасных парней с физфака, — никому до этого дела не было.

А сейчас есть дело, Димка? Вдруг один из черномундирников станет отцом кого-нибудь из тех немецких ребят? Ты сумеешь в него выстрелить, убить его?

Да нет же такой проблемы, нет: это только стык времен, а не само время, это иллюзия реальности, а не живая жизнь. Ой, Димка, не крути хоть сам с собой: это, именно реальность, хотя и вчерашняя. Это враги, Димка, о которых ты знаешь по книгам и фильмам.

И ты будешь стрелять, потому что в семи километрах отсюда люди, не подозревающие, что в их край вернулась война. Ты будешь стрелять ради них, Димка, понял?

Он понял. Он встал и пошел навстречу Старкову с ребятами.

Он знал совершенно точно, что сумеет выстрелить — первым, если понадобится. А там, как говорит уважаемый шеф: все пули мимо нас!

— Ну как там? — спросил его Старков.

— По-прежнему, — сказал Димка. — Где ружьишко?

— Получи, — Олег протянул ему двустволку и сумку с патронами.

Димка деловито откинул стволы, вогнал в них патроны.

— Надо предупредить колхозников, — сказал он. — Пойти должен Раф.

И Старков удивился даже не тому, что для Димки никакой проблемы не существовало (пойдет Раф — и точка!), а тому, как это было сказано: сухо, коротко, обсуждению не подлежит.

И даже Раф не стал по своему обыкновению возражать и ломаться, спросил только:

— А что я им скажу? Они ж не поверят…

— А ты скажи так, чтоб поверили, — объяснил Димка. — И пусть подготовятся к нападению. Мало ли что!.. — Он все же не справился с ролью командира, вопросительно взглянул на Старкова: «То ли говорю?» И Старков кивнул.

— Сюда никого с собой не веди. Надеюсь, помощь не понадобится: боя не будет. А сам останешься в деревне: проследишь за подготовкой к обороне и без паники.

— Зачем? — запротестовал Раф. — Объясню им все и вернусь…

— Ты знаешь слово «приказ»? — спросил Старков. — Так вот это приказ. И запомни: мы на войне. А ведь даже в мирное время приказы не обсуждаются. Иди. И будь осторожен. Обойдешь их с севера. На дорогу даже носа не высовывай. И помни: все пули мимо нас…

Раф недовольно, — может быть, подчеркнуто, слишком подчеркнуто, — пожал плечами, поднял воротник куртки, пошел ссутулившись, сначала медленно, потом обернулся, улыбнулся неожиданно, сказал озорно:

— Предупрежу и вернусь. Привет! — И, не дожидаясь ответных реплик, рванул в кусты, только брызги посыпались.

Старков тоже улыбнулся: ну что будешь делать, вернется, конечно, не может не вернуться, он и слова-то «приказ» толком не знает, ему не приказывали — просили, требовали, предлагали, а железное «надо» ему вполне заменяли вольные «может быть» и «неплохо бы».

Вот почему Старков все-таки улыбнулся: не до воспитания, нет времени — пожал плечами, сказал Димке:

— Придется тебе еще раз заняться акробатикой…

Димка кивнул, отдал ружье Олегу, полез на дерево.

— Все еще возятся, — сказал он. — Сучьев натащили — вагон. А машина буксует.

Надсадный рев мотора то взрывался, то стихал. До них долетали обрывки невнятных команд, криков и ругани.

— Быстро к дороге! — приказал Старков. — И не шуметь!

Они добрались до небольшого холма, недалеко от того места, где лесная дорога поворачивала к реке, пробиралась сквозь кусты орешника и, вырвавшись на полевой простор, бежала к деревне. Отсюда хорошо было видно, как все еще дергался в грязи помятый грузовик с промокшим брезентовым верхом и шла вокруг него все та же солдатская суетня. «Пожалуй, скоро вытащат, — подумал Старков, — и до деревни доберутся хотя и позже Рафа, но все же скорее, чем тот сумеет втолковать колхозникам об опасности. Те даже поверить ему не успеют. Будут хмыкать, посмеиваться, покачивать головами, будут с жалостью смотреть на мальчишку и советовать ему приберечь свои шутки до первого апреля. Да что рассуждать: хорошо, если для колхозников вся эта история осталась бы глупой шуткой зарвавшегося физика, который даже и не думал о таких последствиях своего «эпохального» опыта».

Старков лег на мокрую траву, махнул рукой ребятам: ложись, мол, тоже, — раздвинул ветки орешника, выставив синеватый ствол карабина.

«Вот и вернулась к тебе война, — горько подумал он. — Не оставляет она тебя: ни в воспоминаниях, ни наяву. Воспоминания привычны: ими можно играть, как детскими кубиками, складывать пирамидки, а надоест — рассыпать. А явь — это похуже. Это нежданно и потому опасно. Боишься, Старков? Нет, конечно. Хотя их вчетверо больше нас. Нет у меня к ним жалости, к этим возвращенным временем фашистам, как и тридцать лет назад тоже не было. Сейчас у нас сорок второй на дворе — запомни. Враг рвется к Волге, На Северном Кавказе — бои, Ленинград осажден. Отечество в опасности, Старков! Ты помнишь эту фразу? Вспомни ее хорошенько, перевари в себе. В опасности, понял, политрук?»

— Слушать мою команду, — шепотом приказал он. — Не стрелять без приказа. Лежать молча. Пока…

Он боялся, что ребята начнут стрелять без приказа. Знал, знал, что все равно им придется стрелять — как же быть иначе? — и все же старался оттянуть этот момент. Не потому, что опасался промахов. И в мужестве их не сомневался. Ведь в годы войны такие же мальчишки стреляли, шли в атаку и стояли насмерть, если требовалось. Но Старкову казалось, что до сознания его ребят все еще не дошла по-настоящему реальность возвращенного временем прошлого. В их готовности к бою был какой-то элемент игры или, точнее, лабораторного эксперимента. Вероятно, им думалось, что стрелять придется хотя и в живых, но все же не настоящих людей — те уже давно истлели и даже кости их не соберешь в этих лесных болотах. А Старков знал, что с отрезком возвращенного военного времени вернулись и его будни, тяготы, кровь и смерть. И если эти живые, по-настоящему живые гитлеровцы прорвутся к селу, будут и стрельба, и резня, и мертвые дети, и повешенные старики. Не о таком эксперименте он думал, потому и боялся за своих не переживших войны пареньков.

Он подтянул карабин к плечу, прижался щекой к его мокрому прикладу, поймал на мушку медленно, с трудом вращающееся по глине переднее колесо подымающейся из грязи машины, нажал крючок. Карабин громыхнул неожиданно сильно в шуршащей тишине дождя. Грузовик резко повело на середину дороги, он влез колесами в наезженные колеи, дернулся вперед и замер, заглох: видимо, шофер выключил зажигание.

«Вот и все, — безразлично и буднично подумал Старков. — Война объявлена…»

6

Раф удачно выбрался из леса, минуя дорогу, побежал напрямик через клеверное поле: черт с ним, с клевером, зато выгадывалось километра полтора. Некоторое время Раф слышал ревущий в лесу грузовик, потом звук исчез: то ли мотор заглох, то ли просто он отошел достаточно далеко от «театра военных действий».

В конце концов, как еще иначе назвать сегодняшнее приключение? Раф поискал термины: мини-война, операция «Время», Или так: физики шутят…

Хороши шутки, если тебя подстрелят, как зайца. Вопреки предположению Старкова Раф, хотя и подыскал подходящие термины для «лабораторного эксперимента», он все же ни минуты не сомневался в опасности ситуации: горящая спичка все равно взорвет бак с бензином, даже если тот прибыл из прошлого. Конечно, лучше всего было бы затаиться, уйти в лес, не делать глупостей и не вызывать огонь на себя. Раф не верил в сверхъестественное. Он верил в законы физики. И еще в собственную логику. А она ему подсказывала, что «гостей» из прошлого держит здесь временное поле и за его пределами они просто не смогут существовать. Исчезнут, вернутся в свой сорок первый или какой там год. Естественно, определенный риск существовал: могут и не вернуться. Вот тогда и следовало что-то предпринимать. Но вероятность «невозвращения», по мнению Рафа, едва ли составляла пять-шесть процентов.

Однако со Старковым не поспоришь: он уперся на своем и не отступит, пока сам не убедится в ошибке. Ну что ж, пусть убедится. Предоставим ему такую возможность. Тем более что колхозников и вправду надо предупредить: даже пять процентов вероятности могут принести беду.

Конечно, можно было бы сразу отключить поле и тем самым проверить прочность железной логики Рафа. Но здесь он понимал и Старкова: пять процентов могли вполне превратиться в сто. Не исчезни «гости», так их потом не вернешь никакими силами: попробуй настрой генератор так, чтобы временное поле совпало именно с тем временем, которое властвует сейчас в зоне экранов. Нет, спокойней подождать, пока один из этих экранов потеряет настройку и перегорит, а тогда исчезнет и поле. Раф полагал, что произойдет это скоро. И может быть, его миссия даже не понадобится и он до конца срока практики будет ходить у колхозников в роли Иванушки-дурачка.

Впрочем, роль эта не слишком волновала Рафа: дурачок так дурачок. Гораздо важнее, чтобы дурачку все-таки поверили. Хотя бы наполовину. Или даже на треть. Чтобы никого не застали врасплох эти чертовы пять процентов.

Раф даже поежился от мысли, что пришельцы могут добраться до деревни. Глупая мыслишка, нелогичная, но страшноватая. Он отогнал ее, отмахнулся, стал прикидывать, как убедить председателя вооружить людей. Причем вооружить, не раскрывая истинной причины опасности…

Тут он осекся, а почему, собственно, не раскрывая? Пойдет вздорный слух? Ну вздорный или нет, а слух пойдет все равно. В конце концов, колхозники должны знать правду об эксперименте и о его последствиях. Но, может быть, не сразу, не сейчас. Правду должен узнать председатель, мужик умный, воевавший вместе со Старковым и лучше других осведомленный о его научной работе в здешних лесах. К тому же его слушаются и ему верят, и такой хозяин округи наверняка придумает что-нибудь надежное, чтобы предупредить людей о грозящей опасности. Еще лучше помогли бы выстрелы — автоматные: у гитлеровцев «шмайссеры», а не дробовики, но на семикилометровом расстоянии их не услышишь…

Раф выбрался наконец на дорогу, тяжело побежал, скользя на липкой глине, свернул по траве к председательскому дому: хорошо, что председатель жил здесь, а не в центральной усадьбе. И хорошо, что сегодня воскресенье, а стало быть, он дома, а не в поле или на ферме. Должен быть дома…

Раф не ошибся; председатель был дома. Он сидел в комнате под старомодным фикусом и смотрел телевизор. Председательское семейство, состоящее из двух близнецов десяти лет, жены и тещи, сидело чуть поодаль от фикуса и тоже смотрело передачу. Телевизор был новый, недавно купленный в кредит, сверкающий коричневым лаком и никелированными ручками, и председателю было явно наплевать на то, что показывали: важен факт, а не содержание. А показывали металлургический завод. На экране лился расплавленный металл, гремел прокатный стан и сновали рабочие с мужественными лицами. Председатель был очень увлечен передачей и не сразу заметил Рафа, остановившегося на пороге. А когда заметил, сказал приветливо:

— Здорово, студент. Садись и смотри. Интересно.

Он прекрасно понимал, что Раф явился вовсе не затем, чтобы изучать жизнь металлургов. Но в деревне не принято было эдак с бухты-барахты приниматься за дело. Сначала требовалось некоторое вступление, так сказать, интродукция, и телепередача вполне подходила для этой цели. Но Раф не имел права соблюдать веками установленный сельский этикет. Он подошел к председателю, оставляя грязные следы на крашеном полу, наклонился, сказал на ухо:

— Беда, Петрович. Вырубай шарманку. Времени нет.

И сумел он сказать эти будничные слова так, что председатель не стал вспоминать об этикете, протянул руку, выключил телевизор, спросил в наступившей тишине:

— Случилось что?

— Случилось, случилось, — быстро проговорил Раф.

Председательское семейство настороженно молчало, ожидало продолжения. Раф с сомнением посмотрел на них, потом перевел взгляд на председателя. Тот понял.

— Пойдем со мной, — сказал он.

Встал и пошел в другую комнату, подождал, пока туда вошел Раф, плотно прикрыл дверь.

— Говори.

И опять Раф заколебался: с чего начать? Не придумал ничего лучше, как бухнуть сразу:

— Фашисты в лесу, Петрович!

— Ты сегодня температуру мерял? — Голос председателя звучал спокойно, но слышались в нем угрожающие нотки: как так, из-за дурацких шуточек человека от воскресного отдыха отрывать!

— Да не вру я. — заорал Раф и вдруг успокоился, пришел в себя. — Опыт мы ставили. Знаешь?

— Ну знаю. Старков рассказывал. Время хотите вспять повернуть…

Раф усмехнулся про себя: примитивно, но в общих чертах верно.

— Уже повернули.

— Удался, значит, опыт?

— Даже слишком. В общем, такие дела, Петрович: наш генератор создает границу между нашим временем и прошлым. На этот раз мы попали, видимо, в сорок второй год…

— Самое пекло здесь было, — сказал председатель. — Вместе с твоим Старковым фашистов били. Каратели тогда две соседние деревни сожгли. Одни печи остались. Лучше и не вспоминать.

— Придется вспомнить, — жестко сказал Раф, — Чего-то мы не учли в расчетах, и сквозь эту временную границу проскочили наши «гости» из прошлого. А какие — сказал уже.

Председатель задумался.

— А может, все-таки ошибка? Может, марево? В болотном тумане всякое показаться может.

— Не тяни, Петрович, — отрезал Раф. — Все самое настоящее. Увидишь Старкова — подтвердит, Да и наш Димка с дерева наблюдал. И машины немецкие, и форма немецкая. Как в кино.

— В кино по-всякому одеть можно, — вздохнул председатель. Очень уж ему трудно было поверить в старковское чудо.

— Мы тоже сначала подумали, что кино, — сказал Раф. — Только это, отец, совсем не кино.

— Может, рабочим каким немецкую форму выдали? — все еще сопротивлялся председатель. — Со складов, чтоб зря не лежала.

— С каких складов? — уже рассердился Раф. — Из «Мосфильма» или из театра какого-нибудь? И настоящие автоматы выдали? Интересно, зачем?

— Да-а… — протянул председатель, полез в карман, достал смятую беломорину, коробок спичек, закурил, пустил дым к потолку. Он никогда не торопился с решениями, долго обдумывал, взвешивал, примеривался, а уж когда решал, то прочно и твердо. Он курил и молчал, и Раф молчал. Молчал и думал о том, что делается в лесу. Не хотел думать, не верил в то, что думалось, и все-таки думал, думал, думал, и сжималось что-то в груди, натягивалась струночка — не порвать бы…

— Вот что, студент, — сказал наконец председатель. — Сколько их там?

И Раф вздохнул облегченно: поверил-таки. Да и не мог не поверить. Не такой мужик председатель, чтобы не понять, когда шутят — пусть глупо, пусть подло, — а когда всерьез говорят. Понял он — даже не то, что произошло на самом деле, а то, что и вправду пришла беда, и что с бедой этой можно сладить только сообща. Как и тогда, в настоящем сорок втором, когда председатель — ровесник Старкову — ушел в партизаны, а после войны строил колхозы на Брянщине.

— Человек тридцать, — быстро сказал Раф. — Грузовик и маленькая легковушка с офицерами.

— А их трое… — не то спрашивая, не то утверждая, проговорил председатель, и Раф перебил его:

— Да не в том дело! Для наших опасности нет: лес большой, да и не полезет Старков на рожон, — тут он сам не очень верил в свои слова. — Главная опасность в том, если фашисты в деревню прорвутся.

— Могут… — опять не то спросил, не по подтвердил председатель, и опять Раф вмешался:

— Маловероятно: это же чужое время. Оно существует только в пределах действия генератора, а значит, пришельцы не смогут из этих пределов вырваться.

Но председателю непонятны были доводы Рафа. Он в науке не слишком разбирался, зато точно знал: есть машина, есть тридцать человек со «шмайссерами», и никакой дробовик их не остановит.

— Мало или не мало, — сказал он, — а людей предупредить надо. Не поверят, конечно, в ваши штуки со временем. О бандитах говорить будем, о бандитах в бывшей немецкой форме. Где-нибудь старый трофейный склад ограбили, а теперь в село идут. Не очень мудро придумано, но, если на серьез брать, поверят. Главное, чтобы подготовились к встрече.

— Вот и я о том же! — закричал Раф. — И побыстрее.

— Горячку не пори, — председатель встал, взял со стула дождевик. — Пошли по дворам.

Они прошли через комнату, где председательское семейство ожидало окончания таинственного разговора.

— Вот что, бабы, — на ходу распорядился хозяин. — Тут дела такие, что лучше вам из дому не показываться. Заприте двери, ставни закройте и сидите тихо, — подумал, что надо бы объяснить не очень понятный приказ, и добавил: — Тут в округе банда объявилась. Милиция из города выехала уже, по следу идут. Так что лучше погодить. Понятно?

И, не дожидаясь ответа, вышел в сени, сорвал со стены двустволку, взял сумку с патронами, сунул под плащ.

— Теперь они носа не высунут, — шепотом сообщил он Рафу. — Тут меня вроде слушаются — и дома, и в народе… Ты вот что, иди по левой стороне улицы, а я по правой. Говори: председатель зовет, дело есть, Пусть ружья берут. Через десять минут — на околице.

— Послушайте… — сказал Раф. Он не умел и не любил о чем-нибудь просить, а тут надо было, нельзя не просить: что же он, хуже других? — Послушайте… У вас лишнего ружья не найдется?

— Кому?

— Мне. Не взял из Москвы, — соврал Раф. — Забыл, понимаешь. А как же сейчас без оружия?

— Да, брат, без оружия сейчас нельзя, — председатель вроде бы поверил наигранной беспечности Рафа, а может, и нет — кто знает хитрого мужика, — только снял с плеча двустволку свою. — Держи.

— А ты, Петрович?

— Я у Фрола возьму. У него несколько. Да бери, бери, тебе говорят, — и только спросил невзначай: — Ты с этой системой знаком?

Раскусил он, раскусил напускную беспечность студента, только не хотел обижать, позорить сомнениями: знал, что не время сейчас — может быть, бой впереди, И Раф понял это, и был благодарен тактичности председателя, который — известно было! — и кричать любил, и поматериться, и высмеять неумеху. А тут смолчал. И Раф не стал что-то объяснять или оправдываться, кивнул в ответ: знаком, мол. Да и видел он не раз, как легко обращался с такой же двустволкой Димка — дело нехитрое, — закинул небрежно за плечо, толкнул дверь на улицу.

— Пошли…

А председатель остановился вдруг, посмотрел на него просительно:

— Парень, а ты не разыгрываешь?

— Тогда идите домой, — зло сказал Раф, — и досматривайте телевизор. И спокойно, и понятно, и чертовщины никакой нет. А то, что наши в лесу — трое против тридцати, так это так, между прочим, пошутил, значит.

— Эх, не понял ты меня, — председатель даже рукой махнул. — За такие шутки я б тебе голову свернул. Я же поверил тебе: не мог не поверить. Только наука ваша для меня — китайская грамота. Вот она моя наука: когда сеять да когда жать. А выше — ни-ни… Ты не злись, парень: мы же, как хохлы в поговорке: пока рукой не пощупаем — не поймем… Ну да ладно. Давай поторопимся.

7

Старков ошибался: война не была объявлена. То ли за ревом двигателя не слышен был выстрел, то ли еще какая-ни-будь причина, только дверца машины хлопнула, и долговязый шофер наклонился над колесом.

— Что там еще? — крикнул кто-то из передней машины.

— Должно быть, прокол, — виновато ответил шофер, ощупывая покрышку.

Старков поймал его на мушку: удобная мишень, — задержал прицел и… опустил карабин. Подумал: не время сейчас, получена новая отсрочка, причем совсем уж неожиданно. И сам усмехнулся: хитришь, солдат, испугался по живой мишени хлопнуть, отвык за тридцать лет. Отсрочка отсрочкой, а вот что будешь делать, когда и она кончится?

А отсрочка явно получалась недолгой. От все еще сидевшей в грязи машины донеслись лающие немецкие крики. Старков мысленно перевел.

— Ефрейтор, слышал выстрел? — спросил кто-то из легковушки.

— Никак нет, господин оберштурмфюрер, — ответил ефрейтор, не вылезая, однако, из теплой кабины грузовика.

Это явно не понравилось офицеру.

— Ко мне! — приказал он.

Рыжий ефрейтор выпрыгнул из кабины и, смешно переваливаясь на коротких ногах, побежал по глине к легковушке. Он остановился около нее, согнулся угодливо, и Старков подумал, что его обтянутая черным кителем спина — тоже неплохая мишень. Он-то лишь подумал об этом, усмехнулся про себя — сдержи эмоции, политрук, — и вздрогнул от грохота выстрела. Черная спина ефрейтора дернулась, он неестественно выпрямился, схватился за брезентовый верх легковушки и, не удержав своего тяжелого тела, медленно сполз на дорогу.

— Кто? — в ярости повернулся Старков и осекся: ему весело улыбался Олег.

— Как я его? Теперь начнется…

«Теперь начнется», — тоскливо подумал Старков, И еще подумал, что парень, в общем-то, не виноват: немецкого не знает, потому и не понял, что только сейчас получил в подарок минут пятнадцать отсрочки, и вот отказался от подарка, накликал беду…

В общем, не виноват. А в частности? Старков смотрел на улыбающееся лицо Олега, перезаряжающего ружье, и подумал о той необычайной легкости, с которой молодой парень только что убил человека. «Да не человека же, — сам себе возразил Старков, — гитлеровца, убийцу. Но это ты знаешь, что он садист и убийца, ты его помнишь, или не его — ему подобных, ты их знаешь, а Олег? Для Олега все эти понятия — теория, страница из учебника, и тем не менее…»

Старков отмахнулся от этой мысли, забыл о ней. Начались дела поважнее…

— Ахтунг! — крикнул эсэсовец, выскочивший из своей легковухи и уже спрятавшийся в кустарнике. — Партизанен. Файер!

И Старков тоже полувыкрикнул, полушепнул:

— Огонь!

Эсэсовские каратели прыгали из кузова и ныряли в лес. Старков поймал на мушку одного — в прыжке, — выстрелил: есть! Еще один, еще, еще… Рядом бабахал Олег, то и дело перезаряжая «тулку», вполголоса приговаривал:

— Попал… Попал… Ах, черт, мимо…

На Димкиной стороне было тихо, а может, это только показалось Старкову — он и разбираться не стал, некогда, — перезарядил карабин, припал щекой к ложе.

Немцы из-за кустов открыли по ним огонь. Звонко и раскатисто лаяли автоматы, где-то над головой — прицел неточен! — свистели пули, и, собственно говоря, отвечать уже не было смысла. Срезанные выстрелами пришельцы остались лежать у машины, а остальных просто не было видно. А стрелять по звуку — пустая трата патронов.

Черномундирный оберштурмфюрер тоже не был профаном. Автоматные очереди сразу же прекратились, и внезапная тишина, повисшая над лесом, показалась Старкову странно нереальной, будто кто-то выключил звук, а изображение на экране осталось: та же разъезженная дорога под горкой, те же кусты орешника на обочине, брошенные машины и трупы около них.

Старков посчитал: трупов было семь. Четырех срезал он сам, а трое, стало быть, приходятся «на долю» ребят. Скорее всего Олег: Димка, кажется, вовсе не стрелял — то ли испугался, то ли не успел.

— Быстро отходить, — шепнул Старков и, пригнувшись, побежал в глубь леса, петляя среди деревьев.

Он понимал, что их торжество долго не продлится. Звук выстрела из автомата или карабина не спутаешь с выстрелом из охотничьего ружья. А плохо вооруженные партизаны вряд ли сильно напугают карателей. Сейчас Старков не сомневался, что они выловили из прошлого именно взвод карателей. Вот таким же мокрым осенним днем более тридцати лет назад ехал этот взвод по такой же мокрой осенней дороге, может быть, так же застрял на полчаса, может быть, тоже встретил партизан — настоящих, — а может быть, и прорвался к деревне. Если так, то кто-то из колхозников наверняка сохранил память об этом заурядном, но страшном эпизоде минувшей войны.

Минувшей? Опять оговорка. Кто знает: точно ли совпадает время в настоящем и в прошлом, и равняются ли два часа, проведенных карателями в дне нынешнем, двум часам дня давно минувшего. А может быть, вернувшись в сорок второй год, Старков все-таки верил в это возвращение! Кто-то из карателей обратит внимание на то, что их время стояло, что вернулись они в ту же секунду, из которой отправились в долгое путешествие по временной петле. Кто знает капризы времени, его неясные законы, его поведение? Да кто, в конце концов, знает, что такое световремя? Никто не знает, думал Старков, а его теория — лишь робкая попытка постучаться в толстую стену, за которой неизвестность, загадка, ночь…

— Стойте! — вдруг шепнул Олег. — Слышите?

Где-то позади хрустнула ветка, зашуршали о траву капли с потревоженного кем-то дерева.

Старков бесшумно шагнул за куст, за ним — Димка и Олег. Через несколько секунд на маленькую полянку, где они только что стояли, осторожно вышел человек в черной эсэсовской форме. Он озирался, сжимая в руках мокрый от дождя «шмайссер», потом шагнул вперед — и захрипел не в слишком вежливых объятиях Олега.

— Штиллер! — сказал ему по-немецки Старков, уткнув в грудь немцу дуло своего карабина. — Во зинд андере? — и прибавил по-русски: — Остальные где?

Немец отрицательно покачал головой, скосил глаза на старковский палец, застывший на спусковом крючке. Старков понял его и медленно повел крючок на себя.

— Найн, найн, — быстро сказал немец и поднял руки.

— Эс ист бессер, — одобрил Старков. — Мы тебя не убьем. Нихт эршляген. Ты откуда? Фон во?

— Бо-ро-ви-чи, — немец тщательно выговорил трудное русское слово. — Айн кляйне штадт. Гестапо.

— Районный центр, — сказал Старков и снова спросил: — А сюда зачем? Варум, варум? — и обвел рукой вокруг.

— Их вайе нихт.

— Не знает, — перевел Олегу Старков и снова пошевелил пальцем на спусковом крючке.

— Аусфалль. Штрафэкспедицион, — пояснил немец.

— Вылазка. Карательная акция, — повторил по-русски Старков.

Немец явно не врал. Командование обычно не посвящало солдат в подробности операций, Карательная акция — достаточное объяснение, тем более что подобные акции — обычное дело для таких вот черномундирных «орлов», нахально-храбрых — с безоружными женщинами и трясущихся от страха под дулом карабина или автомата.

Старков достал из кармана носовой платок, критически осмотрел его. Платок был далеко не первой свежести, но гигиена здесь необязательна.

— Открой пасть, — сказал Старков немцу и показал зубами, как это сделать.

Тот послушно ощерился, и Старков толково забил платок ему в рот, потом, вытянув из его брюк ремень, кинул Димке.

— Свяжи его.

Связанного немца положили под елку, и заботливый Димка прикрыл ему лицо пилоткой.

— Чтобы дождь не мочил, — объяснил он.

— Можно я возьму его автомат? — спросил Старкова Олег.

— Возьми, конечно. Запасные обоймы они держат в подсумке.

— Нашел, — сообщил Олег.

— Вот что, ребята, — подумав, сказал Старков. — Судя по этому викингу, они решили прочесать лес поблизости. Грузовик почти вытащили, но явно еще задержатся. Поэтому пробирайтесь-ка навстречу Петровичу с его отрядом — два лишних бойца пригодятся. Старайтесь обойти карателей с тыла — лес знаете.

— А вы? — почти одновременно спросили Олег и Димка.

— Пойду к немцам.

— За пулей?

— Все пули мимо нас, — засмеялся Старков. — Схитрю. По-немецки немного умею, но вида не покажу. Постараюсь задержать их подольше — может, какой-нибудь из экранов сорвется.

— Как это задержать? — удивился Олег.

— Найдем способ, — усмехнулся Старков и добавил отрывисто: — А вы идите, как условились. Это приказ.

8

Отдав свое ружье ребятам — в последний момент Старков решил, что карабин ему не понадобится, — он снял исподнюю рубашку и, размахивая ею как белым флагом, пошел наперерез через кусты к застрявшему грузовику.

Увидя человека, размахивающего рубашкой, эсэсовцы, кроме тех, что разбрелись по лесу в поисках партизан, угрожающе подняли автоматы.

— Хальт! — скомандовал один из них.

— Шпрехен зи руссиш? — крикнул Старков.

Из легковушки вылез уже знакомый издали оберштурмфюрер с длинным прямым носом и клоком рыжих волос, спускавшихся по-гитлеровски на лоб. Он иронически оглядел застывшего с поднятыми руками Старкова.

— Кто ты есть? — спросил он лениво. — Партизан? Мы не разговаривать с партизан. Мы их эршиссен. Пиф-паф.

«Могут и расстрелять, — подумал Старков. — Без переговоров. Пиф-паф — и все. Да нет, пожалуй, не расстреляют так сразу. Покуролесят хотя бы из любопытства. Оно у носатого на морде написано. А мне важно затянуть канитель. Задержать, задержать их во что бы то ни стало. Да подольше, пока не полетят к черту экраны». Он уже рассуждал не как ученый Старков, а как партизан Старков, под дулами нацеленных на него автоматов придумывавший что-нибудь заковыристое.

— У меня есть сообщение, господин офицер, — сказал он нарочно дрожащим от страха голосом, хотя страха-то у него и не было: не все ли равно, как помирать, если приходится помирать.

— Со-об-ще-ние, — повторил по слогам носатый. — Миттейлунг. Хорошо. Геен зи хир. Близко. Еще близко.

Старков подошел, чуть прихрамывая: у него уже было на этот счет свое соображение — и не опуская рук.

— Говори, — услышал он.

Ну как говорить с призраком? Даже не с призраком, а с искусственно материализованным покойником. Да и покойники-то не ведают, что они уже тридцать лет как покойники, а если кто и жив сейчас, так не знает, что ему сейчас придется «эршиссен» Старкова. Странное состояние полусна-полуреальности охватило его. Но дула автоматов отразили искорки солнца, выглянувшего на мгновение из-за свинцовой пелены туч. Сталь этих автоматов была совершенно реальна.

— Я сказать: говори. Заген, заген, — повторил носатый.

— В лесу партизан нет, — сказал Старков. — Была только группа разведчиков. Трое вместе со мной. Двоих вы кокнули.

— Что есть кок-ну-ли?

— Пиф-паф, — ответил, стараясь не улыбаться, Старков.

— Во ист партизаненгрупп? Отряд, часть? — добавил носатый.

— Ушли к железной дороге. В деревне одни старики и дети. А штаб отряда за Кривой балкой. Примерно там, — и Старков показал в противоположную от деревни сторону. — Сорок минут туда и обратно.

Он нарочно выбрал не слишком удаленный отсюда район. Потерять час-два на проверку носатый бы не рискнул. А сорока минут вполне достаточно. Да и до деревни надо потом добраться: клади еще тридцать минут по такой грязи. Никакие экраны столько не выдержат. Правда, его, Старкова, могут и расстрелять, когда вернутся ни с чем из-за Кривой балки посланные туда солдаты, но что ж поделаешь: людей в деревне надо сберечь. И опять думал это не физик Старков, а партизан Старков образца сорок второго года.

Носатый посмотрел в указанную Старковым сторону.

— Дорт? — удивился он, — Повтори.

— За Кривой балкой.

Носатый пошевелил губами, достал из нагрудного кармана в несколько раз сложенную карту, приложил ее к дереву и, пошарив глазами, ткнул пальцем в какую-то точку.

— Штаб? — повторил он. — Вифиль зольдатен? Сколько охранять?

— Человек десять.

— Цеен. Зер гут. — И тут же усомнился: — А если ты врать, почему я верить? Где автомат?

— Бросил в лесу, когда бежал к вам.

— Зачем к нам?

— Всякому жить хочется. Я один, а вас тридцать. И леса не знаю. Чужой я здесь.

— А почему партизан?

— Силком взяли, когда из города уходили. А я беспартийный, да еще белобилетник.

— Что есть бело-би-летник?

— Освобожден от военной службы по причине негодности. Хромаю. Немцы говорят: ламе.

— Пройти мимо.

Старков, припадая на правую ногу, прошел под наведенными на него автоматами мимо носатого и вернулся на место, где стоял раньше.

Эсэсовец подумал, еще раз взглянул на карту, позвал ефрейтора и быстро проговорил что-то по-немецки, из чего Старков понял, что двадцать человек направляются к Кривой балке, а его особу будут сторожить два автоматчика.

Носатый взглянул на часы и пролаял на своем искалеченном русском:

— Если нет штаба — эрхенген. Сук видеть? — он кивнул на толстый осиновый сук над головой Старкова. — Висеть, ясно?

— Ясно, — вздохнул Старков и спросил: — А закурить дадите?

Эсэсовец швырнул ему сигарету. Старков поймал и закурил от предложенной автоматчиком зажигалки. Дрянь сигарета, но курить можно, и он не без удовольствия затянулся.

Сорок минут. А там, кто знает, может быть, и поле исчезнет со всей вырванной из прошлого сволочью.

9

Лес они действительно знали: каждый кустик, каждый холм, каждую тропинку в зоне экранов исходили за четыре месяца — хоть кроки по памяти составляй. Поэтому и Олег и Димка точно представляли себе, как и куда им нужно добраться. В двухстах метрах пролегал неглубокий овраг. Если пройти по нему до конца, можно выйти к дороге, там, где она тянется из леса к деревне. Туда прочесывающие кустарник эсэсовцы, конечно, сразу не пойдут. Не найдя «партизан» поблизости, они вернутся к машине.

Расчет оправдался. По оврагу ребята прошли без приключений: как они и предполагали, каратели не стали всерьез прочесывать лес, постреляли по кустам, где погуще, и пошли назад. Тем более что «партизаны» на огонь не ответили. Словом, все шло по плану, задуманному Старковым.

Они уже добрались до опушки, где дорога сворачивала к деревне. Только бы не нарваться на гитлеровцев! За кого могли их принять, если у Олега висел на груди автомат, отобранный у пленного «гостя»? Ясно за кого. Значит — сражение, а исход его неизвестен. И неизвестно тогда, будет ли выполнен приказ Старкова.

Вдали снова заурчала машина. Олег замер: должно быть, вытащили. Тогда каратели обгонят их через десять минут и прорвутся к деревне. Даже предупрежденные Рафом колхозники подойти не успеют. Значит, надо что-то придумать. И Олег неожиданно предложил:

— Пробирайся к деревне один. Одному сподручнее и скорее. Меньше шума. Пройдешь в кустах по опушке — не заметят.

— А ты куда? — удивился Димка.

— Вернусь к машинам.

— Так ведь Старков приказал…

— Не всякий приказ следует понимать буквально. Старков приказал присоединиться к вооруженным колхозникам. Мы и присоединимся. Только по отдельности. Сначала ты, потом я. Если Старкову не удастся задержать машины, попробую я.

— Каким образом? — Димка все еще ничего не понимал.

— Во-первых, у меня «шмайссер», во-вторых, стреляю я без промаха. В-третьих, меня беспокоит судьба Старкова. Словом, спорить не о чем и некогда. Сыпь к деревне напрямик сквозь кусты. А я пошел.

Димка хотел вмешаться, но не успел. Где-то далеко в лесу раздались короткие автоматные очереди, преследующие единственную цель — напугать до сих пор не обнаруженного противника и успокоить себя. Кто-то кричал, кто-то ругался по-немецки, но слов разобрать было нельзя. Да Олег и не знал немецкого. Его интересовало только поведение Старкова.

До машин он добрался быстро. Пригнувшись, побежал вдоль стены орешника, поравнялся со стоявшей на дороге легковушкой и почти бесшумно раздвинул кусты, выглянул на дорогу. Эсэсовский офицер со сплюснутым носом и рыжим вихром на лбу сидел на пенечке в расстегнутом кителе. Против него, покуривая, стоял Старков, а в стороне два автоматчика. Один из них намертво держал его под прицелом своего «шмайссера», другой обменивался сигаретами с вышедшим из открытой легковушки шофером. Еще три автоматчика позади уже выкарабкавшегося из трясины грузовика отдыхали на поваленной бурей сосне. Солдаты помалкивали, время от времени озираясь по сторонам. Ясно было, что невольная задержка всех раздражает. И быть может, оберштурмфюрер уже жалел, что отослал отряд куда-то за Кривую балку — название, которое на немецкий и перевести невозможно. От сорока минут осталось всего четверть часа. Тогда он повесит этого партизана и двинется с отрядом к деревне. Носатый еще раз взглянул на часы и зевнул.

Вот тут-то Олег и принял решение. Мгновенной короткой очередью он срезал двух автоматчиков и шофера. Другая прострочила зевавшего оберштурмфюрера. Все это произошло так быстро, что растерявшиеся эсэсовцы, отдыхавшие позади грузовика, не успели ничего предпринять, Олег перемахнул через кювет с водой и прыгнул в открытую легковушку, что-то крикнув Старкову. Тот, не успев удивиться, сразу понял, что от него требовалось. Вырвав из рук убитого автоматчика его «шмайссер», он дал очередь по эсэсовцам, которые залегли за стволом сосны. «Ко мне!» — крикнул из легковушки Олег, и Старков в два прыжка очутился в машине. Двигатель завелся сразу, с пол-оборота. Олег врубил сразу вторую передачу и нажал на акселератор. Машина взвыла — много газа, пробуксовала секунду и рванулась вперед.

Быстрота всего происшедшего исчислялась мгновениями.

Но эсэсовцы уже опомнились и открыли огонь по машине. Поздно! Страх перед неожиданным налетом «партизан» парализовал их так, что они едва успели воспользоваться прикрытием сосны, чтобы открыть огонь, теперь уже бесполезный. Они даже не сообразили, что в их распоряжении еще оставался освобожденный от грязевых тисков грузовик и, петляя между кустами, только палили уже совершенно бесцельно по уходившей легковушке — кучка потерявших командира, смертельно напуганных солдат.

10

Оставшись в одиночестве, Димка медлил недолго. Приказ есть приказ. Не понимая и даже не пытаясь понять, что задумал Олег, Димка знал одно: как можно бесшумней, скорей и верней связаться с колхозниками. Продираясь сквозь заросли орешника, он вдруг услышал выстрелы. Где-то впереди, видимо на дороге. Он остановился — заскрипели сломанные кусты. Сквозь них он увидел, как промчалась по проселку, как взбесившаяся кошка, желто-зеленая легковушка. «Почему одна, — подумал Димка, — ведь без грузовика с солдатами она станет легкой добычей колхозников». Но раздумывать над этим не приходилось: догоняли выстрелы. Совсем рядом просвистели пули, и он отметил, что стреляли из леса. Остановился, обернулся, не целясь выстрелил по черной пилотке, мелькнувшей в глубине леса, побежал дальше.

…Он не слишком хорошо соображал, что делал. В нем жила только ярость, но не слепая и пылкая, а холодная и расчетливая. Она и только она руководила его поступками. И может быть, потому, что они потеряли привычный здравый «гражданский» смысл, ярость придала им странную, не знакомую доселе логику: спрятаться за кустом, выстрелить, сменить патроны старковского карабина, короткая перебежка — и снова выстрел. Вероятно, так же рождалась логика боя в партизанских отрядах — тогда, в Великую Отечественную. Ведь в отряды эти приходили не кадровые военные, порой такие же мальчишки с «гражданским» здравым смыслом. И смысл этот так же уступал место холодной ярости, ненависти к врагу, а значит — мужеству, бесстрашию, подвигу.

На дороге уже никого не было. Выстрелы раздавались из леса со всех сторон, кроме той, куда уехала легковушка. Она уже, наверно, вышла из зоны экранов: тут метров двести до границы поля — не больше. А что с Олегом, со Старковым? Может быть, это они участвуют в сражении, от которого ушел Димка. Может быть, это их, а не его ищут автоматные очереди эсэсовцев. Он спрятался за ствол дуба, выглянул из-за него. Метрах в двадцати среди мокрой зелени листьев мелькнула черная куртка. Димка выстрелил, перебежал к другому дереву, выстрелил еще раз и вдруг услышал крик за спиной:

— Хальт! Хенде!

Медленно поднял руки вверх — в правой карабин, обернулся. На него смотрел черномундирный немец, выставив вперед дуло пистолета.

И снова Димка подумал, что ему не страшен ни этот эсэсовец, ни его пистолет. Подумал и удивился: как же это? Ведь эсэсовец не артист кино, не призрак, и пули в его пистолете настоящие — девять граммов свинца…

Димка отвел правую руку назад и с силой швырнул карабин в нациста. Потом сразу пригнулся, прыгнул в сторону, и вдруг что-то ударило его в бок, потом в плечо, обожгло на секунду. Он остановился, удивленный, прижал руку к груди, смотрел, как расплывается под пальцами черно-красное пятно, мокрое и липкое. И все кругом стало черно-красным и липким, погасли звук и свет. И Димка уже не услышал ни грохота еще одного выстрела, ни шелеста шагов поблизости, ни монотонного дождя, который припустил сильнее и чаще.

11

Председатель с удивлением смотрел на убитого эсэсовца в ненавистном черном мундире, на его скрюченную руку, сжимающую черный «вальтер», на ствол своего дробовика, из которого еще вился синий дымок.

А Раф бросился к Димке, тормошил его, что-то кричал и вдруг умолк, с ужасом увидев темное пятно крови на груди и тонкую малиновую струйку, ползущую на подбородок из уголка рта.

— Димка, Димка, — бессмысленно прошептал Раф и заплакал, ничего не видя вокруг себя.

И даже не понял, когда председатель грубо оттолкнул его, а просто сел на мокрую землю, грязным кулаком размазывая слезы по лицу. И председатель привычно, с сожалением, что пришлось вспомнить эту старую привычку, наклонился над Димкой, прижал ухо к груди, послушал сосредоточенно и улыбнулся:

— Жив!

Потом рванул штормовку, ковбойку, пропитавшуюся кровью майку. Сказал Рафу:

— Эй, парень, приди в себя! У вас в сторожке бинты есть?

— Какие бинты? — всхлипнул Раф. — Ведь бой идет…

И вдруг осекся: кругом стояла тугая непрозрачная тишина, по которой гулко били частые капли дождя…

— Что же это? — изумленно спросил он, посмотрев туда, где только что лежал труп убитого гитлеровца: трупа не было.

Лишь трава на том месте, где он лежал, еще осталась примятой. И валялся рядом выброшенный председателем использованный ружейный патрон.

— Сбежал, что ли? — спросил Петрович. — Непохоже; я не промазал…

Сзади захрустели кусты. Раф обернулся и вздохнул облегченно: на полянку вышли Старков и Олег. Возбужденные, взволнованные, похожие на стайеров, закончивших многокилометровый пробег нога в ногу, почему-то радостные и в отличие от стайеров совсем не усталые. И у того и у другого болтались на груди немецкие автоматы. И тут они увидели Димку на траве и председателя, стоящего перед ним на коленях.

— Что с ним? — Старков бросился вперед, склонился над раненым.

— Жив-жив, — сказал председатель, — Не суетись. Пусть лучше кто-нибудь добежит до сторожки, бинты возьмет. Или простыню на худой конец…

— У нас есть бинты, — быстро сказал Олег. — Я сейчас сбегаю.

Пока он бегал, Старков с председателем осторожно раздели раненого Димку. Все еще всхлипывающий Раф принес во фляжке воды из ручья, и председатель умело промыл раны. Димка в сознание так и не приходил, только постанывал сквозь зубы, когда председатель бинтовал ему грудь и плечо.

— Хотя рана и не опасная, но парня в больницу надо, — сказал председатель. — И побыстрее. Кто за машиной пойдет?

— А зачем за ней ходить? — откликнулся Олег. — Мы ее рядом оставили. У реки.

— Что оставили? — удивленно спросил председатель.

— Легковушку. Мы ее у фашистов отбили.

Старков с любопытством посмотрел на него. Вообще теперь, когда состояние Димки уже не вызывало особых опасений, Старков мог спокойно размышлять о том новом, что открылось в его ребятах. И пожалуй, Олег «открылся» наиболее неожиданно…

— По-твоему, машина тебя так и ждет? — спросил Старков.

— Ждет, куда денется, — лениво протянул Олег.

Он тоже успокоился, увидев, что Димка жив, и теперь явно наслаждался своим преимуществом: он что-то знал, а Старков — нет. Более того: от его знания что-то зависело — очень важное. Но этим «что-то» была Димкина жизнь, и Олег, не ломаясь по обыкновению, объяснил:

— Я, когда за бинтами бегал, видел ее.

— У реки? — спросил Старков, и Олег понял смысл вопроса, кивнул согласно.

— Точно. Метрах в ста от зоны экранов, — потом кивнул на Димку. — Несите его к дороге, а я машину пригоню.

Легковушка оказалась целехонькой, только верх ее во многих местах был прострелен. Председатель сунул палец в одно из отверстий пониже, спросил Олега:

— В рубашке родился, парень?

— Ага, — хохотнул тот, — в пуленепробиваемой. — И к Рафу: — Садись, плакса, на заднее сиденье — поможешь мне…

Он тронул машину и осторожно повел ее по дороге, стараясь объезжать кочки и рытвины. И, даже выехав из леса, не прибавил скорости: лишние четверть часа не играли для состояния Димки особой роли, а тряска по плохой дороге ощутимее на большой скорости.

— Лихой парень, — сказал председатель. — Такие в войну особо ценились. Так сказать, в первую очередь.

— И гибли тоже в первую очередь, — откликнулся Старков.

— Ну не скажи: этот умеет осторожничать. Смотри, как раненого повез — не шелохнул.

— Умеет, — подтвердил Старков.

Олег действительно умел. Умел рисковать — на самой грани, на тонком канате, когда спасает только чувство баланса. У Олега было оно, это чувство, и он отлично им пользовался. Как в цирке: канатоходец под куполом качнется в сторону, и публика ахает, замирая от страха. И не знает дура-публика, что все это только умелый ход, хорошо рассчитанный на то, чтобы она ахнула, чтобы взорвалась аплодисментами — цените, маэстро! Он рисковал, этот канатоходец — еще бы! — но чувство баланса, умение быть осторожным на грани не подводит. Почти не подводит.

— А куда фашисты подевались? — осторожно спросил председатель: он, видимо, считал, что ученый имеет право не отвечать на наивные для него вопросы.

Старков так не считал и охотно объяснил:

— Их время кончилось. Какой-то из экранов не выдержал, сгорел, временное поле исчезло, а вместе с ним и «гости» из прошлого. Полагаю, что они сейчас находятся в этом же лесу, только в сорок втором году.

— Живые?

— А может, и мертвые, если нарвались на партизан.

— Так мы же и партизанили в этих лесах.

— Не одни мы. Возле этого села могли орудовать и другие.

— Значит, исчезли, — повторил задумчиво председатель. — Назад вернулись. А как же машина?

— Машина вышла из зоны действия поля, поэтому оно и не захватило ее.

Председатель все еще не понимал.

— А если б они вышли, как ты говоришь, из этой зоны, то и они могли бы остаться?

— Могли бы, — кивнул Старков. — Только мы им помешали.

— Это верно, — согласился председатель. — Правда, по-твоему, по-ученому я понимать не могу. В голове не укладывается.

Старков усмехнулся.

— У меня тоже не укладывалось.

«А если честно, так и сейчас не укладывается, — подумал он. — Как в добрых старых романах: проснуться и сказать: «Ах, какой страшный сон!» Но добрые старые романы мирно пылятся на библиотечных полках, а «трофейная» машина с простреленным кузовом везет в райбольницу парня рождения пятидесятого года, раненного пулей, выпущенной в сорок втором».

— А что ты колхозникам сказал? — спросил он.

— Про банду в старой немецкой форме. Ограбили, мол, где-то трофейный склад.

— И поверили?

— Кто же не поверит? Раз сказал — значит, так. Доверяют мне люди.

— Так ведь же обнаружится, что банды никакой нет. Разговоры пойдут, милиция встрепенется, а бандитов как ветром сдуло.

— Вот ты и растолкуешь, чтоб зря не болтали. Я народ созову, а ты объясни. Завтра в клубе и соберемся. Я расскажу, почему про банду соврал. Кстати, и не соврал: была банда. Да и милицию тоже позвать придется. Дело такое — не скроешь.

Старков кивнул согласно, пожал руку, пошел не торопясь к сторожке: генератор надо выключить, зря электроэнергию не переводить да ребят подождать — вспомнил реплику Петровича о милиции. Верно ведь: дело-то уголовное по мирному времени. Ну что, подследственный Старков, как оправдываться будем?

А оправдываться придется. За опасный эксперимент. За «отсутствие техники безопасности» — так пишут в инструкциях? За Димку. За Рафа с Олегом. За себя наконец…

А что за себя оправдываться? Перемудрил, переусердствовал ученый муж. Как там в старом карточном фокусе: наука умеет много гитик. Ох и много же гитик — не углядишь! За ходом опыта не углядел. За ребятами не углядел. А результат?

Есть и результат — никакая милиция не опровергнет. Теория доказана экспериментально, блестяще доказана — от этого результата не уйти!

…Старков дошел наконец до сторожки, где по-прежнему гудел генератор. Только самописцы писали ровную линию — на нуле, и на нуле же застыла стрелка прибора, показывающего напряженность поля. Напряженность — ноль. Старков выключил ток, посмотрел на индикатор экранов: опять седьмой полетел, никак его Олег не наладит.

Он сел на табуретку, подобрал с полу детектив, брошенный Рафом. На пестрой обложке улыбался рослый красавец с пистолетом в руке. Старков вспомнил: красавец этот ни разу не задумался перед выстрелом. Стреляя себе направо и налево, перешагивал через трупы, улыбался чарующе. Ни разу в жизни не выстреливший — наверное, даже из «духовушки»! — Раф почему-то любил это чтиво. И любил с увлечением пересказывать похождения очередного супергероя. Вероятно, психологи назвали бы это комплексом неполноценности: искать в книгах то, чего нет и не будет в самом себе.

Нет и не будет? Психологи тоже люди, а значит, не застрахованы от ошибок. По существу, Раф должен завидовать Олегу или, тем более, Димке — их сегодняшним подвигам. А ведь сам он сделал не меньше: его миссия была потруднее лихой перестрелки, затеянной в лесу. Он сумел убедить Петровича собрать и вооружить людей, заставил его поверить в случившееся, хотя оно было невероятней, чем все слышанные когда-то председателем сказки, да еще и вооружился сам, никогда не стрелявший, не знавший даже, как прицелиться или нажать курок. Он знал только, что готовился к бою, к жестокой военной схватке, о которых лишь читал или слышал на школьных уроках. Знал и не остался в деревне вместе с детьми и женщинами, а пошел в бой с дробовиком против «шмайссеров».

Кстати, два из них остались у Старкова с Олегом вместе с трофейной машиной из прошлого. Все это придется, конечно, сдать. А жаль. Машина им пригодилась бы, да и Олег уж очень лихо ею управляет.

Лихой парень Олег. Отчаянный и бесшабашный. Старкова почему-то всегда коробила эта бесшабашность. И пожалуй, зря коробила. Радоваться надо было, что не перевелись у нас храбрецы, которыми так гордились в годы войны и которые если понадобится, повторят подвиг Матросова и Гастелло. Это в крови у народа — героизм, желание подвига. Так и не думай о том, что твоих студентов в школе этому как следует не учили. Когда Старков подымал взвод или роту в атаку, он не читал солдатам длинных и продуманных лекций. Он кричал охрипшим голосом: «Вперед! За Родину!», и люди не ждали других слов, потому что все другие слова были лишними. А подвиг боится лишних слов, отступает перед ними. Подвиг ведь не рассуждение, а действие. Таков и подвиг Олега. Он не знал, что седьмой экран на пределе, что поле, а вместе с ним и «гости» вот-вот исчезнут. Он принял единственно верное решение — совершил почти невозможное.

О своем подвиге Старков и не думал. А ведь если бы экран не сдал, то через какие-нибудь полчаса вернувшиеся ни с чем из-за Кривой балки гитлеровцы повесили бы его на том же суку, под которым он стоял, уверяя, что партизанского штаба в деревне нет. Сейчас он даже не вспомнил об этом: какой еще подвиг — просто ожила где-то спрятанная в душе «военная косточка», которая давалась людям не в семилетке или десятилетке, а прямо на поле боя. Ведь и тебя, Старков, и председателя никто, в сущности, не учил воевать, а просто взяли вы в руки винтовки и пошли на фронт. И здорово воевали — такие же мальчишки, как Димка, Раф и Олег. Так вот и оказалось, Старков, что нет никакой разницы между тобой и твоими студентами: бой показал, что нет ее. Нет стариков и нет мальчишек — есть мужчины. Проверка боем окончена…

Он встал и вышел из сарая. Дождь кончился, и серая муть облаков расползалась, обнажая блекло-голубое небо. Где-то в лесу знакомо урчал трофейный автомобиль, и Старков медленно пошел ему навстречу.

Эдуард СОРОКИН, Владимир ЦВЕТОВ В НОЧЬ С ВОСКРЕСЕНЬЯ НА ПОНЕДЕЛЬНИК

Шоссе, прямое и ровное, тянулось к солнцу, склонявшемуся за горизонт. В пологих лучах ниточка асфальта превратилась в поток расплавленной меди. Медными стали и редкие пальмы на обочине, и густой кустарник между пальмами. И лишь небо осталось прежним — синим с белыми, будто приклеенными, неподвижными облаками.

Вечернее знойное безмолвие нарушал только шум мотора. По пустынному в этот час шоссе не спеша двигался старенький «рено». Солнце слепило водителю глаза, и он опустил перед собой темный пластмассовый щиток.

Шоссе вдруг напомнило человеку за рулем застежку-«молнию»: по обочинам его тянулись полосы ребристого асфальта. Он усмехнулся. Бывший президент увидел подобную дорогу где-то в Европе и решил проложить такую же от столицы до парка «Дрим граунд», который должен был стать точной копией американского «Дисней ленда», и до курортного комплекса с отелями, пляжами, площадками для гольфа и игорным залом — он не должен был уступать знаменитому «Казино дю Либан» в Бейруте. Но президент успел соорудить лишь дорогу. Его свергли.

Человек вел машину, свободно откинувшись на спинку сиденья, придерживая одной рукой баранку. Тишина и покой располагали к раздумью, и он вернулся к мыслям, не раз уже приходившим в голову.

Он думал о бывшем президенте. «Хочешь разбогатеть — будь бережливым, хочешь прославиться — будь щедрым. Старая истина, — размышлял человек в машине. — Президент не жалел денег на престижные проекты. Но от осуществления его проектов страна не богатела. Хорошо, мы вовремя спохватились». Водитель сбавил скорость, и автомобиль пошел еще медленней. Еле слышный рокот двигателя не мешал думать. «Дрим граунд»… Курорт… Казино… Но до того, как в «Дрим граунд» вошел бы первый посетитель, а на курорт прибыл первый турист, англичане полностью завладели бы нашей нефтью, японцы — рудой и углем. Правильно говорят: у плохого хозяина есть лодка, да весел нет. Президент хотел красивую лодку, а весла отдал в чужие руки, иностранцам.

Человек смотрел из машины на рекламные щиты, тянувшиеся вдоль дороги: «Бритиш петролеум», «Мицубиси»… «Кто стал дружить с тобой для обретенья благ, не друг надежный твой, а самый страшный враг», — пришли на память стихи из древнеперсидской поэмы. Он любил древнеперсидскую поэзию и хорошо знал Омара Хайяма, Саади, Абу Шукура… Вот и сейчас припомнились строки Абу Шукура. И уже вслух повторил: «Не друг надежный твой, а самый страшный враг…» Он обратил внимание, что ливни иссекли надписи на фанерных щитах, ветер кое-где отодрал на них полоски, и оттого рекламные рисунки выглядели заштрихованными. Видно было, рекламу давно не подновляли. «Некому и незачем, — улыбнулся человек в машине. — Прежде всего — незачем. Промышленность национализирована, и новое правительство теперь само начнет добычу нефти, руды, угля». Он продолжал неторопливо вести машину, и мысли его тоже были неторопливые, спокойные.

Солнечный диск наполовину ушел за горизонт. Сквозь темный щиток человек, сидевший в машине, различил пятнышко на раскаленном полукруге, пылавшем в синеве неба. Пятнышко быстро росло, приближалось, обретало форму, и скоро можно было разобрать, что это «трак», мощный восьмитонный грузовик. «Трак» надвигался слишком стремительно, и человек в «рено» почувствовал безотчетную тревогу. Он прижал машину к ребристому краю шоссе и почти остановился.

Метрах в десяти от «рено» тяжелый «трак» резко свернул влево и пересек осевую линию. Человек в «рено» вдавил в пол педаль тормоза, и в то же мгновение грузовик далеко выдвинутым широким бампером врезался в автомобиль. Яростно взвизгнули шины, туго втираясь в асфальт, заскрежетал рвущийся кузов, беспорядочно зазвенели брызнувшие во все стороны мелкие осколки стекол. Водитель «рено» не успел выключить зажигание — машина взлетела над асфальтом, перевернулась в воздухе, упала, опять перевернулась и встала на колеса. Дверца искореженной кабины отлетела, и человек, только что сидевший за рулем «рено», вывалился на шоссе.

Он упал лицом на асфальт, горячий, как само солнце, раскалявшее его весь день, чуть приподнялся, пробуя поползти, но руки ему не повиновались. Человек еще несколько раз дернулся и затих. Его глаза были открыты и, казалось, смотрели туда, где сверкнул и исчез последний луч солнца.

Затормозивший «трак», прочертив на мягком асфальте две длинные черные полосы, остановился. Шофер подал грузовик назад, к груде исковерканного металла, выпрыгнул из высокой кабины и торопливо обшарил «рено», не обращая внимания на впивавшуюся в ладони стеклянную пыль, устлавшую сиденья и пол. Наконец он обнаружил пухлую коричневую папку — она лежала под сваленными в кучу кожаными подушками сидений. Шофер вытащил папку и со всех ног кинулся к «траку».

Небо погасло. Гул удалявшегося «трака» постепенно стихал, и на дороге вновь наступило безмолвие.

ЧЕРЕЗ ЧЕТЫРЕ ЧАСА ПОСЛЕ АВТОМОБИЛЬНОЙ КАТАСТРОФЫ, В СУББОТУ, В ОДИННАДЦАТЬ ВЕЧЕРА

— Что же делать? — Логов, казалось, не замечал, что говорит вслух. — Как поступить?

Он тяжело поднялся из глубокого кресла и зашагал по спальне — от тахты, покрытой грубошерстным, ручной работы пледом — память о поездке к горным племенам, к большому, на коротких ножках телевизору, на экране которого, стреляя из винтовок и револьверов, метались длинноногие парни в широкополых шляпах, джинсах и сапогах на высоких каблуках. Логов убрал звук, и стрельба стала едва слышна. Что же делать?

Логов сгорбился, плечи ссутулились. Его открытое лицо, всегда светившееся улыбкой, напряглось, во взгляде, обычно живом и мягком, появилась сосредоточенность.

— Костя, теперь ты уйдешь от меня?

Логов остановился. Повернулся к жене. Алена сидела в углу у торшера, похожего на диковинное растение, — прикрепленные к ножке торшера овальные полочки, торчавшие в разные стороны, напоминали листья. Как приготовившаяся к прыжку тропическая лягушка-голиаф, чернел на одной из полочек телефон. Свет неровными мелкими квадратами падал на заплаканное лицо Алены сквозь бамбуковый плетеный абажур.

— Костя, ведь нас связывают пятнадцать лет жизни!

— О чем ты? — Логов пожал плечами. — Неужели не понимаешь, что нанесла удар в спину. И какой жестокий удар! А волнует тебя только одно — уйду я или нет. Не о том, совсем не о том надо думать в создавшемся положении…

Ковбои на телеэкране прекратили стрельбу, вместо них появилась популярная певица, и чуть слышно полилась песенка о несчастной любви — в этой стране о счастливой любви почему-то не пели.

— Да, нас связывают пятнадцать лет. — Логов остановился перед Аленой. — Но ты уже не такая, какой была пятнадцать, да что пятнадцать — пять лет назад! Я замечал — ты становишься другой, меняешься, меняешься в плохую сторону, и ничего не предпринял, чтоб исправить тебя. И вот предательство. Понимаешь — предательство!

— Нет, Костя, нет! — Рыдания мешали Алене говорить. — Это не предательство. Поверь, сначала была просто глупость, обыкновенная глупость. Потом… Потом я испугалась. Испугалась твоего гнева. Это как страшный сон, когда хочешь проснуться и не можешь. — Алена уткнулась в платок и заплакала еще горше.

Логов смотрел на вздрагивавшие плечи жены, на волосы, сзади забранные вверх и вьющиеся на затылке мягкими, нежными колечками. И продолжил без прежней жесткости:

— Перестань, успокойся. — Он положил руку на плечо жены. — Пока мне еще не все ясно. Давай восстановим мельчайшие детали. Ты должна помочь разобраться. Слышишь?

Алена подняла голову.

— Да, хорошо… — Губы ее дрожали.

— Расскажи, как это было. С самого начала.

Срывающимся голосом, с трудом выговаривая слова, Алена начала:

— Это было так…

ЗА МЕСЯЦ ДО АВТОМОБИЛЬНОЙ КАТАСТРОФЫ

Виктор Свэ немного подумал, оценивая фразы Алены, и ответил:

— Нет, нет, миссис Логова. В понятие «экзотика» мы, азиаты, вкладываем совсем иной смысл. И это естественно. Для вас экзотика — это пальмы, обезьяны, пагоды. Для нас — русский снег и лондонские туманы. Для меня белая женщина, если желаете, тоже экзотика.

Виктор Свэ — преподаватель местного языка — устроился, как всегда, в широком кожаном кресле у низкого столика, на котором стояли массивная керамическая пепельница, коробка для сигарет, инкрустированная перламутром, и огромная, тоже керамическая зажигалка в виде головы папуаса. Сборник грамматических правил и учебных текстов Свэ положил рядом с собой, но ни он, ни Алена почти не заглядывали в него — заниматься по учебнику им было скучно, тем более что Алена усвоила уже довольно много слов и теперь, по выражению Свэ, «развязывала» язык. Поэтому уроки превратились в непринужденные беседы на самые разные темы, усложнявшиеся от занятия к занятию. Виктор Свэ поправлял Алену, если она ошибалась, подсказывал ей слова, которых она не знала.

— Наверное, вы правы, мистер Свэ. Экзотика — это, конечно, нечто необычное. Но достаточно прожить год-два в тропиках, и невольно привыкаешь к окружающему. Оно перестает быть экзотичным и, стало быть, волнующим.

Алена тщательно строила фразы, искала наиболее точные обороты и по одобрительному взгляду Свэ понимала, что говорит правильно.

— А вы бывали на петушиных боях?

Ожидая ответа, Свэ наклонил седую, с ровным пробором голову.

— Нет. Это интересно?

Алена удобней устроилась на стуле, догадываясь, что сейчас последует занимательная история.

Смуглое лицо Свэ оживилось, стянутые на лбу искривленные и глубокие морщины разгладились, черные, почти без белков раскосые глаза азартно заблестели. Свэ достал из коробки сигарету, высек огонь, нажав на нижнюю челюсть папуаса, прикурил от пламени, вырвавшегося из разинутого керамического рта, и, откинувшись на спинку кресла, начал:

— Прелюбопытнейшее зрелище, поверьте старому игроку! — Он умолк на минуту и с мягкой требовательностью произнес: — Будьте внимательны, все потом повторите мне. — Он затянулся сигаретой, выпустил изо рта тонкой струйкой дым и продолжал: — Так вот, петухам отводится специальная площадка — метров восемь квадратных. Вокруг ставятся скамьи для почетных гостей, сзади толпятся зрители попроще. Петухи дерутся пять раундов по десять минут. Но бой может кончиться и раньше в зависимости от бойцовских качеств противников. — Свэ искоса взглянул на Алену. — Вникайте, прошу, в то, как я строю фразы.

— А правда, что к лапам петухов привязывают небольшие ножи? — перебила Алена.

— Бывает. Но тогда первый же ловкий удар становится смертельным.

— И вам не жаль этих несчастных птиц?

— Нисколько, — пренебрежительно пожал плечами Свэ. — Нисколько, — повторил он. — Они созданы, чтобы сражаться. Я имею в виду боевых петухов. Их удел победить или умереть. Они своего рода гладиаторы. В воскресенье я ходил на петушиные бои. — Свэ слегка прикрыл глаза, словно восстанавливая в памяти то, о чем рассказывал. — Поставил на белого красавца. Великолепная осанка, мускулистые лапы. Такой не может не победить! И в самом деле, четыре раунда белый немилосердно колотил рыжего противника. По-моему, тот держался на одном самолюбии. И вдруг, когда рыжий уже падал от ран и усталости, белый развернулся и помчался к своему хозяину. Хозяин пытался вытолкнуть петуха на площадку, но тщетно: у белого оказалось, к несчастью, маленькое сердце. В общем, я проиграл, и довольно крупно.

— Мои самые глубокие соболезнования, Виктор, в связи с вашим проигрышем.

Алена тут же пожалела, что слова ее прозвучали иронически. Свэ погрустнел и замолчал, уставившись на замысловатый узор на ковре, покрывавшем пол в гостиной.

— Простите, мистер Свэ, — виновато оправдывалась Алена. — Моя ирония, конечно, неуместна. Просто я не предполагала, что ваш проигрыш так велик.

Свэ вскинул глаза. Алена прочла в них мольбу.

— Мистер Свэ, я могу заплатить за уроки вперед, — предложила она. — Сколько вам нужно?

— Нет, нет, миссис Логова! — решительно запротестовал Свэ. — Брать деньги за невыполненную работу не в моих правилах.

— Я хочу помочь вам, мистер Свэ. — Алена говорила с неподдельным сочувствием. — Не отказывайтесь, ведь это помощь друга.

Свэ молчал. Казалось, он внимательно изучал узор на ковре. Наконец, медленно, словно что-то мешало ему, поднял голову.

— Миссис Логова, я вынужден давать уроки не только своего языка, но и уроки русского своим соотечественникам, — Свэ запнулся и, будто собравшись с силами, продолжил: — Среди моих учеников есть способный юноша. Беседы со мной его не удовлетворяют — по-русски он говорит уже лучше меня. Юноше требуется хорошая разговорная практика. Если б вы смогли посодействовать ему в этом! Об успехах ученика узнают многие, у меня станет больше уроков, и я быстро поправлю свои дела.

— Я готова помочь, мистер Свэ. Но как?

Свэ оживился. Тон его стал деловым.

— Вы, разумеется, знаете, что в нашей стране скоро состоятся международные спортивные соревнования молодежи. Ожидается команда и из Советского Союза.

— Да, я слышала об этом.

— Так вот, наш организационный комитет набирает переводчиков. С председателем комитета вы, кажется, знакомы. Стоит вам при случае замолвить ему словечко, и моего ученика наверняка возьмут.

Алена встала, прошлась, задумавшись по гостиной, вернулась, села на стул и решительно сказала:

— Хорошо, я выполню вашу просьбу.

Свэ не скрыл радости. Он прижал руки к груди и произнес торжественно, словно молитву:

— Воистину, не богатство — друг, а друг — богатство…

Алена поняла, что сейчас хлынет поток благодарственных слов, цветистых и витиеватых, как принято здесь выражать признательность, и предостерегающе подняла руку. Свэ оборвал фразу и перевел разговор в русло принятых между ними бесед, в которых он выступал учителем, она ученицей.

— Должен сказать, миссис Логова, вы добились поразительных успехов в языке.

Свэ наклонил голову, как это делал постоянно, когда ждал ответную фразу Алены.

— Способности к языкам проявились у меня рано. — Воцарившаяся атмосфера урока заставила Алену вновь сосредоточиться на грамматических формах. — Кроме английского, знаю французский, а теперь и ваш язык благодаря общению с вами.

— Рад слышать, — почтительно кивнул Свэ. — Изучение по книгам не всегда приносит плоды. Мне вспоминается смешной случай. Я расскажу его, а вы изложите на бумаге мое повествование. Это будет заданием к следующему уроку.

И Свэ не спеша, с расстановкой стал рассказывать о том, как один чудак решил выучить английский. Кто-то посоветовал ему читать как можно больше книг на английском языке. Чудак этот прочел со словарем маленькую книжицу. Понравилась. Сюжет очень занимательный: юноша и девушка полюбили друг друга, но отец девушки не соглашался на их брак. Пришлось бежать, спасаться от погони… В общем, увлекательнейшая книжка. Итак, прошло некоторое время. Чудак разбирал свою библиотеку. Наткнулся на ту же самую книжицу. Перечитал с большим удовольствием. Правда, разговор в ней, оказалось, шел не о приключениях влюбленных, а о событиях в Латинской Америке, о борьбе молодых патриотов за независимость страны. Вскоре чудаку пришлось поехать в Англию, и он прожил там несколько лет. А когда вернулся домой, случайно увидел ту маленькую книжицу. Засмеялся. Вознамерился перечесть и… не смог. Книжка-то была не на английском.

— Да вы не слушаете меня, миссис Логова! — воскликнул Свэ.

Алена вздрогнула. Она действительно не слушала. Свэ догадался об этом по ее неподвижному взгляду — она смотрела на керамического папуаса.

— Вы чем-то опечалены? — участливо допытывался Свэ. — Может быть, это я вас расстроил?

— Скажите, Виктор, ваш ученик достойный человек? Он не подведет меня?

— Клянусь аллахом, не подведет! — Свэ рывком поднялся из кресла и с такой требовательностью в глазах поднял лицо кверху, что впору было ожидать: потолок раздвинется, покажется аллах и утвердительно кивнет Алене.

— Не надо клясться. Я верю вам, мистер Свэ, — сказала Алена.

ЗА ДВАДЦАТЬ ДВА ЧАСА ДО АВТОМОБИЛЬНОЙ КАТАСТРОФЫ, В ПЯТНИЦУ, В ДЕВЯТЬ ВЕЧЕРА

Приемы в посольстве Советского Союза славились хлебосольством. Многие дипломаты называли приемы у русских «пирожковыми фестивалями» — бывший повар большого московского ресторана жарил вкусные пирожки с капустой и мясом.

Прибывшие гости цепочкой проходили мимо посла и его жены, здоровались с ними и так же цепочкой двигались к столу с напитками, где их ожидали широкие бокалы с коньяком, тонкие рюмки с водкой, высокие стаканы с виски и джином. Здесь цепочка редела. Одни задерживались у стола надолго, другие с бокалом или рюмкой — стаканы брали немногие — направлялись туда, где слышался легкий стук тарелок, за экзотичной русской едой: пирожками, балыком, солеными огурцами. Близкие знакомые сбивались в группки — оттуда доносились веселые возгласы и смех. Гости, впервые видевшие друг друга, церемонно раскланивались и обменивались визитными карточками. В шуме можно было разобрать фразы, как правило, ничего не значащие — деловые и важные разговоры велись здесь тихо и незаметно.

— Рад вам, мистер Бенсон. Как поживаете, что нового?

Толстого мужчину в ярко-синем искрящемся пиджаке не интересовали ни жизнь мистера Бенсона, на которого случайно натолкнулся в толпе, ни его новости. Мелкими глотками прихлебывал он коньяк и не глядел на Бенсона, высматривая кого-то другого среди гостей маленькими, глубоко утонувшими подо лбом глазками.

— Благодарю. Новостей никаких. Впрочем, лучшая новость — отсутствие всяких новостей, — заученно произнес мистер Бенсон. Этот легкомысленно одетый мужчина был ему тоже глубоко безразличен, но дипломатический этикет требовал учтивого ответа и хотя бы минутной беседы. — Говорят, голландский посол уезжает?

— Пять лет в тропиках — достаточный срок. В последнее время он частенько наведывается в ночной клуб.

Логов переходил от одной группы гостей к другой, здоровался с теми, кого знал, участливо справлялся о делах, о здоровье, непринужденно вступал в общий разговор и мягко, не обижая собеседников, прекращал его, чтобы поприветствовать новых гостей.

В одной из групп Логов различил голос своего приятеля Михаила Алексеева, корреспондента ТАСС. Логов любил Алексеева за прямоту, за необыкновенное гостеприимство и доброжелательность к каждому, с кем тот сталкивался. Безапелляционность суждений и оценок не наводила на мысль о чрезмерной самоуверенности — она воспринималась как юношеская искренняя бескомпромиссность, хотя черную шевелюру Алексеева давно уже высветило серебро. Казалось, он не понимал, что такое уныние, — короткие затруднения, возникавшие внезапно, он преодолевал быстро и решительно. Исходившей от него жизнерадостностью нельзя было не заразиться. Вот и сейчас лицо журналиста местной газеты, только что удрученно рассказывавшего Алексееву о чем-то, вдруг разгладилось, и журналист улыбнулся.

Консула Юрия Иванова Логов заметил в обществе владельца крупной торговой компании. Дальновидный делец одним из первых установил связи с Советским Союзом и не прогадал, его фирма процветала. Он выучил русский, да так хорошо, что без труда читал в подлиннике Толстого, Достоевского, Горького. Логов вспомнил, как однажды владелец компании устроил ему настоящий экзамен: декламировал наизусть стихотворения в прозе Тургенева и требовал, чтобы Логов указывал название каждого. Теперь он, видно, экзаменовал Иванова, и Логов мысленно посочувствовал другу. Логов прислушался. Нет, на этот раз владелец компании не экзаменовал, он строго допрашивал:

— Вы все же скажите, зачем понадобилось переселять МХАТ в новое здание? Ведь театр лишится чеховской атмосферы!

Логов знал, что владелец компании — поклонник искусства Художественного театра и, приезжая по делам в Москву, непременно бывает во МХАТе.

Внешне Иванов — полная противоположность Алексееву: неулыбчивое лицо с сеткой мелких морщин, угрюмый взгляд. Но стоит приглядеться — и видишь: глаза у Иванова добрые, внимательные, с чуть приметной лукавинкой.

— Обещаю, что в новом помещении сохранят не только занавес с чайкой, но и привычный скрип кресел, — с шутливой серьезностью ответил Иванов.

Собравшись у стола с пирожками, сплетничали дамы из посольств западных стран, сплетничали ядовито и желчно и охотно делились новостями. Новостей у них всегда было предостаточно.

— Какая очаровательная жена у итальянского советника! Я всегда любуюсь ею, — щебетала дама в платье с глубоким вырезом, в котором мерцал усыпанный дорогими камнями золотой кулон; но и намека на восхищение не угадывалось в ее голосе.

— Жаль, у нее старый муж, — притворно вздохнула ее приятельница, незаметно окидывая ревнивым взглядом платье дамы.

— Дорогая, недостатки старых мужей прекрасно оттеняют достоинства их молодых жен. Уверена, эта девочка из итальянского посольства своего не упустит. Да, чуть не забыла! Рядом с моим домом открылось ателье! Платье я шила там. — На секунду она замерла в позе манекенщицы. — Остряк хозяин назвал ателье «Надежда». Стремится вселить в своих клиенток оптимизм, — закончила дама с улыбкой.

— Вы считаете, ему это удается?

Дама притворилась, что не заметила колкости.

— Почему бы нет? Люди часто бросаются из одной крайности в другую — из пессимистов превращаются в оптимистов, — сказала она и язвительно добавила: — Или наоборот, из оптимистов — в пессимистов.

Разговор становился неприятным, и, чтобы прекратить его, обе дамы бросились к пробиравшемуся между гостями Логову.

— Мистер Логов, здравствуйте! Мы говорим об оптимистах и пессимистах. Что о них думаете вы?

В глазах Логова забегали смешинки, но ответил он вполне серьезно:

— По-моему, пессимист — это тот же оптимист, только лучше информированный.

Дама с кулоном захлопала в ладоши.

— Великолепно! Я скажу об этом мужу.

— Пожалуйста. Не забудьте только добавить, что существует масса нюансов. — Логов откровенно потешался над ней. — Например, бывают веселые пессимисты и грустные оптимисты. Среди дипломатов попадаются осторожные оптимисты-циники и воинствующие пессимисты-неврастеники. Впрочем, проблема оптимистов и пессимистов мало изучена.

Над дамой с кулоном потешался не только Логов. Сзади, спиной к нему, стоял моложавый, ладно скроенный человек в больших роговых очках. Он ловил слова Логова и широко улыбался им, однако улыбка не стирала с его лица суровой властности, не растапливала притаившийся в глазах холод.

Человек прислушивался к Логову, но следил за Аленой, которая разговаривала с толстым мужчиной в искрящемся пиджаке.

— Если быть откровенным, дипломатические приемы ужасно утомляют меня, — жаловался Алене мужчина. Покрасневшие от духоты и выпитого коньяка щеки его расплылись и оставили для глаз совсем узкие щелки. — Всегда одно и то же… Банальные вопросы, избитые ответы. Однообразно, скучно. Ни нового лица, ни свежей остроты.

Поджав губы, он со скорбным видом поклонился и, стараясь держаться прямо, зашагал к столу с выпивкой.

— Я с ним совершенно согласен. Как был согласен и в прошлый раз, когда слышал от него это же самое — он объяснялся тогда с другой дамой. Здравствуйте, миссис Логова!

Человек в больших очках галантно прикоснулся губами к руке Алены.

— Добрый вечер, мистер Дирксен. Вы, как всегда, злы!

Алена познакомилась с первым секретарем посольства западной державы Дирксеном и его женой на таком же вот приеме. Он бегло изъяснялся на местном языке, отлично знал страну и был прекрасным рассказчиком. Алене нравилось беседовать с ним, когда случай вроде нынешнего сводил их вместе, хотя жесткое выражение лица Дирксена и ледяной взгляд порой приводили ее в смущение.

— Зло привлекательно, миссис Логова, а добродетели угнетают. Представьте сплошь добродетельного человека. Кошмар! От тоски умереть можно!

У Дирксена улыбались губы, весело двигались ямочки на щеках, и только глаза источали стужу, и толстые стекла очков не спасали от нее.

— Люди бывают неоправданно злы, — сказала Алена. Она не понимала, шутит Дирксен или нет.

— Такова психология людей, — продолжал Дирксен. — У Джека горит дом. Собралась толпа. Радуются. У одного из зевак осведомляются, почему он ликует. Он с Джеком в ссоре? Тот отвечает: «Нет, с Джеком я незнаком, но все равно приятно». От подобных людей я и хочу предостеречь вас, миссис Логова.

Логова удивленно взглянула на Дирксена.

— Вы говорите загадками.

— Напротив, я предельно откровенен. И чтобы доказать это, поведаю короткую сказку. Возможно, она покажется вам знакомой, но ведь новых сказок и не бывает. Пойдемте в сад, там прохладней. Не возражаете? Благодарю вас.

Дирксен крепко взял Алену под руку, и она послушно пошла рядом.

Высоко над садом, над верхушками пальм, уходила в бесконечность прозрачная чернота, по которой рассыпались сверкающие песчинки звезд. В этих широтах ночь не снимала зной, она лишь меняла его цвет — огненно-золотой на угольно-черный, и если бы не ветер, изредка налетавший с побережья, в саду дышалось бы не легче, чем в зале.

— Следуя велению времени, — начал Дирксен, — в одном тропическом государстве вместо варварского праздника жертвоприношений многочисленным богам решили устроить вполне цивилизованные международные спортивные состязания. Понаехала масса гостей, которым все в этом государстве было в диковинку и потому казалось необыкновенно интересным. Некоторым особенно пытливым гостям очень хотелось увидеть знаки страшного наследия, оставленного проклятыми колонизаторами. — Дирксен шутовски раскланялся. — И чтоб не заблудиться в этих знаках, гости прибегли к услугам местного «Сусанина», не старика, как в вашей знаменитой опере, а молодого человека, бойко болтавшего по-русски. Молодой человек то ли сам заплутался, то ли еще почему, но вывел гостей прямо к нашему посольству. А там поджидали, как любят у вас выражаться, падкие на сомнительные сенсации буржуазные репортеры. Еще с утра кто-то предупредил их, что группа молодых спортсменов из некой страны явится в это посольство просить политического убежища…

Дирксен остановился и внимательно посмотрел на Алену. Лицо ее, освещенное светом, падавшим с веранды, выделялось в темноте белым пятном. Дирксен наклонился к Алене так близко, что почти коснулся очками ее лица.

— Догадываюсь, о тропическом варианте сказки про Сусанина вы еще не слыхали. Да и верно, произошло это всего четыре часа назад. Должен сказать, «Сусанину» не повезло. Молодые люди здорово намяли ему бока — двое из них оказались боксерами, а третий — борцом-тяжеловесом. В посольство они, разумеется, не пошли, и сенсация, к разочарованию репортеров, не состоялась.

— Зачем вы мне это рассказываете, мистер Дирксен? — удивленно начала Алена. — Я вас не понимаю!

— Не понимаете потому, что сказку я не закончил. Так вот, незадачливого «Сусанина» рекомендовала в гиды соотечественница молодых спортсменов, жена некоего дипломата. Об этом обстоятельстве репортеры пока не подозревают. Но только пока. Если какой-нибудь писака проведает о рекомендации, имя дипломата попадет на первые страницы газет. Последствия незавидны. Сами понимаете…

Алена закрыла глаза и бессильно опустила руки.

— Миссис Логова, иногда мне удается угадывать чужие мысли. Хотите, я скажу, о чем вы сейчас думаете? — Дирксен сделал паузу, пристально вглядываясь в лицо Алены. — Вы думаете, что журналистам трудно что-либо доказать: свидетельству провокатора серьезные люди не поверят, а организаторы соревнований не станут впутывать советское посольство, и жене дипломата нечего опасаться. Я правильно говорю, миссис Логова? — Дирксен на минуту умолк и назидательно добавил: — Однако не следует недооценивать возможности прессы.

Алена огляделась, будто искала помощи, но в саду посольства было пусто. И Алена решилась.

— Жена дипломата, наверное, нуждается в добром совете, мистер Дирксен? Как ей поступить? — тяжело выдохнула она.

— Как? Честно признаться мужу, сообщить его начальству. Я почему-то уверен, что он и его коллеги в посольстве еще ничего не знают.

— Это невозможно. Он может не простить ей.

— Что ж, в таком случае можно сделать иначе, — сочувственные нотки по-прежнему звучали в голосе Дирксена. — Из местных журналистов следует опасаться некоего Сумани: он вроде бы как-то докопался до истины. Шантаж — его хлеб, это известно. У меня есть компрометирующий материал на самого Сумани. Я припугну его, и он не осмелится навредить бедной женщине. Так что особых оснований для тревоги пока нет. Если Сумани появится в доме некоего дипломата, — Дирксен усмехнулся, — сообщите мне. И пусть это будет наша маленькая тайна. — Дирксен легонько пожал руку Алены. — Мне доставляет радость, когда хорошенькая женщина делит со мной свою тайну.

Прием подходил к концу. Народу в зале заметно убавилось. Официанты разносили остатки закусок и уже не откупоривали бутылки, а наполняли бокалы и рюмки из тех, что были открыты раньше. Алена и Дирксен взошли на веранду и тотчас оказались в плену у дамы с кулоном.

— Здравствуйте, мистер Дирксен! Добрый вечер, миссис Логова! — затараторила она. — Я не помешаю разговору?

— Нисколько. Опасаюсь, однако, что беседа наша быстро вам наскучит. Мы говорили о камнях.

К Дирксену вернулась насмешливая холодность.

— О камнях?

— Да, о камнях, представьте. Я рассказывал миссис Лотовой притчу. Два приятеля подошли к древнему полуразрушенном храму. Один воскликнул; «Как я завидую этим камням! Сколько они повидали на своем веку — трагического и смешного, прекрасного и отталкивающего!» — «И все это можно было бы описать в романах, стихах», — добавил другой. А камни промолчали. Ведь они были просто камнями.

ЗА ДЕВЯТЬ ЧАСОВ ДО АВТОМОБИЛЬНОЙ КАТАСТРОФЫ, В СУББОТУ, В ДЕСЯТЬ УТРА

На бойкой, шумной улице, где находилось ателье мод «Надежда», торговала, казалось, вся Азия. Испещренные ветвистыми иероглифами и вязью арабских и индийских названий белые, красные, синие вывески-полотнища над лавками и ресторанчиками, снующие, горланящие на разных языках, энергично жестикулирующие люди в китайских шароварах, индийских сари, в японских коротких кимоно — хаори, в индонезийских юбках — кайнах делали улицу похожей на огромную сцену, на которой разыгрывается веселая оперетта. Ателье мод «Надежда» выделялось яркостью окраски фасада, крышей с загнутыми кверху, как у пагоды, краями, широким стеклом витрин с распластавшимся на них красным иероглифом «Надежда».

Китаец — хозяин ателье — с угодливостью приветствовал Алену, новую клиентку.

— Счастлив, что удостоили меня своим посещением! — рассыпался хозяин, усаживая Алену за резной столик и раскладывая перед ней журналы мод.

Узнав на вчерашнем приеме о недавно открывшемся ателье «Надежда», Алена поспешила сюда. Ее уверили, что здесь неплохо и недорого шьют.

— Мы получили из Гонконга и Сингапура новые модели. Фасоны самые разнообразные — макси, мини, миди, — суетился хозяин. — Что собираетесь шить? Вечернее платье, брючный костюм, пальто? Тут вот, — хозяин придвинул пухлый альбом, — образцы тканей. Есть английская шерсть, китайский шелк, японский теторон. Меха у меня русские. Нынче, знаете, в моде норка…

Движением руки Алена остановила хозяина.

— Хорошо, хорошо. Я посмотрю журналы и, может быть, выберу что-нибудь.

Почтительно кланяясь, хозяин попятился к конторке у входа в примерочную и замер, готовый сорваться с места, когда его позовут.

Штора примерочной откинулась, и с большой коробкой в руках важно вышла дама — та, что вчера на приеме выслушала исследование Логова о пессимистах и оптимистах и притчу Дирксена о камнях.

— Дорогая миссис Логова! Как поживаете? Что нового? — заверещала дама с такой радостью, будто Алена — ее близкая родственница, с которой она разлучилась на долгие годы и вот встретилась. — Передайте самые, лучшие пожелания мистеру Логову. Надеюсь, он здоров? Мой муж от него в восторге!

— Спасибо, спасибо, — сдержанно отозвалась Алена и, чтобы не показаться невежливой, спросила: — А как ваш супруг?

Алена тотчас догадалась, что допустила ошибку, но было поздно. Дама бросила на столик коробку с готовым платьем, достала из сумки сигарету и с жаром заговорила:

— Весь в хлопотах, милочка. Устраивает личную жизнь нашей Альме. Чудесная собака. Мы привезли ее с собой, покупали для нее билет на самолет. Чудесная, чудесная собака. Но пока, — она понизила голос и хихикнула, — девица! Ей необходим кавалер. Да где его взять? Собаку ее породы тут найти трудно. Неделю назад муж разузнал, что у одного малайца есть такая. Поехал к нему. За свидание малаец запросил… Как вы думаете, сколько? Пятьдесят фунтов! Ни больше ни меньше! Муж и так и сяк. Удовольствие-то взаимное! Почему должны платить мы? Наконец сошлись на десяти фунтах. Посадили Альму в машину. Повезли. Малаец для рандеву отвел специально комнату. Альма сидит, ждет. По морде заметно, волнуется. А кавалер вошел, обнюхал Альму, зевнул и отвернулся. В общем, ничего не вышло. Муж — малайцу: «Раз свидание не состоялось, деньги назад». Малаец в ответ: «Ни за что. Я не виноват, что ваша сука не понравилась моему кобелю». Подумайте только, каково?

— Бедная Альма!

Ирония до дамы не дошла.

— И не говорите! — Дама заторопилась: — Ну мы заболтались. Побегу. До встречи!

Алена углубилась в журналы, но они не отвлекли ее от тревожных мыслей. Склонившись над столиком и погрузившись в размышления, она не видела, что в ателье скользнул человек в «алоха» — расписной красно-белой рубашке навыпуск, серых бумажных брюках, в резиновых шлепанцах с перепонкой, удерживающей их на ноге, — так одевается каждый второй местный житель. Ничем не примечательное смуглое лицо под густой иссиня-черной шевелюрой. Повстречай еще раз в людном месте такого, с уверенностью не определишь: виделся с ним когда-нибудь или нет?

Человек в «алоха» неслышно приблизился к хозяину и сказал:

— Мне нужно поговорить с этой госпожой. Вот вам пять фунтов, и не мешайте нам.

Китаец нырнул за штору примерочной, а человек, скромно присев на краешек, кресла у столика, коснулся локтя Алены.

— Что вам угодно? — встрепенулась она.

— Миссис Логова, примерно месяц назад вы с мужем останавливались в отеле «Конкорд», а я там работаю, — кротко заговорил он.

— Ну и что?

Человек в «алоха» вытащил из заднего кармана брюк пухлый бумажник и извлек из него фотографии.

— Я хочу предложить вам снимки. За деньги, конечно. Вот они.

На карточках была она и оказавшийся провокатором ученик Свэ. Будто позируя, он смотрел прямо в объектив. Провокатор держал деньги — на четких снимках можно разобрать даже достоинство купюр, — и Алена протягивала к ним руку.

— Позвольте! Откуда такие фотокарточки?! — воскликнула Алена. — Вы грязный шантажист!

— Согласен. Но не сердитесь, — смиренно сложив руки на коленях, продолжал человек. — Помните, может быть, как, расплачиваясь в отеле за номер, вам пришлось тянуться через стойку за чеком — кассир положил его далеко от вас? Тут-то я и успел щелкнуть фотоаппаратом. Ввести в кадр юношу — дело техники, весьма несложной техники. Однако лишь специалисту понятно, что это фотомонтаж. Теперь, когда о юноше пишут все газеты, мои карточки могут иметь большой успех…

— Это же подлость!

— Согласен, — кивнул человек в «алоха». — На ней мы делаем большие деньги. Не далее, как вчера, за письма одной дамы, замужней дамы, к ее возлюбленному мы получили сто фунтов. А недвусмысленные фотографии, запечатлевшие туземочку и дипломата одного западного посольства, обошлись дипломату в сто пятьдесят фунтов. Как видите, наши клиенты проявляют благоразумие. Надеюсь, вы не менее благоразумны. От нас легче откупиться, чем вести с нами борьбу.

— Поистине, пришла беда — отворяй ворота, — горько проговорила Алена. От нее не укрылось, что человек в «алоха» обратил внимание на ее слова. В другое время, в иной ситуации она поставила бы молодчика на место, сказала б ему: «Напечатайте-ка карточек побольше, я раздарю их друзьям» — и рассмеялась бы ему в лицо, постное, монашеское. Да, именно такие слова он услышал бы от нее еще месяц назад, до разговора с Виктором Свэ…

Человек в «алоха», потупив взор, терпеливо ждал.

— А если о вашем шантаже и вымогательстве я заявлю в полицию?

Не оказалось в голосе Алены нужной резкости, решительности, и человек это уловил. Интонация его изменилась, приниженности стало меньше.

— Ну и что! — пожал он плечами. — Пленку я нашел случайно. Отпечатал фотографии. Узнал на них вас и захотел вернуть. Мне — ничего, а вам — сами понимаете… скандал, пересуды. Разумеется, полиция установит, что фотографии — подделка, но вам-то нужно будет доказывать это мужу, его начальству. Не так ли? — Он был терпелив и сдержан, этот человек в «алоха».

— Ладно. Обойдусь без полиции, а просто выгоню вас.

Алена старалась говорить спокойно, но пальцы предательски дрожали, и она сжала ладони в кулак.

— Совершите ошибку. — Человек в «алоха» не угрожал, не запугивал, он просто предупреждал, как поступит дальше. — Снимки объявятся в самом неожиданном месте и в самое неподходящее для вас время. — Он внимательно, почти дружелюбно посмотрел на Алену. — Стоит ли? Вы молодая, красивая женщина. Зачем вам это? Да и деньги плевые. Всего пятьдесят фунтов. Пятьдесят фунтов.

— Допустим, я куплю эту гадость. Где гарантия, что вы не напечатаете новые фотографии? Нет, знаете… Я требую и негативы.

Пускаясь в торг, Алена признавала себя побежденной, превращалась в игрушку в руках шантажиста. По поникшей фигуре, по растерянному взгляду человек в «алоха» понял, что у Алены исчезла воля, ушли силы.

— Негативы? — раздумчиво переспросил человек в «алоха». — Можно и негативы. — Он ненадолго умолк, как бы прикидывая. — За негативы плата отдельная. Сто фунтов. Если согласны, буду ждать вас здесь в это время в понедельник, — тихо произнес человек в «алоха».

Алена не ответила. Она встала и медленно, словно нащупывая в темноте дорогу, вышла из ателье.

Она пробиралась сквозь толпу, не обращая внимания, что ее толкают, хватают за руки, тянут в лавки. Она обходила флегматичных быков, тащивших нагруженные овощами и фруктами скрипучие крестьянские повозки с неровными деревянными дисками вместо колес, пропускала лавировавшие меж повозками мотороллеры с притороченными у багажников корзинами, уступала дорогу юрким трехколесным грузовикам, медленно двигавшимся с товарами к лавкам, — шла и, казалось, не видела этой ни с чем не сравнимой пестрой, галдящей сутолоки.

Расписная красно-белая «алоха» мелькнула несколько раз в толпе и исчезла. Когда Алена убедилась, что шантажиста нет позади, она прибавила шаг и, вспоминая вчерашние слова Дирксена, уже почти спокойно направилась к дому.

ЗА ШЕСТЬ ЧАСОВ ДО АВТОМОБИЛЬНОЙ КАТАСТРОФЫ, В СУББОТУ, В ЧАС ДНЯ

Старенький «рено» проскрипел шинами по гравию и остановился у дома. Логов поглядел на часы: прошло не более десяти минут с тех пор, как он разговаривал с Сумани по телефону — тот просил о встрече. «Значит, у Сумани и впрямь что-то до крайности срочное и важное, если позвонил уже по дороге», — подумал Логов. Он поспешил на крыльцо и там радушно обнял журналиста.

— Простите за вторжение. Меня оправдывает дело, которое привело к вам. Ждать я не мог, — начал Сумани с порога.

— Не надо, не надо извиняться, дорогой господин Сумани. Что вы? Я всегда рад вам. Проходите вот сюда, в гостиную, — широким жестом приглашал Логов. — Что будем пить? Виски, джин, коньяк? — Радушие Логова было непритворным и искренним.

С Сумани, обозревателем местного телевидения, Логов познакомился вскоре после приезда в страну. Логов, занимающийся в посольстве печатью, телевидением и радио, был доволен, что сблизился с этим журналистом — талантливым и осведомленным.

Образование Сумани получил в Европе. За годы учебы он сошелся с эмигрантами — членами народно-революционной партии. До завоевания независимости партия находилась в подполье, а руководители жили за границей. Ныне друзья Сумани вошли в правительство, и он запросто заглядывал к премьеру и ко многим министрам. Вместе с ними он участвовал в недавнем перевороте, сместившем президента.

Логов до сих пор помнил телевизионную передачу Сумани, последнюю при бывшем президенте. Сумани говорил в ней об экономических мероприятиях президента, о его программе, пышно озаглавленной «Все для народа». Трудно определить, чего в программе было больше — демагогии или политического невежества. «В тропики должна прийти радость», — провозглашала программа, и эту радость президент вознамерился дать народу, разбив парки наподобие «Дисней ленда», курорты, способные вызвать зависть у хозяев Майами-Бич и Ниццы, построив гигантские отели, в сравнении с которыми знаменитый гонконгский «Хилтон» и токийский «Отани» с вращающимся рестораном на крыше выглядели бы жалкими хижинами. Однако претворение в жизнь проектов, метко прозванных Сумани «престижными», требовало средств, которых страна не имела. Чтобы добыть их, президент предоставил разрабатывать нефтяные, угольные и рудные месторождения иностранным компаниям. И в передаче Сумани подвел итог: «Когда над стадом властвует слепец, волк станет старшим пастухом овец». Понять было нетрудно: слепец — это президент, волк — «Бритиш петролеум» и «Мицубиси».

К телевизионным выступлениям Сумани не подходили определения «комментарий», «обзор новостей», хотя в них содержались и оценка событий, и информация. Логов шутил: «Еженедельные поучения, какой быть стране и людям». Сумани использовал форму, привычную для большинства телезрителей, воспитывавшихся в миссионерских школах, где каждый урок походил на проповедь, а обязательная проповедь не отличалась от урока.

«У нас есть декларация о независимости, да только истинно независимыми такие декларации еще никого не сделали, — врезались в память Логова слова Сумани из той передачи. — Мы обретем подлинную независимость, а с ней и радость, о которой печется президент, если сделаемся хозяевами наших нефтяных скважин и рудников, принадлежащих сейчас иностранцам, если раньше парков и отелей построим фабрики и заводы. Разве не учил нас древний мудрец: «Кто далеко вперед свой устремляет взгляд, тот после горьких слез не льет, когда глядит назад»?» И лишь после переворота Логов вновь увидел Сумани на телеэкране..

— Рад, очень рад вам, господин Сумани, — повторил Логов, усаживая журналиста в гостиной. Он придвинул ему стакан с виски, ведерко со льдом, раскрыл коробку с сигарами. — Как жизнь? О чем будут очередные ваши телепоучения?.. — Эти фразы он говорил Сумани всегда.

Сумани обычно дружелюбно посмеивался в ответ. Сейчас он оставался серьезным.

— Простите, господин Логов. Я хочу объяснить цель моего визита, — произнес он озабоченно, даже чуть суховато. — Вам, полагаю, известен Уильям Келли?

Логов знал этого дипломата. После смещения президента его выслали из страны за призывы к антиправительственным выступлениям. За спиной Келли стояла «Бритиш петролеум», чьи нефтяные промыслы национализировало новое правительство.

— Так вот, Келли опять побывал здесь. Он приезжал под чужим именем, как турист. Гидом служил ему Дирксен. Маршрут — через штабы центрального и южного военных округов — они выбрали явно не по туристскому путеводителю. Их путеводитель политический. Офицеры этих округов настроены оппозиционно к правительству, это известно. Посетили Келли и Дирксен и наш клуб «Лайонс».

Коммерсанты, связанные с иностранным капиталом и потерпевшие от национализации, устроили для них завтрак. Других дельцов на завтрак не пригласили, зато позвали бывшего президента. Короче, положение тревожное. В телепоучениях на прошлой неделе, — Су мани впервые улыбнулся, — я попробовал обрисовать обстановку…

Логов, не пропускавший передач Сумани, слышал и это его выступление.

«Нации, как и женщине, не прощается минута оплошности, когда первый встречный авантюрист может совершить над ней насилие», — произнес Сумани, появившись на телеэкране. Начало насторожило Логова, он прибавил громкость и придвинул кресло поближе к телевизору. Кого имеет в виду Сумани? Сумани не тянул с разъяснением. Он указал на бывшего президента, не оставляющего намерений вернуться к власти, на оппозиционных офицеров, ведущих переговоры с иностранцами — явными разведчиками. «Хоть ты растишь змею и кормишь до отвала, но доброту твою змея оценит мало. Подлец хитрей змеи, ты поведешься с ним, но он улучит миг, свое покажет жало», — прочел Сумани стихи, и Логов оценил их меткость: солдат называли здесь змеями за пятнистые, раскрашенные под цвета джунглей куртки. Логов отметил тогда, что Сумани не привел фамилий разведчиков. Правительство стремится избегнуть международных осложнений, догадался он. Но предостережение прозвучало достаточно ясно.

Телекамера показывала Сумани крупным планом — за верхней кромкой экрана остались высокие, курчавые, чуть тронутые сединой волосы, в нижнюю кромку уперся широкий, почти квадратный подбородок, раздвоенный глубокой ямкой. На экране царили глаза — темные, удлиненные к вискам, прочерченным мелкими частыми морщинками. Глаза излучали твердость, волю и спокойствие. Спокойным был и голос Сумани. «Истина не нуждается в громком тоне», — припомнил Логов его слова. Напряжены были одни губы. Логову представилось это так отчетливо, будто сейчас смотрел он на телеэкран.

«Одинок не имеющий искренних друзей, которые умножают радости и сокращают горести», — продолжал Сумани. Теперь он говорил о предстоящей поездке, премьер-министра в Советский Союз, о связях с социалистическими странами, об их помощи. «Правительство возлагает, судя по всему, большие надежды на визит премьера к нам», — подумал тогда Логов. Сумани закончил передачу двустишием: «В беде, что испытать, быть может, предстоит, неложный друг — для нас надежный щит». Толковая передача, честная и нужная.

— Поздравляю, дорогой Сумани, — перенесся Логов в гостиную, где сидел его гость, словно передачу смотрел только что и только что отвел глаза от телеэкрана. — На сей раз вашу передачу я не назвал бы поучением. Это скорее предупреждение об опасности, — сказал Логов. — Я ничуть не преувеличиваю, нет.

— Вы правы, — подумав, согласился Сумани. — Из предупреждения о грозящей беде она превратилась бы в сигнал бедствия, имей я тогда представление, насколько близка опасность. — Лицо его посуровело. — Сообщу вам, в штабах центрального и южного военных округов Келли и Дирксен обсуждали план военного переворота. Переворот намечен, когда премьер-министр отправится за границу, в Советский Союз.

Сумани развернул коричневую папку, которую держал на коленях.

— Тут магнитофонные пленки с записью их разговора в штабе южного округа, наброски выступления воинских частей, списки руководителей заговора.

— Как это попало к вам?! — не сдержал удивленного восклицания Логов.

— Не имеет значения, — вежливо и вместе с тем твердо ответил Сумани.

Логов взял пакет, повертел его и, прочитав надпись: «Премьер-министру, лично», — вернул журналисту. Сумани заметил недоумение Логова.

— Я только что из канцелярии премьер-министра. К сожалению, мой друг уже уехал — суббота. Дома его тоже не застал — тот отправился на охоту. Так что я увижу его не раньше понедельника. Без ведома премьер-министра я не хочу открывать кампанию в прессе. Нужно все тщательно взвесить и подготовить. Материалы я оставил было в канцелярии, но передумал. У меня они в большей безопасности. А вас я решил познакомить с фотокопиями наиболее важных документов. — Сумани порылся в папке и вытащил другой пакет, обернутый в целлофан и заклеенный прозрачной лентой.

— Познакомить меня? — удивился Логов. — Почему вы решили показать документы именно мне?

— Куда можем мы сложить бремя нашей тревоги, как не в сердце друга? — Речь Сумани не теряла образности и в этом нелегком для него разговоре. — В вашем посольстве никто, кроме вас, близко меня не знает, и, появись я там с пакетом, немедленно позовут полицию, чтобы она арестовала провокатора.

Рассуждения Сумани выглядели логично. Однако Логова интересовало и другое: чем вызвано желание Сумани известить о готовящемся перевороте советского человека? И Логов спросил его об этом.

— Премьер-министр наверняка отменит поездку к вам, — ответил Сумани. — В Москве такой шаг вызовет закономерное недоумение. И его не развеют туманные объяснения, сделанные официально. Наоборот, недоумение лишь усилится. На наши отношения падет тень, а я этого не хочу. Поэтому вы должны знать закулисную сторону. «Скрывать не надо своего недуга от двух людей: от лекаря и друга» — так считают в народе. Я отдам вам фотокопии до завтра — время не терпит, и жизнь полна неожиданностей.

Сумани положил пакет на столик и встал, чтобы попрощаться. Они вышли в прихожую в ту минуту, когда, нагруженная покупками, там появилась Алена. Сумани поклонился ей и повернулся к Логову.

— Завтра воскресенье, и мне не хочется портить вам выходной день. Да, пожалуй, и не стоит, чтоб меня видели в вашем доме. Давайте встретимся в ресторане «Морской дракон», знаете его? Этак попозже, часов в одиннадцать, хорошо? Вам удобно?

ЗА ПЯТЬ ЧАСОВ ДО АВТОМОБИЛЬНОЙ КАТАСТРОФЫ, В СУББОТУ, В ДВА ЧАСА ДНЯ

Помня предостережение мужа, что телефонные разговоры дипломатов могут прослушиваться, Алена не стала звонить из дому. Напротив, у входа в табачный киоск, краснела массивная коробка телефона-автомата, и Алена, отыскав в кошельке монету, бросилась к нему. Ей показалось, прошла вечность, прежде чем отозвался Дирксен.

— Сегодня Сумани был у нас! — Алена не поздоровалась, не назвала себя, и Дирксен догадался, что она волнуется. — К несчастью, я вернулась домой слишком поздно и не застала его. О чем он говорил с мужем, не знаю.

— Муж что-нибудь сказал вам? — спросил Дирксен.

— Нет. Он спешил на встречу со здешними журналистами и сразу уехал.

— Не возражаете, если я сейчас к вам заеду?

— Да, да, приезжайте, непременно приезжайте, — благодарно проговорила Алена.

Уверенный вид Дирксена, не спеша вошедшего в дом, добрая улыбка, с которой он приветствовал ее, немного успокоили Алену и придали уверенность. Дирксен отметил это сразу.

— Вы, как всегда, прекрасно выглядите, миссис Логова. Это не комплимент, а констатация факта.

— Здравствуйте, мистер Дирксен. — Алена не обратила внимания на слова Дирксена. — По телефону я уже… — начала было она, но Дирксен перебил ее:

— Прежде позвольте сообщить, что по случаю национального праздника моей страны мне поручено пригласить советских дипломатов на торжественный прием, — с шутливой чопорностью произнес Дирксен. — Воспользовавшись этим, я взял на себя смелость навестить некоторых из них, чтобы иметь удовольствие лично вручить пригласительные билеты. Вы поняли меня, миссис Логова? — со значением сказал Дирксен.

Он осмотрелся. Глаза искали радиоприемник, телевизор — разговор предстоял важный, и не мешало принять меры предосторожности. В гостиной Логова не было микрофонов, установленных его сотрудниками, — их удалось поставить только в спальне и в кабинете. Дирксен не опасался местной контрразведки — та вряд ли возьмет под наблюдение дом советского дипломата, но его беспокоили друзья-соперники из разведок других стран. С их конкуренцией ему не раз приходилось сталкиваться. Если микрофон установлен ими в гостиной, он окажется бесполезным — громкие посторонние звуки забьют голоса.

На длинном приземистом серванте рядом с настольными часами и керамической вазой, произведением гончаров-умельцев одного из племен этой страны, он увидел переносный транзисторный телевизор и включил его. Передавали репортаж о встрече по «реслингу» — так именовалась драка на ринге, отличающаяся от уличной лишь присутствием судьи — наверное, для придания побоищу видимости спортивного состязания.

— Не возражаете? — Дирксен кивнул в сторону телевизора. — Мне нравится этот цирк — щекочет нервы.

Он сел у столика так, чтобы видеть экран.

— Долго был у вас Сумани?

— Не знаю. Я пришла, когда он уходил. Но… — Алена нервно потерла руки, принялась переставлять на столике пепельницу, голову папуаса, коробку с сигаретами. — Скажите, мистер Дирксен, откуда вы узнали, что я рекомендовала провокатора? От Виктора Свэ?

— От учителя? — изумился Дирксен. — Совсем нет. Возможно, Свэ и сам был введен в заблуждение. Мы друзья с вами, миссис Логова, не так ли? Поэтому не стану скрывать: местный полицейский комиссар — мой приятель. Я всегда помню о дне рождения его супруги, шлю ей подарки, представьте, не знаю, сколько ей лет! — Лицо Дирксена расплылось в хитрой улыбке. — А комиссар, в свою очередь, охотно делится со мной сплетнями и иной раз — донесениями инспекторов. Полиция-то допросила «Сусанина». Я, конечно, уговорил комиссара не давать делу ход. Тот согласился при условии, что ненужные вам, миссис Логова, подробности не получат огласку в печати. Все зависит от Сумани.

— Сумани начал действовать. — Алена сжала виски ладонями. — Он сфабриковал ужасные фотографии. На них я беру у провокатора деньги. Теперь Сумани шантажирует фотографиями мужа. Я убеждена в этом.

— Убеждены? — удивился Дирксен.

— В голосе Сумани, когда он прощался с мужем, звучала угроза. Ах как я несчастна, мистер Дирксен! — вырвалось у Алены.

— Это естественно. Только глупые люди могут быть по-настоящему и долго счастливы. — Алена опять не поняла, серьезен Дирксен или по обыкновению шутит. — Все-таки ваши страхи, возможно, преувеличены. Сумани обещал приехать еще?

— Нет, он назначил мужу свидание. Завтра, в воскресенье, в одиннадцать часов вечера в ресторане «Морской дракон».

— Та-ак, — протянул Дирксен, как бы следя за тем, что происходит на телеэкране.

Шла командная встреча: трое местных борцов против трех американцев. Американец — рослый, широкоплечий, с могучим торсом — подпрыгнул, сложился в воздухе, подтянув колени к подбородку, и стремительно, как пружина, распрямившись, ударил обеими ногами противника в лицо. Тот рухнул, и двое других американцев, заломив упавшему руки за спину, поволокли его в свой угол ринга. Местные борцы пытались отбить товарища — они бросались на американцев, нанося удары кулаками, головой, ногами, душили их, но американцы упрямо тащили жертву в угол.

— Сумани оставил что-нибудь? — быстро задал Дирксен вопрос. Он отвел глаза от экрана и впился в Алену своим холодным, пронизывающим взглядом.

— Да, он передал мужу пакет. Перед вашим приходом я посмотрела его. Пакет запечатан. — Голос Алены дрожал. Дирксен догадался, что она впервые прикоснулась к бумагам мужа, да еще сказала о них постороннему. Однако в создавшемся положении, уверяла она себя, другого выхода нет и считала, что это ее оправдывает. Дирксен понял и это.

— Ребус прямо-таки! Попробуем просчитать варианты, как говорят игроки в покер. — Спокойным тоном Дирксен хотел укрепить веру Алены, что поступает она правильно и все в конце концов обойдется. — Допустим, в пакете компрометирующие вас фотографии — мужу для ознакомления. Такие же фотографии Сумани угрожает передать властям или поместить в газетах. Разумеется, это догадка. В пакете вместе с фотографиями, возможно, есть и еще что-нибудь. Сумани горазд на выдумку. В этом ему не откажешь.

— Чего он хочет от моего мужа? — простонала Алена.

— Чего? — переспросил Дирксен — и усмехнулся. — Предположить несложно. Сумани — отъявленный негодяй, он замешан во многих темных махинациях, но обладает поразительной изворотливостью и ни разу не попал на скамью подсудимых — ловко уступает ее сообщникам. Что он за тип, можно судить хотя бы по такому случаю. Мой приятель, приехав сюда, купил машину. Как дипломат, он не платил таможенной пошлины. А пошлина на импортные автомобили, ввозимые в эту страну, равна, ни много ни мало, половине стоимости машины. Когда закончился срок пребывания здесь, приятель продал машину. Не везти же ее домой! Продал, обратите внимание, дешевле, чем она здесь стоит вместе с пошлиной. И тем не менее несколько дороже, чем ее стоимость без таможенной пошлины. Так вот Сумани пронюхал про это и вцепился в приятеля мертвой хваткой, обвинив его в спекуляции. С трудом удалось замять историю. Особенно пришлось повозиться с Сумани.

— Какой ужас! — Отчаяние отразилось на лице Алены. — Что предпринять? Посоветуйте, мистер Дирксен! — молитвенно сложила она руки. Голос ее дрожал.

Словно не замечая смятения Алены, ее нетерпения, Дирксен снова уткнулся в телевизор. Схватка достигла кульминации. Американцы затащили противника в угол. Двое завели его руки за канаты и крепко держали. Распятый на угловой стойке ринга борец не мог ни защититься, ни вырваться, ни даже упасть — он висел на канатах. Третий американец методично бил — левой рукой в челюсть и правой — в солнечное сплетение; потом правой, ребром ладони, — по горлу и левой — в живот… Правила запрещали помогать борцу, оказавшемуся в углу противника, борец должен выбраться оттуда сам, и члены местной команды со своей половины ринга в бессильной ярости осыпали американцев проклятиями, Дирксен наконец оторвался от телевизора и оценивающе поглядел на Алену.

— Знаете, у меня есть предложение. Я откажусь от него, если у вас возникнет хоть тень сомнения, но иного пути я пока не вижу. — Дирксен помолчал, что-то прикидывая в уме. — На полчаса я возьму пакет с собой и внимательно просмотрю все, что там есть. Осведомленность в планах противника — гарантия успеха. Долго мне задерживаться у вас нельзя. Если вдруг вернется мистер Логов, придется объяснять ему, почему я интересуюсь его бумагами. А это не нужно ни вам, ни мне. Возвращу пакет в целости и сохранности. — И совсем уже твердо: — Мы встретимся и, надеюсь, найдем способ осадить Сумани. Я располагаю сильным оружием против него. Он будет молчать, будет. Так вот, согласны?

— Да, — еле слышно прошептала Алена.

Дирксен довольно улыбнулся, встал и, крепко пожав руку Алены, бодро произнес:

— Через тридцать минут разгадаем кроссворд. Поступим так. Пригласительный билет на прием я не оставлю. Его привезет наш посольский курьер. Он вернет и пакет с моей запиской. И ради бога, не волнуйтесь. — Улыбнулся. — От переживаний появляются морщинки. А для вас это совсем лишнее.

ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ ДВА ЧАСА ПОСЛЕ АВТОМОБИЛЬНОЙ КАТАСТРОФЫ, В ВОСКРЕСЕНЬЕ, В ПЯТЬ ВЕЧЕРА

Единственный, кто в посольстве — кроме посла, конечно, — имел право входить к Рэндоллу, не спросив предварительного разрешения по телефону, был Дирксен. Они знали друг друга давно — еще по разведшколе — и сохранили добрые отношения, хотя Дирксен считал, что если исходить из способностей и интеллекта, то место советника следует занимать ему, Дирксену, а не Рэндоллу. Однако руководители разведслужбы подходили с другими мерками. Когда Рэндолла назначили советником, Дирксен, поздравляя шефа, шутливо сказал: «Ваша ненависть к коммунизму — это рекомендательное письмо, заранее завоевывающее сердце любого начальства». Антикоммунизм Рэндолла был настолько ярым, что его друзья острили: «Тебя нельзя посылать в Москву — ты умрешь от разрыва сердца, видя каждый день красные кремлевские стены».

Дирксен относился к коммунизму, к Советскому Союзу спокойнее: это был противник, против которого ему приказано работать, и он старался как можно лучше выполнить приказ. Да и помощник плохой — ненависть, полагал Дирксен. По-видимому, этим и объяснялось, что карьера его перемежалась то дождичками, то вёдром. Дирксен ожидал, что число ненастных дней на его служебном пути сократится с приездом Рэндолла — как-никак друг. Но все же демонстрировать превосходство над шефом не стоило — Рэндолл не должен видеть в Дирксене конкурента. Поэтому в отчетах о проведенных операциях Дирксен непременно указывал двойное авторство, ставя на первое место Рэндолла, несмотря на то, что задумывал и разрабатывал операции сам.

Дирксен любил сложные комбинации, в которых промежуточные ходы сами по себе могли принести пользу. В плане интриги с Логовой таким промежуточным ходом стала попытка завлечь советских спортсменов в посольство, где провокатор должен был заявить: они просят политическое убежище. Дирксен не рассчитывал, что удастся склонить спортсменов к измене. Однако, разразись громкий скандал, в котором оказались бы замешанными советские люди, Дирксена и за это ожидала бы похвала начальства. Главной целью Дирксена были, однако, не спортсмены. И даже не Логова. Дирксену нужен был Логов. Во имя этого и затевалась вся комбинация.

Рэндолл добавил в принадлежащий Дирксену план только второстепенные детали, вроде шантажа с фотографиями, которые, по мнению Дирксена, своей хрестоматийностью и грубостью грозили испортить дело, будь Логова посообразительней и посильней. Все же детали помогли, и Дирксен, докладывая Рэндоллу о ходе операции, без особого ущерба для собственного самолюбия подчеркивал руководящую роль шефа.

— Все идет так, как вы и предполагали, Рэндолл. Логова совершенно подавлена. Пакет отдала почти без колебаний. Фотографии помогли нам. Вы правильно наметили удар, шеф.

В официальной обстановке Дирксен не допускал фамильярности, которую мог позволить себе как однокашник Рэндолла, и Рэндоллу это нравилось.

— Ну, ну, не преувеличивайте мою заслугу. — В голосе Рэндолла зазвучали самодовольные нотки. — Банальный ход!

Рэндолл хранил в памяти десятки прецедентов, и то, что он предлагал, было, как правило, повторением чужой практики. Дирксен догадался, что навело шефа на трюк с фотографиями. Несколько недель назад в газетах, полученных с родины, он прочел о судебном процессе над двумя предприимчивыми молодыми людьми, которые содержали фотосалон, где снимали смазливых девиц для порнографических журналов. Молодым людям удалось сфотографировать некоторых из них голыми, убедив их, что купальники они нанесут ретушью. Те, что согласились на ретушь, стали жертвами шантажистов-фотографов. Арестовали их после того, как одна из клиенток покончила с собой.

— Разумеется, Логова поняла, что фотографии — липа, — продолжал Дирксен, — но ей предстояло доказывать это другим. А тут еще показания провокатора в полиции. Что, если всплывет история с рекомендацией? Тогда и фотографиям поверят.

— Логова запугана, затравлена, и тут вы — умный, благородный, готовый прийти на помощь. Ясно, она ухватилась за вас как за спасательный круг! — расхохотался Рэндолл.

Шеф и внешне значительно уступал Дирксену, который играл бы первых любовников — представительных, располагающих к себе, будь он актером. В тех же пьесах Рэндолл мог рассчитывать лишь на роль злодея, чьи дурные намерения должны еще в первом акте стать ясными зрителю. Злая складка губ, злое выражение глаз — злое лицо, даже смех, которым он разразился, не сделал его другим, гримаса смеха сделала это лицо неестественным.

Разговаривая с Дирксеном, Рэндолл бездумно чертил на листочке кружки и прямоугольники, соединял их линиями и заштриховывал получавшиеся фигуры. Под листочек он подложил пластмассовую пластинку, и карандаш под его короткими толстыми пальцами не мог оставить на листках, лежащих ниже, выдавленный след. Бессмысленные рисунки Рэндолла секрета, естественно, не представляли, просто правила безопасности превратились в закон его жизни.

— Шеф, фотограф опять просит денег.

— Дайте ему, — благодушно бросил Рэндолл, не отрываясь от листочка. — Не очень много. Иначе стремление к роскоши станет у него непреодолимым. Напомните, что Римская империя погибла из-за роскоши. — И снова, довольный своей находчивостью, захохотал.

— Следующий наш шаг — Логов, — сказал Дирксен твердо.

Как действовать против Логова, они уже обсуждали, но Дирксен не ощущал уверенности в успехе. Дирксена не оставляла мысль, что Логов требует иного подхода. Рэндолл же не колебался, поскольку не помнил случая, чтобы план, подобный составленному ими, дал осечку в известных ему случаях с итальянцами, французами и даже японцами, чья приверженность интересам организации или фирмы сродни сыновней преданности семье, — черта, которую Рэндолл не понимал и которой не переставал удивляться.

— Мудрить нечего. Главное — толково и напрямик все ему объяснить. Не исключено, сначала он встанет на дыбы, взовьется, пойдет в галоп. А потом примет наши условия, и мы его взнуздаем. Человек — существо, действия которого диктуются страхом.

Убежденность, с какой говорил Рэндолл, не успокоила Дирксена.

— А идеи? Вера в их правоту? — Дирксену хотелось поделиться своими сомнениями. — Есть же фанатики, и коммунисты — из их числа. Во время войны русский солдат Матросов закрыл собой амбразуру дота. Я где-то читал, что так поступила еще сотня русских солдат. А среди итальянцев, французов, с кем мы работали, были такие в эту войну? Не припомню.

— Дорогой мой, мы ведем речь о психически нормальных людях, — принялся внушать Дирксену Рэндолл. Он отложил разрисованный листок в плетенную из металлической проволочки плоскую корзинку для бумаг, подлежащих сожжению. — Проявление фанатизма, как и талантливости или гениальности, — отклонение от нормы. Как мы пели в школе? Ну, про Галилея…

Дирксен не забыл песенку и продекламировал:

— Ученый, сверстник Галилея, был Галилея не глупее. Он знал, что вертится Земля, но… у него была семья!

— Вот оно. Если у Логова нормальная, здоровая психика, он тоже окажется дальновиднее Галилея, — поучал Рэндолл. — У русских, мне говорили, есть слабое место. Верно, они могут грудью закрыть амбразуру дота, и в то же время они боятся, боятся общественности, ее осуждения — всяких там собраний, разбирательств. На этом и надо играть. Я уверен в успехе. Логовы у нас в руках.

В дверях кабинета задребезжали звонки — два коротких и один длинный.

— Откройте, — приказал Рэндолл. — Принесли пленку с магнитофонной записью, сделанной в спальне и в кабинете Логова.

Дирксен отпер дверь, выглянул за нее и вернулся с коробками. На каждой значились дата и время записи. Рэндолл выдвинул из тумбы письменного стола верхний ящик, в котором находился магнитофон, заправил кассету из коробки, помеченной цифрой 1, и нажал кнопку.

«— …Костя, ведь нас связывают пятнадцать лет жизни! — запись была четкой, почти без искажений и помех. Слабые звуки стрельбы и крики, доносившиеся с телеэкрана, не могли заглушить голосов Алены и Логова. Дирксен не ошибся, распорядившись вмонтировать микрофон в телефонный аппарат. — О чем ты? Неужели не понимаешь, что нанесла удар в спину? — Это голос Логова. — И какой жестокий удар! А волнует тебя только одно — уйду я или нет…» Шаги Логова приблизились. Он остановился так близко у микрофона, что слышно было его прерывистое дыхание.

— Логов подошел к жене, наверное, изучающе смотрит на нее, — предположил Дирксен. Подслушивая чужие разговоры, он всегда старался представить, что происходит около микрофона, мысленно увидеть людей, голоса которых микрофон ему доносил, проникнуть в их думы, разобраться в их чувствах. — Все в жене Логову знакомо и привычно: глаза, волосы, руки, и все сейчас такое чужое ему. — Дирксен вытянул ноги и уставился на плетеные носки туфель. — Теперь лицо жены вызывает в Логове чувство неприязни.

«…Да, нас связывают пятнадцать лет. Но ты уже не такая, какой была пятнадцать, да что пятнадцать — пять лет назад!..» — Голос Логова поднялся до крика, и Рэндолл повернул на магнитофоне регулятор громкости.

Рэндолл и Дирксен напряженно вслушивались в голоса Логова и Алены. Для них важна была каждая деталь из жизни этих людей, каждая черточка характера, их мысли, оттенки их отношения друг к другу. Все в Рэндолле и Дирксене работало на одну цель, и они — опытные разведчики — знали: вся эта информация выкристаллизуется в них в нужные действия, когда придет время такие действия предпринять. Дирксен слыл в разведслужбе знатоком русской души, и Рэндолл внимательно следил за пояснениями коллеги, стараясь не пропустить ни единой фразы Логова и Алены.

«…Ты предала меня дважды. Первый раз — случайно, доверившись по глупости Свэ. Потом предала из-за трусости, когда отдала пакет Дирксену. — Голос Логова звучал громко и твердо. — Кто-то сравнивал предательство с раковой опухолью. Рак образуется, когда неудержимо разрастается одна какая-то клетка. Так и предательство: раз совершенное, оно неминуемо тянет за собой следующее, чтобы скрыть или оправдать предыдущее… Разница лишь та, что раковая опухоль убивает человека, а предательство — человеческое в нем. У ракового больного нет будущего, но у него есть прошлое. А что у предателя? — Голос Логова зазвенел. — Ничего нет. Ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Он заживо лишен жизни. — Логов замолчал, и в кабинете Рэндолла слышалась только песенка, которая лилась с телеэкрана в спальне Логова. Логов заговорил снова: — Предатель заживо лишен жизни, это ты понимаешь? Нет, не понимаешь. Раньше поняла бы, теперь — нет…»

Рэндолл впился взглядом в кассету, словно увидел на ней лицо Логова. А тот говорил:

«…Есть тысячи форм предательства, а побуждений к ним — десятки тысяч. Однако чаще всего предают по слабости характера…»

Рэндолл недовольно поморщился. Разговор шел не так, как ему хотелось. Он нервничал, и Дирксен Почувствовал это.

«…Ты права в одном: пройдут годы, и на многое мы взглянем по-другому. Но разве и через десять, через сто лет предательство перестанет быть предательством?..»

— Сейчас Логов, наверное, смотрит на жену, будто видит ее впервые. — Дирксен пустился рисовать картину того, что, по его мнению, происходило в спальне Логовых. — Логов вдруг замечает, что минувшие годы преобразили Алену. Она пополнела, раздалась, утратила грациозность и плавность в движениях. — Дирксен ухмыльнулся. — В глазах Логова Алена выглядит теперь довольной, какой-то сытой, как человек, достигший всего, к чему стремился. «Посмотрите, как мне хорошо: я живу в чудесно задуманном и столь же чудесно выполненном мире», — показывает ее облик, во всяком случае, Логов таким ее воспринимает, и облик этот вызывает в Логове бешенство. С ним не вяжется только взгляд. — Дирксен вспомнил разговор с Аленой в саду посольства, во время приема. — Взгляд у нее напряженный, беспокойный, словно она боится, что кто-то вторгнется в этот мир, дверь в который открыта ей и Логову. Сейчас в полных слез глазах беспокойство сменилось ужасом, и Логов, конечно, видит это и, возможно, еле сдерживается, чтобы не ударить Алену по лицу, по тонкой верхней губе, сложившейся в сердечко, по черным бровям-подковкам, — подытожил Дирксен и, подумав, добавил: — Наверняка мы услышим кое-что интересное из их прошлого.

Действительно, Логов заговорил об их московской квартире — просторной, как театральный вестибюль, с диванами, креслами, тумбочками, шкафами и сервантами, журнальными столиками и столиками под магнитофон и телевизор, и еще множеством красивых, но казавшихся ему ненужными вещей. Заговорил зло, язвительно. Сравнил квартиру с пантеоном, увековечившим архитектурные излишества. Он раздраженно упрекал Алену, что всегда чувствовал себя в квартире как в пантеоне — торжественно, но неуютно.

«…Поначалу это меня коробило, дергало, но постепенно свыкся и даже перестал замечать то крикливое и лишнее, что загромождало комнаты, — звучал из динамика рассказ Логова. — Я видел, как радовались твои глаза, когда говорил, что очередная покупка мне нравится, — Логов сделал паузу. — Ты часто повторяла любимую поговорку: «С милым в шалаше — рай для дураков», и я не мешал создавать твой вариант рая — для умных…»

Логов словно пересказывал содержание любительского фильма, смонтированного из кусков, отснятых в разное время. События, лица, поступки людей возникали перед глазами Рэндолла и Дирксена как кадры из такого фильма — то яркие и очень четкие, то темные, нерезкие. И речь Логова была такой же сбивчивой, перемежающейся паузами, как память, которая повела его через давно минувшие годы.

«…Да, в житейской практичности я уступал тебе и сознавал это. — Голос Логова дрогнул, в нем послышались нотки щемящей скорби, с какой говорят о тяжелой и уже непоправимой ошибке. — Но я тебе верил и не допускал, что любимый человек может совершить такое, чего следует стыдиться. А ведь я пробовал убедить тебя заняться настоящим делом — тебе легко даются языки, и ты могла бы подыскать интересную работу, но каждый раз осекался — я замечал, глаза твои сразу темнели, — продолжал Логов. — Да и думал я: ты стараешься не для себя, ты стараешься и для меня тоже, и мне не хотелось тебя обижать…»

— Логов еще, пожалуй, ни разу столь беспристрастно не восстанавливал в памяти события, связанные с Аленой, — стал вновь комментировать Дирксен. — Обычно память его, как мне кажется, сбивалась до этого случая на ложный путь, подчиняясь тайному желанию отыскивать в прошлом то, что хотелось, а не то неприятное, что подчас происходило на самом деле. Логов любил Алену, и разум проигрывал в соревновании с сердцем.

«…Вот где истоки твоего предательства: в мещанской ненасытности, в эгоизме, в равнодушии ко всему, что не касается тебя. И на жизнь-то ты смотришь как на арифметическую задачку, на вычисленные выгоды, правда, не для себя одной, а и для меня тоже. Видно, поэтому я и закрывал глаза на многое…»

Послышался голос Алены. Она произнесла слова невнятно, сквозь слезы, и Рэндолл прибавил громкость.

«…Костя, дорогой, не надо высоких слов, мы же одни! Любой грех считается грехом, когда о нем знают посторонние. Но посторонние ничего не узнают, а мы все забудем…»

Рэндолл расправил плечи, будто сбросил давившую на них тяжесть.

— Наконец-то она взялась за дело, — пробормотал он.

Пленка кончилась, Рэндолл нажал на кнопку перемотки.

— Логова нам ясна. Как разрабатывать ее, вам понятно, Дирксен. Но вот Логов? Он пока загадка. И все же я верю в его здравый смысл и дальновидность.

Рэндолл поставил на магнитофон кассету, помеченную цифрой 2.

Теперь говорила в основном Алена. Логов потребовал, чтобы она еще раз подробно передала разговор с Виктором Свэ, с Дирксеном — на приеме и дома, со всеми деталями описала встречу с человеком в «алоха».

— Сейчас Логов начнет анализировать случившееся. — Дирксен встал, сделал круг по кабинету. — Что победит: чувство долга или страх? Алена постарается, я уверен, внушить ему страх перед последствиями ее поступков. Наши действия зависят от этого. — Дирксен вернулся в кресло. — Логов в эту минуту наверняка думает о себе как о торопливом путнике, который только в самолете опомнился: там, на земле, вот это следовало бы сделать так, а то по-другому, а это тоже как-то иначе, — раздумчиво говорил Дирксен. — Но самолет давно оторвался от земли, давно пропали красные и фиолетовые огоньки, очерчивающие взлетную полосу, и даже облака отодвинулись далеко вниз. Понимает ли Логов, что ничего не остается, как горько сетовать и попусту сокрушаться? Должен понять, — уверенно сказал Дирксен. — Алена заставит его понять.

— Послушаем дальше, — отозвался Рэндолл.

Дирксен и Рэндолл склонились над магнитофоном.

ЧЕРЕЗ ДЕСЯТЬ ЧАСОВ ПОСЛЕ АВТОМОБИЛЬНОЙ КАТАСТРОФЫ, В ВОСКРЕСЕНЬЕ, В ПЯТЬ УТРА

— Ну что ж, комбинация Дирксена понятна. Он убежден, что поставил мат и мне следует положить своего короля набок. Но так ли это? Может, выход все-таки есть? — Логов говорил теперь ровно, почти бесстрастно, но слова окрашивала горечь.

На часах пять утра. Забрезживший рассвет придвинул к окнам небо, серое, мутное, всклокоченное. Логов прислушался: то ли пальмы шумели под ветром, то ли низко над крышей с шумом неслись тучи. Вдруг по пепельному небу метнулась золотая змея, за ней — другая, третья, и сразу к земле протянулись сверху тонкие, как прутья, ручьи и вонзились в стены дома, в гравий, покрывавший небольшой двор перед домом.

Логов отошел от окна, открыл дверцу бара, достал бутылку кока-колы и налил шоколадную пенящуюся жидкость Алене и себе. Напряженно следившая за ним Алена вздохнула.

— Если б я могла предположить, что так получится! Виктор Свэ говорил…

— «Виктор Свэ! Виктор Свэ!» Я предупреждал, чтоб на занятиях ты была предельно осмотрительной, — оборвал ее Логов.

— Он производил впечатление порядочного человека, — оправдывалась Алена.

Логов саркастически рассмеялся.

— Зло, чтоб иметь успех, должно рядиться в одежды порядочности. Тебе давно пора это знать. И то, что темными делишками занимаются и порядочные люди, тоже. Ты это сама блестяще доказала. — Он на мгновение умолк. — Послушай, — он сосредоточенно смотрел на Алену, — как Свэ появился в нашем доме?

— Его порекомендовала миссис Дирксен. Помнишь, полгода назад мне захотелось заняться местным языком. Искала преподавателя, и Дирксен любезно вызвалась помочь.

— Недопустимая оплошность, — заметил Логов. — Я должен был знать, кто указал тебе на Свэ.

— Виктор Свэ — человек известный, — продолжала Алена. — Он преподает многим нашим. Так что прислать Виктора мог кто-нибудь и помимо миссис Дирксен.

— Но прислала именно она, — зло усмехнулся Логов. — И не сомневаюсь, по подсказке мужа. Ты встречалась с ней?

— На приемах, да и то редко. Всякий раз она интересовалась, довольна ли я Виктором.

Логов шагал по комнате — вперед, назад, от тахты к телевизору и обратно.

— Почему ты не сказала мне о просьбе Свэ?

— Сочла ее не заслуживающим внимания пустяком… Хотела помочь Свэ.

— Но ты промолчала и тогда, когда узнала, во что вылился пустяк, — в провокацию!

Ливень за окном прекратился. Просветлело. Однако небо еще оставалось низким, серым и неприютным. Логов отступил от окна и остановился на полпути к тахте, рядом, в кресле у торшера, сидела Алена. Решетчатая тень плетеного абажура стерлась с ее лица — в комнату входило утро.

— Разговор со Свэ состоялся месяц назад, — вслух размышлял Логов. — Свэ немедленно сообщил о нем Дирксену. Вероятно, они вдвоем разговор и подготовили. Затем Свэ исчез. Уроки он отменил, сославшись на болезнь. Ясно: мавр сделал свое дело… Дирксен ждал, когда он сможет воспользоваться крючком, на который тебя подцепили. Если бы не было провокации со спортсменами, было бы что-то другое… — Логов помассировал ладонями виски, будто желая снять усталость, мешавшую сосредоточиться. — По-видимому, Дирксену стало известно, что Сумани докопался до заговора. Дирксен предположил, что Сумани захочет прийти ко мне и рассказать о готовящемся перевороте. О моей дружбе с журналистом он был, надо полагать, осведомлен. Тут-то Дирксен и бросил козырную карту. Он сделал это в пятницу, на приеме. Сумани действительно пришел. В субботу днем. Час спустя Дирксен завладел фотокопиями документов. — Логов помолчал и медленно произнес: — Сумани и я — теперь единственные, кто представляет для Дирксена угрозу, — Логов требовательно взглянул на Алену. — Как ты посмела отдать пакет?!

— Я заботилась только об одном. Остальное представлялось маловажным…

— О чем, об одном?

Алена понурила голову, молчала.

— Правильно, мистер Дирксен, вы действовали правильно, — проговорил Логов. В сотый раз за эту ночь подошел он к телевизору и машинально передвинул стоявшую на нем японскую деревянную куклу «кокэси» — подарок японского корреспондента. — Впрочем, Дирксен рисковал: ты в последнюю минуту могла отказаться дать пакет. Так? Хотя нет, ты дала ему основания считать, что этого не произойдет. Во-первых, испугалась фотографий, во-вторых, он проверил твою реакцию — сам посоветовал сознаться мужу. Браво, мистер Дирксен, браво!

— Костя, разве Сумани не шантажист? — осторожно спросила Алена.

Логов досадливо махнул рукой.

— Конечно, нет. Он понятия не имеет ни о твоих глупостях, ни об интригах Дирксена. Сумани далек от них.

— Он хороший человек, Костя? — вновь спросила Алена.

— Да, хороший. И честный. Он любит свою страну.

— А что он принес тебе в пакете?

— Фотокопии документов, разоблачающих Дирксена и еще некоторых вроде него, их происки против правительства этой страны, план переворота. Вот что он принес!

— Но ведь Дирксен вернул документы. Курьер был здесь.

— Вернул? Как бы не так! Дирксен прислал пакет, в который завернул какие-то газетные вырезки.

Алена плакала. Она упала лицом на подушку, рассыпавшиеся волосы легли неровными прядями на спину, плечи, покрыли плед. Она плакала в голос, как человек, который лишь сейчас осознал, что совершил гибельную ошибку. Логов хотел было подойти к ней, успокоить, когда Алена оторвала лицо от подушки и, сдерживая рыдания, произнесла, будто осенило ее:

— Ты говоришь, документы касаются Дирксена и здешнего правительства? Но это же к нам никакого отношения не имеет! Сумани мог и не прийти к тебе. — Алена оживилась, даже попыталась улыбнуться. На поблекшем за ночь, красном от слез лице улыбка получилась жалкой. — Бог с ними, с документами, пусть остаются у Дирксена. — Алена сделала паузу. — Чего он может добиваться от тебя?

— Молчания.

— Тебе, конечно, виднее, дорогой. Но, возможно, молчание — самый верный путь. Нам жить здесь совсем немного. Через три-четыре месяца кончается срок командировки. Мы вернемся в Москву и все забудем. Мы обеспечены, ты на хорошей работе, пользуешься уважением, будешь продвигаться вперед. Что еще нужно?

— Я не смогу забыть.

— Только кажется, что не сможешь. — Голос Алены звучал ласково, просяще. — Все на свете забывается. — Она поймала руку мужа, прижалась к ней щекой. — Поверь, Костя, этот страшный сон пройдет, и мы никогда не вспомним о нем. Никто и ничто нам реально не угрожает. Дирксен не заинтересован в огласке ни визита к тебе Сумани, ни моих поступков. Значит, Свэ и провокатор будут молчать тоже. Теперь я понимаю: Дирксен солгал, что узнал о моей рекомендации от полицейского комиссара. В полиции ничего не знают. Сумани предупредил кого-нибудь, что поехал сюда?

— Вряд ли.

— Видишь, как удачно все складывается! — В голосе Алены зазвучала радость.

— Пожалуй, надо сделать так. — Логов сел на тахту, не отнимая руки, которую держала жена. — Я выполню то, о чем просил Сумани, извещу посольство о сведениях, которые от него получил. И пусть Дирксен нажмет на рычаги, и в газетах или еще где появятся неприятные для нас вещи. Я заявлю протест. Серьезных улик-то против нас нет.

— А Свэ?

— Показания Свэ и провокатора — мина, которую Дирксен обязательно взорвет. Но ведь ты никаких письменных аттестаций ученику Свэ не давала.

— А пакет? Бумаги у Дирксена.

— Может быть, в интересах дела следует отрицать, что Сумани оставил пакет? — Логов снова размышлял вслух. — Может, даже нужно не признаваться, что Сумани приходил к нам, тогда проще исполнить его просьбу?

— Да, но Дирксен прислал курьера с пакетом. Я расписалась в получении.

— Неважно. Курьер доставил пригласительный билет на прием. Билет-то он в самом деле принес.

Логов опять прошелся по комнате, задержался у телевизора и невидящими глазами уставился на деревянную «кокэси», на челку, ниспадающую на лоб куклы, на нос, намеченный черточкой, на нарисованный рот, кривившийся в загадочной усмешке.

— Нет, слишком много оправданий, — вздохнул он и покачал головой. — У Дирксена позиции сильнее. — Логов прищурил глаза. — Свэ, его ученик, которого ты действительно рекомендовала, курьер, фотокопии документов, оставшиеся у него, твоя расписка. — Логов горестно усмехнулся. — Представляешь, что станет с нами, если обо всем этом напишут газеты?

— Дирксен, Виктор Свэ. Такие вроде обаятельные люди… Кто бы мог подумать!

Логов прервал Алену:

— Обаятельные, говоришь? Люди? Волки они обаятельные. — Логов освободил руку, которую удерживала жена, потянулся к торшеру и выключил лампу. Утреннее солнце, знойное и яркое, хлынуло в комнату, отпечатав на противоположной от окна стене темный крест оконного переплета.

— Да бог с ним, с переворотом! — продолжала Алена. — Тут перевороты происходят то и дело. Одним больше, одним меньше — какая нам разница? — Алена говорила гораздо увереннее, чем несколько часов назад. — В конце концов, здесь есть полиция, контрразведка. Они сами разберутся в своих делах. Ты же иностранец, с тебя спрос невелик.

Логов распахнул окно. Оно выходило в небольшой сад, разбитый прежними владельцами дома. Улицы отсюда не видно, но Логов слышал: там началась жизнь. Прошелестели чьи-то одинокие шаги. Взвизгнул тормоз велосипеда, и тотчас стукнула крышка почтового ящика на дверях — почтальон привез газеты. У соседей открыли окна. Оттуда донеслась музыка утренней радиопередачи. Где-то залаяла собака, на нее прикрикнули — сердитый мужской голос прозвучал четко и громко. Прошумела первая в это утро автомашина. За ней заурчала другая, потом еще одна, и машины двинулись потоком, словно первая машина дала им какой-то сигнал. Рокот моторов, звуки речи, шарканье ног по земле усиливались, множились и наконец слились в ровный сплошной шум.

Омытые прошедшим ночью ливнем листья и трава в садике под окном зеленели ярко и сочно. Утренние лучи солнца находили в складках листьев, в траве сохранившиеся капли дождя и зажигали их золотистым огнем. Ливень вымыл и небо. Еще не скрывшееся за белесым дневным маревом, оно сияло бездонной голубизной.

Утро всегда радовало Логова. Будь то разноголосое, звонкое утро в Москве, когда оставшаяся после ночи свежесть и запах политого и высыхающего под солнцем чистого асфальта, казалось, рождают в сердце праздник; или беззаботное, пьянящее сосновым ароматом утро в подмосковном лесу, тишину которого нарушают лишь далекий крик петухов да шмелиный бас электрички, неслышной по вечерам и совсем рядом грохочущей на рассвете; или утро здесь — с прозрачным небом, с ослепительно белым, будто только что вспыхнувшим, солнцем, с пронзительной зеленью диковинных растений, влажных от обильной ночной росы или бурного ночного ливня.

Сегодня впервые, пожалуй, утро не обрадовало Логова — его нервы напряжены до предела, он испытывал такую усталость, что хотелось лечь, забыться, не шевелить руками и даже не смотреть — держать открытыми глаза было тоже трудно.

— Наша репутация сильно пострадает, если ты расскажешь обо всем в посольстве, — говорила Алена. — Дипломатической карьере — конец. В лучшем случае отзыв в Москву и там — персональное дело и ничтожная должность без перспектив и надежд.

Логов молчал. Он машинально водил пальцем по узкому подоконнику, размазывал дождевые капли, попавшие на полированное дерево.

— Костя, милый, ты идеализируешь Сумани. — Слова Алены были сбивчивыми, торопливыми. — По-твоему, он борец за идею? Да, Костя? Ты ошибаешься, очень ошибаешься. Ну, представь — Сумани первый сообщает о мятежниках. Если мятеж подавят, ему слава, почет. А если нет? Тогда — бежать… Вот он и приходил… приходил к тебе. Куда бежать? В Советский Союз. Он приходил, чтоб в случае чего ты помог бежать…

Логов усмехнулся. Обернувшись к жене, жестом остановил ее и тихо сказал:

— Позиции Дирксена действительно сильнее. Но не переиграл ли он? В конце концов, даже боги далеко не все делают идеально. А Дирксен не бог, он всего-навсего Дирксен…

Логов медленно повернулся к окну, забарабанил пальцами по стеклу.

Крик служанки Суин сорвал их с места.

— Помогите! На помощь! Помогите! — разорвал утреннюю тишину полный страха голос Суин.

ЧЕРЕЗ ДВЕНАДЦАТЬ ЧАСОВ ПОСЛЕ АВТОМОБИЛЬНОЙ КАТАСТРОФЫ, В ВОСКРЕСЕНЬЕ, В СЕМЬ УТРА

Вбежав в кабинет и увидев разбросанные по полу бумаги, открытые ящики стола, распахнутые дверцы книжного шкафа, Логов не сразу сообразил, что произошло. Лишь окинув взглядом кабинет и обнаружив исчезновение магнитофона, транзисторного радиоприемника и кинопроектора, находившегося в книжном шкафу на нижней полке, Логов понял: его обокрали.

«Мертвецы — и только они — могут ничего не делать», — Логов убедился в несостоятельности истины средневекового английского философа, позвонив в полицию. Настойчивость, с какой он требовал расследования кражи, заставила бы в самом деле действовать и мертвеца, но не здешних полицейских в воскресенье — в день, по выражению Сумани, петушиных боев, ленивых бесед и долгого, тяжелого послеобеденного сна с набитым желудком. Инспектор пожаловал лишь к вечеру. Увидев его, Логов подумал, что Остап Бендер в милицейской фуражке с гербом города Киева выглядел, наверное, внушительней, чем представившийся полицейским человек в грязных порванных шортах и кедах на босу ногу. О его принадлежности к полиции можно было судить только по большой металлической звезде, которая украшала грудь На манер американских шерифов, — идея навесить полицейским звезду пришла в голову бывшему президенту, когда он съездил в Соединенные Штаты.

Алена невольно отпрянула, открыв полицейскому инспектору дверь: косой, с необыкновенно вздернутым носом-пятачком, он уставился на Алену переносицей — глаза смотрели в стороны.

Войдя в кабинет, полицейский застыл посреди комнаты. Что привлекло его внимание, установить было невозможно — один глаз таращился в окно, другой — на письменный стол.

— Да-а, неприятный случай, мистер Ло-гоф, — развел руками. — Не знаю, с чего и начать.

— С осмотра места преступления и составления протокола, я полагаю, — Логов старался подавить раздражение. — Преступник проник через окно. Видите, подпилена и отогнута решетка.

— Верно, — удивился полицейский. — А ведь лучше — через кухню. Так проще?

Логов иронически разглядывал полицейского.

— Верно проще? А? Вы согласны? — самодовольно продолжал тот. — Профессиональная наблюдательность и сообразительность. Вы, следовательно, ничего не слышали?

— Нет. Спальня расположена далеко от кабинета. Шум туда не доносится, — ответил Логов.

— И слава богу! — вмешалась Алена. — Ночью, в темноте, вряд ли что можно сделать. Грабитель, я уверена, имел оружие. Он убил бы мужа!

— Полностью с вами согласен, миссис Ло-гофа. Муж родился, должно быть, в феврале?

Алена наклонила голову, пытаясь увидеть выражение хотя бы одного глаза: не смеется ли полицейский над ними? Но тщетно. Чтобы добраться до глаза, требовалось подойти к полицейскому сбоку.

— Мужчина, родившийся в феврале, счастлив и удачлив, — пустился в объяснения полицейский инспектор. — Он обладает хорошим здоровьем, любит волочиться за женщинами, по натуре авантюрист, однако все сходит ему с рук.

— Что за чепуха! — Алена даже растерялась. — Почему ты молчишь? — накинулась она на мужа. — Это сумасшедший! Разве ты не видишь?

Полицейский ничуть не смутился. Хотя языка он не понимал, — Алена говорила по-русски, но интонация была предельно красноречивой.

— Напрасно, миссис, сердитесь. Теология — великая наука. Настоящие гороскопы составляются на ее основе. Поэтому…

Логову надоела болтовня полицейского, и он оборвал его:

— Послушайте, справиться с такой вот толстой решеткой — дело нешуточное. Нужно немалое время, чтоб подпилить ее. Видимо, вор влез уже под утро.

— Да, наверное, — немного растерянно произнес полицейский инспектор. — Взяли, значит, магнитофон, приемник, проектор… Так? — вопросительно посмотрел он на Логова.

— Преступник взломал ящик письменного стола.

— Там лежали деньги?

— Деловые бумаги тоже. Я вижу, в них рылись.

— Ай, ай, ай! Вы кого-нибудь подозреваете, мистер Ло-гоф?

— Нет.

— Совсем плохо. Неделю назад трое вооруженных людей вошли в дом французского дипломата, загнали семью в угол, обрезали телефонный шнур, потом погрузили ценные вещи в машину и уехали. Больше их никто не видел.

— Я читал об этом в газетах, — поморщившись, повел рукой Логов.

— А вот еще случай. К сотруднику…

— Хватит, инспектор! — взорвался Логов. — В другой раз я с удовольствием выслушаю ваши интересные истории. Вернемся к краже в моем доме. Может быть, имеет смысл допросить служанку?

Не дожидаясь ответа полицейского инспектора, Алена позвала Суин. Напуганная служанка ничего толком рассказать не смогла. Она конфузливо прятала глаза, голос ее дрожал, лицо становилось то белым, то красным. Что может она сказать? Два вора влезли через окно в кабинет, угрожали ей револьвером, поэтому она сразу не позвала на помощь, а закричала, когда воры ушли, — все, что удалось у нее выяснить. Ее до сих пор била дрожь.

— Очень странные бандиты, — сказала служанка. — Они смеялись, и им совсем не было страшно.

Полицейский инспектор пропустил мимо ушей эти слова Суин, а Логов машинально улыбнулся: ну, конечно, представление о преступниках Суин составила по «макарони вестерн», как окрестили здесь итальянские фильмы о ковбоях. В них грабители и убийцы обязательно зверски скрежещут зубами и никогда не улыбаются.

Полицейский инспектор махнул рукой: отпустил служанку. И тягостно вздохнул. Развязность его бесследно пропала.

— Все трудные дела попадают почему-то ко мне, — негромко пожаловался самому себе. — Я несчастливый человек, мистер Ло-гоф. Отец постоянно упрекает меня в этом, хотя он больше всех виноват, что я родился в июле.

— В июле? — не удержался Логов. — Забавно. А что говорит гороскоп об июльских мужчинах? — Казалось, он забыл о своей беде и стал потешаться над злосчастным полицейским.

Полицейский инспектор не уловил издевки. Растопыренные овечьи глаза отражали неподдельную скорбь.

— В жизни июльские мужчины невезучие, — покачал он нечесаной головой. — Им следует быть осторожными. Над ними всегда висит угроза катастрофы, — продолжал с грустной серьезностью. — Меня, к счастью, спасают приметы. Я не пошел бы к вам, если б утром не обул сперва левую ногу, а затем — правую. Это к удаче. И еще: правая бровь у меня чесалась — к встрече с хорошим человеком. Вот такие штуки и оберегают меня…

Время близилось к десяти. «Скоро надо выезжать, чтобы к одиннадцати успеть в ресторан «Морской дракон», — подумал Логов и напомнил полицейскому инспектору:

— Пора составлять протокол.

Полицейский инспектор замялся, глаза забегали, он даже побледнел.

— Видите ли, мистер Ло-гоф, в полиции украли пишущую машинку. А другой машинки нет. Я уж и не знаю, как быть, мистер Ло-гоф…

Логов искренне расхохотался. Сердиться, заставлять полицейского инспектора что-нибудь предпринимать бесполезно, понял он.

— Ну раз и полицию обокрали, то мне легче! — не то раздраженно, не то насмешливо проговорил он. — Это меня утешает! А может, с жуликами вообще не следует бороться, инспектор? Надо дать им возможность все украсть? Когда воровать будет нечего, люди поневоле станут честными. Ну, ну, не пугайтесь, инспектор! — Логов заметил, как в недоумении вытянулось лицо полицейского. Логов подошел к письменному столу. — Вот машинка, садитесь, пишите. Логов снял чехол с «эрики». Полицейский инспектор долго усаживался, наконец неуверенно взял лист бумаги, заправил в машинку. После первого удара по клавишам наступила пауза: инспектор искал следующую букву, сначала в верхнем ряду клавиатуры — там, где цифры и знаки препинания, потом во втором. Нужная ему клавиша находилась в четвертом ряду. Логов нервничал. Он опаздывал к Сумани. — Я вижу, на составление протокола уйдет слишком много времени, — не выдержал Логов. — К сожалению, я вынужден уехать. Возьмите машинку в полицию. Надеюсь, ее не украдут? Когда закончите протокол — вернете. Вы меня поняли?

— Прекрасно! — обрадовался полицейский инспектор, он проворно вскочил с кресла. — Не сомневайтесь, послезавтра протокол будет готов.

— Послезавтра? — переспросил Логов. — Ваша оперативность меня восхищает, — произнес он безнадежно. — Ладно, идите печатайте. До свидания.

Полицейский инспектор, прижимая к себе машинку и низко кланяясь, убрался из кабинета.

— Хорош этот Мегрэ в тапочках! А? — Логов посмотрел на жену. Алена, глубоко задумавшись, застыла у окна. — Я должен ему подсказывать, что нужно составить протокол, нужно допросить свидетеля! Про дурацкие гороскопы я уж молчу. — Логов запнулся. — Постой, постой! Как сказала Суин? «Очень странные бандиты? Они смеялись, и им совсем не было страшно»? Что же это, кража или инсценировка?

Логов подошел к столу, заглянул в ящик. Среди беспорядочно набросанных папок и бумаг нашел пакет — тот, что принес Сумани, забрал и вернул Дирксен. Логов машинально оборвал прозрачную клейкую ленту, стягивавшую целлофан, развернул его — на зеленое стекло, покрывавшее письменный стол, упал пригласительный билет, высыпались газетные вырезки.

— Кража или инсценировка? — повторил Логов.

Он взял, трубку телефона, набрал номер:

— Редакция? Прошу господина Сумани. Нет его?

Трубка со стуком легла на рычаг аппарата.

— Ума не приложу, что говорить Сумани… Но ехать к нему надо. Послушай, Алена, я пойду, а ты позвони в посольство, сообщи, что нас обокрали.

Логов внимательно посмотрел на телефон и вышел.

Юрий Иванов, которого Алена разыскала в посольстве, приехал тотчас.

— Много украли? — спросил он, входя в кабинет и оглядывая комнату.

Алена уже пришла в себя и спокойно, не торопясь, рассказала, как услышала крик служанки о помощи, как вел себя полицейский и что говорил ей и Логову, перечислила, похищенные вещи. Но Алена и словом не обмолвилась о ночном разговоре с мужем, о пакете, оставленном Сумани.

— Представление властям я сделаю, да толку что — местные Шерлоки Холмсы дедуктивный метод расследования еще не освоили. — Консул улыбнулся. — Уверен, в полиции мне выразят самое горячее сочувствие и попытаются успокоить тем, что ворами двигало стремление к высотам культуры: на магнитофоне они станут прослушивать записи симфоний Чайковского. — И добавил уже серьезно: — Конечно, я этого дела так не оставлю. Завтра у полицейского комиссара будет очень неприятный день…

ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ ШЕСТЬ ЧАСОВ ПОСЛЕ АВТОМОБИЛЬНОЙ КАТАСТРОФЫ, В ВОСКРЕСЕНЬЕ В ДЕВЯТЬ ВЕЧЕРА

Рэндолл остановил магнитофон.

— Итак, подведем итог, — сказал он. — Логова рассказала все мужу и, как видите, здорово помогла нам. Сами мы вряд ли добились бы такого результата. Вам предстоит лишь закончить начатое Логовой и привести бычка в загон. — Рэндолл вскочил, выбежал на середину кабинета и несколько раз присел, вскидывая вперед то одну, то другую ногу. Он разминался каждые два-три часа. — Хорошо, что вы позаботились об алиби для Логовых. Если в их посольстве и прознают про пакет, Логовы будут чисты. Они перспективные люди, с ними можно работать и дальше.

Дирксен, казалось, не разделял оптимизма шефа.

— Не слишком ли Логов многословен? — раздумчиво проговорил Дирксен. — Он словно разговаривал не с женой, с которой прожил пятнадцать лет, а с незнакомым человеком. С вами или со мной, например…

— Чепуха! — воскликнул Рэндолл. — Эти русские любят копаться в себе, ворошить прошлое, заниматься самобичеванием. Вы же знаете это лучше меня, Дирксен!

Дирксен отмотал пленку и включил магнитофон.

— Послушаем еще разок и попробуем поразмыслить. — Дирксен уселся в кресло и закрыл глаза.

«…Я выполню то, о чем просил Сумани, извещу посольство о сведениях, которые от него получил, — звучал голос Логова. — И пусть Дирксен нажмет на рычаги, и в газетах или еще где появятся неприятные для нас вещи. Я заявлю протест. Серьезных улик-то против нас нет…»

— Логов ищет окольный путь: он хочет и долг выполнить, и не сознаться в проступках жены, — рассуждал Дирксен. — Толкнула его на это жена, ее доводы. Видно, и раньше Алена направляла действия Логова по угодному ей руслу. Логов, вероятно, из той породы мужчин, которые посвящают жен во все свои дела, даже служебные. — Дирксен сделал паузу. — Логов привык следовать советам жены и, судя по всему, пока не ошибался, хотя в сложное положение вроде нынешнего он до сих пор вряд ли попадал.

Дирксен отмотал пленку еще дальше.

«…Нам жить здесь совсем немного, — говорила Алена. — Через три-четыре месяца кончается срок командировки. Мы вернемся в Москву и все забудем. Мы обеспечены, ты на хорошей работе, пользуешься уважением, будешь продвигаться вперед…»

Дирксен нажал на кнопку «стоп». Удобней устроившись в кресле, он заговорил снова:

— Алена защищает мир, который складывала по камешку на протяжении пятнадцати лет. Она не желает для мужа судьбы героя, она думает о карьере: пусть не стремительной, но обеспеченной и устойчивой. И учит мужа: не всегда нужно идти теми же тропами, что и герои из книг и газет, бывает разумно пуститься в обход.

Рэндолл с нескрываемым любопытством наблюдал за Дирксеном. Он восхищался им, но старался скрыть восхищение, чтоб подчиненный не вообразил себя умнее начальника.

Дирксен нашел еще одно место в разговоре Логова с женой.

«…Наша репутация сильно пострадает, если ты расскажешь обо всем в посольстве. Дипломатической карьере конец. В лучшем случае — отзыв в Москву и там — персональное дело, и ничтожная должность без перспектив и надежд».

Голос Алены смолк, и воцарилось молчание, только шорох бегущей пленки доносился из магнитофона.

— Логов задумался. — Дирксен продолжал анализировать. Он закурил, жадно затянулся сигаретным дымом. — Логов, по-видимому, с самого начала разговора с женой носил в себе мысль об этом, хотя и произносил гневные тирады. Сейчас Алена выразила ее. Вот причина его колебаний — боязнь последствий, в которой он не желает сознаться и потому глубоко прячет в себе, отгораживается от нее словами о долге, о предательстве.

Дирксен выключил магнитофон.

— Что ж, кажется, мы поставили верные ставки: Логова — хищница, а Логов — далеко не солдат, не Матросов, — заключил Дирксен. — И все же… — Дирксен помолчал. — И все же что-то в их поведении тревожит меня.

— Бросьте, Дирксен! В голосе Рэндолла явственно прозвучало раздражение. — Послушайте разговор Логовой с консулом. Он объясняет все!

Дирксен склонился над магнитофоном…

— Вам ясно, Дирксен? Логова не сказала консулу ни о ночном разговоре, ни о пакете! Для Логовых дороги обратно нет! — Рэндолл решительно задвинул в стол ящик с магнитофоном и тоном приказа продолжал: — Ваша задача — закрепить в Логове страх перед последствиями, которые неизбежны, если он не будет молчать. Жена пробудила в нем этот страх, нужно сделать его постоянным, чтоб Логов никогда уж от него не избавился. А теперь о перевороте. План переворота побывал в чужих руках. Я убежден, что теперь вы заставите Логова молчать, однако откладывать переворот до отъезда премьера в Россию нельзя. Я распорядился начать операцию в эту ночь, в ночь с воскресенья на понедельник. Сейчас никто не может нам помешать. Я сам дам знак командующим военными округами.

— Еще нет сведений о Сумани, — сказал Дирксен.

На стене кабинета мигнула лампочка. Рэндолл включил телефон и снял трубку. Дирксен взглянул на часы — звонили вовремя, как он и надеялся. Рэндолл буркнул в трубку короткое «о'кэй», положил ее на рычаг и опять выключил телефон.

— Сработано чисто, — сказал он. — Сумани мертв. Его папку везут сюда. А труп шофера грузовика полиция обнаружила в реке. Утонул в состоянии крайнего опьянения. Так записано в полицейском протоколе.

ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ ЧАСОВ ПОСЛЕ АВТОМОБИЛЬНОЙ КАТАСТРОФЫ, В ВОСКРЕСЕНЬЕ, В ОДИННАДЦАТЬ ВЕЧЕРА

Владелец «Морского дракона» — японец постарался сделать ресторан фешенебельным и в то же время уютным, соединить европейскую роскошь с отменным японским сервисом. У пылавшего неоновым огнем подъезда Логова встретил бой — юноша в голубом хаори с изображением дракона на груди и спине. Почтительно склонившись, бой принял у Логова ключи от машины, чтоб отогнать ее на стоянку.

Едва Логов ступил под навес у входа в ресторан, стеклянные двери с матовыми драконами на створках сами распахнулись, впустили Логова и бесшумно закрылись. Логов окунулся в прохладу, приятную и освежающую после влажной духоты улицы. Расставленные на столах и многократно повторенные узкими зеркалами свечи чуть освещали пурпурные бархатные стены и потолок, багровый ворсистый ковер, застилавший пол, и от этого полумрак в зале казался темно-красным. Между фосфоресцирующими квадратами скатертей сказочными птицами неслышно парили официанты в белых мерцающих курточках. Два ярких пятна оживляли сумеречный зал. Над стойкой бара лучились иероглифические строки стихов, звучавших неожиданно в этой тропической стране:

Зимняя луна, Ты вышла из-за туч, Меня провожаешь. Тебе не холодно от снега? От ветра не знобит?

Напротив бара светилась сцена. Из-за гладко натянутой кисеи, раскрашенной бледно-голубыми узорами, лилась музыка — приглушенная и нежная. Неясные за кисеей фигуры музыкантов не отвлекали внимания посетителей, занятых едой, тихой беседой или погруженных в раздумье.

Логов занял столик у входа: когда появится Сумани, он сразу его увидит. С заказом Логов решил повременить до прихода журналиста, а пока пил джин с тоником и апельсиновым соком и рассеянно слушал старое танго, под которое танцевали во времена граммофонов и которое снова стало модным.

— Мистер Логов! — услышал он. — Какая приятная встреча! Здравствуйте! Вы кого-нибудь ждете?

Перед Логовым стоял Дирксен, жизнерадостный и веселый. Пламя свечи под колпачком вздрагивало в такт его речи.

— Добрый вечер, — ответил Логов, чертыхнувшись про себя: он не ожидал, что встретится с Дирксеном так скоро. — Да, мистер Дирксен, жду приятеля.

Обменявшись с Дирксеном рукопожатием. Логов сел и не предложил тому стула, давая понять, что хотел бы остаться один. Он закурил, демонстративно не заметив протянутой Дирксеном зажигалки. Однако Дирксен, выдвинув стул, спокойно уселся и как ни в чем не бывало продолжал:

— Поскольку вашего приятеля еще нет, давайте поболтаем!

И без того весь подобравшийся Логов напрягся еще более. Он понимал: развязка приближается.

— О, не беспокойтесь, придет приятель или наскучит разговор, я тотчас покину вас. Я буду краток, хотя короткими должны быть только доклады и тосты. Другое дело — новости и сплетни. Для них регламент не обязателен. Между прочим, слышали новость? В автомобильной катастрофе погиб Сумани.

Логов подавился сигаретным дымом. Он закашлялся, вдавил сигарету в пепельницу, достал другую сигарету, отложил ее, щелкнул зажигалкой и поднес огонь к губам, но спохватился, что сигарету не взял в рот. Он принялся безотчетно переставлять на столе бокалы, передвигать ножи и вилки. От резких движений Логова свеча закачалась, колпачок покосился и упал бы, если б Дирксен вовремя его не поправил. Сказанное Дирксеном ошеломило Логова. Мысли путались, наскакивали одна на другую, рассыпались и вновь собирались вместе.

Дирксен, подперев голову рукой, пристально наблюдал за Логовым.

— Это правда? — нашел наконец в себе силы вымолвить Логов.

— Абсолютная, — Дирксен говорил по-прежнему оживленно и подчеркнуто беззаботно. — Знаете, я почему-то был уверен, что новость вас заинтересует. Даже прихватил вечерний выпуск газеты. Послушайте: «В автомобильной катастрофе погиб обозреватель телевидения Сумани; причины несчастного случая выясняются; известно, однако, что незадолго до гибели Сумани посетил одного советского дипломата».

Логов потянулся к руке Дирксена за газетой. Но тот отвел руку.

— Я прочел все. Последней строчки в газете нет. Газеты о вашей встрече с Сумани не знают, не знают до поры до времени, разумеется. Мне же о ней, как видите, известно. Больше того, я осведомлен и о вашем разговоре с ним.

— Вы убили Сумани? — перебил его Логов.

— Ну что вы! Я же прочел вам газетную заметку. В ней все сказано. Он погиб в автомобильной катастрофе при неизвестных обстоятельствах.

— Я вам не верю!

— Это ваше право, право свободного гражданина.

— Напрасно иронизируете, мистер Дирксен. Даже если вы завладели документами и магнитофонными записями, это ничего не меняет. Сумани рассказал, что происходило в штабе южного военного округа, и я буду действовать.

— Не будете. Вы будете молчать. — Дирксен заговорил с сухой и властной интонацией. — Объяснимся начистоту. Я заинтересован, чтобы события шли своим ходом. Не скрою, вы еще можете помешать. — Дирксен скосил глаза на часы, выглядывавшие из-за манжеты. — Но для вас это обернется трагедией. Камень, выпущенный вами, вернется и попадет вам в голову. Собственно, это бумеранг. А с бумерангом надо быть осторожным. Вы знаете это не хуже меня. Просто напоминаю вам. Дружески, если угодно.

И тут же Дирксен опять расплылся в улыбке: подошел метрдотель, крупный седой мужчина в белом смокинге. На маленьком подносике из витого тонкого бамбука он принес «осибори» — свернутые трубочкой в целлофановых пакетиках белые махровые салфетки, пропитанные ароматичной жидкостью. С легким хлопком метрдотель разорвал пакетики и протянул салфетки Логову и Дирксену, чтобы они протерли руки. Затем из серебряного кувшина наполнил самые высокие бокалы водой, прозрачное стекло сразу запотело, и капельки прочертили по нему неровные дорожки.

— Что угодно господам? — обратился он сначала по-французски, потом по-английски.

Дирксен раскрыл карточку.

— Мистер Логов, какая кухня вам больше нравится — японская, китайская, европейская или здешняя? — Логов молчал. — Очень советую японскую. Вы пробовали «сасими»? Мякоть сырого тунца, приправленная соевым соусом и «васаби», по вкусу нечто похожее на горчицу и хрен одновременно. Подадут — залюбуетесь: натюрморт! К «сасими» очень идет подогретая рисовая водка — сакэ. — Логов не откликался. Дирксен взглянул на него и, перелистывая карточку, продолжал: — Что касается меня, то я закажу немецкое блюдо, которое очень люблю, но название так и не выучил — в нем восемнадцать букв! Оно здесь под девяносто шестым номером. Представьте, мистер Логов, парового молочного поросенка с тушеной капустой и к нему — рейнское вино. Итак, мистер Логов, «сасими» — вам и восемнадцатибуквенный поросенок — мне, идет?

Метрдотель отошел, и Дирксен тоном учителя, раздраженного необходимостью возвращаться к теме, которую ученик обязан был давно постичь, сказал:

— Никак не поймете? Хорошо, я попытаюсь прояснить картину. Сумани передал вам фотокопии документов, касающихся переговоров — моих и Келли — в штабе южного военного округа: плана переворота, списков руководителей. Не так ли? Однако сейчас эти фотокопии у меня. Их могли прихватить, конечно, и грабители, заодно с радиоприемником и проектором…

«Ограбление — дело рук Дирксена. Это было ясно сразу, — подумал Логов. — Вот почему грабители, влезшие в кабинет, не испытывали страха и смеялись. Они верили в безнаказанность, ведь послал их Дирксен. Дирксен, обещавший выручить в случае ареста. Значит, Дирксен заинтересован в моем алиби, раз сам подкинул его мне. Он смотрит, значит, дальше сегодняшнего дня — в будущее, когда я снова ему понадоблюсь».

Логов резко вскинул голову.

— Вы посмели организовать ограбление моего дома?

— Спокойно, спокойно, мистер Логов. — В голосе Дирксена зазвенел металл. — Не надо нервничать. Вы же не ребенок и должны понимать, что вам очень повезло с грабителями. — Искорка иронии вспыхнула на минуту в глазах Дирксена. — Надо ж так случиться: они решили обворовать именно ваш дом и именно прошедшей ночью. Все понятно, надеюсь? — Последние слова Дирксена снова прозвучали сухо и решительно.

— Вместо фотокопий документов вы подсунули мне газетные вырезки с какой-то чушью, — сказал, усмехаясь, Логов.

Дирксен притворно оскорбился.

— Ваше замечание, мистер Логов, могло бы обидеть моего референта. Он любит птиц и тщательно подбирает материалы об их жизни. Я, разумеется, не передам ему ваш нелестный отзыв. Зачем огорчать человека?

Официант — птица с тускло искрящимся оперением — спланировал у столика и поставил перед Логовым пузатую бутылочку сакэ и прямоугольную с приподнятыми краями голубоватую фарфоровую тарелочку, на которой розовые ломтики сырого тунца соседствовали с изумрудной лужицей «васаби», прозрачно-желтыми листочками маринованной горной травки и лилейными нитями водорослей. Блюдо, заказанное Дирксеном, выглядело прозаичней, но аромат, разлившийся над столом, бесспорно искупал отсутствие экзотичной красоты. Рядом с продолговатой сковородкой, заключенной в толстом деревянном круге, торчала, как шпиль Готического собора, бутылка рейнского.

Официант упорхнул, и Дирксен возобновил разговор.

— Судите сами, документов у вас нет. Что помешает газетам обвинить советского дипломата в продаже фотокопий одной иностранной державе, скажем нашей? Подумайте, какая образовалась цепочка: Сумани приезжает к вам, передает секретные и крайне сенсационные материалы. Через несколько часов он мертв, а материалов у вас нет, они у меня. Выводы напрашиваются сами. И что подумают о вас в посольстве? В Москве? Как с вами поступят там? В молчании ваше спасение. Неразумным поступком вы убьете себя, мистер Логов.

Логов протестующе поднял руку. Дирксен не дал ему заговорить.

— Вы свалите на воров? Не выйдет. Они вернут украденные вещи и поклянутся на коране, что ничего больше не брали. Такой клятвы здесь достаточно, чтобы им поверили. Но если вы станете молчать, а кому-то — предположим, из советского посольства — захочется узнать, куда подевались фотокопии, воры дадут иные показания: да, случайно взяли пакет, убедились, что ценностей и денег в нем нет, и пакет выбросили.

— Выходит, бандиты — ваши сообщники? — насмешливо спросил Логов.

— К вашей манере задавать вопросы не очень-то легко привыкнуть, мистер Логов. Вы правы в том смысле, что на допросе бандиты поведут себя так, как нужно мне.

Дирксен уже нервничал, но внешне держался спокойно. Есть ему расхотелось, и он вяло ковырял вилкой в сквородке. Логов, поддев палочками розовый ломтик, обмакнул его в розетку с темно-коричневым соевым соусом и положил в рот. Отхлебнул сакэ, сладковатая теплая жидкость чуть обожгла язык. Дирксен заметил сосредоточенный взгляд Логова. Он понял: Логов напряженно думает.

— Догадываюсь, мистер Логов, вы заняты поисками выхода. Он очевиден. — Дирксен отбросил вилку. — Предоставьте азиатам самим хозяйничать в собственном доме. Если не ошибаюсь, в пропаганде вы широко пользуетесь этим тезисом. — Молчание Логова сбивало Дирксена с толку. Убедительны ли для Логова аргументы? Действуют ли они на него? Должны действовать, ведь жена подвела Логова к решению, которое нужно Дирксену. Но почему Логов молчит? — Вы, может быть, тревожитесь, не воспользуюсь ли я когда-нибудь вашим молчанием как оружием против вас? Нет. Нам невыгодно, чтобы и годы спустя проведали о нашей причастности к перевороту. Шумиха о вмешательстве во внутренние дела суверенных государств нам будет ни к чему и тогда. Это серьезнейшая гарантия для вас, Мистер Логов, мы союзники или, точнее, пленники, скованные одной цепью. Выход, как видите, прост.

Логов безмолвствовал. Он отложил палочки. Понурил голову. Невидящим взглядом уставился на колеблющееся пламя свечи.

— Молчание — знак согласия? Такая поговорка, по-моему, в ходу у русских. Я не ошибся? — Хорошее настроение вернулось к Дирксену. Улыбка легла на его губы. Он покровительственно обронил: — И не расстраивайтесь, вы же по натуре не пессимист-неврастеник согласно вашей классификации дипломатов. Что такое жизнь? Вспышка в вечности. И в этой вспышке не должно быть места грусти.

Логов не ответил. Он по-прежнему смотрел на желтый язычок огня под колпачком, накрывавшем свечу.

В дверях ресторана вдруг раздался грохот сапог, прозвучала громкая команда, и в зал ворвались солдаты в пятнистых куртках. Музыка смолкла, вспыхнул яркий свет, заставивший Логова зажмуриться.

— Сидеть на местах! Руки на голову! — крикнул офицер, одетый, как и солдаты, в пятнистую куртку, но в берете вместо каски. Он водил направленным на зал автоматом.

Все, кто находился в зале, безропотно повиновались приказу. Подняли руки за затылок и официанты. Только метрдотель стоял, вытянувшись, у бара. Ослабевшие руки не слушались его.

Солдаты обходили столики и внимательно просматривали документы посетителей. Некоторых они молча поднимали со стульев, защелкивали на запястьях наручники и отводили к стене. Дирксен со спокойной улыбкой наблюдал за происходившим. Он не двинулся, когда офицер подошел к столику.

— Документы!

Логов протянул паспорт. Офицер взглянул на золотой герб на глянцевой обложке, на фотографию, вклеенную на первой странице, посмотрел на Логова и снова на фотографию, козырнул и вернул паспорт.

— Ваши документы! — обратился офицер к Дирксену.

— Друг мой, я Дирксен. Зачем вам мой паспорт? — снисходительно бросил Дирксен.

— Встать! — В голосе офицера прозвучал металл. — Встать! — Офицер ударом ноги выбил стул из-под Дирксена, и тот проворно вскочил. — Я не имею права даже надеть на вас наручники, но, будь моя воля, я расстрелял бы вас здесь, сейчас. — Офицер говорил жестко, уверенно.

Глаза Дирксена сделались недоуменными, растерянными. Так глядит человек, у которого в купальне украли одежду.

— Идите в машину. Мои солдаты доставят вас в посольство. Через двадцать четыре часа и духу вашего не должно быть в стране. — Офицер ткнул дулом автомата Дирксену в спину. Дирксен вздрогнул и поспешил к выходу. Легкий, скрип его плетеных туфель неожиданно громко раздался в напряженной тишине зала.

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

Из отчета, направленного советским посольством в Москву:

«…Месяц назад в доме второго секретаря посольства К. П. Логова нами были обнаружены потайные микрофоны.

Несколько дней спустя его жена — Е. А. Логова — информировала, что в отеле «Конкорд» ее скрытно сфотографировали в момент оплаты счета за номер.

Тогда же преподаватель местного языка Виктор Свэ, у которого Е. А. Логова брала уроки, обратился к ней с просьбой устроить его ученика в качестве переводчика при советской спортивной делегации. «Ученик» был известен нам как агент западной разведки.

Подслушивание и скрытное фотографирование свидетельствовали, как нам казалось, что не спортсмены — главный объект действий вражеских разведорганов, а сами Логовы. Поэтому мы санкционировали рекомендацию Е. А. Логовой «ученика» Свэ в переводчики, приняв меры для срыва планировавшейся провокации против спортсменов.

Предположение подтвердилось, когда Дирксен вышел на Е. А. Логову. В соответствии с указанием Центра и с согласия Логовых мы «подыграли» Дирксену, поскольку важно было выяснить, почему он опасается визита местного журналиста Сумани к К. П. Логову. Причина опасений Дирксена прояснилась, когда К. П. Логов получил от Сумани фотокопии документов (изготовленные нами дубликаты направлены в Центр) о готовившемся государственном перевороте.

Встала задача не спугнуть заговорщиков, чтобы правительство, предвидевшее возможность заговора, своевременно и точно нанесло удар. В этих обстоятельствах мы решили позволить Дирксену завладеть фотокопиями документов, так как располагали дубликатами. Мы решили также внушить Дирксену посредством инсценированного Логовыми ночного разговора, что К. П. Логов склонен не сообщать о предстоящем перевороте.

Трагическая гибель Сумани, которую мы не смогли, к несчастью, предотвратить, изменила ход событий. Следовало считать, что оригиналы документов, разоблачающих мятеж, оказались у Дирксена. Имевшиеся у нас дубликаты фотокопий документов стали единственным доказательством подготовки переворота.

Дубликаты были конфиденциально переданы в канцелярию премьер-министра. После проверки достоверности представленных нами сведений власти при помощи верных воинских частей обезоружили мятежников, сконцентрировавшихся в обусловленных планом пунктах. По спискам, добытым Сумани, были произведены аресты руководителей и организаторов заговора. Дирксен объявлен персоной нон грата и выслан из страны.

Считаем возможным ходатайствовать о поощрении К. П. Логова и Е. А. Логовой за проявленные бдительность, самообладание и выдержку…»

Альфред БЕСТЕР О ВРЕМЕНИ И О ТРЕТЬЕЙ АВЕНЮ

Рисунки Г. ФИЛИППОВСКОГО

Мэйси раздражало то, что незнакомец скрипел. Может быть, скрипели туфли, но Мэйси подозревал, что скрипела одежда. Он глаз не спускал с этого незнакомца, усевшегося в отдельной комнате его кабачка, под плакатом, вопрошавшим: «Кто боится говорить о битве при Бойне?»

Незнакомец был высокого роста и худощав. Несмотря на молодость, он был почти лыс — его голову покрывал только редкий пушок. Такой же пушок заменял ему брови. Но вот незнакомец полез в карман пиджака за бумажником, и сомнения Мэйси рассеялись. Скрипела действительно одежда!

— Мистер Мзйси! — пролаял незнакомец. — Очень хорошо! За наем этого заднего помещения, учитывая исключительную его полезность, на один хронос…

— Какой нос? — нервно спросил Мэйси.

— Хронос. Неправильное слово? Ах да. Извините меня. Один час.

— Вы иностранец? — спросил Мэйси.

— Нет, не иностранец, — ответил незнакомец. Его глаза быстро обшарили помещение. — Величайте мою личность Бойн.

— Бойн?! — недоверчиво переспросил Мэйси.

— М. К. Бойн, — мистер Бойн открыл бумажник, сделанный в виде гармошки, перебрал разноцветные бумажки и монеты и вытащил стодолларовый банкнот. Он ткнул им в Мэйси и сказал: — Арендная плата за один час. Не впускайте сюда никого, кроме… Сто долларов. Берите и идите.

Под взглядом колючих глаз Бойна Мэйси взял деньги и побрел к бару. Через плечо он неуверенно спросил:

— Что будете пить?

— Пить? Алкоголь? Фу! — ответил Бойн.

Он резко поднялся и устремился к телефонной будке. Пошарив рукой под телефоном-автоматом, он нащупал провод и прикрепил к нему маленькую блестящую коробочку, которую достал из бокового кармана. Потом он снял трубку.

— Координаты. Долгота: 73-58-15, широта: 40-45-20. Расформировать сигму. Я вас плохо слышу… — После паузы мистер Войн продолжал: — Стэт! Стэт! Помех нет. Засеките Найта. Оливер Уилсон Найт. Вероятность с точностью до четырех значимых цифр. У вас есть мои координаты… 99,9807? Будьте готовы к приему…

Войн высунул голову из будки и стал наблюдать за входной дверью. Он ждал до тех пор, пока в кабачок не вошел молодой человек с хорошенькой девушкой. Тогда Войн вновь нырнул в телефонную будку.

— Вероятность подтвердилась, — сказал он в трубку. — Оливер Уилсон Найт здесь. Пожелайте мне удачи. Пора…

Он повесил трубку и, когда пара направилась к отдельной комнате, уже сидел под плакатом «Кто боится говорить о битве при Бойне?», на прежнем месте.

Молодому человеку было лет двадцать шесть; он был среднего роста и склонен к полноте. Его костюм был помят, темно-каштановые блестящие волосы слегка взъерошены, а дружелюбное лицо покрыто сетью добродушных морщинок. У девушки были черные волосы, мягкие голубые глаза и тонкая, ей одной присущая улыбка.

На их пути вырос Мэйси.

— Простите, мистер Найт, — сказал Мэйси. — Я не могу посадить вас сегодня в отдельную комнату. Это помещение арендовано.

Лица молодого человека и девушки вытянулись. Тогда Войн крикнул:

— Все в порядке, мистер Мэйси! Все правильно! Я буду рад принять мистера Найта с подругой как своих гостей.

Найт и девушка нерешительно повернулись к Войну. Войн улыбнулся и похлопал по соседнему креслу.

— Садитесь, — сказал он. — Мне будет очень приятно, уверяю вас.

Девушка неуверенно произнесла:

— Мы не хотим вам мешать, но это единственное место в городе, где есть настоящее стоунское имбирное пиво.

— Уже осведомлен об этом, мисс Клинтон. — Войн повернулся к Мэйси. — Принесите пива и идите. Больше никаких гостей. Я ждал только мистера Найта и мисс Клинтон.

Медленно опускаясь на свои места, Найт и его подруга с изумлением смотрели на Война. Найт положил на стол сверток с книгами. Девушка набрала в грудь воздуха и спросила:

— Вы меня знаете… мистер… мистер…

— Войн! Да, конечно! Вы — мисс Джейн Клинтон. А это мистер Оливер Уилсон Найт. Я снял это помещение преимущественно для того, чтобы встретиться здесь с вами.

— Это что, шутка? — спросил Найт. На его щеках заиграл слабый румянец.

— Пиво, — галантно ответил Войн, когда появившийся Мэйси расставил бутылки и стаканы и поспешно удалился.

— Вы никак не могли знать, что мы сюда придем, — возразила Джейн. — Мы и сами не знали… вплоть до последних минут.

— Простите, мисс Клинтон, — улыбнулся Войн, — но вероятность вашего прибытия на долготу 73-58-15, широту 40-45-20 равнялась 99,9807 процента. Никто не в состоянии избежать четырех значимых цифр.

— Послушайте, — сердито начал Найт, — если вы считаете, что это…

— Пожалуйста, принимайтесь за пиво и послушайте, что я скажу, мистер Найт. — Бойн перегнулся через стол. — Эта встреча была организована с большими трудностями и обошлась в немалую сумму. Кому? Неважно! Вы поставили нас в чрезвычайно опасное положение. Меня прислали сюда, чтобы разрешить проблему.

— Какую проблему? — спросил Найт.

Джейн попыталась встать.

— Д-думаю, нам лучше уйти…

Бойн жестом велел ей сесть, Найту он сказал:

— Сегодня днем вы были в магазине Дж. Д. Крейга и Ко, торговца печатными изданиями. Вы приобрели путем передачи ему денег четыре книги. Три не имеют значения, но четвертая… — Он многозначительно постучал по свертку. — Она и есть причина нашей встречи.

— О чем это вы, черт возьми?! — воскликнул Найт.

— О переплетенном томе, содержащем собрание фактов и статистических данных.

— Альманах?

— Да, Альманах.

— Ну, и что в нем такого?

— Вы собирались приобрести Альманах 1960 года.

— Я и купил Альманах 1960 года.

— В том-то и дело, что нет! — воскликнул Войн. — Вы купили Альманах на 1990 год.

— Что?!

— В этом свертке, — ясно произнес Войн, — находится Мировой Альманах на 1990 год. Не спрашивайте, каким образом! Была допущена небрежность, за которую виновные уже понесли наказание. Теперь необходимо исправить ошибку. Вот почему я здесь, и вот почему была организована эта встреча. Вам все понятно?!

Найт засмеялся и потянулся к свертку. Войн перегнулся через стол и схватил его за запястье.

— Вы не должны открывать его, мистер Найт!

— Ну хорошо! — Найт откинулся в кресле. Он подмигнул Джейн и пригубил пиво. — Каков будет финал этой шутки?

— Я должен получить эту книгу, мистер Найт! Я специально прибыл из будущего за ней.

— Ах, вы должны?

— Да.

— Получить Альманах 1990 года?

— Да.

— Если бы, — сказал Найт, — такая штука, как Альманах 1990 года, существовала в действительности и если бы она была в том свертке, у меня бы ее и клещами не вырвали. Почему? Взгляд в будущее… Биржевые сводки… Бега… Политика. Чистые денежки. Я был бы богат!

— Да, действительно, — резко кивнул Войн. — Больше, чем богат! Всемогущ! Ограниченный ум использовал бы Альманах будущего только для мелочей. Заключал бы пари о результатах игр и выборов. И так далее. Но человек с недюжинным интеллектом… вашим интеллектом… не остановился бы на этом.

— Ну-ка, ну-ка, расскажите мне, — ухмыльнулся Найт.

— Дедукция. Индукция. Умозаключения. — Войн загибал пальцы. — Каждый факт поведал бы вам целую историю. Например, в какую недвижимость следует вкладывать капитал. Какие земли покупать, а какие продавать. Об этом вам расскажут данные переписи населения и миграции. Транспортные перевозки. Списки затонувших кораблей и перечень крушений на железных дорогах подсказали бы вам, заменили ли ракеты поезда и пароходы.

— Ну как, заменили? — ухмыльнулся Найт.

— Данные полетов сказали бы вам, акции какой компании покупать. Списки почтовых квитанций указали бы на города будущего. Перечень лауреатов Нобелевской премии надоумил бы вас, за какими учеными и какими новыми изобретениями следить. Судя по величине бюджетов, вы бы знали, какие предприятия и какие отрасли промышленности контролировать. Валютные курсы, биржевые сводки, банкротства банков и индексы страхования жизни дали бы вам надежную защиту от любого несчастья.

— Это мысль, — согласился Найт. — Это по мне.

— Вы действительно так думаете?

— Я знаю! Деньги были бы у меня в кармане. Да что деньги, весь мир был бы у меня в кармане!

— Прошу меня извинить, — резко заметил Войн, — но вы мыслите как мальчишка. Вы хотите богатства? Безусловно! Но радость вам принесет только богатство, добытое упорным трудом… своим трудом. Успех, доставшийся даром, не приносит удовлетворения. Лишь угрызения совести и горе. Вы и сами это знаете.

— Я не согласен, — запротестовал Найт.

— Да? Но тогда зачем вы работаете? Почему не воруете? Не взламываете сейфы?

— Но я… — начал Найт и замолчал.

— Я попал в самую точку, не так ли? — Войн нетерпеливо махнул рукой. — Нет, мистер Найт. Вы слишком честолюбивы, чтобы желать нечестного успеха.

— Тогда я просто хотел бы знать, добьюсь ли я успеха.

— А, вот что! Вы хотели бы полистать страницы Альманаха в поисках своего имени? Но зачем? Разве вы не верите в себя? Вы перспективный молодой юрист. Да, я это знаю! Но, может быть, мисс Клинтон не верит в вас?

— Нет, — громко сказала Джейн. — Нет! Он может не заглядывать в книгу.

— Что же еще, мистер Найт?

Найт замялся. Наконец он ответил:

— Уверенность в будущем.

— Такой вещи не существует! Жизнь — это опасность. Твердо верить можно только в смерть.

— Я не это имею в виду, — пробормотал Найт. — Уверенность в том, стоит ли вообще строить планы на будущее. Ведь существует атомная бомба…

Войн быстро кивнул:

— Правильно! Это конец всему. Но ведь я здесь. Мир будет продолжать жить. Я, человек из будущего, тому порукой.

— Если я вам поверю…

— Наконец-то я вас понял! — взорвался Войн. — Вам действительно не хватает мужества, и вы не верите в себя, в свои силы и способности! — Он пронзил молодых людей презрительным взглядом. — А ведь вы живете в стране, где бережно хранят легенду о предках-пионерах, от которых вы, по-видимому, должны были унаследовать мужество перед лицом невзгод. Где же ваше мужество? Ха! Неизвестность страшит вас. Она заставляет вас хныкать и искать подтверждений в книге! Так?

С минуту они молчали, не глядя друг на друга. Потом Войн спросил:

— Вы мошенничаете, когда играете в солхэнд?

— Солхэнд?

— Прошу прощения! — Войн стал перебирать в уме слова, нетерпеливо щелкая пальцами. — Это игра с небольшими раскрашенными листами бумаги… Я забыл ваше…

— О! — лицо Джейн прояснилось. — Карты.

— Совершенно верно. Карты! Благодарю вас, мисс Клинтон. — Войн перевел свои колючие глаза на Найта. — Вы мошенничаете, играя в карты?

— Редко, и только чтобы подшутить над партнером.

— Это неинтересно, да? Это скучно! Конечно, гораздо интереснее выиграть честно.

— Пожалуй.

— Если вы заглянете в этот переплетенный том, это будет нечестной игрой. На протяжении всей своей жизни вы будете жалеть, что не вели с жизнью честную игру. Вам будет стыдно самого себя. Вы раскаетесь. Мистер Найт, не ведите нечестной игры! Я заклинаю вас отдать мне Альманах.

— А почему вы не заберете его у меня силой? — спросил Найт.

— Это должно быть сделано добровольно. Мы не имеем права ничего у вас отнимать. Как ничего не можем вам давать.

— Ложь! — воскликнул молодой человек. — Вы заплатили Мэйси за аренду этой комнаты.

— Это дело другое. Мэйси действительно заплачено, и тем не менее ему я ничего не дал. Он, конечно, решит, что его обманули, но вы позаботитесь о том, чтобы он так не думал. Все должно быть урегулировано без нарушений порядка вещей.

— Минутку…

— Все было тщательно спланировано. Я рассчитываю на ваш здравый смысл, мистер Найт. Позвольте мне взять Альманах. Я растворюсь… реориентируюсь… И вы никогда меня больше не увидите. Я унесусь я вихре времени, и вам будет о чем рассказывать друзьям. Дайте мне Альманах!

— Постойте, — сказал Найт. — Все это, конечно, шутка. По-моему, мы зашли слишком далеко.

— Шутка? — перебил его Бойн. — Шутка? Взгляните на меня.

Почти минуту молодой человек и девушка пристально смотрели на бескровное, белое как мел лицо с пылающими, словно уголья, глазами. Полуулыбка сошла с губ Найта, а Джейн невольно содрогнулась. В задней комнате кабачка повеяло холодом и тревогой.

— Боже мой! — Найт беспомощно взглянул на Джейн, — Это неверояно. Он убедил меня. А тебя?

Джейн судорожно кивнула.

— Что же нам делать? Если все, что он говорит, правда, мы можем отказаться и жить дальше припеваючи.

— Нет, — сдавленно ответила Джейн, — В этой книге могут быть деньги и успех, но в ней также есть разводы и смерть. Отдай ему Альманах.

— Берите, — тихо сказал Найт.

Бойн моментально встал. Он взял со стола сверток и скрылся в телефонной будке. Когда он вышел, то три книги держал в одной руке, а в другой — четвертую. Он положил книги на стол и некоторое время стоял молча, держа в руке завернутый Альманах и улыбаясь молодой паре.

— Примите мою признательность, — сказал он наконец. — Вы предотвратили опасную ситуацию. Будет справедливо, если вы получите что-нибудь взамен. Нам запрещено переносить во времени какие-либо предметы, которые могли бы изменить соотношения существующих явлений, но, по крайней мере, я могу оставить вам символический знак будущего.

Он отступил назад, смешно поклонился и со словами «Мое почтение» повернулся и направился к выходу.

— Эй! — крикнул ему вслед Найт. — А символ?

— Он у мистера Мэйси, — ответил Бойн и исчез.

Несколько минут за столом царило оцепенение. Молодой человек и девушка словно бы медленно пробуждались от сна. Затем, когда Найт и Джейн окончательно вернулись к действительности, они пристально взглянули друг на друга и расхохотались.

— Он и впрямь напугал меня, — сказала Джейн сквозь смех.

— Какой-нибудь мошенник, каких много на третьей авеню. Какой спектакль! Но что он с этого имел?

— Ну… твой Альманах.

Найт снова начал смеяться.

— И все это ради Альманаха! Вся эта болтовня о том, что он заплатил Мэйси и в то же время ничего ему не дал. И что я должен позаботиться о том, чтобы Мэйси не был в накладе. И этот таинственный символ будущего…

Входная дверь с грохотом распахнулась, и Мэйси стрелой пронесся через весь кабачок в заднюю комнату.

— Где он? — вскричал хозяин. — Где этот вор? Он назвался Бойном. Скорее его зовут ублюдком!

— Что с вами, мистер Мэйси?! — воскликнула Джейн. — Что случилось?

— Где он? Ну, попадись он сейчас мне!

— Он ушел, — сказал Найт. — Он ушел как раз перед вашим приходом.

— А вы тоже хороши, мистер Найт! — Мэйси ткнул пальцем в грудь молодого юриста. — Вы — и вдруг участник грабежа и мошенник. Стыд и срам!

— В чем дело? — удивился Найт.

— Он заплатил мне сотню долларов за аренду этой комнаты! — с болью в голосе закричал Мэйси. — Сотню! Я, как осторожный человек, отнес бумажку Берни-ростовщику, и тот обнаружил, что это подделка. Фальшивка!

— Правда? — рассмеялась Джейн. — Значит, в этом спектакле участвовала и фальшивка!

— Взгляните сами! — завопил Мэйси, шлепая банкнот об стол.

Найт внимательно рассмотрел ее. Внезапно он побледнел, и с его лица сошла улыбка. Он полез во внутренний карман пиджака, достал чековую книжку и дрожащей рукой принялся выписывать чек.

— Ради бога, что ты делаешь? — изумилась Джейн.

— Забочусь о том, чтобы Мэйси не остался в накладе, — ответил Найт. — Вы получите свои сто долларов, мистер Мэйси.

— Оливер! Ты сошел с ума. Бросаться сотней долларов…

— Я ничего не теряю, — сказал Найт. — Все должно быть урегулировано без нарушений порядка вещей!

— Я не понимаю.

— Посмотри на банкнот, — проговорил Найт нетвердым голосом. — Посмотри внимательнее.

На банкноте был обычный рисунок, и внешне он ничем не отличался от настоящего. На Найта и Джейн, как живой, благосклонно взирал Бенджамин Франклин. Но в правом нижнем углу было напечатано: «Серия 1980 Д». А еще ниже стояла подпись: «Оливер Уилсон Найт, министр финансов».

Перевел с английского А. МОЛЧАНОВ

В Ленинграде умер известный писатель-фантаст Илья Иосифович Варшавский.

Он пришел в литературу с большим жизненным опытом, со своими определившимися взглядами и мировоззрением, и с первых же своих рассказов завоевал любовь читателей.

За десять лет литературной работы Илья Иосифович опубликовал пять сборников повестей и рассказов, его произведения публиковались во многих периодических изданиях в нашей стране и за рубежом.

Мы дружили с Ильей Иосифовичем, приглашали на наши читательские конференции, спрашивали его совета, всегда встречая доброе отношение чуткого и отзывчивого человека.

В предыдущем выпуске «Искателя» был опубликован рассказ И. И. Варшавского «Инспектор отдела полезных ископаемых», гранки которого писатель просматривал уже будучи тяжело больным. Не хочется верить, что этот рассказ оказался последним произведением талантливого и популярного писателя, что читатели уже не встретят на страницах «Искателя» его новые рассказы и повести.

Умер Николай Владимирович Томан, видный советский писатель-приключенец.

Его книги — «В погоне за призраком», «В созвездии трапеции», «Что происходит в тишине» и многие другие — запомнились миллионам советских читателей. Герои произведений Н. В. Томана навсегда останутся примером патриотизма, верности долгу, служения Родине.

Наш «Искатель» связывала с Николаем Владимировичем долгая и крепкая дружба. С первого выпуска журнала он был членом нашей редколлегии, помогал отбирать произведения для печати, внимательно следил за творческим ростом молодых писателей-приключенцев. До последнего дня мы дорожили мнением Николая Владимировича о произведениях, публикующихся на наших страницах, о целях и задачах нашего «Искателя».

Оглавление

ИСКАТЕЛЬ № 5 1974

Владимир РЫБИН . ИДУ НА ПЕРЕХВАТ

Роберт ШЕКЛИ . ЛОВУШКА ДЛЯ ЛЮДЕЙ

Сергей АБРАМОВ . В ЛЕСУ ПРИФРОНТОВОМ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

Эдуард СОРОКИН, Владимир ЦВЕТОВ . В НОЧЬ С ВОСКРЕСЕНЬЯ НА ПОНЕДЕЛЬНИК

Альфред БЕСТЕР . О ВРЕМЕНИ И О ТРЕТЬЕЙ АВЕНЮ

Реклама на сайте