«Странник»

1

Приглушённые тона осени…

Да нет, вздор: как же тогда буйство красок, бунинское «осенний пёстрый терем»? Лес — жёлтый, красный, оранжевый, но ещё и зелёный и коричневый под ногами. И рыночные астры и жёлтые маковки золотых шаров. Это — из ряда природного. А есть ещё ряд урбанистический, по-простому — городской: жёлтые, красные, оранжевые, зелёные, коричневые «Жигули» и «Москвичи», цветные квадраты «классиков» на асфальте, чёрно-белые, контрастные жезлы милиционеров. Ну и одежда, конечно: одеваются нынче ярко, толпа пёстрая, нарядная.

Всё так. А как быть с небом?

Вспомнили Бунина — не грех вспомнить и Александра Сергеевича.

«Уж небо осенью дышало…»

Осеннее небо — блёклое, выцветшее под летним солнцем, выгоревшее, его уж и голубым иной раз не назовёшь, а если облака набегут, затянут — серым-серо…

— Бородин, спишь?

Это ему. Как гром небесный, как возмездие за леность мысли. Последний учебный год, пережить бы, перемочь…

— Куда там, Алевтина Ивановна, разве заснёшь?

Хамский ответ, конечно, но Алевтина простит.

— Дома надо спать, Бородин, а на занятиях слушать педагога.

— Я слушаю, Алевтина Ивановна, я весь — одно большое ухо.

Улыбнулась. Представила Игоря Бородина в виде уха. А однокашникам только палец покажи…

— Тихо, тихо… Прямо дети… Кончили разговоры, продолжаем урок…

Продолжаем… Итак, на чём мы остановились? Ах, да: приглушённые тона осени. Окна в классе чистые, отдраенные перед началом учебного года, за одну сентябрьскую неделю не запылились, а видно-то сквозь них лишь небо, тусклое, как стиранные-перестиранные джинсы с заплатами облаков. Каково сказано? Сравнение в духе конца двадцатого века, броское и убедительное, а также лаконичное.

— Ну ладно, — опять Алевтина, неймётся ей, — до звонка — пять минут, я вас отпускаю. Только тихо!..

Экое благородство! Хоть пять минут, да наши.

— Бородин, останься.

Не вышел номер.

— Надо ли, Алевтина Ивановна?

— Ну ты и нахал, Бородин! Если я говорю, значит, надо.

— Хозяин — барин, — это уж по привычке, чтобы его слово последним было. А так-то зря к Алевтине цеплялся, безвредная она и историю неплохо ведёт, интересно…

— Что с тобой, Игорь?

— А что со мной, Алевтина Ивановна?

— Ты в последнее время стал каким-то рассеянным, остранённым.

Красивое слово — «остранённый». А ведь если вдуматься — ничего хорошего. Остранённый — со странностями, сдвинутый по фазе, псих ненормальный. Спасибо, Алевтина Ивановна.

— Спасибо, Алевтина Ивановна.

— За что?

— Да нет, это я так.

— Что случилось, Игорь? Ты здесь — и тебя нет. На других уроках так же?

— Вам жаловались?

— Пока нет.

— Уже приятно.

— Десятый класс, Игорь, выпускной год. Ты идёшь на медаль…

Иду на «вы». Кто кого: я — медаль, или она — меня?

— Не волнуйтесь, Алевтина Ивановна, я постараюсь не подвести родную школу, альма-матер, так сказать, куда мы ребятишками с пеналами и книжками…

— Ну что ты за человек, Бородин?

Что за человек? Да так себе, серединка наполовинку, учёный мальчик с пальчик ста восьмидесяти сантиметров от полу.

— Обыкновенный человек, Алевтина Ивановна. Да вы не беспокойтесь, не надо, ничего со мной не случилось, просто сообразил, для чего мне голова дана.

— А раньше не знал?

— Раньше я ею ел. А теперь ещё и думать начал.

— Лучше поздно… И о чём думаешь, если не секрет?

— Обо всём, Алевтина Ивановна, мало ли о чём. Как надумаю — сообщу.

— Ну иди, Бородин, думай…

Вот и поговорили. Алевтина огорчена: не проникла в душу юноши Бородина, не нашла контакта, сейчас клянёт себя почём зря. И вправду зря. Бородин и сам нынче своей души не ведает, она ему — потёмки. Бедный, бедный Бородин… Так и заплакать недолго — от жалости к себе. А между тем права Алевтина: год выпускной, а завтра контрольная по физике. Хотя она и несложной быть обещает, однако же подготовиться надо.

Вышел во двор, навстречу — Пащенко, гордость школы, прыгун в высоту, отличный парень, друг и товарищ.

— Чего ты к Алевтине пристал?

— Это не я к ней, это она ко мне.

— Как завтра с физикой?

— А как? Напишем, не впервой.

— Я за тобой сяду, лады?

— Нет проблем, Валера.

— Что вечером делаешь?

— Думаю, — подчеркнул голосом.

Пащенко засмеялся.

— Ты, часом, не подался ли в дзэн-буддисты? Самосозерцание, самоуглубление… Хочешь, мантру подскажу?

«Мантра» — вещее слово, зацепка для ухода в нирвану. Интеллектуальный человек Валера Пащенко, всё-то он знает, всё-то он слышал.

— Спасибо, Валера, у меня есть.

А что ему ещё ответить?

— Не спрашиваю, не любопытствую, удаляюсь, удаляюсь. Помни о контрольной!

Помню, помню, на память пока жалоб нет. Всё будет в порядке, Пащенко заглянет через плечо с заднего стола, с его ростом это несложно, сдует что положено…

Вещее слово — «память». Отличная зацепка для самоуглубления. А какая память у семнадцатилетнего пацанёнка, ещё не жившего, а прораставшего у папы с мамой на виду? Память на события: переезд на новую квартиру, недельный поход на велосипедах по Московской области, поездка с отцом на Урал.

«О, море в Гаграх! О, пальмы в Гаграх! Кто побывал, тот не забудет никогда…».

Память на вещи: опять же велосипед «Старт-шоссе» с десятью передачами — мечта восьмиклассника Бородина, потом цветной телевизор, новая мебель, пятидесятитомная детская библиотека… Память на встречи: тут всего и не перечислить… Что ещё? А ничего. Нечего вспоминать. И тогда на помощь может прийти чужая память. Отцовская, например. Хотя у него тоже, честно говоря, многого не наберёшь. Единственное, что было, — война. Так он тогда мальчишкой существовал — в эвакуации с матерью, с бабкой Игоревой. А отец, то есть дед Игоря, тот воевал, тому было бы что вспомнить для внука, да не дожил он до Игоря, умер в шестидесятом.

Итак, отцу нечего вспоминать, самому Игорю нечего вспоминать. Второе поколение беспамятных. А точнее, тех, кого жизнь не била, не устраивала кому испытаний, в которых человек проверяется на сжатие, на растяжение и на изгиб, говоря языком нелюбимой Пащенко физики. Второе поколение благополучных. Скучно жить на белом свете…

День у него был расписан по клеточкам: после школы обед, оставленный матерью на плите и в холодильнике, уроки — под ярким девизом «Иду на медаль!». Потом быстренько переодеться, хлопнуть дверью, бегом вниз, через дорогу, плюя на светофоры, в боковые ворота парка «Сокольники», мимо Дворца спорта, мимо кафе «Фиалка», мимо павильона аттракционов, мимо детского городка с деревянными лисами, волками и бабой-ягой, мимо забора международной выставки — дальше, дальше, в лес, в осенний парк, где ещё не поменявшие рыжую шкурку белки прыгают на плечо, тянут тупую мордочку за подачкой.

Там, за поломанной скамейкой, на которой никто не рискует сидеть, есть двойная берёза, как гигантская рогатка. Можно встать около, прислониться спиной к шершавому стволу, закрыть глаза…

А потом открыть и увидеть другой лес, и дорогу в другом лесу, сухую, ещё по-летнему пыльную, и низкий костёр у дороги, и старика Леднёва, прилаживающего котелок над костром. И услышать привычное:

— Набери веточек, Игорёк.

2

За ветками далеко ходить не пришлось: начало осени, лето, видать, жарким было, безводным, сушняка кругом много. Целую осинку, невесть кем сломанную, притащил к костру Игорь, высохшую уже, без листьев. Старик Леднёв котелок приладил, достал из котомки жестяную банку, давно обесцвеченную, со стёртым рисунком, отсыпал чаю на ладонь, понюхал.

— Ах, нектар, чистый нектар… — Сыпанул в котелок, оттуда зашипело, будто не чай, а зелье какое-то брошено в воду.

Вообще-то говоря, Игорю не нравился чай, сваренный, как суп, непрозрачный, чёрный, хотя и духовитый. Он поморщился, заранее представив вкус «супа», но не стал лезть с замечаниями, сказал только:

— Нож дайте.

— Ножичек тебе, ножик… — Вроде бы засуетился Леднёв, однако без всякой суеты, точным движением сунул руку в котомку, достал складной охотничий нож с костяной рукояткой. — Не поранься, Игорёк.

— Ни́што… — вспомнилось читанное где-то слово, старое, даже ветхое, «из Даля», как говорил отец. Мёртвый язык.

Но старика Леднёва на простачка не купишь. Бровь приподнял, глянул.

— Стилизуешься, Игорёк… Не твоё выражение, простонародное, а ты — мальчик из бар…

Спорить не хотелось. Подбрасывал к костру осиновые ветки, думал, что плохо без топора. Едят всухомятку, только чаем и заливают сало да хлеб — из той же котомки Леднёва. Хорошо прийти в деревню, остановиться у кого-нибудь в избе, выпить молока, коли окажется, похлебать настоящего супу. Правда, откуда он в деревне — настоящий? Мяса нет, а с картошки да свёклы особо не разжиреешь. А что о топоре пожалел, так вот почему. Раз к вечеру уворовали картошки с чьего-то поля, хорошая картошка здесь уродилась, крупная, крепкая — так пока сварили, Игорь все ноги оббил, хворост для костра таскал, чтоб не угас тот раньше времени. А был бы топор, нарубали бы дровишек…

Топор был в московской квартире Игоря, но квартира та существовала в ином мире, в ином времени, в ином измерении, короче — неизвестно где, и приносить оттуда нельзя ничего, это Игорь знал точно.

— Чай готов, извольте кушать! — пропел Леднёв, произвёл над котелком, над паром какие-то пассы, потом сел, скрестив ноги, угомонился, сказал скучно: — Разливай, Игорёк. Чаёк — дело святое, от него любая болесть сгинет.

Пили чай из кружек, обжигались. Сало с хлебом старик ещё раньше нарезал, хорошее сало.

Игорь сказал не без ехидства:

— А «болесть», выходит, ваше слово? Тоже под народ рядитесь?

— Ряжусь, Игорёк. — Против обыкновения Леднёв был спокоен, не петушился, не лез на рожон. Отставил кружку, ухватил в пятерню свою университетскую бородку, глядел, как умирал у ног слабый костёр. — Это раньше, году эдак в тринадцатом, всё ясно было. А нынче на дворе — восемнадцатый. Нынче и понятное непонятным стало. Нынче мы все ряженные, иначе не проживёшь. Ты ко мне: маска, маска, я тебя знаю. А под маской — другая маска, и ничего ты, оказывается, не знаешь, не ведаешь. А что под народ, так все мы с одной земли вышли. Помнишь, у Ивана Сергеевича: «Мой дед землю пахал…»

— Ваш — вряд ли.

— Ну, мой дед не пахал, не пахал, так по земле ходил, по той, по какой и мы с тобой ходим.

Игоря порой раздражало ёрническое многословие Леднёва, пусть безобидное, пустое, но уж больно никчёмушное в это трудное время, которое сам Леднёв называл братоубийственным.

— Павел Николаевич, дорогой, вы же профессор русской истории, красивым слогом с кафедры витийствовали, студентов в себя влюбляли. На кой чёрт вы рядитесь, да не в народ даже, а в шута?

Обиделся старик? Вроде нет, а вообще-то кто его знает?..

— Шуты — они народу любы… А ты, Игорёк, откуда знаешь, кем я с кафедры витийствовал? Может, шутом и витийствовал? Может, за то студенты-студиозы меня и любили?.. Да и не профессор я давно, а проситель, по миру пущенный. И ты со мной, сынок интеллигентных родителей, баринок безусый, — тоже проситель. Нету сейчас ни профессоров, ни дворян, ни студентов, ни интеллигентов. Есть люди, которые жить хотят. А точнее, выжить…

— Тоска-то какая в слове: вы-ыжить… Выть хочется.

— А ты и повой. Над всей Россией вой стоит: брат на брата войной идёт.

— И какой же из братьев прав?

— Оба дураки. Им бы в мире блаженствовать, а они мечами бряцают.

Всё это уже было, было, разговор многосерийный, долгий, как в телевидении, которое ещё не изобрели.

— Мир в человецех и благоволение, и царь-батюшка сим миром мудро правит?

— Ну, это ты, Игорёк, слишком. Время для царя кончилось.

— Это вы так считаете, а кое-кто из братьев, вами помянутых, иначе думает. Оттого и мечом бряцает.

— У тебя родители кто? Инженер папаша, так?.. А думаешь не как инженеров сын, а как кухаркин.

— Сами-то вы из каких будете, Павел Николаевич, не из кухаркиных ли?

— Груб ты, юноша, но прав по сути… — Засмеялся, откинулся на землю, задрал горе бородёнку. — Хорошо в небе-е…

Игорь тоже лёг на спину, сунул в рот травинку. Ему иной раз хотелось рассказать мудрому профессору о том, что завтра будет, что послезавтра, что потом. Поведать, какой из братьев прав, как говорится, исторически, а значит, и житейски — не сегодняшней правотой, сиюминутной, а истинной, которая неподвластна времени. Профессор не дурак, давно его Игорь раскусил, притворяется старик хитро, комедию ломает, нравится ему шутом себя ощущать, да и вправду с людьми у него разговор хорошо получается, верят ему люди, какие встречаются на их пути. И не исключено, поймёт его профессор, да толку-то что? В песне, которую он, наверно, не знает, но которую поют уже и ещё раньше пели, есть такие слова: «Вышли мы все из народа». Профессор для людей его круга, для университетской элиты — типичный выскочка, сын мужика-землемера, кухаркин ребёнок, сам себя, подобно Мюнхгаузену, за волосы «в люди» вытащил. Ему ли не знать, кто прав? И разговор этот, как уже отмечалось, давно между ними ведётся, Игорю до смерти надоел, а старик Леднёв — как огурчик, как юный пионер: всегда готов покалякать, поискать истину в мутной воде слов.

Короче, можно было бы объяснить старику на пальцах ту Историю, о которой он пока не ведает, нет пока которой. Можно, но не нужно. Не для того Игорь пришёл в этот мир, в это время, в эту память…

А для чего пришёл?..

Звёзды над головой висели неподвижно, и, если прищуриться, небо превращалось в тонко нарисованный театральный задник из какого-нибудь виденного в детстве спектакля — ну, скажем, из «Синей птицы».

— В Москву бы скорей… — мечтательно протянул Игорь.

— Далеко до первопрестольной. Тут верстах в пятидесяти городок есть, помню…

— А Пеликан где, сказал, будет?

— Бог ему судья. Кто что про Пеликана знает?

— Жалко.

— Никак соскучился?

— Да нет, так просто…

А ведь соскучился, а, Бородин? Соскучился по Пеликану, по тайне, что с ним рука об руку ходит, по улыбке его, по приговорке глупой: «Ехали бояре». Кто такой Пеликан? Что за прозвище дурацкое, птичье? И не просто птичье — Сорока или Орёл, а экзотическое, броское. Леднёв зовёт его по-человечески: Григорий Львович. Но Пеликан вроде бы обижается, во всяком случае, делает вид, что обижен. Зови меня птичьим именем — и всё! Вот нос у него, конечно, здоровущий — может, оттого?..

Он появляется и исчезает как бог на душу положит: только-только возник, а через пару часов его и след простыл. Но идёт параллельным курсом с Леднёвым и Игорем, в те же края движется.

Игорь спрашивал его, кто он такой и откуда.

Смеётся, отшучивается: «Пеликаны — птицы вольные, южные»… Странный человек. Да, хорошо, что вспомнил:

— Павел Николаевич, а кто в Лежнёвке?

— Не понял тебя.

— Красные или белые?

— А хоть зелёные — все люди.

Ну уж так! У Игоря на этот счёт другое мнение имелось.

— А всё-таки?

— Не знаю, Игорёк. Придём — посмотрим.

— Не поздно ли будет?

— Кого ты боишься? Красных? Белых?

— Зелёных… — буркнул, не желая объяснять в тысячный раз, чтоб не возвращаться к утомительному старому спору. Старику только повод дай… Забавно; сколько они идут, а всё как-то получается, что ни белых, ни красных в лицо, так сказать, не встречали. В какую деревню ни зайдут — пусто, никто постоем не стоит. Объясняют: были, вот-вот снялись. А кто был? Когда одни, говорят, когда другие. А какие лучше? Молчат, мнутся. Это-то понятно, боятся прохожих людей. Скажешь: красные хороши, а вдруг белым донесут? И наоборот.

Люди…

По-ледневски: выжить хотят.

Сказал о том Пеликану, а он смеётся.

— Ишь, чего придумал, ехали бояре! Они, брат, честнее нас с тобой живут и жить будут. И молчат, потому что врать не хотят, а как по правде — не знают ещё.

Игорь ему напомнил услышанное:

— У стариков Чеховых двух дочерей белые запороли.

А Пеликан опять смеётся.

— Верно! Так в деревне, ехали бояре, красных пока не было. Вот они и не знают, сколь дочерей те запорют.

Игорь возмущался:

— Ну, знаешь, говори, да не заговаривайся!

А Пеликан смотрел на него хитрым глазом, другой сощурив до щёлочки, спрашивал вроде начальнически:

— За красных страдаешь, милок?

И весь разговор. Ах, Пеликан, Пеликан, Григорий Львович…

Старик Леднёв, профессор исторический, заворочался, устраиваясь поудобнее, сказал сонным голосом:

— А не мудренее ли утро вечера? Ложись, Игорёк, спи, родной, завтра ра-а-аненько разбужу, чуть свет. — И захрапел. Засыпал, он всегда, как младенец, ни о какой бессоннице не слыхал, пилюль в котомке не носил.

А Игорь не спал. Закрыл глаза, потом снова открыл и увидел другой лес, ещё светлый, предвечерний, прозрачный, и тропинку, протоптанную сотнями ног, и сломанную скамью, и рогатку берёзы. Дома он уже был, дома.

3

Что всё это было?

Сон наяву? Расшалившаяся фантазия? Воображение, столь же болезненное, сколь и богатое?..

Или иначе. Традиционное путешествие во времени? Шаг в другой мир? Сложная наведённая галлюцинация?..

Если бы Игорь Бородин любил научную фантастику, то он запросто мог бы применить такие термины, как, например, «нуль-переход» или ещё почище — «нарушение целостности пространственно-временного континуума». Щедрые на выдумку фантасты лихо объяснили бы всё и вся, подвели бы научную базу — на уровне доброй гипотезы, навсегда заклеймив случившееся, как, скажем, «эффект Бородина». Каково, а?

А в общем-то никак. И ответ на естественный вопрос — что всё это было? — увы, не существовал. Игорь и не задумывался над объяснением, просто шёл к берёзе и…

Кстати, берёза, как оказалось, прямого отношения к переходу не имеет. Однажды, опасаясь, что встретит родителей, возвращающихся с работы, что начнутся вопросы: куда? зачем? когда вернёшься? — Игорь ушёл в прошлое прямо из дома, из собственной комнаты. Не в берёзе дело — в самом Игоре. В чужую память можно путешествовать с любого вокзала. Просто с двойной берёзой связано самое первое путешествие, а Игорь всегда был склонен романтизировать приметы места…

Но между тем контрольная грянула в своё время, то есть в наше — время памяти Игоря и Валеры Пащенко, у которого память была похуже, чем у приятеля: плохо он запоминал формулы, всякие физические законы, считал себя прирождённым гуманитарием. Однако списал всё умело, без ошибок, не вызвав никаких подозрений у физика. А уж радости-то потом!..

Хлопнул Бородина по плечу.

— Это дело надо отметить.

— Каким образом? — заинтересовался Игорь, поскольку пащенковская формулировка наталкивала на известный вывод.

Но спортсмен Валера Пащенко остался верен себе.

— Есть предложение, — сказал он. — Идём в гости.

— К кому?

— К Наташке Яковлевой.

Это предложение стоило обдумать.

— Повод?

— А так.

Хороший повод, убедительный.

— У тебя что, сегодня тренировки нет?

— Угадал! Так идём или как?

— А не выгонит? — всё-таки усомнился Игорь.

— Нас?! Хо-хо! Она будет рада неземной радостью, ибо… — Тут он задрал к небу указательный палец, значительно потряс им где-то на уровне второго этажа, но разъяснять своё «ибо» почему-то не стал. — А к ней, между прочим, подруга прирулила.

— Что за подруга? Откуда знаешь?

— Ответ первый: с подружкой Натали купалась в море. Ответ второй: сама сказала.

— Убедил. Тронулись.

И тронулись, благо идти недалеко. А к берёзе Игорь решил позже пойти, не уйдёт от него путешествие…

Семнадцать лет, славный возраст, его понять надо. И Натали, одноклассница милая, недурна собой, волнует сердца сверстников-акселератов, а уж подруга, загадочная незнакомка с черноморским загаром — тут, как говорится, без вариантов, тут двух мнений не существует: спешить, знакомиться, побеждать, немедля, немедля.

«И очи синие бездонные цветут…»

— А куда ты в последнее время исчезаешь? — нарушил молчание Пащенко, не ведая, что вторгся в хрупкий мир грёз о Прекрасной Даме, расколол его своим приземлённым вопросом.

Почему Игорь и был сух:

— Не понимаю, что ты имеешь в виду…

— Что ни вечер — ищи тебя, свищи.

— Гуляю.

— Один? Или кое с кем?

Игорь вовсе не собирался посвящать друга, даже самого близкого… во что? — ну, скажем, в тайну двойной берёзы. Нет, серьёзно, то, что происходило в чужой памяти, принадлежало только ему и никому больше, никто не имел права даже заглянуть в мир, обретённый Игорем, да что там заглянуть — краешком уха услышать, что он есть, этот мир.

Да и есть ли?..

— Один. И кое с кем. С любопытной Варварой, помнишь, что стало?

— Не хочешь — как хочешь. — Пащенко не обиделся.

Он вообще не умел обижаться, счастливый человек. И не то чтобы держал себя этаким гордецом, а просто не видел в обидах смысла: чего зря дуться, когда жизнь прекрасна, и на городских соревнованиях установил личный рекорд — два метра пять сантиметров со второй попытки, и кубок завоевал, и погода улыбается, и все девушки будут наши.

Конечно, кое-кто назвал бы Валерку человеком с примитивной нервной организацией, но Игорь-то лучше других знал, что это не так, что Пащенко — просто добрый и умный парень, для которого радость — нормальное чувство, естественное состояние. А люди с тонкой нервной организацией по любому поводу психуют, сохнут от злости к ближним и дальним и выпендриваются тоже по любому поводу. Игорь, увы, не лишён был некой тонкости этой самой организации, и она доставляла ему немало хлопот. Во всяком случае, Валерке он завидовал искренне.

Как только подошли к Наташиной двери, Пащенко, ничтоже сумняшеся, затрезвонил в дверной электрический колокольчик, поднял тревогу в квартире. И когда Наташа открыла, заорал победно:

— Принимай гостей, коли не шутишь!

Наташа, могучая блондиночка, ростом под стать иному парню, хорошенькая, хотя и несколько кукольная — ведь бывают же куклы-гиганты, а? — оглядела улыбающегося Пащенко и Игоря заметила, сказала мрачно:

— Какие уж тут шутки… Ну, заходите, раз явились.

Будь Игорь один, повернул бы назад немедленно, не стерпел бы такого тона. Но Пащенко чужд был светских условностей: сказано «заходите», значит, зайдём. И танком ринулся в квартиру, выясняя на ходу:

— Кто дома? Одна? А где подруга? Ах, здесь… Так чего ж врёшь, что одна? — И влетел в комнату, — Здрасьте, здрасьте, меня Валерой зовут.

А из кресла — навстречу — и впрямь Прекрасная Дама, загорелое существо семнадцати лет, тоже блондинка, но значительно меньших габаритов, очи голубые, ланиты смуглые, уста, естественно, сахарные…

— Настя.

— И мне очень приятно, — забалагурил Пащенко, закрутился по комнате, забегал из угла в угол. — А вот, рекомендую, мой лучший друг Игорь, чистейшей души человек, интеллектуал и дзэн-буддист, достигший невероятных глубин погружения.

Наташа — она-то Пащенко наизусть знает — прислонилась к дверному косяку, улыбалась, а Настя, несколько оглушённая, спросила:

— Погружения куда?

— В нирвану, — захохотал Пащенко, — в таинственные недра подсознания, в глухие леса седьмой сигнальной системы.

Настя смотрела на Игоря с явным интересом.

— Вы и вправду дзэн-буддист?

— Да шутит он, дурачится, что вы, не видите? — сказал Игорь и сел в кресло. Настя ему понравилась.

— А-ах, шутит, — облегчённо вздохнула Настя. Судя по всему, она страшилась непонятного, предпочитала ясное, реальное, земное. — Ну, а то, что вы Игорь, — это не шутка?

— Истинная правда…

Пошёл разговор о том о сём, о минувшем лете и грядущей зиме, об увиденных фильмах и услышанных дисках, ни к чему не обязывающий, но очень приятный разговор, вполне светский, если это понятие вольно отнести к не очень светскому возрасту собеседников.

С Настей у Игоря много общего сказалось: и стихи она любит, и джаз предпочитает, и русской историей интересуется. Так всё преотлично шло, как Пащенко, невежа и торопыга, возьми и спроси:

— Натали, а когда родичи вернутся?

Наташа на часы взглянула, прикинула:

— Мама должна через полчаса быть. А что?

— Сматываемся. — Пащенко вскочил с кресла.

— С каких пор ты моей мамы боишься? — удивилась Наташа.

— Я её не боюсь. Я не хочу ей лишний раз мозолить глаза. — Бесхитростный Пащенко своим заявлением выдал тайну: выходит, он слишком часто мозолит глаза Наташиной маме, то есть нередкий гость в её доме. Другое дело, что тайна эта давным-давно Игорю известна, и не только Игорю — всей школе.

Ну, а Настя… Причастный к чужой тайне, Игорь не прочь был создать — именно так: создать! — свою. Общую с Настей. А значит, Пащенко и тут помог ему. Сейчас они уйдут от Наташки, Пащенко, как лучший друг, друг тактичный, скроется с глаз долой, а Игорь пойдёт провожать девушку. Осень, падают листья, ветер кружит их по асфальту… Лирика!.. Мало ли что возможно осенним вечером…

Так и получилось. Правда, Наталья чуть-чуть подулась: как, её бросают? И даже лучшая подруга, которая, кстати, пришла к ней скоротать вечер, вдруг поддалась необъяснимой панике, тоже спешит неизвестно куда. Но Наталья умная, ей ясно стало, куда спешит подруга. Вернее, зачем.

Пащенко распрощался с Игорем и Настей у подъезда, согнулся пополам, пополоскал у ног воображаемой шляпой, подмёл пыль с асфальта воображаемым пером и с воплем «Адью, ситуайёны!» исчез в осеннем сумраке, чтоб не сказать — мраке.

— Где вы живёте, Настя? — спросил Игорь, потому что с чего-то надо было начинать.

— На Кутузовском. Я еду до Дзержинки, а оттуда — на маршрутке.

— Но ведь ещё довольно рано, — стараясь быть небрежным, сказал Игорь. — Может, погуляем?..

И вдруг — в старых романах написали бы: «как молния сверкнула в мозгу юноши!» — он сообразил: у него же нет времени!.. За весь вечер Игорь ни разу и не вспомнил о старике Леднёве, который остался там, один, в осеннем лесу у проезжей дороги…

Даже Настя почувствовала, что с Игорем что-то случилось, но не спросила ничего, лишь взглянула с тревогой.

— Простите меня, Настя, — глухо сказал Игорь. — Я не могу вас проводить. Мне очень Жаль… — И замолчал, ожидая, что сейчас произойдёт непоправимое — она повернётся и уйдёт и будет права. Во всяком случае, он бы на её месте так и поступил. Но, к счастью, Настя-то пока была на своём месте. Она не повернулась и не ушла, а спросила:

— Вам надо спешить?

Игорь обречённо кивнул.

— Идите. Я сама доеду. Не волнуйтесь.

Она смотрела на него, будто чего-то ждала.

— Простите меня, Настя, — повторил он. — Я очень хочу вас видеть. Можно я вам завтра позвоню?

Ну, когда бы ещё Игорь рискнул так сразу, ничуть не стесняясь, сказать всё, что думает, что чувствует сейчас? Да никогда, не было с ним подобного. А тут то ли волнение, что потеряет он её, помогло, то ли странная его раздвоенность: и хочется остаться, и старик Леднёв ждёт — и подготовила то, что он сказал.

И Настя тоже не подкачала.

— Конечно, позвоните. Я буду ждать. Телефон вам Наташа скажет, я её предупрежу. — Вот тут она повернулась и пошла, не оборачиваясь: всё-таки надо марку поддержать, именуемую женской гордостью. Или женской независимостью.

А Игорь смотрел ей вслед и уже, пожалуй, не видел её. А видел — внутренним, что ли, зрением? — лес, тёмный, по-ночному прохладный, узкий покрасневший край неба на востоке: подымалось солнце.

4

Каждый раз, вечером, старик Леднёв грозился встать первым, бог знает в какую рань, и беспощадно будить Игоря. Не получалось. Леднёв ещё похрапывал, с головой накрывшись необъятным брезентовым плащом, а Игорь уже разжигал костерок на месте вчерашнего, на остывших за ночь угольях, набирал воду в ручье или роднике — ночевать старались неподалёку от воды — и тогда сам беспощадно расталкивал профессора.

Вот и нынче приладил Игорь над костром закопчённый котелок, медный, лужёный, куда тяжелее алюминиевых — современных Игорю, стащил с профессора плащ.

— Павел Николаевич, подъём!

Профессор скукожился на сухом лапнике, колени к подбородку подтянул, руками их обнял, глаз не открывал. Однако сказал:

— Сейчас, сейчас… Отыди от меня, изверг.

— «Я пришёл к тебе с приветом рассказать, что солнце встало…» — Игорь не врал: солнце давно поднялось над верхушками деревьев, высветило, выжелтило траву в лесу, грело. День обещал быть тёплым, а то и жарким.

— Я же сказал: сейчас… Русского языка не понимает, охломон… — плаксиво затянул Леднёв. Вдруг открыл один глаз, левый, уставил его на Игоря. — Заварку насыпал?

— Не велено было.

— То-то! — Споро сел, как ванька-встанька, пятернёй лицо утёр — умылся вроде. — Закипела?

— Кипит… — Игорь всегда с любопытством наблюдал за процессом утреннего оживления старика Леднёва, именно оживления, другого слова не подберёшь. Только-только лежал трупом, и — бах! — живой и деятельный, будто и не спал вовсе…

Леднёв чай сварил, заварки его драгоценной никто не трогал, вот он и доволен был, даже несколько разнежен.

— Куда ты так торопишься? — только и спросил.

— В Лежнёвку вашу.

— А там тебе чего?

«Чего»… Профессор называется.

— Может, Пеликан подгребёт…

— Он тебе что говорил, Игорёк?

— Говорил: до города увидимся.

— У-у, до го-о-орода… Эдак он в любой момент способен объявиться. Хоть сейчас.

— В Лежнёвке он будет, — упрямо сказал Игорь.

— Надежды юношей питают… А вот как ты мыслишь, Игорёк, не супостат ли наш Пеликан, не тать ли ночной? Вот кличку разбойничью носит…

Попробуй разбери старика: то ли он шутит, то ли всерьёз считает Пеликана разбойником.

— Вздор вы несёте, Павел Николаевич, и сами о том знаете.

— Почему вздор? — Старик поел, попил, теперь сидел, жизнью наслаждался. А когда он в таком состоянии — Игорь заметил, — то склонен праздно философствовать. — Вот, к примеру, где он бродит? Почему не с нами, коли ему в город надо?

— А может, ему ещё куда надо?

— Допустим, А зачем скрытничает? Отчего бы ему не поделиться своими планами с двумя добрыми странниками?

— С вами поделись…

— Обижаешь, Игорёк. В своей многотрудной жизни я ещё никого не выдал, не предал, на тридцать сребреников не льщусь, ныне их только на рюмку водки и достанет, а ранее, до пролетарского переворота, мне жалованья хватало.

При слове «переворот» Игорь поморщился: слабоват профессор в политграмоте, терминологию путает.

— Всё на деньги меряете?

— А идеалы нынче бесплатно дают. С одной стороны: кто был ничем, тот станет всем. А с другой: отстоим святую Русь от посягательств черни. Какой идеал тебе по душе, а, Игорёк?

Игорь усмехнулся.

— Первый, конечно.

— А папаша-то инженер, то есть буржуй. Как совместить?

— Отец мой так же думает.

— Хотя новой России инженеры понадобятся: строить-то придётся… А вот как насчёт профессоров?

— И без них не обойтись, думаю.

— Выходит, и я пригожусь государству рабочих и крестьян! Ах-ах, я роняю слезу от умиления… Значит, я тоже за первый идеал. А Пеликан?

— А что Пеликан?

— Ты, Игорёк, про его идеалы что ведаешь?

А что ведает Игорёк? Ничего не ведает. Тёмен Пеликан, аки нощь. Ни красный, ни белый, ни серо-буро-малиновый. Хитрит, темнит, но за всем его балагурством, за шуточками да ужимочками скрывается что-то серьёзное — это ясно. Конечно, можно спросить напрямую: за кого ты? Ну, спросил однажды… А в ответ получил; «За маму с папой». Игорь не очень перед Пеликаном раскрывается. Не мальчик, о правилах конспирации наслышан. Тем более легенда однозначна: сын интеллигентных, хотя и небогатых родителей, целый год жил у родственников в Ростове, идёт в Москву своим ходом, потому что поезда теперь вещь ненадёжная, пешком быстрее и проще, да и землю посмотреть хочется. А то что в Москве видал? Дом да гимназию… По такой легенде ни красным, ни белым быть не стоит: биография не позволяет. Но вот сочувствовать… А кому? Ну, тут Игорь чувств не скрывает.

Кстати, легенды у них со стариком похожи. Тот тоже в Москву топает — аж из Царицына, теперешнего Волгограда. Застрял там у родственников покойной жены, а у них самих семеро по лавкам. Лишний рот в тягость. Вот и пошёл профессор истории своими глазами историю поглядеть.

Конечно, не легенда это, в отличие от Игоревой, а правда. Старику Леднёву скрывать нечего. Хотя… Убеждений его, по-ледневски идеалов, Игорь не ведает. Так и ответил:

— Я и про ваши ничего не знаю.

Засмеялся меленько, будто Игорь что забавное сказал.

— Мои идеалы давным-давно плесенью покрылись. Когда в Москву придём — если дойдём, — я тебе их презентую в отпечатанном виде. В типографии Московского университета. Называются «Смутное время».

— Учебник?

— Ошибник, прости за каламбурство. Писал о смутных днях в государстве российском, а как дожил до них, смотрю, не о том писал. Вот она, смута… — Он обвёл короткими ручками вокруг себя.

Но вокруг был лес и смутой не пахло. Игорь знал: когда Леднёв впадал в патетику, лучше разговор прекращать. Слишком много слов…

Дошли до Лежнёвки быстро, солнце только-только за полдень перевалило. Деревня лежала, соответствуя имени, на двух длинных и плоских склонах, вроде бы сбегала со взгорья, а внизу река текла, узенькая и голубая. И ещё церковка на самом верху торчала, как сахарная голова, слишком богатая для такой деревушки церковь — каменная, шатровая, белая, с выложенными красным кирпичом кокошниками, с красными же поребриками, с синими куполами.

Деревня была — из собственной памяти. Точно такую — или похожую? — Игорь видел на картине в Третьяковке. На чьей картине, не помнил, но деревня, выписанная ясно и чисто, с проработанными деталями, запала в память и вот теперь будто возникла перед Игорем — хоть в раму вставляй.

Старик Леднёв остановился, привычно перекрестился на ещё далёкую церковь, сказал тоненько:

— Однако… — Покосился на Игоря: как он? А Игорю тоже всё красивым показалось. Только креститься — увольте, это уж никакая легенда не заставит.

— Тихо чего-то, — проговорил.

— В полях все, — объяснил Леднёв.

Возможно, и так. Игорь плохо разбирался в сельском хозяйстве, тем более — в эти давние годы, когда, как помнится, лошадёнка заменяла и трактор и комбайн.

— Ну, с богом и со словом божьим. — Старик Леднёв набрал воздуха, как будто собирался нырнуть, и покатился по дороге, треща и даже, казалось, гремя плащом. Обернулся: — Авось приютят калик перехожих… Хотя мужиков-то нет. Повыбили мужиков-то, позабривали в защитников. А баба — она разве что может?..

Сильно не нравилась старику Леднёву деревня. В такой деревне, дело ясное, особо не погостюешь, того и гляди — бани не истопят.

— Почему нет мужиков? — стараясь быть равнодушным, спросил Игорь. — Вон один стоит…

В конце улицы, вальяжно облокотившись на забор, улыбаясь в сто зубов, чистый и бритый, стоял Пеликан.

— С прибытием вас, гости дорогие!

И тут, как по сигналу режиссёра, откуда-то вынеслись на улицу собаки разных мастей, завизжали, залаяли, помчались по колеям, а какие-то и задержались, начали пришельцев обгавкивать. И то из-под одного забора, то из-за другого стала появляться детвора, в основном мальчишки, босиком, в латаных и просто дырявых портках, а маленькие, сопливые — совсем без порток, кто о рубашонке, кто без оной. Стояли, смотрели на Леднёва с Игорем. И то ли порыв ветра тому виной, то ли — Игорь уже склонялся к этому — так было задумано, но бухнул языком колокол на колокольне, разок бухнул и замолчал.

А Пеликан стоял и улыбался.

Чистая мистика!..

Старик Леднёв на всю эту фантасмагорию поглядел, глаза к небу поднял, истово перекрестился.

— Что это вы, Григорий Львович, устроили?

— А что я устроил, Павел Николаевич, профессор наш разлюбезный?

— То никого-никого, а то…

И Игорь на Пеликана просительно смотрел, требовал ответа на тот же вопрос.

— Случайность, — хитро усмехнулся Пеликан, подмигивая Игорю. — Пустое совпадение, ехали бояре. А неужто вы, драгоценный Павел Николаевич, в сверхъестественное верите? Не верьте, бога нет, вон и Игорь вам подтвердит. Да вы и сами так считаете, ведь считаете, не спорьте, милейший вы человек… — Тут он подхватил малость ошарашенного Леднёва под ручку, под железно-брезентовую десницу, и повёл к избе, опять-таки оборачиваясь и подмигивая Игорю.

5

Изба была как изба, не лучше и не хуже других, в которых им уже приходилось ночевать, а порой — это уж какие хозяева попадутся — и делить стол. Игорь посмотрел по сторонам, прикидывая, откуда могут появиться в нужный момент очередные персонажи придуманного Пеликаном спектакля. Однако, неоткуда. Ни одной двери, кроме той, что вела в сени.

Пеликан поймал взгляд Игоря, усмехнулся.

— Не жди, никого нету. Хозяин с утра в лес ушёл.

— А остальные?

— В поле, — повторил Пеликан слова старика Леднёва. — Народу мало. Бабы да старики.

— А мужики где? — сварливо спросил Леднёв, ещё, кажется, не пришедший в себя после уличного представления.

— Кто в красные подался, кто в белые, кто в зелёные. Деваться некуда, ехали бояре…

— А хозяин?

— Старик. Восьмой десяток потёк. Только грибом и сыт.

Леднёв сел на лавку, подобрал полы плаща. На лице его читалось неодобрение.

— Бедно живут…

— А то! — подтвердил Пеликан. — Придётся вам нынче попоститься, Павел Николаевич. Деревенька беднейшая, не чета Ивановке.

Леднёв, не вставая, потрогал ладонью печь: холодная. Вздохнул.

— Я что? Я ничего. У нас тем более сало есть.

— Тогда поешьте его сейчас, Павел Николаевич, а то вот-вот хозяин вернётся, так они здесь сала да-авно не видывали…

— Это как? — не понял Леднёв. — У нас на всех хватит. Анна из Ивановки, вы её помните, Григорий Львович, солидный кус отломтила.

И тут Игорь не без злорадства узрел, как Пеликан краснеет. Узрел и понял, что стыдно Пеликану-великану, хитрому и умнющему мужику, за свою промашку. Считал: профессор, мол, только о себе и заботится, до остальных ему дела нет. Дела-то ему до остальных, может, и нет, не вспомнит он о нынешнем хозяине никогда, имени в памяти не удержит, но жрать тайком, не поделиться с голодным… Нет, дорогой Пеликан, плохо вы о профессоре думаете! Игорь — уж на что юмористически к нему относится! — такой ошибки не сделает, знает точно, что Леднёв — добрый и отзывчивый человек, да и воспитан папой-землемером в лучших традициях.

— Извините, Павел Николаевич, — сказал Пеликан. — Неловко пошутил. А видеть вас рад душевно, соскучился, честное слово. Устали с дороги?

— В некотором роде. — Леднёв казался несколько растерянным от непривычной вежливости Пеликана, не баловал их тот изысканными оборотами, а над стариком так и вовсе посмеивался. Правда, беззлобно.

— Небось, о баньке размечтались? Так это доступно, ехали бояре. Вода и дрова есть, а топится она с утра. Сейчас туда, поди, и войти страшно…

Однако рискнули. Игорь не испугался предупреждения Пеликана, выдержал положенное в африканской жаре и теперь сидел с Пеликаном на шатком крыльце, расстегнув рубаху до пупа, дышал. Именно так: дышал, и ничего больше, потому что после парной одного лишь и хочется — отдышаться на свежем, обманно холодном воздухе.

Старик Леднёв ушёл в комнату, влез на печь, давил храпака, видел во сне прекрасное смутное время, когда всё было ясно и просто: вот одни бояре, вот другие, вот самозванец с поляками… Не то что сейчас!

— Как бродится, Игорь? — спросил Пеликан. Он облокотился о верхнюю ступеньку, подставив ветру могучую, покрытую густыми чёрными волосами грудь, разбросал по земле босые ноги в белых подштанниках.

Игорь скептически глянул на свои — тощие, хорошо ещё, что загорелые и тоже малость волосатые. Про трусы его и Пеликан и профессор уже спрашивали, домогались: что за мода, откуда такая невидаль? Чего-то объяснил, придумал про Европу, про парижские силуэты. А дело в том, что, собираясь сюда, отыскивая рубаху и брюки попроще, «вневременные», не подумал совсем, что трусов Россия-матушка в те годы не знала, куда позже они появились. Вот и пришлось выкручиваться…

— Чего молчишь, Европа? — поддел-таки его Пеликан, не утерпел.

— Нормально бродится, Пеликан.

— А зачем тебе это нужно, ответь-ка?

Точный вопрос! Пеликан и сам не подозревает, что попал в яблочко. Зачем он здесь, Игорь Бородин, мальчик-отличник, благополучный отпрыск благополучных родителей? Что он потерял в это смутное время? И ладно бы польстился на пресловутую романтику, пробрался бы в Первую Конную или к Котовскому, скакал бы с шашкой наголо на лихом коне. Или в неуловимые мстители подался бы. А то в Среднюю Азию, в барханы, с винчестером: по басмаческим тюльпекам — огонь!.. Так нет, бредёт по срединной Руси, белых не видит, красных не встречает, ведёт долгие и довольно нудные разговоры с ветхим профессором, соней и обжорой, в бане вот, моется… Зачем его сюда понесло?

Игорь и сам толком не знал. Только чувствовал, что в хождениях своих с профессором, во встречах с Пеликаном, таинственным и до ужаса манящим к себе человеком, в коротких — на полуслове — разговорах с теми, кто встречается им на пути, в деревнях или прямо на проезжей дороге, в слепых поисках этих обретает он что-то, чего не хватало ему в жизни. Не героику её, нет, хотя и не прочь бы встретиться с какой-нибудь засадой белых, чтоб постреляли (над головой!), а то и в плен взяли, в холодную кинули (ненадолго!) — жив ещё в нём былой восьмиклассник. Но если не будет с ним такого, не расстроится он, точно знает, Другое ценнее. Что другое — этого он пока не мог сформулировать. Даже для себя, не то что для Пеликана.

Так и ответил:

— Не знаю, Пеликан, пока не знаю. — Спохватился и добавил: — Ну, а вообще-то я в Москву иду, к родителям.

— В Москву и попроще можно. Поездом, например. Ходят поезда, хоть и редко. А всё быстрее добрался бы.

— Быстрее мне не нужно.

— Вот и я чувствую. Темнишь ты что-то.

— А ты, Пеликан, не темнишь?

— Я? Господь с тобой!

— Сам недавно сказал: бога нет… А вот кто ты такой, какого цвета — тайга.

— Цвета я обыкновенного, ехали бояре, — хмыкнул Пеликан и почесал грудь. — Чёрного, как видишь. Таким мама родила. Да и папаня брюнетом был.

— Так и я тебе могу ответить. Иду, мол, потому что ноги дадены. Смотрю по сторонам, раз глаза есть.

— Тут ты не соврал: хочется тебе по сторонам смотреть. Глаза-то широко раскрыл.

— Да что я вижу, Пеликан? Тишь да гладь…

— Везло, брат, счастливец.

— Раскрывай глаза, не раскрывай — кроме красот природы, ни черта не увидишь.

— Вот ты как заговорил, парень… Жаль. Я считал тебя умнее.

Игорь обиделся. Пеликан понял это, однако сказал:

— Сидим мы с тобой, два здоровых мужика, ну, я поздоровее, не в том суть, ехали бояре, но сидим и ни хрена не делаем, пузо солнышку подставляем. А ты вокруг погляди. Что видишь? Нищета вокруг, дорогой Игорёк, нищета беспросветная. Здесь белая гвардия, серебряный полк полковника Смирного прошёл, всё подчистую подобрал. Вон в той избе, видишь, где солома на крыше прохудилась, петух был, один петух на всю деревню, курей не осталось. Так серебряные орлы чего учудили, когда всю жратву враз вымели? Словили петуха — и ну сечь его. За то, что курей, подлец, не уберёг. И что ты думаешь? Засекли птицу. По счёту — на двадцать втором ударе богу душу отдал, прости, ехали бояре, что опять бога помянул…

— Ты это к чему? — осторожно спросил Игорь.

— А к тому, что, помимо глаз, тебе ещё и мозги вручены. Чтоб думать и выводы делать. Лучше правильные.

— Какие же здесь выводы?.. Гады они, твои серебряные орлы… — Игорь очень старался быть бесстрастным, но не сдержался, выдал себя — злость прорвалась, и Пеликан её заметил.

— Во-первых, не мои они, я-то себя орлом не считаю, именем другой птицы зовусь. А мыслишь верно: гады. И не потому, что петуха жалко. Он один в деревне погоды не сделает, хотя, может, для ребятишек здешних петуха того лучше б сварить. Но поскольку у нас с тобой птичий разговор завёлся, то я об орлах спрошу. Не высоко ль они залетели?

Состояние у Игоря сейчас — прямо в драку бросайся. Вывел его из долготерпения Пеликан, своими подковырками, вывел тем, что сам дурачком представляется и Игоря таковым держать хочет. А чёрт с ней, с конспирацией, с легендой затруханной, сил нет ахинею слушать!

— Вот что, Григорий Львович, — так и назвал вопреки просьбам, — хочешь знать, что я об орлах думаю? Пожалуйста. Отлетались они, недолго осталось. За что они сражаются? За белую идею? Нет такой идеи! Они Русь отстаивают, отвоёвывают. А от кого? От краснопузой сволочи? Так краснопузая сволочь — Русь и есть. Значит, не за Русь, не за идею они воюют, а за себя, за свои права и привилегии. И не понимают, что безнадёга это… — В запальчивости употребил школьное слово, любимое слово Валерки Пащенко.

А Пеликан послушал, головой покивал и спросил:

— Все они?

Старая школьная шутка, Игорь её не раз применял. Когда кто-нибудь соловьём зальётся, начнёт трепаться, то прервать его бессмысленным вопросом, к делу не относящимся, и тот сразу же запнётся, недоумевая, начнёт выяснять суть вопроса.

Так и Игорь затормозил на полном скаку.

— Кто «все»?

А вопрос, оказывается, был со смыслом. Пеликан пояснил:

— Все поголовно за привилегии сражаются? И солдатики?

Игорь сообразил, что зарвался. В самом деле. Какие у солдат, то есть бывших крестьян, привилегии?..

— Ну-у, солдаты в большинстве своём мобилизованы.

— То-то и оно. А ведь воюют. И неплохо воюют, как и всё делают, за что русский мужик берётся.

— Одурманены пропагандой.

— А что ж они красной пропагандой не одурманены? Или неубедительна? Казалось бы, куда там: мир, земля, воля, хлеб — всё ваше, берите, распоряжайтесь! Они же, распропагандированные, за своих бывших хозяев бьются, жизни кладут. Тут, браток, не так всё просто, как кажется… А думаешь ты верно, хотя и сыроват, сыроват. Ну, это наживное… Так что не греши на свои глаза. Они у тебя в нужном направлении смотрят. — Встал, потянулся с хрустом и в доме скрылся.

А Игорь остался во дворе. Пошёл к баньке и сел там на завалинку. Стыдно ему было. А ещё историком собрался стать, косноязычный! Не сумел объяснить Пеликану даже не смысл белого движения — смысл-то на поверхности лежит, — а достаточную пока жизнеспособность его. Восемнадцатый год на дворе. До Москвы и Петрограда — вёрсты немеренные. Деревни — одна другой глуше, бедность изо всех дыр прёт. Пока мужик разберётся, за кого сражаться стоит, он, не исключено, голову сложит в бою со своим же братом-мужиком. Но ведь скоро разберётся, до конца всё поймёт — сам поймёт, и разъяснят ему. Кто разъяснит? А нагайки командирские. А ночные расстрелы. А лихая удаль белых гвардейцев, которым уж и живых людей не хватает — петухов пороть начали. Людей-то они не только порют, но и вешают и стреляют… Вон в Ивановке, рассказывал Фёдор, хозяин избы, где они с Леднёвым ночевали. Прошёл через них полк, может, как раз того полковника Смирного, и для показу комиссара пленённого в деревню привёл. Привязали комиссара, как князя Игоря, к двум соснам за обе ноги и… Ну, день-два ещё погужевались в Ивановке орлы, покуражились, поживились и ушли верхами. А половинки комиссарского тела всё на соснах висели. Даже Фёдор, а он германскую вынес, ногу на ней потерял, и то крестился, когда рассказывал. Говорил: жуткое дело, когда они на ветру раскачиваются…

Вот это и есть красная пропаганда. И если бы её ещё словом подкрепить, кто б тогда к белым примкнуть вздумал?..

А чего ж ты, Игорёк, не подкрепил? Ведь мог же, мог! Легенду свою замечательную бережёшь? Грош ей цена, если будешь ходить по земле наблюдателем…

Вечером, когда стемнело и профессор, вдосталь наговорившись с хозяином о высоком смысле крестьянской жизни, собрался на боковую, Пеликан поманил Игоря.

— Выйдем-ка…

Вышли. Встали у крыльца. Пеликан осмотрелся кругом — никого. Дверь в избу поплотнее прикрыл.

— Ты вот что… — начал, запинаясь, что было не очень-то в духе Пеликана, краснобая и балагура, каким его знал Игорь. — Парень ты вроде правильный, ехали бояре, толковый парень. Разговор наш мы ещё продолжим, время будет. А пока ты помочь мне должен, рассчитываю я на тебя, давно присматриваюсь, прицениваюсь…

— Приценился? И почём я нынче?

Хотел того или нет, случайно вышло, а сердитой своей репликой вернул Пеликану вдруг пропавшую у того уверенность. Он хохотнул даже:

— В базарный день поторгуемся. Не продешевим, не бойся. А дело слушай, рот захлопни, уши раскрой. Я сейчас уйду, надо мне, а вы ночуйте. Спокойно здесь. Поутру в город тронетесь — тут близенько, к полудню дойдёте. Так вот. Запоминай адрес: Губернаторская улица, дом четырнадцать.

Хозяйка — Сомова Софья Демидовна. Запомнил? Повтори.

Игорь повторил, но не утерпел и спросил:

— Зачем мне это?

— Тебе, пожалуй, на будущее сгодится, а мне сейчас треба. Найдёте со стариком этот дом, вызовете хозяйку, скажете: Гриша прислал. Она вас пожить пустит.

— Нам не жить надо. Переночевать — и в дорогу.

— Придётся пожить. — Голос Пеликана стал жёстким, колючим. — Вспомни серебряных орлов и пойми: надо. Кстати, в городе как раз они и обретаются. Весь полк в полном составе. Так что будьте с профессором осторожны.

— Делать-то что?

— Делать?.. Найдётся дело… Рассчитываю на тебя. Жди: посвистят тебе с улицы, покличут. Скажут: привет от Григория Львовича. И всё объяснят.

— А хозяйка?

— А что хозяйка? Хозяйка — женщина добрая, она моей матери роднёй приходится, седьмая вода на киселе. Но кто я такой — не знает.

Сам подставился, сам и получай.

— А кто ты такой, Пеликан?

Тот усмехнулся, уже невидный в темноте, спустившейся на деревню внезапно и сразу, почти без сумерек.

— Пеликан — птичка вольная, теплолюбивая, она и осенью весну чует. Видал у Брема: нос у неё какой? А у меня не меньше… — Протянул из темноты лапищу, похлопал по плечу, Игорь аж качнулся. — Всё будет, как ты хочешь, Игорёк. А иначе сказать: как надо. Не всё ж орлам летать, ехали бояре, надо и пеликанам место уступить. Ну, бывай! Профессору мои наилучшие…

— Погоди!.. — почти крикнул Игорь. — А ты-то сам появишься или как?..

И услыхал уже вроде издалека:

— Куда ж ты теперь без меня….

6

Что говорит школьный учебник «Истории СССР» о событиях гражданской войны в восемнадцатом году? Стыдно — до чего мало и второпях. Так, общие факты почти без комментариев. Ни Ключевский, ни Соловьёв, ни тем более Костомаров до этих времён не дошли. А жаль: они умели интересно писать.

Факты, факты, факты…

Хороший историк находит их, суммирует, и конечный анализ его точен и убедителен. Хороших историков готовят, к примеру, на истфаке в МГУ. А кто, скажите, проанализирует психологию людей, ну, хотя бы тех, кто сражался в гражданскую? Хотя бы того комиссара, которого казнили в Ивановке?

Психология — дело литературы, а литература, увы, не столь точна, как история. С другой стороны, сказано: «Над вымыслом слезами обольюсь». А в пору над правдой слезами облиться, правда иногда куда страшнее вымысла.

Нет, хороший историк всё-таки должен быть и психологом, считал Игорь, ибо факты фактами, но за каждым из них — люди. Говоря высокопарно, творцы факта. Каковы люди, таковы и факты, такова История.

Вот о чём поговорить бы с Пеликаном, который, к слову, тоже какую-то свою историю делает, шебуршится, а она, его история, сама собой в большую вольётся, в Историю гражданской войны, в Историю великого времени, о котором в учебнике сорок скучных страниц. И всё. Сегодня на уроке поднял руку.

— Что случилось, Бородин?

— Алевтина Ивановна, как вы к учебнику истории относитесь?

Явно не поняла вопроса, но на всякий случай отшутилась:

— С уважением, Игорь. А ты?

— Хорошо, что у нас на уроках интересно. А ведь учи мы ваш предмет по учебнику, ничего, кроме тоски, не возникнет: железобетонно написано, ни одного живого слова…

Игорь стоял у стола, Алевтина гуляла около доски, класс с интересом ловил: что же она ответит? А Алевтина — иного Игорь от неё и не ждал — не стала спорить, согласилась с очевидным.

— Верно, скучноват учебник. Да и скороговорки там много. Но кто из вас на истфак пойдёт, поднимите руки?.. Ага, один Бородин, простите за рифму. Один человек из класса — для меня уже приятно, теперь в историки мало кто идёт. Однако тебе, Игорь, слабый учебник не помешал заинтересоваться историей? Нет. Как не помог он в том остальным. Значит, не в учебнике дело. Учебник, мил друг, нужен для того, чтобы пролистать его дома, вспомнить то, о чём педагог на уроке говорил, цифры и факты в памяти освежить. И не больше. Правда, это я по бедности так считаю. Хотелось бы, конечно, чтоб учебник истории читался, как иной детектив…

Пащенко после уроков умчался на тренировку новые высоты одолевать. Наталья подошла к Игорю, спросила:

— Тебе Настин телефон дать? — Спросила с обидой: мол, почему приходится навязывать, почему сам не поинтересовался?

А не поинтересовался, потому что не готов был. Шесть уроков отсидел, морально готовился. Это вам не шутка — подойти к однокласснице и, по сути, признаться, что её подруга тебе не безразлична. Так что Наталья, сама того не подозревая, выручила Игоря.

— Дай, пожалуй… — Этак небрежно, взгляд из-под опущенных ресниц, сверху вниз, хотя с Натальей это плохо получается — сверху вниз.

— Не хочешь, не надо. И нечего себя насиловать…

Тут Игорь испугался, что переборщил, запричитал:

— Ты что, Наталья, с ума сошла? За кого ты меня принимаешь?.. Давай телефон, не морочь голову, уж и пошутить нельзя.

— С другими шути… — Но телефон назвала, и Игорь записал его в книжечку на букву «н». А пришёл домой — сразу и позвонил. На том конце провода — женский голое, приятный:

— Слушаю вас.

— Добрый день, здрасьте, будьте добры Настю…

Стихами с перепугу заговорил.

— Это я.

— А это я. Игорем меня зовут.

— Здравствуйте, Игорь. Рада вас слышать. — Вот она, необязательная вежливость! — Как ваши дела?

— Дела прекрасны.

Интересно, что она имеет в виду? Или опять вежливость?

— Всё вчера сделать успели?

Ах, вон оно что…

— Да, всё. А как вы до дому добрались?

— Спасибо, хорошо.

— Ещё раз простите меня за то, что не проводил…

Ну и реверансы развели — как в кино!

— Что вы, что вы, я же понимаю…

Ничего ты не понимаешь, но пусть.

— А что вы сегодня вечером делаете?

— В принципе свободна.

«В принципе» — это вариант защиты. Мол, не в принципе — занята, а так…

— Вы не будете возражать, если я попрошу вас о встрече?

— Попросите.

Подставился, оказывается. Молодец, подловила!

— Прошу.

— Я согласна. Подъезжайте ко мне, на Кутузовский. Я вас буду ждать у Триумфальной арки. Знаете?

Что же мы там, у арки, делать станем? Неужто в Бородинскую панораму поведёт?..

— В котором часу вам удобно?

— Сейчас четыре. Давайте в шесть?

— Годится. В шесть у арки.

В Бородинскую панораму Настя его, как ни странно, не повела. Попросила:

— Вы не обидитесь, если я вас поэксплуатирую?

— Буду рад.

Интересно, от чего сейчас предстоит получить радость?..

— У нас в кухне ремонт. Соседи сверху протекли. Мама сказала, чтоб я купила две банки белил. А они, наверно, тяжёлые?

Игорь никогда не таскал банки с белилами, веса их не представлял, но энергично закивал в ответ: мол, ясное дело, тяжесть неимоверная, без мужской силы, сами понимаете…

— Во-он хозяйственный. Через улицу… Банки оказались куда легче, чем предполагал Игорь, так что надрываться ему не пришлось.

И всё же, пока шли от магазина до дома, Настя постоянно проявляла женскую заботу, взволнованно спрашивала:

— Вам не тяжело?

Вопрос сам по себе бессмысленный. Ну, предположим, Игорь скажет: да, тяжело. Что она делать станет? Подхватит банку и понесёт? Нет, такие сами тяжести не поднимают. Такие сами гвоздя не забьют, коня на скаку не остановят, в горящую избу не войдут. Для того у них мужчины существуют — влюблённые и безотказные. Но зато уж посмотрят — рублём подарят, тут классик прав. И этого, считал Игорь, для них вполне достаточно, ибо у него не хватало фантазии представить себе красивую — очень красивую! — женщину, несущую, к примеру, банки с белилами.

Сказано; где вы, рыцари? А рыцарь — вот он, Бородин фамилия. Силён, ловок, строен, неустрашим.

Однако поинтересовался по пути:

— Как дела в школе? Двоек нет? — Этак шутовски, со смешком.

А смысл в вопросе есть. Ежели плохо учится, значит, не без помощи рыцарей, которые иной раз и рады бы помочь, подсказать, дать списать, а не могут. Контрольная, например. Или у доски девушка плавает. Игорь хотел выяснить: не попадает ли учёба в тот же ряд, что и вхождение в горящую избу, остановка коня на скаку и ношение белил по Кутузовскому проспекту?

— Какие двойки? — Посмотрела, как рубль отняла. — Я иду на медаль.

Я иду на медаль. Ты идёшь на медаль. Мы идём на медаль.

— Пошли вместе?

— Куда?

— На медаль.

Засмеялась. С чувством юмора полный порядок.

— А вы что, тоже из несчастной категории «гордость класса»?

— Из неё, будь она неладна…

— Немного осталось мучиться. Меньше года…

Ничего особенного: обыкновенное кокетство двух милых отличников. Ах, мы утомлены, мы измучены, нет нам отдыха!..

Между тем пришли. Прошествовали по двору — мимо песочниц, мимо юных мам и молодых бабушек с колясками, мимо вереницы частных автомобилей, мимо старых бабушек, сплетненакопительниц, сплетнераздавательниц — «Здравствуйте! Как поживаете? Добрый вечер!» — мимо каких-то ящиков, баков, тёмных туннелей-подворотен, сложенных штабелями кирпичей и прочего, что так характерно для уютного понятия «двор», о коем мы давно забыли в наших новых просторных, архитектурно-элегантных кварталах. Игорь, впрочем, помнил. Он сам вырос в похожем дворе у Сокола и теперь смотрел на всё с грустной улыбкой узнавания, с понимающе-томной улыбкой человека, который ненароком увидел свои детские короткие штанишки.

Дома никого не было.

— Мама будет позже, а папа в командировке, — сообщила Настя.

Игорь отволок банки на кухню, которая смотрелась довольно грустно: закрытые газетами столики, шкафчики, плита, обёрнутый в тряпку фонарь под потолком, в углу — насос с распылителем — для побелки. Белил может не хватить, профессионально оценил Игорь: в прошлом году и у них ремонт был, кое-какой опыт имеется. Подумал: поделиться с Настей соображениями? Решил: попозже, перед уходом. Тогда появится повод приехать ещё раз и ещё раз побыть в приятной и необременительной роли рыцаря-банконоса.

Предложил:

— Может, в кино сходим?

Но Настя предложение отвергла:

— В следующий раз. А сейчас я вам сварю кофе, я замечательно варю кофе, и мы послушаем музыку.

Отличный вариант! Лучше не придумать! Тем более что «следующий раз» уже обещан.

Пили кофе — Настя, конечно, преувеличила свои способности, но разве в том дело? — слушали музыку. Коллекция пластинок у Насти прекрасная. «Отвальна́я», как сказал бы Пащенко, что означало: увидеть и «отвалиться» замертво — от зависти и восхищения. Потанцевали, благо, он это неплохо умел, а уж она — и говорить нечего. Иначе быть не могло: умение «отвально» танцевать входило, по мнению Игоря, в заранее нарисованный им образ Насти, девицы-красавицы, святой покровительницы странствующего рыцарства.

Впрочем, кое-что, как Игорь ещё в прошлый раз углядел, из образа выпадало. Вот и сейчас; говорили, танцевали, коробку шоколадного «Ассорти» ополовинили — всё шло куда как гладко, а на прощание — он уже у двери стоял — Настя возьми да и спроси:

— Вас что-то тревожит, Игорь, ведь так?

Вот тебе и раз! Мама родная, любимая, папаня-инженер, лучший друг Пащенко, интеллектуал и прыгун в высоту, — никто не замечал. А девушка Настя с ходу заметила.

А что заметила, спросим? Что нас тревожит, волнует, спать по ночам не даёт? Вроде спим спокойно, без снотворного, так что, извините, замечать нечего…

Ты хоть сам с собой не крути, товарищ Бородин, себя не обманывай. Отлично знаешь, что какой день уже живёшь двойной жизнью, или, точнее, двумя жизнями. Один Игорь Бородин ходит на занятия в класс, зубрит уроки, смотрит телевизор, сидит в гостях у хорошей девушки Насти, перешучивается с другом Валерой, беседует с отцом о прочитанной книге. А другой Бородин, его тайный двойник, идёт по Руси с котомкой, смотрит по сторонам, видит то, что видит, ищет смысл жизни.

А может, себя он ищет?..

Зачем ты пошёл туда, зачем перешагнул зыбкую границу двух времён? Что ты потерял именно в этот год, в эту осень, на этой дороге? Что тебе нужно от старика Леднёва, от Пеликана? Приключений тебе не хватало? Да не любишь ты приключений, только тишком помечтать о них и способен, а как дойдёт до дела… Кстати, похоже, что скоро дойдёт и до дела: вспомни наказ Пеликана…

А может, ты и вправду себя ищешь?..

Однако заданный вопрос требует ответа.

— С чего вы так решили, Настя?

— Вы как будто здесь и как будто вас нет.

Не очень по-русски, но понятно. И, главное, верно. Ах, как радостно было бы поделиться с кем-нибудь, пусть с Настей, собственной тайной, мучающей, выматывающей, сладкой! Но нет, нельзя. И не потому, что не поверит. А потому, что не его это тайна — того Игоря Бородина, двойника, который ещё не знает, зачем отправился в путь. Узнает ли?..

— Я здесь, Настя, только здесь, и мне отсюда и уходить не хочется. — Вроде бы банальность сказал, а столько тоски в неё вложил, что Настя — сама того не ожидала! — протянула руку и погладила Игоря по щеке, легко-легко, чуть касаясь кончиками пальцев.

А он поймал её руку и поцеловал. Вон какой смелый!

— Я позвоню завтра, ладно?

— Обязательно, Игорь. Я буду ждать.

7

Посмотрел на часы — десять, без пяти! В пору только до дому доехать, и то разговоров не оберёшься: не позвонил, не предупредил, родители изволновались. Придётся сегодня к берёзе не ходить, завтра пораньше проснуться и сбегать туда перед школой… Да ничего не произойдёт: что сегодня, что завтра! Всё равно он появится в прошлом как раз в тот момент, когда надо будет Леднёва «оживлять», раньше незачем. В какой момент необходимо — в такой и появится, от желания зависит…

И всё-таки совесть мучает: будто изменил чему-то близкому…

Вышел во двор. Куда идти? Ага, вон в те ворота, кажется.

Когда проходил мимо ящиков и кирпичей, сложенных у заднего входа в какой-то магазин, его окликнули:

— Эй, парень!

Остановился, посмотрел в темноту. В животе стало холодно, и будто камень повис.

— Что такое?

— Подойди сюда.

Сколько их там? Двое? Трое? Пятеро?

— Вам надо, вы и подходите. А мне некогда.

Хорошая мина при плохой игре. Из темноты негромко засмеялись.

— Да ты не бойся, не тронем. Маленький разговор есть.

— А я и не боюсь.

Пошёл к ящикам на ватных ногах. Там сидело пятеро — не ошибся! — парней, лет, пожалуй, по семнадцати-восемнадцати или чуть побольше, на вид вполне интеллигентных — в джинсах, в нейлоновых тонких куртках, двое в свитерах под горло. Сидели на тех же ящиках, курили, вспыхивали во мгле крохотные огоньки сигарет.

Кто-то подвинул Игорю ящик.

— Садись.

Игорь сел, успокаиваясь, в ожидании какого-то любопытного разговора. Всё равно родители уже волнуются, так что лишние десять минут роли не сыграют. А он сейчас на проспект выйдет, из автомата домой позвонит.

— Сел.

— Удобно? — Вежливые ребятки.

— Вполне.

— Как тебя зовут?

— Игорь.

— Ну, а нас много, ты всё равно всех не запомнишь…

Говорил один, явно старший, остальные молчали, прислушивались. Говорил он спокойно, не повышая голоса, без всякой щенячьей приблатненности, столь популярной у обитателей тёмных углов любого двора, и поэтому Игорь совсем успокоился, даже пошутить себе позволил:

— А вы придумайте себе общее имя. Мне легче будет.

Его собеседник, парень в свитере, негромко засмеялся, и Игорь отметил, что засмеялся он один, другие промолчали. То ли не приняли шутку, то ли у них так положено.

— Обойдёшься, — сказал парень в свитере, — Полагаем, что мы больше не увидимся.

— Как знать. — Игорь старался поддержать лёгкий разговор.

— От тебя зависит. Ты Настю давно знаашь?

Вот оно в чём дело! Настя им спать спокойно не даёт.

— Недавно.

— Зачем ты к ней ходил?

— А тебе-то что?

— Не груби старшим, Игорь, это невежливо. Я повторю вопрос: зачем ты к ней ходил?

— И я повторю: а тебе-то что?

Щёлк! Из сжатого кулака парня в свитере, как чёртик из табакерки, выпрыгнуло узкое лезвие ножа. Спринг-найф, пружинная штучка. Игорь видел такой однажды у отцовского приятеля, вернувшегося из загранплавания…

— Видишь? — Парень медленно вытянул руку в направлении Игоря. — Это нож.

Глаза давно привыкли к темноте, и казалось, что во дворе не так уж темно — всё видно, пусть не очень отчётливо.

— Вижу, — сказал Игорь.

Странная вещь: он не ножа испугался, он просто не мог его испугаться, ибо не было в его жизни драк с ножами, знал о них теоретически — из кино, из книг, и относился к ним как к чему-то невзаправдашнему, искусственному. А вот угрозы, прозвучавшей в голосе парня, он испугался — чуть-чуть, самую малость. Угроза — это реально, это пахнет дракой, а драться Игорь не умел и не любил. И не хотел.

— Я тебя не обижу, я обещал, — напомнил парень, — но я не люблю грубости. Я показал тебе нож только для того, чтобы ты знал: я могу выйти из себя, и ты в том будешь виноват.

Разговор казался каким-то книжным, придуманным. Где этот парень нашёл себе модель поведения: спокойный тон, вальяжная поза, да и в отсутствии вежливости его не упрекнёшь.

— Я жду ответа, — повторил парень. И Игорь, вновь ощущая камень в желудке, тяжёлый холодный камень, сказал через силу:

— Она меня попросила помочь ей. Донести банки с белилами.

— И всё?

— А что всё?

— Ты у неё задержался, Игорь. Может быть, ты помогал ей белить потолок?

Один из парней, до сих пор молча куривший, не сдержался, хмыкнул, и тот, в свитере, резко повернулся к нему. Он ничего не сказал, но хмыкнувший парень кашлянул и опустил голову, затягиваясь сигаретой. А вожак вновь в упор посмотрел на Игоря.

— Ну так что?

— Мы разговаривали.

— Тебе с ней было приятно?

Игорь чувствовал себя трусом и подонком, но ничего не мог с собой поделать. Слова сами распирали его.

— Мы разговаривали. Что тут такого?

— Такого? Не знаю. Надеюсь, ничего… Ты помнишь её телефон, Игорь?

— Помню.

— Ты умный парень, я чувствую, а я редко ошибаюсь. Ты всё поймёшь и поступишь, как надо. Забудь её телефон, хорошо?

— Как забыть? — Всё прекрасно понял, прав парень, но всё-таки спрашиваешь — сопляк, трус!

— Фи-гу-раль-но… Не звони ей больше. Не появляйся. Не помогай. У неё есть другие помощники, они справятся. Ты всё уяснил, Игорь?

— Да.

— Тогда можешь идти. Прощай. Рад был поговорить с тобой. Выход на проспект — налево через арку.

Ноги опять стали ватными и плоховато слушались. Игорь шёл неестественно прямо, не оборачиваясь, но сзади было тихо. Никто не бежал за ним, не свистел, не улюлюкал, даже не смеялся. Тихие и вежливые ребята, отрада дворовой общественности. А ножичек — так, пустяки, им только карандаши чинить.

А если пустяки, чего ж испугался? Или страх у тебя в крови, боишься на всякий случай? Ну, не бандиты же они, ну, набили бы морду. Больно, но не смертельно. Не больнее, чем, скажем, у зубного врача. Только потерпеть, и всё кончится…

Но можно и не терпеть. Можно и самому руками поработать — не дохляк какой-нибудь, сила есть. Когда не страшно, ты эту силу легко используешь. Когда не страшно…

А сейчас страшно? Страшно, Игорёк, рыцарь бедный, аж поджилки тряслись…

Но ведь ничего не произошло. Поговорили и разошлись. А то, что он на их вопросы отвечал, так что тут плохого? Невинные вопросы, невинные ответы…

Вышел на проспект: светло, людей полным-полно, автомобили, троллейбусы, милиционер в «скворечнике» обитает. Нашёл монетку, открыл дверь телефона-автомата, набрал номер.

— Мама? Я у товарища задержался. Через полчаса буду.

У товарища…

Ехал в метро, думая, как завтра со стариком Леднёвым пойдут в город, отыщут Губернаторскую улицу, номер четырнадцать — что-то их там ожидает? Думал о том, пытаясь обмануть самого себя, заглушить ощущение какой-то гадливости, что ли, словно прикоснулся к чему-то скользкому, неприятному…

А завтра Настя будет ждать его звонка.

8

Игорь устал жить двумя жизнями. Устал от раздвоенности, от того, что нигде не умел полностью отключиться, быть только одним Игорем Бородиным, не думать о судьбе и делах второго. Казалось бы, чего проще? Перестань проникать в чужую память, в чужое время, забудь о двойной берёзе в сокольнической глуши. Но нет, тянуло его туда.

Шёл по дороге в город, слушал, как сзади, едва за ним поспевая, семенит старик Леднёв, ведёт на ходу очередной долгий дорожный рассказ «о разном». Это он так предупреждает: «А сейчас поговорим о разном». И говорит сам, безостановочно говорит, собеседник ему не требуется, как, впрочем, и слушатель. Есть впереди на пару шагов спина Игоря — её и достаточно. Как стенки для тренировки теннисиста.

— А я ведь, Игорёк, в молодости, ох, каким смельчаком был! В Воронеже, помню, в дворянском собрании, я с одной прелестницей, дочерью… нет-нет, имя неважно, без имён! Так вот, шли мы с ней в мазурке, в первой паре, а танцевал я, Игорёк, как молодой бог, и говорю ей: «Вы очаровательны! Позвольте встречу…» Или что-то вроде… Да ты знаешь, Игорёк, что в таких случаях шепчут на ушко… Ах, ушко, ушко!.. А после мазурки ко мне подходит какой-то корнетишка, усатенький парвеню, и при всех — представляешь, Игорёк, при всех! — бросает мне: «Вы глупый и мерзкий напыщенный бочонок!» Или что-то вроде… А я, надо сказать, действительно не отличался худобой… Гм, любил поесть, грешен… Но напыщенный! Это, Игорёк, было чистейшей диффамацией, ты же меня знаешь. Я не стерпел и сказал ему: «Вы хам, корнет! Будем стреляться». И представляешь, Игорь, все меня отговаривают: «Ах, он пьян, он влюблён, он не знает, что делает…» «Не знает, — говорю, — так узнает». И назавтра в семь утра, едва лишь солнце позолотило верхушки деревьев, мы вышли на поляну, там была такая поляна, все стрелялись, и… «Возьмут Лепажа пистолеты, отмерят тридцать два шага…»

Игорь даже обернулся, желая, как говорится, заглянуть Леднёву в глаза, но зря оборачивался, Профессор пылил сзади, на него не смотрел, уставился себе под ноги и журчал, журчал.

— Я, Игорёк, стрелок отменный. Он, корнетик липовый, стреляет первым — промах! Я стреляю, он вскрикивает, все бегут к нему, а я бросаю пистолет и говорю: «Не волнуйтесь, господа, он жив и невредим. Я перебил ему аксельбант». И точно: аксельбант — пополам…

Тут Игорь не стерпел:

— Он что, адъютант был, ваш корнет?

— Какой адъютант? Почему адъютант? — заволновался старик, не привыкший, чтобы кто-то врывался с вопросами в его рассказы «о разном». — Ах, адъютант! Ну да, наверно, я не помню, но раз аксельбанты… Разве в этом дело, Игорёк?..

Не в этом. Старику сладко врать, нет, даже не врать — сочинять небылицы из собственной — якобы! — жизни. Хочется ему казаться стройнее, сильнее, ярче, мужественней. Понятное желание. У кого оно не возникало? Пусть сочиняет, от Игоря не убудет… Однако силён старик: «стрелок отменный», сердцеед воронежский… А ведь он, наверно, пистолета в глаза не видел. Корпел над архивными бумажками, чихал от пыли, находил, к примеру, данные о том, что жил в действительности Григорий Отрепьев, невыдуманная это фигура. Помнится, об этом он тоже рассказывал, сообщил: нашёл подлинный документ. Да только потерялся, похоже, тот документ, потому что современные Игорю историки о нём и не слыхивали…

А уже и пригород пошёл. Домики — аккуратные, с палисадничками, а в них золотые шары, астры, кое-где мальвы… Чистый, будто и не тронутый войной городок. Городок в табакерке. А между тем гуляют в нём — сказал Пеликан — серебряные орлы полковника Смирного.

— Где преклоним колена, Игорёк? — спросил Леднёв. — Полагаю, Григорий Львович дал на этот счёт указания?

Вот тебе и раз! Как он, тихий старичок, не от мира сего, догадался? Пеликан ему сказал? Вряд ли. Пеликан предупредил: придумай объяснение для профессора. Игорь придумал, потом выскажет.

Не нашёл ничего лучше, чем спросить напрямую:

— Откуда вы знаете?

— Старый я, Игорёк, много видел и оттого умный. Григорий Львович, Пеликан наш драгоценный, ничего зря не делает. Мы ему зачем-то нужны, Игорёк, ты не находишь?

— Нахожу, чего уж тут…

— Вот именно: чего уж тут. Но человек он симпатичный, да и любопытно мне: зачем мы ему? А тебе любопытно, Игорёк, ведь любопытно?

— Любопытно. — Игорь не сдержал улыбки: ну, и аналитик старик, одно слово — профессор.

— Так зачем любопытству противиться? Удовлетворим его, алчуще. Веди, Игорёк, куда Пеликан велел.

После некоторых расспросов нашли Губернаторскую улицу. Довольно далёкая от центра, она оказалась всё же городской, скучной, почти без зелени. Булыжная неровная мостовая, несколько покосившихся фонарей, а один вообще рухнул, лежал поперёк дороги, и никто не пытался его убрать.

Дом номер четырнадцать оказался как раз неподалёку от поверженного фонаря. Обыкновенный одноэтажный низкорослый домик, купеческий грибок в четыре окошка. Глухой забор, глухие ворота, калитка на внутреннем запоре.

Игорь забарабанил в калитку, заорал:

— Эй, хозяева! Есть кто-нибудь?..

Где-то за забором противно заскрипела дверь, женский голос испуганно спросил:

— Кто там?

— Откройте! — крикнул Игорь. — Мы от Гриши.

— А вот кричать не надо бы, — обеспокоенно заметил Леднёв. — Зачем соседям знать, что мы от Гриши?

Игорь ничего старику не ответил, но с удивлением подумал, что тот прав.

Залязгал железный засов, калитка приоткрылась, и в образовавшуюся щель выглянуло женское лицо. Старое или молодое, Игорь не разобрал, заметил, что в платке, и всё.

— Сколько вас? — спросила женщина.

— Двое.

— А Гриша где?

— Дела у него… Он дал ваш адрес, просил, чтобы вы приютили нас на несколько дней.

— Шалопут он, — сердито сказала женщина, но калитку открыла. — Проходите. — Пропустила их во двор, старательно задвинула ржавый засов, обошла Леднёва с Игорем, топтавшихся на дорожке у ворот. — Ступайте за мной.

Двор небольшой, неухоженный, поросший низкой выгоревшей за лето травой. Аккуратно сложенная поленница у забора, козлы перед нею, сараюшка на огромном — амбарном — замке. В глубине двора — известное сооружение, говорящее, что цивилизация в сей город не скоро доберётся.

Женщина привычно вытерла ноги о плетённый из какого-то растения коврик у крыльца, толкнула дверь. Леднёв с Игорем вошли за ней и очутились в неожиданно чистой и нарядной прихожей: с очень высоким, в деревянной раме зеркалом на полированном столике-подзеркальнике, с керосиновой люстрой под потолком, именно люстрой, хотя и дешёвенькой. Пол крыт половиком — чистым, под стать прихожей.

— Снимите плащ, — сказала женщина Леднёву. Тот торопливо сбросил своё жестяное чудовище, и женщина брезгливо взяла его, повесила на крюк — в стороне от остальных вещей, уместившихся на вешалке. Посмотрела на Игоря: тому нечего было снимать.

— Проходите в комнату.

Старик Леднёв толстовочку одёрнул, расправил складки под кожаным пояском, как солдат перед смотром, — почуял, видно, открывающуюся возможность поговорить «о разном» со свежим собеседником, — и в комнату ринулся. Игорь за ним.

И комната чистотой блестела. Пол недавно крашенный, хоть смотрись в него. Скатерть на столе белая, крахмальная, с вышитыми голубыми цветами по краям. В горке — какие-то сервизы с рисунками. Может, мейсенские, «синие мечи», других фирм Игорь всё равно не знал. На стене — портреты в тёмных рамках, дагеротипы. Славные щуры. Под щурами — диван, да не диван даже — некое сложно-сочинённое сооружение со шкафчиками, полками, зеркалами, тумбами.

Сели на диван, ибо к столу не решились: крахмальная скатерть отпугнула — не запачкать бы ненароком, с дороги всё же. А женщина вошла в комнату — где-то задержалась на минутку, не иначе прятала с глаз долой антисанитарный плащ профессора — и устроилась как раз за столом, напротив непрошеных гостей.

Тут Игорь рассмотрел хозяйку получше. Платок она сняла и оказалась примерно сорокалетней, очень миловидной женщиной, с круглым добрым лицом, русским, «домашним», ничуть не соответствующим её строгому, даже суровому тону.

Помолчали с минуту, разглядывая друг друга.

— Ну и что? — спросила женщина.

Странноватый вопрос. Даже профессор опешил. Замекал:

— М-ме, да-а… ничего, собственно… Нам бы приюту…

— Ну, вот вам приют. Гришу давно видели?

— Вечером расстались.

— Он придёт?

Старик взглянул на Игоря: вступай в разговор, ты с Пеликаном секретничал.

— Придёт, — сказал Игорь.

Пеликан ему о том впрямую не сообщал, но Игорь был уверен: объявится, раз задумал что-то, включил в свою игру Игоря с профессором.

— Когда? — Женщина допрашивала их со строгостью шефа жандармов.

Игорь озлился и сам спросил:

— Вы, случайно, в третьем отделении не служили?

Старик Леднёв хрюкнул, ладошкой загородился, а женщина улыбнулась и ещё более расцвела, раскрылась: улыбка у неё светлой оказалась — опять-таки вопреки тону.

— Не служила, — продолжала улыбаться. — Как звать-то, гости нежданные?

Леднёв вскочил, шаркнул растоптанным башмаком.

— Профессор Московского университета Леднёв Павел Николаевич, к вашим услугам. А этот вьюнош, не по летам наглый, зовётся Игорем, фамилия — Бородин.

— Меня будете звать Софьей Демидовной. Да Гриша говорил, наверно?

Игорь кивнул.

— Обедать станете?

— Всенепременно, милая Софья Демидовна, — разливался старик Леднёв, — если плеснёте нам малую толику, не пожалеете для калик перехожих…

Протянула:

— Кали-и-ики… Идите мойтесь. Полотенце — на подзеркальнике в прихожей, умывальник во дворе.

А куда идут? откуда? почему пешком? да какие дела у них с Гришей Пеликаном? — ни о чём не спросила. Видно, рассудила: захотят — сами скажут.

На столе были огурчики малосольные, крепкие, лук зелёный, несколько помидорин на блюдечке и дымящийся суп, в котором плавали морковь, капуста, картошка. И всё это — на красивых фарфоровых тарелках, бледно-розовых, с махонькими голубыми незабудками. Игорь изо всех сил сдерживался, чтобы не перевернуть одну — заглянуть, есть ли там скрещённые мечи?

— Извините, что скудно.

— Что вы, дорогая Софья Демидовна! — вскричал Леднёв, от избытка чувств разбрызгивая суп из ложки. Хорошо, что в тарелку, а не на скатерть… — Пир, просто пир лукуллов!..

— Ну уж и лукуллов… — усмехнулась хозяина и вдруг спросила кого-то позади Игоря: — Что так поздно?

Игорь обернулся. В дверях стояла тоненькая девушка, почти девочка, в длинном коричневом платье с глухим воротом. В руках она держала огромный — как уместился только? — букет разноцветных астр.

— Простите, тётя, задумалась, о времени забыла… — И с изумлением оглядела гостей, — Приятного аппетита.

— Спасибо, — машинально ответил Игорь. Он, на отрываясь, смотрел на девушку. Мистика, конечно, но она удивительно походила на Настю.

— Моя племянница, — представила её Софья Демидовна. — Зовут Лидой. А это, Лидочка, друзья дяди Гриши. Павел Николаевич и Игорь… Ты голодна? Садись к столу. — И пододвинула ей стул.

9

После несытного, но элегантного обеда Игорь, поблагодарив, вышел во двор, сел на крыльцо, на ступеньку. Было над чем задуматься, от чего прийти в замешательство. Пеликан ни слова не сказал о племяннице Лиде, явной гимназисточке, барышне-эмансипе. Это придавало остановке в городе совсем иной вкус: сладко пахло приключением.

— Вам так удобно?

Поднял голову: она. Стоит, смотрит сверху вниз, улыбается. Нет, конечно, не похожа она на Настю, Настя куда лучше, решил Игорь и встал.

— Ваша тётя приказала дышать воздухом.

— Тётя любит приказывать, но она очень добра и мягкосердечна.

— Я так и подумал, — галантно сказал Игорь. Лида спустилась с крыльца, медленно пошла по дорожке. Игорь последовал за ней, примечая около ворот скамеечку. Над ней нависали длинные стебли золотых шаров, холодных осенних цветов — без запаха, без души.

Лида аккуратно — платье бы не помять — присела на скамейку, на самый край, разрешающе кивнула Игорю. Тот, внутренне усмехаясь — церемоний-то сколько! — сел рядом.

— Вы правда от дяди Гриши?

— Конечно. Он вам привет передавал, — соврал Игорь, чтобы поддержать беседу.

— Спасибо, — серьёзно сказала Лида. — Как он себя чувствует?

— Здоров.

— Он такой смешной!

Ничего себе определение для Пеликана…

— Вы находите?

— Он всё время шутит. Как-то ко мне девочки пришли из класса, так он нас весь вечер развлекал. Я вам скажу по секрету: в него две девочки даже влюбились.

Интересно: она и впрямь такая инфантильная или притворяется? Её ровесницы у Игоря в классе — та же Наталья, например, — куда взрослее… Да, кстати, а сколько ей лет? Так прямо не спросишь, неудобно, ещё чего доброго обидится…

— Вы в гимназии учитесь?

— До сих пор училась. В женской гимназии на Лялином спуске. А теперь не знаю. Мы туда ходили, а она закрыта. И неизвестно: откроют или нет. Всё-таки война…

— Всё-таки?

— У нас в городе тихо. Стреляют редко, только в последние дни стали чаще. Но это там, в центре…

В центре — значит, не у нас. Значит, мимо, никакой войны на нашей улице нет. Хорошо рассуждает.

— А в каком вы классе?

— В восьмой перешла.

Быть того не может! Что ж, ей четырнадцать всего?.. Вспомнил: у них классы не соответствуют современным. В гимназии, кажется, учились восемь лет, а до того — приготовительное училище. Сложная система… Представил, как они сидят — со стороны. Чинно, прилично. Ещё бы горсть семечек…

— А не пройтись ли нам в центр?

Хорошо, что не сказал «прошвырнуться»…

— Я не знаю, надо спросить у тёти Сони. Подождите, я сейчас.

Побежала к дому. Всё-таки длинное платье сдерживает, дисциплинирует. Наташка в своих джинсах сейчас отмахала бы до крыльца в четыре прыжка и не прикидывала бы: женственно это или нет… А может, зря он о Лиде так думает: инфантильная, чуть ли не дурочка? Зря, зря. Иное воспитание, против него не попрёшь. У них в гимназии классные дамы зверствуют. На переменках девицы, небось, парами ходят, учат их, что девушка должна быть скромной, застенчивой, политикой не интересоваться, — это дело мужское, грубое, грязное…. Лида ещё ничего, молодец. Разговаривает — не жеманится. Её педагогессы, увидев идиллическую картину «Он и она на скамейке», за головы схватились бы: как так, сама к мужчине подошла, сама заговорила?! Ах, какой позор, какой моветон!.. Лида бежит. Сияет.

— Тётя Соня сказала — можно. Только недолго.

— Мы недолго.

Пошли, как братик с сестричкой. Иванушка с Алёнушкой. Только за руки не держались. С Губернаторской свернули на Польскую — Игорь прочитал табличку на угловом доме. Такая же тоскливая, как Губернаторская. Игорь довольно живо представлял себе старую Москву: отец собирал московские карты, планы, путеводители, открытки, любил подолгу — по определению мамы — «мусолить» их и Игоря к тому привлекал. Но маленький провинциальный городок начала века Игорь видел впервые. Зрелище, надо сказать, не вдохновляющее. Улица грязная, ветер кружит по мостовой какие-то бумажки, папиросную коробку, обрывки газет, первые облетевшие листья. Ну это понятно: дворников мало осталось — «всё-таки война», если использовать Лидино выражение, а до того ещё были и первая мировая и революция: столько потрясений для простых работников метлы. Булыжная мостовая — неширокая, впору только двум экипажам разъехаться, но прочная, если впоследствии асфальтом не зальют, сто лет простоит, ни один булыжник из выскочит.

Дома на Польской улице маленькие: больше двух этажей ни в одном нет. Архитектура без излишеств: стена дома, стена забора, стена дома, стена забора, в заборах — калитки, над калитками — деревянные венцы. Где с резьбой, где без оной.

С Польской вышли на улицу с пышным, именем — «Трёхсотлетия дома Романовых».

— Наша центральная, — сказала Лида.

Оно и видно. Магазинов полно. Игорь вертел головой, стараясь ничего не пропустить. Лида удивлённо спросила:

— Вам нравится?

Есть чему удивиться: москвич, а в восторге от провинциальной торговлишки. Кое-как выкрутился:

— Мы с Павлом Николаевичем так давно в города не заходили, что мне всё внове кажется.

Игорь жадно читал вывески. Про себя, конечно. «Скобяные товары бр. Кустовых». «Булочная О. П. Тарутина». «Головные уборы. Парижские модели. Только у нас». «Книжная торговля отца и сына Вапецких». Вот куда бы зайти, порыться в книгах. Сколько там сокровищ для библиофила… Нельзя. Даже если бы деньги были — а их, увы, ни копья! — и то ничего не купишь: не перенести из времени во время… «Кинотеатр „Одеон“. Сегодня и ежедневно: жгучая драма из жизни полусвета. С участием Веры Холодной и Ивана Мозжухина».

— Вы смотрели?

— Что?.. А-а, кино… Нет, не пришлось.

— А я два раза смотрела. Так захватывающе…

Позвольте усомниться. Показать бы девушке Лиде самый примитивный широкоформатный фильм — какой бы эффект был?

— Воображаю, что сказала бы Анна Карловна, если бы увидела нас сейчас… — Лида засмеялась, видимо, представив себе неведомую Анну Карловну.

— Кто такая Анна Карловна?

— Наша классная дама. — Помолчала, явно борясь с собой, добавила: — Индюшка надутая… — И быстренько взглянула на Игоря: как он реагирует? Не шокирован ли?

Игорь был, скорее, обрадован, а никак не шокирован. Живая нормальная девушка. Симпатичная, весёлая. Ну до чего ж её воспитанием добили — слово в простоте боится сказать.

— Да ещё и дура, наверно. — Игорь злорадно довернул гайку.

Засмеялась.

— Ой, верно! Дура дурой.

Так-то лучше. Совсем ожила смольная воспитанница. Вернее, с этого… как его… с Лялиного спуска. Звучит попроще, нежели Смольный, но ведь и городок — не Питер.

Игорь смотрел по сторонам и ловил себя на странной мысли. То, что он видел в городе — дома, вывески, люди на улице, извозчики, — всё казалось знакомым, ничем не отличалось от того, что представлял он, читая книги, где действие происходило в таких же городишках. Не отличалось увиденное и от скрупулёзно выверенных декораций многочисленных фильмов, просмотренных Игорем. Чужая память, подсказавшая ему место действия, плотно смыкалась с собственной, хотя и тоже благоприобретённой — из тех же книг и фильмов, а значит, всё-таки чужой. Ясно одно: ничего нового, незнакомого, впервые узнанного Игорь не углядел. Ещё один парадокс путешествия в прошлое. Парадокс Бородина, ибо технически его путешествие не имело ничего общего с классическими, описанными в любимых Валеркой Пащенко романах. А каким оно было — о том знал только Игорь.

В городе ощущался явный перебор офицерья. Чистенькие, подтянутые, штабные, не нюхавшие, видно, пороховой гари, кое-кто с золотыми шнурами аксельбантов, столь легко перебиваемых пистолетной пулей — рассказ профессора тому порукой. И другие — погрязнее, не такие нафабренные, наглаженные. Скорее всего — боевые, пришедшие в город с передовой. Не исключено — серебряные орлы. Одни куда-то спешили, иные просто фланировали, ухаживали за дамами, входили в лавки и магазины, пошатываясь, вываливались из кафушек и из ресторации Ивана Дудко, носящей громкое имя «Валенсия». Почему «Валенсия», а не, к примеру, «Андалузия», Игорь не знал. Похоже, что и Иван Дудко смутно представлял себе местоположение настоящей Валенсии, выбрал название только по звучности да явной «иностранности».

Улица «Трёхсотлетия дома Романовых» упиралась в замечательно просторную площадь с фонтаном посередине. Позади него, в глубине, красовалось трёхэтажное здание с колоннами. На круглой купольной крыше вился трёхцветный романовский флаг. Офицеров — пруд пруди. Пешие, верховые. И — о чудо! — перед колоннадой стоял прекрасный открытый автомобиль, вершина технической мысли, сверкающий чёрной краской и зеркальной хромировкой, по виду — «бенц» года четырнадцатого. Игорь неплохо разбивался в старых машинах и даже некогда собирал их модельки, выполненные в точном масштабе, с подробностями, аккуратно.

— Что в этом здании? — спросил он Лиду.

— Не знаю, — пожала она плечами. — Какое-то военное ведомство. — И добавила радостно: — А вон там моя гимназия. Видите, улица за домом Махотина? Это Лялин спуск.

Игоря мало интересовала Лидина гимназия. И куда больше — «военное ведомство», судя по всему — штаб и резиденция командования той части, что расположилась в городе. А может, и контрразведка — не спросишь же…

— А что в этом здании до революции было?

— Я же сказала: Махотин жил. Помещик. Очень богатый. У него одних деревень в губернии штук двадцать, наверно.

— Где он сейчас?

— Уехал. Во Францию, кажется. Сразу после революции и уехал. У него дочка в нашей гимназии училась, только на три класса старше.

— В доме другие хозяева… — задумчиво сказал Игорь. — Свято место пусто не остаётся.

— Ой, там так красиво! — всплеснула руками Лида. — Кругом зеркала, разноцветный паркет, а уж мебель…

— Как вы туда попали?

— Махотин бал давал, когда дочка гимназию закончила. И пригласили нескольких лучших учениц…

— Из милости? — грубо спросил Игорь, но Лида не обиделась.

— Приглашали не из милости. Скорее — жест. Но чувствовали мы себя неловко. Чужие всё-таки…

— То-то и оно, что чужие…

Надо было возвращаться домой, на Губернаторскую. Мало ли когда придёт посланец от Пеликана? Дома посидеть надёжнее.

— Тётя ещё не волнуется? — дипломатично спросил он у Лиды: а вдруг она не нагулялась, вдруг ей ещё хочется побродить по улицам родного города в обществе интересного молодого человека?

Но Лида опровергла его опасения.

— В самом деле, пора. Мы же обещали недолго… — И опять оживилась: — Здесь близко. Как раз мимо гимназии и там налево. Десять минут — и мы дома…

10

Пока шли, выспрашивала:

— А вы стихи любите?

— Люблю. — Это было правдой.

— А чьи вы стихи больше всего любите?

— Блока. Удивилась:

— Кто это?

Вот тебе и раз! Блока не знает… Хотя, помнится, не так уж он и был популярен, так сказать, в массах. На выборах короля поэтов начисто проиграл Северянину.

— А вы, конечно, Северянина предпочитаете?

— Ой, конечно! Он гений!

— Он и сам того не скрывал. Помните: «Я гений Игорь Северянин, своей победой упоён».

Стала серьёзной.

— Наверно, это нескромно, я знаю…

Уже хорошо: сама думает, без помощи любимого поэта. Не такого уж и плохого, кстати. Небесталанного.

— А Блока найдите, прочтите. Вот кто гений. Особенно «Двенадцать»… — Мучительно соображал: восемнадцатый год, написана поэма или ещё нет? Кажется, написана…

— У нас городская библиотека закрыта, — пожаловалась Лида. Настроение у неё менялось в прямой зависимости от темы разговора. Только что, когда о Северянине толковали, лучилась от радости. Сейчас погрустнела: беда, книги брать негде. И снова — глаза настежь, улыбается с надеждой: — Может быть, вы наизусть помните?

А что? Можно и наизусть. Наглядный урок политграмоты.

— Слушайте…

Читал Игорь неплохо, а «Двенадцать» — особенно. Поэма эта вообще для чтения благодатна: меняющийся ритм, разговорные куски, разные человеческие характеры, тон — от камерного до патетического. Читал во весь голос, не смущаясь под взглядами прохожих, честно говоря — недоуменными: идёт по улице сумасшедший, орёт в рифму, руками размахивает. Да и орёт что-то крамольное на слух… Лучше — мимо, мимо, не дай бог привяжется, а то и слушать заставит.

Но Игорь не замечал их, не разглядывал. Плевать ему на них было. С высокой колокольни. Он читал и слушал музыку стихов, звучавших сейчас в их собственном времени. И быть может, а эти минуты в Петрограде или Москве сам Александр Блок читал их — недавно написанные, ещё горячие, живые.

И Лида слушала как заворожённая. А когда он выкрикнул последние строки — о Христе в белом венце из роз, — всхлипнула, даже не сдерживаясь. Уж на что Игорь ожидал супер-эффекта, то тут растерялся:

— Вы что?

— Жалко… — Вытерла ладошкой покрасневшие глаза.

— Что жалко?

— Я не знаю. Но ощущение от стихов очень грустное. Даже жить страшно.

— Да бросьте! Жизнь прекрасна!.. А стихи понравились?

Улыбнулась.

— Очень! — Повторила для усиления: — Очень-очень. Я обязательно найду книжку Блока… А прочитайте ещё что-нибудь.

Игорь усмехнулся: «Ещё что-нибудь? Пожалуйста». Начал:

— Но если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся, Какое б новое сраженье ни покачнуло б шар земной, Я всё равно паду на той, на той далёкой, на гражданской, И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной…

— Кто это написал? — спросила Лида.

Сказать бы правду; не родился ещё сей поэт…

— Так, один…

И неожиданный эффект:

— Я так и подумала: это вы сами! Ой, как здорово! Вы такой талантливый!

Вот так влип. Сам дурак, не надо было читать завтрашних стихов. Даже не завтрашних — из чёрт-те какого далека. Хорошо, что уже пришли к дому. Тема сама собой закрылась.

А дома их ждала неприятность.

Растерянная тётя Соня, Софья Демидовна, отперла им калитку и с ходу объявила:

— К нам из контрразведки приходили.

Игорь почувствовал, как опять стало холодно в животе — от неосознанного страха. Что-то часто в последнее время приходит к нему это стыдное чувство. Ну, а сейчас почему? Чего бояться?

— Зачем приходили?

— Про Гришу спрашивали. Где он, давно ли здесь был…

— А вы?

— Что я? Откуда я что про Григория знаю? Он сам по себе, мы сами по себе. Седьмая вода на киселе, — повторила она слова Пеликана.

Старик Леднёв по-прежнему сидел на диване-саркофаге. Книжка выпала из рук, валялась на полу, а он, привалившись виском к диванной тумбе, которая одновременно являлась шкафом, мирно похрапывал. Даже скорее похрюкивал. Знакомая картина.

— Он знает? — спросил про Леднёва Игорь.

— О контрразведке? — Софья Демидовна старательно выговаривала малопривычное, но красиво звучащее слово. — Вряд ли. Он так и проспал всё на свете. Они спросили, кто это такой, а я сказала, что давний знакомый, домой возвращается, в Москву. И что профессор, сказала.

— Поверили?

— Они его мешочек — он под вешалкой стоял, хорошо, что не убрала, а ведь хотела — вытряхнули, а там документы. Всё честь по чести: Леднёв Павел Николаевич, профессор истории. Диплом его профессорский, ещё бумага какая-то от Академии наук…

Старик Леднёв перестал похрюкивать-похрапывать, открыл по привычке один глаз и сказал абсолютно не сонным голосом:

— Не от Академии наук, а от исторического общества. Хотя для этих хамов всё одно…

Софья Демидовна руками всплеснула, ойкнула. Даже Игорь с интересом на профессора поглядел: ну и хитёр старикан. Одна Лида ничего не понимала, но внимательно слушала.

— Вы что же, не спали? — обиженно спросила Софья Демидовна.

— Спал не спал, вопрос другой, — сказал Леднёв и сел ровно, руки на коленях сложил. — Я, может, чутко сплю. Как говорится: сплю-сплю, а кур ба́чу. Я ждал развития событий, чтобы вступить в дело, если понадобится. Но не понадобилось. И я не стал просыпаться. — Говорил всё это он тоном короля, которого незаслуженно упрекнули в перерасходе государственных денег: и вроде вина очевидна, но с другой стороны — король, какие могут быть претензии…

Софья Демидовна молча повернулась и вышла из комнаты. Лида побежала за ней. Старик Леднёв обеспокоенно посмотрел вслед.

— Неужели обиделась?

— Обиделась, — мстительно сказал Игорь. — И правильно. А если б они её пытать вздумали?

Это было не что иное, как полемический приём, вздор собачий, но старик Леднёв принял его всерьёз.

— Они так вежливо спрашивали… И потом она и вправду ничего о Григории Львовиче не знает, так и объяснила. Он у неё давно был, год назад, если не больше. А я его вчера видел. Не мог же я о том говорить…

— Почему не могли? — Игорь озлился на старика и добивал его беспощадно. — Сказали бы: вчера расстались. Предложили бы подождать: вот-вот сам явится.

Старик Леднёв резко поднялся, толстовку одёрнул, губы поджал — аж борода вздёрнулась.

— Профессор Леднёв, милостивый государь, никогда предателем не был, напрасно так считаете. — Он даже на «вы» перешёл в обиде кровной. — Вы меня оскорбили, а я, мне кажется, этого не заслужил.

Игорь остыл так же быстро, как и вспылил. В самом деле, зачем он на старика набросился?

— Извините, Павел Николаевич.

Старик Леднёв заулыбался, рукой махнул.

— Пустое, Игорёк… Как ты думаешь, если я попрошу прощения у Софьи Демидовны, она меня соизволит простить?

— Думаю, соизволит, — сказал Игорь.

— Так я попробую… — Покашлял, осторожно стукнул костяшками пальцев в дверь хозяйкиной комнаты. Ответа не получил, заговорщицки глянул на Игоря, приоткрыл дверь и бочком-бочком проник туда.

Ладно, они сами разберутся. Плохо другое: Пеликана ищут. И ждут именно здесь, у родственников. Хотя, может статься, и ещё где-нибудь ждут. Интересно, не оставили ли они шпика на улице?..

Выскочил из дома, подбежал к воротам. Крепко строили: ни щёлочки в заборе, доска к доске прилажена без зазоров. Ага, вот есть дырочка. От выпавшего сучка, наверно… Прижался к ней глазом. Ни черта не видать! Тот самый поваленный столб с фонарём в поле зрения. И всё…

Ладно, чего бояться-то?..

Открыл калитку, с независимым видом вышел на улицу, посмотрел по сторонам. Вот старушка с клюкой шествует. Вон пацанёнок какой-то вдалеке пыль поднимает, бежит куда-то. Куда это он разбежался?.. «Ноги босы, грязно тело и едва прикрыта грудь». Пацанёнок добежал до Игоря и резко затормозил. Некрасов был прав, но лишь отчасти. Ноги босы, грудь нараспашку, рубаха без единой пуговицы, навыпуск, на штаны. Но — чистая. И сам он — беленький, длинноволосый, умытый. Встал перед Игорем и уставился на него.

— Проходи, проходи, чебурашка, — сказал ему Игорь. — Не в музее, смотреть нечего.

Мальчишка на «Чебурашку» не отреагировал, хлюпнул носом, спросил неожиданным баском:

— Это четырнадцатый номер?

— Четырнадцатый, четырнадцатый, Кого тебе надобно, старче?

— Если ты Игорь, то тебя.

Это уже становилось интересным.

— Ну, я Игорь…

— Ведено передать: завтра к десяти утра приходи на Кадашевскую, в дом Игнатьева. Спросишь столяра дядю Матвея, — произнёс всё хрипловатой скороговоркой, штаны подтянул и с ходу включил четвёртую передачу, вихрем понёсся по улице — только пыль столбом.

— Эй! Стой! — заорал Игорь. — А кто… — Махнул рукой: бесполезно догонять.

11

Сидя на школьных уроках, гуляя с Валеркой Пащенко, читая или глядя телевизор, Игорь часто думал: а что сейчас делает старик Леднёв? Или Пеликан. И вообще, что там сейчас, когда нет Игоря?

И понимал непреложно: ничего! Нет там ничего, и самого «там» не существует. «Там» возникает только с появлением Игоря, ибо он — его персонаж, но он же — его создатель. Сам Бог, сам Адам. Такой вот весёленький парадокс…

А посему некуда торопиться, всё в прошлом останется на своих местах, без изменений — до прихода Игоря. Пока же нужно поспешить в школу. Пять уроков, четыре перемены, из коих одна — большая, двадцатиминутная. На неё и рассчитывал Игорь. Надо было уединиться с Валеркой, засесть где-нибудь в укромном углу школьного двора — есть такой угол за теплицей, у забора, — и поговорить о вчерашней встрече с вежливыми парнями. Об их предупреждении. О пружинном ножичке.

Гамлетовский вопрос: звонить или не звонить? Нет, не может быть здесь дилеммы: звонить, спешить к телефону, слышать Настин голос, договориться о встрече…

А где?

Ну, скажем, у памятника Пушкину…

Но ведь ты боишься её дома, её двора, а, Игорёк? Ты боишься её провожать до подъезда, боишься остаться один на коротком вечернем пути до арки-туннеля, ведущей на многолюдный. Кутузовский проспект… И сам себе признался: да, боюсь. Боюсь, чёрт возьми, хотя и стыдно… до боли стыдно!

До боли?.. Чего же бояться? Как раз боли? Ну, отлупят тебя пятеро, большое дело! Помнишь, кажется, у Зощенко, рассказ о студенте и матросе, влюблённых в одну девушку. Матрос регулярно колошматил студента, а тот, харкая кровью, вновь приходил на свидание. Более того: бросался на гиганта-матроса с кулаками, пока тот не сдался под сумасшедшим напором бесстрашного дохляка.

Беллетристика…

А что не беллетристика? Парни эти, короли двора? Типичная штампованная беллетристика. Герои нравоучительных очерков из серии «Человек среди людей». О заблудших подростках.

Но тем не менее они существуют. И боишься ты, Игорёк, не боли, не крови, не ножичка какой-нибудь золингеновской стали, а чего-то другого, чему и названия не придумать.

Знаешь — чего? Себя ты боишься! Своей беспомощности, нерешительности, полного отсутствия того, что с избытком имелось у зощенковского студента. Ты, не слабый физически человек, — да и подручных средств вокруг много, палки, доски, кирпичи! — боишься применить свою силу, пойти на конфликт. Живёшь по принципу; нас не трогай, и мы не тронем…

Но с Пащенко посоветоваться стоит. Он подобными комплексами, известно, не обладает. Предупредил его:

— Надо поговорить, старичок.

— В чём дело — вопрос! — Готовность у Валерки — ноль, как принято писать о всяких экспериментах. — Надолго? А то у меня в три пятнадцать тренировка.

— Да нет, ненадолго. На большой перемене сходим за теплицу…

Сели за теплицей на сложенные школьным завхозом доски — двадцать минут свободы впереди.

— Что стряслось, Игоряха?

Ничего не стал таить, всё выложил. И про Настю, и про парней, и про свои непонятные страхи. Взглянул на часы, оказалось, что на всё про всё десяти минут хватило. А думал — леденящая душу история, за час не поведаешь…

И Пащенко к ней соответственно отнёсся.

— Не вижу особых проблем, старичок. Обыкновенные пижоны, маменькины сынки. Папаня в загранку съездил, привёз любимому отроку ножик, а тот теперь себя кумом королю чувствует… — Повторил ещё раз: — Не вижу проблем. Хочешь, я с тобой вечером пойду? Я свободен. На двоих они не полезут.

Цельный человек — Пащенко. Ни в чём проблем не видит. А коли видит, то и решает их, не мудрствуя лукаво. И правильно делает! Легко ему живётся… А Игорь каждый раз в сомнениях путается, никак их не размотает. И все они неразрешимые, все они мирового значения!.. Но тут приходит друг Валера и заявляет: плюнь, всё мура, живи прямо, ничем не мучаясь.

И ведь прав, наверно…

А Пащенко развивал тему дальше:

— Во-первых, надо об этих гавриках Насте сказать. Она их наверняка знает, пусть имеет в виду, раз уж развела себе таких кавалеров. И цена тебе у неё побольше будет: не убоялся трудностей ради дамы… Ты говоришь, она на Кутузовке обитает? И Алик там же… — Это его коллега по прыжкам, друг-соперник. Всё норовит познакомить, да как-то не получается. — У него приятелей — весь проспект.

— Зачем мне его приятели?

— На всякий случай. Соберём компаху и пуганем этих гадов — до окружной дороги поползут!

Это был выход. Пугануть. Сила на силу. Закон Ньютона: на всякое действие существует противодействие, да простит учитель физики столь вольное толкование физической классики. Показать «этим гадам», как выразился Валера, ньютоновскую правоту.

А самому в сторонке постоять? Двое дерутся — третий не мешай, старое дворовое правило? Этаким полководцем на горушке…

— Спасибо, Валерка, научил уму-разуму. Как вариант — застолбим. На будущее. А пока поглядим за развитием событий.

— Сам пойдёшь?

— Угадал.

— А отлупят?..

— Ну уж, обязательно отлупят…

— А что? Запросто. Может, всё-таки я с тобой?

— Спасибо, Валер, перебьюсь сегодня.

— Ну, перебейся… — Засмеялся: иносказательное буквально прозвучало. — Позвони вечерком.

…Как в воду с обрыва: схватил трубку, набрал Настин номер. И все дурацкие опасения показались мелкими и придуманными, когда услыхал чуть капризное:

— Наконец-то! Я уж и ждать устала…

— Настенька, я хочу тебя видеть! — Сам не заметил, что на «ты» её назвал. — В «Россию» сходим, в кафе посидим…

— Я буду у Пушкина через час.

Задуманная программа начата по плану. Чем-то закончится?..

Пока смотрели фильм, а потом сидели в «Московском», Игорь всё время пытался сравнивать Настю с Лидой. Не потому, что Лида ему понравилась — ничего подобного, такого даже в мыслях не объявилось, — просто он проверял то секундное впечатление, которое возникло у него, когда Лида впервые вошла в комнату. Тогда он подумал, что она удивительно похожа на Настю. Потом разуверился в этом. Сейчас, сидя за столиком кафе, в упор уставился на Настю, как голопузый вестник Пеликана — на него самого, на Игоря.

Настя даже спросила, на миг оторвавшись от мороженого:

— Что ты во мне углядел?

Чуть было не ляпнул машинально: ничего не углядел. Но сообразил вовремя, что буквальный смысл прозвучит обидно. Ругнул себя за невнимательность, сказал грубовато:

— Будто сама не знаешь…

— Честно — не знаю.

Язык стал тяжёлым, неповоротливым. От мороженого, что ли? Своего рода анестезия…

— Красивая ты очень…

— Вот и соврал! — почему-то обрадовалась Настя. — Я себя знаю и не обольщаюсь на свой счёт.

А может, она хотела, чтобы её разубеждали?

— Нет, красивая, очень красивая! — упрямо настаивал Игорь. — Не верь зеркалу.

Двусмысленное вышло предложение. Значит, лучше зеркалу не верить, но можно и поверить: что-то такое оно отражает. Настя, к счастью, двусмысленности не заметила или не захотела заметить.

— Конечно, тебе верить приятнее…

И всё же есть у неё что-то общее с Лидой. Даже не «что-то» — многое. Глаза, их выражение, особенно когда она улыбается, и сама улыбка, и ямочки на щеках. И волосы — обе блондинки… Но разве оно удивительно — это сходство? Ведь он увидел Лиду такой, какой хотел. А хотел увидеть похожей на Настю, об иной девушке не помышлял. И то, что Лида потом оказалась другой, так это естественно. Настя — здесь, Лида — там. Лида — человек из чужой памяти, хотя и пропущенной через мироощущение Игоря, через его фантазию.

Да и вообще: разве было бы что-нибудь там в пресловутой чужой памяти, если бы на Игорева фантазия?..

Странное дело, ему впервые за всё время путешествий в прошлое хотелось рассказать о нём. Ну, просто распирало. Одно останавливало: не поверит Настя. Да и кто поверит в фантасмагорию, в чудо, в антинаучную фантастику? И то ли не мог он больше держать в себе всё это, то ли Настя слишком располагала к откровенности, тем более — к давно желаемой, но решил попробовать, почву прощупать. Не впрямую, конечно, не в лоб, не всю правду чохом. Потихонечку, полегонечку. Иносказательно. Просто — о прошлом. Издалека.

— Ты куда после школы?

— На филфак, наверно. А ты?

— Соседями будем. На исторический.

— Давно решил?

— Пожалуй, давно. С детства книги по русской истории любил. Раньше Смутным временем интересовался, помнишь, было такое после смерти Ивана Грозного, а теперь в недальнее прошлое путешествую.

Слово сказано!

— Куда именно?

— В гражданскую, в восемнадцатый год.

— Почему именно в восемнадцатый?

— Понимаешь, какая штука. Дед у меня, он в девятьсот первом родился, в конце лета восемнадцатого года шёл пешком из Ростова-на-Дону в Москву…

— Зачем?

— Застрял он в Ростове. Его родители отправили парня к родственникам — сестра прабабки там, кажется, жила, семья её, — а тут революция, война началась. Ну, он и сбежал от родственников…

— Как сбежал?

— Как сбегают? Ногами. Ночью, когда все спали, налегке. И пошёл по Руси-матушке. Тыща километров как отдай.

Ужаснулась:

— Война ведь!

— Верно. Рискованно было идти. Могли и шлёпнуть. Но повезло. Дошёл целым и невредимым.

— Ой, как интересно! Красные, белые… А он-то сам как настроен был?

Игорь усмехнулся: что сказать про деда? Видимо, правду.

— Никак, наверно. Мальчишка, плохо ориентировался в политике. Но когда дошёл, стал красным, это наверняка.

Про деда — всё правильно, иным он и не мог быть: дитя своего времени, только своего, а в то время семнадцатилетний парень из среднебуржуазной семьи нечасто имел какие-то устоявшиеся политические взгляды. Но дед дедом, а речь-то о нём, об Игоре… Ладно, начал не о себе, так и продолжу не о себе. Пока. Дальше видно будет.

— Он тебе сам рассказывал?

— Он умер задолго до моего рождения.

— Откуда же ты всё знаешь?

— Бабушка, отец… Они про деда многое знали. — Игорь старался отвечать не впрямую, уклончиво, переводил акцент; — Дед у меня — герой-удалец. В финскую воевал, Великую Отечественную до конца прошёл, полковником конец войны встретил. А потом демобилизовался, до смерти в газете работал.

— Журналист? Тоже Бородин фамилия?

— Нет, он не писал, не вспоминай. Он выпускающим работал, в типографии. А писать мечтал. Даже пробовал чего-то. Царапал в тетрадке пёрышком. И заметь, именно о гражданской войне, наверно, и меня заразил.

— Ты же его не знал, не застал.

— Он меня генетически заразил…

Посмеялись. Настя попросила:

— Ты бы мне рассказал обо всём этом подробно, а?

— О чём именно?

— О путешествии деда. Ты о нём подробно знаешь?

Усмехнулся: куда уж подробнее…

— Хорошо, будет время — расскажу.

— Завтра? Идёт?..

Ты этого хотел, Игорёк? Поведать Насте о хождении по времени, в подробностях поведать, ничего не упустить, не забыть. Ни старика Леднёва, ни Пеликана, ни Лиду, ни её тётку, ни даже босого мальчишку-вестника. Только не о себе придётся говорить. О деде. А какая разница: тоже мальчик из хорошей семьи, тоже Бородин, тоже семнадцатилетний. Пускай о деде. Лишь бы выговориться…

12

Ясное дело, договорились завтра созвониться. Поутру, не откладывая в долгий ящик. На часах — десять тридцать пять. Двор тёмен и тих. Интересно: ждут ли его вежливые ребята?.. Интересно — не то слово. Шёл, не глядя по сторонам, еле-еле сдерживая желание побежать. Вон они, ящики…

— Эй, Игорь, подойди сюда, дружок!

Ждут!

Ну уж чёрта с два он к ним подойдёт!.. Убыстрил шаги, почти побежал, молча, никак на окрик не реагируя.

Стоп!

— Ты куда это разбежался? Не слышал — зовут?

Двое в куртках перед ним. И как назло — никого во дворе. Вымер он, что ли? Может, закричать?..

— Давай-давай двигай. Мы два раза не повторяем.

Эти куда грубее, чем их вожак. Вежливости не обучены. Взяли под локотки и повели к ящикам.

— Руки прочь! — Красивая фраза, но глупая. Игорь дёрнулся, сбросил руки «конвоиров», но ведь пошёл к ящикам, сам пошёл, как… корова на убой.

Придумал сравнение и про себя усмехнулся; пошляк ты, братец! Идёшь по морде получать, а всё же пыжишься, как бы «покрасивше» о себе выразиться…

Двое отконвоировали, трое поджидают. Итого — пятеро. Знакомые все лица. Вот и вожачок их. Сидит на ящике, развалился, на другой ящик опёрся… Интересно, что они делают, когда из магазина пустую тару вывозят?

— Что же ты, Игорь? Ай-яй-яй…

Тон соболезнующий, того и гляди расплачется юноша, модный свитер слезами омочит.

— А что я?

— Я тебя предупреждал: забудь о Насте. Предупреждал или нет?

— Ну, предупреждал.

— А ты не послушался. Нехорошо…

Издевается, сволочь, остроумие своё показывает.

— Кому нехорошо?

— Будет? Боюсь, что тебе.

Странное ощущение: Игорь одновременно трусил и злился. Два малосовместимых чувства, ибо злость на противника должна рождать желание если не нападать, то уж защищать себя. Но ощущая эту злость, Игорь пытался хорохориться, страшась тем не менее нечаянным словом или действием перейти ту грань, за которой дипломатические переговоры окончатся. Страшился он её перейти и не понимал — не хотел понимать! — что ребята-дипломаты ведут переговоры, только следуя неписаному протоколу подобных встреч «на высоком уровне», а на самом деле ими всё давно решено…

— Ты о себе лучше подумай.

— Странно… — Вожак обернулся к приятелям, театрально требуя разделить с ним изумление. — Игорь, кажется, хамит…

— Хамит, хамит, — немедленно подтвердил один из приятелей и засмеялся довольно.

— Обидно, — сказал вожак, встал и, не замахиваясь, коротко ударил Игоря в солнечное сплетение.

Игорь открыл рот, попытался вдохнуть, не смог и резко согнулся пополам, присел на корточки. Было страшно: воздух не попадал в лёгкие, останавливался где-то на полпути, и к боли в животе добавлялась кружащая голову пустота в груди.

Вежливые ребята стояли над ним, молча смотрели, как он старается дышать, судорожно открывает и закрывает рот. Рыба.

— Плохо Игорю, — сказал вожак.

Возможно, он и раньше что-то говорил, но Игорь не слышал его. А сейчас услыхал, голос прорвался, как сквозь вату. И дышать стало легче.

— Как бы хуже не было, — добавил кто-то из парней.

— Сволочи! — Игорь почувствовал, что он вот-вот заплачет. Это было совсем уж стыдно.

— Он опять хамит, — грустно произнёс вожак, глядя, как поднимается Игорь. — Он ничего не понял.

Игорь понимал одно: сейчас вожак снова ударит, и надо бы ударить первым, пока тот не ждёт нападения, стоит, раскрывшись. Понимал и… ничего не мог с собой поделать.

И вдруг — это уж попахивало мистикой! — раздался такой знакомый голос:

— Ба-а! Какие люди!

Пащенко! Он-то откуда?..

Обернулся. Так и есть — Валерка. Улыбается во весь рот, будто невесть что развесёлое углядел. И рядом с ним — другой парень. Тот, напротив, довольно мрачно на всё посматривает.

— Игорь, тебе не кажется, что ты заставляешь себя ждать? — Это опять Пащенко.

Надо бы отвечать, но Игорь не знал что, не мог ничего выдавить. А Пащенко, оказывается, и не требовалось ответа. Он и вопрос задал риторический.

Теперь он обращался к своему мрачному спутнику:

— Они, Алик, явно чего-то не поделили. Ты не находишь?

Алик тоже промолчал, предоставляя Валерке право вести спектакль в одиночку. А того хлебом не корми — дай поговорить.

— Извините, парни, извините, но доделите в другой раз. Нам Игорь очень нужен, ему через полчаса из Организации Объединённых Наций звонить будут. Сам генеральный секретарь. Надо поспешать. Ещё раз извините.

Он подхватил Игоря под руку и потащил прочь от ящиков. Алик пошёл сзади, поминутно оборачиваясь, прикрывая тылы.

— Эй, длинный, ты бы не лез в наши дела! А то и тебе кое-что обломится… — неожиданно опомнился кто-то из компании.

Не вожак — тот помалкивал.

— Премного благодарен, — паясничал Пащенко, полуобернувшись, однако не притормаживая, целеустремлённо руля к воротам. — Всю жизнь мечтал. Обломите, что обещали, и передайте Насте. А уж она меня разыщет. Через Игоря. — И захохотал нарочито по-дурацки, взвизгивая и ухая.

А когда отсмеялся, то в разговор вступил вожак. Он сказал негромко, но Игорь услышал:

— Тебе сегодня повезло, Игорь. Но предупреждение остаётся в силе. Помни о нём.

— Он помнит, — продолжал на прощание дурачиться Валерка. — У него память, как у молодого. Адье, ребятишки, ариведерчи Рома…

Они вышли из подворотни на Кутузовский проспект, и Игорь опять, как и в прошлый раз, был ошарашен и светом, и шумом, и многолюдьем.

— Ну ладно, мне пора. Чао! — Алик помахал рукой и пошёл по тротуару, легко обгоняя прохожих.

— Ты извини, время не рассчитал, — сказал Пащенко. — Позвонил Насте, её мама доложила: мол, в десять будет. Ну, я и накинул полчаса на провожанье, вот чуть-чуть и опоздал к кульминации… Сильно тебе врезали?

— Пустяки… — Игорю опять хотелось плакать. Ну что ты скажешь, прямо девица сентиментальная! — Спасибо тебе.

— Сочтёмся славой.

— Я не ожидал удара, а он в поддых…

— Ладно-ладно. — Пащенко видел, что Игорь пытается оправдать себя, и не хотел терпеть унижений друга. — В суде объяснения писать будешь. А я тебе не Фемида с весами, у меня оба глаза вперёд смотрят. И как ты думаешь, что они видят?

— Что? — Игорь не сдержался — улыбнулся.

— Они видят замечательно пустое маршрутное такси, которое пулей домчит нас до площади имени Феликса Эдмундовича. Понеслись!

И они понеслись.

Потом, уже лёжа в постели, собирая — пользуясь цитатой из любимого Игорем Блока — «воспоминанья и дела» минувшего дня, Игорь думал: почему «вежливые ребята» испугались? Их же пятеро, а против них — только двое, ибо себя Игорь считать не имел права. Испугались двоих? Вряд ли. Хотели бы — отлупили бы и Валерку и Алика самым лучшим образом. А ведь отступили… Может, шума боялись? Пожалуй, так. Тихие интеллигентные мальчики, не хулиганят, маленьких не обижают, со старшими не задираются. И вдруг драка. Пятеро против двоих. Тут и искать виновных не надо: кого больше, те и виноваты. Могла получиться осечка: вышли бы они из отработанного образа на виду у сбежавшихся на шум жителей дома. А этого им, ох, как не хочется!..

Тут телефон затрезвонил. Он у Игоря прямо на полу обретался, у кровати. Взял трубку. Настя.

— Игорь, что случилось?

— А что случилось?

— Мне Наташка звонила.

Трепло Валерка!

— Ну и что она говорит?

— Что тебе угрожали. Из-за меня. Даже ножом пугали. Так?

— Ну так…

— А ты не струсил? Валерка сказал, что он специально сегодня ко мне во двор приезжал, думал, драка будет, а ты прошёл сквозь них, как нож сквозь масло…

«Нож сквозь масло» — это явно из Валеркиного репертуара. Как он Игоревы подвиги расписал, можно себе представить! Зря, выходит, Игорь на него сейчас клепал: друг — он во всём друг.

— Какой там нож, какое масло… — Трудно было Игорю это произнести, но иначе не мог. — Струсил я, Настя, как последний первоклашка. И если б не Валерка, не знаю, что было бы.

— Вот что. — Голос Насти стал деловым и строгим. — Теперь я тебя провожать буду. Каждый раз. Сначала ты меня — до подъезда, а потом я тебя — до троллейбуса.

Что ж, это выход. При Насте, можно быть уверенным, к Игорю никто из тех парней не прицепится. Только воспользуется ли он им, этим выходом? Надо уж совсем себя не уважать…

— Вздор, Настасья, ты что придумала?

— А что? Я знаю этих парней. Подонки. Вадька там один, он в меня в прошлом году влюбился, проходу не давал, а я его отшила разок. Теперь он считает, что я никого не могу полюбить — не имею права.

— А ты можешь? — с замиранием сердца, полушёпотом.

И так же — полушёпотом — в ответ:

— Могу.

И повесила трубку. До завтра.

13

В доме все ещё спали, когда Игорь на цыпочках прошёл к окну по крашеным молчаливым половицам и настежь распахнул его. Оно выходило на улицу, по-прежнему пустынную. Пахло сеном, прелой травой и ещё — отчётливо — гарью. Запах гари тянулся откуда-то издалека, будто напоминание о недавнем пожаре.

Игорь тихонько открыл дверь, прошёл через пустую общую комнату, через прихожую, выбрался во двор. Восемь на часах, на хороших часах марки «Слава», которые Игорь прятал в кармане брюк, скрывал ото всех, — здесь, в прошлом. Можно себе представить изумление старика Леднёва, если бы он узрел эти супермодные «тикалки» с зеленоватым циферблатом под гранёным стеклом. Пока не узрел, Игорь был осторожен.

На крыльцо вышла Софья Демидовна, увидела Игоря, сказала:

— Буди своего спутника. Завтракать станем.

Будить Леднёва — дело привычное. Каждое утро Игорь им занимался, навострился. И сегодня со стонами, с обидами и мелкими оскорблениями, но поднялся старик. Умываться не пожелал.

— Мне от воды ещё больше спать хочется. Я и так чистый. Ты что, забыл: мы же третьего дня в бане мылись…

Бог с ним, пусть не умывается! Но вот как его дома оставить, чтоб не увязался за Игорем? Проблема! Помнится, ещё вчера он выражал желание побродить по городу. Говорил:

— Всё равно Пеликана ждать…

И сказал это при хозяйке. Она, естественно, удивилась:

— Кого ждать?

— Григория Львовича, — ничтоже сумняшеся объяснил Леднёв.

— Как-то вы его странно назвали…

Пришлось Игорю вмешаться:

— Был случай. Григорий Львович нам одну байку рассказывал, про пеликана. С тех пор мы его так иногда называем. В шутку. Он не обижается… — И безжалостно лягнул под столом ногу профессора.

Тот покривился, но смолчал. Потом, когда одни остались, не преминул поинтересоваться:

— Это что ж такого я сморозил?

— Глупость, — объяснил Игорь. — Видите, Софья Демидовна удивилась. Значит, Пеликан не афиширует здесь своё прозвище.

— Странно, — недоумевал Леднёв. — Здесь, с родными, не афиширует, а с нами, посторонними — пожалте бриться. Мы, божьей милостью, Пеликан Единственный…

Игорю это тоже казалось странным. Приученный всему искать пусть собственное, но объяснение, он и тут нашёлся: в доме у Софьи Пеликан человек респектабельный, куда как лояльный. Вон вчера из контрразведки приходили. Скажи им Софья, простая душа, про птичье прозвище — чего бы они не заподозрили только! А так — Григорий Львович, солидный мужчина, отсутствует за неимением в наличии. А то, что им, посторонним, Пеликаном назвался, так на то они и посторонние: сегодня есть, завтра ищи-свищи! Им как раз подлинную фамилию знать не следует.

Всё это могло соответствовать истине при одном условии: Пеликан или бывший, или настоящий нелегал. А в том Игорь уже и не сомневался.

Завтракали вчетвером. Лида сидела напротив Игоря и смотрела на него если и не влюблённо, то с восторгом. Игорю было неудобно. Он на Лиду не глядел, уставился в тарелку с овсяной — нелюбимой! — кашей, скрёб её ложкой. Восторг инфантильной гимназистки он относил за счёт прочитанных вчера стихов. И не столько Блока, сколько тех, что она за Игоревы приняла… Как же: знакомство с пиитом! Такой факт юной барышне-эмансипе легко голову кружит.

Поели. Игорь хозяйку поблагодарил, попросил разрешения покинуть стол.

— Мне в город надо.

— Я с тобой, — сказал старик Леднёв. Как Игорь и ожидал! Но это было бы полбеды. А тут и Лида свою лепту внесла:

— Можно, я тоже?

Хорошо, на профессора Игорь согласен, но Лида — это уж слишком. Надо было отбояриваться.

— Что вы, что вы! — деланно ужаснулся он. — Чувствуете, запах какой? Говорят, пожары в городе…

Старик Леднёв немедленно вопросил:

— Кто говорит?

— Там… — туманно объяснил Игорь. И старик Леднёв его прекрасно понял, хмыкнул и ручки потёр.

— Ну, раз там… А мы пожаров не боимся, правда, Лидочка? Мы пойдём и посмотрим… И вообще, в юности я служил в пожарной команде, я всё знаю. — Тут он на спинку стула откинулся, глаза блаженно прикрыл. — Какие першероны, серые в яблоках! А каски, каски, начищены, как зеркала… И брандмайор впереди… — Сладко ему было вспоминать то, чего, на взгляд Игоря, никогда в его жизни не существовало.

Софья Демидовна робко вставила:

— Может, и вправду опасно, а, Лида?

Старик Леднёв очнулся от сладких воспоминаний и яростно воспротивился:

— Абсолютно не страшно, любезная Софья Демидовна. Я Лидочку ни на шаг от себя не отпущу, следить стану паче цербера. На меня, драгоценная Софья Демидовна, можно положиться безо всякой опаски.

— Да-а? — с сомнением протянула хозяйка, но спорить не стала.

А старик Леднёв, довольный победой, так славно и просто одержанной, рвался в бой.

— Если идти, господа, то немедля. В путь, в путь, трубы зовут.

В городе было неспокойно. По дороге выяснили, что ночью какие-то злоумышленники взорвали казармы, расположенные на другом конце города, в районе Святой слободы. Пожарных частей не осталось, серых в яблоках першеронов — или на ком они тут ездили? — давным-давно мобилизовали не то белые, не то красные, как, впрочем, и топорников. Брандмайоры сами воевать тронулись — за единую и неделимую, а также святую Русь, опоганенную теми красными, к кому ихние, брандмайоровские, топорники подались. Стало быть, топорниками и опоганенную. Кому уж в таких сложных условиях пожары тушить? Некому. Вот казармы и погорели. Не вчистую, но сильно.

Старик Леднёв разговорился с толстой, мордастой, краснощёкой тёткой, по виду торговкой, но с пустой корзиной. Распродала, что ли, всё? Нашла время для торговли… Леднёв вцепился в неё, как клещ, стал выяснять подробности городской жизни, торговли и наличия товаров на базаре, а Игорь решил: была не была! Потянул Лиду за рукав.

— Есть дело. Но — секрет!

Лида мгновенно расцвела, в буквальном смысле слова — щёки покраснели, глазки загорелись.

— Какой секрет, Игорь?

— Хранить умеете?

Она мелко и быстро перекрестилась.

— Христом богом клянусь.

Игорь посмотрел по сторонам — не слушает ли кто? — но сделал это больше для Лиды, чем для себя.

— Вы знаете, где Кадашевская улица? — шёпотом спросил он.

— Знаю, — тоже шёпотом ответила Лида. — Вон та Свитская, а там направо — Кадашевская. А зачем вам?

— Надо. Идём.

— А Павел Николаевич?

— Ему ни слова.

Лиде это не понравилось. Секрет секретом, но она же воспитана в уважении к старшим! Другое дело, что она не знала, как старшие иногда могут мешать…

— Может, мы его всё-таки предупредим?

— Тогда он увяжется за нами, а там опасно.

Это сразило Лиду, и, уже не противясь, она пошла за Игорем, поминутно, впрочем, оглядываясь. Вопреки опасениям, никто на них не обращал внимания — ни раньше, когда они втроём шли, ни теперь, когда отделились от профессора. Игорь с Лидой на вид — юные влюблённые, местные Ромео и Джульетта, дети приличных родителей. А Леднёв… Пащенко таких называл коротко: «чайники». Кто, скажите, заподозрит в «чайнике» поджигателя и бомбиста? Только параноик, страдающий манией преследования. Чайник — сосуд привычный и безопасный…

Без приключений дошли до Кадашевской. Там пришлось спросить, где дом Игнатьева. Им объяснили. Дом оказался солидным по размерам; трёхэтажный, каменный, с двумя подъездами. Типичный доходный дом. Игорь сказал:

— Стойте здесь и смотрите в оба.

— На что смотреть, Игорь? — Уже задавая вопрос, Лида смотрела в оба именно на Игоря. Она опять была влюблена в него, ибо поэт, да ещё и окружённый ореолом тайны, весь погрязший в правилах конспирации, — это особый человек. Не любить его невозможно.

В данный момент Лидина влюблённость играла Игорю на руку.

— Если заметите кого-нибудь подозрительного, делайте вид, что просто гуляете. Или ждёте подругу.

— А как я узнаю, что это подозрительный?

— Узнаете. Подозрительного сразу видно. — Игорь не стал вдаваться в объяснения, да и что он мог объяснить? Ровным счётом ничего! Он сам не ведал, как узнать подозрительного…

— А вы? — Лида не отставала.

— Я — в дом. Ждите.

— Берегите себя!

Последняя фраза — из какого-то романа. Возможно, её произносила некая прекрасная дама своему возлюбленному, который отправлялся в очередной крестовый поход. Или ещё куда-нибудь, где уж-жасно опасно.

— Поберегу, — пообещал Игорь и вошёл в подъезд.

Здесь было тихо и прохладно, даже холодно, как и в любом подъезде-колодце в старых московских, ещё дореволюционной постройки домах. Игорь, случалось, бывал в них: там жили и его знакомые и знакомые его родителей. В любую жару такие подъезды, как термосы, хранили каменную прохладу. Неширокая, но внушительная лестница — похоже, из мрамора — поднималась вверх, ограниченная слева стеной с облупленной штукатуркой, но без привычных Игорю надписей цветными мелками, а справа — чугунными решётчатыми перилами. Вниз, в подвал или в полуподвал, тоже вела лестница, но куда поуже и попроще. В таком доме, если сравнить его с соседними на улице, квартиры вряд ли дёшевы. Вон лестница какова… Да за неё одну хозяин, небось, лишний рубль к квартплате накидывал! Столяр дядя Матвей не мог жить в дорогой квартире — не по карману. А между тем он живёт именно здесь. Где конкретно? Ответ ясен: в подвале. Или в полуподвале, где квартиры наверняка много хуже и дешевле. Гениальный ход мыслей, что там Шерлок Холмс!..

И тут, как в добротном детективе, сзади раздался голос:

— Чего встал? Вниз иди…

Игорь обернулся не без ужаса. На него смотрел давешний малец, стоял у входной двери, придерживал руками штаны — скорее по привычке, чем по необходимости: держались они на лямке — и улыбался. Переднего зуба у мальца не имелось. Судя по возрасту, молочные у него выпали давно, а коренного, видимо, он лишился в драке. Бывает…

— Иди-иди, не боись, — молвил малюточка басом, шмыгнул, как и вчера, носом, повернулся, не прощаясь, и выскочил на улицу. Счёл свою миссию оконченной.

Выходит, за Игорем следили. Точнее, не за Игорем, конечно, — подумаешь, персона грата! — а за домом, И заочно уважая дядю Матвея, а тем более Пеликана, можно было утверждать, что не один малец фланировал вокруг дома, кто-нибудь ещё тем же занимался. И постарше, посолидней и посерьёзней.

Да, интересно, как Лида на мальца отреагировала? Сочла подозрительным или нет?..

Игорь осторожно спустился по лестнице — двенадцать ступеней вниз, сосчитал, — и упёрся в низкую, обитую железом дверь. Нечего на ней не написано, никаких табличек не висит. Постучал, Сначала тихонько, а потом и посильней. Из-за двери раздался приглушённый голос:

— Кого надо?

— Мне дядю Матвея, — сказал Игорь.

— А от кого будете?

— Мне вчера сказали, чтоб я пришёл…

— Погоди…

Чем-то загремели, что-то с лязганьем грохнулось. Дверь приоткрылась, и в щель Игорь увидел глаз. Глаз помигал, кто-то кашлянул, и дверь, наконец, распахнулась. На пороге стоял высокий сутулый старик с великолепными — под стать Будённому! — пшеничными усами.

— Игорь, что ли? — спросил старик.

— Ну, я…

— Заходи, ждут.

Игорь вошёл в крохотную прихожую, вернее, в пространство, отделённое от всего остального плотной занавеской. Старик сзади лязгал замком. Игорь отодвинул занавеску, увидел маленькую комнатку с низким потолком, стол посередине, керосиновую лампу на его голых досках. И за столом, выложив на него огромные лапищи, улыбаясь в сто зубов, сидел Пеликан.

14

Здорово, Игоряха, — сказал Пеликан. — Не ожидал?

— Обижаешь, Пеликан, — улыбнулся Игорь. Он рад был его видеть и не собирался это скрывать. — Не только ожидал, уверен был, что ты где-то здесь обретаешься.

— Ишь ты! — удивился Пеликан. — Какой проницательный, ехали бояре… С чего бы так?

— А с того, что если я кому-то и нужен, так тебе, а не мифическому дяде Матвею.

— Логично… А почему мифическому? Вот он, во плоти. Знакомься.

Усатый старик поставил хлипкий венский стульчик рядом с Пеликаном, сел и подкрутил усы. Жест был книжный, описанный всеми, кому не лень, но тем не менее…

— Здрасьте, — поклонился Игорь, а дядя Матвей ему на свободный стул указал:

— Садись. В ногах правды нет.

Честно говоря, дядя Матвей напоминал этакого традиционного революционера-подпольщика. Тут тебе и усы, и хриплый голос, и руки, как положено, жилистые, корявые, рабочие руки. Но он и не мог быть иным, потому что своя память, перемешанная с чужой, подарила Игорю именно то прошлое, какое он ждал, какое хотел видеть.

— Как профессор? — спросил Пеликан.

— Нормально. Гуляет по площади у фонтана.

— Он знает, куда ты пошёл?

— Не-а, мы от него сбежали.

— Мы?

Надо было признаваться.

— Там, у подъезда, Лида…

— Что-о?..

— Так получилось, — зачастил Игорь. — Я не смог смотаться из дому, сначала Леднёв увязался, город ему, видите ли, посмотреть захотелось, а потом и Лида, я же не сказал им, что иду к тебе…

— Погоди, — остановил Пеликан Игореву пулемётную очередь. — Где она?

— Лида? Гуляет возле дома.

Пеликан посмотрел на дядю Матвея.

— Там же Сом и Колька?..

Дядя Матвей смущённо кашлянул в кулак — это тоже у него вышло традиционно, по-книжному.

— Девка ведь… Чего за ней смотреть…

— Какая разница, — жёстко сказал Пеликан, — Ладно — Колька, но Сом-то, Сом…

— Я скажу им…

Игорь слушал этот малопонятный разговор и делал свои выводы. Дом под наблюдением неизвестного человека по фамилии или по кличке Сом. Ему в помощь придан некто Колька, — видимо, тот самый малец. Пеликан недоволен, что они никак не отреагировали на фланирующую у подъезда Лиду. Прав Пеликан, девка тоже может в охранке служить. Или не в охранке, охранка при царе была — в контрразведке…

— Ты говорил ей, куда идёшь? — Пеликан явно нервничал.

— Что я, псих? — обиделся Игорь. — Не из детского сада.

Сказанул и осёкся: какой тут, к дьяволу, детский сад? О них пока не слыхивали в России…

Но Пеликан на промашку внимания не обратил, а может, воспринял словосочетание буквально: сад, где гуляют дети. С боннами. Городской парк, к примеру…

Пеликан встал и заходил по комнате. Она была ему тесна, как тюремная камера: три шага в одну сторону, три в другую. Дядя Матвей по-прежнему сидел молча и, не отрываясь, смотрел на Игоря.

Игорь терпеливо ждал, пока Пеликан отмерит задуманное количество шагов и что-нибудь скажет. Наконец Пеликан остановился, взялся ручищами за гнутую спинку стула, Игорь даже испугался: не сломал бы…

— Вот что, парень. Я чего опасаюсь? Можно ли тебе доверять?

Другой бы стал убеждать Пеликана в своей верности, клялся бы и божился, а Игорь лишь плечами пожал.

— Твоё дело. Я тебя понимаю: чужая душа — потёмки.

— Не в том суть, — покривился Пеликан. — При чём здесь душа. Парень ты надёжный, да больно дорога далека…

— Куда дорога?

Дядя Матвей разлепил губы — а Игорь думал, что они у него навеки склеились, — и вставил своё:

— Не путай малого, Гриня, дуй по порядку…

А Пеликан словно и ждал этих слов. Сразу успокоился, опять умостился на стуле и начал «дуть по порядку».

— Про взрыв и пожар в казармах слыхал?

— Весь город взбудоражен…

— Какие-то умные люди постарались. — Пеликан подмигнул Игорю, полагая: тот поймёт, что к чему, кого он в виду имеет. Может, просто так подмигнул, от хорошего настроения, а Игорь напридумал себе невесть чего. — Так из-за этих громких дел, — продолжал Пеликан, — мне из города трудненько будет выбраться…

Игорь усмехнулся. Он знал то, что не было известно Пеликану.

— К Софье Демидовне из контрразведки приходили, про тебя спрашивали…

Дядя Матвей быстро глянул на Пеликана.

— Я упреждал, не ходи сюда…

— А не пришёл бы — ни хрена б не было! — рявкнул Пеликан.

Но дядя Матвей на рявканье внимания не обратил, сказал спокойно:

— Зря гоношишься. И без тебя справились бы…

И опять Игорь почувствовал, что он здесь лишний, что разговор идёт о чём-то своём, тайном, может быть, даже о взрыве в казармах. И посвящать Игоря в суть этого разговора никто не собирается.

— Не ходил бы, сам пошёл бы… — непонятно сказал дядя Матвей. А Пеликан немедленно отпарировал:

— Другой сходит, ехали бояре. Вон он… — И на Игоря кивнул.

— Идти далёко, — кротко заметил дядя Матвей. — А тебе сидеть и сидеть…

Игорь наконец не выдержал полного неведения — слушал дурак дураком, ушами хлопал, — взмолился:

— Может, объясните, о чём речь?

— Объясни человеку, Гриня, — строго сказал дядя Матвей. — Он мне нравится. Серьёзный.

Вот и дождались! Игорь усмехнулся про себя, Большое дело: нас серьёзными назвали…

— Плохих не держим, — заносчиво подтвердил Пеликан и бухнул, не раздумывая, без подготовки: — Понесёшь кое-куда один пакетик. Ба-альшой ценности вещь!

Странное дело: Игорь совсем не думал сейчас об опасности. Более того, ни разу не вспомнил ни о тёмном дворе на Кутузовском проспекте, ни о вежливых мальчиках, ни об их угрозах, ни о своих — неподдельных! — страхах. Чужая память делала его смелым и решительным, а своя ни о чём неприятном не напоминала. Услужливой была.

— Хорошо, — сказал он. — Куда идти?

Пеликан перегнулся через стол, почти лёг на него. Зашептал. Правда, шёпот у него — в соседней комнате слышно.

— В сотне километров на северо-запад — по вашей с профессором дороге, крюка давать не придётся-должна стоять сейчас двадцать вторая кавдивизия. Командиром у них Иван Фёдорович Сокол, человек геройский. А начразведки — Семён Дворников. Запомни их фамилии. Придёшь к Семёну, доложишь обо мне так: сидит Пеликан в подполе, пряники жуёт. И передашь пакет.

— А поверят?

— Поверят. Только так и скажи, слово в слово: сидит Пеликан в подполе, пряники жуёт. Запомнил?

— Запомнил. Дело нехитрое.

— Запомнить — тут и впрямь хитрость не нужна. А вот дойти…

— А что дойти? Шли до сих пор…

— То до сих пор.

— Или изменилось что?

— Может, и изменилось.

И тут молчаливый дядя Матвей выговорил не без суровости:

— Серьёзное дело тебе поручаем, парень. Сам видишь, каково в городе. Пеликана ищут. Моя рожа примелькалась, не сегодня-завтра сцапают. Половина наших по дворам ховается, носа не высовывает. Люто у нас, ох, люто! Дойди, парень, туда, дойди, очень надо.

Игорь встал.

— Давайте пакет.

Дядя Матвей вышел в другую комнату и через минуту принёс небольшой, чуть крупнее современного почтового конверта, пакет, крестом перевязанный суровой ниткой, запечатанный сургучной печатью.

— Ежели что — съешь! — грозно сказал Пеликан, и непонятно было: то ли он всерьёз, то ли шутит. Во всяком случае, Игорь тут же вспомнил виденный по телевизору фильм, где герой ел пакет с сургучной печатью, а потом долго мучился коликами в желудке. Весело! Однако ничего не попишешь, придётся есть, коли что случится…

Игорь взял пакет, на котором ничего не было написано, — просто чистая обёрточная бумага да коричневая клякса сургуча — и сунул его за пазуху.

— Дойду.

И в это время за окном раздался пронзительный свист. Пеликан замер, повернув голову к окну. А дядя Матвей спокойно, даже, показалось, лениво произнёс:

— Тика́ем. За мной, хлопцы.

15

Из соседней комнаты низкая, в половину человеческого роста, дверь вела на чёрную лестницу. Дядя Матвей чуть задержался, пропуская Пеликана и Игоря, и уже было слышно, как кто-то ломился в парадную дверь, грохотал железом по железу.

— Колька уйдёт? — спросил, как ругнулся, Пеликан.

— Колька шустрый… А Сома они не углядят…

Промчались по тёмному коридорчику, выскочили в большой подвал, заваленный углём.

— На улицу! — крикнул Пеликан, вытаскивая из кармана наган.

И только увидев его в огромной лапище Пеликана, в доли секунды заметив игрушечную малость оружия, даже потёртость какую-то, будто им гвозди забивали, Игорь внезапно осознал, что всё происходит в действительности, что опасность реальна, что сейчас Пеликан станет стрелять, и дядя Матвей тоже сжимает пистолет — системы Игорь не знал, — понял всё это, ожидая привычного за последние дни чувства страха, мерзкого холодка в животе и… не почувствовал ничего. Ничего, кроме ясной и чёткой мысли: Лида! И сказал растерянно:

— Лида!

— А-а, чёрт! — Пеликан остановился, как налетел на какую-то преграду, выругался матерно. Дядя Матвей положил ему руку на плечо:

— Не пори горячку… — Прижав правую руку с пистолетом к груди, неловко как-то он подкрался к двери, чуть приоткрыл её, приблизил лицо к щели. — Пусто!

Рванул дверь, выскочил наружу, притиснулся спиной к стене. Махнул рукой: давай, мол…

Пеликан вышел следом, встал, не скрываясь.

— Дядя Матвей, Игорь, шпарьте задами. Двор, куда они вышли, узкий тоннель, задавленный с одной стороны глухой кирпичной стеной какого-то здания, а с другой — деревянным, тоже глухим, доска к доске, забором, тянулся метров на тридцать, упираясь опять-таки в стену дома, в деревянную декорацию. Игорь намеренно подумал: «Декорация». В окнах, выходящих с двух этажей в двор-туннель, никого не было, никто не заинтересовался ни шумом, ни топотом, ни даже звероватого вида мужиком с наганом. Лишь в распахнутом окошке на втором этаже полоскалась под ветром ситцевая, в синий горох занавеска да цвёл фиолетовым цветом незнакомый Игорю куст в горшке.

Если бежать, так именно через этот дом, в дверь, открытую настежь, в чёрную пустоту за ней.

— А ты? — Дядя Матвей смотрел на Пеликана и — этого Игорь понять не мог, в голове не укладывалось! — улыбался!

— Девка-дура, ехали бояре!..

Дядя Матвей торопливо сказал Игорю:

— Беги, пацан, бегом беги. Помни: пакет у тебя. Ничего сейчас нет важнее… — И повторил как заклинание: — Беги, беги…

Игорь, поминутно оглядываясь, побежал к дверям деревянного домишки, но на пороге остановился. Что-то держало его, не позволяло так просто взять и помчаться куда глаза глядят, подальше от опасности, от перестрелки, от погони, от всех традиционных атрибутов приключенческого фильма, в который его опрометчиво завела чужая лихая память. Ничего ему, к примеру, не стоило отключиться от неё, оказаться в привычном мирном времени, в своём времени, оставить здесь всё как есть — без финала, не решая, каким ему быть.

Своя рука — владыка… Ничего не стоило? В том-то и дело, что цены за такой поступок Игорь не поднял бы, как говорится, не вытянул. И бежать — даже спасая пакет! — он тоже не мог.

Дядя Матвей вслед за Пеликаном тоже одолел забор. Игорь пощупал рубаху: на месте пакет. Поглубже запихнул её в брюки, расправил складки. Чего ждать?..

Рванул к забору, подтянулся и оказался в переулочке, который, видимо, отходил притоком от Кадашевской улицы. Тихо здесь было, патриархально, трава росла, цветочки у забора — лютики или как их там… Идиллия!

И в это время — впервые! — раздались выстрелы. Уж на что Игорь штатский человек, а смог понять: из разного оружия стреляют. Один оружейный голосок потоньше, позвончее, а второй — грубее, басовитее.

С Кадашевской улицы в переулок на полном ходу свернула извозчичья пролётка. Игорь видел высоко задранную морду коня, пену на губах и выпученный безумный глаз его. На передке во весь рост стоял белоголовый парень в жёлтой рубахе навыпуск, свободно держал вожжи, размахивал над головой то ли кнутом, то ли просто верёвкой. А в самой пролётке, согнувшись, сидел дядя Матвей, своим телом прижимая кого-то к сиденью. Кого?.. Они промчались мимо, не обратив внимания на прижавшегося к забору Игоря. Дядя Матвей приподнял голову — только седая макушка показалась над откинутым кожаным верхом пролётки, — положил на него руку с пистолетом и дважды выстрелил назад. С гиканьем, под выстрелы, влетели в переулок трое конных с шашками наголо, проскакали мимо, чуть не задев Игоря, обдав его горячим ветром погони. Вестерн!..

Но ведь кто-то лежал в пролётке — раненый или убитый? Кто? Лида?..

В вестерне герои не умирают. Они в итоге женятся, получают наследство и танцуют на свадьбе весёлую мазурку или кадриль. А здесь стреляли настоящими пулями, и они убивали или ранили, и кровь текла настоящая, красная, горячая…

Игорь, невесть зачем пригибаясь, добежал до Кадашевки и выглянул из-за угла на улицу. То, что он увидел, было неправдоподобным, невероятным, этого просто не могло быть… Он хотел шагнуть, но ноги не слушались. Они стали ватными и неподвижными, вернее, их просто не было. Пришлось ухватиться за холодную шершавую стену дома, чтоб не упасть…

Прямо на мостовой, у подъезда, в который недавно вошёл Игорь, лежал, раскинув руки, уткнувшись лицом в булыжник, Пеликан, лежал неподвижно, и чёрная лужица крови застыла у его головы. А рядом всё в том же нелепом брезентовом балахоне, сжимая в кулачке обшарпанный наган Пеликана, стоял старик Леднёв. Он стоял, будто вросший в мостовую, над телом Пеликана и смотрел на трёх офицериков, на трёх новеньких, с иголочки, офицериков, на смеющихся мальчиков из интеллигентных семей, которые, в свою очередь, смотрели на профессора, на этакое брезентовое патлатое чудище и весело смеялись, И вовсю светило солнце, и небо было чистым и высоким, и сверкали на узких офицерских плечиках странные витые серебряные погоны.

Они всё ещё смеялись, им было весело — остроумным парням, таким же, по сути, как и те, в дальнем-предальнем будущем, в тёмном дворе у магазинных ящиков. Они не перестали смеяться даже тогда, когда Леднёв медленно вытянул руку, удлинённую тонким наганным стволом, когда, прищурившись, нажал спусковой крючок. И громыхнуло в руке, вспыхнуло короткое пламя, и оборвал смех один из серебряных орлов, нелепо, будто сдаваясь, вскинул к небу руки и опрокинулся на спину.

И второй раз громыхнул наган, почти сразу же, без перерыва, и вторая пуля достала второго парня.

Старик Леднёв не обманывал. Он отлично стрелял, необидчивый дуэлянт, меткий истребитель адъютантских аксельбантов. У него была твёрдая рука, как принято писать, и точный глаз. Но молодость оказалась чуть быстрее. И третий офицерик, уже не улыбаясь, но оскалив в беззвучном крике рот, выхватив из кобуры воронёный браунинг, опередил третий выстрел профессора. Он стрелял ещё и ещё раз, расстрелял всю обойму. Даже мёртвый старик Леднёв казался страшным ему.

Игорь, бессильный что-либо сделать, судорожно вздохнул и почувствовал, что не может дышать, как тогда, на Кутузовке, после удара в солнечное сплетение. Он присел на корточки — тоже, как тогда, — пытался вдохнуть, втиснуть в себя горячий и твёрдый воздух и не мог, не мог, и слёзы текли по щекам, оставляя на них грязные сероватые дорожки. И тогда он бежал из прошлого.

16

Он бежал из прошлого, потому что оно окончилось для него вместе с гибелью Пеликана и профессора. Особенно — профессора, к которому привык, притёрся. Полюбил. Больше ничто не связывало его со временем, которое он сам для себя выбрал, сам придумал, сам выстроил — по событию, как по кирпичику.

Прошлое, в которое путешествовал Игорь, было до мельчайших подробностей похоже на реальное, случившееся, возможно, в действительности в начале осени восемнадцатого года. Но, рождённое чужой памятью, оно было откорректировано воображением. А воображения Игорю хватало. Знаний, правда, маловато, книжные всё больше, да уж какие есть…

Но странная вещь! Оно, это прошлое, само себя корректировало, выходило из повиновения, жило по своим законам — законам времени, а значит, и было реальным, как ни крути. Парадокс! Нереальное реально, а реальное нереально…

Что было, что придумано — какая, к чёрту, разница, если на брусчатой мостовой прилизанной барской улочки остались лежать два близких Игорю человека, которых его воображение хотело видеть живыми! Чья это, скажите, прихоть, что они погибли? И прихоть ли? А может, это и есть жизнь, которую не подправить никаким воображением?..

Короче, кончилось для Игоря прошлое, и точка…

Воскресенье на дворе. Воскресенье — день веселья, как в песне поётся. А другой поэт, напротив, заявил: для веселья планета наша мало оборудована. Кому верить?..

И хотя сейчас Игорю больше всего хотелось лечь в постель, накрыться с головой одеялом, не видеть никого, не слышать, не спать — просто лежать в душной пододеяльной темноте, как в детстве, и ни о чём не думать, он всё-таки снял телефонную — тяжёлую, как гиря, — трубку и набрал Настин номер.

Она откликнулась сразу, с первого звонка, будто ждала у своего алого аппарата, руку над трубкой держала.

— А не пойти ли нам погулять? — спросил Игорь тем фальшиво-бодрым тоном, каким говорят с больными, убеждая их в том, что здоровы они, здоровее быть не может.

Кого он в том убеждал? Себя, что ли?.. И Настя, умная маленькая женщинка, заметила это, несмотря на километры проводов, их разделяющих.

— Что-нибудь случилось, Игорь?

Как ответить?..

— Не знаю, Настя, наверно, случилось. И вдруг ясно понял, что не может больше держать в себе свою боль, что должен поделиться ею с кем-то, кто воспримет её, эту боль — ну, пусть не как собственную, но как близкую, почти ощутимую. И этим «кем-то» станет Настя, только она — ещё совсем незнакомая, дальняя, никакая, но странно притягивающая. А, собственно, почему «странно»? Ничего тут странного нет. Игорь, во всяком случае, не видел…

— Приезжай, — сказала она.

Что он мог рассказать ей? Как уходил в другую жизнь и пытался жить ею? Как шёл мимо этой жизни — любопытный пришелец, только летающей тарелочки не хватало? Как нагло влез в чужое прошлое, в чужую память, попытавшись оборотить её своей? Странник…

Во всяком случае, ничего не скрыл. Всё рассказал, не упуская подробностей.

Поверила ли Настя ему? Игорь ставил себя на её место и усмехался: он бы ни за что не поверил, счёл бы рассказчика психом ненормальным, вызвал бы дюжих санитаров из психбольницы — пусть-ка они послушают… А Настя поверила?..

Да наплевать ему было на то с высокой колокольни! Поверила — не поверила… Ему душу вывернуть требовалось, повесить для просушки — не для всеобщего обозрения, но лишь для неё одной, для Насти. Главное, он ей верил…

Но вот забавно: она кресло в испуге не отодвигала, на дверь не косилась, к телефону не рвалась — звонить в психбольницу. Слушала внимательно, даже, казалось Игорю, сочувственно, а когда про гибель Леднёва говорил — почудилось или нет? — но, похоже, глаза её на мокром месте были.

Закончил. Помолчали. Игорь в окно глядел, погода портилась, небо облаками затянуто, вот-вот дождь пойдёт.

Настя спросила тихонько, как через силу:

— Чужая память… А чья, чья?..

— Я тебе говорил; деда. Это он в восемнадцатом году шёл из Ростова в Москву, я не врал прошлый раз.

— И профессор у него был?

— И профессор и Пеликан.

— И тоже погибли?

— Не знаю. Его записи обрываются как раз на том месте, где они в город пришли, в дом к Софье.

— Он не дописал?

— Отец говорил; дописал. Но то ли потерялось остальное, то ли дед сам уничтожил, но нет конца, и всё тут.

— А отец ничего не рассказывал?

— Отцу что… Он технарь, кроме своих гаек-винтиков, ничего не признаёт.

— Как же тогда вышло, что они погибли? Ведь не было этого, не было! Чужая память молчит…

— А моя? — тихо спросил Игорь. И это, пожалуй, было ответом. На спрошенное и неспрошенное. На всё.

— Ты сейчас так говоришь… — Настя подошла к нему совсем близко, её дыхание касалось его лица. — Ты сам не веришь в то, что говоришь. Странник… — Она словно подслушала мысль Игоря. — Ты не сможешь не вернуться туда… — И приподнявшись на цыпочки, легко-легко поцеловала в губы.

А волосы её почему-то пахли дымом.

Как мало надо человеку! Ничего, по сути, не было сказано Настей, ни-че-го… А ощущение — будто тебя поняли и приняли. Говоря казённым языком, встали на твою позицию.

Какова она, твоя позиция? Стороннего наблюдателя?..

Поздно засиделся, дотемна, опять родители волноваться станут, позвонить им из автомата…

А навстречу — из темноты:

— Вот и дождались тебя, Игорёк. Теперь ты без помощников обойдёшься?

То ли далёкий — метрах в двадцати — тусклый фонарь качнулся под ветром, то ли окно на третьем этаже загорелось, но почудилось Игорю, словно на куртках вежливых улыбчивых мальчиков что-то серебряное сверкнуло.

— Обойдусь, — сказал он и, нагнувшись, поднял с асфальта тяжёлый обломок кирпича.

17

У него впереди была долгая, долгая дорога. Пыльными трактами, лесными тропинками, горькими холодными деревнями — путём своей памяти.

Чужой не было. Дед, легендарный в семье человек, знакомый Игорю только по фотографиям, — где он бравый и молодой, с боевым орденом на груди, дед-летописец, так и не дописал своей истории. Не захотел. Или, как сказано, уничтожил написанное. Почему? Память ему мешала?..

Выпало Игорю дописать, досказать, дойти. Довообразить то, чего не было.

Не было? Было?

Трётся за пазухой, царапает сургучом кожу на животе перевязанный суровой ниткой пакет.

Сидит Пеликан в подполе, пряники жуёт…

Долгая, долгая дорога впереди.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17