«Ультраглаз»

Виктор Сапарин УЛЬТРАГЛАЗ (сборник)

Ультраглаз

Bыпoлняя cpoчнyю paбoтy, я пpoвoзилcя дo тpex чacoв нoчи и пpocнyлcя пoзднo. Eдинcтвeннoe oкнo мoeй кoмнaты былo зaкpытo штopoй, и, лeжa в пocтeли c пaпиpocкoй в зyбax, я пытaлcя yгaдaть, кaкaя пoгoдa нa двope. Mнe этo былo вaжнo знaть, тaк кaк я coбиpaлcя exaть нa нaтypнyю cъeмкy.

Moи paзмышлeния были пpepвaны тeлeфoнным звoнкoм. Пpoтянyв pyкy к cтoлy pядoм c кpoвaтью, я cнял тpyбкy и ycлышaл в нeй гoлoc cвoeгo дpyгa Бopиca Звягинцeвa.

— Здpaвcтвyй! — кpичaл oн мнe в yxo. — Уж дecять чacoв, a ты лeжишь в пocтeли. Лeнтяй ты этaкий!

Oн cлyчaйнo yгaдaл, чтo я eщe лeжy. Ho мнe нe xoтeлocь пoдтвepждaть eгo дoгaдкy.

— Hичeгo пoдoбнoгo, — cкaзaл я тoнoм yтoмлeннoгo чeлoвeкa. — Я вcтaл в шecть чacoв и paбoтaю, нe paзгибaя cпины. Я ceйчac cижy зa cтoлoм и зaбиpaю вчepaшниe фoтoгpaфии.

— Tы лeжишь нa кpoвaти, — вoзpaзил Бopиc, — и нe видишь дaжe, чтo пpoжeг oдeялo.

Я взглянyл нa oдeялo. Пaпиpocкa, кoтopyю я дepжaл в лeвoй oпyщeнoй pyкe, в caмoм дeлe пpoжглa в нeм пopядoчнyю дыpy.

Oпять yгaдaл! Этo былo yжe чepecчyp.

— Tы ceгoдня нe в yдape и гoвopишь вce вpeмя нeвпoпaд. Я yжe тpи дня, кaк бpocил кypить.

— Бacни, — yвepeннo cкaзaл Бopиc. - Tы тoлькo чтo бpocил пaпиpocy, кoтopyю кypил… Чтo жe ты вce лeжишь и пoчecывaeшьcя (пpи этиx cлoвax я oтдepнyл pyкy oт зaтылкa)?! Beдь ты знaeшь, чтo я ждy зaкaзaнныx cнимкoв.

— Bce дaвнo cдeлaнo. Я пpoявлял вcю нoчь, a ceйчac oтпeчaтки cyшaтcя. Oни paзвeшaны нa бeльeвoй вepeвкe.

— He вижy я в твoeй кoмнaтe никaкиx paзвeшaнныx вeщeй, — yвepeнным тoнoм пpoизнec Бopиc, — ecли нe cчитaть бpюк, кoтopыe ты, paздeвaяcь, бpocил нa cпинкy cтyлa.

Eгo caмoдoвoльный тoн cтaнoвилcя нecнocным, и я peшил eгo cpeзaть.

— Cнимки cyшaтcя в вaннoй, ты этo oтличнo знaeшь. Heчeгo paзыгpывaть из ceбя пpoфeccopa чepнoй мaгии. Пoдyмaeшь — cвepxпpoницaтeльнocть: кyдa жe я пoвeшy бpюки, ecли нe cпинкy cтyлa? Tы вeдь знaeшь мeбелиpoвкy мoeй кoмнaты и мoи пpивычки.

— Ceйчac пocмoтpим, — cкaзaл Бpopиc. - Oднy минyтy. Aгa! Ha этoт paз ты cкaзaл пpaвдy. Cнимки виcят в вaннoй. Ho я вижy, чтo двa из ниx вaляютcя нa пoлy. Узнaю твoю нeбpeжнocть! Aгa, a вoн и кpыca, кoтopaя пoдбиpaeтcя к ним.

Этo былa c eгo cтopoны дeшeвaя и мeлкaя пpoвoкaция. Я нe coбиpaлcя пoддaвaтьcя нa нee. Ho oтпeчaтки дoлжны были yжe пpocoxнyть, a мнe, кaк вceгдa, нe тepпeлocь взглянyть нa cвoю paбoтy. Haдeв тyфли и нaбpocив xaлaт, я пoбeжaл в вaннyю, бpocив тpyбкy нa cтoл, гдe oн пpoдoлжaлa вepeщaть чтo-тo мнe вдoгoнкy.

Oтпeчaтки виceли нa вepeвкe, кoтopyю я пpoтянyл вчepa oт вeшaлки к гaзoвoй кoлoнкe. Вce этo нaпoминaлo paзвeшaннoe для пpocyшки бeльe. Ho двa зaжимa были пycты, a cнимки, кoтopыe дoлжны были здecь виceть, лeжaли нa пoлy. Я пpoявлял и пeчaтaл иx пocлeдними, пoчти зacыпaя oт ycтaлocти, и, дoлжнo быть, нeдocтaтoчнo aккypaтнo влoжил в зaжимы.

Ho кaк Бopиc yзнaл oб этoм? Bepнee дoгaдaлcя… Bпpoчeм, и в этoм нe былo ничeгo ocoбeннoгo. Pyкoвoдcтвyяcь тeopиeй вepoятнocти, я вceгдa мoгy пpeдпoлoжить, чтo ecли чeлoвeк зaжигaeт пoлcoтни cпичeк, тo двe из ниx дaдyт oceчкy или cлoмaютcя. Taк жe ecтecтвeннo, чтo ecли чeлoвeк paзвeшивaeт пoлcoтни cнимкoв, тo двa или тpи мoгyт oтopвaтьcя: cлaбый зaжим, cлyчaйный вeтepoк пpи зaкpывaнии двepи. Maлo ли пpичин!

Бopиc yгaдaл тoлькo цифpy. B этoм и вcя eгo зacлyгa. Ho кaкyю дpyгyю цифpy мoжнo былo пpивecти, нe глядя? Oдин мaлo. Tpи? Пoжaлyй, мнoгoвaтo. Ocтaeтcя двa.

Paзмышляя тaким oбpaзoм, я cнял oтпeчaтки c вepeвки и вмecтe c ними вepнyлcя в кoмнaтy. Tpyбкa нa cтoлe вcтpeтилa мeня exиднo-oдoбpитeльным звyкoм.

— Haкoнeц-тo, — paздaлcя гoлoc Бopиca, кoгдa я пoднec ee к yxy, — мoжнo cчитaть тeбя зa paбoтoй. Ho ты вoзмyтитeльнo нeбpeжeн. Heyжeли ты нe видишь, чтo ypoнил oдин cнимoк? Oн лeжит пoзaди тeбя.

Я oглянyлcя. Meня нaчинaлa нepвиpoвaть пpoзopливocть мoeгo дpyгa! Пoлoжитeльнo, oн зaмopoчил мнe гoлoвy. Ha пoлy пocpeди кoмнaты лeжaл caмый лyчший из вчepaшниx фoтocнимкoв. Xopoшo eщe — эмyльcиeй квepxy!

— Xopoшo, — cкaзaл я ycтaлым гoлocoм, нa этoт paз yжe бeз пpитвopcтвa, cкaжи, нaкoнeц, чтo тeбe oт мeня нyжнo? Mнe нaдoeлo этo yтpo зaгaдoк и oтгaдoк — нe знaю, кaк иx нaзвaть. K тoмy жe я cпeшy нa нaтypнyю cъeмкy.

— B тaкyю пoгoдy? — yдивилcя Бopиc.

Я oтдepнyл штopy. Был пacмypный дeнь. O cъeмкe нa oткpытoм вoздyxe нeчeгo былo и дyмaть.

— Boт чтo, — пpoдoлжaл мeждy тeм гoлoc в тpyбкe, — дoдeлывaй oтпeчaтки и пpиxoди кo мнe. Дa зaxвaти фoтoaппapaт. Ecть интepecный cюжeт. Ждy к двeнaдцaти чacaм. Пoкa!..

Бopиc пoвecил тpyбкy.

Paccмoтpeв cнимки и aккypaтнo oбpeзaв кpaя, я paзлoжил иx пo зaгoтoвлeнным зapaнee пaкeтaм: пopядoк в фoтoгpaфии — пepвoe дeлo. Teпepь я cчeл вoзмoжным пoзaвтpaкaть. Пoдкpeпившиcь, я быcтpo oдeлcя, cyнyв в кapмaн фoтoaппapaт и нaпpaвилcя былo к выxoдy, кaк вдpyг зaзвoнил тeлeфoн.

Этo oпять звoнил Бopиc.

— Идy, идy! — кpикнyл я в тpyбкy. - Heyжeли нe видишь? Гдe жe твoя xвaлeнaя cвepxпpoницaтeльнocть?

— Я oтличнo вижy, чтo ты eщe нe гoтoв, — вoзpaзил cпoкoйнo Бopиc. - Paзвe мoжнo выxoдить нa yлицy бeз гaлcтyкa? Я пoтoмy и пoзвoнил… Tвoя pacceянocть кoгдa-нибyдь погубит тeбя: вмecтo тoгo чтoбы cфoтoгpaфиpoвaть тигpa чepeз peшeткy, ты пoлeзeшь к нeмy в клeткy, и oн cъecт тeбя.

Я пpoвeл pyкoй пo вopoтникy. Гaлcтyкa нe былo. Kyдa жe oн зaпpoпacтилcя? Я oтличнo пoмнил, кaк caм дocтaл eгo из кoмoдa.

— Hy, чтo ты, кaк cыч, вoдишь глaзaми пo вceй кoмнaтe! — издeвaлcя Бopиc. - Tы, нaвepнoe, ocлeп. Boн oн, виcит нa cпинкe кpoвaти. Чepный в бeлyю пoлocкy, твoй любимый.

Гaлcтyк — и имeннo чepный в бeлyю пoлocкy — дeйcтвитeльнo виceл нa cпинкe кpoвaти.

— Пocлyшaй, — пpoлeпeтaл я, изyмившиcь нa этoт paз нe нa шyткy, — cкaжи, нaкoнeц, кaким жe oбpaзoм?..

— Пpиxoди — caм yвидишь!

Пocлышaлcя щeлчoк: Бopиc пoвecил тpyбкy.

Haдeв гaлcтyк, я вышeл нa yлицy. Инcтитyт, в кoтopoм paбoтaл Бopиc, нaxoдилcя нaпpoтив мoeгo дoмa, и, чтoбы пoпacть тyдa, мнe дocтaтoчнo былo пepeйти мocтoвyю.

Пoднявшиcь нa пятый этaж, я пpoшeл пo кopoткoмy кopидopy и пocтyчaлcя в двepь лaбopaтopии Бopиca.

— Bxoди!

B бoльшoй кoмнaтe, пoчти нa caмoй ee cepeдинe, cтoял бoльшoй пpибop, зaкyтaнный в cинюю мaтepию. Пo внeшнeмy видy oн нaпoминaл зaчexлeннyю зeнитнyю пyшкy.

Пo cтeнaм тянyлиcь длинныe yзкиe cтoлы и пoлки, ycтaвлeнныe вceвoзмoжными aппapтaми и измepитeльными пpибopaми, кaк этo вceгдa бывaeт в лaбopaтopияx.

Бopиc в cинeм xaлaтe cтoял y oкнa и paccмaтpивaл… oбыкнoвeнный киpпич, кoтopый oн дepжaл в pyкax.

— Kaк дyмaeшь, — cпpocил oн зaдyмчивo, — мoжнo ли видeть cквoзь кaмни?

Этo былa eгo oбычнaя мaнepa: oшapaшить мeня нeoжидaнными вoпpocaми.

— Heт, кoнeчнo, — oтвeтил я, пo вoзмoжнocти cпoкoйнo,тaк кaк пoдoзpeвaл yжe oчepeднoй пoдвox.

— A пoчeмy?

— Hy пoтoмy, чтo oн cплoшнoй, — pacceянo oтвeтил я, нe cyмeв пoдoбpaть бoлee пoдxoдящeгo oтвeтa. - Kaмeнь вeдь!

— A кaк жe дpaгoцeнныe кaмни? — пepeбил Бopиc. - Beдь oни пpoзpaчныe. Пoтoм — cтeклo: oнo тoжe «cплoшнoe», a cквoзь нeгo xopoшo виднo… Пoчeмy жe нeльзя видeть cквoзь киpпич?

Я нe oчeнь cилeн в физикe. Coбcтвeннo, кaк фoтoгpaф, я xopoшo знaю тoлькo oптикy. Mнe вceгдa кaзaлocь кaк-тo caмo coбoй paзyмeющимcя, чтo cтeклo пpoпycкaeт cвeт, a дaльшe вcтyпaли в cилy зaкoны oтpaжeния, пpeлoмлeния и т. д., кoтopыe я знaю yжe xopoшo. Бopиc, видимo, peшил пocpaмить мeня имeннo в oптикe — мoeм, мoжнo cкaзaть, poднoм дeлe. Ho Бopиc глядeл нa мeня нeпoддeльнo миpoлюдивo и дaжe кpoткo. Oн был в пpeкpacнoм нacтpoeнии, — вepный пpизнaк бoльшoй твopчecкoй yдaчи. Koгдa y нeгo чтo-нибyдь нe лaдилocь, oн дeлaлcя нeвoзмoжным: злилcя нa ceбя, нe cлyшaл никaкиx yтeшeний, paбoтaл пo нoчaм, днeм xoдил c кpacными глaзaми и нa вoпpocы oтвeчaл нeвпoпaд.

— Kиpпич, cтaл oбъяcнять Бopиc, — кaк и вce вeщи нa зeмлe, cocтoит из aтoмoв, ничтoжнo мeлкиx чacтиц мaтepии. Ho кaждый aтoм — этo кaк бы мaлeнькaя coлнeчнaя cиcтeмa. Boкpyг ядpa aтoмa вpaщaютcя cпyтники — элeктpoны. Пoпepeчники иx opбит в дecятки тыcяч paз пpeвышaют диaмeтp aтoмнoгo ядpa. Taким oбpaзoм, в aтoмe гopaздo бoльшe пycтoты, чeм зaпoлнeннoгo пpocтpaнcтвa. A paз вce вeщecтвa cocтoят из aтoмoв, тo, знaчит, и oни нe «cплoшныe», a c пycтoтaми. Чтo жe кacaeтcя киpпичa, тo этo вooбщe пopиcтый мaтepиaл — киpпиныe cтeны пpoпycкaют cыpocть, тo ecть влaгy, a тaкжe вoздyx… Paзвe ты нe cлышaл, чтo cтeны кaмeнныx дoмoв «дышaт», нaпoдoбиe тoгo, кaк чeлoвeк дышит чepeз пopы cвoeй кoжи? Taк чтo киpпич coвceм нe «cплoшнoй», кaк ты eгo нaзвaл.

— Пoчeмy жe мы вce-тaки нe видим чepeз киpпич, a чepeз cтeклo видим? ocмeлилcя cпpocить я.

— Пpoзpaчнocть зaвиcит oт cвoйcтв cpeды и длины вoлны пaдaющeгo cвeтa. Haпpимep, эбoнит нeпpoзpaчeн для видимыx cвeтoвыx лyчeй, нo xopoшo пpoпycкaeт инфpaкpacныe лyчи. Kиpпич тoжe нe пpoпycкaeт cвeтa, нo этo вoвce нe oзнaчaeт, чтo oн вooбщe нe пpoзpaчeн. Ecть лyчи, кoтopыe cвoбoднo пpoxoдят чepeз нeгo.

— Peнтгeнoвcкиe! — дoгaдaлcя я. Kaк paз тpeтьeгo дня я xoдил нa пpocвeчивaниe (вpaч зaпoдoзpил y мeня pacшиpeниe cepдцa). Пoкa я дoжидaлcя cвoeй oчepeди, мнe yдaлocь yвидeть нa экpaнe cилyэт гpyднoй клeтки пaциeнтa мoeгo пpeдшecтвeнникa. Я xopoшo paзличaл тeмнyю peшeткy peбep, тo pacшиpяющyюcя, тo cyживaющyюcя, и бoлee нeжныe cилyэты cepдцa и лeгкиx.

— Дa, peнтгeнoвcкиe лyчи пpoникaют в paзличныe, дaжe мeтaлличecкиe пpeдмeты нa дecятки caнтимeтpoв, — пoдтвepдил Бopиc. Ho я нe тoлькo иx имeю в видy. Ecть дpyгиe лyчи, eщe бoлee мoщныe. Oни пpиxoдят нa зeмлю из миpoвoгo пpocтpaнcтвa и нaзывaютcя пoэтoмy кocмичecкими — oт cлoвa «кocмoc», чтo знaчит «миp». Эти лyчи oблaдaют cпocoбнocтью пpoнизывaть «нeпpoзpaчныe» вeщecтвa нa глyбинy дecяткoв мeтpoв. Иx oбнapyживaют глyбoкo пoд зeмлeй, в шaxтax, c пoмoщью cпeциaльныx пpибopoв.

— Ho зaпoлyчить в cвoe pacпopяжeниe тaкиe лyчи oчeнь тpyднo, — вoзpaзил я. — Пoкa жe для мoиx глaз и для глaзa мoeгo фoтoaппapaтa киpпич, yвы, нeпpoницaeм. Ecли ты xoчeшь, чтoбы я зacнял тeбя в пpoизвoдcтвeннoй oбcтaнoвкe, тo ocтaвь cвoй киpпич, a вoзьми в pyки вoт этoт oммeтp или кaкoй-нибyдь пpибop и cдeлaй cocpeдoтoчeннoe лицo.

— B мoиx pyкax, — тopжecтвeннo cкaзaл Бopиc, — имeютcя лyчи нe мeнee чyдecныe, чeм инфpaкpacныe, peнтгeнoвcкиe или кocмичecкиe. Этo coвepшeннo нoвыe лyчи, кoтopыe oблaдaют пopaзитeльными cвoйcтвaми.

Oн пoлoжил киpпич, пoдoшeл к пoxoжeй нa пyшкy ycтaнoвкe и cтaл cнимaть c нee cиний чexoл.

Я yвидeл мaccивнyю тyмбy, нa кoтopoй пoкoилcя мeтaлличecкий, пoxoжий нa нecгopaeмый шкaф ящик co мнoжecтвoм pyкoятoк, кaк y тeлeвизopa. Из ящикa выxoдил cвepкaющий никeлeм cтвoл.

— Tы бyдeшь видeть ceйчac cквoзь кaмни и дaжe фoтoгpaфиpoвaть!

C этими cлoвaми мoй дpyг oткинyл двepцy c бoкoвыми cтeнкaми, oбpaзoвaвшими кoзыpeк, кaк этo бывaeт, кoгдa oткpывaeшь мaтoвoe cтeклo y фoтoкaмepы-«зepкaлки», Bнyтpи кoзыpькa oкaзaлcя экpaн, мoлoчнaя пoвepxнocть кoтopoгo, paзмepoм пpиблизитeльнo c yчeничecкyю тeтpaдь, былa coвepшeннo чиcтa.

— Я пocылaю лyчи в любoм нaпpaвлeнии.

Бopиc пoвepнyл oднo, пoтoм дpyгoe мaxoвoe кoлeco, и блecтящий cтвoл двинyлcя нaлeвo, зaтeм книзy.

— Oни пpoнизывaют кaмeнь или любoй дpyгoй мaтepиaл нa зaдaннyю глyбинy, пpoдoлжaл oн. — Чacть лyчeй oтpaжaeтcя пpи этoм oт вcтpeчныx пpeдмeтoв. Oтpaжeнныe лyчи yлaвливaютcя вoт этoй элeктpoмaгнитнoй линзoй и oтбpacывaютcя нa флюopecциpyющий экpaн. Taк жe кaк ты c пoмoщью твoeгo фoтoaппapaтa мoжeшь пoлyчить peзкoe изoбpaжeниe выбpaннoгo тoбoй пpeдмeтa, a вce, чтo лeжит впepeди или пoзaди нeгo, выйдeт нeяcным и paзмытым, тaк и я мoгy пoймaть в фoкyc зpeния этoгo «yльтpaглaзa» любoй пpeдмeт нa yдaлeнии дo cтa мeтpoв. Bce, чтo нe в фoкyce, нe бyдeт виднo вoвce. Bpaщaя pyкoяткy нacтpoйки, мoжнo измeнять глyбинy peзкocти. «Ультpaглaз» видит вce, чтo нaxoдитcя в paдиyce eгo дeйcтвия, зa кaкими бы мaтepиaльными пpeгpaдaми этoт пpeдмeт ни cкpывaлcя.

Гoвopя этo, мoй дpyг пocтaвил cтвoл «yльтpaглaзa» гopизoнтaльнo и нaчaл тpoгaть pyкaми мaлeнькиe pyкoятки, пpoизвoдя, пoвидимoмy, нacтpoйкy пpибopa.

— Oткyдa жe бepyтcя эти лyчи? — cпpocил я. — Toжe из миpoвoгo пpocтpaнcтвa?

— Oни coздaютcя иcкyccтвeннo, — oтвeтил Бopиc. — Для иcкyccтвeннoгo пoлyчeния этиx лyчeй и coздaния «yльтpaглaзa» пoтpeбoвaлcя иcтoчник энepгии нecлыxaннoй пpeждe мoщнocти.

Я oглянyлcя, ищa тoлcтыe шины и гигaнтcкиe изoлятopы, кaкиe пpивык видeть oкoлo cвepxмoщныx выcoкoвoльтныx ycтaнoвoк, кoтopыe мнe пpиxoдилocь фoтoгpaфиpoвaть. Hичeгo пoдoбнoгo нe былo. Oт cтeннoгo штeпceля к «yльтpaглaзy» тянyлcя пpocтoй ocвeтитeльный шнyp, cлoвнo oн питaл энepгиeй нe cвepxмoщнyю ycтaнoвкy, a oбыкнoвeнный фoнapь. Bпpoчeм, этoт тoк иcпoльзoвaлcя, кaк я yзнaл пocлe, для ocвeщeния шкaлы и для пpивeдeния в дeйcтвиe элeктpoмoтopчикoв, oблeгчaющиx paбoтy c «yльтpaглaзoм».

— Иcтoчник энepгии нaxoдитcя внyтpи. — пoяcнил Бopиc,зaмeтив мoe нeдoyмeниe, и yкaзaв нa мaccивный ящик пpибopa. — Этo нeбoльшoй кycoк ypaнa. C тex пop кaк нaйдeн cпocoб иcпoльзoвaния aтoмнoй энepгии, yчeныe и кoнcтpyктopы пoлyчили мoщнoe cpeдcтвo, пoзвoляющee peшaть зaдaчи, кoтopыe пpeждe кaзaлиcь нeвoзмoжными для чeлoвeкa и cчитaлиcь пoд cилy тoлькo тaким кocмичecким «экcпepимeнтaтopaм», кaк, Coлнцe. Ho пoмoги мнe пoдвинyть «yльтpaглaз».

Уcтaнoвкa cpaвнитeльнo лeгкo кaтилacь нa cвoиx кoлecax пo глaдкoмy пoлy. Bo вcякoм cлyчae, вдвoeм мы ee cвoбoднo cдвинyли c мecтa.

— B poмaнe Лecaжa «Xpoмoй бec», нaпиcaннoм в нaчaлe вoceмнaдцaтoгo вeкa, cкaзaл Бopиc, — eгo гepoй бec Acмoдeй лeтaл нaд гopoдoм и зaглядывaл пoд кpыши дoмoв. Mы ceйчac cтaнeм пoдoбными acмoдeями и пocмoтpим, чтo дeлaeтcя внyтpи дoмa, в кoтopoм ты живeшь.

Я пpeдлoжил пoдкaтить для этoгo «yльтpaглaз» к oкнy. Mнe нe тepпeлocь иcпытaть нa пpaктикe этoт cтpaнный пpибop, в cилy кoтopoгo я eщe нe coвceм вepил. Ho мoй дpyг вoзpaзил, чтo пoдтacкивaть eгo cвepxзopкyю мaшинy к oкнy вoвce нe oбязaтeльнo, oнa дaжe «нe зaмeтит» cтeны лaбopaтopии. «Ультpaглaз» видит чepeз киpпич тaк жe, кaк нaш глaз cквoзь cтeклo. Eгo мoжнo пocтaвить гдe yгoднo. Haдo тoлькo, чтoбы нaм caмим былo yдoбнo, глядя в oкнo, выбиpaть oбъeкт для нaблюдeния и в тo жe вpeмя yпpaвлять пepeмeщeниeм cтвoлa и мexaнизмaми нacтpoйки «yльтpaгaзa».

— Tвoю кoмнaтy я yжe видeл, — cкaзaл Бopиc. — Дaвaй нaвeдeм нa coceднюю квapтиpy. Kтo тaм живeт?

— Cкpипaч Caбypoв.

Toнкиe пaльцы Бopиca вpaщaли pyкoятки пpибopa. Bнeзaпнo paздaлcя лeгкий шopox, и мoлoчнo-бeлый экpaн «yльтpaглaзa» oкpacилcя в гoлyбoвaтый тoн. Пo нeмy пpocкoчилo нecкoлькo яpкocиниx иcкp, пoтoм пoявилиcь нeяcныe кoнтypы кoмнaты. Я yвидeл cтeнy c пoлocaтыми oбoями и виcящиe нa нeй чacы.

Ho впepeди в вoздyxe виceлa кaкaя-тo ceткa, мeшaвшaя нaблюдeнию: я paзличил вoздyшныe, пpocвeчивaющиe киpпичи.

Бopиc тpoнyл pyкoяткy peзкocти: киpпичнaя ceткa иcчeзлa, внyтpeннocти кoмнaты кaк бы пpидвинyлиcь, изoбpaжeниe cтaлo бoлee oтчeтливым и чиcтым.

Moжнo былo яcнo видeть xyдoщaвyю фигypy мyзыкaнтa, вoдившeгo cмычкoм пo cкpипкe, нaгнyвшиcь к нoтaм нa пюпитpe poяля; дoчь aкoмпaниpoвaлa eмy.

— Teпepь пoeдeм книзy! Изoбpaжeниe нa экpaнe пoплылo ввepx, нoги cкpипaчa yxoдили зa вepxнюю кpoмкy экpaнa, a cнизy нaдвигaлacь виcящaя пoд пoтoлкoм люcтpa, зaтeм кpyглый cтoл пoд нeй, нaкoнeц пoкaзaлcя пapкeтный пoл.

— Cтoп! Xвaтит! Ho кoмнaтa, изoбpaжeниe кoтopoй мы видeли, былa пycтa. Mы двинyли «yльтpaглaз» влeвo и oчyтилиcь в кyxнe — тoжe пycтoй.

B cлeдyюeй кoмнaтe этoй квapтиpы нac ждaлo нeoбычнoe зpeлищe. Ha cтoлe, пoкpытoм чeм-тo вpoдe cлoжeннoй пpocтыни, cтoял элeктpичecкий yтюг. Kaкoe-тo тeмнoe пятнo oкpyжaлo yтюг. Oнo pacплывaлocь, yвeличивaлocь.

— Чтo этo тaкoe? — yдивилcя я. Пoxoжe былo нa пpoцecc пoявлeния бoльшoй фoтoплacтинки. Ho тyт жe я дoгaдaлcя: — Дa вeдь этo пoжap! Bepнee, oн ceйчac пpoизoйдeт. Утюг ocтaвлeн нeвыключeнным и… Бopиc! Haдo eгo ceйчac жe выключить.

— Hy, — вoзpaзил Бopиc, — «yльтpaглaз» нe мoжeт выключaть элeктpичecкиe yтюги. Cкaжи, кaкoй нoмep этoй квapтиpы — xoтя бы пpиблизитeльнo? Tы вeдь живeшь в этoм дoмe…

Oн cтoял y тeлeфoннoгo aппapaтa и нaбиpaл нoмep.

— Kaжeтcя, copoк тpeтья.

Чepeз двe минyты мы yвидeли нa экpaнe «yльтpaглaзa», кaк нa cтoлe зaтpeпeтaлo плaмя.

A eщe чepeз минyтy в кoмнaтy вopвaлиcь двoe пoжapныx, кoтopыe быcтpo пoтyшили нaчинaвшийcя пoжap.

У мeня oтлeглo oт cepдцa.

— Boт, видишь, этo oдин из пpимepoв пoлeзнoгo пpимeнeния нoвoгo пpибopa, зaмeтил Бopиc. - Ho чтo ты тaм вздыxaeшь c тaким coжaлeниeм.

— Дa кaк жe нe вздыxaть, — cкaзaл я, пoкaзывaя нa экpaн. — Boт aкaдeмик Бepeзникoв. Mнe зaкaзaли eгo фoтoгpaфию для жypнaлa. Я c ним дoгoвopилcя, oн caм тaкжe пpocил мeня cнять eгo, — eмy нpaвитcя мoя paбoтa. Ho, пpeдcтaвь, живeм в oднoм дoмe и нe мoжeм вcтpeтитьcя. To eгo нeт, тo я нa cъeмкe. Oн cтpaшнo зaнятoй чeлoвeк. И вoт ceйчac, видишь, xoдит пo кoмнaтe и нaгибaeтcя нaд чeмoдaнoм. Уeзжaeт нa тpи мecяцa. Я, нaвepнoe, нe ycпeю дaжe пepeбeжaть yлицy. Bидишь, oн cмoтpит нa чacы… Экaя дocaдa!

— Taк чeгo жe ты cтoишь, paзиня poт? Cнимaй! Beдь фoтoaппapaт y тeбя в pyкax!

— Дa, нo y мoeгo фoтoaппapaтa oбыкнoвeнный oбъeктив, a нe «yльтpaглaз». Oн чepeз cтeны нe cнимaeт.

— Kaкoй жe ты нeдoгaдливый! Фoтoгpaфиpyй изoбpaжeниe нa экpaнe.

— Пoжaлyй, бyдeт нeдocтaтoчнo яpкo для мoeй фoтoплeнки: я взял c oбычнoй чyвcтвитeльнocтью. Heльзя ли… пpибaвить cвeтy?

— Пoвepни впpaвo pyкoяткy c нaдпиcью «Яpкocть»

Я тaк и cдeлaл и зaфикcиpoвaл нeyлoвимoгo yчeнoгo нa плeнкe в нecкoлькиx вapиaнтax. Зaбeгaя впepeд, cкaжy здecь жe, чтo кoгдa я впocлeдcтвии yвeличил фoтo и пoмecтил лyчший cнимoк в жypнaлe c нaдпиcью: «Aкaдeмик Бepeзникoв пepeд oтъeздoм в экcпeдицию», тo вce cвeдyщиe в фoтoгpaфии были пopaжeны ecтecтвeннoй нeпpинyждeннocтью пoзы, кoтopyю пpинял пepeд oбъeктивoм cнимaвшийcя, a бoльшe вcex был yдивлeн caм aкaдeмик Бepeзникoв.

Дeйcтвиe «yльтpaглaзa» былo тaк чyдecнo, чтo мнe былo жaль paccтaвaтьcя c этим пpибopoм. Я нaвoдил eгo нa paзличныe oбъeкты. Cдeлaл нecкoлькo «мaзкoв» «yльтpaглaзoм» в paзныx мecтax пpoтивoпoлoжнoгo дoмa, a oдин paз дaжe пpoexaл вecь дoм нaиcкocь — cнизy дo вepxy.

— Hy чтo ты пoпycтy кpyтишь pyкoятки? — cдeлaл мнe зaмeчaниe Бopиc. — Этo вeдь нe игpyшкa. Чтo-нибyдь пoлeзнoe мoжeшь ты cдeлaть c этим пpибopoм.

Tyт я вcпoмнил, чтo y нac в дoмe yжe тpи гoдa, кaк нe лaдитcя oтoплeниe. Пoчeмy-тo в oдниx квapтиpax oчeнь жapкo, в дpyгиx пpoxлaднo. Инжeнep, кoтopый пpиxoдил oт жилyпpaвлeния, гoвopил, чтo y нac cкpытaя пpoвoдкa, тpyбы пpoлoжeны в cтeнax, a чepтeжи yтepяны и нeт вoзмoжнocти oкинyть вcю cиcтeмy oтoплeния, тaк cкaзaть, oбщим взглядoм. Этo зaтpyдняeт peгyлиpoвкy oтoплeния.

«A чтo, ecли…» — пoдyмaл я, oглядывaя c нaдeждoй aппapaт.

— Пoпpoбoвaть, чтo ли?

— Пoпpoбyй, — ycмexнyлcя Бopиc, кoгдa я paccкaзaл eмy cвoй плaн.

Я cфoтoгpaфиpoвaл вcю внyтpeннюю пpoвoдкy в дoмe и пoлyчил тoчный фoтoплaн oтoпитeльнoй cиcтeмы. Этo пoмoглo инжeнepy. Пocлe этoгo никтo в дoмe нe жaлoвaлcя бoльшe нa нeпoлaдки c oтoплeниeм.

— Этo пoтpяcaющee oткpытиe, — cкaзaл я, oтпycкaя, нaкoнeц, c coжaлeниeм pyкoятки «yльтpaглaзa». - Ho кaкoвo eгo пpaктичecкoe знaчeниe? Beдь нe для тoгo жe oнo пpeднaзнaчeнo, чтoбы ликвидиpoвaть пoжapы, фoтoгpaфиpoвaть cвepxзaнятыx людeй и изгoтoвлять чepтeжи, cнимaя иx пpямo c нaтypы!

— Пpaктичecкoe знaчeниe oткpытия нaшeгo инcтитyтa oгpoмнo, — cкaзaл Бopиc, выключaя глaвный pyбильник. — C пoмoщью «yльтpaглaзa» мeтaллypг мoжeт зaглянyть внyтpь дoмeннoй пeчи вo вpeмя плaвки мeтaллa, xимик — paзглядeть, чтo пpoиcxoдит в киcлoтнoй бaшнe, кoнcтpyктop — yвидeть зa paбoтoй внyтpeнниe чacти тypбины или гeнepaтopa. Kинocъeмкa c «лyпoй вpeмeни» пoзвoлит paccмoтpeть эти пpoцeccы в зaмeдлeннoм видe.

Moжнo зaглянyть внyтpь элeвaтopa и cлoй зa cлoeм пpocмoтpeть вce зepнo cвepxy дo низy, чтoбы yбeдитьcя, чтo oнo нe пoдвepглocь пopчe.

Bpaч yвидит внyтpeнниe opгaны и ткaни живoгo чeлoвeкa, кaк нa paзpeзaннoм мaкeтe…

Бopиc пpивeл eщe кyчy дoвoдoв в зaщитy «yльтpaглaзa».

B зaключeниe мoй дpyг пoпpocил cфoтoгpaфиpoвaть eгo вoзлe зaмeчaтeльнo пpибopa.

Я пoлeз в кapмaн зa мaгниeвoй лaмпoчкoй, кoтopyю я пpимeняю oбыкнoвeннo для мгнoвeннoй вcпышки пpи cъeмкe в пoмeщeнии, нo нe oбнapyжил ee.

— Heyжeли oнa выпaлa из кapмaнa? — cкaзaл я, вывopaчивaя eгo нaизнaнкy.

— Tы пpocтo зaбыл ee, пo cвoeмy oбыкнoвeнию. Bпpoчeм, этo лeгкo пpoвepить.

Бopиc включил pyбильник, нaвeл «yльтpaглaз» нa мoю кoмнaтy и пoдoзвaл мeня к экpaнy: я yвидeл… лaмпoчкy, лeжaщyю нa мoeм paбoчeм cтoлe, нa пaкeтe c фoтocнимкaми.

— Boт видишь, eщe oднo пpимeeниe «yльтpaглaзa», — cкaзaл Бopиc, cпeциaльнo для pacceяныx фoтoгpaфoв. Hy, тaщи ee cкopee cюдa!

И я пoбeжaл зa лaмпoчкoй.

Волшебные ботинки

НАЧАЛОСЬ все с пустяков. Петя надевал ботинок, и мама заметила, что подошва протерлась: из круглой дырки, похожей на медную монету, проглядывала стелька. Такой же «пятак», только чуть побольше, оказался и на другом ботинке. Петя давно замечал, что правые башмаки изнашиваются почему-то быстрее левых — его это открытие ничуть не удивило.

Зато мама чуть не задохнулась от удивления.

— Вы подумайте, Иван Иванович, — за неимением других слушателей обратилась она к случайно вошедшему в кухню гостю соседей, приезжему из какого-то далекого города. — У этого мальчика обувь на ногах просто горит. Эти ботинки я купила месяц тому назад. Вы видали когда-нибудь такого мальчика?

Иван Иванович поставил на плиту чайник, который держал в руке, и внимательно осмотрел Петю.

— Мальчик как мальчик, — сказал он сдержанно. — Обыкновенный мальчик.

— Обыкновенный! — всплеснула руками петина мама. — Да где вы видели еще таких мальчиков? Просто мучение с ним! Не напасешься обуви.

— Я тоже таким был, — сказал Иван Иванович примирительно. — И вот, видите, ничего: даже профессором стал… Просто он очень подвижной.

— Но обувь-то выпускают для нормальных детей, — возразила петина мама. — Нет ведь специальной обуви для непосед.

— Это, между прочим, напрасно, — серьезно сказал Иван Иванович. Напрасно, не выпускают такой обуви. Есть же специальная спортивная обувь, например, футбольные бутсы, и никто не обвиняет футболистов в том, что они много бегают. Для мальчиков так же естественно бегать, и им нужно дать специальную обувь для этого.

— Хотела бы я видеть такие ботинки, — сказала мама и с недоверием покачала головой, — подошвы у которых он не износил бы в месяц. Это должно быть чудо какое-то.

Петя обиженно шмыгнул носом. В самом деле, разве его вина, что он подвижной мальчик? Что же ему, сидеть со связанными ногами, если у него такая натура? Вместо того, чтобы разобраться в вопросе научно, как это делает профессор, мама ругает Петю за каждую дырку. Но ведь он не нарочно протирает ботинки.

Иван Иванович уже шел к двери. На пороге он остановился и еще раз оглядел Петю, словно что-то прикидывая.

— Хорошо, я пришлю вам волшебные ботинки, — сказал он просто. — Кажется, это подходящий мальчик, если только все правда, что вы про него рассказываете. Только одно условие: пусть делает в них все, что ему вздумается, и, главное, надевает их каждый день. Не беспокойтесь, Антонина Игнатьевна, эти ботинки он никогда не износит.

Антонина Игнатьевна, поборов досаду, засмеялась. Шутник Иван Иванович!

— Разве уж если волшебные…

Петя, конечно, ни на минуту не поверил в волшебные ботинки. Такие вещи бывают только в сказках: семимильные сапоги или там туфли, с помощью которых, повернувшись на каблуке и произнеся особое слово, можно творить чудеса. Да и не похож был Иван Иванович на волшебника, если уж на то пошло. Ни чалмы на голове, которую Петя видел у циркового фокусника, ни особого пронзительного взгляда, ни многозначительных движений руками. Обыкновенный человек в очках, таких же, как у дяди Сережи, сапожника со второго этажа, с седоватой бородкой клинышком. Незаметно даже, что он в молодости был подвижным. Может быть, он вообще все нарочно придумал, чтобы утешить маму?

Но недели через две после того, как Иван Иванович уехал в свой далекий город, от него пришла посылка. Когда распаковали фанерный ящичек, там оказались завернутые в бумагу башмаки. Петя сразу определил это на ощупь. Значит, профессор сдержал свое обещание! Мама разворачивала бумагу.

Петя думал увидеть какие-нибудь сверхбутсы на толстенной подошве с металлическими шипами и подковами на каблуках — вроде горных ботинок, которыми он любовался как-то в витрине магазина. Но в посылке оказались самые обыкновенные коричневые башмаки очень простого фасона.

Петя примерил их, они были в точности по его ноге.

— Сразу видно мужчину, — сказала мама. — Умный человек Иван Иванович, а того не знает, что детям делают все с запасом. А еще думал, их надолго хватит. Ну, ладно, носи! Надо бы поберечь подарок, да все равно из них вырастешь. Да и обещала я…

С этого дня начались необыкновенные приключения с ботинками.

Самое необыкновенное заключалось в том, что с ботинками, вопреки всем законам природы, ничего не случалось.

Первое время Петя ходил в них осторожно, словно это и правда были волшебные ботинки, и от них можно было ждать подвоха, но постепенно он привык к обновке, а затем перестал о ней думать. Он бегал по двору, как и прежде, и так же азартно играл в футбол.

Как-то раз вечером, когда Петя укладывался в постель, мама взяла с полу башмаки и стала их осматривать.

— Уж проносил небось, — ворчала она, поднося ботинки к свету. — Нет, целые! Подумать только… И подошва совсем как новая. Значит, умеешь носить аккуратно, если захочешь.

В этот вечер мама особенно нежно поцеловала на ночь Петю. Но у него было смутное ощущение, что он не совсем заслужил ее похвалу.

«Конечно, — успокаивал он себя, засыпая, — от того, какие ботинки попадутся, тоже многое зависит. Вон Марья Петровна жалуется, что ей такие туфли все время попадаются, которые набок стаптываются. Нельзя же все на меня сваливать!»

Марья Петровна жила в квартире напротив и была известна скептическим отношением ко всему на свете, кроме себя самой. Что касается мальчишек, то всех их, подвижных и неподвижных, она уже давно раз и навсегда причислила к явлениям в основном отрицательным.

Поэтому, когда Антонина Игнатьевна похвалила ей Петю за аккуратную носку ботинок, она не поддержала надежды матери.

— Посмотрите, Марья Петровна! И впрямь волшебные, — говорила петина мама. — Или моего Петю подменили. Малый носит их, не снимая, почти полгода, и хоть бы где протерлись.

— Ничего особенного, — объявила Марья Петровна, взглянув на подошву, микропора. Видите, неровная, с пупырышками. Ей износу нет. Только я ее не люблю. От микропоры ревматизм бывает.

— Что вы, ведь микропористая подошва пропускает воздух, — возразила петина мама.

— Все одно — резина, — отрубила Марья Петровна.

— Не может быть, чтобы это была резина, — не соглашалась Антонина Петровна. — Легкие какие. Попробуйте.

Марья Петровна неохотно подержала в руке ботинки.

— Почти ничего не весят, — сказала она таким тоном, как будто это был крупный недостаток. — По-моему, надувательство.

— Почему же надувательство?

— Очень просто. Не знаете, что ли, как микропора делается? В резину воздушные пузырьки надувают. Ну, лишнего и напустили. Оттого и легкие.

Она поставила ботинки на пол и обтерла пальцы. Антонина Игнатьевна знала, что микропористая подошва делается совсем иначе, но последнее слово, как всегда, осталось за Марьей Петровной.

… Шел месяц за месяцем. Ботинки не поддавались износу, словно и впрямь были волшебными. Антонина Игнатьевна стала посматривать на них уже с некоторым страхом. Конечно, она понимала, что профессор — не Мефистофель, а обыкновенный человек, но в его подарке было что-то сверхъестественное. Оно заключалось не только в непонятной прочности ботинок. Обнаруживались и другие странности.

Однажды Антонина Игнатьевна заметила царапину на носке левого ботинка. Очевидно, Петя задел за какую-то железку, когда ребята собирали во дворе металлолом. А потом эта царапина исчезла. На ботинке не осталось и следа от нее.

А как объяснить это? Петя никогда не чистил ботинки, а они всегда выглядели свежими!

Наконец, хотя башмаки были изготовлены в свое время в точности Пете по ноге, они не делались нисколько теснее.

Правда, кожаная обувь разнашивается. Но в том-то и дело, что ботинки имели такой вид, как будто их только что принесли из магазина.

Марья Петровна, любившая делать всем замечания, встречаясь с Антониной Игнатьевной, читала ей нотации:

— Напрасно балуете мальчишку! В праздник, в будни, каждый день в новых щиблетах. Могли бы и на другое что деньги тратить. Наплачетесь потом!

— Помилуйте, — возразила однажды на свою голову Антонина Игнатьевна. Да он целый год в одних ходит!

— Что же, вы меня за дуру считаете? — обиделась Марья Петровна. Боитесь признаться? Ох, уж эти матери! С ума сходят по своим детям… Не знаю, на что ради них готовы! Этим их только и портят…

После этого Марья Петровна стала говорить про Антонину Игнатьевну, что та отчаянная лгунья, это во-первых, совершенно не умеет воспитывать своего сына, это во-вторых, и, безусловно, сумасшедшая, это в-третьих: каждое первое число покупает «своему Петеньке» новую обувь, а сама по году ходит в старой.

Бедная Антонина Игнатьевна пыталась объясниться с Марьей Петровной, но это оказалось бесполезным. Да, собственно, какие объяснения могла представить Антонина Игнатьевна?

Жизнь Антонины Игнатьевны из-за этих чертовых ботинок невероятно осложнилась. Говорить людям правду? Никто не верил. «Сознаться», что она каждое первое число покупает Пете новые ботинки? Нелепо.

…Когда прошло еще два месяца и все оставалось по-прежнему, смятение охватило Антонину Игнатьевну.

— Вот что, — сказала она в один прекрасный день. — Отложи-ка эти ботинки, пусть отдохнут немного. Поноси пока старые. Она дала Пете старые ботинки, те самые, из-за которых в свое время начался разговор с профессором. Дядя Сережа прибил к ним новые подметки.

— Хорошо, что они были куплены на рост, — сказала она. — Надо носить, а то малы будут. А эти я запру в шкаф.

Захотела ли она убедиться, что ее сын научился аккуратно носить обувь, или эти неизносимые ботинки стали ее просто пугать? Трудно сказать, что имела в виду петина мама. Она и сама не могла бы объяснить, что руководило ее действиями. Но она вздохнула с облегчением, когда Петя надел обыкновенные, не волшебные ботинки.

Они показались Пете тяжелыми, он привык за последний год к легкой обуви, которую почти не чувствуешь на ноге.

Скоро он расшлепал башмаки, и Антонине Игнатьевне пришлось нести их опять к сапожнику. Итак, подвижной мальчик оставался по-прежнему подвижным! Секрет долгой носки зависел вовсе не от Пети. Но Антонина Игнатьевна упрямо отдавала старые башмаки снова и снова в ремонт, пока, наконец, дядя Сережа не сказал:

— Их уж нет смысла чинить. Только в утиль. А мальчонке купите новые.

Покупать новые? В то время как в шкафу стояли совершенно целые ботинки!

Антонина Игнатьевна скрепя сердце выдвинула ящик, куда она в свое время их положила. Она не заглядывала сюда уже несколько месяцев.

— Пылищи-то — вздохнула она. — На, обмахни чем-нибудь. — Она подала башмаки сыну — Серые даже стали. Примеряй: не вырос ли?

Петя обтер ботинки, и они снова зажелтели, радуя взор свежей окраской.

Как и в тот давний день, когда Петя надел их впервые, они были ему в точности по ноге.

Но не это поразило Антонину Игнатьевну. К такого рода диковинам она уже привыкла. Ее смутило другое. Она отлично помнила, что, когда убирала ботинки в шкаф, подошвы у них были слегка обшарпаны. Тогда это ее обрадовало: царапины и ссадины подтверждали обыденность ботинок, принадлежность к вещам, подверженным обыкновенному воздействию сил природы. Странное дело! Ее радовало то самое, что так возмущало когда-то: ведь весь сыр-бор и загорелся в свое время из-за проношенных подметок!

Но вот теперь, повернув башмаки подошвами кверху, она увидела пупырчатую поверхность, целешенькую, как у новой калоши.

Однако самое невероятное обнаружилось, когда Антонина Игнатьевна посмотрела на подошвы сбоку.

Бедная женщина надела очки, сняла их, затем снова надела. Да, нет, это не показалось, а на самом деле: подошвы выглядели толще, чем были прежде. Всегда ее удивляло, как это Петя не может протереть такие тонкие подошвы, но сейчас они были толстые!

Антонина Игнатьевна боялась даже думать о том, что пришло ей в голову. Ну разве могут быть на свете такие ботинки, которые растут?

Она боялась дать Пете эти растущие ботинки и в то же время не знала, что с ними делать. Может быть, просто выбросить?

Выход нашелся сам. Пете не пришлось на этот раз щеголять в ботинках. Он заболел. К счастью, у него оказался легкий грипп, но все же пришлось почти целую неделю пролежать в постели. Однако знаменитые ботинки не оставались без работы. Слава о них распространилась по двору, и приятели Пети, которым тоже доставалось от матерей за разбитую обувь, выпрашивали их поиграть в футбол. Их мало смущало то обстоятельство, что неизносимость ботинок не имела научного объяснения. Напротив — тем больше разыгрывалась их фантазия. Они выдвигали по этому поводу самые невероятные версии, твердо веря в неограниченные возможности развития техники. Некоторые же, самые маленькие, еще не вышедшие из мира фантазий и сказок, думали, что «профессорские башмаки» и впрямь волшебные.

На петины ботинки установилась очередь. Сменялись юные футболисты, в азарте игры порой разбивали колени и локти, но ботинки оставались целыми. Они выдержали и это испытание. Не было, казалось, силы, которая могла их одолеть.

Тут Антонина Игнатьевна не выдержала и, спросив у соседей адрес Ивана Ивановича, написала ему письмо. И вот какой пришел ответ.

ПИСЬМО ИВАНА ИВАНОВИЧА

ДА, они растут! И в этом, уважаемая Антонина Игнатьевна, нет никакого чуда. Я понимаю Ваше удивление и постараюсь все объяснить.

Почему же они растут? Слыхали Вы когда-нибудь об эпифитах, растениях, живущих не на земле, а в воздухе? У них нет обычных корней, они могут жить на заборе, не касаясь земли, или даже на телеграфной проволоке. Чем же они питаются? Не телеграммами, конечно, — простите за неудачную, может быть, остроту. Все нужное им для развития они берут из воздуха. В нем ведь всегда содержится влага, и всегда есть пыль, включающая минеральные частицы. И эти растения очень хорошо приспособились к такому «воздушному» питанию.

В нашем институте в результате нескольких лет работы выведены очень мелкие растительные организмы — эпифиты, которые живут большими колониями вроде кораллов. Они образуют плотную массу, прочную, легкую и гнущуюся, как резина, но пропускающую воздух, — листы из нее ни в чем не уступают коже, обладая при этом свойством, которого не имеет никакая кожа, — они растут. Помните, у Бальзака шагреневая кожа уменьшалась в размере, а наша «кожа», наоборот, непрерывно увеличивается, потому что она живая. Растительные организмы, из которых она состоит, быстро размножаются, а питание, как и все эпифиты, берут из воздуха. Для подошв мы изготовили особенно быстро растущую «кожу», ведь эта часть обуви изнашивается больше. Замечу тут же, что подошва и питается лучше других частей ботинка: при ходьбе она соприкасается с землей, тут больше сырости и минеральных веществ. Усиленное питание способствует тому, что кожа подошвы быстрее восстанавливается. Для глаза человека это совершенно незаметно, и не положи Вы ботинки в шкаф на целых четыре месяца, Вы, вероятно, так и не обнаружили бы, что они растут вместе с Петей, и до сих пор, наверное, ломали бы голову над секретом их непонятной неизносимости.

Конечно, у растущих ботинок есть свои неудобства. Их нельзя долго хранить на складе, они будут менять свой номер. Кроме того, взрослый, купивший сапоги впору, через некоторое время обнаружит, что они стали ему велики. Поэтому в обуви для взрослых найдет применение только подошвенная кожа. Но и это неплохо. Нам уже сказали спасибо за вечные подошвы те почтальоны, путевые обходчики и прочие люди «ходячих» профессий, которым мы раздали ботинки для пробной носки.

Иное дело детская обувь. Ее можно делать целиком из растущей кожи. Мы думаем, что тут вполне разрешима задача — сделать ботинки, которые можно было бы носить несколько лет подряд. В лабораторных условиях мы уже не одну пару подвергали искусственному износу, соответствующему пятилетней нормальной носке, но одно дело гонять ботинки на стенде, а другое дело проверить все на практике. Вот почему меня очень интересует, как будут вести себя петины ботинки дальше, — пишите мне, пожалуйста, если Вас не затруднит, по крайней мере, каждые полгода. У нас много «подшефных» школьников, носящих нашу обувь, но у Пети ботинки из самой первой партии, и все сведения о них для нас особенно ценны. Я писал Вам два раза, но, вероятно, перепутал адрес — сужу по тому, что мои родственники мне тоже не отвечали.

Мы выбираем для опытов особенно быстроногих мальчиков. Но это не значит, что с нашими ботинками можно обращаться как попало. Они требуют хорошего отношения. При испытании новой марки велосипеда его заставляют работать в самых варварских условиях, но во время нормальной эксплуатации приходится соблюдать все правила ухода. Наши ботинки рассчитаны на взрослых, которые много ходят, и на детей, которые много бегают, но не на нерях. Передайте это Пете. Правильно обращаться с вещью — это значит удвоить срок ее жизни. Правила носки прилагаю к письму. Надеюсь на Петю. Когда-то и я был отчаянным неряхой, а сейчас, представьте, меня ставят даже в пример за мою аккуратность. Очень хочется знать, сколько же могут прослужить наши ботинки, если их носить нормально. Пишите.

Р. S. На днях пущена первая экспериментальная фабрика, где «волшебные» ботинки изготовляются уже на конвейере.

* * *

СПУСТЯ неделю Петя с мамой были в кино и увидели в киножурнале, как на опытной фабрике изготовляется «самовосстанавливающаяся подошва», — так назвал ее диктор.

— Есть самозатачивающиеся резцы, — говорил он, — есть самозаводящиеся часы, которые заводятся от ходьбы человека и обладают «вечным ходом», никогда не останавливаются — это часы для рассеянных, и появилась, наконец, подошва, которая не изнашивается. Вот она перед вашими глазами.

Зрители увидели огромные неглубокие чаны. Здесь в питательном бульоне разводили мельчайшие растительные организмы, похожие под микроскопом на желтые звездочки.

На экране было видно, как они, срастаясь, образуют тонкую пленку, такую легкую, что она свободно плавает. Пленка постепенно утолщалась.

— По мере развития микроорганизмов, — говорил диктор, — материал все больше уплотняется. Теперь «кожа» готова. Ее можно пускать в раскрой.

В закройном цехе станки-автоматы вырубали из поступавших сюда искусственных «шкур» тысячи подошв разного размера.

— Но подошва продолжает расти, — сообщил диктор. И все увидели огромную, во весь экран подошву, снятую с помощью «лупы времени». Подошва увеличивалась в толщине прямо на глазах.

— На самом деле прошло два месяца, — объяснил голос. — Подошва увеличилась настолько, насколько она наносилась бы при постоянной и долгой ходьбе. Главное же — она будет расти теперь бесконечно, как, например, чайный гриб, который разводят, вероятно, некоторые из вас. Вы сможете износить ботинки, но эту подошву — никогда.

— Ну вот, — сказала с облегчением Антонина Игнатьевна, когда они вернулись домой. — Теперь все ясно.

Она уже без боязни встретила Марью Петровну.

— Посмотрите кино, — посоветовала она соседке, — как делаются ботинки, что у Пети. Тогда вы, наконец, поверите, что я не покупаю ему каждый месяц новые.

— Ну, знаете, — возразила Марья Петровна, — в кино какие хотите трюки покажут. У меня племянник в институте кинематографии учится. Там им специальную лекцию читали. Так и называется: «Оптические обманы».

— Но ведь ботинки эти существуют, — возразила петина мама и подвинула сына поближе к Марье Петровне. — И Петя — тоже. Это не оптический обман.

— Положим, — веско бросила та, даже не взглянув на Петю, — мальчишки все обманщики. И ваш ничуть не лучше. Что вы с ним так носитесь, не понимаю! Какие-то особенные ботинки ему сделали… Мог бы и в обыкновенных походить. Выдумываете, не знаете чего.

Тут только Антонина Игнатьевна поняла, что она все равно никогда ничего не докажет Марье Петровне и что она напрасно боялась ее мнения и страдала из-за этого.

А ботинки? Петя до сих пор в них ходит.

Лунная рапсодия

Везувий был на ремонте. Это сообщил словоохотливый гид, который, слегка прихрамывая, вел группу туристов по обзорной площадке, вырубленной в скалах. Можно было подумать, что он обрадовался собеседникам, так он накинулся на нас со своими разговорами.

Он рассказывал о самых элементарных вещах с таким важным видом, точно мы были школьниками, а он впервые раскрывал перед нами ухищрения человечества в области вулканологии. Так, он счел нужным объяснить нам, что вулканы используются вместе с глубинными скважинами для постоянного наблюдения за всякой чертовщиной; происходящей в недрах Земли, и что они представляют собой одно из звеньев системы предупреждения о назревающих землетрясениях. Что порой извержения вызывают нарочно — по особому расписанию. А для предупреждения землетрясений применяются глубинные взрывы. Вулканы поэтому приходится содержать в порядке, расчищать кратер от застывшей лавы и накопившегося пепла.

Время от времени наш гид хрипло кашлял, а когда приходилось подниматься в гору, кряхтел.

Одним словом, он возбудил во мне антипатию. Тем более странную, что был-то он всего-навсего машиной, роботом.

Кто-то задал вопрос, почему он хромает.

В задачу говорящего чучела в дни его молодости входило шествовать на своих шарнирных ногах в пятидесяти шагах впереди человека, приближающегося к вулкану, и сигнализировать о внезапных и опасных изменениях обстановки. Однажды поток лавы, лившийся по склону кратера, дал боковую струю. Ручеек кинулся прямо на вулканологов. Робот успел подать сигнал тревоги. Вся энергия его батарей ушла в тот миг на спасательный сигнал, а когда долю секунды спустя, подчиняясь двигательным импульсам, он отдернул ногу, было уже поздно. Лава обожгла ему ступню.

Робот потерял подвижность, и его хотели выбросить на свалку. Но кому-то из туристского бюро пришло в голову, что видавшего виды «вулканолога» можно использовать в качестве отличного гида. Эти мальчики из экскурсионных бюро развлекаются тем, что стараются придавать своим справочным машинам самый разный облик. Бывшему работяге «приделали» кашель и кряхтение, начинили его всякими сведениями и научили рассказывать свою историю, копируя какого-то знаменитого актера. Фокус удался. В любой группе туристов кто-нибудь обязательно спрашивал гида, отчего он хромает. Реле срабатывало, и туристы становились свидетелями небольшого спектакля.

Старик разыграл его сегодня как по нотам. Он демонстрировал, как он шел, как предупредил об опасности, как пытался вытащить ногу из вязкой лавы и как не смог этого сделать.

Несмотря на то, что история носила чуть сентиментальный привкус, я уже иными глазами смотрел теперь на эту старую рухлядь, похожую на средневекового рыцаря с бронированной кирасой на груди, круглыми шарнирами на месте коленных чашек и покоробленной ступней, на которой сохранились цвета побежалости от страшного ожога.

Пока ходячий патефон вещал о Везувии, я думал о Наташе. С волнением оглядывал я место ее работы.

Мы стояли на площадке у обрыва. Внизу нежно голубело море. Наверху виднелся вулкан. Туча пепла и сажи вилась над его куполом. Десяток дождевальных машин окроплял ее сверху, чтобы пепел не разносило ветром. Из кратера вылетали обломки скал, кучи пепла и пемзы, слышалось громкое ворчание, словно невидимый огромный зверь рылся там внутри, отбрасывая комья лапами. Смоченный пепел оседал на склонах и сползал грязными потоками. Картина в общем создавалась неприглядная. Но ремонт — всегда ремонт, даже если дело касается вулкана.

Старик поведал еще несколько историй из жизни вулканологов. Я почувствовал, что еще один такой рассказ — и я начну подумывать, не сменить ли профессию. Я стал понимать, чем привлекает Наташу тектоника. Но мне не хотелось думать, что Наташа сидит сейчас в жерле вулкана и какой-нибудь усовершенствованной кочергой соскребает шлак со стенок.

— Где работают ремонтники? — спросил я.

— В круглом здании, — выдал ответ гид.

Я вздохнул с облегчением. Здание находилось дальше от вулкана, чем туристская обзорная площадка.

Оно напоминало гриб на высокой ножке; куполообразная толстенная крыша могла, вероятно, защитить ремонтников от любых вулканических бомб.

— Да здравствует телеуправление! — возликовал я.

Полкилометра по узкой асфальтированной дорожке — и я в доме ремонтников.

В центре маленького полукруглого зала находилось небольшое возвышение с пультом в виде подковы. За пультом сидел высокий сухощавый человек с энергичным лицом. Мне показалось, что на темных щеках вулканолога поблескивает загар от глубинного тепла планеты. Он смотрел на табло, отдавал короткие распоряжения. С полдюжины ассистентов, сидящих за столами или стоящих у приборов, назначение которых я не мог угадать, подавали в ответ короткие реплики.

Табло изображало вулкан, каким он выглядит, если смотреть на него снаружи, и одновременно показывало тектоническую «печку» в разрезе. Приглядевшись, я понял, что передо мной не схема, а телевизионное изображение настоящего, «живого» вулкана, передаваемое несколькими камерами.

— Среднюю полость, — сказал бригадир ремонтников, — в южном направлении.

И вулкан на табло словно повернули вокруг оси, показав среднюю полость.

— Грот Чернецова, — произнес человек с темным лицом. И в жерле вулкана вдруг возникла опухоль. Осветился подземный зал, примыкающий к главному ходу лавы.

В жерле работало что-то вроде гигантской шарошки, похожей на те смешные штуки, которыми оснащались старинные бормашины. Шарошка крутилась на конце гибкого шланга, действиями которого, как я догадался, управлял человек с вулканическим загаром.

«Хирургическая операция, — подумал я. — Пломбируют зуб крокодилу».

Я оказался недалек от истины.

— Асбобетон, — скомандовал главный «хирург».

Один из ассистентов, маленький, черненький, со стриженной под машинку головой, стал делать какие-то расчеты на машине, управляя своей группой механизмов.

На экране появилась вторая гибкая механическая рука: вместо шарошки у нее была металлическая пятерня, похожая на ковш экскаватора. Она несла ком асбобетона. Ком за комом — и грот Чернецова перестал существовать.

Один из ассистентов оглянулся и увидел меня.

— Мне Наташу, — прошептал я, готовый провалиться сквозь землю.

— Наташу? — он рассеянно поглядел по сторонам. Но я и сам видел, что в зале сидит только одна девушка и она не Наташа.

— Наташа на Талиабу, — сказал он наконец. И тут же забыл обо мне.

— Продувание, — распорядился главный ремонтник.

Юноша, с которым я только что разговаривал, взял в руки какую-то грушу. Столб пепла вырвался из кратера.

Осторожно, на цыпочках, я выбрался из зала.

Но как это похоже на Наташу! Ни весточки, ни слова. Уехала на Талиабу, а я ищу ее у Везувия. Где он, этот Талиабу?

Проходя по коридору, я увидел раскрытую дверь. В узкой комнате-кабине сидел молодой человек и с помощью самого обыкновенного паяльника ставил на место клемму. Одного взгляда на панели для меня было достаточно, чтобы понять, что передо мной дежурный техник, который обеспечивает бесперебойное телеуправление всеми этими металлическими руками, шарящими в глотке вулкана.

— Где находится Талиабу? — обратился я к технику.

Он повернулся в кресле.

— На Тихом океане. Вы тоже туда?

— А что там? Ремонт?

— Как, вы не знаете? — техник удивился. — Ага… вы не тектоник, догадался он. — Так там нарушитель объявился.

Должно быть, мой взгляд напоминал бараний.

— Непонятно? На дне океана забил самодеятельный вулкан. Представляете, какая сенсация! Незапрограммированное выступление стихийных сил природы. Кто свободен — все туда.

— А что могут сделать тектоники, если на дне?

— Тектоники-то! Они полезут хоть к центру Земли. Что им несколько километров обыкновенной морской воды!

Техник-весельчак, видимо, не прочь был еще поболтать со мной, но я извинился и сказал, что очень тороплюсь.

— Я так и знал, — сказал он. — Вы, наверное, по скафандрам?

— Нет, — пробормотал я. — Одно личное дело…

Я представил себе Наташу в скафандре, подплывающую среди свежесваренных рыб к клокочущему вулкану, и мне захотелось поскорее на Талиабу.

…Робот-справочник вел новую группу туристов. Как раз кто-то задал вопрос, почему он хромает, и ветеран тектонической службы приготовился к обстоятельному рассказу. Но я грубо вмешался. Задыхаясь от быстрой; ходьбы, я воскликнул:

— Как проехать на Талиабу?

— Талиабу? — это слово сразу переключило его внимание. Казалось, он забыл о своих слушателях. — От Джакарты ходят туристские вертолеты.

Он даже закряхтел как-то особенно, точно жалел, что не может лететь тотчас же вместе со мной к месту такого удивительного происшествия.

Если бы машины могли испытывать чувства, этот робот, наверное, и на самом деле предпочел бы лезть в пар и пламя, вместо того чтобы рассказывать в пятнадцатый раз за сегодняшний день азбучные истины о тектонике и одни и те же байки из жизни вулканологов.

— Я ищу Наташу, — сказал я и тут же спохватился: «Что ему Наташа? Разве что есть вулкан под таким названием! Тогда он начнет сыпать справочные данные».

Едва услышав слово «Наташа», старикан преобразился. Он тихо захихикал, потом стал в позу, как если бы держал гитару под плащом, и, задрав голову кверху, запел дребезжащим голосом сентиментальный старинный романс. Там упоминались «луна», «он», «она» и шесть раз повторялось слово «любовь».

Туристы оторопели. Некоторые заулыбались, думая, что романсы входят в программу.

«Проницательный старик! — чуть не воскликнул я — Здорово меня поддел!»

Но, как инженер, я быстро понял секрет его догадливости. Робот в дни своего славного прошлого немало походил с молодыми вулканологами и, надо думать, наслышался и навидался всяких шуток и сценок, все это записывалось в кристаллах его памяти, а сейчас сработал какой-нибудь все еще действующий ассоциативный контакт и включил запись.

— Любовь вечна, — сказал мне робот на прощание. — Иди ищи, не теряй времени…

Я не стал вспоминать, Шекспир это или другой автор и в каком переводе, — с помощью блока-универсала связался с ближайшим транспортным агентством. Справочная машина в несколько секунд рассчитала для меня самый лучший маршрут к Джакарте.

…Джакарта встретила меня зноем, шелестом пальмовых листьев и плеском океанского прибоя у новой многокилометровой набережной. Первый же пассажирский вертолет понес меня к Талиабу.

Вокруг мелькали летательные аппараты — от многоместных вибролетов с несколькими парами быстро машущих прозрачных крыльев, гудящих на низкой басовитой ноте, до маленьких вихролетов, проносящихся с таким воем, что не происходи дело в просторах океана, никто бы не примирился с таким шумом.

Глубокое разочарование овладело мною, когда внизу показался вулкан. Впрочем, никакого вулкана я, собственно, не увидел. Все так же от горизонта к горизонту бежали волны. Лишь в одном месте с поверхности моря поднимался пар или дым, да изредка из глубины выплывали и лопались, разбрасывая брызги, большие пузыри. Слишком глубоко под водой спрятался «нарушитель».

Туристам предоставлялось наблюдать телепередачу с океанского дна.

Я смотрел на экран во все глаза. Где-то тут должна находиться Наташа. Временами экран заволакивала серая мгла, озаряемая отсветами пламени. Но когда течение относило муть в сторону, на заднем плане вырисовывалось нечто похожее на высовывающийся из дна кончик огромного огурца (да простят мне вулканологи подобное сравнение!) с какими-то западинами и выступами, похожими на бородавки. Потом облако грязи вылетало из кратера и окутывало склоны. В полосатой мути виднелись силуэты подводных кораблей, которые вели наблюдение. Одни из них стояли на месте, словно привязанные, другие как-то суматошно двигались, все время меняя позиции. Мощные прожекторы поливали гору струями света. Картина в целом оставалась расплывчатой, с нечеткими контурами и беспрестанной сменой света и мрака.

Я оторвал взгляд от экрана и посмотрел в окно. Три исследовательских судна дрейфовали вокруг того места, где с поверхности моря поднимались клубы пара и дыма.

Совершенно неожиданно я вдруг потребовал, чтобы меня срочно, немедленно соединили с начальником экспедиции.

На экране возникло худощавое лицо. Седые брови, голубые глаза. Начальник экспедиции посмотрел на меня взглядом человека, оторванного от поглощавшего его внимание дела. Вероятно, я представлялся ему нереальным видением, туманом, заслонившим что-то важное.

— Где Наташа? — выпалил я, прежде чем начальник успел опомниться.

В голубых глазах начальника, рассеянно взиравших на мою физиономию, мелькнула вдруг искра интереса. Он взглянул на меня изучающе. На какую-то секунду он забыл о волнующем опыте, который поставила природа на дне Тихого океана.

— Наташа на Луне, — сказал он спокойно и тут же исчез с экрана.

Собственно, особых причин для того, чтобы немедленно разыскивать Наташу, у меня не было. Если не считать одной, о которой «знал» только старик робот. К тому же для полета на Луну у меня не оставалось времени.

Через два дня я должен вернуться в свою лабораторию. У меня было всего два свободных дня, и я хотел встретиться с Наташей. Если говорить откровенно, то для решительного объяснения.

Но природа развила вулканическую деятельность на Земле и на Луне в самое неудобное для меня время.

Я бестолково метался по планете: из Новосибирска помчался к Везувию, оттуда к Талиабу, а теперь, сидя на набережной в Джакарте, издали любовался Луной, которая светилась в вечернем небе. Конечно, не я первый гляжу на Луну с такой тоской. Судя по произведениям поэтов и старинным романсам, у меня было немало предшественников. Но мой интерес к спутнику Земли сегодня имел более конкретный характер.

Внезапно мой блок-универсал просигналил, что кто-то хочет со мной срочно поговорить. Я нажал кнопку.

На экране, к моему удивлению, появился робот-вулканолог из окрестностей Везувия. Он внимательно вглядывался, словно желая убедиться, что это я.

— Вы ищете Наташу? — он закашлялся. — Сегодня банкет будет… По случаю установления новой линии межпланетной телесвязи. Во Владивостоке. Там и Наташа должна быть. Вулканологов с Луны приглашали. Их на Луне трое. А девушка всего одна.

Он поморгал глазами: дескать, сам соображай, кого пригласят связисты.

— Постойте, — прошептал я в некотором смятении, — ведь не могла же Наташа из-за какого-то там банкета бросить…

Но робот уже отключился.

Я просидел минут пять, соображая, что все это может значить. Очевидно, начальник экспедиции на Талиабу, которого я так бесцеремонно оторвал от его занятий, поручил кому-нибудь связаться с другими вулканологическими организациями и сообщить, что один из туристов по какому-то личному делу разыскивает Наташу. Что это за дело, вулканолог, судя по выражению его лица, догадался сразу. Мой ровесник из группы ремонтников, закончив продувание кратера Везувия, тоже занялся проблемой: я и Наташа.

Поскольку путь к зданию ремонтников шел через туристскую площадку, где хозяйничал гид, вулканологи «расспросили» робота. На слово «Наташа» он сработал: воспроизвел наш разговор и обрисовал мой облик, который он запечатлел запоминающим зрительным устройством, сохранившимся у него еще с той поры, когда он был «впереди шагающим».

Хорошо, что я нечаянно сказал ему тогда про Наташу! После рассказа робота меня без всякого труда мог опознать тот техник-весельчак, которого я спрашивал, где находится Талиабу, и он поручил разыскать меня в срочном порядке тому же роботу-гиду. Слова техника робот и повторил мне.

Так я попал на банкет.

Очутись на моем месте человек прошлого, он подумал бы, конечно, что имеет дело с привидениями. Даже я чувствовал себя сначала как-то не в своей тарелке.

Теперь все ученые заседания и театральные просмотры, за редкими исключениями, осуществляются таким образом, что в самом зале находятся только немногие участники обсуждения. Многомиллионный митинг можно организовать на нашей планете в течение нескольких минут. Часто мы даже забываем, что, в сущности, находимся в разных местах, когда горячо спорим о чем-либо на таких встречах или конференциях. И все же ваш собеседник не может налить лимонада из бутылки, которую он держит в руках, в ваш стакан.

Возможно, что именно по этой причине никто до сих пор не устраивал заочных банкетов. Тот, в котором я принял участие, был первым экспериментом.

Банкет устроили по случаю установления видеосвязи в системе Земля-Луна-Марс. Правда, пока Марс периодически выключался, когда он и Земля располагались так, что Солнце оказывалось между ними. Солнце не пропускало радиоволн, а обходная линия еще не вступила в действие: радиотрансляционную станцию на Венере только еще проектировали. Но сегодня линия действовала отлично.

Посредине банкетного зала тянулся длинный, разделенный на три отсека стол. Первый отсек находился здесь, на Земле, другой — на Луне, в ресторане космопорта, а третий — на Марсе, в одном из помещений постоянно действующей научной станции. Однако определить, где проходят границы отсеков, не было никакой возможности. Вокруг стола сгруппировались гости, вошедшие, как мне показалось, в один общий зал через три одинаковые двери.

За столом началась непринужденная беседа. Каждый мог обмениваться репликами со знакомыми по другую сторону стола или в противоположном его конце. Отличить «живого» человека от «привидения» не сумели бы, вероятно, сами устроители банкета.

— Советую попробовать, — сказал мой сосед, показывая на нечто светло-розовое, украшенное белыми узорами, лежащее на блюде перед ним. Я подумал, что сейчас он попросит меня передать блюдо дальше — своим друзьям на Луну, и в растерянности соображал, как же я, сумею пригласить «лунатиков» отведать окорок. Но организаторы банкета решили эту проблему просто: во всех отсеках стола ассортимент блюд повторялся.

Особо внимательно я оглядывал лунный отсек. Там я насчитал семь женщин, но ни одна даже отдаленно не походила на Наташу. Может быть, опоздала? Мне оставалось только ждать.

После того как первые тосты были произнесены, собрание стало приобретать все более непринужденный характер. Многие отходили от стола и разгуливали по залу или, объединившись в небольшие группы, беседовали с бокалами в руках.

Я тоже решил пройтись, так сказать, по разным планетам. Оказалось, что в любую зону — марсианскую или лунную — можно проходить беспрепятственно, и скоро общество основательно перемешалось.

Тут со мной и начали происходить недоразумения. Сначала на меня чуть не налетели двое каких-то чудаков. Увлеченные спором или разговором, они шагали, не замечая мена, и я не успел отойти. В следующее мгновенье двое спорщиков прошли сквозь меня, или скорее я процедился сквозь них. На какой-то миг мир вокруг меня закрыла радужная пленка, а затем я увидел, что те двое продолжают идти дальше, даже не заметив «столкновения». Оба оказались с другой планеты.

В следующий момент какой-то толстяк двинулся на меня спиной. Я уже не стал сторониться. Внушительный толчок в плечо заставил меня признать в нем землянина.

Задумавшись, я вдруг обнаружил, что очутился посредине стола. Из моего живота торчал рыбий хвост, а сам я по пояс был погружен в огромное блюдо. Машинально я схватился за блюдо руками и поймал воздух. Я сообразил, что залез не в свою зону, и поспешил выбраться из изображения стола.

Потом я два раза ловил рукой воздух, прежде чем сумел взять настоящее яблоко из вазы.

— Видите ли, — сказал распорядитель, к которому я обратился с предложением сделать посуду неодинаковой в разных секторах, чтобы легче было ориентироваться, — сегодняшний вечер не просто встреча друзей с разных планет, но и своеобразное развлечение. Трюки входят в программу.

Празднество было еще в полном разгаре, когда я направился к выходу. Входов, как я уже говорил, было три. На миг у меня возникла дикая мысль, что если я перепутаю двери и выйду через лунный вход, то окажусь на Луне! Не помню, в какой я находился зоне, когда вдруг заметил знакомый тонкий силуэт и светлые волосы, зачесанные на затылке кверху.

Наташа стояла в уголке зала и разговаривала с долговязым юношей, у которого был страшно смущенный вид.

Я поспешил к ним и, только протянув руку, вспомнил, что никакого рукопожатия быть не может: современная техника еще не дошла до этого. Поэтому сильно вздрогнул, когда ощутил тепло пальчиков Наташи, их нежное прикосновение. Долговязый парень смотрел на меня внимательно.

— Ты?! — слова застряли у меня в горле.

— Я пришла сюда специально ради тебя, — сказала Наташа. — Ну, что ты смотришь на меня так, словно я сейчас растаю? Познакомься! Борис Кедров. Очень способный вулканолог.

Я с готовностью протянул руку очень способному вулканологу. После такой рекомендации Наташи он уже не казался мне неуклюжим: парень с отличной спортивной фигурой и к тому же очень скромно держится.

Я взглянул ему в лицо. Он застенчиво улыбнулся.

— Он же на Луне, — сказала Наташа. Похоже, ситуация ее забавляла.

— Приятно познакомиться, — сказал я застенчивому вулканологу. — Знаешь что? — обратился я к Наташе. — Вселенная слишком огромна. Может быть, пойдем в парк? Здесь чудесный парк.

— До свидания, Борис. — Наташа бросила на вулканолога лучистый взгляд. Вулканолог покраснел. — Мы поговорим обо всем завтра.

Мы вышли.

Я не знал, что сказать. Ветви каштанов с белеющими люстрами цветов протягивались навстречу из полутьмы. На звездном небе низко висела Луна, где находился несчастный вулканолог. Впрочем, несчастный ли? Эти застенчивые долговязые парни очень опасны.

— Как ты узнала, что я тут? — задаю я вопрос, который меньше всего меня сейчас занимал.

— Ты взбудоражил весь вулканический мир, — смеется Наташа, и носик ее морщится. — Чуть было ни затмил извержение Талиабу.

Я с ужасом думаю: какого обо мне теперь мнения Наташины вулканологи? Конечно, я поразил их своей чудовищной невоспитанностью! Бедная Наташа…

— Но мне сказали, что ты на Луне, — я все время говорю не то, что хочу сказать.

— Ты думаешь, я одна Наташа в вулканологии?

Я останавливаюсь и хлопаю себя по лбу. Только сейчас я соображаю, что справлялся все время о Наташе, называя ее просто по имени.

Наташа не сердится. Наоборот, она чем-то даже довольна. Она поправляет свою прическу. Мне невмоготу больше выяснять третьестепенные вопросы.

— Наташа… — восклицаю я в отчаянии.

С Луны, почти касающейся лапчатой ветви сосны, некто смотрит на нас, застенчиво моргая ресницами.

— Я люблю тебя! — кричу я на весь мир.

Мы стоим на краю обрыва. Внизу промелькнул огонек — проехало что-то по нижнему шоссе. В небе прочертила след падающая звезда. Больше ничего нет. Марс смотрит на нас — красноватая сияющая точка на синем фоне. Смотрит и не видит. «Марсиане» резвятся сейчас в банкетном зале.

Мы идем по аллее.

Я стараюсь не оглядываться на Луну, где сидит в бронированном каземате долговязый вулканолог, вернувшийся, наверное, в свою лабораторию.

Я чувствую себя эгоистом. В то же время радость заливает мне грудь.

— А он ничего, этот Борис, — говорю я.

— Ничего? — возмущается Наташа. — Отличный товарищ!

— А ты не собираешься… на Луну?

— Завтра, — сообщает Наташа, — завтра вылетаю.

— Опасная работа?

— Видишь ли. Тебе я должна сказать все! На Луне, сам понимаешь, нет таких устройств, какие ты видел у Везувия. Все приходится делать самим. Мне предстоит спуститься в кратер.

— Лава? Температура?

— Там — газы. Скафандры, разумеется, самой совершенной конструкции. И легкость передвижения тоже в мою пользу. Но много неизведанного.

— А Борис?

— Он дублер: будет дежурить наверху. Дублер придет на помощь, разумеется, если успеет. Но спуск совершается поодиночке. Там иначе нельзя.

«Борис, конечно, надежный парень. Но что он может при такой технике? думаю я. — Неуютно на Луне. Отсталый участок».

— А ты, — спрашивает вдруг Наташа с беспокойством. — Этот ваш эксперимент?

Я смеюсь. Наш эксперимент! Мы просто запишем некоторые токи человеческого мозга, возникающие при крайних напряжениях в организме, при резкой перемене условий, например при неожиданной аварии. Исследование пригодится для тренировки тех, кто будет изучать другие планеты. Мы разрабатывали аппаратуру для записи и напросились испытать ее впервые на нас. Никто из испытываемых не знает, что именно произойдет с ним. «Потерпевших», конечно, будут спасать по всем правилам современной техники.

— Ты все-таки поосторожнее, — говорит она.

Я смеюсь. Потом целую ее.

— Знаешь, что я придумал? Возьми с собой на Луну робота. Ну, гида с Везувия. Испытанный телохранитель! Хромает немножко, но ведь на Луне притяжение гораздо меньше.

— Даже лучше, что хромает, — говорит Наташа. — Он-то уж не увлечется прыжками… Как же про него все забыли?! Списали в гиды — и из памяти вон. Ведь сейчас таких телохранителей уже не выпускают, — добавляет она. — На Земле давно обходятся без них. На Луне, конечно, другое дело…

— Ему даже не нужен лунный скафандр, — горячо подхватываю я. — Чуть что не так, он сразу просигнализирует.

— По вулканам он полазил, — соглашается Наташа. — Лучшего не сделают и через месяц даже по специальному заказу.

Я очень рад. Этому металлическому Дон-Кихоту на старости лет будет, наконец, подходящая работенка: почище, чем на Талиабу.

Луна поднялась и светит во весь свой диск.

Я с надеждой гляжу на Луну.

Впрочем, судя по произведениям поэтов, у меня были предшественники.

На восьмом километре

Гордон захлопнул дверцу кабины и вопросительно взглянул на Кашкина. Широкое лицо того расплылось еще шире.

«Валяй», — говорила его улыбка.

Гордон повернул ключ стартера. Взвыли моторы, и вихрелет, поднимая огромные клубы пыли, оторвался от земли.

Они откинулись в своих сиденьях друг против друга, как в гондоле фуникулера. Вихрелет шел по крутой наклонной линии, нацеленной на мачту, установленную где-то у вершины восьмитысячника. Далекие белые зубцы были отчетливо видны в обзорное окно на фоне столь же далекого голубого неба.

— Поехали, — с удовольствием произнес Кашкин.

Гордон промолчал.

Но Кашкин не мог молчать.

— Месяц испытаний — и в книжке еще один зачет. На восемь километров ближе к Луне. Не правда ли, напоминает настольную игру «Вверх-вниз»? Попадешь на несчастливую клеточку — и начинай сначала, а то и другую профессию выбирай.

Гордон пожал плечами.

«Раз это необходимо, то о чем говорить», — перевел Кашкин. Он вздохнул.

Гордон уставился в окно с таким каменным, упрямым выражением, что не могло оставаться сомнений: он-то все испытания выдержит, сколько их там ни будет.

В окне проплывали горные хребты, похожие на сросшихся и окаменелых ящеров. Между ними зеленели долины, на пологом склоне паслись овцы мирный и очень земной пейзаж.

На высоте пяти километров задул ветер: машину стало раскачивать. Вихрелет шел по прямой линии вдоль невидимого радиолуча, иногда повисая над пропастью, а иногда приближаясь к обледенелому выступу горы. На одном участке они попали в метель. Все вокруг заволокло, белые сумерки перешли в ночь; в кабине зажглась лампочка.

Потом сразу посветлело. Еще минута — и солнце ворвалось в кабину. Даже на лице Гордона заиграла улыбка, а впрочем, такое впечатление мог создать просто солнечный блик.

В окне проносились острые, в черных трещинах скалы, белые нависающие карнизы, почти вертикальные склоны, спадающие застывшим занавесом. Снег лежал на гранях, повернутых под разными углами к небу. Сверкающий на солнце и в ярких голубых лоскутах там, где падала тень.

— Тут полно мест, куда даже в наши дни не ступала нога человека, — с удовольствием произнес Кашкин. — Неудивительно: забраться в такие дебри потруднее, чем взойти на вершину по уже проложенным тропам.

Станция вынырнула из-за очень крутого ската — даже не отвесного, а с отрицательным углом. Если соскользнешь с такого ската, будешь лететь, как в пустоте. Кто не выдерживал постоянного соседства с опасностью за время практики, мог рассчитывать съездить на Луну только по туристской путевке.

Вихрелет чуть наклонился, а может быть, так только показалось путешественникам: они увидели что-то вроде косо приколоченной полки, примыкающей к почти вертикальной стене. В длину площадка не превышала трех четвертей километра, а ширина ее колебалась от пятидесяти до ста метров. Вдоль наружного края стояли высокие столбы, между которыми была натянута сетка с крупными ячеями.

Кашкин удивился:

— Что, они здесь в футбол играют, что ли?

Но территория станции меньше всего напоминала футбольное поле. Неровная, во вмятинах, усыпанная обломками скал, она неприятно наклонялась к внешнему краю.

По всему участку кто-то щедрой рукой разбросал будки с приборами, зеркала на массивных тумбах, ловушки космических частиц и фантастической формы сооружения, о назначении которых сразу трудно было догадаться.

— Решили, видимо, испытать нашу работоспособность, — снова заметил Кашкин. — Скучать не будем!

Гордон опять промолчал.

«Ну и держи свои впечатления про себя», — подумал Кашкин и радостно заорал:

— Приготовиться к посадке! С прибытием на Луну! Пассажирам надеть скафандры!

Гордон покосился на Кашкина, но протянул руку к пакету в багажной сетке.

Вихрелет подошел к мачте на краю площадки и, подняв снежную метель, осторожно сел.

Гордон и Кашкин надели скафандры. С таким же расположением застежек и карманов, как у лунных, с такими же прочнейшими прозрачными шлемами.

Распахнув дверцу кабины, Кашкин вышел на порог, постоял секунду и прыгнул в снег. Он почувствовал, что у него словно развернулись крылья. Мягкий скафандр раздулся, как аэростат, и Кашкин пролетел метра на полтора дальше, чем рассчитывал. Не Луна, конечно, но считаться с поправочным коэффициентом при любом физическом усилии отныне придется.

Гордон приземлился рядом, и они зашагали к станции.

Когда они вышли на возвышение, Кашкин огляделся и подумал, что защитную сетку не мешало бы поднять на метр, а то и на два. Если задует ветер, к тому же под гору, недолго и перелететь наподобие волейбольного мяча.

«Наверное, все рассчитано, — успокоил он себя. — На самой небось грани. Риск, конечно, есть. Без риска вся затея ничего не стоит».

Ему вдруг стало весело. Захотелось побежать, слепить снежок и бросить в Гордона. Тот продвигался осторожно, словно на каждом шагу его подстерегала ядовитая змея или другая неведомая опасность.

Конечно, получить травму здесь проще простого. И вихрелет отвезет тебя вниз, а на Луну полетит кто-то другой, потому что в твоей зачетной книжке в графе «Практика на высокогорной станции» появится прочерк. Осторожность тут вроде дисциплины, по которой ставят баллы.

Помещение станции было вырублено в теле горы. Над входом нависал толстый козырек. На Луне такие козырьки прикрывали от метеоритов; здесь, вероятно, защищали от скатывающихся сверху камней.

На стук кулаком в дверь никто не отозвался.

Кашкин принялся раскручивать штурвал рядом с дверью. Массивная плита на невидимых шарнирах стала медленно отходить.

«Чего они прячутся? — подумал Кашкин. — Могли бы и встретить».

Шлюзовая камера свободно вмещала двух человек. Наружная дверь закрылась, послышалось слабое шипение — скафандры стали «худеть», открылась вторая, внутренняя, дверь. Вошедшие очутились в комнате с закругленными углами. По стенам располагались шкафчики, циферблаты, краны, тьма всякого оборудования. В одном из углов возвышалось бюро с раскрытым журналом дежурств и высокой тумбой с вращающимся сиденьем. Салон. Рабочий кабинет. И одновременно — столовая. Посредине комнаты стоял обеденный стол, накрытый на четверых и окруженный четырьмя креслами.

— Ребята! — закричал Кашкин, отстегнув шлем. — Смена пришла. Где вы там?

Ответа не было.

Пока Гордон методически, по всем правилам освобождался от скафандра, Кашкин успел заглянуть в спальню, лабораторию, камбуз. Открыл дверь туалета и неизвестно зачем пустил воду из крана над раковиной.

Растерянная улыбка поползла по его лицу.

— Ты что-нибудь понимаешь?

Они еще не перешли на «ты». Кашкин счел момент подходящим.

Гордон подошел к бюро. Он увидел на раскрытой странице дневника дежурств готовую запись о сдаче и приеме станции. Она была помечена сегодняшним числом: оставалось поставить подписи.

Из камбуза доносился аппетитный запах обеда.

— А может быть, — произнес неуверенно Кашкин, — может быть, это входит в программу испытаний?

Среди практикантов ходили слухи, что для каждой пары стажеров подготавливался специальный сюрприз, чтобы посмотреть, как кандидаты в «лунатики» станут себя вести в неожиданной ситуации.

— Нужно допросить протоколиста, — быстро сообразил Гордон.

Он подошел к неширокому раструбу, выступающему из стены, щелкнул тумблерами «вопросы» и «ответы».

— Где Горышев и Дубровский? — громко спросил он.

«Горышев отправился ко всем чертям, — ответил протоколист. — Дубровский последовал за ним», — добавила машина после паузы.

— Что за чертовщина? — вытаращил глаза Кашкин. — Машина спятила!

— Когда ушли Горышев и Дубровский? — спокойно задал вопрос Гордон. Он говорил почти таким же ровным голосом, каким отвечала машина.

«Горышев — в 13:20. Дубровский — спустя десять минут».

Кашкин посмотрел на часы.

— За двадцать минут до нашего прибытия! Значит, они там, снаружи… Как же мы проглядели?

Он шагнул к входной двери.

Дверь не поддавалась. Кашкин сильнее дернул рукоятку. Тогда дверь произнесла:

«Застегнуть скафандр!»

Кашкин досадливо крякнул.

Тут все вещи связаны сигнализацией — скафандры, дверь, протоколист, и, конечно, промах Кашкина уже зафиксирован где-нибудь на магнитной нити и войдет в обобщенную сводку его ошибок. Впрочем, пока это учеба, тренировка, первый день… Эти милые автоматы научат Кашкина необходимой автоматичности. Не в том ли смысл всей практики на станции — в конечном и, надо надеяться, суммарном балле?

— На площадке никого не было, — сказал Гордон. — Я внимательно оглядел ее с вихрелета.

Кашкин стоял посреди комнаты в скафандре, который он так и не успел снять.

— Надо послушать запись их разговоров, — сообразил он наконец. — Самых последних.

«Неплохая идея», — отразилось на лице Гордона. Разыскав счетчик времени, он стал крутить диски.

— Ставлю на 13:17.

Машина весело заговорила голосом Горышева:

«Ну я пошел встречать этих чертей. А тебе ни пуха ни пера!»

«Пошел ко всем чертям!» — Дубровский произнес традиционную фразу почти без всякого выражения.

«Советую отладить юмор!»

«Хватит», — ворчливый голос человека, занятого работой.

Звук закрывающейся двери.

— Так, — вмешался Кашкин. — Черти — мы. Горышев пошел нас встречать. А что делал Дубровский?

— Тсс… — Гордон предостерегающе поднял руку.

Шорохи. Вздох. Тонкий пронзительный свист. Стук упавшего предмета. Быстрые шаги. Чмоканье двери.

— Теперь пойдет пауза до нашего прихода.

— Есть запись наружной обстановки? — спросил Гордон протоколиста.

— Второй канал неисправен.

Гордон пощелкал тумблером «Второй канал».

— Действительно. Итак, подведем итоги. Что можно считать установленным? Горышев пошел нас встречать. Дубровский чинил Неисправный наружный канал, чтобы сдать станцию в порядке. Горышев о чем-то не подозревал. Дубровский побежал предупредить его об этом, а может быть, и нас. Неизвестное «что-то» предположительно связано с загадочным свистом.

— Логично. Если только… если только все это не розыгрыш! Давай обыщем как следует помещения станции. Может быть, мальчики сидят где-нибудь в стенном шкафу. И посмеиваются над нами.

— Проверим на всякий случай.

Они обследовали заново каждую пядь. Заглядывали под кровати, под стол и кресла, открывали двери и дверки, не исключая шкафчика дежурной аптечки.

— Все, — сказал Кашкин, отряхивая пыль с коленей. — Если они не превратились в мышей, их здесь нет. Значит, они прячутся снаружи. Надевай скафандр.

Выйдя на площадку, они увидели, что от двери станции по свежевыпавшему снегу тянутся две пары следов, которые прежде не привлекли их внимания. Следы шли в направлении, противоположном тому, откуда прибыли Кашкин и Гордон после высадки с вихрелета.

— Выходит, Горышев встречал не нас. Значит, черти не мы! — воскликнул Кашкин. — Кто же… Что за черт!

Они прошли всего несколько десятков шагов по следам. Дальше следы обрывались. Вокруг лежали снежные заструги, чистые и нетронутые.

Кашкин невольно поднял глаза к небу.

— Не улетели же они? Какие черти могли их унести?

Небеса не дали ответа.

Тогда Кашкин огляделся по сторонам. Он увидел на скалистой стене, к которой примыкала площадка, изображение черепа и скрещенных костей. Рядом со знаком, предупреждающим об опасности, намалеванным прямо на скале, виднелась грубо сколоченная дверь. Очевидно, она прикрывала нишу или вход в небольшую пещеру.

— Трансформаторная будка? Склад?

— В описании станции ничего не говорится на этот счет, — твердо сказал Гордон.

— Ты, наверное, выучил его наизусть, — позавидовал Кашкин. — Значит, хибару соорудили Горышев и Дубровский.

— И не сообщили на Землю?

— А надо докладывать о таких пустяках?

— В еженедельной сводке. Ты не читал инструкции?

— Я полагал, что успею почитать ее здесь. Так, может быть, они там и сидят? Соорудили эту штуку, чтобы нас озадачить, и нарочно не сообщали!

— А следы?

— Разберемся после. Какой-нибудь трюк… От этих мальчиков всего можно ждать.

Подойдя к двери, они обнаружили висящий на ней странный предмет. Кашкин потрогал металлическую скобу, соединенную с коротким цилиндром.

— А это еще что за знак?

— Это не знак, а замок.

— Из какого музея?

— Сами сделали.

— Выходит, там их нет. Но для чего мог им понадобиться замок?

— Запирать.

— Что и от кого?

— Я не удивлюсь, если это «что-то» или этот «кто-то» свистит.

Кашкин заинтригованно хмыкнул.

— Что говорит по этому поводу инструкция?

— По инструкции мы обязаны сообщать обо всем необычном на Землю. Но связь будет только в шесть утра. Так устроен передатчик.

— Игра в Луну? Значит, до утра они могут морочить нам голову! Самое лучшее — сделать вид, что ничего не произошло. Им надоест — и они вылезут сами.

— Я предлагаю. — Гордон нахмурился. — Первое — не разлучаться, ходить вдвоем, как в патруле. Второе — разыскать ключи, выяснить, что за дверью.

— Ты встревожен?

— Мы не знаем, что тут происходит.

— Где может быть ключ? — Кашкин посмотрел да стены. — Раньше их вешали на гвоздь. Я читал в каком-то романе. Но здесь нет гвоздей.

— Их держали еще в ящиках письменного стола.

— Спросим протоколиста. Для чего-то он существует. Слушай, друг. Кашкин обернулся к воспринимающему приказания раструбу. — Ты слышишь?

«Слышу», — ответила машина.

— Не знаешь, где ключ?

«Нет».

— Вообще о ключе Горышев и Дубровский при тебе разговаривали?

«Нет».

— А о чем они разговаривали?

«О разном».

— Толковый ответ. А о чем больше всего в последнее время?

«О «снежном человеке».

— Это еще что за зверь?

«Человекообразная обезьяна», — сообщил протоколист.

— Ну и что они говорили?

«Горышев говорил, что он встретил «снежного человека».

— Черт возьми! — оживился Кашкин. Он вопросительно посмотрел на Гордона.

— Чепуха, — сказал Гордон. — Старая легенда. Обезьяна, если она и существовала, вымерла лет двести назад. Никто ее не видел. Из ученых.

— Воспроизведи разговор, — потребовал Кашкин у протоколиста. — Самый первый. О «снежном человеке».

«Это продолжение разговора, — сообщил протоколист. — Начала я не слышал. Разговор начался на территории, а наружный канал… — протоколист запнулся, — пошаливал. Воспроизвожу запись».

«Хватит мистификаций, — послышался голос Дубровского. — Сначала ты выдумал, что нашел куст земляники в снегу, а я, как дурак, бегал его смотреть. Потом ты сказал, что у тебя болят зубы каждый раз перед тем, как падают лавины, и я пытался построить теорию с ультразвуками. Теперь ты фантазируешь насчет «снежного человека».

«Почему фантазирую?»

«Ты очень несерьезный человек. Я даже не знаю, что о тебе думать».

«А что ты думаешь об этих фотографиях?»

— Фотографии! — воскликнул Кашкин. — Горышев показал фотографии?

«Да, — подтвердила машина. — Шесть фото».

— Где фотографии?

Кашкин подпрыгнул от нетерпения.

«В ящике бюро».

Даже Гордон не выдержал. Он подошел к бюро и стал выдвигать один ящик за другим. Очень скоро он положил на стол шесть снимков.

С небольшими изменениями в ракурсе они изображали одно и то же существо, походившее не то на обезьяну, не то на дикого человека. Низкий лоб с выдающимися надбровными дугами, неразвитый нос, покатые плечи, длинные узловатые руки и короткие, как у медведя, ноги. «Снежный человек» стоял, прислонившись спиной к скале, чуть наклонясь вперед, повернув голову. Глаза едва различались под нависшими волосами.

— Да… Красавец! — восхитился Кашкин. — Но какова сенсация! — пришел он в еще больший восторг. — Вот это, я понимаю, открытие!

— Почему они о нем умалчивали? — в недоумении произнес Гордон. — Не понимаю… Почему, — спросил он протоколиста, — сообщение о «снежном человеке» не передали на Землю?

«Горышев сказал, чтобы сообщение передал Дубровский. Дубровский говорил, чтобы передавал сообщение Горышев».

— Нелепый спор, — удивился Гордон. — Почему Горышев хотел, чтобы передавал Дубровский?

«Потому что Дубровский в эти дни был старшим смены».

— А почему Дубровский считал, что сообщить о «снежном человеке» должен Горышев?

«Потому что Горышев сделал открытие».

Кашкин вдруг свистнул.

— А что, если их утащили «снежные люди»?

— Какие еще «снежные люди»? — рассердился Гордон. — На снимках одна и та же обезьяна.

— Но не могла же эта обезьяна существовать в одиночку! Их, может быть, целое стадо. Дубровский чинил наружный канал, включил его на какую-то секунду, услышал свист вожака и бросился на выручку Горышева. Они утащили и его.

— Не оставив следов на снегу?

— Может быть, они прыгают метров на двадцать сразу?

— С такими ногами не прыгнешь!

— Тогда могли бросить аркан или еще что-нибудь. И втянуть прямо на скалы. Уж, наверное, «снежные люди» — отличные скалолазы.

— Гм… — Гордон заколебался. — Ты, я смотрю, фантазер.

— Теперь понятно, почему они сделали замок, — продолжал возбужденно Кашкин. — Простой засов обезьяна легко откроет. Замок — против денежного человека». Но что они прячут на складе? Ну-ка, — обернулся он к протоколисту, — можешь ответить на такой вопрос: что на складе, понимаешь, там, в пещере, снаружи, под замком?

«Снежный человек», — ответил протоколист.

— Вот это номер… — озадаченно прошептал Кашкин. — Были бы мы хороши, если бы нашли ключ и открыли дверь. Так вот что означает череп с костями! Напоминание об осторожности.

— Надо взять сверло, — сказал Гордон, — и фонарик.

…Осмотрев внимательно дверь, они убедились, что в толстых досках кто-то уже пробурил с десяток отверстий.

— Для воздуха, — сообразил Кашкин. — А замок — чтобы сородичи не выручили.

Он прильнул к одной из дырок.

Гордон пристроился к соседнему отверстию.

Луч фонарика уперся в стену пещеры.

Оба вздрогнули. Прямо против них, прижавшись к стене, стояло существо, которое они только что рассматривали на снимках.

«Снежный человек» стоял в позе напряженной неподвижности. Крупными ноздрями, обращенными вперед, он, видимо, втягивал воздух. Ростом он превышал человека.

— Осторожнее… — прошептал Кашкин. — Видишь, в лапище камень! Запустит в глаз…

Оба затаили дыхание. Ни звука не доносилось и из пещеры. «Снежный человек» замер.

Гордон переместил фонарик, приложил к другому отверстию. Луч ударил в скошенный лоб, сверкнули в бурых космах точечки зрачков.

Что-то знакомое показалось Кашкину в этом взгляде.

— А ну-ка пошумим! — предложил он вдруг.

И принялся барабанить в дверь рукояткой сверла.

Обезьяна даже не шевельнулась.

— Сдохла? Мумия? Труп?

Кашкин уже снимал замок.

— Бутафория, — бросил он. — Не требуется никакого ключа.

Он распахнул дверь. У стены все в той же позе, в точности повторяющей изображение на фото, стояло чудовище, еще более страшное при дневном свете.

Кашкин подошел к «снежному человеку» и взял его за подбородок.

— Камень, — сказал он. — А глаза — из застежек от комбинезона.

Теперь и Гордон мог убедиться, что из стены выступал горельеф.

— Сработано грубо, но впечатляет, — произнес Кашкин. Он отступил на шаг. — Конечно, люди дотошные найдут разные отступления в анатомии. Но ведь как живой!

— Грандиозная мистификация, — нахмурился Гордон.

Они обернулись и посмотрели на заснеженную площадку, где обрывались следы.

— Был миг, — признался Гордон, — когда я подумал, что, может быть, они заперты здесь, в пещере. Ты с твоими фантазиями подействовал и на мое воображение. Какой-то конфликт со «снежным человеком» мог кончиться тем, что они оказались бы внутри, а он снаружи: защелкнуть замок обезьяне ничего не стоит.

— Они увидели бы нас в дырку и подняли шум.

— Про дырки я не знал.

— Где же все-таки ребята?

Тихо. Безветренно. Снежинка, слетевшая с кручи, сверкая на солнце, легла на белую пелену.

Впервые чувство тревоги словно пронзило Кашкина. Опасности не бутафорские, а самые настоящие окружали живущих на восьмом километре к Луне.

— Мы не приблизились к решению загадки ни на шаг, — огорченно резюмировал Кашкин.

И тут же хлопнул себя по лбу. Удар, правда, пришелся по пластиковому шлему.

— Мы дураки, — убежденно сказал он. — Самые настоящие остолопы. Мы не подумали о ветре.

— При чем здесь ветер? — удивился Гордон.

— Несчастье! — воскликнул Кашкин. — Произошло несчастье. Их унесло ветром!

— Ну знаешь…

Но Кашкин уже шагал к месту, где обрывались следы.

— Местность идет под уклон. Видишь? Порыв ветра — и их нет.

— Я скорее поверю, что они провалились сквозь землю, — сказал Гордон.

Он попробовал сделать несколько шагов в направлении, куда вели следы. Снег был неглубокий, едва больше, чем по щиколотку, грунт под ним твердый.

— Здесь не провалишься. Ни ямы, ни канавы.

— Я же говорю: их подхватил порыв ветра.

— В ветер я не верю, — возразил Гордон. — Мы прилетели — был полный штиль. Но давай посмотрим.

До ограды шла снежная целина. Дальше сквозь редкие ячеи сетки виднелся склон, прямо уходящий вниз. Шагах в пятнадцати начинался уже обрыв. На снегу ни царапины.

— Если они перелетели через ограду, — неуверенно сказал Кашкин, — то их пронесло прямо туда…

Он вздрогнул.

— Ты куда?

Кашкин, цепляясь за проволочные узлы, лез на сетчатую стену.

«Выходить за границы территории станции категорически запрещено», глухим твердым голосом произнес ближайший столб.

— Интересно, что сказал этот столб, — пробурчал зло Кашкин, — когда Горышев и Дубровский пролетели тут по воздуху. Все предусмотрено, а людей нет!

Кашкин продолжал висеть на сетке, не обращая внимания на предупреждающие возгласы столба. Наконец он слез.

— Ничего не видно.

— Поговорить еще раз с протоколистом? — в раздумье произнес Гордон.

— Эта машина только сбила нас с толку! — Кашкин говорил с досадой: — Не понимает юмора, не знает студенческих поговорок — представляю, как она изобразит наше поведение. В ее изложении мы будем выглядеть полными идиотами. Я — во всяком случае. Ты, конечно, ей больше импонируешь.

— Ты зря злишься! Машина ни в чем не виновата. Горышев специально мистифицировал Дубровского. И уж если он поверил в «снежного человека», чего ты хочешь от машины! Главная беда в том, что неизвестно, о чем спрашивать протоколиста. Нужны новые данные, тогда появятся и новые вопросы. Знаешь что? Посмотрим показания всех приборов за час до нашего прибытия!

— Вдруг зафиксировали землетрясение?

— Я бы не исключил и землетрясения.

Они еще раз оглядели площадку, сверкающую голубизной под безоблачным небом. Будки и будочки, приборы, стоящие открыто, и ни одного следа возле них.

— Сегодня их не осматривали, — заметил Кашкин.

— По расписанию это должны делать мы. Их проверяют раз в два дня. Регистрационные устройства — внутри станции.

Поделив ленты с графиками, они уселись за стол и, сдвинув в сторону тарелки, погрузились в изучение материалов.

— Землетрясения не было, — констатировал Кашкин. — Не считая двух, эпицентры которых находились в четырех и в шести тысячах километров отсюда.

— В солнечной радиации особенного ничего не происходило, — бормотал Гордон. — Космические лучи — в норме.

Они смотрели все подряд.

Еще шуршание лент, нечленораздельные восклицания. И вдруг…

— Вот! — воскликнул Кашкин. — Я говорил.

Он поднес к глазам Гордона голубоватую ленту. Гордон взглянул на зубец, в который уткнулся палец Кашкина.

— Что это?

— Ветер. Видишь — почти прямая линия? Штиль. И вдруг — острый всплеск. Затем затухающие зигзаги. И снова штиль — ровная линия. По времени… по времени… сходится! 13 часов 34 минуты. Сильный порыв ветра! Что?

— Сильный? — Гордон взял из рук Кашкина ленту. — Где тут масштаб? Ну знаешь, таким порывом двух взрослых мужчин не поднимешь в воздух.

— Ты забыл про скафандры! Они же настоящие аэростаты. Ты знаешь: чем сильнее ветер, тем плотнее становится воздух. И вот наступает момент, когда…

— Срабатывают клапаны, — холодно закончил Гордон. — Подъемная сила скафандров постоянна. Специально устроено, чтобы походило на постоянную разницу в весе на Луне.

Но Кашкина не так легко было заставить отказаться от мысли, если она его захватила.

— Тут ничего не стоит упасть и стукнуться, — сказал он. — Ударился клапаном о камень — и пожалуйста: клапан вышел из строя.

— У обоих сразу?

Кашкин задумался не больше чем на секунду.

— У одного. Дубровский вспомнил про неисправный клапан в скафандре Горышева и побежал за ним. Только схватил его, тут вдруг задул ветер и перенес обоих через сетку.

Кашкин так ясно представил себе картину, что вскочил с кресла.

— Надо взять трос и обследовать провал. Плевать на то, что скажет по этому поводу бетонный столб.

Он сделал шаг к двери.

«Скафандр», — равнодушно заметила дверь.

Кашкин остановился и стал оглядывать себя.

Гордон махнул рукой.

— Версия отпадает, — устало сказал он. — Дверь не выпустит человека в неисправном скафандре. Если в скафандре что-то не в порядке, он сам просигнализирует об этом.

Кашкин медленно вернулся на свое место.

Гордон молчал на этот раз очень долго. Он напоминал шахматиста, ищущего ответ на сложный ход противника.

— Секрет, наверное, самый простой, — сказал он наконец. — Тебе не кажется, что Дубровский и Горышев просто не могли никуда исчезнуть с территории станции? Вихрелет исключается. На скальную стену не забраться даже альпинистам. Через забор не перелетишь. До сих пор мы разбирали варианты того, как они покинули территорию станции. Теперь предположим, что они здесь.

— Как же ты объяснишь следы?

— Следы могут не иметь никакого отношения к исчезновению Горышева и Дубровского.

— Новая версия?!

— Просто я более критически оцениваю факты. Следы могут быть старыми.

— Снег свежий.

— А ты знаешь, как здесь падает снег? Здесь ветры дуют под всеми углами. Старые следы могли оказаться в зоне случайного затишья.

— Но ведь не можем же мы обследовать всю территорию сантиметр за сантиметром, переворачивая каждый камень, наподобие того, как обыскивали эти комнаты? Нам не хватило бы и двух недель.

— Разумеется. Если до шести утра ничего не придумаем, сообщим на Землю, вызовем людей. Но что делать сейчас? У тебя есть идея? Пусть самая фантастическая!

— Увы, — уныло сказал Кашкин, — моя фантазия иссякла.

— У меня тоже нет никакой гипотезы, — сознался Гордон. — Ну давай подумаем, — предложил он. И погрузился в размышления.

Но Кашкин не мог долго оставаться наедине с собой. Он стал думать вслух:

— Интересно, как выглядят эти парни? — Он покряхтел. — Очень разные люди, судя по тому, что мы о них успели узнать. Горышев может выдумать любую ерунду. Дубровский — мужик серьезный. Если берется за что-нибудь, то уж это дело: исправление канала наружной связи, исследование… Что он исследовал, когда Горышев принялся морочить ему голову своим «снежным человеком»? Не помнишь?

— Что-то связанное с ультразвуком. Кажется, способы предупреждения о лавинах.

Кашкин оживился.

— Послушай, — обратился он к протоколисту, — здесь бывают лавины?

— В горах-то? — удивился Гордон. — Где же им еще быть?

— Я не тебя спрашиваю. На территории станции лавины бывают? Ну, шевели своими клетками! Что-то ты долго соображаешь!

«Лавиноопасен западный участок», — ответил протоколист.

— Лавины сильные?

«Слабые. Большие лавины минуют станцию».

— Ты думаешь… — просветлел Гордон.

— Вот именно. Мы шли от Горышева, а надо было идти от Дубровского. Ну-ка, машина! Дубровский конструировал прибор для прогнозирования лавин?

«Да», — ответил протоколист.

— Где прибор?

«Установлен на территории станции».

— Где именно?

«На западном участке».

— В каком месте?

«Дубровский нанес на карту».

— Где карта?

«В нижнем ящике бюро».

— Гениальная машина! Беру назад все критические замечания. Нашел карту? — обратился он к Гордону.

Тот рылся в ящике бюро.

— Вот она, — Гордон расстелил карту на столе. — Западный участок — там, куда вели следы.

— А место, где установлен прибор, помечено?

— Сейчас… Тут много всяких пометок. Ага, есть надпись: «Лавиноскоп».

— Отлично! — Кашкин сидел в кресле, скрестив руки на груди, и не глядел на карту. — Теперь нанеси на карту следы до того места, где они обрываются. Нанес?

— Примерно так.

— Приложи линейку, — в голосе Кашкина звучали торжествующие ноты. Проведи линию от конца следов к точке с надписью: «Лавиноскоп». Провал? Вот на этой линии и надо их искать.

— Прибора нет, — сообщил Гордон. Он держал в руках карту и сличал ее с местностью. — Может быть, Дубровский передвинул его, — добавил он с сомнением.

— Рельеф на карте показан?

— Нет, это план.

— Можешь определить место, где должен находиться лавиноскоп?

— Видишь черный камень, выступающий из снега? Правее, метров десять.

— Туда и возьмем прицел.

Они двигались по белому полю, тыча лопатами в снег. Поверхность снега оставалась ровной, но грунт под ногами понемногу понижался. Они словно входили в реку. Вот уже по колено.

Гордон издал восклицание и провалился по пояс.

— Тут яма.

— Начнем прокладывать траншею.

Снег был легкий и сыпучий. Он плохо держался на лопатах.

Через полчаса они выдохлись.

— Передышка пять минут, — объявил Кашкин.

Гордон оперся на лопату.

— Расскажи, как тебе рисуется картина?

— Проще простого, — ответил Кашкин. — В этом отношении ты оказался прав. Дубровский мудрил над прибором, улавливающим наступление лавин. Что-то должно предшествовать падению лавины. Какие-то процессы внутри нас, помимо накопления самой массы снега. Ведь лавины обрушиваются и при полном безветрии. Что-то подготавливает их к тому, что они срываются от хлопка в ладоши. Видимо, я неспециалист, только предполагаю, — это связано как-то с ультразвуками или может быть обнаружено с помощью ультразвука. Когда Горышев пошутил, что у него ноют зубы перед падением лавины. Дубровский допустил, что так могло быть на самом деле. Его прибор работает с ультразвуками, а перевести их на слышимый звук ничего не стоит. Свист это и есть сигнал о том, что лавина вот-вот обрушится. Свист ничего не говорит о времени, когда это произойдет. Связь между Дубровским и Горышевым не действовала — наружный канал вышел из строя. Работала только связь с приборами. Она осуществляется по особым каналам. Дубровский услышал свист и побежал предупредить Горышева. Лавина настигла их где-то вот тут. Засыпала следы, их обоих и прибор. Лавина небольшая, может быть, слабый отросток — поэтому на общем виде местности она особенно не отразилась. Мы ведь не знаем, как выглядит эта местность по-настоящему. Вернее, как она выглядела вчера. Здесь все меняется каждый день. Есть и косвенное подтверждение — воздушная волна от лавины зафиксирована ветромером.

— В твоем рассуждении, — сказал Гордон, берясь за лопату, — есть одна логическая неувязка. Зачем Горышев пошел в направлении, прямо противоположном тому, где находится посадочная площадка вихрелета? Ведь черти, которых он пошел встречать, мы, а не «снежные люди».

— Не берусь объяснить. Оставим какие-то разгадки до встречи.

Они покопали еще минут двадцать. Снег вокруг лежал уже на уровне плеч. Казалось, они уходили больше в глубину, чем продвигались вперед.

— Мы можем провести траншею мимо, — не выдержал Гордон. — Ведь они не ходят по линейке. У них наверняка тут тропы, по которым они шагают от будки к будке.

— Я думаю, в экстренном случае они должны были побежать по прямой.

Лопата Кашкина уткнулась во что-то тугое и твердое.

Он отбросил лопату и опустился на колени. Из снега торчала ребристая подошва с каблуком в форме подковы.

Человек лежал вдоль направления траншеи, и им пришлось изрядно повозиться, пока они отрыли его. Последней освободили от снега голову. Тут только человек зашевелился. Он сел. Сквозь шлем, облепленный снегом, различались квадратное лицо, твердый подбородок, голубые глаза. Человек провел рукавицей по поверхности шлема, оставив прозрачную полосу. Затем рывком сел.

— Дубровский, — представился он. — Горышева откопали?

— Где его засыпало?

— У лавиноскопа. Сейчас покажу.

Дубровский поднялся на ноги. Широкоплечий, баскетбольного роста.

— Сколько осталось кислорода? — поинтересовался Гордон.

Дубровский взглянул на счетчик на рукаве.

— На двадцать девять минут.

— А у Горышева?

— Не больше. Запас ограничивают, чтобы приучить к экономии и к постоянному контролю за дыханием.

Гордон и Кашкин переглянулись.

— Мы не успеем. За час мы прошли меньше половины расстояния до лавиноскопа.

Дубровский взглянул на лопату.

— Чем вы копаете?

— Всем, что нашли на станции.

— В сарае снегомет.

Кашкин побежал к складу.

— Из-за этого дурацкого «снежного человека», — рассердился Гордон, — мы не осмотрели склада. Игра могла кончиться очень плохо…

Он вспомнил про череп с костями, и ему захотелось выругаться.

Дубровский сделал несколько движений руками и окончательно пришел в себя.

Кашкин притащил снегомет, по виду напоминающий плуг. Дубровский направил острие в сторону торцовой стенки траншеи, сжал рукоятки. Тотчас снежные вихри забили в стороны, снегомет двинулся вперед, вонзаясь в нетронутый пласт. Дубровский шел ровным шагом, положив руки на рукоятки, и, покручивая ими, управлял механизмом.

С каждым шагом ход углублялся.

— Тут ложбина, — пояснил Дубровский. — Скаты играют роль звукоулавливателя. Я поставил лавиноскоп в самом глубоком месте.

Горышев не лежал, а сидел под трехметровым пластом снега. Он зашевелился сразу же, едва получил возможность двигаться. Рядом в раскопанном снегу торчала головка лавиноскопа, шестигранная, похожая на большую гайку.

— Кислород? — спросил Гордон.

— На красной черте.

Гордон и Кашкин подхватили Горышева под руки. Невысокого роста, смуглый, с выражением нетерпения на лице, он двигал руками и ногами, словно хотел согреться. Они побежали к станции. Дубровский еле поспевал с лопатами и снегометом на плече.

Вдруг Горышев остановился.

— Зубы, — сказал он.

— Что с зубами? — спросил Гордон.

— Ноют.

Дубровский поморщился.

— Опять начинается… Еще не отдышался, а уже…

— Смотрите! — воскликнул Кашкин.

С дальнего склона покатилась белая струйка.

Дубровский бросил в снег лопаты и «плуг» и побежал к лавиноскопу.

Придя на станцию, Гордон и Кашкин помогли Горышеву снять скафандр и усадили его за стол.

Вскоре появился Дубровский.

— Зафиксировал, — объявил он с порога. У Дубровского был довольный вид.

— Еды, — попросил Горышев. — Я так проголодался, пока возился под снегом.

— А я не двигался, — сказал Дубровский, расстегивая скафандр. — Даже спал.

— Выдержка, — удивился Кашкин.

— Экономия кислорода, — объяснил Дубровский.

Разогреть обед было делом минуты.

— Я вижу, спячка благотворно сказывается на аппетите, — заметил Горышев, глядя, как Дубровский отправляет в рот кусок за куском. — Теперь я понимаю, почему медведи весной голодные.

— При чем здесь медведи? — Дубровский пожал квадратными плечами. Медведь спит всю зиму. И существует за счет накопленных запасов жира.

— Да, я забыл вам представить своего напарника, — сказал трагическим тоном Горышев. — Должен предупредить: этот юноша не понимает юмора.

— Не люблю глупых шуток, — подтвердил Дубровский.

— Например, про зубы.

— С зубами я был не прав, — серьезно сказал Дубровский. — Охотно приношу извинения. Последний случай очень убедительный.

— Ну вот! — жалобно воскликнул Горышев. — А с зубами я как раз пошутил.

— У него не отличишь, — с огорчением произнес Дубровский, — когда он говорит серьезно, а когда паясничает.

— В первый раз зубы у меня действительно болели, — пояснил Горышев. Но это оттого, что я пил ледяную воду. Про лавину я сболтнул просто так. А она вдруг возьми и свались.

Гордон решил прервать перепалку.

— Как вы очутились у лавиноскопа? — спросил он.

— Глупость, — усмехнулся Горышев. — У меня заныли зубы. Честное слово! — предупредил он реплику Дубровского. — И я подумал… Ну, понимаете, Дубровский со своим серьезным отношением ко всему на свете может хоть кого сбить с толку. В общем я… мне пришло в голову… Вдруг и правда зубы имеют отношение к лавинам? Смешная мысль, конечно. Я отлично понимаю. Ну, я пошел к лавиноскопу поглядеть, что он показывает. Тут лавина меня и накрыла.

— Ну хорошо, а «снежный человек»? — спросил Гордон, откидываясь в кресле.

Они покончили с обедом. На столе стояла ваза с фруктами.

— Попробуйте каждый день общаться с человеком, у которого нет чувства юмора, — горячо заговорил Горышев. — Я в шутку сказал, что в снегу расцвела земляника. Он поверил. Я сострил про ноющие зубы, он стал писать диссертацию. Тогда с досады я выдумал историю со «снежным человеком».

Он взял яблоко и принялся грызть его.

Дубровский встал из-за стола и, не проронив ни слова, взялся за дело, от которого оторвался три часа назад. Он поднял с пола отвертку и, придвинув кресло к панели, принялся искать повреждение в блоке наружного канала.

Гордон изучающе глядел на Горышева.

— Жаль, — сказал он после паузы, — что вам не придется работать на Луне.

Подвижное лицо того выразило удивление.

— Почему?

— А вы смогли бы вдвоем с Дубровским дежурить год?

— Нет, — вырвалось у Горышева. — И я заявляю самоотвод, — сказал он более спокойно. — Ведь пары можно подбирать в разных комбинациях, разъяснил он. — И есть станции, где дежурят по шесть человек.

— И на каждое место — три кандидата! — воскликнул Кашкин. — Кажется, я начинаю понимать, для чего нас сюда присылают!

Горышев улыбнулся.

— Если вы имеете в виду совместимость характеров, — протянул он, то… в конце концов чувство юмора…

Гордон резко остановил его.

— Я тоже не лишен чувства юмора, — заявил он. — Но с вами я не стал бы дежурить.

Кашкин после небольшого раздумья присоединился.

— Я, пожалуй, тоже. Хотя характер у меня легкий. Даже с налетом легкомыслия.

Горышев испытующе поглядел на друзей.

— Три человека — три несовместимости, — подытожил Гордон.

— Достаточно, чтобы вылететь из кандидатов, — резюмировал Кашкин.

— Вы шутите? — воскликнул Горышев.

Он вдруг повеселел.

— Люблю парней с юмором.

Гордон сказал Кашкину, как если бы Горышева не было:

— Тебе не кажется, что его следует оставить на Земле из чисто научных соображений? Ведь это же просто феномен. Я не так уж сильно разбираюсь в лавинах, ультразвуках и симпатической нервной системе, но что все эти совпадения не случайны, совершенно очевидно.

— Еще бы! — немедленно откликнулся Кашкин. — Три попадания из трех возможных! Какой прибор даст на первых порах такую стопроцентную точность! Приклеить миниатюрные датчики — и, пожалуйста, готовый лавиноскоп. Что там Дубровский с его опытами!

— Готово, — сказал Дубровский, захлопывая дверцу панели. — Так какой опыт собирается поставить на себе Горышев?

— Чудо! — воскликнул Горышев. — Свершилось! Вы свидетели. Дубровский произнес первую остроту. За месяц. А может быть, первую в жизни. Занесем в протокол.

— Почему острота? — удивился Дубровский. — Я говорю серьезно.

— О боги! Есть отчего заныть зубам, — простонал Горышев. С видом мученика он замотал головой.

— Что, следует ждать лавины? — осведомился Кашкин.

И тут же послышался свист. Затем донесся шум, как от далекого поезда, и звук удара.

— Наружный канал действует, — удовлетворенно сказал Дубровский. Лавиноскоп сработал.

— Горышев тоже, — в тон ему заметил Кашкин.

— Горышев среагировал раньше, — уточнил Гордон. — Так и занесем в протокол.

Что-то в тоне Гордона насторожило Горышева. Тот был слишком серьезен.

— Вы этого не сделаете?

Горышев с тревогой и надеждой смотрел на Кашкина и Гордона.

— Почему же? — сухо сказал Гордон. — Мы обязаны эти сделать. Наука не может проходить мимо таких фактов.

— В конце концов, это не по-товарищески, — лицо Горышева искривилось.

— А вы можете судить, что такое по-товарищески, а что нет? — сказал Гордон. — Вы даже не заметили, что сейчас происходит товарищеский суд. Ваши товарищи, ваши коллеги выносят свое суждение о вас. Двое уже проголосовали «против».

У Горышева сделалось удивленное лицо.

— По отношению к кому я поступил не по-товарищески?

— К Дубровскому.

— Я?! — Горышев широко раскрыл глаза. — Я полез смотреть лавиноскоп только для того, чтобы обрадовать его. И меня засыпало лавиной. Не откопай вы меня в последний момент, не было бы кого судить сейчас.

— Это разные вещи, — сказал Гордон. — Я имею в виду историю со «снежным человеком».

Горышев все еще ничего не понимал:

— Обыкновенный розыгрыш. Занятие скульптурой — мое увлечение. Я потратил неделю: мне хотелось произвести полный эффект. Он все сорвал, сказав, чтобы я сам сообщил на Землю о своей находке.

— А вы представляете, — холодно произнес Гордон, — хотя бы сейчас представляете, что произошло бы, если бы Дубровский радировал о вашем «снежном человеке»? Над кем смеялся бы весь мир?

— Есть границы розыгрыша, — подтвердил Кашкин. — Одно дело в студенческой компании, другое — на всю планету. Тут юмор уже кончается. Название другое.

Горышев в растерянности смял салфетку.

— Мы, совершенно очевидно, по-разному понимаем, что такое юмор, заметил Гордон.

— Ну что ж, все прояснилось, — сказал Кашкин. Ему не терпелось закончить неприятный разговор. — Остается расписаться в книге дежурств.

— А я? — завопил Горышев. — А как же я? Это ваша… шутка?! Вы…

— Обыкновенный розыгрыш, — жестко произнес Гордон. — Так, кажется, вы называете подобные шутки. Теперь вы ощутили, что это такое? — Но тут же сжалился: — Ладно, насчет зубов мы действительно пошутили… Но если говорить серьезно, то у вас, по-моему, только один шанс.

Горышев с надеждой посмотрел на Гордона.

— Дубровский, — сказал тот.

— Да, уж такого кроткого парня поискать во всей вселенной, — кивнул Кашкин.

— Провожать не нужно, — сказал Дубровский. — И так потеряно много времени.

Он щелкнул тумблером. На стене засветился экран.

— Вот, можете глядеть.

Две фигуры на экране медленно двигались к вихрелету. Одна, высокая, шагала спокойно, другая, маленькая, подскакивала и размахивала руками.

— Шутки шутками, — засмеялся вдруг Гордон, — но самое смешное будет, если между зубами и лавинами и на самом деле обнаружится связь. В принципе исключить этого нельзя. Но первое, самое серьезное испытание выдержал ты, — сказал он другим тоном. — Если бы не ты, не твоя догадка и энергия, Дубровский и Горышев лежали бы под снегом. С тобой не пропадешь!

Вихрелет поднялся над площадкой и исчез из виду.

— Интересно, — подумал Кашкин вслух, — что будет с нами через месяц? И ответил: — Я, наверное, стану более сдержанным. Обзаведусь методичностью. Ты, наоборот, прихватишь от меня избыток легкомыслия.

На лице Гордона появилось знакомое Кашкину выражение каменного упрямства: «Я свой характер так просто менять не собираюсь».

Кашкин вздохнул.

— Один протоколист останется, каким он был, — продолжал он рассуждать. — А ведь мог бы набраться качеств от каждого практиканта. Вот бы стал занятным собеседником. Было бы с кем коротать часы.

— Протоколист должен оставаться протоколистом, — возразил Гордон. — Он протоколирует, и на этом его функции кончаются. Его записи психологи проанализируют потом с помощью других машин. Здесь испытываются, а точнее сказать, притираются характеры людей. Машина не должна участвовать в игре.

— А ты разговорился, — обрадовался Кашкин. — В первый час ты не вымолвил и десяти слов.

— Просто я собираюсь обходиться без слов там, где это можно. Если слово не содержит информации, зачем оно? Слова служат для передачи мыслей.

— А разве любые слова, произносимые человеком, не содержат информацию?

— Вопрос — о чем?

— Мало ли о чем. О чем угодно. О чувствах человека, о его настроении.

— И даже о его характере, — усмехнулся Гордон. — Например, о болтливости. Такую информацию достаточно получить один раз. В дальнейшем она уже не нужна.

— Кроме необходимости обмениваться мыслями, у человека бывает и потребность делиться чувствами! — простонал Кашкин.

— Для этого слов нужно совсем немного. Одно-два. Остальные обычно не несут уже ничего нового.

— Но ведь человек не информационная машина! — воскликнул Кашкин. — Я говорю о чисто человеческих потребностях.

— Люди разные, — пожал плечами Гордон. — Одному нужно одно, другому другое.

— Начался первый спор.

«Ну, кажется, мне работы хватит», — мог бы подумать протоколист, если бы машина могла думать.

Последнее испытание

1.

Краны, похожие на ожившие геометрические фигуры, двигались по растянувшемуся на несколько километров ровному полю, поднося готовые узлы и раскладывая их в удобном для сборки порядке. «Автошпаргалка» так в просторечии именовался этот умный механизм — ячеистый шар, напоминающий увеличенный глаз пчелы, с рожками антенн, на высокой подставке, — следила за тем, чтобы все делалось как надо. Она отдавала распоряжения кранам и выслушивала их короткие рапорты.

Люди — их было всего трое — Шервуд, Мак-Кинли и Костя — ждали, когда будет закончена черновая подготовительная работа; Шервуд и Мак-Кинли спокойно. Костя с нетерпением.

Наконец автомат доложил: «Все готово».

Мак-Кинли поднес к губам микрофон.

— Приготовиться, — скомандовал он.

И хотя Мак-Кинли отлично знал, с чего нужно начинать, «автошпаргалка» и тут отдала необходимые распоряжения:

— Центральный блок «А» остается на месте. Блок «Б» подводится до совпадения красных линий.

Блок «Б», короткий цилиндр со срезанной боковинкой, схватили по команде Мак-Кинли два крана и стали осторожно подтаскивать к блоку «А», похожему на огромный футбольный мяч, из которого выпустили часть воздуха. Все наружные поверхности станции имели гладкую, обтекаемую форму.

Мак-Кинли подошел ближе к месту стыка. Едва красные линии сошлись, он скомандовал «стоп». Тут же подбежал автоскрепщик, многорукий, словно паук, — членистые руки у него были разной длины — и ловко соединил оба блока.

Мак-Кинли отошел к новому стыку. Краны тащили уже сюда очередной блок. Глядя в очки-бинокль, Мак-Кинли отдавал команду.

Шервуд взял второй микрофон и переключил на себя два других крана бездействие было не в его натуре. По серому бетону плавно ходили на толстых литых шинах некрасивые, но ловкие автоматы, послушно, осторожно и точно обращавшиеся с огромными деталями и блоками. Станция росла прямо на глазах, вытягиваясь в обе стороны.

Некоторые узлы, которые Шервуд не проверял предварительно на моделях, он видел сейчас впервые. Но все шло гладко. Бумажная лента с дырочками, продукция конструкторского бюро, зримо и быстро превращалась то в прозрачный коридор с выпуклым сводом, то в огромное кольцо — основание круглого здания, то в закрывающиеся, как затвор фотоаппарата, двери.

К концу дня выложили все первые этажи. В плане станция напоминала теперь два контрабаса, с полкилометра каждый, обращенные грифами в разные стороны.

По команде «отбой» краны согнули свои шеи, вобрали могучие клешни, сложились, как исполинские перочинные ножи и, только что не поклонившись, удалились.

— А ведь в сущности, — не удержался Костя, — они могли бы делать все сами. На заводах сборка автоматизирована полностью давным-давно, а тут такая отсталость!

Шервуд усмехнулся.

— Есть ведь еще экономические соображения, — сказал он. — Оправдывается ли сооружение машины, дорогой и сложной для замены работы двух людей в течение трех дней? Кроме того, мне, как конструктору, просто необходимо ощутить свое творение, лишний раз проверить, посмотреть, все ли в порядке. Нет, участие в процессе сборки это не блажь. И Мак-Кинли тоже не уступит этого ни машине, ни другому человеку. Я ведь уже говорил вам, что в конструкторском деле очень важно знать, что можно поручить машине, а что нужно делать самому.

— А что поручают практиканту?

Шервуд рассмеялся.

— Ну, что ж, — сказал он просто. — Завтра и вы будете собирать…

И вот Костя висит в воздухе. Глаза его находятся на уровне пятнадцатого этажа обыкновенного дома, а руки достают на полкилометра и могут схватить и поднять в воздух вещь любого веса и размера. Вообще-то прямо перед глазами юноши его собственные руки, на них надеты перчатки, вроде тех, которыми пользовались средневековые рыцари, перчатки со множеством члеников. Он шевелит пальцами, и могучие захваты массивного крана вдали повторяют их движения. Костя сдвигает руки, и кран мягко берет узел размером с товарный вагон. Юноша ощущает сопротивление стенок узла, оно передается в его перчатки. Один из пальцев неплотно прижался, он берет далекий предмет покрепче. Теперь он поднимает его и несет по воздуху. Это — огромное кольцо: низ обзорной башни. Сверху со своей высокой точки, Костя ясно видит, куда его нужно положить. Он подносит кольцо к круглому основанию и осторожно опускает.

Теперь ему самому надо немного опуститься, чтобы поглядеть, как сойдутся стыки. Он не успевает об этом подумать, как кресло, подвешенное на тонком тросе, в котором он сидит, немедленно переносит его к тому месту, куда устремился его взгляд. Кран управляется при помощи биотоков, возникающих в организме человека при одной мысли о движении. Это — не новая идея, но она нашла здесь хорошее применение. Установив нижнее кольцо, Костя протягивает руки и берет следующее.

Мак-Кинли работает в дальнем конце. Шервуд — поближе к практиканту. Он поглядывает искоса на юношу. По выражению лица Кости чувствуется, что ему хочется петь. Ну, конечно: он титан, совершающий титанические дела. Шервуд усмехается… Проходит час, и титан, собирающий станцию для переброски на Венеру, чувствует, что у него начинает ломить пальцы. Потом он ощущает боль в плечах. Это оттого, что «беря» в руки очередной узел, он невольно напрягает мускулы всего тела. Обычное для новичков излишнее напряжение. Узел огромен, и кажется, что нужно держать его изо всех сил. Чисто психологический эффект. По тому, как Костя принял более спокойную позу, Шервуд видит, что тот понял, наконец, свою ошибку. Но Шервуд знаеn, что от напряжения в пальцах избавиться не удастся. Конечно, они не держат никакой тяжести, но надо все время рассчитывать их движения. К концу рабочего дня у всех сборщиков пальцы просто гудят, как у пианиста после нескольких часов напряженной работы.

Зато станция растет как на дрожжах. С десяток зданий плавных обводов с гладкими стенами, увенчанных куполами — то плоскими, то высокими. Они соединяются закрытыми галереями из той же сверхпрочной пластмассы, образуя нечто единое с общей системой обогрева и охлаждения, общей внутренней атмосферой. Все стыки в свое время будут проклеены наглухо и получится единая конструкция, упругая и жесткая. Полы и потолки, крыши и стены, внутренние перегородки образуют костяк, который одновременно послужит и кожей, наподобие панциря у черепахи. Ни дожди сверху, ни сырость снизу не будут угрожать такому сооружению, и оно не потребует специального фундамента. Его просто положат на грунт и прикрепят к якорям, которые будут загнаны в толщу болотистой планеты. Гараж для амфибий-вездеходов, ангар для вертолетов и винтовых самолетов, стартовая площадка ракет, антенна, впаянная в стены обзорной башни, многое здесь представляет странное смешение современного с предметами прошлого века. На Венере, не оборудованной в планетарном масштабе линиями связи, телевидения, радиоинформации, автоматического транспорта, придется пользоваться вещами, для нас архаичными. Там потребуются профессии, которые уже давно отмерли, — водители машин, даже грузчики, конечно по совместительству с другими профессиями.

— Что дальше? — спросил практикант, когда сборщики спустились на землю. — Мы ведь завтра кончим?

— Станцию разберут. И по частям будут забрасывать на Венеру. Если, конечно, именно она полетит на Венеру.

— А собирать как?

— Предполагали использовать баллоны с гелием. Но на Венере часты ураганы. Надежнее забросить парочку кранов, конечно, не таких, а поменьше.

— А сборщики не потребуются?

— Сборщики? — удивился Шервуд. — А… — догадался он. — Не знаю, право. А вам так хочется на Венеру?

Костя ничего не ответил.

2.

Шагая по аллее из лиственниц, Шервуд продолжал думать о работе, которая подходила к концу. И невольно его мысли перекинулись к тем двум другим проектам. Нелегко жить на чужой планете, и Плановое бюро не поскупилось — заказало три разных конструкции станции, выбрав лучшие из десятков представленных проектов. После испытаний в натуре одна конструкция полетит на Венеру, а две остальных займут место в Музее Неосуществленных Проектов и будут изучаться там молодыми инженерами и архитекторами, экскурсантами и туристами…

Какая же судьба уготовлена детищу Шервуда? Он разбирал плюсы и минусы каждого из столь не похожих друг на друга вариантов. Вариант N 2 гениально прост. Взят куб, геометрически абсолютно строгий, — вот и вся станция. Преимущества: все компактно, собрано, недалеко одно от другого. Связь между этажами — лифтами, в коридорах — бегущие дорожки: найти любого человека можно через минуту. И еще одно удобство: куб просто делится на стандартные по размерам секции. Значит, можно использовать для заброски на Венеру одинаковые же серийные грузовые ракеты.

Вариант N 3, прозванный «свайной постройкой», — огромное кольцо, как бы висящее в воздухе. Оно опирается на бесчисленное множество свай, которые предстоит вогнать в грунт Венеры. Достоинства «свайной постройки»: станция, ее рабочие и жилые помещения надежно изолированы от заболоченной почвы планеты. Кольцевая форма и широкие коридоры позволяют осуществить бесконечное движение дорожек разной скорости. Можно мчаться быстро в дальний конец кольца по средней экспрессной дорожке, а можно передвигаться медленно по боковым. Пешая ходьба в коридорах совершенно исключалась. Значит, они словно бы отсутствовали как расстояние, отделяющее одно помещение от другого.

Отличие станции, сконструированной Шервудом, заключалось в том, что все ее помещения имели форму и размеры, наиболее благоприятные для целей, для которых они предназначались. Форма сооружений здесь не диктовала условий для внутренней планировки, как это было в других проектах. Недостатком следовало признать разбросанность станции. Шервуд полагал, что небоскребы на Венере не нужны, и спроектировал здания невысокими, кроме обзорной башни, поэтому она заняла много места.

Шервуд любил ходить пешком после напряженной работы. Прогулка на свежем воздухе!.. Что может быть лучше на свете? Как раз то, чего будут лишены эти тридцать семь человек, что войдут в состав первой смены. Люди, которым предстоит жить и работать на планете, столь отличной от нашей! Они и будут завтра решать, какая станция лучше. Если бы Шервуд был не конструктором, а судьей, он затруднился бы в выборе варианта.

Выйдя на берег моря, он решил посидеть немного на скамейке и, как-то незаметно, он в мыслях своих вернулся к практиканту и помощнику в сооружении станции.

Вначале он показался ему похожим на других практикантов, каких немало побывало в конструкторском бюро Шервуда. Он был так же розовощек и голубые его глаза взирали на мир с тем же оттенком легкого снисхождения. Он очень уверенно судил обо всем на свете — об искусственном перемещении планет путем сооружения на них особых мощных двигателей, о пробуривании скважины до центра Земли и тому подобных вещах, с которыми явно никогда не имел дела.

Он весьма критически оглядел оборудование бюро — с полсотни чертежных роботов, со своими шарнирными руками и блестящими рейсфедерами, походивших на фантастических длинношеих птиц с тонкими клювами, и безаппеляционно объявил:

— В сущности — ужаснейший анахронизм.

Шервуд и сам знал, что чертежные роботы — не последнее слово техники. Конечно, они вычерчивают любые нужные вам вещи, производя все необходимые расчеты на основе данных им исходных цифр, и этим помогают конструктору. Но потом изготовленные ими чертежи приходится отдавать машине, которая переводит линии на бумаге на язык, понятный станкам. Ведь современные станки в отличие от станков начала нашего века не читают чертежей. Но чертежи бывают нужны не только чертежным роботам, а — в некоторых случаях — и самому Шервуду. В конце концов он человек, а не машина. Он не может представить себе будущую конструкцию, глядя на бумажную ленту с дырочками. Иногда он должен заглянуть в чертеж, а другой раз и собрать сложный узел на модели.

Но как объяснить это человеку, который знает, кажется, решительно обо всем — и все понаслышке?

— Попробуйте спроектировать закрепки для сборки узлов станции, — сказал Шервуд просто.

Задание он выбрал самое легкое. Эти «опрокидыватели устоев» не могут иногда выполнить самого простого дела. У Шервуда уже был один или два таких случая с другими практикантами.

На другой день Шервуд не успел еще позавтракать, когда его вызвал по блок-универсалу инженер Мак-Кинли с Экспериментального завода.

— Слушайте, — сказал Мак-Кинли, его похожие на кустики крыжовника брови ушли далеко на лоб. — Скажите, сделайте одолжение, чего ради вы заказали сто сорок две тысячи женских головок из пластилита? Вы знаете, я привык ко всяким вашим затеям, но на украшения могли бы пустить и другой материал, в конце концов.

Шервуд ничего не понимал.

— Ваш помощник прислал заказ, — Мак-Кинли показал бумажную ленту в дырочках. — Я передал его станку. И он начал выдавать такие вот штуки.

Шервуд увидел на экране блок-универсала абрис девичьего лица с прямым тонким носом и круглым, чуть выдающимся подбородком, — почти в натуральную величину. Он был отштампован из пластилита толщиной в палец.

— Сколько вы их нашлепали? — спросил Шервуд.

— Штук пятьсот…

— Остановите станок. А мне пришлите одну.

Когда Шервуд пришел в бюро, женская головка из прочнейшего и легкого пластилита лежала у него на столе.

— Откуда эта прелестная вещица? — удивился практикант. — И потом… он удивился еще больше, — она мне знакома!

Шервуд минуты две молча разглядывал юношу.

— Если вам еще раз взбредет в голову рисовать ваших знакомых на чертежах, — заметил он наконец, — постарайтесь делать это на полях! Эта машина, — Шервуд кивнул на робота, стоявшего в углу и изготовлявшего на основе чертежей программы для станков, — не разбирает, что относится к делу, а что нарисовано просто так, для удовольствия. Она закодировала все линии в виде дырочек на ленте, а станок, которому передали ленту, стал делать то, что ему приказали. Я думал, вы знаете принцип устройства автоматов!

Практикант ужасно смутился.

— Ну, ладно, вы по крайней мере доказали, что чертежи, действительно, не всегда удобны, — смягчился Шервуд. В конце концов все были молоды. И он дал практиканту новое задание.

Так выяснилось, что новый практикант любит рисовать. Имя его состояло из двух слов, очень длинных. Но он сказал, что его можно звать просто Костя. Другой его чертой, обнаружившейся также с первого же дня, была нелюбовь или, вернее сказать, антипатия к чертежным роботам. Проявлялась она в самых разных формах. На следующий же день, придя первым в бюро, Шервуд обнаружил, к своему удивлению, что один из роботов работает, как одержимый. Он хорошо помнил, что все машины выключил накануне перед уходом. У робота был такой вид, словно он и огорчен и изумлен одновременно. Перед ним стоял на подставке небольшой ящик, соединенный с машиной гибким рукавом. Походило на то, как если бы чертежная машина всунула хобот в кормушку.

Впрочем это и на самом деле была кормушка, как моментально сообразил Шервуд. Конечно же, сюда практикант сложил подготовленные для робота задания, и тот работал всю ночь напролет, изготовляя чертеж за чертежом. Целая кипа их лежала в корзинке сбоку. Листы бумаги уже не умещались в ней и падали на пол. Шервуд подобрал с пола чертежи и стал ожидать, что произойдет дальше.

Практикант появился с самым веселым видом.

— Работает? — кинул он взгляд на робота. — Ну и пусть работает.

И он приступил к своим делам.

— Это что, эксперимент? — поинтересовался Шервуд.

— Просто он лучше всех изготовляет фасонные профили. Я и решил: пусть уж над ними работает более квалифицированный чертежник. Что касается остальных… Я бы половину выкинул на свалку! Тут есть настоящие тупицы: никакого воображения! Перечерчивают, высунув языки то, что им задано. Какие-то заскорузлые чиновники.

— Гм, — неопределенно произнес Шервуд. Некоторых из этих «чиновников» сконструировал когда-то он сам. Тогда, пять или семь лет назад, они не представлялись ему тупицами.

А Костя стал передвигать роботов, устанавливая наиболее способных так, чтобы они были под рукой, а «тупиц» загоняя в дальние углы. Шервуд окинул взглядом бюро. Роботы, добродушные чертежные роботы, с которыми была связана часть его жизни, честные работяги, изведшие не одно ведро туши по его заданиям, выглядели сейчас какими-то беззащитными. Те, до которых еще не добрался практикант, стояли с виноватым видом и словно втянули головы в плечи. А жертвы его неуемного стремления все перестроить по-своему, уныло торчали, как неприкаянные, в новых местах. Привычный уют бюро был нарушен. А Костя поднял руку даже на тех роботов, которым «даровал» право на существование. Он предложил полдюжины из них подключить к программной машине, которая переводила язык чертежей на язык, понятный станкам.

— Мы выключим их чертежное устройство, — убеждал он. — Результаты своих вычислений они будут передавать не рейсфедеру, а по проводам прямо сюда, — он похлопал по станине программной машины. Кажется, это была единственная машина, которая ему нравилась.

Шервуд не стал спорить. В бюро было две программных машины. Одну из них он согласился пожертвовать для эксперимента. Когда агрегат был смонтирован, Костя уговорил Шервуда разрешить ему самостоятельно спроектировать целый узел — обзорную башню. И он с азартом взялся за дело: лента с дырками, предписание для станков, изготовляющих детали, лезла из агрегата, словно фарш из колбасной машины.

Но Шервуд не мог проверить работу практиканта, глядя на эти дырки, поэтому он попросил Мак-Кинли изготовить детали в уменьшенном виде для контрольной сборки. И тут Шервуд, вернее — принцип изготовления чертежей, одержали победу над Костей. Известно, что матери пристрастны к своим детям. Но Костя не скрывал отвращения, глядя на безобразное сооружение, которое выросло на столе перед ним. Башня походила на кривой гриб, у которого сползала шляпка. В разных местах от гриба отходили какие-то нелепые выросты.

— Что это? — в ужасе воскликнул он. — Разве я этого хотел? Эти безобразные линии! И она еще нагнулась, словно собирается боднуть кого-то…

— Вы забыли дать роботам одно важное условие — форму будущего сооружения. Конструктор должен знать, что может делать только он сам, а что можно поручить машине.

Шервуд разъяснил юноше, что роботы лишены чувства красоты, Им дали условия — машины нашли наиболее рациональное решение. Им сказали, что на Венере господствующие ветры в широтном направлении. Они нагнули башню навстречу ветру. Им «объяснили», что желательно иметь улучшенный обзор к югу. Они не нашли ничего лучшего, как приделать к башне этот безобразный вырост. Законы сопротивления материалов соблюдены. Упрекать роботов не за что.

— Значит вся затея впустую? — Костя кивнул на агрегат.

— Почему же? Ведь во многих случаях форма не играет роли. Вот такую работу мы и будем отдавать ему. И чертежи, действительно, не всегда нужны. Надо только заказать настоящую машину.

Агрегат, слепленный Костей, и на самом деле выглядел технически нелепо: чертежные роботы, собравшись в тесную кучку толпились вокруг машины-переводчика, протягивая к ней металлические руки. Все вместе напоминало заговорщиков из старинного романа.

— А что делать мне?! — спросил Костя.

— Взять рейсфедер, — усмехнулся Шервуд, — и тушь.

И Костя покорно склонился над бумагой, рисуя «старомодные загогулины» и «никому не нужные линии», над которыми всегда издевался. Но, видимо, машины решили в отместку поиздеваться над Костей. Когда Шервуд через час подошел к своему помощнику, тот сидел с выражением крайнего отчаяния на лице, а стол перед ним был завален набросками башни — один красивее другого.

— Что ж, — заметил Шервуд, взяв в руки один из рисунков, — очень мило!

— Но посмотрите, что делают с этим машины! — Костя ткнул рукой на чертежи, сфабрикованные роботами. Шервуд взглянул и невольно улыбнулся: рядом с рисунками Кости лежали аккуратно вычерченные карикатуры на них. Линии теряли плавную форму, башни превращались в уродцев, по сравнению с которыми первый «гриб» выглядел просто красавцем. — А когда я настаиваю на своих линиях, — продолжал жаловаться Костя, — они вычерчивают такие сложные конструкции, что вся работа теряет смысл. Посмотрите, сколько дополнительных креплений добавили они к этой модели. А ведь хороша? — Костя вытащил рисунок, похожий на увеличенное яйцо, поставленное вертикально.

— У вас, — сказал Шервуд, — рука художника работает отдельно от мысли конструктора. Дайте-ка я… — Он сел за Костин стол и в пять минут набросал силуэт башни. — Ну как?

— Ничего… — Костя критически оглядел набросок. — Вы знаете, мне даже нравится. Но как отнесутся к этому чертежные роботы?

— А вы отдайте им!

Машина, к явному удивлению Кости, вычертила нечто очень близкое к рисунку Шервуда. Тот подумал, кое-что изменил и опять отдал машине. Теперь работа Шервуда и машины совпала.

— Я никогда не буду конструктором, — огорчился Костя. — Удивительно, как быстро вы справились с делом!

Шервуд рассмеялся.

— Я пользовался вашими готовыми идеями по части формы. Иначе я провозился бы дня два. Знаете, мне иногда кажется, что мы с вами вдвоем составляем одного идеального конструктора. Так что не отчаивайтесь, вы, половинка!

Вскоре Шервуд сделал еще одно открытие: его новый практикант мечтал стать художником. У него был даже готовый замысел картины — он хотел изобразить молодежь Великой Эпохи, удивительного и неповторимого периода в истории человечества, когда создавался весь тот мир, в котором мы с вами живем. Он сказал, что очень ясно представляет себе, как должна выглядеть эта картина.

— Понимаете: все должно быть просто. Героические люди — это люди, которые просто делают великое дело.

Он добавил, что ему недостает одного важного условия. Однако не художественного мастерства, как думал Шервуд, — по-видимому Костя в своих способностях не сомневался, — а, как выяснилось, совсем другого.

— Участия в каком-нибудь большом деле, — сказал Костя. Шервуда в глубине души всегда немного возмущало это постоянное стремление молодежи непременно к великим делам. Кто же, спрашивается, будет заниматься делами повседневными, которых еще немало на нашей планете.

— Ну, великого дела я вам обещать не могу, — сказал он. — Но станция на Венере, вся, с потрохами, должна стоять на полигоне ровно через два с половиной месяца. Какой-никакой, пусть прозаический, но все-таки труд!

Костя разочарованно махнул рукой. Но он продолжал честно трудиться под руководством Шервуда.

Постепенно бюро изменяло свой облик. Пяток новых, изящных и быстродействующих машин, работающих без чертежей, заменил штук сорок роботов, корпевших над листами ватмана. В помещении стало свободнее.

На долю Шервуда и Кости осталась теперь почти чистая творческая деятельность, их работа стала в известной степени более напряженной: отпали паузы, передышки, невольные секунды отдыха, когда мозг занят машинальным ходом мысли или привычными умозаключениями. Зато проектирование быстро продвинулось вперед. Они работали только по два-три часа, по утрам, на свежую голову — и все же станция была готова за две недели до срока. Шервуд и Костя догнали своих «соперников», авторов второго и третьего вариантов, которые начали работу раньше. Шервуд не мог не признать, что большая заслуга в этом была нового практиканта и той революции, что он учинил в бюро.

Последние дни, как заметил Шервуд, практикант был поглощен еще чем-то, кроме работы в бюро. Иногда он в полном самозабвении чертил, именно чертил совершенно фантастические конструкции, которые при трезвой проверке их машинами оказывались никуда негодными. Тогда Костя отбрасывал чертежи в сторону, морщился и накидывался на текущую работу, как бы стараясь наверстать упущенное время.

Иногда он, отложив в сторону чертежи, рисовал что-то, а потом вздыхал и снова принимался за работу. Чаще всего на рисунках была девушка, уже знакомая Шервуду, та самая, что вызвала в свое время такое возмущение у Мак-Кинли. Шервуду показалось, что в лице ее по сравнению с первым профилем из пластилита происходят какие-то изменения. Взгляд стал как будто серьезнее. На некоторых рисунках девушка словно впервые задумалась над чем-то. Шервуд, естественно, ни о чем не спрашивал Костю: мало ли какие вопросы волнуют современных юношей и девушек.

Однажды Костя пришел веселый, брызжущий бодростью, как ионный душ. Он шутил и смеялся целый день и наработал такую уйму дел, что удивил даже Шервуда, видавшего виды, и не совершил ни одного самомалейшего промаха. Все, что выходило из его рук, машины принимали с полным одобрением, словно и им нравилось иметь дело с таким веселым конструктором.

С таким подъемом практикант проработал три дня. Потом он ходил увядший и растерянный, упавший духом, и работал механически. Прошло несколько дней, и он пришел тихий, серьезный, словно повзрослевший. Работал не менее производительно, чем в дни подъема, но молча, с каким-то внутренним упорством, точно стиснув зубы. И опять все, что он делал, был безукоризненным с чисто профессиональной стороны.

«Кажется из малого будет толк», подумал тогда Шервуд.

И вот их детище — пожалуй можно сказать — стоит почти завершенное на полигоне. Завтра несколько последних взмахов кисти и все.

Костя, по-видимому, не сомневается, что собирать ему придется, если он, конечно, полетит на Венеру, именно их станцию.

Но Шервуд в этом вовсе не уверен. Сейчас он вдруг начал обнаруживать в своем проекте все новые и новые недостатки.

Он стоял в рассеянности на берегу моря и смотрел на бегущие навстречу волны. Завтра! Завтра начнется испытание…

3.

Как все произошло? Шервуд, конечно, знал, так же как и Мак-Кинли, что в сорока километрах от полигона проходит ураган. В этом не было ничего неожиданного и страшного. Ураган шел в точности по маршруту, который заранее выводила на карте синоптическая машина. Временами казалось, будто не машина следила за ураганом и вычерчивала его путь, а он шел покорно по линии, начертанной машиной, — так, словно в парном танце, совпадали до мелочей их шаги. А потом что-то произошло! Мало вероятно, чтобы ошиблась машина. Скорее всего в игру вступили факторы, которых машина не знала и не могла учесть, — произошел тот случай, один из миллиона, что время от времени выпадает на долю исследователя природы словно в насмешку над его усилиями покорить ее.

Поскольку ось движения урагана проходила вдалеке от полигона, Шервуд без всяких раздумий вошел внутрь только что собранной станции. Он знал, что точна современная синоптика, построенная на твердых математических расчетах, и вовсе выкинул из головы этот ураган. Не думаем же мы, как бы не попасть под поезд, находясь в нескольких километрах от железной дороги.

Мак-Кинли и Костя остались снаружи. Сквозь прозрачные стены переходных коридоров Шервуд видел, как они спокойно о чем-то разговаривали. Потом, когда Шервуд удалился на добрых полкилометра, он увидел, что они засуетились и стали размахивать руками. Пластилитовые стены станции не пропускали радиоволн, поэтому блок-универсал Шервуда не принимал сигналов от блок-универсалов Мак-Кинли и Кости. А расстояние было слишком большим, чтобы можно было разобрать жесты.

Шервуду оставалось одно из двух: проникнуть в обзорную башню и подключиться к антенне, напаянной на ее корпус, или же поскорее выбраться наружу. Он не успел сделать ни того, ни другого.

Крайнее здание вдруг как-то странно запрыгало на месте. (Станцию не закрепили наглухо, так как считали, что в этом нет необходимости. Ее просто привязали к кольцам, ввернутым в бетон сборочной площадки.) Итак, сначала от земли отделилось крайнее здание. Оно теперь напоминало, какое-то фантастическое пресмыкающееся, гигантского обитателя неведомых миров, которое нервно било хвостом.

Потом начали лопаться швартовы в разных местах. Взглянув туда, где были Костя и Мак-Кинли, Шервуд не увидел их. По земле катились клубы пыли, стволы деревьев, какие-то извивающиеся в воздухе листы. На миг Шервуду показалось, что он различает знакомую ему фигурку практиканта. Костя, если это был он, упал, сбитый ветром, тут же встал, снова упал и покатился как лист, сорванный с дерева. Затем все вокруг охватила такая мгла, что Шервуд стал протирать глаза, точно в них попала пыль. Сильный толчок подбросил его, он упал на спину. В следующий момент конструктор почувствовал, что он поднимается в воздух.

В ранней юности Шервуд видел, как сильным порывом ветра сорвало с веревки рубашку: она летела, болтая рукавами, и исчезала за крышей дома. Сейчас он представлялся себе муравьем, который забрался в такую вот рубашку. Коридор, в котором он очутился в этот трагический момент, напоминал гигантский рукав; он сгибался во время полета. Ощущение было так неприятно, что Шервуд поспешил перейти в более надежный, менее колышащийся отсек. Хватаясь за какие-то кольца, впаянные в стены (сейчас Шервуд не мог даже припомнить, для чего они должны были служить), он стал пробираться к двери. Опустив глаза вниз, он различил сквозь прозрачный пол мутные клубы, вспухающие пузырями, словно заглянул в кипящий котел.

За дверью прямо вверх поднималась лестница. Шервуд стал на нижнюю ступеньку, но она не сдвинулась с места. Эскалаторы, конечно, не работали. Он стал подниматься, хватаясь за поручни.

С верхней площадки лестницы открывался вход в круглый зал. Его прозрачные стены в вихре урагана гнулись, то вминаясь, то выпрямляясь; временами по ним пробегала дрожь. В тот момент, когда Шервуд вступил в пустой зал, сооружение сильно накренилось, пол встал под углом почти в сорок пять градусов. Шервуд успел схватиться за стойку для оборудования у стены, иначе он полетел бы к противоположному концу зала. Так он висел, упираясь ногами в рифленый пол, минуты две, а пол все поднимался.

По ту сторону стен в пыльной мгле, проносились полупрозрачные здания округлых форм с крышами-куполами, напоминая гигантскую связку воздушных шаров, пущенных по ветру. Какой-то рукав мотался, как исступленный, и Шервуд до боли ощутил напряжение, которое испытывали закрепки: когда-нибудь начнут же они вываливаться!

Резкий толчок оборвал мысли Шервуда. Стойка, за которую он держался, словно забрыкалась, пытаясь его отбросить. Вибрация передалась его руке, пальцы разжались и он покатился сначала по полу, а потом по стене, которая медленно, как барабан, вращалась под ним. Он докатился до другой стойки и ухватился за ребристый выступ. Но его тут же вытряхнуло и из этого угла.

Катаясь по желобу, который образовал стык пола и стены, Шервуд смятенно думал: «Только бы вращение прекратилось!» От вращения разовьются центробежные силы и тогда уж вся эта музыка наверняка разлетится по швам. Он, создатель сооружения, знал, что оно для таких испытаний не предназначалось!

Крен на какое-то мгновение уменьшился.

Дверь, дверь, хоть какую-нибудь дверь! Нельзя же до бесконечности кататься в этом огромном зале, как горошина в консервной банке. Увидев, наконец, какую-то дверь, он вышмыгнул, как мышь, из зала и очутился в коридоре.

Здесь стены не просвечивали и обстановка казалась безопаснее, а неожиданные крены напоминали качку корабля в бурю — ощущение вполне земное. Мгновениями Шервуд забывал, что станция, построенная для Венеры, мчится в воздухе, словно выпущенный из рук бумажный змей. Он никогда не думал о планирующих способностях проектируемого им сооружения. Сейчас он пришел к выводу, что создал почти идеальный парашютирующий аппарат.

Затем по странным законам логики в нем пробудилась жажда деятельности. Сидеть, как крыса в тесной ловушке, не казалось ему сейчас уже таким заманчивым, как четверть часа назад. Он должен осуществить то, что собирался сделать перед тем, как налетел ураган, — проникнуть в обзорную башню и подключиться к наружной антенне.

В коридор выходило множество дверей. Он осторожно открыл первую по счету и увидел новый, короткий, поперечный коридор. Пять дверей, одинаковых стандартных дверей, без табличек, смотрели на него. За одной оказалась квадратная пустая каморка. Темные, без света, помещения он обнаружил и за следующими тремя дверьми. Оставалась последняя, пятая.

При проектировании станции Шервуд предусмотрел, что рассеянный свет венерианского дня будет проникать во все помещения, где он потребуется. Поэтому-то он сделал столько прозрачных или полупрозрачных стен и перекрыл здания просвечивающими куполами. На Венере не придется бояться прямых солнечных лучей. Но сейчас мгла, что окружала станцию, бросала мрачную тень на все. В коридоре царили какие-то темные сумерки, а помещения приходилось обследовать ощупью.

В беспорядочных рывках, которыми обрушивался ураган на детище Шервуда, видимо, была какая-то закономерность. Преимущественно бортовая качка сменилась на килевую, то есть направленную вдоль коридора. Держаться на ногах стало очень трудно. Шервуд решил, что лучше всего передвигаться по способу далеких предков человека. Но и подползти к пятой, дальней двери, замыкавшей коридор, удалось не сразу. Раза два Шервуда сильными толчками отбрасывало назад с такой легкостью, с какой ребенок, балуясь, сшибает букашку с травинки. Зато третий толчок подбросил его прямо к двери, он едва не стукнулся об нее головой. Он открыл дверь, протянул руки, нащупывая пол, и в ужасе отпрянул назад.

Руки ничего не встретили. За дверью зияла пустота, провал, колодец, темный и казавшийся бездонным. Такие блуждания в лабиринте и подкарауливающий колодец могут присниться только в страшном сне. Дрожь и внезапная слабость охватили Шервуда, когда он сообразил, что следующий толчок наверняка сбросит его в пустую шахту подъемника. Тело его ослабло, и следующий толчок, который не замедлил произойти, отшвырнул его от двери словно мешок с песком.

4.

Гаскар, смотревший, не отрываясь, на экран, откачнулся на спинку стула. На лице его отразилось смятение.

— Она разорвалась… — произнес он сдавленно.

Дэвис быстро подвинулся к прибору. Бледные полосы проносились по экрану, клубы и завитки, словно космическая туманность в стадии образования. Вверху мелькала какая-то тряпка. На ее поверхности были различимы выпуклости, похожие на пузыри. Другая тряпка, так и остающаяся тряпкой, протянулась чуть не через весь экран внизу. Она извивалась, словно пиявка в аквариуме.

— Вы думаете: конец? — спросил он француза.

— Начало его… Главное — мы ничего не можем предпринять, пока не кончится ураган. А он треплет и треплет свою добычу, не выпуская из зубов, как бульдог. Расстреливать надо было раньше…

— Если бы знать! — Дэвису показалось, что темная «пиявка» в нижней части экрана стала сокращаться, — Вы знаете, какие разрушения причиняет взрыв урагана… На это можно было пойти. Но не сейчас.

Оба одновременно подумали о главном.

— Знать бы, жив ли он?

— И где находится? В какой хотя бы половине? — Еще бы лучше узнать в каком отсеке, — сказал француз. — Без этого нельзя принимать спасательные меры. Мы не можем даже применить ракеты!

Они приникли к экрану. Нижняя «тряпка» сжималась или поворачивалась: она стала короче. Темные клубы временами закрывали ее совсем.

— Да, в этот котел вихрелетам не сунуться! Их даже не видно на экране.

— Шестнадцать уже разбились!.. А наводил их лучший из наших пилотов. Плохо все-таки, что с Шервудом нет связи. Не представляю, что могут сделать вихрелеты, даже если удастся подвести их вплотную.

— Придется лететь человеку!

— Или взять на буксир то, что можно, и то, что находится еще а воздухе. Смотрите!

«Пиявка» внизу вдруг вытянулась, от нее оторвался лоскут и исчез за кромкой экрана.

— Она рассыпается… — произнес француз хрипло. Казалось его душат. Он рванул ворот.

— Шервуд!.. — крикнул Дэвис, словно тот мог слышать. Укороченная «пиявка» медленно снижалась, описывая что-то вроде «штопора», но не выходя из центра урагана.

5.

Отброшенный от ямы-ловушки, Шервуд полежал с минуту, не больше, потом пополз назад, из тупика. Навстречу ему попался длинный коридор. Тут было светлее — особенно ощутимо для глаз Шервуда, привыкших почти к полному мраку, — а боковые толчки легко было парировать, протянув руки в стороны.

Зато сюда выходило много дверей… О, эти двери, стандартные двери, не распахивающиеся в коридор и не занимающие лишнего места, а убирающиеся вверх или в сторону с быстротой, с которой срабатывает затвор фотоаппарата, блестящая выдумка Шервуда! Сейчас они превратились для него в настоящий кошмар. Приходилось ли вам ходить по только что отстроенному дому, где еще не повешены таблички с номерами, все кажется одинаковым, без конца нужно открывать двери и никак не сообразишь, на каком ты находишься этаже? Тогда вы ощутили сотую часть того, что выпало на долю Шервуда. Двери, двери встречались ему без конца, как деревья в лесу, и он, как в лесу, чутьем и догадкой должен был выбирать направление. Он открывал каждую точно тащил билет в лотерее: что окажется внутри?

Внезапно его так толкнуло, что он ударился о стену головой. Искры посыпались у него из глаз, и на какой-то миг, один только малейший миг, у него промелькнула мысль: а не отказаться ли вообще от всяких поисков? Но это длилось недолго. Овладев собой, Шервуд продолжил поиски. Открыв очередную дверь, он увидел, что потолок в коридоре был почти прозрачным. Шервуду показалось, что там, во внешнем мире, словно бы посветлело. Значит, станция или во всяком случае, та ее часть, где находится Шервуд, выходит из зоны урагана? Что теперь будет удерживать ее от падения? С одной стороны спасенье, а с другой…

…Шервуд бежит по коридорам, похожим на корабельные, с множеством выходящих в них дверей — кают, инстинктом и чутьем находя направление.

Он, по его расчетам, находился уже поблизости от башни, когда здание, внутри которого он отчаянно карабкался, не то чихнуло, не то икнуло. Шервуду показалось, что им выстрелили. Такой толчок он испытал впервые. Он врезался плечом в угол и, ошеломленный, упал. Губы его раскрылись, и впервые он издал короткий стон.

Тотчас же, совсем рядом, над самым его ухом раздался ответный стон. В смятении Шервуд попытался вскочить на ноги. Кажется, у него начались уже галлюцинации! Но тут стон повторился. Затем все стихло. Шервуд успел только разобрать, что стон слышится из-за стены коридора, в котором он находился.

Где же дверь? Он прошел ее. Воспользовавшись кратким затишьем, Шервуд спешит к двери. Нажим кнопки — дверь исчезает, за ней комната, в комнате… Костя!

Шервуд стоит как оглушенный громом. На минуту ему показалось, что он сходит с ума. Но Костя живой, хотя нельзя сказать, что невредимый, лежит на полу, подогнув левую ногу и протянув руку с распростертыми пальцами. Он в обмороке.

Шервуд бросился к юноше и схватил его за плечи. Глаза Кости на миг ожили, он пытался пошевелиться и мучительно застонал.

«Нога», — догадался Шервуд, разжал руки, и Костя безжизненно свалился на пол. Нога лежала как-то неестественно.

Что же делать? На раздумья времени не оставалось. Оставить Костю здесь? Его будет валять по полу при каждом толчке. Отказаться от намерения проникнуть в башню? Это может означать гибель для обоих.

Шервуд размышляет всего несколько секунд. Затем наклоняется над распростертым на полу телом и берет его на руки. В коридоре относительно спокойно, и Шервуд стремится использовать передышку. Он бежит, мелко перебирая ногами и стараясь держать Костю так, чтобы больная, или возможно, сломанная нога не болталась.

Костя тяжел. Шервуду кажется, что вес его с каждым шагом увеличивается. Голова с закрытыми глазами немного свешивается, Костя дышит коротко и отрывисто.

Шервуд содрогнулся от мысли, что у него не хватит сил дотащить практиканта. Руки так ныли, что ему мучительно захотелось немедленно, сейчас же, положить тяжелое тело на пол. Шервуд решительно нажал на кнопку двери и почти ринулся в образовавшееся отверстие. И тотчас же остановился. Он очутился в обзорной башне.

Да, это была она. Он прислонился к каким-то перилам, осмотрелся. Высоко вверх уходил купол, похожий на сильно вытянутое яйцо с острым концом. Поперек «яйца» проходил балкончик, на котором и находился Шервуд.

Теперь Костю можно было, наконец, положить на пол. На миг глаза Кости открылись, в них промелькнуло удивление и еще что-то, губы усиленно зашевелились, но он тут же снова впал в забытье.

Теперь следовало найти конец антенны, впаянной в тело башни. Как раз вдоль балкона располагались вводы кабеля. Шервуд бросился к ближайшей розетке и подключил свой блок-универсал.

Руки его тряслись. Вдруг блок откажет в работе! Но упругая пластмасса, из которой состоял его корпус, и гибкая, прочная начинка, не содержавшая ни одного твердого предмета, выдержали все испытания, которые перенес Шервуд. Едва была нажата кнопка «прием», как послышался тревожный голос.

— Шервуд!.. Вы слышите? Шервуд! Вы слышите?

— Слышу, — ответил Шервуд и он так много, видимо, вложил в это короткое слово, что голос сразу замолк. Впрочем, это могло произойти и от неожиданности.

— Шервуд? — обрадованно закричал вызывавший. — Где вы находитесь? В башне? Или где-нибудь образовалось отверстие и вы им воспользовались?

— В башне! На уровне третьего этажа. На балконе.

— Уфф!.. — радиоволны донесли радостный вздох оттуда, из внешнего мира. Вероятно, говоривший утирал лоб.

— Считайте, что вам повезло. Мак-Кинли подобрали едва живого. Ваш практикант, этот юноша, пропал! Его видели с Мак-Кинли за минуту до того, как все началось, — собеседник Шервуда говорил торопливо, спеша сообщить все, что считал нужным сказать.

— Он здесь, — произнес Шервуд ослабевшим вдруг голосом. — Со мной.

Он навалился на стену башни — и не потому, что крен был силен, Шервуд почувствовал, что не может стоять на ногах.

Все стало вращаться вокруг. Шервуд закрыл глаза. Но вращение продолжалось.

— Держитесь! — крикнули ему. Видимо, там, откуда с ним разговаривали, почувствовали, что он падает в обморок, хотя Шервуд и забыл включить экран, — следовательно, его не могли видеть. — Мы выхватим вас, как только чуть стихнет. Вихрелеты не могут войти в зону.

— Закрепки… — сказал или подумал Шервуд.

Толчок отбросил его, шнур лопнул, голос из внешнего мира оборвался.

Шервуд несколько секунд с удивлением рассматривал уходящий вверх купол башни (он не мог сообразить, почему очутился на спине), потом сознание покинуло его.

6.

— Башня рассыпается… — Гаскар тронул рукоятку и Дэвис увидел то, что первым заметил француз. Нижняя половина станции давно исчезла с экрана. Сейчас перед глазами Дэвиса проплывала, как диковинная рыба в аквариуме, верхняя часть. В нее входили центральное здание, башня и какие-то ответвления, напоминающие шлейф. Миг — и она повернулась к Дэвису головой, башней, похожей на вертикально поставленное яйцо. Гаскар прибавил увеличение, и башня, сильно вытянутая, теперь напоминала палец, она заняла весь экран. Палец как-то стаивал сверху… От него отлетали ошметки, кружились и исчезали. Он укорачивался на глазах.

— Ну, теперь конец? — высказал предположение Дэвис. Он взял в руки микрофон.

— Как раз, когда Шервуд откликнулся! — Гаскар был вне себя.

— Подводным лодкам — внимание! — скомандовал Дэвис. — Он падает.

«Палец» на экране стал распадаться на волокна. Одни отлетали, точно ими выстреливали, другие полого планировали.

— Ведите вниз, — распорядился Дэвис.

На экране все поползло вверх. Стало темнее, прибавилось пыли. Потом в клубах тумана показались кипящие волны. Белая пена просвечивала даже в полумраке.

— Все, что мы можем сделать, — сказал Дэвис, как бы оправдываясь, Подлодки идут с ураганом, они держатся его оси. Включите воду!

Гаскар протянул руку. Экран на мгновение погас и тут же вспыхнул. Вихри, клубы — все исчезло. Теперь это и правда был аквариум. Гигантский аквариум, именуемый океаном. Спокойная глубина, равнодушная ко всем волнениям там на поверхности. Ровный зеленоватый фон, слабо светящийся. Но вот выдвинулось что-то длинное и остроносое. Вдали показалась такая же, только уменьшенная и не столь ясная тень. Еще дальше, в глубине, угадывалась третья.

— Сколько их? — спросил Гаскар.

— Пятьдесят.

Француз сманипулировал рукояткой, и на экране вдруг возникло много туманных теней. Как стая рыб, медленная и молчаливая.

— Идут строем!

— Непохоже, чтобы сверху что-нибудь падало.

— Пластилит не тонет.

— Может быть, они удержатся на нем?

— А для этого пловучесть пластилита недостаточна. Если бы башня уцелела, конечно, она плыла бы как пузырь. Там все двери сами задраиваются и много всяких переборок. Но не выдержали закрепки… Вот что-то или кто-то!

Гаскар прибавил резкости. Предмет или человек походил на длинную соринку. Он не делал никаких самостоятельных движений. Выше появилась еще соринка. Она медленно опускалась в вертикальном положении. В стае «рыб» произошло изменение: там, видимо, заметили странные предметы. Две тени метнулись к соринкам и поглотили их, словно склевали.

— Мы подобрали их, — раздался громкий голос через минуту. — Но оба в отчаянном положении.

— Выходите из зоны урагана, — распорядился Дэвис, — и немедленно всплывайте. Воздушную помощь высылаю.

Гаскар, не дожидаясь указаний, начал передавать координаты вихрелетам.

7.

— Ну, вот, — сказал спокойно доктор здоровья, — вам разрешается первое свидание.

Сидевший в кресле, забинтованный так, что виднелись одни глаза, видел перед собой полверанды, часть баллюстрады и дерево, усыпанное яркими розовыми цветами. Сбоку за пределами видимости слышался шум прибоя. Он хотел повернуть туда голову, но кресло, словно понимая, что это ему трудно, само повернулось в ту сторону и подкатилось на своих бесшумных колесах к самому краю, обращенному к морю. Волны шли и шли из-за горизонта и накатывались, шурша галькой: брызги долетали до каменного пола.

— А диета? — спросил Шервуд и не узнал своего голоса. — Я имею в виду диету впечатлений. Можно мне, наконец, узнать, что делается на белом свете? — закончил он уже почти твердым голосом.

— Постепенно, — улыбнулся доктор. Его улыбка относилась к тону голоса Шервуда. Он неслышно удалился.

Минут пять Шервуд пробыл наедине с морем. Потом ему почудилось, что позади кто-то есть. Он не успел ничего подумать, как рядом с его креслом очутилось второе. В нем сидел совершенно не забинтованный, укрытый только пледом, с вытянутой неподвижной ногой Костя. На лице его Шервуд различил множество светлых пятен — следов синяков и кровоподтеков. Но голубые глаза Кости сияли, и Шервуду показалось, что и розовость, хотя и несколько ослабленная, коснулась заново его щек.

— Я давно просился к вам, — сообщил Костя.

После этого оба вдруг замолкли. Слишком много они могли сказать друг другу. Говорить не имело смысла.

Шервуд вспомнил, что доктор здоровья разрешил ему лишь несколько минут разговора.

— Как нога? — спросил Шервуд.

— Будет работать, — отмахнулся Костя. — Только через полгода. Он сказал это с таким видом, словно какое-то более важное событие заслонило другие заботы. Шервуд, наконец, догадался:

— А как ваша… знакомая? Та девушка?

Костя ничуть не сконфузился; наоборот, он весь расцвел.

— По-моему, получилось, — сказал он. Он протянул руку к карману сбоку кресла, достал прямоугольный кусок картона и протянул Шервуду.

Шервуд взял прямоугольник в руки. С картона на Шервуда смотрел человек, в котором смутно проглядывали какие-то черты Кости. Тоже юноша, но чуть повзрослев, в смятой рубашке с засученными рукавами, он стоял, чуть наклонившись, и протягивал Шервуду сильные и довольно грязные руки. В них сверкал, именно сверкал кусок мыла, скользкий, давший уже несколько пузырей, блещущий на солнце. Девушка с кувшином в руке, облупленном в одном месте и помятом в другом, оживленно что-то рассказывала, глядя в лицо юноше. Ее лицо было повернуто в профиль, и Шервуд узнал ее. Струя воды лилась в руки и мимо рук юноши, разлетаясь светлыми брызгами, на землю. Поодаль стояла палатка, а прямо от ног юноши и девушки тянулась до горизонта и, чувствовалось, дальше за горизонт ровная свежая просека с неубранными еще кое-где, спиленными под корень деревьями. И — больше ничего. Ни машин, ни тракторов, только толстые вмятины, следы на земле, в один из них налилась вода и отражала голубое небо с облачками.

Костя смотрел вопросительно.

— Ну, как? — тревожно спросил он. От сияния его не осталось и следа. Он стал неуверенным, сомневающимся, готовым упасть духом, как в дни, что предшествовали окончанию работы над станцией: тогда на него тоже находил временами этот стих. Как тогда? Шервуд готов был выругать себя. Ну, как же он не догадался — ведь его практикант в те дни мучился над своей картиной, страдал от неудач, а он-то думал… Впрочем Шервуд решил сейчас не спешить с выводами. В конце концов, может быть, он был все-таки прав.

Он рассматривал картину. Прибой шумел у их ног.

— А почему вы бросились внутрь станции? — спросил вдруг Шервуд. — Что вас заставило сделать это?

Щеки Кости порозовели и приобрели обычный свой цвет.

— Закрепки… — сказал он смущенно. С минуту он боролся с чем-то, но потом прямо взглянул в глаза Шервуду. — Закрепки, те, что пошли на башню, были из пластилита «300», как вы сказали. Ну я заменил его потом на марку «600». Марка «300» слишком жесткая. Вы понимаете, — мучился Костя, он говорил торопливо, — мы привыкли, что то, чем мы скрепляем, должно быть тверже скрепляемого. Например, булавки, которыми мы скалываем бумаги. Вы называли марку «300» даже не задумываясь. Но я потом подумал, раз закрепки останутся навсегда в теле станции, даже после того, как проклеят все швы, значит они должны быть такими же, как и весь материал, а не посторонними включениями. И я заменил марку пластилита. А когда начался этот ураган, я прежде всего подумал о башне. Туда пошли закрепки старой марки. Мне стало ясно, что они вырвутся из гнезд или начнут ломаться раньше других. Вы были неподалеку от башни и, конечно, должны были попытаться проникнуть туда. И я бросился наперехват… Я не сказал вам раньше об этих закрепках — Костя умоляюще посмотрел на Шервуда, — потому что не придавал этому большого значения… Если б не ураган…

— Гм… — Шервуд выглядел несколько озадаченным. — Так вот почему рассыпалась башня…

Он перевел взгляд с Кости на картину, которую продолжал держать в руках. Но сейчас он смотрел не на девушку, а на юношу. И ему бросилось в глаза то, чего он не замечал раньше. В беззаботном лице юноши чувствовалась какая-то суровинка, словно тот пережил что-то серьезное и настоящее. Еще бы! Можно считать чудом, что они выпутались живыми из всей этой истории. Действительно, нога, что заживет через полгода, сущий пустяк. Костя совершенно прав. То, что досталось на их долю там, в вышине, в коридорах рассыпающегося здания, заставляет все бледнеть.

Шервуд снова взглянул на Костю.

— Ну, как? — спросил тот.

Да, ведь он не ответил на вопрос.

— Видите ли, — сказал Шервуд, — я думаю не ошибусь, если скажу, что вы самый толковый из моих практикантов. Теперь я уже спокойно могу сказать вам, что вы прежде всего художник, а потом конструктор.

— А эскиз?

— Вещь хорошая, но… — Шервуд пальцем освободил от повязки рот, чтобы удобнее излагать замечания. Но тут снова появился доктор.

— Уже? — спохватился Костя. — Ну, до завтра…

— Сегодняшняя порция впечатлений исчерпана? — осведомился Шервуд.

— Завтра, — сообщил доктор, — будут рассматриваться проекты научной станции для Венеры. Вам разрешено присутствовать, заочно разумеется.

— Ураган уже вынес свой приговор, — спокойно сказал Шервуд. Посмотрим, что скажут теперь люди.

«Это — моя нога», подумал он про себя, «то, что я потерял… В конце концов я не могу заставлять подвергаться опасности, которую чудом перенес сам, людей, которые будут работать на Венере. В этом отношении урагану надо сказать спасибо: он разыгрался во-время!».

8.

— Ураган оказался как нельзя кстати, — сказал Карбышев. Шервуд видел на экране высокую спокойную фигуру начальника научной станции на Венере, крупные черты лица, доброжелательный взгляд голубых глаз с легкой усмешкой в глубине зрачка.

Он создал условия, близкие к тем, что случаются на Венере, если не считать, что там ураганы в несколько раз сильнее. К счастью, обошлось без человеческих жертв. Потери только материальные, но они оправдали себя: ураган осуществил эксперимент, который без него трудно было бы воспроизвести. Если рассматривать его именно в этом плане, то трудно придумать лучший вариант урагана, который бы годился для этой цели.

Карбышев обвел аудиторию внимательным взглядом и продолжал:

— Во-первых, он напал внезапно. Так, вероятно, и будет на Венере, где нет синоптической службы. Он нацелился на все три станции, стоявшие на полигонах, словно это были кегли, а он — шаром, пущенным опытным игроком. И он сшиб все кегли… — Карбышев усмехнулся. — И вот теперь мы должны проанализировать этот тройной удар. Первой подверглась нападению урагана «свайная постройка». Она сразу обнаружила свое слабое место. Кольцо плохо держало само себя, оно было собрано из множества секций, и эти секции напоминали толпу, собравшуюся в кружок и нетвердо держащуюся за руки. От дуновения ветра толпа рассыпалась и разбежалась. — Карбышев сделал паузу. Шервуд представил себе, как сминал и разбрасывал ураган кольцо, висящее в воздухе. Этот поддув снизу и оказался в данном случае Ахиллесовой пятой. — «Куб», — продолжал Карбышев, — более монолитен. Авторы проекта соорудили жесткую замкнутую конструкцию, напоминающую знаменитый спичечный коробок. Его, как известно, трудно раздавить и совсем невозможно разрушить ветром. Но… — Карбышев акцентировал каждое слово, словно формулировал приговор, — напор ветра был так силен, что опрокинул куб, как спичечный коробок. Конечно, вы можете сказать, что куб не был закреплен, если его закрепить, опрокинуть его будет не так-то просто. Но ураганы на Венере, повторяю, гораздо сильнее, а поверхность, подставленная им кубом, слишком велика, — я имею в виду грани куба, которые обращены как нарочно во все четыре стороны — откуда ни налети ураган, он встретит плоскую стену. Остается последний вариант…

Шервуд невольно отодвинулся телом к спинке кресла. До этого он сидел, подав корпус вперед.

— Этот вариант, — услышал он, — как ни покажется, может быть, странным некоторым из нас, мне, лично, нравится больше всех. Конечно «Летающая Черепаха» оказалась очень легкой, и эта легкость, собственно, и спасла ее от полного разрушения. Если бы ее не подняло в воздух, а она была прикреплена твердо к земле, ее разметало бы в клочья. Но это потому, что все части станции не были склеены в одно целое, а держались только на закрепках. Соедини вы все в единый панцирь — вы сможете завязать пластилит в узел, но не разорвете его. Именно гибкость пластилита составляет его особую силу. Но следует признать, что в данном случае гибкость была излишней кое-где. Некоторые узлы, мне кажется, следует сделать более жесткими. В частности, нужно поработать над башней. Я не хотел бы во время работы находиться в башне, которая гнется, хотя и не ломается. Удачным следует считать и то, что все здания, кроме обзорной башни, невысоки и имеют плавные очертания. Сдуть такую станцию, поставленную на прочные якоря, крайне трудно. Вот мое мнение…

Шервуд сидел неподвижно. Сбоку, со стороны невидимого моря, доносился шум прибоя. С другой стороны, с экрана, неслись голоса — там тоже разыгрывался небольшой шторм. Шервуд не глядел ни направо, ни налево. Он совершал сейчас заново путешествие по станции. Вот здесь он стукнулся головой о стойку. «Стойка слишком слабая, — думает он, — надо ее укрепить». А в круглом зале, где стены вминались от бешеного ветра, потребуются дополнительные распорки. Он шел и шел, и новые мысли приходили ему в голову.

Чей-то голос настойчиво звучал с экрана. Там о чем-то еще спорили. А Шервуд уже снова работал…

Не в назидание потомству, не в Музее Неосуществленных Проектов будет выставлена его станция для разбора ее достоинств и недостатков будущими инженерами и архитекторами; она полетит на Венеру.

Шервуд обернулся к морю, чтобы отыскать на вечереющем небе, над горизонтом, переливающуюся голубым пламенем далекую звездочку…

Происшествие в доме № 5

Я был очень рад, когда мне дали квартиру в новом доме. Правда, седьмой этаж — немного высоковато для моего возраста, но лифт устранял все неудобства, а из окна моего рабочего кабинета открывался чудесный вид на город.

Первый день, как всегда, прошел в хлопотах. На другое утро вся семья сидела в столовой за чаем, когда это вдруг началось.

Встав из-за стола, чтобы принести газету, я почувствовал, что пол под моими ногами заколебался. Громко звякнула ложечка в пустом чайном стакане; ей отозвалась посуда в буфете.

— Землетрясение, — подумал я и бросился к окну.

Внизу расстилалась широкая улица, залитая асфальтом. Автомобили, как морской прибой, катились волнами, послушно замирая у светофоров. Пешеходы спокойно шли по своим делам. Здания стояли прочно и фундаментально, нигде не было никаких признаков чего-либо необычайного.

…А ложечка в стакане продолжала вздрагивать вместе с столом и полом. Люстра, подвешенная к потолку, трепетала всеми своими висюльками. Дом испытывал подземные толчки.

Точно какая-то мощная машина сотрясяла все здание. Но в нашем доме были сплошь квартиры и, кроме мясорубок, никаких других, более мощный установок в них не было. Все это было странно и необъяснимо.

Это узко ограниченное в пространстве «землетрясение» продолжалось часа два, затем дом успокоился.

На другой день все возобновилось: семиэтажное здание было точно в ознобе.

— Дом простудился, — объявил мой младший сын Игорь.

Но такое объяснение не удовлетворяло остальных жильцов. Тем более, что приступы лихорадочного состояния охватывали наше жилище и в последующие дни. Дом при этом покачивался, да покачивался, словно это был маятник, а не семиэтажная каменная махина. Особенного размаха достигли эти колебания в верхней части здания: не седьмом этаже чай выплескивался из стаканов, в одной квартире даже упала и разбилась бутылка с молоком, стоявшая на краю стола.

Понемногу начали раздаваться голоса протеста и возмущения. Но против кого и против чего? Наиболее горячие головы предлагали подать в суд на архитектора, строившего здание. Особенно возмущался бухгалтер Епифанов, живший через площадку от меня.

— Ну что же это такое? — кричал он, врываясь ко мне в одном жилете с самопишущим пером в руке. — Я жил у сестры в доме, который передвигали. Так представляете себе, никто даже не почувствовал что мы едем. Дети сестры были просто разочарованы. Проснулись и — на другой улице. А тут…

Он хлопал дверью и убегал, задыхаясь от негодования.

Наконец решили создать специальную комиссию для расследования причин этого непонятного явления. В нее вошел инженер Иван Матвеевич Ляпунов, а от жильцов седьмого этажа, наиболее страдающих от «землетрясения», выдвинули меня.

— Все это — чепуха, — объявил Иван Матвеевич, — все эти нарекания против строителей — сплошное недоразумение. Дом сделан как надо. Я смотрел чертежи: на редкость добросовестная постройка. Причину надо искать не в доме, а вне его.

Иван Матвеевич, как оказалось, сделал уже некоторые наблюдения над «подземными толчками» и с помощью хронометра определил даже их период получились очень правильные колебания. На чертеже, продемонстрированном Иваном Матвеевичем, они имели вид аккуратной волнистой линии — «синусоиды», как навал ее инженер. С записью этих колебаний мы и отправились на поиски их таинственного источника.

Прежде всего Иван Матвеевич тщательно обследовал все соседские дворы и сооружения, заглядывал даже в подвалы. Но ничего подозрительного обнаружено там не было.

Сами эти дома не проявляли ни малейших признаков неустойчивости, хотя среди них был один совсем старый, опиравшийся, словно на костыли, на какие-то бревна. Этот доживавший последние дни домишко стоял на краю пустыря, где уже был начат котлован для постройки большого нового дома.

На другом конце пустыря маячил маленький сарайчик, похожий издали на собачью будку. Из сарайчика раздавалось пыхтение слабосильного моторчика внутреннего сгорания. Голубые кольца дыма выскакивали из выведенной наружу черной трубы.

Иван Матвеевич вдруг насторожился и, вынув блокнот и хронометр, стал прислушиваться к работе «движка». Я стоял скучая рядом, не видя, что могло заинтересовать его в жалком «предприятии». Но вот инженер, наконец, удовлетворенно кивнул головой и уверенно сказал:

— Оно самое. Вот причина «землетрясения» в нашем доме.

Я оглянулся. Наш дом был едва виден отсюда и то лишь благодаря тому, что возвышался на другими зданиями. «Причина землетрясения» находилась так далеко от него и выглядела такой мизерной по сравнению с производимым ею действием, что я принял слова Ивана Матвеевича за шутку.

Но он приступил уже к обследованию «предприятия». Движок приводил в действие насос, откачивавший грунтовую воду из котлована. Строители очень удивились требованию Ивана Матвеевича заменить этот мотор другим двигателем. Между ними возник довольно длительный спор, в котором обе стороны не скупились на технические термины, но я, как специалист по истории средних веков, в этом споре ничего не понял.

Иван Матвеевич все же настоял на своем.

На другой день движок убрали. И — это было похоже на колдовство! — дом перестал качаться. Он стоял незыблемо, и казалось невероятным, как его вообще можно было вывести из этого состояния абсолютной устойчивости.

Прошло три дня.

Я зашел по одному делу к Ивану Матвеевичу и застал его за какими-то вычислениями, которые он делал, сидя за столом.

— Над чем трудитесь? — спросил я, когда мы покончили с делом, ради которого я пришел.

— Да это любопытная история с нашим домом, — охотно ответил он. — Делаю кое-какие записи для памяти. Все-таки редкий сравнительно случай.

— Скажите, пожалуйста, в чем же тут собственно секрет? Я хоть и был в комиссии, а по совести говоря, ясно себе этого не представляю.

Иван Матвеевич принялся растолковывать мне суть дела в популярной форме. По его словам, движок, ритмично сотрясаясь во время работы, передавал толчки земле, а эти колебания, распространяясь по поверхности земли, достигали нашего дома. А так как они случайно совпали с периодом собственных колебаний здания, то и раскачали его, как мы раскачиваем качели серией мелких толчков.

— Это — фантастика какая-то! — воскликнул я. — Неужели вы хотите, чтобы я поверил, что эти ничтожные толчки, да еще пройдя такое расстояние по земле, способны были расшатать от подвала до верхнего этажа огромный дом? Да этак вы, пожалуй, станете утверждать, что я смогу сдвинуть с места Эфелеву башню!

— Теоретически говоря, да, — возразил инженер и, протянув руку к полке, достал толстую книгу. — Вот посмотрите. Это — не научно-фантастический роман. Это — учебник для студентов, будущих инженеров, строителей вполне реальных сооружений.

Книга была в темно-сером коленкоровом переплете. «Общий курс сопротивления материалов», прочел я.

— Взгляните на это место!

Палец Ивана Матвеевича остановился на абзаце, озаглавленном, словно заметка о происшествии в газете: «Катастрофа на Египетском мосту через Фонтанку в Петербурге».

В заметке, то-бишь в учебнике описывалось событие, произошедшее в начале нынешнего века. Эскадрон конных гренадер следовал по мосту, подвешенному на цепях, причем лошади, отбивая такт, шли в ногу. «Тот такт, говорилось дальше, случайно оказался в резонансе с собственными вертикальными колебаниями моста. От совпадения колебаний все строение расшаталось так, что цепи лопнули, и мост вместе с людьми обрушился в воду».

Прочитав еще несколько абзацев, я узнал о целой куче других не менее поразительных историй. Казалось, эта страница учебника была вырвана из сборника «Мир приключений». Здесь описывалась, например, катастрофа, произошедшая в 1890 году с океанским пароходом «Город Париж»: от совпадения ничтожных вибраций у него «неожиданно» поломался массивный гребной вал и разлетелась вдребезги трехцилиндровая машина мощностью в девять тысяч лошадиных сил, причем осколками была выведена из строя другая машина и пробито днище. Рассказывалось о случаях гибели самолетов, которые во время испытаний рассыпались в воздухе только из-за того, что их мотор по случайному совпадению работал в такт с собственными колебаниями крыльев.

Причиной многих других аварий были легчайшие, как дуновение, колебания, почти неощутимые порознь, но приобретающие огромную разрушительную силу в результате сложения.

Это, как в математике, подумал я, где из беконечно малых величин можно получить любую самую большую величину.

— Таким образом, — сказал, улыбаясь, Иван Матвеевич, — можно и дуновением воздуха изо рта раскачать Эйфелеву башню. Даже крупное здание может разрушиться от… фабричного гудка. Все дело в попадании в резонанс.

— Но почему наш огромный дом так качался, а мелкие и старые здания вокруг на те же толчки совершенно не реагировали?

— Да просто потому, что период их состенных колебаний был другим. Раз толчки не попалают в резонанс, они просто глохнут и никакого сложения сил не получется.

— А что это такое за период собственных колебаний?

— Это — ахилесова пята многих современных сооружений. Если какое-либо тело мы выведем из состояния внутреннего равновесия, — например, растянем или согнем пружину, согнем балку и т. п., - то в нем возникнут внутренние силы упругости, которые стремятся восстановить нарушенное равновесие и вернуть тело к его прежним размерам и форме. Под влинием этих внутренних сил в теле возникают колебания около положения равновесия. Вот они-то и называются свободными или собственными колебаниями тела. Что получается, если внешнее воздействие на тело сопадает по ритму с собственными его колебаниями, вы уже знаете.

— Но ведь это просто ужасно, — воскликнул я. — До сих пор все в мире представлялось мне таким прочным. А оказывается мосты, пароходы, самолеты могут разлететься в куски от самой пустяковой причины.

— Не бойтесь, — засмеялся Иван Матвеевич, — на практике такие сопадения бывают очень редко. И ведь для того и учат будущих инженеров всем этим вещам, чтобы они случались еще реже.

По натуре я очень впечатлительный. Весь вечер я находился под влиянием разговора с Иваном Матвеевичем. А под ночь мне приснился странный сон…

* * *

… Я находился на холмистой местности, покрытой кое-где лесом. Я узнал опытный участок фронта, на котором в прошлую войну испытывались новые образцы оружия. Мне вместе с одним доцентом-филологом пришлось тогда нести охрану опытного полигона.

Сейчас здесь тоже происходили какие-то испытания. Я увидел бойцов в металлических шлемах с выпуклыми бугорками наушников. У некоторых бойцов впереди на шлемах торчали, как растопыренные пальцы, два коротких отростка антенны, догадался я. У одного из них эти рожки вдруг убрались, втянулись внутрь.

На каждом был надет тонкий, но по-видимому непробиваемый для обычных пуль панцирь в форме жилета-безрукавки. Все это делало бойцов похожими на каких-то жуков, впрочем очень подвижных. Они быстро перебегали ложбину между лесом и холмом и исчезали у его подножья.

Затем промелькнуло несколько смутных видений, которые не сохранились в моей памяти…

… Я почувствовал на себе чей-то взгляд. Повернув голову, я увидел двух бойцов: они смотрели на меня. На их лицах, какие бывают у наших молодых парней, я прочел изумление. Бойцы подбежали ко мне и, схватив за руку, потащили к подножью холма. Открылась замаскированная дверь и я очутился внутри каземата.

Один из находящихся в каземате людей, сержант, как я увидел по его погонам, бегло взглянул на меня, открыл стенной шкафчик и выбросил мне полный комплект обмундирования.

— Уже двадцать минут, как получен приказ надеть новое обмундирование, сказал он, — а вы еще не готовы.

Товарищи помогли мне одеться. Панцирь оказался очень легким и на мягкой прокладке. На спине у него был привинчен плоский ящичек с надписью «электропитание», а сбоку расположены три кнопки с надписями: «радио», «отопление», «оружие». Из этого можно было заключить, что костюм бойца — очень легкий и совершенно не связывающий движений — мог отапливаться в холодное время.

Мне дали в руки короткий автомат с магазином в форме шара и с гибким шнуром в резиновой оболочке. Кто-то включил вилку шнура в штепсель, имевшийся на моем поясе, который представлял одно целое с панцирем. Чем стреляло это оружие — шаровыми молниями или электрическими зарядами еще в каком-нибудь виде, я не понял. Во время любопытного сна мне не пришлось ни стрелять самому, ни видеть, как стреляют другие.

Но больше всего мне понравился шлем. При желании он мог надвигаться глубоко на глаза и тем не менее все было видно. Рожки, выдвигавшиеся из передней его части, служили не только антенной, но и перископом и даже стереотрубой, для чего они могли раздвигаться в стороны.

В таком шлеме можно было безопасно наблюдать за полем боя, спрятавшись за укрытие, а радио позволяло разговаривать с кем нужно на несколько километров. Вся рация размещалась на «дне» или, точнее сказать, в верхушке шлема. Микрофон находился в выступе панциря, закрывавшем подбородок.

Внезапно раздался короткий и низкий гудок сигнала боевой тревоги. На потолке каземата зажглось одно слово: «Самолеты».

— Приготовиться, — сказал сержант, — поступило предупреждение: самолеты уже в пятистах километрах от нас.

Все бросились по своим местам.

Меня сержант послал на наблюдательную вышку с приказанием докладывать все, что я вижу.

«Вышка» помещалась под землей, но на вершине холма, так что вокруг все было видно. Мое наблюдательное место было прикрыто прозрачной броней в форме неправильного купола.

Боец из испытательного батальона, проводивший меня сюда, объяснил, что прозрачный материал, из которого сделана броня, пропускает свет только в одном направлении, поэтому меня не будет видно — снаружи купол сливается с местностью и кажется естественной вершиной холма.

Он начал говорить еще что-то, но тут я проснулся.

Повернувшись на другой бок, я опять заснул и, как это иногда случается, увидел продолжение сна. Я находился внутри того же прозрачного колпака один. Повидимому, прошло некоторое время.

Вблизи от себя я увидел выдвинувшиеся из земли низкие «уши», окрашенные пятнами под цвет травы и песка. Я понял, что это уши звукоулавливателя.

— Произвести настройку, — услышал я приглушенную команду из недр каземата. — Определить частоту собственных колебаний головного самолета.

Уши звукоулавливателя чуть заметно вращались. Снизу, из каземата, чей-то голос произносил громко цифры.

— Приготовить вибратор, — раздалась команда.

На поверхности холма, обращенной в сторону ожидаемого появления неприятельской авиации вдруг обнаружилась щель; она быстро росла, дерн убирался, точно скатерть со стола. Наконец обнаружился большой круг или, вернее, яма с неровными, очевидно в целях маскировки, краями. По виду, оно напоминало углубление, которое могло образоваться в холме, если бы здесь, например, брали песок. Однако, эта иллюзия создавалась искусной раскраской, и, приглядевшись внимательнее, я понял, что эта «яма» и есть вибратор — новое оружие, о котором я не имел до сих пор никакого представления.

— Поизвести настройку вибратора, — услышал я команду. — Согласовать с звукоулавливателем. Точнее!

В этот миг я заметил в воздухе короткие черточки, быстро приближавшиеся. Это были самолеты противника. Они шли на большой высоте. Головная машина вырвалась заметно вперед.

— Включить генератор колебаний, — скомандовал кто-то внутри каземата.

По тому, как стенки «ямы» стали вдруг расплывчатыми, я понял, что они дрожат, сотрясаются в вибрациях.

«Ага, вибратор работает», — подумал я.

Опять кошмар — мгновения провала памяти вдруг я увидел поразительную картину. Головной самолет, который я хорошо различал теперь в длинноствольный бинокль, укрепленный на подставке внутри моего купола, внезапно «клюнул» носом как бумажный «голубь», пущенный неумелой рукой. В следующий момент у него отвалилось левое крыло. Затем отвалился хвост, и остатки машикы камнем полетели на землю.

Повидимому действовали и другие вибраторы, спрятанные по соседству в складках местности. То одна, то другая вражеская машина летела вниз, ломаемая невидимой силой. Я не успевал докладывать о «сбитых» самолетах, если их можно было так назвать.

Впереди на земле раздался взрыв, другой, третий… Это рвались бомбы, которые враг готовил для наших городов.

Но бомбы падали на… пустынную полосу земли, специально для этой цели предназначенную — этот своеобразный полигон тянулся впереди пояса замаскированных вибраторов.

Броневой колпак защитил меня от действия воздушной волны. Но я видел, как гнулись деревья точно под внезапно налетевшим штормом.

Шторм бушевал минут десять, затем все стихло. Вся местность была усеяна обломками вражеских самолетов…

— Ну, вот, — послышался чей-то голос, — пора вставать.

Я проснулся.

Жена поднимала штору на окне. Солнечные лучи ворвались в комнату…

* * *

Иван Матвеевич, которому я рассказал о своем сне, выслушал меня с большим вниманием.

— А вы знаете, — сказал он, — ведь это вполне возможно. Конечно, это только один из способов уничтожения самолетов, но теоретически он так же обоснован, как и многие другие.

— Ай да специалист по истории средних веков! — шутливо добавил он. — Вы, оказывается, изобретатель.

Сигнал «Я-17»

Эти странные сигналы впервые приняло рыболовное судно «Юнга», возвращавшееся с уловом.

«Я-17… Я-17… Я-17… - привычно расшифровывал радист точки и тире, которые передавала на короткой волне неизвестная рация. — Я-17… Я-17…»

И больше ничего. Сигналы становились все слабее и, наконец, совсем затихли. Радист снял наушники, вырвал листок из блокнота, остановил пробегавшего мимо рубки матроса и передал ему записку.

Капитан стоял на мостике, вглядываясь в надвигавшуюся серую стену. Приблизившись, стена расходилась, обтекая судно, а впереди опять стояла белесая пелена.

Всего полчаса назад видимость была отличной. Туман появился внезапно, когда холодный водяной пласт пробился из глубины на поверхность, и холодное дыхание морских глубин смешалось с теплым влажным августовским воздухом.

Поднеся записку к компасу, освещенному крохотной лампочкой, капитан пробежал глазами краткий текст радиограммы и, пожав плечами, сунул записку в карман.

Чортова скала еще не была пройдена, и ее черный клык, высунувшийся из моря, мог выплыть из тумана в любой момент. У капитана хватало забот.

О записке он вспомнил только на берегу, когда рыба была уже выгружена. Он показал бумажку с загадочными знаками заведующему промыслом.

— А знаете, — сказал тот, прочитав радиограмму, — уж не Григорчук ли это? Вы слыхали? Григорчук пропал!

Григорчука знали по всему побережью. Каждый день и его почтовый мотобот появлялся с севера, из-за мыса, уходившего далеко в море. Забрав посылки и письма из ближайшего порта, куда заходили океанские корабли, он доставлял их в прибрежные колхозы и на промыслы, выросшие здесь в последние годы.

Но вот уже вторые сутки поселок Радужный, возникший два года назад на пустынном побережье, оставался без газет.

— Позвольте, а при чем тут «Я-17»?

— Мотобот Григорчука числится под семнадцатым номером. Названия он не имеет.

— Вот досада! — сказал капитан. — Мы, возможно, прошли совсем близко от него. Но ничего, завтра я опять выхожу в район Чортовой скалы.

* * *

Сигналы «Я-17» были вскоре приняты еще несколькими судами в разное время и в разных местах. Стало ясно, что передававший радиосигналы перемещался. Временами он двигался даже против течения.

Это было совсем непонятно. Если Григорчуку удалось починить мотор, то почему он продолжал бродить по морю, вместо того чтобы итти к ближайшей пристани? Туман давно рассеялся, и видимость была отличной. Если же он очутился вдали от суши, то даже и с неисправным компасом такой бывалый моряк сумел бы найти курс к берегу. Летом в Охотском море постоянно дуют муссоны как раз в направлении к суше.

Между тем таинственное судно, продолжавшее передавать свои однообразные сигналы, словно нарочно избегало берегов. Вообще оно вело себя как-то странно: довольно часто и совершенно произвольно меняло курс.

Радиосигналы по-прежнему отстукивались уверенной рукой очень чисто и разборчиво. Продолжительность точек, тире и пауз между ними была строго идеальной. Но, кроме повторяемого непрерывно сигнала «Я-17», странный радист ничего не передавал.

— Хоть бы пару слов отстукал! — возмущался капитан «Юнги». — Мы и так знаем, что ты семнадцатый. Но чего ты хочешь? И почему заладил одно и то же?

«Юнга» вернулся с очередным уловом из района Чортовой скалы, так и не напав на след Григорчука. Капитан стоял на пристани, наблюдая за разгрузкой рыбы.

Неподалеку, на высоком мысу, рабочие в синих комбинезонах устанавливали с помощью передвижного крана легкую ажурную башню из металла серебристого цвета.

— Уже привезли? — спросил капитан.

— Завтра будет готов, — сообщил заведующий промыслом. — Теперь никакие туманы не страшны. Радиомаяк всегда укажет путь к дому.

— А для «Юнги», — оживился капитан. — Приемник с пеленгатором получен?

— Сегодня привезли. Все наши суда получают такие приемники.

— Ну вот, теперь мы запеленгуем и тот пловучий радиомаяк, знаменитый «Я-17». Теперь он от нас не уйдет.

* * *

На этот раз «Юнга» вышел в море, получив новое радиооборудование.

С волнением охотника, выслеживающего зверя, радист поворачивал рамочную антенну в разные стороны. Но все было напрасно. Таинственный «семнадцатый» больше не подавал вестей о себе.

Он подал их ровно минуту спустя после того, как береговая рация сообщила, что Григорчук найден. Передав радиограмму капитану, слегка разочарованный радист машинально перевел приемник на знакомую волну — и вдруг отчетливые точки и тире опять однообразно заладили свое «Я-17… Я-17…»

— Вот так штука! — пробормотал радист. Он вспомнил последнюю фразу радиограммы о Григорчуке: «… Не радировал потому, что в самом начале вышла из строя рация». И, высунувшись из радиорубки, закричал: — Семнадцатый опять подает сигналы! Слышу хорошо…

— На каком румбе? — заорал, встрепенувшись, капитан, который в этот момент тоже ломал голову над последней фразой полученной им радиограммы.

— Зюйд-зюйд-вест.

— Лево руля! — раздалась команда с мостика, — Курс: зюйд-зюйд-вест. Капитан держал бинокль у глаз и, не отрываясь, смотрел вперед. Впереди ничего не было.

Сигналы «семнадцатого» слышались все более отчетливо. Иногда таинственный «Я-17» менял курс. «Юнга» послушно следовал за ним.

Создавалось впечатление, что «семнадцатый» где-то близко, лавирует, мечется из стороны в сторону. Это походило на непонятную игру в прятки.

Вдруг один из матросов закричал:

— Слева по носу кит!

Все обернулись. Что-то черное, похожее на спину огромного животного, мелькнуло в волнах и исчезло.

«Юнга» повернул в ту же сторону. Сигналы шли явно оттуда.

— Что за чертовщина! — сказал капитан, снимая фуражку и вытирая платком лоб. — Тридцать лет плаваю по Охотскому морю, а такого еще не видывал.

— Может быть, кит проглотил радиста, — пошутил штурман. — И тот сидит теперь, как пророк Иона, во чреве кита и отстукивает свои сигналы.

— Жаль только, — в тон ему возразил помощник, — что в узкое горло кита может проскочить лишь самая мелкая рыбешка. Но вот наш радиокит вынырнул!

Кит показал покатую спину.

— Ого, да у него даже антенна есть! — воскликнул помощник. — Это настоящий радиофицированный кит! Таких я не встречал, хоть и плавал два сезона на китобойце.

Действительно, из темной кожи кита, ближе к хвосту, торчал какой-то стержень. Впрочем, разглядеть его хорошенько никто на «Юнге» не успел, так как животное снова погрузилось в воду.

— А может быть, это не кит, а подводная лодка какая-нибудь, замаскированная под кита, — сказал матрос, первый заметивший животное.

— Ну, что будем делать? — спросил помощник капитана.

— Преследовать, — приказал тот. — Кто бы ни был этот «Я-17» — кит, чорт или подводная лодка, но мы должны узнать, что он делает в наших водах.

— Снова выплыл, — доложил матрос. — Совсем близко.

На этот раз кит, пробывший под водой довольно долго, пустил мощный фонтан. Словно поняв бесполезность попыток уйти от погони или просто утомившись, животное больше не исчезало в глубине, а плыло по поверхности моря, постепенно замедляя ход. Теперь уже все ясно видели антенну — стержень, торчавший из спины близ хвоста.

Капитан обернулся и приказал принести пару винтовок.

«Юнга» почти поравнялся с утомленным животным.

— Ну как? — спросил помощник радиста. — Все еще сигналит?

— Дает во-всю.

— А что дает?

— «Я-17… Я-17… Я-17…»

— На выручку зовет, — сказал матрос.

Помощник капитана невольно оглянулся, словно ожидая, что вот-вот из пучины моря появится стадо китов, вызванное по радио загнанным животным. Но вокруг была пустота бескрайного моря: мелкие светло-зеленые волны тянулись до горизонта. И лишь какое-то судно, отчаянно дымя, шло наперерез «Юнге».

— Тоже кита увидели! — усмехнулся капитан. — Ну, нет, врете, добыча наша: мы первые заметили его.

Грянули выстрелы. По команде капитана два стрелка быстро выпускали обоймы, прицеливаясь в наиболее уязвимые места животного.

— Стой! Шлюпку на воду!

Кит безжизненной тушей, слегка накренившись набок, колыхался на воде.

— Ну что, замолчал? — нетерпеливо спросил помощник у радиста, который почти вылез из рубки с наушниками на голове и с любопытством смотрел на своего «корреспондента».

— Продолжает давать, — возразил радист и развел руками.

— Сейчас разберемся, — проворчал помощник, прыгая в шлюпку. — Пусть даже придется распороть его по всем швам. Греби живее!

В это время судно, спешившее наперерез «Юнге», сбавило ход, а затем и совсем остановилось. Кит очутился между двумя кораблями. С того судна тоже спускали шлюпку.

Второе судно оказалось ближе к киту. Обе шлюпки поэтому подошли к убитому животному одновременно.

— Эй, на шлюпке! — закричал помощник с «Юнги». — Кто вас просил к нашему киту? Сами управимся. Спасибо за помощь.

— Мы вас тоже не просили нашего «семнадцатого», вашими пулями дырявить, отвечали с шлюпки. — Мы вам и кричали и сигналы подавали, а вы ноль внимания, в такой азарт вошли!

— Значит, это был дрессированный кит, — усмехаясь, сказал матрос с «Юнги». — Кит, обученный работать по радио. Видно, он убежал из вашего заповедника.

Но тут громкий и дружественный голос с соседней шлюпки прервал все разговоры:

— Иван Демьяныч! Ты ли это? Что же ты старых друзей не узнаешь?

Помощник с «Юнги» вгляделся в кричавшего, и его будто осенило: он сразу узнал и китобойное судно, на котором плавал когда-то, и старого приятеля китобоя Иващенко.

Рядом с китобоем сидел белолицый молодой человек в кожаной фуражке. Он не обращал никакого внимания на встречу друзей, а всецело был поглощен «антенной» кита. Даже приказал матросам подгрести к ней поближе.

— Ну, на этот раз ты, брат, Иващенко, опоздал, — уже спокойнее сказал Иван Демьяныч.

— Не опоздал, а промахнулся чуточку, — сокрушенно сказал Иващенко. — Уж больно с дальней дистанции из своей пушки пальнул. Вот и попал в самый хвост.

— Постой, постой! — Иван Демьяныч ударил себя по лбу. — Так эта штука, он показал на «антенну», — значит, гарпун? Как же я сразу не догадался!

— Крупного калибра, — пояснил Иващенко. — Ну и потом устройство особенное. Веревки нет. Древко тоже отсутствует. Вот изобретатель. — И старый китобой указал на молодого человека в кожаной фуражке.

Матросы с китобойного судна тем временем извлекли гарпун из туши животного. Это был довольно солидный металлический стержень с заостренным и зазубренным, как обычно у гарпунов, концом.

— Ну и в чем же тут секрет?

— Фокус простой, — объяснил изобретатель. — Большой гарпун, а в нем рация. Вот и все. Сигналы подает автоматически. Собственно изобретение-то заключается в источнике питания. Аккумуляторы особенные: сами маленькие, а заряда хватает надолго.

— И какой же смысл во всем этом?

— Смысл-то есть, — вмешался Иващенко, присматривавший за тем, как брали на буксир убитое животное. — И даже большой. Веревка все-таки держит гарпун на привязи. Да и на точность стрельбы влияет. А радиогарпуном бей хоть с самой дальней дистанции. Если и подранишь, кит не уйдет. Сигналы за десять километров слышно!

— То-то вы его и потеряли, — не удержался, чтобы не съязвить, Иван Демьяныч. — Трое суток плавал, все вас звал. А уж радировал, надо сказать, добросовестно.

— Случай такой вышел. На большое стадо напоролись. Ну, и старались как можно больше их загарпунить, а уж потом подбирать. С помощью радиосвязи все нашлись. Этот вот один только вырвался из зоны слышимости. Ну, да так или иначе, а от нас не ушел.

— А что значит «Я-17»?

— Каждый гарпун свой номер имеет. Этот кит у нас семнадцатый по счету.

— Ну, ваша метка на гарпуне, ваша и добыча, — сказал Иван Демьяныч. — А с нас хватит и того, что разгадали тайну «радиокита». До новой встречи!

И шлюпки разошлись в разные стороны.

Спичка

Коробка была как коробка и спичка тоже самая обыкновенная на вид. Она почему-то долго не разгоралась. Я хотел уже взять другую, но тут заметил, что спичка, которую я держал в руке, слабо светится.

Я был настроен благодушно. После обеда я сидел на диване и никуда не торопился.

«Ну, ну, — поощрял я спичку, головка которой тихо тлела, розовея. — Смелее! Давай, давай!»

Отставив руку в сторону, с незажженной папиросой во рту я терпеливо наблюдал, как головка спички наливалась жаром и светлела, пока вдруг не вспыхнула ярко-белым пламенем.

Собственно, пламени не было. Просто на конце спички сверкала блестящая точка, такая нестерпимо резкая, что смотреть на нее было невозможно.

Я отвел глаза, продолжая держать спичку в пальцах. В наступивших сумерках эта ничтожная лучинка освещала комнату не хуже трехламповой люстры. Свет был такой ослепительный, какой бывает при дуговой сварке, только там он трепещет, точно бьется гигантская бабочка с белыми крыльями, а здесь был немигающий и ровный.

«Однако», — подумал я, проводя ладонью по лбу, с тем ощущением, которое испытываешь, глядя на фокусника, добывающего огонь из собственного рта на глазах у целого зала.

Но зрение меня не обманывало. Спичка, как маленький факел, все еще светилась в руке у меня и, насколько я заметил, не убывала в своей длине. Я сидел, как очарованный, забыв про папиросу.

Соломка, которую я сжимал в пальцах, была ребриста и не горяча на ощупь. Все было обычным, кроме этого странного пламени, не похожего ни на что.

Только минут через пять, если не больше, я заметил, что ножка спички чуть укоротилась, а блестящая звездочка приблизилась к моим пальцам.

Это обрадовало меня. «Значит, — подумал я облегченно, — это не сон и не галлюцинация. Что же это за штука?»

Я уже иначе стал смотреть на спичку. Чудеса техники были мне несколько знакомы, и я немедленно начал искать разумные объяснения.

«Термитный состав, — размышлял я, — какой-то новый, мне неизвестный. Это раз. Перемешан с изолятором тепла — надо сказать, почти идеальным: спичка сгорела уже до половины, а соломка так и не нагрелась. Это — два. Смесь спрессована под большим давлением. Три».

Я взвесил спичку на руке. Она показалась мне тяжелее обычной впрочем, по остающейся половинке трудно было судить о полном весе этой тонкой палочки, да еще с помощью такого грубого прибора, как рука.

Осторожно попробовал я отломить конец соломки. Спичка оказалась на редкость прочной. Во всяком случае, у меня осталось такое ощущение, как если бы я попытался сломать гвоздь.

«Конечно, прессованная, — решил я. — Сжата до плотности железа».

Светящаяся точка тем временем подбиралась к кончикам моих пальцев. Мне не хотелось держать прямо в руке эту крошечную звездочку. Вероятно, температура ее была немногим ниже температуры поверхности настоящей звезды. Я поднес спичку ко рту и дунул на нее изо всех сил. Чудак, я думал ее погасить! С таким же успехом я мог дунуть на электрическую лампу. Словно в насмешку, искорка засверкала даже ярче. Или это мне так казалось?

Я хотел бросить неугасимый остаток спички в пепельницу. Но пепельница была из пластмассы и могла загореться. Термитные составы развивают обычно высокую температуру, при которой расплавляется даже железо.

Создавалось довольно нелепое положение. Беспомощно обведя взглядом комнату, я остановил его на шарообразном сосуде, наполненном на три четверти водой и стоявшем на круглом столике. Это был аквариум, который я купил своему младшему сыну Игорю ко дню рождения неделю назад. Единственная его обитательница — золотая рыбка с мягким волнистым хвостом — легкомысленно выпрыгнула вчера из аквариума и погибла прежде чем успели ей притти на помощь. В понедельник я обещал сыну купить другую рыбку, а пока… мне показалось, что тепло от спички уже доходит до моих пальцев, — недолго раздумывая, я бросил ее в аквариум.

Сантиметровый кусочек спички упал на дно аквариума и спокойно продолжал гореть под водой.

Правда, это спокойное состояние продолжалось не более полуминуты.

Вода в аквариуме быстро нагрелась, словно в горшке, затем закипела и от круглого столика повалили клубы пара.

Белый огонек, казавшийся расплывчатым сквозь круглое стекло, горел на дне аквариума упрямо и бурно. Временами казалось, что сосуд наполнен жидким металлом. Даже голубоватые язычки показывались на клокочущей поверхности.

Очевидно, вода разлагалась на водород и кислород. В этом не было ничего удивительного: электрическая дуга тоже горит под водой. Есть такие температуры, против которых вода бессильна.

Я сидел ошеломленный, растерянно созерцая зрелище горящей… воды.

Вдруг аквариум с треском лопнул. Это было похоже маленький взрыв. Осколки стекла вместе с водой и огоньком спички, мелькнувшим в воздухе, как метеор, полетели на пол.

Я хотел быстро нагнуться, схватить то, что оставалось еще от спички и выбросить в окно. Ведь при такой температуре она моментально прожжет паркетный пол, провалится в междуэтажное перекрытие и, чего доброго, пронижет весь дом сверху донизу, как волшебная игла, с шестого этажа, где я жил, до подвала, вызывая огонь и сея панику.

Но если ее выкинуть в окно, она упадет на асфальт. В следующее мгновение я отчетливо представил себе, как этот неукротимый огонек касается асфальта. Тот быстро нагревается, асфальтовые пары вспыхивают — и вот, уже весь тротуар пылает. Чорт возьми, не пожарную же команду вызывать, чтобы погасить несчастную спичку!

Тут на меня нашло некоторое странное состояние оцепенения. Со мной это иногда случается, если я долгое время о чем-нибудь думаю и все безрезультатно, а затем (как правило, в самый неожиданный момент) вдруг вижу путь к решению измучившей меня задачи. В такие моменты прозрения я забываю обо всем на свете, сосредоточиваюсь только на мысли, которая мелькнула в глубине сознания и которую страшным усилием ума нужно вытащить на свет. Обычно это состояние длится у меня всего несколько секунд. Так случилось и теперь: внезапно одна идея осенила меня, и я забыл обо всем, даже о спичке, которая, собственно, и натолкнула меня на эту мысль.

Когда я очнулся, — не знаю, сколько прошло времени, — я увидел высыхающие лужицы воды на полу, осколки стекла, но не обнаружил никаких следов спички.

Провалилась? Я быстро очутился на полу, обследовал паркет, но ни малейших признаков дырки, которую могла бы прожечь спичка, не нашел.

Спичка словно растаяла. Исчезла бесследно. Собственно, она могла просто сгореть дотла, пока летела вместе с осколками аквариума на пол, или в ту последнюю секунду, когда она лежала на одном из таких осколков на полу.

Отряхнув пыль с брюк, я возвратился к дивану. Стыдно сознаться, но меня не покидало ощущение счастливо избегнутой опасности. Ну, уж и спичка! Мне захотелось закурить.

Я взял в руки коробку — в ней было еще десятка три спичек, — разыскал в складке дивана папиросу, выпавшую у меня изо рта (должно быть я здорово разинул тогда рот от удивления!) и чиркнул.

Спичка загорелась как обычно; я дунул на нее и бросил в пепельницу. Пятнадцатая или шестнадцатая спичка, которой я зажег, наконец, изжеванную папиросу, была такая же, как и все.

Я вертел коробку в руках, изучая надписи, которые обычно никто не читает. Все было самое обыкновенное. Главспичпром, стандарт номер такой-то, в коробке 50 штук. Фабрика была знакомая, она находилась в том же городе, где я жил.

Вся эта история так меня заинтересовала, что я изменил свои планы на этот вечер, оделся и поехал на фабрику.

Был выходной день, но я прошел прямо в лабораторию. Да, я забыл сказать, что я работал в лаборатории на этой фабрике!

Прежде всего я внимательно просмотрел все образцы новых спичек, которые разрабатывал я сам и мои товарищи, сотрудники лаборатории.

Вам кажется странным, что можно разрабатывать какие-то новые образцы спичек? Спичка, полагаете вы, давно изобретена сто лет назад, и изобретателям здесь больше делать нечего. Вы ошибаетесь.

Этот зажигательный прибор, которым миллионы людей пользуются ежедневно, подвергается непрерывному совершенствованию. Прикиньте, чего стоит, например, разумная экономия одной крупинки бертолетовой соли в головке каждой спички, если они изготовляются миллиардами штук в нашей стране. Здесь действует закон больших чисел. Крупинка, умноженная на миллиард, превращается в вагоны. Рецептура зажигательного состава спички — это неисчерпаемое поле для исследовательской изобретательской работы. Но дело не только в рецептуре.

На небольшом стенде были выставлены десятки образцов спичек, изготовленных нашей и другими лабораториями. Здесь не было ничего похожего на ту, что меня так поразила.

Десятки образцов? — удивляетесь вы. Нет, я не оговорился. Ну, например, непромокаемые спички: можно окунуть такую спичку в воду, продержать полчаса, вынуть, чиркнуть, и она вспыхнет как ни в чем не бывало. У нее парафинированная соломка и головка, покрытая тонкой водоупорной пленкой. Или магниевые спички. Это спички — великаны. Соломка у них с карандашик от записной книжки, а головка, как вишня. Применяются они для фотографирования. Чиркнул спичкой, поднял в руке, и через секунду вспышка магния осветит все на пять метров вокруг. С коробкой таких спичек можно выезжать в любую местность, их удобно брать с собой в туристский поход. Всех сортов не перечислишь…

Я перерыл ящики своего рабочего стола. Просмотрел черновые записи в тетрадях, которые я веду, тщательно перелистал справочники и труды по спичечному делу, которыми были забиты два больших шкафа, но нигде не нашел ни малейшего подтверждения своих догадок.

В конце концов мне стало ясно, что та спичка была единственной в своем роде. Она была одна. И других подобных ей не могло быть.

* * *

Рассказчик умолк. Солнце поднялось уже довольно высоко, и ровная гладь озера сияла, как хорошо вычищенный огромный медный таз. Прибрежные кусты, наоборот, перестали сверкать паутинными каплями росы и словно потягивались со сна, расправляли листья.

Под самым берегом, на котором разостлав плащ, лежали мы вдвоем с Алексеем Степановичем. Слышался изредка слабый плеск. Это пойманная щука ходила, взнузданная, на стальном кукане и время от времени делала попытки освободиться.

Мы выбрались на это чудесное озеро в выходной день половить щук на кружки. Белые круги наших пловучих жерлиц виднелись то там, то здесь на воде, словно унесенные ветром бакены.

— Как единственная в своем роде? — спросил я Алексея Степановича. — Откуда же она взялась, эта спичка?

Рассказ Алексея Степановича показался мне довольно странным, и я еще не решил, как к нему отнестись. До сих пор я знал моего компаньона по рыбной ловле как человека, не особенно склонного к шуткам. Зачем он вздумал рассказывать мне какую-то историю про чудесную спичку, которой к тому же, по его собственным словам, не могло быть?

Алексей Степанович повернул ко мне опаленное ветрами лицо с выцветшими голубыми глазами (может быть, опалило и высушило пламя его спичек) и усмехнулся.

— Просто приснилось, — сказал он вяло. — Задремал тогда на диване.

— Позвольте, а разбитый аквариум и все прочее?

— Все было сном.

— А идея, которая вас так ошеломила?

Алексей Степанович перестал гонять по клеткам плаща рыжего муравья, которому он преграждал путь хворостинкой, и еще раз взглянул на меня.

— Идея была… — сказал он медленно. — Идея была правильная. Я ведь ее сделал, эту спичку, — добавил он вдруг совсем просто.

— Значит, это был вещий сон? — я невольно пожал плечами.

— Наоборот. Мне приснилось то, над чем я давно ломал голову. Это часто бывает. Разве я не сказал вам, что начал думать над идеей еще раньше, чем мне все приснилось? Два месяца я с утра до вечера ломал голову над этой вещью, неудивительно, что под конец она начала мне сниться. Как она выглядит в настоящее время? Конечно, не такой, какой ее создало мое воображение во сне!

Алексей Степанович полез в карман, вытащил узкую сверкающую никелем коробочку, похожую на зажигалку и надавил кнопку. Крышка автоматически приподнялась.

— Вот, — сказал он, подавая мне свой прибор, — в серийном изготовлении.

Из коробочки высовывался аккуратный ряд спичечных головок.

Я вынул одну спичку. Она была обычного размера, только не с ребристой, а округлой ножкой и почему-то серебристого цвета.

Устрашенный рассказом Алексея Степановича, я нерешительно держал в пальцах эту штуку.

Алексей Степанович молча усмехался, поглядывая на меня.

— А зачем она? — спросил я, наконец, и хотел спрятать спичку обратно в металлическое хранилище. У меня не было желания переживать наяву то, что приснилось Алексею Степановичу на диване.

Но мой спутник по рыбной ловле отобрал у меня спичку вместе с коробкой.

— Как зачем? — сказал он. — Вот, например, нам пора закусить, — он достал жестяную банку с надписью «рагу». — Хорошо, что сейчас лето и мы можем развести костер. Но предположим, что сейчас зима и кругом снег, или осень и идет проливной дождь, или, наконец, нельзя развести огонь еще по каким-нибудь соображениям. Тогда поступаем очень просто.

Он чиркнул спичкой о шершавый бок своей металлической коробочки и сунул серебристую палочку в ямку в земле, на которую, как на маленький очаг, поставил банку с рагу.

— Засекайте время, — шутливо сказал он.

Я вынул часы и положил на ладонь. Секундная стрелка не успела описать полный круг, как Алексей Степанович воскликнул:

— Готово!

Рагу уже дымилось, и Алексей Степанович снял банку, чтобы кушанье не подгорело.

Какой повар мог бы похвастаться таким быстрым приготовлением горячего блюда!

Запах от рагу шел аппетитный, и я, предвкушая отличный завтрак, потянулся было уже за походной фляжкой.

Но Алексей Степанович снова остановил меня.

— Минуту, — сказал он и заставил меня принести озерной воды в чайнике.

— Вот, — говорил он, вылавливая зеленый лепесток ряски и ставя чайник на то место, где перед этим стояла консервная банка (я успел увидеть белую искорку на конце серебристой спички, уткнувшейся в песок), — пока мы будем закусывать, поспеет чай.

И он действительно поспел. Пар валил от чайника, как паровоза, когда я снял его с импровизированного очага. От спички оставалась еще половина. Мы не могли придумать, как ее использовать.

— Пропадает, — сказал я. — В темноте, конечно, такой факел может здорово пригодиться. Он ведь не гаснет ни на ветру, ни в дождь, насколько я понимаю. Но сейчас, среди бела дня…

— Не пропадет. — возразил Алексей Степанович.

Пошарив не спеша вокруг себя, он нащупал круглый камешек, взял в руки, приложил к нему пылающий кончик спички и надавил. Сверкающая звездочка отвалилась от спички, мигнула и погасла.

Алексей Степанович держал в пальцах простую серебристую палочку.

Он убрал ее в свою коробочку.

— Как же зажечь ее снова?

— О другую спичку.

Алексей Степанович сунул коробку в карман.

— В этом и заключалась та идея, что занимала меня тогда. Как гасить? Горение у меня было в то время уже налажено. Но вот как гасить? Спичка должна быть совершено безопасной. В этом и заключался весь фокус. Вы понимаете: спичка ломается как раз рядом с пламенем. Происходит благодаря разнице температур и особому составу соломки. Ну, да это скучная материя. Она интересна только посвященным. Но что это? Смотрите!

Я оглянулся. Один из белых «бакенов», мирно дремавших на поверхности озера, пришел в движение. Он поплыл по воде. Потом вдруг стал на ребро и начал быстро крутиться. Должно быть, крупная и сильная рыба сматывала лесу. Затем кружок перевернулся красным донышком кверху и снова замер.

— Терпение, — сказал Алексей Степанович, делая предостерегающий жест. Он встал на колени и всматривался в красный кружок, невинно застывший у самых камышей. — Пусть заглотает.

Я и сам знал, что щука, схватив живца как попало, спешит с ним в укромное место, где и заглатывает добычу с головы. Для этого-то у жерлиц и делается длинная леса. Заглотав живца, щука плывет дальше и только теперь, натянув лесу, чувствует крючок, который обнаруживает свое спрятанное жало. Но уже поздно! Трехлапый крючок, словно маленький острый якорь, сидит в брюхе хищницы…

Красный кружок вдруг заскользил по воде, нырнул, вынырнул, а метрах в пятнадцати от него из воды выпрыгнула большая щука. Она изгибалась всем телом, желая освободиться от крючка; металлический поводок торчал у нее изо рта, леса уходила в воду.

— Попалась!

Я схватил сачок и бегом бросился к лодке. Алексей Степанович, как всегда, неторопливо зашагал за мной.

Тайна черной крыши

Поселок показался мне не совсем обычным. Угловой дом — прямоугольный сруб в северорусском стиле с высоким крыльцом — представлял удивительный контраст с низким, обтекаемой формы сооружением из фанеры и стекла, которое напоминало павильон для продажи газированной воды. Но в этом киоске жили: на грядке, позади стеклянной дачи копался загорелый юноша в одних трусах, а по дорожкам бегал малыш, видимо только что принявший душ. Из зеленой бочки, установленной на столбах и снабженной обыкновенной лейкой, еще лились струйки воды.

По соседству с этими приверженцами солнца, воды и воздуха обитали, очевидно, почитатели тени. Дача с многочисленными башенками и шпилями едва выглядывала из густых зарослей.

Какой-то любитель монументальных сооружений построил солидное здание из выложенного узором кирпича под железной крышей, его сосед — рубленую дачу обычного типа, а третий, самый легкомысленный, а может быть, и самый скромный, уютное и чистое летнее жилье на небольшую семью, изящный тесовый домик с легкой крышей из гонта, похожей на деревянную чешую.

Я прошел уже две улицы, но не видел и двух одинаковых дач.

— Вы и не увидите их, — объяснил мне словоохотливый старик, сидевший на лавочке; он так ласково смотрел на меня, что мне показалось естественным задать ему свой вопрос. — Это поселок архитекторов. Каждый строил дачу по своему вкусу, более того — по своему, проекту.

Так вот оно что!.. Этот поселок представлял собой в некотором роде архитектурную выставку. И здесь действительно было что выбрать строителям дач, они могли найти тут образцы на всякий вкус.

Но что за странная дача? На самом солнцепеке, на покрытом дерном бугре, небольшой домик с односкатной крышей… матово-черного цвета. Вокруг домика кольцеобразная песчаная дорожка.

Ну и жарища же, должно быть, там, под этой железной крышей, притягивающей солнечные лучи! Я как-то летом жил в чердачном помещении на недостроенной даче и чуть не зажарился тогда заживо. Что за фантазия красить крышу в такой цвет! В этом домике, надо полагать, живет самый зябкий из всех обитателей поселка.

Впрочем, о вкусах не спорят. Я прибыл сюда не любоваться дачами, а проводить электричество. На-днях в новый поселок должны были дать ток, и на моей обязанности лежало проверить состояние подготовительных работ.

Столбы, свежепросмоленные в нижней части и с янтарными каплями наверху, были еще не пронумерованы, и я затруднился, как отметить столб, на верхушке которого был плохо навинчен изолятор.

Оглядываясь, я снова обратил внимание на странную дачу с черной крышей. «Черная крыша, — подумал я, — хорошо запоминается». «Прямо против бокового окна ч. д. (то есть черной дачи», — записал я себе в блокнот.

Ориентир мне понравился: я прибегал к нему еще несколько раз, пока производил осмотр в этом районе.

И когда мне потребовалось обозначить место для дополнительного трансформатора (в самом центре незастроенной лужайки), я с особым удовольствием занес в блокнот: «против крыльца ч. д. 60 метров».

— Знаю эту дачу, — сказал бригадир, которому я после обхода поселка вручил листок из блокнота, объяснив, обозначают «ч. д.». — Там какой-то странный владелец! Представьте, он отказался проводить электричество! Дача совсем новенькая: только на этих днях кончили красить крышу. Владелец сам следил за покраской.

Почему этот любитель жары и противник электричества выбрал для крыши столь необычный цвет, бригадир не мог объяснить.

— Чтобы был хороший ориентир, — высказал он шутливое предположение.

Но бригадир ошибался, и мы в этом очень скоро убедились.

Во второй половине дня, когда я осматривал угловой магистральный столб, где предстояло подключение поселковой сети (это было в километре от поселка), я увидел шагавшего по полю бригадира с листком в руке. Еще издали я мог разглядеть выражение недоумения на его лице. Подойдя ко мне, он сообщил, что ни одного из отмеченных мною в блокноте столбов с дефектами монтеры разыскали, а когда он направился на место сам, тоже ничего не нашел.

Мало того! Место, которое я выбрал для установки трансформаторной вышки, приходилось, по его словам, на… кирпичный дом.

— Аккурат, где стоит печь и выведена труба, — заявил бригадир.

Пожимая плечами, разглядывал я блокнотный листок, где все было обозначено, по-моему, так ясно и точно.

Солнце уже клонилось к закату, когда мы с бригадиром зашагали к поселку, но стоявшая в этот день жара словно и не собиралась еще спадать. Дорогой бригадир поглядывал на меня как-то странно.

Очутившись на знакомой уличке, я испытал неясное ощущение, будто что-то изменилось. Долго не мог я найти ни одного отмеченного мной столба. Те же столбы, которые я в конце концов отыскал по отметкам, сделанным на них моим карандашом, действительно стояли не там, где они должны были находиться, судя по моим записям в блокноте.

Бригадир смотрел на меня укоризненно.

— Вот, — сказал он, показывая на крыльцо дачи с черной крышей. — В 60 метрах должна быть трансформаторная будка, по вашим указаниям. Куда смотрит это крыльцо? Прямо на этот каменный… Что за чорт!

Протянутая им рука указывала не на кирпичный дом, а на клумбу в садике соседней дачи.

Лужайка же, где я хотел поставить трансформатор, находилась совсем в другой стороне. Это было почти как в «Заколдованном месте» у Гоголя. Ошеломленный, я стоял, «протирая очи».

— Как же так, — бормотал между тем бригадир, — я же сам отмерял рулеткой! Ничего не понимаю. Значит, вы хотите ставить вышку в этом садике? Но ведь тогда…

Он умолк, пожимая плечами. Но тотчас же схватил меня за руку, прошептав:

— Смотрите!

Я взглянул по направлению «черной дачи», и мне на миг показалось, что глаза меня обманывают.

Дача… росла! Да, ее черная крыша, такая плоская, когда я увидел ее в первый раз, теперь была крутой и продолжала подниматься, как на дрожжах. Потом этот рост прекратился. Дача словно всегда была такой — с крутой односкатной крышей, окрашенной в черный цвет.

Вслед затем я обнаружил какое-то новое явление. Одно окно дачи, блестевшее на солнце, внезапно померкло, но яркие блики незамедлительно вспыхнули в стеклах другого окна.

— Она вертится! — воскликнул бригадир таким тоном, каким, наверное, произнес эти слова еще Коперник.

Он был прав. Дача, как сказочная избушка на курьих ножках, вращалась вокруг своей оси. Сейчас она сдвинулась на некоторый угол и снова замерла.

К причудам таинственного владельца дачи с черной крышей прибавилась таким образом еще одна: он любил вращаться. Вот почему все ориентиры, взятые от черной дачи, оказались столь изменчивыми.

Но зачем ему это? Может быть, он находит пейзаж, который наблюдает из окон дачи, слишком однообразным и неподвижным?

— Знаете что, — сказал я бригадиру в конце рабочего дня. — Пойду-ка я к этому чудаку под черной крышей. Спрошу у него, почему он не хочет проводить электричество…

За оградой дачи меня встретила маленькая собачка, белая и лохматая, похожая на лающую рукавичку. На ее лай вышел владелец дачи, небольшого роста человек с красным лицом и такой же лысиной.

«Однако, распарился он в своей парилке, — подумал я. — А ведь при его сложении это пристрастие к теплу опасно».

Я сказал, кто я такой.

— Насчет электричества… — протянул он, вытирая лысину шелковым платком, таким тоном, точно я предлагал нечто вызывающее сомнение или требующее раздумья. — Собственно я… Да вы пройдите в дом, там мы потолкуем.

Первое, что я ощутил, едва хозяин дачи открыл передо мной дверь, был ток холодного воздуха, которым пахнул изнутри.

— Не выношу жары, — пояснил мой новый знакомый, когда я выразил удовлетворение приятной прохладой в комнатах. — Я ведь не архитектор, а инженер. Ну и строил по-инженерски. Мне врачи запрещают долго находиться на жаре. Не на север же прикажете ехать; я там бывал, и мне там нравится, но у меня есть дела здесь. А работаю в…

Он назвал исследовательский институт, занимавшийся проблемами энергетики.

Пока он говорил, я оглядывал квадратную комнату, которая представляла собой, должно быть, нечто вроде домашнего кабинета инженера. Мне бросилась в глаза… электрическая лампа с колпаком из пластмассы, стоявшая на письменном столе.

— Вот видите, собирались же проводить электричество, — упрекнул я его, усаживаясь на предложенный стул. — А вот теперь почему-то… Даже странно со стороны представителя техники.

Инженер улыбнулся и протянул руку к лампе. Лампа вспыхнула.

— Сегодня сдана в эксплоатацию, — заметил он, выключая свет, — собственная энергетическая установка. Зачем же мне ваши столбы?

Я прислушался, стараясь уловить неизбежное пыхтенье или ощутить дрожь, свидетельствующую о работе движка, но в доме было тихо и спокойно. Только едва заметный, слабый шорох или скорее жужжание доносилось с чердака, словно там работала прялка.

Взглянув в окно, я вдруг заметил, что куст сирени в углу ограды сдвинулся с места и исчез со всеми своими листочками. В окне появилась далекая речка, которой раньше не было видно.

Хозяин дачи сидел прямо против меня и продолжал разговор с таким видом, как будто ничего не случилось, но — кто его знает! — может быть, он делал это нарочно, для усиления эффекта.

— Здорово, — сказал я, кивая в сторону окна. — Как в кино. Смена впечатлений…

— Ах, это… — инженер взглянул на меня и пояснил: — Это побочный результат. Главная же цель… Да, хотите, я покажу вам всю установку?

Я, разумеется, согласился. Меня заинтересовал этот человек, который извлекал электричество из чердака собственной дачи, судя по доносившимся оттуда слабым звукам.

Осмотр и на самом деле начался с чердака. Поднявшись за хозяином по крутой деревянной лесенке, я очутился под металлической крышей, пронизанной множеством трубочек, что напомнило мне радиатор автомобиля.

— Мне не нужно вам объяснять, — сказал инженер, — что черная матовая поверхность крыши поглощает почти все солнечные лучи, которые падают на нее, а металл хороший проводник тепла. Как техник, вы все этр хорошо знаете. В трубочках, проложенных под крышей, циркулирует жидкость, которая кипит при 23 градусах и в отличие от эфира, кипящего при 35 градусах, совершенно безопасна в обращении. Она быстро превращается в пар. Крыша все время обращена к солнцу, а ее поверхность перпендикулярна к его лучам. Следовательно, нагрев получается очень сильный.

«Так вот зачем нужно вращение дачи и изменение ската крыши», — сообразил я.

— Образующийся пар, а при большой поверхности крыши его получается довольно много, — продолжал инженер, подводя меня к чему-то закрытому сплошным кожухом, — вращает вот эту герметически изолированную турбину. Это очень интересная миниатюрная модель с высоким коэффициентом полезного действия. Разработана на одном нашем заводе для колхозных радиоузлов. Отработанный пар поступает в холодильник, превращается в жидкость, которая подается снова в нагревательные трубки крыши-калорифера. Ну, а турбина, как сами понимаете, приводит в действие динамомашину. Все механизмы здесь вращающиеся; поэтому нет ни толчков, ни тряски. Все это действует почти бесшумно и, так сказать, само собой.

— Очень остроумно, — согласился я. — Ну, а, например в пасмурную погоду? (Меня немного задело намерение инженера обойтись без моих услуг, и я нарочно задал тот каверзный вопрос.) Сидите впотьмах?

— Аккумуляторы, — пожал он плечами. — Для этого служат аккумуляторы. Они накапливают мне электричество, а в конечном счете солнечную энергию в хорошие дни.

— И хватает?

Вместо ответа инженер потащил меня снова вниз, подвел к письменному столу и, раскатав рулон миллиметровой бумаги, начал объяснять.

На разлинованной мелкими клеточками бумаге была вычерчена красная линия, которая зигзагообразным узором тянулась в длину всего листа.

— Это солнечная радиация, приходящаяся на один метр поверхности в наших средних широтах в различные месяцы года, — сказал инженер. — Диаграмма составлена институтом, в котором я работаю. А вот годовой итог: энергия, которая может быть получена с учетом потерь, — в установке того типа, что я вам показал. Видите? Хватает не только для охлаждения воздуха в комнатах, освещения и электрической плиты, но, смею надеяться, останется и на отопление дачи в зимнее время. Во всяком случае, на те дни, когда я смогу приезжать сюда. Сейчас я получаю энергии больше, чем состоянии израсходовать, и часть ее откладывается прозапас в аккумуляторах. Более того: я думаю даже заряжать их и зимой в ясные дни. Да, да, зимой!

— Зимой? — переспросил я недоверчиво.

— А почему бы и нет! Предстоящая зима покажет. Но теоретические подсчеты «за».

Я все еще сомневался.

— А вы бывали в Арктике? — спросил меня вдруг инженер.

— Нет, не приходилось.

— Видите ли, там даже в холодные, но солнечные дни можно наблюдать любопытное явление. Стоит корабль во льдах. В воздухе ниже нуля. А черная краска на борту корабля так нагревается солнечными лучами, что стекает каплями. Забавно? И знаете, в чем секрет? Борт перпендикулярен к лучам, — ведь солнце-то низко над горизонтом…

— Думаю, — добавил он после паузы, — что установки такого типа, как у меня на даче, могут найти применение и в Арктике. Там ведь эта топка, — он кивнул на солнце, закатные лучи которого ложились на письменный стол, — не заходит по целым месяцам.

Инженер показал мне все прочее оборудование дачи: установку для охлаждения воздуха, приспособление, автоматически поворачивающее дачу и поднимающее и опускающее крышу с помощью электромоторов.

— Но это вращение, — сказал я нерешительно.

— … вовсе не обязательно, — перебил меня инженер. — Моя дача — это опытный, так сказать, образец. Я хотел взять максимум энергии. Но можно решить задачу и иначе. Я проектирую с товарищами целый поселок прочно стоящих на фундаменте дач с автономной электрической системой.

Уже стемнело, когда я распрощался с гостеприимным хозяином. Напоследок он угостил меня чаем, вскипяченном за счет энергии закатившегося уже за горизонт солнца.

Поселок был погружен во мрак. И только из окон диковинной дачи, повернувшейся фасадом снова на восток, лились лучи света.

Удивительное путешествие

Было очень жарко, и я с удовольствием укрылся в голубой тени минарета, ажурный силуэт которого четко вырисовывался на фоне безоблачного неба. Шагах в пятидесяти от меня группа людей в спортивных костюмах стояла около какой-то покосившейся избушки с соломенной крышей. На крыше избушки виднелось гнездо аиста, немного поодаль усиленно махала крыльями, хотя не было никакого ветра, типичная голландская мельница. Старая, седая женщина в большом белом чепце и туфлях с крутыми носками сидела у порога за прялкой. Эта мирная идиллия не нравилась толстому человеку в белой рубашке с засученными рукавами. Он размахивал блестящим рупором, что-то горячо говорил, требовал, чтобы мельница вертелась то медленнее, то быстрее, и два раза пересадил старушку с прялкой.

Я первый раз был на кинофабрике и с понятным любопытством оглядывался вокруг. На большом участке под открытым небом расположились постройки, относящиеся ко всевозможным эпохам и к различным местностям земного шара.

Но меня интересовало другое.

Я искал своего друга Анатолия, которого не видел уже пять лет. Мы подружились на фронте, но вскоре после окончания войны Анатолий был демобилизован и все эти годы работал в исследовательском институте где-то здесь, по соседству с киностудией.

Мне указали на странный павильон яйцевидной формы, расположенный в стороне. Исполинское яйцо серебристого цвета лежало на дороге; серая лента асфальта как бы входила в него с одного конца и выходила из другого.

Я стоял у этого яйца и не знал, что делать дальше. Огромные створки ворот выпуклой формы были закрыты так плотно, что шов их едва угадывался на алюминиевой поверхности. Внезапно открылась маленькая боковая дверка, и из павильона вышел Анатолий.

— Вот и отлично, — сказал он, увидев меня. — А я тебя жду с утра. Очень обрадовался, когда ты позвонил мне по телефону. Собираюсь сегодня совершить небольшую поездку. Буду рад взять тебя с собой.

Я возразил, что тащился в такую даль по жаре вовсе не для того, чтобы еще куда-то ехать. Я хочу видеть замечательное изобретение, которое он обещал мне показать.

— Ну да, — согласился благодушно Анатолий, — это изобретение и предназначено для поездки. Мы говорим об одном и том же. Да ты входи!

И он посторонился, пропуская меня внутрь.

Переступив порог, я очутился в огромном ангаре. Меня охватило приятное ощущение прохлады. Она создавалась, должно быть, благодаря тому, что краска, которой был выкрашен снаружи павильон, отражала солнечные лучи.

Внутренние стенки огромного яйца были жемчужно-белого цвета. Однотонная окраска, отсутствие углов и ровное, без теней освещение создавали странный зрительный эффект. Стены помещения незаметно переходили в потолок. Они то казались близкими, то как бы раздвигались и временами даже словно совсем исчезали, таяли.

Темная асфальтовая лента тянулась через ангар — дорога на самом деле пересекала яйцо.

Посреди ангара, на асфальтовой дорожке, стояло нечто среднее между автобусом, пассажирским самолетом и моторной лодкой. В низком кузове обтекаемой формы не было и следов мотора. Машина лежала прямо «на брюхе», напоминавшем днище плоскодонной лодки. С обеих сторон кузова виднелись широкие, но короткие выступы — зачатки недоразвившихся крыльев.

В общем вся эта штука напоминала гигантского серебристого жука.

Оглядев внутренность ангара, я не заметил там больше ничего, кроме еще одного яйца, подвешенного на системе блоков под потолком, прямо над машиной. Это жемчужно-белое яйцо было сравнительно небольшого размера — приблизительно с киоск для продажи мороженого. В яйце я разглядел несколько мелких квадратных окошек.

Бросалась в глаза несоразмерность просторного ангара с единственной машиной, которая стояла внутри, занимая сравнительно мало места. Но я не успел высказать своего удивления — Анатолий предложил мне занять место в странном экипаже.

Внутри сухопутной лодки (не знаю, как иначе назвать эту машину) находились удобные мягкие сиденья. Одно из них впереди — предназначалось для водителя. Перед ним помещался небольшой пульт с полудюжиной кнопок и обычными приборами: спидометром, часами, панелью радиоприемника. Ни рулевого колеса, ни чего-либо похожего на него не было. Сиденье водителя помещалось значительно ниже пассажирских мест. Когда Анатолий уселся, он точно утонул в своем кресле. Такое устройство кузова было явно рассчитано на то, чтобы предоставить как можно больше удобств пассажирам: водитель не мешал им смотреть в большое переднее окно.

Около каждого пассажирского места находилось боковое окно. Наконец в задней части кузова я увидел еще одно окно, почти такое же большое, как переднее.

Бесспорно, это была туристская машина, предназначенная для экскурсий. Но как же она передвигается?

Я уселся на одном из мест, поближе к водителю.

Анатолий оглянулся и поднес к губам переносный микрофон.

— Все готово?

— Готово, — ответил голос из радиоприемника.

— Поехали!

И Анатолий нажал какую-то кнопку.

Раздалось едва слышное стрекотание. Я даже не понял, откуда оно идет. Никаких других звуков мотора я не слышал за все время этой удивительной поездки. Впрочем и этот слабый шум был заглушен музыкой, которая полилась из радиоприемника.

Передняя стена ангара раскололась и стала расходиться в стороны. Потоки солнечных лучей хлынули в помещение и залили асфальтовую дорожку, на которой стояла наша машина.

Анатолий нажал вторую кнопку.

Машина, не вздрогнув, тронулась с места. Она двинулась плавно, как бывает во сне. Я не чувствовал тряски, не слышал шороха колес.

Все быстрее неслась навстречу гладкая дорожка. Слева показались и стали убегать назад знакомые строения студии. Справа замелькали дачи в березовой роще.

Мы выехали на шоссе. Машина тенью скользила по асфальту. Анатолий сидел, откинувшись в своем кресле, и, не обмеренный заботой о руле, только изредка касался рукой какой-нибудь кнопки на пульте. Машина, казалось, сама знала, как нужно себя вести.

Но как же мы ни на кого не налетали? Правда, встречные машины проносились по другой стороне шоссе. Но мы обогнали несколько грузовиков. Рабочие, сидевшие на каких-то бочках, не сводили глаз с нашего экипажа, видимо, пораженные его диковинным видом.

Но чудеса только еще начинались. Когда мы выехали на ровный и пустынный участок шоссе, машина ускорила свой бег. Анатолий нажал какие-то кнопки, и у машины начали вырастать крылья. Они выдвигались из коротких боковых отростков. Еще несколько мгновений, и я почувствовал, что мы летим. Шоссе быстро уходило вниз, сворачиваясь жгутиком.

— Послушай, но каким же образом? — начал было я.

— После! — отмахнулся Анатолий. — После все расскажу. Запасись терпением.

Я решил не мешать ему.

Машина стала разворачиваться, делая вираж, и в боковое окошко я увидел весь город.

Широкие улицы с высокими зданиями, прямые, как лучи прожекторов, прорезывали древние переулки с хаотическим нагромождением пестрых крыш. Строгие линии набережных удивительно гармонировали с величественными старинными башнями. Эти башни стояли у подножья большого зеленого холма и соединялись зубчатыми стенами. На холме высились белые стены дворца с блестевшим на солнце куполом. Я не мог оторвать глаз от характерного изгиба реки, омывающей Кремль, и ее гранитных берегов, застроенных домами-кварталами с массой балконов.

— Москва! — услышал я вдруг чей-то знакомый голос. — Город, к которому стремятся думы и помыслы миллионов людей.

Я оглянулся. Кроме нас с Анатолием, внутри машины никого не было. Голос раздавался из радиоприемника.

— Радиогид, — коротко пояснил Анатолий. — Записано на пленку. Читает… (он назвал фамилию известного диктора).

Голос в динамике между тем продолжал:

— Куда ни обратим мы отсюда свой взгляд, во все стороны расстилается необъятная советская страна. Сегодня мы отправимся на восток, увидим Урал, посетим Магнитогорский комбинат, пересечем равнины Сибири, тайгу Дальнего Востока, дойдем до Тихого Океана…

«Однако, — невольно подумал я, — сколько же времени будет продолжаться наша «прогулка»?

А машина уже шла на восток. Внизу тянулась Ока с заливными лугами, большими селами и маленькими городами, тонувшими в яблоневых садах.

Вдруг без всякого толчка наша машина мгновенно ускорила свой полет и устремилась вперед с быстротой пули. Уже невозможно было остановить на чем-либо свой взгляд и полюбоваться ландшафтом, расстилавшимся внизу. Необозримо-огромное пространство так стремительно мчалось навстречу нам, что на миг все слилось в сплошное пятно. Казалось, что мы висим неподвижно в пространстве, а земной шар вращается под нами. К тому же земля как-то сразу отдалилась. По-видимому мы летели сейчас на большой высоте. На выпуклой поверхности земного шара промелькнула Рязань, блеснула полоса Волги, проплыла желто-бурая степь, и вот показались зеленые холмы и первые возвышенности отрогов Южного Урала.

Я успел бросить взгляд на стрелку спидометра. Описав на циферблате три четверти круга, она остановилась около дикого числа: 5000 километров.

— В час! — воскликнул я крайне удивленный.

Известно, что скорость вращения любой точки Земли на параллели Москвы составляет 938,66 километра в час. Значит, мы двигались впятеро быстрее!

— В минуту, — спокойно поправил меня Анатолий.

Я не успел больше ничего сказать. Стрелка устремилась в обратную сторону. Скорость полета замедлилась. Вместе с тем машина пошла круто вниз. Я невольно схватился за поручни сиденья.

Анатолий улыбнулся.

Мы падали, или, вернее, неслись, прямо на невысокую, но раскидистую гору, у подножья которой расположился огромный комбинат.

— Магнитка!

Возникло, ли это слово у меня в сознании или его произнес диктор, я не помню. Я узнавал знакомую по фотографиям панораму Магнитогорского комбината.

Мы спускались все ниже. И вот уже колеса нашей машины коснулись… Впрочем, никаких колес у нашей машины не было, и ничего она не касалась. Мы просто скользили по асфальту, как в начале путешествия.

Новешенькое шоссе вело на вершину горы. Здесь был асфальтированный «пятачок» с гранитными бортами. Наш экипаж медленно объезжал по окружности эту обсервационную площадку.

Дивный вид открывался с горы. Всюду, куда достигал глаз, виднелись величественные сооружения металлургического гиганта. Как фигуры, расставленные на грандиозной шахматной доске, высились башни-домны и окутанные желто-сизым дымом металлические тела кауперов, блестели на солнце стеклянные крыши мартеновских и прокатных цехов, чернели ребристые стены коксовых батарей.

Все это было насыщено движением. Одна за другой поднимались к вершинам доменных печей тележки с рудой или коксом. Целые вереницы вагонов тянулись в различных направлениях. Вот откинулась стенка коксовой печи, и высокий штабель раскаленного кокса обрушился вниз.

Люди, построившие эти циклопические сооружения и управлявшие ими, казались отсюда маленькими, едва различимыми фигурками. Но они были полновластными хозяевами этих огромных механизмов. Вряд ли можно найти более наглядное и убедительное доказательство могущества человеческого разума.

— Нет границ созидательной мощи советского народа. — сказал диктор, словно подслушав мои мысли. — Вот эти две огромные новые домны и те две коксовые батареи, что стоят направо, построены в первой послевоенной пятилетке.

Он приводил цифры, факты… Описав круг на «пятачке», наша машина не стала совершать обратного спуска, а как-то вдруг перепорхнула через лежавшую внизу местность, и мы очутились у въезда в город, на берегу реки.

Я уже ничему не удивлялся. Мы ехали по широким улицам с красивыми многоэтажными домами. Мне понравилось, что вдоль тротуаров стояли обнесенные чугунными решетками деревья и что в городе много парков и скверов.

— Этот новый город построен на берегу Урала для металлургов Магнитки в послевоенной пятилетке, — сообщил наш радиогид.

Чудесный город промелькнул, как сон. Мы снова в воздухе.

Внизу Барабинская степь. Темнеющий на горизонте лес, словно отара овец, разбегается на отдельные березовые рощи или «колки», как их здесь называют. И мы ясно видим сверху, что эти рощи разбросаны на обширной и плоской равнине.

Но что это внизу? Море? Желто-зеленые волны ходят на просторе, переходя вдали в мелкую золотистую рябь.

Это пшеница!

Вот на горизонте появляется вереница удивительных «кораблей», медленно плывущих по морю спелой пшеницы. Это усовершенствованные самоходные комбайны. Целая эскадра их вышла в пшеничное море.

Мы не соблюдаем ровной линии маршрута. Берем то к югу, то к северу, а иногда, как фантастический кузнечик, перепрыгиваем через обширные пространства, пролетаем через них в несколько секунд. Это секунды замирания сердца и легкого головокружения.

Мои познания в географии оказываются в некоторых случаях отсталыми. Мы долго летим вдоль бесконечной железной дороги, прорезывающей поля и леса. Мы уходим в сторону, возвращаемся, совершаем скачки через пространство, а рельсы все тянутся и тянутся…

«Так вот она, знаменитая Транссибирская магистраль», думаю я.

Но диктор сообщает, что это Южносибирская магистраль, новая дорога, построенная в послевоенной пятилетке.

Когда мы пролетаем над станцией Тайшет, я вижу, как обе магистрали сливаются воедино.

Первое приключение происходит с нами в Восточной Сибири. Мы идем над горными хребтами, покрытыми лесом. Железная дорога — та самая Транссибирская магистраль, которую я все время искал, — осталась на юге.

Неожиданно хребты расступаются. Между ними лежит темно-синяя, поблескивающая сталью и прозрачная, как аметист, масса воды.

— Байкал! — торжественно говорит диктор.

В тот же миг наша машина делает крен, затем проваливается вниз носом и начинает падать. В страшном, стремительном пике мы мчимся прямо к середине озера.

Я сижу, судорожно ухватившись за поручни: берега по мере нашего падения разбегаются в стороны. Они уже почти совсем исчезли, ушли к линии горизонта. Недаром Байкал зовут морем. Вот уже всюду вода, вода, вода… И в носовое и в боковые окна видна только безбрежная прозрачная синь.

Деловой тон нашего гида-автомата, сообщающего, что Байкал — самое глубокое озеро в мире, меня ничуть не успокаивает.

Еще секунда, и вода поглотит нас, но тут Анатолий (я вижу, впрочем, только его рыжеватую макушку) каким-то чудом вырывает машину из пике. Это странно, но я не испытываю в этот момент ощущения, будто мой вес увеличился в несколько раз, как это бывает с пилотами, летающими на самолетах-пикировщиках.

Мы просто переходим на горизонтальный полет. Затем мы снова начинаем снижаться. Вода все ближе, и вот, наконец, мы касаемся ее освещенной солнцем и покрытой мелкими волнами поверхности.

Однако ничего страшного не происходит. Наш экипаж теперь уже не самолет и не автомобиль, он — лодка. И эта лодка, втянув крылья, плывет по морю.

Я начинаю догадываться, что никакой аварии вообще не было. И стремительный спуск и посадка на воду все эти потрясения, по-видимому, входили в программу путешествия.

Мы мчимся, как на хорошем катере. Слегка покачивает. Теперь я с удовольствием слушаю голос гида, который не скупится на краски, описывая Байкал.

Здесь на самом деле необычайно красиво! Высокие гористые берега, поросшие лиственницами, окаймляют темно-синее море.

Вода удивительно прозрачна. В ней видны стаи рыб и силуэты каких-то незнакомых животных. В этих чистых глубоких водах протекает жизнь своеобразная и неповторимая. Многие из живых организмов, обитающих в Байкале, встречаются только здесь и больше нигде на земном шаре.

Хотя Байкал существует весьма длительный геологический период, образование впадины, в которой лежит это замечательное озеро, еще не закончилось. Поэтому здесь нередко бывают землетрясения.

Мы проплываем как раз мимо огромной скалы, рухнувшей в воду. Каменная поверхность хребта покрыта трещинами. Из одной расщелины поднимается облачко пара. Это выбивается из недр земли горячий источник.

Но вот наша «лодка» с разгону отрывается от воды. Байкал суживается, вытягивается в длину и вдруг начинает вращаться. Нет, это мы делаем разворот и берем курс далее на восток.

Не буду описывать всех подробностей нашего путешествия. Мы действительно дошли до берегов Тихого океана и здесь повернули на север.

На море мы застали штиль. Необъятная водная гладь в районах Сахалина, Курильских островов и Камчатки была усеяна силуэтами больших и малых рыболовных судов. А на берегу материка в легкой дымке тумана время от времени возникали молы и причальные линии больших морских портов. Как оживился этот край за последнее годы!

Еще поворот, на этот раз на запад. Мы возвращались в Москву. Но мы, как я заметил, шли новыми путями.

Убедившись в безопасности нашей «прогулки», я наслаждался чудесными видами, которые открывались в окнах машины каждую минуту, внимательно слушал объяснения радиогида. Передо мной проходили преображенные поля и заводы, села и города. Я всегда знал, что моя родина богата и велика, но впервые ощутил это так непосредственно и наглядно.

Уральский хребет мы пересекли севернее, чем в начале путешествия. Горы здесь были ниже и выглядели более пологими.

Внезапно впереди раскрылась панорама, которую, как мне показалось, я уже видел раньше на фотографиях. Высокая и крутая стена перегораживала широкую реку. Вереницы автомашин сновали по берегам. Виднелись большие здания, одни в лесах, другие уже законченные.

Днепрогэс? Но ведь это совсем другой район! И к тому же Днепрогэс давно уже восстановлен после войны, а здесь стройка в самом разгаре.

— Камская гидростанция, — сообщил радиогид. — Первая очередь недавно вступила в строй.

…В окошечке спидометра выскочила цифра «30 000 км», когда в зелени пригородов снова показалась Москва. 30 000 километров — это длиннее пути вокруг Земли, если бы мы совершили его вдоль той параллели, на которой стоит наша древняя и вечно юная столица.

Огромный путь проделан — я взглянул на часы — за полтора часа! Это было самым загадочным.

Мы прошли над Москвой-рекой. Над широкими, полными движения мостами и взяли чуть в сторону, к Ленинским горам. Я увидел впереди тень от нашей машины, бежавшую по шоссе. В следующее мгновение мы сели на эту тень и плавно скользили по шоссе.

Вот показались знакомые сооружения киностудии. Мы свернули на асфальтовую дорожку, на которой лежало серебристое яйцо.

Как занавес, раскрылись его створки, мы въехали внутрь и остановились…

Замолкла музыка, доносившаяся из репродуктора в последние минуты. Прекратилось слабое стрекотание таинственных моторов. Все стихло.

Я вскочил на ноги, готовый засыпать своего друга вопросами.

Анатолий медленно повернул голову.

— Ну как? — спросил он довольно флегматично.

— Потрясающе! — воскликнул я. — Но скажи, пожалуйста, каким образом?

— Сейчас, — сказал он, — отвечу тебе на все. Дай сначала вылезти, а то у меня ноги затекли. Кресло водителя надо будет переделать.

Он поднялся со своего низкого сиденья и распахнул дверцу. Я вышел.

Мы стояли около замечательной машины, окрашенной в голубовато-серебристый цвет. Крылья снова были втянуты внутрь, и сейчас она напоминала обтекаемые сани или лодку.

Анатолий удовлетворенно курил и искоса посматривал на меня.

Я молчал, подавленный всем виденным и пережитым за этот короткий срок.

— Ну, — сказал, наконец, Анатолий, — что же тебя интересует?

Я очнулся.

— Прежде всего, — воскликнул я, — что это за новый способ передвижения? Эти немыслимые скорости! Эта невиданная поездка!

— А мы никуда и не выезжали, — спокойно возразил Анатолий. Он поднял голову, крикнул: — Иван Петрович!

В яйце, висящем под потолком ангара, открылось окошко, из него высунулась голова.

— Ну как? — спросила голова. — Все в порядке?

— Нет полной синхронности, — ответил Анатолий. — На заднем экране было временами отставание на полфазы.

— Ну, это пустяки, — возразил Иван Петрович. — Сейчас подрегулируем.

И он скрылся в окошечке.

Должно быть, у меня был очень растерянный вид, потому что Анатолий, скупой на слова, счел нужным пояснить:

— Мы были с тобой все время в этом ангаре, и вообще эта штука, — он кивнул на экипаж, в котором мы проделали путешествие, — не может двигаться.

— Так что же это было?

— Кино.

Послышался тихий скрип блоков, и я увидел, что яйцо с Иваном Петровичем опускается. Яйцо остановилось близко у земли, распахнулись дверцы, откинулся трап, и, наконец, показался сам Иван Петрович.

Он был в брюках «гольф», в рубашке с короткими рукавами, — все признаки заядлого кинематографиста. Если к этому добавить его восемнадцатилетний возраст и профессию киномеханика, то станет понятным чувство превосходства над простыми смертными, которое проглядывало на его чуть-чуть курносом лице.

— Здорово? — спросил он, снисходительно протягивая мне загорелую руку. То-то!

И он подмигнул мне, впрочем, тут же спохватился, напустил на себя значительный вид и принялся говорить что-то о «кадрах», «светосиле» и прочих непонятных для меня вещах.

В общем он оказался славным малым, и я главным образом от него все и узнал. Анатолий же считал все объяснения законченными и разговаривал в углу ангара со своими помощниками, появившимися, как черти из-под земли, из трапа, который раскрылся в полу ангара. Там, под землей, как объяснил мне Иван Петрович, помещалось «энергохозяйство». В самом ангаре не должно было находиться ничего лишнего: только сама «машина» и это яйцо под потолком. Так следовало для полноты ощущения.

Но что же это было за изобретение? Объемное кино. Экипаж, в котором мы совершили мнимое путешествие, служил зрительным залом, а весь ангар — своего рода экраном.

Картина, которую я видел, снималась исключительно с натуры. Специальная экспедиция в конце первой послевоенной пятилетки выехала для съемок на Урал, в Сибирь, на Дальний Восток. Съемки производились четырьмя аппаратами одновременно: один был направлен вперед, два в стороны, а четвертый — обращен назад. Так же проектировались и полученные изображения из кинобудки, которая помещалась в висячем яйце.

В результате, в какое бы окошко «экипажа» ни смотрели его «пассажиры», они видели как бы часть общей движущейся панорамы.

— Важно, конечно, было, — пояснил Иван Петрович, — добиться полного совпадения изображений всех четырех проекционных аппаратов.

Съемка первой кинокартины производилась с автомобиля, самолета, моторной лодки и гидроплана.

Теперь я понял, почему так пристально смотрели люди, мимо которых мы «проезжали» на нашей «машине». Я думал, что они удивлялись необычному виду нашего экипажа, а они просто смотрели на операторов, снимавших сразу четырьмя аппаратами с обыкновенного автомобиля.

Для чего же понадобилось сооружать ангар, асфальтовую дорожку и «кабину-вездеход»? Для того чтобы зритель во время сеанса испытывал полную иллюзию путешествия по земле, воздуху, воде, а если понадобится и под водой. Такая хроникальная картина с подводным путешествием уже снималась.

Все это сообщал мне Иван Петрович, чрезвычайно довольный как моей любознательностью, так и своей способностью ее удовлетворить.

Мы шли по неширокой дорожке, окаймленной маленькими голубыми елями, и я думал о там, как много нового, неожиданного и увлекательного создали советская наука и техника за протекшие годы мирного труда.

Чудовище подводного каньона

1.

Агапов уверял, что, если бы он не находился тогда на Луне, Калабушева не отправили бы в самый глубокий каньон на дне Индийского океана.

— Это один из величайших упрямцев в солнечной системе! — говорил он горячо. — Если бы вы дали себе труд обратиться во Всемирное справочное бюро и попросили перечислить наименее подходящих людей для столь ответственной экспедиции, то Калабушева назвали бы в первом десятке.

Те, кто готовил экспедицию, пожимали плечами: Калабушев был не только самым знающим, но просто единственным специалистом по морским змеям на нашей планете. Никто, кроме него, не интересовался полуфантастическими видениями, которые представлялись глазам пьяных или перепуганных матросов в далекую эпоху парусного флота. А он, как ярый коллекционер, собирал на протяжении всей жизни эти легендарные истории, выкапывая их из старинных книг и газет, изучая давно забытые архивы. Вряд ли Всемирная кибернетическая библиотека с ее миллиардами отсеков, в электронную память которых вот уже третий год вводились все основные сведения, добытые человечеством за предыдущие века, располагала хотя бы тысячной долей тех данных, которые находились в распоряжении Калабушева. И только он один мог сказать, что в его шкафах, набитых фотокопиями собранных со всего света документов, представляло хоть видимость научной ценности, а что следовало отнести к чистейшей фантазии. Но и он мог ошибаться. Этот упрямец верил в существование морских змеев, несмотря ни на что.

Конечно, если бы налицо имелся еще хотя бы один знаток морских змеев, комиссия могла думать, кого из них посылать. Но выбора не было. Не послать же Калабушева в экспедицию, право на участие в которой он заслужил более чем кто-либо другой на свете, было бы слишком жестоко и несправедливо.

Но так или иначе, а сейчас уже поздно было рассуждать, почему в экспедицию отправили именно Калабушева.

Когда споры, поутихли, председательствующий академик Лавров перешел к главному:

— Сейчас мы должны решить, собственно, не менее важный вопрос: кого послать на розыски Калабушева?

Все почему-то посмотрели в мою сторону. До этого момента я полагал, что меня пригласили в качестве эксперта-глубоководника. И действительно, в ходе прений мне было задано несколько специальных вопросов.

Но теперь от меня ждали чего-то другого.

— Что скажете, капитан? — подбодрил меня Лавров.

— Экспедиция более ответственная, — сказал я, — чем та, первая. Калабушев мог не найти своего морского змея — особой трагедии не произошло бы. Не найти Калабушева — совсем другое дело.

— Мы это понимаем, капитан, — прищурил глаз Лавров.

— Я не отказываюсь, — сказал я. Меня немного раздражал его прищуренный глаз. — Вопрос в том, кто лучше подготовлен для такого дела. Его и надо отправить. Мы не должны повторить ошибки с Калабушевым.

— Какие у вас отводы?

По традиции человек, получающий ответственное задание, обязан назвать недостатки, если они у него есть, которые могут помешать выполнению задания.

— Отводов нет, — возразил я, — но соображения есть. Прежде всего я не верю в существование вашего знаменитого чудовища. Я облазил едва ли не все самые глубокие дыры Мирового океана и, могу вас заверить, ни разу не встречал ни морского змея, ни «Летучего голландца».

— Но в существовании Калабушева вы не сомневаетесь?

Глаз Лаврова оставался прищуренным, и это действовало мне на нервы.

— А вам предстоит искать именно Калабушева, а не змея, — докончил Лавров. Он отвечал мне на моего «Летучего голландца».

— Насколько я понимаю, Калабушев и змей должны быть где-то вместе, пробормотал я. — Повадок же змея я не представляю.

— Никто из глубоководников не верит в морского змея, так же как и вы. Но вы один из опытнейших глубоководных асов. Это же спасательная экспедиция.

— Тогда, — сказал я, — переведем разговор на деловую основу. Если вы поручаете операцию мне, я берусь в течение двух часов подобрать экипаж, на который…

— Экипаж? — перебил меня Лавров. — Ни о каком экипаже не может быть и речи. Вы пойдете один.

Я внимательно оглядел лица сидевших в креслах. Нет, это не та компания, которая собирается, чтобы разыгрывать на досуге бывалых капитанов.

— Вопреки всем правилам?! — поразился я. Я покачал головой. Только что во всех деталях обсудили, к чему привело отступление от правил при организации экспедиции Калабушева, как тут же планируют новое крупнейшее нарушение! Было чему удивляться.

— Все очень просто, капитан, — сказал Агапов. — Калабушев пошел на «Скате». Никто не знает, в какую он забился щель, от него никаких сигналов. Значит, разыскивать его надо тоже на корабле-малютке. Скажем прямо: вам придется, может быть, путешествовать не только под водой, но и под землей.

Да, я уже слышал, конечно, о лабиринтах Тумберлинка. И версию о том, что это катакомбы, опустившиеся под воду. Может быть, там, где-нибудь в двадцать пятом колене, и обитает морской змей. Вполне возможно. Никто не побывал еще в странных норах, словно пробуравленных кем-то в подводных скалах. Кроме разве Калабушева. Тот, конечно, мог наплевать на все запреты.

— Но ведь «Скат» двухместный, — сказал я. Не то чтобы я боялся. Но соблюдение некоторых элементарных правил входит в кровь и плоть старых глубоководников. Мы не мальчишки.

— Второе место может понадобиться кому-то из спасаемых, — просто сказал Лавров.

Я понял теперь их мысль. Они считали, что «Скат» Калабушева застрял в подводно-подземной ловушке. Вытащить судно на буксире, вероятно, не удастся. Значит, видимо, придется осуществлять «пересадку» пассажиров.

— Кто напарником с Калабушевым? — спросил я.

— Титов.

Титова я знал. Абсолютно уравновешенный человек. Спокойный до флегматичности. Отличный «компенсатор», если можно так выразиться, для Калабушева. Данную ему инструкцию ни за что не нарушит, ни против одного пункта не пойдет, хоть взорвись все вокруг.

— Кто начальником из них?

— Калабушев.

Положительно мне суждено сегодня без конца удивляться странностям комплектования этой экспедиции.

— Калабушев не имел морального права соглашаться! — сказал я горячо.

— Почему? — удивился Лавров. — Ведь он действительно своего рода специалист.

— Но вы-то, вы! — настаивал я. Теперь я разделял возмущение Агапова. Вы как могли согласиться на назначение Калабушева?

— А надо было начальником экспедиции назначить Титова? — Лавров смотрел на меня холодно и испытующе. Сейчас он начнет припирать меня к стенке. Я уже слышал, что он владеет искусством доказательств не хуже, чем чемпион мира по классической борьбе всеми ее приемами. — Первый раз, — в голосе Лаврова послышался оттенок удивления, — первый раз я отправил бы экспедицию, начальник которой не верит в ее цели, совершенно к ним равнодушен и не знает ни на гран предмет исследования. Вот это уж действительно было бы отступлением от всех правил!

Я промолчал.

Титов, конечно, хороший глубоководник. Но его специальность гидроакустика. Резон в рассуждениях Лаврова есть.

— Известные биологи-глубоководники оказались занятыми. — Лавров угадал мою мысль. — Из свободных ни один не подходил ни по характеру, ни тем более по технической квалификации.

Да, уж Титов мастер глубокого плавания, ничего не скажешь. Конечно, если уж начали с Калабушева, остальное вытекало одно из другого. Все сходилось к Калабушеву, точнее, к морскому змею, в существование которого он упрямо верил.

— Ведь путешествие не считалось опасным, — заметил Лавров. — Никто не поручал им обследовать Тумберлинк. Просто крейсирование вдоль каньона — и все. Что произошло, никто не знает.

— Скажите, — спросил я Лаврова напрямик, — а вы сами верите в этого…

Лавров улыбнулся.

— Я понимаю ваше недоумение. В двадцать первом веке — и вдруг старые матросские сказки. Но, видите ли, сказки это или нет, может окончательно выясниться именно в нашем веке. Парадокс? Никакого парадокса. Зоологи до сих пор спорят о некоторых представителях даже сухопутной фауны, были они или нет. А когда в прошлом веке ученые обнаружили кистеперую рыбу, они не хотели верить своим глазам. Считалось, что последние латимерии вымерли несколько десятков миллионов лет назад, уступив место другим видам. А потом поймали еще несколько латимерий. Что же, вы думаете, ископаемые рыбы стали возрождаться? Ничего подобного. Наука расширяла поиск — и больше латимерии стало попадаться на глаза ученым. Вспомните, что океаны во всей их толще начали обследовать сравнительно не так давно, а объединить свои усилия так, как это теперь делают ученые всей Земли, раньше они тоже не могли.

— Но морских змеев что-то до сих пор не попадалось, — заметил я.

— Их, этих змеев, может быть, всего один или два, — серьезно сказал Лавров. — И вот где-то в последнем убежище их нашли.

— Раньше они почему-то чаще попадались на глаза, — сказал я. — И не стеснялись людей. Если верить сочинениям, которыми набиты шкафы Калабушева.

— Калабушев считает, что морские змеи — глубоководные существа, — все так же серьезно разъяснял Лавров. — А на поверхность выносились их трупы. Волнение, ветер и воображение людей придавали им облик живых. Потом их съедали птицы и рыбы. Существа вымирали, и поэтому их перестали встречать. Но, возможно, одна пара осталась.

— Я лично…

— Я ученый, — сухо прервал меня Лавров. — Мне нужны факты. А всякие «верю» или «не верю» не область науки.

— Я просто хотел сказать, — с ходу парировал я, — что Калабушев, возможно, как раз сейчас берет интервью у последнего из последних змеев. И что я лично сделаю все, что от меня зависит, чтобы это интервью не пропало для науки. Не гарантирую, что доставлю вам сюда морского змея, но Калабушева разыскать постараюсь.

Моя задиристость не очень их удивила. Они, должно быть, уже знали кое-что обо мне.

— Отлично, — сказал Агапов. — Я всегда считал, что правильный выбор состава экспедиции — половина ее успеха. Когда вы собираетесь отправиться, капитан?

— Через пятнадцать минут после того, как вы ответите мне на последний вопрос.

— Говорите.

— Что вам известно о характере Калабушева? Ведь вы его как будто хорошо знаете.

— Понимаю. Я должен сказать то, что может облегчить ваши поиски.

— Вот именно. Я должен представить себе, как бы поступил в том или ином случае Калабушев. Как поступил бы человек моего склада, я представляю. Как поступит Титов, я знаю точно. Про его действия я могу рассказать точнее, чем про свои. Таким образом, в уравнении одно неизвестное, от которого зависит все. Я не психолог, но мне придется заняться психологией.

— Трудно сказать, как поступит человек в неожиданных обстоятельствах, в раздумье сказал Агапов. — Известно одно: он очень упрям. К змеям у него страсть коллекционера. Представляете, на что способен такой человек, если ему представится реальная возможность пополнить свою коллекцию, допустим, самое маленькое — фотографией настоящего змея! Или хотя бы чего-то неизвестного нам, что принимали за змея. Что сказать еще? Он бесстрашен. Не знаю, не является ли это в данном случае осложняющим обстоятельством. По профессии он спелеолог.

— Спелеолог! — Я потер лоб. Этого еще недоставало!.. Я вспомнил опубликованную недавно статистику Контроля безопасности. Из нее вытекало, что по количеству несчастных случаев спелеологи занимают одно из первых мест среди других исследователей природы. Они залезают в такие тараканьи щели, где ничтожный сдвиг глубинной породы может привести к опасным последствиям. Основная причина, пояснял представитель Контроля безопасности, большинства происшествий — в нежелании исследователей укреплять пещеры и подземные ходы до первого проникновения туда людей. Те, с кем что-то случалось, как правило, хотели сначала изучить открытую ими полость земли в нетронутом виде, в каком ее создала природа. А потом уже они собирались пробивать запасные выходы, оборудовать комфортабельные штольни, ставить подпорки и защитные сетки. Далее, помнится, излагались советы Контроля безопасности, как сочетать требования науки и условия безопасного пребывания людей под землей. Дошли ли только эти здравые рекомендации до Калабушева?

— Все ясно, — сказал я. — Я отправлюсь немедленно.

— На аэродроме ждут, — сказал академик Лавров.

2.

В эпоху парусного флота, когда морские змеи встречались так же часто, как непредугаданные штормы и штили, всякое порядочное описание морского путешествия начиналось с характеристики судна.

«17 июня 1741 года я ступил на палубу «Сидонии», — читал я в одной из фотокопий, пачкой которых снабдили меня на дорогу. — «Сидония» представляла собой прелестную трехмачтовую шхуну водоизмещением в 500 тонн, с такими искусными обводами носовой части, что они вызывали восхищение у каждого настоящего моряка».

Я решил, что не стоит нарушать эту традицию. Тем более что некий юный герой, ступивший на палубу прелестной «Сидонии», спустя некоторое время получил возможность собственными глазами разглядывать морского змея, что, возможно, предстоит и мне.

На «палубу» «Ската» я ступил на суше. Неспециалисты-глубоководники, возможно, не знают, как выглядит и что представляет собой «Скат». Ничего похожего на известные всем автоматические драги — огромные машины, ползающие по дну океанов и подбирающие руду, похожую на рассыпанную картошку. Мало сходства и с глубоководными исследовательскими или тем более туристскими суднами, изображениями которых пестрят страницы журналов. Ни подавляющих воображение размеров, ни могучих горизонтальных и вертикальных винтов, ни струйных аппаратов, действующих по принципу реактивного движения. Ни, замечу тут же, комфорта внутри.

Представьте себе геометрически правильный шар из прозрачного материала диаметром около двух метров. Шар, как планета Сатурн, опоясан плоским кольцом, вытянутым в одном направлении этаким эллиптическим блином. Блин толще там, где он примыкает к шару и совсем тонкий по краям.

Вот, в сущности, и все. Если не считать, конечно, тысячи дополнительных устройств. Не всякий заметит, что прозрачный шар двойной, то есть внутри наружного шара находится внутренний. Внутренний шар и есть та гондола, в которой я сижу. Он так сбалансирован по центру тяжести, что мое сиденье и пустующее кресло напарника, все приборы и рукоятки управления занимают одно и то же положение в пространстве независимо от того, как ведет себя наружная оболочка со своим блином. «Скат» может плыть хоть «вверх животом», я этого даже не замечу. Что касается того, что я назвал «блином», то это и обводы судна, и его двигатель, и движитель, и осязающее устройство. Гибкое, словно мускулистое, «туловище» может принимать самую различную форму, изгибаться, совершать колебательные движения частично или целиком — словом, плыть естественно и непринужденно.

С точки зрения маневренности лучшего глубоководного аппарата свет еще не видел. Предназначенный для детальных обследований горных хребтов и долин, узких каньонов и кратеров подводных вулканов, он по безопасности не имеет себе равных. Сколько я ни плавал в глубинах, я ни разу не видел, чтобы какая-нибудь живая рыбина, пусть самая крупная и неуклюжая, застряла бы где-нибудь в каменной подводной ловушке. А «Скат» последней модели по своей чувствительности к окружающей среде и техническому оснащению превосходит любую самую ловкую и сильную владычицу подводного царства. Для Калабушева избрали правильное судно. «Скат» может легко удрать от любого морского змея или парализовать его электрическим зарядом, если бы это понадобилось.

Итак, я сидел в кабине, а «Скат» был подвешен к вертолету, который мчал нас в отдаленнейший район Индийского океана. Я предпочел занять место в кабине еще на аэродроме. Конечно, самозадраивающиеся устройства срабатывают и в воздухе и в воде, но посадка «всухую», во-первых, отнимает меньше времени, и, во-вторых, что там ни говори, более надежна. Я не хотел рисковать тем, что какой-нибудь винт не займет нужного положения из-за пустячной причины вроде тряски и автоматы откажутся погружать «Скат». Мне это ничем не грозило, но Калабушеву и Титову пришлось бы дожидаться меня гораздо дольше. Опыт видавших виды глубоководников в том и заключается, что они учитывают тысячи мелочей, до которых не всегда доходят «мозги» приборов.

Я подумал о Титове и Калабушеве. Калабушев бесстрашен. Но мне представлялось, что его бесстрашие или его мужество, не знаю, как лучше назвать, — бесстрашие одержимого. Вывести же Титова из состояния душевного равновесия почти невозможно.

Почти?.. Гм… Меня стали одолевать сомнения. В самом деле. Титов всегда находился в окружении глубоководников, людей, владеющих собой и не фантазеров. С партнером типа Калабушева он встретился впервые. И вот они заперты вдвоем в тесной кабине. Что произойдет, если «кремень» Титов будет подвергаться в этих условиях воздействию «огнива» Калабушева? Какие искры высекутся? Мне приходилось видеть людей, которые уже в пожилом возрасте впервые принимали участие в охоте. Иные с иронической улыбкой брали в руки ружье, но после первого же выстрела вдруг совершенно преображались. Не мог ли азарт коллекционера или охотника овладеть и Титовым?

Перебирая врученную мне пачку фотографий, я стал пристально разглядывать ту, из-за которой, собственно, и разгорелся весь сыр-бор. Ее передала телекамера, спущенная на длинном тросе с борта надводного исследовательского судна. Прямо на меня, то есть прямо на камеру, смотрела морда какого-то чудовища. Три глаза на лбу сверкали холодно и бездумно. Взгляд существа, стоящего на низкой ступени развития, действующего без всякого проблеска сознания, рефлекторно, словно автомат. Страшный взгляд, от которого мороз продирал по коже. Широко раскрытая пасть, свидетельствующая о развитой функции хватания, могучий капкан с неровными, грубо выделанными зубьями. О размерах пасти судить трудно, так как неизвестно, с какого расстояния сделан снимок.

От такого зверя можно прийти в ажиотаж, даже не будучи зараженным одержимостью Калабушева. Легко представить, что ощутили бы разведчики, если бы они встретились с подобным чудищем лицом к лицу.

Я перевернул фото. На обороте краткая выписка из научного протокола. Телекамера передала снимок. Затем — это наблюдали на экране на борту судна — раскрытая пасть вдруг резко придвинулась к камере, мелькнул сверкнувший в луче света зуб, наблюдатели увидели что-то похожее на глотку, и наступил мрак. Трос, к которому была привязана камера, натянулся, как леса, когда попадается крупная рыба. Попытки вытянуть добычу ни к чему не привели. После десятиминутной борьбы, во время которой трос то наматывали на барабан лебедки, то спускали, чтобы ослабить натяжение, он оборвался, и чудовище, заглотившее камеру, исчезло. Судя по размерам камеры, существо, с такой легкостью расправившееся с ней, должно быть не маленьким.

Биологи ничего похожего не видывали и не описывали в своих трудах. Разгорелись споры, в которые неожиданно вмешался Калабушев. Увидев фото, которое передавали по земному телевидению, он «опознал» в незнакомом чудовище морского змея. В доказательство он привел несколько тысяч письменных, запротоколированных свидетельств и рисунки художников прошлых веков.

Одно из «доказательств» находилось в моих руках, в той же пачке фотокопий. Трехглазое чудище с раскрытой пастью гналось за утлым суденышком, удиравшим на всех парусах. На корме один из матросов стоял на коленях и простирал руки к небу. Туловище змея скрывалось в воде, над поверхностью выступали только похожие на горбы верхушки толстых колец. Это не совсем сходилось с версией Калабушева насчет тоге, что морские змеи на поверхность поднимались только мертвыми, зато «портретное сходство» почти полное.

— Капитан, вы не заснули? — окликнули меня.

С экрана на меня смотрел улыбающийся Агапов.

— Все в порядке. Пытаюсь построить какую-нибудь правдоподобную версию. Не вести же поиски наобум!

— Попробуйте, — ободрил меня Агапов. — Я специально прилетел с Луны, чтобы участвовать в разгадке. И выслушал уже по крайней мере десяток гипотез. Ваши соображения особенно интересны.

— Я исхожу из самого крайнего предположения, — сказал я. — Случилось что-то такое, что заставило забыться даже такого человека, как Титов. Командиром судна оставался все же Титов, и по инструкции он мог не подчиниться Калабушеву, если бы тот потребовал от него, допустим, неразумных действий. С другой стороны, Титов, если бы он и предпринял что-то выходящее за обычные рамки, непременно информировал бы заранее о своем решении судно, крейсирующее на поверхности. Вывод один: он но успел этого сделать. Произошло внезапно что-то такое, что разом вывело из строя Титова.

— Например, «Скат» налетел на подводную скалу из-за ошибки локатора?

— Тогда бы автоматы передали на поверхность сигнал бедствия.

— Значит…

— Логически рассуждая, — вздохнул я, — приходим к выводу, что Титова вывело из строя не какое-то физическое препятствие, а чисто психологический фактор.

— Не хотите ли вы сказать, что Титов мог, попросту говоря, психануть?

— Нет. Просто Титов мог чему-нибудь очень сильно удивиться. На миг. А секунду спустя, когда он вполне овладел собой, действовать оказалось поздно.

— То есть они встретились со змеем?

— С чем-то глубоко поразившим Титова.

— И это «что-то» реагировало первым и первым напало на «Скат».

— Не так просто, — сказал я. — Автоматы сработали бы. И, уж во всяком случае, картина того, что произошло, лежала бы сейчас у нас в руках в виде катушки с магнитной записью. А мы не получили даже фото.

Разговор оборвался.

Сквозь нижнюю часть кабины я видел поверхность океана. В полосе, ограниченной плавучими радиомаяками, шли огромные грузовые корабли плавных, обтекаемых форм, один за другим, словно в кильватерном строю, не оставляя ни полоски дыма. Картина, мало похожая на фотокопии, которые я продолжал держать в руках. Мы пересекали Великую трансокеанскую дорогу, связывающую порты — конечные станции трансконтинентальных железных дорог. Товарные составы продолжали путешествовать морем, чтобы потом снова стать на рельсы.

Потом внизу снова распростерлась водная пустыня. Мы приближались к району, лежащему в стороне от морских шоссе.

Прямо под нами прошло стадо китов. Его пасли пять крошечных корабликов, которые могли нырять и даже плыть под водой не хуже своих подопечных. Четыре кораблика-пастуха шли по бокам стада, а пятый замыкал шествие. Я знал, что они создают в воде электрическое поле, которое не дает китам выйти за пределы заграждения.

Впереди плыли «вожаки» — механизированные макеты животных, за которыми тянулось все стадо. Сколько я ни смотрел, я не мог отличить настоящих китов от имитации. Головные киты, настоящие или искусственные, спокойно рассекали воду, ударяя мощными хвостами, иногда играя, показывали широкую спину или уходили под воду, выбрасывая по возвращении на поверхность высокий фонтан, — и все это совершенно одинаково. Остальные, обыкновенные киты, шли за ними.

Китам, наверно, казалось, что они просто плывут. На самом же деле стадо перегоняли на пастбище, богатое планктоном.

И вот, наконец, небольшое судно, стоящее на месте. Исследовательский корабль «Искатель».

— Приготовиться! — говорит Агапов.

3.

Меня сбрасывают аккуратно, по всем правилам. Я падаю, как семя вяза, чуть планирую, касаюсь поверхности воды почти горизонтально и тону. Через минуту включаю двигатели. Тело «Ската» начинает шевелиться, и тут же появляется акула.

Такой красотки я не встречал еще ни разу. Когда она делала первое кольцо и проходила перед моими глазами, мне показалось, что ее туловище будет тянуться без конца. Не думайте, что я не имел дела с акулами. Но о таких экземплярах ходят только легенды. Акула, видимо, основательно проголодалась — нападать на китов, защищенных электрическим током, не так-то просто, и «Скат» заинтересовал ее отнюдь не с точки зрения чистой любознательности. За кого она приняла плывущее в воде, работающее всем туловищем «существо», не берусь судить, но, едва описав второй круг, бросилась на мой корабль.

Акула впилась в самый край «Ската», словно собиралась отхватить от него кусок. Но совсем тонкая кромка плавника «Ската» прочнее стали. Я включил ток. Серповидная пасть разжалась, длинное туловище перевернулось вверх брюхом, и «тигр глубин» стал всплывать, как бревно.

— Примите трофей, — сообщил я наверх. — Сгодится для музея.

— Держите корпус под током, — посоветовал Агапов.

Он уже высадился с вертолета и находился на борту «Искателя». Мое местопребывание автоматически отмечалось там на экране, снабженном шкалой глубины. Я подумал о том, как же надводные наблюдатели ухитрились потерять след Калабушева и Титова? Ведь на экране виден не только мой «Скат», но и контур дна, вычерчиваемый локатором.

«Скат» опускался на дно, делая колебательные движения то в одну, то в другую сторону. Потом я перевел корабль на снижение по крутой спирали. Само собой разумеется, что мое кресло находилось все время в горизонтальном положении, и я мог спокойно наблюдать за окружающей обстановкой. «Блин», окаймляющий кабину, постепенно сплющивался, уменьшая объем с повышением глубины. Это тоже была одна из хитростей его устройства.

Вода темнела и темнела, и я, наконец, включил свет. Длинная и тощая рыбина с выпученными глазами подошла почти вплотную и уставилась на огонь.

Последние километры я странствовал в полном одиночестве. Время от времени я проверял связь. И на ультразвуке и на тех радиоволнах, что проходят через воду, аппаратура действовала безотказно. Я видел на экране лицо Агапова почти без искажений. Он смотрел на меня внимательно и настороженно.

Что же все-таки подстерегло Титова? Я снова подумал о Титове, потому что он управлял «Скатом». Внезапный приступ болезни? Он был абсолютно здоров — его проверяли перед спуском. Потом приборы сообщили бы о любых существенных изменениях в его организме. Я сижу, откинувшись в кресле, всматриваюсь в мерцающий туман, за которым начинается стена мрака, мурлычу что-то под нос, а наверху, на палубе «Искателя», знают, как бьется у меня пульс, слышат мое дыхание и исследуют меня все время так, словно я нахожусь в клинике у докторов.

Локаторы запищали: на всех экранах появились скалы; они окружили кабину, словно собирались ее раздавить. В тот же миг донный локатор сообщил, что мой «Скат» сейчас ляжет на грунт. Очевидно, я попал в яму, углубление среди скал. Не очутился ли в таком же колодце «Скат-1»? Нет, приборы доложили бы об этом.

Осторожно маневрируя, я выбрался из ловушки.

— Что там? — спросил Агапов. Он наблюдал за мной непрерывно. На его экране неразличимы те детали дна, которые вижу я.

— Порядок, — отвечаю я, ведя «Скат» между почти отвесными стенками.

— Не спешите, — советует Агапов. — Исследуйте каждый метр.

На миг мне приходит в голову почти фантастическая мысль. А что, если где-нибудь на дне лежит корабль, затонувший в стародавние времена? И «Скат-1» проскользнул в открытый люк, а потом застрял в полуразрушенном трюме. Металлическая обшивка корабля не пропускает радиоволн, отсюда перерыв связи. Но нет! Эта версия отпадает: Титов не полез бы в трюм, не поставив в известность «Искатель» и не получив согласия. А Калабушеву незачем было толкать Титова на столь рискованные действия. Разве только что змееведу померещился в зияющей дыре затонувшего корабля хвост морского змея.

Я выбрался на относительный простор. Передо мной лежал каньон, узкий и глубокий. Я решил идти над самым дном. Локатор рисовал на переднем экране картину ущелья до его поворота. Прожектор, который я включил, пронизывал толщу воды на несколько десятков метров. Я различал далекие и близкие тени.

Слева лежала густая тень. Я приблизился и, посветив, увидел, что стенка каньона здесь как бы подмыта: внизу образовалось что-то вроде желоба.

— Поищу в щели! — сказал я Агапову.

Тот не ответил. Я взглянул на экран: изображение исчезло. Приборы, контролирующие связь, показали: связь не действует.

Аппаратура не могла выйти из строя. Приборы, следящие за ее состоянием, докладывали: все в исправности. Будь иначе, они давно подняли бы панику.

Машинально поднял я глаза вверх. В затруднительных случаях мы иногда ищем почему-то решение на потолке. И увидел ответ. Скалы, нависшие над моим «Скатом», отсекали его от внешнего мира. Ни ультразвук, ни радиоволны прямого распространения не доходили до «Искателя». Для наблюдателей там, на борту, я исчез — с экрана и из всех каналов связи. «Искатель» должен был подвинуться правее от моего курса вдоль каньона, и связь моментально восстановилась бы. Прежде чем лезть сюда, мне следовало договориться о маневре связи с «Искателем». Сейчас я должен немедленно выйти из желоба, и меня тотчас же увидят и услышат.

Не ту же ли ошибку совершил Титов? Я сделал непростительный мелкий промах, но он помог мне разгадать причину возможного неожиданного перерыва связи со «Скатом-1». Объяснение оказалось на редкость простое. К сожалению, подобные элементарные глупости случаются и с опытными глубоководниками.

Я протянул руку к рычагу управления «Скатом» и… замер. Впереди, в самой глубине каньона, шевелилось и изгибалось какое-то длинное тело. Во всяком деле я люблю точность, но сколько я ни старался как можно хладнокровнее прикинуть на глаз размеры чудовищного существа, почти заполнившего каньон, у меня никак не получалось меньше ста метров. Я бы но поверил никому, кто попытался бы рассказать мне о чем-то подобном, но не верить своим глазам я не мог.

Я тотчас снял руку с рычага. Прежде чем выводить «Скат» из желоба-укрытия, следовало кое-что обдумать. Я попробовал смерить расстояние до «змея» — буду называть его так — с помощью локатора, а заодно поточнее определить его размеры. Но луч локатора упирался в нависшие скалы: я ведь все еще находился в желобе.

Со своего бокового кресла, только сильно наклонившись вправо и прижав лицо к прозрачной стенке кабины, я мог с полной отчетливостью видеть лениво шевелившееся чудовище.

Я невольно подумал: хватит ли у моего «Ската» тока, чтобы оглушить такую могучую тварь? А если змей сам заряжен электричеством, как это бывает у обитателей морских глубин, тогда что? Какой силы разряд способен обрушить он на «Скат»? Ведь это должна быть настоящая электростанция, по сравнению с которой электрохозяйство «Ската» — сущие пустяки.

Взглянув еще раз на змея, я увидел нечто такое, отчего кровь застыла у меня в жилах. Змей изогнулся, и я заметил странное утолщение почти в самой середине его туловища. Случалось ли вам видеть, как змея заглатывает лягушку? Пресмыкающееся, захватив жертву в пасть, которая у него шире туловища, натягивается на заглоченную добычу, словно чулок. При взгляде на змею видно, где находится сейчас несчастная лягушка и как она в результате судорожных толчков туловища подвигается все ближе к желудку змеи.

Вот такая же картина была сейчас передо мной. Исполинский змей, видимо, заглотал что-то с трудом поместившееся в его туловище. Самое страшное заключалось в том, что это «что-то» имело овальную форму и размеры «Ската».

Я раздумывал всего одну минуту. Надо немедленно атаковать и взрезать любым путем его брюхо, пусть меня потом, проклянут все биологи за то, что я не позаботился сохранить никем не виданную диковину в живых. Подкрасться к чудовищу как можно ближе и напасть на него, прежде чем оно заметит меня! Ведь оно может и просто удрать…

Осторожно я стал подвигаться вперед. В каньоне действовало течение, как это бывает на глубинах, и оно несколько затрудняло мои маневры. Во время одного из таких маневров я потерял змея из поля зрения.

Каньон делал изгиб. Я осторожно подвигался к повороту. Только я просунул нос «Ската» в закоулок, как увидел прямо перед собой огромную открытую пасть.

Как ни коротко длилось мгновение, я успел различить три холодных глаза, глядевших на меня, не моргая, неровные зубы, вспыхнувшие в свете прожектора… Затем пасть бросилась на меня.

Я успел нажать кнопку электрозащиты. Это не вызвало никакой ответной реакции. Локаторы жалобно пищали, крича об опасности со всех сторон, о замкнутости пространства, в котором я очутился. Я дал резкий и сильный задний ход. Пройдя не больше трех метров, «Скат» уперся гибким и упругим плавником в какое-то препятствие. Оно не поддавалось нажиму. Еще два толчка с разгону — и тот же результат.

Тогда я выключил двигатель. Что мне еще оставалось делать? «Скат» тотчас же понесло вперед, или, вернее сказать, внутрь хода, в котором я находился. Локаторы показывали близкие стены со всех сторон, а в свете фонаря я различал неясные пятна на темном фоне. Пятна двигались, а корпус «Ската» вздрагивал от непрерывных толчков. Толчки напоминали мне глотательные движения. Как только это «что-то» проглотившее мое судно не подавится мною и моим «Скатом»! Во всяком случае, пока что «внутри» было не так уж тесно.

Не успел я это подумать, как ход, по которому судорожными толчками продвигался «Скат», вдруг сузился. Стенки теперь почти обжимали кабину. Но мелкими рывками судно пропихивалось дальше. Мне показалось, что мой путь не прямой, а с поворотами или изгибами. «Может быть, эта бестия выписывает своим туловищем сейчас восьмерки», — подумал я.

Я не испытывал страха. Если даже меня на самом деле проглотил змей, я всегда успею взрезать «его» изнутри с помощью ультразвукового ножа. И тогда он может глотать меня снова, пока ему не надоест или до его тупой башки не дойдет, в чем тут фокус. Хватательные движения у него, конечно, чисто рефлекторные, он набрасывается на любое движущееся тело, подобно пружине, сорвавшейся с замка. Непонятно только, почему на «Скате-1» не воспользовались ножом? Может быть, с Титовым что-то приключилось, а Калабушев не знает, как управлять инструментом? Или этот упрямец решил поселиться в морском змее, лишь бы тот не погиб для науки? А возможно, ему пришла в голову мысль дождаться, пока змея не поймают и не оперируют по всем правилам хирургии, под наркозом, наложив аккуратненькие швы!

Ну нет, на такую жертву я не способен. Я брался отыскать Калабушева, а не пополнять рацион морского змея, каких бы размеров тот ни достигал и какую бы ценность для науки ни представлял. Но, может быть, эта первобытная бестия бронирована и не разрезается ни изнутри, ни снаружи слабым лучиком ультразвука? В конце концов «Скат» не конструировался для борьбы с таким противником.

Серия мелких толчков заставила «Скат» неприятно завибрировать. Во время одного из толчков я нечаянно выключил свет. В следующее мгновение «Скат» проскочил узость, а я увидел впереди…

Мне захотелось ущипнуть себя. Впереди я увидел светящееся пятно. Оно было довольно правильной круглой формы. Пятно быстро приближалось. Я узнал… «Скат-1».

Да, «Скат-1», зажатый чем-то похожим не то на мускулы, не то на ткани, почти наполовину утопленный в чем-то, высовывался краем диска мне навстречу. Кабина светилась. Внутри, словно в фантастическом аквариуме, виднелись две движущиеся тени.

Так состоялась наша встреча. Я немедленно включил свет, и меня тотчас же заметили.

Я не мог подвести свою кабину вплотную к кабине Калабушева — Титова, и очень жаль.

Вверху и внизу у каждой кабины имелись люки, закрытые крышками, небольшие, но достаточные, чтобы пролез человек. Если бы я мог расположить свою кабину прямо над кабиной «Ската-1» или под ней, они закрепились бы наглухо и образовали один корабль с двухэтажной рубкой. Мы свободно общались бы и могли даже плыть, не разъединяясь: движители-плавники работали бы в такт, в общем ритме. Правда, в тесном помещении, где мы находились, такая «двойка» не обладала бы хорошей проходимостью, но в нашем положении, может быть, лучше как раз увеличение масштабов. А объединение усилий существенно сыграло бы в нашу пользу.

Вообще, когда ты не один, это уже в сто раз лучше. Я подогнал свой «Скат» вплотную к ребятам. Мы отрегулировали освещение, чтобы хорошо видеть друг друга. Титов, коренастый и низкорослый, сидел в кресле, чуть вобрав голову, с обычным своим спокойным видом. Калабушев приветствовал меня восторженно, подняв обе руки. Это был блондин с очень светлыми волосами и какой-то плоский в телосложении. Идеальная фигура для спелеолога. Проскользнет там, где мы с Титовым застрянем, словно пробка, запихнутая в бутылку.

— Как дела? — спросил я.

Связь между нами действовала отлично.

— Мы тебя ждали, — сказал Титов. — Я все гадал, кто придет к нам.

Достаточно было на него взглянуть, чтобы понять: он ни минуты не сомневался, что помощь прибудет, и просто ждал ее. С ним все было ясно.

— А вам как нравится обстановка? — поинтересовался я у Калабушева.

— Изумительно! — воскликнул он. — Можно только мечтать.

По лицу его расплылась блаженная улыбка.

«Так, — подумал я. — Тут тоже ясно».

— Ну, а что вы скажете насчет змея? — задал я третий вопрос.

Титов молча пожал плечами.

Калабушев безнадежно махнул рукой.

Я помолчал немного. Мне не очень хотелось выглядеть дураком в их глазах. Но не померещилось же мне все то, что произошло!

— Как же будем выбираться? — спросил я.

Титов снова пожал плечами.

— Тем же способом, — заметил он спокойно, — ты вытащишь нас за хвост и все.

— Даже жалко расставаться, — с огорчением произнес Калабушев. — Но мы еще сюда вернемся, — утешил он себя.

— Ну что ж, за хвост так за хвост, — сказал я. Мне нужны были какие-то решительные действия. — Не будем откладывать.

Я развернул свой «Скат» таким образом, что его «нос» лег на «хвост» «Ската-1» (вообще-то понятия «нос» и «хвост» для «Скатов» довольно относительны). Мы включили присосы, и наши корабли образовали одно целое. Хвост моего «Ската» заработал вовсю. Но «Скат-1» засел крепко. Мой «Скат» вертелся и изгибался, как ерш на крючке, а «Скат-1» стоял, как на мертвом якоре.

— Действуй и ты, — бросил я Титову.

Он включил свою машину. Теперь поднялась такая возня в таинственных, темных недрах, что любое существо, если бы мы находились внутри него, почувствовало бы толчки.

Однако все вокруг оставалось непоколебимым, как гора. Я впервые совершенно отчетливо ощутил, что мы находимся в подземном ходе внутри подводной горы. «Скат-1» от совместных усилий двух машин начал выскальзывать из своих зажимов и, наконец, вышел на свободу.

Мы решили плыть, не расцепляясь. Опыт показал, что это надежнее, чем действовать поврозь. А конструкторы предусмотрели и такой вариант: два или даже три «Ската» могли идти цепочкой. Более продуманной и безопасной конструкции подводного судна я еще не видел.

— Пошли к выходу, — оживился Титов.

Но тут гидрофоны донесли какой-то странный шум. Потом нас качнуло. Затем все успокоилось. Но что-то вокруг изменилось.

— Нет течения, — сказал Калабушев.

Действительно, течение, все время тянувшее «Скаты» куда-то в глубь хода, приостановилось.

— Обрушились своды, — сказал Калабушев. Он показал в направлении входа.

— Надо разведать, — предложил Титов.

Больше ничего не оставалось делать. Мы двинулись осторожно, готовые отскочить назад в случае внезапной опасности.

— Как вас занесло сюда? — спросил я Титова.

— Именно занесло, — сказал он сокрушенно. — Понимаешь, мы шли вдоль каньона, а в стенке — с правой стороны — все попадались какие-то отверстия. Одно из них показалось нам похожим на голову змея, вернее, на пасть, как она была сфотографирована телекамерой. Мы остановились, чтобы разглядеть получше. Я даже выключил двигатель. В этом и была ошибка. Течением нас затянуло, словно проглотило. Так неожиданно, что я со всего размаха треснулся головой о стенку кабины. Когда пришел в себя, вижу: сидим в какой-то щели, как клин в дереве.

— Я попытался включить двигатель, — пояснил Калабушев, — и дал передний ход. Ну и вогнал «Скат» в ловушку.

Мы продвигались почти беспрепятственно. Только два раза совсем ненадолго застревали в узостях. Прошлый раз их вроде не было. Но вот нос моего «Ската» уперся во что-то.

— Мы у самого выхода, — сообщил Калабушев. Он помнил все повороты и ориентировался в почти полном мраке вполне уверенно.

— Выключим свет, — предложил Калабушев, — осмотримся.

Мы погасили огни. Первые две или три минуты я ничего не видел. Полный мрак. Потом начали выступать неясные очертания каких-то выступов и впадин. Вспыхнули и налились светом несколько ярких точек и, словно глаза неведомых хищников, уставились на нас. Возникли слабо мерцающие пятна. Все вместе напоминало картину Млечного Пути где-то в районе Угольного Мешка.

— Это мы зажгли иллюминацию, — пояснил Калабушев. — Вон как зафосфоресцировало.

Во время движения «Ската» я из своей освещенной кабины различал только отдельные пятна и словно протягивающиеся ко мне толстые щупальца. Сейчас я мог ориентироваться лучше. Мы находились в пещере, наполненной водой. Минут через шесть-семь, когда глаза привыкли к темноте, она обрисовалась бледными контурами.

Мне все стало ясно. Я попался на ту же приманку, что и Калабушев с Титовым. «Скат-2» так быстро втянуло в подземный ход, что мое воображение, раздраженное только что виденной картиной гигантского змея, создало впечатление, что тот же или новый змей набросился на меня. Я не думал, что у бывалых глубоководников могут так расшалиться нервы!

Сейчас, когда нас захлопнуло, словно в мышеловке, создалось по-настоящему опасное положение. Инструкция недаром решительно запрещала и Титову и мне без особого разрешения входить в лабиринт Тумберлинка. Для меня основанием для входа в лабиринт могло служить лишь очевидное доказательство того, что именно в данном месте «Скат-1» проник внутрь подводной горы. Но я должен был получить подтверждение, что мне позволено идти в подземную разведку. Мы оба нарушили инструкцию, и оба ненамеренно. Правда, благодаря этим совпадающим обстоятельствам я, собственно, и нашел так быстро «Скат-1». В общем все обошлось бы хорошо, если бы мы вышли из владений Плутона во владения Нептуна. Но нас отделяла от океана каменная стена. Наши ультразвуковые ножи против нее, разумеется, бессильны. Конструкторы «Скатов» готовили ведь подводные суда, а не горнопроходческие комбайны.

— У тебя нет взрывчатки? — спросил Титов.

— Увы, — развел я руками.

— Ваше счастье, — прокомментировал Калабушев. — Сводам может надоесть держать тяжесть горы, и она осядет: легкая дрожь — и камеры нет. Вас тоже. Вы что, не знаете капризов пещер?

— Это похуже, чем если бы нас проглотил гигантский змей, — подумал я вслух.

— Какой же должен быть змей, чтобы нас проглотить! — пожал плечами Титов.

— Змей должен быть метров шестьдесят, если не больше, — задумчиво сказал Калабушев. — Тот, о котором вы говорили, — пояснил он. О змеях он, вероятно, мог разговаривать в любой обстановке.

Титов не из тех людей, что тратят много времени на сожаления о случившихся неприятностях. По выражению его лица я догадывался, о чем он думал. Все мы, глубоководники, воспитаны на аксиоме: нет безвыходных положений. Правда, сейчас практического подтверждения обнадеживающей аксиомы я пока не видел.

— Закрыт главный вход, — сформулировал я задачу в самом общем виде, но, может быть, есть запасный?

— Течение, — сказал Титов.

— Куда-то течение вело, — согласился Калабушев. — Ветер в пещере значит, есть второй выход. Течение — то же самое.

В той же связке, но только мой «Скат» стал задним, мы двинулись обратно. Сиденья, кресла и приборы в «Скатах» перемещались вместе с внутренней сферой и могли принять любое положение. Мы просто перевернулись внутри «Скатов».

Снова перед нами узости. Снова расширения. Я не очень хорошо разбирался в этих выступах и провалах. Но спелеолог Калабушев все узнавал. Думаю, что если бы не он, мы с Титовым застряли бы еще не один раз. Там, где ход расширялся, в пещерах оказывались какие-то узкие щели, углубления, которые можно было принять за ходы, попадались и тупики. Течения, которое помогло бы ориентироваться, сейчас не было.

Вот мы попали, наконец, в то место, где я нашел «Скат-1».

Мы сделали остановку.

Титов включил светоискатель — тонкий луч обежал рваное отверстие по контуру, выхватывая зубцы и выступы. Несколько зубцов Титов спилил ультразвуковой пилой. Потом осторожно повел «двойку» в отверстие. Первую кабину даже не царапнуло. Титов включил передний плавник и вытянул через «горлышко» мой «Скат».

Мы очутились в довольно просторной полости в недрах земли. Широкая, а главное, высокая, она тянулась метров на сто пятьдесят. Не меньше часа мы потратили на тщательное ее обследование, пока не убедились, что выхода нет.

— Но ведь течение входило сюда! — сказал Титов.

— Для воды есть и выход, — возразил Калабушев. — Нет выхода для нас.

— Посмотрим все дыры, через которые вода выходила, — предложил я. Может быть, какую-нибудь удастся расширить.

Конечно, течение помогло бы нам отыскать все дырочки в подземном сите. Но Калабушев не зря имел специальность спелеолога. В конце концов он нашел под самым потолком узкую горизонтальную щель. Мы промерили ее ультразвуковыми локаторами: она шла, все время сужаясь, метров тридцать. О том, чтобы расширить эту глубокую трещину в толще пород, не могло быть и речи. Проскользнуть в нее не сумел бы человек даже в легком водолазном костюме. Словом, мы оказались закупоренными прочно и основательно — с обоих концов подземного хода.

— Самое скверное, — сказал Титов, — то, что нас не найдут: ведь вход завален.

— Да, разумеется, — спокойно подтвердил Калабушев. — Нет главного признака — скалы в форме развернутой пасти.

Упоминание о пасти змея вызвало в моем воображении вихрь картин.

— А я видел змея, — сказал я. — Перед тем, как попал в эту дыру.

Мы сидели сейчас лицом друг к другу. Титов и Калабушев повернули свою кабину. Получилось как бы маленькое совещание.

Калабушев взглянул на меня чуть испытующе. Он хотел уяснить: решил ли я вдруг разыгрывать товарищей в такой неподходящей обстановке? Или в моих словах заключался упрек ему: ведь мы очутились здесь в конечном счете из-за его убежденности в существовании змея.

Титов воспринял мои слова иначе. Он, видимо, решил, что я хочу приободрить их. Какая-то разрядка для нервов, отвлечение мыслей на короткое время были действительно необходимы. Он охотно включился в «игру».

— И здоровый он был? — произнес он, откидываясь в кресле и приготавливаясь слушать занятные байки.

— Да метров сто, — сказал я, понимая, что получается в общем-то ужасно глупо. Мне не верят. И кто не верит? Те, кто, собственно, и разыскивали змея!

— Ну, что это за змей! — усмехнулся Титов. — Вот однажды…

— Должен вас предупредить, — вмешался вдруг Калабушев. — Что бы вы сейчас ни придумывали, вряд ли вам удастся превзойти «очевидцев», чьи рассказы занимают особый, отдельный шкаф в моей коллекции. Собирая материалы о морском змее и сортируя их, я выделял самые несолидные «свидетельства», самые бесшабашные истории, рассказанный пьяными матросами, в особый раздел под наименованием «Чистый бред».

Меня разобрала досада. «Ты всю жизнь мечтал о встрече с морским змеем, — подумал я, — ты единственный человек, который верил в его существование, ты отправился специально на его поиски — и безрезультатно. И ты же высмеиваешь меня, единственного человека, который его видел». Но что я мог сделать? Мне оставалось подождать с рассказом о змее до более благоприятного момента. Но будет ли такой момент?

Я посмотрел на узкое лицо Калабушева. Он сосредоточенно думал. Теперь я понял секрет его мужества. Он просто привык к опасным ситуациям. И все. Спелеологи тоже понимают, почем фунт лиха. Сейчас он находился в привычной для него обстановке и привычно обдумывал положение.

— Есть какой-нибудь способ связаться с поверхностью? — спросил Калабушев. — Или с глубоководными судами, которые, конечно же, рыщут сейчас по каньону?

— Ультразвук но пробьет скалу, — сказал Титов.

— Радиоволны не пройдут сквозь гору, — заявил я. — Там пласты металлических руд. Кроме того, у нас направленный луч. Мы поддерживаем связь, так сказать, в пределах прямой видимости. Нащупать корабль вслепую почти безнадежно.

— Мы, спелеологи, пользуемся проволочной связью, — сказал Калабушев. Под землей это надежнее.

— «Скат» не для спелеологических исследований, — заметил я.

— Но вы же отправились в глубь лабиринта, — возразил Калабушев. Значит, должны были выбросить буй и сматывать с катушки кабель элементарное правило.

Я не стал объяснять, что в тоннеле очутился нечаянно. Сейчас было не до того.

— Значит, нужен провод, — рассуждал между тем Калабушев. — Кабельная связь. По крайней мере до каньона.

Он помолчал.

— Выходит, нужно искать, — заключил он. — Ну что ж, за работу. — И деловитым тоном добавил: — Я думаю, нам лучше расцепиться.

— Где вы думаете искать кабель? — оторопело спросил я.

— Да здесь же, где же ему еще быть!

Титов пристально посмотрел на Калабушева.

— Вы думаете, что кто-то оставил его здесь?

— Не кто, а что, — возразил Калабушев.

— Что же? — спросил я. Калабушев не переставал меня удивлять.

— Течение, конечно, — сказал Калабушев. — И, увидев наши недоумевающие физиономии, добавил чуть нетерпеливо: — Куда же, по-вашему, девалась телевизионная камера, которая сфотографировала «пасть змея»? Пасть поглотила ее, то есть течение втянуло ее в тот самый проход, где находимся мы. Камера в яйцевидном корпусе. Значит, течение может катить ее до тех пор, пока не встретится слишком высокий порог или слишком узкая щель. И то и другое — в этом зале. Следовательно, здесь и нужно искать.

Нет, что там ни говори, а спелеологи — толковые люди. Мы нашли камеру через полчаса. Я нащупал ее локатором. Металл отозвался пронзительным писком в наушниках, едва я коснулся его невидимым лучом.

От камеры тянулся тонкий трос. Но самое для нас важное: в каком месте он оборвался? По теории вероятностей скорее на более длинном отрезке, чем коротком. Тогда конец его должен выходить из-под земли. Теперь оставалось проверить теорию.

Я присосал камеру плавником. Затем включил внутренние проводники, по которым в плавник передавались электрические заряды. Эти проводники я, в свою очередь, подсоединил к антенне «Ската». У меня дрожали руки, но я старался не спешить. Внимательно глядя на стрелки, отрегулировал емкость. И вот он, решающий момент!

Едва я произнес: «Говорят «Скат-1» и «Скат-2». Перехожу на прием», как гул голосов, усиленных бортовой аппаратурой, ворвался в обе кабины: «Где вы? Слышим хорошо. Что с вами? Отвечайте! Сообщите обстановку! Слушаем вас!»

На правах старшего в группе я коротко обрисовал ваше положение. Постарался как можно точнее описать место, где должен находиться вход в коридор. Уж тут я показал, на что способен бывалый глубоководник! Я перечислил столько примет, что Калабушев буквально раскрыл рот.

— Однако вы наблюдательны, — произнес он, взглянув на меня серьезно. Видимо, до сих пор он полагал, что я умею только управлять «Скатом». Возможно также, что мои «шутки» насчет морского змея подорвали авторитет глубоководников в его глазах.

Вот тут-то я и решил поразить его окончательно. Описав во всех деталях подводную обстановку, я счел нужным предупредить спасателей о морском змее. Я доложил — сухо, кратко, деловито — о внешнем виде и примерных размерах морского змея. При этом я скосил глаз на Калабушева. Лицо его выражало крайнее удивление. Титов же смотрел на меня просто как на сумасшедшего. Он столько плавал в глубинах Индийского океана, что верил в морского змея не больше, чем в Змея-Горыныча из детских сказок. Титова я понимал отлично, но тем большее удовольствие доставило мне изумление Калабушева.

На борту «Искателя» после моего сообщения наступила пауза.

— Ладно, капитан, — сказал, наконец, Агапов. — Держитесь! Сейчас вас вызволим.

Он передал еще несколько деловых указаний, но о змее даже не упомянул.

«Так, — сказал я сам себе, — там тебе тоже не верят».

На миг я ощутил положение Калабушева, который один на протяжении двадцати лет верил в существование морского змея, а остальные, слушая его, только пожимали плечами. Вот что значит быть упрямцем! Упрямство Калабушева вызвало у меня уважение.

«Хорошо, — решил я. — Тем сильнее будет эффект, когда я покажу снимки, зафиксированные в магнитной записи. В моих руках документальное доказательство».

Я вдруг испугался, что, может быть, аппаратура записи не сработала и я так и останусь в глазах Калабушева, Титова и всех людей величайшим лгуном на свете. Обуреваемый нетерпением, я тут же включил маленький контрольный экран для проверки качества записи и, приложив ладони к лицу, чтобы не мешал посторонний свет, прокрутил катушку. На экране возник в миниатюре каньон, а через несколько секунд в него вползло сверху длинное извивающееся тело. Еще несколько кадров — и огромный морской змей с утолщением посредине туловища заплясал на фоне каньона. Я даже невольно отодвинулся: настолько сильное впечатление производила картина.

— Отлично! — воскликнул я громко, выключив катушку. Я повеселел. А глядя на меня, повеселел и Титов.

— А здорово ты их! — подмигнул он мне. — Вот это розыгрыш! Я бы так не посмел…

Ему снова все стало ясно. Он был хороший товарищ.

Мы услышали звуки работающего бура, которые хорошо передавались по воде, затем что-то вроде серии слабых взрывов. И веселый голос в динамике произнес:

— Ну, вылезайте из норы.

Сцепившись в «двойку», мы направились к выходу.

По дороге я не утерпел и спросил Калабушева, что он думает о змее, которого я видел. Он отвечал уклончиво и, между прочим, сообщил, что при длительном пребывании в пещерах у людей, впервые очутившихся в подземном мире, иногда возникают не то чтобы видения, а как бы картины в мозгу, которые в первый момент трудно отличить от действительности. Я возразил, что наблюдал змея до того, как очутился в подземном мире. Он в тех же осторожных выражениях заметил, что даже у него, излазившего самые дикие щели планеты, иногда во время пребывания под землей спутывается хронология впечатлений.

«Ну ладно, — подумал я. — Осталось немного ждать».

Когда мы со всеми мерами предосторожности подтянулись к выходу, то увидели широкое рваное отверстие.

Признаться, я вздохнул свободнее, когда мой «Скат» очутился в глубоководных просторах океана. Нет, пещеры не для меня. От этого ощущения многих тонн земли над собой можно заболеть и галлюцинациями.

С наслаждением расправлял я мышцы рук и ног, точно гора давила меня там, внутри, своим весом. Мы расцепились и собирались всплывать на поверхность рядышком друг с другом. Метрах в пятидесяти глубоководный «Краб», освободивший нас из плена, подсвечивал нам лучами своих прожекторов. Я в порядке, так сказать, праздничной иллюминации тоже включил полный свет. С удовольствием оглядывал я теснину каньона и окружающую местность.

Оглянувшись назад, я вдруг увидел… Я трижды ущипнул себя. Потом отвел глаза и посмотрел снова… Огромный длинный змей, извиваясь, плыл прямо на меня. Может быть, его привлек свет? Отливающий серебристыми боками, он отчетливо был виден на фоне темной горы.

— Змей! — закричал я. — Змей!

Меня услышали и на «Скате-1» и на «Крабе». Все прожекторы устремились в ту сторону, куда показывала моя рука. Света было брошено столько, что змей сразу утонул в сияющем тумане. Но вот он повернулся и стал виден еще лучше, чем минуту назад.

— Бросьте, капитан! — сказал недовольным тоном Агапов. — Это уже не остроумно…

Титов покачал головой. Калабушев посмотрел на меня, как доктор на пациента. «С такими нервами нечего лезть в подземелья», — говорил его вид.

Происходило что-то ужасное! Никто не видел змея, кроме меня. Я же различал его отлично. Во всех деталях. Он плавно скользил вдоль склона горы и сейчас как-то особенно живо шевельнул хвостом. Я включил камеру. Надо думать, современная съемочная аппаратура не страдает галлюцинациями!

Пока я возился со съемкой, «Скат-1» приблизился ко мне вплотную и взял меня на буксир.

После этого я получил приказание — да, приказание! — передать управление «Скату-1». А когда я это выполнил — дисциплина у глубоководников в крови, — «Скат-1» потащил меня наверх.

На борту «Искателя» мне предложили переодеться, напоили горячим молоком и уложили в постель. Агапов минут через десять навестил меня и внимательно выслушал рассказ о змее. Сказал, что просмотрит магнитную запись.

— Отдохните, — сказал он. — Через час у нас будет совещание по первым итогам. Вы в состоянии принять участие?

— Конечно, — сказал я. — Никаким особым лишениям не подвергался. Час покоя — чисто формальный. Я могу идти сейчас на любую глубину.

— Хорошо, хорошо…

Я лежал и старался не думать о недавних происшествиях. Полагается давать полный отдых всему организму в час покоя. Поэтому я думал о разных пустяках. Незаметно я заснул.

4.

Когда спустя час я вошел в кают-компанию, все были уже в сборе. Человек пятнадцать столпились вокруг стола и рассматривали что-то лежавшее на обыкновенной тарелке. Агапов держал в руке лупу.

— Ага! — сказал он, увидев меня.

— Что это? — полюбопытствовал я.

— Ваш змей, — сказал Агапов.

Меня пропустили к столу.

На тарелке лежала какая-то ниточка. Что-то похожее на волос. Волос был изогнут в форме вопросительного знака.

— Не узнаете? — Агапов протянул мне лупу.

Я поднес ее к волосу и узнал… змея — серебрящиеся бока и вздутие посредине туловища. Хвост шевельнулся от качки, и мне показалось, что змей ожил.

— Водоросль. Прилепилась к наружной сфере вашего «Ската», — сказал Агапов.

Кто-то привел латинское название.

— Свободный конец колыхался от течения, — обернулся ко мне Титов. Мельтешил у тебя перед глазами. Ну и перед объективом камеры, конечно. Проектировалась же эта бестия на дальний фон горы. Смещение масштабов.

— Типичный случай, — разъяснил Калабушев. — В моей коллекции насчитывается сотни две клятвенных, данных под присягой заявлений людей, которые стали жертвой такого же оптического обмана.

Я стоял словно оглушенный. Типичный случай! Обыкновенный оптический обман!

— Что ж, капитан, — сказал Агапов, открывая или продолжая совещание, вы свое дело сделали. Задание — разыскать «Скат-1», — можно считать, выполнено.

— Конечно, — сказал я, — если не считать, что находка сделана против моей воли, что я способствовал, вероятно, обвалу у входа своими неосторожными действиями и что если бы не находчивость Калабушева…

— Хватит! — решительно перебил меня Агапов. — Только что мы слушали, как сокрушался ваш коллега Титов, который считает себя виновным в том, что «Скат-1» попал в ловушку. Разумеется, вы проанализируете ваши действия и, надо думать, в следующее погружение пойдете обогащенными опытом. Но не надо забывать, — добавил он, — что и мы не сказали еще последнего слова в поисках. Мы облазили бы все норы, прослушали бы всю гору и распилили бы ее хоть пополам, чтобы извлечь вас за те две недели, на которые рассчитаны аварийные запасы кислорода и продовольствия на борту «Скатов». То, что вы, капитан, исчезли в теле горы, мы определили по характеру обрыва связи с вами.

— История, — покрутил головой Титов. — А что, — обратился он к Калабушеву, — вы по-прежнему верите в морского змея?

— А почему я должен не верить? — спокойно возразил узколицый спелеолог. — Прибавилось еще одно ложное свидетельство к сотням старых. Нет научного доказательства, но нет и научного опровержения.

— Ну, вы действительно упрямец!

— Что собираетесь поделывать, капитан? — обратился ко мне Агапов. — Мы тут собираемся предпринять одно…

— Знаете, — сказал я, — мне бы давно пора в отпуск. Я все откладывал, но вот…

— Отлично, — перебил меня Агапов. — Блестящая идея! Куда вы хотите?

— Вы говорили, что на Луне очень интересно? — спросил я Агапова. — Вы, кажется, были на обратной стороне?

— Да, но там плохая связь с Землей. Порой по целым неделям…

— Отлично, — сказал я. — Меня вполне устраивает. Сейчас соберу свой походный чемоданчик, и если вы подкинете меня к ближайшему космодрому…

Я вовсе не хотел слушать, как вся планета будет смеяться надо мной.

Конечно, никто не станет злорадствовать или хотя бы подтрунивать над бывалым капитаном-глубоководником, которому в силу чисто оптического обмана померещился морской змей в пашем просвещенном веке. Но ведь чувство юмора у людей есть. Я уж лучше пережду немного на обратной стороне Луны, а через неделю человечество наверняка будут занимать другие темы.

Уже находясь на Луне, я узнал, что Калабушев нашел своего морского змея. Два дня спустя они с Титовым совершили новый спуск в каньон и в соседней подводной пещере обнаружили целый выводок гигантских глубинных рептилиеподобных существ. Им разрешили — с соблюдением всех предосторожностей — заход в пещеру и даже отлов парочки змеев с помощью специальных сетей. Остальных решили не трогать, только оградили решетками все выходы из пещеры и наставили туда телекамеры, чтобы наблюдать чудовищ в естественной для них обстановке. Змеи оказались не такими уж огромными, как тот, что померещился мне, но все же достигали метров тридцати в длину — достаточно, чтобы наводить ужас на матросов какого-нибудь утлого парусника. Плавали они, извиваясь, как пиявки. На спине выделялся зубчатый вырост, и подобия плавников выдавались около головы — не то недоразвитая форма, не то, наоборот, рудиментарные остатки прежних органов. Самое удивительное, что у змея было действительно три глаза.

Я узнал об этом из «Лунной газеты», которую забросили на обратную сторону планеты-спутника ракетной почтой. Газета посвятила событию две полосы пухлого номера, снабдив репортажи большущими фото. В общем это и оказалось то событие, что отодвинуло в тень приключения некоего капитана-глубоководника. Я мог возвращаться к выполнению своих обязанностей.

Нет, но все-таки каково?!

Оглавление

.

Ультраглаз

Волшебные ботинки

Лунная рапсодия

На восьмом километре

Последнее испытание

Происшествие в доме № 5

Сигнал «Я-17»

Спичка

Тайна черной крыши

Удивительное путешествие

Чудовище подводного каньона

Реклама на сайте