«Феникс»

Ягупова Светлана Феникс

Памяти светлого человека — моего отца, Владимира Тимофеевича Ягупова

Друзья, материя не навоз, а вещество, сияющее возможностями,

Н. Рерих

Пролог

Земля отдыхала: от многолетних войн, эпидемий, засух, откачки нефти из подземных артерий, грохота отбойных молотков, скрежета буровых долот, грызущих, долбящих и сверлящих ее нутро; от неразумного хозяйствования и даже глумления над лесами и реками, горами и морями; от стенаний и мольб, праздных оргий и похорон, злобы, зависти, высоких полетов духа и падений.

Земля плыла, летела, кружилась и то, что все же не стала глыбой мертвого льда, не распалась на куски, не растаяла, было закономерным чудом, сотворенным человеческим разумом, который после долгих метаний, заблуждений и борьбы обрел наконец равновесие и ясность, сохранил для себя и Вселенной эту уникальную планету.

Космонавт смотрел в иллюминатор на ветвистые салюты молний, сиреневое свечение туч, голубую дымку, сквозь которую проглядывали коричневые пятна материков, темно-синие впадины океанов, и ему казалось, что все это он уже когда-то видел: то ли во сне, то ли в забытой реальности.

Солнцезащитные фильтры на стеклах были сняты — хотелось в деталях и красках рассмотреть колыбель и погост далеких предков, чтобы не только умом, но глазами и сердцем прикоснуться к планете, одухотворение которой стало смыслом жизни многих его соплеменников. Около ста миллиардов жизней отполыхали на Земле и, превратившись в тлен, сделали ее гигантским колумбарием, каждая пядь которого хранила скрытые реплигены тех, чьи потомки, вырвавшись в космос, наложили долговременный мораторий па родную планету. И сейчас она восстанавливала некогда утраченные силы, регенерировала лесную поверхность и ждала нового человека, который вернул бы ей суровую память о прошлом. Память не книжную, а живую, в облике сыновей и дочерей, канувших во тьму.

Болезни, несчастные случаи, стихийные бедствия, социальная вражда и бытовые неурядицы — все это сокращало жизнь. Человек доживал в лучшем случае до ста — девяноста лет и умирал, обремененный букетом болячек, Неумение же управлять личным временем приравнивало долгие годы к сроку бабочки-однодневки, высвобождая темную энергию души. "Успеть бы, успеть, лихорадочно стучали внутренние часы. — Успеть накопить, захватить, насладиться". Однако рядом, как противовес, такой же недолговечный, хрупкий человек щедро тратил свою единственную жизнь на благо других, не надеясь на вознаграждение в ином мире.

Космонавт живо представил времена Великого Переселения, когда тысячи космических кораблей около двух лет перебрасывали жителей Земли на планеты созвездия Феникс — Эсперейю и Айгору. Пространственные туннели — "кротовые норы", — соединяющие эти планеты с Землей, были похожи на старинные магистрали, кишащие автомобилями, — так изображали это событие художники-космисты. Интересно, что испытывали люди, покидая свое извечное жилище? Наверное, кое-кто слишком буквально понял древнюю мудрость: "Сломай дом — построй корабль, оставь богатство — ищи жизнь". Несколько опустевших городов сравняли с землей, не подозревая, что природа уготовила себе дворника в облике геологического катаклизма, разразившегося через век после отлета людей. Изменились очертания материков, в океанах возникли новые острова, мощные землетрясения уничтожили ряд мегаполисов-музеев. Но в целом Земля оставалась прежней, и жители Эсперейи и Айгоры мысленно бродили по ее лесам и лугам, по улицам покинутых городов и мечтали о возвращении.

Прежде чем приступить к выполнению наземной программы, нужно было сделать три витка. На третьем обороте космонавт готовился к встрече с событиями из истории Земли, сохранившимися в энергоматрицах. Признавали, что это самая величественная и потрясающая душу картина, с какой человек когда-либо сталкивался, поэтому хроноиллюзатор включался на последнем витке.

Космонавт еще раз проверил аппаратуру — хроноиллюзии были знакомы ему лишь по кинозаписям. Еще на первом курсе в школе косморазведки предупреждали, что просмотр их в оригинале чреват неожиданностями, и к этому тщательно готовили задолго до полета. Однако записи воспринимались как обычные фильмы. Вероятно, совсем иное, когда временные образы появляются на твоих глазах как бы из ничего, в околоземной космической пустоте, да еще в гигантских масштабах. Было несколько случаев нервных срывов, и теперь абитуриентов для земной разведки отбирали особенно тщательно.

Неизвестно, какую тайну выдаст планета в этот раз. Надо быть предельно собранным.

Космонавт волновался. До сих пор он летал лишь на соседние с Эсперейей планеты, и то в составе исследовательских экспедиций. Это был его первый самостоятельный полет, когда все надо решать самому. Правда, его держали под контролем и в случае чего, могли помочь советом. Но бывают ситуации, когда помощь издалека бессильна. Поэтому приходится быть начеку.

"Заканчиваю второй виток", — сообщил он на Эсперейю и представил, как спиролетчики поудобней усаживаются в креслах, настраиваясь на его биоволну. На Эсперейе их было пока немного, тех, кто умел мысленно путешествовать к другим планетам. Но даже если все научатся этому, кто-то все же должен рисковать, лететь в неизвестное.

"Но жив не я. Нет, я в себе таю того, кто дал мне жизнь в обмен на смерть мою…" Пауль Флеминг. Пожалуй, первые разведчики будущего и потенциальные репликаторы — поэты разных времен и народов. Если бы их великую мечту не извратили религиозные догматики, эпоха восстановления настала бы значительно раньше и, возможно, сейчас бы он летел не в одиночестве, а, скажем, с тем же Паулем Флемингом, чья поэзия так близка его душе. Глядя в иллюминатор на родную планету, Пауль читал бы ему прекрасные строки о времени и любви, а потом они вместе высадились бы на Землю, чтобы исполнить свой долг перед предками: взять почву, таившую миллиарды жизней, и привезти ее в лаборатории Эсперейи.

"Таир, над Интернополем вспомни о нашем семейном предании, — попросила его перед полетом Лия. — И сейчас, глядя на полуостров в Черном море, он думал о первом на Земле городе, объединившем множество наций. Какой прекрасной ни была Эсперейя, память о Земле не угасала. Колыбельные песни о Земле, детские сказки — о ней же, и Таиру порой казалось, что жители Эсперейи вчера лишь покинули родную планету и поэтому так тоскуют по ней. Почву под ногами никто не называл Эсперейей, это по-прежнему была земля. Самую пылкую любовь именовали земною, самых красивых девушек — землянками. Мечтой любого жителя Эсперейи было возвращение на Землю. Поэтому в праздничные дни чаще всего звучала старинная протяжная песня Рыжего Усача об утренних росах на земных лугах, о чириканьи под окном невзрачного земного воробушка, о звезде под названием Солнце, согревающей все живое, но такое недолговечное. "В твоих садах я, как цветок, продли мне срок!" — пробормотал Таир строку древнего поэта, всей душой впитывая причудливо преломившееся в ней прошлое.

Трижды просигналил зуммер, оповещая о завершении третьего витка. Стараясь сохранить выдержку, космонавт надел на голову ленту с датчиками от хроноиллюзатора, расслабился и приготовился к самому неожиданному. Давно он ждал этой минуты, а пришла она буднично, по-деловому. "Какое однако неудачное название — хроноиллюзатор, — подумал он. — Ведь то, что предстоит сейчас увидеть, вовсе не плод воображения, а закрепленная космосом земная память, природа которой еще недостаточно изучена".

Но космонавт не увидел, а услышал. Ни в одном учебнике, ни в одной лекции не было сказано о звуковом поле Земли. Не галлюцинирует ли? Это был хорал, исполняемый мужскими и женскими голосами. Если бы в корабле находился великий композитор, то, вероятно, именно этим хоралом он выразил бы ту сложную гамму чувств, которая овладела им при виде плывущей в черном космосе планеты предков. Оранжевый Арктур, голубой Альтаир, красный гигант Альдебаран в сравнении с ней выглядели замухрышками — так сияла она разнообразным спектром красок. Не верилось, что именно здесь некогда развернулось гигантское сражение между добром и злом, что вся история Земли — история этого грандиозного боя, из-за которого некоторые мыслители прошлого исключили планету из мировой гармонии, не подозревая о ее высокой миссии — взрастить Разум, противостоящий вселенскому хаосу.

Мощная, будто под гулкими сводами храма, мелодия так заворожила космонавта, что он с запозданием на три минуты вспомнил о фонофиксаторе, который по инструкции нужно было включить немедленно в случае появления каких-либо звуков. Слева, за стеклом, сияло на черном фоне солнце, справа мерцали звезды, а перед глазами неспешно поворачивался глобус Земли.

Хорал звучал на незнакомом языке, однако был понятен. В нем угадывались вековые печали и радости человечества, его надежды и разочарования, любовь ко всему живому и вера в могущество человеческого духа. Голоса взлетали на необозримую высоту, касались звезд, плыли среди галактик, туманностей и звездных скоплений, а затем стремительно срывались в пропасть, увлекая за собой Вселенную. Но в миг, когда, казалось, рушится весь мир, вдруг наступала секундная пауза, из которой возникало нечто новое, более совершенное, без гибели и слез.

"Прелюдия гармонии", — дал название услышанному Таир. Вспомнилась скульптура в центральном зале школы косморазведки: припавший на колено титан держит на плечах земной шар. Неожиданно открылся ее смысл: тяжкое и сладкое бремя земной жизни человеку было суждено нести самому, не надеясь на помощь извне. Мелодии-просьбы к всевышнему, звучавшие в храмах, были ничем иным, как обращением человека к своей душе, замурованной страхом небытия, не познавшей еще свою силу, мощь и бесконечность. Но вот ему открылись другие планеты и он узнал, что самый неисчерпаемый мир находится в нем самом, и проникся глубоким уважением к собственной природе. Цивилизации более высокого уровня — б созвездии Ориона и Волос Вероники — лишь подтвердили это, ибо их представители тоже имели человеческий облик. И теперь даже те, кто предполагал существование других гуманоидных миров, были уверены, что и они развились из цивилизации типа земной, что именно физическая и духовная константа человека заключает в себе зародыш вселенской гармонии.

Хорал долго нес Таира на крыльях, потом сменился фрагментами из органных мелодий Бетховена и Баха, Вивальди и Перголези. Веки отяжелели и сомкнулись. Он не спал, но стоило ему на миг расслабиться, как музыка угасла. Космонавт встрепенулся, взглянув в иллюминатор. За стеклом полыхало пламя. Протер глаза. Пламенем охватило все обозримое пространство и уже не было видно ни звезд, ни Солнца, ни Земли.

"Началось", — подумал он, сжимая подлокотники кресла.

Казалось, еще немного — и обшивка корабля лопнет, как яичная скорлупа, и рассыплется. Однако пламя отличалось от настоящего — свет его был не столь ярким. Таир прильнул к иллюминатору и стал изучать этот неожиданный пожар. Огненные языки закручивались в спирали, вытягивались в линейные молнии, обретали формы геометрических фигур, постоянно меняя свои очертания. В глубине их рождались и таяли силуэты людей, строений, деревьев. Планета исчезла из поля зрения, и космос вокруг нее ткал удивительные картины. Отбушевав, пламя постепенно успокоилось, растворилось в черноте, из которой внезапно выкристаллизовались бока морских волн. Это было невероятно — за иллюминатором космического корабля плескалось море! На волнах покачивался трехмачтовый барк. Ветер гнал над ним тучи и пузырил паруса. На полуюте, рядом со штурвальным, стоял человек с подзорной трубой. Судя по одежде и по тому, как нестойко держался он на палубе, поправляя срываемую ветром шляпу с пером, можно было догадаться, что он из сухопутной армии. Когда барк приблизился к кораблю чуть ли не вплотную, космонавт пристально вгляделся в лицо человека. Тот вдруг посмотрел прямо в иллюминатор, и не успел Таир понять, чем поразило его лицо, как видение растаяло, его сменило другое. На месте океана раскинулся первобытный тропический лес с гигантскими папоротниками и лианами. Сквозь них пробирался полупокрытый шерстью гоминид. Уже не обезьяна, но еще и не человек: длинные, до колен, руки, тяжелая нижняя челюсть, почти нет лба. Зажав в кулаке отточенное с двух сторон рубило, гоминид затаился в зарослях, наблюдая за мирно пасущимся на лужайке кабаном и надеясь, что тот наконец попадется в уготовленную западню. При этом не замечал, что ему самому угрожает опасность: из глубины леса за ним следила пара глаз, светящихся злым голодом. Гигантская черная кошка с торчащими из приоткрытого рта клыками подкрадывалась к нему медленно и бесшумно. "Да оглянись же!" — невольно вырвалось у Таира. Будто услышав его возглас, гоминид насторожился, и в миг, когда пантера уже напряглась для прыжка, он обернулся и замер. Испуганная его резким движением, хищница шмыгнула в сторону, а обезьяночеловек, осознав опасность, бросился бежать. Это было ошибкой — зверь тут же ринулся следом, быстро догнал его, мощным рывком тела опрокинул на землю и вцепился в плечо.

У Таира перехватило дыхание. Рука его сжалась в кулак и безвольно повисла — он ничем не мог помочь первобытному существу. Таинственный оператор выхватывал крупным планом сверкающие безумием и почти человеческой мукой глаза, сильные, в яростной дрожи, лапы зверя. Таиру даже почудилось, что он слышит звериный рык и тяжелое дыхание жертвы. Сцепившись в клубок, гоминид и пантера катались по земле, разрушая райскую идиллию молчаливо застывшего леса. Но вот окровавленный, обессиленный гоминид нащупал в траве выроненное при схватке рубило, левой рукой перехватил горло пантеры, а правой, размахнувшись, последним усилием ткнул ей рубилом в глаза. Отбросив оружие, сжал горло зверя. Тот оскалился в беззвучном вое, изогнул спину и рухнул, подмяв под себя обезьяночеловека.

С минуту враги лежали недвижно. Затем гоминид медленно выкарабкался из-под мертвой пантеры и, пошатываясь, побрел в чащу, чтобы оповестить соплеменников о победе.

Неизвестно, по какому принципу космос отбирал сцены из истории Земли. Выдвигалось много предположений, но ни одно из них не было обоснованно. Удивительно то, что несколько человек могли из одною и того же иллюминатора наблюдать разные картины. Эта индивидуальность восприятия породила гипотезу, будто космос выдает каждому эпизоды, каким-то образом связанные с его прошлым. Уникальность приемника, то есть мозга индивидуума, обеспечивала и уникальность передач.

За иллюминатором вновь вспыхнуло пламя. Бросив беглый взгляд на приборы и убедившись в том, что корабль идет по курсу, Таир приготовился к новым сюжетам. Опять пошли быстро сменяющие друг друга видения. Как верно угадали цветовую гармонию и ритм космической фантасмагории авторы гигантского стеклянного сооружения под названием Память Земли, воздвигнутого год назад на площади столицы Эсперейи! Однако наяву все это выглядело намного впечатляюще. Из пламени рождались гигантские фигуры людей, животных, мирные пейзажи и природные катаклизмы. Цельные картины дробились, рассыпались стеклышками калейдоскопа и вновь складывались в летучие сюжеты, смысл которых Таир не всегда успевал осознать. Где, когда раньше видел он девушку в легком пеплуме, с браслетами на запястьях тонких рук? Она держит лавровый венок и с улыбкой смотрит в его сторону, будто просит наклонить голову, чтобы надеть этот венок. По пыльной дороге, обливаясь потом, идет скованный цепью караван невольников с запекшимися от жажды губами. Звон колоколов. Двое влюбленных на ступенях кирхи заговорщицки переглядываются друг с другом, скрывая свою симпатию от бюргерских святош. Мальчик в белом жабо и панталончиках говорит отцу по-немецки, что хочет купить щегла и выпустить на волю. Стоп. Каким образом понятен язык?

Не успел поразмыслить над этим, как площадь превратилась в пивной бар, где шумно развлекалась молодежь в форме солдат герцога Голштинского. Но к чему этот гигантский лист каштанового дерева, а на нем не менее огромная бабочка с радужными крыльями, расправленными для полета? "От счастья не беги и не считай бедой коварство времени и сумрачность пространства"… Неужели Флеминг? Таир вздрогнул. Этот человек, бормочущий у старинной конторки стихи, — поэт? Не он ли стоял на барке с подзорной трубой? Так вот чем взволновало это лицо!

За иллюминатором поплыли морские и лесные пейзажи, горные тропы, заросшие кустарниками, бескрайние степи, по которым мчались всадники с опущенными забралами и хоругвями. Навстречу им двигались не менее грозные конники. Перекрестье копий. Дикие возгласы и предсмертный хрип. И вновь мирные картины и каскад самых разнообразных звуков: дробь дождевых капель по жестяной крыше, горное эхо, чья-то далекая песня, громыхание весенних гроз. А сквозь эту многоголосицу — погребальные песни на разных языках, но с одинаковой скорбью.

Сон, замешанный на яви, — так мог определить Таир свое состояние при виде сцен за стеклом иллюминатора. В деталях проплывала перед ним чужая жизнь: ярмарочное веселье в Лейпциге, университетская библиотека, практика в прозекторской, навевающая философские мысли о жизни и смерти, поля Германии, истощенные Тридцатилетней войной, поездка в далекую Москву и Астрахань с дипломатической миссией Олеария, любовь, разлука и встречи. И, наконец, за три дня до "блаженной кончины" в Гамбурге — эпитафия самому себе, тридцатилетнему, прочитанная всхлипывающей подруге. И в ту минуту, когда Пауль навсегда закрыл глаза, космонавт уже знал — тот, кого в XVII веке звали Паулем Флемингом, безмолвно взывал к нему в форме энергоматрицы, которую нужно было во что бы то ни стало доставить на Эсперейю.

Часть 1 Откровение Ирмы

Сегодня я опять увидела тебя и испугалась, что когда-нибудь мы все же столкнемся лицом к лицу, я начну что-то растерянно бормотать, а ты с неловкостью и смущением выслушаешь мой бред, после чего мы разойдемся и будем лишь издали приветствовать друг друга небрежным кивком головы. Из-за боязни, что ты никогда не узнаешь правды обо мне или же она просочится искаженной, я решила рассказать о случившемся в письме. В этой тетради с силуэтом интернопольского вокзала на обложке, я постараюсь изложить все, что произошло со мной после нашей разлуки. Это даст мне возможность проходить мимо тебя с поднятой головой и даже, быть может, с легкой улыбкой. Предвижу твою усмешку — мол, и здесь проявилась моя эгоистичность: пишу, чтобы помочь себе. Но от тебя ведь ждать помощи не приходится. Давно уже надеюсь лишь на собственные извилины и мускулы.

Я сидела в летнем кафе на набережной и, изнемогая от зноя, ела мороженое — в центральной поликлинике был перерыв, и я убивала время, когда шумная компания расположилась за соседним столиком. Зеркальные очки, соломенная шляпа плюс годы делали меня неузнаваемой, и ты, скользнув по мне рассеянным взглядом, повернулся к одной из женщин, очень милой, но, как мне показалось, слишком молодой для флирта с сорокалетним мужчиной. Ты говорил на ушко даме какие-то любезности, отчего она забавно смущалась и краснела, как школьница. И даже когда завиток ее белокурых, коротко стриженых волос коснулся твоей щеки, во мне ничто не возмутилось. Я воспринимала тебя как своего неразумного, больного ребенка, который продолжает развлекаться в тот миг, когда над его головой висит серьезная опасность.

По отдельным предложениям и репликам я вскоре поняла, что передо мной делегаты международной врачебной конференции. Хотя ты и твои коллеги говорили на эсперанто, я распознала в женщинах англичанок, а в мужчинах французов. Англичанки выдавали себя не только матовой кожей лица, но и некоторой чопорностью, а французы, конечно же, были элегантны и даже на эсперанто продолжали грассировать.

Прости невольное подслушивание, но искушение смотреть на тебя в такой вот близости было настолько велико, что я решила взять еще одну порцию мороженого и чашку черного кофе. Когда я встала и направилась к прилавку, ты проводил меня взглядом, который я хорошо ощутила спиной. Возможно, в моем облике тебе и почудилось что-то знакомое, но уже в следующую минуту ты о чем- то весело болтал с коллегами. Очень может быть, что даже отпустил шуточку в адрес сухопарой мамзель в допотопной шляпе; потому что мужчины из твоей компании обернулись в мою сторону, а дамы застенчиво хихикнули.

Когда я проходила с подносом мимо тебя, захотелось как бы невзначай споткнуться, выронить поднос из рук, чтобы ты ползал по полу, собирая осколки стекла. Это была бы маленькая месть за пережитое мною. Другой женщине, возможно, пришло бы в голову хватить этим подносом по твоей все еще не лысеющей макушке и тем самым хоть в малой степени расквитаться за все. Признаюсь, эта дурная мыслишка шевельнулась и во мне, но я тут же прогнала ее прочь, ибо реализация ее была бы смешной и до обидного неравноценной тому, что выпало мне

Итак, я спокойно села за столик, отдала поднос проходящей мимо официантке и стала есть, украдкой следя за каждым твоим движением. Мне хотелось дольше полюбоваться человеком, из-за которого глаза мои не просыхали все эти годы. Нет, я переживала вовсе не нашу разлуку. Все гораздо сложней и неожиданней

Решение открыться не было вызвано желанием свалить на тебя часть своей тяжести — снять ее никто не в состоянии, даже ты. Просто я хочу, чтобы ты знал, какие финты порой откалывает с человеком жизнь.

Восемнадцать лет я молчала и тем самым предоставила твоей молодости возможность пройти без встрясок и печалей Правда, причиной тому послужило мое неведение.

Итак, ты сидел, остроумно балагурил и не чувствовал моего присутствия. Ветерок с моря колыхал бахрому разноцветных зонтиков над столами, но все равно было жарко, и ты то и дело прикладывал ко лбу платок. В твоем облике почти ничего не изменилось, разве что чуть огрубело лицо и появились едва заметные седые прядки в русой, все еще густой шевелюре. Мне даже показалось, что сейчас ты выглядишь более спортивно, чем в юности. Голубая тенниска подчеркивала загар и была тебе к лицу. Наверное, есть время следить за собой. Впрочем, ухоженный вид скорее говорил о семейном благополучии, и я от души порадовалась за тебя. Это же и усилило мою решимость открыться. Да, во мне есть некоторая толика жестокости, однако позже, узнав обо всем, ты оправдаешь меня и поймешь, чем она вызвана. Ты убедишься, что мною двигала не злоба, а усталость

Но лучше все по порядку.

— У вас есть дети? — неожиданно спросила англичанка, и я внутренне сжалась от этого вопроса — таким неделикатным и безжалостным он показался. Каково же было мое изумление, и, чего уж там! — нечто похожее на досаду, когда услышала, что у тебя прелестная двойня: десятилетние мальчик и девочка.

Ты вынул из брючного кармана бумажник и показал англичанке фотографию, которую, к сожалению, я не разглядела. Подумалось: может, это не твои дети, а жены? Понимаю негуманность моей досады, но что поделаешь: разум говорит одно, а чувства — иное. По крайней мере, я всегда отдаю себе отчет в добропорядочности или злонамеренности своих чувств и мыслей

Когда узнала, что в Интернополе ты не проездом и, следовательно, в этом небольшом городе я могу увидеть тебя с женой и детьми, захотелось немедленно уехать. Но дело в том, что я теперь связана с Интернополем более прочно, чем ты со своей супругой. Поэтому остается одно — эпистолярная исповедь.

Ну и жарища была в тот день! Хорошо, что ты не обращал на меня внимания, иначе заметил бы, как на моем лице потек грим. Я вынула из сумочки пудреницу и украдкой привела себя в порядок, втайне завидуя естественной матовости лиц твоих собеседниц "О чем таком важном могут поведать ему эти пташки?" устало подумала я. А ты сидел, не подозревая о том, что в трех шагах от тебя присутствует тайна, которая может разрушить твой многолетний покой.

Вскоре французы завели разговор, из которого я поняла, что они очень уважают в тебе специалиста по лечению последствий вируса «БД». Они были почтительны и неустанно хвалили применяемый тобою метод.

Знал бы ты, милый мой, как ударил по мне этот вирус. Нет, я вовсе не о той жуткой осени, когда чуть было не отправилась на тот свет. Я о другом. Только, пожалуйста, не перескакивай в нетерпении через страницы, я не желаю с размаху бить тебя дубинкой по голове. "Ты хочешь медленно зажимать мои пальцы в дверной щели?" — слышу твой сумрачный голос. Нет, милый. Просто мною овладели воспоминания, от которых так же трудно избавиться, как от надежды хоть к старости обрести душевный покой.

Я сидела, украдкой поглядывая на тебя, и пыталась угадать, что в этом профессоре осталось от того слегка легкомысленного молодого человека, не знающего, что такое разъедающая душу печаль и страх перед неизвестностью. Жизнь, несомненно, преподнесла тебе кое-какие уроки, размышляла я. И все же они, вероятно, не настолько серьезны и глубоки, чтобы в корне изменить твою сущность, как это случилось со мною. Той Ирмы, которую ты знал, уже не существует. Как личинка превращается в куколку, куколка в гусеницу, а гусеница в бабочку, так и я к своим сорока прошла ряд удивительных перевоплощений.

Итак, я видела перед собой не моложавого профессора медицины, а студента-медика Дениса Букова, прекрасного теннисиста и гребца двухместной байдарки. Казалось, стоит снять зеркальные очки, подойти и ты снова потянешь меня в ближайшую дискотеку, где мы будем до упаду танцевать под грохот и цветные вспышки халтурного оркестрика.

Не раз приходилось видеть, как резко меняются лица людей, достигших чего-то значительного. Чем дольше я всматривалась в тебя, тем более убеждалась в том, что слава не испортила твоего лица. Но все-таки благополучие свой след на нем оставило. Вероятно, у тебя есть машина, просторная, многокомнатная квартира. По вечерам ты подремываешь у телевизора или играешь в шахматы с соседом. А может, с женой? Или она не интеллектуалка? Впрочем, тебе всегда нравились простушки-спортсменки. Я ведь тоже из их категории.

Все-таки благо, что будущее закрыто для человека. Не понимаю людей, хватающих за руки цыганок и прочих гадалок. Неужели им не страшно? Лично я предпочитаю путешествовать не в завтрашний, а во вчерашний день, как можно дальше стоящий от сегодняшнего. И цепь моего письменного обращения к тебе тоже в этом: вернуться в прошлое, чтобы яснее разглядеть тот шаг, который так круто изменил мою жизнь. Не думай, что плачусь, вовсе нет. Слезы давно иссякли. Я анализирую.

Возвращаюсь в лето, которое мы провели в Пицунде, у моих родственников. Впервые увидев тебя, дядя Гурам сказал: "Ну, Ирма, теперь интернационал нашего рода расширится". Если помнишь, мой отец — грузин, мать — коми. И вот теперь дядя Гурам имел в виду гипотетического ребенка, в котором будет еще и русско-украинская кровь.

Пицунда привела тебя в восторг. Ты восхищался цветением магнолий и ленкоранской акации, по полдня не выходил из моря и не мог налюбоваться знаменитыми пицундскими соснами. Дядя Гурам и тетушка Нино жарили в нашу честь шашлыки на дворовом мангале и угощали вином собственного изготовления. В саду, между стволами старых платанов, был подвешен гамак, и однажды вечером, качаясь в нем, ты сказал мне на ухо: "Ирма, я теперь знаю, что такое рай".

В тот вечер мы долго смотрели на звезды. Они, как птицы, сидели прямо на ветках ночных деревьев. Ты говорил, что со временем человечество найдет себе новый дом, а старушке-Земле даст возможность отдохнуть и омолодиться. Еще ты говорил, что по окончании института будешь работать в астрогородке, мол, есть такая возможность. Только бы не было войны. Я наивно спросила: "А как со мной?" Но тут же прикусила язык: ты ведь не делал мне предложения, а я уже мысленно связывала свое будущее с твоим. Но в тот вечер ты был щедр и весел. "Будешь учить звездолетчиков сражаться на рапирах с инопланетными чудовищами", — пошутил ты. И мы размечтались, что хорошо бы и впрямь работать в космосе. А между тем, столько дел ожидало нас на Земле!

Как зовут твою супругу? Неужели Зоя? Нет, это было бы слишком: Линейка твоя жена. В Пицунде ты нет-нет, да вспоминал о ней. Правда, с усмешечкой. Линейка нравилась тебе, я всегда чувствовала это. Ты часто удивлялся, каким образом она, такая изящная, такая интеллигентная, залетела к нам в машбюро, а не преподает где-нибудь в школе или университете. Почему же тебя не волновало то, что я тоже порчу пальцы за машинкой?

В то пицундское лето я была хороша, как никогда. В такие пики женщина должна выходить замуж, но у тебя впереди была интернатура, и мы решили подождать.

В начале сентября мне удалось достать путевку в Одессу, где тебе предлагали интернатуру. Теперь ты, конечно, догадываешься, к каким воспоминаниям я подвожу. Но прежде чем окунуться в них, выпей стакан сока или выкури сигарету, а я на минуту вернусь в кафе, где позавчера встретила тебя.

— Профессор Буков, — обратился к тебе француз, чем-то похожий на знаменитого киноактера. — Здесь, в этой интимной обстановке, можно расслабиться и поговорить о том, что волнует. Скажите откровенно, поддерживаете ли вы мнение, будто вирус «БД» стимулирует дрейф генов?

Ты улыбнулся:

— Дорогой доктор Ружен, и в официальной, и в интимной обстановке я говорю всегда то, что думаю. Несомненно, последствия вируса будут сказываться еще долгое время, возможно, не одно десятилетие. И не только в связи с горизонтальным переносом информации. Словом, работенки нам хватит до конца жизни.

Ты произнес это так весело, будто речь шла о хоккейном матче или театральном представлении, и меня это покоробило. Конечно, врачи привыкают ко всему, даже к смертям, но можно ли с улыбкой говорить о последствиях «БД»?

Ниже ты поймешь истоки моего занудства.

Усаживайся поудобней, и я освежу твою память. Не знаю, что это было модное поветрие или духовная потребность, но в Одессе ты окунулся в чтение философской литературы. Искал ли какую-то истину, опору в душе или, желая не отстать от веяний времени, потребительски поглощал информацию, еще не ставшую расхожей для обывателей? Для меня это до сих пор загадка.

Правда, время было трудное. Кажется, не находилось человека, который не чувствовал бы, что жизнь всего рода человеческого на грани гибели. "Холодная война" принесла много жертв и нашей стороне, и стороне противника: духовные убийства во всем мире ежегодно увеличивали количество алкоголиков, душевнобольных, наркоманов, уголовников… Кое-кто ударился в мистику, религию, ожидание "второго пришествия".

Однажды у телевизора мне пришло в голову, что часть человечества сошла с ума, причем уже давно, поэтому и висит над Землей угроза войны. Для меня вдруг перестали существовать какие- либо движущие силы прогресса. Я видела одно: творчество природы в облике людей и нависшую над ними бомбу. Черный, безмолвный космос родил хрупкий цветок — человека, эту сплошную боль: иголкой к нему прикоснись, и то вскрикнет. Не зверя, ублажающего свое чрево и тело, а существо, которое мыслит, любит, надеется, а на него нацелены острия ракет, ножи в спину, разнообразнейший набор болезней, катастроф. Поистине свеча па ветру… Но уж коль столько бед он сумел одолеть, значит, и впрямь таится в нем нечто непостижимое. И вот, выходит, сам замахнулся на собственный род.

Ты с жаром цитировал своим новым одесским друзьям философов всех веков, восхищался их мудростью и все повторял постулат о трех китах нравственности. Первый кит — совесть, якобы родившаяся из чувства полового стыда, второй жалость (любовь), третий — благоговение перед природой.

Ты очень много читал, и мне было с тобой интересно.

Первые две недели в Одессе прошли столь же счастливо, сколь и месяц в Пицунде. И хотя ты был слишком занят, работая в клинике, мы успели побывать на Ланжероне, — стояли прекрасные теплые дни, купальный сезон еще не кончился, — дважды ходили в оперный театр на гастроли группы "Да Скала", посетили несколько музеев и даже спускались в катакомбы.

По соседству с нашим пансионатом располагалась духовная семинария, и парни с длинными волосами, в черных рясах, часто бегали к нам на танцплощадку. Ты, конечно, не преминул познакомиться с ними, тебе хотелось пофилософствовать, но братья оказались довольно убогими на размышления и, вероятно, зная о своей несостоятельности по многим интересующим тебя вопросам, советовали поговорить с неким Василием, их собратом.

Как сейчас вижу уютную пансионатскую беседку, где мы с братом Василием проболтали допоздна. В тот вечер я прозевала ужин, зато была сыта вашей духовной беседой.

Брат Василий выглядел старше тебя из-за длинных волос и бакенбардов, переходящих в аккуратную бородку, а оказался твоим однолеткой. Поначалу беседа не клеилась, и Василий насмешливо поглядывал на нас. Вероятно, он был из традиционно поповской семьи, что отпечаталось на его холеном, полном достоинства лице. Стало вдруг неловко за тебя, не знающего к чему приступить, и я бесхитростно брякнула:

— Нас интересует, как вы докажете существование бога.

Василий улыбнулся мне, точно ребенку.

— А разве есть доказательство его отсутствия? — сказал он.

— Не то, Ирма, не то, — поморщился ты и наконец сформулировал вопрос: Признайтесь, вы же верите совсем не в того, с нимбом над головой?

— Конечно. Я верю в некий космический разум, более развитой, чем человеческий.

— Да, для его улавливания сконструированы радиолокаторы и радиотелескопы, заброшены в космос пластинки из анодированного золота с зашифрованной информацией о Земле. За семнадцать миллиардов лет после Большого взрыва у Вселенной наверняка было время создать цивилизацию более высокую, чем наша. А может, мы живем в электроне или в иной элементарной частице. Но это не означает, что мы должны бить поклоны чему-то неведомому, составной частью чего, быть может, являемся. Скорей всего, о нас и не догадываются, как мы не догадываемся о мирах, которые, возможно, у нас под ногтями.

— Однако и вовсе низвели человека. Явный перегиб. Нет, он не микроб, и ему нужна сильная рука. А без обрядов, традиций он, пожалуй, перестанет ощущать ее, даже если и уверует в ее существование.

— Но уже давно появились люди без рабской психологии.

— Вы имеете в виду таких, как вы? — усмехнулся брат Василий.

— Хотя бы.

— Тогда почему многие из вас с интересом и надеждой все же смотрят в небо?

— Вовсе не из желания обрести хозяина. Нами движет жажда познания истины.

— Здесь-то мы и сходимся с вами.

— А по-моему, наоборот, — возмутился ты, и мне понравилось, с каким пылом продолжал: — Именно здесь наши пути-дорожки разбегаются. Вы признаёте нечто высшее априори, без доказательств, и тем самым выдаете догматичность своей организации. На каком-то этапе человечеству, возможно, и было необходимо это учреждение, как ему нужно еще государство. Даже если бы человек и впрямь был создан "по образу и подобию", не унижал бы он само божество, ставя на первое место страх перед ним, не осознавая себя его частицей и, следовательно, достойным уважения?

— Кто вам сказал, что в основе религии страх?

— А разве история не подтверждает этого?

— В основе истинной религии не страх, а вера. Надеюсь, вы не будете отрицать, что мировая культура взросла на библейской и евангельской нравственности?

— Эта нравственность — плод человеческого разума, поисков и заблуждений людей, а не высшей силы. Ничего, со временем наука станет по-настоящему крылатой и нам откроется такое волшебство материи, что дух захватит, а евангельские чудеса покажутся наивными сказками.

— Порой мне кажется, — задумчиво сказал брат Василий, — что и вы, и мы без толку размахиваем картонными мечами.

— А вы хотели бы картон превратить в сталь?

— Господь с вами, я не о том. Вчера мне попалась на Дерибасовской вот эта книжонка. Называется "Миражи вечной жизни".

— Я уже успел прочесть ее, — сказал ты, недовольно морщась. — Книги подобного рода не дают ничего уму и" сердцу ни верующего, ни атеиста. Даже наоборот. То, что мучило лучших людей всех времен, здесь беззастенчиво предано в руки догматиков.

— Вы имеете в виду мечту о бессмертии?

— Да. Ее нельзя путать с верой в загробную жизнь.

— На ваш взгляд, мечта о бессмертии осуществима?

— В какой-то мере. Возможно, быть бессмертным скучновато, но прожить свой жизненный срок во всей полноте до появления инстинкта смерти, чтобы умереть безболезненно, с ощущением прожитой жизни, как выполненного долга перед людьми и собой — это высокая идея человечества. Она же тянет за собой и высочайшую нравственность. Люди совершенного общества не смогут быть счастливы, осознавая, что фундамент их счастья — миллиарды безвременно оборванных жизней. Следовательно, их наука, искусство будут вдохновляться делом оживления прошлых поколений. Когда- нибудь это и объединит всех людей. Преступно отдавать такую мечту в руки разных сектантов и фанатиков, как делает автор этой книги.

В ту минуту я была рада за тебя. И подумала: медики — вот кто со временем станет центральной фигурой общества. И, конечно, учителя, дающие здоровье духовное.

— Вы так уверены в науке? — спросил брат Василий.

— Наука — моя вера.

— А вам не кажется, что в последнее время она извратила свое развитие и не способствует прогрессу, а регрессу?

— Наука всегда была двуликим Янусом. Классический пример: одной спичкой можно сжечь город и сварить обед. Все зависит от того, в чьих она руках.

— Да-да, — согласился Василий. — Бог и дьявол постоянно соперничают друг с другом. Диамат это называет борьбой противоположностей, а суть, если разобраться, одна и та же. Разная лишь терминология. Я бы сказал, образность.

— Не только, — отпарировал ты. — У вас в борьбе бога и дьявола человек не присутствует. Мы же, атеисты, эти противоположности видим в самом человеке.

— А вот скажите, вы очень верите в самого себя?

— То есть?

Мне показалось, что ты растерялся.

— Верите ли вы в то, что ваши личные возможности беспредельны?

— Нет. Конечно же, есть предел. К примеру, я не могу разбежаться и взлететь, не могу долго находиться в воде. Да мало ли что не по силам мне.

— Ну вот. Как вы можете верить в беспредельное могущество некоего абстрактного человека, если не верите даже в собственные силы, ибо весь ваш опыт говорит вам: вы бессильны перед многими природными явлениями, вы смертны.

— Но этот же опыт мне доказывает, что там, где бессилен один человек, всемогущи многие. Я не могу без крыльев взлететь в воздух, но могу это сделать, скажем, при помощи таких достижений человеческого разума, как дельтаплан, самолет. Да, один я не в силах построить космический корабль, но существует коллективный гений человечества. Впрочем, своих подлинных возможностей я еще не открыл. Но на пороге этого. И когда познаю самого себя, то, возможно, окончательно уверую в то, что я и есть бог.

— Вы слишком самонадеянны, — усмехнулся брат Василий. — Но какой смысл видите вы в пустой, без бога, Вселенной?

— Для меня космос не пустынен. Он наполнен созидающей материей, которая обладает более удивительным свойством, чем все вымечтанные людьми боги. Мне нравится, что материя взывает не к преклонению перед ней, а к изучению, познанию, разгадке ее тайн. Именно это и объединит людей будущего.

Я слушала тебя, любовалась вдохновением, с каким ты бросал в лицо брату Василию свои контраргументы, но не могла понять, где кончаешься ты книжный и начинаешься настоящий. Ведь только вчера ты рассуждал о трех китах нравственности, с которыми человечество покончило, а теперь ставишь его на престол самого господа бога. Брат Василий показался мне более цельным. Для него существовал Некто, движущий судьбами людскими, и его вера в этого Некто была основой его морали. Ты же верил в чудесность материи, но поскольку та была безлика, то безликой была и основа твоей нравственности.

Через пару недель этот разговор имел продолжение в обстоятельствах, напрямую связанных с моими последующими бедами, поэтому и напомнила о нем в подробностях.

Как разразилась та катастрофа? Минуло уже восемнадцать лет, а она и сейчас перед глазами.

Все началось с сообщения по радио о том, что в районе Тихого океана, вблизи Галапагосских островов, акванавты английского научно-исследовательского судна случайно подцепили тралом и подняли на борт небольшой цилиндрический контейнер с клеймом, по которому трудно было определить, какому государству он принадлежит. Судно причалило к острову Сабины, высадило туда экспедицию и выгрузило контейнер. Поскольку было неизвестно, что он заключал в себе, везти его на материк не рискнули. Но человек — существо любопытное, контейнер все же вскрыли. Он оказался почти пустым, лишь небольшая горстка сероватого вещества, похожего на пепел, навела на мысль, что это, возможно, радиоактивные отходы. Были приняты меры предосторожности, любопытствующие посмеялись над своей наивностью, запаяли контейнер и на моторке забросили его подальше от берега. А на следующий день члены экспедиции и почти все население острова свалилось с ног от неизвестной болезни.

Я сохранила одно из первых описаний этого заболевания, вызванного, как выяснилось позже, выпущенным из цилиндра вирусом. Осталось загадкой: синтезирован ли вирус в бактериологической лаборатории и для чего-то заключен в цилиндр или же самозародился в радиоактивных отходах? С невероятной быстротой, почти за две недели, он облетел весь земной шар и вызвал глобальную эпидемию.

"Все было, как обычно, — пишет первая жертва вируса Дин Томпсон. — В честь прибытия на биостанцию был дан обед, на котором подали экзотические блюда: черепаховый суп, деликатесы из яиц биссы и рыбы-собаки, плов с мидиями, икру нерки.

В открытом летнем кинотеатре показали один из привезенных нами фильмов. Собралось все местное население острова, было шумно и по-праздничному весело. Никто и не предполагал, что завтра эти загорелые крепкие люди слягут в судорогах неведомой болезни.

Ночью я проснулся от звона и шума в голове и подумал, что, вероятно, не прошла бесследно рюмка местной настойки из какого-то растения с желтыми ягодами. Во рту пересохло. Я встал и, стараясь не разбудить врача и радиста, вышел из времянки в поисках воды. Возле входа стоял бидон, я плеснул в кружку тепловатой, слегка соленой на вкус жидкости и осмотрелся. Светало. Я поднял голову и протер глаза. Что за чертовщина! Небо надо мной было разлинеено четкими красными полосами. Такого рассвета я еще не видел и удивился, но не очень — мало ли что бывает на свете. Пошатываясь побрел в помещение. Нет, мне явно нездоровилось и, возможно, поднялась температура. Войдя в комнату, услышал стоны. Радист катался по кровати, будто его кто-то кусал. Я зажег свет и обмер. Вместо Джо Райтера на кровати лежало существо, увидев которое, я вскрикнул. Оно же, кинув взгляд на меня, в свою очередь дико закричало и полезло с головой под простынь. Я взглянул на кровать врача и, теряя сознание, рухнул на пол. Когда же очнулся, свет был погашен, и голос Патрика Пьезо, нашего доктора, успокаивающе говорил мне: "Держите себя в руках, Дин. Что-то случилось, но мы должны владеть собой. Вы не узнали меня, я — вас. Не падайте в обморок, сейчас включу свет и попробуем разобраться в том, что произошло".

Патрик зажег свет, и я прикусил губу, чтобы вновь не закричать. Вместо черной шевелюры его голову украшали волосы чудовищно бурого цвета, каким в сельской местности подчас красят заборы. Такого же цвета были брови и ресницы. Лицо вздулось и покрылось яркими, величиной с пуговицу, лимонными пятнами, а по губам будто мазнули белилами. С радистом творилось то же самое. Я подошел к зеркалу на стене и вместо своего лица увидел такую же маску. В довершение всего мои карие глаза отливали зловещей краснотой дьявол, да и только.

— Что будем делать, ребята? — Голосом врача сказало стоящее передо мной чудище.

Радист застонал и опять заметался по кровати. Патрик, как и я, с трудом держался на ногах.

Когда рассвело, выяснилось, что все население острова и члены нашей экспедиции обрели эти жуткие маски".

Эту небольшую заметку я вырезала из центральной газеты, которая попалась мне среди бумажного хлама при чистке квартиры перед тем, как ехать в Интернополь. Возбудителем болезни оказался неизвестный науке вирус «БД», названный в народе "бурым дьяволом". Он молниеносно двигался с запада на восток, и не было государства, которого бы он не задел. Во многих странах ввели военное положение. Медики еще не успели выработать вакцину против «БД», и вирус оставлял после себя не только летальный исход, но и уходящие далеко в будущее последствия. Два дня человек бился в судорогах, на третий, самый тяжелый, наступал паралич конечностей, длящийся сутки, а при худшем исходе — остающийся навсегда. К счастью, таких случаев было не много. Наблюдались странные галлюцинации, в период которых многие видели как бы фрагменты из своего будущего. И еще с неделю больной приходил в себя. Если удавалось преодолеть паралич, то явных осложнений после болезни не было. Но, как выяснилось позже, вирус влиял на генетический аппарат, нацеливаясь на тех, кто еще не родился. Ужаснее всего было то, что лишь двадцать процентов женщин, перенесших «БД», впоследствии оказывались способными к деторождению. Но дети от них полноценными были не всегда.

Впрочем, эти проценты тебе известны.

Когда фронт пандемии настиг Одессу, я оказалась в числе первых больных. Здесь же, на территории пансионата, оборудовали изолятор, в который поместили человек двадцать, а на следующий день еще пятнадцать. Хорошо, что ты не видел, как обезобразила меня болезнь. И хотя я знала, что это временно, при взгляде в зеркало у меня подкашивались ноги, и к горлу подступала тошнота. Мне казалось, что я уже не стану прежней, и мы расстанемся навсегда.

Для всего человечества тот год был не менее великим испытанием, чем годы мировых войн. Впервые в истории Земли у людей появился общий враг, порожденный враждой, раздором. Однако произошло неожиданное: общая глобальная опасность объединила не только медиков шести континентов, но и всех, кто осознал реальность угрозы планете. Перед «БД» все были равны и, наблюдая по телепередачам страшную хронику эпидемии, неожиданно ощутили, как мал земной шар и как необходима людская солидарность для противостояния какой-либо беде. Ведь, кроме "бурого дьявола", землянам угрожали кометы, землетрясения, наводнения и прочие природные стихии, несчастные случаи, не говоря уже о главном — ядерной войне. Мы до сих пор не осмыслили важность того переломного этапа в сознании людей. Человечество впервые ощутило себя единым родом. Был создан Международный Фронт Врачей, в который вошли медики почти всех крупных государств. Белые халаты надели даже военнослужащие, далекие от медицины. На два-три месяца многие города превратились в громадные лазареты. Закрывались учреждения, заводы, школы, институты. Те, кто стояли на ногах, самоотверженно ухаживали за больными. Там, где метод борьбы с вирусом был разработан оперативно, меньше было и жертв. Стоило запаниковать, как все рушилось. В нескольких крупных промышленных центрах ряда стран переполох привел к грандиозным пожарам, мародерству, вспышкам преступности.

Население успокаивали, объясняя, что болезнь лишь в отдельных случаях приводит к плохому исходу. Но когда отнимаются руки и ноги, поди знай, на тридцать это часов или навсегда. У кого-то не выдерживало сердце, наблюдались нервные срывы.

Как только началась эпидемия, территорию пансионата закрыли для посторонних. Но ты перелез через забор, и я видела в окно, как ты полдня околачивался возле изолятора, что-то объясняя сестрам и врачам. Твоя настырность надоела, тебе выдали халат и разрешили войти в палату, Я тут же юркнула с головой под одеяло, чтобы не испугать тебя своим видом. Минут через десять ты сидел у моего изголовья, гладя меня через одеяло по голове и говоря что-то неубедительно-успокаивающее. Лучше бы ты явился на следующий день, когда я стала неподвижным бревном на целые сутки. Но, как выяснилось позже, ты уже сам тогда заболел.

Чего только я не передумала за те тридцать часов неподвижности… Рядом со мной лежала семнадцатилетняя Оля Бойченко, красивая черноглазая украинка с черной косой, превратившейся в бурую мочалку. Я старалась не смотреть на ее изменившееся лицо. Когда Олю парализовало, она не плакала, как это было с другими женщинами, а без умолку говорила, говорила, посылая проклятья кому-то неведомому, по чьей злой воле терпит такие муки. Монолог ее выглядел примерно так: "Вот, вот, доигрались, допрыгались, довоевались. Выпустили джина из бутылки. Долго же думали, долго, и вот на тебе, изобрели. Мало бомбочек, нагородили нечто позаковыристей. О детях, о детях подумали бы, изверги проклятые. Племяшек у меня, Юрочка, худенький, тоненький, не дай бог заболеет этой бурой чумой, не выдержит ведь. Ну, и сволочи. Мало вам взрывчатки по несколько тонн на голову, еще и бактерии изобрели. Бездетные сами, что ли? Или никого не любите? Нет у вас жен и матерей? Черт бессердечный, сатана родил вас, а не женщина. Это же сколько можно заниматься собственным уничтожением? Это что за планета такая ненормальная, где люди грызут друг другу глотки! Сигналы шлете иным мирам… Да на кой вы сдались им, если в родном доме такой бедлам учиняете! Смотрят, небось, с какой-нибудь звезды на Землю в телескопы и плечами пожимают: что это у них там творится?! И не ждите, не прилетят! Нечего им тут делать в этом кавардаке. Ох, и что же теперь со мной будет? Ни рук, ни ног — будто кто отрубил. Накормить бы вирусной похлебкой того гада, который придумал все это. А ведь была, была я счастлива, прыгала, на дерево могла залезть белкою, все мальчишки в классе были влюблены в меня. И вот какой-то скотине захотелось превратить меня в паралитичку. И эта сволочь может спокойно есть, спать, улыбаться? И ей не снятся черные сны? И эта гадина носит имя человек? Доктор, доктор, у меня уже и челюсть немеет. Неужели речи лишусь? Тогда начну думать, так крепко думать, что нелюдям черные сны сниться станут".

С постели она поднялась, но вряд ли стала матерью.

В нашей палате умерли двое. Были смертельные случаи и в других палатах. Только сейчас я понимаю, какое понадобилось духовное напряжение, чтобы пережить все это. Нина Василькова, самая начитанная из нас, декламировала наизусть стихи об абсолюте, с которым якобы сливается все живое после кончины. Но меня такое будущее не устраивало — ведь при этом я лишилась бы собственной индивидуальности, порвала связь со всем, к чему была привязана.

Вера Петровна, геолог по профессии, пересказала прочитанную когда-то книгу итальянского физика об опытах на берегу Венецианского залива — ночью на инфракрасную пленку были засняты неизвестные объекты, которые якобы существуют в некоем параллельном мире и проходят сквозь наш мир, влияя на наше сознание.

— Значит, плохо влияют, — сказала я мрачно.

Словом, параллельный мир меня тоже не утешил. И уж совсем ужасной показалась гипотеза, что кто-то дергает нас совсем "за ниточки", управляя нашими биополями.

Неожиданно выяснилось, что у каждого было в запасниках души что-нибудь ложноспасительное: то ли идея перевоплощения человека в нечто нематериальное, то ли гипотеза перехода в иной план, на иной глобус или обещание вечной жизни для некоего астрального тела.

Все это захватывало воображение, но не надолго. Я завидовала Игнатьевне, пожилой сторожихе музея, лежавшей по- соседству с Олей, — она откровенно молилась, надеясь на доброго покровителя в небесах. Под конец карантина, когда почти все в нашей палате были на ногах, выяснилось, что брат Василий племянник Игнатьевны. Когда он заявился к нам, я с молодой горячностью набросилась на него.

— А-а-а, — злорадно протянула, увидев его холеное, не тронутое болезнью лицо, — потому-то вы, вероятно, и здоровы, что вас пощадил всевышний. А вот меня, атеистку, покарал. Но за что тогда наказал он Игнатьевну? Вон как она бьет поклоны, а до сих пор не может ходить.

И что же, по-твоему, ответил Василий? — Он поднял глаза вверх и усмехнулся:

— Ау! Где же вы, летающие тарелки с братьями по разуму? Почему не помогли нам? Разве не видите, как вы необходимы? Что это за братья, которые не хотят помочь в трудную минуту?

— Возможно, они так далеко, что пока не могут пробиться к нам с такой миссией, — неуверенно предложила я.

— А у бога, возможно, кроме нас, есть дела поважнее, — ответил Василий.

— Что ты, Васенька, — Игнатьевна испуганно взглянула на него. — Божий помысел прежде всего распространяется на человека.

— Тогда выходит, что бог бессилен! — выкрикнула я, расхохоталась и… Ты знаешь, что случилось потом? Это было ужасно: я задрала голову и плюнула. В потолок. А по сути, в небо.

Не поверишь, но в ту минуту я услышала голос. Нет, не божеский, а твой. Так явно и четко, будто стоял рядом, ты произнес: "Не плюй в колодец!"

Я вздрогнула и оглянулась.

— Кто это? — пробормотала оглядываясь. На меня смотрели непонимающе — кто с иронией, кто с ужасом.

— Кто сказал: "Не плюй в колодец!"? — переспросила я шепотом, еле сдерживаясь, чтобы не сорваться в истерику.

Ко мне подошла Нина Васильевна, взяла за руку и усадила на кровать.

— Успокойся, тебе почудилось.

Брат Василий смотрел па меня с недоброй усмешкой.

— Он бессилен, понимаете? — пробормотала я. — Даже если и существует.

В голове продолжало звучать: "Не плюй в колодец!" И тут меня осенило: ну, конечно же, кто, как не ты, мог в эту минуту сказать такое? В небо нельзя плевать ни при каких обстоятельствах, даже если ни во что не веришь. Потому что небо — это частица космоса, а значит, и частица тебя, человека. Плюнув в небо, я плюнула в собственную душу.

Теперь понимаю, что в ту минуту твоим голосом говорило мое подсознание, но я тогда была очень огорошена. Брат Василий заметил мою растерянность, усмешка на его лице сменилась озабоченностью и даже участием.

— Вы не в себе после болезни, — сказал он. — Ничего, это пройдет. А на бога не пеняйте. Возможно, он и сам мучается.

Тут Валя Еремина громко выругалась. Простая, грубоватая стрелочница с обветренным лицом, она не верила ни в бога, ни в черта, ни в иное измерение. Ей нужна была тихая, мирная жизнь здесь, на этой земле, в этом мире, сейчас, сию минуту. И я хорошо понимала ее.

— Ядрена лапоть, — сказала Валя. — И когда же человек перестанет страдать!

А я подумала: не преждевременны ли твои мечты о всемогущем человеке? Может ли родиться в нас человеческое достоинство, пока мы ощущаем себя букашками, которых так легко стереть с лица Земли?

Я сидела на кровати, смотрела на высохших за время болезни женщин, думала о том неизвестном, что ожидает нас, и мне было страшно. Кажется, тогда я впервые поняла, что твое увлечение философией было не совсем данью моде. Ты искал опору под ногами, боялся и, по сути, занимался богоискательством. Вспомни бесконечные посиделки с друзьями, когда, еще и щеголяя друг перед другом, и передо мной, вы цитировали веды и Библию, Гегеля и Циолковского, Платона и Вернадского. У вас в головах была невообразимая мешанина из диалектического материализма, новейших научных течений и древних мифов, притч, легенд. А я была так увлечена тобой, что не нуждалась ни в каком боге. Я была молода, здорова, беспечна, и страх, который исподволь уже закрался в сердца многих, не отравлял моего существования. Моей религией была любовь. Моим богом был ты, который по очереди испробовал на себе каждую модную систему: занимался йогой, омолаживался голоданием, уходил в горы с альпинистами в надежде подкараулить НЛО. Ты ждал чуда, чтобы избавиться от тайного страха, в котором боялся признаться самому себе. Все это я поняла, когда сидела на кровати и смотрела на брата Василия. В ту минуту мне тоже было страшно. Болезнь приоткрыла нам некие горизонты судьбы, и я поняла, как много заключает в себе человек, и что мы еще, по сути, не родились — это ждет нас впереди, если, конечно, не уничтожим себя физически или духовно.

Последняя наша встреча, уже в Херсоне, была короткой и случайной. Я так и не знаю, что оттолкнуло нас друг от друга. Неужели перенесенное испытание?

Я хотела ребенка. Хотела так, что порой становилось стыдно этого желания. После тебя было несколько мимолетных увлечений, но они ничего не оставили в душе. Поэтому все мои мечты сошлись на ребенке. Я знала об опасности, связанной с этим желанием, и все равно лезла на рожон. Мне виделось, как я нянчу его, пеленаю, купаю, как гордо вышагиваю с ним за руку по городу, ничуть не смущаясь отсутствием папаши, как вечерами читаю ему книжки, учу грамоте. Мне хотелось мальчика. Это желание возникло вопреки той, открывшейся в период болезни галлюцинаторной картинки из будущего: рядом со мной сидела девочка, которая — я сразу это поняла — была моей дочерью. Что-то неприятно поразило в ней, но что именно, я тогда не поняла. Словом, я хотела сына. В этой мечте меня подогревала подруга, работающая в роддоме. Она часто рассказывала о том, как непутевые мамаши-одиночки бросают грудных младенцев, говорила о многих случаях усыновлений. Будучи по натуре романтичкой, подруга и подстроила мне тот житейский спектакль, который продолжается до сих пор и прекратится лишь с моей кончиной. Дважды она заводила меня в бокс, где лежали в кроватках крохотные, беспомощные тельца, требующие заботы и ласки, чтобы стать людьми. Я смотрела на их сморщенные личики, и меня охватывала жутковатая радость при мысли о том, что родить человека духовно — не менее ответственно, а может, и гораздо выше, чем дать ему только физическую жизнь.

Решение подкрепилось еще и стечением обстоятельств: напротив моей пятиэтажки находился Дом малютки, откуда день и ночь слышался младенческий плач. Вполне естественный для каждого ребенка, здесь он казался детской жалобой на людей, решивших жить без забот и печалей, выжимая максимум удовольствий.

По утрам я просыпалась от этого крика, и меня мучила совесть — будто там, за каменным забором, плачут брошенные мною дети. Я представляла, как они беспомощно барахтаются в мокрых пеленках, холодные и голодные, хотя, конечно же, за ними был неплохой присмотр. Но разве сравнить его с домашним? Мне снились удивительные сны: будто моя комната полна голеньких плачущих младенцев, и все тянут ко мне ручонки, и я готова приютить их в своем жилище и сердце.

И вот настал день, когда мое решение окончательно созрело. Ты к тому времени женился. Удивительно, что живя в таком сравнительно небольшом городке, как Херсон, я так и не узнала, кто твоя жена, лишь однажды услышала, что ты уехал на Север.

До сих пор не могу понять, как подруге удалось уговорить меня взять именно девочку. Удочерение произошло без особого труда, и к матери я приехала якобы со своим ребенком. То есть, даже мать ни о чем не подозревала.

Почему я все же взяла девочку? Подруге удалось убедить меня, что девочки всегда ближе к матери, то есть, я обретаю себе друга на всю жизнь. Мол, мальчишки более эгоистичны и уже юношами не принадлежат тебе. И вот еще что сыграло решающую роль в выборе: взглянув на одну из предложенных подругой малышек, я обмерла — у нее были большие серые глаза, очень похожие на твои, и — о диво! — мой нос, губы, подбородок. Я тут же решила, что жизнь подбросила мне удивительный сюрприз: овеществила нашу с тобой дружбу в образе этой девочки.

Я полюбила ее сразу же и вскоре не представляла, как можно было мечтать о мальчишке — такой она была замечательной. Сероглазая, белолицая — в тебя! с красиво очерченными губками и бровями, она была для меня лучшим ребенком в мире. До сих пор не верится, что родила ее не я.

Полгода я была так счастлива, что нисколько не смущалась соседских взглядов — мол, бедная мать-одиночка. Глядя па мое горделивое лицо, трудно было предположить, что у меня нет мужа: так сохраняла я свое достоинство. И уж тем более никто не догадывался о том, что это не мой ребенок. Мысль об этом я изгнала из себя в первые же дни, как только взяла девочку. Она была моей и ничьей больше. Разве что для тебя еще оставалось место, и порой чудилось, что все-таки мы встретимся, я покажу тебе дочь и спрошу: "Не правда ли, она очень похожа па нас?"

С первых же дней я стала обучать ее держаться на воде. В три месяца она уже прекрасно плавала и даже ныряла. Я опускала на дно ванны игрушки, и она доставала их оттуда, а порой усаживалась — да- да, в три месяца! — в воду, погружаясь в нее с головкой и, зажав соску в зубах, забавлялась игрушками.

Моя мать с ужасом наблюдала все это, но я прилагала все усилия, чтобы не отказаться от избранной мною системы закалки. Не для того, чтобы вырастить исключительного ребенка, — хотя, какая мать не мечтает об этом? — прежде всего, мне хотелось видеть дочку здоровой. Врачи убеждали, что ребенок, который дружит с водой, хорошо развивается не только физически, но и умственно. То есть, я убивала сразу двух зайцев, не подозревая о том, что уготовила судьба за мои хлопоты.

Моя мама назвала девочку Айгюль, что в переводе с коми означает Лунный Цветок. Пробуждаясь по утрам, я вынимала ее из кроватки и любовалась ее личиком, чудодейственно вобравшим в себя наши черты. Я разглядывала ее крохотные пальчики с розовыми ноготками, щекотала за ушком, целовала пяточки. Вся моя нерасплесканная нежность обрушилась на дочь.

Я смотрела на Айку, и во мне рождалась мать всех детей. Ныло сердце при мысли о Домах малютки, детдомах, интернатах. И хотя знала, что многим детям там лучше, чем было бы дома, я провидела семьи, которые могли бы осчастливить их. Эта мысль привела к неожиданному поступку. Почему я скрываю, что девочка рождена не мною? Что в этом постыдного? Первой, кому призналась во всем, была моя мать. Сначала она схватилась за голову, потом решила, что я разыгрываю ее — ведь у Айгюль столько сходства со мною! А когда поверила, долго плакала и сказала, чтобы я держала язык за зубами, если желаю ребенку счастья. Но меня уже понесло. Родить дитя может и кошка, а вот ты вырасти его, воспитай. Семейные тайны рано или поздно ведут к трагедиям, травмам психики ребенка и родителей.

Пойми правильно, я вовсе не стремилась выглядеть в чужих глазах эдакой героиней. Мне хотелось уравнять свою дочь с другими, не придумывая для нее лишних сказок. Не потому ли на свете так много детей-сирот, что кроме всего прочего, существует и эта дурацкая, стыдливая тайна усыновления? Я надеялась собственным почином хоть что-то сдвинуть с места. Теперь каждый раз, когда кто- нибудь заглядывался на Айку, говорил, какая она хорошенькая, я без всякого стеснения признавалась, что взяла ее в роддоме. Первой реакцией собеседника обычно был испуг от моей нетактичности. Затем в глазах мелькало удивление и только потом человек начинал о чем-то размышлять.

Вскоре и мама привыкла к обнаженной тайне. Зато теперь я не опасалась злых языков и шушуканий. Наоборот, мне даже казалось, что люди стали со мной более открытыми, и это, в свою очередь, избавило меня от дурацких подозрений, мнительности. Как только девочка подрастет, я намеревалась втолковать ей, что вовсе не под капустным листом нашла ее, а взяла в доме, где детей раздают папам и мамам. А попозже расскажу все подробней. Я хотела сделать ее духовным ребенком настолько, что ей уже будет безразлично, кто ее родил.

Два года я работала на полставки, прирабатывая перепечаткой кандидатских и писательских рукописей. Мать получала скромную пенсию, но мы перебивались. За модой я не гонялась, не умирала от зависти при взгляде на чье-то кожаное пальто или ультрасапожки. Все мои интересы сосредоточились на ребенке.

Предвижу твой вопрос — а как с женской жизнью? Дело в том, что я слишком хорошо раскусила природную ловушку, чтобы после тебя вновь попасть в нее. Втайне я даже гордилась своим умением безболезненно вести аскетический образ жизни, подчинять себе чувства.

Я ждала. Ждала и верила в то, что однажды случится чудо, и ты или кто-то, похожий на тебя, войдет в мою жизнь. А вошло горе. Оказывается, оно давно караулило меня, уже в те дни, когда я со страстью осуждала футурологов, предсказывающих, что через век — два почти все дети будут воспитываться в интернатах. Это предсказание казалось чудовищным, и я не подозревала, что вскоре ухвачусь за него, как за спасательный круг.

Айке шел пятый месяц, когда я заметила вялость ее ножек. Они будто отяжелели, и девочка не перебирала ими, как раньше, не брыкалась, когда я заворачивала ее в одеяльце для прогулок. Не дожидаясь очередной консультации в поликлинике, я обратилась к невропатологу. Собрали консилиум. Врачи были озабочены не менее меня, признав у ребенка парапарез нижних конечностей. Но что вызвало его? Сделали ряд анализов и вызвали меня в клинику, где состоялась следующая беседа.

— Вы болели вирусом "БД"? — спросил врач.

— Да, но…

— Все ясно. У девочки последствия перенесенной вами болезни.

— Но я взяла ее в роддоме! Ее родила другая женщина! — выкрикнула я, глотая слезы.

— Это не меняет сути. В гемоглобине ее крови найдены следы, обычно оставляемые вирусом. Нам нужны данные о ее родителях.

— Я их не знаю. Надо связаться с Херсоном.

— Свяжемся.

— Но что ожидает мою девочку? Она будет ходить? Врач неопределенно пожал плечами:

— Последствия вируса недостаточно изучены. Подобные дети во всех странах рождаются все чаще и чаще. Беда в том, что мы еще не научились сразу, после рождения, определять угрозу болезни. Женщины, перенесшие вирус, как известно, редко рожают, потому так и снизилась общая рождаемость. Если же когда-то болел отец (а мужчины зачастую это скрывают), то пятьдесят процентов за то, что ребенок впоследствии будет парализован. Как будет развиваться болезнь, у нас мало данных. Впрочем, еще не поздно отдать девочку на воспитание государству. Я даже советую вам это сделать, вырастить такого ребенка без мужа очень трудно. Да и какая радость?.. Совет мой, разумеется, жесток. Но вам всего лишь двадцать пять, сможете устроить свою жизнь.

…В душе было пусто и сумрачно, как в подвале. Едва добрела домой и, не отвечая на тревожные расспросы матери, рухнула в постель, даже не подойдя к плачущей в соседней комнате Айке.

Трудно описать круговерть мыслей и чувств того дня. Мир с его радостями и несчастьями провалился для меня в тартарары. Я будто вылетела в измерение, еще не освоенное ни умом, ни чувствами. Одно мое «я», гладя меня по голове, утешало: "Нечего впадать в истерику, ничего страшного, все еще можно исправить. Да, ты успела привязаться к девочке. Но ведь прошло всего пять месяцев. Хуже будет, если ты не выдержишь этого испытания, когда она подрастет. Итак, не медли. Лучше сразу выдернуть зуб, чем всю жизнь мучиться от боли. Вот и ученые говорят, что будущее за интернатами. Если уж очень захочется, будешь навещать ее. Никто тебя не осудит".

Но второе «я» нашептывало совсем иное: "Бедная девочка! Как же ты бросишь ее? Ведь за ней, больной, требуется еще больший уход, чем за здоровым ребенком. Никакое самое хорошее учреждение не даст ей того, что может дать семья, любящая мать. Разве ты брала из роддома игрушку, которую можно за ненадобностью выбросить? Что было бы, если бы все родители сдавали своих больных детей в интернаты? У девочки живые, смышленые глаза, в них уже сейчас проглядывает душа. Вчера она впервые сказала «мама». Да ведь твой же, твой это ребенок!"

Я вскочила, подбежала к матери, которая никак не могла успокоить Айку, уж не передалось ли ей мое состояние? — и выхватила у нее ребенка с такой поспешностью, что та отшатнулась.

— Малышка моя, — бормотала я, прижимая крошку к груди. — Да разве можно тебя бросить? Бедняжка моя маленькая, и тебя коснулась вражда человеческая, жестокость людская. Никому, слышишь, никому и никогда не отдам тебя, как бы ты не болела. Все еще можно повернуть в лучшую сторону, мы еще поборемся.

Уж не знаю, сколько времени ходила я из угла в угол, качая девочку и прижимая к себе так крепко, будто ее и впрямь хотят отобрать у меня. А мать стояла в дверном проеме, сухими глазами смотрела на меня, и я видела, как с каждой минутой старится ее лицо.

Наконец выдохнувшись, я положила уснувшую Айку на диван и легла рядом, долго вглядываясь в девочкино лицо. Она то и дело всхлипывала во сне, будто от горькой обиды на мои зловредные мысли. Когда же наконец ее губы растянулись в улыбке, я успокоилась и, коснувшись подушки, провалилась в сон.

Истина, что несчастья делают человека мудрее. В свои двадцать пять я чувствовала себя так, будто прожила все пятьдесят. Неожиданно открылись такие стороны жизни, о которых раньше и не подозревала. Прекрасный, беспечный мир вдруг предстал очень несовершенным в каких-то своих главных основах. Поговорка: "В каждой избушке свои погремушки" неожиданно обрела смысл. Я стала перебирать знакомых и нашла, что и впрямь в каждой семье своя неурядица или горе, почти у всех в доме — старые, немощные, больные. Конечно, существовало много и благополучных семей. Молодые, как правило, счастливы во все века, но есть исключения и среди них. И вот это исключение ожидало мою дочь.

Понимаю, что такой взгляд на мир, как на нечто очень негармоничное, мой организм приобрел как бы из чувства самосохранения — это была реакция на ситуацию: с бедой легче жить среди неблагополучных, нежели среди тех, кто лопается от самодовольства.

К годику, когда дети обычно начинают ходить, ноги Айки стали совсем недвижными. Однако она как-то ухитрялась плавать в воде и под водой, и я возила ее в бассейн, а летом — к морю. Но стоять она не могла, ножки тряпично подламывались всякий раз, когда я пробовала поставить ее вертикально, С отчаянием, вновь и вновь пыталась приучить дочь к стоячему положению, но усилия были тщетны. А как могла бы я гордиться своей девочкой, будь она здоровой! Густые светлые кудряшки обрамляли ее бледное личико с не по-детски серьезными глазами. В три года она уже знала алфавит и пробовала читать.

"Мама, я хочу ходить. Почему я не хожу?" — часто спрашивала она, и я каждый раз утешала ее обещаниями, что скоро выздоровеет. Когда Айке исполнилось пять, я пригласила, как обычно, на ее день рождения соседских детей. Они расселись за столом по обе стороны от ее кресла. Перед каждым стояло блюдечко с пирожным, сладкая вода, печенье, конфеты. Исподтишка я наблюдала за детьми, и было странно видеть, как моя безножка дирижировала ребятами. В белом платьице, с воздушным красным бантом в светлых волосах, она держалась свободно, раскованно, и я с горечью поняла, что Айка родилась принцессой, которой не суждено быть на балу, ее местом всегда будет прихожая.

Ребята декламировали, пели, танцевали, и надо было видеть, как при этом сияло лицо именинницы.

Детские голоса звучали в нашей квартире не только в дни рождений. Но тот день мне запомнился особенно. Возбужденная, с пылающими щеками, Айка ерзала в креслице, и я боялась, что она вывалится из него. Можешь представить, как горько мне было смотреть на дочь, когда, взявшись за руки, дети начали водить вокруг нее хоровод, а потом пустились в пляс. Ее глаза вспыхнули, встрепенулось и напряглось под звуки мелодии худенькое тельце, и я поняла, что главные беды Айки впереди, а сейчас, как любой ребенок, она вживается в состояние других, где-то на бессознательном уровне прокручивает ту же пляску и умеет быть довольной. Но что ждет ее в будущем?

После танцев Айка высыпала детям дюжину загадок, и всем очень понравились сюрпризы для отгадчиков: сделанные ее руками бумажные герои "Золотого ключика" и «Русалочки».

Когда был разлит по чашкам чай, дети вновь уселись за стол. Я беглым взглядом окинула компанию. Айка ничем не отличалась от других, и вдруг почудилось — сейчас она вскочит и будет, как здоровый ребенок, прыгать, бегать, кататься по полу. Я четко увидела ее в движении и вздрогнула.

Еще до праздничного вечера мама посоветовала не включать магнитофон, мол, девочка огорчится, что все танцуют, а она не может. Но я не послушалась. Зачем превращать праздник в скуку? Айка должна научиться принимать чужие радости, как свои.

Когда дети разошлись, утомленная весельем дочка вдруг схватила меня за руку и, прижавшись щекой, полушепотом спросила: "Мама, скажи правду, я ходить когда-нибудь буду?"

И ты знаешь, что я сказала?.. Услышав мой ответ, мать подбежала к Айке и, обняв, стала говорить, что я пошутила. Но я стояла на своем, я говорила Айке жестокие, но, как мне думается, правильные слова:

— Может, со временем ученые что-нибудь и придумают, однако привыкай к мысли, что в ближайшее время этого не случится.

— Ты что, спятила? — выкрикнула мать и бросилась к девочке. — Не слушай ее, Айгюль, она сегодня устала и говорит чушь. Ты очень скоро будешь бегать!

— Я сказала правду, — повторила я.

— Ты злая, злая, ты не мать! — Она схватила Айку на руки и унесла в спальню.

Я тяжело опустилась на стул, вытирая кухонным полотенцем лоб. Когда-нибудь я должна была сказать девочке правду, чтобы она как можно раньше приспособилась к своему положению. Что толку от иллюзий? Они лишь воспаляют воображение. Мне надо было готовить ее к трудной жизни, и сила моей любви к ней была такова, что я хотела с младенческих лет воспитывать в Айке умение противостоять судьбе, а не поддаваться пассивному ожиданию иллюзорного счастья. Если врачи и впрямь поднимут ее на ноги, пусть это будет для нее подарком. Однако сейчас она должна идти навстречу этому самостоятельно и без ложных надежд.

Я уверена, моя девочка со временем будет счастлива, но счастье она не найдет, а добудет. А то, что добыто своими руками, своей волей, — прочнее и надежнее случайного.

Мама так и не поняла меня, и стоило больших усилий переубедить дочь, когда бабушка гнула свое. А в итоге вышло неплохо: Айка научилась трезво смотреть в будущее, хотя тайком не теряла веру в выздоровление.

Думаю, тебе будет интересно узнать несколько эпизодов из жизни моей девочки — эта жизнь столь необычна, что привлекает внимание.

Как я уже упоминала, Айка с грудного возраста приучалась к воде. Когда ей исполнилось два года, я стала возить ее в детский бассейн. Плавание доставляло дочери такое удовольствие, что я не могла отказать ей в этой малости.

Глядя на Айку в воде, я любовалась ею и никак не могла понять, каким образом при недвижных ногах ей удается так ловко плавать. Иногда казалось, что в воде ножки оживают, — до того плавны и гармоничны были ее движения.

Многих сотрудников бассейна удивляло и восхищало то, что Айка могла продержаться под водой целых две минуты. С каждым годом она все дольше и дольше задерживала дыхание, и в семь лет ей это удавалось уже до трех минут.

Со временем во многих городах открылись школы-интернаты для жертв вируса «БД». Сдать девочку в интернат означало отдалить от себя, а я этого не хотела. С первых дней ее рождения я была рядом и не представляла, как можно хоть ненадолго расстаться с ней. Сердобольные соседки и приятельницы по работе часто говорили:

— Дай себе хоть небольшой отдых. Даже в отпуск едешь с Айкой. Нельзя же так изматываться.

Им было невдомек, что отпуск без дочери обернулся бы для меня бесцельным, тягостным препровождением времени с постоянной мыслью о ней.

За год я накопила нужную сумму, а летом уезжала с дочкой к морю, где мы снимали комнату. Поначалу меня раздражали сочувствующие взгляды на пляже, когда брала девочку на руки и несла к морю.

Я просила дочку недолго задерживаться под водой — за нами следило много глаз, и всякий раз поднималась паника, когда ее не было дольше минуты. Но Айка очень любила нырять, доставляя тем самым немало хлопот окружающим.

Позже мы стали выбирать для отдыха немноголюдные села, где-нибудь на отшибе, вдали от людей. Битком набитые праздными курортниками городские пляжи навевали грустные мысли о родителях Айки, которые, возможно, сейчас беспечно загорают или катаются на катерах. Нет, я не сетовала на судьбу за обделенность житейскими благами — в конце-концов, сама избрала такой образ жизни и всегда могла порвать с этим. Но как бы я потом жила?

Не сразу решилась отдать девочку в школу — она могла ведь учиться и заочно. Мне хотелось, чтобы Айка не боялась людей, даже если они обидят ее словом или взглядом. С детьми она ладила, и по пути в школу за ней всегда заходили, чтобы отвезти на коляске.

Не скажу, что школьные годы были для нее беспечными. Хотя ее уважали и любили, все равно находился сорванец, который бросал вслед ранящие реплики.

Я подозревала, что Айка сумела придумать для себя свой собственный мир. Нет, она не уединялась от окружающих, активно участвовала в школьных делах, ей поручали выпускать стенгазету и заниматься с отстающими. Но всякий раз, когда кто-либо остро напоминал о том, что она не такая, как все, девочка отгораживалась невидимой стеной. Эта стена была без шипов и колючек, однако мало кому удавалось проникнуть сквозь нее. С другой стороны, я радовалась тому, что дочь создавала внутреннюю защиту от ударов, но в то же время опасалась, как бы однажды она не замкнулась в своей скорлупе.

Когда Айка перешла в шестой класс, я заметила, что ученики относятся к ней по-разному: кто жадно ловил каждое ее слово, кто откровенно выражал свою снисходительность и даже некоторое презрение к ее бездвижному существованию. Находились и такие, кто терпеть ее не мог за то, что она как бы нарушала школьную гармонию, а поскольку была остра на язычок, то, конечно, врагов приобретала довольно легко. И все же многие ее любили — при всем своем несчастье она не была злой. Вспоминая дни собственной болезни, я представляла, какие ежедневные психологические перегрузки приходится ей переносить. Хотя она и умела маскировать свое настроение, я научилась распознавать его по едва заметным признакам: внезапно мелькнувшей в глазах тени, мимолетной задумчивости или недетской складке у губ. Бывали часы, когда Айка будто выпадала из реальности: могла держать в руках книгу, но взгляд ее блуждал где-то мимо страниц. В такие минуты я не окликала ее казалось, сделай это, и она сорвется с какого-то невидимого карниза. Где, в каких мирах бродило ее воображение?

К концу шестого класса ее подружки заметно повзрослели, вытянулись, и кое-кто уже дружил с мальчиками. Однажды я увидела, как Айка внимательно разглядывает свое отражение в створке открытого окна. Она сидела на кровати и, одергивая маечку на уже слегка заметной груди, поворачивалась в профиль перед оконным зеркалом. Что-то екнуло во мне, и я поспешила тихо прикрыть дверь. Айка была неплохо сложена, не составляло труда представить ее на ногах.

А знаешь, что испытывает мать больного ребенка, глядя на здоровых его сверстников? Я прошла и сквозь это. Когда же умерла моя мама — Айке исполнилось четырнадцать, — ко мне стал свататься один отставник, но я дала себе слово, что посвящу жизнь дочери…

Ошибаются те, кто считает, что к несчастью привыкают. Я шила Айке выпускное платье и горько думала о том, как бы сложилось все по-иному, будь Айка здоровой.

В зале ее посадили в первом ряду, с краю, чтобы удобней было вручить аттестат зрелости. На ней было скромное платье из голубого шелка, которое очень шло к ее светлым волосам. Скажу без преувеличения, она была одной из красивейших выпускниц, и это обстоятельство еще сильнее подчеркивало драматизм ее положения.

Я тайком наблюдала за ней. Мне казалось, что она слегка растеряна от обилия людей, музыки. И все-таки праздник отражался в ее глазах не сумрачной тенью, а, если можно так сказать, грустным весельем. Она искренне любовалась одноклассниками, и лицо ее пылало так, как если бы она тоже танцевала с этими разнаряженными девочками и мальчиками. Неожиданно к Айке подошел парень лет двадцати, из гостей, и пригласил на танец. Я уловила, как напряглось ее лицо, дрогнули губы и на шее выступили розовые пятна. К парню подбежал одноклассник Айки, схватил его за руку и оттащил в сторону. Однако поздно — вечер был испорчен.

Айка собиралась поступать на исторический факультет и сожалела, что нет футурологического: она мечтала научиться видеть сквозь годы. Но узнав, что в Интернополе разработана новая методика лечения последствий «БД», мы пока думали только об этом.

Через несколько дней лечащий врач Айки, пожилая, вечно сонная женщина с голубиными глазами, сообщила, что пришел ответ на запрос о родителях девочки.

Я смутилась. "По-моему, — сказала я, — такой ответ давно получен".

— Нам нужно было кое-что уточнить, и вот что выяснилось.

Врач с каким-то нездоровым интересом взглянула на меня, отчего стало не по себе.

— Я нарушаю юридическую тайну, но хочу сказать нечто для вас любопытное. Дело в том, что Айка — дочь известного врача по «БД». Так что теперь у нее есть возможность находиться непосредственно под его наблюдением и не где-нибудь, а в центре изучения последствии вируса, в Интернополе.

— Но, может, я не захочу этого, — почему-то возразила я.

— Захотите. Это же дочь самого крупного в этой области специалиста.

И знаешь, чью фамилию я услышала?

Теперь, мой дорогой, ты понял, зачем я так подробно рассказала тебе эту историю?

Часть 2 Смятенья тела и души

Юноша помог им удобней устроиться на высоком, как в старинном кабриолете, сиденье и закрутил педалями.

— Пожалуйста, не так быстро, — попросила Ирма.

Подобная просьба была ему не внове: он часто показывал город тем, кто не в состоянии пройтись по нему собственными ногами.

— Как рикша, — шепнула Айка на ухо матери. — А может, и впрямь из Индии?

— Возможно.

На душе у Ирмы было скверно. Долго ли Айке быть в санатории? Встреча с Буковым не принесла утешения, наоборот, только растравила забытое. Хотя то, что дочь будет лечиться под присмотром отца, чуть успокаивало. Ирма так и не поняла, о какой тетради говорил Буков, откуда узнал об их приезде, о том, что Айка — его дочь?

Похоже, город нравился девочке — вон как хлопает ресницами и крутит головой. Об Интернополе Айка знала до сих пор лишь по газетам, радио и телепередачам. Его построили за фантастически короткий срок — пять лет! четырнадцать интернациональных бригад. Международный Фронт Врачей сражался здесь с жестоким недугом, объединив людей разных наций, и это придавало городу особый смысл. Каждая улица имела свое лицо и название: Итальянская, Австралийская, Польская, Индийская, Японская… Журналисты, описывая Интернополь, обычно поражались, как при таком смешении национальных стилей удалось избежать эклектики. Легкие строения из розового актунита, летом охлаждающего здания от южного солнца, а зимой утепляющего их, перемежались домами из местного ракушечника. Отдельные районы Интернополя в миниатюре повторяли кварталы разных уголков мира, но в целом город представлял слаженный ансамбль, гармонично, естественно соединяющий разнообразие архитектурных форм.

Был соблазн построить огромный полис-дом с эскалаторными коммуникациями, искусственным климатом ярусных улиц. Но потом спохватились, вспомнив о таких врачах, как солнце, море и воздух.

Город был разделен на три зоны: лечебную, жилую и культурно-производственную. Лечебная зона раскинулась вдоль побережья корпусами научно-исследовательских институтов, санаториев, пансионатов. В жилой зоне в основном располагался персонал Международного Фронта Врачей. В культурно- производственной находились реабилитационный и электронновычислительный центры, где спинальные больные не только лечились, но и в меру сил занимались спортом, работали. В этой же зоне располагалась юношеская обсерватория и редакция газеты на эсперанто "Урбо де Суно" ("Город Солнца").

Окружная автотрасса очищала город от машин. Велоколяски, бесшумные авиатакси и на некоторых участках движущиеся тротуары составляли основной транспорт. И всюду обилие зелени: клумбы с розами и тюльпанами, каштановые и софоровые аллеи, кактусовые островки и газоны с диковинными растениями, привезенными издалека. Здания не выше четырнадцати этажей искусно перемежались с невысокими строениями, стилизованными под древние архитектурные памятники. Город был многоязычным, пестрым в одежде, ярким от солнца, и если бы не присутствие на его улицах инвалидных колясок, мог бы сойти за образец Города Дружбы. Миниатюрные аккуратные площади, живописные здания с лепкой, каменной резьбой и мозаичной инкрустацией радовали глаз своей нестандартностью. Айка узнавала восточный стиль эпохи Великих Моголов, западную готику, античность, древнерусскую сказочность. Разные времена и пространства удивительно соединились и переплелись. И все-таки побеждал дух всеобщей современности. Он проявлялся и в модерновых лечебных зданиях, похожих на легкие белые корабли, несущие свой груз надежды, и в вечернем освещении города, когда на улицах зажигались наземные, высотой в метр, фонари, а на домах для ориентации светились люминесцентные указатели.

С ночным городом Айка встретилась позже, а в тот день он сверкал в блеске солнца и зелени и как-то сразу вошел в нее, пробудив мечты о лучшем.

Улицы не были многолюдны, велотакси двигалось умеренно, и можно было хорошо рассмотреть все, что попадало в поле зрения. А глаз цеплялся за многое. На незапруженных в этот жаркий полдень тротуарах каждый был на виду. Вот прошла группка стройных индианок в светлых сари, и таксист игриво помахал им рукой. Площадь пересек парень в широкополой шляпе и потертых джинсах — ковбой, да и только, но, скорее всего, из местных модников. Сопровождая спинальников на колясках, прошагали двое медиков- японцев в голубых костюмах и кремовых пилотках с алыми крестами.

На площади Науки стоял памятник Альберту Швейцеру. Врач, музыкант, философ и миссионер, прищурив глаза, смотрел в сторону морского простора, ветер раздувал его бронзовый плащ, а солнце высвечивало на постаменте бессмертные слова: "Страдание враждебно бытию. Страдание — спутник несовершенной морали, порождение несовершенной организации общества".

Корпуса лечебной зоны почти вплотную приближались к морю. В приемном пункте санатория «Амикецо», что в переводе с эсперанто означало «Дружба», молоденькая медсестра-японочка быстро оформила историю болезни и уже решала, куда определять Айку, как у Ирмы сорвалось с языка:

— Интересно, из-за рубежа едут те, у кого толстые кошельки?

— Вовсе нет! — Японочку, кажется, возмутил вопрос. — У филиалов МКВ[1] довольно демократичный принцип отбора. Сюда отправляют с самыми тяжелыми формами осложнений после «БД». Как раз чаще всего тех, кто победнее — ведь лечение здесь бесплатное.

В палате, куда поместили Айку, стояли четыре ортопедические койки с металлическими рамами, прикрепленными к спинкам, платяной шкаф, тумбочки. Двери на манер вагонных открывались, вдвигаясь в стены, образуя широкий проход для проездов на креслах и колясках. Шторы на окнах, опускающиеся при прямых солнечных лучах, придавали комнате подобие домашнего уюта. В углу кресло на колесах.

С балкона открывался вид на море, виднелась желтая полоска пляжа, редкие деревца маслин.

— Заезд только начался, вам повезло, — улыбнулась японочка. — Можете выбирать любое место.

— Вон там, — кивнула Айка в сторону окна, и сестра помогла ей перебраться с тележки на кровать.

— Если понадобится няня, нажмите синюю кнопку, для сестры — красную. Японочка указала на щиток у изголовья кровати. — Сегодня немного поскучаете, а завтра кто-нибудь подселится.

— Честно говоря, я бы не хотела никакой компании, — призналась Айка, когда сестра ушла.

— Ну, голубушка, потерпи уж, — сказала Ирма со вздохом, раскладывая по ящикам тумбочки туалетные принадлежности, стопку тетрадей, пакеты с фруктами. — Захочешь уединиться, выедешь в парк. Ты же видела: спуститься вниз не проблема. А парк, хоть и молодой, но замечательный: аллеи, беседки, есть и совсем дикие уголки.

Палату заселили только на третий день. Соседками Айки оказались толстушка из Полтавы Шура Зубко и две венгерки — Кинга Халас и Габриела Ковач. Айка была самой младшей. Старшей, Габриеле Ковач, исполнилось тридцать. Все четверо были лежачими, а Габриела и Шура пока не могли даже сидеть.

Корпус был отстроен недавно, еще пахло свежей краской, и новоселы сразу ощутили себя хозяевами. Многим предстояло жить здесь не месяц и не два.

Через неделю санаторий превратился в многоликий Шумный дом, странный и непривычный для постороннего глаза. По вечерам инвалидные коляски заполняли санаторский парк, собирались вокруг игральных столиков, окружали шахматную площадку.

Айке долго не хотелось покидать палату. Кинга уже перезнакомилась со всеми. Она с трудом заставляла себя трижды в день выезжать в столовую, и хотя ничем не отличалась от окружающих, чувствовала себя в повой среде неловко.

Удручающе действовала на всех замкнутая, угрюмая Габриела, но постепенно девушки привыкли к тому, что она часами лежит, уставясь в потолок, вероятно, заново проживая в мыслях прошлое. Заболела она три месяца назад — «БД» все еще давал неожиданные всплески, хотя против него уже была выработана вакцина.

Габриелу не утешали, зная, что слезливые поглаживания по голове будут только раздражать. Желая облегчить ее состояние, нянечки и сестры откликались па любые ее капризы. Вопреки режиму она просила не завозить ее с балкона даже в самое пекло. Ей хотелось одиночества. В Кечкемете у нее остались двое детей и муж. Вероятно, она мысленно прощалась с ними, хотя чуть ли ни каждый день, громыхая костылями, санаторский почтальон француз Мишель приносил ей письма. Зато Кинга в отличие от Габриелы то ли по молодости, то ли из-за характера была неунывающей хохотушкой. С быстрыми черными глазами и цыганскими волосами, распущенными по плечам, она не производила впечатления больной, вмиг обзавелась множеством знакомых в других палатах и любила рассказывать разные истории, анекдоты и санаторские сплетни. Веселость ее раздражала лишь Габриелу, но Шура и Айка с любопытством выслушивали ее болтовню. Особенно, когда та рассказывала о своих прошлых приключениях.

— Будто знала, что со мной несчастье случится: успела трижды побывать замужем, — сказала Кинга с грустным хвастовством.

— А мальчик от какого по счету мужа? — угрюмо поинтересовалась Габриела.

— От третьего. Как родила его, так вскоре и сплавила к свекрухе — пусть забавляется, коль сынок ее такой прыткий. Впрочем, мужья у меня были что надо. Все трое — как с икон списаны: высокие, статные, я каждому до плеча еле доставала. Первый — кинорежиссер. Казалось бы, что я ему — детдомовская недоучка. Мало актрисулек, что ли? Но он так понравился мне, что как увидела, — сразу решила — женю на себе. А уж если я решила, так оно и будет. В то время я работала в кечкеметской больнице санитаркой. Познакомились мы с Андрашом в парке. Я возьми да и представься ему студенткой мединститута, а в больнице, мол, практику прохожу. Наврала еще, что на пианино играю. В первые дни знакомства перед его приходом ставила на проигрыватель какой-нибудь фортепьянный концерт, а услышав его звонок в дверь, хлопала крышкой пианино, — взяла в доме быта напрокат, — будто и впрямь играть умею. Словом, корчила из себя черт-те что. Он все просил что-нибудь при нем исполнить. А я то палец забинтую — вроде как порезалась, то еще какую отговорку найду. Словом, вскоре разгадал он мои хитрости, но все равно женился. А разошлись из-за его скупости — даже цветы ни разу не преподнес.

Габора в дискотеке подцепила. Правда, я не любила туда ходить, — как на ярмарке себя продаешь, да еще и краснеешь оттого, что не всегда покупают. На белом танце я обвела зал глазами и выбрала самого красивого парня. Очень он удивился моей смелости, подмигнул дружкам, и потом, танцуя со мной, перемигивался с ними. Ах так, разозлилась я, непременно тебя заарканю. Притворилась в тот вечер легкодоступной, курящей и вообще стервой. После танцев эдак небрежно говорю: "Буду не против, ежели проводите меня". У него челюсть так и отвисла. Словом, заинтересовался моим нахальством. Тут я возьми, да и возведи между ним и собой неприступную стену, будто во всем Кечкемете нет женщины более недосягаемой, чем я.

Ну, а за третьего вышла потому, что соседи заклевали — беременная, а не расписана. Я бы и не расписывалась — он моложе на четыре года, мальчишка. Но вдруг вильнул в сторону. Задело это меня, вот и приструнила тем, что сказала: "Ты никогда не нравился мне, просто хотела ребенка, а ты был бы мне обузой". У него же чертовское самолюбие — немедленно потащил в загс.

— Ну и пройдоха же ты, — откровенно возмутилась Габриела.

Но Кинга и в этот раз не обиделась на нее, лишь негромко рассмеялась.

— А знаете, — перевела она разговор на другую тему, — вот присматриваюсь я к людям и прихожу к выводу, что человек по сути своей одинаков, родился ли он в бамбуковой хижине или на тридцатом этаже небоскреба. Все ждут и хотят любви, мечтают о чем- нибудь удивительном.

— Все это ужасно, — вновь возмутилась Габриела.

— Что именно? — вскинулась Кинга. Она собиралась в парк и наводила вечерний марафет: пудрилась, подкрашивала брови и ресницы.

— Кому ты желаешь здесь понравиться? — безжалостно спросила Габриеле.

Кинга продолжала молча возиться с косметикой.

— Представь, влюбишься в какого-нибудь спинальника или он в тебя. И что из этого получится?

— Жаль, отсюда тебе не виден вечерний парк. Знаешь, сколько уже здесь влюбленных? Молодые ведь.

— Кошмар.

— Прекрасно, а не кошмар, — рассердилась Кинга. — Люди не дают задавить себя болячкам, а ты зарылась в них и знать ничего не знаешь, даже писем домой не пишешь.

Нездоровой желтизны лицо Габриелы расплылось в подобие улыбки.

— Ну представь, — сказала она тоном старшей, дающей наставления неразумной молодой подруге, — у двоих спинальников родится третий, скорее всего, тоже спинальник. Ничего себе семейка.

— Что же ты предлагаешь, вообще запретить нам смотреть друг на друга? А может быть, нас уничтожить?

— Не знаю. — Габриела отвернулась к стене.

"Она рассуждает, как, возможно, рассуждают о нас здоровые", — подумала Айка о Габриеле, и ей стало тоскливо.

По субботам и воскресеньям морские купания отменялись. Да и в обычные дни не разрешали заплывать за буек. А уж под водой плавать и вовсе запрещалось. Айка тихо страдала от этих ограничений, но, пообжившись, вскоре нашла выход. Однажды, разъезжая в коляске по прибрежному парку, она попала в безлюдный уголок. Густые кусты маслин подходили близко к воде, однако нужно было преодолеть метров десять песка, в котором коляска застревала. Пришлось замаскировать ее в кустах, чтобы не увидели из корпуса, и пробираться к воде по-пластунски. Бежевый купальный костюм делал ее незаметной на песке и, оглянувшись на бойницы санаторских окон, она преодолела опасное расстояние, воображая себя чуть ли не под обстрелом врага. С наслаждением окунувшись, поплыла в сторону городского пляжа, где можно было купаться сколько угодно и как угодно. Но шумное многолюдье отпугивало, и она выбрала участок между двумя пляжами. Вода здесь была прозрачной, просматривался каждый камешек, испуганно шныряли стайки мелких рыбешек, зависали розовые и голубые парашюты медуз.

Вдоволь накупавшись, вылезла на песок. "Почему ноги, живые в воде, на суше бессильны?" — в который раз спрашивала себя. Опираясь о коляску, попробовала встать и осела на песок. Долго лежала неподвижно, потом вновь были попытки одолеть ватную пустоту, и снова все кончалось неудачей.

По камке, выброшенной недавним штормом, бродил баклан. "Даже эта птица удачливее меня", — подумала Айка, Скользнула взглядом по бедрам, обтянутым трикотажным купальником, провела рукой по влажной груди — все было молодо, живо, и если бы не эти бездвижные чурки, загадочным образом оживающие в море…

Отогревшись, снова бултыхалась в воду. Так бы вот и жить здесь, не ощущая своей неполноценности.

Долго плавала среди бурых зарослей морской травы, а вынырнув, увидела почти рядом черную голову в маске, с водяным ружьем. Лицо парня было опущено вниз, наружу торчала лишь дыхательная трубка. Парень изогнулся и резко исчез под водой. Она поспешила следом, но он погнался за стаей морских окуньков. Выстрелив пару раз, охотник вынырнул. Айка всплыла следом.

— Ты что, голодный? Сходи в столовку' и закажи ухи. Много ли настреляешь своей палкой, — выкрикнула сердито.

Парень стянул маску на лоб, его смуглое лицо с интересом обернулось к ней.

— Ты, жалостливая, — сказал отфыркиваясь, — иди работать вон туда, ежели такая сердобольная, — он кивнул в сторону санатория. — Там твое сердечко найдет много объектов для сострадания.

Слегка приплюснутый у переносицы нос. Раскосые глаза. Под стеклом маски черно блестит мокрый чуб.

— И вообще, ты далеко заплыла от берега, мотай назад к мамочке.

— А я санаторская, — сказала с вызовом. Он недоверчиво взглянул на нее:

— Лечишься там, что ли?

— Лечусь.

— Не ври. Там все паралитики.

— Представь, и я паралитик, — зло бросила Айка. Он даже улыбнулся ее реплике.

— Не может быть, так классно плаваешь. Она угрюмо повернулась к тому месту, где в кустах стояла замаскированная коляска.

Парень поспешил за ней.

— Уйди, — попросила она через плечо.

— Не уйду! — весело прокричал он. — Посмотрю, как ты передвигаешься.

— Ну смотри, смотри, — мстительно пробормотала Айка, подплывая к берегу.

— Притвора, — все еще не верил парень, следуя за ней.

Волна швырнула ее на песок. Не оборачиваясь, она поползла по нему.

— Дура! — выругался парень. — Я тоже так умею. А копировать больных некрасиво и бессовестно.

Стиснув зубы, она ползла к кустам, где стояла коляска, взобралась в нее и подставила себя солнцу. Краем глаза глянула в сторону моря: парень стоял по колено в воде, глядя на нее с растерянным испугом.

— То-то, — сказала Айка, устало прикрывая глаза. — Фома неверующий. — И вспомнила того, усатого, который на выпускном пригласил танцевать, не подозревая о ее неподвижности.

Надо же, такой прекрасный день, а настроение испорчено. Она вновь посмотрела туда, где стоял парень, но его уже не было, лишь трубка от маски торчала далеко в море, удаляясь в сторону городского пляжа.

— Так-то лучше, — проговорила облегченно. — Плыви, плыви, голубчик. Там тебе не принесут огорчений, там совсем иной мир. А мой тебе никогда не постичь, даже если будешь напрягать все своп извилины.

Теперь она часто бывала здесь. Лежа на песке, любила воображать, что находится на обычном пляже, вот позагорает, а потом встанет и пойдет купаться. Нужно только забыть о том, что в кустах инвалидная коляска.

Здесь никто не мешал думать и входить в то особое состояние, которое она открыла давно, еще в раннем детстве. Ей было пять лет, когда впервые осталась дома одна. Как только за матерью захлопнулась дверь, что-то сжалось и напряглось внутри. Хотела крикнуть, чтобы не уходила, но было поздно. И тогда, спасаясь от одиночества и страха, решила мысленно следовать за ней. Представила, как мать выходит из подъезда, сворачивает налево и пересекает улицу. Дорогу к рынку Айка помнила — однажды бабушка возила ее туда, и ей очень понравилась пестрая рыночная суета, обилие всевозможных овощей, фруктов. Особое впечатление произвел прилавок, на котором стояли клетки с канарейками и попугаями, продавались разноцветные аквариумные рыбки, ушастые кролики и диковинные нутрии. Бабушка купила ей тогда австралийского попугайчика Петрушу, который через неделю улетел из нечаянно открывшейся клетки.

Теперь она как бы шла рядом с матерью, держась за ее руку — так четко и ясно видела витрины магазинов, людей, мчащиеся автомобили, что на какое-то время выпала из домашней реальности. Вот мама заглянула в посудный магазин, подошла к полкам, заставленным кухонной утварью, сервизами, вазами, выбрала небольшую белую кастрюльку, расписанную по белой эмали красными жар-птицами.

Айка продолжала невидимо идти рядом. Вместе вошли в рыночные ворота, зашагали мимо торговок зеленью, овощами, фруктами. Мама купила пучок лука, петрушку, шпинат, сунула все это в кастрюльку. В дальнем углу рынка продавалась разная живность, хрюкали в мешках поросята, вытягивали шеи из корзин гуси и утки, и вдруг сердце Айки радостно забилось — она увидела собак: две огромные овчарки с медалями на ошейниках, а рядом с ними забавные толстобокие щенки. Чуть поодаль высокая тетка держала за пазухой черного щенка. "Мама, хочу щеночка", — вырвалось у Айки. И, будто услышав ее, мать остановилась.

— Что за порода? — спросила она тетку.

— Шпиц, — встрепенулась та. — Покупайте, не пожалеете. Очень умный, сообразительный и добрый. — Вынув щенка из-за пазухи, тетка чмокнула его в мордочку и засюсюкала:

— Ах ты, лапушка моя, дорогулечка, расставаться с тобой не хочется. Но если дама даст пятнадцать рублей…

— Десять, — поторговалась мама.

— Что вы! — Тетка даже замахала на нее. — Это же чистых кровей! Взгляните на эти ножки в носочках — точеные, как у олененка. А лает — звоночек, да и только.

— Ну, ладно, — согласилась мама и протянула ей деньги. Тетка схватила их, поспешно сунула щенка в мамину кошелку и растворилась в базарной толпе.

Айка проследила весь путь матери домой, и как только она открыла дверь, крикнула:

— А я знаю, что ты купила!

— Ни за что не отгадаешь, — сказала мама.

— А вот знаю, знаю! — Айка забила руками по одеялу, заерзала в нетерпении. — Давай его скорее сюда!

— Кого?

— Да щенка же! Черненького с белыми носочками! Мать вошла с кошелкой в комнату и в изумлении уставилась на дочь:

— Откуда тебе известно? — В глазах ее мелькнул испуг, но потом рассмеялась:

— Ну и угадайка же ты! — вынула щенка и положила на одеяло, где он тут же напрудил лужицу. После весь день допытывалась, откуда Айка узнала о покупке, но она не могла толком ничего объяснить, просто говорила:

— Да я же была все время рядом, — чем еще больше запутала мать.

После этого Айка не раз незримо увязывалась за матерью, но когда позже признавалась в этом, та почему-то всегда пугалась, а однажды сказала:

— Я запрещаю тебе это! И никому не говори, что умеешь мысленно путешествовать.

— Но почему? — удивилась она. — Ведь это так чудесно!

— Никто этого не умеет, тебя не наймут и будут считать дурочкой.

Айке вовсе не хотелось, чтобы ее принимали за дурочку. Теперь даже самым близким друзьям она не рассказывала о своем умении, тем более, что со временем оно обрело новые свойства, поначалу пугающие даже ее саму. Перестала откровенничать с матерью, и та успокоилась, решив, что все прошло. На самом же деле все только начиналось.

Когда она перешла во второй класс, с ней случилось нечто еще более необычное. Во время летних каникул, когда дети разъехались по загородным дачам и пионерлагерям, двор был пустынен и безголос. Айка лежала в беседке, увитой виноградом, напротив веранды, где мама стирала белье. На стуле, рядом с раскладушкой, громоздилась стопка книг. От долгого чтения разболелась голова. Рыкающий гул стиральной машины наконец прекратился, и Айку начало клонить ко сну. Отложила книжку, закрыла глаза. Сквозь лозы прямо в лицо било солнце. Пододвинула подушку ближе к краю, но сонливость внезапно исчезла — внимание привлекли солнечные блики на виноградных листьях. Прищурилась, стала водить глазами по этим солнечно-зеленым пятнам и не заметила, как взгляд зацепился за одно из них, приклеился к нему и, уйдя как бы в никуда, вышел в иное пространство, обрушившее на нее волны тепла и света. Не сразу поняла, что произошло: будто ее положили на чьи-то большие, сильные ладони и опустили в лодку: закачало, понесло, закружило. Сердце ухнуло от восторга и страха, но она отважно понеслась в неизведанное. Слепящий вихрь бросил ее в бездонную синеву, и невидимые руки, все так же бережно поддерживая, помогли прорвать эту монотонную беспредельность. Затем с бешеной скоростью ее пронесло по длинному, хрустально-сверкающему туннелю и выбросило в черный простор, усеянный крупными звездами, шевелящимися густыми роями. Затаив дыхание, плыла она среди звезд, взрывающих черноту космической ночи, и каждая казалась живым, мыслящим существом. Стоило приблизиться к какой-нибудь из них, как оттуда начинали исходить импульсы понимания и доброты. Звезды явно общались с ней на своем невероятном языке, и она быстро разгадала его, хотя в нем и не было человеческих слов. "Ты наша частица, мы — частица тебя, — был смысл их речи. — Космос радуется тому, что дитю человеческому удалось пробиться к нам. Купайся, купайся в нашем свете и не отчаивайся, что па Земле ты недвижна — там слишком сильное притяжение. Твой дух закалится здесь, обретет прочность, устойчивость, силу и поможет в земных испытаниях. Не считай себя несчастной: ты из тех людей, которые летают духом, а этому можно позавидовать. Только не забывай о своем умении и не предавай его".

— Айка, Айка! — Мать усиленно трясла ее за плечо. — Ну вот, наконец-то очнулась. — Она подсела к дочери на раскладушку, стерла пот с ее лба. — Что с тобой, девочка? Ты так крепко спала с открытыми глазами…

— Я летала, — устало сказала она, закрыла глаза и провалилась в сон.

Теперь она уже точно знала, что умеет путешествовать, не покидая постели. Открытие так взволновало, что хотелось поделиться им хоть с кем-нибудь. И когда па следующий день в беседку заглянула соседская девочка-пятиклассница, она повторила ей то, что вчера сказала матери:

— Ира, я умею летать.

— Ну и фантазерка, — рассмеялась Ира. — А что ты еще умеешь?

— Но я вправду летаю. — Она чуть не расплакалась от того, что ей не верят.

Ира покрутила пальцем у виска и щелкнула языком:

— Ты чего?

С тех пор Айка никому не доверяла своей тайны и чуть ли ни каждый день хоть на несколько минут оставляла постель. Отнюдь не всегда ее заносило в космос. Со временем научилась попадать куда хотелось, стоило лишь по-разному сосредоточиться. Правда, не всегда это получалось, но вскоре поняла, что, как и всякую способность, можно тренировать и эту. Самый красочный телефильм не мог дать столько радости, сколько получала она от своих путешествий. Ей удалось побывать в таких уголках Земли, куда редко ступала нога человека: поднималась на снежные вершины Гималаев, шла по раскаленной Сахаре, спускалась в темные океанские глубины, продиралась сквозь джунгли Латинской Америки, наблюдала за ловлей кенгуру в Австралии, следила за миграциями птичьих стай. Все, что Айка видела, было так реально, что однажды на уроке географии она нечаянно проболталась, рассказывая о животном и растительном мире Африки:

— Слоны вблизи такие огромные, что когда я подошла к одному из них потрогать его кожу, то оказалась чуть ли не под его брюхом.

Класс захохотал. Спохватившись, она сжала губы, а учительница сказала точь-в-точь, как соседская девочка:

— Ну и фантазерка ты, Айка!

Иногда она вновь прорывалась в космос, видела зарождение галактик и гибель звезд, летела сквозь звездные туманности, проникала через черные дыры в другие вселенные, и неизменной мечтой ее в этих полетах было набрести на обитаемый мир. Но это никак не получалось, и устав от безлюдного космоса, она возвращалась на Землю. Какой же удивительной и волшебной выглядела родная планета с ее многообразием людей, растений, животных, неповторимостью пейзажей!

В конце девятого класса на Айку обрушилось событие, молчать о котором оказалось еще более невозможным, и она завела дневник.

В тот весенний вечер под ее окном цвела вишня. На душе было грустно неизвестно отчего.

— Мама, — позвала она и, когда мать вошла, задала ей вопрос, от которого та опешила, не сразу найдя что ответить. — Мама, — сказала Айка, — меня кто-нибудь сможет полюбить?

— Но разве я не люблю тебя?

— Это не совсем то.

— Рано еще задумываться над этим. — Голос матери дрогнул — Мала еще.

— Мне уже шестнадцатый.

— Всех кто-нибудь когда-нибудь любит, — вздохнула мать. — Но вот что из этого получится, предсказать трудно.

— Это неважно, — обрадовалась Айка. — Главное, чтобы любили.

Мать вернулась на кухню, а она закрыла глаза и неожиданно провалилась в узкий туннель, уходящий в бесконечность слепящей спиралью. В ушах тоненько звенело, как от бешеной скорости, когда перед глазами появился голубой вращающийся шар, контурами материков и океанских впадин напоминающий Землю. Если бы не две луны да незнакомые очертания континентов, Айка и приняла бы его за родную планету. Дважды обогнув шар, она уже было подумала, что он необитаем, хотя и покрыт лесами, и текут по нему реки, шумят океаны и моря, но, присмотревшись, поняла, что сверкающие на его поверхности рои светляков не что иное, как города. Спустившись к одному из них, с изумлением увидела, какой он игрушечный в сравнении с окружающей природой. Настоящая Лилипутия! Самые высокие дома, напоминающие небоскребы, не превышали размеров земного одноэтажного дома, по тротуарам ходили люди ростом пятнадцати — двадцати сантиметров, улицы были переполнены крохотными автомобильчиками. Такой город можно было бы разместить в Айкином дворе…

Сердце колотилось, когда рассматривала миниатюрные государства, расположенные в долинах громадных рек, на вершинах холмов, на лесных полянах или горных плато. Должно быть, обычное дерево казалось жителям этой планеты невообразимо огромным, не говоря уже о горе или океане.

Юка она встретила в старом парке, у маленького ручья, который ему, конечно, представлялся полноводной рекой. Крохотный мальчик в подвернутых до колен штанишках сидел с удочкой, закинутой в ручей, и глаза его были печальны. Айка не знала, каким образом ей вдруг стали понятны его мысли о занятиях в колледже, откуда он сбежал, его беспокойство о том, какое теперь последует наказание. Стоило ей мысленно сказать "Здравствуй!", как мальчик встрепенулся, посмотрел по сторонам и, никого не увидев, пробормотал на своем языке, который она невесть каким образом расшифровала:

— Здравствуй, а кто ты и где?

— Я далеко, ты не можешь меня увидеть. Давай дружить.

— Но кто ты? — Мальчик растерянно вертел головой.

— Я — Айка. Мне пятнадцать лет.

— А мне двенадцать. Меня зовут Юком. Ты, вероятно, из страны Синих Льдов?

— Вовсе нет. Я с планеты Земля. А как называется твоя планета?

— Альфанта, — сказал Юк, задумался и вдруг вскочил: — Как ты сказала? Откуда ты?

— Эта планета очень далеко, но моя мысль смогла прилететь сюда, и вот я разговариваю с тобой и вижу, как ты удишь рыбу. Я бы сказала, что ты ничем не отличаешься от земных мальчишек, если бы не был таким маленьким. Я в десять раз больше тебя.

— Ого! — Юк присвистнул. — И у вас все такие великаны?

— Есть и побольше. Да и я еще подрасту.

Юк кинул удочку в траву, которая была ему по плечи, и, жадно оглядываясь, вертелся волчком в надежде увидеть незнакомку.

— А ты не можешь появляться? Айка вздохнула:

— Нет. Этого я пока не умею. Но, может, когда-нибудь и смогу. Однако тебе легко представить меня: я ничем, кроме роста, не отличаюсь от ваших девочек. Любую из них, и тебя в том числе, я могла бы посадить на ладонь.

Юк даже зажмурился.

— У тебя такой голос, будто ты совсем рядом, — сказал он недоверчиво и взъерошил пятерней русый чуб. Щеки его вспыхнули, глаза заблестели,

"Живая кукла!" — подумала Айка.

— Отец мне как-то сказал, что каждый может услышать голос неба, и это будет огромным событием не только в его жизни, но и в истории Альфанты. Однако этот голос может принести и беду. Поэтому я не знаю, радоваться мне или огорчаться.

— Я тебе не сделаю ничего плохого, но пока никому не говори обо мне. Ты чем-то озабочен? Когда ты удил рыбу, у тебя были печальные глаза.

— Мне нагорит. Я удрал с уроков. Надоело учиться. Я знаю больше, чем другие, и когда начинаю о чем-нибудь рассказывать, все хохочут и называют меня маленьким старичком-философом, так как я обычно говорю о том, что им неизвестно и потому непонятно. Учителя тоже морщатся. В колледже, считают они, никто не должен выделяться ни одеждой, ни умом. Я так рад, что познакомился с тобой! Нам есть о чем поговорить.

— Конечно! Я постараюсь навещать тебя почаще. Мне кажется, я уже запомнила, как надо зажмуриться и расслабиться, чтобы найти дорогу к тебе. Я ведь и по Земле передвигаюсь только мысленно, потому что ноги мои не ходят.

Юк был поражен этим сообщением не менее, чем голосом Айки. Он долго молчал, стискивая от волнения кулачки, потом сказал:

— Мне жаль тебя, но не так, как соседскую старушку Бойлу, которая уже лет двадцать лежит. Ты совсем другая. Никак не пойму, как мы с тобой переговариваемся. Ведь у нас, должно быть, и языки разные. А ты разговаривала еще с кем-нибудь па Альфанте?

— Нет, но сейчас попробую. Подожди, я скоро вернусь.

Она заглянула в город Юка. Ей показалось странным, что все жители ходят в одинаковой одежде: на взрослых и детях, мужчинах и женщинах были серые брюки, синие куртки и полосатые шапочки с помпонами. Айка попробовала наладить с кем-нибудь связь, но ничего не получилось, и она полетела в другой город. Его жители отличались от предыдущего лишь тем, что носили синие брюки и серые куртки. Она путешествовала из города в город, из страны в страну, всюду встречала это однообразие, но ни с кем ей так и не удалось побеседовать. Тогда поспешила вернуться к Юку.

— Так и знала, что это удивительная случайность, — сказала она. Вероятно, у пас совпадает частота мозговых колебаний.

И вот уже второй год навещает она Альфанту. Планета зачаровывала и пугала. Было невероятным, как ее маленьким жителям удается справиться с настоящими стихиями подобными земным. Казалось, обычный ветер может смести город. Но этого не случалось: строения были продуманы так, что самые высокие «небоскребы» не шатались от ураганов. Куда большую опасность представляли дикие звери и птицы, против которых использовались токовые заграждения. Зимой над городами вырастали трехметровые прозрачные купола и снежинки, опускаясь на них, мгновенно таяли.

Наука и техника Альфанты развивалась своеобразно и стремительно, однако о космосе альфантцы не мечтали. Возможно, потому, что сама огромная планета была еще недостаточно изучена и представлялась необъятной.

Не сразу поняла Айка, почему здесь так скучно одеваются. Когда же Юк кое-что растолковал, стало не но себе, и Айка от души посочувствовала своему маленькому другу: ему предстояло вырасти ничем не примечательным серым существом. То, что у Юка есть собственная индивидуальность, которую ему хотелось развивать, никого не интересовало, поэтому в раннем детстве он игрался теми же игрушками, что и сверстники, в школе читал одинаковые с ними книжки и, наверное, мыслил бы, как все, если бы не его отец Пен Улин. Под такой же, как у всех, синей курткой Пена Улина жило пылкое сердце бунтовщика, несогласного с тем, что его приравнивают к приставке для конвейера, и за лентой которого ему приходилось сидеть весь день. Быть может, виной всему были сны Пена Улина, совсем не похожие па однообразно одинаковые сны его сограждан. Когда Юк был совсем крошкой, Пен Улин на фоне программных сказок и монотонно повторяющихся видеопередач вносил сумятицу в жизнь мальчика, рассказывая свои волшебные сновидения, в которых жили совсем не похожие друг на друга люди: у каждого была своя песня, своя мечта, своя дута. Именно из этих снов Юк впервые узнал о том, что за стенами города растут огромные деревья величиной в десять самых высоких небоскребов, что там, в лесу, живут гигантские лисы и волки чем-то похожие на крохотных собак, бегающих по улицам города Осоко, в котором он жил. Мечтой Юка стало увидеть огромного зайца и пушистую лису и, если удастся, верхом прокатиться на волке, как он катался в детском парке на лохматом крошке пони.

Айку восхищали игрушечные животные Альфанты. Лошади там были величиной с земную кошку, самая большая собака не превышала размеров месячного котенка, и было ясно, как отважны и дерзки мечты Юка, задумавшего покорить диких животных.

— Твои рассказы замечательней папиных снов! — говорил он Айке.

Со временем она начала замечать, как меняется не только образ мышления Юка, но и его лицо, отражая внутреннюю глубину того, что происходило с ним. Иногда было тревожно — слишком уж он отличался от своих сверстников.

В этот раз Айка нашла его на уроке. Он явно скучал, слушая нудный рассказ остроносой дамы в парике. Та говорила о давних войнах государства Липпи с соседней страной Тиро. Воевали не из-за пространств, как это часто бывало на Земле, а по каким-то другим мотивам, на которых учительница не заостряла внимания, лишь вскользь, намеком, давала понять, что когда в Липпи и Тиро накапливались силы раздражения друг против друга, происходили военные конфликты.

Юк сидел за партой рядом с черноволосой девочкой", одетой, как и все, в унылую униформу, и грустно смотрел в окно.

— Здравствуй, Юк, это я, — шепнула на ухо Айка. Он вздрогнул, опасливо оглянулся — не слышал ли кто-нибудь? — и прошептал:

— Как хорошо, что ты прилетела. Была бы у тебя еще и волшебная сила забрать меня отсюда.

— Ты что там бормочешь? — толкнула его локтем соседка.

Он с неприязнью и сожалением взглянул на нее. Интересно, что бы она сказала, узнав об Айке?

— Я подожду, пока закончится урок. — Айка выскользнула из колледжа и полетела над городом.

Если бы не два холма, между которыми был расположен Осоко, можно было вполне принять его за обычный земной город. Холмы были настолько огромны в сравнении с игрушечными домишками, что казалось странным, как до сих пор ветер не замел городок пылью и земной крошкой. "Я бы не хотела здесь жить", — подумала Айка. Одинаковой, сигарообразной формы автомобили стального цвета мчались по одинаковой длины улицам, по тротуарам шагали в одинаковой одежде люди, и лишь несколько домов отличались друг от друга количеством этажей.

Ее внимание привлек народ на площади, заключенной в квадрат семиэтажных коробок. Посреди площади помост, охраняемый с четырех сторон людьми с автоматами. Вот ведут кого-то. Толпа заволновалась, лица жадно устремились к помосту, на который поднялся человек со связанными руками.

Дальнейшее произошло так неожиданно, что Айка оторопела. На пленника направили автоматы. Он сорвал с головы полосатую шапочку, бросил ее в толпу и что-то прокричал. Глаза его вдохновенно блестели, темные, длинные волосы развевались на ветру. Из дул автоматов вырвались языки пламени, и человек мгновенно превратился в горстку пепла. Айка спешно перенеслась на Землю и долго не могла прийти в себя, размышляя, свидетелем чего же она стала. Но вспомнив, что ее ждет Юк, вернулась и нашла его дома, на подоконнике. Он сидел посвистывая, глядя в окно на двух дворовых старушек в синих куртках и серых брюках. За одной из них на поводке уныло плелась серая кошка.

— Наконец-то! — обрадовался Юк. — Где ты так долго пропадала?

Айка рассказала о происшествии на площади. Юк грустно выслушал ее и объяснил, что она видела казнь человека, который осмелился писать стихи.

— Как? — не поняла она. — За что?..

— Стихи разрешено писать определенной группе людей на определенные темы, пусть это даже не очень хорошо у них получается. Остальные призваны заниматься полезным трудом. Но каждый раз находится смельчак, к которому приходит вдохновение в то время, когда он должен работать на заводе или в бухгалтерии, водить машину или строить дом. Так что, если и у меня однажды выйдут из-под пера стихи, мне тоже не миновать этой участи, — закончил он. Правда, пишущих стихи детей не казнят, а помещают на исправление в специальные учреждения.

— Но я не понимаю, чем страшны поэты?

— О, сочинители стихов — у нас их зовут стихарями — считаются самыми опасными людьми, потому что мыслят и чувствуют нестандартно, стихийно. По натуре это бунтовщики, а кому хочется иметь взрывателей порядка? Те стихи, что в наших книжках, — только прославляют, но ни одно из них не разоблачает, не восхищает и не переделывает мир в лучшую сторону,

И тут Айка допустила оплошность, о которой позже не раз сожалела. Она стала читать Юку стихи своих любимых поэтов.

— Вот чудная, сама с собой разговаривает, — прервал ее общение с маленьким альфантцем чей-то голос.

Она открыла глаза и увидела перед собой лицо того парня, с которым познакомилась недавно в море. Окончательно придя в себя, легла на живот, уткнулась в книгу. Это был роман о каких-то глупых отношениях между стареющими супругами, которые тем только и занимались, что постоянно изменяли друг другу. Парень отшвырнул в сторону ласты с маской и растянулся рядом.

— Ты чего такая, а? — спросил он, вытирая ладонью мокрое лицо.

— Какая? — Она искоса взглянула на него через плечо.

— Сердитая. Невеселая.

— Веселых не там ищешь…

— Ты… — Он запнулся, кивнув на коляску, — прости. Я тогда и впрямь подумал, что придуриваешься. В воде ты не похожа на больную.

— А я не больная, — вскрикнула она. — Просто не хожу. С самого рождения.

— Значит, и есть больная.

— Но у меня ничего не болит, — сказала она раздраженно.

Он улыбнулся.

— Вот чудачка. Это ведь не обязательно. У меня вон палец на ноге болит вчера о стекло в море поранил. Но это не значит, что я больной, а вот ты больная.

— Господи, — вскипела она, — какой ты бестактный. Он согласно кивнул:

— Возможно. Потому что я босяк. Во всяком случае, бывший.

— Как? — не поняла она. — Объясни.

— Босяк — это тот, кто ночует под открытым небом, питается чем придется.

— Понятно, — кивнула она. — Так называли когда-то хиппарей. А ты был в армии?

— Мне еще нет восемнадцати. Через три месяца исполнится. Попрошусь на третий медицинский фронт.

— Вряд ли у тебя спросят. Слушай, а как ты стал босяком? — Она с откровенным любопытством рассматривала его. Черные настороженные глаза раскосо щурились, беззастенчиво уставясь на Айку. Чуть широковатый нос. Полные яркие губы.

— У меня родители погибли в Алма-Ате, когда мне было десять лет. Жил у тетки, а ей не до меня, сама была молодой. На ночь выпроваживала к своей подруге. А подрос, все надоело, познакомился с ребятами, такими же неприкаянными, как и я, сбежал, скитался по городам. Путешествовал.

— За какие шиши?

— Вот именно. Промышлял чем придется.

— Ужас.

— Что, испугалась?

— Любопытно. Но и не совсем приятно.

— Чистоплюйка, — грубовато сказал он. — Может, мне тоже приятней заигрывать совсем с другими девочками, а не… — Он смолк, глаза его испуганно сверкнули.

— Что же ты, заканчивай, — усмехнулась она.

— Дура.

Он встал и уже было нагнулся за ластами, но, досадливо крякнув, опять плюхнулся в песок.

— Я пришел сюда вовсе не за тем, чтобы ссориться с тобой, — мрачно сказал он. — Я пришел спросить, почему ты загораешь одна, а не со своими?

— Я тебе что, мешаю?

— Отчего же, пляж не мой. Но ведь скучно.

— А мне нравится здесь. По крайней мере, тут можно думать.

— О чем же ты думаешь?

— О разном.

— Например? У меня под солнцем голова трещит, а ты думаешь.

— Скорее всего, она у тебя трещит и в тени, коль не отказался от бродяжничества.

— Скажешь, неинтересно? Ого-го, еще как!

— Так можно и в тюрьму угодить.

— Я уже побывал в исправительном интернате.

— Ну? — Айка опешила.

— Думаешь, конченый?

— Этого никто и не говорит.

— Да, но ты так посмотрела… Я ведь давно оставил всякую дуристику. А сюда прибыл потому, что здесь легко подработать без всяких записей в трудкнижке.

— А что записи?

— Да не могу долго на одном месте. Так уж устроен. Должны ведь учитывать и эту особенность человека, создавать летучие бригады: нынче здесь, завтра там. А что ты читаешь? Небось, о любви? Я о любви не люблю.

— Тебе разве никто не нравился?

— Почему же, нравились несколько марух.

— Кто-кто?

— Ну, девчонки. Одна соседка нравилась, клевая была: ресницы — во! талия, что надо. Фирму только и носила. Пригласил в дискотеку, соврала, что не танцует, сама же через минуту пошла с одним фрайером. Ну я ему и расписал морду. Заодно влепил и ей. Потому и загудел в интернат. А ты о любви. — Он взял в ладони песок, пропустил сквозь пальцы. Сказал протяжно: — Все это лажа, если вдуматься. Слушай, хочешь мороженое?

— Хочу. Но нет с собой денег.

— Я мигом.

Он вскочил и исчез за кустами. Через несколько минут вернулся с двумя порциями эскимо. Айка развернула фольгу, с удовольствием отколупнула зубами холодную шоколадную корочку.

— А где ты взял мороженое? У тебя ведь тоже не было денег?

— А свистнул, — сказал он невозмутимо.

— Как?

— Очень просто. Тетка отвернулась, я и слямзил парочку.

Эскимо полетело в кусты.

— Дура, ну и дура, — с досадой сказал он. — Я ведь пошутил. Мне в магазине дали, где я подрабатываю грузчиком — это рядом. Они всегда меня угощают. — Он сердито сунул ей свою порцию.

— Правда? — недоверчиво спросила она.

— Ты теперь всегда не будешь верить мне?

— Что значит «всегда»?

— "Всегда", потому что я хочу с тобой дружить. Ты мне нравишься, — просто сказал он. — Ты здорово плаваешь и ныряешь, совсем как мальчишка. И вообще ты не как все.

— Ну, разумеется, — протянула она, облизывая эскимо.

— Не потому, что не ходишь, а вообще. Я не могу это объяснить, я это чувствую.

— И как ты представляешь нашу дружбу? — напряженно спросила она, комкая липкую фольгу.

— Я буду приплывать сюда каждый день. И, если можно, приходить в санаторий. Ты говори, что тебе надо, я всегда принесу все и сделаю.

— Так уж и все? — хмыкнула она. — К примеру, хочу коня. Я читала, что некоторым спинальникам полезно заниматься верховой ездой.

— А что, можно, — сказал он. Взял ее резиновую шапочку, сбегал к морю. Давай сполосну руки.

— Теперь вижу, какой ты верный друг, — насмешливо сказала она, подставляя ладони под струйку воды, и вздохнула: — Меня, наверное, уже ищут. Совсем не хочется уходить отсюда.

— И не надо.

— Мне нравится наблюдать закат — приходят удивительные мысли.

— Расскажи?

— Когда-нибудь. Ты любишь Флеминга? Был такой поэт в семнадцатом веке. Писал загадочно и прекрасно: "Нет, жив не я, но я в себе таю того, кто отдал жизнь в обмен на смерть мою".

— Ты, наверное, много читаешь?

— Много. У меня это пока главный способ узнать жизнь.

— А я читаю книгу жизни. Знаешь, как интересно!

— Представляю.

— Каждый день — как новая страница.

— И больше всего ты любишь страницы приключенческие?

— Конечно. Ведь интересно, когда что-нибудь случается.

— Авантюрист. Если все будут так жить, кто же будет делать машины, выращивать хлеб?

— А всем и не надо. Люди разные. Я вот такой. Многим нравится каждый день ходить на работу, даже до конца отпуск не отбывают. А я так не могу. Мне бы постоянно что-нибудь новое.

— Итак, на твоей сегодняшней странице я. Завтра будет кто-то другой.

— Будет. Но ведь и в книгах есть одни и те же герои, которые переходят с одной страницы на другую. Давай-ка еще раз искупнемся.

Ей очень хотелось окунуться, но было неловко при нем одолевать расстояние до воды.

— Беседуем, будто сто лет знакомы, а как зовут друг друга не поинтересовались. Айгюль, или Айка.

— Гали.

— Гали. Ху-ли-ган. Ли-га. Га-ли. Чудно. Ты кто?

— Казах. А ты, вероятно, с другой планеты? Хочешь, отнесу в воду?

— Вот еще! — смутилась она.

— Тогда я отвернусь. — Он встал, пошел к морю, и она мысленно поблагодарила его за то, что понял ее.

— Эй, забыл ласты и маску!

— Я хочу, как ты.

Через минуту она была в воде.

— Гали!

Он обернулся, подскочил к ней и, схватив за руку, потащил на глубину.

— Нет-нет, я сама. — Ловко изгибаясь, она поплыла рядом. Набрав в легкие воздуха, нырнула. Гали бултыхнулся следом. Глаза его были открыты, и он видел, как волосы Айки без купальной шапочки распустились в воде светлым облачком. Ему уже не хватало воздуха, а она все уходила и уходила на глубину. Он испугался, догнал ее, схватил за плечо и вытолкнул наверх.

— Ты что? — не поняла она, отбиваясь от его рук.

— Сумасшедшая! Разве можно так долго!

— По-твоему, это долго? — Она искренне удивилась и вновь скрылась под водой.

Гали ринулся за ней. Внизу хорошо просматривалось дно, заросшее бурыми водорослями. В их зарослях шмыгали стайки серебристых стерлядок, проплывали важные морские петухи, шныряли бычки. Айка все еще была на глубине, когда его пулей вынесло наверх. Он растерянно оглядывался, обшаривая глазами волны, наконец увидел ее голову почти на территории общественного пляжа. "Ну и ну, — подумал он. — Прямо амфибия какая-то".

— Давай к той скале, — кивнула она.

— Там очень красивые бурые водоросли и много рыбы. Но сейчас мы поплывем назад, ты уже устала.

— Нисколечки, — соврала она.

— Нет, — категорично отрезал Гали, и ей понравился этот строгий тон. Однако она упрямо мотнула головой:

— Поплывем!

— Туда не разрешает морской надзор. Я обычно пробираюсь на скалу почти под водой.

— Вот и проберемся.

Он не смог оставить ее и послушно поплыл рядом.

Минули городской пляж, когда за ними увязался какой-то парень. Гали испугался за Айку: еще начнет приставать к ней и помешает плыть. Крикнул:

— Осторожней! Она больная, парализованная.

Что-то в его голосе заставило парня поверить ему, и он уже было повернул назад, но, услышав Айкин возглас: "Эй, догоняй!" — решил, что его обманули и бросился следом.

Почти всю оставшуюся часть пути проплыли под водой. К скале пробрались со стороны открытого моря. Гали помог Айке взобраться на пологий выступ, и парень растерянно увидел, что она и впрямь не ходит.

— Я же говорил, — недовольно буркнул Гали, заметив его взгляд.

Незнакомец присел рядом.

— Марио, — представился он. — Я из Венеции. Служу в Третьей Армии медбратом. — Давно болеешь? — спросил Айку, недвижно лежавшую на выступе. Дальний заплыв утомил ее, и она с тревогой отмеривала глазами расстояние, которое предстояло проплыть на обратном пути. Корпус санатория отсюда выглядел маленьким. По пустынному пляжу кто-то бродил в белом халате. "Найдет коляску, подумает, что утонула…"

— Болею давно, — ответила отрешенно, не глядя на парня.

Солнце быстро катилось к горизонту. Небо, вода, воздух наливались предвечерней розовостью. Можно приплывать сюда и самой. Здесь, наверное, хорошо мечтается. Правда, локти и колени немного исцарапала, пока взбиралась на выступ, но что это в сравнении с тем удовольствием, какое испытываешь, любуясь отсюда берегом, морем, солнцем. Если не оглядываться на город, можно представить, что находишься в открытом море на корабле.

Долго, лет до восьми, она путала, где верх, где низ. И сейчас порой смещается пространство, водная гладь кажется бездонной, бесконечной, а небо — рукой подать, и будто не на земле, а на небесной тверди лежит ее бездвижное тело, по-рыбьи оживающее в воде.

Раскаленное докрасна солнце медленно исчезало в волнах. "Оно полно достоинства, так как знает, что завтра взойдет вновь", — подумала Айка, наблюдая за тем, с какой спокойной обреченностью уходит солнце за горизонт.

— Жаль, — откровенно вздохнул Марио. — Такая красивая девчонка.

Айка зябко передернула плечами:

— Не люблю, когда меня жалеют.

— Ты когда-нибудь на катере каталась? — спросил Гали.

— Нет еще.

— Покатаемся в ближайшее время, — пообещал он.

— Ты и коня обещал, — улыбнулась она.

— Будет тебе и конь.

Низко над скалой пролетела чайка, розовая от закатного солнца.

— В будущем, — задумчиво сказала Айка, следя за ее полетом, — человек научится перемещать свое сознание в любое животное или в другого человека. То есть, перевоплощаться во что угодно и путешествовать, куда захочется, без особых усилий.

— В будущем, — сказал Гали ее тоном, — какой-нибудь физический недостаток не будет так переживаться человеком, как сегодня, потому что душа у людей будет иная. Более многообразная, что ли. Впрочем, и физических несчастий станет поменьше. А теперь вообрази себя рыбой и быстрей двинули назад, а то скоро стемнеет.

Преодолев тот неловкий миг, когда ребята помогли ей соскользнуть в воду, она поплыла. "Вот так бы и жить в море", — подумала в который раз.

Не проплыли и двадцати метров, как увидели мчащийся к ним спасательный катер. На носу его стоял человек с рупором, из которого доносилось:

— За нарушение правил, товарищи, будете оштрафованы. Осторожно, объезжаем!

Катерок подошел совсем близко и остановился, чтобы захватить их за борт. Айка даже зажмурилась, вообразив, как ее волокут туда, и запротестовала:

— Не хочу!

Они продолжали плыть, а катер следовал за ними, и весь путь человек с рупором угрожал штрафом. На берегу Марио и Гали подхватили ее под руки, отнесли: под маслины, в коляску, а сами вернулись на катер, откуда за ними уже было ринулся спасатель.

Теперь они встречались почти ежедневно. Однажды Айке захотелось прочесть Гали свои впечатления об Альфанте.

— Странные ты сказки сочиняешь, — сказал он, когда она захлопнула тетрадь. Перевернулся на спину и зажмурился.

Айка не стала спорить, доказывать, что вовсе не сказки записывает, а мыслепутешествия, и что еще сегодня утром разговаривала с Юком.

— Эх, умел бы я сочинять… Столько всякого довелось увидеть! — Он зачерпнул горсть песка и тонкой струйкой просыпал на смуглую грудь.

— Тебе не нравится? — Она огорченно запихнула тетрадь в парусиновую сумку.

— Видишь ли, ты витаешь где-то в облаках. Я же привык бродить босиком по земле, ощущать каждый ее камешек И колючку. Это лишь на первый взгляд кажется, что все ходят благопристойно обутые в башмаки. Многие в кровь расшибают ноги, пока научатся жить. — Он повернул к ней голову. Его блестящие глаза внезапно погасли, будто внутри выключился фонарик. — Знала бы, что довелось мне пережить год назад.

— Расскажи.

Он резко дернул головой.

— Что ты! Не для твоих ушей. Только, пожалуйста, не поучай меня, как Мальвина Буратино. Сам знаю, что жил дурно, что надо иначе, да только знать мало, надо уметь и действовать соответственно знаниям. А это, увы, не всегда получается.

— По-твоему, что такое счастье? Он весело блеснул зубами и сел.

— Счастье — это когда огромная семья, когда твоя любимая женщина родит тебе пять сыновей и пять дочерей.

— У вас в Казахстане все мечтают о таком счастье?

— Многие.

— Это ты нарочно, чтобы досадить мне? — Она закусила губу.

Гали, улыбаясь, смотрел на нее, скрестив ноги в позе йога.

— Ты жестокий, злой! — выкрикнула она. — Ты нарочно говоришь об этом, зная, что вряд ли я смогу иметь и одного ребенка!

Все так же продолжая улыбаться, он не сводил с нее глаз, и она со страхом подумала о том, что эти глаза имеют над ней непонятную власть, которой лучше не поддаваться.

— Не смей так смотреть на меня! — истерически закричала она и еле сдержалась, чтобы не швырнуть в него книгой.

Улыбка его вмиг погасла, сменившись виноватой озабоченностью.

— Я не собирался причинить тебе боль, — сказал со вздохом. — Просто хочу всегда быть с тобой откровенным.

— Как же, как же, — деланно развела она руками, уже не обижаясь на него, как-то вмиг поверив ему — Хороша себе откровенность, когда за каждым словом прячется тайна. Ведь так и не рассказал, что такое замечательное было у тебя в прошлом году.

— Зато хочешь о вчерашнем?

— Очень надо.

— Нет, ты выслушай, — почти приказал он.

Распластался на песке и подробно, как если бы докладывал самому себе, стал вспоминать минувший вечер, удивляясь своей искренности и желанию раскрыться перед ней до донышка. Сначала она слушала как бы нехотя, огребая ладонями вокруг себя песочный барьер. Но вот глаза все чаще и чаще стали задерживаться на лице Гали, и наконец она полностью окунулась в его переживания, уже почти не отграничивая их от собственных.

Он рассказал, как после работы хотел было заглянуть в санаторий, хотя и сомневался, что в сумерках найдет Айку у маслин. В общежитии сбросил рабочую спецовку, поплескался под душем и надел выходной костюм — брюки и красную рубаху, по хулигански завязанную спереди узлом, когда шумно ввалились Пашка и Гриня, его соседи по комнате, шоферы продмага, в котором он работал грузчиком. "Ты куда это намылился? — Паша насмешливо окинул его с ног до головы. — На свиданку, что ли? Познакомил бы со своей пассией.

Он смутился, А тут еще Гриня, тяжело хлопнув по плечу, подмигнул: "Давно пора. А то валяешь дурака с пацанвой. Все штаны пообтер на причалах, рыбой и мидиями провонялся".

— И знаешь, Айка, что я подумал? — сказал Гали, вспоминая ту минуту — Я подумал: вот расскажу сейчас о тебе, у них челюсти так и отвиснут. Но почему-то промолчал Ты извини. И за то еще извини, что когда Пашка предложил мне пойти в курзал, я согласился. Но соврал, что сегодня моя девушка не может, пойду сам. Я предал тебя, Айка.

— Все правильно, Гали. Иначе и не могло быть.

— Да нет же, могло! — Он зло ударил кулаком по песку, разрушая нагребенную Айкой ограду. — Все должно было быть иначе. Я же клюнул на предложение пойти в курзал, захотелось потанцевать. "Представляешь, — сказал Пашка, — там сегодня карнавал, соберутся девочки из четырнадцати государств. Но даже если бы там были одни японочки, меня бы это устроило". — И он зареготал так, что захотелось дать ему в морду. — Скажу честно, я немного побаиваюсь Пашку. Как-то он затащил меня в компанию фортиусов. Не слышала о них? Это парни, которые выжимают штангу ногами. Иногда мне кажется, что в ум их расположен в нижних конечностях, — почти все они на редкость агрессивны и туповаты. Говорят, у них есть свой лидер, разрабатывающий для них всякие ритуалы и нормы поведения. Культ силы — вдохновитель фортиусов. Я не знаю места, где зародилась эта чума, но в Интернополе она выглядит особенно странно — ведь это город милосердия. Фортиусы убеждены, что человечество всаживает себе нож в спину, заботясь о больных. Хотел бы я видеть, что запел бы тот же Пашка, если бы его штанга, которой он манипулирует по вечерам, стукнула ему по хребту, как это уже случалось кое с кем из них. Нет, они не ломают коляски инвалидов, не забрасывают их камнями, но если однажды ты поймаешь на себе презрительный, почти ненавистный взгляд, знай — он принадлежит фортиусу, который в этот миг подумал: "Несчастная, зачем ты оскорбляешь пейзаж и мои глаза?" Фортиусу невдомек, что ты — более человек, нежели он со скудным количеством серого вещества в башке. Правда, среди них есть такие эрудиты, что заткнут глотку любому профессору. Но их знания опасны, потому что направлены против людей. Я бы не сказал, что Пашка чистокровный фортиус, однако многого нахватался у них. К тому же, не знаю, чем объяснить это, — он умеет влиять на меня. Но в отличие от Грини, который полностью в его подчинении, я стараюсь не поддаваться его воле, хотя это и не всегда удается. Словом, двинули мы вечером в курзал…

…Музыка опьяняла. Он мог часами слушать свой дешевенький транзистор, пропадать в дискотеке или сидеть где- нибудь на набережной, пристроившись к незнакомой компании с магнитофоном. Музыка будила воображение и, как он подозревал, навевала обманчивые грезы. Но, рано хлебнув житейских тягот, он знал цену и такому обману.

Когда они пришли, карнавал был уже в разгаре и все билеты были распроданы. Минут пятнадцать околачивались возле прозрачного аквариумного зала, где плавала пестрая толпа. Вихрь молодого веселья кружил голову, магнитом притягивал многих, и на бетонированной площадке перед залом вскоре начали отбивать ритм сперва несколько пар, за ними еще пять-десять, и вот уже стало так же тесновато, как в зале. Гали не заметил, как растворились среди танцующих его друзья, как сам втянулся в круговерть цветастых костюмов. Однажды ему уже приходилось бывать на подобном празднике, как и тогда, его оглушил, очаровал блеск возбужденных глаз из-под узких масок, пунцовость щек, юная дерзость мини-юбок и целомудренность старинных кринолинов. Римские тоги, индийские сари, русские сарафаны, современные интеркостюмы, — платья многих времен и народов, смешавшихся в танцевальном вихре, на три часа вырвали из будничности, наобещав так много, что он на миг забыл о девочке под маслинами, которой недавно клялся в вечной дружбе. Он бы не мог, как Пашка, сказать, что ему нравятся, скажем, только индианки или японки. Ему нравились все. Испаночки восхищали своим темпераментом, итальянки — лукавством, японки — миниатюрностью, француженки — раскованной смелостью, польки — сдержанной холодностью. Он влюблялся в каждую, кого приглашал танцевать, готов был пасть к ногам любой из них и каждой по очереди, если бы такое было возможно. Но, проводив в общежитие стройную белокурую шведку, которая перед тем, как скрыться в дверях, любезно разрешила поцеловать себя в губы, он тут же вспомнил об Айке, и в грудь больно толкнулась мысль о ее неподвижности, "Но почему, почему? — бормотал он уже в постели, ворочаясь с боку на бок. — Почему именно она?"

— Айка, — сказал он глуховато, — когда я старался не смотреть на партнершу, мне иногда казалось, будто я танцую с тобой. Ты очень сердишься? Если б я промолчал, ты бы ни о чем не узнала, но это было бы нечестно.

Она улыбнулась, подумав о том, что могла бы проследить любой его шаг и как это было бы чудовищно с ее стороны. Он же по- своему понял ее улыбку.

— Ясно, — сказал с хрипотцой, — небось, подумала, кто бы о честности толковал…

— Тебе не кажется, что хорошо бы еще раз окунуться? — Но почему ты не злишься?

— А ты бы хотел этого?

Она ящерицей соскользнула в воду.

Они встретились у проходной. Ирма шла к Айке, а Букову нужно было поработать, написать статью для местной газеты. Никого не удивляло, что профессор часто засиживался в кабинете допоздна, а порой и оставался здесь ночевать. Дел всегда хватало.

То, что в третьем корпусе лежит дочь, с которой он когда-то расстался по душевной слабости, вспоминалось всякий раз, когда он входил на территорию санатория. Как до сих пор этот факт не стал притчей во языцех у персонала? Неужели в впрямь никто еще не знает, что Айка — его родная кровь?

Порывистая, поджарая, как и в юности, Ирма кивнула ему с каким-то вызывающим достоинством и уже хотела было свернуть влево, к третьему корпусу, когда он преградил ей дорогу. Впервые после двадцати лет разлуки они увиделись в день приезда Айки в санаторий. Удрученная неизвестностью срока лечения, Ирма брела через парк, когда они столкнулись. Кажется, она тогда так и не поняла, о какой тетради говорил Буков, лишь пристально вглядывалась в его смущенное лицо, понимая, что он уже все знает об Айке и объяснять ему нечего. Потом они встречались не один раз, все так же случайно, мимоходом, и было недосуг спросить о той тетради. Можно бы и проглотить эту боль Ирмы, нашедшую такое странное выражение в эпистолярной форме, но сейчас она сама поинтересовалась:

— Ты упоминал о какой-то тетради… Его полные губы сложились в пучок, как это всегда бывало, когда что-нибудь досаждало ему.

— Просто хотел доложить, что тетрадь получена. Он уловил в ее глазах искреннее недоумение.

— Тетрадь, в которой ты изложила все, что было с нами, а затем с тобой и Айкой.

— Но я ничего не писала! Он отрывисто рассмеялся:

— В таком случае события сами зафиксировали себя. Правда, я обратил внимание на почерк — у тебя был круглее, а этот — летящий, размашистый. Но что там почерк, когда мы сами давно иные.

— Не понимаю. — Недоумение Ирмы перешло в озабоченность. — А может, думаешь, что я буду болтать… Даю слово… Буков нахмурился. Не могла же она так играть. Нет, здесь что-то не то.

Он сжал ее руки. Пальцы и сухие ладони слегка подрагивали, лицо вспыхнуло. Неужели все еще неравнодушна к нему? И это после всего, что случилось. Кто объяснит, откуда появляется и куда исчезает тот огонь, от которого берут начало дети, великие и обычные дела, а порой и гнусные преступления? Куда уходит это пламя, не спрашивая нас, хотим ли мы его терять? Почему эта женщина, которой следовало бы отплатить за все ничем иным, как любовью, не вызывает в нем ничего, кроме уважения и признательности?

" И уже с почти постоянным ощущением неловкости друг перед другом, они разошлись по разным аллеям.

Санаторий был для Букова особым государством со своими обычаями и нравами. Приглядываясь к пациентам, он не раз примерял к себе их судьбу, задавался вопросом, как бы сам пережил подобное? Есть ли на свете более тяжкое нравственное и физическое испытание, нежели то, которое выпадает на долю спинальных больных? Буйство юности переполняет кровь, а тело обездвижено, и кто знает, какие внутренние мутации — биологические и психологические — рождает это состояние, как грубеет или огранивается при этом дух? У иных характеры на глазах портятся, другие заползают в свою раковину, и к ним уже не достучишься, а третьи достают на-гора из душевных глубин нечто такое, о чем и сами не подозревали.

Когда впервые увидел Айку, горло сдавил спазм. Девочка явно была похожа на него — такая же сероглазая, светловолосая. В детях от Зои гораздо меньше сходства, а тут — почти его копия. Если кто-нибудь узнает обо всем, его репутация будет сильно подмочена. Но почему-то больше волновало не это, а отношение к нему Айки. Сразу догадался — ей все известно. Готов был до конца жизни опекать ее. Вот уж поистине кара за грех — почти ежедневно видеть страдания родной плоти. Однако был в этом и момент искупления. Собственно, вся его врачебная деятельность была искуплением. Он не жалел себя, запершись в кабинете, работал по ночам, и Зоя встряхивала его телефонными звонками, проверяя, на месте ли он, и все это под видом, будто бы напоминает о том, что надо сделать перерыв, выпить чашку чая.

Его методику лечения последствий «БД» применяли многие клиники, однако он не был доволен достигнутым. Да, у больных появлялись или улучшались двигательные рефлексы, кое-кто мог свободно сидеть и даже некоторое время стоять в аппаратах, но еще не было случая полного излечения, как это бывает, скажем, при компрессиях спинного мозга, вызванного туберкулезом или различными травмами.

Так, размышляй, он шагал к главному корпусу, собираясь просидеть сегодня допоздна, — нужно было наконец написать обещанную редактору две недели назад статью о завтрашнем Интернополе, каким представляет его доктор медицины.

В кабинете стояла духота. Он раскрыл окна, однако прохлады не ощутил. Убрал со стола лишние бумаги, сел в кресло. Еще раз перечитал справку в "Энциклопедии градостроителя: "Интернополь — город в северо-западной части полуострова, построен на месте села Васильковки на основе договора между странами, входящими в ЮНЕСКО, после открытия Международного Фронта Врачей. Третья Армия этого Фронта впервые приступила к действию в лечебных и санаторных учреждениях Интернополя. Цель Третьей Армии МФВ — ликвидация последствий вируса «БД».

За пять лет на месте небольшого поселка вырос город на 180 тысяч человек, половина жителей которого — персонал Третьей Армии, состоящей из медработников СССР, Англии, Аргентины, Франции, ГДР и ФРГ, США, социалистических стран, Австралии, Японии, Италии, Индии.

Коммуникации: железнодорожный вокзал, аэропорт, морской вокзал.

Интернополь — крупный международный лечебный центр, в двадцати санаториях и лечебных учреждениях которого лечатся около 90 тысяч человек (в стационаре). Радиально-кольцевая планировка и оборудование учреждений города сделаны с ориентацией на категорию больных с нарушениями опорнодвигательного аппарата. Даже внутригородские учреждения — магазины, кинотеатры, жилые здания — построены с учетом возможностей больных, передвигающихся на колясках, в инвалидных креслах, на костылях.

В городе 15 общеобразовательных школ с медицинским профилем, два медучилища, филиал Международного медицинского научно-исследовательского института по изучению последствий «БД», электронно-вычислительный центр для спинальников (то есть сотрудники этого учреждения — спинальные больные), реабилитационный центр, клуб эсперантистов, станция для юных медтехников, сорок дошкольных детских учреждений, три дворца культуры, юношеская обсерватория. Издается газета на эсперанто "Город Солнца" ("Урбо де Суно"). Десять отделений связи. Международный переговорный пункт. Семь гостиниц.

Общая площадь зеленых насаждений — 150 га.

Учрежден новый генеральный план дальнейшего развития города. Запланировано увеличить сеть лечебных учреждений в приморской части города, расширить и благоустроить жилые и лечебные зоны, построить Дворец спорта, плавательный бассейн с подогревом морской воды, бальнеолечебницу, превратить Интернополь в город-сад с комфортабельными условиями для спинальников.

Климат мягкий, умеренно влажный. Среднегодовая Температура плюс одиннадцать градусов. Солнечных дней в году от 240 до 290.

Прекрасные песчаные пляжи, мелководье прибрежной полосы, роза ветров степи и моря создают уникальные условия для лечения, оздоровления и отдыха. В июле — августе вода у берега прогревается до 23 — 26 градусов. В окрестностях города ведутся археологические раскопки. В урочище Карауч найдены остатки поселений и курганы с захоронениями эпохи поздней бронзы (конец II — нач. 1 тыс. до н. э.), а также 2 могильника — скифского и античного периода. Сохранились остатки городища, основанного греками в V в. до н. э. и разрушенного в конце II века до н. э. На территории городища обнаружены уникальные произведения древних мастеров — бронзовая скульптура скифского воина.

Интернополь — город международного класса, первый в мире, объединивший людей разных национальностей разных стран в едином усилии борьбы за оздоровление человечества".

Буков захлопнул книгу, сел за стол и на листке желтоватой газетной бумаги записал: "Прошлое нашего города еще составляет сегодняшний день, но уже выработаны некоторые традиции. Одна из них: думать о завтра как о перспективе, сулящей человеку благо, а не разрушение. Завтрашний Интернополь видится городом, в котором будут оздоровляться не только телом, но и духом. Сотрудничество людей разных вероисповеданий и убеждений, объединенных общей благородной целью, в результате приведет к необходимости сообщества и в других областях культуры. Основной задачей станет нравственное и физическое возрождение. Вряд ли есть необходимость превращать Интернополь в мегаполис. Пусть остается небольшим уютным городком. Я очень верю в то, что настанет день, "когда на улицах Интернополя и других городов мира не встретишь людей искалеченных болезнями. Врачи и учителя станут главными стражами общества…"

Шариковая ручка фирмы «Мицубиси», подаренная японским коллегой, притормозилась, а потом и вовсе легла на стол. Буков усмехнулся: "Зоя учитель, я — врач. Идеальная семья".

До сих пор под впечатлением от той тетради. Кто все-таки написал все это?

Принес ее незнакомый загорелый паренек, сунул через порог и дал деру, сверкая голыми пятками.

Нельзя было и предположить, что все так обернется, что Ирма станет матерью его ребенка.

То, что он специализировался именно на «БД» во многом обусловлено чувством вины. Сколько раз, глядя на детей, думал: "Сейчас и тому ребенку столько же". Даже в мыслях не выговаривалось "мой ребенок", ибо своего бросить невозможно. Но все же это случилось, и не было оправдания в том, что через два года после развода с Ольгой пустился на поиски дочери, и что вовсе не в удовольствиях и наслаждениях, как воображает Ирма, провел эти годы. Почему за его грех расплачивается она? Чем возместить ее испорченную жизнь?

Нет, так статью не написать — мысли хаотичны, неуправляемы. Пройтись в третий корпус, что ли? Ирма, вероятно, уже ушла, и можно будет как бы невзначай заглянуть в палату к Айке.

Закрыв кабинет, спустился вниз. С прогулки возвращались запоздалые коляски, и у пандуса в вестибюле образовался небольшой затор.

— Денис Михайлович! Добрый вечер! — обернулись к нему сразу несколько человек.

Приветственно махнув рукой, он вышел в парк. Через десяток шагов увидел на боковой аллее девушку в коляске, а рядом высокого парня в светлой рубахе. Он стоял, резко жестикулируя, то и дело наклоняясь к коляске. Что за парень? Спинальники обычно не заводят романы с чужими. Разве что давняя школьная дружба…

Буков свернув в аллею, но, не дойдя до беседующих несколько метров, остановился, узнав в девушке Айку. Невольно шагнул за куст сирени. "Вот так тихоня", — подумал с досадным удивлением. И где только подхватила такого? Рослый, крепкий. Так и кажется, что возьмет сейчас под мышку коляску и сиганет через забор.

Айка говорила что-то строгое и укоризненное.

— Меня не было в городе, — оправдывался парень, не сводя с нее раскосых глаз.

— Где же ты был?

— Где был, там уже нет, и никогда не задавай таких вопросов.

— Это почему же? — обиделась она. — Я должна знать, Гали, что с тобой ничего не случилось. Имею же я право волноваться за тебя, ты ведь мой друг, не так ли?

— Однако я не люблю допросов.

— Тогда и я ничего не расскажу!

— А что у тебя такое могло произойти? — Он даже рассмеялся, но затем смущенно осекся: — Впрочем, с тобой все время что-то происходит. Это «что-то» — не внешнее, я заметил давно. Оно отражается на твоем лице. Но ты молчишь.

— И буду молчать, — сказала она чуть не плача.

— Ну и глупышка. — Он осторожно коснулся ее щеки — Клянусь, дурного не делаю. Никогда не думай обо мне плохо. Обещаешь? Я сейчас совсем не тот, каким был раньше. Поэтому ничего дурного со мной не случится.

— Ладно, — сказала примиряюще. — Не будем ссориться. Что так смотришь?

— Ресницы тушью намазала?

— Всю неделю мазала, а ты не приходил.

Гали затрясся в смехе. Он хохотал, откинув голову, сверкая белыми зубами на смуглом лице, и так заразителен был его смех, что Айка тоже улыбнулась.

— Чудачка, — сказал он, все еще подрагивая от смеха. — Ты ведь нравишься мне именно не крашеной. Расписанную я могу на любой улице найти, а тебе даже лучше не мазаться. У тебя и так ресницы длинные, темные, а сейчас искусственные, как у куклы. — Он вздохнул и взял ее руки в ладони. — Пошли к морю, я сегодня приготовил тебе сюрприз.

— "Пошли", — фыркнула Айка. Гали вспылил:

— Не будь занудой. Хочешь, отнесу? Мне это совсем не тяжело.

— Еще чего! Уже пора в корпус, скоро отбой.

— Тогда жди здесь, я мигом, тут недалеко, — и он побежал в сторону пляжа.

— Гали!

Полуобернувшись, он махнул рукой и скрылся за кустами.

Айка что-то замурлыкала. Развернув коляску, поехала в корпус. Буков решил было подойти к ней, но побоялся спугнуть ее настроение и подождал, пока она проедет мимо. Тихо двинулся следом. Уже почти совсем стемнело, зажглись наземные фонари. Буков ждал, когда Айка выедет на площадку перед корпусом, но не успела она свернуть туда, как послышался цокот копыт. Буков повернул голову и остолбенел: из-за кустов навстречу коляске вышел конь. Коляска замерла. Остановился и конь. Рядом с ним тут же вырос Гали, схватил коня под уздцы и подвел к Айке.

— Что это? — тихо выдавила она.

— Ты ведь хотела коня. Вот тебе конь. Помнишь, я обещал, — сказал он с легким придыханием, не скрывая радости от своего сюрприза. — Хотя он не белый, а вороной, но все равно красивый. Правда же? Я привязал его к нашей маслине, ждал, пока стемнеет.

Айка потрясенно молчала. Затем спросила чуть слышно:

— Украл? Гали сник:

— Ну вот, опять.

— Не обижайся, — встрепенулась она, не сводя глаз с коня. — Я совсем не хотела тебя обидеть. Но все-таки откуда он?

— Откуда-откуда, не все ли равно. Взял у одного деда. Этот красавец у него сено для пригородного хозяйства возит.

— Значит, все же украл, — упала голосом Айка.

— Не украл, а взял на время. Сегодня же отведу назад, хозяин и не узнает. А вообще-то, я поговорю с ним, скажу, что конь очень нужен. Ты ведь сама уверяла, что тебе необходим конный спорт. Вот и давай попробуем. Честное слово, я поставлю тебя на ноги! А то заладила: Буков да Буков. А твой Буков не мычит, не телится. Ты уже второй месяц в санатории, а что толку?

— Да в таких санаториях годами лежат.

— А ты не должна годами! Ну так что, проедемся?

— Боязно как-то.

— Ерунда!

Легким рывком парень вытащил Айку из коляски, усадил на коня и сам ловко вскочил на него, одной рукой, обхватив девушку за талию, а другой затягивая узду. Конь негромко заржал и, грациозно помахивая хвостом, пошел по аллее. Наземные фонари высвечивали стройные, сильные ноги животного. Буков зашагал было следом, но потом раздумал. "Пожалуй, верховая езда не помешает. Надо бы поднять об этом вопрос на очередном коллоквиуме, связаться с ипподромом, решил он. — Но куда смотрит сторож? По территории верхом скачут, а он и ухом не ведет?"

По цокоту копыт можно было определить, что, объехав здание физиотерапии, всадники двинулись к библиотеке и уже возвращаются назад. Буков свернул к главному корпусу. "Нет, этот Гали — парень что надо, — подумал он. — Но и опасный своей бесшабашностью. Бедная девочка, теперь она уж точно влюбится в него".

Вот уже с полчаса Айка смотрела в сторону городского пляжа и думала о том, что Гали естественней было бы находиться по ту сторону решетчатой ограды, где длинноногие девушки спортивного вида резво гоняли по кромке прибоя мяч, катались на катамаранах и загорали в почти незаметных купальниках телесного цвета.

Хотя солнце еще не спряталось в тучи, уже погромыхивало, дул резковатый ветер, с горизонта шли барашки надвигающегося шторма.

В столовой Айка была настолько поглощена мыслями о предстоящей сегодня поездке верхом, что не заметила, как сидящие напротив Имант и Олесь отпускали в ее адрес шуточки на эсперанто.

— Слышишь? — легонько толкнула ее локтем Кинга. — Они говорят, что ты мечтательная, как пушкинская Татьяна и что за тобой сегодня приедет принц на авто с алыми парусами.

— Почему на авто?

— Это у них спроси.

Айка усмехнулась — шутники близки к истине. Однако промолчала, пожалев, что не договорилась встретиться с Гали у корпуса, чтобы все видели, как они гарцуют на коне. Но пока нет разрешения администрации, лучше не нарываться на неприятность. И так уже ее одиночные купания засекли, ворчат, что нарушает режим. Даже девчатам в палате не призналась, отчего вырядилась на пляж в брюках.

Гали запаздывал. Вот уже по настилу санаторского пляжа поехали на солнечные ванны. Теперь улизнуть тайком вряд ли удастся.

Через час стало ясно, что он не придет. Но досада от сорванной поездки не могла заглушить приподнятого расположения духа. Со вчерашнего вечера что-то вдруг изменилось в ней. Всю ночь видела себя на коне с Гали. Как обнимал ее, поддерживая, чтобы не упала.

Рано утром, когда к постели подошла нянечка, молодая, но отчего-то всегда с печальными глазами много повидавшего человека, Айка тихо сказала: "Алла, вы даже не представляете, как вы счастливы". Нянечка удивленно взглянула на нее и растерялась так, что не нашла ответа. "Да-да, — улыбнулась Айка, многим для счастья не хватает всего лишь воображения".

Даже к девчонкам городского пляжа Айка сегодня испытывала нечто вроде снисходительной симпатии. Так, должно быть, относятся к младшим старшие сестры, которым есть что скрывать.

Надвинув на глаза панамку, она вмиг ощутила, как подкатывает к груди ознобный холодок перед чем-то неизведанным, медленно надвигающимся на нее. Что-то должно было сейчас случиться, и она приготовилась. Тело напряглось струной, а уже через минуту расслабленно поплыло в чем-то зыбком, еще не оформившемся в образы.

Вначале показалось, что понесло на Альфанту, к Юку, с которым не общалась уже дней пять. Но вот будто кто-то шепнул на ухо: "Эсперейя. Будущее землян".

Планета вынырнула из красно-синего кокона, вертящегося в облачке матового тумана. Города, искусно имитирующие пчелиные соты и птичьи гнезда в кронах деревьев, люди, похожие на землян, но с иным выражением лиц, несущих на себе печать неведомого знания, неведомых чувств… Человек, внезапно выросший перед ней, был странно похож на кого-то. Вот только на кого? От попытки выяснить это заломило в висках.

Часть 3 Чрез человека

Он знал, что сидит в кресле, опутанный электродами, датчиками, но душа или то, что называют ею, далеко за тридевять земель отсюда. Зрительные образы, настолько яркие, что вызывали чувственные ощущения, обволакивали его, втягивали в действие, и он порою терялся: где все-таки находится, на Эсперейе или на Земле?

"Ну почему, — отчаянно билась мысль, — почему лишь вдали от родной планеты можно в полную меру, с такой восторженной силой и глубиной постичь земные зори, бесконечность степных пространств, торжественность храма лесов, синеву неба и вод? Почему, лишь потеряв то, что дорого сердцу, осознаешь суть утраченного?"

Брызги прибоя окатили с ног до головы. Он сделал шаг назад, разбежался и бросил тело в сверкающую зелень волн. Солнце обнимало воздух и расплескивало свой неистовый жар, превращая его в ласку и тепло, "Хорошо, хорошо-то как!" — бормотал он, энергично загребая руками. Обернулся к полоске пляжа и не узнал его: величавый березовый лес раскинулся на том месте, где минуту назад был желтый песок. И выходил он уже не из пенного прибоя, а шел босиком по росной траве. Слева, из стеклянной глубины озера, медленно поднималось раскаленное светило, превращая белесую долину в розовую утреннюю праздничность. Смущенно заалели стволы берез, шустрая звонкая пичуга протренькала всему миру, как чудесно жить на Земле. Он вошел в лес, и все вокруг затрепетало, зазвенело в золотом ливне льющихся сквозь листву лучей. Он шел и шел напрямик, впереди мерцали дрожащие в утреннем мареве деревья, и не было конца их стройным рядам. Вдруг лес распахнулся, и он оказался в родительском доме, где мать подавала тарелку дымящегося ароматного борща, а напротив сидел отец и шуршал газетой. Сам же он был мальчишкой с ободранными, загорелыми до черноты коленками и ссадинами на руках. И так хорошо, так покойно и благостно было на душе оттого, что родители живы, что борщ вкусен, а за окном ждет дружок Вовка со спиннингом и пластмассовым ведерком.

Потом опять все заволокло туманом, из которого медленно выплыл нежный овал девичьего лица. Легким касанием руки девушка повернула его голову, и он увидел в кресле мужчину средних лет, такого розовощекого, будто тот выскочил из-под душа высокого давления. Человек сидел под приподнятым прозрачным колпаком и пристально разглядывал его: очень знакомый лоб, губы, глубоко посаженные глаза… Долго вглядывались друг в друга, пока наконец пришло понимание, что смотрит в зеркало.

— Стас Радов, вы слышите меня?

— Лия? — узнал он лаборантку, — Никак не привыкну.

— Пора бы. — Ему подали стакан магнитной воды. Он кивком поблагодарил и заметил, как пальцы судорожно сжали стакан.

— А где остальные?

— Убедились, что все в порядке и ушли в двадцать пятую. Там сложная ситуация.

Пальцы рук и ног слегка покалывало, суставы окостенели, трудно было повернуть шею, согнуть колено. Он знал, что через полчаса это исчезнет: уже второй раз проходил процедуру КО — клеточного обновления, и всегда такая неприятная реакция. Вновь посмотрел в зеркало. Житель Эсперейи, восставший из праха, — незримо было начертано на его лбу. Точнее, житель Земли, ибо именно с Земли доставляли на Эсперейю контейнеры с реплигенами землян.

В кресле КО обновлялось не только тело — память с особой остротой возвращала первую жизнь. Почти месяц как бы заново переживаешь ее отдельные эпизоды, яркие до иллюзий В эти дни его комната наполняется голосами друзей и недругов, любимых женщин, близких и родных, безвозвратно утерянных, а теперь оживших не только в памяти, но и в надеждах, которым, быть может, со временем суждено сбыться.

Лия развернула его кресло и включила голограф с программой космических пейзажей. Он усмехнулся: девушка все делает по инструкции, но ему вовсе не хочется развлекаться. Попросил выключить Экран погас и еще с полминуты переливался цветными тенями

То, что ему не просто вернули жизнь, а задействовали резервные миллионы мозговых клеток, которые раньше были отключены, он понял в первые же дни репликации, шесть лет тому назад. Расщепление сознания оказалось ничем иным, как способностью организма жить на нескольких регистрах, и он без особых усилий переключался с одного на другой. Тот, первый человек помнил земные рассветы и закаты, запах асфальта после дождя, детскую нежность ребенка и улыбку жены. Второй с жадностью осваивал жизнь в новом мире, не уставая удивляться каждому дню.

Ощущая себя то землянином, то эсперейцем, Радов, однако, не входил в конфликт с самим собой. Тоска землянина по прошлому гармонично переливалась в активную деятельность эсперейца.

И лишь после КО в нем что-то переворачивалось, нападала хандра, а память о прошлом становилась пронзительной и будоражащей.

Хотя Эсперейя была почти аналогом Земли, в снах и грезах родная планета виделась несравненно прекрасней: воды в ее реках были звонче, небо синее, ветры ласковей и яростней. Обновленная память возвращала детали, которые, казалось, навсегда исчезли еще в той жизни. Видеопленка мозга скрупулезно запечатлела каждый миг его прошлого и теперь выдавала кадры самых разных лет. Радов с горечью убеждался в том, что ко многому был слеп и глух. "Папа, папочка!" — Юрка и Лена тащат его за руки в воду, и их мокрые загорелые лица сияют от восторга. "Ты сегодня устал", — говорит жена, проводя рукой по его лбу. Ее волосы пахнут ромашковым шампунем и еще чем-то уютным, домашним и родным. Он ловит ее руку, прижимает к щеке, но думает совсем не о ней, а о том, что на совещании надо бы поговорить о сотрудничестве с естественным доктором — природой. И снова, снова эта женщина. Она идет за ним с упорством следователя, решившего до конца понять характер преступления. Ну любил ее, любил, а потом все кануло куда-то, и его ли в том вина? А вот о том, темном, лучше не сейчас, лучше вообще никогда не вспоминать. Оно же накатывается вновь и вновь, и никуда от него не деться. Вот она, его девочка, которую он когда-то предал по молодой дурости.

— Я видел тебя с парнем. Кто он?

— Мой друг.

— Это я сразу понял.

— Странно, что вас интересуют мои дела.

— Очень даже нормально. И ты прекрасно знаешь почему. Когда-нибудь, надеюсь, ты поймешь меня.

— Никогда!

— Поймешь. Быть может, не простишь, но поймешь. А тетрадь — твоя работа? Так и знал. Поздравляю: у тебя неплохой слог, цепкая память и глаз. Но зачем же так зло? Я бы не хотел, чтобы моя дочь выросла злючкой.

— Ваша?

— Моя. И, пожалуйста, не заплывай далеко. Я ведь знаю, где ты купаешься. Езда верхом не запрещается, однако извещай персонал, если надумаешь ускакать куда-нибудь. Все-таки у нас санаторий, анархия здесь не пройдет.

— Спасибо.

— За что?

— За то, что разрешили купаться и скакать верхом. Только я и сама бы…

— Дерзкая. В меня. Ничего, девочка, ничего. Все правильно.

…Но без того дня не обойтись. Так и не узнал, что случилось в соседней квартире, отчего вспыхнул пожар. "Спасите! Там моя бабушка!" — моталась по лестничной площадке второклассница Майка, кашляя от дыма, ползущего из дверей квартиры. Он разогнался, вышиб дверь ногой и, задыхаясь, почти на ощупь пробрался в комнату, где возле кровати лежала без памяти старушка. Схватил ее с трудом поволок к выходу. Она оказалась довольно тяжелой. Пламя гудело и плясало в голове, глазах, груди. И тут на него что-то упало, сбило с ног и, проваливаясь в черную пропасть, он успел подумать: "Ну вот и все".

— Стас! — тормошила его Лия.

Он долго смотрел на нее, потом, вздохнув, спросил:

— Как по-вашему, сколько мне лет?

— Разве это имеет значение? Мы измеряем личное время не годами, а периодами от одного КО до другого. Правда, наше КО несколько иное, с поправкой на физиологию эсперейцев.

— Тогда мне всего лишь два годика, милая валькирия. Вас удивил мой вопрос, а я думаю вот о чем: придет ли для меня час, когда я вдруг устану и теперь уже навсегда закрою глаза: "Я сделал все, что мог"?

— Не волнуйтесь, этот миг настает для каждого. Однако зачем о нем думать заранее?

— Ох, знала бы ты, девочка, что такое страх неожиданной смерти. Уж лучше не знать. Под этим страхом прожило много поколений землян. Вы свободны от него и уже поэтому счастливы. Скажи, ты ощущаешь себя счастливой?

— С таким же успехом вы могли бы задать этот вопрос и себе. — Лия обернулась, на миг оставив возню с аппаратурой. Лицо ее светилось интересом.

— Обретя спокойствие, я лишился многого. Впрочем, спокойствие — не то слово, его нет и сейчас. Есть уверенность в том, что я полностью осуществлю себя, а это немало. Мои единовременники, или, как их называет Тах Олин, прошловременники, были нацелены на преодоление этой природной кары неестественной смерти, на что уходили время и силы. Каждый день, будто на поле битвы, умирал кто-нибудь из знакомых, соседей, друзей. Нежданная смерть маячила за спиной у всех и заставляла любить жизнь во всех ее проявлениях.

— Но она же породила и пороки, фанатизм, словом, все самое скверное, возразила Лия.

— Как ни странно, смерть — родительница и высоких порывов духа: часто внушала вдохновение художникам, заставляла шевелить мозгами ученых.

— По-вашему, у нас застой мысли, искусства?

— Разумеется, нет. Мысль приобрела безграничность, и это прекрасно. Искусство становится самой жизнью. Но мне чего-то не хватает. А чего — не пойму.

— Возможно, ощущения опасности, риска?

— Не знаю. Заболев, я уверен, что непременно выздоровею. Если вдруг сорвусь с многометровой высоты или буду тонуть в море, меня все равно спасут. Было бы тоскливо, если бы не стремление и надежда вернуть всех, кого потерял. Но вдруг исчерпаю свою жизненную энергию, так и не встретившись ни с кем?

Радов вновь задумался. Вспомнились первые дни адаптации. Ее цель была в том, чтобы противостоять неожиданностям, которые готовила новая жизнь, увильнуть от стрессов и шоков. Биотехническая цивилизация Эсперейи вызывала в нем и восторг, и недоумение, поэтому несколько лет он был сродни пятилетнему ребенку, постоянно задающему вопросы, и не просто обживал Эсперейю, но проникался ее философией и тем главным, что лежало в основе ее цивилизации.

Не сразу поверил он в то, что, скажем, неандерталец может приспособиться к жизни на Эсперейе, став по своему интеллекту вровень с ее жителями. Но оказалось, что человеческая психика обладает огромнейшими резервами, и, сохранив в коридорах памяти прошлое, может вобрать в себя и сегодняшний день, и завтрашний, совместив первую жизнь с новой.

— Стас, опять вы куда-то пропали, — раздался голос Лии.

Он потер виски и обернулся к девушке.

— Вы жили в годы Великого Напряжения. Из книг я знаю, что этот период был не из лучших для развития духа. Человек порой падал в такие бездуховные ямы, выкарабкаться из которых было нелегко.

Лия села напротив Радова. Минуты, когда удавалось его разговорить, всегда были значительны, и она старалась не упускать их. Всем известна молчаливость этого репликанта, но уж если начинал вспоминать прошлое, сотрудники лаборатории включали первый подвернувшийся под руку фоник, так как Радов часто рассказывал нечто такое, чего в книгах не найдешь. И сейчас Лия незаметно включила аппарат.

— Годы Напряжения… — глуховато произнес он. — Что вы знаете о них? Я читал работы ваших ученых, и мне было смешно, любопытно и странно. Я даже подумал: не является ли в таком случае вся история, зафиксированная в книгах, своего рода художественным вымыслом? Ведь на самом деле все было иначе.

— Но остались мемуары, записки, дневники людей того периода, недоверчиво возразила Лия.

— Все так. Но видишь ли, в каждом времени есть нечто неосязаемое, носящееся в воздухе, как аромат цветов, который трудно передать на бумаге. Кроме того, у каждого времени свой цвет и вкус. Я согласен с общим определением значимости того периода: в годы Великого Напряжения рождался новый человек. Правда, тогда мы не думали об этом, хотя и явно ощущали, как в нас появляется нечто новое. Представь себе поколение, которое постоянно слышит о том, что миру угрожает ядерная война.

— Вероятно, оно адаптировалось?

— Неужели можно привыкнуть к угрозе смерти? Впрочем, старые люди в деревнях всегда спокойно относились к этому и порой заблаговременно делали себе гробы. Но в годы Великого Напряжения о смерти вынуждены были думать даже дети.

— Я нигде не читала об этом.

— У человека как бы открывалось второе зрение. Он начинал по-иному воспринимать мир. То, что раньше проходило мимо его глаз и ушей, вдруг стало явным и обрело второй, волшебный смысл.

— Почему волшебный?

— Да потому, что многого он еще не мог научно объяснить.

— Выходит, скатился к первобытному мышлению?

— Конечно, нет. Но в некотором смысле увидел мир глазами первобытного человека, но как если бы тот был вооружен небольшим багажом научных знаний. И вдруг опять понял, что, по сути, не знает природы таких обычных явлений, как, скажем, атмосферное электричество. Солнце вновь наделил космическим сознанием, то есть почти одухотворил, уловив в солнечном ветре намеки на мелодии великих композиторов, пульсацию, сходную с пульсацией сердца. На миг растерялся перед лицом опасности, которую сотворил для себя в виде ядерного оружия, в минуту отчаяния готов был упасть на колени, как встарь протянуть руки древнему богу Ра. И, может, это бы и произошло, не прислушайся он к биению своего сердца — Радов сделал паузу, потер лоб, вызывая что-то из памяти.

— То есть, он понял, что сам является потенциальным богом?

— Да, это был великий шаг в его сознании. Однако он не возгордился, так как увидел, что над его планетой кружат корабли иных миров. И когда поверил этому, чуть было не кинулся в другую крайность — самоуничижение. Но о первых контактах я расскажу после. Сейчас же мне вспомнилось о двух типах людей, рожденных годами Великого Напряжения. Было, разумеется, много градаций, но эти, разнополюсные — наиболее яркие. Один из них — человек- захватчик. Более гнусного типа трудно представить. Лозунг захватчика — все и сразу! Я говорю об обычном среднем человеке. Уверовав в то, что близок конец света, захватчик попирал все моральные нормы, лишь бы урвать кусок послаще. Энергично работая локтями, он наступал на ноги, как в общественном транспорте, так и на производстве, стараясь оттолкнуть тех, кто мешал его продвижению. Как крыса, тащил он в свою нору барахло, отгораживался им от внешнего мира, забивал мозги наркотическими ритмами, заливал совесть спиртным — лишь бы не пробились, не прорвались сквозь эту пелену ростки совести. Я встречал таких людей, и моя сегодняшняя тревога о том, как бы вновь не увидеться с ними.

— Они пройдут через адаптационную камеру и станут другими.

— Однако в дни КО неизбежно оживает прошлое. Если бы я все же встретился с кем-нибудь из них, я бы заявил, что здесь их ожидает отнюдь не рай. Райскую жизнь, сказал бы я, вы еще должны заслужить своим потом, выстрадать. Да и что такое в вашем представлении рай? — распалялся Радов перед воображаемыми собеседниками. — Уж не лежание ли под кусточком с конфетой во рту или в комфортабельном салоне автомобиля? Возможно, вы имеете иное представление о райской жизни, во я посмотрю на вас, когда воспламенитесь жаждой познания иных миров, а вам вдруг скажут: рановато, вы еще не все сделали на Эсперейе. И вовсе ощутите себя одной ногой в аду, когда вам вежливо откажут в путешествии на нашу матушку-Землю.

— Неужели вам отказали, Стас? — Лия искренне огорчилась.

— Да. Но я сейчас не о том. Реплицировать захватчиков — аморально. Они ведь не приложили ни малейшего усилия к тому, чтобы хоть на йоту приблизить век Репликации.

— Это очень сложный вопрос, не нам его решать.

— Знаю. Репликаторы уже не терпят меня — постоянно толкусь у них со своими предложениями. Смотрите, Лия, мои суставы начинают растормаживаться.

— Ну-ка, поднимитесь.

Радов встал, немного постоял недвижно, затем согнул в колене одну ногу, другую, покрутил руками, головой.

— Все в порядке. — Он сделал несколько гимнастических упражнений с приседаниями. Опять заглянул в зеркало и остался доволен: разгладились складки, исчезли пигментные пятна, в глазах появился молодой блеск.

— Пока еще не могу вас оставить, — предупредила Лия.

— Идемте-ка в двадцать пятую. Что там у них? Явно разочарованная тем, что беседа прервалась, Лия пошла следом.

Всякий раз, шагая по коридору реплицентра, Радов досадовал, что на его стенах, испещренных выдержками из иммортальной лирики, нет строк Маяковского: "Недоступная для тленов и крашений, рассиявшись, высится веками мастерская человечьих воскрешений". Когда-то просьбу поэта "Воскреси, свое дожить хочу!", понимали как метафору, страстное желание духовно остаться в памяти людей, упуская из виду конкретное, недвусмысленное: "Сердце мне вложи! Кровицу — до последних жил. В череп мысль вдолби. Я свое не дожил на земле, свое не долюбил!"

Радова тяготил, тот случайный факт, что именно он одним из первых получил реализацию того, о чем без особой веры думал лишь в юности, но что, оказывается, всегда жило в великих душах. В этом можно убедиться, читая цитаты на стенах: Джон Донн (XVII век): "Смерть, почему же мы твои рабы? Что мы уснем навеки, ты нам врешь: Проснемся мы — и ты тогда умрешь!"; Александр Пушкин (XIX век): "О други, не хочу я умирать!", Илья Сельвинский (XX век): "Мы вновь сквозь вековое забытье взойдем в телесности, а не в расподьях"; Эрих Скорцелли (XXI век): "Но не господь, наука воскресит"; Мария Жордан (XXVII век): "И на земле, очищенной от бед, увидимся мы через бездну лет"; 2 Бенедикт Гленский (XXX век): "Он — бог, он — великий новатор, наш завтрашний репликатор!"

В первой жизни Радов был уважаем и любим, но оттуда же тянулся за ним груз, опутывающий ноги и сегодня. Так за что это невероятное везение в облике сегодняшнего бытия, к чему до сих пор так и не привык?

Стены холла выложены светящейся мозаикой на темы мифов о воскрешении Осириса, Диониса, сценами волшебных оживлений Медеи, сюжетами о Гильгамеше с цветком вечной молодости, который у него крадет змея, эпизодами из жизни валькирий, ухаживающих за погибшими воинами, картинами из русских народных сказок о живой и мертвой воде и молодильных яблоках.

Слева сияло красочное панно, на нем то вспыхивало, то исчезало изречение великого русского философа-космиста: "Мир нам дан не на погляденъе, а на действие" (Николай Федоров). Справа горели слова "Не смерть устраняйте, а беды" (Людвиг Фейербах).

— Вам не кажется, что они спорят друг с другом? — кивнул Радов на панно. — Ведь тот, слева, восставал именно против смерти.

— В этом споре диалектика. Смерть мы пока не устраняем, а переиначиваем. То есть она не обрывает, а венчает жизнь. Но уже думаем и о бессмертии.

Лия обернулась к Радову, и его не в первый раз поразила исходящая от нее сила внутренней гармонии. Не зря ее любимый музыкальный инструмент — древний терпситон: каждое движение девушки исполнено грации и излучает скрытую музыку.

— Фейербах был прав, считая, что в основе народной веры в бессмертие стремление не к совершенствованию, а к самосохранению. Но вот получена возможность продления жизни, и человек стал мечтать об усовершенствовании себя. То есть, когда исчезла борьба за существование, он стал приводить в порядок собственные душу и тело. Согласитесь, пока царила социальная несправедливость, трудно было следовать общечеловеческим заповедям: не убий, не предай…

— Да, мне это знакомо. Человек раздваивался.

— И в этом его спасение. Если бы он не был способен на такое во имя социальной справедливости, мы бы сейчас не беседовали с вами.

— Однако всему свое время. Я был свидетелем того переходного периода, когда социальные вопросы постепенно стали решаться мирным путем. Первые контакты изменили взгляд на многое.

— Надеюсь, вы расскажете об этом подробнее. — Лия вновь с огорчением подумала о прерванной беседе.

Они шли по коридору, мимо лабораторных комнат под номерами, откуда слышались гудение аппаратуры, чья-то речь, бормотанье, песня на незнакомом языке, и Радов не впервые испытал благоговение и страх перед тем, что совершалось за этими дверями.

— Минутку! — Он остановился у огромного, на всю стену, светящегося табло. На нем были имена тех, кого реплицировали в этом месяце. Радов скользнул взглядом по списку. Слева шло новое имя, справа — прошлое, за которым стоял век, откуда вернули человека. В этот раз почему-то чаще всего встречалось восьмое тысячелетие до новой эры. Восток.

— Не понимаю вашей логики, — обернулся он к Лии. — Все же по какому принципу вы отбираете счастливчиков?

Лия отвела взгляд. Это был самый больной вопрос. Вот уже второе десятилетие брали почву из разных мест Земли по плану бесстрастной ЭВМ. На Эсперейе рождалась новая мораль, и, как всякое рождение, это проходило не безболезненно.

— Тут появился я, — кивнул Радов, проходя мимо репликаторской под номером двадцать три.

— Сейчас здесь крестьянин из средневековой Руси. Через неделю сможете познакомиться.

Вошли в двадцать пятую.

Сложность и эстетическая содержательность репликаторских всегда восхищали Радова: изящно вделанная в стены аппаратура на кристаллах, прозрачные репливанны, похожие на огромные светящиеся самоцветы, чистота и тишина, сопровождающие сокровенную тайну.

Сейчас в двадцать пятой было непривычно шумно, многолюдно, поэтому их заметили не сразу. К Радову подошел старший репликатор Лер Лернинг и, дружески обняв, осведомился о его самочувствии.

— Что у вас тут? — полюбопытствовал Радов. В темном растворе ванны плавал человек со впалыми щеками, глаза его смотрели в одну точку и видели не склонившихся над ним людей, а нечто за гранью этого мира.

— Не оживает, — сказал Лер.

— Не хочет или не может?

— И то и другое. Будь вы не после КО, Стас, я подключил бы вас к этому типу, и вы бы все поняли. Нет, он никого не убил. Мы дали ему имя Урим, что на межпланетном языке означает Завистник. У этого человека гипертрофированное чувство зависти, которое потянуло за собой множество, казалось бы, мелких проступков, а те сложились в нечто, чему нет оправдания. Из-за таких людей, как он, в свое время могла разразиться война. Сами же Уримы обычно оставались в стороне чистенькими. На аурограмме видно: природа не раз предлагала ему два пути. Этот человек выбрал путь зла, и она разумно отторгла его как инородное тело, усугубляющее энтропию, хаос. Результат этого выбора — черная отметина в реплигене Урима.

— Но ведь и я не ангел, — сказал Радов. Лер усмехнулся:

— Знаем. Однако наша мораль в соединении с природными законами открывает для вас возможность проявить творческую, а не разрушительную энергию. А тут все безнадежно. Впрочем, зря вы сюда пришли. Сегодня вам надо хорошо отдохнуть. Лия! Вы плохо следите за своим подопечным. Ему бы сейчас домой.

Лия взяла Радова под руку, и они пошли к терролифту.

— Жаль, — вздохнул Радов.

— Чего? — не поняла Лия.

— Жаль, что Лер не разрешил подключиться к Уриму.

— Не жалейте. — Лию даже слегка передернуло при мысли о том, с каким миром можно было столкнуться, стоило лишь через психоконтактор соединиться с Уримом. Ей уже доводилось подключаться к подобным «самоубийцам», то есть к тем, кого не удавалось реплицировать, и всегда поражала распахивающаяся перед ней черная бездна и та мудрость, с какой природа оберегала человеческий род от гибельной пропасти. Дело даже не в том, что у этого Урима, должно быть, очень сильны животные инстинкты — это еще поправимо. Было нечто, в корне отличающее его от людей, могущих начать новую жизнь, чтобы полноценно осуществить ее, внеся свою, неповторимую лепту во вселенскую гармонию.

А Радов уже размышлял о том, к чему всегда наталкивало очередное ОК сколько в нем осталось от человека, некогда живущего в двадцатом столетии? Информация, полученная в адаптационной камере за минувшие шесть лет жизни на Эсперейе, гамма "нового мироощущения, которой он теперь был богат, отдаляла его от прошловременников. В минуты настроя на прошлое его пронизывала тревога перед бесконечностью вселенной, он чувствовал свою малость и затерянность в ней. Благодаря Леру теперь знал, как воспринимал мир античный человек, какое восприятие было у древнего египтянина или индуса. Подумать только — греки в древности не имели понятия пространства, у них начисто отсутствовало чувство дали, беспредельности. Весь космос сосредоточивался для них лишь на теле человека. Душа безмолвствовала, находилась в статике, неподвижности, лишь ветры неодолимого рока сокрушали — не развивали! — ее. А как сильно отрицание смерти у древних египтян. Вот уж и впрямь цивилизация прирожденных репликаторов. Недаром они так быстро становятся сотрудниками репликационных центров.

Иногда Радову казалось, что в нем теперь заключено много людей разных национальностей и времен. Это было следствием работы с психоконтактором, когда представлялась возможность как бы побывать на других вселенных. Впрочем, он разрешал заглядывать и в свою собственную, хотя не часто был расположен к этому.

Но вот у кого поистине фантастическая палитра сознания, так это у старшего репликатора. Лер Лернинг давно вызывал у Радова восхищение. Их дружба началась с той минуты, когда, впервые открыв глаза после многовекового сна, он увидел склоненное над собой лицо с четко прочерченными бровями над крупными впадинами голубых глаз. Лер ввел его в новое бытие бережно, как бы придерживая за руку, оберегая от опрометчивых желаний и действий. И теперь каждый год двадцать седьмого сентября они отмечают день пробуждения Радова. У Лера уже много таких новорожденных, но он никогда не отказывается в этот день встретиться с Радовым, все-таки тот — один из его первенцев.

Антистрессовая терапия делала свое: Радов стойко переживал лавину новизны, ежедневно обрушивающейся на него. Не пугало даже то, что теперь у него было как бы несколько лиц, а точнее, душ. Стоило захотеть, и он легко переключался с одного регистра сознания на другой. Общаясь с людьми двадцатого столетия, сам становился землянином того времени, а пришельцы из других веков быстро настраивали его на свой камертон. Хотя каждый из репликантов мог свободно общаться на уровне эсперейцев, всем доставляло особое удовольствие такое духовное путешествие по векам. Да и сами эсперейцы любили контактировать на уровнях разных культур и цивилизаций. Неутомимый и бесстрашный Лер Лернинг превзошел в этом занятии многих. Бесстрашный потому, что репликация — не совсем безопасное дело, как это могло показаться несведущему. Отнюдь не всегда удачно срабатывали адаптационные барьеры, и бывало, что какой-нибудь репликант с агрессивной психикой, не разобравшись, что с ним, набрасывался на Лера.

Чтобы успешно провести адаптацию, Леру прежде всего приходилось настраиваться на репликанта, вбирая в себя его суть. Хотя это с успехом осуществляла аппаратура, без настройки старшего репликатора не обходилось, и он как бы впечатывал в себя другие жизни, сохраняя при этом достаточно яркую собственную индивидуальность. По натуре Лер был художником. В древние времена он наверняка стал бы скульптором, писателем или живописцем. В нем очень сильна была творческая потребность воссоздавать, воскрешать минувшее, и он глубоко страдал от того, что пока не мог помочь своим живым героям осуществить чаемые им встречи.

Многие репликанты испытывали к Леру сыновнюю признательность и уважение с некоторой долей почтительного страха, точнее, боязни перед его необычной способностью так настраиваться на волну собеседника, что, казалось, общаешься с собственной душой, но более тонкой, развитой. Это всякий раз поражало, ибо подняться до уровня знаний науки на Эсперейе помогали информационные окутывания; вот душа, ядро личности, ее сердцевина оставалась такой, какой некогда ее настигла смерть, и предстояла самостоятельная работа по ее развитию. Лер Лернинг был одним из тех, кому удавалось наиболее удачно выводить души из потемок, грехов прошлого, несбывшихся мечтаний, надежд. Подобных Леру было немало в других реплицентрах, но Радов уверовал в его исключительность. Да так оно и было, и сам Лер не раз внушал своим подопечным один из важных постулатов психологии — об уникальности, неповторимости любого человека.

О Лере ходили легенды. Сам Радов знал несколько невыдуманных историй из жизни Лера, не менее интересных, чем вымышленные. В одной из них Радов даже участвовал и, встречаясь с Лером, заговорщицки подмигивал ему. Вот и сейчас они тайно улыбнулись друг другу, вспомнив первые месяцы репликации Радова.

Это было трудное и восхитительное время. Каждое утро он встречал словами благодарности и восторга. "Ах, Радов, — бормотал он, — старая ты черепаха, как же тебе необыкновенно повезло! И ведь не достоин ты этого везения, не достоин! Слава богу, что жребий тянула ЭВМ, иначе пребывать тебе в небытии кто знает сколько столетий"

Сознание того, что ему вернули жизнь, опьяняло. Это стало бы истинным праздником, если бы не тоска по тем, кого оставил в прошлом, встреча с кем была за семью горами, да и то неизвестно, осуществилась бы или нет.

После каждого сеанса информационного окутывания Радов чувствовал себя студентом первого курса, которому предстоит узнать невообразимо много. Жажда этого узнавания отныне постоянно пребывала с ним.

То, что через месяц после репликации сотворил Лер, было на грани чуда в смешении со святотатством. Радов уже знал, что Лер умеет настраиваться на его биоволну, что именно это делает успешным их общение. Но однажды, после очередного информокутывания, Лер, усадив его напротив себя, с загадочным видом сказал:

— Давайте на некоторое время обменяемся одежкой.

— Как это? — опешил Радов.

Лер заметил его недоумение, рассмеялся и характерным жестом провел до гладко выбритому черепу.

— Не бойтесь, ничего дурного с вами не случится. Но, признаюсь, опыты подобного рода еще не проводились. Я прошу вас полностью довериться мне, а потом поделимся впечатлениями. Скажу только, это нечто совсем иное, чем обычный настрой на чужую биоволну.

Дом Лера снаружи был похож на зеленый кристалл. Сверкая семью гранями, он создавал иллюзию уходящей в глубь изумрудной бесконечности. Но что он заключал внутри, не было видно. Первая комната — эдакий квадрат с тремя прозрачными стенами и одной матовой — давала обзор цветущего фруктового сада. Лер нажал на стене клавишу, и заработал невидимый иллюзионист: появились стол, кресла, еще одна из стен стала непроницаемой, и на ней четко обозначились картины художников-космистов древности.

Стены второй комнаты были в каких-то наростах, похожих на горизонтально растущие сталактиты, каждый из которых переливался, мерцал голубовато-оранжевыми огоньками Пустой квадрат белого пола.

— Вот здесь и будем меняться оболочками, — улыбнулся Лер, окидывая взглядом стены. — Моя собственная выдумка, — сказал не без гордости.

— Что от меня требуется? — Радов не узнал своего голоса — так он внезапно осел.

— Ничего особенного. Встаньте спиной к этой стене, и лишь только я хлопну в ладоши, сделав шаг назад, постарайтесь как можно плотнее прижаться к сосулькам. Детская игра, да и только.

— И только? — разочаровался Радов. Эти хлопки… Детская игра, да и только.

— Все значительное — просто. Ну так что, согласны? Теперь уже Радову было весело.

— Конечно, — кивнул и пошел к сверкающей стене.

— Стоп, — остановил его на полпути Лер, дружески обнял за плечи. — О том, что сейчас будет, не рассказывайте никому. Я и сам еще не совсем разобрался в этом маскараде, поэтому не хочу его афишировать. На этом принципе сконструирован психоконтактор, но в данном случае впечатление гораздо сильнее.

То, что случилось потом, Лер мог бы легко и незаметно стереть из памяти Радова на одном из сеансов ОК, но не сделал этого.

Как только он хлопнул в ладоши, и Радов крепко прижался к наростам стены, едва успев подумать: "Детсадовские ладушки", как в ту же минуту увидел напротив не Лера, а самого себя, и этот новый Радов, незнакомо улыбаясь, уверенной, летящей походкой подошел к нему и протянул руку:

— Будем знакомы — Лер Лернинг в одежде Стаса Радова. Потрогайте свою голову.

Под ладонью Радова скользнула выбритая кожа. Он вздрогнул, и от Лера это не укрылось.

— Не пугайтесь. Я не намерен навсегда красть вашу великолепную шевелюру, при желании мог бы обладать подобной более простым способом. Но идемте к зеркалу.

Они вернулись в соседнюю комнату, где Лер, нажав клавишу, сделал полстены зеркальной, и Радов увидел себя в его облике. Он подошел к старшему репликатору, притронулся к его груди, все еще не до конца веря, что перед ним собственное отражение. Но что это было за отражение! Манера держаться, говорить, сила внутреннего света разительно изменили не саму внешность, а то, что выражает обычно индивидуальность, неповторимость личности. Не сразу и понял, что именно сделало его лицо, фигуру иными. Перед ним стоял одновременно он и не он.

— Так вот каким бы я мог быть, — произнес потрясенно, разглядывая себя, исполненного достоинства и такой глубины содержания, о возможности которых до сих пор даже не подозревал.

Не менее поразила и оболочка Лера, в которую так чудодейственно угодил. Этот Лер выглядел довольно неуклюжим и даже неприятным, хотя в общих чертах не отличался от прежнего. Несобранный, бегающий взгляд, лицо человека, не знающего, куда ему шагнуть — влево или вправо.

— Я что-то понял, — невнятно пролепетал он голосом Лера. — Спасибо за урок, но я уже хочу стать самим собой.

— Э, не так быстро, — возразил Лер. — Немного поиграем. Ведь это же так интересно!

Он поставил напротив зеркальной стены кресла, они уселись и часа два беседовали, рассматривая свои новые отражения.

— Теперь я вижу, как можно испортить или улучшить себя, — сделал вывод Радов в конце разговора. — Но неужели внутри я такой серый?

— Просто вы не освоились в новом костюме и он подавил вас, — успокоил Лер.

— Да, но вы смотритесь в моем великолепно.

— Потому что был готов к метаморфозе.

— Лер, ведь это гениальное изобретение. История человечества изобилует примерами того, как внешность правила судьбами не только отдельных личностей, но и государств. Не могу понять, как мне удалось испортить вашу наружность? Ведь вы довольно приятный человек, а я превратил вас в жалкое существо, и это при том, что не изменилась ни одна черта лица, ни одна линия фигуры. Зато какого красавца вы сделали из меня — и биодизайнер не нужен.

— Неужели собрались воспользоваться услугами этих мастеров пластилиновой лепки?

— Да. Мне еще в детстве, признаюсь, не хотелось иметь такие толстые губы — девчонки обзывали губошлепом.

— Что за чепуха. У нас по такому незначительному поводу никому и в голову не придет обращаться к биодизайнерам. К нам идут лишь в том случае, если какая-нибудь травма уродует человека. То есть мы стремимся сохранить природную уникальность. В свое время на Айгоре увлеклись погоней за эфемерным идеалом красоты, И что из этого получилось? Нынче у айгорийцев всего три типа женских и два мужских лиц и фигур. Планета близнецов. Какое счастье, что мы избежали этого. Соблазн был велик, однако мы сделали упор на внутреннее развитие, а это в свою очередь сказалось и на внешности. Ведь вы не встретили на Эсперейе ни одного урода, так ведь?

— Да, эсперейцы — красивый народ, даже когда бреют головы, как вы. Кстати, зачем вы это делаете?

— Нравится. Да и удобно. При желании могу отрастить шевелюру не менее густую, чем у вас.

— Кажется, догадался, зачем вы придумали это превращение. — Радов похлопал себя по груди, бокам, провел рукой по голому черепу. — Жить долго, почти бесконечно и видеть каждое утро в зеркале одну и ту же физиономию какая скука!

Лер рассмеялся:

— Вы правы, но не совсем. Я мечтаю подарить эсперейцам возможность как бы выходить из себя на простор личности другого. Но расстаться со своим обликом навсегда вряд ли кому придет в голову.

— Особенно репликантам — мы ведь мечтаем о встрече…

Повторял ли еще с кем-нибудь Лер подобный опыт, Радов не знал. Похоже, что нет, иначе уже были бы видны плоды его выдумки. Вот и сейчас Лер, конечно, вспомнил о том дне.

Кивнув ему, Радов взял Лию под руку, и они пошли к терролифту.

— Люблю гостить у реплицированных, — призналась Лия, оглядывая его жилье. — У вас шкафы с настоящими книгами, а это так необычно. У Таха Олина живет реплицированная собака — черный пудель, и дети со всего города приходят посмотреть на нее. Когда я наблюдаю жизнь репликантов, вижу, что их прошлое не менее удивительно, чем настоящее. Пусть оно было наполнено страданиями, но в нем можно найти и много прекрасного. Однако люди вашего времени часто не умели ценить того, что предлагала жизнь.

— Да, у большинства из нас не был задействован тот орган, который вы называете сенсовитом, — орган чувства жизни. К сожалению, чаще всего он начинал работать лишь в отдельных случаях, в основном, — у стариков, на пороге смерти. Да и наслаждаться было некогда — нужны были действия. Если бы не они, век репликации вряд ли наступил бы. Религиозные обещания потустороннего мира сбивали человека с толку, не открывали ему великой истины, что творец будущего — он, а не абстрактный высший разум.

Лия села за инкрустированный столик, провела ногтем по глянцево-блестящему боку керамической вазы с расписной птицей. То, о чем сейчас говорил Радов, Лия знала еще со школьных лет. Ей хотелось иного откровения. Надеяться на это было слишком, но все- таки она ждала.

— До сих пор не могу понять, — сказал Радов, — как удалось соединить мой реплиген с энергоматрицей?

— В это и не надо глубоко зарываться. Мой учитель говорит: глубокие знания — это хорошо, но из сверхглубокой скважины может хлынуть фонтан нефти.

— По-моему, для того и бурили, а не ради самих скважин.

— Это сказано в духе образности вашей эпохи. Сейчас же речь о том, что вы еще не прошли все ступени…

— Короче, не дорос до ваших знаний?

— В какой-то мере.

— И на том спасибо.

— Не обижайтесь, всему свой срок.

— А если на следующем КО мне захочется навсегда уснуть?

— Исключено. У вас слишком высокий биопотенциал: сужу по вашим зрачкам, они всегда чуть шире нормы. Уверяю, вы еще не скоро иссякнете, поэтому успеете узнать и совершить все, что вас интересует и на что способны. Кстати, вы не договорили о двух типах людей в годы Великого Напряжения.

— Так вот, гнуснейшему захватчику противостоял человек духовный, который верил: разум преодолеет сгустившиеся над планетой сумерки. Ложась спать, он тоже не знал, увидит ли утро. Тем не менее, мысли его были о завтрашнем дне. Вы, живущие на Эсперейе, — потомки этого человека, ибо это он, а не захватчик, добился мира на Земле.

— А правда, что даже некоторые ученые того времени думали, будто зло неискоренимо, что оно — один из двигателей жизни?

— Да. Я уже не говорю о так называемых сатанистах, исповедниках зла. Но и те, кто не принадлежал к ним, порой были убеждены, что зло — вторая ипостась человека, без которой он не может развиваться, идти вперед. Считали, что, искоренив зло, человек помрет от скуки. Удивительно было познакомиться с моралью вашего общества, в котором нет главного зла — насилия одного человека над другим.

— Как видите, нам скучать некогда. К тому же зло существует и здесь.

— У нас это называли бы по-иному. Вот ведь как изменились критерии. Восхищает меня и отсутствие суда.

— А мне странно, может ли быть что-нибудь иное, кроме суда собственной совести. Но вы даже не осознаете, как вам повезло. Ведь вы — свидетель первых контактов!

Радов кивнул и вдруг четко увидел ту минуту, когда сидел дома в кабинете, а из соседней комнаты раздался возглас жены: "Скорее, сюда!" Вылетел из кабинета, впопыхах опрокинул табурет в коридоре и застал жену у телевизора. Оказалось, что передачи по всем программам были внезапно прерваны, на экране светилось лицо человека в космическом скафандре. Ничего необычного, разве что одна деталь: человек двигал губами, но его речь странным образом звучала не в телевизоре, а как бы в голове Радова. Пришелец говорил странные слова о том, что сейчас, в эту историческую для человечества минуту Первого Контакта, люди видят самих себя в будущем.

— Это что, вернулись из полета или фантастика? — вырвалось у него.

— Тише! — прошипела жена. На ней не было лица, и Радов понял, что она тоже слышит человека таким же необычным образом. Вот появилась очень знакомая площадь какого-то большого города, и он узнал парижскую площадь Согласия — в прошлом году был там, принимая участие в международном симпозиуме вирусологов. Посреди площади стоял матово светящийся сигарообразный аппарат, похожий на фюзеляж самолета без крыльев. Рядом двое: мужчина и женщина в космических скафандрах, с откинутыми за спину шлемами. Их лица, обычные, земные, притягивали мужественностью и глубинной, потаенной духовностью.

— Мы — это вы завтра, — сказал космонавт. Его молодое лицо озарилось улыбкой, солнечные волосы взвихрились ветром, и он чем- то напомнил первого космонавта Земли.

— Но всякое будущее имеет варианты, — добавила женщина, — вы стоите перед правом выбора. Нас может и не быть, если вы предпочтете вот этот путь.

По экрану полыхнул огонь, появились апокалипсические картины: полузанесенные песками города, полчища крыс, оплавленные в страшном огне камни…

Радов провел ладонью по лицу, стирая нахлынувшее.

— В тот вечер до нас еще не дошла важность случившегося. Телефеномен обсуждался на международных съездах ученых, в прессе, пока наконец не поняли: произошел Первый Контакт человека с самим собой. Мы увидели материализацию собственных чаяний и тревог. Ученые тут же обосновали происхождение леших, домовых, русалок, летающих тарелок и прочей так называемой мистики, и люди убедились, что живут на волшебной планете, где коллективная деятельность человеческого мозга по-разному трансформировалась в разные века. В античные века воображение людей формировало богов, в средние — магов и чертей, в век НТР — инопланетных пришельцев. Но вот минуло всего три года, и произошел Второй Контакт, на этот раз уже и впрямь с гостями из иного мира. Мы давно ощущали присутствие их на Земле, но боялись в это поверить. Между тем, они оставляли много следов своего пребывания у нас. Но мы были так невнимательны, так поглощены сугубо земными делами, что не верили собственным глазам, даже когда находили неопровержимые доказательства их присутствия. Контактеров, которые якобы имели связь с инопланетянами, считали, в лучшем случае, мечтателями. И даже когда в Архангельской области нашли остатки корабля пришельцев, то приняли их за следы земной техники.

Мы осторожничали, поэтому не хотели замечать их. А они уже ходили по улицам наших городов, присматривались к нам и изучали. Они знали, что психологически мы еще не готовы к встрече, что возможен эмоциональный шок, поэтому старались не выдавать себя. Нет, орионцы не собирались устанавливать свой диктат, у них была иная миссия: следить за тем, чтобы неразумные дети, шаля со спичками, не подожгли свой дом. Кое-где им удалось погасить нечаянно вспыхнувший пожар, но нести ответственность за судьбу планеты они не собирались. Поэтому, проведя марш своего десанта в пятьдесят кораблей по орбите планеты, то есть в открытую заявив о себе, они удалились в свои звездные дали, оставив землян в легкой панике и раздумье.

— Ну а те, из будущего? — спросила Лия.

— Больше не появлялись. О них почти забыли, но когда орионцы исчезли, как никогда вспыхнула вера в собственные силы.

— У нас тоже есть свои фантомы. Их видит каждый, кого захватывает идея репликации.

— Теперь понимаю, почему они стали навещать меня.

— Кто? — насторожилась Лия.

— Мои близкие и друзья из первой жизни.

— Вы говорили об этом Леру? — Нет.

— Напрасно. Как можно скрывать такое?! — Лия даже возмутилась. — Ведь это признак вашей зрелости для дела репликации.

— А какие фантомы видите вы?

— Разные. В основном, тени тех, о чьем присутствии среди нас мечтаем. Скажем, я не раз встречала в дубравах нашего города силуэт писателя вашего века Александра Грина. А мой друг — Сократа.

— Так в чем же дело?

— Вы меня удивляете, Стас. Неужели до сих пор не поняли, что найти реплиген — это часть дела. Надо еще уловить в атмосфере Земли энергоматрицу, а это не очень просто. Вам повезло. Точнее, нам с вами.

— Лия… — Он запнулся. — Я мог бы прокрутить вам кое-что на психоконтакторе, впустить вас в свой вчерашний день — сегодня он особенно упорно преследует меня со всем своим грузом.

Лия успокаивающе накрыла его пальцы ладошкой. Осторожно, боясь спугнуть его столь щедрое желание, сняла с подоконника миниатюрный аппарат в форме трехлучевой звезды и поставила на столик. Было отчего прийти в волнение: репликант приглашал ее в свое прошлое! Протянула Радову дужку от психоконтактора, вторую надела сама и села, сдерживая дрожь в пальцах. Есть ли что-нибудь более доверительное и увлекательное для эсперейца, чем такое вот путешествие! По крайней мере, для нее это всегда любопытней, чем полет на соседнюю планету Айгору.

Радов закрыл глаза, его понесло, закружило и выбросило в то время, где его звали Денисом Буковым. Он стоял у окна и смотрел, как по спортплощадке мальчишки гоняют мяч, обливаясь потом от жары. Задернул штору от вползавшего в комнату зноя, включил ионизатор. Повеяло прохладой, запахло влажным песком и водорослями.

Сел за стол. Оглянувшись на дверь, хотя там никого не было, достал из ящика тетрадь, которую вчера принес какой-то пацаненок. "Дяденька, это вам", — сунул ему в руки и дал деру, сверкая босыми пятками. А если бы тетрадь попала к Зое?

…Новорожденная лежала поперек кровати, перебирая ножками и ручками, и была похожа на маленького жучка. Через два дня после ее рождения попался на глаза международный бюллетень, откуда и узнал, что если вирус «БД» перенесен обоими молодоженами за год-два до свадьбы, то девяносто процентов вероятности, что ребенок родится неполноценным или даже скоропостижно умрет. Причем распознать эту неполноценность удается лишь через несколько месяцев. До этого никакие анализы отклонений не показывают. Если же вирусом переболел один из супругов, вероятность рождения здорового ребенка увеличивается на семь-десять процентов.

Он был ошеломлен. Принес бюллетень домой и безжалостно прочел Ольге. Она смотрела на него застывшими глазами, в них были испуг и мука. Когда он замолчал, Ольга выхватила бюллетень, перечитала сама.

— Но ведь девочка нормальная! — Она бросилась к малышке, стала ощупывать, осматривать ее.

— Это пока, — сказал он, не узнавая своего голоса. — А что будет завтра? Если бы хоть одного из пас вирус не коснулся…

— Но, может, три процента наши? — Ольга заплакала.

А уже к вечеру они были чужими, и собственного ребенка воспринимали, как источник грядущих бед. Он ждал, что жена сама примет решение. Но Ольга молчала и не проявляла к ребенку никаких чувств. Прошла еще неделя, и она решила отдать дочь в Дом малютки, но потом передумала и отнесла ее в роддом, мол, здесь для девочки больше шансов оказаться удочеренной. Без слов положила ее на стол в приемной, оставив на одеяльце расписку в том, что отказывается от дитя.

— Ничего, — утешал он жену, когда вернувшись домой, она угрюмо села, положив локти на стол, и крепко сцепила на затылке пальцы. — Лучше совсем не иметь ребенка, чем всю жизнь смотреть на его мучения. Все это трудно было переварить, поэтому они неосознанно отторгли от себя переживания, по молодости не подозревая, что даром не проходит ничто. Позже, когда Ольга заявила о своем уходе к человеку, не болевшему вирусом, объяснив, это желанием родить здорового ребенка, он вдруг ужаснулся тому, что они натворили. В те дни часто вспоминал Ирму. Нет, он не мечтал о встрече, а думал о том, что зря морочил голову и себе, и ей, слишком много рассуждая на темы нравственности.

Это было время мучительных размышлений о себе. Что за чудовище поселилось в нем? Отчего не хватало душевных сил достойно перенести горе? И что, если ребенок все же окажется здоровым?

Когда он встретил Зою, бывшую коллегу Ирмы по машбюро, и узнал, что ей удалось избежать «БД», не раздумывая, женился на ней. Детей они решили заиметь лишь через четыре года, хотя фактор риска даже при этом исчезал не полностью. Теперь он был готов на любые испытания. Но вот родилась двойня, и он схватился за голову от радости и страха: в случае чего, его ожидало двойное горе. К счастью, дети росли здоровыми, и все родительские страхи кончились, как только малыши встали на ноги. Он же с тех пор приговорил себя к ежедневному упорному труду, результаты которого хоть как-то облегчат участь больных, в числе которых, возможно, и брошенная дочь…

— Ау, ты дома? — послышался из коридора голос Зои. Сняв босоножки, она прошлепала к нему в кабинет и устало опустилась на диван, вытянув смуглые ноги в пятнах от морской соли.

— Настоящий ад. — Зоя сбросила с головы панаму, которая превращала ее в девочку. — Почему ты ничего не спрашиваешь о ребятах? — Раскрасневшаяся от жары, она смотрела с выжидательным вопросом.

— А что с ними может случиться? — раздраженно спросил он, запихивая тетрадь в бумаги на столе.

— Как что? — Ее веснушчатое, округлившееся после родов лицо возмущенно дернулось. — Они могут расквасить носы, сломать руки ноги, в конце-концов утонуть. Вожатая лагеря пожаловалась, что вчера их отряд устроил забастовку из-за того, что отменили поездку на Южный Берег. И зачинщики этого бунта наши дети!

— В чем же он выразился?

— Они пролежали на пляже, не двигаясь, четыре часа и обгорели, как черти.

— Сумасшедшие! Такое солнце!

— Вот именно, — тряхнула она жиденькими белыми кудряшками.

"Как ее называла Ирма? — стал припоминать он. — Кажется, Линейкой. Сейчас дала бы другое прозвище".

— Знаешь, кто приехал в город? — спросил он.

— Говорят, группа медиков из Латинской Америки. На въезде висит плакат с приветствием на испанском языке.

— В Интернополе Ирма. С больной дочерью.

— Какая Ирма? — Зоя потерла лоб. — Ах, Ирма! — Она вскочила с дивана. — А что с ее дочкой? Ирма приехала с мужем? Где остановилась? — посыпались вопросы, и, не дождавшись ответа, она забегала, закружилась по комнате. Непременно надо пригласить их в гости. Знаешь, вот сейчас, сей миг, я полюбила Ирму за то, что ты когда-то встречался с ней. Она же терпеть меня не могла и за глаза обзывала…

— Линейкой.

— Что? Ах да, — ее круглое лицо сморщилось, но, спохватившись, обрело спокойствие.

"Я ничего не скажу ей, — решил Буков. — Она болтлива, сентиментальна, и эта история через день станет известна всему городу. Правда, она может сделать и так, что я буду выглядеть героем, но все же ни к чему эти слухи.

А Зоя уже суетилась на кухне, откуда слышалась ее взбалмошная скороговорка:

— Батюшки, в холодильнике-то пустота! Гости нагрянут, а подать нечего. Все сама да сама… Надоело.

Голос ее вдруг оборвался, она вошла в комнату, молча уткнулась Букову в плечо.

— Мне почему-то тревожно, — сказала она шепотом. — Ты не думай, я тебя нисколечки не ревную к Ирме.

— У нее дочь парализована. Привезла на лечение.

— Как? Совсем лежит? Последствия "БД"? — Зоины глаза расширились, в них мелькнул страх.

— Да.

— Боже мой. — Она облизнула пересохшие губы. — Только подумать: ведь такое могло быть и у нас, и даже удвоенное… — Она опять прижалась к нему, и он ощутил, как она судорожно вздрогнула. — Боже мой, — повторила она. — Ты знаешь, мне поначалу казалось, что я не выдержу всего этого. Когда мы переехали в Интернополь, каждый день был наполнен переживаниями. Ну ладно, взрослые, но когда видишь детей, которые не могут ни бегать, ни прыгать, ни ходить… К этому невозможно привыкнуть. Иногда хочется бежать отсюда. Думаешь, зачем я запретила Юрке и Лене приходить ко мне на работу? Не для того, чтобы они не встречались с этой болью, — ее можно увидеть и на улице. Невыносимо ловить взгляды родителей, приехавших на свидание к санаторцам. Как они смотрят на наших ребят! Я чувствую себя без вины виноватой. И вот теперь у Ирмы… Она знает, что твоя жена — я?

— Кажется, еще нет.

Он погладил ее по голове, с досадой поймав себя на фальши этого жеста, сочувствие Зои ничего не вызвало в нем. Что ее слезы в сравнении со слезами Ирмы?

Отстранив жену, он сослался на занятость и заперся в кабинете.

— Теперь ты посвящена в мой самый тяжкий грех, — Радов положил на столик дужку психоконтактора и пригладил волосы. — В моем прошлом подобную исповедь можно было доверить лишь самому близкому человеку.

Лия смотрела на него со строгим вниманием, без осуждения и жалости.

— Не понимаю, — тихо сказал он. — Не понимаю твоего отношения к увиденному.

— Неужели надеялись на утешение? — В ее голосе почудилась усмешка, хотя на самом деле Лия не собиралась порицать его — настолько ее захватил увиденный фрагмент чужой жизни. — Лер приказал вам отдохнуть. Давайте прислушаемся к его совету. А за психоконтакт спасибо. Это было настоящее путешествие в ваше прошлое.

Но ему оказалось мало этих слов, и он грубовато отодвинул протянутый Лией антистрессорный шар. Легче всего, помяв его в пальцах, провалиться в сон. "Нет, Куков — Радов, сегодня не будет тебе поблажки", — со злостью подумал он, дивясь тому, как точно уловила его состояние Лия. Она встала, сбросила с ног сандалеты, нащупала на полу клавишу, нажала. В густеющих сумерках мягко засветился квадратный коврик посреди комнаты, превращаясь в музыкальный инструмент. Радов благодарно кивнул — его душа и впрямь требовала музыки.

Лия шагнула в центр терпситона и приготовилась к импровизации.

"Вот и ответ", — мелькнуло у Радова. Глаза его встретились со взглядом девушки. Тоненькая, грациозная, в свободно облегающем фигуру платье цвета весенней зелени, она медленно взмахнула руками и стала похожей на молодое деревце. Высокий, вибрирующий звук изливался, казалось, из самой ее груди, сплелся движениями пальцев и замер на миг в повороте шеи. Лия взмахнула головой, легкие светлые волосы плеснули по лицу, с ног до головы пробежала чуть заметная судорога.

Инструмент отозвался жалобным вскриком невидимых струн. Она двинулась по коврику то ли в танце, то ли в серии гимнастических упражнений, и комната наполнилась музыкальным вихрем, в котором слышались вой ветра, шум морских волн, далекий плач ребенка. Тело девушки изгибалось, кружилось, извлекая мелодию из электронных звуков древнего инструмента, каждым движением тела выражая то, что словами передать невозможно.

Радов сидел не шевелясь. Эпизод из его прошлой земной жизни, пережитый Лией, обретал на его глазах музыкальную форму и не только целебно очищал, вытягивал нарыв собственной души, но и настраивал ее на преодоление неведомых препятствий, новую огранку в вечном движении.

Лия сошла с ковра, теперь Радов сам очутился в центре терпситона, рождая гудящую басами, еще полную множества диссонансов, но уже с силой рвущуюся ввысь мелодию. Затем Лия вновь ступила па поверхность инструмента, встала рядом с Радовым, но зазвучали две разные, постоянно отталкивающиеся друг друга мелодии. И даже, когда Радов положил руки на плечи девушки и приблизил к ней свое лицо, две песни так и остались порознь, хотя одна из них и помогала другой обрести свободу и высоту полета.

Минос был городом людей, икаров и спиролетчиков и как бы заключал в себе идею единения разных гуманоидов. Икары, эта прелестная раса искусственно выращенных летающих людей, жили в домах-деревьях, перемещались, в основном, по воздуху и дружили с неподвижными спиролетчиками, путешествующими силою мысли и воображения, не покидая своих жилищ.

Отдельный сектор был отведен реплицированным земным детям, когда-то погибшим от голода, стихийных бедствий, болезней, войн. Память о прошлом возвращалась к ним в форме снов, но многие помнили своих родителей и мечтали встретиться с ними. Изучая их судьбы, репликаторы мысленно торопили тот час, когда восстановление примет направленный характер, не будет чем-то случайным, непредвиденным.

Два дня Радов завороженно бродил по городу, останавливаясь чуть ли не перед каждым ребенком, провожая глазами плавный полет икаров или разглядывая подзаряжающихся солнечной энергией спиролетчиков, которые тоже были обязаны своим существованием генным инженерам. Несходство между этими расами было значительнее, чем между земными монголоидами и африканцами. Изящные, величиной около метра, люди-птицы ловко сновали в небе Миноса, напоминая своими перепончатыми руками- крыльями мифических белых и черных ангелов.

Спиролетчики, на первый взгляд, представляли собой нечто страдательное и страшновато-сказочное: полулюди-полурастения, они сидели-росли на тепличных газонах эдакими глазастыми цветами. Вокруг маленьких розовых лиц вместо волос — лепестки георгин, роз, лилий или ромашек, вместо рук и ног — цепкие, подвижные стебли. Трудно было вообразить, что эти существа обладают такой могучей мозговой энергией, что могут легко передавать ее людям. В их жизни страданий было не больше, чем у обычных людей, и выглядели они хотя и фантастически, но гармонично. Реплицированные дети любили ухаживать за спиролетчиками — поливали их, взрыхляли почву, следили за тем, чтобы им хватало солнечных дней, и относились к ним, как к волшебным, сказочным существам. А те в свою очередь, ценя их заботу и внимание, рассказывали невероятные истории или напрямую транслировали детям пейзажи иных планет, на которых им удавалось побывать путем концентрации мозговой энергии.

Разгуливая мимо прозрачных теплиц и домов-деревьев, Радов старался не показывать своего изумления, но ему это, вероятно, плохо удавалось, потому что то и дело к нему спускались икары и спрашивали, не заблудился ли он, не ищет ли чего. Ему хотелось посадить икара себе на колени, разглядеть его, как малое дитя, позабавляться, но это, на его взгляд, было бы оскорбительным для летающего народа. Покрытые перьями, точно одетые в пушистые костюмы, икары сверкали большими человеческими глазами с длинными ресницами и явно догадывались о любопытстве Радова.

Возле одной из теплиц Радова окликнули. Он оглянулся, но никого не увидел и пошел дольше. Вряд ли в этом городе встретятся знакомые. Не успел сделать пару шагов, как его окликнули снова. Радов свернул к одной из теплиц. Вокруг спиролетчиков, очень похожих на подсолнухи, разливалось ярко-желтое свечение. Окинув их взглядом, Радов понял, кто позвал его: вокруг лепестков одного спиролетчика свечение было таким сильным, что походило на пламя. Радов прошел по алее и остановился перед светящимся существом. На розовом лице сияли лучистой голубизной миндалевидные глаза. Вместо рта и носа — лишь наметки, будто слегка провели карандашом. Речь спиролетчика передавалась непосредственно из мозга в мозг.

— Меня зовут Илим, — сказал он, не разжимая чуть заметной полоски губ. Мне удалось легко настроиться на вашу биоволну, чтобы побеседовать.

— Вы читаете мои мысли? Это не совсем приятно. — Радов с недовольным видом разглядывал спиролетчика.

— Но ведь несложно экранироваться. Вас должны были предупредить, что проходить мимо теплиц без мысленного экрана — все равно что идти обнаженным.

— Вероятно, забыли.

— Представьте себя в средине зеркального шара. Вот-вот, я уже не способен читать вас, хотя еще могу к вам пробиться. Хочу поговорить с вами. Очень люблю реплицированных, они совсем не похожи на эсперейцев: у тех менее прочная связь с Землей. Но в этом городе — одни реплицированные дети, а они мало что помнят из прошлого.

— И всем-то любопытно мое прошлое, — не смог сдержать раздражение Радов. — Что вас интересует в нем?

— Все.

— Вы и ваши собратья похожи на наши земные подсолнухи. В детстве я выковыривал из них семечки. Было очень вкусно.

Спиролетчики вокруг Илима повернули к Радову лица, на них играло нечто вроде улыбок.

— Вам не тоскливо сидеть на одном месте? — сочувственно спросил он. хотя догадывался, что у спиролетчиков по-своему богатый внутренний мир.

— А вам не скучно жить на одной и той же планете? — в свою очередь поинтересовался Илим. — На одном и том же месте находится наше физическое тело, а перемещаемся мы телом ментальным, умственным. Хотите, возьму вас в свое путешествие?

— Хочу, — загорелся Радов. — Хочу побывать на Земле!

— Сядьте вон на тот пенек.

Радов оглянулся и увидел шагах в трех нечто похожее на сруб дерева, осторожно присел на него и неведомым образом очутился в кабине космического корабля, из иллюминатора которого виднелись очертания материков и океанов. Космонавт Таир Дегарт сидел у пульта управления, не сводя глаз с земных пейзажей. Зрение Радова как бы подключилось к зрению Таира. В первой жизни Радов видел Землю со стороны по телерепортажам, сейчас же была иллюзия, будто он и впрямь находится в космосе.

— Сажусь на посадку в районе херсонских степей, — сообщил Дегарт на Эсперейю, и Радов вздохнул — это были его родные места. Где-то здесь покоятся мать и отец…

Корабль стремительно входил в плотные слои атмосферы. Радов ощутил состояние перегрузки, а потом голова закружилась от всего, что обрушилось на него: он стоял посреди ковыльной степи, над головой висела бездонная синева неба, теплый ветер омывал грудь и серебристая пичуга пела над ним песню родного края.

Таир заполнил почвой миниатюрный контейнер. У Радова невольно вырвалось:

— Не там, северо-восточнее! — и осекся, увидев себя вновь сидящим на пеньке перед спиролетчиком Илимом.

— Простите меня, — сказал Илим. — Я все понял. Такое совпадение… Я невольно принес вам сильные переживания. — Его желтые лепестки вокруг розового лица мелко завибрировали, вероятно, выражая недовольство, собой. Кожица щек стала пунцовой.

— Все равно я признателен вам, и в свою очередь хочу оказаться полезным.

— Спасибо, но это уже при следующей встрече. Вы надолго в Минос?

— Дней на пять.

— Тогда еще встретимся, — лепестки Илима распрямились, окружая лицо золотистым ореолом. — Если вдруг понадоблюсь, сосредоточьтесь на моем образе, и я вступлю с вами в контакт.

— Хорошо, — кивнул Радов, подумав: "Как это он еще не сказал, чтобы я проговорил: "Встань передо мной, как лист перед травой".

— Если вам нравится эта присказка, можете так и вызывать меня: "Илим, встань передо мной…" Я, конечно, смогу быть рядом лишь в ваших мыслях, но в трудных обстоятельствах и ото пригодится. Нам, спиролетчикам, нравится служить людям.

— Еще раз благодарю, — повторил Радов. Осторожно провел ладонью по лепесткам и отдернул руку, ощутив легкое электрическое покалывание.

— Так уж мы устроены, — извинился Илим.

В гостинице Радова ждал Тах Олин, также прибывший в Минос после очередного ОК.

— Давно, брат, не виделись. — Тах обнял Радова и расцеловал.

Радов не любил "телячьих нежностей", но Таха встретил с удовольствием. Они познакомились на первом сеансе ОК, точнее, после сеанса, оказавшись вдвоем в зале отдыха. Когда-то Тах Олин был храбрым солдатом наполеоновской армии, и Радов любил подзуживать над ним, напоминая о неправом походе Наполеона в Россию, о том, что Тах позволил императору оболванить его и тысячи французских и итальянских солдат. Тах при этом недовольно хмурил лохматые брови. Он погиб от пули польского патриота, осознавая свою смерть бесславной и бессмысленной. А во второй жизни так тосковал по близким, молодой супруге Ванде и двум сыновьям, что в Реплицентре разводили руками почему в данном случае адаптационная лаборатория оказалась беспомощной? Тах постоянно досаждал репликаторам, допытываясь, когда, наконец, встретится с семьей, и тем никак не удавалось изменить его психологическую доминанту. Не раз убеждали Таха в том, что после его смерти Ванда могла выйти замуж, и если бы ее оживили, неизвестно, как бы встретила его. Но загвоздка была, конечно, не в этом, а в еще не сложившемся нравственном критерии отбора в деле репликации.

В прошлом Тах Олин был маленьким, невзрачным. Узнав о биодизайнерах, он обратился к ним и сейчас явно наслаждался своим ростом (по его желанию выше среднего). И он, и Радов не уставали восхищаться новыми свойствами памяти, легко впитывающей и надолго сохраняющей увиденное и услышанное. Прошлое обновилось, очистилось и как бы укрупнилось. Но поскольку биография новой жизни была короткой, оно занимало еще много места, и не так-то легко было отключиться от него.

— У тебя раньше были враги? — спросил Тах Олин, когда они расположились в его номере.

— А у кого их не было? Ну, может, «враги» — это слишком громко, однако недругов или тех, кто не понимал тебя, хватало.

— Так вот, представь встречу именно с ними. Тебе не кажется, что история пойдет вспять, ежели рядом поселятся Наполеон и Кутузов?

Радов взглянул на Таха с усмешкой:

— Все ясно. При твоем втором рождении произошел некоторый сбой — ты почти весь в прошлом. Неужели не видишь: перед человеком новые цели, новые задачи, необозримый горизонт интереснейших дел. В том же Бонапарте, возможно, проснется творец, художник, и целью своей жизни он сделает оживление близких, друзей.

— Чтобы вновь командовать?

— Разве что во сне. Ведь даже ты, реплицированный с некоторым дефектом, в полную меру проявляешь черты первой личности лишь в периоды ярких воспоминаний. И то под контролем собственного сознания. Ну а таких чудовищ, как Гитлер, надеюсь, природа сама отторгнет.

— Ты прав, — согласился Тах. — Прошлое ушло безвозвратно. Мы — его свидетели, и только. Нам предстоит быть действующими лицами другой истории. Так когда едем в Зизоро?

— Куда?

— Разве ты не знаешь, зачем мы здесь? Из Миноса нас отправят в провинцию Зизоро, чтобы помочь обрести новых друзей.

Радов оторопел.

— Шутишь? Мы и сами в состоянии это сделать, если бы захотели. Что за глупая выдумка!

— Не знаю, друг, не знаю. Видать, надоели им наши скучные физиономии. Скорее всего, это фокус Лера.

— Что тебе известно об этой провинции? И почему именно там мы должны искать друзей?

— Знаю только, что там, как и в Миносе, много магучей, которых я, честно говоря, побаиваюсь. Вижу, ты расстроился от моего сообщения. Ничего, мы не подопытные кролики, против нашей воля не пойдут.

Утром Радова разбудил стук автоматически распахнувшегося окна. Вставать не хотелось. Снилось что-то такое, отчего на душе было щемяще хорошо и грустно. Наряду с обычным хаосом сновидений каждую ночь он видел фрагменты из земной жизни, в точности повторяющей реальный эпизод. Наконец вспомнил сегодня была встреча с матерью. Она потчевала его пышками с медом и парным молоком. Ее молодое, в ранних морщинках лицо с васильковыми глазами светилось нежностью и любовью, но он, мальчишка, еще не мог блаженно вобрать в себя этот свет. Лишь сейчас, переваривая приснившееся, чуть не стонал от невозможности подойти к матери и уткнуться в ее теплую грудь. На губах до сих пор привкус меда и молока. Правы ли эсперейцы, лишив не только себя, но и землян удовольствия от пищи? Биодизайнеры в первые же часы репликации подправляют естество землян по своему образу и подобию. Но могут ли горошины витаминов и магнитная вода заменить сочный бифштекс или чашку ароматного кофе?..

Пора было вставать. Солнце светило призывно, будто напоминая о необходимости подзарядить энергетические центры.

…Радов поднялся, нажал кнопку гелиофока и оказался в фокусе нежаркого, но чувствительного, обливающего с ног до головы, солнечного душа. Мышцы всего тела задрожали, завибрировали, наполняя его энергией, жаждой движения, действия. Зря не рассказал Леру о своих фантомах, возможно, взял бы к себе в помощники, а не отправлял бог весть куда и зачем.

Шум крыльев заставил обернуться. На подоконник опустился икар. Радов охнул и нырнул в постель. Икар тоненько рассмеялся.

— Не бейтесь, — сказал он нежным голосом, оправляя на грудке белые перья, золотисто светящиеся на солнце. — Извините, что без спросу. Меня послал Илим. Он почему-то не может связаться с вами, а ему нужно сообщить что-то важное.

— Это я, по его же совету, экранировался, — пробормотал Радов, во все глаза разглядывая маленькое существо с точеным профилем юной девушки. — А вы кто будете?

— Меня зовут Тироль. Я из отряда связистов, но готовлюсь к космополетам. — Ее оливковое личико с огромными радужными глазами смотрело па Радова смущенно и не без любопытства. — Мне нравятся репликанты, — призналась она. — Особенно дети. Они думают, что я из сказки, и часто приглашают в гости.

— Ты милая, Тироль. Спасибо тебе. Передай Илиму, что скоро буду у него.

— И все? — В голосе Тироль прозвучала грусть.

— Что же еще? — растерялся Радов.

Тироль взмахнула белыми крыльями и улетела.

Радов покачал головой. Надо же, никак не привыкнет к подобным неожиданностям. Встал, выключил гелиофок, надел свободную белую тунику и через весь город зашагал к Илиму.

Вчера магучи не выдавали своего присутствия — вероятно, знали, что Радов здесь впервые и хватит с него впечатлений от икаров и спиролетчиков. Но их желание шуткой прощупать психику и логику мышления гостя было так велико, что он почувствовал это сразу, как только вышел из гостиницы. Хорошо, что Лия предупредила о возможных неожиданностях: не очень испугался, когда за ним увязалось нечто, похожее на облако, стелящееся по земле, живое, пульсирующее дыханием. Внутри вспыхивали прожилки красных и голубых молний, и оно слегка потрескивало, исходя ароматом то сирени, то миндаля. Радов шел, искоса поглядывая на странного попутчика. Что ему надо? Неожиданно из облака вытянулась длинная тонкая рука и схватила его за тунику. Он сердито остановился.

— Если это фокусы магучей, то совсем не остроумные. Просто хулиганство.

Поблескивая розовыми отполированными ногтями, рука дружески потрепала его по щеке. Он брезгливо отшатнулся, зашагал дальше, и она мгновенно растворилась в облаке, которое приняло облик ртутного шара, сделало несколько кругов возле Радова и испарилось.

Он ступил на движущийся тротуар. Под ногами оказалась зеркальная поверхность. По всей обозримой длине стояли вверх ногами двойники Радова. Поднял руку, желая убедиться в том, что это и впрямь его отражения, по двойники не шелохнулись. Он спрыгнул с тротуара и так неловко, что очутился под брюхом автогусеницы, везущем в школу детей-репликаптов. Гусеница резко затормозила, обдав его горячим воздухом. Под веселые возгласы и свист детей он встал и, досадуя на себя, двинулся дальше.

— Дядя! — кивнул ему, широко улыбаясь, белобрысый мальчишка. — У вас единственный способ умереть — сесть в ракету и взорвать ее в космосе.

Да, он знал, что если бы гусеница раздавила его, то к следующему дню ему восстановили бы все органы, и он вновь был бы цел и невредим. Но при этом сердито напомнили бы, что каждая подобная «смерть» производит мутацию в его жизненной энергии, а это нежелательно, так как определенное число мутаций может превратить его в человека, который постепенно забудет все, что было с ним в первой жизни. Однако магучи шутят нечестно — ему вовсе не хочется терять память о прошлом.

О магучах он слышал давно, но пока еще не был знаком ни с одним. Кое-кто относил к магучам Лера, но того это всегда раздражало, он считал, что слишком серьезно относится к жизни, а магучи — это шуты и иллюзионисты. Лер был не прав, однако его раздражение можно понять: магучи не принимали участия в репликации, хотя и не отрицали ее важность. У них были свои, подчас тайные, граничащие с чудом, методы оживления попавших в катастрофу эсперейцев, по в основном они заботились о том, как придать жизни веселый оттенок аттракциона, а это не всем нравилось. Вот и сейчас, не спросив Радова, до шуток ли ему, они забавлялись, подстраивая фокус за фокусом.

Теплица Илима была уже совсем близко, когда Радов увидел, что навстречу ему, медленно постукивая колесами на стыках, движется неизвестно откуда взявшийся поезд. Настоящий, какие ходили в двадцатом веке, зеленый, с белой полосой по центру вагонов, на которой светилась надпись: "Земля — Эсперейя". Поезд весело промчался мимо Радова. Из окон приветственно махали люди, и каждое лицо было до боли знакомым. Мама с отцом, жена и дети. Ирма, Айка, друзья.

Призрачный поезд неспешно прошел сквозь идущих по городу людей, и, когда скрылся, Радов догадался, что пассажиров поезда вычитали из его подсознания магучи. Но с какой целью?

Не успев до конца осмыслить случившееся, он неожиданно очутился перед зданием сфероидной формы. Его втянуло вовнутрь эскалатором и через несколько метров выбросило в помещение с невысоким купольным сводом, плавно переходящим в стены, отливающие узорами красновато поблескивающей мозаики.

— Садитесь, — скрестив руки, перед ним стоял человек с широкими соломенными бровями и густым снопом таких же волос. На нем была длинная, стального цвета хламида, на шее висел зеркальный кулон, смахивающий на сосульку. — Извините наши проказы, но все это из лучших побуждений, — пропел он густым баритоном, вибрирующим контрабасной струной. — Степ. — Он протянул руку.

По Радов был так рассержен, что своей не подал.

— Это что? — Он обвел глазами комнату. — Очередная ваша забава?

Степ улыбнулся:

— Нет, это реальность.

— Но кто дал вам право так бесцеремонно вмешиваться в мою жизнь? Я шел в гости к спиролетчику, а вы зачем-то приволокли меня сюда.

— Ваш новый знакомый тоже будет здесь.

Радов поморщился, как от зубной боли. Вездесущность магуча (а в том, что Степ был магучем, сомнений не было) отталкивала и пугала.

— Илим позвал вас по поводу нашего дела, — добавил Степ. — Не удивляйтесь, если увидите еще одного вашего знакомого.

В руках у Степа не было волшебной палочки, но Радову почудилось, что тот сделал какое-то телодвижение, и посреди комнаты мгновенно вырос Илим с золотистой головой подсолнуха, а в кресле напротив появился Лер.

— Дружище, я не фантом, — расхохотался Лер, увидев изумленную физиономию Радова. — Степ — единственный магуч, которого я не просто уважаю, но и люблю. Не сомневаюсь, что он успел уже позабавляться с вами.

Радов не понимал, что происходит. Встал, подошел к Илиму, потрогал его лепестки, засиявшие золотой аурой, пожал руку Леру, подошел к Степу. Ладонь магуча была жесткой и прохладной.

— Вот и хорошо, — сказал Степ. — Даю слово, что больше не буду над вами шутить. Однако заметьте — я не играл с вами, я вас изучал, и вы мне понравились.

— Стас, как вам моя связистка Тироль? — спросил Илим, не разжимая ниточки рта.

— Прелестное существо. — Радов уселся в кресло, все еще не до конца веря в то, что его не разыгрывают.

Поглядывая на Радова, Степ крупными шагами мерял комнату. Остановился у кресла Лера, положил руку на его плечо.

— Ну что, начнем?

Лер кивнул, обвел взглядом присутствующих. — Я ведь, Стас, не зря послал вас сюда, в Минос.

— Знаю. Тах Олин доложил. — Надумали нас развлечь. Лер улыбнулся:

— Не только. Лично вы, Стас Радов, нужны для более серьезного дела. — Лер слегка замешкался, провел ладонью по бритой голове.

— Вам знакомо такое имя — Таир Дегарт?

— Да. Сейчас он на Земле. Но мы никогда не виделись.

— Таир — ваш соотечественник. Более того, вы жили в одно время и в одном городе. У меня даже есть подозрение, что вы были знакомы.

— Какое его первое имя?

— Разрешите пока оставить это в секрете. Так вот, сегодня ночью Таир совершил преступление.

— А именно?

— Взял почву в двух произвольно выбранных им районах.

— Его накажут?

— Лет на пять — шесть отлучат от полетов и, возможно, отправят на Айгору. Для него это тяжелое испытание, тем более, что над привезенной им почвой мы все же будем работать. Комиссия, однако, намерена возвратить эту почву на Землю.

Радов вскочил.

— Если он взял ее в предместьях моего города…

— Мы не должны идти на поводу эмоций и личных Желаний, — холодновато произнес Степ. — Но уж коль такое случилось с Таиром, значит, им владело нечто большее, чем просто любопытство. В единичных случаях нарушение инструкций несет в себе заряд нравственности. Илим связался с Таиром и выяснил, что им двигало одно из величайших чувств — любовь. Это, разумеется, не оправдание, и все же мы должны ему помочь. Самое главное, Стас, ради чего вас пригласили сюда, — это намерение предложить сотрудничество с нами. Мы хотим помешать возврату почвы с Эсперейи и намерены реплицировать тех, кого Таир так пылко желает увидеть. Ему удалось уловить и несколько энергоматриц. Если они совпадут с реплигенами, состоится первая целенаправленная встреча репликантов.

— Стас, в нас сидят художники, которые не могут спокойно взирать на то, как их герои ходят с обрубленными концами судеб. Вы понимаете меня? — Лер смотрел испытывающе и проницательно.

— Я согласен, согласен! — выпалил Радов, взволнованный всем, что так неожиданно обрушилось на него.

Тепло одобрения разлилось вокруг Илима, и это не прошло мимо внимания старшего репликатора.

— А вы, Илим, будете нашим агентом, — то ли в шутку, то ли всерьез сказал Лер. — Нам очень понадобится ваше мыслевидение. Как только Дегарт вернется, мы соберемся вновь.

Часть 4 Ночь сомнамбул

Сидит в зыбкой тени маслин, прикрыв лицо панамкой, меж двумя пляжами, будто на собственной, суверенной территории, и нет ей дела до беззаботного гама правого пляжа и сосредоточенных усилий левого, санаторского, где вместо топчанов — коляски, с которых санитары помогают больным спускаться в воду и выбираться оттуда.

— Айналайн! — осторожно, чтобы не испугать, Гали притронулся к ее локтю. Не шевельнулась. Сдернул с лица панамку. Глаза закрыты, на лбу испарина. Айка, на солнце спать вредно, — он легонько потряс ее за плечо.

Веки ее дрогнули, медленно открылись, но взгляд был невидящим, устремленным в такую даль и высь, что, заглянув туда, Гали ощутил головокружение и покалывание в груди. Провел ладонью по влажному лбу девушки. Губы ее шевельнулись, однако скользнувшего по ним слова он не разобрал. Наконец, глубоко вздохнув, Айка очнулась. Повела взглядом и, увидев склоненное над ней загорелое лицо с раскосыми глазами, улыбнулась.

— Тебя долго не было, я немного вздремнула. Гали молча смотрел на нее, понимая, что Айка чего-то не договаривает.

— Где ты была?

— Это я тебе должна задать такой вопрос. — Она загнула поля панамки и натянула на голову.

— Ты не все рассказываешь о себе. С тобою что-то происходит, а я не понимаю что.

Она достала из сумки часы. Половина двенадцатого. Полтора часа ждала на солнцепеке, голова раскалывается, а он еще и допрашивает. Ну как объяснить то, в чем и сама не может разобраться? Эсперейя, будущее землян… Что это? Яркие, до галлюцинаций, фантазии или реальное проникновение в завтрашний день?

— Мне снятся страшные сны.

И она рассказала о Радове — Букове, икарах и спиролетчиках, обо всем, что привиделось за то время, пока ожидала его. Он слушал с интересом и удивлением: при всей фантастичности рассказанное было похоже скорее на выдумку, чем на сновидение.

— Это, конечно, из твоих тетрадей. Но неважно. Я бы тоже хотел когда-нибудь повториться.

— Мы будем жить всегда, вечно, — уверяла Айка.

— Разумеется. — Он весело тряхнул чубом. — Это Букову суждено то умирать, то воскресать, а мы с тобой бессмертны. По этому поводу предлагаю искупаться. Но почему ты не рвешь на мне волосы и не называешь обормотом за то, что не привел Орлика?

— Я никогда не доставляю тебе удовольствия скандалами.

— А жаль. Так вот, на въезде в город меня остановил постовой и потребовал на Орлика документ. Я сказал, что это ведь не пятьдесят и даже не тридцать лошадиных сил, а всего одна и заправляется мой транспорт не бензином, а сеном, но он и слушать не захотел. Пришлось вернуться к деду. Ничего, к следующему выходному обязательно раздобуду бумагу и нас пропустят не только в город, но и на твою Эсперейю.

— Я, пожалуй, поеду в палату, — сказала она. — Голова разламывается и усталость, будто мешки таскала.

— По ты и впрямь пыталась поднять нечто неподъемное. Это надо же такое придумать: репликация, клеточное обновление. Сиди спокойно, я сам. — Он поставил рычаги на нейтралку и повез ее в корпус.

Айка все еще не могла полностью прийти в себя: увиденное на Эсперейе хаотично мелькнуло в памяти. Хотелось пить.

Палата пустовала: Габриела и Шура загорали на балконе, Кинга была на пляже. Гали открыл дверь, и девушки вмиг натянули на себя простыни. Он помог Айке перебраться на кровать, присел рядом.

— Завези, пожалуйста, девочек, — попросила Айка. — Им уже пора.

Он закатил кровати в палату и собрался уходить, когда Габриела вспомнила, что у ее мужа сегодня день рождения и надо бы послать телеграмму.

— Пишите, я отнесу, — Гали опять сел возле Айки.

— У вас что, роман? — беспардонно спросила Габриела, черкая по тетрадному листу шариковой ручкой.

— Габра, — одернула ее Шура.

— Советую не убиваться всерьез, — Габриела оторвалась от бумаги и, усмехаясь, взглянула па Айку. — Парень твой ничего, симпатичный, но это как раз и плохо.

— Вы, кажется, пишете телеграмму, — хмуровато напомнил Гали.

Шумно раздвинулась дверь и в палату вкатилась раскрасневшаяся от солнца и ветра Кинга.

— Такой ветроган! Надвигается гроза. О, у нас гость. — Она осеклась. Надолго? Мне надо переодеться.

— Однако твои подруги не очень любезны, — сказал Гали.

— За любезностями не по тому адресу обратились, — отпарировала Кинга.

— Вот, пожалуйста. — Габриела протянула телеграмму и деньги.

Он взял их, кивнул Айке и вышел, бросив в узкую щель вагонной двери: — До свиданья, сердитые девочки!

— Какие все же мы злые, — с досадой сказала Шура, когда дверь задвинулась.

Айка молча легла на подушку. Кинга стягивала с себя платье.

— С ними только так и надо, без церемоний. А твой, Айка, из породы бабников. Я их хорошо знаю. Так что не очень расстраивайся. Захотелось мальчику чего-нибудь эдакого, десертного, нервишки пощекотать экзотическим романом. Так будь умней, не клюй с ходу, обмозгуй, что и как. Присмотришься и увидишь — все это не то.

— С каких это пор ты обрела змеиную мудрость? — приподнявшись на локтях, Габриела с интересом смотрела на Кингу. — Тебе что, изменил твой прибалт?

— Девочки, ну что вы с утра цапаетесь, — тоненько протянула Шура. По-детски добродушная и мягкосердечная, она всегда выступала в роли примирителя.

Натянув на лицо простыню, Кинга судорожно всхлипнула. В палате напряженно замолчали. Ветер захлопал по этажам форточками, где-то разбилось стекло. Айка села и толчком двинула коляску к балконной двери, чтобы ту не открыло сквозняком.

К неуравновешенности Кинги привыкли, но сейчас поняли: что-то случилось. Перегнувшись через кровать, Айка притронулась к ее плечу. Кинга съежилась и уже громко, взахлеб расплакалась.

Такое бывало — иногда кто-нибудь вот так срывался. Любые слова тогда казались фальшивыми. В таких случаях лучше помолчать, но не слишком долго, иначе может начаться истерика.

Шура включила радио, зазвучала веселая фортепьянная пьеса. Кинга схватила с тумбочки чашку и швырнула в репродуктор. Шура поспешно выдернула из розетки шнур.

— Надоело! Осточертело! Все и всё! — иступленно кричала Кинга, комкая простыню и сбрасывая ее па пол. Лицо ее покрылось багровыми пятнами, волосы растрепались, потекла и размазалась по щекам тушь с ресниц. — Ненавижу! К чертям! — Голос ее сорвался на визг.

Айка схватила полотенце и с криком: "Молчать!" хлестнула им по Кинге. Та смолкла и недоуменно обернулась к ней:

— Ты чего?

— Дала концерт, и хватит.

Кинга прерывисто втянула воздух и замолчала.

— Дура ты, Кинга. — Габриела достала из тумбочки клубок ниток и спицы: всякий раз, когда ее что-нибудь раздражало, она принималась за вязание. — Ты что, будешь теперь устраивать нам истерики по поводу каждого своего неудачного флирта? Да ведь завтра же заглядишься еще на кого-нибудь. И такое будет всегда, такой уж у тебя характер. А вот Айка, уйди от нее Гали, ни на кого не посмотрит.

— Ой, девочки, как мне жаль нас всех, — по-бабьи запричитала Шура, но Габриела резко одернула ее:

— Оставь свою жалость при себе, еще будет случай нахлебаться ее по уши.

Кто-то постучал, дверь медленно поползла в стену. На пороге появился Пит Тэйбл, санаторский поэт-англичанин. Лицо его, как всегда, светилось таким достоинством, будто он сидел не в коляске, а на королевском троне. Увидев его, Кинга стремительно подняла с полу простыню и укрылась с головой.

— Можно? — Пит въехал в палату и направился к Айке. Он отлично знал пять языков, на трех писал стихи, и Айка порой сомневалась, какова же истинная его национальность. Почему-то все стихи его были об осенних и зимних лесах и о невстреченной девушке с синими глазами. — Вот, прочел. — Он положил на Айкину тумбочку альманах поэзии. — Сегодня после полдника собирается комитет, будем составлять программу субботнего концерта. Приходи. А это Кинге — от Иманта. — На книгу лег запечатанный конверт.

Пит неспешно развернулся и скрылся за дверью. Кинга метнулась к тумбочке, разорвала конверт и, шмыгнув носом, тонко протянула:

— Совсем ребенок! Хотя и на два года старше меня.

— Все вы тут еще дети, — со вздохом проговорила Габриела, быстро снуя спицами.

Айке вспомнилось лицо Гали, когда он, войдя в палату, впервые увидел ортопедические койки с "балканскими рамами". Как, должно быть, ему здесь все странно.

За два месяца она уже привыкла и к обстановке, и к подругам, и к персоналу. По вечерам, когда гасили свет, часто лежала с открытыми глазами, думая сразу обо всех, кто находился в этих стенах. Порой санаторий казался ноевым ковчегом, собравшим на своем борту людей разных национальностей и сословий. У боли нет национальных различий. Во всех концах света с одинаковой тревогой думают близкие и родные о тех, кто в этом санатории, как долго продлится лечение, с каким результатом.

Гали не подозревает, что здесь идет борьба не только за здоровье, но и за жизнь. Коварный вирус, отняв способность ходить, оставил больше надежд на хороший исход, чем любое травматическое поражение спинного мозга, целостность которого сохранена, но какие-то не совсем понятные процессы нарушают двигательную функцию ног. Умопомрачительная тренировка мышц и суставов дает результаты. Однако далеко не у каждого хватает воли и веры в выздоровление. Видел бы Гали, как часами терзает она свои ноги, подвешивая их бинтами к «раме», стараясь растормошить еле заметные двигательные рефлексы. Со стороны посмотришь — вполне нормальные конечности. Кажется, стоит спустить их на пол и встанешь. Но ощущение это ложно — что-то не срабатывает, защелкивается, не в спинном даже, а в головном мозгу, как уверяет литература по «БД», и никак не найдут отмычку от той потайной двери… Даже метод адаптированного биоуправления бессилен.

Два часа до обеда обычно проходят в тренировках и массажах. Если в это время пройтись по палатам всех этажей, заглянуть в физиотерапевтические кабинеты, всюду увидишь одну и ту же картину, которую можно обозначить одним словом: преодоление. Сквозь стиснутые зубы, сквозь боль, упадок веры. Бывает, что в безнадежных случаях вдруг появляются результаты явных сдвигов и наоборот — там, где все шло нормально, нехватка усилий сводит достигнутое к нулю.

В Айкиной палате лучше всех шли дела у Кинги. Возможно, помощником была ее неукротимая энергия и постоянное состояние влюбленности в кого-нибудь. Повиснув на костылях, Кинга уже могла сделать несколько шагов по палате. Воодушевленная запиской Иманта, она привязала к ногам гипсовые лангеты, встала на костыли и довольно уверенно зашагала от одной койки к другой. У нее была крепенькая, ладная фигурка, и даже на костылях, с лангетами, в короткой больничной рубашке она смотрелась неплохо. Лицо ее в вертикальном положении всякий раз изумляло девушек — таким оно становилось симпатичным и оживленным, хотя в нем и застывали напряженность, опаска сделать неверный шаг. Встав на ноги, Кинга была более внимательной к сопалатницам, добродушно журила их, называя лежебоками, и старалась каждому оказать хоть какую-нибудь, пусть самую малую услугу: что-то подать, взбить подушку, помочь подтянуться на «раме».

За окнами бушевала гроза. Кинга отодвинула от балконной двери коляску и закрыла дверь на щеколду, включив в помрачневшей палате свет. Ей доставляло явное удовольствие хоть что-то сделать такое, что было не под силу другим. Покрутившись по палате, выглянула в коридор, но, вспомнив, что стоит в ночнушке, быстро задвинула дверь — напротив находилась мужская палата.

Наблюдая за Книгой, Айка подумала: внять ее советам, что ли? Все-таки у нее солидный опыт в сердечных делах. Скрутить, погасить в себе то робкое пока еще пламя, которое грозит не только радостью, но еще более бедой…

Скрипят блоки на «раме» у Габриелы; хотя она меньше всех верит в целебное действие тренажа, однако не отказывается от этой последней надежды — к лекарствам отношение и того хуже. По- прежнему неважнецкие дела у Шуры сильные боли в спине не позволяют ей активно раздражать мышцы ног.

Опять стук в дверь.

— Девочки, это я, — слышится знакомый голос санаторского почтальона Мишеля. — Никого не вижу, ничего не слышу, можете не прятаться. — Он входит, стуча костылями и деланно прищурив глаза. — Письмецо Габриеле. Остальным пишут. Айка, это что за урка вез тебя?

— Почему "урка"? — смутилась она.

— Слишком лихой вид у этого парня. Смотри, девочка, не шали. — Он шутливо погрозил пальцем и загромыхал из палаты.

— Раз-два-три, раз-два-три, — шепчет Щура, превозмогая боль.

Нога подтягивалась на резине всего сантиметров на десять, но этого оказалось достаточным, чтобы губы ее судорожно кривились, а на лбу проступил пот.

И снова дверь с шумом раздвигается. На пороге мать.

— А вот и я, — говорит Ирма, обвешанная сетками и сумками. — Купила все, что заказали.

В палате оживление. По тумбочкам раскладываются свежие овощи и фрукты.

— Ого, арбуз! — восторгается Кинга. Наконец мать усаживается возле Айки. Усталые складки возле глаз, снова полночи просидела за перепечаткой.

— Давай делить работу пополам, — решительно говорит Айка. — Я здесь томлюсь от скуки, а ты изматываешь себя.

— Да-да, — машинально кивает Ирма, выкладывая на тумбочку огурцы, помидоры, виноград. — А кто это сегодня был у тебя?

— Уже доложили? И кого это так взволновало?

— Почему ты перестала откровенничать со мной? — В глазах Ирмы озабоченность и тревога. — Еще хотела спросить… — Она запнулась. — Ты не занимаешься сочинительством?

— Не понимаю.

— Видишь ли, кто-то передал Букову тетрадь, в которой якобы от моего имени описана наша с тобой жизнь, ну и то, что ты — его дочь. Он считает, что это моя проделка. Айка… Зачем ты сделала это? Хотела таким способом наказать его?

— Да.

— Но ведь это жестоко. Это просто ужасно. — Ирма полезла в сумочку за валидолом. — Ты даже не представляешь, как это чудовищно. Имеешь ли ты право быть судьей?

— Имею, — резко ответила она.

— Нет! — почти выкрикнула Ирма, и девушки, живо обсуждавшие достоинство южных базаров, смолкли. — Не имеешь, — сказала она упавшим тоном. — И никто не имеет, кроме него самого.

— Не волнуйся. — Айка усмехнулась, вспомнив сегодняшнее утро. — Его ждет потрясающее будущее, какое нам и не снилось.

Что-то заподозрив, мать долгим взглядом посмотрела на дочь.

— Я не всегда тебя понимаю и порою боюсь, — сказала она. — Мне давно казалось, что ты вот-вот выкинешь нечто эдакое… Неужели мои опасения подтверждаются?

— Мама! — Айка не на шутку расстроилась. — Ты очень огорчена? Я признаюсь ему во всем, и он не будет подозревать тебя. Я давно не питаю к нему неприязни, это было поначалу, когда я еще не знала его. Теперь все по-другому. В санатории его любят. Он заботлив и внимателен, и не только ко мне. Даже если бы ты ничего сейчас не сказала, я бы все равно призналась ему. Мне хотелось, чтобы он вернулся к тебе.

— Ох, до чего же ты наивная! — всплеснула руками Ирма.

Набор развлечений в «Амикецо» был, как и в обычных санаториях: шахматы, шашки, бильярд, настольный теннис. Правда, бильярдный стол чуть пониже, а в теннисный шарик впаяна капроновая нитка, чтобы удобней было поднимать его с полу. В палатах цветные телевизоры. По субботам кино. Не было лишь одного мероприятия, особенно привлекательного для молодежи, — танцев. Однако на танцплощадке раз в неделю устраивали танцы для сотрудников. По поводу этой площадки сломали немало копий. Одно из санаторских собраний целиком посвятили вопросу — быть ей или не быть? Сердобольные женщины считали кощунственным сам факт ее существования. "Это все равно, что стадион для безногих!" — запальчиво кричала в лицо Букову заведующая первым отделением, крупная женщина с квадратными скулами. "Великолепная идея! — воскликнул в пику ей Буков. — Как это мы сразу не сообразили? Непременно сделаем и небольшой стадион — место для этого есть. Неужели неясно, что нельзя отгораживать наших больных от мира? Или, по-вашему, глядя на танцующих, они будут скрипеть зубами от злости и рыдать в подушки? Да ничего подобного".

Ему возражали. Кто-то провел аналогию с веревкой в доме повешенного. Но он стоял на своем. И нашел поддержку у некоторых врачей. Хотя их было меньше, чем противников, каждый говорил довольно убедительно: больные не должны чувствовать себя за гранью обычного мира с его радостями и неудачами. К тому же перенесшим «БД» или получившим по наследству его последствия очень важно как бы мысленно проигрывать движения здоровых, чтобы со временем в головном мозгу образовались новые устойчивые связи, которые смогут оказать оздоравливающее влияние на организм.

Словом, аргументы противников танцплощадки строились в основном на чувствах и устоявшихся представлениях, в то время как сторонники Букова подводили под свои рассуждения научную основу.

Первый танцевальный вечер запомнился всем. Поначалу неловко было и танцующим, и зрителям в колясках. Буков расхаживал среди пациентов, оставаясь в роли врача, как бы невзначай напоминая о том, что кому-то надо продолжить массаж, провести курс витаминов и прочее. В то же время чутко присматривался и прислушивался к реакции больных на мероприятие. А реагировали по- разному: одни следили за танцующими с тоской в молодых глазах, другие наблюдали со спокойным интересом, третьи — с откровенной завистью.

— Денис Михайлович, — схватила его за руку Кинга, перегнувшись из коляски. — Зачем это все? — Она обвела глазами площадку. — Ведь больно же…

— Что и требовалось доказать. — Он сжал пальцы девушки. — Смотри, запоминай, злись на весь белый свет, но в первую очередь — на себя.

— Денис Михайлович… — Да-да!

Где же Айка? Он искал ее среди колясок, плотным кольцом обступивших площадку. Кинга поняла его взгляд и сказала с затаенной злостью:

— Айка не захотела смотреть на ваше представление, осталась в палате.

Он мигом влетел на третий этаж, без стука вошел в палату. Айка оторвалась от книги, брови ее вопросительно изогнулись. Он сел рядом.

— И ты считаешь, что танцы ни к чему?

По-мальчишески обрадовался, когда услышал, что танцы — это замечательно, пусть даже не все принимают их, они расшевелят многих. А не спустилась вниз потому, что еще не сделали инъекцию — у сестры какое-то чепе со шприцами.

Он облегченно вздохнул — Айка была его истиной в последней инстанции — и ушел в кабинет. Долго наблюдал из окна за тем, что происходит перед корпусом, размышляя о загадке «БД»: при минимуме органических поражений нулевая или вялая двигательная функция. Даже мышцы не атрофируются так стремительно, как это бывает при обычных параличах, а постоянный тренаж и вовсе держит их в норме. То, что многие спинальники постепенно становятся на ноги, еще нельзя отнести к победе. Где-то совсем рядом — он чувствовал это скрывался более эффективный способ лечения.

Между тем на площадке стало еще многолюдней. Надо бы предупредить, чтобы не пускали с улицы. Впрочем, почему бы и нет? Вон какая-то пара беседует с группой колясочников, а вон еще и еще… Пусть у больных побольше будет друзей, пусть на этом контрапункте болезни и здоровья возникнут новые связи, взаимоотношения, растопится обывательское представление о злости и желчности больных и о неприятии здоровыми всего слабого, хрупкого.

Со временем к танцам привыкли и уже не реагировали на них так остро. На этой же площадке устраивали концерты художественной самодеятельности, и сюда стекалось много народу. Легко прочитывался главный подтекст подобных вечеров: мы очень многое можем, даже в таких вот обстоятельствах.

Сегодня Буков получил официальное приглашение в честь годовщины Международного Фронта Врачей. Неужели минуло уже четверть века после того страшного года, когда мир облетел выпущенный из бутылки джин «БД» и врачи всех стран дали клятву совместно сотрудничать?

В кабинет постучали. Вошла Ирма.

— Ты не очень занят? Дал бы хоть почитать, что там Айка нафантазировала.

— Зачем?

Лицо Ирмы в последнее время осунулось, постарело. Небось вкалывает на всю катушку.

— Ты хоть отпуск себе устраиваешь? Когда последний раз отдыхала?

— Не все ли равно. — Она безразлично махнула рукой.

Он подошел к ней, притронулся к плечу.

— На концерт идешь?

— Конечно. Айка сказала, будет что-то интересное. С некоторых пор она стала скрытной и это меня тревожит. А тут еще парень… И откуда взялся?

— Ничего страшного.

— Тебя совсем не волнует, что будет с твоей… с моей дочерью?

— Идем, уже все собрались. — Он взял ее под локоть, и они вышли из кабинета.

Выстроившийся на колясках духовой оркестр грянул марш, давая знать, что праздник начался. К площадке подъезжали опоздавшие, пристраиваясь к третьему ряду колясочников, окруживших пятачок сцены. Гости сидели отдельно на скамейках, расставленных по бокам сцены, с плакатами на ней: "Приветствуем МФВ!" и "Умей радоваться препятствиям!"

Ирма с Буковым прошли сквозь узкий проход между колясками и сели. Оба искали глазами Айку.

— Вон она, — нашел Буков. — Во втором ряду слева.

Ирма помахала дочке, отметив, что в розовой блузке с воланчиками она выглядит свежо и нарядно.

Оркестр смолк. На сцену выехал Пит Тэйбл. Как всегда, с холодноватым достоинством на лице, Пит уже было собрался открывать вечер собственным стихотворением, когда микрофон в его руке застыл, а глаза устремились куда-то поверх голов собравшихся. За его взглядом проследили, стали оборачиваться. По главной аллее к площадке ехал всадник на вороном коне.

— Это же Айкин друг! — встрепенулась Ирма. Гали издали увидел, что привлек внимание, поэтому скрываться было поздно. С досадой подумал, отчего Айка не пригласила его на концерт? Сдвинул коленями Орлика, натянул уздечку и, вспомнив, как в детстве ездил на скакуне деда Карима, понесся прямо к площадке. Приблизившись, встал во весь рост на стременах, погоняя коня, трижды проскакал вокруг площадки. Кто-то зааплодировал, засвистел.

Ирма оглянулась на Айку. Та сидела, прижимая ладони к горящим щекам и поворачивая голову вслед за галопирующим всадником.

— Ну и парень! — вздохнула Ирма.

Сделав третий круг, Гали унесся по аллее в глубь парка. За ним бежал разъяренный сторож с бамбуковым удилищем вместо палки. Переглянувшись, Ирма и Буков вновь посмотрели на Айку. Она вытянула шею в ту сторону, куда скрылся всадник, лицо ее пылало. Должно быть, догадывалась, что он скоро вернется, потому что вдруг успокоилась и, положив руки на подлокотники коляски, повернулась к сцене.

Пит наконец начал читать стихотворение, все внимание переключилось на него, и никто, кроме Айки, не заметил, как через несколько минут смуглый парень в белой рубашке, тот, что так лихо промчался на скакуне, скромно присел на крайнюю скамейку.

На сцене декламировали, пели под гитару, читали монологи из пьес. Гали следил за самодеятельностью одним глазом — она в общем-то отличалась от обычной лишь тем, что артисты на костылях и в колясках. Не меньшее внимание притягивал строй колясочников- зрителей: Гали никогда не видел их сразу в таком количестве. Не верилось, что эти юноши и девушки обездвижены. Рядом с Айкой какой-то тип в очках. Небось, учится в институте, болтает на языках. Они тут все полиглоты и эрудиты. Будь он парализован, тоже поумнел бы. Но зачем ему ум без ног, хотя и не дают они покоя, ищут приключений и напастей. Недавно опять залетел в историю, из которой надо поскорей выбираться, иначе худо будет. А все Пашка — вновь связался с этими подонками фортиусами, на штанах коричневую булавку носит. Допрыгается. Суется с разговорами об Айке, похохатывает, так и просится на зубодробилку.

— Товарищи! — Длинный парень на костылях обвел присутствующих внимательным взглядом, на его худом лице мелькнула лукавая усмешка. — А сейчас перед вами выступят наши санаторские фокусники.

Никакие это оказались не фокусы, за исключением первого номера, когда девушка на коляске, похожая хрупкостью и мелкими чертами лица на Айку, ловко начала вынимать из широких рукавов блузы разноцветные ленты, бумажные гирлянды, фонарики, а потом еще и трех голубей. Затем санитар вынес на сцену квадратный столик и поставил на него смешного клоуна из папье-маше в красных штанах и желтом колпачке. К столику подъехал на коляске широкоплечий блондин, близоруко прищуренными глазами прицеливаясь взглядом в клоуна. Под его взглядом игрушка вздрогнула и запрыгала по столу, пока не слетела с него на пол. Какой-то миг зрители недоуменно молчали, затем разразились аплодисментами. Санитар поднял клоуна, дал его рассмотреть сидящим в первом ряду и вновь поставил на стол. Парень опять устремил на игрушку взгляд, и та вновь слетела со стола.

— За капроновую нитку дергает! — не поверил кто-то.

— Дайте коробок спичек, косынку или еще что-нибудь, весом не более двухсот граммов, — попросил парень.

Со скамьи поднялась медсестричка, положила па стол соломенную шляпку, встала рядом, чтобы внимательно проследить за артистом. Шляпку тут же будто ветром сдунуло на пол. На стол понеслись расчески, листы бумаги, губная помада, кошельки, и снова все было сметено на пол.

Следующий номер был аналогичен предыдущему, но более впечатляющ тем, что исполнила его тщедушная маленькая девушка, почти девочка, утопающая в коляске. Тот же клоун стоял перед ней на столике. Она откинулась на спинку коляски и без видимого напряжения стала рассматривать игрушку, которая вдруг медленно оторвалась от стола и зависла над ним сантиметрах в пяти-семи. Все дружно ахнули, и клоун осторожно опустился на место.

Гали смотрел на этих обездвиженных, беспомощных и могучих людей и удивлялся: "Кто бы мог подумать, что у таких немощных столько энергии…"

"Дух, дух в нас еще заперт, — потрясение размышлял Буков. — Но что мешает нам расковать его, что препятствует этим больным, обладающим такими удивительными качествами, излечить свое тело?"

— Лучше бы эти голубчики поднатужились, взялись за руки да встали с колясок, — сказал он Ирме, все еще не оправившись от изумления. — Ишь, что вытворяют.

Закончился концерт выступлением вокального ансамбля. Чтобы не мешать длинной цепочке колясок, двинувших в корпус, Айка свернула в ближайшую аллею. Гали поспешил следом.

— А где Орлик? Сторож дал тебе взбучку? — спросила она, энергично работая рычагами.

— Ничего, мы договорились. Орлик на привязи у гаража. Он так понравился сторожу, что тот обещал накосить для него травы. Я ведь почему сейчас прискакал? Чтобы утром пораньше выехать. Хочу показать тебе восход солнца в степи. Заведи будильник на пять. А я переночую у сторожа.

Из-за деревьев выплыли огни теплохода. Короткая басовитая сирена осторожно тронула воздух ночи.

Отчего вновь потянуло в дорогу? Из-за фортиусов?.. Или навечно поселилось в нем непутевое сумасбродство? Устроиться бы матросом на судно, поплавать, мир повидать. Или проводником в поезде. Знала бы Айка, из какой навозной кучи он спешит выкарабкаться, но только нос высунет, как хвост увязает.

Пашка принес их в минувшее воскресенье. Вывалил на тумбочку сотни три небольших коричневых тюбиков, похожих на масляные краски, взял один, выдавил в стакан с водой и выпил.

— Попробуй, — протянул ему.

— Что это? — Гали повертел тюбик в руках, понюхал. Пахло чем-то горьковато-мятным, как зубная паста.

— Эликсир молодости, — загоготал Пашка, ощерив длинные зубы. — Выпей и будешь сильнее чемпиона мира.

Любопытство взяло верх. Размешал в воде зеленоватое желе из тюбика и выпил.

— Вот и умница, — похвалил Пашка. — Теперь полежим минут десять, — и тоже растянулся на кровати.

Он лег. Перед глазами зароились черные мошки, голову слегка повело, закружило. Было пусто и хорошо, как после стакана вина.

— Ловишь кайф? — Пашка с улыбкой наблюдал за ним. — Погоди, это еще присказка.

— Наркотики, что ли? — недовольно спросил Гали.

— Наркотики лажа в сравнении с фортой. Смотри. — Он встал, навесил на лежавшую в углу штангу груз. — Видишь, в два раза больше обычного. — Опять лег и, вытянув вверх полусогнутые ноги, приказал: — А ну, клади!

— Да ведь тяжелая.

— Ничего, теперь и не такое поднимешь.

Гали и впрямь неожиданно легко поднял штангу и положил на Пашкины стопы. Тот стал сгибать и разгибать ноги, потом, как циркач, завертел штангу, Гали даже опасливо отскочил в сторону. Голова уже не кружилась, но была тяжеловатой, в ушах звенело. Однако что с мышцами? Их прямо-таки разрывала жажда деятельности, работы, немедленной и веселой.

— Что, таскать мешки захотелось? — хихикнул Пашка, опуская штангу. Встал, принес из коридора кирпич, положил на край стола и сильным ударом ребра ладони рассек пополам. — Чем не каратэ? — спросил удовлетворенно. — Да мы теперь за пять минут разгрузим любую машину.

— И сколько это стоит?

— Нам с тобой бесплатно, остальным — по червонцу за тюбик.

Гали присвистнул:

— Где взял?

— Ишь, какой прыткий. Сначала раскуси это удовольствие, пожелай его еще и еще, а потом скажу. Иди пройдись, а то, чего доброго, на мне захочешь испробовать кулаки. Жаль, на работу пора, охотно побоксировал бы.

Шагая по вечернему, отдыхающему от дневной жары городу, Гали поймал себя на том, что снисходительно посматривает на прохожих: все кажутся немощными, слабыми, даже высокие широкоплечие парни. Казалось, что сам вырос и стал сильнее. Впрочем, в нем и впрямь прибавилось сил, в чем он убедился, свернув на набережную. Как бы невзначай опрокинул тяжелый бетонный вазон с африканскими кактусами, вызвав на свою голову возмущение отдыхающих. Искал дела, и оно вскоре подвернулось. В конце терренкура сцепилась в драке группа юнцов, и он легко расшвырял их, дивясь собственной отваге. Парни со злобным уважением оглядывались на него, потирая места оплеух, пока один из них, низкорослый, взлохмаченный, не выкрикнул: "Фортиус!" Как по команде, все бросились врассыпную. Гали оглянулся — никого рядом.

— Вот чудаки, — пробормотал он. — Меня, что ли, приняли за подонка?

Мимо, работая рычагами, проехала на коляске светловолосая девчушка, и он невольно отскочил в сторону — почудилось, что это Айка. Не хватало еще встретиться здесь, и вообще показалось странным, что он связался с ней. То ли дело вон те, баскетбольного сложения девицы, что идут по другой стороне набережной, весело перебрасываясь репликами и поглядывая в его сторону.

Он распрямил плечи и двинулся к ним. У него не было привычки заговаривать на улице, но тут будто кто потянул за язык.

— Красавицы вы мои. — Он расставил руки, точно желал заключить их в объятия. Девушки с визгом бросились от него. — Да не пьяный я! — Он схватил одну из них и притянул к себе. Девушка вырывалась, но он крепко держал ее за руки и вдруг услышал гневное: "Фортиус!"

— Ты чего? — отшатнулся он. — Чего выдумываешь? Какой я тебе фортиус?

— Самый настоящий! — На глаза девушки навернулись слезы. Она тщетно пыталась вырваться из его железной хватки.

— Фортиус — это тот, кто везде и всегда действует силой, — сказал он и невольно разжал пальцы. "Что это со мной?" — слабо мелькнула мысль и тут же погасла.

Пользуясь его замешательством, девушка быстро скрылась среди прохожих.

— Фортиус, фортиус, — бормотал он, скользя бессмысленным взглядом по лицам встречных. — А ежели и фортиус, так что? По крайней мере, среди них не встретишь нытиков и хлюпиков. Генетически здоровая часть населения, хотя бы за это стоит их уважать.

Пляж уже был закрыт. Он перемахнул через ограду и, сбросив на ходу одежду, ринулся в воду. Теплая, словно подогретая, она не освежила. Оставил на пляже одежду и в одних плавках прошлепал через весь город, не обращая внимания на недоумение прохожих. Плевать на любые условности. Пожелай он в ту минуту лечь посреди площади, сделал бы и это. Некий тормоз был снят фортой, и он готов был на все, хотя и сознавал порочность этой готовности. Вернувшись в общежитие, набросился на Гриню: "Где Пашка? Срочно нужен Пашка!"

Гриня оторвался от стола, за которым выжигал портрет своей девочки с легкомысленными кудряшками на лбу, и вопросительно уставился на него.

— Что с тобой?

Гали полез в тумбочку, взял горсть тюбиков и высыпал перед ним.

— Где Пашка взял это?

Усмехнувшись, Гриня вновь склонился над портретом. Сильный удар в бок чуть не свалил его со стула. Он вскочил, с опаской поглядывая на Гали.

— Форты надрался, что ли? Поверти штангу, если невмоготу, а на мне не упражняйся, а то так врежу — станут твои раскосые глаза совсем косыми.

"Вылитый орангутанг. Как я раньше этого не замечал? — мелькнуло у Гали. Такой прижмет — не пикнешь. Но с каким удовольствием подмял бы его".

— Пашка не проинструктировал тебя? — продолжал Гриня. — Так вот запомни: форту принимают, когда хотят кого-нибудь измордовать. Пашка, думаешь, для чего подсунул тебе это? Чтобы мускулами поиграл? Как бы не так. Ему надо эту пасточку загнать кому-нибудь, да подороже. Он знает, что ты ходишь в санаторий и…

— И что? — Гали бросило в жар.

— Не красней, как девица. Ну, завел флиртик с безногой, ну и что? Ведь это несерьезно.

— Да кому какое дело, — сквозь сомкнутые зубы процедил Гали и, по-бычьи нагнув голову, двинул на Гриню. Тот отскочил поближе к двери.

— Тю, придурок, сказать ничего нельзя. Пашка хотел, чтобы продал форту санаторским — им, мол, надо силенок набираться. Но если честно, здоровье лишь подрывается. Я за полгода испортил себе желудок и нервы расшатал.

— Где он взял это? Форта что-то делает с психикой, — пробормотал Гали.

Понимал, что надо бы лечь и выспаться, но будто кто канатом тянул в ночь, и как был в плавках, так и вышел на улицу.

Город уже заметно опустел, зажглись наземные фонари. Где- то готовилась ко сну Айка, и впервые при мысли о ней Гали стало невыразимо тяжело. Прав Гриня: несерьезно все это. Тогда к чему встречи? Зачем он берет на себя ее боль? Неужели мало вокруг девчонок? Да только свистни…

Незаметно очутился у мясокомбината, где по вечерам подрабатывал Пашка. Заканчивалась последняя смена, и он должен вот-вот появиться на проходной.

— Ты чего здесь околачиваешься? — пришел в оторопь от его наготы дежурный. — Пьяный, что ли? Одежду где потерял?

Гали хотел было спросить о Пашке, когда увидел его в шумной ватаге идущих из цеха женщин.

Пашка сразу узнал его, подскочил и потащил в темень, подальше от смешливой компании женщин.

— Сбрендил, что ли? — проворчал он. — Впрочем, с непривычки и не такое возможно.

Гали вырвал ладонь из его клешни и схватил Пашку за грудки:

— Кто дал тебе эту гадость?

— Но-но, поласковей. — Пашка сбросил его с себя. — Сбавь газ. Батист не любит, когда вибрируют. Идем, познакомлю с ним. Пусть полюбуется на твое неглиже.

— Что еще за Батист?

— Дяденька такой, очень тобою интересующийся. Удовлетворит твое любопытство.

Они прошли итальянский квартал, и до самого поворота их сопровождала песенка из открытого окна затейливого домика со множеством внешних лесенок и двумя мансардами. Кто-то безоглядно веселился, забыв о позднем часе. К центральной площади прошагал наряд заступающих на дежурство бойцов МФВ.

Минуя набережную, с полкилометра шли берегом моря, пока не оказались в приморском поселке, застроенном небольшими двухэтажными домиками из побеленного ракушечника.

Батист жил на другом конце поселка, прилепившегося к скалистой част берега. Обвитые панычами стены дома придавали ему в полутьме таинственный и загадочный вид.

Пашка толкнул калитку. Звякая цепью, из будки выбежал пес, громадный волкодав, и, задыхаясь от злости, облаял вошедших.

— Молчать, Краб! — на фоне освещенного проема открывшейся двери выросла долговязая фигура. — Кто там?

— Это мы. Леший, — отозвался Пашка.

— Кто мы?

— Капрон и его напарник. Батист у себя?

— Входите.

Они прошли по асфальтированной дорожке к крыльцу. Пахло жареной рыбой, на веревке сушились сети. В глубине двора Гали разглядел гараж и перевернутый вверх днищем баркас. Совсем рядом плескалось море, воздух был пропитан соленой влагой.

Сделав знак обождать, долговязый толкнул одну из дверей в коридоре, тут же выскочил и жестом пригласил войти.

Это была кухня-столовая с отделанной кафелем печкой. За массивным дубовым столом восседал мужчина лет сорока пяти, в майке, с курчавой рыжей грудью. На лбу прилизан реденький светлый чуб. Тонкий длинноватый нос, очень близко поставленные глазки — их сверлящий взгляд не понравился Гали.

Пашка достал из-за пазухи палку копченой колбасы и положил на стол.

Батист встал из-за стола и неожиданно для Гали оказался ростом ниже среднего — эдакий невзрачный карапет, вся значительность которого выражалась в буравчиках стальных глаз. Он протянул руку Пашке, затем Гали, и тот заметил их неприятную осклизлость.

— Милости прошу к нашему шалашу, — кивнул Батист, приглашая за стол.

Они сели. Долговязый приютился рядом, и только сейчас Гали разглядел его лицо, до смешного похожее на усатую морду хомяка.

— Ты чего, детка, раздетый? — Батист внимательно оглядел Гали.

— А это я хотел спросить у вас. Отчего после форты мне захотелось побродить голяком, испробовать свои кулаки на прохожих и вообще быть царем природы?

— Ну-ну, мальчик, не надо нервничать. Сначала выпей и закуси, а потом поведем разговор. — Батист разлил по стаканам вино, подвинул гостям блюдо с жареной камбалой. — За знакомство! Он поднял стакан и крупными булькающими глотками опрокинул его.

Запас приготовленных дерзостей вмиг испарился. Этот маленький, тщедушный человечек, которого ничего не стоит согнуть одной рукой в рог, взывал скорее к сочувствию, а не к скандалу, и после недолгих колебаний Гали осушил стакан.

— Вот и хорошо, — кивнул Батист, запихивая в рот кусочек рыбы. — А то развел тут антимонию. Никогда не задавайся вопросами, они к хорошему никого не приводили. Живи, как душа того требует. Все висим на ниточке. Стоит судьбе легонько дернуть и — прости- прощай! А ты рассуждаешь. Да просто живи, наслаждайся каждой минутой. К примеру, вот эта камбала. — Он вытащил застрявшую в зубах кость. — Плавала себе спокойно в море и еще жила бы много лет. Что ее подвело? Любопытство. То есть вопросы, которые она задала себе, увидев сеть: что такое? для чего? Тут ей и пришел каюк. "Отчего после форты это, отчего то?.." Да не все ли равно? Главное, ты почувствовал себя сильным, всемогущим. Не так ли? Тебе стали до лампочки все дурацкие условности, эти сети для ловли свободного духа, ты как бы воспарил над ними и над глупым человечеством. Вкусив форту, ты шагнул на более высокую ступень бытия, возвысился над другими. И с этой ступени тебе стали видны все пороки и слабости. Так почему бы не помочь другим стать сильней и мудрее? Я слыхал, ты ходишь в «Амикецо»? Вот и сплавь туда форту. Глядишь, оставят инвалиды свои коляски, костыли и побегут. Вредные побочные действия? А разве есть лекарства без них? Зато сколько плюсов!

Вспомнив об агрессивной, наглой энергии, прущей из него, Гали хотел было возразить, но Батист налег на стол, приблизив к нему лицо в черных точках угрей, и гипнотически обволакивающим полушепотом продолжил: — Есть еще нечто колдовское в этом зелье. Вместе с силой человек обретает смелость и удачу в делах. Я уже три года пью форту, и мне везет во всех мероприятиях. В этом нет никакой мистики — форта раскрывает мои творческие способности. Ты будешь задаром пить ее, но при условии: если поможешь в ее сбыте. Поскольку препарат не запатентован, надо соблюдать осторожность. Впрочем, если тебе он придется по душе, в накладе не останешься. С каждых десяти тюбиков плачу по червонцу. — Он встал и хлопнул Гали по плечу: — Я знал, что мы договоримся. Теперь идем, покажу хоромы. Через пару лет при усердии и сам сможешь иметь нечто подобное. Конечно, если будешь мозговитым. — Он шумно отодвинул стул и повел Гали по коридору. — Вот, — не без удовольствия распахнул одну из дверей, и Гали увидел комнату с длинными рядами стеллажей, на которых выстроилось такое количество книг, что составило бы честь любой общественной библиотеке.

— Ничего себе! — присвистнул он.

Тяжелые тома энциклопедий, блестящие позолотой и серебром собрания сочинений классиков, потемневшие от времени антикварные книги — и все это богатство в частной коллекции! Как бы удивилась этому великолепию Айка. Вспомнив об ее увлечении историей, поинтересовался, есть ли что-нибудь историческое.

— А вот, две полки. Тут тебе и Карамзин, и Ключевский, и Тарле. Всего же у меня семь тысяч томов.

— Дали бы почитать Ключевского, — сказал Гали, выбрав фамилию позвучней.

— Ишь ты, я думал ты проще, — усмехнулся Батист, сдувая пыль со снятого с полки тома. — Разумеется, с возвратом.

— Мне бы еще Флеминга, — попросил Гали любимого поэта Айки.

— И Флеминга знаешь? Есть, у меня все есть. — Он влез на стремянку, взял с верхней полки тоненькую книжицу. — На немецком умеешь?

Батист что-то непонятно прокаркал, вероятно, желая убедиться в его знании языка.

— Зябко здесь. — Гали поежился, и хозяин отдал распоряжение долговязому, чтобы тот принес одежду. Вскоре перед Гали лежали новенькие брюки, желтый шерстяной свитер и сандалеты.

— Можешь не возвращать, дарю. — Батист раздвинул в улыбке рот, и Гали заметил странное чередование зубов: белый, золотой, белый, золотой…

Брюки оказались слегка коротковатыми, с ярлыком какой-то иностранной фирмы. Пока он одевался, Батист с Пашкой раздраженно переговаривались за стеллажами, но слов было не разобрать. Когда они вышли оттуда, глаза Пашки были злыми и красными.

— Вот и отлично, — удовлетворенно хмыкнул Батист, увидев одетого Гали. Пошли дальше. — Он толкнул ногой дверь, ведущую из библиотеки в другую комнату, смежную с ней. Гостиная впечатлила Гали меньше, хотя и здесь было на что посмотреть. Деревянные панели, ковры под ногами — все, как в обычной мещанской квартире, но одну из стен сверху донизу заполнял вернисаж художников-пейзажистов, маслом и акварелью живописующих красоты родного края. Классические полотна соседствовали с модернистскими, отчего выставка выглядела пестро, откровенно безвкусно. Вдоль другой стены вытянулись два шкафа с образцами геологических пород за стеклянными дверцами. Здесь были осколки яшмы и оникса, россыпь местных самоцветов, куски известняка с отпечатками рыб и крабов. Рядом стоял небольшой станок для обработки камней — вероятно, Батист занимался ювелирным делом.

— В прошлом я геолог, — пояснил он, подметив интерес гостя к столь необычной коллекции. — Но время меняет нас. Здоровье уже не то, осел на месте и точу потихоньку камешки.

"Выходит, не только форта тебя кормит", — подумал Гали. Следующую комнату он окрестил про себя телевизионной, так как здесь стояли три приемника цветной, черно-белый и видеомагнитофон. К потолку был подвешен настоящий морской колокол.

Впустив Гали, со словами: "А вы прогуляйтесь", Батист захлопнул дверь перед Пашкой и Лешим, включил цветной телевизор и, кивнув гостю на диван, развалился в кресле.

— Уже покойничек, а соловьем заливается, — мотнул он головой в сторону поющего на экране старого певца с одышкой, давно уже отошедшего в мир иной. — Косточки сгнили, а он все поет. Это ли не прогресс? — Он закурил длинную тонкую сигарету, бросил пачку Гали, задержал дым в легких и медленно, с наслаждением выпустил через ноздри, стряхнув пепел на ковер.

— Так вот. — Холодная фольга его глаз скользнула по гостю. — Каждый приличный город имеет своих паразитов. Наш не исключение. Если откровенно, то я — паразит. Но с маленькой поправкой: трудолюбивый паразит. Все, что ты видел в моем доме, нажито вот этими руками, — он помахал по-женски пухлыми коротковатыми кистями с толстыми пальцами. — Когда-то я был умненьким-благоразумненьким, ходил на службу от сих до сих, с геопартиями мерял матушку землю, потом все осточертело. Понял, что можно жить проще, легче и приятнее. А тебе никогда не приходило такое в голову, или ты собираешься всю жизнь таскать ящики на своем горбу?

— Почему всю жизнь? Отслужу, получу какую-нибудь специальность.

— В том-то и дело, что «какую-нибудь». Сам не знаешь куда приткнуться. Ты понравился мне, и я хочу иметь с тобой дело не только по поводу форты. Бросай-ка свой магазин, возьму в помощники. Могу и от армии избавить. Для стажа будешь потихоньку, пару часов в день, где-нибудь прирабатывать. Остальное время — для райской жизни. Рыбку ловить с баркаса будем, научу тебя ювелирному мастерству. Правда, я не зарываюсь в него, лишь ракушки обтачиваю: камень много усилий требует, а там, где большие усилия, там меня нет. Эти, — Батист повел глазами в сторону двери, за которой остались Пашка и Леший, — не подходят мне. Тебя же за сына приемного считать буду, и, ежели оправдаешь мое доверие, все в этом доме будет твоим и даже сам дом. Приноси из общежития свои манатки, отдельную комнату выделю па втором этаже. Ну как, нравится мой план?

— Надо подумать, — внезапно осевшим голосом сказал Гали. Батист вызывал в нем брезгливость и в то же время притягивала его властная уверенность в своем могуществе, способность устроить чью-то жизнь, пусть даже подлым образом.

— Найдем тебе хорошую кралю, — продолжал Батист, — женишься, хозяйку в дом приведешь. Я ведь давний холостяк, — произнес он, казалось, с искренней печалью. — О наследнике мечтал — не сбылось. — В глазах его мелькнуло что-то ушибленное, и Гали понял, что при всем достатке Батист глубоко несчастен. Ни с одной бабой надолго не спелось, детей обожал, а своих так и не заимел. Чего так смотришь, не пьян я, просто развязал перед тобой язык. И, наверное, зря — азиат ты. Азиаты — народ ненадежный, хитроумный, страстный. Вот согласишься жить у меня, а потом однажды ночью прирежешь. Впрочем, ерунду болтаю. Мужик ты крепкий, хозяйство хорошо поведешь.

— В слуги к себе берете, что ли? — не понял Гали. Батист поморщился.

— Зачем так вульгарно, мальчик? — Он швырнул сигарету в угол и уже твердо, без прощупывающих интонаций, спросил: — Так согласен или нет? Мне нужен ответ четкий, а не двусмысленный. Цену себе набиваешь?

— Это что, Пашка дал мне такую хорошую характеристику? А не боитесь, что заложу?

— У меня, голуба, все шито-крыто, не подкопаешься, даже если захочешь. Под бдительным оком государства нахожусь, налоги исправно плачу. Но болтать не советую, тебе дороже будет. Итак?

Гали замялся. Подойти бы сейчас и врезать в эту длинноносую морду. Но лучше протрезвиться и от форты, и от вина, может, все это лишь мерещится.

— Фу-ты, ну-ты, чего задумался? Терять-то тебе, кроме общежития, нечего. Попробуй. Вернуться в свою конуру всегда успеешь.

— Надо помозговать.

— Вот и нормальненько. Эй, Леший! — крикнул он, ударяя в колокол. Резкий звон жалобно оттолкнулся от деревянных панелей, будто желая вырваться из заточения на морской простор. Батист переключил телевизор на другую программу и дернулся:

— Что за чертовщина? Еще один покойник глотку дерет. Так что? — обернулся он к Гали, собравшемуся поскорее уйти отсюда. — Рвешь когти? Ладно, иди кумекай. Все равно приползешь ко мне. Эй, Леший, Капрон, где вы запропастились? — закричал он в коридор. — Проводите мальчика за калитку. Он лучше и чище вас, поэтому я сделаю все, чтобы его заполучить.

— Может, его подбросить на авто? — предложил выскочивший из кухня Леший, на ходу жуя огурец.

— Пшел, лыка не вяжешь, а на авто поглядываешь, — оттолкнул его Батист. За баранкой будет он, и я выучу его! — и Батист похлопал Гали по спине.

Утром вставать не хотелось. Гриня вылил ему на голову чашку холодной воды, но он только выругался и, перевернувшись на бок, натянул на голову простыню. Хотя сон и исчез, подняться с постели не было сил. Ломило виски, руки и ноги налились свинцом, во рту сушь и горечь. Дождавшись, когда ребята ушли на работу, с закрытыми глазами нашарил на тумбочке чашку, выпил остатки воды и вновь откинулся на подушку.

— Гадость какая, — произнес вслух. Вчерашний вечер в мельчайших подробностях всплыл в памяти: как переворачивал цветочные газоны, приставал к девушкам, вел дурацкую беседу с Батистом. Даже нехорошие мысли об Айке и те всплыли. — Боже мой, — пробормотал он, — еще немного, и этот подонок уговорил бы меня. — Веки набухли тяжелой влагой, он шмыгнул носом и вытер лицо ладонью.

Трудолюбивый паразит… В таком городе! Возмечтал на чужом несчастье делать барыши. Давить надо эту гнусь. И Пашка туда же. Неужели не видит, что Батист толкает на преступление, обставляя его пышными словами. Усыновить захотел, мерзавец… Уж не он ли глава фортиусов?

А что, очень похоже. Откуда у этого геолога такой дворец? Барка? Два автомобиля? Ювелирное дело — для отвода глаз. Форта — вот что приносит доход. Эдакий благообразный тщедушный мужичок — пахан фортиусов… Меньше всего заботит его здоровье больных, которых он будто бы хочет сделать могучими, своротив им набекрень мозги. Так вот кому обязаны своей наглостью Пашка и те, с булавками на задницах…

Так же невыносимо стыдно было когда-то в детстве, за год до катастрофы с родителями. Ему шел десятый, и он изо всех силенок утверждался среди ребят нового двора, где недавно родители получили квартиру. Мальчишки испытывали силу, волю и смекалку друг друга самыми нелепыми способами. Заправляли дворовой ватагой два брата-оболтуса, четырнадцати и пятнадцати лет. Даже взрослые их побаивались — того и гляди что-нибудь натворят. То наделали переполоха, забросив в подъезд горящую фотопленку, то прицепили на дерево переговорное устройство и пугали прохожих дикими возгласами. А однажды объявили войну всем кошкам в округе и втянули в это дело многих даже неплохих ребят. За каждый выбитый кошачий глаз награждали конфетами, перочинными ножами и даже книжками на деньги, собранные со школьных завтраков. Гали тоже подключился к этому вандализму и неожиданно для себя с первого же выстрела выбил рогаткой синий глаз песочному сиамскому красавцу, поспорив на томик сказок. Кот с долгим визгом вертелся волчком под любопытными взглядами обступивших его мальчишек. На балкон третьего этажа вышла какая-то пожилая женщина и, вмиг поняв ситуацию, разразилась ругательствами, одно из которых навсегда запомнилось. "Фашисты! Вы же настоящие фашисты!" — кричала она. Он с ужасом смотрел на содеянное, сердце билось неровно и гулко, уши пылали, вдруг понял, что коту очень больно, и эта боль странным образом передалась ему так, что на мгновенье в глазах потемнело и голову сжало обручем. Позже он не раз видел кота издали, но тот, будто узнавая своего обидчика, шарахался в кусты. Как хотелось погладить его, приласкать! Однажды долго стоял, ожидая, когда он вылезет из подвального люка на кусочек колбасы, но кот так и не появился. Чтобы хоть немного сбросить тяжесть, признался в проступке матери. Она испуганно и как-то странно взглянула на него, чужим голосом сказала, что по- настоящему сильный никогда не мучает и не унижает слабых, и больше к этой теме не возвращалась, поняв, что он пережил…

Не спалось, и мозг устало переваривал то эпизоды вчерашнего дня, то далекого прошлого. Однако скамейка жестковата, надо было пойти в халабуду сторожа — приглашал ведь. Да и луна мешает — огромная, с красноватым отливом. К ветру, что ли?

Гали встал, подошел к Орлику, похлопал его по теплому боку. Конь тихо заржал, сонно жмуря глаза.

Деревья и кусты, облитые небесным светом, не шелохнулись ни единым листком. Крупные низкие звезды почти растворились, заглушенные луной. Рядом негромко шуршало море, пахло цветами и водорослями.

Кому-то еще не спится — идет по аллее в эту сторону.

Человек поравнялся с Гали и, не поворачивая головы, прошел мимо. Его так и хлестнуло: глаза ночного пешехода были закрыты, шел он осторожно, будто по шаткому деревянному настилу. Что-то знакомое почудилось в его облике. Уж не тот ли парень, что двигал по столу клоуна из папье-маше? Но он же колясочник…

Послышался шелест раздвигаемых кустов и чуть ли ни на Гали вышла девушка, увидев которую он обомлел. В ночной рубашке до колен, со слегка взъерошенными волосами, она смахивала на девочку-семиклассницу. Глаза ее были закрыты, шла она так же осторожно, по лицу блуждала легкая улыбка. Айка!

Не до конца веря случившемуся, — неужели луна подняла Айку? — Гали двинулся следом. Сбоку белел еще чей-то силуэт. Вспомнились рассказы о лунатиках, о том, что они способны взбираться на верхушки деревьев, ходить по карнизам и проявлять другие чудеса ловкости и смелости, прорывая барьер, поставленный цивилизацией мозгу и психике.

Боясь спугнуть девушку, Гали неслышно ступал за нею. В вертикальном положении она выглядела еще более хрупкой, чужой, незнакомой. Он шел за нею шаг в шаг на расстоянии двух-трех метров, готовый в любую минуту поддержать ее, если вдруг споткнется. На миг Айка остановилась, повела головой, будто прислушиваясь к чему-то, и он замер. Затем вновь пошла, заряженная лунными лучами. То, что она шагала без чьей-либо помощи, пусть и не очень уверенно, было замечательнее всех чудес, на какие только способны сомнамбулы, и по спине Гали поползли мурашки.

У спортплощадки Айка остановилась, наклонилась, что-то выискивая на земле. В руках ее оказался забытый детьми сотрудников баскетбольный мяч. Она встала па носочки и легко забросила его в корзину. Тихо рассмеялась от удовольствия. Уже чуть быстрее подняла мяч и вновь забросила в корзину. То, чего она была лишена в обычной жизни, без чего прошло ее детство, сейчас, вероятно, доставляло ей наслаждение. Вот она села на качели и несколько минут взлетала на них, откинув в забытьи голову с вихрящимися волосами. Потом сорвала с куста веточку, начертила на земле классики и стала прыгать на одной ноге, гоняя из клетки в клетку плоский камешек.

Затаив дыхание, Гали наблюдал за ней в тени шелковицы. Немного отдохнув на деревянном жирафе, она вновь свернула на баскетбольную площадку. Гали решил, что Айка вновь будет играть в мяч, но она вдруг остановилась, будто перед преградой, а потом стала медленно, неуклюже вальсировать. Она кружилась по площадке под одной ей слышимую мелодию, и движения ее становились все увереннее, все пластичнее, и уже на третьем круге она танцевала свободно и легко.

Гали завороженно смотрел на нее, уж не спит ли? Сделав еще круг, Айка, запыхавшись, села на землю. Ему показалось, что она упала, он тут же подскочил к ней, но не успел притронуться, как Айка встала и, не замечая его присутствия, все так же, с закрытыми глазами, прошла мимо к главному корпусу.

На скамье перед корпусом сидели четверо юношей и две девушки. Издали они выглядели командой присевших отдохнуть спортсменов. Айка подошла, умостилась рядом. Несколько минут они просидели молча. Потом по чьей-то неслышной команде встали и, разбившись по парам, закружились в вальсе. Лишь один, оставшись без пары, стоял и дирижировал неслышным оркестром. Айка танцевала с блондином, глаза ее, как и у партнера, были по-прежнему закрыты, но лицо светилось таким счастливым упоением, что у Гали защемило сердце. Они танцевали минут десять, потом в изнеможении уселись на скамью и, немного отдохнув, вновь встали, взялись за руки, образуя круг, и медленно повели хоровод сначала в одну, затем в другую сторону.

Сторож вышел из-за кустов так неожиданно, что Гали не успел предупредить его — старик разразился громким возмущением, не подозревая, свидетелем чего он является:

— Среди ночи! Танцы! Мало для вас дня, бесстыдники! — кричал он, постукивая о землю бамбуком. — Откуда вы? На территорию нельзя посторонним… — Гали зажал ему ладонью рот.

Напуганные голосом сторожа, танцующие вздрогнули, открыли глаза и стали подкошенно оседать на землю. Сторож и Гали замерли: еще минуту назад вполне нормальные парни и девушки один за другим превращались в парализованных.

— Господи, что же это? — Сторож заметался между упавшими и, что-то сообразив, побежал в корпус.

Гали подскочил к Айке. Она взглянула на него отрешенно, не понимая, где она и что с ней. Он склонился над ней. Айка обхватила его за шею, и он понес ее в палату, все еще не до конца веря в случившееся.

— Почему я здесь? — сонно спросила она. — Что со мной?

— Ничего, ничего, — успокаивал он, взлетая по пандусу на третий этаж. Все будет ладом. Ты будешь ходить. Ты обязательно встанешь на ноги!

Часть 5 Духовный союз

На фасаде дворца спутников золотилась фреска: в голубом небе парили люди-птицы. Не икары с птичьими крыльями, а юноши и девушки в обтекаемых, светящихся под солнцем костюмах летели среди облаков.

На консультпункте молодая женщина в форменной тюбетейке с лиловыми звездочками по ободку деловито растолковала Радову и Таху Олину, что функции дворца — не регистрация союзов, а помощь в поисках близкой души. Им вручили брошюру, на которой красивой старинной вязью было выведено: "Сведения для инопланетян и репликантов".

— Мы как раз те и другие, — сказал Тах Олин.

— Вижу, — улыбнулась женщина, и это почему-то задело Таха.

В гостинице Радов углубился в чтение брошюры. Тах Олин не спешил ее изучать, сидел на диване, шныряя по всем каналам голографа, где велись передачи для репликантов.

— Неужели в тебе не говорит любопытство первооткрывателя? — наконец возмутился Радов и осекся, увидев перед Тахом на столе рисунок — женщина с распущенными волосами вела за руку двух ребятишек. Поймав его взгляд, Тах покраснел и перевернул рисунок. — Оказывается, это союз в непривычном для нас понимании, — мягче сказал Радов и прочел: — "Подбор спутников во Дворце преследует цель: создать на время духовный союз, основанный на потаенном совпадении психофизических резонансов. У этого союза есть некоторое сходство с браком, которое заключается в том, что от него тоже рождаются дети. У духовнорожденных сильный инстинкт к дальним космическим полетам. Они, как икары, поднимаются в небо без технических средств". Как тебе это нравится? Он оторвался от книжки.

— Ничего не понимаю.

— И не поймешь. Здесь говорится, что механизм духовного союза будет неясным до тех пор, пока мы не испытаем его на себе, поэтому подробные описания ни к чему.

— Значит, духовнорожденные — это все же не произведения искусства, а дети во плоти? И это при отсутствии физического контакта? Странно.

Через два дня, терзаемые желанием постичь нечто неведомое, они вновь пришли во дворец спутников. Их пригласили в просмотровый зал. Это было помещение без окон, с дневным освещением невидимых ламп. Усевшись поудобней, Тах Олин и Радов по звуковому сигналу нажали красную кнопку. В тот же миг комната заполнилась как бы вышедшими из стен мужчинами и женщинами всех возрастов — от семнадцати до глубокого эсперейского, определяемого лишь по сухому блеску глаз. Было ясно, что это всего лишь голографические изображения, но высокая техника записи создавала полную иллюзию реальности. Кто в легком танце, кто степенным шагом проходил мимо их кресел, и они ощущали на лицах движение воздуха, запах тонких духов и почти неощутимые особые токи, которые шли от каждого. Радов не удержался, схватил за руку вихрастого парнишку в пестрой футболке. Велико же было его изумление, когда рука ощутила тепло человеческого тела. Правда, юноша неведомо как ускользнул от него, и Радов понял, что перед ним все-таки не живые люди.

Задание оказалось простым: следовало нажать синюю кнопку при виде чем-либо симпатичного человека. За час, проведенный в креслах, перед ними промелькнуло около тысячи лиц, и раз пятьдесят их руки безотчетно жали на кнопку. Затея все более и более казалась несерьезной. Мало ли встречается приятных людей, а лицо, которое станет дорогим, может поначалу и не понравиться. А тут еще надо нажимать кнопку, несмотря на пол и возраст приглянувшегося человека. К концу сеанса они окончательно разочаровались в самой идее просмотра и уже хотели было отказаться от дальнейших церемоний, когда подошла консультант, все та же милая женщина в тюбетейке, и объяснила, что сидят они в биокреслах и все не так примитивно, как показалось, поэтому не стоит спешить с отказом. Когда же узнали, что в любой день и час по их желанию союз может быть расторгнут, вернулся прежний интерес.

После просмотрового зала их завели в биокамеру, где с них сняли биоголограммы.

— Но при чем здесь союз, да еще духовный? — вновь задали вопрос.

Им улыбнулись и попросили набраться терпения, сообщив, что голограмма несет информацию не только о биопроцессах, но и о духовных качествах и запросах. Оставалось лишь втихомолку возмутиться, что кто-то вновь посягнул заглянуть в их внутреннюю суть.

— Может, пас разыгрывают? — усомнился Тах. — Вдруг это всего лишь аттракцион, чтобы позабавить скучающих туристов?

Вечером они убедились в серьезности мероприятия. Девушки развели их по разным помещениям, и, спеша за консультантшей, Радов заметил, что слегка волнуется. Его уже ожидали. В полукруге из семи кресел сидели шестеро: совсем юная веснушчатая девчонка с короткой стрижкой рыжеватых волос, изящная брюнетка средних лет, широкоплечий гигант с лицом кирпичного цвета, молодой симпатичный человек, насупленный меланхолик и женщина очень преклонного возраста, судя по пронзительному, сухому блеску глаз. То ли от смущения, то ли из противоречия перед тем, что происходит, Радов чуть вызывающе спросил у общества, почему их именно семь, а не четверо или двадцать. Брюнетка сдержанно ответила, что психологи считают это число оптимальным для духовного союза. Кроме того, по обработанной информации просмотрового зала сделан вывод, что в данном случае целесообразен именно такой состав лиц.

Усаживаясь, Радов недоверчиво оглядел каждого. Вряд ли он нажал бы кнопку и при виде этого хмурого типа со взглядом, будто у него что-то украли.

Собравшиеся впервые видели друг друга. По интересам, симпатиям и биологическим параметрам они должны были составить на какое-то время сообщество, от которого ждали некий духовный плод.

В конце концов, шут с ним, как это будет называться, лишь бы интересно прошел отдых, — решил Радов и подивился наивности эсперейцев: к чему эти церемонии и сам термин «союз», когда подобные знакомства можно завести и без посредства дворца? Но позже выяснилось, что он не вник в суть происходящего.

Было очевидным, что рыжеволосая девушка, симпатичный парень, меланхолик и гигант — такие же, как и он, репликанты. Брюнетка, судя по изменчивым оттенкам кожи, эсперейка, а немолодая, с тонкими, иссушенными временем чертами лица — жительница Айгоры (ближайшей к Эсперейе планеты).

Как в начале любого знакомства, они вежливо прощупывали друг друга, перескакивая с одной темы на другую, не открывая пока своих биографий, мечтаний и помыслов — все это будет впереди. В соседней комнате, куда вошел Тах Олин, происходило нечто подобное. Через час почти одновременно обе компании вышли из дворца и разошлись по двум выделенным им коттеджам. Тот, в котором поселился Радов со своими новыми знакомыми, снаружи смахивал на раковину улитки и был оборудован бассейном, спортзалом, игровой. Утром и вечером его жители, совершая древний земной ритуал, собирались в гостиной на "стакан чая", который был ничем иным, как холодной омагниченной водой для очищения сосудов и биотонизации. Любимой темой репликантов в такие минуты были разговоры о некогда ломящихся от яств столах, о том, как чудесно ощущать приятную тяжесть в желудке, после чего сладко всхрапнуть. Эсперейка Пиола с айгорийкой Нисой приходили в ужас от этих рассказов. Им казалось чудовищным, что человек мог так отягощать свой организм пищей. Особенно завораживали кулинарные побасенки меланхолика Доба, в земном бытии бывшего поваром при дворе Людовика XIV. Некогда Доб скончался от обжорства с таким букетом болячек, что и сейчас испытывал их последствия на собственном характере.

— Стас, вы должны помнить, как пахнет жареный поросенок и утка с яблоками, — говорил он, и его угрюмое лицо светлело.

Рыженькая Элинка, в прошлом подневольная польская крестьянка, когда-то нечаянно утонувшая в пруду, слушая Доба, всякий раз шумно возмущалась:

— Ваши гастрономические воспоминания. Доб, пробуждают во мне недобрые чувства. Вы ели на золоте и серебре и даже, извините, обжирались, а вот я, мои родные и вся деревня влачили жалкое существование, а в голодное время кормились чечевицей и отрубями. Знаете, что такое отруби? Ими в хорошие времена кормили тех поросят, которых вы до сих пор обожаете.

Глядя на Элинку, спортивно подтянутую, раскованную и щеголеватую в своем пристрастии менять наряды по нескольку раз в день, Радов с трудом представлял ее в роли забитой сельской девушки, идущей по ниве под палящим солнцем с примитивным серном или косой.

Обычно спорящих усмиряла мудрая беловолосая айгорийка.

— Дети мои, — говорила Ниса. — Не горячитесь. Что было, то прошло и никогда не повторится. Сейчас вы — новые люди и должны мыслить по-новому. Впереди много интересных дел. Это мои дни на исходе, а вы еще так молоды. Глаза ее затуманивались грустью, что мгновенно передавалось всей компании. Заметив это, Ниса поспешно меняла настроение или выходила из гостиной. Однажды, когда при очередном приступе тоски она вышла, Пиола сказала:

— Будем к Нисе более чуткими. Нам предстоит проводить ее в последний путь — ей ведь не одна сотня лет.

Для присутствующих не было новостью, что на Эсперейе и Айгоре смерть все еще не до конца побеждена — долгожители в конце концов умирали, но их энергоматрицы и реплигены сохранялись в пантеонных камерах до тех времен, пока дело репликации поднимется на более высокую ступень и можно будет оживлять даже того, кто исчерпал весь энергетический потенциал, рассчитанный, по мнению ученых, пока лишь на два-три столетия.

Трудно было предположить в Нисе глубокую старуху — так она еще была прекрасна. Лишь слегка иссушенный профиль да внезапно вспыхивающая печаль в глазах выдавали ее возраст.

Краснокожий гигант Пит оказался жителем легендарной Атлантиды, остатки которой в двадцать первом веке обнаружили в районе восточной Атлантики. Истории Пита, рассказываемые живописно, с деталями, были похожи па сказки и легенды. Он заметно красовался перед Элинкой, которой нравился Ирик, парень из двадцать третьего века, некогда погибший при неудачной посадке космического корабля, возвращавшегося с Венеры. Радова не удивляла и его собственная симпатия к Пиоле. Но как затесался сюда Доб? Кибермозг явно слукавил, сведя их с этим скептиком и брюзгой. Собеседником Доб был неплохим, но многое раздражало в нем. Какой еще духовный союз понадобился этому дуралею, когда в Миносе у него растут два сына-подростка, требующие отцовской заботы?

Доб почуял нерасположение Радова и при удобном случае поспешил сообщить, что его супруга сейчас тоже в духовном союзе.

— Что за прок от этого союза! — взорвался Радов. — Или скажете, что у нас с вами может родиться ребенок?

Когда они распалялись до белого каления, в их споры вмешивалась Пиола. Грациозная, со струями черных волос, она все более привлекала Радова, и он бы по-земному влюбился в нее, не обладай она несколько отпугивающей, не совсем понятной ему логикой эсперейки.

Старания Элинки понравиться Ирику забавляли. Замкнутый, углубленный в свои мысли изобретателя-конструктора, Ирик почти не замечал ее. "Ну-ну, девочка, — мысленно подбадривал Радов Элинку, — действуй активнее. Ирик вовсе не барин, который видел в тебе лишь крепостную девку, и посмотрим, не отлетит ли от этого союза претенциозный эпитет духовный".

Разные по характеру и роду деятельности, они легко нашли общий язык. Более того — именно эта разность и привлекала каждого, ибо всем предстояло попробовать себя не в одном деле. Однако смысл их союза все еще не был понятен Радову.

Через неделю Ниса предложила отправиться в недолгое путешествие: ей захотелось еще раз окинуть взглядом Эсперейю, где предстояло найти последний приют. В их распоряжении был аэробус с автоматическим управлением. Пиола и Ниса оказались отличными гидами, а Пит дополнял их рассказы шутливыми историями, смахивающими на земные анекдоты. Доб по обыкновению брюзжал то на плохую амортизацию аэробуса — при движении по земле немного потряхивало, в воздухе же все было нормально, — то на ветерок из окна. Почему-то Радова это уже не раздражало, а наоборот, веселило, внося легкомысленный оттенок в его настроение, а несчастный вид Доба вызывал желание поухаживать за ним, как за отцом, превратившимся в большого старого ребенка. Время от времени кто-нибудь испытывал потребность чем-то утешить этого мрачноглазого человека в соломенной шляпе, смахивающей на канотье.

Порой Пит с Ириком отключали автомат и сами управляли аэробусом, несколько рисуясь перед дамами. Они побывали во многих городах, посещали музеи, заповедники, реплицентры. Биологическое развитие планеты напоминало Радову Землю. Правда, в заповедниках среди слонов и тигров встречались диковинные сирины с опереньем орла и туловищем пантеры, радовали глаз розовые водяные медведи, удивляли гигантские, размером с курицу, полевые бабочки иколо. И все это оказалось творчеством биодизайнеров и генинженеров.

Искусство на Эсперейе было безымянным. Возможно, потому, что почти каждый что-нибудь сочинял, рисовал, лепил, украшая собственный быт и жизнь окружающих. В их компании Ирик писал стихи, Пиола великолепно танцевала, Элинка увлекалась живописью.

— Все-таки почему искусство анонимно? — поинтересовался Радов у Пиолы. Ведь не всегда так было. Что же случилось?

— Оно постепенно теряло имена, — объяснила она. — По мере того, как становилось все более массовым.

— Но как же без образцов, столпов, на которых шло бы равнение? II как можно следить за художественными течениями, не оперируя именами?

— А зачем следить?

— Чтобы двигать искусство вперед.

— Но зачем его двигать? — Она рассмеялась, и Радов понял, что сморозил глупость.

— Это все равно, как если бы ты сказал, что надо двигать любовь. Кстати, чем ты занимаешься в последнее время?

Радов огорчился, что она не узнала о его деле, о том, что сейчас его увлекло, захватило моделирование подводных лодок, смахивающих на глубинных рыб. Кое-кто считал это увлечение детской забавой, да и он с удовольствием вернулся бы к медицине, но та почти полностью переключилась на репликацию, к чему до поры до времени его не допускали. Одна надежда на Лера. Поскорее бы возвращался Таир Дегарт — так хочется приобщиться к таинственному и святому делу.

За спиной Радова сидели Ирик с Элинкой. В их разговоре мелькнуло незнакомое ему слово аурана. Боясь прослыть и вовсе невеждой, не спросил, что это такое. И все же любопытство одолело, на ближайшем привале он подкатил с этим вопросом к Добу, но тот буркнул, что об этом лучше не рассуждать, это нужно пережить, как особое состояние организма. Нужна ситуация, а она может не сложиться.

Вероятно, речь шла о биополях. Радов физически ощущал их, когда компанию обуревали какие-либо чувства. При спорах с Добом он отскакивал от него так, как если бы тот был заряжен электричеством. Зато с каким удовольствием купался в нежном излучении Элинки и сложном, многообразном поле Пиолы! Биополе Нисы, стоило подойти к ней на шаг, успокаивало и утешало в минуты ностальгии по прошлому. У Пита можно было подзарядиться неистощимым двигательным рефлексом, у Ирика — глубокой сосредоточенностью, и когда он намеренно подключался к его полю, предметы обретали как бы еще одно измерение, все вокруг воспринималось с оттенками, объемно и с философским настроем.

Однажды он поинтересовался у Пиолы, каково ощущение от его поля. Блеснув глазами, она сказала:

— Надеюсь, ты не считаешь себя пустым местом? Твое поле довольно сложное: податливое, гибкое и в то же время капризное. Такое противоречие привлекает.

На седьмой день путешествия случилось то, чего с нетерпением ожидали все и что, оказывается, могло и не произойти. А предшествовало этому событие, которое чуть было не стоило Радову сильной боли.

Неподалеку от горного селения, напоминающего земную деревеньку где-нибудь в Кападокии с ее домами, вырезанными в скалах из розового туфа, находился заповедник, рядом с которым они решили сделать привал. Заповедник славился редкой породой когда- то давно выведенных животных, так называемых сурнулов. В путеводителе Радов видел фотографию этого зверя, и тот очень впечатлил его. Издали — общим планом — средней величины лошадка, но морда… Нечто лицеобразное, и сразу вспоминались мифические кентавры.

Остановились в полукилометре от заповедника, на берегу тихой речки, неподалеку от гористого леска.

В одном из южных городов Пиоле кто-то подарил забавного пумпа с двумя голубыми пятнышками на серебристой шерстке, и он то и дело требовал ласки своим переливчатым, застенчивым смехом, таким не подходящим его взбалмошной натуре. Все по очереди теребили Аха, бегали с ним наперегонки, купались в речке, с упоением дыша настоянным на травах воздухом.

К вечеру высыпали крупные звезды.

— Вон там Земля, — указала Пиола на восточную часть неба, и все смолкли.

На плечо Радова легла чья-то рука, он обернулся — рядом стоял Доб, взглядом разделяя его печаль. Радов предложил разжечь костер, как это делали их предки, и сварить для пумпа уху. Но оказалось, что и этот зверек питается искусственными пилюлями. Тем не менее Элинка с Питом ловко разложили уже собранный валежник — как все репликанты, они обожали костры.

Пиола вдруг спохватилась, что пумп куда-то исчез.

— Он может заблудиться или попасть под копыта сурнулов, — встревожилась она и, ахая, побежала куда-то в ночь. Радов поспешил следом, тоже громко зовя Аха, но паршивец не появлялся. Белое платье Пиолы мелькали перед ним, притягивая и маня, и он быстро шел за ней с неожиданным туманом в голове, едва сдерживаясь, чтобы не броситься догнать ее, обнять, ощутить ее грациозную тонкость и тепло не только зрением. Внезапно она остановилась, шагнула в сторону, и в руках ее заблестел пушистый клубок.

— Ты негодник, Ах! — отчитывала она повизгивающего в лукавом смехе пумпа.

Радов подошел, срывающимся голосом предложил понести зверька. Пиола мельком взглянула па него, и. пока пумп переходил из ее рук к Радову, он не выдержал, сунул пушистый комок в прихваченную им матерчатую сумку, а другой рукой неловко обнял Пиолу.

— Нет, — твердо сказала она, освобождаясь. — То, что ты имеешь в виду, может быть и без присутствия души. Я же сейчас хочу не этого, иначе никогда…

— К черту! К черту! — Он перебил ее на полуслове. — О чем ты толкуешь? Есть небо, есть звезды, есть ты и я — чего еще?

Пиола резко отвернулась от него, и он услышал четкий конский топот.

— Сурнул! — вскрикнула она и заметалась в отчаянии, выхватив у Радова сумку с пумпом.

Они находились посреди широкого луга, укрыться было некуда, а добежать до леса не успели. Топот приближался. Радов вспомнил рассказы о том, что сурнулы любят заигрывать с людьми, до смерти пугая их своими лицемордами, и, крикнув Пиоле: "Падай в траву!", ринулся наперерез вылетевшему из темноты конскому силуэту.

Увидев человека, сурнул резко умерил галоп, перешел па мелкую рысь и, приблизившись, остановился.

— Не смотри в его морду! — крикнула из травы Пиола, и, развернувшись, сурнул пошел на ее голос.

— Куда?! — завопил Радов, но зверь не остановился.

— Стас, миленький, я боюсь! — раздался отчаянный вопль.

"Илим, встань передо мной!" — малодушно вызвал Радов спиролетчика, не представляя, как тот может помочь ему. Илим не замедлил явиться перед внутренним экраном Радова. "Не бойся, — сказал он. — Прыгай ему на спину!"

Не помня себя, Радов в несколько прыжков догнал сурнула и вскочил на него. В нос шибануло запахом конского пота с примесью псины. Зверь резко остановился, по-лошадиному заржал, выворачивая к Радову человекообразную морду с огромными выпуклыми глазами. При слабом свете Эо, спутника Эсперейи, морда показалась Радову скорее жалкой, чем страшной. Его обуял азарт. Он ударил каблуками в бока зверя и тот понес его по лугу в сторону, противоположную стоянке. Скакал, сжимая коленями его бока и крепко вцепившись в гриву, от осязания которой передергивало — она была пушистой, тягкой, как волосы девушки. Едва подумал, отчего это зверь не пытается сбросить его, как сурнул резко остановился и, заржав, стал на дыбы так, что он чуть не слетел на землю. Опустившись, зверь стал брыкаться задними ногами, норовя укусить.

Радов взмок от пота, пальцы, вцепившиеся в гриву, онемели, пока наконец, обессилев, сурнул не стал послушен ему. Теперь, когда он смирно подчинялся движению рук Радова, появилось искушение подъехать на нем к костру, но вряд ли это обрадовало бы кого- нибудь. Слезть со зверя он тоже не решался здесь, на открытом пространстве, тот легко мог затоптать его, поэтому он понесся к лесу, решив спрыгнуть там в кусты.

— Стас! Стас! — услышал он крики.

По-прежнему стискивая одной рукой гриву зверя, он заложил в рот пальцы другой и пронзительно свистнул, давая понять, что жив. Сурнул испугался свиста, рванул и бешено понесся, брызжа слюной. На бешеном галопе они влетели в лес и зверь, споткнувшись о корягу, грохнулся наземь, едва не придавив Радова своей тушей. Радов ударился затылком о дерево и потерял сознание.

Очнулся от сопения и жаркого смрадного дыхания в лицо. Над ним стоял сурнул. Радов вскочил, охнул от боли в подвернутой ноге; сурнул, неожиданно развернувшись, мирно затрусил в лес.

Припадая на ногу, Радов выбрался на луг, где навстречу ему бежали Ирик и Пит. Его ощупали — не повредил ли чего? Колено, к счастью, оказалось лишь ушибленным и, прихрамывая, он пошел к стоянке. По пути узнал, что сурнулы не агрессивны, если их не трогать, но любопытны. Единственное, что угрожало ему и Пиоле — испуг, от страшного вида зверя, так что его героические усилия оказались напрасны, хотя и привели всех в восторг.

— Есть ли на этой планете какая-нибудь настоящая угроза? — с досадой сказал он. — Вам не кажется пресным отсутствие смертельной опасности?

— За шесть лет ты плохо изучил Эсперейю, — укоризненно произнес Ирак. Опасностей и тут предостаточно. Однако привлекать к себе внимание репликаторов из-за неосторожности или баловства — преступно. За такие шалости высылают на планету Ригору. Там обитают метаморфосты, ежеминутно меняющие свое обличье, но поймать и доставить животных на планету непросто.

Женщины у костра и Доб встретили их радостными возгласами, осмотрели колено Радова, смазали лечебной настойкой царапины.

Отблеск костра на лицах делал всех живописно озаренными, даже мрачный Доб выглядел просветленно и значительно. Радов взглянул на Пиолу, тревожно розовую от пламени, и ощутил на губах ее возможный поцелуй.

Год промчится быстрой кобылицей,

улетишь ты на далекую звезду,

запел приятным баритоном Пит, грустно поглядывая на Элинку и вороша прутом костровые угли. Прут загорелся, и Пит бросил его в огонь.

Если что-нибудь с тобой случится,

позови — и я тебя найду,

закончила его импровизацию Элинка.

Обведя взглядом собравшихся, Радов вдруг ощутил, как всех обволокло чем-то теплым, мягким, объединяя, отгораживая от ночной тьмы, где бродили дикие сурнулы. Откуда-то из поселка доносилась протяжная песня. Они находились в едином замкнутом пространстве, не физическом, а внутреннем, невидимо связанные друг с другом то ли пляской огня, его жарким дыханием, или еще чем-то, осязаемым Радовым, как общее объятие. Надвигалось, назревало нечто для него новое и непонятное, никогда не испытываемое. Все притихли в ожидании. Краем сознания Радов понимал, что, вероятно, сейчас их биополя смешиваются, переплетаются в каком-то дивном узоре, но анализировать свое состояние не мог — настолько захватило его происходящее. Всем своим естеством чувствовал, как входит, сливается с ним каждый из сидящих у костра и на миг забыл, кто он, как его имя, как бы раздвоился, а точнее, в нем теперь было семь «я». Он ощущал в себе легкость души Элинки, мудрость Нисы, мягкую доброту и строгость Пиолы, отягченность Доба, внутреннее горение Ирина и влюбленность Пита. Он был каждым из них поодиночке и всеми вместе. И та пылкость, которую Элинка испытывала к Ирику, и печаль Нисы по уходящей жизни, и одиночество Доба наполняли его до краев, и пришла минута, когда он ощутил себя многоглазым и многоруким, его захлестнул, завертел в своем водовороте никогда доселе не испытываемый восторг от этого множественного проникновения в другие естества, и он вдруг превратился в плотный сгусток энергии, готовой вот-вот взорваться. И в тот миг, когда это чуть было не случилось, вдруг услышал детский плач и очнулся.

Вздох облегчения вырвался у всех, и Радов осмотрелся, еще не соображая, что же это такое. Ниса и Элинка вскочили, бросились в темноту, откуда несся детский плач, а Пиола, почуяв растерянность Радова, подошла к нему, обняла за плечи:

— На свет появился духовнорожденный!

— Откуда? — пролепетал он, еще не в полную меру придя в себя.

— Энергия, которую ты ощутил в себе — а ведь это было, правда же? Эта энергия может зажечь даже звезду. Вот! — Она бросилась к Нисе, вынесшей из темноты маленькое орущее существо. — Девочка!

— Что это? — глупо спросил Радов.

— Дитя, — нежно сказал Ирик, принимая ребенка из рук Нисы и передавая Пиоле. Новорожденная переходила из рук в руки, пока не оказалась у Радова. Со страхом подхватил он маленькое создание, энергично сучившее ручонками и ножками. Оно было теплым. Телесным. Никто не убедил бы Радова в столь необычном рождении, если бы это случилось не здесь, на природе, в приличном расстоянии от поселка.

— У девочки земные глаза, — воскликнула Пиола, склоняясь над младенцем. Она будет высоко летать!

Малышку по традиции обернули в белое полотно, намеренно прихваченное для такого события Пиолой, и собрались уже было идти в поселок, когда Ниса подошла к огню и медленно опустилась на землю рядом с потрескивающим пламенем.

— Что с вами? — к ней подбежала Элинка.

Внимание всех переключилось на Нису, неотрывно смотрящую в огонь. Она лежала к нему очень близко и Пит с Ириком осторожно перенесли ее чуть подальше.

— Дети мои. — Ниса с трудом разжала губы. — Я ухожу. Мне покойно и хорошо. Когда-нибудь люди одолеют и этот последний рубеж, но сейчас я переступаю его без страха.

Розовая в свете костра, Ниса выглядела прекрасной и молодой. Все в благоговейном молчании сгрудились вокруг нее. Даже новорожденная в руках Пиолы притихла. Тихую звездную ночь нарушал лишь монотонный стрекот цикад да песня, доносящаяся из поселка. Они сидели, прижавшись друг к другу плечами, и то, что происходило с Нисой, переживалось каждым из них. Элинка взяла руку Нисы в свою, желая перелить в нее хоть часть собственной силы, но Ниса лишь слабо улыбнулась и покачала головой:

— Нет, девочка, уже ничем не поможешь. — Голос ее дрожал от волнения перед неизвестным, которое уже было близко. — Не бойтесь жить долго — это так интересно! Не страшитесь смерти. В своей жизни я не оскорбила никого ни словом, ни взглядом, ни помыслом, я участвовала в общих делах, родила пятерых детей, оставляю после себя и вот эту, духовнорожденную малютку самое удивительное создание. Берегите ее — девочке предстоят дальние пути. Таких крылатых, как она, пока единицы.

Отсветы огня продолжали плясать по ее лицу, но на нем уже появились тени вечной ночи.

"А ведь и эта ночь будет когда-нибудь разбужена человеческими голосами", — подумал Радов и, глядя на Нису, содрогнулся от бегущего по ее телу смертного холодка.

Долгим взглядом попрощавшись с каждым, Ниса закрыла глаза. Она знала, что в этот миг ближайший уловитель поймает ее энергоматрицу, и тем не менее каждой своей клеткой ощущала, как растворяется в окружающем мире, исходит невидимой лучистостью, исчезая в теплом густом воздухе, в травах, звездном свете, как рвутся последние нити, связывающие ее со всем, что было мило и дорого в этом мире. Страх перед неизвестностью уступил место блаженству слияния со всем и всеми. Звездный полог опускался все ниже и ниже и, когда полностью накрыл ее, глубоко вздохнув, Ниса замерла. На губах ее светилась улыбка.

— Она ушла не насовсем, — глотая слезы, сказала Элинка.

— Ты права, — поддержал ее Ирик. Глаза его блестели, руки были плотно сомкнуты на коленях. — Не надо так мучительно переживать. Все равно впереди свет.

И будто подтверждая его слова, с другого берега реки прилетела уже не протяжная, а полная надежды и любви песня, и таким знакомым почудился голос, поющий с упрямой верой:

Будет встреча, друзья,

Будет встреча!

Будет утро в глазах искриться,

Брызнет солнцем в живые лица

И сотрет беспокойную тень.

"Давным-давно жили в одном земном городке Кучерявый и Косолапый"…

Таир задумался. С чего это его потянуло на басни? От изоляции, что ли? Третий день сидит в этой конуре. Или о нем забыли? Хотя Илим старается, чтобы вездесущие спиролетчики не засекли его, все равно неспокойно. Впрочем, вся эта конспирация — лишь повод для того, чтобы дать знак другим реплицентрам о нарушении Инструкции. Никто не будет преследовать ни Лера, ни его сообщников — впоследствии каждый накажет себя судом личной совести.

Ну и операцию отбахал. Даже не верится, что все это было с ним, что летал вокруг Земли-матушки, где когда-то родился впервые. Какая она все же замечательная, эта планета. Болезненные проплешины от некогда вырубленных лесов уже затягиваются зеленым покровом, в морях и океанах вода стала чище и богаче рыбой. Вот только сжимается душа при взгляде на пустые города. Многие из них уже заносятся песками. Но близится день, когда туда прилетят первые отряды реставраторов, кто-то останется здесь жить, и среди них будет он, Таир Дегарт.

Унылым взглядом он обвел яйцеобразное помещение, куда заточили его сподвижники Лера, и обмер, увидев в окне стаю белых икаров, сидящих на ветвях раскидистого ореха. Распахнув рамы, свистнул. Его узнали. Сверкая опереньем, семь крылатых существ влетели в комнату и расселись на столе, кровати, стульях.

— Ах вы, пташечки мои! — Шлепая по полу босыми ногами, как мальчишка, радостно гладил, ласкал, оправлял перышки каждому, пока не наткнулся на Тироль. Она смущенно моргала длинными ресницами, и он расхохотался — всем была известна ее необыкновенная влюбчивость в людей.

— Тироль, милая. — Он взял ее на руки, прижал к щеке теплые перья, чмокнул в лобик.

— Не называй нас пташечками, — сердито сказала она, высвобождаясь из его рук.

— Это почему же?

— Потому что мы все-таки отличаемся от безмозглых птиц.

Икары поддержали ее общим гулом и одобрительным хлопаньем крыльев.

— Мы явились поздравить тебя с возвращением, — сказал Рикс, старший в стае. — Но не решались тревожить. Может, что- нибудь надо?

— Спасибо, друзья. Но поздравлять меня не стоит. — Таир поник головой. Ведь я преступник.

— Еще мы принесли весть от Лера, — добавил Рикс. — "Тебе надлежит явиться в Минос, в интернат детей-репликантов и заняться ими, а не валять дурака в этом яйце", — это я дословно цитирую Лера.

— И еще новость, — защебетала Тироль. — В провинции Огейо родилась крылатая. От четырех репликантов, айгорийки и эсперейки. Теперь на планете десять духовнорожденных. Двух мы уже учим летать.

— Меня бы научили.

Таир открыл нишу в стене. Среди заботливо оставленной кем- то одежды выбрал шелковый голубой костюм: узкие брюки со свободной блузой.

— Может, ты и впрямь полетишь с нами? — предложила Тироль, любуясь, как он подпоясывается широким золотистым ремнем, отчего стан его казался еще стройнее и крепче.

— Да хоть сейчас. Взмахну руками и… — Он подбежал к Тироль, схватил ее и закружил по комнате. Она вцепилась в его рукава перепончатыми пальцами и от удовольствия откинула назад головку с белым хохолком.

— Но это можно и впрямь осуществить, — серьезно сказал Рикс.

— Да-да, — подтвердила Тироль. — Хотя это и не одобряется кое-кем, своих любимцев мы переносим по воздуху сами.

— Каким же образом?

— Неужели ты никогда не видел наши экипажи?

— Клянусь небом, никогда!

— Ты приготовил ковс, Глэри? — обратился Рикс к икару, сидящему на спинке стула.

— Нужна лишь небольшая подпитка. Через минуту выходите. — Глэри вылетел в окно. За ним последовали остальные.

— Ковс — это ковер-самолет, мы будем придавать ему нужное направление. Не боишься?

С Тиролью на руках Таир вышел из дома. Под орехом икары развернули нечто, похожее на надувной матрас, рвущийся вверх, поэтому его придерживали с четырех сторон.

— Садись, — сказал Рикс. — Чтобы не было скучно или страшно, можешь взять Тироль. Впрочем, мы убедились, что ты парень рисковый.

Они сели и ковс, поддерживаемый икарами, взмыл в небо.

"Пожалуй, неплохо задумано: явиться к детям подобным способом", — подумал Таир.

— Ну, как? — Тироль повернула к нему любопытное личико.

— Отлично! Чувствуешь ветер и облака.

Этот допотопный вид передвижения и впрямь был восхитителен. Икары летели не спеша, километрах в двух от земли, то ныряя в легкую облачную дымку, то беря курс на солнце. Внизу плыло предместье Миноса с его причудливыми домами-деревьями и домами-раковинами. Таир набрал полную грудь воздуха и закричал от избытка чувств:

— Ого-го! Хо-ро-шо!

Летящие впереди удивленно обернулись.

— Но, милые мои! — по-разбойничьи свистнув, Таир встал на ковсе во весь рост.

— Осторожней! — взвизгнула Тироль, но было поздно: нога Таира скользнула в сторону и, потеряв равновесие, он полетел вниз, в воздушную пропасть.

Мгновенно бросив лямки, икары ринулись за ним, на лету подхватывая под руки, и только растерявшаяся Тироль в панике хлопала крыльями и кричала тоненьким голоском:

— Ой-ей-ей, держите! Держите его!

Они плавно спикировали прямо на спортплощадку интерната к немалому изумлению детей и выскочивших из здания воспитательниц. Их окружили с восторженными возгласами и воплями:

— С неба! Они упали с облаков!

— Уф! — Таир сел на землю, вытер рукавом лоб. — Кажется, цел и невредим.

Мальчишки трогали его за руки и за ноги, девчонки вцепились в золотой пояс, все еще не до конца веря в реальность его полета и самого существования.

— Дяденька, может, ты свалился с Земли? — спросил вихрастый шпингалет с ободранными коленками, и у Таира зашлось сердце от той робкой надежды, какая прозвучала в голосе мальчика. Он вскочил, сграбастал мальчугана в объятия и поднял вверх.

— Конечно! Откуда же я мог прилететь, как не с Земли!

Тут поднялось такое, что две молоденькие воспитательницы закрыли уши ладонями: мальчишки свистели в два пальца, а девчонки прыгали и вопили:

— Наш! Наш прилетел! С Земли! Ура! Напуганные гамом, икары взмыли в небо, Таир лишь успел помахать им и крикнуть вслед:

— Спасибо, друзья! — А потом гаркнул во все горло: — Ти-ши- на!

Вмиг все смолкли. Десятка два горящих восторгом глаз смотрели на него с нескрываемым обожанием.

Он обвел всех внимательным взглядом. Одетые в яркие спортивные шорты и майки, эти дети разных веков и народов Земли отличались от эсперейских лишь белым, желтым и шоколадным цветом лиц да еще выражением на них неистощимого любопытства и ожидания.

— А вы тоже репликант? — спросила воспитательница, крупная девушка в белой тунике. Таир кивнул.

— Будем знакомы — Елена. Не тот ли вы Таир, которого обещал прислать Лер?

— Он самый, — кивнул Таир и заметил, как мгновенно среагировала эсперейка: молочного цвета лицо и руки тут же вспыхнули золотистым теплом. Чем могу быть полезен?

Девушка откинула за спину темные волосы и, стараясь сохранять официальный тон, сказала:

— Нам очень нужен воспитатель с психологией землянина. В чистом виде этого не найти, но все же… Лер уверен, вы подойдете.

— Но я никогда не занимался педагогикой.

— Вы любите детей — я это сразу поняла. Чего же еще? В остальном мы поможем. Пока от вас ничего не требуется, кроме общения с ними. Кстати, вы удачно приземлились?

Таир дурашливо повертел головой, поболтал руками и ногами.

— Кажется, все на месте.

— Вот и прекрасно. Эна, проводи гостя в номер, пусть отдохнет.

— Но я вовсе не устал и мог бы заняться чем-нибудь. — Он подхватил одной рукой стоящего рядом негритенка, другой — вихрастого сорванца, который так и не отпустил его ладонь, крепко вцепившись в нее, и поднял обоих над головой. Мальчишки завизжали от удовольствия.

— Дети, идемте в парк, — строго сказала Эна. — Таир расскажет о своем полете.

— Каком? С неба на вашу площадку или с Эсперейи на Землю? — Он продолжал подбрасывать визжащих мальчишек.

— С Эсперейи на Землю! — хором ответили дети и побежали в парк.

Здесь было прохладно и таинственно. Вековые дубы, яворы, сикоморы, лиственницы и секвойи затеняли аллеи, придавали парку величественный и одновременно интимный вид. То здесь, то там вспыхивали в листве пламенные цветы тюльпанных, деревьев. В стороне от аллеи, на лужайке, рос в одиночестве гигантский баньян. Это было любимое место ребят: одни растянулись под деревом на траве, а двое ловко вскарабкались по стволу и скрылись в кроне.

Эна пересчитала детей и всполошилась:

— Где Фатима?

— Да вон, забавляется со своим колобком, — ткнул пальцем куда-то в сторону негритенок.

Сквозь заросли можжевельника мелькнуло оранжевое платьице девочки лет семи. Она выбежала на аллею, остановилась. В руках ее вибрировал прутик, будто подзывая кого-то. Из-за кустов прямо ей под ноги выкатился огненный шарик величиной чуть больше теннисного мяча. Он послушно следовал за девочкой, то отталкиваясь от земли, то приближаясь к прутику, будто был привязан к нему невидимой нитью.

— Вот, полюбуйтесь, опять пасет яблоко, — озабоченно воскликнула Эна. Ну, что с ней делать — ведь это же опасно!

— Ничего себе яблочко. Это же энергоматрица. Вероятно, в реплицентре утечка. Надо немедленно сообщить Леру, пусть наведет на парк уловитель.

— Надо же, приручила колобок, — не без зависти вздохнул кто- то из девочек.

Фатима вышла на поляну. Дети заворожено смотрели на ее спутника, послушно летающего над землей за прутом.

— Сейчас же уведи его отсюда, — побледнела Эна. Пока воспитательница связывалась по браслету мгновенного контакта с Лером, Таир направился к Фатиме.

— Но ведь это мой дружок, — весело сказала она, играя с шариком. Ей нравились испуг и настороженность присутствующих.

Таир подошел к ней, взял из рук прутик, ловко насадил на него шар и сильным рывком отбросил в сторону.

— Что ты сделал! — кинулась к нему Фатима. — Он мог обидеться!

— К сожалению, он ничего не может, — строго сказал Таир. — Пойдем, а то скоро пойдет дождь. С колобком встретишься в другой раз. — Таир взял ее за руку и повел на поляну.

— Эна многозначительно взглянула на него: вот, мол, с какими детьми придется иметь дело.

— Ничего, — сказал он. — Справимся. Когда-то я был еще более озорным.

— Ты чем-то похож на моего папу, — сказала Фатима, пристально всматриваясь в него.

Только сейчас он заметил, что у нее такие же, как у него, выпуклые скулы и смуглое лицо.

— Откуда родом?

— Из Кангюя.

— Выходит, земляки. Только ты родилась на две тысячи лет раньше меня.

Тонкий свист пронесся над их головами — это энергоуловитель притягивал ускользнувшую матрицу, огненной птицей пронесшуюся в небе. Фатима помахала рукой.

Таир вошел с девочкой в круг детей, терпеливо ожидающих его. Растянулся на траве, подпирая щеки ладонями, и внимательно осмотрел присутствующих.

— Итак, час воспоминаний?

— Час воспоминаний, — хором отозвались дети.

Воспитательница, прислонившись к стволу баньяна, прикрыла глаза, готовясь к лучшему восприятию того, что всегда считалось священным, — беседе о Земле. Работая с детьми-репликантами, Эна как бы постоянно держала в руках нить, тянущуюся от планеты ее дальних предков, так что порой чудилось, что и сама когда-то была там.

— Мне нравится Эсперейя, ее люди и природа, — начал Таир. — Здесь больше порядка и целесообразности, чем где-либо. Небольшие города естественно вливаются в природную среду, биотехника не коптит воздух и не оскорбляет глаз. Жители планеты подчинили свою жизнь самому благородному делу во вселенной — оживлению безвременно ушедших. Я преклоняюсь перед людьми, бросившими вызов хаосу и разрушению. Каждый из них помнит, что является потомком землян, что там, на Земле, — древняя память человечества, которую необходимо восстановить и сохранить. Вы, сидящие здесь, — частица этой памяти. Многие из вас жили в неспокойные, порою страшные времена, когда один человек мог поднять руку на другого, когда род шел на род, небо застилали пожары и лилась кровь. Но вот человеку удалось сбросить оковы всех рабств, он оставил поле битвы и улетел к звездам. На том поле нынче растут цветы, шелестит дикая пшеница, шумят леса. И только пустынные города навевают печаль музейной тишиной. Но придет час, когда сыны и дочери Земли вернутся туда и улицы наполнятся их голосами. Словами трудно передать, чем Земля отличается от Эсперейи и других аналогов. Это надо прочувствовать сердцем и душой. Относитесь сознательно к своим снам — они вам поведают о многом. Вроде бы такое же солнце, как здесь, светит над Землею, такие же закаты и восходы, снегопады и грозы, такие же могучие горы и густая тайга. И все же есть нечто, чего не найдешь нигде — это воздух родного края, где каждая былинка — твоя сестра, где в журчанье ручьев и рек звучат голоса твоих друзей и близких. И эхом в скалах отдается: "На забудь, будь, будь!" А каждый шаг напоминает: они где-то здесь, рядом, и твой долг — вернуть их из забытья.

На одной поляне ко мне под ноги подкатился еж — он совсем не боялся, фыркал и как бы приглашал в чащобу, откуда вынырнул. Я пошел за ним. Где-то сбоку мелькнул рыжий хвост лисицы, по сосне бойко барабанил дятел, с дерева на дерево летали белки. Лес был живым и веселым. Я шел, продирался сквозь сухой валежник по узким тропкам, усыпанным прошлогодней хвоей, но помнил, что меня ждет корабль, что лучше далеко не забредать. И вот тут… Вы, наверное, ждете сейчас какого-нибудь происшествия. Нет, на меня не напали ни волк, ни зубр. Я шел, когда под ногами пистолетным выстрелом хрустнула сухая ветка. И я подумал: даже в этой глухомани где-то совсем рядом, за стеной небытия, томятся те, кого я, Таир Дегарт, обязан возродить. А это значит, что никогда не будет мне покоя, потому что для этого великого дела еще так не хватает человеческих рук. Подрастайте скорее и помогайте взрослым приближать час гармонии!

— Дяденька Таир, возьмите меня в полет, — тихо, почти шепотом, проговорила Фатима. Ее черные глаза блестели, руки теребили майку. — Честное слово, я буду хорошо себя вести. Мамка так и не знает, что я не нарочно провалилась в ту пещеру.

Таир погладил девочку по голове.

— Я уверен в тебе, Фатима, но из-за плохого поведения меня пока отлучили от полетов.

— Ты нахулиганил? — так и подпрыгнул вихрастый. Дети весело загалдели. А Эна с укоризной взглянула на Таира.

— Дети, погуляйте по парку, — предложила она и, когда все разбежались, обернулась к Таиру: — По ночам они зовут своих мам и пап. Им жилось бы гораздо легче, если бы их лишили памяти о прошлом. Но это безнравственно. Даже самый младший из них помнит, как мать наказывала старшим братьям и сестрам не обижать его, а отец катал на плечах. Когда они вдруг один за другим вспоминают историю своей гибели, сердце замирает. Один убежал на каникулах из дому и замерз в степи, другой попал под автомобиль, третий в каком-то незапамятном веке был засечен розгой свирепым хозяином, а в руках у четвертого разорвалась граната. Вихрастый, который все время улыбается, погиб при землетрясении, негритенок умер с голоду. Хорошо, что каждый из них, как и вы, может переключаться на регистр эсперейца, они жадно впитывают знания и, по сути, стали не совсем такие, какими их знали родители. Но это не мешает им оставаться земными детьми, озорными и упрямыми. Вон, полюбуйтесь, что вытворяют сорванцы, — кивнула она в сторону мальчишек. Признайтесь, Таир, в полную ли меру вы довольны, что обрели жизнь?

— Эна, я бы мог сказать «да», если бы не тоска по прошлому. И не так по нему, как по людям оттуда. На днях я встречусь с одним из них, сейчас он отдыхает в Зизоро.

Вдруг лицо девушки вытянулось, она вскочила с травы.

— Смотрите, опять играют в войну!

Мальчишки палили из-за кустов воображаемыми автоматами, бросали дротики и рогатками сбивали цветы с тюльпанных деревьев.

Земля была влажной, травы и цветы после теплого дождя так благоухали, что кружилась голова. Крупные золотистые капли скатывались по листьям и стеблям на голову и курточку маленького Юка, и он промок до нитки, однако это нисколько не испортило ему настроение. Зажав в руке гладкие ветки с лиловыми колокольчиками, он шагал по мягкому настилу из прошлогодних листьев, и душа его восторженно пела: лес, настоящий лес! С огромными деревьями, верхушки которых теряются почти в облаках, с гигантскими зверями, притаившимися в чащобе. Но почему совсем не страшно, а даже весело и хорошо? Где они, эти чащобы, когда вокруг столько света и солнца, и даже стволы деревьев — белые, светящиеся?

Юк не знал, куда он идет и как долго еще будет шагать по лесу. За плечами висела учебная сумка, набитая консервами, и лишь мысль об отце, который уже, вероятно, прочел его письмо, омрачала. Старался не думать о том, что может заблудиться, попасть в когти хищника. Он ждал Айку и был уверен, что она поможет ему выйти из любого положения. Эта безоглядная уверенность и подвела. На третий день сумка значительно полегчала, а конца лесу не было видно.

По ночам он разводил костер, чтобы отпугнуть лесную тьму с ее непонятными шорохами, чьими-то вздохами и писком. С малых лет наставники внушали ему, что лес — исчадие ада, и Юк поверил бы в это, если бы отец не веселил его рассказами о том, какой многообразный мир таится под каждым лесным кустиком. В том, что это так. Юк убедился в первый же день бегства из дому. Как только ему удалось незаметно проскользнуть мимо городской охраны, проползти открытое пространство и углубиться в лесное царство, он на каждом шагу сталкивался с неожиданностями. Из-под ног вспархивали громадные птицы, обдавая лицо ветром. Бабочки кружили перед ним, похожие на городские желтые флаги на здании Управления, а стрекозы были похожи на вертолеты. Одну стрекозу с синими крыльями он все же принял за вертолет, испугавшись, что за ним снарядили погоню, метнулся в кусты и, упав на какой-то колючий цветок, изодрал в кровь ладони и коленки.

Утром следующего дня на тропку выбежал заяц. Шагах в ста от Юка он поднялся на задние лапы, застыл, рассматривая его и возбужденно двигая усиками. Ростом заяц был с самого высокого альфантца, но не показался Юку страшным: его большие глаза смотрели на него с доброжелательным любопытством, а серая шерстка казалась такой мягкой, что хотелось её погладить. С минуту постояв, заяц дернул ушами и стремглав ринулся в глубь леса. Юк рассмеялся: кто кого боится?

Дорогу ему переползали гигантские дождевые черви, лягушки величиной с собаку прыгали вокруг лесного озера, на берегу которого росли необыкновенно душистые мохнатые цветы, и Юк сорвал один из них, чтобы защититься от солнца. Вскоре его стало клонить ко сну. Он лег в тени раскидистого куста с красными ягодами и прикрыл лицо шляпкой того же цветка. Да так и проспал до глубокой ночи. Очнулся от чьего-то тяжелого влажного дыхания в лицо, открыл глаза и обомлел: два зеленых фонаря склонились над ним и пристально вглядывались в его лицо. Оцепеневший, он лежал на земле. Из огромной, с длинными зубами пасти вывалился длинный язык. "Волк!" — пронзила мысль. Юк в ужасе закрыл глаза. Зверь осторожно потрогал его лапой, рыкнул и, оглушительно чихнув, с шумом и треском ушел куда-то вправо.

Зуб не попадал на зуб. Юк лежал, все так же не шевелясь и глядя сквозь крону деревьев в далекое звездное небо, мысленно призывая Айку. Потом заставил себя встать и забрался в чащу колючего лесного куста, что тоже было небезопасно — неизвестно с кем можно столкнуться. Но хищник вряд ли туда полезет. До рассвета не сомкнул глаз, когда же небо стало бледнеть, а потом золотиться солнцем, под звуки птичьего оркестра вновь тронулся в путь.

После того, как Айка прочитала ему стихи земных поэтов, Юку стало казаться, что его заперли в сером скучном пространстве и не дают ни есть, ни пить. А за оградой этого пространства бушует всеми красками жизнь, но нет возможности окунуться в гамму ее звуков и красок.

— А равно в, в равно с, — уныло повторял на уроке Наставник. — И в этом заложен смысл, потому что если с больше а или наоборот, то это вносит хаос. Юк, ты опять о чем-то мечтаешь! Не вижу внимания, которое основа всех знаний. В твоих глазах — сплошные вопросы, что, в свою очередь, является основой опасных неудовольствий. Чего тебе не хватает? Ты одет, обут, сыт.

— Я сегодня сочинил стихотворение, — пробормотал Юк, вытягиваясь в струнку.

— Все дети умеют сочинять, — сказал Наставник.

— Но я сочинил совсем другое стихотворение.

— Ну-ка, ну-ка, прочти.

И тут Юк сделал грубейшую оплошность, за которую ему потом пришлось три дня отсидеть в карцере наедине с мышиным шорохом и грустными мыслями. Подняв голову, он неожиданно громко и гордо отчеканил: "Есть любовь — такое чувство, когда радостно и грустно. Вместо песен колыбельных мне бы ветра свист услышать и вскарабкаться по ели до высокой звездной крыши!"

Он закончил декламировать и сел. Некоторое время класс недоуменно молчал, затем взорвался возмущением. Мальчики и девочки повскакивали со стульев и с кулаками кинулись к Юку.

— Молчать! — стукнул указкой по столу Наставник и угрюмо вперился в Юка. Лоб рассекли три морщины, мясистые губы вызмеились в презрительную ухмылку. — Ну-ка, ну-ка, — повторил он, с интересом рассматривая мальчика. — И кто же тебе навеял эту ересь? Ты что, не помнишь из истории, с каким трудом людям Альфанты удалось отгородиться от враждебного мира природы с немыслимым многообразием ее опасностей? Как долго мы шли к простоте той жизни, в которой находимся сейчас, без ненужных ребусов и загадок? А тебе подавай то, что угрожает, возможно, всей цивилизации планеты? Ты ждешь привета со звезд — вот в чем главная твоя беда. А зачем тебе этот привет? Не нужен он нам, мы и без него могущественны и сильны. Дети, не правда ли, смешно ждать какой-то привет?

Класс взорвался хохотом. Дети катались по столам, тыча в Юка пальцами, давясь смехом и повторяя: "Привет со звезд! Привет со звезд!"

— Между прочим, — выкрикнул Юк, — я уже получаю этот привет! Со звезд! Класс смолк в недоумении.

— Да, получаю, — с вызовом повторил Юк, оглядывая детей. — Мне… мне надоело быть карликом!

Наставник подошел к нему, морщинистой рукой приподнял его подбородок и заглянул в глаза.

— Мальчик, — свистящим голосом сказал он. — Ты тяжело болен, тебе надо лечиться.

— Я здоров! — выкрикнул Юк, увертываясь от его костлявых пальцев.

— Тогда ты смутьян и должен отбыть наказание в карцере! — хрипло отпечатал Наставник, приложил к губам свисток, подвешенный веревочкой к шее, и свистнул.

Дверь класса распахнулась, на пороге выросли два привратника, отличающиеся от учеников и других альфантцев лишь желтыми ромбиками на рукавах. Они схватили Юка, поволокли по коридору и бросили в темный чулан, где он просидел три дня. За это время он сочинил еще несколько стихотворений, два из которых были посвящены Айке. Прислушиваясь в темноте к шорохам тараканов и крыс, он пытался представить земные страны, о которых рассказывала Айка, и ему было удивительно приятно, когда это удавалось.

Вышел он из чулана совсем другим человеком. Просыпаясь по утрам, Юк теперь испытывал теплую тоненькую боль под сердцем при взгляде на стареющее лицо матери и усталые глаза отца. Оказывается, можно любоваться соседской девочкой, как растущим под окном деревцем и летящими в небе пушистыми облаками. С каждым днем он становился иным. Ему хотелось поведать об этом отцу, но он не мог найти слов, выражающих то, что происходило с ним. Даже Наставников ему было жаль при мысли, что каждый из них не вечен. Он точно знал — подобное чувство не испытывал никто из окружающих, даже его родители, хотя и заботились о нем. Оно было принесено из звездной дали тихим Айкиным голосом, который он любил больше всего, и когда слышал, наполнялся энергией действия.

Хотелось чьего-то понимания. Попробовал объяснить отцу, что с ним, тот тревожно выслушал и, вздохнув, сказал: "Честно говоря, я плохо разбираюсь, о чем ты говоришь, что переполняет тебя". Тогда Юк разозлился и выкрикнул: "Если я попаду под машину или со мной еще что-нибудь случится, у тебя будет болеть сердце? Слезы покатятся у тебя из глаз?" Отец пожал плечами: "Не знаю. Вероятно, нет. Мне нравится, что ты растешь не похожим на своих сверстников, но я не понимаю, почему это мне по душе". — "Так вот, — Юк смахнул с ресниц влагу, — я теперь не только ни на кого не похож, я совсем другой. Если что-нибудь случится с тобой или матерью, я могу умереть от горя. У меня щиплет в глазах, когда я вижу, как старушка-соседка еле передвигается на своих распухших ногах. Спешу помочь ей дойти до дома, но она испуганно отшатывается от меня. Мне стало жить труднее, но интересней". — "Бедный мальчик, что же теперь будет с тобой?" — "Ничего. Просто я уйду отсюда в горы Догиры. Может, там все по-иному?"

Он убегал в парк и лежал у ручья, положив руку на сердце, чувствуя, как оно бьется живой птицей. С каждым днем этой птице все тесней становилось в клетке. "Скоро придет зима, — печально думал он, — и опять над городом поднимется стеклянный Колпак. Хотя он и прозрачен, все равно небо не будет таким синим, потеряют окраску и облака. А где-то за пределами Колпака будут происходить неведомые, удивительные события, в то время как по улицам попрежнему будут мчаться одинаково серые авто, а по тротуарам спешить одинаковые люди в одинаковых одеждах, чтобы перед сном с удовольствием сказать себе: "Хорошо, что опять ничего не случилось". "Да ведь я живу среди слепых!" — пришло ему однажды в голову, и он заплакал от бессилия. Но что мог сделать один зрячий среди слепцов? Кто поверит ему, что даже на Альфанте, не только в космосе, есть другие города, в которых живут иные люди, не такие однообразные и скучные? А где-то за облаками, в неизмеримой дали, живет друг, разбудивший его от дурной спячки. Если бы Айка умела прилетать по его зову! Впрочем, тогда ей пришлось бы оставить свою планету навсегда, потому что Юку теперь хотелось ее постоянного присутствия.

Айка пришла в полдень четвертого дня его путешествия. Точнее, появился ее голос, она же оставалась невидимой, что всегда печалило Юка.

— Наконец-то! — воскликнул он, услышав ее обычное: "Здравствуй, Юк! Как поживаешь?"

И он рассказал, почему решился на столь рискованное путешествие.

— Если бы Наставник услышал мои новые стихи, он отправил бы меня в резервацию. А где ты была так долго?

Айка рассказала о своем путешествии на Эсперейю. Юк слушал ее завороженно, и ему казалось, что она придумывает на ходу волшебную историю.

— Однако на Эсперейе я — простой соглядатай, а с тобой у меня контакт, поэтому я должна помочь тебе. Этот лес может вывести лишь в другой город, в точности похожий на Осоко. Если бы можно было взять тебя с собой! — И она виновато подумала о том, что зря растревожила Юка земными рассказами.

— Не кори себя, — догадался он о ее мыслях. — Все равно я был бы другим. Отец давно заметил, что мое лицо очень изменчиво и меня легко отличить от других мальчиков. А когда на прошлой неделе я стоял в общей шеренге по случаю праздника Автоматики, Главный Наставник, обходя строй, подозрительно задержался возле меня. На следующий день классная Наставница сказала, что я недостойно мыслю, поэтому следы моих мыслей изменяют лицо. "Посмотри в окно! — сказала Наставница. Я взглянул на улицу и увидел серый поток одинаковых автомобилей. — Видишь, никто не выделяется, все едины. В этом единстве наша мощь. Это лишь в природе, которую нам удалось если не победить, то отделить от себя, существует многообразие видов и форм растений, животных. А в человеческом обществе все едино".

Тут я опять не сдержался и проговорился о том, что вовсе не везде так и что это не лучший вариант общества, когда оно состоит из физических и духовных близнецов. Я рассказал о Земле, о тебе, Айка, и Наставница была так поражена и возмущена моим рассказом, что запретила кому-либо повторять его, смотрела на меня с брезгливым испугом и сожалением.

— Бедный Юк, — вздохнула Айка.

— Я слышал от отца, что где-то в горах Догиры есть затерянная среди горных лесов страна, где живут те, у кого лица не похожи на лица других альфантцев — все разные! Но как найти Догиру?

— Я могла бы помочь тебе. Это нелегко, но я попробую. Однако будь осторожен. Что я вижу! Не тебя ли это ищут? В лес входят отряды с собаками на поводках. Эти собаки до смешного малы — на мой взгляд, совсем игрушечные. Но тебя могут найти.

— Я на этот случай захватил особую мазь: намажусь, и ни одна собака не отыщет меня. А как далеко мои преследователи?

— Через сутки могут нагнать тебя. Ты оставил следы. Вырой землянку, замаскируйся и пересиди, пока облава не повернет назад.

— Пожалуй, верно. Но у меня нет лопаты.

— Зато есть нож. Ой, Юк, сюда летит рой стальных стрекоз! Это вертолеты. Скорей залезай в малинник, минут через десять они будут здесь!

Юк растерянно оглянулся и побежал к зарослям растения, на ветках которого висели крупные красные ягоды. Лег на землю, глянул вверх: небо чуть проглядывало сквозь листья. Под руку попалась сочная ягода, он взял ее, съел. Руки стали красными и липкими. Вытер их о траву и замер.

— Лежи спокойно, — предупредила Айка. — Они уже здесь, кружат почти над тобой. Мне бы ничего не стойле схватить этих стрекоз руками! Ой, Юк, что мы наделали — забыли сумку с продуктами, и из вертолетов увидели ее! Один опустился рядом. Вышли пятеро с собаками. Мазь! Ты намазался?

— Не успел, — прошептал он ни жив ни мертв.

— Что же теперь будет?!

Крохотные собачки, размером с земных хомяков, взяли след и вскоре ворвались в малинник. Пятеро побежали за ними. Юк уткнул лицо в ладони, скорчился, когда собаки, оглушительно тявкая, победно поставили лапы на его тело.

— Юк! — Айка заплакала.

Его схватили и повели к вертолету.

— Ты не оставишь меня? — спросил он, стараясь в глазах Айки выглядеть мужественным.

— Конечно, нет!

— Тогда мне ничего не страшно.

— Совсем одичал в лесу, сам с собой разговаривает, — сказал один из охранников.

— Не бойся, — шепнула Айка. — Я сегодня весь день с тобой. И потом буду прилетать.

Его привезли прямо в Управление, на заседание Наставников во главе со Старейшим. Они сидели за длинным столом, перед которым Юку надлежало преклонить колени. Но он стоял с гордо поднятой головой и лишь когда охранник толкнул его, растянулся на полу, расквасив нос. Встал, вытер лицо рукавом обтрепавшейся за дни побега куртки и бесстрашно уставился на Старейшего, который отличался от всех лишь своим древним возрастом, наложившим на его лицо желтизну и морщины.

— Мальчик, нам необходимо знать, чего тебе не хватало? Это важно для блага других, — прошамкал он.

— Мне стало скучно, — ответил Юк. — Однажды я увидел звезду…

— Записать, — перебил его Старейший. — Звезда. Смущает правильное течение мыслей. При нашей технике вовсе не сложно что-нибудь придумать. Мальчик, продолжай.

Юк был в ужасе от того, что из-за него могут что-нибудь сделать с небом. Ведь не пускают же в лес…

— Мне больше нечего говорить, — сказал он, твердо решив молчать.

Тогда двое охранников связали Юку руки и надели на его запястья и щиколотки блестящие браслеты, а голову стянули металлической лентой.

— Держись, Юк, — подбодрила Айка, с напряженным бессилием наблюдая за происходящим.

— Продолжай, — спокойно сказал Старейший.

И Юк против собственной воли стал подробно рассказывать, как он постепенно становился непохожим на других. Поддавшись силе, исходившей от браслетов, он говорил об отцовских снах, об общении с Айкой.

— Малыш очень нестандартен, — сказал Старейший.

Потом Юка посадили в автомобиль и привезли в длинное, выкрашенное в коричневый цвет здание. В цехах у автоматов, штампующих металлические детали, стояли аккуратно одетые в серую форму мальчики, которых трудно было заподозрить в каком- либо мятеже, такими они выглядели смирными и послушными. На запястьях и щиколотках каждого были защелкнуты, как у Юка, браслеты. Это означало, что каждая их мысль отныне под контролем и проходит соответствующую корректировку и обработку.

— Юк, откликнись, Юк! — пыталась прорваться к нему Айка.

Но он теперь не слышал ее.

Часть 6 Пять деревьев

— Она не приходит в себя вот уже третий час. И непонятно, то ли спит, то ли в оцепенении, в забытьи, — докладывала медсестра Букову.

Он сидел в притихшей палате возле Айки, прослушивая ее пульс. Тот бился слабо, ниточкой.

— Камфору с глюкозой, — сказал он сестре и спросил у Кинги, когда это началось.

— Да с самого утра в обмороке. С ней это уже не впервые: вдруг уйдет в себя, будто куда-то провалится. Бывает, и глаза открыты, а сама вроде как спит или где-то далеко отсюда. Мать предупреждала, чтобы в таких случаях не тормошили ее. Но как можно не будить, если и не завтракала, и массаж пропустила.

Вернулась сестра со шприцом. Буков сделал инъекцию, подождал, пока пульс придет в норму.

— Признаков шока нет, — сказал он сестре уже в кабинете. — Пусть выспится, это что-то нервное, должно пройти. Придет Ирма, пригласите ко мне, я сегодня буду допоздна.

Очнулась Айка лишь вечером. Долго лежала молча, уставясь в потолок.

— Наконец-то, — обрадовалась Габриела, заметив, что она уже не спит. Нажала кнопку, вызывая сестру. Та пришла с Буковым.

— Больше нас не пугай, ладно? — сказал он, накладывая на ее руку черную манжетку тонометра. — Не рассказывай свой дурной сон, от которого у тебя распухло лицо, но обещай, что не будешь так далеко уходить. Кстати, что за молодой человек навещает тебя?

— Приходил? — встрепенулась она. — И вы не пустили?

— Куда же пускать? — Медсестра поправила ей подушку. — Весь день проспала.

— Да не спала я, не спала! — И, подумав о Юке, она вновь напряглась. Тяжело быть бессильной и никем не понятой.

— Завтра будем ставить на ноги, — сказал Буков.

— Как? — Она резко повернулась к нему.

— Как всех. Хватит валять дурака.

Весть о том, что кого-то поднимают на ноги обычно быстро облетала корпус, привнося в его жизнь толику разнообразия и надежды.

Обмотанная бинтами, с лангетами на ногах, Айка стояла в громоздком манеже и думала, как хорошо, что ее не видит Гали. Точнее, она даже не стояла, а висела на двух стенках манежа, и ни одно колесико не сдвинулось с места за те пять минут, которые она провела в вертикальном положении. Ноги и бедра казались свинцовыми, слегка кружилась голова. Буков с медсестрой поддерживали ее за плечи, стараясь придать катастрофически падающему настроению Айки хоть какую-то высоту, но ее бледное лицо не выражало ни малейшей радости. Ей было дурно.

— Все, хватит, — сказала она, чуть не падая в обморок, и Буков, подхватив ее внезапно обмякшее тело, отнес в постель.

— Ничего, девочка, ничего. — Он промокнул полотенцем испарину на ее лбу. — Всему свое время. Ты будешь ходить. Будешь! — почти выкрикнул он, и в его голосе Айке почудились нотки отчаяния.

Откинувшись на подушки, Айка долго прислушивалась к себе: в ногах, будто набитых ватой, легкое покалывание и жжение, значит, не совсем уж мертвые. Слегка подташнивало.

И какая дьявольская сила сковывает мышцы?

В их доме, на втором этаже, жил "гармонический человек" Валерий Трофимович Жигулин. "Гармоническим человеком" его назвала мама за то, что он обладал необыкновенными свойствами, которые, на взгляд Айки, вовсе не делали его гармоничным. Так, Жигулин устно извлекал корни из семизначных чисел, лежал, не поранившись, на битых стеклах, умел находить железным прутом спрятанные предметы. Он работал учителем физкультуры, а па досуге выступал с лекциями о возможностях человеческого организма, демонстрируя их па себе. Хотя это были и не фокусы, а достижения ума и тела, Лика все равно считала их трюкачеством по тон причине, что было неясно — для чего все это? Жигулин восхищал и одновременно приводил в недоумение. Зачем ему столь необычные качества? Уж, наверное, не только затем, чтобы хвастаться перед друзьями и соседями. Но тогда для чего?

Одно время Жигулин пытался ухаживать за Айкиной матерью. Пару раз пригласил в театр, а когда та отказалась, — мол, не хочет оставлять дочь одну, — зачастил по вечерам на чай. Разведенец, он приехал откуда-то из Сибири и рассказывал много интересных историй об этом крае, о себе.

— Должно быть, ваша жена страдала, наблюдая, как вы лежите на стеклах, сказала как-то Айка.

Жигулин рассмеялся и, шевеля желваками аскетически впалых щек, пошутил, что наоборот, именно эта способность привлекла ее, приемщицу пустой тары продуктового магазина: она била бракованные бутылки, и он спал на их осколках.

— А если серьезно, — сказал Жигулин, — я был тайным учеником Ульяшки, сестры моей супруги.

И Айка услышала рассказ о сибирской деревенской девахе Ульяшке, которую за слабость ума прозвали юродивой. В двадцать лет, переболев энцефалитом, Ульяшка повредилась головой, стала летом и зимой ходить простоволосой, босиком, в свободном, без пояса, темном платье, похожем на рубище. Никакая болячка с тех пор не приставала к Ульяшке, этой гигантской девке со спутанными кудлами на голове. Как только сходил с роки лед и земля, еще не совсем оттаявшая, продрогшая, чуть начинала дышать теплом, Ульяшка вешала себе на грудь привязанный к веревке сколок валуна и под взглядами выстроившихся на мосту зрителей, в основном мальчишек, входила в еще ледяную воду речки. Жигулин собственными главами видел, как минут семь шла она по выгнутому речному дну и над головой ее мерно всплывали пузырьки воздуха. Выйдя па другом берегу, Ульяшка сбрасывала с шеи камень, кланяясь на все три стороны, выталкивала из могучей груди мощные струи воды и с песней о наступившей весне шла куда-то в тайгу, откуда возвращалась дня через три, исхлестанная ветками, исцарапанная, но веселая, загадочно сообщая каждому встречному, что нынче она с самим батюшкой-медведем зналась.

После Ульяшкиного речного перехода обычно устанавливались теплые дни, в полях начинался сев. Старики считали Ульяшку святой и не позволяли молодежи смеяться над ней.

— И еще одним замечательным свойством обладала Ульяшка, — рассказывал Жигулин, пропуская пятую или шестую чашку чая. — Бывало, зайдет в избу и как закричит: "Наводнение!" Все вскакивают, лезут на русскую печь, потому что в двери и впрямь врывается поток неизвестно откуда взявшейся воды. А Ульяшка руки в боки, кудлатую свою голову назад и стоит, заливается. Это она так шутила, наводя на людей гипноз. Она-то и заставила меня призадуматься: что же, мол, мы, люди, представляем из себя, на что способны? Вот и стал я тренировать свой ум и тело. До Ульяши мне, разумеется, далеко, по кое-чего достиг.

Жигулин почему-то вызывал у Ирмы настороженность, даже некоторый испуг своими феноменами. И она так и не подружилась с ним, хотя порой приглашала па обед или ужин. Айка догадывалась, что мать делает это из чисто педагогических соображений: ей нравилось, что Жигулин постоянно внушает дочери, что человеческий организм обладает великими возможностями.

В этот раз она вспомнила о Жигулине с гнетущей досадой. Где они, куда запрятались, эти пресловутые возможности? Почему не проявляют себя именно в том случае, когда и впрямь необходимо? Так ли уж обязательно уметь лежать на стеклах, ходить под водой? Нет, она не может упрекнуть себя в лени — чуть ли ни треть сознательной жизни отдано мышечному тренажу и плаванию. Может, не хватает веры в собственные силы? Да, порой падает духом, когда смотрит на свои ноги, эти безвольные плети. Но и нельзя сказать, что не живет верой. Хотя мать с детства не обнадеживала ее, но намек на возможные перемены был. Иногда казалось, что в какой-то иной жизни она ходила, потому и сны снятся такие яркие в своей осязаемой зримости — о том, как ходит и даже бегает.

Было в ее положении нечто унизительное для человеческого, женского естества. Размышляя об этом, она анализировала свои отношения с Гали. Можно ли в такой ситуации верить в искренность чьих-то чувств?

Подобные мысли заводили слишком далеко, и она начинала злиться на себя. Почему сомневается в Гали? Раз есть сомнения, значит, признает, что любить ее не за что. "А как ты относишься к самой себе?" — задавалась жестоким вопросом. И с горечью признавалась: "Уважаю. Но не люблю. Не люблю свои мертвые ноги, эту беспомощность, зависимость от других. И вынужденность обременять собою — ненавижу. Так что же тогда хочешь от других?"

После подобных мысленных экзекуций с меньшей тревогой думалось о будущем, но в душе что-то затвердевало, становилось жестоким и отталкивающим.

Мыслепутешествия — вот что было стабильным, на что всегда можно было опереться в любой тревожной ситуации. И сейчас, когда отчего-то не хотелось видеться с Гали, который после разговора с Буковым — и о чем они там говорили? — не приходил, она с благодарным теплом думала о своем даре. Это несколько отвлекло от тягостных мыслей о неудачном подъеме на ноги. Никакие житейские передряги и бури не могли отнять у нее тайные уголки Земли и Вселенной, куда залетала ее мысль. Какая разница, собственная ли фантазия устраивает ей такие удивительные приключения или мозг ее и впрямь способен преодолевать время и расстояние? Главное, что жизнь не ограничивается прикованностью к постели.

Вторично сорванная поездка на Орлике представлялась теперь чем-то весьма затруднительным, недосягаемым. И все-таки знала, что однажды помчится на коне, и ветер будет свистеть в ушах, и она задохнется от скорости и объятий Гали. А пока в голову лезли мысли о том, что испокон веков мужчины выбирают себе подруг красивых, статных, здоровых. Это сама природа стремится к совершенному, физически крепкому продолжению себя в облике человека. Каков же в данном случае замысел природы? Для чего эта дружба с Гали?

Чтобы уж совсем не было тошно от подобных рефлексий, начинала раскручивать мысль в другом порядке: откуда нам известен план природы? Да и смешно природный замысел подводить под будничную основу. Так ли уж обязательны любовные вздохи? Почему нельзя просто дружить, как дружит она с Питом и Паулем? Разболталась. Надо бы построже относиться к себе, не брать пример с Кинги, чьи похождения ясно выдают тщетность усилий подобного рода и ни к чему хорошему не приводят.

В конце концов есть чем заняться. Тумбочка завалена учебниками для подготовки в институт, интересными книгами. А какой простор деятельности для улучшения собственной натуры! Для чего состряпала эту мерзкую тетрадь, подсунутую Букову? Чтобы унизить, растоптать его? Тьфу, мерзость какая. Матери пришлось бледнеть и краснеть. А каково сопалатницам от ее меланхолии, которая ничуть не лучше угрюмости Габриелы? Дел невпроворот и помимо Гали. Нет, надо переводить отношения с ним на другие рельсы, тогда не будет и этих мучений. Хорошо, если бы он реже появлялся. А может, совсем не встречаться? Пройдет какое-то время, и все будет ладом, как говорит он.

Начала с того, что перестала посещать излюбленное место под маслинами. Гали ничего не стоило прийти на санаторский пляж, но это имело бы другую окраску. По вечерам, выезжая перед сном на прогулку, тоже старалась не оставаться одна. Однако Гали не появлялся, и она заметила, что это задевает и тревожит. Но когда на третий день бойкота самой себе медсестра сказала, что к ней пришли, она попросила никого не пускать под предлогом, что болеет.

Медсестра не одобрила Айку, судя по тому, что промолчала и как-то печально повела бровями.

— Дура, — повторила Кинга, зло протыкая шнуром натянутую на станок, основу из ниток — осваивала макраме. — Разве можно самой себе наступать на душу? Это еще называется обкрадывать себя. Оглянись, не каждой выпадает такая дружба. Парень у тебя — огонь. Тем более надо ценить то, что имеешь.

— Книга, заткнись. Не ты ли недавно говорила нечто совсем противоположное? — Габриела закрыла ухо подушкой. После обеда ей хотелось вздремнуть.

— Девочки, опять… — жалобно протянула Шура. Она терпеть не могла грубостей.

С шумом раздвинулась дверь, и вошел Гали. За ним с виноватым видом влетела сестра, приговаривая:

— Болеет она. Нельзя в женскую палату врываться, запрещено.

— Для меня запретов нет, — резковато сказал Гали, подходя к Айкиной кровати. — Ну, что, болящая, не желаешь меня видеть? Думаешь, только вы тут сверхчувствительные? Л я, между прочим, тоже на расстоянии чувствую каждое твое движение. Что надумала? Впрочем, нам лучше побеседовать наедине. — Он рванул на себя кропать и под гневное лопотанье медсестры-японочки и ропот сопалатниц вывез ее в коридор.

— По уже тихий час, — лепетала сестра, огорошенная столь нахальными действиями посетителя.

— Поговорим минут пять и завезу обратно, — бросил он через плечо, устанавливая кровать в вестибюле. Махнув рукой, японочка скрылась в сестринской.

— Ну? — Он смотрел на нее с гневом. Глаза стали большие, будто не вмещая скопившиеся чувства.

"Бешеный какой-то, — опасливо подумала она. — Такого с ним еще не было". Как можно спокойней спросила:

— Что с тобой?

Гали вдруг обмяк и присел на кровать. Губы его подрагивали, и она испугалась, что он заплачет. Всегда аккуратно выглаженный, сейчас он был какой-то расхристанный, небритый, глаза воспаленно блестели.

— Если ты отвернешься от меня, я сотворю глупость, — сказал он, крепко сжимая ее запястье. Рука его была горячей и твердой. Айка поняла, что ему требуется поддержка, а может, и защита.

— Что случилось, Гали?

Лихорадочным, почти больным взглядом он всматривался в Айку, решая, перекладывать ли на нее груз свалившейся напасти.

— Я как-нибудь… не сейчас, — со вздохом сказал он, достал из брючного кармана перочинный нож и стал чистить яблоко.

— Гали, когда я была маленькой, мне часто снился один и тот же сон: будто стою на краю обрыва и боюсь шевельнуться. Мама зовет меня, но я не смею посмотреть в ее сторону, потому что земля под ногами осыпается и мне грозит опасность слететь в пропасть. А ступить шаг назад тоже не могу — за спиной кто-то грозный и страшный. И тогда, знаешь, что я делаю? Отрываю ноги от земли и лечу на мамин голос. К чему это я? Чтобы ты знал: когда у тебя какая- то безысходность, — лети ко мне.

— Я и прилетел.

— Тогда рассказывай, что стряслось.

— Айка… — Он замолчал, разрезал яблоко, протянул половину ей. — Стоит мне захотеть, Айка, и моя судьба может круто измениться. Я буду жить в прекрасном доме, плавать на баркасе, расстанусь с общежитием и превращусь в человека с достатком, без забот о хлебе насущном.

— Женишься, что ли? — Она почувствовала, как сердце ухнуло вниз и скептически заметила себе: "А тебя это здорово задело".

— Могу и жениться, — сверкнул он зубами. — Собственно, ради женитьбы и пошел бы на все. Там прекрасный сад, в двух шагах море. Там ты быстро встанешь на ноги, я не дам тебе залежаться. Словом, если решусь на это лишь ради тебя.

— Какой дом? Чей? Зачем мне это?

— Ты ведь не думаешь всю жизнь пробыть в санатории?

— Нет, конечно, по мы с матерью собираемся переехать сюда.

— Многие хотят жить здесь. Не думай, что это просто… Хотя… Запутался я. — Он щелкнул ножом и сунул его в карман. — Между тем, решать надо сегодня.

— Не нравится мне все это, — сказала она. — Ты чего-то не договариваешь.

— Впрочем, ерунда. — Он вскочил, пригладил пятерней чуб и деланно бодрым тоном соврал: — Всю ночь зуб болел, не выспался я, оттого и эти бредни… Не бери в голову, это я так… Пофантазировал немного. — Его лицо внезапно обрело спокойствие и даже некоторую веселость. Такая перемена не укрылась от Айки, но она не стала досаждать ему расспросами, лишь поинтересовалась, что с Орликом.

— Дед обещал дать на воскресенье.

— Что-то с тобой случилось, — вновь не удержалась она.

— Ничего, Айка, все будет ладом, — подмигнул он и с лихим свистом покатил кровать в палату.

Он положил в рюкзак взятые у Батиста книжки, затолкал туда подаренные им свитер, брюки и сандалеты и высыпал тюбики форты. Можно было передать рюкзак Пашкой, но хотелось самому высказать Батисту в лицо все, что думает о нем. Хорошо, что побывал у Айки: будто очнулся от дурного сна и стыдом опалило. Разве приняла бы Айка такой гнусный дар, будь даже у Батиста, как в раю? А каково самому жилось бы с нечистой совестью? Нет, уж лучше скитаться по общежитиям и ходить на своих двоих, чем стать пресмыкающимся. Как же так получилось, что готов был уступить этому мерзавцу?

Оказывается, не так трудно заманить его в сети, нет в нем твердой основы, душа податливая, как пластилин, и каждому вольно оставлять на ней отпечатки. Ничего, тем более ценны его усилия противостоять дурному влиянию. Сколько он уже одержал таких вот небольших побед над собой. И все-таки чья-то возможность хоть на миг скрутить его волю тревожила.

По пути к Батисту не покидало странное ощущение присутствия Айки. Надо бы сказать ей о том, что пришло сейчас в голову: когда-нибудь в Интернополе будут врачевать не тело, а души. Ученые придумают фантастический рентген, по снимкам которого можно будет определять душевные изъяны и аномалии. Пока же надо самому находить в себе червинки и безжалостно удалять их. Куда благополучней сложилась бы его судьба, не потеряй он так рано родителей. Зато изучил такую подноготную жизнь, о которой Айка и не подозревает. Ей ли, выросшей в стерильных домашних условиях, понять его внезапный порыв обрести наконец свой угол, пусть даже под крылом у стервятника? Что знает она о той, подтачивающей нутро неопределенности, которая сопровождала его в период бегства из дому? А известны ли ей внезапные порывы плоти, разрушающие любой довод рассудка?

Думать об Айке было хорошо и грустно. Ни к одной девчонке не испытывал он ничего подобного. Порой Айка казалась собственным ребенком, перед которым он нес ответственность за свои поступки. Любовь ли это, когда хочется не сграбастать в охапку, крепко прижав к груди, а защитить от неведомой опасности, утешить и неоскорбительно пожалеть? Знала бы Айка причину его сегодняшней лихорадки…

В продмаге, где он работал, с ним давно заигрывала грудастая, крутобедрая Раиса из мясного отдела. Лет на семь старше его, разведенка, она постоянно была отягчена неутоленной женской истомой и всякий раз, оказываясь рядом, как бы невзначай прижималась к нему то плечом, то грудью, а порой и откровенно давала понять, что не прочь стать его подругой. С неудовольствием замечал, что его бросает в жар от близости Раисы. Вчера, когда он сгрузил в отдел очередную партию кур, она выбежала за ним в коридор и пригласила в гости "на чай".

Потому-то с утра и не брит. Подманула его Раиса своей женской силой так, что на всю ночь потерял рассудок. К Айке примчался, как за спасением, с ненормальным желанием устроиться у Батиста, чтобы разом покончить со всякой двойственностью. Как ни цепки были объятия Раисы, душа его ни на минуту не расставалась с Айкой, его будто расщепили надвое, и он уже не принадлежал себе. Слишком велико было несчастье Айки, чтобы можно было и в дальнейшем позволять себе такие предательства, о которых она, будучи проницательной, догадалась бы. Но сможет ли он быть всегда верным ей? Не осквернил ли минувшей ночью их отношения? "Понимаю, отчего ты плачешь, — сказала Раиса, когда он, сгорая от стыда и муки, уткнулся губами в ее мягкое плечо. — Ты думаешь о той санаторской девочке. Я давно знаю, что ты ходишь к этой несчастной". Его будто ударило током, слезы вмиг высохли, он сел и с ненавистью бросил в холеное Раисино лицо: "Это кто несчастный — Айка? А в чем твое счастье? Уж не в том ли, что валяешься с кем попало?" — "И в этом, — усмехнулась Раиса, спуская с кровати полные коротковатые ноги. — Чего взбеленился? Жизнь возьмет, уже берет свое. Слишком хорошо я изучила вашу мужицкую породу, чтобы думать иначе. Вряд ли ты осчастливишь эту девочку, скорее наоборот, принесешь ей лишние страдания".

Что-то по-женски мудрое скользнуло в словах Раисы. Он проследил взглядом, как она прошлепала нагишом в ванную, и сильным ударом зафутболил подушку в другой конец кровати.

В этот субботний вечер город, как всегда, был оживлен и праздничен. Собирались в дискотеках, клубах по интересам, в курзале, прогуливались по набережной. Бойцы МФВ, сняв медицинскую форму, ходили в национальных или общегражданских одеждах, но узнавались по военной выправке.

Знакомые, которых Гали встретил по пути к Батисту, глядя на его рюкзак за плечами, решали, что он собрался на Южный Берег или Тарханкут, куда обычно ездили на выходной.

У клуба эсперантистов его окликнули. Он обернулся и увидел Пашку с высокой девушкой в белых брючках и свободном, до бедер, цветастом кимоно.

— Ты куда исчез? — Пашка подбежал к нему, радушно облапил. — Ночевал-то где? — подмигнув, он расхохотался.

Гали передернуло. Он перевел взгляд на его спутницу и поразился, насколько та не соответствовала грубоватому Пашке. Стройная, с прямым взглядом из-под темно-русой челки коротких волос, девушка привлекала веселой непосредственностью. Пропустив мимо ушей бестактный Пашкин смешок, она взяла обоих парней под руки и повела в ближайшее кафе.

— Кстати, меня зовут Светлана, — представилась она. — А вы — Гали? Паша кое-что уже рассказывал о вас.

— О чем же он говорил? — спросил Гали, замечая, что ему приятно и хорошо рядом с этой красивой девушкой, пахнущей свежестью тонких духов и юного тела. Что-то смачивающее на зависть кольнуло его: девушка была так непохожа на его подругу минувшей ночи, оставившую в душе горький привкус отравы. Повезло Пашке.

Он повернул голову и совсем рядом увидел глаза девушки, светившиеся веселой синевой. Эта не назвала бы Айку несчастной. Пожалуй, она могла бы подружиться с ней. Но чем приглянулся ей Пашка? Вероятно, еще не успела раскусить его. Такие девушки долго с пашками не ходят.

— Я сюда после медтехникума, — сказала Светлана, когда они уселись с розетками мороженого за столик. — Пашина мама передала ему кое-что из одежды, — добавила она, как бы объясняя свое знакомство с Пашкой.

Гали откровенно обрадовался: уж очень не хотелось видеть в Светлане Пашкину подругу. Девушка чутко уловила его вздох и понимающе улыбнулась.

— Батист сегодня ждет нас. А ты куда это намылился? — Пашка кивнул па рюкзак.

Ничего не оставалось, как признаться, что им по пути. Еще раз взглянув на рюкзак, Пашка догадался, что в нем, но промолчал, лишь свел к переносице тяжелые брови и шевельнул желваками. Настроение явно упало, что не укрылось от Светланы. Не догадываясь о причине столь внезапной мрачности, она попыталась развеселить ребят, стала рассказывать, как в поезде какая-то старушка приняла ее за свою внучку, год назад уехавшую в Сибирь на новостройку.

— Может, и правда, у каждого есть свой двойник, а? — Глаза ее смеялись такой беспечностью и задором, что Гали невольно залюбовался ею. — Вот бы посмотреть на себя со стороны! — Она налила в стакан лимонад и отхлебнула глоток. На пухлой нежной губе осталось белое пятнышко от мороженого. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Гали вдруг перегнулся через столик и слизнул это пятнышко. Светлана замерла, густо покраснела.

— Ты что! — дернулся Пашка, очумело уставясь на Гали.

— Извините, — пробормотал тот. — Пардон, пардоннето. — И опять померещилось, что за ним наблюдает Айка.

Светлана всплеснула руками и скрыла в ладонях смеющееся лицо. Потом легким движением выскользнула из-за стола и дала знак обоим следовать к выходу. До самого дома Батиста она, как ни в чем не бывало, весело рассказывала насупившимся парням забавные случаи из своей студенческой жизни.

— А вы любите Флеминга? — вдруг спросил Гали.

— Это писатель или поэт? — слегка стушевалась она и просто, без всякой неловкости сказала: — Обязательно познакомлюсь. Ой, у меня так много прорех в образовании! А вы знаете его стили? Почитайте, пожалуйста.

Ему понравилось, как непринужденно Светлана призналась в своем невежестве. Да и не знай она ни одного стихотворения, как Раиса, это нисколько не испортило бы ее. Хорошо, что они уже были у дома Батиста, и Гали не пришлось краснеть — ведь так и не притронулся он ни к томику Флеминга, ни Ключевского. И Айке не показал.

Краб лаял на них остервенело, яростно, шерсть на его загривке вздыбилась, из-под мощных лап вырвались фонтанчики пыли.

— Тише, тише. — Светлана пошла прямо на волкодава, и тот вдруг взвизгнул, пригнул к земле голову и, виляя хвостом, пополз к ногам девушки. Присев на корточки, она отважно погладила пса.

На крыльцо вышел Леший. Увидев поверженного Краба, издал невнятный звук и вопросительно обернулся к не менее огорошенным парням.

— Здравствуйте! — Светлана легко и весело взбежала на крыльцо, протягивая Лешему руку. Леший вяло пожал ее.

— Кто это? — просипел он, оборачиваясь к Пашке и Галя.

— Своя, — угрюмо сказал Пашка, предчувствуя близкий скандал с Батистом.

— Как тут у вас замечательно. — Светлана взмахнула руками, как бы обнимая сад или море. — И с собачкой мы уже подружились. Вы давно здесь живете? Это что, весь дом ваш? — и смолкла: на крыльцо, прямо на нее, вышел Батист. Одетый в кремовый чесучовый костюм с аккуратно завязанным галстуком, он показался Светлане иностранцем.

"Вырядился, значит, ждал", — с неприязнью отметил Гали.

— Приветствую дорогих гостей, — тонко проскрипел Батист. Его близко поставленные к переносице глаза будто слегка раздвинулись в суховатой улыбке. Здороваясь с каждым за руку, он не отрывал взгляд от Светланы, и Гали это не понравилось. — А у нас тут маленькая компания. Идемте. — Он повел их в гостиную.

На диване сидели две похожие друг на друга девицы — обе черненькие, с недлинными, до плеч, гладкими волосами. На обеих — смело декольтированные вечерние платья тонов бордо и гнилой вишни. У окна стоял красивый молодой человек со смолянистой шевелюрой и темным, слегка широковатым лицом, в котором легко угадывалась Индия. В кресле, у кадушки с пальмой, расположилась дама средних лет в парике платинового цвета. Она уткнулась в фолиант внушительных размеров и выглядела отключенной от компании. Па серванте негромко мурлыкал магнитофон. Хотя было еще светло, под потолком сияла хрустальными сосульками громадная люстра, будто притащенная сюда из танцевального зала. Вошедшие сели на диван рядом с девушками, оказавшимися итальянками.

Гали хотел еще в коридоре швырнуть рюкзак Батисту, но что- то сдержало этот порыв, он проследовал за всеми в гостиную и, усаживаясь, сбросил свою ношу на пол у дивана. Светлана мигом включилась в беседу с девушками оказалось, она прилично владеет итальянским, и Гали не впервые с раздражением подумал, что пора изучить хотя бы эсперанто. Батист присоединился к разговору.

— Решил отказаться? — мрачновато спросил Пашка, перекатывая во рту сигарету. — Советую не спешить — это может плохо кончиться.

— Угрожаешь?

— Предостерегаю. Хозяин не оставляет подобное безнаказанным.

— Плевать. Не хочу и не буду, никто не заставит. Тебе нравится возиться в дерьме — возись, но не тащи за собой других.

Вошел Леший с подносом, заставленным бокалами коктейля. Сегодня он был подтянут и элегантен, как официант ресторана. Гали взял бокал, помешал соломинкой молочную жидкость и отставил на подоконник.

— Друзья, — на середину гостиной вышел Батист. — Знаете ли, по какому случаю я пригласил вас? Сегодня ровно десять лет моему дому. Поскольку у меня нет детей, я отмечаю дни рождения своего жилища. — Он повернулся на каблуках к Лешему: — Неси коньяк.

Дама в парике оторвалась от фолианта и с почтением уставилась на Батиста.

— Этот дом с библиотекой, бассейном, игровой был не построен, а сотворен мною благодаря усилиям собственного ума и вот этих рук, поэтому я так горжусь им.

Светлана с веселым недоумением обернулась к Пашке и Гали:

— Откуда он?

— Тише. — Пашка вытянул шею к Батисту, стараясь не пропустить ни единого слова. Л тот разошелся. Его голая макушка порозовела, лоб с зализанными волосинами вспотел.

— Так вот, хочу признаться, — продолжал Батист, пританцовывая белыми лаковыми туфлями, — что строил свое благополучие сам, без протекций и советов.

— И даже без божьей помощи? — усмехнулась дама в парике.

— Без. Однако с участием верных друзей. Как говорится, не имей сто рублей… Потому и собрал вас. Мне нравится, когда в моем доме звучат молодые голоса, я всегда мечтал о том, чтобы здесь встречались юные, ласкали собою мои стареющие глаза. — Он картинно поклонился сидящей на диване молодежи. Леший раздал присутствующим коньяк, конфеты, яблоки.

"Какой сумбурный сегодня день, — подумал Гали. — Ночная Раиса. Встреча с Айкой. Светлана. Теперь этот дом. И постоянное, странное ощущение, что Айка рядом. Голова идет кругом".

Громче заиграл рваными синкопами магнитофон. Итальянки вскочили и стали изгибаться, роботообразно корчиться в брэйке. Пашка, закурив, вышел. К Светлане подсел индус.

— Давно знаете хозяина? — поинтересовалась она, и Гали уловил в ее интонации неприязнь к Батисту.

— Нэ компренос, — ответил индус, и Светлана, к досаде Гали, перешла на эсперанто.

Вероятно, их разговор вскоре свернул на йогу, потому что индус, улыбаясь, лег спиной на ковер и, что-то объясняя, выгнулся в сложной позе, при которой голова оказалась почти под бедрами. Светлана зааплодировала.

— Идемте танцевать, — прервал Гали ее восторг. Она охотно согласилась. Звучало танго, его любимый танец. Он обнял девушку и медленно повел.

— Этот индус оказался здесь так же случайно, как и я, — сказала она. Славный парень. Из Бенгалии. Его привели сюда итальянки. А у них, по-моему, какие-то дела с хозяином. Интересно какие?!

— Фирма веники не вяжет.

— Вы в курсе? — насторожилась она. — Что-то не нравится мне этот дом.

— Давайте сбежим.

— А Паша?

— Не уйдет он сейчас. Да вы не беспокойтесь за него.

— Эта мадам, похоже, главная покровительница хозяина. Я слыхала, как они обсуждали па английском сбыт какой-то форты.

— Вы и английский знаете?

— Немного. А эта форта — что? Наркотик?

— От нее не только балдеешь, но и становишься агрессивным.

— Не совсем понятно.

— На какое-то время наступает необычный прилив сил, человек не знает, куда их девать, и творит зло.

— Что за глупости? — Светлана даже остановилась. — Как это не знает? Гали, милый, вот бы попробовать, а? — В глазах ее запрыгали бесики. — Я очень любопытная. Мне ужасно хочется ощутить себя силачкой!

— Хотите стать фортиусом? — усмехнулся он.

— А кто это? Гали, пожалуйста… Впрочем, могу и сама попросить у хозяина.

— Нет, лучше я дам, — испугался Гали.

Он поднял с полу рюкзак, отвернулся к окну, стараясь не привлекать к себе внимание, незаметно достал тюбик форты. Пусть убедится эта наивнячка в его правоте. Взял с подоконника бокал коктейля и, кивнув Светлане, вышел. Девушка выскользнула за ним. Проходя мимо библиотеки, они услышали истеричный возглас Пашки: "Сами разговаривайте с этим чучмеком!" Гали схватил Светлану за руку и быстро вывел на крыльцо. Из конуры вылез Краб, зарычал, но, узнав девушку, смирно лег и забил хвостом.

Уже стемнело. Они вышли за калитку. Остановившись у фонаря, Гали выдавил полтюбика в бокал.

— Только потом на себя пеняйте, — глухо сказал он. — А чтобы вы ненароком не укокошили меня, я тоже выпью эту гадость.

— До завтра пройдет?

— К счастью, да.

— Вот и хорошо, а то мне надо встретиться с одним товарищем. В десять тридцать утра. Мы с ним три года переписывались и ни разу не виделись. Нет, правда, к утру пройдет?

— Боитесь — не пейте.

— Выпью. Уж очень любопытно. — Она опустошила половину бокала. Гали выпил остаток и выбросил бокал в кусты.

Доза была небольшой, где-то на час действия, и он не волновался, надеясь, что сможет этот час проконтролировать и себя, и Светлану.

— Как скоро начнется?

— Минут через пять. А пока идемте, тут неподалеку живет старик, мне надо забрать у него коня.

— До чего интересно! — воскликнула Светлана, зачем-то снимая босоножки. И мы поскачем на коне?

— Собирался завтра покатать одну девушку.

— Айку? Паша рассказывал о ней. И знаете, я вас за это уважаю. Но я тоже хочу на коне! — капризно сказала она. — Надеюсь, вы не бросите меня в этой темноте? Учтите, в квартире, где я остановилась, меня ждут, и если не приду ночевать, там будет переполох.

— Кто вас ждет? — Гали еле сдерживал нарастающее против попутчицы раздражение.

— Луиза. Она приехала из Дрездена. Будет работать со мной в «Амикецо». Ваша Айка случайно не там?

— Случайно там.

— Да что вы!

— И все-то у вас на восклицательных знаках, — прорвало его. — Сплошной восторг. А восторгаться нечем.

— Ой, кажется, началось, — пискнула она. — Мне ужасно хочется схватить вас в охапку и куда-нибудь зашвырнуть. Что это за цветы так душно пахнут?

— Лаванда. С Южного Берега кто-то пересадил.

— Гали, мне и в самом деле хочется похулиганить. Вы правы, форта накачивает мышцы не хуже, чем тренировки культуристов. Потрогайте — как железо. Меня просто раздирает желание дать им работу, иначе умру, — уже с отчаянием сказала она, и не успел Гали отскочить, как девушка схватила его за талию и чуть было не повалила на землю.

— Спокойней. — Он крепко сжал ее пальцы. — Пошли, — сказал строго, как непослушной девчонке, чувствуя, что форта, слегка затуманив голову, приводит и его мышцы в боевую готовность.

Они шли мимо каких-то хозяйственных строений и дачных домиков. Справа плескалось темное море, над головой низко висели крупные, похожие на кристаллы звезды.

— Надо как-то разрядиться. — В голосе Светланы прозвучала растерянность.

— А вы не верили. Хорошо что приняли всего четверть дозы и не попадаются прохожие. Уверяю, вам захотелось бы на каждом испробовать свою силушку. Фортиусы в таких случаях затевают дичайшие соревнования по борьбе, а проще драчки с мордобитием. Но самое паршивое — это желание унизить слабого. — Он тоскливо прислушался к себе. Попадись сейчас под ноги кошка или собачонка, так зафутболил, что улетела бы в небеса. Может, и человека обидел бы.

— Гали, меня знобит, — жалобно сказала Светлана. — К тому же, я потеряла босоножки. А завтра встреча… Если не приду, он подумает, что пренебрегла им. Не могу, трясет. — Она клацнула зубами, остановилась и по-детски прижалась к нему. Руки ее были ледяными, и он испугался, что ей совсем дурно. Похлопал по щекам, тоже холодные.

— Света, еще один квартал, ну, пожалуйста, а то… — не успел договорить: жесткие пальцы клешнями впились ему в шею и с силой рванули вниз. Он упал, задыхаясь, потянув за собой девушку. Она свалилась рядом, не отцепляя рук от его горла. Он сделал усилие и с трудом сбросил их.

— Сумасшедшая, — прохрипел вставая. — Лучше вывороти вон ту изгородь. Убедилась теперь, чем занимается Батист?

Светлана сидела на земле и плакала от стыда и отчаяния.

Орлик шел не спеша, тонко цокая подковами по влажной от ночной росы мостовой. Солнце медленно выплывало из-за моря, и окна домов вспыхивали зарницами. Вскоре весь город полыхал золотисто-алым пламенем восхода.

Они ехали недлинными кварталами международных секторов, где каждое здание было произведением искусства, ибо выражало национальный дух того или иного народа, и Айке чудилось, что она попала в музей архитектуры; рядом со стилизованными под горные сакли домами соседствовали европейские строения, вобравшие в себя элементы античности, поздней готики или неоарта, на одной из башенок дома, напоминавшего миниатюрный дворец из сказок братьев Гримм, железно клацал крыльями механический петух, пока наконец не прокукарекал шесть раз.

На площади Здоровья встретился отряд африканского подразделения МФВ. Темнолицые юноши и девушки в кремовых костюмах и шафрановых пилотках стройно печатали шаг в направлении лечебной зоны. Лошадь в центре города вызвала у них веселое оживление. Кто-то озорно крикнул: "Привет циркачам!"

— Слышишь? — полуобернулся Гали.

Айка промолчала, лишь крепче обхватила его талию. Пожалуй, ей никогда не было так хорошо, как сейчас. Хорошо ехать по городу, облитому утренним солнцем, хорошо чувствовать близость Гали, хорошо сидеть на коне так, что никто не подозревает в тебе больную. Хорошо!

Гали расценил ее молчание по-своему: уж не догадывается ли она о его вчерашних похождениях? Не раз убеждался в ее проницательности. Однако то, что услышал в следующую минуту, превзошло все ожидания. Он даже остановил коня и развернулся к Айке всем телом:

— Что ты сказала?

— Я спросила, проводил ли ты Светлану домой. Ведь ей было так плохо.

Вчера впервые нарушила собственный запрет следить за Гали — уж очень он был удрученным, поэтому она не оставляла его весь день и вечер до той минуты, пока он не стал согревать руки Светланы. Тогда же решила непременно признаться в своей постыдной слежке. Ночью почти не спала. Было тревожно за Гали — уж очень не понравился ей Батист. К Светлане не ревновала. А может, это разновидность ревности, когда особенно остро воспринимаешь свое несчастье, а на душе до того горько и тяжело, будто рушится весь мир, и собственная жизнь представляется в таких мрачных тонах, как при взгляде в бездонную пропасть, на дне которой лишь погибель. Но что за диво — стоило увидеть Гали и все вмиг изменилось. Будто слегка повернули трубку калейдоскопа, и черный узор расцветился яркими красками, приняв заодно иную форму.

— Извини, — попросила она. — Я очень волновалась за тебя и поэтому пошла на такое.

— Не понимаю. Тебе доложили, или ты… Впрочем, кто мог рассказать, ведь это было поздним вечером. И что же ты видела?

— Все. Как ты и Светлана заходили в кафе. Потом пошли к Батисту. С вами еще был Пашка. Он мне тоже почему-то не понравился. А Батист — брр. Обещаю тебе — это в первый и последний раз. Честное слово, больше никогда не унижусь до подглядывания!

— Но как это у тебя получилось? — Он смотрел на нее с испугом.

— Не знаю.

— А можешь сказать, чем сейчас занят Батист?

— Могу. Только надо лечь и сосредоточиться.

— Да… — протянул Гали, все еще не сводя с нее глаз. — Впрочем, я всегда подозревал, что ты не как все. Поехали. — Он дернул уздечку, и Орлик вновь зацокал по мостовой.

На рыночной площади разворачивался воскресный базар. Через час будет пестро и разноязычно. На стойках засверкают красными и желтыми боками ароматные южные яблоки, вырастут горки виноградных гроздьев, местные корейцы будут торговать сладким луком, грузины — айвой и гранатами. А с порта подбросят заморские ананасы и бананы, рыбу разных сортов, красочные кустарные безделушки. Гали хотелось показать Айке этот праздник красок и форм, но надо было добраться до Салтории не по солнцепеку.

— Мой отец был прекрасным наездником, — сказал он, стараясь хоть чем-то похвастать перед Айкой, чей необычный дар напугал и заворожил настолько, что теперь только и думал о том, как бы поскорее найти повод, чтобы еще раз убедиться в нем. — Он умел на полном скаку пролезать под седлом, ехать, стоя на спине коня. Его даже приглашали на арену и спортивные соревнования, но он смеялся, говорил, что ирригатор должен не скакать по земле, а вгрызаться в нее зубами. Я почему-то запомнил его лучше матери. Отец часто брал меня с собой. Бывало, нахлобучит на меня свою огромную папаху, крикнет: "Уста, джигит!", и мы мчимся галопом.

— Хочу галопом, — капризно выдохнула ему в ухо Айка.

— Погоди, вот выедем за город.

Цок-цок копыта по мостовой. Улицы заполнялись любителями искупнуться в этот ранний час, спешащими на работу бойцами МФВ и вольнонаемными со значками фронта. Широкоплечий парень на вороном коне, в шортах и белой рубашке с закатанными рукавами и девушка в джинсах и голубой тенниске привлекали внимание, их провожали долгими взглядами, и никто не знал, кто они, куда держат путь и как долго еще им быть вместе.

Солнце уже полностью выкатилось из волн, превратившись из алого в золотое. Они ехали побережьем вдоль шоссе, слева от которого тянулась ковыльная степь. Здесь гулял ветер, и Гали с тревогой взглянул на небо: оно стремительно заволакивалось темными облаками:

— Держись! — крикнул он.

Орлик взял галоп. Из встречных автомашин высовывались головы любопытных: слишком живописно выглядели и конь, и всадники. Панамка слетела с Айки, по девушка лишь крепче прижималась к Гали. Простор моря и степи вливался в грудь, переполнял, и Айка бессвязно, упоенно стала выкрикивать все, что сумасбродно вертелось на языке:

— Амазонка в прериях! Эй-эй, где вы, пираты и морские волки! Капитан Блад, пришпорьте коня!

Они промчались километров пятнадцать, когда небо расколола красная молния, громыхнуло, сорвались первые холодные капли. На дорогу вымело шар перекати-поля. Точно живое существо, указывающее путь, он пересек шоссе и понесся влево по тропинке, ведущей к стогу сена. Конь свернул за ним. Когда подъехали, дождь уже хлестал вовсю.

Гали снял Айку с Орлика, вырыл в копне выемку, и Они спрятались в пахучей свежескошенной траве. Приключение так растормошило и развеселило ее, что она без всякой неловкости прижалась к теплому боку Гали.

— Я бы хотела иметь такого брата, как ты, — сказала она, слегка подрагивая от все еще не спадавшего возбуждения от скачки.

— Почему брата? — насторожился он.

— Потому что брат — навсегда. Он рассмеялся.

— Айналайн, — тягуче продышал ей в ухо, вбирая ртом влагу с ее лица и волос, порывисто притянул к себе и ощутил, как напряглось, окаменело ее тело. — Не бойся, все будет ладом. Я никому — и себе тоже — не позволю обидеть тебя. Буков просил не говорить, но я не могу, я просто должен сказать тебе нечто…

— Что именно?

— Знаешь ли, что в ту ночь, после концерта, ты ходила? И даже танцевала! И тебе вовсе не приснилось, что я нес тебя на руках в палатку.

Айка молчала, не веря услышанному.

— С тобой были еще шестеро: тот блондин, что взглядом двигает предметы, еще двое парней и две девушки — одна мулатка, а другая узкоглазая, как я. Буков сказал, что луна имеет над вами власть, но говорить об этом не следует, чтобы лишний раз не травмировать. А мне кажется наоборот — ты должна знать о себе все. Рано или поздно Буков перестанет делать из этого секрет, а пока он проводит наблюдения, исследует вас. Ты и не предполагаешь о своих возможностях, и это несправедливо.

— Ох, Гали, — она судорожно вздохнула, — неужели это и впрямь было?

— Я шел за тобой через весь парк. Ты ростом чуть выше моего плеча, но очень стройненькая. Мне так хотелось подойти к тебе и чтобы ты обняла меня, повисела у меня на шее.

Айка вновь надолго замолчала. Потом сказала задумчиво:

— Значит, не зря мне кажется порою, будто санаторцы в каком-то заколдованном сне. Думаю, и в тебе заложено нечто, о чем ты еще не подозреваешь.

— Что там во мне заложено. Вот никак не могу определиться, мечусь туда-сюда. Чуть было в лапы фортиусов не попал.

— Не спорь, я знаю.

— Айка…

— Что?

— Побывай где-нибудь, а? Только уходи ненадолго. Пока гроза. А потом расскажешь.

Айка не могла успокоиться. Итак, она ходит во сне. Что же мешает ей ходить наяву?

— Гали, расколдуй меня!

Теперь она знала, что встанет на ноги. Вот когда?

— А ты можешь заглянуть на дно океана?

— Конечно, — рассеянно кивнула она. — Но сначала надо бы прорваться туда, где меня, возможно, ждут.

Айка закрыла глаза, и Гали на миг показалось, что она исчезла, хотя рядом белело на траве ее лицо. Минут через пять она очнулась и с досадой сказала, что на Альфанту попасть не удалось, между тем, там нуждаются в ее помощи.

— Помчусь в Атлантику. Там, кстати, моя подружка. — И она вновь точно провалилась куда-то.

…Синеглазка лежала на коралловой отмели, почти сливаясь с песком. Лишь выпуклые синие глаза выдавали присутствие рыбины, единственного в мире существа, с сознанием которого Айке удавалось полностью сливаться. Вот и сейчас чуть не вскрикнула от боли, ощутив, что Синеглазка попалась на рыболовный крючок, но порвала леску и теперь лежала, страдая от боли во рту. Надо было что- то делать. Неподалеку вцепился в камень небольшой осьминог. Синеглазке было не до лакомств, но Айка заставила ее подплыть к осьминогу и заглотнуть его вместе с камнем, который, царапнув по крючку, вышиб его из рыбьей пасти и был тут же выплюнут. Синеглазка облегченно заработала плавниками, испуская волны признательности…

— Айка, вернись, вернись, — отчаянно тормошил ее Гали.

Она глубоко вздохнула и открыла глаза. Склоненное над ней лицо Гали было встревоженным.

— Ты стонала, и я испугался. Было больно?

— Не мне, Синеглазке. Это мероу, рыба из семейства каменных окуней. Удивительное существо. В молодости была самцом, потом у нее стало два пола, а сейчас превратилась в самку. К тому же Синеглазка — настоящий хамелеон: меняет цвет не только в зависимости от обстановки, но и от настроения. У нее редкостные глаза — таких нет ни у одной рыбы. Я пришла вовремя, помогла ей избавиться от крючка. Видел бы, какими красками расцвечено океанское дно! Есть рыбы совершенно сказочных форм и цветов. Когда впервые встретила золотистую рыбу-ангела, решила, что кто-то зажег электрическую лампочку. А какая чудная рыба-клоун! А у рыбы- кошки длиннющие усы. Представь, есть рыбы-бабочки, пестрые, веселые. Но я никому, Гали, слышишь, даже маме, не рассказывала о своих путешествиях. Только тебе.

Он смотрел на нее с завороженным любопытством и не мог понять, сочиняет она или говорит правду. Начиталась книг, может и придумать, что угодно.

— Ты, конечно, не веришь. Твое право. Но ведь и я могу не поверить, что ходила. В прошлом году я написала одному академику о таинственных развалинах подводного города с точным указанием его координат. Может, Атлантида? И получила ответ: "Продолжай, девочка, мечтать, это так замечательно!" Давай пообещаем всегда верить друг другу… Ты хотел, чтобы я увидела Батиста?

— Уже дождь кончился. Поехали!

Тучи, погромыхивая, уходили на запад. Всадники продолжали путь.

В Салторию прибыли около полудня. Здесь тоже промчалась гроза, и стайки курортников запоздало опешили на пляжи, не желая терять ни минуты целебных благ августовского солнца.

На въезде их остановил милиционер. Пока он рассматривал пропуск Гали, коня окружили мальчишки, ощупывали, гладили его, кто-то даже дернул за хвост.

Этот небольшой уютный городок с мечетями, узкими улочками, с безоконными стенами домов, повернутых спинами к прохожим, нравился Гали тишиной и таинственностью. Новая часть города, менее экзотическая, вырисовывалась стройными шеренгами зданий, аккуратной планировкой детских площадок, стадионов, санаторских парков. Он показал Айке караимскую кенассу, старую турецкую баню, проехал по брусчатке петлистых переулков, таких тесных что только два коня могли бы разойтись здесь. Впрочем, автомобильное движение в городе было запрещено, лишь весело перезванивались старые трамвайчики.

Единственный, в области кинотеатр иллюзион-фильма начинал работу с двух часов. Айка давно мечтала посмотреть хоть один такой фильм, создающий впечатление реального участия зрителей в действии, и Гали решил после прогулки по городу вернуться сюда.

Чуть ли не в центре велись раскопки древнего античного города. Разглядывая стены укреплений, полуоткопанные строения умершей цивилизации, Айка впервые засомневалась: не поступить ли вместо исторического факультета на археологический? Как должно быть интересно восстанавливать прошлое. И, наверное, не обязательно самой копаться в земле, хотя с удовольствием потрогала бы века руками.

Отцветала софора, и еще влажные после дождя мостовые были усыпаны желто-салатовым цветом. Сизая от жары уходящего лета и соленых ветров листва тополей и акаций предвещала скорую осень.

Они посетили аквапарк, вдоль аллей которого тянулись длинные ряды аквариумов. Увидев в одном из них мероу, похожую на Синеглазку, Айка расстроилась. Рыбе явно не хватало океанского простора, как и двум небольшим акулам, дельфину и маленькому китенку.

— Вероятно, ты никогда не была в зоопарке, — догадался Гали, заметив ее удрученность.

— Не была. Но рыбам в неволе еще хуже, чем зверям, я чувствую.

Орлик выходил на центральную аллею аквапарка, когда наперерез коню выскочила девушка, в которой Гали не сразу узнал Светлану: на лоб ее была надвинута пляжная шляпка с лохматым ободком. За ней подбежал чернявый парень в форме солдата МФВ.

— А мы только что электричкой приехали, хотим пойти на иллюзион-фильм, затараторила Светлана. — Как здорово, что встретились. Знакомьтесь, это мой адресат.

— Мы уже знакомы. Марио, вы помните пас? — узнала Айка парня.

Теперь и Гали разглядел в нем итальянца, который увязался в море за Айкой.

Марио пожал им руки и простодушно осведомился:

— Не правда ли, я не ошибся, потратив три года на переписку с этой девушкой?

Светлана стала взахлеб рассказывать, как они утром встретились в назначенном месте и в ту минуту, когда протягивали друг другу руки, громыхнул гром, и это несомненно было небесным салютом в знак их встречи. Потом, как-то сразу снизив голос, сказала, оглядываясь:

— Гали, с нами в электричке ехали Батист, Паша и одна из вчерашних девиц. Мне показалось, что они с товаром. Батист спрашивал, почему вы ушли не попрощавшись, а Паша интересовался, где ты. Они собирались прибыть сюда па баркасе, но там что-то с мотором. На тебя, Гали, они очень злятся, будь острожен.

— Это пусть они осторожничают. Думаешь, сбросил рюкзак и на этом успокоюсь?

— Ребята, о чем вы? — не понял Марио. — Есть предложение: до начала сеанса покататься на катере или на лодке.

Айке не хотелось, чтобы ее лишний раз снимали с Орлика, и Гали понял ее.

— Нам нужно на озеро, — сказал он. — Встретимся у кинотеатра.

Кресла в зале располагались ярусами, а площадка с панорамным экраном напоминала арену. Многие шли сюда прямо с пляжа, распаренные солнцем и теплым послегрозовым морем.

Айка сразу узнала Батиста. Он вошел со своей свитой и уселся на два ряда перед ней, так что был виден его длинноносый профиль. Слева расположился Гриня, справа Пашка и вчерашняя итальянка. Айка жадно смотрела им в затылки, сверяя свое мысленное впечатление с тем, что видела наяву. Нет, она не ошиблась, все совпадало: и долетающий сквозь гул уже наполненного зала визгливый смешок Батиста, и вишневое платье итальянки, и кудлатая Пашкина голова. По мере того как все более убеждалась в том, кто находится перед ней, тревога ужом вползала в нее, а по возвращении Гали еще более усилилась, потому что компания заметила его и Пашка даже негромко свистнул.

— Шут бы их побрал, — выругался Гали. — И здесь мозолят глаза.

Он долго не мог застегнуть манжеты, подключающие зрителей к действию на экране, пока Айка не помогла ему.

— Может, улизнем, когда погасят свет? — предложила, угадав состояние Гали.

— Еще чего! — неожиданно разозлился он. — Много чести им. Сиди не волнуйся, все будет ладом. — Он успокаивающе притронулся к ее руке, перехватил программку, уткнулся в нее, не видя ни букв, ни кадров из фильма, и лишь когда зал стал медленно погружаться в темноту, успел прочесть:

Пять деревьев Эдема

Фильм-притча

Совместное франко-итальянское производство

Горячий ветер пустыни так ощутимо ударил в лицо, что Айка легонько ойкнула и прижалась к Гали. По желтым раскаленным барханам брела женщина. За спиной ее болталась на палке котомка со скудными запасами воды и пищи. Ноги проваливались в песок, и он обжигал щиколотки. Полотняное платье, истрепанное от долгой носки, свободно облегало стройную фигуру. Старенькие башмаки потрескались от жары.

"Я уже забыла, куда иду и зачем, — думала женщина, и ее мысли свободно читались зрителями. — Кажется, меня зовут Яся. Но я не помню, откуда родом, кто дает мне в пути еду и питье, под чьим кровом сплю в кратком отдыхе. Мне нужно что-то найти. Но что именно? Чудится: как только увижу искомое, непременно узнаю. Впрочем, что это я… Сад… Сад… Я ищу Сад, А пока солнце плавит мозги, во рту пересохло так, что трудно дышать и перец глазами то и дело мелькают миражи. Однако не обольщаюсь, потому что знаю: это фантомы. В пути лучше быть ночью, когда небо не так жестоко. Но какая-то сила движет мои ноги и день, и ночь. Еще немного, я упаду, и солнце изжарит меня на песчаной сковороде, как вылезшую из панциря черепаху.

Сегодняшний мираж особенно устойчив: то и дело появляется идущий параллельно со мною странник с такой же, как у меня, котомкой за плечами и, вероятно, с той же целью, с тем же порывом дойти до Сада. Вот и сейчас возник совсем рядом. Нет, это не мираж: человек заметил меня и машет рукой".

Он шел быстро, почти бежал, проваливаясь в песок, падал, что-то кричал ей. Наконец они сошлись. Мгновенье стояли молча, изучающе рассматривая друг друга. Его лицо тоже обмотано платком, лишь в узкой полоске сверкают черные, воспаленные от песка и бессонницы глаза.

— Меня зовут Якс, — говорит он, и ей нравится его густой, мужественный голос. — Я знаю, ты ищешь Сад. Значит, нам по пути. Идем, вдвоем легче.

На нем выцветшая от солнца хламида и такие же, как у нее, полуразвалившиеся от долгой дороги башмаки.

После краткого отдыха путники двинулись, опираясь друг о друга. А пустыне конца не видно. Но уже кое-где попадаются не дающие тени кусты, черный и белый саксаул. Вот и бетонированный колодец для кочевников. Вдали прошел караван верблюдов, ослепительно сверкая соляными плитами на горбах.

Его увидели одновременно и остановились, не веря глазам: на горизонте будто кто срезал пустыню ножом — так резко расцвела она Садом, плывущим в струящемся голубом мареве.

— Если даже это мираж, все равно Сад близко, — сказал Якс.

— Да-да, — подтвердила Яся, лихорадочно вперившись взглядом в далекое видение. — Ты ведь тоже сначала был фантомом. В любом случае, это знак, что Сад существует, что его не придумали. Поэтому я готова идти.

Якс насторожился:

— Слышишь?

— Что? — не поняла она.

— Тонкий металлический голос. Это заводят свою песню пески. Сюда летит самум. Они ускорили шаг.

— Якс, а ты видел, как желтая травка зеленеет прямо на глазах, когда ее сбрызгивает дождь?

— Я давно не видел дождя, — глухо сказал он. — Помолчи. Надо спешить. — И подумал: "Если Сад — иллюзия, то мы погибнем, потому что буря нагоняет нас".

Идти становилось все труднее, ветер усиливался, хлестал струями песка, забивая дыхание.

— Я больше не могу. — Яся упала, и тут же была наполовину занесена песком.

Якс грубовато дернул ее за руку, но, встретив полное изнеможение, взвалил ее на плечи, а шагов через тридцать рухнул со своей ношей в песок. Теряя сознание, успел отметить, что Сад уже совсем рядом.

Очнулись они от нежной мелодии: будто кто-то перебирал струны арф и тоненько водил смычком скрипки. Оба лежали на щемяще яркой сочной траве, и музыка обмывала их прохладной чистотой и бодростью. Переглянувшись, все еще не понимая, где они и что с ними, Якс и Яся встали с травы, и необычное зрелище открылось их глазам. Лужайку окружали деревья, цветущие и плодоносящие одновременно. Листья их в солнечном сиянии, казалось, были из тонкого зеленого золота, в котором затаились желтые, красные, сизо-синие плоды. Ветви обсыпаны белыми и розовыми цветами, и все это замерло в полном безветрии.

Спутники развязали и скинули платки и впервые глянули в лица друг другу, ничем не замаскированные, усталые и прекрасные.

— Как здесь великолепно и как красива ты, — сказал Якс, не сводя глаз с Яси.

— Вот мы и пришли. — Она оперлась о его плечо. — Здесь нет песков и самума, здесь вечное цветение и тишина.

В пику ее словам над их головами что-то загремело, будто горный обвал, и раздался громовой голос невидимого Стража Сада:

— Ошибаетесь, гости мои. Здесь не найти вам покоя. Для чего вы пришли сюда?

— Мы ищем бессмертия, — пролепетала Яся, дрожащим телом приникая к Яксу и оглядываясь, кому принадлежит этот внушительный голос. — Нам сказали, что оно здесь.

— Вам истину сказали, — прогрохотал Страж, — есть в этом Саду среди множества деревьев пять особенных, как бы произрастающих из одного дерева. Не ешьте плодов с двух деревьев: древа смерти и древа забвения. Сладка и мила сердцу отрава с древа забвения, но исход тот же, что и после плодов с древа смерти. Испробуйте с древа познания добра и зла и древа мудрости и тогда разберетесь во вкусе плодов с древа бессмертия. Познав их, не вкусите смерти.

— То есть обретем вечную жизнь? — спросила Яся.

— Женщина, ты, как всегда, хочешь слишком многого.

— Ты же сказал: "Не вкусишь смерти".

— Да, но это не обретение вечной жизни.

— Что же это? — теперь уже возмутился Якс.

— То, что смерть не будет узнана в лицо, она примет другие черты, загадочно пророкотал голос. — В целом же это и есть бессмертие человеческое. Впрочем, понять это можно, лишь изведав плодов с древа познания добра и зла и с древа мудрости.

— Согласны, — сказал Якс. — Так ведь, Яся?

— Да, — сурово кивнула она, готовая на все, лишь бы достичь желаемого.

— Учтите, впереди много испытаний, — предупредил Страж. — Сад велик, в нем можно и заблудиться. На беглый взгляд, нужные вам деревья ничем не отличаются от других, поэтому будьте внимательны и осторожны. Удачи вам!

Они взялись за руки и вошли в плодоносящее цветение Сада, поющего голосами невидимых в листве птиц. Странный это был Сад — живой и неживой. Яся сорвала листик с низко склоненной над тропкой ветки, и она тоненько зазвенела, а мелькнувшее в зеленом золоте кроны тельце шустрой пичуги отозвалось звуком, похожим на звон разбитого стекла.

Сняли башмаки. Шелковистые травы нежно обвивали ноги. Шли, внимательно осматривая деревья, пытаясь угадать нужные. Но как узнать их?

Ясю внезапно обуял страх:

— Здесь можно заблудиться, как в пустыне.

— Идем за солнцем. — Якс крепко держал ее за руку, полный решимости бойца перед последним боем, и Яся, угадав это, пошла смелее.

Вскоре они заметили, что солнце будто приклеено к небу — стоит на месте, и обоим стало жутковато.

— Может, это и есть вечность? — тихо проговорила Яся. — Ничто не изменяется, все застыло. Созерцать такое довольно скучно, даже если вокруг хорошо.

Но он упорно тянул ее за собой. Порой казалось, что они кружат на месте.

И когда вконец измотались, увидели искомое. Они узнали сразу — пять деревьев, растущих группкой, издали образующих как бы одно могучее, раскидистое дерево.

— Наконец-то, — выдохнула Яся. — Хорошо бы сразу испробовать с дерева бессмертия.

— Не спеши, — придержал ее Якс. — Нам же сказали — надо обязательно вкусить еще с двух. Только бы не напороться на те, смертельные…

Все пять были совсем одинаковы и не похожи ни на одно известное им растение. В резных пергаментных листьях сиреневого цвета пылали красным огнем круглые плоды. Цветов на этих деревьях не было.

— Я хочу есть, — устало сказала Яся. — Мне все надоело, будь что будет. И она сорвала с трех деревьев по плоду. — Вполне хватит на завтрак. Надеюсь, интуиция не подвела меня, и мы выживем. Горьковато и ни на что не похоже, сказала Яся, протягивая Яксу вторую половину плода. И как только она проглотила последний кусочек, тело ее раздвоилось, а потом размножилось па сотни, тысячи тел.

Ее, многоликую — некрасивую, приятную, очаровательную — любили лучшие, слабые, отвратительные, мужественные, талантливые мужчины рода. Ее носили на руках, лелеяли, одевали в прекрасные одежды, сочиняли поэмы, шли во имя ее на плаху и в бой. У нее было много разных детей: светлокожих, оливкового цвета, темных. И все поклонялись ей, почитали, и нежность их теплым комочком шевелилась у сердца. Ее понимали с полуслова и видели в ней не только источник миллиардов будущих жизней, но и носительницу духовного пламени, потому что она рождала песни, писала картины, танцевала и высекала из камня скульптуры. Ей было хорошо и у походного костра, и у домашнего очага, она любила тихое солнечное небо, нежную шейку ребенка с завитком волос, твердую поступь мужа и прилетевшее откуда-то издалека эхо грядущих дней, в которых угадывались сбывшиеся надежды.

Желудок… Сколько помнит себя, ей всегда хотелось ость. Вот и сейчас, когда вроде бы ничего не надо, рука тянется к другому плоду, и лишь только он оказывается съеденным, как теплый комочек у сердца оборачивается притаившейся змеей, то и дело выпускающей свое жало. Дети покидают ее и навсегда вычеркивают из памяти… Куда делась ее одаренность? Нет ее, превратилась в навоз, удачно сдабривающий мужские добродетели и таланты. А вот уже и пинают ногами, вот объявляют ведьмой и сжигают на костре мелочного предательства. И никак не вырваться из потных рук минутного вожделения, после которого, в лучшем случае, следует безразличие, если не пинок ногой.

Кажется, она и ее спутник едят с разных деревьев: нет совпадения. Ему весело, он сидит, хохочет, тыча пальцем в раскинувшуюся над ними крону, закрывающую небо, а ей хочется плакать, потому что муж оставил ее с выводком детей, и она бредет босиком по пыльной, бесконечной дороге, и ей преграждают путь ложь и зависть, сплетня и донос.

Вот и ты плачешь, бедный Якс. Но ведь мужчина должен быть опорой и каменной стеной, сильным и рисковым. Отчего же ты раскис? Нельзя так, иначе оружие в руки возьму я, глотку хищному зверю перегрызу я, дом начну строить я, на охоту буду ходить и детей выращивать, сражаться с морской стихией и вязать чулки. Нельзя плакать мужчинам, Якс, а то поставлю тебя у плиты, и, пока буду охотиться на медведя, ты перестираешь пеленки и сваришь чегонибудь поесть. Не хочешь? Тогда давай все вместе: на зверя и у телевизора, в рубке корабля и у корыта.

Ты права, Яся, в своих требованиях. Но неужели история человечества держится на наших с тобой отношениях? Как прекрасна ты бываешь в дни ранней весны, и куда все исчезает под осень? Становишься ворчливой, неопрятной старухой. А я хочу боготворить тебя постоянно. Мой беспокойный дух гонит мои ноги в далекие края, не могу усидеть на месте, мне надо пощупать мир руками, попробовать на язык. Я долго не знал, куда деть клокочущую в себе силу, и убивал, убивал, убивал. Не только от злобы, но и от праведного гнева, и от великой мечты и любви. Ты рожала, а я убивал наших братьев и детей. Похоже, мы оба устали от этих занятий, а когда присели на минуту отдохнуть, увидели над собой звездное небо и навсегда очаровались им. Даже по пустыне мы шли теперь с поднятыми головами — так оно манило, притягивало нас. Что мы искали в нем? Не отраженье ли собственных лиц? Мы съели второй плод и, кажется, стали мудрее.

— Надеюсь, третий и есть тот самый, несущий бессмертие. Однако сладость какая…

— Это же с древа забвения! Это его плоды слаще всех! — сильным ударом он выбил половинку плода из ее рук, зашвырнув свою в кусты. Но оба уже успели проглотить по кусочку, и это не замедлило проявиться: они ощутили необычайную легкость, вмиг забыты были все печали и горести, но не было и радости от этого бесцельного, бессмысленного парения. Они поняли: это их искушали. Не один, а множество змеев. Одни одурманивали их убаюкивающими мелодиями, другие предлагали на выбор огромный ассортимент развлечений, третьи приготовились высосать из их мозгов память.

— Вот оно! — вдруг воскликнул Якс, стараясь стряхнуть наваждение от приторно-сладкого плода. Яся проследила за его взглядом и оцепенела. Крона одного из деревьев раздвинулась, и оттуда, перебираясь с ветки на ветку, степенно вышла белая птица с веерообразным, как у павлина, радужным хвостом. Она уселась на толстый, выступающий из кроны сук, и ее оперенье стало алеть, испуская розовато-голубое свечение. Птица медленно истаивала, сгорала, превращаясь в сгусток шарообразного пламени, откуда вдруг опять появилась сначала ее голова, затем туловище и хвост, который вновь зажегся алым цветом, и птица вновь скрылась в огненном шаре. Так продолжалось несколько раз, пока наконец, возродившись в очередной раз, птица растворилась в листве.

Яся и Якс переглянулись и прочитали в глазах друг друга: высшая цель жизни — бессмертие. Человечество вечно, как птица Феникс.

— Но как понять это сгорание? — спросила Яся.

— Поймем, когда сорвем с этого дерева плод, — сказал Якс.

Не отрывая глаз от дерева, они двинулись к нему. Но едва Якс протянул руку, чтобы сорвать желанный плод, как ветви, тихо прозвенев резными листьями, взметнулись вверх. В изумлении отступил он на шаг, и дерево тут же опустило ветви чуть не до самой земли. Яся стремительно бросилась к нему, но оно, точно играя с людьми, вновь закинуло ветви в небо. Стоило Ясе отойти, как ветви с тяжелыми плодами опять опустились к земле.

— Придется лезть по стволу, хотя он будто отполированный, — решительно сказал Якс. — Если я сорвусь, полезешь ты. Во что бы то ни стало мы должны отведать плоды этого дерева…

Зажегся свет.

— Вот и отдохнули в раю, — усмехнулся Гали. — Ты посиди, я приведу Орлика. Светлана с Марио идут сюда, тебе не будет скучно. Я мигом. — И он поспешил к выходу…

— Как фильм? — К Айке подсела Светлана. — Я, разумеется, подключилась к Ясе и очень хорошо прочувствовала нашу женскую суть. Но какой кошмар эта пустыня! У меня по-настоящему истомилось все тело.

Марио лишь покачивал головой, внимая каждому слову Светланы, и Айка видела, что девушка впечатляла его больше, чем фильм. Сама же была такой измочаленной, будто и впрямь пришлось пережить выпавшие на долю героев приключения. Даже во рту остался слащавый привкус от плода забвения.

Зал опустел. К ним подошла контролер, но, узнав, в чем дело, попросила, чтобы все-таки минут через пятнадцать зал освободили. Лишь только она скрылась в фойе, как ввалилась компания Батиста. Сзади понуро шел Гали.

— Так это вы подруга нашего Гали? — Батист остановился перед Айкой, протягивая ладонь с короткими, будто обрубленными пальцами. — Много слыхал о вас. Очень рад видеть. Люблю сильных духом.

— Милочка, бедненькая, — заверещала итальянка.

— Позвольте помочь вам, сударыня. — В голосе Пашки прозвучала нотка ерничества. От него и Батиста сильно разило водочным перегаром.

— Я сам, — мрачно отодвинув Пашку, Гали подошел к Айке. Она обняла его за шею. Он легко поднял ее, вынес во двор, где уже стоял Орлик, и посадил на коня. Хотел было и сам вскочить, но его остановил Пашка.

— На дорогу, за компанию. — Он вынул из-за пазухи чекушку.

— Иди ты, — рванулся Гали, но Пашка схватил его за ворот.

— Тсс, кавалер де Грие, ваша дама подождет. Но если по- честному, то ты… — И он громко выдохнул ему в ухо: — Идиот! Вокруг столько…

Он не успел договорить, Гали с силой отшвырнул его так, что Пашка растянулся на асфальте. Охнула Светлана, итальянка нервно полезла в сумочку за сигаретами. Айка напряженно вцепилась в гриву Орлика.

— Ах ты гад, — спокойно процедил, вставая, Пашка. — Да я же тебя… Во мне же сегодня форта играет, выход ищет.

— Паша, — предостерегающе сказал Батист, но было поздно.

Багрово натужась, Пашка с воплем ринулся на Гали и страшным ударом в висок свалил его.

— Галик! — вскрикнула Айка, судорожно вцепившись в гриву коня.

Гали лежал недвижно, и в раскосых его глазах день стремительно превращался в ночь.

Часть 7 Художники

Таир слегка кокетничал, когда говорил, что воспитатель из него никудышный. Не зря в школе косморазведки он учился в педагогическом классе при тестировании в нем нашли задатки воспитателя. Но больше всего он ценил в себе склонность к саморазвитию. Исходя из критериев эсперейцев, он был гениальным, ибо на Эсперейе гением считали не того, кого природа изначально одарила необычайными способностями, талантами, а тех, кто сумел пойти навстречу природе и усовершенствовать себя.

Таир не раз спрашивал себя, откуда в нем такое трудолюбие, ведь в прошлом он не мог похвастать ни усидчивостью, ни желанием в корне измениться. Часто он сравнивал себя прошлого с сегодняшним, и такое сравнение, как ни странно, не всегда удовлетворяло его. Да, он овладел рядом космических специальностей, у него приличная широта знаний, он пробует себя в разных видах творчества. Но где его бесшабашность, наивность? Может, стал взрослее? Правда, тяга к риску не пропала, иначе не решился бы на осмысленный реплипоиск.

К детям Лер направил его потому, что в каждом земном ребенке видел активного репликатора. Надеялся, что именно из этих детей со временем вырастут художники, не вслепую восстанавливающие своих предков. То есть он, Таир, нарушитель Инструкции, должен посеять свою дерзость в юных душах. И все же грызет совесть за проступок, хотя, на его взгляд, тот, конечно же, целесообразен.

Работа с детьми — удовольствие. Однако без самонаказания не обойтись.

И он придумал: полетит на Ригору, где обитают метаморфосты, и привезет одного из них — Лер давно мечтает включить это энергосущество в репликационный процесс. Нужно детально разработать план полета, так как в случае неудачи можно погибнуть вторично и, даже будучи восстановленным, лишиться памяти о прошлом, что было бы равнозначно вечной разлуке с той, ради которой он нарушил Инструкцию.

Эна и Елена были довольны им, он замечает одобрение в их глазах, когда проводил с детьми часы воспоминаний или занимался игровым спортом. Часы воспоминаний стимулировали память о прошлом не меньше, чем сновидения, подготавливая почву для направленной репликации, которая, как подозревал Таир, была чревата многими неожиданностями и могла открыть новую страницу в истории Эсперейи.

"Когда будешь лететь над Интернополем, вспомни о нашем семейном предании…" Нет, вовсе не эта фраза, оброненная Лией, заставила его приземлиться в окрестностях одного из первых международных городов. Сколько раз, просматривая домашний архив Лии, готов был закричать: "Да знаешь ли, девочка, что я был знаком с твоей пра-пра! И даже более чем просто знаком. Если бы моя судьба не оборвалась так трагически, я мог бы стать твоим прародителем. А вот сейчас смотрю на тебя и пытаюсь угадать в твоем эсперейском лице родные черты той земной девушки, чья жизнь, оказывается, все же сложилась таким образом, что ниточка ее протянулась в даль невероятную…" Но что-то заставляло его быть сдержанным, и он ни разу не проговорился Лии о потаенном. Кажется, она нравилась ему чуть больше, чем прочие девушки, но не настолько, чтобы забыть о той, которая всегда присутствовала в его памяти. Это постоянство выглядело загадкой для самого себя. Вероятно, оно и не давало ему возможности откровенничать с Лией, как бы хорошо ни складывались их отношения. Вот и сейчас, узнав о его возвращении с полета и самоаресте, Лия прибыла в Минос. Но он почему-то не обрадовался, увидев ее рядом с воспитательницами, наблюдающими, как он увлеченно разучивал с детьми "блошиные прыжки", приняв таблетки с эластичным белком резилином. Дети хохотали до упаду, приобретя возможность совершать плавные, будто на Луне, прыжки — десять метров в длину, пять в высоту. Он тоже наглотался резилина и подскочил к Лии семимильными шагами.

— Прилетел, — вздохнула она и то, каким тоном это было произнесено, заставило Эну и Елену тактично оставить их вдвоем и заняться детьми.

— Я был в Интернополе, — сказал он и увидел, как лицо девушки преобразилось, меняя молочный оттенок на солнечно- теплый. Она смотрела на Таира с откровенным восхищением и любовью.

— Я все знаю.

Он нахмурился и, не удержавшись, выпалил:

— Видишь ли, я сел в Интернополе и по личным соображениям.

— Однако я не толкала тебя на проступок.

— Еще бы! — Он усмехнулся. — Я сам все решил. Так вот, не хотел говорить, но, кажется, пришло время.

В глазах ее мелькнула тень, и зеленая глубина их стала еще темнее и бездоннее.

— Говори, не бойся.

— Лия… Словом, твоя пра-пра когда-то была моей любимой. Правда, мы не оставили после себя ни детей, ни внуков, но в наших взаимоотношениях было нечто такое, что обязательно должно иметь продолжение.

— Знаю и это. — Лия слегка улыбнулась, мимолетная грусть осветила ее лицо. — Но почему теперь должно измениться мое отношение к тебе?

— Да потому, что появится она и…

— Это будет более чем великолепно. Какой ты смешной в своей печали о таких пустяках. — Она взлохматила ему чуб.

— Ничего себе пустяки.

— Разве это должно тебя волновать сейчас?

— Ты хочешь сказать, что я должен день и ночь думать о самонаказании? Так я уже придумал его. Пока это тайна, чтобы никто не помешал.

— Но я буду волноваться. И вообще я соскучилась по тебе. Пойдем вечером в спиролетную. Там сегодня полет на созвездия Лебедя — Лиры — Орла.

Вечером они встретились. С приходом зрителей теплица- спиролетная преображалась, по сути, превращаясь в кабину космического корабля, который путешествовал, оставаясь на месте. Диапазон обзора находился в пределе ближайших галактик, но и этого было достаточно для получения неисчерпаемых впечатлений, ибо жизнь в космосе необычайно многообразна, а спиролетчики каждый раз «попадали» на новые планеты. Созвездие Лебедя лежало на раздвоении Млечного Пути, и Таиру пришла сумасбродная идея, которой он тут же поделился с Лией.

— Может, в этом созвездии, как на сказочном камне у распутья дороги, какой-нибудь шифр для звездных странников? Что- то вроде: "Пойдешь налево коня потеряешь, пойдешь направо — голову свернешь…"

Лия недоверчиво повела бровями:

— Слишком буквально. По греческому мифу, это сам Зевс обратился в Лебедя, чтобы очаровать Леду. Но мне больше по душе легенда, в которой певец Орфей превращается после смерти в птицу. Справа — созвездие Лиры, инструмент Орфея. Он усмирял диких зверей и оживлял ветви деревьев. Правда, надо смотреть на звездную карту земного неба, а не нашего, чтобы найти какие-то аналогии с изображением лебедя и лиры.

— Кстати, у твоей пра-пра были задатки спиролетчика.

— В нашем семейном архиве об этом упоминается. Какая досада, что люди не развили в себе эти способности, подарили их искусственной расе. Но тут была дилемма — звездная Вселенная или человеческая. Мы выбрали человеческую.

— Спиролетчики с успехом путешествуют по двум.

— Но через их посредство и мы обрели вторую. Да о чем спорим? Космос звезд и космос душ — все наше. Ты был на сеансе "В мире светящихся?" или "Эсперейцы в радости и грусти"? Ну хоть какие-нибудь путешествия по человеческой вселенной совершал?

— Еще нет. Лия вздохнула:

— Странный вы народ, репликанты. Вас больше привлекает внешнее, почти все вы — экстраверты, ваша интравертность не идет дальше собственного носа. Ничего, еще хватит времени, чтобы побывать не только на далеких звездах, но и ознакомиться с духовным космосом сопланетян.

Спиролетная всегда напоминала Таиру кинотеатр фантастических фильмов, которых в свое время он насмотрелся вдосталь. Однако знание того, что все видимое и слышимое происходит наяву, приносило необычайно острые ощущения, не сравнимые ни с одним зрелищем. И каждый раз он удивлялся, каким наитием фантасты Земли предсказали сложное многообразие космической жизни. Все, что некогда было прокручено человеческим воображением, оказалось существующим на самом деле и привело к открытию, что фантазия — это таинственное зеркало, отражающее в глубинах сознания реальные миры.

Вот и сейчас предстояло убедиться в равенстве фантазии человека и космоса. Обычно каждый из двадцати спиролетчиков поначалу транслировал увиденное лишь зрителю, сидящему рядом с ним. Но под конец сеанса — а он длился всего полчаса, так как энергия быстро истощалась, — видения всех спиролетчиков переплетались и зрители становились свидетелями грандиозной синтетической картины, после чего обычно несколько дней приходили оригинальные идеи, а мироощущение делалось объемней и ярче.

Илим сразу понял, с кем в паре ему предстоит путешествовать.

— Вскоре мы встретимся в несколько иных обстоятельствах, — сказал он, не разжимая губ, лишь только Таир уселся напротив.

Слова спиролетчика показались Таиру загадочными, но он промолчал. Желтые лепестки, обрамляющие круглое розовое лицо с черточками губ и бровей, шевельнулись — Илим готовился к сеансу. Таир оглянулся. Лия сидела перед спиролетчиком, смахивающим на огромную фиалку. Обличье его терялось в крупных сиреневых лепестках, каждый изогнулся чутким локатором, готовым принять сигналы дальних миров. Было еще трое спиролетчиков-фиалок, двое походили на Илима, остальные напоминали одуванчики, сменившие лепестки на пушистые головки.

Пеньки были не особенно удобными сиденьями, зато естественно вписывались в сообщество спиролетчиков, и зрители сидели на одном уровне с ними.

Медленно густеющий сумрак в спиролетной послужил сигналом к началу путешествия. Таир закрыл глаза, и в тот же миг его вынесло в бездонную пропасть космоса, подхватившего в свои объятья.

Илим продвигался к цели не по видимой Вселенной, а проходил сквозь причудливую метрику иных пространств, и голова, привыкшая к эвклидовой геометрии, кружились от этой сложности.

— Альбирея, — сказал Илим, и Таир вздрогнул: такой мрачной показалась ему бета Лебедя, пульсирующая сизыми протуберанцами.

В систему звезды входили семь планет, и только на двух существовала жизнь, если таковой можно было назвать обволакивающую их пленку со странными существами, похожими на шарики эритроцитов в плазме. От шариков веяло разумом, однако настолько чуждым, что было ясно: контакт исключен. Илим ощутил, как Таиру хочется проникнуть в тайну этого невообразимого существования. Другой спиролетчик перешел бы на иной объект, но он решил дерзнуть и хоть краем сознания прикоснуться к этой диковинной жизни. Илим напрягся так, что голова, казалось, вот-вот лопнет, и перевоплотился в один из шариков — только таким способом можно было хоть что-то понять. Его вмиг облепила клейкая прохладная жидкость, чью солоноватость он ощущал каждой точкой своего круглого тельца. Зыбкая зябь мелких волн приятно раскачивала, не стоялось на месте, хотелось скользить в этой тонкой вибрации, притягиваясь к другим шарикам. Удар! Столкнулись лоб в лоб: а из глубины ядра по всему сфероидному тельцу — теплое блаженство, и теперь уже магнитом тянет к собратьям. Но почему они отшатываются от тебя? Ах, вот оно что! Ты обрел опыт, но оставил его на уровне личных ощущений, не поделясь с другими. Но вот же, вот я отдаю это блаженное тепло каждому, кто легонько коснется меня. И что же? Я расту! Чем щедрее делюсь теплом своего ядра с другими, чем глубже проникаю в их естества, тем мудрее и счастливее становлюсь. Вот мне уже тесна моя оболочка и я плавно растекаюсь, оседая мельчайшими частицами на телах собратьев и тем самым как бы окончательно делаясь каждым из них. Теперь меня уже несколько, но я продолжаю жить, не теряя индивидуальности. Знаю, что я — и тот, и этот, и, однако, существую сам по себе. Но уже растекаюсь не в одиночку, меня становится все больше и больше. Придет время, и я заполню собой все пространство планеты, не уничтожая однако при этом индивидуальности других. Просто каждый будет мною и я буду каждым…

Пять планет звезды Денеб — альфа Лебедя оказались заселенными весьма экзотическими формами. Сеанс в этой зоне проводился впервые, и Таир представил, какой это будет сенсацией для зоопсихологов, биологов. Каждую из пяти небольших планеток оккупировал какой-либо один вид флоры или фауны. На одной жили смешные длинноухи со звериными туловищами и птичьим клювом. Другую засеяло нечто вроде пресловутой мыслящей плесени. Третью оккупировали фиолетовые поганки, а четвертая и пятая сами выглядели гигантскими живыми существами, то свертывающимися в огромный космический клубок, то высовывающими из него длинный хвост или улиткообразную голову с рогами.

Ученых давно интересовал мощный рентгеновский источник Лебедь X-1. Илим знал об этом и решил как можно тщательнее обследовать его. Лишь только мысль Илима замкнулась на объекте, как Таир сразу понял, куда они попали, и слегка струхнул. Это был вневременной и внепространственный объект, который сам генерировал время в форме рентген-лучей. Было впечатление, что время сконцентрировалось в этой точке Вселенной и подпитывает им близлежащие звездные системы. "Дом Вечности", — подумал Таир и вслед за Илимом поспешил вынырнуть из этой застылости.

Никто не ожидал, что в тот вечер будет сделано открытие, после которого Таир прослывет одним из зачинателей научно- художественной репликации. Но прежде чем Таира перестанут считать нарушителем Инструкции, спиролетчики других городов вновь и вновь исследуют планетарную туманность созвездия Лиры — М-57, заселенную гуманоидными цивилизациями, берущими начало от планеты-праматери Вейры, аналога Земли.

Когда Илим наткнулся на небольшую, ничем не примечательную планету системы М-57 и увидел там людей, отличающихся от землян и их потомков, эсперейцев и айгорийцев, лишь непривычно пламенным цветом волос и флюоресцирующими голубыми глазами, его обрадовал сам факт встречи с гуманоидами. Это означало, что корабли эсперейцев в скором времени полетят к звездным братьям, а те, в свою очередь, прибудут в гости на Эсперейю, и обе цивилизации духовно обогатятся, ибо как бы ни были похожи человеческие миры, между ними, как правило, лежат огромные разности, изучение которых всегда доставляет великое удовольствие. Однако привела в замешательство эклектичная архитектура: поселения с биотехническими зданиями перемежались городами, типичными для земного средневековья. Таиру даже подумалось, не поражена ли планета хроноклазменными провалами — так четко было это разделение: над зонами средневековья не летали никакие технические аппараты, по мостовым ездили только верхом на лошадях или в каретах, жители носили несуразные парики и тяжелую, многоярусную одежду, под которой тело задыхалось и приобретало болячки.

В контакт с пламенниками, как и с другими цивилизациями, можно было войти лишь после некоторого скрытого изучения их психологии и общественных целей. Однако Илим и Таир вскоре поняли суть двух разных зон и были немало удивлены: на планете обитало реплицированное средневековье наряду с обществом, подобным эсперейскому. Как большие дети, пламенники проигрывали свое давнее прошлое, и планета, по сути, была превращена в грандиозную сцену, на которой убийства, радости и страдания, хотя и были инсценированы, исполняли функцию биологического развития реплицированной цивилизации. На этой сцене обдумывались ошибки прошлого, изучались характеры и психология предков, то есть своя собственная, но в минувшем.

Все это открылось Илиму и Таиру по одному крохотному эпизоду, свидетелями которого они стали. Им довелось увидеть, как группа рослых, прекрасно сложенных пламенников, сбросив легкие одеяния, облачилась в камзолы и шляпы с перьями, обула ботфорты и по терролифту перенеслась в один из средневековых городов, где на площади ждали бравые ребята, похожие на мушкетеров со шпагами и кривыми, как турецкие ятаганы, саблями, пристегнутыми к камзольным поясам. В тот же терролифт вошли три женщины в кринолиновых юбках и двое мужчин в черных сутанах. Один из них вышел в реплицентре, подобном эсперейскому не только архитектурой, но и внутренним устройством. Остальные разбрелись по домам, изящно вкрапленным в гористый лес. Дом, куда вошли женщины, вдруг ожил, вытянулся в ракетообразное тело и переместился в предгорье, на берег синеводной речки.

Чувствуя, как убывает энергия, и дрожа от жажды познания, Илим промчался мыслью по планетной туманности, успев за семь минут заглянуть еще на десяток планет. Каким бы кратким ни было это путешествие, Таир успел уловить смысл планетной туманности: она была скопищем восстановленных цивилизаций.

К концу сеанса спиролетчики по традиции обменялись самыми впечатляющими кадрами увиденного и перед Таиром открылось грандиозное зрелище. Из созвездия Лиры он на миг перенесся в созвездие Орла, где на одной из планет, будто демонстрируя гениальную проницательность древнего фантаста Земли, бушевал мыслящий океан, на другой — инфракрасное излучение трансформировало в космос в виде элементарных частиц эмоциональную сферу близлежащих планет. Дольше всех шли кадры видений Илима, взбудоражив присутствующих намеком на неизбежность больших событий.

После сеанса Таир благодарно приложил ладонь к наэлектризованным лепесткам Илима:

— Очень признателен вам.

Спиролетчик и сам был взволнован — в ладонь Таира впились тонкие иголочки, щекоча и покалывая его на прощанье.

— До скорой встречи, — не разжимая губ-черточек, сказал Илим, и Таир заподозрил, что ему известно, кто перед ним.

— Я тоже совсем ненадолго прощаюсь с тобою. "Дай руку, мой друг, мы повенчаны дальней звездою", — продекламировала Лия, с улыбкой протягивая Таиру узкую ладонь.

— Ты будешь в группе Лера? — догадался он. Лия кивнула и дружески сжала его пальцы.

— Через неделю наладим лаборатории и сразу же приступим к работе, сказала она уже почти официальным тоном, и он подумал о том, что осталось совсем мало времени для исполнения плана самонаказания.

С беглого взгляда на эту машину ему, выпускнику школы косморазведки, стало ясно, что его воспитанники, играючи, сконструировали на техстанции настоящий, довольно приличный хронолет, способный передвигаться по шкале времени. Даже не верилось, что эта «игрушка» сделана земными детьми-репликантами. За образец, конечно, взяли музейный экспонат планетарная этика давно уже определила место хронолету в музее космонавтики. Какими прекрасными ни были передвижения во времени, их пришлось оставить по той причине, что они приняли характер повального наркотического увлечения и очень отвлекали от зарождающегося дела репликации, расхолаживая настрой к нему тем, что путешествия такого рода создавали иллюзию сегодняшнего существования тех, кого на самом деле давно уже не было. Отказ от хронолета был поворотным моментом в истории Эсперейи. В противном случае она могла превратиться в цивилизацию, опьяняющую развлечениями.

В ангар Таир забрел случайно, разыскивая двух сорванцов, удравших от спортивных игр, и застал их с засученными рукавами. Хронолет был уже полностью готов, мальчишки наводили в нем порядок и, увидев Таира, испуганно переглянулись.

— И далеко собрались, звездные странники? — Он обошел сфероидный аппарат, матово поблескивающий хронометаллом, которому не страшны временные препоны. — Неужели сами состряпали?

— Плор помогал, — шмыгнул носом ушастенький Май.

Инструктор по техническому творчеству Плор был также из репликантов, в прошлом римский гладиатор, погибший на арене цирка от руки такого же, как он, раба. Вероятно, Плор задумал посетить свое время. Какой мальчишка-репликант не заразится этой мечтою! Да и сам разве не хотел бы этого? Но как объяснить детям бесплодность подобных экскурсий?

— Знаете, что такое вино? — неожиданно спросил Таир.

— Это такая жидкость, от которой хмелеют, — бодро ответил Май, к которому Таир испытывал особую симпатию по той причине, что мальчишка был из его века, сыном погибшего во вторую мировую войну русского солдата.

— Так вот, шнырять на этой машине по векам и тысячелетиям — все равно что пить вино: опьяняет, и ничего более. Что-либо изменить в прошлом — не в наших силах. До открытия Закона Времени фантасты только и делали, что нарушали этот закон. Но вам должно быть известно, что если при передвижении в метролете человеческие тела и предметы остаются постоянными, поскольку метролет перемещается лишь в пространстве, на основе парадоксов пространственной метрики, то в хронолете каждый атом вашего тела станет иным, вы превратитесь в фантом и будете подобны голограммам, через которые можно проходить насквозь. К вам будут притрагиваться и натыкаться на пустоту. Хотите, чтобы от вас бежали, приняв за привидения?

— Мы бы с удовольствием использовали метролет, но ведь время ему не подвластно, — грустно сказал Тим. — Неужели, Таир, ты выдашь нас?

— Конечно, нет. Однако, надеюсь, вы с Плором не совершите глупости.

— Причем тут Плор, — усмехнулся быстроглазый Тим. — Он ни о чем и не подозревает. Нам давно отвели новый ангар, а этот мы упросили оставить для игры.

— Хорошенькие игры, — удрученно пробормотал Таир. — А кто, кроме вас, знает о хронолете?

— Четверо ребят и Фатима. Если бы вы согласились сопровождать нас, мечтательно протянул Май. Таир вздохнул:

— Еще чего!

И тут же родился сногсшибательный замысел: использовать хронолет для самонаказания. Единственное место, куда еще летают на этих аппаратах Ригора, планета метаморфостов, энергетических существ, для которых, по наблюдениям ученых, времени как бы не существует. Изучение метаморфостов продвигается с трудом, так как общаться с этими чудовищами нелегко. Однако одного из них приютили в реплицентре у Лера: выяснилось, что метаморфосты, контактируя с энергоматрицей, ускоряют процесс репликации.

— Вот что, ребята, — сказал он после раздумий. — Я поразмыслю над вашим предложением, а пока дайте слово без моего ведома никуда не отлучаться.

— Хорошо, — уныло кивнули мальчишки.

Ночью Таир пробрался в ангар и на всякий случай убрал из двигателя несколько кристаллов, что на следующий день было обнаружено. Мальчишки ходили совсем понурыми, но ему ничего не говорили. Молчал и он, считая, что ему крупно повезло и нужно непременно использовать ситуацию. Конечно, было неловко отбирать у детей мечту, и он надеялся, что как-нибудь нарушит и эту Инструкцию, запрещающую полеты на Землю.

На Ригоре он должен был пробыть не более трех дней по эсперейскому времени и двух часов по местному. Если, разумеется, все будет удачно. На всякий случай поделился замыслом с Маем, попросив оповестить обо всем воспитателей в том случае, если его не будет четверо суток. Улететь можно было в любое время, это не заметили бы и днем, так как хронолет сразу набирал ускорение, становясь невидимым, проходил сквозь потолок ангара и попадал в вакуумный коридор, откуда легко достигал нужной цели не более чем за два-три часа. Наладив в двигателе убранные накануне кристаллы, Таир заложил в компьютерное управление программу и сел в командирское кресло.

"Каждый должен отвечать за содеянное", — сказал он вслух и оттянул вниз стартовый рубильник. Хронолет мелко завибрировал, на экране заплясали желтые сполохи, означая удачный взлет. "Однако ребятушки молодцы, — подумал он. Сделали все отменно. Надо бы обязательно свозить их на Землю, пусть даже потом придется еще раз наказать себя. И непременно осуществить их мечту, ибо она продиктована отнюдь не жаждой удовольствий и новизны".

Постепенно вибрация прекратилась, машина будто застыла на месте, лишь экран регистрировал, что хронал успешно превращается в давление. Судя по экрану, все шло нормально. На пульте неожиданно замигал сигнал тревоги. "Что случилось?" — запросил Таир у компьютера-охранника. "За дверью рубки посторонние", — последовал странный ответ. Таир невольно оглянулся на дверь и сжался, готовый к любой неожиданности. Кто может проникнуть в машину, мчащуюся по вакуумному коридору? В сильном напряжении нажал ногой педаль. Дверь неслышно раздвинулась, и он в изумлении увидел на пороге Мая и Фатиму. Мгновенье они молча смотрели друг на друга. Затем Таир произнес со вздохом:

— Что ж, космические пришельцы, а точнее, зайцы, входите. Выбрасывать вас за борт поздно, придется терпеть ваше присутствие.

— Таир, я знала, что ты недолго будешь сердиться! — кинулась к нему Фатима.

Май вошел следом и по-хозяйски занял кресло рядом с координаторским.

— Вот и помощничка обрел, — усмехнулся Таир. — Чтобы метаморфосты сказали спасибо не только за завтрак, но и за обед, и ужин.

— Да не пугай ты нас, — поморщился Май. — Самое страшное позади: честно говоря, я думал, ты не будешь с нами разговаривать.

— А откуда ты взял, что я с вами разговариваю? — Таир перевел хронолет на высший уровень и, взглянув на экран, обернулся к детям. — Так кто говорит, что я с вами разговариваю? — повторил он. — Я вас отчитываю и предупреждаю. Видите мои руки? — Он растопырил пальцы, — Голенькие, безоружные. А знаете, что такое метаморфосты?

— Я читала, это почти что людоеды. — Фатима зевнула и клубочком свернулась в кресле.

— Вот именно. Людоеды. И не почти, а точно. Хотя и не все.

— Но ведь это метафора, — возразил Май. — Метаморфосты не едят людей, а превращают во все, что угодно.

— Это одно и то же, — тоненько протянула Фатима, уже совсем засыпая. Если они превратят тебя в слона или кузнечика, это ведь все равно, что съедят. И я не понимаю, почему Таир не захватил с собой хотя бы рогатку, чтобы в случае чего припугнуть их. — Последние слова она произнесла почти шепотом, и ее темная головка сонно откинулась в сторону.

Таир встал, раздвинул кресло и поудобней уложил девочку.

— Ну и ну. — Он почесал затылок. — Впрочем, так мне и надо. Но за что вам эдакое? Вероятно, за самодеятельность. Что ж, придется проглотить эту пилюлю. Только бы она не оказалась последней. Тебе тоже не мешает отдохнуть, Май. Не волнуйся, через час-полтора разбужу.

— А ты не решил вернуться назад?

— Даже если ты струсил и хочешь этого немедленно, я не доставлю тебе такого удовольствия. Уж коль пошел на риск, будь до конца стойким оловянным солдатиком. Надеюсь, помнишь, что это такое?

Май кивнул. Подобная деталь в разговоре всегда приносила ему удовольствие, напоминая о давнем, навсегда утерянном, однако постоянно живущем в его памяти.

— К тому же, — продолжал Таир, — ты должен знать, что ваш компьютер-пилот несовершенен, заложенную программу нельзя изменить, пока не будет исчерпана.

— Вот и хорошо. Но я совсем не хочу спать. Можешь на меня надеяться. Я вчера весь день читал о Ригоре, просмотрел несколько пленок об этой планете и готов на все.

— Лишь бы потом завернуть на матушку Землю? — Таир дружески хлопнул мальчика по плечу. — Как это у нас говорили? Кто ищет…

— Тот всегда найдет! — закончил Май, улыбаясь во весь рот, отчего уши его, казалось, еще более раздвинулись в стороны.

Приближение Ригоры экран отметил трассирующим пунктиром полос — жирных, огненных.

— Вставай. — Май попытался разбудить Фатиму, но безуспешно — девочка лишь перевернулась на другой бок.

— Пусть спит, — сказал Таир, внимательно наблюдая за экраном. — Может, ей лучше ничего не видеть.

Вскоре хронолет вновь завибрировал. Май внимательно следил за приборами.

— Входим в атмосферу планеты, — отрывисто доложил он, хотя Таир и так видел, что близится посадка.

Хронолет слегка встряхнуло, и на экране появился застывший пейзаж в фиолетовых тонах: плоская равнина, на горизонте которой светилось множество красных точек.

— Что это? — шепотом спросил Май.

— Это они и есть, наши метаморфосты, — усмехнулся Таир. — Когда сюда прибыла первая экспедиция, эти превращенцы напугали их до смерти жуткими картинами-сценками, вычитанными из самых нижних этажей сознания людей. На Эсперейе подобными фокусами занимаются иногда магучи, но у них это выходит гораздо бледнее, чем у метаморфостов. Вторую экспедицию уже не удалось так сильно напугать. А третья разглядела в метаморфостах носителей высоких энергий, способных ускорять реплипроцесс.

— Да, я знаю, у Лера есть одно чудище. Но почему бы не завести их с полсотни?

— Потому что не так просто загнать тигра в мышеловку, которой можно уподобить наш магнитный капкан. Единственная приманка к этому капкану человек. Ничто иное метаморфостов не привлекает. Только не говори, что готов стать приманкой. Этого я не уступлю никому.

— Они движутся к нам! Хронолет не тронут?

— Поздно встревожился, дружочек.

— Включай силовое поле.

— Нет уж. Это сделаешь ты. А я подброшу этим тварям капкан с приманкой в своем лице.

— Таир, мне боязно…

— Сидел бы ты дома, мальчик, под теплым одеялом.

— Мы уже приехали? — Фатима усиленно терла глаза кулаками.

— Приехали, — иронично передразнил Май, с тревогой наблюдая за тем, как Таир прикрепляет к спине баллон с кислородом и проверяет респиратор.

— Как только выйду, включишь поле, — приказал он Маю.

— Ой, сколько волчьих глаз! — воскликнула Фатима, прильнув к экрану. Они окружают нас!

— Советую не особенно пристально разглядывать их, — сказал Таир, прихватив небольшой блестящий контейнер.

— Смотрите! Глаза превратились в цветы! — воскликнула Фатима.

Но Таир уже не слышал ее.

— Метаморфосты хотят обманом привлечь к себе внимание, чтобы их не боялись. — Май старался сохранять спокойствие.

— Включай поле!

— Не дрожи! Я уже включил.

На экране появился Таир в шлеме. Атмосфера Ригоры была слегка разреженной, но притяжение аналогично эсперейскому, поэтому шел он свободно. Увидев человека, метаморфосты на миг замерли. Гигантские цветы причудливых расцветок внезапно растаяли, и на их месте появились безобразные, медузоподобные существа с многоглазыми головами.

— А мне совсем не страшно, ну нисколечки, — шептала Фатима, ерзая в кресле. — Только бы не набросились на Таира! Ой, они тянут к нему свои щупальцы!

— Это срабатывает магнитная ловушка.

Метаморфосты все более сжимали кольцо вокруг Таира. Из студенистых глазастых существ они превратились в громадных толстых змей со множеством голов, из пастей которых вырывались языки пламени. Таир старался не смотреть на чудовищ. Открыл контейнер и направил в их сторону зеркальный луч. В тот же миг, будто на рыболовный крючок, к лучу прицепился один змей и, свернувшись в клубок, поплыл прямо в открытую дверцу контейнера, уменьшаясь на ходу. Приблизившись к Таиру, он стал совсем крохотным и легко скользнул внутрь ловушки. Таир быстро захлопнул дверцу, попятился к хронолету, но не тут-то было. Слившись в монолитное кольцо, метаморфосты все уже и уже стягивались вокруг него.

Фатима закрыла руками лицо. Май, впившись в подлокотники кресла, не отрывал взгляда от экрана. Вот Таир повернулся к хронолету и начал неспешно наступать на змеиное кольцо. Оно недоуменно остановилось и вдруг стало медленно пятиться, приближаясь к машине. Поняв замысел Таира, Май осторожно расширил поле и как только Таир нырнул в образовавшийся просвет, мгновенно поставил перед метаморфостами силовую стену.

— Молодчага, — похвалил Таир мальчика, заталкивая контейнер в нишу рубки.

Фатима с опаской бросила туда взгляд:

— Не вылезет?

— Не волнуйся, малышка. — Таир обнял ее. — Хорошие вы ребята, а я вот не рассчитал собственных силенок и, не будь вас, стал бы добычей этого чудища.

— Таир… — Май вопросительно смотрел на него.

— Что ж, давай, — понимающе кивнул Таир.

Май заложил в компьютер программу полета на Землю.

— О временной шкале не забыл?

— Нет. Вначале посетим время Фатимы. Девочка радостно всплеснула руками.

Возможно, сам того не ведая, где-то в тайниках сердца он замышлял возвращение сюда. Иначе зачем, собираясь на Ригору, надел самую земную из своих одежд: не привлекающие особого внимания темные, с легкой искоркой брюки и просторный синий блузон.

Прежде чем выйти из хронолета, решил собраться с мыслями, обдумать, какова цель его появления здесь, какие нужны меры предосторожности.

Утомленные увиденным и пережитым, Май и Фатима крепко спали, когда хронолет приземлился в двух километрах от города, в степи. Опасности, что его обнаружат, не было — система невидимой защиты работала отлично, и Таир еще раз одобрительно подумал о мальчишках, так умело собравших машину.

Оставлять детей без предупреждения не хотелось: проснутся и еще натворят глупостей. Хотя сейчас их психика иная, чем у земных ребят — уже успел убедиться в этом. Да и сам изменился, стал другим человеком, пройдя адаптацию, клеточное обновление, информационные окутывания. Какой мудрой выглядела Фатима, явившись к несчастной матери через неделю после того, как та рассталась с нею, своей любимицей, которая нечаянно провалилась в пещеру и погибла там. С какой любовью смотрела Фатима на мать, стоя в изголовье спящей и навевая ей сны о себе недавно изученным способом морфовнушения. Общаясь с матерью посредством сновидений, она проводила своеобразную психотерапию и в то же время рассказывала о том, что давно хотела поведать ей. Глядя на обоих со стороны, трудно было предположить, что свернувшаяся на козьей шкуре в углу юрты женщина — родная мать девочки, принимавшей участие в конструировании хронолета, Май пожелал встретиться с отцом за день до его смертного боя. Вошел в землянку, сел на скамью. В накинутом на плечи ватнике отец читал при свете письмо из дому. Май тихонько кашлянул, и тот вздрогнул, обернулся.

— Ты кто такой? И как пробрался сюда?

— Папа… — У Мая сжало горло. — Ваша стоянка выдана, скоро здесь будет фашистское подразделение. Отец смотрел на него во все глаза.

— Какой ты странный. Что за одежда на тебе? Не холодно? И почему ты назвал меня папой? Сегодня утром мне передали через связного вот это письмо — у меня родился сын! Ему всего три месяца.

— Папа, это я родился.

— А, понял: тебя вчера привели с группой больных из города. Впрочем, — он усмехнулся, — ты и впрямь удивительно похож на меня. Иди-ка сюда. — Он встал, шагнул к Маю, желая обнять его, но тот вскочил со скамьи, попятился и юркнул прочь из землянки, успев на прощанье крикнуть: "До встречи, отец!" Не захотел, чтобы тот обнял пустоту.

Май умолял Таира поприсутствовать во время боя, но уж тут он был непреклонен — к чему травмировать мальчишку? Ведь ему захочется спасти насмерть раненого отца, а это будет невозможно. И так произвели впечатление условия быта в лесу, угрозы в любую минуту быть уничтоженным и удивительное состояние духа партизан, знающих об этом, однако стойко выполняющих свой долг.

Все-таки замечательно, что Май и Фатима увидели родителей, и надо обязательно внести в реплицентр предложение совершать с детьми подобные путешествия. Такие встречи не только укрепят их память о прошлом, но и заложат основы будущей плодотворной деятельности. Ведь это же не бесцельное шатанье по векам.

— Я обязательно сюда вернусь затем, чтобы оживить отца, — поклялся Май.

— И я вернусь, — блеснула глазами Фатима.

О том, что ему тоже хочется побывать в своем прошлом, дети, конечно, догадались. И вот теперь он ждал, когда они проснутся, чтобы сообщить им, куда прилетели. Пожалуй, неплохо бы показать им Интернополь, один из первых городов братства.

Под ногами шуршала листва и было приятно ступать по ее мягкому ковру. Айка шла осторожно, не спеша, еще не привыкнув к новому состоянию, когда все тело живое, движущееся и нет надобности ни в коляске, ни в какой другой опоре.

Купальный сезон уже кончился, море рябилось серыми, по- осеннему пасмурными барашками. Каждый день после тихого часа она приходила на пляж и, бросив на песок вязаную подстилку, подолгу сидела у маслины, следя за полетом чаек, летающих над водой с протяжными криками.

То, что она встала на ноги, не было чудом: каждый день ее, по сути, был движением к этому. Но теперь, когда усилия врачей и ее собственные увенчались успехом, — она передвигалась без какой- либо опоры, — все вдруг потеряло смысл. Зачем эта радость движения, если теперь обездвижен тот, кто так хотел видеть ее здоровой? И все- таки радость была. Телесная. От ощущения пружинящей под ногами земли, просто от непривычности вертикального положения. Но переживать эту радость было горько и совсем не хотелось о ней говорить даже со Светланой, с которой она сблизилась после той страшной минуты у салторийского кинотеатра.

Светлана работала медсестрой в соседнем корпусе, и встречались они почти ежедневно.

— Хорошо великим, о них помнят долго, — сказала как-то Айка. — А простые, незаметные, хорошие люди? Разве они заслужили забвения лишь потому, что природа не наградила их гениальными способностями?

— Человек живет в памяти тех, кто знал его, — ответила Светлана и смутилась. — Понимаю, все это дежурные слова… И все же, Айка, придет время, боль притупится, будем ходить с тобой в дискотеку, на спектакли. Кстати, с тобой хочет познакомиться друг моего Марио.

Айка нахмурилась. Разве так уж обязательно иметь кого-то? Поступит в институт, получит специальность, будет работать — совсем немало, чтобы жизнь была наполненной. А по стандарту пусть другие строят свои судьбы.

Иногда прихватывала на пляж томик Флеминга и, читая, воображала, что Гали рядом лежит на песке, подперев ладонями голову, и внимательно слушает ее. Порой так четко видела его, что сердце начинало колотиться, и она мысленно говорила: "Раз я общаюсь с тобой, помню о тебе каждую минуту, значит, ты и впрямь жив. Теперь мы всегда вместе. Вчера на полдник был виноград, сладкий, крупный, я ела, а рядом был ты, и я дала тебе кисточку. А потом мы наблюдали вдвоем закат: солнце раскалило облака, и, казалось, они с шипением падают в море, вода была розовой, откуда- то несло дымком".

В этот раз, усевшись под маслиновым кустом, Айка мысленно рассказала Гали о недавнем консилиуме, на котором какой-то профессор попросил ее обстоятельно описать ту минуту, когда она встала, и Буков сердито прервал любопытствующего.

— А вчера, Гали, — сказала она вслух, — Светлана сообщила, что Батиста арестовали. Так что и он, и Пашка не остались безнаказанными. Я все время задаюсь вопросом, заявил бы ты о Батисте, не случись твоей гибели?

— Конечно. Собирался на следующий день, но не успел.

Айка вздрогнула и открыла глаза. На песке, метрах в двух от нее, сидел вполоборота парень в надвинутом на лоб кепи. Было прохладно, а на нем легкий блузон и брюки из какого-то странного, слегка искрящегося материала.

— Вы что-то сказали? — спросила она. По-прежнему не оборачиваясь, парень кивнул:

— Да, я сказал: "Собирался на следующий день, но не успел".

— Вы знали Гали? Почему так неудобно сидите? Я где-то слышала ваш голос… — Губы ее пересохли, каждый мускул дрожал от напряжения.

— Я сейчас… Только дай слово, что не испугаешься.

— Даю, — прошептала она, уже понимая, кто перед пей.

Он снял кепи и медленно обернулся. Перехватило дыхание.

Она оцепенело смотрела в его лицо, все еще не до конца веря в то, что перед ней не плод фантазии. Те же раскосые глаза, широкие скулы. Каждая черточка родная и все же с печатью чужой и далекой жизни.

— Не веришь? — Он улыбнулся и заговорил быстро, горячо: — Я и впрямь уже несколько иной, даже имя другое. Теперь меня зовут Таир. Но это не значит, что я забыл о тебе. Ты не должна меня бояться. Помнишь свою Эсперейю? Так вот, я оттуда. После репликации. Да, всего полтора месяца, как я погиб. И все же с тех пор минула бездна времени. Ты вышла замуж, у тебя родился сын. Не волнуйся, ребенок здоровый. Я знаком с твоей пра-пра-правнучкой. Все это кажется невероятным, но это так. Я прорвал временной барьер, чтобы увидеться с тобой и сказать нечто важное. Не бойся жить, Айка. Когда придет час умирать, тоже не бойся. Жизнь намного фантастичней, чем мы предполагали, хотя каждый и заключен в скорлупу своего времени, но не навсегда. Помни об этом, однако никому не рассказывай: все равно не поверят, будут считать тебя мистичной. А на самом деле никакой мистики нет. Есть человек, постоянно разгадывающий тайны природы.

— Гали… Но если смерть не страшна, я хочу с тобой!

— Ты не поняла меня, Айка. Смерть страшна. Очень. Она разрушает благородные замыслы, планы, разъединяет людей и вообще творит зло. На Эсперейе еще не совсем одолели ее. Но когда- нибудь непременно победят. А чтобы это свершилось, нужна ежедневная, кропотливая работа души. По сути, каждый строит будущее не только для абстрактных потомков, но и для себя лично. И чем скорее люди поймут это, тем быстрее приблизят его.

— Гали, я не сплю?

— Нет, Айка, нет.

— Тогда подойди, притронься ко мне. — К сожалению, это невозможно. Сейчас у меня иная временная структура.

— Гали, ты стал другим и кажешься мне старшим братом.

— Почти так и есть. Я знаю многое, чего пока не знаешь ты, но когда-нибудь непременно поймешь. Я слегка ошибся, хотел прилететь пораньше, чтобы ты не горевала целых полтора месяца. Жаль, не удалось.

Нужно было прощаться. Он встал, совсем близко подошел к ней, не в силах оторвать взгляд от ее лица, такого близкого и такого далекого.

Она поднялась с песка.

— Что же это? — сказала растерянно. — Неужели уйдешь и не вернешься? Смотри, я хожу. — Она сделала несколько шагов. — Вполне нормально, правда? Нас бы теперь никто не разлучил. — Голос ее осекся. — О каком замужестве ты говорил! — воскликнула она после недолгой паузы. — Я буду верной тебе до конца.

Он рассмеялся:

— Чудачка! Разве в этом верность? Она в том, чтобы почаще вспоминать обо мне. Ты должна, ты просто обязана бросить росток в будущее. Поверь мне, все будет ладом, Айналайн!

— Айка! — услышали они и обернулись. К ним спешила Светлана. — Тебя ищет Буков.

— Прощай, милая. — Он в последний раз взглянул на нее, стараясь запомнить такой вот — стоящей на морском ветру, а не прикованной к коляске, и быстро зашагал по кромке леска в сторону общественного пляжа.

Подбежала запыхавшаяся Светлана.

— Кто это? — Она проводила взглядом уходящего. — Какая-то чертовщина. Издали почудилось, что Гали. Айка молча смотрела ему вслед.

— Ты дрожишь, у тебя сильный озноб! — всполошилась Светлана. — Немедленно в постель!

Его поместили в стеклянную камеру под силовым полем, в самом укромном местечке тайного реплицентра. Впрочем, тайным он ни для кого не был, но, обретя такое определение, налагал на сотрудников обязанность последующего самонаказания. Хотя сейчас об этом никто не думал, дел было невпроворот, только успевай засучивать рукава.

Метаморфост оказался добродушным, покладистым, и Таир слегка сожалел, что именно этот дурачок попал в неволю. Будь он злючкой, принимал бы страшненькие образы, а так притворялся то тигренком, то щенком. Наверное, совсем молодой и еще не научился сердиться.

— Повесив нос, поджавши хвост, сидит, грустит метаморфост, — пропел Таир, усаживаясь перед витриной. — Не печалься, глупыш, ежели хорошо поработаешь, отпущу домой. Все равно придется наказывать себя еще раз, за нарушение временных границ, вот и отвезу тебя на твою чудовищную планетку.

Никто не знал истинного лица метаморфоста. Таир пытался не раз подглядеть его в дверную щель, но Метик мгновенно принимал облик какого-нибудь симпатичного зверушки или обезьянничал, передразнивая человеческие образы. Май и Фатима приводили к нему своих друзей, и он устраивал для них удивительные спектакли, перевоплощаясь в тех, кого они оставили на Земле.

— Да ведь ты прирожденный репликатор! — воскликнул Таир, увидев однажды, как Метик принял образ его матери, а потом отца.

Угадав его сегодняшнее желание, метаморфост превратился в Айку. Она была точь-в-точь такой, какой Таир оставил ее на берегу: изумленно, печально и пристально смотрит на него и, кажется, вот- вот бросится ему на шею.

— Айка!

Таир обернулся и увидел на пороге Радова. Тот, не мигая, смотрел на видение за стеклом.

— Денис Михайлович Буков! — Таир намеренно назвал первое имя Радова, чтобы вывести его из шока.

Радов перевел на него взгляд и какой-то миг смотрел не мигая, затем опять глянул на Айку и вновь на Таира.

— Гали?

— Он самый. А нынче Таир Дегарт.

Они шагнули друг к другу, обнялись и долго стояли недвижно, молча переживая то, о чем в таких случаях не говорят. Наконец оба повернулись к витрине. Айка по-прежнему удивленно смотрела на них, но теперь ее взгляд был без скорби.

— Ишь, чертенок, что выдает, — пробормотал Радов. — Твоя находка? Ну, Гали-Таир, ты все такой же бесшабашный и авантюрист.

— А вы неплохо смотритесь, Буков — Радов.

— Еще бы! Столько со мной возились. Впрочем, не тебе объяснять. Как же получилось, что мы до сих пор не встретились? Скажи, это правда, что ты был там?..

— Был.

— Но ведь невозможно поверить… Все же нам необыкновенно повезло, что мы теперь вместе.

В комнату впорхнула Тироль, метаморфост мгновенно скопировал ее и, натолкнувшись на свое отражение, она ойкнула, растерялась, а потом еще более удивилась, потому что отражение приняло облик Таира, к которому она была неравнодушна.

— Что, Тироль, выдал тебя метаморфост? — улыбнулся Радов.

Тироль смущенно захлопала белоснежными крыльями и сказала, что она прилетела сообщить: их ждут! Таир перегнал Метика в ловушку-контейнер, и они пошли в зал. Здесь уже собралось человек пятьдесят. На платформе был установлен небольшой газон со спиролетчиками, среди которых Радов и Таир разглядели желтые лепестки Илима. На ветках оранжерейного финика уселись семь икаров, среди них и Тироль, все еще не разгадавшая, что за превращения происходили за стеклянной витриной, и оттого слегка растерянно крутившая головой. Несколько магучей со Стеном заняли места в первом ряду. Эна привела Мая и Фатиму.

К Радову пробрался Тах Олин, обнял и прошипел на ухо, что сюда его никто не приглашал, но если будут выгонять, он все равно не уйдет, так как, возможно, больше кого-либо желает участвовать в направленной репликации, чтобы поскорее встретиться со своей любимой супругой.

— Я уже все знаю. — К Таиру подошла Лия. — Ты видел пра-пра. Но я жду от тебя подробного рассказа. Приходи ко мне, я пригласила Эну с Еленой. Расскажешь и о том, как ловил метаморфоста. А у нас за время твоего отсутствия произошло событие.

— Слышал, Эна сообщила.

— Я не о контакте с Вейрой, я о другом. Хотя и это чрезвычайно интересно, наши догадки подтвердились: мы видели не явление хроноклазма, а грандиозный репли-театр. Так вот, появился еще один духовнорожденный ребенок. Девочка. Впрочем, поговорим после, тебя приглашает на сцену Лер.

Здесь уже все подготовили, нужно было только подключить энергоматрицы к голографу и законтактировать все это с метаморфостом. Пока Таир делал последние приготовления, Лер вводил присутствующих в курс дела, хотя в основном все уже было известно.

— Таир Дегарт, — говорил Лер, — руководствовался личными эмоциями в полете на Земле, а на что они были направлены, сейчас увидим. Свою вину Таир искупил, слетав на Ригору и привезя оттуда метаморфоста, весьма необходимого для работы. К тому же метаморфост поможет нам сейчас рассмотреть энергоматрицы, выловленные из информационного поля, и воспроизвести некоторые эпизоды из жизни их носителей, которых нам предстоит восстановить. Думаю, всем интересно познакомиться с теми, кто в скором времени будет жить среди нас. Ну, как? — обратился он к Таиру.

— Готово.

— Начинай. Как говорили в древности, Геката вызывает души усопших.

Погас свет, и сцену заполнили озвучиваемые голографом объемные изображения в цвете. По военной одежде и лицам был сразу узнан двадцатый век. Четверо оставшихся в живых молодых солдат залегли на небольшой высотке, отстаивая подступ к селению. От одного бойца к другому под свистом пуль переползала девушка с санитарной сумкой, лицо ее пересекала кровавая царапина.

— Олюшка, — хрипло позвал старший лейтенант в сбившейся набок краснозвездной шапке. — Кажется, в грудь попало. — Он выронил из рук автомат и сполз на дно окопа.

Девушка юрко метнулась к нему.

— Все, уже все, — прохрипел лейтенант, судорожно вздрогнул и замолк;

Девушка в отчаянии схватилась за голову, приложила ухо к его груди.

— Оля! — крикнул пулеметчик. — Прикрой с левого фланга!

Непослушными руками она схватила автомат убитого и выпустила несколько очередей по движущейся слева черной цепи фашистских солдат.

— Вот вам, вот, — бормотала она, стиснув зубы, и слезы злости и скорби катились по ее лицу. Оглянувшись на миг, она с ужасом увидела, что пулеметчик лежит скрючившись у орудия. Бросив автомат, подбежала к пулемету, нажала гашетку и безвольно поникла — пулемет молчал. Пошарила глазами по земле — ничего, кроме отстрелянных гильз.

— Нас окружают, это конец. — Волоча окровавленную руку, к ней подполз молоденький боец, совсем мальчик с белесым, вьющимся чубом. — Петра тоже убило. У меня уже нет патронов. Принеси револьвер лейтенанта, — побелевшими губами прошептал он.

— Леша! — Она смотрела на него с ужасом.

— Неси! — выкрикнул он.

Девушка послушно поползла к лейтенанту, отцепила от его пояса револьвер и гранату.

— Умница, — сказал солдат, забирая револьвер, щелкнул курком и со стоном отбросил:

— Пустой!

— Вот, Лешенька, граната, — лихорадочно сказала она. — Я рядом, погибнем вместе. Я ведь, Лешенька, только о тебе и думала, а ты не верил. — Она вытерла рукавом шинели глаза. — Вокруг столько ребят, а я, Лешенька, только тебя видела… Ты же был, как слепой… — Она обхватила руками его лицо и прижалась к губам.

К ним бежали гитлеровцы.

Прильнув к лицу солдата, девушка крепко сжала рубчатый металл гранаты и, подпустив фашистов совсем близко, рванула чеку. Раздался взрыв.

— Они были похоронены в братской могиле близ украинского села Степняки, пояснил Таир, когда изображение исчезло. — Информполе в этом районе оказалось очень сильным. Я подлетал к Крыму, и на пути оказалась эта Степнянка. Я не мог не приземлиться, увидев то, чему сейчас вы были свидетелями. Хроноиллюзатор был настроен на двадцатый век, и, надо сказать, я многое переосмыслил, просмотрев картины прошлого. Наверное, есть закономерность в том, что в самом кровавом, самом богатом смертями веке обрела наконец материалистическую основу древняя мечта людей о возрождении ушедших поколений. Уже к концу века ряд ученых пришел к предположению, что биологически активные точки кожи являются ничем иным, как частью механизма, образующего форму-голограмму человека. Выдвигалась гипотеза о наличии у электромагнитного поля тогда еще не обнаруженных волн, которые впоследствии получили название информационных. К началу следующего столетия на основе экспериментов и изобретения гомоголографа предположение сменилось убеждением и началась, как вам известно, новая эра в науке. А сейчас я заложу для просмотра другую энергоматрицу. Это эпизод из жизни человека, которого я знал и любил, когда ему было семнадцать.

Как он угадал в этом иссеченном временем лице Айкины черты? Сухонькая хрупкая женщина закинула руки на плечи крепко сбитого мужчины:

— Гали, если ты не будешь аккуратно слать радиограммы, я прилечу к тебе на полюс.

— Разве я когда-нибудь был невнимательным? — Он снял с плеч ее руки, приложил ладонями к своим щекам. — Не печалься, мама, все будет ладом, как говорил твой друг, мой тезка. И пожалуйста, одевайся потеплее, а то убью белого медведя и привезу тебе шкуру для шубы.

"Так вот вы какие, мои пра-пра. — Лия пристально всматривалась в лицо седой женщины, провожающей в дальний путь сына, и ее охватывали сложные, противоречивые чувства. Она не могла не испытывать к своей прародительнице любви и сочувствия, но в то же время жадно подмечала в ней несовершенства, пытаясь разгадать, чем в молодости она очаровала Таира. — Надо бы рассказать ему об этом, иначе тяжело будет жить после таких мыслей", — решила она.

Тем временем Радов, предупрежденный Таиром о том, что вторая матрица — из жизни Айки, взволнованно вцепился в Таха Олина.

— Это моя дочь! — громко шепнул ему на ухо.

— Но ведь она старше тебя! — наивно воскликнул Тах, потом спохватился и успокоил друга пожатьем руки. К Радову обернулась сидящая впереди Лия:

— Выходит, мы с вами родственники? Это же моя пра-пра.

"Вот оно что, — подумал Радов. — Теперь ясно, отчего так тянет к тебе".

Перед показом следующей матрицы Лер удовлетворенно сказал Таиру, что никогда не наблюдал столь четких и законченных эпизодов — метаморфост на удивление понятлив, выуживает из матриц значительные моменты, и если бы не он, пришлось бы довольствоваться случайными, хаотичными картинками.

В первые минуты эсперейцы, как обычно, сохраняли невозмутимость, зато репликанты были откровенно возбуждены. Радов, Тах Олин, Май и Фатима окружили Таира и стали рассуждать об очередном полете на Землю.

— Таир, — ворвался в его незаэкранированный мозг Илим, — извини, что без спросу, но ты не подошел ко мне, хотя понимаю: тебе не до этого. Так вот, хочу сообщить: теперь у тебя много доброжелателей, но не менее и противников, считающих, что нарушение Инструкции грозит планете анархией и рецидивом низменных страстей. Я намеренно изучал несколько дней настрой к тебе и пришел к выводу: ты не должен сейчас выезжать из Миноса. Твоей жизни, разумеется, ничто не угрожает, но моральное твое самочувствие может быть сильно испорчено.

Извинившись перед друзьями, Таир пробрался к Илиму и поблагодарил за информацию. Подошла Лия.

— Я осквернила себя плохой мыслью, — глухо сказала она. — И не могла не признаться в этом.

— Что случилось? — встревожился он.

— Когда я рассматривала пра-пра, во мне шевельнулась гадкая мыслишка: "Быть может, увидев Айку старухой, Таир уже не будет так сильно любить ее. И потом неизвестно, кого больше захочется ей увидеть в первую очередь — Таира или своего мужа и сына".

Раскосые глаза Таира сурово блеснули:

— Не казни себя, Лия, я тоже думал об этом. Но я ведь возвращаю Айку прежде всего ей самой.

— Так и знала. Я очень люблю тебя, Таир. Прости. — Она порывисто провела рукой по его щеке и быстро удалилась.

Он проводил ее хмурым взглядом. Не успел сделать и шагу, как на плечо ему села Тироль.

— Твоя любимая, должно быть, в юности была симпатичной, — защебетала она. — Но я хотела бы знать, в каком возрасте ты собираешься ее вернуть?

— Ты очень любопытная, Тироль, — сердито сказал он. — Разумеется, возвращу ей молодость, в самой лучшей её поре. Можешь не волноваться.

— Вот уже и рассердился. — Она обидчиво склонила головку. — Кстати, почему в этом реплицентре нет пальм? Я люблю качаться на пальмовых ветках. Нет, это безобразие — реплицентр без пальм, символических деревьев воскрешения!

— У меня заложило ухо от твоей болтовни, извини. — Таир осторожно снял ее с плеча и подбросил в воздух. — А пальма посажена у входа! — крикнул вслед.

Нужно было собраться с духом перед просмотром эпизодов из жизни родителей. В заключение подготовил показ матрицы поэта. Подумал: "Флеминг будет сюрпризом для Айки".

Эпилог

Через три месяца тайный реплицентр подготовил всепланетный сеанс Единения с реплицированными землянами. Это было вызвано не только необходимостью повысить у репликантов адаптационный уровень, но и ознакомить эсперейцев с десятью новыми жителями планеты, возрожденными не случаем, а любовью.

С утра спиролетчики Эсперейи настроились на реплицентр Миноса и ждали условленного часа, когда можно будет транслировать во все уголки Эсперейи происходящее на площади перед центром и некий комплекс внутренней сущности каждого репликанта.

Желающих увидеть происходящее собственными глазами, а не через спиролетчиков, оказалось довольно много — площадь превратилась в огромное, колышущееся существо.

"День желанный, от века чаемый", — пел ораторию на слова великого философа невидимый хор, и в воздухе ткались нежные краски цветомузыки, настраивая на возвышенный, торжественный лад.

Все эти месяцы Таир работал с группой детей, помогая Леру, однако был устранен им от визуальных наблюдений и до сих пор не видел никого из восстановленных. Это сделали намеренно, для того, чтобы сегодня при встрече с дорогими людьми его радость стала радостью каждого эсперейца.

Белая стая икаров, хлопая крыльями, облепила арку главного входа в реплицентр. На прочном полукруге мерцала зеленью пальмовая ветвь и светились слова: "Чрез веленье человека и его исполнение".

Мягко раздвинулись мозаичные створы, и площадь замерла: сквозь открывавшуюся анфиладу под звуки органной мелодии шла группа людей в голубых туниках и длинных белых плащ-накидках. Четверо юношей и девушка. Благодарность сияла в их улыбках, читалась в повороте голов, в каждом шаге навстречу тем, кто ликующе поднял в знак приветствия сомкнутые ладони. Люди раздвинулись, образуя живой коридор. Идущие устремились по нему. Под ноги им бросали цветы, в их лица внимательно вглядывались, узнавая тех, чьи образы видели перед началом репликации.

Таир во все глаза смотрел на бывших защитников села Степнянки. "Как хорошо: Алексей и Ольга рядом, держатся за руки", — успел подумать он, когда увидел вслед за группой молодую пару и замер. Да, теперь они были его ровесниками, эти черноволосые юноша и девушка, с такими же, как у него, широковатыми лицами и раскосыми глазами. Он рванулся к ним и упал на колени.

— Гали! — бросилась к нему мать, юная девушка с пухлыми розовыми губами. — Сынок! Какой ты большой! и красивый!

— Я всегда говорил, что из него выйдет крепкий джигит, — юноша-отец обнял его за плечи и дал знак встать.

Таир — Гали поднялся и увидел двух девушек. Легко и порывисто шли они навстречу ему, держась за руки, будто давние подружки. В рослой, черноволосой он без труда узнал Ирму и невольно оглянулся, ища Радова Букова, не замечая, что тот стоит в двух шагах от него, бледный, напряженно вглядываясь в идущих. Взгляд Таира встретился с глазами второй девушки, и он обмер. По голубой тунике золотисто рассыпались светлые волосы, шаг легкий, летящий, глаза сияющие и отважные. На полпути девушка остановилась, разомкнула руки Ирмы, а затем медленно двинулась к нему, и каждый эсперейец стал причастен к безмолвному диалогу душ.

"Вот и встретились, Гали".

"Да, Айка, да!"

"Ты все тот же, но и другой".

"А ты прекрасна".

"Гали, есть ли в языке слова, способные передать все, что я сейчас чувствую?"

"Нет таких слов, Айка, поэтому помолчим".

— Смотрите! — воскликнул кто-то из толпы.

Они обернулись.

Поигрывая тросточкой, к ним шел человек, почему-то вырядившийся в камзол и старинный парик семнадцатого века.

— Это же он, Флеминг! — узнала Айка.

Поэт шел и, весело жестикулируя, декламировал:

Усильем человеческим случилось:

Вновь плоть моя чудесно возродилась,

И страха смертного я выбросил ярем.

Теперь могу сказать: "Я обладаю всем!"

1984 — 1985 гг.

Примечания

1

Международный Комитет Врачей

(обратно)

Оглавление

  Пролог

  Часть 1 Откровение Ирмы

  Часть 2 Смятенья тела и души

  Часть 3 Чрез человека

  Часть 4 Ночь сомнамбул

  Часть 5 Духовный союз

  Часть 6 Пять деревьев

  Часть 7 Художники

Реклама на сайте