«Больше, чем люди»

Теодор Старджон БОЛЬШЕ, ЧЕМ ЛЮДИ

Theodore Sturgeon

«More Than Human»

1952

Перевод с английского:

Ю. Соколов

Часть первая Фантастический идиот

Идиот жил в черно-сером мире. В его ветхой одежде зияли окна прорех. В них выглядывало то колено, угловатое и острое, как зубило, то частокол ребер. Долговязый, плоский парень. И на мертвом лице — застывшие глаза.

Мужчины откровенно отворачивались от него, а женщины не решались поднять глаза. Лишь дети подолгу разглядывали идиота. Но он не обращал на них внимания. Идиот ни от кого ничего не ждал. Пропитание он добывал сам или вовсе обходился. А случалось, его кормил первый встречный. Идиот не знал, почему так происходит, но стоило прохожему заглянуть в его глаза, как в руке идиота оказывался кусок хлеба или какой-нибудь плод. Тогда он ел, а неожиданный благодетель торопился прочь в смутной тревоге.

Изредка с ним пытались заговорить. Он слышал звуки, но смысла для него они не имели. Он жил сам в себе, далеко-далеко, не ведая связи между словом и его значением. Видел он великолепно, и мгновенно замечал разницу между улыбкой и гневным оскалом, но ни та, ни другая гримасы ничего не значили для него.

Страха в нем было ровно столько, чтобы сохранить целыми шкуру и кости. Да и то всякая занесенная палка, любой брошенный камень заставали его врасплох. Правда, первое же прикосновение пробуждало его. Он спасался бегством. И не успокаивался, пока не стихала боль. Так он избегал бурь, камнепадов, мужчин, собак, автомобилей и городов. Поэтому он жил в лесу.

Четыре раза его запирали, но он этого не замечал. Он бежал всякий раз, когда наступало время бежать. Средства для спасения предоставляла внешняя оболочка его существа, сердцевина же его или вовсе не тревожилась, или никак не распоряжалась своей скорлупой. Но когда приходило время, тюремщик или охранник замирали перед лицом идиота, в глазах которого словно кружили колеса зрачков. Тогда запоры сам собой открывались, идиот уходил, а тюремщик торопился найти себе какое-нибудь занятие, что бы скорее забыть то, что произошло.

Идиот казался диким животным, обреченным скитаться среди людей. И старался держаться подальше от них… По лесу он передвигался изяществом зверя. И убивал он как хищник: наслаждаясь и без ненависти. Как зверь ел: досыта, но не более. И спал он подобно животным неглубоким и легким сном. Он был зрелым зверем: игры котят и щенят не занимали его. Не знал он и радости. Настроение его менялось от тревоги к удовлетворению.

Было ему двадцать пять.

Мистер Кью был отличным отцом, лучшим и; всех отцов. Так он сам сказал своей дочери Алисии в ее девятнадцатый день рождения. Эти слова он повторял Алисии с той поры, как дочери исполнилось четыре года. Столько ей было, когда появилась крошечная Эвелин, и мать обеих девочек умерла, прокляв мужа…

Только хороший отец, лучший из всех отцов, мог сам принять роды. И только исключительный отец мог вынянчить и выпестовать обеих девиц с беспримерной заботой и нежностью. Ни один ребенок на свете не был огражден от зла столь надежно, сколь Алисия. «Зло я знаю отменно — во всех его проявлениях, — говаривал мистер Кью, — а потому учил тебя только добродетели, чтобы ты была примером, звездой для Эвелин. Тебе ведь уже известно, чего следует избегать девушке».

В свои девятнадцать Алисия твердо усвоила, что есть «добродетель». Ведь уже в шестнадцать отец объяснил ей, как, оставшись наедине с женщиной, мужчина теряет рассудок и на теле его выступает ядовитый пот… Этот пот способен отравить женщину. В книгах отца были отвратительные картинки, подтверждающие эти слова. В тринадцать у нее впервые случились некие неудобства, и она рассказала об этом отцу. Со слезами на глазах он поведал ей: ЭТО произошло потому, что она слишком занята своим телом. Алисия со всем усердием старалась не думать о теле, но это не всегда ей удавалось. Не помогал даже утвердившийся в доме обычай — купаться в полной темноте, не спасала и устрашающая картина, висевшая в спальне, на которой отвратительный мужчина по имени Дьявол протягивал когтистые пальцы к прекрасной женщине, которую звали Ангел.

Жили они в старом большом доме на челе заросшего лесом холма. К дому не вела ни одна дорога, лишь тропка петляла сквозь заросли, так что из окон не был виден весь ее извилистый путь. Тропа подходила к стене, к железным воротам, не открывавшимся целых восемнадцать лет; рядом с ними было стальное окошко. Раз в день отец Алисии отправлялся к стене и двумя ключами открывал два замка в окошке. Потом поднимал металлическую панель, забирал продукты и письма, оставлял деньги и свою почту и вновь запирал окно.

Стену продолжал железный частокол высотой футов в пятнадцать, такой плотный, что между стальными прутьями едва можно было просунуть кулак. Сверху они ощеривались страшными остриями, а понизу уходили в цемент, утыканный битым стеклом. На территории, отгороженной от людских глаз, был оставлен участок девственного леса с ручьем и маленьким прудом, небольшими потаенными лужайками, полными душистых цветов. Частокол прятался за стеной сомкнутых дубов. Этот крошечный пятачок был для Эвелин целым миром, больше она ничего и не знала — все, что она любила, заключалось внутри ограды.

В девятнадцатый день рождения Алисии Эвелин сидела одна у пруда. Над нею высилось небо, а рядом журчала вода. Алисия ушла в библиотеку вместе с отцом. Эвелин в эту комнату никогда не допускали. Только Алисию, и то по особым случаям. Младшую сестру даже не учили читать — только слушать и повиноваться. Ей не суждено было искать — лишь принимать.

Эвелин сидела на берегу, расправив длинные юбки. Заметив, что оголилась лодыжка, она охнула и поспешно прикрыла ее. Прислонившись спиной к ивовому стволу, она глядела на воду.

Была весна, та самая пора, когда уже лопнули все оболочки, когда по иссохшим сосудам хлынули соки, когда раскрылись склеенные смолой почки, когда в стремительном порыве весь мир разом обрел красу. Воздух был сладким и густым, он щекотал губы, и они раздвигались — он настаивал на своем, — и они отвечали улыбкой… и тогда он рвался в легкие, чтобы вторым сердцем забиться у горла. Воздух этот манил, был тих и порывист одновременно.

Пересвист птиц мелким стежком прошивал зелень. Глаза Эвелин пощипывало, и мир расплывался за туманной пеленой изумления. Руки сами собой потянулись к крючкам. Высокий воротник распахнулся, и зачарованный воздух хлынул к телу. Эвелин задыхалась, словно от бега. Нерешительно, робко, она протянула руку, погладила траву, словно пытаясь поделиться невыразимым восторгом, переполнявшим ее. Но трава не отвечала, и Эвелин упала на землю, зарывшись лицом в юную мяту, и зарыдала: столь невыносимо прекрасной была эта весна.

Идиот тем временем бродил по лесу. Он отдирал кору с мертвого дуба, когда подобное произошло и с ним. Руки замерли, голова повернулась на зов. Власти весны он подчинялся как всякий зверь, может, чуть острее. И вдруг она разом сделалась чем-то большим, чем просто густой, исполненный надежд воздух, чем истекающая жизнью земля.

Идиот осторожно поднялся, словно мог невзначай переломиться. Странные глаза загорелись. Он шел… он, которого до сих пор никто еще не звал, он, который не звал никого и никогда. Идиот начинал думать… Он ощущал, как рвется внутри оболочка, прежде сдерживавшая потребность в мысли. Всю его жизнь она, должно быть, таилась внутри его существа. Сейчас этот властный зов был обращен ко всему человеческому в нем, к той части его, что до этого дня слышала лишь младенческий лепет и дремала, забытая и ненужная.

Он был осторожен и быстр. Шел бесшумно и легко, скользя меж стволов ольхи и березы, огибая стройные колонны сосен. Он ориентировался не по солнцу и не по лесным приметам, он шел, не сворачивая, в одном только ему ведомом направлении, повинуясь внутреннему зову.

Он добрался до места внезапно. Ведь когда идешь по лесу, поляна — всегда неожиданность. Вдоль частокола все деревья были тщательно вырублены футов на пятьдесят, чтобы ни одна ветвь не могла перевеситься через забор. Идиот выскользнул из леса и затрусил по вспаханной земле к тесному ряду железных прутьев. На бегу он вытянул вперед руки, и когда они уперлись в равнодушный металл, ноги его все еще двигались на месте, толкая вперед уставшее тело.

Но зов повлек идиота, заставляя двигаться дальше, вдоль забора.

Весь день шел дождь, шел он и ночью, только к полудню следующего дня ливень прекратился.

Эвелин сидела у окошка, положив локти на подоконник и обхватив щеки руками, губы от этого сами собой растягивались в улыбку. Она тихо пела. Странная то была песня, ведь девушка не ведала музыки и даже не знала, что таковая существует на свете. Но вокруг щебетали птицы, а в печных трубах стонал ветер, и перешептывались в вышине кроны дубов. Из этих голосов и сложилась песнь Эвелин, странная и безыскусная, не знающая ни диатонической гаммы, ни размера:

Но я трогаю счастье И не смею я тронуть счастье. Прелесть, о прелесть касанья, Листья света между мною и небом. Дождь тронул меня, Ветер тронул меня Листья кружат И несут прикосновенье…

Потом она пела без слов, а еще позже пела без звука, провожая глазами капли, алмазами осыпающиеся с ветвей.

— Что это… что ты делаешь? — прозвучало вдруг резко и грубо.

Эвелин вздрогнула и обернулась. Позади нее стояла Алисия, лицо ее было неподвижным.

Махнув рукой в сторону окна, Эвелин пролепетала:

— Там, — и, соскользнув со стула, встала. Лицо ее горело.

— Застегни воротник, — проговорила Алисия. — Что это случилось с тобой?

— Я стараюсь, — проговорила Эвелин голосом тихим и напряженным. Она поспешно застегнула воротник, но тут ладони ее легли на грудь.

Эвелин стиснула свое тело. Шагнув вперед, Алисия сбросила ее руки.

— Нельзя. Что это… что ты делаешь? Ты говорила? С кем?

— Да, говорила! Но не с тобой и не с отцом.

— Но здесь никого нет. Что с тобой, тебе плохо?

— Да. Нет, — отвечала Эвелин. — Не знаю, — она отвернулась к окну. — Дождь кончился. Здесь темно. А там столько света, столько… я хочу, чтобы солнечные лучи охватили меня, я хочу погрузиться в них, как в ванну.

— Глупая. Ведь тогда твое купание будет при свете!

Эвелин вихрем обернулась к сестре. Губы ее затрепетали, Эвелин сомкнула веки, а когда вновь открыла глаза, на ресницах блестели слезы.

— Не могу, — выкрикнула она. — Не могу!

— Эвелин! — шептала Алисия, пятясь к двери и не отводя от сестры потрясенного взгляда. — Мне придется рассказать отцу.

Эвелин согласно кивнула.

Добравшись до ручья, идиот уселся на корточки и уставился на воду. В танце пронесся листок, на мгновение замер в воздухе и отправился дальше между прутьями ограды прямо в глубокую тень.

Идиот проследил взглядом путь листка. «Последовать за ним» — это была первая в его жизни попытка логически осмыслить какое-то явление. Но приводя в исполнение задуманное, он обнаружил, что кроме листка да травинки сквозь железный частокол проскользнуть ничего не могло. Он начал биться о железные прутья, наглотался воды, чуть не захлебнулся, но в слепой настойчивости не оставлял напрасных попыток. Схватив обеими руками прут, идиот затряс его, но только поранил ладонь. Он попробовал второй, третий… и вдруг железо стукнуло о нижнюю поперечину.

Идиот не знал, что такое ржавчина, он лишь почувствовал, что прут поддался, и смутно ощутил прилив надежды. После нескольких отчаянных попыток проржавевшее железо хрустнуло под водой. Человек повалился назад, больно ударившись затылком о край желоба. Когда вдруг закружившийся мир остановился, идиот уже осознанно опустился под воду. Там оказалось отверстие — высотой не менее фута. Идиот погрузился в поток еще раз.

Мистер Кью сделал по комнате круг, его глубоко посаженные глаза горели. Пальцами левой руки он огладил кнут о четырех хлыстах. Алисия торопливо говорила:

— Наверное, она возле пруда. Эвелин любит это место. Я пойду с тобой.

Отец поглядел на Алисию, на разгоревшееся лицо, на пылающие глаза.

— Это моя забота. Оставайся здесь.

— Ну, пожалуйста!

Он шевельнул тяжелой рукояткой кнута.

— Тебе тоже захотелось, Алисия?

Алисия застыла, потом метнулась к окну. Отец уже был снаружи, он шагал широко и целеустремленно. Руки ее легли на оконный переплет, губы раздвинулись и с них сорвался странный стон.

Эвелин добежала до пруда, задыхаясь. Невидимой дымкой, колдовским маревом нечто висело над самой водою. Она жадно впитывала это чувство — и вдруг ощутила близость. Она не знала, что это — существо или событие, — но оно было неподалеку, и Эвелин предвкушала встречу. Ноздри ее трепетали и раздувались. Добежав до края воды, она опустила ладонь.

И сразу вскипела вода в ручье; это идиот вынырнул из-под ветвей остролиста. Он повалился грудью на берег и, задыхаясь, снизу вверх глядел на нее. Тело его было исцарапано, ладони распухли, волосы слиплись.

Завороженная девушка склонилась над ним. Потоки одиночества, ожидания, жажды и радости заструились от нее. Восхищение слышалось в ее зове, но не было в нем потрясения или испуга. Не первый день она знала о нем, как и он о ней, и теперь оба безмолвно тянулись друг к другу, смешивая, сплетая, сливая чувства. Каждый уже обретал жизнь в другом, и теперь она, нагнувшись, коснулась его и провела ладонью по лицу и взъерошенным волосам.

Задрожав, он выбрался из воды. И она опустилась возле него. Так и сидели они рядом, и наконец Эвелин увидела эти глаза: они словно расширялись, заполняя все небо. Со слезами радости она словно упала в них, готовая утонуть в бездонной глубине.

Эвелин никогда не говорила с мужчиной, а идиот ни разу в жизни не произнес ни слова. Она не знала о поцелуях, а он если и видел их, то не знал, что это такое. Им было дано большее. Они сидели рядом, ладонь ее лежала на его обнаженном плече, и токи немого чувства перетекали из тела в тело. Поэтому они не услышали ни решительной поступи отца, ни его изумленного вскрика, ни яростных воплей. Ничего кроме друг друга не видели они, пока не обрушился первый удар; схватив Эвелин, отец отбросил ее в сторону. Побледнев, содрогаясь всем телом, он высился над идиотом, гортань исторгала ужасные вопли.

И обрушился кнут.

Идиот был настолько поглощен тем, что происходило внутри него, что ни первый сокрушительный удар, ни второй его распухшая плоть даже и не заметила. Он лежал, уставившись куда-то в воздух, — туда, где только что были глаза Эвелин, — и не двигался.

Но вновь засвистели хлысты, терзая плетеными концами его тело. Тогда проснулся прежний рефлекс — спасаться, — и он скрылся под водой.

Алисия издалека увидела возвращающегося отца. В самый последний миг, чтобы не переломиться случайной соломинкой под его ногой, она безмолвно отшатнулась в сторону. Он протопал мимо нее прямо в библиотеку, как всегда прикрыв за собой двери.

— Отец!

Не получив ответа, она вбежала следом. Отец достал из ящика длинноствольный револьвер и коробочку патронов, затем медленно зарядил пистолет.

Алисия подбежала к нему.

— Что случилось? Что случилось?

Остекленелый взгляд был прикован к оружию.

Отец дышал медленно и чересчур глубоко, слишком длинно вдыхал, чересчур долго задерживал выдох и с присвистом выталкивал его наружу. Он звякнул барабаном, проверил, все ли исправно, посмотрел на дочь и поднял оружие.

С ужасающей ясностью она поняла: отец не видит ее, не может отвести глаз от невидимого ей кошмара. Продолжая глядеть сквозь нее, он поднял пистолет, вложил ствол в рот и нажал на спусковой крючок.

Шума было немного. Только волосы на его макушке взметнулись. Глаза все еще пронзали ее. Задыхаясь, она выкрикнула имя отца. Но его уже нельзя было дозваться, он был мертв — как и за несколько мгновений до выстрела. Тело качнулось вперед и рухнуло.

Эвелин она нашла у пруда, сестра лежала навзничь, широко распахнув глаза. Висок девушки распух, его рассекала глубокая рана.

— Не надо, — тихо шепнула Эвелин, когда Алисия попыталась приподнять ее голову. Мягко опустив ее, Алисия встала на колени и стиснула ладони сестры:

— Эвелин, что случилось?

— Я упала, — спокойно проговорила Эвелин. — И собираюсь уснуть.

Алисия заскулила. Эвелин проговорила:

— Как называется, когда человек нуждается… в человеке… Когда хочешь, чтобы тебя касались… когда двое едины… и ничего другого вокруг не существует?

Читавшая книги Алисия задумалась.

— Любовь, — произнесла она после долгих раздумий и, судорожно сглотнув, добавила: — Но это же — безумие. Скверное безумие.

Эвелин посмотрела на сестру, как женщина смотрит на девочку:

— Неправда.

— Тебе надо в дом.

— Я усну здесь, — отвечала Эвелин. — И более не проснусь. Я хотела кое-что сделать, но уже не смогу. Сделаешь ли ты это для меня?

— Сделаю, — шепотом отвечала Алисия.

— Днем, когда лучи солнца будут прозрачны, искупайся в них… — Эвелин прикрыла глаза, легкая тучка набежала на ее безмятежное лицо. — Ох, Алисия!

— Что, что с тобой?

— Вот там, смотри, неужели же ты не видишь? Там же стоит Любовь, и стан ее соткан из света!

Мудрые глаза ее спокойно глядели в темнеющее небо. Глянув вверх, Алисия ничего не увидела. А опустив взгляд вниз, поняла, что Эвелин тоже ничего больше не видит. Совсем ничего.

Далеко в лесу за забором звучали рыдания.

Алисия внимала им, потом закрыла глаза Эвелин. Медленно поднявшись, она направилась к дому, а за нею следовали рыдания — до самых дверей. И лишь за дверью она поняла, что и внутри нее все плачет.

Услыхав во дворе стук копыт, миссис Продд выглянула в окно кухни. В тусклом свете звезд она с трудом разглядела лошадь и телегу для перевозки камней, а рядом собственного мужа, который вел лошадь в поводу. «Ну, сейчас он у меня получит, — пробормотала она про себя, — бродит где-то по лесам… Я и ужин из-за него сожгла».

Но получить по заслугам Продду не удалось. Бросив один только взгляд на его широкое лицо, жена встревоженно спросила:

— Что случилось?

— Дай-ка одеяло.

— За каким…

— Живее. Тут парень раненый. В лесу подобрал. Будто медведь изжевал. Вся одежа — в клочья.

Она торопливо вынесла одеяло. Продд выхватил его прямо из рук и исчез в темноте. Через минуту он вернулся, неся через плечо худощавого юношу.

— Сюда, — проговорила миссис Продд, открывая дверь в Джекову комнату. Когда, удерживая обмякшее тело, Продд нерешительно остановился на пороге, она сказала:

— Шагай, шагай, не думай про грязь, вытру.

— Тряпок и горячей воды, — скомандовал Продд. Она отправилась исполнять, а фермер осторожно приоткрыл одеяло. — О, Боже!

Жену он остановил возле порога. — Кажись, до утра не протянет. Может, не мучить его… — он глянул на дымящийся таз в ее руках.

— Попробуем, — она шагнула в комнату и сразу застыла. Продд осторожно взял таз из рук побелевшей жены.

Он протянул до утра. А потом еще целую неделю, и тогда только Продд решил, что у парня еще есть надежда. Он лежал на спине в комнате, которую звали Джековой, ничем не интересовался и ничего не ощущал, кроме света, бившего в окна. Он лежал и смотрел, может быть, наблюдал за окружающим, но, скорее всего, нет. С постели и видеть-то было нечего. Дальние горы, несколько акров земли Продда, на которых время от времени появлялся и он сам: далекая фигурка, ковыряющая землю сломанной бороной. Внутренняя суть лежащего замкнулась в себе и, отдавшись скорби, безмолвствовала. Внешняя оболочка тоже съежилась. Когда миссис Продд приносила еду — яйца и теплое сладкое молоко, домашнюю ветчину и маисовые лепешки, — он ел, если она заставляла его, а если не настаивала, не обращал ни на женщину, ни на еду никакого внимания.

Вечерами Продд спрашивал:

— Ну, сказал что-нибудь? — и жена отрицательно качала головой.

Дней через десять ему пришла в голову мысль:

— Ма, как, по-твоему: он не чокнутый?

Она вознегодовала:

— Как это — чокнутый?

Продд оживленно затараторил, жестикулируя:

— Сама знаешь, — тронутый, умишком хилый, вот как. Не говорит, потому что не может.

— Нет! — уверенно отвечала она. И, заметив вопросительный взгляд Продда, добавила. — Посмотри в его глаза. Разве у тронутых такие?

Глаза-то и он успел заметить. Взгляд их смущал его.

— Все-таки хотелось бы, чтоб он заговорил, — заметил Продд. — Небось парень вляпался во что-то, о чем лучше не помнить.

Шли недели, раны зарастали, тело поглощало пищу, как кактус влагу. Никогда раньше в своей жизни не знал он отдыха, сытости и…

Она сидела возле него и говорила. Пела песни. Невысокая загорелая женщина с бесцветными волосами и выгоревшими глазами, охваченная голодом, подобным тому, что некогда терзал его. Она рассказывала застывшему, ни словом не отзывающемуся лицу, как ей жилось на востоке, о том, как Продд явился свататься на «Форде-Т» своего босса, не умея даже водить машину. Она рассказала ему обо всем, что еще было живо в ее памяти: о платье, которое было на ней в день конфирмации, — тут клинышек, там клинышек, а здесь бантик, о том, как муж сестры, в стельку пьяный, завалился домой: портки изорваны, под мышкой поросенок — да визжит, хоть затыкай уши. Она читала над ним молитвы и пересказывала по памяти Библию. Словом, выболтала все, что знала и помнила, но умолчала о Джеке.

Парень никогда не улыбался в ответ и не отвечал, только глаза его поворачивались к ней, едва она входила в комнату, прочее же время он терпеливо глядел на дверь. Трудно уразуметь, изменилось ли в нем что-то, но выздоравливало не только израненное тело.

Так и настал тот день — Продды сидели за ужином (сами они звали его обедом) — когда внутри Джековой комнаты послышались звуки. Обменявшись взглядом с женой, Продд приподнялся и распахнул дверь.

— Ну-ну, посиди, в таком виде нельзя выходить. Ма, брось-ка ему мою запасную робу.

Он был слаб и на ногах держался с трудом, но все же стоял. Ему помогли добраться до стула, он сел, тупо уставившись в одну точку пустыми глазами. Миссис Продд вывела его из этого состояния запахом пищи, поднеся под нос полную ложку. Взяв ее в свой широкий кулак, он втянул ложку в рот и поглядел на миссис Продд мимо ладони. Потрепав его по плечу, она сказала, что все прекрасно и он великолепно справляется с делом.

— Ну, Ма, что ж ты его за двухлетку считаешь? — откликнулся Продд. Должно быть, эти глаза снова смутили его.

Она остановила мужа движением ладони. Все поняв, он не стал продолжать. Только ночью, когда он думал уже, что она спит, жена внезапно сказала:

— Да, Продд. Придется считать его двухлеткой. Хорошо, если не меньше.

— Как так?

— Начнем все с начала. Будто он малыш, — ответила жена.

Муж притих и после долгих раздумий спросил:

— А как назовем?

— Только не Джеком! — встрепенулась она. Он согласно буркнул, не зная, что и сказать.

— Подумаем еще, — проговорила она, — у него ведь наверняка есть имя. Зачем ему новое? Придется подождать. Он вернется и вспомнит его.

А потом пошли чудеса.

Однажды Продд с трудом вытаскивал из амбара длинный брус двенадцать на двенадцать, а с другого конца его подхватили две сильные руки. В другой раз парень, заметив возле насоса полное ведро, занес воду в дом. Впрочем, орудовать рукояткой насоса он обучился не скоро.

Когда он прожил у них ровно год, миссис Продд припомнила дату и испекла пирог. Повинуясь какому-то порыву, она воткнула в него четыре свечи. Продды, сияя, глядели на своего подопечного, а он не отводил взгляда от четырех язычков пламени. Странные глаза эти вдруг притянули сперва ее, а потом и Продда.

— А ну, задуй-ка, сынок.

Он все понял и, нагнув голову, дунул. Смеясь от радости, они окружили его. Продд похлопал его по плечу, а миссис Продд поцеловала в щеку.

Что-то повернулось в нем. Мерзлое горе растаяло и хлынуло потоком: он заплакал.

Такие же громкие рыдания год назад навели на него Продда в сумраке леса. Обхватив руками его голову, миссис Продд принялась ворковать, утешая односложными звуками. Появившийся возле Продд нерешительно потянулся к его волосам, но потом передумал, ограничившись растерянным:

— Ну, ну… ну же.

Наконец рыдания прекратились. Он озирался, хлюпая носом, что-то новое появилось в его лице. Словно исчезла маска, на которую была натянута кожа лица.

В тот вечер, рыдая, он осознал, что способен, если захочет, понять тех, кто окружает его. Подобное случалось и прежде — налетало, как дуновение ветра. И он принялся вертеть и крутить это знание перед внутренним взором. Звуки, именуемые речью, пока ничего не значили для него, но он уже научился выделять слова, что были обращены к нему, отличать их от тех, которые его не касались. Он так и не научился слушать других: понятия сами собой вползали в его голову и были настолько неясны, что облекать их в слова он учился с большим трудом.

— Как тебя звать-то? — однажды спросил его Продд. Они как раз переливали воду из цистерны в поилку, и вид бьющей струи приворожил идиота. Вопрос вырвал его из глубин созерцания. Подняв глаза, он встретился взглядом с Проддом.

Имя. Сущность. Имя и есть я, все, что я делал, чем был и что узнал.

И все это было где-то близко, ожидая единого символа — имени. Все скитания, голод, потеря и то, что хуже потери…

Все один.

Он попытался выразить это словами. Концепцию и лексику он почерпнул у Продда, а заодно и произношение. Но понять — одно, осмыслить — другое, а физически выговорить звуки — третье. Окостенелый язык его шевельнулся сапожной подметкой, гортань задудела заржавелым свистком. Губы задергались.

— Всс, вс…

— Что, сынок?

Все один. Он сформулировал мысль ясно и четко, но выразить ее никак не мог.

— Вс-вс… о… один, — наконец выдавил он.

— Дин? — переспросил Продд.

Слог этот что-то говорил фермеру, он услышал в нем нечто знакомое, пусть и не то, что было в него вложено.

Идиот попытался повторить звук, но косный язык словно окаменел. Он отчаянно звал на помощь, просил подсказки…

— Дин, — повторил Продд.

Он кивнул в ответ: это было и первое его слово, и первый разговор — еще одно чудо.

Разговаривать он учился пять лет, но все же предпочитал обходиться без речи. А научиться читать так и не смог.

Запах дезинфекции будил в Джерри Томпсоне чувства голода и одиночества. Этот запах пропитывал даже пищу и сон — сыростью, холодом, страхом, всем, из чего рождается ненависть. К шести годам Джерри успел уже сделаться мужчиной, во всяком случае по-мужски привыкнуть к тому серенькому довольству, возникающему, когда тебя никто не трогает. Со стороны терпение его казалось несокрушимым, как у тех целеустремленных людей, что выглядят рассеянными, пока не настанет время решать. Джерри повидал в свои годы достаточно, чтобы стать мужчиной. В шесть он уже научился принимать судьбу, покоряться ей, ждать и надеяться. Так он прожил еще два года и наконец решился.

Тогда он и убежал из сиротского дома жить среди сточных канав и мусора, оскаливаться, когда загоняют в угол, и ненавидеть.

Ну а Гип не знал голода, холода и раннего взросления. Для него дезинфекция пахла одной только ненавистью. Запах этот окружал его отца, его ловкие и безжалостные руки врача. Гипу казалось, что даже голос доктора Бэрроуза источает запах карболки и хлорки.

Гип Бэрроуз был способным мальчишкой, только мир не захотел стать для него прямым коридором, выложенным стерильным кафелем. Все ему давалось легко, кроме власти над собственным любопытством.

Уже с детства способности Гипа обещали развиться быстро и ярко, словно взлетающая ракета, даровав ему все, о чем может мечтать мальчишка. Но воспитание вечно усматривало в подобной легкости нечто вроде кражи: дескать, все ему достается вовсе не по заслугам… Так повторял его отец, доктор: ведь он-то тяжким трудом добивался успеха.

Свой первый радиоприемник Гип соорудил лет, кажется, в восемь. Детекторный, даже катушки для него он наматывал сам. Чтобы не заметили, Гип запрятал его между пружинами матраса, там же скрыл наушники, чтобы ночью можно было послушать. Но отец его, доктор, нашел тайник и немедленно запретил мальчику даже прикасаться ко всяким проволокам и проводам. Ну а в девять лет отец его, доктор, добрался до припрятанных учебников и журналов по радио и, свалив их в кучу перед камином, целый вечер торжественно сжигал книги одну за другой. В двенадцать Гип добился права учиться в техническом колледже — за тайно изготовленный осциллограф без электродной трубки. Отец его, доктор, сам продиктовал мальчику текст отказа. В пятнадцать лет Гипа с треском выгнали из медицинского колледжа — так блистательно он сумел перепутать переключатели в лифтах, а, добавив несколько поперечных связей, добился, чтобы всякая поездка заканчивалась в абсолютно непредсказуемом месте. В шестнадцать, к обоюдному удовольствию порвав с отцом, он уже зарабатывал на жизнь в исследовательской лаборатории и занимался в политехническом колледже.

Рослого и талантливого парня все знали — он просто рвался к известности и легко добился ее, как бывало всегда, когда он чего-то хотел. Над клавишами пианино руки его становились удивительно невесомыми, комбинации в шахматах отличались изяществом и быстротой. Пришлось овладеть искусством проигрывать: за шахматной доской, на теннисном корте и в сложной игре, именуемой «первый в классе, первый в школе». Времени хватало на все: говорить, читать, удивляться, слушать тех, кто понимал его. И на то, чтобы перелагать иным слогом всякое педантичное занудство, непереносимое в оригинале. Нашлось время и для радарных систем, а раз так — он и попал на эту работу.

В ВВС жилось иначе, чем в гражданском колледже. Он не сразу уразумел, что полковника смирением не умилостивить и не подкупить остроумием, как декана, властвующего над простыми смертными. Еще ему пришлось постигать, что на военной службе яркая речь, физическое совершенство и легкий успех считаются недостатками, а не достоинствами. И вдруг оказалось, что он остался один.

Свое успокоение, мечты и несчастье он обрел в службе дальнего обнаружения самолетов.

Алисия Кью стояла в глубочайшей тени у края лужайки.

— Отец, отец, прости меня! — простонала она, в муках опускаясь на траву, слепая от горя и ужаса.

— Я ушла далеко, — томилась она, — я все там же… Как тогда я кинулась прочь от старого Джейкобса, доброго Джейкобса, адвоката, явившегося, чтобы помочь. Ох, как я бежала тогда, чтобы не остаться наедине с ним. Потом он привел с собой жену, а я бежала и от нее — ведь женщины тоже злы… Не скоро я поняла, как добра, как терпелива была со мной матушка Джейкобе, сколько сделала она ради меня же самой. «Детка, таких платьев не носят уже лет сорок!» А потом в автобусе я визжала от страха и не могла умолкнуть. Кругом были люди, они все спешили. Тела, много тел, открытых взгляду и прикосновению, тела на улицах, лестницах, картинки с телами в журналах, а на них мужчины, а в их объятиях женщины. Отец! Ведь это из-за тебя я не знала ни автомобиля, ни собственной груди, ни газет, ни железной дороги, ни гигиенических пакетов, ни поцелуя, ни ресторана, ни лифта, ни купального костюма, ни волос на… ох, прости меня, отец!

Я кнута не боюсь, просто руки и глаза подводят меня. Но знай, настанет время, и я сумею жить среди этих людей, сумею ездить в их поездах, даже в собственном автомобиле. Тогда среди тысяч и тысяч я отправлюсь к морю, которое не знает предела, которое не оградишь частоколом, и я буду ходить там как все остальные, и на теле моем останется лишь две полоски из ткани, и все увидят мой пуп. Тогда я встречу белозубого парня, да-да, отец, парня, с налитыми силой руками. И я… ох, что будет со мной, какой я теперь стала, прости же, отец.

Я живу теперь в доме, которого ты не видел, окна глядят на дорогу, а по ней мчатся машины, и дети играют возле забора. Но забор — не наша железная ограда, и дважды в день в нем открывают ворота: для деловых поездок и для прогулок. Всякий волен выйти наружу, и я уже могу глядеть сквозь занавески, а когда соберусь с силами, и на незнакомцев за окнами. В ванной комнате горит свет, а прямо напротив ванны — зеркало во весь рост. И однажды, отец, я выпущу полотенце из рук.

Все остальное будет потом: тогда я буду ходить среди незнакомцев и без страха ощущать их прикосновения. А пока время думать; быть одной и читать о мире и о трудах его, а еще о таких безумцах, каким был ты сам.

Доктор Ротштейн твердит, что таких, как ты, много, но ты был богат и мог жить, как хотел!

Эвелин…

Алисия встала, глянула в сторону леса, проследила взглядом солнечные лучи — тень за тенью, дерево за деревом.

— Хорошо, Эвелин, я сделаю это.

Она глубоко вздохнула, задержала дыхание в груди. Потом зажмурилась — так, что чернота заалела. Руки ее пробежали по пуговицам, платье упало к ногам. Единым движением Алисия освободилась от белья и чулок. И, шагнув в луч солнца, со слезами ужаса, проступавшими сквозь стиснутые ресницы, закружилась в танце нагая, в память об Эвелин. И молила, молила отца о прощении.

Джейни было четыре года, когда она запустила пресс-папье в лейтенанта, руководствуясь неосознанным, но верным ощущением — тому действительно нечего было болтаться в их доме, пока папа воевал за морем. Лейтенант получил трещину черепа. За этот подвиг мать хорошенько проучила девочку. Трепку Джейни восприняла с обычной невозмутимостью.

— От нее у меня самой мурашки по коже бегают, — говорила потом ее мать новому лейтенанту. — Я не переношу эту девчонку. Ты ведь не думаешь, что со мной что-то не так, ведь правда?

— Не думаю, — отвечал другой лейтенант, наперекор собственным мыслям. И она пригласила его зайти днем.

Он зашел. Джейни стояла пряменько, подняв вверх лицо и расправив плечи. Широко расставив ноги, словно обутые в сапоги, она помахивала куклой, как стеком. Ребенок демонстрировал сознание собственной правоты. Пожалуй, она была меньше, чем следовало бы в ее годы. Острые черты лица, узкие глаза, тяжелые надбровья. Говорила она с убийственной прямотой и сокрушительным отсутствием такта. Лейтенант неуклюже присел и проговорил:

— Адски рад, Джейни. Будем друзьями?

— Нет. От тебя воняет, как от майора Гренфелла.

Майор Гренфелл был предшественником лейтенанта.

— Джейни! — осадила девочку мать. И уже спокойнее добавила. — Ты, конечно, знаешь, что майор бывал здесь только на коктейлях.

Джейни оставила слова матери без ответа, взрослые смущенно молчали. Лейтенант как-то разом вдруг понял, что сидеть на корточках в форме — дело дурацкое, и распрямился настолько поспешно, что задел сервировочный столик. Джейни с кровожадной улыбкой глядела на его трясущиеся руки, пока тот подбирал с пола осколки. Потом он быстро ушел и более не появлялся.

Когда Джейни исполнилось пять, она научилась играть с маленькими девочками. Они заметили это не сразу. Малышкам было года по два с половиной, и они были похожи, как две капли воды. Разговоры близнецов, если они и впрямь говорили, складывались из тонкого визга. Девочки кувыркались на асфальте двора, словно на лужайке.

Джейни из своего окна наблюдала за их игрой. Когда наступили теплые дни, близняшки надумали выскакивать из своих комбинезончиков. Делали они это с молниеносной быстротой. Вот стоят две девочки-паиньки, и вдруг одна или обе оказываются футах в пятнадцати от свалившейся кучкой одежды. Потом, визжа и суетясь, они принимались забираться обратно в костюмчики, бросая при этом опасливые взгляды на подвальную дверь. Тогда-то Джейни и обнаружила, что, если хорошенько сосредоточиться, можно передвинуть костюмчик подальше. Забравшись на подоконник и выкатив глаза от напряжения, она с увлечением предавалась новой забаве. Поначалу одежда лишь слегка шевелилась, словно от прикосновения внезапного ветерка. Но вскоре костюмчики начали ползать по асфальту плоскими крабами. Ей чрезвычайно нравилось, как верещат девчушки, догоняя свою одежонку. Теперь они стали снимать комбинезончики с осторожностью, так что порой Джейни приходилось минут по сорок дожидаться подходящего момента. А иной раз она гоняла девчонок до тех пор, пока малышки не начинали пыхтеть, как маленькие паровички.

Однажды Джейни расшалилась не в меру, и одежка оказалась на подоконнике второго этажа. Близняшки бросились навстречу друг другу и тревожно защебетали. Они подпрыгивали, тянулись к одежде, и все меньше радости оставалось в их голосах, все чаще с трепетом поглядывали они на подвальную дверь.

Наконец Джейни услышала стук, дверь приоткрылась, из нее появился привратник, утомленный общением с бутылкой. Она ясно видела набрякшие красные полумесяцы под пожелтевшими белками глаз.

— Бони! — рявкнул он. — Бини! Где вы? — Шагнув вперед, он огляделся. — Это что за номер! Куда штаны подевали?

Сделав круг по двору, привратник наконец заметил комбинезоны.

— Ишь ты, — возопил он. — Чего натворили! Надо же — бросаться такими дорогими штанами.

Джейни захихикала, слушая звонкую дробь шлепков.

Близняшки, спешно натянув комбинезончики, отправились в тень стены и уселись на корточки, прижавшись к кирпичу спинами. Они что-то шептали. Никаких забав у Джейни в тот день уже не было.

Через улицу напротив дома Джейни располагался парк. Там стояла раковина для оркестра, протекал ручей, разгуливал облезлый фазан. А посреди парка росла густая рощица карликового дуба. Глубоко в чаще таилась полоска утоптанной земли, о которой знала одна только Джейни, считавшая себя ее первооткрывательницей и хозяйкой.

Близнецы надоели Джейни, и она вспомнила о своем тайнике. Мать ее выскочила куда-то на минутку, тщательно заперев за собой дверь. Как-то раньше, увидев такое, один из дежурных поклонников спросил: «Вима, а как же девочка? Что если случится пожар или еще что-нибудь в этом роде?» — «Дай-то Бог», — отозвалась женщина.

Комната дочери была заперта. Джейни подошла к двери и пристально поглядела в то место, где снаружи находился крючок. Легкое позвякиванье возвестило о том, что крючок приподнялся. Открыв дверь, девочка вышла в прихожую, из нее к лифтам. Сама открылась дверца, Джейни вошла в кабину и нажала кнопки третьего, второго и первого этажей. Лифт опускался на этаж, останавливался, открывал дверцы, закрывал их, спускался снова, останавливался, открывал… Джейни следила за скольжением дверей, завороженная методичной повторяемостью их движения. Оказавшись внизу, она нажала все кнопки и выскочила из кабины. Глупый лифт послушно пополз вверх. Джейни снисходительно вздохнула и вышла на улицу.

Внимательно поглядев в обе стороны, она перешла дорогу. Но к рощице подходила отнюдь не чопорная леди. Она сразу полезла на дуб и, минуя развилки, поползла по ветви, которая, как ей было известно, нависала над ее укромным местечком. Ей почудилось, что внизу происходит какое-то движение. Девочка спустила ноги и принялась перебирать руками, пока ветка сильно не наклонилась, а затем выпустила ее из рук.

В тот самый миг, когда пальцы Джейни разомкнулись, ноги ее вдруг сами собой уехали назад, и девочка рухнула на землю.

Невыразимо долгое время она не ощущала ничего, кроме слепящей боли. С трудом она сделала первый вздох. Лишь позже боль медленно начала отступать.

Джейни с усилием оперлась о землю, сплюнула пыль. Когда появились силы разжать щелочки глаз, прямо перед собой в нескольких дюймах Джейни увидела одну из близняшек.

— Хо-хо, — сказала та и резко дернула Джейни за запястье.

Джейни вновь зарылась в землю лицом. Инстинктивно подтянула колени. И немедленно заработала колкий удар по ноге. Метнувшись в сторону, она заметила между деревьев вторую близняшку. Та сжимала крошечными лапками доску от ящика.

— Хи-хи, — поприветствовала близняшка свою знакомую.

Джейни поднялась с земли, намереваясь показать такое «хи-хи»… Вооружившись палкой, она развернулась для удара. Но ее орудие рассекло пустоту. Перед Джейни никого не было.

— Хи-хи, — раздалось откуда-то сверху. Джейни подняла голову. Две лукавые мордашки выглядывали из густой кроны дуба.

Стиснув зубы, Джейни подпрыгнула, уцепилась за ветку и полезла на дерево.

— Хо-хо, — послышалось издалека.

Она принялась озираться по сторонам, что-то заставило ее поглядеть через улицу.

Две крохотные фигурки, непринужденно болтая ногами, сидели на стене. Помахав ей рукой, обе исчезли.

Им же всего по три года, в изумлении подумала Джейни с высоты собственных лет. И потом… значит, они прекрасно знали, кто двигал их костюмчики.

— Хо-хо… — проговорила она, не пряча более восхищения. Гнев угас. Еще четыре дня назад близнецы даже не могли достать до подоконника, были беспомощны перед наказанием. А теперь — гляди-ка.

Она спустилась с дерева и перешла через улицу. В вестибюле Джейни нажала сияющую медную кнопку под табличкой «Привратник».

— Кто трогал? Ты трогала? — громовые раскаты заполнили округу.

Подойдя поближе, она сложила губы, как делала мать, когда мурлыкала в телефонную трубку.

— Мистер Биддекомб, моя мать сказала, что я могу поиграть с вашими детьми.

— Она так сказала? Ну! — сняв с головы фуражку, привратник ударил ею о ладонь и снова надел. — Ну! Это хорошо… — И строго добавил: — А мать-то дома?

— О да, — отважно ответила Джейни.

— Тут подожди, — буркнул он и забухал ногами по лестнице в подвал.

Ждать пришлось минут десять. Близняшки, которых привратник вел за руки, глядели недоверчиво.

— И не разрешай им проказить. Смотри, чтобы обе были одеты. И то, вишь, одежа им нужна, как мартышкам в лесу. Идите, дурехи, — и не уходить никуда, не сказавшись.

Близнецы опасливо приближались. Она взяла обе ладошки. Девочки заглядывали ей в лицо. Джейни направилась к лифтам, и они последовали за ней. Привратник добродушно ухмылялся вслед.

Вся жизнь Джейни переменилась. Настало время слияния, время общения, время стремящихся навстречу чувств. Для своих лет Джейни знала просто невероятное множество слов, хотя по большей части ей приходилось молчать. Близнецы не научились еще говорить. Оказалось, что их собственный словарик из писка и визга только сопровождал иной способ общения. Джейни заметила это, прикоснулась, и вдруг открылось и хлынуло. Мать боялась и ненавидела ее. А отец был далеко.

К ней обращались, но с ней не разговаривали. Здесь же лилась беседа, легкая, увлекательная. Без единого звука, только смех сопутствовал ей. Они молчали, сидели на корточках, одевали кукол. Джейни показала девочкам, как, сидя на ковре, доставать шоколадки из коробки в соседней комнате и как, не прикасаясь к подушке руками, подбросить ее к потолку. Им понравилось, но больше всего заинтересовали малышек краски и мольберт.

В них они видели нечто меняющееся и постоянное, сиюминутное и вечное. Каждое сочетание красок оказывалось неповторимым.

День скользил мимо тихо и плавно, как прибрежная чайка. Когда хлопнула дверь и послышался голос Вимы, близнята все еще были у Джейни.

— Вот и хорошо, вот и прекрасно, самое время немного выпить, — она сорвала шляпку, волосы рассыпались по плечам. Мужчина привлек ее к себе, сжал в объятиях, как видно, не рассчитав силу. Вима взвилась:

— У, дурак…

И тут она заметила троих девочек, выглядывавших из двери.

— Господи Боже, — выговорила мать, — теперь она натащила полный дом негритят!

— Ей-Богу, Пит, — обратилась она к мужчине, — ей-Богу, впервые вижу подобное в моем доме. Теперь ты подумаешь, что здесь всегда творится такое. Пит, я боюсь даже представить, что ты сейчас думаешь. Эй, немедленно гони их отсюда, — приказала она Джейни.

Джейни пошла к лифтам. Она глянула на Бонн и Бини. Глазенки их округлились. Во рту Джейни сделалось сухо, как в пустыне, и ноги ее подгибались от страха. Погрузив близнят в лифт, она нажала нижнюю кнопку, даже не попрощавшись с ними.

Она медленно вернулась в квартиру и затворила за собой дверь. Мать соскочила с колен мужчины и, стуча каблуками, бросилась к дочери. Зубы ее блестели, подбородок был влажен. Она занесла над девочкой когтистую лапу — не руку, не кулак — пятерню с острыми когтями.

Что-то заскрежетало внутри Джейни. Словно зубы о зубы. Она шла вперед, не останавливаясь. Сложив за спиной руки, она задрала вверх подбородок, чтобы встретить взгляд матери.

Голос Вимы смолк, его словно ветром сдуло.

Обойдя ее стороной, Джейни направилась в свою спальню и спокойно прикрыла за собой дверь.

Зубы гостя коротко лязгнули о бокал. Вима направилась к нему через комнату, опираясь на мебель, как на костыли и подпорки.

— Боже, — пробормотала она, — у меня самой от нее мурашки по телу…

— Веселенькое у тебя здесь местечко, — отозвался гость.

Джейни лежала в постели, ровная, гладкая и аккуратная, как зубочистка. Девочка не помнила, где отыскала такую оболочку, покрывавшую ее целиком. Она знала: если не сбрасывать ее, то ничего не случится.

Но если случится, прозвучал голосок, ты переломишься.

Но если я не переломлюсь, ничего не случится, отвечала она. Но если случится…

Ночные часы чернели, черные часы уходили в ночь.

Распахнулась дверь, вспыхнул свет.

— Он ушел. Теперь, детка, я с тобой разберусь. Убирайся отсюда! — Купальный халат Вимы задел за дверной косяк; развернувшись, она вылетела из комнаты.

Откинув одеяло, Джейни спустила ноги и, не вполне понимая причину, принялась одеваться. Надела платьице из шотландки, колготки, туфельки с пряжками, фартучек с кружевными зайчиками. Завязки на кофточке напоминали пушистые короткие хвостики.

Вима сидела на кушетке и колотила по ней кулаком.

— Ты испортила весь мой празд… — она приложилась к бокалу, — …здник, а, стало быть, имеешь право узнать, что я праздновала. — Вима помахала желтым листком. — Умные девочки знают, что это такое, это называется телеграмма, и вот что она говорит, слушай: «С прискорбием извещаем, что ваш муж…» Пристрелили твоего отца, вот что это значит. А теперь мы с тобой будем жить так. Я делаю все, что хочу, а твой нос будет направлен в другую сторону. Не правда ли, хорошо я придумала?

Она повернулась, ожидая ответа. Но Джейни не было. Вима знала, что поиски напрасны, но что-то все же заставило ее броситься в прихожую, к шкафу, заглянуть на его верхнюю полку. Кроме елочных игрушек, там ничего не было, да и к тем не прикасались уже три года.

Вима в растерянности стояла посреди гостиной.

— Джейни? — шепнула она.

Продд говаривал: «Хороший базар — будут деньги, плохой базар — будет харч». Впрочем, в его собственном доме этот принцип не соблюдался: контакты с рынком были сведены к минимуму.

Когда Продд был молод, на этом месте уже стояла небольшая ферма. Поженившись, он кое-что пристроил к дому — так, комнатенку. Дин спал в ней, но предназначалась она не для него.

Перемену Дин ощутил прежде, чем кто-либо другой, раньше самой миссис Продд. Вдруг ее молчание стало иным. Она исполнилась горделивого самосозерцания. Дин молчал и не делал никаких выводов, он просто знал.

Как и всегда, он принялся за работу. Руки его были умелыми, и Продд говаривал, что наверняка парень прежде работал на ферме.

В тот день, когда Продд спустился на южный луг, Дин, без устали размахивающий косой, уже знал, что тот хочет сказать. Он теперь все понимал без труда. Опустив руки, Дин направился к опушке и воткнул косу в подгнивший пенек. Тем временем он пытался совладать со своим языком, все еще толстым и неуклюжим.

Продд медленно следовал за ним.

Слова вдруг сами пришли к Дину.

— Я думал, — проговорил он и замолчал. Продд был рад отсрочке. Дин продолжил: — Я должен идти, — это было неточно, — идти дальше, — поправился он. Так уже лучше.

— Ну, Дин. Зачем… куда?

Тот поглядел на фермера.

— Потому что ты сам этого хочешь.

— Разве тебе плохо у нас? — произнес Продд, сам того не желая.

— Да, — отвечал Дин, читая в мыслях Продда: «Знает ли он?». Собственный разум отозвался:

«Знает, конечно», — и вслух добавил: — Пришло время идти дальше.

— Хорошо. — Продд пнул камень. Повернулся, глянул в сторону дома, так, чтобы не видеть Дина, и тому сразу сделалось легче. — Когда мы поселились здесь, мы построили комнату… Джекову, твою, если хочешь, ту, в которой ты живешь. Мы с Ма зовем ее Джековой. А почему, знаешь?

«Да», — подумал Дин.

— Ну, раз ты… раз ты сам собрался от нас, все не так уж и важно. Джек — это наш сын, — он стиснул руки. — Я понимаю, со стороны все это выглядит просто смешным. Джек… мы так были уверены в нем, даже отвели ему комнату. А он, Джек… — Продд вновь глянул на дом, на пристройку, на лес, охватывавший усадьбу зубастым кольцом, из которого кое-где выдавались клыки скал, — так и не родился.

— Ах, — протянул Дин, словцо это он перенял у Продда.

— А теперь мы ждем его, — разом выдохнул Продд, лицо его просветлело. — Конечно, мы уже староваты, но я знавал папаш и постарше, мамочек тоже. — Он снова поглядел на дом, на амбар.

— Все-таки это справедливо, Дин. Припозднился он, да. Сейчас был бы взрослый, работал со мной. Когда он вырастет, ни меня, ни Ма, понятно, уже здесь не будет, вот он и приведет маленькую женушку и начнет все сначала, как мы. Ну разве не справедливо? — голос его умолял, Дин не пытался понять его.

— Слышь, Дин, не думай, мы тебя не выставляем.

— Хорошо, — отвечал Дин, — с Джеком ясно, — он сдержанно кивнул. — Хорошо.

Следующая мысль Дина была такой: «Хорошо. С этим покончено». «С чем покончено?» — спросил он у себя самого.

Оглядевшись, он проговорил: «С косьбой». И только тут осознал, что после разговора с Проддом проработал более трех часов.

Рассеянно взяв брусок, он принялся править косу. Медленно проводя им вдоль лезвия, он извлекал из него то бульканье кипятка, то короткий вопль землеройки.

Он медленно водил по косе камнем. Пища, тепло и работа. Именинный пирог. Чистая постель. Чувство причастности. Он не знал этих мудреных слов, но чувствовал именно это.

Из леса раздался предсмертный крик какого-то зверя. Одинок охотник, одинока и жертва. Капает живица, спит медведь, птицы улетают на юг… все это происходит одновременно, не только потому, что все они — часть единого целого, но потому, что все одиноки перед лицом одного и того же.

И тогда он понял, что всегда был один. Все это время миссис Продд воспитывала не его. Глаза Ма видели Джека. Восемь лет он полагал, что нашел нечто, частью чего может считать себя и ошибался.

Гнев был ему незнаком. Теперь предметом внезапной ярости стал он сам. Разве не знал он об этом? Разве имя такое принял, не понимая, что в сути имени воплощается все, чем был он и что делал. Один. С чего это вдруг он возмечтал об иных ощущениях?

Но должно же быть под солнцем нечто, частью чего он является.

Слышал, сынок? Слышал, парень?

Слышал, Дин?

Подобрав три свежескошенных длинных стебля мятлика, он переплел их. Потом воткнул косу в землю и прядкой травы примотал к рукоятке брусок — чтобы не свалился. И ушел в лес.

Было уже слишком поздно. В кустах, у подножия остролиста стало холодно и черно.

Она сидела на голой земле. Шло время, ноги заледенели. Рука ее не выпускала пушистый помпончик на кофточке — часа два назад Джейни еще гладила его и думала: как это, наверное, интересно — стать зайкой. Но теперь ей было уже все равно, что там в кулачке — пуговичка или заячий хвост.

Она решила попробовать, надолго ли сумеет задержать дыхание. Вдыхать все тише и тише, забыть вдохнуть… все тише и тише… забыть и про выдох. И теперь уже скорее не дышать, нежели дышать.

Ветер шелохнул ее юбку. Джейни смутно ощутила движение… далекое и незаметное.

Волчок внутри нее уже катался по полу ребром, все медленнее, медленнее и наконец, остановился.

…и медленно повернулся в обратную сторону… небыстро, недалеко… и остановился.

Но она покатилась сама, перекатилась на живот, потом на спину, и боль стиснула ноздри, забурлила в желудке содовой водой. Она задыхалась от боли, и спазмы эти были дыханием, а Джейни все дышала и наконец вспомнила себя. Она повернулась еще раз, и по лицу ее забегали какие-то крохотные зверьки. Они были реальны, она их ощущала. Зверьки пришептывали и ворковали. Джейни попыталась сесть, зверюшки забежали за спину, чтобы помочь. Голова ее упала на грудь, и она ощутила кожей теплоту собственного дыхания. Один из зверьков погладил ее по щеке. Протянув ладошку, она поймала его.

— Хо-хо, — проговорил зверек.

Нечто мягкое, крепкое и маленькое копошилось под другим ее боком, прижималось к телу. Гладкое и живое. И приговаривало: «хи-хи».

Обняв одной рукой Бони, а другой Бини, она зарыдала.

Дин вернулся, чтобы взять взаймы топор. Голыми руками ничего не сделаешь. Выбравшись из чащи, он заметил, как переменилась ферма. Прежде здесь каждый день был сумеречным, а тут ее словно вдруг озарило солнце. Цвета стали ярче, а запахи — дыма, травы и амбара — сильнее и чище. Кукуруза устремилась навстречу солнцу, да так, что страшно становилось за ее корни.

Достопочтенный пикап Продда пыхтел и подвывал у подножия склона. Машина гудела на оставленном под паром поле. Правое заднее колесо забуксовало в борозде, грузовичок сидел на задней оси. Продд пытался подложить под колесо ветки, орудуя рукоятью мотыги. Заметив Дина, он отбросил ее и рванулся навстречу, засияв, словно медный таз. Взяв Дина за плечи, Продд долгим взором оглядел его лицо.

— Боже, а я уже и не думал увидеть тебя, ты ушел так неожиданно.

— Тебе нужна помощь, — проговорил Дин, имея в виду грузовик.

Продд не понял.

— Ну, не знаю, — радостно отвечал он. — Ты вернулся, чтобы посмотреть, не нужна ли мне помощь? Ох, Дин, поверь, я прекрасно справлюсь и сам. Ты не думай, я ценю тебя. Просто последнее время у меня такое настроение. Столько дел, я хочу сказать.

— Садись за руль, — сказал Дин.

— Обожди, чтобы Ма увидела, — проговорил Продд, — все как в прежнее время. — Усевшись за руль, он нажал на педаль. Уперевшись спиной в кузов, Дин взялся за край его обеими руками и потянул. Кузов поднялся, насколько пускали рессоры, а потом и выше. Дин откинулся назад. Колесо обрело опору, и грузовик дернулся вверх и вперед — на твердую землю.

Выбравшись из кабины, Продд вернулся.

— Ну я-то знал, что ты прежде был фермером, — ухмыльнулся он. — Теперь не проведешь. Домкратом ты был, вот что.

Дин не улыбнулся в ответ. Он никогда не улыбался. Продд направился к плугу. Дин помог ему навесить петлю на крюк грузовика.

— Лошадь пала, — пояснил Продд. — Грузовик-то ничего, только иногда по полдня откапываю колеса. Надо бы завести другую лошадь. Да вот решил подождать, пока Джек заявится к нам. Завтракал?

— Да.

— Значит, добавишь. Сам знаешь, Ма ни тебе, ни мне не простит, если уйдешь голодным.

Завидев Дина, Ма крепко обняла его. В его груди что-то дернулось.

— Чем сейчас занимаешься, Дин?

— Работаю, — отвечал он и указал рукой. — Там, повыше. Я охочусь.

Со своего места Дин видел Джекову комнату, прежняя кровать исчезла. На ее месте появилась новая, коротенькая, чуть длиннее его руки, укрытая голубым шерстяным одеялом и кисеей.

Дин поел. Они долго сидели за столом, не говоря ни слова. Потом Дин ушел, попросив у Продда топор.

— Как ты думаешь, он не в обиде на нас? — беспокойно глянула в спину Дина миссис Продд.

— Он-то? — переспросил Продд. — Он не вернется сюда, даже если его упрашивать. Я, по совести, все время этого опасался, — он подошел к двери. — Слышь-ка, не берись за тяжести.

Джейни читала — медленно и разборчиво, чтобы близнецы поняли.

Они были счастливы.

Счастливы они были с того времени, как попали сюда.

Дом стал для них радостным открытием. Стоял он в несчетных милях от соседей, никто и никогда к нему не подходил. Этот большой дом возвышался на холме, посреди дремучего леса, и почти никто не знал о его существовании. От дороги его ограждала высокая стена, а от леса — высокий забор, под которым протекал ручей. Бони открыла этот дом случайно, когда все устали и решили поспать у дороги. Она проснулась первой, отправилась на разведку и увидела забор, он-то и привел ее к дому. Им пришлось затратить уйму времени, чтобы найти лазейку для Джейни.

В самой большой комнате была тьма тьмущая книг, нашлись и старые одеяла. В темном холодном погребе обнаружилось с полдюжины коробок овощных консервов. Возле дома серебрился пруд, купаться в нем было куда интересней, чем в ванных, почему-то лишенных окон. Было где играть в прятки. Нашлась даже комнатка с зарешеченными окнами и цепями, прикованными к стене.

Прежде Дина нисколько не волновало — есть возле него люди или нет. Теперь его внутренняя суть вновь жаждала одиночества. Но за восемь лет, проведенных на ферме, Дин успел отвыкнуть от жизни лесного зверя. Ему необходимо было укрытие. Земляная котловина под нависшей скалой, на которую он набрел, показалась ему вполне подходящей.

Сначала он ограничился элементарным: выбросил из пещеры валежник, чтобы можно было как следует улечься, и подвязал пару колючих кустов при входе, чтобы не поцарапаться о можжевельник. Шли дожди, ему пришлось выкопать сточную канавку и соорудить над головой что-то похожее на крышу.

Но время шло, и он все более увлекался благоустройством своего жилья. Натаскал веток, засыпал их землей и хорошо утоптал, — получился ровный пол. Вытащив из задней стенки шаткие камни, он увидел, что выемки образуют полки, куда войдут скудные пожитки.

Ночами он наведывался на фермы, широким кольцом окружавшие гору. Много за один раз он не уносил и никогда не возвращался туда, где уже побывал. Так он раздобыл морковь, картошку, десятипенсовые гвозди и медную проволоку, сломанный молоток и чугунок. Однажды Дин подобрал кусок свинины, свалившийся с повозки, и припрятал его. А вернувшись после следующей вылазки, обнаружил, что в гостях у него побывала рысь. Этот случай навел его на мысли о стенах, потому-то он и вернулся за топором. Скоро нехитрая хижина с индейским очагом была готова.

Он как раз подыскивал недостающие камни для очага, когда нечто невидимое коснулось его. Он дернулся, словно от ожога, и спрятался за деревом, затравленно озираясь.

Он уже давно утратил прежнюю, ненужную теперь чуткость к зову детей. Владение речью вытеснило это чувство.

Теперь кто-то звал его, звал, словно дитя. Дальний клич был едва различим, но невыразимо знаком. Призывная мольба гнала Дина сильнее жгучего кнута, сокрушительных пинков и грубых воплей.

Ничего поблизости не обнаружив, он медленно выбрался из-за дерева и возвратился к камню, который перед этим раскачивал. Еще с полчаса он отрешенно трудился, не позволяя себе прислушаться к зову. Но что-то настойчиво влекло его.

Он поднялся, словно сомнамбула, и пошел на зов. Чем дальше он уходил, тем решительнее становился призыв, и тем более властной становилась его сила. Так Дин шел целый час, шел прямо, не сворачивая, не огибая препятствий, переступая через валуны и поваленные деревья, продираясь сквозь чащу. Он уже почти впал в транс, когда голова его ткнулась в железные прутья забора. Перед глазами побежали круги. Когда сознание прояснилось, он чуть было не потерял его вновь: Дин узнал «то» место!

На миг им овладела твердая решимость — немедленно покинуть это страшное место. Но тут он услышал голос ручья…

Там, где вода уходила под забор, он нагнулся, отыскивая ту самую брешь. Ничто не изменилось.

Дин попытался заглянуть в щель, но мощные заросли остролиста сделались еще гуще. До него не доносилось ни звука… Только призрачный зов… Он был испуганным, встревоженным, молил о помощи.

Может быть, холодная вода помогла. Разум Дина вдруг сделался ясным, как никогда прежде. Глубоко вдохнув, он нырнул и оказался по ту сторону забора. Осторожно прислушиваясь, он спрятался в воду, выставив только нос. Таким манером он начал медленно передвигаться и наконец увидел…

На берегу сидела маленькая девочка лет шести в порванном платье из шотландки. Заостренное, недетское лицо осунулось от забот. Осторожность его оказалась напрасной: девочка глядела прямо на него.

— Бони! — резко выкрикнула она.

Ничего не произошло.

Он остановился, а она следила за ним, все еще с беспокойством. Он понял природу этого зова: тревога. И все же девочка не сочла его появление достаточно важной причиной, чтобы отвлечься от своих мыслей.

Впервые в жизни он ощутил прилив гнева и разочарования. Впрочем, ощущение сменилось волной облегчения, как будто он сбросил с плеч сорокафунтовый рюкзак, проносив его сорок лет. Он не знал, не догадывался о тяжести, лежавшей на плечах его.

Подобно огромному раку, Дин попятился назад под забор. Выбравшись из ручья, он отправился назад.

Он возвращался в свое убежище, обливаясь потом под тяжестью восемнадцатидюймовой каменной плиты на плече, и от усталости забыл о привычной осторожности. Проломившись сквозь кусты на крохотную прогалину перед своей дверью, он остолбенел.

Прямо перед ним сидела на корточках голенькая малышка лет четырех.

Она подняла глаза, и в глазах ее — что там — по всему темному лицу запрыгали веселые искорки.

— Хи-хи! — радостно зазвенела она.

Он нагнул плечо и дал камню съехать на землю.

Девочка совсем ничего не боялась. Она опустила глаза и вернулась к своему занятию: по-заячьи захрустела морковкой.

Мелькнувшая тень привлекла его внимание. Из щели между бревнами выползла еще одна морковка, за ней последовала третья.

— Хо-хо. — Он глянул вниз, перед ним сидели уже две маленькие девочки.

По сравнению с прочими Дин имел одно весьма важное преимущество; сомнения в целости собственного разума не могли прийти ему в голову. Нагнувшись, он поднял ребенка, но не успел распрямиться, как девочка исчезла прямо из его рук.

Другая оставалась на месте. Обворожительно улыбнувшись, она запустила зубы в новую морковку.

Дин спросил ее:

— Что делаешь? — Голос его был неверен и груб, как у глухого.

Девочка перестала есть и с открытым ртом уставилась на него.

Он опустился на колени. Девочка глядела ему прямо в глаза, в те самые глаза, что некогда приказали человеку убить себя, те самые, что много раз безмолвно заставляли встречных кормить его. Он не чувствовал ни гнева, ни страха, только желание, чтобы она посидела на месте.

Наконец он потянулся к ней. Девочка хрумкнула морковкой и тут же исчезла.

Дин был переполнен удивлением — несвойственным ему чувством. Но недолго. Пора было готовить ужин.

Он заканчивал трапезу и совсем уж было забыл о случившемся, как резкий стук в дверь заставил его буквально подскочить на месте, настолько неожиданным был здесь подобный звук.

В дверном проеме стояла девочка в платьице из шотландки. Волосы причесаны, лицо умыто. С изящной непринужденностью она держала в руках предмет, издали казавшийся дамской сумочкой, но, приглядевшись, в нем нетрудно было признать тиковый ящичек из-под сигарет, к которому четырехдюймовыми гвоздями вместо ручки была приколочена тесемка.

— Добрый вечер, — вежливо выговорила она, — я проходила мимо и решила заглянуть. Значит, вы дома?

Юная, но вконец обнищавшая светская дама, пытающаяся прокормиться визитами, казалась чистой пародией, впрочем, абсолютно непонятной для Дина. И он вернулся к еде, не отводя глаз от лица девочки. За ее спиной из-за краешка двери вдруг вынырнули головки обеих темнокожих девчушек.

Ноздри и глаза ребенка были обращены к горшку с варевом. Девочка буквально пожирала его глазами. Потом вдруг зевнула.

— Прошу прощения, — чопорно выговорила она. А затем откинула крышку ящика для сигарет, достала из него белую тряпочку, быстро сложила ее, но все же не настолько, чтобы нельзя было понять, что это мужской носок, и промокнула ею губы.

Встав с места, Дин поднял полено, осторожно уложил его в очаг и вновь сел. Девочка сделала шаг вперед. Две другие последовали за нею и парой оловянных солдатиков на карауле замерли возле двери. Их лица выражали ожидание. Теперь девочки были одеты. На одной были полотняные дамские штанишки, на второй красовался тяжелый шерстяной фартук, обрезанный на уровне лодыжек неровной и растрепанной бахромой.

Дама, приглашенная на коктейль, девочка приблизилась к котелку и, бросив Дину крохотную улыбку, спросила, потупив глаза и протянув к котелку большой и указательный пальцы:

— Можно мне?..

Выпрямив ногу, Дин подгреб котелок поближе к себе. Поставил сбоку, подальше от девочки, и устремил на нее остановившийся взгляд.

— А ты — вонючий сукин сын, — заявила девчонка.

Дину эти слова тоже ничего не говорили. Он бесстрастно глядел на девочку, не забывая придерживать котелок.

Глаза гостьи сузились, лицо покраснело. Она вдруг заплакала.

— Ну, пожалуйста, — сказала она, — я голодна. Мы хотим есть. Мы съели все, что было в банках. — Голос ее упал, и она прошептала. — Пожалуйста, я прошу тебя, а?

Две ее подруги внимательно глядели на нее. Лица их выражали безмолвное разочарование, и их несчастные мордашки ранили Джейни куда больше, чем его безучастный взгляд. Она, добытчица, подвела их, и они не скрывали обиды.

Он сидел с теплым горшком на коленях, глядел через дверь в сгущающиеся сумерки. Перед внутренним взором его вдруг предстала миссис Продд с дымящейся сковородкой. Куски ветчины перемежались желтыми глазками яичницы; она приговаривала: «Садись-ка, садись, поужинай». Чувство, которому он не знал имени, перехватило горло, протянувшись откуда-то из солнечного сплетения.

Шмыгнув носом, он потянулся к чугунку, выловил из него половину картофелины и уже нацелил на нее рот. Но рука не слушалась. Медленно склонив голову, Дин поглядел на картофелину, словно бы не узнавая, что это такое и зачем существует.

Охнув, он выронил картофелину в чугунок, гулко поставил его на пол и вскочил на ноги.

Упершись руками в дверной косяк, он хриплым невыразительным голосом выдавил:

— Погодите!

Кукурузу давно уже следовало убрать, но она еще стояла в поле. То тут, то там желтели переломленные стебли, разведчики-муравьи оглядывали их и разбегались, разнося слухи. На другом поле застрял грузовик, из сеялки высыпалась озимая пшеница. Не было видно дымка над трубой фермы, и лишь покосившаяся амбарная дверь гулко аплодировала, злорадно приветствуя несчастье.

Дин подошел к дому, поднялся на приступку. Продд восседал на качелях, которые не качались, потому что порвались цепи. Глаза его были полуприкрыты.

— Привет, — проговорил Дин.

Продд шевельнулся, поглядел Дину в лицо. Никаких признаков узнавания. Потом опустил взгляд, подвинулся назад, чтобы распрямиться, и принялся бесцельно ощупывать грудь, нашел подтяжки, потянул, отпустил.

— А, Дин, мальчик мой! — наконец вымолвил Продд. Слова знакомые, но голос похож на изломанные конные грабли. Просияв, фермер поднялся, подошел к Дину и занес уже кулак, чтобы дружелюбно грохнуть тому в плечо… и вдруг забыл о своем намерении. Кулак повисел-повисел и, повинуясь закону тяготения, опустился.

— Кукуруза готова, — проговорил Дин.

— Да-да, знаю, да, — не то вздохнул, не то ответил Продд. — Вот займусь ею. Справлюсь и сам. Так или сяк, а до первых заморозков всегда чего-нибудь да не успеваешь. А вот дойки ни одной не пропустил, — горделиво добавил он.

Глянув в дверной проем, Дин впервые увидел в кухне грязные тарелки и стаи мух.

— Младенец пришел, — проговорил он, припомнив.

— Да. Такой парень, ну прямо как… — и фермер снова словно позабыл, что намеревался сказать. Слова застыли и повисли, как тот кулак.

— Ма! — вдруг вскрикнул он. — Собери-ка мальчику перекусить, быстренько! — потом смущенно обернулся к Дину. — Там она, — сказал он, указывая пальцем. — Если кричать громче, глядь, и услышит.

Дин посмотрел туда, куда указывал Продд, но ничего не увидел. Поймал взгляд фермера и погрузился в него, изучая. Отпрянул невольно и потом лишь понял, что таилось в этих глубинах.

— Принес твой топор.

— О, хорошо, хорошо. А, впрочем, можешь подержать еще.

— У меня уже есть. Убрать кукурузу?

Продд затуманенным взором взглянул в сторону поля.

— Дойки не пропустил, — рассеянно пробормотал он.

Оставив его, Дин отправился в амбар за крюком для початков. Нашел. А еще увидел, что корова сдохла. Отправившись на поле, он принялся собирать урожай. Спустя некоторое время на другом конце поля появился Продд и изо всех сил навалился на работу.

Было уже за полдень, когда они сняли все початки. Продд отлучился в дом, и минут через двадцать показался с кувшином и целой тарелкой бутербродов. Хлеб был черствый, а тушеная говядина явно происходила из запаса «про черный день» миссис Продд. На теплом лимонаде покачивались дохлые мухи. Дин вопросов не задавал. Присев на край поилки, они поели.

Потом Дин отправился к полю, оставленному под пар, и извлек увязший грузовик. Продд поспел вовремя, чтобы усесться за руль. Остаток дня ушел на посев, Дин засыпал семена в сеялку и еще четыре раза помогал вытаскивать засевший грузовик, старательно попадавший во все новые ловушки. Покончив с этим, Дин жестом отправил Продда к амбару, где тот нацепил на рога коровы веревку, потом грузовиком дотащил тушу до опушки. Поставив наконец на ночь машину в сарай, Продд проговорил:

— Эх, жаль, кобылы нет.

— А говорил, что не жалеешь о ней, — бестактно напомнил Дин.

— Знать бы заранее, — Продд повернул к дому и улыбнулся, припоминая. — Да, меня тогда ничего не беспокоило, ничего, понимаешь. — Все еще улыбаясь, он обернулся к Дину и продолжил: — Пойдем-ка в дом. — И весь обратный путь улыбка не исчезала с его лица.

Вошли они через кухню, заваленную старой утварью. Часы стояли. Улыбаясь, хозяин проговорил.

— Ну, парень, пошли в Джекову комнату. Глянь на него.

Дин подошел и заглянул в плетеную колыбель. Кисея была порвана, от влажной гтэлубой шерсти распространялось зловоние. Гвоздики глаз, кожа горчичного цвета, короткая иссиня-черная щетина на голове. Ребенок с шумом дышал.

Выражение лица Дина не переменилось.

Улыбаясь, Продд вывел Дина из Джековой комнаты и прикрыл за собой дверь.

— Ну, видел, что это не Джек. Вот Ма и ушла разыскивать настоящего Джека. Другого-то ей не надо. А тот, что в кроватке — это монголоид, так нам доктор объяснил. Пусть живет, вот вырастет раза в три и доживет до тридцати лет. А если отвезти в город, на лечение к специалисту, вырастет в десять раз. — Он улыбался. — Так говорил доктор. Не закапывать же его в землю, так ведь? Ма — дело другое, она так любила цветы…

Дин погрузил свой взгляд в глаза Продда.

И увидел то, что нужно было фермеру, хотя сам он даже не догадывался об этом. И Дин сделал необходимое.

Потом они вместе с Проддом убрались в кухне, забрали и сожгли колыбельку и заботливо подшитые пеленки, сделанные из старых простыней, новую ванночку, а с ней и целлулоидную погремушку, голубые фетровые ботиночки с белыми помпонами в коробке с прозрачным верхом.

Продд приветливо помахал ему на прощание:

— Подожди-ка, вернется Ма, так набьем тебе брюхо блинами, что лопнешь…

— Запомни: починить дверь амбара, — проскрежетал Дин.

И затопал со своей ношей по склону в лес. Его одолевали немые думы, не укладывавшиеся в слова и картинки. О детях. О Проддах. Одно дело Продды, они приютили его не без причины, теперь он знал, почему они так сделали. Но тогда он был один, теперь у него завелись эти девочки. Незачем возвращаться сегодня к Продду. Но сегодняшние мысли твердили — надо вернуться.

Один. Один Дин, один. И Продд теперь стал один, и Джейни одна, и близнецы… Хорошо, пусть их двое, но они — просто две половинки одного существа. А он, Дин, так и остался в одиночестве, пусть девочки и рядом.

Может быть, Продду не было одиноко с женой. Как знать… Но ему, Дину, в целом мире не сыскать своего подобия, разве что внутри себя самого. Весь мир отверг его, разве это не так? Даже Продды, когда дело дошло до ребенка. И Джейни отвержена, и близнецы — так она сама говорила.

Забавно, думал Дин, как чужая судьба помогает примириться с собственным одиночеством.

Ночная тьма уже запестрела солнечными зайчиками, когда он добрался домой. Коленом отворил дверь и вошел внутрь. Джейни разрисовывала старую фарфоровую тарелку, разводя грязь слюнями. Близнецы сидели в нишах под потолком и перешептывались.

— Что это? Что ты принес? — Джейни сорвалась с места.

Дин аккуратно уложил свою ношу на пол. Возле нее по бокам мгновенно выросли близнецы.

— Младенец, — проговорила Джейни и повернулась к Дину. — Такого уродливого я еще не видала.

Дин ответил:

— Ничего. Дай ему поесть.

— А что он ест?

— Не знаю, — отвечал Дин. Тебе лучше знать.

— А где ты его взял?

— Там, на ферме.

— Значит, ты теперь похититель младенцев, — проговорила Джейни.

— Что такое «похититель младенцев»?

— Человек, который крадет детей. И когда там узнают обо всем, придет полисмен и застрелит тебя, а потом посадит на электрический стул.

— Нет, — с облегчением ответил Дин. — Только хозяин знает, но я устроил, чтобы он все позабыл. А Ма умерла, он и об этом не знает. Он будет думать, что она уехала на восток, и ожидать ее. Так или иначе, накормить его надо.

Он стянул куртку. Девчонки затопили очаг. Младенец тяжело пыхтел, открыв тусклые глаза. Подойдя к очагу, Джейни задумчиво поглядела на котелок. Наконец полезла в него ложкой и принялась наполнять жестянку из-под консервов.

— Нужно молоко, — не отрываясь от дела, объявила она. — Тебе, Дин, придется теперь таскать для него молоко. Ребенок — не кошка, ему много молока нужно.

— Хорошо, — отозвался Дин.

Близнецы, сверкая белками глаз, следили за тем, как Джейни вливала бульон в вяло открывавшийся рот ребенка.

— Внутрь тоже попадает, — отметила она.

— Разве что через уши, — отозвался Дин, руководствуясь одним только внешним впечатлением и вовсе не собираясь шутить.

Потянув за рубашонку, Джейни посадила младенца, теперь ушам и шее доставалось меньше, однако едва ли хоть что-нибудь попадало в рот.

— Ну-ка, попробую! — вдруг проговорила Джейни, словно отвечая кому-то незримому. Близнецы захихикали. Отставив банку на несколько дюймов от лица малыша, Джейни сощурилась. Тот немедленно поперхнулся, пуская изо рта бульон.

— Еще не совсем так, как надо, но я справлюсь, — сказала Джейни.

Она старалась еще с полчаса, наконец ребенок уснул.

Однажды вечером Дин поглядел на них, а потом легонько ткнул Джейни ногой.

— Что это там делается?

Она поглядела вверх.

— Он с ними говорит.

Дин задумался:

— Когда-то и я умел это делать. Слышать детей.

— Бони говорит, что это умеют все малыши. Ты просто был маленьким. А наш Малыш, он как сложительная машина.

— А что такое сложительная машина?

С преувеличенной снисходительностью Джейни ответила:

— Если у тебя есть три цента и еще четыре, а потом пять центов, семь и восемь… Сколько это будет всего?

Дин пожал плечами.

— А когда у тебя есть сложительная машина, ты нажимаешь кнопку «два», потом «три», потом все остальные кнопки — и машина говорит, что получилось.

Медленно перебрав все слова, Дин кивнул. Потом махнул в сторону оранжевой корзины, служившей теперь колыбелью Малышу.

— Где у него кнопки?

— Вместо кнопок — слова, — терпеливо объясняла Джейни. — Ты что-нибудь говоришь Малышу, потом еще что-то говоришь, а он складывает и отвечает, что получилось. Ну, как сложительная машина — к одному прибавляет два и…

— Хорошо, но что ему нужно говорить?

— Что угодно, — она поглядела на Дина. — Ты у нас просто дурашка. Мне приходится по четыре раза объяснять тебе всякий пустяк. Слушай: если тебе нужно будет что-то узнать, ты скажешь мне, я — Малышу, а он получит ответ и сообщит близнецам, они снова мне, и я, наконец, тебе… Что бы ты хотел сейчас узнать?

Дин глядел в огонь.

— Не знаю, мне ничего не хочется.

— Ну хорошо, придумай какую-нибудь ерунду.

Без малейшей обиды Дин принялся размышлять.

— Предположим, у меня есть грузовик, — через полчаса вымолвил Дин, — он все время застревает в поле, земля там вся в рытвинах. Я хочу сделать так, чтоб он больше не застревал. Малыш может мне сказать, как это сделать?

— Я же говорила тебе, он может все, — резко бросила Джейни и повернулась к Малышу. Тот, как всегда, тупо глядел вверх. Потом глянула на близнецов.

Ответ был таков: надо, чтобы грузовик был тяжелым на твердой земле и очень легким на мягкой…

Джейни чуть не объявила забастовку, но Дин настаивал, и, когда были подведены дневные итоги, оказалось, что способ такой существует, однако не может быть выражен словами, находившимися в распоряжении Джейни и Дина. Джейни говорила, что все это как-то связано с радиосигналами и, руководствуясь этой нитью, следующей же ночью Дин утащил из радиомастерской целую кипу книжек. Несколько дней девочка просматривала основы электроники и радиотехники. Тексты ничего ей не говорили, но Малыш явно усваивал их быстрее, чем она успевала перелистывать страницы.

В конце концов нашелся удовлетворивший Дина результат — доступный и простой. Надо было снабдить грузовик рукояткой: повернешь влево — грузовик становится легче, вправо — тяжелеет. Другое простое приспособление добавляло мощности передним колесам.

И Дин с помощью девочек сделал такое устройство. Он совершил невозможное, чтобы выручить старика, который когда-то научил его простым вещам, а теперь свихнулся от горя.

Добравшись до грузовика, Дин сел и потянул на себя ручку. Рама со скрежетом, словно на цыпочках, приподнялась. Он повернул рукоятку вперед. Грузовик ухнул на переднюю ось с глухим стуком, от которого у Дина закружилась голова. Он с восхищением поглядел на коробочку с переключателем и перевел его в нейтральное положение. Потом оглядел все прочие устройства, которыми был снабжен грузовик, провел рукой по приборной доске и вздохнул.

Это сколько же надо ума, чтобы водить грузовик!

Дин выбрался из кабины и отправился будить Продда. Того не оказалось дома. Ветерок раскачивал кухонную дверь, вокруг на приступке валялись осколки вылетевшего из нее стекла. Под умывальником строили гнездо осы. Пахло грязными половицами, плесенью, сыростью. Впрочем, обстановка почти не изменилась. Единственным новым предметом — кроме осиного гнезда — оказался листок бумаги, пришпиленный к стене. На нем было что-то написано. Дин снял его, соблюдая все предосторожности, разгладил на кухонном столе и дважды перевернул. Потом сложил и убрал в карман. И снова вздохнул.

Эх, если бы хватило ума научиться читать!

Дин вышел из дома, не оглядываясь, и растворился в лесу. Он больше не возвращался сюда, оставив грузовик печься на жарком солнце, разрушаться, медленно ржаветь рядом с блестящими и прочными кабелями странного серебристого цвета. Впитывавшее неистощимую энергию медленного распада атомных ядер, устройство это решало задачу полетов без крыльев, открывало новую эру в развитии транспорта, в технологии материалов. Сделанный руками идиота, по идиотской задумке предназначенный заменять павшую лошадь, брошенный по-дурацки и глупо забытый, первый антигравитационный генератор Земли ржавел на заброшенном поле.

«Дорогой дин я ушел отсюда потому что не знаю почему я здесь так долго крутился. Ма вернулась Вильмспорт Пенсильвания и была ушедши уже давно, а я устал ждать ее. Я хотел продать грузовик чтобы выручить деньги но он увяз так что я не могу повезти его в город. И теперь я ухожу куда-то далеко пока не найду Ма. А ферма мне надоела. Бери себе все что хочешь если что нужно. Ты был хорошим парнем хорошим другом прощай Бог благословит тебя.

Старый друг. Е. Продд».

В течение трех недель Джейни четырежды читала Дину это письмо, и с каждым новым прочтением что-то добавлялось в бродильные дрожжи, бурлившие в его душе.

Он полагал, что один только Продд связывает их с внешним миром, и что детишки, как и он, просто отбросы, извергнутые человечеством. Потеря Продда — а он с непоколебимой уверенностью знал, что никогда его не увидит — значила потерю надежды на жизнь. По меньшей мере, это была потеря всего осознанного, целенаправленного, того, что приподнимало их жизнь над существованием растений.

— Спроси Малыша, кто такой «друг».

— Он говорит: тот, кто любит тебя, даже когда плохо поступаешь.

Но Продд и жена его изгнали Дина, когда он стал мешать им, а значит, готовы были на это и в первый, и во второй, и на пятый год их знакомства… в любой момент. Нельзя сказать, что становишься частью чего-то, если это самое всегда готово отделаться от тебя. Но друзья… может быть, на какое-то время он им разонравился, а вообще-то они любили его?

— Спроси Малыша: можно ли стать частью того, что любишь?

— Он говорит: только если любишь и себя, и другого.

Годами Дин жаждал вновь пережить то, что случилось там, на берегу пруда. Он должен был понять, что там произошло. И если он сумеет постичь свершившееся, перед ним откроется мир. На секунду та, иная жизнь и он соединились потоком, который нельзя было ни преградить, ни остановить. Они обошлись без слов, которые ничего не значат, без мыслей, что не имеют значения. Это было слияние.

Кем он тогда был? Как говорила Джейни?

Идиот. Просто фантастический идиот.

Идиот, пояснила она, это взрослый, который способен слышать безмолвные речи детей. Тогда… с кем же он сливался тогда, в тот давний и страшный день?

— Спроси Малыша, как назвать взрослого, что умеет говорить, как младенец.

— Он говорит — невинным.

Он был идиотом и понимал без слов, а она, невинная, умела говорить на детском языке.

— Спроси Малыша, что случается, если идиот и невинная окажутся рядом.

— Он говорит: как только они соприкоснутся, невинная потеряет невинность, а идиот перестанет быть идиотом.

Дин задумался. Потом он спросил у себя: «Что же так прекрасно в невинности?» Ответ был скор, почти как у Малыша: «Ожидание — вот что прекрасно в ней».

Идиот тоже все время ждет. Ждет, что перестанет быть идиотом. Но как же мучительно его ожидание. Так значит, это расплата за слияние?

Впервые за долгое время Дин ощутил покой. Боль, многодневная мучительная боль потери улеглась, получив свое оправдание. Пришло понимание, что, когда он потерял Проддов, боль того не стоила.

«Что я делаю? Что делаю? — в тревоге метались мысли. — Все пытаюсь понять, кто я и частью чего являюсь… Не оттого ли, что я отвержен, несуразен, да что там, просто уродлив?»

— Спроси Малыша, как назвать человека, который все время пытается понять, кто он и откуда.

— Он говорит: такое о себе может сказать всякий.

— Всякий, — прошептал Дин, — а, значит, и я?

Минуту спустя он повторил:

— Какой еще всякий?

— Подожди. Он не может сказать… э… ага, он говорит, что он, Малыш, это мозг, я — тело, близнецы — руки и ноги, а ты — воля. Он говорит, что «Я» относится ко всем нам.

— Значит, я принадлежу тебе и им, и ты тоже — моя часть.

— Ты наша воля, глупый.

Дину казалось, что сердце его вот-вот разорвется.

— Мы еще вырастем, Малыш. Мы ведь только что родились.

— Он говорит: не при тебе. Мы способны буквально на все, но мы ничего не сумеем. Да, вместе мы — существо, это так, но это существо — идиот.

Так Дин познал себя, и подобно горстке людей, сумевших сделать это прежде него, понял, что не на вершине горы стоит он, а у каменистого и неприветливого подножия.

Часть вторая Малышу — три

Я, наконец, отправился поговорить с этим Стерном. Он поглядел на меня поверх стола, мигом окинув взглядом с головы до ног, взял карандаш и пригласил:

— Присаживайся, малыш.

Я остался стоять, пока он вновь не поднял глаза. Тогда я сказал:

— Ну а влети сюда комар, ты и ему скажешь: присаживайся, малыш?

Он положил карандаш и улыбнулся. Улыбка была такая же острая и быстрая, как взгляд.

— Прости, ошибся, — проговорил он. Так было уже лучше, но я все еще кипел:

— К вашему сведению, мне пятнадцать.

Он вновь улыбнулся и сказал:

— О'кей.

Тогда я приблизился и сел.

— Как твое имя?

— Джерард.

— Имя или фамилия?

— И то и другое одновременно. И еще: не надо спрашивать меня, где я живу.

Он положил карандаш.

— Ну, так мы далеко не уйдем.

— Это зависит от тебя. В чем дело? Ты беспокоишься об оплате? — Я достал тысячедолларовую бумажку и положил ее на стол. — Счет выставлять не придется. Сам следи за суммой. Израсходуется — скажешь, и я принесу еще. Так что мой адрес ни к чему.

Он скрестил руки.

— Я так дел не делаю, ма… извини, Джерард.

— Джерри, — сказал я. — Делаешь, раз ты согласился иметь дело со мной.

— Откуда ты взял тысячу долларов?

— Выиграл пари.

— Ну хорошо, — кивнул он.

— Прежде чем мы начнем… если до того дойдет, — сказал я, — мне нужно кое-что выяснить. Все, что ты услышишь, пока работаешь на меня, останется между нами, как у священника или адвоката, не так ли?

— Так, — подтвердил он.

— Что бы ты ни услышал?

— Что бы я ни услышал.

Он говорил, а я не отводил от него глаз. И поверил.

— Можешь взять деньги, — проговорил я. — Начнем.

Он не стал этого делать, а сообщил:

— Заниматься такими вещами — не конфеты есть. Тебе придется помогать мне, и если ты не сумеешь — мои усилия окажутся бесполезными.

Незачем вваливаться к первому же психотерапевту, чей телефон ты нашел в справочнике, и требовать от него слишком многого. Я ответил устало:

— Тебя я отыскал не по книге и уверен, что ты как раз тот, кто мне нужен. Я уже перебрал с дюжину охотников за головами, прежде чем решил обратиться к тебе.

— Благодарю, — отвечал он с сарказмом. — Значит, перебрал, говоришь? И каким же способом?

— С помощью глаз и ушей. И вообще, давай-ка положим этот вопрос рядом с моим адресом.

Впервые он удостоил меня проницательного взгляда. А потом взял банкноту.

— С чего начнем? — спросил я.

— Мы начали, едва ты вошел.

Выдвинув ящик стола, Стерн извлек из него почерневшую трубку. Понюхал ее, повертел в руках, не отводя от меня глаз.

— Тебе известно хоть одно из толкований сущности психиатрии? Ну, например: психиатрия имеет дело с луковицей, которую представляет собой индивидуальность, и снимает с нее слой за слоем, пока не доберется до крошечного ядрышка — чистого «эго». Или другое: психиатрия, как нефтяная скважина — буришь вниз, вбок, снова вниз, пока не попадется богатый пласт. Или третье: психиатрия выхватывает горсточку сексуальных мотиваций, бросает их на детский бильярд твоей жизни и смотрит, как шарики разбегаются по гнездам, ударяясь в разные штырьки. Продолжать?

Пришлось усмехнуться:

— Последнее, пожалуй, получше.

— Похуже… А вообще-то все они так себе. Упрощенное представление о невероятно сложном объекте. Могу заверить тебя лишь в одном: что с тобой неладно, не знает никто, кроме тебя самого. И как лечить, тоже никто не ведает, кроме тебя же, так что если причина найдется, только ты один сумеешь справиться с ней.

— А зачем тогда нужен ты?

— Чтобы слушать.

— Стало быть, приходится платить такие деньги только за то, чтобы меня выслушали.

— Именно. Но ты сам понимаешь, что слушаю я избирательно.

Он помолчал, а потом спросил неожиданно:

— Так какие же тайны заставляют тебя требовать моего молчания?

— Хочу выяснить, почему я убил человека, — произнес я непринужденно.

Его это нимало не смутило:

— Ложись сюда.

Я встал:

— На кушетку?

Он кивнул.

— Сколько тебе лет? — спросил он.

— Э… пятнадцать.

— Э… пятнадцать, — повторил он. — Что значит «э»?

— Ничего.

— Когда я спросил, тебе пришло в голову другое число. Ты подменил его цифрой пятнадцать.

— Ничего я не подменял! Мне и в самом деле столько!

— Не сомневаюсь, — терпеливо продолжил он. — Какое это было число?

— Пятнадцать мне, — с негодованием повторил я и добавил: — Но мне не нравится быть только пятнадцатилетним. Ты знаешь это. Я не хочу утверждать, что мне только пятнадцать.

Он все еще ждал, не говоря ни слова. Я признал поражение:

— Число это было восемь.

— Прекрасно, — с кротостью отвечал он, заставляя меня устыдиться собственной дурости.

Я откинулся на спину и закрыл глаза. «Восемь, — думал я, — восемь».

— Холодно, — пожаловался я.

Восемь лет, еды нет, куча бед. Ел казенные харчи и всех ненавидел. Не люблю вспоминать это время… Я открыл глаза. Потолок оставался серым. Правильно. Стерн позади меня чистил трубку. Тоже правильно. Я глубоко вздохнул, второй раз и третий, потом закрыл глаза. Восемь. Восемь лет. Восемь бед. Годы-уроды. Голод-холод. Тьфу! Я вертелся на кушетке, пытаясь отогнать холод.

Заворчав, я прогнал из головы и восьмерки, и все, что стояло за ними. Осталась одна чернота. Но она не могла оставаться в покое. Изобразив огромную светящуюся восьмерку, я повесил ее посредине. А она легла на бок, кольца ее засветились. Словно в движущихся картинках, которые показывают через бинокуляры. Я собирался хорошенько подумать, нравится ли мне вся эта возня.

И вдруг я сразу сломался, и прошлое снова накатило на меня. Бинокль начал приближаться, и я очутился там.

Восемь — бросим, голод — холод. Голодно и холодно, как сучке в грязючке. Грязючка была в канаве, а канава возле железной дороги. Прошлогодний бурьян кололся. Земля побурела, была твердой, как цветочный горшок. Твердая, припорошенная инеем, холодная, как зимнее утро, занимавшееся над горами. По ночам в чужих домах зажигались теплые огоньки. Днями солнце, наверное, гостило тогда у кого-то, так что мне его вовсе не доставалось.

И я умирал в этой канаве, вечером она казалась мне подходящим местом для ночлега, не хуже любого другого, утром же в ней оставалось лишь помереть. Не хуже, чем где бы то ни было. Нисколько не хуже. Восемь лет, во рту приторный вкус бутерброда со свиным жиром, кем-то выброшенного на помойку, и ужас… как бывает, когда крадешь джутовый мешок и вдруг слышишь шаги за спиной.

Шаги-то я и услышал.

Я лежал, свернувшись калачиком, и мгновенно перевернулся на живот… иногда тебя без разговоров бьют прямо под дых. Закрыл голову руками, на большее я уже не был способен.

Спустя некоторое время, не шевелясь, я поглядел вперед. Возле головы вырос внушительных размеров ботинок. Из него торчала лодыжка. Рядом с ним появился второй. Не то, чтобы я чего-то боялся. Просто было стыдно так вляпаться. За все проведенные мною на воле месяцы им так и не удалось поймать меня. Даже подобраться поближе, а тут… И со стыда я заплакал.

Ботинок ткнул меня, легонько, не ударяя. Перевернул лицом вверх. Я так закоченел от холода, что перекатился, как чурбачок. Только прикрыл руками лицо и голову и зажмурил глаза. Слезы по какой-то причине высохли. Мне кажется, стоит плакать, лишь когда есть надежда на помощь.

Но ничего не произошло, и я вновь приоткрыл глаза. Надо мной возвышался мужчина, в целую милю ростом, на нем были выгоревшие рабочие брюки, старая эйзенхауэровская куртка с пятнами от застарелого пота под мышками. Лицо его было покрыто пухом — как у мальчишки, который еще не брился.

— Вставай.

Я поглядел на ботинок, но нога не готовилась к удару. Я попытался подняться и наверняка упал бы, не подставь он мне руку под спину.

— Вставай, — повторил он, — пошли. Клянусь, я слышал тогда, как трещат мои кости, но сумел подняться. Вставая, я прихватил с земли гладкий белый голыш. И сказал ему:

— А ну-ка, двигай, или я выбью тебе зубы этим булыжником.

Ладонь его протянулась ко мне так быстро, что я даже не сумел заметить, как его палец выковырял камень из моей руки. Я начал ругаться, а он просто повернулся ко мне спиной и побрел вверх по насыпи к колее. По пути он обернулся и бросил:

— Идешь, что ли?

Он не пытался схватить меня, и я не сопротивлялся. Он не убеждал, и я не спорил. Я пошел за ним. Мы шли по железнодорожному полотну.

Путь был совершенно ровным, но едва я устремил глаза вдаль, рельсы накренились, вздыбились и вдруг повисли надо мной, а потом я оказался опять на спине, и перед моими глазами возвышалось холодное небо.

Подойдя поближе, мужчина опустился рядом со мной.

Я услышал его голос.

— Ты замерз и ослаб от голода. Я хочу взять тебя домой, согреть и накормить. Только путь неблизок. Сам ты его не одолеешь. Я понесу тебя.

— А что ты будешь делать со мной дома?

— Я тебе сказал.

— Хорошо, — отвечал я.

Он поднял меня и понес вдоль путей. А потом я задремал.

Проснулся я, когда он свернул направо с путей. Он шел в лес. Тропы не было, но он прекрасно знал дорогу. Потом я опять проснулся — от скрипа. Он нес меня через замерзший пруд, и льдинки хрустели под ногами. Он не спешил. Я поглядел вниз и заметил, как от ног его разбегались белые трещины, но мне было все равно, и я снова уснул.

Наконец он опустил меня. Мы добрались до места. Я оказался в жарко натопленной комнате. Он поставил меня на ноги. Я отскочил от него подальше. Первым делом отыскал взглядом дверь, немедленно бросился к ней и привалился спиною на тот случай, если придется бежать. И лишь потом огляделся.

Комната была большая. Одну стену образовывала неровная скала. Другие оказались бревенчатыми — щели между бревен были старательно заделаны. Свет лился скорее из стены — не от очага, находившегося посреди комнаты. В стене была устроена какая-то ниша, в ней на полочке стоял старый автомобильный аккумулятор, от него тянулись провода к двум электрическим лампочкам. Еще там был стол, какие-то ящики и пара трехногих стульев. Воздух пах дымом и таким чудесным, рвущим сердце сладостным ароматом еды, что рот наполнился слюной.

— Ну, Малыш, и что же это я притащил? — спросил мужчина.

В комнате было полно детей. На первый взгляд, их было трое, только почему-то казалось, что их куда больше. Девочка моих лет — восьмилетняя, то есть, — с пятнышком синей краски на щеке. Перед ней стояли мольберт и палитра, целый пучок разных кистей, но она ими не пользовалась — мазала прямо пальцами. Потом была еще негритянка, чуть старше пяти, она глядела на меня большими глазами. В деревянной колыбельке на козлах располагался младенец, месяцев трех или четырех от роду. Обычный младенец, который гулил, пускал пузыри, болтал ногами и руками.

Когда мужчина заговорил, девочка отвернулась от мольберта и поглядела на младенца. Тот по-прежнему пускал пузыри.

— Его зовут Джерри, — проговорила она. — Он свихнулся.

— И от чего же? — поинтересовался мужчина. Он тоже глядел на младенца.

— От всего, — отвечала девочка, — и от всех.

— А откуда он?

— Эй, что это такое, — возмутился я, но на меня никто и не думал обращать внимания. Мужчина задавал вопросы младенцу, девочка отвечала. Более дурацкой сцены я еще не видел.

— Он убежал из приюта, — сказала девочка. — Там он был сыт, но никто не радовался ему.

Тогда я открыл дверь, и внутрь хлынул холод.

— Эй, ублюдок, — сказал я хозяину, — так ты из школы?

— Джейни, — закрой дверь, — произнес мужчина. Девочка у мольберта не шелохнулась, но дверь за моей спиной хлопнула. Я попытался открыть ее — она даже не шевельнулась. Взвыв, я бросился на дверь.

— Придется поставить тебя в угол, — проговорил мужчина. — Ну-ка, Джейни.

Джейни только поглядела в мою сторону, и один из трехногих стульев поплыл по воздуху прямо ко мне. Потом завис и перевернулся набок. Подтолкнул меня сиденьем. Я дернулся в сторону — прямо в угол. Стул наступал. Я попытался сбить его вниз, но только ушиб руку. Я нырнул, но он успел опуститься ниже меня. Я взялся за него и попробовал перелезть. Тогда стул упал, и я вместе с ним. Потом я встал и, дрожа, замер в углу. Стул повернулся как надо и устроился на полу прямо передо мной.

Мужчина проговорил:

— Спасибо, Джейни. — Потом повернулся ко мне. — Пока постой там. Не нужно было шуметь.

— И, повернувшись к младенцу, продолжил: — Он тот, который нам нужен?

Опять ответила девочка.

— Кажется, да.

— Ну, — сказал мужчина, — отлично! — Потом подошел ко мне. — Джерри, ты можешь жить здесь. Я не из школы. И никогда тебя туда не отдам.

— Да ну…

— Он тебя ненавидит, — продолжила Джейни.

— И что я теперь должен делать? — поинтересовался мужчина.

Джейни заглянула в колыбель.

— Покорми его, — и мужчина принялся возиться у очага.

Маленькая негритянка все стояла на том же самом месте, не отводя от меня вытаращенных глаз. Джейни вновь повернулась к своему мольберту, младенец просто лежал, как и прежде, так что я перевел взгляд на крошечную негритяночку.

— Какого черта уставилась, — бухнул я. Она ухмыльнулась и ответила:

— Джерри, хо-хо, — и сразу исчезла. По-настоящему исчезла, честное слово! Ее словно выключили, и только одежонка осталась на месте — все тряпки кучкой свалились на том месте, где она только что стояла.

— Джерри, хи-хи, — услыхал я потом. Поглядел вверх — там она и оказалась, голышом устроившись в маленькой нише под самым потолком, и тут же испарилась, заметив мой взгляд.

— Джерри, хо-хо, — послышалось снова. Теперь она примостилась на ящиках, служивших им комодом.

— Джерри, хи-хи! — она оказалась уже под столом.

— Джерри, хо-хо! — услышал я прямо над ухом. Я завопил и попытался сбежать, но ударился о стул. Мне стало по-настоящему страшно. Я вжался в угол.

Мужчина, сидевший у очага, бросил на нас строгий взгляд.

— Эй, дети, прекратите!

Наступило молчание, и девочка медленно вылезла из нижнего ряда ящиков. Подошла к своей одежонке, натянула ее.

— А как это ты делаешь? — поинтересовался я.

— Хо-хо, — отвечала та. Джейни пояснила:

— Все просто, на самом деле они близнецы.

— А, — выдавил я. Откуда-то вынырнула другая девочка и стала рядом с первой. Не отличишь. Стоя бок о бок, они глядели на меня. На этот раз я не возражал.

— Это Бони и Бини, — представила художница, — это Малыш, а это, — она показала на мужчину, — Дин. А я Джейни.

Не зная, что и сказать, я только вымолвил:

— Понятно.

Дин попросил:

— Джейни, воды. — Плеснула вода, я не видел откуда. — Довольно, — поблагодарил он и повесил котелок над огнем. Потом взял надтреснутую фарфоровую тарелку, на ней были куски мяса и клецки с морковкой, обильно политые подливой. — Эй, Джерри, садись.

— На это? — я глянул на стул.

— Конечно.

— Меня не обманешь, — отвечал я, принимая тарелку и отворачиваясь с нею к стене.

— Эй, — сказал он чуть погодя, — полегче. Мы уже поели, и ничего у тебя не собираемся отбирать. Не торопись.

Я припустил еще быстрее и уже почти покончил с клецками, когда меня вывернуло наизнанку. Голова моя почему-то ударилась об угол стула. Чувствовал я себя сквернее некуда.

Дин подошел и поглядел на меня.

— Бедняга, — проговорил он. — Прибери-ка за ним, Джейни.

И прямо на моих глазах лужа исчезла с полу. Но я уже не был способен удивляться. Я почувствовал его руку, которая взъерошила мои волосы.

— Бини, дай ему одеяло. И ну-ка спать. Ему нужно отдохнуть.

Я почувствовал на себе одеяло и уснул, наверное, прежде, чем Дин успел уложить меня.

Не знаю даже, через какое время я очнулся. Спросонья я не понял, где нахожусь, и это меня испугало. Я приподнял голову и увидел тускло рдевшую кучку углей в очаге, а рядом с очагом спавшего Дина. Мольберт Джейни чернел огромным богомолом. Я заметил, как из колыбели вынырнула голова Малыша, правда, не мог понять, смотрит он на меня или нет. Джейни лежала на полу возле двери, близнецы спали на старом столе. Ничего не шевелилось, только покачивалась головенка младенца.

Я встал на ноги и огляделся: комната как комната, с одной только дверью. Я на цыпочках отправился к выходу. Когда пробирался мимо Джейни, она открыла глаза.

— Куда ты? — спросила она.

— Не твое дело, — отвечал я. Потом непринужденно отправился к двери, одним глазом следя за девчонкой. Она не шевелилась. Дверь со вчерашнего дня оставалась плотно закрытой.

Я вернулся к Джейни. Она спокойно поглядела на меня, не выражая никакого смущения. Тогда я пробормотал:

— Мне за угол надо, понимаешь?

— А, — отвечала она, — что ж ты сразу не сказал.

Я вдруг охнул и ухватился за пузо. Слышно было, как за дверью что-то плеснуло на снег.

— О'кей, — кивнула Джейни, — теперь ступай спать. А в следующий раз говори прямо, не стесняйся.

Я промолчал и вернулся на свое место.

— И это все? — спросил Стерн. Я лежал на кушетке, уставившись в серый потолок. Он повторил: — Сколько же тебе лет?

— Пятнадцать, — сонным голосом отвечал я. Он ждал. Под серым потолком проступали стены, ковер, лампы и стол, за которым на стуле сидел он сам. Я сел, на секунду обхватил голову руками и тогда только посмотрел на него. Не отводя от меня глаз, он по-прежнему занимался трубкой:

— Что ты со мной сделал? — спросил я.

— Я уже говорил: ничего. Все делаешь ты сам.

— Ты загипнотизировал меня.

— Нет, — голос звучал уверенно и правдиво.

— Что же это было? Я… я словно пережил все заново.

— И что-нибудь почувствовал?

— Все почувствовал, — я передернул плечами, — все до последней мелочи. Что это было?

— Когда такое проделаешь, становится легче. Теперь ты можешь сам практиковать это, и с каждым разом боль будет угасать.

Я изумился, впервые за последнее время. Потом обдумал слова Стерна и спросил:

— Если я все сделал сам, почему же прежде такого не случалось?

— Нужно, чтобы кто-нибудь слушал.

— Слушал? Значит, я говорил?

— Ручьем.

— Все, что случилось?

— Откуда мне знать. Меня там не было. Это ты все видел.

— А ты поверил мне? И про исчезающих девчонок и про стул?

Он пожал плечами:

— Моя работа не в том — верить или не верить. Главное, что для тебя все это было реальным…

Значит, с ними ты сейчас и живешь?

— Жил, пока Малышу не стало три.

Ночь за ночью спал я на том одеяле, а многие ночи и не спал. В доме Дина вечно что-то происходило. Иногда я дремал днем. Одновременно все укладывались, как я понял потом, лишь когда кто-то болел. В комнате всегда было сумрачно. Очаг горел и ночью, и днем. Две старые лампы желтели над головой. Когда они начинали тускнеть, Джейни что-то делала с аккумулятором, и свет разгорался ярче.

Джейни вообще, кажется, способна была на все. Дина частенько не бывало дома. Иногда он брал в помощь близнят, только их отсутствие трудно было определить. А Малыш так и оставался в своей колыбели.

Я и сам кое-что делал. Нарубил дров, смастерил полки. Иногда мы с Джейни и близнятами отправлялись купаться. Еще я разговаривал с Дином. Но такого, как остальные, я не умел и поэтому злился, злился все время. Ведь часто я не знал, чем бы заняться. Впрочем, это не мешало нам слидиняться. Так говорила Джейни. Она утверждала, что словечко подсказал ей Малыш: это когда все становятся одним, даже если заняты разными делами. Ну как две руки, две ноги, тело и голова трудятся вместе, хотя голова не умеет ходить, а руки не думают. Дин сказал, что в этом слове перепутались два: «сливаться» и «соединяться».

Малыш все время был в действии. Как радиостанция, двадцать четыре часа в сутки. Хочешь — слушай, хочешь — нет, но сигналы она посылает регулярно. Его дрыганье руками и ногами казалось бессмысленным. На самом деле это были сигналы — причем каждое движение выражало целую мысль.

Ну, например, если протянуть левую руку, высоко поднять правую и притопнуть левой пяткой, получалось: «Всякий, кто считает скворца вредителем, ничего не знает о том, как мыслит скворец», — или что-нибудь в этом роде. Это Джейни заставила Малыша изобрести такой язык. Она говорила, что слышит, как думают близнецы, а они слышат его мысли. Так что она могла сперва спросить у них, они у Малыша, а потом уже передать ей его ответ.

Младенец совсем не рос. Джейни росла и близнята, я тоже, но только не Малыш. Он просто лежал. Джейни наполняла его живот и раз в два-три дня очищала его. Он не плакал, не производил никакого шума. К нему никто и не подходил.

Каждую новую картинку Джейни показывала Малышу, потом чистила доски и принималась за новые. Оно и к лучшему, страшно подумать, во что превратилась бы комната, если бы Джейни их сохраняла, ведь она рисовала в день по четыре-пять штук. Дин с близнецами замаялись, добывая для нее скипидар. Краски-то она возвращала с картинок обратно в горшочки, но скипидарить каждый раз приходилось заново. Она говорила, что Малыш помнит все картинки до единой, потому-то ей и не нужно хранить их. Она рисовала какие-то машины, шестеренчатые коробки, механические узлы и что-то вроде электрических схем.

Однажды мы с Дином отправились за скипидаром и ветчиной; лесом спустились к железной дороге, потом по путям прошли пару миль до места, откуда были видны городские огни. Потом снова лесом по просекам, на дальнюю улицу.

Дин всегда был один и тот же — шагал впереди и думал, думал.

Мы пришли к скобяному ларьку. Посмотрев на висячий замок, он покачал головой и вернулся ко мне. Потом мы нашли лавчонку, где торговали всякими мелочами. Дин забормотал, и мы остановились у двери. Я заглянул внутрь.

Вдруг там оказалась Бини — голышом, она всегда путешествовала подобным образом. И принялась отпирать дверь изнутри. Мы вошли, и Дин запер за собой замок.

— Отправляйся домой, Бини, — проговорил он, — пока не промерзла.

Та ухмыльнулась мне, проговорила свое «хо-хо» и исчезла.

Мы взяли пару отличных окороков и двухгалонную бутыль скипидара. Я прихватил было ярко-желтую шариковую ручку, но Дин отвесил мне подзатыльник и заставил положить ее на место.

— Бери лишь то, что нужно, — пояснил он. Мы ушли, тогда Бини вновь вернулась туда, заперла дверь изнутри и отправилась восвояси. Дин брал меня с собой, когда ноша бывала ему не под силу.

Так я прожил около трех лет. Присутствия Дина в доме не ощущалось, близнецы все время были заняты друг другом. Джейни мне нравилась, но мы с ней редко говорили. Вот Малыш не умолкал — хотя я не знаю, о чем он трещал.

И все мы были заняты делом и слидинялись.

Я резко сел на кушетке.

— Что случилось? — спросил Стерн.

— Мы топчемся на одном месте.

— Но все-таки есть разница между этим сеансом и предыдущим?

— Лопнуть можно! Во время первого я все события ощущал, словно заново их пережил. На этот раз — ничего подобного.

— Ну и почему так произошло?

— Не знаю. Объясни мне.

— Предположим, — задумчиво проговорил он, — с тобой случилось нечто настолько неприятное, что ты боишься даже подобраться к этому эпизоду.

— Неприятное? А замерзать в канаве — это приятно?

— Ну, неприятности бывают разные: случается, что штука, которую ты пытаешься вспомнить — ну, которая повинна в твоих бедах, — настолько отвратительна, что сознание не смеет даже приближаться к ней. Наоборот — стремится спрятать ее поглубже. Впрочем, постой, — внезапно проговорил он. — Возможно, слова «отвратительное» и «неприятное» не точны. Бывает и обратное. Причина твоих несчастий столь желанна, что ты и менять ничего не хочешь.

— Хочу.

Стерн подождал.

— А в словах «Малышу три» — для тебя нет ничего отталкивающего?

Я молчал. Он подошел к столу.

— Сдается мне, ты уже не хочешь продолжать, так я понимаю?

— Не хочу.

— А если я, предположим, скажу тебе, что ты хочешь прекратить разговор, потому что вот-вот обнаружишь искомое?

— Почему ты не хочешь просто рассказать мне все, а потом поглядеть, как я буду реагировать на это?

Он покачал головой.

— Ничего не могу тебе сказать. Уходи, если хочешь. Я дам сдачу с твоей тысячи.

— Не собираюсь. — С этими словами я лег на кушетку.

Он не рассмеялся, не сказал «хорошо», никак не выразил своего одобрения, просто поднял телефонную трубку и дал указания:

— На сегодня прием окончен. — Потом он направился к своему креслу — туда, откуда мне его не было видно.

И опять тишина. Полная. Комната явно была с хорошей звукоизоляцией. Потом я снова услышал его голос:

— Так что же это все-таки значит: «Малышу — три»?

Я глядел в серый потолок. «Малышу — три. Малышу — три». Я подходил к большому дому, извивающаяся дорога вела мимо балаганного шатра. «Малышу — три. Малышу…»

— Сколько тебе лет?

— Тридцать три, — отвечал я, и в следующий миг соскочил с кушетки, как с раскаленных угольев. — Почему я сказал «тридцать три»? Мне же не тридцать три, мне пятнадцать.

— Как, и тридцать три не твой возраст?

— Нет, — прошептал я.

— Джерри, — дружелюбно проговорил он, — бояться нечего.

Я понял, что задыхаюсь. Постарался успокоиться. Сказал:

— Не нравится мне это — я стал говорить чужим голосом.

— Видишь ли, — сказал он, — наша работа — охотников за головами, как ты нас недавно назвал, — на самом деле вовсе не то, что думают о ней люди. Вместе с тобой я вхожу в мир твоего сознания, когда ты сам углубляешься в него. И то, что мы там обнаруживаем, не так уж отличается от так называемого реального мира. Сначала кажется по-другому, ведь каждый пациент является с собственным набором фантазий, иррациональных событий и странного опыта. Каждый человек живет в своем собственном мире. Когда кто-то из древних сказал: «Правда удивительнее вымысла», он имел в виду именно это.

Теперь о твоем «тридцать три». Едва ли можно получить потрясение более сильное, чем обнаружить в себе чужие воспоминания. Учти еще, что мышление закодировано, и человек способен расшифровать лишь десятую часть собственных мыслей. И вот вдруг он натыкается внутри себя на код, вызывающий отвращение. Разве трудно понять, что ключ к такому коду ты можешь отыскать единственным способом — перестать отворачиваться от него.

— Ты хочешь сказать, что я начал вспоминать… чужие мысли?

— Так тебе показалось на какое-то время, — но и это важно. Давай попробуем разобраться.

— Хорошо. — Мне было дурно. Я устал. И вдруг понял, что дурнота и усталость — только попытки уклониться.

— Малышу — три, — проговорил он.

Малышу — два. И три, и тридцать три, и между пятью и семью. Кью.

— Кью! — выкрикнул я. Стерн молчал. — Слушай, не знаю почему, но, кажется, я нашел дорогу, только другую. Ничего не случится, если я попробую иначе?

— Ты сам лечишь себя, — напомнил он. Пришлось рассмеяться. Потом я закрыл глаза.

А там… Лужайки только что помыли и причесали, и цветы прямо дрожали от страха, как бы ветерок не растрепал их лепестки.

Я шел вверх по дороге, тесные ботинки жали. Я не хотел идти в этот дом, но пришлось. Я поднялся по ступеням меж белых колонн и поглядел на дверь. Интересно, что за ней, но она была такая белая и прочная. Я ткнул дверь ладонью, тут же оставив грязный след. Потом еще раз.

Дверь распахнулась. Показалась высокая худощавая служанка из цветных.

— Чего ты хочешь?

Я сказал, что мне надо повидать мисс Кью.

— Мисс Кью не разговаривает с такими, как ты, — отрезала она. — Поди умой лицо.

Тогда я начал свирепеть — я уже на лестнице пожалел, что пришел сюда, но, собрав все свое терпение, проговорил:

— Мое лицо здесь ни при чем. Где мисс Кью? Ступай-ка, разыщи ее.

Она охнула:

— Как ты смеешь так со мной говорить?

Я ответил:

— Вот уж не собирался говорить ни с тобой, ни с такими, как ты. Впусти меня. — Я хотел уже прибегнуть к помощи Джейни. Она запросто сдвинула бы эту тетку с места. Но я сам должен был все сделать.

Она захлопнула дверь, прежде чем я успел добавить еще что-нибудь.

Поэтому я принялся колотить в дверь ногами. Вот для чего пригодились башмаки. Немного погодя она снова распахнула дверь, да так внезапно, что я чуть не упал на задницу. Размахивая щеткой, она завизжала:

— Убирайся отсюда, мерзавец, иначе полицию вызову! — Потом толкнула меня так, что я и впрямь упал.

Встав с пола, я кинулся к ней. Она отступила назад, и, когда я оказался поблизости, огрела меня щеткой, но я-то был уже внутри. Я было вцепился в ее орудие, но совсем рядом кто-то произнес: «Мириам!» — каким-то ломким голосом.

Я замер на месте, а служанка истерически завопила:

— Ох, мисс Алисия, да вы гляньте только! Он убьет вас. Вызывайте полицию. Он…

— Мириам! — прозвучал тот же голос, и служанка умолкла.

Наверху лестницы стояла женщина, рот ее был сжат буквально в ниточку. Должно быть, ей было года тридцать три… тридцать три! Смущенные глаза, небольшой нос.

Я спросил:

— Это вы и есть мисс Кью?

— Да, я. А в чем причина вторжения?

— Мне нужно переговорить с вами, мисс Кью.

— Нужно? Так выпрямись и открой рот.

Служанка проговорила:

— Все, вызываю полицию.

Мисс Кью обернулась к ней:

— Успеем, Мириам. Ну, неряха, отвечай, что тебе нужно.

— Мне нужно говорить с вами с глазу на глаз, — проговорил я.

— Не надо, не соглашайтесь, мисс Алисия! — выкрикнула служанка.

— Успокойтесь, Мириам! А ты говори при ней.

— К чертям! — Обе охнули. — Дин не велел мне этого делать.

— Тихо, Мириам. Молодой человек, следует все-таки придерживать язык… — и тут глаза ее округлились. — Кто тебе не велел?..

— Дин.

— Дин, — стоя наверху лестницы, она опустила взгляд к ее подножию и сказала: — Мириам, пусть будет так. — Слова эти, похоже, произносила совсем другая женщина.

Служанка открыла рот, но мисс Кью нацелила на нее указательный палец. Словно разглядев на конце его револьверную мушку, служанка капитулировала.

— Эй, — окликнул я, — вот твоя щетка.

Мисс Кью спустилась ко мне и проводила в какую-то комнату. Кругом было много книг, стояли столы, обитые кожей. Женщина указала на кресло:

— Садись сюда. Нет, подожди минутку, — Она отправилась к очагу, извлекла газету из ящика и, развернув, закрыла ею сидение кресла. — Теперь можешь.

Я уселся на газету. А она пододвинула еще одно кресло, но класть газету на него не стала.

— Где Дин?

— Он умер, — отвечал я.

Она охнула и побледнела. И все глядела на меня, пока глаза ее не увлажнились.

— Вам худо? — спросил я.

— Умер? Дин умер?

— Да. На той неделе была большая вода, она размыла корни старого дуба. Дин проходил рядом, когда налетел сильный порыв ветра. Дерево и свалилось на него.

— Свалилось на него, — прошептала она. — Ах, нет… этого не могло случиться.

— Все так, я не вру. Сегодня утром мы похоронили его.

— Подожди, — попросила она еле слышно. А потом спросила: — Так ты и есть его мальчишка?

— Да, он велел, чтобы я пришел к вам.

— А… как тебя зовут?

— Джерри, — отвечал я.

— Ну, Джерри, а как ты посмотришь на то, чтобы жить со мной в этом доме? У тебя здесь будет все… одежда, еда!

— Об этом и была речь. Дин велел, чтобы я шел к вам. Он сказал, что деньги свои вы не знаете куда девать, а еще сказал, что вы в долгу перед ним.

— В долгу? — она заволновалась.

— Ну, — попробовал я объяснить, — он говорил, что когда-то что-то сделал для вас, и что вы обещали расплатиться с ним. Вот и все.

— И что же он говорил тебе об этом? — к тому времени она уже справилась с собой.

— А ни фига.

— Пожалуйста, не говори больше подобных слов, — она зажмурила глаза. Потом открыла их и кивнула. — Обещала и сделаю. Можешь оставаться у меня. Если хочешь, конечно.

— Я не могу сделать иначе. Дин приказал мне.

— Тебе будет хорошо здесь, — пообещала она, оглядев меня с ног до головы. — Я пригляжу за этим.

— О'кей. Можно звать остальных ребятишек?

— Остальных… Сколько вас?

— Четверо — целая шайка.

— Ну, расскажи мне о них.

— Есть еще Джейни, ей одиннадцать, как и мне. Бини и Бони по восемь, они близнецы. Еще Малыш. Ему три.

Я заорал. Стерн рванулся к кушетке и сжал руками мою голову, мотавшуюся с боку на бок.

— Отлично, мальчик, — проговорил он, — вот и нашел, еще не ясно что, но докопался, это уж точно.

— Докопался, — согласился я. — Дай попить.

Он плеснул воды из термоса. От холода даже заломило зубы. Я лежал и отдыхал, словно только что взобрался на гору.

— Больше такого мне не вынести.

— Ты хочешь сказать, что на сегодня с тебя хватит?

— А с тебя?

— Я, пожалуй, еще потерплю, если только выдержишь ты.

Я подумал: «Хотелось бы».

— Если ты хочешь еще одну из приблизительных аналогий, — продолжал Стерн, — психиатрия — вроде карты дорог. И достичь одного и того же места можно разными путями.

— Придется помучиться, — вздохнул я. — Это только сперва восьмиполосное шоссе… А потом — по горной тропке. Но ведь я не знаю, где сворачивать?

Он хохотнул. Мне понравился его смех.

— Вон за той грунтовкой.

— Пытался. Только там смыло мост.

— Ты уже знаешь эту дорогу, — сказал он, — начнем сразу от моста.

— Никогда не думал, что так можно. Мне казалось, я должен заново проделать ее, дюйм за дюймом.

— Необязательно. И еще совет: не пытайся чересчур погружаться… Первый отрезок, когда тебе было восемь, ты по-настоящему прожил, второй, с детьми, — подробно пересказал. Визит, что был в одиннадцать лет, воскресил. Теперь просто говори.

— Хорошо.

Он помедлил и спокойно сказал:

— Так значит, в библиотеке ты сказал ей об остальных детях.

Дин говорил так:

— На вершине холма около Высот живет женщина по фамилии Кью. Она позаботится о вас. Слушайтесь ее во всем, только держитесь вместе. Чтобы никто из вас, ни один, помни, не сбежал от остальных.

Мисс Кью спросила:

— А где сейчас твои сестры и малыш?

— Я приведу их. Скоро.

— Подожди, — остановила она. — Мне… некогда было подумать. Надо устроить все, понимаешь?

Я отвечал:

— И думать зам незачем, все уже готово. Пока. По пути к двери меня догнал ее ломкий голос:

— Ну, молодой человек, если вы собираетесь жить в этом доме, придется поучиться хорошим манерам… — И еще что-то в этом роде.

Солнце пригревало, небо было ясным, и очень скоро я возвратился к дому Дина. Огонь в очаге погас, от Малыша разило. Джейни, перевернув палитру, сидела на пороге. Лицо она спрятала в руках. Бини и Бони, примостившись на одном стуле, так тесно прижались друг к другу, словно стоял мороз, а не жара.

Я шлепнул Джейни по руке. Она подняла голову, и я увидел, что ее серо-зеленые глаза стали цвета воды в немытом стакане из-под молока.

— Постыло мне здесь, — безучастно проговорила Джейни.

— Ладно, — сказал я. — Будем слушаться Дина. Пошли.

— Мы теперь не можем слидиняться, — буркнула Джейни. Теперь я все понял.

— Что ж, — сказал я. — Придется мне быть за Дина.

Малыш забрыкал ногами. Джейни глянула на него.

— Ты не способен на это, — перевела она.

— Но я ведь знаю, где брать скипидар и харчи, — настаивал я. — Знаю, где набрать упругого мха и забить им щели, где рубить дрова. Правда, я не умею за многие мили позвать Бони и Бини, чтобы отпереть двери. И не могу сделать, чтобы все слидинялись.

Так прошли томительные часы. Наконец скрипнула колыбель. Я поднял голову, Джейни как раз смотрела в нее.

— Хорошо, — сказала она. — Идем.

— Кто это сказал?

— Малыш.

— Так кто же сейчас всем заправляет? — спросил я, немного озлившись, — я или Малыш?

— Малыш, — отвечала Джейни.

Я промолчал. Джейни встала и вышла наружу.

Близнецы проводили ее взглядом. Потом Бони исчезла. Подобрав ее одежду, ушла Бини. Я достал Малыша из колыбельки и взвалил на плечо.

Когда мы подошли к белой двери, я предупредил Джейни:

— Откроет женщина по имени Мириам. Если она начнет истерику, скажи, чтобы убиралась к черту.

Дверь открылась, появилась Мириам. Едва успев взглянуть на нас, она отпрянула футов на пять. Мы ввалились. Мириам очнулась и завопила:

— Мисс Кью! Мисс Кью!

— Иди ты к черту, — невозмутимо сказала Джейни. Впервые за все время она выполнила мою просьбу.

Мисс Кью спускалась по лестнице. Теперь на ней было новое платье, такое же дурацкое, как и прежнее, и с не меньшим количеством кружев. Она открыла рот, но звуков не последовало. Наконец она выдавила:

— Господи, милостивый и щедрый, сохрани нас!

Но все только начиналось. Бини и Бони немедленно продемонстрировали весь свой репертуар с исчезновениями и стриптизом.

Мисс Кью собрала все силы, чтобы удержаться на ногах. Но когда самообладание уже начало возвращаться к ней, ее постигло новое потрясение.

— А это что такое, скажи мне ради Бога? — она ткнула пальцем в меня.

Я сперва не понял и огляделся — нет ли чего за моей спиной:

— Где?

— Ну вот это. Это…

— А! — отвечал я. — Это и есть Малыш.

Я спустил его с плеча и вытянул руки вперед, чтобы она могла его получше разглядеть. С каким-то неистовым стоном она метнулась вперед и отобрала у меня младенца. Оглядела, держа на вытянутых руках, назвала бедняжкой и скорей пристроила в подушки, что лежали на длинной скамье.

— И давно он такой?

Я поглядел на Джейни, она на меня.

— Сколько я его помню, другим он не был.

— Принеси таз с горячей водой, мыло, мочалку и полотенце, — приказала она Мириам.

Мисс Кью вернулась к Малышу и повисла над ним, стянув в ниточку рот.

— Да оставьте вы его, — сказал я. — Он-то в порядке. Это мы голодны.

Она метнула на меня оскорбленный взгляд.

— Вы зря это, — процедил я, — Дин нам велел, мы и пришли. А вообще мы и без вас неплохо обходились.

— Хо-хо, — поддержала меня Бони. Мисс Кью долго на нее глядела.

— Джерард, — сказала она наконец сдавленным голосом. — Я-то думала, что девочки — твои сестры.

— Ну и что?

Она поглядела на меня, как на полного дурака.

— Разве могут быть крохотные чернушки сестрами белому мальчику, Джерард?

— Могут, — отвечала Джейни.

Мисс Кью заходила взад и вперед — точнее, заметалась.

— У нас еще столько дел, — пробормотала она сама себе.

Вернулась Мириам с большой овальной лоханью, полотенцами и всем прочим припасом. Она опустила лохань на скамью, и мисс Кью локтем попробовала воду. Потом взяла Малыша и окунула в лохань. Тот начал брыкаться.

Я шагнул вперед и сказал:

— Подождите минутку. Подождите. Разве вы не видите, что он недоволен?

Ответила Джейни:

— Джерри, заткнись. Малыш говорит, что все в порядке.

Взбив мыльную пену, мисс Кью окутала ею Малыша, дважды, окунула его, вымыла ему голову, опять окунула и принялась душить огромным полотенцем. Потом она соорудила для него из столовой салфетки какое-то подобие штанишек. Малыша было не узнать. К этому времени мисс Кью вполне совладала с собой.

— Возьмите бедняжку, — велела она Мириам, — и положите…

Но Мириам отступила:

— Извиняюсь, мисс Кью, но я намерена уволиться, и мне нет до него дела.

К мисс Кью вернулся ее ломкий голос:

— Вы не можете бросить меня в такой ситуации! Эти дети нуждаются в помощи.

Мириам поглядела на нас со страхом и отвращением:

— Мисс Алисия, они же не просто грязные, они ненормальные!

— Они запущенные, Мириам, ими никто не занимался. — И, обратившись к нам, сказала вкрадчиво: — Если вы, дети, собираетесь жить здесь, вам придется перемениться. Вы понимаете это?

— Конечно. Дин велел нам слушаться вас.

— Джерард, тебе придется научиться говорить со мной подобающим тоном. Ну а теперь, молодой человек, если я прикажу вам подчиняться всем распоряжениям Мириам, вы послушаетесь меня?

— Что будем делать? — спросил я у Джейни.

— Спрошу Малыша, — Джейни глянула на него, тот засучил руками и пустил пузыри. — О'кей, — перевела она.

— Джерард, я задала тебе вопрос, — настаивала мисс Кью.

— Чего зазря кипятиться, — примирительно сказал я. — Нам ведь тоже надо разобраться, не так ли? Да, мы согласны, если вы этого хотите. Может быть, выслушаем и Мириам?

Мириам поглядела на мисс Кью, на нас, в раздумье покачала головой. Потом протянула руки Бони и Бини.

Они подошли к ней. Взяли за обе ладони. Улыбаясь, поглядели вверх. Наверняка задумали какую-то проказу: вид у обеих, должен признаться, был весьма лукавый. Рот Мириам дернулся и, как мне показалось, на секунду принял человеческое выражение.

— Хорошо, мисс Кью, — отвечала она.

Тогда мисс Кью подошла к ней, вручила младенца, и служанка последовала наверх. Следом за ней мисс Кью отправила нас.

Так они взялись за нас и целых три года не давали передохнуть…

— Это был сущий ад, — пояснил я Стерну.

— Для них? — улыбнулся Стерн.

— Для нас. Но мы выполняли обещание, которое дали Дину. Как вы думаете, следовать приказу: «ведите себя, как юная леди или как маленький джентльмен» — приятное дело? Или скажет: «ахах» и глаза закатит. Очень понятно! Иногда приходилось прямо спрашивать, какого черта ей нужно. Ну тогда она честно отвечала.

— Понимаю, — отвечал Стерн. — Ну а потом полегче стало?

— Да попривыкли вроде. Хотя один раз случилась настоящая неприятность. С Малышом.

— И что же произошло?

— Прошло месяца два. Мы уже усвоили все эти «да, мэм, нет, мэм», и Она начала донимать нас учением — каждый день по утрам, пять дней в неделю. Джейни давно уже перестала заботиться о Малыше, а близнята ходили, где хотели. Вот была забава! Они то и дело перепрыгивали с места на место, прямо перед глазами мисс Кью, а она словно бы не замечала этого. Только все время расстраивалась, что они то и дело оказывались голышом. Потом они прекратили это, и ей оставалось только радоваться. Было чему: она ведь давно никого не видела — целые годы. Даже счетчики вывела наружу, чтобы никто не входил в дом. А с нами начала оживать. Подумать только, скинула свои нелепые тряпки и сделалась похожей на женщину. Иногда даже ела с нами.

И вот однажды я проснулся со странным чувством. Словно бы у меня что-то украли, пока я спал. Через окошко я перелез по карнизу в комнату Джейни, чего мне делать не разрешалось, и разбудил ее. Она сразу поняла, в чем дело:

— Нет Малыша!

Тут нам стало не до того — спят в доме или нет. Из ее комнаты мы бросились в дальний конец коридора, где в крошечном закутке обитал Малыш. Не поверишь! Хорошенькая колыбель, белый шкаф с выдвижными ящиками, погремушки и всякая чепуха — все исчезло.

Мы не перемолвились и словом. Просто развернулись — ив спальню мисс Кью. Я был там только раз, а Джейни немногим чаще. Но можно нам входить, нельзя ли — теперь было безразлично. Мисс Кью еще лежала в постели. Волосы ее были заплетены в косу. Она проснулась, едва мы открыли дверь, и принялась отодвигаться от нас, пока вплотную не уткнулась в спинку кровати. И тогда холодно так поглядела на нас.

— Что это все значит? — пожелала она узнать.

— Где Малыш?! — завопил я.

— Джерард, — говорит она тогда, — кричать нет необходимости.

Уж на что Джейни всегда держалась спокойно, но и та сказала угрожающе: «Отвечайте нам, где он, мисс Кью». Ты и то перепугался бы ее голоса.

И тут вдруг мисс Кью сбрасывает это каменное выражение и протягивает нам руки.

— Дети, — говорит она, — я прошу прощения. В самом деле, прошу. Но, по-моему, я сделала так, как надо. Я отослала Малыша жить с подобными себе. Здесь мы не можем сделать так, чтобы ему было хорошо. Вы же понимаете это.

Джейни ответила:

— Он никогда не говорил нам, что ему плохо.

Мисс Кью выдавила короткий смешок:

— Если бы он, бедняжка, умел говорить.

— Лучше верните-ка его назад, — сказал я, — вы не понимаете, что делаете. Я же предупреждал, что нас нельзя разлучать.

Она уже начала раздражаться, но еще сдерживалась.

— Милые мои, я попробую объяснить вам. И ты, и Джейни, и близнецы — нормальные дети. Вы вырастете, станете взрослыми. Только бедный Малыш — иной. Он не будет расти, не сможет ходить и играть, как прочие дети.

— Это неважно, — отвечала Джейни, — вы не имели права отсылать его.

Я с ней согласился.

— Ага, лучше верните его назад, да побыстрее.

Тут уж взбрыкнула она.

— Среди всего, чему я вас учила, есть и такое — не командовать старшими. А теперь бегите, одевайтесь к завтраку — и забудем об этом.

Я умолк, и Стерн вставил:

— Ну а дальше?

— Ну, — отвечал я, — она привезла его обратно. — И я рассмеялся.

— Ты веришь мне? — вдруг спросил я.

— Я уже говорил тебе — это неважно. Моя работа не в том, чтобы верить или не верить.

— Ты и меня не спросил, насколько я сам всему этому верю.

— Мне не нужно.

— А ты хороший психотерапевт?

— Думаю, да, — сказал он. — Кого же ты убил?

Я был застигнут врасплох и ответил:

— Мисс Кью.

А потом начал ругаться, я же не хотел говорить об этом.

— Не беспокойся, — отвечал он. — А почему ты это сделал?

— Вот это я и хотел узнать.

— Значит, ты и в самом деле ненавидел ее. Я залился слезами. В пятнадцать-то лет!

Он дал мне выплакаться. Сначала были хлюпанья и всхлипывания, потом прорезались рыдания. А за ними полились слова.

— А ты знаешь, откуда я? Первое мое воспоминание — удар по рту. Вот она, перед глазами, — приближающаяся ладонь. Огромная… больше моей головы. Чтоб не орал, значит. И с тех пор я боюсь кричать. А тогда вопил, потому что проголодался. Или холодно стало. А может, и то, и другое сразу. После помню огромную спальню и еще: кто больше украл, тому больше досталось. Плохо будешь себя вести — побьют, хорошо — получишь конфетку. Попробуй так жить. Попробуй жить, когда самое дорогое, самое желанное — чтобы тебя только оставили в покое.

И после всего — чудо с Дином и его ребятами. Удивительное это дело — чувствовать себя дома. Я и не знал такого. Две тусклые лампы, угольки очага, но как они освещают мир. И в них — твоя жизнь.

И вдруг все переменилось: чистая одежда, еда — вареная и жареная. Каждый день пять часов школы, всякие Колумбы да короли Артуры и учебник по гражданскому законодательству двадцать пятого года. А сверху над всем — квадратная ледяная плита, и ты видишь, как она тает, как округляются углы, и понимаешь, что это из-за мисс Кью…Но Дин заботился о нас просто потому, что он жил так и не мог иначе. Мисс Кью тоже заботилась, но не потому, что не могла по-другому. Просто она решила это сделать.

У нее были странные представления о «правильном» и «неправильном», и она добросовестно пользовалась ими для нашего воспитания. Когда чего-нибудь не понимала, то считала, что в этом ее вина… но сколько же всего она не в силах была понять. Однако считала: выходит хорошо — наш успех, плохо — ее ошибка. Ну а на последний год… хорошо.

— Что?

— Значит, я убил ее, слушай, — начал я, понимая, что придется говорить побыстрее. Не то чтобы нужно было торопиться, просто хотелось поскорее отделаться. — Это было за день до того, как я убил ее. Я проснулся утром, накрахмаленные простыни коробились подо мной, солнце пробивалось сквозь яркие красно-синие шторы. Рядом стоял шкаф с моей одеждой, а ведь прежде у меня никогда не было ничего своего… Внизу Мириам, гремя посудой, готовила завтрак. И близнецы смеялись. Смеялись с ней, понимаешь, а не друг с другом, как прежде.

В соседней комнате слышалась утренняя возня Джейни, она что-то распевала… И я уже знал, что когда мы увидимся, лицо ее будет сиять изнутри и снаружи. Я встаю. Из крана льется настоящая горячая вода, зубная паста щиплет язык. Одежда как раз по мне. Я спускаюсь. Все уже собрались, и я рад их видеть, а они меня, и только мы рассаживаемся вокруг стола, спускается мисс Кью, и все радостно приветствуют ее. Так и продолжается утро. Потом начинается школа, здесь же, в большой гостиной. Близнецы, высунув языки, вырисовывают буквы, вместо того чтобы писать их. И Джейни, когда наступает для этого час, рисует картину, настоящую: корову под деревом, а рядом желтый забор, уходящий неведомо куда. Я плутаю меж двух частей квадратного уравнения, мисс Кью наклоняется, чтобы помочь, и я чувствую запах духов, которыми пахнет ее одежда, поднимаю голову, чтобы принюхаться, а вдалеке на кухне стучат кастрюли.

А потом точно такой же день, а позже — со смехом во двор. Близнецы ловят друг друга и удирают при этом на двух ногах. Джейни дорисовывает листья, чтобы мисс Кью сказала, что все именно так, как должно быть. Малыш удостоился большого манежа, но и там не думает ползать, просто следит за всеми, пускает пузыри, время от времени его набивают пищей и чистят, так что он сверкает, как чайник.

Ну а потом вечер, ужин, а после мисс Кью читает нам на разные голоса, как того требует повествование… только иногда начинает читать быстрее, если что-то смутит ее…

Теперь ты понимаешь, что мне оставалось только убить ее. Вот и все.

— Но почему же — ты так и не объяснил этого, — проговорил Стерн.

— Ты что — дурак? — спросил я.

Стерн промолчал. Я повернулся на живот и поглядел на него, подпирая подбородок руками. Трудно было понять, что он чувствует, но мне показалось, что он озадачен.

И я вдруг понял, что слишком многого от него хочу. Тогда я медленно произнес:

— Все мы просыпались в одно и то же время. И все время выполняли чужие желания. Целыми днями мы жили не так, как хотели, думали чужие мысли, говорили чужими словами. Джейни рисовала чужие картинки. А Малыш молчал. И мы были счастливы. Ну, понял теперь?

— Нет еще.

— О, Боже! — я подумал немного. — Мы не слидинялись.

— Слидинялись? Ах, да. Но после смерти Дина этого ведь не было.

— Но из-за другого. Словно в машине кончился бензин, но сама машина была цела. Просто ждала. А когда нами занялась мисс Кью, машину разобрали на части. Понял?

Теперь уже ему пришлось задуматься. Наконец он сказал:

— Иногда рассудок заставляет нас делать разные забавные вещи. Причем некоторые полностью безумны, смешны, ложны. Но краеугольный камень всей нашей работы таков: все, что делает человек, подчиняется строгой и непреклонной логике. Зачерпни поглубже — и найдешь в нашей науке причины и следствия, как и во всякой другой. Заметь, я говорю «логике» — не «истине», не «справедливости», не «правоте».

И когда разум бывает обращен внутрь себя, человек ощущает смятение. Я вижу, что ты имеешь в виду: для того, чтобы сохранить или возобновить ту особую связь, что объединяла вас, тебе необходимо было устранить мисс Кью. Но логики не улавливаю. Не понимаю, почему осуществление этого «слидинения» стоило гибели обретенного вами покоя, раз ты сам признаешь, что вел приятную жизнь. С отчаянием в голосе я проговорил:

— Может, и не стоило.

Стерн наклонился вперед и указал на меня трубкой.

— Нет, стоило, раз ты это сделал. Потом, конечно, дело приобрело другой оборот. Но в тот миг тобою руководило именно это побуждение: устранить мисс Кью, чтобы возобновить вашу особую близость. Но вот причин этого импульса я не понимаю, да и ты запутался.

— А мы можем докопаться?

— Это как раз и есть та самая «неприятная вещь», но если ты хочешь…

Я лег.

— Готов.

— Хорошо. Теперь скажи мне. Что же произошло перед тем, как ты убил ее?

Я начал восстанавливать в памяти тот день, пытаясь припомнить вкус пищи, звук голосов. Одно и то же ощущение уходило и приходило вновь — крахмальная жесткость простыни. Я постарался прогнать его — ведь так было с утра, но оно вернулось, и я понял, что помню уже вечер.

Я сказал:

— Я ведь говорил тебе — мы занимались чужим делом вместо своего собственного, а Малыш молчал, и все были счастливы, поэтому я и убил мисс Кью. Я долго добирался до этой мысли, долго думал, прежде чем приступить к делу. Помнится, я тогда лежал в постели и думал — целых четыре часа. А потом встал. Было темно и тихо. Я вышел в коридор, вошел в комнату мисс Кью и убил ее.

— Как?

— В том-то и дело! — заорал я изо всех сил. А потом успокоился. — Там было ужасно темно… до сих пор не знаю, как я это сделал. И не хочу знать. Она ведь любила нас. Я уверен. Но мне пришлось убить ее.

— Хорошо, хорошо, — отозвался Стерн. — И нечего теперь поднимать такой шум. Ты ведь…

— Что?

— Ты ведь довольно силен для своего возраста, Джерри.

— Да, этого хватает.

— Скажи мне, а что ты делал после убийства… пока не пришел ко мне?

— Не так уж много, — все случилось только вчера. Я взял ее чековую книжку. И, словно в столбняке, вернулся к себе в комнату. Потом оделся, но не стал обуваться. Ботинки я держал в руках. А потом бродил, пытаясь все обдумать, и направился в банк к открытию. Снял одиннадцать сотен. Решил посоветоваться с психиатром и целый день выбирал, к кому обратиться. Вот и все.

— А деньги по чеку получил без трудностей?

— Я всегда могу заставить человека сделать именно то, что мне нужно.

Он что-то удивленно буркнул.

— Я знаю, о чем ты подумал. Но мисс Кью я заставить не сумел.

— Так, — согласился он.

— Ну а банкир… я только велел ему… — Я поглядел на него и вдруг понял, зачем он все время возился с трубкой, — чтобы опущенные веки скрыли его глаза.

— Ты убил ее, — проговорил он, — и погубил нечто важное для себя. Дорогое, но все-таки менее ценное, чем то, что ты испытывал в компании этих детей. Но до конца ты еще не выстроил свою систему ценностей. — Он поднял глаза: — Правильно я тебя понял?

— Более или менее.

— Знаешь ли ты истинную причину, по которой люди убивают? — Я молчал, поэтому он сам и ответил: — Чтобы выжить. Чтобы спасти себя или нечто, отождествляемое с собой. Но в твоем случае закон не срабатывает — с точки зрения выживания, мисс Кью была для тебя и всей группы куда ценнее, чем то, другое.

— Значит, у меня просто не было причин убивать ее?

— Были, раз ты убил. Просто мы еще не добрались до них. То есть причину мы знаем, только непонятно, почему она оказалась настолько важной, решающей. Ответ таится в тебе. Где же? — он встал и начал расхаживать по комнате. — Имеем вполне последовательное жизнеописание. Фантазии в нем, конечно, перемешаны с фактами, о некоторых областях нет подробной информации, но конец и начало уже видны. Без излишней самоуверенности могу сказать — скорее всего ответ может оказаться на мостике, который ты недавно не захотел переходить. Не забыл?

Я вспомнил и возразил:

— Разве нельзя попробовать что-нибудь еще?

Он невозмутимо заметил:

— Вот ты сам и признался.

— Не стоит придавать такое значение пустякам, — отвечал я. Этот тип время от времени начинал раздражать меня. — Я чувствую смущение. Не знаю, почему.

— Там что-то скрыто, и ты боишься, что все выйдет наружу. Но скорее всего, оно-то нам и нужно.

— Ну да, — пробормотал я. И разом прекратил сопротивление. — Давай дальше. — И лег.

Он долго молчал, чтобы я хорошенько разглядел потолок, а потом сказал:

— Ты в библиотеке. Ты только что встретился с мисс Кью. Она расспрашивает тебя, а ты рассказываешь о детях.

Я лежал тихо. Ничего не происходило. Потом я услышал, как он встал, подошел к столу. Покопался в нем, раздался щелчок, а за ним последовал шелест. И вдруг я услышал собственный голос:

— Есть еще Джейни, ей одиннадцать, как и мне. Бини и Бони по восемь, они близнецы. Еще Малыш. Ему — три. — И звук собственного вопля…

А потом — ничего.

Я вывалился из темноты, размахивая кулаками. Сильные руки ухватили мои кисти. Они не пытались удержать меня на месте, только ограничивали движение. Я открыл глаза. Было мокро. Термос лежал на боку. Стерн согнулся надо мной, не выпуская моих рук. Я успокоился.

— Что случилось?

Он отпустил меня и медленно выпрямился.

— Боже, — сказал он, — какой разряд!

Я взялся за голову и застонал.

— Что это было?

— Я все время записывал твои слова, — пояснил он, — и раз ты никак не мог вспомнить, я попытался подтолкнуть тебя, воспользовавшись твоим же собственным голосом. Иногда это творит чудеса.

— Чудо состоялось, — проворчал я, — только во мне все пробки, кажется, перегорели.

— По сути дела, да. Ты колебался на границе нежелательного воспоминания и предпочел потерять сознание, лишь бы не входить туда.

— Чем же ты доволен?

— Осталась последняя траншея, — отвечал он.

— Мы уже у цели. Попробуем еще разок.

— Хватит. А то в ней и помру.

— Отнюдь. Ведь этот эпизод долго жил в твоем подсознании, и ничего, ты оставался жив.

— А на этот раз останусь?

— Давай попробуем.

Я поглядел на него сбоку, искоса и вдруг понял — он знает, что делает. Врач тихо пояснил:

— Теперь ты узнал о себе больше, чем прежде. Обратись к интуиции. Сам почувствуешь, как пойдут дела. До конца можешь не идти, оставь резерв для защиты. И не беспокойся. Доверься мне. Если станет совсем худо, я помогу. А теперь расслабься. Гляди на потолок и помни о больших пальцах ног. Не гляди на них, гляди вверх. Пальцы, большие пальцы. Не шевели ими, постарайся ощутить каждый. А теперь начинай считать пальцы по одному. Один, два, три. Ощути этот третий палец, ощути его, почувствуй, как он расслабляется, расслабляется, расслабляется. А потом следующий за ним на обеих ступнях расслабляется. Расслабляется, потому что расслабились и все прочие пальцы, все расслабились…

— Что ты делаешь? — закричал я.

Он отвечал тем же шелковым голосом.

— Ты мне веришь и пальцы твои тоже. Они расслабились, потому что верят мне. Ты…

— Ты пытаешься загипнотизировать меня. Я не согласен!

— Ты сам себя гипнотизируешь. Я просто направляю тебя на нужный путь. И никто не заставит тебя идти туда, куда ты не хочешь, но ты сам желаешь следовать в ту сторону, где твои пальцы расслабились, где…

И так далее. Где раскачивающийся золотой медальон на цепи, где яркий свет, где таинственные пассы? Я даже не видел Стерна. И не ощущал сонливости, о которой всегда говорили! И я захотел стать пальцем. Расслабленным пальцем. Безмозглым, идущим, одиннадцать раз, одиннадцать, мне одиннадцать.

Я раскололся надвое, и это меня нисколько не смущало. Одна часть следила за другой, возвращающейся в библиотеку, а мисс Кью наклонялась ко мне, шелестела газета на кресле, и я сидел в одном ботинке, шевеля пальцами другой ноги… я только слегка удивлялся всему этому. Гипноз гипнозом, но я оставался в кабинете Стерна. Лежал на кушетке, а Стерн гудел за моей спиной, и я в любой момент мог перевалиться на живот и сесть, и выйти отсюда. Только я не хотел. Ну, если гипноз таков — я за него. Поработаем.

Теперь в библиотеку.

…Бони и Бини по восемь, они близнецы. Еще малыш. Ему три.

— Малышу — три, — повторила она.

Сперва надавило, раздвигая, лопнуло, и в муках и блаженстве потонула боль.

Это было внутри. Все свершилось в один миг.

Малышу — три. И моему исполнилось бы сейчас три, только его не было никогда.

Дин, я открылась перед тобою. Открылась… или этого мало?

Его зрачки. Незримым мостом они связывали его мозг с моим. Знает ли он, чего мне все это стоит? Понимает ли? Не знает, не понимает, он опустошает меня, а я его наполняю. И он пьет, потом ждет, пока я наполнюсь, и вновь пьет, не замечая чаши.

Я увидела его, когда танцевала в лесу под солнцем и ветром. Я кружила, а он, замерев в тени, следил за мной. Я ненавидела его за это. Это был не мой лес. Не моя позолоченная лужайка в оправе из папоротника. И он, явившись сюда незваным, отнял у меня мой танец. Я ненавидела его за это. Он стоял, утопая по лодыжку в нежных влажных папоротниках, похожий на дерево, с ногами-корнями и в одежде цвета земли. Я остановилась тогда, он шевельнулся и превратился из дерева в мужчину, рослого, коренастого, с могучей мускулатурой. Грязное животное. Ненависть моя вдруг обратилась в страх, и я застыла.

Он знал, что сделал со мной, и не смущался. Не плясать мне больше: теперь я знаю, что у деревьев есть глаза, а лес полон высоких, широкоплечих, грязных животных-мужчин. И не закружиться мне, и не взмахнуть руками, не вспомнив того потрясения, что вызвал его непрошеный взгляд. Как я его ненавидела! О, как я его ненавидела!

Танец в одиночестве — то была тайна новоявленной мисс Кью, чопорной викторианки — полотно с кружевами — и абсолютно одинокой. Теперь же я навечно обречена принадлежать ему, потому что он украл мою тайну.

Он вышел на солнце и приблизился ко мне, чуть склонив огромную голову. А я застыла на месте, мгновенно окоченев до самой сердцевины. Рука моя замерла над головой, стан оставался изогнутым. Он спросил:

— Ты читаешь книги?

Не в силах двинуться, я вросла в траву. Жесткой рукой он тронул мою щеку и поднял мое лицо вверх, чтобы я поглядела в его глаза.

— Придется кое-что почитать для меня.

Я спросила:

— Кто ты?

— Дин, — отвечал он. — Будешь читать для меня книги?

— Какие еще книги? — вскрикнула я.

Он все еще держал меня за подбородок. Я подняла глаза, и они встретились с его зрачками! Мне показалось, что они готовы закружиться.

— Открой, — проговорил он, — и дай мне заглянуть.

Оказалось, что моя голова набита книгами, но он глядел на заголовки, потому что читать не умел. Его интересовало то, что я знала о них. И вдруг я ощутила себя ужасающе ничтожной, потому что знала лишь малую долю того, что ему было нужно.

— Что это? — резко спросил он.

Я поняла. Он выудил это из моей головы. Он отыскал, а мне было невдомек, что я знаю это.

— Телекинез, — отвечала я.

— А как это делается?

— Никто не знает, к тому же вообще не ясно, можно ли передвигать предметы усилием мысли.

— Это можно, — заверил он. — А вот это что?

— Телепортация. Почти то же самое. Когда силой мысли ты перемещаешь собственное тело.

— Да-да, вижу, — закивал он.

— Взаимопроникновение на молекулярном уровне. Телепатия и ясновидение. Я о них ничего не знаю. По-моему, все это просто глупости.

— Почитай об этом. Неважно, поймешь или нет. А это что?

В мозгу проступило, губы произнесли: «Гештальт». [Gestalt (нем.) — форма, образ, структура. Гешталътпсихология, одно из основных направлений довоенной европейской психологии, впервые выдвинула идею целостности психических образований, подчеркивая, что целое есть нечто большее, чем сумма составляющих его частей (Прим. ред.).]

— Что это?

— Общность. Ну как определенная группа лекарств. Или как ряд образов, совмещенных в одной фразе.

— Почитай и об этом. Все прочти. Но это особенно.

Он отвернулся, и, когда глаза его отпустили мой взгляд, словно порвалась какая-то связь, я пошатнулась и упала на одно колено. А он развернулся и, не оглядываясь, пошел в лес. Я подобрала свои вещи и помчалась домой. Гнев владел мною — он разил меня, словно гроза. Страх владел мною — и гнал меня вперед ураганом. И я знала, что прочту эти книги, знала, что вернусь назад, знала уже — более не плясать мне.

И я читала книги и возвращалась. Иногда ежедневно, иногда через несколько дней. А он всегда ждал меня на лужайке, в тени дерева, и забирал все, что я успевала прочесть. Я терялась в догадках: каждый ли день он ходит туда, или неизвестным образом узнает о моем приходе.

Он заставлял меня читать абсолютно чуждые мне книги: об эволюции, о социокультурной организации общества, о мифологии. Сама я его не интересовала, как куст, на котором растут ягоды.

Он спросил:

— А в какой книге может сыскаться такое? — и долго молчал в раздумье. — Ну как термит ест древесину: этим занимаются микробы в его животе, а термиту достаются только объедки после микроба. Что это?

«Симбиоз», — вспомнила я, перебирая слова. Дин отодрал слова от содержания и отбросил в сторону. — «Два вида жизни, нуждающиеся в сосуществовании».

— Ага. А есть такая книга насчет четырех-пяти видов? Чтобы они существовали как одно целое?

— Он зачерпнул воздух ладонью.

— Ты имеешь в виду гештальтную форму жизни? Но это фантастика.

— Мне нужно разузнать об этом, — веско проговорил он. — Такая штука существует. И я хочу знать, не бывало ли такого прежде.

— Не понимаю, как может существовать такой организм.

— Одна часть добывает, другая рассчитывает, третья находит, четвертая говорит.

— Говорит? Но говорят только люди.

— Знаю, — ответил он, поднялся и удалился. Я искала и искала такую книгу, но не нашла ничего даже отдаленно похожего. Тогда я вернулась и сказала ему об этом. Долгое время он не шевелился — только глядел на темно-синюю линию горизонта. А потом вонзил в меня свои вращающиеся зрачки и учинил обыск.

— Ты читаешь, но не думаешь, — проговорил он. — Все это происходит с людьми, прямо у них под носом, но они ничего не замечают. Есть люди, читающие мысли. Есть люди, передвигающие предметы усилием мысли. Есть люди, которые могут переноситься сами собой. И есть такие, кто может рассчитать все, что угодно, если только их попросить. Вот чего нет, так это личности, способной объединить всех воедино — ну, как мозг распоряжается всеми частями тела, которые и сгибаются, и разгибаются, и ощущают жару, которые ходят и думают, и все прочее…

— Один я, — вдруг закончил он. А потом утих надолго, так что я подумала, что он позабыл обо мне.

— Дин, — спросила я, — а что ты делаешь в лесу?

— Жду, — отвечал он, — я еще не закончен. — Поглядев мне в глаза, он раздраженно фыркнул.

— Не в этом смысле закончен. Я имею в виду — не завершен. Это как если червяка перерубить, он может срастись заново. Я нашел еще не все части. И потому не закончен. И я хочу книгу о том существе, которым я стану, когда завершусь. Получится самое сильное и быстрое тело, но не с той волей. Может быть, это потому, что я — один из первых. Как на той картинке пещерный человек…

— Неандерталец.

— Ага, подумай, — вовсе не из смышленых. Просто первая попытка создать нечто новое. Я буду похож на него. Но может быть, нужная воля найдется потом, когда я все устрою. Тогда получится что-то.

Удовлетворенно заворчав, он ушел.

Я искала, искала целыми днями, но все не могла найти то, что ему было нужно. Я разыскала журнал, где говорилось, что следующий шаг эволюции человека будет сделан не в физическом, а в психологическом направлении, но там ничего не было о том, что можно было бы назвать гештальт-организмом.

И прохладным осенним утром я опять вернулась к нему. Он забрал то немногое, что крылось в моих глазах, и отвернулся с грубым словом, которое я не осмеливаюсь произнести.

— Ты не можешь найти, — сказал он, — не возвращайся.

Потом встал и подошел к растрепе березке, прислонился к ее стволу. Думаю, он уже забыл обо мне. Даже подскочил, как перепуганный зверь, когда мой голос раздался рядом.

— Дин, не вини меня в этом. Я старалась найти. Справившись с удивлением, он вновь обратил ко мне свои глаза:

— Винить? Я не знаю, о чем ты говоришь.

А я не хотела, чтобы он отвернулся. Тогда он уйдет, уйдет и оставит меня, не вспомнив ни разу. Не из жестокости или коварства, как случается среди людей. Просто я была ему безразлична — словно для кошки красный тюльпан.

Я схватила его за руки выше локтей и тормошила — с тем же успехом можно было бы трясти фасад дома.

— Ты не можешь не знать! — визжала я. — Ты знаешь все, что я прочла. И ты должен знать все мои мысли.

Он покачал головой.

— Я же человек, я женщина, — кричала я. — А ты использовал меня и ничего не дал взамен. Из-за тебя я поломала всю жизнь: читала все дни напролет и возвращалась к тебе, будь то дождь или снег. А ты не говоришь со мной, ты не глядишь на меня, ничего обо мне знать не хочешь, я тебе безразлична. Ты словно околдовал меня, и я не могу разрушить твои чары. А теперь, окончив свои дела, ты отделываешься от меня одним «не возвращайся».

— Значит, если я что-то взял, нужно отдать другое?

— Так делается среди людей.

Он коротко и заинтересованно хмыкнул.

— Что же ты от меня хочешь. У меня ничего нет. — Он пожал плечами и отвернулся. Я бросилась к нему и потянула назад.

— Ты вычитал из моего ума столько книг, неужели ты не можешь прочесть во мне… меня.

— Я не пытался, — он взял мое лицо в ладони.

Странный взгляд его проник в меня, и я вскрикнула. Попыталась вырваться. Мне казалось, его большие ладони отрывают меня от земли. Он не отпускал меня, но когда закончил, выронил на землю. Рыдая, я съежилась на траве. Он присел возле меня. Он не пытался ко мне прикоснуться, не стремился уйти. Я наконец успокоилась и притихла, ожидая.

— Чертова путаница у тебя в голове. Тебе трудно жить.

— Я живу весьма уютно, — возразила я с вызовом.

— Оно и заметно — одна целых десять лет, никого, кроме прислуги, не видишь.

— Мужчины — это животные, а женщины…

— Женщин ты ненавидишь. За то, что им известно такое, чего не знаешь ты.

— И не хочу знать. Я счастлива.

— Черта с два.

Я промолчала. Какая грубость!

— Ты хочешь знать обо мне все: откуда я и как стал таким.

— Да, хочу.

— Я где-то родился и как-то вырос. Они даже не подумали пристроить меня в сиротский приют. Значит, я убежал. Да, я убежал, но не в деревню — в леса.

— Почему?

Он задумался.

— Наверное, потому, что людская жизнь казалась мне бессмысленной. А тут я мог расти, как хотел.

— И как ты хотел? — спросила я. Он второй раз повторил:

— Ты учишься, но не думаешь. Оказывается, есть такая разновидность… ну, каких-то существ. Она состоит из отдельных частей, но образует единую личность. У нее есть нечто вроде рук, нечто вроде ног, подобие говорящего рта и мозга. А я — воля этой личности. Очень сжатая, конечно, но лучшей не встречал.

— Ты безумен!

— Нет, нисколько, — отвечал он без обиды и с абсолютной уверенностью. — У меня есть та часть, которая служит вместо рук. Я могу направить их куда угодно, и они сделают все, что велю. У меня есть говорящая часть. Очень хорошая.

— Ну сам ты не слишком красноречив, — отвечала я.

Он удивился:

— Так я не о себе! Она там, с остальными.

— Она?

— Ну та, что говорит. Теперь мне нужна, которая думает, и та, что может сложить одно с другим и найти правильный ответ. А когда все окажутся вместе и будут сообща работать, я стану тем самым невиданным существом, о котором тебе говорил. Поняла? Только я хочу, чтобы у него была воля получше моей.

Моя собственная голова шла кругом.

— А почему ты все это затеял?

Он серьезно поглядел на меня:

— Такое не задумаешь. Так, наверное, должно быть. Как и то, что я умею заставить всякого выполнить мое желание. И ты, например, сейчас забудешь обо мне.

Я сказала сдавленным голосом:

— Но я не хочу забывать…

— Захочешь… Сперва ты возненавидишь меня, а потом, не скоро, будешь мне благодарна. Может быть, тогда ты сумеешь сделать кое-что для меня. И сделаешь это охотно. Но сейчас ты все забудешь, да, все, кроме чувства. И моего имени, может быть.

— Подожди, подожди! — вскрикнула я. Только бы он не ушел! Грязный, гадкий зверь, он каким-то невероятным образом поработил меня. — Разве ты оставишь меня так просто…

— Ах, это, — произнес он. — Да, я понимаю. Двигался он, как молния. Сперва надавило, раздвигая, пронзило, и в муках блаженства утонула боль.

Выбрался из всего этого я на двух четко разделенных уровнях.

Мне одиннадцать, и я задыхаюсь от потрясения, переживая вторжение в чужое «я». Мне пятнадцать, я лежу на кушетке, а Стерн все жужжит: следом за пальцами расслабились твои лодыжки, живот, шея, спина…

Я сел и спустил ноги на пол:

— О'кей!

Стерн проницательно поглядел на меня.

— Что ты имеешь в виду?

— Все было, как ты предположил. Там, в библиотеке. Когда мне было одиннадцать. А она сказала «Малышу — три». И все, что три года кипело в ней, хлынуло на меня, подростка, незащищенного, открытого. Это было так больно, то, что происходило с ней.

— И ты это почувствовал?

— На какую-то долю секунды я сделался ею, понимаешь? Я стал ею, чувствовал, поступал, как она, видел, слышал и ощущал все до последней мелочи. И я мог припомнить любое мгновение ее жизни.

— Гештальт, — пробормотал он.

Я подошел к Стерну, он поднял лицо, когда я склонился над ним. Сперва вздрогнул, но потом справился с собой и даже пододвинулся ближе. Я впился в него взглядом.

— Боже, — пробормотал он, — Клянусь, у тебя зрачки вращаются, как колеса.

Стерн прочел много книг. Я и не думал даже, что их столько понаписано. И я проскользнул внутрь, выискивая необходимое.

Трудно описать, что я испытал. Словно бы идешь по тоннелю, своды которого утыканы палками с медными кольцами на концах, как при игре в серсо, и ты можешь взять любое из них.

А теперь представьте, что у вас тысяча рук, и все срывают эти кольца. И еще: тоннель тянется тысячи миль, но вы проходите его мгновенно. И мне это далось легче, чем Дину.

Я выпрямился и отошел от Стерна. Ему было явно не по себе. Он даже испугался.

— Все в порядке, — успокоил я.

— Что ты сделал со мной?

— Мне были нужны кое-какие слова. Спасибо.

Держался он превосходно. Положил трубку в карман, провел кончиками пальцев по лбу и щекам. А потом сел, уже в полном порядке.

— Я знаю, — сказал я. — Так себя чувствовала мисс Кью после встреч с Дином.

— Кто ты?

— Скажу. Я — центральная ганглия сложного организма, состоящего из компьютера — Малыша, телепортеров Бини и Бони, телекинетика Джейни и меня самого — телепата и управляющего. В нас нет ни единой черты, которая еще неизвестна людям. Только в нашем случае каждый элемент действует с максимальной эффективностью.

Его создал Дин. Я пришел Дину на смену, но когда он умер, я был еще слишком неразвит, к тому же получил тяжелый удар от мисс Кью. Мисс Кью. Она дала нам безопасность. Но мой гештальт-организм погибал от безопасности. Тогда я понял — или я умру, или она. О, конечно, части бы выжили: две цветные девчонки с недоразвитой речью, девушка-интровертка, любящая рисовать, монголоидный идиот и я сам. — Я усмехнулся. — Конечно, ее оставалось только убить. Из чувства самосохранения гештальт-организма.

Стерн пожевал губами и выдавил наконец:

— Но я не…

— И не надо, — я расхохотался. — Просто чудесно. Ты действительно мастер своего дела. Это говорю я — ты далеко пойдешь. Хочешь знать, что еще мешало? Я не мог миновать этого, «Малышу — три», потому что в этих словах и крылся ключ к тому, что я есть. И я не мог обнаружить его потому, что боялся вспомнить, как был одновременно мальчиком, мисс Кью и частью чертовски огромного целого. Я не мог быть и тем, и другим сразу — и не мог не быть.

Он спросил, вновь обратив глаза к трубке.

— А теперь можешь?

— Вполне.

— Ты решил, что теперь все в порядке, все на своих местах и готово крутиться?

— Уверен в этом. А ты?

Он покачал головой.

— Пока мы с тобой выяснили только одно: что ты из себя представляешь. Но тебе придется узнать еще кое-что.

— Что же?

— Ну, скажем, как живется людям, у которых такое на совести. Джерри, ты не похож на обычных людей, но все-таки ты человек.

— Разве я виноват, если спасал свою шкуру?

Он словно не слышал:

— Вот еще: ты говорил, что всегда был зол на всех и на вся… так и жил. А ты не задумывался, почему?

— Нет, как-то не приходилось.

— Ты всегда был одинок, потому-то общество этих детей, а потом мисс Кью так много значило для тебя.

— Дети-то остались при мне.

Он медленно качнул головой.

— Ты и дети — единое существо. Уникальное. — Он ткнул в меня трубкой. — Одинокое.

Кровь запульсировала в моих ушах.

— Заткнись, — бросил я.

— Сам думай, — тихо отвечал он. — Твои возможности почти безграничны. Ты можешь получить все, что захочешь. Но ничто не избавит тебя от одиночества.

— Заткнись! Все одиноки.

Он кивнул.

— Но некоторые умеют справляться с этим.

— Как?

Помедлив, он произнес:

— Есть нечто, неведомое тебе. И слово, обозначающее это понятие, для тебя — пустой звук.

— Говори, я слушаю.

Он окинул меня странным взором:

— Иногда эту штуку называют моралью.

— Кажется, ты прав. Хотя я и не знаю, о чем ты говоришь. — Слушать его дальше у меня не было желания.

Он пересек притихшую комнату и уселся за стол. Я нагнулся к нему, и он уснул с открытыми глазами. А потом я взял термос и наполнил его. Расправил уголок ковра, покрыл изголовье кушетки чистым полотенцем. Потом подошел к столу, выдвинул ящик и увидел магнитофон. Словно протянув руку, я вызвал Бини. Она выросла рядом, широко открыв глаза.

— Посмотри-ка сюда, — обратился я к ней. — Я хочу стереть эту ленту. Спроси у Малыша, как это сделать.

Она моргнула и как бы затряслась, а потом склонилась над магнитофоном. Постояла, исчезла, вернулась. Шагнула вперед. Нажала две кнопки, дважды щелкнула переключателем. Лента с писком закрутилась назад мимо головки.

— Хорошо, — сказал я ей, — готово. Она исчезла.

Взяв куртку, я направился к двери. Стерн все сидел за столом, уставившись перед собою.

— Хороший охотник за головами, — пробормотал я. Чувствовал я себя просто здорово.

Снаружи я помедлил, затем вернулся в кабинет. Стерн поглядел на меня:

— Садись-ка сюда, сынок.

— Извините, — отвечал я. — Простите, сэр, ошибся дверью.

— Ничего, — отвечал он.

Я вышел, закрыл за собой дверь и всю дорогу к полицейскому участку ухмылялся. Сообщение о смерти мисс Кью пройдет без задоринки. Иногда я даже посмеивался, подумывая о Стерне: как он будет морщить лоб, вспоминая события забытого утра и обнаружив в столе невесть откуда свалившуюся тысячу долларов. Так-то куда забавнее, чем вдруг помереть. Кстати, что такое мораль?

Часть третья Мораль

— Кем же он вам приходится, мисс Джеральд? — осведомился шериф.

— Джерард, — поправила она. Странный рот, зеленовато-серые глаза. — Он мой кузен.

— Все мы, адамовы дети, кузены через праотца Адама. Надо бы точнее.

— Семь лет назад он служил в ВВС, — сказала она. — А потом начались неприятности. Его уволили по состоянию здоровья.

Шериф покопался в папке, лежавшей на столе.

— Помните имя доктора?

— Сперва был Томпсон, потом Бромфилд. Он и подписал заключение.

— Кем он был до службы в авиации?

— Инженером. То есть стал бы, если бы успел окончить училище.

— А почему не закончил?

Она пожала плечами.

— Он тогда пропал.

— Так откуда вы знаете, что он здесь?

— Я узнаю его везде, — отвечала она, — я видела… я видела, как это случилось.

— Видели? — шериф сложил папку и бросил ее на стол. — Знаете, мисс Джерард, не мое дело давать людям советы, но вы, кажется, приличная девушка. Почему же вы не можете просто позабыть о нем?

— Мне бы хотелось повидать его, если это возможно.

— Он не в своем уме. Вы не знали этого?

— Нет.

— Разбил кулаком оконное стекло. Без веской причины.

Она ждала. Шериф настаивал.

— Он неопрятен. Не помнит даже своего имени.

— Могу ли я увидеть его?

Шериф буркнул что-то неразборчивое и встал.

— Будь у этих недоумков из ВВС хоть сколько-нибудь соображения, они определили бы его куда надо, а не в тюрьму.

Стены коридора были выложены стальными пластинами. Каждый шаг вызывал гулкий резонанс. Шериф отпер дверь с узким зарешеченным оконцем. Они вошли, и шериф повернул замок. Пропустил ее вперед, в большое помещение с бетонными стенами и зарешеченными камерами. Их было около двадцати. Занятыми были с полдюжины.

Они подошли к одной из камер.

— А ну-ка просыпайся, Бэрроуз. К тебе дама.

— Гип! О, Гип!

Заключенный не шевельнулся. Он раскинулся на матрасе, лежащем прямо на стальном полу. Левая рука была замотана грязной повязкой.

— Видите, мисс, ни слова! Довольно?

— Могу ли я переговорить с ним с глазу на глаз?

— Только осторожнее, — предупредил шериф, отпирая дверь. — Если что — вопите громче. Я тут поблизости. А ты, Бэрроуз, смотри у меня, не то получишь пулю, — и он оставил их в камере.

Девушка подождала, пока шериф отошел, и склонилась над заключенным.

— Гип, — пробормотала она, — Гип Бэрроуз. Померкшие глаза шевельнулись в глазницах, повернулись в ее сторону. Медленно моргнули и неторопливо открылись опять.

Она встала рядом с ним на колени.

— Мистер Бэрроуз, — шепнула она. — Вы не знаете меня. Я сказала им, что вы мой двоюродный брат. Я хочу помочь вам.

Он молчал. Она сказала:

— Я хочу помочь вам выбраться отсюда.

Он долго глядел ей в лицо. Потом глаза его совершили путь к запертой двери и вернулись к ее лицу.

Она прикоснулась к его лбу, к щеке. Показала на грязную повязку:

— Сильно болит?

Он рассеянно перевел взгляд от ее лица к повязке. Потом с трудом посмотрел на нее снова. Она спросила:

— Вы хотите что-то сказать?

Он молчал так долго, что она поднялась.

— Пожалуй, мне лучше уйти. Но вы все-таки не забывайте обо мне. Я помогу вам. — И она повернулась к двери.

Он спросил:

— Почему?

Она вернулась назад:

— Потому что вы — грязный, избитый, никому не нужный… и потому что я знаю, кто вы на самом деле.

— Вы безумны, — устало пробормотал он. Она улыбнулась:

— О вас здесь говорят то же самое. Значит, у нас много общего.

Он грязно выругался.

Она невозмутимо ответила:

— И за этим вы тоже не спрячетесь. А теперь слушайте меня. Сегодня днем вас посетят двое. Один — доктор. Второй — адвокат. К вечеру вы выйдете на свободу.

Он приподнял голову, и на его лице проступили, наконец, признаки чувств.

— Что еще за доктор?

— Хирург, у вас ведь поранена рука, — ровно отвечала она. — Не психиатр. Вам не придется заново переживать это.

Он откинул голову назад. Оживление медленно покидало его. Она подождала, но, не получив ответа, повернулась и позвала шерифа.

Все так и случилось. В новой чистой повязке и грязной одежде Бэрроуза провели мимо сердитого шерифа.

Девушка ожидала на улице. Гип, чувствуя себя дураком, стоял на крыльце, пока она заканчивала разговор с адвокатом. Наконец тот удалился, и она притронулась к его локтю:

— Пошли, Гип.

Он следовал за ней, как заводная игрушка, ноги словно сами несли его в нужную сторону. Дважды свернув за угол, они поднялись по чистым ступеням дома, стоявшего среди прочих строений как-то строго и особняком, словно старая дева. Окошко двери поблескивало цветными стеклами витража. Они вошли в коридор, затем в комнату. Высокий потолок, много воздуха, чистота.

Впервые он что-то сделал по собственной воле: медленно повернулся, одну за другой разглядывая стены, приподнял за уголок салфетку на туалетном столике, дал ей упасть.

— Ваша комната?

— Ваша, — отвечала она. — Вот ключи, — она выдвинула верхний ящик. — Тут носки и носовые платки. — Потом по очереди постучала костяшками по каждому ящику. — Рубашки. Белье. — Указала на дверцу шкафа. — Там два костюма. По-моему, должны подойти. Халат, шлепанцы, ботинки. — Потом показала на дверь. — Ванная. Там все есть: полотенце, мыло. Бритва.

— И бритва?

— Всякий, кому доверяют ключи, может иметь и бритву, — мягко отвечала она. — А теперь приведите себя в порядок. Я вернусь через пятнадцать минут. Вы помните, когда ели в последний раз?

Он покачал головой.

— Четыре дня назад.

Она выскользнула за дверь и исчезла, хотя он пытался окликнуть ее. И долго глядел на дверь. А потом повалился спиной на кровать.

— «Приведите себя в порядок!» — зло пробормотал он. И вдруг каким-то образом оказался в ванной прямо перед зеркалом. Намочил руки, плеснул воды в лицо и растер грязь полотенцем. Поглядел и снова взялся за мыло.

— Идите, все готово, — позвала она его из комнаты. Она убрала с ночного столика лампу и на толстом овальном блюде разложила куски поджаренного мяса, поставила бутылку пива, бутылочку поменьше с крепким портером, картофель по-айдахски — между половинками клубней таяло масло. Горячий рулет на салфетке, салат в деревянной миске.

— Я ничего не хочу, — заявил он, немедленно приступая к трапезе. И все в мире исчезло: остался лишь вкус доброй еды, тонкое покалывание пива и неописуемое волшебство обжаренной корочки.

Потом он ощутил себя в постели.

— Все будет хорошо. Спокойной ночи!

Она была в комнате — и вдруг ее не стало. Поглядев на дверь, он проговорил «Спокойной ночи» только потому, что это были последние ее слова, и они еще трепетали в воздухе.

— Доброе утро.

Он не шевелился. Колени его были подогнуты, а руки тыльной стороной прикрывали Глаза. Он отключил свое осязание, чтобы легкий наклон матраса не указал на место, где присела она. Он отсоединил слух — на случай, если она опять заговорит. Но ноздри выдавали его, он не ожидал обнаружить в этой комнате кофе, и теперь хотел его, жаждал.

Он открыл глаза — круглые, горящие, сердитые. Она сидела в ногах. Тело ее замерло, лицо застыло, но рот и глаза жили собственной жизнью.

— Пейте кофе.

Он поглядел на нее. Бургундский жакет с серо-зеленой косынкой на шее, удлиненные серо-зеленые глаза — из тех, что в профиль кажутся глубокими треугольниками. Он отвернулся от нее…

Тут он заметил кофе. Высокий кофейник, чашка с толстыми стенками, полная до краев. Черный, крепкий, добрый напиток.

— Ух, — протянул он, вдыхая запах. И отпил. — Ух!

Теперь он поглядел на солнечный свет: складки приподнятых дуновением маркизетовых занавесок, сноп света. Хорошо. И он отхлебнул кофе.

Потом поставил чашку.

— Душ, — проговорил он.

— Ступайте, — отвечала девушка.

Пока он одевался, она вымыла посуду, поправила постель. Потом он сидел, откинувшись в кресле, а она, став на колени, перевязывала его руку.

— Вообще-то уже можно и без повязки, — с удовлетворением заметила она.

За окном протяжно пропела иволга, птичий крик звонкими льдинками сыпался с небес. В комнате же было тихо, в ней царило ожидание. Девушка сидела, руки ее уснули, лишь глаза бодрствовали, пока трубочист, имя которому — исцеление, чистил тело Гипа от костей до кожи, пока он отдыхал, креп, набирался сил.

Потом она поднялась, не сказав ему ни слова, просто потому, что время пришло. Прихватив небольшой ридикюль, она встала возле двери. Он шевельнулся, поднялся на ноги, приблизился к ней. Они вышли.

Неторопливо подошли к пологому ухоженному склону. У подножия его мальчишки играли в футбол. Она все время внимательно изучала его лицо и, заметив, что он никак не реагирует на игру, взяла его под руку и повела дальше. Они набрели на пруд с утками. Извилистые песчаные дорожки вели к нему, петляя между цветущими клумбами. Сорвав примулу, она воткнула цветок ему в петлицу. Потом они отыскали скамейку, возле них остановился мужчина с чистенькой яркой тележкой. Она купила Гипу гамбургер и бутылку содовой. Он молча принялся за еду.

Неторопливо тянулось время.

Когда стало темнеть, она проводила его назад, в комнату. Оставила одного на полчаса, а когда вернулась, увидела, что он словно окаменел в той же позе. Она разворачивала покупки, разогревала еду, нарезала салат, варила кофе. Поев, он начал зевать. Она немедленно поднялась на ноги, произнесла: «Спокойной ночи», — и исчезла.

На следующий день они проехались на автобусе и зашли в ресторан.

Ну а еще на следующий — задержались попозже, чтобы пойти на концерт.

Как-то утром шел дождь, и они отправились в кино. Фильм он смотрел молча — не улыбаясь, не хмурясь, не оживляясь.

«Вот кофе», «Это нужно отдать в прачечную», «Пойдем», «Спокойной ночи», — других слов она не говорила. Только наблюдала за ним, ничего не требовала и ждала.

Он проснулся — было слишком темно. Он и не понимал, где находится. Перед ним возникло лицо, широколобое, худощавое, с острым подбородком, глаза прятались за толстыми стеклами очков. Он вскрикнул и тут же понял, что лицо это — в его памяти, а не в комнате. «Кто же это?» — спросил он себя и не нашел ответа. Его прошиб пот. Он почувствовал, что кто-то, на этот раз реальный, взял его за руку, за другую, свел вместе ладони… это была девушка, она почувствовала его боль и пришла. Он не один.

Не один… от этой мысли он чуть не зарыдал. Перехватил ее руки в свои, и она склонилась над ним, а он сквозь тьму глядел на лицо ее и волосы…

Она осталась с ним. Наконец он расслабился и долго потом еще держал ее за руку и разжал пальцы, только когда уснул. Девушка, укрыв спящего одеялом до подбородка, вышла из комнаты.

Утром он сидел на краю постели, наблюдая за тем, как тает, растворяясь в солнечном свете, тонкая струйка пара над чашкой кофе. Когда на столике перед ним появилась яичница, он поднял глаза. Девушка, как всегда, стояла в позе ожидания.

— Как вас зовут? — впервые поинтересовался он.

— Джейни Джерард.

Она внимательно поглядела на него, а потом потянулась к спинке кровати, где на ремешке висела ее сумочка. Открыв ее, она достала что-то блестящее, какой-то кусочек металла. На первый взгляд, это была алюминиевая трубка — дюймов восьми длиной, овальная в поперечном сечении. Только гибкая, сплетенная из тонких проволочек. Обратив вверх ладонью его правую руку, покоившуюся возле чашки, она опустила на нее короткий цилиндрик.

Он не мог не видеть этого — глаза были опущены вниз. Но пальцы его оставались разжатыми, выражение лица не изменилось. Наконец он взял в руку ломоть обжаренного хлеба. Трубка упала с ладони, покатилась к краю стола, свалилась вниз. Он принялся намазывать хлеб маслом.

Завтракали они вместе, и с тех пор все пошло по-другому. Он не приступал к еде, пока не присоединится она. Начал оплачивать всякие мелочи: билеты в автобусе, угощения, потом стал пропускать ее первой в дверях, брать под локоть, когда они пересекали улицы. Сопровождал ее в магазины, носил оттуда пакеты.

Он вспомнил свое имя и даже то, что Гип было уменьшительным от Гиппократа. Но прочего, что обычно связано с именем, даже места рождения, припомнить не мог. Она не торопила и не расспрашивала его. Просто день за днем была рядом с ним и ждала. И все время старалась, чтобы алюминиевая трубочка попадалась ему на глаза.

Почти каждое утро она оказывалась возле его тарелки. Или в ванной — там из нее торчала зубная щетка. Однажды она обнаружилась в боковом кармане пиджака вместе со скатанными в трубочку счетами. Достав бумажки, он рассеянно выронил металлическую штуковину. Словно для него она была прозрачной, невидимой. Сама Джейни никогда не заводила речи об алюминиевой штуковине. Только продолжала настойчиво оставлять ее на видном месте.

В жизни его стали появляться вчерашние дни, а потом оказалось, что каждый день начинается с утра. Пришли воспоминания: скамья, на которой им уже доводилось сидеть, театр, где они бывали. Он мог уже находить дорогу домой. День ото дня она все меньше руководила им. Наконец он стал даже планировать, как они проведут день.

И поскольку память его ограничивалась днями знакомства с ней, каждый новый день приносил с собой открытия: пикник, новый маршрут автобуса, лебеди в пруду.

Случались и открытия другого рода. Как-то, остановившись у витрины магазина, он сначала внимательно посмотрел на стекло, потом на кривой шрам, рассекавший его ладонь, и медленно, произнес:

— А я окно разбил. — Потом добавил: — И меня упекли за это в тюрьму, а ты вытащила оттуда… Я был болен, а теперь выздоровел, потому что ты привезла меня сюда. Зачем ты это сделала?

— Захотелось, — отвечала она.

Он проявлял признаки беспокойства. Подошел к шкафу, вывернул карманы обоих пиджаков и спортивной куртки. Пересек комнату, принялся ощупывать комод, открывать и выдвигать его ящики.

— В чем дело?

— Та штуковина, — рассеянно отвечал он. Зашел в ванную, вышел обратно. — Помнишь, трубка такая из металла.

— Да, — отвечала она.

— Была же, — недовольно проворчал он, еще раз сделал круг по комнате, а потом, едва не задев Джейни, сидевшую на постели, потянулся к ночному столику. — Вот она!

Он глянул на трубку, согнул ее, сел и откинулся назад в кресле. — Боюсь потерять, — заметил он с облегчением. — Страшно привык к ней.

— Ее сохранили тюремщики, пока ты был в камере, — пояснила Джейни.

— Угу-угу, — он сгибал трубку в пальцах, потом ткнул ею в сторону Джейни, словно указующим перстом. — Эта штука…

Она ждала.

Он качнул головой.

— Привык к ней, — повторил он. Поднялся, зашагал, вновь уселся. — Я искал парня, который… Ах, ты! — пробормотал он, — забыл.

— Ничего, — мягко успокоила она. Он обхватил голову руками.

— Я почти отыскал его, — прошептал он сухими губами. И внезапно спросил:

— А где была та пещера?

— Пещера? — отозвалась она. Он очертил руками пространство:

— Что-то похожее: наполовину пещера, наполовину избушка. В лесу. Где же это было? Не помню…

— Не волнуйся.

— А я вот волнуюсь! — возбужденно проговорил он. — Знаешь что, а вдруг эта штука — самая нужная вещь для всего мира, но я не могу даже вспомнить, что это такое!

— Ты заводишься прямо на глазах, — произнесла Джейни.

— Да-да, именно! — взорвался он. Потом огляделся, яростно затряс головой. — Что это? Что я здесь делаю? Кто ты, Джейни? Зачем тебе все это нужно?

— Мне приятно видеть, как ты выздоравливаешь.

— Да, выздоравливаю, — проворчал он. — Я должен выздороветь! Назло тому, кто велел мне умереть.

— Кто сказал тебе это? — вскрикнула она.

— Томпсон, — бухнул он и откинулся назад с тупым изумлением на лице. И высоким ломким голосом подростка простонал: — Томпсон? А кто это — Томпсон?

Она пожала плечами и будничным голосом произнесла:

— Тот, кто велел тебе умереть, как ты говоришь.

— Ага, — вновь проскулил он. — Ага-а-а, — протянул снова, уже в порыве откровения. — Я видел его, Томпсона этого. — Тут взгляд его вновь привлекла плетеная трубка. Он покрутил головой, закрыл глаза.

— Вспомнил! — завопил он. — Я увидел его и хотел ударить. Он стоял на улице совсем рядом и глядел на меня, я не закричал, а потом прыгнул и… — Он поглядел на руку в шрамах и сказал с удивлением: — Развернулся, вмазал и разбил окно. Боже!

Он сел.

— Вот за это самое я и попал в тюрьму. Валялся в вонючей камере и гнил заживо. Не ел, не двигался, и мне становилось все хуже и тяжелее, ждал только конца.

— Но конец-то, я вижу, не настал?

Он поглядел на нее.

— Только благодаря тебе. Ну а как насчет тебя, Джейни? Что тебе нужно, а?

Она опустила глаза.

— Ох, извини, извини, пожалуйста. Понимаю, это не слишком… — он протянул к девушке ладонь, уронил руку, так и не прикоснувшись к ней. — Не знаю, что в меня вселилось сегодня. Слушай, давай пройдемся.

— Хорошо. — В ее голосе слышалось облегчение.

Они покатались на «американских горках», полакомились сахарной ватой, потанцевали на открытой площадке. Он удивлялся вслух, где это научился так хорошо танцевать. Но о том, что его тревожило, не упоминал. В тот день общество Джейни впервые по-настоящему радовало его. Он никогда еще не видел ее такой веселой, не слышал ее задорного смеха.

Смеркалось. Они стояли возле озера и глядели на купающихся. На берегу сидели парочки. Гип улыбался, переводя взгляд от одной пары к другой и хотел уже было сказать что-то забавное Джейни, как, обернувшись, был остановлен ее холодным взглядом. Джейни смотрела внутрь себя. Ему было понятно подобное самоуглубление и потому он не хотел мешать своей спутнице. Да и кто сказал, что его общество самое желанное для девушки. Это к нему жизнь вернулась в тот самый день, когда Джейни вошла в его камеру. Но до этой встречи Джейни жила на свете четверть века. Да и он тоже.

Почему она вызволила его? Просто решила совершить благородный поступок? Но все-таки почему выбрала именно его?

Что нужно ей от него? Нечто, погребенное в той, забытой его жизни? Если так, он отдаст ей все, что она пожелает. Ведь нет и не может быть на свете вещи, более ценной, нежели жизнь, которую она заново открыла для него.

Но что она ищет?

Взгляд его вновь обратился к вечернему пляжу, усеянному звездочками влюбленных пар; каждая — свой мирок, скользящий по своей собственной орбите… Нет, Джейни не добивалась его — ни в неразлучных прогулках, ни в умиротворяющем покое совместных трапез, ни в долгом молчании вдвоем. Ни слово, ни жест, ни прикосновение не выдавали романтического увлечения. Любовь, даже потаенная и безмолвная, требует, жаждет, добивается. Джейни не требовала ничего. Она только ждала. И если она похоронила в его прошлом какую-то тайну, то не допытывалась — просто оставалась с ним рядом, чтобы не пропустить ее, если она вдруг вынырнет на поверхность. Но раз ей неизвестно его прошлое, почему тогда она ничего не спрашивает, не выведывает, как то делали Томпсон и Бромфилд? (Бромфилд? Кто это еще?).

Нет, здесь крылось нечто другое, то, что заставляло ее глядеть на влюбленных с такой сдержанной печалью. Так, должно быть, безрукий завороженно наблюдает за игрой скрипача.

Не сговариваясь, они повернулись друг к другу. Две шестеренки: она ведомая, он ведущий. И тогда дыхание покинуло их обоих и повисло между ними символом, обещанием, единое и живое. Целых два гулких удара сердца пробыли они единой планетой, в далеком космосе влюбленных, а потом лицо Джейни внезапно стало сосредоточенным — не затем, чтобы сдержать порыв, но чтобы не ошибиться.

И с ним произошло нечто — словно шарик твердейшего вакуума вдруг возник внутри него. Гип вздохнул, и охватившее их колдовство хлынуло вглубь, заполняя тот вакуум. Оба не пошевелились, лишь по лицу ее пробежала короткая судорога. Солнце садилось, они стояли друг напротив друга, лицо ее было обращено вверх, к Гипу, тут пятнышко тени, здесь блик солнца, и все оно было озарено ее внутренним светом.

Но колдовство исчезло. Их стало двое, вновь были он и она, так и не слившиеся в одно. По лицу Джейни пробежала тень досады. Гип почти понял — Джейни ждала его, но этот короткий миг миновал и исчез навсегда, растаял в вечернем полумраке.

Они молча вернулись к аллее, к свету жалких тысячесвечевых ламп, к аттракционам и суетливому оживлению вокруг них. Где-то вдали за горизонт опускался истинный свет, совершая единственное сколько-нибудь значащее движение. Пусть игрушечные пушки палили теннисными мячиками в деревянные корабли, пусть вверх по склону бежали игрушечные собачки, пусть летели дротики в воздушные шарики… Подо всем этим Джейни и Гип погребли нечто сделавшееся настолько крохотным, что и холмика не осталось.

На специальном стенде стояла зенитная установка, со всеми поворотными устройствами, как настоящая. Можно было вручную прицелиться в искусственное небо из крошечной зенитной пушки, движения ее немедленно повторяла большая пушка на заднем плане. На полукуполе мелькали силуэты самолетов. Все вместе — и техника, и оформление — выглядело весьма соблазнительно и, надо думать, безотказно выуживало деньги.

Первым взялся за дело Гип. Сперва с легким недоумением, а потом с нарастающим и вовсе уж нескрываемым интересом он следил, как, повинуясь легким движениям его рук, ходил из стороны в сторону ствол зенитной пушки в двадцати футах от него. В первый самолет он не попал, во второй тоже, но двух выстрелов ему вполне хватило, чтобы определить систематическую ошибку прицела, и он принялся по одной щелкать все цели, вылетавшие в небо аттракциона. Джейни, как девчонка, захлопала в ладоши, служитель наградил Гипа памятным призом — глиняной в блестках статуэткой полицейского пса стоимостью едва ли не в пятую долю входного билета. Гип с гордостью принял подарок и пригласил Джейни попытать удачи. Уголком рта он шепнул ей:

— Целься на сорок в правом квадранте, капрал, а то феи дегауссируют взрыватель.

Глаза Джейни чуть сузились. Первую цель она сразила, едва та успела показаться над искусственным горизонтом, вторую и третью постигла та же участь. Гип радостно хлопнул Джейни по плечу. Следующую мишень она пропустила, а потом промахнулась четыре раза подряд. Сбила еще две — одну низко, а другую высоко и, наконец, в последний раз дала промах.

— Да, неудачно, — взволнованно проговорила она.

— Отлично, — галантно возразил он. — Сама понимаешь, как пристреляны эти пушки.

— Но ты-то выиграл приз!

— Ну и унылый барбос, во всем свете такого не сыскать.

Она перевела взгляд от его лица к статуэтке и хихикнула.

— Гип, ты весь перепачкался этими блестками. Знаешь что — может, лучше подарим ее кому-нибудь?

Они довольно долго бродили по парку, пока не отыскали лицо, истинно нуждающееся в подобной ценности, — одинокого мальца лет семи, меланхолично выжимавшего последние остатки масла и соли из кукурузной кочерыжки.

— А это тебе, — пропела Джейни. Ребенок, не обращая внимания на подарок, поднял к ней пугающе взрослые глаза.

Гип усмехнулся.

— Эх, сорвалось! — Он присел на корточки перед мальчишкой. — Давай поторгуемся. Ты не возьмешься за доллар отнести эту штуку куда-нибудь с глаз моих?

Ответа не последовало. Мальчик обсасывал кукурузный огрызок и не отводил глаз от Джейни.

— Крепкий делец, — ухмыльнулся Гип. Вдруг Джейни вздрогнула.

— Слушай, давай-ка оставим его в покое, — сказала она, неожиданно посерьезнев.

— Этому типу со мной так просто не справиться, — добродушно возразил Гип. Он поставил статуэтку возле стоптанных ботинок мальчугана и затолкал долларовую бамажку в складку его одежды. — Очень приятно было встретиться с вами, сэр, — проговорил Гип, пускаясь за Джейни.

— Ну и фрукт, — проговорил он, нагоняя спутницу. Гип оглянулся. Ребенок все еще глядел вслед Джейни, хотя они удалились уже на полквартала. — Похоже, он на всю жизнь запомнил тебя… Джейни!

Широко раскрыв глаза, девушка замерла:

— Ах, чертенок! — выдохнула она. — В такие-то годы! — И резко обернулась назад.

Глаза явно подвели Гипа: огрызок, как ему показалось, сам собой вырвался из грязных ладоней и, стукнув огольца по носу, шмякнулся о землю. Дитя отступило шага на четыре с весьма нелюбезным определением на устах и, закончив речь непечатным пожеланием, исчезло в аллее.

— Фью! — с уважением присвистнул Гип. — А зачем тебе такие длинные уши, бабулечка? — спросил он скорее для того, чтобы замять неловкость. — Я, кстати, ничего и не слышал, кроме последнего коленца, которое он пустил.

— Не слышал? — переспросила она. Впервые в голосе ее почувствовалась явная досада. Он взял Джейни за руку.

— Забудем об этом, пойдем перекусим.

Она улыбнулась, и все исправилось.

Ядовито-зеленый павильончик с кое-где облупившейся краской, возбуждающая жажду пицца, холодное пиво. Усталость, тихое довольство, такси, что дожидалось их на остановке.

Они разбудили дремлющего водителя и назвали адрес.

— Интересно, я полностью вернулся к жизни или мне предстоит что-то еще? — бормотал Гип. — Хочу тебе признаться, недавно мир был крохотным закоулком в моей голове, глухим и мрачным. А потом ты сделала из него комнату, затем город, а сегодня что-то огромное, ну как… — И, не найдя слова, он умолк.

Одинокий торопливый огонек встречной машины высветил ее улыбку. Он продолжил:

— Вот я и думаю, какой он на самом деле?

— Много больше, — отвечала она. Он сонно откинулся на сиденье.

— Я отлично себя чувствую, — пробормотал он. — Джейни, я… — голос его осекся. — Мне плохо.

— Ты знаешь, почему, — спокойно отвечала она.

— Ну нет, — напряженно засмеялся он, — никому теперь не заставить меня заболеть. Водитель!

В голосе его хрустнула ветка. Шофер от неожиданности нажал на тормоза. Гипа кинуло вперед, он уперся рукой в спину шофера.

— Едем назад!

— Боже милосердный, — пробормотал шофер, разворачивая такси.

Гип обернулся к Джейни. Она сидела спокойно и как всегда чего-то ждала. Тогда Гип приказал водителю:

— Следующий квартал. Да, здесь. Налево. Еще раз налево.

Потом откинулся назад, припав щекой к стеклу, и внимательно приглядывался к темным домам на черных лужайках. Наконец произнес:

— Здесь. Вон тот дом с подъездной дорогой, там, где высокая изгородь.

— Подъехать ближе?

— Нет, — отрезал Гип. — Остановитесь подальше… здесь, чтобы хорошо его видеть.

Остановив машину, водитель обернулся:

— Приехали. С вас доллар и…

— Шшшш! — от этого звука водитель остолбенел.

Гип вглядывался в очертания слабо освещенного белого здания, осматривал строгий фасад, опрятные ставни, дверь под козырьком.

— Теперь едем домой, — проговорил он наконец.

На обратном пути никто не проронил ни слова. Гип сидел, прикрыв ладонью глаза. В уголке, который занимала Джейни, было темно и тихо.

Машина остановилась, Гип рассеянно раскрыл дверцу перед Джейни. Такси отъехало. Гип замер, уставившись на деньги, пальцем передвигая на ладони монетки.

— Джейни?

— Да, Гип.

Они вошли в дом. Гип включил свет. Джейни сняла с головы шляпку и уселась на кровать, сложив руки на коленях. Она ждала.

Он так углубился в себя, что казался ослепшим. А потом, не отводя глаз от монет, стал просыпаться. Он сжал деньги в кулак, потряс им, а потом выложил монеты перед Джейни.

— Они не мои.

— С чего ты это взял?

Он устало качнул головой.

— Нет, они не мои. И никогда не были моими. И те, что потрачены на карусели, и на все эти покупки, даже на кофе по утрам. Считаю, что это взаймы.

Она молчала.

— Тот дом, — рассеянно проговорил он, — я был в нем. Как раз перед самым арестом. Это я помню. Я постучал в дверь, грязный, свихнувшийся, а мне скомандовали кругом, чтобы не попрошайничал. Не имел я тогда денег. У меня только и было, что… — Из кармана на свет явилась плетеная трубка, блеснула в свете лампы.

— Но с первого же дня, как я здесь оказался, у меня завелись деньги. Каждый день, в левом кармане пиджака. Прежде я не задумывался над этим. Это ведь твои деньги, Джейни?

— Твои. Забудем об этом, Гип. Это совершенно не важно.

— Что ты хочешь этим сказать? — отрубил он.

— Они мои, потому что ты дала их мне? — пронзительным лучом гнева он попытался прорезать темноту ее молчания.

Потом ощутил — она рядом, и ладонь ее легла ему на плечо.

— Гип… — прошептала Джейни. Он дернулся, и ладонь исчезла. Послышался легкий звон пружин — Джейни вновь опустилась на постель.

— Пойми, я злюсь не на тебя, я очень благодарен тебе. Но что-то не так, — выпалил он. — Я опять запутался: что-то делаю, а почему, сам не знаю. Просто приходится — вот и делаю неизвестно что. Словно… — он умолк, чтобы подумать, уловить нечто целое в тысячах обрывков, на которые вихрь безумия растерзал его «я». — И ведь знаю, что поступаю плохо, что не следует мне жить здесь, есть за чужой счет, получать деньги неизвестно за что… И… я же говорил тебе, что должен найти кого-то, но зачем, почему, — не знаю. Вчера я сказал… — он умолк, и в комнате какое-то время слышно было только его свистящее дыхание. — Я сказал сегодня, что мой мир, место, где я живу, — все время становится все больше и больше.

Теперь оно уже вмещает в себя тот дом, возле которого я остановил такси. Я вспомнил, что был там уже, измученный, и постучал, а мне велели убираться восвояси. Я кричал на них, а потом пришел кто-то еще. Я спросил их, я хотел узнать о…

Вновь молчание, вновь свист воздуха сквозь зубы.

— …детях, что жили там. Но у них не было никаких детей. И я вновь кричал, все переполошились, а я чуть успокоился. Я просил их просто сказать мне, объяснить, обещал, что уйду, я не хотел никому угрожать. Я сказал: хорошо, детей нет, тогда разрешите мне переговорить с Алисией Кью, скажите мне, где она.

Он выпрямился и с горящими глазами указал на Джейни трубкой.

— Видишь? Я помню имя — Алисия Кью! — он осел назад. — А мне говорят: «Алисия Кью умерла». А потом говорят: «Ох, да, после нее остались дети!» И объясняют, где их искать. Записали, а я куда-то засунул бумажку… — он принялся копаться в карманах, вдруг остановился и поглядел на Джейни. — Она была в старой одежде, это ты спрятала, да?

Если бы она объяснила, если бы ответила, все было бы в порядке, но она только наблюдала за ним.

— Ну, хорошо, — процедил он сквозь зубы. — Вспомнил одно, вспомню и другое. А может, просто вернуться туда и спросить? Я прошел большой путь и остался в живых. Выяснить мне осталось немного.

— Кое-что все-таки осталось, — с грустью сказала она.

Он утвердительно кивнул.

— Говорю тебе — я знаю о детях, об этой Алисии Кью, о том, что все они перебрались куда-то. Остается узнать — куда. Это единственное, что мне надо. Там и будет он…

— Он?

— Тот, которого я ищу. Его зовут, — он вскочил на ноги. — Его зовут…

— Сядь, — распорядилась Джейни, — сядь, Гип, и выслушай меня.

Он нерешительно сел и с укоризной поглядел на нее. В голове теснились уже почти понятные картинки и фразы.

— Ты прав, теперь ты в силах это сделать, — проговорила она, медленно, старательно подбирая слова. — Можешь хоть завтра отправиться в этот дом и разведать адрес. Только, поверь мне, то, что ты узнаешь, ничего не скажет. Поверь мне, Гип!

Он рванулся к ней, схватил за руки.

— Ты знаешь! — завопил он. — Я теряю рассудок, пытаясь выяснить, а ты сидишь и наблюдаешь, как я корчусь!

— Пусти меня, пожалуйста, пусти! Ох, Гип, ты не ведаешь, что творишь!

Тяжело поднявшись, он вернулся в кресло. Настал его черед ждать.

Она вздохнула и села. Растрепанные волосы и зардевшиеся щеки пробудили в нем нежность. Он сурово одернул себя.

— Только поверь мне на слово, — молила она. — Поверь мне, пожалуйста!

Он медленно покачал головой. Она опустила глаза, сложила руки. Потом подняла ладонь, прикоснулась к краешку глаза тыльной стороной кисти.

— Видишь этот кусочек кабеля? — спросила она.

Трубочка оставалась на полу, там, где он ее выронил. Гип поднял ее.

— Ну и что?

— Когда ты впервые вспомнил, что это твое?

Он задумался.

— Окно. В тот миг, когда я вспомнил про то, как разбил окно. Я вспомнил об этом. А потом он… Ох! — отрывисто воскликнул он. — Тогда ты положила кабель мне в руку.

— Правильно. Восемь дней я вкладывала его тебе в руки. Один раз — в ботинок. Подкладывала на тарелку, в мыльницу. Щетку зубную в него однажды поставила. Каждый день не менее полдюжины раз, Гип!

— Я не…

— Правильно, не понимаешь. Я не могу тебя в этом винить.

Она наконец поглядела на него, и тут он осознал, насколько привык к этим обращенным на него внимательным глазам.

— Каждый раз, прикасаясь к этому куску кабеля, ты отказывался признать его существование. Просто разжимал пальцы, не хотел даже видеть, как он падает на пол. Гип, однажды я положила его тебе в тарелку вместе с фасолью. Ты поднес эту штуку ко рту, а потом просто дал ей выскользнуть из рук. Ты не замечал ее.

— Ок… — с усилией выговорил он, — оклюзия. Так это называл Бромфилд. А кто такой Бромфилд? — Но мысль ускользнула — ведь Джейни еще не договорила.

— Правильно. Слушай теперь внимательно. Когда настало время, оклюзия начала исчезать, а ты остался с кусочком кабеля в руке, уже зная, что он существует.

Он задумался.

— Так. А почему же все наконец случилось?

— Ты вернулся.

— В магазин, к стеклянной витрине?

— Да, — отозвалась она и тут же поправилась.

— Нет. Я хочу сказать вот что: в этой комнате ты ожил, ты и сам говорил: твой мир начал расти, вместил сперва комнату, потом улицу, потом город. То же самое происходит с твоей памятью. Сначала она сумела принять вчерашний день, потом неделю, а потом тюрьму и то, что было до нее. Смотри теперь сам: до тюрьмы кабель означал для тебя нечто потрясающе важное. Но потом что-то произошло, и с тех пор он вовсе перестал что-либо значить. Пока новая твоя память не сумела дотянуться и до этого времени. И тогда кабель вновь сделался реальным.

— О, — только и мог воскликнуть он.

Она опустила глаза.

— Я знала об этом. Могла бы и сама все тебе рассказать. Но ты не был к этому готов. Да, ты прав: сейчас я знаю о тебе много больше, чем ты сам. Но разве это не понятно: если я тебе все расскажу, ты не сумеешь услышать.

Он с недоверием покачал головой:

— Но я ведь уже не болен! Он прочитал ответ на ее лице.

— Опять мимо? — гнев снова зашевелился в его сердце. — Ладно, валяй дальше. Кстати, я не оглохну, если услышу от тебя, какой институт закончил.

— Конечно, нет, — нетерпеливо продолжила она. — Просто все это ничего в тебе не разбудит, никаких ассоциаций, воспоминаний. — Она закусила губу. — Вот и пример. — Ты успел упомянуть фамилию Бромфилд с полдюжины раз.

— Какую? Да нет же!

Она остро глянула на него.

— Ошибаешься, Гип. Ты назвал это имя минут десять назад.

— Разве? — он задумался. А потом изумленно округлил глаза: — Боже мой! И в самом деле назвал.

— Хорошо, кто этот человек? Откуда ты его знаешь?

— Кого?

— Гип, — резко одернула она.

— Извини, — пробормотал он, — кажется, я немного запутался. — Он вновь погрузился в раздумья, пытаясь восстановить последовательность мыслей. И наконец с трудом выдавил: — Бромфилд.

— Сейчас фамилия пришла к тебе из далекого прошлого. И имя это ничего не будет для тебя значить, пока память не вернется назад и…

— Вернется назад? Как это?

— Разве ты сейчас не возвращаешься — от болезни к дням заключения и аресту, к тому, что было прежде, к визиту в тот дом? Подумай об этом, Гип, подумай, вспомни, зачем ты туда пошел.

— Дети, какие-то дети… они могли сказать мне, где искать полудурка, — он подскочил со смехом. — Видишь? И про полудурка вспомнил. Я еще все вспомню, вот увидишь. Полудурок… я искал его столько лет, наверное, целую вечность. Правда, я забыл — зачем, но… — проговорил он крепнущим голосом, — теперь мне это не кажется важным. Я просто хочу тебе сказать, что необязательно проделывать весь путь назад. Значит, завтра я иду в тот дом, спрашиваю у них адрес, и сразу же отыскиваю то, что…

Он запнулся, озадаченно огляделся, заметил кусок оплетки на ручке кресла и подхватил ее.

— Вот, — торжественно произнес он. — Это же от… ах ты, черт!., от чего же она?

Она подождала немного, потом сказала:

— Ну, теперь видишь?

— Что — вижу? — едва выдавил он.

— Если ты завтра же отправишься туда, тебе придется у незнакомцев спрашивать о неизвестном. Но с другой стороны, — признала она, — теперь тебе это по силам.

— А если я это сделаю, — спросил он, — тогда все вернется?

Она глубоко вздохнула:

— Тогда ты погибнешь.

— Что?

— Ох, Гип, разве до сих пор я обманывала тебя? Гип, ты найдешь это, ты обязательно найдешь, только сначала вспомни, что ищешь, и пойми зачем.

— Сколько же времени уйдет на это?

Она неопределенно качнула головой:

— Не знаю.

— Я не могу ждать. Завтра… — и ткнул пальцем в окно. — Тьма начинала рассеиваться. — Сегодня же. Сегодня я могу быть там… Мне надо. — Голос его стих, и он резко обернулся к ней.

— Ты говоришь — убьют. Да, пусть убивают, только бы выяснить. По крайней мере буду знать, что прожил не зря.

Она трагически поглядела на него и вышла. Он закрыл глаза…

Чего же добивается Джейни? Чтобы он вернулся назад? Но насколько? В те голодные годы, когда не знал ни веры, ни помощи, рыскал, мерз и голодал, искал крохотный ключик, а за ключиком — адрес того дома с козырьком над входом, который он прочел на листке бумаги в пещере с детской одеждой… В пещере.

— В пещеру, — громко проговорил он и выпрямился.

Он отыскал пещеру. Там, среди детской одежды, обнаружился скатанный в трубку грязный листок с адресом.

Это был еще один шаг назад, большой шаг. Вещь, которую он отыскал в пещере, доказывала, что все ему вовсе не померещилось, как утверждал Бромфилд: в руках у него было теперь доказательство. Он схватил его и принялся гнуть и сжимать плетеную трубочку, серебристую, легкую, со сложным плетением. Конечно, конечно же! Кусок оплетки того кабеля он нашел именно в пещере. И теперь держал в руках.

Возбуждение охватило Гипа. Джейни все твердила: «Надо вернуться!» Много ли времени ушло на этот шаг, на второе открытие пещеры со всеми ее сокровищами?

Гип поглядел в окно. Чуть больше получаса, сорок минут, не больше. Все перемешалось в душе его: усталость, гнев, чувство вины и боль. Ну а если завтра же начать возвращение, вот только сказать Джейни…

Он подбежал к двери, распахнул ее настежь, одним прыжком пересек коридор и резко распахнул противоположную дверь.

— Джейни, послушай, — выкрикнул он, еле сдерживая дикое возбуждение. — Ой, Джейни… — и резко осекся. Он успел влететь в комнату футов на шесть, и теперь ноги сами собой, заплетаясь и спотыкаясь, понесли его обратно. — Прошу прощения, — растерянно проблеял он. «Боже, — думал он, — почему она сама не сказала». Спотыкаясь, он тащился к себе в комнату — обессилев, как отзвеневший гонг. Потом закрыл за собой дверь, привалился к ней. Откуда-то донесся скрипучий смущенный смешок… Против воли он повернулся к двери. Попробовал выбросить из головы то, что осталось за другой дверью, и не сумел: вся картина отчетливо предстала перед ним. И он вновь расхохотался, побагровев от смущения и неловкости.

— Могла бы и сказать, — произнес он.

Серебристая трубка вновь привлекла его внимание. Взяв ее в руки, Гип уселся в большое кресло. Кусок кабеля помог забыть о смущении, напомнил о более важных вещах. Надо увидеть Джейни, поговорить с ней. Быть может, это безумие, но она должна понять: нужно найти способ вернуться назад поскорее, как следует поторопиться, чтобы еще сегодня разыскать полудурка. Возможно, это безнадежно, но Джейни… Джейни-то знает. Придется ждать. Она появится, когда будет готова, куда ей деться.

Он устроился в кресле, вытянул вперед ноги и запрокинул голову на спинку кресла. Усталость блаженной дымкой окутала Гипа, туманя глаза, щекоча ноздри.

Трах-тах-тах-тах-тах-тах-тах-тах.

(Пятидесятый, думал он, поднимаясь в горы. Мечта всей жизни любого мальчишки — раздобыть автомат и поливать из него, как из шланга).

— Вам-вам-вам-вам!

(Откуда они их раздобыли, эту рухлядь? Это батарея зениток или музей?)

— Гип! Гип Бэрроуз!

Он сел, потирая лицо руками, стук пулеметов превратился в дробь пальцев по деревянной двери. Никакой не капрал, а сама Джейни звала его из коридора. База противовоздушной обороны растаяла, исчезла, унесенная обратно на фабрику снов.

— Гип!

— Глаз продрать не могу, — признался он смущенно. — Подожди немного — плесну воды в лицо. — Уже из ванной комнаты он крикнул: — А ты где была?

— Гуляла. А потом караулила снаружи. Боялась, чтобы ты все-таки… ну, понимаешь. Я хотела тогда последовать за тобой, не оставлять одного. С тобой действительно все в порядке?

— Ага. Только я никуда не собираюсь выходить без твоего совета. Но сперва о другом — а с ней все в порядке?

— Что?

— По-моему, для нее это было даже большим потрясением, чем для меня. Я не знал, что с тобой кто-то живет, иначе я бы не вломился…

— Гип, о чем ты говоришь? Что случилось?

— Ох, — вздохнул он. — Значит, ты пришла, прямо сюда, не побывав в своей комнате.

— Нет. Но что ты имеешь в виду?

Он ответил, краснея:

— Мне бы хотелось, чтобы она тебе сама обо всем рассказала. Вчера мне отчаянно понадобилось видеть тебя. Я ввалился к тебе, не имея представления, что там кто-то есть.

— Кто? Гип, говори, ради Бога!

— Какая-то девушка. Конечно, ты знаешь ее, Джейни. Жулики по домам нагишом не ходят.

Джейни прикрыла рот ладонью.

— Цветная девушка. Молодая.

— А что она… делала?

— Не знаю, чем она там занималась, я только мельком видел ее — если в этом она найдет хоть какое-то утешение. Джейни! — в тревоге воскликнул он.

— Он отыскал нас. Придется убираться отсюда, — прошептала она. Губы ее почти побелели, руки затряслись: — Пойдем, пойдем же!

— Подожди, Джейни! Дай сказать. Я…

Она бросилась на него бойцовым петушком, произнося слова так, что они сливались:

— Ничего не говори! Не спрашивай ни о чем. Я тебе ничего не скажу, все равно не поймешь. Просто мы уходим отсюда, исчезаем. — С удивительной мощью ее ладонь легла ему на руку и повлекла за собой. Он торопливо шагнул следом, иначе растянулся бы на полу. Она была уже около двери и, ухватив Гипа за плечи, подтолкнула его вперед — к выходу на улицу. Он зацепился за косяк: гнев и удивление, соединившись в упрямстве, заставили его остановиться. Каблуки ее уже барабанили по ступеням.

Тогда Гип покорился телу — без колебаний и раздумий. Он оказался снаружи, торопливо догоняя ее.

— Такси! — кричала она.

Машина не успела толком остановиться, а Джейни уже распахнула дверцу. Гип ввалился в салон следом за ней.

— Поехали, — бросила она шоферу, с беспокойством оборачиваясь к заднему окошку.

— Куда поехали? — водитель был озадачен.

— Просто поехали. Живо!

Уже за городом, на развилке дорог, водитель нерешительно спросил:

— Так куда же?

Ему ответил Гип.

— Налево.

Джейни сидела в оцепенении.

— Гип, извини. Прости меня, — наконец смогла вымолвить она. — Но это произошло так неожиданно. Боюсь, что теперь я ни на что уже не способна.

— Почему?

— Не могу тебе сказать.

— Не можешь или пока не можешь?

— Я же уже объяснила — ты должен возвратиться назад. Сам. Вот только времени больше нет, — закончила она отрешенно.

— Слушай, — он взял ее за руку. — Сегодня утром я разыскал пещеру. Джейни, это было два года назад. Я вспомнил, где она находится и что я там обнаружил: ветхие лохмотья, детскую одежонку. И адрес дома с козырьком. И эту трубочку — единственное доказательство, что я на верном пути. Главное — я нашел пещеру, очень быстро, минут за тридцать. Ты сказала, что у нас теперь нет времени. Как, по-твоему: хоть денек-то остался? Или полдня?

Краски вновь проступили на лице Джейни.

— Возможно, — ответила она. — Не знаю… Водитель! Здесь.

Она заплатила шоферу, Гип не протестовал. Они оказались за пределами города, среди просторных волнистых полей, схваченных редкими щупальцами обитающего в городах зверя: фруктовый сад, заправочная станция, через дорогу — неправдоподобно новые, словно лакированные, дома. Она указала вверх, на луга.

— Нас найдут, — ровно проговорила она. — Но там мы будем одни. К тому же оттуда мы сразу заметим, если кто-то появится.

Они сидели на бархатно-зеленой вершине холма, оглядывая пространство до горизонта.

Солнце поднималось все выше, становилось жарче, и ветер приносил облака, — одно за другим. Гип Бэрроуз шел — он уходил назад, все дальше и дальше. А Джейни ждала, вслушивалась, и чистые глаза девушки метались из стороны в сторону по окружавшим равнинам.

Назад… дальше и дальше… Безумный и грязный Гип Бэрроуз потратил два года, чтобы отыскать дом с козырьком: в адресе значились улица и номер дома, но ни город, ни поселок названы не были.

От дома умалишенных до пещеры тянулся путь еще в три года. Гип ушел, чтобы разыскать сумасшедший дом, если начинать отсчет прямо от офиса клерка. Со дня отставки ему понадобились шесть месяцев на поиски этого клерка. И еще полгода прошло с тех пор, как его вышвырнули со службы, — наваждение привязалось к нему именно тогда.

И семь лет миновало. Планы и мечтания, смех и надежды сменились полумраком тюремной камеры. Семь лет вырваны из жизни, исчезли, искалечены.

И он заново прошел эти семь лет, вспомнил, наконец, что было в самом начале.

И смысл своей жизни, и мечту, и беду сыскал он на полигоне ПВО.

Все еще молодой, все еще блестящий и одновременно окруженный всеобщей неприязнью, лейтенант Бэрроуз обнаружил, что у него слишком много свободного времени, и это ему не понравилось. Стрельбище было невелико и представляло собой скорее музей, так много было там устаревшего оборудования.

Здесь, в часы столь ненавистной праздности, лейтенант Бэрроуз проглядывал документы и наткнулся на давнишние цифры, относящиеся к эффективности дистанционных взрывателей — минимальных углов возвышения, под которыми следует посылать эти сложные снаряды, с их локатором размером в кулак, приемником и временными реле.

На математические неточности, какими бы ничтожными они ни казались, глаз лейтенанта Бэрроуза реагировал, как ухо дирижера Тосканини на малейшую фальшь. Так, в некотором квадранте некоего сектора стрельбища обнаружилось крошечное местечко, где было отмечено больше невзорвавшихся снарядов, чем допускал закон средних чисел. И как бы плотно ни велся огонь, эта точка всегда оказывалась необстрелянной. Непреложный закон вероятности был нарушен, а ум ученого не признает беззаконий подобного рода, и будет преследовать виновное в нем явление с тем же упорством, с каким это делает общество в отношении отщепенцев.

Тот факт, что этим вопросом еще никто не заинтересовался, вызвал у лейтенанта радостное возбуждение. Отлично! Открытие будет принадлежать ему. В случае удачи он может со скромным достоинством и впечатляющей четкостью доложить все полковнику и, быть может, тогда-то полковник пересмотрит свое мнение о лейтенантах-локаторщиках. Так что в свободное время Гип отправился на полигон и нашел место, где отказал его карманный вольтметр. Значит, решил он, здесь что-то искажает магнитное поле.

В короткой и блестящей карьере Бэрроуза ничто еще не сулило подобной удачи. Точный и одаренный воображением разум уже с наслаждением припадал к этой чаше. Гипу грезилось, как он исследует замысловатое явление (не эффект ли Бэрроуза?), а потом в лаборатории, конечно же, успешно, воспроизводит его. А потом реализует. Генератор создает невидимые силовые поля, в которых отказывают системы наведения — идеальное оборонительное оружие. Несомненно, повалят посетители, целые делегации, и полковник представит его известным ученым и военным: «А вот, джентльмены, и наш локаторщик».

Но сперва нужно все выяснить. Определив место аномалии, Гип принялся за детектор. Несложный, но хитроумный и тщательно откалиброванный. Неугомонный ум крутил, вертел и перерабатывал саму идею контрмагнетизма и восхищался ею. В качестве математического развлечения он экстраполировал ряд законов, сформулировал следствия и в восторге исследователя отослал все в электротехнический институт. Там по достоинству оценили его труд, даже опубликовали статью в журнале. А он забавлялся во время стрельб, рекомендуя не стрелять над этим местом прямой наводкой: «Иначе, мол, феи дегауссируют дистанционный взрыватель».

Слова эти повергали его в высокий восторг, и он представлял себе, как будет потом напоминать всем, что туманная фраза формулировала самое простое явление, и надели их Господь хотя бы гусиным умишком, они могли бы и сами догадаться.

Наконец он закончил детектор. В нем был ртутный переключатель, соленоид и источник питания переменной мощности, датчик мог обнаруживать весьма незначительные изменения собственного магнитного поля. Все вместе весило около сорока фунтов; это было неважно, поскольку он не намеревался таскать устройство. Он взял точные карты стрельб и назначил ассистентом самого тупого на вид рядового. Он провел целый рабочий день на стрельбище, скрупулезно прочесывая склон и сверяя свое положение с картой, пока наконец не обнаружил центр дегауссирующего эффекта.

Гип оказался на поле старой заброшенной фермы. Посреди поля торчал древний грузовичок, источенный дождем, снегом, росой и туманом. Машина уже утопала в земле, но лейтенант вместе с терпеливым солдатом энергично взялись за раскопки. Обливаясь потом, за несколько часов они освободили грузовик от земли. Под ним-то и обнаружился источник непонятного поля.

От каждого уголка рамы бежал блестящий серебристый кабель. Все четыре сходились вместе на колонке руля — в маленькой коробочке. На крышке ее торчал переключатель. Источника питания нигде не было видно, но тем не менее вся штука работала.

Когда Бэрроуз повернул переключатель вперед, покореженные остатки заскрежетали и заметно вдавились в мягкую почву.

Он двинул переключатель назад — со скрипом и треском рыдван поднялся.

Поставив переключатель в нейтральное положение, Гип отступил назад. Он не смел даже мечтать отыскать подобное… Перед ним стоял дегауссирующий генератор и ждал, чтобы его разобрали и изучили. Правда, всякая дегауссировка была здесь только побочным продуктом.

В переднем положении тумблер делал грузовик тяжелее, в заднем — легче.

Это же антигравитация!

Антигравитация: сон, мечта, фантазия. Антигравитация, которая преобразит лицо Земли так, что пар, электричество, даже ядерная энергия станут всего лишь саженцами в том саду, что вырастет из этого устройства. Вот вам устремленные в небо дома, каких еще не замыслил ни один архитектор, вот полет без крыльев, к планетам, звездам и дальше. Вот вам новая эра в транспорте, энергетике, даже в танце, а может, и в медицине. О! Сколько работы, и вся она в его руках.

Тут тупой солдатик, салабон несчастный, шагнул вперед и щелкнул выключателем. Назад. Улыбнулся и упал в ноги Бэрроузу. Брыкаясь, тот высвободился, потянулся, подпрыгнул, так что захрустели коленки. Гип тянулся вверх и уже кончиками пальцев коснулся холодящей поверхности одного из кабелей. Контакт длился не более десятой доли секунды, но и годы спустя, всю отпущенную ему жизнь, Бэрроуз помнил ощущение: он словно застыл, примерз к этому чуду. Воспарив, он поднялся над землей.

И упал…

Кошмар.

Разрывающее грудь молотящее сердце, дыхание забыто. Безумие: древняя колымага, покинув свою стихию, возносится ввысь, быстрее и быстрее, тает, пропадает в темнеющем небе… темное пятно, пятнышко, точка, отблерк света. А потом немота и боль, когда возвратилось дыхание.

И докучливый смех где-то рядом, и ярость… ненавистный смех… нужно заставить умолкнуть.

Убивать…

А потом долгий путь в казармы, а за спиной невидимка по имени мука вцепилась в разбитую ногу.

Упал. Отлежался и встал.

Штаб. Деревянные ступени, темная дверь, гулкий стук. Шаги, голоса, удивление, сожаление, досада, гнев.

Белые шлемы, бляхи военной полиции. Просил: пригласите полковника. Нет, никого другого, только полковника.

«Заткнись ты, локаторщик».

Кошмар исчез. Он лежит на белой кушетке в белой комнате с черной решеткой на окнах, огромный полицейский у двери.

— Где я?

— В госпитале, лейтенант, в тюремном отделении.

— Боже, что случилось?

— Я вам скажу, сэр. Вы здесь потому, что решили прихлопнуть какого-то рядового.

Он прикрыл глаза рукой.

— Его нашли?

— Лейтенант, такой человек не значится в списках. Служба безопасности проверила все документы.

Стук. Полицейский открыл дверь. Голоса.

— Лейтенант. Майор Томпсон пришел переговорить с вами. Как вы себя чувствуете?

Новый голос… тот Голос! Бэрроуз надавил на глаза ладонью, так что искры посыпались. «Не гляди. Если ты не ошибся, придется его убить».

Дверь. Шаги.

— Лейтенант, добрый вечер. Случалось уже беседовать с психиатром?

Медленно, в ужасе перед взрывом, который вот-вот разразится, Бэрроуз опустил руку и открыл глаза. Опрятный ладный мундир с нашивками медицинской службы ничего не значил. Профессиональная любезность тоже не имела никакого значения. Все существо Гипа сосредоточилось на одном — перед ним маячила физиономия того самого рядового, безропотно и тупо весь жаркий день таскавшего его детектор — того, что был свидетелем его открытия, а потом вдруг улыбнулся и одним движением руки отправил вверх и грузовик, и мечту.

Взвыв, Бэрроуз прыгнул.

И кошмар снова сомкнулся.

Они сделали все, чтобы помочь ему, — позволили самому проверить все анкеты и убедиться, что такой рядовой в списках части не значится. А эффект «дегауссирования»? Никаких свидетельств. Дома у Бэрроуза — никаких расчетов. На полигоне обнаружилась яма, возле нее нашли и детектор, всем показавшийся никчемным, — он ведь только измерял поле собственного магнита. Что касается майора Томпсона, он как раз в это время летел сюда в самолете, имеются свидетели. Если лейтенант перестанет настаивать на том, что майор Томпсон и есть пропавший рядовой, ему сразу сделается легче, вы же понимаете, лейтенант, майор Томпсон не рядовой. И быть им не может. Но лучше, если капитан Бромфилд…

«Я знаю, что сделал, я знаю, что видел. Я разыщу еще это устройство и того, кто его сделал. И убью этого Томпсона».

Бромфилд был добрым человеком и, видит Господь, он старался. Но пациент упорствовал. Спустя время они попытались свести его с майором, он снова на него бросился — только пятеро дюжих мужчин сумели защитить Томпсона.

И его оставили в покое, удовлетворившись тем, что реакцию вызывал в нем только злосчастный майор. Пациента выкинули из клиники.

Первые шесть месяцев прошли, как в дурном сне. Еще не позабыв отеческие наставления капитана Бромфилда, он попытался найти работу и держаться за нее, пока дело не пойдет на «поправку», которую предрекал капитан. На поправку так и не пошло.

Он успел скопить кое-что, и некоторую сумму ему выплатили при увольнении. Надо было отдохнуть несколько месяцев и выбросить все из головы.

Во-первых, ферма. Устройство оказалось на грузовике, грузовик же принадлежал фермеру. Остается только найти хозяина, а с ним и ответ.

Шесть месяцев потребовалось, чтобы добраться до городских архивов — всех из деревни выселили, когда к базе прирезали полигон для зениток. Он узнал, что существуют два человека, которые могли бы поведать ему о грузовике: А. Продд, фермер, и безымянный полудурок-батрак, невесть откуда прибившийся к земледельцу.

Продда он разыскал через год. Следуя слухам, он отправился в Пенсильванию — в сумасшедший дом. И от Продда, лишившегося чего угодно, только не дара речи, узнал, что старик все ожидает жену; что сын его Джек так и не родился; что старина Дин, если и был идиотом, то все равно ловко умел извлекать грузовик из грязи; что Дин оказался хорошим парнем, хотя и жил он в лесу среди диких зверей, а он, Продд, ни разу не пропустил дойки.

Более счастливого и довольного жизнью человека Гипу еще не приходилось видеть.

И Бэрроуз отправился в лес — к диким зверям. Три с половиной года он прочесывал эти леса. Ел ягоды и орехи, ловил зазевавшуюся живность. Сперва он еще что-то получал по пенсионным чекам, а потом забыл про них. Утратил свои технические навыки, почти забыл собственное имя. Помнил только одно — оставить подобную штуку на грузовике мог лишь идиот, и звали его Дин.

Он нашел пещеру, нашел детские тряпки и обрывок серебристого кабеля. И адрес.

Да, адрес. Он узнал, где искать детей. И тут-то нарвался на Томпсона. А потом Джейни нашла его. Надо же — семь лет.

Он лежал в прохладе, под головой была мягкая подушка, а волосы поглаживала мягкая рука. Он еще спал или только что проснулся. И настолько был истощен, измочален, измотан, что сон ничем не отличался от яви, и это не значило ничего. Ничего-ничего. Он знал, кто он, помнил, кем был. Он знал, что ищет и где находится сейчас, и все уже нашел — во сне.

Он радостно пошевелился. «Утром, — думал он успокоенно, — я отправлюсь к моему полудурку. А что — не потратить ли часок на воспоминания? На пикнике воскресной школы я выиграл бег в мешках, и меня наградили носовым платком цвета хаки. В лагере скаутов я поймал перед завтраком трех щук. Сам греб в каноэ и держал леску в зубах; самая крупная из рыбин, клюнув, разрезала мне губу. Еще я люблю рисовый пудинг, Баха, ливерную колбасу, последние две недели мая и бездонные чистые глаза… Джейни?»

— Я здесь.

Он улыбнулся, поудобнее устраиваясь на подушке и обнаружил, что голова его покоится на коленях Джейни. Он открыл глаза. Голова Джейни темным облачком закрывала звезды; темная ночь — черное небо.

— Поздно уже?

— Да, — шепнула она, — хорошо спал?

Он мирно лежал, улыбался, думая о том, как безмятежно спал.

— Не хотел видеть снов — вот ничего и не приснилось.

— Ну и замечательно.

Он сел. Она осторожно пошевелилась. Он проговорил:

— У тебя, должно быть, все тело затекло. Возвращаемся в город?

— Рано еще. Теперь моя очередь, Гип. Мне тоже нужно о многом тебе рассказать.

— Ты замерзла. Может, отложим разговоры?

— Не-ет, нет! Ты должен все знать прежде, чем он… прежде чем нас найдут.

— Он? Кто он?

Молчание было долгим. Гип уже хотел нарушить его, но вовремя спохватился. И когда она начала (совсем как будто бы не о том), он едва не прервал ее, но снова сдержался, позволяя ей вести повествование удобным ей чередом.

Она сказала:

— Ты нашел тогда нечто важное и успел понять, что подобная штука может представить для тебя самого и всего мира. А потом парень, который был с тобой, тот солдат, все испортил. Как ты думаешь, почему он это сделал?

— Да просто дурак был, неуклюжий и безмозглый.

Никак не прореагировав, она продолжила:

— Врач, которого к тебе прислали, был как две капли воды похож на него.

— Мне доказывали обратное.

Он был рядом с Джейни и потому сумел заметить во тьме движение: легкий кивок.

— Даже приводили свидетелей, летевших вместе с ним в салоне самолета. Еще, у тебя ведь были материалы, свидетельствовавшие о том, что в определенном месте полигона не срабатывали дистанционные взрыватели. Что с ними случилось?

— Не знаю. Все отчеты исчезли.

— А тебе не приходило в голову, что именно эти три факта — отсутствие рядового, пропажа отчетов и сходство солдата с майором подорвали доверие к тебе.

— Что говорить… сумей я тогда объяснить хотя бы один, лучше два из этих фактов, я бы не заболел.

— Хорошо, а теперь подумай вот над чем. Семь лет, спотыкаясь и падая, ты подбирался к тому, что потерял. Ты выследил человека, который сделал эту штуковину, и вот-вот должен был повстречаться с ним. И тогда что-то случилось.

— Моя вина. Нарвался на Томпсона и окончательно спятил.

Она положила ладонь ему на плечо.

— Теперь представь себе, что твой рядовой нажал на тумблер не случайно. Представь себе, что это было сделано сознательно.

Большего потрясения он не мог бы испытать, даже если бы Джейни вдруг сверкнула бы ему прямо в глаза фонарем. Справившись с собой, он проговорил:

— Но почему это не пришло в голову мне самому?

— Тебе не позволили этого понять, — с горечью сказала она.

— Ты хочешь сказать, что мне…

— Пожалуйста, подожди еще немного, — остановила она. — На миг только представь, что все это дело одних рук. Можешь ли ты предположить, кто это сделал, и почему и как он сумел добиться твоей гибели?

— Нет, — мгновенно отозвался он. — В уничтожении первого и единственного в мире антигравитационного генератора нет никакого смысла. А в последующем стремлении погубить меня, да еще столь сложным способом, тоже. К тому же этот человек должен уметь проникать в запертые комнаты, гипнотизировать свидетелей и читать мысли.

— Так он и сделал, — ответила Джейни. — Он способен на это.

— Джейни, кто он?

— Кто, по-твоему, сделал генератор?

Он подпрыгнул на ноги и испустил вопль, скатившийся вниз, на темные поля.

— Гип!

— Не обращай на меня внимания, — сказал он. — Я просто понял, что тот, кто рискнет уничтожить подобную вещь, и есть тот, кто сможет сделать другую такую же, когда захочет. А это означает — о, Боже! — что и солдат и Томпсон… да, Томпсон — это он отправил меня в тюрьму, когда я вот-вот должен был добраться до истины — одно лицо! И почему я раньше не догадался об этом?

— Я сказала уже — тебе не позволили.

Он вновь опустился на землю. На востоке повисла заря дальним отблеском огней невидимого города. И он увидел в ней зарю того дня, которым закончится это долгое наваждение, и вспомнил об ужасе, который вызвало в Джейни его намерение очертя голову броситься в неизвестное, оказаться перед неведомым чудищем…

И она рассказала ему все. О Дине, о Бони и Бини, о себе, о мисс Кью, которой уже не было в живых, и о Джерри. Она рассказала ему, что после гибели мисс Кью они опять возвратились в леса. Но потом…

— Джерри вдруг ударился в амбицию и решил поступить в колледж. Это было просто, как и все для него. Он невзрачно выглядит, когда эти его глаза скрыты очками; знаешь, тогда люди его просто не замечают. И он окончил медицинское училище, психиатрическое отделение.

— Ты хочешь сказать, он и в самом деле психиатр? — спросил Гип.

— Нет. Просто помнит прочитанное. В этом разница. Он спрятался среди людей, забился в толпу, подделал все мыслимые бумаги. И никто не схватил его за руку, потому что Джерри достаточно на мгновение снять очки — и… Он не провалил ни одного экзамена, поскольку везде находился туалет, где он всегда мог уединиться.

— Как? В туалете?

— Да-да, — она рассмеялась. — Вот смотри, он запирается в кабинке, вызывает туда Бони или Бини. Говорит им, на чем споткнулся. Они перепрыгивают домой, рассказывают мне, я получаю ответ от Малыша, и они опять несутся назад со всей информацией. Все за несколько секунд. Но вот однажды один студент подслушал их разговоры и заглянул через верх из соседней кабинки. Только представь себе. Ни Бони, ни Бини не могут прихватить с собой даже зубочистки, когда телепортируются, не говоря уже об одежде.

Гип хлопнул себя по лбу:

— И чем все закончилось?

— Парень вылетел оттуда пулей, голося, что в сортире голая девушка. Половина курса — мужская, конечно, — тут же рванула туда, но, естественно, никакой девушки там уже не было. Джерри тут же поглядел на юнца, тот сразу забыл обо всем и еще удивлялся, о чем шум. Сокурсники долго вспоминали эту историю.

— Хорошие были времена, — вздохнула она. — Джерри так интересовался всем. Постоянно читал. То и дело требовал помощи у Малыша. Его интересовали и люди, и машины, и книги, и искусство, и история… Я многое узнала тогда — ведь вся информация, как я говорила, проходила через меня.

— Но потом Джерри стал… я едва не сказала «заболевать», но это не так, — она задумчиво прикусила губу. — Он стал, как большинство людей, которым знания нужны лишь для того, чтобы кому-то что-то доказать. Одни стремятся к богатству, другие жаждут известности, влияния, почета. На Джерри это тоже сказалось. Он так и не получил настоящего образования, а потому всегда боялся конкуренции. В детстве ему крепко досталось: он убежал из сиротского приюта и жил, как крыса в сточной канаве, пока Дин не подобрал его. И ему нравилось быть первым в учебе, делать успехи по мановению пальца. Я думаю, некоторое время он испытывал искренний интерес к биологии и музыке, ну еще кое к чему.

Но очень скоро он понял, что превзойти многих — дело плевое. Ведь он был сильнее, могущественнее кого бы то ни было.

И он оставил занятия. Забросил гобой. А потом понемногу и все остальное. Наконец буквально остановился — провел практически год без движения. Кто знает, что тогда творилось в его голове. Неделями он лежал и не произносил ни слова.

А наш «гештальт», Гип, — так мы это называем, — сначала был идиотом, пока волей его оставался Дин. Потом Джерри принял все на себя — и мы стали новым существом. Но когда это случилось… словом, на всех нас обрушился маниакальный психоз.

— Ого! — отозвался Гип. — Депрессивный маньяк, способный править целым миром…

— Джерри не хотел править миром, хотя знал, что сможет, если захочет. Но он не видел в этом никакой необходимости.

Ну и как это случается в его психиатрических тестах, он сдался и вскоре стал деградировать, впадать в ребячество, довольно злобное к тому же.

Тогда я и начала оглядываться — трудно было оставаться в доме. Принялась разыскивать такое, что могло бы отвлечь его, вывести из этого состояния. И однажды целый вечер в Нью-Йорке я проговорила с одним из сотрудников РТИ.

— Радиотехнического института, — произнес Гип. — Мощное заведение. Я был его членом.

— Я знаю, он и рассказал мне о тебе.

— Обо мне?

— О том, что ты называл «математическим отдыхом». Об экстраполяции возможных законов и побочных проявлениях магнитного поля в гравитационном генераторе.

— Боже!

Она издала короткий, болезненный смешок.

— Да, Гип. Но я тогда не знала, не думала. Просто хотела чем-то заинтересовать Джерри. Он действительно заинтересовался. Спросил обо всем Малыша и мигом получил ответ. Видишь ли, Дин сделал эту штуку еще до того, как Джерри появился у нас. Мы успели обо всем забыть.

— Забыть?! О такой вещи?

— Дин сделал его для старого фермера Продда. Все в стиле Дина. Сделал гравитационный генератор для того, чтобы увеличивать и уменьшать вес дряхлого грузовика Продда — старик использовал его в качестве трактора. И все потому, что у Продда пала лошадь, а новая была не по карману.

— Немыслимо!

— Да. Дин и впрямь был фантастическим идиотом.

Потом Джерри спросил у Малыша, к чему может привести подобное открытие, тот наговорил ему с три короба. Сказал, что эта штука перевернет весь мир — куда там промышленной революции. Но глобальные результаты могут быть непостижимыми. При определенном стечении обстоятельств разразится чудовищной силы война, при другом раскладе — наука помчится вперед куда быстрее, чем следует. Похоже, что в гравитации кроется ключ ко всему. И тогда к Единому Полю люди добавят еще одно составляющее — то, что сейчас называется психической энергией, или «псионикой».

— Материя, энергия, пространство, время и психика, — благоговейно выдохнул Гип.

— Ага, — непринужденно бросила Джейни.

— Колоссально! Значит, Джерри решил, что мы, волосатые орангутаны, того не достойны?

— Не Джерри! Ему дела нет до того, что с вами, орангутанами, будет. Он ушел в свою раковину и хотел одного — медленно преть в собственном соку. Он вовсе не собирался обнаружить у своих ворот агентов ЦРУ, требующих, чтобы он вышел и явил себя патриотом. Он не желал тратить на них свои силы. Это не для него. И он разозлился на Дина, который давно уже в могиле, а в особенности — на тебя.

— Ну да! Он мог просто убить меня. Почему же он не сделал этого?

— По той самой причине, что помешала ему самому потрудиться и извлечь устройство, прежде чем ты его обнаружил. Я же говорила тебе, он сделался злобным и мстительным. Ты нарушил его покой. И должен был расквитаться за это.

Вынуждена признаться, тогда меня не заботило, какой оборот примет дело, — я рада была тому, что он вновь зашевелился. И я пошла с ним на полигон.

А теперь расскажу о том, чего ты не можешь помнить. Он вошел в лабораторию, когда ты отлаживал свой детектор, заглянул в твои глаза и вышел, зная все, что было известно тебе и что ты собираешься извлечь из этой штуки.

— Да, в те дни моя голова просто пылала, — скорбно отозвался Гип.

Она рассмеялась.

— Ты не знаешь, ты ничего не знаешь. Как сейчас вижу тебя с этим тяжелым ящиком. Ты стоял в своей ладной форме… и солнце золотило волосы… Гип, мне было семнадцать.

Джерри велел мне быстренько достать форму рядового. Джерри надел куртку и, привалившись к забору, стал тебя ждать. Ты направился прямо к нему и вручил свой детектор: «Пойдем-ка, парень, приглашаю на пикничок. Понесешь закуску».

— Изрядным кретином я тогда был.

— Нет! Я глядела из-за барака военной полиции. Мне ты казался удивительным. Да, Гип!

Он почти рассмеялся.

— Ну-ну, продолжай. Что было дальше?

— Остальное ты знаешь. Джерри велел Бони выудить материалы из твоей комнаты. Она их разыскала и мгновенно переправила мне. Я их сожгла. Прости, Гип. Тогда я не знала, что задумал Джерри.

— Продолжай.

— Джерри позаботился о том, чтобы тебе никто не поверил. Его психологический расчет был верен. Ты настаивал, что ходил с каким-то рядовым, а его никто в глаза не видел. Ты твердил, что этот рядовой и врач — одно лицо. Типичный симптом подобных заболеваний. Ты заявил, что материалы отчетов подтверждают твои слова, а их нигде не могли найти.

— Остроумно, — только и мог вымолвить Гип.

— И на всякий случай, — не без усилия проговорила Джейни, — он дал тебе постгипнотическую установку, которая не позволила тебе заподозрить его в исчезновении устройства, ни в качестве майора Томпсона, психиатра, ни в качестве рядового.

Когда я поняла, что он натворил, я попыталась уговорить его хоть как-то помочь тебе, хоть самую малость. Но он только усмехнулся. Я спросила у Малыша, что можно сделать. Он сказал: подобная команда может быть снята лишь реверсивным негативным воздействием.

— Это еще что такое?

— Мысленное возвращение ко времени инцидента. Реверсивное переживание — это процесс восстановления, повторного восприятия события. Но этот путь для тебя был закрыт — приходилось начинать с момента получения команды. Оставалось только полностью лишить тебя способности к передвижению, не объясняя причин, и постепенно — звено за звеном — раскрутить всю цепь событий, чтобы ты мог добраться до запрета Джерри. Он ведь был сформулирован по типу «отныне и далее…» и не мог остановить тебя, когда ты пошел в обратную сторону.

— Скажите пожалуйста, — с наигранной важностью проговорил Гип. — Я чувствую себя значительной персоной. Столько хлопот из-за простого парня.

— Не обольщайся, — кисло улыбнулась она. — Извини, Гип, я не это хотела сказать… Джерри не способен был на волнения, угрызения совести. Он просто раздавил тебя, как жучка, и тут же забыл.

Уничтоженный, Гип прошептал:

— Ну, спасибо тебе, Джейни.

— Он сделал это дважды, — гневно воскликнула она. — Ты стоял перед ним, ты, потерявший лучшие годы молодости… целых семь лет!.. Ты утратил ум и мастерство инженера, все честолюбивые идеи, кроме одной, навязчивой, не покидающей тебя. Голодный, грязный маньяк. И все ж в тебе еще хватило того, что делает тебя тобой, и ты одолел эти семь лет, собирая жизнь по кускам, и сумел добраться до его порога. Но, увидев тебя случайно в городе, Джерри сразу понял, зачем ты пришел. И когда ты кинулся на него, он просто швырнул тебя в оконное стекло — одним взглядом этих подлых, ядовитых глаз.

— Ну, Джейни, Джейни, не надо так волноваться, — успокаивал Гип.

— Я сама не верю своим словам, — прошептала она, проведя рукой по глазам. Потом откинула волосы назад, расправила плечи. — И он послал тебя головой в окно, а заодно велел: ляг и умри. Я же видела это, все случилось на моих глазах. Как гнусно…

Продолжала она уже более спокойно.

— Я не страдала бы так, если бы Джерри был мне просто знакомым, даже другом или братом. Но пойми, мы с ним — часть чего-то общего, реального и живого. И ненавидеть его для меня — ну словно ненавидеть часть себя.

— Сказано в Писании: «Если глаза твои соблазняют тебя — вырви их и отбрось. Если правая рука твоя…» — начал он.

— Да-да, рука, глаз, — вскричала Джейни, — но не воля же! — И продолжала. — То, что случилось с тобой, — не единственный случай. Ты помнишь разговоры о ядерном синтезе восемьдесят третьего элемента?

— Сказки, висмут не играет в подобные игры. Что-то припоминаю… какой-то безумец… Клакенхорст его звали, так?

— Не безумец, а Клакенхеймер, — с укоризной поправила она. — В припадке хвастовства Джерри выболтал некое дифференциальное уравнение, чего не следовало делать. Клак вовремя сообразил. И сумел добиться слияния ядер висмута. Тогда Джерри встревожился, такая штука вызвала бы столь мощный резонанс, что, докапываясь до корней, могли бы выйти на него. Тут он и разделался с бедолагой Клаком.

— Он умер от рака! — фыркнул Гип. Она странно глянула на него.

— Мне лучше знать, от чего.

Гип стиснул руками голову. Джейни продолжала:

— Но этим не ограничилось. Хотя остальное уже так, по мелочи. Как-то я решилась уговорить его поухаживать за девушкой, жениться. Но только без этих штучек, на одном обаянии. Он потерпел неудачу — его обошел приятный такой парнишка, который торговал стиральными машинами, доставлял их на дом клиентам и вполне преуспевал. Так вот, парень заработал болезнь, когда нос — как свекла. Все, он остался без работы.

— И без девушки… — догадался Гип. Джейни улыбнулась.

— Девушка словно прилипла к нему. Теперь у них маленькая керамическая мастерская. Но к прилавку он не подходит.

Гип, кажется, догадался, откуда взялась мастерская.

— Джейни, ну а мне ты почему помогаешь?

— Потому что ты — это ты.

А потом заговорила быстро и страстно:

— Мы не кучка уродов. Мы homo gestalt, понимаешь. Мы — единое существо. Нас никто не изобретал. Мы порождены. Мы — следующая за человеком ступень. И мы одиноки, подобных нам не существует. Мы живем на необитаемом острове, среди стада коз.

— Это я-то — козел?

— Да-да, конечно, неужели ты сам не видишь? Но мы уроженцы этого острова, и нас некому было учить, некому было рассказывать, как следует себя вести. От коз мы узнаем все то, что делает козу хорошей, но это никак не изменит факта, что мы не козы! Нам нельзя жить по тем же правилам, что и обычным людям — мы совсем не то, что они!

Но, помимо «Гештальта», я еще и девушка по имени Джейни. Я видела, что он сделал с тобой, превратил в замученного кролика, но я узнала тебя. И увидела тебя таким, как семь лет назад: ты стоял со своим детектором, и солнце запуталось в твоих волосах. Ты был тогда широкоплечий, мускулистый и шагал, как рослый лоснящийся жеребец. Яркий, как бентамский петух. Мне было семнадцать, Бэрроуз, и ничего более. Семнадцать, и в душе журчала весна.

В глубоком потрясении он прошептал:

— Джейни… Джейни.

— Убирайся прочь! — огрызнулась она. — Это не то, что ты подумал. Не розовые сопли. Я говорю о том, что бывает в семнадцать, когда ты ощущаешь себя целиком… — она прикрыла лицо. Он ждал. Наконец она опустила руки. Глаза ее была закрыты, и сидела она очень тихо: — Целиком… человеком, — закончила девушка.

И продолжала, уже вполне деловито:

— Вот потому-то я помогла тебе.

Он стал навстречу свежему утру, ясному, новому. И снова вспомнил, с каким ужасом она узнала от него о первом появлении Бони, и глазами Джейни увидел теперь, что вышло бы, окажись он, слепой и немой, в этих безжалостных жерновах.

Он вспомнил тот день, когда, закончив работу, вывалился из лаборатории. Наглый, самоуверенный, тщеславный, он подыскивал себе в рабы тупейшего из рядовых.

— Джейни, — сказал он взволнованно. — Не хочу тебя разочаровывать, но тот ладный парень, которого ты видела на полигоне, с детектором… Ну, в общем, ты немного заблуждалась на его счет. — Он глубоко вздохнул. — Теперь я все это помню очень отчетливо, ведь я проспал все эти семь лет. Сейчас я проснулся и вспомнил то, что видел, засыпая.

Джейни, мне жилось несладко. Все, начиная с отца и кончая офицерами ВВС, где я стал служить, доказывали мне — и довольно успешно — что я никчемный человечишко, серое созданьице, и удел мой — быть зубцом в гребенке, прутом в штакетнике. Если бы я окончательно поверил в это, то погиб бы.

Да, я самостоятельно обнаружил это дегауссирующее поле, но хочу, чтобы ты поняла: тогда я выходил из лаборатории не заносчивым петушком и не самодовольным жеребцом. Я шел навстречу открытию, чтобы даровать его человечеству, но не человечества ради, — он с горечью сглотнул, — а чтобы меня просили сыграть в офицерском клубе, чтобы похлопывали по спине, чтобы обращали внимание, когда я вхожу. Я хотел только этого. И когда я понял, что передо мной не просто машина, ослабляющая магнитное поле, а антигравитационная установка, способная изменить лицо Земли, я вообразил себе лишь то, что к фортепиано меня будет приглашать сам президент, а похлопывать по плечу — генералы.

Гип опустился на корточки, оба долго молчали. Наконец она проговорила:

— А чего же ты хочешь теперь?

— Другого, — прошептал он и взял ее за руки, — другого. Чего-то совсем иного. — Он вдруг расхохотался. — Ты ведь сама все знаешь, Джейни? Я-то, глупый, даже представления не имею.

На миг она стиснула его пальцы.

— Быть может, ты еще разберешься. Гип, нам лучше уйти отсюда.

— Хорошо. Куда?

— Домой. В мой дом.

— И Томпсона тоже?

Она кивнула.

— Почему, Джейни?

— Он должен узнать, что компьютерам подвластно не все. Ему следует узнать, что такое совесть.

— Совесть?

— Да. Пусть Джерри начнет с этого.

— А что могу сделать я?

— Просто быть со мной, — вспыхнула она. — Я хочу, чтобы он увидел, каким стал тот блестящий многообещающий парень. Я хочу, чтобы он понял, что сделал с тобой.

— Ты думаешь, для него все это имеет какое-нибудь значение?

Она улыбнулась как-то пугающе угрюмо.

— Пусть он убедится, что не всесилен и не получал права на убийство.

— Ты хочешь вновь вызвать в нем желание убить меня?

Она опять улыбнулась, на этот раз спокойно и уверенно.

— Не посмеет. Ведь только я одна способна связать его с Малышом. Или ты думаешь, он рискнет сделать себе самому лоботомию? Неужели ты полагаешь, что он осмелится рискнуть своей памятью? Это же сверхчеловеческая память, Гип. Память Homo gestalt. Малыш хранит всю воспринятую им информацию, плюс результаты взаимодействия всех факторов во всех возможных комбинациях. Он еще мог бы обойтись без Бони и Бини, без каких-то моих услуг. Но без Малыша… Он может его потрогать, поднять, заговорить с ним. Но не извлечет ни слова, ни мысли без моей помощи.

— Пойдем, — сказал Гип.

Сначала они вернулись в собственный дом. Джейни отперла оба замка, даже не прикоснувшись к ним.

— Все время руки чесались, но я держалась, — расхохоталась она и, описав пируэт, влетела в его комнату.

— Смотри-ка, — пропела она. Лампа поднялась с журнального столика, медленно проплыла в воздухе и опустилась на пол ванной. Шнур ее, извиваясь змеей, пополз к розетке, вилка воткнулась, щелкнул выключатель. Лампа зажглась.— Видишь теперь! — воскликнула Джейни. Кофеварка вспрыгнула на крышку комода, замерла, и Гип услышал журчание — стенки сосуда запотели от ледяной воды. Он заливисто расхохотался, обхватил девушку за плечи и повернул к себе.

— Джейни, а почему я еще ни разу не поцеловал тебя?

Девушка замерла. В глазах ее засветилась нежность, радость… и что-то еще. Она засмеялась.

— Не хотелось бы, чтобы ты возомнил о себе, но ты просто чудо. — Тут она отвернулась от него, и лампа с кофеваркой вспорхнули и вернулись на свои места. Уже у двери она обернулась:

— Не медли! — И исчезла.

Они постояли на дороге, пока такси не отъехало, а потом Джейни первая углубилась в лес. Ветви высоких деревьев сплетались так густо, что подлесок не рос под ними.

Они долго шли по направлению к замшелому утесу, пока Гип не сообразил, что перед ними не утес, а стена, простирающаяся, быть может, на сотню ярдов в обе стороны. Гип увидел массивную железную дверь. Когда они приблизились, за нею что-то звякнуло и тяжело отодвинулось. Он поглядел на Джейни и понял: это сделала она.

Ворота отворились и закрылись за ними. Они оказались на дорожке, выложенной кирпичом. Дорожка сделала всего два поворота. За первым исчезла стена, а еще через четверть мили они увидели дом.

Он был слишком низок и чересчур широк. Крыша поднималась холмом — не шпилем и не треугольником. Стены тяжелые, серо-зеленые: ни дать ни взять тюрьма.

— И мне не нравится, — вторя его мыслям, согласилась Джейни.

Кто-то прятался за стволом огромного узловатого дуба возле дома.

— Подожди, Гип, — Джейни торопливо подошла к дереву и с кем-то заговорила. Он слышал ее голос: «Вы что, смерти моей добиваетесь?»

Вернувшись, Джейни пояснила:

— Это Бини, вы с ней еще встретитесь. Потом.

Тяжелая дубовая дверь отворилась сама собой, безмолвно и легко. Они вошли, и дверь захлопнулась с низким гулом.

Паркетные плитки, темно-желтые и буро-серые, образовывали гипнотический звездчатый узор, который повторялся и на обивке мебели, либо привинченной к полу, либо такой тяжелой, что ее никогда не сдвигали с места. Было прохладно, но не слишком влажно, и потолок, пожалуй, нависал чересчур низко. «Я иду, — думал он, — прямо в пасть чудовища».

Из прихожей они направились вдоль коридора, казавшегося удивительно длинным из-за странного свода стен, создававшего немыслимую ложную перспективу.

— Все хорошо, — успокоила его Джейни тихим голосом. Он растянул рот, пытаясь изобразить улыбку и, не сумев этого сделать, вытер холодный пот с верхней губы.

Возле одной из дверей они остановились.

Джейни прикоснулась к его плечу, то ли в знак близости, то ли подталкивая ко входу.

Гип шагнул внутрь и охнул. Он оказался словно в огромной оранжерее: гигантский стеклянный купол над головой, каскады фонтанов на зеленой лужайке. Неожиданное великолепие ошеломляло.

Гип увидел приближающегося к нему мужчину. Быстро шагнул вперед — не навстречу, но чтобы оказаться подальше от Джейни, на случай каких-либо непредвиденных обстоятельств. А схватка непременно должна была произойти, он знал это.

— Ну, лейтенант, хотя меня и предупредили, не могу скрыть — искренне удивлен.

— А я нет, — с вызовом парировал Гип. К его удивлению, голос слушался. — Все эти семь лет я знал, что отыщу вас.

— Боже! — изумился Томпсон. Через плечо Гипа он бросил: — Извини меня, Джейни. Я не верил тебе до этой самой минуты. — И уже обращаясь к Гипу, добавил. — У вас удивительная способность к выживанию.

— Что ж, хомо сапиенс — зверь крепкий, — отвечал Гип.

Томпсон снял очки. Под ними прятались большие круглые глаза, отливающие молочно-белым светом телеэкрана и пронзительно черными, цепкими зрачками. Казалось, еще минута — и они закружатся, вовлекая все вокруг в свою глубину.

Кто-то внутри произнес:

— Не смотри в них, и все будет в порядке. Гип услышал голос позади себя:

— Джерри!

Гип обернулся. Джейни поднесла руку ко рту, и небольшой стеклянный цилиндрик оказался между ее зубов. Она сказала:

— Джерри, я предупреждала тебя. Ты знаешь, что это такое. Только тронь Гипа, и я немедленно раскушу эту штуку. Тогда до конца дней своих можешь жить с Малышом и близнецами, как мартышка в клетке с белками.

«Хотелось бы увидеть этого Малыша», — успел подумать Гип.

Томпсон застыл на месте, остановив взгляд на Джейни. Однако слова он обратил к Гипу.

— Малыш вам не понравится.

— Не имеет значения. Я хочу задать ему вопрос.

— Никто, кроме меня, не задает ему вопросов. Вы ведь рассчитываете на ответ?

— Да.

Томпсон расхохотался:

— В наше-то время на что-то надеяться!

Джейни тихо позвала:

— Погляди сюда, Гип.

Он обернулся. Теперь он затылком ощущал скрытое напряжение. Так, должно быть, чувствовали себя люди, повернувшиеся спиной к Горгоне.

Следом за Джейни он пересек комнату. В нише стены покачивалась колыбель величиной с добрую ванну.

— Продолжай, — проговорила Джейни. На каждом слоге живой цилиндр подергивался.

— Да, продолжай, — голос Томпсона раздался так близко, что Гип вздрогнул: он не услышал звука приближающихся шагов.

Сглотнув, Гип обратился к Джейни:

— Что я должен сделать?

— Просто в уме сформулируй вопрос. Возможно, он уловит его. Насколько я знаю, он слышит всех.

Гип склонился над колыбелью. Тусклые черные глаза… словно носки запыленных ботинок приковывали взгляд. Он подумал: «Прежде у вашего Homo gestalt была другая воля. Ваш «симбиоз» может использовать разных телекинетиков, телепортеров. Малыш, а тебя заменить можно?»

— Он отвечает — да, — проговорила Джейни, — тем маленьким грубияном с огрызком кукурузного початка… помнишь его?

Гип медленно повернулся к Джейни. Мысль приближалась…

Если Малыш — сердце, ядро, эго и память нового существа… если даже Малыш может быть замещен, значит Homo gestalt бессмертен.

Джейни охнула, отозвавшись на его мысль.

А Томпсон с расстановкой проговорил:

— Совершенно верно. Замещен может быть не только Малыш. Так что заканчивай свою драму, Джейни. Ты больше мне не нужна.

— Гип! Беги! Беги!

Глаза Томпсона обратились к Гипу:

— Нет! — тоном приказа отрезал он. Зрачки его уже собирались закружиться, словно колеса, словно винты самолета, словно…

Гип услышал, как взвизгнула Джейни. Потом послышался хруст. Взгляд исчез.

Прикрыв глаза ладонью, Гип отшатнулся. Слышалось неразборчивое бормотание.

Бормотала темнокожая девушка, обнаженной мускулистой рукой поддерживавшая Джейни. Та готова была осесть на пол.

— Джейни! — взревел он. — Бони, Бини, — как вас там, — неужели она…

Девушка, поддерживавшая Джейни, вновь забормотала. Джейни подняла глаза, перевела изумленный взгляд на Гипа. А потом на Джерри Томпсона. Тот с жалким видом скрючился в углу.

И Джейни улыбнулась.

Девушка, что была с ней, тронула рукав Гипа. Указала на пол. Раздавленный цилиндрик валялся под ногами, легкое пятнышко жидкости таяло на глазах. Джейни бросилась в объятия Гипа:

— А Джерри… он?..

— Жив… Пока.

— Ты убьешь его? Не делай этого! — прошептала Джейни.

— Бони! — позвал Гип.

— Хо.

— Принеси мне нож… Острый и длинный. И полоску ткани…

Джейни в панике вскрикнула:

— Бони, не надо…

Та исчезла. Гип попросил:

— Оставь нас с ним вдвоем. Ненадолго.

Джейни открыла было рот, но внезапно повернулась и выбежала из оранжереи. Бини просто испарилась.

Бони вошла через дверь. В руках она держала полоску черного бархата и кинжал с клинком длиной дюймов одиннадцати. Глаза ее необычайно округлились, рот, напротив, сжался в точку.

— Спасибо, Бони, — он взял нож. Роскошная финка — остра, словно бритва.

— Бони!

И она вылетела из комнаты, как вишневая косточка из пальцев. Гип подтащил Томпсона к креслу, огляделся, заметил шнурок от звонка и сорвал его. Он привязал руки и ноги Томпсона к креслу, откинул назад его голову и затянул на глазах повязку.

Потом пододвинул еще одно кресло, уселся в него. И принялся покачивать рукою с ножом. Он ждал. И думал, пытаясь пробиться к Джерри.

Слушай меня, мальчик, слушай, сирота. Тебя ненавидели, гнали… Так было и со мной.

Слушай меня, мальчик из пещеры. Ты нашел укромный уголок и был счастлив в нем. Так было и со мной.

Слушай меня, мальчик мисс Кью. На годы ты забыл самого себя, а потом вернулся, чтобы обрести себя заново. Так было и со мной.

Слушай меня, мальчик, Homo gestalt. Ты обрел в себе силу, что превыше любых мечтаний, ты пользовался ею и наслаждался. Так было и со мной.

Слушай меня, Джерри. Ты узнал, что, как бы велика ни была твоя мощь, она никому не нужна. Так было и со мной.

Ты хочешь быть желанным. Ты хочешь быть нужным. И я тоже.

Джейни говорит, вы нуждаетесь в морали. Но это понятие не применимо к вам. Вы не можете воспользоваться правилами, установленными теми, кто подобен вам, — таких не существует. И ты не простой человек, так что мораль обычных людей не применима к тебе. Так человеку бесполезен моральный кодекс муравьиной кучи.

Поэтому ты никому не нужен, и ты — чудовище.

И я не был нужен обществу, покуда оставался чудовищем.

Но, Джерри, есть свод заповедей и для тебя. Свод, который требует веры, а потом повиновения. Зовется он этикой.

Этот кодекс позволяет выжить. Суть его в уважении к прошлому и вере в будущее. Обратись к потоку, который дал тебе жизнь, и, когда наступит время, сам породишь нечто большее.

Помоги человечеству, Джерри, оно тебе и отец, и мать — ты ведь не знаешь своих родителей. И человечество породит подобных тебе, и ты больше не будешь один. Помоги им взрасти, помоги им выстоять — и ваш род умножится. Ведь ты же бессмертен, Джерри. Бессмертен уже теперь. И когда вас станет много, твоя этика сделается их моралью.

Я был чудовищем, но я познал законы морали. Ты тоже чудовище. И дело лишь за твоим решением.

Джерри пошевелился. Гип Бэрроуз замер.

Джерри застонал и слабо закашлялся. Ладонью левой руки Гип откинул назад вялую голову. И приставил острие ножа прямо к горлу Джерри.

Тот неразборчиво забормотал. Гип проговорил:

— Не дергайся, Джерри. — Он легко надавил на нож, тот промял кожу глубже, чем этого хотел Гип: отличный нож.

Губы Джерри улыбались — их растягивали напряженные мышцы шеи. Дыхание, свистя, пробивалось снова сквозь напряженную улыбку.

— Что ты собираешься сделать?

— А что бы ты сделал на моем месте?

— Снял бы повязку. Я ничего не вижу.

— Все, что необходимо, ты увидишь.

— Бэрроуз, освободи меня. Я тебе не причиню вреда. Обещаю. Я ведь многому могу научить тебя, Бэрроуз.

— Убить чудовище — дело, отвечающее нормам морали, — заметил Гип. — А скажи-ка мне, Джерри. Правда ли, что ты можешь прочесть все мысли человека, заглянув в его глаза?

— Отпусти меня, отпусти, — пробормотал Джерри.

Повязка упала, оставив одно изумление в этих странных круглых глазах. Достаточное, куда более достаточное, чтобы прогнать всякую ненависть. Гип бросил нож, звякнувший об пол. Удивленные глаза последовали за ним, вернулись… Зрачки готовы были уже закружиться.

— Ну, — тихо проговорил Гип.

Не скоро Джерри вновь поднял голову и встретился с Гипом глазами.

— Привет, — проговорил Гип. Джерри вяло поглядел на него:

— Убирайся ко всем чертям, — пробормотал он.

Гип неподвижно сидел.

— Я мог бы убить тебя, — проговорил Джерри. Он открыл глаза пошире, — мне и сейчас нетрудно это сделать.

— Ты же не стал убивать, — Гип поднялся, нагнулся к ножу и подобрал его. Потом вернулся к Джерри и перерезал путы. Затем снова сел.

Джерри проговорил:

— Никто… никогда… — он покачал головой и глубоко вздохнул. — Мне стыдно, — прошептал он. — Никто еще не заставлял меня почувствовать стыд. — Он поглядел на Гипа, и изумление вновь вернулось в его глаза. — Я знаю так много. Могу разузнать все обо всем. Но я иногда… как тебе удалось все это обнаружить?

— Я попался так же, как и ты, — отвечал Гип. — Этика не набор фактов. Это образ мышления.

— Боже, — проговорил Джерри, пряча лицо в ладонях. — Что я наделал… а что мог бы сделать.

— Что можешь сделать, — мягко поправил его Гип. — Ты уже расплатился за прежнее.

Джерри оглядел огромную стеклянную комнату и все, что стояло в ней, — массивное, дорогое, богатое:

— В самом деле?

Гип поднялся:

— Схожу-ка лучше к Джейни. Она боялась, как бы я тебя не убил.

Джерри молчал, пока Гип не оказался возле двери. А потом произнес:

— Не уверен, кажется, все же убил. Гип вышел.

Джейни с близнецами сидели в крохотной прихожей. Когда Гип вошел, Джейни шевельнула головой, и близнецы исчезли.

Гип проговорил:

— Я хотел, чтобы и они знали.

— Говори, — отвечала Джейни, — они и так знают.

Он сел возле нее. Джейни сказала:

— Так ты его не убил…

— Теперь с ним все будет в порядке, — отвечал Гип, поглядев ей в глаза. — Ему стало стыдно.

Она, словно в шаль, закуталась в мысли.

— Вот и все, что я мог сделать. А теперь я хожу, — он глубоко вздохнул. — Много дел. Надо разыскать пенсионные чеки. Подыскать работу.

— Гип…

— Да, Джейни.

— Не уходи.

— Я не могу остаться.

— Почему?

— Я не могу стать частью вашего целого. Она проговорила:

— У Homo gestalt есть и руки, и голова, и воля. Но человека человеком делает то, чему он выучился, чем обладает. В раннем детстве этого не приобретешь, такое случается после долгих проб и ошибок. И становится частью его самого до конца дней.

— Не знаю, что ты хочешь сказать. Ты имеешь в виду, что я могу стать частью?.. Нет, Джейни, нет, — от ее улыбки нельзя было укрыться. — Так какой же частью? — озадаченно спросил он.

— Будешь докучливым надоедалой, напоминающим о правилах хорошего тона, — знатоком этики, способным преобразить ее в привычную мораль.

Не было испуга, только радость, и в Джерри перетекали токи, улыбки, блаженство, и он отвечал, не ведая страха. А над всем этим только: «здравствуй, здравствуй».

Все они были молоды, пусть и не столь юны, как сам Джерри. И молодость эта ощущалась в силе и упругости мысли. Да, воспоминания кое-кого из них человеку показались бы довольно необычными, но, с точки зрения вечности, они были юны и бессмертны.

Был среди них и тот, кто напевал мелодии папаше Гайдну, и тот, кто представил Уильяма Морриса семейству Россетти. И словно сам Джерри увидел Ферми, склоняющегося над следом, оставленным на фотопластинке делящимся ядром, и девочку Ландовскую, слушающую клавикорды, задремавшего Форда, которому снятся люди возле поточной линии.

Задать вопрос значило получить ответ.

— Кто ты?

И Джерри увидел себя атомом во Вселенной, а свой Gestalt — молекулой. А рядом другие, другие… атомы, молекулы, клетки, слившиеся в нечто огромное, непостижимое — чем должно еще только стать человечество.

И он почувствовал трепет и благодарность — все-таки человеку еще будет за что уважать себя.

И он простер руки, и слезы хлынули из его странных глаз.

— Спасибо, — вымолвил он. Спасибо, спасибо. И в смирении занял предуготованное ему в мире место.

1952 г.

Оглавление

Теодор Старджон БОЛЬШЕ, ЧЕМ ЛЮДИ

  Часть первая Фантастический идиот

  Часть вторая Малышу — три

  Часть третья Мораль

Реклама на сайте