«Митюкова и Сидоров»

Гейман Александр Михайлович МИТЮКОВА И СИДОРОВ

Всякое совпадение с реальными кошками абсолютно случайно

Утром произошло событие исключительной важности — в воздухе запахло жареной колбасой. Сидоров был вынужден прервать утренний отдых и поспешить к месту чрезвычайного происшествия. Это было совершенно естественно — Сидорова всегда отличал великолепный нюх на важные события. Он был свойствен ему с младых когтей. Он не подвел его ни разу в жизни.

— Ага, размечтался — заворчал Сидоров-большой. — Нет, Василий, ты сначала рыбу съешь. Зря я, что ли, ее вечером тебе варил? А уж потом я колбасой поделюсь. Может быть.

Сидоров (человек) сказал это потому, что Василий Сидоров уже сидел на табуретке, глядел честными глазами и царапал лапой край кухонного стола. У Сидорова, чела — чел — это такое звание, поэтому мы так и будем его звать далее: чел Сидоров, — так вот, у чела Сидорова было обыкновение отчитываться в своих поступках перед котом — он чрезвычайно высоко оценивал способность Василия Сидорова к распознаванию человеческой речи. А Сидоров (кот) царапал клеенку лапой потому, что не менее высоко ценил способность своего подопечного делиться колбасой, сосиской, селедкой, сметаной, творогом, мороженым, ну, и всем прочим, чем полагается делиться со своими котами их воспитанникам. Если, конечно, они хорошо воспитаны, а уж позаботиться о том — прямая обязанность всякого ответственного и уважающего себя кота.

Василий Сидоров, конечно же, был очень ответственным котом. Он понимал, что предназначение людей во вселенной состоит в том, чтобы снабжать кошек пищевым довольствием и обеспечивать им всесторонний уход и нежную заботу. Иногда некоторые челы, то есть — люди — даже приближаются вплотную к постижению этого факта, но им здорово мешает природная робость и неверие в собственную щедрость. Челы просто стесняются сполна раскрыть себя в том, что является смыслом их человеческого существования — и, главное, даже не сознают всей пагубности этой неуместной застенчивости. Это-то и отравляет их бестолковую человеческую жизнь. Ходит такой чел весь день как в воду опущенный, на подчиненных даже после обеда орет, плачет прямо в кресле у стоматолога — и сам не понимает, отчего это он так сегодня расстроился… Вот скребут кошки на сердце, а из-за чего, даже и непонятно. А как человеку не изнывать всей душой, если он утром не отрезал родному коту ломтик ветчины и совершенно не поделился кусочком собственной котлеты? Оробел, бедняга… а теперь слоняется сам не свой и ждет не дождется минуты, когда вечером сможет исправить плоды преступной стеснительности. Но, с другой стороны, а кот-то куда смотрел? почему не работал над подопечным?

Естественно, Сидоров (малый Сидоров) никогда не допускал своего питомца до подобных терзаний. Вот и сейчас он предпринимал все необходимые меры воспитательного воздействия: терся о ноги, подавал ободряющие звуковые сигналы, запрыгивал на холодильник — в общем, всячески побуждал Сидорова-большого к выделению колбасы со сковородки. И побудил.

— Вася, да достал уже, достал! — простонал чел Сидоров — разумеется, притворно: хотел скрыть ту радость, какую он на самом деле испытывал. — Ну, на, на! вон, в чашку кладу!

После того, как из четырех зажаренных кусков в миску Василия перекочевало полтора, он заключил, что чела Сидорова, пожалуй, уже не будут мучить угрызения совести из-за неуместной стеснительности. По крайней мере, до обеда. Но на всякий случай он еще доел и вчерашнюю рыбу — я ж говорю, что Сидоров очень ответственно подходил ко всем жизненным вопросам. Хороший был кот. Труженик. И красавец — пушистая шерсть блестит, на морде у носа пятнышко, на лбу лихая белая челка — все окрестные кошки обмирали по челке этой белой. Нравился Сидоров окрестным кошкам. Всем. И поведения был примерного — всегда проявлял внимание к дамам. И за себя умел постоять. И умница! И мышей ловил! Не как Фельдман.

Вот к Фельдману-то Сидоров и собирался сегодня с утра. Они дружили: у Фельдмана в холодильнике всегда водилась ветчина, а то и семга с белугой. Но у Фельдмана — правда, не в холодильнике — водились также и мыши, а к ним Фельдман был равнодушен. Можно сказать, он был даже мышелюбив. Таким было его философское мировоззрение, но этой миролюбивой философии не разделяли челы Фельдмана, — вероятно, по причине своей человеческой и интеллектуальной ограниченности. Особенной мышебоязнью отличалась чела Фельдман, которая при виде мыши с визгом настаивала на исполнении котом Фельдманом совершенно не свойственных ему функций. Мышь поймать заставляла, я имею в виду — а мог ли Фельдман поступиться своими жизненными принципами? Конечно, нет! Вот на почве мышелюбия и выросла деловая, а позже и личная кошачья дружба Фельдмана и Сидорова.

В неделю раза два-три Сидоров взбирался по клену у дома Фельдманов — а жили Фельдманы через двор от Сидоровых — и с клена спрыгивал на навес, что тянулся вдоль стены. Он трусил до окна кухни Фельдманов, вспрыгивал на подоконник, сигал в форточку, говорил: "Привет, Фельдман!" — а дальше события разворачивались так.

Действия Сидорова.

Восседает в проеме форточки, как горный орел на утесе. Снаружи оставляет реять на ветру пушистый хвост. Внутри — просунув вперед голову, зорко проверяет пространство квартиры на наличие челов. Удостоверившись в их отсутствии, лихим прыжком прямо с рамы перемахивает на холодильник. Не мешкая, задает деловой вопрос: — Та-ак, что у нас сегодня съедобного? Кажись, в воздухе витает осетрина?

Действия Фельдмана.

С тихой завистью и грустным восхищением любуется удалью Сидорова. Думает: "Какая осанка! Какая прыть! Барс!.. Лев!.." Вздыхает: "Да, мне вот так не махнуть. Я толст, ленив, флегматичен, квёл, склонен к философии… Куда мне до Сидорова". Снова вздыхает и произносит: — Осетринку уже съели, Сидоров. Но есть салями и окорок.

Действия Сидорова.

Ободряет Фельдмана: — Ничего, новых сил мне придаст и кусочек салями. А окорок поможет мне войти в охотничье расположение духа. Приступим же, Фельдман.

Действия Фельдмана.

Располагает дух Сидорова к охоте.

Действия Сидорова.

Идет в ванну и ловит мышь.

Действия Фельдмана.

Несет мышь в гостиную и кладет на видное место у дивана.

Действия Фельдманов, обнаруживших трофей.

Взявшись за руки, как малые дети, прыгают по квартире обезумев от радости. Спохватываются. Сознают, кому они обязаны своим счастьем. Опрометью кидаются в гастроном, где в неимоверных количествах закупают балык, буженину, пастрому, корейку, тешу чавычи, стерляжьи стейки и все остальное. Вернувшись домой, подобострастно потчуют Фельдмана наиболее лакомыми кусками.

Чела Фельдман: — Арноша, Арношенька, вот тебе еще ломтик форели, кушай, сладость моя… А ты еще хотел его на живодерню отдать… А он у нас вон какой охотничек!

Чел Фельдман: — Ну, правильно — понял, чем дело пахнет, и взялся за ум… А будет, как раньше, тюфяком валяться на диване, отдам на фиг, и все! (Врет. Без памяти любит Фельдмана. Не решается прилюдно обнаруживать свои чувства. Ночью тайком от жены встает, на цыпочках крадется к спящему Фельдману, любуется и приговаривает: "Фельдман ты мой Фельдман, пушистенький Арнольд! Ты мне дороже валютного счета в банке…")

Действия Фельдмана.

Понимает, кому он обязан своим положением в обществе. Как верный друг, оставляет куски с наибольшей пищевой ценностью в пользу Василия Сидорова. Ну, некоторые. Хлебосольно угощает последнего.

Действия Сидорова.

Благородно помогает Фельдману справиться с непосильными объемами гастрономии. Облизывается. Зевает. Беседует о разных интересных предметах — ценит эрудицию и философский склад ума Фельдмана. На прощание великодушно треплет Фельдмана по загривку: — Не боись, Фельдман. Со мной не пропадешь! Я друзей не бросаю.

Исчезает в пространствах таинственного грозного мира, куда ни разу не ступала лапа Фельдмана.

Действия Фельдмана.

Провожает друга признательным и восхищенным взглядом. Растроганно думает: "Свет не без добрых котов…" С нетерпением ожидает новой встречи с Сидоровым. Коротает время в размышлениях о непостижимых путях отважного кота, пролегающих где-то там, в загадочном мире за окном, недоступном Фельдману.

— Разумеется, это только схематическое изложение того, как складывалось общение двух друзей. Жизнь, конечно, была неизмеримо сложней. На самом деле уже после нескольких посещений Сидорова мыши в жилище Фельдмана повывелись. И если раньше Василий Сидоров сначала заглядывал в гости, а потом ловил мышь, то теперь поступал наоборот и шел к Фельдману с готовой мышью. Приходилось так. Выхода не было.

Вот и теперь Сидоров собирался было наведаться в подвал за мышью, а уж потом к Фельдману. Но выделение жареной колбасы Сидоровым-большим спутало эти планы — я ж говорю, что день начался с важного события, — а точнее, так даже судьбоносного. Ведь идти в гости с округлившимся от еды животом было мало того что нецелесообразно, но ужасно нетактично по отношению к Фельдману. Как он в таких условиях сможет проявить свою дружбу и умение потчевать? Одно дело, когда к вам домой приходит подтянутый, поджарый друг с нагулянным с вечера аппетитом и показывает себя тонким ценителем кулинарного дара гостеприимных хозяев. А когда он заявляется заранее наевшись и то и дело отказывается от предлагаемых яств, то поневоле начнешь думать — а какого же рожна, миленький, ты тогда вообще приперся? Тебе вообще чего надо-то? Этого не хочу, того вообще не ем… Да уж не хочешь ли ты часом показать, что в этом доме и угостить-то ничем путным не могут, а? В общем, верх неделикатности. Фу. А Фельдман — он ведь натура мечтательная, сказать ничего не скажет, вздохнет только тяжело — и будет всю неделю переживать. Нет, не по правилам это, ни по людским, ни по кошачьим, — а Василий Сидоров, как это признавал сам Атаман Кошкин — а с ним вы еще познакомитесь — был правильный кот. (И умница. И за себя умел постоять! И мышей… ну, это я уже рассказывал.)

Вот почему Сидоров в это утро изменил привычный маршрут и обогнул дом Фельдмана не со стороны, куда выходили его окна, а с противоположной. Место это было опасное — тут то и дело выгуливали мордастых ротвейлеров, а деревьев не росло, и в этом дворе Сидоров бывал редко. К тому же, прямо за домом Фельдмана начинались владения братьев Жигановых, с которыми у Сидорова были несколько напряженные отношения. Так что Василий не заходил сюда с незапамятных времен. Но для разнообразия надо было проведать и этот край, а заодно уж повесить парочку брачных объявлений. Не то чтобы Сидоров так уж рассчитывал, что какая-нибудь отзывчивая женская душа откликнется на них, — нет, Василий Сидоров был мужчина матерый, бывалый, и брачные отношения уже потеряли для него первоначальную привлекательность. Не очень-то он к ним стремился, если честно. Но как-то так, скорее больше по обычаю он нет-нет да развешивал эти объявления по окрестным кустам и водосточным трубам. Вы только их там не выискивайте среди всякой людской писанины — Сидоров располагал их гораздо ниже, ближе к земле — ну, сами прикиньте, какой у кошки рост и какой у чела. Так что на глаза они вам вряд ли попадались. Да и не глаза тут нужны, а, выражаясь начистоту, ноздри. Я бы сказал, особое чутье. Примерно того рода, что было у Василия Сидорова на важные события. Не людское чутье, кошачье. Вы только на четвереньки не вставайте и не пытайтесь вынюхать, о чем там писал Сидоров — все равно не получится. Послания же зашифрованные — только для дам и на секретном кошачьем языке. В общем, кому надо, тот и прочтет.

Вот такое брачное объявление около симпатичных цветочков в палисаднике как раз оканчивал Сидоров — указал свои отличительные приметы, возраст, мужскую стать, род занятий, готовность в любое время доказать соперникам свое право на благосклонность дам и так далее, как вдруг! — в этот самый миг! — прямо как нарочно! — откуда-то сверху, по воздуху, во все стороны света разнеслось:

— Я одинока… Я несчастна… Я страдаю…

Сидоров подпрыгнул на месте. Дама откликнулась! Дама звала! Он был нужен ей! Но откуда звала дама, Сидоров сгоряча не определил и метнулся сначала в одну сторону, потом в другую, потом завертелся юлой и стал озираться.

— Где же ты, милый друг? Услышишь ли ты мою тоску? Или жестокая судьба так и не даст мне испытать счастья совместного бытия? — вновь пронесся над двором братьев Жигановых страдающий женский голос.

— Я здесь, здесь! — заполошно отозвался Сидоров. — Я слышу! Совместного бытия… всегда пожалуйста… вот только где ты?..

Однако дама не слышала Сидорова, а ветер разносил ее призыв по всем дворовым закоулкам, и нельзя было понять в точности, откуда он исходил. Чуткое ухо докладывало Сидорову только то, что дама где-то там, выше. Да уж не на чердаке ли? И Сидорова помчался назад, к окнам Фельдмана и заветному клену. Он, конечно, мог бы покараулить у одного из подъездов, пока там не откроется дверь. Но ведь когда еще она откроется! А вопрос стоял ребром, и медлить было нельзя.

Интеллигентный Фельдман, отличающийся хорошими манерами, но не быстротой реакции, не успел не только спросить Сидорова, почему он сегодня без мыши и с преждевременно наевшимся животом, но даже удивиться этому. Хвост Фельдмана дернулся, глаза моргнули, усы встопорщились, а философский ум Фельдмана принялся трудиться над задачей, как сообразовать свое удивление с правилами деликатности. Из уст растерянного Фельдмана еще только исходили "м-я-я…" и "м-м-м…", а Сидоров меж тем миновал своего друга и на ходу бросил всего одну фразу:

— Закрой за мной, Фельдман, мне надо в ваш подъезд.

Вы, конечно, удивитесь: как, мол, так, а неужели кошки умеют отпирать двери? Конечно, умеют. Правда, не всякие двери и не всякие кошки. Дверь же Фельдмана открыть было и вовсе нетрудно — это делалось нажатием кнопки. Фельдман показывал ее Сидорову, а он с принципом ее работы был прекрасно знаком по своим наблюдением за повадками челов. Это давно было отражено в его дневнике наблюдений, который он вел с аккуратностью, какая подобает ученому, философу и педагогу — как-никак, Фельдман тоже занимался воспитанием своих челов. Так что Сидоров с лету, в небрежном прыжке надавил на клавишу иноземного электронного замка, потом подцепил когтем край двери, потянул на себя и не оглядываясь на Фельдмана ринулся в образовавшуюся щель, а потом вверх по лестничной площадке — а сзади него кувыркалось в воздухе запоздалое приветствие нерасторопного Фельдмана:

— Мя-я… Это ты, Сидоров, не ожидал тебя сегодня увидеть, м-м-м…

А Сидоров в этот миг уже взбегал по деревянной стремянке на чердак. К даме. Которой там не было. Нигде. Одни голуби, спешно поулетавшие в окно при появлении Сидорова. А вот призыв ее был. Он звучал и с улицы, приглушенно, и, гораздо громче, из отверстия вентиляции, на которое мгновенно указал слух Сидорова (недаром эти ходы называют слуховыми). И Сидоров с колотящимся сердцем приблизился к слуховому окошечку и как можно громче позвал:

— Э-эй!! Здравствуйте! А вы кто?

— Неужели же на свете не осталось настоящих котов, способных исцелить разбитое женское серд… — с печальным укором произнес тонкий сладкозвучный голос — и смолк на полуслове. — Простите, что?

Сидорова услышали! Невероятно!

— Я говорю, — заторопился обрадованный Сидоров, — если вы подойдете к окошечку в ванной или на кухне, то мы станем друг другу гораздо слышнее.

— Да, да! — горячо поддержала дама. — Я уже в ванной! Я вас прекрасно слышу! Но кто вы?

— Я — Василий Сидоров, а вы?

— Меня зовут Мура, — представилась дама. — Мура Митюкова. Та самая. Вы, наверно, увидели мои фотографии и пришли познакомиться?

— М-м… нет, — признался Сидоров. — Вы, наверно, недавно у нас появились?

— Я здесь уже два года, — возразила Мура Митюкова — и по тону ее следовало, что Сидорову полагалось знать это. — Вероятно, это вы заглянули к нам издалека?

— Да нет же, я живу по соседству, я вот и к Фельдману то и дело запрыгиваю, — опроверг в свою очередь Сидоров.

— А, так у нас есть общие знакомые! — обрадовалась дама. — Значит, это Арнольд вам про меня рассказал?

— Ну… Не совсем, — замялся Сидоров. — Я просто шел мимо и услышал, как вы грустите.

— Да, мне очень грустно, — призналась Митюкова — и голосок ее дрогнул от горькой женской обиды. — Понимаете, Василий, мне совершенно не с кем окотятиться.

— Кхы-гхы, — кашлянул Сидоров и затряс головой. "Однако! — подумал он. — Какая раскрепощенная кошка. Как свободно она обо всем рассуждает!"

Дело в том, что у кошек не принято, чтобы дама так прямо высказывалось по этому поводу. Правила общения дам и кавалеров в кошачьем племени — в отличие от людского — исключительно деликатны и возлагают всю инициативу на котов. Коту предписывается длительное ухаживание, на этот счет существует особая строгая церемония, а кошка все это время должна быть равнодушна и вообще не понимать, о чем там так старается ее кавалер. И уж только потом, убедившись в искренности его намерений и кристальной чистоте помыслов, дама вправе снизойти и удостоить своего избранника знаками отличия и приязни. Но ни в коем случае не сразу! И никакого заикания об окотятивании — это неприлично. Очень неприлично! Оччччень!

Митюкова меж тем продолжала.

— Меня уже очень давно не окотятивали. Понимаете, Василий, я так одинока!

— Но как же одиноки, ведь рядом же Фе… — начал было Сидоров — и осекся.

Фельдман был, конечно, кот очень представительный и мог устроить всякую кошку, самую взыскательную и привередливую. Внушительные профессорские усы, серебристо-синий окрас, родословная, в которой сочетались ветви самых именитых европейских домов. А сколько достоинства в вальяжных движениях! А какой правильный круп! Красавец! А сколько медалей с выставок, включая заграничные! Не кот, а совершенство. Он даже валерьянки совершенно не употреблял. Вот ты, Сидоров, к примеру… Что значит "почти не". Что значит "чуть-чуть при встрече с друзьями"! Ты чуть-чуть при встрече, а он — совершенно не. Есть же разница. Ну, а про содержание, которое мог составить Фельдман самой избалованной кошке, и говорить нечего — оно было способно крепко поставить на лапы потомство самой плодовитой дамы. Правда, для этого даме требовалось поселиться у Фельдмана вместе с потомством, от чего ни одна дама, конечно, никогда бы не отказалась. Но у всех есть свои недостатки, был один такой и у Фельдмана — ему почему-то не хотелось заселять свою квартиру потомством. Не горел желанием. Вот такой малюсенький, пустяковый, крохотный недостаточек. А точнее говоря — изъян. От слова — «изъяли». Давно изъяли, в самой юной юности. Мяукнуть не успел. Под боком у Митюковой жил кот, а порадеть ей не мог. Охолощен был Фельдман.

И Сидоров, поправившись, выразился иначе:

— Но ведь рядом же столько свободных котов, всегда готовых… э… служить даме!

— Ах, Сидоров, — печально вздохнула Митюкова, — вы не понимаете. Мне нужно только настоящее и неподдельное. Я сама такая. Но где теперь коты, способные на подлинное, сильное чувство? Их… — и Митюкова всхлипнула, — их не осталось!..

— Хм… — в смущении произнес Сидоров. Получалось так, что упрек Митюковой шел и в его адрес, и Василий чувствовал и на себе часть непонятной ему вины. — Хм… А почему вы так говорите о котах, дорогая Мура?

А у Муры Митюковой были некоторые причины так говорить о котах. Не так давно ее чела, дама с большими запросами, устроила ей выход в свет. Нет, не на выставку, как вы могли подумать — там Митюковой ничего особенного не светило, поскольку… ну, не будем об этом. А хотя ладно, скажем: экстерьер, а говоря по-простому, стать Муры Митюковой несколько отклонялась от предписанного. Отклонялась в сторону превышения, если быть точным. В общем-то, вполне допустимое превышение, такая симпатичная полноватость, многим вот даже это в дамах и нравится. Но что докажешь этим крючкотворам в жюри? Не пустят на конкурс красоты, да и все тут. Да и родословная какая-то смешанная… но очень хорошая. Очень! Так что выход в свет чела Митюкова устроила своей кошке виртуальный — поместила сделанные на заказ фотографии в приличном месте Интернета, где бывают только самые достойные коты и кошки с лучшими рекомендациями. Сидоров там кустики брачными объявлениями не оснащает — да и зачем ему? А вот Митюкова оснастила — ну, разумеется, фотографии были сделаны самые… как бы это назвать… мастерски выполненные. Смелые такие, раскрепощенные, как сама Митюкова, а требования к котам предъявлялись тоже смелые и очень высокие. Какова же была радость Муры Митюковой (и какова была гордость ее патронессы), когда один интересный иностранный кот откликнулся и изъявил серьезное намерение. Вначале откликнулись, естественно, его челы. Они долго расспрашивали Митюкову-большую о Муре, и убедившись, что это всем обеспеченная кошка из хорошей семьи, сообщили, что вот их кот… ну, в общем, он готов кого-нибудь осчастливить. В смысле — окотятить.

Если вникнуть, то родословной или там обеспеченностью этот кот ничем не превосходил того же Фельдмана, даром что заграничный. Но изъяном Фельдмана он не страдал — по крайней мере, так заявлял он сам и его челы. После этого состоялось знакомство Муры и этого отзывчивого кота — но тоже не очное, а заочное. Вообще виртуальное, все по тому же Интернету. Кот-то был заморский и так просто появиться в доме Муры не мог, да и ей ехать знакомиться было далеконько. Зато он стал звонить Муре по телефону и рассказывал много интересного про свою заграничную жизнь, а еще очень тепло отзывался о самой Муре. И вот, целых полгода каждый Божий вечер звонил телефон, чела Митюкова подзывала свою кошку, Мура укладывалась на диван, прижимала доверчивое женское ухо к трубке, — а оттуда неслось: "Мур-р-ра… амур… лямур-р-р…" Мура иногда так и засыпала под эту заморскую песню, — а невдомек было бедной кошке, что не кот ее поет, а крутится по кругу нарочно сделанная запись, а кот, поганец такой, лежит себе рядом и жмурится, и млеет от собственного голоса. Впрочем, если бы и знала, — все равно ведь приятно, верно? Такая нежность… такие слова… ах-х!.. А челы меж тем тоже созванивались и все согласовывали и уточняли сроки. И согласовали — повезла Митюкова-старшая свою Муру в место, что находилось в аккурат посередке меж Мурой и котом-мурлыкой — а он должен был приехать в эти же дни. Да только не приехал. А звонить-то, стервец, все одно звонил — «амур-р-р» да «лямур-р» — жди, скоро буду. В общем, все нервы вымотал кошке из хорошей семьи — а потом и вовсе пропал — ни весточки, ни звоночка.

— …И я ему отказала, — закончила Митюкова свою горестную повесть — и Сидоров чуть не заплакал от сочувствия к судьбе обманутой Муры.

Но в этот миг из окошечка послышался человеческий голос:

— Мура, что ты делаешь в ванной? Ну, не страдай так, иди на ручки к маме! Пойдем на кухню, я отварила горбушу…

— Василий! Мне срочно необходимо отлучиться! — заспешила Митюкова. — Вы сможете подойти завтра в этот же час?

— Да! Конечно! Смогу! — заторопился и Сидоров. — Приходите!..

— До встр-р-р… — и голос Митюковой пропал где-то там, в необъятных жилых пространствах.

Сидоров еще посидел у трубы и отправился домой, определенно ощущая некую приподнятость. Не в том смысле, что он плыл по воздуху, не дошло до того пока что. Но в глазах его светилось воодушевление, на морде лежала печать задумчивости, а мысли были о Митюковой. Сидоров был кот матерый, и кошки ему в жизни попадались всякие. Но эта… такая странная… такая… м-м-м… раскрепощенная. Окотятиться задумала. Хм. Чего бы проще — прогуляться на улицу, да? А она вот не хочет. Только чтобы искренние, неподдельные чувства. И фотографии в Интернете… И кавалеры иностранные… Да-а… И живет по соседству — а не встречались. Как это все странно.

Сидоров думал о Митюковой сутки напролет и в конце концов начал чувствовать, что в его намерениях стало просыпаться что-то настоящее и неподдельное. Дело тут было вовсе не в брачном вопросе, который он сам же поднимал в своих объявлениях. Объявления эти были данью обычаю, исполнением кошачих приличий, этакой утренней гимнастикой, не более. Настоящая причина была в другом — в сердце Сидорова жила мечта о Небесной Кошке. Где-то два раза в год, ближе к весне и осени, эта мечта оживала и воплощалась в одну мысль, а, выражаясь точнее, думу. Вот тогда-то Сидоров и пускался в брачные объявления, но на самом деле он уже стал понимать, что Небесная Кошка создание неземное, и встретить ее ему не суждено. Не в этом мире. Зато она иногда являлась Сидорову в видениях — и не подумайте, что это были какие-то там пустые грезы, которым Сидоров предавался на досуге, — нет, Небесная Кошка была, как выяснилось, созданием волшебным, и каждое ее видение было связано с чем-то важным. Например, Небесная Кошка сообщала о чем-нибудь приятном или предостерегала от серьезной опасности. А потом эта Вещая Кошка снова скрывалась в сердце Василия Сидорова, некоторое время после он даже там ее ощущал — и так и ходил — с Небесной Кошкой в груди. Так что вовсе не вопросы окотятивания руководили Сидоровым в брачном вопросе, а неземной идеал и высокие устремления. Романтик он был, наш Сидоров.

Впрочем, в последнее время Вещая Кошка что-то давно не навещала Сидорова, он о ней уже как-то и забыл. Но это неожиданное знакомство задело какие-то забытые струны в возвышенной душе Василия Сидорова. Я бы даже сказал, что оно расчехлило целый оркестр давно запылившихся инструментов. Симфонии небесных сфер эти расчехленные инструменты пока что не исполняли, — звучания исходили какие-то сумбурные и в лучшем случае напоминали настройку. Но настройка происходила-таки весьма основательная. Сидоров снова начал думать о Небесной Кошке — в том повороте, что не Митюкова ли, часом…

В урочный час следующего дня Сидоров отправился на прежнее место, с заблаговременным заходом в подвал — за мышью для Фельдмана, а то вчера получилось неудобно. Мышь он быстро поймал, но на полдороге из подвала — хотите верьте, хотите нет — Сидорову явилась Небесная Кошка. Она сидела к Сидорову хвостом и не поворачивалась, будто сердилась за что-то, но Сидоров все равно ее сразу узнал и понял, что она пришла с предостережением, потому что при добром предзнаменовании Небесная Кошка была ласкова и мурлыкала. Наконец вещая покровительница Василия слегка поворотила голову в его сторону и строго заявила:

— Сидоров! Ты зря идешь на встречу с Митюковой.

— Как? Почему? — удивился Сидоров.

— Потому что тебе это знакомство выйдет боком. Ты будешь делать глупости и страдать.

— Но как же так, ведь Митюкова так несчастна! Я… ну, должен же ее кто-то утешить. Она страдает! Она одинока.

— Ты дурак, Василий Сидоров! — рассердилась Небесная Кошка. — Ты мечтаешь о счастье, а сам не хочешь слушать своего вещего сердца. Вот и дождешься, глупый Сидоров… А, да что с тобой толковать! Все равно сделаешь по-своему.

И скорбно вздохнув, Небесная Кошка снова повернулась к Сидорову хвостом. И исчезла. Как не было.

— Как не было, — вслух произнес Сидоров и, подобрав отложенную в сторонку мышь, хотел продолжить путь.

Но вблизи раздалось ласковое мурлыканье, и Сидоров в первый миг подумал, что Небесная Кошка сменила гнев на милость. Ничего подобного — то была не она. Из-за угла навстречу Сидорову выпорхнула старинная знакомая Василия Марфа Пяткина.

— Что ты такое говоришь, Васенька? Я не расслышала…

— Да я… — Сидоров чуть не проговорился про свою встречу, но вовремя прикусил язык. Рассказывать про Небесную Кошку Марфе Пяткиной было бы крайне опрометчиво — Сидоров знал, что не может полагаться на ее понимание в этом сокровенном вопросе. Он соврал: — Да я говорю: что-то давно во дворе Марфушки не было.

— Скучаешь?.. А что же не заходишь, Васенька? Пригласил бы даму в гости, м-р-р…

— Некогда, — солидно отвечал Василий. — Работы много. Видишь, мышь Фельдману несу.

И отделавшись от Пяткиной, Сидоров двинулся привычным маршрутом: клен-навес-Фельдман-окорок, но далее следовало не возвращение из гостей, а, сами понимаете, чердак и переговорное окошко.

А из него уже вовсю неслись призывы Митюковой. Сидоров, как показалось Муре, припоздал, и она нервничала. Немножко, по-женски.

— Да, да! — поспешил успокоить Сидоров. — Я здесь! Пришел, как условились. А то мы не договорили в прошлый раз.

— А, это вы… Здравствуйте, Василий, — тоненько отвечала Митюкова. — Да, меня оторвали. Я должна была проверить, как приготовлен лосось, — и голосок Муры сладко чмокнул: лосось-сь…

 - Да, я тоже люблю горбушу, — согласился Сидоров. — Мой чел всегда отдает мне плавники и шкурку, а на ней такой вкусный жирок.

— Скажите, Василий, — оживилась Митюкова, — а ваш чел — он кто?

— Мы — дворники, — с гордостью заявил Сидоров.

Сидоров свято верил, что быть дворником очень почетно. А как же — в его подчинении весь двор и даже примыкающая помойка с железными баками. Когда Сидоров сопровождал своего подопечного утром на работу, что иногда происходило, то видел, как все вокруг заискивают перед его челом, давая дорогу его метле или лопате, и даже машины его объезжают, а бродячие собаки и гавкнуть на Сидорова (кота) не смеют и поджимают хвосты, видя, какая у него охрана. Но мало того, его чел обладал несметным богатством — сухой и теплой кладовкой в подвале, где хранился всякий дворницкий инвентарь и территория которой находилась, разумеется, в полном распоряжении Василия Сидорова. Как раз эту кладовку имела в виду Марфа Пяткина, намекая насчет пригласить в гости. И действительно, там всегда было удобно уединиться — ну, например, для размышлений или важного делового разговора, когда приходили по брачному объявлению. Отсюда Василий Сидоров логически выводил, что его чел занимает высокую ступеньку. А может, вообще самую высшую среди челов.

Но Митюкова почему-то расстроилась.

— Как, дворник? Всего лишь? А больше он ничем не занимается? — в ее тоне явственно сквозило разочарование.

— Нет, ну почему же, — заторопился Сидоров. Хотя он не понимал, что именно огорчило Митюкову, но из учтивости спешил успокоить даму. — Он пишет. Книжки всякие, стихи.

— А, так вы поэт! — обрадовалась Митюкова, относя на счет Сидорова увлечение его чела, что было принято между кошками. К примеру, и Сидоров, как оно и положено педагогу, принимал на себя ответственность за своего воспитанника, а поэтому тоже относил на свой адрес его свершения и занятия. Правда, до сих пор Сидоров не считал эти литературные занятия сколько-нибудь стоящими и вообще не упомянул бы о них, если б не вопрос Митюковой.

— А мы тоже пишем, — сообщила меж тем Митюкова. — Диссертацию. Ну и, книжки тоже.

— Как замечательно! — горячо воскликнул Сидоров, догадавшись, что ему следует восхититься. — Мне сразу показалось, что между нами есть что-то общее.

— Я сама немножко пишу… для кошек, — продолжала меж тем Митюкова. — Понимаете, Василий, я должна научить наших котов быть верными своей природе. Сейчас многие коты и кошки разучились следовать ее велениям, и поэтому в мире много несчастных одиноких кошек. Про одну такую у меня написана книга.

— Митюкова, — спросил Сидоров, повинуясь внезапному движению души, — а ты красивая?

— Да, я очень красивая, — отвечала Митюкова, ничуть не удивившись вопросу. — Хотите, я пошлю вам свои фотографии по Интернету? У вас есть Интернет?

— Да! Да! хочу! у нас есть Интернет! — жарко отозвался воодушевленный Сидоров.

Они обменялись адресами электронной почты, побеседовали еще, а потом Муру снова позвали продегустировать приготовленный лосось-сь.

В каком состоянии возвращался с чердака обалдевший Сидоров нет нужды и описывать. А вот об Интернете и вообще средствах связи, а еще о писательстве среди кошек пару слов сказать не мешает. Поскольку, я так чувствую, иные недоверчивые читатели уже успели усомниться в достоверности передаваемой мной истории — дескать, откуда у кошек Интернет и как это они научились им пользоваться? Мол, придумал бы что-нибудь получше, — например, сороку с почтовой сумкой на хвосте. Так вот, объясняю раз и навсегда и повторять не буду. Интернет, господа мои, для кошек вполне заурядное средство связи, не составляющее никакой сложности в обращении. Я не сказал, что его изобрели кошки на свои нужды — конечно, нет, это изобретение человеческое, для кошек оно слишком примитивно. Собственно кошачьи средства связи многообразны и намного сложней — это и запаханет, это и ухонет и еще многое другое, превосходящее способности человеческого воображения и слишком сложное, чтобы постичь несовершенным человеческим умом. Включая сюда пресловутую сороку с новостями на хвосте. Да, такое средство связи у кошек есть, и иногда оно применяется. Но крайне редко — ну, сами посудите: кошка — хищник, а сорока — птица, и от кошачьего племени старается держаться поодаль. Как, по-вашему, легко в городе найти сороку? А ее еще надо расположить к себе, убедить в миролюбивых почтовых намерениях, уговорить повернуться хвостом (а то как к нему приладить нужные вести), растолковать правильный адрес, — договориться о вознаграждении, наконец! А то с чего бы вдруг сороке переносить кошачьи новости, верно? В общем, дело хлопотное и поэтому нечастое в употреблении. А вот с Интернетом все гораздо проще, и не беда, что его изобрели люди — они вон и небоскребы построили, а живут-то там кошки! Вот так же и здесь — челы отправляют по Интернету свои письма и новости, а кошки — свои. Насколько их сеть хитроумней и сложней человеческой, вы можете представить хотя бы по одному тому факту, что люди об этом кошачьем присоединении к их Интернету даже не подозревают. Чел-то, простодушный, думает, что кот прилег возле монитора на столе просто так, за компанию, но чел ошибается: он просматривает почту — и кот просматривает. Но свою. Между строк. Человечья-то ему не особо интересна. А вот как кошкам удается зашифровывать свои письма и размещать между строк человечьих посланий да еще практически не притрагиваясь к клавишам, а точнее, — притрагиваясь исключительно человеческими руками — этого я раскрывать не буду. Человечество еще не готово ко столь грандиозным открытиям и потрясениям. Но теперь, надеюсь, вы понимаете, почему я утверждаю, что кошачьи средства связи на порядок или больше превосходят человеческие по сложности. С фактами не поспоришь.

Что же до писательства, то в нем в свете выявившихся выше фактов и вовсе нет ничего удивительного. Что кошки! Если уж какой-то там толстый лев может писать, а челы его творения почему-то очень почитают, то уж кошкам-то писать и вовсе не труд. Вон Сидоров — обычный кот, и не толстый нисколечки, а набросать такую сложную и тонкую вещь как брачное объявление может в два счета. Даже не моргнув глазом. Даже с закрытыми глазами. Даже и за творчество это не считает — так, пустячки между делом — а ведь составить настоящее брачное объявление это тонкое и высокое искусство, требующее вдохновения и ювелирного владения изящной словесностью. Так что ничего особенного, что, скажем, Митюкова предавалась писательству, а Сидоров ходил в поэтах. Справедливости ради, однако, признаем, что стихов Сидоров все же не писал — попросту не находил это интересеным. Стихи писал чел Сидоров — а кот Сидоров в поэты попал, так сказать, в качестве соавтора — он своего чела вдохновлял. Тот и стишок про это сочинил. Вот стишок-то:

В квартире дома у черешен

котишко шустрое живет.

Оно и ухо лапой чешет,

оно и песенку поет.

Речь тут велась о Василии Сидорове, разумеется, а про дом у черешен было сказано затем, что у дома Сидорова были посажены вишни. Чел Сидоров переименовал их в черешни — это простительная поэтическая неточность, потому что деревья эти очень близкие и с черешнями получалось почти что в рифму: чешет — черешен. Поэтому вишни на стишок не обижались, а тем более — сам Сидоров. Чего обижаться? Ухо-то он действительно лапой чесал. Не хвостом же.

Вечером чел Сидоров сел за компьютер и по наущению кота Василия Сидорова вышел в Интернет. И вовремя — от Митюковой подоспело послание и книга про одинокую кошку. Кошка была яркой и необыкновенно талантливой личностью, о встрече с которой может только мечтать настоящий кот, уверенно идущий по жизни и умеющий составить счастье трепетного женского сердца. Но как нарочно коты все попадались какие-то ни то, ни се — или черствые и бездушные, или беспомощные еще хуже Фельдмана, и не догадывались беречь хрупкие чувства своей нежной дамы. Одинокая кошка крепилась и тайком плакала, но все равно в одиночку воспитывала котят. И лишь душа ее понапрасну изнывала о настоящей любви.

— Вот, Василий, каковы современные коты, — писала Митюкова Сидорову. — Пройдут годы, сменятся поколения. Все кошки прочитают труд моего скромного пера, и тогда коты снова научатся быть сильными и делать то, что им говорят слабые кошки, потому что они должны защищать своих спутниц. Вот только мне никто не вернет ни минуты счастья, которое создается только вдвоем…

Последние строчки расплывались из-за нечаянно уроненных на них слез. В человеческих писаниях это возможно лишь в тех случаях, когда душевные излияния поверяются бумаге, а капать слезами на электронные письма челы как следует не умеют. А вот кошки запросто — я же говорю, что достижения кошачьего гения намного превосходят человеческие. Митюкова вообще об этом не заботилась, даже не заметила, как у ней это получилось — просто смахнула пару слезинок, и все, а это волшебным образом передалось на экран. Такова сила чувств — Сидоров и сам плакал, читая повествование о несчастной женской судьбе.

Он не спал всю ночь под впечатлениям от прочитанного. Душу Василия обуревали самые невероятные мысли и непередаваемые чувства. Ему очень хотелось утешить Митюкову, сказать, как он ей восхищается, приласкать, приголубить и вообще — дать наивозможное счастье. А сколько подвигов в ее честь он успел совершить в своем воображении! Короче, Сидоров влюбился. Втрескался. Втюрился. От кончика хвоста и по самую макушку, где растут ушки. Поэтому когда утром от Митюковой пришли еще и фотки, на Сидорова это уже как-либо особо не повлияло, — да хоть бы и вовсе не приходили, любовь-то закралась в душу Сидорова еще до фоток. Заблаговременно.

Но, естественно, все фото он изучил с большим интересом и самой красивой фотографией заполнил середку экрана — разумеется, в формате, недоступном человеческому глазу, а то Сидоров-большой еще решил бы, что к нему залез какой-то вирус с кошачьего сайта. Впрочем, Сидоров мог бы и не делать этого, — как известно, у кошек отличная зрительная память, и вызвать перед собой нетленный образ Митюковой Сидорову не составляло труда. Жмурк! — и вот она, Митюкова, потупила наивную толстую мордочку, вся такая манящая и красивая под светом фотовспышки, лапушка, кисонька, мечта долгих лет жизни…

Само собой, в голове Василия Сидорова окончательно окрепла настоящая и неподдельная мысль составить простое женское счастье Митюковой. Одно только смущало Василия — а в силах или он? Ведь Митюковой, как понял Василий, требовался кот не какой попало, а исключительный, единственно достойный ее кошачьего внимания. А он, Василий Сидоров, — ну, совершенно обыкновенный, ничем не лучше тех котов, что так порицались Митюковой. Какой из него герой романа! Родословная отсутствует, в большой свет на выставках даже не выбирался, да вот и с кошками как-то уж очень по обыкновенному складывалось… Он и заморские песни по телефону петь не обучен, не пробовал. Правда, у него есть в подвале сухая кладовка с метлами, но Митюковой это почему-то не нравится.

Вот и терзался Василий Сидоров. А тут еще безо всяких предупреждений Мура Митюкова куда-то пропала. На целых два дня! Ни ответа на письма, ни отклика в слуховое окошечко. Не получалось у Сидорова выразить Митюковой свое обожание, тревожился за нее кот Сидоров, совершенно извелся влюбленным сердцем. Он и к Фельдману выбирался — может, у него что разузнает.

— М-р-р-да… — подтвердил Фельдман. — Живет у нас такая кошка… М-мура… М-митюкова…

Он округлил глаза и кинул на Сидорова короткий взгляд, каким проницательный профессор одаривает студента, пытающегося списать со шпаргалки. На миг Сидорову даже почудилось, что Фельдман обо всем догадался, только не показывает из вежливости. Но отступать-то было некуда! И Сидоров гнул свое, нарочно изображая праздное любопытство.

— Какая-то она странная, а, Фельдман? Слушай, а она точно у вас живет, а то, может быть, в гости приезжала и уехала?

— Уехала? Н-нет, н-не слышал, — опроверг Фельдман и снова бросил на Сидорова проницательно-непроницаемый профессорский взгляд. То есть сам-то Фельдман проницал вглубь потаенного, а другим свое проницание не выдавал, скрывал за непроницаемой флегматичностью. Потому что был хорошо воспитан и натура деликатная. — Василий, м-м-р… — продолжил Фельдман, — а почему бы вам самому не зайти… не узнать… не познакомиться? Соседний подъезд, квартира семнадцать…

Так Сидоров узнал и номер квартиры, а телефон Митюкова дала ему сразу же. Но что толку было заходить, если и телефон Митюковой на звонки Сидорова — он их делал, разумеется, в отсутствие чела — предлагал голосом челы Митюковой оставить свое сообщение. Принимать это предложение, однако, Сидоров находил лишенным смысла. Не для человеческих ушей было сообщение Сидорова — да чела Митюкова его бы и не разобрала, ведь у людей крайне слабо развита способность к распознаванию иностранной речи. В отличие от кошек. Еще бы приняла бы Сидорова большая Митюкова вот за того заграничного мурлыку, — нет уж, увольте, было бы с кем путать.

А на третий день от Митюковой пришла почта по Интернету. Оказывается, она уезжала на выходные на дачу, о чем извещала Сидорова, но письмо по ошибке попало челу Сидорова. Чел пытался расшифровать эти таинственные закорючки, разные хитроумные способы применял. Форматы. Кодировки. Да все бесполезно, только какая-то кошачья морда на кра-атенькое мгновение помстилась Сидорову-старшему. "Чего это мне китайцы писать стали", — удивился наконец чел и удалил письмо. Так что Митюкова сама волновалась, что Сидоров на письма не отвечает, и по приезде сразу ему написала. "Не грустите, милый друг, — ободряла Митюкова, — мы обязательно повидаемся".

Теперь, когда чувства Сидорова выдержали проверку столь длительной, затяжной, бесконечной разлукой в три дня, а Митюкова была так благосклонна, растаяли последние сомнения. Сидоров завопил на весь Интернет — завопил, конечно, в письменной виде: "Митюкова! Куда ты потерялась? Я люблю Вас!"

Не дожидаясь ответа Сидоров пулей полетел к заветному клену. Была ночь. Дул ветер. Сильный ветер. Не то что ветви, а самый ствол ходуном ходил. Но мог ли Сидоров сидеть у подъезда и ждать, когда кто-то откроет дверь? Нет, Митюкова, не мог! Он вскарабкался на самую верхушку, откуда — если очень повезет — можно было перемахнуть прямо на крышу, минуя форточку Фельдмана. И Сидорову повезло — неистовый порыв ветра так качнул ветку, что придал прыжку Сидорова утроенную силу и дальность. А иначе бы он мог не допрыгнуть, упасть и покалечиться, а то и разбиться насмерть. И Митюкова бы о нем плакала.

Но Сидоров допрыгнул. Он звал у окошечка на чердаке, и ему откликнулись.

— Митюкова, — почти что шепотом простонал Сидоров, потому что голос едва повиновался, сердце так и колотилось, голова плыла, — Митюкова, ответь мне, я же тебя люблю!..

— Васенька… — послышалось в ответ смущенное мурлыканье Митюковой, — Васенька…

Не буду далее пересказывать историческую беседу Митюковой и Сидорова. Это разговор очень интимный, сокровенный, не для чужих ушей, а к тому же, он мало чем отличается от всякой любовной чепухи, что всегда произносится в таких случаях. Узнать, в чем она состоит, проще простого — влюбляйтесь, трепетно пережидайте разлуку, а потом бегом марш по клену на чердак и объясняйтесь со своей Митюковой — уверяю вас, будет практически то же самое. И даже теоретически, согласно правил любовной науки. Я же, согласно правил хорошего тона, в этот момент скромно закрыл уши и деликатно отвернулся, поэтому все равно не знаю, о чем там толковали Митюкова и Сидоров. В двух словах, она обещала ему свидание.

Однако все дело усложняла неожиданная заковыка — скорым это свидание не получалось. Вот ведь какая незадача — через двор от Митюковой Сидоров жил, а выбраться ей к нему было немногим легче, чем к тому заграничному поклоннику.

— Но, Митюкова, — взвыл Сидоров, — я же ведь могу сам к тебе выбраться! Второй подъезд, квартира семнадцать! Давай, я хоть утром сегодня, хоть вечером!

— Ой, Васечка, нет, нет! — перепугалась Митюкова. — Понимаешь, я не так свободна, как ты. У нас дома…

Дома у Митюковой была сложная многолюдная обстановка — такса Сима, ризеншнауцер Римма, а еще маленькая чела, дочь большой, а еще проживала домработница, а главное — сама чела Митюкова. Дама это была, как вы понимаете, самых суровых взыскательных понятий в части знакомств и незваных гостей без хорошей родословной. В общем, влюбленное уединение в доме Митюковой исключалось, а на улицу Муру не пускали. Тут затоскуешь о милом друге. Но Митюкова твердо обещала улучить подходящий случай и сама навестить Сидорова.

— Васечка, ты подождешь до следущих выходных? — нежно и виновато спрашивала Митюкова.

— Ну, всю жизнь ждал, так уж до следующих выходных-то подожду, — басом, для солидности, отвечал Сидоров.

А тем временем Митюкова и Сидоров могли наслаждаться общением друг с другом, чем они и заполняли досуг.

— Я, Василий, очень не люблю, когда врут и обманывают, — делилась Митюкова. — Вот наша Сима. Представь, угощаюсь я сладкой творожной массой в маленькой баночке. А эта Сима прибежала и наврала, что меня срочно зовут к телефону. Когда я вернулась, Сима уже долизывала мою баночку. Совершенно собачье воспитание и негигиенично.

— Митюкова, как я тебя понимаю! — сочувствовал Сидоров. — Я тоже во всем держусь правил чести. К примеру, ест мой чел булку с молоком. Конечно, я мог бы сделать вид, что мне это ни капельки не интересно. Но к чему это лицемерие, если на самом деле я жду положенной мне доли. Зачем же, спрашивается, обманывать? Поэтому я всегда прямо выражаю свое мнение, сажусь напротив чела и смотрю на него честными глазами.

Митюкова почему-то смеялась. А вот стишок про шустрого котишку она раскритиковала.

— Во-первых, Сидоров, — бойко наставляла Митюкова в высокой науке стихосложения, — почему котишкО? Ты что — средний род?

— Нет, нет! — пугался Сидоров. — Я мужской! мужской род, Митюкова!

— Значит, и в стихотворении должен быть мужской. Мало нам всяких… мр-р… Арнольдов… И что это значит — ухо лапой чешет? Все кошки так делают. Никакой тут заслуги нет, и вообще, Сидоров, это не передает твою индивидуальность.

— Ну, Митюкова. Это ж стихи. Поэзия, — защищался Сидоров, а приводил он слова чела, которыми тот отражал нападки на свои творения. — Она ж пишется по особым законам.

Митюкова фыркала.

— Ой уж, по особым. Ты лучше скажи — почему вы, коты, все время деретесь? Тоже по законам поэзии?

Говоря откровенно, Сидоров и сам не всегда понимал, из-за чего приключаются иные стычки. Эту же тему он как-то обсуждал с Фельдманом и доверительно ему признавался:

— Ты знаешь, Фельдман, с одной стороны, я против Жиганова-младшего или Нечитайлова ничего не имею. Идет, скажем, Нечитайлов по моему двору к себе во двор — ну и пусть себе идет. Но меня возмущает сам факт.

В чем состоит этот возмутительный факт, Сидоров объяснить не мог, но что он его возмущал, это было совершенной истиной. Но само собой, Митюковой Василий изложил все иначе, галантно:

— Ну, как же, Митюкова, что за странный вопрос. Коты всегда дерутся во имя прекрасного пола. Какой в этом секрет.

— Но вы же деретесь, когда и кошек рядом нет, скажешь — неправда? — приставала Митюкова, почему-то живо интересуясь этим предметом. — Скажешь, тоже из-за дам? Хотя… Моя подруга Миколакис, она такая своеобразная, гречанка, она тоже считает, будто в это время мысленному взору котов предстает идеал Прекрасной Кошки и вдохновляет их на поединок. Неужели у вас так все романтично, а, Сидоров?

Сидоров сразу вспомнил свою Небесную Кошку. И хотя не было ни одного случая, чтобы он с кем-то сцепился по поводу ее расположения, Василий, конечно же, охотно согласился с мнением гречанки Миколакис — а как же, конечно, романтика. Конечно, небесный идеал. Еще какой небесный-то! — до шестого этажа, бывает, шерсть клочьями летит! Воспаряет в восходящем потоке воздуха.

В таких разговорах приблизились выходные.

— Вот, Василий, — писала Митюкова, — завтра моя чела отправляет семью на дачу, и когда она посадит меня на сиденье, я незаметно выскользну из авто. Старшая чела будет думать, что я уехала, а младшая — что я дома, и меня не хватятся. Я спрячусь в зарослях на углу, там меня и ищи.

Сидоров предпринял основательную подготовку. Фельдману он принес целых две мыши, а за это реквизировал из холодильника три стерляжих кусочка. Не очень больших — вместе меньше, чем на полкило, но на пару суток должно было хватить. Но поскольку прожорливость Митюковой Сидорову была неизвестна, то он подстраховался парой толстых кусков докторской колбасы, для чего понадобилось применить усиленные меры воспитательного воздействия в отношении своего чела. Еще Сидоров прибавил к запасам сырой бифштекс, это уже из столовой через дорогу — разжился по случаю. Ну, мало ли как — главное, что разжился. Голод Митюковой теперь не грозил, а для утоления жажды, на всякий случай — Сидоров ведь и правда почти не употреблял — он стырил у Фельдмана пузырек с валерьянкой. Ну и, конечно, на всю территорию вокруг дома Сидоров наложил жесточайшие запретительные заклятия — вплоть до особого распоряжения всем Жигановым, Кошкиным, Нечитайловым и вообще всем котам, будь они хоть с изьяном, хоть без, ход был строжайше воспрещен. Не нужны были в эти дни посторонние коты Василию Сидорову. Митюкова ему была нужна.

В пятницу задолго до срока Сидоров занял наблюдательную позицию на тополе, откуда просматривалась дверь в подъезд Митюковой. Выходили и заходили разные челы, и даже собаки, но никого — с кошками. Вид челов Митюковой Сидорову был неизвестен, и он стал нервничать: а вдруг они уже уехали, и он проворонил? Или поездка на дачу сорвалась. Василий несколько раз спускался с дерева и проверял условленное место встречи, но там никого не было. Потом под тополем проковыляла хромая собака из дворов за столовой, а это всегда было несчастливым знамением. У Сидорова нехорошо стало на сердце. Наконец подъехал автомобиль, и туда стали грузиться челы, — по всем признакам, это и были Митюковы. Сидоров воспрянул. Как назло, в это время к дому подкатил совершенно несвоевременный трейлер и заслонил Сидорову обзор. Увезли Мурочку или не увезли, он так и не увидел. Со смятенным сердцем Сидоров отправился на угол дома — и пробежал мимо Митюковой. Спешил к ней и потому не обратил внимания на какую-то кошку в зарослях палисадника. Митюкова вышла из кустов и сама окликнула Сидорова.

Сидоров как-то неловко лизнул в ее ухо и стал заново привыкать к виду своей дамы. Сам-то по себе вид был как вид и не слишком волновал Сидорова, влюбившегося, как известно, заочно. Просто образ Митюковой на фотках соотносился с живой Митюковой не очень опознаваемо. Ведь не все фотографии умеют изображать тех, с кого они сделаны, — ну, не получается так же красиво, и все тут. В душе же дело, а ее как сфотографировать? Стараются фотографии, конечно, тянутся, как могут, но не всегда удается. Несовершенство техники.

— Я толстая? — спросила Митюкова, понявшая замешательство Сидорова.

— Конечно, толстая, — отвечал Сидоров, сообразив, что соврать из учтивости у него не получится. — Но я люблю толстых, не стесняйся. Ну, как у тебя прошло?

Сидоров имел в виду ее побег из-под домашнего надзора. Митюкова немножко поболтала о том, как ей удалось усыпить бдительность своих домашних, о разных сопутствующих пустяках, а Сидоров меж тем вел ее в заветную кладовку — вначале предполагалось щедрое застолье. Но когда они прибыли, Митюкова едва притронулась к тому-другому и сразу же приступила к делу:

— Сидоров, а когда мы начнем окотятиваться?

Кусок колбасы чуть не выпал изо рта поперхнувшегося Сидорова. Будь он каким-нибудь британским котом, титулованным или хотя бы иностранным, то можно было бы сказать, что Сидоров был шокирован. Но к чему возводить на Сидорова напраслину — он был нашим, обычным котом, и поэтому был всего лишь ошарашен.

— Митюкова! — произнес Сидоров, прокашлявшись. — Так не делается. Мы должны соблюдать приличия. Ритуал же есть.

— Какой?

"Ну и кошки нынче пошли!" — мелькнуло в голове у Сидорова. Он приступил к просвещению Митюковой.

— Ну, как какой… Сначала мы должны сидеть на дереве. Долго. Ты будешь то на одну ветку забираться, то на другую, а я буду ненавязчиво присутствовать поодаль и неровно дышать.

— Зачем?

— Митюкова, так принято. Это называется — ухаживать. А ты будешь на меня коситься и удивляться, откуда я тут взялся и чего это за тобой ползаю. Вот. Потом ты начнешь ко мне привыкать и допустишь приблизиться. После этого мы можем прогуляться в подвал или на чердак и там побегаем. Это тоже так принято — бегать. Не бойся, Митюкова, это очень весело. Ну, а потом… В общем, я тебе дальше, по ходу дела все объясню.

Митюкова подумала и сказала:

— Сидоров, давай уж сразу на чердак.

Сидоров вздохнул и согласился. Он только диву давался — ведь котятилась уже, а ничего не знает. Это что — мода такая у современных кошек? Где это видано — на дереве не посидеть. И долго еще потом вспоминал Сидоров Митюкову и головой качал: ну и кошки пошли — на дереве сидеть не хотят! А как же традиции, где приличия? Романтика ж должна быть. Высокие чувства. Сердечность взаимная. А то что это — только пришла — и сразу окотятиваться! Нельзя. Куда такое годится.

С чердака они перебрались на крышу и уселись на самом краю.

— Вот, — показывал Сидоров окрестности, — весь этот двор, и еще там, за углом — это все мои владения, а вот за тем домом, это из твоего окна должно быть видно, территория Нечитайлова. А вот там, через дорогу, столовая. Опасное место. Много еды, но столовские собаки почти всегда дежурят. Мир огромен, Митюкова.

Митюкова фыркнула.

— Прекрасно знаю! Вот видишь там за рекой елки? У нас там дача. Между прочим, волки водятся. Кстати, Сидоров, ты знаешь, что у волков брак заключается на всю жизнь? И волк потом заботится о волчице. Он носит ей еду в логово и воспитывает волчат. Учись, Сидоров. Не то что наши коты — сделал дело, а потом гуляет.

— Вранье, — опроверг Сидоров. — То есть вранье, что за рекой волки водятся. Нету их. Вот собаки бегают.

— У вас что, тоже дача в тех местах? — оживилась Митюкова.

— Нет. Но я бывал. Ходил пару раз.

— Пешком? По мосту? Один?!. Но это же опасно!

— Я ночью. В это время никого нет почти. На следующую ночь назад. С лесными кошками думал познакомиться. Но их там тоже нету.

— Ох, Васька, ты все-таки и правда романтик, — вздохнула на это Митюкова.

Они помолчали.

— Митюкова, — сказал Сидоров. — Это… Ты не думай, я не такой кот. Я с тобой по обычаю волков могу.

— Что?

— Ну, это… чтоб на всю жизнь. И котят кормить буду. О семье заботиться.

Митюкова засмеялась.

— Ну что ты, Васенька, я же пошутила. Мы, кошки, должны быть кошками.

— А я буду волк! — настаивал Сидоров. — Волк свободного племени! Преданный своей семье и подруге! Вот окотятишься, увидишь, сколько я тебе колбасы натаскаю!

Польщенная Митюкова смеялась. Они посидели еще, и Сидоров предложил:

— Ну что, Митюкова, побегаем? Уже можно, по-моему.

— Куда побегаем?

— Ну вот, — прикинул Сидоров, — от этого края крыши до другого. Потом обратно. Потом в окно и по чердаку. Ты от меня, я за тобой. Побежали!

— Знаешь, Сидоров, — отвечала виноватым голосом Митюкова, — давай только разик до края крыши. Мне не хочется бегать. Я не могу. Я толстая.

Тяжело пришлось Сидорову в ту ночь. Ничего-то Митюкова не умела, только заманчивые фотки в Интернет выставлять. Ни по чердаку побегать, ни на дереве посидеть. Вот они, современные кошки.

Два дня пролетели как две минуты, и настал час расставания. Сидоров проводил Мурочку до ее подъезда и с ней вместе дождался приезда ее челов. Митюкова незаметно прокралась из кустов и очень удачно попалась на глаза вышедшей из подъезда преподавательше Митюковой.

— Агнесса! — строго выговорила дочери Митюкова-старшая. — Почему ты не следишь за Мурой? Кошка без присмотра гуляет около машины.

— Ну, мама! Это не я! — возразила маленькая чела. — Ты же сама ее выпустила!

— Что за глупости! Ну-ка, возьми животное на руки! Мурочка, кисонька, не мяучь, сейчас я тебя покормлю!..

— Мяу! — отвечала с рук челы Митюкова — а это она прощалась с Василием, одарив его на прощание нежным взглядом — и все Митюковы ушли в подъезд.

Первым делом по возвращении домой Мура Митюкова собрала дамское заседание. На нем присутствовали

(1) Миколакис, которая была гречанкой лишь по фамилии, а на самом деле — сиамкой с раскосыми голубыми глазами,

(2) Марфа Пяткина

и (3) Лиза Олешко, еще одна приглашенная на день рождения Муры.

Мура уже намекала знакомым дамам про свое приключение, но очень туманно, чрезвычайно расплывчато и крайне неопределенно. Место, время и возможные участники приключения были гадательны — несомненен был единственно, как говорил Сидоров, сам факт — и, разумеется, главная роль Муры в приключившемся факте.

— Настоящая кошка, — заявила Митюкова собравшимся, — всегда сумеет установить брачные отношения независимо от комплекции, возраста, внешности и рода занятий.

— А также независимо от пола и группы инвалидности, — передразнила Лиза Олешко, а она во всем и всегда оппонировала, то есть возражала Муре.

— Хотя, конечно, писательницам это делать легче — ведь у них масса почитателей, — продолжала Митюкова, пропуская шпильку Лизы Олешко мимо ушей.

— Некоторые потом по телефону долго звонят, — дополнила Пяткина, которая была в курсе насчет заморских дел Митюковой.

Подобными колкостями Муру было не сбить — она четко осознавала важность возложенной на нее миссии. А миссия эта состояла в том, чтобы наставлять не только котов, но и кошек, и вернуть их на путь, предначертанный для них самой природой. Дам меж тем интересовал не предначертанный путь, а живописные подробности, и они всячески старались их выведать.

— Ах, Мура, — томно вздохнула Миколакис, — тебе легко говорить — ты такая талантливая и красивая! А что делать нам, обычным одиноким кошкам…

— Ну, — сказала Мура, — это такие пустяки… Кошка попросту должна следовать своей природе. Ее притягательность проявляется сама собой, настоящая кошка даже не задумывается об этом. Котов к ней просто тянет, вот и все. Если, конечно, это настоящие коты, — добавила Мура, вспомнив кое-кого.

— Да где ты у нас видишь настоящих котов? — фыркнула Марфа Пяткина. — Кто тут коты? Нечитайлов, что ли? Или, — Пяткина скорчила пренебрежительную гримаску, — может, Васька Сидоров? Нету котов-то!

Понимать это надо было так, что если приключение Митюковой имело место с Василием Сидоровым, то оно не считается, потому что… ну, Сидоров не в счет, и все тут. Чего его считать. Дворовый кот. Дворницкий. Вот был бы этот… ну… хотя бы тот, заграничный — другое дело. А говорила это Марфа Пяткина потому, что пару раз замечала, как Сидоров выходит из Муриного подъезда, и прониклась весомым подозрением — подозрением о причинах интереса именно к этому данному подъезду. Теперь она хотела свое предположение проверить.

Но Мура не позволила перечеркнуть свое достижение и уклонилась от бесплодной дискуссии насчет Сидорова.

— При чем тут ваш Сидоров? Я говорю о том, как важно, чтобы общение кота и кошки происходило… м-р… так… м-р… чтобы кошка могла раскрыть свою индивидуальность… неповторимость…

— А как этого добивается настоящая кошка? — спросила Миколакис, и все дамы затаили дыхание, потому что в переводе с дамского языка это означало: "Ну, не томи ты, расскажи, как оно прошло!"

— Ну, — отвечала Митюкова, — кошка может, например, подольше продержать кота на дереве. Сидеть на дереве — это чрезвычайно важная фаза общения. Я в этом убеждена. По собственному… м-р… опыту. Элементарно чуткому коту это дает возможность настроиться на неповторимый душевный мир своей дамы.

— Да, да! — поддержал хор жадно внимающих кошек.

— Потом… — с наслаждением продолжала повествовать Мура, — потом… пожалуй, можно подпустить кота и поближе… настоящего кота.

— О, да! да!..

— После этого… да, я считаю это допустимым… можно побегать.

— Да, да — побегать! Куда побегать, Мура?

— Ну… Например, по комнатам… или от края крыши до другого… или по чердаку…

— Или подвалу, — добавила Марфа Пяткина и вздохнула. — Да… Не ты одна бегала, Митюкова.

— Мура, не слушай ее! Ну, а потом, потом?

— Ну… — томно отвечала Мура. — А кстати, не хотите китеката? — прервалась она, потому что прислуживающая дамам чела очень вовремя принесла лакомства.

Через день после женского заседания обитатели Соснового переулка, а также иные случайные наблюдатели могли усладить свое зрение следующей странной картиной: через двор наискосок, не таясь, торжественно и даже несколько фасонно прошло гуськом двое представительных котов. Каждый нес по крысе в зубах. Крысы были большими. Одна — огромной. Коты — мужественными, сильными, уверенными в себе и полными собственного достоинства. От одного слегка пахло валерьянкой. У клена — да, того самого — коты разделились: один, с запахом валерьянки, полез вверх по дереву, а другой, с огромной крысой, направился к Митюковскому подъезду.

Причиной этому параду котов-победителей были кое-какие другие предыдущие события. А именно, в то самое время, пока у дам происходили прения по злободневным вопросам брачного поведения, мысли Сидорова вертелись вокруг сходной темы. Правда, в отличие от Митюковой он не вдавался в теорию общения с дамами, а все более склонялся к конкретному действию. Практическому шагу. Поступку. Жениться на Митюковой Сидоров решил, вот что. Вот ведь дурак!

— Значит, это, — размышлял Сидоров, — поселиться есть где. Вариантов даже несколько. Кладовка в подвале, две квартиры. Хотя квартира Митюковой — там собаки и преподавательша, ну её. Ее уж котятам оставим. А вот у меня…

Воображению Сидорова ярко представилась картина семейного счастья: в уютном полумраке кладовки на связке метел полулежит Мура Митюкова бок о бок с Сидоровым. Он, привстав, наблюдает за тем, как котята выполняют домашнее задание — отрабатывают навыки охоты на принесенной Сидоровым мыши.

— А этот-то, с пятнышком у носа, весь в меня, — вполголоса говорит Сидоров.

— Мяу, — нежно соглашается Митюкова и лижет Василия в ухо.

От представленного сладко засвербило в носу и даже чихнулось. Сердце таяло. Медлить долее было решительно невозможно. Сидоров снялся с места и отправился делать официальное предложение.

— Конечно, — размышлял он дорогой, — годы мои уже немолодые, и семью заводить поздновато. Да и не принято это у котов. Не по правилам оно как-то. Но ведь из каждого же правила есть исключения, так ведь? Так почему бы Митюковой не заполучить исключительного кота — она же сама вся такая странная!

О том, что еще совсем недавно Сидоров считал себя самым обычным, а вовсе не исключительным котом и сомневался в своем праве составить женское счастье Митюковой, Сидоров уже не вспоминал. Конечно же. Совсем был заморочен кот. Одно слово, любовь. Это стихия бурная — и не такие коты голову теряют. Не то что коты — даже бегемоты. Ну и остальные тоже — волки, ондатры, козодои и прочие чижики.

Но даже потеряв голову, Сидоров не перестал быть ответственным положительным котом. Он и теперь хотел обставить все с надлежащей обстоятельностью. С пустыми руками идти было нельзя — надо было принести что-нибудь такое… внушительное. Чтоб сразу было ясно — вот, серьезный кот с серьезными намерениями. После недолгих раздумий Василий отклонил такие варианты как ломтик стерляди или ветчины. Сытно, конечно, но нет королевского шика. Такое и Фельдман может преподнести. А вот если приволочить крысу… Тут сразу будет видно — в семью идет охотник. Добытчик! Беркут!

С крысой, однако, была та загвоздка, что на территории, подведомственной Сидорову, этого племени не водилось. Случайно только, проходом забегали. А полагаться на случайность в таком деле было нельзя. И долго! Этак полдня можно прокараулить, а время-то не ждет. Вот в домах Атамана Кошкина крыс было пруд пруди, но территория-то чужая. А Кошкин — это вам не Фельдман. Кошкин был кот боевой, грозный и по-настоящему исключительный. Он держал четыре двора, включая смежный с Сидоровым. И как держал! В одиночку отвадил всех троих братьев Жигановых от помойки. Что Жигановы — Кошкин и кавказского овчаренка шуганул как-то. Да так шуганул, что тот бежал от Кошкина два квартала и с перепугу запрыгнул на дерево. А уж то, как Кошкин отбился от стаи столовских собак, было и вовсе легендой — взятый сворой в кольцо, он молнией метнулся на голову вожаку и ушел по спинам, как волк из стада коров. После такого подвига к нему и братья Жигановы не совались, и даже окрестные челы уважали. Нет, без слова Кошкина в его владения соваться было не след.

Из-за всех этих обстоятельств и адмиральских соображений маршрут сватовства Сидорова вел не прямо к Митюковой, но делал крюк — сначала за крысой, а до этого к Кошкину.

Атаман Кошкин сидел на крыше заброшенной голубятни и занимался обучением ворон. Сидорову он обрадовался — они друг другу этак издали симпатизировали.

— Василий, до чего ж ты кстати! Ну-ка, залезь сюда, оцени.

Запрыгнув, Сидоров увидал напротив Кошкина двух тощих ворон.

— Ася и Дуся, — небрежно кивнул в их сторону Кошкин. — Мои папарацци. Репортаж обо мне готовят. По конкурсу. Вот, на твой вкус полагаюсь — которая лучше справится, той и литературная премия будет.

Кошкин зацепил когтем и приподнял немаленький кусок сыра. При виде главного приза глаза Дуси и Аси загорелись огнем вдохновения, и перебивая друг друга, труженики пера наперегонки пустились представлять жюри свои репортажи:

— Кошкин — это супер! — во все горло каркнула Дуся — и глаза Кошкина тотчас замаслились, будто он увидел где-нибудь в соседском окне незакрытую банку сметаны.

— Кошкин — это высший класс! — тотчас перехватила Ася.

— Он в одиночку отбился от стаи дворовых собак! — заспешила Дуся.

— Он загнал на дерево кавказскую овчарку!

— Он ударом когтя рвет двухмиллиметровую леску!

— Кошкин — суперкот!

— Кошкину — карр-р! кар-р! ур-ра!..

— Ты знаешь, Атаман, — рассудил Сидоров, прослушав репортажи, — по-моему, им лучше выступать дуэтом. Тогда это будет супер. Высший класс.

— Да? — спросил Кошкин — а морда его уже лоснилась от удовольствия, как начищенный сапог. — Ну, так тому и быть.

Он разломил надвое кусок сыра и катнул к воронам.

— Я, Сидоров, твое мнение уважаю — ты правильный кот. Не как некоторые. Мышей ловишь, на собак м-мя делаешь, Жигановых, гадов, во двор не пускаешь. Все по понятиям! А то, к примеру, до чего доходит — знаешь Барсика из третьего подъезда? Его же на поводке на улицу водят. Смотреть противно, чистый пудель. И ведь трепку не задашь — рядом охрана ходит. Эх!.. Ты, наверно, насчет помойки ко мне потолковать завернул?

— Да нет, Кошкин, насчет помойки я не возражаю — хотя она наша, ее мой чел убирает, но ты лазай там когда надо, не жалко. Я тут, понимаешь, посвататься затеял. Крысу хочу поймать.

И Сидоров изложил свою нужду поподробней — он умолчал лишь о личности невесты.

— Я ж говорю — правильный кот! — одобрил Кошкин. — Придешь с крысой, как положено — сразу будет видно — боец! Тут любая кошка выскочит за порог. С лапочками!

— Крысу не всякая кошка ловит! — гаркнула Ася.

— С крысой только бойцовый кот сладит! — подхватила Дуся.

— Такой, как Кошкин и Сидоров!

— Кошкин — супер!

— Во, вишь как навострились, — похвалил Кошкин. — Моя школа. Только, знаешь, им бы художественности добавить, как считаешь? Ты ведь поэт, разбираться должен. А кстати, Сидоров, — загорелся он, — может, ты им какой текстик нарисуешь? А?

Сидоров кашлянул. Отказывать было не с руки. Очень кстати на память пришел стишок про шустрого котишку. Заодно Сидоров вспомнил и критику Митюковой — насчет среднего рода. Не очень-то любил Василий стихи, но отступать было некуда — вдохновение влюбленного пришло на подмогу. Переделанный с ходу стишок получился таким:

На вольной воле у помоек

Кот героический живет.

Он свое ухо лапой моет.

О нем вороний хор поет.

От восхищения Атаман Кошкин вылупил свои разбойничьи глаза и даже рот разинул:

— Ну, Сидоров, ну, талант… Поэтище! Ну, за такой-то стишок ты хоть каждый день ходи в мои подвалы крыс ловить. Ладно, пойдем сходим, место покажу — они там толпами шастают. Враз поймаешь кого-нибудь.

Пока шли, Кошкин откровенничал:

— Я, Сидоров, жутко тщеславен. Как подумаю, что через четыре улицы никто Кошкина не знает, у меня даже печенка болит. А мне хочется, чтоб меня каждая собака знала, не говоря о кошках. Понимаешь, хочется после себя что-нибудь оставить. Светлое такое, нетленное… А то потом никто и не вспомнит — был такой Кошкин, не было Кошкина, кому какое дело. Хоть бы мне памятник во дворе поставили, что ли… Я вот все думаю — какой бы мне подвиг совершить, чтобы запечатлели? Слушай, у тебя нет на примете знакомого скульптора?

— Ворон своих спроси, — подсказал Сидоров. — Они всюду бывают.

— Спрошу. Ну, вот пришли, полазь в эту дырку, а дальше по трубе — она как раз над крысиной тропой проходит. Я тут подожду, чтоб не спугнуть.

Сидоров появился довольно скоро — причем, хвостом вперед. Он пятился, а пятился он потому, что волок крысу, а волочить ее приходилось из-за тяжелого веса и огромадного размера. Мордой вперед протащить ее в дырку Сидоров не мог. А когда Сидоров выволок крысу, Атаман Кошкин ахнул:

— Васька, да ты же крысиную хозяйку завалил! Ну, дела-а!.. Я с ней позавчера пластался — сошлись, представь, нос к носу. Как на меня кинулась, зверюга! Хорошо, слесаря в подвал полезли, разбежались мы с ней вничью. Как ты с ней сладил-то?

— А я не пластался, — отпыхиваясь, объяснил Василий. — Гляжу, внизу бежит. Прыгнул, да на зуб. Всего раз трепыхнулась. Нос-то к носу и я бы такую не взял.

— Ну, Сидоров! Царь-крысу задавил! Я ведь с ней давно в контрах ходил, все под меня копала. Ну-ка, — осенило вдруг Кошкина, — погодь! я щас!

Он полез в ту же дырку в стене и через пару минут показался с крысой, поменьше, чем у Сидорова, но тоже большой.

— Вот, — объяснил Кошкин, — это тебе. Две крысы подаришь. Представь, открывает она дверь, а на пороге ты — одна крыса в зубах, другую гордо попираешь лапой. Тут любая фифочка от взаимности сомлеет, не изволь сомневаться.

— Да ты что, Кошкин! — возопил Сидоров. — Я как обоих-то потащу? Мне эту-то хорошо бы до места доволочить!

— Да я помогу, не бойся. Оставлю ее там и уйду. Не стесняйся, подглядывать не буду.

Сидоров посоображал и отказался:

— Нет, Кошкин. Нереалистично выйдет — сразу две крысы. Этой хватит.

— Куда же мне теперь крысу девать? — задумался Кошкин.

— А Фельдману унеси, — посоветовал Сидоров. — Самое то.

Он посвятил Кошкина в тонкости их дружеского общения. Кошкин слушал с интересом, а потом спросил:

— Ну, клен, навес, окно, понимаю, — а форточка? Что же, Фельдманы все время держат ее открытой? Этак в квартиру всякая ворона залетит или еще кто хуже. Как же такое может быть, Сидоров?

— Ты совершенно прав, Кошкин, этот факт действительно кажется странным, — согласился Сидоров. — Однако же, прими во внимание следующие обстоятельства. Во-первых, в доме у Фельдманов совершенно нечего взять. Запасов буженины и стерляди едва хватает для нас с Фельдманом, а остальное челы хранят вне стен своего жилища. Я бы сказал, они живут довольно скудно. Что у них брать? В доме нет ни лопат, ни метел, ни, на худой конец, железного лома или граблей. Не станут же воры уносить зубоврачебное кресло?

— А у Фельдманов дома стоит зубоврачебное кресло?!. - изумился Кошкин.

— А как же — со сверлилкой, клещами и всем прочим. Но не подумай, что они ведут частный прием на дому — нет, в этом кресле они лечат зубы исключительно сами себе, по очереди. Других пациентов они дома не принимают.

— Зачем?

— Фельдманы считают негигиеничным доверять свои челюсти посторонним людям, — пересказал Сидоров объяснения Фельдмана. — А видел ли ты, Кошкин, хоть одного человека, который сам, по своей воле полезет к зубному врачу? Даже если он заберется к нему по ошибке, то едва лишь увидит этот зубоврачебный станок, то расплачется от испуга и сразу убежит.

— Ты совершенно прав, Сидоров, — подтвердил Атаман Кошкин, — нервы у челов ни к черту. Совершенно никакой выдержки. Ни разу не видел, чтобы челы часами мерялись взглядами, как мы, кошки. Но какие странные люди эти Фельдманы!

— Верно, и это еще одна из причин круглосуточно открытой форточки. Другая же состоит в том, что у Фельдмана астма.

— У чела?

— Нет, у нашего. Вернее, он ее симулирует, но челы об этом не догадываются. Кстати, это я ему посоветовал. Когда чел Фельдман начинает ругать Фельдманшу за вечнооткрытую форточку, Фельдман принимается хрипеть и нарочно заскакивает на раму и громко дышит, выставив голову наружу. Хотя ему слегка неловко обманывать, но получается очень достоверно.

— Как же так, Сидоров, а челы не боятся, что Фельдман выпрыгнет в окно и убежит? или случайно выпадет?

— Ха-ха-ха! — от всей души рассмеялся Сидоров. — Фельдман убежит из дому! Да для него это страшнее, чем для нас с тобой сидеть взаперти. И уж это челы знают. А выпасть Фельдман не может — под окнами, как ты знаешь, проходит навес, и Фельдман в худшем случае свалится на него, но не на улицу. Далее, Кошкин, прими во внимание тот факт, что форточка очень мала, а окно забрано решеткой. Только кошке и пролезть, но никак не вору. Он еще может просунуть туда руку, но что толку? Шпингалеты удалены, а рамы этого окна заколочены намертво толстыми гвоздями. И наконец, Атаман, дожны же быть в жизни какие-то чудеса, как по-твоему?

— Должны, — согласился, подумав, Кошкин. — Вообще в мире много непостижимых явлений. К примеру, зачем в нем собаки?

— Вот именно! К таким сверхъестественным явлениям, Кошкин, я и отношу факт вечнооткрытой форточки в квартире Фельдманов. Ну, сам посуди — чтобы Фельдманы жили в нашем коварном мире и держали форточку настежь! Этому просто нет разумного объяснения. Мне так кажется, Кошкин, что некая незримая сила заставляет их поступать так. В высших целях, — под этим Сидоров понимал свою возможность беспрепятственно проникать к переговорному окошку на чердак, но не стал говорить это Кошкину. — А Фельдманы подчиняются ей, даже не сознавая ее наличия.

Сидоров не замечал, что противоречит сам себе: до этого он приводил вполне здравые убедительные обоснования поведения четы Фельдманов, а теперь утверждал, что тут скрывается мистика и вмешательство высших сил. Но таковы все влюбленные — им всегда кажется, что их встреча с любовью свершение неземное и произошло исключительно по воле самих Небес. Конечно, может быть и так, что они правы, да только все равно чудаками становятся невероятными.

Кошкин так на это и отвечал:

— Мистик ты, Сидоров, как все поэты. К тому же, влюбился и сильно поглупел. Но я тебя все равно уважаю — ты правильный кот. Царь-крысу завалил!.. Слушай, валерьянка есть. Давай по маленькой, а?

— Нет, Кошкин. Запах будет, — отказался Сидоров. — Я хочу, чтоб на тверезую голову все было. Слушай, ты знаешь что — поговори-ка там с Фельдманом о чем-нибудь философском. Он это любит, он интеллигентный.

— А я какой, по-твоему? — обиделся Кошкин. — Я страсть как по философии люблю толковать!

И они понесли своих крыс, отчего и создалась описанная несколько выше картина. При этом, Сидоров нес крысу и думал:

— Ну и пусть, что часто котиться будет — прокормимся. Раз мы с Кошкиным дружим, то можно столовую на бригадный подряд вдвоем взять. На предмет истребления крыс. Ну и, Мурка тоже поможет, если что. А там кормежка хорошая. И ни одна собака уже не сунется — а как же, работники столовой. Все по закону. Прокормимся!

О чем думал в это время Кошкин, сказать трудно, потому что рот его был занят крысой, а мысли Кошкина Сидоров не читал. У клена их процессия распалось — боец Кошкин полез вверх, а боец Сидоров пошел к подъезду Митюковой.

Велики же были удивление и испуг Фельдмана, когда вместо ожидаемого Сидорова в форточке вдруг появился здоровенный кот с какой-то совершенно пиратской физиономией и с крысой в зубах. Если Сидоров сигал с форточки на холодильник, то этот незнакомый кот молодецким прыжком перемахнул сразу на кухонный шкаф, выпустил из зубов крысу, подмигнул Фельдману и произнес неожиданно дружелюбно:

— Ты что ль, Фельдман? Я от Сидорова. Слушай, растолкуй мне — в чем смысл жизни? Крысу дам.

Но не тому коту задавал этот вопрос Атаман Кошкин. Присутствуй там Сидоров, он бы ответил не задумываясь: конечно, в любви! И вот в этом Сидоров прав на тысячу процентов. Я это тоже недавно понял. Раньше я нес всякую чепуху — вроде того, что смысл жизни в самой жизни, что смысл этот для каждого свой, что он в самОм этом вопросе и так далее в том же чепуховом духе. А смысл, конечно, в любви. Другое дело, что любовь явление очень обширное и бывает она очень разная. К примеру, когда мама любит деток, то это тоже любовь. А некоторые вот мороженое очень любят или в игры играть на компьютере. И надо сказать, некоторая частичка любви — вот той, настоящей, в которой смысл жизни — здесь присутствует. Как ни странно. Но только частичка, а вот львиная доля — это только тогда, когда живое существо добровольно идет жениться и несет любимому существу крысу в зубах. Вот тогда ему открываются тайны мира и все космические панорамы, и ангелы небесные лично для него симфонии исполняют. Спросите у Сидорова, если мне не верите — уж он-то знает. Убедился на собственном опыте.

Но не мог объяснить все это кот Сидоров Фельдману с Кошкиным — в эту самую минуту он находился в другом месте, у порога Митюковой, держал во рту крысу, а лапой царапал дверь, потому что звонить в звонок ему было высоковато. Кто-то из проходящих по подъезду соседей вник в ситуацию и позвонил Митюковым вместо Сидорова.

За дверью зашоркали шлепанцы, зазвенела цепочка, поочередно заскреблись ключи в трех замках, и чела Митюкова приотворила дверь. Была она толстая, как ее кошка, и даже еще толще, а на носу ее были очки. Преподавательница Митюкова посмотрела перед собой и никого не увидела, и тогда посмотрела вниз и увидела Сидорова. И крысу.

— Это что? Это кто? — грозно спросила чела Митюкова.

— По-моему, это к вам, — отвечал поднимающийся по лестнице сосед. — Мурке вашей крысу принес.

— Мама, я его знаю, — затараторила подоспевшая маленькая Митюкова. — Это Вася, он нашего дворника Сидорова кот. Он через двор живет.

При этих новостях глаза челы Митюковой округлились, как у кошки. Она наклонилась — и — правой рукой подняла за хвост крысу, а левой — за шкирку — доверчиво глядящего на нее Сидорова. Повернувшись назад она укоризненно спросила:

— Мура? ЭТО? ЧТО? ТАКОЕ?!.

— Мяу, — отвечала Мура с невинными глазами.

Не слушая долее этих неубедительных оправданий и не произнося ни слова, чела Митюкова, в шлепанцах, как была, вынесла из квартиры крысу и Сидорова и с багровым лицом начала спускаться по лестнице.

— Мама, а ты куда идешь? Ты к дворнику Сидорову идешь, да? — тараторила поспешающая за ней дочка. — Он в первом подъезде живет.

На улице опомнившийся Сидоров вывернулся из руки Митюковой, но не убежал, а последовал за ней. Он все еще ничего не понял и хотел посмотреть, что последует дальше. Последовало то, что на звонок преподавательницы Митюковой вышел дворник Сидоров, а он в это время готовил к зиме валенки. Так он и открыл дверь — с резиновой калошей и валенком в руке.

— Ваш кот, — заявила Митюкова — и в голосе ее шипела целая стая кобр, — носит нам крыс.

С этими словами она протянула вперед руку и отпустила крысиный хвост, отчего царь-крыса приземлилась точнехонько в валенок дворника Сидорова.

— Зачем вы бросили мне в валенок крысу? — спросил изумленный дворник Сидоров.

— Если еще раз, — продолжала чела Митюкова, и в голосе ее клокотали тайфуны, а вопрос она оставила без внимания, — если еще раз! ваш кот! посмеет принести моей Муре! крысссу, то я… то я подам на вас в суд! Я вас выселю!

И повернувшись спиной, разгневанная преподавательница университета надменно удалилась.

— Василий, — позвал потрясенный дворник Сидоров, — иди-ка уж ты лучше домой. Ну, брат, — выговорил он коту, закрывши дверь, — вот уж ты отчебучил. Нашел кому крыс носить. Да они каждый день окорок и бутерброды с красной икрой едят.

— И вовсе не каждый день, — возразил кот Сидоров, но чел его не понял — я ж говорю, у людей не развита способность к распознаванию иностранной речи. Не то что у кошек.

Следствием происшествия с неудачно подаренной крысой было то, что Митюкова (кошка) почему-то начала на Сидорова дуться. Она не откликалась на зов Сидорова и не подходила к телефону, то бишь к окошечку в ванной, она не отвечала на запросы Сидорова по Интернету, а в паре случившихся кратких разговоров была холодна и даже недоступна. "Чего им крыса не понравилась? Упитанная такая, мясистая. Да крысятина ж еще вкусней кролика. Ну, правда, челы ее готовить не умеют… Эх, надо было уж ветчину где-нибудь слямзить!" — переживал Сидоров.

Он отводил душу в беседах с Фельдманом. А да, да! кстати! — с Фельдманом же тоже приключились кое-какие чрезвычайные происшествия. Сидоров, забравшись к нему через пару дней, даже не нашел его на обычном месте, в кресле в гостиной, и кое-как разыскал под кроватью в дальнем углу.

— Я думал, это снова он… — жалобно объяснил Фельдман свое странное поведение.

— Кто?

— Кошкин… — простонал Фельдман.

— Да что у вас случилось-то? — недоумевал Сидоров.

А случилось то, что в результате знакомства Кошкина и Фельдмана произошло беспорядочное распитие валерьянки, и Фельдман не рассчитал собственных сил. Не был приспособлен к потреблению валерьянки организм Фельдмана, а Кошкин это неприспособленности не учел. В результате этой ошибки Фельдман стал носиться по квартире, громко петь песни и даже рвался вместе с Кошкиным сходить в большой поход за реку в лес и исследовать неизвестные земли, — а у Кошкина действительно была такая мечта, и он как-то звал Сидорова составить компанию.

— Погоди-ка, — прервал горестное повествование Фельдмана Сидоров, — а зачем же ты валерьянку-то стал пить? Ты же абсолютный трезвенник!

— А он меня спросил, — плачущим тоном объяснил Фельдман, — он спросил: "Фельдман, а ты рафинированный интеллигент?" Я отвечал, что да. Тогда он сказал: "Запомни, Фельдман, — рафинированный интеллигент никогда не откажет другому рафинированному интеллигенту". Не знаю почему, но в тот момент мне этот довод показался неопровержимым.

Когда в результате неопровержимости доводов Кошкина Фельдман стал требовать вести его к кошкам — и это несмотря на свой изъян, Кошкин и сам понял, что пора уносить ноги. От греха подальше он наскоро распрощался с новым другом, оставив Фельдмана самостоятельно адаптироваться к раздвинувшимся горизонтам реальности. На всякий случай Кошкин даже закрыл за собой вечнооткрытую форточку, с наружной стороны. И вовремя — в дверь уже как раз входили челы Фельдманы.

Завидев их, Фельдман с боевым кличем устремился навстречу, укусил чела Фельдмана в ботинок, расцарапал Фельдманше капроновый чулок от колена до пятки, подпрыгнул на месте и ринулся на кухню, к форточке, которая, к счастью, была в тот момент притворена. Затем оторопевшие Фельдманы проследовали из прихожей вглубь своего жилища, узрели у дивана преподнесенную в дар крысу и испытали испуг, смешанный с изумлением, и ликование, смешанное с признательностью за избавление от грозной опасности.

— Э, так вот он почему сегодня такой! — сказал чел Фельдман.

— Сёма, а как к нам попала крыса? — спросила чела Фельдман. — Да еще такая огромная!

Дело в том, что за трубой под ванной Фельдманов в совершенно недосягаемом месте находилась незаделываемая лазейка, через которую иногда просачивались мышки. Но они маленькие, а как могла просочиться такая здоровенная крыса?

— Может, ее нам кто-нибудь в форточку с улицы закинул? — предположил чел Фельдман, не подозревая, насколько он близок к истине. — Это из-за твоей дури ты не даешь ее закрывать!

Он решительно прошел на кухню и с удивлением обнаружил, что форточка как раз и притворена, а Фельдман (кот), царапает стекло и хрипло дышит, потому что ему действительно вдруг стало плохо и понадобился свежий воздух.

— Ну вот, видишь — Арнольд задыхается! — стала ругаться чела Фельдман и настежь отворила форточку, а Фельдман (кот) свесил голову наружу и стал очень громко выдыхать лишнее, пока не полегчало.

Вечером чел Фельдман принялся обзванивать всех родных и близких и рассказывать им о подвигах своего кота: "Изольда Марковна, как поживаете? Грызуны не беспокоят? А то наш Арнольд, представляете, такой смирный, такой ласковый — самостоятельно задавил крысу!" А родных и близких у Фельдманов было много, и он названивал, пока Фельдманша не отобрала у него телефон и не велела ложиться спать. Но и в кровати чел Фельдман не переставал размышлять о котах и крысах. У него созрела коммерческая идея — сдавать кота внаем для истребления грызунов. В три часа ночи Фельдман (кот) проснулся, оттого что над ним стоял чел и нашептывал: "Фельдман ты мой Фельдман, пушистенький Арнольд! С твоим охотничьим талантом мы сделаем большие бабки!" — а Фельдман, слыша это, дрожал всем телом. Хотя, возможно, все это ему приснилось. Но тут пробужденная Фельдманша стала ругаться, и вовсе не шепотом. Она велела мужу оставить кота в покое и выкинуть идеи коммерческого истребления крыс из головы, потому что от них Арнольд может нахвататься блох и вообще это негигиенично, и она никогда не доверит кота посторонним. И Фельдман (кот) перестал дрожать, но заснуть долго не мог.

— А утром, — жаловался он, — у меня сильно болела голова, и мне было очень стыдно. За дебош и поведение, недостойное рафинированного интеллигента. И еще я боялся, что Кошкин снова придет. Знаете, Василий, я теперь сделал окончательный выбор в пользу трезвого образа жизни. Пусть мой пример послужит хорошим уроком начинающим жизнь котам. А вдруг меня теперь заставят ловить крыс? Я же их боюсь, Сидоров!..

— Да не волнуйся ты, Фельдманша же не позволит, — успокаивал Сидоров. — А с Кошкиным я поговорю, не переживай! Вот у меня-я-а что было — тоже вот с крысой…

И Сидоров поверил Фельдману свою сердечную тайну, — в общих чертах, конечно.

— Так что, — заключил он, — возможно, скоро ты лишишься общества приятной соседки. Но мы будем навещать тебя, обещаю. Только, чур, пока обо всем молчок.

Сидоров полагался на Фельдмана — он умел хранить тайны и вообще был благородного воспитания. А насчет Муры его планы и надежды оставались прежними. Тем более, что она как будто оттаяла. В последний раз они поговорили очень даже ласково, и Митюкова сказала, что больше не сердится. Обрадованный Сидоров кинулся строчить любовное письмо, а послал его по Интернету — а что делать, если современные кошки не знают настоящей цены съедобным подаркам и больше верят буковкам на экране. Даже ветчину Сидорову не хотелось уже нести, а то выйдет опять выволочка дворнику Сидорову. Письмо вышло пылким, а кончалось так: "Давай поженимся, Митюкова. Обещаю, что ты будешь часто котиться". Последнее Сидоров написал, конечно, в шутку и из желания сделать даме приятное, да и вообще это еще не было официальным предложением руки и сердца, это Сидоров собирался сделать все ж таки по всей форме — он же был правильный кот. А сейчас это было, скорее, знаком внимания, предварительным таким.

Митюкова прочла письмо и занервничала. Муре нравилась непосредственность и страстность Сидорова. Она как-то даже сказала Миколакис: "Ты знаешь, в котах я уважаю сочетание прямоты и энергичной душевности, я считаю это признаком сильной мужественности", — а имела она в виду Сидорова. Митюковой хотелось, чтобы он и дальше продолжал ее любить. Но перебираться из обжитой квартирки куда-то в каморку на метлы ей совершенно не улыбалось, и еще меньше того ей хотелось ловить столовских крыс. "Что обо мне подумает Миколакис?" — переживала Мура. Она снова затаилась и не отвечала на письма Сидорова, а на звуковые сигналы посылала к окошечку в ванной таксу Симу врать, что ее нет дома. В этот момент неожиданно стал снова названивать он — ну, вот тот совершенно уже забытый заморский неприехавший кот. Это скрашивало Митюковой ее душевные терзания.

Через неделю молчания кот Сидоров получил внезапное письмо от Муры. Дворник Сидоров в это время выставил в Интернет новую подборку своих творений и то и дело залазил в сеть узнать, вызвали ли они всеобщий восторг, а поскольку такого восторга они не вызвали, то и узнавать это приходилось снова и снова. А Сидоров (кот) сидел у чела дворника на коленях и делал вид, что трется мордой об угол клавиатуры, а на самом деле читал свою электронную почту — читательские мнения его, конечно же, совершенно не интересовали, потому что кошки никогда не интересуются пустяками. В этот миг на частотах, недоступных человеческому слуху, прозвучало «динь-динь», означающее получение послания, и глаза Сидорова принялись жадно впитывать посланное. Оно было таким:

Знаешь, Сидоров, ничего у нас не получится. Во-первых, любые длительные отношения будут нарушать дорогое мне одиночество. Даже думать об этом не хочу.

Я была шокирована твоим бытом, если честно. Так нельзя жить. Слабой кошке с ее ранимой душой требуется больший комфорт и устроенность.

И я поняла, что на самом деле ничего для тебя не значу. Тебе лишь бы носить кому-то крыс.

Кошке, особенно домашней, сложно создать и поддерживать какой-то круг знакомых, но в какой круг можешь ввести меня ты?.. В круг всех этих Кошкиных, Нечитайловых и прочих дворницких котов и бомжей?

И т. д., и т. п. Мы не подходим другу другу. Нет, я-то бы тебе подошла. Только я не собираюсь вытягивать тебя из твоей дыры и поселять у себя. И не такая я идиотка, чтобы не сообразить, чей социальный рейтинг поднимется в этом случае.

А про то, что ты меня всю жизнь ждал — красивые слова! Никто меня не ждал! Я нарочно выбираю такой момент и вываливаю, когда никто и не подозревает, что я появлюсь.

Короче — мяу!

Сидоров… Эх, Сидоров… Сидоров! Бывает, Сидоров…

Сидоров опупел. Употребим здесь это емкое, выразительное слово, потому что точней его и не подобрать. «Ошалел», "был потрясен", даже «офонарел» здесь не годится. В последнем случае подразумевается как бы некий электрический разряд, этакое ослепление от очень уж яркой вспышки. Например, когда в глаз кулаком двинут и искры так и летят, то, пожалуй, можно и офонареть. Но в состоянии Сидорова не было ни малейшего намека на просветление, — нет, все его существо в один миг сжалось в какой-то комок, скукожилось, и правда что, этаким пупком, и Василий пребывал в полной беспросветности чувств и мыслей.

— Василий, а ну-ка послушай, что тут про мое стихотворение пишут! — обрадованно заговорил в эту минуту дворник Сидоров. — Василий… да что это с тобой? Как мешок на пол бухнулся…

А обмякший Сидоров, действительно, сполз на пол, как кулек с киселем, и поковылял под кровать. Еще лучше было бы оказаться сейчас в кладовке подвала в полном одиночестве, но не было сил так далеко идти. Перед мысленным взором Сидорова плыли строки отказного письма Митюковой, а его душу обуревали самые горькие, ядовитые и унылые сожаления. Значит, он, выходит, затеял перебраться под крылышко Митюковой в богатую квартирку? Повысить за ее счет свой социальный рейтинг? А они друг другу не подходят, хотя она бы ему подошла? Ну, Митюкова… А он-то, он-то! Котят собирался воспитывать… Бригадный подряд на истребление грызунов брать… Рассиропился — Мурочке в кладовку котлеты из столовой таскать… Ну, Митюкова… Кто стонал-то про свое постылое одиночество? Вот дурак, вот дурак…

В этот миг Сидорову стало понятно, почему в последние дни ни с того, ни с сего на сердце вдруг становилось как-то скверно, а еще бегло промелькивал образ Вещей Кошки, про которую он совсем забыл из-за бурных событий жизни. Вот теперь он ее вспомнил. Во всем была права Небесная Кошка, да ведь что толку? Сидоров все равно бы ее не послушал. Эх… Эх-х-х…

— Вася, ты чего там стонешь? — послышался голос дворника Сидорова. — Сидел себе, сидел — и вдруг сполз… Поди, отравился на помойке какой-нибудь дрянью?

— Нет, не на помойке… — слабо отвечал ему Сидоров. Он пытался придти в себя. Он отлеживался.

Ушли на это не одни сутки. Легче не становилось. Снова занимался погожий ясный день, но на сердце у Сидорова была мрачная ночь. Он понял, что лучше уж чем-то заняться. Василий вышел во двор и огляделся. С виду мир оставался прекрасным, как раньше, — теми же были стены тех же домов, и обитали там все те же люди и кошки, но небесные сферы уже не исполняли симфоний, а в жизни Сидорова уже не было Митюковой. Казалось, до нее можно по-прежнему добраться через форточку Фельдмана и чердак или подождать, пока откроют железную дверь подъезда, ведь Митюкова жила все там же, подъезд через двор, квартира семнадцать, в двух шагах — но так только казалось. Митюкова была уже воспоминанием, и двух шагов до нее сделать было нельзя. Ум Сидорова понимал это бесповоротно, а глупое сердце — еще нет и продолжало болеть и надеяться. Надо было чем-то отвлечься. Обучать ворон, как Кошкин, Василию не хотелось, и Сидоров поймал мышь и пошел навестить Фельдмана.

— Фельдман, — спросил между прочим Сидоров, — а как ты думаешь, почему нынче у котов и кошек исчезли всякие понятия? Я давно замечаю в кошачестве падение традиций. Представляешь, нынешние кошки взяли моду на дереве с котом не сидеть и по чердаку уже не бегают. И воровать коты стали больше. И на чужую территорию залезть норовят. И вообще отношение к жизни такое, ну, знаешь… мол, нам все трын-трава…

— Цинизм, — понимающе подсказал Фельдман.

— Что?

Фельдман охотно объяснил — он любил делиться своими знаниями:

— Это в Греции очень давно философы жили. Они считали, что для полного счастья челам надо во всем подражать собакам. Спать где придется, ногу задирать у каждого дерева…

— Задней лапой уши чесать, — вслух подумал Василий.

— Вот-вот. А собака по-гречески «кино», вот их и стали звать киниками или циниками. Собачатниками то есть.

— В самую точку, Фельдман! — подхватил Сидоров. — В том-то и горе, что нас, кошек, нынче совсем уже за собак держат, оттого и настала нам жизнь собачья. Барсика знаешь из третьего подъезда? Видал, наверно, из окна — его же по двору, как пуделя, на поводке выгуливают. Я считаю, Фельдман, это откровенный цинизм!

Сидорову даже как-то легче стало. А то он все не мог понять, откуда это такое поведение у нынешних кошек. Крыс в подарок не принимают, письма пишут позорные… А это, оказывается, цинизм. У собак набрались, вот оно что! Ну, тогда все понятно.

Вскоре недалеко от двора Сидоров повстречал Кошкина. Кошкин тащил связку из двух сосисок, а над ним летали Ася и Дуся и вели репортаж. Поскольку они поминали про чудеса ловкости и молниеносную реакцию, а еще оставшуюся с носом злую буфетчицу, происхождение добычи Кошкина указывало на столовую. Обрадованный встрече Кошкин положил сосиски на землю, покосился на Асю и Дусю, наступил на свой приз лапой и принялся разглагольствовать:

— Сидоров! Ты слыхал, как мы с Фельдманом в прошлый раз погудели? Доберманом буду — этот трезвенник больше меня вылакал! Такие стал теории загибать, у меня аж голова закружилась, ну, вообще!

— Цинизм это, — мрачно отвечал Сидоров. — Ты Фельдмана не спаивай, ему нельзя.

— Чего-чего? — удивился Кошкин. — Какой еще синизм?

— А такой. Нечего собачьих повадок держаться. Это они только у буфетчиц сосиски тырят. А мы — кошки.

Кошкин вытаращил глаза:

— Сидоров, да ты ж сам как-то из столовой замороженный бифштекс тащил, я ж видел! Ну, Вася, ты со своей Митюковой совсем уже крышой едешь!

Не помяни Кошкин Митюкову, ничего бы и не было. Но Кошкин присвоил ее Сидорову — "твоя Митюкова", а она уже была и вовсе не его, не Сидорова, а сама по себе, и это показалось Сидорову непереносимо обидным. Он начал чувствовать, что его возмущает сам факт, и огрызнулся:

— С чего ты взял, что я из-за Митюковой? Да я ее и не видел ни разу. Фельдман говорил, что живет у них такая, вот и все.

Кошкин — вот уж, действительно цинично — расхохотался.

— Да брось ты, Васька! Весь двор зырил, как ее чела тебя за шкирку из подъезда выносила!

Нервы Сидорова был натянуты, как паруса во время внезапного шторма, и этого он уже не вынес. Сидоров совершил то, на что не решился бы в любое другое время даже по более серьезному поводу — он без подготовки и предупреждения прыгнул на Кошкина и, застав его врасплох, сбил с ног и вцепившись в ухо, принялся драть когтями. А Кошкин — это вам не кто-нибудь, он с царь-крысой не боялся нос к носу схлестнуться. Он от стаи столовских собак отбился. Он… ну, я про него рассказывал. Кошкин поддался лишь на один краткий миг, а опомнившись, тотчас, не щадя уха, вырвался из захвата, стряхнул Сидорова и жарко принялся за дело. И произошел знаменитый бой, вошедший в летописи двора и навеки прославивший его участников. Отчет о нем сохранился — я привожу его ниже.

Действия Кошкина:

Проводит знаменитую связку Кошкина: обрушивает на морду Сидорову удар обеих лап, целя когтями сразу в оба глаза.

Комментарий Аси и Дуси, комментаторов матча:

— Это знаменитый каскад Кошкина, бессменного чемпиона нашего микрорайона!

Действия Сидорова:

Ловко уклоняется, подставляя под удар всего лишь нос. Проводит контрприем — валится на землю и задними лапами дерет пузо Кошкина.

Действия Кошкина:

Возвращая Сидорову нокдаун в начале схватки, впивается в ухо и прочно его закусывает.

Комментарий Аси и Дуси:

— Кошкин взвинчивает темп и полностью перехватывает инициативу!

Действия Сидорова:

Применяет действие из секретнейшего арсенала боевых кошачьих искусств: воздействует на противника акустическим ударом и верещит на весь двор.

Действия Кошкина:

Выполняет прием «мельница»: не выпуская Сидорова, дерет его сверху сразу четырьмя лапами.

Комментарий Аси и Дуси:

— Похоже, Кошкин достиг полного перелома в этом поединке!

Действия Сидорова:

Усиливает звуковое воздействие на противника — верещит еще громче.

Комментарий Аси и Дуси:

Дуся: — Таков стиль Кошкина!

Ася: — Кошкин провел сто один бой и во всех одержал победу!

Дуся: — Нокаутом!

Ася: — Как сейчас!

Но с последним комментарием Ася и Дуся поторопились. В свою очередь, и Сидоров пришел в себя, а точнее, им вдруг овладело ледяное безразличие вместе с решимостью постоять за себя. С какой-то непостижимой легкостью он стряхнул с себя Кошкина, поднялся и принялся драться насмерть, как если бы это был его последний бой, и незачем было беречь силы, чтобы жить завтра. К этому Кошкин не был готов — он всего лишь отвечал Сидорову на его нападение и хотел задать приличную трепку. Биться вот так, до чьей-нибудь смерти, ему было незачем, и он дрогнул. Но не отступил — это же все-таки был Кошкин. И во дворе началось что-то по-настоящему страшное и даже сверхъестественное.

Как записано в протоколе матча, в поединке была зафиксирована техническая ничья ввиду остановки матча. А именно, дворнику Сидорову позвонила в дверь сердобольная старушка и сообщила, что его кот смертным боем дерется с другим известным дворовым разбойником, а разнимать их все боятся. Дворник Сидоров (в протоколе — комиссар матча) с метлой поспешил к месту побоища и увидел, что старушка не преувеличила. Мало того, что от кошачьих завываний закладывало в ушах, так над полем битвы еще летали какие-то вороны и каркали по-ненормальному.

— Я тебе сейчас! — заорал дворник Сидоров — и умудрился схватить обеими руками сразу обоих котов. Василия он поднял вверх, а Кошкина откинул в сторону и принялся гнать прочь. Он бы огрел его метлой, но руки были заняты, потому что Василий Сидоров изо всех сил вырывался, чтобы продолжить схватку. Но Кошкин отступил. Он уходил прочь, оборачивась и крича:

— Ну, Сидоров, падла, друг называется! Зайдешь ты еще ко мне ловить крыс, ханорик!

А Сидоров, не помня себя, вопил вслед:

— Вали, вали отсюда, а то догоню и еще не так накидаю!.. И не суйся больше на нашу помойку! И к Фельдману!

Кошкину было так обидно, что впервые в жизни он чуть не ревел. Он довольно-таки серьезно пострадал в этом побоище, но горько ему было не из-за этого. И даже не из-за оставленных на поле боя сосисок, которые уже подобрали Ася и Дуся. И даже не из-за самой по себе драки. Обидно Кошкину было, что не удалось сообщить хорошую новость: его вороны отыскали-таки скульптора, и так предвкушалось обсудить это именно с Сидоровым. А теперь кому это расскажешь? Такой важный, интересный разговор пропал ни за что, ни про что! Ну, Сидоров, падла! Чего это он вдруг взбеленился-то? Да еще какой-то собачий синизм выдумал…

А кот Сидоров, унесенный домой дворником Сидоровым, помаленьку отходил, вылизывая себя на пролежанном диване, и обескураженно вздыхал. Бой он не проиграл, а итоги все равно были неутешительны. Исцарапанный нос кровоточил, ухо разодрано, бок прокушен… Да еще с другом навек поссорился. Романтика! И ведь, сокрушался Сидоров, самое смешное, что подрались-то, получается, действительно из-за кошки. А чего ее теперь-то делить? Про Кошкина Митюкова только слышала, а Сидоров ей — пришей кобыле хвост. Нехорошо получилось. Цинично.

Но после того, когда Сидоров дал выход всей накопившейся горечи и напряжению, на душе у него стало как-то легче. А вот телесно он занемог — как Сидоров сам считал, не из-за ран, а из-за того, что переусердствовал в драке. Хотя на самом деле это был все тот же душевный, сердечный его недуг, просто он перешел в телесную форму, чтобы Сидоров мог переболеть и выздороветь.

Увидев утром, что Василий кое-как слазит с дивана, а однако же все равно намеревается во двор, дворник Сидоров запер его у себя на квартире.

— Нет, Вася, ты уж дома сиди, оклемывайся. Какой из тебя нынче боец.

Видимо, поэтам и впрямь свойственна особая проницательность и душевная чуткость, потому что дворник Сидоров как-то так сразу вычислил причину болезни своего кота. Он крошил под кровать колбасу маленькими кусочками и утешал Василия:

— Ты, брат, не переживай. Из-за этой сестры не один ты под колеса судьбы попадал. Ну их, этих кошек, и хвостатых, и двуногих. Я-то это зловредное племя знаю, чай, не ты один любимым кошкам крыс носил.

Дело было в том, что в это же самое время у дворника Сидорова протекал очередной роман, а точнее, уже протек — правда, не по Интернету, а больше по телефону и на квартире. Сидоров иногда заставал дома эту даму, кралю своего чела, и она ему не понравилась — курящая, тощая, строит из себя, а нежности никакой. И он не ошибся — уже через пару месяцев дворник Сидоров сообщал одному из друзей в телефонном разговоре:

— Да не, старина, какая там Люся. Разбежались как кошки. Я ж для нее тАк только был, паузу жизни заполнить до лучших времен. Вопрос не сердца, а женского самоутверждения. Как там у Блока, помнишь:

Только встречным случайным я был,

Только встречным я был на пути…

"Вот-вот, — думал Сидоров (кот), — все правильно". Он повторял про себя строки человеческого поэта:

Протекли за годами года.

И слепому и глупому мне

Лишь сегодня открылось во сне,

Что она не любила меня никогда.

Как ни странно, а чужая печаль почему-то успокаивала и скрашивала собственную. "Наверное, это потому что складно написано, — думал Сидоров. — А еще говорят, что от стихов никакой пользы нет. Нет, от стихов великая польза — в них сердце лечится".

Он начал выбираться во двор, но никуда не ходил — забирался в кладовку и спал себе там, баюкая сам себя стихами великого поэта Блока. Дворник Сидоров и еду ему туда приносил, хороший он был у Сидорова, с понятием — почти как у кошки. Одно слово — поэт, родная душа!

Пока Сидоров болел, к нему повадилась ходить Митюкова. Во сне, конечно, а точнее — в грезах больного воображения.

— Сидоров, прости меня, пожалуйста, — упрашивала виноватая Митюкова. — Я знаю, что я недостойна тебя, я толстая, я глупая, не сердись на меня…

— Нет, Митюкова, — не прощал Сидоров. — Зачем тебе понижать свой социальный рейтинг? Живи уж себе в гордом одиночестве.

Но после того, как он отказывал Митюковой, настроение Сидорова менялась, и когда она приходила извиняться снова, Василий ее прощал.

— А ты сильно раскаиваешься? — спрашивал Сидоров.

— Да, Васенька, сильно-сильно!

— А ты готова к жизни в этой темной кладовке? И к тому, что придется вращаться в кругу бомжей и дворницких котов?

— Ради тебя я на все согласна, Васенька! Я так по тебе соскучилась!.. — уверяла Митюкова и смотрела невинными ласковыми глазами.

— Ну, если соскучилась… — смягчался Сидоров.

В один прекрасный день Сидоров проснулся от того, что над ним действительно склонилась милая кошачья головка. Даже целых три, только Митюковой среди них не было. Это дамы пришли навестить больного — Марфа Пяткина, Лиза Олешко и незнакомая до того Сидорову Миколакис. Та самая. Дамы принесли Сидорову какую-то импортную сардельку и китекат. Они знали про знаменитую драку и подшучивали над Сидоровым, потому что были уверены, что он и Кошкин сражались из-за Митюковой.

— А кто она, кто? Из-за которой вы дрались? — игриво расспрашивали дамы. — Наверно, ее Мура зовут, да?

— Вот еще глупости, никакая не Мура, — ворчливо опроверг Сидоров. — Он Фельдмана спаивать принялся, я и заступился. А Кошкин на личности перешел. Вот и получил.

— Марфа, Лиза, вы слышите? — смеялась Миколакис. — Нынче коты уже не из-за дам дерутся, а из-за охолощенных котов! Как вам это, девочки?

— А ну вас, трещоток… — насупился Сидоров.

Но дамы только шутили. Они хором пожелали Сидорову скорейшего выздоровления, а то, как с намеком заметила Пяткина, его — Сидорова то есть — во дворе ощутимо не хватает. Произошел ли этот визит по тайной просьбе Митюковой или же дамы надумали это сами, Сидоров даже не пробовал угадать. Какая разница. Но женское внимание было все же приятно и подбодрило Сидорова. Через пару дней он наконец выбрался во двор на обход своих владений. Дел накопилось много, — узнать новости, завизировать свое присутствие в качестве самовластного обладателя территории, ну и все такое. Только брачных объявлений Сидоров делать не стал, настроения не было.

В один из дней после выздоровления Сидоров снова повстречал Небесную Кошку. На этот раз она сидела вполоборота к нему, из чего Сидоров заключил, что ее появление не предзнаменует ничего худого, но и особенного хорошего тоже.

— Сидоров, — сказала Вещая Кошка, — ты ее больше никогда не увидишь.

— Я знаю, — спокойно отвечал Сидоров. — Я уже немного научился слушать свое вещее сердце, Небесная Кошка.

— Но у тебя в жизни еще будет много разного, и хорошего тоже, — обнадежила небесная покровительница кота Сидорова. — А вообще, Сидоров, ты мне очень нравишься.

И Небесная Кошка пропала из виду. Сидоров шел мимо контейнеров с мусором и размышлял над этой встречей. Он бы и не заметил Кошкина, если бы не его вороны. Ася и Дуся закаркали с тополя:

— Это Сидоров, не побоявшийся бросить вызов самому Кошкину!

— Он задавил царь-крысу!

— Гхм-хм, — подал голос Кошкин, — он находился тут же, под тополем — и вороны тотчас переключились:

— Это Кошкин, наш суперкот!

— Он отбился от своры столовских собак!

— Он свел вничью с самим Сидоровым!

"Смотри-ка, я, оказывается, стал самим Сидоровым!" — отметил Василий и остановился. Ему не хотелось драться, и он показал Кошкину, что просто идет по своим делам, но уж если тому так надо, то Василий себя в обиду не даст. Кошкин пару минут рассматривал Сидорова и вдруг произнес совершенно миролюбивым тоном:

— Сидоров, если ты хочешь котят своих увидеть, то поторопись. Минут пятнадцать назад их понесли на рынок продавать, я сам видел.

— Да, хочу, — отвечал Сидоров. — Спасибо, что подсказал, Кошкин.

Ему было неловко, и он не знал, что еще сказать. И после нового «спасибо», Сидоров побежал на рынок — это было недалеко, всего-то через несколько кварталов, а где продают котят, Сидоров знал: у входа с угла.

— Сидоров! — окликнул его Кошкин, и Сидоров поворотился к нему.

— Сидоров, — произнес Кошкин и прищурился, — а если двое друзей из-за незнакомой кошки друг на друга собачатся, а оба даже в глаза ее не видели, то это цинизм.

— Цинизм, — смущенно признал Сидоров. — Это, Кошкин, оголтелый цинизм! Я… я потом, Кошкин! некогда! — и Кошкин понимающе кивнул.

"Надо будет ему скульптора найти", — благодарно думал Сидоров по дороге к рынку — Кошкин ведь не успел тогда ему сообщить, что сам уже его отыскал. А еще Сидорову было теперь ясно, ради чего появилась Небесная Кошка: она просто не стала ему говорить про котят, потому что хотела, чтобы Сидоров и Кошкин помирились.

Василий немного волновался, не продадут ли котят, пока он добежит до места, но их продали только к обеду, и Сидоров прекрасно разглядел всех трех: двух кошечек и котенка. Он сидел почти прямо над ними, на крыше соседнего ларька, никем не замечаемый, и мог вдоволь налюбоваться своим резвым потомством. Митюковой с котятами не было — ее чела сочла, что расставание с детьми будет травмировать психику Муры, да и сама чела отправила на рынок домработницу, а с ней увязалась маленькая чела. Агнесса нахваливала котят, потому что девать их куда-то было надо, а по Интернету их пристроить не удалось: они были не из высшего общества и вообще с неизвестным происхождением. Но котята и впрямь вышли очень красивыми, а у мальчика на лапе было пятнышко точь-в-точь, как у Сидорова, и именно о его судьбе Сидоров особенно беспокоился, хотя и недолго, потому что симпатичного котика купили самым первым.

На следующий день Сидоров делился с Фельдманом:

— И вылезла из большой такой иностранной машины тетка, толстая, посмотрела на него и — купила и отдала своей дочери. А та и давать его гладить… Я вот что думаю, Фельдман, раз в иномарке ездят, то стало быть, живут богато и кормежка хорошая будет, как считаешь? И хозяйка такая толстая, а толстые — они… — тут Сидоров запнулся, он хотел сказать: «добрые», но кое-кого вспомнил и на миг омрачился. Из-за этого он продолжил иначе: — А толстые — они сами любят поесть и другим дают. Я это тебе не в обиду, Фельдман.

— Да я же понимаю, Василий, — благодушно отозвался кот Арнольд Фельдман.

— Эх, Фельдман, — вздохнул Сидоров, — а у него пятнышки-то у носа и на лапе — совсем, как у меня. Я вот Асю и Дусю попрошу, они мне эту семью разыщут, я номер иномарки запомнил. Навещу потом. Крыс ловить научу. Тебе, Фельдман, этого не понять, родительских чувств, все-таки несправедливо обделила тебя судьба, а так ты кот очень даже хороший.

Фельдман закусывал ломтиком севрюги и помалкивал. Он вовсе не считал себя обделенным, и чувства Сидорова у него никакой зависти не вызывали, — наоборот, собственная устроенная жизнь казалось Фельдману куда привлекательной, а то еще пришлось бы терпеть страсти и страдания, как Сидорову. Но он не стал ему этого говорить, Фельдман уважал чувства своих друзей да и вообще был хорошо воспитан.

октябрь — декабрь, окончено 24.12.2003

Реклама на сайте