«Азиатский берег»

Томас М. Диш Азиатский берег

I

С улицы доносились голоса и шум машин. Шаги, хлопанье дверей, свистки, снова шаги. Он жил на первом этаже и не имел возможности избежать этих проявлений шумной городской жизни. Звуки накапливались в его комнате как пыль, как ворох нераспечатанных писем на запятнанной скатерти.

Каждый вечер он переносил кресло в пустую заднюю комнату, которую предпочитал называть гостиной, и созерцал черепичные крыши и огни Ушкюдара по ту сторону черных вод Босфора. Но звуки проникали и в эту комнату. Он сидел в полумраке, пил вино и ждал, когда она постучит в дверь.

Или пытался читать: книги по истории, записки путешественников или длинную скучную биографию Ататюрка[1] — в качестве своего рода снотворного. Иногда он принимался даже писать письмо жене:

Дорогая Дженис,

тебя, наверное, интересует, что со мной произошло за последние несколько месяцев…

Общие фразы, жалкие любезности — и только. К сожалению, он и сам не смог понять, что с ним произошло.

Голоса…

Чужая, непонятная речь. Некоторое время он посещал Роберт-колледж, пытаясь овладеть турецким языком, и для этого три раза в неделю ездил на такси в Бебек. Но грамматика, основанная на принципах совершенно чуждых всем известным ему языкам, с ее размытой границей между глаголами и существительными, существительными и прилагательными, оказалась недоступной для его неисправимо аристотелевой логики. Он с мрачным видом сидел в классной комнате на задней скамье за рядами американских подростков, выделяясь из окружающей обстановки подобно механической конструкции на далианском пейзаже — сидел и как попугай повторял за учителем дурацкие диалоги между доверчивым Джоном, который путешествовал по улицам Стамбула и Анкары, задавая всевозможные вопросы, и услужливым, осведомленным Ахмет-беем. После каждой беспомощной фразы Джона становилось очевидным — хотя ни один из собеседников, конечно, не признал бы этого, — что он так и будет без конца блуждать по извилистым турецким улицам, оставаясь бессловесным объектом презрения и мошенничества.

Все же эти уроки, пока они продолжались, имели одно несомненное достоинство. Они создавали иллюзию деятельности, мираж в пустыне повседневности, то, к чему можно было стремиться. Через месяц начались сильные дожди, и появился удобный повод не выходить на улицу. С большинством достопримечательностей города он покончил за одну неделю, но еще долго после этого продолжал свои прогулки, пока наконец не изучил все мечети и крепости, все музеи и водоемы, обозначенные жирным шрифтом в путеводителе. Он посетил кладбище Эйупа и посвятил целое воскресенье древней городской стене, старательно выискивая — хотя и не умел читать по-гречески — надписи, посвященные византийским императорам. Но все чаще во время этих экскурсий он встречал женщину и мальчика, вместе или поодиночке, пока не начал вздрагивать при встрече со всеми женщинами или детьми. И опасения его не были безосновательными.

Каждый вечер в девять часов, самое позднее в десять, она приходила и стучала в дверь его квартиры, а если парадная была уже заперта, то в окно. Женщина стучала терпеливо и не слишком громко. Иногда ее стук сопровождался несколькими турецкими словами, чаще всего: «Явуз! Явуз!»

Такого слова не было в словарях. Но от почтового клерка в Консульстве он узнал, что это распространенное в Турции мужское имя.

Его звали Джоном. Джон Бенедикт Харрис, американец.

В течение примерно получаса женщина стучала и звала его — или какого-то воображаемого Явуза. И все это время Джон сидел в кресле в пустой комнате, попивая кавак и наблюдая за движением паромов в черной воде между Кабатасом и Ушкюдаром, европейским и азиатскими берегами.

* * *

Впервые он увидел ее возле крепости Румели Хизар. Это случилось в один из первых дней после прибытия, когда он ходил записываться на курсы в Роберт-колледж. Заплатив за занятия и осмотрев библиотеку, он стал спускаться с другой стороны холма и сразу же увидел огромное величественное сооружение. Он не знал, как оно называется, потому что путеводитель остался в отеле. Во всяком случае, на берегу Босфора стояла древняя крепость — громада из серого камня с башнями и бойницами. Было бы неплохо ее сфотографировать. Но даже с такого большого расстояния крепость оказалась слишком велика и никак не помещалась в кадровую рамку видоискателя.

Он свернул с дороги на тропинку, которая петляла среди сухого пустырника и, судя по всему, огибала крепость. По мере того как он приближался к стенам, они вздымались все выше и выше. Едва ли у кого-нибудь возникала охота штурмовать такую твердыню.

Он увидел ее ярдов за пятьдесят. Женщина шла ему навстречу и несла большой сверток. Она была одета во множество пестрых застиранных тканей, какие носили все бедные женщины города, однако, в отличие от них, она почему-то не пыталась прикрыть свое лицо шалью, когда заметила постороннего мужчину.

Но возможно, причиной тому был сверток — нечто завернутое в газету и перевязанное бечевкой, — который делал этот жест стыдливости весьма затруднительным. Во всяком случае, едва взглянув, она тотчас опустила глаза.

Он сошел с тропинки, пропуская женщину, и она, проходя мимо, пробормотала какое-то слово по-турецки. Вероятно, «спасибо». Некоторое время он наблюдал за ней: не оглянется ли? Женщина не оглянулась.

Он брел по крутому, осыпающемуся склону холма вдоль крепостной стены и не находил входа. Забавно было думать, что входа может не оказаться вовсе. Со стороны пролива, между водой и навесными башнями, оставалась лишь узкая полоска шоссе.

Потрясающее сооружение.

Вход, который все же существовал, находился у центральной башни. Войти внутрь стоило пять лир, и еще две с половиной лиры требовалось заплатить за право фотографировать.

Из трех главных башен посетители допускались лишь в одну, расположенную в центре восточной стены, которая тянулась вдоль Босфора.

Джон чувствовал себя неважно и медленно поднимался по каменной лестнице. Камни для этих ступеней, очевидно, были позаимствованы из других строений. То и дело попадались фрагменты классического антаблемента или совершенно неуместные здесь резные изображения — какой-нибудь греческий крест или византийский орел. Каждая ступень напоминала о падении Константинополя. Лестница выходила на высокие деревянные мостки, примыкавшие к внутренней стене башни на высоте около шестидесяти футов. Слышалось хлопанье крыльев и воркование невидимых голубей; где-то ветер играл металлической дверью, открывая и закрывая ее. При желании в этом можно было усмотреть некие зловещие знаки.

Он стал осторожно двигаться по деревянным мосткам, держась обеими руками за укрепленные в каменной стенке металлические поручни и испытывая смешанное чувство страха и восторга — такое место, несомненно, понравилось бы Дженис, она тоже любила высоту. Когда же он увидит ее снова, и увидит ли вообще? Сейчас, вероятно, начался бракоразводный процесс. Возможно, они уже не супруги.

Мостки подходили к другой каменной лестнице, которая была короче первой и заканчивалась перед скрипучей металлической дверью. Он распахнул ее, всполошив стаю голубей, и на миг зажмурился от ослепительного полуденного сияния. Яркое солнце в вышине, сверкающая вода внизу, а еще дальше за водой сверхъестественная зелень азиатских холмов: стогрудая Кибела. Казалось, тут необходим какой-то жест или возглас. Но Джону не хотелось кричать или принимать картинные позы, он мог лишь восхищаться, почти осязая живую плоть холмов. И это ощущение усилилось, когда он положил на теплый камень балюстрады свои еще влажные после прогулки по мосткам ладони.

Глядя на пустынную дорогу, которая пролегала вдоль стены, он опять увидел женщину. Она стояла у самой кромки воды и смотрела на него. Когда их взгляды встретились, женщина подняла обе руки над головой и что-то закричала. Но конечно, он ничего бы не понял, даже если бы мог услышать.

Может, она хотела сфотографироваться? Из-за ослепительно сверкающей воды пришлось поставить минимальную выдержку. Женщина стояла почти под самой башней, что исключало возможность интересной композиции. Он щелкнул затвором. Женщина, вода, асфальтовая дорога: это будет случайный снимок, но не настоящая фотография; он не любил случайных снимков.

Женщина продолжала кричать, воздев руки, — словно исполняла какой-то колдовской ритуал. Это было лишено всякого смысла. Он помахал ей в ответ и неуверенно улыбнулся, одновременно испытывая некоторую досаду. В конце концов, на башню поднимаются для того, чтобы побыть в одиночестве.

* * *

Олтин, человек, подыскавший ему квартиру, работал агентом магазинов на Большом Базаре, торгующих коврами и ювелирными изделиями. Он обычно завязывал знакомство с английскими и американскими туристами, советуя им, что купить, где и за какую цену. Туристы, как правило, проводили один день, осматривая достопримечательности, и останавливались в одном из многоквартирных домов возле Таксима, известной кольцевой дороги, огибающей европейский квартал города и ставшей своего рода Бродвеем, где несколько банков Стамбула демонстрировали свои современные неоновые вывески. В центре кольца красовалась скульптурная группа: Ататюрк, выполненный в натуральную величину, вел небольшую, но представительную группу соотечественников к светлой западной мечте.

Эта квартира (по мнению Олтина) была проникнута тем же духом прогресса. Центральное отопление, туалет с унитазом, ванна и бездействующая, но весьма престижная вещь — холодильник. За все шестьсот лир в месяц, что составляло по официальному курсу шестьдесят шесть долларов, но Олтин предложил пятьдесят. Джон стремился поскорее покинуть отель и поэтому согласился снять эту квартиру на шесть месяцев.

Он возненавидел ее с первого же дня. Но заставив хозяина вынести безобразные остатки старого дивана, все остальное сохранил в прежнем виде. Даже фотографии из турецкого журнала для мужчин остались на своем месте, закрывая трещины в штукатурке. Зачем менять все? Ему нужно было просто жить здесь, но совсем необязательно наслаждаться этой жизнью.

Он опробовал различные рестораны, каждый день ходил в Консульство за почтой, осматривал «достопримечательности» и иногда делал пометки в блокноте.

По четвергам посещал хамам, чтобы избавиться от накопленных за неделю ядов, и пользовался услугами массажиста.

Постоянно наблюдал за ростом своих усов.

Он чувствовал, что гниет здесь — как содержимое консервной банки, которую открыли и забыли где-то на кухне.

Оказалось, что существует специальное турецкое слово для катышей грязи, которые соскабливают с тела в бане. И еще одно, имитирующее шум кипящей воды: фукер, фукер, фукер. Кипящая вода в представлении турка символизировала первую стадию полового возбуждения. Это примерно соответствовало американскому «электрисити».

Иногда, блуждая по темным безрадостным переулкам он как будто видел ту женщину, но обычно лишь издали или мельком.

Во всяком случае, у него не было уверенности в том, что это она. К тому же лицо женщины не запомнилось ему, а фотографии сделать не удалось, потому что он случайно засветил пленку. После таких встреч он иногда ощущал легкое беспокойство, но не более того.

* * *

Мальчика он встретил в Ушкюдаре. Это случилось в середине ноября, когда внезапно наступили холода. Он впервые пересек Босфор и, сойдя с парома на землю (или, точнее, на асфальт) самого большого континента, ощутил неизъяснимую притягательную силу этого колоссального пространства.

Еще в Нью-Йорке Джон предполагал, что пробудет в Стамбуле месяца два, не больше, изучит язык и тогда уже отправится в Азию. Как часто он гипнотизировал себя, мысленно перечисляя ее чудеса: знаменитые мечети, Кайзери и Шивы, Бейзекира и Афьонкарахисара, величественный Арарат и еще восточнее — побережье Каспия, Мешед, Кабул, Гималаи. Теперь эти сирены были совсем близко. Они сладостно пели и манили его, призывая погрузиться в их водоворот.

А он отказывался — хотя и ощущал это волшебное очарование. Он отказывался, потому что привязал себя к мачте и не мог последовать их призывам. У него оставалась квартира в городе, который находился вне их досягаемости. Там можно было дождаться весны — пока не придет время возвращаться в Штаты.

Но все же он отверг описанный в путеводителе рациональный маршрут от мечети к мечети и посвятил остаток дня сиренам. Пока еще солнце не село, они могли вести его куда хотели.

Асфальт уступил место булыжной мостовой, мостовая — утоптанной грязи. Нищета была здесь гораздо более явной, чем в Стамбуле, где из-за большой перенаселенности даже самые бедные лачуги оказывались трех- или четырехэтажными. В Ушкюдаре те же жалкие строения расползлись по холмам и напоминали убогих калек в безобразных лохмотьях. От одной грязной улицы к другой ничего не менялось — все тот же блеклый, унылый пейзаж. Это была другая Азия: вместо высоких гор и просторных равнин однообразные трущобы, бесконечно тянувшиеся по голым холмам; серое безмолвное пространство.

Невысокий рост, скромный костюм, и, возможно, усы делали его не похожим на типичного американца, и он мог ходить по этим улицам, не привлекая к себе внимания. Только любознательный взгляд выдавал в нем туриста (камера была сдана в ремонт, потому что пленка опять оказалась засвечена). Теперь, как уверял Олтин (очевидно, желая сделать комплимент) достаточно было научиться говорить по-турецки — и Джон вполне сошел бы за турка.

К вечеру ощутимо похолодало. Туман рассеивался и вновь сгущался. Плоский диск заходящего солнца становился то тусклым, то ярким. Ветер, казалось, нашептывал какие-то истории об этих домах и их обитателях. Но Джон не стал прислушиваться. Ему и так было известно о них достаточно даже больше, чем хотелось бы. Ускорив шаги, он направился в сторону пристани.

Возле источника — железной трубы, торчавшей из бесформенной глыбы бетона, на перекрестке двух узких улиц стоял мальчик лет пяти или шести и плакал. В каждой руке он держал по большому пластмассовому ведру: одно красное, другое голубое. Вода выплескивалась на тонкие штанишки и голые ноги.

Сначала Джон предположил, что ребенок плачет просто от холода. Сырая, почти обледенелая земля. Ходить по ней босиком…

Потом он увидел сандалии — нечто вроде банных шлепанцев — маленькие овалы из голубого пластика с одним ремешком, который должен быть зажат между большим и вторым пальцами.

Мальчик то и дело нагибался и просовывал ремешок между окоченевшими пальцами, но не успевал сделать и двух шагов, как шлепанцы снова слетали, и с каждой отчаянной попыткой из ведер выливалось все больше воды. Мальчик не мог удержать сандалии на ногах и не мог идти без сандалий.

Увидев все это, Джон с ужасом осознал свою беспомощность. Нельзя было спросить у мальчика, где он живет, и, взяв его на руки, отнести домой; нельзя было отругать родителей за то, что ребенок оказался на улице в такой обуви и без зимней одежды; нельзя было даже отнести ведра — все это требовало знания языка.

Что же делать? Предложить деньги? Но в данной ситуации от них было не больше проку, чем от буклета Американского Информационного Агентства!

Никакой возможности оказать помощь, абсолютно никакой.

Между тем, заметив сочувствующего зрителя, мальчик позволил себе заплакать всерьез. Он опустил оба ведра на землю и, показывая на них и на сандалии, стал что-то говорить этому иностранному дяде, очевидно взывая о помощи.

Джон сделал шаг назад, потом еще один, а мальчик все кричал, не то с мольбой, не то с негодованием — Джон так и не понял. Он повернулся и побежал по улице. Прошел еще час, прежде чем удалось найти пристань — и в это время пошел снег.

Заняв свое место на пароме, Джон поймал себя на том, что рассматривает других пассажиров, словно ожидая найти среди них ту женщину.

Ночью у него поднялась температура. То и дело просыпаясь, он всякий раз выносил из сновидений их образы. Женщина у стен Румели Хизар, мальчик в Ушкюдаре: какая-то часть сознания уже начала связывать их в единое целое.

II

Основная идея его первой книги состояла в том, что сущность и эстетическая ценность архитектуры заключается в ее произвольности. Стены и крыша ограничивают некое пустое пространство, а все остальное должно стать произвольным. И стены, и крыша могут быть какими угодно, или даже вовсе отсутствовать. Но конечно, само по себе такое утверждение немногого стоило: необходимо было действительно научить глаза видеть в обычных архитектурных формах — кирпичных кладках, облицовках, резных украшениях — не части «домов» и «улиц», но бесконечные серии свободных и произвольных конструкций, где уже нет места норме, стилю, вкусу. Каждое сооружение города уникально и необычно, но живя среди них, мы почти не осознаем этого. Если бы мы могли…

В последние три-четыре года его задачей стало изменить свое зрение и свой ум до состояния некой невинности. Эта цель была прямо противоположна стремлениям романтиков, поскольку здесь не предполагалось, что «примитивное» восприятие (оно, конечно, никогда не будет достигнуто, ибо невинность, подобно истине, есть абсолют, к которому можно лишь приближаться) означает единение с природой. Природа, как таковая совершенно не интересовала его. Напротив, он искал ощущение полнейшей искусственности окружающего мира; бесконечная стена должна была ограждать этот мир от природы.

Внимание, которое привлекла его книга, свидетельствовало о том, что по крайней мере отчасти, он добился успеха. Но как далека еще была основная цель, сколь многие условности остались незатронутыми!

Теперь следовало избавиться от ощущения привычной жизни среди знакомых предметов. И для этой цели нужно было подыскать лабораторию получше, чем Нью-Йорк, какое-нибудь чужое, незнакомое место. По крайней мере это казалось очевидным Джону.

Но не его жене.

Он не настаивал, решив, что надо трезво смотреть на вещи. Но он говорил ей об этом всегда — за обедом, на вечеринках у ее друзей (его друзья, вероятно, вовсе не устраивали вечеринок), в постели. В результате Дженис стала возражать не столько против предполагаемой поездки, сколько против самого тезиса.

Ее доводы, несомненно, были вескими. Ощущение произвольности не может ограничиться лишь архитектурой. Стоит поддаться этому ощущению, и оно распространится на все сферы жизни. Если уничтожить законы, управляющие конструкциями и орнаментами, из которых состоит город, тогда исчезнут и другие законы, те, что определяют отношения, вплетенные в ткань города, отношения между человечеством и человеком, мужчиной и женщиной, Джоном и Дженис.

Конечно, это уже приходило ему на ум. Часто во время какого-нибудь привычного занятия — например, за обедом — он с некоторым трудом ориентировался в обстановке. По мере того как его теория развивалась и слой за слоем удалялись предрассудки, он все больше поражался масштабам той области, в которой царила условность. Временами ему даже казалось, что в каждом жесте жены, в каждой фразе, в каждом поцелуе скрывается намек на тот или иной свод правил, из которого все это было почерпнуто: тут — отзвук Готического Возрождения, там — имитация культуры майя.

Когда его заявка на стипендию Гугенхейма была отвергнута, Джон решил, что совершит путешествие в одиночку, воспользовавшись теми деньгами, которые еще оставались после публикации книги. И хотя он не видел в этом необходимости, но все же согласился на требование Дженис о разводе. Они расстались, как хорошие друзья. Она даже проводила его на корабль.

* * *

Несколько дней подряд шел мокрый снег. Во дворах и на безлюдных городских площадях вырастали сугробы. Холодные ветры до блеска полировали снежные покровы улиц и переулков. Крутые холмы становились неприступными. Снег и лед сохранялись несколько дней — потом внезапно наступала оттепель, и по склонам холмов неслись мутные потоки. За таким наводнением следовал период вполне сносной погоды. И снова метель. Олтин уверял, что нынешняя зима отличается небывалой суровостью.

Каждый новый цикл был как будто холоднее предыдущего, и с каждым днем солнце все раньше скрывалось за белыми холмами.

* * *

Однажды вечером, возвращаясь из кино, он поскользнулся на обледенелой мостовой и порвал брюки, да так сильно, что починить их уже не представлялось возможным. К тому же это был его единственный зимний костюм. Олтин дал ему адрес портного, который мог бы сшить другой костюм достаточно быстро и дешево. Олтин сам поторговался с портным и даже выбрал материал, тяжелый шерстяной трикотаж неопределенного сизоватого цвета. В новом костюме Джон почему-то стал казаться ниже ростом. Он не разбирался в тонкостях портновского искусства и не мог понять, в чем тут дело: в особой форме лацканов, длине заднего разреза или ширине штанин. Тем не менее костюм сидел просто идеально. И если теперь Джон выглядел ниже ростом и толще, возможно так он и должен был выглядеть, а все предыдущие костюмы, наверное, лгали. И еще одна метаморфоза: его кожа на фоне сизо-голубого цвета костюма казалась уже не загорелой, а желтоватой, и Джон становился более похожим на турка.

Он вовсе не стремился походить на турка. Ему лишь хотелось избежать общения с другими американцами, которых, как выяснилось, здесь немало даже в такое межсезонье. Кроме того, снижение численности вызвало усиление их стадного инстинкта. Малейшего знака, такого, как слово, сказанное по-английски, письма с американским штемпелем, экземпляр «Ньюс-Уик» или «Геральд Трибюн», оказывалось достаточно, чтобы вызвать у них приступ бурной общительности. Потому следовало иметь некий камуфляж, а также знать и избегать тех мест, которые они чаще всего посещают: Диван Йолу, Кумхуриет Кадесси, Американскую библиотеку, Консульство и восемь из десяти больших ресторанов.

Когда зима твердо заявила о себе, он прекратил свои экскурсии. Впрочем, два месяца хождений по оттоманским мечетям и византийским развалинам сильно обострили его чувство «произвольности». Теперь уже комнаты, в которых он жил, шаткий стол, цветастые занавески, безвкусные фотографии, пересекающиеся плоскости стен и потолков, порождали такое же изобилие «проблем», как и великие мечети Сулеймана и Султана Ахмета со всеми их михрабами и минберами, сталактитовыми нишами и фаянсовыми стенами.

И это изобилие было явно чрезмерным. Днем и ночью комнаты действовали на Джона угнетающе, отвлекали его от всего, чем он пробовал заниматься. Он знал их, как заключенный знает свою камеру — каждый дефект конструкции, каждое пятно, и даже точное расположение света в любой час дня. Конечно, можно было переставить мебель, повесить свои фотографии и карты, вымыть окна и отчистить полы, прибить какие-нибудь книжные полки (все его книги оставались в двух чемоданах). Уничтожить все чужое силой своего самоутверждения, как устраняют дурной запах благовониями или ароматами цветов. Но это означало признать поражение своей теории.

В качестве компромисса он стал посещать вечера в кафе неподалеку от своего дома. Там он сидел за столом у окна, созерцая спиральные струйки пара, поднимавшиеся из стакана с чаем. В дальнем конце длинного зала за потускневшим медным кофейником двое пожилых людей всегда играли в трик-трак. Прочие посетители сидели сами по себе, и их мысли едва ли сильно отличались от мыслей Джона. Даже когда никто не курил, воздух был насыщен едким дымом наргиле. Разговоры случались редко. Кипел наргиле, игральные кости стучали в кожаном стаканчике, шелестела газета, изредка стаканы звякали о блюдца.

На столе перед ним всегда лежали красный блокнот и шариковая ручка. Но он не прикасался к ним, пока не наставало время уходить.

Уже почти утратив привычку анализировать собственные ощущения и мотивы своих поступков, он все же понимал, в чем состоит особое достоинство этого кафе, — здесь было самое надежное убежище от всепроникающей «произвольности». Пока он сидел здесь, соблюдая требование ритуала, простого как игра в трик-трак, все элементы окружающего пространства постепенно упорядочивались, и вещи занимали свои места. Стакан становился тем и только тем, чем следовало быть стакану горячего чая; такое ясное восприятие медленно распространялось по комнате — подобно кругам на воде от брошенного камня, — и все предметы наконец обретали свое истинное значение.

* * *

Сначала он не обратил внимания на легкое постукивание, лишь смутно ощутил какое-то нарушение гармонии. Когда в окно кафе опять постучали, он поднял голову.

Это были они, женщина и мальчик.

Со времени своей поездки в Ушкюдар три недели назад он уже видел их. Мальчика дважды: первый раз — в переулке неподалеку от Консульства, а потом — сидящим на перилах моста Каракё. Женщину — по пути в Таксим (они обменялись взглядами, несомненно узнав друг друга), но никогда прежде он не встречал женщину вместе с ребенком.

Не было полной уверенности в том, что это именно они. Во всяком случае, он видел женщину и ребенка, и женщина стучала костяшками пальцев в окно, очевидно стремясь привлечь чье-то внимание. Чье же? Если бы удалось взглянуть на ее лицо…

Он огляделся по сторонам. Игроки в трик-трак; небритый толстяк, читавший газету, смуглый человек в очках и с большими усами; два старика в противоположных концах зала, курившие наргиле, — ни один из посетителей кафе не обратил внимания на женщину.

Он опять стал смотреть на свой стакан, который уже не был образцом совершенства и порядка. Теперь стакан с чаем превратился в бессмысленный посторонний предмет, вроде какого-нибудь черепка, обнаруженного среди руин погибшего города.

Женщина продолжала стучать в окно. Наконец владелец кафе вышел и что-то крикнул ей. Лишь после этого она ушла.

Он просидел над холодным чаем еще минут пятнадцать, потом вышел из кафе. На улицах ни женщина, ни мальчик ему не встретились. Стараясь сохранить спокойствие, он дошел до своего дома и, зайдя в квартиру, сразу же запер дверь на цепочку. С того дня он в это кафе больше не заходил.

* * *

Когда в тот же вечер женщина пришла и начала стучать в его дверь, он не удивился. И такие посещения стали повторяться каждый вечер, часов в девять, самое позднее в десять.

— Явуз! Явуз! — звала женщина.

Глядя на черную воду, на огни другого берега, он часто думал о том, что в конце концов все равно придется сдаться и открыть ей дверь.

Но ведь тут явная ошибка — из-за какого-то случайного сходства. Он вовсе не Явуз.

Джон Бенедикт Харрис. Американец.

Может, тут когда-то и жил какой-нибудь Явуз? Человек, который повесил на стену эти фотографии.

Две голые женщины, вероятно близнецы, верхом на одной белой лошади.

Пляж. Загорелая девушка в бикини. Улыбка. Песок. Неестественно голубая вода.

Случайные снимки.

Какое они имеют отношение к Джону? Почему он не решается снять их со стены? У него есть репродукции Пиранези. «Семья Саграда в Барселоне». Рисунок Черникове. Можно было увешать все стены.

Интересно, кто такой этот Явуз?.. Как он выглядит?

III

Через три дня после Рождества он получил открытку от жены, со штемпелем Невады. Обычно Дженис не посылала рождественских открыток. Картинка изображала огромную белую долину — очевидно, соленую пустыню пурпурные горы вдали и ярко-розовый закат. Ни фигур, ни следов растительности. На развороте было написано:

Веселого Рождества! Дженис.

В тот же день он получил маленький конверт с экземпляром «Арт Ньюс» и короткой запиской от одного приятеля:

Думаю, тебе будет небезынтересно взглянуть. Р.

Последние страницы журнала занимала длинная критическая статья некоего Ф. Р. Робертсона о книге Джона. Робертсон слыл знатоком гегелевской эстетики. В своей статье он утверждал, что «Homo Arbitrans»,[2] во-первых, всего лишь собрание трюизмов, а во-вторых — жалкое повторение Гегеля (и очевидно, автор статьи не видел здесь противоречия). Несколько лет назад Джон после первых двух лекций бросил курс, который вел Робертсон. Интересно, помнил ли об этом Робертсон?

Статья содержала несколько фактических ошибок, одну неверную цитату и даже не упоминала основного довода, который, надо признать, не был диалектическим. Решив написать ответ, Джон положил журнал возле пишущей машинки — и в тот же вечер залил его вином, случайно уронив бутылку; после чего вырвал статью Ф. Р. Робертсона, а журнал выбросил в мусорное ведро вместе с открыткой жены.

* * *

Желание посмотреть какой-нибудь фильм выгнало его на улицу и заставила долго бродить под дождем от одного кинотеатра к другому. В Нью-Йорке на Сорок Второй улице в таких случаях всегда можно было взять двойной билет на научно-фантастические фильмы или вестерны, но здесь, несмотря на изобилие кинотеатров (в отсутствие телевидения), у отъявленного голливудского китча сохранялась оригинальная звуковая дорожка. Прочие фильмы неизменно дублировались по-турецки.

Поглощенный своими мыслями, он едва не прошел мимо человека, наряженного скелетом. Преследуемый кучкой возбужденных ребятишек, человек ходил взад-вперед по переулку, держа в руках размокшую от дождя афишу, которая теперь служила ему зонтиком. На афише можно было прочесть лишь:

КИЛ Г

СТА ЛДА

После Ататюрка Килинг, одетый в костюм смерти, был главной фигурой нового турецкого фольклора. Каждый газетный киоск изобиловал комиксами с приключениями Килинга, и вот он явился сам — или по крайней мере его воплощение, — чтобы рекламировать свой последний фильм. Действительно, в переулке был кинотеатр, где шел фильм «Килинг Истамбула», или «Килинг в Стамбуле». На афише под огромными буквами Килинг в маске-черепе собирался поцеловать симпатичную и очевидно покорную блондинку, в то время как на большом транспаранте, пересекавшем улицу, он стрелял в двух хорошо одетых людей. По этим картинкам нельзя было решить, является ли Килинг воплощением сил добра, как Бэтман, или зла, как Фантомас. Поэтому…

Джон купил билет. Надо выяснить. Это имя — несомненно, английское заинтриговало его.

Он занял место в четвертом ряду, как раз когда фильм начался, и с удовольствием увидел на экране силуэты знакомых зданий. Обычные перспективы Стамбула, только черно-белые и обрамленные тьмой, казались необычайно реальными. По узким улицам с угрожающей скоростью мчались современные американские машины. Старый доктор был задушен неведомым убийцей. Потом долго не происходило ничего примечательного. Между блондинкой-певицей и молодым архитектором разворачивался прохладный роман, в то время как банда гангстеров — или дипломатов — пыталась завладеть черным чемоданом доктора. После ряда непонятных происшествий, четверо бандитов-дипломатов были убиты взрывом, а чемодан попал в руки Килинга. Но оказался пуст.

Полиция гналась за Килингом по черепичным крышам. Но это сцена была доказательством его ловкости, а не вины: полиция часто ошибается. Килинг проник через окно в спальню блондинки. Вопреки афише он не пытался поцеловать девушку, но заговорил с ней глухим басом. Похоже, под маской Килинга скрывался тот молодой архитектор, которого любила певица. Это тоже осталось неясным, поскольку Килинг не снимал свою маску.

Джон ощутил у себя на плече чью-то руку.

Он был уверен, что это ее рука, и не стал оборачиваться. Неужели она специально пришла за ним в кино? Если сейчас подняться и уйти, не устроит ли она сцену? Он постарался проигнорировать руку, глядя на экран, где молодой архитектор только что получил загадочную телеграмму. Руки плотно стиснули поручни кресла. Его руки — Джона Бенедикта Харриса.

— Мистер Харрис, здравствуйте!

Мужской голос. Джон обернулся. Это был Олтин.

— Олтин.

Лицо Олтина расплылось в улыбке.

— Да. Вы думали, это кто-нибудь?

— Кто-нибудь другой?

— Да.

— Нет.

— Вы смотрите фильм?

— Да.

— Он же не на английском. На турецком.

— Я знаю.

Люди, сидевшие рядом, зашикали на них, призывая к тишине. Белокурая певица погрузилась в один из городских водоемов, Бинбирдирек, который, благодаря созданной режиссером иллюзии, казался огромным.

— Мы пересядем к вам, — шепнул Олтин.

Джон кивнул.

Олтин сел справа и шепотом представил своего друга, который сел слева от Джона. Друга звали Явуз, он не говорил по-английски.

Джон безропотно пожал руку Явузу.

После этого было уже трудно сосредоточиться на фильме. Краем глаза Джон рассматривал Явуза. Турок был примерно того же роста и возраста, что и Джон, но это относилось по крайней мере к половине мужчин в Стамбуле. Совершенно непримечательное лицо; глаза влажно поблескивали, отражая свет экрана.

Килинг карабкался по стене дома, стоявшего на склоне высокого холма. Вдали меж туманных холмов виднелись воды Босфора.

Что-то отталкивающее было почти в каждом турецком лице. Но что именно? Джон никак не мог понять. Может быть, какая-то особенность строения черепа, узкие скулы, глубокие вертикальные линии, идущие от глаз к краям рта; сам рот, узкий, со сплющенными губами? Или некая скрытая дисгармония всех черт лица?

Явуз — обычное имя, как сказал клерк на почте.

В последние минуты фильма произошла схватка между двумя Килингами, ложным и настоящим. Один из них был сброшен с крыши недостроенного дома — очевидно, «плохой». Но настоящий или ложный? И который из них напугал певицу в спальне, задушил старого доктора, похитил чемодан?

— Вам понравилось? — спросил Олтин, когда они направились к выходу.

— Да.

— И вы поняли, о чем там говорилось?

— Кое-что. Вполне достаточно.

Олтин сказал что-то Явузу, который затем обратился к своему новому американскому другу по-турецки.

Джон покачал головой. Олтин и Явуз засмеялись.

— Он говорит, что у вас такой же костюм, как у него.

— Да, я сразу заметил, когда зажегся свет.

— Куда вы теперь, мистер Харрис?

— Сколько сейчас времени?

Они стояли на улице возле кинотеатра. Дождь едва моросил. Олтин посмотрел на часы.

— Половина восьмого.

— Мне пора домой.

— Мы пойдем с вами и купим бутылку вина. Хорошо?

Джон неуверенно посмотрел на Явуза. Явуз улыбался.

Что будет, когда она придет и станет стучать и звать Явуза?

— Не сегодня, Олтин.

— Нет?

— Мне немного нездоровится.

— Да?

— Нездоровится. У меня температура. Голова болит. — Он положил руку на лоб и тут же действительно ощутил жар и головную боль. — Может, в другой раз. Извините.

Олтин скептически пожал плечами. Джон пожал руку Олтину, потом Явузу. Они оба явно чувствовали себя оскорбленными.

* * *

Возвращаясь к себе домой, он избрал окольный путь и старался избегать темных переулков. Настроение, оставшееся после фильма, — как остается во рту вкус ликера, — сильно изменило восприятие окружающих предметов, такое уже случалось с Джоном. Однажды, посмотрев «Jules et Jim», он вышел из кинотеатра и обнаружил, что все вывески на улицах Нью-Йорка переведены на французский язык. И теперь тот же самый магический эффект позволял ему думать, будто он понимает обрывки разговоров прохожих. Значение каждой отдельной фразы воспринималось с очевидной непосредственностью факта, природа слов смешивалась с природой вещей. Каждая словесная конструкция, каждый взгляд и жест превосходно подходили к окружающей обстановке, к вечерней улице с ее огнями, к мыслям Джона.

Опьяненный этой чудесной иллюзией, он наконец свернул на свою темную улицу и едва не столкнулся с женщиной, которая стояла на углу и так же прекрасно вписывалась в общую картину.

— Вы! — Он остановился.

Они стояли и смотрели друг на друга. Похоже, женщина была тоже не готова к такому столкновению.

Густые черные волосы, зачесанные назад. Худое рябоватое лицо, низкий лоб, морщинки возле бледных губ. И слезы, которые только что появились в ее широко открытых глазах. В одной руке она держала маленький сверток, перевязанный веревкой, другой сжимала подолы своих юбок. Вместо пальто на ней было множество тонких одежд.

Неожиданно он ощутил некоторое напряжение у себя между ног. Эрекция. (Однажды с Джоном уже случалось такое, когда он читал дешевое издание Крафт-Эбинга. Речь шла о некрофилии.) Он покраснел.

Боже, что, если она заметила!

Женщина опустила глаза и стала что-то шептать. Ему, Явузу.

Он должен пойти с ней домой… Почему он? Явуз, Явуз, Явуз… он нужен ей… и его сын…

— Я не понимаю вас. Ваши слова не имеют для меня никакого смысла. Я американец. Мое имя Джон Бенедикт Харрис — не Явуз. Вы ошиблись, неужели вы не видите?

— Явуз, — кивнула она.

— Не Явуз. Йок! Йок! Йок!

Потом прозвучало слово, примерно соответствующее английскому «love», и женщина медленно приподняла свои юбки, показывая худые икры в черных чулках.

— Нет!

Она заплакала.

…жена… его дом… его жизнь…

— Убирайся к черту!

Женщина опустила юбки и вдруг прижалась к его груди. Он попытался оттолкнуть ее, но она отчаянно вцепилась в его пальто, крича:

— Явуз! Явуз!

Он ударил ее по лицу.

Женщина упала на мокрую мостовую; он отступил. В руках у него остался засаленный сверток, который она успела ему сунуть. Женщина быстро поднялась на ноги. Слезы лились у нее по вертикальным ложбинкам от глаз к краям губ. Типичное турецкое лицо. Из одной ноздри медленно вытекала кровь. Женщина повернулась и пошла прочь в сторону Таксима.

— И не возвращайся, понятно? — крикнул он срывающимся голосом. Оставь меня в покое.

Когда женщина скрылась из вида, он посмотрел на сверток и подумал, что разворачивать его не стоит, лучше всего — выбросить в ближайшую урну. Но пальцы уже развязывали веревку.

Тепловатая тестообразная масса борека. И апельсин. Едкий запах сыра ударил в ноздри.

Он был голоден и съел все содержимое пакета. Даже апельсин.

* * *

В течение января он сделал лишь две записи в своем блокноте. Первая, без даты, была пространной выдержкой из книги А.Х.Либьера «Оттоманская империя в период правления Сулеймана Великого». Выдержка гласила:

Едва ли на нашей планете когда-либо проводился социальный эксперимент, сравнимый по своей смелости с государственным устройством Оттоманской империи. Его ближайший идеальный прообраз мы находим в платоновской Республике, а ближайшую историческую параллель — в царстве египетских мамлюков. Но оттоманская система была свободна от пороков эллинической аристократии первой, подчинив себе и пережив второе. В США люди из провинции, занимавшиеся простой тяжелой работой, иногда садятся в президентское кресло, но они добиваются этого сами, а не с помощью специальной системы, выталкивающей их наверх. Римская Католическая Церковь может сделать из крестьянина Папу, но она никогда не пробовала искать кандидатов на свой престол среди иноверцев. Оттоманская система намеренно делала рабов государственными министрами. Из пастухов и земледельцев выбирались придворные и супруги принцесс. Молодые люди, чьи предки носили христианские имена, становились правителями в крупнейших мусульманских государствах, солдатами и генералами непобедимых армий, основной задачей которых было сокрушать Крест и воздвигать Полумесяц. Новичков не спрашивали: «Кто был твой отец?», или «Во что ты веришь?», или даже «Известен ли тебе наш язык?» Просто смотрели на лицо и телосложение и говорили: «Ты будешь солдатом, а если достойно проявишь себя, то генералом» или «Ты будешь ученым и джентльменом, а если у тебя окажутся способности — правителем или первым министром». Игнорировались глубоко укоренившиеся привычки, составляющие то, что называется «человеческой натурой», игнорировались религиозные и социальные предрассудки, которые обычно считаются основой жизни. Оттоманская система забирала детей из родительского дома, лишая их семейной опеки в самые активные годы. Люди были лишены собственности; не имели никаких гарантий того, что их сыновья и дочери смогут воспользоваться какими-либо благами по наследству; повышались и понижались в своих должностях, независимо от своего происхождения и предыдущих заслуг; обучались своеобразной этике и религии и всегда ощущали занесенный над их головами меч, который в любой момент мог положить конец блестящей карьере.

Второй совсем короткий отрывок был датирован двадцать третьим января:

Вчера весь день шел сильный дождь. Я сидел дома и пил. Она пришла как обычно. Сегодня утром надел коричневые ботинки и пошел за покупками. Ботинки промокли насквозь. Два часа сушил их над плиткой. Вчера ходил только в своих меховых шлепанцах. Из дома не выходил.

IV

Человеческое лицо — это конструкция. Рот — маленькая дверь, глаза окна, которые смотрят на улицу, а все остальное — мышцы, кости — это стены, которые могут быть облицованы тем или иным способом, в зависимости от фантазии архитектора. Резкие или сглаженные линии, углубления и выступы, немного растительности. Удаление даже самых незначительных деталей или появление новых меняет всю композицию. Поэтому, когда он слегка подрезал волосы у висков, восстановилось господство вертикальных линий, и лицо стало заметно уже. Вероятно, тут сыграла роль и потеря веса (когда перестаешь питаться регулярно, это неизбежно). Явно обозначились мешки под глазами (которые и прежде существовали, но в зачаточном состоянии), а также небольшая впалость щек. И все же ведущую роль в метаморфозе играли усы, которые разрослись настолько, что скрыли верхнюю губу. Их концы, прежде обычно свисавшие, теперь — благодаря его новой привычке нервно накручивать усы на пальцы стали загибаться кверху, напоминая ятаганы (или «пала», поэтому такой стиль усов называется «пала бийик»).

И наконец — выражение лица. Подвижность и постоянство, игра мысли, характерные «тона» и их всевозможные оттенки… Но иногда он смотрел на свое лицо, оно как будто не имело выражения вовсе. Что, собственно, было ему выражать?

* * *

Дни, растраченные впустую; долгие часы без сна в постели; книги, разбросанные по комнате; бесконечные чаепития; безвкусные сигареты. Вино по крайней мере делало то, что от него требовалось, — снимало боль. Нельзя сказать, чтобы он ощущал в эти дни острую боль. Но без вина, пожалуй, ощущал бы.

Занавески были всегда задернуты. Электрический свет горел постоянно даже ночью — три шестидесятиваттные лампочки в металлической люстре, висевшей не совсем вертикально.

В комнату постоянно проникала турецкая речь. Утром голоса торговцев и пронзительные крики детей, вечером — радио в квартире наверху, пьяные споры. Слова проносились, как дорожные знаки на ночной автостраде.

Двух бутылок вина было недостаточно, если он начинал с раннего вечера, но после третьей становилось плохо.

Минуты еле ползли, словно больные насекомые, но дни пролетали незаметно. Едва хватало времени на то, чтобы встать и взглянуть на солнце — столь быстро оно пролетало над горизонтом.

* * *

Проснувшись однажды утром, он увидел над комодом ярко-красный воздушный шарик с изображением Микки-Мауса. Шарик был привязан к палочке, вставленной в пыльную цветочную вазу. Он так и остался там, день за днем уменьшаясь в размерах.

В другой раз на столе оказались два порванных билета на паром Кабатас-Ушкюдар.

До этого момента он говорил себе, что надо только продержаться до весны. Он приготовился к осаде, полагая, что приступа не будет. Но теперь стало ясно: придется выходить и принимать бой.

Погода также способствовала этой запоздалой решимости. Голубое небо, яркое солнце. И хотя была еще только середина февраля, на некоторых наиболее доверчивых деревьях даже распустились цветы. Он еще раз посетил Топкапи, разглядывая селадоновую посуду, золотые табакерки, расшитые жемчугами подушечки, миниатюрные портреты султанов, окаменелый отпечаток ступни Пророка, изысканные изразцы. Целые груды «красоты». И словно продавец, привязывающий ценники к товарам, он мысленно примерял свое любимое слово ко всем разложенным здесь вещам, и отступив на пару шагов — взглянуть, как оно «подойдет». Красиво ли это?

Нет. На прилавках за толстыми стеклами лежали жалкие безделушки, столь же тусклые и невыразительные как обстановка его комнаты.

И снова мечети: Султан Ахмет, Бейазит, Сехазад, Йени Камьи, Лалели Камьи. Витрувиева троица — «удобство, надежность, радость» — стала совершенно недостижимой. Не было даже ощущения грандиозности, исчезло почтение перед массивными колоннами и высокими сводами. Куда бы он ни шел, он не мог выбраться из своей комнаты.

Потом древние стены, у которых несколько месяцев назад он ощутил соприкосновение с прошлым — в том месте, где воины Махмеда Второго когда-то проломили стену. Сложенные пятерками гранитные ядра лежали на траве, они напоминали о красном воздушном шарике.

Эйуп был последней надеждой. Между тем ранняя обманчивая весна достигла своего апогея, и февральское солнце ослепительно сияло на бесчисленных гранях белого камня, устилающего крутой склон холма. Среди могил кое-где паслись овцы. Мраморные столбики, увенчанные изображением чалмы, косо торчали из земли среди стройных кипарисов или были свалены в беспорядочные кучки. Ни стен, ни потолков, лишь едва заметные дорожки. Вот она, абстрактная архитектура! Ему казалось, что все это копилось здесь столетиями только для того, чтобы подтвердить его теорию.

И произошла чудесная перемена. Его глаза и мысли ожили. Идеи и воспринимаемые образы слились. Косые лучи заката едва касались сваленного в кучу мрамора — так парикмахер добавляет последние штрихи к сложной прическе. Была ли тут красота? Несомненно. И в изобилии.

Он вернулся на следующий день с камерой, которая пролежала два месяца в мастерской (для большей уверенности он даже попросил мастера, чтобы тот сам зарядил фотоаппарат). Каждая композиция была продумана с математической точностью. Порой ему приходилось припадать к земле или взбираться на надгробья, чтобы найти нужный угол. И каждая выдержка определялась по экспонометру. Тем не менее двадцать кадров удалось заснять менее чем за два часа.

Он зашел в маленькое кафе на вершине холма. Путеводитель почтительно сообщал, что это кафе имел обыкновение посещать великий Пьер Лоти. Летними вечерами он выпивал здесь чашку чаю, созерцая окрестные холмы и побережье Золотого Рога. Память о великом человеке была увековечена многочисленными картинами и сувенирами. Лоти в красной феске и с огромными усами взирал на посетителей со всех стен. Во время второй мировой войны Лоти остался в Стамбуле, приняв сторону своего друга турецкого султана против родной Франции.

Кроме официантки, одетой в костюм наложницы, в кафе никого не было. Он сидел на любимом стуле Пьера Лоти и чувствовал себя как дома. Это было чудесно.

Заказав чаю, он открыл блокнот и стал писать.

* * *

Подобно больному, который впервые встал после долгой и тяжелой болезни, он ощущал не только радость выздоровления, но и сильное головокружение, словно, только поднявшись на ноги, уже оказался на весьма опасной высоте. Особенно остро он почувствовал это, когда, пытаясь набросать ответ на статью Робертсона, был вынужден вернуться к своей собственной книге и поразился тому, что обнаружил. Там оказались целые главы, которые ради их глубокого смысла следовало бы изобразить идеограммами или написать футарком.[3]

Однако в конце концов все неизбежно сводилось к одному заключению: эта книга — как и любая другая — была бесполезной, и не потому, что теория ошибочна, но именно потому, что она, может быть, верна.

Есть мир суждений и мир фактов. И книга существовала в рамках первого, если не принимать во внимание тривиальный факт ее вещественности. Книга представляла собой лишь критику и систематизацию суждений, и если бы разработанная им система была совершенной, она оказалась бы в состоянии определить свои границы и судить об истинности своих законов. Но возможно ли это? Разве вся система не является столь же произвольной конструкцией, как какая-нибудь пирамида? Что, собственно, такое эта система? Вереница слов, более или менее приятных звуков, условно принятых для обозначения определенных объектов в мире фактов. Какая же волшебная сила позволяет проверить соответствие фактов словам? Да одно лишь произвольное утверждение!

Тут явно не хватало ясности. Она пришла внезапно, и, чтобы зафиксировать в своем сознании открывшуюся истину, он попытался отразить ее в своем письме, адресованном редакции «Арт Ньюс»:

Уважаемые господа!

Я пишу Вам по поводу статьи Ф. Р. Робертсона о моей книге, хотя то немногое, что мне хотелось бы сообщить, столь же мало относится к изысканиям мистера Робертсона, сколь последние — к «Homo Arbitrans».

Как продемонстрировали Гегель в математике, Витгенштейн в философии, а также Дюшан, Кэйдж и Эшбери в своих областях, конечное утверждение любой системы есть ее саморазоблачение, демонстрация того трюка, с помощью которого удалось достичь столь значительных результатов. Отнюдь не с помощью магии (как известно всем магам). Все дело в готовности аудитории быть обманутой, и эта готовность лежит в основе общественного соглашения.

Любая система, включая мою и мистера Робертсона, есть система более или менее интересной лжи, и если кто-то пытается ее разоблачить, он должен начинать с самого начала — с подозрительной фразы на титульном листе: «Homo Arbitrans» Джона Бенедикта Харриса.

Теперь я хочу спросить у мистера Робертсона: что может быть более невероятным, более гипотетичным, более произвольным?

Он послал письмо без подписи.

V

Фотографии обещали сделать к понедельнику, и в понедельник утром, прежде чем оттаяли заиндевевшие окна, он уже был в ателье. Ему не терпелось увидеть свои фотографии Эйупа — так же как когда-то хотелось увидеть в печати свои эссе и статьи. Как будто эти предметы, фотографии и напечатанные слова, спасали его на некоторое время от изгнания в «мир суждений». Они словно говорили: «Посмотри, мы здесь, у тебя в руках. Мы реальны, значит, и ты тоже».

Старик немец за конторкой поднял печальные глаза.

— Ах, мистер Харрис! Ваши фотографии еще не готовы. Приходите, пожалуйста в двенадцать часов.

Он гулял по побережью Золотого Рога, в той его части, которая представляет собой собрание архитектурных пародий. В Консульстве почту еще только ожидали. Десять тридцать.

Пудинг в кондитерской лавке. Две лиры. Сигарета. Еще пародии: забрызганная грязью кариатида, египетский саркофаг, греческий храм, который словно по волшебству некой Цирцеи обернулся мясной лавкой. Одиннадцать.

В книжном магазине все тот же набор книг.

Одиннадцать тридцать. Теперь-то фотографии должны быть готовы.

— Ах, это вы, мистер Харрис? Очень хорошо.

Улыбаясь в радостном предвкушении, он открыл конверт и достал тонкую пачку покоробившихся снимков.

Нет.

— Боюсь, что это не мои. — Он вернул фотографии, не желая больше к ним прикасаться.

— Что?

— Это не мои снимки. Вы ошиблись.

Старик надел очки с захватанными стеклами и стал перебирать фотографии. Он скосил глаза на конверт.

— Вы мистер Харрис?

— Да, это мое имя на конверте. Конверт в порядке, но снимки не те.

— Здесь не может быть ошибки.

— Это совсем другие фотографии. Какой-то семейный пикник, вы же видите.

— Я сам вынимал пленку из вашего аппарата. Вы помните, мистер Харрис?

Он терпеть не мог подобных сцен. Может, лучше уйти отсюда и забыть про фотографии?

— Да, я помню. Но похоже, вы перепутали кассеты. Я не делал этих снимков. Я фотографировал на кладбище в Эйупе. Не припоминаете?

Старик нахмурился и стал внимательно рассматривать фотографии — так официант, чья честность оказалась под вопросом, с удвоенным вниманием просматривает счет. Наконец он издал торжествующий гортанный возглас и положил на конторку один из снимков.

— Кто это, мистер Харрис?

Это был мальчик.

— Кто? Я… я не знаю его имени.

Старик рассмеялся, театрально закатив глаза, словно призывая небо в свидетели.

— Это вы, мистер Харрис! Это вы!

Джон склонился над конторкой. Его пальцы отказывались прикасаться к фотографии. Мальчик был на руках у человека, который как будто высматривал насекомых в коротко остриженной голове ребенка. Детали невозможно было различить. Вероятно, объектив по ошибке установили на «бесконечность».

Чье же это лицо? Такие же усы, полумесяцы под глазами, волосы, падавшие на лоб… Но наклон головы и нечеткость изображения еще оставляли место сомнению.

— Двадцать четыре лиры, пожалуйста, мистер Харрис.

— Да, конечно. — Он достал из бумажника пятидесятилировую банкноту.

Старик стал рыться в дамском кошельке в поисках сдачи.

— Благодарю вас, мистер Харрис.

— Да, я… сожалею.

Старик протянул ему конверт со снимками.

Он сунул конверт в карман пиджака.

— Это была моя ошибка.

— До свидания.

— Да. До свидания.

Некоторое время он стоял на улице, у всех на виду. В любой момент кто-нибудь из них мог подойти к нему, положить руку на плечо или дернуть за штанину. Здесь нельзя было рассматривать снимки. Он зашел в кондитерскую и разложил их в четыре ряда на мраморном столике.

Двадцать фотографий. Самый обычный пикник.

Из этих двадцати три оказались совсем темными, их вообще не стоило печатать. На трех других были запечатлены острова или сильно изрезанная береговая линия. Обширные пространства белого неба и сияющей воды, а между ними — длинные темные полосы земли с крошечными прямоугольниками домов. Еще один снимок представлял собой вид какой-то улицы, проходившей по склону холма; деревянные дома и заснеженные сады.

На остальных тринадцати снимках были какие-то люди и группы людей, смотревших в объектив. Крупная женщина в черном платье и с почерневшими зубами щурилась от солнца, на одном снимке стоя возле сосны, на другом сидя в неудобной позе на камне. Смуглый лысый старик с большими усами, очевидно не брившийся несколько дней. Затем он же вместе с крупной женщиной — очень нечеткий снимок. Три маленькие девочки возле женщины средних лет, взиравшей на них с довольным видом собственника. Те же три девочки вокруг старика, который, похоже, не обращал на них никакого внимания. Группа из пяти человек с тенью того, кто их фотографировал.

И та женщина. Морщинистое бледное лицо, превращенное ярким дневным светом в гладкую белую маску.

Мальчик прижался к женщине. Они сидели на одеяле. Небольшие волны набегали на галечный берег.

Потом опять они же вместе со старухой и тремя маленькими девочками. Сходство двух женщин, несомненно, свидетельствовало об их родстве.

Человек, похожий на Джона, оказался лишь на трех снимках. На одном — он держал на руках мальчика; на другом — обнимал одной рукой женщину за плечи, в то время как мальчик с хмурым видом стоял перед ними; и на третьем — в группе из тринадцати человек, уже встречавшихся на предыдущих снимках. Лишь последняя фотография оказалась сравнительно четкой, и он не мог не признать, что усатое, напряженно улыбающееся лицо было его собственным.

Этих людей он никогда не видел, кроме, конечно, женщины и мальчика. Хотя часто встречал подобные лица на улицах Стамбула. Не узнал он и лужаек, сосен, скал, галечного пляжа. Хотя опять-таки они были столь обычными, что он мог бы пройти мимо них десятки раз, не обратив внимания. Неужели мир фактов столь зауряден? В том, что это был мир фактов, он ни минуты не сомневался.

Вещественные доказательства — что можно противопоставить им? Имя? Личность?

Он обвел взглядом стены кондитерской: ни одного зеркала. Тогда он вынул ложку из стакана с чаем и на ее вогнутой поверхности увидел смутное перевернутое изображение своего лица. Когда он приблизил ложку к глазам, образ стал еще менее четким, затем перевернулся на сто восемьдесят градусов, сохранив лишь зеркальное отображение широко раскрытого глаза.

* * *

Он стоял на верхней палубе, когда паром отчалил от берега. Словно человек, выходящий из дома в ненастную погоду, паром, обогнув полуостров, покинул тихую бухту ради вспененных вод Мраморного моря. Холодный южный ветер трепал алое полотнище с полумесяцем и звездой.

Отсюда открывался великолепный вид старого города. Прежде всего огромные серые стены Топукапи, затем изящный купол Собора святой Ирины, который намеренно был построен в таком соседстве (подобно тому, как выбирают друзей, чтобы оттенить свои достоинства) и подчеркивал непостижимую чистоту Святой Веры; а на всех капителях собора — двойные монограммы демона — императора Юстиниана и его шлюхи — супруги Федоры. И в завершение топографической и исторической последовательности — гордое величие Голубой Мечети.

Паром вышел в открытое море. Облака проплывали на север и собирались над таявшим позади городом. Четыре тридцать. К пяти паром достигнет Хэйбели, острова, о котором упоминали и Олтин, и клерк на почте. По их словам, это было чрезвычайно живописное место, где можно сделать хорошие фотографии.

Авиабилет до Нью-Йорка уже лежал у него в кармане. Весь багаж, кроме одного чемодана, был упакован однажды вечером в порыве безумного пьяного страха и на следующее утро отправлен. Теперь опасность миновала. Твердая уверенность в том, что завтра он будет за тысячи километров отсюда, укрепляла его дух подобно обетованию пророка. Конечно, это была лишь постыдная безопасность побежденного — и все же безопасность, несомненная, как завтрашний день. «Завтра» казалось более определенным, более реальным, чем «сегодня». Точно так же в детстве за день до Рождества он переживал тягостное томление и мысленно переносился в следующее утро. А когда оно действительно наступало, то казалось уже совсем нереальным.

Ощутив себя в безопасности, он осмелился встретиться с врагом лицом к лицу (если, конечно, враг этого пожелает). Риска не было, и не было речи о возможности каких-либо уступок. Эта последняя экскурсия представляла собой скорее жест, а не храбрый поступок — чтобы пощекотать нервы, следовало бы остаться и посмотреть, чем все кончится.

Уже само настроение, с которым он отправился в путь, казалось, исключало всякую опасность. Ведь прежде они просто заставали его врасплох.

Едва ли он мог объяснить себе, зачем пришел на пристань, купил билет, поднялся на палубу. Просто внезапно он почувствовал, что идет каким-то своим путем, с которого уже не может свернуть. Удивительное ощущение почти невыносимого напряжения и дремотной расслабленности. И красоты.

Паром подошел к причалу первого острова, Кинали-Ада. Кто-то сошел на берег, кто-то поднялся на борт. Затем паром развернулся и направился против ветра к Бургазу. Европейский берег скрылся из вида.

* * *

Паром покинул причал Бургаза и обогнул маленький островок Казик. Темные холмы Казика, Бургаза и Кинали образовали весьма живописную группу. Тут можно было бы сделать превосходное фото. Он почти слышал, как щелкает затвор фотоаппарата. В постоянно меняющихся очертаниях этих островов было что-то знакомое. Когда он смотрел на них, полуприкрыв глаза, и ни на чем не сосредотачивая внимание, он почти видел…

Но при малейшей попытке анализа все рассыпалось в пыль.

Он уже стоял на пирсе Хэйбели, когда пошел снег. Паром уходил в белесую мглу, направляясь на восток, к Буюк-Аде.

* * *

Улица, идущая по склону холма. Деревянные дома и заснеженные сады. Хлопья снега падали на мокрую мостовую и таяли. Кое-где горели уличные фонари, но дома оставались темными. Хэйбели был летним курортом. В зимние месяцы здесь почти никто не жил.

Он прошел немного вверх по склону холма, потом повернул направо. Некоторые детали деревянных строений, пропорции окон, форма крыш порой привлекали его внимание — на миг, не более.

Домов было мало. В огородах листья капусты запорошило снегом. Дорога вела к каменному строению с флагом на крыше. Свернув с дороги, он направился по тропинке в сторону сосновой рощи. Плотный ковер из опавших иголок казался более скользким, чем лед.

И опять как будто щелчок затвора. Систола и диастола сердца.

* * *

Он услышал плеск волн прежде, чем увидел их. Остановился. Сосредоточился. Да, вон ту скалу он уже видел. Ощущение было просто ошеломляющим. Сделав несколько шагов в сторону скалы, он остановился. Именно здесь он стоял с мальчиком на руках, а женщина робко и неумело наводила камеру. И он немного наклонил голову, чтобы не смотреть прямо на солнце. Голову ребенка покрывали следы укусов насекомых.

Ладно, пусть все так и происходило на самом деле. Он готов был это признать. Ну и что из того? Он с гордым видом поднял голову и улыбнулся, словно говоря: «Что бы вы ни сделали, мне ничего не грозит. Ведь на самом деле я уже не здесь, а в Нью-Йорке».

Он небрежно положил руку на выступ скалы. Пальцы коснулись эластичного ремешка — сандалия. Маленький овал из голубого пластика, почти занесенный снегом.

Забросить ее подальше в воду? Лучше не стоит.

На опушке леса стоял какой-то человек. Вечерние сумерки скрывали его лицо. Можно было разглядеть лишь усы.

Слева — заснеженный пляж оканчивался стеной песчаника. Справа тропинка поворачивала в лес, позади волны перекатывали гальку.

— Да?

Человек наклонил голову, словно прислушиваясь, но ничего не сказал.

— Да, я слушаю вас!

Человек скрылся в лесу.

* * *

Споткнувшись на причале, он взбежал на палубу, когда паром уже снимался с якоря. Не хватило времени даже на то, чтобы купить билет. В салоне при электрическом освещении обнаружилась неприятность: опять порвались брюки — вероятно, при падении на сосновые иглы или камни мостовой.

Отдышавшись, он почувствовал, что весь дрожит — очевидно, от холода, — и купил стакан горячего чая за одну лиру. У мальчика-разносчика он спросил по-турецки, который теперь час. Было десять.

Еще одна пристань. На доске, прибитой к билетной будке, значилось: «Буюк-Ада». И снова открытое море.

Вошедшему кондуктору он протянул десять лир и сказал:

— Истамбул.

Кондуктор покачал головой, что означало «нет».

— Йок.

— Нет? Сколько же тогда? Кач пара?

— Йок Истамбул — Ялова. — Взяв деньги, кондуктор дал ему восемь лир сдачи и билет до Яловы.

Но ведь это на азиатском берегу! Значит, они просто шли не в ту сторону!

Он стал объяснять, сначала медленно и внятно по-английски, потом на отчаянном турецком, что ему вовсе не нужно в Ялову. Он достал свой авиабилет и показал время отлета: восемь часов — только никак не мог вспомнить, как будет по-турецки «завтра». Но он уже понимал, что все напрасно. От Буюк-Ады до Яловы больше нет остановок, и сегодня уже не будет обратных паромов. Придется сойти в Ялове.

* * *

Под тусклым фонарем на заснеженном деревянном причале стояли женщина и мальчик.

Человек, долго стоявший у борта парома, наконец, дрожа от холода, сошел на пристань. Он направился прямо к женщине с мальчиком, уронив несколько клочков бумаги, которые тут же были подхвачены ветром и унеслись высоко в небо.

Человек угрюмо кивнул женщине, и она пробормотала несколько слов по-турецки. Потом все трое пустились в привычный путь вдоль берега к своему дому. Впереди шел мужчина, за ним, немного поотстав, его жена и сын.

Примечания

1

Ататюрк (Ataturk, буквально — отец турок) Мустафа Кемаль (1881–1938), руководитель национально-освободительной революции в Турции 1918–1923. Первый президент (1923–1938) Турецкой республики.

(обратно)

2

«Человек произвольный» (лат.).

(обратно)

3

Рунический алфавит.

(обратно)

Оглавление

I

II

III

IV

V . . . .

Реклама на сайте