«Колючая Арктика»

Михаил ЛЕЗИНСКИЙ КОЛЮЧАЯ АРКТИКА

За бортом самолёта сплошная темь, и лишь розоватые прерывистые сигнальные вспышки то и дело освещают серебристое туловище огромного лайнера.

Пассажиры устали от бесконечного лёта, хотя в общей сложности пробыли в воздухе меньше суток. Выматывали ожидания: в Москве — сутки: "по метеоусловиям Внуково"; в Норильске — двое: "Тикси не принимает!" В Тикси — семеро! "По метеоусловиям аэропорта Черский". Говорят — это рекорд! Но нам то что до этого!? И вот Черский, — столица Колымо-Индигирской трассы, дал "добро"!

Молоденькая стюардесса, — а стюардессы почему-то всегда молоденькие! Видно тот, кто их подбирает, великий эстет! — пробежала по салону: все ли пристегнулись?.. Самолёт готовился к посадке!: при снижении, как, впрочем и при подъёме, покалывало в ушах.

Дремавший Сергей Гаранин открыл глаза, сонно проследил взглядом за изящными ножками стюардессы и, окончательно проснувшись, повернулся к Максиму Кучаеву:

— Доплыли, бухгалтер! Как старушка ни кряхтела, но всё же — померла!

Сергей Гаранин начал своё продвижение к северным широтам из южного Симферополя. Несколькими часами позже из того же знойного аэропорта поднялся в синь небес самолёт и взял курс на Москву. В столице Советского Союза и познакомились Гаранин с Кучаевым.

Если Симферополь с Москвою соединяют множество самолётов, то в Арктику, в Черский можно добраться только единственным, который, почему-то летает, как полярная сова, только в ночные часы: загрузка в два часа ночи, отлёт — что-то около четырёх утра! Да и летит сей «летак» как одесский трамвай, со всеми остановками по ходу движения!

Когда-то, не так-то и давно, с каких несколько десятков лет тому назад, Максим Кучаев любил пройти-проехаться по ставшей ему родной крымской земле-матушке, переночевать на земле или в стогу сена; в палатке и в случайно нанятой комнатушке без всяких городских удобств, но сейчас стал уставать. Под пятьдесят всё-таки катится! Да и здоровье дало того, трещинку и не располагало вообще ни к каких путешествиям. Тем более — к длительным!

В теплом салоне, под мерный шум сопел, выбрасывающих реактивные струи, привычно приспособив на коленях блокнот, Кучаев набрасывал всё ещё «южные» строки, он продолжал жить крымскими воспоминаниями, ему ещё предстояло нюхнуть севера.

— Ни черта не видно, бухгалтер! — посочувствовал Гаранин, — и мне тоже!

Сергей досадовал, что за окнами иллюминатора ничего невозможно разглядеть.

— Исчезла земля, бухгалтер! И приземляемся мы сейчас в тар-та-ры!

Кучаеву не хотелось разговаривать: покалывало сердце. Да и давление, должно быть, подскочило. Чувствовал затылком. Да и о чём сейчас разговоры вести!? За неделю пути все перезнакомились, наговорились досыта. Сейчас бы под душ, да в тёплую постель с ночничком у изголовья…Какого всё-таки черта лысого в Арктику потянуло!?. Во всяком случае, не за тощим гонорарным рублём, который, что на северах, что на югах одинаково хил! Если в Арктике рубль длиннее, то и цены — ого-го-го!

Как говорится: за песнями!?. Но тех впечатлений, что скопилось за прожитые годы, с избытком хватило бы на всю оставшуюся жизнь, — все они в его тонких и толстых книгах. Когда только ухитрился написать всё это!? Самое трудное для Кучаева было привязать-приковать себя к письменному столу на многие месяцы, но он это себе позволить не мог! Не хотел! Да и новое уже не прельщало.

Знатоки человеческих судеб говорили: это — временное, это — пройдёт, все мы, — иногда! — мучаемся великими проблемами бытия! — Туманные, расплывчатые, непонятные слова!

Но кризис затянулся и Кучаев буквально заставил себя переменить образ жизни — поехать куда угодно: в глушь! В Саратов! К тёте Фени на блины! В преисподнюю! Туда, куда упрётся указательный палец раскрученного глобуса! Писатель, если он даже посредственный, — но кто признается в собственной посредственности!? — должен жить новым. Иначе, какой он к дьяволу писатель!

Так или примерно так, думал Максим Кучаев, собираясь в этот неблизкий и, неожиданный для всех — прежде всего, для себя! — путь…

— Земеля! Хватит иероглифы на бумаге выводить! — Гаранин ни за что не хотел оставлять Кучаева в покое. — Слушай сюда внимательно: если чего недоброго, забуксуешь на этой золотоносной жиле, если фортуна повернётся к тебе тухлым местом, разыщи меня — помогу!

Кучаев оторвался от блокнота и невольно рассмеялся, — "вот нахал!"

— Это как понимать прикажешь? Сам-то ещё не знаешь, где ночевать придётся! Что завтра с тобою будет! И, вообще, примет ли тебя тундра?

— Шо-о! Не знал бы, что ты бухгалтер, подумал бы: ты один из тех витий-писак, которые во все времена мозги полоскали рабочим, колхозникам и прочим, приравненным к ним!? Но я тебя, земеля, знаю уже как облупленного, сколько смердящего кофе повыпито на этих нюхальницах, именуемых аэровокзалами…Что, бухгалтер, этот огромный сарай в Тикси можно назвать авиапортом!?.

Кучаев был того же мнения, но по своей журналисткой привычке, "видеть хорошее даже в плохом", согласно горьковской теории социалистического реализма, наперекор собственной песне, постарался если не найти "хорошее в плохом", то хотя бы разрядить обстановку.

— По-моему, тундра всё-таки должна тебя принять.

Гаранин выдал головокружительную улыбку, тряхнул кудрями, слегка тронутыми молодой, всё ещё украшающей сединой.

— О какой тундре речь!? Примет, не примет!? Что она — баба, твоя тундра? Серёге Гаранину только бабы обеспечивают в жизни полный комфорт. И пока бабьё существует на свете, то, как минимум, Серёге обеспечена сносная жизнь в любом закуточке земного шара. Вот оно, бабьё, где у меня, бухгалтер!

— Понятно, — сказал Кучаев, — с вами всё ясно. Основная специальность — альфонс!

— Это я то — альфонс! Это я-то собираюсь жить за счёт женщин? Обижаешь, гражданин начальник. Я вкалывать люблю. Но надо знать: за что. За какие тити-мити! А бабы прокладывают курс и освещают путь на труднопроходимых дорогах. Понял, бухгалтер!?

Гаранин стал называть Кучаева бухгалтером после длительной остановки в Тикси. Там у буфетной стойки у них и вышел примечательный разговор, после которого и родилось "бухгалтер".

Поглощая мутную бурду, которая с претензиями была названа "кофе по-турецки", Сергей Гаранин, как бы, между прочим, — очень любопытный человек оказался! — поинтересовался:

— Из отпуска в родные пенаты возвращаетесь?

— Что вы! В Арктике бывать ещё не приходилось, — ответил Максим Кучаев. — ещё предстоит узнать, с чем её едят.

Сергей Гаранин усилил напор: чего Максим Кучаев забыл в этом жестоком северном краю, где двенадцать месяцев зима, а лето лишь наступает в остальные месяцы календаря? Сам-то Серёга знал, для чего он стремится поближе к северному полюсу. Он-то знал, для чего другие едут туда же!

— Леонидыч! Всё-таки ответь мне, ты-то для чего стремишься в эту поибень? Поднять пенсионный потолок? Золотоискатель? Взрывник? — куча вопросов.

Кучаев отрицательно покачал головою.

— Ни то, ни другое, ни третье! Я больше привык орудовать перышком. Хотя в молодости…

Кучаев хотел сказать, что в молодости ему пришлось потрудиться и грузчиком, и сцепщиком вагонов, и электриком…хотел сказать, что по электрической специальности он поработал многие годы, пока не стал писателем, а, когда стал писателем, его пригласили в газету…

Кучаева сразу же определили в непереиздаваемые писатели, а это означало, что пишет он не детективы, которые пользуются необыкновенным читательским успехом и не состоит в штате Высшего Комсостава, то есть, не является начальником над писателями! И место Кучаева, — газета, если он собирается кое-какие денежки заработать и для семьи.

Но Сергей Гаранин не дал возможности, даже мысленно, дорисовать развёрнутую биографию:

— Пером, значит, сейфы вскрываешь, бухгалтер?

— М…м-могу, если понадобится, и по этой части. Приходилось и с бухгалтерскими бумажками возиться.

— Сальдо-бульдо, бульдо-сальдо и… ваших нет!

Кучаев промолчал, не стал распространяться, при каких обстоятельствах он перебирал бухгалтерские бумажки. После пристального знакомства с "приходящими-исходящими" в городской или областной газете появлялся фельетон со всеми вытекающими из него последствиями.

Это было ещё то время, когда газета, — особенно партийная! — могла что-то сделать, а не только привлекать внимание!

Серёга Гаранин задумался, — не пальцем же деланный! — "может ревизор!?" Сразу же сделался серьёзным и сказал так, на всякий случай:

— Попадёшь за письменный стол, бухгалтер, будешь насчитывать зарплату, не забудь и меня грешного, нолик какой припиши! Не забудешь?

Кучаев вместо ответа вежливо отстранил Гаранина от иллюминатора, который всё-таки пытался что-нибудь разглядеть в сумраке ночи, и приплюснул свой нос к холодному стеклу.

Со страшной скоростью приближалась белая без теней пелена и сквозь взвихренные потоки воздуха и снега, появились сигнальные красные огни и колеблющие тени побежали по освещенной прожекторами земле…

Толчок!.. Рычание двигателей! Остановка!.. Внутрисамолётный динамик заговорил чётким, хорошо поставленным голосом: "Температура за бортом минус сорок один!"

Бр-р! И Кучаев, и Гаранин поёжились от такого сообщения. Вот это да! Южные жители — последние десятилетия ни Кучаев, не Гаранин, — короткометражные командировки в Москву, в Ленинград и прочие разные города, не в счёт! — не покидали пределов Крыма. А если и случалось махнуть в более холодные края, то — летом. В Крыму и плюсовая температура — 3–4 градусов по Цельсию — да ещё с ветром! — заставляет укутываться потеплее, а тут…

Самолёт двигался по ледяной поверхности — «ТУ» сел прямо на реку Колыму. Многометровый лёд Колымы служит в зимнее время надежной взлетно-посадочной полосой! Пробежал самолёт многие сотни метров, необходимые для укрощения стремительного бега и, зарулив к зданию аэропорта, замер, завершив гигантскую работу. Тот же самолётный динамик разъяснил:

— Багаж получите в здании аэропорта!..

ЗНАКОМСТВО С АРКТИКОЙ СОСТОЯЛОСЬ

Максим Кучаев рассматривал уютное здание аэровокзала: деревянная реечная обшивка, на стенах — чеканка. Упряжки и олени во всех видах. Телевизор вделан чуть ли не под потолок и приходится опрокидывать голову, чтобы разглядеть на экране фигурки людей, взмахивающих руками — из-за гомона звука не слышно. Чисто, тепло, уютно. Не то, что в сараюшных аэровокзалах Норильска, Тикси, Чокурдаха…

Но ни чеканки, не уют-тепло — разве удивишь этим человека с материка!? — люди поразили Максима Кучаева и Сергея Гаранина. Даже не сами люди-человеки, а меха на них.

Вот на солидном дяде — огромная шапка. Рыжая. С красноватым отливом. Сразу и не сообразишь, с какого зверя содрали шкуру.

Кучаев еле успевал крутить головою, всюду — меха, меха, меха…А в просторный зал аэровокзала продолжали прибывать всё новые и новые меха, меха, меха: лисьи, волчьи, норковые, песцовые, ондатровые.

Подошёл Гаранин, подмигнул доверчиво.

— Расстроился, бухгалтер? Не дрейфь и не мочись раньше времени в варежку, мы с тобою ещё прорвёмся на Перекоп!

Сказал, рассмеялся и растворился в толпе, в которой он чувствовал себя, — прости Господи за дремучий штамп! — как рыба в воде.

Что в Арктике водятся песцы, Кучаев знал, конечно, давно. Но, чтобы в таком количестве! Знал и то, что добывать зверьё и снимать с них шкуры частным образом, запрещено! Знал, что даже скупка и продажа пушнины и мехового сырья диких животных карается законом. Мех — валюта государства российского!

Но что из того!? Не куплены же эти соболи, горностаи и песцы всех цветов в магазинах! Или законы для Арктики неписаны!?

Максим Кучаев глазами отыскал Гаранина, кивнул ему. Серёга в момент протиснулся сквозь плотную толпу.

— Ну, земляк, до побаченья, я — в редакцию, — сказал Кучаев.

— Зачем? — настороженно посмотрел на него Сергей.

Кучаев улыбнулся. Как объяснишь, что все дороги писателя и журналиста в незнакомом городе или посёлке, начинаются от крыльца редакции?

— Может работу предложат подходящую.

— Ну, ну. А где та редакция, хоть знаешь?

— Найду, — ответил Кучаев.

— Не знаешь!? Сейчас узнаем! Айн момент!

Сергей взял за локоть первого попавшего "песца":

— Не подскажешь, любезный, где в этом странном городе находится редакция газеты… Э…э…запамятовал название. Это просто беда, когда не знаешь и забудешь!

— Вам — "Колымку"?

Гаранин вопросительно посмотрел на Кучаева. Тот кивнул головой.

— Её и разыскиваем, родимый!

— Буквально в пяти минутах отсюда! Как выйдите из здания аэровокзала, сразу же свернёте направо, подниметесь по лестнице и сразу — редакция газеты "Колымская правда". Двухэтажное здание. Вывеска на нём.

— Благодарю, родимый…

Гаранин подхватил Максима Кучаева под руку, вывел на мороз и, показывая на виднеющую впереди лестницу, круто поднимающуюся вверх — будто видел её тысячу раз! — произнёс:

— Эта лестница и выведет тебя в люди! Кисточку тебе в одно место и — лети, лети, родимый. Наш уговор помни: в случае чего — Серёга Гаранин поможет. На диком Севере надо кучковаться. Ну, — он протянул руку, — целоваться не будем, целуюсь только с женщинами…

Проводив Кучаева, Гаранин вернулся в зал ожидания. Огляделся. Подсел к миловидной женщине, распушенной, пожалуй, больше других. На ногах — торбаса, расшитые бисером, ондатровая шуба. Чтобы иметь такую шубу, нужно опустошить целый водоём! Шапка-магаданка из голубого песца и мех бывшего зверька под неоновым освещением загадочно и скорбно серебрится.

— Здравствуйте, — поклонился ей Гаранин и выдал одну из своих обворожительных улыбок. — Прилетели или улетаете?

— В отпуск, — улыбнулась женщина и поправила мизинцем выбивающуюся из-под магаданки рыжую прядь крашеных волос. — С мужем, — почему-то поспешила добавить.

Сергей Гаранин притворно вздохнул, словно признание о существующем муже огорчило его.

— А я вот… прилетел. Здесь собираюсь работать. Шофёром.

— В Черском жить можно, — обрадовала его женщина, — особенно — шоферам. А снабжение здесь, считайте, столичное.

— Интересуюсь, — Гаранин показал на песцовую шапку, — в магазинах они имеются? Презент хочу сделать одной знакомой. Такой же симпатичной, как и вы.

Женщина рассмеялась, открыв рот. Не рот — Клондайк золотоносный!

— Что вы! Этого в магазинах не найдёте. Это шапка, — она тряхнула головою, и мех загадочно засеребрился, — обошлась мне…

И она назвала такую умопомрачительную сумму, что Гаранину стало не по себе!

— Как так!? — поразился Кучаев бешеной цене.

— А вот так! — доверительно, уже как старому знакомому, ответила женщина, снизив голос до полушёпота. — Муж… нечаянно… подстрелил песца…Ну, кто-то заметил… Доложил кой-кому. Те подсчитали убыток…А какой он убыток природе!? Зверь он и есть зверь. Дикий. По тундре бегает. Кто их считает?.. Мне правда намекали, в лапу кой-кому дать, а сколько не сказали!

Женщина неожиданно рассмеялась:

— Сереженька… Вас действительно Сергеем зовут?

— Что я вас обманывать буду. Особенно вас…

— Так вот, Серёженька, взятку надо было дать самому начальнику милиции. Самому!..

— Ну, дорогуша моя, это ещё не повод для смеха.

— Да я ж не над этим смеюсь!.. Когда начальник милиции, запамятовала его фамилию, да вы её сами узнаете, она у всех на слуху, покидал Колыму, то на него тоже капнули… Дескать, проверьте его на предмет золотишка… Да проверьте контейнер, который ещё находится в Черском… Проверили! Сначала его при посадке самолёта — денег и золота у него оказалось очень и очень много… А, когда контейнер вскрыли — он был набит под самую завязку пушниной… А мне не мог простить этого вшивенького песёнка…Вы согласны со мною?

Гаранин нежно, почти не прикасаясь губами, поцеловал ей руку.

— Целиком и полностью, золотце моё! И… уплатили?

— До единой копеечки!.. Ну я побежала, кажется, начинается регистрация билетов на Москву, — и пожала Гаранину руку, сильнее, чем это обычно делается.

И понял Гаранин, что, когда Она прилетит назад, готова к встрече с ним. И он, хоть и не особенно охотно, удовлетворит её физические потребности.

Сергей Гаранин исповедовал простую истину, выработанную для него зэковской мудростью: каждую тварь, на член пяль, Бог услышит — хорошую пошлёт!

Гаранин послал вдогонку воздушный поцелуй и подумал:

" Значит, зверя всё-таки, добывают! Значит, и мы добудем. А попадаются только олухи, вот такие, как муж этой золотоносной жилы! Закон тайги! Закон тундры!"

Гаранин вышел на свежий воздух. Хмыкнул, передразнивая диктора: "В Черском минус 41" Где эти градусы? В своём осеннем драповом пальто и в кепочке Гаранин не ощутил мороза, к которому подготовился так легкомысленно. Тишь, какая редко бывает в Крыму, зависла над арктическим посёлком, и дымы, не качаясь, медленно поднимались в вышину сумеречного неба.

Гаранин с минуту постоял на крыльце, вернулся в здание аэропорта, получил чемодан, хотел было идти, но глаз задержался на стеклянной кабине-аквариуме — диспетчерская. За стеклом сидела довольно миловидная женщина. Подошёл. Нагнулся, заглядывая в окошечко.

— Далеко ли до посёлка Зелёный Мыс, красавица З.И. Щеглова?

Фамилию и инициалы Сергей узнал из бумажного трафаретика, приклеенного над кабиной-аквариумом.

З.И. Щеглова ответила:

— От аэропорта автобус на Зелёный Мыс отходит каждый час. Ваш только что ушёл, так что придётся часик подождать.

— Время, которое у нас есть, это деньги, которых у нас нет, — пошутил Гаранин и улыбнулся. — Надо — подождём час, два, три! Время меня не лимитирует. А у вас, красавица, измученный вид. Много работы?

З.И. Щеглова внимательно посмотрела на Гаранина — Сергей Гаранин — сама внимательность и предупредительность! — и ответила устало:

— Хуже нет, когда отменяются рейсы, приходится задерживаться. Если вы торопитесь, то на Зелёный Мыс можно уехать от магазина.

— А до магазина далеко?

— Пешим ходом — пятнадцать минут.

— Годится, красавица! А как у вас с личным временем?

— А зачем вам моё личное время? — в голосе З.И.Щегловой появилась заинтересованность, — начиналась извечная игра взрослых людей.

— Встретиться бы хотел. Никого у меня нет, а вы мне сразу понравились, — простодушно ответил Гаранин. — Я вам позвоню, когда устроюсь на работу. Можно?

З.И.Щеглова внимательно всмотрелась в Гаранина — шутит?! — но тот был серьёзен, и неприкрытое "понравились вы мне" подкупало.

— Не надо нам встречаться, — ответила Щеглова, — зачем нам встречаться?

— Господи — зачем! Сообщу как устроился. Один я на всём белом свете…Как вас зовут Зэ И?

— Зина. Не надо звонить!

Но Гаранин будто не слышал последних слов, наклонился над телефоном, делая вид, что не может разглядеть последнюю цифру.

— Фу ты, рисуют маленькими значками, ослепнуть можно, пока прочтёшь. Семёрка в конце или девятка?

Сергей Гаранин хитрил, уловка была выверена годами: если Зина захочет с ним встретиться, сама назовёт последнюю цифру.

— Та тройка там! — засмеялась З.И. Щеглова. — Вы близорукий?

— Скорее — дальнозоркий, — зыркнул еврейским глазом Гаранин, — ну я побежал! Днями звякну!..

— Уши, уши отморозите! — крикнула ему вдогонку Зина. — Я вам шапку-ушанку дам лётную! Потом вернёте, когда сможете!

Он на секунду остановился, махнул рукой, дескать "живы будем — не помрём!" и выскочил на мороз…

До автобусной остановки «Магазин» всего каких-то метров триста, — а не пятьсот, как говорила Зина! Но Гаранин ещё ста не прошёл, как почувствовал, что мороз прошивает кожу ботинок, а лоб, щёки, уши стало жечь с какой-то свирепой неотвратимостью. Он прибавил шаг, побежал, перчаткой прикрывая лицо, но это мало помогало. Пробежал ещё с сотню метров и стало легче. Ногам и рукам по-прежнему было морозно, а уши, щёки, лоб, вроде бы, отпустило.

Автобусную остановку он увидел издалека, заметил и людей, ожидавших автобуса, но на всех были шубы, валенки и мохнатые шапки, заиндевевшие от дыхания.

Его заметили. Ахнули:

— Да у вас уши и щёки белые!

— Обморозился человек! Трите его снегом!

— Не надо снегом, надо шерстью!..

Какой-то мужчина сорвал с себя росомашью шапку, подбежал к Гаранину и стал растирать его жестким мехом щёки, лоб, уши…Было больно и стыдно…

Подошёл автобус и Гаранина первым втолкнули в него, — настоящее знакомство с Арктикой состоялось…

СЕМЁН КУРИЛОВ И МАКСИМ КУЧАЕВ

Голова работала чётко, но сердце делало какие-то бешеные толчки. Максим Кучаев подсунул руку под мохнатый свитер, — подарок оленеводов Андрюшкино! — и потихоньку массировал грудь, успокаивая взбунтовавшийся кровяной насос.

Его движения не ускользнули от Сени Курилова. Он сощурил миндалевидные глазки так, что зрачков вообще видно не стало, проследил за движением кучаевской руки.

— Сердце, Максим?

— Оно, Сеня. Мотор барахлить начал. Как говорит мой знакомый шоферюга Серёга Гаранин: карбюратор не сосает, маховик земля кидает!

Курилов рассудительно, отделяя слово от слова, произнёс, но не укоризненно, а как бы констатируя факты:

— Во-первых, коллега, не надо работать по ночам! Во-вторых, когда полыхает северное сияние, шторы закрывать надобно! В-третьих…

— Математик! — усмехнулся Кучаев.

— В-третьих, не надо было нам пить по последней.

— Это ты, Сёма, в точку попал!

— И давно сердечко твоё барахлить начало?

— Вроде, недавно. Пройдёт. Всё с жизнью проходит.

— Это ты точно, Максим, подметил. Пораскинув мозгами, прошуршав извилинами, я тоже пришёл к такому выводу.

Не знал ещё тогда Максим Кучаев, что сердце его давно подаёт сигналы перед трансмуральным инфарктом. Что надобно бы задуматья над этим, в общем-то не феноменальном явлением.

Но как это!?. Пересмотреть привычную жизнь? Ограничить себя в желаниях?.. Конечно, рюмку и сигарету можно и по боку…Но пока колотится сердце, пока гром не грянет, ни от чего не хочется отказываться. Хочется исследовать шарик, на котором живёшь! Хочется писать очерки, рассказы, повести, просидев до утра за письменным столом…Хочется поправить выбившийся локон одинокой женщине, глаза которой печально высверливают полярную ночь… Но до инфаркта! А после нескольких, да операции на сердце, начнётся совсем другая жизнь: потребности те же, возможности… от характера!

— Семён!

— А?

— Живы будем — не помрём!

— Это точно. А сердце, — Семён улыбнулся, — препаскуднейшая штука! И у меня оно дрожит, как хвостик у брехливого щенка.

— У тебя!? — удивился Кучаев. — Физиомордия у тебя, как говорят на Руси великой, кровь с молоком!

Действительно, моложавое лицо юкагирского писателя дышало свежестью, несмотря на ночное бдение, молодостью и озорством. Коварные морщинки, сводящие физиономию на нет, ещё даже не подобрались к широкому лбу! Ещё не сработана белая краска, которая окрасит его смоляные волосы!

— Однако, у нас говорят: кровь со снегом! Но прошли годы, Максимушка, и прошлая жизнь вцепились в загривок голодной волчицей, того и гляди разорвёт!

— Да ты же младше меня на целых четыре года! — не выдержал Кучаев. — Мальчишка, супротив меня!

— Я старше тебя, Максим, старше. В тундре можно смело считать год за пять! Вот и считай!

Семён достал из кармана валидол, одну таблетку протянул Кучаеву, другую — бросил в рот. Протянул рюмку.

— Пожуй и запей коньячком. Сейчас мал-по-малу полегчает. А завтра…Завтра будет паршиво, — отзовётся нам с тобою эта ночь.

После таблетки Максиму действительно полегчало. Во всяком случае, бешеные толчки в сердце несколько усмирились. Но всё равно, там, где-то в глубине груди, что-то поднывало. Но коньяк делал своё дело, успокаивал.

То же, наверное, чувствовал и Курилов. Повеселевшими глазками Семён посмотрел на Кучаева, улыбнулся.

— Готов слушать?

— Всегда готов!

— Вот я и утверждаю, если учесть средний возраст русского с возрастом любого жителя тундры, то счёт…Вот и думай, Максим, кто из нас старше! — у глаз юкагирского писателя появились весёлые ехидные морщинки, видно вспомнил что-то весёлое. — А скажи, Макс, только честно, предупреждал тебя редактор, чтобы ты со мною не просиживал ночами, не заглядывал со мною в рюмку, не хлестал стаканами коньяк!?

— Ну и хлещем мы, — уклонился от прямого ответа Кучаев, — время к утру, а мы ещё с тобою одну-единственную бутылку местного «Наполеона» не прикончили!

Но Семёна на кривой не объедешь.

— А говорил тебе редактор, что Семён Курилов становится несдержанным и нервным?

— Редактор беспокоится о тебе, Семён.

— Да ненавидит меня твой редактор! Было б тебе об этом известно! И невзлюбил с той минуты, когда я принёс ему свой первый рассказ, а, когда появился мой первый роман, и когда партийные органы Черского, — из Союза писателей СССР был звоночек! — посоветовали взять меня в штат, возненавидел ещё больше! Тебе, догор, ещё предстоит об этом узнать!

Курилов задумался. А, когда он задумывался, на его моложавом лице только тогда проступали морщины, выдавая прожитые годы.

Кучаев впервые увидел эти морщины и ему почему-то стало жалко нового товарища с которым он успел подружиться. Жалко Кучаеву стало Курилова и всё тут! Уж не выпитый ли коньяк даёт знать о себе?…

Максим Кучаев всегда был несколько сентиментальным, но тщательно скрывал это обстоятельство. Хотя жизнь его тоже не баловала, если не сказать большее!

Над чем всё-таки задумался Великий Юкагир? На беспристрастном лице ничего нельзя прочесть: ни радости, ни волнения, ни переживаний. Рука его потянулась к сердцу, непроизвольно и привычно.

— Сейчас я пью совсем немножко. Здоровьишко не позволяет. В семнадцать лет признали порок сердца.

— У тебя!?

Кучаеву стало стыдно, что он жалуется на какие-то свои недомогания. На ноющее сердце, — если быть честным, то оно и ноет не всегда, а только после таких «чаепитий» и ночных бдений!

— У меня, у меня, Максимушка! В семнадцать — порок сердца, а через год ревматизм пошёл в атаку на недобитого юкагира…Ещё чуть, чуть, Максимушка и встречу с тобою я бы поджидал на том свете…

— Что, так серьёзно, Сенечка?

— Так серьёзно, Максим. Пришлось бросить работу и, как ты выражаешься, «вкалывать» на более лёгкой.

Кучаев усмехнулся.

— Ты находишь, что став писателем и журналистом, ты оказался на более лёгкой работе?

— Однако, некоторые людишки, из числа известных тебе, руководящих шариковой ручкой, так считает! Максим, не пользуйся шариковой ручкой, ею в Арктике ничегошеньки не напишешь, писать надо карандашом! Покажи же дяде своё стило, и я скажу кем ты станешь!..

Максим вытащил из портфеля шариковую ручку и…кучу острозаточенных карандашей, затем извлёк из этого же портфеля бутылку коньяка и портативную пишущую машинку «Консул». Всё это хозяйство положил на столик перед Семёном.

— Курилов рассмеялся.

— Куриловы хоть и потомственные шаманы, но тут я теряюсь! Или ты станешь первоклассным писателем или не станешь! Третьего не дано… Однако, на чём мы остановились?..

— Что ты очутился на более лёгкой работе, — писательской и журналистской!

— До моего писательства ещё было далеко, Максим! После пастушества работал секретарём сельсовета два созыва, радистом, электриком…

— Электриком!? И я работал электриком, Сеня! Я, Сеня, классный электрик!

Кучаев, почему-то обрадовался этому факту общности с биографией родоначальника юкагирской романистики.

Курилов захохотал, весело и заразительно. Умел, умел, этот родоначальник вкусно смеяться!

— До сих пор, Максим, настоящие писатели выходили из врачей. Антон Павлович Чехов, например, Викентий Вересаев…Кто там ещё?…

— Елпатьевский, Крелин, Горин, Арканов, — подсказал Кучаев.

— А мы с тобою, Максимушка, просто обязаны создать династию писателей-электриков, но не сможем, — Курилов вздохнул, — вкалывал я не только электриком, но и киномехаником, и инспектором отдела культуры и…

— Настоящий писательский диапазон!

— Но, работая инспектором отдела культуры, сбежал, не видел перспективы! Перешёл на новую должность — стал рабочим Черского авиапредприятия.

— Каким таким рабочим? Там что — завод? Скажи сразу: без отрыва от основной работы, закончил курсы пилотов и стал полярным лётчиком высшего класса!

— Завода там действительно нет, но есть там свиньи и коровы. Вот я и стал свинокоровьим рабочим… Прихожу с утра, а меня встречают голодные мои меньшие братья свинорыльчики и коровушки совершенно голодными. Оказалось, всё это копытное хозяйство называлось "строго засекреченным объектом", — нет, нет, все о нём знали, но сметой эта скотоферма не была предусмотрена…Но проверяющих этот факт мало смущал. Их под разные праздники наезжало множество и, проверяя расходы-приходы авиапредприятия, находили, мягко выражаясь, разные несостыковки не предусмотренные бюджетом, посмеивались: "Ну что ж, дальше будем искать, или… Всегда побеждало "или!" — на "секретном объекте" одной свинюшкой или окорочком становилось меньше.

— Но при чём здесь твои голодные меньшие братья! До твоего появления их что ли не кормили?

— Кормили, Максим, кормили! Я только продолжил традицию, а после меня, её продолжают другие. Дело в том, я ходил по квартирам и… собирал отходы!

— Заставляли, что ли?

— Да не заставляли, но и не помогали, как ты выражаешься, материально. Но хрюшки не знают, что них смета не выделена и хотят есть как все!

— Н-да, — вздохнул Кучаев, — работёночку, прямо скажем, ты себе подобрал не пыльную. Прямо замечу: сосудо-сердечно-успокаювающую.

— Верно подметил. Слушай, Максим, накапай из новой бутылки по напёрсточку, а потом подойди ко мне.

Кучаев нацедил коньяк в стаканы малыми порциями, подошёл к Семёну. Чокнулись. Выпили.

— А скажи, брат Максим, нет на моей физиономии некоторой дьявольской печати?

Кучаев подошёл к Семёну вплотную, приложил два пальца к виску.

— Судя по внутренним извилинам, которые передаются мне сквозь височные части черепа, ты станешь самым большим писателем на этой улице и примыкающим к ней тупикам… Позолоти, ручку, красавец, больше и приятней скажу!

— Ты, дружище, не под черепную коробку влезай, а снаружи смотри: нет ли на моём лице уголовной отметины!?

— С чего это ты вдруг? Приворовывал комбикорма, которых не было, у хрюшек и они капнули на тебя в местком?.. При нашем всеобщем воровстве, эта такая малость, что и вспоминать не стоит.

— Э… нет, свиньи на меня не могут быть в обиде!.. Вот ты на моей роже не нашёл никакой печати, а наши, — самые лучшие в мире полярные лётчики, — обнаружили сразу же уголовную печать!

— Срок тянул!?

— Какой там срок! Обнаружили и решили, правильно, между прочим, решили: есть во мне что-то воровитое… Если и сам не украду, то жулика, во всяком случае, не выдам!

— Ну ты даёшь, Семён!

Но Курилов будто не слышал, продолжал гнуть своё. Совсем забыл Кучаев, что перед этим разговором, он разливал коньяк "по напёрсточку", и видно перекапал, — рука вздрогнула! — пару капель перелил.

— Наши славные летуны воровали сами у себя аккумуляторные батареи, — в тундре это дефицит! — и поручали мне сбывать их в стойбищах, в посёлках… Для этой цели даже персональный вертолёт выделили! Я и сбывал, то есть, выменивал на всякую вкуснятину: чир олеринский, языки оленьи, печёнку, рыбу копченную и вяленую…Так что, согласно уголовного кодекса, меня бы назвали сообщником!

— Брось казниться, за давностью лет…

— Какого шакала, за давностью! Сегодня продолжается то же самое! Лётчики меняются, а промысел процветает и сегодня!

После всех этих передряг, мне и захотелось…писать! Записать всё, что произошло со мною…нет, нет, вовсе не на авиапредприятии, а в далеком-предалёком моём прошлом. Начал писать о себе, а потом позачёркивал всё, думаю, обо мне и Максим Кучаев напишет, — Семён зыркнул на Кучаева смоляным глазом, — а я напишу о судьбах юкагирского народа. Вот после всех этих передряг, стал я писателем, потом — журналистом…Впрочем, как говорит редактор нашей газеты, журналистом я не стал и по сей день!

— Цену себе набиваешь!?

Но Курилов промолчал, сейчас он был в прошлом.

— Понимаешь, Максим, грамматёшки у меня маловато. Четыре класса с коридором!

— Так уж и четыре! А редактор говорил десять!

— Это я потом, экстерном сдавал. Когда признали во мне писателя.

— Экстерном, не экстерном, это не суть важно.

— Важно, Максим, ещё как важно. Какое там дерево увесистое есть?

— Клюква! — подсказал Кучаев.

— Нет!

— Липа!?

— Вот, вот! Развесистая липа — моя десятилетка!

И снова Максим Кучаев поразился сходству жизненных обстоятельств, — примерно по такому же пути, жизнь протащила Кучаева мордой по асфальту! Но об этой схожести судьбы, он поделиться с Семёном в другой раз.

Максим Кучаев, подначивая, покачал головою:

— Да, для журналиста у тебя, грамоты маловато, а для всемирно известного писателя, в самый раз!

Семён Курилов расхохотался.

— Если б произошло чудо, и я получил высшее образование, то подался бы в науку. Или лингвистикой бы занялся. А то бы космонавтом стал. Первым юкагирским космонавтом.

— Так уж и космонавтом! — снова подначил Семёна Максим, — думаешь, космонавту легче напечататься?

— Ты, Максим, не улыбайся и не подначивай, — но я человек страшно завистливый. Завидовал своим сверстникам с которыми когда-то пастушил — они дотянули до среднего образования и стали заметными фигурами районного и наслежного масштаба. И я хотел стать выше их на целый портфель из шкуры крокодила…

Засветлело за окном. Семен наклонился над столом, отодвинул пепельницу полную ядовитых окурков и склонился над газетной полосой — завтрашнего номера "Колымки".

— Ты, Максим, писал? — он ткнул в корреспонденцию, правленную и переправленную редактором — не любил Перевеслов, как он сам говорил, архитектурных излишеств и лирических соплей!

— Я… Но тебе читать не стоит…

— И не буду, я и свои-то не могу перечитывать после редакторской правки… Надо хоть пару часиков поспать, Максим…Ко мне пойдёшь или?..

— Я лучше «или», Семён. А разговоры — продолжим в следующий раз…Лады?..

СТРЕЛОК ГАРАНИН СЛУШАЕТ!.

Карабин непривычно давит плечо и жарко в полушубке. Да тут еще электрический рефлектор излучает тепло всей своей тысячеваттной мощью и в маленькой сторожевой будке тяжело дышать — электричество выжигает из воздуха столь необходимый на Крайнем Севере кислород.

Из маленького оконца охранной вышки видна промерзшая река Колыма, а по ней то и дело проезжают сани, запряженные собаками, снуют по льду мотоциклы. До сих пор Сергей Гаранин как-то не причислял мотоцикл к зимним видам транспорта… Пароходы вмерзли в лед — это зимний отстойник для плавучих посудин. Рядом попыхивает плавучая электростанция с поэтическим названием "Северное сияние" и на ее борту — порядковый первый номер.

Сергей Гаранин скашивает глаза и перед ним открывается тундра. Растительности поблизости нет: те худосочные деревца, которые имели нахальство, вырасти в близости к охраняемому объекту, вырублены, чтобы обзорность была и не случился пожар возле мазутных цистерн, черные обомшелые пеньки прокалывают белизну снежного одеяла. Но вдали, ближе к недосягаемому горизонту, видны и большие деревья, издалека напоминающие крымские и израильские туи и можжевельники. И лет им, пожалуй, столько же, сколько и теплолюбивым реликтам, любящим жаркое солнце.

Наступила быстрая ночь. Даже не наступила, а просто та серенькая прослойка, именуемая официально " световыми сутками", растворилась в черной краске.

Надо ж было Сергею Гаранину сразу же в первый день угодить на две смены подряд! На шестнадцать часов! Хорошо, что Гаранин по совету опытных охранников, запасся термосом с горячим чаем и захватил пару бутербродов.

К ночи ближе, спиртовая нитка термометра поднялась, — правильнее было бы сказать: опустилась! — к отметке минус 45! В лучах прожектора поблескивали снежные искринки контрольно- следовой полосы. Полоса не отличалась девственностью: на ней множество следов — собачьих, песцовых, горностаевых и еще каких-то неведомых зверушек…Гаранину сказали: «мышиных». Но он не поверил: разве мышь выживет при таком морозе! И напрасно не поверил, для мыши все нипочем: ни холод Колымы, ни жара Израиля! Но никто не мог припомнить, что на конторольно-следовой полосе он встречал следы человека! Человек сюда, — даже по-пьянке, не забредал никогда.

Когда Сергея Гаранина ставили на этот пост, предупредили: "Не вздумай стрелять, если что померещится! Никто за нашим мазутом не станет охотиться!" Так что, контрольно-следовая полоса без надобности, — дань всемогущему Уставу.

Гаранин посмотрел в огромный сколок зеркала, прибитый к стенке какой-то стрельчихой. Оттуда, с щербатого стекла, смотрел на него совершенно незнакомый человек в полушубке с зелеными петлицами.

Сергей усмехнулся: "Неужели этот мужчина с карабином и есть я? Сергей Ефимович Гаранин!"

Вообще-то Серега Гаранин — мужчина видный. Молодящийся мужчинка. Хотя к его еврейским кудрям уже слегка прикоснулся художник Время и на края завитушек плеснул малость белой краски.

Улыбка у Гаранина красивая, очень уж она нравится женщинам, хотя мужскую половину это обстоятельство часто раздражает: "Чего это наш Мойша разлыбился?!" Втихаря, конечно, говорят, а то и по роже схлопотать недолго!

А, когда Сергей хохочет, открывается частокол крепких белых зубов, еще не тронутых бормашиной. Глядя на эту эмалированную плотину, можно с уверенностью сказать: при желании ими можно перекусить доску-сороковку.

Гаранин приехал в Арктику не для того, чтобы сторожить объекты, будь они хоть трижды нужные! Но мест в автобазе не оказалось, — "наведайтесь через месячишко, авось, небось и как-нибудь, как что, так сразу!"

Если бы Сергею сказали, что ему в жизни придется быть и охранником, точнее, стрелком военизированной охраны, он бы не поверил. За свою двадцатилетнюю деятельность "Трудовая книжка" Гаранина распухла от перемены мест, и в ней появился вкладыш. Но в графе «специальность» запись была одна — шофер.

Когда Гаранин предстал перед представительным мужчиной — начальником автобазы "Зеленый Мыс" Иваном Ивановичем Грудиным, тот только вздохнул:

— Шоферня будто взбесилась на материке, едут и едут! А работы у меня на всех нет. Штаты полные и прочные.

— Я подожду, — сказал Гаранин, — может в ближайшее время что проклюнется?

— Вряд ли, — вздохнул Грудин.

— Но у вас же все вербованные! Временно работают!

— Это ты точно подметил, — заглянул в "Трудовую книжку", — товарищ Серега Ефимович. Год работают — временно! Два — временно! Двадцать лет работают и тоже считают временно. Вот только на том свете спохватываются и начинают понимать, что от Колымы не убежишь! И у нас в автобазе тоже работают вре-ме-н-но… Наведывайтесь, через месячишко обещали подкинуть новые «Уралы», — буду тебя иметь в виду. А пока… Советую куда-нибудь пристроиться. Временно! Чтобы стаж не прерывать…

Гаранин подался в охрану. Охрана — единственное место в Черском и на Зеленом мысу, куда люди требовались постоянно. Не охрана, а перевалочный пункт…

Рот в щербатом не льстящем зеркале повторил изгиб губ, Гаранин показал язык анти-Гаранину и анти-Гаранин проделал тоже самое. Сергей расхохотался, нахлобучил шапку и вышел из будки.

Доски сторожевой будки «выстрелили» под ним: деревянный настил, поднятый над землей чуть ли не на десяток метров, перила, — двойные лестницы! — за долгую и суровую зиму промерзают так, что покряхтывают, как старики прокуренными насквозь легкими, и, отдавая морозные заряды, стреляют время от времени, и звуки, напоминающие одиночные винтовочные выстрелы, раздаются над застывшей рекой Колымой.

Сергей Гаранин в общем — то без осложнений вписался в охранную службу. И спать ночами ему не хотелось. Он даже не пытался "на минуточку" прикрыть глаза. И вовсе не от осознания момента, просто за полмесяца, что он торчит на этой вышке, он еще не акклиматизировался — все-таки между Крымом и этой частью Арктики восьмичасовая разница во времени!

Гаранин вдыхал свежий воздух, — нехватка кислорода все-таки ощущалась! — и думал: эти морозные минусы, случись они в Крыму, заставили бы скрючиться все живое, а здесь устрашающие полярные градусы были даже приятны, — к разгоряченному телу, сквозь мохнатый свитер, сквозь ватные штаны, полушубок и валенки с двойной подшитой подошвой, они пробраться не могли.

Сергей Гаранин, может быть, так и полночи простоял бы на морозе, пряча мокнувший нос в воротник полушубка, но ему было немножко жутковато вне будки — вокруг сплошная темь да посверкивание глаз невидимых зверушек. И хоть карабин обладает свойством успокаивать мужчин, но все же…

Сергею карабин пришлось держать только в армии, а поди ж ты, сразу нашел с ним общий язык — сказалась армейская выучка!

Гаранин улыбнулся, вспомнив, как молоденькая инструктор — младший лейтенант! — вывела его на стрельбы, измучив перед тем теорией. Устройство карабина она знала превосходно и добивалась того, чтобы все так знали.

Сергей давно перезабыл все эти "стебли, гребни с рукояткой", а устройство ревнагана — он не представлял себе, что существует такое оружие образца одна тысяча восемьсот давно прошедших лет! — даже не старался запомнить, чем страшно злил молоденькую инструкторшу, перед тем кокетничавшую с ним.

Стрельбище находилось в глубине тундры, закрытое со всех сторон лысыми сопками. Было здесь тихо и ветер, если он случался, не мог помешать прицельной стрельбе. Но мороз и здесь давал себя знать! Мерзли руки и курок под негнущимися пальцами почти не ощущался.

Из ревнагана Сергей стрелял впервые в жизни, но не промахнулся — выбил зачетные невеликие очки.

Но первой, — надо же показать, как держать правильную стойку! — стреляла инструктор. Три выстрела — и все пули, минуя мишень, затерялись в сопках.

Оправдываясь, младший лейтенант сказала:

— Давно не стреляла, а оружие, оно пристрелки требует и постоянной тренировки.

Верно, требует.

Потом стреляли тремя патронами из карабина. Инструктор не стала испытывать судьбу.

— А ну, Сергей…

— Ефимович, — подсказал Гаранин.

— Сергей Ефимович, покажете класс и по теории я вам поставлю отлично!

Гаранин и на сей раз не промахнулся: три выстрела — три попадания. И все три — " в грудь".

Младший лейтенант вздохнула:

— С мужчинами легче. А к нам все больше женщины идут. Старухи. За сороковник всем! Намучаешься с ними. Тренировались часто?

Гаранин улыбнулся, ответил уклончиво:

— Изредка.

— Тренировки все же сказываются, — одарила улыбкой младший лейтенант. — А мне редко приходиться стрелять. Не больше двух-трех раз в месяц.

— Ну, а я значительно чаще, — подумал и дипломатично соврал Гаранин, — а иногда и чаще того!

Знала бы инструктор, что после службы в Советской армии, Сергей Гаранин держал в руках только ложку с вилкой, а, если приходилось стрелять, то — сигарету. Это, когда курил!..

Раздался телефонный звонок, — это ночью-то! — и Гаранин, перемахивая сразу через две ступеньки, ворвался в будку. Схватил телефонную трубку.

— Стрелок Гаранин слушает! — вот она железная выучка младшего лейтенанта службы ВОХРа.

— Доброй ночи, стрелок Гаранин.

— Доброй ночи.

— Чего это ты, стрелок Гаранин, в разговоры не включаешься?

— Это в какие такие разговоры? Инструктор сказала, что…

— А ты бы пообещал ей… Ну, насчет картошки дров поджарить! И враз бы спеклась твоя инструктор. Слушай только нас, стрелок Гаранин! А наши разговоры — интимные. Или мы не единая семья!?..Мозги у тебя, стрелок Гаранин, обхезанные учебой и их не мешало бы провентилировать! Живо включайся в работу!..

И узнал Сергей Гаранин, что телефоны всех постов соединены между собою и, когда начальник караула на первом посту приподнимает все тумблеры, можно общаться между собою.

— Ты представился бы массам, стрелок Гаранин! — голос женский, ехидный. Сразу и не поймешь, кому он принадлежит: старухе или молодухе? — Ты бы, Серый, рассказал бы о себе, прояснил свои жизненные позиции.

— Что о себе рассказывать? — Сергей не любил знакомств по телефону, не видишь лица — не знаешь как себя вести. Еще ляпнешь не то! — Если кто заинтересуется моей персоной, советую обратиться в отдел кадров — там в анкете все о себе написал.

Нам до феньки твоя анкета. Мы на тебя свою сейчас заполним! Отвечай без утайки: холостой? — это уже другой женский голос зазвучал в трубке.

Гаранин не успевает ответить, отвечают за него. По-видимому, все стрельчихи вышли на связь!

— Нашла, Верка, о чем спрашивать! Конечно, холостой! Как улетят с материка, сразу холостыми становятся.

— А от Дуськи мужик ушел…пристроим стрелка Гаранина к Дуське?..

— Лучше — к Маньке! У нее сиськи богатые!..

— Что вы, девочки, кому нужна эта корова! Пристроим Серого к Бриджит Бардо! Бриджит замужем была девять раз, надо ее к четной юбилейной цифре подогнать.

— Но Бриджидиха не любит холостых!..

— Ну разболтались! — раздался властный голос начальницы караула. — Новый человек, а они сразу — женить!

Но хоть в голосе начальницы и ощущалась строгость, но напугать этот голос никого не мог.

— Так мы, товарищ начальник караула, кадры пытаемся к месту привязать. Он, если его не подженить, мигом лыжи навострит! Убежите от нас, дорогой товарищ Гаранин?

В трубке — сопение многих стрельчих. Все, охраняющие в эту минуту, объекты, жгуче интересна дальнейшая судьба Сергея Гаранина. Родственники сплошные!

— Я тут у вас временно, — ответил Сергей, — водителем обещали устроить.

В трубке — всеобщий вздох.

— Значит, только до зимника?

— Наверное, — неуверенно ответил Гаранин, — как только откроют зимнюю дорогу через тундру…Грудин, начальник автобазы, обещал пристроить.

— Ну, раз сам Грудин, то оно, конешно… Всегда так, только нам понравится мужчина… Но на Бриджидихе мы тебя все равно подженим!

— Согласен, — ответил Гаранин, — с меня бутыльброт!

Гаранин и сам был мастером подначек, но сейчас, под утро и под давлением в мочевом пузыре, не хотелось чесать языком, и он официально обратился к начальнику караула:

— Товарищ начальник! А спуститься вниз и походить по объекту можно?

— Разрешается! — ответила начальник. — По мере накопленной надобности.

И снова голос, окрашенный наивностью и скрытой иронии, посоветовал:

— Не надо спускаться: песец — зверь хищный, еще чего-нибудь дорогое для нас откусит… Там в углу ведерко стоит, в него и разряжайся. А утром вынесешь, — это товар по смене не передается…

Гаранин положил трубку. Спустился. Окропил белый снег желтыми точками, спугнув при этом, мышей. Поднялся по стонущей от мороза и стреляющей лестнице. А, когда под самое-самое утро поднял телефонную трубку, о нем уже не вспоминали. Шли самые что ни есть, обыкновенные толковища:

— Пятьдесят человек открытки получили на ковры.

— Большие ковры?

— На всю стену!

— Это хорошо, маленьких уже и девать некуда!

— Ой, девочки, а в «Овощи» привезли яблоки китайского происхождения. С запахом яблок! Сумка вся яблочнывм духом пропиталась.

— Дай сумку понюхать!

— Так она ж — дома!

— Сучка ты и скупердяйка! Сумку специально дома оставила! А я взяла вчера пару кило, так никакого запаха. Аж есть не хочется.

Гаранин решил подать голос, чтобы показать, что и он слушает, а то чего доброго, сморозят еще чего:

— Слыхал, запах от яблок будут продавать отдельно.

— А-а, новенький появился на проводе.

— Появился — не запылился!

— Молодец, Серега Гаранин, службу усваиваешь!

— Девочки! — вмешалась в разговор начальница караула. — Хватит болтать! Живо подметайте помещения, — скоро смена…

Сергей Гаранин положил трубку, взглянул в оконце, затянутое морозными узорами, но из него ничего не было видно. Приоткрыл дверь и вместе с клубами пара, ворвалось утро наступающего дня, — из-за лысых сопок показалось багровое солнце.

И ВНОВЬ — КУРИЛОВ

— Так на чём мы с тобою остановились, брат Максимайло, ах да, привирать я малость любил…А, если по-честному, то в пределах нормы. А Мюнхгауен — объясняется просто: в третьем классе моей тетрадкой по арифметике была книга " Приключения барона Мюнхгаузена" — всю долгую зиму я решал задачки между печатных строк этой книжки. Отсюда и кличка. Но я не только выводил в книжке цифири, но и читал её. Читал я, насколько себя помню, всегда. Даже тогда, когда пастушил. Великий грех совершал — читал!

— Грех?

— Пастухи выговаривали мне: "Хочешь читать — езжай в Черский. Оленевод должен читать оленьи следы, а не книги. По следам оленевод должен определить: голодные или сытые олени! Куда путь держат олешки-дикари!.. Книги приходилось читать тайком. Зато, брат, писал много!

Максим Кучаев обрадовался, словно обнаружил истоки куриловского мастерства — вот, оказывается откуда всё пошло!

— С чего начинал, коллега, — в Кучаеве проснулся журналист, — с маленьких рассказов, со стихов или сразу к крупному жанру потянуло?

Курилов расхохотался. До чего же красивым становится лицо, когда он так заразительно смеётся! И это румяное чудо природы прикидывается больным?..Или Семён на мне проигрывает жизнь своего будущего героя?

— К крупному жанру!? Отчёты я писал, как человек грамотный! В те годы отчётность была совершенно дикая! Какая-то неведомая бюрократическая машина требовала от полуграмотных оленеводов Колымы столько бессмысленной писанины, что диву даёшься.

— Бюрократии и сейчас навалом!

— Это ты верно подметил, Максим. Но вернёмся к нашим баранам, то бишь — к олешкам! Так вот, волк задрал оленя — составляется акт. Подробнейший акт.

— В общем, это правильно, — заметил Кучаев, — а ты бы хотел вообще без бумажек обходится? Социализм — это учёт,! — как заметил великий человек. Просто, Семён, в тебе всегда жил писатель, который сожалеет, что отчёты да акты в литературных журналах не напечатают и собрание сочинений из них не составишь!

— Однако, ты не прав: акт акту — рознь. Некоторые сами просятся в литературу. В большую! Акт составлялся так: указывалось, что у оленя имеется четыре ноги, одна шкура, две почки, одна печень, один язык…Если забивали сотню оленей, то в приёмном акте фиксировалось: четыреста ног, сто шкур, двести почек, сто языков…

— Абсурд!

— Не знаю, не знаю, что-то о таком течении в литературе я тогда не слыхал!

— Абсурду всегда есть место в литературе!

— Может ты и прав, коллега… Так вот, насчёт ног и языков! Олени-то ещё живёхонькие стоят на своих четырёх ногах, внутри их сердца, печени и почки жизнь перетирают, а тут…Боялись, а вдруг какой-нибудь чудак у живого оленя изымет сердце и когда всё стадо прибудет на место отстрела, одного сердца будет недоставать!?. Или — тридцати пяти ног!?.А если десяток олешек поменяет слепую кишку на зрячую!? Как это отразишь заранее в акте!?

— Действительно — как?

— А очень просто. При сдаче непосредственно, перед, прости господи, убиением, пишешь второй акт и прикрепляешь его скрепочкой к первому.

— Начинаю понимать, что я ничего не понимаю!

— То-то же! Это тебе не ананасы с рябчиками жевать, тут думать надо, Максим!..Олень, допустим, захромал в дороге и камус подпортился, так эта нога сразу становится третьесортной, другая, менее повреждённая — второго сорта, и лишь две идут первым!.. Из оборотной ведомости исключаешь вторые и третьи сортные ноги и в итоге пишешь акт: "Сто оленей. Триста восемьдеся три ноги…"…Да, я ещё забыл тебе сообщить, что прокушенные языки вообще вычёркивались из акта, будто их и в природе не существовало! На сто оленей иногда только пятьдесят языков приходилось!

— Так что ж ты, Семён Николаевич, не напишешь об этом!?

Курилов внимательно посмотрел на Кучаева, произнёс жёстко, как о давно решённом:

— Об этом напишешь ты, у меня другие задачи.

— Поэтому ты и затеял со мною этот разговор?

— Не только об этом. Скорее, вовсе не об этом веду с тобою ночные беседы, наберись терпения — поймёшь… Так на чём я остановился? Привычка у тебя, Максим, перебивать начальство! — усмехнулся Курилов.

— Есть такое.

— В пылу деловитости некоторые бригадиры даже в мелких актах умудрялись указывать даже место проишествия, дату, часы, минуты и… — не поверишь, Максим! — секунды.

— Зачем?

— Вот и я спрашивал — "зачем?" Отвечали: " А мы почём знаем! Нынче все так пишут!" Верно, все так писали, — указание же шло от полуграмотных партийных работников! — и я так писал. Понял главное: мой почерк — моё спасение, моя грамота — моя жизнь. Грамота и почерк делали меня более высоким в своих собственных глазах. Но высокое начальство плохо разбиралось в моём юкагирском или якутском языках, и я мал-по-малу, стал приобщаться к русскому.

Семён неожиданно расхохотался, вспомнив что-то весёлое.

— Что ты ржёшь, мой конь ретивый?

— Осёл приветливо спросил, — подхватил шутку Семён, — недавно в бумагах матери обнаружил акт о гибели больного взрослого оленя и одиннадцати истощённых телят, написанный мною по-русски — читать смешно! Общее количество поначалу указано цифрой «12», а потом та же цифра повторена прописью, но уже по схеме якутского языка "десять два"…А ведь бюрократизм, Максим, хорошая штука! Когда-нибудь, — мечтательно произнёс Курилов, — я напишу оду бюрократизму. Тому самому, который мы с тобой, Максимушка сейчас освистали.

— Ну, Сэмэн, за твоей мыслью не угонишься! Парадоксально!

— Ни каких парадоксов! Бюрократизм научил меня усидчивости, возне с тысячами бумажек, а это так необходимо, когда пишешь крупную историческую вещь! Считай, Максим, от эти бюрократических бумажек и берёт начало моя писательская работа. Бюрократия плюс почерк.

— У всех писателей — почерк барахлянский, — сказал Кучаев, — лично я пишу так, что через пару дней сам себя разобрать не могу.

И в мыслях не держал Кучаев, что через много, много лет он очутится в Израиле и, разбирая письма Семёна Курилова, написанные от руки юкагирским писателем, — да и свои каракули тоже! — перенесёт их на компьютер, стерилизующий все почерки.

— И у меня таким же становится. Но в молодые годы почерк у меня был мировой. Каллиграфический! И мой уникальный почерк требовал: стань писателем! Стань писателем! Стань!

Шутит или на полном серьёзе говорит Курилов — ничего нельзя прочесть на его беспристрастном лице.

— По снежной целине, — этот нестандартный белый лист ни в какую пишмашинку не вставишь! — я выводил буковка к буковке целые возвания. Лозунги писал разные.

— Широкой плакатной кистью?

— Тальником по снегу писал!..

Светилась настольная лампа на редакторском столе, освещая допитые коньячные бутылки, пепельницу, доверху наполненную серебристым пеплом и окурками, ломти хлеба и оленьей колбасы билибинского изготовления… За окном завывал ветер, напоминая Максиму, что за окном не просто мороз, а арктический мороз!..Постанывала лестница, ведущая на второй этаж, вдали выли собаки и по небу блуждала желтоватая луна.

Семён подошёл к окну и запел. Тихо, протяжно, тоскливо. Кучаев вслушивался в непонятные слова, пытаясь проникнуть за языковой барьер.

— О чём плачешь, Семён?

— Это хорошая песня, Максим. Она и по-русски поётся. Её перевёл мой тульский друг Саша Лаврик.

С горных круч, где льды сверкают,

На цветущие поляны

Мчатся волны Ярхаданы.

С горных круч, где льды сверкают.

Я сравнил бы облик милой не с холодной Ярхаданой

С тёплым солнцем над поляной

Я сравнил бы облик милый…

Кучаев знал: одну из трех дочерей Курилов назвал Ярхаданой. Три дочери — два цветка и жаворонок: Окся, Ярхадана и Чэнди. Мал-мал а-меньше! Как он только управляется с ними — матери-то нет!

Кучаев подумал: "Уместно ли спросить о жене?" Знал он о семейной жизни Семена Курилова немногое: бывшая жена — русская. Завербовалась на Север. Встретились. Полюбили друг друга. Полюбили ли? Поженились. Нажили троих детей. Разлюбила. Любила ли? Уехала на материк — мало кто из русских женщин выносит. испытание Севером. Тут уж должна быть большая любовь. Двухсторонняя. Но любви у этой пришлой женщины не было. Ни к мужу, ни к детям.

Семену бы свою, юкагирку! Юкагиры — однолюбы. Но где ее сыщешь? Если весь юкагирский народ наперечет!?

Максим Кучаев прочитал в рукописи Семена Курилова:

"…Все одиннадцать юкагирских родов неимоверно переплелись сложными линиями родственных связей. А закон был строг и суроз: запрещалась не только повторная связь, запрещалось соединение родственных линий даже через пятое и шестое поколения. Найти жениху свободную линию было делом трудным и страшно запутанным. Юкагиры в разное время и в разных местах породнились с ламутами, чукчами, якутами и даже с русскими. Попробуй-ка — отыщи в этой неразберихе свободный конец!.."

В своем новом романе Семен Курилов напишет:

"…Случалось всякое. Рискнул брат Нявала… отправился на Гижигу, нашел жену, привез, обласкал. А потом задушился. Далекими, но встречными оказались их линии.

Опозоренной и несчастной, с ребенком от мужа-родственника покинула женщина стойбище…"

Нет, не стоит сейчас интересоваться этим нелегким вопросом! — решил Кучаев.

Семен Курилов подошел к столу, отодвинул пепельницу и склонился над листом газетной полосы — завтрашнего номера "Колымки".

— Ты, Максим, писал? — он ткнул в корреспонденцию, правленную и переправленную редактором — не любил Редактор, как он сам говорил, архитектурных излишеств и лирических соплей!

— Я. Но тебе читать не стоит…

Семен читал медленно, вслух, отделяя паузами слово от слова:

"В целях повышения культуры производства и, выполняя решения прошедшего Пленума ЦК КПСС, необходимо обеспечить бригаду оленеводов нижеследующими предметами…"

— Это не изящная словесность, Семен. Жизнь и редактор потребовали такой материал, Между прочим, Семен, это просили опубликовать в газете андрюшкинцы. Андрюшкино — твоя родина, Семен!

— Да, там я родился, там сейчас живет моя матушка и брат Колька. Так что потребовали от общества мои земляки-пастухи?

"Срочно обеспечить бригаду нижеследующими предметами:

Приемник «Меридиан» или "Геолог".

Бинокль.

Фонари карманные с батарейками и батареи для радиостанции.

Лыжи. Три пары с адидасовскими креплениями.

Шахматы, домино и прочие настольные игры.

Художественная литература на якутском и русском языках.

Журналы: "Новый мир", "Сельская жизнь", "Наука и религия", «Моды», "Юность", "Искусство кино", "Хотугу улус".

Портфель для бригадира.

Со слов членов бригады записал корреспондент газеты "Колымская правда" К. Максимов.

Алазейская тундра. Озеро Прасковья".

— Озеро Прасковья… Озеро Прасковья… Это шесть часов ходу от Андрюшкино?

— Шесть часов минута в минуту! — подтвердил Кучаев.

— Так что ж ты, К. Максимов, промотавшись шесть часов на нартах, не сподобился какую-нибудь зарисовку выдать? Читабельную?

Максим пожал плечами.

— Выполнял социальный заказ! — Максим опять пожал плечами.

Да. Кучаев выполнял заказ, но в блокноте был записан и другой рассказ, который он и опубликует потом…

ИЗ БЛОКНОТА МАКСИМА КУЧАЕВА

Варианты названий: "А кругом тундра белая…", "Оленей погонять надо!", "Над тундрой ветер перемен"…

Алексей Ягловский посмотрел на меня, облаченного в кукашку и меховые шаровары, на надвинутый чуть ли не на глаза двойной малахай и, усмехнувшись, заметил:

— Шевелиться-то можешь?

— Могу, — ответил я, плохо соображая, как мне это удастся сделать. Но тут же подумал, что для сидения на нартах сил у меня хватит.

У Алексея Николаевича Ягловского на этот счет было свое мнение:

— Однако, ехать шесть часов. И управлять олешками надо. — Но тут же еще раз усмехнулся и добавил: — Впрочем, подвяжем твоих оленей к другой упряжке.

— То, что управляющий Андрюшкинским отделением совхоза «Нижнеколымский» Алексей Николаевич Ягловский наделен острым и саркастическим умом, я заметил сразу. Но не сразу уловил, когда он шутит, а когда говорит всерьез. И то, и другое он умеет произносить без улыбки.

Но на сей раз он не шутил, моих оленей действительно привязали к нартам Евдокии Спиридоновны Слепцовой. Она пенсионерка, но изъявила желание поработать несколько месяцев в стаде.

Тронулись…

Не ради праздного любопытства ехал я сейчас в Алазейскую тундру. Как корреспондент "Колымской правды" я должен был дать репортаж о смене пастухов-оленеводов. О первой на Колыме смене…

Из разговоров оленеводов:

Костя Клепечин: "Что я в тундре должен ишачить с утра до ночи и из месяца в месяц!?"

Алексей Жарков:

"В поселке кино крутят… Несогласный я быть все время в тундре. Месяц там — месяц тут — это куда ни шло!"

Алексей Ягловский:

"Это раньше в тундру загоняли на всю жизнь. Всю жизнь пастух кочевал по тундре и выходил оттуда только умирать. А я сам не хочу так работать и другим не дам!.. Пока меня не сняли, конечно!"

Андрюшкинцы первыми перешли на сменно-звеньевой выпас. И это естественно. Еще много лет тому назад они пытались провести такой эксперимент, но при переброске людей сделали ставку на самолет — это оказалось слишком дорого. (А. Н. Ягловсккй за этот эксперимент получил строгий выговор по партийной линии с занесением в учетную карточку и с последующим снятием с работы за авантюризм!) Но сама мысль о работе по-новому не давала покоя. И вот через много лет снова вернулись к этой идее.

Опыт у Алексея Ягловского уже был и он сразу отказался от "самолетного варианта". Решил смены производить на оленях…

Тронулись…

Захотелось запеть недавно услышанную песню:

А кругом тундра белая,

От мороза звенит,

И олени несмелые

Смотрят косо в зенит…

Действительно, вокруг была тундра белая, и звенела она от мороза (мы выехали при — 41 по Цельсию), но что касается оленей, то не заметил их косого взгляда, да ещё — в зенит. Ради рифмы, что ли?..

Замечу сразу, петь мне расхотелось через минуту: езда на оленях оказалась трудной и утомительной. Какой там сон, запланированный мною раньше! На первой же кочке — а кочек в тундре считать не пересчитать! — нарты резко наклонились, и я, как мешок неуправляемый, — как будто есть управляемые мешки!? — вывалился в снег. "Олений поезд" остановился, и управляющий поглядел на меня тревожно:

— Ушибся?

— Нет.

— Однако, ты в следующий раз, как вывалишься, сразу кричи, а то потеряем в тундре.

— Как кричать?

— А-а-а-а… — подсказал управляющий.

И опять я не понял, смеется Алексей Ягловский или говорит серьезно. Но про себя решил: кричать не буду.

А Евдокия Спиридоновна, пыхнув на меня беломорным дымком, добавила:

— Оленей погонять надо…

— Подошел Костя Клепечин. Тот самый, который говорил, что он ни за какие коврижки не поедет в тундру надолго, погладил моих оленей и тихонько проговорил:

— Погоняй не погоняй — не поможет! Здесь совершенно другой подход нужен.

— Какой, Костя?

— Словами это не объяснить. Каждый олень имеет свой характер.

— И человек имеет свой характер, Костя, но что из того?

— А то, что вы с олешкой не сошлись характерами.

— Погонять чаще надо, — упрямо твердила Евдокия Спиридоновна, — и покрикивать.

Ничего ей на это не ответил Костя Клепечин, но по нему я понял: вчера демобилизованный солдат остался при своем особом мнении.

Костя Клепечин — звеньевой стада 4-го Андрюшкинского отделения, а бригадир — Михаил Иванович в течение двух месяцев возглавлял звено и сейчас должен был временно передать стадо Константину Клепечину — сыну. Происходит не только смена пастухов, но и поколений. Отцу скоро на пенсию, и все думают, что сын возглавит не только звено, но и всю бригаду… Но эти дела решает Семён Николаевич по своему усмотрению… А то, через чур много советчиков всегда находится!

— Однако, Максим Леонидович, зализывайте раны и поехали, — сказал Ягловский.

Вновь тронулись в путь.

Я погонял оленей, а они не шли, тормозя нарты Слепцовой. Я шептал олешкам ласковые слова, пытаясь сойтись характерами, но они никак не реагировали, я бранился, — ругался матом, коему был обучен ещё со времён проживания в Карелии, но и это на оленей не действовало.

Евдокия Спиридоновна то и дело оборачивалась в мою сторону и зло произносила одно единственное слово: "Погоняй!"

Так в мученьях прошло несколько часов… Остановились подкормить оленей. Ко мне подошел Ягловский.

— Ну как?

Руки-ноги у меня еле шевелились, тело отказывалось повиноваться. Есть такое выражение: "свинцовая усталость", так вот эта усталость и наполняла каждую мою клеточку.

— Порядок, — ответил я, с трудом ворочая языком, — вот только олени почему-то не хотят тянуть.

Слепцова что-то стала ему говорить. Я хоть и не понимал по-якутски, но догадался — жалобы идут по моему адресу.

Ягловский усмехнулся. Ох, уж эта усмешечка Ягловского! Небось не один выговор он схлопотал за нее! Не одного крупного начальника сделал своим врагом…

— Олешка, говоришь, не тянет? А может, управлять им не можешь?

— Великое искусство! — возмутился я, хоть и не начальник я, но насмешка и меня раздражала! — У вас, Алексей Николаич, они тоже не потянут. Костя Клепечин сказал: " Оленей не только погонять нужно, но и характерами с ними сойтись".

— Это у меня-то не потянут?! — уставился на меня Ягловский. — Это почему же?

— А потому, что вы давно стали кабинетным работником. А олени — Костя сказал — животные умные, они сразу распознают интеллигента. Вы же типичный представитель бюрократической интеллигенции, — решил я разговаривать с управляющим в его же ключе.

— Я — интеллигент?! Да я же бывший рабочий человек.

— Бывших олени тоже не признают, Костя сказал…

Ягловский вспыхнул:

— Много твой Костя понимает! Я — якут, во мне течет кровь тысячелетий!

— А олени родились в наше время.

— Вот что, — сказал Ягловский, — еду на вашем олешке, а вы — самостоятельно. Са-мо-сто-ятель-но… На моём. Идет?

— Идет…

Но "моё олешка" под руководством управляющего Алексея Ягловского тоже не торопился ставить рекорды. Конечно, будем справедливы, олень лапчатый, несколько увеличил скорость, но этого было недостаточно, чтобы следовать "ноздря в ноздрю" — выражение Кости — за нашим, быстро удаляющимся "оленьим поездом"… Зато я на олене управляющего выбился на второе место — даже про усталость забыл! — а когда двигались по озеру, то и первым шел, Недолго, правда, думаю, это Костя мне подыграл?..

Через час пути — "олешки ягеля требуют!" — Ягловский смущенно почесал голову через два малахая и признал, хоть и косвенно, мою правоту:

— Однако, олени и вправду того, неприспособленные…

Тут уж возмутился Костя Клепечин:

— Это ж мой рогатый!.. Вот что, Алексей Николаевич, я поеду на своём.

— В тебе тоже течет кровь тысячелетий? — попытался я подковырнуть Костю.

Но он на мои слова ноль внимания…

Эх, Костя, Костя, ты совсем не дипломат! Ну что тебе стоило ехать помедленнее, отстать хоть чуть-чуть, чтобы и мы, постепенно отвыкшие от физических нагрузок, почувствовали себя «покорителями» тундры.

Но Костя Клепечин на «наших» оленях вырвался вперед и ни разу не отстал. Олени чувствовали каждое движение молодого пастуха, каждый его молодецкий выкрик.

Когда меня выбросило в очередной сугроб, ко мне подъехал управляющий и, улыбаясь, сказал:

— Однако, обставил нас молодой… Хороший бригадир.

— Однако, не бригадир, а звеньевой, — поправил я его.

— Бригадир, — твердо сказал Ягловский, — как Михаил Клепечин выйдет на пенсию, сразу же утверждаю его бригадиром. Я об этом давно думал, а теперь окончательно утвердился в этом… Однако, вылазь из сугроба, поехали…

А, ещё через несколько часов пути, когда я был весь, как загнанный жеребец, весь в мыле, когда я приготовися к бесславному поражению, взвилась к небо сигнальная ракета, освещая огромное заснеженное пространство, и на белом фоне показалась черная точка — тордох четвертого стада. Полчаса пути — и мы у цели… Смена приехала.

Сменно-звеньевой выпас… Все, что сейчас происходит, — впервые на Колыме! Пройдет время — и сменно-звеньевсй выпас завоюет себе место под солнцем, молодые, да и старые оленеводы голосуют за него двумя руками. Со временем подытожат опыт сгодняшнего дня, выявят все плюсы и минусы, и он обретет более точную, выверенную форму. Тогда за работу возьмутся любознательные краеведы: они обязательно захотят установить, кто был первым из первых. Облегчим им эту задачу и сообщим имена тех, кто стоял у истоков. Это бригадир Михаил Иванович Клепечин — эвен, пастухи Алексей Романович Слепцов — якут, Алексей Семенович Татаев — эвен, санинструктор Анна Ивановна Клепечина — эвенка.

Меняет их комсомольско-молодежное звено: звеньевой Константин Михайлович Клепечин — эвен, пастухи Спиридон Алексеевич Слепцов — юкагир, Гавриил Прокопьевич Татаев — эвен, Федор Ильич Жирков — юкагир, санинструктор Евдокия Спиридоновна Слепцова-юкагирка.

Будем помнить, что история делается нашими современниками сегодня, будущее в их руках…

Это из блокнота Максима Кучаева, но Семен Курилов не заглядывал в него, а видел только то, что на газетной полосе.

— Портфель для бригадира… Портфель для бригадира… — Курилов отложил полосу, подсел к Кучаеву на диван, обнял за плечи.

— Дорогой, Максим… Будь моим другом, Максим!.. Если б я умел плакать, я бы сейчас заплакал. Но у меня давно нет слез, все выплакал в детстве и юности. Портфель для бригадира… Если б ты заехал сейчас в мое прошлое и спросил: "Что ты желаешь, мальчик?"

Я бы ответил дребезжащим щенячьим голосом: "Хлебушка дай! Хлебушка!"… Ты меня как-то спросил, почему я редко залетаю в гнездо своих предков? Я отмахнулся тогда, Максим, а сейчас… сейчас скажу. Тебе одному скажу. Нет, нет, я не пьян и не схожу с ума, не смотри на меня так!..Нет, смотришь!.. Так вот, я убит тундрой, я боюсь тундры. Для меня каждый выезд — напоминание, для меня каждый выезд в тундру — мучение.

— Тебе тяжело. Семен, не надо, не воспоминаний. В другой раз… Никогда не надо письма паши старые читать — есть такой городской романс. В нем не только о письмах, Семён.

— Надо, Максим, надо, если я не буду вспоминать, если я начну беречь свои нервы, то какой я к чёрту писатель! А?.. Может быть, я так долго пишу свой роман, потому что у меня появилась теплая уборная и горячая вода?.. Поберечь себя… Ты в моем последнем рассказе уловил "тоскующий нерв", ты сказал мне тогда, что я смешливо дурачусь сквозь слезы… Верно подметил…

Рассказ был о щенке по кличке Кучу-кучу. О маленьком веселом щеночке. По утрам он лизал мальчишеское лицо своим теплым шершавым языком…

Мальчишка любил все маленькое: оленят, голых мышат. Но собаки растут намного быстрее людей — мальчонка еще оставался маленьким, а щенок превратился в огромного лохматого пса. И единственное, что еще притягивало мальчика к собаке, так это то, что несмотря на свой рост, оставался он по-прежнему доброй и ласковой псиной.

Однажды мальчонка подобрал в тундре птичку, выпавшую из гнезда. Розовато-белое тельце ее, не покрытое перьями, дрожало на ладони. Мальчонка протянул птичку Кучу-кучу.

— Лизни, псинка, ее своим теплым языком. Отогрей.

Не понял Кучу-кучу мальчика, потянулся мордой к маленькой ладошке, миг и… съел Кучу-кучу птичьего детеныша. Большой съел маленького!

Вильнула псина хвостом: "Ты этого хотел, малыш?"

Озлился мальчишка.

— Пошла вон, вонючая псина! Чтоб ты сдохла и песцы обглодали твои кости! — и пнул в бок, ничего не понимающего пса, вся вина которого состояла в том, что он еще плохо знал коварный человеческий язык.

А однажды отец сказал мальчонке, что Кучу-кучу собирается в дальнюю дорогу. Навсегда. Мальчишка уже знал, что такое — навсегда! Многие люди и животные тундры ушли из его короткой памяти навсегда. И нет от них оттуда ни весточки!

— Вот и хорошо! — обрадовался мальчишка. — Пусть уходит злой Кучу-кучу — пожиратель детенышей! — навсегда.

А мать сказала, дав мальчишке кусок мяса:

— Отнеси собаке, пусть порадуется перед длинной дорогой…

Мальчик не отдал собаке ее последнее мясо, показал только дразня, съел сам и на прощанье пнул ногою удивленного пса…

Потом он увидел шкуру Кучу-кучу. Гладкую, аккуратно расчесанную шкуру с блестящим, как снег под лучами уходящего на зимовку солнца, искрящимся мехом…

Мальчишка еще многого не понимал, но тут он вдруг понял главное: он совершил кощунство — обидел перед смертью своего доверчивого друга. И только сейчас до него дошел истинный смысл такого простого слова «навсегда». Навсегда — это… Это, когда и захотел бы, но уже не у кого просить прощения! Навсегда — это и значит навсегда.

Мальчишка станет взрослым, повидает много смертей на своем веку, но Кучу-кучу не уйдет из памяти.

"Много с той поры в тундре выпало и растаяло снегов. Жизнь не раз испытывала меня на человечность, то даря, то отнимая радость истинной дружбы. И я не раз утверждался в том, что в мире человеческих отношений нет большей ценности и утраты, чем доверие."

— Не надо, Семен, — повторил Кучаев, — ты устал, вот уж скоро утро, расслабся. Давай говорить о женщинах, Семен. О женщинах всегда приятно говорить. Говорят, татарочка одна на тебя заглядывается…

— У нее есть муж, Максим. И — дочь.

— Дочь!? Первый раз слышу!

— Вначале дочь жила у родителей Насимы в Казани, а недавно — большая уже девочка! — переехала в Черский. Но, хватит об этом, сам не знаю, что из этого выйдет!.. Однако, Максим, тебе надо было стать врачом, а не писателем! Компрессики прикладываешь к моему сердцу.

— Однако, ты много говоришь, Семен.

— Ага. Значит тебе показалось, что я много говорю? Северный человек и… много, много говорит?.. Ты прав, Максим, я сегодня очень много говорю. Но у меня в оправдание есть две уважительных причины. Две, а не одна!

— Давай первую!

— Кажется, заканчиваю первый роман из задуманной трилогии "Ханидо и Халерха".

— Что ж ты сразу не сказал, — обрадовался Кучаев, — есть оправдание нашему ночному бдению! О чем роман, Семен? Ах, чего это я спрашиваю! Конечно, о Севере!

— Я назвал его "Люди, купцы, шаманы".

— Экзотично.

— Какая уж там экзотика. Это роман о тех временах, когда юкагиры и ламуты, чукчи и якуты в беспросветности, когда будущее их было темным, как долгая полярная ночь, когда народ северный был зол и дик, как песец… Но я не о романе хочу говорить сейчас с тобою, Максим.

— О чем же?.. Напиши я роман, так до потолка бы прыгал от радости! А мыс тобою глушим уж какую ночь коньячную сивуху, а ты говоришь обо всем на свете, но только не о главном! Я же представляю себе, что значит поднять этакую романную глыбу!

— Не о том речь, Максим! Хочу говорить с тобою долго-долго, как южный человек.

— Вторая уважительная причина?

— Да.

Что-то странное было во взгляде Семена Курилова. Впечатление такое, будто в форточку, вместе с морозным ветром, влетела птица-старость и тенью своего крыла накрыла моложавое лицо юкагирского писателя. Прав Семен, арктический год смело можно умножить на два. А то — и на три!

— Давай вторую уважительную!

— Максим! Может такое случится, что первый мой роман окажется и последним.

— Думаешь, не напечатают?

— Думаю, напечатают. Я не в том смысле, в прямом.

— Однако, мы устали, — попытался перевести разговор в шутку Кучаев, но осекся, увидев устремленный на себя взгляд: трезвый, режущий, колючий.

— Я не привык никого обманывать, Максим Леонидович, тем более, себя. Я держусь в жизни на одном самолюбии. Я хочу, чтобы после моего физического ухода навсегда, знали мою биографию. Понятно я говорю? Хорошо ли прочищены твои уши, чтобы услышать то, что я говорю?

Кучаев оторопел: до него еще не дошел глубинный смысл сказанного. Как воспринимать слова юкагирского писателя? Может быть, у северных народностей они имеют второй, потаенный, иносказательный смысл?.. А, может, это так мрачно шутит Семен Курилов. Ответил осторожно, подбирая слова. Так разговаривают с больными.

— Так напиши свою биографию, Семен, сам. Кто лучше тебя это сделает?.. Каждый день по листочку, по одному листочку и через год — биографический роман в триста шестьдесят пять страниц. А если год високосный, то на одну страничку больше. Ты усекаешь мою мысль?

Курилов улыбнулся.

— Доктор, доктор и есть. Но, во-первых, коллега, мне еще рано писать печатные автобиографии — редакторы не так поймут! Во-вторых, я же тебе сказал: "Люди, купцы, шаманы" только первый роман из трех. Мне надо торопиться, Максим, Мне отпущено жизни еще на два романа…

Успокоилась было за ночь метель за окном, а к утру вновь принялась за свою работу, стала раскачивать электрические фонари на столбах и воротах, пробовать крепость рекламных плакатов и крыш, вгонять дымы в печные трубы и пугать людей, подвывая то волком, то, впадающим в транс шаманом…

— Для запева, Максим, я рассказал тебе о своем детстве. Детство — очаровательная пора человечества! Так, по крайней мере, утверждает пишущая наша братия. Но если б мне предложили вновь стать ребенком, начать жизнь сначала, с белого листа, я бы не согласился. Я бы хотел начать отсчет времени с того момента, когда вывел первое слово в своем первом осмысленном рассказе. Но из песни слова не выкинешь, а из жизни — детство… Было и у меня детство…

ПЕРЕВАЛ

"Урал" подбирался к перевалу — ощущался подъём. Машина тяжело дышала и, казалось, нехватка в воздухе кислорода отражается и на её железных лёгких.

— Ну, ну, дорогуша, поднатужься…Ну ещё чуть-чуть, миленькая, — Гаранин шептал ласковые слова и разговаривал с машиной, как с живым существом. — Так, так, незабудочка ты моя…

По сторонам дыбились горы Чукотки и высоковольтные пролвода Билибинской атомной электростанции настороженно гудели. Впереди полыхнули сполохи полярного сияния и тотчас исчезли. Луна, будто откушенная с одного бока, зависла над изуродованными литственницами. Всё это выглядело не совсем правдоподобно и напоминало декорации из шиллеровского "Коварства и любви", выполненные в мрачных тонах. Того и гляди, появтся братья-разбойники!

— Я первый раз еду ночью в машине, — прошептала З.И. Щеглова, — красота-то какая! Серёжа, посмотри!

"Красота!" — фыркнул про себя Гаранин. — "Чорт бы её побрал эту красоту! Лучше бы за дорогами следили!"

Да, дороги оставляли желать лучшего. Извилистые, кочковатые, стиральные доски, а не северные дороги. Даже самая оживлённая трёхсоткилометровая трасса Зелёный Мыс — Билибино выглядет угрожающей. Поэтому и скорости машин, по сравнению с прошлогодними, снизились в два-три раза. И ломаются машины на этой трясучке в два-три раза быстрее.

Говорят, главному дорожнику дали по мозгам за то, что схваченную ещё первыми морозами трассу не выровняли бульдозерами. Начальнику хоть и влили по первое число, но дело-то этим всё равно не спасли! По такой дороге за зиму не успеешь переправить все грузы из Якутии на Чукотку. А грузы — это шофёрский заработок, целое лет ожидающих открытия зимника.

"Красота! Чорт бы побрал эту красоту!"

З. И. Щеглова вдруг неожиданно стала декламировать стихи:

Лежит средь сопок в инее, как будто в сердце выбита, дорога-трасса зимняя

Зелёный Мыс — Билибино…

Гаранин покосился на Зину, но ничего не сказал. Стихи он не любил. И не читал. Он не мог найти стихам практического применения. Для охмурения женщин? Так они и без рифм к нему липнут. Кто-то, когда-то, где-то пустил в большой полёт «утку», что лучшие семьянины получаются из еврейских мужчин! Дудки всё это! И со стихами тоже явный перебор. Да и не стишков ему сейчас было: скользкий подъём на перевал требовал внимания и внимания. Если его «Урал» не одолеет перевал, соскользнёт вниз, то загорать им до утра. Только утром его трактором вытянут на плато. Шоферская броатия говорит, что в это время года перевал не страшен — хороший водитель всегда его одолеет. Так что, попробуй не заберись на верхотуру: не только в заработке потеряешь, но и станешь посмешищем. Кому-кому, а новеньким такое не прощают!

— Что же ты молчишь, Серёжа?

— А-а!? Что?! — встрепенулся Гаранин.

— Нравятся стихи?

— Очень! — не задумываясь ответил Сергей. В голосе его была искренность. Вернее, та модуляция, которую принимают за искренность. — Это ж надо так складно написать. Гонорар, небось, отхватил.

— Спасибо тебе, Серёжа, что вытащил меня из берлоги. А то все говорят: "Билибино! Билибино!", а я там ни разу не была. Спасибо! — З. И. Щеглова осторожно прикоснулась к гаранинской руке и погладила её. Жёсткую, продымленную, пропахшую бензином руку.

А Сергей Гаранин уже давно отключился от стихов, начисто выбросил их из головы. Да и о Зине Щегловой забыл — чортова дорога! Приехал-прилетел Сергей на Крайний Север не за экзотикой. Необходима настоящему мужчине личная машина? Что за вопрос! Собственный замок? Ох, как нужен!..Вот когда всё это будет иметь мужчина, можно и жениться.

Гаранин покосился на свою пассажирку. Не на Зине, конечно, хотя можно и на Зине: баба не гулящая, на морду смотрится…Деньги у неё тоже должны быть. Сама уже много лет на Севере, да от погибшего мужа — лётчика полярной авиации — должно кое-что остаться…

" Урал" попал в выбоину, но перевалил её, натужно взревел, жалуясь на судьбу перестукиванием клапанов — " ну скоро ли это распроклятое плато окончится!?" — но на скорости это не отразилось.

— Умничка ты моя, — похвалил машину Гаранин, — кровиночка моя единственная…Изумрудинка…Кровиночка моя единственная…

З.И. Щеглова прислушивалась к ласковым пришептываниям и, краснея, подумала: не израсходовал бы он все нежные слова, хоть частичку душевного тепла оставил бы ей этот желанный мужчина.

Нравился ей Сергей — что уж тут поделаешь! Да и, должно быть, истомилась женская душа в одиночестве. Одиночество противопоказано живому человеку.

Зина долго ждала, когда позвонит Сергей Гаранин, но то всё не звонил и не звонил. Потом она, вроде бы, заметила его в форменной шапке, но подумала: обозналась. И когда отчаялась дождаться, он позвонил.

Сообщил, что временно работал в охране — не обозналась, значит! — Сообщил, что перешёл теперь работать в автобазу и сразу же получил новый «Урал» с ведущим передним мостом — повезло! — что и место в общежитие нашлось, не надо платить лишние деньги за съём квартиры. И Зина, неожиданно даже для самой себя, пригласила в гости: новая работа, новая машина — это ли не повод для торжества!

Пригласила и сразу же испугалась своей смелости: только же один раз видела! Она хотела тут же перезвонить, отменить встречу, но не знала номера телефона. Телефон ещё можно отыскать, но она фамилии Сергея тоже не знала.

И он пришёл. В новой хрустящей дублёнке — шоферам положено! — в валенках, в мохнатой заячьей шапке. Огромный, весёлый, добродушный. Достал из необъятного кармана новой дублёнки бутылку водки и водрузил на стол.

З.И. Щеглова заставила его бутылку спрятать, сказала твёрдо:

— Пить будем только чай!

Сергей усмехнулся, — женские причуды! — подмигнул другому Сергею, портрет которого в траурной рамке висел над двухспальной кроватью: "Потрепыхайся, потрепыхайся, куропаточка!"

С момента трагической гибели Сергея Щеглова прошло уже добрых пять лет. И с тех пор в её маленькой комнатке не появлялся ни один мужчина. Сергей Гаранин — первый.

— Чай так чай, — дешевле обойдётся! — пошутил Гаранин.

Когда чая было уже выпито предостаточно, когда диктор передал сводку погоды и пожелал доброй ночи, Сергей встал из-за стола и направился к двери.

— Пора. Завтра в рейс.

Это был ещё один из гаранинских приёмов. Сейчас З.И. Щеглова скажет: " Ну куда ты пойдёшь в ночь? Я постелю тебе на раскладушке!" И он останется. Остальное — дело техники!

Но Зина ничего не сказала. Протянула руку.

— Звони, Сергей.

Тогда Гаранин сделал шаг вперёд и обнял её. Зина мягко отвела горячие руки, заплакаа…

Сергей Гаранин ушёл в полярную темень и, чертыхаясь, добрался до своего общежития…"Ломается, как целка! Дура!"

Потом он пришёл ещё. Ради спортивного интереса. Всё те же неизменные чаи. И — прощальные слова:

— Ты звони, Сергей, не забывай…

" Цену себе набивает, куропатка! От Гаранина не увернёшься!"

От З.И. Щегловой он шёл к красавице-татарке Насиме Нуршиной, с которой познакомился при выдаче первой шоферской зарплаты. Насима получала деньги за мужа, который мотался со своей машиной по колымским трассам. Насима — это удобно. Тут полная ясность: ты молчишь и она молчит. Шито-крыто!

Говорят, не один он к ней похаживает. Но в этом Сергей Гаранин не находил ничего предосудительного: хороший товар на прилавках не залёживается! Только б на винт не намотать! Венерических болезней он побаивался…

А в рейс З.И.Щеглова напросилась сама. Пожаловалась, что вот уж много лет живёт в Арктике, а дальше Черского и Зелёного Мыса не бывала…

А плато — вот оно. Совсем рядом! Ещё несколько усилий и…

— Ну, поднатужься, родненькая. Ну ещё чуть=чуть…

Дрожь пробежала по кабине, как у гончей перед прыжком и «Урал», произнесся «уф-ф-сы-э», вкатился на пронизанное всеми чукотскими ветрами плато. Гаранин выключил скорость, выскочил на укатанный сотнями маши снег. Закричал во всю мощь своих лёгких — так, наверное, орали первобытные люди, встречаясь с мамонтом!

— Эге-ге-гей! Взяли, Зинуха, взяли и эту высоту! Ай да, Гаранин! Эге-гей-й! — ветер унёс его победный глас в настороженные сопки. — Мы с тобой покорили тундру, Зинуха!

Сергей Гаранин радовался, как мальчишка. Был он сейчас особенно хорош: полушубок расстегнут и из-под него выглядывает красный свитер, — зинин подарок, — очень любил этот свитер лётчик Сергей Щеглов! — уши мохнатой шапки колыхаются на ветру, — похож он сейчас на Ивана Папанина, покорившего макушку земли.

З.И. Щеглова выскочила из кабины, задохнулась от морозного ветра, поскользнулась и чуть не упала. И упала бы, если б не крепкие гаранинские руки. Сергей подхватил её, приподнял над продрогшей землёй, прижал к груди. Она уткнулась в пахнущий бензином и мазутом знакомый свитер, с наслаждением вдыхая прогорклый запах. Гаранин локтем открыл дверцу кабины, положил женщину на широкое сиденье. Выключил подсветку приборов. Губы нашли губы.

— Милая ты моя. Родненькая, — Гаранин шептал те слова, которые он говорил машине и которые так хотела услышать Зина.

Рука Гаранина нащупала шлейф ватных брюк…Зина не сопротивлялась. Он осторожно снял с неё валенки…Добрался до разгоряченного тела…

Маленькая, незаметная в полярной ночи слезинка выкатились из женских глаз: она молча просила прощения у Сергея. У того Сергея Щеглова, что остался в одинокой квартире в Черском. Фотографией на стене в чёрной траурной рамке.

Свадьбы не было. Просто после рейса Сергей Гаранин перенёс свой чемодан из общежития в маленькую зинину комнатушку.

— Не выгонишь?

Зина прижалась к нему. Сказала серьёзно:

— Я люблю тебя, Серёжа. Я тебя очень люблю…

ОЧЕРЕДНАЯ РЕДАКЦИОННАЯ ЛЕТУЧКА

Редакционную летучку Иван Иванович Перевеслов всегда проводил в своем кабинете, хотя эта квадратная комната ничем не отличалась от других. Здесь, среди знакомых и давно не замечаемых картин "Полярное сияние", «Тундра» и других северных пейзажей, принадлежавших кисти местного художника, среди мягкой с зеленой обивкой мебели, успокаивающей глаз цветом весны, редактор чувствовал себя уверенней..

— Все собрались?

— Все, кроме тех, кто не пришел.

Редактор не отреагировал на шутку, а это считалось плохим признаком. Это считалось, что редактор хоть и проснулся, но встал на левую ногу.

— Начнем. Вот я и говорю…

Редактор еще ничего не сказал, редактор еще только прицелился к разговору, но это его "вот я и говорю!" не предвещало ничего хорошего. И верно, начал он с разноса.

— Что это за газета!? — он двумя пальцами, как кутенка, приподнял газетный лист над столом.

— "Колымская правда", — подсказали ему.

— Да? — зыркнул на говорившего редактор. — "Колымская"?.. Действительно, на ней так и написамо. Но, если б я не прочитал название, подумал бы: это развлекательная газета выпущена на крымском курорте. В ней есть все: стихи и…

Редактор неделю отсутствовал, и несколько номеров, что успели выйти в его отсутствии, подписывал его зам — Анатолий Александрович Гринес. Толь Толич! Но не в этом дело. Редактор считал, что в его отсутствие — "учишь их учишь!" — газета ни разу не выходила полноценной. Такой, какой и положено быть рабочей и боевой газете!

— Стихи-стишочки…

— Не просто стихи, Иван Иваныч, — тотчас поймал камешек, пущенный в огород отдела культуры Дима Стручков, — не просто стихи, а стихотворный семейный дуэт. В этом номере, который вы изволили поднять над столом за уши, мы знакомим читателей с бортрадистом Валентином Медведевым и его дочерью Леной, выпускницей Черской средней школы… Преемственность поколений — вот как это называется, Иван Иваныч. Послушайте, как пишет отец…

Стручков встал, отодвинул ногу — так, по его мнению читал стихи непревзойденный Качалов! — сделал соответствующее выражение лица.

Слышу я, как на рассвете шепчутся скалы с волной.

Стланика синие ветви, пахнут седой стариной.

Чудится, что с Индигирки, мимо зеркальных озер, на Колыму с Индигирки мчится на нартах догор…

— Догор, Иван Иваныч, это друг, товарищ и брат!

— Это ты мне говоришь?!

— Вам, вам, Иван Иваныч! А вот послушайте, как нежнейшим контральто вторит ему дочь Леночка:

Туман рассыпался, как пудра, в нем утонули все дома

Холодное седое утро, и мглой покрыта Колыма…

А дальше там…

— Дмитрий Гаврилович, — в редакторском голосе металл, — стихи будем читать после работы. А этот семейный дуэт… против него ничего не имею, стихи вполне на уровне, можно было и в воскресном номере поместить. И эту новеллу тоже можно было оставить до праздничного номера! Воспользовались, что редактор в командировке?

Если быть справедливым, то действительно, этот рядовой номер получился с литературным перекосом. Когда особенно не хочется задумываться над газетой — "все равно доброго слова от редактора не дождешься!" — то втискиваешь в номер стихи, которых в портфеле редакции всегда предостаточно!.. Хватает и другого литературного материала! Парочку стихов, парочку рассказиков и… полгазеты, — а то и вся! — готова! И новелла Семена Курилова "Напутствие моей бабушки", тоже могла бы подождать…

Но — зачем ждать?.. Еще неизвестно, прочтут ли пламенный отчет редактора о перевозке рыбы из Черского в Якутск, а новеллу уж точно прочтут. И душу человеческую она затронет.

Максим Кучаев завидовал мастерству и наивной чистоте строк, родившихся под пером своего собрата… При этом он думал: новелла могла украсить не только эту малоформатную газетку, выпускающуюся для нескольких десятков тысяч жителей, но и в областной, даже в столичной газете она бы не затерялась.

И это была, если называть вещи своими именами, редакторская зависть к своему, более талантливому заместителю Анатолию Гринесу, который и перевёл с юкагирского на русский эту новеллу и, который, и при редакторе заполнял своими статьями и информациями, если не всю газету, то большую её часть!

"Немного убавлю, немного прибавлю. Расскажу о том, что говорила мне бабушка.

Если почувствуешь на себе острый и недобрый взгляд, посмотри в ответ спокойно и открыто, так как на тебя в детстве смотрела Мать.

Если тебя толкнет грубая сила, напомни ее владельцу, что у него есть Мать, что она всегда желает ему только добра.

Не дай удалить себя и других по лицу — оно в детстве нацеловано Матерью.

Жалей свои и чужие слезы. Это — влага сердца, без нее оно высохнет.

Не оскверняй тело татуировкой: его в детстве мыла, пеленала и ласкала твоя Мать.

Ложь, ненависть, зависть-плесень жизни. Смывай ее, чтобы душа была чистой, как материнская любовь.

Грешно брать тайком чужое добро. Ведь не может дитя украдкой сосать материнскую грудь.

Жалей сирот, умей прощать их. Они не произносили в детстве слово Мама.

Первое слово человека — мама, последнее-мама. Мир держится на ласке матерей.

Это не просто слова. Это памятка в жизни. Их сказала бывшая мама, моя бабушка."

Редакторский голос набирал силу.

— Где информация из глубины тундры?! Хватить обсасывать ее по краям!.. Кто похоронил рубрику "Пьянству — бой!"? Где корреспонденция о плохой работе телефонной станции? Их нет, этих бичующих статей не только на газетной полосе, но и в планах. Где!? Кто мне ответит?.. Во ты, Семен…

Курилов вскочил, сделал вид, что напуган страшно. Но Кучаев знал, у него сегодня преотличнейшее настроение — роман, первый роман из трех задуманных завершен.

— Я, Иван Иваныч, я — Семен Великий Юкагир!.. Вы правы, я ничего не смыслю в газете! И если б не партийные органы, которые меня навязывают на вашу голову…Гнать в три шеи такого сотрудника! Разрешите сесть, Иван Иваныч?

— Садись, — махнул рукой редактор. — Все правильно, Семен, информации от тебя не дождешься, ты до информации еще не дорос, а информация — это хлеб газеты. Кто это сказал?

— Вы, Иван Иваныч. Только вы способны на такое высказывание, емкое, афористичное, Иван Иваныч!

— Да не я, — поморщился редактор, — наука журналистика так говорит, Семен. Я и не требую от тебя информации, давай проблемные статьи!.. Вот вчера, свидетелем бы, в чукотском совхозе взбунтовалась молодежь — не хочет пасти оленей!.. Материалы о сменно-звеньевом выпасе должны у нас быть из номера в номер. Как ты считаешь, Семен — Великий Юкагир — это проблема?

— Проблема, да еще какая, Иван Иваныч… Вот тут Кучаев Максим Леонидович разразился на эту тему — завтра в газете увидите. Так он требует портфель для бригадира!.. Как вы думаете, нужен портфель для бригадира?..

— Нужен, нужен, Семен! Раз просят, значит нужен для чего-то!.. Но только одному Кучаеву с проблемой не справится. Кто-то еще должен писать об этом! — в редакторских глазах укор.

— Я! — вдруг неожиданно сказал замредактора Толя Гринес. — Я буду писать обо всем. И о беспробудном пьянстве аборигенов и местного начальства! О привесе и приплоде! О мусорных свалках! Я это могу делать хорошо, Иван Иваныч, Но у меня не получаются новеллы, такие, как у Великого Юкагира.

— Ну, ну, — смягчился редактор, — я разве что имею против Семена? Да, он на моих глазах превратился в писателя. И я люблю его. Да, да, можете не хихикать, и редактор может любить… Но если дать ему волю, то он и на планерках появляться не будет. Семен! Ты не уснул там, Семен? У тебя какой-то отсутствующий взгляд. О чем ты думаешь. Семен?

— О разном, — ответил Курилов.

— О газете не думаешь? Только честно ответь!?

— А разве я вас когда-нибудь обманывал, Иван Иванович? Я думаю сейчас об Амболке и его жене Амболихе.

— Кто такие? — насторожился редактор. — Почему заинтересовался? В связи с какими событиями?

— В связи с всеобщим незнанием истории, Иван Иваныч. Амболка — русский казак. Меня интересует его женитьба на белокожей юкагирке. Прослеживается прямая связь между его женитьбой и историей Нижнеколымского острога — нашего поселка Черского. Того самого, в котором мы с вами живем.

Редактор сел на стул, уперся локтями о стол и сжал голову ладонями, слегка постукивая по ней пальцами.

— Семен, — промычал он, — Семен, для чего тебе нужны сейчас эти сказочки? Хочешь доказать, что юкагиры появились на свет божий от объятий женщины и медведя?

— Это не сказочки, Иван Иваныч, это мифы. А мифы, легенды, предания и, как вы выразились, сказочки — посох, на который необходимо опираться, чтобы не набить себе шишку на лбу, шагая по жизни. Если хотите знать, мифы заставляют меня по иному взглянуть и на сегодняшний день. Иван Иваныч, — неожиданно спросил Курилов, — какого вы роду-племени?

— Я? — редактор оставил в покое голову, встал. — Я? Но ты же знаешь, я — якут.

— Какой вы якут! — покачал головою Семен. — Если у вас отец якут, это не значит, что и вы якут. Если у вас мать якутка, это тоже не значит, что вы можете называться якутом. И знание якутского языка вас не спасет. Когда вы будете знать жизнь своих прадедов и прапрадедов, вы станете якутом. Когда вы изучите историю жизни своей прапраматери, вы станете якутом. А моя мечта в том и заключается, чтобы каждый юкагир знал, что род его пошел от эрбэчканов или чуванцев — это кому как нравится! Лично я себя отношу к эрбэчканам.

Максим Кучаев не понимал, для чего Семен Курилов затеял этот разговор? Чтобы подразнить редактора? Но — зачем? Дай бог, чтобы все редакторы так относились к писателям, зарабатывающим себе на пропитание газетными строчками!

Только потом до него дойдет глубинный смысл подобных разговоров, потом, когда он ближе сойдется с Великим Юкагиром и когда выйдет из печати его первый роман — на редакционных летучках, в разговорах с товарищами он «обкатывал» свои мысли, которые потом отлились в романе отшлифованными строками:

"Люди, жившие возле Большого и Малого Улуро, назывались улурочи. Они были под стать суровой природе. Улурочи — это алаи и эрбэчканы. Алаи — потомки юкагирского богатыря йдилвея, вошедшего в родовую легенду. Идилвей перепрыгивал реки и виски, догонял диких оленей и в половодье переносил на своей спине трех беременных женщин. А эрбэчканы — потомки Эрбэчкана, который будто бы родился в медвежьей берлоге, что согласно преданию, сроднило юкагиров с могучим медведем".

— Семен! Что ты от меня хочешь, Семен? Свободы в газете? Районная газета задыхается от нехватки материалов. Каждый сотрудник на учете. У меня каждое утро голова пухнет, потому что этим котелком должен думать, чем будет накормлен завтрашний, послезавтрашний номер газеты… Все! Умолкли! Переходим к делу! — приказал редактор, хотя кроме него и Семена Курилова все давно молчали. — Семен! Что ты предлагаешь в ближайшие номера газеты?

— Статью.

— Вот как?! — редакторские брови полезли вверх. — Ты и… статью. Может, "однако новеллу"?

— Ох, Иван Иваныч, вам бы только подразнить Великого Юкагира. Однако, я предлагаю статью, а не новеллу. Да, да, статью. И хочу ее назвать так: "Быть в Черском краеведческому музею!"

— Так ведь вопрос с музеем уже провентилирован. Есть даже решение районного комитета партии.

— Решение есть! Музея нет! И это-в Черском! Столице колымского края!

Я был недавно в Оюсардахе… Небольшое такое село…

— Мы же тебя туда не посылали! — сказал редактор, — Когда просишь тебя съездить в тундру, ты отказываешься. Не посылаю, иду тебе навстречу, а ты — едешь!

Но Курилов будто и не слышал редакторских слов.

— В этом селе живут охотники и животноводы. Да какие там к шаману охотники! Три с половиною старика там живут и две старухи с четвертью! А музей какой открыли! Я впервые увидел в Оюсардахе столько предметов домашней утвари и труда якутов, чукчей, эвенов, юкагиров… А ведь музей в Черском предполагалось открыть еще тогда, когда я под редакторский стол пешком ходил. Помните, мы не поддержали учительницу Караулову, которая сделала робкую попытку основать такой музей?

— Я не был тогда редактором, — развел руками Перевеслов, — я тогда был просто литсотрудником.

— Однако, вы сейчас редактор!

Перевеслов поднял руки: сдаюсь!

— Уговорил, Семен. Ждем от тебя статью о музее. — Редактор скосил взгляд на Кучаева.

— Вам, Максим Леонидович, поручаю отредактировать статью нашего — едва заметный поклон в сторону Семена Курилова — Великого — выше не бывает! — Юкагира. Кто как не писатель сможет это хорошо сделать.

— Согласен, — ответил Кучаев.

— Но этой работой будете заниматься в свободное время. А на ближайшие дни… Запишите!

— Запомню. У меня хорошая память.

— Запишите, запишите, Кучаев! Потом начнешь с вас требовать материал, а вы: "Впервые слышу о таком задании!" Пишите! Осветить грузовые перевозки по зимнику — раз! Статьи, заметки, информации о сменно-звеньевом выпасе — два!.. В Андрюшкино побывали, поезжайте в Колымское, в Походск… Вкручивайтесь в наши беды, а не изучайте деяния Великого Юкагира посредством, — редактор пощелкал себя по кадыку как заправский выпивоха, — бутылочки… Так, так… с этими покончено… Толь Толич! Будет очерк о «СП»? Зря я что ли воевал с начальством авиапредприятия, чтобы вас взяли в самолет?! Значит, будет?.. Хорошо. Все свободны. Как говорил один из великих, за работу, товарищи

АБДУЛКАДИР ИЛИ АЛЁШКА РЕЗАЕВ

В командировочном удостоверении Максима Кучаева конечным пунктом значилось: "прииск Весенний", а у водителя в путевом листе — "Дальний".

Владимир Матвеева Кравченко — "называйте меня Володей!" — покрутил в руках командировочное удостоверение и сплюнул,

— Какой олух царя небесного это писал?!

Писали в редакции, но консультировались-то на автобазе Зеленый Мыс — встал на защиту редакции Кучаев, — сказали: все машины пойдут на «Весенний» и только на "Весенний".

Кравченко взрывается.

— Закачу грандиозный скандал, если и меня туда пошлют! Это ж дополнительно еще триста километров!

— Бензина не хватит!

— Бензином хоть залейся, а только предупреждать надо. Я бы харчей приготовил, жену предупредил. Она, знаете, у меня какая! До минуты высчитывает путь. А тут не минутами пахнет, сутками!

Под светом фар серебрились снежинки, где-то впереди чернели холодные сопки Чукотки, так похожие на низкорослые горы Крыма. Машина свернула на боковую дорогу, оставляя трассу на Билибино…

Тяжелая дорога! Кравченко то и дело переключает рычаги, выбирая оптимальную скорость. Но несмотря на его старания, Максима Кучаева бросает со стороны в сторону. Приходится держаться за поручни, чтобы не «поцеловать» лобовое стекло.

Володя Кравченко хитровато улыбается, наблюдая за усилиями журналиста устроиться поудобней. Успокаивает:

— Выдержите эту трясучку, ничего вам больше в жизни будет не страшно. А будете в газету писать, не забудьте упомянуть о геройских действиях шоферов и о безалаберности начальства…

В диспетчерской повертели путевку Кравченко и несмотря на то, что там было написано «Дальний», сказали, как отрубили:

— Поедете на «Весенний». Сказано было вашим, чтобы снаряжали машины только на «Весенний». В игрушки, что ли, там у вас играются! И не делайте кислую физиономию! Поедете как миленький!

Кравченко со своим шершавым подбородком приткнулся к уху Кучаева, зашептал:

— Скажите, вам необходимо быть на «Дальнем»? Скажите, что эту машину специально выделили для вас! Вы же не были на "Дальнем"?!. Стукнете по этому диспетчеру красной книжечкой. А, Леонидыч?.. «Дальний» — новая золотоносная шахта. Увидите прииск в зародыше, — продолжал нашептывать Кравченко, — поговорите с представителем БГОКа! (Билибинский горно-обогатительный комбинат — М. Л.)

Перед поездкой редактор предупредил Кучаева: портить отношения с шоферами-последнее дело! "Молчи, слушай, запоминай и изредка записывай! А встревать в их дела — ни-ни!"

— Сейчас переговорю, — мотнул головою Кучаев.

Представитель золотоносных приисков тоже был великий дока и решил мудро: связываться с газетчиками, что против ветра плеваться!

— Хорошо! — прочитал в редакционном удостоверении фамилию. — Хорошо, товарищ Кучаев. Иду навстречу лично вам, товарищ Кучаев. На «Весенний» поедете следующим рейсом, а сейчас повезете взрывчатку на "Дальний"…

В лице водителя Владимира Кравченко Кучаев приобрел себе, если не друга, то товарища и союзника.

— После рейса — прошу в гости! Бутылка, считайте, на столе… Уж расстарается, моя' Валюха…

У самого выезда на трассу Зеленый Мыс — Билибино, остановились. Множество машин стояло у выезда. Водители толпились кучкой, курили, обсуждали дальнейшее свое передвижение. Все сходились на том, что дорога — дрек!

К машине Кравченко подошел парень. Красивый парень восточного типа.

— Здорово, Володька, — он подал руку Кравченко и покосился на Кучаева, — до Билибино трасса накатанная. Одна только наледь встречается, так ты в нее не вьезжай, а то твое дело дохлое. А это кто с тобою? — он снова недобро посмотрел на Кучаева.

Максим Кучаев хоть и не расслышал слов, но сразу подметил — разговор о нём, а, когда взгляды случайно встречаются, поспешно отворачивается в сторону. Будто сказать хочет; ты меня не знаешь, а я тебя и знать не хочу!

— Корреспондент. Из "Колымки", — пояснил Кравченко.

— Так я и думал! — усмехнулся парень и отвернулся в сторону. — Ты, Володька, подскажи этому корреспонденту из "Колымки", — нет, тут явно что-то есть; не хочет этот водитель вести с Кучаевым разговор! — скажи корреспонденту, чтобы какследует пропесочил наших дорожников.

— Подскажу.

— Ну, я пошел…

Уставшие Кравченко и Кучаев ехали молча. И вдруг Кравченко, — вроде бы ни с того, ни с сего! — сказал улыбнувшись.

— Знаете, Леонидыч, как зовут парня!

— Какого?

— Ну того, который на вас косяки кидал!

— Ага! — и Кравченко это заметил. Значит, не показалось Кучаеву, -

Алешкой он себя называл.

— Как бы не так! Это мы его так зовем. А настоящее его имя… Тьфу, черт, язык сломаешь! Абдулкадир его зовут.

— Абдулкадир, — попробовал на язык имя Кучаев. — Абдулкадир… Где-то я уже слышал это ими…

— Возможно. Поселок наш — маленький, все друг дружку знают.

— Абдулкадир…

— Ну да, Абдулкадир. Но никак не привыкнем: Алешка да Алешка. Должно быть, обидно парню, что его перекрестили. Но мы же не со зла. Верно, Леонидыч?

— Верно.

— Я к тому клоню, Леонидыч, чтобы вы прописали о нем в газете. Неужь, не заслуживает?

— Абдулкадир… Абдулкадир… Память дырявой становится. Совсем недавно я слышал это имя. Нет, не вспомню!..

Дальняя дорога располагает к разговорам. Да и после того, как Кучаев помог Кравченко избежать поездки на «Весенний», водитель стал разговорчивее… Рассказал о своей жене Валюхе, о двух своих детях, которых он приобрел вместе с женою…

— От меня, Леонидыч, детей быть не может. Третьего хотели — не получается. Так что Валюхе я даже благодарен, что она с таким приданным.

— Дети папой зовут?

— А то как же! — кустистые брови Кравченко поползли вверх. — А то как же! Я и есть им отец!

— Первая она у тебя!

— Так уж и первая! — Володя рассмеялся. — Ох и настырный вы народ, журналисты! Так и быть, доложу в подробностях. Не для печати, конечно!

Кравченко строго посмотрел на Кучаева, — все, что услышите, могила!

Кучаев улыбнулся.

— Чтоб мне провалиться на этом месте! Чтоб мне ботинки всегда тесными стали! Что б мне…

— Нет, я серьезно, Леонидыч!

— И я серьезно, Володя. Клянусь, никогда и нигде не употреблю ни одного слова во вред тебе.

Володя рассмеялся.

— Если роман напишите, то, пожалуйста, расписывайте на всю катушку. А в газету вставлять не надо. Договорились?.. Леонидыч, вы Абдулкадира помните?.. Ну, Лешку?

— А как же!

— Так моей первой была его жена.

— Жена?..

— Ага. Но об этом я не знал тогда. Был я в командировке в Казани и в одном ресторане познакомился с девушкой… Что вы на меня так смотрите, Леонидыч?! А-а, понимаю, по моему рассказу выходит, что я алкаш какой!.. Сразу поясняю, чтобы недоразумений не было — пью в меру, за рулем себе не позволяю, а в отпуске или в командировке бывает и позволишь себе лишнее… Сейчас я вообще редко к растреклятой прикасаюсь — натерпелась в прошлом Валюха от алкаша! Терпеть пьяных не может женушка моя разьединственная… Так вот, увидел я в том ресторане девушку татарского происхождения… Красоты, замечу, необыкновенной. Как выяснилось потом, студентка, на юридическом учится. Насимой ее звали. Насима Нуршина.

— Насимой!

— Встрепенулись то что!?..

— Нет, нет, я…

Слышал это имя Максим Кучаев! Не мог не слышать! И, от Сергея Гаранина слышал, и от Семёна Курилова слышал…

— Продолжай, Володя!.. Действительно, хоть в роман вставляй!

— Ну, выпили мы, то да се… Проснулся в ее постели — в общежитии она жила… До сих пор удивляюсь, как она меня, в драбадан пьяного, мимо коменданта провела?!. Короче, просыпаюсь, а Насима вся в слезах — невинности я ее лишил. Н-да…

— Как — невинности?! — встрепенулся Кучаев, — Ты ж говорил, — женой она была Абдулкадира?

— Была. Но в паспорте у нее печати не было. А Абдулкадир промышлял на своем «газоне» где-то в горах… Она и сейчас старается услать его работать куда подальше. В прошлом году Лешка Резаев весь зимник в Певеке провел!.. Н-да… Так насчет невинности: слепому видно — лапшу мне на уши вешала!.. Но, поверил я тогда. Это сейчас я шибко умный! "Успокойся, говорю, Насимочка, не насильник я какой. Женюсь на тебе, если ты, конечно, пойдешь за простого шоферюгу"… "Жить-то на что будем?" — всхлипывает Насима. Тогда я ей и сказал, что на Зеленом Мысу моя сберкнижка лопается от вкладов… Дело было улажено…

У Анюйска машина остановилась.

— Обед! — скомандовал Кравченко.

Был ли это обед, или — полдник, или — ужин — поди разберись! В рейсе по часам не ориентируются. Желудок — вот кто подает сигналы к остановкам.

Кравченко отвернул крышку термоса, себе налил в аллюминиевую кружку, Кучаеву — в крышку от термоса.

— Подкрепимся, Леонидьгч! Может, вы что-нибудь погорячее хотите? Спиртяжки вам налить? Не за рулем же!

— Что ты, Володя! — отказался Кучаев. — Уж потерпим до обещанной бутылки. Посмотрим, что там твоя Валюха сообразит!

— Потерпим, — засмеялся Кравченко, — и неожиданно, без всякого перехода, добавил, — люблю я свою Валюху. И с ужасом думаю, что было бы со мною, если б остался жить с той?!

— С Насимой Нуршиной? — подсказал Кучаев.

— С ней самой. У меня комната была на Зеленом Мысу и стали мы с Насимой жить-поживать и детишек ждать.

— Постой, ты ж говорил…

— Что замужем оказалась Насима?..

— Говорил. За Лешкой Резаевым, Только не расписаны они тогда были. Но все равно, муж он ей был. Самый настоящий… Да, так я о чем? Вот я и говорю, стали мы жить-поживать и детишек ждать. Не дождались. Может быть, были бы детишки, так по другому сложилась бы жизнь… Нет, не сложилась бы! Приехал однажды с рейса, а из ее постели… Из нашей постели выскочил шоферюга. В подштаниках. Н-да…

Максим покосился на пудовые кулаки Кравченко.

— Нет, нет, не тронул я его. За что? Сучка не захочет, кобель не вскочит!.. Оденься, говорю, нежным французом прикинулся, оденься, говорю, дружок, а то простынешь. Н-да…

— Разошлись?

— Тогда не разошлись. Любил же я ее. У меня так получается: женюсь — не люблю, а потом привязываюсь, что ли… Вот и с Валюхой так — жизни без нее не мыслю. И с той тоже так было… Все оправдание ей находил. Думал — случайность. Может, обманул тот шоферюга ее, горы ей пообещал золотые? На золотишко Насима падкая. На золотишко да на денежки! Н-да… но я оправдывал, пытался ее оп равдать. Мало ли какие казусы подкидывает жизнь! А наш брат на расправу скор — поспешит, а потом расплачивается всю жизнь… Н-да… Но с того дня стало мне в рейсах беспокойно. И к подначкам — а шоферня мастера на это дело! — чувствительным стал. Вам интересно это слушать, Леонидыч?

— Очень, — искренне ответил Кучаев, — только ты, Володя, не переживай задним числом — вишь, губы все понскусал. Слушаю я тебя внимательно, слушаю…

— В Погындино, в столовке однажды с шоферней раздавили пару бутылок, а после принятия разговоры завели. Обычные. О женщинах. Я возьми и тоже вклинься. Будто бабаед я какой записной. И женщин я имел раз-два и Обчелся. а туда же! Говорю: "А у меня бабец на всю Колыму разъединственная, что тебе на кухне, что — в постели!" Один разбитной малый рассмеялся и говорит: "Правильно мыслишь, братишка молочный., согласен с тобою на все сто процентов, лучше твоей жены в постели не встречал…" Обьгчная шутка?.. Согласен. Злая, но шутка. Раньше бы я как шутку и воспринял… Эх, да что там говорить! Кто только с нею не переспал! А муж всегда узнает ой этом последним… Н-да…

— Где она сейчас? Встречаетесь?

— Где же ей быть? — удивился Кравченко. — От длинного рубля она не уедет. На Зеленом и живет. Заочно институт окончила. Юристом работает.

— Замужем?

— Так я ж вам говорил, Лешка Резаев ее муж. Когда мы с нею разбежались, вызвала она своего Абдулкадира из Казани, повинилась перед ним… Простил. А зря! Извелся с нею Лешка Резаев…

— Что-продолжает?

— Не останавливалась. Сейчас повадилась Насима ходить к одному писателю местному… Нет, фамилии его я не помню, но говорят, пишет неплохо… Так вот Насима сейчас этому писателю мозги полоскает…

И тут какая-то шестерня повернулась в кучаевской голове: да он же знакомился с этой Насимой на квартире юкагирского писателя и сотрудника «Колымки» Семена Курилова!..

А было так: Максим Кучаев возвратился из очередной командировки и ему необходимо было согласовать перевод куриловского рассказа, который шел в номер. В его квартире он и застал эту женщину. Она нисколько не смутилась, увидев незнакомого человека, сверкнула глазками, улыбнулась приветливо, — Кучаев тогда отметил про себя, что такая улыбка может быть только у безгрешного человека или ребенка! — протянула руку.

— Насима Нуршина.

И тут же шмыгнула в дверь. Не выскочила, не выбежала, не вышла, а именно — вышмыгнула в темь бесшумно. Была и нет её!

— Я люблю эту женщину, Максим, и я тебе говорил о ней — сказал Семен Курилов, хотя Кучаев его ни о чем не спрашивал, — я очень люблю эту женщину, Максим, и мы, наверно, поженимся. Она красивая и смелая женщина и ее не смущает, что у меня трое детей…

Шестерня в кучаевской голове сделала полный оборот, Теперь он наверняка знал, что та Насима в квартире Курилова и та, о какой рассказывает Кравченко, одно н то же лицо.

— Это же удар по Семену!

— Что вы сказали, Леонидыч?

Кучаев не заметил, что начал мыслить вслух.

— Так, ничего…

И СНОВА — ПЕРЕВАЛ

И снова маячит впереди этот жестокий и коварный перевал. Тогда, когда в кабине сидела З. И. Щеглова, Сергей Гаранин преодолел его на одном самолюбии. Ему и сейчас вспоминать противно, что он, как институтка паршивая, шептал ласковые слова машине! Что есть — машина!? Машина — металлический зверь. Зубами обязана скрипеть, цилиндрами клацать, а брать намеченную человеком высоту, не испытывая при этом ни радости, ни печали…

Испытывает трасса нас морозом, одиночеством

И дарит трасса краски нам сияния полночного…

Почему-то на слуху стихи, которые ему нашептала Зина. И, они, эти немудрённые строки, его разозлили. И ещё ему припомнили горячие постельные нашептывания: "Мы же любим друг друга, Серёженька. Разве этого мало. Зачем нам много денег, а, Серёженька?"..

Тогда он промолчал. Дура стоеросовая! Деньги — это свобода. Без дензнаков ты букашка, а с деньгами — человек! Да что там говорит с бабой!?.

Мысли эти как появились в голове, так и улетучились — дорога не позволяла расслабляться! Дрэк дорога! Эта внезапная — всего на несколько дневных часов! — оттепель наделала бед. Накатаное проезжее полотно застеклянело и по нему, с черепашьей скоростью, не пытаясь обогнать друг друга, двигаются машины. Множество машин. Со взрывчаткой и цементом, кирпичом и байковыми одеялами. С шампанским и термобигудями!..Господи! Да на черта на Крайнем Севере эти термогуди-бигудики!? Брошки-вошки?! Мыльницы-пыльницы?!.

Перед очередным перевалом, — до оттепели его преодолевали своим ходом! — огромная очередь машин в ожидании, когда бульдозер или трактор растормошат её, растерзают её, перетаскают поодиночке «УРАЛЫ» и «ТАТРЫ» на другую сторону перевала. А там, по билибинской трассе — шашком-шашком, почти пёхом! — но уже своим ходом до материальных и продуктовых складов. Там разгрузятся и поканают в путь обратный.

И он — Серёга Гаранин — должен сейчас пристроиться в конце очереди и ждать, ждать, ждать. Ждать до посинения, до того момента, когда бульдозерист бросит ему конец и крикнет: "Проснись, корепан! Крепи к своей фыркалке трос!"

Эта оттепель — в рот ей дышло! — выбила заработок прямо из рук, как щипач вывернула длинный рупь из кармана…

Злость, беспричинная злость, — ну почему беспричинная, причина всегда сыщется, если её поискать! — искажается красивые черты лица Сергея Гаранина. "Дурак!" — неожиданно перед его глазами «появляется» постоянно улыбающее лицо Серёжи, — Сергея Щеглова! — глядящего днём, ночью не видно! — на брачное ложе! Всякий раз, Гаранину хотелось крикнуть: "Чему лыбишься, голоштанник?! Не мог бабе даже сберкнижку сообразить! Собственный «Жигуль» был бы сейчас тут! В правом кармашке!"..

Чёрная точка возникла как бы из небытия. На обочине, отвернув лицо от ветра, прямо на снегу сидел какой-то дедуган. Козлиная его бородка смёрзлась, слюни и сопли белыми комочками вмёрзлись в посеребряные от инея и времени волосы. Гаранин подъехал ближе и ему показалось, что у деда даже глаза остеклянели, как и эта проклятая трасса! Гаранин чертыхнулся, притормозил, открыл дверцу.

— Жив, чукча?! Расселся тут, как принц и нищий!

— Мал-мала, живой есть!

— Куда пробираешься, дед?

— Я-то? В Пилипино еду.

— Ты не едешь, ты своим гудком дырку пропёрдываешь сквозь земной шар!

— Вези мал-мала в Пилипино. Зайчик будет.

Старик отвернул отворот оленьей шубы и под ней затеплился, засеребрился мех какого-то зверька. Такие ещё Гаранину не попадались.

— Песец?

— Мал-мала, соболёк будет.

Старик запахнул шубу и отвернулся от колючего ветра.

— Ты что, чукча, офанарел! Замёрзнешь! Лезь в кабину!..

В тепле узкие чукотские глазки деда, вроде бы, оттаяли. Он шумно высморкался в тряпку, затолкал поочерёдно в обе ноздри по щепоти табаку, чихнул, прикрывая нос и рот всё той же носовой тряпкой, проговорил удовлетворённо:

— Холосё!

— Холосё-то холосё, — сморщил физиономию Гаранин, передразнивая старика, — но если б я тебя не прихватил, замёрз бы начисто. В сосульку превратился!

— Ты не взяла, другая взяла, — ответил дед с достоинством.

— Аксакал! — «Аксакал», вроде, из другой оперы, подумал Гаранин. — Ты хоть дальше своего Пилипино бывал где?

Дед живо к нему обернулся: хороший человек попался — любит говорить по душам!

— Бывала, бывала. Москва моя бывала. Сталиглад бывала. Беллин — фашиская логова бывала. Снайпела я. Холосая снайпела я.

— Ты стрелял метко, — Гаранин заинтересовался, — но и в тебя тоже стреляли. Значит ты считаешь себя умнее немцев?

— Зачем умнее? Не надо умнее! Охотника я. Тайга, тундла. Меня тоже стлелял. Вот сюда пулька залетал. Баба стлелял.

Возле левого виска шла белая метка. Миллиметр в сторону и…не сидел бы дедуган в кабине!

— Баба?! — удивился Гаранин. — Баба-снайпер?!

— Ага. Меня никто никогда не попадал — я хитлый! А зенщина попадал. А я зенщин залел.

— Значит, тебя женщина по темечку кокнет, а ты…Джентльменом будь?! Да им только волю дай этим бабам!

— Меня ланили — не стлелял, командила стлеляла баба — я тогда стлелял. В левый глаз — зенщина не мучилась. Не холосё стлелять женщину.

— Да ты, дед, оказывается, не халам-балам — геройский! О тебе романы писать надо…

За разговорами и время идёт быстрее, скоро — затяжной подъём на перевал и трудный спуск.

— Застрянем мы с тобою, дед! Ещё неизвестно, когда ты попадёшь в своё Пилипино!..

Не доезжая до перевала — многокилометровая очередь из машин. Гаранин притормозил.

— Ишь, мать моя женщина! — Сергей Гаранин пристроил «Урал» в хвост стоящих машин, выпрыгнул из кабины, подскользнулся, покрыл четырёхэтажным матом дорогу, погоду и самого Господа Бога, поплёлся к полыхающему костру — который уж день палит его шоферня!

— Здорово, братцы-кролики!

Никто не ответил. Никто даже не повернулся в сторону Гаранина. Будто перед ними не такой же шоферюга, как они?! Будто эскимо на палочке перед ними, а не живой человек!

— Разрешите прмкнуть к вашему фитильку?

Молча отодвинулись, уступая место перед жарким огнём.

Сергей Гаранин знал, что его, мягко выражаясь, недолюбливают на автобазе "Зелёный Мыс". Даже плешивый профорг-профура, который по должности своей обязан относиться ко всем одинаково, читая доклад на очередном собрании-толковище о передовиках, кривил рот, называя — попробуй не назови, выработка больше чем у всех! — фамилию Гаранина:

" А наш Гаранин, — угреватый нос профуры Лямина двигается, что лопасти у быстроходного катера, — опять вас, товарищи, обштопал. Так сказать, обошёл на повороте. Дружно похлопаем, товарищи, нашему лучшему водителю!"

" За что?: Что им я — Серёга Гаранин — такого сделал? Будто я от ихнего куска хлеба горбушку отломил? Будто я в ихний борщ помочился!"

Потоптался у жаркого огня.

— Ну, братцы, я пошёл!

Молчание. Даже между собою не переговариваются. Лишь потрескивание сухих стволов, изгибающихся в жарком полыме.

Гаранин двинулся вперёд, в голову застрявшей колонны, прояснить обстановку: долго ли загорать придётся?!..

Трактор тарахтел где-то наверху, на продуваемом всеми чукотскими ветрами плато, затащив на верхотуру очередную машину — её ещё и потихоньку опустить вниз нужно!..А где же — бульдозер?..Бульдозер стоял внизу, слегка попыхивая выхлопной трубой. Бульдозерист, — "тоже мне — турецкий султан!" — расселся в утеплённой кабине, попивая густой кофе из термоса.

Бульдозерист устал от осаждающих: " ну, последнюю машину?!" Пристают и пристают, будто он, как и его бульдозер, железный! Вот и Гаранин туда же. И в ответ, даже не в ответ, — бульдозерист в упор не видит Гаранина, а если и видит, то видеть не хочет! — разговаривает сам с собою:

— Попью кофею и всё мне по…, — подмурлыкивает сам себе, но в рифму, — Эх и посплю я у Маньки под боком! — бульдозерист зевнул, да так, что скулы чуть не вывернул. — Высплюсь, а там хоть трава не расти!

— Ну, корешочек, если Россия потребует, после кофею одну машину вон на эту горочку поднимешь? А?

— Эта одна машина, небось, твоя? — сощурился в усмешке бульдозерист. — Все вы одним миром мазаны, под себя гребёте!

— Моя, — засмеялся Гаранин, — догадливый. А, насчёт, «гребёте», так где ты видел, браток, грабли, которые бы от себя гребли? От себя — то уже будут не грабли, а твой бульдозер!

Бульдозерист устало вздохнул.

— Не могу — засну за штурвалом и… коньки отброшу! Сутки они и есть сутки!.. Да ты особенно не гоношись, на смену мне скоро сменщик на новом бульдозере пришкандыбает…

— Браточек, прошу, в смысле, умоляю!..

— Сказано — не могу! Понимаю, всё понимаю, подошла твоя очередь, а тут — как назло! — бульдозерист пошабашил. Да?

— Так да не так! — усмехнулся Гаранин. — Очередь моя в самом хвосте — это ж сутки ждать придётся!

Бульдозерист усмешливо взглянул на него. Зевнул.

— Я то тут при чём?

— Послушай, браток, — Гаранин протиснулся в кабину, слегка подтолкнул разомлевшего водителя, высвобождая себе место на кожаном сиденье, — у тебя баба есть?

— Это в каком смысле? — брови бульдозериста поползли кверху.

— Так и понимать: зазноба имеется? Любимый человек с сиськами. Лапочка в тапочках на босу ногу!

— Допустим, есть.

— Отлично, корешман! Презент ей сделаем!

— Это каким же образом?

— Ты в своей жизни соболя хоть раз видел?

— На местном прокуроре! Лекцию он у нас читал. О браконьерах. Так на нём не только шапка, но и шуба была соболья.

— То-то! Затяни машину на перевал, спусти её на другую сторону — получишь соболя!

— Врёшь! Откуда у тебя соболь? Покажи!

— Есть соболёк. В кабине. Чтоб мне с места не сдвинуться…

Дожжал всё-таки Гаранин бульдозериста!..Заурчала железная машина, крутанулась на месте, пугая своим ревом всё живое окрест и, круша обледенелую трассу, выскрёбывая траками торф из-под утрамбованного льда, двинулась к гаранинской машине…

— Держи трос, шоферюга!..

Лёгкий рывок — опытный бульдозерист! — и машина Гаранина поползла вперёд…

— Лугаюца, очена-очена шибко лугаюца! — чуткое ухо чукчи уловило матерный взрыв. — Очена нехолосо лугаюца.

— Лугаца нехолосо! — передразнил его Гаранин.

— Нехолосо, — согласился чукча.

И всю дорогу — верх-по прямой-спуск! — осторожно передвигалась гаранинская машина, обложенная матом.

Перевал и огромные кострища, возле которых дневала и ночевала шоферня, четырёх-пяти-шестиэтажный мат остались позади. Гаранин отцепил трос и приоткрыл дверцу кабины.

— Отец!

— Я отечь, я отечь, — закивал головою чукча.

— Выдай-ка, отец, моему лучшему другу, — Сергей Гаранин подмигнул бульдозеристу, — зайчика!

— Ты ж говорил, — начал было возмущаться бульдозерист, но Гаранин жестом остановил его.

Чукча пролез за пазуху и вытащил соболя. Боже! Ну до чего красивый мех у зверька…

БИЛИБИНО ИЛИ ВТОРЧЕРМЕТОВСКИЕ ДЕВОЧКИ

Полуторачасовой день или та серая прослойка между днём и ночью окончилась и посёлок Билибино погрузился в темноту. Гаранин просигналил фарами и встречная машина остановилась.

— Здорово, красавец! — Гаранин приоткрыл дверцу. — Не подскажешь ли, где здесь "Вторчермет"?!

— Подскажу, красавец, — в тон ему ответил водитель встречной, — но предупреждаю, попутных грузов ты в Билибино не найдёшь. Нет металлолома и всё! Сам только что с базы, так что, времени понапрасну не трать. Откуда ты, хлопец?

— С Зелёного Мыса.

— А я — с Певека!

— Эк куда тебя занесло!

— Нас по всему шарику носит.

— Как в Певеке заработки?

— Нормальные. Жирные заработки. В зимник, конечно.

Гаранин усмехнулся: хорошие! Да тут он больше зашибает!

— Так где тот "Вторчермет"!?

— Упрямый ты… Вон смотри: трубы видишь?.. Это атомная электростанция. А от неё идут трубы теплоцентрали… Дуй рядом с ними, потом подвернёшь под трубы — дорога выведет! — проедешь с полкилометра прямо, а потом свернёшь налево… Там тебе и будет «Вторчермет»! Желаю удачи. Только, помяни моё слово, бесполезно.

— Будь! — сказал Гаранин и «Урал» двинулся в путь, держа курс на кирпичные трубы Билибинской атомной…

Вторчерметовские девочки были заняты важным делом — пили чай. И в это время их трогать было небезопасно.

— Привет, красавицы! Привет, раскудрявицы! — выдал Сергей Гаранин одну из своих многочисленных улыбок.

— А не пошёл бы ты или тебя послать?..Небось, за металлоломом приканал?

— Да мне бы хоть полмашинки, — униженно протянул Гаранин, — ну вот столечко, — он отмерил полмизинца.

— Много вас таких шастает!

"Хорошие девочки — сразу же определил Гаранин. — Не успел появится, а они уже успели матом обложить." Этого Гаранин в женщинах не приветствовал, хотя приходилось терпеть.

— А когда будет?

— К весне приезжай!

Гаранин оглянулся. То там, то тут из-под снега выглядывали заржавленные куски железа.

— Вон же металлолом. Целая куча!

Девушка посмотрела на Гаранина с усмешкой.

— Углядел, щоб тебя приподняло и шлёпнуло! Слёзы это, бля, а не железки! Тут больше десятка машин не наскребёшь.

— Мне бы только одну. А? Девочки, миленькие, сладенькие, вкусненькие, рассыпчатые…Одну машину, одну…А?

Девушка из «Вторчермета» фыркнула, будто Сергей Гаранин ей сказал невесть что необычное.

— Раскатал, бля, губу! Да эту труху-шелуху и без тебя сегодня заберут!

— Знакомый?

— Что?!

— Твой приятель, говорю, заберёт?

— А хошь бы и так! Проваливай! У нас — обед! «Приятель» — фыркнула вторчерметовка.

Нет, что бы там ни говорили-писали, но этих девочек с дипломатической миссией ни в одну страну пускать нельзя. Особенно — в капстраны. После их визита — быть войне. Их речи мог выдержать только такой «дипломат», каким считал себя Сергей Гаранин.

— Обед, — протянул он, — обед из котлет! Какое совпадение, и у меня — обед. Издалека волоку я своё презренное тело и измучился до самой крайней степени. Может, стакан чаю нальёте утомленному страннику?

— А ху-ху не хо-хо!?

— Не хо-хо, раскрасавицы.

— Да плесни ему, Клавка! Привязался, как банный лист к жопе!

Молча проглотил оскорбление Гаранин и натянув на свою морду соответствующую маску, не повышая голоса, поинтересовался:

— А с чем чай пьёте, красавицы-раскудрявицы?

— С карамельками, жеребчик ты наш… Или глаза у тебя позастило!?

— С карамельками, — пропел Гаранин, — что так бедно? При ваших красотах и фигурах, да с простыми карамельками…Имею "Мишки на лесозаготовках", то бишь, "Мишки на севере" московского изготовления.

— Скажешь тоже: мос-ков-ско-го!

— Да шоб мне с этого места не сойти, если сбрешу!

В голосе вторчерметовских девочек прорезались и ласковые нотки:

— Откедова, паря?

— С Зеленого Мыса я.

— С мы-ы-са-а!.. Бывали у нас с Зелёного — рыбку сладкую привозили. Рыбочек у тебя случайно нет?..Нашей Клавке рыбцы хоца! Один вот такой лыцать, вроде тебя, Клавке брюхо надул, так ей теперь всё хоца, окромя передних страстей.

— Умолкни, сука! — взорвалась Клавка. — Целка египетская!

Но "египетская целка" не унималась:

— Она ему — металлолом, а он ей — дитё бесфамильное.

— Заткнись, падла!

— Молчу, молчу! — и снова к Гаранину. — Так как, насчёт картошки дров поджарить!?

— Рыбы нет. Но, честное пионерское, через недельку будет!

— Все вы обещаете… Вот и Клавке…

— Заткнись, задрыга!

— Молчу, молчу, умолкаю…

— Будет рыба! — твёрдо пообещал Гаранин. — Будет рыба, клянусь вашей красотой. Хошь — расписку дам!

— Нам твоя расписка до сраци!

— Чир, девушки, нравится?

— Подходящий для строганинки. Ну лады, мечи пока на стол свои "Мишки на приработках" и… Попьёшь чайку и дуй к шестой платформе загружаться. Я позвоню грузчикам…

Грузчики, разбитные парни с красными, то ли от мороза, то ли ещё отчего, носами, оценивающе посмотрели на гаранинский карман — оттопыривается ли? Карман оттопыривался.

— Ребята! — Сергей Гаранин вытащил бутылку с позолоченной этикеткой. — Чистый ямайский ром. Брательник из загранки привёз пару бутылок, так я его держу только для душевных людей.

Ямайский ром есть во всех северных магазинах, — бери — не хочу! — но грузчики, — парни-прохиндеи! — сразу же включились в привычную игру.

— Настоящий ямайский!? Врёшь!

— Чтоб мне век металлолома не видать, если брешу!

— Ладно, оставляй пару бутылок — на досуге рассмотрим этикетки…

Бутылки делают своё дело: машина загружается быстро. И не просто проржавевшими листами или металлическими бочками, в которых весу-то, что у комариной письки, а траками от вездеходов. Траки занимают места мало, а тянут…Ого-го-го!

— Спасибо, ребята! — Серёга Гаранин жмёт руку каждому грузчику в отдельности. — Дас Бог, свидимся ещё. Я буду сюда часто приезжать.

— Милости просим к нашему шалашу! Приезжай, ямайский хлопец! А рыба там у вас, на Зелёном Мысу, водится?

— Чир подойдёт? Из Олеринской тундры?

У грузчиков, как по команде, отвисли губы.

— Чир!? Чир — рыба богов. На экспорт идёт. Вези! Мы тебя, корешочек, всю зиму траками грузить будем…

К НАМ ЕДЕТ ФАРЛИ МОУЭТ

Максим Кучаев находился в редакции, когда раздался беспрерывный телефонный звонок. Такой звонок мог быть только междугородним. И — точно, звонили из Якутска.

Редактор осторожно приподнял трубку — он не любил междугородных звонков. Раз звонят «оттуда», значит, или вызывают на очередное совещание, или наоборот, очередная группа гостей собирается в Черский.

Кто только не посетил Арктику за последнее время: Андерсен Пале из Дании — представитель коммунистической газеты "Ланд от фольк"; Пасковяк Альфред из немецкого журнала "Фрайе вельт"; из Болгарии Консулов Христо — представляющий агентство "София пресс"; Ванде Дитер из газеты "Берлинер цейтунг" ГДР и его собрат из ФРГ Кушнитс Хуберт…

Со всех сторон света едут и едут, а точнее — летят и летят в холодную Арктику, будто эта часть света превратилась в филиал Южного берега Крыма!

Сказать бы сейчас: "Редактор в длительной командировке и неизвестно когда будет!" Но редактор — вот он! — ни в какие, особенно длительные командировки ездить не любит.

Иван Иванович потуже притиснул трубку к уху — проклятые шорохи! И там телефонная станция хромает на две ноги!

— Слушаю. Перевеслсв.

— Хорошо, что застали, — зарокотал знакомый баритон, принадлежавший человеку из Якутского обкома партии, — как здоровье, Иван Иванович?

— На здоровье не жалуюсь. Но мне еще не приходилось слышать, чтоб здоровьем редактора районки интересовались за тысячи километров! Что еще, кроме моего здоровья, в общих чертах, неплохого, вас интересует?

Смех на том конце провода.

— Газетчики, как всегда, правы: встречай борт из Якутска! — на Крайнем Севере самолет называют "бортом", — к вам вылетел канадский литератор Фарли Моуэт.

— Один? — в редакторском голосе надежда.

Вздох на том конце провода.

— Иностранцы по одному не передвигаются: писатель с супругою и компанией. И с сопровождающим писателем — Юрием Рытхэу. Но это наш писатель, на него можешь не обращать внимания!

— Да, — пробурчал редактор, — не обращать: у нас произрастает Великий Юкагир, а там — Великий Чукча! Сплошные великие!..

— Что?! Не слышу!

— А я ничего не говорю!

— А-а! Тогда — всеобщий привет! — рокотнула трубка и Якутск дал отбой.

Перевеслов придавил телефонную трубку к рычагам и поморщился. Осуждающе посмотрел на Максима Кучаева, будто в прибытии гостей и его вина имеется! Будто он ответственен за писательские вояжи по стране!

— Его же сопровождать надо! — в редакторском голосе тоска. — А кого я к нему приставлю? У меня все люди расписаны: партконференцию освещать надо — раз!

Совещание оленеводов в Колымском-два! И есть еще три, четыре, пять… Фа-фа… Фарли Моуэт… Что же все-таки написал этот Фарли?

Кучаев улыбнулся.

— Радоваться надо приезду такого писателя. Он автор многих книг, известных всему миру.

— Тундра ему известна? — спрашивает редактор и тут же сам себе отвечает. — Конечно известна, в Канаде тоже тундра имеется! Так что там написал Фарли

Моуэт?

Он много чего написал, но "Люди оленьего края" известны всем. Это жестокая книга о жизни эскимосов. По ней канадское правительство вынуждено было принять меры по улучшению условий вымирающих эскимосов-ихальмютов.

— У нас не вымирают, у нас размножаются со страшной силой. Дома строить не успеваем!..

— Я думаю, — поделился своими мыслями Кучаев, — Фарли Моуэта будет интересовать всё: окружающая среда и животных мир, и, конечно, люди. Малые народности советского Севера.

— Редактор покрутил головою — "что-то в затылке давит!"

Значит, крупный специалист по северным краям?.. Тем хуже для нас. Этот, как пить дать, в тундру потянет.

— Потянет, — согласился с ним Кучаев. — Но с ним же Юрий Рытхэу, он и даст пояснения.

— От этого аргумента редактор отмахнулся, как от назойливой мухи.

— Рытхэу самого обхаживать надо — большой писатель растет. Слушайте! — редакторские глаза повеселели и в них запрыгали бесовские хитринки. — Вы, Максим Леонидович, оказывается хорошо знакомы с творчеством Му… Му… Моуэта Фарли. С его бессмертными творениями…

— Не совсем, Иван Иваныч. А писатель заслуживает того, чтобы мы, особенно народы Севера, познакомились с его произведениями поближе. Человек, который не побоялся выступить в защиту северных племен Америки, белый человек, выступивший против белого эксплуататора, имеет право быть принятым по-королевски в любой точке земного шара…

Редактор вздохнул.

— Значит, очень известный этот… Фу… Фарли Моуэт?.. А я ничего у него не читал. Даже не слышал.

— Это не украшает редактора, Иван Иваныч. Впрочем, вы на равных: вы не читали Моуэта, но и он ваших фельетонов не читал.

— Смеетесь. Вижу, смеетесь. А меня бесконечная текучка заела. Если я не прочту новую книгу, не заметят, а не дай бог не осветить собрание в совхозе!.. Вот что, Максим Леонидович, выписываю вам командировку по всем тундровым поселкам: куда Фарли Моуэт с Юрием Рытхэу, туда и вы! Вам польза и нам польза. Вам материал для книги, нам материал в газету. Договорились?

— Сам хотел просить вас об этом.

— Уф! Гора с плеч!..

Иван Иванович всегда настороженно относился к приезжим писателям — Максим Кучаев ощущал это на себе при первом визите в редакцию «Колымки». Перевеслов несколько раз перечитывал рекомендательные письма отцов Крымского отделения Союза писателей с просьбой оказать содействие их товарищу и, возвращая письмо, сказал не без ехидства:

— У кого есть время — пишет книги! А информацию вы могли бы дать оперативно в номер?.. Серьезно, можете?.. А то тут у нас в штате есть уже один писатель Семен Курилов — Великим Юкагиром себя кличет. Роман, говорят, пишет. Но мне польза от его романа не большая, а статью путную написать Великий Юкагир не может. Я уже не говорю об информации!.

Редактора тоже можно понять: у него в руках газета. Самая неблагодарная из газет — районная. И ее необходимо выпускать в срок — "а партбилет вы не хотите положить на стол, товарищ Перевеслов? Идите и не жалуйтесь!" — ее ежедневно необходимо подпитывать корреспонденциями, информациями, зарисовками, очерками. Ежедневно вливать в дышащий организм газеты свежую кровь сиюминутных информации. А тут — Фарли Моуэт — двадцать строк информации плюс зарисовка плюс фотография! — очередной писатель.

Кто только не посетил Арктику!.. Очередная знаменитость и впереди, опережая — телефонный сигнал!.. "Едет! Едет!"

И беги, сломя голову, в библиотеку, разыскивай книги известнейшего из известных, доказывай и показывай, что и за тысячи километров от культурного пупа земли, знакомы — чуть ли не наизусть учим! — с творчеством именно этого писателя! Что именно за книгами этого писателя в библиотеке очередь на много месяцев вперед.

Известнейших писателей надо устраивать в гостиницу, — а командировочных в гостинице всегда предостаточно! — писателей кормить надо каждый день и желательно вкусно — "вы там строганинку не забудьте предложить!" Писателей надо обеспечивать средствами передвижения и для писателей надо сообразить хоть один банкетик в ресторане "Огни Колымы" — ох, далеко не трезвенники известнейшие писатели! Да договориться с директором совхоза «Нижнеколымский», чтобы тот от своих щедрот подкинул олеринского чира на строганинку!..

Иван Иванович вздохнул.

— Сейчас я вам и напарника выделю, Максим Леонидович.

Редактор вновь «оседлал» телефон.

— Квартира Курилова?

— Нет, это квартира Винокурова, — ответила трубка, — вы ошиблись номером.

— Извините, — редактор вновь стал накручивать диск, — это 3-38?

— Это 4-12 без стоимости посуды, — с алкогольным юмором пошутила трубка.

— Извините! Черт бы побрал эту связь!

Телефонная связь в Черском и на Зеленом Мысу оставляла желать лучшего: то по полчаса дозвониться не можешь, то вплетается во время разговора третий лишний… Недаром редактор качеству связи уделял на каждой планерке должное внимание. Но, увы, журналист пописывает, а тот, в кого направлены газетные громы-молнии, и не почешется!

— Наконец, нужный номер набрался.

— Великий Юкагир слушает!

— Великий?! Все шутишь?

— Я, может быть, и шучу, но вы же не в шутку называете меня Великим Юкагиром?.. Вы, такой серьезный человек, нет, нет, вы не шутите, за что я вам премного благодарен, Иван Иваныч.

— Шучу я, тоже шучу. На нашей почве вечномерзлотной великие не произрастают. Если у тебя действительно свербит в одном месте и ты чувствуешь себя великим, перебирайся в Москву. Все великие живут в столице, а ты в Черском околачиваешься, место в газете занимаешь и над редактором надсмехаешься… О музее третий месяц зарисовку пишешь.

— Однако, здравствуйте, Иван Иваныч. Это хорошо, что вы позвонили, я тут новеллу написал. Сам хотел позвонить, а тут…

— На какую тему новелла? — в редакторском голосе завибрировали тревожные нотки.

— На моральную, — засмеялся Курилов, — я бы не стал вам ее читать по телефону, но в ней ответ на ваши высказывания.

— Это какие же такие у меня высказывания?

— В смысле — великих! — пояснил Курилов. — Дескать, дуй в Москву, освобождай штатную должность для достойнейшего кадра!

— Ладно, читай, — милостиво разрешил редактор, — но, будь добр, голую лирику пропусти. Ты мне суть вскрой!

Перевеслов показал Кучаеву на соседний телефон, чтобы тот поднял трубку. Телефон был параллельным.

— Начало пропускаем, лад с ним я еще работаю, — сказал Курилов, — а схема такова: в Москве, на Красной площади я встретил школьного товарища. Он давно покинул Колыму, стал большим человеком с портфелем и живет постоянно в Москве. А если и покидает столицу, то только для того, чтобы посетить Париж или Вену, Мадрид или Берлин. И всюду его встречаютна "ура!" — как же, он же полномочный представитель малых народностей Крайнего Севера!

— Мне б такую жизнь! — вздохнул редактор. Курилов расхохотался.

— Другой мой московский, однако, бывший, говорит мне: "Что тебя, Великого Юкагира, держит в этом чертовски скучном поселке?"

— Это о Черском, что ли? — насупился редактор. — Потрох собачий, гнида подколодная твой бывший друг! Ты, Семен, никогда не умел выбирать друзей. Возле тебя всегда отираются какие-то смятые личности с пропойными физиономиями. Ты мне дай фамилию того нашего представителя, я и в Москве до него доберусь. Не отсидится за портфелем, моча конская!

— Какая там фамилия. Иван Иваныч! Я ж новеллу пишу! Художественную вещь!

— По мне две новеллы не стоят одной информации, вовремя напечатанной. Ты, все-таки, припомни его фамилию!

— Редактор родился на Севере и был влюблен в Черский. Считал его лучшим поселком в Арктике. Критиковать этот уголок земли, конечно, можно, но только так, как отец критикует любимого сына, желая, чтобы тот стал еще лучше.

— Слушаете, Иван Иваныч?

— Со вниманием.

— Спрашивает меня тот тип: "Что хорошего нашел ты в гнезде своих предков в Черском? "А я, как будто ему отвечаю: "Я не променяю на все эти пляжи заморские, минареты заграничные одно место в нашем поселке — Первый ручей".

"Но это же типичная свалка!"

Сопение в трубке.

— А где, Семен, этот первый ручей? И действительно там до сих пор свалка?

В трубке послышался заливистый хохот. Отсмеявшись, Курилов заметил:

— Свалок у нас в Черском предостаточно! Летние субботники и воскресники уже в печенках сидят!.. Целую зиму копим мусор, чтобы дать летом работу рукам!.. Но я отвлекся. Еще раз напоминаю, новеллу пишу, а не отчет!

— Ну. ну, ври дальше, — милостиво разрешил редактор.

Значит так, бывший черчанин продолжает:

"Если бы тебе предложили на выбор любой город страны, где бы ты поселился?" "В Черском, где прошли лучшие годы моей жизни."

"И что держит тебя…"

И так далее. Уловили мысль?

— Уловил. Продолжай.

— Интересно? — по-детски обрадовался Курилов. — Нет правда. Иван Иваныч, вам интересно?

— Интересно, интересно, — хмыкнул редактор, — что, я уж совсем лапотный? Так что там о свалке?

— "Не кажется ли тебе, что ты похож на поэта-домоседа, который сочиняет стихи о трелях весеннего ручья, слушая журчание унитаза?"

И я ему, Иван Иваныч, с полной ответственностью отвечаю:

"Я хожу на Первый ручей по зову сердца. Слышу здесь шорохи детства и счастливый смех юности. Здесь ко мне приходит то не выразимое словами состояние души, которое принято называть вдохновением. Гляжу на два упрямых дерева, вцепившиеся корнями в осыпающую землю на самом краю обрыва, учусь у них мужеству. В юности я тоже думал о путешествиях в дальние страны, но, случайно оказавшись однажды на этом косогоре, вдруг понял, что отсюда можно увидеть мир, конечно, если очень хочешь его увидеть. Оставив родину, я буду похож на дерево без корней, которое быстро теряет не только листву, но и ветки, становится гладким, как бревно"…

И тот москвич в оленьей шкуре задает мне последний вопрос. А. может, и не последний:

"Ведь может до чертиков надоесть и Первый ручей, и небо над ним, и сам воздух!.. Первый ручей — не бездонный колодец, из которого можно всю жизнь черпать сюжеты!"..

Что бы вы ответили ему, Иван Иваныч?

— Честное слово, не знаю. Могу же я позволить себе что-нибудь не знать?!

— Можете. Вы — начальство! А я ответил ему:

"Здесь я встречаюсь с людьми, сталкиваюсь с их характерами, с событиями, которые ведомы только мне. Это — герои моих книг. Настоящих и будущих. Я с ними беседую, спорю, советуюсь, а порой, когда они выходят из-под моего контроля и начинают диктовать свои поступки и действия, ругаюсь… Иногда приходится мириться с их своенравием. Не отдел же кадров посылает мне этих людей! Я сам создаю их в своем воображении, глядя на мир с высоты Первого ручья."..

Что вы молчите, Иван Иванович.

— Неплохо, Семен, совсем даже не плохо. Что-нибудь придумаем с твоею новеллой. Неси в редакцию.

— Принесу, Иван Иваныч. А чего вы мне звонили?

— Я звонил?! Есть у меня время, чтобы звонить! Ах, да! Тебе известно, что приезжает этот Фу… Фу… Чертовщина какая-то, памяти совсем не стало! Приезжает очень даже известный писатель. Из Канады.

— Фарли Моуэт, — подсказал Курилов.

— Он самый. Значит, предупредили? И что он будет делать в Черском?

— То, что делали писатели и до него. Водку пить, строганиной закусывать.

— Это я и без тебя знаю!

Курилов расхохотался. Веселый человек этот Великий Юкагир. Веселый человек с большим, но больным сердцем.

— Семен! Тут у меня на проводе висит еще один писатель. Крымско-колымский! Кучаев его фамилия! Тот самый, с которым ты в моем кабинете и в мое отсутствие коньячные чаи попиваешь!.. Знаком тебе такой человек?

— А, как же, знаю! — хохотнул Курилов. — "Войну и мир" написал. "Мертвые души" и эту… как ее?!. Запамятовал?..

— "Последний из могикан", — подсказал Кучаев, показывая, что он внимательно следит за разговором.

— Наконец-то объявился еще один классик!.. А я-то себе думаю, кто это сопит в две дырочки, аж трубка раскаливается! Оказывается, он, — Максим Кучаев!.. С кем, с кем, а с Кучаевым мы в тундре не разойдемся! Одна тундра на двоих- это мало!

— С тобою не соскучишься, Семен. Между прочим, в отличие от тебя, Великого и непревзойденного Юкагира, Максим Леонидович, и зарисовку сочинит, и статью, и информацию…

— Сдаюсь, сдаюсь, Иван Иваныч! Надеюсь, мы с вами скоро будем читать полное собрание информаций в тридцати двух томах не менее великого, чем я, Максима Кучаева?

— И я верю, Семен, настанет такое время. А сейчас, работничек "Колымской правды", вместе с Кучаевым двинешься в тундру — выписываю командировку. Мало ли что не хочешь, надо! Сколько времени пробудут гости в Черском? Тебе говорили?

— До попутного борта на Колымское. Вы прозондируйте почву у авиаторов, когда ближайший рейс?

Редактор бросил взгляд на письменный стол — там у него лежало расписание движения пассажирских самолетов Колымо-Индигирской авиалинии. Ни завтра, ни послезавтра рейсов не предвиделось. На Колымское пассажирские самолеты вообще редко летают.

— Спасибо за подсказку, Семен, постараюсь что-нибудь придумать. Посодействую, чтобы Фарли с компанией не долго находился в Черском. Нужна им тундра?!.Они ее получат не задерживаясь! А ты, Семен, готовься в командировку — я потом тебе перезвоню. Перезвоню, перезвоню, — сам себя передразнил редактор, — ты хоть изредка показывайся в редакции!.. Сегодня Фарли Моуэт приедет, а завтра сам великий Эрнст Хемингуэй пожалует… Великого великий должен встречать.

Курилов вздохнул.

— Хемингуэй уже не пожалует. К сожалению. Он метко умел стрелять и в себя не промахнулся. Великие находят великий выход…

— Ладно, Семен, не расстраивайся… А Хем, между прочим, великолепные корреспонденции мог писать. До встречи!..

Редактор и Максим Кучаев положили трубки, но Перевеслов ее тут же вновь поднял. На этот раз автоматика сработала безукоризненно, словно испугавшись разноса и газете.

— Правление совхоза "Нижнеколымский"?

Правление совхоза находилось в Черском, а само огромное хозяйство раскинулось в Олеринской, Халларчикской и Алазейской тундрах, а оленьи стада, передвигаясь и выедая ягель, достигали к концу зимы побережья Северного Ледовитого океана.

— Мне, девушка, директора. Сайвасов у себя?

— Кто спрашивает?

— Перевеслов.

— Соединяю, Иван Иваиыч!

Редактор созванивался сегодня с Сайвасоаым, уточняя цифры в статье главного зоотехника, поэтому и начал разговор без обычного предисловия и вежливых приветствий.

— Валентин Борисович! У тебя борт на эту неделю в Колымское заказан?

— А как же! Грузовые «ЛИ». Балки повезут. По четыре рейса каждый день.

— Надо будет подкинуть в тундру несколько человек.

— Сколько килограммов? — деловито осведомился директор.

— Что?! Ах, да! Черт знает, сколько в них будет килограммов! Бери по среднему. Если в человеке семьдесят килограммов, то… Полтонны зарезервируй на всякий случай!

— Хорошо, — согласился Сайвосов, — надо так надо, с прессой не спорят. Две балки прядется сбросить. Или — три?

Каждый грузовой «ЛИ» тащил в поселок по шесть балок для строительства двухэтажных домов. Теперь один самолет на половину придется разгрузить в Черском.

— Валентин Борисович, один — иностранец. Автор многих интересных книг. Защитник эскимосов Фарли Моуэт. Не слыхал?.. Может, высвободим весь самолет? Подумай?

— Думай сам, Никаких отдельных самолетов! Эта авиация и так в копеечку влетает! Дома в Андрюшкино и Колымском, считай, из золота выстроены!.. Будь здоров, Иван Иваныч! Низкий поклон с персональным приветом твоим гостям!..

Редактор осторожно положил трубку и тяжко вздохнул, как после огромной проделанной физической работы.

Кажется, все стало на свои места.

— Максим Леонидович, значит, вы с Великим Юкагиром встретите борт из Якутска, пошастаете мал-по-малу по Черскому — завтрак без вина и водки! — загружаетесь вместо бревен и… в тундру!

Ясно?.. И… это, откройте блокнот… Фарли — гость, а вы не гости, прошу об этом не забывать. Из тундры привезете… Записывайте! Записывайте! Несколько интервью с бригадирами оленеводческих бригад и один материал в рубрику "Пьянству — бой!"

О Фарли Моуэте?.. Потом пошлем материал в Канаду. Пусть его там пропесочат! Будет знать как пить русскую водку!

— Шуточки у вас, Максим Леонидович, прямо скажем, юкагирские. Там, в тундре, и без гостей есть кому пить!.. А Великого Юкагира, Максим Леонидович, могли бы и поберечь. Думаете, не знаю, что вы в моем кабинете открыли филиал ресторана "Огни Колымы"?.. Понимаю, Великий Юкагир слаб к этому делу, — редактор щелкнул себя по кадыку, — но вы-то другой закалки…

ГАРАНИНСКИЕ ЖЕНЩИНЫ

Свет в квартире выключен, но луна высвечивает красивую импортную мебель — копейка к копейке, пять тысяч пришлось выложить Насиме Нуршиной за неё! — хрустальную люстру, стоимостью в полторы тысячи, украшения из золота и брилликов, небрежно сложенные в хрустальную массивную пепельницу, ковры бешенной цены и прочие атрибуты человеческого тщеславия и алчности… Что, что, а денежки в этой квартире водились!

Луна высвечивает двух человек — мужчину и женщину — на мягкой, широкой тахте. Голых. Срамных…

Вот написал «срамных» и тут же спохватился — что может быть прекрасней нагого человеческого тела!?. Если тело то молодо и красиво!

Это во мне говорит человек вчерашнего дня и до сих пор продолжающего жить во дне вчерашнем… Так что, делайте поправку на мой возраст и на день сегодняшний!..

Голых! Срамных! Довольных! Только уставших друг от друга, от неистовой пляски любви.

Молчит Насима Нуршина, молчит Сергей Гаранин. И перед гаранинскими глазами — автомобиль. Помешался он на нём, что ли?!.

Сергей Гаранин понимал, что другой такой случай, купить — без всяких очередей! — машину, вряд ли представиться. Местные водилы не припомнят, чтобы за перевыполнение плана премировали внеочередной покупкой автомобиля.

Можно, конечно, и подождать несколько лет, поднакопить денежек и стать в общую очередь…Нет! Общая очередь не для него! Общая очередь — это годы утомительного ожидания. А, чтобы спрессовать время, убыстрить прохождение очереди, необходимо переплачивать, отдавать свои, горбом нажитые денежки различным маклерам, подвизающимся в больших города при ненавязчивом сервисе, дельцам, присосавшимся, как пиявка к телу, к всемирному прогрессу и к паюсной икре.

Насима прижимается к Сергею Гаранину, Насима вжимается в Сергея Гаранина…Что бы там ни говорили, какими бы словами на называли Насиму, но тело её прекрасно. Обладать такой женщиной — себя уважать!

— Насима!

— Что, милый ты мой? Что, родненький? Что, славненький?

— Ты пошла бы за меня замуж?

Голова Насимы приподнимается, опираясь подбородком в ладонь. Её ещё влажные, но уже настороженные глаза, смотрят в подсвеченные луною глаза любовника.

— А зачем тебе это нужно?

— Ну, допустим, я тебя люблю.

— Врёшь, родненький мой. Врёшь, золотко моё…Неинтересно тебе тогда со мною будет. С мужем я во французскую любовь не играю.

Сергей Гаранин хмурится.

— Нет, ты ответь, Насима, я…я серьёзно?

Насима отодвигается от Гаранина, переворачивается на спину, — хороша, ничего не скажешь! — достаёт с прикроватной тумбочки сигарету, прикуривает от газовой зажигалки.

Гаранин шевелит ноздрями, он не выносит в квартире табачного дыма. И, — в этом он старомоден! — на дух не переносит курящих женщин. Целоваться с курящей, что — с пепельницей! Насима это знает и старается при Гаранине не курить.

А тут… пыхнула в лицо Гаранина дымком.

— Нет, Сергей, за тебя бы я никогда не пошла замуж. У меня уже есть такой… чумазый.

— Чумазый?

— Ага. Весь мазутом пропах. Мне б интеллигента какого!

Гаранин усмехнулся.

— Значит, верно говорят, что ты охмуряешь какого — то местного писаку!?

— А тебе какое дело?

— Да я так.

— Вот так и помалкивай… Чуть не полгода ко мне шастаешь, а хоть бы… духов флакон принес…

Много мужчин она перевидала на своем, в общем-то еще не длинном веку — мучит плоть! Вот и сейчас, крутит мозги местному писателю Семену Курнлову, — Сергей Гаранин не в счет! Только не бросит она своего мужа из-за этого, по уши влюбленного в нее юкагира! Зачем ей хомут на голову — трое чужих детей! Не пойдет и за Гаранина — хищники в доме не нужны!.. Если уж менять своего, то только на министра. Или — на посла какой-нибудь державы! А так… лучше ее Абдулкадира, честнее Абдулкадира, благодарнее Абдулкадира, глупее её Абдулкадира ей не найти в этом мире.

Умом Насима Нуршина это понимала. Но дрянное тело, независимо от воли ее, требовало новизны отношений.

— Сергей, а ты серьезно сделал мне предложение?

— Проверяю твою любовь, — он положил горячую руку на грудь.

— Насима откинула ее.

— Сергей!

— Я — Сергей!

— Слушай меня внимательно, Сергей Гаранин, чтобы с сегодняшнего дня, с этой минуты твоей ноги в моем доме не было! Понял, жених?

Гаранин вздрогнул. Понял — это серьезно. И в этой квартире, где прочно был прописан длинный рубль, ему больше не будет места. Жаль. А он думал, если приспичит, подзанять здесь деньжишек. Жаль…

И опять полярная луна высвечивает широкую кровать, белеющее на подушке лицо женщины и портрет мужчины, почти мальчика, в летной форме.

Сергей Гаранин однажды приказал: "Снять портрет!" Но Зина ответила твердо: "Нет!" И разговоров на эту тему больше не возникало.

Любила ли З.И. Щеглова — Зиночка Щеглова — Сережку Щеглова? Она и сама бы сегодня не смогла ответить на этот вопрос. "А Сергея Гаранина любишь? "Да!" — твердо ответила бы она.

Сергей Гаранин — первый мужчина в ее жизни. Сережа Щеглов — не в счет. Тот был свой. С тем Сережей они вместе учились с первого по десятый класс, тот Сережа таскал ее портфель — "жених и невеста из одного теста!" — того Сережу она провожала в летное училище. А, когда тот Сережа окончил его, получил назначение на Крайний Север и написал из Черского "приезжай!", она тотчас, не раздумывая, поехала — как же: из одного теста жених и невеста! Тот Сережа всегда был своим…

А Гаранин — чужой, Гаранин из другого мира. И любит она этого чужого человека, любит со всеми его недостатками. Будь у того Сережи хоть толика их, никогда бы им не быть вместе.

И сейчас она лежит в постели одна — Сергей Гаранин повез на какой-то прииск ответственный груз! — и, краснея, вспоминает его жаркие ласки, его, не терпящие возражений, желания, не скованные приличиями и, не желая того, сравнивает, и сравнения эти не в пользу летчика Сергея. Тот Сергей так и не смог победить в себе стеснительность школьника.

Если бы тогда, еще несколько лет тому назад, ее бы спросили: "З.И. Щеглова, ответь нам, любишь ли ты Сергея Щеглова?"

Она бы искренне возмутилась такому вопросу. А как же иначе! "Разве можно идти замуж без любви!"

Сейчас ей никто не задаст такого вопроса, но он сам иногда возникает и Зина уходит от ответа.

Она на заметила, как уснула. И приснился ей Сергей Гаранин. Стоит в дверях и ласково улыбается. Шепчет что-то.

— Не слышу! — кричит Зина.

— Ухожу я от тебя. К Насиме ухожу! Надоела ты мне! — говорит Гаранин, продолжая ласково улыбаться.

— Что?! — на глаза навертываются слезы и она громко кричит. — Не пущу! Я тебя от себя никуда не отпущу! У той Насимы есть муж. Много мужей у той Насимы… Не пуу-щуу!

Зина просыпается от скрипа дверей. На пороге — Гаранин.

— Вот и я, Зинуха!

З.И. Щеглова долю секунды всматривается в знакомые очертания, закрывает и открывает глаза, пытаясь отогнать наваждение сна, отбрасывает одеяло, босыми ногами бежит по холоднющему полу.

— Сереженька!

Гаранин подхватывает ее на руки, она обхватывает его за шею, шепчет, всхлипывая:

— Я тебя ни к кому не отпущу, Сережа, я тебя очень люблю, Сережа, больше всех, больше себя… Не надо уезжать так далеко… Я узнавала, место есть на автобусе.

— Дурашка, — щекочет ее небритой щекой Гаранин, — я ж не только для себя стараюсь…

В комнате жарко. Паровое отопление, словно ошалевшее, к батарее не притронуться. А тут еще эта… пуховая перина поджигает снизу. Далась ей эта перина!

— Зин, давай на пол ляжем!

— Ты что! Застудимся. По полу ветер гуляет, а я люблю тепло, — Зина прижимается к Сергею. — Ты чего так поздно приехал?

— Понимаешь, — задумчиво отвечает Гаранин, — я сразу понял, что все дело в обратных рейсах. Если машину билибинский «Вторчермет» и дальше будет загружать, значит, считай я всю зиму с дополнительным рейсом. Понятно?

— Ничего не понятно!

— А чего тут непонятного! Туда везешь — пишут! Обратно — тоже пишут! Мне пишут, а другим — шиш на постном масле!

— А тебе что, Сереженька, больше всех надо?

— Спи. Ничегошеньки-то ты не понимаешь…

Сергей Гаранин подсчитал: на машину все равно не хватит! Не только же на машину понадобятся деньги. А проезд до материка! А покупка гаража! А!.. Да мало ли еще этих "а"?!

Вот — Насима! У стервы деньги водятся!

От сознания невозможности срочно добыть такую сумму, Гаранин начинает злиться. Он может себе это позволить — никто же не видит! Он злится на профорга Лямина, хотевшего впрячь его в общую упряжку — чёрт криворотый, не смог попридержать премиальные машины на следующий год! В будущем году, Гаранин уверен, он не то, что машину смог бы безболезненно купить, но и самого Лямина с потрохами и его угристым носом! Он злится на Зину — дурная баба, счета деньгам не знает: привозят помидоры по пять рублей за килограмм, так она ящиками берет: "Север требует витаминов!" — мысленно передразнивает он ее. Как будто нельзя потерпеть пару лет, а потом, на материке, хоть задавись этими помидорами!

На Сергея Щеглова Сергей Гаранин злится больше всего — это ж надо, прожить столько лет на Севере, побывать — и не однажды! — на самом Северном полюсе и… не оставить бабе полновесной сберегательной книжки!..

Сергей Гаранин неожиданно улыбнулся: "А вот с металлоломом я здорово придумал!"

— А если еще ходку сделать!

— Какую ходку? — встрепенулась Зина. — Не надо, Сереженька, над нами и так смеются.

— Тебе бы лишь бы ляпнуть! На всех груза там не хватит! Из десяти машин девять порожняком возвращаются, — злится Сергей, — все не так просто, как тебе кажется.

— Ты же порожняком не возвращаешься.

— Так то — я!

Зина обнимает Гаранина, пытается повернуть его лицом к себе.

— Бог с ним, с этим грузом! Что, нам денег не хватает? Я же тоже неплохо зарабатываю.

Сергей Гаранин осторожно высвобождается из объятий.

— Устал я. Спи. Ничего-то ты не понимаешь…

Временами Гаранину казалось, что Зина прикидывается простушкой — это пока не расписаны! — а там, кошечка покажет коготочки! Он не мог себе представить, чтобы женщина не интересовалась дензнаками — ведь это сколько же необходимо грошей на юбки, блузки, шпильки!? С ума сойти можно!.. Вот Насима, та точно рассчитала: у местного писателя вышла толстая книжка в Якутске и эта же книжка в «Роман-газете». В двух номерах!.. Даже представить себе трудно, какую гору денег огребет этот местный туземец?!" Но З.И. Щеглова — не Насима Нуршина. Присматриваясь, Сергей Гаранин заметил: слова у Зины не расходятся с делом. И нет под словами Зины ни второго плана, ни подводного течения. Такая была она и такая есть сейчас. И такая она вполне устраивала того Сергея, Сергея Щеглова, который печально смотрит со стены на свое бывшее супружеское ложе.

Тот Сергей для Гаранина как бы и не существовал никогда. Он не видел его живым и не воспринимал живым. И уважения к мертвому у него не было: дурак! Бросился в Колыму спасать какого-то мальчишку и утонул. Утонул, оставив бабу с носом — на сберкнижке у летчика Сергея Щеглова было всего ничего — месячный заработок полярного летчика.

"Нет, расписываться погодим!" — подумал Сергей Гаранин.

— Сереж?

— А-а?

— Я тебя люблю, Сереженька.

— Спи…

— У нас с тобою все есть, Сережа. Все, все!..

Действительно, все есть: ковры на стенах и на полу, цветной телевизор, холодильник, тряпок полный гардероб… Машины нет? Так будет! Все-таки, заработки на Крайнем Севере неплохие, а они еще совсем не старые люди.

Зина говорит об этом Сергею. Он фырчит от этих разговоров, ловит глазами фотографию Сергея.

— Может, кому и нравится с голой жопой над Колымой летать! Лично мне это не подходит.

Зина пытается надуться, все-таки оскорбляют того Сережу.

Но Гаранин — захотелось человеку! — запечатывает ей рот поцелуем, прижимает к себе, обдавая жаром сильного мужского тела и она вжимается в него, забывая обо всем на свете.

— Я люблю тебя, Сереженька, я тебя люблю очень и очень…

ИГРЫ ВЗРОСЛЫХ ЛЮДЕЙ

"ЛИ" готовили к полёту. Из его металлического чрева вытаскивали бревно за бревном, высвобождая самолёт полностью. Неожиданно этим же бортом собрались лететь директор совхоза Сайвасов и парторг Татаев. Если директор совхоза укладывался в авианорму — семьдесят пять килограммов живого веса! — то партийный деятель Татаев явно тянул на двойную. Да и Фарли Моуэт был не один, а с женою и переводчиком и вся эта могучая тройка весила не менее двух центнеров! Да ещё Рытхэу, Курилов, Кучаев!.. Нет, определённо, брёвнам в самолёте делать было нечего! Из восемнадцати осталось два. Вместо сидений. Нарушался сам принцип полёта — " В тундру без брёвен «ЛИ» ходу нет!. Хочешь попасть в тундру — жди пассажирского самолёта или вертолёта!"

Но кто считается в далекой Арктике с этими законами! И первыми нарушают эти законы те, кто их и сочиняет!

"ЛИ" вырулил на белое полотно Колымы — зимний аэродром! — оторвался от льда и взял курс на Андрюшкино. Лёту — два часа!

Самолёт набрал высоту и дымы Черского исчезли.

Максим Кучаев припал к иллюминатору — нравилась ему тундра с высоты птичьего полёта! Зрелище необъятного пространства волновало его всегда, хотя в эти минуты из круглого оконца «ЛИ», летящего над облаками, ничего нельзя было рассмотреть… А самолёт взбирался всё выше и выше…

Показалось солнце. На земле его давно не видели — с наступлением полярной ночи оно давно исчезло с горизонта! — а отсюда, с высоты, видно: багровый шар, подсвечивая далёкие синие горы-облака и спрятавшись за них, словно принайтован к земле и никак не может отрваться.

Светило, несмотря на свой солнечный блеск, выглядит угрюмым, рассерженным, холодным… И тундра, — когда солнце исчезло, а самолёт выбился из-за облаков! — выглядела не настоящей. Картинкой, которую изобразил художник. На этой картинке просматривалось белесое пространство с блюдечками озёр, вмёрзших в землю, ровненькое до невидимого горизонта пространство, извилистая лента промёрзшей Колымы со множеством ответлений…Ни деревца, ни кустике не было на той картине… А где те кочки и неровности, за которые цеплялся Максим Кучаев, когда его нарты взлетали вверх и сам он оказывался на жестком колючем снегу!?.

Впереди что-то зачернело и чернота стала расширяться на глазах, охватывая огромное пространство.

— К Андрюшкино подлетаем? — спросил Кучаев, повернувшись к Курилову.

Кучаеву показалось, что внизу — домики. Что он различает оленей в упряжках и собак, приткнувшихся у входа в тордохи!

Сайвасов отрицательео покачал головою:

— Олежки! Дикие олежки!

"ЛИ" спустился так низко, что даже Кучаев увидел что «чернота» в движении — волнистая линия изгибалась, стараясь убежать подальше от гула самолёта и от тени распластанной на земле и спинам оленей.

Курилов прищурился и в этот миг стал похожим на большинство своих попутчиков. Поначалу Максиму Кучаеву вообще казалось, что многочисленные лица малых народностей похожи друг на друга — сплошная однотипная морда!

Позднее признаются два писателя друг другу, что несмотря на свойственные им наблюдательность, так ошибались!..

Отставая от самолёта и уходя в сторону, колебалась чёрная волнистая линия — подальше, подальше от шума винтов! Подальше, подальше от человека, производящего этот шум!

— Красотища! — не удержался Кучаев и тут же спохватился.

Что-то сказал не так! Увидел, как сжались губы директора совхоза:

— После такой красотищи, тундра лишается ягеля. Дикие олени — беспощадные истребители ресурсов земли. Их надо время от времени отстреливать как класс! — жестко заключил Сайвасов.

Фарли Моуэт прислушался, попросил перевести. Поняв, о чём речь, покивал головою — знак согласия. Добавил:

— Дикие олени — соперники домашних. Я бы заметил, хитрые, коварные и умные соперники. Стоит зазеваться пастухам — уведут дикари в дали неоглядные всю женскую половину стада! — и Фарли подмигнул своей молоденькой жене Клер.

— Однако бывает и наоборот, мужики-олени под женскими чарами остаются в стаде! — усмехнулся Курилов. — Очень даже часто так бывает.

— Бывает, — подтвердил Сайвасов и, как отрубил, — но редко. Но, самое главное, это — ягель. После этой этой красотищи, — уязвил он всё-таки Максима Кучаева, — тундровые пастбища восстанавливаются только через полтора-два десятилетия. Это вам не солнечный Крым!

Фарли Моуэт, внимательно слушавший Сайвасова и замучивший своего переводчика, вздохнул.

— Те же проблемы. Но они — разрешимые. А у моих эскимосов много, ох много неразрешимых проблем на сегодняшний день.

Семён Курилов заметил:

— Однако, все проблемы в человеческих руках.

Фарли Моуэт внимательно посмотрел на него, но поддерживать разговор не стал. Да и «ЛИ» заходил на посадку на аэродром Колымское…

Максим Кучаев приглядывался к Фарли Моуэту. Несмотря на свои многолетние творческие общения, ему впервые пришлось столкнуться с известным писателем из капстраны. И надо сказать, несмотря на мощную агитацию достоинстств и собственной "гордости россов", — Максим Кучаев как и Семён Курилов! — считали себя писателем советским:

У советских — собственная гордость,

На буржуев смотрим свысока!

Надо сказать откровенно: этот человек, чем-то по портретам напоминающий модного в те времена Хемингуэя, ему сразу понравился. Понравились глаза — синие, детские с лукавинкой и со смешинкой. Понравилась и эта красная, — не рыжая, а именно красная! — борода., наверное, она седая под хной!?

Разговаривая, Фарли помогает себе руками, бровями, глазами, бородой. Нетерпеливо отстукивает ногою, поглядывая на переводчика, когда тот, — как кажется Фарли Моуэту — слишком медленно переводит. Реакция на юмор — моментальная, сдобренная пулемётным хохотом…Большой ребёнок да и только!

"Ребёнок" умел пить и не пьянеть. Ещё в редакции «Колымки», когда непьющий редактор даже крякнул, — он терпеть не мог пьющих и поощрял только тех корреспондентов, кто поддерживал рубрику "Пьянству — бой!" — когда Фарли, как бы между прочим, опрокинул себе в горло пару тонких стаканов, наполненных доверху коньяком, и не было даже заметно, что он прикладывался к бутылке, Перевеслов не выдержал, наклонился к Кучаеву:

— Видел?

— Видел. Могучий человек! После такой дозы меня бы выносили со святыми упокой!

— А, может, он того, — заметил редактор, — может он шпион!? Может его специально в ихнем КеГеБе специальными таблетками нашпиговали? Чтоб не пьянел!?.

— Ну что вы, Иван Иваныч…

Своими мыслями поделиться редактор и с Семёном Куриловым, но тот ответит резко — сам был под хмельком:

— Я эту недоваренную утку жевать не стану!..

Временами Фарли словно уходит в себя, задумывается. А его руки, огромные руки грузчика или портового рабочего, опускаются вдоль тела и замирают. Лишь кончики пальцев нервно шевелятся.

Рядом с Фарли — его молодая жена Клер. Или — Клэр! Клер — художница. Иллюстратор книг своего мужа. Молродая женщина откровенно скучает и даже за маской приличия не может скрыть этого. Чувствуется, вот-вот она заплачет, глядя на бесконечную тундру с темными пятнами немногочисленных тордохов и однообразных оленьих морд.

Фарли это нервирует. Он то и дело оглядывается на неё и Клер ловит его взгляд, улыбается, подёргивает плечиками, дескать, ни о чём не волнуйся, Фарли! Я люблю тебя, родной и любимый мой и ради тебя вытерплю и не такое!..

Но проходит время и улыбка у Клер вновь исчезает — облака закрывают солнце.

А Фарли… Фарли ищет воможность, чтобы рассеять облака, чтобы вновь вернуть улыбку на прекраснейшее лицо жены!

Этот огромный краснобородый медведь неожиданно рычит, становится на корточки и ползёт по прессованному снегу к жене, на ходу прикладываая то одну руку, то другую к сердцу.

Клер, подыгрывая, — видно в эти игры они тренировались дома, в Канаде! — тоже падает на колени и ползёт навстречу. Сблизились. Потёрлись носами.

— Я люблю тебя, Клер!

— Я тебя тоже очень и очень люблю, Фарли!

— А я тебя очень даже преочень!..

Оленеводам нравится игра этих взрослых детей. Улыбаются и дети — их миндалевидные глазки посверкивают как у диких песцов. Они, как и Клер, тоже влюблены в этого «ведьмедя». Но в отличие от взрослых оленеводов, ребятня, подражая Фарли и Клер, вдруг вся очутилась на коленях. Ползут навстречу друг другу. Мычат как телята!

— Му, му, Саша!

— Му, му, Акулина!

— Му, му, Костя!

— Му, му, Валентина!..

В их мычании тоже выражена любовь друг к другу и общая — к Фарли.

Фарли Моуэт понимает это. Хохочет. Потом поднимется во весь свой аг-ро-мад-ней-ший рост, — поднимаются вместе с ним Сашеньки, Валюнчики, Петюнчики и прочие Косюнчики! Фарли рычит — ну вылитый бурый медведь-шатун! — достаёт из кармана целлюлоидный шарик-мячик для пинг-понга, показывает.

Предвкушая продолжение, смеются оленеводы, смеётся ребятня, заливисто хохочет Клер. Фарли держит шарик на ладони, поворачивается, чтобы все увидели — вот он! И…

— Гэх!

Вырывается победный клич из широкой груди краснобородого и мяч — вот оно чудо волшебства! — исчезает с ладони. Был и…нет!

— Гэх!

Фарли вытягивает его из уха Клер.

Семён Курилов наклоняется к Максиму Кучаеву.

— Шаман. Настоящий шаман. У меня в романе такой же будет.

— Назови его Фарли Моуэтом! — советует Максим.

— Зачем? У него давно имя есть: Муостоях Уйбаан — великий якутский шаман. Что делал?..У него живой заяц за пазухой появлялся… Из пустого мешка куропаток вытаскивал… Великий шаман!..

— Наш Арутян Акопян сто очков форы дал бы вашему Уйбаану!

— Однако, как знать, как знать…

А Фарли показывает фокусы, а Фарли продолжает отпускать шутки… Пристально смотрит на Клер, словно хочет ей сказать: ты же видишь, я работаю. Такая у меня работа писательская, без которой я не могу существовать. Ты же умница, Клер, ты же — художник. Работай, пожалуйста, и ты. Не скучай дорогая!

Клер — женщина умная — понимает немой разговор. Улыбается, а потом хохочет, показывая всем ровные белоснежные зубы, набирает горсть сухого от морозов снега и суёт Фарли за ворот меховой куртки.

— Прости, Фарли! Я больше не буду отвлекать от работы своим скучающим видом, Фарли! Мне хорошо с тобою, Фарли! Мне с тобою всегда хорошо!..

Женщина — всегда загадка! Надо было с ней так просчитаться!

Эх, Семён, Семён! Эх, Юрий Рытхэу, Юрий Рытхэу! Эх, Максим Кучаев, Максим Кучаев! Именно вы убедили меня — устно и письменно! — что Клер "просто скучающая бабёнка"..

Клер Моуэт — не скучающая особа, а удивительная художница и писательница, по силе таланта равная своему мужу — если талант вообще можно измерить!

Я сегодня, Семён, многое про неё знаю, и Юрий Рытхэу знает и лишь ты, мой дорогой Сёма Курилов, не знаешь, — я не могу послать тебе талантливую книгу Клер Моуэт "Люди с далёкого берега" на тот свет — люди ещё не придумали способа доставки. Там и про тебя, Семён Курилов написано. С любовью написано. Но это будет потом, а сейчас…

Говорит любовные слова, Клер, но, проходит совсем немного времени и снова Клер, — она ещё не научилась скрывать своих чувств! — в задумчивости чертит ножкой узоры на прессованном снегу…

Семён Курилов начинает нервничать, глядя на скучающую красивую женщину, он переживает за Фарли Моуэта.

— И-и эх! Прокачу! — неожиданно кричит Курилов. — Господин иностранец, хватай в охапку свою госпожу, — Семён вскочил на нарты, запряженными тремя оленями и выдернул кол, накрепко вбитый в вечную мерзлоту, не давая олежкам сбежать в тундру — Поспешай!

Переводчик ему тотчас перевёл.

Фарли могучими руками приподнял Клер и кинулся вместе с нею на зов Великого Юкагира. Семён взмахнул руками, гикнул и олени, набрали скорость.

— Гок! Гок! Хэ-эк! Гэ-эй! Гэ-э-э-эй!..

Сделав большой оборот, ловко увёртываясь от кочек, то и дело появляющихся из ничего, Семён Курилов остановил разгоряченных оленей у самого тордоха — откуда отъехал туда и приехал!

Фарли столкнул смеющуюся Клер прямо в снег, сам скатился, а Семён вбил кол в нарты.

Отдышавшись, Фарли спросил, смеясь:

— У меня хороший слух, мистер Курилов, что-то вы кричали по моему адресу?

— Однако, я кричал: гок! гок! гэ-эй! — усмехнулся Курилов.

— Это мне и без перевода понятно, но до меня доносились и другие слова. Сильно нас ругали!?

Семён расхохотался:

— Я действительно кричал: расступись белое безмолвие, юкагир-коммунист везёт иностранных господ по социалистической тундре!

Фарли сделался серьёзным:

— Сразу вношу правку в твой будущий роман, мистер Курилов. Ты возил по тундре не представителя партии из капиталистической страны, а писателя Фарли Моуэта и его жену-художницу Клер Моуэт!

Подошла Клер и Фарли сразу переменил разговор. Хохотнул, разразился пулемётным хохотом, дёрнув при этом себя за огненную бороду.

— Приглашаю в Канаду!.. Приглашай, Клер, это у тебя здорово получается!

Красавица Клер улыбнулась и неожиданно для Курилова и для подошедшего ближе Юрия Рытхэу упала на колени, в мольбе приподняв свои руки с тончайшими пальцами:

— Мистер Курилов, — не вставая с колен, она поклонилась Семёну и повернулась к Юрию Рытхэу и тоже поклонилась, — мистер Рытхэу, мы с мужем приглашаем вас посетить нас в Порт-Хоупе…

"Мистер Рытхэу" посетил дом Моуэтов и описав его, разрешив мне «стибрить» у него описание этого лучшего путешествия, что я и сделаю, когда засяду вплотную за роман.

"Мистер Курилов" не смог, — в отличие от Рытхэу, он числился в неблагодёжных — коммунист Семён Курилов не прошёл бы собеседование с Обкомом Коммунистической партии.

— Приглашение принимаем, — чуть ли не в унисон ответили два "мистера".

Фарли рассмеялся:

— Даю честное слово писателя, в Канаде я буду катать советского юкагира на себе! Вот на этой спине! — Фарли принял стойку боксёра или профессионального грузчика. — Договорились?

— На спине не надо! — взмолился Курилов.

— Тогда — на личном самолёте, мистер Курилов! Из Канады в Америку, из Америки — в Канаду!

— Принимаю приглашение, — подтвердил Курилов, — но не в ближайшем будущем. У меня много работы здесь. Юкагиры требуют, чтобы я написал о них роман. О них ещё никто и никогда не писал романов.

— А Ойунский? — подал свой голос Юрий Рытхэу, закончивший в отличие от самоучки Курилова Ленинградский университет.

— Ойунский никогда не писал романов, Ойунский писал статьи и рассказы, — ответил Курилов.

Но Фарли Моуэту неинтересен был их спор и он тотчас вмешался:

— А вы настоящий юкагир, мистер Курилов?

— Настоящий, настоящий, мистер Фарли. И нос у меня юкагирский…Видите, слегка расширенный. И брови метёлочкой — юкагирские. Как пишут на консервных банках: юкагир в натуральном соку.

Слегка миндалевидные глаза Семёна испускали весёлые лучики, а Фарли Моуэт сделался серьёзным.

— Говорят мистер Курилов, юкагиров в мире осталось чуть более шестисот человек и все они проживают в низовьях Колымы?

— Свыше шестисот!? Явные приписки! В моей картотеке чистокровных юкагиров насчитывается всего четыреста пятьдесят! Но, — Курилов улыбнулся, — появилась надежда со временем нас станет больше.

— Говорят, мистер Курилов, вы начинающий писатель? Мне говорили в Москве — талантливый писатель.

— Талантливый не талантливый, однако — начал писать. Вот вам презент от меня, — Семён Курилов протянул Фарли Моуэту книгу "Юкагирские огни" — сборник стихов и рассказов.

Фарли удивился:

— Какой же вы начинающий, если у вас уже книга есть. Если б такую книжку у нас написал эскимос, об этом факте протрубили бы всему миру! И он бы сразу сделался богат…Четыреста пятьдесят человек и… свой писатель! Вы, мистер Курилов пишите на родном языке?

— Да. Но, это не рентабельно. Юкагирским, допустим, владеют немногие из народностей Арктики, а юкагирам зачем по пять экземпляров?

— Так вот почему, мистер Курилов, вы не издаётесь на родном языке!

— Больше не издаюсь. А вот эта книжка, которую я подарил вам, на юкагирском языке, но написана она не мной одним.

— Интересно! Значит среди юкагиров существует ещё два писателя!

— Да. Мои братья.

— Все юкагиры братья! — ущипнул себя за бороду Фарли.

— Однако, это мои родные братья и мать у нас одна!..Одну книжку моего старшего брата, под псевдонимом Улуро Адо, перевели на русский язык.

Курилов сощурил глаза так, что они стали совсем не видны и продекламировал по-юкагирскии, затем — по-русски стихи Улуро Адо:

Посмотрите люди земли: юкагиры костёр развели.

Пусть он жалок ещё и мал, но ведь жарок уже и ал!..

Фарли посочувствовал:

— Стихи вообще ни в одной стране не находят читателя! А тем более, у малых народностей.

Курилов обиделся, он тогда не только на замечания обижался, он тогда только образовывался!

— Малый народ, однако, читающий народ. Малый народ читает не только по-юкагирски читает, но и по-якутски, и по-русски. Стихи Улуро Адо перевели на русский язык и издали в Москве…Вы недавно из Москвы, господин Фарли, не приходилось вам встречать на книжных прилавках сборник стихов Улуро Адо?

— Не приходилось, — развёл руками Фарли.

— На книжных прилавках и мне не приходилось, — улыбнулся Семён Курилов, — тираж разошёлся мгновенно. Так бы и в руках не пришлось подержать, если б не старший брат — подарил. Улуро Адо переводится как Сын Озера.

— А третий…брат? — поинтересовалась Клер, внимательно прислушиваясь к мужскому разговору.

— Третий участник сборника — мой родной Коля Курилов. Он иллюстрировал наш общий сборник…

— Иллюстратор! — воскликнула Клер. — Познакомьте! Я же тоже, некоторым образом, иллюстратор.

— Да вы видели его работы, когда были в редакции "Колымская правда"! На стенах редакции — его пейзажи!

— Так это он:? Профессионально схвачено. Он ещё и пишет! Передайте ему привет…

На стенах моей хайфской квартиры тоже висят графические пейзажи Николая Курилова.

Он рисовал и несколько моих портретов. Пейзажи подарил мне, а портреты отдал в Черский музей!

Максим Кучаев подошёл к переводчику и, памятуя наставление редактора «Колымки», спросил:

— Пожалуйста, спросите Фарли Моуэта о его ближайших планах?..

Фарли тотчас повернулся к Кучаеву.

— О-о-о! Планы большие! Хочется написать интересную книгу о русском Севере…Чертовски интересную книгу!..Так я думал вчера, так я думаю и сегодня. Но сейчас у меня прибавилось ещё одно желание — увидеть матушку Куриловых и поцеловать ей руку.

Слово «матушка», безбожно коверкая язык и меняя ударение, Фарли Моуэт произнёс по-русски.

Фарли объяснили, что матушка трёх братьев-писателей находится совсем недалеко — "…на олежках восемь часов ходу-то! А если будет попутный борт, то всего часу лёту!"

Подошла мать бригадира оленеводов Василия Ягловского, — якутов с такой фамилией половина Колымы! — Матрёна. Её, несмотря на большие её годы, молодёжь называла Матрёной.

Матрёна Ягловская потрогала Фарли за красную бороду, — "Какая ха-а-рошая борода!" — хотела погладить как ребёнка по голове, но Фарли перехватил её руки, снял с себя и неё варежки, прижал к сердцу, потом опустился перед нею на колени и стал обцеловывать черные от прожитых лет, — Матрёне Ягловской несколько месяцев тому перевалило за сто лет! — кончики старушечьих пальцев. Глаза у Фарли и наблюдающих посверкивали — мороз выжимал слезу!

— Эти руки из красивых в молодости превратились в старости в прекрасные! Клер, отчего это?

— Не знаю, любимый.

— А это от того, Клер, что этими руками много красивого сделано за век!

Матрёна Ягловская поначалу пыталсь прятать руки, но Фарли цепко держал их в своих могучих лапах и целовал высохшие.

— Русский чукча! Настоящий русский чукча! — восторженно прицокивал языком Василий Ягловский, пытаясь отобрать мать у Фарли Моуэта.

Наконец Фарли отпустил старуху, сказал проникновенно:

— Признаться честно, сюда я летел через облака недоверия. Я — писатель, а писатель всегда должен сомневаться. А уезжаю отсюда, — Фарли приложил руку к груди, — оставляю частицу своего сердца.

Наверное, Фарли произнёс это несколько не так выспренно, но переводчик, сотрудник всевидящего КГБ, перевёл именно так.

Эти сердечные слова он повторит и перед вылетом из Черского в Якутск.

ЗОЛОТОНОСНАЯ ЖИЛА

Председатель золотоносной старательской артели «Мир» Меркулов зло взглянул на Сергея Гаранина. Глаза у председателя красные, с кровоизлиянием, голос хоть и громкий, но хрипучий, пропитой. Застучал деревяной колотушкой по дверце гаранинского "Урала":

— За каким дьяволом прибыл?

— За металлоломом, — ответил Гаранин и выдал улыбку.

Но Илья Меркулов — не знойная девица, его улыбками не обольстишь.

— Кто прислал?

— Управляющий прииском имени Мандрикова сказал…

Но Меркулов при имени управляющего прииском только поморщился и не дал Гаранину дальше распространяться на эту тему.

— Винт им с левой резьбой, а не металлолом! — Меркулов вытащил руку из варежки и скрутил фигу. — На чужом хухушеньке в рай въехать хотят! Мы сами, по плану, обязаны сдать пятьдесят тонн "Вторчермету".

Гаранин опускает промёрзшее стекло, высовывает голову, оглядывается. То там, то тут, присыпанные снегом, торчат гусеничные траки, многотонные остова лебёдок и другой техники для добычи золота, загромождая подход к бревенчатому домику. Попасть в дом — ноги переломаешь!

— Тебе, красавец, этого дерьма жалко? Заплатить мне ещё должен за расчистку твоих угодий.

Меркулов ничего ему на это не ответил, вскочил на подножку, дыхнул на Гаранина сивушным перегаром, икнул.

— Звать как?

— Серёга. А тебя?

— Илья.

— А по батюшке? — поинтересовался Гаранин.

Меркулов захохотал.

— Меня чаще всего по-матушке кличут. Зови — Ильёй. От меня не убудет!

— Так как насчёт металла, Илья?

— Поц ты, Серёга, или прикидываешься им?.. Если мы не сдадим по накладной пятьдесят тонн этой рухляди, нам запчасти не продадут. А ты мне мозги полощешь "управлящий прииском имени Мандрикова сказал!" Ври складнее, мы не мандриковские и твоему управляющему не подчиняемся. Мы — от "Старта".

Вместо ответа, Сергей нагнулся над сиденьем и бутылку питьевого спирта ногой отодвинул вглубь кабины. Вроде, мешала ему бутылка. Меркулов хмыкнул.

— Глубоко пашешь, Серёга! Ладно, пошли в дом, сядем рядком, поговорим ладком…

Закопчённый внутри и прокопченный насквозь домишко — маленькая кухонька и такая же лилипутская комната. На кухне — с потолка провисли шматья прессованной пыли! — прислонились к чёрной прокопчённой стене два огромных ящика. В одном — лук, в другом — конфеты-подушечки, бывшие когда-то жёлтыми. Стол завален грязной посудой. На плите — чайник-негр. Не просто чёрный от копоти, а с налипшей в несколько миллиметров сажей…

В комнатушке — две железных кровати. На них спят два полуодетых, — или полураздетых! — старателя. Подле кровати — колом стоят носки.

Гаранин ухмыльнулся: уж не об этих ли носках анекдот? "Эй, приятель, ты когда-нибудь меняешь носки? Меняю. Но только на масло!"

На стенах: зачехлённая электрическая гитара, двухствольное ружьё, кусок олова — замысловатая абстрактная фигурка, сработанная природой! — и глянцевые фотографии голых женщин — порнуха японского производства. Таки долетели в этакую глухомань бесстыдные заморские пташки и морозов трескучих не боятся!

— Ладно, бикицер, хватит глазеть, — буркнул Меркулов, — временно мы здесь. У нас квартиры в Питере. А в квартирах, смею тебя уверить, есть всё, что необходимо цивилизованному человеку… Ты, Серёга, какой институт кончал?

— Институт?..Восемь классов и коридор, — ответил Гаранин и улыбнулся. — Мало?

— Маловато. Н-да! А, говорят, ваши…по нации…

Но Гаранин его перебил.

— А разве это так важно?

— Важно, — ответил Меркулов серьёзно, — вот, лично я, окончил Ленинградский политехнический, аспирантуру, защитился…

— Стало быть, доцент-процент! — засмеялся Гаранин.

— Ага. Кандидат технических наук…А те двое, что спят, тоже с инженерным высшим образованием.

— С образованием и…сюда!? — Гаранин покрутил головою.

— Сюда. Деньги нужны. Для жизни гроши треба. А образование, высшее образование, много чего даёт! Мы вполне, с нашими знаниями обходимся без многих узких специалистов!..Но здешний заработок засасывает…Лично я, — стукнул кулаком о стол Меркулов, — запретил бы находится на северах более шести лет.

— Вот и я наметил себе столько же, — сказал Гаранин, — отбуду здесь несколько лет, вытяну деньгу и… Да здравствует материк!

— Молодец, Серёга Гаранин!

Илья Меркулов локтем сдвинул немытые тарелки на край стола, протёр промасленным рукавом ватника доски с отколупленной краской.

— Ставь!

Гаранин выставил бутылку с ядовитой зеленой надписью "Спирт питьевой". Меркулов вытащил пробку, разлил спирт по стаканам.

— Согрейся! — пододвинул стакан ближе к Гаранину.

Но Сергей отказался.

— Почки что-то стали барахлить. Временно воздержусь.

Меркулов не стал настаивать.

— А я глотну. Голова что-то трещит.

Выпил, не разбавляя водой. Закусил жёлтой с чёрными подтёками повидла, подушечкой. Зачадил "Примой".

— Вот так-то, Серый. Квартира в Питере, а я…Ладно. Пиши!

Гаранин вытащил тетрадку, авторучку.

— Что писать?

— Пиши: в счёт «Вторчермета» получено от старательской артели "Мир"…Сколько возьмёшь?

— Тонн двенадцать. Максимум.

— Лады! Пиши: получено двадцать две тонны чёрных металлов…

Расстались довольные друг другом. Даже расцеловались:

— До встречи, Илья Александрович! Как попаду в ваши места — обязательно заеду!

— Заезжай, парень. Когда проведаешь нас в следующий раз, головой думай, меркешкин,!

— Это как понимать, доцент-процент?

Сергей раздумывал: обидеться ему или нет. Решил не обижаться — что с пьяного возьмёшь! Но на всякий случай спросил:

— Это как понимать! — Гаранин вытянул шею из кабины. — Вроде бы, я и сейчас не без башки приехал?

Илья Меркулов расхохотался.

— С башкой! С башкой! Помница, ты за столом о каком-то чире упоминал. Дескать, у нас в Колыме…

— В озёрах Олеринской тундры, — поправил его Сергей.

— А нам без разницы!..Вот и раскинь мозгами. Чир будет — будет и металолом!.. — Понял, красавец!

РАЗМЫШЛЕНИЯ ПЕРЕД НАЧАЛОМ ОЧЕРЕДНОГО РОМАНА

И перо не тянется к бумаге, и мысль спотыкается, как подвыпивший путник на скользком колымском льду. Устал. Зверски устал. От мыслей, от чувств, от поисков слов. Тысячи страничек, исписанных размашистым почерком, давят на маленький полированный стол.

Неужели это он — Семен Курилов — исписал этот ворох бумаг!? Неужели люди безмолвной тундры ожили под его пером?.. Что ожидает эту птицу-книгу, выпущенную с ладони юкагира в чистое небо?..

Шелестя страницами-судьбами, слова рукописи еще готовятся взлететь в поднебесье, а жар сомнений уже поджигает больное сердце. Еще нет ни внутренних, ни внешних рецензий, еще не теребят книгу литературоведы, пробуя крепость оперения, но сознание уже подыскивает слова, которыми он — Семен Курилов — будет защищаться от недоброжелательных критиков.

Почему — недоброжелательных!? Когда пишешь, надеешься на критика-союзника, критика-единомышленника. Но, непонимающие тоже будут. Непонимающих всегда хватает…

"В вашем романе слабо ощущается классовая борьба".

"Но зачем же подходить к северному роману с обыкновенными российскими мерками?"

"Законы литературы диктуют, уважаемый Великий Юкагир".

"Новый писатель — это почти всегда нарушение законов".

"Но развитие общества, мысли…"

"В тундре все происходит значительно медленнее. Чтобы выросла пшеница в степях Украины, нужен один весенне-летний сезон, чтобы восстановился ягель, съеденный оленями, необходимы два десятка лет. С первого же тепла ягель начинает пробиваться к поверхности — идет невидимый человеческому глазу процесс созревания жизни. Так и классовая борьба северных народностей набирает силу. Она, как ягель, проклевывается в природе, но рост ее замечаешь не сразу… Хотелось бы поторопить своих предков, ускорить бег времени, но я не имею права вторгаться в правду жизни, хотя и лестно воспеть северный народ, вырастить своего революционера… Но не было этого! Понимаете, не было и никому не дано подчищать историю!"

"Так что вы хотите сказать своим романом?"

"Хочу рассказать честно о своем маленьком народе. Хочу, чтобы поняли главное: не было бы революции в России, не было бы и нас. Вымерли бы от голода, холода, нищеты, дикости… (Крупные писатели и ошибаются по-крупному. — Мих. Лез.) В те далекие времена юкагиры, так же как и ламуты, чукчи и якуты жили при вечной полярной ночи, хотя солнце летом было и жарким, н светлым.

Да, придется согласиться, в моем романе — первом моем романе и вообще первом романе юкагнров — нет активных борцов за революционное обновление общества, нет классовых сражений, но есть… Как бы это точнее выразить?!. Есть историзм. Тот самый историзм, с которым столько понапутано-перепутано!.. Неужели мне не удалось передать неминуемость разрушения патриархального быта? Взрыва привычных устоев жизни? Неужели читатель не ощутит этого, прочитав роман?

Да, где-то в мире происходят большие изменения, а в тундре правит бал оцепенение, застой мысли и чувств, И день первый похож на день последний."

"Ну уж тут-то мы с вами не согласны! Наговариваете на себя, дорогой писатель! День первый тундры вовсе не похож на день последний. Но нам кажется, что в очедном романе юкагира о юкагирах верх вновь берет шаманская линия. Понимаем, экзотика Севера, экзотика тундры"…

"Никакой экзотики! Раб России, даже религиозный, воспринимает мифы и легенды как сказки. Во всяком случае, верил он им или не верил, но в своих поступках был свободен от них. Поступал сообразно своему уму и здравому смыслу. А мои юкагиры, голодные, забитые, полные страха перед жестокой природой боялись всего: слишком яркого заката, недоброго ветра, хмурой воды… Даже разбитая чашка или пропавшая трубка становились событием, от которого трепетало все стойбище.

А шаман… Шаман мог дать ответ на любой вопрос: толковал сны, явления природы, поступки людей. Он знал о человеке все, с самого его рождения до смерти — он же был рядом!

Да, я видел шаманов, я их застал… Да, шаманы обманщики, лгуны, хитрецы, стяжатели, но… Но не все! Не все! Не все!.. Пора бы уж непредвзятыми глазами взглянуть на шаманов и шаманство!.. Среди шаманов были и такие, которые действительно могли лечить людей, внушать и подчинять взглядом. С точки зрения науки, в этом нет ничего сверхестественного — народная медицина и гипноз…"

"Но обманщиков было больше!?"

"Больше. Их во все времена бывает больше. Среди врачевателей с советскими дипломами их не меньше!.. И, если мне удалось показать, подсмотреть в истории тог момент, когда северный человек начинает не верить тем, кому привык подчиняться бесприкословно и слушаться не задумываясь, значит мне удалось сделать первый шаг к более глубоким преобразованиям в жизни малых народностей… Считаю, я поступил правильно, исследуя шаманскую линию!.."

За окном зарождается вьюга. Это ветер принес ее на своих обмороженных крыльях… В свисте ветровых крыл Великий Юкагир различает голоса далеких земляков: голос главы юкагирского рода Куриля, мудрой старухи Ламбукиэ, шаманки Тачаны, народившихся на белый свет только что Ханидо и молодого Халерхи, старого Халерха и его больной жены Чирэмеэдэ, Тиненеут и Ниникая…

Ниникай был чукчей, а чукчи-мужчины с женщинами не считаются — таков вековой обычай, таков закон тундры, нарушать который не дозволено ни бедняку, ни богачу, И отпрыск вековых богачей Ниникай ничем не отличается от своих собратьев… И хотя он любит Тиненеут, но в жены взять ее боится… Не разрешают!.. Но а душе чукчи- борьба. Он задумывается, а этого уже не мало.

"Ну- ну-ну, — поторапливает Ниникая Великий Юкагир, — поспеши, мой далекий собрат, а не то тебя опередят! Любой гость — русский, юкагирский, якутский, чукотский — по закону дикого гостеприимства, проведет ночь с твоею Тиненеут!.. Ага. Ниникай, начинаешь соображать!"

Нарушая все мыслимые и немыслимые законы предков, Ниникай женится на Тиненеут — она же ждет ребенка!.. Нет, нет, это не его ребенок, свершился закон тундрового гостеприимства! Но что из того, — это же ребенок прекрасной Тиненеут?!

Тиненеут рожает ребенка, но нарушает при этом — в очередной раз! — все возможные законы тундры, рожает возле яранги, а должна была уйти подальше от людского глаза в глухую тундру.

И Ниникай был рядом с нею, хотя знал, мужчине это запрещено чукотскими законами. Но что — законы! Когда — вот она, любимая и несчастная женщина! — мать ребенка мучается и страдает.

Четыре дня сидел он возле жены и народившегося сына: жег костер-дымокур, отгоняющий комаров. А не то кусачие твари выпьют кровь из матери и ребенка.

"Совершивший подобное, должен отказаться от жены, от детей и немедленно взять себе в жены другую.

Будь стойким, Ниникай! Ты первый, бросивший вызов вековым законам. Знаю, тебе тяжело, знаю, тебя никогда не простят, но будь мужественным. Иначе долго еще стонать моей несчастливой тундре", — умоляет молодого чукчу молодой юкагирский писатель.

И выстоит Ниникай — с женой и ребенком уйдут они из своего рода в Улуро. К юкагирам…

Семен любовно поглаживает сложенные стопкой листы, пальцем трогает клавишу пишущей машинки.

"О каком окончании романа думаю я? О какой птице-книге, взлетающей в поднебесье? Эти тысячи страниц, исписанные и почерканные, с точками черной туши — назовите это странностью, но мне лучше пишется, когда есть черная тушь! — еще необходимо перевести в подстрочник и отстучать на машинке!"

Великий Юкагир подходит к окну, но намерзшее стекло не пропускает взгляд. Но так уж необходимо видеть, чтобы увидеть!?. Там, за окном, подслеповато щурятся желтоватым светом двухэтажные дома, скрипит трибуна для праздничных митингов и собака, подняв к выстуженной луне морду, воет, жалуясь на жестокую зиму и собачью судьбу. Там за окном — застывшая, скованная морозом, Колыма.

Колыма. Кулума. Кулума она и есть Кулума. И по-юкагирски — Кулума, по-якутски — Кулума, и по-чукотски — Кулума… А вот по-русски — Колыма. — стуженная река!

Вмерзли в Колыму огромные пароходы, не успевшие вовремя покинуть северную реку, садятся многотонные лайнеры на Колыму, бороздят Колыму мотонарты, а Великий Юкагир «видит», как четверо богачей по реке Кулуме пробираются на ярмарку. Надо заставить этих северных купцов залюбоваться Колымой…

Остановитесь! Хоть несколько минут побудьте в раздумье, а за это время п поведаю вам легенду о великой Колыме.

И Великий Юкагир вспомнит легенду, услышанную впервые от безумной Пайпэткэ в далеком году. В том году, когда над страной бушевала военная гроза.

"Колыма… Она некогда была молодой. Все мы бываем молоды, так почему же реке не быть молодой?! А родилась… Пусть — зародилась! Зародилась Колыма в далекой тайге, отсюда не видно, среди гор больших маленьким-малюсеньким ручейком-змейкой. Петляла эта змейка между валунов вековечных, пропадала в болотах замшелых, но выползала на свет божий — боялась змейка-ручеек пересохнуть и, оторвавшись от матери, стала искать море-бабушку.

Как всякое юное существо, Колыма много петель сотворила в жизни и сама не заметила, как повзрослела, и как стали появляться у нее дети-речушки, в свою очередь, сами превращающиеся в реки, А раз дети, надо дать им имена. Но не только имена, но и напутствие в жизни надо дать народившимся рекам.

Реке Баяыгчан мать Колыма сказала:

— Людям не хватает еды — и ты разведи для них много рыбы!

Другой дочери — Коркодан — велела быть узкой и высокобережной, чтобы люди под берегами прятались от холода в студеные дни.

Реки — не люди! Выполнила Коркодан материнский наказ.

Река Анюй родилась самой последней и, вроде бы, вышла она сразу, эта доченька, из-под родительской опеки, но и ей Колыма приказала:

— Пусть на твоих берегах густо растут тальники, чтобы люди у огня согревались! Пусть разведутся возле берегов твоих куропатки и зайцы, чтобы люди сытыми были!

Из всех своих детей Колыма только одного сына попросила о помощи лично для себя:

— Старая я стала, сыночек, тяжело мне теперь от зимнего сна пробуждаться, а мне, ведь, море искать надо! Ты, Омолон, пораньше меня буди!..

И стала могучей и неспокойной река Омолон. Раньше всех-во второй половине мая! — река вдруг просыпается от зимней спячки, рычит, ломая лед и теребит старушку-мать.

— Вставай, старая! Пора в путь-дорогу собираться, заждалось тебя море!

И просыпалась старая Колыма, и отправилась в далекий путь на поиски большой воды, имя которой — Море.

Долго ли бы еще искала Колыма Море, — неизвестно. Может быть, так бы и не нашла его — мало ли задумок селится в наших головах в детстве и юности, но не все они сбываются!.. Но Колыме повезло: Море узнало, что есть река, которая всю жизнь рвется к нему и… само шагнуло навстречу. Море разбросало землю — не стой на пути, Земля! — плеснулось вперед и — наконец-то! — соединились река с Морем…

Потому-то матушка-Колыма так неожиданно широко разливается при впадении в море!.."

Сквозь завывание ветра продолжает доноситься собачий вой. Жестокая зима! Жестокая собачья судьба! Так выла Пайпэткэ, отданная обманом в жены кривому, хромоногому и отвратительному старику. Пайпэткэ, сошедшая с ума от голода, побоев, от неразделенной любви и неутоленной жажды материнства. Преследования шаманов довели ее до безумия.

"Ничего не хочу я! Жить не хочу! Нет мне счастья! С ребенком, без ребенка, с красивым мужем, с уродом, с богатым, с бедным — нету мне счастья, проклята я! И чего собрались вы, чего рвете меня на куски? Уйду, уйду от людей я, в норе буду жить, в лесу. К медведю уйду! Нет в тундре счастья!"

Ночь. Спят за стеною дочери — Окся, Ярхадана, Чэнди! — и стрекот пишущей машинки не в силах их разбудить. Спите, мои воробышки, спите синички мои золотые, виноват я перед вами, что не мог сохранить вам мать… Не знаю, как вы воспримите ту женщину, которая тайком приходит ко мне по ночам? Которая клянется мне в вечной любви!.. Да, у нее есть и свои дети, и я их буду любить как вас. И муж есть у этой женщины, но… Не любит она его, меня любит… А может быть, и не любит?.. Не знаю, не знаю, мои ласточки, ничего не знаю…

Опять кто-то воет?! Точно, воет. Она, Пайпэткэ!.. Пусть голос безумной Пайпэткэ не прорвется сквозь ваш сон… "Отпустите меня, а то удавлюсь!.. Звери, все звери!"

Пайпэткэ… Великому Юкагиру дорог этот человек. И услужливая память переносит Семена в далекий сорок третий год… Стойбище в Олеринской тундре и девушка-красавица девятнадцати лет от роду… Нет, нет, он не помнит, как ее звали и вспомнить не может, но он назвал ее — Пайпэткэ.

Зимой, когда пастухи уезжали из стойбища в Андрюшкино попьянствовать, его заставляли охранять стадо. Его- ещё не Великого Юкагира, а мальчонку и эту придурковатую красавицу Пайпэткэ — героиню его будущего романа, выдержавшего много изданий.

Дурости в Пайпэткэ хватало. Главным своим занятием в жизни, она считала ловлю… вшей. Ловила и подсчитывала их количество. Скрупулезно. Грамотная была, два класса окончила. В счете заложена идея. Говорила:

— Доведу их количество до миллиона и все вши покинут немедленно стойбище. Люди сразу станут счастливыми и не будут обижать друг друга.

Мальчишки — голодные, грязные, обовшивленные! — подкидывали ей необходимый для счета материал, подкидывали ей это раскормленное, вздутое от человеческой крови, зверье. Верили и не верили в предвиденье, но за счетом следили. А вдруг?!.

За сумасшедшей Пайпэткэ нужен был глаз да глаз-оставлять ее без присмотра было нельзя. Когда девушке казалось, что слежки нет, Пайпэткэ пробиралась на кладбище, разрушала старые могилы, сжигала кресты. И в этом была жизненная философия! "Не надо этих знаков на земле! Они напоминают о смерти, а человек рожден для жизни. Только для жизни!"…

— Но люди же умирают! — пытались оленеводы пройти по извилинам ее воспаленного мозга.

Пусть умирают. Смерть-благо. Не было б смерти, люди давно бы истоптали землю. Пусть умирают, но знаков ставить не нужно.

Она не ладила ни с кем. Злобно ругалась со всеми, при этом щедро разбрызгивала слюну из искаженного ругательствами рта. В такие минуты красота ее блекла, искажались черты лица, напоминая о старости и о смерти.

Подвыпивший бригадир-трезвым его никто не помнил! — награждал Пайпэткэ затрещинами — "Паскуда! Кишкомотательница!".

Она пряталась за печь раскаленную и оттуда, недосягаемая для бригадира, вопила, строила отвратные рожи.

Бригадир боялся к ней приближаться — еще толкнет, дура, на раскаленную печь! — но вожжами доставал. Бил с оттяжкой. До кровавых рубцов!..

Писатель зябко ежится: эти вожжи и на его спине оставляли следы!..

Все умны задним числом, но тогда, оставаясь один на один с безумной Пайпэткэ, с этой безумной красавицей, Сенька Мюнхгаузен сам строил ей рожи и кривлялся не хуже ее. А она в ответ только смеялась…

Но, странное дело, из всех обитателей кочующего тордоха, она выделила именно его — Сеньку Курилова по прозвищу Мюнхгаузен.

— Не троньте его! — вопила она, когда избитый Сенька прятался за ее спиной. — Вы не знаете, а я знаю: он будет лучшим из всех юкагиров. Он будет Великим Юкагиром.

Она гладила шершавой ладонью мальчишечью макушку и вытаскивала сытых вшей из сальной шевелюры. Утешала:

— Терпи. В твоих глазах нет пустоты, в твоих глазах богатое выражение и жизнь твоя будет богата впечатлениями.

— У-у, паскудина! — бригадирские вожжи доставали сразу двоих.

Вскакивала, не пряталась-ведь она защищала не только себя, но и Великого Юкагира!

— Не дам! Не дам никому истоптать этот ясный цветок!..

Ей так и не удалось счет вшей довести до миллиона, выдали девушку замуж за вдовца и она навсегда исчезла из жизни Семена Курилова. Исчезла из жизни, чтобы родиться на страницах романа.

Жива ли она сейчас?.. Должно быть, жива. Молодая была совсем. Мальчишки и взрослые считали ее дурой, ненормальной. Без царя в голове. Но откуда тогда в ее бедной головушке помещались бесчисленные предания и легенды, которые, как посох великану, служат путеводной звездой, блужающему в романных строках молодому юкагирскому писателю?.. Арктическая Арина Радионовна!..

Романы Семена Курилова "Ханидо и Халерха", "Новые люди" и повесть "Встретимся в тундре" переведены на русский язык Романом Палеховым. Несчастная тундра. Тундра вчерашнего дня. Для всех — вчерашнего, но он — Семен Курилов Великий Юкагир — дышит ею сейчас. Картины вчерашней тундры сегодня перед глазами.

Великий Юкагир осторожно прикрывает дверь в соседнюю комнату, чтобы заглушить стук пишущей машинки — спите, дети мои, и пусть вам снятся радужные сны! — садится за маленький полированный столик и по-русски — переводчику нужен подстрочник! — пропечатывает первую фразу своего второго — из трех задуманных! — романа, написанного на языке юкагиров:

"Суровая тундра простирается между сибирскими реками Индигиркой и Колымой. Суровы все тундры, но эта озерная, самая северная…"

МЕДВЕЖИЙ КАПКАН

Cергей Гаранин перевозил доски в Билибино. Ехал ночью и даже в Погындинской гостинице останавливаться не стал. Диспетчер за шоколадку и красивые глазки поставила ему необходимый штамп в путевой лист "Отдых — 4 часа". Без обязательного отдыха в Погындинской гостинице рейс не засчитывают — профорг Лямин расстарался.

Перед "курским вокзалом" Гаранина все-таки сморило и он, съехав на обочину, решил поспать с полчасика.

"Курским вокзалом" водители называют развилку неподалеку от Билибино — отсюда, с "курского вокзала", расходятся дороги на золотоносные прииски «Алискерово», "Весенний", "Стадухино"…

Сергей Гаранин спал, а маленькая лампочка-подсветка высвечивала железную табличку:

ЗАПРЕЩАЕТСЯ ПЕРЕВОЗКА ПАССАЖИРОВ.

СОН В КАБИНЕ С РАБОТАЮЩИМ ДВИГАТЕЛЕМ.

СКОРОСТЬ ВЫШЕ 60 КМ В ЧАС.

РАБОТА БЕЗ ОТДЫХА СВЫШЕ 12 ЧАСОВ.

Гаранин в эту минуту нарушал второй пункт. А вообще, он уже успел нарушить все пункты, читай их хоть сверху вниз, хоть снизу вверх! А чего бояться?! Автоинспекторы на зимних дорогах — редкость. А, если и попадаются, то — ручные.

Проснулся Сергей Гаранин ровно через полчаса. Включил дальний свет и в пронзительном луче увидел сверкнувшие глазищи. Ослепленное животное выбежало на дорогу и бросилось наутек.

— Песец! — закричал Гаранин. — Чтоб мне с места не сдвинуться, песец!

Это был уже не первый дикий песец, увиденный им. К первому своему песцу он подобрался с простой палкой. И убил. Сам и выделал шкурку. С кроликами ему приходилось возиться, а тут — та же наука!

Первую свою шкурку он продал дешево. А, когда продал, понял — прогадал, можно было содрать и дороже.

По «наследству» Сергею досталось ружьё и он вступил в общество охотников — три рубля взносов в год! Возьмите и подавитесь! За все деньгу гребут! — И, примерно, с середины зимника в кабине его «Урала» всегда лежала наготове «тулка». "Тулка" летчика Сергея Щеглова, из которой он не сделал ни одного выстрела.

— Ах ты, псина! — первой мыслью было поймать зверька на мушку, но понял, дробь на такое расстояние не достанет. — Догоню! — пригрозил Гаранин и нажал на газ.

Послушный хозяину, отрегулированный «Урал» тотчас, как гончая, набрал скорость. У Гаранина и мысли не было, чтобы догнать, но тот — глупышка! — бежал по центру дороги, не сворачивая, лишь изредка оглядываясь, беззвучно тявкая. Расстояние сокращалось. Уже явственно различалась песья мордочка зверька, острые зубки хищника и дрожащая мордочка.

— Догоню!

Гаранин достиг песца у самого поворота дороги. Еще б немного пути и пришлось бы резко сбавить скорость — по билибинской трассе не разгонишься! — а песец, вырвавшись из-под слепящего света фар, проскочил бы в тундру. Там его ищи-свищи!.. Еще б немного… Но этого «немного» у обреченного песца не было: «Урал» сделал «скачок» — башку бы оторвать тому гаду, кто подготавливал к зиме эту трясомучку! — и тяжелая махина, подминая под себя зверька, остановилась.

Песец был мертв. Выдавленные кишки парили в промороженном воздухе и огромное кровавое пятно расплывалось по снегу- "Эх, с мелкашки его брать надо! Как тот чукча-снайпер! Или из карабина… А не проверить ли мне капканы?"…

Гаранин брезгливо приподнял песца и, небрежно выкинул его в сторону, прикрыл двери «Урала» и шагнул в лес — в этих местах он был густой… И в этих местах у него было расставленно с десяток капканов песовых… Но проверить свои капканы, — заодно и чужие! — Гаранину не удалось…

Тишина. Тяжелая, давящая абсолютным молчанием на уши, тишина к от того — непроходящий шум в башке, будто вдалеке работает бетономешалка. Но сквозь эту шумную тяшину и поскрипывание мозговых извилин, пробиваются под черепную коробку и лай песцов, выстрелы продрогших деревьев, вздохи и всхлипы промерзающей земли и мерзкий крик ворона хагимэ, зимующего в Арктике.

— Кэ-э-эр! Кэ-э-эр!

Юкагиры считают ворона мифической птицей, повадками в характером смахивающим на Кащея Бессмертного или Бабу Ягу. Скрипучие голоса Кащея и Яги не предвещают ничего хорошего, так и крик — кэ-э-эр! — хагимэ предсказывает беду.

— Кыш! Чертова птица!..

К ночи мороз начал крепчать — куда уже дальше! — минусы набирали убойную силу. Сергей Гаранин уже чувствовал прикосновение раскаленных игл к телу. Они пробивались с неуклонным упорством сквозь барьеры: ватные брюки, через две пары кальсон с начесом, сквозь шерстяные трусы, покалывали уже почти нечувствительные ноги. И понял Гаранин, если он немедленно что-то не предпримет, если не сдвинется с места, то — хана ему! Он попытался выпрямить уже подмороженные ноги, но капкан, поставленный браконьером на медведя, сдавил их мертвой хваткой. Капкан с секретом — следствие потом установит! — и не зная хитрых его устройств, пружину не разожмешь.

— Кэ-эр! Кэ-эр! — занудливый ворон никак не угомонится.

Рядом с медвежьим капканом валялись его — Сергея Гаранина — капканы, песцовые. Дополнительные, которые он прикупил недавно. Установить их на этот раз он не успел.

Это были хорошие «пасти», любовно сработанные Агафонниковым. Чтобы зверье не учуяло железо, Сергей — подсказка другого старика-охотника Четверякова — вываривал их с жирной рыбой. Вот где чир пригодился! У песца, наверное, слюнки капали, когда он улавливал запах гаранинских капканов! Во всяком случае, без добычи Сергей Гаранин не оставался: пять-шесть песцов за рейс имел всегда. Но вот сегодня ему не повезло — это, наверное, происки того, задавленного песца, которым он побрезговал.

От капканов исходил какой-то странный запах. Нет, нет, рыбного запаха он не улавливал, скорее капканы пахли свежим огурцом…

Гаранин поймал себя на том, что думает о чем угодно, только не о своем теперешнем положении.

— Эге-ге-гей! — подал голос Гаранин. — Эге-ге-гей!

Напрасная трата сил, — теряется человеческий голос в необъятной тундре. Попытался Сергей-перебить стальную пружину, но эта пружина медвежья рассчитывалась на иную силу.

"Думай! Думай! Думай, Серега] Ты же всегда находил выход!"

Гаранин стал подкапываться ножом под стальную чушку капкана, пытаясь вырвать это орудие смерти из цепких лап вечной мерзлоты. И это — "молодец, Сергей!" — ему удалось. С капканом, намертво присосавшимся к ногам, он попытался поползти туда, где но его расчетам находилась такая родная и накатанная билибинскаа трасса, а на той трассе стоял, попыхивая, такой желанный «Урал» с теплющей кабиной.

Нет, нет, Сергею совсем не было холодно, — скажи кому, не поверит! — по телу разливалось блаженное тепло и двигаться не хотелось. Но вот только еще сознание вступало с ним в спор — "не спи! не спи!"

Гаранин напрягся. На какие-то доли секунды привычно вздулись бугры мышц под задубелым полушубком и… Нет, нет, рывком это нельзя было назвать, даже движением, это была лишь слабая тень на движение, но это было уже кое-что.

Чуть ли не у самого носа — "цел ли еще носяра?!" — сели куропатки. Мягко ступая мохнатыми лапками по спрессованному снегу, они не спеша склевывали промороженные насквозь ягоды, не успевшие за короткое арктическое лето покраснеть. Они совсем не боялись этого ползущего человека. Ползущего ли? Если б Гаранин мог размышлять, он пришел бы к мысли: с такой скоростью к трассе ему не выбраться за многие, многие сутки. Мерзкие пташки! Они совершенно не боятся человека!

— Кыш! В рот вам пароход!

Сергей Гаранин приподнял отяжелевшую руку и попытался взмахнуть ею, но рука, слегка качнувшись, беспомощно опустилась на изломанное дерево. И понял Гаранин, что его покидают последние силы.

— Врешь, падла! Не возьмешь!

Он оттолкнулся от дерева, встал на колени и вновь приподнял руку, но медвежий капкан потянул назад и Сергей рухнул на снег. Лицом вниз.

Но и этого движения было достаточно, чтобы испугать куропаток. Вздрогнули птицы и лениво отлетели в сторону, удивленно косясь на этого странного человека человека без ружья. За свою недолгую куропачью жизнь они уясняли: от человека можно ожидать всякой пакости. Но человек уже не полз, даже не шевелился и куропатка вновь приблизились к нему. Еще одну истину уяснили для себя куропатки: к человеку быть ближе все же безопасней, чем к молчаливой чащобе изломанного леса.

"Кэ-эр! Кэ-эр! Тук, тук, тук" — склевывают зеленые и черные промороженные ягодинки куропаточье племя, у самого побелевшего носа Сергея Гаранина. — " Тук…тух… тук…Кэ-эр!"

Гаранин приподнял голову — жив еще!

— Что б вас песец растерзал!

И, словно услыша горячечный шёпот человека, в воздухе мелькнуло тело белого зверька.

"Какой красивый полет! — мелькнуло в затуманенном сознании Сергея Гаранина. — Где я? В цирке?" И тут же — понимание момента: "Всё! Песенка спета!"

Гаранин закусил губу, да так, что выступила солоноватая кровь и он вновь на секунду, на доли секунды, на тысячные доли секунды почувствовал себя сильным и ловким. Он сжал кулаки, не понимая, но это ему только показалось, что он сжимает кулаки, приподнялся, если это едва заметное глазу движение можно так назвать, сказал, вернее подумал: "А жить хочется, очень хочется жить".

— Кэ-эр! Кэ-эр! — требует своего хагимэ.

Хрипы вылетели из горла замерзающего человека, и куропатки, толстые, сытые, с покрасневшими кровавыми глазками удивленно уставились на Гаранина.

Но, любопытство наказуемо — белое тело летящего зверька превращается в горностая, и вот уже одна из куропаток бьется в сильных, и острых зубах зверька… Второй горностай тоже не остался без добычи. И третья куропатка в зубах горностая…

Дуры стоеросовые! Бегите! Летите! Но, застыли, как загипнотизированные! Снег вокруг Гаранина окрасился красным и бело-черные листья, подхваченные ветерком, закружились в воздухе…

Сергей Гаранин впился слабеющим взглядом в это пиршество маленьких хищников — до чего красивы, сволочи! Он зримо увидел, как куропатачья кровь переливается в желудки белоснежных симпатяг.

"Вот я вас!"

Звук, похожий на стон, вырвался из горла Гаранина и горностаи, как по команде, вздрогнули и, отпрыгнув подальше от беспомощного, но всегда опасного человека, злобно оскалились — вот когда исчезает красота хищника! — и морды их были в жирной крови…

Это было последнее северное видение южного человека.

ЭПИЛОГ

Максим Кучаев остановился: зовет кто или послышалось? Зову он не удивился, в курортной Ялте у него было предостаточно знакомых — крымские журналисты общаются между собою.

— Эй, бухгалтер!

Кучаев улыбнулся: так звать его мог только один человек на свете — Сергей Гаранин. Выжил значит! Он обрадовался этому.

Максим Кучаев знал: замерзшего Сергея Гаранина подобрали в тундре, что ему еще в Черском ампутировали ноги и, для дальнейшего лечения — "вряд ли выживет!" — утверждали колымские врачи, — отправили на материк. Куда? Кучаев этого не знал. Да и не интересовался. С тех пор прошло предостаточно лет и память о Сергее Гаранине притупилась даже у самых злопамятных. Да, если честно признаться, не часто и Максим Кучаев вспоминал о нем, не такого они и были близки. Да мало ли у журналиста знакомых?! Но тут, неожиданно даже для себя, обрадовался — ведь Сергей Гаранин был оттуда, с Колымы! Колымы, притягивающей к себе Максима Кучаева через много-много лет!

— Земеля!

Да, так, должно быть, встретятся земляне на Марсе или на какой другой планете, так, должно быть, обрадуются друг другу, хотя один попал на Марс — Юпитер! Сатурн! Нептун! — с северного полюса Земли, а другой — с южного! Все равно — земляки!

— Бухгалтер! Он и есть, чтоб меня дождь намочил!

На стоянке у автостанции Кучаев увидел «Жигули» необыкновенно золотистого цвета и из машины, высунув голову из оконца, приветственно размахивал руками живой и веселый Сергей Гаранин.

Кучаев подошел, протянул руку.

— Рад видеть тебя живым!

— Ха, — Гаранин показал зубы. Фарфоровая, когда-то непробиваемая плотина уже была в золотых заплатах. — Ха! Мы рождены для жизни, Максим Леонидович! Мы рождены, чтоб сказку сделать былью. Садись, Леонидыч в нашу тарахтелку.

Сергей Гаранин приоткрыл противоположную дверцу и Кучаев — старался же не смотреть! — увидел культяпки ног, запеленутые в кожу, бросилось в глаза и неестественно короткое туловище. Гаранин перехватил взгляд, вздохнул, но во вздохе не было скорби.

— Судьба играет человеком, а человек, болт ему в печенку, играет на трубе! Садись, садись, довезу в лучшем виде и бесплатно!

— Я так и понял, — улыбнулся Кучаев и протиснулся в машину.

— А это, — Сергей Гаранин самодовольно тронул мизинцем губу, — законная жена и верная спутница жизни З.И. Щеглова. Прошу знакомиться и любить, по возможности, издалека.

Кучаев повернулся к женщине — изменилась, очень изменилась! Пополнела, что ли? Постарела? Седых волос нет — химия делает чудеса. Вот только с морщинами химия не может справиться. Со Щегловой Максим Кучаев не был знаком, но видел ее часто — как-никак, диспетчер авиапорта Черский!

Женщина протянула руку.

— Гаранина. Зинаида. Можно просто — Зина. А мне Сережа многое о Вас рассказывал. Уважает он Вас.

Руку Зинаида Гаранина протянула медленно и грациозно. Это для того, понял Кучаев, чтобы он успел разглядеть перстень на пухлой ручке З.И. Щегловой-Гараниной. Максим Кучаев не был знатоком по части драгоценностей, но понял сразу: вкрапленный в перстень камешек — большой камешек! — неподделен.

— Ах, — сказала З.И. Щеглова-Гаранина, — здесь такая жара, такая жара, что я прямо вся млею.

Голос у женщины — томно-курортный, с ленцой… Максим Кучаев мог бы поклясться, что у той женщины — З.И. Щегловой из арктического поселка — был совсем другой голос. Но, что было правдой, то правдой: лето в этом году обещало быть жарким. Впрочем, в Ялте всегда жаркое лето.

— Удобней, удобней располагайся, Леонидыч, — Сергей Га ранин направил лопасти вентилятора на Кучаева, — зачем к нам пожаловал? Перышко кому в задок воткнуть?

"К нам" — отметил Кучаев. Стало быть, не на отдыхе Сергей Гаранин с супругой, а живет здесь. На курорте бросил якорь.

— Я, вроде бы, тоже местный, — улыбнулся Кучаев.

— Ялтинский?! — обрадовался Гаранин. — Почему раньше не встречал? Я нашу брехаловку иногда почитываю, а фамилии твоей не попадалось. Или, как это, под кличкой работаешь? А?

— Не, не из Ялты я, но — крымский, — ответил Кучаев, — здесь по делу.

— Вот я и говорю, — хохотнул Гаранин, — пощекотать кого перышком приехал? Здесь материалу для прессы хватает. Каждой твари по паре! О, о! Смотри, Леонидыч! Туда смотри! Старый пердун из отдыхающих потащил какую-то шмакодявку… Сейчас ее в ресторан «Джалита» заволокет, а потом — пощекочет… Каленым железом его…

В Ялту Максима Кучаева действительно привели дела журналистские, дела чернобыльские. В эти дни, на всей многострадальной земле, одно имя существительное больше всех склонялось по падежам: "Чернобыль! Чернобылю! Чернобылем!" Слухи ползли по земле. Говорили, что на чернобыльской атомной станции вот-вот произойдет водородный взрыв и конец Киеву, простоявшему века, В газетах и по радио слова: "активная зона, радиация, бэр" повторялись так часто, что стали привычными. Но слова эти, произнесенные и напечатанные в бодром тоне, настораживали. И, когда один уважаемый академик печатно заметил, что сейчас важно работать точно и четко, не допустив ни единой ошибки, общественное мнение пришло к выводу: обязательно допустят какую-нибудь бяку. На что, на что, а на ошибки мы горазды!.. Что не попадало в печать, обрастало подробностями, полученными по радио ОБС-одна баба сказала! Да еще из-за бугра, сквозь эфирные помехи, просачивались недоброжелательные голоса. Говорили: власти готовят Киев к тотальной эвакуации! Говорили: киевские поезда народ берет с боем! Говорили: Днепр заражен и искрится… Много чего можно почерпнуть из-за бугра и по ОБС.

Максим Кучаев приехал из Киева всего несколько дней тому назад и кое-что из слухов мог подтвердить, а кое-что и опровергнуть. Ну, во-первых, Киев никуда эвакуироваться не собирался, но беженцы — что правда, то правда! — были. Во-вторых, Днепр не искрился, в третьих… В третьих, если применять артиллерийские термины, попадания радио ОБС были близки к цели… Да, была паника и киевляне спешили эвакуировать своих детей, на киевских вокзалах, в авиапортах и морпортах было не продохнуться от огромного количества испуганных людей. Да, разлилось тревожное ожидание по многомиллионному городу. Тревога выражалась во всем: в дешевой редиске, которую почти никто — боялись! — не покупал с рук. Редиска, не проверенная специальными приборами, могла оказаться радиоактивной! Пропадали горы клубники. Клубника, как выяснилось, впитывает в себя урановую заразу со страшной силой!.. День и ночь мылись киевские шоссейные дороги и тротуары, машины и трамваи — зараженные пылинки должны были вместе с водою исчезнуть в канализационных люках. Всегда и во все времена чистый Киев был болезненно стерилен…

Вдобавок ко всему, по киевским улицам ходили люди в каких-то странных хламидах-балахонах, сшитых из вышедших из моды болоньевых плащей. Утверждали — специалисты по панике всегда найдутся в трудную минуту! — что именно материал болонья, особенно иноземного производства, сохраняет грешное тело от воздеиствия вредных выбросов, идущих с покареженного припятского атомного котла, предохраняет сердце, легкие, печенки и селезенки от поражения невидимыми глазу частицами и излучениями. Людей в ку-клус-клановских болоньевых балахонах тут же прозвали — катастрофистами! Неологизм, рожденный чернобыльской катастрофой…

Вчера Максиму Кучаеву позвонил редактор одной из влиятельных киевских газет. Редактор — человек известный в журналистских кругах как интеллигент высшей марки, как человек ни разу в жизни не обидевший своего коллегу, человек, который ни разу не повысил голос — кричал в телефонную трубку так, что мембрана вибрировала:

— Кучаев! Максим Леонидович! Срочно! Поезжай в эту распроститучью Ялту и вдарь по сволочам печатным словом! Всю полосу тебе отдам! Мало — всю газету! В Христа! В Бога! В душу! Мать!..

Немного успокоившись, редактор рассказал, что в газету стали поступать письма — да что там поступать, косяком идут, как шпрота у острова Змеиного! — что после чернобыльской трагедии, частники — владельцы индивидуальных домов и государственных квартир — взвинтили цены! И с эти надо разобраться… И снова, словно напоминая, что вопрос очень серьезный, редактор-интеллигент помянул и Бога, и Христа, и мать…

— По Северу скучаешь, Сергей?

— По Северу?!

Цыганистые гаранинские глаза злобно сузились, рот сжался, цедя слова, словно пасту из залежалого тюбика.

— В рот пароход тому Северу! Дурак был! Зарабатывать, если, конечно, иметь котелок на плечах, — он постучал согнутым пальцем по голове, — и на юге можно! И совсем не плохо даже можно!..

— Точно, — не стал оспаривать эту мысль Кучаев, — люди везде работают, зарабатывают и с голода не умирают. Ты прав, Сергей.

Максиму Кучаеву стало не по себе, что он напомнил о Севере. Почему Сергей Гаранин должен мучиться ностальгическими воспоминаниями об Арктике? Ведь он ноги там оставил!

— Зарабатывают! — фыркнул Гаранин. — Гроши! — и неожиданно оживился, будто выиграл «Волгу» по спринту- Но Гаранин Сергей, сын собственных родителей, нигде не пропадет!

— Женщины выручат? — улыбнулся Кучаев и покосился на Щеглову. Гаранин рассмеялся.

— А ты злопамятный, гражданин начальник! Не-е, с женщинами покончено, Сергей Гаранин надеется только на себя. Силушка в жилушках еще имеется!

Он приподнялся над сиденьем на сильных жилистых руках, потряс култышками ног, задевая рулевое управление, плюхнулся на сиденье. Щеглова наклонилась над ним, платком убирая выступившие капли пота, нежно погладила по седым волосам.

— Не надо себя мучить, Сереженька.

— Отстань, мать!

— Я же как лучше, Сереженька.

— Тю, дура! Не встревай в мужские игры!

З.И. Щеглова-Гаранина обидчиво надула губы и отвернулась,

"А она сильно постарела", — подумал Максим Кучаев.

Сергей Гаранин рассказал Кучаеву, что живет в собственном доме на самом берегу Черного моря — "ничего себе домишко, справненький, с пристроечкой — коек двадцать выставить можно!" Что — "мечта моя — сам знаешь! — «Жигуль» есть. Хоть и с ручным управлением, но получен со скидкой — инвалид труда!" И что З.И. Щеглова, после соответственной длительной обработки, — "или меня слушайся, или катись колбасою на все четыре стороны! — Гаранин хоть и без ног, но без бабы не останется!" — оказалась бабой что надо,, "Вот только заводится с полуоборота, но в деньгах толк понимает. А выкобенивалась поначалу: не в деньгах, мол, счастье, Сереженька… Сам знаю, не в деньгах, а в их количестве!"

Узнал Кучаев и о том, что детей у них нет и быть не может — не способным к этому делу оказался железный мужик Сергей Гаранин!.,

Рассказывает Сергей Гаранин о своей жизни, а в кучаевской голове, как заноза, засела фраза, произнесенная небрежно: "Ничего себе домишко, справненький, с пристроечкой — коек двадцать выставить можно!"

Он и сам еще не может понять, что его так насторожило в этом предложении? Хотя, обманывает себя Максим Кучаев, пытается себя обмануть. Иногда в жизни ему это удавалось.

— Сергей! — повернулся Кучаев всем корпусом к Гаранину.

— Ты, случайно, комнаты не сдаешь?

Очень хотелось Максиму Кучаеву услышать, что никакие комнаты Сергей Гаранин не сдает, а, если и сдает, то по такой цене, что себе в убыток — людям же надо где-то приткнуться временно.

— Обижаешь, обижаешь, гражданин начальник, своего, можно сказать, лучшего друга! — И действительно, в цыганистых глазах плещется обида. — Да для тебя… В любое время! За так! Хоть с женою приезжай, хоть со шмакодявкою какой. Шито-крыто! Могила!

На заднем сиденье расхохоталась З.И. Щеглова-Гаранина.

— Помнишь, Сереженька, этих?

— Помню, — рассмеялся Гаранин.

Они понимали друг друга, с полуслова. Телепатическая связь работала надежно.

— Смешной случай приключился? — поинтересовался Кучаев.

— Да уж смешнее некуда. Так и быть, расскажу. Только предупреждаю, — он шутливо потряс пальцем, — если повесть сообразишь из моих слов, гонорар пополам… Значит в прошлом году было дело: подходит ко мне пожилая парочка и спрашивает: "Квартиру мужу и жене не сдадите, хозяин?" Отвечаю: "Отчего же не сдать — по три рэ с носа. Такса!"..

Поселил я их в комнатушке на двоих, а паспорта взял — еще жулье какое попадется, все нажитое унесут! Глядь в паспорта, а они — какие там муж и жена! Курортный роман. Она с Красноярска, а он — москвич.

На заднем сиденье засмеялась З.И. Щеглова, но Гаранин так посмотрел на нее, что она сразу умолкла. В строгости держал жену Сергей Гаранин.

— Стало быть, всем ясно, она с Красноярска, а он — москвич. Однако, помалкиваю в тряпочку — это их горе! Но, когда с ними рассчитываться стал, тут-то я их и прихватил за жабры: "Извините, говорю, с вас по червонцу с носа. Итого: двое суток — сорок рэ!" "Отчего же? — поинтересовался тот. — Отчего же?"

И Гаранин показал, как тот приподнял удивленно нос. — "Отчего же? Мы же с Вами так не договаривались?"

— Какой хамлюга! — вновь вмешалась З.И. Щеглова-Гаранина. — Чего они себе только не позволяют на курортах!

— Молчи, мать!.. Они, видите-ли, договаривались! Тут-то я и врезал ему всю правду-матку. Говорю: разврат в курортной зоне я поддерживать не собираюсь. Не заплатите, сообщу по адресу, согласно паспортной прописке… Заплатили, как миленькие…

— Значит, сдаешь комнаты? Так я и думал.

— А я что, — хуже других? Что я, шиломделанный! Житьу моря и водичкой не поплескаться!

З.И. Щеглова-Гаранина, внимательно следившая за разговором, вставила и свое слово.

— Сейчас, Максим Леонидович, опасно, сейчас очень даже опасно сдавать комнаты. Прямо-таки рискуешь. А вдруг они, — Щеглова-Гаранина показала испуганными глазами в сторону автостанции, там все прибывали и прибывали автобусы и троллейбусы, под завязку набитые отдыхающими, — а вдруг они оттуда… Вдруг они заражены…

— Откуда? — не понял Кучаев.

— Из Чернобыля, — доверительно пояснила Щеглова.

— Как это — заражены? — оторопел Кучаев. Даже он, решивший уже ни чему не удивляться, опешил. — Как это? Чем заражены? Вирусами гриппа? Холерой?! Чумой?!

— Частицами, — обидчиво ответила Щеглова-Гаранина, — частицами, испускающими излучение. Говорят, вечером на ялтинскую набережную выйти опасно.

— Почему? — Кучаеву захотелось завыть волком. — Почему?

— А потому! Которые оттуда — светятся.

Кучаев взглянул на Гаранина: не слышишь, какую ересь несёт твоя зазноба? Скажи что-нибудь! Одерни ее! Но тот только ухмыльнулся: что с бабы возьмешь! Где промолчать бы надобно, болтает что попадя!

— Сергей!

— Ну я — Сергей. Что случилось?

— Да как она так может?

Кучаев хватался за спасительную последнюю соломинку, его мозг отказывался что-либо понимать, воспринимать… Вот сейчас Сергей Гаранин врежет этой… дуре!

— Как говорится, — ухмыльнулся Гаранин, — береженного и Бог бережет!.. Так куда прикажете доставить Вас, гражданин начальник?

Из приемника доносилась тихая музыка и в ее звуках, в общем^го нейтральных, совершенно далеких от маршевых, Максим Кучаев вдруг уловил беспокойные тревожные нотки, чернобыльские нотки, трагедийные… В этой камерной музыке — наверное, под нее даже танцевать можно! — Кучаеву слышались солдатские шаги в тяжелых кирзовых сапогах, раскаты сражений, полыхание пожарищ — горит крыша над четвертым блоком! — металлические голоса — продукт раций и переговорных устройств, пушечные взрывы выбрасываемого в воздух пара и марганца — отчет с театра военных действий, а не успокаивающая музыка. И на ее фон, не заглушая веселые звуки, накладывается голос киевского редактора-интеллигента: "Срочно выезжай в эту распроститучью Ялту…"

Не прощаясь, Максим Кучаев распахнул дверцу и вылез из машины.

— Обидчивые мы стали!.. На себя бы оглянулись!

Задерживать Кучаева Гаранин не стал. Не стал и выяснять отношений. Понял Сергей Гаранин главное: отныне и навсегда они больше чем чужие, они — враги.

— Тю, ненормальный какой-то, — подала голос З.И. Щеглова-Гаранина, — не бери в голову, Сереженька. Ты же сам мне говорил…

— Молчи, дура!

— Как что, сразу — дура!

— Дура — она дура и есть!..

— Я ж, как ты хочешь…

Максим Кучаев поспешно отошёл в сторону, прислонился к парапету. И вскоре до него донеслись знакомые голоса З.И. Щегловой и Сергея Гаранина, он их сразу вычленил из десятка других.

— А, чтобы вы хотели, мамаша?! Такая такса! Не мы ее устанавливали, не нам ее и отменять… Два рубля — это когда было? Это еще до того было! Сейчас с киевских берем по пять рублей… А с припятской пропиской — извините! — восемь рублей койкоместо. За риск!

— Милицию бы на вас!

— Ты нас, мамаша, милицией не пугай! Ты же не пугала меня, когда я кровь в Афганистане проливал! Когда я обе но женьки положил там на алтарь Отечества…

— Максим Кучаев, неожиданно даже для себя, улыбнулся. Он понял, отныне ему предстоят бессонные ночи за письменным столом, что он не успокоится до тех пор, пока не напишет о Сергее Гаранине все, что знает о нем и о чем догадывается.

И, уже в автобусе, засыпая на мягком сиденьи" Икаруса", — усталый Максим Кучаев подумал, что во всей этой истории, истории протяженностью от Колымы до Ялты, ему жаль только одного человека, жалко ту, которую когда-то любил полярный летчик Сережа Щеглов.

ПРИБЛИЖАЮСЬ КО ВТОРОМУ ЭПИЛОГУ

(письма Великого Юкагира с комментариями автора)

Впервые публикую отрывки из писем Семена Курилова, адресованные автору этой повести. Почему — отрывки?.. А потому, что не настало еще то время, когда бы их можно было опубликовать полностью! Еще живы — в отличие от моего друга! — те, в кого направлены критические стрелы, выпущенные из лука Семена Курилова, еще живы и процветают те, кто портил кровь писателю.

Да и сам Семен был по-настоящему живым человеком и ошибался по-человечески — зачем же друзьям тиражировать его ошибки? Пусть этим займутся его враги!

Письма Семена Курилова — это, своего рода, подстрочник того, что он хотел сказать. Великолепно владея устным русским языком, он терялся, переходя на русский письменный и, забываясь, писал на родном юкагирском языке или якутском.

Я предлагаю письма в сокращении еще и потому, что часть написанного рукою юкагирского писателя использовано мною в этом романе.

И еще: письма, отдельные их положения, чтобы они стали понятны читателям, я буду комментировать.

НАДПИСЬ НА ПОВЕСТИ СЕМЕНА КУРИЛОВА "ВСТРЕТИМСЯ В ТУНДРЕ".

(Повесть печаталась в нескольких номерах журнала "ПОЛЯРНАЯ ЗВЕЗДА")

"Дорогой Михаил Леонидович! Я рад нашему знакомству. Пусть Ваше пребывание в тундре, в моей тундре, принесет Вашему творчеству большую Колымскую страду — не меньшую, чем "Севастопольская страда".

С. Курилов. 2 окт. 1976 г. п. Черский."

Делая эту надпись, Семен, улыбнувшись, заметил:

— Только, Михаил Леонидович, не делай того, что позволял себе лауреат Сталинской премии Сергеев-Ценский.

— А что делал лауреат? — не понял я. — И что не делать мне?

Курилов пояснил:

— Обворовывал писателей.

Тут я совсем ничего не понял.

— Как это? И при чем тут Ценский?

— При том, читал я в одном из твоих сборников, хорошие слова об этом писателе…

Семён имел в виду мой большой литературоведческий очерк "ВСТРЕЧИ В БАЙДАРСКОЙ ДОЛИНЕ", в котором наряду с другими писателями, я уделил несколько строк и Сергееву-Ценскому.

— Да было б тебе известно твой Ценский целые страницы, мягко выражаясь, позаимствовал у Михаила Филиппова! Читал "Осажденный Севастополь"?.

Читал я "Севастопольскую страду", а "Осажденный Севастополь" — нет, прочту его ненамного позже, хотя крымская тема — основная в моих книгах. Поэтому я и отмахнулся тогда от куриловских слов! Я ещё не знал тогда, ровно через две недели, после того, как Семён сделает надпись на журнале, я получу "Осаждённый Севастополь" от сына писателя Бориса Михайловича Филиппова с дарственной надписью, — познакомился с ним в Центральном Доме литераторов, где он был директором.

Сказал я тогда Семёну Курилову:

— Все мы повязаны одной веревкой в той или иной степени, все мы друг друга перепеваем.

Но Семён только усмехнулся, когда я ему это высказал. И заметил:

— Прочти, а после поговорим!

Поговорить не пришлось!

А совсем недавно я нашел подтверждение словам Семена. У самого Бориса Филиппова. Точнее, в его письме, которое он опубликовал в журнале ("ЗНАМЯ", Љ 1 за 1989 г. — М.Л.). В нём есть такие строки:

"…Несмотря на различия в форме, роман Филиппова явно послужил Сергееву-Ценскому в качестве одного из основных первоисточников, о чем свидетельствует огромное количество совпадений в деталях обоих произведений. Приведенные выше около 70 текстуальных сопоставлений неопровержимо доказывают наличие в эпопее Сергеева-Ценского всех форм заимствования — от идеи и подражания до прямого плагиата, — а также наиболее отрицательных форм плагиата, выражающихся в механическом перенесении готовых деталей и текстов вне творческого переосмысления и переработки их, что зачастую делает эти детали в новом контексте, при иных ситуациях фальшивыми…"

К чему я это? А к тому, что самоучка Семен Курилов, не имеющий дипломов о высших образованиях, бывший полуграмотный пастух, которому первый редактор "Колымской правды" Сучков составлял "обязательную программу для чтения", уже в молодости знал то, что и в старости не каждому дано.

Впрочем, чему я удивляюсь? На то он и Великий Юкагир. И его книги, в отличие от многих, если и уйдут со временем, то только вместе с нашей грешной планетой.

А теперь, как я и обещал, перейдем К письмам Семена Курилова, присланными мне в Севастополь.

"5 апр. 1977 г.

Добрый день, дорогой Михаил Леонидович!

Опять моя жизнь стала одинокой: Галя (Узнаете Насиму Нуршину? настоящее ее имя — Галя, а фамилия… Семен Курилов называет ее в своих письмах Г. Ш. — М, Л.) вновь ушла к своему законному мужу. Причина?.. Я не смог осуществить все, ее меркантильные соображения: судейскую должность, кооперативную квартиру, устройство дочери в Институт международных отношений.

И, наконец, она поняла, что гонорары, которые получает писатель за свою адскую работу, крайне ничтожны, и что "лучше жить с рабочим с большой зарплатой, чем с грошиком в кармане посещать высокие, коробчатые дома писателей. (Письмо написано по приезду из Москвы, где Семен Курилов был на писательском пленуме. Вместе с ним была и Насима — Г. Ш. — М. Л.) и знакомиться с разными людьми, пользы от которых — одни разговоры"…

А муж, как вам известно, успел жениться в ее отсутствие на другой, но Г. Ш. быстро ее потеснила и заняла свое прежнее законное место.

Мужа она вновь завоевала, но по его заявлению, которое он сделал раньше, Г. Ш. обсудили на бюро РК КПСС, исключили из КПСС и отстранили от должности юриста.

Жестоко, конечно, но судя по ее поведению, — будучи ее мужем я сумел это понять! — она вполне заслуживает такого наказания. Но даже при таких критических обстоятельствах, она попыталась меня еще раз обмануть. Сказала: 20 апреля я вновь перейду к тебе, только сходи в райком партии и всю вину за мое поведение возьми на себя. Скажи, что в уходе из семьи, виноват только ты один. Ты один и больше никто!

Я, наивный человек, было уже поверил, но выступить в защиту ее все равно не мог. Не приучен врать. Г. Ш. обозлилась на меня…

Таким образом, я окончательно освободился от жены и, может быть, в поисках красивой невесты приеду в Севастополь. Возможно, моряки еще не всех успели вывезти!..

Прошу, обо мне не следует писать слишком красиво. Тем более, что не состоялась моя семейная жизнь. Поэтому все впечатления, которые возникли у вас в те счастливые для меня дни, та радость пребывания моего на земле, сегодня потеряла смысл без нее!.. Не надо обо мне ничего придумывать. Пишите просто: живу с тремя дочками — Оксе, Ярхадана, Чэнди, которой исполнилось четыре года. Моей младшенькой.

Вас интересует, как я пишу?.. Пишу, когда ласточка вдохновения подлетит к моей душе. И, слава богу, что ласточка часто навещает меня. И, когда я начинаю сачковать, прилетает «рогатая» ласточка, чтобы боднуть меня. Мол, проснись!.. Но это случается редко, вдохновения я не ожидаю, я сам создаю это вдохновение. Но, повидимому, я не один такой из пишущих, Но есть и отличие от писателей-современников, я не люблю путешествия. Это, наверное, оттого, что я пастушил с двенадцати лет, исколесил всю тундру и… отъездил свое!.. И выплакал свое!.. Даже Г. Ш. однажды заметила, что я совершенно не умею плакать.

Она права, я нынче действительно не могу плакать, все слезы отданы детству и юности, холоду, голоду, тяжелому труду и одиночеству, несмотря на то, что меня окружало две тысячи оленей!..

Спасибо за книгу. Выйдет моя — пришлю. Привет вам от моих дочерей.

Постскриптум. Сегодня исполняется 25 лет со дня смерти моего отца.

Приписка на обратной стороне письма:

"По решению партийной комиссии, завтра рассматривается мое персональное дело. Повод? Мои отношения с Г. Ш. Как минимум, выговор обеспечен.

"22 апреля Т977 года.

…Что ж, поговорим о детстве. Оно не завидное и вспоминать о нем неинтересно, и я бы не хотел прожить его еще раз. В моем детстве не было ни кино, ни журналов, ни конфет, а было немного муки, рыбьего жира. Из муки делали лепешки и пекли их на рыбьем жире. Таковым было наше повседневное питание… А рубаху из материи я надел впервые, когда мне исполнилось шесть лет.

Обычно мы, дети тундры, надеваем матерчатые рубахи только летом. На выпуск! Поверх кожаных штанов! И носим ту рубашку не снимая до тех пор, пока рисунок на ней не исчезнет под слоем грязи.

Летом- хорошо! Летом мы, тундровые дети, переходили на стационарный образ жизни. Но родители оставались у озера Большое Улуро (Олеро) — рыбачили они там.

Лето — самая вольготная пора в нашей жизни, разве только вот комар донимал и не давал надолго выходить из тордоха.

А вообще, все мое детство кажется мне сплошным кочевьем! И когда меня спрашивают, с чего началась моя жизнь, я вспоминаю быстро несущийся по тукпиковому озеру караван, мелькающие деревья, будто старающиеся нас обогнать, бесформенный лунный шар над головою, и все это вместе взятое, пугало меня своей фантастичностью.

В шесть лет родители отдали меня на содержание и воспитание родственникам.

Что вам о них рассказать?.. Тетка моя была очень доброй, слыла мудрой женщиной и чистоплотной хозяйкой и в тундре пользовалась заслуженным авторитетом.

А как она играла в шашки!.. Будучи совершенно неграмотной, она так изучила эту игру, что без труда выигрывала у всех, кто садился с ней за доску! У всех учителей выигрывала, и у всех уполномоченных, которые попадали к, нам… Аксинья Николаевна Курилова умерла в 1963 году.

Но тундра держится не на одной доброте, у нее свои законы, диктуемые условиями. У тетки я жил до десяти лет, кочевал вместе с нею, она меня любила и жалела. А, глядя на нее, меня любили и жалели даже самые злые пастухи… А вот, когда в двенадцать лет я окончил начальную школу и до семнадцати лет пастушил в разных бригадах тетки рядом не было, и я узнал все мерзости жизни. И родственный деспотизм, и безразличие людей к твоей судьбе. Если всё хорошее, что было в моей тундровой жизни, сложить с плохим, то в сумме получится по нулям. Добро уничтожится уроками жестокости, уроками мучения, обидами…

Время, прожитое мною, было послевоенным и это наложило свой отпечаток. Хлебные и промтоварные карточки отменили, и хоть были деньги, но на них купить ничего было нельзя. В магазинах — не самые лучшие американские товары и продукты; черная мука, напоминающая песок, сахар в кубиках и консервы в банках, мясо которых напоминало ондатровое.

Эти продукты, конечно, спасали нас в годы войны, но старые люди к ним привыкнуть не могли и много старых людей повымирало с голоду! Дед мой, по материнской линии, не осилил последнюю свою тропу в жизни, сел в ста метрах от тордоха и — замерз. Бабушка — больная и голодная — умирала на моих глазах. Помню ее последние слова, обращенные к матери:

"Зачем со мной делишься хлебом!?. Мне все равно умирать, накорми детей!" Бабушка часть своей скудной порции оставляла на утро и утром нас подкармливала этими остатками. А сама охала и приговаривала, что ей есть не хочется. Мы — дети-радовались: нам больше достанется!

Бывало, маме из колхозного склада выдадут две щуки на трудодни — она плотничала в колхозе! — и вся наша семья — семь человек! — ужинаем этими двумя рыбами и радуемся.

Родители, я это заметил, медленно поедали свои кусочки рыбы, а на утро — как и бабушка! — докармливали нас тем, что с вечера сами не съели!..

Лето 1943 года… Я увидел, — и запомнил навсегда! — как одна больная чахоточная старуха палит оленью шкуру, собирает в тарелку нагар и, давясь, харкая кровью, аккуратно ложкой поедает эту пищу.

О как я злился на эту старуху за скупость! Хоть бы ложечку дала попробовать!..

Я пришел домой, сжег шкуру и не только сам попробовал это — не знаю как назвать!? — но и накормил жженкой сестренку Дашу, которой только исполнился один годик… Как я ее не отравил!?.

Мать пришла с работы, рассердилась-"что ты наделал? лучшую шкуру испортил!" — а потом посмотрела на наши вымазанные, голодные физиономии, заплакала.

С первыми вьюгами и морозами, нас направили в школу. Мы очень боялись идти учиться, помня о голоде и холоде, но школа встретила нас приятной неожиданностью-каждый день давали но 200 граммов хлеба и по кубику сахара!.. Но этого явно не хватало, чтобы заполнить голодные желудки.

Это было в войну, а после войны, в первые годы стало еще голодней и холодней. Занятия в школе прервались — сидеть в нетопленных классах было невозможно и мы все ютились в одной спальне.

Учителя голодали вместе с нами, с нами и мерзли. Некоторые от голода и холода становились неразговорчивыми и лишь наш классный руководитель Василий Егорович Соловьев — сейчас он на пенсии — «отогревал» нас своими рассказами о тропиках, субтропиках, и «кормил» нас надеждами. Говорил: скоро каждый ученик начнет получать по триста граммов хлеба, по сто граммов масла и по пять кубиков сахара! А в обед на первое будет жирный бульон с мясом, на второе — котлеты, жареная рыба с лапшой, а на третье — компот по полной кружке!.. А еще будет полдник! И будут на полднике подавать оладьи, желающим — с маслом! Или- с сахаром!.. А ужин — мечта! Жирное мясо с овсянкой! Хлеб — двести граммов. Масло…

И мы забывали на минуточку голод! И кто-нибудь из мальчиков непременно шутил:

— О! При такой пище мы превратимся в буржуев!

И мы засыпали с надеждой, подгоняя приятное и близкое будущее. Засыпали удивительно легко…

Потом, самых худых и вымученных голодом детей, стали отдавать по семьям. Наиболее зажиточным семьям… Я попал к школьной прачке, нянчил ее детей и мне кое-что перепадало из пищи… Зажиточная семья тоже была полуголодной…

С горем пополам, а начальную школу мы все-таки окончили и всем желающим предложили продолжить учебу в поселке Черском — это за шестьсот километров от Андрюшкино. При том учеба должна была вестись на русском языке.

Это нам предлагали наши учителя, а правление колхоза агитировало нас оставаться в оленеводстве… Победило оленеводство, и я с легким сердцем подался в пастухи! Интернатская учеба мне и так надоела за четыре года, а в пастухах можно олениной наедаться вволю!.. И потом, мы, живущие в озерном краю, очень боялись реки Колымы, о которой рассказывалось много мрачных историй…

Пастушество досталось мне нелегко!.. Во-первых, скидок на детство не было, а во-вторых, нам уже было по двенадцать лет, а наши родители становились пастухами, каюрами, охотниками в десять лет!.. И взрослые считали, что мы — новое поколение — "испорчены школой". Мальчики слишком медленно бегают, а едят и спят много!.. И в бригаде, — а первый год я работал у своего дяди! — даже чтение книг было явлением нетерпимым. Рискованно было даже иметь книгу…

Возможно, вам не все понятно из моей жизни. Поэтому несколько подробностей, несколько, как сейчас пишут, штрихов к портрету:

По-русски до 1955 года умел только материться — научили русские плотники, строившие дома в нашем поселке; немое кино впервые увидел в 1942 году, а звуковое- в 1953; водку стал пить в тридцать пять лет и прекратил в сорок. Так и пишите: одна пятилетка пьянства в жизни юкагирского писателя. Женился в двадцать четыре года, на русской. Трое детей, В армии не служил. В ВЛКСМ не состоял, однако был делегатом 16-го съезда ВЛКСМ — представлял Якутию. Был делегатом третьего и четвертого съездов писателей РСФСР. В обоих случаях избирался членом правления. Член КПСС с 1970 года…

Сестра Даша, которую я чуть не отравил нагаром шерсти, в восемнадцать лет стала коммунисткой, несколько лет пастушила, а нынче работает в совхозе «Нижнеколымский» заведующей парткабинетом и заканчивает партийную школу. Ганя — о нем вы знаете подробно! — поэт и кандидат филологических наук — работает в секторе северной филологии в Якутском институте. Коля — художник. Вторая сестра Валя утонула в шестнадцать лет. Наш отец до нашей матери двух жен похоронил и женился в третий раз после сорока лет. Нашей маме было двадцать. Отец скончался в 1952 году от болезни, а мать жива — она с 1911 года рождения. Живет всю жизнь в Андрюшкино.

Интересная деталь: до шестнадцати лет я умел по-русски только материться, а моя дочь Окся в совершенстве владеет не только русским языком, но и английским. Мечтает стать преподавательницей английского языка… (И стала! Окся Семеновна Курилова — преподаватель английского языка в Черской школе — М. Л.)

Вот, Михаил Леонидович, кое-какие подробности из моей жизни. Калейдоскоп впечатлений, воспоминаний1!.. Если о чем не написал, то о том мы с вами договорили!..

Снова о ней! Никак не могу выйти из любовного шока, хотя кой какие сдвиги есть. Но Г. Ш. атакует меня снова: говорит, что любит только меня, но хочет сохранить свою семью, поэтому говорит, чтобы мы продолжили отношения тайно… Пересиливая себя, показал ей кукиш!..

Мне, человеку мнительному, соперничество с мужем не годится. А об Г. Ш. я узнаю все новые и новые подробности, которых я не знал до сих пор, и которые не украшают женщину. И от этих подробностей мое отвращение к ней усиливается и я очень сожалею, что был ослеплен любовью и всего этого не видел…

Хватит о ней! Надо поработать. Третий роман окончить нужно, иначе я не найду себе спокойствия. Пока печатается повесть ("Увидимся в тундре" — М. Л.) нужно успеть подготовить подстрочник романа. А это большой труд. Каждая книга трилогии -20-30 печатных листов на юкагирском языке, в русском варианте дожимаю до 22–23 листов…

Михаил Леонидович! Очень прошу, не скрывайте от меня ничего, напишите все, что вы знали о моей татарке. Пишите смело и не жалейте меня, каждая новая подробность о ней, ускоряет мой переход от любви к отвращению. Окажите услугу, напишите, и тем самым вы спасете меня.

Я, например, узнал: моя Г. Ш. прилетела из командировки в Черский инкогнито и, пожив у любовника на Зеленом Мысу два дня, «прилетела» к мужу. Измученная, усталая… Бедный муж крутился над нею как юла, стараясь создать покой больной женушке! Здорово?!

И со мною она пыталась вытворять подобные трюки, но вовремя сдержалась, почувствовала, что у меня острый нюх. Я даже по-татарски за два месяца выучился говорить. И, когда она в разговоре с мужем по телефону (Г. Ш. жила тогда у Курилова- М. Л.) сказала "мин синэ яраттзм" — рано или поздно я к тебе вернусь!" — я тут же разоблачил ее. Но она свела все в шутку…

А, что касается Г. Ш., сообщаю: за "посягательство на чужую семью", выговор положили мне в карман!..

У меня просьба: я пишу черными чернилами «Радуга». В Якутске их нет, заказывал у одното друга в Москве, но ни ответа, ни привета. А чернил осталось полфлакона. Устройте мне два флакона черных чернил и я ими напишу новеллы и пришлю вам.

Это письмо пишу на машинке, хотя письма писать на машинке я не любитель. Но, так экономятся чернила, да и вы лучше разберетесь что к чему!

Спасибо за обещание невесты! Но вряд ли севастопольские моряки оставят для меня хоть какую-нибудь мариманку…

Жду ответного письма. «Невесту» можете вложить в конверт. Посмотрю, соответствую ли я ей!

Ваш заполярный товарищ Семен — юкагирский Самсон."

"17 мая 1977 года.

Не надо на меня обижаться, Михаил Леонидович, за задержку с ответом. Сообщаю вам, вы просто спасли меня. Два флакона чернил стоят гроши, а для меня они равны одному роману! Искреннее спасибо!.. Другие мои товарищи такую услугу считают мелочью, а крупную придумать не могут!..

Насчет очерка обо мне. Мною занимался только Наум Мар, но это было лишь маленькой статьей, то, что вышло из-под его пера. И при том, тех сведений, что есть у вас, у него не было…

Сейчас страдаю над романом. Сопромат — в полном смысле этого слова! Мысль ворочается со скрипом. Но все же это лучше, чем быстрое скольжение мысли по поверхности. Для трамплина приходится в сороковой раз читать-перечитывать Бальзака… А тут еще отвлекает "сердечный роман"… Несмотря ни на что, переживаю до сих пор… Она скоро уезжает совсем на материк. Скорей бы! Думаю, мне будет легче, но и ужасно страшно — ведь больше я ее не увижу никогда!

Между прочим, свой психологический шантаж продолжает. Звонит. по телефону и клянется в любви! Просит свидания…

Я ее начал жалеть и написал в обком партии письмо с просьбой о смягчении наказания. Не должны так строго наказывать женщину из-за любви к юкагирскому писателю!

Думаю, в партии ее восстановят…

В Черском тишина. Гусей запретили стрелять и я это считаю своей победой. (С экологической статьей Семен Курилов выступил в газете «Правда». Я читал эту. статью, но в каком номере она была опубликована, не помню — М. Л.)

Редактор "Колымской правды" переживает большое «горе» — премию Союза журналистов СССР. Ведь награда обязывает! А ему уже за пятьдесят… Почему слава находит людей в старости?! Я бы славу достойным воздал в двадцать пять лет, чтобы у них хватило времени выбиться в гении. Думаю, и мне в пятьдесят воздадут по заслугам. Что ж, подожду, осталось уже немного…

Ваш юкагир С. Курилов."

"14 июня 1977 годя.

… Никак не привьгкну писать письма друзьям на машинке!.. Вы уж постарайтесь разобраться в моем почерке. Дело в том, что когда письмо другу я пишу рукою, получается естественней и идет от сердца. Будто не буквы я вывожу, а отсылаю кардиограмму своего сердца.

Дорогой Михаил Леонидович! Благодарен вам за письма и за длительные разговоры на Колыме, и мне не хочется терять нашей дружбы. Очевидно-я буду вас просить об этом! — вы станете моим переводчиком. Буду посылать подстрочники. Судя по всему — разрешите покритиковать! — у вас есть арсенал литературного таланта, который вы тратите на разбор, обзор великих и средних краев, людей, событий. А если вам взяться за личное, увиденное, сдобренное личными переживаниями, стать историком сегодняшнего дня! Написать произведение, в котором нашли бы свое место и древние Марки Твены и современные Цицероны. С вашими задатками и возможностями вы бы смогли создать Большое Огниво в современной литературе. Джек Лондон, если б не побывал на Аляске, остался бы незамеченным. Не помогли бы ему великие аристократы Америки, не помогли бы вашингтонские небоскребы… А я, почему-то, не люблю стиль Джека Лондона…

Максим Горький, если бы создавал такие вещи как Бальзак, далеко бы не продвинулся в литературе! Но его революционная страсть усиливает его художественную натуру! Вот почему я думаю, что вам — а не пошел бы ты, Пешков в люди! — необходимо на несколько лет оторваться от севастопольских берегов и уйти на Север как Джек Лондон. Уверен, вы сделаете хорошие книги! Об этом говорит наша наблюдательность, литературная въедливость, краски Севера — залог вашей второй литературной жизни.

Таким образом, готовьте рюкзак и осенью, поцеловав супругу, на зиму отправляйтесь на Север. И не обязательно на Колыму. Ведь Колыма, это только начальная граница Крайнего Севера.

Вот мое предложение, вот о чем я думаю, читая вашу книгу…

Я только что возвратился из Москвы. Находился там с 27 мая по 8 июня. Зачем я там находился? Подробности прочитайте' в газете "Литературная Россия" за 3 июня.

Познакомился с неплохой девушкой. 16-го она защищает кандидатскую. Без пяти минут кандидат педагогических наук. Занимается преподаванием русского языка в нерусских школах. Имеет дочь четырнадцати лет. Влюбилась в меня. Ну, если не в меня, то просто в мое имя, может быть. Поэтому я чувствую себя на высоте. Но верить уже никому не могу и не хочу, слишком дорого приходится платить за чувства…

Насчет моей звезды… Продолжает трезвонить по телефону. Даже ночью нет телефону покоя. Люблю, говорит, и хочу встретиться. Но я с нею встречаться не желаю, хоть вы и не написали мне о ней ни строчки, но я и так знаю о ней уже предостаточно, никакая химия ее уже не отмоет!

Но, что правда, то правда, заявление в обкомпарт я написал. Пусть хоть из партии ее не изгоняют!.. Написал, а потом пожалел о своем поступке необдуманном. Дело в том, что из обкома мне сообщили, что Г. Ш. такого про меня понаписала, такие невероятные обвинения, что по этим сообщениям тут же прибыл представитель обкома.

Но, странное дело, этот представитель обкома даже не увиделся со мною, а ограничился только разговором с Г. Ш.

Мне потом рассказали об этом собеседовании. Представитель обкома попытался упрекнуть Г. Ш. за клевету на юкагирского писателя. Но Г. Ш. не в пример представителю обкома, владеет всеми необходимыми качествами для такого разговора: красноречием, дикцией, артистическим спокойствием… И, самое главное, от отсутствия совести не страдает!..

Г. Ш. убедила представителя обкома, что Курилов один виноват во всем, виноват в том, что она унижена сейчас в лице общественности, и за это он должен ответить!..

Да, что там говорить, Курилов, хоть и поздно, но сам же написал об этом в обком.

Вот чем обернулось мое письмо в обком в защиту Г. Ш.!

Неприятности преследуют нас, но я понимаю, мы сами авторы половины из них, возможно, это естественный процесс, без неприятностей в жизни мы с вами не были бы писателями!

Я вам когда-то рассказывал, что три года назад меня уже пытались исключить из партии. За мою убежденность! За мою упрямость!.. Но один голос «за» и меня оставили в рядах партии. И вот сейчас, кто-то очень хочет воспользоваться историей с этой дамой и повторить издевательство!.. Тактика какова! Казуистическая тактика. Вот как один из «доброжелателей» защищает честное имя писателя. Привожу самую невинную фразу: "Курилову далеко до красавца, а вы красивая и элегантная женщина, и это говорит, что с вашей стороны любви не могло быть. И что вы, Г. Ш., превратили Курилова в чучело для своих корыстных целей".

Но я считаю, это неприятности мелкие, крупные — это опустошение души. И это опустошение души я испытал в эту зиму. Да и сейчас еще рецидивы дают себя знать… Впечатление такое, что стою на болоте, кругом туман и я просто не знаю куда двигаться? В какую сторону? Один неверный шаг и засосет болото… А ведь я не на болоте, я был в Москве и возле меня находилась красивая женщина. Но, пусть хоть десять распрекрасных дам суетится возле меня, я уже не раз обманулся в любви и остерегаюсь шагать по болоту. Вчера тронулась Колыма. Уплыл лед и вода чиста, как море у Севастополя. Чебаков — тьма! Ловят ведрами! Но мне жаль тратить время на рыбалку, хотя и писать сейчас не могу. Дело в том, что в Москве я целую неделю пролежал в больнице с повышенным давлением-160 на 100. Прошлое сказывается! Память не стирается! В Москве я ходил по тем же местам, по которым ходил с Ней, ужинал в буфетах и ресторанах, в которых ужинал с Ней, и мне временами казалось, что ничего не изменилось и стоит мне оглянуться, Она рядом. Но рядом была другая! Тоже красивая, добрая, ласковая тридцатипятилетняя женщина, но я был холоден как бык-кастрат…

А из больницы меня выписывать не хотели. Больше того, в институт ревматологии направить хотели, но я настаивал на выписке. А когда заведующая терапевтическим отделением категорически заявила, что лежать я должен минимум месяц, то я сразу нашел убедительные доводы в защиту выписки. Я заявил врачу, что давление у меня поднялось от того, что в Москве я просто запил… Поверила — выписала!..

Ваш Семен Курилов".

"12X1977 г.

…Долго молчал не из-за хорошей жизни. Тяжело болею. 14 октября должен был быть в Якутске, но врачи запретили вставать с постели. И 22 октября я вряд ли полечу в Москву — там должны состояться Дни литературы и искусства северян и народностей Дальнего Востока…

Короче — дни мои сочтены… Что ж, человеку после сорока и положено умереть. Да и смерть — штука страшная только для живых…

Сплоховал всевышний со здоровьем моим, да и я усугубил — два месяца пил горькую — последствия рокового брака-сожительства.

А Г. Ш. до самого вылета на материк водила меня за нос, а когда ее самолет растворился в воздухе я и запил…

Но бросил и больше дурманить себя не хочу. Не хочу остаток своей жизни связывать с вином.

Сейчас мне делают различные вливания, достали импортные лекарства. Если воздействие всех препаратов и иньекций будет безрезультатным, то… ничего не попишешь!..

У меня — горе! Средняя дочь — Ярхадана — признана больной: врожденный порок сердца, хроническое заболевание печени и горла. Это обнаружили магаданские врачи, когда она была в санаторий. И сейчас я боюсь не за себя, а за детей волнуюсь!..

Летом Аксинья уедет учиться, а я останусь при двух дочках, одна из которых больная, да и я сам больной…

В Черском ничего интересного. В прошлые годы даже смена времен года была интересней! А нынче ничего радостного не ощущаю, все серо…

"Новые люди" переведены на якутский язык и изданы. Но платят совсем мало. А сборник новелл перенесли на 1978 год…

Мимо моего окна проходит дорога на кладбище и каждую неделю-две-три процессии. Ужас! Как я раньше этого не замечал!..

Вам советую, по Северу не скучать. Я сам противник перемены мест, хотя родился кочевником. Не надо ездить, не надо после сорока лет собирать материалы, после сорока у писателя должен находиться пожизненный материал!.. Зачем распылять и без того малоотпущенное человеку время?.,

Я думаю, что своими письмами приблизил вас к Колыме и вам станет легче писать северную книгу.

Ваш Семен Курилов

И наступило молчание, но я знал: Семен Курилов — Великий Юкагир очень и очень болен. С Севером переписка у меня не прекращалась. И вот долгожданное короткое письмо от Семена Николаевича, которое оказалось последним.

"16 мая 1978 года.

Большое спасибо за книжку! Молодец!.. А у меня все полетело к черту! Сегодня мне сообщили, что с 1977 года мне назначена пенсия. Это после паралича правой ноги и правой руки… Забываю простые слова…

Лечили меня и в Черском, и в Якутске — остался таким же хромым, безруким и молчаливым. Слова произношу с трудом. Врачи говорят, до шести месяцев не выходить из дому…

Окся готовится в институт-Пединститут московский. На английское отделение. Если в этом году не пройдет по конкурсу, поедет на следующий год…

Эту запись я попробовал сделать правой рукой.

Пока хватит. Ваш С. Курилов."

ИЗ НЕКРОЛОГА

"Многонациональная литература нашей республики понесла большую утрату. 6 апреля 1980 года в поселке Черский Нижнеколымского района, после продолжительной тяжелой болезни скончался известный юкагирский писатель, член правления Союза писателей РСФСР, лауреат Якутской республиканской премии им. П. А. Ойунского, член КПСС Семен Николаевич Курилов.

Родился С. Н. Курилов 9 сентября 1935 года в Олеринской тундре Нижнеколымского района в семье колхозника. Он с ранних лет начал свой трудовой путь: работа пастухом-оленеводом, кассиром-счетоводом, заведующим избой-читальней, секретарем кочевого Совета, монтером, мотористом, радистом, заведующим красным чумом, старшим методистом агиткультбригады, участковым инспектором рыбоохраны.

Обнаружив в себе талант писателя, он со страстью отдался творческой работе. Тонкое и глубокое знание истории и жизни родного народа, северного края помогло ему создать интересные и яркие произведения. В своих широко известных романах "Ханидо и Халерха" и "Новые люди" писатель поднял совершенно незатронутые пласты жизни людей Севера. Быт, труд, обычаи и традиции одной из коренных народностей севера Якутии — юкагиров поданы им на фоне новых социальных изменений, в столкновении человеческих страстей и характеров, в форме высокохудожественного эпического повествования.

В повести "Встретимся в тундре", в новеллах и рассказах Семен Курилов показал своих современников, создал их колоритные образы, полные самобытности и психологизма. Особенно ярко это видно в его последней книге рассказов "Чаундаур".

Семена Курилова по праву можно назвать самобытным крупным летописцем жизни своего народа. В его лице многонациональная советская литература утратила одного из ярких представителей развивающихся северных литератур. Книгам С. Н. Курилова суждена долгая счастливая жизнь, потому что они стали неотъемлемой частью духовной сокровищницы советского народа,

Талант и заслуги С. Н. Курилова в области литературы оценены по достоинству…"

И перечень немногочисленных наград: медаль, грамоты… Но зато — длинный перечень фамилий под некрологом. И среди этих фамилий те, кто подставлял подножки живому писателю, те, кто пытался его исключить из партии, те, кто звонили ему по ночам, пугая не только его самого, но и дочерей.

Спи спокойно, Великий Юкагир, теперь ты не доступен ни для кого!

Оглавление

ЗНАКОМСТВО С АРКТИКОЙ СОСТОЯЛОСЬ

СЕМЁН КУРИЛОВ И МАКСИМ КУЧАЕВ

СТРЕЛОК ГАРАНИН СЛУШАЕТ!.

И ВНОВЬ — КУРИЛОВ

ИЗ БЛОКНОТА МАКСИМА КУЧАЕВА

ПЕРЕВАЛ

ОЧЕРЕДНАЯ РЕДАКЦИОННАЯ ЛЕТУЧКА

АБДУЛКАДИР ИЛИ АЛЁШКА РЕЗАЕВ

И СНОВА — ПЕРЕВАЛ

БИЛИБИНО ИЛИ ВТОРЧЕРМЕТОВСКИЕ ДЕВОЧКИ

К НАМ ЕДЕТ ФАРЛИ МОУЭТ

ГАРАНИНСКИЕ ЖЕНЩИНЫ

ИГРЫ ВЗРОСЛЫХ ЛЮДЕЙ

ЗОЛОТОНОСНАЯ ЖИЛА

РАЗМЫШЛЕНИЯ ПЕРЕД НАЧАЛОМ ОЧЕРЕДНОГО РОМАНА

МЕДВЕЖИЙ КАПКАН

ЭПИЛОГ

ПРИБЛИЖАЮСЬ КО ВТОРОМУ ЭПИЛОГУ

ИЗ НЕКРОЛОГА

Реклама на сайте