«Убийца в белом халате»

Песах Амнуэль Убийца в белом халате

Судебный процесс по делу Алекса Рискинда продолжался три с половиной месяца. Все, кто летом 2027 года не отправился в путешествие по Европе, Азии или Америке (а некоторые даже потратились на круиз по Лунным альпам), помнят, конечно, и то, что сказал прокурор, и то, что говорил адвокат, и, естественно, то, как защищался подсудимый. Еще бы: все газеты посвящали ходу процесса первые полосы. И приговор не вызвал удивления, его ждали десять лет тюрьмы.

Громкое было дело. Но знает ли читатель, насколько громкое? И кстати, знает ли читатель, что истинная вина Алекса Рискинда была вовсе не в том, что он ранним октябрьским утром 2026 года пришел с оружием в палату больницы «Шарей цедек» в Иерусалиме и собственноручно застрелил Хаву Шпрингер, 32 лет? В преступлении Алекс сознался, глупо было бы отпираться от того, что видели все. Но вина-то его была вовсе не в этом. Убийцу осудили, а кто понял причину его поступка? Адвокат говорил о невменяемости. Прокурор говорил о преднамеренной жесткости. Судья пришел к в воду, что даже будучи в состоянии аффекта, человек должен предвидеть следствия своих поступков. А читатели газет рассуждали о чем угодно, только не о том, что происходило на самом деле. По той простой причине, что истину не знал никто.

Знал ее раввин Мордехай Райхман, проживающий в Иерусалиме. Теперь знаю и я, потому что перед смертью (раввин скончался в кругу семьи два месяца назад) он направил в мой адрес плотный пакет, в котором я обнаружил две магнитофонные кассеты и дискет. Рав вовсе не требовал от меня молчания, полагаясь на мое здравомыслие и осторожность в суждениях. Своим поступком он, очевидно, спрашивал — нужно ли сохранять для «Истории Израиля» рассказ о жизни этого человека, Алекса Рискинда?

По-моему, нужно. В истории не должно быть белых пятен. Даже если это грустная история. Или страшная. Впрочем, судите сами.

Алекс Рискинд был по образованию врачом. Почему я говорю — был? Он получил образование в Первом Московском медицинском, и этого не отнять. В Израиль он приехал в зрелом возрасте, не питая ни малейших иллюзий. Привез с собой жену и сына трех лет — прелестного мальчика. Поселились в Иерусалиме, а что это означало в 2018 году, я думаю, рассказывать не нужно. Арабы из восточного сектора как раз тогда, если вы помните, объявили себя единственными представителями палестинского народа, что привело к тихой войне всех против всех: палестинцы территорий, все еще не переданных под власть автономии, возмутились — что еще за деление? Палестинцы, уже вкусившие самостоятельности, вышли из себя — тоже мне, значит, представители, даже своего муниципалитета не имеют. Жителям Восточного Иерусалима на все эти вопли было начхать — они боролись исключительно за свои права. А хуже всех было евреям, поскольку в собственной столице они оказались как бы гостями.

Алекс Рискинд поселился в Неве Яакове — тоже, знаете, не подарок. Но ему все же повезло больше, чем многим прочим олим: как раз в том году вышло послабление — министр здравоохранения Ниссим Харади решил, что олим, чей врачебный стаж превышает десять лет, могут не идти на переквалификацию в санитары. Алекс и не пошел. Его взяли на практику в «Шарей цедек», и бывший ортопед с удовольствием стал акушером, ибо ортопедов в больнице оказалось больше, чем больных, а с акушерами почему-то случился кризис.

Я вот спрашиваю себя — что, если бы Рискинду дали все-таки возможность вправлять суставы, а не поставили принимать роды? Это, впрочем, вопрос для фантастов — они любят рассуждать об альтернативной истории. Что было бы, например, если бы Израиль не отдал Голаны? Не знаю отдал, и все тут. История, как известно, не имеет сослагательного наклонения. Рискинд начал работать с роженицами — вот это история. А остальное — от лукавого.

И еще нужно учесть, что «Шарей цедек» — это вам не «Хадаса» какая-нибудь. Это совсем рядом с ортодоксальным кварталом Меа Шеарим. Сами понимаете. К тому же, Алекс Рискинд оказался очень впечатлительным человеком. Даже странно для врача.

Первый шаг к трагедии был сделан утром 2 февраля 2019 года. Поступила женщина-репатриантка из России. Тридцать четыре года, красавица, схватки уже начались, и Алекс следил на мониторе за перемещением плода. Краем глаза просматривал «историю болезни». Взгляд поневоле зацепился за предложение — «перед данной беременностью женщина перенесла шесть абортов». «Черт, — подумал Алекс, — у них в России не врачи, а коновалы. Как так можно?»

Он уже о российских врачах думал «они». Жизнь, как видите, засасывает. Но не в этом дело. Воображение у Рискинда, как я уже писал, было развито хорошо. Даже слишком. Рассуждая о чем-нибудь, он любил ставить себя на место «предмета рассуждения». Если он, скажем, думал о покупке холодильника, то воображал себя этим электроприбором и пытался с его, электрической, точки зрения оценить — где бы ему было удобнее стоять. Рискинд получил медицинское образование, а не инженерное, иначе он бы знал, что подобный метод «вживания в образ» давно практикуют изобретатели и называют сего синектикой. Ничто, знаете ли, не ново под луной. Если, конечно, знать историю.

Но я продолжу.

Не то, чтобы новый репатриант из России, надевший кипу исключительно из конъюнктурных соображений, тут же проникся духом веры предков. Но ведь и полгода в стенах «Шарей цедек» — срок основательный для сдвигов в сознании. Рискинд представил себя на месте каждого из шести убиенных женщиной младенцев (точнее было бы сказать — зародышей, но на суде Алекс настаивал именно на этом слове) и понял, что дальше так жить нельзя. Лет тридцать назад то же самое понял русский режиссер Говорухин и создал документальный фильм. А в 2019 году вовсе не русский, а еврейский врач Алекс Рискинд, придя к такому же заключению, сделал первый шаг к преступлению.

А ведь идея была совсем другой. Ночью, ворочаясь без сна возле своей жены Элины, Алекс не мог отделаться от ощущения, что решение проблемы ему хорошо известно, и он просто не может его вспомнить. Что-то он читал недавно… Причем на иврите… В газете? Нет, пожалуй, в медицинском журнале. Мог и не понять, иврит у него был еще не так, чтобы… И все же…

К утру вспомнил и сразу заснул, вместо того, чтобы встать и ехать на дежурство. Хорошо, Элина разбудила, прежде чем отправить сына в детский сад, а самой бежать на уборку. Алекс в то утро был какой-то заторможенный, на дежурство опоздал, на выговор главного врача не отреагировал. Зная, о чем он думал, легко понять его состояние. Думал он о душах нерожденных детей.

Немного отвлекусь, чтобы прояснить положение дел. Если читатель помнит главу «Шестая жизнь тому назад» из моей «Истории Израиля», то легко сопоставит факты. В 2008 году доктор Славин изобрел свой стратификатор реинкарнаций. Простой потребитель получил возможность извлекать из собственного подсознания любую из своих бывших сущностей. А медицина получила замечательный способ копаться в прошлом пациентов. Алекс Рискинд читал об этом — в газете «Едиот ахронот», кстати, а не в медицинском журнале.

В то знаменательное (или злосчастное?) утро он, прежде чем заснуть, подумал: «если в тот момент, когда врач убивает зародыш, производя аборт, извлечь душу этого еще не рожденного существа, то…» Вот дальше-то он не додумал — уснул. Додумывал потом: на дежурстве, по дороге домой, вечером, и еще много дней и бессонных ночей. Опустим эту часть истории, в ней совершенно нет динамики. Ходит человек и думает, все дела.

Для дальнейшего Алексу понадобился компаньон. Найти компаньона среди олим из бывшего СНГ никогда не было проблемы. На открытие бизнеса, на свержение правительства, на изобретение вечного двигателя, на покупку самолета для бегства в Соединенные Штаты…

Алексу нужен был хороший физик, и он такого физика нашел. Запомните это имя: Евгений Брун. По делу Рискинда он проходил свидетелем, роль его осталась непроясненной, читатели и зрители не обратили особого внимания на этого человека. И напрасно: он был главным лицом, потому что, в отличие от Рискинда, знал физику.

Нет ничего печальнее, чем безработный физик-экспериментатор. Безработные врачи думают иначе, но они ошибаются. Безработный врач может хотя бы лечить своих домашних. Безработный журналист может писать обличающие статьи. Безработный инженер может переделывать кран на кухне. А физик, привыкший работать на сложной аппаратуре? Поэтому нечего удивляться, что Евгений Брун принял предложение совершенно незнакомого ему врача, даже не подумав, получит ли за работу хоть один шекель.

В теологические, мистические и психотерапевтические детали идеи Евгений и вдаваться не стал.

— Понимаешь, — сказал ему Рискинд в первый же вечер, отправив Элину с сыном спать и угощая гостя на кухне чаем с печеньем, — душа, потенциальная способность мыслить, появляются у зародыша в первые же часы после зачатия. В тот момент, когда инструмент врача-убийцы приближается, чтобы лишить зародыш жизни, он это чувствует, он это уже понимает. Ему становится безумно страшно — представь, что огромный нож приближается, чтобы разрезать тебя на части, и ты ничего не можешь сделать… Это ведь зафиксировано приборами — как дергается плод, когда инструмент его еще даже и не коснулся… Так вот тебе задача, как физику. Славин умеет выделять души людей в момент смерти. Ты должен видоизменить прибор так, чтобы извлекать и сохранять нерожденные души. Если женщина хочет совершить убийство, это ее дело. А наше с тобой — сохранить жизнь. Ясно?

Трудно сказать, было ли Евгению уже что-то ясно в тот вечер. Но физик по призванию отличается тем, что, однажды над чем-то задумавшись, остановиться уже не может. Как автомобиль, лишенный тормозов.

Говорят, что для абсорбции ученых ничего не делается. Это ложь. Я не говорю о стипендии Шапиро (кстати, я недавно читал: чиновник, отвечающий за абсорбцию ученых в министерстве, очень обижается, что стипендию называют именем давно ушедшего в отставку Шапиро, а не его, Каневского, именем). Я имею в виду общественный Институт в Иерусалиме — здание в районе Рехавии, куда каждый безработный ученый может запросто придти и поработать на компьютере или даже в лаборатории, чтобы не потерять навыки. Лаборатории, сами понимаете, еще те, но ведь навыки можно сохранять даже измеряя в миллионный раз величину заряда электрона.

Вот там-то Евгений Брун и собрал свой прибор. О патенте и не подумал. Какой, впрочем, патент, господа? Для этого деньги нужны, а Евгений с матерью жил на пособие. Прибор получился чудо — вот, что значит, не дать физику работать в течение трех лет. Идеи аккумулируются, руки жаждут, и возникает шедевр. А если не давать физику работать этак лет десять… Впрочем, это проблема для отдельного рассказа.

Евгений назвал свой аппарат «эмбриовитографом». Никакой заботы о потребителе — сразу и не выговоришь. Алекс повертел прибор в руках («эмбрио…» получился размером с транзисторный приемник!) и остался доволен. На следующий день он сделал второй шаг к своему преступлению.

В «Шарей цедек» абортов не производили — о причине читатель догадывается. Алекс отправился в «Хадасу», где у него был знакомый гинеколог, и попросил разрешения присутствовать во время предстоящей нынче плановой операцию по убиению плода.

— Зачем тебе? — удивился приятель. — Собираешься переквалифицироваться? Так у вас там, насколько я знаю, аборты считаются криминалом!

— Да, — подтвердил Алекс, — есть заповедь «не убий». Именно поэтому я и хочу поприсутствовать.

Приятель не понял логики, но и отказать не нашел основательной причины. Коллега, все-таки.

Надеюсь, читатель меня простит, если я не стану описывать операцию. Детали ничего ему, читателю, не скажут. Главное — уходя из больницы, Алекс имел при себе заключенную в «магнитную колыбель» душу убитого только что врачами зародыша мужского пола.

Из «Хадасы» Рискинд отправился прямо в Рехавию, где его ждал в институте для безработных ученых Евгений Брун. Аппарат подключили к компьютеру, и Алекс с Евгением услышали биение сердца, какие-то вздохи, шорохи и бормотание.

— Потрясно, — сказал о собственной работе господин Брун. — И ты думаешь, что он будет расти?

— Душа жива, — убеждая самого себя, подтвердил Алекс, — и теперь ее не убить.

В теориях реинкарнаций Евгений не был силен и потому согласился.

Прежде чем сделать третий шаг к своему преступлению, Алекс Рискинд отправился к раввину Райхману в ашкеназийскую синагогу Неве Яакова. Самое интересное, что он вовсе не был религиозным человеком, кипу носил по прагматическим соображениям, и тем не менее, когда возникла потребность излить душу, Алекс взял в собеседники раввина, а не физика. Раввину он доверил свои мысли, свои записи и свои планы. И вот, что он услышал:

— Творец запрещает убивать плод в чреве матери. Но я не уверен в том, что твое решение — единственно возможное в данной ситуации. Тело и дух едины в этой жизни. Оставь свои записи — я поразмыслю над ними.

К сожалению, рав Райхман размышлял очень долго — несколько лет. До самого суда. Может, не будь он таким тугодумом, Алекс Рискинд не наделал бы глупостей?

Через три месяца «магнитная колыбель», соединенная с компьютером IBM/AT-860, содержала и пестовала души сорока трех зародышей, что говорит о высокой потенциальной рождаемости среди нерелигиозного израильского населения. Алексу приходилось трудно — он вынужден был зарабатывать на хлеб насущный в «Шарей цедек», между сменами мотаться по больницам, присутствуя при операциях прерывания беременности, причем приятелям надоело терпеть постороннего в операционном зале и Рискинду норовили поручить хотя бы подавать инструмент — а каково это было для его возмущенного сознания? И еще дома — Элина почему-то решила, что муж завел любовницу, иначе с чего бы он стал таким постным в постели… Ну почему жены, наблюдая неожиданно охлаждение супруга, видят единственную причину в появлении соперницы? Как известно, из всех причин эта — последняя.

Еще через несколько месяцев произошли три события: а) Элина Рискинд, следуя дурному примеру мужа (как она понимала дурной пример), завела себе любовника, что как-то сгладило нараставшую напряженность в семейной жизни, б) Евгений Брун получил, наконец, стипендию Шапиро и оставил своего друга Алекса расхлебывать заваренную вместе кашу, в) первый из зародышей достиг возраста, когда нормальные младенцы появляются на свет.

Из этих событий нас, конечно, интересует третье, ибо первые два, хотя и повлияли на жизнь Алекса, но все же не могли фигурировать в обвинительном заключении.

Душа зародыша перешла в иное качество в одиннадцать утра. Алекс как раз сменился и поехал со смены не домой, а в институт, ставший за полгода для него роднее собственной жены. Из «магнитной колыбели» доносились странные звуки, совершенно не похожие на вопли младенца, рожденного обычным способом. Скорее эти звуки напоминали стенания старика, проснувшегося поутру с привычной болью в печени. Алекс подключился к аппаратуре аудиоконтакта с компьютером и услышал:

— Господи, и это называется жизнь?

По-русски, кстати.

Говорить с новорожденной душой — занятие не из легких. Алекс попытался сказать нечто вроде «мир тебе, входящий», но компьютерный транслятор выдал какую-то абракадабру, отчего душа-младенец зашлась воплем, едва не разорвавшим Алексу барабанные перепонки.

На второй контакт он решился через три дня. За это время душа освоилась в мире, начала даже покидать «магнитную колыбель» и парить над потолком, чего, конечно, никто не видел по причине полной прозрачности и даже нематериальности означенной души. Это был, между прочим, мальчик, и звали его Эдиком. То есть, он сам себя назвал Эдиком, а на вопрос Рискинда ответил:

— Так бы меня назвала мама, если бы я родился.

Ему, конечно, виднее.

Душа младенца отличается от живого младенца не только тем, ей не нужно совать грудь и менять пеленки. Душа, даже новорожденная, обладает всеми знаниями всех предшествовавших реинкарнаций, а Эдик, к тому же, обладал еще и явными задатками гения в области абстрактного мышления. Если бы он родился… Но чего уж жалеть о несбывшемся! Алекс вел с Эдиком многочасовые беседы, в ущерб собственному здоровью, поскольку забывал о еде, в ущерб семейной жизни, поскольку позволял Элине путаться с каким-то ватиком, и в ущерб бюджету, поскольку опаздывал на работу, и однажды получил письмо о увольнении.

Он не очень огорчился, поскольку именно в этот день ожидалось рождение второй души. Эдик радовался этому не меньше Алекса.

Второй была девочка. Прелестное создание по имени Анюта — мама ее (если женщину, решившуюся на аборт, можно было назвать мамой хотя бы теоретически) была родом из Санкт-Петербурга, и новорожденная, издав первый крик, немедленно объявила, что Питер — лучший город России и всего мира, а Москва всего лишь деревня. Можно было подумать, что с этим кто-то спорил.

Кстати, после появления Анюты Алекс мог бы больше времени проводить дома — ведь теперь Эдику было с кем развлечься, — но Рискинд уже вошел во вкус. Он даже и не искал новой работы, полагая, что полгода перекантуется на пособии, а там видно будет. Эдик помогал душе Анюты осваиваться, он сопровождал ее во время первого выхода (или вылета?) за пределы «магнитной колыбели», и Алекс ощущал даже некоторую ревность — он, видишь ли, их родил (какое самомнение!) и сразу стал не нужен. Вечная проблема отцов и детей, но не слишком ли рано?

А потом пошло. Души рождались одна за другой, и хорошо, что они были нематериальны, иначе в «магнитной колыбели» очень быстро наступил бы демографический кризис. Да еще новые поступления едва ли не каждый день женщины продолжали заниматься богопротивным делом, избавляясь от ненужного им плода. И что ужасало Алекса — почти все они были «русскими». Проклятое наследие социализма с его неприятием контрацептивов.

Какие были люди! Эдик со всеми своими задатками уже через месяц затерялся в толпе. Душа нерожденного Фимочки Когана оказалась потрясающей рассказчицей — когда она начинала говорить (или, точнее, мыслить на публику), смолкали даже, казалось, птицы на деревьях. Алекс пытался подключить к «колыбели» диктофон, чтобы потом перенести рассказ на дискет, но из этого ничего не вышло — на пленке появились совершенно непроизносимые звуки, даже музыка какая-то взялась невесть откуда: типичные «голоса с того света», о которых писали газеты лет полста назад.

Алекс пытался напрямую соединить души с процессором компьютера может, они найдут общий язык, тогда Фимочка смог бы просто подключаться к какому-нибудь текстовому редактору. Но ничего не получилось и из этой идеи — все же Рискинд имел образование медицинское, а не техническое, что он понимал в компьютерах? Можно подумать, что в душах он понимал больше…

Однажды — это было через полтора года после рождения Эдика — забежал в институт Евгений Брун. Подключился, послушал минуту, а потом полчаса глядел на Алекса мутным взглядом. Спросил:

— Сколько их?

— Сто шестьдесят четыре, — с гордостью ответил Алекс. — Завтра должно быть сто шестьдесят пять.

— О чем они? Я половины не понял!

— Естественно. Максик, например, развивает сейчас какую-то квантовую теорию, идеи он получил от папочкиных сперматозоидов, кое-что ему подсказала душа предка по материнской линии, она была в восемнадцатом веке неплохим метафизиком. Я-то в физике не волоку… А Маечка здорово поет, прямо как Мария Каллас, когда она заливается, все боятся подумать даже слово. Если родится хотя бы один тенор, они там такую оперу сделают…

— Алекс! Ты их всех различаешь?

— Евгений, — рассердился Рискинд. — Это же в некотором смысле мои дети!

Брун ушел, качая головой. Он бы с удовольствием остался — какая проблема! какие перспективы! Но стипендию Шапиро нужно было отрабатывать, такова израильская жизнь, себе не принадлежишь… В общем, свое предательство Евгений оправдывал как мог.

Все шло к развязке. Я долго думал над тем, был ли такой финал неизбежен. Наверное, нет. Могло быть иначе. Но случилось то, что случилось. Тем более, что ответа от рава Райхмана Алекс Рискинд так и не дождался, и все моральные и нравственные проблемы вынужден был решать сам. В прежние времена он мог бы довериться Элине, но сейчас? Элина перешла жить к любовнику, забрав с собой сына, который успел за эти годы подрасти настолько, что уже понимал: от такого папочки, как Алекс, хороших игрушек не дождешься.

К осени 2022 года в «магнитной люльке» уживались души трехсот девяносто девяти детей в возрасте от нуля до трех лет. Физический возраст был, конечно, совершенно условен, ибо души бессмертны. Еще одна душа, и можно было бы отметить круглое число. Не довелось.

Хава Шпрингер, 32 лет, будущая жертва убийцы в белом халате, была потенциальной матерью двух безымянных душ. Она была классическим примером ветреницы, замечательно описанной Мопассаном, Бальзаком и — если говорить о русской прозе — Лимоновым. Детей на не любила. Нет, это слишком мягко она их терпеть не могла. Ни чужих, ни, тем более, своих, которых у нее по этой причине никогда и не было. Другое дело — мужчины. Нет, господа, напрасно все-таки Творец совместил два процесса, предварив рождение сексом. В конце концов, некоторые размножаются почкованием, и ничего — не вымирают.

В России, кстати, Хаву называли Раей. Об этом Алексу сказала одна из безымянных душ, это была девочка, от которой Хава-Рая избавилась, даже на минуту не задумавшись, какое имя могла бы дать ребенку при рождении. В отличие от прочих, две души, матерью которых не стала Хава, были дебильны, насколько может быть дебильной нематериальная структура. Они едва могли разговаривать. Они почти ничего не понимали. Они все время парили под потолком, не вступая в дискуссии о строении Вселенной, и с видимым усилием отвечали на вопросы. Их было жаль до смерти. Ну и что толку? Алекс умел лечить тело — этому его научили в медицинском институте. Лечить душу он не мог. Вылечить такую душу не смог бы никакой психиатр. И никакой раввин.

«Убивать надо таких женщин», — думал Алекс. Он вовсе не имел в виду физическое убийство. Он просто был зол. Он страдал. И можно его понять.

В тот день, когда должен был родиться четырехсотый обитатель «магнитной колыбели», Алекс отправился, как обычно, в «Хадасу» присутствовать на операции и спасти еще одну неродившуюся жизнь. В гинекологическом кресле сидела Хава Шпрингер, 32 лет, вполне довольная жизнью. Предстоящая процедура была для нее не первой и, как она думала, не последней, о двух своих потенциальных детях, чьи души парили под потолком в странном Институте для безработных олим, она, естественно, не знала.

А Рискинд знал. Он провел бессонную ночь, пытаясь хоть что-то понять из беспрерывных причитаний двух хавиных потенциальных детей. Не сумел. Он увидел Хаву и понял, что сейчас еще одно нежеланное дитя лишится физической сути. И значит, скоро еще одна безымянная душа станет биться о невидимые для всех стены «магнитной колыбели».

Вечно…

Это было двойственное состояние. Конечно, аффект. Но, с другой стороны, Алекс Рискинд прекрасно понимал, что делает. Он вытащил пистолет, который носил, как и все жители Иерусалима после печально известной трагедии у Машбира. На глазах у ничего не понявших врачей он приставил ствол к виску женщины и нажал на спуск.

Что страшнее — лишить жизни или лишить души?

В газетах писали, что Алекс Рискинд находился в невменяемом состоянии из-за измены жены, отсутствия работы и из-за того, что правительство Израиля не думает решать проблему новых репатриантов. И в этом есть доля правды. Но не главная. Впрочем, если бы судьи знали о «магнитной колыбели», разве приговор был бы иным? Нет. Закон есть закон.

Прежде чем опубликовать эту главу моей «Истории Израиля», я посетил Институт в Рехавии. Видел компьютер, видел некий прибор, похожий на небольшое корыто, заполненное микросхемами. Корыто было отключено от сети. Душ, парящих под потолком или плавающих в «магнитной колыбели», я, естественно, не увидел. Я не знаю, что стало с младенцами. Что вообще происходит с душой, если она никому не нужна? Как говорил Евгений Брун, «не телом единым жив человек»…