«Золотая гора»

Алферова Марианна  Золотая гора (ХРОНИКИ ВЕЛИКИХ ОГОРОДОВ) 

" Жил-был старик, и было у него три дочери и сын.

Солнце и Земля уже были созданы.

А все остальное сотворил он.

Не проклинайте его за это. "

Из истории Великих огородов

ВМЕСТО ПРОЛОГА

ГОД НАЗАД. ДИНА.

Июнь в огородах — месяц черного квадрата. Любая грядка — подлинный шедевр, надо только вскопать и удобрить ее усердно. За копкой последуют всходы, за всходами — надежды, за надеждами — легенды. Огороды обожают легенды. Нигде на свете их не рождается так много, как здесь. Легенд в огородах гораздо больше, чем овощей.

Июнь в огородах — месяц ожидания. Месяц редиса, салата, лука и огурцов из отапливаемых теплиц. Июнь — начало клубничного сезона.

Но в принципе все это неважно. Главное, что в июне все ждут ВОСКРЕШЕНИЯ.

Было пять часов утра. Свет лился ситцевой моросью с неба. Тусклый призрачный свет уставшего от нудной работы солнца. Огороды спали, обрызганные холодной росою. Спали кривые, плотно приткнутые друг к другу грядки. Спали покосившиеся домики, окна и двери, и люди, нашедшие приют в крошечных каморках. Спали собаки в деревянных будках. Лишь серый кот, повиснув на корявой яблоневой ветке, осматривал окрестности блудливыми зелеными глазами и ухмылялся. Дина поставила корзинку под яблоней и откинула со лба крашенные светящимся золотом пряди.

— Привет, котяра, — сказала она и подмигнула коту. — Чернушников не видал?

Кот глянул на незнакомку презрительно. Он не расположен был вести разговоры в пять часов утра. Кого можно повстречать в такое время? Только спятившего огородника, что тащит собранную накануне клубнику на базар. Там бойкие ребята-перекупщики, угнездив за лотками свои молочно-белые аэро, скупают ягоду корзинками.

"Только Дине зачем тащиться на базар? — подумал кот. — У нее товар не для жратвы".

— Не хочешь отвечать — не отвечай, — буркнула Дина. — Только учти: я злопамятная.

Кот виновато мяукнул и вытянулся на ветке, полосатая спинка выгнулась, острые коготки заскребли по коре.

— Ладно, не извиняйся. Знаю я вашу породу. Ядвига тоже вроде кошки.

Дина подняла корзину и двинулась в проход между домами. На выгоне, куда еще не успели пригнать коров, стоял желтый, поносного оттенка аэрокар. Такое в клубничный сезон — вещь обычная: перекупщики ставят машины подальше от рынка, желая перехватить огородников с ягодой. Но этот аэро сразу не понравился Дине.

Впереди Дины, опережая ее метров на двадцать, шагал дядька с огромной, как шаланда, корзиной. Ягод в ней было фик на сотню, а то и больше. Вот бы к такому в огород забраться! Только к нему не заберешься — этот тип в округе всем известен. У него забор двухметровый кирпичный, как у чернушников, и по верху донышки битых бутылок остриями вверх натыканы. Даже если перелезешь, три кобеля огромные, как саблезубые тигры, ноги вмиг оттяпают.

Дядька обернулся, приметил Дину и ускорил шаги, рассчитывая добраться до желтого аэро первым. Едва перепрыгнул через канаву, полную ржавой воды, как дверцы аэро поднялись, но наружу никто не вышел. Но дядька знай себе шагал к летучей машине. Он был уже рядом с нею, когда высунулись из аэро две загорелые руки и, как клещи, ухватили незадачливого огородника. Дрыгнув ногами в воздухе, дядька исчез в брюхе машины, издав короткий козлиный вскрик. На зелень разнотравья посыпались алые ягоды. Чернушники! Дина повернулась и бросилась бежать. Тотчас за спиною раздался нарастающий топот. Она оглянулась: парень в красных брюках и черной майке гнался за ней и был уже близко. Дина метнулась в узенький проход меж заборами, надеясь, что здесь преследователь сбавит скорость. Не тут-то было! Дина выскочила на пустырь. Навстречу им шел огородник. Что огородник, было видно сразу по линялой майке и брезентовым шортам. Дина завопила истошно и понеслась огромными козьими прыжками, по-прежнему не выпуская из рук корзину.

Огородник заметил бегущих и остановился. Красноштанник нагнал Дину и схватил за ворот платья. Перегоревшая на солнце ткань затрещала, и платье разорвалось до самой талии. Дина развернулась и огрела преследователя корзиной по голове. Во все стороны брызнули огромные ярко-красные яблоки. Показалось, что голова бандита взорвалась, и чудовищные капли крови падают на зеленую траву. В ответ Дина получила удар кулаком в лицо и, отлетев на несколько шагов, растянулась на земле. На минуту мир померк для нее. И Дина не увидела, как светловолосый огородник кинулся на ее защиту. Он старательно замахнулся, намериваясь покарать обидчика ударом в челюсть, но красноштанник сблокировал удар и уже нацелился угостить огородника лихим попаданием пятки в печень, но в момент столь сложной комбинации наступил на Динино яблоко. Тонкая кожура диковинного фрукта лопнула с треском, и во все стороны брызнул густой сок. Подошва заскользила по траве. Возможно, ловкий чернушник из аэрокара и сумел бы сохранить равновесие, если бы не вмешательство кулака огородника, после чего падение ускорилось и стало необратимым….

Дина очнулась в каком-то закутке между стеной дощатой пристройки и ржавой железной бочкой, приспособленной под сбор дождевой воды. Огородник прикладывал к физиономии пострадавшей мокрую тряпку и восторженно цокал языком.

— У тебя крепкая голова, коли она не раскололась от такого удара! Что вы с ним не поделили? Он заплатил, а ты ему отказала?

— Что ты с ним сделал? — отвечала Дина вопросом на вопрос.

Дине казалось, что кто-то заложил ей в рот кусок тряпки, пропитанной болью. Дина попыталась откусить набрякший ком, но сделалось еще больнее.

— Немного его остудил, — парень тряхнул головой и, вытащив из кармана Динино яблоко, выдавил густой яблочный сок себе в рот. — Занятные яблочки, да еще в июне. Интересно, где ты их набрала… Неужели?.. — он изобразил изумление, хотя и так было ясно — догадался давно. — Неужто те самые?

— Это мои яблоки! — запальчиво крикнула Дина.

— Кто спорит, разумеется, твои, — ухмыльнулся огородник.

— Где они?!

— Там, на поле боя… — огородник ткнул пальцем себе за спину.

Тут только Дина заметила, что лицо у огородника странноватое. Вроде бы и симпатичное, и красивое даже: нос прямой, лоб высокий, волосы и усы с бородкой светлые, слегка вьющиеся. Но смотришь ему в лицо и тошно становится — будто бражки черплодной накануне перебрал.

— Яблоки надо собрать! — решительно объявила Дина.

— Ты шутишь? — возмутился ее спаситель. — Вернуться и угодить в лапы чернушников? Нет уж, извини, этот чердак Иванушкину еще дорог, — и он постучал себя костяшками пальцев по лбу.

— Делим пополам, — после минутного колебания предложила Дина. — Ну, чего ты ждешь? Ведь это ТЕ САМЫЕ яблоки.

Парень на секунду задумался.

— А кого нам тогда придется больше опасаться — чернушников или Ядвиги?

— Яблоки мои, законные. Я на годовщине была. Там и получила свою долю.

Парень поскреб пятерней затылок и встал, оглядываясь по сторонам. Если он из своего закутка рассчитывал увидеть что-нибудь интересное, то сильно ошибся, ибо ничего не увидел, кроме деревянных стен, железной ржавой бочки и грядок.

— И где, говоришь, стоит летучка?

— На выгоне.

— Ну что же, придется немного прогуляться ради красивой женщины.

— Осторожней, — тут же забеспокоилась Дина. — Смотри, чтобы тебя не сцапали.

— Не волнуйся! Чтобы Иванушкина, да запихали в мешок, как какую-нибудь овощ, это уж дудки!

Иванушкин перемахнул через забор и совершенно в наглую побежал трусцой по соседнему участку, то и дело наклоняясь и срывая алые клубничины на глазах у изумленных хозяев.

"Интересно, почему никто не заедет ему между глаз? — удивилась Дина. Я бы на их месте горло за клубнику перервала."

Когда Иванушкин исчез, Дина огляделась по сторонам и установила, что более бестолкового и запущенного огорода она не видала. Мало того, что участок был отрезан вдвое меньший, чем у соседей, но и на оставшемся клочке росло черт те что: сирень, чахлая лиственница, огромная береза, а на кривых грядках дружно поднимались сорняки. После краткой инспекции огорода Дина прониклась неизмеримым презрением к этому беспутному огороднику, хотя презрение это и не исключало некоторой симпатии, особенно, если учесть недавние события…

— А вот и я! — воскликнул Иванушкин, вырастая, как зимний лук из-под снега, и протягивая Дине ее корзинку.

Дина заглянула внутрь и обнаружила на дне три сиротливых яблока, изрядно помятых, с надтреснутой кожицей, потерявших товарный вид.

— И это все?!

— Увы и ах! Все остальное безнадежно испорчено. А это пришлось отнимать с боем, особенно корзинку.

Дина не сомневалась, что Иванушкин нагло врет, но спорить с ним не стала. Она взяла корзинку и яблоки и уже собралась идти со двора, как спаситель окликнул ее.

— Не советую разгуливать по огородам в таком виде.

Тут только Дина заметила, что ее платье на спине разорвано почти полностью, так, что видна узкая полоска белых трусиков, и к тому же бесстыдно сползает с плеч, норовя обнажить и грудь.

— Одна из моих драных рубах будет выглядеть гораздо приличнее, пообещал Иванушкин. — Так что советую зайти в гости. Я человек гостеприимный, к тому же после утренних треволнений нам не мешает подкрепиться, — и огородник отправился в дом, бросив на гостью хитроватый взгляд. Вернее, один глаз смотрел хитро, а второй вроде как печально.

Пробравшись по узкому коридорчику, заваленному разным хламом, Дина очутилась в крошечной каморке. Лоскут золотого света из узкого оконца падал на самодельный деревянный стол. Кусок засохшего хлеба, и несколько вялых редисок в грязной миске — остатки вчерашней трапезы — не вызывали аппетит. Особенно, если учесть ночное угощение на ГОДОВЩИНЕ.

— М-да, и это вся еда? — скептически улыбнулась Дина. — Сразу видно, что огородник из тебя никудышный. Небось, ни кур, ни поросенка нет?

— Кур нет, а яйца есть, — и Иванушкин жестом фокусника вытащил из-под стола корзинку, полную яиц. — И сальцем могу угостить. Сальце самодельное, с перчиком, с чесночком. Сейчас соорудим великолепную яичницу.

— Интересно все же узнать, откуда яйца, — инквизиторским тоном спросила Дина.

— О, Великие Огороды! Что за сомнения! Соседи сами принесли и слезно умоляли: "Кушай, кушай, Иванушкин, на здоровье, а то совсем отощал."

— Врешь ты все, — огрызнулась без прежнего азарта Дина.

Черная сковородка с ворчащей и брызжущей салом яичницей, появилась в центре стола. Рядом легли черные корявые вилки.

— А если честно? — уже абсолютно дружелюбно спросила Дина, отправляя в рот огромный кусок и всхлипывая от восторга и боли, потому что горячая яичница обожгла разбитую губу.

— А если честно, — наклонившись к самому ее уху, зашептал Иванушкин. Огородники обожают свои портреты. Вслед за фотоаппаратами "Самсунг" портреты — самая популярная вещь в огородах.

— Неужели можно так жить?! — всплеснула руками Дина.

— А почему бы и нет? — пожал плечами Иванушкин. — Я просто чувствую свою линию жизни, иду по этой линии, как по золотой паутине, туда, куда ведет судьба, не обременяя жизнь ложными шагами.

Дина улыбнулась. Красивые фразы не могли ее обмануть. Если ты живешь в огородах, чтобы ни не говорил и чтобы не делал, кем бы ни был, все равно твоя жизнь будет огородной. И все различия между людьми в кожуре, что прикрывает душу. У Иванушкина она слишком тонка, стоит слегка надавить, и кожура лопнет, беззащитная мякоть окажется у первого попавшегося ловкача в руках.

— Ну и куда же ты идешь? — спросила она, делая вид, что ее интересует ответ.

— Мы движемся по разные стороны жизни, — вздохнул Иванушкин. — Ты видишь фасад, грубый картон, аляповатые краски, а я там, внутри, где живут тени.

— И можно взглянуть на эти тени?

Иванушкин с шутовским поклоном открыл дверь в соседнюю комнатушку. Дина вошла с твердым решением ни в коем случае не поддаваться хитрым фокусам бездельника. Вошла и остановилась. Почудилась ей, что ее окружила толпа. Движение, вихрь, блеск красок, беззвучный смех. Она не сразу поняла, что это картины. Помедлила и шагнула к ближайшему холсту, погружаясь в верченье белого и голубого с проблесками истинного золота. И в этом водовороте возник вдруг крылатый человек и устремился вверх, туда, где принято отыскивать начало мироздания. Он летел в небо, а золото с его крыльев осыпалось на лица и ладони тех, кто остался внизу.

— Интересно, сколько за это можно получить на мене?

Иванушкин пожал плечами.

— Ничего. Мена не занимается картинами. Ее интересует только это, — и он вновь постучал себя костяшками пальцем по лбу.

Теперь Дина заметила две вертикальные морщины у него на лбу. Глубокие морщины.

— Ну тогда ТОИ. Кто сумел хапнуть лицензию, тому даже очень неплохо живется. Я, между прочим, могу замолвить за тебя словечко, — и она будто ненароком положила ему руку на плечо.

— И перед кем же ты собираешься молвить это слово?

— Перед Ирочкой Футуровой. Тебе это имя что-нибудь говорит?

— Слишком много, — Иванушкин сморщился, будто проглотил, не жуя, зеленое яблоко. — И я бы хотел вспоминать это имя как можно реже.

— Ты что же, не хочешь в ТОИ? — удивилась Дина.

— Не хочу, — упрямо тряхнул головой Иванушкин.

— А на мену? — она глянула ему в глаза.

И вдруг прочла на дне черных зрачков отчаянный страх, страх приговоренного к прикопке жмыха.

— Ты там уже был? — спросила строго.

— Нет! — он отшатнулся.

Лицо сделалось белым, как снег, выпавший в мае, а в глазах — в обоих глазах сразу — был смертельный страх. Вот глупышка!

— А чего испугался? — она засмеялась. — Ты милый… — она погладила Иванушкина по щеке. — Красивый даже…

— Я не был на мене, — повторил Иванушкин.

Дина ему поверила.

Глава 1. ЗА БУГРОМ.

Слишком много голубого. Сначала показалось, что кобальт в разбеле дает нужный цвет. Но едва кисть коснулась холста, краски тут же погасли, небо обмелело, и появилась какая-то мертвость во всем.

Генрих отошел от этюдника. День необычайно ясный. Домики на холме, как игрушечные, среди густой зелени садов. Очень важное слово. Запретное. Мысль споткнулась… И у нее появилась тень. Тень у мысли, как у человека. Тень легла якорем на дно сознания и не давала двигаться дальше. Придется начать сначала. Генрих закрыл глаза и провел ладонями по лицу. Тень стерлась. Генрих широко распахнул глаза, пытаясь вобрать в себя весь мир. Поля вокруг лежали лоскутьями серебристого шелка. Деревья, что росли вдоль дорог, сходились у подножия холма. И внезапно порыв холодного ветра… с реки.

Что за черт! Здесь нет реки. Только ручей на ферме Холиншедов. Сама ферма скрыта зеленью огромных деревьев. Но отсюда, с холма, виден яркий щит и надпись "Ферма Холиншедов". А раз существует Холиншед, значит, должен явиться Шекспир. Когда-нибудь.

Генрих вернулся к холсту. Этюд не удался. За четыре месяца — впервые. Хаотичные мазки. Лживые цвета. Генрих снял краску мастихином. Остался грунтованный холст, мутно-грязный, с крапинами зеленого и голубого. Генрих сделал несколько лихорадочных мазков. Почему-то явился длинный шпиль с мутной уставшей позолотой. Шпиль кирхи, но не причастный ни к Божеству, ни к Храму, на фоне затянутого облаками неба. А потом брызнули белила и, замерзая, превратились в звезды. Нет, это не звезды, это снег. Откуда снег? Почему? Бред. Но интересно…

— Эй, Гарри, опять пишешь? — Холиншед слез с велосипеда и направился к художнику. — А говорили, что ты умер зимой…

На Холиншеде были розовые шорты в полоску и красная майка с надписью "Love". Холиншед был не местным. Хозяйка фермы, женщина уже в летах, сделавшая состояние на закусочных, привезла молодого широкоплечего супруга из недолгого, но дальнего путешествия. Пришелец казался вещью громоздкой и не слишком нужной. Но хозяйка в нем души не чаяла — каждый вечер их видели гуляющими под деревьями.

— Знаешь, что я тебе скажу, — проговорил Холиншед, критически оглядывая холст. — Дерьмо у тебя получилось, а не картина. И зачем ты сюда этот шпиль воткнул?! На самом деле он не такой совсем. Рисуешь, чего не знаешь, съездил бы лучше, поглядел.

— И ты знаешь, где это?

— Ну да, чего тут не знать! — Холиншед вытер пальцами нос, почесал подбородок, что служило признаком сильнейшего волнения. — Это же Консерва.

Странно, но Генрих понял, что значит слово "Консерва". Снова у мысли появилась тень и там, в затененной части мозга, произошло понимание.

— А это ты убери… — Генрих ткнул пальцем в облака и размахал краску. — Этого не надо! — Он потянулся за тряпкой, о которую Генрих вытирал кисти.

Но художник успел перехватить руку.

— Послушай, парень, это не твоя проблема.

— Убери, я сказал! Нельзя на такое смотреть. Нельзя! — Холиншед вырвал руку и отскочил. — Глаза жжет!

Он схватил велосипед, побежал, на бегу вскочил, завертел педали. Он ругался на чужом языке. Но Генрих понимал все слова.

Он вновь повернулся к холсту. Взял кисти. Чуть-чуть щетинкой подхватил белил и тронул холст. Рука неуверенно дрогнула. Настроение пропало.

"Съезди и посмотри", — велел Холиншед.

Говорят, Шекспир нигде не был, ничего не видел, но все знал, все чувствовал и… писал. Или вранье, что не видел и не знал?

Глава 2. НА МЕНЕ.

У входа на мену прямо на пеноплитах сидели два демонстранта. Один с плакатом: "Вырастим яблоневый огород", второй — с клочком бумаги, на котором неровными буквами было написано: "Родные сокровища — родному огороду."

Охранники мены, два дюжих мужика в черных косоворотках и полосатых штанах, заправленных в лаковые сапоги со скрип-кнопками, явно скучали. Время от времени один из охранников, поравнявшись с демонстрантами, плевал на ближайший плакат. К середине дня от обилия слюны краска потекла. Особенно досталось слову "яблоневый". После очередного плевка демонстранты немного отодвигались от входа. И так, в течение дня они постепенно переместились от стеклянных дверей к самому углу массивного здания мены.

Толпились перед входом и огородники из тех, у кого на грядках мало что произрастает, а на помойки ходить лень. Но зато любят они поглазеть на объемистые пакеты выходящих с мены. И обсуждается с утра, почему за старый водопроводный кран нынче дают две фики, когда в четверг он шел еще за одну.

Внезапно все прекратилось: и крики, и маханье руками. Огородники замерли с раскрытыми ртами, жадно пожирая глазами темно-синий аэрокар, подплывающий в гаснущей воздушной струе к мене. Каждодневно мчатся эти чудо-машины в сторону Консервы или назад по международному шоссе, но никогда не сворачивают к огородному отделу мены. Этот свернул. Оба охранника понеслись через три ступени вниз, ожидая выхода гостя, наверняка толстотелого и толстосумного, утомленного воздушными ямами над огородными дорогами. Бизер появился. Но не такой, какой представлялся охране. Лет ему было около тридцати. Высокий, худощавый, в движеньях порывист, одет в черный трикотажный костюм-монолит, черный плащ с голубой подбивкой перекинут через локоть, в обкид шеи — белый тонкий шарф. Все эти подробности заметили и запомнили сразу. А вот лица бизера никто не разглядел. Хотя, кроме охраны, десятка два огородников пялились на него во все глаза. Не запоминалось его лицо, пропало, будто смытое дождем, хотя после приезда бизера толпа перестала обсуждать курс водопроводного крана, и все в крик заспорили о машине, костюме и плаще.

Войдя на мену, бизер без любопытства и даже с равнодушием огляделся, в нижний обменный зал не пошел, а поднялся по широкой лестнице на второй этаж, и сразу направился в кабинет начальника интеллектуального сектора. Секретарша попыталась к любезному боссу гостя не допустить, но проклятый электронный замок, как всегда, не сработал, и бизер беспрепятственно проник в кабинет, бесцеремонно отстранив огородную красотку. Секретарша выругалась виртуозно и многоэтажно, кляня дурацкую технику бизеров, которая плохо приживалась не только в огородах, но и на мене, и твердо решила купить за три фики у какого-нибудь огородника амбарный замок и ранним утром навешивать его на дверь шефа, чтобы всякие подлые личности не тревожили его покой.

А в это время в кабинете…

И к слову о кабинете — он был огромен и почти пуст, только стол и два кресла стояли так, чтобы можно было через стеклянную полукруглую стену разглядывать нижний обменный зал. При разговоре голоса отдавались гулким эхом, и у посетителей кабинета появлялось ощущение пустоты и безнадежности. Хозяин кабинета господин Бетрей, низкорослый и широкоплечий, с остриженными ежиком волосами, изобразил традиционную улыбку в стиле "чииз". Но отработанная улыбка почему-то тут же сползла с губ. Бетрей глянул на гостя хмуро и сурово, как на какого-нибудь надоедливого огородника.

— Вот ду ю вонт? — выдавил Бетрей с трудом и уже хотел кликнуть переводчика.

— Я хочу видеть ЕГО, — отвечал гость на огородном очень тихо, будто разговаривал не с Бетреем, а сам с собою.

У господина Бетрея тут же появлялось желание закричать и затопать ногами на странного гостя и указать ему на дверь. Но он не мог: на мене существует неписаное правило: слово бизера — закон. Или почти закон. Хозяина синего аэрокара нельзя игнорировать, как обычного замшелого огородника. Сдерживаясь, господин Бетрей весь взмок и сердито дергал галстук, пытаясь ослабить узел.

— Я так и не понял, мистер Одд, вы что же, имеете к нам претензии? спросил хозяин кабинета.

Шея у Бетрея была короткой, галстук давил, ворот рубашки подпирал щеки, добавляя главному менамену избыток солидности.

Гость пожал плечами:

— Хочу ЕГО видеть, и поскорее. — Теперь, когда он заговорил громче, появился акцент.

— Это невозможно, мистер Одд. Мы продаем материал оптом, и кому конкретно попадает каждый модуль, нам неизвестно.

— Но вы гарантируете чистоту перекачки?

— О, разумеется…

— Значит, в случае жалобы вы можете отыскать… — он запнулся. — ЕГО?

— Только, если вам известен индекс модуля.

— Индекс известен, — бизер протянул Бетрею кусочек блестящего пластика.

— Тогда нет проблем. — весело сообщил господин Бетрей, а в мозгу его пронеслось отчетливое, будто сказанное кем-то: "Им нельзя встречаться". Галюнька, — кликнул менамен секретаршу, — просвети-ка модуль и на мой принтер выдави. Подождите минутку, все узнаем! — все так же весело пообещал он гостю.

Господин Одд подошел к прозрачной стене. Внизу, меж спиралями узких лотков, толкались огородники. Менялы к ним не спешили. Нарядные и чистенькие, стояли они возле главного пульта, счисляли фики и следили за цепью зеленых цифр на экране. За крайним лотком расположилась молодая особа в коротких белых брючках и мышиного цвета кофточке нараспашку. Нитка крупных голубых бус обхватывала тонкую загорелую шею. Волосы ее по прошлогодней бизеровой моде были выкрашены светящимся золотом, но несколько прядей надо лбом остались черными. Прошлогодняя мода немного старила прекрасную огородницу. Девушка вытащили из пластиковой сумки два граненых стакана и кусок проржавевшей водопроводной трубы с муфтой.

Гость смотрел на девушку и не мог оторвать глаз. И не знал, почему.

— Неужели стаканы еще ценятся? — удивился Бетрей.

Он справился наконец с галстуком, и теперь блаженно и шумно дышал, нисколько не стесняясь присутствия бизера.

— А известно ли вам, сколько граней имеет граненый стакан? Нет? улыбнулся мистер Одд. — Это просто необходимо знать. Семнадцать граней. Хорошее число. Простое.

Бетрею нестерпимо захотелось дать бизеру между глаз, но он сдержался.

"Им нельзя встречаться, — вновь пронеслось в мозгу. — Потому что…" он не сумел додумать, мысль оборвалась.

В этот момент принтер на столе очнулся, всхлипнул и выдал листок с одной-единственной строкой. Тотчас бумага была вручена бизеру.

— "Информация о данном модуле отсутствует", — прочел Одд, неловко перекатывая языком чужие слова. — Что это значит?

— То, что это не наш модуль, — самодовольно ухмыляясь, заявил Бетрей.

— Но меня направили именно к вам!

— Извините, ошибочка вышла. Прокатитесь на Пятые огороды. Или на Седьмые. Скорее всего на Седьмые, у них новая мена, большой забор. Прямиком к ним полчаса лету на вашем аэрокаре.

— Но вы здесь главный, господин Бетрей, — оледеневшим от злости голосом напомнил Одд. — Над всеми этими Первыми, Вторыми, Десятыми огородами… Или нет? А, может, главный кто-то другой?

Господин Бетрей сделался алым, как перезрелый помидор, но плотно стиснул губы и придавил рвущуюся наружу ярость, как черная пленка придавливает на грядках сорняки.

— Я главный, и я не занимаюсь пустяками, — прошипел Бетрей, налегая на "я", как на лопату.

— Да, главный не должен заниматься пустяками. Только я уверен, что мой случай — не пустяк.

И бизер демонстративно развернулся на каблуках, закручивая в две спиральки светло-серый бархатистый ковролин.

Как только мистер Одд ушел, Бетрей нажал кнопку селектора:

— Спустись в зал и купи мне стакан, — приказал он секретарше.

Через несколько минут господин Бетрей азартно считал грани. Но у него ничего не получалось: всякий раз он насчитывал только шестнадцать граней. Разозленный, он налил виски не в белый пластиковый стаканчик, а в этот, немытый, со сколотым краем, и выпил залпом. Потом отер тыльной стороной ладони губы и, кривясь, будто мучился икотою, спросил:

— Кстати, а кто опекает Иванушкина?

Глава 3. ФЕНОМЕН ШЕКСПИРА

— Вожу на прикопку смотреть. Туда — девять фик, обратно — двадцать. Если на аэрокаре, разумеется вашем, то десять туда и обратно, — мальчишка в огромном взрослом ватнике и меховой облезлой шапке весело сообщал Генриху Одду условия найма.

Из-под шапки выглядывало худое личико с приплюснутым носом и шербатым ртом. Огромные глаза цвета мокрого асфальта смотрели не то насмешливо, не то осуждающе. Левый глаз был заметно выше правого, и оттого казалось, что один глаз смотрит в сердце, а другой — в лицо. Ребенок держал в руках бутылочку с голубым крестом и уже выпил половину мутно-белого раствора.

— Ужасная гадость, — сказал мальчишка Генриху, будто старому знакомому. — Из чего только бизеры эту муть делают? Наверняка из мусора. И еще две фики берут.

— Прикопка мне не нужна, — отвечал Генрих.

— Только учтите, — мальчика отшвырнул бутылочку, — в сад я вас не повезу. Сад — запретная зона. Там на прошлой недели опять аэрокар разбился. У деревьев высота обманывает. Кажется, чуть-чуть от земли, а подлетишь ветви аж до самого неба.

— А разве в огородах яблонь нет?

— Есть, конечно… — неопределенно протянул мальчонка. — Да только непруха с этими яблонями в огородах. Вот мой дядька, к примеру. Посадил пятьдесят яблонь, холил их, лелеял. Только они стали урожай давать, как дядька взял и помер. Не жмыхом стал, а именно помер. А наследники все яблони вырубили. Картоху насадили. Картоха надежнее. А если у кого урожай яблок, то мальчишки в ватаги сбиваются и в набег. В прошлом году двоих пацанов застрелили. А еще один с яблони упал и позвоночник сломал. Но не помер. Теперь лежит, башкой только шевелит, руки и ноги онемели. Папка с мамкой его на мену хотят свезти — пускай хоть с мальца толк какой будет. А в этом году набегов не будет, потому как и яблок не будет. ОБЫЧНЫЕ яблони не цвели.

— Мне не нужен сад. Нет. Нужен донор.

— Это не ко мне, — энергично махнул рукой мальчишка. — Я на мену не хожу. Меня мамка с батей пытались туда пристроить, сами отвели, и талончик на перекачку получили. Под него водки набрали и сапог резиновых три пары, а я… — мальчишка внезапно замолчал. — Или вы уже засажены?

— Видимо, да… — кивнул бизер.

— Давно?

— Четыре месяца назад.

— Зачем же вам еще? Не доели?

— Думаю, напротив, объелся.

— Леонардо! — окликнул мальчика низкий женский голос.

Открытый белоснежный аэрокар висел в полуметре над землей, приподняв вверх прозрачный обтекаемый нос, поэтому женщине на сиденье пришлось откинуться назад. Лет ей было уже за тридцать. Узкое смуглое лицо с черными, чуть косо прорезанными глазами, щедро обсыпали темные родинки, а одна, величиной с горошину, угнездилась на верхней губе, придавая тонкогубому рту выражение змеиного ехидства. Темные волосы, тонкие и прямые, были стянуты на затылке и заколоты черепаховым гребнем. Черное шелковое платье с серебристым отливом, закрывало не только плечи, но и шею, зато полностью оставляло открытыми руки.

— Леонардо, я же запретила тебе ходить на мену, — проговорила женщина строгим голосом.

— Кто это? — спросил Генрих. — Твоя мать?

— Как же! — хихикнул Леонардо. — Хозяйка моя, Ядвига. Классная баба. Она все про огороды знает.

— Все знает… — как эхо, повторил Генрих. — Может, она знает, где мне искать того, второго?

Хотя он говорил тихо и стоял далеко, Ядвига расслышала вопрос. Внимательно оглядела Генриха с головы до ног, и в свою очередь спросила:

— А ты кто?

— Я — Уилл Шекспир. Может, слышали? Жил такой дрянной актер когда-то. В молодости — браконьер, а в старости — процентщик. Но так вышло, что имя его навсегда прилепилось к титульным листам "Гамлета" и "Короля Лира". Так вот я — только имя, наклейка над чужим талантом.

— Хочешь избавиться от имени? Или от таланта? — Ядвига смотрела в упор, не мигая.

Мнилось — она хочет разбить скорлупу лица и вытащить на поверхность нечто, скрытое маской кожи.

— Хочу найти прежнего себя. Я уверен — мой собственный мозг был не менее ценен.

— Зачем же ты купил себе новый талант? — усмехнулась Ядвига.

— Так вышло, — пожал плечами Генрих. — Не я в том виноват.

— Все виноваты без вины. И кто же должен исправлять содеянное?

Генрих улыбнулся. Ему нравился этот разговор, похожий на разминку фехтовальщиков.

— Вот уж не думал, что встречу такую женщину здесь, в огородах.

— Ошибаешься, яблочный мой, я не из огородов. Я из сада.

При упоминании о саде в ее лице появилось что-то отталкивающее, настороженно-волчье. Будто сад был ее добычей, и волчица опасалась ее потерять.

— А я не садовник! — Генрих протестующе взмахнул рукой, пытаясь успокоить хозяйку сада. — Мне просто нужен тот, второй. Может, вы знаете, как его найти? Того, поглотившего Генриха Одда?

Несколько секунд Ядвига сидела неподвижно, глаза ее невидяще смотрели куда-то поверх головы бизера. Потом она очнулась, огляделась кругом и, распахнув дверцу аэро, сделала энергичный приглашающий жест. Генрих шагнул к машине.

— Не ты! — крикнула Ядвига. — Леонардо! — и с силой хлопнула ладонью по сиденью.

— Так что же мне делать? — настаивал Генрих.

— Ты — художник. Рисуй!

И серебристый аэрокар взмыл в небо.

Леонардо, усевшись рядом с Ядвигой, расслышал, как она прошептала:

— Он мне нужен… Да, да, он мне очень нужен… — На щеках ее выступили два ярких, будто нарисованных пятна. — У него красивое лицо, правда? — спросила неожиданно Ядвига.

— Не заметил, — буркнул Лео.

— Ты слышал: его зовут Генрих Одд.

— Сначала он назвался иначе.

— То был псевдоним, и не слишком удачный. Мы, Лео, должны с тобой узнать… — она запнулась. — Может, он опасен? Как ты думаешь, ему можно в сад? Он не повредит саду? И мы должны узнать… — но что узнать, она опять не договорила.

Впрочем, Лео давно уже привык к отрывистым фразам хозяйки и мыслям ее, брошенным наугад.

— Я понял! — воскликнул мальчишка. — Принято к исполнению, уважаемая! Шустряк все разузнает!

— Господин Шустряк связан с чернушниками, — остерегла Ядвига. — А чернушникам об этом бизере знать совершенно ни к чему.

— Чернушники не трогают бизеров.

— Кто тебе это сказал? — рассмеялась Ядвига.

— Не волнуйтесь, мадам, Шустряк, хоть и менамен, но мой брат и исключительно вам предан.

— Шустряку я никогда не доверяла. — Ядвига с сомнением покачала головой.

Серебристая машина давно уже растворилась в летнем небе, а Генрих продолжал стоять неподвижно, пытаясь отыскать в густой синеве исчезнувшую светлую точку. Потом, очнувшись, он извлек из кармана плаща толстый блокнот и вечный карандаш, и уселся прямо на пеноплиты. Рука, ведомая чужой мыслью, принялась чертить замысловатый узор из ломаных линий. По всему телу разлилась мгновенная слабость, и острая боль пронзила виски. Генрих увидел себя бредущим по свежевыпавшему снегу. Темень, до рассвета далеко, и только звезды освещали путь.

"Не ходи!" — крикнул сам себе Генрих, и все пропало.

Опять вокруг было лето, и он сидела на пеноплитах возле здания мены. Перед ним стоял какой-то огородник маленького роста с серыми от пыли волосами и искательно заглядывал в глаза. Генриху на мгновение показалось, что перед ним тот, кого он искал. Но потом понял, что ошибся. Огородник протягивал Генриху какую-то мятую бумажку, исписанную крупным детским почерком.

— В чем дело? — господин Одд раздражился.

— Ты бизер? — спросил огородник. Генрих кивнул. — Это заявление в международную комиссию касательно позиции моих четырех куриц.

— По какому вопросу? — спросил Генрих, принимая бумагу.

— По земельному.

— А я думал — по зерновому.

— А что важнее — зерновой вопрос или земельный? — хитро прищурился огородник.

— Земельный, — ответил Генрих.

— Во! — поднял палец огородник. — А чего же спрашиваешь? — И ушел с гордо поднятой головой.

Бумажка была грязной, липла к пальцам, и Генрих ее выбросил.

Бизер прикрыл глаза, сосредотачиваясь и пытаясь вспомнить мысль, пришедшую ему (или другому) на одинокой зимней дороге.

— Снег — самый лучший в мире холст, — прошептал Генрих. — И на нем д/олжно изобразить вечность.

Он вновь принялся рисовать, бешено, торопливо, белая бумага альбома сделалась неприступной стеною, через которую надо пробиться, немедленно, сейчас! Не он рисовал — кто-то неведомый вел его руку. Вечный карандаш рвал бумагу.

Когда Генрих очнулся, изможденный, с лопающейся от боли головой, листы бумаги беспорядочно покрывали пеноплиты вокруг — кирпичики, выпавшие из крепостной стены недостижимого мира после яростной атаки. Генрих посмотрел на рисунки с тоскою. Он опять не пробился в таинственный мир, опять потерпел поражение. Правда, из набега он вернулся с добычей, но пока невозможно было понять, хороша ли она. Реальность никак не соизмерялась с недостижимым миром.

— О Великие огороды, как я ненавижу реальность, — пробормотал Генрих и осекся, сообразив, что это чужие слова.

Глава 4. НА ДВЕСТИ СЕДЬМОМ ОГОРОДЕ.

До лета была весна. А прежде, очень-очень давно — зима. О том, что была зима, помнят в огородах смутно. А о том, что она придет вновь, не знает почти никто. То есть самые мудрые подозревают порой, но не отваживаются об этом говорить. Зима наваливается внезапно, засыпает снегом грядки с неубранной морковью и капустой, и огородники вдруг вспоминают, что не успели за кратенькое лето починить текущую крышу, поправить крыльцо и убрать бочки для воды — и вот теперь они полопались от мороза.

Зима всегда приходит слишком рано — это старинный закон огородов.

Однако Иванушкин помнил про зиму. Не про зиму вообще, а про ту, которая миновала. Потому что это была для него последняя зима.

Зимой на огородах тоскливо: холод, безделье, ну и со жрачкой худо. Только копатели в Великих огородах зиму любят. Потому как для копателей зима — время самое жаркое. Сколько кулей меняльных копатель со жмыхов наберет, столько ему прибытку и выйдет. Потому как летом на мене затишье: летом на мену одна мелочь помоечная тянется, а осенью и вообще на мене отпуска: овощь всякая на огородах поспевает, тут не до мены огородным людям: у кого огород — тот картошку и морковь собирает, у кого огорода нет — тот ее воровать спешит.

Зима — другое дело. Чуть картошка к концу начнет подходить, или кабанчика прирежут и доедят, как начинает огородник прикидывать: протянет он теперь до весны на одном пайковом хлебе, которого на мене ему в неделю выдают три кило, или нет? Если видно, что никак не протянуть, то у огородника два пути: либо тащиться по зимней дороге и долбить мерзлые отбросы на Больших помойках, выковыривать железо ржавое, плоды прежней жизни, или прямиком в отдел к господину Бетрею. То есть не лично к Бетрею, а в ведомство его, в интеллектуальный отдел.

Бетрей на мене — главный менамен, это в огородах знают все. Знал это и Иванушкин. Не знал только, как к Бетрею прорваться. Спасибо, Дина подсказала, какой код набрать и как секретаршу с ее компьютером и кодовым замком обмануть. Связал Иванушкин свои картины, писанные на помоечном картоне и дешевых холстах самодельной грунтовки, да и пошел к главному менамену. Думал Иванушкин: умный мужик господин Бетрей, оценит. Должен оценить.

Когда Иванушкин со своей раздутой холщовой торбой ворвался в кабинет Бетрея, тот поначалу хотел незваного гостя выставить за дверь, но потом передумал и согласился поглядеть на картины. Огородник счел это хорошим знаком. Ведь если кто его картину увидит, то сразу поймет, что перед ним шедевр — в этом Иванушкин был уверен. Вон Дина — и та сразу поняла, смотрела на холст, будто зачарованная.

— Тут знаете что нарисовано, — торопливо сглатывая слова, объяснял Иванушкин Бетрею, расставляя картоны и холсты. — Тут жизнь. Абсолютная жизнь. Картины мои пронизывают огородников живыми нитями и тянут из скудной и незатейливой жизни, как нити Ариадны, к иной, не огородной сущности. У бизеров таких картин нет.

Бетрей презрительно расхохотался:

— У бизеров все есть. Наше огородное им без надобности. Ну, разве что для контраста. — От смеха голова его, растущая прямо из плеч, наливалась сытой, спелой краснотой, как свекла на ухоженном огороде. — А работы на таком дрянном картоне бизеры даже смотреть не будут. Бизеры — народ привередливый, на всякое дерьмо не кидаются, берут картины только на фирменных холстах со штампом ТОИ. И вообще ты зря ко мне пришел. Для контактов с бизерами по художественной линии существует у нас "Товарищество Огородное Искусство". Вот туда и иди. А ко мне с другим ходят. — Бетрей демонстративно вернулся за свой огромный стол. — Впрочем, и ты вернешься. Множества всегда пересекаются.

— Но ты же менамен, а значит — меценат! — пытался настоять Иванушкин и подсунуть под нос Бетрею следующий холст.

— Менамен — значит человек умный, в отличие от огородника.

Художник окинул господина Бетрея долгим взглядом. Глава мены показался ему в этот миг огромной не сдвигаемой скалой, попирающей мягкую и скудную огородную почву.

И не Иванушкину скалу эту сдвинуть. Нет, не Иванушкину.

Пришлось огороднику заплатить сто фик, сберегаемые на черный день, за разовый пропуск в Консерву, и отправиться в штаб-квартиру ТОИ. Пробираясь по ярко освещенным улицам со связкой картин под мышкой, пониже надвинув капюшон старой куртки, Ив недоуменно оглядывался по сторонам. Яркая реклама, нарядные женщины, золоченые кареты, упитанные, ленивые лошади с блестящей, как масло, шкурой, заманчивые входы в кафе и бары, а главное ощущение веселой непринужденности и неутомленности поразило Иванушкина. В Консерве Ив не бывал с детства. Тогда еще не было саркофага, бизеров и веселой публики, был агонизирующий город, пытавшийся сохранить слабые искорки жизни. Теперь Иванушкин с трудом узнавал под слоем краски и позолоты полуразрушенные и загаженные дома. Они казались ненастоящими в своей ухоженной конфетной красоте.

Спуск в подвальчик освещался полыханьем трех красных букв "ТОИ". Иванушкин нащупал в кармане записку на обрывке оберточной бумаги.

"Богиня ресьюрекшен, подсоби мужичку. Дина".

Ив с болезненной гримасой выбросил бумажку в урну и решительно двинулся по ступеням вниз.

А дальше… Тьма. Ничего. Что случилось там, в подвале, Ив не помнил. Спустился и… вышел назад. Должен был выйти. Вернулся в огороды. Должен был вернуться. Без картин… это точно. А потом… потом… О Великие огороды! Потом он пошел на мену! Как-то само собой созрело решение: идти на мену — и все…

Да, да, он был на мене! О Великие огороды! Он был на мене!

…В то утро Иванушкин встал до света, собирался в темноте, стараясь не шуметь и не разбудить Дину. Но она уже не спала — Иванушкин это чувствовал — лежала очень тихо. Понимала: сейчас лучше ничего не говорить. И он ей был благодарен почти до слез за это понимание.

Лишь, когда он был уже в дверях, крикнула вместо прощания:

— Как выйдешь с мены, голову теплым шарфом укутай. Говорят, если голову шарфом обернуть, то как будто там и не был!

Было четыре часа утра. Безветрие. Морозило. Свежевыпавший снег мерцал в мглистом свете, струящемся из Консервы. И показалось Иванушкину в сумраке, что снег этот — чистый, нетронутый, самой лучшей грунтовки холст, и представилось Иванушкину, как он пишет на этом холсте золотой шпиль и смутное небо, и падающий снег, и сквозь все это — меж и над — тонкое девичье лицо как вечный символ красоты и надежды. Девушка почему-то представилась совершенно непохожей на Дину, и от этого сделалось Иванушкину грустно. Он даже замедлил шаги, чтобы помечтать еще немного о картине, которой он никогда не напишет, потому что на обратном пути с мены мечтать уже будет не о чем.

Но все оказалось не так страшно, как представлялось фантазиям огородников. Процедура обыденная и суетливая. Суета отвлекала.

Сначала Иванушкин сидел в очереди перед дверью с табличкой "регистрация". Перед ним было человек шесть. Вызывали довольно быстро, но еще человек пять влезли без очереди. Было слышно, как за дверью звучат два голоса: один, раздраженный, женский, второй — посетителя. Наконец дошла очередь Иванушкина. Он вошел в крошечную каморку с грязноватыми стенами. Толстая девица потребовала сообщить имя, возраст, чем и когда болел, и быстренько шлепая по клавишам, заносила данные в компьютер. Потом она лениво махнула рукой в сторону ширмы. Войдя туда, Иванушкин обнаружил дородную врачиху в нечистом халате. Врачиха заглянула ему в рот, в уши, спросила: "Жалуетесь"? Он сказал: "Нет". И его пропустили в заборную. Зал был велик, но три четверти места занимала огромная золотистая панель. Перед нею одинокими островами темнели несколько кресел. Операторы в голубых шапочках и белых сверкающих куртках священнодействовали вокруг сидящих в креслах.

В стеклянном предбаннике Иванушкина обрили наголо, голову обтерли холодной, едко пахнущей жидкостью, от которой стало саднить свежевыбритую кожу.

— Волосы-то зачем? — возмутился он.

— Все равно на висках выпадут, — отвечала лаборантка, обряжая его во все белое: даже на ноги надела тряпочные белые бахилы, а на руки тонкие нитяные перчатки.

После этого его допустили в святая святых мены. Несколько секунд он стоял озираясь и судорожно глотая слюну. Чувство было, будто он попал в гигантский желудок, и сейчас его начнут переваривать. Два кресла пустовали, но он медлил, и не двигался с места.

"Боже, зачем я это делаю? — пронеслось в мозгу. И тут же услужливо всплыл ответ: — Я очень устал. Я больше так не могу жить…"

— Сюда, сюда, яблочный мой, — позвал его худенький быстроглазый паренек, со сморщенной, будто печеной, кожей на щеках.

Ловкие руки впихнули Иванушкина в кресло и водрузили на голову экранирующий шлем. Оператор провел пальцем по золотистой панели, внутри машины что-то заурчало, и вспыхнула цепочка ласковых огоньков.

— Эй, Шустряк, каков клубень? — крикнул оператор, хлопотавший возле соседнего кресла.

— Сейчас поглядим! — пробасил Шустряк, ухватил один из электродов и вложил его в отверстие шлема, как раз у виска. — Ого, тут есть чем заняться! — Шустряк жадно сглотнул, ткнул пальцем в красную кнопку на боковом пульте, вложил во второе отверстие электрод и крикнул: — Перекачка!

… Иванушкин почувствовал легкое головокружение, комната качнулась и замерла под углом, отчего появился страх соскользнуть в темноту. Поплыли перед Иванушкиным какие-то картинки из детства, двор в городе, помойные баки, немытые окна, и в окнах пролитое закатное солнце… чахлое деревце, стремящееся куда-то прорасти, и запах пережаренного лука, который вечно плыл из полуподвальной квартиры, явственно почудился в воздухе мены…

— Ты про девочку свою первую вспомни, — шепнул Шустряк.

От Шустряка тоже пахло чем-то горелым и жирным. Но вместо девчонки вспомнилась почему-то Иванушкину соседка из крайней комнатушки, что два месяца умирала в одиночестве, срастаясь гниющим телом со старинным диваном. И когда вошли к ней наконец, то увидели черное нагое тело с огромным животом и иссохшими тряпками грудей. И по дивану ползали черви…

Иванушкин очнулся. Казалось, прошло мгновение, а Шустряк уже снимал с него шлем и с присвистом выговаривал:

— Первый сеанс закончен. Придешь через три дня.

— А сейчас куда?

— Как куда? — затрясся от смеха Шустряк, и вновь заговорил басом: — В кассу! Фики получать!

Все это Иванушкин помнил до мельчайших подробностей. Помнил, как купил в магазинчике мены новую куртку на пеновате и тут же надел вместо засаленного ватника. Потом взял банку маргарина, потом коробку карамели и женский серебристый комбинезон с оторочкой искусственным мехом… бутылки, коробки, коробочки и пакетики…Счет все не кончался…Сигареты, спички, брелоки…Еще остается… Тогда добавьте плитку белого шоколада, его так любит Дина…

…Тающий во рту молочный шоколад с розовой начинкой. Ив отламывал дольки и вкладывал в жадно раскрытый рот Дины. Огромный блестящий мешок с мены, наполненный чудо-дарами, преобразил крошечную убогую времянку. Не чувствовалось ни холода, ни сырости, не смущала наледь на окнах, и уже не казался тусклым свет самодельной лампы, которую нельзя брать в руки, потому что на ладонях после этого остаются черные пятна, а потом образуются красные незаживающие язвы.

— Вечный светильник в другой раз бери, — увещевала Дина, — и непременно "Филипс", а не какой-нибудь китайский самопал.

Они курили одну за другой сигареты и пили тягучий ликер из темной пузатой бутылки. Иванушкин, правда, предлагал сбегать к соседям и поменять тюбик помады и сигареты на бутылку черноплодной бражки, но Дина разозлилась и закричала в голос: как можно мешать чудесный ликер с мерзкой огородной брагой! Иванушкин как был, так и останется навсегда огородным чучелом. Вместо бражки выпили еще по рюмочке ликера и примирились.

Дина раскраснелась, глаза ее сверкали, и вся она наполнилась удивительным жаром — скинула ватник и свитер и бегала по времянке в одной прозрачной кофточке и коротких белых брючках, и не могла налюбоваться на удивительные вещи, созданные где-то в ином мире, а, может быть, и в ином измерении.

— Боже мой, я же красавица, Ив, взгляни, какая я красавица! восклицала она, глядясь в тусклое зеркальце на стене.

Внезапно глаза ее наполнились слезами, а крошечные ручки сжались в кулачки. Закусив губу, она придирчиво оглядела свое отражение.

— Сволочи ползучие, — прошипела она, и глаза ее холодно и странно блеснули. — Почему они там, а я здесь? Почему?

— Динуль, дорогая, я тебе столько добра принес, а ты и не рада, вздохнул Иванушкин и полез за новым сувениром в свой сказочный мешок.

Но мешок был пуст… Иванушкин напрасно шарил по дну мешка — все исчезло… Все… Он огляделся. И Дина исчезла. Времянка была пуста… Лишь хлопала наружная дверь, да завывал ветер, пытаясь сорвать крышу…

…Ив дернулся всем телом и проснулся.

"Как я устал, — подумал он, не открывая глаз, — как я невозможно устал".

Устали голова и веки, каждый сустав, каждая мышца. Иванушкин жалобно заскулил, надеясь, что это поможет. Не помогло. Он потискал голову, пытаясь в ней что-то наладить: голова казалась куском воска, на ней должны были оставаться вмятины от пальцев. Во всяком случае, появилась тупая боль в затылке, но мыслей не прибавилось. Иванушкин скинул пухлое ватное одеяло, и ощутил разморенным от сна телом кусачий уличный холод.

"Надобно сегодня дрова достать", — подумал Иванушкин.

Но где можно купить дрова, он представить не мог. Ив с досады куснул себя за руку, боль подтолкнула что-то там в голове и явилась мысль:

"Мишку-Копателя попрошу, он достанет".

Зевая и потягиваясь, Иванушкин выполз из постели. Под босыми ногами жалобно, на разные голоса, заскрипели расхлябанные доски.

"Пол можно разобрать, доски толкнуть на мене, а на полученные фики дрова купить", — обрадовался Иванушкин внезапной мысли.

Он заметался по времянке, отыскивая ломик или гвоздодер, чтобы тут же приняться за дело. Ничего не нашел, кроме топора. Пыхтя от натуги и азарта, принялся выдирать доски. Времени в таких случаях нельзя терять ни минуты, а то энергия уйдет водой из дырявого ведра, тело нальется ленью — ни доски оторвать, ни рукой пошевелить. И заляжет до следующего утра Иванушкин на свой продавленный диванчик, укроется одеялом, будет жевать купленный в ларьке хлеб и рассматривать провисший потолок, с которого на постель постоянно сыплется труха. С каждым днем утренних сил все меньше и меньше, все длиннее вечер и ночь. Скоро, очень скоро отправится Ив на Золотую гору.

Мысль о Золотой горе заставила Иванушкина шибче махать топором. Он отодрал две доски, обе расколол, принялся за третью…

— Ну конечно, он здесь! — прозвучало над ним, как приговор. — Все огородники нормальные в огородах с утра, а этот в доме черт знает что делает!

Ив поднял голову. Дина стояла над ним, уперев руки в бока, загорелая, яркогубая. Крашеные волосы ореолом светились вокруг ее головы. С тех пор, как Иванушкин видел ее в последний раз, появилась у Дины новая кофточка мышиного цвета и голубые бусы. Значит, он видел бывшую супругу давно. Пока соображал, когда же они встречались: в апреле или в мае, или все-таки в июне, если июнь тянется уже долго, Дина продолжала его распекать, и, как всегда, за дело:

— У меня бы спросил, за сколько можно сейчас доски на мене толкнуть. Я бы сказала, что доски идут по десять фик за пару. Ты бы лучше на помойку сходил, не поленился. Посмотри, как живешь! — Дина энергично обвела рукой разоренную комнату. — Другие огородники как огородники, а ты — настоящее чучело! Ни одной приличной вещи в доме! А одет во что?! Я вон дело свое скоро открою. Разве с тобой я бы такое могла осилить?!

— Дело свое? — переспросил Ив. — Какая ты молодчина!..

— Да уж, не чета тебе. Только начальный капитал нужен. А где взять ума не приложу. Капитал не морковка, в огороде не откопаешь. И помочь никто не желает. Даже этот толстомордик Бетрей!

— Аэрокар ведь был… — робко напомнил Иванушкин.

— Тю-тю давно аэрокар, даже запах эршелла простыл. Разве честной женщине можно прожить одной в огородах? Обирут всю до нитки, до последних трусиков скоты-мужики.

Иванушкин хотел напомнить, что аэрокар был куплен на его кровные фики после четвертого сеанса на мене, но остерегся, и вместо этого спросил:

— А что за дело? Чем заниматься будешь?

Дина что-то пошептала ему в ухо, но что, Ив не понял и переспросил:

— Абор-ти-ро-ва-ние! — выкрикнула Дина по слогам. — В нашей больничке за чистку двадцать фик берут. И еще тридцать, если обезболивание желаешь. А дальше что, знаешь? Нет? Вот-вот, все такие, как ты, ничем не интересуются. А дальше плодики сгребают и волокут на мену. Каждый плодик идет за сто фик. Сечешь, сто фик! Бизеры из мозгов наших нерожденных детишек тоже интеллект научились добывать. Такой "чистый" интеллект особенно ценится, его детям с синдромом Дауна вводят. Говорят, помогает. Бизеры молодцы! У них ничего зря не пропадает. Ни мусор, ни мозги.

— И что ты предлагаешь?

— Все проще простого! Я узнала: у бизеров такие таблетки есть: в случае задержки принял, все само собой вышло. Ну ты понимаешь… — она многозначительно округлила глаза. — Упаковка двадцать фик стоит. Упаковки на два раза хватит, если вместе с таблетками стакан браги принять. Еще нужно фик десять на холодильный пакет и стерилку разную, ну и менаменам на лапу десять. То есть на каждом случае можно семьдесят фик чистыми иметь. Просто ни у кого сообразиловки нет, все в жмыхи лезут. А тут такое дело можно поднять! Знаешь, какие ко мне очереди выстроятся, когда бабы узнают, что я их задарма буду таблетками пользовать! Отбоя не будет от баб!..

— Это точно, — поддакнул Иванушкин. — Если ты еще десять фик им доплатишь, они специально для продажи беременеть начнут.

— Вот уж дудки! Если я десять фик буду платить, все сразу сообразят, что дело нечисто, и вмиг я без всего останусь. В огородах главное что? Знаешь? Не знаешь, пень березовый. Так вот, в огородах главное делать вид, что занят бесполезным делом. Тогда у тебя никто твое кровное не отнимет. Запомни, милый. Ах, да… Теперь все это тебе ни к чему!

— Да я так… я как лучше… — смутился Иванушкин. — Раз уж ты посоветоваться со мной пришла… Или ты… не за советом?..

Дина ничего не ответила. Она смотрела на бывшего мужа, ожидая, что он сам обо всем догадается. Но Ив не догадался. Тогда Дина вздохнула и изрекла как приговор:

— В общем так: собираться надо. Пришло время тебя выдернуть и пересадить.

— Зачем это? — изумился Иванушкин.

Дина глянула в окно и со вздохом проговорила:

— Созрел ты, ясно?

Ив тоже поглядел в окно. Во дворе, сломав чахлый забор, громоздилась огромная черная машина с белыми зигзагами раскраски. Возле нее топтались люди в красных куртках и кожаных брюках. Грядка со свеклой погибла безвозвратно.

— Куда они прут, черти? — Иванушкин толкнул висящую на одной петле раму, высунулся наружу и завопил: — Со свеклы сойди! Кому говорят, со свеклы сойди, репей ползучий!

Парни на его крик даже не обернулись, зато Дина прошипела зло:

— Какая свекла! Ты что, ослеп?! Мусорка это. МУ-СОР-КА!

Ив еще несколько секунд рассматривал людей и машину, и наконец до него стало доходить…

— Мне еще рано, — пролепетал Иванушкин и ощутил внезапную слабость в коленях и холод в спине.

— Откуда ты знаешь? — скучным голосом спросила Дина и зевнула. Некогда нам. Шевелись.

— Никуда не поеду! — вздыбился Иванушкин и махнул топором, будто собирался рубить Дину на куски.

Она взвизгнула и метнулась к двери.

— Режут! — пронеслось над Вторыми огородами.

В дверях тут же возник Мишка-Копатель, упитанный, веселый, в черной кепке и тельняшке. Без всякого почтения к топору подошел к Иванушкину и обнял, как брата.

— Иванушкин, яблочный мой, мы с тобой полюбовный договор заключали? Заключали. Ты услуги мои оплатил? Оплатил. Теперь моя очередь обязательства выполнять. Ты, яблочный мой, не волнуйся, прикопаем тебя в лучшем виде.

— Но я же не жмых, — голос Иванушкина звучал не очень уверенно.

— Так станешь! — радостно воскликнул Мишка-Копатель. — Все-таки, мужик, я тобой горжусь! — он похлопал Иванушкина по плечу. — Пять сеансов на мене, а ты еще кумекаешь потихоньку! Ты только не волнуйся, до срока тебя прикапывать никто не собирается. Посидишь у нас на Золотой горе, доспеешь.

— А можно я здесь посижу? — жалко заглядывая в глаза, спросил Иванушкин.

— Нет, здесь никак нельзя. Неужто забыл: жмых должен лежать в земле и впитывать энергию земли, как семя. Или ты себе отдельное место готовишь? Мишка-Копатель кивнул на черную дыру в полу.

Щель между досками в самом деле напоминала отверстие в склепе. Серая, истомленная без света земля пахла гниением и грибами. И холодно было в подвале — не отогрелся он еще с зимы.

— Нет, лучше я со всеми, — согласился Иванушкин.

Домики на Вторых огородах низкие, в один этаж, редко у кого чердачок из ржавого железа приляпан. Жмутся домики один к другому по причине скудости жизни. На здешних огородах до весны не дотянешь, если на мену не ходишь. И все на Вторых огородах несподручно. К примеру, до помоек полдня пешком идти, а если хочешь путное что отыскать, то выходи засветло, чтоб не ночевать потом с добычей среди копателей. До мены добираться проще: на мену два раза в день ходит кривобокий ржавый бас с разбитыми стеклами. Но на Вторых огородах в него уже не залезть, надо тащиться на Третьи, опять же до света, и там садиться. Конечно, если есть свой аэрокар, то все эти проблемы улетучиваются. Можно и на Большие помойки слетать, и до мены пятнадцать минут лета прямиком над домами. Жизнь становится почти счастливой. Но аэрокар забрала Дина. И счастье тоже.

Ив вышел из времяночки и постоял на солнце. Поглядел на грядки и только сейчас заметил наглые жирные сорняки, заглушающие тощую морковь, присел на корточки и спешно стал драть траву, но почему-то чаще выдирались тощие хвостики моркови. Внезапно Иванушкин сообразил, что до осени ему никак не дотянуть, и урожай свой не увидеть, отряхнул руки и нехотя поднялся.

— Простите, Дина Иванушкина здесь живет? — спросил незнакомый парень, выглядывая из-за огромной туши мусорки.

— Здесь, — не особенно любезно отозвалась Дина, выступая вперед. Иванушкин хотел было возразить, что Дина давно уже здесь не живет, но смолчал. — А в чем дело?

Копатели тоже подались вперед, обступили незнакомца и широкими спинами оттеснили Иванушкина. На шее у гостя висел ящик с прорезью, а под мышкой парень держал пухлую растрепанную папку. Голова парня, взлохмаченная и немытая, сильно смахивала на эту его папку.

— Выборы сегодня, — объяснил парень и махнул в воздухе какой-то бумажкой. — Или забыли? Пятница сегодня. Выборный день.

— Кого выбираем? — спросила Дина.

— Старшего огородника Вторых Огородов.

— Старшего на той неделе выбирали, — попыталась поспорить Дина и уличить.

— То не старший, — с жаром принялся объяснять человек с ящиком. — А средний. А сегодня как раз старший. А через неделю заместитель его будет. А потом…

— За кого же голосовать? — спросил Ив, так и не уяснив, кого же выбирают — старшего, среднего или младшего огородника.

— Да за кого хотите. Все, к примеру, голосуют за Андрюхина.

Копатели поскучнели, но терпеливо слушали, пытаясь уяснить, нельзя ли чем-то поживиться.

— И кто же этот Андрюхин? Нельзя ли с ним познакомиться? поинтересовалась Дина.

— Отчего нельзя. Можно. Я и есть Андрюхин, — парень скромно потупился.

— Поразительная демократия… — восхитился Ив. — Огородная.

— Да что вы! — Андрюхин почему-то немного обиделся. — Просто никто другой бюллетени разносить не пойдет. Замшели все и к домам приросли. А я молодой, энергичный, я мену приструню!

— Это как? — нахмурила брови Дина. — Как же жить без мены? Я что, в огородных тряпках должна ходить, что ли? И щеки свеклой красить?

Андрюхин смутился и принялся спешно разъяснять:

— Нет, интеллектуальный отдел, но, конечно, будет всячески способствовать… — кандидат сбился и начал мысль сначала: — Огородники без мены с голоду умрут. Сами понимаете: что могут дать большие помойки? Крохи! А на прибыль с мены покупается весь пайковый хлеб. У меня расчеты, Андрюхин полез в свою папку, но нужной бумаги не нашел, только рассыпал листы на землю. — Я по экономическим книгам бизеров учился. Я налог введу на донорство в пользу жмыхов, — бормотал он, ползая по земле и собирая бумаги, — чтобы обеспечивать их теплым бельем перед прикопкой. И надзор установлю за копателями.

— Это кто там за копателями надзирать вздумал? — Грозно рявкнул Мишка-Копатель. А приятели его вновь подались вперед и вздыбили плечи. Я — защитник жмыхов и полномочный их представитель! А ты за мной наблюдать!

Андрюхин спешно отполз за черную тушу мусорки.

— Вы не так меня поняли. У меня для копателей особые поощрения…

— С каких это пор ты полномочный представитель жмыхов? — изумилась Дина, оглядывая Мишку, будто в первый раз видела. — Ты же главный обиратель, за их счет живущий!

— Да, обиратель! — Мишка дерзко выпятил губы. — А думаешь, я не страдаю от этого? Еще как страдаю! У меня душа разрывается при мысли о наших бедных жмыхах! — Мишка стукнул себя кулаком в грудь. — Но я всегда осознавал всю тяжесть их положения. Я за них биться буду и костьми лягу! Ив, дорогой! — Копатель патетически вскинул руку. — Ты там, в земле, будешь лежать, а я за тебя здесь сражаться, за твое воскрешение!

— Надо что-то другое делать! — выкрикнул Иванушкин с тоской и осекся, потому что совершенно не знал, что же это другое.

— А ты молчи! — пискнул внезапно Андрюхин, высовываясь из-за мусорки. — Ты наполовину уехавший, и огородные дела тебя не касаемы. Теперь новый закон: частичные эмигранты, как и полные, не голосуют.

Им сделал суетливое движение, будто хотел прикрыть лицо руками, но потом справился с собою, и лишь спросил жалобно:

— Извините, но какой я эмигрант? Я всю жизнь огородный житель.

— Мало ли где тело твое живет! — разбушевался Андрюхин. — Разум-то свой ты на мене продал и тю-тю, уехал твой разум к бизерам. Эми-гри-ро-вал. Значит, ты — частичный эмигрант. И ты, можно сказать, там уже живешь.

— Не замечал… — честно признался Иванушкин.

— Подойди ко мне, свеколка моя, я за тебя проголосую, — позвал агитатора-кандидата Мишка-Копатель.

Тот опасливо приблизился. Мишаня взял у Андрюхина бюллетень, долго изучал, морща надбровные дуги. Потом достал ручку и жирно исчиркал бумажку, поглядел издалека, любуясь, и уже хотел сунуть в Андрюхинский ящик, но кандидат ловко выхватил из Копателевых рук бюллетень, развернул сложенную вчетверо бумажку и принялся внимательно ее изучать.

— В чем дело?! — рявкнул Мишка-Копатель.

— Проверяю, правильно ли все оформлено, — невозмутимо объяснил кандидат. — Вдруг вы где-нибудь ошиблись, я тогда поправлю.

— Поправишь? — при этих словах даже Мишаня опешил.

— У вас правильно, — спешно заявил Андрюхин и опустил бумажку в ящик.

— А ну ребята! — приказал Копатель подчиненным. — Проверьте-ка его шкатулочку.

Повторять не пришлось. Кандидата тут же повалили на землю, сорвали с него заветный ящик и разломали. Только внутри бюллетеней не нашлось — ни "за" Андрюхина, ни "против". Оказалась там только мелко резаная бумага.

Мишаня схватил горсть бумажных кружев, повертел в руках, разглядывая изумленно, и вдруг выдохнул:

— Бросай его за ворота!

И Андрюхина бросили.

Иванушкин долго смеялся, а потом хотел вернуться в дом, потому как внезапно накатила слабость, и ноги стали подгибаться. Но мясистая длань Мишки-Копателя легла на плечо и настойчиво подтолкнула к машине.

— Куда это ты, яблочный мой? Решил смыться под шумок? Нет, друг мой, последний долг жмыха исполнить надобно. А мне — святой долг копателя.

Иванушкин дернулся — но куда ему вырваться из Мишкиных лап!

— С соседями могу проститься? — спросил будущий жмых покорно.

— Нет.

— Ну хоть издали поклониться?

— Валяй.

Соседи наблюдали за происходящим, тая дыхание. Кто с крыльца, а кто из дома, из-за картонных шторок выглядывал. Но были и посмелее, те, кто до самого забора добрался. Забор у Иванушкина богатый, каждую штакетину венчает пустая консервная банка с яркой этикеткой, не с помойки ржавье, а новенькие, недавно с мены. Ив подумал, что соседям на память достанутся его банки, будут соседи вспоминать его иногда. И улыбнулся. Но тут же улыбка сползла с его губ: Мишка-Копатель деловито сгребал в свой мешок банки с забора.

— Ах, какие баночки! — восторженно причмокивал он. — У меня в коллекции ни одной такой нет! И что за несправедливость такая? Или, может, эти штучки за пятый сеанс на мене дают?

— Кажись, Ив еще ходит, а его берут, — подивилась толстуха-соседка в блестящем халате, пошитом из пакетов с мены.

— Дозрел, значит, — авторитетно заявил пожилой огородник в массивных очках без стекол и с окладистой бородой, обильно политой прошлодневными щами.

Бабка в платке в горошек и засаленной мужской куртке пихнула соседку в бок:

— Динка прискакала в наследство огород получать.

— А вырядилась-то как! — всплеснула руками толстуха. — Будто не огородная, а к бизерам уезжает завтра.

— Никуда она не уедет, — авторитетно заявила бабка. — На мену ей одна дорога. Вот я на мену не бегаю, и никто меня никогда не прикопает.

— Тебя просто закопают скоро, — хихикнула толстуха.

— Да я тебя дуру толстую переживу! — завопила бабка. — Я-то знаю, что ты на мену таскалась. Нет, скажешь? А платье у тебя новое откель? А помада? Или на помойке нашла? Или мужик твой непутевый в огороде откопал, когда ведро бражки черноплодной выжрал?

Яростная атака принудила толстуху к сдаче:

— Один раз всего, — призналась она.

— А тебя больше, чем на раз, и не хватит, у тебя мозг не больше морковки.

Черная машина давно уехала с двести седьмого огорода, а соседи все еще продолжали ругаться, выясняя, кто станет жмыхом, а кто сохранится нетронутым огородником.

Глава 5. ОГОРОДНЫЙ "МЕМОРИАЛ".

Одд покинул мену уже после полудня. Несколько минут его синий аэро летел по международному шоссе, а потом резко свернул и помчался, набирая высоту, над Шестыми огородами. Возможно, кто-то мог подумать, что Одд спешил прямиком на Вторую заборную. Но чтобы попасть на Второю заборную, надо обогнуть Чумную лужу справа. А Одд обогнул ее слева, по дуге облетел огороженный высоченным забором поселок менаменов с трехэтажными кирпичными коттеджами. Со сверкающих крыш прощупывали небо пучки разнообразных антенн и охранных сигнализаторов. Бортовой комп тревожно пискнул и прочертил на экране красным пунктиром зону безопасного полета.

Летать над огородами надо уметь. Кажется — всюду низенькие домики, яблоньки там, черноплодка. И вдруг неожиданно прянет вверх высоченная береза или вековая сосна. Вмиг от шикарного аэро останутся одни проблемы. Но Одд ловко обходил огородные ловушки. Может, занятый этими коварными березами, он не сразу и приметил болтающийся позади и не отстающий от него аэро поносного цвета. Что это не служба охраны, Одд понял сразу — машины МЕНА-службы красные, а охрана Консервы — бело-синяя, с красно-золотыми гербами. Эти же явно действовали на свой страх и риск.

Бизер бросил машину вправо, преследователи тут же повернули следом. Одд стал набирать высоту. Второй аэро тоже попер вверх. Тогда Одд швырнул машину вниз. Любая более старая посудина сорвалась бы в штопор, но его синий аэро легко выровнялся почти у самой земли, пронесся над чьей-то новенькой красной крышей и лихо рванул вверх, пристраиваясь в хвост поносного цвета летучке.

Бортовой компьютер на дисплее услужливо обвел зелеными кружками магнитные нагнетатели летящей впереди машины. Одд хотел включить рассогласователь на максимум, но потом передумал и нажал клавишу — 0,5. Тут же желто-коричневый аэро клюнул носом, потом неловко качнулся и стал стремительно терять высоту.

Одд не удосужился посмотреть — сел его преследователь посреди картофельного поля или неудачно плюхнулся на крышу покосившегося курятника. Бизер вдавил рукоятку скоростей до упора. Корпус аэро дрогнул, и огороды внизу замелькали страничками детской неумело нарисованной книжки.

Через пять минут синий аэро садился уже на стоянке Седьмых огородов.

Проплутав по кривым улочкам, Одд все же отыскал нужный дом и нужную калитку — да и как было не отыскать, когда над забором красовался огромный фанерный щит с надписью масляной краской: "Общество Мемориал". А пониже было нацарапано: "Осторожно, злая собака". Вторая надпись встревожила Одда, и он крикнул:

— Эй, кто-нибудь!

— Заходи! — донеслось из-за дома.

— А собака?

— Джек в парнике, — сообщил хозяин, по-прежнему не появляясь.

Одд вошел. Заглянул на всякий случай в раскрытую дверцу пленочной теплицы. Черная лайка сидела на грядке и аппетитно хрупала зеленый крошечный огурец.

Хозяин наконец появился — крепкий бородатый мужик в линялой майке с яркой надписью:

"Верни имя!"

Кому надо вернуть имя, Одд не знал.

— Рукавицын, — представился тот, пожимая протянутую бизерову ладонь. Председатель исполнительного комитета "Мемориала".

В этот момент пес как раз вылез из парника.

— Джек у меня вегетарианец, — пояснил хозяин, — питается исключительно овощами и картошкой. Осенью сам морковку из грядки лапами вырывает и ест.

— А вы? — спросил Одд.

— Что я?

— Что едите вы?

— Что останется. В дом зайдете или лучше во дворе?

Одд посмотрел на покосившийся набок дом и почему-то сказал:

— Во дворе.

Хозяин перехватил его взгляд и понимающе улыбнулся:

— Да вы не беспокойтесь. Просто в этом году я еще к ремонту не приступал. Вам может как бизеру не известно, что все наши земли огородные это бывшие болота. И здесь под слоем гумуса в полштыка идет сплошной плывун. А плывун — он первый враг для фундамента. Он вроде бы как неподвижный, а на самом деле постоянно течет. И все в него медленно так погружается: дороги, дома, заборы и колодцы. У меня дом на шести столбиках стоит, и каждый год после зимы сруб то в одну сторону, то в другую перекашивает. Так что приходится летом столбики подправлять. Одни наращивать, другие укорачивать, или вообще менять. Тут вся проблема в фундаменте, какой лучше. Не первый год спорят, и никак выяснить не могут. Сосед Василий монолитный фундамент сделал. Три года дом простоял. А на четвертый фундамент повсюду треснул. И теперь его замазывать надо. Или вообще менять. Эх, если бы не плывун наш огородный, мы бы тут такие билдинги возвели! Куда там вашему "Эмпайер стейт" или "Крайслер билдинг". А вы ко мне за именем, надо полагать?

— Угадали, — улыбнулся Одд.

— Дата перекачки известна? Величина клубня?

Одд кивнул.

— Тогда прошу ко мне в Цитадель.

И распахнул слепленную из почерневшего горбыля калитку второй, внутренней оградки. Огорожен был участок три метра на четыре — плотно, доска к доске, и поверху еще было накручено три ряда ржавой колючей проволоки. Внутри второй оградки росло семь или восемь кустов роз. И сейчас они были в самом цвету.

"Зачем такую красоту от людей прятать?" — подивился Одд.

Еще за загородкой росло нечто, ни на что не похожее — зеленый колючий шар около метра в диаметре. Не елка и не туя. Одд с изумлением взирал на странное растение.

Живая чаша? Грааль? Почему-то сразу подумалось о Граале.

— Вам какое время нужно? — поинтересовался хозяин.

— Зима этого года. Февраль.

Пока хозяин ходил за папкой, Одд все решал, что же такое перед ним. И решил наконец, что ель.

— Ель? — спросил на всякий случай он у Рукавицына.

— Елочка Луа, из французского питомника, — подтвердил тот, — видите: веточка к веточке так часто растут, что и ствола не видно, и хвоя густая и мелкая. Только вот незадача — выросла слишком высокой, выше стен цитадели. Ну и залезли, разумеется, спилили. Помнится, как раз на двадцать пятое декабря, на ваше Рождество. Стену горбыльной цитадели проломили, и ель унесли. Вся дорога веточками моей француженки была засыпана. Хорошо, в ту зиму снег был высокий — три яруса ветвей осталось. Я ствол варом замазал, пленкой от солнца ветки накрывал летом. И вот — выжила моя красавица. В рост опять пошла. Так даже красивее. И теперь никто не полезет ее пилить. Здесь красиво, правда? — он наклонился и понюхал оранжевую, медовой окраски розу. Таким бывает закат в ясный день, не сулящий назавтра грозу. "Вестерланд". Я ведь этот куст сначала посадил перед домом. Ждал, когда расцветет. Еще не сегодня… так уж завтра точно… и вот… встаю утром, бегу смотреть. А на кусте не то что цветов — веток нет. Остальным розам давали немного цвести, меня порадовать, а эту сразу ободрали.

— Кто? — спросил Генрих.

Рукавицын пожал плечами.

— Откуда мне знать? Мало ли в огородах любителей цветов.

— Однако давайте вернемся к нашему делу, — попытался изменить тему разговора гость. — Вы обещали сказать мне имя.

— Ах да, да! — Рукавицын хлопнул себя ладонью по лбу, раскрыл пухлую папку, перелистнул желтые, мелко исписанные страницы.

— Так, ищем донора. Известна дата экспортной перекачки. А время забора… извините за каламбур, скрыто от нас забором прошлого. Однако ж тут можно применить три методики. Первая… М-да… А какой у вас клубень был?

— Простите?

— На сколько модулей интеллект заказывали?

— Пять. То есть я не заказывал, а так вышло… против моей воли. Но это неважно.

— Пять не может быть. Вы что-то путаете.

— Не путаю, пять модулей.

— Да не бывает такого! — Рукавицын вскочил, но тут же вновь присел на скамеечку. — Пять модулей откачивать запрещено. Строжайше. Потому что забрать пять модулей безличностно невозможно. Вот смотрите! — Рукавицын стал энергично листать страницы. — Первый забор, второй забор, опять первый… Большинство на первом останавливается. Вернее, их останавливают. Потому как дальше откачивать можно только физиологию. Второй забор, опять первый, первый, первый, третий… Третий — это редко… первый, первый, пятый, первый… — он проскочил слово "пятый" на всем ходу, но сам заметил, еще до того, как Одд вскинул руку. Вернулся назад, и низко склонившись над страницей, прочел медленно, все еще не веря написанному: "Иванушкин, Вторые огороды, двести седьмой огород, пятый забор". Первый раз вижу, — прошептал, не отрываясь от созерцания страницы.

— Так вы убедились? — спросил Генрих, поднимаясь со скамейки.

— Пять модулей, — повторил Рукавицын, и то ли сокрушенно, то ли восторженно покачал головой. — Пять модулей… Бедный парень…

— Вы делаете очень важное дело. Я узнал о вашем "Мемориале" в Париже, — сказал Одд.

— А, Париж… — вздохнул Рукавицын. — Красивый город.

— Вы были в Париже?

— Нет, никогда. Но он мне иногда снится.

— Почему вы основали Мемориал?

— Человек что-то должен сделать, чтобы оставить след. Древние говорили: посадить дерево, родить сына, написать книгу. Дерево — вот… Рукавицын коснулся елочки Луа. — Сын мой третий год лежит в Траншее. А книгу я свою сжег.

— Почему?

— Написал книгу о жмыхах, понес в Консерву, в издательство. А мне говорят: "О жмыхах сейчас никто не пишет. Все сочиняют только про копателей. Даже жмыхи". А лучшие книги о копателях пишут четыре жмыха: вместо того, чтобы на прикопку идти, они слили свой интеллект в один и за месяц по роману пишут.

— И читают?

— Конечно. Прежде о секретарях парткома и передовиках производства читали, потом про братву стали читать, теперь про копателей. И такая меня тоска взяла. Я рукопись и сжег. Под морковку золу высыпал. Польза хоть какая-то.

— Сколько я вам должен? — спросил Одд.

— Мне ничего. — Рукавицын захлопнул папку. — Но в фонд увековечивания жмыхов можете пожертвовать. — Рукавицын вновь воодушевился. — Члены Мемориала задумали установить возле мены огромную гранитную плиту и выбить там имена всех жмыхов и сколько каждый модулей на мену сдал. Этот Иванушкин будет там первым, без всякого сомнения. Пять модулей! Невероятно!

Генрих вытащил из кармана горсть фик и швырнул на скамью, не считая.

— Вы так не бросайте деньги, — укорил Рукавицын, — а то Джек их съесть может. Однажды он у меня бумажник из пиджака вытащил — я пиджак неосторожно на крыльцо положил — и все купюры изжевал.

— Купите ему мяса, — посоветовал Одд.

— Огурцов. Я его огурцами кормлю.

Глава 6. ВНОВЬ НА ДВЕСТИ СЕДЬМОМ ОГОРОДЕ.

Генрих сразу узнал березу. Еще не разглядел таблички фанерной с номером, прибитой к забору, еще не видел времянки и грядок, а березу приметил издалека. Она росла вместе с ним, он помнил слабенький побег у ворот, а потом она враз обогнала его и потянулась вверх, радуя весною яркой зеленью и пестротою сережек. Все говорили: "Глупо растить на огороде березу, лучше посадить картошку". Сосед ругался: "Она дает тень на мой огород". Он требовал, чтобы ее спилили. Со временем береза стала огромной, выше всех домов на Вторых огородах, крона ее раздвоилась. Одна ветвь протянулась над огородом, а вторая — над дорогой. Тогда пришел помощник младшего огородника и опилил ветку.

Генрих тряхнул головой. То есть, конечно, все это помнил не он, а тот, второй… Но увидел Генрих гибнущую березу с обрубленной веткой, с мелкой чахлой листвою, и стало ему жаль дерево почти так же сильно, как… Он не мог найти сравнения.

Генрих остановил аэрокар над воротами с полинявшими цифрами "207" и спрыгнул на засыпанную песком площадку. Часть забора была повалена, грядки вспороты колесами наземной машины. Дверь во времянку распахнута, окно тоже. Рама болталась на одной петле.

Одд обошел участок. Жидко произрастала морковь на кривых грядках. В меже валялась брошенная мотыга. Внутри времянки было так же убого и неухожено. Пол взломан, вещи перевернуты. Генрих искал картины и рисунки. Ведь Иванушкин рисовал все короткие зимние дни напролет, все долгие осенние вечера, сжигая помоечный "мазут" в самодельной вечной лампе. Но в домике не осталось ни одного картона, ни одного рисунка — Генрих нашел лишь обрывок бумаги, грязный, мятый, возле печки. Ни карандашей, ни красок, ни этюдника — ничего. Лишь в углу банка засохшей эмали да растрепанная кисть, которой можно покрасить забор. И это дом художника!

И тут Генрих почувствовал, что кто-то смотрит ему в затылок. Смотрит без ненависти, но и без приязни — так смотрят на кусок колбасы, на ломтик сыра. Генрих оглянулся. Мелькнула тень за окном и пропала. Бизер выскочил на крыльцо и столкнулся с пожилым мужчиной в очках без стекол.

— Иванушкин? — спросил Генрих зачем-то, хотя сразу понял, что это совсем не тот, кого он искал.

Огородник ничего не ответил, убежал и спрятался в будочку уличного туалета.

— Послушайте, а где Иванушкин?

Огородник выглянул.

— А, правда, что в Консерве так хорошо? — спросил он. — Я никогда там не был, но думаю, что там плохо. Там плохо, правда?

— Где Иванушкин? — повторил Генрих. И, приметив скучное выражение на лице огородника, пообещал. — Я заплачу.

— Двести фик! — Огородник выскочил из своего укрытия и протянул корявую ладонь.

Но получив обещанное, с заячьей резвостью перемахнул через забор и помчался, топча соседские грядки под вопли и проклятия какой-то толстухи.

— Мадам, — обратился бизер к этой жительнице огородов. — Не будете ли вы так любезны сказать, где сейчас находится мистер Иванушкин?

— Художник, что ли?

— Ну да.

— Так он в Консерве давно живет. Все художники живут в Консерве и бешеную капусту гребут у бизеров. Не то что мы, огородные, маемся тут, с морковки на капусту перебиваемся. А менамены все воруют. Наворуют побольше и сразу дом такой огромный, как крепость. И бизеры толстомордые к нам приезжаю и грабют нас, и грабют… Что подохли они все…

Одд на всякий случай отступил: почудилось, сейчас пыхнет она пламенем и испепелит.

— А здесь кто теперь живет? — спросил Генрих.

— Это теперь наш огород. Мы завтра забор снесем и будет наше, объявила тетка.

— Почему именно завтра? — почуяв неладное, спросил Одд.

— Так сегодня ж… — начала было тетка и прикусила язык. — А ничего! заорала она. — Нечего тут ходить всяким и вопросы дурацкие задавать! И кто вы такой?

— Я Иванушкину брат, — сказал Одд вполне искренне.

— Видали мы таких братьев! Пока человек в беде, на мену ходит, душу свою продает проклятым бизерам, про братьев ничего не слыхать! А как огород освободится, так они тут как тут! В Консерву ступай. В Консерве теперь твой братец.

Тетка бросилась в дом, захлопнула дверь. Было слышно, как внутри гремят цепью. Из кривой полусгнившей будки вылез старый кобель, запоздало гавкнул на незваного гостя и склонив голову набок, посмотрел вопросительно. Не угостит ли чем?

Но для собаки у бизера ничего не было. На всякий случай бросил ему пару бумажных фик. Может, съест?

Глава 7. В КОНСЕРВЕ.

Никогда не бывал он здесь прежде, не гулял неспешно по проспекту, не стоял на набережной, опершись о гранит, теплый и шершавый, впитавший время. Но тосковал по всему этому, как по родному. Тоска эта шла не из детства за это Генрих Одд мог поручиться. Он рос практичным, в меру веселым, в меру замкнутым, и все досталось ему среднее, и внешность, и ум; — одни желания сводили с ума своей непомерностью. Мерещилось впереди нечто великое, и лет до двадцати пяти он в своей исключительности не сомневался. А потом явилась тревога, а за нею страх — страх, что он может оказаться посредственностью. Страх все рос, превращаясь в уверенность.

А потом наступил ТОТ ДЕНЬ…

Изнутри саркофаг над городом был почти не заметен, небо казалось голубым и прозрачным. Свежевыкрашенные дворцы сверкали яркими красками. Преобладали желтый, темно-розовый, темно-голубой. Огромные пасти витрин бесстыдно обнажали переполненные внутренности. Цокали копыта лошадей по имитации булыжника, со скрипом катились золоченые кареты, очень точные копии старинных. Девочки в прозрачных лифчиках и трусиках, ежась на прохладном искусственном ветре с реки, продавали соки и конфеты, значки и шапочки с эмблемами Консервы. Торговля шла вяло. Бизеры снова взад и вперед, лопотали по-своему, улыбались, азартно щелкали новенькими камерами.

— Господин, яблочный мой, купите флажок! Пли-и-из! — завлекающе улыбнулась Генриху блондинка в голубой шапочке с эмблемой Консервы.

Бизер улыбнулся в ответ, протянул девушке купюру, флажок брать не стал, протиснулся мимо лотков, торопливо отмахиваясь от оживившихся продавщиц, и вышел на набережную.

Темно-синяя вода плескалась о гранит. Генрих оперся о парапет. Он долго стоял у воды, изучая. Искал время. Оно текло, пропитывая воду прошлым. Когда-то в воде была жизнь, но она ушла. Осталось время. Генрих смотрел. И вместе с ним смотрел и думал кто-то другой. Этот "кто-то" знал многое о городе и времени. И Генрих не мог понять, где кончаются его собственные мысли и начинаются того, другого.

Город умер давно, умер камень, и умерла вода. Они сопротивлялись долго. Они сражались. Улицы и дома, каждый камень, и каждый карниз, каждая разбитая ангельская головка на фронтоне, каждый атлант, подпирающий готовый рухнуть балкон. Но что они могли сделать? Дома потрошили один за другим, обращая плоть в мусор и набивая мертвую оболочку железобетоном и пластиком, вставляя в проемы чужые белые рамы. Город превратился в мумию, его накрыли саркофагом и назвали "Консервой". Даже бизеры не именуют его "Городом". Просто "Памятник", да "Мумия" — иногда. Впрочем, в саркофаге и должна лежать мумия. Все правильно. В этих словах была логика. Но с некоторых пор Одд начал логику ненавидеть.

Генрих свернул во внутренний двор. Здесь был садик в три дерева и две скамейки. Тихое кафе под полосатым тентом пустовало. От белых столов и стульев пахло чем-то поддельным, химическим.

— Чего изволите-с? Пиво? Квас? Кофе?

Дородный парень в полосатых штанах и вышитой рубахе согнулся в поклоне, ловя ускользающее с локтя полотенце. Генрих отрицательно покачал головой. Парень скорчил кислую мину и отошел, подозрительно оглядывая бизера, в котором было что-то, как бы это сказать… огородное. Генрих сел на скамейку. Стены плотно обступали двор, ярко раскрашенные, с множеством рекламных щитов. Наверху, в мансардах, как и положено, селились художники. Рисовали во дворе, промышляя скорыми карандашными портретами бизеров. Мольберты, неубранные, стояли меж деревьев. Но не по этому тосковала душа Генриха, не по вылизанному дворику с яркой рекламой, не по конфетно-фальшивым дворцам. Что-то внутри страдало и рвалось, чужой, поселившийся в нем, кричал и требовал… чего?

Парочка туристов, позевывая, забрела во двор. Он — пожилой, с усиками, в кепи, в пестрой майке и шортах, она — в нежно-розовом и прозрачном, молоденькая, курносенькая, капризная. Приметив бизеров, прибежал с мансарды художник. Как и положено художнику — лохматый, в заляпанных краской джинсах и брезентовой рубахе. Пытаясь изобразить достоинство на лице, он спешно доставал из просторной сумки картончики и показывал бизеру. Бизер оценивающе выпячивал губы и отрицательно качал головой. Девица в розовом захихикала.

Художник обиженно тряхнул головой, спрятал этюды в сумку и водрузил на мольберт чистый холст, готовясь в сотый раз писать этот двор, кафе и безликих бизеров.

Генрих поднялся.

— Позвольте, сэр.

Жестом мастера отстранил художника. Извиваясь, брызнули на палитру струи красок. Щедро оросилась лаком[1] поверхность чистого холста, первый мазок рассек пустоту, умбра потекла, являя оттенки земляного животворения. Сквозь прозрачность ультрамарина засветился холст и началось небо. Красный кадмий заблестел в окошке живою раной.

Падают мазки, лепятся этажи, наискось черные ямы окон. Лиловые воспаленные тени ложатся меж домами. И облака! Не забыть облака! Распухшие, свинцово-серые, готовые пролиться отравленным дождем над больным городом…

Генрих перевел дыхание и отступил. На холсте ожил грязный, бывший здесь когда-то двор. Но сквозь убожество проступало величие, то, чего не осталось в прилизанном уютном дворике. Заскорузлые ладони старых домов держали кусочек вечности, той, о которой думал ОН — тот, другой, глядя на белый быстросмертный снег.

А за спиной Генриха уже собралась небольшая толпа, люди переговаривались, восхищенно ахая.

— O, my darling, it's charming! — сказал бизер своей красотке.

И тут вперед выскочил маленького росточка паренек в блестящей куртке и закричал:

— Я беру картину! Сколько фик? Сто? Двести?

У паренька было старообразное лицо, кожа стянутая, как печное яблоко, а глаза быстрые, черные, чуть косоватые.

— Я первый! Я! — закричал бизер в шортах. — Плачу тысячу. Две тысячи! Десять!

Паренек заглянул за мольберт, выглянул вновь и со вздохом произнес:

— Да такая картина миллион стоит. Может, отдашь за сто фик?

Но бизер уже сунул в ладонь Генриху чек и, опасаясь, что тот передумает, схватил и понес, мокрый, блещущий живой краскою холст.

— It's the misterical Russian soil! — повторял неостановимо.

Генрих хотел двинуться следом, но художник схватил его за руку.

— А холст? Мой холст стоил сто фик!

Мистер Одд недоуменно повел плечами, взглянул на чек и отдал его художнику.

— Стойте! — взвыл черноглазый паренек. — Он не подписал картину! Пусть подпишет! Я требую! Я протестую!

— Indeed, он прав! — бизер остановился. — Здесь нужен подпись.

Генрих взял кисть и начертал в правом нижнем углу: "Ив".

— А ты старуху помнишь, ту, что сгнила заживо вместе с диваном? Смрад в комнатушке помнишь? — спрашивал паренек, хватая Генриха за руку и жарко дыша в самое ухо.

Мистер Одд отрицательно покачал головой.

— Ну конечно, — вздохнул незнакомец, — старуха досталась мне. Всегда что-нибудь такое достается. У меня и имени нет, одно прозвище. Я, к примеру, хочу, чтобы меня называли Шекспиром. А ты как бы меня назвал?

— Шустряк, — сказал Генрих уверенно.

Лицо паренька исказилось.

— Ненавижу! — завопил он совершенно другим бабьим голосом и замахнулся.

Генрих без труда перехватил его руку, а свободной правой ударил незадачливого драчуна в нос. И тут будто электрический разряд пробежал по его телу, а в мозгу вспыхнуло ослепительной искрой: "В нем — ты"!

— Обиделся никак? — хихикнул Шустряк, размазывая кровь из разбитого носа по футболке. — Я же пошутил! Вот глупый. Я тебе помочь хотел, подсказать, где искать нашего бедного Иванушкина, а ты меня бьешь. Нехорошо. Сразу видно, что бизер. Бизеры все такие неблагодарные.

Генрих схватил Шустряка за плечи.

— Зачем мне искать Иванушкина, если он рядом со мной?! Если он — в тебе?

— Капля, всего лишь капля… Излишки, так сказать, не попавшие в модуль, — залепетал Шустряк. — Пять модулей, вообрази, пять модулей! Что рядом с таким богатством одна-единственная подобранная капля?!

Да, всего лишь осколок разбитой мозаичной картины. Но как к нему тянуло! Будто пьяницу к недоступному вину, будто влюбленного к невесте. Генрих весь затрясся и стиснул руки с такой силой, будто хотел задушить Шустряка. Тот забился в судорогах, захрипел. Генрих не помнил даже, как разжал руки. Шустряка всхлипнул от боли и схватился за горло, судорожно втягивая в себя воздух.

— Как хорошо, что отыскал меня, Шустряк, — тихо проговорил мистер Одд и улыбнулся.

Глава 8. НА МЕНЕ

Бетрей грохнул кулаком по столу так, что отбил себе руку. Его душила злость. И откуда взялся этот проклятый бизер?! Ясно, что Одд ищет Иванушкина, ясно, что их встречи допустить нельзя, но почему так получилось, и что из этого выйдет, Бетрей представить не мог. У него даже шевельнулась крамольная мысль — не Папаша ли замыслил эту подлянку. Но тут же ощутил в затылке тупую ноющую боль — островок мозга, занятый подселенцем, изнывал от животного страха.

Дрожишь, дерьмоед? Дрожи! Дрожи!

Бетрей провел ладонями по лицу. Скорее всего сам Одд не знает, зачем явился в огороды. Услышал зов и пришел. А теперь мечется взад и вперед, как слепой. Но кто теперь со всем этим разберется? Ядвига? Ирочка? Трашбог? Каждый из наследников воображает, что именно он владеет ключом, что он властитель Золотой горы. Ну почему Папаша не оставил все наследство ему, Бетрею? Ведь Бетрей истинный ученик и наследник. Если бы в его руках оказался сад, если бы он властвовал не только над меной, но и над траншеей, тогда бы ВОСКРЕШЕНИЕ давным бы давно состоялось. А что теперь? Бесконечные ссоры и споры. Наследнички могут лишь устраивать грандиозные попойки вместо священнодействий, винить во всем Бетрея и требовать друг с друга фики.

Слышишь, дерьмоед, что я о тебе думаю? Слушай, слушай!

Одна надежда, что этот мистер Одд достаточно глуп, и Трашбог сумеет с ним разобраться.

Бетрей не сразу заметил, что дверь в кабинет приоткрылась, и в щель просунулась голова Шустряка. Нос Шустряка распух и стал походить на картофелину, а щегольская белая куртка оператора была забрызгана бурым. Шустряк прикладывал к носу мокрую салфетку и при этом постоянно хихикал.

— Где ты шлялся, редька зеленая?! — завопил Бетрей, и вновь стукнул кулаком по столу, позабыв, что уже отбил себе руку.

— Знакомился с нашим бесценным мистером Оддом, — Шустряк уселся в кресло и бесцеремонно закинул ногу на ногу.

— Кто тебя просил?! — возмутился Бетрей.

— Душа. Бывает иногда такое: душа возьмет и попросит. И отказать ей нельзя. Захочет выпить — нальешь, захочет чего несказанного — сделаешь.

— Ну и что ты скажешь об этом мистере Одде?

— Сильнейшее перекрестное энергетическое поле, полученное в результате наложения мощнейшего поля донора на не менее мощное поле реципиента. И чего только не прорезалось у этого хренового бизера! Двор написал, в котором не бывал никогда. И на огородном диалекте шпарит без запинки. С таким человеком приятно общаться. Особенно, когда сознаешь, что тебя с ним связывает родственная ниточка, так сказать, некий отсвет… — Шустряк любовно погладил разбитый нос.

— Хватит! — заорал Бетрей. — Лучше объясни, как получилось, что наш растреклятый Иванушкин просвечивает в этом пришлом бизере?

— Редчайший случай, — отвечал Шустряк. — Прежде всего бизер сам виноват: проглотил слишком много, излишки наружу и поперли. Ну во-вторых накладочка вышла. У донора оказалась уникальная индивидуальная энергетика, проколы во все уровни сознания. Обычно наших огородников можно ошкуривать начисто, а до сердцевины так и не добраться. А из милейшего Иванушкина во все уровни иголки торчали. Эффект ежа, может слышали?

— Да хоть дикообраза! — буркнул Бетрей.

— Если сказать честно, то мы мало с этого бизера взяли: пятимодульный клубень должен миллион стоить! Миллион можно было снять с этого мистера Одда как с куста. Может Иванушкин, это был наш огородный Рафаэль! Но мы, увы, не ценим свои сокровища, продаем за гроши.

Господин Бетрей слушал как завороженный. До чего хитер этот Шустряк! Недаром говорят, что он остатки посасывает. То есть откачивает у донора чуть-чуть больше, чем вмещает модуль, и это "чуть-чуть" достается Шустряку. И бродят опивки чужого разума в мозгу менамена, давая самые неожиданные всплески.

Еще секунда, и Бетрей в самом дела начал бы думать, как получить с Одда премиальные.

"Ничего, скоро нам такую премию выпишут, что с наших огородов ботва во все стороны полетит"! — подумал Бетрей со злорадством.

Если бизеры об этом случае пронюхают, тут же перестанут брать донорский интеллект, то есть не насовсем откажутся, а постараются мену ошкурить мильончиков этак на десять. Худо тогда придется здешней мене и всем огородам. Живут себе огородники, копают грядки и не ведают, какая опасность над ними нависла. А он, господин Бетрей, которого ругают все, кому не лень, которому завидуют и которого ненавидят, он спасает сейчас огородную жизнь, висящую на волоске. Пожалуйста, господин Бетрей в любой момент готов уйти, пусть кто-нибудь из замшелых горлодеров с тяпками сядет в это кресло и придумает, что делать с этим хреновым бизером, из которого вовсю прет огородный донор!

— Господин Бетрей, неужели вы не понимаете? Мы присутствуем при сотворении нового мира, — доверительно зашептал Шустряк, перегнувшись через стол. — Этот человек создаст новый мир в огородах. Мир всегда создается одним человеком. остальным только кажется, что они в этом участвуют. Прекрасное утверждение, правда?

— Чье утверждение? — обалдело переспросил Бетрей.

— Мысль чужая, и потому она мне нравится! — Шустряк восторженно размахивал окровавленной салфеткой, как флагом, и воинственно шмыгал носом. — Сколько лет мы живем без Папаши? Десять? Двадцать? Все уже сбились со счета! Так вот, этот Одд явился ему на смену. Был мир Папаши, станет Одда!

— Этот мир всегда был Папашин, при его жизни и после смерти, и ничьим больше не будет! — прошипел господин Бетрей.

"Не волнуйся, я спасу тебя, дерьмоед, — мысленно обратился он к опухоли в мозгу. — Потому что ты давным-давно стал мною, а твой мир — моим, дерьмоед. Но нет наслаждения выше, чем называть тебя дерьмоедом!"

— Кстати, а как ты узнал мистера Одда? — ухмыляясь спросил Бетрей ему доставляло удовольствие чувствовать, как при одном упоминании имени бизера опухоль в мозгу начинает пульсировать от страха. — Как ты узнал, что Одд — реципиент Иванушкина? А?

— Да это проще пареной репы! Наш Иванушкин с этим Оддом схожи как близнецы-братья. Если, конечно, сделать поправку на осанку, прическу и целые зубы.

— Врешь! У Одда вообще нет лица. Но я скажу тебе, как ты его отыскал. Ты просто учуял бизера, как собака чует сырое мясо. Потому что часть Иванушкинского разума ты выпил, скотина!

— О, Великие огороды! — патетически воскликнул Шустряк. — Один глоточек, мизерный глоточек на пробу… И знаете, что мне досталось?

— Мне на это плевать! — заорал Бетрей. — Но я советую тебе схорониться так, чтобы ни одна мышь не отыскала. Если не хочешь, чтобы Мишаня проверил тебя на всхожесть.

Шустряк сник, как картофель на морозе.

— На два дня, — смилостивился Бетрей. — А дальше можешь вновь прорасти. Но без глупостей.

Шустряк исчез мгновенно. И почти сразу господин Бетрей понял, что совершил ошибку.

Глава 9. НА ЗОЛОТОЙ ГОРЕ.

Иванушкин остановился посреди обширной, плотно убитой ногами площадки. Мишка-Копатель велел своим спутникам подождать, а сам направился "выяснять обстоятельства". Копатели расселись на ломаных пластмассовых ящиках и принялись закусывать самодельной колбасой, хлебом и зеленым луком. Из милости угостили и Иванушкина. Но тот почти ничего не смог проглотить.

— Жмыхуешь, браток, — сочувственно похлопал его по спине один из копателей. — Срок подходит, значит…

"Не срок еще, нет"! — хотел крикнуть Ив, но сдержался.

Он огляделся. Перед ним, осев на один бок, возвышалась Золотая гора. По цвету, конечно, не золотая вовсе, а черная, с серым и белым крапом, изрытая множеством нор. Справа от Иванушкина лепились один к другому и уходили вдаль холмики лежалого мусора, примыкая к хребту Больших помоек. Слева к площадке подходила дорога, разбитая колесами наземных "мусорок" и залитая водой. За нею лежало поле, вспоротое Траншеей, и в эту Траншею копатели опускали жмыхов. Тех, кто уже дозрел. "Сажали" или "прикапывали", выражаясь языком копателей. Иванушкину все время хотелось сказать "хоронили". Только что пришла "мусорка" и выплюнула из своего чрева целую гору тел. Многие еще шевелились и, как черви, поползли в разные стороны. Копатели их не трогали, позволяя поползать напоследок — так силы кончатся быстрее. Двое копателей вытаскивали из груды созревших жмыхов и укладывали на земле рядком, следом ходил третий с толстым затрепанным журналом и, сличая номера, проверял, плачено копателям за прикопку или нет…

— Лучше всего в Клетки идти, — рассуждала Дина с набитым колбасой ртом. — Там с благословением и песнями хорошо получается. А наши дураки сидят в огородах до последнего, пока не созреют, за грядки морковные держатся. Не соображают, что с любым ошибка выйти может. Перепутают что-нибудь и вместо Траншеи в печку сунут. А у Трашбога точно траншея, это гарантируется…

"Ничего не осталось, — подумал Иванушкин, — ни добра, ни зла, ни черного, ни белого. И даже грань между жизнью и смертью исчезла".

"Неужели это я это подумал? — изумился Иванушкин. — Неужели еще могу?"

Не то, чтобы мысль была какая-то замечательная, но само ее появление говорило, что мозг еще действует, и в жмыхи Иванушкину рановато.

"Господи, какие раньше мысли-то в голову приходили! Какие идеи! А я все отдал! Выбросил, как на помойку!" — ужаснулся Ив.

Его охватила такая тоска, что впору было выть в голос так, чтобы слышали в самых дальних углах Великих огородов. Подобный приступ случился с ним в конце зимы, когда вытащил он из старого этюдника палитру с остатками полузасохших красок. Но не для того, чтобы писать, а чтобы замазать трещину на старой яблоне. И только взял он в руки кисточку — настоящую новенькую "щетинку" шестой номер, и ощутил запах растворителя и белил, как защемило в груди, и сделалось так больно, будто под ребра воткнули раскаленное острие. Иванушкин заорал и ударил по стволу умирающей яблони, раз ударил, второй, третий, пока пластмассовый прямоугольник палитры не разлетелся вдребезги. А на следующий день Иванушкин пошел на мену. На последний сеанс. Пятый. И после этого пятого сеанса в заборной он потерял сознание, и все думали, что он тут же на месте сделается жмыхом. Но Ив очнулся.

— Что помнишь? — спросил его оператор. В черных его косоватых глазах дрожали сумасшедшие огоньки.

— Бабку на диване… умирающую, кажется… Нет, ничего не помню…

Два охранника довели Иванушкина до дверей мены. У выхода его встретил Мишка-Копатель, взял под руку, как старого друга.

— Последний сеанс? — доверительно спросил Мишка и радостно улыбнулся.

Иванушкин кивнул и прижал к груди шуршащий пакет, который в ту минуту показался просто невесомым по сравнению с утраченным.

— Тогда платить за прикопку надо, — Мишка потянул мешок к себе. Теперь для тебя прикопка, яблочный мой, вещь самая важная. Заплатишь, и копатели тебя не покинут. Учти.

— Учту-у-у… — тоскливо протянул Ив, глядя, как уплывают в сумку Мишани прозрачные трусики, купленные для Дины.

— Да ты не волнуйся, все будет прекрасно, это я обещаю, самое лучшее местечко в Траншее присмотрю! — Мишка-Копатель ободряюще потрепал Иванушкина по щеке и вернул почти пустой мешок.

На родном огороде Иванушкин в тот день появился после полудня, с трудом дотащился до крыльца и уселся на нижнюю ступеньку, прямо на не сметенный снег. Бессмысленный взгляд его полз по заснеженным грядкам и, соскальзывая, уходил дальше, к серым горбам Больших помоек. Глаза Иванушкина завлажнели. Он стал хлопать себя по карманам, отыскивая сигареты, ничего не нашел и жалобно всхлипнул.

— И это все?! — раздраженно воскликнула Дина, инспектируя отощавший мешок.

Кроме нескольких рулонов ароматной туалетной бумаги и баночки с джемом, в мешке ничего не было.

— Ты еще пойдешь на мену? — Дина оценивающе глянула на Иванушкина.

Тот отрицательно мотнул головой.

— Тебя что, не хватит даже на один сеанс?

Ей очень хотелось пнуть под ребра незадачливого супруга, но из-за забора на них смотрели, и она сдержалась.

— Может, и хватит, — задумчиво проговорил Ив, поднимая на Дину мутноватые голубые глаза, не утратившие и после пяти сеансов на мене выражения наивной мечтательности. — Но туда я больше не пойду.

— Как же ты жить будешь? — в глазах Дины появилось холодное синеватое мерцание.

— Да как и все, с огорода. Скоро сеять надо, — наивно предположил Иванушкин.

— Ах, с огорода! Да у тебя, видать, все масло из головы вытекло! Вспомнил бы хоть, что осенью собрал! Два кило морковки да картошки мешок. Умник! А еще твердил: у меня мозгов больше всех!

— Так ведь продал, — робко напомнил Иванушкин.

Но Дина уже не слушала: она металась по времянке и с яростной энергией она набивала сумки вещами. Когда проходила мимо него по крыльцу, вынося вещи, Иванушкин бормотал:

— Динуля, яблочная моя, может не надо, может до тепла подождешь? Я в Клетки уйду, мне все равно тогда будет…

— Февраль на дворе, почитай весна, можешь уже идти, — отвечала Дина, волоча огромные баулы к аэрокару.

Иванушкин хотел ей помочь, но Дина оттолкнула его, и он упал на крыльцо, да так и остался лежать неподвижно, будто зажмыховал уже. Очнулся Иванушкин от пронзительного визга: на соседнем огороде резали кабанчика. Аэрокара не было во дворе. Небо гасло, начинало морозить. Иванушкин только сейчас заметил, что на нем вместо новой куртки, купленной после первого сеанса, надет старый засаленный ватник. Когда он успел переодеться и куда при этом делась куртка, Иванушкин никак не мог вспомнить. Зато отчетливо всплыло в памяти, как осенью он подкармливал соседского поросенка картошкой со своего огорода, а тот радостно повизгивал. Сегодня снег на соседнем дворе запятнан алым, кабанчик умер. Скоро и его, Иванушкина, черед становиться жмыхом.

— Извини, приятель, — пробормотал Ив и заплакал, ощутив внезапную жалость ко всему живому…

…Иванушкин вздрогнул и очнулся. Слезы текли по его щекам и обжигали кожу. А сквозь слезы Иванушкин видел серый бок Золотой горы и скрюченные фигурки жмыхов вокруг.

— Придется подождать, — долетел будто издалека до Иванушкина голос Мишки-Копателя. — Газ должны вот-вот подвезти. Успеем и откушать, и выпить! — Мишка потряс в воздухе высокогорлой, темного стекла бутылкой.

Слова Мишки-Копателя встревожили, но Ив выпил со всеми, закусил и успокоился. Он даже перемигнулся с Диною и, будто ненароком, коснулся ее руки. Ему нравилось, что она ест с аппетитом, смеется, хлопает в ладоши, и вообще ведет себя так, будто они не на прикопку приехали, а на пикник, куда-нибудь на берег Чумной лужи. Иванушкину хотелось подарить ей что-нибудь, хоть какой-нибудь кусок ржавья, пригодный для мены. Но только Ив встал с ящика, решив отправиться на поиски, как Мишка грубо пихнул его назад:

— Рано еще, цистерна не подошла.

— При чем здесь цистерна? О чем ты?

— О крематории, — отвечал Мишка-Копатель.

— Крематорий? — Иванушкин изумился. — Но я же тебе заплатил! Почти все барахло за пятый сеанс отдал. Ты что, не помнишь?

— Не надо так волноваться! — Мишка-Копатель похлопал Иванушкина по спине. — Я помню и в журнал, как положено, записал. Думал, порядок на все сто. Просто уверен был, что на прикопку едем. А оказалось с тобой не так просто, — Мишка знаком подозвал копателя с журналом, полистал замусоленные страницы, наконец отыскал нужную. — Вот, записано: "Иванушкин, двести седьмой огород, созревание примерно июнь-июль… прикопка оплачена."

— Оплачена, вот видишь, оплачена! — радостно воскликнул Ив.

— Погоди, — Мишка нахмурился. — Здесь еще примечание: "Нарушение перекачки". И значит — крематорий, а не прикопка.

— Какое нарушение? Я ничего не нарушал, — пробормотал Иванушкин растерянно.

— А пятый сеанс? Разрешено только четыре сеанса на мене, а пятый сам по себе нарушение перекачки. Клубень слишком большой получается. Или уж не знаю что там у них. Но пятый сеанс строжайше запрещен. Это преступление и карается по всей строгости законов Великих огородов!

— Но я же не знал! — Ив беспомощно протянул руки к Дине, будто она могла помочь и защитить.

— А этого никто из огородных не знает, даже я не знал прежде, пока сам не столкнулся с таким прискорбным фактом, — ухмыльнулся Мишаня. — А вот и цистерна пришла. Так что поторапливайся, допивай, доедай и пошли.

— Но почему меня не предупредили? — закричал Иванушкин, оглядывая жующих и пьющих копателей. — Почему?

— Вопрос не ко мне, — завил Мишаня. — Я не менамен.

Дина презрительно пожала плечами:

— Сколько раз твердила: не усердствуй! В огородах главное — не высовываться. Первые ростки непременно морозом прихватит — али не знаешь! А он в ответ: я умнее всех… Вот и допрыгался, умник хреновый.

— Так ведь ради тебя!

— "Ради тебя", — передразнила Дина. — А что мне досталось? Лифчики, трусики, мелочишка всякая, другие за один сеанс больше получают. А ты как был бестолковым, там и остался. Другие мазилы в ТОИ давно пристроились, в Консерве живут, а этот, куда надо, никак попасть не мог. Так ступай в крематорий — заслужил!

"Аэрокар был", — хотел напомнить Иванушкин, но опять не осмелился, лишь посмотрел на Дину прощально и прощающе и проговорил тихо:

— Я тебя люблю. Сейчас в печку пойду, но все равно… — у него перехватило дыхание. — До последней минуты думать о тебе буду. — Глаза Иванушкина увлажнились.

Дина хотела садануть в ответ что-нибудь язвительное но поперхнулась и закашлялась сильно, до слез.

— Не печалься, яблочный мой, — Мишаня ободряюще обнял Иванушкина за плечи. — И далась тебе эта Траншея! Там можно лежать и гнить еще лет сто. Никто не знает, когда это воскрешение наступит. А тут, фр-р, огонек, чисто, красиво, и никаких ожиданий. Я бы на твоем месте даже рад был. Жаль, благословения у Трашбога не получили. Ну ничего, сами осилим! Ты у нас мужик крепкий, о-го-го, какой мужик! Пять сеансов на мене! Герой просто! Ну что такое для тебя какая-то паршивая печка?

Иванушкин после этих слов покорился. И прежде Иванушкин не часто роптал… Или, наоборот, часто? Он не помнил теперь.

"Так ведь не воскресну", — подумал с тоскою.

Они уже подошли к низенькому, наскоро слепленному кирпичному бараку с черной трубой. Гора жмыхов у входа говорила о том, что печь пока не работала. Копатели, что обслуживали крематорий, распивали уже вторую бутылку самогона, закусывая крупной редиской.

— Не воскресну, — повторил Иванушкин вслух. — А так хотелось.

Иванушкин жадно огляделся, стремясь запомнить каждую мелочь. Крематорий задней стеной примыкал к Золотой горе. И сейчас серые ее бока казались величественными и прекрасными, а ржавые куски железа, прикрывавшие норы, искрились золотом в лучах послеполуденного солнца. И тут Иванушкин увидел, что одна самодельная дверь приоткрылась, наружу высунулась голова в огромном зимнем малахае и приглашающе кивнула. Иванушкин не понял. Голова закивал энергичнее. Иванушкин отвел взгляд. Между ним и спасительным лазом стоял один из подручных Мишани. Ив сунул руку в карман в надежде нащупать нож, но нашел только две однофиковые монетки. Ив вытащил их и принялся рассматривать, не в силах придумать, что можно сделать с двумя фиками, стоя в очереди в крематорий.

При виде фик копатель оживился.

— Эй, парень, кидай их сюда, все равно в печке они тебе без надобности.

Иванушкин кинул, только не в руки копателю, а на землю. Тот нагнулся поднять. Иванушкин перепрыгнул через него, будто в чехарду играл, и помчался к спасительному лазу.

— Стой! — истошно завопил Мишаня, но Иванушкин уже скрылся в норе.

Тут же ловкие пальцы накинули беглецу петлю на запястье левой руки, раздался шепот: "За мной", и веревка натянулась, увлекая Иванушкина в глубину лаза. Когда копатели гурьбой подбежали к норе, там уже никого не было видно. Чертыхаясь, с третьей попытки Мишаня зажег вечный фонарь и осветил проход. Почти сразу же туннель раздваивался, и было совершенно не ясно, в какую из дыр нырнули беглецы.

— Тихо! — рявкнул Мишаня и предостерегающе поднял руку.

Несколько секунд он вслушивался. Где-то совсем рядом по руками и ногами ползущих шуршали камешки. Но в каком из двух проходов — этого он сказать не мог. Копатель медлил, его дружки тоже. Все подземное — это для трашей, сюда копатели заглядывать не любят — боятся.

— Разделимся, — предложил Мишаня.

— Но фонарь один, — резонно возразила Дина.

— Значит, поползете в темноте! — рявкнул Мишка-Копатель.

— Ну уж нет! — в один голос отозвались подчиненные. — В этих ходах в два счета заблудишься. Без фонаря ни-ни, это тебе не грядки.

Мишаня выругался, пнул одного-второго и сам полез в нору. Добравшись до развилки, осветил фонарем оба коридора. Один из них поворачивал шагов через десять, а второй — вновь ветвился. К тому же здесь недавно произошла осыпь, потолок подперли обрубками бревен. Сверху противно монотонно капало, свежая осыпь в свете фонаря влажно блестела. Мишаня выбрал тот ход, что ветвился, и яростно работая локтями, пополз вперед.

Глава 10. КАФЕ "ВЕЛИКИЕ ОГОРОДЫ".

Надо было что-то делать, но что — Генрих Одд не знал. Он долго бродил по улицам, устал, зашел в привычный "Макдональс", съел комплексный обед, потом вновь ходил по проспекту взад и вперед. И вот наконец зашел в кафе и заказал кофе. Теперь он сидел за столиком, помешивая крошечной ложкой черную жидкость в чашке и медленно обводя посетителей глазами. В кафе было пустынно и уныло. Несколько тощекошельковых бизеров за отдельным столиком примитивно надирались водкой. Бармен в косоворотке скучал и старательно выковыривал из зубов остатки пищи.

На мгновение взгляд Генриха задержался на девушке в ярких бриджах, с ниткой голубых пластмассовых бус на шее, с выкрашенными золотом волосами. Скользнул, метнулся в сторону, вернулся. Что-то зацепило, заскребло внутри. Одну часть Генриха потянуло к незнакомке необоримая сила, а другая половина души отшатнулась. Генрих сморщился, будто съел что-то кислое. Незнакомка на него посмотрела. Приметила не лицо, не глаза, а черный костюм-монолит, цепочку на шее, шарф. И тут же легким движением подхватила пластиковый стул у пустующего столика, толкнула его за столик Одда, где стульев больше не было. Села и сказала кратко:

— Вина, — будто Генрих уже спросил: "Что дама будет пить".

— Вина, — подтвердил Одд заказ незнакомки мгновенно подскочившему официанту.

А на душе у Генриха скребло все сильнее и сильнее. Но он вежливо улыбнулся.

— Уилл Шекспир, — представился он.

— Дина, — назвалась она в ответ. — Хочешь, открою тайну?

— Валяй.

— Мена должна принадлежать мне. То есть она моя по закону. Но ее у меня украли. Нагло и примитивно.

Принесли вина. Она выпила бокал залпом, и ничуть не захмелела. Только стала говорить чуть-чуть громче:

— Видишь вон тот дом напротив? Там, где "Музей" написано, и зазывала с динамиком гуляет взад-вперед?

Генрих посмотрел в окно и кивнул.

— Так вот, самая первая мена здесь начиналась. Тогда ни Консервы, ни Саркофага, ни Сада не было. Ничего. Здесь первых огородников ошкуривали. Одд с сомнением глянул на Дину. На вид ей было не больше двадцати. А рассказывала она о делах минувших десятилетий. — Представьте, я тут вроде как наемной силы работала. Надевала говнодавы, ватник и по огородам ездила, объявления клеила, мол, приходите, никакого вам вреда, одни фики ручьем в карманы польются. Народ так и валил. А баллончики свои мы вроде как баночное пиво за границей продавали. Поначалу один модуль так и шел по цене одной банки пива. А потом когда бизеры расчухали, чем мы торгуем, цены аж в десять раз подскочили. Я уж не знаю, сколько тогда Бетрей зараз денег хапнул. А по закону все мое должно быть. Только Ядвига с Ирочкой от меня завещание Папашино скрыли. Откуда мне было знать, что такое мена! Можно вообразить, что Ядвига сама про Сад и про яблоки догадалась?! Или Ирочка с кисточкой в руке родилась! Да она даже домик с одним окошком, сколько я помню, нарисовать не могла, а теперь, глядите, в день по картине рисует!

— Пишет, — поправил Одд.

— Один хрен. Пусть пишет. Она целую галерею себе здесь в Консерве состряпала. Но самый подонок, это, конечно Бертиков, то есть Бетрей. И как только он про Папашино завещание пронюхал? Не иначе, Ядвига ему бумагу показала. Но я свое еще верну. Если поможешь, я тебе десять процентов дам.

— Лучше пятнадцать. Но я не обещаю, что помогу.

— Перво-наперво Бетрей, — Дина как будто и не слышала возражений бизера.

— С Бетрея начинать нельзя, он слишком силен. — Генриху казалось, что это не он говорит — кто-то другой. Это его забавляло. И было немного страшно.

— Хорошо, Бетрей — на закуску. Тогда начинай с Футуровой. В конце концов, это по ее вине Иванушкин попал на мену.

— Хорошо, начнем с Футуровой, — пообещал Генрих. — Где мне ее искать?

— В галерее ТОИ, конечно! Эту компостную яму я когда-нибудь сожгу, клянусь траншеей! Ты поможешь?

— Я — Уилл Шекспир, а не Герострат.

— Но согласился на пятнадцать процентов!

— Так я процентщиком стану в старости. Или ты не знаешь?

— Вранье! — фыркнула Дина. — Шекспир — это псевдоним. Я точно знаю. Когда ты умер?

— Как только написал "Бурю". На другой день.

Глава 11. В ШТАБ-КВАРТИРЕ "ТОВАРИЩЕСТВА ОГРОДНОГО ИСКУССТВА".

Галерея ТОИ начиналась с приемной — неимоверно длинной комнаты, которая то суживалась, превращаясь в узкий коридор, где с трудом могли разминуться двое, то вновь разрасталась до простора танцевальной залы. Сегодня в приемной народу собралось больше обычного. Не хватало мест, чтобы развесить картины, их ставили на пол, вдоль стен. Подле шедевров кучковались начинающие авторы.

Генрих прошелся по приемной, разглядывая однообразно унылые холсты, струпья белил, жухлые пятна окиси хрома.

— За две тысячи могу продать, — сказала дама лет пятидесяти в черном платье до полу и самодельных сандалиях.

В центре комнаты прямо на полу тощий мужчина со светлыми безумными глазами раскидал измятые рисунки, сделанные на оберточной темной бумаге.

— Я десять лет к этому шел! — кричал светлоглазый, хватая с пола очередной шедевр и тыча им в лица стоящим. — Сложнейшая техника! Здесь десять слоев. Вы только вдумайтесь в это слово — "десять"! Но главное!.. голос светлоглазого сделался визглив и безумен. — Главное, я десять лет писал стихи! Каждый день вписывал по одной строчке. Все десять лет заключены здесь! — он потряс в воздухе засаленной тетрадкой, приделанной на резинке к рисунку. — А "ТОИ" украло у меня мои открытия. Я пришел в галерею и увидел моих "Трех воскресших огородников", похищенных госпожой Футуровой. Но разве у нее есть хоть десятая доля такой экспрессии? — светлоглазый схватил набросок "обнаженки", энергично обвел пальцем голые ягодицы, стирая остатки угля, вновь швырнул на пол и трагически обхватил голову руками.

— Что здесь происходит? — спросил Генрих у человека, сидящего подле на стуле. Кажется, это был единственный стул в комнате.

Гладкое лицо и свободный костюм делали возраст сидящего неопределимым. Безвозрастный слегка повернул голову. Слегка приоткрыл рот:

— Товарищество отбирает картины для галереи "ТОИ".

— Это очень важно?

Безвозрастный пожал плечами, давая понять, что на такие вопросы он не отвечает.

— А ваши работы где?

Собеседник молча кивнул в сторону стоящего рядом с ним на полу прямоугольного холста. Через ярко-зеленое поле по оранжевой дороге шагал ярко-красный огромный петух.

— Вы поняли, кому все это надо показывать? — обратилась к Одду девушка в широкополой мужской шляпе. — Я лично пока еще ничего не понимаю. Петька, распаковывай! — Приказала она своему спутнику в засаленном ватнике и указала на связку картин.

— Может, не стоит торопиться, — уныло пробормотал Петька.

— Ты что, трусишь?! — голос девушки дрожал от возбуждения.

— Выставлять картины, это все равно что раздеться, — отвечал Петька. А у меня болячка на колене и лишай на груди.

— Ладно, скажу, что все картины мои. Пусть слава мне достанется.

Она разорвала гнилую веревку и извлекал из пакета первую работу.

— Нет, это барахло, — она отшвырнула картину. — А вот это настоящий фрукт! — и девушка водрузила холст на этюдник, потеснив чью-то "Огородную композицию № 5".

…На турнике висела медная обезьяна и весело болтала ножками. Обезьяне было на все глубоко наплевать. Ненастоящее солнце светило над головой, ненастоящая вода синела в заливе, на ненастоящих грядках ничего никогда не вырастет…

— У нас ничего не выйдет, — бормотал Петька. — Если ты не член Товарищества, на выставку не возьмут.

— Почему это?

— Потому что они не огородники вовсе, а воскресшие, — прошептал Петька почти в ужасе.

— Вранье. Ты знаешь хоть одного воскресшего?

— А ты хоть одного члена Товарищества знаешь? — огрызнулся Петька.

— И кто здесь член Товарищества? — вызывающе спросила девушка и огляделась.

— Я, — тихо и с достоинством отвечал автор "Петуха" и поднялся, потому как в окружении многочисленных собратьев по живописи приблизилась Ирочка Футурова. Ее щедрые формы обтягивало пестрое ручной вязки платье с аппликациями из суконных помидоров и огурцов. Волосы Футуровой были уложены в прическу, именуемую в огородах "корзиной". Ее товарищи выглядели не так экзотически: длинные волосы, бороды, свитера, джинсы, жилетки с множеством карманов, брелоки, пальцы со следами красок, и в пальцах — дымящиеся сигареты.

Комиссия остановилась напротив "Петуха".

— Это очень сложная работа, — объясняла Футурова. — На нее надо долго смотреть. Здесь присутствует вечность. И главное, здесь есть образ. Образ воплощения. Причем очень яркий.

— Чистейший красный кадмий, — причмокнул один из созерцателей.

— Учтите, автор член "ТОИ", — добавила Футурова как бы между прочим.

Все, как по команде, присели на корточки и принялись созерцать "Петуха".

— Как он хорошо шагает! — воскликнул один из созерцавших. — Он знает, куда идти!

— Знает" — поддакнула остальные.

— Берем? — спросила Футурова.

— Несомненно, — отвечали члены Товарищества хором.

Теперь настала очередь "Обезьяны на турнике". Члены товарищества переглянулись, Ирочка едва заметно покачала головой, и все хором сказали: "Нет".

— Простите, — вмешался в их священнодействие Одд, невольно испытывавший симпатию к отважной художнице, не потому что "Обезьяна" была необыкновенно хороша, а потому что он сам когда-то так же безоглядно верил в совершенство своих работ. — Не могли бы вы объяснить, чем с вашей точки зрения отличается "Петух" от "Обезьяны"?

— Это касается лишь посвященных, мистер не-знаю-вашего-имени, надменно отвечала Футурова.

— Генрих Одд, — представился бизер, рассчитывая, что его имя произведет впечатление.

Он не ошибся. Все посмотрели на него как на зачумленного.

— Мистер Одд! — воскликнула Футурова. — Здесь, на огородах, мы называем тебя король кича! — она схватила его за руку. — Идем со мной, и я покажу, какое ты ничтожество.

— Куда идти? — ошеломленно спросил Одд. Ему почему-то показалось, что Ирочка приглашает его в постель.

— В галерею ТОИ!

Она потащила его за собой по лестнице наверх, на второй этаж. Отворились массивные двери, и открылась бесконечная анфилада комнат, освещенная мягким рассеянным светом. Галерея была переполнена картинами, как корзина работящего огородника овощами. И овощи эти, несмотря на различные названия и цвет, то бишь колорит, были необыкновенно схожи. Разрезанное время. Каждая порция на отдельном блюде. Время освежеванное, сочное, по-рыбьи беспомощное, из разрезов томительно сочились секунды, минуты. Они пытались пробиться сквозь рамы, перетечь, доползти, слиться в непрерывный поток. Но не могли. Пастозные мазки гвоздями прибили каждый кусок к своему холсту. Генрих смотрел и улыбался. Время было по одну сторону. Он — по другую. Они уравновешивали друг друга. Здесь, перед этим жертвенным алтарем, залитом кровью разъятия, Генрих чувствовал себя почти всемогущим. Внутри него скапливался и рос комок непрерывности и цельности, он уже пульсировал и жил, и Генрих чувствовал его биение.

— Ну как, нравится? — снисходительно спросила Ирочка.

— Сейчас нет. Но, возможно, понравится потом. Когда я умру. Если такое случится.

— Мы служим вечности, а ты сиюминутному, — воскликнула Ирочка. Именно поэтому тебя влечет к нам. Только вдумайся! Ваш мир пересыщен благами, но вы являетесь к нам, жалким и нищим, и находите, что наш мир по своей сути глубже и богаче нашего!

— Вы уверены, что я это нахожу?

— Конечно! Вам никогда не понять нас до конца, мистер Одд! Никогда не удастся. Только вообразите: видеть собственную гибель, сознавать ее и скорбеть — какая глубина чувства! Истинный художник полжизни должен отдать за одно такое мгновение. Но я не позволю тебе приблизиться к нашим сокровищам. Я буду гнать тебя, гнать, гнать! — слово "гнать!" она выкрикивала с наслаждением.

— Я ошибся, — сказал Генрих. — Здесь не может быть его картин. Его вы тоже гнали, гнали, гнали, пока не загнали добычу на мену.

Брезгливая гримаса скользнула по губам Футуровой.

— Ты ищешь жмыха? Траша? Здесь? Члены "ТОИ" не ходят на мену! Мена для ничтожных душ! Ищи своего жмыха в Клетках, а не в нашей галерее.

— Ты помнишь его картины? — спросил Генрих. — Он приносил их сюда. Их было семь. На одной… да, на одной был дом и клочок синего неба. И с этого неба лился живой, почти Вермееровский свет. Я так не умею. С моего неба льется кислотный дождь. А он мог.

— Иванушкин? Нет, не помню.

Генрих недоверчиво покачал головой:

— Помнишь. Ты его сильно ненавидела.

— Да, потому что он ничего не понимал в воскрешении. А таким здесь не место.

— А вы кого-нибудь воскресили?

— Воскресим! — заявила он без тени сомнения.

Когда Генрих вышел из галереи ТОИ, день уже кончился. На фоне светлого неба горела бегущая полоса объявления: "До закрытия ворот саркофага осталось 15 минут 17 секунд".

Продолжать поиски сегодня уже не имело смысла.

Глава 12. ТРЕВОГА ГОСПОДИНА БЕТРЕЯ УСИЛИВАЕТСЯ

Бетрей развалился в гостиной, положил ноги на стол и так застыл, закутанный в махровый халат, прижимая к груди бутылочку пива. Заслуженный отдых после тяжкого дня. Очень тяжкого…

И тут раздалось мелодичное треньканье — кто-то вызывал Бетрея по видеофону. Менамен поморщился. Хотел не отвечать, но потом передумал и нажал кнопку.

На экране появилась физиономия Ирочки Футуровой.

— Бет, это я…

— Вижу, что ты. — Бетрей глотнул пива.

— Это ты послал ко мне этого придурка Одда?

Вот как! Шустрый мистер уже Одд побывал в галереи ТОИ. Надо же! Уж не Иванушкина ли он там разыскивал? Это даже забавно. Наивный мистер Одд.

— Чем он тебе не угодил? Приятный молодой человек.

— Это же ничтожество! Король кича!

— Кто-кто?

— Подними свою задницу с кресла и погляди письмо, что я тебе послала по электронке.

— Слушай, я устал. Может, отложим до завтра?

— Хоть до Нового года! Но если этот Одд еще раз появится в моей галерее, я его убью!

— Имей снисхождение…

Но Ирочка уже отключила видеофон. Странно… Что ее так разозлило? Можно вообразить, что Одд перехватил всех покупателей ТОИ. Бетрей допил пиво и все же включил комп. Ну и что там она такое прислала? Адрес какого-то сайта. Постой-ка…

Одд? Что за черт? Бетрей набрал нужный адрес. С первой страницы на него смотрел, улыбаясь, давешний бизер. Но это был какой-то другой мистер Одд. Совершенно другой. Объявление под портретом гласило:

"Минимальная цена картины 200 000 евро".

Бетрей отставил пустую бутылку и кликнул кнопку "картины".

Комп утробно рыкнул, выдал темный фон и стал грузить первый шедевр. Мутно-золотой шпиль, серое небо, летящий снег и наискось женское лицо.

Боль в затылке вспыхнула, и Бетрей задушенно выдохнул:

— Нет!..

Глава 13. ГОСТИНИЦА

Дина придирчивым взглядом окинула просторную гостиную номера. Все было выдержано в бежевых, желтых и коричневых тонах. В шторах, ковровом покрытии и пастелях, что украшали стены, присутствовал также зеленый, болотного оттенка.

— Хорошо, когда нет ничего огородного! — воскликнула Дина и плюхнулась в кресло.

Кресло доброжелательно скрипнуло, подстраиваясь под формы красотки. Дина вскочила, пересела на диван. Но диван под ее тело перестраиваться не пожелал. Разочарованная, гостья побежала в спальню, оглядела широченную кровать, потом заглянула в ванную комнату. Осмотр, кажется, ее удовлетворил.

— Сколько стоит такой номер? Сто фик? Двести?

— Двести, — ответил Одд.

— А ты богатый, как огородник во время клубничного сезона. — Дина хмыкнула. — Нам надо составить план, как Бетрея проверить на всхожесть.

— А кто еще в деле? Кто — кроме Футуровой, Ядвиги и Бетрея?

Дина замялась.

Одд откупорил бутылку "Дон периньон" и наполнил бокалы.

— Еще Трашбог, — поведала Тина после бокала шампанского.

— Кто? — Одд нахмурился. — Кощунствуешь?

— Чего тут такого? Бог трашей. Как его еще называть? — Она засунула в рот клубничину, причмокнула. — Вот, где кощунство.

— В чем? — в этот раз озадачился бизер.

— Кощунство — есть клубнику. Огородники никогда ее сами не лопают. Только продают. Есть клубнику — все равно что есть фики. А мяса нельзя заказать?

— После клубники — мясо?

— А чего? Я голодная. Кусок бы побольше.

Одд позвонил по телефону и заказал бифштекс. Непонятная сила тянула его к этой женщине. И в то же время она вызывала дикое раздражение.

Заказ принесли мгновенно. Как будто официант стоял за дверью и только ждал звонка. На тарелке огромный коричневый ломоть, вокруг — горки гарнира — горошек, капусточка, маринованный лучок. Тина плотоядно облизнулась.

— Мясо потом, — сказала она и скинула кофточку. — После секса.

— Остынет.

— Ерунда. Главное, чтобы нам сейчас жарко стало.

Да, он желал ее, но как будто против воли. Будто кто-то накинул петлю ему на шею и к Дине тянул.

"А что если я во время оргазма задушу ее?" — подумал Одд.

И мысль эта не вызвала протеста.

Глава 14. БЕЛАЯ УСАДЬБА.

Белая усадьба в огородах всем известна. Ограда ее из зеркальных плит сверкает издалека. И нет в Белой усадьбе ни одной огородной частички, все, до последнего гвоздика, с мены. Двухэтажный дом с двумя распахнутыми в сторону Больших помоек крыльями сложен из доставленных с мены кирпичей. Белые, ровные, сахаристые, как леденцы — так и хочется их лизнуть, испробовать, каковы на вкус, вдруг в самом деле сладкие. И черепица на крыше с мены — издалека кажется — старинная, керамическая, будто с крыши какого-нибудь Гарца, а вблизи глянешь и поймешь — штамповка металлическая.

В Белую усадьбу Шустряка тянуло неудержимо.

Ступив на голубоватые плиты дорожки (чудесная подделка под мрамор, опять-таки с мены), Шустряк почувствовал, как внутри него заскребли острые ледяные коготки страха. Кажется, что внутри бегают тысячи пауков. Шустряк почти зримо представил, как они бегут, щекоча внутренности и впиваются в мозг.

"Пить! Бежать! Петь! Смеяться! Смываться!" — разом воскликнули в его мозгу несколько голосов и смолкли.

Шустряк отер ладонью вспотевший лоб и нажал кнопку звонка. Ждать пришлось долго, и Шустряк ждал. Наконец дверь приоткрылась узенькой щелкой — не тот посетитель Шустряк, чтобы перед ним распахивать двери настежь. Человек, ему отворивший, смотрел Шустряку в глаза и улыбался. Рот у него был улыбчивый, а глаза быстрые, скользкие. Наждачные глаза.

— Я рад, — сказал Хреб, — что ты не забыл к нам дорогу.

— Ну да, мы с тобой друзья, как сорняк с тяпкой, — поддакнул Шустряк.

Хреб провел гостя в просторную комнату, сам уселся в кожаное кресло цвета перезрелой сливы и гостю предложил сесть. Несколько секунд хозяин и посетитель молча смотрели друг на друга. Кожа на щеках у Хреба была точно такой же розовой, обожженной, как и у Шустряка. По этой коже, стянутой, как печеное яблоко, любой мог признать в Хребе оператора. Но Хреб не был менаменом, и редко покидал границы Белой усадьбы.

— Кожурки принес? — Хреб радостно оскалился, будто спросил о чем-то веселом.

Вместо ответа Шустряк распахнул куртку и вытащил из внутреннего кармана пять металлических цилиндров высотою с палец. Были они без номеров и без насечки, но в остальном точно такие же, какие используются на мене. И неудивительно — потому что взяты были с мены, только до маркировки.

— Элитная серия, у бизеров делали, — горделиво сообщил Шустряк. — В такие грех опивки заливать.

— Не волнуйся, яблочный мой, в эту тару мы закрутим самые лучшие клубеньки. Огородники банки летом закручивают. А мы — огородников! хохотнул Хреб.

Он потрогал указательным пальцем каждый цилиндрик и ощутил знакомый, проникающий в самую сердцевину тела холод. Подышал на один из баллончиков, и тот сразу покрылся инеем. Настоящие модули, без подделки.

— Отличный товар. И бизерам сплавить не стыдно, — Хреб вытащил из кармана пачку радужных фик.

— Нет, нет, не фики, — поморщился Шустряк.

— А что ж тебе надо? Неужто зелени захотелось? Так извини, яблочный мой, зелень на нашем огороде не выросла еще.

— Нет, зелень мне не нужна, — сконфузившись, признался Шустряк. Остаточек жмыховский хочу. Вот что.

— Неужто того, что на мене воруешь, тебе мало?

— Это особый остаток, модуля на полтора, а то и на два будет, Шустряк вытащил из кармана два баллончика, в этот раз с насечкою.

— Дуришь ты меня, — хмыкнул Хреб, — ведь мы с тобой оба знаем — не бывает у жмыхов два модуля. Жмых он потому и жмых — а по-иностранному траш — что в нем мозгов всегда меньше модуля плещется.

— Я же сказал: особый это остаточек. И парень этот не жмых, а только числится жмыхом. В огородах всегда так — снаружи одно, а внутри — другое. Вы с него два модуля выжмете, как с куста. Я на сеансе глотнул лишнего, сладенький глоточек у этого огородника высосал, вот и хочется теперь остальное добыть.

— Ну и кто же он, этот твой недовыжатый жмых?

— Иванушкин с двести седьмого огорода. Слушай, Хреб, я тебе еще десять кожурок достану, только раздобудь мне его, из Траншеи вырой, из печки выдерни, по гроб жизни огородной я тебя окучивать буду. Слово менамена.

— Двадцать, — кивнул в ответ Хреб. — Двадцать кожурок, и Иванушкин двести седьмой твой.

— Договорились. Не волнуйся, моя тяпка не заржавеет.

Хреб не волновался. Куда же деваться от чернушников Шустряку, если оператор — первая пиявка на всех огородах. Никто из огородных пиявок столько опивок в себя не всосал, сколько слизнул их оператор первой категории Шустряк. Потому и скалит зубы Хреб, потому и радостно ему глядеть на Шустряка: некуда деться пиявке, одна дорога ему — в Белую усадьбу.

— Откушать со мной не желаешь? — вдруг спросил Хреб. — На обед у меня соляночка, свининка жареная, огурчики свежие. Винца выпьем и поговорим.

Шустряк встревожился. Никогда прежде его не приглашали к столу. Подобная щедрость со стороны Хреба не могла быть бескорыстной. И потому, ковыряя вилкой салат или отрезая ножом кусочек свинины, Шустряк все ждал, когда Хреб начнет разговор, ради которого пригласил гостя к столу.

— Ну и как? Народ-то на мену идет? Не ослабевает поток? — издалека подступил Хреб.

— Идет, куда ему деться.

— Ну и отлично. Выпьем за то, чтобы и дальше шел.

Они выпили.

— А что это за странный бизер шляется тут по огородам? — прозвучал наконец вопрос.

— Бизеры — они все дураки, — заявил Шустряк, старательно перемалывая челюстями свинину. — Особенно те, то глотнул нашего, огородного интеллекту.

— Этот тоже дурак? — Хреб вел почти невинный разговор.

— Я лишь парой слов с ним перемолвился. Похоже, чокнутый.

— Это хорошо, — хозяин улыбнулся. — Индекс его въездной знаешь?

Шустряк заколебался. Ну и хитер Хреб! Захотел задарма информацию хапнуть.

— Десять кожурок, — глотая вино, как воду, отвечал Шустряк.

— Пять. — Хреб посуровел.

— Идет, — поспешно согласился Шустряк. — Индекс у него такой: УИЛШЕКСПИРХОЛИНШЕД.

Шустряк выбрался за ворота после полудня и двинулся по грунтовой дороге, покрытой незаживающими болячками колдобин. Он отошел уже с сотню метров, когда из пыльных кустов выскочил на дорогу мальчонка лет восьми и подбежал к Шустряку.

— Сегодня на третьем хребте выкинули, если от Большого к западу считать, — шепнул малец, странно сипя запавшим стариковским ртом. — С тебя фика, яблочный мой, — и мальчишка протянул корявую лапку.

Шустряк хотел оттолкнуть попрошайку, уже и рука поднялась, и голос, на этот раз бабий, пронзительный, полез из гортани… Но передумал Шустряк и одарил мальчонку фиковой бумажкой.

— Ты всегда знаешь, где их бросают?

— Конечно знаю, — отвечал тот, слюнявя палец и проверяя подлинность фики. — Бизнес у меня такой. Когда вырасту, менаменом стану.

— Много сегодня выбросили?

— Немного, штук двадцать. Бывают дни, когда чернушкники по пятьдесят огородников обрабатывают. А сегодня всего двадцать. Потому недалече и кинули. Когда много, тогда дальше отвозят. Боятся.

— Чего?

— Не знаю. Я думаю: гнева Папашиного.

И мальчонка снова скрылся в серых от пыли кустах.

Глава 15. БОГ В КОНСЕРВЕ И ЖМЫХИ В КЛЕТКАХ.

Утро было теплым. Значит, к полудню навалит жара.

Впрочем, жара будет в огородах. А в Консерве теперь круглые сутки приятная прохлада.

Перед Казанским сидел на скамейке Трашбог и гладил по голове белую овечку. Бог был в точности таким, каким изображают Христа на картинах: темные волосы до плеч, бородка, удлиняющая лицо и скрывающая мягкий, грустно изломленный рот. Одевался он тоже по-картинному: голубой хитон, стоптанные сандалии. Генрих остановился, рассматривая сидящего Бога. Местные кланялись и спешили мимо, а бизеры глазели, не стесняясь, и фотографировали на память на фоне собора. Лениво брызгал фонтан, музыканты в сквере играли вполсилы, их корзина для денег была пуста. Бог улыбнулся странному бизеру, обнажая гнилые зубы, и Генрих понял, что слово "БОГ" надо произносить иначе.

— Зачем вы здесь? — спросил Генрих, заслоняясь рукой от солнца и силясь заглянуть в глаза сидящему, но видел лишь опущенные, часто вздрагивающие веки.

— Жду часа, — отвечал Трашбог и погладил овечку.

Присмотревшись, Генрих понял, что овечка не живая, а обычный кибер-муляж.

— Другие вас видят?

— Бог не для всех.

— Кто вы?

— Я — един с моим отцом.

— О себе не могу сказать того же. Я разъят на части. Чужая душа рвется из меня, а я не знаю — куда. Мне с нею тяжело, — Генрих запнулся, устыдился своей слабости, потом добавил: — "Редчайший дар, для огородов слишком ценный…"

— Сын мой, — Трашбог наконец поднял глаза, и Генрих увидел, что глаза у него суетливые, полные страха, совершенно земные. — Душа — это тяжкий груз. А ты взвалил на себя двойную ношу. Ты искал иного, ты хотел насытиться…

"Как верно, — подумал Генрих. — Но откуда он знает?"

— Избыток в сердце, как избыток в желудке, вызывает только тяжесть и тошноту. Свобода соединена лишь с пустотою. К несчастью ты забыл об этом, сын мой. Не пищи надобно алкать, но воскрешения!

— Помогите мне, — прошептал Генрих горячо.

— Пойдем со мной, — Трашбог поднялся и побрел, шаркая сандалиями.

И Генрих двинулся следом.

Трашбог остановил карету, запряженную парой лошадей, и сказал кучеру:

— Ко второму восточному порталу.

Карета покатила по проспекту. Миновав памятник царю на громоздкой храпящей бесхвостой лошади, проспект слегка повернул. Вновь замелькали нарядные дома, стекла витрин, неспешно гуляющие бизеры. Все чаще попадался нехитрый новодел. Карета катилась. Немногочисленные обитатели Консервы махали руками проезжающим. Наконец подкатили к мосту. Здесь и был этот самый восточный портал. У Одда проверили пропуск, Трашбога пропустили беспрепятственно.

Они вылезли из кареты и прошли сквозь ворота портала. И тут же в лицо ударил ветер. Через длиннющий мост пришлось идти пешком. Трашбог шагал и шагал неутомимо. Бизер старался не отставать.

Ни одной части души Одда эта дорога не была знакома. За мостом был район многочисленных огородных офисов. "Помидорный рай", "Огуречный пик", "Зефир", "Лимонные огороды" — гласили названия фирм, что вели торговлю неизвестно чем и с кем. Над головами плотным роем летели аэрокары. Рикша-велосипедист за две фики подвез Трашбога и бизера до следующего пропускного пункта. Впрочем, здесь у них никто не стал проверять пропуска. Они миновали ржавую калитку и очутились в Клетках.

Генрих увидел зубья, оскаленные в небо. Серые осколки стен, черные глазницы окон, запах гниения, духота и пыль. Генрих не сразу понял, что когда-то руины эти были человечьим жильем. Да и сейчас немало народу обитало на нижних этажах, хотя большинство бежало в огороды, а избранных допустили блюсти Консерву.

На бетонных искореженных блоках, заваливших дорогу, сидел мощноплечий парень в красной майке и брезентовых брюках. Он лениво озирал окрестности и курил сигарету. Трашбога он пропустил беспрепятственно и даже слегка кивнул ему, а перед Генрихом выставил шлагбаумом ногу и протянул бизеру железный ящик.

— Сто фик траншейные, — потребовал парень, лениво сцеживая слова.

— Я — бизер, — Генрих с достоинством поправил плащ на плече.

— Мо быть. Но Траншеей от тебя несет за сотню грядок. Так что пожалте сто фик.

Меж тем Трашбог удалялся, не оборачиваясь, и как будто не вспоминал о своем спутнике. Со всех ног к человеку в синем хитоне бежали люди, и вот он окружен, и почти не виден среди толпы. Куда же он уходит?! Ведь Генрих еще не узнал у него, как избавиться от того, кто в нем, пригвожденного каждой мелочью к огородной жизни. Что делать со второй душой, похожей на рыхлую пропитанную дождем грядку, податливую и плодоносящую? Как обрести прежнюю уверенность и цельность? Прежнюю энергию и ни с чем не сравнимую легкость проживания на земле?

Генрих сунул стофиковую бумажку красномаечнику и устремился в Клетки.

Меж развалин копошились крысята. То есть на самом деле это были дети, но своей запущенностью и грязью они вызывали жалость и отвращение до тошноты. Едва приметив бизера, малышня толпой кинулась к нему, каждый что-то выкрикивал и лез вперед, норовя вцепиться в одежду. Генрих сначала не понял, что им нужно, потом почувствовал, что его черный плащ с голубой подкладкой рвут из рук. Он старался удержать его, но напрасно. Ткань необъяснимо выскользнула из пальцев, и малявки поволокли плащ по земле, ругаясь и награждая друг друга подзатыльниками. Генрих сначала разозлился и хотел кинуться в погоню, но потом махнул рукой и рассмеялся. Наверное, со стороны эта сцена выглядела очень забавно.

Генрих попытался пробиться к Трашбогу, но местные оттеснили его: все лезли целовать ноги и сандалии учителя, многие ложились поперек дороги, чтобы Трашбог наступил на них. И Трашбог наступал. Генрих и сам споткнулся о человека: тот лежал возле бака с отбросами, совершенно голый, до черноты обжаренный солнцем, и руки его конвульсивно дергались. Генрих отшатнулся, и тут же увидел второго — скрюченного, раздетого и неподвижного.

— Кто это? — спросил он у девочки в коротеньком грязном платьице.

— Жмых, — девочка сосредоточенно ковыряла в носу и подозрительно разглядывала бизера.

— Кто? — переспросил бизер, наклонившись к маленькой обитательнице Клеток.

"Жмых. Таким стану я, оставшийся вне тебя", — объяснил тот, второй, поселившийся в мозгу и не желавший оставлять Генриха в покое.

— Жмых, — повторила девочка и, протянув костлявую лапку, сорвала с шеи Генриха серебряную цепочку, сунула в кармашек и неторопливо направилась к черному пролому в стене, служившему дверью.

Тем временем Трашбог поднялся на груду бетонных плит и поднял руку. Восторженный шепот пронесся по толпе и смолк.

— Ждать осталось недолго! — возвысил голос Трашбог. — Скоро наступит Великий день, когда огороды воспрянут! Наши души больны и изъедены пороками, наши дети, едва начиная ходить, тут же предаются пороку, и нет спасения от всепроникающего яда. Но отец наш нашел спасение! Зачем цепляться за то, что испорчено непоправимо?! Зачем хранить то, что не может воскреснуть?! И мы отдали наши испорченные души бизерам, тем, чья жизнь сладка и бессмысленна. Главное наше сокровище — наша земля — осталась у нас. В ней похоронены все силы и все таланты сотен поколений наших великих предков, в ней энергия, которой хватит на миллиарды, на десятки миллиардов людей! Мы впитаем в себя соки земли и воскреснем! Мы обретем новые, чистые души. Мы воскреснем не призрачно, как обещано в прежних религиях, на несуществующих небесах, а здесь, на земле обретем новую жизнь! И тысячи прекрасных людей, совершенных, как боги, начнут свое шествие по земле, посрамляя ничтожество бизеров!

— Да, да, мы воскреснем, — прошептал худосочный бледный человек в балахоне до пят и улыбнулся бескровными губами. — Ты в это веришь? оборотился он к Генриху.

— "В земле и небе наших огородов есть тайны, друг мой, что не снятся старшим и младшим огородникам не снятся", — отвечал бизер совершенно серьезно.

— Извини, — огородник на всякий случай отстранился.

— Час очищения настал, дети мои! — завопил Тращбог. — Я отсылаю вас в сокровищницу! Я отсылаю вас к отцу!

И толпа оглущающе завопила в ответ:

— Благословения! Благословения!

Мужчины и женщины спешно раздевались и падали на колени лицом в землю. Трашбог вытащил из складок хитона баллончик с аэрозолью и принялся опрыскивать благословляемых. В воздухе, перебивая застарелую вонь, разнесся одуряюще резкий запах.

— Вы вновь обретете силы, дети мои, — говорил Трашбог, прыская во все стороны аэрозалью.

— Мы сделались жмыхами, — шептала старуха, становясь на колени подле Генриха. — Но боженька нам вернет жизнь, боженька нас спасет…

Благословленные уныло, на одной ноте затянули песню:

"Мы отринем испорченные гнилые души, Мы созреем, и в нас прорастут Сохраненные землею таланты и силы Наших дедов и наших отцов. И воскреснет новая плоть, Которая воистину есть дух."

— Мистер Одд! — окликнул кто-то Генриха.

Бизер оглянулся. Среди людей, торопящихся раздеться и получить благословение, он увидел Холиншеда. Тот был в знакомой майке с надписью "Love" и широченных шортах.

— Мистер Одд, как я рад! — бормотал Холиншед, пробираясь к Генриху. Вот уж не ожидал вас здесь встретить! Но рад! Рад! Ведь я хотел у вас там остаться. Но не вышло. Уж коли душу здесь продал, там не накушаешься.

— Почему вернулся? С женой не поладил?

— Ах, нет, нет! Супруга у меня женщина достойная. С ней, конечно, тяжело. Всякие правила дурацкие: то не делай, этого нельзя. Но дело даже не в этом. А вернулся потому, что срок мой пришел. Чувствовать стал созреваю. В вашу землю для воскрешения не ляжешь. Скудная у вас земля. У вас ложиться — только помирать. Здесь должны меня прикопать, на родных огородах, здесь я воскресну! — И он торопливо принялся стаскивать майку.

Мальчик лет десяти бухнулся на колени рядом со старухой, вытащил из кармана самодельный, вырезанный из картона складень, развернул и угнездил в бетонных обломках. Внутри каждой половины помещалась новенькая, не оскверненная прикосновением пальцев иконка с лицом Трашбога. Обметанными болячками губами мальчик бормотал молитвы и целовал складень.

А благословленные тесною толпой, нагие и счастливые, шли мимо. Первые уже выходили из Клеток через каменную арку. И голоса их, безустально повторявшие несколько строк, набирали силу. И Генрих… Нет, не Генрих Одд перворожденный, а тот, второй, проросший сквозь его разум как мощный сорняк (или как невиданное древо) вдруг потянулся к идущим, и великая любовь переполнила его. Он увидел не жалкие тела, а несбывшиеся жизни уходящих, их угасшую любовь, их убитую способность создавать, все не построенные ими дома, невыращенные деревья, ненаписанные книги, нерожденных детей, неспетые песни. Все это ореолом окружило толпу, и Генриху невыносимо захотелось быть среди идущих, потому что он понял: все еще может сбыться.

Он спешно сбросил свой черный костюм и упал на колени. Струя аэрозоля ударила ему в лицо. На секунду он оглох и ослеп, а потом почувствовал внезапную легкость во всем теле. Он поднялся и пошел. Рядом с Генрихом очутилась девочка лет пятнадцати с худыми острыми плечами и едва обозначившейся грудью. Светлые волосы на висках торчали ежиком, отрастая после посещения мены, зато сзади длинные пряди спускались почти до талии, ветер трепал их, и они плескали Генриху в лицо. Он положил руку девушке на плечо. Рядом с ним шла Золушка, так и не ставшая принцессой. Как тысячи других до нее.

"И воскреснет новая плоть, Которая воистину есть дух…"

тянули уже изрядно охрипшие голоса.

— Мы уснем и будем долго-долго спать, — прошептала девушка счастливым шепотом.

— "Какие сны в траншейном сне приснятся,

Когда покров чувств огородных снят?" — отвечал Генрих.

Эти слова его отрезвили. Чувство восторженности мигом пропало. Возможно, просто кончилось действие аэрозоля, хотя остальные шагали вперед по-прежнему и восторженно горланили один-единственный куплет.

"Ведь я не жмых", — подумал Генрих, и ему сделалось жутко.

Он огляделся. Колонна давно уже покинула Клетки, и теперь люди шли по черной жирной земле. Земля пахла мазутом, и в ней ничего не произрастало ни травинки, ни деревца. По бокам колонны шагали люди в красных куртках со штыковыми лопатами в руках. Генрих попытался отделиться от толпы, но парень в красной куртке толкнул его назад. Бизер рванулся вновь, но получил удар в лицо. Его отбросило в гущу обнаженных тел. Множество вялых бескостных рук облепило его.

— "…новая плоть…" — пели раскрытые в судороге рты.

Генрих вновь стал выбираться из толпы. Ему казалось, что он движется в клейкой аморфной массе. Тела вокруг были потные и липкие, каждое прикосновение обжигало кожу. Наконец Генрих оказался в хвосте колонны. И в этот момент люди остановились. Впереди расстилалось поле черной земли. Вдали грядою тянулись серые холмы. А еще дальше Генриху почудилось пятно яркой зелени. Но он не мог разглядеть, что это.

Старый бульдозер, неведомо когда созданный, кряхтя и фыркая, как живой старик, рыл Траншею. Парни в красных куртках выстроились полукругом и наблюдали за жмыхами, опираясь на лопаты, кто, как на посох, а кто, как на шпагу. Жмыхи продолжали петь нестройно и много тише. Былая радость и воодушевление ослабели. То там, то здесь голоса стихали, и люди, обессилевшие, опускались на землю.

— В траншею! — приказал один из копателей и махнул лопатой, как жезлом.

Те, кто могли еще двигаться, пошли и поползли к траншее.

— Наш отец принимает нас к себе… — прошептала девушка и, вытянув руки, двинулась вперед, как слепая.

Какой-то огромный мужчина с взъерошенными волосами и бесцветными глазами навыкате расталкивал других и лез вперед, а те, кто ослабел, цеплялись за него, и он волочил их к яме. Генрих отчаянно сопротивлялся потоку, и вокруг него образовался человеческий водоворот. Невероятно, но он сумел устоять под напором толпы. Наконец основная масса жмыхов очутилась в яме, сделалось много свободнее, и Генрих перевел дыхание. Несколько жмыхов еще ползли, из последних сил пытаясь добраться до Траншеи. Остальные лежали неподвижно, и только судороги сотрясали их тела.

— "Прогнило что-то в наших огородах", — пробормотал Генрих, озираясь.

Тут он заметил, что один из копателей, держа лопату наперевес, приближается к нему. Генрих попятился, затем повернулся и бросился бежать. Парень помчался за ним. Еще трое устремились следом. Генрих обернулся. Краснокурточник был почти рядом.

— "Пусть огородник встретит смерть смеясь! Бояться низко!"

Копатель взмахнул лопатой. Генрих резко ушел в сторону, перехватил черенок и крутанул, лопата будто сама собой грохнула по лбу своего владельца. Копатель растянулся на земле. А бизер швырнул трофейную лопату в грудь ближайшему преследователю, как копье. Но к бизеру уж полукругом подступали человек десять. Генрих даже не пытался удрать, он решил принять бой, хотя шансов победить не было. Никогда прежде он не вел себя так безрассудно.

— Сюда! — раздался голос с неба.

Генрих вскинул голову. Прямо на него падал серебристый аэрокар. Боковая дверца услужливо распахнулась. Генрих подпрыгнул и ухватился руками за борт. Машину сильно качнуло. Надсадно взревели нагнетатели.

— Скорее забирайся! — услышал Генрих приказ Ядвиги.

Он попытался перехватиться руками выше, но пальцы соскользнули с гладкого пластика, и бизер повис на одной руке. Внизу, прямо под его босыми пятками, мелькнули запрокинутые лица копателей и вскинутые вверх пики лопат. Несмотря на сильную болтанку, Генрих сделал отчаянное усилие, подтянулся на одной руке и ухватился за борт повыше. Еще мгновение, и он очутился бы кабине. Но кто-то из копателей швырнул лопату, как копье, корпус машины дрогнул, и она стала заваливаться на один борт. Засипел поврежденный нагнетатель. Аэро пролетел еще метров пятьдесят и врезался прямо в Траншею. Генриха отбросило в сторону, щекой он напоролся на острый камень и потерял сознание. Очнувшись, увидел, что лежит рядом с вышвырнутым из земли жмыхом. Жмых, недели три как прикопанный, успел изрядно опухнуть. В двух шагах валялся еще один — с оторванной рукой.

Генрих провел рукой по лицу, болезненно вздрогнул и недоуменно уставился на испачканные кровью пальцы.

— Бежим! — крикнула Ядвига, выбираясь из-под лежащего на боку аэрокара и пытаясь оправить лопнувшее платье. — Через минуту они будут здесь, — она кивнула на бегущих вдоль Траншеи копателей.

— Эти люди хотели воскреснуть. Так почему же они не встают? Может, им только этого и хотелось — лежать в земле и гнить, а? Что же вы разлеглись?! Встаньте! — Генрих с ожесточением схватил ближайшего жмыха за плечи и встряхнул, как мешок с картошкой.

Тот конвульсивно дернулся, встал на четвереньки и пополз. На плече его дымилось, исчезая, алое пятно, оставленное Генриховой ладонью.

— Пошел! — яростно завопил Генрих и хлопнул в ладоши.

Жмых вскочил на ноги, распрямился и, растопырив руки, двинулся на копателей. Те уже были в нескольких шагах, но при виде воскресшего жмыха попятились, выставив вперед лопаты. Генрих поднял второго жмыха и пихнул его ладонью в спину. И когда этот второй, без руки, с разбитым в кашу лицом, шатаясь, пошел на краснокурточников, копатели не выдержали, повернулись, как по команде, и бросились бежать, показывая удивительные результаты бега по пересеченной местности.

Они не видели, как воскресшие жмыхи ослабели и вновь полегли на землю.

Глава 16. САД.

Ядвига привела Генриха в сад. Сад был огромен, ветви деревьев подпирали небо. Одним боком Сад теснил огороды, другим — Большие помойки, и Траншея черной лентой замыкала его в кольцо.

Шел слух, что в сад Ядвиги чужаку не войти, хоть лбом бейся. Будто, невидимый, стоит трехметровый забор, весь увитый проволочной колючкой. Бывало огородники, на яблоки позарившись, — а мимо чужого огородникам тяжело ходить, чтоб не утащить к себе — пытались невидимую ограду одолеть, но всякий раз возвращались ни с чем, демонстрировали соседям синяки и кровавые ссадины.

Через Траншею был перекинут узкий мосток. Прежде, чем ступить на мост, Ядвига крепко взяла Генриха за руку.

Несмотря на синяки и ссадины, полученные в драке и после падения с аэрокара, бизер все равно оставался красавцем. Не потому, что природа одарила его исключительной внешностью, а потому, что жил он иной, не огородной жизнью, и с детства заботился о том, чтобы тело росло красивым и сильным. Загорелая кожа обтягивала сильные тренированные мышцы. Гордо посаженная голова. Красиво развернутые плечи.

Ядвига не утерпела и погладила Генрихово плечо.

— Один ты ни за что на ту сторону не перейдешь, — предупредила она.

И они шагнули на мост. Черная лента внизу колыхнулась. Что-то кольнуло Генриха под ребра, и он глянул вниз. Ему казалось, что он видит протянутые сквозь толщу земли руки и раскрытые в беззвучном крике рты.

"Они ждут меня", — мелькнуло в голове Генриха.

Но тут мост кончился, и они вступили в Сад. Снаружи казалось, что в тени деревьев сумрачно и сыро. А на самом деле сквозь яблоневые кроны повсюду просвечивало солнце, в теплом и душистом воздухе звенели пчелы. Ядвига вывела Генриха на поляну. Здесь посреди сочной травы чернел не заросший квадрат земли. Похоже было, что копали давно: земля успела подернуться серым налетом, будто поседела от старости.

— "Черный квадрат" бессмертен? — с улыбкой спросил Генрих хозяйку сада.

Но она не стала улыбаться в ответ.

— Пойдем скорее, лучше здесь не стоять, — сказала она.

— Не для отдыха это место, — заметил Генрих.

— Да, яблоневый остров не для всех, — согласилась Ядвига. — Сад я посадила очень-очень давно. Деревья должны были впитать всю отраву, всю мерзость, все отходы нашей земли, но… — она замолчала, не договорив.

— "Очень-очень давно" — это когда? — Генрих оглядел стройную Ядвигину фигуру.

Хозяйка не ответила. На вид ей было лет тридцать, ну может быть чуть-чуть больше. А ноги у нее были стройные и длинные, ну просто совершенство, а не ноги. Нельзя от них оторвать взгляд. Но что же означало это "Очень-очень давно"? Дина тоже говорила о десятках лет… а выглядела девчонкой. Дрянной девчонкой. Но это не важно. Важно, что очень юной.

Между тем тропинка, по которой они шли, незаметно расширилась и превратилась в аллею, в конце которой замаячил дом, обширный и старинный, с колоннами по фасаду и лепным карнизом, густо обвитый плющом. Заходящее солнце отсвечивало красным в многочисленных окнах, и только теперь Генрих понял, что долгий июньский день иссякает. И сразу же бизер ощутил боль и ломоту во всем теле, и невыносимую усталость. Никогда прежде он так не уставал.

Генрих споткнулся и едва не упал. Ядвига поддержала его, явив при этом неженскую силу.

— В этом доме наверняка будет сладко поспать, — пробормотал Генрих.

И представилось ему, как усталое тело погружается в мягкую перину, и тает, тает…

Глава 17. ИВАНУШКИН В ПУТИ

Лаз под Золотой горой казался бесконечным. Ив ободрал ладони и локти, протискиваясь по коридорам за своим щуплым провожатым. Ход петлял, ветвился, порой резко шел вниз. Несколько раз они оказывались в маленьких пещерках. Здесь узкие окошки давали немного света, можно было разглядеть охапки травы по углам, осколки посуды, пустые пластиковые бутылки и мятые пакеты. Пахло сыростью и смертью.

В другом месте провожатый остановился и шепнул:

— Тихо ползи, тут три раза обваливалось.

И вправду, под ладонями чувствовалась рыхлая осыпь. Иванушкин поначалу испугался, а потом вспомнил, что все равно его недели через две прикопают, так что потеряет он всего ничего. Но страха эта мысль не убавила. Почему-то хотелось эти последние дни непременно дожить. Не то, чтобы ожидались особые радости, или какое-то дело оставалось незавершенным. Ничего этого у Иванушкина больше не было. Но все равно жить хотелось.

"А ведь эти несколько дней впереди для меня больше значат, чем вся прошлая жизнь.." — изумился Иванушкин.

Но додумать свою мысль он не успел, потому что провожатый велел ему затаиться и ждать, пока он выход проверит.

— Копатели дежурят, — сообщил мальчонка, возвращаясь. — В горе ночевать придется. Идем, у меня там потайное место имеется.

Они поползли вновь. Через час Иванушкин окончательно выбился из сил. Мальчишка всунул ему в зубы бутылочку, и Ив сосал ее как младенец. Отдышался, и вновь пополз.

Наконец очутились они в крошечной пещерке. Наверх вела врытая в гору железная труба: самодельная жмыховая вентиляция. На земле валялся старый ватник.

"Куда же я все-таки я дел картины? — подумал Иванушкин засыпая. Неужели сжег?"

И приснилось ему, что стоит он у топки крематория, и сует свои холсты в раскрытую светящуюся оранжевым пасть. И картины корчатся в топке, и слой масляной краски пузырится, сворачивается… и все…

Иванушкин проснулся весь мокрый от пота — мальчонка толкал его в бок. Они опять поползли по извилистым галереям Золотой горы.

— Долго еще? — время от времени спрашивал Иванушкин. — Я устал.

— Ползи, — рычал на него мальчишка.

Наконец они выбрались наружу посередине холма. Над их головами возвышался величественный хребет Больших помоек, под ними серел холм, а далее, опоясанный кольцом траншеи, сверкал яркой зеленью Сад. Через черную полосу траншеи был перекинут узенький мосток.

— Как здесь красиво! — вздохнул Иванушкин. — Почему я раньше не приходил сюда?.. Когда был художником…

— Идем, — Лео потянул его за собою. — Я проведу тебя через мост. Без проводника по нему не пройти, иначе огородники шлялись бы в сад почем зря и яблоки крали.

— Зачем я тебе? Ведь я уже почти ничто.

— Хозяйка велела тебя привести, — сказал Лео.

— А ты рисуешь? — спросил Иванушкин.

— Разумеется.

— Это хорошо, что рисуешь… я тоже рисовал… когда-то… Ты только моих ошибок не повторяй, ладно?

Лео презрительно хмыкнул:

— Я — Леонардо. И я — не ты. И жизнь у меня другая.

— Нет, Лео, — Иванушкин тяжело вздохнул. — В огородах жизнь всегда огородная. Разная, может быть. Но огородная.

— Огороды для меня ничто, — мальчик снисходительно рассмеялся. — Я их просто не замечаю. Пусть другие в грядках копаются. Это же смешно, когда есть другой мир: Консерва, Мена, Сад наконец. А вы, старики, к земле привязались, и эта земля вас пожрет.

— Как это? — не понял Иванушкин.

— Ты — жмых, тебе не надо ничего знать.

— Ты злой, Лео, — вздохнул Иванушкин. — Жмыхи по-разному ложатся в землю. Одни вслепую, а другие — все понимая. Я вот понять хочу.

— Ничего тебе не понять. И не старайся. Я тебе притчу расскажу. Мой батя держал кролика, а травы ему на зиму по канавам не рвал и пайкового хлеба жалел — на самогон лишки менял. Так кролик жрал собственное дерьмо. И кролик тоже стал трашем — так бизеры жмыхов называют, но ты этого наверняка не знаешь.

— И вы кролика съели…

— Нет! — зло выкрикнул Лео. — Он им не достался! Кролик уснул. Я принес его сюда, в Траншею и закопал. А теперь… — Лео замолчал на полуслове.

— А теперь?

— Нас Ядвига ждет.

Иванушкин хотел возразить, но не нашел слов. Невыносимая тоска охватила его. Ему хотелось думать и говорить, как Лео. Быть таким же свободным, равнодушным, уверенным в себе. Может быть, тогда бы он не пошел на мену…

— Стоять! — взревел холм позади них.

Ив оборотился. Мишка-Копатель спускался по тропинке, выставив вперед руку со здоровенным полицейским станнером. Солнечный свет яркой струей стекал по корпусу, и Иванушкин не мог оторвать от черного глазка станнера взгляда. Лео с силой дернул огородника за руку, но тот не мог сдвинуться с места. Копатель подошел и с наслаждением ударил Иванушкина по физиономии.

— Так ты и не понял простой вещи: от меня не убежишь! — рявкнул Мишка-Копатель.

Ив от удара почему-то не упал, а лишь качнулся, и кровь хлынула из носа.

— Ты это зря, — заметил он сочувственно, будто пожалел копателя за обязанность быть злобным и бить людей по лицу.

Мишка ударил Иванушкина снова, да с такой силой, что тот, нелепо взмахнув руками, кубарем покатился по склону. Копатель наклонился, глянул вниз… И тут почувствовал, что сам летит, получив подсечку. Холм неожиданно сделался необыкновенно крут, рукам не за что было зацепиться, и Мишаня скатился почти до самой Траншеи. Когда копатель вскочил на ноги, то увидел к своему изумлению, что беглецы благополучно бегут к мосту. Еще несколько минут, и их не догнать! И станнер копатель обронил, пока через голову кувыркался на склоне. Мишаня огляделся, пытаясь отыскать оружие. Но на солнце повсюду что-то блестело — где фольга, где битое стекло. А станнер исчез, будто растворился. Придется на своих двоих догонять беглецов. В обход за ними Копатель никак не успевал. Оставалось одно: бежать прямиком через Траншею. Тут же вспомнилась ему дурацкая сказка о проклятии жмыхов, и о ненависти прикопанных к копателям, но Мишаня всегда плевал на эти россказни, он сбежал вниз и бесстрашно ступил на черную землю. Тут же ноги его провалились по колено. Попытался выбраться, но в лицо брызнули комья сухой земли, и облепленный гнилой кожей кулак, вылетев наружу, аккуратно заехал копателю в глаз. И не увидел он, как поносного цвета аэрокар вынырнул из-за серого хребта и ринулся вниз в гаснущей воздушной струе. Напрасно спешили беглецы к мосту — боковые дверцы открылись, и мощные, будто механические, руки схватили Иванушкина и Лео. Ив тут же покорно исчез внутри машины, а мальчишка сопротивлялся изо все сил, извивался ужом, и чернушникам никак не удавалось затащить его внутрь. Машина начала угрожающе вращаться. Тогда они бросили Лео, и он упал метрах в ста от Траншеи. Леонардо тут же вскочил на ноги и бессильно замахал руками, глядя, как аэрокар растворяется в ярко-синем июньском небе.

Глава 18. ГОСПОДИН БЕТРЕЙ УДИВЛЕН

Мишка-Копатель шел впереди и освещал дорогу вечным фонарем. В тусклом свете немеркнущих сумерек без труда различались силуэты людей и черная лента Траншеи, но Мишаня смотрел лишь на то, что выхватывала полоса белого света. Бетрей шагал рядом, сосредоточенно глядя себе под ноги. Остальные копатели боязливо жались сзади. Мишаня остановился и махнул рукой:

— Вон там, видите, вон они лежат, оба.

Бетрей прищурился, разглядывая скрюченные тела жмыхов.

— Идем! — Бетрей шагнул ближе, а Мишаня, наоборот, попятился. — Ты что, боишься?

— Они вставали, клянусь вечной жизнью Папаши, — губы Мишани побелели. — Вся Траншея шевелилась, как живая. И один стервец заехал мне в глаз. — Копатель тронул пальцем распухщее веко. — Час настал… скоро они встанут… все до единого…

"А ведь завтра годовщина, — противной мутью всплыло в мозгу Бетрея. А что, если и в самом деле…"

На секунду представилось, как толпа полусгнивших существ с белыми горящими глазами шествует по огородам… Куда? Что с ними делать, с этими воскресшими?.. А вдруг… Бетрей почувствовал, как капли холодного пота стекают по спине.

— Ты сам видел, как эта парочка бегала? — Бетрей старался говорить твердым начальственным голосом, но получалось плохо.

— Я — нет, но вот они…

— Кто видел вставших жмыхов? — Бетрей повернулся к Мишаниной свите.

Все молчали, переминаясь с ноги на ногу, и старались держаться поближе к вечному фонарю Мишани.

— Ну я видел, — сказал наконец широкоплечий парень в красной майке. Я видел, как они бегали. Это как раз, когда я гнался за одним жмыхом. Этот репей ползучий решил дать деру с прикопки…

— Дать деру после благословения? — недоверчиво покачал головой Бетрей.

— Ну да, он еще назывался бизером, но огородом от него несло за сотню грядок…

"Так это Одд!" — Бетрей почувствовал, как опухоль в мозгу начала пульсировать от страха.

Каждая новость про этого проклятого Одда могла свести с ума. Оказывается, этот тип еще до того, как насосался донорского интеллекта, был известным художником, картины его шли нарасхват по немыслимым ценам. И зачем, спрашивается, ему понадобилось покупать мозги, если он и так уже был миллионером? Бетрей злился и кусал губы.

— … мы почти догнали его, но тут встали жмыхи и поперли, — продолжал бормотать копатель в красной майке.

"Папаша предсказывал: это случится в мою годовщину…" — думал Бетрей.

Он взял из рук Мишани фонарь, скорым шагом подошел к лежащим жмыхам и осветил лицо ближайшего. Тот лежал, раскинув руки, изо рта его вытекала струйка желтой жидкости, одно веко конвульсивно дергалось.

— В печку, обоих, — приказал Бетрей.

— Да как же… — растерялся Мишаня. — Они же встали. И завтра…

— В печку, — повторил Бетрей, — или ты хочешь, чтобы они сожрали тебя живьем? — он повернулся к остальным. — Куда удрал этот бизер-жмых?

— Хрен его разберет, — сказал один, а второй добавил:

— Они с Ядвигой куда-то вместе смылись.

Значит, Одд в Саду. Чертова баба! Бетрей никогда ей не доверял. И зачем только Папаше понадобилось завещать ей Сад? И если б не яблоки, Бетрей бы давно свернул этой ведьме ее тощую шею.

— Слушай, Мишаня, — вновь обратился к Копателю менамен, — надеюсь хотя бы Иванушкина ты нашел?

Тот потрогал разбитое лицо.

— Почти нашел. Но тут жмыхи зашевелились в траншее…

— Слушай, яблочный мой! — прошипел в ярости Бетрей. — Если этот бизер доберется до своего донора, я тебя первого в траншее прикопаю!

И Мишаня поверил, что это отнюдь не пустая угроза.

Глава 19. УТРО В ДОМЕ ЯДВИГИ.

Генрих проснулся на просторной и пышной кровати. Над его головою клубились розовые облака на плафоне, упитанные амуры, нахально скалясь, волокли в пухлых ручонках гирлянды роз. Генрих перевернулся на бок. У открытого окна в глубоком кресле с чудно свитыми золочеными ручками сидела женщина в белом пушистом халате. Сидела она так по-домашнему уютно, будто уже не один год прожила подле Генриха. И если она сейчас встанет и скинет халат, то окажется нагая. Женщина встала, пушистый халат сугробом лег у ее ног. Гибкое смуглое тело на фоне окна высветилось золотом. Женщина потянулась сладко, до хруста в каждой косточке, и направилась к трюмо с потухшим от времени зеркалом. Женщина уперла руки в бока и повертелась из стороны в сторону. Генрих не мог оторвать глаз от ее по-юному стройного тела.

"И все же в ней есть что-то отталкивающее", — подумал Генрих и отвернулся, сделал вид, что разглядывает спинку кровати с резной собачьей головой. Высунутый язык, отполированный руками до белизны, блестел.

"Чьими руками?" — всплыл тут же вопрос, и Генрих удивился тому, что вопрос этот ему так неприятен.

— У тебя слишком сильная собственная энергетика, — сказала наконец Ядвига. — Зачем тебе понадобился чужой разум?

— А тебе?

Она вздрогнула.

— Ты знаешь?.. Откуда?.. Тебе кто-то сказал, ведь так? — она раздраженно передернула плечами. — Впрочем неважно.

— Я это чувствую. Так зачем?

Она колебалась. Хотела сказать, но боялась. Или тот, другой запрещал? Брови ее мучительно сдвинулись.

— Не обращай на него внимания, ты сильнее, — подтолкнул ее Одд.

— Я сильнее, — подтвердила Ядвига, и губы ее раздвинулись в улыбке, больше похожей на звериный оскал. — Я сильнее, — повторила она, — а ты заткнись. — Генрих понял, что эти слова относятся не к нему. — Сейчас, я знаю, как с ним справиться. — Она включила плеер, но не вставила наушник в ухо, а приложила к затылку. — Теперь он отключится. — Яростная улыбка сползла с ее губ, и женщина перевела дыхание. — Ну, так слушай! Все было сделано по завещанию Папаши. Мне досталась только четверть его разума, как и остальным. Но иногда я думаю, что стоило взять пример с Дины и продать свою четвертушку. Господин Бетрей купил бы. А я бы получила свободу. Но тогда мне пришлось бы расстаться с Садом. А вот это я не могу сделать. Кстати, ты знаешь, где находишься?

Генрих отрицательно покачал головой.

— Ты в Эдеме.

— В земном раю? — Генрих рассмеялся. — Вот уж никогда не подумал, что рай — столь мало привлекательное место.

Ядвига нахмурилась.

— Жаль, что тебе здесь не нравится. Это единственное место, где можно получить бессмертие. Подлинное бессмертие.

— Бессмертие? — он пожал плечами, будто речь шла о какой-то малости. Зачем мне бессмертие? Однажды я был готов отказаться от жизни. От своей кратенькой маленькой жизни, — Генрих улыбнулся через силу. — Признание взамен на признание. — Идет?

Она кивнула.

Он помолчал.

— Я всю жизнь хотел быть художником. Хотел и стал им. И был… Добился известности. Мои картины стоили дорого. Меня хвалили — умеренно, но постоянно. А потом… Потом я решил устроить юбилейную персональную выставку. Готовился. Отбирал картины, и вот наступил день открытия.

Я ходил по залам и чувство наготы не оставляло меня… — Генрих вздохнул. Неужели он отважится рассказать об этом?

Он смотрел на картины и не узнавал их. Покинув мастерскую, они умерли и превратились в муляжи, висящие на фоне светлых равнодушных стен. Генрих ходил от картины к картине и не мог понять, в чем дело. Прежде он так любил их! Горло сжималось от переполнявших его чувств. Он гордился! Он ликовал! А теперь рисунок казался корявым, цвета — жухлыми.

В последние несколько лет он испытывал одни и те же чувства перед открытием выставки. Но вот отворялись двери, толпой валили посетители, поток хвалебной патоки растекался по залу. Картины мгновенно раскупались за сумасшедшие деньги, Генрих жадно вслушивался в щедрые похвалы, и это на время унимало тревогу. Как будто он принимал болеутоляющее. Порой Генриху казалось, что он слишком требователен к себе, а картины на самом деле прекрасны, но тут же начинал подозревать во всеобщем восторге подлый обман: некто пытается не допустить его к чему-то главному. Но к чему?..

— Вы художник?

Человек в просторном белом костюме смотрел сочувственно. Темные, с мутью, глаза, печально опущенные уголки рта незнакомца — все говорило о том, что человек этот слишком много пил и еще больше — думал.

— Да, я автор. А вы?

Человек не представился. Только вздохнул.

— Все это неплохо, красиво. Приятно. Только… — он снова многозначительно вздохнул. — Это не для вечности.

Генриху показалось, что голос прозвучал внутри него. То, что он давно подозревал, наконец произнесли вслух. Было больно, будто лезвием полоснули по живому. Генрих покачнулся и ухватился рукою за стену.

— Но мои картины покупают, меня хвалят! — Генрих схватил солидный искусствоведческий журнал, как кислородную подушку, и протянул человеку в белом.

Незнакомец пожал плечами и, не сказав больше ни слова, направился к выходу, печально оглядывая стены, на которых висели мертвые вычурные картины, восхищавшие других людей.

Генрих отшвырнул журнал и бросился за незнакомцем из галереи. Низкое зимнее солнце на минуту показалось ненастоящим. И город — ненастоящий, дома вокруг — задник декорации из пластика и картона. А люди — просто роботы, куклы. Вот идут две куколки и несут в крашеных коготках одинаковые сумки с картиной Генриха Одда. Право печатать эту картину на сумках, трусиках и майках стоит полмиллиона. Прежде эта картина ему даже нравилась… Но трусы и майки не для вечности. Вечность отгорожена от мира высокой стеной, и Генрих стоит у ее основания, и прикладывает ухо к холодному камню. Смутно слышен далекий рокот. Там, в вечности холодно и одиноко. Но все равно Генрих хочет, чтобы стена рухнула.

Как хорошо было бы остаться в сладкой и привычной жизни. Работать без напряжения, скользить по поверхности, наслаждаться успехом, не думать о мелочах. В конце концов этот тип с грустными глазами пропойцы мог ошибаться, и Генрих Одд все же останется в вечности. Генрих громко ненатурально расхохотался. Идиот! Одно слово поставило все на свои места. Остаются в истории. А в вечности живут. Хроникер Холиншед остался в прошлом, а великий Шекспир, превративший его унылые хроники в сгустки жизни, пребывает в вечности.

К черту, к черту, к черту все! Что такое талант? Разве это заслуга человека? Это просто игра природы, комбинация генов, усмешка Бога. Это выигрыш в кости, и порой не самым достойным выпадает удача. Поступок — вот личная заслуга человека. Трудоупорство и стремление к цели — все это пропитано человечьим, п/отом неудач и слезами бессилия. Но грош всему этому цена, если Господь не так бросил кости.

Сцена повернулась, сменились декорации. Исчезли улицы, залитые зимним солнцем. Явилась мастерская, заставленная мерзкими картинами и чистыми неиспорченными холстами. Раскрытый этюдник, палитра с засохшими красками, бочонок, плотно набитый кистями. Наступила ночь. Ночь, когда никого нет рядом, когда свет и тени меняются местами, ты становишься слабым, а беды огромными, и в тишине звучит одна фраза: "Это не для вечности!"

Генрих держал бокал, и в нем искрилась, будто живая, зеленоватая жидкость. У Генриха немного кружилась голова. Но это бывает, когда отрываешься от земли и летишь в пустоту.

— "Есть влага в кубке", — прошептал Генрих и осушил бокал.

Жидкость с терпким острым запахом невысохших картин. Генрих ожидал боли, но поначалу ощутил лишь тошноту. Потом — приступ страха. Он понял, что не хочет умирать. Просто надо было что-то сделать, чтобы заглушить фразу о вечности, непрерывно звучащую в мозгу.

Комната начала медленно раскачиваться. Потом быстрее… Еще быстрее… Она разгонялась, как огромные качели. Генрих взмахнул руками и заскользил по полу, ударился лицом о подрамник картины, и его отшвырнуло к окну. Тело беспомощно задергалось, острый крюк внутри разрывал пищевод и желудок, норовя добраться до сердца. Нет, нет, он будет жить! Пусть серостью, дрянью, но жить! И он полз… к телефону. Позвать кого-то… Тело уже умерло, и он волок его одним усилием воли. Одеревеневшие пальцы с трудом нажали на кнопки…

Темнота длилась мгновение. А потом явилась комната в два окна с матовым экраном. Зеленоватые простыни и подушки, и огромная приборная панель подсказали Генриху, что он в больнице. Дверь медленно отъехала в сторону, вошел человек в зеленом халате, уже старый, но мнящий себя молодым, и улыбнулся Генриху лиловыми губами.

— С возвращением, — сказал врач, мельком глянул на экран и что-то отрегулировал на приборной панели.

— Откуда? — одними губам спросил Генрих.

— С того света, естественно. Тебя едва откачали. Ты выпил растворитель для красок, — старик придвинул стул и сел рядом с Генрихом. — Ты что-нибудь помнишь?

— Вечность.

— Это понятно. Ты побывал за чертой. Чтобы тебя вернуть, мне пришлось заказать пятимодульный блок в фирме "Сотвори гения", — Генрих дернулся и попытался подняться, но не смог. — Не волнуйся, через две-три недели твой собственный мозг начнет восстанавливаться. Мы часто используем этот метод в подобных случаях. К тому же я потребовал, чтобы мне был предоставлен интеллект художника.

— Я… я не давал согласия… — с трудом выдавил Генрих, испытывая к своей собственной плоти внезапное отвращение.

— А оно и не нужно, — отвечал врач со странной усмешкой. — Ведь я твой отец, и я подписал все бумаги.

— Я тебя не помню.

— Не сомневаюсь. А что ты помнишь вообще?

Генрих нахмурился.

— Двор… грязный… железные баки для мусора. Закат. Отсвет красного в окне. Я рисую на какой-то картонке. И у меня нет красного кадмия… вот обида…

Генрих замолчал и закрыл глаза — даже малое усилие его утомляло. И тут он явственно увидел картину. Она была уже написана, но краски еще не высохли и сверкали свежо и ярко.

"Это не для вечности", — услышал Генрих будто издалека ласково-сожалеющий голос.

— Нет, ошибаетесь, это как раз для нее, — прошептал Генрих.

Ибо там, на картине, была вечность. Просто глаза, просто лицо, свет, падающий сбоку, и золотой блик на щеке, и слабая улыбка на губах. И вечность.

Это была его картина, но Генрих никогда не писал ее — в этом он мог поклясться…

— Это была моя картина, но я никогда не писал ее, клянусь, — закончил свой рассказ Генрих.

— Опять картины, — раздраженно воскликнула Ядвига. — В Консерве все просто помешались на живописи. Ирочке кажется, что она исполняет завещание. Да, Папаша велел написать ей картину Воскрешения. Но это было самое слабое место в завещании. Слишком сложное решение. И значит — в чем-то искусственное, и потому — ложное.

— Чем же сложное? — не согласился Генрих. — Глина или краски — не все ли равно? Главное — какой образ создается.

— По образу и подобию Папаши, — усмехнулась Ядвига.

— Каким он был — ваш Папаша?

Она задумалась.

— Не знаю. Теперь уже трудно восстановить точно. Каждый создал себе его образ. Каждый рассказывает о нем свои байки. И я, как все. А на самом деле… Художник, изобретатель, проходимец, поэт, жулик, гений, авантюрист, идеалист.

— Почти как я, — улыбнулся Генрих. — Он слишком многого желал и слишком часто ошибался. Так расскажи, как было дело.

— Думаешь, твой рассказ стоит моего? — с сомнением спросила Ядвига. Ну ладно, расскажу.

Утро выдалось дождливое, серое. Вязкий туман стлался над огородами. Идти никуда не хотелось. Дина несколько раз пыталась закурить измятую, наполовину высыпавшуюся сигарету, но спички гасли. Дина шагала напрямик через уже расчищенные от леса, но еще не засаженные участки к голой плеши. Папашины сапоги, невозможно огромные, постоянно спадали с ног. А детское пальто не сходилось на груди и почти не грело. Красные обветренные руки чуть ли не по локоть вылезали из рукавов. От холода желтые шершни простуды облепили Динины губы. Дина плакала: от жалости к себе и от обиды на глупый и несправедливый мир.

Ядвига ждала у полуразвалившихся деревянных ворот. Подол ее длинного черного пальто был замызган серой огородной грязью. Дина подошла, прижалась к сестре и заплакала. Ядвига погладила младшенькую по голове, но как-то механически, без сочувствия. Васятка переминался с ноги на ногу и пытался поплотнее запахнуть ватник, на котором не было пуговиц. Подле Васятки стояла старая тележка, а на тележке — сверток, завернутый в старое одеяло. Неестественно длинный и плоский. Неужели ОН теперь такой?

— Почему не на кладбище? — спросила Дина.

— Я решила похоронить его здесь, — заявила Ядвига. — На кладбище опасно. А здесь я могу каждый день наблюдать за могилой.

Васятка зачем-то посмотрел на часы. Как будто время что-то могло значить для замотанного в брезент.

— А у кого завещание? — спросила Дина, отстраняясь.

— У меня, — отвечала Ядвига.

— И кому останется огород? И дом?

— Это неважно, — отозвался Васятка. — Главное, кому достанется это? И он показал металлический баллон с какой-то огромной безобразной приставкой сбоку, оплетенный паутиной проводов. Баллон лежал на тележке рядом с длинным свертком.

— Ну и что из того? Мне его изобретение как прошлогодняя редька, фыркнула Дина.

— Отказываешься от своей доли? — оживилась Ядвига.

— Зачем отказываться! Это уж дудки. А вот продать могу.

— Ирочка идет. Сука… — пробормотала Ядвига. — В такой день и то опаздывает.

Все повернулись. Ирочка шагала к ним размашистым мужским шагом, огромный, до земли, мужской плащ развевался при каждом шаге. За Ирочкой следом трусил Бертиков — молодой коренастый огородник в ватнике и болотных сапогах. Бертиков числился у Ирочки в женихах.

— Он здесь велел себя закопать? — деловито спросил Бертиков и будто невзначай бросил быстрый взгляд на пузатый баллон.

— Именно, — подтвердила Ядвига. — А вокруг велел насадить яблоневый сад.

— Почему не вишневый? — хихикнула Ирочка.

— Вишни в нашем климате плохо растут, — серьезно пояснил Бертиков.

Он шагнул к Дине и, пожав ее красную гусячью ручонку, проговорил, сочувственно:

— Соболезную, бедная моя.

Будто Дина была старшей, а не Ядвига. И Дина внезапно размякла от этих слов, так спелая ягода размокает от густого тумана и, прижавшись к толстому ватнику Бертикова, расплакалась, повторяя сквозь всхлипы: "Как мне плохо, как мне плохо!"

— Успокойся, моя милая, все еще наладится, — Бертиков гладил ее мокрые волосы и в порыве сочувствия сжимал в больших теплых ладонях ее огрубевшие красные руки.

— Хватит реветь, пошли, пока не явился старший огородник! прикрикнула на них Ядвига.

Бертиков с Васяткой взялись за ручки тележки и поволокли ее через грязь. Три сестры шли сзади. Дина мысленно прикидывала, сколько можно запросить за свою долю наследства. Ядвига ломала голову, где взять саженцы яблонь для выполнения папашиного завещания. Может быть, раскидать косточки, пускай пока дички растут? А потом она как-нибудь научится их прививать? Весной наломает в чужих садах веток. Не покупать же осенью на огородном базаре саженцы по диким ценам! Все равно торговцы жульничают, и из саженцев всегда вырастают дички.

У Ирочки был отсутствующий взгляд — Ирочка обдумывала новую картину. На полотне на фоне черного должна разместиться нагое мужское тело равномерно красного цвета с головой Бертикова. Весь вопрос, где взять чистый грунтованный холст? На остальное Ирочке было плевать.

Мужчины скоро выбились из сил, и Ядвиге с Диною пришлось их сменить. А когда повернули с дороги на рыхлое поле, тележку уже волочили впятером. Наконец Ядвига сказала: "Здесь", и похоронная процессия остановилась. Серое небо нависало низко и давило. Ожидался дождь.

Развязали сверок. Под одеялом оказался совершенно голый человек, худой, узкогрудый, без возраста, с мучительно-напряженным выражением лица. Бертиков взял его за руку. Лицо огородника вытянулось, сделалось изумленно-глуповатым.

— А пульс-то есть.

— И должен быть, — отвечала Ядвига.

— Так он что, живой?

— Я же объясняла! — раздраженно воскликнула Ядвига. — Он — жмых.

— Он воскреснет, мы воскресим его! — выкрикнул сын Васятка и почему-то захлопал в ладоши.

— Надо торопиться! — Ядвига вязалась за лопату.

И тут хлынул холодный частый дождь. Капли зашлепали по голому телу. Вода скапливалась в закрытых глазницах, в уголках рта, стекала по щекам. Влажная прядь редких волос на лбу завернулась колечком. Но сам жмых даже не вздрогнул.

— Скорее! — почти истерически выкрикнула Ирочка. — Ему же холодно! — И плотнее закуталась в просторный плащ.

Наконец яму вырыли. Перепачканными в земле руками Ядвига прикрыла лицо жмыху куском полиэтилена.

— Ну что, опускаем?

Все замерли в нерешительности. Васятка жалостливо взглянул на Ядвигу.

— Я его любил, — Васятка всхлипнул. — Как же я буду без него?

Ядвига не ответила, и первой взялась за угол одеяла.

— Лучше бы он просто умер, — проговорила тихо Ирочка. — Нам было бы проще.

Через два часа они сидели в старом домишке Папаши, пили черноплодную брагу, закусывали квашеной капустой и картошкой. В углу распалялась жаром железная печка. Когда закуска кончилась, побежали во двор, надрали морковки с грядки, начистили и принялись жевать. Всех мучил страшный голод. Верно, от страха.

— У Папаши где-то мясные консервы припрятаны. Надо отыскать их и съесть, — предложила Дина.

— Вот он воскреснет, и покажет тебе, как жрать его консервы, пригрозил Васятка.

— Да не воскреснет он, все это чушь! В общем, так, я его сапоги забираю, и машинку счетную, и свитер, — объявила Дина.

— Свитер у меня, не все тебе хапать, дорогуша, — заметил Ирочка.

— Нахалка! Ты стаканы вчера забрала и одеяло теплое! — взвизгнула Дина.

Она вся дрожала от обиды. Опять ее обделили, опять ей ничего не достанется. А она самая младшая, ей вообще шестнадцать, не то, что этим коровам-перестаркам!

— Прекратите! — повысила голос Ядвига и стукнула ладонью по столу. Нам Папаша такое сокровище оставил, а вы из-за какого-то тряпья грызетесь!

— Разум Папаши должен перейти к кому-то одному. Делить его на две части просто варварство, — заявил Васятка.

— На четыре части, — поправила его Ядвига. — Тебе, братец, полагается только четвертушка.

— О чем вы балакаете! — воскликнула Дина. — Разум целый, не целый… Мне нужны теплые колготки и новые сапоги!

— Динуля, яблочная моя, — раздался над ухом бархатный голос Бертикова, — у меня такие трусики есть голландские, да еще кофточка, закачаешься… — Он накрыл ладонью Динину ладошку. — Тебе Папашин разум ни к чему, ты же женщина, в конце концов, и красивая женщина. А я в долгу не останусь.

Дина растаяла от прикосновения этих больших и уверенных рук. Ей хотелось попросить еще куртку и сапоги, но Бертиков смотрел так выразительно, что Дина почему-то уверилась, что куртку и сапоги он подарит ей непременно. Просто так. После.

И Дина кивнула, соглашаясь. И потянулась простудными губами к полным ярко-красным губам Бертикова.

Ядвига уверенным жестом сдвинула пустые стаканы и тарелки, и Васятка водрузил на стол тяжелый баллон. Ядвига взяла плетенку из белых проводов, чем-то похожую на головную повязку, повертела.

— Я первая, — заявила Ядвига, и надела на голову паутинку из проводов.

Несколько секунд она сидела неподвижно, не решаясь повернуть ржавый тумблер на боковой приставке баллона.

— Подумай, Вигуся, прежде чем пить, — вкрадчиво заговорил Бертиков. Разум-то Папашин — мужской. Ну и кем ты станешь после этого?

Ядвига не ответила, резким движением повернула тумблер. Лицо ее секунду оставалось растерянным, а потом помертвело.

Ирочка налила себе полный стакан браги и осушила залпом.

— Ерунда. Я вообще ни во что не верю.

— А пить разум будешь? — живо спросил Бертиков.

— Буду. — Ирочка шагнула к печке и протянула ладони к огню.

— Это великая ошибка, делить разум на четыре части, — вновь вернулся к прежней теме Васятка. Его никто не слушал.

Бертиков, следивший за индикатором на баллоне, щелкнул тумблером и остановил перекачку.

Ядвига несколько секунд сидела неподвижно с закрытыми глазами, потом медленно стащила с головы белую паутину проводов.

— Ну, как? — живо спросил Васятка.

Ядвига беззвучно пожевала губами, скорчила брезгливую гримасу и наконец выдохнула:

— Противно.

Следующая очередь была Дины, но Дина отрицательно мотнула головой, и тогда вперед выдвинулся Бертиков.

— Я вместо нее.

— Облапошил, значит, дурочку, — усмехнулась Ирина.

— Прошу не оскорблять! — ринулась на защиту Бертикова Дина, и глаза ее сверкнули синими огоньками. — У нас соглашение добровольное. И вообще женщине вся эта чушь ни к чему! Творческое начало всегда принадлежало мужчинам.

— Неужто думаешь, что Папаша тебе творческое начало оставил? — Ядвига попыталась рассмеяться, но лицо ее перекосилось от боли.

А Бертиков уже присосался к баллону, и физиономия его под белой сеткой проводов выражала высшую степень блаженства. Ирочка подскочила к столу.

— Следи, чтобы он лишнее не сожрал! — приказала она Ядвиге. — Он такой, он все может слопать!

— Я слежу, — сообщил Васятка. — Потому как моя теперь очередь пить.

— А я, значит, последняя, — Ирочка понимающе скривила губы.

— Тебе самое ценное достанется, — утешил ее брат. — Создать образ воскрешения. Без этого ничего не получится.

— А Бертиков? Что получает он? — встревожилась Ирочка.

— Саму перекачку, — отвечал Васятка, глядя на зеленый столбик индикатора. — То есть технологию.

— Мы все — идиоты! — заявила Ирочка. — А Дина — самая большая кретинка во всех Огородах.

— Опять напали! — вскрикнула Дина. — Бертиков мне обещал…

— Заткнись! — прошипела Ирочка.

— Значит, вы поделили Папашин разум на четыре части, — сказал Одд. Но зачем?

— Так было завещано, — отвечала Ядвига. — И мы все исполнили, как он приказал. Мне достался сад, Бетрею — вместо Дины — Мена, Ирочке — образ воскрешения, а Васятке — наставление жмыхам.

Генрих расхохотался.

— Что с тобой? — Ядвига обидчиво выпятила губы.

— Ничего. Я вдруг подумал: а что если Папаша не умел рисовать? Что тогда? Какой образ воскрешения можно создать?

Глава 20. БЕТРЕЙ ИДЕТ НА ШТУРМ

Четыре аэро с золотыми эмблемами мены опустились на довольно обширную площадку там, где хребты Больших помоек плавно спускались к черной ленте Траншеи. Впереди зеленел Сад, а к Саду вел лишь один узкий мосток. Из первого аэрокара выпрыгнул господин Бетрей, из остальных — копатели. Большинство осталось на площадке, а двое последовали за главным менаменом.

Бетрей подошел к мосту через Траншею и остановился. Не потому что не решался идти дальше, в Сад, а потому что не мог двинуться с места — он как будто уперся в невидимую стену — лицом, грудью, коленями. От непереносимого сопротивления нос и губы его расплющило — как будто он прижался лицом к стеклу.

Копатели за его спиной остановились, ожидая.

Что за черт? Вернее, что за шуточки Ядвиги? Прежде Бетрей мог беспрепятственно заходить в Сад и проводить с собой, кого захочет. Правда, не более двух — каждого надлежало держать за руку. Но тут невидимая стена почему-то не пускала лично его. Его — наследника Папаши!

— В чем дело?! — крикнул Бетрей. — Ядвига, стерва! Пусти!

— Нельзя ли узнать сначала, зачем ты пожаловал? — отвечала хозяйка Сада, появляясь на другой стороне моста. — Годовщину, насколько я помню, праздновать еще рано.

— Я пришел за этим придурочным бизером. — Бетрей отступил и принялся растирать ладонями лицо. — Папаша велел его забрать…

— Представь, и мне Папаша велел его забрать, — насмешливо отвечала Ядвига.

— Быть такого не может! — взъярился Бетрей.

— Это почему же? Думаешь, твоя часть Папашиного разума глупее моей? Не думаю… Особенно если учесть, что тебе досталось Динино наследство, съехидничала Ядвига.

Бетрей стиснул зубы.

— Пусти меня, и спокойно поговорим.

— Ни за что! Мистера Одда ты не получишь. Так что и говорить не о чем.

Он повернулась и исчезла за деревьями. Бетрей яростно навалился на невидимую стену, но не проломил.

Вот сука! Он повернулся и, оттолкнув копателя, что стоял на дороге, зашагал к своему аэрокару с эмблемой мены. Он уже ничего не понимал. Зачем Папаше этот мистер Одд, если Папаша его так боится. Во всяком случае, та часть, что досталась Бетрею, боится безмерно.

"Ты можешь что-нибудь объяснить, дерьмоед? — обратился господин Бетрей к подселенцу. — Или ты и сам ни хрена не понимаешь?!"

Но четвертушка Папашиного разума не отозвалась. Никакой подсказки. Растерянность. Полный коллапс. Ну и что теперь делать прикажете?!

Глава 21. ПЕТЛЯ ТРАНШЕИ.

Зачем он рассказал все это Ядвиге? Зачем? Он испытывал к этой женщине влечение, но отнюдь не доверие, и все же… что-то притягивало в ней, как магнитом. Стремление прикоснуться и тут же отдернуть руку. Ощущение нереальности, подделки. Она не та, за кого себя выдает. Она любит и ненавидит одновременно. Она его союзник, но на время. И он рассказал ей самое потаенное. Будто раскрыл карты перед игрою. А что было потом? Она поцеловала его. Или нет? Он ответил на поцелуй. Была близость. Или нет? Или он вообще ей ничего не рассказывал? Просто поднялся утром и вышел в Сад?

Генрих поднял голову. Деревья протянули над ним свои белые ветви одревесневшие руки жмыхов, выпростанные из земли. Генрих шагнул к ближайшему дереву и коснулся пальцами гладкого ствола. Прикрыл глаза, пытаясь сосредоточиться. Сердце сжалось. Страшно захотелось жить. Он ощутил свою молодость, краткость прошлого и бесконечность дней впереди, которые наступят уже без него. И тело содрогнулась от страха в предчувствии холода, который наполнит руки, ноги, грудную клетку, и доберется до самого сердца. Наконец доберется.

— Я знал, что ты их почувствуешь, — раздался за спиной знакомый голос.

Генрих оглянулся. Леонардо стоял рядом и смотрел на него снизу вверх, как на икону. Генриху стало не по себе от этого взгляда.

— Я видел, как ты поднял жмыхов из траншеи. Я знаю, для чего ты пришел. Ты явился исполнить обещанное и воскресить всех. Мы тебя ждали. Очень долго. Ты будешь нашим богом и дашь нам новую жизнь, я знаю. Это главное занятие огородника — сидеть и ждать бога. И видеть его в каждом, кто намекает, что за спиной у него не рюкзак с овощами, а белые крылья. Но в этот раз я не ошибся. Ты — он!

От этих слов Генрих почувствовал тепло внутри, а на губах сладость, и горячая капля потекла вином, согревая растревоженную душу и пьяня. Предчувствие великого, сплавленного со смертельной опасностью охватило его. Будто завтра битва, а сегодня накануне. Он едва не закричал: "О Боже, не попомни мне грехи!.." И какое-то подобье трона, а следом и венца с зубьями в виде земляничных листьев замаячили в прозрачном воздухе Сада. Он уже хотел сказать: "да", и губы шевельнулись, но тут в мозгу всплыло: "Что ты такое, величья идол?.. В чем смысл и сущность твоего обожествленья?" И этот самый идол вдруг сделался почти осязаем — огромный золоченый истукан с гнилым запахом Клеток. И Генрих вспомнил Клетки, вопль безумной толпы, грязь, безделье и жажду немедленного чуда, вспомнил капризную требовательность и недолговечную истерическую любовь этих людей, и едва не задохнулся от отвращения.

— Нет, Лео, я не спаситель. Ты ошибся.

— Если ты откажешься, они просто сгниют. Ты же видел: они гниют в земле. Нельзя ждать так долго! Это выше всяких сил. Ты только подумай: бизеры называют их трашами. То есть дерьмо, мусор. Стать трашем… Разве такое можно пережить?

Генрих вздрогнул от боли, но все равно отрицательно покачал головой:

— Я художник и бизер. И только. Я не умею воскрешать. Я не знаю, как это делать.

— Ты не бизер, ты наш бог, — повторил Леонардо убежденно. — Хочешь, я тебя нарисую? Хочешь, я молиться тебе буду каждый день? Хочешь?

Генрих хотел возразить, и не смог. Что-то застряло у него в горле, и слова не пошли. В самом деле, зачем он здесь?

Ищет того, второго?

Но не только.

Пришел, чтобы изменить огороды?

Опять не так.

Спасти огороды?

Зачем?

Верно одно: он пришел в огороды.

Но кто он?

Черный квадрат за спиною тянул к себе, как черная бездна. Генрих ощущал, как затылок наливается свинцовой тяжестью. Генрих запрокинул голову. Нигде не видел он деревьев такой высоты.

— Сколько лет жмыхи лежат в земле и ждут? Год? Два десятилетия? спросил Генрих, медленно поворачиваясь и глядя на недостижимые кроны. Если Сад — аккумулятор, то зачем тогда мена? Это бессмысленно.

— Значит, не бессмысленно. Значит, есть мысль, пока скрытая.

— Но не настолько, чтобы ее не понять?

— Не настолько.

— Я не хочу тягаться с меной.

— Ты отказываешься, потому что здесь нет того, второго. Вместе вы бы смогли! Это я во всем виноват! — в отчаянии воскликнул Леонардо. — Я вел его вчера в Сад и потерял. У моста чернушники схватили его. Сейчас он наверняка в их амбаре в Белой усадьбе, как и все кочаны.

— Что?.. — Генрих как будто очнулся. Тряхнул головой.

— О ком ты? Про кого… Ты вел Иванушкина? Да?

— Ну да… — Лео шмыгнул носом. — И чернушники его схватили. Они все время воруют огородников и тайком у них интеллект откачивают. А потом тела выкидывают, где попало. Все равно в Траншею их не прикопают, потому как за прикопку не плачено. Многие, конечно, находят тела, и сами копателям за прикопку платят. То есть сами идут на мену и за себя, и за того, кого выпотрошили чернушники, платят. Но это получается, что на мену ты ради Траншеи ходил. Потому как многих только на два сеанса и хватает. Я не понимаю…

— Погоди! Иванушкин — жмых. Что с него можно откачать?

— Значит, еще не жмых, раз чернушникам понадобился.

— А мы можем его выкупить? — спросил Генрих.

Лео с сомнением покачал головой:

— Нам его вряд ли отдадут. Но идем со мной…

Он взял Генриха за руку и повел за собою. Они обогнули дом. Лео толкнул обитую железом дверь, ведущую в подвал.

— Здесь, — сказал он тихо.

Они спустились по каменным ступеням. Внутри был какой-то хлам. Мутное стекло крошечного оконца огромный паук заплел своей ловчей сетью. Повсюду обломки, пыль, лишь в центре помещения монументом громоздился старый деревянный стол с выгнутыми толстенными ногами. Лео вытащил из дальнего угла сундук, поднял крышку. Внутри деревянного чрева лежал длинный потемневший цилиндр, оплетенный проводами. На связке разноцветных проводков болтался странный венец. Генрих сразу понял, что это венец вовсе, а шлем. Шлем для перекачки.

— Это самый первый прибор, — сказал Лео. — Опытный экземпляр. Папашино изобретение. С его помощью Ядвига, Бетрей, Футурова и Трашбог получили свои доли.

— Мы должны спасти Иванушкина, — проговорил Генрих. — Чего бы нам это не стоило. Где Ядвига?

— В доме, наверное.

— Идем к ней и все расскажем.

Лео замотал головой:

— Она меня убьет.

— Все равно идем!

Глава 22. ШТУРМ БЕЛОЙ УСАДЬБЫ.

— Иванушкин? — переспросил Хреб.

— Да, Иванушкин с двести седьмого огорода, — кивнул Мишка-Копатель.

— Слышал про такого, — хозяин Белой усадьбы смотрел куда-то мимо копателя и вертел в руках пластиковый стакан с мены. — Им почему-то в последнее время многие интересуются.

Мишаня нахмурился:

— Слушай, Хреб, мы с тобой не первый год вместе копаем. Мена без усадьбы не прорастет, усадьба без мены завянет. Вспомни, сколько опивок мы через вас перекачали.

— Опивками ныне один сброд интересуется, — отвечал равнодушно Хреб. Бизеры покупают лишь первоклассный материал.

— Модули только для мены! — воскликнул Мишаня, выказывая себя даже здесь патриотом мены.

Выкрикнул и замолчал, потому что впервые за весь разговор Хреб удостоил его взгляда.

— Хорошо, сколько кожурок ты хочешь? — спросил Мишаня, сдаваясь.

— Сотню пустых цилиндров, — сладко раздвинув губы в улыбке, отвечал Хреб. — Ведь мена стоит дороже. Так?

— Сто кожурок? — переспросил Мишка-Копатель, морщась, будто куснул ревеня. — А если я откажусь?

— Заплатят другие.

— Кто?

— Не глупи, Мишаня, неужели ты думаешь, что я скажу?

— Можешь сказать, — неожиданно прозвучал низкий женский голос.

Боковая дверь в приемную распахнулась, пропуская стройную смуглую женщину. Темные, чуть косо прорезанные глаза смотрели насмешливо.

— Мадам Ядвига! — Мишаня невольно привстал. — А вам-то зачем Иванушкин?

— Разве я задавала этот вопрос тебе? — Она уселась в кресло напротив и закинула ногу на ногу.

Стройные у нее ноги — просто глаз не оторвать. Мишаня покорно снес оплеуху и даже осклабился в улыбке.

— А чем будете расплачиваться, мадам Ядвига? Молодильными яблоками? поинтересовался копатель.

— Может, и так. А чем расплатишься ты? Своей коллекцией пустых консервных банок?

Хреб нахмурился. Ему не нравилась эта перебранка. Что-то не так. Но вот что — он пока не мог понять. А ведь он всегда все понимал с первого слова.

Копатель на слова Ядвиги обиделся:

— Узнаю этот тон! Сколько презрения! Много лет назад точно таким же тоном вы предрекали, что мена вскоре сгинет, потому что кончатся мозги у наших огородников. А что вышло? Мена по-прежнему процветает, огородники к нам идут и идут. В другой стране хреновой все бы давно иссякло, остались бы одни жмыхи. А у нас это будет длиться бесконечно.

Возразить в ответ на столь пламенную речь мадам Ядвига не успела — в приемную ворвался чернушник с перекошенным белым лицом.

— Они идут! — вопил чернушник. — Идут! Спасите! — и повалился в ноги Хребу, как жмых в Траншею.

Вот она, подлянка — сообразил Хреб и вскочил.

— Жмыхи, — бормотал чернушник. — Они повсюду. На стены лезут, а их сбивают. Их сбивают, а они лезут.

Теперь они услышали, что снаружи доносится негромкое потрескивание: это чернушники палили из автоматов.

— Я же говорил — годовщина! — заорал Мишаня.

Но Хреб не стал его слушать и кинулся вон из комнаты.

Во дворе Белой усадьбы царил хаос. На стенах парни в красных штанах и черных куртках палили из автоматов, равномерно поливая огнем площадь за стенами. Но все равно часть жмыхов успела взять препятствие. Теперь охранники орудовали автоматами, как дубинами, пытаясь отбиться от атакующих, а они упорно лезли на чернушников, вырывали оружие из рук, хватали за одежду, душили. Пахло паленым мясом: жмыхи, не обращая внимания на боль, хватались за раскаленные стволы автоматов. А жмыхи все прибывали, нелепыми прыжками спускались по лестницам по двор, висли на охранниках штук по пять, по шесть, — будто огромные белые слизни.

При виде этой картины Хреб оторопел.

— Вот он! — вдруг заорал Мишаня и сильно толкнул Хреба в бок.

Хреб обернулся. Два человека бежали по двору, оба явно не из компании чернушников — один подросток в ватнике и ушастой шапке, другой — в клетчатой рубахе и брезентовых брюках.

— Амбар разорили! Кочаны удирают! — завопил не своим голосом Хреб, и хотел кинуться наперерез бегущим, но трое жмыхов повисли на нем и повалили на землю.

Мишаня оказался ловчее. Увернувшись от неповоротливых белых доходяг, вялых, как овощи весной, он в три прыжка очутился возле беглецов. Человек в клетчатой рубашке обернулся, и копатель узнал Иванушкина. Только тот почему-то переменился: уж больно быстр он был в движениях, да и взгляд…

— Ты! — выдохнул копатель.

— Я, — отвечал беглец и прямохонько засадил Мишане в поврежденный жмыхом глаз.

Копатель рухнул, но, падая, успел ухватить мальчишку за ворот ватника, и подмял Ядвигиного пажа под себя. А сверху грудой навалились жмыхи, так, что копатель пошевелиться не мог, не то, что встать.

— Лео! — заорал в ужасе Иванушкин.

— Беги! — донеслось в ответ.

Но голос шел не из-под груды копошащихся тел, а откуда-то извне. Ив хотел противиться приказу, хотел остаться, раскидать мерзкую кучу и вытащить на свет Леонардо, и спасти, но кто-то другой заставил его против воли повернуться, потом сделать шаг, второй, третий… Иванушкин пошел, потом побежал, все быстрее, быстрее. Какой-то чернушник попытался схватить его — он увернулся. Расталкивая ползущих жмыхов, наступая на их скользкие вялые тела, взбежал на стену. И не задерживаясь, сиганул вниз. Ему казалось, что он сейчас умрет.

Но он не умер.

— Генрих, очнись! Очнись! — Ядвига трясла бизера за плечо, и наконец видение — двор, чернушники и жмыхи — пропало.

Одд сидел в кабине своего синего аэрокара, положив руки на пульт управления. Пальцы онемели также, как и все тело. Пот крупными каплями стекал по лицу, а в груди было холодно, будто Генрих проглотил кусок льда.

— Все получилось! — возбужденно воскликнула Ядвига. — Жмыхи захватили усадьбу, Иванушкин с нами.

Краем глаза Генрих заметил, как Ядвига втащила худощавую фигуру в клетчатой рубашке на заднее сиденье, а сама уселась рядом с Генрихом. Одд с трудом поднял руку и отер лоб. Кусок льда в груди все разрастался.

— Где Леонардо? — спросил он наконец.

— Лео остался в усадьбе, мы ничего не могли сделать, — ответила Ядвига и сама нажала кнопку подъема.

Тихо запели нагнетатели, и аэрокар стал набирать высоту.

— Мы должны вернуться, — прошептал Генрих, понимая, что это невозможно.

Иванушкин на заднем сиденье плакал.

Аэро мчался все быстрее и быстрее. Белая усадьба исчезла. Огороды внизу казались полегшей после дождя ботвой.

— Что это? — Ядвига ткнула пальцем в экран бортового компа — указуя на яркую зеленую точку.

— Погоня, — ответил Генрих и рванул руль высоты.

Земля тут же исчезла, осталось одно небо. Синее, без единого облачко, разрезанное надвое инверсионным следом настоящего лайнера.

— Что ты делаешь! — ахнула Ядвига.

Генрих не ответил. Его аэро набирал и набирал высоту. Желто-коричневый аэрокар чернушников болтался внизу, точно под ними.

— Нагнетатели не выдержат! — заорала Ядвига.

Генрих лишь пожал плечами. И вдруг бросил машину вниз. Вращаясь, она падала, по-прежнему уставившись носом в небо. Пассажиров вдавило в кресла. Компенсаторы тихо всхлипнули — они и так работали на максимуме. Тревожно запел зуммер, предупреждая об опасности.

— Ты что, себя Эрихом Хартманном вообразил, бизер хренов! — взъярилась Ядвига.

Они все падали.

— Я — Уилл Шекспир, — отвечал Генрих. — Хочу немного полетать.

Всем казалось, что они вот-вот врежутся в летучку чернушников. Генрих перевел режим нагнетателей на максимум и разом ударил по всем четырем кнопкам, заблокировав при этом как спуск, так и набор высоты. Темно-синий аэро выплюнул вниз четыре снопа ослепительного пламени. Кабина наполнилось визгом сирены — казалось, машина сходит с ума от страха. Генрих стал медленно поднимать машину. А под ним, стремительно теряя высоту, корчился в языках пламени аэрокар чернушников. Во все стороны летели куски обшивки. Цилиндр нагнетателя, как ракета, вдруг выстрелил в небо и понесся, будто в погоню, за синим аэро.

— Опять! — крикнула Ядвига, заметив зеленую точку на экране.

И Генрих заметил. Он швырнул машину вправо, и нагнетатель, рассыпая оранжевые искры, пролетел мимо в каких-нибудь паре метров и взорвался.

— Клянусь огородами, ты отлично летаешь, Уилл Шекспир! — рассмеялась Ядвига.

— Мне тоже понравилось, — отвечал Генрих после паузы.

Глава 23. ШУСТРЯК НАСЫЩАЕТСЯ.

Было утро накануне годовщины. Огороды в этот день живут ожиданием, молясь, надеясь и не веря до конца. Никогда не веря до конца. Ночью, когда небо над Садом озаряется бледным лимонным светом, надежда теплым паром поднимается над огородами. В эту ночь нельзя закрывать парники пленкой, нельзя поливать и окучивать овощи. В эту ночь жмыхи ворочаются в Траншее и плачут настоящими человечьими слезами, вспоминая прежнюю жизнь. Огородники — те, кто помоложе или вовсе ребятня, ходят смотреть, как из земли начинают бить фонтанчики мутной влаги, и на несколько часов на месте земляной петли является водная, сверкающая. Вода оберегает сад до утра, до той минуты, когда первые лучи окрасят розовым хребты Больших помоек. Тогда слезы иссякнут, испарится надежда, и начнется новый год ожидания.

Шустряк всегда пренебрегал условностями огородной жизни. О том, что нынешний день — канун годовщины, он вспомнил мимоходом, когда не увидел обычной очереди перед входом на мену, а затем узрел табличку: "Забора модулей нет". Забора не бывало только два дня в году: накануне и после ночи Папашиной прикопки. Вспомнив о знаменательной дате, Шустряк нисколько не осветлился душою, как положено истинному огороднику, а лишь подумал, что сегодня ему будет проще исполнить задуманное.

В заборной возилась одна уборщица. Она отирала мокрой тряпкой кресла и столы, стараясь при этом не касаться огромной золотистой панели.

— Странно ты как-то вокруг нашей матушки-кормилицы ходишь, — хмыкнул Шустряк, разглядывая уборщицу, здоровую и по-свекольному краснощекую девицу лет двадцати пяти.

— Говорят, если три раза вокруг панели обойти, то замуж ни за что не выйдешь. Вот я к ней с разных сторон захожу, чтобы круга не делать, засмущавшись, призналась уборщица.

— А замуж охота? — подмигнул ей Шустряк.

— Кому ж не охота! Особенно за менамена.

— Ладно, иди, — Шустряк милостиво хлопнул ее по заднице. — Сегодня праздник, грех работать.

Едва уборщица затворила дверь, как Шустряк уселся в кресло и включил энергию на панели. Ловкие пальцы оператора автоматически нащупали нужное гнездо и вставили металлический баллончик. Другой рукой Шустряк надвинул на голову экранирующий шлем и крикнул:

— Перекачка! Два модуля inside!

Будто каменная стена грохнулась на него сверху. Воздух исчез, свет исчез, и даже собственное тело исчезло. Тело исчезло! Смерть? Он верил и не верил… Почему-то явственно представилась женщина, смуглая, худощавая, с чуть косо прорезанными глазами. Она строго грозила пальцем и звала за собой, будто Шустряк был вовсе не Шустряк, а…

— Ядвига! — крикнул он и очнулся.

Шустряк сидел неподвижно и растерянно моргал. Что же он выпил за те несколько минут, пока длилась перекачка? Если Хреб отдал ему, как и обещал, два модуля Иванушкинского мозга, то Шустряку должны были достаться самые тайные уголки души несчастного огородника: память о самых сладких и самых страшных минутах, и мучительная страсть к Дине, и светлая любовь к живописи. Страсть к живописи правда присутствовала, но видения, что роились в мозгу, мало походили на ту картину, которую написал во дворике Консервы Генрих Одд. И еще Шустряк теперь испытывал странное чувство к Ядвиге, сходное с поклонением. Этого еще не хватало!

И тут в памяти Шустряка внезапно всплыло, как ползут они с Лео в сумерках по соседской клубничной грядке, рвут ягоды, запихивают в рот и спешно жуют. Теплый сок течет по губам. Да, да, это было! Так же, как и бегство с огорода, и лай разъяренной собачонки, и вопли соседа. Только видел все это Шустряк не своими глазами, а глазами Лео…

Лео!

Шустряк сунул руку в гнездо и извлек блестящий цилиндрик. Ни нарезки на нем, ни кода. Ничего. Но это был Леонардо. Нет сомнения — он!

"Ни за что на мену не пойду. Ни как ты менаменом, ни как батя наш засохший — мозги по банкам разливать," — раздался в ушах голос брата.

Шустряк отер лоб и огляделся. В заборной по-прежнему не было ни души. Голос Леонардо звучал только в мозгу Шустряка.

"Мерзкая у тебя работа, братик! — продолжал рассуждать Лео. — На пиявок батрачишь. Бизерам для карьеры, огородным — для услады. Только многие от такой услады с ума сходят…"

Лео, Лео, что же делать?!

Шустряк вскочил. Первым желанием было бежать в Сад, к Ядвиге, кинуться в ноги и просить прощения.

"Она простит непременно!" — кричал в его мозгу голос Лео.

Кого простит? За что? Шустряк бросился к выходу. Больно ударился о дверь. Протянул руку и не смог нащупать ручку. Не сразу понял, что Лео ниже ростом и привык смотреть на вещи с другого уровня.

Спотыкаясь, бежал Шустряк по коридорам. Мир двоился. Каждый поворот приходилось вспоминать усилием воли, перед каждой дверью его охватывал страх, что он не знает кода, но пальцы сами набирали нужную комбинацию. Выскочив из здания мены, Шустряк чуть было не побежал к остановке баса, но вовремя спохватился и свернул к стоянке меновских аэро. И хотя операторам аэрокарами пользоваться не полагалось, Шустряк на этот запрет плевал. Главное, что где-то существует пустая оболочка Леонардо, кожура, выброшенная чернушниками.

Через минуту серый аэро с золотой эмблемой мены рванулся в яркое июньское небо и понесся над огородами. Разумеется, внутренне Шустряк понимал, что спешит совершенно зря, что от спешки уже ничего не зависит. Но не мог совладать с энергией Леонардо, внутренняя лихорадка его сжигала. Шустряк опустил аэро метрах в двухстах от Белой усадьбы, безошибочно нашел нужное место, спрыгнул на землю. Если бы он глянул на себя со стороны, то увидел бы обычного огородника, у которого чернушники похитили близкого: волосы растрепаны, глаза красны, гримаса растерянности и боли на лице. Так выглядят все, кто появляется в этом месте на этой дороге, где их встречает ребенок. Но кто знает — может, мальчишку посылает Хреб? Сам шепчет на ухо название места, а тот платит господину Белой усадьбы положенную мзду. А после оплаты малец целует Хребу руку. Говорят, Хреб обожает, чтобы ему целовали руки.

— Эй, парень, где ты? Я пришел! — заорал Шустряк. — Ты ждал, что я приду. Ты должен был ждать меня!

Тишина. Только пыль, поднятая нагнетателями, клубилась над дорогой.

— Где его бросили? — орал Шустряк.

Никто не откликался. Шустряк выругался и полез на земляную насыпь, поросшую кустарником. Полуголые ветви были облеплены пакетами с мены. Десятки, сотни драных пакетов серой бахромой трепетали на ветру. Наконец Шустряк добрался до вершины гребня и увидел маленького осведомителя. Мальчонка сидел, скрестив ноги по-турецки и ел из пластиковой тарелочки густую желтую похлебку. На мгновение Шустряку показалось, что это Лео.

— Эй ты, почему не откликаешься?! — крикнул Шустряк, как назло детским голосом — голосом Лео.

— У меня обед, — отвечал мальчишка, хлебая из мисочки.

— Ботва зеленая! Какой обед. Я спрашиваю: где он? — Шустряк достал из кармана радужную купюру. — Вот десять фик, говори.

Мальчишка шустро схватил бумажку и сунул в карман куртки.

— Около Чумной лужи сегодня их бросили. Там часто бросают. Мог бы и не платить, сам бы слетал для проверки, раз казенный аэро есть. Небось, эршелла не жалко.

Шустряк изо всей силы пнул мальчонку под зад, и тот опрокинулся вместе со своей мисочкой.

— Счастливо оставаться, менамен! — крикнул он голосом Леонардо.

— А все равно десять твоих фик у меня! — проорал мальчишка, когда оператор уже спустился с насыпи.

Еще издали, подлетая, Шустряк заметил на берегу Чумной лужи людей. Они бродили по берегу и что-то искали. А вот и рыбы, светло-серые, плоские, разлеглись на солнышке кверху брюхом. Рыбы? Откуда в Чумной луже рыбы? Здесь лет сто не видать ни одного человека с удочкой.

Аэрокар опустился. Воздушные струи из нагнетателей, ударившись о землю, подняли тучи зеленой сухой пыли. Шустряк спрыгнул на землю и ощутил тяжелый гнилостный запах. Только подойдя вплотную, он понял, что белые лепешки вовсе не рыбины, а жмыхи, высосанные чернушниками до последней капли, той сладкой, сохраняющей жизнь капли, которая в земле должна питать жмыха и дать ему первую искру для воскрешения. Люди, приметив серо-стальной аэрокар со знаком мены, отошли в сторону, ожидая, кто же спустится вниз. Спустился один человечек в серебристой куртке оператора, без охранников, без копателей, и через минуту Шустряк был окружен плотным кольцом огородников. Глядели они на менамена отнюдь не дружественно.

— Что же это такое! — завопила тетка с огромным, как брюква, лицом. И куда только смотрите вы, редьки меновские! Людей средь бела дня хватают, выкачивают из них все до последней капли! Где обещанная Траншея?! Где прикопка?! Вам плевать, что они не воскреснут! — женщина визжала в отчаянии.

— Все они заодно, что чернушники, что меновские, — чья-то рука ухватила Шустряка за шиворот. — Ты ответь, кто их воскресит?!

Тут младший братишка пришел на помощь старшему.

— Не волнуйтесь, господа огородники! — закричал Шустряк голосом Леонардо. — Все встанут. В нынешнюю ночь все встанут. Бог пришел в огороды! Новый бог, владеющий даром воскрешения. Он поднимет жмыхов, и этих, и тех… Всех, клянусь! Я сам видел, как он оживлял Траншею. Они вставали и шли. И убивали копателей и чернушников.

— Бизер заезжий… — ахнул кто-то, и руки, держащие Шустряка, разжались. — Он спасет!

— Бизер в черном костюме-монолите, — прошептала восторженно брюкволицая тетка. — Я его на мене видела. Он красавчик!

— О Великие огороды, наш час настал, — запричитали все на разные голоса.

— Молитесь ему, ОН пришел! — кричал Лео, будто надеялся вырваться из братниной кожи.

— Вранье! Бизеровские штучки, — не поверил бородатый огородник в очках без стекол. — Бизеры нас не спасут. Земля спасет.

— Папаша, — заныл кто-то за спиной краснолицего.

— Он там, — сказала тетка-брюква и тронула Шустряка за рукав. — Ведь ты за ним пришел?

Шустряк побежал, проваливаясь по щиколотку в вязкую трясину берега.

Желтое, маленькое тело, вытянутое, неподвижное, голое. Не похожее на человеческое. Рыбина, натуральная рыбина!

"Терпеть не могу рыб. Они и живые, как дохлые. Скользкие, липкие. Смерть от удушья ждет их в конце," — неостановимо шептал в его мозгу голос Леонардо.

Шустряк схватил брата на руки. Тело было теплое. О, Великие огороды! Значит, не умер, значит еще все возможно!

Глава 24. ВЕЧЕР В САДУ ЯДВИГИ.

Закат в июньский день похож на жизнь траша. День уже испит, а вечер длится бесконечно и никак не может завершиться, переплавиться в ночь. Уже солнце скрылось за горбами Больших помоек, и мягкий сумрак ласково облапил землю, а ночи все нет, как нет смерти у траша. Но солнце, в отличие от жмыха, завтра воскреснет. У Сада есть солнце — вот отгадка всему. Солнце заставляет деревья тянуться к небу. И огородам светит то же солнце. Но огороды так и остаются огородами, и не становятся Садом. Значит, у Сада есть еще что-то. Или кто-то. Но кто?

Тяжело думать в огородах, очень тяжело. Лучше просто сидеть на ступенях огромного Ядвигиного дома, вдыхать одуряющий запах сирени и смотреть, как одинокое светлое облако теряет оранжевую кайму и, распадаясь на стадо мелких кругленьких облачков, темнеет, становясь лиловым. Иванушкин ощутил забытое душевное томленье, при котором прежде бросал огородное копанье и мчался к мольберту. После посещения мены с ним такое случилось впервые.

— Кисти и краски! — воскликнул Ив и протянул руку, будто хотел взять этюдник прямо из воздуха.

Но тут же опомнился и огляделся. Вдруг кто-нибудь видел его нелепый жест? Фу ты, репей ползучий, бизер этот пришлый стоит в дверях и смотрит. Что только ему надо?

"Я так мечтал о встрече с ним, рвался сюда, думал: увижу, и все решится. Исчезнут вопросы, раскроется тайна. И вот я вижу его," — думал Генрих, глядя на сидящего на ступенях нелепого человека в вечернем смокинге с чужого плеча.

Лицо с пухлым детским ртом и маленьким подбородком, на щеках то ли двухнедельная щетина, то ли начинающая расти бородка, прямой нос и высокий лоб, такой высокий, что кажется лысеющим, хотя волосы еще густые и вьются у висков. Говорят, что Генрих похож на этого Иванушкина. Что за ерунда! Ну разве что глаза.

Генрих подошел и сел рядом с Иванушкиным на ступеньки.

— Ив, а где твои картины?

— Осыпались, — отвечал Иванушкин едва слышно. — Как я на мену сходил, так и пропали. Как огурцы в мороз.

— Какие картины ты писал?

— Не знаю. Разве словами расскажешь? Вообще-то они не до конца пропали. Там осталось на холстах кое-что, разглядеть можно. Я их наверху, под крышею спрятал. Если табуретку подставить, через лаз достать можно. Иногда ходил на них смотреть. А потом перестал. Или я их в ТОИ у Футуровой оставил? А может, я их сжег? Извини, не помню.

— Меняемся? — спросил бизер и подмигнул.

Ив беспокойно заерзал:

— Что меняем? Не понял?

— Разум — жизнь — мозг — вечность. Бесконечный обмен. Как узнать, что чего стоит?

Ив растерянно заморгал:

— У каждого своя цена на все.

— Ладно, не суетись, — Генрих похлопал его по плечу и тут же спешно отдернул руку. — Разум твой верну — хочешь? Ты и не знаешь, что был моим донором.

От внезапного предложения у Иванушкина перехватило дыхание. Поначалу он и не понял — хорошо или плохо это. Сделалось нестерпимо страшно. А потом Ив почувствовал, что не хочет возвращения. Всем сердцем, всем оставшимся осколком души — нет! Вспомнил он свою времянку, кривые стены, разбитое окно, залепленное пленкой, три драных ватника на вешалке — и ко всему этому надо вернуться вновь с прежним разумом и пониманием? Морковку выдирать, обрезать ботву, таскать мешки в погреб, и размышлять при этом о судьбах человечества?

Ив яростно затряс головой:

— Нет, нет, не хочу, не надо! — он протестующе замахал руками. — Не могу больше жить, все понимая. Пусть лучше мой разум у тебя останется. Я жмыхом стану, в Траншею лягу, и если там еще думать смогу…

Мысль ускользнула, и надо было спешно ее искать и отлеплять от колтуна прочих мыслей в изуродованном мозгу. Генрих смотрел на Иванушкина не мигая, и глаза у него сделались ледяными.

— Так вот, я там думать буду, что разум мой жив, — поймал наконец мысль Иванушкин. — Ты с его помощью творишь, картины пишешь. И я вроде как живу и не умираю. Меня это успокоит и примирит со всем и вся, — Иванушкин замолчал и улыбнулся, довольный своею речью.

Ему показалось, что сегодня он говорил чуточку умнее, чем вчера. Неужели его интеллект возвращается?! Но такого не бывало никогда!

Генрих нахмурился:

— Тогда вот что сделаем: увезу я тебя отсюда.

— Нет, нет, — замотал головой Иванушкин. — Не надо меня пересаживать. Я здесь прирос, больше нигде не хочу. Ты лучше Дину увези, плохо ей, вот она и мечется.

Генрих брезгливо сморщился: в отличие от Иванушкина он к данной особе не испытывал симпатии. Желание испытывал, чисто физическое, — это было, но приязнь? Нет и нет!

— Ты хоть знаешь, сколько выезд с огородов стоит? Не знаешь? Сто тысяч фик.

Ив растерянно захлопал глазами.

— Извини. Такие деньги. Их у тебя нет.

— Почему нет? Есть. Но не для Дины.

— Ты послушай, Генрих, послушай! — Иванушкин мертвой хваткой вцепился в Генрихово плечо. — Часть моей души стала твоей, вот и любовь к Дине должна перейти к тебе.

Генрих попытался стряхнуть его руку, но не мог.

"Что он делает?! Неужели он не чувствует, как остаток ЕГО души тянется к МОЕЙ доле?" — подумал Генрих.

— Любовь к Дине осталась у тебя целиком, — отвечал бизер глухим голосом.

— Разве? — смутился Иванушкин, но тут же опять заговорил просительно: — Понимаешь, я перед Диной виноват, а поправить ничего не могу, в жмыхи не сегодня-завтра попаду, так что придется тебе по наследству Дину опекать.

— Да в чем же ты виноват?!

— Тут очень сложно разобраться. И прежде не мог, не то, что теперь. Я, как начинаю, просто с ума схожу. Вот и решил: виноват, и все. Так проще.

"Я или он? — мелькнуло в мозгу Генриха. — Я! Я!" — выкрикнул он беззвучно и яростно.

— Что ты мелешь? Опомнись!

Иванушкин внезапно озлился на своего полубрата, который минуту назад казался ему полубогом.

— Что ты ко мне пристал?! Тебе что, мой талант не нравится? Плохой талант? Плохие картины пишешь?

— Картины хорошие, — признался Генрих. — И лучше, наверное, смогу.

— Вот и прекрасно! Вот и пиши!

— Но не сейчас же. Давай так договоримся: я сделаю все, что ты хочешь, увезу Дину с огородов. А ты… ты исполнишь мою просьбу.

Иванушкину сделалось страшно. Так страшно, что пересохло во рту, а ноги одеревенели. Он вдруг понял, что весь предыдущий разговор был лишь маскировкой, попыткой как-то оправдать последнюю, совершенно невозможную просьбу.

— Я слушаю, — тихо сказал Ив.

— Надо соединить весь твой разум. Весь, который ты так щедро разбросал и раздарил. Соединить во мне. В подвале Ядвиги есть установка, та, самая первая, при помощи которой Папаша откачал свой разум и оставил его наследникам. Она нам вполне подойдет. Мы соединим весь твой огромный интеллект. Во мне.

Иванушкин, растерянно моргая, уставился на Генриха. На глаза навернулись слезы и потекли по щекам. Иванушкин надеялся, что те жалкие остатки ума, которые он сохранил — это его владение, его крошечное, последнее достояние. И вдруг у него хотят отнять еще и это. Хочет отобрать тот, кто и так владеет почти всем.

— А как же я… — пробормотал Иванушкин. — Я что, умру? Да?

Генрих несколько секунд молча смотрел на него, а затем кивнул.

— Понимаешь, нужен не только твой разум, но и мой. Вот в чем дело, Генрих тряхнул за плечо своего полубрата. — Кто-то должен уйти, а кто-то остаться. И воскресить жмыхов. Проще всю силу интеллекта собрать во мне: у меня и так находится львиная доля. А потери при перекачке неизбежны. К тому же я предлагал тебе все вернуть, но ты отверг.

— Но не говорил, что я должен умереть, если откажусь.

— Ты же собирался стать жмыхом.

— Но не трупом! — обиженно выкрикнул Иванушкин. — Я не хочу умирать!

— Послушай, Ив, у нас очень мало времени. Мы должны сделать, как я сказал. Кто-то из нас двоих. Ты. Или я. В принципе все равно. Только если перекачивать мою часть, потери во много раз будут больше. И потом, твое тело не слишком красивое и не слишком здоровое. Это тоже кое-что да значит. Учти, я тоже иду на жертвы: когда разум соединится, вся любовь к милашке Дине перейдет ко мне. А мой — истинно мой разум — терпеть ее не может. Это будет мучением моей жизни. Но я иду на это. Впрочем, если ты так уж хочешь, пусть будет твое тело. Мне безразлично. Только не жалей потом об этом.

— Я ничего не хочу! — закричал Иванушкин. — Ничего, неужели не понятно? Делай, что хочешь, только оставь меня в покое, дай мне стать жмыхом и спокойно лечь в землю.

— Зачем, Ив? Ведь ты никогда не воскреснешь. Только я… вернее, только мы с тобой можем поднять жмыхов из земли.

— Пусть не воскресну. Я согласен даже на это. Только оставь меня в покое. Только не требуй от меня каких-нибудь немыслимых дел. Не хочу! Не могу! Я устал.

— Идиот! — Генрих ударил Иванушкина. Тот упал. Приподнялся, заслоняясь рукой от нового удара.

— Иди, пиши картины… Что тебе еще надо? — пробормотал Ив плаксиво.

Генрих вновь ударил. Тело Иванушкина обмякло. Голова запрокинулась. Генрих взвалил Ива на плечо и поволок.

Тело Иванушкина уютно расположилось в старом продавленном кресле. В мутном свете, падающем из подвального оконца казалось, что лицо Иванушкина слегка светится. Генрих осторожно надел на голову огороднику сплетенную из белых проводов сетку. Помедлил и повернул тумблер. Голова Иванушкина дернулась и склонилась набок. Пока тело Иванушкина корчилось от боли, а мозг срыгивал остатки сохраненного разума, Генрих все сильнее и сильнее сжимал металлический баллон прибора. Наконец на индикаторе загорелся зеленый огонек, тело Иванушкина дернулось и медленно сползло на пол, и Одд не мог отделаться от чувства, что смотрит на себя со стороны и видит свои бессильно раскинутые руки, обнимающие землю Эдема. Он испытывал к Иванушкину острую жалость — так в детстве жалеют сломанные игрушки.

Генрих вздохнул, снял с Иванушкина белую паутину и надел себе на голову. Помедлил. И повернул тумблер перекачки. Мгновение. Мелькнуло что-то давнее. Полуподвальное окошко. Просвет меж высоких домов. Снег, падающий с высоты. Луч заката, застрявший в мутном оконце. Сознание погасло и включилось вновь…

"Он не виноват, — подумал Иванушкин о Генрихе. — Я сам заставил его сделать это, и сам себя поправил: — Я не виноват."

Глава 25. РЕЦЕПТ МОЛОДИЛЬНЫХ ЯБЛОК.

— Ты не представляешь, Ядвига, что может натворить твой проклятый бизер, который шляется неведомо где! — Бетрей расхаживал по гостиной взад и вперед. Многочисленные отражения полного человека в темном метались в зеркалах. Окна в сад были распахнуты, и прохладный ночной воздух вливался в комнату. — А ты меня внутрь не пускала. Да и сейчас мои копатели толкутся снаружи.

— А, ребятки, струхнули! — хмыкнула Дина, наполняя свой бокал яблочным пуншем. — А пуще ты, Бертиков, свекольная твоя рожа!

— Помолчи! — огрызнулся Бетрей. — Тебя вообще из милости сюда пускают!

— Что?! — возмутилась Дина. — Это после того, как ты украл мою долю? Это я наследница Папаши, я его дочка, а ты никто, запомни это — никто!

— Я — менамен, и значит — самый главный! — гордо приосанился Бетрей.

— Глупо было делить разум на четверых. Разбить на части такое сокровище! Надо было оставить все кому-нибудь одному, — вздохнул Трашбог, младший сыночек Папаши, и угостил белую киберовечку яблочным пуншем. После чего киберовечка заблеяла совершенно пьяным голосом.

— Слушай, братец, уж не хочешь ли ты сказать, что единственным наследником должен быть ты? — вмешалась в разговор Ирочка Футурова.

По случаю годовщины ее волосы были щедро обсыпаны золотыми блестками, а одежда состояла из бикини изумрудного оттенка и норкового манто. Фигура Ирочки, несмотря на ежегодное употребление яблочного пунша, изрядно расползлась, живот обвис, на боках образовались складки, но это не смущало художницу.

— Такое решение было бы самым мудрым, — вздохнул Трашбог. — Но к сожалению оно не было принято.

— Почему ты, братец, почему не я? — обиделась Дина. — Я бы лучше могла управиться…

Она подбросила на ладони яблоко, но не поймала, оно шлепнулось на пол, тонкая кожура лопнула, и во все стороны брызнул алый сок.

— Интересно, сколько в нем жизней было жмыховских? Двадцать? Тридцать? — задумчиво произнесла Ядвига.

— Да брось ты жмыховские жизни считать! — огрызнулась Дина.

— Самый главный из нас тот, кто создаст форму воскрешения, — заявила Футурова, поправляя норковое манто.

— Предпочитаю мертвяков твоим совершенным образам, — презрительно фыркнула Ядвига.

— Папаша водит моей кистью, когда я стою у мольберта! Он делает выбор, когда я отбираю картины для галереи ТОИ. Его разум говорит во мне! — не унималась Ирочка.

— Вранье! — перебил ее господин Бетрей. — Я никогда не верил Папаше. Он говорил одно, думал другое, а делал третье.

— Прошу не оскорблять священную память! — закричал Трашбог. — Я и только я говорю языком Папаши! Я слился с ним воедино.

— Мена — его детище, — напомнил господин Бетрей.

— Главное — галерея!

— Сад…

— А зачем он умер? — спросил неожиданно Генрих, и все к нему оборотились.

Никто не заметил, как он вошел в залу — совершенно бесшумно, будто крался на цыпочках. Он был в смокинге явно с чужого плеча — брюки и рукава пиджака были ему чуть-чуть коротковаты.

— Он не умер, — строго проговорила Ирочка. — Его прикопали.

— Не вижу разницы.

— Никогда бизеру нас не понять! Вы люди арифметические. А мы срастаемся с нашей землей и воскресаем. Мы в тысячу раз талантливее вас. И со времен татар спасаем мир. А вы только держитесь за карманы и считаете фики.

— Вы безумные, — тихо проговорил Генрих. — Воскрешение — это падение энтропии. Такое под силу только богам. Но разве вы боги?

— А ты попробуй без всяких расчетов рвануться вверх и взлететь! усмехнулась Ядвига. — Вдруг получится?

Генрих хотел возразить. Но вдруг показалось ему, что он сможет подняться выше всех и всего. Даже выше Сада.

— А плевать нам на энтропию, — подбоченилась Футурова. — Мы воскреснем. А вы будете нам завидовать и пытаться украсть у нас наши удивительные достижения.

— Жмыхов надо поливать в земле, — сообщил Трашбог и рыгнул. Он был вульгарно пьян.

— Да, мы, бизеры купили интеллект, но вы отобрали самую жизнь. Сад высосал из жмыхов остатки сил. Вы всех обманули. И вы это знаете. И вам не нужно никого воскрешать. Куда вы их денете, если жмыхи в самом деле воскреснут? Знаете, сколько жмыхов лежит в земле? Кому нужны эти гнилые уродливые существа? Ведь вы знаете: они гниют в земле. Заживо гниют! — не уступал Одд.

— Опять он со своей арифметикой, — презрительно фыркнула Ирочка. Неважно — сколько жмыхов. Папаша всех поднимет.

— Помогите! — донеслось из Сада, и все вздрогнули, будто это был вопль воскресающего Папаши.

Гости во главе с хозяйкой выбежали на террасу. В сумраке белой ночи легко можно было разглядеть несущегося меж стволов человека. Он взбежал по ступеням и грохнулся в ноги Ядвиге.

— Вы должны воскресить меня! — прокричал он странным хриплым голосом, то ли взрослым, то ли детским. — Вы должны воскресить всех! Пусть ОН воскресит! Я говорил ЕМУ об этом… ОН знает… — Шустряк умоляюще смотрел на Одда, что стоял возле мраморной колонны чуть позади остальных.

— Шустряк? — изумился господин Бетрей. — Как он попал сюда? Как Сад пропустил его?

— Пропустил, — тихо сказал Ядвига, отступая. — Потому что теперь это не только Шустряк.

— Ведь это невозможно, чтобы он жил во мне, — причитал Шустряк уже своим, низким голосом. — Я так не смогу… Тело я нашел и прикопал в Траншее. Ведь папаша обещал, что все встанут… Сегодня… Сегодня вечером… А дольше я не выдержу.

— Кого ты прикопал? — спросил Одд, и голос его дрогнул.

— Лео… Леонардо… Он встанет… Он сегодня встанет…

— Нет, Шустряк, никто никогда не встанет, — покачала головой Ядвига и тяжело вздохнула и пошла назад в залу. Все двинулись за ней. Шустряк полз на коленях. — Генрих прав: из всех, кто закопан в Траншее, остатки энергии высосал сад. Видишь яблоки, Шустряк? — она махнула рукой в сторону вазы, полной огромных ярко-красных яблок. — Вот они, жмыховские жизни, формула бессмертия для немногих, допущенных в Сад. Папаша обещал, что Сад вберет в себя отраву, очистит души жмыхов, а земля даст им новую энергию. Возможно, он даже верил в то, что говорил. Особенно, когда сам ложился в землю жмыхом. Но Сад высосал остатки жизни из прикопанных, их энергию вобрали в себя эти яблоки. Мы едим яблоки и остаемся молодыми. Десять лет, двадцать, тридцать, сорок… Хочешь яблочко, Шустряк?

— Воскресите, — бормотал оператор, прижимая к губам подол Ядвигиного платья. — Он лучше. Он настоящий. Он — Леонардо. А я — пиявка, любитель опивок, раб чернушников, прислужник Бетреев. Сегодня годовщина. Все встанут. Папаша встанет, и жмыхи, и Лео, настоящий Лео…

— Это невозможно! — раздраженно воскликнула Ядвига, пытаясь выдрать из его рук подол платья. — Мне тоже его жалко. Он был такой умница. Хочешь, возьму тебя на службу? Я буду звать тебя Леонардо.

— Воскресите! — Шустряк молитвенно сложил руки и весь затрясся от слез.

— Мы получили бессмертие, картины, деньги. А воскрешения не получилось.

— К чему пустая болтовня! — возвысил голос Трашбог. — Идем, вскроем могилу и спросим у Папаши, что нам делать. Я уверен: сегодня наш час. Папаша встанет и воздаст каждому. Вспомните предсказание: "В день моей годовщины"…

— Нет уж, я никуда не пойду, — забормотала Дина заплетающимся языком. — Там сейчас холодно и комары кусаются. Скорее редька яблоком станет, чем Папаша воскреснет.

Ядвига не ответила и первой двинулась вглубь сада. За ней, с независимым видом, давая понять, что все это ерунда, пошла Футурова.

Шустряк смотрел им вслед и шмыгал носом. И тут кто-то тронул его за плечо.

Он обернулся и увидел Генриха.

— Пойдем со мной, — предложил бизер. — Я тебе помогу. Тебе и себе. Всем.

— И Леонардо? — с надеждой прошептал Шустряк.

— Я же сказал, всем!

…Спотыкаясь, брела пьяная компания через Сад. Впереди Ирочка Футурова несла фонарь и лопаты, за нею шествовал Трашбог, а следом брела Дина в обнимку с Бетреем. Ядвига замыкала шествие.

Генрих смотрел на них из глубины сада, и ему представлялось, что это группа бродячих комедиантов заблудилась в лесу, и теперь идет, куда глаза глядят, после провалившейся премьеры "Короля Лира". И тут же перед мысленным взором Одда все превратилось в картину: вертикальное, непременно трапециевидной формы полотно, чтоб /уже книзу, а сверху растущее вширь, как крона дерева, и на полотне безумное сплетение буйных ветвей, а внизу, под их сенью — крошечные пестролоскутные марионетки, подвешенные на веревочках к огромным и равнодушным деревьям.

Марионетки вышли на поляну и остановились. Медленно, будто опасаясь чего-то, приблизились к черному квадрату. Бетрей взял лопату и принялся копать. Остальные стояли, наблюдая. Черная земля была рыхлой. Неожиданно Бетрей опустился на колени и принялся ощупывать землю руками. Пальцы его ухватились за край полусгнившей тряпки. Бетрей потянул. Земля зашевелилась, и жмых стал подниматься. Пронзительно, как ночная птица, закричала Дина.

— Да свершится воскрешение! — возопил Трашбог и поднял к небу свою киберовечку.

Руки жмыха ухватились за край ямы, рывком распрямилось тело. Как механическая, вскинулась потемневшая голова с провалившимся носом. Клочья черных волос свисали вдоль запавших щек. Внезапно веки жмыха поднялись, белые светящиеся глаза уставились на людей.

— Папаша! — взвизгнула Дина, а Ирочка уронила фонарь.

В эту минуту Генрих ощутил, что внутри него заключена вечность. Но она не принадлежала ему, Генриху Одду перворожденному, и даже не Иванушкину, чья жизнь полностью до последней капли теперь перешла к нему. Она была как драгоценный сосуд, наполненный живой влагой, и надобно было эту влагу расплескать и напоить запекшийся рот огородов. Безмерная радость переполнила Генриха. Он запрокинул голову, глядя на недостижимые кроны, и раскинул руки, будто собирался лететь.

Но это длилось мгновение, как одно мгновение жил жмых, прежде чем рухнуть назад, в черную пропасть своего квадрата.

— Я еще очень слаб, — прошептал Генрих, удаляясь. — Огороды сильнее меня, пока сильнее.

Да, он присоединил свой разум к разуму Иванушкина. И Шустряк в нем, и Леонардо. Но ведь это только начало. Более Генрих не может вместить. Пока не может. Пройдет еще не один круг соединений, мучительных, как рождение и смерть одновременно, прежде, чем появится тот, кто сможет не только поднять, но и вдохнуть новую жизнь. А Траншея будет шириться и расти, а жмыхи — сгнивать, так и не дождавшись воскрешения. Но наступит час, когда огороды вырастят своего спасителя, он поднимется выше деревьев Сада и превзойдет огороды силой, и поднимет… не всех, ох, не всех… но только тех, последних… Скорее бы, скорее…

Генрих ускорил шаги, потом побежал, как будто сбереженная минута могла что-то значить в бесконечном пути огородов! Он уже миновал мост, но все бежал и бежал, огибая хребты помоек. Вот-вот должны были начаться огороды. И тут он почувствовал, что его преследуют. Кто-то мчался за ним в темноте, настигая.

— "Распалась в огородах связь времен!" — воскликнул Одд и, обернувшись, перехватил занесенную руку Мишани.

Нож с широким обоюдоострым лезвием упал на землю.

— Не надо так торопиться, — усмехнулся Одд. — Передай господину Бетрею, что я скоро приду к нему на мену.

ЭПИЛОГ

Дина возвращалась с годовщины злая, как черт. Спрашивается, зачем было тащиться к этой дурацкой могиле и поднимать Папашу? Хорошо еще, что яблок в Саду набрала, когда к утру все упились в стельку яблочным пуншем. Надо теперь выгодно загнать добычу. Дина переложила тяжелую корзину в другую руку и ускорила шаг. На выгоне, где еще не было коров, стоял поносного цвета аэрокар. Чернушники! Дина повернулась и бросилась бежать. Тотчас за ее спиной раздался нарастающий топот. Она оглянулась. Парень в красных брюках и черной майке был уже близко. Дина метнулась в узенький проход меж домами, надеясь, что здесь преследователь сбавит скорость. Но проход очень быстро кончился, и Дина выскочила на пустырь, едва не столкнувшись с каким-то огородником. Что это огородник, она поняла сразу, несмотря на черный трикотажный костюм, какие сейчас были в моде у бизеров. Тут красноштанник нагнал Дину и схватил за ворот платья. Перегоревшая на солнце ткань лопнула, и платье разорвалось до самой талии. Дина развернулась и огрела преследователя корзиной по голове, во все стороны брызнули соком молодильные яблоки. В следующую секунду Дина получила удар кулаком в лицо и растянулась на земле. На минуту мир померк для нее, и, к сожалению, Дина не видела, как темноволосый парень за пару секунд обработал ударами всех четырех конечностей голову и торс чернушника. После чего преследователь растянулся на земле и не подавал признаком жизни.

Очнулась Дина в закутке между стенкой дощатой пристройки и ржавой бочкой, полной дождевой воды. Все было по-прежнему на двести седьмом огороде. Вот только у забора стоял удивительный ярко-синий аэрокар, и Дина не могла отвести от него глаз. Огородник прикладывал к ее губам мокрую тряпку и сокрушенно качал головой.

— "О милая Динуля, зачем ты так прекрасна?" — воскликнул он. — Может, чернушник в тебя влюбился?

— Что ты с ним сделал?

— "Ему всех огородов было мало, а ныне хватило двух аршин земли…" вновь ответил цитатой странный огородник.

Тут только Дина заметила, что лицо у него необычное. Вроде бы и симпатичное, красивое даже, нос прямой, густые темные волосы. Но смотришь ему в лицо и тошно становится, будто бражки черноплодной перебрал накануне. Постой-ка… Где-то она видела его, но вот где? Не вспомнить. Консерва? Номер люкс. Ладони у нее на шее, а дальше провал… Вечеринка у Ядвиги… Нет, не он. Кто-то другой, похожий… Или все-таки он? А глаза, как у Иванушкина.

— Ты что, здесь живешь? — спросила она, оглядываясь.

— Теперь да.

— Но это мой дом!

— Знаю. Ты можешь войти.

— Может, у тебя и ключ есть? — спросила она ехидно.

Огородник вынул боковую дощечку из крыльца и достал ключ. Дина ничего не сказала, лишь смотрела с изумлением, как он открывает дверь в Иванушкинскую хибару. Не дожидаясь приглашения, вошла. Мельком глянула на черный стол, ломаные стулья и отворила дверь во вторую комнатку. Туда, где прежде была мастерская.

Картина стояла на мольберте. Верченье голубого, белого золотого, и в центре вдруг возник человек, и устремился туда, где принято отыскивать начало мирозданья.

— Где ты нашел ее? — прошептала Дина. — Где…

— Это моя тайна, — ответил хозяин Иванушкинской хибары.

— И ты пойдешь на Мену? — шепотом спросила Дина.

— А куда мне еще идти? — отвечал огородник весело.

Цитаты из произведений Шекспира даны в переводе на огородный.

Примечания

1

Имеется в виду лак для живописи, используемый как разжижитель масляных красок. (прим. автора)

(обратно)

Оглавление

ВМЕСТО ПРОЛОГА

Глава 1. ЗА БУГРОМ.

Глава 2. НА МЕНЕ.

Глава 3. ФЕНОМЕН ШЕКСПИРА

Глава 4. НА ДВЕСТИ СЕДЬМОМ ОГОРОДЕ.

Глава 5. ОГОРОДНЫЙ "МЕМОРИАЛ".

Глава 6. ВНОВЬ НА ДВЕСТИ СЕДЬМОМ ОГОРОДЕ.

Глава 7. В КОНСЕРВЕ.

Глава 8. НА МЕНЕ

Глава 9. НА ЗОЛОТОЙ ГОРЕ.

Глава 10. КАФЕ "ВЕЛИКИЕ ОГОРОДЫ".

Глава 11. В ШТАБ-КВАРТИРЕ "ТОВАРИЩЕСТВА ОГРОДНОГО ИСКУССТВА".

Глава 12. ТРЕВОГА ГОСПОДИНА БЕТРЕЯ УСИЛИВАЕТСЯ

Глава 13. ГОСТИНИЦА

Глава 14. БЕЛАЯ УСАДЬБА.

Глава 15. БОГ В КОНСЕРВЕ И ЖМЫХИ В КЛЕТКАХ.

Глава 16. САД.

Глава 17. ИВАНУШКИН В ПУТИ

Глава 18. ГОСПОДИН БЕТРЕЙ УДИВЛЕН

Глава 19. УТРО В ДОМЕ ЯДВИГИ.

Глава 20. БЕТРЕЙ ИДЕТ НА ШТУРМ

Глава 21. ПЕТЛЯ ТРАНШЕИ.

Глава 22. ШТУРМ БЕЛОЙ УСАДЬБЫ.

Глава 23. ШУСТРЯК НАСЫЩАЕТСЯ.

Глава 24. ВЕЧЕР В САДУ ЯДВИГИ.

Глава 25. РЕЦЕПТ МОЛОДИЛЬНЫХ ЯБЛОК.

ЭПИЛОГ . .

Реклама на сайте