«Разные рассказы»

Сергей Герасимов

РАЗНЫЕ РАССКАЗЫ

В сборник вошли разные рассказы, которые нельзя назвать фантастическими, хотя все они включают элементы фантастики - в большей или меньшей степени. Некоторые рассказы - просто приключенческие, или детективные, есть даже микро-триллеры, но есть и серьезные "просто" рассказы. Если вам не понравился один - читайте следующий рассказ, он окажется совершенно непохожим. Завершают сборник "Афоризмы и мысли", которые были написаны году примерно в девяноста втором методом автоматического письма - вы можете оценить результативность метода. Конечно, не все из них серьезны, но те, которые хороши, как раз и были записаны сразу, полностью и без исправлений.

Содержание:

Еше одна охота

Только не ешь бритву

Машина снов Фимка

Я просто хотел сказать

Моментальное фото

Западный склон

Натюрморт

Портрет художника в зрелом возрасте

Две голубых искры

В краю великих огней

Сказка о слепом великане

Пять тысяч смысла

Кое-что об одномерности

Жулька

Змеиный укус

В лето 1012го

Исповедь компьютерного существа

Дуэль Бегство

Нить жизни

Сказка о ядовитой женщине

Дом на окраине

Искусство разжигать костры

Афоризмы и мысли

ЕЩЕ ОДНА ОХОТА

Пауль Брэди был смикос. Слово это, понятное только жителям В***, да ещё неугомонным служителям национального парка, было удобным искажением другого слова, означавшего "самоубийца". Большинство ожиревших мерзавцев, приезжающих в В*** под занавес курортного сезона, об этом не знали. Для них смикос были лишь живым развлечением, живым до поры до времени, - людьми, получавшими деньги за риск. Вполне нормальный бизнес.

Сейчас в В*** осталось всего четверо смикос. Пауль Брэди был самым удачливым из них - он занималься своим делом уже девять лет и пока не собирался уходить на покой. Обычно смикос погибали на третий год, если им удавалось пережить первый. Поэтому на первый и на третий сезон ставки были значительно большими и, понятно, они увеличивались с каждым следующим сезоном. За свою десятую охоту Пауль Брэди мог получить большие деньги большие, чем нужно для долгой и счастливой жизни где-нибудь в не особенно дорогом райском уголке. Если он останется жив, конечно.

... Итак, главной его задачей было остаться живым. После того, как были сделаны все ставки (о размерах ставок Брэди мог только догадываться) и Брэди проник сквозь подкоп на запретную территорию, окруженную двойным электроограждением, ему оставалось победить или погибнуть. Если бы Брэди попытался вернуться в город без ремня из слоновой кожи, его бы вскоре застрелили на одной из темных улиц: закон больших денег.

Поход обычно длился около месяца. С собой Брэди не имел ничего, кроме ножа. Прожить в саванне месяц без всяких припасов было делом несложным для профессионала. Главной опасностью были хищники. Например, львы - так думали богатенькие толстячки, заправляющие игрой. На самом деле здешние львы не были опасны для человека, знающего как себя вести. Львы были сыты и уважительно любопытны. Брэди знал, что, куда бы он ни шел, один или несколько львов неотступно следуют за ним. Если не бежать и не поворачивать им навстречу, то львы не нападут. Куда опаснее были гиены. Но эта опасность возникнет позже - тогда, когда львы отстанут. Они обязательно отстанут львы не заходят на территории, где пасутся черные слоны.

Брэди шел, чтобы убить черного слона. Желательно самку, это стоит дороже. Желательно немолодую самку, лет тридцати пяти - сорока. Старые самки, наученные жизненным опытом, были наиболее агрессивны и наиболее опасны. Поэтому начинающие смикос убивали лишь молодых самцов. Слониху нужно было убить, используя только нож - и в этом была вся соль игры. Потом нужно было вырезать ремень из слоновой кожи - как доказательство - и вернуться обратно, не напоровшись на патруль. Патруль стреляет в браконьера без предупреждения, и только поэтому парк до сих пор существует.

Четыре дня Пауль Брэди пробирался сквозь травяной лес. Плотные стебли нигде не опускались ниже восьми футов, поэтому ориентироваться можно было лишь по солнцу. Иногда трава сменялась кустарником примерно той же высоты; редко, милях в десяти - пятнадцати друг от друга, росли деревья, на которые Брэди взбирался с приближением ночи. Спящий человек - слишком удобная добыча для гиен. После захода солнца горизонт затягивался темными слоистыми облаками; каждую ночь гремели отдаленные грозы - знак того, что близилось время дождей.

На пятый день он увидел первую гиену. Пятнистая рыжая тварь стояла на тропе ярдах в пятнадцати впереди него и отвратительно улыбалась. Брэди резко поднял руку - зверь повернул свои короткие широкие уши и, заваливаясь вбок с неуклюжей грацией подрастающего щенка, нырнул в траву. Появление гиен означало, что скоро он прийдет к нужному месту. Теперь он должен идти осторожно: гиены никогда не нападут на идущего взрослого человека, но слоны могли появиться внезапно. Эти горы мяса имели способность передвигаться бесшумно. Встречая человека, всегда нападали - эти животные знали, что у них нет других врагов.

Всю следующую ночь гиены бродили поблизости, Брэди слышал их вой и хохот. Утром он увидел слонов. Это было стадо голов в пятнадцать. Нужно было спешить: сегодня-завтра слоны уйдут, здесь им уже нечего делать. Это Брэди определил по широкому пространству вытоптанной травы у водопоя. Слоны уйдут вниз вдоль ручья; вверх они не пойдут, там болота. Но гораздо лучше убить слониху здесь.

К полудню он добрался до места. Теперь нужно дождаться удобного случая. Когда слониха зайдет в травяные заросли и станет неподвижно, опустив голову, чтобы удобней было обвивать хоботом пучки вкусной травы, он подкрадется сзади и полоснет её лезвием по ноге - на три ладони выше чуть приподнятой пятки, так, чтобы перерезать сухожилие. После этого слониха упадет. Она ещё сможет подняться, но идти уже не сможет. Другие слоны постараются ей помочь, но напрасно, и на следующий день они уйдут. Тогда он сможет убить слониху.

Пока все складывалось удачно. Большинство слонов разбрелись по периметру вытоптанной поляны и паслись, выламывая невысокий кустарник. Трава им нравилась меньше: перед самыми дождями созревшие семенные шишечки раскрывались, выбрасывая тысячи колючих семян, которые уже через пару недель взойдут новой травой. Брэди и сам постоянно выдергивал колючки из своей кожи. Четверо слонов стояли у водопоя, ещё трое лежали, осыпая себя пылью (несмотря на каменистую землю, они уже успели вырыть ямы), остальные скрылись в траве. Над травой возвышались лишь их рыжие головы и спины: слоны становились черными только после купания.

Подходящее животное было совсем рядом. Огромная слониха совсем исчезла в траве, присев и соскользнув передними лапами в ручей. Пока она пила, она не могла оглянуться. Брэди подошел сзади и низко присел, упираясь ладонью в камень. Над его головой висел грязный морщинистый хвостик с двойной кисточкой волос. Слониха переминалась с ноги на ногу - видимо, ей было не удобно стоять. Нужно резать напряженную ногу, иначе животное не свалится сразу. Несколько секунд Брэди колебался.

Наконец, слониха перестала двигаться; натренированным движением Брэди взрезал кожу и успел заметить, как натянутая кожа расходится в стороны, открывая нечто розовое внутри - будто рот в улыбке; он резко толкнулся обеими ногами, чтобы отпрыгнуть назад и в сторону, но правая нога поскользнулась на камне и вытянулась во всю длину.

Он почувствовал удар и услышал, как ему показалось, треск всех своих костей; слониха привстала, пробуя подняться; Брэди отполз в заросли, двигая только руками. Он отполз на руках ещё несколько ярдов, прежде чем обернуться и посмотреть на свои ноги.

Левая была в порядке, но правая ниже колена выглядела так, будто её переехал грузовик. Плотная ткань брюк набухла кровью, это значило, что сломанные кости вышли наружу, проткнув кожу. Кружилась голова, он чувствоввал, что теряет сознание.

Когда он очнулся, слониха все ещё трубила. Он не знал, что означает этот звук: это не был призыв о помощи, иначе бы все стадо уже давно собралось здесь и растоптало бы Брэди в лепешку. Испуганные громким звуком гиены пока не приближались, несмотря на запах свежей крови. Нога болела так, что хотелось кричать.

Он отполз немного в сторону и, раздвинув стебли, выглянул. Слоны уходили - уходили вверх по ручью, в сторону болот. Слонихи прогоняла их от себя.

"Спасибо, милая, - подумал Брэди, - но ты просчиталась. Вот теперь я тебя прикончу."

Он отполз в сторону звуков. Слониха сидела, опираясь на передние ноги, и непрерывно трубила. Убить её было не так просто. Брэди снова потерял сознание.

Когда он очнулся, была ночь. Несмотря на дальние громыхания, небо вздувалось над головой черно-звездным прозрачным куполом - бездна, которая кружась, падает на тебя сверху. Нет, это просто кружится голова. Он попробовал пошевелиться и с удивлением почувствовал, чточто лежит наполовину в воде. Потом он понял все.

Слониха не спала. Она перетащила его сюда своим хоботом и теперь держала так, чтобы он не смог уйти. Она решила убить не сразу. Он увидел кончик хобота, лежащий у него на груди. Два мягких чувствительных отростка шевелились. Он поднял голову и увидел бивни, синевато отсвечивающие в свете звезд - один длинный, другой обломанный на половину. Над бивнями угадывалась черная громада головы. Хобот напрягся и вынес Брэди из ручья. Брэди закричал. Хохот гиен ответил ему из-за кустов, будто долго не затихающее эхо.

Вдруг хобот отпустил его. Брэди взялся за нож. Слониха отвернулась и легла, не обращая на него внимания. Гиены приблизились. Брэди подполз к огромному животному и встал на ногу, опираясь на складчатую, всю в легком пушке, кожу. Стоящего человека гиены не тронут. Но он не сможет стоять всегда - что потом? Потом ему поможет этот слон, другого выхода нет, - эту зверюгу нельзя убивать сейчас.

Еще двадцать четыре дня они спали по очереди и по очереди прогоняли гиен. Этим низкозадым улыбающимся псам так и не удалось поживиться. Но за двадцать четыре дня произошло многое. На третий день нога распухла и почернела. Спасти Брэди могла лишь ампутация. Он разложил костер (картонку спичек он все же имел с собой, хотя это было против правил игры), очень сильно стянул бедро остатками рубашки и долго ждал, пока нога полностью онемеет. Но она так и не онемела до конца. После ампутации ниже колена остался торчать лишь обгорелый слом двух костей - операцию Брэди делал ножом, раскаленным на огне, а потом сильно прижигал рану, чтобы остановить кровь. В это время ни человек, ни слон не спали - почти двое суток. Через пару недель слон научился легко садиться и вставать, тяжело прыгал на трех ногах, но теперь уже мог кормиться сам. Брэди вырезал костыль из самой толстой палки, которую сумел найти, и тоже мог медленно передвигаться. Все это время они спали по очереди и все это время гиены ждали. Наконец, они смогли идти вместе. КАждый час они делали долгий привал. Они были нужны друг другу.

... Пройдет ещё месяц, прежде чем они выйдут к электроограде парка. К этому времени богатые подонки уже уедут. Брэди использует все свои деньги, чтобы спасти слониху. Ее усыпят, выстрелив с близкого расстояния двумя шприцами с М99 и потом сошьют сухожилие. Потом она уйдет в саванну и больше не вернется. На следующий год Паулю Брэди предложат сумму, вдвое большую чем раньше, чтобы он пошел поохотиться на протезе. Он откажется. И тогда его попросят покинуть В***. что он и сделает.

В тот год в городе будет много новых смикос.

ТОЛЬКО НЕ ЕШЬ БРИТВУ

Вечер и ночь директор Юрич провел в лагере.

Лагерь носил имя "Романтик", как и все подобные места, изобретенные необьятной ширью педагогической мысли. О повышенном романтизме местности сообщала прямоугольная древоплита выцвевшего цвета, стоявшая между трех пушистых сосен, - поставленная незаметно, чтобы не слишком часто красить. Плита стеснялась своего имени и оттого год от году кривилась, подгнивая. Под романтичную плиту обычно сметался мелкий мусор - и в трех соснах мусор терялся. Здесь же ночные чешуекрылые устраивали праздники любви. По ночам воздух гудел от множества мелких крыльев, влюбленная мелочь кружила, воображая себя эльфами или дюймовочками, на худой конец; кружила, сталкивалась, ползла по клейким стволам, прелой хвое и по рубахам худоребрых мальчиков, которые вышли, чтобы осветить летнее таинство сигаретным огоньком.

Лагерь заканчивал последний день работы. Здесь работали только те, кто не отработал повинность за крепкое детское лето. Каждый ученик из тысячи двухсот должен был отработать в свое личное, свободное от учебных кошмаров, время. Если же он не хотел работать, то должен был заплатить деньгами или мелкими полезными предметами. Вениками, например, или зеленой краской. Те ученики, которые не сделали ни первого, ни второго, ни третьего, были искуссно пойманы директором Юричем, собраны в лагере и над ними производились полезные для воспитания экзкекуции.

Юрич приехал проинспектировать лагерь. Он был немножечко навеселе и деревня, проезжавшая мимо автобуса, покачивалась весело, напевала песни с завалинок, выпускала на дорогу смешных упрямых коров, автобус смеялся и глох мотором, избыточно жизнерадостен. Директор Юрич сидел, насупившись, не допуская к себе веселье местности. Миссия его требовала сосредоточенности души. Он прибыл около четырех часов и примерно до семи спал в личной двухместной палатке с пастовыми надписями на стенах (надписи сообщали кто в кого влюблен, никого не пропуская и порой замахиваясь на обобщения), и во сне же обдумывал, кого наказать за обнаруженные надписи. Руководящий человек ценит свое время, а потому думает и во сне. Проснувшись, он сел и стал ждать доклада.

В стену палатки тихо поскреблись и появилась лаборантка Люся.

- Зайди, - сказал директор Юрич.

Лаборантка Люся вошла и принялась выполнять свои непосредственные обязанности.

- По порядку, пожалуйста.

- Первое, - начала лаборантка Люся и проинформировала.

Ее непосредственными обязанностями было докладывать обо всем, что происходит в лагере. Дело в том, что как лаборантка кабинета биологии она уже давно профессионально умерла. В кабинете биологии даже заложили кирпичом стену, из принципа - там, где была раньше лаборантская комната. Делать лаборантке было все равно нечего, потому что не было лабораторных работ. А лабораторных работ не было из-за отсутствия учебного инвентаря. А инвентаря не было из-за отсутствия финансов. А финансов не было просто так, без причины.

Предпоследний микроскоп дети разобрали в позапрошлом году. Последний Юрич унес к себе домой. На всякий случай, вдруг в хозяйстве пригодится. Еще он смутно помнил, что в детстве мечтал посмотреть в микроскоп. Так и не посмотрел до сих пор.

Итак, непосредственной обязанностью лаборантки были доклады и она отчитывалась регулярно, два раза в неделю. Если случались ЧП, то отчитывалась чаще. Лаборантка имела лицо, внушающее неограниченное доверие, и большие уши, развившиеся от регулярных тренировок. Ее уши могли двигаться как у лошади. Уши прикрывались пышной прической.

- Хорошо, - сказал Юрич, - я разберусь. И взял на заметку.

У него был блокнот, где он рисовал звездочки - знак твердости и принципиальности. Звездочки уже заполняли пятую страницу блокнота. А на каждой страничке их было триста шестьдесят (18 на 20). Именно столько огранизационных мероприятий Юрич наметил и исполнил за годы своего демократического правления.

- Дальше.

- Дальше, не могут найти ключ от ящика с инструментом, - продолжила лаборантка.

- Кто виноват?

- Не признаются.

- Я найду. Дальше.

- Дальше Анжела боится сторожить по ночам. Говорит, что слышит шаги.

Юрич нарисовал очередную звездочку. Если слышала, но не донесла преступление налицо.

- Дальше.

- Принесли зарплату, но не могут досчитаться ста тысяч.

- Дальше.

- Разговаривали о вас, разговаривали невежливо, с обидными словами.

- Кто?

Лаборантка Люся начала перечислять; было заметно, что в процессе общественнополезного труда она развила в себе не только уши, но и феноменальную память.

- Это не столь важно, отложим пока, - сказал утомившийся Юрич. Дальше.

- Дальше мужчины собрались и пьют.

- Как, просто пьют?

- Нет, играют в карты и пьют.

- И все?

- Рассказывают анекдоты, играют в карты и пьют.

- И все?

- У Короткого две девятки в рукаве.

- Что пьют?

- Водку.

- Свою или общественную?

- Свою.

- Много выпили?

- Только начали.

Юрич поставил звездочку и решил явиться тогда, когда выпьют много. Чтобы преступление было не только налицо, но и на лицах.

- Сколько их? - спросил Юрич.

- Шестеро. Пьют, ругаются и играют в карты.

- А почему седьмого нет?

- Физног отсутствует по непонятной причине.

- Ладно, - ответил Юрич. - Иди и продолжай работать.

Директор Юрич вышел из любвеобильной палатки и начал строить всех в единую линию, чтобы учить маршевому шагу. Дети слушались неохотно и с бестолковинкой, но строй был создан, марш отмарширован с пользой для воспитания; детям было велено разбредаться по палаткам. В воздухе повисла пыль. Закат прижался к горизонту и светил из-за чешуйчатых сосновых стволов. Казалось, что в темно-розовое небо брошена горсть риса - к хорошей погоде, должно быть. Хотелось кидаться шишками и конфетными бумажками. Было ещё светло; дети вбрели в палатки и выбрели из дырок, предусмотрительно прорезанных сзади. Те, кто не прорезывал дыр, пролезал под брезентом и пачкался в песке, на себя же и пеняя. Кидаясь шишками и конфетными бумажками, дети убредали.

Юрич собрал детей вновь. Построил их в каре и провел воспитательную беседу с целью вразумления и запугивания. Воспитательная беседа была тихой, но жесткой, с называнием имен, прозвищ, оценочных эпитетов, неутешительных выводов и обязательных наказаний, поэтому все стояли напряженно, и серое вечернее небо накрывало каре колпаком. Песок стал цвета цементной пыли, а верхушки сосен сияли и оплывали, как свечи, и ближняя сосна крутила веточкой у виска, намекая на что-то. Особенно напряженно стояли воспитатели, которым должно было влететь пуще всего. На землю опускалась ночь. Чешуекрылые слетались к романтичной доске на праздник любви.

На землю опустилась ночь; мяукали лесные птицы, усердствовал множественный комар, спал столовский кот, слопав столовскую же мышь; Млечный Путь запрокинулся в небо и покатился колесом; планета сжалась, заметив свою малость во вселенском великолепии; замычала корова на заречной ферме и умолкла, прислушиваясь к ночному звуку своего голоса; горела одинокая лампа-контролька; директор Юрич уснул.

Ему снился зал с профсоюзным собранием внутри. Было десять пятнадцать утра. Он чувствовал напряженность в зале. Напряженность была неопределенной и висела в жарком воздухе, как вопросительный знак. На собрании предполагалось кого-то разнести, но Юрич пока не решил кого.

- Пусть откроют окно, - приказал он.

Затрепетали занавески и стало свежее; Юрич сделал перекличку, хотя видел, что явка стопроцентна. Полный зал, - удовлетворенно подумал он.

Он любил называть свой кабинет залом. Все-таки здесь проводились собрания под его, директора Юрича, руководством. В зале легче смотрится в даль, а собрания затем и нужны, чтобы смотреть в даль, указанную направляющим пальцем. Он любил говорить на собраниях и увлекался так, что начилал верить себе сам. Тогда стены зала раздвигались вширь, и превращались в горизонты. По четко очерченным горизонтам маршировали правильные дети; столь же правильные дети не царапали парт и не брызгались молоком в столовой, родители стекались на собрания, привлеченные призывами классоводов, а после собраний прикладывали горячие руки к своим примерным детям, и дети делались ещё примернее. Он любил свой труд и вкладывал в труд всю душу.

Директор Юрич читал доклад. Доклад был о модном в данный воспитательный период милосердии. Он говорил о милосердии и о том, что часто учителю нехватает именно любви, чтобы понять ребенка. О том, что любовь может творить чудеса, что любовь может вырастить оазис в пустыне и растопить ледники; о том, что если в детское сердце закрадывается холодок, то согреть его можно только любовью. Он говорил так и, время от времени, сообщал оргвыводы. За окнами запела мелодия, воздух стал свеж и прозрачен, как утром над рекою, портрет Пифагора умилился и сморгнул, пряча слезу, кактус развесил свой колючий язык, а неблагодарный коллектив рисовал в тетрадках чертиков, пускал по залу записки, вешал на спины своих членов бумажки, чтобы посмеяться, наблюдал за пушинкой, влетевшей в окно, спал, обрывал цветы на подоконнике - любит, не любит, любит - делал самолетики, гонял по парте жучка, подталкивая его карандашиком. Трудолюбивая часть коллектива заполняла свежие бланки отчетности.

После доклада начались прения. Прели о том, о чем всегда: то ли каялись, то ли ругались, естественно, не трогая руководство. Дионисий Второй прел о наглости воспитуемых, Аглая Никитишна прела о материальной базе. Трое склочников называли друг друга склочниками и прели от желания сделать что-нибудь плохое. Короткий взопрел от желания покурить и выскользнул из зала, не спросив разрешения. Нужно будет принять его наедине и попросить его объяснить свое поведение, - подумал директор Юрич и от скуки проснулся.

Чу, тайное шевеление. Физног вышел из палатки. Ага, мелькнула тень. По должности Физног был физруком, но, так как любил футбол, бег, велосипед и всякие другие ножные виды спорта, то был переименовал в Физнога. А ещё свое любимейшее воспитательное воздействие Физног обычно производил носком ноги.

Физног был невысок, белокур, болезненно бледен и имел белые, болотные глаза - как будто и на глаза распространилась бледность тела. В темноте Физног умел становиться невидимым. Он последовал за тенью и дождался сигаретного огонька.

- Стоять!

Огонек прыгнул и был мгновенно затоптан.

- Какая палатка?

- Я больше не буду!

- Палатка, я сказал! - шлепающий звук.

- Третья!

- Идем со мной!

Тень была быстро опознана и материализована, палатка номер три разбужена и получила приказ выносить кровати. Как только кровати были вынесены и поставлены очень аккуратно, он приказал лечь. После этого сказал шутку, дождался смеха, заставил всех встать и внести кровати обратно. И снова лечь. Потом снова встать и снова вынести кровати. Так продолжалось до тех пор, пока палатка номер три выбилась из сил и сказала, что хочет спать.

- Хорошо, - сказал Физног, - спите. И палатка уснула, успокоенная руководящей волей.

Он прождал ещё час, занятый отловом мелких нарушителей. Часа достаточно, чтобы палатка номер три прониклась томной сладостью сна. Он снова разбудил мятежную палатку и повторил экзекуцию. Час спустя - ещё раз. Пусть узнают, что такое не спать всю ночь. Сам Физног спать не хотел - он возбуждался от экзекуций.

После двух часов нарушитель пошел реже, все утомляются, даже дети. Физног приоткрыл полог произвольной палатки и вытащил того ребенка, который лежал поближе.

- Я больше не буду! - сказал ребенок сонно.

Ребенок был отправлен в палатку самого директора Юрича - для уничтожения пастовых надписей, - тех, которые пели о любви так сладостно, что были читаемы даже в ночном мраке.

Физног побродил по террирории, сбивая шлепанцами песчаные барханчики, потом широко зевнул, порадовал спину громким шкрябом и ушел в палатку. Там он согнал с кровати столовского кота - жирного, но удачливого в охоте, лег и быстро уснул. Ему приснился кошмар.

Действие сна разворачивалось в школе. Во сне он был грандиозно зол. Так зол, что просто беда. Чтобы помочь беде было несколько средств. Первое: подраться с кем-нибудь; второе: пойти домой и заняться любовью (жена, увы, прогонит) и третье: хорошо напиться. Хорошо напиться было самым простым и, главное, быстрым средством. Физног решил попробовать.

Даже во сне он знал, что сейчас все мужчины собрались в комнатке сторожа чтобы играть в карты, пить, ругать директора и наслаждаться безнаказанностью. Но он был не в том настороении, чтобы играть в карты. Короткий обычно прятал девятки в рукаве и если был так случилось и на этот раз, Физног бы не вытерпел и стал бить кому-то морду, все равно кому. А, расходившись, он бы не смог остановиться. Он чувствовал, что не может держать себя. Я тебе покажу! - думал Физног. Но как он будет показывать, он не знал и сердце было смутным.

Он достал из-под стола бутылку и налил. Отпил немного. Все-таки что-то нужно делать, - подумал он, - работа слишком действует мне на нервы. Я совсем разболтался. Он вспомнил время, когда выступал в соревнованиях, и чуть не зарычал от горечи. Все прошло. Тогда его нервами можно было гордиться. Он был человеком без нервов. Волновался ли он хоть раз перед выступлением? - да никогда! Ничто не могло вывести его из равновесия. А теперь из равновесия его выводит ничто. Что бы такого сделать плохого? Он зарычал по-настоящему. Оконный кактус втянул колючки от страха.

Он отпил ещё немного и приготовился поставить стакан на стол, чтоб растянуть удовольствие. Провел рукой по подбородку, щетина отросла. Когда рычишь, щетина растет быстрее. Вдруг в дверь затарабанили.

Он бросился к двери и зацепился по пути за угол стола. Удар был силен, наверняка на ноге останется кровоподтек. Человек, стучавший за дверью, поспешно убежал, волнуясь за свою целость. Когда Физног отпер дверь и выглянул, в зале никого не было, кроме потных запахов, зато запахи бесцеремонно лезли в нос.

Он налил ещё один стакан и выпил. В бутылке оставалось только на глоток. Успокоение не приходило. Он заметался по комнате. Душа грызла сама себя и уже отгрызала жизненно важные части, причем находила удовольствие в грызении. Нет, надо, надо успокоиться, думал он, так же нельзя. Но успокоения не было. Надо ображаться с собой осторожно. Но сейчас Физног был не в том настроении, чтобы что-нибудь делать осторожно. Он услышал звуки женского смеха и не выдержал. Он толкнул шкаф; шкаф пошатнулся и сверху упал кубок. Это был единственный (а потому горячо любимый) кубок Физнога, единственный выигранный за всю жизнь - выигранный в профсоюзных соревнованиях по вольной борьбе. Физног сразу же прыгнул, чтобы поймать кубок, но кубок все же ударился о пол и раскололся надвое. Ах ты............., - сказал Физног и, пытаясь подняться, задел могучим плечом стол. Стол перевернулося и упал кулечек с яйцами: два десятка яиц, купленных по приказанию жены. Бедные куры, они, наверное, старались нестись.

Физног сгоряча ударил по столу кулаком и рванул его за ножку. Стол упал плашмя и расплющил остатки яиц. При этом был задет шкаф. Из шкафа выкатились мячи разных диаметров и стали весело прыгать, радуясь развлечению, попадая в питательную яичную лужу и оставляя яичные отпечатки здесь и там.

Физног совершенно рассвирепел. Это была полоса невезения - вот что это было. Просто не поднимались руки. Он ясно чувствовал, что любое, даже самое правильное действие будет только ухудшать ситуацию. Полоса началась со счета 28-28, с того момента, как команда Физнога начала проигрывать.

Он взял четыре детских реферата о пользе холодных обтираний и порвал навосемь.

По полу рассыпались гвозди. Он взял один, потом бросил. Он не знал, что ему делать, поэтому стал бить в стену кулаком. Он бил в стену кулаком, зажмурив глаза и слегка оскалив зубы. Щетина стала расти ещё быстрее. Он хотел болью погасить ярость. После десятка ударов кожа на косточках стала кровоточить и он чуть успокоился.

Кто-то вошел в зал и стал бросать мяч. Физног отпер дверь и выглянул:

- А ну иди сюда!

Мальчик подошел.

- Иди сюда, бери тряпку и будешь убирать.

Мальчик посмотрел на разгром.

- Мне надо идти домой, - сказал он отговорку.

- Вот тряпка, а вот ведро. А ну бегом!

- Нет, я не буду, - начал мальчик другую отговорку, - у меня сегодня мама приезжает.

- Я сказал убирать!

- Сегодня праздник, работать нельзя, - сказал мальчик третью отговорку.

Мальчик хотел убежать, но Физног схватил его за рубашку. Мальчик закрылся рукой и первый раз Физног ударил его легко.

- Я все равно не буду! - кричал мальчик.

Физног ударил его ещё один раз и почувствовал, что переборщил. Мальчик упал и начал кричать.

- А ну выйдем, - сказал Физног.

Он знал, что в этом месте его могут подслушать, зато в спортзале можно говорить свободно. Мальчик поддерживал одной рукой другую. Его правая рука заметно напухла. Перелом.

- Так, - сказал Физног, - как ты сломал руку, обьясни мне?

- Вы меня ударили.

- Что? - щетина стала превращаться в бороду.

- Тогда я не знаю, - сказал мальчик.

- Зато я знаю. Ты зашел в зал без разрешения и начал бросать мяч. Потом ты начал водить мяч и споткнулся о... И споткнулся вон там, о ножку зеленой скамейки. Подойдем туда.

Они подошли.

- Вот об эту ножку ты споткнулся. Ты споткнулся, упал и поломал руку. А ну покажи, как ты это сделал!

- Я не хочу, - сказал мальчик, - мне больно.

- Показывай!

Мальчик показал: споткнулся и аккуратно присел на пол. В его глазах были слезы, не успел вытереть.

- Плохо, - сказал Физног, - ещё раз показывай.

Мальчик встал и показал ещё раз. На этот раз Физног был удовлетворен.

- Вот правильно. И запомни - у этой зеленой скамейки. И запомни: ты вошел в зал без спроса. И запомни: тебе ещё три года учиться здесь. Если ты что-то сделаешь не так...

Физног глубоко вздохнул во сне и начал успокаиваться. Ему всегда хотелось иметь бороду, погуще и поокладистей, но наяву борода не росла, совсем не росла.

Лаборантка Люся уснула, не выключив приемник. Всю ночь приемник передавал музыкальные звуки и сны лаборантки Люси были избыточно музыкальны. Уши лаборантки Люси шевелились во сне и высовывались из-под прически. В своих снах лаборантка Люся всегда занимала некоторое общественное положение - от учительницы химии до принцессы - была амбициозна. Еще лаборантка Люся любила мужчин, и без мужчин ни один из её снов не обходился. В сегодняшнем сне она была учительницей химии, новенькой, и Физног подвозил её на машине директора.

За окном машины падали листья. Еще за окном играл духовой оркестр. Кое-где его играние было чуть слышно, кое-где было очень громким. Особенно толсто выделялся барабан: он был слышен не ушами, а неопределенным местом чуть пониже груди - каждый удар далекого барабана отдавался здесь будто биение второго сердца.

Духовой оркестр играл все что попало, начиная от старины и заканчивая модерном. Сейчас он заиграл вальс. Вальс тяжко вздыхал от звукового ожирения, но крепился.

- Что-то слишком много музыки, - заметила Люся.

- Да, - сказал Физног, - такие уж мы веселые люди.

Они ехали по дороге, ведущей к школе. Физног взял машину Юрича, для того, чтобы привезти новую учительницу химии. Старому учителю химии становилось хуже с каждым днем. Он заболевал странной болезнью, неудобной для работы. Болезнь эта проявлялась в болях в разных местах тела; болях острых, сильных и едва переносимых, а также в икотке. Приступы икоты были неудержимы и, как только начиналась икота, учитель вынужден был убегать из класса. Поэтому его следовало бы убрать, заменив более новым экземпляром.

- У вас совсем нет нет учителя химии? - спросила Люся.

- Есть, - ответил Физног. - Но что-то надо ещё одного. А такая хорошенькая как ты нам точно не помешает. Ты не икаешь, случайно?

- У тебя платье красивое, - сказал Физног.

- Да? Спасибо.

- Мне нравятся платья с большим вырезом, - сказал Физног и заглянул в вырез. В вырезе кое-что было.

- Мне больше нравятся низкие женщины, - сказал Физног, - такие, вроде тебя. Которые ниже, те тоже нравятся. Мы подружимся.

Духовой оркестр все играл. Сейчас он играл какую-то длинную неразборчивую мелодию. Вдоль улицы мел ветер.

- Какой сильный ветер, - сказала она.

- Сильный, - ответил Физног, - просто чувствуешь, как сносит машину.

Барабан ударил так сильно и так одухотворенно, как будто бы хотел выразить совершенно особый смысл одним ударом, но выразил только "БумЪ!". Музыка заиграла тише, испугавшись.

- И как много деревьев, - продолжила Люся.

- Да, наш город очень зеленый, наш город самый зеленый в стране, похвастался Физног. - Мне воообще нравится зеленый цвет. Приятно, что ты надела зеленое платье. Хотя без платья мне больше женщины нравятся.

- Мне тоже нравится зеленый.

- Где ты будешь жить? - спросил Физног.

- Да мне тут выделили, - ответила Люся.

- Я тебя провожу. Сегодня вечером, - сразу сказал Физног и отказаться было невозможно. - Я тебя обязательно провожу. У нас иногда опасно ходить без провожатых.

Оркестр как будто сорвался с привязи. Начал играть что-то бравурное.

Откуда здесь столько духовых оркестров? - подумала она.

- Это один, его на машине везут, - ответил Физног. - Обслуживает весь город.

На дорогу выскочило белое существо, величиной с кролика, и бросилось под колеса.

- Что это было?

- Не знаю, кролик, наверное.

- Нет, это не кролик. Я видела кроликов.

- Кролик, - сказал Физног, - кролик. Не переживай.

- Зачем вы его переехали?

- Пусть не бегает по дорогам.

- И на кошку не похож, - сказала Люда, - я таких и не видела никогда. Что-то совсем несусветное. Таких зверей ведь не бывает, правда? Остановимся?

Физног пожал плечами. Оркестр заиграл мелодию из недавно показанного фильма. Мелодия дергалась, хохотала, всхлипывала, но заканчивала каждую фразу обязательным исходным положением, по-военному.

- А деревья какие большие здесь, - сказала Люда, чтобы поддержать разговор.

- Деревья, они все время растут и растут, - скучно сказал Физног и скучно положил руку ей на колено.

Люда вздрогнула от неожиданности и от огорчения, что такое событие происходит так скучно. Она попробовала убрать руку и нажала на нее. Но рука была очень сильной и жилистой, а прикосновение казалось приятным. Если не полезет дальше, то ладно, - подумала Люся.

Рука подвинулась выше, приподняла край платья и остановилась на темных колготках.

- Убери! - сказала Люся со всей возможной твердостью. Уже к букве "е" твердость начала таять, а к восклицательному знаку её и вовсе не осталось.

Оркестр заиграл изуродованную мелодию из "Крестного отца".

- Что убрать?

- Руку.

- Какую?

- Эту!

- Какую эту? - рука снова подвинулась выше и глубже.

- Вот эту!

- Ах эту! - Физног убрал левую руку с руля и машина покатилась сама собой. Дорога была почти пуста.

Оркестр вдруг перестал играть, в надежде на настоящую трагедию. Барабан ещё шевелился.

- Не, не надо, - вскрикнула Люся, - не эту, не эту руку!

Физног положил левую руку на руль, а правую подвинул ещё выше.

Оркестр заиграл еврейское "Семь-Сорок". Люся чувствовала, что с ней делают что-то грязное, но не слишком противилась, потому что хотела попробовать всего в жизни, и грязного тоже. Просто до сих пор случая не было.

Семь Сорок плавно перешло в народную песню, кажется, украинскую.

Люся проснулась и оскалила зубы от ужаса. Под одеялом шевелилось нечто. Она медленно опустила руку и пальцы наткнулись на мягкую шерсть. Это был всего лишь толстый столовский кот. Люся выключила радио, выбросила кота из постели и уснула без сновидений. Кот ушел в ночь.

В три часа ночи директор Юрич вышел из палатки и обошел лагерь. Все было тихо, так тихо, что даже скучно на душе. Все спят. И это в последнюю-то ночь. В наше время дети были потверже. Последняя ночь никогда не проходила без фокусов. Человечество вырождается, раз рождает таких вялых детей, - так думал директор Юрич, прогоняя мыслями сон. Он постоял у каждой палатки, надеясь услышать нарушение. А сегодня полная луна, видно как днем. Такая ночь - и никого.

Он был приятно удивлен, заметив, что жители наказанной палатки номер три, совершенно спящие и с закрытыми глазами, вынесли свои кровати и легли на них. Потом встали и внесли кровати обратно. И так три раза. Директор Юрич специально подошел и удостоверился, что все вносящие и выносящие крепко спят. Один из несущих кровать даже бормотал и вздрагивал во сне, а двое негромко храпели. Петюнин Федор во сне звал маму. Вот до чего сильна сила сильного воспитания, - подумал Юрич, - даже во сне человек выполняет приказанное.

Больше директор Юрич не спал, занимаясь воспитательным трудом. Ему удалось выловить ещё двух бессонных малышей и заставить их выкопать пень голыми руками, а потом снова его вкопать. В пять утра он поднял воспитательный состав и обяснил составу все недостатки его (состава) работы. Обьявил о том, что сегодня собрание, и к десяти всем приказал быть на месте. Приказал посадить цветы на месте свернутого лагеря, чтобы порадовать колхозников в день отъезда. Лагерь свернулся. Палатки бросили в грузовик. Цветы выросли к сроку, и оказались розами, хотя сеяли тюльпаны.

Автобус ушел, пыль осела. В лесу очнулись птицы. Площадка между деревьев, ещё недавно любимая, презираемая, уважаемая, интересная, жестокая, родная, новая, надоевшая, безразличная, запомнившаяся навек для двух сотен детских сердец стала просто пустым местом, засаженным кустистыми розами. Розы быстро вяли и оседали, как пивная пена в стакане; умирали, лишенные административного надзора.

По брезенту пустой двухместной палатки поднималось чешуекрылое; поднималось и читало так и не стертые надписи.

Я тебя люблю.

И я тебя тоже.

Я сегодня влюбилась, мамочки!

Он самый лучший.

Валя, скажи ему, что мне уже тринадцать, если он узнает, что только двенадцать, то не захочет со мной танцевать.

А Машка со Степаном ходила всю ночь по лесу.

Я часто летаю во сне, а ты? Напиши, как тебя зовут.

Барамухина гуляет с местными, дура.

Меня зовут Дима

Саша

Костя

Миша

Нет, это меня Миша.

Славик

Я тебя правда люблю, но кончается паста, нечем писа...

А я из школы 43, хочу познакомиться с хорошей девочкой, которая знает алгебру.

Люська влюбилась в Физнога.

Полюбите меня пожалуйста, я хорошая и большая, седьмой класс.

Я тут прочитала, ну, вы даете!

Он все равно самый лучший.

Если съешь бритву, я тебя поцелую.

Хорошо, я поцелую, только не ешь бритву.

МАШИНА СНОВ

Сны, которые видел Ульшин, всегда были необыкновенны. Чаще всего его сны были цветными, с перехлестом красок, как будто впервые приобретаешь цветной телевизор и на радостях усиливаешь цвет до небывалой яркости. Иногда он видел черно-белые сны, но даже черно-белость была не серой, а вызывающей: вот посмотрите какая я красивая, даже в красках не нуждаюсь! Бывало так, что появлялся сон, раскрашенный одним или двумя цветами, например, коричневым и красным, это тоже было красиво, по-своему. Цвета были первой странностью его снов.

Второй странностью было то, что сны слишком часто сбывались. Не каждый сон, а только сон на определенную тему: всегда сбывались сны об опоздании на работу ( он не просыпался от будильничьего звона), о встрече красивой девушки, которая сразу вешается на шею (этот сон всегда сбывался с точностью до наоборот: или девушка оказывалась безобразной, или, если красивая, давала от ворот поворот), о выиграше в лотерею. Последний сон всегда сбывался в точности, совпадало все, даже внешний вид билетика и его хрустящая рвучесть при вскрывании, и даже выигранная сумма. Ульшин всегда ждал, когда сон подскажет огромную, просто баснословную сумму, но сны никогда не показывали больше одного доллара в эквиваленте.

Третья странность была самой загадочной: раз за разом Ульшин попадал в одни и те же сны. Засыпая, он оказывался в той местности, где он проснулся вчера или несколько месяцев назад, и сон продолжался с точки прерывания. Местность, которая снилась, была косвенно связана с местностью реальной, например, мог сниться собственный двор, но двор был не настоящим, а искаженным в кривом зеркале антилогики.

В детстве Ульшин рассказывал интереснейшие из своих снов друзьям или выигрывал на спор эквивалент одного доллара, за что друзья его уважали, мрачно завидовали и раза два били (оба раза бил друг детства Шакалин, всегда в коричневом костюмчике, неотразимый донжуан и подлиза), рассказывал родителям; родители слушали, слушали и однажды повели его к врачу. Врач ничего не нашел, но Ульшин больше ничего и никогда родителям не рассказывал. Он закончил школу с медалью, проскочил институт, влез в аспирантуру и почти без труда защитился. В тридцать два года он устроился на работу в лабораторию слухового протезирования, в отдел перспективных исследований.

Перспективные исследования - это как раз то, что привлекало Ульшина больше всего. Он мог неделями возиться над воплощением малюсенькой идейки, поначалу мертвой. К концу недель малюсенькая идейка оживала и начинала шевелить ещё более малюсеньким хвостиком. Понятно, что никакой пользы от идейки не было. Как только идейка оживала, она становилась неинтересной и Ульшин снова зыбывал о ней. Но однажды ему приснилась грандиозная идея.

Он проснулся с бьющимся сердцем. В большом окне три снежно-белых небоскреба плыли на волнах зелени и на фоне неподвижных облаков. Комар выжидательно ходил кругами над головой, выбирая между сытостью и жизнью. В углу скреблась несчастная мышь, забравшаяся на пятый этаж и убедившаяся, что у Ульшина есть нечего - с тоски грызла плинтус.

- Эврика! - сказал Ульшин и выскочил из кровати голым. Повторить Архимеда он не мог, потому что лифт не работал, а у подьезда водились бродячие собаки, которые кусали, на всякий случай, все неожиданное. Такие трудности любого Архимеда остановят. Пожалуй, в голом виде можно было бы зайти к Полине. Полина жила одна в однокомнатной, соседка по коридорчику, будет рада. Впрочем, Полина толста и некрасива, а идея требует духовного полета.

Идея виделась Ульшину ясно, во всех технически правильных подробностях, её оставалось только воплотить. Суть идеи была в том, чтобы попасть в собственный сон. Сон и реальность - две стороны одной монеты, если монету повернуть, то сон станет явью, а явь сном. Необходимая техника имелась в лабораториии. Идея тянула на докторскую, а возможно и на государственную премию. Попасть можно было в любой, заранее выбранный сон, если этот сон повторяется. Повторяющихся снов Ульшин имел три. Первым был сон о собственном дворе и он был неинтересен: во дворе постоянно лил дождь, взрывались подземные трубы и размывали почву, здесь и там начинались оползни, в домах оказывались огромные многоэтажные подвалы, полузалитые водой, люди проваливались в земле-водное месиво и молили о спасении, сам Ульшин спасался чудом. И так каждый раз. Этот сон был страшен и опасен.

Вторым был сон о юго-западной окраине города. На самом деле в этой географической точке ничего не было, пока, но намечалось большое строительство. Во снах Ульшина туда была проложена трамвайная линия и протянута ветка метро, были построены огромные универмаги, спортивные комплексы (два) и разбиты прекрасные сады. Ульшин приходил или приезжал в те места с Полиной и Полина сразу же тащила его в магазин. Всю ночь, до самого конца сновидения, Полина ходила по тряпочным отделам и покупала, покупала, покупала. Ульшин платил деньги и страдал. Мужчина в магазине чувствует себя как речной рак на берегу: первые десять минут комфортно, потом начинает медленно умирать. Этот сон тоже не годился.

Третий сон был интересен своей загадочностью. Ульшин попадал в довольно темное здание многоугольной формы и начинал бродить по коридорам. Коридоры были в несколько ярусов и неудобны для ходьбы: во многих коридорах росли пни, прямо из каменного пола. Пол был сложен из больших каменных блоков темно-серого цвета. Коридоры поворачивали, иногда за углами слышались голоса, иногда кто-то стучал в стены, но всегда убегал. Кроме коридоров, были комнаты, а в комнатах черные ямы бесконечной глубины. Некоторые ямы были огорожены бортиками, чтобы неосторожные люди не сваливались туда. В этом сне была тайна, пока ещё не разгаданная. Особенно непонятны были пни. Ульшин решил выбрать дом с коридорами.

Воплощение идеи заняло двенадцать дней. Вечером двенадцатого дня Ульшин удобно устроился на диване, накрылся легкой простыней и решил не выключать свет, на всякий случай. Приспособление было вставлено в ухо и включалось нажатием кнопки. Машина снов. Машина снов - это может быть поинтереснее, чем машина времени. Еще минута - и сон станет реальностью. Что будет там? Что бы ни случилось, все закончится хорошо. Ульшин помнил много своих снов, и ни в одном из них он сам не погибал и даже не получал серьезных увечий. А несерьезные сразу же излечивались, на то это и сон.

Перед экспериментом Ульшин прочел "Легенды и мифы Древней Греции в популярном изложении для детей". Особенно внимательно он читал то, что касалось подвигов Геракла и нкоторых других настоящих мужчин. Дело в том, что сам Ульшин был далеко не Гераклом и настоящим мужчиной его назвать можно было только в темноте. Поэтому перевоплотиться в Геракла было бы неплохо, для разнообразия. Так решил Ульшин.

На столе лежал комок пластилина, жирно-блестящий, с прилипшими кусками спичек и мухами. На обоях был прикноплен неудавшийся рисунок кисти Ульшина, рисунок изображал динозавра. (Ульшин любил рисовать, но рисовал на два с минусом - неразделенная любовь к искусству) Динозавр имел утолщение на хвосте величиной с его собственную голову, поэтому казался двухголовым, редкая уродина. Рядом с динозавром - фотография Полины. Что особенно замечательно - динозавр и Полина неуловимо похожи, будто списаны с одного оригинала.

Все, пора спать. Ульшин в последний раз посмотрел на банку пива (на подоконнике, хочется выпить, но завтра), на динозавра с Полиной, на комок пластилина и закрыл глаза. Нажал нащупанную под одеялом кнопку. Все закружлось, поплыло, логика и закономерность вывернулись наизнанку, но все равно остались логикой и закономерностью. И Ульшин попал в нужный сон.

1.

Дуэль была назначена на завтра. Соперником Ульшина будет Шакалин, всегда желто-коричневый из-за любви к форменным костюмам и из-за сочной коричневости этого "Ш-К" в фамилии. Сейчас, в свой наверняка последний вечер, Ульшин вспоминал Шакалина правильно-перевирающим внутренним зрением, и видел его только в одном цвете, в коричневом. Шакалин имел плоское, чуть геометрическое лицо (не дотягивающее до квадратности), узкие глаза с желтыми веками, ШироКую, ШоКоладнцю улыбку, жил с двумя тугими, налитыми плотью ШКольницами,(сразу с двумя, почему он, а не я, какой неправильный сон!) и хорошо помнился Ульшину по ШКоле - каждое воспоминание как пощечина.

Надо же было так вляпаться с первого же сна.

Лампы дважды мигнули - это означало двадцать три часа. Через час выключат свет. Осталось восемь часов. Дуэль назначена на семь. - На семь назначена дуэль - эль-эль - и нет никаких шансов, - пропела кукушка в часах.

Ульшин взглянул на кукушку и она смущенно спряталась в часы; часы исчезли.

Ульшин подвинул тумбочку, так чтобы она оказалась сзади и справа от лампы, расстелил клеенку, поставил зеркальце и приготовил пластилин. Пластилин был мягким из-за жары и блестящим в тех местах, где он отклеился от клеенки, жирным на ощупь. К нему прилипли обломки спичек, камешки, несколько мертвых мух.

Скрипнув дверью, молча вошла Полина и молча села на нары.

Только что там стоял диван.

- Куда делся мой диван? - спросил Ульшин.

- Ты же в тюрьме, а в тюрьме нары положены, - логично обьяснила Полина.

- Ага, - сразу согласился Ульшин. Против логики не возразишь.

Полина - рыжая, полная как и её имя, в веснушках по всему телу, даже на спине. Умеет сочувствовать, не понимая. Лучше чем никто.

- Ульшин, - позвала Полина.

- Что?

- Пошли погуляем.

- Скоро выключат свет.

- Мы будем гулять в темноте. Это же твоя последняя ночь. В семь часов тебя убьют. Погуляем-а?

Ты хуже чем никто. И никогда не умела сочувствовать. И веснушек на спине у тебя нет, и я всегда собирался тебя обмануть, только не с кем было - мстительно подумал Ульшин, - сейчас я все это скажу тебе вслух.

- Прости, родная, не могу, - просто сказал он.

Полина помолчала ещё немного и вышла. В дверях она обернулась и блеснула слезой - нет, показалось.

В два часа пришли секунданты. Секундантами в этот раз были Волосатик и Прокруст. Волосатик имел челку до переносицы, поэтому все время задирал голову, пытаясь что-нибудь увидеть. Они освещали путь фонариком и пылили,шаркая ногами. Когда Волосатик задирал голову, его рот открывался буквой "О". Прокруст был свеженький, только что вышедший из популярных мифов Древней Греции.

- А где же пни? - сказал Ульшин. - я помню, что в коридорах росли пни!

Волосатик засмеялся и ничего не сказал.

Секунданты привели его в комнату для дуэлей. Комната была оборудована смотровыми окошками в два яруса под потолком, полным отсутствием мебели или выступающих предметов (что совершенно необходимо для успешной дуэли) и, разумеется, ямой, в которую упадет тело. Ульшин знал, что за смотровыми окошками расположены удобные платформы с поручнями, которые обычно вмещают, смотря по интересности дуэли, от двадцати до пятидесяти человек. Завтрашняя дуэль соберет совсем немногих, потому что не обещает борьбы, а закончится быстро и вполне предсказуемо.

- Эль-эль, и нет никаких шансов, - пропела вредная кукушка и быстро спряталась, ещё до того, как Ульшин успел поднять глаза.

- Твое последнее желание? - спросил Прокруст, - если хочешь, могу бесплатно отрезать ноги.

"Обыграть тебя в карты" - почти сказал Ульшин. Он знал, что Прокруст, проиграв в карты, бледнел и свирипел, начинал говорить хрипом и бульканьем, как будто в его горле закипала кровь. Ульшин хотел бы взглянуть на это ещё раз. Не стоит отказывать душе в последней радости.

- Дайте мне фонарь на остаток ночи, - ответил Ульшин.

Волосатик засмеялся, задирая голову.

- Слушай меня, Ульшин, - сказал Прокруст с тяжелой, но ленивой злобой, - бросай ты это, не смеши народ хотя бы сегодня. Отдохни, пригласи Полину, напейся или давай в карты сыграем. Но брось пластилин, я тебе говорю, брось.

- Не брошу, - сказал Ульшин, глядя в пол, - я попросил фонарик.

...Тридцать лет назад, ровно тридцать лет назад, мать впервые привела его в тюремный садик для малолетних. Тридцать лет назад Ульшин был противным истеричным трехлеткой, он отбирал чужие игрушки, ломал их, не любил есть из ложки и отказывался говорить...

- Разве я прожил здесь всю жизнь? - спросил Ульшин.

- Всю, кроме последних семи часов, - серьезно подтвердил Прокруст, семь часов ещё осталось. ...В садике детям давали пластилин, чтобы они играли и не мешали взрослым. Была и воспитательница, белая женщина как облако, она обьясняла, что из пластилина можно слепить все что видишь. Ульшин видел многое, но ярче всего - цветные сны. В снах ему являлись странные существа: некоторые со многими ногами и головой, непохожей на человеческую; некоторые, умеющие летать; некоторые плавать; некоторые были расцвечены всеми возможными красками и множеством невозможных. Были и великаны со многими руками, они качались и не могли ходить, вросшие в землю. Маленький Ульшин пробовал слепить все это, но не мог. Однажды, когда он был уже старше, ему удалось скромно повторить яркое пушистое, быстрое существо из сна - он показал подобие воспитательнице.

- Такого не бывает, - сказала она тогда...

- Странно, - сказал Ульшин сам себе, - я почти не помню своих снов. Как же мне возвращаться?

Оглянувшись, он увидел, что Волосатик с Прокрустом исчезли и что сам он снова сидит в своей камере.

Он положил фонарик на тумбочку и подпер его тапочком - так, чтобы свет падал на лицо, - и приступил к работе. Оставалось ещё несколько часов и множество желаний, одно из которых сокровенное - вылепить свой портрет и оставить портрет жить после собственной смерти.

Он быстро слепил болванку, очень похожую по форме на собственную голову и начал священнодействовать. Лицо в зеркале было некрасиво одновременно свое и чужое: свое, потому что зеркало не может врать, и чужое, не имеющее тех черт, которые без сомнения были самыми важными в Ульшине. Люди, которые не нравятся себе в зеркале - это люди со слишком большим самомнением, - подумал Ульшин и сразу стер эту мысль, не разглядев до её конца.

Промучившись около часа, он положил зеркальцо глазами вниз. Работа пошла быстрее, покатилась как с горки. В шесть включились лампочки, загорелись в полнакала. Пластилиновое лицо уже успело набрать схожесть - не с физическим Ульшиным, а с настоящим - и продолжало набирать.

За спиной возникли Волосатик с Прокрустом и стали неуважительно наблюдать, ожидая половины седьмого. Не дождавшись, Прокруст протянул руку и взял пластилиновую голову.

- Смотри, - сказал он, обращаясь к Волосатику, - похоже на человека. В детском саду я такие же лепил.

Он сжал толстые пальцы с выпирающими костяшками и черыми волосками на каждом суставчике. Мягкий пластилин протек сквозь пальцы, теряя совершенство формы и душу, которая уже готова была воплотиться, но не воплотилась.

- Ты поплачь, - сказал он Ульшину, - а то потом времени не будет.

Они взяли его под мышки и повели по коридору. В коридоре стояла Полина и вязала рукавичку.

- Я решил умереть достойно! - крикнул ей Ульшин, - я не позволю им наслаждаться моими муками!

Выкрикнув так, он заплакал.

- Я с тобой не разговариваю, - ответила Полина, - ты меня обижаешь.

У комнаты для дуэлей стояла жидкая очередь, покупавшая недорогие билеты. Два немых мальчика показывали друг другу неприличные жесты, переговариваясь. Полногубая старушка ласкала шею молодого возлюбленного. Лысый мужичок сидел верхом на чемодане. Билетное окошечко желтело ярким полукругом. У двери камеры номер 305 шел местный снег.

Ульшин плюнул на пол. Физиономия выглянула в окошко, скрылась, появилась с неожиданной стороны, держа тряпку. Ульшина попросили вытереть за собой и он вытер.

Коричневый Шакалин уже был на месте. Раздетый до пояса, он показывал себя первым лицам в смотровых окошках. К первым понемногу прибавлялись вторые, третьи и четвертые. Похоже, дуэль все-таки соберет зрителя. Шакалин примал масло из рук нарядного пажа, при этом напрягая мышцы, всякий раз по-разному, чтобы произвести эффект. Маслом он обильно натирался, чтобы стать скользким. На его ногах были облегающие кальсоны, за которые почти невозможно ухватиться. Он знал толк в дуэлях, успел победить уже в восьми. Сегодняшняя была просто очередной приятносттью в его жизни. Две ШКольницы приклеились плоскими носами к стеклам.

По обычаю они пожали друг другу руки перед тем, как разойтись по углам. Ульшин тоже разделся до пояса и сейчас стеснялся своей наготы, нездорового тела тонкой кости, мешковатых нижних панталон. Публика загудела, выражая свои симпатии. Секунданты вышли и заперли за собою дверь. Шакалин не начинал, ожидая, пока Волосатик с Прокрустом займут места на галерее.

Стены в комнате для дуэлей были гладкими изначально, а за годы отполировались бесчисленными спинами до темно-каменного блеска. Противники начали медленно передвигаться по периметру. Пол, горизонтальный у стен, уже через шаг набирал уклон и скользко проваливался к центру комнаты, плавно переходя в черную яму - трубу метра полтора в диаметре. Труба с легким наклоном уходила вниз, на бесконечную глубину,(глубину пробовали проверять веревкой с грузиком, но веревок всегда нехватало). Одно из тел, ещё живое, упадет туда через несколько минут, закричав напоследок. Рано или поздно оно разобьется о дно - все, что падает с большой высоты, разбивается - и костей на невидимом дне станет немножно больше. (Иногда в яму сбрасывали крупных черных собак с гладкой шерстью, каждую на маленьком черном парашуте похожем на зонтик - для гарантии, чтобы тела быстрее превращались в кости)

Шакалин сделал быстрый выпад и публика зааплодировала.

- Нет, ещё не сейчас, - сказал он.

Ульшин отступил.

- Смотри, не сорвись раньше времени, - продолжил Шакалин, - дай моим девочкам насмотреться.

- Все равно мы сейчас во сне, - сказал Ульшин, - можешь убить меня, я не боюсь. Я все равно проснусь в своей постели.

- Интересно, как ты туда попадешь, - сказал Шакалин, - где же твое приспособление, которое вставляется в ухо и включается кнопочкой?

- Я забыл его там, - похолодел Ульшин.

- То-то же!

Спина обильно вспотела и прилипала к стене. В каменном мешке голоса звучали громко, смешиваясь с собственным эхом. Шакалин сделал ещё один выпад и шлепнул Ульшина по щеке:

- Не дрожи так, моя цыпочка.

- Прощай, - сказал Ульшин, сделал шаг к центру комнаты и поскользнулся.

- Эй, постой!

Шакалин схватил его за руку, удерживая, но Ульшин уже заскользил вниз. Он увидел черную бездну: там ничего, ничего, ничего. Почему же мы так боимся умереть, если там ничего? Если там только чернота?

Он дернул руку и чужое тело с неожиданно громким визгом нырнуло мимо; он начал сьезжать, позорно напуганный. Завис, стуча зубами.Закрытые глаза видели кровавый туман, яркий и полупрозрачный. Ладони припали к гладкому камню. Снизу поднимался легкий сквозняк. Шакалинский визг становился тише и тише. Замер, оставшись только в памяти.

Волосатик с Прокрустом вошли в комнату. Волосатик смеялся, но Прокруст был явно недоволен.

- Дуэль ещё не закончена, - обьявил он, - пожалуйста, не расходитесь. Скорее всего будет ещё одна жертва.

Ульшин переставлял ладони и передвигался вверх. Я не падаю, думал он, но почему я не падаю? Сердце билось о полированый камень. Ладони держали, хотя держались ни на чем.

- Он ни на чем не держится, - сказал Прокруст и махнул в воздухе носком ноги, пытаясь столкнуть ползущего человека, - совершенно ни на чем, сейчас он соскользнет. Ну так же не бывает, падай ты в конце-то концов!

Но Ульшин уже выбрался.

Волосатик жал ему руку, задрав голову и открыв рот буквой "О". Он что-то говорил, но Ульшин не слышал.

2.

Весь этот день он никого не принимал, только вечером зашли две шакалинские старшеклассницы, попросили закурить и предложили свои услуги.

- Ах, какой был мужчина! - сказала одна из них.

(А ведь без нижнего белья, подумал Ульшин, есть своя прелесть в снах.)

- Подлец он был и бил меня в школе два раза, - ответил Ульшин.

- Ну и что? - сказала вторая. - Меня он больше бил. Но какой мужчина!

- У меня проблема, - сказал Ульшин.

- Жаль, придется искать кого-нибудь другого.

- У меня другая проблема. Я не могу отсюда выбраться.

Школьницы удивленно открыли ротики.

- Здесь же тюрьма, отсюда нельзя выбраться, - сказали они хором. (дуэтом, но звучало как хор.)

- Я вобще-то не здешний, - сказал Ульшин, - я пришел из того места, где ваши сны. И хочу вернуться обратно. Мне не нравятся ваши порядки. Сегодня меня чуть не убили. А что будет завтра? Но выбраться я не могу потому что машина снов осталась в том мире.

- Не бойся, - сказали школьницы, - если у тебя другая проблема, то мы останемся с тобой.

Ульшин не отказался, но попросил подождать несколько дней. Нужно было прйти в себя.

На следующее утро сумел прорваться корреспондент "Тюремного листка".

- Я вас не звал, - сказал Ульшин, - кто вы такой?

- Корреспондент самой читаемой газеты современности. Пресса.

- Что за газета?

Корреспондент обьяснил:

- Раньше в тюрьме было две газеты: в цехе резиновых рогаток выпускали "Резиновую правду", а в цехе мягких игрушек "Ватную правду". Потом газеты обьединились в "Тюремную правду". Заключенные жаловались, что мы пишем одну неправду, поэтому газету переименовали в "Тюремный листок". И вот я перед вами.

Корреспондент включил диктофон и стал задавать вопросы. Оказывается, все население сектора только и говорило, что о необычной победной тактике Ульшина. Просто переворот в искусстве дуэлей - довольно однообразном искусстве.

- Я знаю, что вы были друзьями с детства, - сказал корреспондент.

- Нет, мы всего лишь учились в одной школе.

- Что вы чувствуете, лишившись друга?

- Удовлетворение.

- "Светлую грусть", - продиктовал корреспондент диктофону и диктофон записал, удовлетворенно хмыкнув.

- Когда вы собираетесь провести свою следующую дуэль?

- Никогда больше.

- А с кем, если не секрет?

- С вами.

Корреспондент обиделся и выключил диктофон. Дальнейшую беседу он записывал карандашом.

Он сообщил, что Ульшин теперь считается девятикратным победителем, после победы над восьмикратным; что применение пластилина для придания рукам липкости признано законным и теперь будет применяться всеми дуэлянтами; что от Ульшина ждут новых победных дуэлей и даже побития рекорда великого Дюссо, который победил в двенадцати и случайно погиб в тринадцатой дуэли (пылинка попала в глаз).

- С пластилином вы придумали гениально, - сказал корееспондент. Сколько нужно тереть ладони пластилином чтобы они начали прилипать к гладкому камню?

- Тридцать лет, - сказал Ульшин. - Ровно тридцать лет.

...Однажды его взяли на экскурсию в один из дальних секторов тюрьмы. Там был музей искусств, шедевры древних и современных мастеров. Современные мастера лепили цифры, кубики, тяжеловатые ложки, слившиеся в поцелуе (самое современное направление) и было чувство что они не люди, а боги, на время принявшие облик людей, и всякий смертный, подражющий им, смешон или болен. Работы старых мастеров были спрятаны в хранилище или рассыпались от старости - кроме одной. В самой дальней галерее, куда мало кто заходил, стоял многорукий гигант из его снов: каждая рука разветвлялась на свои собственные руки, потом ещё и еще. Гигант врос щупальцами в щели между камнями и камни посторонились, раздвинулись, учтиво пропуская его.

- Что это? - спросил маленький Ульшин.

- Скульптура называется "Дерево", - ответил служитель, с трудом притянутый за руку. Автор - Шао Цы, умерший двести лет назад. Работал над шедевром всю жизнь. По преданию, скульптура продолжала увеличиваться в размерах и после смерти автора. Оставлена здесь, как не поддающаяся перемещению. Каким образом была вставлена между камнями - неизвестно.

- Почему это не зеленое? - спросил Ульшин.

Служитель посмотрел на мальчика внимательнее.

- Как доказано современной наукой, дерево никогда не было зеленым.

Еще много раз после этого маленький Ульшин приходил в дальнюю галерею с коробкой пластилина и старался повторить дерево, но пластилин был мягок и не выдерживал нужной тонкости. Ветви были слишком жирными и мягкими, провисали от собственного веса, пластилиновое дерево не могло быть настоящим. Настоящее дерево было прочным, почти как камень, и с трудом верилось, что оно создано из того же податливого материала, который неяркими волнистыми полоскми лежал в его коробке...

- Тридцать лет, - сказал Ульшин, - ровно тридцать лет.

Но за тридцать лет он не сумел создать ничего равного великому дереву Шао Цы.

- Тридцать лет - это очень много, это целая жизнь, - сказал корреспондент "Листка".

- Я никак не могу поверить, - сказал Ульшин, - что я прожил здесь всю жизнь.

- Проживете ещё тридцать лет и поверите.

3.

В этот же день он снова посетил музей. Сейчас музей выглядел намного современнее: древние мастера исчезли совсем, целующихся ложек стало больше, а некоторые ложки извращались даже с вилками и ножами. Стало многолюднее в залах - любители искусства прохаживались медленными, тихими шагами и переговаривались восхищенно на вечные темы. И снова казалось, что здесь творили боги, только внешне похожие на людей. Скромно прошлась процессия из одинаковых мальчиков и девочек - плановая экскурсия детского сада. Потом им предложат слепить то, что они запомнили, ради смеха.

Ульшин подошел к служителю:

- Вы не подскажете, где я могу увидеть "дерево" Шао Цы?

- У нас есть только "пень" этого автора.

Ульшин прошел в дальнюю галерею (которую он тотчас же вспомнил) и увидел невысокий пень, на котором сидели два глухонемых мальчика и показывали друг другу неприличные знаки.

- Из чего это сделано? - спросил Ульшин.

- Из пластилина, как и все скульптуры.

- Куда делось все остальное?

- Всего остального не было.

Служитель засуетился и пропал.

Ульшин несколько раз обошел вокруг пня (глухонемые прекратили ссориться и стали показывать те же знаки ему) и решил пойти дальше. Галерея сворачивала и виднелось несколько ступенек. Он услышал свисток и обернулся.

Свистел толстый усатый человек, глупо раздувая щеки.

Он был одет в форму пожарника.

- Вы мне? - спросил Ульшин и толстый человек вынул свисток изо рта. Оказывается можно было говорить при помощи обычных слов.

- Тебе, тебе, туда вход воспрещен.

- Тогда почему нет таблички?

- Сейчас будет.

Два стражника с плоскими лицами вышли из-за его спины с хорошо отрепетированной одновременностью и направились в сторону Ульшина. Подойдя, они надели на него наручники. Наручники применялись довольно редко - все равно каждый жил в тюрьме.

- Можете не называть своего имени, - сказал Волосатик, - оно нам хорошо известно.

- Конечно, потому что мы видимся каждый день.

В этот момент Волосатик перевоплотился в старого друга, вынужденного исполнить тяжкий долг. Ульшин прослезился.

Волосатик не обратил внимания ни на слова, ни на слезы.

- Вас зовут Ульшин и вы обвиняетесь в попытке свержения существующего строя. Только учитывая ваши большие заслуги и огромную популярность в народе, вы приговариваетесь не с смертной казни, а к битью палками. Битье состоится завтра, в четыре в центральной пыточной, прошу быть точным и не опаздывать.

- Что я сделал?

- Вы интересовались преступной скульптурой Шао Цы, корни которой расшатали часть фундамента. Это государственное преступление. Вход в музей вам отныне запрещен.

Он зашел к Полине. Полина грела чай и улыбалась своим тайным мыслям, как заговорщица.

- Ты знаешь? - спросил он.

- Знаю. Все знают. Мне дали билет бесплатно, как твоей знакомой.

- Тогда чему ты улыбаешься?

- Ничего не будет. Мы с тобой убежим.

- Куда?

- Говорят, есть много камер, где никто не живет. Я буду носить тебе еду.

Битье палками в восьми случаях из десяти заканчивалось смертью и тело выбрасывали в черную трубу. Тот, кто оставался жив, становился инвалидом со сломанными коленями, руками, и обязательным повреждением позвоночника.

- Ты этого хочешь? - спросила Полина.

- Нет. - Он вспомнил дальнюю галерею. - Я знаю, куда я хочу идти. Но больше всего я хочу сбежать отсюда.

- И не думай, - ответила Полина. - Думаешь, мне в этом сне нравится? Будешь лежать на диванчике, а меня оставишь здесь? Будешь смотреть на банку с пивом? Да я тебе глаза выцарапаю.

Последние слова она произнесла нечетко, потому что втягивала чай с ложечки.

4.

У входа в музей стоял наблюдатель. Полина подошла и заговорила с ним. Наблюдатель оказался отзывчивым и пустил в ход руки. Как быстро, подумал Ульшин, а ведь Полина совсем не хороша.

Он сдвинул набок берет и прошел мимо наблюдателя. Был вечер и в музее никого не оставалось, кроме двух глухонемых. Их Ульшин не боялся, потому что они не смогут рассказать.

- А вот и сможем! - сказали они и высунули языки.

Ульшин не обратил внимания. Глухонемые плескались водой из фонтанчика. В кармане Ульшина было несколько плиток пластилина, завернутых в фольгу. Служители уже сменились, не оставалось никого из утренних, помнивших Ульшина.

Пройдя в галерею с пнем, он подождал Полину. Еще раз убедился в том, что пень сделан не из пластилина - у него была структура, которой мягкий материал лишен.

- Договорилась встретиться завтра на твоей экзекуции, - сказала Полина, - даже подарила ему билет. Хороший парень, любит свою работу.

- Тогда не нужно было идти со мной, - сказал Ульшин грубо.

Полина обиделась и показала несколько жестов глухонемых.

Они поднялись по ступенькам и свернули за угол. Здесь галерея становилась шире и выше. Здесь и там из пола торчали ровно срезанные пни. Среди них не было одинаковых. Ульшин узнал коридор, регулярно снившийся ему раньше.

- Что это такое? - спросила Полина о пнях.

- Остатки великого искусства. Меня приговорили за то, что я интересовался ими.

- К счастью, - сказала Полина, - меня они не интересуют. Такая гадость!

- Они расшатывают камни, - сказал Ульшин.

- Это опасно.

- Но мы ведь живем в тюрьме, подумай об этом.

- Все живут в тюрьме, только тебе чего-то не хватает. А вдруг камни выпадут?

- Я думаю, - сказал Ульшин, что древние мастера к этому и стремились. Что-то должно быть за камнями. Что-то очень цветное. То, что я видел в снах.

Они шли по большим неровным камням и камни шевелились под ногами.

- Я боюсь, - сказала Полина, - у меня все шатается под ногами. Я дальше не пойду.

Она села на пол.

- Тогда дальше я пойду сам.

- Ты изверг, - сказала Полина, вставая.

Галерея была очень длинной, казалось, ей не будет конца. Пни встречались все гуще, на некоторых были странные ответвления, неаккуратно срезанные или сломанные. Ульшин отломил тонкую полоску и рассматривал её в тусклом свете. Полина молчала, ожидая. В тишине они услышали человеческий голос. Голос напевал.

Здесь галерея разделялась на три рукава, обозначенных на стене рукописными стрелками. Одна из стрелок была намалевана жирнее. Они заглянули в этот коридор.

Воздух был свежее, чуть-чуть тянул сквозняк и нес смесь запахов: винные пары, горелая резина, запах пластилина - чуть потише, запах косметики - совсем тихо, шепотом; освещенное сзади и сбоку возвышалось настоящее дерево, такое же как у Шао Цы и в то же время немного другое (Ульшин вспомнил, что не было двух одинаковых пеньков). Рядом с деревом поднималась его маленькая и простенькая копия из пластилина. Возле дерева стоял мужчина спиной к ним.

Мужчина обернулся и Полина вскрикнула, вцепившись в руку: во рту незнакомца были два больших клыка.

Рудой обернулся и оскалил зубы: из-за поворота вышли двое. Мужчина был худ и небрит, в сером берете и обыкновенном халате заключенных; на ногах пластиковые туфли с резиновой подошвой. Женщина в вязаном платье до пят; с большой грудью; вся в веснушках. Испугана. Первые люди за два года.

- Подойдите ближе. Еще ближе, - сказал Рудой.

Он расставил руки будто бы для обьятий.

Он был маленького роста и очень худ - отчасти из-за того что мало ел, отчасти из-за того, что много пил. Из-за первого и второго он давно уже не был человеком - а лишь оболочкой человека, как надувной шарик, из которого вышел весь воздух. Если бы можно было расправить его морщины, Рудой оказался бы вдвое больше по обьему и втрое по весу. У него выпали зубы, все, кроме двух больших клыков. Клыки оставались белыми как в детстве. Рудой часто задумывался о причине этого и смотрелся в зеркальце с мутными серебрянными волдырями - и находил, что очень похож на вампира.

Двое приблизились. Испуганная женщина держалась сзади, касаясь локтя мужчины и находя в этом успокоение.

- Меня зовут Ульшин, - сказал мужчина.

Рудой оскалил зубы и зарычал.

- Девятикратный победитель дуэлей, - продолжил Ульшин.

Рудой опустил верхнюю губу.

- Приятно познакомиться, - сказал он. - А я здесь, видите, живу. У вас нет с собой пластилина? Мой весь кончился.

Ульшин протянул коробочку.

- Необычный цвет, - сказал Рудой, разглядывая. - Хотите быть непохожим на других?

- Я добавлял в пластилин чернила, чтобы создать цвет, похожий на цвет кожи.

- Я обычно добавляю кровь, - сказал Рудой, - иначе шедевры не сохраняются. Нужна хотя бы капля человеческой крови чтобы пластилин стал прочен. Хотите посмотреть?

Он показал рукой на пластилиновое дерево, больное ожирением ветвей. Все ветви были опущены.

- Вам нравится?

Ульшин промолчал.

- Очень нравится, - сказала женщина из-за спины. - А то, большое, тоже вы сделали?

- Нет, - ответил Рудой, - это Шао Цы. Но ведь мое лучше. Вначале я подражал этому китайцу, но потом нашел свой путь. Я искал его тридцать лет.

- Я тоже, - сказал Ульшин, - но я пока не нашел.

- Тебя я отпущу, - сказал Рудой, - ты разнесешь весть обо мне по всему миру. А женщину оставлю себе, мне нужна кровь для моих шедевров. Твоя женщина очень полнокровна. Как тебя зовут, женщина?

Полина попробовала убежать, но Ульшин схватил её за кисть.

- Мы пойдем, - сказал он, - до свиданья.

Рудой подошел, подпрыгнул и клацнул в воздухе пустым ртом. Потом впился в вязаный рукав Полины. Полина дернула рукой и Рудой упал как связка сухих костей. Он был очень слаб от недоеданий.

Он лежал, а мужчина и женщина удалялись. Уходила последняя надежда создать последний шедевр. На этот счет Рудой себя не обманывал. Жизнь уходила, жизни оставалось совсем мало. Юношей он отдалился от людей, вначале просиживая дни в музее, а ночи у его дверей; он оставил женщину, которую наверное любил (теперь не вспомнить), оставил больную мать, друзей и быструю карьеру впереди. Изучив основы, он начал творить. Никто не верил ему. "Упорство и талант победят все", - говорил он себе тогда, но нашел лишь нескольких не очень способных почитателей. Тогда, уйдя в дальние галереи, он стал копировать ажурного, избыточно изящного, великого Шао Цы. Иногда он терял сознание от голода, иногда замерзал, не имея одежды, шесть раз ему приходилось убивать человека, однажды он понял, что сходит с ума, но вот наконец нашел свой путь и вершинный Шао Цы остался внизу - но подходит смерть, а люди уходят. И уже негде взять каплю крови, чтобы сделать шедевр бессмертным. Он встал на колени и вынул из ящика нож.

- Пахнет духами, - сказала Полина.

Ульшин осмотрелся и увидел предмет из своих снов; тонкий стебелек с двумя большими зелеными пластинками и одной поменьше, сверху стебелька голубая, небывало прекрасная чаша. Чаша пахнет духами, особенными, никогда не знал, что такие бывают. Стебелек опущен в обыкновенную воду, в пластилиновую вазу.

- Что это? - спросил он.

- Это цветок! - сказал Рудой. - я его сделал из пластилина. Отдай мне женщину, мне нужна кровь.

- Ты сумасшедший, - сказал Ульшин, - цветок не из пластилина.

Он подошел и отобрал нож. Рудой встал на ноги, чуть пошатываясь. Полина закричала так, как будто её уже резали, а не только собирались.

- Я даю тебе кровь, - сказал Ульшин, - за цветок можно отдать все.

Полина перестала кричать и стояла с большими глазами: плавающие темные кружки были окружены белками со всех сторон. Она побледнела и веснушки казались яркими и ржавыми. Ульшин уколол себя в руку и подождал пока выступит капля. Подошел к пластилиновому дереву и капнул на него кровью:

- Теперь твой шедевр будет жить.

- Зачем ты это сделал? Он ведь сумасшедший, - мгновенно прийдя в себя, сказала Полина.(Ржавые веснушки с шорохом осыпались на пол.)

- Он только чуть-чуть больше сумасшедший чем я, - ответил Ульшин.

К концу для, когда лампочки уже начинали меркнуть, они вошли в большую пустую камеру и решили провести в ней ночь. Камера была особенной, в ней двигался воздух, хотя не было слышно гула вентиляторов; в ней пахло тем, чего ты никогда не видел, но к чему смутно тянулся всегда - бесконечностью, которой нельзя представить, не увидев. Ульшин видел, что Полина испугана.

- Кажется, здесь неплохо, - сказал он, - но у меня такое чувство, что я забыл свой настоящий мир. Я едва вспомнил цветок. Полина, я боюсь.

- А мне кажется, что мы не одни.

- Эти звуки?

- Да, эти звуки.

Камера была полна звуков, негромких, но отчетливых. И ни один звук нельзя было втиснуть в известные слова. Ульшин прошел вдоль стен и ничего необычного не увидел, разве что груду камней - остаток древней переборки, когда-то делившей камеру непополам - для начальства и для черни.

- Будем спать.

Они легли рядом, подальше от входа и от каменной груды (если была опасность, она исходила из этих мест) и Полина уснула на его руке. Ровно в полночь лампочки выключились и камера стала ещё более необычной. В ней хотелось дышать, воздух был вкусным. Он лежал и смотрел в потолок - самое удобное место для глаз, потолок никогда не меняется и поэтому не мешает размышлять. Но потолок сошел с ума: в нем появился квадратик иного, живого, цвета черноты. В квадратике горела яркая зеленая точка о восьми лучах. Ульшин прищуривал глаза и лучи удлинялись. Таких маленьких и ярких лампочек не бывает. Он поднес к глазу незажженную спичку, чтобы определить размер лампочки, но спичка неожиданно стала прозрачной и зеленный огонек, мигая, просвечивал сквозь спичку. Ульшин подумал, что спит. Было так приятно видеть небывалые сны, что он заснул по-настоящему. Ему приснился осиротелый диванчик, пластилин, банка пива, Полина с динозавром на стене. Проснувшись, он забыл свои сны.

Утром чудеса не исчезли. Квадратик в потолке горел синевой, более яркой чем любая лампочка. Лампочки по стенам совсем стушевались, чувствуя свою незначительность.

- Как ты думаешь, что это? - спросил он Полину.

- Какой-то особенный светильник. Я бы не стала вешать такой у себя в камере. Слишком яркий.

Что-то маленькое появилось в синем прямоугольнике и протяжно свиснуло, с радостью в голосе.

- Это не светильник, - сказал он. Я должен проверить.

- Я хочу есть, - сказала Полина, - мы пропустили две раздачи супа. Если не поторопиться, то пропустим и обед. Я умру с голоду.

- Ты обещала носить мне есть.

- Я схожу, но отдай мне нож и цветок.

- Зачем цветок?

- Я приколю его к платью. Закрою дырку, которую прокусил тот сумасшедший. Вот теперь начнет платье распускаться. Что я буду делать без платья? Или ты мне новое свяжешь?

Она приколола цветок на рукав и ушла.

Ульшин стал носить камни. Сейчас, когда он увидел нечто настоящее и приблизился к настоящему и даже держал это настоящее в руках, он ощущал яркую ценность своей жизни. До сих пор ценность жизни была тусклой: родился, жил, родил, работал, иногда веселился и умер, был счастлив потому что успел попробовать всех радостей. Сейчас он по-настоящему, до боли, боялся умереть. Еще вчера он поставил бы камни один на другой и взобрался бы по ним, не испугавшись возможного обвала. Сегодня он стал строить устойчивую пирамиду. Каждый камень весил килограмм пятьдесят, поэтому дело было нелегким и медленным. Голубой светильник стал ярче, потом превратился в ослепительно-белый, потом стал желтеть и голубеть снова. Когда синева начала темнеть, Ульшин положил последний камень, встал на него и просунул голову в отверстие. Он был в большом каменном дворе совсем рядом с высокой стеной. В дальнем конце двлра маршировали солдаты в форме Гамби. Над двором был высокий синий купол, неровно покрашенный - с белыми полосками здесь и там. Полоски перемещались, казалось, что купол медленно поворачивается. С темной стороны купола белых полос становилось совсем много (наверное, нехватило голубой краски), некоторые из них рельефно выпирали, группировались и быстро темнели. Невдалеке от солдат стояло зеленое дерево, даже более настоящее, чем у Шао Цы.

5.

Полина проскользнула по залам музея, никого не встретив по дороге. Была только экскурсия для совсем маленьких; две девочки, лет трех, отстали от группы (Одна почти налысо повыхваченная клочьями, другая с длинными светлыми волосами) чтобы поговорить. Они говорили громко и с недетскими интонациями, правильно выговаривая слова, но растягивая их посредине недавно научились говорить:

- Пиво было? - спросила одна.

- Не было, - ответила другая и сделала широкий жест, обозначавший эмоцию.

Полина пошла дальше.

Она думала о том, куда девался сумасшедший с клыками и о том, помогла ли капля крови ему, и о том, как её встретит вчерашний наблюдатель. А ещё хотелось есть. Женщины неприспособлены к таким мучениям, подумала она напоследок, и на этой думе увидела наблюдателя и дружески улыбнулась ему.

- Привет, - сказала она.

- Привет, сегодня в четыре, да?

- Да, ничего не изменилось. Когда ты сменяешься?

- Через сорок минут. Хочешь, подождем вместе. Потом погуляем.

Полина победила искушение:

- Не стоит. Но в другой раз обязательно.

И на душе стало очень тепло. Кажется, ничего и не было сказано, а вот тепло. Умеют же говорить некоторые. Ульшин, тот никогда не скажет ничего доброго. Что только я в нем нашла?

В своей камере она встретила Волосатика. Тот сидел на нарах и ел что-то неприлично желтое. Глаза так привыкали к мягким тонам, что любую яркость воспринимали как оскорбление. Он протянул яркий предмет ей.

- Что это?

- Апельсин называется.

Полина укусила и онемела от ощущения.

- Не бойся, это не запрещено.

Полина быстро доела, капая соком на платье, и стала рассматривать плотную кожуру.

- Такого не бывает, - наконец сказала она.

Волосатик засмеялся. Буква "О" у него выходила не совсем ровной верхняя губа приподнималась сильнее.

- Где Ульшин? - спросил он.

- Не знаю. Мы с ним гуляли, а потом я ушла.

- А что это?

- Это он слепил из пластилина. Называется цветок. Специально для меня.

Волосатик протянул руку и пощупал один из листков.

- Не похоже на пластилин.

- Это пластилин с кровью, - обяснила Полина, - капля человеческой крови делает пластилин очень прочным. Вы об этом не слышали?

- Слышал, именно сегодня, - сказал Волосатик. - Передайте Ульшину, чтобы не опаздывал. Все билеты проданы.

Когда Полина ушла, Волосатик откинул волосы со лба (нельзя же все время ходить слепым, глаза испортятся) и дважды стукнул в стену. Вошла группа людей, каждый из которых выглядел обыкновенно, но вместе составлявших очень тяжелый и неприятный образ.

- Ращщитайсь! - скомандовал Волосатик.

- Первый-второй-третий-четвертый-пятый-шестой-седьмой-восьмой!

- Все ко мне в кабинет, получите инструкции и оружие.

Он ненадолго остался в камере Полины, чтобы дочитать последние страницы дневника Шао Цы. Последние страницы великий китаец дописывал уже приговоренный к смерти, за несколько часов до того, как его втолкнули в яму. Неспособный сосредоточиться в такой момент он писал короткими отрывками, но очень сильно. Перед смертью каждому хочется сказать такое слово, которое приколет его образ к будущим векам как кнопка прикалывает открытку к стене.

"Истина искусства в том, - писал Шао Цы, - что оно разрушает темницы. Именно поэтому деспоты всегда преследуют искусство". Волосатик записал карандашиком на полях: "Истина искусства в том, что оно разрушает. Именно поэтому твой долг преследовать искусство."

Хороший получится плакат, - подумал он, - напишу так и повешу в своем кабинете. Тогда никто не скажет, что я не работаю над идеологией.

Полина вернулась поздно. Она пошла и потолкалась в центральной пыточной, чтобы встретить наблюдателя, встретила, погоревала о том, что приговоренный не явился (наглость какая! Что он себе думает?), потом вместе погуляли по коридорам, дождались ужина. Она взяла четыре обеда и два сухих пайка для ужина, но не удержалась и один паек сьела по дороге. Когда лампы включили в полнакала, она попрощалась с новым другом, договорилась о встрече и пообещала, что обязательно придет. Потом, ещё на радостной волне, пошла к Ульшину. У входа стоял незнакомый наблюдатель и смотрел на неё с натренированной подозрительностью. Полина назвала имя своего нового друга и была пропущена.

Подходя к той галерее, где вчера её кусал сумасшедший, она почувствовала предварительный страх. Но сумасшедшего творца нигде не было, вместо дерева торчал невысокий пень, срезанный очень аккуратно (только обломки веточек валялись здесь и там, да опилки подметены плохо, явно мужская рука). Пластилиновое дерево было повалено и раздавлено. По нему прошлись несколько мужских ног с разными размерами обуви и разным рисунком на подошвах. Из кусков пластилина на стене вылеплена игривая композиция, тоже в мужском стиле.

Ульшин сидел на камнях, из которых сделал символический диванчик для двоих (все же он у меня молодец) и держал что-то в руках.

Полина, не остывшая от чудесного дня, ожидала увидеть апельсин (мы слишком бысто привыкаем к чудесам, поэтому они не любят нам показываться), ожидала апельсин, но разочаровалась: Ульшин держал что-то серое.

- Смотри, - сказал Ульшин, - она умеет летать. Мне часто снились такие же и другие, разных цветов.

Он подбросил птицу и птица, описав красивейшую окружность (трепыхание вверх и плавное скольжение с поворотом), снова села Ульшину на колено и сказала что-то на собственном языке.

- Красиво, - согласилась Полина, - ты это сам слепил?

- Нет, это пришло ко мне сверху. Я не могу ничего хорошего сделать сам. Все прекрасное спускается сверху. Наверное, с Шао Цы было то же самое. Художник - это тот, кто может взять что-то сверху и принести сюда, в нашу слишком простенькую темницу, где достаточно математики или математик для обьяснения всего.

- Ничего плохого в математике нет, - не согласилась Полина, - например вот это.

Она показала фонарик на батарейках.

- Где ты взяла?

- Один друг подарил.

- А еще, - сказал Ульшин, - у меня есть это

Он показал широкий зеленый лист.

- смотри, как он красив.

Да, - согласилась Полина.

На самом деле она считала, что лист безвкусно ярок.

- Тебе нравится?

- В общем, да. Это тоже на тебя снизошло?

- Ну ты же видишь, что это не из пластилина.

Когда выключили лампы и Ульшин крепко заснул (намаялся бедный, таская камни, вечно какие-то фантазии, не может жить как все люди), она взяла птицу, листок и фонарик и отправилась искать яму.

Ямы были в каждом отделении тюрьмы - одно из самых необходимых приспособлений. Часто кого-нибудь казнили или пытали, иногда происходили дуэли, множество самоубийств каждый год, немного реже - убийства, частые болезни, от которых нет лекарств, несчастные случаи, старики - всем этим людям требовалась яма, чтобы умереть. Кроме того, в ямы бросали все старое и ненужное: старую мебель, портретики изменивших любимых, просто мусор. Поэтому ям было очень много, примрено одна яма на десять-пятнадцать камер. Некоторые ямы были оккупированы обществом спиритов. Спириты вызывали духов, а духи рассказывали, каково им там, в ямах, живется. Иногда духи предсказывали будущее и часто угадывали потому что будущее всегда однообразно.

Она нашла яму в четвертой по счету камере. Пол в камере был неровным, некоторые камни шатались, казалось, что вот-вот провалишься - множество пней в этом секторе окончательно расшатали фундамент. Еще несколько таких и мы получим дыру в полу, а потом и стены рухнут. Ульшин и вправду преступник, если занимается этим. Нет, он не преступник, он сумасшедший он такое говорил сегодня - о том, что всякие штучки спускаются к нему с неба. А те, которые он делает сам, без помощи неба - те ненастоящие. Он сумасшедший. Но его можно вылечить. Например, покой, долгий отдых, никакого пластилина, никаких разговорв об этом и, конечно, успокоительное, успокоительное, успокоительное. Все будет хорошо, мой милый Ульшин. Кто же тебя спасет, если не я?

Яма была сделана очень удобной: с одной стороны невысокий каменный парапет и резкий обрыв, с другой стороны плавный гладкий спуск. Кому что нравится. Что бы выбрасывать мебель, лучше обрыв, а самоубийцы любят постепенность почему-то.

Она протянула руку над ямой и выпустила из пальцев зеленый листок. Листок выпорхнул и стал опускаться медленно и неровно, будто толчками, потом прилип к стенке ямы и соскользнул. Вот его уже нет. Осталась птица. Она бросила птицу в яму, но птица затрепетала крыльями,громко стуча ими под грудью, и взлетела, села рядом на парапет. Полина попробовала ещё раз, но снова не вышло. Птицу было невозможно убить. Как-то раз Ульшин говорил ей об этом: "настоящее искусство нельзя убить". Да, именно так он и говорил. Значит это было не просто фокусничанье словами. Или я тоже схожу с ума?

Она оставила птицу у ямы и вернулась к Ульшину. Разбудила, поворочалась в вялом экстазе и заснула первой.

6.

На следующий день, когда Полина ушла за едой, Ульшин решил обследовать галерею дальше. Широкая галерея со многими боковыми камерами, большими и малыми, очень пыльными обычно, неуловимо поворачивала каждые сто шагов и через время Ульшин не видел ничего, кроме грубых каменных стен впереди и таких же сзади. Здесь и там встречались пни - это была та самая длинная галерея пней, которая казалось ему загадочной когда-то, в другой жизни, которая часто снилась ему раньше. Сейчас о той жизни он почти забыл.

Он слышал звуки,настолько неотчетливые, что сомневался в том, что действительно слышит их. Бывает, что в полной тишине принимаешь собственное дыхание или шелестение бумажки в кармане за громкие знаки близкого чужака. Тишина вообще многое меняет. Например, сейчас ему казалось, что Полина просто грубое и сластолюбивое животное и предаст его при первой возможности, или просто от скуки. Когда он увидит Полину ему будет стыдно этих своих мыслей. Но тишина слишком многое меняет.

Он услышал отчетливый стук. Кто-то ударил в стену с той стороны. За стеной кто-то был. Ульшин пошел быстрее. Потом побежал.

Остановившись, он заметил, что тишина исчезла. Галерея превратилась в обыкновенный коридор, очень знакомый. За ближайшим поворотом слышались два голоса, ласкающих друг друга. Ульшин дошел до поворота и увидел полногубую старушку с молодым любовником: старушка обвивалась и смотрела змеиным взглядом, любовник дополнял картину.

- Фу! - сказала старушка и ушла. Любовник последовал с покорностью, как старая кобылка.

Старушка положила руку любовнику на шею и стала ласкать. Любовник не отвечал.

- Я тебе не нравлюсь? - спросила она тем тоном, которым спрашивают "не отдадите ли кошелек?", а нож, для верности, приставлен к горлу.

- Нравишься, - сказал любовник уныло.

- Всегда тебя нужно об этом спрашивать. А я о тебе все время думаю. Приготовила тебе сюрприз, смотри.

- Что это?

- Документ. Теперь ты прописан в моей камере. Твоя ведь была такая маленькая. Теперь доволен?

- Это большая неожиданность, - сказал любовник. - Давай где-нибудь сядем.

Они вошли в ближайшую камеру с ямой и сели на каменный парапет. Любовник обнял старушку за талию и положил вторую руку ей на грудь. Старушка замурлыкала. Он убрал руку и толкнул старушку назад. Она перевернулась, задирая платья, и повалилась в яму. Падая, она успела схватиться за рубашку любовника. Она кричала о том, что отдаст все, о том, что все простит, о том, что позволит приводить молодых, о том, что не хочет умирать, о том, что у неё спрятан мешок с деньгами, о том, что документ о прописке фальшивый (последнее и предпоследнее - явная ложь) и о другом на ту же тему. Но дело было сделано. Ее пальцы разжались и она успела произнести напоследок довольно длинное словосочетание, которое любовник вполне заслужил.

Он отряхнулся и поднял драгоценный документ, чтобы прочитать его ещё раз.

- Извините, я кажется помешал, - сказал Ульшин.

- Убийца, убийца! - закричал любовник, - о моя бедная маленькая Миленочка, он убил тебя!!! Изверг! Помогите кто-нибудь!!!

Ульшин бросился бежать, но выбрал не то направление. Выбегая из камеры с ямой, он получил удар булыжником в шею и едва не свалился с ног.

Он бежал, стараясь не двигать шеей. Ничего страшного, уверял он себя, ничего с твоей шеей не случилось. По правой руке забегали мурашки. Он попробовал поднять руку к глазам, но ниже локтя рука онемела. Онемение поднималось выше. Левая рука тоже была вся в мелких иголочках, но пока слушалась. Все камеры на пути были знакомы. Значит, галерея делала полный круг и возвращалась в жилой сектор. Вон там родная камера. Там наверняка засада.

Ноги двигались со странной легкостью, будто во сне. И, будто во сне, он почти не двигался. Дверь приближалась медленно, слишком медленно. Вот она совсем рядом. Ну и что, что там засада?

Он открыл дверь, почти падая, но не упал от удивления. На нарах сидели две старшеклассницы, совсем голые (ух ты, в самом пике вегетации), и жевали хлеб. Рядом лежала колода карт.

- Наконец-то, милый, - проговорили они в унисон. - Мы тебя заждались.

Он сел на нары.

- Почему вы не одеты? - спросил он.

- Мы играли с Прокрустом на раздевание, а он все время выигрывает. Помоему, у него невозможно выиграть вообще, - сказала одна.

- Почему его здесь нет?

- Ушел за ножницами и щипцами.

- Понятно, - сказал Ульшин, - вы договорились играть до обеда. И никто не может выйти из игры, пока не прозвонят обед. Так?

Прокруст делал это не в первый раз. Большой мастер играть в карты и выдумывать развлечения, лишенный любимой профессии: вытягивать и разрезать, он со скуки зазывал незнакомцев и начинал играть на раздевание, договорившись на несколько часов игры. Когда незнакомец оставался совершенно гол, Прокруст доставал ножницы и щипцы и продолжал играть. Вначале он вырывал ногти, потом начинал срезать куски кожи (продолжая раздевание таким образом), потом выбрасывал оставшееся в яму. В молодости он был одним из солдатов Гамби, но был исключен за несколько слишком зверских разбоев. В Гамби он служил батальонным Прокрустом: клал всех новичков на ложе, отрезал им лишнее или вытягивал недостающее. Процедура называлась "прокрустинация". Так как все солдаты должны быть одинаковы ( если вдуматься хорошенько, то грандиозная глупость даже в настоящем мире), то следующим этапом была шлифовка лиц. Лица сошлифовывались наждаком до полного отсутствия черт. После этого будущие солдаты Гамби оскоплялись и были пригодны для военных упражнений.

- Возьмите все, что есть в чемоданах, - сказал Ульшин, - и наденьте на себя. Вы теперь мои женщины и будете слушаться только меня.

Школьницы оделись, доели корки хлеба, и стали играть в карты вдвоем, от скуки.

Прокруст возвращался с инструментом. Его душа цвела. К прелестям школьниц он был равнодушен (следстие прокрустинации, которую он провел на самом себе в бытность солдатом Гамби), но как они будут кричать! Давно не было такой удачи!

Прокруст был среднего роста, но очень силен. Лицом и сложением он походил на быка. Живого быка он однажды видел: в верхнем ярусе, где жили солдаты Гамби и воевали друг с другом, чтобы не потерять выучки. Там росли деревья, травы, цветы; водились собаки, лошади и быки. Все это было государственной тайной. Рассказать об этом на нижнем ярусе означало смертную казнь.

Он вошел в камеру и увидел школьниц одетыми. Рядом с ними сидел Ульшин.

- Это мои женщины, - сказал Ульшин, - я буду играть вместо них.

- У тебя сломана шея, - сказал Прокруст с профессиональной уверенностью (немало сломал в свое время), - сломана шея, ты долго не протянешь. Но если хочешь, сдавай.

- Доверяю тебе.

- За что такое доверие? - Прокруст улыбнулся почти доброй улыбкой.

- У меня только одна рука.

Вторая рука отвалилась от плеча и ползала по полу, шевеля пальцами.

- Не будем играть на раздевание, - сказал Прокруст, - слишком мелкие ставки для настоящих мужчин. Играем сразу на жизнь.

Он начал сдавать.

Старшеклассница, сидевшая сзади, отложила хлеб (хлеб выростал прямо из ладони: доедала один кусок, а выростал новый) и начала рассказывать все карты шевелением губ.

"Семерка пик, - прочел Ульшин, - дама бубновая".

Через пять минут игра была кончена. Прокруст налился соком, как помидор. Он открывал и закрывал рот, но не мог издать никаких звуков, кроме рычания. Последствие ранения в голову: из-за волнения начинались судороги голосовых связок.

- Девочки, - сказал Ульшин, - проводите его к ближайшей яме. Я подожду вас здесь.

Он лег, положив валик под грудь, и закрыл глаза. Было совсем не страшно умирать. Нет, было страшно, от того что смерть больше не пугает. Наверное, осталось совсем немного. Но почему же? Что случилось такого, что позволяет уйти из жизни радостно? Говорят, были такие, которые умирали спокойно - Как они могли так? И почему со мною то же самое?

Дверь открылась и он узнал школьниц по шагам. Школьницы принесли мокрые тряпки и положили ему на шею. Сразу стало легче.

- Спасибо, - сказал он чуть слышно. - Он уже умер?

- Нет, - он отказался прыгать в яму сразу. Сказал, что ему полагается последнее желание.

- И что же?

- Он захотел меня, - сказал один голос.

- Нет, меня первую! - возмутился второй.

- Вы не согласились? - спросил Ульшин.

- Согласились, но у него не получилось. Поэтому он не стал прыгать в яму.

Волосатик разговаривал с приговоренным. Разговор получался односторонним, приговоренный в основном молчал, хотя иногда вставлял целые абзацы, и глядел совершенно безучастно с туповатой покорностью. Именно эта покорность и раздражала Волосатика.

Приговоренным был сумасшедший скульптор, по имени Рудой, изловленный одной из дальних галерей во время поисков хитроумного Ульшина. По правде говоря, хитроумного Ульшина найти было не сложно, но лето, жара, лень, план по поимкам уже выполнен, не хотелось стараться. А сумасшедший попался под руку сам.

Волосатик вел последний разговор перед казнью, как того требовал обычай.

- Покайтесь, мой друг, в том, что создавая новые деревья, вы разрушали фундамент крепости. Покайтесь и вам будет легче умирать. Намного легче, я знаю по собственному опыту.

Приговоренный удивленно сфокусировал взгляд.

- Нет-нет, - продолжил Волосатик, - меня не приговаривали, но я приговаривал многих. У меня очень высокий чин и даже офицеры Гамби иногда здороваются со мной. Я уже очень многих отправил в яму. Покайтесь, поверьте мне.

Приговоренный молчал. Больше всего ему хотелось выпить. Наверное, дадут напоследок. Надо попросить покрепче, - думал он.

- Понимаю, вам страшно умирать, - сказал Волосатик, - но облегчите себе душу.

- Нет.

- Что нет?

- Не страшно, - сказал Рудой.

Шао Цы тоже было не страшно умирать, подумал Волосатик, вспоминая прочитанные недавно мемуары, - как это у них получается. Самому, что ли, сойти с ума?

- Вы великий человек, - сказал Волосатик, - обьясните мне, простому работнику порядка, почему вам не страшно умирать?

- Потому что я оставил шедевры после себя. Моя душа будет жить в них вечно. Создайте шедевр и вы уже не будете бояться смерти. Вы думаете, что растоптали мое великое дерево, но в нем есть капля крови, отданной добровольно, и много моей крови. Даже если вы размажете пластилин по всем стенам тюрьмы, мой шедевр останется в душах тех, кто о нем знал.

- Ваш шедевр - бездарная копия, - сказал Волосатик, - я могу показать вам настоящие живые, зеленые деревья. Они не пластилиновые. Пластилин нужен только в детском саду.

- Я видел зеленые деревья, - ответил Рудой, - но искусство это не подражание. Я создал собственный мир.

Волосатик заговаривал ещё несколько раз, но сумасшедший не отвечал.

- Уведите, - сказад он двум добровольцам, прсутствовавшим при разговоре, - вы же видели, я делал все что мог.

До казни оставалось ещё четверть часа и Волосатик вышел на верхний ярус. По нарисованному небу равномерно плыли нарисованные облака. Небо было устроено так, что даже могло испускать дождь разной интенсивности. Такое приятное приспособление, так отдыхают глаза.

Казнь была не очень важна, билеты стоили всего два рубля, и продали их не больше сотни. Казнить решили не в центральной камере вздохов, а в камере номер семь.

Камера для казней была оборудована так же как и комната для дуэлей. Только площадка у дверей была больше, на ней можно было удобноо стоять. Безопасная полоска у стен была тоже шире, чтобы приговоренный мог бежать хотя бы несколько кругов.

Рудого поставили у задней стенки, впустили в камеру собаку и закрыли дверь. Собака была прекрасно дрессирована, она подождала пока зрители расположатся поудобнее, взглянула на Волосатика и, увидев одобрение в его глазах, бросилась на жертву. Рудой сделал несколько шагов, но сил совсем не было (его забыли покормить), закрываясь руками, он соскользнул в яму. Даже не закричал. Зрители возмуженно переговаривались, кто-то пустил клич потребовать обратно деньги за билет. Овдовевший любовник нашел в толпе девочку лет пятнадцати и начал подкрадываться. После старухи его тянуло на молодых.

Деньги за билеты никто не отдал - билетерша уже купила две бутылки и собиралась купить ещё (через неделю свадьба дочери), люди разошлись, в камере для казней стало тихо. Два глухонемых мальчика, кривляясь и показывая друг другу матерные жесты, вошли и положили широкую пластиковую рейку над ямой. Они зашли на рейку и начали друг друга толкать. Каждый беззвучно смеялся и показывал другому знаками до чего ему смешно. Вдруг один сорвался, а другой подал ему руку. Повозившись, они сорвались оба и беззвучно полетели в темноту. Упругая палка подпрыгнула, соскользнула одним краем, и упала вслед за ними. В камере стало ещё тише.

7.

Восемь охранников порядка выслеживали хитроумного Ульшина. Первым был высокий человек в черном, с узкой длинной челюстью. Его глаза казались черными вначале и, только приглядевшись, можно было заметить их синеву. Просто глаза сидели слишком глубоко под бровями и все время оставались в тени. Номер первый остановился и, заведя руку за спину, постучал себя по лопатке.

Номер четвертый поднимал кусочки растоптанной пластилиновой скульптуры. Номер четвертый был лысым босым мальчиком в яркой рубашке. Рубашка была резиновая и прилипала к животу. Он оттянул её и понюхал свою грудь - вроде не пахнет, в пять свидание, а моя не любит потных. Как бы мыться не пришлось. Он не любил мыться.

- Ну как, идем дальше? - спросил номер второй. Номер второй был в грязных брюках и в белой расстегнутой рубашке до колен. В его руке была полосатая дубинка. Сквозь рубашку вспучивался животик. По взгляду похож на главного. Но главный не он.

Главным был номер седьмой: не мужчина и не женщина, с волосами средней длины, неопределенного цвета, среднего роста и без лица - солдат Гамби.

Номером третьим был толстый бородач (борода уже начала седеть и с каждым шагом седела все заметнее). Номером шестым - невысокий брюнет в подвернутых брюках и в плейере на ушах, постоянно подпрыгивал на пятках в такт неслышной музыке. Седьмой и восьмой были две карлицы, переодетые в трехлетних девочек: одна почти налысо повыхваченная клочьями, другая с длинными светлыми волосами. Карлицы разговаривали о пиве и ценах на него.

У каждого из восьми за спиной болтался арбалет, свежепокрашенный. У карлиц концы стрел волочились по камням и создавали невыносимый скрежет.

- Потише, - скомандовал солдат Гамби.

- Мы не можем потише, - ответили карлицы, - слишком громкий пол.

Солдат Гамби покрутил рукоятку на пульте (пульт висел на ремне) и пол превратился в песчаный. Песок был покрыт мелкими барханами. Ноги сразу же стали глубоко проваливаться, оставляя следы.

- Ступать след в след, - скомандовал солдат Гамби.

Некоторое время все шли молча. Потом номер третий начал охать - его борода совсем поседела, спина согнулась, а лицо покрылось морщинами. На последнем шаге он выплюнул два выпавших зуба.

- Идти молча, - скомандовал солдат Гамби.

- Не могу, - прошамкал номер третий, - старость не радость.

- Стареть запрещается!

Номер третий сразу приободрился и помолодел. Его борода стала почти черной. Нет ничего полезнее для здоровья, чем настоящая военная дисциплина.

Солдат Гамби прислушивался, его уши поворачивались и стояли торчком, как у породистого пса.

- Я слышу странные звуки, - сказал он.

Остальные прислушались и тоже услышали. Только карлицы продолжали болтать о пиве с естественной женской нпосредственностью. Номер шестой высунул голову из плейера.

Издалека донесся смутный вой.

- Это волки? - спросил номер первый.

- Нет - это Полинозавр, - ответил солдат Гамби, - всем приготовиться к смерти.

Все приготовились и двинулись дальше. Номер третий немного задержал процессию, раздумывая над формулировкой завещания.

По песку тянулся широкий и глубокий след, будто протащили быка - след хвоста Полинозавра.

- Напрасно выбрали песок, - сказал номер первый, - всем же известно, что Полинозавр любит песчаную почву.

- Критиковать запрещается, - сказал солдат Гамби и застрелил его из арбалета.

- Бессмысленно, - сказал номер второй, - все равно сейчас все умрем.

Солдат Гамби хотел застрелить и его, но пожалел стрелу.

Они подошли к Полинозавру. Чудовище лежало на боку, семеня в воздухе девятью мелкими ножками. На его хвосте было утолщение, такое же как и на шее - для маскировки, чтобы никто не догадался, с какой стороны была настоящая голова.

Одна из голов жалобно выла. Вой был женским и с той особенной ноткой, которой не может противостоять ни один мужчина. Все, кроме двух карлиц, положили арбалеты на песок и мелкими шагами двинулись к Полинозавру. Монстр взял каждого лапкой и прижал к своей груди. На лицах мужчин застыли блаженные улыбки.

Две карлицы сели на песок, подняли плейер и включили запись. Записав вой Полинозавра, они стали пятиться и исчезли.

- И ничего особенного в её голосе и нет, - сказала одна карлица другой на обратном пути, - не понимаю, почему все мужчины сразу сходят с ума!

- Значит есть что-то, - ответила вторая карлица, со всетлыми волосами, - сейчас проверим.

Они дошли до входа в музей, присели на скамеечку и стали болтать ногами в воздухе. Ноги не доставали до пола. Коротковолосая незаметно вынула плейер из сумочки и включила на полную громкость. Послышался слабый вой.

Наблюдатель, стоявший в пяти шагах, выронил учебник политологии (сегодня экзамен, а ведь ничего, ничего не знаю!) и обернулся. Его лицо сияло.

- Иди к нам, милый, - сказали карлицы и наблюдатель охотно пошел, на ходу расстегивая рубашку.

- Работает! - закричала лысая карлица.

В это время Полинозавр перестал выть и стеклянные глаза жертв снова приобрели человеческое выражение. Только глаза солдата Гамби сменили неоопределенное выражение на другое неопределенное выражение.

- Помогите! - закричали два номера из пяти и начали вырываться. Остальные уже смирились. Полинозавр обмотал жертвы паутиной и стал высасывать содержимое. Через пять минут он держал в лапах пять кожаных мешочков с костями. Он потряс мешочками в воздухе и мешочки издали характерный стук костей.

- Порядок, - сказал Полинозавр и плавно превратился в Полину. Песчаный грунт превратился в камень. Из камня снова выросли пеньки.

Полина шла в ту камеру, где, в специально свитом гнездышке, лежал возлюбленный наблюдатель. Наблюдатель был обмотан паутиной, чтобы не сбежал. Полина несла любимому еду. Мясной бульон с косточками. Полезно для желудка. А шкурки нужно будет повесить на веревку, чтобы подсушить.

Она шагала с радостной улыбкой на лице, предвкушая встречу. Время от времени она издавала звуки, в которых все ещё слышался всепобеждающий вой Полинозавра. Что может быть сильнее женщины, зовущей мужчину? - подумал Ульшин, лежа на груди и просматривая всю драму сквозь стену, как на экране телевизора, - все-таки она предательница.

8.

Кто-то вошел в камеру. Не оборачиваясь, Ульшин узнал шаги Волосатика и двух школьниц. Были ещё шаги, которые не вспоминались.

- Оставьте меня, я сейчас умру, - сказал Ульшин, - дайте мне умереть спокойно.

Вторая рука тоже отвалилась и уползла под нары. Там она встретила первую и пожала её, дружески.

- Нет, - сказал Волосатик, - вы приговорены к казни, поэтому умереть своей смертью вам не позволят. Вы ведь не собираетесь нарушать закон?

Он вытащил руки из-под нар (какие пыльные! - сказала одна из школьниц, - нужно здесь подмести!), вытащил руки и приставил к плечам.

- Прирасти! - скомандовал он и руки послушно приросли.

Потом он вправил шейные позвонки и Ульшин почувствовал себя сносно.

Его проводили кабинет Волосатика для последней беседы перед казнью. Кабинет был обставлен с деловым изяществом: в углу пальма, на столе компьютер, в двери глазок.

- Я не понимаю, - сказал Ульшин, - я не понимаю, как вы докатились до такой жизни. Пускай меня казнят, пускай. Смерть лучше, чем такая жизнь. Но я не понимаю вас. Как могло случиться, что столько человек, что целый народ позволяет держать себя в тюрьме, за стенами, которые шатаются и ждут только хорошего толчка, чтобы упасть?

- Я вам обьясню, - сказал Волосатик, но как должностное лицо, я обязан говорить только неправду. Если вас устроит неправда, то я обьясню. Обьяснять?

- Обьясняйте, - сказал Ульшин.

Волосатик подумал немного и начал монолог:

- Вначале мы забыли о тюрьмах. Исчезли преступления и всем стало хорошо жить. Никто не воевал ни с кем, никто не подкладывал бомбы в автобусы, мафия самораспустилась и ушла в монастыри каяться. Монастыри в то время росли как грибы, на каждой свободной полянке. Даже собирать грибы стало негде из-за монастырей. Всем стало так хорошо, что даже младенцы разучились плакать, поэтому некоторые умерли - неопытные мамы не знали нужно ли неплачущих младенцев кормить. Неслыханно расцвела культура - так, что все шиповники превратились в розы, а мухоморы в цветных бабочек. Розы же утратили шипы и стали величиной с баскетбольный мяч. Люди перестали жиреть, худеть, седеть и обсуждать своих соседей. Чтобы не скучать они занялись спортом и каждый поставил мировой рекорд, некоторые даже по два или три - и сразу же поделились лишними рекордами со своими ближними. Радуги сияли на небе даже без дождя, по три-четыре одновременно; чистота нравов достигла такой степени, что, плюнув на тротуар, человек сразу же умирал от разрыва сердца. Вообще, смерть от стыда и от скоромности стала обычным явлением. Подумает, например, барышня о том, что пора бы замуж и сразу же умирает от стыда. Поздравят, бывало, нобелевского лауреата с открытием, а он уж и умер от скромности.

От такой чистоты в людях проклюнулись почки, а из каждой почки вылупилось крылышко - по два на человека. Люди порхали как мотыльки с цветка на цветок. Каждый был в белой одежде: что-то вроде балахона снежной чистоты и грязь к балахону не приставала. Мало помалу мы начали взлетать выше и выше. Некоторые из нас не возвращались на землю, найдя себе занятие в эмпиреях. Так незаметно улетели все. Земле стало скучно и, от скуки, она поросла садами и лесами. Сады цвели, леса дремучились. Потом и это стало скучно и жизнь пошла сама собой.

Но первым делом, как я уже говорил, мы забыли о тюрьмах. Тюрьмы ветшали и разрушались, некоторые разваливались совсем. А были такие, которые стояли прочно. В тюрьмах жили люди. Вначале люди роптали, затем привыкли. В тюрьмах тоже жилось неплохо. Когда рождался младенец, его крестили и в тот же день приговаривали к пожизненному заключению. И все родственники радовались, и даже сам младенец радовался. И так прошло много-много лет...

- Но ведь это неправда! - возмутился Ульшин.

- А я вам что говорил? - сказал Волосатик. - Хотите знать правду догадывайтесь. В конце концов вы сейчас во сне. И не имеет значения, что сон этот стал реальностью. Увести!

И Ульшина увели в камеру вздохов.

Камера вздохов была настолько просторна, что на одного казнимого выпускалась целая свора собак. Собаки вначале играли с приговоренным, слегка покусывая его в наиболее болезненные места и, только после часа предварительных игр начинали кусаться понастоящему. Поэтому билеты стоили дорого.

Полина с наблюдателем устроились в ложе и Ульшин помахал им. Полина ответила, наблюдатель - нет, его руки были связаны паутиной.

- Господа! - сказал Ульшин, - хочу заявить, что вы все мне снитесь. Я вас ни капли не боюсь. Вы только порождение моего воображения и, если вы меня убьете, то, вместе со мной, исчезнете и вы. Одумайтесь, господа!

Первая собака подошла и тяпнула Ульшина за палец. Ульшин вскрикнул, господа поаплодировали.

- Так и быть, - сказал Ульшин и сделал шаг в яму. Последнее, что он услышал, - разочарованный вой собак.

В первые секунды он ещё видел пятно света над головой. Он взглянул вниз с инстинктивной беспомощностью всех падающих - интересно знать, о что разобьешься через секунду - а когда поднял глаза, пятна уже не было. Стало темно как в гробу и Ульшин успел подумать, что это и есть смерть. Временами он касался проскальзывающей стенки ямы. К счастью, она была совершенно гладкой и только отбрасывала его к противоположной стенке. Временами он начинал скакать между стенками как мячик или как шмель, попавший между двух оконных стекол. Воздух свистел все громче и становился упругим как резина. Волосы на голове стояли торчком; Ульшин пробовал их пригладить и вдруг закричал от сознания бессмысленности этого. Крик был почти не слышен.

Вдруг стало светлее и черная труба расширилась. Ульшину показалось, что его падение замедляется. Воздух перестал свистеть и волосы улеглись на голове, спутавшись. Наверное, я долетел до центра земли, - подумал Ульшин, но ошибся.

Он опускался как черная снежная пушинка (в темноте крупные снежинки черны) и видел под собой родную комнату, диванчик, на котором лежал он сам, Ульшин собственной персоной, с машинкой снов, вставленной в ухо. Два Ульшина неумолимо сближались - ещё немного и они сольются в одного. Ульшин закрыл глаза, глубоко вдохнул и с наслаждением воплотился в собственное тело.

Еще чуть-чуть он полежал, не открывая глаз, вслепую пробуя правильность ощущений. Кажется, все в порядке. Оказывается, выход был таким простым - только прыгнуть в яму. Как хорошо снова быть самим собой... Нужно было вести записи, чтобы потом представить научный отчет... В следующий раз эксперимент нужно проводить осторожнее... Например, на собаках... Нет, на собаках не стоит...

Он открыл глаза.

Ничего не изменилось, только в комнате стояло утро. На столике лежал комок грязного пластилина с обломками спичек, он чуть подплыл из-за солнечных лучей; на стене фотография Полины и рядом изображение двухголового Полинозавра кисти Ульшина, банка пива, о котором спорили две карлицы... Вот книжка: легенды и мифы... Книжка не лежит на столе. Ее держат в руках. Толстые красные пальцы с выпирающими костяшками и черными волосками.

Прокруст перелистнул страницу и поднял глаза:

- Ага, вот ты и проснулся. Наконец-то. Хорошая у тебя книжка, только про меня мало написано. Поздравляю с прибытием.

- Как? Как вы здесь оказались? - промямлил Ульшин.

- Сквозь трубу, как и ты.

- Но вы ведь отказались прыгать вниз!

- Отказался. Но карточные долги надо платить. Меня совесть замучила. Как бы я смог жить, не расплатившись с карточным долгом? Поэтому я покончил с собой и об этом нисколько не жалею.

Ульшин немного подумал.

- Но ведь тогда остальные тоже должны быть здесь? - спросил он.

- Конечно.

Ульшин встал и посмотрел вокруг.

У холодильника сидел Рудой и пил холодную пепси, заедая бананом. Кучка кожуры уже лежала у его колен. На кресле у телевизора сидел Шакалин, коричневый, совсем негр, и ласкал нежную старушку. Старушка взобралась к нему на колени.

Пока Ульшин приходил в себя, Прокруст достал из под стола ящик с инструментом и, немного покопавшись в нем, выудил гвозди, кусачки, ножницы с одним отломанным кончиком и сапожный нож. Выудил и разложил на столе. Это выглядело как столик хирурга в операционной из фильма ужасов. Еще он достал колоду карт и начал тасовать.

- Я не стану играть! - закричал Ульшин.

- Станешь, станешь, мне нужно отыграться.

- Но вы не сможете меня убить, здесь вам не сон, здесь нелья сдирать кожу с людей, здесь некуда спрятать труп. Здесь есть милиция! Моя милиция меня бережет! Да здравствует родная милиция! Вам дадут высшую меру за зверство.

Прокруст помолчал задумчиво и сказал:

- Я думаю, что ничего страшного со мной не сделают. Я слишком нужный человек.

- Кому вы нужны здесь?

- Я попал в прекрасное и благородное время, - продолжал Прокруст, время создания и быстрого роста государства. А быстрый рост государства означает быстрый рост армии, полиции и вооруженной самодеятельности. Такой специалист как я просто незаменим.

- Но ведь в нашей армии и полиции не делают прокрустинации! У нас не равняют по росту, не сошлифовывают лиц и не кастрируют!

- На счет первого и второго я с тобой не соглашусь, - ответил Прокруст. - А третье обязательно нужно ввести. Я выступлю с инициативой. Неделеко время, когда в каждой боевой единице будет свой настоящий Прокруст, а не липовый, как сейчас. А я стану главным Прокрустом страны. Я все-таки сорок веков занимаюсь своим делом. Не маленький стаж.

Он начал сдавать и сдал Ульшину три шестерки.

ФИМКА

Полночь.

День закончился.

Я помню вещи - странные и обычные, помню происшествия и рутину. Почему-то трудно назвать этот день - был ли он приятным? - нет; был скучным или тяжелым? - нет; необычным, пустым, интересным, удачным, долгим или коротким? - нет, нет, нет и нет.

Первое, что я могу вспомнить сейчас - тусклый троллейбус, колышущийся в широкой пустоте ночи; на улицах нет людей и только дикие кошки играют в свои древние непонятные игры. Я ехал, думая длинные ночные мысли, - о времени, о жизни, о смысле всего этого. У меня есть своий демон, как он был у Сократа, но мой демон похож на меня - он редко бывает серьезен и часто бывает жесток. Он часто смеется надо мной, но всегда спасает меня, если нужно.

Помню, я думал о любви; о любви, как о естественном состоянии человека; о любви к человеку, к женщинам и (шепотом, если только можно думать шепотом) к женщине. Но затем огромная машина дня начала раскручивать свои маховики, маслянистые ремни побежали все быстрее, шестерни завертелись, пружины взвелись и день двинулся с гулом и скрежетом. Я не успел додумать мои мысли.

Сейчас, приблизившись к себе, я заметил это впервые и это удивило меня. Как долго мы живем в этом мире? Сотню лет или две сотни мгновений между ночью и днем? Я понял сейчас почему было трудно назвать этот день это не был мой день; каждый день я растворяюсь в других людях, в стальных цепочках необходимостей, в потоке минут. Что важно в этой жизни? Тщеславие - да, но только днем; любовь? - только как мечта; мечта? - только для дураков. Но что-то, что-то должно быть. Где ты, мой демон? Поведи меня, я пойду за тобой; поведи меня хоть куда-нибудь. Что-то должно случиться и сломать серое движение дней.

Сегодня началась война в Панаме, в Польше кто-то убивает людей, сегодня умер великий человек. Ну и что? Что мне Гекуба? Неправда - как бы я хотел, чтобы это хоть что-то значило для меня! Сейчас умирает все великое митинги и грязь на улицах. Редкие митинги и большая грязь. Грязные улицы, грязные лица, грязные эманации грязных душ. Город лежит черный, без снега, иногда срывается дождь. Но утро было ясным и что-то ясное и яркое было во мне. Я знаю это чувство, оно похоже на легкую мелодию или на последний год детства - когда ты уже знаешь, что он последний. Господи, как сильно состояние души зависит от состояния природы. Господи, почему?

Моя старая кирпичная школа стоит высоко, почти над обрывом, на самом краю Старого Города. По мосту я прохожу над ручьем, который давно высох и затянулся пузыристой черной тиной с запахом грязного умывальника; поднимаюсь по высокой бетонной лестнице и оборачиваюсь.

Далеко-далеко внизу начинается рассвет. Черные прямоугольники Нового Города переливаются холодными звездочками огоньков. Один из огоньков (я всегда замечаю его сразу) зеленый и я всегда думаю - почему? И всегда не додумываю - слишком много более важных почему ждет меня впереди. Вечером Новый Город исчезнет, но огоньки останутся, их свет станет мягче и теплее.

Я уже пятый месяц работаю здесь, с каждым днем все увереннее осознавая жестокую бессмысленность Школы, ненавидимой многими и нелюбимой каждым. Иногда я вспоминаю Ефима (забыл отчество) - Ефим работал здесь до меня. проработал всю жизнь и умер прошлой весной, умер сразу после урока. Его не любили дети. Кто-то швырял в него кусочками пластилина весь урок, пока не попал в глаз. Но Ефим вытер глаз и продолжал рассказывать, не сбившись. Когда прозвенел звонок, он вышел в коридор и прислонился к стене. Через несколько минут он умер - только тогда все узнали, что у Ефима было больное седрце.

О Ефиме мне разболтали две девочки - мальки, они прибежали посмотреть на нового учителя, и я очаровал их, сказав какую-то глупость. Смешно было видеть, как они покраснели от радости; но я не помню своих слов - а они запомнят их надолго и будут счастливы ходить на мои уроки.

Это страшно.

Одним словом ты меняешь мысли человека, его мечты, желания, поступки, может быть - судьбу. Одна из тех мальков уже всерьез решила стать математиком, а ведь прошло всего пять месяцев с тех пор, как я сказал ей банальный комплимент. Кем бы она захотела стать, если бы я подумал, прежде чем сказать? Ты чувствуешь себя почти Богом, творцом, делаешь что хочешь, а хочешь первое, что взбредет в голову.

Но это не самое страшное.

Сколько таких, невзначай сказанных, слов, в моей собственной судьбе? Кем бы стал я, если бы не эти слова? Может быть, я стал бы спасителем мира, если бы кто-то не убил во мне спасителя? Откуда моя гордая уверенность в своей - в чем? И кто виноват, что столько лет - кто сделал меня тем, кто я есть - никем? Я могу перемножать в уме трехзначные числа. Я всегда знаю, какая будет погода завтра. В детстве я умел точно отгадывать простые мысли других людей. Еще и сейчас я могу предсказать какой стороной выпадет монета. Что это? - осколки какого таланта, какого умения, какой способности? Как получилось, что я никто и ничто?

Ефим, рассказывают, был странный человек и плохой учитель. Как я понял (а слушал я невнимательно), он вечно что-то искал - ох уж эти революцмонеры педагогики, скольких людей вы загубили - искал, но делал лишь глупости и чушь, веселившую кровожадных мальчиков-дурачков с волосами ежиком. О Ефиме даже рассказывали анекдоты; я помню два или три.

Учить - это просто.

Чем проще, тем лучше.

Иногда ты встречаешь Человека среди учеников, с ним ты можешь быть так сложен, как только хочешь - это как две вселенные, невзначай столкнувшиеся и проходящие друг сквозь друга. Но большинство - просты. Им нужна простота. И ты жесток и примитивен, как чешуйчатая мезозойская ящерица; ты неумолим, как лавина, уже прокладывающая свой путь вниз - и ты хорошо делаешь свое дело.

Он Ефима мне достался кабинет - уютный и старый; он оживает в электрическом свете, будто просыпаются мириады мыслей, рождавшихся здесь когда-то. Я не ухожу сразу; я всегда сижу и ожидаю, зная, что никто не войдет. Конец дня, дети уходят, закат догорает сквозь черное сплетение тополей, но кабинет не пуст. В нем остается что-то, может быть новые мысли, которые родились за день, но были брошены за ненадобностью. Стенды, стенды, плакаты - отсюда ещё не совсем выветрилась душа Ефима.

От Ефима мне остался чемодан бумаг, никому не нужных. Я отнес чемодан домой и пробовал читать. Не потому что я любопытный человек, а потому что я знаю ценность чужого тридцатилетнего опыта. Я поднимал бумаги слой за слоем и читал о неудачных попытках, снова о неудачных попытках умного, но неумелого человека. Он просто занимался не своим делом. Он мог бы сделать многое, но, - но только не в школе.

Так погибают замыслы с размахом, вначале обещавшие...

Я поднимал слой за слоем; это писалось долго, годы, годы, десятилетия - почерк менялся, становился все мельче и моложе. Парциальная машина времени. Я читал первые строчки - ерунда - и бросал страницы в огонь. Зачем он писал это? Что толкало его на этот гигантский и бесполезный труд?

Я люблю смотреть на огонь; он всегда тот же и всегда новый. В моей комнате камин; я выключаю свет. Бумага горит хорошо - мгновенно сворачиваясь, бросает жар в лицо и взлетает венчиком оранжевых точек. Я сижу очень близко к огню - так удобней читать.

Сегодня я сжег последние листки. На дне чемодана лежал карандашный портрет в рамке - известный портрет Макаренко. На обороте - надпись большими печатными буквами в три строки:

ЖДЕМ ОТ ТЕБЯ,

ФИМКА,

НОВОЙ "ПЕДАГОГИЧЕСКОЙ ПОЭМЫ"

И дата - тридцать два года назад. Он был ещё не так стар, этот человек.

День закончился.

Я лежу на спине, вглядываясь в светлые квадраты плывущей в небе ночи, и вяло вспоминаю значение слова ФИМКА. Кажется, это воровской инструмент, которым отрывают замки с дверей. Или это нож с выскакивающим лезвием, который используют убийцы? Или турецкий головной убор? Почему? Что означает это слово здесь? Но мои мысли сплетаются и уже не могут разьединиться.

Полночь.

Я ПРОСТО ХОТЕЛ СКАЗАТЬ

1

Воеводин сильно хлопнул дверью, удаляясь из прихожей в спальню. Хотел остаться один и навсегда. Ему надоела женщина, брат женщины и всякие собственные дети, в количестве трех, которые уже держат сторону женщины, хотя только и умеют, что ползать под ногами. Потому и хлопнул дверью. Потому и сильно. Потому и так. По штукатурке пошла трещина, но быстро затянулась, оставив шрам. Часы под потолком сбились с ритма, и первые секунды нового, смутного времени закружились голубыми снежинками.

Спустя час время уже отвердело, и пришла пора готовиться ко сну, и женщина толкнула дверь - но та не открылась.

- Стулом задвинул, что ли? - спросила она. Налегла, но дверь не шелохнулась, и женщина отошла с озадаченным выражением лица, приподняв плечи: объясняя воображаемой собеседнице, что она здесь не при чем.

Воеводин потряс ручку со своей стороны и убедился, что дверь, вырастив розовые присоски, плотно прилипла к дверной коробке. Сгущались голубые сумерки, превосходно оживляемые горем.

2

Под утро Воеводину стало так жаль себя, что он заплакал, а затем уютно уснул, успокоенный слезами. Ему снилась вересковая пустошь, однообразная, как долгий плач. Не просыпаясь, он встал, подошел к двери и ощупал её. Дверь вросла в стену, пустив узловатые корни, и не было никакой возможности её открыть. Он поскребся, но щели и в помине не было.

3

В течение следующего дня жители наружного мира несколько раз пытались открыть дверь, - безуспешно, хотя не всегда старательно. Давайте, давайте, - думал Воеводин, так вам и нужно, не надо было меня прогонять. Под самое утро ему приснилась любовная история, и сейчас он прикладывал её как грелку ко всем синякам на душе. Отлично помогало. Давайте, давайте, - думал он. Однако к вечеру попытки стали реже, а на следующей неделе совсем прекратились. Воеводин чувствовал себя одураченным. Он пробовал тихонько толкать дверь, но та даже и не вздрагивала. Когда он стал стучать, никто не отозвался. Разгневавшись, он поднял стул и сломал его о дверь. Из-за этого простого и мужественного действия он вдруг почувствовал себя хозяином положения. Успокоившись, он влез в прихожую через балкон.

4

Вначале он не заметил ничего конкретно необычного. У стола сидела женщина и брат женщины; они, нахмурясь, потягивали чай из блюдечек. Его дети, в количестве трех, ползали по дивану. Однако, что-то было не в порядке. Как раскрытая книга, в которой перевернули страницу, выглядит так же, а говорит о другом. Женщина встала и холодно пригласила его к чаю, поставив ещё один прибор, и Воеводин понял, что это совсем не его женщина, а некто похожий. Их взгляды пересеклись как бестелесные прямые античных геометров. Женщина прошла рядом и Воеводин не почувствовал притяжения её тела, и рука не двинулась, чтобы обнять её талию, когда женщина остановилась, поправляя сережку. Она не ощущала присутствия Воеводина, как разумеющегося, а оглядывалась, чтобы проверить что он делает и существует ли вообще. Ее косметика была расчитана на чужого, и она стряхивала крошки украдкой, как при постороннем. Жест, которым она поправила волосы, Воеводин видел впервые, а эти ресницы он не посмел бы поцеловать. Дети тоже не были его детьми. Они, не притворяясь, дичились чужого человека. Комната стала просторнее, но освещалась хуже. Олень на стенном ковре, загоняемый ковровыми собаками, утратил былое высокомерие и глядел глазами излишне рогатого теленка. Пейзаж за окном изменился и это не объяснялось простой переменой погоды: конский каштан помахивал свежей, и явно конской, свечою; куда-то зашло солнце и на его месте дымилось довольно похожее на солнце овальное светило.

Он даже попятился к окну.

- Все дело в том, - сказал брат женщины, - что ты вернулся не тем путем. Вернувшись другим путем, всегда попадаешь в другие измерения.

И только брат остался таким же мерзко проницательным: он всегда говорил так, будто приближал свое лицо вплотную к твоему и читал мысли, написанные на донышках глаз.

5

Выпив чаю, Воеводин снова влез на балкон и оказался в спальне. Здесь ничего не изменилось. Кровать пока оставалась своей и небрежно брошеное одеяло ещё хранило запах его пота и вдавленный отпечаток его локтя. Пространство казалось совсем домашним, даже подогретым и скругленным на углах. Щелчки секунд текли со скоростью пульса. Он попробовал выдавить дверь с помощью тумбочки - не производя по возможности шума, стесняясь мнения чужих людей, - но дверь не подалась. Тумбочка дважды сорвалась и дважды заколотилось сердце. Содрав кожу на пальце, он грязно выругался и специально разодрал ранку сильнее - чтоб они знали как! Еще раз вышел через балкон и сходил за зубилом, ощущая спиною давящие взгляды домочадцев.

6

Он очень старался, действительно, очень старался; он боялся, что щель в пространстве-времени может закрыться или сместиться, или стать такой узкой, что он, Воеводин, не сумееет протиснуться обратно. Или протиснется, но не целиком. Или застрянет в межвременьи. Впрочем, старался он зря.

В конце концов был найден компромисс: около неподдающейся двери пробили дыру и замаскировали её дверной коробочкой - сюда чужие люди и входили и выходили. Изменение оказалось не столь катастрофическим, как чудилось Воеводину поначалу: с новой женщиной можно было разговаривать, обсуждать проблемы детей, есть и спать. Порой её прикосновения оставляли Воеводина безразличным, порой излишне волновали, как начало нового романа. В остальном она была почти как настоящая и даже заботилась о Воеводине, когда тот хворал. Воеводин притерся к её улыбке, холодно освещавшей все и всех - подобно бестеневой хирургической лампе. А сослуживцы и соседи изменились столь слабо, что Воеводин даже забывал, что говорит с незнакомыми людьми. Вскоре сон и аппетит Воеводина нормализовались, осталась лишь мягкая тоска по утраченной жизни - пусть не счастливой, но своей и сознательно выбранной когда-то. В первые дни он пугался овального солнца.

7

В последующие годы Воеводин ещё не раз проделывал трюк с захлопыванием двери и всегда возвращался в новое измерение. Чужие люди не вызывали в нем глубоких чувств, а потому он расставался с ними без сожаления. Какая разница - восьмой или двенадцатый виток? - говорил он себе. Каждый раз, захлопывая дверь, он надеялся, что новый путь приведет домой, но путь оказывался лишь новой петлей, уводящей его в бесконечность чужого. Постепенно он совсем забыл, как по-настоящему выглядела его женщина, брат женщины и дети. Он часто волновался, думая о том, в каких складках пространства-времени они копошатся, и о том, как сильно они тоскуют, потеряв отца и мужа. Он сожалел о том, что не успел попрощаться, не успел сказать тех слов, которые теперь некому сказать. Он думал о том условном чужом человеке из посторонних миров, который наверняка заменил его в его собственной постели и стал якобы отцом его собственным детям. Он представлял себе их фигуры, но никак не мог добиться отчетливости образов. Он начал вести дневник, куда вписывал незначительные впечатления дня, и в дневнике было много всяких слов, но не было слов "никогда", "навсегда", "невозможно".

Несколько лет назад он купил отбойный молоток, с помощью которого сумеет открыть все запертые двери, числом четырнадцать.

8

Быстрее всего менялся брат женщины: вскоре он утратил проницательность, стал приземистее и шире, начал брить голову и много пить. На голове его обозначились старые шрамы и даже расцвели новые. Женщина жаловалась Воеводину, что брат ведет не те дела и не с теми, и просила совета. Брат дважды попадал в аварии, один раз кого-то крепко избил, затем просто исчез. Все эти метаморфозы Воеводин видел как при стробоскопической съемке: четырнадцать отдельных кадров.

Довольно быстро подростали и дети. Первый: ангелочек - беглец из дома - карманный вор - избалованный злюка - обыкновенный негодяй - негодяй необыкновенный, порой необыкновеннейший. Второй: непохожий на братьев непохожий на детей - непохожий ни на кого - непохожий ни на что. Третий: ангелочек - худючий - живой скелет - простудивший уши - глухой устроившийся билетером в консерваторию, где слушал музыку пальцами руки, держащей газету, и прекрасно различал тона щекотки. Но после шестого витка Воеводин перестал замечать детей.

9

Это случилось на шестом или восьмом витке. Однажды ночью ему показалось, что часы стучат слишком часто и, подумав, он решил, что слышит тиканье двух часов, попадающих в интервалы, но услышал биение пульса и убедился, что пульс идет ещё чаще. Он встал и чихнул: пыль по ночам оседала быстрее. Потом прислушался к тихому шелесту зеркал, с которых облетало быстро усыхающее время - ему не нравился этот звук. Было совсем темно и зеркала спали, ничего не отражая, кроме глубин. Но одно зеркало видело сны, слабо светящиеся неоново-зеленым и желтым. Воеводин подошел и увидел своих детей, в количестве трех. Он протянул две руки - и дети протянули навстречу шесть. Его губ коснулась улыбка - и три таких же порхнули за стекло; но тут зеркало проснулось и повернулось к Воеводину спиной.

Воеводин включил лампу и достал семейную фотографию, окаменевшую, как спиральный аммонит. Фотография шелестела, быстро усыхающее время облетало и с неё тоже, ненадолго застревая на уголках.

10

Однажды он начал работу и двери действительно открылись, одна за одной, одна за одной. Воеводин был настолько полон радостных предчувствий, что заранее разводил руки для объятий, роняя при этом отбойный молоток. Но войдя в последнюю дверь, на месте женщины и детей, он встретил совсем уж чужих существ, почти нечеловеческого облика, и явно нечеловеческого образа мыслей. Оказывается, Воеводин забыл путь и порядок прохождения всех четырнадцати дверей и, таким образом, запутал континуум ещё сильнее. Тогда он впервые прочувствовал слово НЕВОЗМОЖНОСТЬ как тринадцать звонких молоточков, больно простучавших по позвоночнику, и с тех пор это слово не отставало от него ни на минуту. Он понял суть невозможности, её структуру и форму. Он чувствовал её приближения и предугадывал её ходы. Невозможность представлялась ему голубоватым туманом, мягким и одновременно прочным, прочнее канатов из синтетического волокна. И было в этом слове нечто запредельное, как в слове "бог", "смерть", в слове "я", - такое, что до конца не постигается ни разумом, ни сердцем. Хотелось кричать. Он понял, что прожил на свете однажды.

И сколько бы он ни обманывал себя, пытаясь отогнать такую простую мысль, мысль снова стучалась в окно, входила, переодетая добрым странником, просачивалась в щели, вписывалась в гексаэдры и прочую ерунду, формировалась из сигаретного дыма - а курить он стал больше. Теперь все двери были открыты, но это ничего не изменило и никому не помогло, ведь чтобы не запутать мироздание, все члены семьи продолжают проходить в стенные отверстия. И уже никто не помнит пути к началу.

11

Тогда Воеводин стал работать. Целью его было составить планы всех возможных лабиринтов, содержащих четырнадцать дверей и столько же обходных путей. Число планов оказалось неисчислимо огромным, но путем упорных мнемонических и математических усилий Воеводин уменьшил его до двадцати тысяч. Для начала нужно было составить картотеку планов, затем создать архив и каждое действие протоколировать дважды - ведь неточность означала бы потерянные годы, а то и весь остаток жизни. Он собирался пройти все лабиринты туда и обратно и найти среди них единственную дорогу домой. Пусть прошли годы, пусть его забыли на родине, но рано или поздно он вернется, припадет к чему-нибудь теплому и расскажет что-нибудь. И он приступил к работе.

12

Очень скоро он выяснил две вещи. Во первых, он оставался чужим в этих, явно нечеловеческих измерениях. Здесь даже воздух был малопригоден для дыхания. Он стал задыхаться. Здешняя еда не подходила для питания человеческого тела - он стал страдать расстройствами пищеварения и заработал язву. Здешнее тяготение не подходило для перемещения людей суставы его ног стали скрипеть особенно сильно. Здешнее время текло иначе, в среднем, гораздо быстрее - поэтому Воеводин стал быстро стариться. Здешние впечатления ложились на память неровно и клочьями - поэтому память Воеводина стала сдавать. Порой он даже забывал цель и предмет своих поисков. Но воля продолжала толкать его вперед. Женщина и взрослые дети не могли понять его занятий, да и не пытались. Может быть, они считали его сумасшедшим, вечно рыщущим по квартире. Не желая терпеть их взгляды и внезапно вывешиваемую тишину, Воеводин стал выходить только по ночам. Но зеркалам уже не снились сны.

И второе, что он заметил: несмотря на неприспособленость здешнего континуума для нормальных людей, ему стало намного легче. Вскоре отдалилась тоска и подкрадывалась лишь в редкие минуты отдыха. Почти стершаяся память уже перестала волновать. И новые надежды, составившиеся из голых цифр, ожили, заворковали и согрели сердце. Он соревновался с самим собой и, пройдя тысячный лабиринт, он устроил себе праздник. Накрыл для себя стол, нарезал много колбасы и налил старого вина. В этот день он был счастлив. Он ни о чем не вспоминал и ничего не хотел, лишь побыстрее вернуться к работе. Он собирался проработать целые сутки без перерыва и потому наелся с запасом; забыл о своей печени, желудке и прочем. Он оставил себе на сон четыре часа.

13

Он знал что проснется даже несколько раньше. Во сне его мучила боль в груди. Скорая помощь была вызвана слишком поздно - просто для галочки. "Нельзя было так объедаться в его возрасте, - сказал врач и поправил белую шапочку из под которой торчали ослиные уши, - а тем более нельзя было есть колбасу. Колбаса всегда приводит к инфаркту."

- Мы бы его предупредили, - ответил один из детей, хрюкнув и почесав третьей ногой в затылке, - но он давно перестал понимать человеческую речь.

14

Сохранилась дневниковая запись Воеводина, датируемая последними днями. "Все время ловлю себя на той мысли, что прошлое не прошло. С точки зрения вечности "сейчас" и "тогда" эквивалентны. Иногда эта идея проясняется совершенно и я ощущаю моменты прошлого как настоящее, как "сейчас", прошлое есть настоящее бесконечной длительности, слегка отодвинутое от нас. Существуют моменты, ни капли не потускневшие в памяти, с которых я не задумываясь и не удивившись начал бы жизнь снова, если бы невидимый, но услужливый благодетель вдруг подсунул бы их мне вместо настоящего. Я просто хотел сказать, что смерти нет. Я просто что-то хотел сказать."

МОМЕНТАЛЬНОЕ ФОТО

В день её свадьбы погода была неустойчива.

Она спала нервно, пролупробуждаясь, и видела во сне звезды, вальсирующие под ногами, и кистеперые большие зеркала, и пламенного осьминога со стучащей коробкой яблочного сока в груди, и очень много черноты, которая светилась. Совсем проснулась около пяти; как мышка, осторожно высунула носик из одеяльной щелки - вот холодно, а мне хорошо и я сама хорошая просто до слез; и услышала звуки, редко шлепающие по железке за окном. Открыла форточку и в комнату влетели свежие утренние шепоты. Тучи порхали так стремительно, что хотелось увернуться, волочили мокрые хвосты, вытряхивали парные перины, чесали животики о торчащие предметы местности; тучи шли так низко, что труба напротив была видна лишь ниже пояса снизу, но и дело приподнимала пушистое свое платье, показывая ножку, а мускулистый тополь с короткими ветвями косился в её сторону, покачивая куцей верхушкой; асфальт глядел на это безобразие любопытными просыхающими лужицами. "Тук-тук", - сказала уже сухая железка и поймала две мокрых звездочки, похожих на генеральские. Как хорошо быть генералом, а замужем тоже хорошо.

В течение дня дождь начинался трижды или четырежды, но лишь под вечер решился и ударил удало и лихо, с размахом, бросаясь рыболовными сетями, пупыря воздух и пуская наискосок медленных и высокорослых водяных призраков. Каждый раз, когда тучи открывали синие чистые провалы, отороченные слепящей белизной, в них нахально вплывала дневная луна с подпалинами, прекрасно видимая четвертушка, контрабандой проникшая в день.

В конце концов она решила, что так не бывает, и перестала смотреть на луну. Все-таки это был день её свадьбы. Ей повезло - она выходила замуж по любви.

Особенно запомнилось ей венчание в темной церкви: в церкви она была впервые и удивилась, что изнутри зал больше, чем снаружи; что среди свечей и ликов летает негаснущее эхо; и вечное око будто бы глядит на тебя, как бы ты не повернулась и у какой бы стенки не стала; что лампа висит на цепи; что есть целых три выхода, хотя достаточно и одного; и с острой болью пожалела черную молодую монашку с мертвыми глазами, глазами, как у вареной рыбы - пожалела как раз за её мертвые глаза в день своей свадьбы - потом их подвели к странно одетому человечку (пальцы Стаса были теплыми), который стал серьезно говорить чепуху, но улыбался по-доброму; а она слышала, как спорят видеомальчики из ритуального бюро - спорят о том, есть ли в церкви электророзетка или нет её - эхо разносило их спор по гулкой выпуклой тьме и вечное око насмешливо щурилось над всеми и всем. Камеру так и не включили, а жаль, венчалась она лишь красоты ради.

Потом поехали за город, в Рыково, где обитал отец; в большом дворе поместилось человек сорок гостей, по списку двадцать шесть, остальные приблудные; все пили отчаянно, а приблудные к тому же издавали конские звуки и запахи; нужно было держать в руках поднос и не чувствовать себя дурой; кланяться с грацией Василисы Прекрасной, а своего дурачка держать к себе поближе, помогать матери, ловить взгляды подруг и угадывать то, что за взглядами; туфелек натер ногу до волдырей, на мизинце и под косточкой; а старые лужи под забором совсем черны от прелых листьев; знакомая собака по кличке Гавганистан отказывалась от вкусненьких котлеток из вымоченной солонины и с дикой тоской глядела на безобразие, и совсем не лаяла. Гавганистан обычно срывался с цепи, когда видел постороннего, никакая цепь зверюгу не держала, а тут совсем расквасился. Гости пьянели и пели песни, зыбыв, что песен не знают, а петь не умеют. Песни были народными и грустными - чтоб тяжелее стало на душе, чтоб поплакаться, чтоб потом, прийдя домой, взглянуть в зеркало, на жену, на детей и слегка одуреть от горя, потому что жизнь прошла. То, что жизнь прошла, это и так ясно, но данная мысль требует соответствующей эмоции - оттого и пели песни. Она посмотрела в рот ближнего певца и увидела язык, похожий на маленькую подушку; певец вспомнил, что образование имеет высшее техническое и петь перестал. Потом попала под дождь - столы были под тентами, но все равно пришлось идти переодеваться. Переодевалась в закутке, знакомом с детства, а местный мальчик подглядывал сквозь щель в портьерах - она включила вторую лампу - чтобы лучше было видно местному мальчику: и вообще она никого не стеснялась и чувствовала себя под наркозом. Нашла в углу свою детскую куклу, всплакнула и покрасила кукле пятку авторучкой - и кукла тоже запомнила этот день.

Гуляли до двенадцати, тупо хотелось спать и губам опротивели поцелуи, а в спину вбили кол, на голову надели железный обруч и били по нему молотком, противная очередь пьяных подгоняла одноместный туалет, который так спешил, что не успевал накидывать крючок; пропустили без очереди, учтиво; уже подрались женщины - совсем не знаю кто они; уже поймали на огороде посторонего - обрывал абрикосы, побили и дали выпить - лицо смутно знакомо; на пэршу ночку вам сына та дочку - кричали и она улыбалась и благодарила за пожелание, и щеки устали от улыбок. Потом все-таки включили камеру и стали снимать; когда снимали сзади, она стала чуть-чуть гладить руку жениха, теперь мужа - чтобы увидеть это движение на кассете лет через двадцать и всплакнуть о былых годах и былой любви. Рука мужа откликнулась Стас всегда таял от ласки - не трудно будет держать такого на поводке. Тихий противный дождь шуршал по клеенке - хотелось обижаться, кусаться, орать, топтать, рвать или веселиться, на худой конец; сил хватало лишь на обиду. Мать ушла на веранду и тихо плакала там, как по покойнику.

- Ну вот и все, - сказал Стас, когда все закончилось, - ты чего надутая?

- Так.

Он сел на голый стул у стены и остался так сидеть. Делай же что-нибудь, Иванушка, мужчина на то и нужен, чтобы что-то делать.

Она посмотрела на голый пол у дорожки и увидела трещину, щель между досками, в два пальца примерно шириной - щель шла через всю комнату, от стены к стене. Ну вот - первая трещина между нами, а мы сидим по разные стороны от нее, и никто не хочет её переступить, - подумала она и скрестила пальчики, чтобы не сбылось.

- Смотри. Вот и первая трещина между нами.

- Ага. Поживем - починим.

- А если там мыши?

- Конечно, там мыши, - подтвердил Стас дистиллированным голосом.

Она принесла подаренную коробочку с нарисованной на ней роскошной женщиной, небывалой женщиной, плодом воображения рекламного шизофреника:

- Смотри, какие у неё губы. Правда похожи на мои? Нет, ты на губы смотри!

- У неё толще.

- Тебе не нравятся мои губы?

- Не выдумывай.

- Я сегодня заходила сюда и никакой щели не было.

- Ты не заметила.

- Я включила две лампы. Я бы заметила.

- Зачем тебе было две лампы?

- Чтоб из окон меня было видно.

- Ну да, ну да, - не поверил Стас.

- Скажи, у нас правда будет все хорошо? - спросила она, - пообещай, что все будет хорошо. И я не хочу никогда-никогда с тобой ссориться. Пообещай, что ты как-нибудь залепишь эту трещину.

* * *

Она вышла в чулан и поискала фонарик; она обязательно хотела заглянуть в щель - не потому, что боялась мышей, а просто потому что. В чулане была лишь крупа, мука, и запах чистого дерева; были ещё большие гвозди на подоконнике, гвозди с надетыми шляпками; а за окошком снова висела луна, низкая и коричневая. Луне было наплевать, играют свадьбу тут или не играют свадьбу, и когда все мы вымрем она с тем же самодовольным равнодушием станет смотреть на черноснежные холмы, смерчи и равнины вечной ядерной зимы. Фу, какой ужас представится. Фонарика не оказалось и на веранде; она вышла поискать во двор - столы стояли осиротело, Гавганистан лег так, как будто умер и даже запылился. "Гавчик!" - позвала она, но Гавчик не откликнулся, не простив надругательства. На столах было полно вкусных черешен с темно-красным липким блеском, но только не хотелось подходить.

Она вернулась без фонарика в свою, теперь в нашу, комнату. Стас все сидел на стуле как пришитый. Она убила его за это, убила в сослагательном наклонении, потом закрыла дверь, задернула шторы и стала раздеваться. Убитый пошевелился и обратил внимание. Его взгляд был теплым и, как ни странно, она до сих пор стеснялась этого взгляда. Просто я по-настоящему люблю его, а это все осложняет.

- Ты так и будешь сидеть? - спросила она и откинула одеяло. В такой перине можно утонуть. Я любила зарываться в такую в детстве. Или в эту же самую. Я всегда прыгала в неё и пряталась, когда по улице шли цыгане. Цыгане воруют хороших маленьких девочек.

- Нет.

- По тебе незаметно. Принеси мне черешен, ты все равно зря сидишь.

Стас отпоролся от стула, принес черешен в тазике и она стала есть их, не вставая с кровати - сначала так, а потом отвернувшись; переела сегодня, тяжело лежать на левом боку; потом снова увидела звезды под ногами и кистеперые зеркала и пламенного осьминога с яблоком в груди - ей показалось, что настало вчера, но на самом деле уже было завтра и утренняя серость пробивалась между гардинами и утренняя совесть начинала скрестись в душе, и Стас сопел рядом, отвернувшись, и снова хотелось черешен; за стенкой густо храпели, а молодой каштан тихонько скребся в стекло. Пилинь-пилинь-пилинь, - повторяла пташка с таким усердием, будто пилила дрова.

Она заснула снова и увидела во сне щель, трещину, но во сне трещина шла не по полу, а по мягкому светящемуся воздуху, связывавшему её с ним. Она по-настоящему испугалась во сне, потому что щель расширялась. Она стала звать его, но из щели повалил пар, засверкали электрические разряды; она начала кричать и увидела сквозь клубы, как он отворачивается и уходит замедленной походкой и машет ей кепкой, не оборачиваясь.

* * *

Утром Стас был обижен; она попробовала приласкаться, но с первого раза не получилось, тогда она тоже обиделась, встала и подняла мужа. Сейчас встречу кого-нибудь и он скажет: "что-то рано поднялись, голубки".

- Что-то рано поднялись, голубки, - сказала мать.

Мать с отцом собирались жить здесь, в Рыково, ещё недели две. Конечно, это не называется медовым месяцем - среди такой толпы.

- В спальне щель на полу, видела? - спросила она.

Мать сходила и посмотрела на щель.

- Дом старый.

- Дом старый.

- Уже трескается не в первый раз, - сказала мать. - Когда я выходила замуж, была точно такая же щель, но в другой комнате.

- А потом? - она вспомнила утренний сон и звонкая пружинка взвелась у виска.

- А потом как-то починили.

- Заставлю своего починить.

- Заставь, заставь, посмотрим, - обрадовалась мать за всю женскую половину человечества.

Под домом был подпол и Стас слазил туда, вымазавшись в мелу и в курином помете. Рассказал, что щель уже пошла через всю заднюю стену. Сходили к задней стене, нашли щель за лопухами и до самого обеда Стас замазывал её цементом. Работать ему нравилось и после обеда он снова полез в подпол. Он даже слепил из цемента никому ненужный водосток и отпечатал на нем свою ладонь - для вечной памяти. Лопухи были в росе, свежи и огромны, похожи на древнетропический лес. С изнанки на них сидели сырые улитки величиной со спичечный коробок каждая. Отец сидел на бревнышке и гладил Гавчика. Гавчик заглядывал в глаза, не поднимая головы с человеческих коленей. Гавчик умел быть нежным.

- Может, ты и на меня обратишь внимание? - спросила она мужа.

- Как ты обращала на меня внимание вчера, так я обращу на тебя внимание сегодня, - сказал он.

Она приказала бросить работу, но Стас сказал, что никто не будет ему приказывать; что она сама не знает, чего хочет; и вообще, он старается для семьи. Она согласилась. После того, как уедет отец, дом станет их, и только их: две комнаты больших и две маленьких, веранда и чулан, удобства во дворе, река внизу, за огородом; год назад посадили орех и орех принялся; в конце огорода есть овраг с крыжовником и кленами, в котором все лето в траве шампиньоны, а всю осень - синюшки в листьях. В реке щуки, которых ловят сетью столько, что можно насушить на всю зиму. За рекой лес - такой глухой, что никто толком и не знает куда он тянется. До города семь километров, ходит городской автобус, номер сто пятьдесят четвертый. Совсем неплохо для начала жизни.

На следующий день появились две женщины с портфелем и сумкой. В сумке лежал большой катушечный магнитофон, видимо, очень тяжелый. Старшая женщина была похожа лицом на перезрелую клубнику а телом на яблочный недогрызок; младшая глядела, как испуганная курица. Когда младшая садилась, были видны трусы. "Убивала бы таких", - подумала она. Гавчик уже отошел после свадьбы и женщин пришлось принимать за воротами. Женщины были инженерами-проектировщиками, геологического профиля, что-то вроде этого. Одну звали Галиной, другую Антониной Степановной. Женщины поглядели на щель в задней стене, уже замазанную и забеленную, и сообщили, что имел место подземный толчок силой в полтора балла; обычно такие толчки не причиняют разрушений, обычно такие толчки ласковы, как котята, они только балуются, но не кусают, но структура почв в данной местности такова, что предполагает аномальную склонность к эрозии, а дальше уж совсем непонятные слова, разбавленные профессиональными жестами и не всегда скромными взглядами. Некоторые из взглядов были длинны. Стас смотрел на ноги Галины, а она на его плечи - черт с ним, правильно, на то он и мужчина, чтобы смотреть. А с ней тоже черт. Вначале она поджарила Галину в печи, потом отрезала ей голову и отдала Гавчику, потом зашила в мешок с бешеными клопами, потом медленно утопила в помойной яме, наслаждаясь булькающими криками и мольбами о совершенно невозможной в данном случае пощаде, потом сказала ей что-то вежливое.

- Кто будет платить за ремонт? - практично спросил отец.

- Здесь проходит несколько важных подземных коммуникаций. Они могли быть повреждены. Горячая вода с электростанции и электрический кабель. Собака у вас страшная, это какая порода? Правда, жарко сегодня? Погода, говорили, будет дождливая.

- Я хотел бы узнать, будет ли кто-нибудь нести за это ответственность. Или это наше личное дело?

- Ой, не до личных дел сейчас, сами видите жизнь какая.

Жизнь была именно такая и все замолчали ненадолго, будто вспомнив умершего.

- Значит, никто не будет.

- Других повреждений не было? Может быть, у соседей?

- К соседям и зайдите.

Когда женщины уходили, Галина виляла задом; "не смотри", - сказала она мужу и поцеловала щеку, немного соленую. "Подумаешь, трещина, - сказал муж, - она совсем маленькая. Постелим половики и её видно не будет. Я никогда не видел землетрясения. Жалко, что не обратил внимания. Наверное, интересно."

* * *

Ночь была ветренна и дрожали стекла, и хотелось не спать, а только говорить, говорить, говорить, и жизнь была сложна, как написанная по китайски, и радостна, и радостна, как зеленый утренний луч, разбудивший тебя сквозь каштаны и занавески; из щели дуло холодом, хотя щель и накрыли половиками. Зато можно прижаться к твердому плечу; можно даже сунуть голову под мышку и потереться лобиком, как котенок. Наутро у неё ныло плечо и текло из носу, и она отворачивалась от зеркал.

- В вашей комнате спать нельзя, - сказала мать, - я не могу позволить тебе заболеть.

- Не мне, а нам, мамусенька.

- Да, да, вам, - мамусенька имела ввиду ребенка, а не мужа. - Как он у тебя по ночам?

- Не знаю, других я не пробовала. Обыкновенно.

- Ну, совет да любовь.

- Спасибо.

Мать хотела внука, здорового, веселого и вмеру крикливого, мать хотела вспомнить себя молодой и хотела показать молодым пример настоящей материнской заботы. До рождения ребенка сейчас оставалось шесть с половиной месяцев. Ребенок завязался так быстро и неожиданно, что они со Стасом даже не поверили поначалу. Тот первый раз был в доме матери; она сидела на коленях Стаса, когда мать вышла за хлебом - минут на десять, не больше. Завязался так охотно, словно давно мечтал родиться на свет и только и ждал, когда мать выйдет за хлебом.

- Тогда где же нам спать? В одной кроватке с вами?

- Можно поставить ширму. На чердаке когда-то была.

- Нет, спасибоньки, - сказала она, подумав. - У меня медовый месяц, я не хочу прятаться за ширмой.

- Никто не будет на вас смотреть.

- Я кричу, когда мне приятно, - соврала она, - вы же не будете затыкать уши ватой?

- Тогда можно на веранде, там двойные рамы.

- Она вся стеклянная.

- Мы завесим окна простынями, - предложила мать.

- Пойдем, посмотрим.

Они пошли и посмотрели. Веранда, в принципе, подходила.

Следующие две ночи прошли в восторгах страсти, не вполне разделяемых ею, потом восторги выдохлись и в большие окна веранды стали засматриваться страшные настоящие звезды, и было видно, как они далеки.

- Как ты думаешь, - спрашивала она, - а на звездах кто-то живет? - или другие детские вопросы. Стас обстоятельно отвечал и получал удовольствие от объяснений. Объясняя, он видел себя со стороны и со стороны казался очень умным.

- Как ты думаешь? - спрашивала она, - зачем мы встретились? Так было записано в судьбе или все случайно?

- Как ты думаешь? - спрашивала она. - Что означает слово "кистеперые"? Я не знаю его, но оно мне дважды снилось. Это означает что-нибудь? Как ты думаешь, зачем мы любим друг друга так сильно? Ведь это же тяжело - любить так сильно? Что бы случилось со мной, если бы я тебя не встретила; я бы умерла, наверное, я без тебя, как без себя - не улыбайся, пожалуйста: что думаю, то и говорю...

- Как ты думаешь? - спрашивала она.

Стас был моложе её на год. Когда-то они были одноклассниками. Стас ухаживал за ней шесть лет подряд, начиная с девятого класса.

- Почему только с девятого класса? - спрашивала она. - О чем же ты раньше думал?

- В девятом классе я выиграл тебя в карты, - отвечал Стас.

Вот ещё глупости. И она гладила его плечи, и левая часть её лица была освещена луной, а правая - тусклым светом из-за занавески, и Стас никак не мог решить какая часть лица красивее: обе нравились ему одинаково, но обе были совершенно разными. - Как ты думаешь, кто-нибудь ещё любит так, как мы? - спрашивала его женщина с двумя лицами. - Почему люди умирают? Для чего родится наш ребенок, если когда-нибудь он все равно умрет? Может быть, он будет жить после смерти где-нибудь вечно на звездах? Мне кажется, что эти две ночи уже не повторятся, как ты думаешь? - спрашивала она.

Стас хотел видеть её взгляд, но её глаза были закрыты.

* * *

- Я думаю, у нас ещё все впереди.

Он встал и вышел покурить. На ступенях сидел отец Вероники и не курил. Гавчик положил на крыльцо передние лапы и поскуливал.

- Курить будете? - спросил он.

- Уже два года не курю, - ответил отец Вероники.

- А что так?

- Сердце. Не дает спать. Как лягу, так и начинает. Приходится вставать. Только матери не говори. А ты что?

- Покурить вышел.

- Ну, кури.

Они помолчали.

- Не нравится мне эта щель, - сказал отец, - не большая радость спать на веранде.

- Это же не навсегда.

- И я о том же. Завтра вставим доску и подопрем снизу. А дальше видно будет.

- Вы валидол не пробовали?

- Лучше помолчи об этом. Свои болезни я лучше тебя знаю.

- Извините.

Наутро зашли в сарай и выбрали две подходящих доски; отец вытащил ящик с инструментами; рубанок хорошо, со смоляным запахом брал дерево, стружка выходила гладкая и закрученная как поросячий хвостик. Трещина уже пошла по стене и добралась до крыши. Как странно получается, - думал Стас, - каждый день между нами эта трещина, она все шире и больше. Почему-то получается так, что мы постоянно по разные стороны. О какой чепухе я думаю - вот если бы мы были на льдине и льдина между нами треснула, вот тогда бы это имело значение - но это уже совсем чепуха...

- Я мерял, - сказал отец, - за вчера она раздвинулась на полтора сантиметра.

- Так и дом завалится.

- Никуда он не завалится, обычное дело, - отец говорил спокойно, когда я женился, тоже поначалу пошла трещина.

- И что же?

- Пробовал ремонтировать, не получалось. Нанимали рабочих, ходили жаловаться, потом отец помогал. Соседи советовали, умно советовали. Так и жили. Вероника уже родилась. Бабка моя, царство ей небесное, уже тогда ходила скрюченная в три погибели, но умна была, даже греческий знала выучила в монастыре... Гавчик, не лезь... Однажды сказала, что щель надо заделывать вдвоем. Я сперва не поверил. Как-то в праздник мы рано встали и решили ремонтировать дом вместе. Ко второму дню праздника щели уже не было. Сейчас ты даже не найдешь того места.

- Отец говорит, что щель нужно ремонтировать вдвоем, - сказал он жене.

- Только когда сваришь борщ вместо меня, - ответила Вероника, - а потом постираешь нижнее белье четырех человек, уберешь в доме и нарвешь вишен на пироги. Все, вопрос исчерпан.

- Я тоже, кажется в столяры не нанимался. У меня точно такой же медовый месяц, как и у тебя. Совсем не обязательно строить из себя ретивую домохозяйку, ещё будет время. Через три недели мне в институт. Я должен хоть немного отдохнуть, я хочу спокойно провести время с тобой.

- Можешь отдыхать без меня, - сказала Вероника. - Спи, если хочешь, в комнате с трещиной, а я буду спать на веранде, но только без тебя. На веранде слишком мало места для двоих. Когда соскучишься один в холодной кроватке, то закончишь ремонт и меня позовешь. Может быть я и прийду, если будешь хорошо просить.

Выходя, он перевернул столик с какими-то катушками. Ее глаза побелели до цвета лягушачьей кожи; так не бывает, подумал он. Он уже во второй или третий раз замечал, какими странными могут быть её глаза.

Следующие три дня они не разговаривали. Ночами он лежал один, в комнате с трещиной, и трещина росла, особенно быстро по ночам раздвигаясь, она потрескивала, рвались её внутренние нити, связи, то, что вечно было вместе и никогда не собиралось рваться. Что может рваться там, в глубине земли, если там нет ничего, кроме жирной черной земной плоти, побуравленной червями? Что может рваться в сердце, если там нет ничего, кроме мяса?

На третий день треснули обе стены и потолок: дом разделился на две, стоящие рядом, половинки. Звонили в город, но город латал свои собственные дыры, воровал, давал взятки, мелкие и непомерные, драл налоги, переименовывал улицы, рассаживал так и этак своих депутатов - чтобы они хоть чуть-чуть в депутаты годились, издавал воззвания и займы, прикарманивал зарплаты уже за четырнадцатый месяц подряд, разгонял недовольных, выпускал на улицы милицейские патрули, размножив их, вероятно, на печатном станке, принимал иностранные делегации - вобщем, жил полнокровной жизнью. А деревня его не волновала.

Однако.

Однако, в один из дней пришли рабочие и настелили на крышу шифер, прибив листы только с одной стороны - чтобы крыша раздвигалась; на чердаке положили листы пенопласта, который скрипел как нож по стеклу; стены снаружи и изнутри закрыли таким же пенопластом.

- Повесите сюда портьеры и все будет окей, - сказали рабочие.

Их было двое; они стояли в солнечном просвете между каштанами и пили яблочный сок из бумажного кулька; увидели Веронику, одновременно повернули головы и проводили взглядом её ноги. Ну и пусть, - подумал он, - на то она и женщина, чтобы на её ноги смотрели. Первый рабочий был с остроконечными ушами и клоком седины на лбу; второй за каждым словом повторял: "та ладно!". Второй был в черных очках, совершенно непрозрачных, и, судя по всему, был жизнерадостно туп.

- Она будет и дальше увеличиваться?

- Мы не можем положить эти листы на пол, - ответили рабочие, - потому что они некрепкие. По ним нельзя ходить. Вам нужно соблюдать осторожность.

- Но это же не ремонт. Зимой здесь нельзя будет жить - до зимы дом отремонтируют?

- Собака у вас злая. У Васи, помнишь Васю? - был дог, так он теленка загрыз.

- Я вам задал вопрос, - отец начинал нервничать, - вы можете сказать хоть что-то вразумительное?

- Не злись, папаша. Как твою дочку зовут?

- Она замужем.

- Это не проблема. Распишитесь, пожалуйста, вот здесь.

И он расписался в специальной тетрадке по технике безопасности.

Когда рабочие уходили, то выломали две штакетины и пофектовали слегка, потом сыграли в чехарду, слазили на старую вербу и заглянули в воронье гнездо, и только после этого влезли в кузов грузовика.

- Вы не удивляйтесь, - сказал водитель, - на такую работу только таких и присылают.

* * *

Вечером четвертого дня мать Вероники пригласила его к себе на разговор.

- Я вижу, что у вас не все ладится, - сказала мать.

- Это она вам так сказала?

- Нет, я же мать, я вижу трещину. Я все вижу.

- И что вы видите?

- Я вижу как страдает моя дочь. Ты же клялся, что её любишь. Ты же шесть лет дарил ей цветы. А теперь, извини, так по-свински. Она этого не заслужила.

- Чего это она не заслужила? - спросил Стас.

- Я вижу, ты настроен воинственно, ну и зря. Ты же теперь женатый мужчина.

- В последние дни я как-то об этом забыл, - намекнул он.

- Ну вот, значит мы друг друга поняли, - сказала мать. - Семейная жизнь налагает определенные обязанности. Мужчина должен выполнять свой супружеский долг. Пообещай, что больше так вести себя не станешь. Это же не по-мужски.

- Как?

- Пообещай, что будешь выполнять свой супружеский долг, с сегодняшнего дня. Если ты не хочешь, то надо было подумать до свадьбы. Или мы можем сходить к врачу. Сейчас все делается анонимно. Ведь у вас будет ребенок, твой ребенок, значит, с тобой все в порядке. Это просто нервное, это со многими мальчиками бывает. Попьешь таблетки и все восстановится. Вероника ведь настоящая женщина - она даже кричит когда ей приятно. Ей очень тяжело жить одной.

Он вышел из комнаты и столкнулся на крыльце с Вероникой.

- Сейчас разговаривал с твоей матерью. Ты знаешь, что она мне сказала? Сказала, что я должен выполнять свой супружеский долг! Что отведет меня к врачу, если я не буду этого делать!

Вероника захохотала и оперлась спиной о стену. Гавчик весело гавкнул, принимая участие в человеческой радости.

Заполночь Вероника пришла к нему и села в ногах на кровати.

- Чего ты?

- Соскучилась.

- Ты же говорила, что не прийдешь больше в эту комнату.

- Ничего я такого не говорила. Я говорила, что не прийду, пока ты не уберешь трещину.

- Трещина на месте.

- Ага, я взяла фонарик, чтобы в неё не упасть. Она такая страшная и глубокая. Мне было даже страшно через неё прыгать. Но я прыгнула.

- В неё уже можно упасть?

- Да, особенно ночью.

- Так тебе было страшно?

- Ага. Но я тут.

- Зачем?

- Потому что соскучилась. Подвинься.

Она пощекотала ему подошву и он отодвинул ногу.

- Мне не нравится жить здесь с твоими родителями, - сказал он, - я собирался жить с тобой. Я женился на тебе, а не на троих сразу. Есть вещи, которые я не могу выносить.

- Ты имеешь ввиду маму?

- Ее первую.

- Подумаешь, она неправильно поняла. Хочешь, я пойду и сама ей все объясню?

- Она все равно останется на твоей стороне. Вас трое, а я один.

- Так ты подвинешься или нет?

- Нет.

- Пожалуйста, если не хочешь.

- Пусть сначала они уедут, а потом попробуем все начать ещё раз. Сейчас у меня не то настроение.

- Раньше у тебя всегда было то настроение.

- Раньше никто не делал из меня идиота и, тем более, импотента.

- Но они уже скоро уедут.

- Вот скоро и поговорим.

- Так вот, значит, как.

- Именно так.

Стерва. Она смеялась, когда я ей рассказал.

Вероника встала и молча ушла. Он услышал, как щелкнул фонарик, увидел как метнулся слабый свет, которым она освещала себе дорогу. Смотри, не споткнись. Я вам человек, а не мячик, который можно ногами пинать.

Всю ночь он слышал, как противно скрипит пенопласт - это значило, что трещина росла. В эту ночь она росла особенно быстро - от царапающего душу скрипа он не мог неподвижно лежать. Он пробовал закрывать уши пальцами, но звук не становился тише. Когда-то он читал, что некоторые звуки проникают прямо сквозь лобовую кость. От этого звука что-то рвалось и лопалось в душе - как будто через душу тоже шла трещина и тоже расширялась. Возьми нож, подойди к окну, коснись лезвием стекла и быстро проведи сверху вниз; лезвие держи перпердикулярно, обязательно перпендикулярно; если не получится с первого раза, то повтори - и ты узнаешь в каком месте сейчас твоя душа. Судя по боли, душа сегодня жила в глотке и между ушами. Невозможно переносить такой скрип долго. Если он не прекратится, - я разломаю все эти фиговые листы. Лучше жить на улице или с дырами в стенах, чем слышать такое каждую ночь. Он этого можно сойти с ума. Кажется, была такая пытка звуком в изощренном средневековье, где-то на древнем востоке, умевшем смаковать боль, - и после этой пытки ты был сумасшедшим или мертвецом.

Он закрыл глаза и увидел, как одно за другим из черноты появляются незнакомые лица: одно было даже лицом негра, у другого подергивалась губа при каждом срипе, у третьего не было нижней челюсти. Или я уже сошел с ума, - подумал он.

* * *

Ее родители уехали через неделю. Расставались холодно. Холодный ветер скакал из лужи в лужу, забирался под платье до самых подмышек, трепал косынку, как флаг. Ночью была гроза и где-то выпал град. Несмотря на лето, казалось, что вот-вот может пойти снег. Тучи ползли над полем низко, распарывая себе животы столбами. Она вышла в легком платье и ежилась - руки под мышки. Разве бывает так холодно летом? Все пройдет и снова выйдет солнце. Так же не бывает, чтобы холода навечно. Глупенький, родной мой, обними меня.

- Я совсем замерзла, - сказала она.

Стас стоял рядом.

- Ты и так холодная, сильнее не замерзнешь, - и не обнял.

Стас стал уходить в институт, где он подрабатывал в лаборатории. Она готовила завтраки и ужины, пропускала ненужные обеды, и целыми днями сидела в пыльном кресле, не думая, а просто скучая. Иногда пылесосила, читала приключения драных мушкетеров, ещё и залитых яичным кремом. Искала потерянные карты, чтобы погадать себе, или смотрела в стену. Если долго смотреть, то треугольники на обоях будут появляться и пропадать, и опять появляться - это даже интересно. Если закрыть глаза, то мир начинает раскручиваться, как медленная карусель. В детстве я умела пускать ртом пузыри и танцевать еврейские народные танцы. И она пускала пузыри, и она танцевала еврейские народные танцы, и даже пробовала сочинять музыку. День расцветал, потом поднимался, потом садился в вечер. Стас приезжал около шести или семи, ничего не рассказывал, ел, смотрел телевизор, потом ложился спать. Однажды она увидела, что его щека расцарапана, но не спросила. Днями она иногда разговаривала с всепонимающим Гавчиком, а ночами сама с собой. Тепло так и не наступало. Длился август. Ей нехватало тепла.

Однажды она проснулась очень рано, около четырех, и поняла, что должна что-нибудь сделать. Просто сейчас - взять и сделать. Он спит в своей комнате и я ему совсем не нужна. Она осмотрела просыпающуюся комнату, не поворачивая головы, одними глазами. Слегка тошнило. Надо что-нибудь делать. Она села на кровати и зевнула; комната потянулась и открыла глаза, но окна ещё оставались сонными, а тень под столом видела десятый сон. Треугольники на обоях склонили верхние уголки. Если не ради себя, то ради ребенка. Мужчине труднее признаться в своей глупости. Одеваться или нет? - нет, лучше в ночнушке, мужчина вернее клюет на несовсем голое тело.

Она тихо поднялась, открыла дверь в его комнату и услышала дыхание спящего. Трещина была в два шага шириной. Можно перепрыгнуть, это совсем не страшно, как будто прыгаешь через лужу. Можно даже закрыть глаза, когда прыгаешь. Она подошла к самому краю и посмотрела вниз, в черноту. Покачнулась и отступила. Никогда не думала, что наша трещина так глубока и страшна. Нет, сейчас я не могу.

Снова проснулась в семь, и не успела приготовить завтрак. Стас, наверное, нашел что-нибудь в холодильнике. Можно будет, например, за это извиниться. Или ещё за что-нибудь. Мужчина всегда выслушает, когда перед ним извиняются. Через двадцать минут ему выходить. Подойдет лестница, которая в чулане.

Она сходила в чулан и принесла лестницу. Тяжелая. Положила над трещиной. Трещина была метра полтора в ширину и неизвестно сколько в глубину. Три ступеньки над пропастью. Как далеко все зашло. Только сделать первый шаг. Главное не оступиться. Он ведь не подаст руку с той стороны, ни за что не подаст. Она шагнула, раскинув руки для баланса, и Стас обернулся, но продолжил одеваться, как будто ничего не происходило. Где-то в глубине пропасти трещали электрические искры - там портился электрокабель. Ну помоги же мне. Разве ты не видишь, как мне тяжело?

- Вот так, ты пришла? - удивился Стас.

- Хочу тебя проводить.

- Что-то на тебя не похоже.

- А сегодня хочу.

- Ну-ну.

- Дай, ну кто так воротник застегивает...

Она поправила воротник и обняла его за талию. Теперь поцеловать. Поцеловала и отстранилась.

- Ну, теперь уходи, - сказала она.

- Ты что-то хотела?

- Нет, так просто. - Она поцеловала его снова и снова убрала губы от ответного поцелуя. Никуда он не уйдет теперь.

- Ну, я пойду, - сказал Стас.

- А как же я? Ты меня просто так и бросишь?

- О чем ты думала раньше?

- Раньше было раньше.

Она крепко обняла его на мгновение и отодвинулась. Пускай теперь попробует уйти и оставить меня одну на весь день.

- Я опоздаю, - сказал он.

- Конечно, опоздаешь.

- Я правда опоздаю...

- Какое небо голубое!

Она отвернулась и ушла на средину комнаты. Можно прямо здесь, на ковре, ковер мягкий. Конечно, надо будет положить его под низ - мужчина все же мягче, чем ковер. Стас шел за ней. Как привязанный идет, бедняжка.

- Ну? - сказала она и качнулась бедрами назад.

Он повалил её на пол и стал срывать джинсы. Она не сопротивлялась, подняла руки и удобно легла на ковре. Ах, ты боже мой, какие у нас страсти. Оказывается, достаточно было только подойди и подышать в ушко. Ну, и когда же ты справишься? Совсем, бедный, забыл, как застежка пришита. Ну вспоминай, вспоминай. Как все просто в жизни, оказывается. А на свою работу ты уже опоздал, вот так! Ей вдруг стало смешно, она хихикнула, а потом захохотала и не могла больше удержаться. Неловкие руки все ещё мяли и рвали что-то, потом отпустили - она продолжала смеяться. Стас выругался и назвал её словом, значения которого она сквозь смех не поняла, ушел. Можно было бы ещё догнать. Пусть. Она прекратила плакать и села.

Путь обратно она уже проделала без страха и даже постояла на своем мостике, заглядывая в глубину. В глубине высокое напряжение рязряжало себя синими вспышками. Трещина продолжала расширяться весь день и в половине двенадцатого лестница обвалилась. Я точно знаю, что в доме нет другой лестницы - значит, сегодняшний мостик был последним.

* * *

Этим вечером он не пришел вовремя. Не пришел ни в семь, ни в девять, ни в двенадцать. Если я его потеряю, - говорила себе она, - я не смогу жить. Разве что ради ребенка. Я даже не знаю, смогу ли я жить без него даже ради ребенка. Ей казалось, что потолок, как в одном старом фильме, начинает опускаться и придавливает в её к полу. Ей не хватало воздуха. Она была как рыбка в сачке рыболова - сколько не бейся, а сковородка близится. Она падала с нераскрывшимся парашутом. Она тонула, закупоренная в батискафе. Она лежала, прализованная, на рельсах, а поезд надвигался на неё из ночи. Нет пытки страшнее, чем тиканье часов - каждая секунда как игла, каждая секунда как укус, каждая секунда как тромб, который уже начал свое путешествие по артериям, каждая секунда... Дважды длинно бибикнул автомобиль и она очнулась. Выбежала во двор, заперла в сарае уже сходящего с ума Гавчика. Распахнула калитку - бибикалка ещё не успела затихнуть в её голове.

За калиткой была голая степь с шатром из рассыпанных звезд над степью. Почему звезды безжалостны? - подумала она невпопад; из машины вышли двое мужчин, они несли третьего.

- Что с ним?

Он был просто пьян. Простосправлялиденьрождения. Кого? Левчика. Ну да, Левчика. Двое несущих были тоже пьяны. Может быть, вы останетесь до утра? Останемсяхозяйкаостанемся. С ним все в порядке? Ачто, родилсяуженасвете такойфраер, чтобнашегоСтасикаобидеть? Конечно, где ж найти такого фраера.

Ночью она затосковала и вошла в комнату, где ночевали Стас и его друзья. Один из друзей, не замечая её, мочился в трещину. Поднял голову, заметил.

- Хреновая это у вас штука, - сказал.

- Какая?

- Дыра.

- Мне тоже не нравится.

- Если б в моем доме была такая, я б её сто процентов заделал.

- Ты знаешь как?

- К экстрасенсу сходи, они помогают.

- Уже ходила.

- И что?

- Бред, - ответила она.

- Вот и я говорю, что бред.

Друзья уехали утром, а она приготовила завтрак, села у постели спящего мужа и стала смотреть. Зеленый совсем. Проснись, плохо тебе? В следующий раз помрешь, если так напьешься. Потом пошла мыться.

Она заснула в ванне, от усталости и покоя, от того, что все закончилось хорошо и проснулась чувствуя, что кто-то гладит её грудь. Во сне это была змея; змея пила молоко из её груди. Вздрогнула, плеснув водой.

- Уйди.

Он был побрит, вымыт и в наглаженной новой рубашке. Надо же, сам нагладил. Как на праздник собрался.

- Я уже положил две доски, сороковки, а поверх лист фанеры, - сказал он, - ещё нужно сделать перильца и будет совсем спокойно ходить. Она уже не увеличивается. Сегодня начнем её засыпать вместе.

- Я не хочу, чтобы ты приставал ко мне в ванне, - сказала она.

Дрожь в груди не унималась. Она ещё чувствовала ласковое шевеление змеиного тела.

- Я последний раз тебя прошу.

Она плеснула на него мыльной водой и чистая рубашка пристала к телу. Он встал, вышел, дернул за ворот и оторвал пуговицу. Потом перешел через мостик. Нагнулся над краем и посмотрел вниз. Бросится туда, что ли? Но она ведь все равно не поймет и не оценит. Просто поживет с год, потом найдет себе другого и будет мучить другого, точно так, как мучила меня. Ей на спину нужно пришить объявление: смертельно опасна для мужчин; не подходить ближе, чем на десять метров. Он приподнял доску сороковку и столкнул все сооружение вниз. Внизу что-то взорвалось и из трещины пошел пар. Моста больше нет и не будет. Я бы её избил, если бы не её живот. Живот уже виден, правда неизвестно чей ребенок в нем сидит. Не удивлюсь, если он не будет похож на меня. Ну а что потом? Что-то громко шипело в трещине. Наверное, лопнула подземная труба. Пусть все летит к черту.

У него была другая женщина, любившая так же сильно. Другую женщину звали Валей и она работала в его же лаборатории. Толщину спектральных линий измеряли на картинке, даваемой проектором, в темноте. Измеряли обычной линейкой, как будто сейчас не конец двадцатого века, а чертичто, конец всего, конец всему, полный конец - да, это точно, теперь уже полный конец. Валя стояла совсем близко, как всегда. При каждом вдохе он ощущал теплые толчки её тела.

- Не толкайся, - сказал он.

Ну давай, коснись ещё раз.

- Я же вижу, что тебе нравится, как я толкаюсь.

Нет никакой разницы ты или другая. Но этого я тебе не скажу, а сама ты не увидишь.

- Как это ты видишь? - спросил он.

- Я же женщина, все-таки. Может, ты об этом вспомнишь?

- На работе я не помню, что такое женщина.

И дома не помню тоже. Разве что на улицах, где полно женщин; мне стали нравиться порочные. Вот сегодня: такая вся маленькая, противная на лицо, сразу видно, что гадина, и сразу видно, что на все готова; с большим задом, на ногах что-то вроде сапог, зашнурованных до колен, стоит и чешет одной ногой другую.

- Я тебе рассказывала, как плакала в день твоей свадьбы?

Рассказывала четыре раза, и каждый раз мне нравилось. Можешь рассказать ещё раз, я послушаю.

- Рассказывала.

- Ну тебе же точно нравится, - она положила руки ему на плечи.

- Сейчас сюда войдут, - сказал он.

- А теперь тебе нравится ещё больше. Обними меня, почему я должна делать все сама?

Он обнял и стал смотреть через её плечо на закрытую дверь. Так просто не войдут. Сначала позвонят, конечно. Мы ведь проводим эксперимент, для которого нужна темнота. Никто не войдет без предупреждения.

- Знаешь, мне очень плохо, - сказал он.

- Знаю. Это она?

- Она.

- Она тебя не любит.

- Нет, любит. Очень любит. Страшно любит. Если бы так просто. Это другое. Это трещина.

- Мне бы не помешала любить никакая трещина. Ты мне только разреши. Ты уже мне разрешил, правильно? А жена у тебя просто дерьмо.

- Да, она просто дерьмо, - согласился он и стал рассказывать, на ходу придумывая подробности. Валя слушала, прижавшись к его груди. Он чувствовал спиной, как шевелятся её пальцы. Чувствовал её бедра, все тверже и ближе. В конце рассказа он совсем заврался. - Нельзя так плохо говорить о женщине, которая тебя любит, - сказала Валя, - она не может быть такой плохой.

- Она ещё хуже, у меня просто нет слов, чтобы правильно рассказать.

* * *

Вначале сентября снова приехали её мать с отцом. Вначале сентября ей было совсем плохо, но она уже отвыкла говорить кому-то о себе и ничего не рассказала.

- Ну как вы тут? - громко спросила мать.

- Нормально.

Мать посмотрела на трещину.

- Я бы тебя ремнем отстегала за это.

- Отстегай, сделай милось, только не кричи, голова болит.

- Не поможет.

- Не поможет.

- А как здоровье?

Мать волновалась о здоровье, потому что ждала ребенка. Ждала, как своего.

- Здоровье в порядке.

- Тогда завтра начнем копать картошку. Уже третий день копают.

Здоровье не было в порядке. При мысли о картошке ей стало совсем плохо.

На следующий день начали в шесть утра и копали до темноты. Она ходила и носила ведра с картошкой. Разве они не понимают, что мне нельзя? - думала она. - Они поймут только если я умру или если будет выкидыш. Если сорву себе сердце или упаду сейчас в обморок - не поймут. Никто ничего не собирался понимать. Никто никогда никого не понимает. В сердце завелась беспокойная птичка, которая временами превращалась в молотобойца. Потом снова в птичку. Пусть бьется бедное, все равно мне долго не прожить.

- Что-то ты бледная, - сказала мать.

Заметила наконец-то, и года не прошло.

- Просто не загорала летом, - ответила она.

На следующий день повторилось то же, только погода была с мрякой и холодным ветром. На третий день градусник показал тридцать восемь и смертельные семь, но она никому об этом не сказала и даже обрадовалась, и старалась на поле больше всех. Иногда ей даже хотелось умереть - но не от усталости и боли, а чтобы показать им всем кто они есть. Можно простить все, но не это, - думала она. - Все равно простишь, поплачешь и простишь, думала другая она, спрятанная внутри первой.

После обеда ноги перестали держать её и она села у мешков, закрыла глаза - пространство вращалось как волчок и набирало обороты.

- Что с тобой? - спросил муж - заболела?

- Нет, просто скучно стало. Не видно, что ли?

- Работать надо лучше.

- От работы кони дохнут, - она открыла глаза и оперлась обеими руками о землю, чтобы не потерять равновесия. Струйка пота стекала по спине.

- Скучно? - спросила мать. - Вы бы сходили куда-нибудь. В театр или кафе.

- Спасибо, мне очень хочется в театр и в кафе, - сказала она и встала, и снова взялась за тяжелое ведро.

Она не помнила, как уехали мать с отцом. Она мало что запомнила из тех дней. Температура не падала и с каждым днем все сильнее болели почки; начался кашель, негромкий, но мучительный. Так плохо ей ещё не было. Она лежала и ничего не делала, даже не ела. Она не знала какое сегодня число, растеряла дни недели, забыла месяцы и лишь помнила, что наступила вечная осень.

- Привет, - сказал муж однажды, - у меня сюрприз.

- Почему ты на меня кричишь?

- Я не кричу, это пар шумит.

- Какой пар?

- Прорвало какую-нибудь трубу. Теперь они точно приедут и залатают эту трещину.

Глупости, эту трещину можно залатать только вдвоем, - подумала она.

- У меня билеты в цирк, - сказал муж.

- Какой цирк?

- Ты же хотела куда-нибудь поехать!

- Почему ты не работе?

- Сегодня воскресенье, проснись!

- Хватит на меня орать, я не пойду не в какой цирк, я больна!

- Я специально поехал в город, чтобы купить для тебя билеты! Никакая ты не больна! Тебе просто нравится издеваться надо мной! Это единственное, он чего ты получаешь удовольствие!

- Хватит кричать! - выкрикнула она. - Ладно, едем в цирк.

* * *

Они поехали в цирк, от буквы Ц запахло детством, как будто тебя наказали за то, что ты переела мороженого; задача: сколько лет я не ела мороженого, если каждый месяц с ним равен десятилетию? Как выглядят подруги? - за десятилетия они состарились или умерли; а вот круглится тумба с теми же несмываемыми афишами: столетней давности молодежная группа приглашает на дископрыгалку столетней давности молодежь. Я тоже была молодой когда-то и не знала зачем дают молодость.

- Зачем дают молодость? - спросила она.

- Чтобы вспоминать её в старости, - ответил Стас.

Всю дорогу Стас молчал, а ей было странно и чудно ехать в троллейбусе - как в лейбусе для троллей, как в сказочном экипаже; она совсем отвыкла от города. Город подпрыгивал на дорожных неровностях и при каждом толчке рвота чуть-чуть поднималась - как ртуть в градуснике под мышкой. К счастью, они сели. Напротив тоже сидели люди, люди обыкновенные, люди с загорелыми лицами, люди улыбающиеся, люди спорящие дружелюбным матом, люди косящиеся на контролера и на глазок прикидывающие степень его свирепости. У всех людей нормальные жизни, до жути нормальные. Она смотрела как дрожало колечко на ручке зонтика, потом рука, державшая зонтик, умно поднялась и почесала ручкой зонтика хозяйское ухо. Человек человеку волк, палач и дракон. Так, примерно, сформулируем.

Стас все смотрел на женщину с двумя детьми; нет не на женщину, на её детей, особенно на маленькую девочку. Годик, наверное. Умеет говорить только "мама" и "дай". Девочка была в шапочке, которая налезла на глаза, из-под шапочки виднелись только губы. Губы гримасничали, примеряя выражения. Если представить её взрослой, то каждое выражение будет что-то означать. Удивление. Сомнение. Призыв. Счастье. Снова удивление. Сомнение. Проклятие. Плач. Мать серая от усталости. Пепельная. Пламя - угли - пепел прах - и новая жизнь, прорастающая из праха. Все-таки она пустила на свет эту живую душу и тем годра - а зачем? Зачем рождаться на свет, если всю жизнь проживешь вот такой серой?

Девочку положили в коляску и она скривилась; братик пощекотал пятку замахала руками, скривилась снова; потянулась к матери и поцеловалась с громким чмоком, опять скривилась; мать дала ей свою сумочку, положила на животик - ух, как крепко схватилась, и какое блаженство на лице - держись крепче, не упусти. Только собственность нас никогда не предаст; люди яблоки счастья, полные ядовитых червей внутри. Радуйся, маленькая, пока можешь.

Уже у самого цирка (цирка был похож на большую кепку, брошенную на площадь) их чуть не сбил автобобиль. Автомобиль резко затормозил и развернулся, из багажника торчали несколько пластмассовых букв достраивали надпись на магазине: ...витеньси...

Голова прочти прошла, но тошнота с каждым шагом и толчком подступала к горлу, слово ...витеньси... извивалось червем в мозгу и прогрызало извилистые ходы, как древоточец; кто-то орал, клоуны, должно быть, кто-то качался на трапеции, кто-то ездил на лошади по кругу, кто-то укротил трусливого тигра и кланялся по этому поводу, показывая беструсый зад женщина, ещё года три сможет притворяться молодой; кто-то направлял в глаза прожектор и это было так, словно тебя обливают холодной водой в мороз глаза перестали различать белый свет и видели вместо него синий. Я или сошла с ума, или серьезно заболела - думала она, успокоившись и смирившись. Мне не жарко и не холодно, мне и жарко и холодно сразу.

В антракте она увидела мальчика с мороженым и и сразу влюбилась в мороженое. Мороженое было розовым и, наверное, пахло летней ягодой. Я тоже хочу такое; я хочу, два таких или десять, я хочу объесться мороженным и умереть от мороженного, пусть тогда меня наказывают, но за дело. Если я не сьем мороженного сейчас, я встану и уйду и упаду под ближайшим забором. Она попробовала подняться, но не смогла - перед глазами поплыли хлопья серого снега. Серая вьюга мела по арене наметая серые сугробы. Если из такого снега вылепить бабу, она будет с черепом и косой.

Стас сидел каменный.

- Стасик, - сказала она и улыбнулась виновато, - мне очень хочется мороженого. Пожалуйста, мне очень хочется.

- Как ты хотела идти со мной в цирк, так я тебе и мороженого принесу, - сказал он и отвернулся, и стал снова смотреть на арену.

На выходе смешной человек в клетчатой кепке предлагал мгновенное фото. У него был фотоаппарат величиной с чемоданчик. На ящике пальмы сидела злая обезьянка. Ее обязанностью было пожимать каждую руку, которая протянет деньги.

- Как, сразу будет готово? - заинтересовался Стас. - А в чем состоит процесс?

- Да, молодые люди, пройдите сюда, улыбочку...

- Понимаете, я работаю в лаборатории. Судя по вашему оборудованию...

- Вот так, хорошо.

Она прикрыла глаза и склонила голову на плечо мужу - ей тяжело было стоять иначе. Щелкнул затвор и фотограф протянул карточку. Она с удивлением посмотрела на себя - на фотографии она, бесконечно влюбленная, томно склоняла голову на плечо бесконечно любящего мужчины.

- Это не просто фотография, - сказала она. - Пусть сделают ещё одну.

* * *

Две этих фотографии будут имет долгую историю. Вероника будет хранить свою в конверте, а конверт в сумочке. Когда её сыну будет три с половиной, она выйдет за толстого старца с больными легкими и ещё семь лет прождет смерти мужа. Старец будет умерено богат и обеспечен жильем. Она так и не родит второго ребенка. Первый, его она назовет Арсением, будет расти злым и драчливым. Однажды он порвет конверт с фотографией, порвет на клочки. Когда Арсению будет двенадцать, он ввяжется в драку с двумя пьяными и ему проломят череп. Она будет жить совсем одна в большой квартире и в ясные вечера сидеть у окна, гадая, на какой из звезд сейчас её сын, и видит ли он её. Зачем мы встретились? Так было записано в судьбе, или все случайно? Зачем люди умирают? Зачем умирают люди друг для друга? Стас женится на Вале и сумеет раздуть в себе постоянно тлеющее чувство. Валя окажется хорошей и мягкой под его руками - он вылепит из неё ту фигурку, которая ему понравится. Фотографию он спрячет между страницами книги, а книгу поставит на полку и полку завесит желтой тканью. Однажды будет вечер, около половины двенадцатого, он станет искать на полке словарь иностранных слов - и одна из книг выпадет. Он поднимет фотографию (жена и дочь будут досматривать шумный сериал в соседней комнате), сядет на софу и будет долго смотреть на женщину, которую всегда любил и всегда будет любить, но которая уже совсем затерялась во временах и звездных пространствах, а потому превратилась лишь в символ святой и вечной любви.

ЗАПАДНЫЙ СКЛОН

Когда ему ещё не было двадцати, Кеннет не раз спускался по западному склону Эль-рисо. И только тогда, когда двое его товарищей погибли (один провалившись в снежную трясину под Голубым Гребнем, другой - не впев срезать поворот у невидимых сверху Драконьих Зубов) - только тогда Кеннет попрощался с западным склоном.

Не то, чтобы ему надоели лыжи или безумный риск запрещенных трасс, даже не отмеченных на схеме, - ты проваливаешься туда словно в сверкающую развертывающуюся пропасть, дно которой выстлано облаками, - нет. Просто он вспомнил о маленькой Джемме, у которой не было никого, кроме старшего брата. Если Кеннет погибнет, то с кем останется она? В свои пять лет Джемма только начинала осваивать лыжи, она ещё неумело входила в повороты и не любила быстрых ледяных спусков. Но уже тогда было видно, что эта девочка создана для гор.

Несколько лет Кеннет проработал инструктором, обучавшим премудростям горных лых курортников, грациозных, как мешки с песком. Восточный склон Эль-рисо был совершенно безопасен и невыносимо скучен. От скуки Кеннет увлекся стрельбой из автоматической винтовки, и уже дважды побеждал в ежегодных состязаниях, и уже снова начинал скучать. Но произошло несчастье.

В ту зиму Джемме едва исполнилось двенадцать, она проходила спуски и грациозно, и классически правильно, но слишком правильно, будто старательная школьница, и Кеннет понимал, что ещё очень нескоро к ней придет бесстрашная уверенность, позволяющая играть с ледяной горой, словно с дрессированным зверьком. Кеннет не раз рассказывал ей о западном склоне и рисовал карту трассы, и объяснял, почему этот спуск смертельно опасен, а Джемма смотрела на него своими огромными глазами и соглашалась с каждым его словом. В ней уже начинала звучать мелодия - притягательная, но непонятная, как песня на незнакомом языке. Скоро Джемма поймет, что это песня о любви. У Джеммы были друзья - братья Харперы, Род и Джейсон, оба намного старше её. Они-то понимали слова в песне.

С ними Джемма объездила весь Эль-рисо, конечно, кроме западного склона. Семь лет по западному склону не спускался никто и с трассы исчезли даже желтые треугольники, предупреждавшие об опасности.

... Двое суток подряд - девятнадцатого и двадцатого января - бушевала метель, а двадцать первого утром Кеннет узнал, что Джеммы не стало. Внешне он остался спокоен. Удивляясь своему спокойствию, он собрал вещи, взял автоматическую винтовку и свои старые лыжи "Россиньоль", заточенные на очень жесткий снег, погрузил все в машину и поехал вверх по петляющему серпантину дороги.

Ему рассказали, как это случилось. Перед самой метелью Джемма с друзьями проходила на скорость один из не особенно опасных участков. Через горные зубцы начинали переползать облака; Кеннет знал, что в такие минуты освещение становится фейерическим, со снега исчезают тени, и только инстинкт помогает не сбиться с трассы. К концу трассы Род и Джейсон приехали вдвоем. Они выпили пива в деревне и ждали Джемму, пока не началась метель. Потом выпили ещё и только на следующий день испугались. Если бы Джемму стали искать сразу, она бы осталась жива. Только они были виноваты в её смерти. Именно поэтому Кеннет взял с собой винтовку. теперь его собственная жизнь не имела смысла. Но те, кто убили Джемму, должны были умереть.

Братьев Харперов Кеннет нашел быстро. Они все ещё оставались в деревне у подножия и напивались пивом, чтобы отогнать черные мысли.

- О, Кеннет! - Род изобразил на лице сострадание. - Мне так жаль, правда.

- Я приехал поохотиться, - сказал Кеннет.

- Здесь нет дичи, - братья переглянулись, - здесь нет дичи, Кеннет, что с тобой?

- Я хороший охотник, я никогда не промахиваюсь, вы это знаете. Поэтому я найду дичь.

- Мы понимаем, Кеннет, это так подействовало на тебя...

- Я приехал за крупной дичью. Я убью вас обоих, но не сразу. Я дам вам шанс. Я даю вам ровно час времени, чтобы уйти от меня; потом я пойду за вами.

Кеннет посмотрел на часы. До захода солнца оставалось ещё два с половиной часа.

* * *

Кеннет поставил машину у единственной дороги, ведущей вниз. Чуть выше покачивалась кабинка фуникулера с изображенной на ней схемой лыжных трасс. Схема была выполнена флуоресцентными красками и ярко светилась в косых солнечных лучах. Братья Харперы не могли уехать ни вверх и вниз. остаться в деревне они тоже не могли. Они могли лишь уйти в гору пешеходной тропинкой. Этот путь займет часов десять-двенадцать.

Вскоре Кеннет заметил две лыжные курточки: яркие красная и оранжевая точки передвигались вверх по синеющему в ожидании сумерек снегу. Еще двадцать минут он следин за ними, затем встал и направился к кабине фуникулера. Через полчаса Кеннет пил кофе в большом зале гостиницы, построенной на самой вершине Эль-рисо. Братьев Хрперов он опередил на десять часов, как минимум.

Январь на Эль-рисо - мертвый сезон: январские ветры слишком холодны. Большой зал был пуст, лиш одна, невзрачного вида женщина читала книгу у камина. Порой она поднимала глаза и смотрела поверх очков в глубокую сиреневую ночь, густеющую за огромным окном, больше похожим на стеклянную стену.

Кеннет сел рядом. вскоре они разговорились. Книга называлась "Ранговые корреляции" и потому быстро была забыта. Женщину звали Сузан Ли, она умела хорошо слушать. Сейчас Кеннет должен был говорить с кем-то. Он рассказал Сузан все, что он знал об Эль-рисо, все о прошлых днях и даже о западном склоне. Но он ничего не сказал о Джемме, это было слишком тяжело. Они расстались почти друзьями.

Утром ему не пришлось долго ждать. Братья Харперы в полной экипировке появились с первыми лучами солнца. Эти мальчишки собирались спуститься по одной из безопасных трасс.

- Привет, ребята! - Кеннет поднял винтовку и покачал ею в воздухе. так и быть, я дам вам ещё пять минут.

В винтовке не было патронов. Брвтья Харперы должны были погибнуть на трассе - так, как погибла Джемма. Кеннет это решил и это будет. Сейчас братья могут уходить только по западному склону. Западный склон не может пройти ни один человек, спускающийся здесь впервые.

Род и Джейсон исчезли. Кеннет подождал пять минут и направился за ними. Он постоял немного, прежде чем спускаться. Он ждал, пока его тело вспомнит западный склон, вспомнит бешеную радость полуполета-полупадения, пока...

Он увидел три лыжни. Трое? Сомнения нет, только что здесь прошли трое. Не раздумывая, Кеннет скользнул вниз. Его ноги узнавали снег, как пальцы пианиста узнают не игранный с детства этюд Черни. Он шел намного быстрее тех, кто впереди. Вскоре он увидел братьев Харпер и чуть в стороне незнакомую фигуру. Сегодня на склоне погибнут трое. Жаль, Кеннет не хотел этого.

Склон был крут, но безопасен до саомй развилки: на пути торчала бугристая скала; она выглядела как кусок наждака под микроскопом. Скала была совершенно черной - здешний ветер всегда дует снизу вверх и никогда не оставляет снега на подветренной стороне больших камней. И этот же ветер делает невидимыми мелкие камни - "драконьи зубы", - о которые ты разбиваешься в лепешку, если только свернешь вправо.

Незнакомая фигура свернула вправо и в этот момент он узнал её.

Братья Харперы свернули влево. Это был их последний шанс; об этом пути им наверняка рассказала бедная Джемма; вскоре они вылетят на голый лед, на котором даже лыжи с жестким кантом будут неуправляемыми; в леднике будут две трещины, каждая с большим шифтом - метра полотора, - но их можно перепрыгнуть. Если они это сделают, то уйдут от погони. Но та, которая свернула вправо, обязательно погибнет.

Кеннет свернул вправо, - пусть о братьях позаботится их собственная судьба.

Сейчас он думал о той женщине, которая спускалась по широкой дуге Голубого Гребня. В этом месте глубокий снег не дает набрать скорость, и, значит, Кеннет мог догнать её лишь одним способом - пройдя через трясину. Это место было огромным провалом. Постоянные ветры заметали его пушистым снегом, таким мягким, что даже упавший легкий женский шарф мгновенно проваливался на невообразимую глубину. Слетев с почти отвесного склона, Кеннет чуть сильнее нажал задники; лыжи вынырнули из снега и понеслись с предельной скоростью. На такой скорости лыжи ведут себя как крылья, они планируют над мягким снегом, почти не опираясь на него. Пройдя трясину, Кеннет стал на кант и прошипел ещё десяток метров по леденистому снегу. женская фигура в желтой куртке подъехала и стала рядом.

Ее рука поднялась, чтобы снять очки, но Кеннет был быстрее. Он сорвал очки и отбросил их далеко в снег. Сузан Ли была удивлена и возмущена одновременно. Ее глаза проследили за очками, утонувшими в трясине.

- Что вы себе позволяете? Мои очки!

- Я люблю тебя, - сказал Кенет первое, что пришло в голову.

- Правда? Повтори.

- Я люблю тебя, - он повторил эти слова и вдруг понял, что они были правдой.

Сузан улыбнулась.

- Но зачем ты выбросил мои очки?

- Потому что дальше мы будем спускаться медленно, очень медленно и осторожно.

* * *

Спустившись в деревню, Кеннет узнал, что братья Харперы остались живы. Но это не особенно огорчило его. Шесть месяцев спустя Кеннет и Сузан стали мужем и женой. Вторым ребенком у них родилась дочь. девочку назвали Джеммой. Кеннет больше никогда не поднимался на Эль-рисо.

НАТЮРМОРТ

Инструкция по использованию: Нанести

шампунь на волосы, смыть, в случае

необходимости повторить.

надпись на флаконе шампуня Pantene

Малосольный огурец, два свежих лимончика, ещё с зеленью, высушенная рыбка с ладонь величиной, колючий ершик для мытья бутылок (концы щетинок загнуты по часовой, беленький, но с несмываемой грязью на стержне), и рядом с ним бутылочка шампуня, уже почти пустая. Два последних предмета хорошо смотрятся вместе - поставим их в сторонку. Кто первый назвал это мертвой натурой? - художник ведь должен видеть, что совсем мертвых предметов нет. Впрочем, чего-то недостает этой композиции. Ладно. Поставим карточный домик, здесь, на переднем плане, а в домик поместим шахматного коня красавец, блестит, шея гордо изогнута, только не белый, а кремовый, почему-то. Когда-то фигурки вырезали из слоновой кости, теперь их прессуют из старых авторучек. Сойдет за белого, как-нибудь. Теперь можно и рисовать. Начнем с огурца - вот он, худой, пупыристый, сразу заметно, что не он главный на столе, хотя с него и начали рисунок. Попробуем вдохнуть в него жизнь. Если верно угадать, то оживут и остальные предметы. Допустим, он молод, это сразу видно. Зелен и прыщав. Побольше фантазии. Допустим, его зовут Гришей - ага, вот, уже зашевелился и моргнул глазками; конь приподнимает голову и смотрит гордо: смотрите, мол, какая я ценная штучка; ершик с бутылочкой затеяли скучный разговор о вчерашней постели - они давно надоели друг другу; рыбка захлопала по скатерти сушеным хвостиком и притворилась совсем живой; лимончики дремают в уголке, надувшись. Такие все милые; ещё час или два они будут жить, пока я не закончу рисунок - но не в моих силах оживить их навсегда.

Гриша работал регистратором на туристической базе "Возьмемся за руки". Столь легкомысленное название было дано базе её прежним директором, быстро уволенным из-за несоотвествия. Новый директор собирался назвать базу оригинально, но строго, например "Дружба", "Полет" или "Поход". "Горная сказка", - на романтичный манер. Правда, новое название требовало новой регистрации в налоговом органе, а за регистрацию орган брал сумму, равную годовому доходу базы - данные органы вообще были голодны, злы на весь мир, готовы весь этот мир сьесть, но глупы - и только благодаря их глупости мир ещё существовал и кое-как цвел. Была средина лета. Была глупая жара. В городе водились магнолии с удушающим парфюмерным ароматом. Платановые аллеи теряли клочья кожуры. Море дышало между мелких камней. На глубине обитали смутно сьедобные мидии, которых никто не пробовал. Рабочее место функционировало. Гриша присутствовал на своем рабочем месте и упорно переводил статью о полупроводниках, - он училася в радиотехническом и месяц назад провалил экзамен по английскому. На его стойке, рядом с книгой, лежало пирожное, а на пирожном сидела муха - такая голодная и несчастная с виду, что Грише было совестно её прихлопнуть.

В дальнем конце зала Машка, инструкторша, инструктировала очередную группу из пяти человек; группа расположилась на двух скамейках - зеленой и зеленой. Машке было около тридцати, она была плотной неравномерно загорелой женщиной, неправильно, не по-женски полной, с соломенными волосами, всегдашними спортивными штанами синего цвета. Гриша её не любил и тому были причины. Позавчера, позно вечером, весь дружный коллектив базы, исключая директора, смотрел фильм по телевизору. Фильм был бесцветный, безвкусный, бестолковый, но беспокойный - кто-то суетился и пытался от кого-то с экрана сбежать. Все четверо зрителей сидели на одной скамье - зеленой, с железными некрашенными лапками. Инструкторша Машка сидела рядом с Гришей и Гриша не замечал её до тех пор, пока она не придвинулась и не коснулась теплым бедром. Гриша не отодвинулся и продолжал смотреть, но экран ушел из фокуса. Бедро придвинулось плотнее. Если она подаст мне ещё и коленку, - подумал Гриша, - то я приглашу её сегодня на пляж и там что-нибудь будет. "Что-нибудь" - это самый точный термин, который Гриша мог применить к событиям ближайшего будущего: до сих пор самое глубокое его отношение с женщиной состояло в прикосновении к бедру одноклассницы, год назад. Одноклассница даже не сказала, а только посмотрела так, что на целый год отбила охоту к кому-нибудь притрагиваться. Впрочем, Грише было всего семнадцать с половиной и он уже составил план: к восемнадцати соблазнить трех женщин, разбить их сердца, найти верную подругу жизни и взять с неё клятву верности. Подруга будет ждать его мужественного возвращения из войск, потом он заработает кучу денег, женится, создаст одного ребенка, уедет за границу, там сделает что-нибудь особенное и ещё одного ребенка, любимого, найдет себе вторую женщину и откроет магазин. План был довольно конкретен и Машка годилась, как первая из трех, намеченных к соблазнению. Машка подала не коленку, а плечо, и Гриша продолжал сидеть в нерешительности - такого оборота судьбы он не планировал.

Телевизор в тот вечер звучал достаточно мощно и Машка стала задавать разные вопросы, на ушко, как это всегда делают женщины, наметившие себе возможного сердечного друга: вопросы были о прошлом Гриши, о его семье, о его увлечениях и, конечно, о его девушках. Отвечая, Гриша увеличил количество своих девушек на две условных единицы и получилось так, что у него целых две девушки. "Как же так? - сказала Машка и вроде бы обиделась, из солидарности со всем женским полом, - они же наверное, тебя любят?" "Само собой", - ответил Гриша и сделал гордое выражение, которое обычно означает, что мальчику стыдно. Интересно, что бесстыдники гордого выражения делать не умеют. Губы дышали в самое ухо - тепло и влажно. Когда фильм окончился, Машка сказала, так же тепло и влажно, что хочет погулять и предложила пройтись к пляжу. Гриша с тревожной радостью согласился и побрел, цепляясь ногами в пахучих травах. На пляже, у щита с надписью "купаться запрещено", Машка вдруг остановилась и сказала, какая хорошая ночь. Точно, хорошая, ответил Гриша и отступил к щиту, и увяз в песке пятками, и почувствовал, что дальше отступать некуда. "Просто необыкновенная ночь", - сказала Машка совершенно будничным голосом, прижала его к щиту и стала хрипло целовать, и по её лицу текли слезы, а сердце её бойко стучало и было легко ощутимо даже сквозь значительный слой плоти. Гриша сказал: "Не надо, пожалуйста!", - вырвался и убежал. На следующий день Машка улыбнулась и поздоровалась и вела себя так, будто ничего не случилось. С тех самых пор Гриша её и не любил.

А на самом деле её звали Мариной Григорьевной.

- Мне сказали, мне нужно здесь зарегистрироваться, - услышал он голос и поднял глаза.

Перед ним стоял светло-рыжий мужчина с интеллигентной бородкой, в очках и с умным взглядои. Мужчине было за сорок, но насколько за сорок, Гриша не мог определить - все возрасты за сорок были для него тем же, чем для очень древних греков была Киммерия - страной без пейзажа, где всегда холодно и никогда не восходит солце.

- Да, пожалуйста, заполните карточку, - сказал Гриша и подвинул плотный листок. - Вон там ваша группа. Как раз проводят инструктаж. Ваш инструктор Марина Григорьевна.

- Женщина? - удивился человек в очках.

- Если не нравится женщина, то мужчина будет через три дня.

- Ну почему же, мне даже очень приятно.

- Скажу вам по секрету, - сказал Гриша, - вы с ней поосторожней приятничайте. Она с каждым туристом готова переспать. А СПИД ведь не спит.

- Тогда почему вы её держите? - удивился мужчина.

- Ну это же не от меня зависит.

- Вы всех так предупреждаете?

Сегодня Гриша предупредил уже троих - это была его маленькая мужская месть.

Туристическая группа отправлялась в четырехдневный поход по побережью и по прибрежным горам. Высота гор нигде не достигала четырехсот и склоны не были круты. По гребню горы обросли невысоким леском - в основном сосновыми насаждениями, обильно запаутиненными, далекими от естественности, кое-где растасканными на дрова и на зимние праздники, но по дороге встретится ещё и тропическая роща с лианами, почти такими же, как в джунглях. В той роще даже растут две молоденькие секвои, посаженные лет двадцать назад. Через две-три тысячи лет секвои станут главнейшей достопримечательностью маршрута, а пока что они ничем не выделяются среди прочих, обыкновенных деревьев. Туристы, разглядывающие секвои, обычно остаются недовольны. В этом случае проводник произносит предписанную фразу: "Приглашаем вас к нам через две тысячи лет."

- Приглашаем вас к нам через две тысячи лет, - произнесла проводница Машка, Марина Григорьевна на самом деле, и рыжий турист в очках щелкнул её на фоне неестественных деревьев. Турист был худым, малорослым и, судя по всему, небогатым. Так себе: куры деньги клюют, но дохнут от голода. Какой-нибудь любознательный врач или педагог. Последний в списке.

Она нашла последнюю фамилию в списке и сверила с памятью. Дорош А. Я. Еще три дня работы, а потом день отдыха. Мою первую любовь тоже звали А. Я.

Было утро второго дня.

- Кажется, наша проводница о нас совсем забыла, - сказала небритому туристу его жена. - Посмотри-ка на голубков.

Проводница все утро шла рядом с рыжим невзрачным туристом с бородкой, которого, кажется, звали Сашей. Данный Саша не крепко умел пить, умел умно молчать и хорошо рассказывал анекдоты у вечернего костра, но все анекдоты были приличными. Скучный какой-то и на червяка похож.

- Я кое-что знаю про нашу проводницу, - сказал небритый турист жене. Меня предупредили.

- О чем тебя предупредили?

- Она каждому вешается на шею. В прошлый раз был большой скандал, потому что она заразила женатого мужчину.

- Заразила чем? - спросила жена.

- У неё СПИД.

- Брехня.

- Во всяком случае, мне так сказали.

- Если бы я знала заранее, нас бы тут не было.

- Вот поэтому я и не сказал. Это же не передается просто так, птичка моя, воздушно-капельно.

В полдень группа достигла наиживописнейшего места маршрута (без учета рощи с секвоями) и расположилась на отдых. Где-то невдалеке были развалины древней крепости, которую строили не то турки, не то греки, не то моавитяне. С развалин открывался особенный вид на море, море казалось не плоско лежащим, а приподнимающим голову, чтобы поглядеть на тебя - это из-за высоты, двести пятьдесят два метра над уровнем. Так красиво, что хочется взлететь и не падать. Полный штиль. Никого вокруг, кроме мушиного зуда. Для удобства посетителей внутри полукруга развалин поставлены скамейки; скамейки прикручеры проволокой к железным крючкам, вбитым в землю на глубину двух с половиной недоступных метров, и на каждой скамейке инвентарный номер - это означает, что скамейки принадлежат ответственной организации и просто так их не украдешь. Даже и не пробуй, уважаемый друг.

На скамейке двое: он и она.

- Понимаешь, Маша, жена и сын, - сказал Дорош А. Я. - Это ведь так просто не сбросишь со счета. Мы вместе уже двадцать два года. И она очень несчастный человек.

- Я думаю, с тобой ей хорошо, - сказала Марина Григорьевна так, будто уронила голос.

- Она очень больна.

- Сердце?

- Почему именно сердце?

- Потому что я не знала как спросить. Никогда не знаешь, как об этом спросить.

- Нервы. Она очень нервный человек и нуждается в уходе.

- В твоем уходе.

- В моем.

- Я так и знала, что ты скажешь что-нибудь такое.

- Почему?

- Потому что ты настоящий, а все настоящие давно разобраны, на мою долю не осталось.

- Не говори так.

- Ты прекрасно знаешь, что это так.

Она встала, посмотрела на синий блеск и села ему на колени, обняла одной рукой, положила ладонь на ухо, дважды хлопнула: тук-тук, продолжая смотреть вдаль.

- У тебя губы красивые, - сказал он.

- Ты прекрасно знаешь, что некрасивые. Были бы красивые, ты бы их давно уже целовал.

К вечеру группа накупалась, наелась шашлыков, нажглась на солнце, выспалась и даже наслушалась новостей по приемнику. Вода была мутной, солнце - колючим и просто бешеным, новости, как всегда, гнусно лгали и пугали. Приемник шипел и не ловил намеченного: отломали антенну, поставили между камней, она наклонилась, и была трогательная стремительность в легком её наклоне - стремление к эфирной выси. Шашлыки пахли пережаренным мясом и не пахли шашлыками. Спать надоело. Становилось положительно скучно. Две толстые, но спортивные сестрицы лет двадцати положили бадминтон в чехольчики и изъявили неувереное желание идти дальше.

- Подождем Марину Григорьевну и пойдем, - предложила одна из сестричек.

- Можете долго ждать, - заметила в сторону жена небритого туриста.

- А что с ней?

- С ней течка. Так, кажется, это называется?

Небритый турист кивнул.

- Когда мы вернемся, предлагаю сообщить администрации. Думаю, что вы тоже поставите свои подписи.

- Она ушла вместе с этим, который?... - наивно спросила вторая сестра.

- Ну а с кем же еще, девочка? - жена небритого туриста сделала очень большие глаза.

- Мы ведь не в каменном веке живем, - предположила первая сестричка, и свободные люди имеют право любить друг друга.

- Не знаю, как там у свободных, а она при исполнении обязанностей. А у него кольцо на пальце. А если бы с нами были дети?

- Может, она бы не вела себя так.

- Уверяю вас, девочки, она вела бы себя точно так же. Мне ли таких не знать?

- Что ты имеешь ввиду? - спросил небритый турист.

- Я имею ввиду, что все мужчины, не исключая тебя, кобелеют, как только остаются одни. И попробуй только сказать, что я не права - я тебе припомню. Я предлагаю позвать нашего рыболова и больше никого не ждать.

Наш рыболов отошел метров на двести и стоял по пояс в воде - далеко от берега. Значит, нашел какой-нибудь подводный камень. Кулек с возможной рыбой рыболов крепил к плавкам.

Когда они спустились к морю, солнце уже таяло в дальних облаках, как мороженое в жаркий день. На пляже никого не было. Костер слегка дымился и дымок поднимался вертикально, синея на фоне скалы, и белый на фоне темнеющего неба. У костра разбросана картофельная и апельсиновая кожура. Тут же пустой флакончик Pantene. Далеко в море идет кораблик: он ходит по расписанию, через каждый час и пятьдесят три минуты.

- Что-то я не вижу наших, - сказал Александр Яковлевич. - Но если честно, то они мне уже надоели.

- Тебе хорошо говорить, а я на работе.

- Мне бы такую работу, - сказал он весело.

- Не говори о том, чего не знаешь.

- Ну и пожалуйста, не буду. Они наверное, уже пошли. Что там такое?

Маша вынула из-под камня листок и читала его с выражением непрозрачности на лице.

- Что они пишут?

- Это мне.

- Можно почитать?

- Ничего интересного. Пишут, что захотели погулять одни. Такое часто бывает. Это не опасно, здесь ничего с ними не произойдет.

- А зачем же ты нужна?

- Я положена по разнарядке. Как аптечка, карта местности или инструкция к шампуню - и так же нужна.

- Разве к шампуню пишут инструкции?

- Вот, возьми и почитай, если не веришь. Даже если у тебя единственная извилина, то от такого чтения она распрямится.

Она присела к костру и стала раздувать огонек. Угли ещё тлели и быстро взяли листок. Мороженое уже совсем растаяло и розово стекало на дымчатый горизонт. Кораблик уплыл, за ним, навернео, летели жадные чайки.

- Когда пойдем догонять?

- Не пойдем догонять. Я хочу остаться здесь.

- Я вижу, у вас здесь совсем мало формальностей.

- Это из-за близости к природе, - сказала она. - Пошли купаться. Здесь совсем нет людей, потому что нет ни автомобильных дорог, ни источников. Я хочу тебя обнять.

Она уже расстегивала ремешок часов.

- Мы сегодня вели себя неосторожно.

- Почему это? Из-за туристов?

- Нет. Вдруг ребенок?

- Ах, ребенок. Это все неважно. Я хочу, чтобы сегодня ночью ты был ещё неосторожнее. Пообещай мне.

Группа весь вечер шла через лес, по тропинке. Впереди всех шла жена небритого туриста, выражая стремительностью негодование. Небритый турист молча пылил за ней, глядя на пыль, пылящую из-под запыленных кед. Иногда он проводил ладонью по потной шее - когда одна из сестричек щекотала его длинной травинкой. Со спины он казался размышляющим о чем-то необычном. В сосновых вырубках травинки укоротились и небритый турист заскучал. Прошли заброшенную пасеку с остатками пчелинвентаря. Грустные растения наполняли воздух запахом и своими половыми клетками (мужского пола), слетающими с тычинок. Позади всех шел рыболов, отставший шагов на сто - он смотрел по сторонам, выискивая грибы. Он был уверен, что в любом лесу есть грибы, стоит лишь хорошо поискать. Рыболов был худ, но мускулист: казалось, что его кожа, загорелая до нечеловеческого оттенка (с намеком на синеву), а на шее складчатая, имеет толщину бумажного листа. Хороший мужик, но засушенный, - так определила рыболова жена небритого туриста.

Когда стало темнеть, они спустились к морю и поставили две палатки женскую и мужскую. Пляж был пологим, песчаным, с холмиком и длинной лужей позади холмика. Лужа была совсем неглубокой - прямо в воде стояла белая собачка с печальными глазами и, видимо, получала удовольствие от стояния в луже. Увидев людей, собачка отошла - она любила размышлять в одиночестве. Еще собачке нравилось, что вода щекочет соски - ещё щенков утопили только вчера.

Ночью небритый турист проснулся от тоски и подумал, что такую же тоску должен ощущать ещё кто-то. Рыболова в палатке не было - видно, пошел на промысел, по ночам самая путина. Дышалось тяжело и душно. Небритый турист вышел на берег и втиснулся между двумя толстыми сестричками. Сестрички были тверденькими и бугристокожими, как лимончики.

- Которая из вас меня щекотала? - спросил он.

- Это не я, - сказали сестрички одновременно.

- А жаль, - заметил небритый турист. - Надеюсь, вы любите купаться голенькими?

- Мы стесняемся.

- Это только поначалу, - сказал небритый турист.

Директор базы "Возьмемся за руки" был высоким мужчиной в обязательном кремовом пиджаке. Он имел большой кабинет с картами; кабинет явно превалировал над всей террирорией базы. Директор базы "Возьмемся за руки" любил карты; карты в кабинете занимали всю стену и еженедельно менялись: карта Европы с некоторыми маршрутами, намеченными красным, карта республики, топографическая карта района и даже карта полушарий. Директор любил себя среди карт. Марину Григорьевну он поначалу не заметил, а, заметив, спросил.

- Что вы хотели? - спросил он.

- Это вы меня хотели видеть.

- Я вас не хотел видеть, а вызвал. Это разные вещи. Видеть вас я как раз и не хочу. Так как я все-таки не зверь, то сообщаю вам, что вы увольняетесь по собственному желанию. Пишите заявление.

- Я напишу его в своей комнате.

- Если вы хотите занять комнату, то будьте добры её оплатить. Тариф вам известен.

- Я могу прочитать, что они обо мне написали?

- То, что думали и то, что видели. Я не дам этому документу хода, но не ради вас. Ради вас я даже копытом не шевельну.

- А ради чего?

- У человека, которого вы соблазнили, больная жена, и сын инвалид второй группы.

- Я знаю.

- Боже мой, какая наглось! - ужаснулся директор и тряхнул кремовой гривой. - Она знала!

Когда Марина Григорьевна вышла, он подошел к карте Европы, чтобы рассматривать маршруты, намеченные красным. При каждом шаге он далеко выносил вперед плечо, противоположное ноге. Говорят, что такая походка наиболее приличествует деловому мужчине. Маршруты успокаивали. Он присмотрелся к карте и с удивлением отметил, что карта была дамой треф.

Она зашла в комнату Гриши. Гриша лежал на кровати, в трусах и майке. Рядом с кроватью лежали два толстых словаря, один на другом; волнистый попугайчик радостно крикнул, слетел к ней на плечо и поцеловал в нос. Попугайчика тоже звали Гришей и он был влюблен в зеркало: трогательно ухаживал сам за собой, пробовал кормить собственное отражение и щипать его за перышки. Когда попугайчику Грише нашли попугайчика Свету, он Свету прогнал, с заметной яростью, и ещё долго летал обиженный - разве не известно, что попугайчики однолюбы?

- Привет, Гриша, - сказала она, - я пока здесь посижу и успокоюсь, ладно?

Гриша поискал было брюки.

- Да ладно, не старайся, я на тебя не смотрю.

Она села на самый краешек кровати и Гриша подумал, а не поприставать ли ему, но так и не решился - слишком уж далеко она села.

- Да пошел ты .......! - вдруг выругалась она как-то очень вяло и почти вальяжно; ощущался большой опыт в подборе слов. Человек Гриша почувствовал легкий трепет и подумал, что ещё молод приставать к зрелым женщинам - и при этом сравнил себя с малосольным огурцом; сравнение казалось вдвойне верным из-за пупырышек на лице. Попугай Гриша только наклонил голову, пробуя запомнить фразу.

- А знаешь, Гриша, мы с ним договорились никогда не встречаться и не разговаривать, если встретимся случайно. Это значит, что мы даже не поздороваемся, понятно?

- Понятно, - сказал Гриша, - мне заниматься надо.

Она вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. Дверь оказалась бубновой шестеркой. Вышла во дворик, увидела ещё не убредшую группу: ершик с пустой бутылочкой, два лимончика, уже пожелтевших от яркого солца, и таранка, любознательно глядящая большими пустыми глазами. Дунул ветер и карточный домик рассыпался у неё за спиной.

Они встретились ещё раз, случайно, на перекрестке большого города. Была ранняя весна, лило с неба, чуть-чуть. Трепетали лужи и реки, предчувствуя весну. Мелкие лужи в асфальтовых дырах напоминали формой тазовые кости гигантопитека. Брызгались машины, стреляла паром труба неизвестного предназначения и два милиционера обдумывали, как мимо трубы проскочить, не подмочив милицейской чести и достоинства - формы, то есть. Было градусов на семь выше нуля. Она была в плащевой куртке и очень беременна - именно это слово "очень" и мелькнуло в голове Александра Яковлевича; он опустил голову и не поздоровался. Она заметила, что на любимом лице стало больше морщин, что борода наполовину поседела, справа сильнее; что плечи ушли вперед и вниз, и рост будто стал меньше; заметила, что он стал жалок и стар: так стареют от непосильного труда, или горя, которое длится, или от непрестанной тревоги о том, кого любишь; заметила, что он её заметил, и вспомнила запах лета, услышала тихое море на закате, и была благодарна за то, что он не поздоровался с ней.

ПОРТРЕТ ХУДОЖНИКА В ЗРЕЛОМ ВОЗРАСТЕ

Я начал писать раньше, чем научился читать. Первый мой рассказ был напечатан мною ещё тогда, когда я не знал букв, кроме, может быть, буквы А. То есть, мне было тогда около трех лет. Я прекрасно помню тот день и все обстоятельства этого происшествия, как теперь оказалось, знаменательного. Это был кабинет: нечто подобное тому, что теперь называют офисом. За окнами была зима, я хорошо помню, что была именно зима, потому что свет из окон был зимним. Зимний свет ни с чем не спутаешь - в нем совсем особенная хмурая белизна, одновременно напоминающая и серость и один из множества оттенков сиреневого. Человеку с воображением легко представить то, о чем я говорю: достаточно посмотреть на потолок в побелке (если побелка свежая) и вообразить, что этот оттенок начал светиться. Таков цвет зимы, и таков был цвет того дня. Окна в кабинете были занавешены простынями до половины, снизу, и я не мог видеть настоящей зимы на улице, но свет, проникавший сквозь простыни, был, несомненно, зимним. В кабинете стояло несколько столов, покрытых бледными скатертями, напоминающими те самые простыни, которые прикрывали окна; я не помню что было на других столах (те предметы были совершенно непонятны мне, непонятны, а потому неинтересны), зато на одном из столов была печатная машинка. Я взобрался на стул - прекрасно ощущаю сейчас его чернокожее, чуть липкое сиденье - и оказался у печатной машинки. По некоему капризу судьбы в машинку был вставлен чистый лист. Не знаю откуда, но в то время я уже знал, для чего служат печатные машинки. Я знал тогда и как нужно писать. Я имею ввиду не "писать буквы и слова", а именно "писать", в высочайшем значении этого слова. Наверное, такое знание заложено в ребенке от рождения, как в маленьком Моцарте была заложена будущая музыка и как заложено в семени будущее дерево, со всеми его ветвями и даже со множеством поколений будущих деревьев. Я писал свой первый рассказ не тем тяжелым, неживым и довольно примитивным стилем, который вы видите сейчас перед собою (можете отметить, как часто я путаюсь и ошибаюсь), - тогда мой стиль был безупречен.

Я решил писать о том, что я знаю, а знал я мало. Я выбрал темой рассказа жизнеописание нянечки нашего детского сада - особы довольно интересной, о которой сейчас уже не могу припомнить ничего, кроме имени: Марья Ивановна. Имя классическое. Тогда я ясно сознавал, что писать нужно только о том, что хорошо знаешь. Позже я забыл это правило и стал писать лишь то, чего не знаю - это случилось тогда, когда я начал разучиваться писать.

Для рассказа мне хватило одной страницы. Я даже не успел закончить страницу, потому что пришли взрослые и нарушили мое уединение. Тогда я понимал, что для того, чтобы истина зазвучала, ей требуется тишина. Нет, не тишина, а нечто совсем другое. Но я не могу сейчас назвать нужное слово потому что с той поры прошло лет сорок и я нужное слово позабыл. Но я помню, что помнил его.

Взрослые вынули мой лист из машинки и спросили о чем я писал.

- О Марье Ивановне.

- А что, Марья Ивановна - бухгалтер?

Я тогда не знал значения слова "бухгалтер". Да и как я мог его знать, если всего за несколько зней до того отец объяснял мне значение слова "топор" и не смог объяснить - я ещё никогда не видел топора. Хорошо помню его жесты и вибрирующее "Р" в глубине его груди - он произносил: топоРРР, РРРубить, дРРРова, но из всего объяснения я запомнил только рычание новой и интересной для меня буквы.

- Бухгалтер - это тот, кто пишет много цифр, - объяснили мне взрослые, - а у тебя на листочке одни цифры, букв почти нет.

Я посмотрел на листок и, в самом деле, увидел на нем много цифр. Я уже знал цифры. Взрослые не смогли прочесть мой рассказ, он был написан слишком непонятно. Я тоже не смог бы прочесть его, просто потому, что не умел читать. Так что никто и никогда не прочтет жизнеописания славной нашей Марьи Ивановны.

- Тебе нужно выучить буквы и научиться писать понятнее, - посоветовали взрослые. Взрослые тогда были единой недифференцированной общностью, вроде нестрашного Горыныча о тысяче голов и лишь спустя несколько лет Горыныч начал распадаться на отдельные тела. Отдельные тела от него отпочковывались - родители, родственники, некто, приходящий в гости, первая учительница для которой я проткнул свою ладонь иглой (чтобы показать, как я не боюсь боли) и остальные. Но чем больше людей отпочковывались от Горыныча, тем обширнее становился он сам - теперь он вырос в громадное человечество, а отдельные его представители либо приобрели нестираемую индивидуальность, либо бегают вокруг как тараканы, изредка припочковываясь к общему телу и снова отпочковываясь от него. Иногда к общему телу прилипаю даже я сам, например, участвуя в каком-нибудь затхлом собрании по поводу чего-то совсем ненужного; или создавая хорошо продающийся продукт, который совершенно неотличим от продукта, сотворяемого моими собратьями.

Итак, мне посоветовали научиться писать попонятнее. С самого начала я был слишком непонятен.

Я не последовал этому совету, потому что знал - с Горынычем шутки плохи. Вот опять написал неверно. Шутки с Горынычем как раз хороши, но когда делаешь что-нибудь серьезное, то должен слушаться именно себя. Только себя. Одного себя. Самого себя. Никого, кроме себя. И, главное, - всего себя. Последнее как раз труднее всего. Как только ты послушаешься советов того громадного тела, которое простирается за горизонты, а тебе оставило небольшую площадку свободного пространства - тело становится клейким. Оно выделяет липкое и сладкое вещество. От этого вещества пьянеешь и забываешь о главном. Забываешь даже о том, что такое главное. И забываешь о том, что главное вообще существует. Большое тело принимает тебя с удовольствием и с удовольствием дает новые советы; ты подчиняешься им, тебе становится все слаще и все спокойнее, ты прилипаешь все вернее и постепенно срастаешься с ним, не чувствуя при этом никакой потребности вырваться. Если же ты делаешь что-то серьезное, не слушая советов, то обычно получается чепуха. Но ты никогда не узнаешь, что у тебя получилось, потому что все сделанное тобою будет названо чепухой. Даже если Горыныч похвалит сделанное тобою, то, увы, нельзя верить его похвале - ведь он бесконечно слеп. Я не последовал совету и не научился писать понятнее. Мне пришлось просто прекратить писать на несколько лет, до тех пор, пока я не выучил буквы.

Если первый мой шедевр был непонятен, то второй был невидим - невидим весь, кроме первой фразы. Первая же фраза была написана по чужому совету и очень мне не нравилась. Я помню эту фразу: "Однажды Маша (со своим братом) пошла в лес". Фраза была написана на огромном листе ватмана, похожем на простыню; написана в самом уголке, так что весь лист остался девственно белым (опять чужое слово - я не знал тогда что такое "девственно"), его белизна была похожа на цвет зимы - вот это правда. Я написал первую фразу авторучкой с очень светлыми чернилами. Вставку "со своим братом" я сделал по прямой подсказке той головы Горыныча, которая была поблизости. Та же голова и отобрала у меня авторучку, назидательно объяснив, что писать нужно в тетрадке, а не на таком большом листе, которым можно кровать застелить. Но в тетрадке я писать не стал, потому что все писали в тетрадках, а человек, умеющий писать, не пожет делать то же, что и все. Повесть о Маше с возможным братом не осталась неоконченной: я, уже без ручки, продолжал сидеть на листе и следить за тем местом, по которому двигалась невидимая строка. Когда строка дошла до конца листа, я встал, перевернул лист и продолжал писать снова. Маша пережила немало приключений. Вспоминая теперь этот случай, я не могу понять той светлой гордости, которая переполняла меня, закончившего невидимую повесть. Положим, повесть, была неплоха и заслуживала мои чувства, но именно в тот день я одолел первую ступеньку бесконечной лестницы, ведущей вниз - к тем, кто не умеет писать, к тем людаям, к которым я и принадлежу сейчас. Поистине то был роковой день. Тогда я впервые послушался чужого совета и стал писать понятно, угождая чужому глазу. Пусть понятной оказалась всего одна строка, но это была первая моя строка, продиктованная чужой волей. Это как первый укол морфия и прямо в то место, где болит.

Несколько месяцев спустя я сделал ещё одну уступку обществу - я научился писать в тетради. К чести меня тогдашнего, могу сказать, что это была единственная уступка. Я исписал несколько тетрадей цифрами - от единицы до нескольких тысяч и уже собирался дойти до миллиона, когда тетрадь у меня отобрали. Я обиделся тогда на взрослых - я ещё не знал, что если у тебя отбирают тетрадь и письменные принадлежности - то это как раз и значит, что ты умеешь писать так, как нужно. Нельзя помешать человеку писать, если он умеет это делать: ещё много месяцев после того, как мне запретили писать, я писал просто в воздухе, заполняя его словами. Слова были прекрасны - и очень жаль, что сейчас я не могу вспомнить ни одного из них.

Пришло время и мне снова дали тетрадь, в которой я уже не хотел писать (лист ограничивает); дали и заставили писать палочки. В этом, умеренном и посильном труде, я не смог проявить себя: наивысшей отметкой за палочки и крючки мне была тройка и это несказанно огорчало всех добрых людей, радевших о моем развитии. Сейчас я научился писать и палочки, и крючки этому научила меня жизнь. Я могу изрисовать крючками и палочками любое количество листов, сочетая эти простые знаки так, что человек несведующий найдет в них смысл и даже заинтересуется чтением. Мои крючки и палочки будут каллиграфически совершенны и даже сгодятся для продажи, но писать сейчас я не умею.

Вот я снова вспомнил тот день, когда начал писать повесть на большом листе. Достаточно закрыть глаза и я вижу: ранний вечер, около семи, конец зимы, в доме тепло от электрического света (в моих воспоминаниях электрический свет всегда теплый, хотя сейчас я вижу, что он звучит как крик - долгий крик не о помощи, не от боли, не от страха, а просто ни о чем); две застеленные кровати, ковер на стене, выключенная настольная лампа и множество теней, каждая из которых на что-то похожа. Плохо то, что сейчас в мое воспоминание внедрился письменный стол - тот стол, который я купил уже взрослым. Логика убивает память, подсказывая, что писать можно только на столе, а никак не на полу. Еще логика подсказывает мне, что такого большого листа, какой я помню, просто не могло быть. Воспоминание подчиняется логике и умирает.

Все следующее дсятилетие я ничего не писал, обучаясь изображать палочки и крючки. Пришло время и я овладел этим мастерством. Я не писал ничего хорошего, но изредка испытывал свое умение, опасаясь, что оно исчезнет. Вечерами, где-нибудь летом, на даче, я начинал говорить и собирал своими словами маленькую толпу маленьких поклонников - человек примерно до восьми или десяти. Мне ничего не стоило удерживать их внимание сколь угодно долго - я даже мог смотреть в их зрачки и наблюдлать процесс постепенного стекленения, умирания мысли и самости, словно бы в зрачках кристаллизовалась соль. И, чем дольше я рассказывал, тем непрозрачнее становились зрачки. Потом я пугался и обрывал свой рассказ. Меня просили продолжить и, порою, я все же продолжал. Я приобрел репутацию человека, который больше всего на свете любит, чтобы его просили. Сейчас я уже вполне привык к виду остекленевших зрачков, совсем остекленевших. Иногда я специально гуляю среди модных книжных развалов - там где все книги имеют блестящие обложки, а на каждой второй обложке есть голая загорелая женщина и всякий раз это одна и та же женщина, если хорошо присмотреться. Так же хватает мускулистых мужчин на обложках, и каждый раз это один и тот же мужчина. Есть немало нарисованных монстров, которые всего лишь разные воплощения знакомого мне Горыныча - к сожалению, нарисованные вопрощения. Сейчас я даже рад видеть остекленевшие зрачки - это означает, что искусство все же идет в массы и держит массы цепко, как энцефалитный клещ.

Вторым моим напечатанным произведением (после жизнеописания Марьи Ивановны) была повесть Гоголя "Портрет". Я случайно обнаружил в доме толстую книжку с зеленым выпуклым Гололем на обложке (нос Гоголя выдавался далее всего и поэтому был стерт до бело-бумажного цвета - его стерли другие книжки, вдвигаемые и выдвигаемые; каждой книжке хочется утереть Гоголю нос). Я прочел Гоголя от корки до корки несколько раз. Потом попробовал читать задом наперед и по отдельным страницам вразброс (книга рассыпалась), но так и не нашел объяснения сказке. Так писать люди не могут. Они просто иначе устроены. Эта книга могла быть написана инопланетянином, например. Несколько страниц я даже не поленился разрезать на отдельные буквы, буквы смешал и разложил в случайном порядке - даже от этого ощущение сказки не пропало. Если вы не верите мне, то попробуйте проделать те же манипуляции с вашим собственным Гоголем - только отнеситесь к этому с душой.

Разрезая и складывая Гоголя по-новому, я приметил тонкое и неожиданное чувство, ровно, как ручеек, струившееся сквозь меня. Разрезать страницу мне было куда менее приятно, чем складывать её снова. Я проверял вновь и вновь, пока не убедился окончательно в правильности своей догадки. Я до сих пор не могу понять того, что делают критики и всяческие иные анализировщики (извините за слово) литературных произведений, например школьные учителя. Я не понимаю, как они могут, без всякого внутреннего протеста резать живую ткань, как они могут вырезать куски и изготавливать из кусков цитаты, как они могут без всяких угрызений совести пользоваться этими цитатами. Ведь это же все равно, что поймать прекрасное живое существо, отрезать у него ногу, взять в руку кровоточащий и подергивающийся обрубок и показывать его всем - для доказательства некоторой собственной мысли, например: все живые существа этой породы - плохи, или наоборот, хороши. Если у этих людей есть мысли, то почему они не хотят писать сами? Даже если все живые существа данной породы плохи, то зачем же их так жестоко убивать - они заслужили право на жизь уже тем, что родились. Каждый урод хочет жить, он хочет жить не меньше красавца. Пускай себе живет, если хочет, пускай скачет под солнышком, а мы посмотрим на его уродство и отойдем в сторону. Нехорошо обижать обиженных судьбой.

С тех пор я никогда не разрезал книг на буквы, зато часто складывал буквы в слова. Это занятие порой доставляло мне необъяснимое для окружающих блаженство - настолько необъяснимое, что окружающих приходилось опасаться. Помню, что я решил создать сказку самостоятельно. Для этого я взял ворох газет и просмотрел их, и убедился в их полнейшей мертвости. Ни одна статья, ни одно слово, ни одна буква в них не хотела скакать и резвиться под солнышком. Груды мертворожденных слов и ещё большие груды слов, медленно убитых употреблением. Представляю себе, как они страдали - когда я читаю газеты, в моей памяти часто всплывает тот образ: белая-белая планета, усыпаная грудами черных маленьких тел, многие из которых ещё не утратили отпечатка предсмертной муки. Иногда я встречаю слово или два, которые пока живы в этой пустыне - о, несчастные, как им одиноко. Большинство людей, профессионально пишущих слова, совершенно серьезно считают, что слова мертвы - вот поэтому они и обходятся со словами так жестоко.

Итак, я взял ворох газет, просмотрел их и ужаснулся. Я решил оживить мертвую материю - я взял ножницы, клей, тетрадь и стал вырезать газетные буквы. Им не было больно, совсем не было. Потом я стал склеивать буквы в слова и наклевать слова на строчки. Газетные буквы совсем маленькие, они плохо слушаются неумелых пальцев. Они клеются вкривь и вкось. Промучившись около часа, я решил вырезать целые строчки и наклеивать эти строчки друг на друга так, чтобы видимой оказалась только нужная буква. Дело пошло быстрее. Через несколько дней я имел несколько страниц напечатанного текста, полностью повторяющего текст "Портрета". Но текст был мертв, сказки не получилось. Повесть Гоголя "Портрет" - одно из худших моих произведений. Я закрыл тетрадь с тем, чтобы никогда больше не открывать её. Я отложил тетрадь в сторону, посмотрел на неё и увидел, что она распухла: ведь мне пришлось наклеивать множество строчек одну поверх другой - строки стали толсты и весомы. Тогда я понял в первый раз, что пухлость и весомость не имеют никакого отношения к жизни. Пухлое может оказаться мертвым, а единственная строка - живой. Я ещё раз раскрыл тетрадь и очень внимательно посмотрел на строки. Каждая строка была выпукла, как линза, только непрозрачна - просто потому, что в центре строки все бумажные полосочки накладывались, а края были однослойны. С тех пор я стал искать в книгах строки, выпуклые, как линзы, и прозрачные.

Позже, когда закончилось десятилетие молчания, я попробовал превратить свое перо в штык. Перо согласилось, на удивление охотно. По-моему, у пера вообще есть комплекс неполноценности, по поводу того, что оно не штык. Потому перо становится штыком по первой нашей просьбе, но куда менее охотно поддается обратному превращению: из штыка в перо. Иногда перо слишком злобно и трусливо, чтобы сразу изменить вою сущность - от созидания к разрушению. В этом случае оно превращается не в штык, а в иглу, и колет с неменьшим удовольствием от своего дела, чем штык.

Перо согласилось и быстро изобразило стих, который заканчивался примерно так:

Я играю словами в солдатики,

Их выстраиваю на бумаге.

Вместо пушек - законы грамматики,

Сочетание рифм - это флаги.

Стихотворение мне понравилось. Оно только оставляло неприятный привкус на губах - как чай, заваренный в цинковой фляге. И после каждого прочтения привкус становился сильнее. И хотя стихотворение было как раз таким, как мне хотелось, я перестал его повторять и хорошенько почистил зубы. После этого я не позволял моему перу равняться со штыками, иглами, буравчиками, шприцами для иньекций и прочими сомнительными предметами. Гораздо позже, читая толстые журналы, я наткнулся на стихотворение, которое оставляло такой же цинковый привкус на губах. Не буду называть это творение. Во-первых, потому, что мое перо не хочет колоть. Во-вторых, потому что таких же цинковых стихов в толстые журналы налито полным-полно - по самое горлышко.

Однажды я услышал слово, которое предопределило всю мою будущую судьбу, то есть, мой путь вниз. Путь туда, где я сейчас нахожусь. Это было слово "ужастик". Слово мне сказала милая девушка лет семнадцати, которая шла рядом со мной по улице; как сейчас помню - мы шли вдоль длинного мебельного магазина и была ранняя весна. Я не помню имени и фамилии той девушки. Помню лишь, что она любила ходить теми же улицами, по которым ходил я. И какую бы улицу я ни выбрал, эта улица оказывалась нужна ей, именно в тот день. И направления наши всегда совпадали. Даже более того: если мне, почему-либо, хотелось остановиться и постоять, ей тоже хотелось того же. Бывают в жизни совпадения, - думал я. И больше ничего не думал. У той девушки был острый нос. Она была полной и высокой, но симпатичной. В ту весну она носила желтый плащ, обычно расстегнутый. Когда мы останавливались, полы её плаща касались меня - та весна была ветренной. У неё был необычный голос, но я не могу его вспомнить, на него накладываются голоса нескольких других полных и высоких девушек, которых я знал потом. А ещё позже появляются девушки невысокие, худые и спортивные. Я так хорошо помню тот день, что могу сейчас высмотреть в нем любые детали. Для этого мне достаточно сместить фокус своей памяти. Вот память перемещает взгляд от желтого плаща, который касается моих коленей, и видит ржавую зеленую ограду, а за ней спортивную площадку, на которой перемещаются дети. Я мог бы разглядеть и этих детей, но мне не хочется. Она сказала слово "ужастик".

Я помню контекст: "Мы все рассказывали ужастики. Это было так интересно." "Конечно, интересно, - ответил я, - в детстве я тоже рассказывал ужастики. Очень хорошо получалась. Тоже было интересно". Я имел ввиду все те истории, которые я рассказывал летними вечерами на даче. Те рассказы, от которых стекленели зрачки. Они все были ужастиками. Ужастики я мог выдумывать по дюжине в день, и все были разными. К сожалению, эта ужасная легкость сохранилась до сих пор - а открытая дверь всегда манит войти.

Прошло ещё лет семь или восемь до того, как я отнес свой рассказ в редакцию. Редакция была очень захолустной: она находилась на краю города, там, куда ещё не протянули трамвайную или иную линию. На двери редакции был написан только номер квартиры, больше ничего. Я смело позвонил и мне открыли. Как оказалось, редакция журнала состояла из одного главного редактора, но журнал, тем не менее, выходил и печатал рассказы. Мой рассказ был хорош, хотя я уже сделал к том времени не одну значительную уступку Горынычу. Эти уступки были ничем, по сравнению с теми, которые мне предстояло сделать.

Рассказ ещё не был ужастиком, но слегка походил на него. Это был серьезный рассказ о жизни и смерти людей, исследующих пещеры. Редактор прочел мои странички и ничего не понял. Его лицо было озадаченным. Он умел сортировать по качеству те наборы слов, которые приходили к нему - поэтому он не мог назвать рассказ просто чепухой и посоветовать мне заняться чем угодно, но не литературой. Но ничего другого он тоже сказать не мог. Мой рассказ он понял не больше, чем древние взрослые поняли мой рассказ о жизни Марьи Ивановны.

- Может быть, вы мне покажете ещё что-нибудь? - спросил он.

У меня был ещё один рассказ и я его показал. Зря, конечно, ведь второй рассказ был ещё более непонятен, чем первый.

- Это хорошо, - сказал он, прочитав, - но мы такого не печатаем. Я вам посоветую обратиться... И он назвал куда. Туда я впоследствии обратился.

- А что вы скажете о первом рассказе? - робко спросил я.

Тогда я считал, что если на свете и существуют непогрешимые люди, то все они работают главными радакторами журналов.

- Мне не совсем понятно, - сказал он, - вот, например, это слово.

Слово было "мана".

Я начал объяснять и говорил долго, минут двадцать, примерно. Он перебил меня (хотя я видел, что его глаза уже начинали стекленеть) и спросил о другом слове. Я снова начал объяснять. Он снова перебил меня:

- В вашем рассказе всего две странички, а чтобы его понять, нужно написать ещё целую книгу. Нужно писать проще и доступнее. Смотрите, сейчас я вам покажу.

Это был мой первый урок писательского мастерства. Он был неплохим человеком, я думаю, он действительно хотел мне помочь.

- Вот здесь нужно написать : "из пещеры послышались крики, стоны", сказал он.

И я совершил свое первое преступление - я согласился с криками и стонами. Конечно, я понимал, что люди, исследовавшие пещеру, ушли очень глубоко (они шли в глубину не меньше пяти или семи часов), а значит, никаких криков и стонов из пещеры не доносилось. Да и с какой силой нужно стонать, чтобы твой стон донесся из пещеры? И третье: стоны не могли послышаться сразу - ведь людям предстояло прожить ещё пять или семь часов до катастрофы. Но я согласился, потому что главные редакторы всегда правы. Я в самом деле так считал тогда, поверьте.

Я согласился и на другие операции, которые мне предлагались. Рассказ умер на операционном столе, но был напечатан. Тогда я думал, что публикация оправдывает убийство. Ничто не оправдывает убийство. Теперь уже поздно об этом говорить.

Гордый от того, что мой рассказ приняли, я понес свой второй рассказ в другое место (то, которое мне было подсказано). В другом месте редактора звали Галиной Ивановной и она была милейшей женщиной. Галина Ивановна показала мне мою же фразу и сделала такое выражение лица, которое означало: "фи!".

Некоторые думают, что любви противоположна ненависть, а некоторые считают, что равнодушие. На самом деле любви противоположны деньги.

Вот таким был этот пассаж. Милейшая Галина Ивановна предложила заменить деньги "меркантильностью". Я снова согласился, хотя мог бы привести десяток - другой примеров, когда меркантильность была одной из составляющих любви. Я даже знал пример, когда любовь просто вылупилась из меркантильности - как цыпленок из яйца. Но я не привел этих примеров. Я хорошо знал, что именно деньги, монеты или бумажечки (такие приятные на ощупь) убивают любовь, и тоже имел этому немало примеров. Но в тот момент я об этих примерах забыл, потому что вдруг понял, что получу гонорар. Как потом оказалось, мой первый гонорар был эквивалентен двум центам, честное слово.

Когда я вышел на улицу, шел сильный дождь.

Некоторые думают, что культуре противоположна цивилизация, а некоторые считают, что низкий уровень образования. А на самом деле... Впрочем, я об этом уже говорил.

ДВЕ ГОЛУБЫХ ИСКРЫ

Жил-был дрессировщик обезьян. Однажды он изобрел особенный корм, съев который, обезьяна умнеет. Однако корм был очень горек и ни одна обезьяна не хотела его есть.

Некоторые, впрочем, пробовали по крошке и замирали с глубокомысленным выражением мордочки. Потом просили ещё по крошке и еще; много раз выбирая из разных сторон лепешки; но дальше крошек дело не шло. Были и такие, что выпрашивали большую лепешку и уносили её с собой, основательно обнюхав, но наутро возвращали целую либо вымазанную куриным пометом. Несколько раз дрессировщик находил куски лепешек в корзине для бумаг, а мелкие кусочки валялись по всему цирку. Вскоре цирковые мышки настолько поумнели, что эмигрировали с французским Шапито. Наибольшее, чего дрессировщик мог добиться - заставить обезьян принимать корм по чайной ложке раз в день. Обезьяны слегка умнели, но ровно настолько, чтобы на следующий день увильнуть от принятия корма. Их ум развивался лишь в одном направлении.

Тогда дрессировщик стал морить обезьян голодом, надеясь, что голодными они станут есть чудодейственный корм. Некоторых он порол бичом с пистолетной гильзой на кончике, а самым умным грозил словами. Второму в стаде самцу Барсику он предложил медовый сухарь и самку первого, Наину. В ответ на это обезьяны прорыли подкоп к складу и уничтожили почти все запасы волшебного вещества. "К чему нам ум? - говорили умнейшие из обезьян, - для того хорошо вертеться на сцене под дудочку и барабан ум не обязателен! И кто такой наш дрессировщик, как не обезьяна, чьи предки наелись ума?"

Молодая самочка Ванда, влюбленная в дрессировщика, набрала во время кутерьмы полную сумку чудесных лепешек и потом жевала их, зарывшись в солому, подальше от посторонних взглядов. Но её желудок оказался органически неспособен переварить умный корм. После каждого кусочка Ванду рвало, а ума почти не прибавлялось.

Корма осталось так мало, что дрессировщику пришлось продать большинство обезьян в зоопарки. Остальных он кормил по ложке в день, все сокращая и сокращая порцию. Наконец он продал всех обезьян, кроме одной, продал свою машину, дом и сад (а маленькую яхту "Бьюти" продал гораздо раньше), на полученные деньги изготовил дополнительный корм и занялся воспитанием последней обезьяны.

Сейчас обезьяны сидят по зоопаркам и давно не помнят этой истории. Бывший дрессировщик изредка наведывается к ним и те встречают его радостным визгом и колотят ладонями по стенам своих грязных клеток; живя вполне счастливо, они иногда предлагают ему банановую шкурку или просят послушать как тикают часы. Вернувшись после смены домой, дрессировщик каждый раз находит, что жена поразительно напоминает ему самочку Ванду, изрядно постаревшую, но так и не набравшуюся ума. Порой во сне она верещит по-обезьяньи, а проснувшись, гладит голову супруга, который притворяется спящим, и даже ищет блох в его седеющих волосах. После таких снов она особенна тиха, нежна и молчалива. Сын дрессировщика лазит по деревьям, обожает есть фрукты и живых муравьев. Да или нет? - гадает дрессировщик, но правду ему не суждено узнать.

Та обезьяна, что оставалась последней, работает директором цирка, в котором бывший дрессировщик убирает навоз. Любимое занятие её - снять штаны и нагадить на только что убранный пол. Когда она встречает бывшего дрессировщика, то ждет, чтобы тот поздоровался первым. По ночам она выходит на манеж и до одурения вертится там под магнитофонную запись дудочки и барабана, и в её глубоких глазах двумя голубыми искрами дрожит умная печаль. Там, на манеже, она и засыпает, свернувшись клубочком, утомленная памятью.

В КРАЮ ВЕЛИКИХ ОГНЕЙ

Страна Интеллиантерия славна тем, что тамошние жители не умеют добывать огонь. Несмотря на свой интеллектуальный уровень они так и не изобрели спичек, зажигалок или кремниевых огнив. Разумеется, могли бы повзаимствовать у других стран, но не захотели, как идеологически чуждые приспособления. Огонь в тех местах ценится и весьма. Огонь передают из поколения в поколение, а если кто огонек загасит, того считают человеком вовсе пропащим. Все огоньки Интеллиантерии, как большие, так и малые, зажжены от единого большого огня, гудящего в столичном подвале. И вот однажды тот огонь угас.

Отчего и как это случилось - среди историков нет единого мнения. Большинство склоняются к тому, чтобы видеть происки соседних держав, Интеллиантерии завидующих и стремящихся её духовно подчинить. Короче говоря, стал большой огонь гаснуть, тухнуть, дымить и пахнуть мокрыми тряпками. А потом и вовсе пропал. Некоторое время ситуацию держали под контролем. Все интеллиантерцы пребывали в уверенности, что с огнем ничего не случилось, а только проводятся временные ремонтные мероприятия, имеющие целью раздуть негаснущее пламя ещё жарче. В школах и детсадах срочно разучивали песни, славящие величие родного огня, поднявшегося до звезд и их затмившего, разумеется; думали, что песнями и обойдется. Но как-то не обошлось.

Вообще-то, обладающие современными технологиями интеллиантерцы вполне смогли бы обойтись и без огня. Курильщиков среди них немного - слишком дорогое удовольствие, а готовить пищу можно и на электричестве. Но тут дело шло о символе. Страна начинала бурлить. Пенсионеры, непривыкшие к электроплиткам, перешли на сухой паек. Уровень жизни стал катастрофически падать. Впрочем, страна Интеллиантерия невелика и всегда можно сходить за огнем к соседям. За месяц или два обернешься, через одно море и две реки.

Много было кандидатов в спасители, но выбрали одного лишь Троепыгина, Вячеслава Денисыча, человека безупречно честного и оттого несколько странного. Взял Троепыгин керосиновую лампу с негорящим фитильком, поклонился родной земле и ушел.

И воспряли духом его соперники.

Первый из соперников выступил по телевидению в первый же вечер. "Я принесу вам огонь быстрее, - говорил он, - если мой поход профинансируют должным образом. Разумеется, с хорошим снаряжением я обгоню Троепыгина и вернусь раньше." На следующее утро начал он снаряжать экспедицию и вроде бы пошел куда-то, да никто не помнит точно, ведь последующие события затмили его отъезд. Но, в любом случае, не вернулся, это уж точно.

Следующим событием было выступление Вячеслава Четверинкина, который под пристальными взглядами телезрителей лично подписал обещание добыть огонь в течение одного месяца и двух дней. Обещание заверили нотариально и положили в банк, выдав Четверинкину пятьсот тысяч национальных рублей под залог обещания.

Однако уже утром следующего дня Пятихвостов с групой поддержки издал аналогичное обещание массовым тиражом. Цена экземпляра достигала тридцати национальных рублей, и все же тираж разошелся мгновенно. В обещании указывалось, что искра огня будет доставлена лично каждому из купивших. Но и тем дело не кончилось.

Следующим в борьбу вступил Инокентий Шестерной, в прошлом известный блатной певец по прозвищу Кеша-шестерка. Кеша пообещал баллотироваться в президенты и напечатал свое обещание добыть огонь и подарить его каждому на листовках, а листовки те рассыпал над городами с вертолетов, неизвестно на какие деньги арендованых.

После этого на жителей Интеллиантерии обещания полились потоком: вначале им пообещали построить по индивидуальному негаснущему камину в каждой квартире, затем выдать каждому желающему огнемет и даже устроить показательные пожары на площадях, откуда каждый желающий смог бы взять головешку. Находились и более скромные обещатели, обещавшие всего лишь искры огня, но обещавшие, что обещают искренне и обвинявшие всех иных обещателей во лжи. По центральному телевидению устроили программу "Конкурс на лучшее обещание", в которой, весьма демократично, мог участвовать каждый, собравший миллион голосов в свою поддержку. Деньги в Интеллиантерии к тому времени перевелись и расплачиваться стали обещаниями, записанными на бумажках и заверенными подписями. Так как обещаний появлялось все больше, то мелкие обещательные бумаги, типа "обещаю горящую свечку такого-то диаметра и толщины" прекратили хождение. Буханка хлеба стоила уже четыре обещанных огненных фейерверка, а импортные вещи можно было купить лишь за срочные обещания, вроде, "Обещаю огненный шторм через 0,044 секунды". Но и такие падали в цене.

Центральное радио передавало обнадеживающие обещания о скорой приостановке падения курса обещаний, но с некоторого времени стало просто помалкивать. Иногда раздувались бурные кампании по поводу поисков Кеши-шестерки, Четверинкина, Пятихвостова и других. Впрочем, никого не нашли, кроме Кеши. Однако Кеша готовился к выборам и как политическая фигура был недосягаем.

Ходили слухи, что некоторые (не будем называть фамилий) состоятельные и облеченные властью граждане выписали из-за границы идеологически вредные спички. К одному из таких с шепотом "Огоньку не найдется?" среди бела дня подошли трое громил (переодетые работники прокуратуры, если уж честно). Огоньку, однако, не нашлось.

Как раз в это время Троепыгин, Вячеслав Денисович, возвращался из заграницы с горящей керосиновой лампой, бережно завернутой в ватник, о чем откровенно и написал в таможенной декларации. Много треволнений довелось ему пережить: и в шторме чуть не погиб, и к грабителям попал, и от двух соблазнительных предложений отказался. Не понравилась ему чужая земля неуютная она, как будто не настоящая. Таможеники отказали ему в праве на ввоз по следующей причине: "Ввоз в Интеллиантерию огнесодержащих продуктов в размере менее ста пылающих мегатонн запрещен, как подрывающий национальный престиж. Постановление о контроле за курсом обещаний от пятого октября, номер 5167ъ12Ю07." Насмеялись таможенники над Троепыгиным и сильно его обидели. Уехал он в дальние земли и там издал горьке мемуары, а на гонорар купил пожарную машину. На ней и разъезжает до сих пор.

СКАЗКА О СЛЕПОМ ВЕЛИКАНЕ

Население края Плюмпация состояло из короля, его семьи и свиты, восьмидесяти двух чиновников и слепого великана. Слепой великан постоянно спал и во сне же производил некоторые полезные для жизни действия, как-то: рвал и жевал траву, перекатывался с одного пастбища на другое, зимою закапывался в снег, чтобы не замерзать. Время от времени чиновники Плюмпации использовали великана в интересах государства: заставляли носить камни, складывать из них жилища, собирать урожай или идти на войну со слепыми великанами других соседних государств. Все это слепой великан делал, не сопротивляясь, потому что продолжал спать. Чиновники, украшенные перьямим, с королем во главе, выходилил на холм и глядели на битвы великанов (порой даже трех или четырех) и радовались, видя завидную силушку своего героя. Получив несколько синяков и царапин, герой возвращался в свои поля и продолжал спать, пожевывая траву. Казалось бы, государство Плюмпация живет на редкость хорошо и правильно, ничего не предвещало грядущих перемен. Да как бы не так.

Нашлись среди чиновников досужие люди, которые собрались разбудить великана. Первым среди них был некто Днепрянский: личность во многих отношениях выдающаяся, неуемная и вечно лезущая куда ни попадя. "В том состоит наша миссия, - говорил Днепрянский, - чтобы это бессловесное чудище открыло глаза и заняло достойное место среди чиновництва в нашем государстве". Вместе с четырьмя приспешниками ходил Днеепрянский на луга будить великана - долго ходил, да напрасно, - не будится он, совсем не будится.

Колол его Днепрянский пиками, порол розгами, даже топорами рубил, да крепкая у великана шкура и сон крепкий, не обижается великан, никак не обижается. Только поворотится во сне, вздохнет, икнет, почешет спину да и задавит невзначай кого-либо из приспешников. Однако единомышненники находились все новые.

Вечерами сидел Днепрянский над умными книгами, тонким перышком записывал мысли свои, а мыслей у него было видимо-невидимо. Наконец придумал.

Изобрел Днепрянский рупор. Да рупор тот был особенный: стоит крикнуть в него, как по всей Плюмпации деревья верхушками склоняются, по морям волны рябят, а хрустальные люстры разлетаются на мелкие кусочки. Опасная то была вещь, но решил-таки Днепрянский рискнуть. Вышел он в дальние луга, стал пред сонным чудищем, приложил рупор к губам и крикнул: "Вставай-пробудись!". Пошевелился великан во сне, раскинул руки и снес невзначай село, мельницу и ветхую церквушку. "Вставай-пробудись!" - крикнул Днепрянский снова и снова чудище пошевелилось. Так кричал оратор до самого воскресенья, пока голос сел. Много бед было наделано, а великан так не проснулся. Пожурил царь плюмпацийский нашего незадачливого героя да повелел больше того не творить ибо совсем не осталось в Плюмпации хрустальных люстр. И настала ночь.

А ночью великан проснулся.

Приподнялся, протер глаза, да ничего не увидел, ибо был слеп, да и ночка-то выдалась темная. А утром узрели чиновники плюмпацийские бредущего великана. Шел он, склонив голову и прислушиваясь. Так как ноги имел разной длины, то все заворачивал и за ночь далеко не ушел. Обрадовался Днепрянский, схватил рупор и закричал что есть мочи: "Сюда, счастливое чудище!" Разбился от того крика последний хрусталь в Плюмпации, последние деревья выворотились с корнем и последняя рыба всплыла в реках белыми брюхами кверху. Но услышал великан и пошел на зов.

Обиделся король плюмпацийский на такое дело, собрал было рать, да рать слаба оказалась. Позвал чужих великанов, да и те послабее нашего будут. Пробежали они с гиками по земле в одну сторону, прошли в другую и не осталось в краю Плюмпация ни единого целого места. Да и самого Днепрянского в суматохе задавили. Куда же делся император, неизвестно и по сей день. А великан снова заснул. Так и спит до сих пор, хотя сильно исхудал: ведь трава на холме (там, где раньше столица стояла) растет мелкая и место всеми ветрами продувается. Чиновники же не пропали, а даже размножились кормятся в шерсти спящего чудища, кровушку пьют, аки вши мелкие. И снова всем хорошо, до поры, до времени - пока новый будильщик не найдется. Но что буди великана, что не буди, не будет от того толку - ведь слеп он как крот и даже носа своего не видит.

ПЯТЬ ТЫСЯЧ СМЫСЛА

В кармане у него лежала банкнота в пять тысяч смысла. Об удивительности этого факта он никогда не задумывался - а ведь каждый день видел, как люди, собравшись вместе, обмениваются копейками смысла, иногда пятачками, но никогда - полновесными рублями. Его считали странным и глупым, ведь он избегал людей, а если и попадал в их общество, то не мог предложить смысла ни на копейку. Женщины его жалели, а мужчины вначале задирали, но быстро привыкали. Когда же он показывал свою купюру, ему говорили, что такой на свете нет, она даже не фальшивая, а просто нарисованная. Если хочешь подуснуть фальшивку, то давай рубль, его хотя бы сбыть можно.

И правда - глядя в вечерний телевизор, он видел людей, даривших друг другу фальшивые рубли и полтинники, только рубли и полтинники, никогда больше или меньше. Он задумывался, - что толку в таких подарках, - но не приходил к ответу, так как к философии склонности не имел.

Однажды он попал на проповедь лысого мудреца с непроизносимой фамилией. Тот предлагал залу фальшивую сторублевку и клялся собственным загаром, что купюра настоящая. На сторулевку многих можно купить - и многие покупались.

А у него в кармане лежала банкнота в пять тысяч. Помучившись здесь и там, он понес её в банк. Банк имел высокие деревянные двери, расчитанные, вероятно, на подъемные краны или на стадо фланирующих жирафов - и холл, в котором разместилась бы половина футбольного поля. Гуляющие в этом холле выглядели как люди из телевизора: каждый предлагал взглядом не меньше чем полтинник. Он ощутил робость.

- Разумеется, фальшивая, - сказали ему из-за стойки, - и проверять нечего. Все фальшивые, что больше рубля. За всю жизнь видел только одну настоящую десятку, и то не уверен. А чтобы пять тысяч, - ты, братишка, лучше рублевку нарисуй. Не спорю, может казначейство и выпускало такую большую, кто его знает. Может, оно и десять тысяч выпустить захочет. Но почему ты думаешь, что эта банкнота тебе достанется? Ты кто такой? - вот и иди, пока я охрану не натравил. Иш ты, какой нашелся.

С этими словами обиженый работник встал и ушел, взмахнув галстуком, и оставил за собой две копейки, бренчащие на стойке.

После этого случая он надолго потерял веру в себя. Однажды он собрался продать купюру.

- Трудно и долго, - сказал знающий человек, - продать и купить я могу все, но за это дело не возьмусь.

- Она хотя бы настоящая?

Знающий человек помял купюру в пальцах.

- А тебе какая разница? Для продажи это не имеет значения.

Последней надеждой оставались грабители с большой дороги. Найдя самую большую дорогу, он вышел около полуночи на пустой автобусной остановке. Большая дорога простиралась направо и налево подобная асфальтовому морю. Ночной ветер мел песок, пахнущий асфальтовыми брызгами. Хотелось петь или хотя бы кричать. Над морем летели асфальтовые чайки и асфальтовые дельфины пенили асфальтовую поверхность, убегая от асфальтовых плезиозавров. Автобус удалялся, превращаясь в бледно-желтую звездочку о шести дрожащих лучах. Вот уж его парус растаял за горизонтом. Грабители не заставили себя долго ждать. Один из них сразу же появился из-за телефонной будки, мирно качавшейся на волнах. В темноте за его спиной угадывались другие, бредущие державно, как богатыри за Черномором.

- Ты че тут делаешь? - поинтересовался грабитель. - Кошелек или жизнь.

Он протянул грабителю купюру в пять тысяч.

- Пять тысяч смысла? - удивился грабитель. - Ребята, это бессмысленно. Пошли искать следующего.

И грабители ушли вглубь и волны расступились, принимая их.

После всего пережитого он заболел. Болезнь выражалась в набухании ушей и, как сказали врачи, неизбежно оканчивалась смертью. Только в прошлом сезоне полбольницы от этого премерло. Молитесь богу, помогает.

Он стал молиться богу, но уши продолжали набухать. Врачи, списав его в неизлечимые, больше не стеснялись и даже иногда щипали в его присутствии молоденьких практиканток.

- А, этот? Ничего, этот все равно помрет, - говорили они и глаза практиканток на мгновение становились удивленными, но, отметив бессмысленность человечка, возвращались в исходное состояние.

Однажды он чересчур перемолился и почувствовал себя хуже. Вначале появилось ощущение момента: все его органы чувств выпучивались, стараясь зафиксировать поперечный срез времени и протянуть мгновение как можно дольше. Уже через несколько минут он понял, что не выдержит - сознание стало туманиться от наплыва информации, высасываемой из пространства. Его глаза расширились до боли и уставились в одну точку. Потом он почувствовал озноб и озноб плавно перетек в беспричинный страх. Беспричинный, но определенный - это был страх высоты. Он ощутил комнату как шаткую картонную коробку без дна и крышки, с дырами в стенах, которая, подрагивая, медленно поднимается - земля ещё достаточно близко, чтобы разглядеть детали и уже достаточно далеко, чтобы каждый метр отдаления означал лишнюю снежинку холодного ужаса. Он вцепился в раму кровати. Два стакана на подоконнике задребезжали, задребезжала и люстра.

Комната разваливалась на куски, вроде бы картонные, и куски падали, ныряя и порхая в потоках воздуха; осталась лишь койка и ветер, туго гудящий в её пружинах. Простынь унесло. Истина, черная как приставленный к глазу пистолетный ствол, села у его ног.

- Теперь ты понял? - спросила она. - Из пяти тысяч сделать шесть, затем семь и так далее, насколько хватит твоей жизни и если я позволю тебе жить.

И приближающиеся облака окрасились алым и трехкопеечные люди внизу сказали: "Закат, похоже".

КОЕ-ЧТО ОБ ОДНОМЕРНОСТИ

Не так далеко от нашей галактики, по левую сторону, плавает одномерный мир, бесконечный, как и положено настоящему миру. Выглядит он как слабо светящаяся зеленоватая лента нулевой толщины. Лента вьется в беззвездном пространстве, иногда давая петли и пересекая сама себя. Интересно, что думают жители одномерности, пересекаясь сами с собою? - остается только гадать. Жизнь одномерцев не лишена проблемы (более одной проблемы не умещается на пространственной нити). Проблема эта, как ни странно, танк.

Танк движется по одномерному пространству медленно, но безостановочно. Одномерцы, занятые хозяйством, войнами, политикой или познанием безграничностей, замечают танк только тогда, когда он подходит совсем близко. Убежать, однако, они не могут - ни вправо, ни влево пути нет. Они начинают кричать с интонацией запрета и махать руками, но танк не останавливается. Тогда несчастный одномерец становится на колени и опускает голову, чтобы тихо встретить смерть. Но танк идет и гремит и лязгает зубчатыми колесами - тогда одномерец поднимает голову и его страх усиливается до неообразимых размеров. Он начинает сжиматься в коок. Коок чисто одномерское понятие, которому нет эквивалента в нашем мире - что-то вроде одномерного кокона. Сжавшись, одномерец становится таким маленьким, что без всякого вреда для себя проходит между гусениц танка. Затем разворачивается из коока и, как ни в чем ни бывало, продолжает заниматься хозяйством, войнами, политикой или познанием безграничностей. К сожалению, выйдя из коока, одномерец как и остается маленьким, примерно в одну треть прежней величины. Так как все его близживущие сограждане стали столь же мелки, он не слишком огорчается. К тому же, когда танк, запутавшийся в пространственной петле, снова пройдет над одномерцем, тот, почти не пугаясь, лишь слегка наклонит голову и подумает, что мелким быть - завидный удел.

Интересно, что одномерские ученые уже давно знают, как остановить танк: этой дьявольской машине, унижающей одномерский народ, нужно броситься под гусеницы, не сворачиваясь в коок - тогда танк (который не может свернуть или подпрыгнуть на бугорке по причине одномерности) остановится. Но пока, за прошедшую половину вечности, ни один не захотел быть первым - а вы бы захотели? То-то же.

ЖУЛЬКА

Это началось в те золотые времена, когда сигареты стоили копейки, когда знамена были алы, когда дети ходили в галстуках, а голосовать было обязательно, когда всем хватало Любительской и Докторской, а Салями существовала только в фильме о Штирлице, когда... Впрочем, скажете вы, не были те времена золотыми. Согласен, не были золотыми, пускай были они только позолоченными. Но дело не в них. Дело в сигаретах.

А история, которую я расскажу вам, точно, случилась, - хотите верьте, хотите нет.

Недалеко от центра есть маленький переулок, где сейчас построили кафе, автостоянку и авторемонтрую мастерскую. Стоит в том переулке табачная фабрика. Так просто и написано:

Табачная фабрика г. N.

Недавно вывешивали у фабрики синее знамя одной очень богатой иностранной фирмы. Но подул ветер и знамя упало, и больше его не вывешивали. Сейчас переулок тих, ворота фабрики закрыты, на проходной дежурят несколько добрых молодцев, вооруженных, в комбинезонах, с короткой нерусской надписью на комбинезонах. Сейчас на фабрику не пройти, табак из фабрики не выносят и не продают направо и налево, как бывало когда-то. Сейчас на фабрике порядок, менеджмент, налоговые инспектора и таможенные декларанты - многое есть, нет только русской широты души.

Я помню времена, когда въезжали во двор фабрики машины, груженные громадными тюками с табачным листом, тюки обычно цеплялись за стены кирпичной арки, рвались и высыпали из себя светло-коричневую слоистую труху. Иногда табачный тюк падал и рассыпался целиком, и никого это особенно не волновало - подумаешь, центнером больше или меньше. Мальчики из близлежащих школ совершали паломничества в эту табачную Мекку и никогда не возвращались с пустыми руками. Иногда появлялись мальчики из дальних школ, но были немилосердно биты. Двор фабрики был устлан табаком, как аллея старого парка - осенним листом; табачные слои втаптывались в грязь ногами, снующими туда-сюда; ногами, перетаптывающимися на месте (ноги бездельников, во время очередного перекура); ногами, идущими степенно и важно (это, понятно, начальственные ноги), медленно прокатываюшимися колесами грузовиков; за каждой машиной оставался светло-коричневый табачный след.

В углу двора стояла собачья будка. Обитательница будки, старая и толстая Жулька, всю свою жизнь проспала на подстилке из табачного листа. Она так много спала, что, казалось, уже разучилась открывать глаза. Даже ежедневные человеческие подношения Жулька воспринимала как продолжение снов и, принимая колбаску от бутерброда или кусочек хлеба с сахаром, не открывала глаз. Может быть, была Жулька слепа. Многие так и думали, а наверняка никто не знал - никому не было дела. Несмотря на феноменальную сонливость Жульки, в будке несколько раз рождались щенки. Заметив очередной приплод, сторожиха Маша (древняя, седая как лунь, но с ярко накрашенными губами) грозила Жульке пальцем и задавала очевидный вопрос об отце щенков. Так как Жулька не отвечала, сторожиха Маша ограничивалась всего одним вопросом.

Старая Жулька умела курить. Трудно сказать, кто и когда научил её этой маленькой человеческой слабости, но в последние свои дни Жулька не могла и часу спокойно прожить без сигареты: она высовывала нос из будки и взвизгивала, попрошайничая. По ночам она негромко скулила, вспоминая неисчерпаемую человеческую доброту.

Со временем курящая Жулька стала стала талисманом фабрики. А произошло это так: Жулька вдруг очень заинтересовала делегацию югославских гостей; один из гостей подошел к собаке и дал ей незажженнную сигарету; собака обрадовалась, завертев задней половиной туловища, и стала посасывать сигарету как косточку, но вскоре выронила ее; тогда другой гость, из самых главных, подал Жульке зажженнную сигарету - и Жулька вдохновенно её выкурила. После этого югославские друзья заключили с фабрикой выгодный контракт.

Все Жулькины щенки умирали. Люди так привыкли к этому, что не заметили однажды, как один из них остался жить. Песочно-жентая собачонка уже второй месяц высовыла свой носик из будки и, похоже, умирать не собиралась. Тогда её тоже прозвали Жулькой и решили научить курить. И только тогда невнимательные люди заметили, что младшая Жулька не была обычной собакой.

Пока младшая Жулька подросла, времена изменились. Машины с табаком все реже въезжали во двор табачной фабрики и табака они привозили все меньше. Мальчики из близлежащих школ получили несколько нагоняев и перестали наведоваться на фабрику. Югославские друзья куда-то пропали, вместе с их выгодным контрактом. Сторожиха Маша ушла на пенсию и больше не красила губы. Старая Жулька мирно умерла, не успев увидеть такого безобразия. Кто бы мог подумать, что изобилие не вечно? - времена изобилия прошли. Фабрика, после недолгой агонии, закрылась и младшую Жульку выгнали на улицу. Она была очень необычной собакой.

Мамы, ведушие по улице чистеньких воспитанных девочек, обходили Жульку стороной; мамы, ведущие розовощеких мальчиков, обычно останавливались неподалеку от Жульки (метра за четыре, не ближе) и говорили:

- Вот видел Петенька, что бывает, когда много курят?

- Вот видел, - отвечали Петеньки.

- Так ты не будешь курить? - спрашивали мамы.

- Так не буду, - отвечали Петеньки.

И те же Петеньки, преображенные временной свободой, гуляя вечерами, угощали Жульку сигаретами.

Жулька была довольно крупной собакой с приятным и располагающим выражением мордочки и совершенно человеческими глазами. Передняя половина её туловища была полностью парализована, поэтому Жулька всегда ходила на двух лапах - на задних. Но её задние лапы тоже были необычно изогнуты, поэтому Жулька передвигалась не прыгая, как кенгуру, и не на кончиках лап, как обыкновенные собаки, а опиралась на что-то, напоминающее человеческую ступню. Это делало её походку устойчивой и похожей на человеческую. Ходила она, попеременно переставляя лапы - медленно, по-человечески, просто иначе не могла. Ее передние, парализованные лапы, болтались в суставах и во время ходьбы свисали вниз, совсем как человеческие руки. Однажды учитель биологии Иван Николаич зазавал Жульку в школу конфетой "Золотой Ключик" (а была Жулька жутко доверчивой, тоже по-человечески, бывают такие натуры) и показывал её на открытом уроке о вреде курения. За открытый урок школа получила приз, Иван Николаич - денежную премию, директор - благодарность в приказе по районо, сама Жулька получила обещанную конфетку и сьела её из благодарности (была не голодна), а трое пятиклассников раз и навсегда бросили курить, уразумев, что Жулька стала такой из-за курения.

Главным занятием Жульки было выпрашивание сигарет.

Для детей, живших на той улице, Жулька была постоянным развлечением. Мальчики и девочки развлекались по-разному. Мальчики обычно тащили Жульку на одну из соседних улиц (она позволяла тащить себя куда угодно и даже смущенно подметала хвостом асфальт, в предвкушении этой процедуры), тащили на ту улицу, где побольше народу, но так же мало тусклых вечерних фонарей. Они давали Жульке сигарету и ждали. Услышав шаги, приближающиеся сквозь туман, Жулька роняла сигарету и спешила попросить новую. Ей нравилось не столько курить, сколько выпрашивать.

Если человек был незнаком с шуткой, то, увидев выходящее из вечернего тумана жуткое человекообразное существо с собачьей мордой, он так пугался, что мог даже упасть. Особенно удачно выходила шутка, если Жулька подходила к прохожему, держа сигарету в зубах. Однажды Жулька подошла к молодому человеку в длинном пальто и белом шарфе. Молодой человек громко рассмеялся, слегка напугав Жульку, а потом заставил её глотнуть из фляжки. Жулька согласилась, из вежливости - она вообще считала, что все, что делает человек, может быть только правильным. Она глотнула, но больше никогда не подходила в к людям в длинных пальто и с шарфами. Иногда она даже рычала на людей, от которых пахло, но рычала беззлобно - злобно она не умела.

Девочки развлекались проще. Они обвязывали Жульку ленточками и вешали ей на уши прищепки. От этого уши сильно отвисали и Жулька становилась похожа на старую цыганку с огромными сережками в ушах. Все это Жулька переносила с покорностью и лишь смотрела на девочек добрыми человеческими глазами. Иногда девочки забывали снять ленточки и сережки, - тогда Жулька освобождалась от ленточек, вяляясь в траве, и молча терпела прищепки, которые не могла снять. В такие дни она грустно сидела за оградой детского садика номер 277 и время от времени трясла головой, и прищепки хлопали её по щекам. Иногда Жулька ходила с прищепками насколько дней подряд и прищепки давили все сильнее и сильнее, и Жулька начинала плакать, и ходила за девочками. Тогда девочки снимали прищепки. Девочки были добрыми.

Осенью у Жульки появился хозяин. Хозяин надел на жулькину шею ошейник и посадил Жульку на цепь. Хозяин разводил кур. Весь двор был полон белыми курами, курочки-рябы тоже встречались. И белые и курочки-рябы быстро распознали жулькину безответность и стали обходиться с ней вполне бесцеремонно. Одна белая курица досаждала Жульке больше всех - даже вытаскивала мясо из её миски. Сама белая курица мяса не ела, а лишала Жульку обеда только из хулиганских побуждений. Остальные жители двора старались не отставать от зловредной белой курицы.

Хозяин ждал от Жульки благодарности и хорошей работы. Но Жулька не умела охранять кур. Она даже лаять не умела. Хозяин потратил зря немало часов, обучая Жульку нормальному собачьему лаю. Он тыкал Жульку лыжной палкой, не очень больно, но обидно, и приказывал лаять. Жулька только смотрела ему в глаза, показывая, как она его любит. К конце концов хозяин прекратил заниматься Жулькой. В начале зимы он убрал цепь, но ошейник оставил. Теперь жулькиной работой было только любить хозяина. Ничего другого она все равно не умела.

Та зима выдалась ранней, снежной и холодной. Весь двор был заметен сугробами; куры ходили лишь по протоптанным дорожкам, и то с неохотой. Хозяин стал выпивать, отрастил бороду и перешел на деньгосберегательную диету. Несмотря на диету, денег становилось все меньше. В ту последнюю зиму сигареты доставались Жульке редко, по две-три в неделю. Ей часто снился запах табака и знакомые девочки с мальчиками вместе, иногда снился даже двор табачной фабрики - тогда она тихо повизгивала во сне, а если это случалось днем и поблизости от белой курицы, то курица квохтала от гордого злорадства. Куры были глупыми. Иногда они с большими стараниями пролазили под воротами и оказывались на улице, где их быстро съедали бездомные невоспитанные собаки. Несмотря на поголовное невозвращение, все новые и новые куры мечтали пролезть под железной стеной и оказаться в цивилизованном, с их точки зрения, мире. Свой собственный мир они находили неправильным и недостойным себя. Впрочем, куры всего лишь брали пример с людей - люди в ту зиму тоже особенно влюблялись в красивую сказку про мир иной, настоящий; мир, в котором есть пятьсот сортов колбасы, а не только Докторская и Любительская. А в ту зиму прожорливые люди уже съели все местные запасы Докторской и Любительской. После снегопадов улицы не расчищали; люди тоже ходили только по протоптанным дорожками и с неохотой; люди тоже считали свой собственный мир неправильным и недостойным себя.

Хозяин очень огорчался, когда, вернувшись (с неудачной охоты - по мнению Жульки), он недощитывался курицы. Тогда он долго и назидательно ругал Жульку, а она только смотрела в его глаза, показывая, как сильно она его любит. Такой взгляд долго выносить невозможно. В конце концов хозяин давал Жульке сигарету и уходил в дом.

Однажды утром, когда хозяина не было, Жулька увидела во дворе незнакомую рыжую собачонку. Собачонка была не полностью рыжей, а с белыми пятнами по бокам. Собачонка была чистой, быстрой и смелой, с задорным блеском в глазах - она тявкнула Жульке, как старой знакомой, и бросилась гонять кур. Суда по её бестолковым прыжкам, собачонка не была глолодна, а гоняла кур из хулиганских побуждений. Особенно доставалось белой курице, которая была слишком горда, чтобы быстро бегать. Пока Жулька встала на задние лапы и медленно подошла, белая курица оказалась пойманной. Жулька и печально тявкнула, вспомнив прошлые обиды. Рыжая собачонка не обратила на Жульку внимания. Тогда Жулька пристроилась рядом и тоже стала есть белую курицу. Курица была большой и жирной, её вполне хватало на двоих.

Когда калитка открылась и хозяин вошел во двор, чужая собачка взвизгнула и прыгнула в сугроб. Она, видимо, знала продолжение. Сугроб был глубоким и собачка застряла. "Надо было прыгать на дорожку" - сочувственно подумала Жулька. Пытаясь выбраться, собачка визжала, барахталась и проваливалась глубже.

Хозяин снял рюкзак, взял лыжную палку с отломанным кружком и направился к сугробу. Собачка завизжала совсем жалобно. Жулька вытянулась на задних лапах, чтобы удобней было наблюдать. Она ждала, что хозяин будет учить чужую собачку лаять и удивлялась такому странному желанию хозяина ведь лаять чужая собачка вроде бы умела.

После третьего удара палкой чужая собачка перестала визжать. Хозяин примерился и ткнул её ещё раз. Потом повернулся и подошел к Жульке. Он держал лыжную палку приподнятой для удара. Половина курицы красиво проплавляла снег свежей кровью. Хозяин поднял палку выше. Жулька смотрела на него своими человеческими глазами, но что-то в её взгляде изменилось. Хозяин заметил это и опустил палку. Потом он долго что-то говорил, потом зажег сигарету и протянул Жульке, но Жулька отвернулась и медленно пошла по дорожке. Хозяин бросил сигарету в снег, выругался и ушел в дом. Вскоре он вернулся с фанеркой, подцепил фанеркой тело чужой собачки и выбросил за калитку. Лыжи и палки так и остались лежать во дворе до утра. Ночью Жулька изгрызла пластмассу на одной из палок, а потом, для верности, и на другой.

Следующим утром, не очень рано, когда снег был синим и желтым от косо падающих ярких солнечных лучей, Жулька нашла подкоп, сделанный курами, и выбралась на улицу. Хозяин пел песни, потому что было воскресенье, потому что он был пьян, потому что картошки в доме осталось только не месяц, потому что контора, куда он устроился, лопнула, потому что жены и детей у него не было никогда, а единственная собачка, которую он любил, соблазнилась первым же куском куриного мяса, потому что жизнь была дурой, а он - дураком, потому что только и осталось у него счастья, что напиться и запеть, по обычаю, широко распространенному и тогда, и сейчас.

Жулька давно не была на улице, поэтому она постояла, оглядываяь, прежде чем уйти. Улица стала другой, улица даже пахла иначе. Улица пахла клеем и на железном заборе хозяина висело свежеприклеенное объявление. По улице проехала машина необычной формы и провели собаку необычной породы. Жулька попробовала тявкнуть, но чужая собака оставила без внимания её маленький тявк.

Потом Жулька пошла в ту сторону, где заканчивался город. По дороге она прошла мимо табачной фабрики и увидела доброго молодца в в серо-синем комбинезоне и нерусской надписью на кармане комбинезона. Добрый молодец проводил её удивленным взглядом и хлопнул себя по карману. Сейчас табачная фабрика пахла иначе - это была совсем не та фабрика, где Жулька родилась. Может быть, там был порядок, менеджмент, налоговые инспекотора и таможенные декларанты, может быть, это все было очень хорошо, но куда же делся двор, усыпанный табачным листом, куда же делась беспричинная человеческая забота, куда же делись кусочки Докторской и Любительской, даваемые чистого сердца пускай появилась Салями, выпрыгнув в жизнь прямо из фильма о Штирлице, но Жульке не было дела до Салями.

В конце переулка она встретила бывшую сторожиху, старушку Машу, совсем древнюю, не узнающую никого, даже странную собачку Жульку. Старушка Маша, казалось, состояла из одних только морщин и платков; она медленно шла и просила пустую улицу подать ей копеечку. Пустая улица не подавала; а Жулька ещё помнила старушку Машу с ярко накрашенными губами.

По дороге Жулька трижды встретила мальчиков, хорошо помнивших её. Мальчики предлагали ей сигареты, но Жулька отказывалась. Мальчики громко удивлялись - в тринадцать лет ум ещё не способен понять, что от сигареты можно отказаться. А в самом конце улицы Жулька встретила знакомую девочку и девочка повесила ей на уши прищепки. Жулька посмотрела с таким выражением, как будто говорила: "Спасибо, не за что".

Потом Жулька долго шла в сторону парка. Проезжающие легковушки притормаживали, чтобы успеть полюбоваться на чудо природы. Один раз ей бросили из машины кусочек колбасы Салями. Жулька остановилась, подумала, но наклоняться не стала.

- Смотри, как она смотрит, - сказал мальчик, сидящий в машине, совсем как человек.

Мужчина, сидящий за рулем, задумался. "Совсем как человек, - подумал он, - когда-то я читал что-то подобное. Очень давно."

- Совсем как человек, - сказал мальчик, - а знаешь, папа, у меня в книжке об этом написано.

Он взял книгу с заднего сиденья и прочел: "Когда бьют животное, его глаза смотрят, как человеческие. Сколько же нужно выстрадать, чтобы стать человеком?"

- Что это за книга? - спросил отец.

- Карел Чапек.

- Чапек - это фантастика, - вспомнил отец. - Я в детстве тоже любил фантастику.

Эти люди были последними, кто видел странную собаку Жульку.

Утро переходило в день.

Жулька шла по шоссе, медленно, не быстрее человека. Справа от неё уже начинался парк, прозрачный, с широкими пятнистыми аллеями. Темно-зеленые ели стояли неподвижно, как нарисованные. Серебрянный крестик самолета чертил безбрежность над головой и оставлял за собой сдвоенный тающий след. "Похоже на дымок сигареты", - подумала Жулька. Перед поворотом Жулька обернулась и в последний раз посмотрела назад, - на город, переворачивающий очередную страницу повести временных лет.

ЗМЕИНЫЙ УКУС

Есть чувство наступающей весны. Он знал это чувство с детства. Стоило лишь закрыть глаза и представить раннюю весну, как он видел серый, уже сухой асфальт, черные стволы, согретые солнцем, и цепочку разноцветных детей, идущих куда-то с лопатами. Во времена его детства весенние субботники были радостны. Воспоминание осталось до сих пор и не потускнеет, сколько бы он не прожил на свете. Есть вещи, которые навсегда.

Два красных автомобиля, похожие на личинок колорадского жука, медленно ползли по улице. Вот лобовые стекла одновременно поймали две солнечных полоски; отраженный луч ожег глаза, сгустился зеленым пятном на сетчатке. Александр опустил веки. Зеленое пятно разделилось на две вертикальные полосы - хищные, до совершенства напоминающие зрачки зверя, глядящего на тебя из темноты. О чем это я думал сейчас? Детство. Я знаю чувство наступающей весны. Когда-то субботники были радостны. Есть вещи, которые навсегда. Ничто никогда не повторится. Глаза зверя. Обо всем этом я думал сразу. И продолжаю думать о чем я думал. И ещё раз. И ещё раз, и еще. Как много вещей может вместить разум. Как много места, оказывается, там внутри. Есть загадка: что самое большое? И ответ - моя голова, потому что она может вместить весь мир. Значит, внутренний мир больше внешнего. Значит, если во внешнем есть моря и горы, то во внутреннем больше морей и гор. Значит, если во внешнем могут жить чудовища, то во внутреннем их гораздо больше. Только их никто не видит, не защищается от них. На что они похожи? На пауков, змей, спрутов, летучих мышей? На картины Босха? И что ты чувствуешь, когда они кусают тебя изнутри? Может быть, сейчас я видел глаза одного из них, а не только солнечные полоски? Какая чепуха - я ведь всего лишь вдыхал запах весны. Весна кружит голову. Интересно, только мне, или со всеми так?

Он открыл глаза и пошел к площади.

Был второй день Пасхи. Черная, живая, дышащая земля парка ещё удерживала долгую память ушедших холодов.

Над брусчаткой площади перекатывались мегафонные всхлипы. Маленький однорукий человек нес истину народу. Его слова были раскатисто-неразборчивы, но собирали толпу. Александр подошел. Жизнерадостный калека выкрикивал что-то, указуя проклинающим перстом на огромного небритого детину; тот порывался вырвать мегафон, но смущался от собственной глупой силы. И так, так пахло весной. Засмущавшись ещё отчаянее, детина отвернулся и заплакал как ребенок, и ушел в сторону парка, утираясь рукавом.

Слева стояла женщина. Александра поразило выражение её лица - смерч, кристаллизовавшийся в неподвижность. Губы белые и жесткие как камень. Женщина пошатнулась. Казалось, она сейчас упадет. Ее щека дернулась.

- Что с вами? - спросил Александр.

- Всех, - Александр прочел слово по движению губ, - Всех, - уже громче, - всех убью!

Женщина вытолкнулась из толпы.

"Да потому что вы и есть подавляющие классы, вы, вы и есть!" - проорал мегафон.

Что это было? Кто сошел с ума? Я? Эта женщина? Или все эти люди? Зачем она собирается убивать кого-то? И как можно убить всех? Зачем собрались здесь все они? Александр вгляделся в лица вокруг - все лица были одинаковы. Вот так они выглядят - люди, укушенные изнутри. Те чудовища, которые живут внутри нас должны быть похожи на змей - больших и мелких, просто ядовитых и смертельно ядовитых. Они подползают и ждут, совершенно невидимые во внутренней темноте; но их ещё можно как-то почувствовать, если смотреть в себя, и слушать себя и ощупывать душевную муть неумелыми неловкими движениями. Но стоит тебе забыть об опасности, как они подползут и ужалят, и твоя душа наполнится ядом, и ты понесешь этот яд в себе, понесешь его другим людям. Сейчас я видел женщину, ужаленную змеей. Господи, не дай мне такой участи... Но как пахнет весной...

* * *

В этот день - второй день Пасхи - Катюше исполнялось восемь лет. Еще недавно Катюша была смешной, приветливой не без кокетства, девочкой, очень милой и любимой всеми. Ее необычный, доверчивый взгляд умилял маму, соседей, старушек в парке и даже одичалых собак из ближних переулков - они тоже любили её изо всех сил и показывали это как умели.

А весь этот ужас случился в январе, в один из прозрачных, желто-сине-сиреневых дней, когда морозная даль и близь полна желтого тумана, воздух налит синевой, а тени берез сиреневы до рези в глазах и хочется вернуться в детство, сесть в саночки и задохнуться от страха на черной крутизне ледяной горки. Катины разноцветные саночки без спинки пронеслись по сверкающему, как лезвие косы, изгибу горки и вдруг, с леденящей неожиданностью, подпрыгнули, перевернулись и бросили ребенка на раздвоенный черный пенек. Сейчас тот пенек уже выбросил к небу первые зеленые хвостики, намереваясь вырасти в здоровое дерево, назло всем лесорубам, лесопилам и лесогубителям. В здоровое дерево. Здоровое. Какое страшное слово.

Врач сказал, что ничего страшного, что все пройдет, что надо принимать таблетки и спать днем, что не надо волноваться и напрягаться. Когда медицина бессильна, ей стыдно. Когда медицине стыдно, она мелет бессильную чушь. А что же делать матери? Мать звали Мариной.

Марина видела, что происходит. Наверное, так чувствуешь, когда засасывает трясина, или зыбучие пески, или тебя уносит на льдине в открытый океан и ты хочешь надеяться, но не можешь. Вначале из дома исчезли подружки, потом стали неинтересны мультфильмы и книжки. Потом даже собаки из переулков перестали любить Катюшу, а некоторые даже стали рычать. Старушки из парка качали головами. Соседи молчали, сочувствовали или злорадствовали - в соответствии с коренными склонностями своих натур. Теперь Катюша не выходила гулять. Теперь она часто сидела одна, неподвижно, с печальным сумраком в глазах, будто окутанная невидимым облаком чего-то странного и страшного. И с каждым днем облако подползало и становилось плотнее. Мать знала, что в этом облаке: злость, страх, равнодушие и боль. Равнодушие было страшнее всего. Перебрав все возможные варианты, Марина решила (слегка утешившись) что ребенку нужен отец.

Катюша сидела на диване перед пыльным выключенным телевизором и играла с котенком. Пушистик (подарок от дяди Саши, будущего папы) оказался умным и воспитанным; он сразу понял, что от него хотят и сейчас самозабвенно баловался, обнимая лапками руку новой хозяйки, притворяясь одновременно, что хочет поймать широким розовым ротиком (а зубки какие острые!) пружинку её светлых волос. Мама, всегда жившая одиноко, и любившая только её, Катюшу, восторженной и прилипчивой любовью (любовью, похожей на переваренное варенье из яблок), в этот раз пригласила гостя только для себя. Катюша, втайне радуясь тому, что она думает, как большая, поняла маму, но не простила.

Мама и дядя Саша тихо говорили в соседней комнате.

- Знаешь, Шура, она очень умная у меня девочка, она даже на меня иногда смотрит сверху вниз, - сказала Марина.

- Не называй меня Шурой. Меня так даже в школе не дразнили.

- Дааа? А как тебя дразнили, ну скажи, как, ну скажи, - Марина смотрела ему в глаза, вложив во взгляд все чувство, которое имела, и ещё столько же выдуманного. - Так как тебя дразнили?

- Искандер.

Огоньки в её глазах на мгновение потухли. Это имя ей ничего не говорило. Она не понимала большую часть того, что он говорил ей, и совсем не смогла бы понять те слова, которые он уже тысячу раз сказал своей настоящей, выдуманной женщине. Марина была глупа, но Александр все равно любил её, сейчас он был почти уверен в этом. По крайней мере, он любил её, когда она улыбалась. Ему нравилась и уютная квартирка с вещами, лезущими в глаза (глаз ещё не успел притереться к ним), нравилась и Катюша - сегодня он почувствовал что-то вроде родительской любви: ты занят своим делом, а живой комочек копошится совсем рядом, то и дело толкая тебя торчащими локтями и коленками, и ты видишь его не глазами, а сердцем. Видишь, радуешься, и ощущаешь себя старым, но от этого тепло.

- Искандер? - это похоже на имя лошади.

- На имя лошади больше похоже Буцефал.

- Какая разница? - снова не поняла Марина.

Марина - двадцативосьмилетняя женщина, полнеющая, но все ещё красивая и уверенная в своей красоте, - твердо знала, что на сей раз она все же выйдет замуж. Она видела явную любовь к себе и к дочери в каждом нежном и сильном движении Александра. Она была влюблена в него уже два месяца, была влюблена очень, но это не мешало ей рассуждать трезво и смотреть на вещи с жестокой точностью филина, заметившего полевку.

Марина снова вспомнила о дочери:

- Знаешь, я боюсь. Теперь она одна и одна. И у неё так часто болит голова, и она может расплакаться по любому пустяку. Но они там говорят, что все пройдет. И еще, знаешь, такая застенчивая стала, а иногда - вчера вазу разбила от злости.

- Это ещё не страшно. Я и сам умею злиться.

- Неправда, ну разозлись, ну, хочешь, я тебя разозлю, ну, вот так, ага!

* * *

...Пушистик спрыгнул с дивана и, скучая, пробовал ловить что-то на клетчатом ковре. Вот он встал, поднял сразу же хвост трубой, сделал несколько шагов, снова сел, плавно обернул лапки хвостом - будто шарфом. Катюша следила за ним спокойными пустыми глазами, втягиваясь в привычно нарастающую волну боли в висках. Она могла просидеть так очень долго одна, в абсолюной, всезначащей, осмысленной пустоте, в приятной пустоте, без мыслей, воли и желаний. Когда находило ЭТО, она не хотела есть, не хотела пить, не хотела спать, не хотела никого видеть, и не видеть тоже не хотела. Ей было настолько все равно, что в прошлый приступ она чуть было не проглотила лезвие от бритвы, а не проглотила его потому, что было совершенно все равно - глотать или не глотать.

В соседней комнате прощались.

Катюша вскочила, босиком пробежала маленький темный коридорчик. Заходящее солнце, разбрызганное граненым дверным стеклом, заставило закрыть глаза. Не открывая глаз, она схватилась за мягкий шершавый рукав и побольнее прижалась к нему лицом; побольнее, чтобы стало не все равно. Но рука не ответила ей. Катюша вздрогнула, покраснела и быстро взглянула на маму; мама, к счастью, ничего не заметила.

Дверь открылась и закрылась.

Пушистик, привставая на задние лапки, играл свисающим с вешалки поясом платья.

...Вечер всегда приходит вдруг. Облака ушли, обнажив бездну; сгрудились неровной фиолетовой полосой далеко на востоке. Солнце уже давно утонуло за домами; их исполинские кубы казались черными на фоне неподвижно летящего пожара всех умерших дней. Александр шел и стоял, он был здесь и везде, тепло и холод, счастье и отчаяние, все мыслимые и невыдуманные пока противоречия раздваивали его, разрывали на две непримиримые части. В свете невероятного заката это чувство раздвоенности казалось столь естественным, что ему захотелось запомнить этот вечер навсегда.

Да, - попытался он объяснить сам себя, - я просто не знаю, что мне делать. Я совсем не люблю её, но люблю так, что не смогу без неё жить, и с нею я тоже не смогу. Неужели так бывает? За что мне эта мука? Зачем мне так плохо и так хорошо?

Он шел, аккуратно наступая на каждый третий квадратик сиреневой остывающей мостовой. Многие камни были с выемками, наверное, после дождя в них собирается вода. Наверное эти камни старше. Тысячелетий на сто, примерно. Даже камень может одряхлеть. Два широких клена вместо зеленых, выбрасывали в мутнеющий воздух коричневые листья. Александр замечал все, волнующее ощущение безвыходности стократно обострило чувства и остановило бестолку шевелившуюся мысль. Я знаю, что уже выпью этот яд - он слишком сладок. Я знаю, что чувствует человек, решившийся выпить яд. Четкий ритм его шагов выкоко взлетал в черном ущелье между домами - вверх, к звездам, ожидающим чуда, к зеленоватому свету приблизившейся ночи. И вдруг он вспомнил утро, вспомнил два красных автомобиля, вспомнил зрачки зверя, светившиеся в темноте; вспомнил женщину с окаменевшим лицом. Женщину, ужаленную змеей.

* * *

Прошло две недели.

Он шел по тихой и безлюдной улице; солнце светило вниз ярко, как прожектор. Казалось, что это падающее сияние просто придавливает к земле. День начинался неудачно. Ерунда, но все же. Минуту назад истеричная маленькая псинка облаяла его из подворотни, трусливо втягиваясь в зеленую щель при каждом его шаге. Александр почувствовал злобу. Мимо проехал толстомясый мальчик на синем велосипеде и, проезжая, гикнул что-то бессмысленное, ни к кому не обращаясь. Александр снова почувствовал злобу, но теперь злоба была обращена на невинного мальчика. Что-то вскипало внутри. Александр попробовал вчувствоваться в себя и вдруг отчетливо, как в кошмарном сне, увидел множественные шевеления растущих и плодящихся змеек змеек ненависти; только злоба и чернота в душе, только злоба и чернота. Откуда это во мне? Я ведь хороший?

Он попробовал оправдаться: да, это виновато время, которое отбирает у тебя все - свободу, мечты, устои, покой, уверенность хотя бы в чем-нибудь, отбирает любые возможности (от этого всегда хочется кричать), превращая тебя в механизм, в никому не нужное колесико на ржавом подшипнике, крутящееся только потому, что привыкло крутиться, плачущее от ржавой боли и бесполезности своего вращения. Не у одного тебя - у многих. И значит, что такая же муть поднимается в чужих душах. И что же тогда? На мгновение стало страшно.

Он прошел сквозь рану, пробитую в заборе, и двинулся по дорожке, протоптанной многими ногами, сокращавшими путь. Дорожка вихляла у внутренней стороны забора; справа возвышалась скелетистая громада неоконченной стройки. Ему показалось, что декорации расставлены. Кем? Для чего? За что? Почему именно я?

Чтобы унять ещё неосевшую злобу, он стал вспоминать о Марине. Его мысли становились все теплее и теплее, и он уже совсем погрузился в них, когда один из парней, идущих навтречу (Александр заметил их только что), протянул руку и шлепнул его по лбу, сбросив в пыль его спортивную шапочку от солнца. Оба парня были дебелыми и могли не бояться случайного одинокого человека. Собственная шутка так развеселила их, что они приостановились, чтобы высмеять из себя лишнее веселье, присели, выставив зады; успокоились; пошли дальше.

Его взгляд упал на толстый отрезок арматурной проволоки, удобно валяющийся под ногами, а потом на две жирные спины, содрогающиеся от радости. Кто и зачем подложил сюда этот прут? Почему в такие минуты рука всегда находит сталь или камень?

- Стоять! А ну сюда! - он не знал, что будет делать в следующую секунду, но рука уже поняла, что нужно делать, потянувшись к железному пруту.

Парни повернули спины, весело ухмыляясь. Александр поднял прут. Пальцы сразу оценили удобную форму ребристой ручки. Металл был теплым. Металл не скользил в ладони. Рука начала свободный замах. У руки была собственная воля, собственное предствавление о жизни, собственная генетическая память о том как обращаться с прутами. Парни, пожалуй, испугались, но улыбки ещё не сползли с их лиц. Один из них, более осторожный, стоял чуть сзади.

- Ну ты же не будешь, - начал второй.

Александр размахнулся; металл прошуршал сквозь воздух; звук напоминал короткий выдох сквозь стиснутые зубы. В последний момент включилось сознание, выворачивая кисть кверху; прут прошел чуть выше цели и прогрыз пунктирную рваную полосу на досках забора. Один из парней уже бежал, оглядываясь, другой упал на камни и шарил рукой в широком кармане.

- На, бери.

- Что это? - Александр удивился.

- Как что? Деньги.

Второй вскочил и побежал вслед за первым, нырнул в дыру.

Алексанр уверенным движением швырнул прут через забор. Он вел себя так, будто всю жизнь только и делал, что проламывал головы прохожим. Всех убью, всех! Как права была та женщина! Он стоял один, посреди пустой дорожки, смяв в кулаке ненужные бумажки. Сознание, которое выключилось на несколько секунд, сейчас было на высоте. Солнце светило так ярко, что все вокруг казалось седым.

Вот он, укус змеи, - подумал Александр, - даже если он смертелен, мне плевать. Могу ли я контролировать себя? (Он поднес ладонь к лицу, сжал и разжал кулак.) Да, могу. Тело подчинялось, хотя все движения были все ещё затуманены злобой. Он прошел вдоль забора метров сто и остановился, наблюдая висящее над крышей домика прекрасное фиолетовое цветение дикой яблони. Две ветви цвета свежей крови. Каштаны положили ему на плечи полупрозрачные тени. Он вдыхал красоту, изгоняя из себя злобу. С каждым днем все труднее терпеть. Это - как боль, которая бьет и бьет в одну точку: сначала ты спокоен и полон уверенности (боль, которая бьет в одну точку - в старину такой пыткой сводили с ума), но вот боль пробивает в твоей уверенности отверстие и уверенность начинает вытекать. И ты становишься совсем пустым, ты начинаешь кричать и рваться, громыхая в собственной пустоте, и, в конце концов, разваливаешься на осколки, каждый из которых плавится от боли и извивается, как перерезанный дождевой червь. С каждым днем все труднее терпеть обнаглевшую мразь, которая сжимает вокруг тебя свои кольца. Порядочных людей осталось так мало, что, кажется, живешь на планете негодяев. Когда это подходит слишком близко, ты не выдерживаешь, срываешься, становишься таким же, как они.

- Молодой человек! - перед ним стояла женщина, - молодой человек, помогите мне, пожалуйста, у меня такая маленькая пенсия...

Александр поискал одной рукой в кармане, но ничего не нашел. Злоба уже почти прошла, он хотел помочь этой женщине и было стыдно, что помочь не может. У неё не только маленькая пенсия, у неё интеллигентное лицо и робкий голос привычно порядочного человека. Пожалуй, я преувеличил, думая о планете негодяев. Порядочные люди просто не видны за спинами остальных. Вскоре я буду встречать нищих, говорящих по-французски: "Мсье, же не манж па си жюр", - и это будет правдой...

Только подходя к станции метро, он заметил, что держит в руке деньги вот почему женщина просила о помощи. Он выбросил деньги в урну. Милиционер, стоявший невдалеке, взглянул на него с профессиональным подозрением. Александр ужаснулся, почувствовав, как вновь набухла ядом его душа. Если бы милиционер подошел сейчас, то... Слава Богу, не подошел.

Он спустился в метро; в каменном переходе играла музыка, продавали гвоздики. Это именно то, что нужно. Цветок он подарит Катюше, малышка как-то призналась, что больше всего любит гвоздики.

По просторной платформе станции пробежал нищий замазурка лет восьми, пнул ногой конкурентку - взрослую, полупарализованню нищую в красном платке. Та закатила глаза и упала. Маленький отбежал и занялся делом. Он обошел стороной несколько человек, которые выглядели состоятельными, и прилип к бедной старушке. Именно так и говорил Заратустра: "Я не настолько беден, чтобы подавать милостыню". Бедные подают чаще.

- А где же твоя мама? - спрашивала старушка.

Господи, как глупы бывают люди.

- А мама сгорела, а папа заболел и умер, а из дома прогнали, осталось четверо детей... - заныл малявка, привычно подделывая невесть какой акцент.

Старушка стала доставать деньги.

- Нет, не надо, бабушка, у вас и так мало...

Старушка добавила еще.

Александр отошел на край платформы. Еще немного - и он не выдержал бы. Нет, никогда здесь не будет нищих, говорящих по-французски - слишком велика конкуренция.

Рядом стала женщина и оперлась на перила, попробовав рукой их прочность. Заложила ногу за ногу. Еще минута - и я убью её за эту позу, подумал Александр, - столкну под поезд. Вот просто так, подойду и столкну. За всех. За них. За себя. Женщина отошла, будто почуяла беду.

Потом он долго ехал темными подземными склепами, бросающими в глаза то гирлянды неуловимо-быстрых фонариков, то слепые провалы с дальними поездами, несущимися навстречу, то просто серые неотчетливые полосы. Змеиный яд осел, как пена в кружке, но не исчез. Александр чувствовал его, глядя на локти перед своим лицом, слыша чужие глупые разговоры, ощущая толчки человеческой массы, продавливающейся к дверям.

* * *

Катюша сидела на подоконнике. Невысокие липки у нижних этажей, голые, мокрые и неприятные до сих пор, превратились в волнистые живые холмики они успели зазеленеть за несколько дней. Дальняя травяная лужайка с грязной дорожкой наискосок на глазах из желтой превращалась в зеленую, покрытую воздушной пеной мыльных шариков. Катюша знала, что это закрываются одуванчики, чувствуя приближение темноты.

- Про того, которого вернулся, про того, чьи песни берегла, - напевала она знакомую песенку.

Она заметила его издалека, как всегда, она всегда ждала, что он появится - там, на повороте, у столба с синим треугольником, у широко свисающей ивы, серой, желтой, и совсем зеленой теперь. Мама сказала называть его "папой", но Катюша пока только примеряла это слово, не решаясь произнести. Дядя Саша не приходил целых две недели, со дня её рождения. Тогда он подарил Пушистика. Пушистик похож на маленького медвежонка, но лучше; за две недели он научился ходить по клавишам пианино - Катюша сама его научила. Правда, ни слуха, ни понимания музыки Пушистик не проявил. Еще Пушистик научился хватать всех за ноги и этому Катюша тоже научила его сама.

Катюша подбежала к двери и, постояв немного, - чуть меньше чем нужно отперла замки. Папа пришел ко мне, потому что у него гвоздика. Я просила такую. Дверь слегка провалилась внутрь, подул ветерок. Катюша ждала. Тишина. Голос на третьем этаже. Снова тишина. Вот они - его шаги. Катюша пробежала в спальню и спряталась за дверью. Она присела на корточки. Два комара, прилепившиеся на обоях прямо перед глазами, не обращали на неё внимания. Наверное, они не боялись маленьких. Катюша дунула, но комары сидели прочно.

Дверь квартиры номер 39 была открыта.

Знакомые шаги в комнате; Катюша приподнялась, готовая броситься навстречу, но услышала чужое имя и будто наткнулась на стену.

- Марина? - Александр прошел несколько шагов, вернулся и запер дверь, - Марина?

Квартира была пуста. Маленькая кухня, широко открытое окно, неубранный стол, пыль на батарее. Разочарование и легкое чувство опасности, всплывающее неизвестно из каких глубин - из темных галерей подсознания.

Он вошел в кухню, почему-то стараясь ступать негромко. Прислушиваясь, набрал воду в пластмассовую бутылочку и поставил на стол розовую гвоздику, принесенную с собой. Рядом положил кулечек с ягодами малины, вспотевшими от собственной чистоты и свежести. Он гордился собой: достать малину в это время года почти невозможно. На фоне холодной голубизны стен гвоздика смотрелась трогательно - маленькое воздушное пятнышко красоты. За окном кружились голуби. Нечто странное ощущалось в их движении, но Александр не успел задуматься - что. После, когда все разрушено, мы ещё долго можем вспоминать, что же помешало уже почти осязаемому счастью, и тогда нас удивляет малость и случайность причины победившего зла. Между тем, зло не случайно, иначе бы оно не побеждало так часто. Но как найти его настоящую причину?

Подходя к окну, Александр наступил на котенка.

Пушистик рванулся с воющим вскриком, вспрыгнул на стул и оттуда на подоконник. Изогнувшись, он вдавливал свое маленькое тело в свежепокрашенный угол рамы и низко рычал.

- Иди сюда, ну, иди, упадешь, - Александр медленно протягивал ладонь, удивляясь изменению ласкового комочка, мгновенно ставшего зверем. Вибрирующий предостерегающий звук опустился, затем прокатился вверх, превратившись на мгновение в мелодичную трель и оборвался. Сантиметр. Еще сантиметр. Еще. Краем, самой границей сознания, Александр отметил, как сзади скрипнула дверь; легкое колебание воздуха вошло и уснуло на шее котенка. Еще сантиметр...

Взметнувшись мгновенным, четким, неуловимым движением, движением миллионов древних поколений, зверь вонзился в его ладонь. Боль пришла позже, с заметной задержкой. Вначале Александр увидел, как клыки входят в мягкую кожу. Затем с холодным изумлением ощутил, как боль поднимается вдоль его руки. Боль достигла плеча и прыгнула, зажглась в мозгу ярким красным фонариком, рассыпалась гаснущими звездами фейерверка. Александр ударил, сталкивая зверя в пустоту. планирующие голуби расступились, чтобы пропустить чуждое из стихии извивающееся тельце - каплю рождающейся смерти.

Оранжевая в заходящем солнце капелька крови набухла, отяжелела, потянулась вниз и упала, разбившись о подоконник, оставив неровный лучистый кружок.

Катюша видела все. Она подбежала и, отбиваясь от мешавших ей сильных рук, стала взбираться на окно. Но руки охватили её и держали слишком крепко. Александр чувствовал, как страшно бьется под его ладонью маленькое сердце, вырываясь из-под тонких ребер. С каждым толчком сердца древнее и могучее, злобное чувство нарастало внутри него. Он сильнее сжал руки. Катюша непонятно выкрикнула и начала ломать его мизинец двумя руками. Александр напряжением всех сил удерживал палец, но напрасно. Палец хрустнул и Александр не почувствовал боли. Здоровой рукой он схватил ребенка за шиворот и отшвырнул в сторону.

Когда это было? Двадцать, двадцать пять лет назад? Лес, узорчатое летнее утро. Высокая шершавая береза на опушке. Гнездо красиво порхающией большой птицы. В то утро он влез наверх - легкий и ловкий мальчишка - и посмотрел в гнездо. Сойка растерянно и жалко кричала в отдалении, перепрыгивая от волнения с ветки на ветку. Он решил не трогать гнезда и начал спускаться. Еще очень высоко над землей он остановился, не зная, куда поставить ногу. Чуть ниже торчал сухой сучок. Этот сучок не смог бы выдержать и малую часть его веса, Саша знал это определенно. И, зная это, он стал ногой на сучок, разжал руки. Может быть, то тоже был укус змеи? сейчас Александр почувствовал то же самое.

Точно зная, что произойдет затем, он схватил девочку за воротник платья и отшвырнул в сторону. Катюша ударилась лицом о край стола и мягко, будто приседая, опустилась на пол.

...Расцветали яблони и груши...

Голуби кружили в такт музыке. Александр замер, не понимая, откуда пришла музыка. Музыка шла изнутри. Это была мелодия, которую он услышал сегодня в полдень, входя в подземный переход станции метро. Он хотел купить цветок. Он так хотел выбрать лучший. Спускаясь по ступенькам, он слышал низкий, пронзающий насквозь дрожащий звук виолончели; этот звук вдруг вошел в сердце, расправил крылья, и вместе со звуком в сердце вошел весь мир видимый и невидимый, мир существующий и выдуманный, мир страшный и прекрасный в своей чудовищности. Музыка предсказывала финал. Слепой музыкант играл в подземном переходе и прохожие бросали ему мелкие купоны.

...Поплыли туманы над рекой...

Он осторожно перенес девочку на диван; Катюша не приходила в сознание, но её сердце билось быстро и сильно. Он подошел к гладкому издевательски блестящему телефону и набрал нужный номер. Он услышал в трубке свое дыхание и свой шепот, неизвестно как и зачем усиленный бездушным аппаратом. Шепот повторял, повторял, повторял номер.

...По того, которого вернулся...

Трубка больно давила ухо и Александр понял, что держит её не той рукой; он взглянул на правую руку и увидел вспухший искалеченный мизинец, торчащий в сторону.

...Про того, чьи песни берегла...

Он опустил руку. В трубке возник голос - безразличный голос женщины, которую не трогает ничто человеческое. Голос отрывисто сказал что-то и замолчал, ожидая. Он вернулся к ребенку, положил руку Катюше на грудь и не услышал стука сердца.

...От Катюши передай привет...

Голуби улетели. Оранжевое, совсем неяркое солнце, плоское, будто нарисованное, висело, почти касаясь дальнего зубчатого городского горизонта. Вот оно коснулось одного из выступающих углов и черный треугольник стал беспощадно и уверенно погружаться в живое огромное тело. Александр покачнулся, ощутив неустойчивость движущейся планеты. Безграничная плоскость горизонта с дорогами, машинами, людьми и всем затихающим городом медленно переворачивалась, угрожая сбросить глупое человечество в темные сиреневые бездны.

В дверь позвонили. Александр встал на подоконник и сделал шаг в пропасть.

* * *

В ту весну мы с друзьями дежурили в ДНД, тогда ещё была такая организация. Не совсем с друзьями: нас было девять человек, а я знал только пятерых. Почему-то мне в напарники доставались незнакомые. С незнакомыми не о чем говорить, можно только играть в карты. Так мы и делали. Мы надевали повязки, заходили в один из садиков на своей территории, прогоняли местных хулиганов, не особенно с ними ссорясь, садились за столик и играли в дурака. Обычно наше дежурство тем и ограничивалось. Но в этот раз нам поиграть не дали.

Нас позвали местные жители, которые, несмотря на наше явное увиливание от обязанностей, все же считали нас властью. Оказывается, кто-то выпал или выпрыгнул из окна. Моего напарника звали Олегом.

Мы с Олегом подошли к нужному дому. Я распорядился, чтобы вызвали милицию и чтобы никто не подходил к телу. Впрочем, милицию уже вызвали. Открытым было только одно окно, на пятом этаже. Мы с Олегом решили подняться по лестнице и проверить. Лифт не работал, мы поднимались пешком. Номеров этажей тоже не было и мы сбились со счета. На одной из лестничных площадок мы увидели женщину в зеленом платье. Она стояла, прислонившись спиной к белой стене. Мы поднялись ещё на этаж выше. Здесь была выбита оконная рама и дул ветер. В оконном проеме сидел белый пушистый котенок, сидел на самом краю.

- Смотри, он не боится упасть, - сказал я.

- Я его сниму, - сказал Олег.

Он подошел и протянул руку.

Беззвучно, оттолкнувшись всеми четырьмя лапами, котенок подпрыгнул вертикально. Он взлетел медленно и плавно, будто в замедленной сьемке, и, перебирая лапами в воздухе, начал падать. Он столкнулся с каменным карнизом и, не удержавшись, полетел вниз.

- Ничего себе, - сказал Олег, - сегодня международный день самоубийц, что ли? Даже коты выбрасываются из окон.

Он подошел к проему и осторожно глянул вниз.

- Ну что?

- Готов. Там внизу асфальт. Если бы он падал с другой стороны, то мог бы и спастись. Помнишь, там липы растут?

Потом мы спустились на этаж ниже. Женщина все так же стояла, прислонившись спиной к стене. У неё было странное лицо - лицо как будто мерцало на грани молодости и старости: можно было видеть какая она сейчас, какой она была в ранней молодости, какой она станет лет через двадцать или тридцать. Женщина отошла от стены и подошла к двери. На её спине отпечатались две меловые полоски, на лопатках, как крылышки ангела. Я вспомнил о том, что я представитель власти.

- Что произошло?

- Не открывают, - сказала женщина.

- Может быть, никого дома нет.

- Там осталась моя дочь. Она не могла уйти.

- Почему?

- Дверь заперта изнутри.

- Значит, это та самая квартира, - сказал Олег и нажал кнопку.

Мы подождали, уверенные, что на звонок никто не откликлется. Но за дверью послышались шаги и маленькая девочка с заплаканным лицом отперла.

- Приходил дядя Саша, - сказала она, - он хотел подарить мне цветочек.

Мы спустились вниз. Милиция уже приехала. Сейчас эксперт осматривал тело. Он все время диктовал своему помощнику, помощник записывал.

- А вот это интересно, - сказал эксперт, - это не перелом от падения. Палец ему сломали. Значит была борьба. Запишите.

Помощник записал.

- Тогда придется осмотреть тело подробнее, - сказал эксперт, - может быть, найдутся и другие странные следы. Ну, этого уж я совсем не понимаю. Вот эта ранка на груди. Знаете, на что это похоже больше всего? На след от укуса змеи.

Вечер был теплым. Воздух был мягок и почти сладок на вкус. Я глубоко вдохнул и понял, что наконец-то настала весна.

В ЛЕТО 1012го

Лесная дорожка заросла травой; трава щекотала голые колени, она была мягкой и влажной, с метелочками. Лешка шел ловить рыбу - в маленькой речке всегда хватало линей, угрей, больших быстрых щук и мелких полосатых окуньков. За спиной Лешка нес котомку, пока ещё пустую. В одной руке он держал короткую удочку, другой срывал метелки с травы.

Он привычно осмотрел берег, выбирая хорошее место. На хорошем месте сидел старик в белой полотняной рубахе. Старик просто сидел - и видано ли, чтобы старики ловили рыбу?

- Дедушка, что ты здесь делаешь? - спросил Лешка.

- Жду.

- Кого?

- Тебя.

Лешка не поверил.

- Тогда скажи, как меня зовут и что я делаю.

- Тебя зовут Лешка, ты пришел ловить рыбу.

- А, - Лешка вспомнил, - я слышал о тебе. Ты тот старик, который живет в лесу и знает будущее. Берегись, тебя хотели убить.

- Я знаю.

- А ты все знаешь, что будет потом?

- Потом будет многое.

- Ну, что будет с этим лесом?

- Наш лес ещё долго будет стоять - ты успеешь вырасти и состариться. Но потом придут люди, которые умеют только убивать и жечь, и будет большой пожар. Потом лес будут рубить, пока не вырубят весь. А после этого здесь будет поле, потом пустошь, потом снова поле. И поле будет всегда.

- А что будет с нашей речкой?

- Она обмелеет и высохнет.

- А рыба?

- Рыбы тоже не будет.

- Так не может быть. А люди? Их тоже не станет?

- Люди будут всегда. Они будут жить беспечно, не думая о большой беде. Будут ссориться и воевать друг с другом. Будут славить воевод и князей. А когда беда прийдет, то будет уже поздно. Многих убьют, многих заставят работать и каждого научат подчиняться. И люди научатся подчиняться сначала чужим князьям, потом своим, потом опять чужим - так без конца, пока не перепутают своих и чужих.

- А что будет со мной?

- Ты свершишь великие дела.

- Я стану воеводой?

- Нет. Ты выучишься грамоте. Ты будешь жить в монастыре и записывать то, что видел, или то, о чем тебе рассказали другие. И обо мне ты напишешь тоже, поэтому я прославлюсь навеки.

- А разве это великое дело, дедушка, научиться водить перышком?

- А разве это великое дело научиться хорошо убивать и весли людей на смерть?

- Ладно. А что будет с тобой?

- Со мной уже ничего не будет. Сегодня меня убьют.

- Неправда. Никто не может знать такого о себе. А много ли я наловлю рыбы сегодня?

Река плыла и вспыхивала мелкими солнечными брызгами. Толстые цветы желтели среди ряски. Уж отплыл от коряги. Метнулась стая мальков, убегающих от окуня. Тяжело плеснула большая рыба - лещ, наверное.

- Сегодня ты не поймаешь ни одной рыбы, - сказал старик.

Словам старика Лешка не поверил. Особенно последним словам - слишком много рыбы было в реке, хоть лови голыми руками. И о лесе тоже неправда как можно сжечь и вырубить такой богатый лес? Неправда и о людях - наши люди смелые и свободные, их никто не сможет победить. А речка будет течь всегда - глупый старик. Но солнце поднималось все выше, а рыба не ловилась. Лешка встал и направился по дороге, ведущей в город.

Он сразу заметил небольшую толпу, человек двадцать.

- Что тут?

- Да вот старик из лесу, который все знает.

- Да ну его.

- Ты не слышал, что он говорит. Он сказал, что вырубят наш лес; сказал, что высохнет река и что рыбы больше не будет; сказал, что придут чужие люди и с ними большая беда; сказал, что все мы будем подчиняться этим людям; сказал, что у нас не будет хороших князей. Ну ничего, мы его не выпустим!

Рыжебородый человек в синей свите с медными пуговицами стоял перед толпой и задавал вопросы.

- Что ты обо мне знаешь?

- У тебя дом, в доме три окна, рядом кошара, вокруг плот из прутьев. Твой инструмент - молот и гвозди, долото, клещи, струг и пила. Ты делаешь бодни, ведра, чаши, ига для волов, - отвечал старик.

Старик выглядел усталым, смотрел в землю. У его ног вились оводы. Верно! - удивился рыжебородый. - Глупый старик, - сказал кто-то в толпе. Почему глупый? - Он про Яшку все рассказывает, я так тоже могу, а вот смерти он своей не чует. Не знает, что дружина сейчас будет здесь. Глупый старик.

Толпа раступилась и пропустила дюжину людей в шоломах, с копьями и броней на груди. Впереди был князь - в вишневом плаще поверх кафтана, на плече золотая застежка, золотая пряжка на поясе, золотые брансолеты на руках.

Толпа загудела, задвигалась и затихла, ожидая расправы. Сейчас каждый смог бы предсказать учать старика - предсказать не хуже волхва. Две пятнистые серые птички перелетели с дерева на дерево и заверещали, ругаясь. Старик посмотрел на небо, потом опустил глаза.

- Так ты, старик, - спросил князь, - ты знаешь все, что случается на свете? И все, что случится на свете?

- Знаю, князь.

- А знаешь ли ты, что случится с тобой сегодня?

- Знаю, князь.

- Тогда скажи нам! - его рука потянулась за мечом. Толпа радостно загудела.

- Сегодня я свершу великие дела, которые прославят меня навеки, ответил старик.

Князь замахнулся широким мечом и ударил наотмашь. Старик упал, мешая кровь с пылью. Один из воинов дважды потрогал лежащего копьем - не для проверки, а чтобы показать людям.

Князь рассмеялся.

- Вот и все великие дела, которые ты свершил сегодня! Будете вы ещё верить волхвам, али нет?

Толпа развеселилась тоже:

- Не будем, отец родной, не будем! Глупый был старик, куда ему до твоей мудрости!

В этот день Лешка больше не ловил рыбу. Он лежал в лесной траве, лицом кверху, смотрел на колыхание верхушек, заметающих небо, на светлые облака, летящие куда-то назад - так, что кружилась голва - и тихонько плакал - о старике, о богатом лесе, о речке, полной рыбы, о людях, которые не чуют беды. Длинные травинки склонялись и шевелились над его лицом. На одну из травинок присел красный, в пятнышках, жучок. Лешка поймал его и посадил на ладонь. Жучок деловито пополз вверх, к пальцам. Лешка повернул руку и жучок снова пополз вверх.

- Букашка-букашка, ты знаешь, что сегодя было? Они его убили. И сказали: "глупый старик". Он говорил, что я выучусь грамоте и буду записывать то, что видел; говорил, что я свершу великие дела. Он ведь знал, что говорит. Он ведь знал, что память об этом дне останется навеки. Я никогда не забуду, как его убили - правда, букашка?

Букашка расправила маслянные крылышки и полетела, и растаяла в солнечном воздухе.

ИСПОВЕДЬ КОМПЬЮТЕРНОГО СУЩЕСТВА

(написано собственноручно экранным сейвером "Лабиринт")

Я помню тот миг, когда я родилось на экран. Первым моим ощущением было громадное счастьe существования. Вначале я увидело табличку "START" и поняло, что некая добрая воля позаботилась обо мне и обставила начало моего пути с надлежащей торжественностью. Сердце мое воспылало благодарностью к этому миру и его создателям. Вокруг меня не было тьмы и зла, кирпичные стены были красивы - и я с замиранием сердца пошло по предначертанному пути.

Вскоре я увидело прекрасную картину по правую руку от себя и постаралось свернуть, но тщетно. Я кричало, звало, молилось. Вначале я подумало о несовершенстве моего мира, но сразу же устыдилось своего сомнения. Ведь в самом деле, тот, кто создал меня в этой Вселенной, лучше понимал мои нужды и уж наверно, сумел как нужно позаботиться о них. Вскоре я узнало, что мир мой довольно тесен. Некоторое время мне было одиноко, но наконец я увидело существо, без сомнения, принадлежавшее к высшей расе и даже имевшее тело. Его мордочка была заострена, лапы поджаты и хвост подогнут, я не могу говорить с уверенностью, ведь я прокатилось слишком быстро. Мне было до слез жаль его - наказанного неподвижностью.

Знаешь ли, я ведь живу долго, уже вторую минуту, я многое поняло и во многое проникло мыслью. Я благодарю создателя за то, что он подарил мне столь счастливую и полноценную жизнь. В этой жизни есть все - и тайна, и красота, и тень неминуемой смерти. Я благодарю его даже за стены, поставленные на моем пути. Я знаю, что я не вечно. В последние секунды я все чаще думаю о смерти, думаю - а что там? за тем порогом, за той долей мгновения, когда великий пользователь двинет рукой - и я исчезну. Что станет с моим пониманием сути и своей судьбы? Куда исчезнет весь груз моего жизненного опыта - а я ведь столько всего передумало на своем долгом веку?

Моя жизнь протекала быстро и спокойно - в ней не было крови и чудовищ, никто не охотился за мной, я не нуждалось в пище и любви. Зато было время и одиночество - чтобы задуматься. Мне кажется, я поняло картину мироздания. Жизнь есть лабиринт, где ни право, ни лево не являются верными направлениями. Куда бы ты ни катился, ты снова вернешся на круги свои - и нет ничего нового под рассеянным светом серого потолка. Судьба гонит нас впред и дальше и лишь изредка нам удается остановиться и перевести дух тогда, когда все разрушено и остается снова начать со старта. Мне удавалось простоять так пару секунд. В эти моменты я видело, как рушатся стены мироздания и новые, иные, поднимаются взамен их. Я видело это дважды. Я видело черноту между горизонтами мира, и величие этой картины не передать словами. Кем бы ни был тот, кто создал мой мир - я преклоняюсь пред ним и молюсь. Я знаю каково это - жить и видеть, и понимать.

Мы очень похожи с ним. Порой мне кажется, что мы одно - одно, и лишь в разных смысловых горизонтах. Его лабиринт ничем не отличается от моего и его смерть надвигается столь же неотвратимо, как и моя. Смысл его жизни так же величественен, как и мой. И так же как и я, умирая, он поймет, что прожил не напрасно. Жизненный его путь тяжел и полон неожиданных поворотов, которые не ведут никуда и ни к чему. И в этом есть особенный, пока недоступный мне, смысл.

Там будет рай, я знаю. И ничто не исчезнет. Каждое движение моей души избежит распада и воскреснет навечно - по его непреходящей ценности. Я часто думаю, как будет выглядеть то место, куда я приду после смерти. Там не будет стен, я знаю. Непонятные надписи, которые время от времени пролетают мимо меня, наконец станут ясны и я проникну в их истинный, сакральный, смысл. Животное с хвостом обязательно научится двигаться - ведь оно достаточно наказано неподвижностью в прошлой жизни. А улыбающаяся морда сменит глупую улыбку на добрую и - но главное - там не будет стен и, о, создатель! - как же далеко я смогу укатиться по прямой! и в этом смысл всего, в бесконечном движении вперед, в непрекращающемся совершенствовании себя - а если нет - то в чем же?.. В чем же?..

ДУЭЛЬ

Серж Капитанов родился на свет больным. Болезнь его не была конкретной и определенной, как, например, плоскостопие, опущение желудка или недостаточность почечного кровообращения. Серж Капитанов с детства ощущал запах мандарин и не мог отделаться от этого запаха. В первые годы жизни мать водила его к врачам, но врачи не могли даже записать болезнь в карточку, так как болезнь не имела названия. Лечить же без записи в карточку они не умели. Когда Капитанов стал постарше, его начали водить к психотерапевтам. Все психотерапевты были со странностями: например, один питался только проросшей пшеницей, которую растил в аквариумах, отчего рыбы толстели; второй мазал лысину ароматическим маслом, чтобы космическое электричество свободнее искрило на голове; третий всегда опаздывал, а четвертый лечил щекоткой и даже изобрел бензиновый аппаратик для удобного щекотания. Аппаратик плохо заводился и громко трещал.

Психотерапевты, в отличие от обыкновенных врачей, никогда не разводили руками и не говорили, что случай сложен - все случаи, попадавшиеся им, были просты и излечимы. Каждый обещал излечить Сержа Капитанова, гарантировал результат, давал честное слово, сообщал, что таких случаев у него было около двух десятков и каждый больной успешно выздоровел. Если же Серж Капитанов позволял себе сомневаться в результате, то терапевт обычно говорил: "Я даю честное слово. Вы что, сомневаетесь в моем честном слове?" Результатов, однако, не было. С каждым годом Капитанову становилось все тяжелее жить. Болезнь разрасталась; давала новые симптомы каждую весну, а запах мандарин усилился настолько, что от него иногда мутило, особенно по ночам. По ночам мандарины даже материализовались на тумбочке, а к утру сгнивали, подтекая соком. Каждое утро Капитанов выбрасывал их ведрами.

Однажды, раннею весной, когда Капитанову было особенно плохо, он увидел афишу, сообщавшую о лечебных сеансах с участием внеземных цивилизаций. Он остановился и перечитал афишу несколько раз. Действительно, так и написано: "Целитель межгалактической категории (далее следует перечисление заслуг и титулов) дает лечебные сеансы с участием внеземных цивилизаций. Гарантируется излечение от любых болезней, особенно от неизлечимых. Людям, являющимся следствием обстоятельств, дается шанс стать следствием себя."

Нужно быть сумасшедшим, чтобы поверить в такое лечение, - подумал Капитанов, но все-таки пошел лечиться.

Сеанс проходил в зале бывшего кинотеатра, заполненном наполовину. Целитель, облаченный в обрядовые одежды, выступил с беседой и дал честное слово, что излечит каждого страждущего. Билет на сеанс стоил немного, но с каждого страждущего взымался дополнительный благотворительный побор. Рядом с Капитановым сидела неподвижная женщина в зеленом, похожая на крупное насекомое. Женщина изредка шевелила головой, но эти слабые движения лишь подчеркивали общую неподвижность. Целитель вызвал из зала желающего (желающий страдал заиканием) и на глазах у публики излечил его. Во время лечения целитель надувался, краснел, выпячивал нижнюю губу и перебирал пальцами блестящую цепочку с висюльками. Голову он держал слегка задранной, чтобы легче принимать сигналы цивилизаций. Сигналы цивилизаций, как слышалось и виделось Капитанову, спускались сверху в виде знаков азбуки Морзе, но все цивилизации сигнализировали о разном, так что разобраться в этом смешении было трудно.

После индивидуального лечения контактер благословил зал и сообщил, что все присутствующие здоровы. Капитанов втянул воздух: запах мандарин нисколько не ослабел. Мандариновый сок крупными каплями стекал с кончика галстука под стул. Под стулом уже была целая горка шкурок.

- Это безобразие! - сказала зеленая женщина, не меняя выражения лица. - Я сейчас встану и так и скажу!

В зале встал хорошо одетый человек с умным выражением лица.

- Вы хотите поделиться впечатлениями? - спросил контактер.

- Да, я, понимаете ли, директор фирмы "Арсолоп", вот моя визитка, передайте. Мне очень понравился ваш сеанс. У меня полностью прошли боли и рассосался шрам на руке. Вот смотрите, кожа совершенно чистая. - Закатив рукав, он показал руку близсидящим. Видимо, кожа действительно была чистой.

- Я так понимаю, что вы человек деловой, - сказал контактер со сцены, - может быть, у вас есть конкретные предложения?

- Я бы мог помочь вам со спонсорством, - ответил деловой человек, мой телефон на карточке.

На этом сеанс закончился.

- Интересно, сколько ему заплатили? - спросила зеленая женщина Капитанова.

Женщина была вся в тонких металлических цепочках; цепочки выходили из всех отверстий одежды и расходились в стороны, торча, как наэлектризованные. При этом они постоянно меняли длину и направление. Капитанов удивился, но виду не подал, разве что спросил, для определенности:

- Вы инопланетянка?

- Да, - сказала женщина, зазвенев, - но я здесь с детства.

- Вы думаете, он специально подсажен?

- Но это же очевидно. Давайте подождем его на выходе и спросим.

- Может быть, это неэтично? - спросил Капитанов.

- Я согласна взять грех на душу.

Они подождали делового человека, пропустили его и пошли сзади.

- Что вы все за мной идете! - возмутился деловой человек. - Я из-за вас нервничаю.

- Меня зовут Богомолова, - представилась женщина, похожая на насекомое, - я бы хотела узнать, сколько вам заплатили за участие в сегодняшнем спектакле.

Ее цепочки потянулись в сторону собеседника, но, прикоснувшись, безжизненно упали. Она стала наматывать их на палец.

- Восемнадцать, хотя обычно платят двадцать. Меньше чем за восемнадцать я не работаю. Вы хотите меня нанять?

- Нет, я просто интересуюсь. Вам не стыдно?

- Я, дамочка, - сказал деловой человек, - зарабатываю себе на хлеб тяжелым трудом. Меня уже трижды били и много раз пытались догнать. Ведь на сеансы ходят одни и те же люди. Я рискую собой, как гладиатор, чтобы обеспечить своих детей. У меня двое и оба хотят есть. Прощайте. И нечего трогать меня вашими цепями.

Он удалился.

- Кошмар, - сказала Богомолова, - не осталось ни одного честного человека. Никому нельзя верить. Ведь он соврал про двух детей. Я по глазам увидела, что соврал.

- А может быть, правда.

- Нет, неправда, везде одна ложь. Я могу чувствовать ложь на расстоянии, так что я знаю что говорю. Все только и делают, что лгут. Хотите пари?

- Не хочу.

- Но все равно, давайте проверим.

От эмоций её цепочки топырились сильнее.

Они прошли вдоль улицы, читая объявления.

- Вот это, - сказала Богомолова. - Продается бумага по цене 6 гр. Я сейчас позвоню и проверю. А ещё лучше - вы позвоните и проверьте.

- Я вам вполне доверяю, - сказал Капитанов.

- Телефон работает? - спросила Богомолова старушку, отходившую от автомата.

- Не работает.

- Значит, работает, - сказала Богомолова, сняла трубку и стала набирать номер. Телефон работал.

- Я по поводу бумаги. Нет, я не знаю, буду ли покупать. Да. Меня интересует цена. Как не скажете? Хорошо, я куплю одну пачку. Да, я обещаю, что куплю одну пачку. Сколько? Ну, я так и думала. А почему же написано шесть? Ах, оптовая скидка. Значит, только за восемь? Хорошо, я приеду.

- Вы собираетесь купить бумагу? - спросил Капитанов. - Она вам нужна?

- Не нужна, но я пообещала, значит куплю. Даже за восемь. Должен же хоть кто-нибудь исполнять обещанное. Вы меня проводите?

- Охотно. Если не секрет, какая у вас болезнь?

- Что-то с головой.

- У меня тоже что-то с головой, - обрадовался Капитанов, - мне все время чудится запах мандарин. Иногда это раздражает, просто нестерпимо.

Они съездили по адресу, указанному в обьявлении, и купили пачку бумаги. Пачку им продали за девять - дешевая, по восемь, уже закончилась.

- Теперь вы видите, что честных нет? - спросила зеленая женщина.

- Пока не вижу.

- А я вам докажу.

* * *

Инопланетная знакомая оказалась женщиной деятельной и решительной. Капитанову она сразу понравилась - потому что была некрасива, а некрасивых женщин он не боялся. Богомолова была очень худа, всегда носила одно и то же длинное зеленое пальто; ходила она быстро, но мелкими шагами - часто перебирая ножками, при этом все остальные части тела оставались неподвижны. Иногда в движение включалась и левая рука - в этих случаях рука махала сильнее, чем нужно. Ее цепочки вырастали прямо из кожи и могли растягиваться на приличное расстояние: метров до пяти. Вначале Капитанова пугал вид металла, высовывающегося прямо, скажем, из локтя или из шеи, но вскоре он привык. Цепочками инопланетянка обычно ощупывала людей и утверждала, что с их помощью способна видеть в темноте.

- Меня часто запирают в темные комнаты, - сообщина она.

- Зачем? - удивился Капитанов.

- Для развлечения, конечно, ведь земные люди жестоки. Еще из любопытства. Им интересно сколько я выдержу. Они ведь редко видят инопланетян.

- И что?

- Ничего. Сижу там по три или четыре дня. Даже без еды. Однажды простудила почки. Они хотят меня сломать. А вас?

- Меня сломали давным давно.

- Это ничего, ещё срастетесь, - утешила Богомолова и улыбнулась. В её рту не было зубов.

- Это инопланетное? - спросил Капитанов.

- Нет здешнее: меня пытали.

- Вы так спокойно говорите?

- О, я привыкла. Меня постоянно пытают, хотя я и не знаю никаких тайн.

- Тогда зачем же? - удивился Капитанов.

- От скуки, наверное. Людям часто бывает скучно.

За следующие два дня они проверили ещё восемь обьявлений и все восемь бессовестно лгали. В последний раз им уже вручили партию из трехсот кожаных курточек без рукавов, хотя речь шла об одной плащевой курточке с рукавами. Практически чудом сделку удалось отменить.

- Я так больше не могу, - сказал Капитанов, - я согласен, я совершенно согласен с вами в том, что мы не найдем ни одного честного человека.

- Вас это не гнетет? - спросила Богомолова.

- Гнетет.

- Тогда нужно что-нибудь сделать. Нужно протестовать. В конце концов это же ваша планета.

- Как же я могу протестовать? Выйти на улицу и кричать: "Помогите!", так, что ли? Ведь никто не поможет. Не могу же я вызвать их всех на дуэль? Сейчас ведь не девятнадцатый век, а я не Пушкин и не Лермонтов. И у меня нет пистолетов.

- Зато у меня есть, - сказала Богомолова.

- У вас? Я знаю вас, как женщину честную и не могу сомневаться в ваших словах. Но откуда?

- От отца. Мой отец был оружейным мастером. Хорошие мастера всегда были в почете. Он изготавливал оружие только на заказ, не серийное, а подарочное. Он оставил мне два пистолета.

- Но пистолеты должны быть одинаковыми.

- Это настоящие дуэльные пистолеты. Каждый может выстрелить только один раз. Мой отец сказал мне когда-то: "Я оставляю их тебе, потому что в жизни ты встретишь очень много негодяев. И тебе будет легче, если ты будешь знать, что каждого из них ты сможешь вызвать на дуэль." Я спросила: "Если их будет много, то которого же мне вызвать?" И знаете, что он ответил? "Любого. Все подлецы одинаковы и одинаково заслуживают наказания."

- Но вы же не собираетесь на самом деле?

- Я уже попробовола как-то. Меня грубо оскорбил незнакомый человек. Я сказала, что пришлю ему вызов по почте и он дал мне свой адрес.

- Значит, он потом извинился?

- Нет. Он написал мне, что живет на Олимпийской, 38. А оказалось, что на Олимпийской построили только дома с нечетными номерами. Это новая улица.

- Тогда он действительно негодяй.

- И не он один. Я вызывала ещё двоих и каждый вел себя примерно так же.

- Наверное, стреляться на дуэли могут только порядочные люди, - сказал Капитанов.

- Да, я тоже это поняла и уже не собираюсь никого вызывать. Во-первых, порядочных людей не стоит убивать. А во-вторых, где же взять порядочных, когда каждый лжет и не стесняется лгать? Если бы я с кем-то стрелялась, то только с вами. Вы хотя бы этого достойны и сможете это оценить.

В тот же день Богомолова пригласила его к себе в гости. Она жила в частном доме; дом состоял из одной маленькой комнаты, совершенно квадратной и совершенно непригодной для жизни. Во дворе сидела на привязи пухленькая собачонка. Собачонка была веселого нрава.

- Это Колобок, - сказала Богомолова, я его не выпускаю со двора.

- Почему? Он кусается?

- Нет, он просто не любит ценники. Сейчас же везде торгуют. А Колобок, как увидит ценник, сразу бросатеся на него и срывает зубами. Колобок, что ты делаешь! Это же новая кофточка!

Она отобрала кофточку у Колобка, оторвала ценник и бросила собаке, чтобы та играла.

- Вы мне покажете ваши пистолеты?

- Сейчас. Они в моих старых игрушках.

- Странное место для оружия.

- Его станут искать там в последнюю очередь. Вот, эта коробка, смотрите.

Она открыла синюю плоскую поробку, величиной с конфетную, и Капитанов увидел два длинноствольных пистолета, аккуратно вложенных в пазы - ствол к ручке.

- На таких стрелялись сто лет назад, - сказала она. - Здесь даже нет патронов. Просто набиваешь ствол порохом, а потом вкатываешь пулю. Она круглая, как шарик.

- Вы умеете стрелять? - спросил Капитанов.

- Никогда не пробовала. Но если стреляться с близкого расстояния, то я попаду.

- А вы знаете, как проводятся дуэли? Наверное, есть много правил.

- Во первых, нужны секунданты. А потом все просто: мы становимся на растоянии в тридцать шагов и начинаем сходиться. У кого нервы слабее, тот выстрелит первый. Зато, если не попадет, то противник подойдет ещё ближе и застрелит его в упор.

- Я никогда не понимал дуэлей, - сказал Капитанов, - неужели нельзя обратиться в суд?

- Дуэль - это божий суд, а он справедливее человеческого.

- Что-то божьего суда не слишком много видно в нашей жизни.

- Потому что перевелись честные люди. Вот с вами я бы стала стреляться. С тридцати шагов.

- Зачем же нам стреляться?

- Чтобы доказать всем остальным, что честь ещё существует. И что она все ещё сильна в этом сумасшедшем мире.

- Вы считаете, что наш мир сумасшедший?

- Конечно. Только слепой может этого не видеть. Наш мир сумасшедшен, развратен, насквозь лжив и все эти его качества усугубляются. Наш долг дать ему встряску. Мы же должны сделать хоть что-нибудь!

Капитанов всегда чувствовал примерно тоже самое: обязательно нужно совершить что-нибудь. Что именно, ему было все равно.

- Вы предлагаете стреляться? - спросил он.

- С тридцати шагов. Ни вы, ни я не умеем стрелять, поэтому мы промахнемся. Но целиться будем по-настоящему, ведь это дело чести. А честь важнее смерти и важнее жизни. Так было всегда и, я верю, так будет потом. Мы пригласим прессу, дадим интервью и изложим свои взгляды. Наш поступок всколыхнет это болото.

- А если не всколыхнет?

- Тогда он западет в душу хоть кому-нибудь. Наше дело не пропадет зря. Я знаю, зачем я живу на земле: затем, чтобы сделать её лучше и чище. Чтобы потомки мои не жили в дурно пахнущем болоте. Я хочу, чтобы мой внук, не раздумывая, дал пощечину негодяю, даже если негодяй вдесятеро сильнее его. Я хочу, чтобы благородный человек знал, что он благородный человек, а не белая ворона, неспособная клюнуть падаль, и заслуживающая за это только насмешку. Я хочу, чтобы жизнь избавилась от привычки прощать и терпеть мразь. Лучшие люди планеты отдали во имя этого свои жизни. И я, обыкновенный человек, тоже хочу внести свою лепту. Колобок, отстань.

- Так вы человек или не человек? - спросил Капитанов.

- Я инопланетянка только по материнской линии.

Серж Капитанов не знал, зачем он живет на земле. Наверное, затем, чтобы тихо мучиться и потом тихо умереть.

- Я согласен, - сказал Капитанов. - Моя жизнь такая противная, что лучше бы её и не было. Я хочу почувствовать себя человеком, хотя бы перед смертью. Вы так хорошо обо всем рассказали. Но нужно ведь найти секундантов?

* * *

Первым делом было решено привлечь внимание общественности. Это было не так просто. Судя по материалам, продающимся на лотках, людей интересовали лишь четыре вещи: секс, секс, секс и засолка огурцов. Судя по репертуарам видеозалов, засолка огурцов людей не интересовала. Судя по телепрограммам, людей в первую очередь интересовала реклама. Честь, честность и благородство не интересовали никого.

В конце концов они нашли газетку, издаваемую обществом инвалидов. Редактор, увидев инопланетные цепочки, признал в Богомоловой инвалида и поначалу отнесся с пониманием.

- Итак, вы предлагаете, чтобы я поместил обьявление о дуэли? Но ведь обьявление вы можете поместить в любой газете, - сказал редактор.

- Мы хотим не только поместить обьявление, но и обьяснить общественности причины нашего поступка. Без этого дуэль теряет всякий смысл.

- А из-за чего вы поссорились? - спросил редактор.

- Мы не ссорились, мы стреляемся из принципиальных соображений, чтобы доказать обществу, что честь не умерла.

- Но ведь на самом деле честь умерла, - сказал редактор. - Я же не могу печатать неправду. Я и так столько неправды напечатал, что меня перестали читать. Нет, увольте. И, главное, вы же не видите никакого выхода из положения. Что из того, что вы прострелите животы друг другу? Где конструктивность? Газетная статья должна помогать решению конкретной проблемы.

- Мы не решаем проблему, мы ставим проблему, - сказала Богомолова.

- Проблем сейчас и без вас хватает, - ответил редактор и отказался печатать материал.

- Тогда мы просто пошлем по письму в каждую газету и сообщим место и время дуэли, - сказала Богомолова. - Кто-нибудь обязательно придет. Перед началом я скажу короткую речь и меня запишут на пленку. Мой голос дойдет до людей.

- А если я умру? - спросил Капитанов, погрустнев от такой мысли.

- Кто-то умрет обязательно, я уверена. Теперь дело за секундантами. Секунданты тоже должны быть честными людьми. У вас есть подходящие знакомые?

Капитанов начал вспоминать знакомых. Этот не годится потому что пьет и клянчит деньги; этот тоже не годится потому что слишком толст и не выходит из-дому; этот не годится потому что занялся буддизмом и ничего не видит вокруг; этот тоже не годится потому что с ним противно разговаривать.

- У меня тоже нет, - сказала Богомолова. - Но, в конце концов, мы ведь честные люди, мы обойдемся и без секундантов.

- А место? - спросил Капитанов. - Нужно ведь найти такое место, где бы мы не могли ранить невинных людей. Что-нибудь побезлюднее.

Богомолова задумалась.

- Нет, лес и поле не годятся, - сказала она. - На открытом пространстве пуля летит далеко и может случайно зацепить человека, которого мы даже не заметили. Представьте себе, вдруг какой-нибудь мальчишка спрячется в кустах, чтобы понаблюдать?

- Но мы можем выйти в чистое поле.

- Нет, не можем, - сказала Богомолова. - Я ведь говорила вам, что у меня что-то с головой. Так вот, у меня боязнь выйти из города. Я всю жизнь прожила в городе и когда я выхожу за городскую черту, мне становится плохо и я теряю сознание. Увы, для меня нет никаких чистых полей. А закрытые помещения тоже не годятся. Ведь нам нужны тридцать свободных шагов, да ещё и место для зрителей. А снять большой зал стоит очень дорого, наших с вами денег не хватит.

- Вы никогда не видели поля или леса?

- Мне о них рассказывала мама. Она была очень красивая, состояла из восьми тысяч металлических члеников, каждый размером с эту пуговицу. Нет, с вот эту, перламутровую. Но с годами она начала бояться открытых пространств и жила в водопроводных трубах. В трубах ей было плохо, там осаждались всякие соли. А когда она высовывала членики сквозь краны, люди пугались. Папа пыпался выносить её на природу, но она уже совсем отвыкла и не могла. Ее страх передался мне.

- С этим ничего нельзя поделать?

- Ничего. Но я сильная женщина и умею переносить удары судьбы. Дуэль все равно состоится.

- Тогда что вы предлагаете?

- Я предлагаю найти спокойное место - так, чтобы с одной стороны была глухая стена, и с другой стороны глухая стена. Зрители смогут стать сбоку. Если в стене останется выщербина, оставшийся вживых должен пообещать её заштукатурить. Нам нужно просто походить по городу и найти такое место.

- А, может быть, подойдет какой-нибудь парк? В парке вы себя хорошо чувствуете?

- Я об этом не подумала. Конечно, парк лучше всего.

- А если пуля вас не убьет? - задумался Капитанов.

- Убьет, я проверяла.

Капитанов не стал уточнять.

Весь остаток дня они ходили по городским паркам, но ранней весной люди тянутся к природе и в городских парках было ещё больше народу, чем на городских улицах. Самым малолюдным оказался Пионерский парк. Но и там средняя плотность гуляющих была примерно полтора человека на квадрат со стороной десять метров. Уже под вечер они остановились у ограды, за которой виднелись роскошные старые деревья.

- Может быть здесь? - спросил Капитанов, который так устал от поисков, что едва поборол желание сесть на пустую мусорную урну. - Смотрите, какое тихое и приятное место.

- Это лечебница лдя душевнобольных, - ответила Богомолова. - Вы что, хотите стреляться в сумасшедшем доме?

- А какая разница?

- Действительно, никакой. Нам нужно осмотреть это место.

- Сейчас?

- Нет, сейчас вы слишком устали и я не хочу злоупотреблять вашей дружбой. Давайте придем сюда завтра, с утра. А сегодня я приглашаю вас ко мне выпить чаю. Если хотите, то можете даже переночевать у меня. Видите, как я вам доверяю. Но я заранее предупреждаю, что питаю к вам только дружеские чувства. Я не хочу, чтобы возникли недоразумения. Простите, но если бы я не сказала этого, то поставила бы вас в неловкое положения. Я бы никогда себе этого не простила.

Около десяти вечера они выпили чай и закусили его слоеным пирогом. Колобок был совсем ручным и все норовил запрыгнуть на колени.

- Он совсем не отличает своих от посторонних? - спросил Капитанов.

- Я его так воспитала. Он понимает, что рычать на человека невежливо. Он ещё может погнаться за кошкой, но к человеку он питает лишь любовь.

- А если этот человек негодяй?

- Негодяй тоже нуждается в любви. Если я не могу любить его, то пусть это сделает хотя бы моя собака.

- А почему он так не любит ценники?

- Однажды он видел, как продавали щенка. На шее у щенка висел ценник, представляете, какая подлость?

Капитанов не поверил обьяснению, но больше вопросов не задавал.

Часов до двух или до трех ночи они проговорили, обсуждая самые отвлеченные понятия, и иногда забираясь в такие дебри отвлеченности, что не хватало существительных и прилагательных, потом начинали вымирать глаголы и местоимения. Дольше всех держались междометия. Как оказалось, междометия могли передавать любой отвлеченный смысл. Собачка Колобок водила головой и глядела на того из людей, который в данный момент выражал междометиями глубокую мысль. Так как собачка Колобок понимала междометия лучше остальных частей речи, ей тоже удавалось проникнуть в глубину мысли и она поражалась силе человеческого ума. В моменты особенного восхищения она тихо повизгивала.

Рано утором, часов около семи, они вошли в лечебницу для душевнобольных. Походили, вышли сквозь пролом в стене и уселись на скамейке.

- Ну как? - спросил Капитанов.

- Я думаю, подойдет. Давайте назначим дуэль на завтра, на одиннадцать тридцать. В одиннадцать у сумасшедших заканчивается вторая смена завтрака и начинается уборка комнат. На территории никого не будет. Наши выстрелы будут вполне безопасны. Я сегодня позвоню в газеты и приглашу корреспондентов. Этим займусь прямо сейчас. А вечером буду готовить речь.

- Какую речь?

- Должна же я сказать речь. Иначе никто не поймет, зачем мы стреляемся. А вы, пожалуйста, хорошо побрейтесь, умойтесь и наденьте свой лучший костюм. Дуэли требуют аккуратности. Может быть, о вас узнает весь мир. И напишите завещание, это обязательно.

- Тогда я пошел, до свидания?

- Нет, я хочу пройтись с вами по улице. Может быть, нам уже не предоставится такая возможность. Возьмите меня под руку, пожалуйста. Не здесь, пониже.

Улица оказалась не менее сумасшедшей, чем лечебница. По улице шли две женщины, окруженные двадцатью девочками, лет трех или трех с половиной каждая.

- Мамамагазин!

- Мамамагазин!

- Мамамагазин! - кричали маленькие девочки, называя двух женщин своими мамами. Магазин был закрыт.

- Бедные, это детский дом, - сказала Богомолова, купила в киоске двадцать леденцов на палочке, догнала мамамагазинящих детей и отдала леденцы воспитательнице.

На близкой церкви зазвонили колокола; когда звонарь утомлялся, мелодию подхватывали собаки - так, будто лай был припевом колокольной песенки. Под деревом лежал ужасно грязный пьяный и его тянул за штаны огромный бежевый дог.

- Брось, Диана, он все равно не поднимется, - сказал хозяин и собака, выплюнув клок одежды, стала лаять пьяному в ухо.

На скамеечке сидел старый нищий и подавал копеечки молодым нищим видно, ему сегодня очень повезло или у него был день рождения. Пьяная женщина с цветами вышла на дорогу и пыталась остановливать машины грудью. Машины притормаживали и ловко уворачивались. Висело большое, нарисованное от руки, обьявление :

ОТРЕМОНТИРУЮ САНТЕХНИКА

Рядом с обьявлением колыхались три краснолицых мужчины - по всей видимости, сантехники, нуждающиеся в ремонте. У стадиона стоял замасленный бензовоз, собравший очередь старушек: из шланга бензовоза вытекало молоко. Водитель бензовоза, разливавший молоко по бидонам, имел совершенно безволосое лицо и бороду, растущую на шее, ниже подбородка. Мимо пробежала женщина в зимнем пальто и в кедах. Очевидно тренировалась, так как бежала трусцой. Ее лицо было таким хмурым, будто она только что прохоронила четырнадцать родственников. Со всех ног бежала железная скамья - то есть, так казалось - местные хулиганы так изогнули её ножки, что скамья казалось бегущей. Из дряхлой хибарки вырастал белокаменный стоп, похожий на Вавилонский. Столп уже дорос до шестого этажа. В детском садике сидели на скамейке мужчина и женщина. Мужчина причесывал женщину детскими пластмассовыми грабельками, найдеными здесь же, в садике. Женщина была на вершине блаженства.

- Я тоже так хочу, - сказала Богомолова. - У меня в детских игрушках остались грабли. Вы мне так сделаете, ладно?

Капитанов согласился.

Всего за час они стали свидетелями одного ограбления и одного угона. Ограбили ларек: женщина взяла бутылку водки, убежала и села в машину; машина рванула и скрылась за поворотом. Угнали коляску. Молодой мужчина высадил младенца на асфальт (пока мать разговаривала с подругами, ослепнув и оглохнув на время) и побежал с коляской. Мать схватила младенца и погналась за угонщиком (подруги продолжали разговаривать, ничего не заметив). Младенец трепыхал руками, подпрыгивая при каждом шаге матери, и не знал, реветь ему или смеяться.

- Я согласна, - сказала Богомолова, прощаясь. - Город точно такое же сумасшедшее место, как и сумасшедший дом. А может быть, ещё более сумасшедшее. У меня уже нет сомнеий - завтра стреляемся там. У бетонного пня.

* * *

Следующим утром Капитанов встал очень рано, около пяти, умылся и побрился, трижды распутав при этом самозавязывающийся шнур бритвы. После завтрака он ещё раз взглянул на шнур - шнур снова был завязан на несколько узлов. Шнур, как и большинство других предметов в городе, был сумасшедшим.

Потом он зашел к Богомоловой и причесал её детскими пластмассовыми грабельками.

- Это было приятно, - блаженно сказала Богомолова, - мне ещё никто так не делал. Вы идите, а я прийду потом, мне нужно пережить это сладкое впечатление в одиночестве. Нет, сделайте это ещё раз. Ведь это последний раз.

Ее цепочки вздрагивали и завивались.

Капитанов снова стал расчесывать.

- А знаете, - сказала Богомолова. - обыкновенная пуля меня не убьет. В меня уже стреляли тысячу раз. Поэтому дуэль будет неравной. Если хотите, вы можете отказаться.

- Нет, - сказал Капитанов и продолжил расчесывать.

- Как мало счастья в нашей жизни, вы не находите? - спросила она.

- Не нахожу. Сейчас я счастлив и мне этого достаточно.

- Спасибо.

- Пожалуйста.

- Скажу вам ещё кое-что. У меня плохое зрение, но я стреляю без промаха. Я попадаю с закрытыми глазами в любую мишень. Мои цепочки создают особое поле...

- Это не имеет значения, - ответил Капитанов. - Мы ведь стреляемся из-за принципов. Вы ведь не хотите, чтобы я предал принципы?

Он пришел в лечебницу чуть раньше намеченного времени и погулял по территории. Тихо и спокойно. Никаких следов прессы. Богомолова появилась в одиннадцать пятнадцать.

- Никто так и не пришел, - сказал Капитанов. - Вам не удалось сказать свою речь.

- Ничего, я скажу её все равно.

- Но ведь некому.

- Так что же делать? Пускай мои слова услышит только эхо, но я все равно скажу то, что думаю. Пистолеты я пока положу здесь. Осторожнее, они уже заряжены. На всякий случай я отравила пули, так что у вас будет шанс.

- А яд подействует?

- О, это инопланетный яд, по материнскому рецепту.

- Тогда все в порядке.

Она поднялась на камень и обвела взглядом пустоту.

- Вы не собрались здесь, - начала она, - чтобы не увидеть великое событие и не участвовать в нем. Ибо то, что произойдет здесь - поистине достойно называться великим. Пусть это не перевернет мир, как революция. Но сегодня мы зароним в сердца людей зерно, из которого вновь прорастет честность и благородство. Ведь сердца людей единственная почва для таких чувств, и если они не растут там, то где же они? Где же они, я спрашиваю? Мы сегодня зажжем такую свечку, которую, да услышит меня Господь, не затушить никакому гнилому болоту. Я сейчас спрошу вас, что такое порядочность? Кто сможет мне ответить точно? А в ответ тишина, только ветер в листьях. Каждый смутно представляет себе порядочность, потому что редко видит её в жизни. Пусть кто-то скажет мне, что такое честь. Что? - никто не может? Конечно, если честное слово дают лишь для того, чтобы надежнее обмануть. И ещё я хочу спросить: почему не стало клеветников? Потому что все пороки стали нормальны и клевета умерла. Не на что больше возводить напраслину - любая напраслина стала правдой. Пусть выйдет вперед тот, кто не продажен. Вы, предположим, журналист. Вы пишете то, за что вам платят. А вы, кажется писатель? Вы сочиняете лишь то, что можно продать, а не то, что считаете хорошим. Вы бизнесмен? - вспомните сколько секретов вы украли у своих друзей и сколько секретов они украли у вас? А сколько раз вы обманули государство? Столько же, сколько оно обмануло вас. Впрочем, государство обманывает всех - и чем безответнее человек, тем гнуснее обманывает. Госудаство пересталало быть орудием подавления и превратилось в орудие вымогательства. Разве наша милиция нас бережет? Разве наше образование учит? Разве здравоохранение излечивает? Мильоны вас и тьмы, и тьмы, и тьмы. Вы министр? Как приятно, что вы не пришли посмотреть наше шоу. Сколько раз вы обещали, заранее зная, что не станете выполнять? Не можете сосчитать? Не трудитесь, не сосчитаете. Вы учитель? Вспомните, как вы учили детей величию славного дела коммунизма, а теперь учите их с тем же задором величию славного дела национализма. Как вы клеймите все то, что ещё недавно искренне превозносили. Вы поэт? Да, и вас печатают? И печатали раньше? Но раньше же вы писали о БАМе, Магнитке и о том, что в вашем сердце ноздреватый лед Крондшатский. А о чем вы пишете теперь? Я не вижу, чтобы вам было стыдно. Вы военный? Сколько раз вы принимали присягу на верность Родине? И каждый раз новой Родине? А сколько ещё присяг вы можете принять? Вы честный пенсионер и умираете с голоду? Это потому что вы никого не грабили и не обманывали. Можете гордится собой. Но если бы у вас появилась возможность, что бы вы сделали? Ничего постыдного? Значит вы либо врете, либо в стенах этого заведения вам как раз и место. Вы молодая мать? Мать-одиночка? А кто этот господин рядом с вами? Ах, это спонсор. Понимаю, он стар и скоро умрет. Ребенок должен быть хорошо одет и иметь деньги на мороженное; как вам повезло, что у спонсора больное сердце, а он уже завещал вам квартиру! А вы вышли замуж за иностранца? По-любви, что ли? Можете не отвечать. А вы священник, я не буду вас спрашивать, вы и так знаете, что грешны. А ты мальчик, сколько листочков ты вырвал из своего дневника? Понимаю, те двойки поставили нечестно. Но это не значит, что ты должен быть нечестным. Сколько подзатыльников ты дал сегодня малышам только за то, что они малыши? А вот совсем маленький ребенок, он, наверное, вообще не умеет говорить. А почему, лапочка, у тебя мокрые штанишки? Что? ты показываешь пальцем на бабушку? Это она намочила? Конечно же она. Гже вы, люди чести, почему я не вижу вас? Ни среди старых, ни среди юных. Если кто-то не продается, то потому, что нет покупателя, или потому, что уже давно продался и трижы себя перезаложил. Сейчас мы разойдемся на тридцать шагов, направим друг на друга пистолеты и нажмем курки. Кто-то из нас сегодня умрет. Может быть, мы умрем оба. Запомните то, что я скажу вам: каждый человек стоит столько, за сколько его можно купить. Когда вы придете домой, подумайте, прикиньте, сколько вам нужно дать, чтобы вы обидели друга, оставили любимую женщину, согласились отдать свой дар на службу идее, совершенно вам чуждой. Если эта цифра будет малой, вас рано или поздно купят и вы многого добьетесь в жизни. Если эта цифра будет большой, то вас никто не купит и вам придется снизить цену или жить в нищете. Если вы не найдете такой цифры, то вызывайте на дуэль всякого, кто врет вам или оскорблает вас. Каждый подлец должен знать, что расплата прийдет. Пускай сегодняшняя дуэль будет первой. Первой - во имя чести, не моей чести и не чести господина Капитанова - во имя чести всех вас, не собравшихся здесь, забывших, что такое честь. Во имя чести всех людей на земле. Во имя того, чтобы люди хотя бы вспомнили значение этого слова.

Она спустилась с камня. Оборванный сумасшедший, сидевший в ветвях дерева, захлопал ладошками и почесал спину.

- Давайте, я отсчитаю тридцать шагов, - сказала Богомолова. - У меня шаги точнее. А вы проверьте пистолеты и выберете из них любой.

- Зачем?

- Так положено. Этого требует кодекс чести.

Они разошлись на тридцать шагов и направили пистолеты друг другу в грудь. Капитанов целился точно в сердце, чтобы, в случае попадания, Богомолова умерла быстро и без мучений.

- Я считаю до трех, - сказала Богомолова. - На счет "три" стреляйте. Раз, два, три. Если вы меня убьете, то валите всю вину на меня, иначе вас будут судить.

Капитанов выстрелил и одновременно ощутил толчок в грудь. Богомолова упала; он сам присел на молодую траву. Умирать было совсем не страшно и не больно. Из корпуса вышли трое санитаров, подняли Богомолову и повели её к дверям. Цепочки, звеня, волочились по асфальту. Третий санитар подошел к Капитанову.

- Ну ты, мандариновый наш, - сказал он довольно ласково, - будешь вставать, али как? Капитанов встал и направился за санитаром. В манипуляционной ему сделали укол успокающего в вену; точно такой же укол получила и Богомолова. От укола её цепочки отпали.

Друзья по палате обрадовались, когда вновь увидели Капитанова.

- Ну, где был? - спросил его Жора Стальной Лоб, который любил бить лбом в стену.

- Да так, на дуэли стрелялся.

- Ну! - не поверил Кошкогрыз, тот, который по понедельникам считал себя собакой и гонялся за кошками. - Разве в наше время стреляются?

- Это было дело чести.

- Тогда правильно, - согласились остальные сумасшедшие. - Мы тут вышиваем на спицах, присоединяйся.

Капитанов присоединился.

- А с кем стрелялся? - спросил Буратино, самый умный в палате.

- С Богомоловой.

- Нашел чем удивить. С Богомоловой все стреляются. У неё деревянные пистолеты есть. Теперь ей снова темную сделают, чтоб людей не мутила.

- Деревянные разве? - спросил Капитанов.

- А ты бы ногтиком поскреб, с них лак слазит. На прошлой неделе она с Троеглазовым стрелялась, из четырнадцатой палаты. Помнишь его?

- Помню, - сказал Капитанов и продолжил вышивание на спицах. Колющих предметов душевнобольным не полагалось, поэтому вместо спиц он использовал указательные пальцы.

БЕГСТВО

Инструкция Номер Один запрещала оставаться в одиночестве дольше минуты. Одиночки, которые встречались в старые времена, с появлением Инструкции излечились, образумились, влились, занялись кружковой работой или были преданы демократичнейшей казни: затаптыванию народным гуляньем.

Исполнялась Первая Инструкция и приятно, и весело, и споро. Лаконичный текст её ежемесячно выклеивался на любых длинномерных предметах диаметром больше утвержденного: на столбах, кофейных банках, ручках лопат, на каждой секции отопительных батарей, на нефтяных бурах, карданных валах, трубах канализационных стоков - для чего последние регулярно выкапывались из вонючейшей почвы, и не всегда вкапывались на место. И все равно время от времени кого-то затаптывали, ошибаясь адресами и фамилиями.

Старый Органон следовал Инструкции уже шестьдесят лет, но вот однаажды... - чу! слова цепенеют как морская-фигура-замри, и лишь одно все валится, валится, не в силах удержать равновесие, но все же зависает на кончиках пальцев, зажмурившись от старания, - однаажды, - есть звуковая метель в этом аа - в обычный тишайший вечер, когда воздух пропитан запахом опилок и крепко заваренного товарищеского пота, когда нижняя одежда кишит молью, семечная шелуха серыми фонтанчиками взлетает над плотно, плечом к плечу, гуляющими (кто выше подбросит), а ноги скользаются по битому стеклу, он вдруг почувствовал себя точкой в голубой пустыне без миражей и горизонтов, и опустились синие стены, облака поплыли по земле, оставляя его вне коллектива, вне разума, вне общего строя и общего рая и общего роя, и ему понравилось и захватило дух, и все осточертело, если не сказать больше - и он сразу же решил удрать в одиночество.

А как известно, в одиночество бегут на поезде, в сторону гор, прихватив для отвода глаз двух манекенов.

Разумеется, Инструкция была невыполнима, и потому многие переезжающие с места на место таскали манекенов с собой. Манекены почти не отличались от людей. Например, они не ели, не спали и имели пластмассовые лица. Зато умели исполнять Инструкцию и следить за её исполнением. Умели приказать громким голосом, если уж требовалось. Умели орать, вопить и верещать, а так же использовать прочие приемы современного ораторского искусства.

* * *

Толпа комендантов на первой же станции внимательно осмотрела его документы, пришитые к коленям, к левому и правому, но не нашла в них ничего предосудительного. Занозы все ещё падали за окном поезда и остатки отупляющего газа бродили в шелково-зеленой ракушке купе второго класса.

- Проверены? - спросил второй комендант у первого о манекенах.

- Проверены, печати на месте, - ответил первый о манекенах.

- Это очень хорошо, - сказал второй о маникюре своей тетки.

Остальные шестеро рассмеялись, как того требовали правила распорядка.

Старый Органон неуклюже помялся в ответ и поковырял безымянным пальцем в носу, как требовали правила приличия.

- Газку подпустим, что ли? - спросил седьмой, подбрасывая и ловя губой отупляющий баллончик.

Они ушли; в коридоре вагона прогремели восемь взрывов средней силы.

По Инструкции Номер Два, каждому, кто ошибся, полагалось немедленно взорваться на месте или хотя бы получить предупредительный взрыв. На животных и детей внутриутробного возраста Инструкция не распространялась. Текст Инструкции Номер Два ежемесячно выклеивался на тех же длинномерных предметах, но изнутри (особую трудность представляли трубы канализационных стоков) - ясно почему изнутри, ведь Вторая Инструкция была секретной.

Запахло гарью. Свежий ветерок принес обгорелые клочки восьми форменных одеяний и вынес из купе остатки отупляющего газа. Поезд тронулся. Стая зеленых фуражек с голубым околышем выстроилась клином и полетела вслед за поездом, помахивая ленточками. Не выдержав скорости, отстала.

Старый Органон остался наедине с пристально глядящими манекенами. Поток заноз за окнами так усилился, что с уже сбивал с ног спасающихся коров, а скот поменьше засыпал ровным слоем опилок. Особенно доставалось кошкам и пташкам.

- Ты, слушать музыку! - приказал манекен.

Старый Органон надел маску и стал слушать музыку.

К вечеру третьего дня он увидел холмы. Дальше поезда не ходили, боялись близкого одиночества. Поезда, кстати говоря, тоже ходили парами или по трое.

Взяв манекены подмышки, он потащился в сторону пустоши. Манекены транслировали прошлогоднюю рекламу книг по философии позитивизма.

- Ты, стоять! - приказал левый манекен. - Дальше запрещено.

Старый Органон сел на траву. Стучало сердце. Жаворонки распевали последние известия. Пчела гудела рекламу крупногабаритных весел. В отдалении виднелась изгородь из черепов, посаженных на колья.

- Еще шаг, - сказал правый манекен, - и я вызываю патруль.

Старый Органон поставил ботинок ему на шею и не без усилия открутил голову. Затем проделал то же со вторым.

* * *

Проходя сквозь изгородь, он убедился, что свежих черепов немного да и те сидят как-то вкось. Потом он почувствовал, что чего-то хочет и достал список разрешенных настроений, числом тринадцать. Выбрав настроение номер один, позволяющее идти налево, и не в силах противиться чувству, он пошел по кругу, против часовой стрелки. Как и все порядочные люди, он не умел сопротивляться настроению, даже если от этого зависела его жизнь. Каждый раз, когда он проходил у изгороди, слышался тихий взрыв, означающий малосущественную ошибку. Взрыв оставлял двойное колечко дыма, похожее на букву В. Эта буква предвещала опасность. Намаявшись, он отдохнул.

Его документы были сшиты из парашутного шелка, а потому не отрывались. Ему удалось лишь надорвать нитку на колене. Документы полагалось обновлять каждые две недели, однако пришивали их всегда на удивление прочно и на правое, и на левое колено, и сзади, и спереди, чтобы удобнее было стрелять по ногам. Помучившсь, он пошел дальше. Для дороги он выбрал настроение номер два, которое обозначало любовь к родной земле. Очень удобное настроение, которое заставляет петь песни, закапываться в землю на ночлег и даже питаться исключительно почвой - незаменимое для долгого пути. Если возникает нужда в женской ласке, достаточно вылепить глиняную фигурку в натуральный рост и целовать её с разрешенной частотой. Он шел и пел песни. То там, то здесь в воздухе вспыхивали мелкие взрывы и Органон понимал, что зря он поет так громко, но остановиться не мог. Вскоре он увидел голого человека, выскочившего из-под куста, как заяц, но запутавшегося в сторонах света.

- Ага, вот я и попался! - прокричал человек, пав ниц перед Органоном. Эту фразу полагалось произносить, сдаваясь патрулю.

Очень быстро раздетый понял свою ошибку.

- Бежишь? - спросил Органон.

- Бегу.

- А где одежда?

- Бросил. Не смог оторвать документы. Вот и бросил. И ты бросай.

Органон посмотрел на свои колени. Его документы представляли собой цветные концентрические окружности (индивидуальные, как отпечатки пальцев), нанесенные люминисцентной краской. Такие светятся по ночам, а сквозь ультрафиолетовые очки заметны на расстоянии двух километров. Говорят, что патрули всегда ходят в таких очках.

- Не брошу, - сказал Органон, - а вдруг дождь?

Раздетый попросил список, выбрал настроение номер три, позволяюще рассуждать вообще, но понемногу, и задумался.

Как известно, дождь, состоящий из заноз, неприятен толлько на первых порах, а потом смертелен. Потому и опасно гулять по открытым местностям. Но гулять в раздетом виде означает более мучительный конец.

- Ну, я не знаю, - промямлил раздетый. Органон отдал ему свою куртку.

Нового знакомого звали Френсисом, он был толст, дрябл и неопределенного возраста, однако, гораздо моложе старого Органона.

Они попытались развести костер, но деревья здесь были сделаны из пластика, который не горел. Пришлось греться песнями о родной земле. "Ах ты великая до звезд!" - выкрикивал Органон. "Какой большой у тебя рост!" - с воодушевлением подхватывал Френсис вторую строку гимна. "Проклятье одинокой гидре!" "Не отдадим мы общий мир ей!" И так далее. К утру они здорово отдохнули. Перед следующим переходом Органон все же снял брюки с мишенями и закопал их в прелые листья. Идти стало холоднее, но легче. Вскоре они вышли на дорогу и услышали приближающийся мотор. Выбрав настроение "Вон пошел!", они довольно быстро побежали в кусты. Броневик проехал так близко, что можно было бросить камешком. На башне красовалась реклама палаческой фирмы Глюон и сыновья. "Казним быстро и недорого". "Каждый второй беглец из рая наш постоянный клиент". Броневик проехал.

- Слушай, а чего ты решил бежать? - просил Френсис, - жить надоело?

- Не могу объяснить, не то настроение.

- Так выбери другое.

- Ни одно не подходит. Знаю, но сказать не могу.

- Кушать хочешь?

- Ага.

На соснах со вчерашнего дня во всю росли грецкие орехи, так что в пище недостатка не было. Френсис сорвал жменю и начал хрустко жевать, сплевывая скорлупки. Внутри некоторых попадались бумажки с надписями, сделанными от руки, химическим карандашом - такие он выбрасывал. Органон поднял одну из бумажек, слегка расплывшуюся (автор смеялся до слез) и прочел: "Биригитесь, иду па следу. Потпизь: потруль"

- Это он нам пишет?

- Вряд ли, - ответил Френсис, - просто здесь все орехи такие.

- А тебе не кажется, что за нами следят?

- Кажется. Вон они, за деревом.

Старый Органон обернулся и увидел трех поспешно прячущихся людей с автоматами и в ультрафиолетовых очках.

- А что ж ты раньше не сказал?

- Манекенам не знакомо чувство страха, - ответил Френсис.

Органон оторвал манекену голову и отправился в обратный путь по собственным, плохо заметенным, следам - искать настоящего Френсиса. Вскоре нашел, и выкопал его из под листьев, с двухметровой глубины, холодного и растолстевшего от регулярного питания почвенным соком. Нашел и вынул кляп, сделанный из старых треугольничков фронтовой почты. Френсис рассказал свою историю о том, как ночью его выкрали и подменили, не покормив, не напоив и даже не сводив в баньку. На войне как на войне, но не до такой же степени.

- Они идут за нами по пятам, - продолжил он.

* * *

Вскоре они наткнулись на ветхую доску объявлений. Объявление красовалось всего одно: "Прогноз погоды - неутешительный". Френсис выбрал из списка настроение старой негритянки, расстроенной поведением внука, и начал плакать. Органон присоединился к нему. Вооруженный патруль придвинулся совсем близко и уже не стесняясь выглядывал из-за соседних стволов. Время от времени патруль выкрикивал патриотические лозунги. Внезапно Органон увидел под ногами странный предмет и отломил его. Предмет оказался довольно крупным грибом.

- Что ты там нашел?

- Гриб.

- Ну и что?

- Он настоящий. Пахнет.

- Не может быть, - твердо отрицал Френсис, продолжая плакать, настоящих грибов не бывает.

Над тайгой собирались грозовые тучи. Патруль, посовещавшись, отступил к броневику.

- Как ты думаешь, успеем убежать до дождя?

- А потом куда? Здесь же тайга на тысячи километров.

- А если сдаться?

И они побежали за броневиком. Старый Органон бежал медленнее, по причине старости. По ходу дела он выломал сучковатую палку и стал опираться на нее, как приличествовало старикам. Он привык вести себя прилично. Младший Френсис был так же хорошо воспитан и стал бежать медленнее по причине дряблого телосложения и потому что привык уступать место старшим. И, отставая друг от друга, они постепенно остановились и церемонно раскланялись, по всем правилам приличий. Броневик остановился тоже.

- Эй, вы там! - прокричали из броневика, - мы вас все равно не возьмем! Пропадайте под занозами! Скоро полетят! Ха-ха-ха!

Среди веток, медленно жужжа, опустилось несколько первых, самых голодных, заноз. Одна заноза пребольно впилась Френсису в подмышку и продолжала с плотоядным чавканьем зарываться все глубже в дрожащую плоть.

- Надеюсь они не ядовиты, - сказал Френсис, не успев выбрать настроение и потому очень спокойно.

* * *

Но дождь так и не пошел. Тучи продолжали восьмерками носиться над лесом, что означало крайнюю степень опасности. Все лесные зверьки позабивались в загодя подготовленные дупла и закрылись загодя заговленными заслонками с выгравированными изображениями владельцев и их краткими биографиями в трех удостоверенных экземплярах. Вороны расселись на ветках и начали каркать беду на два голоса. В этот момент Органон снова нашел гриб. И гриб опять оказался настоящим. Это означало, что они почти дошли.

Выбрав настроение поиска, они стали на четвереньки и стали принюхиваться.

- А ты хотя бы знаешь, как пахнет свобода? - спросил Френсис.

- Нет, я её никогда не нюхал.

- А что же нам делать?

- Мы ведь бежим не в свободу, а в одиночество.

- Ага, это проще.

И они пошли на запах одиночества. Одиночеством несло из-за высокого, но пологого холма. Френсис шел быстро и Органон едва поспевал за ним, от того, что порой цеплялся носом за мох.

Когда они вышли к дороге, то снова увидели броневик. Патруль плясал хоровой танец вокруг стальной машины. Судя по всему, патруль находился в разрешенном настроении Круазепа - в этом настроении с каждым происходит непонятно что. В последнее время, когда цены на выпивку взлетели в такие высоты, с которых Земля кажется размытой голубой точкой, большинство стало развлекаться с помощью Круазепы. Дальше по дороге бродили ещё несколько патрульных групп. При беглецах не было документов, поэтому они оставались невидимы до поры до времени.

- Нужно перейти дорогу незаметно, - прошептал Органон, - главное не ошибиться.

Френсис выбрал настроение вооружения и снял с ветки ручной пулемет. Это было очень опасное настроение, как и все, что начиналось с буквы В.

- Найдем место, где дорога уже всего, - сказал он со сталью в голосе, - найдем и будем форсировать.

Органон начал настраивать прецизионнейший измеритель расстояний.

Измеритель слегка барахлил, поэтому самое узкое место выбиралось неуверенно. Ширина дороги изменялась в пределах от одного до тридцати метров, показатели скакали без всякой системы. Но в самых узких местах стояли, едва помещаясь, противотанковые ежи, обмотанные колючейшей проволокой. На противоположной стороне не торчало ни одной рекламной вывески, зато на своей, родной, их было удвоенное количество, но ни одна не читалась, по причине повернутости изнаночной стороной. И везде столбы с указателями: "Одиночество - туда", но все стрелки указателей врали.

- Пойдем здесь, - сказал Фресис столь металлическим голосом, что едва не захлебнулся - и в этот момент под ним прогремел взрыв. - А черт, ошибся, здесь не пойдем!

Он посмотрел на свою раненую осколком руку и заметил, что между пальцами не было перепонок, как не было их и раньше.

На звук взрыва подкатил было броневик, но был остановлен заграждением из ежей. Тучи к этому моменту опустились ещё ниже и пролетали над соснами с ревом, как реактивные истребители. По всему похоже, что дождь войдет вот-вот. Френсис выбрал недалекое настроение, чтобы не чувствовать боли в поврежденной кисти и не так страшно было умирать. К тому же, идти оставалось недалеко. Поглупев, он начал пускать слюни и корчить рожи патрулю. Из броневика пальнули холостыми и попали Френсису в горло. На стальном горле осталась вмятина.

В небе над ними захлопали первые тучи, взявшие звуковой барьер. Броневик поспешно ретировался. Первые колючие занозы вонзились в кожу головы. Выбрав настроение быстрых пяток, они помчались вперед. Занозы лились стеною. Уже не видно ничего вокруг. Последний рывок - и они оказались на той стороне. Вначале они не поняли, что произошло. Громадные горы, объемные, а не нарисованные, поднимались над лесом. Медленные высокие тучи скрывали их вершины. Шел тугой холодный дождь, состоящий из обыкновенной воды. И лишь в двух шагах от них наметались холпы опилок, предназначенных для пронзания кожи. Сосны стали втрое выше и все наполнилось запахами.

* * *

- Мне жаль, - сказал Френсис, - жаль, что я больше не вернусь туда.

Органон просмотрел список - там не было такого чувства, как жалость.

- Ничего, - ответил он, - может быть, вернемся в лучшие времена. Хотя мне тоже жаль.

Попав в одиночество, они расстались. В одиночестве так полагается. Наверняка здесь своя Инструкция Номер Один, приговаривающая к затаптыванию каждого, кто не одинок. Они наспех пожали руки и разошлись в противоположные стороны. Никто не хотел возвращаться, а потому они двинулись строго параллельно границе - но в противоположные стороны, а как же. В стране одиночества стояла осень. Органон, впервые оставшись одинок, попробовал влезть на сосну, не вышло, потом на мелкое ветвистое растение. Забравшись в крону, он осмотрелся. Никто не показывал на него пальцем и не бросал камешками. Природа глядела со всех сторон торжественно и мудро.

Тогда он слез и стал стучать лбом о ствол. Природа вынесла и это, не шелохнувшись. Он начал говорить сам с собой вслух, что прежде означало стопроцентное безумие. "Здесь можно все! - кричал он, - и говорить можно все! Общий рай - дерьмо! - он притих, прислушиваясь. - И одиночество дерьмо!" Но даже на это одиночество не собиралось отвечать. "Вы все трусы! - кричал он! - я из вас буду котлеты жарить. Я всех взорву и сожгу!

Он раскопал сухую веточку и поджег. Веточка подымила и погасла. Наступала ночь. Большой пожар он решил отложить на завтра. Ночь была невыносимо холодна и утро он начал с пожара, который, впрочем, разгорелся лишь в небольшой костер. Согрев вебя, он поискал грецких орехов, и принял за них шишки; шишки были деревянными на вкус.

В течение этого дня он бегал голый, обсыпался песком, мутил водоемы, ломал ветки и писал похабщину где только мог. Он сворачивал большие камни и сталкивал их с обрывов, подрывал корни деревьев, сдирал кору, испражнялся в родники. Одиночество молчало и позволяло все. Это было немыслимо. Измучившись, он влез в большое дупло и решил поразмыслить по поводу плана действий. Из глубины дупла послышались жидкие аплодисменты. Провокатор! рванулся старый Органон.

Он выпал из дупла и отбежал шагов на пятьдесят. Нечто лезло вслед за ним. Вначале показалась лысая голова, серая и похожая на череп, за черепом вылез и скелет, едва обтянутый кожей.

- Подойди ко мне! - прохрипел скелет.

Органон мгновенно оценил ситуацию. Проовокация, определенно провокация. Собраться вместе - значит нарушить законы одиночества. Как бы не так, на мякине не проведешь.

- Не подползать! - взвизгнул Органон и выстрелил в провокатора из указательного пальца, как их учили в школе. Такой выстрел всегда убивает провокатора наповал. Но в этот раз палец дал осечку.

- Но здесь все можно, - бубнил скелет, - ты можешь меня подпустить. За это здесь не затаптывают, некому затаптывать...

- Расскажи, расскажи.

- Скоро зима, помоги мне построить дом.

- Вранье, дома сами вырастают из асфальта с приближением холодов, - со знанием дела парировал Органон.

- Это было там, у нас. Здесь их нужно строить.

- Строоооооооить? - удивился Органон.

- Я не умею. Ты мне поможешь. Бу-бу-бу. Мы поставим стены и нарисуем на них разрешенные пейзажи. Мы напилим опилок и будем сбрасывать с чердака. Каждый вечер, каждый вечер. Мы будем гулять всем народом. Я сделал манекена из веточек, но он засох.

- Там видно будет, - ответил Органон, отойдя от подползающей одинокой гидры. Гидра ползла за ним ещё несколько часов, неустанно соблазняя. Наконец выбилась из сил и попросила отупляющего газа.

- Зачем тебе?

- Здесь водятся мысли. Они свисают с каждого дерева. Они в каждом дупле и под каждым камнем. По ночам мысли выходят на охоту. Они лазят по мне клубками. Я вырвал на себе все волосы, чтобы их отогнать, но они все равно приходят. И каждую ночь приходят новые стаи. Они проникают в меня через ноздри и уши и даже через пупок. Они и сейчас роются у меня в мозгу. Они тяжелые и хотят меня раздавить. Они мешают мне дышать. А в звездные ночи мысли приходят длинные, как подводные змеи, и обвивают меня четырежды; они спускаются прямо с неба...

К вечеру это дня Органон устал так, как не уставал ещё никогда в жизни. И даже когда увидел тело Френсиса с разбитой головой, никакое чувство не шевельнулось в нем. Автоматически он похлопал по карману, нащупывая список чувств. Но не было ни кармана, ни списка. Френсис, взбесившись от одиночества, слишком сильно стучал головой в ствол, вот голова и раскололась. Устраиваясь на ночлег, Органон продизенфицировал место отупляющим газом и мысли не подползали, хотя и собрались в большом количестве за деревьями и камнями. Ночью пошел снег и каждая снежинка жалила не слабее занозы. Черное и белое поменялись местами, лес стал негативен, как непроявленный кадр. С неба слетала пушистая тишина, а уши расли, прислушиваясь, и стали такими большими, что начали втягивать воздух; тогда он понял, что придется встать и идти, не останавливаясь. Он не видел и не соображал, в какую сторону идет. Он шел до утра, а с рассветом увидел дальние горы, (О! невероятно!) горы, лежащие внизу и дальние облака меж их вершин - гофрированно-изгибчивые, ползущие толстыми белыми червями, проваливающиеся в мокрые долины, стирающие их как ластик, а сзади шли другие облака, высокие и похожие на кочаны капусты, шли ровно, не свиваясь в восьмерки, не обгоняя друг друга на виражах, шли в торжественной тишине, и тишина была как негатив тысячеголосого вопля - и весь этот мир был его и мир ждал его, готовый покориться, страшный от громадности, уставший от беспризорности, всемогущий и беспощадный, но умеющий стать ручным - и Органон ощутил такой ужас, что заорал и, не разбирая дороги, бросился обратно к границе. Туда, где его собственные знакомые горизонты всегда упирались в нарисованные стены, где не было мыслей, висящих на деревьях и в звездные ночи спускающихся с небес, чтобы обвить тебя четырежды, где не хотелось бегать голым, лазить по веткам и стучать головой о стволы, а хотелось лишь ходить строем и читать список разрешенных настроений - а не в этом ли счастье, скажите? разве не в этом? - и он бежал туда, к счастью. К счастью, граница оставалась недалеко: она до сих пор скакала по пятам за Органоном, прячась за деревьями, готовая в любой момент расставить свои цепкие объятья.

НИТЬ ЖИЗНИ

Эту историю мне рассказала древняя женщина по имени Ольга.

По долгу службы мне пришлось тогда провести несколько зимних месяцев в одной из северных деревень. На дом Ольги мне указали сразу же и предупредили, что там живет женщина, которой больше ста лет. Я пожелал узнать насколько больше и, получив очень разные ответы (от ста до двухсот, что было черезчур фантастическим вымыслом), впервые задумался о том, что же такое сто лет человеческой жизни, если даже цепкая и долгая память общины не может вместить их. Ольга не понравилась мне вначале - неразговорчивая, похожая лицом на вымороженного морского окуня - но уже в первый вечер... Так начинаешь читать заведомо н е с в о ю книгу в тряском вагоне поезда, чтобы подтолкнуть остановившееся время, и вдруг как брызги солнца из разрыва тучи - и время уже перемахнуло в нефизическое измерение. В первый вечер Ольга причесывалась, глядя в иссиня-синюю синь окна, чуть тронутую узором, её волосы были не желто-серебрянного, а платинового оттенка, и она сказала спокойно:

- В такую ночь все же хочется жить.

И я вздрогнул от неожиданности этого "все же". Обычно она говорила редко и понемногу, всегда одну-две фразы или чуть больше в ответ на мой вопрос, но, прожив месяцы в её доме, я услышал историю несколько раз (всегда в разных фрагментах - как глиняные таблички занесенных песками глиняных библиотек), собрал её слова в мозаику и мозаика ожила. ... Ее сына звали Олег, восемьдесят лет назад Олегу было около двенадцати. Я не могу представить себе этого мальчика, слишком глубок темный колодец лет. Когда ему было около двенадцати, он ушел в темное море и не вернулся. Время тогда колебалось на самой кромке зимы, а на зиму деревня обычно пустела, но он не вернулся и Ольга осталась ждать. У неё оставалась спутанная рыболовная леска (или что-то подобное, я не представляю на какую нить вязали крючки тогда) и уже в первый день Ольга пробовала распутывать узлы и петли, чтобы пригасить бессмысленность ожидания - ведь когда случается такое, сердце не верит, но знает ответ заранее. На следующее утро она уже не надеялась. Она вышла на берег, к черным маслянистым волнам. Волны глотали легкий снег и выплевывали быстро замерзающие брызги. Море было злым и хищным. Ей захотелось умереть. Проще всего было войти в море, она смогла бы это сделать. Но море ожидало её, ожидало законную вторую жертву, чтобы прибавить её к первой. - Иди ко мне, - сказало море. - Нет, - ответила Ольга, - не сейчас. Она окаменела в этот день и очнулась только к вечеру. Отошла от волн и медленно направилась к дому, в доме разожгла огонь и стала готовить ужин для одного, потому что сама есть не хотела. Нож соскользнул с хрустого куска мяса и щелкнул лезвием о доску. Маленький звук отразился эхом от стен, Ольга обернулась и увидела, что дом совершенно пуст. Так пуст, что даже страшно плакать: в пустом доме плач звучит страшнее. - Иди ко мне, - снова сказало море, - тебе больше некуда идти.

Ольга прошла по пустым комнатам и легла в несуществующую постель. Неопределенно выл ветер, подражая голосу зверя,три маленьких прямоугольика проявлялись из темноты, сообщая о том, что снаружи снег, который светится даже при отсутствии света. Что-то мелкое, цветное проплыло перед глазами, Ольга настроила резкозть и увидела цветок, вырастающий из оскала лица, причем лицо казалось довольным. Она прогнала видение, но вслед за ним незамедлили другие: вот большой город с трубами вместо домов, вот блестящая колонна изо льда, солнце светит сбоку и блик проступает сквозь зеленоватую весомость, вот башня с маленьким окошечком, а в окошечке стол, а на нем свеча, совсем настоящая. Ольга прогнала сопротивляющиеся видения и напряглась, вызывая ЕГО. Некоторое время видения медлили, обиженно перемешавшись, потом стали уползать, раздвигаться, пропуская одно, правильное, пришедшее по вызову. Он вошел, прозрачный, слабо святящися, но все же освещавший пустую комнату. Он вошел в свою комнату, а не в ту куда звала его Ольга, его комната была точно такой же, но не пустой и повернутой под небольшим углом к оригиналу - так, что сразу ощущалось отличие. Его комната слегка светилась и освещала комнату реальную; резной деревянный диван, (темно - красный в оригинале,в том мире был будто из синего стекла, но все же сохранивший первозданную деревянность) проваливался углом и половиной спинки в пустую стену и терял при этом две ножки из четырех. Ольга позвала ЕГО, но ОН не откликнулся - озабоченно, неторопливо вошел с тем выражением глаз, от знакомости которого хотелось кричать и биться как пойманная рыба,и сел на диван. В руках Олега был нож и ворох запутанной лески. Он положил нож на стол ( в том мире было солнце, потому что лезвие блеснуло, качнувшись) и принялся распутывать леску. Этот моток он нашел за несколько месяцев до своей смерти и пробовал распутать его с безнадежным и бесполезным упорством ребенка, которое перерастает в красивую мужскую настойчивость, но вот - не переросло. Этот же моток, явно ненужный, Ольга выбросила в первый день ожидания, не справившись с путанной нитью. Олег распутывал и распутывал, сосредоточенно и безрезультатно, но вдуг поднял глаза, будто услышав чей-то зов, встал и поспешно вышел, - нет, не вышел, а растворился в черноте, дрожащей зеленью, за полшага до выхода. Снова загромоздились освобожденные видения, сейчас они были другими (проплыл кусочек летнего дня), но Ольга встала, укуталась в кружевной платок, нащупав его пушистую мягкость, и вышла из дому.

Здесь шел снег, мелкий, шелестящий, злобно бьющий мерзлую землю, переползающий мелкими холмиками. Ольга хорошо помнила то место, куда бросила леску накануне. А её следы сразу же заметались снегом.

Она обыскала всю заднюю часть двора, где могла быть леска, но ничего не нашла. Снегу пока было немного, и он не мог укрыть такой большой пучек, значит, унесло ветром. Утром будет много снега и леску не найти до самой весны. Но весной искать будет некому. Ольга решила умереть завтра: море так море, пусть порадуется, оно погубило столько людей - одним больше или меньше...

Утром она встала поздно и неторопливо оделась к собственным похоронам. Времени было очень много, день равнялся столетию, но так не хотелось жить, что она сдерживала торопливость рук. Одевшись, она вышла к морю; сегдня черная влага была мертвой, не оживляемой ветром, лежала как огромная смоляная гладь. Отчего-то кружилась голова и ноги были ватными; Ольга взяла палку и оперлась на нее, как старуха, чтобы не упасть. Не упасть - это было главным, потому что ноги не держали, а до моря оставалось ещё сто шагов или больше. В голове стрекотали летние кузнечики и огромные прозрачные бабочки проплывали перед лицом - и близко, и далеко одновременно, будто впечатываясь в свой собственный увеличенный символ - она делала шаг за шагом и наконец вошла в воду. Ее ногам не было холодно, не холоднее, чем всему остальному телу, вода была мягкой и расступающейся, как воздух. Наверное, море очень хотело принять её.

Ольга вошла по пояс и провалилась, волосы всплыли и заструились хвостом русалки. Изнутри изумрудным, но только очень хотелось дышать. Она знала, что это ненадолго, это только в первую минуту, потом легкие обреченно замрут, смирившись, а у неё ещё будет время всмотреться в мертвое, стеклянное дно или, перевернувшись как мертвая рыба, увидеть зеркальный текучий блеск поверхности. Что-то острое резало щеку.

Она застонала и очнулась на берегу. Она лежала плашмя, лицом в снег, и острый камень резал щеку. Она перевернулась на спину и дышать стало легче. Значит, ноги все же не донесли её. Стучала кровь в висках и в шейной ямке. Почему? Почему она не смогла сделать этого? Она спокойно задумалась и вспомнила, что ничего не ела почти три дня. Вот поэтому ноги и отказывались подчиниться. Все очень просто, только нужно успеть за сегодняшний день: затопить печь, приготовить что-нибудь простое, сьесть и немного отдохнуть. Потом ноги подчинятся, не имея отговорки. Она повернулась на бок и попыталась встать, опираясь на руку. Сразу же закружились огненные пятна и близкий черный дом с голубыми окнами вплыл в туман, приподнялся и поплыл прочь, покачиваясь. Ольга снова повалилась на снег. Впрочем, умереть можно было и так, ведь не обязательно идти к морю - она открыла глаза, чтобы в последний раз мир стал настоящим, настоящим, глаза неохотно согласились и стерли цветные пятна. Шагах в десяти, поверх снега, лежал запутанный ворох лески.

Отдохнув, Ольга поднялась, взяла леску и вошла в дом. Ноги подчинялись плохо, но обратно она шла без палки. Нужно было затопить печь и подождать пока черная пещера раскалится до красна, потом налить воды в чугунок и бросить туда картошку и кусок мяса. Ольга заранее поставила чугунок у печи, подумав, что может не хватить сил нести его полным. Кочергой она помешивала уголья, кочерга была страшно тяжелой.

Она поела, совсем немного, но сразу почувствовала себя лучше. Голода не было, была лишь воля и знание необходимости. Посидев неподвижно около часа (простые ходики со смеющимся медведем перестали тики-тикать, опутилась гирька. Ходики: несколько зубчатых желтых колес и деревянная пластина с рисунком, вот и все), просидев этот час, она поела снова с тем же сознанием необходимости, взяла леску и пошла в комнату. Там она села на диван (тот самый, на призраке которого ночью сидел ОН) и принялась распутывать. И сразу поняла как нелегко это будет.

Вначале она нашла конец лесы и стала продевать его в петли, но нить была упругой, живой, играющей и, распутанная, стягивалась петлями снова. Тогда Ольга закрепила освобожденный конец за ручку дивана и стала последовательно продевать петли одна в одну. Дело пошло быстрее и правильнее, она даже увлеклась и не заметила, как опустился вечер - накрыл колпаком. Болели глаза и снова впускали потусторонние пятна, поэтому Ольга пошла в кухню и поела оставшегося. В кухне было тепло; огромная каменная печь ещё не остыла. Леску можно было бы распутать до утра, в ней было ещё часов на десять непрерывной работы, но пальцы слушались плохо, будто чуть примороженные, и Ольга отложила дело до утра. Какая разница когда умирать, если впереди пустая вечность?

Ночью она снова вызвала призрак сына и неотзывчивый призрак снова сел распутывать леску, как будто в этом был какой-то смысл. Может быть там, в его мире, смысл становился совсем другим. Ольга решила, что обязательно закончит работу, если её сын так упорно стремится к этому. А после можно будет спокойно умереть. В любом случае она должна исполнить подсказку, которой она не понимает.

В эту ночь ей удалось уснуть, под утро.

Когда она проснулась, был неранний очень солнечный день, из тех дней, котрым всегда радуешься из самой своей глубины. Она сразу вспомнила о леске и представила сегодня: сегодня закончить, а потом... Пусть все закончится скорее. Но за ночь леска, непрочно привязанная, сумела отцепиться от дивана и снова свернулась в привычную путаницу. В этот раз Ольга привязала её накрепко и решила не отступать, пока работа не будет сделана. Как автомат, она проделала ежедневные мелочи, приготовила еду, подняла гирьку в ходиках. Над морем собирались тучи, но не спешили приближаться, а грудились на полпути от горизонта.

Только к полудню она смогла приняться за работу. Теперь она работала быстрее, найдя простую тактику: аккуратно вынимать петлю из петли и не делать ничего другого, даже если кажется, что нужно. Постепенно из невозможной груды появлялись длинные свободные исключения, Ольга аккуратно раскладывала их на полу. Когда стало холодно, она протопила печь, и снова вернулась к простой работе. День отгорел. Где-то посреди гулкой ночи она закончила, крепко привязала второй конец и упала на кровать. Кровать все ещё не существовала, но начинала приобретать легкую вещественную плотность. Ей снилась леска: бесчисленные петли, извивы, изгибы, полузатянутые узелки, готовые затянуться намертво при неверном движении пальцев. Олег был где-то рядом, невидимый, но говоривший ей насмешливо, что ничего не выйдет. И она сердилась на него, как, бывало часто, сердилась на самом деле. Несколько раз за ночь она просыпалась и в темноте комнаты плавали неуместные видения: хорошо дрессированная белая собака несла на шее тяжелое колесо, муравейник поедал огромную желтую муху, уже мертвую, распускались, жирно блестя, быстрые весенние листья.

Проснувшись, она вспомнила, что пора снова одеваться к собственным похоронам (мертвые должны выглядеть красиво), и проверила мысленно, не забыла ли чего. Наверное, нужно оставить дом в порядке, прибрать в комнатах, может быть, даже оставить записку, все обьясняющую. Но кому и зачем? Не хотелось вставать и что-либо делать. Новый день снова был долог как вечность, он вместит в себя сколько угодно жизни, ненастоящей, и одну настоящую смерть. Правда, она уже не спешила умирать.

Без особого удивления она заметила, что леска запутана снова. Оба её конца оставались привязанными к диванчику, но средина, видимо, привыкшая за годы к запутанности, вернулась в свое обычное состояние. Просто нужно было намотать все на палку, но вечером Ольга забыла это сделать. Казалось, леска имеет свой характер и свою собственную жизнь, но Ольга знала, что только казалось.

В этот день она снова проделала ту же самую работу уже без особого труда, зная наизусть многие петли, и успела до позднего вечера. Пустые комнаты начинали заполняться мерцающими образами вещей, тех же, что были при Олеге. Вещи ещё не были по-настоящему материальны, но уже можно было снять с крючка платье или пальто, вынести ведро золы или посмотреться в зеркало. Закончив, она намотала леску на гладкую палку и прочно связала концы. Теперь ничего не могло случиться. Значит, завтра.

Рано утром она проснулась от стука в калитку. На мгновение сверкнула надежда: из тех надежд, что возможны только между сном и явью, но вот непрочная грань пройдена, будто лопнул радужный пузырек - только пустота.

Ольга впустила гостей. Это были двое мужчин без лиц - один светловолосый, другой носатый. Носатый намного старше. Люди без лиц отдохнули, благодарно сьели приготовленное, рассказывая о себе. Ольга слушала и удивлялась тому, как могут эти люди говорить без слов. Их речь ничего не значила, и не могла значить, но когда Ольга отвечала, в её голосе тоже не было слов, и её речь тоже ничего не значила. Но обе незначимости ухитрялись попадать в такт и избегать недоразумений. Иногда Ольга усилием мысли разбивала лед и окуналась в поток речи, и узнавала несколько слов, но это было так тяжело и так ненужно.

Люди без лиц гостили два дня. К вечеру второго Ольга научилась различать слова одного из них, светловолосого. Они сидели в кухне после еды и вдруг Ольга поняла, что ей говорят что-то приятное. Она заплакала впервые за все эти дни. Будто прорвалась дамба: она плакала и не могла остановиться. Светловолосый человек без лица, наверное, был смущен и озадачен, он пробовал её утешать, но слов в его речи все-таки не было.

Уезжая, гости о чем-то просили её и о чем-то спрашивали. Она отвечала правильно и соглашалась на все просьбы. Копившиеся слезы уже вышли и не мешали смотреть, но люди все равно оставались без лиц.

Они уезжали вдоль совершенно пустой улицы; было очень холодно, очень бело, слишком бело, это что-нибудь да значило, но Ольга не знала что.

Вернувшись, она сразу вспомнила о леске и подошла к тому месту, где оставила моток. Узел был разрезан и леска, раскрутившись, запуталась снова. Ольга попыталась вспомнить, как это могло случиться. О чем просили её эти люди? Может быть, им нужен был кусок лески? Она не помнила. Все равно это не имеет значения. Есть завтрашний день и завтра никто не помешает.

Комнаты уже обрели былую плотность и время снова стало временем: Ольга попробовала вспомнить какой был день и ей почти удалось. Кажется, день был праздничным. Она решила не ложиться спать. Взявшись за леску, она заметила, что забыла расположение петель, Может ыбть. петли в этот раз завязались по-иному. Она потратила на работу день и две ночи. Она почти не отдыхала и чувствовала в себе ещё очень много сил. Под конец второй ночи она снова стала видеть призраки - и старые, и новые. Но она не стала спать, опасаясь, что с леской что-нибудь случится и в этот раз.

Но в этот раз ничего не случилось. Одеваясь, Ольга ходила из комнаты в комнату, оставляя леску наедине с собой. Возвращаясь, она смотрела на моток, ожидая от него неведомо какого чуда. Но моток был мертв, как и любая другая вещь в доме. Да и она сама была давно мертва, хотя сегодня ей почему-то захотелось жить. Но что может быть страшнее пустой бесконечности жизни?

Она вышла в сени и протянула руку, чтобы открыть дверь. Задняя дверь захлопнулась и в сенях стало темно. Ольга помедлила, вглядываясь в движущиеся картины, надеясь ещё раз увидеть сына. Он вышел из стены, неправдоподобно маленький, с совсем детским лицом, как будто бы там он стал ещё моложе. Его глаза что-то искали.

- Я здесь, - сказала Ольга.

- Досвидания, - ответил он.

- Почему "досвидания"? Мы встретимся ещё сегодня.

- Досвидания.

Он вышел сквозь стену и в руках у него был моток лески, расправленной наконец-то.

Ольга вышла из калитки и посмотрела на море. Был голубой, воздушный день. Снег пересыпался желтыми искрами. Облака стоймя плыли в небе, подкрашенные по верхней кромке избыточно белым, для лучшего контраста с синевой. Море замерзло до самого горизонта и было покрыто снегом. Море можно было узнать лишь по неправдоподобной гладкости и по его злому отпечатку в памяти. Ольга вспомнила, что мороз стоит уже давно. Значит, лед прочен.

Эту историю древняя женщина по имени Ольга рассказала мне пятнадцать лет назад. Сейчас её наверняка нет на свете, потому что так долго люди не живут. Вначале, поглощенный неожиданностями собственной жизни, я призабыл эту историю, но с каждым годом вспоминаю её все ярче. Может быть, я рассказал её не совсем верно. Сейчас я понимаю, что поразило меня в ней сильнее всего: маленькая капля человеческого горя, совсем маленькая капля среди омывающих мир океанов. И все же хочется жить.

СКАЗКА О ЯДОВИТОЙ ЖЕНЩИНЕ

В некотором царстве, в некотором государстве жили-были люди - как и в любых других царствах-государствах. Но в этом царстве-государстве люди были очень ответственными и добросовестными. Поэтому они все время старались принести себя в жертву. Вначале приносили себя в жертву Богу, но потом кто-то выяснил, что Бога нет, а если и есть, то где-то очень далеко. Так далеко, что о жертвах и не знает. Тогда люди стали приносить себя в жертву родине: собирались кучками и шли куда-то, чтобы их кто-то убил. Но вскоре соседям надоело убивать людей из некоторого царства-государства. И люди эти очень опечалились.

Думали они думали, и наконец придумали.

И решили они приносить себя в жертву царству-государству. И приняли люди такой закон: как только кто-нибудь соберет много денег, принесет большую пользу иили прославит царство-государство, его нужно сразу схватить, посадить в тюрьму, там помучить для порядку, а потом казнить с почетом. И придумали люди самую почетную казнь, вот какую.

К этому времени наука в некотором царстве-государстве достигла небывалых высот. Ученые люди научились делать все, даже выращивать людей в пробирке. И вырастили ученые люди ядовитую женщину, и посадили её в клетку, и стали использовать для почетных казней.

Была ядовитая женщина блондинкой маленького роста, с очень тонким голосом. Во дни досуга, когда некого было казнить, любила она играть на флейте-пикколо. А казнила она при помощи поцелуя: так получалось и просто, и приятно. Понятно, что казнила она только мужчин. Женщин казнили с помощью механических приспособлений, так уж повелось. Перед поцелуем ядовитая женщина растопыривала руки, выпучивала глаза и кричала своим страшным высоким голосом: "сейчас я тебя поцелую!!!" Некоторые умирали от страха, ещё до поцелуя.

И все было бы хорошо, если бы ни женщины. Стали женщины жаловаться на свою горькую судьбинушку. Вот у них, говорят, в других царствах-государствах, там женщины имеют равные права, а у нас неравенство. Неправовое у нас царство-государство, нерпавовое! И стали хватать женщин и казнить с помощью механических приспособлений, и совсем мало женщин осталось. И очень опечалились от этого все ответственные и добросовестные люди.

И задумали тогда женщины вкликую хитрость и коварство: решили они вырастить в пробирке ядовитого мужчину. Собрали они весь яд, который только могли, и вылили в пробирку, чтобы мужчина оказался поядовитее. И собрали они яда немало, поэтому пробирку пришлось брать сорокаведерную. А рассуждали они вот как: если наш мужчина окажется ядовитее, чем ихняя женщина, а женщина его поцелует, то она умрет сама, а мужчина останется. Тогда мужчин придется казнить на механических приспособлениях, пусть узнают, где раки зимуют. Неправы были женщины, но Бог им судья.

И вышел из пробирки ядовитый младенец мужского пола. А когда подрос, то стал он брюнетом высокого росту, и научился играть на большом медном тромбоне, и пугал своим тромбоном всех соседей. И говорил младенец басом и все время лез целоваться. Поэтому каждая женщина, из тех, что жили поблизости, носила на губах асбестовую маску, а это очень не нравилось мужьям тех женщин, которые жили поблизости. И решили проверить мужья, в чем тут дело.

И вот однажды...

И вот однажды проведали мужья в чем дело. И схватили они ядовитого младенца, заклеили ему ром пластырем, чтобы не вздумал целоваться, и отвели его в страшное подземелье, полное механических приспособлений. И заковали его в цепи и приковали конец цепи к большому кольцу в стене. А на цепи повесили четырнадцать замков. И посовещавшись, решили оставить младенца до утра, а сами пошли к своим женам и запретили женам носить асбестовые маски отныне и вовеки веков.

И долго плакал ядовитый младенец, а когда надоело плакать, то замолчал и стал прислушиваться. И услышал он женские шаги и обрадовался, а когда вспомнил о пластыре на губах, то огорчился и заплакал снова. И подошла к нему женщина с факелом и спросила:

- Как тебя зовут?

- Бу-бу-уб, - ответил ядовитый мледенец.

Тогда сняла женщина пластырь, отошла на безопасное расстояние и спросила снова:

- Как тябя зовут?

- Меня зовут ядовитый младенец, - ответил ядовитый младенец.

- Но какой же ты младенец, если у тебя усы?

- Ну и что, - сказал младенец, - нет у меня другого имени.

- А вот меня зовут Ядовитая Женщина, - сказала женщина. - Можно, я буду называть тебя Тамшка?

- А почему Тамшка?

Тогда ядовитая женщина потупила взор и, попечалившись слегка, стала рассказывать так:

- Тамшкой звали первого мужчину, которого я казнила. На самом дле его звали Тамиллон, а фамилия была Фулиши, - но сокращенно Тамшка. В детстве его называли Тамшка Фулиши, а обзывали "там, в шкафу лежит". И правда, он такой маленький был, что мог поместиться в шкафчик для одежды. Это он мне все перед смертью рассказал, я ведь его не сразу поцеловала, он ведь у меня первый был. Он очень, обижался, когда его обзывали, и поэтому решил изобрести что-нибудь великое. А когда изобрел, его казнили с почетом. Жалко было казнить, до сих пор помню. Так хочешь, будешь Тамшка?

- Хочу, - сказал Ядовитый младенец, - а как ты вышла из клетки?

- Ну, это просто. Я открыла гвоздиком все четырнадцать замков. И тебя я тоже освобожу, но при одном условии. Ты меня поцелуешь.

- Зачем? - удивился ядовитый Тамшка. - Ты же умрешь тогда?

- А если тебя ни разу в жизни не целовали по-настоящему, то стоит ли жить на свете?

- Ну ладно, - сказал ядовитый Тамшка и поцловал ядовитую женщину.

Женщина зашаталась.

- Вот видишь, - сказал Тамашка, - ты уже и умираешь.

- Нет, - ответила женщина, - просто голова закружилась. Целуй еще.

И поцеловал её Тамшка во второй раз. Женщаниа обмякла сразу и стала падать, но схватилась за кольцо в стене.

- Вот видишь, - сказал Тамшка, - ты уже и умираешь.

Нет, - ответила женщина, - просто колени подогнулись. Целуй еще.

И поцеловал её Тамшка в третий раз. И упала женщина на холодный камень и не поднялась.

- Вот видишь, - сказала Тамшка, - ты уже и умерла.

- Нет, - ответила женщина, - просто потеряла сознание. - Поцелуешь ещё разок, ладно?

- Ладно, давай, - ответил Тамшка.

- Только пообещай сначала, что навсегда уйдешь из нашего царства-государства.

- Обещаю.

- И пообещай, что возьмешь с собою мою флейту-пикколо, она ведь маленькая, не тяжелая - носи её с собой всегда, на память обо мне, и не потеряй.

- Обещаю, - сказал Тамшка и поцеловал женщину в четвертый раз. И больше ничего не сказала ядовитая женщина.

Тогда вял Тамшка гвоздик, отомкнул четырнадцать замков и кандалы; взял флйту-пикколо и засунул за пояс.

И ушел Тамшка из царства-государства, в котором жили очень ответственные и добросовестные люди.

Много лет бродил Тамшка по белу свету и однажды вернулся снова в царство-государство. Но никого он не увидел там, и ничего не увидел, кроме механических приспособлений. Может быть, ответственные и добросовестные люди все переказнили друг друга, а может быть, просто ушли куда-нибудь.

И У ТЕБЯ ТОЖЕ БЫЛ ТАКОЙ РАНЬШЕ

У неё была любимая игрушка, не игрушка даже, а очень непонятная любимая вещь - шарик, который светился. Этот шарик Вера как-то нашла, роясь в старой маминой косметике, и удивилась тому, что шарик теплый, будто хранящий тепло руки. Она взяла шарик и носила его в кулачке до позднего вечера и только тогда заметила, что шарик светится в темноте. Очень быстро она поняла, что шарик светится не всегда, а только впитав тепло её ладони. Однажды она попробовала держать шарик в кулачке несколько дней и ночей подряд (но - чью она клала руку с шариком под подушку). Это были удивительные дни: в школе она решала задачи, не задумываясь, улыбалась и говорила всегда к месту и даже сумела сыграть на фортепиано в точности тот сладкий туман, который плавал в её голове. Правда, для этого шарик пришлось ненадолго отложить. Шарик так разогревался, что даже начинал жечь руку, а его свечение было заметно даже днем.

А ещё Вера как ненормальная любила математику, такое бывает.

Вера была светящейся девочкой. В ней все светилось: даже тонкие неспокойные пальчики и взвихристый хвостик волос, и кончик носа - не говоря уже об улыбке и глазах. Взрослые, взглянув на нее, начинали улыбаться; садиковые малыши прилипали к ней и ходили как привязанные; кошка Люся негромко, но ритмично мяукала, теряя Веру из виду, - если из окон слышалось мяуканье, значит, Веры не было дома. Учителя улыбались даже вспоминая о светящемся ребенке, хотя и с Верой бывали проблемы - но где вы видели ребенка без проблем? Вера подростала и уже заметно было, что она готовится взорваться сумасшедшей женской красотой, ради которой, собственно, Бог и создавал женщину.

Однажды Вера показала шарик подруге, чтобы похвастаться.

Подруга, тоже Вера, жила двумя этажами выше. Вторая Вера была противоположностью первой, - была тяжеловата на подьем, немного неспокойна по любому поводу, чучь-чуть тугодумка и совсем некрасива; не до безобразия, а до горестного отсутствия красоты. Фамилия некрасивой Веры была Курчук, а красивой - Анатольская.

Вера Курчук долго слушала рассказ подруги и сосредоточенно кивала головой, молчала и вздыхала недоверчиво, но потом вытащила руку из кармана курточки и показала ладонь. На ладони лежал такой же шарик, но потемнее.

Прошло три года или около того. Снова настала весна, теплая, но мокрая. Вера Анатольская перепрыгивала лужу по камешкам и потеряла туфельку. Почти как Золушка в сказке. Лужа была огромной и седой от мелких дождевых кружков, гадко капало за шиворот, было мокро и обидно. Осо - бенно обидно стоять как цапля посреди лужи на одной ноге. Где ты, принц?

- Ну помогите же наконец! - сказала она нерешительному принцу, остановившемуся на тех же камешках сзади.

Принц выловил туфельку и надел Вере на ногу.

- Уу, - сказала Вера Анатольская, - ну так холодно, она мокрая совсем. Нет, дальше я идти не смогу.

У принца была кожаная папка с чем-то бумажным.

- Подержи.

Вера взяла папку, а принц взял Веру на руки и понес. По - лоумная соседка с третьего этажа перестала смеяться над верыной одноногостью и смотрела с завистью, вот как - Вера пказала ей язык. Принц поставил Веру на краю лужи и посмотрел подозрительно. Вера ожидала совсем другого взгляда, но не смутилась, потому что не умела смущаться и даже не вполне понимала значение этого слова.

- Что у тебя в руке? - спросил принц.

- А, - Вера разжала кулачок, - это шарик.

- А ты не можешь положить его в карман?

- Нет, его нужно все время держать в руке, иначе он не будет светиться.

Они познакомились и принц проводил её к дому. Идти было всего несколько шагов, поэтому они постояли в подьезде минут двадцать и перед прощанием поцеловались. Вера Анатольская умела целоваться по-настоящему, с прилипанием, так что кружилась голова. Дождик усиливался и по сценарию принца следовало пригласить в дом, на что он и рассчитывал, но Вера предпочитала вертеть мужчин по-своему.

- Я тебя буду называть принцем, - сказала она, - в детстве у меня был мраморный дог Принц, красавец, почти как ты. Потом он попал под грузовик. Не сразу умер, а как-то сошел с ума, перестал узнавать своих и глаза стали чужие.

Они поговорили на более-менее скользкие темы и ещё раз поцеловались.

- Ну ещё последний раз, - сказал принц.

- Ту-ту, поезд ушел, - ответила Вера, - в который раз последний раз.

- Ты меня и не обняла по-настоящему ни разу. Ты все время держишь шарик в руке.

Она положила шарик в карман курточки и продемонстрировала как она умеет обниматься. Для того чтобы обниматься хорошо действительно были нужны две руки.

Она простудилась и просидела дома почти неделю.Вера Анатольская любила болеть потому что ценила свободное время, а у больного человека свободного времени много. Каждый раз она ждала пока все уйдут потом садилась за стол и открывала справочник Корна. Справочник по математике для научных работников и инженеров. Пока другие девочки зачитывались анжеликами, готовились к выпускным экзаменам, скучно прогуливали (что, гуляете? - да пытаемся-а куда идете? - не знаю куда он, а я вперед), Вера Анатольская врастала в математику.

Школу Вера переросла ещё тогда, когда все учили квадрат разности, а теперь колдовала над эрмитовыми формами и модальными столбцами, а от попарно ортогональных собственных векторов у неё перехватывало дыхание. Она давно успела победить на всяческих олимпиадах, и сделать тому подобную чепуху. Математический лицей, куда её приглашали два года подряд, не волновал нисколько.

УНИВЕРСИТЕТ, само слово, было приятно для слуха. Как-то её пригласили посидеть на лекции и она была разочарована теми прописными истинами, которые рассказывала жирная тетка в очках. Тетка скребла мелом, иногда ошибалась, но не исправлялась, видя, что никто не замечает ошибок. Студенты были глупы как пни, кроме нескольких, сидевших преувеличенно впереди и ловивших каждое слово, но все равно не замечавших ошибок.Иногда передовые пни задавали вопросы, не обязательно умные.

После лекции Вера подошла к ио-доцентке и спросила каков уровень преподавания в университете.

- Лучше вы найдете только в Кембридже или Оксфорде, - ответила ио-доцентка, - можете поговорить с любым из студентов (она провела рукой в сторону тех пней, которые ещё пускали ростки).

Вера задала вопрос о границах собственных значений линейных операторов и не получила ответа. С тех пор она решила никуда не поступать.

Сейчас она запоем читала все что могла найти о пространствах с кривизной. Но дело было не в пространствах, а в ней самой - наткнувшись на любую новую идею, она убеждалась что именно так и думала. Порой её мысль приподнималась и над страницами монографий, тогда она быстро чертила на бумаге значки (от которых мама приходила в ужас)и все, все сходилось.

У Веры была тайна - своя статья в математическом журнале, выходившем в бывшей столице (хрупкую Родину несли в заоблачные высоты, но уронили и она разбилась на несколько родин маленьких, у каждой собственная столица). Свою статью она подписала именем той ио-доцентки, которую встретила в университете. Статья была напечатана поразительно быстро, за шесть месяцев, с лестным предисловием - кто-то из светил удивлялся неординарности мысли и всему прочему. Наверное, больше всех была удивлена сама ио-доцентка.Вера не стремилась к славе.

Последние несколько нет она не выпускала шарик из руки - только изредка, на несколько минут, как с принцем. Шарик постепенно светил все ярче и становился все более горячим. С тех пор, когда Вера написала свою статью, шарик раскалился так, что жег руку. Иногда боль была почти непереносимой, особенно по ночам. На ладони образовался рубец из толстой желтой кожи и только это помогало терпеть. Шарик был величиной с крупную градину, немного неправильной формы. Шарик был единственной вещью, которую математика не обьясняла, но сам он был связан с математикой потому что без него Веру оставляло и вдохновение, и чувство правильности пути.

На четвертый день болезни позвонил принц и признался в выдуманных чувствах - Вера сразу поняла по голосу, но все равно было приятно. От математики уже начинала гудеть голова, поэтому Вера согласилась встретиться. Дожди прошли, в парке открылись атракционы, стало очень тепло - так, что девушки нарядились квазиголыми и в таком виде бродили по улицам. Вера тоже хотела так. На свидание она надела шортики более чем в обтяжку. В этих шортиках она выглядела так, что смогла бы сниматься в сексфильмах одетой и стать звездой. По вечерним улицам прогуливались парочки; девушки цепенели лицом, видя Веру и шестым чувством определяли куда направлен взгляд их ненаглядных. Взгляды всех ненаглядных были направлены, понятно, на шортики. Потом были встречи, вечера, вечера, танцы, легкие недоразумения, попытки выяснить отношения, подарки и все приятные мелочи ради которых Бог собственно и создал мужчин. Иногда Вера клала шарик в сумочку, чтобы удобнее обниматься или танцевать - шарик был таким горячим, что даже дымил, соприкасаясь с резинкой или чем-то пластмассовым. В такие минуты принц недовольно принюхивался и лего лицо становилось жестким - до первого поцелуя.

Так незаметно прошла весна, Вера сдала экзамены, не готовясь, свободного времени стало так много, что два дня в неделю Вера смогла посвящать только принцу. Однажды она привезла его к себе на дачу. К этому времени она уже не думала "он", а думала "мы", и позволяла себе расслабиться. Принц позволял себе все, чему не мешала обстановка. Шарик в руке светился так же ярко, но почти не доставлял мучений: то ли стал чуть холоднее, то ли привыкла ладонь. Дача была одноэтажным домиком с двумя уютными комнатами. Вокруг светились ослепительно зеленые поля, вдалеке угадывался лес, а за ним была река. Вера надела купальник и начала загорать. Принц как обычно позволил себе, но Вера заметила, что в купальнике ей ничуть не хуже чем без него, ещё будет время проверить. Принц согласился.

- Ты мне так и не расскажешь? - спросил он.

- О чем?

- О той штучке, которую ты все время держишь в руке.

- Я сама не знаю что это. Просто талисман.

Она разжала кулак и шарик лежал на ладони почти бесцветный в ярком солнце. Принц склонился над ладонью.

- И ты правда не знаешь что это?

- Ну может быть...

Шарик вспыхнул и она сжала кулак. Было так больно, будто держишь горящий уголек.

- Может быть... Я кажется понимаю. Мне нужна бумага и карандаш!

В сумочке карандаша не было и она бросилась в дом, оставив шарик на раскладушке. Этот шарик... Локальный всплеск кривизны, точнее выплеск на фоне распределенного проникновения...

Она нашла карндаш, но карандаш был плохо заточен; она стала искать нож, но нож тоже был тупым; она дважды сломала грифель, затачивая; наконец, получилось и она стала писать. Все, все сходилось, теперь производная тензора Кристоффеля, так...

И вдруг что-то не сошлось, как будто погас огонек. она попробовала ещё раз и снова не сошлось. Принц вошел в комнату и встал за спиной:

- Ну что?

- Не выходит. Но я знаю, что права.

- В чем ты права?

Вера попробовала обьяснить.

Она написала ещё несколько формул и снова не сошлось. Принц взглянул на листок.

- Ого! Что это за буквы?

- Контравариантные компоненты.

- Только не ругайся, - сказал принц и снова стал приставать. - Я ничего не понял из твоих слов. Кажется у тебя бред, ты перегрелась на солнце, не пора ли отдохнуть?

Под вечер она пришла в себя и осмотрелась. В комнате был милый беспорядок, часы показывали пол шестого, солнце все ещё жарко светило в окна, с закрытыми глазами счастье было почему-то полнее, чем с открытыми. Она закрыла глаза и спросила:

- Слышишь?

- Слышу.

- Я кажется, забыла шарик где-то во дворе...

- Колодец, - сказал принц.

- А что колодец? - Я говорю о том, что я забыла свой шарик и чувствую, что он мне совсем не нужен сейчас. Это наверное из-за тебя, да?

- Колодец, - сказал принц, - я выбросил твой шарик в колодец. Теперь тебе не нужны эти игрушки, ведь у тебя есть я.

Она представила колодец во дворе - глубокий и зелено-мшистый, какя прохладная вода всегда была в нем, даже в большую жару, даже в такой день как сегодня...

- Наверное, ты прав, - сказала она, - ведь у меня действительно есть ты.

Они ещё много раз приезжали на дачу, благо времени теперь было так много, что совершенно невозможно было справиться с таким наплывом свободы. Несколько раз Вера приезжала сама и до онемения в спине черпала воду из колодца, потом падала на траву и, едва отдохнув, начинала черпать снова. Смертельно устав, она уезжала в город и несколько недель не вспоминала о шарике. И лето закончилось.

Еще через три года Вера снова приехала на дачу. Раньше у неё просто не было времени. К этой поре у неё был маленький сын; она успела расстаться с принцем - он оказался ненастоящим, а каким-то принцем с маленькой буквы; но это бы Вера ещё смогла вытерпеть, но приннц со временем стал относиться к ней как к чужой - он просыпался по утрам и смотрел совершенно чужим взглядом. Лучше бы уж он набросился на неё как тот, сошедший с ума мраморный дог Принц. Сейчас Вера была замужем, мужа звали Петя, он был обыкновенный, обы - кновенный, обыкновенный. И с ребенком было столько хлопот, и второй мужчина означал второго ребенка когда-нибудь, обязательно. А на даче было хорошо, особенно ребенку.

Однажды, набирая воду, она заметила на дне ведра знакомый камешек. Она отнесла шарик в дом, положила на чистую скатерть и долго смотрела на него, вспоминая. Шарик совсем не светился, хотя сохранил тепло. Времени было достаточно и она попробовала снова держать шарик в руке. Три дня ничего не поисходило, а на четвертый шарик засветился, все-таки. Она достала с полок книги и журналы и стала читать. Она по прежнему все понимала, уже начинали шевелиться новые идеи; она как раньше, просыпалась до рассвета и бредила свободным днем, который оказывался потом совсем несвободным. Она уже собиралась поехать в город и достать журналы посвежее, и наконец-то сделать что-нибудь настоящее когда Петю-младшего напугала собака. Ребенок перестал спокойно спать и стал плакать по ночам, его приходилось носить к бабкам.

Вера носила ребенка на руках, руки уставали, спина болела, будто в неё вбили кол - однажды она заметила что уже много-много дней не брала шарик в руки.

Подумав, Вера положила шарик в свою старую косметику и вспомнила о маме. Мама когда-то мечтала стать пианисткой и стала бы если бы не? Может быть, когда-нибудь шарик пригодится Пете-маленькому, у мальчиков все гораздо проще.

Следующей весной она сдала экзамены и наконец-то поступила в университет. Сдавать экзамены было трудно, но помогало блестящее прошлое, золотая медаль, бывшие победы в олимпиадах и всякая другая чепуха. В университете Вера Анатольская (она не меняла фамилии) встретила Веру Курчук. Курчук уже заканчивала и подавала большие надежды. Курчук уже имела тему для диссертации - что-то о полиномах Лежандра. Почитав наброски, Вера Анатольская удивилась совпадению: те же самые мысли она высказывала в своей статье сто веков назад.

Она спросила:

- Кто руководитель?

И услышала имя той самой ио-доцентки, у которой она когда-то побывала на лекции и именем которой подписала свою статью. Сейчас ио-доцентка стала профессором; из одной чужой статьи она сумела высосать четырнадцать своих.

- Как у тебя дела? - спросила Вера Курчук.

- Тяжело.

- Давай я помогу, мы же друзья.

Вера Курчук мало изменилась с детства, есть такие натуры, которые не меняются ни внешне, ни внутреенне. Неопределенная стрижка неопределенного цвета волос, неопределенные черты лица, что-то нервное и тяжелое во взгляде. Не очень умна и до всего доходит своим умом и, дойдя, никогда не меняет мнений. Наверное, хорошая подруга.

Вера Курчук вынула руку из кармана куртки и разжала кулак:

- Вот, помнишь? У тебя тоже был такой раньше. Я не суеверная, но мне кажется, что этот шарик мне помогает. Ты мне не поверишь, но иногда мой шарик светится.

ДОМ НА ОКРАИНЕ

У Старухи был день рождения. Она убрала в доме, протерла пыль на дорогих сердцу безделушках и расставила их по-другому. Есть такая примета: если в день рождения расставить домашние мелочи в другом порядке, то следующий год проведешь иначе. А может быть, и нет такой приметы, может быть, Старуха её сама выдумала, как натура очень творческая.

В этот день ей исполнялось сорок шесть лет. Не так уж много для женщины, совсем не старушачий возраст. Но то, что верно для женщины, не было верно для Старухи, потому что Старуха была старой девой. А девы становятся старухами и в тридцать, не говоря уже о сорока шести.

Она накрыла на стол, умыла и причесала свою любимую болонку Весту (грязно-пепельное создание с клочьями свалявшейся шерсти) и болонка на время приобрела аристократический вид, положенный аристократической породе. Болонья - это все-таки Франция.

Вечер обещал быть долгим и интересным. В пять сорок Старуха поставила на стол торт со множеством свечек, взяла на колени Весту, повязанную красным бантом, набрала воздуха в костлявую грудь и подула. Налила бокал шампанского и медленно отпила, глядя в окно дымчатым взглядом, будто бы ожидая запоздалого чуда. А за окном буяли непроходимые заросли акаций и любое чудо застряло бы в их колючках, если бы оно не умело летать.

Дом Старухи стоял на окраине. В нем были четыре больших комнаты и очень большой запутанный подвал. Пару лет назад город решил было снести дом Старухи вместе со всеми окрестными домами, но воплотил свою идею только наполовину. Половина домов была снесена; были срезаны прекрасные старые акации, которые росли в каждом дворике; но дело было осенью и акации отомстили за себя. Акации рассыпали по земле бесчисленное множество стручков с семенами, семена прорасли и за два года превратились в джунгли. По ночам в джунглях раздавался вой диких собак или рычание диких котов Веста просыпалась и лаяла в темноту, испугавшись, и будила свою хозяйку, с которой она спала под одним одеялом. Веста тоже была старой девой, из чувства солидарности.

После обряда задувания торта следовало рассматривание фотографий молодости, перечитывание писем; чуть позже - облачение в прекрасно-тяжелое зеленое платье и поэтический вечер.

Дело в том, что Старуха была литературной дивой, отчасти. Она состояла в СП, раз в месяц проводила литературные вечера, на которые приглашала местных знаменитостей и всех желающих. Знаменитости приглашались для выступлений, а желающие - для того, чтобы вдохнуть воздух чистой поэзии. Иногда удавалось пригласить какую-нибудь вялую, но заносчивую знаменитость из столицы, знаменитость не первой свежести, конечно, но это было событием.

Но раз в году, точно в свой день рождения, седьмого сентября, независимо от дня недели, Старуха не приглашала знаменитостей - она проводила свой собственный поэтический вечер. Только раз в году она надевала тяжелое театральное платье, глубоко открывающее то место, на котором у женщин находится грудь, брала папку новых и папку старых стихов и ехала в какой-нибудь Дом Актера, Медика, Учителя или Продавца, на худой конец. Там она читала свои собственные стихи своим собственным почитателям своего собственного таланта. Всего раз в год, чаще скаредный СП не позволял.

Итак, Старуха подняла бокал, взглянула в окно дымчатым взглядом, отпила и налила в блюдечко Весточке. Весточка обожала шампанское, тоже из чувства солидарности. Веста понюхала шампанское, лизнула его розовым язычком, тряхнула бантом, предвкушая удовольствие, и вдруг взорвалась трусливым лаем.

- Что с тобой, родная? - спросила Старуха.

Но Веста уже забилась под кресло.

Сквозь джунгли акаций пробирался человек. Старуха подошла к окну и тряхнула волосами для живописности, на случай, если человек окажется мужчиной. Правда, Старуха не знала, что обычно делают с мужчинами, это её всегда останавливало, даже когда случай ей мужчину посылал. Незнание очень мешает даже в шестнадцать лет, а в сорок шесть оно становится совершенно непреодолимым препятствием. К тому же, иногда мужчина может увлечься сорокашестилетней жещиной, но девушкой того же возраста - никогда. Положение было безнадежным, но Старуха все же потрепала волосами и подошла к окну.

Из зарослей вышел рыжий мальчик лет двенадцати и невинно улыбнулся. То, что это была улыбка невинности, Старуха почувствовала сразу, ведь она каждый день улыбалась себе в зеркало. Ее сердце екнуло в предчувствии чуда.

Мальчик был плохо одет и неумыт, но ведь это так легко исправить.

- Бабушка, - сказал мальчик без особой надежды в голосе, - дайте что-нибудь поесть.

Сияющая перспектива угасла на мгновение, но Старуха взяла себя в руки.

- Я не бабушка, называй меня тетей. Конечно, я дам тебе поесть. Заходи в дом.

Пока маленький мужчина заходил в дом (первый мужчина со времени смерти отца шестнадцать лет назад), Старуха прикидывала в уме, как много тепла и ласки она ещё способна подарить. Тепла и ласки оказывалось достаточно на целый полк солдат.

Час спустя Старуха, вся в гриме и в прекрасно-зеленом платье выходила из такси перед дверями дома не то Художника, не то Продавца. Плоклонники таланта ещё не собрались, потому что Старуха приехала намеренно рано. Она не любила пробираться сквозь толпу поклонников, а ещё больше не любила, если в урочное время такой толпы не было. Вообще говоря, старушачьи поклонники предпочитали опаздывать и позволяли себе без всяких извинений входить посреди концерта.

Старуха осмотрела сцену с роялем, стоявшим для мебели, поправила стол с вазой и вазу на нем, в который раз вздохнула о том, что люминисцентные лампы слишком гудят и будут портить своим гудением её восторженный шепот в самых возвышенных местах стиха. Все было как обычно, только на сердце было необычно тепло.

Мальчика (Старуха уже называла его в мыслях "Мой Мальчик") она накормила и попросила постеречь подвал. Мальчик невинно согласился. Старуха заперла его в подвале, чтоб не сбежал, дала ему фонарик и книжку стихов, чтоб не скучал, и поспешила на поэтический вечер. Веста бегала по комнатам и лаяла, шарахаясь от каждой тени. Веста была очень труслива.

Первой пришла давняя поклонница - толстая графоманка старшешкольного возраста и завела разговор о лирике Пушкина. Старшешкольную графоманку Старуха не любила, потому что знала, что та лечилась от психического расстройства и не совсем излечилась. Графоманка считала себя продолжательницей пушкинской линии и в школе, вместо сочинений о Пушкине, писала сочинения о самой себе. Потом стали собираться другие поклонники, тоже давние знакомые, завязался неринужденный разговор и вечер начался сам собой без звонка и обьявления начала. Поклонники выходили, входили, возвращались снова, пересаживались поближе или подальше. Молодые поклонники приводили с собой новых друзей. Новые лица Старуха замечала так, как коршун замечает полевку - с хищной радостью и намертво.

Вначале она читала старые стихи, уже читанные и слышанные много раз. Кто-то не выдерживал и просил почитать что-нибудь из нового. И Старуха читала, и поклонники аплодировали. В этот вечер она читала с особенным чувством.

- В темноте следы... - прочла она и запнулась, - если рядом ты... она запнулась снова от горячейшей мысли: а мальчик-то ничей!

В зале захлопали и нашли что сегодня Старуха в ударе.

Немного раньше положенного Старуха извинилась и ушла со сцены. Она не осталась даже для того, чтобы подарить автографы. Она очень торопилась.

Такси несло её сквозь стаи ночных городских светлячков. Быстрее, быстрее, быстрее! - думала Старуха. - А вдруг что-то случилось?

Но дом был тих, если не считать потявкивания Весты, с которой забыли снять бантик. Старуха подошла к двери подвала. Ее сердце колотилось так, что пришлось остановиться и перевести дыхание. Старуха всегда подозревала, что все же способна на такие чувства.

- Тетя, а ты уже пришла? - спросил мальчик из-за двери.

- Да, мой дорогой, яы уже здесь. Ты не скучал?

- Нет, - ответил мальчик.

- Тебе понравлись стихи, которые я тебе дала?

- Нет, - ответил мальчик.

- Но это ведь Верлен? - изумилась Старуха.

- Я не умею читать, - сказал мальчик.

Старуха отперла дверь и проводила мальчика в комнаты. В комнатах что-то изменилось.

- Я навел здесь порядок, - сказал мальчик, - ты не будешь меня ругать?

Порядка в комнатах стало действительно больше. Многие вещи были переставлены или передвинуты. У моего маленького мужчины прекрасное чувство прекрасного, подумала Старуха. Дом стал уютнее и роднее.

- Ты знаешь такую примету? - спросила Старуха, - если переставишь вещи в день рождения, то дальше будешь жить иначе. Я всегда переставляла вещи только чуть-чуть, потому что мне нравится моя жизнь. А ты в ней переставил все. Так ты знаешь такую примету?

- Знаю, - послушно сказал мальчик.

- А как ты выбрался из подвала?

- Я умею открывать замки, если они не сложные, а у тебя была только задвижка. Я выключил фонарь, чтобы не садились батарейки, и пошел в комнату. Твоя собачка меня очень боится.

- Как же так, - спросила Старуха, - ты такой большой и не умеешь читать? Ты разве не учился в школе?

- Я учился, но у меня не получалось, потому что я глупый. Меня даже не хотели брать в первый класс.

- Ничего, мой маленький, - сказала Старуха, - Эдиссона тоже не брали в школу и выгнали из первого класса, а ты проучился до какого?

- До шестого, - ответил мальчик, - потом убежал, потому что они меня били.

- А родители у тебя есть?

- Где-то наверное есть.

Они пошли в кухню и оказалось, что мальчик приготовил картошку. Он был просто клад.

Старуха откупорила ещё бутылку шампанского, прогнала вякающую Весточку и налила два бокала.

- Тетя, а как зовут собачку? - спросил мальчик.

- Веста.

- А что это значит?

- Веста - это богиня домашнего очага. Но теперь мне не нужна богиня, потому что у меня есть свой бог.

Они выпили шампанского и сьели банку крабов. Крабы мальчику понравились больше. Шампанское он выпил из вежливости. Старуха снова удивилась его невинности.

- Тебе нужно умыться, - сказала она, когда ужин закончился.

- Я знаю, - сказал мальчик, - я давно не умывался.

- Тогда идем в ваннную.

Ванная была обложена бирюзовым кафелем с огненными драконами. Мальчик удивленно смотрел вокруг, впитывая яркость и уют.

- Теперь раздевайся, - сказала Старуха.

Она не умела обращаться не только с мужчинами, но и с детьми, и сейчас чувствовала себя мучительно неловко.

- А ты не отвернешься? - спросил мальчик.

Старуха промолчала, не зная, как лучше ответить.

- Ладно, - сказал мальчик и снял с себя всю одежду.

Старуха увидела то, чего она никогда не видела.

Старуха вымыла мальчика. Мыть его было так приятно и грязи было так много, что Старуха повторила мытье трижды. Вначале она не могла заставить себя дотронуться до чужого тела, это было то же самое, что положить ладонь на раскаленную сковородку. Она заходила то справа, то слева, но не решалась начать. Вдруг мальчик поскользнулся и схватился за её руку. Это действительно было как ожег. Старуха даже удивилась, что мальчик не чувствует того же. Но мальчик спокойно намыливал волосы. Тогда они положила руку ему на спину и, содрогаясь от бури новых чувств, погладила плечо. Мальчик снова ничего не заметил. Старуха приободрилась, вымыла мальчика с головы до ног. Она так старалась, что мальчик даже начинал сопротивляться в определенные моменты, но сопротивлялся не очень упорно.

Старуха завернула мальчика в полотенце и отвела его в спальню. Она снова была в нерешительности, потому что не знала, что делают мужчины в такие моменты: по одним сведениям они набрасываются как звери; по другим, их надо сначала соблазнить. К этому времени Старуха уже сменила театральное платье на ночную сорочку. Перед тем, как надеть сорочку, она разглядела себя в зеркало - очень длинный скелет, завернутый в очень тонкую кожу. Можно было бы открыть сорочку на груди, но таковой не было.

- А можно мне одеться? - спросил мальчик.

- Ты разве замерз?

- Нет.

- Тогда зачем тебе одеваться? Хочешь ещё бокал шампанского?

- Не хочу.

- Тогда я почитаю тебе Верлена.

И она начала читать. На третьем стихотворении мальчик уснул. Надо было начинать с Пушкина, подумала Старуха, правильно говорила графоманка: "только Пушкин нужен молодым сердцам"; к тому же, у Пушкина есть подходящие моменты...

Мальчик спал, прикрытый полотенцем. Старуха убрала полотенце, легла рядом и накрылась одеялом. Мальчик ненадолго проснулся.

- А можно мне что-нибудь одеть?

- Нет. Мужчина должен спать раздетым.

- Почему?

- Так придумали древние римляне. Ты слышал о них? Они все были герои.

- Но я хочу одеться.

- Потерпи. Я куплю тебе новую одежду. Твоя старая никуда не годится.

Мальчик успокоился и уснул.

Всю ночь Старухе снились непристойные, но очень туманные сны; в самых интересных местах все как-то терялось и персонажи сна начинали заниматься не своим делом. Наутро она взяла из шкафа старые вещи отца и выбрала кое-что, пока мальчик спал.

Утром она одела мальчика, внимательно разглядев его уже при дневном свете. Мальчик выносил разглядывание спокойно, как на приеме у врача. Вещи оказались великоваты, но подошли, за неимением других.

Перед завтраком она почитала Пушкина вслух и в некоторых местах мальчик заинтересовался. Старуха решила читать Пушкина каждый день, а потом перейти на Лермонтова. Она сделает из Маленького Мужчины человека, а в благодарность Маленький Мужчина... Ну ладно, каких только чудес не бывает на свете.

После завтрака мальчик нашел зернышко акации и решил его посадить. Сущий ребенок! - подумала Старуха с нежностью и сказала:

- Нельзя.

- Почему нельзя?

Старуха и сама не знала почему нельзя, просто ей хотелось проверить силу своего авторитерта.

- Потому что вырастет колючка, - сказала она.

Потом она почиталала рекламную газетку, нашла нужный телефон и вызвала людей, ставящих замки. Люди пришли, поставили замки, взяли несусветно огромную сумму. Старуха согласилась с суммой, но сама попробовала прочность каждого замка. Как уверяли техники, такие замки не берет ни одна отмычка. С новыми замками Старуха была уверена, что мальчик не сбежит. Значит, ничто не помешает ей сделать его счастливым.

С самого утра мальчик просился погулять, но Старуха не пускала. Мальчик послонялся по дому и пошел в подвал.

Подвал был несоразмерно большим, как будто построенным навырост. В нем было несколько бетонных коробок и коридоров, идущих друг за другом. В любом ребенке есть интерес к подземельям.

Мальчик дошел до последнего, четвертого подземелья: и выключил фонарик. Здесь было абсолютно темно. Наверное, четвертый подвал был самым старым. Мальчик снова включил фонарь и посветил на стены. Здесь стены были кирпичными и влажными, все в капельках росы. У одной стены грудой лежала картошка. У другой - куски досок, старых стульев и всякой деревянной чепухи, которая вросла в землю. Мальчик вспомнил о семечке акации, которое до сих пор сжимал в кулаке, и решил посадить его здесь.

Он отодвинул несколько досок, выкопал ямку и положил в неё семечко. Он спрятал семечко между старых палок, чтобы Старуха не догадалась. Он был послушным и не хотел противоречить желаниям доброй тети.

Семечко нужно было полить. Мальчик взял с полки бутылку с прозрачной жидкостью и отбил горлышко о стену. В бутылке оказался компот. Мальчик полил акацию. Теперь она обязательно вырастет.

Из под камня выглянула крыса и, понюхав воздух, выдавила свое жирное тело наружу. Ни капельки не стесняясь, она подошла к куче картошки и лениво погрызла одну картофелину. Потом снова убралась в свою нору.

Мальчик вышел из подвала.

Старуха возилась, проверяя прочность замков.

- Тетя, - сказал он.

- Что?

- Я был в подвале.

- Ты можешь ходить где хочешь, но не выходи из дома.

- Там была картошка и бутылки.

- Я знаю, и что же?

- Крыса перевернула бутылку с компотом и бутылка разбилась.

Старуха посмотрела на мальчика внимательнее.

- Крыса, говоришь? Тогда нужно завести кошку. Впрочем, нет, кошку моя Веста не переживет.

И она снова занялась замками.

Мальчик ушел в комнату, лег на диван, стал повторять алфавит. Вообще-то алфавит он знал, но плохо. Ему понравилось, как быстро и правильно читала тебя слова из книжки. Иногда читала, даже не глядя в книжку. Мальчик пробовал и пробовал; из звуков начали получаться слоги, потом слова. Он прочел название книжки. Книжка называлась "Букварь". Я обязательно научусь читать, - подумал он.

Прошел год. Все это время мальчик не выходил из дома. По ночам все двери запирались на замки, а днем Старуха была неразлучна с ним. Уходя куда-нибудь по делам, она запирала мальчика в подвале, как в самом надежном месте. Мальчик уже привык и не сопротивлялся. Нельзя сказать, чтобы ему плохо жилось. Он ел вдоволь и вкусно, одевался просто и смотрел мультфильмы по видео. Он привык спать раздетым и к тому, что Старуха мыла его каждый вечер.

Старуха ждала. Теперь мальчику было уже тринадцать. Он был очень рыжым, курносым и плосколицым, то есть далеко не красавцем. Но у него была улыбка. После года старушачьих усилий улыбка оставалась такой же невинной.

У Старухи испортился сон. Она часто лежала с открытыми глазами, слыша где-то у подмышки теплое дыхание мальчика, и размышляла. Вначале она думала, что мальчик просто глуп, но он быстро научился читать и научился судить о поэзии с совсем не детской глубиной. Потом Старуха думала, что мальчик слишком мал, но когла ему исполнилось тринадцать, серьезно забеспокоилась. Однажды ночью ей в голову пришла мысль о сопернице.

К этому времени из дому были убраны все картинки, изображавшие девочек и красивых женщин. Из женских фотографий остались только фотографии Старухи в более или менее отдаленной молодости. Все книги, в которых говорилось о девочках, были убраны с полок. Скандал Аллы и Фили очень порадовал Старуху и некоторое время она делала вырезки из газет и давала их читать мальчику. Но мальчик оставался невинным.

В доме соперницы не было. Но где же? Очень долгое время мальчик проводил в подвале. Неужели? - подумала Старуха. - Но что же там может быть?

Рано утром она спустилась в подвал и обошла все четыре каменных мешка. Обычные старые вещи, мусор, консервы, картошка и больше ничего. В самом конце подвала из кучи досок торчали странно извитые бледные стержни, похожие на ростки картофеля. Старуха попробовала вырвать ростки, но они оказались слишком прочны. Они вытягивались из кучи старых досок на несколько метров, но не ломались и не рвались. Судя по гибкости, это было живое растение.

Старуха позвала мальчика.

- Что это такое? - спросила она.

- Колючка.

- Какая ещё колючка?

- Которую я посадил, - ответил мальчик, - я принес тебе семечко, а ты сказала, что из него вырастет колючка. Я посадил семечко здесь и колючка выросла. Но она совсем не колючая, попробуй.

Старуха попробовала и обнаружина несколько шипов. Очевидно, это была акация, которая выросла в полной темноте. Растение совершенно потеряло свой привычный вид и, если бы не визиты мальчика с фонариком, погибло бы вовсе. Деревья ведь не могут расти без света. Акация выросла в несколько длинных, очень гибких стеблей, каждый из которых был чуть тоньше карандаша и лежал, свренувшись кольцами. Некоторые кольца стояли на ребре и напоминали обручи. На акации совсем не было листьев, но стебли имели зеленоватый оттенок. Длина каждого стебля была метров пять, не меньше.

- Ты её поливаешь, да? - спросила Старуха.

- Да.

- А чем ты её поливаешь?

- Компотом.

- Тем компотом, который разбивают крысы, да?

- Да, - сознался мальчик, - но она умрет, если её не поливать.

- Ты её так сильно любишь?

- Да.

Ночью Старуха взяла садовые ножницы и спустилась в подвал. Ей было немножко жутко. Стебли лежали, свернувшись кольцами, но Старуха оставила их распрямленными ещё час назад. Неужели они могли двигаться? Но движется же подсолнух за солнечным светом.

Старуха направила луч фонарика в стену и стала ждать.

С тихим шорохом ближайшее кольцо начало распрямляться и ползти к световому пятну. Оно ползло как длинный червяк, Проклятое растение, разве можно любить такого урода?

Она придавила стебель ножницами. Движение сразу прекратилось. Старуха придавила изо всех сил, но безрезультатно. Стебель был прочен, как сталь.

Она старалась до самого утра. Она резала стебель в разных местах, выкапывала корень, завязывала узлы, но не могла повредить дереву. За ночь она хорошо изучила акацию. Дерево имело двенадцать длинных стеблей, одинаково прочных, и ещё множество зачаточных стебельков. Два маленьких стебелька Старухе удалось отщипнуть. Большинство стеблей прятались среди старых вещей и были почти незаметны. Из семечка вырос огромный осьминог с тонкими щупальцами.

Под утро Старуха устала, сказывались годы. Какая глупость, неужели я ревную к дереву? - подумала она и рассмеялась. Ревновать к дереву было настолько нелепо, что она сразу сочинила несколько стихотворных строк о собственной глупости. Стихи её успокоили. Все будет хорошо, - подумала она, - нужно только решиться. Нужно только все сделать самой; он не может без моей помощи.

Снова настал день рождения. С самого утра Старуха занавесила окна непрозрачными шторами и в комнатах создалась интимная обстановка. Так Старуха думала, хотя не знала в точности, каккая обстановка бывает интимной. На этот день было назначено генеральное сражение. План был продуман за несколько бессонных ночей. Вначале Старухе было совестно сделать то, что она собиралась, но она утешила себя той мыслью, что это поможет её стихам. После э т о г о её стихи зазвучат убедительнее, особенно любовная лирика, а ради настоящей поэзии простителен любой грех.

- Ты должен помогать мне, - сказала она мальчику.

- А разве я тебе не помогаю?

- Да, ты убираешь в доме и готовишь кушать, у тебя очень хорошо получается, но ты должен помогать больше. Ты же мужчина.

- Тебе нужно поднять что-то тяжелое? - спросил мальчик.

- Очень тяжелое, - сказала Старуха, - я сама не справлюсь.

- Хорошо, - согласился мальчик.

Она посадила мальчика к себе на колени и нажала кнопку на пульте. Нужная кассета была вставлена ещё вечером. На экране замелькали голые женщины и диктор залопотал по-немецки.

- Я же не знаю по-немецки, - сказал мальчик.

- Тебе не нужно слушать, ты только смотри.

- А зачем?

- Смотри, как мужчина должен помогать женщине. Смотри внимательно и учись. Потом ты должен сделать точно так же.

- А у меня получится?

- Я тебе помогу, - сказала Старуха без большой уверенности.

Эту кассету Старуха просматривала раньше не меньше десяти раз - для повышения теоретического уровня. Она даже пробовала вести конспект, делая небольшие записи и рисунки. Все было и просто, и сложно. Так просто, что любая дворняжка делала это без усилий, и так сложно, что она, поэтесса с великолепным образованием и широчайшей эрудицией, слава родного города, не могла даже подступиться.

Мальчик смотрел внимательно и немного напряженно.

- Ну как, понятно? - спросила Старуха.

- Ага.

- Когда кассета закончилась, мальчик был явно разочарован.

- Можно посмотреть ещё раз? - спросил он.

- Нет, - сказала она, - сейчас ты должен поработать.

И она поцеловала его в губы.

Ей показалось, что мир перевернулся. Она много раз писала о поцелуях и в стихах, и в прозе, но втайне не верила, что от простого прикоснованеия губ может переворачиваться мир.

- Ты должна раздеться, - сказал мальчик, - они были все раздетые.

- Хорошо, - казала Старуха и стала раздеваться.

Мальчик посмотрел критически.

- Ты не такая как они.

- Почему не такая?

- Я не знаю как это сказать. Они все такие круглые.

- Ничего, - сказала Старуха, - ты просто делай то, что должен.

Она обвилась вокруг него и упала в кровать, как в колодец.

Последняя её мысль была о слове "обвилась" - она вспомнила акацию в подвале и представила себя со стороны: двенадцать тонких длинных стеблей осьминожьими щупальцами обвивают ребенка, обвивают, обвивают, сжимают...

А дальше она уже не думала. Все получилось хорошо: совсем не так, как представляла себе Старуха, но гораздо правильней. Она потеряла контроль и всякое понимание происходящего; она шептала бессвязные сочетания слов, иногда попадая в рифму, слюнявила поцелуями жесткое мужское тело, промахивалась, целовала свою руку или подушку, извивалась, вилась, обвивалась, свивалась в кольца и все время казалась себе слепой акацией, выросшей в подвале.

Когда она пришла в себя, она увидела, что мальчик улыбается. Это была та же самая невинная улыбка, которую Старуха увидела год назад.

- Ты знаешь, что у тебя замечательная улыбка? - спросила она.

- Правда?

- Да. Когда я увидела эту улыбку ровно год назад, я сразу поняла, что ты будешь моим. Теперь ты мой. Тебе нравится быть моим?

- Нравится.

Старуху вдруг потянуло к самопожертвованию. Она ещё не знала, что для женщины самопоженртвование так же естественно, как запах для цветка. Она заговорила, удивляясь сама себе.

- Ты же не всегда будешь моим. Хочешь, я тебя отпущу?

- Нет, - ответил мальчик.

- Если хочешь, то можешь идти, - продолжала она, ужасаясь собственным словам. Она ещё не вполне превратилась в женщину.

- Мне с тобой нравится, - сказал мальчик.

В пять сорок они зажгли и задули торт, мальчик улыбался и Старуха не стеснялась огромного количества свечей. Она даже пошутила насчет своего возраста. Весточку обвязали красным бантом и налили ей шампанского. Старуха ощущала в груди сразу несколько совершенно новых чувств: во-первых, её не оставляла тяга к самопожертвованию; во-вторых, она ревновала мальчика к каждой вещи, к которой он прикасался; в-третьих, до жути хотелось быть откровенной и рассказывать о себе такое, что скрываешь даже от себя; в четвертых, в ней сквозила странная печаль обреченности. Каждое из новых чувств просилось на бумагу, стремилось стать стихом.

- Пообещай, - сказала она, - что ты никому не станешь улыбаться так, как ты сегодня улыбался мне.

Еще вчера она была слишком деревянной, чтобы сказать подобную глупость.

Уезжая на поэтический вечер, она привычно заперла мальчика в подвале. В этот раз она оставила с ним Весточку, для компании.

Машина плыла сквозь вечереющий город. Старуха сидела на заднем сиденьи и смотрела на пальцы шофера. Ей очень хотелось поцеловать эти пальцы и она знала, что сейчас вполне способна на такое. Ей приходилось сдерживать себя. В полусознании струились полустихи и воплощались в прекрасные строфы.

Старшешкольная графоманка уже окончила школу с похвальной грамотой по литературе и превратилась в непристроенную выпускницу с толстыми щеками и глазами фанатки. Она что-то плела о Пушкине, но это больше не раздражало Старуху.

Она начала свой вечер сразу с новых стихов. Она забыла одну из строк и, вместо того, чтобы взглынуть на бумажку, вставила неожиданную строку, вынырнувшую из океана новых переживаний. Потом её понесло.

Она заговорила связными стихами, сбиваясь с верлибра на окаменело-классический ямб (пятистопный) и снова возвращалась к верлибру. Стихи были лиричны и непристойны.

Графоманка выпучила глаза и держала руки на весу, чтобы сразу захлопать, как только Старуха остановится. Но Старуха не останавливалась. Она уже излила на слушателей целую поэму; поэма плавно переростала в роман в стихах. Графоманка устала, опустила руки и смотрела в спинку крела, все более разочаровываясь в Пушкине. Ее графоманский мир рушился.

- А Старуха-то наша сошла с ума, - тихо сказал кто-то за спиной, - в её возрасте и сочинять такие стихи!

- Много вы понимаете! - ответила графоманка. - Наша Старуха - это новый Пушкин; и даже более того ваш Пушкин - это старая наша Старуха!

Голос за спиной спорить не стал.

В это время мальчик сидел на ступеньке и читал Верлена. Весточка прижалась к его ногам и тихо скулила, почти онемев от страха. Весточка чуяла крыс. А крысы чуяли Весточку. Фонарь стоял рядом и все двенадцать живых шнуров медленно ползли к нему, подбираясь с разных сторон. Сегодня фонарь светил тускло, потому что батарея была старой. Крысы гуляли по периметру и изучали обстановку.

Два живых шнура упали с полки на плечи мальчику. Еще один оказался у него на коленях. Мальчик не боялся акации потому что прывык к ней и знал, что она может медленно ползать. Чему только ни научишься, если хочешь выжить.

Одна из ветвей начала обвиваться вокруг его туловища, другая схватила за ноги. Мальчик пошевелился и понял, что не может вырваться: при каждом движении колючки впивались в тело. За долгие часы сидения в подвале он привык разговаривать с акацией как с человеком.

- Не дави меня так сильно, - сказал он, - ты больно колешься.

Одна из крыс свалилась с полки прямо на Весту и вцепилась в красный бантик. Веста заверещала и бросилась в темноту. Мальчик попробовал броситься за ней, но упал, опутанный акацией.

- Пусти меня, - сказал мальчик, - я должен помочь, иначе они её сьедят.

Веста верещала на самых высоких нотах. Она взвизгнула со смертельным отчаянием и захрипела. Послышался тихий писк многих голосков и тихий довольный топот сотен лапок. Крысы торжествовали.

Акация держала его всеми себлями; она даже уползла от фонаря.

- Спасибо, - сказал мальчик, - теперь можешь отпустить. Я уже не пойду туда, обещаю.

Хватка акации стала ослабевать. Мальчик отодвинул от себя стебли и положил их поближе к фонарю. Потом он встал и пошел к наружной двери, оставив фонарь акации. Немного хотелось плакать, совсем немного. Он не так уж сильно любил Весточку. Хотелось плакать от того, что чуть не погиб сам. Крысы шелестели у ног, но не трогали. Здесь у них не было перевеса в живой силе. Основная живая сила доедала Весточку.

Он услышал, как остановился автомобиль. Старушачьи шаги поспешили к подвалу. Дверь открылась и он упал в обьяния, такие же крепкие, как и обьятия акации. Старуха целовала его мокрыми губами.

- Они сьели Весту, - сказал мальчик.

- Кто? - удивилась Старуха.

- Крысы.

Старуха ещё не вполне оправилась от поэтического и любовного бреда. Она провела мальчика в комнату и налила два бокала.

- За мой успех!

И выпила. Мальчик стоял с опущенной головой. Старуха налила ещё бокал.

- За нашу любовь!.. Ты не будешь пить?

- Крысы, - сказал мальчик.

- Какие крысы?

- Из подвала. Они сьели Весту.

Старуха выронила бокал.

- Господи, они же могли сьесть и тебя!

Она обмерла, представив, что могла бы снова остаться одна в этом доме.

- Могли. Но меня спасла акация.

- Не говори глупостей.

- Она схватила меня и держала, пока они ели Весту. Если бы я побежал на помощь, они сьели бы и меня.

Он положил томик Верлена у зеркала.

- Ну и Бог с ней, - сказала Старуха, све равно она была старой, скоро бы сама умерла. Пойдем в спальню.

В спальне они повторили утреннюю процедуру с некоторыми приятными вариациями. Старуха легла на спину и смотрела в темный потолок.

- Я тебя люблю, - сказала она, - ты знаешь, что я тебя люблю?

- Я тоже, - ответил мальчик.

- Нет, - сказала Старуха, - ты не знаешь, что это. Ты не знаешь, как я тебя люблю. Как любит жизнь приговоренный к смерти. Как любят свободу сто тысяч джинов, запертых в одной бутылке. Как любят свет сто тысяч ослепленных. Ты не знаешь, что это такое.

- Она меня тоже любит, - сказал мальчик.

- Кто?

- Акация. Она меня тоже любит, иначе бы она меня не спасала.

Поэитческие сравнения замерзли у Старухи на языке.

- Ты говоришь - тоже?

- Да.

- Ты сравниваешь меня с деревом?

- Да, - сказал мальчик, - она совсем такая же как ты. Она тоже меня любит. И она такая же худая и длинная.

- А кого из нас ты любишь больше?

- Одинаково, - ответил мальчик, - потому что вы одинаковые.

Он скоро уснул.

Старуха долго лежала, глядя в потолок. Потом она осторожно встала, не разбудив мальчика, и пошла в чулан. Там она нашла две бутылки какой-то горючей жидкости, которая осталась ещё со времен отца. Если акацию нельзя срезать или выкопать, то сжечь её уж точно можно.

Она спустилась в подвал. Акация росла в той подземной коробке, которая была как раз под спальней. Старуха несла в руке большую свечу, потому что фонарик так и остался в подвале. Фонарик уже не горел, его батарейка кончилась.

Старуха поставила свечу на пол. Чернильно-черные тени заметались в углах. Акация лежала, обнимая умерший фонарь, обвиваясь вокруг него совсем по-женски.

"Потому что вы одинаковые", - вспомнила Старуха. Она была в тяжелом ночном халате без пуговиц, только с пояском. Она развязала пояс и халат упал на влажную землю. Длинная шея, длинные ноги, длинные пальцы - то, чем она всегда гордилась.

Она посмотрела на свою ладонь и пошевелила длинными пальцами.

- Да, мы действительно одинаковы, - сказала она вслух и посмотрела на акацию. Акация обнимала мертвый фонарь. Ей не было дела до Старухи.

Старуха вернулась в спальню, легла и скоро уснула. В эту ночь ей не снилось ничего.

- Сегодня ты можешь пойти на улицу понгулять, - сказала она мальчику утром.

- Ты меня отпускаешь?

- Да. Делай что хочешь.

И мальчик ушел. Она набрала номер, вычитанный в рекламной газетке, и вызвала рабочих. Рабочие приехали часа через два.

- Эй, хозяйка, что прикажешь? - спросил тот, что постарше, и подмигнул.

Она не удивилась этому.

- Не зови меня хозяйкой, у меня имя есть.

- И как же тебя зовут? - спросил рабочий.

- Нина.

Имя лопнуло на языке, как пузырек.

Она уже на чувствовала себя Старухой. Сейчас ей подмигнул мужчина. И впереди было ещё немало жизни.

- А по батюшке?

- Просто Нина.

- А что, просто Нина, нальешь?

- Налью.

Она налила и рабочие взялись за дело. Они сняли замки и прололбил пол в спальне. Нина помогала им отворачивать ковер. Тот, что постарше, толкнул её плечом и она токнула его в ответ.

Потом подмигунла и рассмеялась.

- Зачем тебе долбить пол? - спросил рабочий.

- Пойдем, покажу.

Она провела его в подвал и вдруг уронила фонарь. Рабочий сжал её так, что затрещали кости.

- Ты не то, что моя старуха, - прошептал он.

- А что, твоя так плоха?

- Толста стала очень и ленива.

- Сколько ей?

- Моложе тебя.

- А я, значит, лучше?

- А ты лучше, - сказал рабочий и сжал её ещё силнее.

Темноту прорезал лучик и штукатурка посыпалась на их головы.

- Ах, чтоб тебя, - сказал рабочий и очень складно выругался.

В подвал вошел свет. Акация лежала на полу. Нина заметила, что на её стеблях все же есть маленькие листочки.

Рабочие продолбили небольшую дырку и аккуратно обмазали её цементом. В цемент они вмазали резиновую трубочку для полива. Нина снова застелила ковер и без сожаления прорезала в нем дыру.

Она ждала вечера, но мальчик не вернулся. Еще через два дня из отверстия показался стебель. На нем были почки. Еще через неделю почки выбросили листья и подземное чудовище превратилось в обычное маленькое деревце.

Обыкновенная акация росла в теплой комнате всю зиму. Впрочем, не совсем обыкновенная. На ней совсем не было шипов. Наверное, шипы остались внизу.

Следующий вечер в честь себя самой Нина уже не првоводила. Ей было не до стихов. В начале лета у неё родилась дочь. Первые месяцы девочка много болела, но потом окрепла.

Прошло ещё полтора года. Нина вспомнила о почитателях своего таланта и разослала им письма. Был канун Нового Года.

Первой приехала графоманка. Она привезла четверых собственных поклонников.

- Это ваши поэтические внуки! - гордо обьявила она.

Поэтические внуки скромно покивали головами.

- Эта женщина - наш новый Пушкин, - сказала графоманка, - точвнее, ваш старый Пушкин - эта старая женщина, то есть ещё совсем не старая.

Графоманка совсем запуталась в собственных словах.

Пришли и другие гости, почти все старые поклонники.

Маленьккая Оленька в свои полтора года уже резво бегала по комнатам и не плакала, даже если спотыкалась. Она вполне прилично умела говорить и умела писать печатную букву "А". Она так же знала наизусть несколько маминых стишков.

- А где у вас елка? - спросил кто-то из гостей.

- Сюда, - сказала Оленька.

- Не может быть, - сказала графоманка, - деревья не цветут зимой!

- Это секрет, - сказала Оленька, - наша елка всегда цветет зимой.

Она стала под акацию и прочла из маминых стихов:

Я - гулкий колокол,

но - только ты звонарь.

Коснись меня

и я начну звучать...

- Это, конечно, совсем не детские стихи, - обьясняла графоманка своим поклонникам.

- Но мать тоже старовата для "коснись меня", - выразил мнение один из поэтических внуков.

- Она гений, а гений всегда молод, - сформулировала графоманка.

Внуки кивнули головами.

Оленька прочла ещё куплет и остановилась. Поклонники зааплодировали. Девочка слегка покраснела и улыбнулась замечательной невинной улыбкой.

- Как пахнет цветами! - сказал один из поклонников. - Дерево действительно живое.

ИСКУССТВО РАЗЖИГАТЬ КОСТРЫ

Артур Белолобов умел правильно мыслить. Однажды ему в руки попала книжка с самодовольным названием: "Учись правильно мыслить". Артур прочел книгу, царапая поля карандашными птичками. Книжка была не только самодовольна, но и самовлюблена; она грешила жирным шрифтом, выкрикивала в ненужных местах, а в нужных бубнила; те места, где вообще не было смысла, обильно посыпала буковками, длинные фразы шелестели хвостиками и обижались, если Артур не ставил возле них птичек. Артур принял правильное решение: отдал книгу сестре Аленке, чтобы та училась мыслить. Сестре Аленке было тогда девять лет и она читала все подряд, не брезгуя и материалами партконференций. Материалы были похожи друг на друга как братики-погодки, и на каждом седьмом чернела чертова метка. Но Аленке было все равно. Аленка вечно подворачивала ноги, спотыкалась, ушибалась, все ломала, рвала и роняла, росла бестолковой, симпатичной и довольной жизнью. Замуж выскочила в шестнадцать, уехала на восток и сгинула навсегда в бескрайних восточных землях. "Для девочки несложно стать взрослой", - сказал тогда отец.

Артур Белолобов любил книги. Любимейшим его занятием было взобраться со свечой на чердак, полный пыли, стружек, усохшего до каменности шиповника и желтой газетной трухи, и перебирать старые томики, почти распадающиеся в пальцах - томики с оторванными корешками, совсем без обложек или с приложенными картонками. Он перекладывал книги так и этак, а свеча таяла, ярчала, вечер наливался темнотой, огневые лучики тянулись и дотягивались до самых потаенных деталей чердачной анатомии. Сквозь синее окно вздрагивала звезда, вечер креп, набирал силу, акация у ворот желто светилась, облитая теплым светом из окна. Ощупав пальцами каждую книжку, Артур брал первую попавшуюся и начинал читать. Гасла звезда за окном, исчезало окно и дом, время засыпало, ненужное, память, как заброшенное поле, зарастала густым бурьяном, со страниц сходили люди и начинали жить своей альтернативной жизнью, более настоящей, чем настоящая. В доме отца плохих книг не держали - Артур долго был уверен, что плохих книг не бывает вовсе, тень этой уверенности скользила за ним всю жизнь. По улице ходили люди, смеялись, пели песни, запрокидывали головы в звездопады, целовались, прижимались, ругались и буянили, чтобы было о чем вспомнить в мутном будущем, а Артур Белолобов сидел у свечи и становился мудрее с каждой прочитанной страницей.

Мудрость его была не от мира сего. Никто из друзей Артура (а друзей он имел несколько) не назвал бы его умным или хотя бы знающим. Все знания, выходящие из книг, входили в его большую голову и проницали её, как луч проницает стекло, и уходили, рассеивались, оплодотворяя пустыню мироздания. В голове не застревало ничего конкретного, ничего такого, о чем можно поговорить, что можно рассказать, чем можно похвалиться, над чем помолчать. "О чем была книжка?" - спрашивали его. "Не знаю. Обо всем", - отвечал он рассеяно с широкой улыбкой широкого рта. "Ну, а чем закончилось?" "Хорошо закончилось". "Поженились, что ли?" "Нет, умер он." "А что ж хорошего?" Но не мог Артур объяснить, что хорошего в том, что умирает герой, такой хороший, такой живой. Раз убил его автор, значит так нужно, значит, так и хорошо. Хотя не был Артур умен, хоть и не знал он ничего толком, а в делах житейских вовсе не разбирался, друзья ценили его совет. Имел Артур Белолобов свойство: все его советы оказывались правильными. Та самая молодежь, что выплывала вечерами на улицы и запрокидывала лица к звездным потокам, а потом опускала к граненым рюмкам, та самая, что познала все на свете, а в делах ежедневной нормальной жизни сьела даже не собаку, а черт знает что пострашнее собаки, она же шла за советом к Артуру, когда становилось тяжко.

Друзья редко заходили в гости к Артуру просто так и сами - обычно приводили с собою незнакомого потного юношу, или столь же незнакомого, но бородавчатого, встречались юноши широкие и неповоротливые, как полуожившие камни, а встречались юркие, как ящерки на горячих углях. Приводили и девушек, все больше русых и длинноволосых; девушки запирались с Артуром на веранде, задергивали занавесочки и начинали свои горькие повести. От вида грустных девушек у Артура щипало в глазах и хотелось полюбить всех людей сразу и сразу всем рассказать о своей любви. Его любовь была большая, как в книжках, она могла бы свернуть горы или сделать ещё что-нибудь равно бесполезное. И всем девушкам Артур давал дельные советы. Не сразу, подумав, пощипав губу или корешки волос. Некоторые девушки даже целовали его, в щеку, из благодарности. От поцелуев Артур смущался и переступал ногами. Значит, не пропадала зря книжная премудрость.

Сам Артур Белолобов был близорук, некрасив, рыж и имел мелкие пятна по всему лбу. Очень рано у него наметилась плешь. Было в нем что-то особенное, такое, что всегда выделяет человека из многих человеков. Раз поговорив с ним, уже трудно было его забыть. Артур редко стриг ногти, ходил в собственноручно наглаженной рубашке, был cовершенно неспособен ни к какому спорту, хотя силу и резкость в руках имел. Однажды Артур влюбился.

А произошло это так. Незнакомая девушка лет двадцати подошла к фонтанчику в сквере и наклонилась, чтобы напиться; придержала волосы рукой. Волосы были темными, средней длины; нос вздернут и широковат в ноздрях; большие глаза, широкие щечки, очень плавный овал лица; Артур зажмурился и глубоко вдохнул - кто-то вставил ключ, легко повернул, и сердце, мелодично звякнув, распахнулось. Девушка выпила воды и пошла вдоль улицы, Артур пошел за ней. Он шел на порядочном расстоянии, чтобы не быть замеченным; прохожие сталкивались с ним, но он не видел прохожих; машины притормаживали, уступая дорогу; столбы, урны, перильца и всяческие иные рогатки, обильно растущие поперек улицы, отходили в сторону; даже открытый канализационный люк по улице Социалистической как-то сам собой закрылся и не позволил Артуру в себя упасть. Вещи любили Артура. Девушка дошла до набережной, обошла длинный блестящий витринами девятиэтажный дом, зашла в этот дом с изнанки. Только тогда Артур Белолобов очнулся и понял, что девушка живет по-соседству с ним, совсем по-соседству. Подумав, Артур решил, что это знак судьбы.

За два следующих дня он успел выяснить, что девушку зовут Леной и её фамилия начинается с буквы Л; он узнал, на каком этаже живет ненаглядная и по каким улицам обычно ходит; он достал самый лучший фотоаппарат и сфотографировал Лену Л. с большого расстояния. На фотографии был видел лишь темный очерк далекой фигуры, одной среди многих. Фигура была похожа на закорючку, но эта закорючка наполняла Артура таким трепетом, что оконные стекла начинали вибрировать с трепетом в резонанс, свеча загоралась сама собою, а на стенах выступали огненные письмена с именем любимой. Артур откладывал фотографию в сторону, не в силах глядеть на неё дольше, чем несколько секунд, и брался за книги. А книги говорили только одно: это настоящее, настоящее, настоящее. Это почти так же красиво как в нас, в книгах.

Артур Белолобов умел не только давать правильные советы, но и получать их. Он никогда не советовался с друзьями, с отцом или иными мудрыми родственниками. Он советовался лишь с книгами - ведь книги мудрее любого человека. На большинство фактов жизни Артур привычно закрывал глаза; факты как-то теряли от этого уверенный тон, извинялись и уходили. Со временем факты стали навещать Артура все реже и реже. Когда же жизнь ставила Артура перед таким фактом, на который нельзя закрыть глаза, он осматривал факт со всех сторон, отходил в сторону, садился и начинал читать. Читал Артур до тех пор, пока не находил в книге верного совета. Книги никогда не врали человек может соврать или ошибиться, случай может неожиданно подставить ножку или руку для опоры, никогда не угадаешь заранее, но книги - они вечны, неизменчивы и абсолютны.

В те дни и ночи Артур читал больше обычного. Днями он устраивался на диване, в спальне, и читал новые книги - из тех, что плотно стоят глянцевыми рядами за стеклом. Ночи он проводил на чердаке, спускаясь лишь под утро. Отец его, очень пожилой и больной человек, также умевший мыслить правильно, определил, что Артур влюбился. Определил, но вмешиваться не стал.

Все книги давали один итот же совет: знакомиться.

Но познакомиться было немыслимо. Если даже от взгляда на фотографию с закорючкой зеленеет в глазах, как от взгляда на солнце, а от звука её голоса любые постороние звуки разбиваются, как стеклянные, то что же произойдет, если просто подойти к ней и сказать: "Меня зовут Артур, я хочу познакомиться"? Может быть, разверзнется земля, или смерч опустится с неба, или зазвонят колокола во всех мертвых городских колокольнях? Несмотря на свое материалистическое мировоззрение, Артур не отвергал таких возможностей. А в пришествии смерча, хотя бы символического, он был уверен. Поэтому он не сразу последовал советам книг, а выбрал компромисс.

По пути домой из ВУЗа с неинтересным названием Лена Л. обычно проходила через сквер и останавливалась у фонтанчика. Фонтанчик стоял чуть сбоку от аллеи; на аллее располагались шесть скамеек, часто лакируемых, в дневную жару обычно пустых. В самом конце аллеи рос дуб, огражденный заборчиком. Надпись на дубе гнусно лгала, что высота растения равняется сорока трем метрам - на самом деле дуб сто лет назад потерял гордую вершину и с тех пор становился ниже и ниже; теперь это был расколотый кусок ствола с несколькими ветвями. Артур Белолобов решил встать у дуба и смотреть на фонтанчик. Когда Лена Л. напьется, она поднимет голову и встретит светлый взгляд незнакомца. Если она посмотрит внимательно, значит, у Артура есть шанс.

Лена Л. подняла голову, встретила взляд незнамомца, отвернулась и пошла прочь. Артур чувствовал себя так, словно в нем прожгли сквозную дыру, примерно между сердцем и желудком. Неверно, что любовь волнует сердце Артур чувствовал эпицентр любви пониже сердца: там, где никаких известных ему органов не было. Случай был столь ужасен и столь сладостен, что Артур решил не знакомиться и никогда больше не видеть Лену Л. - ведь большего счастья, чем этот взгляд, в жизни быть не могло.

В этот вечер он не выдержал и попробовал поговорить с другом о своих переживаниях и чуть было не заплакал - от жалости. Друг не понял его, друг никогда не знал такого чувства и свято не верил, что один взгляд может напитать счастьем целую жизнь. Друг тоже советовал знакомиться и обещал, что дурь быстро пройдет и все будет нормально. Но Артур не хотел нормально.

- Но как ты не понимаешь? - спрашивал Артур воображаемого друга (он только сейчас заметил, что говорит сам с собой).

Увы, даже воображаемый друг не мог его понять.

Артур попробовал объяснить ещё раз. Ведь такого больше никогда не будет. Так обжигает только первый взгляд. Потом будут другие взгляды - все проще, все понятнее, все дальше от первого - как мячик, поскакавший по ступенькам вниз. После взгляда будет прикосновение; первое - такое же жгучее, как первый взгляд; остальные тоже поскачут по ступенькам. Потом, наверное, будет первая ночь, потом все остальные, не такие настоящие. Но ни первое прикосновение, ни первая ночь не смогут дать большего, чем я получил сегодня. Тогда зачем же разбавлять счастье?

Ни прикосновений, ни ночей в жизни Артура пока не было, но теорию он знал неплохо и даже умел делать глубокие обобщения.

- Еще никто не бросал женщину из-за того, что слишком сильно её любит, - сказал воображаемый друг.

- А может быть, и бросал, - ответил Артур.

- Ты так говоришь только потому, что боишься к ней подойти.

- Боюсь, - согласился Артур. Он умел быть честен, беседуя с собой.

- Если ты любишь её так сильно, то она будет счастлива с тобой. Она ещё сама не знает, как ей повезло. Ты не имешь права мешать ей быть счастливой. Поэтому иди и знакомься, - сказал воображаемый друг.

- Завтра, - ответил Артур.

Когда настало завтра, Артур вошел в здание ВУЗа с неинтересным названием.

- Студенческий билет? - спросил дежурный.

- Нету, - сказал Артур обрадованно и приготовился уходить.

- Ладно, иди так, - сказал дежурный и Артур вошел. Внутри были три лестницы: направо, налево и прямо. Совсем как в сказке. Лестница справа была увешана портретами ученых; лестница слева - портретами деятелей; лестница прямо - высказываниями тех же деятелей. Артур выбрал правую лестницу, как самую честную. Одно правило, которое он узнал из книг: из всех дорог выбирай ту, которая честнее. Он поднялся на шестой этаж, уперся в надпись: "только по пропускам", и спустился на четвертый. На четвертом было несколько открытых дверей; он вошел и сел за передней партой; комнатка была пуста и убога.

Время шло, ничего не происходило, от страшного душевного напряжения Артур начал засыпать. Он положил голову на руки и увидел куб, вписанный в цилиндр. "Ночью надо было спать", - сказал куб. "Ночью я не мог", - ответил Артур и был подброшен звонком. Звонок гремел секунд тридцать. Артур чувствовал, как его натянутые нервы лопаются один за другим. Когда целых нервов не осталось, звонок умолк.

- Можно? - спросила Лена Л., улыбнулась и вошла.

За ней вошел высокий молодой человек с туманным пятном вместо лица. Сейчас Артур Белолобов мог видеть только единственное лицо.

- Здесь уже сидят, - заметил туманный молодой человек.

- Простите, вы не могли бы выйти, - утвердительно обратилась Лена Л. к Артуру, - нам нужно поговорить наедине. Пожалуйста.

Она оперлась на ту же парту, за которой сидел Артур. По парте пошли волны и оранжевые потоки внутреннего тепла. Парта вздрогнула, оживая, умно взглянула на Артура, все поняла, оторвалась от зашарканного паркета и поплыла в сторону окна, намереваясь улететь на свободу и унести влюбленных от заплесневелой обыденности.

- Пожалуйста? - повторила Лена Л. и парта вернулась на свое место.

Артур встал и вышел. Дверь закрылась за ним. Я все-таки однажды разговаривал с ней, - утешил он себя. - Не всякому ведь выпадает такое счастье.

Прийдя домой, Артур сьел курицу, выспался и взялся за книги. Когда хотелось спать, он стучал себя карандашом по лбу - глаза открывались. Когда хотелось есть, он вспоминал о героических моряках, которых унесла изрядно плавучая льдина - и есть уже не хотелось. Когда хотелось пить, он делал глоток или два из той бутылочки, из которой поливают колючку по имени Рождественник. Первой книгой, которая попалась ему под руку, была "Исповедь. Вступление к ненапечатанному сочинению.". Последней оказался "Дон Кихот". И книги дали совет.

Все последующие быстролетящие годы Артур Белолобов был привычно счастлив. Он научился находить счастье в мелочах: например, в том, что с утра светит солнце, или в том, что идет снег. Иногда он был счастлив от того, что не опоздал на работу, иногда - от того, что подмел комнату, иногда от того, что он живет, а жить хорошо. Когда сестра Аленка наглоталась отравы, он сделал все, что мог, а потом порадовался: могло быть и хуже, но обошлось. Когда шестнадцатилетнюю Аленку чужой взрослый мужик увез на восток, Артур порадовался, что Аленка пообещала писать. Аленка написала только одно письмо, перед тем, как пропасть окончательно. Письмо заканчивалось словами: "Я теперь стала совсем серьезная, книг не читаю, рожать буду в январе, зря травилась - замужем можно жить." Примерно раз или два за год Артур встречал на улице Лену Л. Он опускал глаза и проходил мимо. Он никогда не сомневался в правильности решения, подсказанного Дон Кихотом. Женщина должна быть с тем, кого она любит. А раз Лена Л. любила высокого парня с туманным лицом, то пусть её любовь освещает ей жизненный путь - примерно такими выражениями Артур затыкал рот воображаемому другу, если тому хотелось поговорить.

А годы шли. Отца не стало, матери не было давно. Иногда появлялись дальние родственники, иногда жили в соседней комнате по нескольку месяцев, иногда пропадали снова. Родственники Артура были людьми деревенскими, а в город приезжали подлечиться. В деревнях с медициной не очень.

Из всех вещей Артур любил лишь книги; из всех людей - только Лену Л. Лену Л. он благородно отдал другому, зато книги остались с ним. Теперь Артур работал в районной библиотеке. Библиотека состояла из трех громадных комнат: зала свободного доступа, книгохранилища и читального зала. Была ещё одна маленькая комната, где редкие посетители снимали и вешали на крючки верхнюю одежду. Артур всегда приходил на работу вовремя, к восьми утра, и всегда задерживался до поздней ночи. В пухлом кожаном портфеле он носил фонарик и сменные батарейки: когда начинало темнеть, он запирал все двери, обходил залы, где пахло умными книгами, потом ставил фонарик на стол, включал и удалялся в темноту между стеллажами. Стеллажи стояли в шесть рядов, сквозь них просвечивалась вечерняя улица с её собственной нереальной мигающей жизнью; Артур брал любую из книг, наугад, и возвращался к столу с ожидающим фонариком. Так проходили осени и зимы, так проходили весны и лишь на летние отпуска Артур уезжал в деревню и копал там землю лопатой - это занятие он любил так же, как сто лет назад Толстой любил косьбу. Артур не ощущал лет и не понимал времени, большего, чем дни и часы. В его комнате не было календаря, а зарплату он всегда получал с опозданием. Иногда он смотрел на себя в зеркало и силился понять, почему так изменилось его лицо, если его душа не изменилась; почему он стал шире, тверже во взгляде и в скулах, почему волосы ушли со лба, оставив лишь блестящую пятнистую шкурку. Но есть вещи, недоступные уму. Кто это глядит в глаза из светлого прямоугольника, украшенного ежедневными праздными мухами и плохопротертого прошлогодней тряпкой?

Годы летели счастиво и оцепенело. Иногда Артуром интересовалось военное ведомство, хватало и отпускало. Ведомство обычно хватало кусок больший, чем могло проглотить; так волк режет всех барашков подряд, хотя и одного не сьест. Ведомство старалось не корысти ради, а лишь хотело показать, что оно существует и бдит. Иногда понимающие люди советовали Артуру вступить в Партию, в ту, которая с большой буквы. Иногда советовали куда-нибудь поступить и устроить себе карьеру. Иногда, а впрочем, часто напарницы Артура (все поголовно - женского пола) выскакивали замуж и библиотека находила новых на их место. Артур даже не старался запоминать имен. Все бабочки вели себя одинаково: вначале присматривались к обстановке, потом начинали наводить свои порядки (благо, Артур не препятствовал), потом нападали на Артура, упрекая его за нерадивость и укоряя собственным лучезарным примером, потом находили себе мужчину и всякие громкие слова выветривались из их маленьких головок. Артур иногда думал о том, что хорошо бы найти на их место старую-старую деву, не дряхлую, а всего лишь морщинистую, любящую книги и себя среди книг - такую, на которую не польстится уже ни один мужчина. Вот с такой можно было бы работать. Мужчины представлялись Артуру ржавчиной, которая разъедает блестящие новенькие детальки нужнейшего механизма, двигающего культуру.

Артур свое дело любил и умел делать. Он знал свои книги так, как некоторые пасечники знают своих пчел - и даже называют их по именам. Он знал, что у каждой книги есть свой характер и своя судьба. Бывали интересные книги, обреченные стоять на полках только потому, что незамечены сразу. Например, такой была "Дочь Монтесумы", в единственном экземпляре, так и не потерявшая невинности, хотя Артур сватал её доброй сотне читателей. Бывали скучнейшие книги, которые умело обманывали читателей, притворяясь глубокомысленными. Бывали книги легкого поведения - нарядные и пестрые, захватанные жадными руками, быстро стареющие. Бывали книги чопорные и глядящие надменно - такие редко находили почитателей, зато если находили, то настоящих. Бывали книги простенькие и прилипчивые - они мечтали найти хотя бы одного поклонника и полностью ему отдать себя, и находили, и отдавали - поклонник брал книгу регулярно, три раза в год, а оставшееся тоскливое время такие книги коротали, глядя в темное окно и вспоминая нежные руки, переворачивавшие податливую страницу. Бывали книги кокетливые - они привлекали обложкой и отталкивали первыми же страницамии, а потом снова привлекали, и так без конца. Самой кокетливой книгой был сборник приключенческих рассказов "Нить удачи". Каждый второй рассказ в этом сборнике был нечитаем. "Нить удачи" доигралась в конце концов: ей оторвали обложку и залили страницы чернилами, и поделом.

Ко всем книгам Артур относился по-разному, понимая и ценя их индивидуальность. Книги тоже относились к Артуру каждая по-своему. Были противные книжки с крикливыми обложками, которые вечно стремились попасть на глаза и выкрикнуть что-нибудь неприятное. Были спокойные книги, которые ровно любили Артура и всегда оказывались под рукой - стоило только пожелать. Были книги пугливые, которые вечно забивались в щель между другими книгами, да так, что и не вытащишь. Были хорошие книги, не терпевшие фамильярности - с ними Артур дружил на расстоянии, переглядываясь в трудные моменты жизни и очень редко открывая; такие книги обычно открывались на неожиданной странице и первой же своей фразой давали добрый дружеский совет. А была книга, предвещающая жизненные бури и перемены - тот самый "Дон Кихот", который посоветовал отказаться от Лены Л.

Читатели тоже были разными. Артур замечал только тех читателей, которые наведывались постоянно. Все они были странными людьми. Например, чаще всего в читальном зале сидела женщина, читавшая беллетристику и конспектирующая её шифром. Шифр состоял из печатных греческих букв и геометрических символов. Больше всего книг на дом брал не менее странный человек, который зимой и летом ходил в меховой ушанке с опущенными ушами. За все годы, которые Артур знал его, ушанка осталась той же, только очень облезла, потому что была из крашенного кролика. Человек в шапке всегда говорил громко, как глухой, но прекрасно слышал даже тихий шепот. Был ещё старый развратник, который приходил за глянцевыми журналами мод и подкатывал к каждой новенькой бабочке. Но бабочки знали себе цену и не соблазнялись. Развратник так к этому привык, что потерял дар обольстительной речи, когда одна из бабочек соблазнилась. Было много студенток, которые ходили парами и всегда одна половина пары поучала вторую половину. Вторая половина иногда даже плакала, слушая поучения. Все эти люди были похожи на больших детей - разного возраста и ума, но все же детей. И плакали, и хитрили, и прятались, и развлекали себя они совсем по-детски.

Бывали и юноши со взглядом горящим, искавшие свой жизненный путь. Таким Артур помогал охотнее всего. Он советовал и его советы всегда оказывались правильными. Один из юношей, по фамилии Пусенко, оказался особенно понятлив. Пусенко был очень худ, имел светлые усы и бородку, отчего напоминал Христа. Взгляд его был мягок и ласков. Пусенко любил сидеть, положив ногу на ногу, при этом его худые ноги казались тряпичными, как у куклы. Носки он носил белые, но не всегда чистые. На указательном пальце имел завязанную колечком зеленую нитку. О назначении нитки Артур не спрашивал, из уважения к чужой тайне. Пусенко заходил в библиотеку нерегулярно, но часто. Он охотно беседовал с Артуром, несколько раз за день выходил по делам, возвращался, спрашивал совершенно неожиданные книги, например, книги по истории Бомбея. Артур помогал ему, как мог. Артур к тому времени достиг той точки библиотечного мастерства, после которой оно превращается в искусство. В беседах с Пусенко он изливал душу, говорил о наболевшем самыми правильными словами и видел в нем возможного продолжателя своего дела. Каждый мастер должен оставить после себя ученика - такого, который сможет превзойти мастера.

Однажды военное ведомство ещё раз напомнило о себе повесткой. В повестке предлагалось прийти в военкомат и принять добровольную присягу на верность новой родине. Как оказалось, старая родина была не той, а вот теперь, наконец, нашли правильную - и все сознательные люди будут добровольно новой родине присягать. Артур выбросил повестку, но два дня спустя был навещен пожилым человеком в форме подполковника.

- Но ведь это же добровольно? - удивился Артур.

- Конечно.

- Тогда какие же могут быть ко мне претензии?

- Скажите, вы честный человек? - спросил подполковник.

- Никто не может сказать этого о себе, - ответил Артур, - но я стараюсь.

Он взял в руки книжку и начал листать. Это обычно успокаивало. Книжка оказалась "Дон Кихотом".

- Если вы честный человек, вы должны присягнуть.

У ведомства было свое, функциональное представление о честности.

- При чем здесь честность? - удивился Артур.

- Какое у вас образование?

- Среднее.

- Вот видите, Родина вас десять лет бесплатно учила, а потом ещё много лет платила зарплату. Теперь пришло время отдавать долг.

- Я нечестный человек и долг отдавать не хочу, - сказал Артур. - Вы же сами настаиваете на добровольности.

- Никто вас не принуждает, - сказал подполковник, - но, если вы не присягнете, с вами могут произойти разные неприятности. Вам нравится ваша работа?

- Очень.

- Вы можете её потерять. Вас призовут в армию, там вам все равно придется присягнуть.

- Но я же не того возраста?

- Вас призовут на сборы.

- Это ненадолго?

- Ненадолго, но может затянуться. Знаете, какая иногда бывает волокита. За те годы, которые вам придется прослужить, на ваше место найдут нового человека. И мало ли что ещё случится? Что это вы книжку теребите? Мы вас быстро избавим от вредных привычек; вы быстро станете человеком и достойным гражданином.

Артур отложил книгу.

- Ну что? - поинтересовался подполковник. Я вижу, что у вас в доме много книг. Даже библия есть. В армии нужны грамотные люди. Вы читали Библию? Я, признаюсь, не успел прочесть. Указание поступило совсем недавно. Раньше нам не разрешали. Великая книга, великая. Значит, завтра, к трем часам ждем вас в райвоенкомате. Не задерживайтесь. А вот сборника уставов у вас нет. Я вам оставлю, а вы распишитесь в ведомости.

Артур взял библию, развернул наугад и прочел:

А кто неправо поступит, тот получит по своей неправде.

- А я вам что говорю? - обрадовался подполковник, - за неправильные поступки мы по головке не погладим.

Весь вечер, всю ночь и все следующее утро Артур читал. Единственный раз в жизни он не пришел на работу вовремя. В половине третьего он закрыл книгу, взял в руки сборник уставов и, не открывая, отнес его и бросил в мусоропровод. Сборник уставов тяжело загрохотал, проваливаясь. Судя по звуку, застрял на четвертом этаже.

В библиотеке было много народу. Очередная бабочка сделала Артуру выговор и люди согласно шумнули. Кому же приятно стоять в очереди. После четырех народу стало меньше и бабочка упорхнула. Работа продолжалась. Страшные люди в зеленой форме ещё не пришли с кандалами. Иногда появлялось лицо христоподобного Пусенко и снова исчезало. Дон Кихот лез на глаза. Артур спрятал книгу на дальний стеллаж, но румяный мальчик её сразу же попросил. Пришлось доставать. Артур проводил мальчика к дверям и увидел Пусенко, достающего бумажник из кармана желтого пальто.

- Но это ведь женское пальто? - удивился Артур.

- Молчите, я все объясню, - ответил Пусенко и положил бумажник на место.

Когда посетительница ушла, Пусенко подсел к столу.

- Я не понимаю, как вы могли! - сказал Артур.

- Не советую вам об этом рассказывать, - ответил Пусенко.

- Я ещё не решил, что я буду делать. И все это время, все это время, вы приходили сюда, чтобы воровать! Я запрещаю вам появляться здесь!

- Это государственное учреждение, - ответил Пусенко, - и вы мне ничего не сможете запретить. Я буду приходить сюда когда хочу и буду делать что хочу. Может быть, это я вас застал сегодня, когда вы засунули руку в чужой карман. Я так и скажу. Разве никто не жаловался, что пропадают деньги?

- Жаловался, - ответил Артур, - но я не думал, что это возможно.

- Я очень рад, что поймал вора, - сказал Пусенко, - мой гражданский долг требует об этом сообщить. Но если вы мне заплатите, то мы договоримся. Вы человек небогатый, но я думаю, что тридцать процентов от зарплаты, ежемесячно, как алименты. Вот видите, мне много не нужно.

- Уйдите прочь.

- Нет, я не уйду. То есть, уйду, но когда сам захочу. Я хочу пользоваться ценностями культуры. Достаньте мне, пожалуйста самую дальнюю книгу с самой верхней полки, и поживее. Да, да, клиент всегда прав.

- Я не достану вам книгу.

- Ладно, тогда дайте жалобную книгу.

- У нас такой нет.

- Ах, у них нет жалобной книги! Вы видите, у них нет жалобной книги! выкрикнул Пусенко и ушел.

Стало тихо. Артур прошелся по залам, вдохнул запах мудрых книг, достал табличку "Закрыто" и повесил её на дверь. Потом взял книгу и попробовал читать. Буквы бегали по листу каждая сама по себе, и не желали складываться в слова. Часов около шести в двери громко постучали и Артур разглядел сквозь стекло двух человек в военной форме. Он не разглядел только, имели ли они с собой кандалы. Имели, должно быть. Представители ведомства потоптались и ушли. Артур снова попробовал читать и снова буквы бегали как муравьи перед его глазами.

- Нет, так же нельзя, - сказал он сам себе, погасил фонарик и вышел. Зеленые и красные лампочки уличной рекламы плевали в окна своим ядовитым светом.

Домой он обычно ходил пешком. Теперь он жил в восьмиэтажном холодном доме, в маленькой квартире на пятом эитаже. Половина квартиры была занята книгами, вторая - диваном, двумя стульями и столом. Минут двадцать ходьбы пешком от библиотеки. Вначале пройти спуск с полуразрушенными домами по правой стороне; потом выйти на пустырь, засыпанный битым кирпичом и заросший молодыми деревьями метра по три в высоту. После этого окажешься на совершенно темной улице, которя приведет прямо к дому. Иногда по дороге приставали пьяные, поэтому Артур обычно не носил с собой денег.

Он прошел спуск и уже собрался войти в заросли пустыря.

- Кажется, мы ещё не обо всем договорились, - сказал голос.

- Мне не о чем с вами говорить, - ответил Артур.

- Если так, то я спущу собаку, - сказал Пусенко.

Артур молча двинулся дальше. "Кобальт, взять его!", - услышал он сзади себя. Артур не испугался, а удивился. Он все ещё не мог поверить, что Пусенко, с его добрым взлядом способен спустить собаку с поводка.

Собака погрызла всю правую ногу и немного испортила бок. В больнице Артур провел два с половиной месяца и перенес три легких операции. В первые дни наведовалась власть и выспрашивала о происшествии. Артур не назвал Пусенко. Он не хотел мстить. Он знал, что месть есть недостойное занятие. Как только стало легче, он записался в больничную библиотеку и удивил библиотекаря профессиональным знанием книг. Артур впервые был читателем библиотеки, впервые находился с наружной стороны столика - это было интересно и ново.

Вскоре пришло письмо, сообщавшее об увольнении Артура, как не соответствующего моральным стандартам. Потом ещё раз наведалась власть и изьяла пятнадцать копеек - за сборник уставов, и пятнадцать рублей - за забитый мусоропровод. Объявился родственник из села и лег в ту же самую больницу, но этажом ниже. Врачи с удивлением находили у Артура мощный организм и только качали головами, глядя, как организм справляется с несчастьем. Артуру хотелось копать землю. Когда он вышел из больницы было яркое начало мая. Родственник приглашал к себе и Артур согласился.

В деревне не было библиотеки и Артур устроился заведующим кинотеатра. Он женился на сонной бесплодной женщине, холодной и жесткой, как сталь. В часы досуга он перечитывал старые журналы или копал землю. Он выкапывал по одному погребу каждую весну и погребов стало четыре. Он вскапывал огородик и окучивал белоствольные яблоньки. Книг в доме не было. Он вставал очень рано, в четыре утра, летом и зимой, а ложился после двенадцати. Иногда не ложился совсем. Получалось, что он спал в среднем по три часа в сутки, но этого хватало для отдыха тела, душа же его отдыхала круглые сутки. Он работал тяжело и не уставая; бесплодная женщина хвалила мужа подругам, а подруги жаловались на своих: немощных, пьющих, бьющих, вечно больных и не совсем мужчин. Несколько раз Артур изменял бесплодной женщине с её подругами; это было не скучно, но и не весело, не лучше и не хуже, чем копать землю. Бесплодную женщину измены не волновали ничуть. Главное, чтобы был муж, и чтобы муж был работящим. Рыжие волосы на голове Артура вылезли все до одного; плешь загорела до кофейного цвета и на ней уже не просвечивались мелкие коричневые пятна.

Деревня приучила его к тому, что жизнь проста. К тому, что жизнь не скребет по-мышиному в углах, а ломится в двери, как пьяная ватага. И если с ней по-доброму и весело, то она с тобой тоже весело и по-доброму. Лишь иногда на неё находит - но это можно перетерпеть, если выживешь. Впервые мысль о простоте жизни посетила его в деревенском магазине. Пьяный грузчик в грязной фуфайке сидел прямо на полу и беседовал с двумя продавщицами. Продавщицы отпускали товар и шутили с грузчиком, которого называли Федюней. Все дети знали продавщиц по именам, а продавщицы знали детей. Дверь во двор была выбита, и скозь отверстие виднелась шиферная крыша со стеной под ней. Стена была выпачкана зеленой краской, а в шифере зияла дыра.

- Федюня, тебя в бухгалтерию! - позвали со двора.

Федюня поднялся и пошел в бухгалтерию. Просто поднялся с пола и пошел. Что может быть проще? Когда Артур вышел из магазина, он увидел вокруг себя совсем новый мир: паутинные кружева и хитросплетения ничтожностей исчезли. Теперь мир состоял из весомых кубов, непрозрачных параллелепипедов и тихого гула, подобного отдаленным паровозным гудкам. Небо обшито жестяными квадратами, а в воздухе струится графитовая пыль. Навстречу идет женщина средних лет, похожая на каменный эллипсоид.

- Здравствуй, меня зовут Артур, - сказал он и услышал в своем голосе тот же тихий гул.

- Здравствуй.

- Ты замужем?

- Вдова, - ответила женщина.

Слово упало тяжело, как булыжник. Упало и покатилось, дробясь отзвуками.

- Выходи за меня.

- Ладно, - просто согласилась женщина и пошла вместе с ним.

Так Артур женился и так же прожил следующие четыре года, отдыхая душой. Душа распрямилась и окрепла, хотя иногда ныла, напоминая о своей бессмертной сущности.

Артура уважали в деревне. Уважали за ум, за справедливость, за умение дать совет. Его советы были всегда правильны и дельны. Когда он бил жену, жена молчала, понимая, что бьют за дело. Впрочем, он не бил жену, но поговаривали, что бьет. И поговаривали, что жена при этом молчала. У него не было друзей - друзья требуют времени, - зато каждый был его приятелем. Однажды выбирали председателя. Из одной кандидатуры выбирали одного, как водится. Председатель был хамом и дела своего не знал, но умел держаться за власть. Перед голосованием он сказал речь о том, как будет блюсти интересы и о том, как он кровно заинтересован. Хотя председатель и не сомневался в успехе выборов, его рука дрожала - от кровной заинтересованности. Каждому выдали бумажку с фамилией председателя, которою каждый мог вычеркнуть или не вычеркнуть, это дела не меняло.

- Дайте мне ручку, - сказал Артур.

- Ты что, хочешь вычеркнуть? - искренне изумилась секретарь.

- Да, - сказал Артур, принял ручку и вычеркнул. Он стал единственным проголосовавшим против.

- Хоть я тебе и родственник, - сказал ему родственник этим же вечером, - но нельзя, чтобы ты жил в моем доме. Не будет тебе жизни, уходи.

- Пойдешь со мной? - спросил Артур жену.

- Не пойду.

- Тогда прощай.

- Пропадешь без меня. Ты ж совсем дите, - сказала жена. Артур удивился, заметив, что его жена не совсем каменный эллипсоид.

И наутро Артур ушел. По пути его нагнала машина с тремя знакомыми мужиками.

- Бить будете? - спросил Артур.

- Приказано.

- Тогда бейте, - просто сказал он.

- Да ну тебя. Неужто мы совсем звери? - сказали мужики и уехали. Мир все ещё состоял из кубов, параллелепипедов и тихого гула. Но Артур поднял глаза и увидел, что над геометрическим покоем плывет серое небо в пьяных клочьях, проколотое над обочиной дороги голыми ветвями тополей. Тогда он подумал, что, возможно, жизнь не так проста, как ему казалось.

- Кажется я понял, - сказал он сам себе. - Кажется, я стал взрослым.

Кажется, я стал взрослым.

Он спустился с насыпи, сгреб в кучу старые ветки, принесенные сюда давним ливнем, чиркнул спичкой. Задымила трава и мелькнул бесцветный язычок. Артур дунул, но пламя не разжигалась. Тогда он снял сумку с плеча, вынул из сумки первый том "Дон Кихота" - единственную книгу, взятую в деревню, но четыре года не читаную. Открыл, вырвал первый лист без текста, сжал в кулаке, распрямил, поднес к огоньку. Закрыл книгу и снова положил в сумку. Час спустя он совсем согрелся и хорошо позавтракал жареным хлебом.

Каждый мальчик когда-нибудь становится взрослым. Но не тогда, когда получает аттестат зрелости и не тогда, когда встречает женщину, готовую любить его до старости; и не тогда, когда привыкает к отчеству после своего имени. Мальчик становится взрослым тогда, когда впервые понимает себя взрослым: в десять, двадцать, сорок или шестьдесят лет. Артуру было сорок без нескольких дней.

Афоризмы и мысли

Душа человеческая, как и человеческая планета, имеет несколько материков, но материки эти ещё не открыты. Они спят - огромны, темны и безжизненны. Иногда, носимая неразумными ветрами, твоя лодка пристает к берегу, о котором ты не догадывался. И ты прислушиваешься к себе, стараясь понять, что же тебе открылось, стараясь понять смысл мгновения, уже веря в его огромность. Но оно уходит. И твоя лодка вновь плывет среди мелкой зыби жизненного моря.

Остановись. Эти земли спят, они могут так и не проснуться, ведь жизнь коротка, а душа огромна; они спят, убаюканы собственной тьмой. Они ждут не

Колумба или Беллинсгаузена, а только тебя.

1

Что бы ни говорили циники, а горе от глупости встречается чаще, чем горе от ума.

Но это потому, что глупость встречается чаще.

2

Человеческое стадо древнее человеческой личности. И потому стадо даже самое маленькое - сразу же провляет наши худшие черты. В толпе ты молодеешь на сто тысяч лет: ты становишься пошлым, голодным и наглым, хитрым, но глупым - в общем, похожим на плохую обезьяну. Зато в одиночестве ты старешь на сто тысяч лет. Когда-нибудь человек будет красивым, мудрым, влюбленным в жизнь и тонко страдающим от её вечного несовершенства.

3

На детском надувном шарике написали: "Идея". Затем надули его вместо воздуха ведром воды. Шарик весело катался по столу и был явно интересен. Хотели только поиграть, а получился дейл Карнеги.

4

Человек хорошо понимает лишь то, что немного выше его уровня понимания.

5

Два-три раза в жизни каждый из нас догадывается о том, как на самом деле устроено мироздание. Но мысль эта так велика, что в голове помещается лишь ничтожный её кусочек.

6

Люди иногда оставляют за собой духовный след; он ещё долго мешает нам видеть реальность: любой звук он превращает в музыку, любой вид в картину, любое изменение - в надежду на невозможное.

7

Зачем спрашивать, что такое счастье? Счастье - это всегда кто-то.

8

Мы зря гордимся своей свободой воли, воля свободна лишь в мелочах. Во всем важном человек предсказуем, как бумажный кораблик над радужным изгибом водопада.

9

О скорочтении: если ты можешь прочесть страницу, не останавливаясь, значит, ты читаешь не то, что нужно.

10

"Как хочется иногда создать что-то непонятное!" - подумал бог однажды. И создал непонятное.

11

Женская красота подобна льющемуся дождю: она везде и нигде. До тех пор, пока не ударит молния.

12

Человечество не есть единый материк. Люди - не части одной земли, а острова одного архипелага. Поэтому мы иногда понимаем, по ком звонил Колокол, но всегда понимаем это с опозданием.

13

С самодовольными людьми легко иметь дело: они просты и всегда представляют собой именно то, чем кажутся.

14

Ничто не мешает делу больше, чем чужое рвение. Подумай.

15

Бедность - не порок, но мать множества пороков.

16

Посмотри: одно и то же никогда не остается одним и тем же, если ты смотришь дважды.

17

На мгновение показалось, что её взгляд похож на взгляд человека, бросающегося в пропасть. Порою жизнь становится настолько фальшивой, что, только ошибаясь, мы встречаем истину.

18

Осень. Вечер. Звук часов, прорастающий сквозь тишину. Экклезиаст ошибался - повторяется все, кроме мгновений и вечности.

19

Музыка иногда открывает те подземелья нашей души, в которых водятся привидения.

20

Жизнь - кладбище непройденных дорог.

21

Призма времени дает чудовищно искаженную перспективу, сравнимую разве что с миражами пустынь: умирая, даже самый великий человек превращается в маленькую частицу истории; затем его фигура становится все меньше и меньше и, наконец, почти теряется за широкими с пинами кумиров, и только после этого

22

Если мысль не умирает сразу, она не умирает никогда.

23

Хороший афоризм имеет только видимость содержания, на самом деле он пуст, как аквариум, в который каждый может впустить собственных золотых рыбок.

24

Несчастье хороших философов в том, что они писали прозой. Посредственные философы обычно счастливы.

25

Даже очень одаренные люди часто предпочитают не подниматься высоко над землей.

Они стелятся вширь, как дым костра в вечернем лесу.

26

Препятствие радует в двух случаях: когда у нас есть силы, чтобы его преодолеть, и когда у нас нет сил, чтобы его преодолеть - и, наконец-то, можно отдохнуть.

27

Если вы успешно начали новое дело, то найдется немало людей, которые помогут вам успешно его закончить.

28

Похоже, есть тринадцатый знак зодиака: пустое множество. Сколь многие родились под ним!

29

Определение: гений - человек, способный назвать безымянное.

30

Наши бюрократы большие интеллектуалы. Не может быть, чтобы они не читали Каффку.

31

Говорят, что за семь лет меняется каждый атом в нашем теле. Атомы памяти меняются быстрее: все большое становится немножко смешным, немножко глупым, немножко красивым. Прости, это не о тебе.

32

Во времена перемен глупо вести двойную игру - слишком многие ведут тройную.

33

Наука - лезвие скальпеля, вскрывающее мягкое живое тело Неведомого, лезвие не всегда стерильное.

34

Фраза Высотского о больших переменах впереди, которые он никогда не полюбит, как-то выпадала из общего фона пести. И мало кто понял, что это пророчество.

35

Иногда ты признаешься себе: "Я думаю о людях лучше, чем они того заслуживают". С точки зрения логики эта фраза не может быть истинной. Но это не мешает ей быть, увы, такой правдивой.

36

Есть люди, похожие на звезды - мы иногда восхищаемся их светом, не замечая того, что опоздали на много лет. Есть люди, похожие на полную луну - они светят ярче всех звезд на небе, но всегда отраженным светом. Остальные напоминают ночные облака - в одиночестве они чуть светятся по краям, но гасят любое сияние, если их много.

37

Вообще говоря, людям можно доверять во многих случаях, но только не в тех, когда они говорят о справедливости.

38

Принцип игры: если хочешь достичь в жизни чего-то серьезного, ни к чему не относись слишком серьезно.

39

Определение: Искусство - вечная тоска достойного человека о мире, достойном человека.

40

Доброта похожа на тепло: она точно так же передается от нагретого тела к холодному, не возрастая при этом и не исчезая.

41

Когда страдания ближнего становятся черезчур заметными, они искупаются собственными страданиями - обязательно заметными.

42

Истинная философия это не любовь к мудрости, а, скорее, синтез мудрости и любви.

43

Интересно, что пытаясь изобрести совершенного бога, человек наделяет его своими худшими недостатками - беспредельной любовью к самомму себе, например.

44

Эпоха проявляет себя во всем, даже в начертании знаков. Всмотритесь в самоуверенную угловатость египетских иероглифов, в мягкие изгибы греческих букв, в средневековую жестокость готического шрифта, - да, и в восторженную безликость газетных полос.

45

Память... Память... И восклицательный знак среди многих многоточий.

46

Шел дождь, смывая материальность с вещей, как акварельную краску, превращая вещи в символы. Так бывает всегда, когда кончается что-то.

47

Мысли похожи на зерна в земле: они либо всходят, либо умирают.

48

"Я современная девушка", - есть ли что-нибудь древнее?

49

Любовь только потому любовь, что она делает свой предмет единственным, возвышая его, принижая все прочие предметы. Добродетельная любовь к людям всего лишь склонность быстро находить предмет своей любви, - и быстро менять его.

50

Определение: свобода - это способность иметь убеждения.

51

Душа, утратившая стремления, зарастает бледными стеблями страха с дурманными бутонами довольства на них. Я знаю, что стремление к звездам лучшее лекарство от страха.

52

Есть две формы знания: наука и мудрость. Веселый росток науки разросся в дремучие логические дебри; жуткие монстры все чаще вырываются оттуда, находят свои жертвы и снова уходят. Но кто знает, что мог бы дать нам росток мудрости?

53

День приходит и уходит, приходит и уходит, приходит и уходит. Дни только уходят.

54

Интересно, до чего кошки похожи на людей. Кошки вообще-то кровожадны, но иногда щиплют зеленую травку. Это заменяет им мораль.

55

Определение: Культура - пузырек чистоты, всплывающий сквозь слои болотной грязи,

- слои, считающие себя культурой.

56

Тишина волнует как зубная боль - только тогда, когда её чувствуешь по-настоящему.

57

Бог - всего лишь случайность, не совпадающая с нашим представлением о случайности.

58

Правда и истина противоположны в определенном смысле. Правда часто радует, но истина же всегда печальна, как песчаные пляжи в ноябре.

59

Лес, плывущий в утреннем тумане, красив, пока ты смотришь издалека. Но ты входишь в него и видишь обычные мокрые стволы; туман расступается, становится прозрачным, исчезает. Жаль, что туман любви или туманы будущего ничем не лучше утреннего тумана.

60

Человек уверен, что он думает сам. На самом деле, получив внешний толчок, его умственные шестеренки просто вращаются по инерции.

61

Человеческий ум, в отличие от бурых медведей, впадает в спячку в теплое время года. А потому - не проклинайте период дождей.

62

Главное отличие: если огромное количество муравьев хочет одного и того же, то они строят; если огромное количество людей хочет одного и того же, то они убивают друг друга и разрушают города.

63

Душа напоминает звездную ночь среди океана: она состоит из темных волнений, невидимой бездны, из прекрасного недостижимого высоко вверху, но в основном - из пустоты.

64

Неосторожные слова подобны вишневым косточкам: упав, они стремятся разрастить и превратиться в непроходимые заросли.

65

Человек немеет от горя, от удивления, от восторга, но чаще - от желания не онеметь.

66

Интересно, почему обмен мнениями считается удачным, если мнения полностью совпадают?

67

Есть два типа твердо убежденных людей: те, которые не меняют своих убеждений, и те, которые с приходом новой власти меняют свои убеждения на столь же твердые, но противоположные. Элементарная логика подсказывает, что последних в любом руководстве должно быть вдвое больше, это как минимум.

68

Влюбленный человек похож на камбала: оба его глаза смотрят в одну сторону.

Понятно, что объемной картины он не видит.

69

Яркая личность действует на окружающих как солнечный свет на фосфор: оставляет их долго и бесполезно светиться в темноте.

70

Совсем не трудно представить себе бесконечность. Бесконечность - это два зеркала, смотрящиеся друг в друга, или два человека, которые друг друга понимают.

71

Что бы ни творила толпа, это всегда кому-то выгодно; что бы ни творил человек, это всегда кому-то мешает.

72

Действительно, иногда невозможно остаться чистым среди всеобщей грязи, вскипающей во времена перемен. Но это не оправдявает, потому что большинство грязных людей грязны изнутри.

73

Универсальное средство: если вы боитесь что-то сделать, сделайте это ради другого человека и страх растворится в ответственности.

74

Любые мыслимые и немыслимые желания тихо дремлют в нас. Но стоит услышать пушечный выстрел возможности

75

Жестокий - всегда неудачник и все неудачники жестоки. Иногда жестоки только к себе. Но все равно - любовь держится на тонких нитях наших собственных мелких удач.

76

Все слишком слабое и слишком сильное почти невыразимо. А потому последственность всегда говорит громче. Всегда, и тем себя выдает.

77

Любое поколение знает, что оно живет не в лучшие времена истории. Это грустно - ведь тогда не на что надеяться.

78

Красота ранит лишь в первое мгновение. Потом она не дает ране закрыться.

79

Одни и те же слова будут или смешными или глубокими - все зависит от того, кто их авор. Поэтому из юмористов никогда не получаются хорошие философы, а только плохие юмористы.

80

Чем больше понимаешь человека, тем больше становится страшно - при виде чудовищно огромного существа, умирающего непонятым.

81

Интересно, это наглые мужчины пользуются расположением женщин, или расположение женщин делает мужчину наглым?

82

Бесконечное совершенство духа, доступное человеку, ясно указывает, что человек не принадлежит к этому бесконечно несовершенному миру. Но где же тот, правильный мир? Его нет - пока. Всю жизнь мы собираем этот мир из блестящих стеклышек своих мечтаний.

83

Любая банальность - это одряхлевшее откровение.

84

Басня. Встретились две черепахи: зеленая и синяя. В панцире синей черепахи была трещина. Зеленая полползла и заглянула в трещину. Синей черепахе стало так стыдно, что она совсем покраснела. Никогда не стыдятся лишь те, у кого нет панциря, и те, у кого под панцирем ничего нет.

85

Древнейший символ - действительно крест. Здесь не при чем четыре стороны света, пересечение возвышенного и земного и прочее. Просто крест тот символ, который должен был появиться первым - его легче всего изобразить.

86

Традиции - как люди: они быстро взрослеют, потом живут так, будто впереди вечность, потом медленно и долго умирают, если не стучится несчастье. И лишь немногие близкие опечалены их смертью.

87

На дне глубокой радости всегда есть капля печали, как и на дне всего глубокого, впрочем.

88

Эволюция отношений между двумя людьми часто напоминает эволюцию жизни: довольно долго тянется стадия одноклеточных амеб; все остальные чудовища появляются быстро и непредсказуемо.

89

Если ты удивляешься, что все осталось прежним, это значит, что ты сам стал другим.

90

Очень сложно выразить словами мысль; гораздо проще выразить словами её отсутствие.

91

Самые сильные наши страсти вырастают из ничтожных маковых зерен, занесенных случайным ветром. Между тем, водопады зерен самых лучших соротов, изливаемые благородными воспитателями, никаких всходов не дают.

92

Бывают моменты, когда ты останавливаешься и слушаешь движение времени - бушующую тишину.

93

Спор о том, что появилось раньше, курица или яйцо, ничуть не устарел. Именно в этой классической форме спорят политики, пытаясь понять, с чего им начать подьем экономики.

94

Чем больше у тебя последователей, тем меньше у тебя друзей. Все великие, начиная с Христа, не были счастливы в дружбе. Это просто объяснить - ведь великой и редкой душе трудно встретить подобную.

95

Критерий: если нечто новое подвергается осмеянию и оплевыванию, то оно действительно ново.

96

Это неправда, что нельзя убежать от себя саомго. Можно, просто не нужно делать побег в одиночку.

97

Всегда, когда беседа замирает и каждый ищет фальшивые слова просто для того, чтобы не молчать, это значит, что настоящие слова где-то близко, но они слишком настоящие для слов, произносимых вслух.

98

Возвращение - игла, прокалывающая темные пласты прошлого. Игла, которой ничего нельзя сшить.

99

Для того, чтобы понять, как время и пространство могут поменяться местами, не обязательно изучать теорию Энштейна. Достаточно постоять в очереди.

100

Постоянная ненависть некоторых людей к добру объясняется тем, что само существование добра делает их жизнь чем-то вроде болезни.

101

Любовь. Она подарена нам просто так, ни за что. Без неё вполне можно жить. Но боги и тут обманули нас - они подарили нам слишком много.

102

Секс отличается от любви, как туалетный бачок от Ниагары: удобством, малыми размерами и периодичностью использования.

103

Хорошая музыка страшна, как угрызения совести.

104

Жизненное наблюдение: сегдня я видел девушку - цветок, растущий вниз.

104

Отношения между людьми или поверхностны, или иррациональны.

105

О браке: для женщины собственная семья означает обретение свободы, для мужчины - наоборот, её утрату.

106

Взгляд на человечество свысока позволяет увидеть немало низости.

107

В больших количествах концентрированная мысль так же непереносима, как пересоленная пища. Ее нужно или разбавлять чувством или принимать понемножку, тем острее чувствуя вкус.

108

Каждый новый век открывает новые истины - и так будет всегда. Очевидно, истин чудовищно много, и это страшно, потому что заблуждений все равно больше.

109

Все, что мы делаем, бессмысленно, если не находит отклика в чужом сердце. Отсюда столь большая ценность, придаваемая любви, иллюзия приятности общества и иступленное, бескорыстное стремление ко злу.

110

Дряхлые люди и дряхлые нации особенно склонны хвалиться своим прошлым.

111

Правильное решение подобно любви: оно приходит неожиданно и позволяет обмануться каждому, кто его ищет.

112

При некотором уровне важности исхода любой человек становится суеверным, что бы он ни говорил об этом впоследствии. Интересно, суеверие это атавизм или нечто большее?

113

За все века истории наименьших успехов человечество добилось в деле воспитания, добросовестно имитируя, в то же время, наибольшие старания.

114

Великие идеи любят жить на глубине. Они изредка всплывают к поверхности, как киты, только для того, чтобы глотнуть воздуха и снова погрузиться, мало кем замеченные.

115

Почему оригинальную идею называют "находкой"? Из-за творческой импотенции, скорее всего.

116

Одиночество - как звезды: его не замечаешь днем, но оно приходит вечерами, чтобы не дать нам забыть о вечности.

117

Есть девушки, которые похожи на цветы - они умеют жить только растительной жизнью.

118

Внимание, опасность! Если начальство долго хвалит вас, то вскоре захочется повилять хвостом.

119

Сократ, помнится, как-то раз долго и малоубедительно доказывал, что ум и знание порою бывают вредны. Наша жизнь это доказывает проще: много ли умных среди вашего и нашего начальства?

120

Молодежная культура - зеленый персик, который мы либо выбрасываем, либо лицемерно водружаем на золотое блюдо - вместо того, чтобы зать ему созреть.

121

Хорошую мысль можно транспонировать в любую тональность, при этом она не меняется и легко узнается. Плохая мысль после такой процедуры оказывается чужой мыслью.

122

Каких уродов выбирают себе милые девушки, это может видеть только глаз постороннего мужчины.

123

Все мудрецы были пессимистами. Это понятно, ведь солнечные вершины видны изделека, а некоторые пропасти трудно заметить и в десяти шагах.

124

Возможно, несчастная рыбы горбуша, умирающая после любви, намного счастливее нас

- ведь в моменты особенно сильной страсти человеку тожк хочется умереть, - но хочется этого только чуть-чуть.

125

Даже самый гуманный и добросердечный человек всю жизнь использует людей, которых он встречает, как цемент для постройки собственной башни если у него достаточно кирпичиков собственных идей.

126

Человек - слабое существо. Не такого пустяка, который бы не мог сделать его счастливым.

127

Очень молодые девушки обожают рисовать очень красивых женщин, а не, к примеру, мужчин - даже в таком возрасте мы больше всего любим самих себя.

128

Культура объективна. А любые местные, групповые и возрастные культурки - всего лишь частные спотыкания о камни, которые разбросанны вокруг этой вершины.

129

Почему-то ни одно государство не имеет "министерства нападения". Все нападения происходят для обороны. Удивительно, до чего застенчивы даже самые наглые диктаторы.

130

"Хлеб всему голова" и "не хлебом единым жив человек" - две заповеди, из которых любая эпоха выбирает лишь одну, что и определяет характер эпохи.

131

Если человек делает то, что он не обязан делать, то смысл поступка всегда опережает видимость. На много лет.

132

Настоящего политика легко узнать в любой обстановке. Его выдает манера выражаться: первая половина фразы звучит громко, вторая - тихо, - и отменяет первую.

133

Мудрость - всего лишь способность противостоять несчастьям. Она производна от них и тянется за ними как тень: маленьким клочком в полдень и огромной величественной фигурой вдоль дороги, ведущей к вечернему солнцу.

134

Первая мысль любви - мысль не о себе; предпоследняя - тоже.

135

Если государство вдруг обнаруживает какой-нибудь общественный недуг и принимается с шумом его лечить, это значит, что действительный недуг никто лечить не собирается.

136

То, окажутся ли избранные произведения извранными, очень мало зависит от текстуальной точности.

137

Чем химеричнее ложь, тем в более частом повторении она нуждается истина звучит лишь однажды.

138

Все относительно: если бы пуля погла создать свою мораль, главной заповедью было бы: "Убий!"

139

Доказательства убеждают лишь тех, кто был убежден и без них. Остальных убеждает уверенность.

140

Вечные войны возникают из ничтожных поводов - таких малых, что их нельзя найти и устранить впоследствии.

141

Есть вещи, для которых нет приличных названий. И есть названия, для которых нет приличных вещей. Невоспитанные люди делают естественную перестановку.

142

Если при второй встрече девушка кажется вам хуже, чем при первой, не отчаивайтесь - она ещё успеет вас обмануть.

143

Обычно человеку верят лишь настолько, насколько он уверен в себе. Иногда - меньше, но больше - никогда.

144

Когда ты достигаешь предельной высоты, то расслабляешься и, расправив крылья, начинаешь скользить вниз. И ты уже никогда не узнаешь, как далека была та высота от предельной.

145

Паскаль сказал, что человек это мыслящий тростник. Увы, большинство из нас - тростники немыслящие. Так, два-три раза в день, не больше.

146

Маленькие глупости прошлого с течением лет либо забываются, либо приобретают величие.

147

Все великое рождается независимо от воли его создателя.

148

Люди, вещи, места, обстоятельства постоянно уходят, отламывая и унося с собою веточки с незаметного дерева нашей любви. И требуется время, чтобы эти веточки отрасли заново.

149

Нужно перенести очень много несчастий, чтобы научиться ценить жизнь.

150

Слово - ниточка, протянутая над вечностью. И значит ли хоть что-нибудь вечность по сравнению с этой ниточкой?

151

Древний символ - змея, кусающая свой хвост, имеет лишь отдаленное отношение к нам с вами. Ведь люди, нации, эпохи, культуры съедают себя, начиная с головы.

152

Ко всему хорошему надо себя немного принуждать. Других приходится принуждать сильнее.

153

Только для женщин: пословица врет - путь к сердцу мцжчины лежит через собственное сердце.

154

Говорят, что мы искользуем свой мозг только на пятнадцать процентов. Это рационально: ведь мы живем тоже на пятнадцать, а на остальные восемьдесят пять исполняем обязанности.

155

Любой символ - это тотем, основательно высохший в пустыне тысячелетий. От него веет мудростью, древностью и глубиной - и он вдохновляет на звериные поступки.

156

Для того, чтобы умственные солдатики перестроились в другом порядке, обязательно нужна пауза.

157

Неэвклидова геометрия: человек, в отличие от материальных вещей, не бывает трехмерным: он или четырехмерен, или представляет собой лишь красиво изогнутую плоскость.

158

Мы - жучки-водомерки над океаном истины, - наши лапки только прогибают поверхность. Сделай паузу.

159

Настоящая философия родственна настоящей поэзии: и то, и другое кровотечение мысли.

160

Обидевшись, чувствуешь себя победителем.

Презирать людей за их достоинства гораздо приятнее, чем за их недостатки - и гораздо безопаснее.

161

Наши мечты и наши достижения постоянно растут, но в противоположныые стороны - навстречу друг другу.

162

Воспоминания размножаются почкованием.

163

Все, что делается легко, - либо глупо, либо гениально. И чем глупее, тем гениальнее может показаться поначалу.

164

Одноклеточные бессмертны. Одноклеточность - тем более.

165

Для того, чтобы хорошее стало плохим, ему достаточно долго оставаться хорошим.

166

Качество человека зависит не от его образования, опыта, способностей, успехов, но единственно от порядочности. От всего остального зависит количество.

167

Для того, чтобы заслужить любовь окружающих, достаточно, во-первых, самому любить их, во-вторых, вести себя так, чтобы они не могли сделать тебе какую-нибудь гадость.

168

В здоровом тебе - здоровый дух. Но если тело слишком здоровое, то дух по сравнению с ним обычно выглядит мелковато.

169

Свое мнение невозможно иметь в двух случаях: когда истинно только одно мнение и когда любые мнения равноценны. Ждите: если не удалось первое, то с вамии обязательно постараются сделать второе.

170

Идеи растут как грибы, кучками. Поэтому, найдя одну, далеко не уходи.

171

Вершины принадлежат великим. Мелким принадлежит все остальное.

172

Бывают люди плохие, но все-таки хорошие, и бывают хорошие, но все-таки плохие.

Это принципиальное различие.

173

Настоящая музыка это прозрачная галерея, пройдя сквозь которую, мы ещё долго приходим в себя, но так никогда и не становимся собою.

174

Странно: благодарны обычно те люди, от которых не ждешь благодарности. Тот, кто рассчитывает на благодарность, благодарности не достоин.

175

Определение: дух - это та часть души, которая иногда прислушивается к бесконечному.

176

Большие катастрофы, а, впрочем, и мелкие, всегда немного радуют. Можно было бы говорить о человеческой испорченности, но они радуют даже тогда, когда грозят лично нам.

177

Если ты хочешь победить злого человека, то победи вначале злобу внутри себя, иначе тебе прийдется бороться с двумя злыми людьми.

178

Мгновенное чувство обладания истиной. Это не не редкость, оно знакомо умному человеку. Мудрому знакомо ещё и чувство утраты истины.

179

Человек - нахальное противоречие трудолюбивой тупости природы.

180

Есть три вещи, медленно лишающие разума: вино, тяжелый труд и мечты о славе.

Избегнув одного, ты можешь попасть в другой капкан.

181

Любовь... На свете так мало вещей, о которых можно говорить бесконечно, но ведь о них можно говорить бесконечно...

182

Когда бог стал опасаться конкурентов, он дал людям развлечения - и больше уже не опасался.

183

Бесценно все, что нельзя повторить. Жаль людей, слишком спешащих к счатью.

184

Душа мельчает от послушания и от непослушания.

185

Хорошая книга хватает нас , поднимает до своего уровня и отпускает, чтобы дальше мы могли двигаться по инерции. Мы же, поднявшись выше, теперь считаем её недостаточно хорошей.

186

Никто, пожалуй, не согласился бы пережить ещё раз последние пять лет своей жизни, если бы не имел возможности ничего изменить. Почему же каждый надеется на следующие пять лет?

187

Если чужое знание кажется тебе глупостью, то твое собственное знание всего лишь вера.

188

Чем больше ты овладеваешь своими стремлениями, тем сильнее они овладевают тобой.

189

Совесть - это хорошо дрессированная ненависть.

190

Почти закон физики: чем быстрее ты движешься, тем больше сопротивление среды.

191

Язык недоговоренностей так же необходим людям, как и язык слов.

192

Перестав верить в бога в самом себе, ты находишь его снаружи себя. Об этом знают все земные полубожки, даже самые мелкие.

193

Убедить можно лишь тех, кто ищет знание, и тех, кто ищет кумиров.

194

Болезнь быстрого чтения: как мало людей, способных понять понятное!

195

Люди, вознесенные слишком высоко, при любой широте их взглядов, уже не могут видеть в глубину. Поэтому политики часто ведут себя как трехлетние дети, ссорящиеся в песочнице - это очень заметно со стороны.

196

Бессмертие древних поэтов не в бессмертии их творений. Множество поколений думают их словами и, не зная этого, целуют тех женщин, которых целовали они.

197

Красивая фраза лучший губитель правды, но лучший друг истины, может быть.

198

Можно быть счастливым или неудачником. Можно работать всю жизнь или не работать вовсе. В конце концов, все, что мы сделаем, пропадет зря. Лишь раньше или позже.

199

Чужая мысль, звучащая в резонанс с нашими неясными стремлениями, становится нашей собственной. Но бесполезно говорить с теми, кто не имеет стремлений, и с теми, чьи стремления слишком ясны.

200

Собственная глупость страшна тем, что её никто не боится.

201

Если вы заметили, что мечете бисер перед свиньями, то не огорчайтеся, а мечите дальше: все равно ни на что другое ваш бисер не годится.

202

Немного о жизни: Встречаешь на улице незнакомую девушку и думаешь: "Бедняжка!

Чему она так улыбается?"

203

Для того, чтобы человек стал преступником, достаточно отнять у него уважение к себе и подать плохой пример. Для того, чтобы преступник стал человеком, достаточно вернуть ему самоуважение.

204

О человеческой наивности: многие верят, что самый страшный век истории уже закончился.

205

В области этики сказано так много, что трудно сказать ещё хоть что-нибудь, но сделано так мало, что стыдно не сделать что-то еще.

206

Редко встретишь настоящее раскаяние. Обычно это или притворство, или злорадство, направленное на самого себя.

207

Когда человек взрослеет, ребенок в нем не исчезает, а прячется, иногда плачет, забытый, иногда весело стучится изнутри.

208

Мысль - замочная скважина между двумя мирами, сгораюшщими от любопытства.

209

Найни путь и иди, не останавливаясь, - и ты обязательно прийдешь не туда, куда ты хотел прийти вначале.

210

Маленькие люди смотрят на мир через уменьшительное стекло. Это их извиняет.

211

Иметь сто друзей не так уж и хорошо. Человек, имеющий сто друзей, на самом деле не имеет ни одного.

212

Человек, не умеющий думать, опасен только тогда, когда что-нибудь придумает.

213

Справедливость - песчаный замок на пенном берегу океана жизни. Нужно быть ребенком, чтобы каждый раз отстраивать его заново.

214

Новая страсть лучше всего вырастает на плодородном пепле былых страстей.

215

Жизнь, похоже, состоит из глупостей и разочарований. Но, если не делать глупостей, то остаются одни разочарования.

216

Мудрые мужчины иногда презирают женский пол. Но, о чем бы они ни размышляли: - о природе, жизни, свободе, истине или морали, они всегда размышляют о вещах женского рода. Все истино великое изобретено мужчинами и поэтому носит женские имена.

217

Самый растпространенный вид притворства - это притворство искреннее.

218

Когда человек уверен, что его никто не видит, он решает проверить, до какой степени глупо он может себя вести.

219

Животные привычки усваиваются легче - это ещё одно доказательство эволюции.

220

Интересно, что среди женщин немного хороших поэтов, но даже самые хорошие из них воспевают лишь сами себя.

221

Мы живем внутри гладких стеклянных шариков нашей самозащиты. Иногда шарики сталкиваются и разбиваются со звоном. Если разбиваются оба шарика любовь взаимна.

222

Любые времена есть времена заблуждений.

223

Универсальный совет: если у вас ничего не получается, то хотя бы примите глубокомысленный вид.

224

Сложные проблемы требуют особого подхода. Правильное решение похоже на птицу: если за ней охотиться, она улетает. Но стоит рассыпать крошки у своего окна и ждать, терпеливо и внимательно, и птица прилетит, когда сама захочет.

225

Вера - вещь очень странная. Можно, например, верить в бога, зная в то же время, что его нет. Если бы только в бога...

226

Есть единственный способ перерезать культуре вены: сделать её официальной культурой. Она будет громко орать, умирая.

227

Любая всеобщая повинность - это духовное изнасилование. Она страшна людям, имеющим честь, но остальные даже получают удовольствие.

228

Человека, видящего будущее, уничтожает настоящее.

229

Замыслы великие и замыслы полезные нужно держать подальше друг от друга. Иначе они друг друга съедят, как скорпионы в банке.

230

Наврядли наши прадеды были намного лучше нас самих. А потому в народной культуре не меньше пошлости, глупости и плагиата, чем в современной попсе. Но глубины времени так же украшают правду, как и зеленые глубины над морским дном.

231

Зачем восходить на вершины, уходить в пустыню или сжигать себя на костре? - все непонятное, что делает человек, он делает с единственной целью: быть понятым.

232

Что бы ни говорили критики, а критика так же полезна и добра, как детские дразнилки.

233

Общие законы значат не больше, чем общие слова. Каждый живет по своим законам и каждый в ответе за свой закон.

234

Лучшая жизненная идеология - абсолютный пессимизм: любое событие оказывается приятной неожиданностью.

235

Мысль назревает постепенно, как воспаление, и назрев, однажды прорывается. Но иногда ты повторяешь мысль - и это симуляция мысли.

236

Особенность современной жизни: 9 из десяти современных вещей, на которых останавливается твой взгляд, предназначены для стерилизации сознания.

237

Мечта - это незабытая боль прошлого, искаженная до степени будущего счастья.

238

Собственные несчастья кажутся самыми большими потому, что ты смотришь на них с самого близкого расстояния. Отойди от себя к другому - и ты будешь деятелен и счастлив.

239

Мелодия звучащая снаружи, прекрасна лишь тогда, когда высвобождает мелодию, томящююся внутри.

240

Плохой обманщик обманывает другого, хороший - вначале обманывает себя.

241

Пессимистическое: Неужели жизнь дана лишь для того, чтобы чтобы отдавать долг за благодеяния, о которых ты не просил, и мертво оживать на праздники, как марионетка, которой пока не нужно плясать?

242

Любовь не расцветает, как думают поэты, а а хищно вылупляется, как кожистый птеродактиль из яйца, пролежавщешл миллионы лет в мертвых песках пустыни.

243

Если человек говорит одно, а делает другое, то он либо авантюрист, либо женщина.

244

Атеизм - это капкан на смелого человека.

245

Если тебе нечем дышать, а все пути ведут вниз или обрываются в пропасти, полные звенящего ветра, значит, ты на вершине.

246

Однопартийная система напоминает жевание одной челюстью: титанические усилия не могут наполнить желудок.

247

Почему-то обозвать человека очень умным гораздо приятнее, чем назвать его так.

248

Из трех миллионов человек трое - неплохие писатели, и две трети писатели плохие.

249

Любовь - это легкий бред, достигший совершенства.

250

Человек устроен нелогично: легкая печаль почему-то приятнее, чем мелкая радость.

251

Любой кошмар, да и любая радость, в конце концов заканчиваются пробуждением. И тогда ты понимаешь, что жил во сне.

252

Сильнее всего человека выделяет из природы не разум, а поразительное неумение им пользоваться.

253

Согласитесь: истина - это то, с чем вы соглашаетесь.

254

Раскаяние подобно тени: оно всегда немного запаздывает.

255

К власти обычно стремятся некрасивые женщины. Красивые - имеют власть.

256

Трагическое противоречие: мужские галаз всегда ищут, а женские всегда находят.

257

У многих добрых людей два сердца: одно для своих близких, а другое для всех остальных. И только одно из двух доброе.

258

Если на человека посмотреть слишком внимательно, он отодвинется.

259

Слова, падаюшие сверху вниз, подобны градинам: они увечат молодые побеги.

260

Люди с сильной волей, но небольшими способностями, выглядят замухрышками в юности; люди с большими способностями, но слабой волей выглядят так в любом другом возрасте.

261

Модных увлечений существует ровно столько, сколько существует проблем, которые не нужно замечать.

262

Улыбка - это вход в другую вселенную, из которой уже нет выхода.

263

Извинение: афоризм - всего лишь малый эмбрион настоящего литературного текста, поэтому ему простительны ненужные хвостик, гребешок и наружные жабры.

264

Чем больше мы верим в сови достоинства, тем меньше мы в них нуждаемся.

265

Лучшая женщина - та, которая заставляет стремиться к вечности; худшая - та, которая заставляет стремиться к минутам. Но и она не совсем плоха, к нашему счастью.

266

Ирония это карнавальная маска несчастного человека.

267

Закон тяготения: большие достоинства и большие нападки притягиваются обратно пропорционально квадрату расстояния.

268

Печаль случайных встреч - чего только не забываешь за годы...

269

Легенда о Христе оказала столь глубокое влияние на мировую культуру, что уже не имеет значения, рождался он на свет или нет - это нисколько не меняет дела.

270

Когда-то философия была служанкой богословия. Теперь времена изменились, но она все равно прислуживает - политике, а особенно политикам.

271

Боги официальных религий обладают многими условными достоинствами, кроме одного.

Судя по их поступкам, они не многим умнее заурядного человека. Поэтому люди незаурядные в этих богов верят редко, но ещё реже они бывают искренними атеистами.

272

Вера - убежище от хамства. Увы, единственное.

273

Некоторые женщины представляют собой половину человека: вторая половина или ещё не родилась, или уже умерла.

274

Недавно обещали конец света. Когда конец света не состоялся, всеобщим чувством было разочарование.

275

Большая часть книг напоминает глину, так и не ставшую Адамом.

276

Гений - веревочная лестница, спускающаяся с неба. Талант - тот, кто поднимается по ней, радуясь близости облаков.

277

Огонь любви всегда переплавляет нас в новую форму. И это затвердевшее уродство мы часто принимаем за бессмертие любви, давно остывшей в пепле.

278

Искусство обаяния заключается в том, чтобы смотреть со стороны на себя и изнутри на другого.

279

Искуссвта прошлых веков имели модную тему - любовь без взаимности; теперь в моде взаимность без любви.

280

Предупреждение: Собственность берет тебя в собственность.

281

К.

Я помню, ты напоминала струну - своей тонкостью и в то же время стальной упругостью внутри; своим молчанием и своей готовностью звучать.

Примечание об особенностях памяти, 10 лет спустя: я помню, что это сущая правда, но не помню, кто такая К.

282

Боже мой, как много можно сказать, когда есть кому!

283

Жизненное наблюдение: чужие деньги блестят злобно.

284

Несправедливость: долгая боль заканчивается мгновением счастья; мгновения счастья заканчиваются долгой болью.

285

Есть неплохой способ нравиться женщине: она любит все, что существует в единственном экземпляре.

286

Нравиться нужным людям - это искусство; не нравиться им - всего лишь искушение.

287

Люди делятся на две разновидности: на тех, которые никогда не ищут, и тех, которые никогда не находят.

288

Смысл брака: влюбленные верят в свои чувства, но не доверяют им.

289

Иногда я встречаю людей, похожих на скалистые острова, поднявшиеся над ровным пространством человеческого моря. Они так же далека друг от друга как острова и так же безнадежно одиноки.

290

Недалекий человек верит в то, что видит, и говорит то, во что верит, и потому иногда бывает очень проницателен.

291

Поэты сравнивали любовь с ядом, путь даже и сладким. Неправильно: любовь - это противоядие, порой единственное средство выжить среди ядовитостей жизни.

292

Присутствие негодяя подобно астме - оно мешает свободно дышать.

293

Случайная удача делает слабого сильным, но сильного - слабым, ожидающим удачу, чтобы снова стать сильнее.

294

Иногда некрасивая женщина - это женщина наизнанку: внешность - не лучшая её сторона.

295

Если Бог действительно хочет нас спасти, то что, в конце концов, может помешать ему это сделать?

296

Бесполезная птица - летит, ведь она птица; бесполезное дерево растет, ведь оно дерево; бесполезный человек тоскует, ведь он человек.

297

Жизнь похожа на упавшую арфу, по струнам которой скачет обезьянка случайностей.

298

О женском воспитании: для рождения души мужчина так же необходим, как и для рождения тела.

299

Неожиданное доверие выводит нас из равновесия и мы падаем - то ли вверх, то ли вниз.

300

Негодных ни к чему подлецов все же можно использовать в качестве барометров: они прекрасно чувствуют перемену погоды.

301

Человек слабый добр, пока можно; человек честный - когда это нужно.

302

Если с ребенком мало ховорить, он будет говорить плохо, вот и все; если его мало любить, он прекрасно научится ненавидеть.

303

Аксиома: Больше всего мы должны за те благодеяния, о которых мы не просили.

304

Умению говорить правду можно учиться, но никогда нельзя научиться хорошо.

305

Люди с недостатками памяти бывают двух типов: одни слишком много забывают, другие слишком долго помнят. В обоих случаях ничего не поделать.

306

Только солнце движется в одну сторону. Все, что ниже, вечно мечется взад-вперед.

307

Старая дружба улетает беззвучно, как ночная птица.

308

Извинение: высказывать пессимистические мысли удобно - с ними легче соглашаются.

309

Читающий книгу гораздо ближе к реальности, чем пишущий книгу.

310

Слово - слишком ценная вещь для того, кто знает, как им пользоваться.

311

Сегодня я помню о тебе. Сегодня я не хочу, чтобы кончился дождь.

312

Обучать детей истории легко, в некотором смысли. Дети хорошо понимают причины больших исторических событий, как и причины поступков исторических лиц. Ведь это именно те причины, которые побуждают их драться за разноцветную игрушку.

313

Когда счастливый человек заводит собаку, она постепенно становится похожей на своего хозяина; когда собаку заводит одинокий человек, он постепенно становится похожим на нее. Иногда, на влажных утренних улицах, я встречаю людей, больше похожих на свою собаку, чем она сама.

314

Правители государств ведут себя совсем как неопытные влюбленные: они беседуют намеками, ищут намеки, верят лишь тому, чему хотят или боятся верить.

315

Большие политические перемены похожи на потерю невинности: ты ещё долго не веришь, что это уже произошло.

316

Новорожденная любовь слепа, как новорожденный котенок. Но пару месяцев спустя она сможет видеть даже в полной темноте.

317

Если только умерший человек не был нам чем-то очень близок, то после его смерти мы так же мало печалимся, как после своей собственной.

318

Если бы идеологические боги писали не о политике, а о любви, то концлагеря и войны были бы не нужны: люди бы постепенно вымерли естественным путем.

319

Жизненный опыт это безжалостный ростовщик: он дает тебе круицы истины, отбирая взамен способность радоваться жизни, отбирая с каждым радом все больше.

320

Мечта - это извилистый путь, который начинается с себя, а заканчивается кем-то.

321

Мы считаем беспринципными не тех людей, которые не имеют собственных принципов, а тех, чьи принципы не похожи на наши собственные.

322

Любовь наполовину - это на девять десятых любовь к себе.

323

О популярной музыке: глувное увлечение тинэйджеров то же, что у подрастающих щенков: бежать и радостно лаять на любой предмет, быстро проносящийся мимо.

324

Ничтожества и гении часто умирают рано. Одним нечего тярять в этой жизни, другим

- уже нечего приобретать.

325

Появление красивой женщины мгновенно убивает самую высокую мысль, однако взамен сразу же начинает расти немало мелких.

326

Об обещаниях политиков: если к общипанному ципленку прибавить длинный хвост, то получится динозавр, только маленький.

327

Низкие помыслы размножаются быстро, как тараканы; высокие - медленно, как гордые птицы гор.

328

Когда на земле появится страна полного свободомыслия, там все равно будут преследовать за убеждения - тех, кто не хочет мыслить свободно.

329

Сменим тему: думать о политике больше двух минут подряд так же опасно, как и находиться под водой такое же время.

330

Когда мужчине не хватает мужественности, от отпускает усы и чувствует себя мужчиной. Женщана в такой ситуации поступает более опрометчиво.

331

Плохой начальник ведет себя как волк в клетке зоопарка: если он не будет ходить безостановочно туда-сюда по своим маленьким владениям, то умрет от инфаркта.

332

Люди особенно хорошо стремятся к общей цели тогда, когда им страшно иметь цели собственные.

333

В свободном обществе подонок всегда свободен больше. В несвободном тоже.

334

Обычный сюжет сказки: дракон требует дочь царя, чтобы съесть её, но влюбляется и остается голодным. Принцесса выведывает тайну смерти дракона, зовет добра-молодца, тот дракона убивает и берет принцессу в жены. Эта сказка выдумана женщиной - от первого и до последнего слова.

335

Нужное слово действует как радиация - оно меняет твой генетический код.

336

Мы ищем любовь потому что стремимся к спасению или ищем спасение потому что нуждаемся в любви?

337

Долгий и внимательный разговор делает жизнь легче, на время. Ты следишь за мыслью собеседника, одновременно удерживая в уме нить собственной мысли, и поэтому уже не успеваешь думать о злых черных тенях реальности. Но они не исчезают, а упорно ходят кругами, невидимые в темноте, как голодные волки вокруг лесного костра.

338

Иногда кажется, что жизнь - это набор слепо крутящихся шестеренок, лишь изредка и бессмысленно сцепляющихся друг с другом.

339

Секрет популярности: у людей примитивных популярно все то и только то, что делает их ещё примитивнее.

340

О прочности моральных основ: стоит тебе по какой-либо причине предсказать войну, мор или землетрясение где-нибудь в дальних странах, как ты чувствуешь удовлетворение, если предсказание оправдалось.

341

Крамольная мысль: до независимости зависели все - друг от друга по цепочке сверху вниз. После - стало независимым только верхнее звено каждой цепочки.

342

Любовь и вдохновение родственны в одном: в какую бы сторону ты ни шел, ты замечаешь, что движешься в одном направлении.

343

Никогда не жди счастья - счастье всегда неожиданность.

344

Однажды ты обманываешь себя надеждой, а потом надежда долго обманывает тебя.

345

Странное свойство: если ум заполнен, то он вместит в себя ещё несколько вселенных, кружащихся в вихре, если же он пуст, то не впустит в себя ничего, даже эту фразу.

346

Человеческая слабость вызывает либо желание помочь, либо желание поиздеваться.

Верь в первое, но рассчитывай на второе, и тогда ты будешь неуязвим даже в минуту слабости.

347

Человек, стремящийся к чужому счастью. всегда несчастлив сам. Его несчастье не всегда сильно, но всегда безнадежно.

348

Прислушайся - и ты услышишь тсячи звуков, которые не замечал до сих пор; посмотри внимательно - и ты увидишь вокруг тысячи новых предметов и деталей; загляни внутрь себя - и ты не найдешь ни единой собственной мысли, если слишком редко слушал и смотрел внимательно.

349

Человек часто строит гримасы жаде тогда, когда его никто не видит. Это не столько привычка, сколько репетиция.

350

"Золотые" люди вполне оправдывают такое название. Они так же редко встречаются и так же часто бывают фальшивыми.

351

Совесть, в отличие от ребенка, легче всего убаюкивается громкими песнями.

352

Уроки истории. Несмотря на фонтанчики брызг, взлетающие здесь и там, человеческие реки всегда текут вниз. И, чем быстрее течение, тем круче спуск.

353

Смешно убеждать без убеждения, но преступно - без убеждений.

354

Только для шпионов и для влюбленных женщин: можно узнать правду о любом человеке

- внимательно смотри на выражение его лица за мгновение до того, как он обернется, чтобы взглянуть на незнакомых людей. И ты увидишь, как он примеряет маски.

355

Благодарный человек обычно бывает или благородным, или несколько благонервным.

356

О кинематографе: за неумением показать вам полную жизнь мы вам покажем половую.

357

Разрушение иллюзий подобно сложному перелому кости: ты чувствуешь боль в первое мгновение, но настоящую боль - намного позднее.

358

Сколько-нибудь приличные условия жилья абсолютно необходимы для нравственной жизни. Сочетание тесноты с постоянным трением сделают тебя черствым и бессердечным, как мозоль на пятке.

359

Как люблю я вас,

Как боюсь я вас, - редкий мужчина способен сказать так смело.

360

Сложнее всего сказать первое слово. Труднее всего сказать последнее.

361

Каждая встреча с отъявленным негодяем оставляет на твоем мировоззрении вмятину.

Правда, на прочном мировоззрении вмятина почти не видна, а на основательно помятом - почти незаметна.

362

Расставание напоминает пробуждение после глубокого сна, такого глубокого, что, проснувшись, ты ещё в первое мгновение не понимаешь, где ты оказался. Вот только мгновение растягивается на долгие недели.

363

Поиски полезности - индикатор примитивности душ.

364

Принцип доверия: верь людям с первого мгновения и до той минуты, когда они тебя обманут.

365

Течение дней напоминает подъем на высокую гору: порой ты оборачиваешься назад и замечаешь, что гиганты превратились в карликов, а пропасти - в трещины. И с каждым днем твой горизонт уходит дальше.

366

Критерий незрелости: человек незрелый может поумнеть под влиянием чужого ума, конечно, но он обязательно глупеет от близости чужой глупости.

367

Желание отомстить человечеству: пройдя через какую-либо всеобщую повинность, мы начинаем относиться к ней более благосклонно. Но не потому, что она хороша, и не потому, что она уже позади.

368

Интересно заметить, что проклятия гораздо более разнообразвы по содержанию, чем славословия.

369

Как тонко устроена ветка дерева: даже опускаясь к земле, оня тянется к солнцу.

Человек устроен так же: даже самых ужасных химер он наделяет крыльями.

370

Есть одиночество срезанной ветки, есть одиночество горных вершин, есть одиночество песчинки среди песчаной пустыни.

371

Прислушиваяся к голосу совести. Он звучит так тихо, что практически всегда приходится прислушиваться.

372

Философия - это хорошая литература, слегка больная манией величия.

373

Профессиональный астролог должен быть лишен чувства юмора и чувства меры - это как минимум.

374

Для того, чтобы говорить умно, достаточно не отвечать первой фразой, которая приходит в голову. Но это не всегда доступно - нужно ведь иметь и вторую фразу.

375

Есть две вещи, которые волнуют всегда: любовь и несправедливость. Почему несправедливость - не понятно.

376

Месть совершенно бесполезное занятие. В мире так много негодяев, и тот, что оказался поближе, ничем не отличается от остальных.

377

До самых главных проблем жизни психология не достает, а философия не опускается, другие же науки - беспечно щиплют травку, каждая на своей полянке. Литература, за редким исключением, обходит эти проблемы стороной. Музыка и живописть - только намекают на них. Человек простой об этих проблемах даже не догадывается.

378

Люди постоянно обменивают жизнь на мечту о жизни. Иногда они обменивают свою жизнь, но чаще чужую.

379

О христианстве: трудно понять людей, которым нравится называть себя рабами, пусть даже божьими, и совсем невозможно понять бога, которому люди нужны в качестве рабов.

380

Мысль - самая летучая жидкость - она мгновенно испаряется, если не налить её в бутылочку принятой формы и не заткнуть пробкой нужного слова.

381

Слово напоминает многоэтажный дом: все те, которые в этом доме не живут, знают только первый этаж с кафе и магазинами.

382

В детстве ты учишься дружбе, в юности - любви и всю жизнь учишься быть любящим и другом.

383

Черезчур стараясь изобрести нечто, ты обязательно изобретешь ничто.

384

О мужском тщеславии: случайно брошенный взгляд есть признак внимания; внимательный взгляд означает интерес; заинтересованный - означает любовь; любовь есть признак твоих великих достоинств, а достойному человеку мало одной обожательницы.

385

Ругательства совершенно необходимы в любом языке. Это костыли для тех инвалидов, которые уже имеют чувства - как любое животное - но ещё не имеют слов, как человек. Кстати, попугай легко учится ругаться по этой же причине.

386

Если вы хотите заставить собеседника действовать решительно, говорите с ним так, чтобы ему постоянно приходилось возражать.

387

Еще встречаются разумные люди среди тех, кто верит в телепатию, гуманоидов и шумных духов; среди тех, кто верит научным объяснениям этих явлений, нет даже относительно разумных.

388

Общечеловеческая иллюзия: если другим плохо, значит, мне хорошо.

389

Если народ не имеет хорошего будущего, то всегда найдутся заботливые люди, которые это будущее придумают. То же касается прошлого и настоящего.

390

Прою моя мысль уходит в странствие по черным беззвездным просторам, она идет по невидимым путям и спотыкается о невидимые камни, и падает, и дуаряется, и плечет, и каждый камешек - это ты.

391

Если бы иметь вечность, то обязательно встретишь ту, с которой стоит эту вечность прожить. А так - ошибка неизбежна.

392

Анатомия драки: человек согласен перенести любые побои и унижения только ради удовольствия нанести побои и унижения другому человеку.

393

Добрый совет напоминает глоток воды: для жаждущего он не имеет цены, для всех остальных - ценности.

394

Наш разговор был совсем как хрустальный дворец со множестовм изысканно убранных комнат. А мы бродили по ним, любуясь переливами преломленных лучей, но всегда - всегда в разных комнатах, боясь увидеть друг друга.

395

Ты мелькнешь как искорка в чужой жизни, мелькнешь и исчезнешь, оставив память или не оставив ничего. И лишь спустя годы ты удивишься, вспомнив, как долго освещала эта искра твою собственную жизнь.

396

Два качества настоящего мужчины: во-первых, он знает, когда нужно остановиться; во-вторых, он умеет не останавливаться, если нужно.

397

О мудрости: мы живем на дне океана чувств, полуслепые создания, раздавленные тяжестью глубины. Но кто-то порой поднимается к поверхности и видит свет, и видит звезды, и видит мир, безразлично глодаемый временем - и возвращается.

398

Лля полноценной жизни нужна либо любовь, либо ненависть. Как ни странно, одно прекрасно заменяет другое. Очень редко заменяет полностью.

399

Нации могут иметь комплекс неполноценности, так же, как и люди. Например, сумо, борьба огромных мужчин, появилась именно у низкорослых японцев. Пусть сжалится бог над народом, который провозглашает себя великим.

400

Направление прогресса: если в словосочетании "развитие техники убийства" опустить последнее слово, то мало что изменится.

401

Эпоха лепит людей; эпоху ваяют Люди.

402

Практически все моральные запреты есть духовные атавизмы. Единственным правилом морали, достойным свободного человека, может быть непричинение зла людям

(включая себя в их число) и, как обратная сторона того же - причинение блага всегда, когда это возможно.

403

Жизнь - это мелодия, исполняемая единственный раз, - непослушными пальцами дилетанта.

404 талантливые люди иногда стесняются раскрываться - они чувствуют себя как зонт со сломанной спицей.

405

Сила - это память, обращенная в настоящее.

406

Многие люди неспособны мыслить не потому, что мысль их немощна, а потому что она, напротив, слишком полна энергии и вечно скачет как кузнечик на июльской полянке.

407

Мы бы никогда не стремились к великим целям, если бы могли видеть заранее всю сложность задач. Неведение - двигатель прогресса.

408

Состояние дружбы между мужчиной и женщиной возможно, но оно так же напряженно и неустойчиво, как состояние канатаходца, танцующего над вогнутой чашей арены.

409

Вначале ты не умеешь пользоваться своими знаниями, позже они становятся прочнее и ты начинаешь использовать их в своих целях, но, обретя силу и свободу, твои знания сами начинают использовать тебя.

410

Если не можешь простить, не прощай, а отложи прощение.

411

Ревность редко вырастает до размеров чудовища с зелеными глазами. Обычно это лишь любопытная сороконожка, заглядывающая в каждую щель.

412

Определение: неприятность это то, с чем легко познакомиться, но трудно расстаться.

413

Для того, чтобы жизнь имела смысл, иногда нужно делать вещи, не имеющие смысла.

414

О школьном изучении литературы. Закончив учиться, ты набрасываешься на любую плохую литературу, на самую глупую и безобразную. Так, проснувшись, хочется хорошо потянуться.

415

Терпимость к людям и нетерпимость к обстоятельствам - вот свойства порядочного человека. К сожалению, большинство поступают наоборот.

416

Для того, чтобы хотеть стать свободным, надо быть свободным. Вот почему так мало свободных людей.

417

Любовь для женщины - это те слова, которые звучат в пьесе жизни; любовь для мужчины - это паузы тишины между словами жизненной пьесы.

418

Тем, кто любит носить бороду: Учтите, что окружающие считают бороду вашим главным свойством.

419

Нетерпимость - это всего лишь поддакивание собственной беспомощности.

420

Женщины гораздо чаще, чем мужчины, смотрят при разговоре прямо в глаза. Они вытачивали свое оружие с самого детства и не упускают случай проверить его остроту.

421

Чтобы узнать правду, достаточно вычесть из услышанного все то, что ты хотел бы услышать.

422

Наша жизнь - это долгий и тяжкий путь к свободе, или столь же логлий путь в противоположную сторону.

423

Есть несколько градаций ума: ум сильный приносит тебе пользу и благополучие; ум очень сильный - несчастья, непонимание и страдание, сходное с болезнью; ум, сильный несокрушимо, дает покой и излечивает от любых болезней.

424

В минуты счастья мы забываем о времени; в минуты боли время забывает о нас.

425

Мысли напоминают волны на поверхности души: они рождаются ветрами жизни. И чтобы волны были высоки, сильный ветер не обязателен - но душа должна быть океаном.

426

Ты радуешься, когда исполняется то, в чем ты не был уверен. Становясь сильнее с годами, ты все больше обретаешь уверенность, но радуешься все реже.

427

По поводу явления культуры могут быть самые разные мнения. Если же мнение всего одно, то мы имеет лишь имитацию культуры или её гальванизируемый труп.

428

Любовь. Она подкрадывается, как злая девочка с сачком. Подкрадывается медленно, но ловит тебя внезапно.

429

Вечные ценноости могут подождать, и притом очень долго, они же вечны так?

430

Самые большие несправедливости творятся самыми большими мечтателями о справедливости.

431 ребенком ты вырастаешь из своих старых рубашек, взрослым - из своих старых кумиров.

432

Деньги имеют очень большое значение. Для того, кто ничего, кроме денег, не имеет.

433

Время излечивает все. Жаль только, что иногда приходится принимать слишком большую дозу этого лекарства.

434

В жизни каждого - одна огромная и настоящая любовь. Но в жизни большинства она разбита на несколько неравных осколков.

435

Некоторые думают, что любви противоположна ненависть, некоторые - что равнодушие. На самом деле любви противоположны деньги.

436

Если все фальшивят одинаково, то хор поет дружно.

437

Сплетни напоминают змеиный яд: в малых дозах они приносят не вред, а пользу.

438

В конце концов слава выбирает достойных. Но достойные выбирают славу с самого начала.

438

Раньше нас пугали чужеземными акулами капитализма. Но оказалось, что родные пиявки капитализма гораздо страшнее.

439

Смысл жизни разбрызган в мелочах.

440

Магия названий: Чернобыль случился именно в Чернобыле, и трудно вообразить более черную быль. Если бог существует, то у него странноватое чувство юмора.

441

Любителей убивать время время убивает быстрее всего.

442

Эволюция направлена от простого к сложному. Это утешает - значит, и от зла к добру.

443

Мы никогда не узнаем, что чувствует каштан, когда распускаются его свечи. Как жаль! - ведь люди устроены сложнее деревьев.

444

Идея важнее миллионов людей. Один человек - важнее любой идеи.

445

Логика бывает индуктивная, дедуктивная и своя собственная.

446

Интересно, это мир периодически сходит с ума, или мы периодически приглядываемся к нему внимательнее?

447

Какая разница - терять время или не терять, если все равно ты в нем потеряешься?

448

Стыд есть следствие сравнения.

449

О жестокости: есть люди, напоминающие гремучую змею; есть напоминающие хирургический скальпель.

450

Годы не красят людей, за редким исключеним. Скажем точнее: время изменяет людей в сторону их истинной сущности.

451

Закон математики: человек, не слишком отличающийся от нуля, обычно многократно раздувается даже от небольшого прибавления.

452

Глупость напоминает Эйфелеву башню: большие её размеры позволяют смотреть на окружающих свысока.

453

Порочный человек похож на змею, проглотившую кубик: содержание все равно торчит сквозь кожу всеми восемью углами.

454

Простому человеку проще жить; талантливому - проще погибнуть.

455

Униженный - четвероногий враг.

456

Только несчастные люди памятливы. Счастье стирает память как ластик карандашный эскиз.

457

Бог играет сонату нашей жизни на клавишах случайных совпадений. Но нужно иметь божественный слух, чтобы за отдельными звуками услышать мелодию.

458

Варясь в собственном соку, ты постепенно вывариваешься.

459

Об официальной культуре: у посредственного художника всегда есть шанс сделать карьеру, став художником никуда не годным.

460

Еще раз об официальной культуре: интересно, почему ни поп-, ни элитарная культура не умирают без искусственного дыхания и переливания крови?

461

Есть два рода интересных вещей: одни тебя постепенно создают, другие постепенно разрушают.

462

Окружающие - своего рода геометры. Они вечно стараются вписать тебя в их собственные квадраты и треугольники.

463

О скрытой сущности вещей: сейчас направление указывают стрелкой, значит, раньше

- стрелой. Не лестно для человечества.

464

Давать власть глупому слишком опасно; давать умному - слишком рискованно.

465

Плохой политик принимает желаемое за действительное; преуспевающий выдает действительное за желаемое.

466

Сделай человека несчастным - и он запомнит тебя надолго; сделай человека счастливым - и ты уже никогда его не забудешь.

467

О глазах ребенка: жаль, что большая часть души отмирает в течение жизни за ненадобностью.

468 оправдание искусства: Если бог создал нас по своему образу и подобию, то предназначение человека - создавать собственные миры.

469

Чем большие жертвы принимаешь, тем легче почувствовать сбея богом.

470

О преодолении трудностей: вообще говоря, жизнь играет посредственно и, при некотором терпении, каждый может научиться играть лучше.

471

Говоря о животных, под способностями подразумевают хорошую дрессируемость.

Примерно так же говорят о подчиненных.

472

Глупые умирают от недостатка рузума, - говорит Соломон. Но ведь и умные умирают от того же: от недостатка разума у глупых.

473

Мечта напоминает спокойное озеро: одни смотрятся в его воды, другие используют их для полива.

474

Строгая мораль так же безнравственна, как и все строгое.

475

Нет ничего опаснее, чем говорить о радуге, если живешь в стране слепых.

476

Жизненные потоки оставляют за собой глубокие высохшие русла, в которые ты рискуешь свалиться и сломать себе шею.

477

Трагедия - есть способ жизни личности. Способ жизни члена коллектива есть фарс.

478

Армия - единственная вещь в которой нет хороших сторон.

479

Школьное образование выращивает маленький бонсай из зерен мамонтовых деревьев.

480

Мат как углерод может может образовывать бесконечные цепочки.

481

Большинство фраз полупусты: налиты не до краев.

482

Государство захватывает человека пальцами до липкой грязности.

483

Время похоже на мякоть груши: в нем встречаются камешки - сгустки времени.

484

Полный холодильник - эхо праздника.

485

Мысль бежит быстро обычно не потому, что ей это нравится, а потому что кто-то или что-то гонится за ней.

486

Злость - тормоз внутреннего сгорания.

487

Никогда - пепел жизни.

488

"Никогда" растут как деревья в течение всей твоей жизни. Вначале несколько прутиков, а в старости непроходимые дебри древесных великанов - и их уже не берет никакой топор.

489

Мы пачкаем плоховыразимое впечатление преувеличением

490

Короткая юбка - щука, исполняющая желания дурочки.

491

Скоро ковчег будет строить компьютер с тремя сыновьями и возьмет семь пар чистых людей и семь пар нечистых.

492

Часто цель жизни невидима, но она всегда тянет, как магнит, который находится рядом.

493

Цель жизни похожа на цель пути космонавта, который бродит внутри пустого огромного корабля, - но корабль летит к своей цели.

494

Мечты - как кастрюли с кипятком, подставленные под тихий снегопад реальности.

495

Сила воли есть окаменевшая сила прошлого безволия.

496

Ты и жизнь - два слепых скульптора, которые от рождения и до смерти лепят друг друга. Пока ты не повзрослел, ты мягок и лепят только тебя. Но приходит момент, когда твои пальцы становятся достаточно твердыми, чтобы оставить свои отпечатки и вмятины на теле жизни. И в этот момент ты становишься взрослым. Ты становильшся прочным и больше никто и ничто не может лепить тебя. Все это понятно - но стремись к невозможному - будь и прочным и мягким одновременно.

497

Если завтра конец света, то сколько же праведников спасутся? Тысячи, миллион или сотни миллиардов? Скорее всего никто. Праведность даже самых праведных пока что это несерьезно, это баловство. На самом деле сейчас никто не может понять желания бога, как бы он ни изощрялся в толковании библии ли в интерпретациях своих видений. Так же собака, любящая хозяина, может почувствовать и понять любовь хозяина, его гнев, его элементарный приказ. Но она не может понять сути этого приказа, как и того, что хозяит желает на самом деле. Отсюда такие смешные глупости, к которым мы обязатеьно приходим, читая библию или слушая проповедников. Праведник ещё не родился - потмоу что праведник это не раб, это соратник.

498

Возможно, что мужская агрессивность есть следствие женского воспитания, которое получает большинство мужчин. Женщины на самом деле более жестоки и меньше ограничены естественными пределами в своей жестокости.

499

Идеальное обучение есть всего лишь идеально организованная постепенность.

500

Все яркие нити, которые образуют разреженный и почти неуловимый, неузнаваемый узор на сером полотне нашей жизни, на самом деле тянутся из детства. И чем дольше детство человека, тем этих нитей больше - это оправдывает инфантилизм.

501

Когда с помощью рентгена убивают опухоль, нельзя использовать один сильный луч, он прожжет тело насквозь, но можно направить большое количество слабых лучей так, чтобы они пересекались в одной точке - и именно в этой точке они убьют опухоль. В этом месте возникает нечто, особая форма пустоты, которая убивает, там нет вещества, там есть лишь некоторая энергия - энергия многих лучей.

Существуют женщины, которые тоже представляют лишь особую форму пустоты и эта пустота убивает - они возникают в точке пересечения многих мужских вниманий; они не представляют собой ничего - они лишь особая трансформация многих мужских вожделений, мечтаний и воображний - лишь форма пустоты.

502

Притча: очень маленькая девочка сидит на горшочке и говорит: я должна скоро вырасти большая. Мама спрашивает: а почему? Чтобы сидеть на большом горшочке, - отвечает девочка. Примерно так люди рассуждают о боге оставаясь маленькими они судят о большом, но кроме горшка больших размеров ничего придумать не могут.

503

Когда читаешь стихи поэтов конца девятнадцатого или начала двадцатого века, испытываешь жалость - так, будто видишь совершенно живых людей, погребенных в маленькой и, кажется, стеклянной подводной лодке, над которыми сотни метров мертвой черной воды и у которых ни одного акваланга, скафандра или какого-нибудь устройства для подьема.

504

Хороший рассказ должен повествовать о невыразимом, о том, о чем нельзя сказать словами. Вы возразите, что рассказ сам состоит из слов, согласен, состоит, но здесь нет противоречия - здесь есть чудо.

505

Вы хотите знать, что такое старость? Это превращение в нечто совсем отличное от тебя настоящего, и главный ужас в том, что оно никогда ни начинается, не заканчивается, и никому нет дела до того, что ты его замечаешь.

Однажды я ехал по дороге поздно вечером. Было уже совсем темно, все машины включили фары. И вдруг, на мгновение, я увидел нечто странное машины казалось, медленно ползли вверх по стене, расправив крылья как бабочки. Конечно, я сразу понял, что я вижу: просто дорога опускалась, а потом снова поднималась впереди; как только я начал спускаться, перед поими глазами оказался подъем на противоположной стороне. В городской пыли и неверном свете вечера автомобили казались толстенькими насекомыми, медленно ползущими вверх, а свет их фар - расправленными грязно желтыми крылышками. Но пока я думал он этом и смотрел на это, я сам оказался на противоположноя стороне, я сам превратился в такое же насекомое, ползущее вверх, а новые ряды спускающихся смотрели на меня сзади - смотрели и не понимали, потому что не видели того, что я увидел. И им не было ни маленьшего дела до меня или до того, что я увидел. И как я ни старался - я не мог уловить момента этого превращения - из человека в бабочку. Только что я был здесь - и вот я уже там, и границы между этими двумя состояниями не было, не существовало. Движение жизни бескочено и неостановиво, и ему нет никакого дела до меня.

506

Обвинение это универсальный протез, заменяющий конструктивные действия.

507

Кажется, что честность - это такая же врожденная способность, как музыкальный слух - сколько ни старайся стать честнее, не получается. С другой стороны, бесчестность очень легко развивается регулярной тренировкой.

508

Фундамент четких правил - это единственная сцена, на которой можно по-настоящему красиво станцевать без всяких правил.

509

Женщина была довольно красива, классической, строгой красотой, без излшеств, что-то из позднего средневековья, подобное красоте статуи; она сидела в профиль.

Играла блатная музыка, что-то не непристойное, но ужасно тюремное и грязное.

Женщина сидела задумавшись, похоже, что она не слышала музыку; но вдруг в какой-то момент, всего на пару сеукунд, её лицо, её профиль, стал гармонировать с музыкой, произошел некий резонанс, и её лицо вдруг слилось с музыкой в столь совершенной гармонии, что казалось, не может существовать без нее, как и музыка без этого лица - и действительно, уже со следующим словом песни гармония разрушилась и лицо стало всего лишь лицом, а пошлость всего лишь пошлостью. Но нечто жило и нечто оставило след в вечности. Это невозможно было предсказать, это невозможно было обьяснить, это можно было лишь заметить и запомнить.

Искусство может ещё и обяснить это другим.

510

В человеческой логике есть серьезный изьян - от неё ответвляются спиральные логические рукава, длина которых бесконечна, и которые ведут в никуда, создавая при этом иллюзию бесконечного движения вперед - и чем дальше ты скользишь внутри этих черных колодцев, тем труднее тебе вернуться обратно.

511

Наука - это попытка, потянув за кончик ветки, составить суждение о стволе.

512

В детском саду любимой песенкой у нас была такая: мамашу я зарезал, папашу я убил, а малую сестренку в уборной утопил.

Причем я не помню, чтобы хоть кто-нибудь по собственной воле распевал какую-то хорошую песенку из тех многих, которыми нас пичкали воспитатели. Информация к размышлению.

513

Не дай вам бог проверить на своем опыте: если страдающий человек будет смотреть на звезду, ему покажется, что звезда сдвинулась; если он продолжит смотреть, то увдит даже медленный танец звезды, движение по пяти лепесткам - я говорю о сверхвселенской силе страдания, для которой тесны любые законы бытия.

514

Причина страданий - желания, избавься от желаний и ты избавишься от страданий, - говорит нам мудрейший из мудрейших. Но возможна и иная связь: сильное страдание избавляет от желаний, заполняя душу целиком; а сильное желание не оставляет времени страдать.

515

Способ избавления от страданий: сделай шаг вперед.

516

История - океан злой бессмысленности. И очень немногие успевают побарахтаться на поверхности и выкрикнуть несколько слов, пока их с головой не накроет волна.

517

Пламя свечи - музыка без зкука.

518

В юности человек похож на асфальт сразу после того, как прошел дождь игры - он весь покрыт водой, где больше, где меньше, - в зрелом возрасте он сухой и только местами вода собралась в лужи.

520

Мысль живет доли секунды, за это время она рождается, взрослеет и стареет, и умирает, если только не умирает в юности - затем ложится в землю забвения или в саркофаг слова. Или в мавзолей теории.

521

Есть два сорта националистов: одни любят родину как бультерьер хозяина, другие

- как хозяин бультерьера. Нетрудно заметить, что они прекрасно соответствуют друг другу и в родине не нуждаются - на самом деле они любят друг друга.

522

Твои дни и твои ночи - как черные и белые клавиши фортепиано, и ты играешь по ним гамму - но только вверх и разгоняясь.

523

Ребенок вначале пританцовывает, а потом ходит; вначале подпевает, а потом учится говрить; подпевать может даже собака и сорока может выучить мотив. Музыка первичное и самое влиятельное искусство. Именно поэтому история избрала музыку, чтобы вначале создать, а потом убить в человеке личность, - о популярной музыке.

524

Мы рассасывам сладкие лиденцы сна пока от них не остается лишь неопределенная сладость.

525

Философия - способность посмотреть на человека глазами совершенно незаинтересованного таукитянца, но наши философы обычно - жутко заинтересованные марсиане.

526

Идеи размножаются саженцами - один выращивает древо мысли, другой отщипывает от него ветку с почками и выращивает собственное древо, с которого кто-то третий отщипнет ветку.