«Искусство умирать»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ КАК ЭТО НАЧИНАЛОСЬ

1

Информация:

В двадцать первом веке по Земле прокатилось несколько устрашающих эпидемий.

Первой была эпидемия СПИДа, которая достигла своего пика к 2014му году. Уже давно замечено, что четырнадцатый год каждого века – год несчастий и ужасов. Но вирус СПИДа оказался всего лишь обыкновенным лентивирусом (lenthy virus), мутировавшим от довольно безобидного вируса, который поражал в свое время только мелких обезьянок и лошадей. Вакцина так и не была найдена, но эпидемия пошла на убыль сама собой и последняя смерть от СПИДа датировалась 2034м годом.

Раговоры о медицинской загадке к тому времени уже прекратились. Гром не грянул.

Следующей была эпидемия саркомы. Эпидемия развивалась не так быстро и не так заметно, исподволь (как будто змея, ползущая под одеялом), но к средине века человечество вдруг обнаружило, что оно стоит на пороге возможного вымирания. К тому времени генная инженения достигла умеренных успехов и уже предвкушала успехи крупные. Довольно быстро был сконструирован ген ANTISARC, испытан на доверчивых красноглазых мышках, на визгливых обезьянах и сразу же на человеке – сроки поджимали. Первая версия гена оказалась недейственной, зато вторая сработала. С этого времени каждый новорожденный проходил иммунизацию и человечество забыло о злокачественных опухолях. Но у каждой медали есть и оборотная сторона.

Первая версия гена ANTISARC, испытанная на нескольких сотнях добровольцев, оказалась способной с самовоспроизвозству. Ген проникал в безобидные бактерии кишечной палочки, живущие в желудке каждого человека, перестраивал их и бактерии начинали вырабатывать слабый яд. Человек, зараженный новым вирусом, постепенно слабел и терял интерес к жизни. Смерть наступала обычно на третьем-пятом году заболевания, независимо от лечения. Эта эпидемия распространилась просто мгновенно. Возникали общины, проповедующие массовые самоубийства. Возникали также общины, проповедующие новое искусство: отрешенность, хрупкость, тоскливую изысканность. Соответственно изменился идеал женской красоты.

Смерть стали изобразать с венком в руке, вместо косы. Люди уходили в старые шахтные штольни, чтобы переждать гибель человечества (всего несколько лет осталось), а потом выйти и создать новую расу. Создатели новых рас начали размножаться удивительно бурно, прямо в шахтах, и на вопросы журналистов отвечали, что выполняют свой вселенский долг. Но в этот раз вакцина была найдена. Правда, некоторые секты так и остались жить в штольнях, ожидая новой беды. И беда пришла. А мода на самоубийства не исчезла.

Беда была не нова. Еще каннибалы Новой Зеландии знали эту болезнь. Был у них такой обычай: победитель сьедал часть тела побежденного врага. Если побежденный был храбр, то сьедали сердце, если прожорлив – то печень, если побежденный был плодовит, то сьедали фаллос, а если побежденный был умен, то сьедали мозг, а череп чистили речным песком, высушивали на солнце и ставили на почетное место в хижине – из уважения к уму. (Самые умные черепа передавали по наследству, а на некоторых писали поучения, острым гвоздиком). Заболевали только те, которые сьедали мозг. Болезнь выражалась в припадках, судорогах и ярости. Агония напоминала бешенство. В двадцатом веке болезнь была завезена в Европу, но, так как никто в Европе не ел мозг своих врагов, то до поры до времени в Европе было спокойно. Вирус слегка мутировал и стал поражать скот.

Болезнь назвали «коровьим бешенством» и успокоились. Но медицина прогрессировала и создавала новые лекарства и вакцины. Для некоторых вакцин требовались частички мозга только что умершего человека. И вот только тогда коровье бешенство стало бешенством человеческим. Человек, получивший вакцину, испытывал те же припадки, что и древний каннибал. Вирус был выделен, опознан и тогда медики пришли в ужас – они имели дело с совершенно неведомой до сих пор формой жизни. Вирус не погибал при кипячении, не погибал в стерилизующих растворах, не погибал даже в кислоте. Он выдерживал нагрев до четырехсот восьмидесяти градусов. Он преспокойно сохранялся в расплавленном олове или свинце. Вместо углеродных цепочек вирус имел кремниевые.

Бороться с таким мощным врагом медицина не могла. Все заболевшие были отселены на несколько небольших островов – в современные лепрозории – и там умерли. Их останки были вплавлены в стальные блоки и погружены на дно океанов.

Такие останки были гораздо опаснее ядерных отходов. И, хотя расплавленная сталь гарантировала гибель вируса, а океанские глубины удваивали гарантию, эпидемия дала еще один всплеск, на этот раз психический. Группы людей вдруг воображали, что они заражены, начинали метаться и убивать всех вокруг. Всплеск психической эпидеми пришелся на две тысячи сто четырнадцатый. Давно замечено, что четырнадцатые годы несчастливы.

Занятое своими проблемами, человечество редко смотрело в небо. А в небе все чаще появлялись летающие блюдца. Первые сообщения о них появлялись еще в шестнадцатом веке. В конце двадцать первого блюдец развелось так много, что примерно каждый второй их видел. Многие встречали блюдца неоднократно. Были сняты фильмы, были и попытки контактов, но все же официальная наука блюдца не признавала. Военные ведомства занимались блюдцами в свободное от основной работы время и несколько раз эти блюдца сбивали. Все сбитые блюдца были беспилотными.

Военные сбивали блюдца не из страха и не из профессиональной гордости. Даже не из любопытства или удальства. Очень уж хотелось узнать, как они устроены и украсть некоторые технические секреты. Одно из блюдец неплохо сохранилось и военные порылись в технических устройствах, разбив при этом несколько стеклянных шариков. Как оказалось, в шариках был энергетический вирус. А когда спохватились, то было поздно. Уже давно было известно, что вещество и энергия – суть два проявления одного и того же, как будто лицевая сторона и изнанка. Если существуют вещественные вирусы, то почему бы не существовать энергетическим?

Но энергетическая форма примитивной жизни как-то не прижилась на Земле и вызвала только легкую сезонную лихорадку одновременно на всех материках. От лихорадки скончалось только несколько детей и стариков. После этого вирус исчез.

А самую страшную беду люди все же проглядели.

2

В последствии этот вирус был назван вирусом Швассмана, по названию кометы Швассмана 1, где он был впервые обнаружен. К концу двадцать первого века небольшая комета Швассмана 1 практически разрушилась. Было решено послать экспедицию, чтобы изучить то, что еще оставалось. В то время такие экспедиции были делом обыкновенным и никаких сложностей не предвиделось. Аппарат с восемью исследователями на борту прилепился к рыхлым остаткам кометы и изучение началось. Предполагалось вернуться на Землю через четырнадцать дней.

На третий день среди экипажа вспыхнула драка и двое из восьми были убиты.

Их замороженные тела поместили в капсулы и отправили в звездное пространство.

Случай был беспрецендентен. На следующий день драка вспыхнула снова, человеческие голоса, слышимые по лучу надпространственной связи, выкрикивали бессвязные слова и бессмысленные фразы. Компьютерный анализ показал, что все оставшиеся члены экипажа были больны. На их слова нельзя было полагаться. Но автоматика пока работала и передавала все параметры, включая четкую картинку.

К сожалению, большая часть информации о происшествии на Швассмана 1 была уничтожена по неясным, но очень веским причинам. Часть информации просочилась и стала легендой. Говорили, что люди с кометы Швассмана 1 уничтожили друг друга; осталось всего двое, запертых в разных отсеках корабля. Один из них отрезал себе язык и умер от потери крови, второй лег на пол и лежал, медленно разбухая.

Иногда он шевелился. Бесстрастная камера передавала картинку – человек все меньше был похож на человека. Он очень потолстел и увеличился в размерах.

Особенно удлинились ноги. Человек стал похож на огромного и малоповоротливого кузнечика. Он стал вставать с пола и передвигаться прыжками. Он жевал все, что попадалось ему на пути, даже дерево и пластмассу. А когда он стал совсем страшен, камера выключилась. Точнее, переключилась и стала передавать компьютерные мультфильмы, которые сама же и сочиняла. Импровизации были остроумны, но все с оттенком нездоровья. Казалось что техника тоже заразилась.

Все остальное неизвестно. Материалы о комете Швассмана были вначале засекречены, затем уничтожены, затем исчезли те люди, которые обеспечивали поддержку эксперимента с Земли. Остались только легенды.

3

Он любил женщин, особенно порочных женщин и злых, он любил ставить их на колени или смотреть на них со стороны; он любил кошек и держал в своем доме двух – одну серую, другую белую с черными задними лампками и черным дергающимся кончиком хвоста, будто приставленными к худому длинному телу. У второй кошки глаза были необычными – розового оттенка; это было признаком породы и стоило безумно дорого. Он любил вдыхать запах хороших духов и запах улицы после дождя; любил хорошо поесть и поэтому в последние годы его фигура уже потеряла былую стройность; он любил есть сырое мясо, нарезая его тоненькими, почти прозрачными ломтиками – для этого мясо нужно было хорошо заморозить и есть его он тоже любил замороженным, слегка присыпанным толченым перцем; достать настоящее мясо было нелегко, но он имел большие возможности; он любил обманывать, просто так, ради самого удовольствия обмана, удовольствия, похожего на легкую щекотку, и особенно любил обманывать в мелочах, дурачить людей, так чтобы они верили тебе, не догадываясь, что ты над ними смеешься. Любил свою работу и очень серьезно относился к ней, переживая при каждом даже небольшом проколе. Любил проводить вечера бездельничая – он лежал на веранде своего дома, в кресле или гамаке; любил рассматривать порножурналы и имел прекрасную коллекцию старых и древних журналов со всех концов света, любил выдумывать невероятные истории и рассказывать их случайным знакомым, любил случайные знакомства, любил фильмы о войне и о последних веках Рима, фильмы ужасов – там где убивают так много народу, что, кажется, люди превращаются в огромный человеческий фарш. Но больше всего он любил убивать сам.

Его звали Икемура и в нем не было ничего японского, кроме фамилии. Если бы его спросили, сколько людей он убил, он бы не смог ответить, ведь он давно сбился со счета.

Он совсем не походил на тех древних маньяков убийц вроде Синей Бороды Потрошителя или какого-нибудь Чикатилы – то были любители. Икемура не был.

Еще он любил опасность и поэтому часто появлялся в опасных местах. Сейчас он открыл дверь и вошел в бар, в одно из таких мест, куда редко кто приходит без охраны. В баре почти никого не было, большинство посетителей разошлись по игровым залам.

– Что вы хотели? – спросил его длинный, худой человек в форменном неновом пиджаке.

Икемура посмотрел ему в глаза и выдержал паузу чуть дольше обыкновенной паузы. Человек приготовился повторить свой вопрос.

– Играть, конечно, – сказал Икемура. Что, по-вашему еще я могу хотеть здесь?

– Какие ставки?

– Самые большие.

– Вы знаете, куда пришли?

– А я, по-вашему, похож на идиота?

Впрочем, он умел быть похожим на кого угодно.

– Тогда в девятую комнату, пожалуйста. И если ставка будет самой большой, то пусть будет поменьше крови, она плохо отмывается, – сказал человек в пиджаке и попробовал понять, на кого похож этот странный посетитель без оружия и без охраны; попробовал понять, но не смог.

– Сколько их? – спросил Икемура.

– Трое. Двое мужчин и одна женщина. Они еше не начинали игру. Вам повезло.

– Мне часто везет, иначе бы я не играл. Это тебе.

Он бросил металлический рубль и человек поблагодарил его жестом.

Икемура вошел и оценил ситуацию. Первый был невысокого роста, круглоголов, подстрижен очень коротко, так, что при каждом движении его головы под щетиной переливалась лысина, он был невысокого роста, широк в плечах, имел большие кулаки и дряблые веки. Лицо хмурое, тяжелое, с большим носом в и вдавленной переносицей. Пожалуй, не очень серьезный противник. Второй, сидящий за столом, был высокоросл, стройного сложения, жилист, с большим носом и жесткими глазами.

Этот может оказаться посерьезнее, мне нравится такой взгляд, – подумал Икемура, – но заранее не угадаешь.

Вот этот згляд. Он посмотрел в глаза второму и выдержал паузу.

– Ну? – спросила женщина.

Судя по интионации вопроса, глупа.

Это была женщина из тех, которые ему нравились. Умные ведь нравятся редко.

Сразу было видно кто она такая – из очень богатых, пресыщенных жизнью, любящих риск, может быть, любящих смерть, но не так сильно, как любил ее сам Икемура.

Из тех, которые любят топтать мужчин острыми каблучками. Из тех, которые умеют это делать и делают это постоянно – даже не ради удовольствия, а по привычке.

Ну что же, – подумал он, – сегодня ты проиграешь.

– Ты пришел играть или смотреть на нас? – спросила женщина. Сегодня ночью ей придется заговорить иначе. Пусть покрасуется, пока.

– А ты заткнись, стерва, – сказал Икемура спокойно и подошел к столу. На столе лежала нераспечатанная колода.

– Не говори так с женщиной, – сказал низкий.

– Ты мне не указ, – ответил Икемура, чувствуя всем своим существом, как накаляется обстановка. Он любил накалять обстановку до предела, до того самого предела, когда, казалось, каждое слово начинало звенеть и отдаваться почти болью в твоем сознаниии, и вот сейас будет этот взрыв, но… Но ему всегда везло.

Даже если взрыв происходил, его не задевало осколками. Ему удивительно везло.

– Там на что мы будем играть? – спросил высокий.

– На самые большие ставки.

– Что ты ставишь?

– Я ставлю двадцать тысяч рублей.

– Сколько? – удивилась женщина.

– Двадцать тысяч рублей.

– Покажи.

Икемура вытащил из внутреннего кармана пачку из двадцати оранжевых бумажек.

Высокий присвистнул. Он удивился не при виде такой суммы, хотя ни разу в жизни не видел двадцати тысяч сразу и даже не при виде столь крупных банкнот, он удивился тому, что человек, очевидно не имеющий оружия, и не имеющий при себе телохранителя, приходит вечером сюда и держит такие деньги просто во внутреннем кармане. Это было невероятно. Человек, который пришел играть, был либо сумасшедшим, либо…

– А как с вашей стороны? – спросил Икемура.

– Слишком высокая ставка. Но я пожалуй взялась бы, – сказала женщина, – но давайте, пусть это будет не двадцать, пускай будет четыре тысячи.

– Четыре тоже слишком много, – хмуро сказал невысокий. И все равно, ты же знаешь, что четырех не хватит.

– От тебя, дружок, мне не нужно денег, – ответил Икемура.

– Что же тогда? Я могу сыграть больше, чем на деньги.

– Понятно, здесь ведь играют на самые высокие ставки. Ты хочешь двадцать тысяч?

– Да.

– Тогда вот это.

Икемура вынул из кармана небольшой прозрачный коробок, напоминающий зажигалку.

– Что это такое?

– Это смерть. Вот этот шарик, видишь? Она в одном шарике из трех. Да, да, один из трех.

– Они все одинаковы.

– Тем интереснее. Проглотив этот шарик, человек умирает. Но не сразу, а через несколько минут. Если хочешь, мы сыграем на этот шарик.

– Как?

– Против двадцати тысяч.

– Тридцать, – сказал низкий.

– Зачем тебе это нужно? – вмешалась женщина. В ее голосе было привычное раздражение. Чувствовалось, что она привыкла держать людей в кулаке, но сейчас кто-то или что-то взяло в кулак ее саму.

– Сама знаешь, – ответил низкий, – меньше тридцати не хватит. Тридцать и не меньше.

– Ты так дорого ценишь свою жизнь?

– Просто мне нужно тридцать.

– Я согласен, – сказал Икемура, – пусть будет тридцать.

Он добавил еще десять банкнот.

– Начнем. Летнее утро!

Стены комнаты вспыхнули разноцветными огнями и и изобразили летнее утро в лесу.

Информация:

К началу двадцать второго века земная техника достигла громадных успехов.

В первую очередь, военная техника. Большинство достижений военной техники со временем теряли свой прикладной военный характер, так как изобретались различные способы противодействия, и переходили в облась обычной техники, бытовой.

Одним из таких изобретений была видеокраска. Видеокраска была изобретена военными в шестом году текущего века, недолго применялась в военных целях и после этого широко распространилась по всем континентам, и теперь практически каждый человек, имеющий свою квартиру или дом, одну или несколько комнат раскрашивал видеокраской.

Видеокраска была двух сортов – военная и обычная. Военная видеокраска могла выполнять дополнительный набор команд, боевых команд: «огненный шторм», «огненный смерч», «красное солнце» или команду «кобра». А также некоторые другие команды. Правда, в большинстве случаев комнаты раскрашивали обыкновеной видеокраской, хотя боевая была ярче. Видеокраска слушалась приказа любого человека, который находился в комнате, приказ воспринимался по интонации голоса.

По приказу видеокраска изображала любую желаемую картину. И могла не только создать картину в стереоизображении, но и передать звуки, запахи, могла создавать и гравитационные эффекты. Например, морскую качку или тряску при езде в автомобиле или воздушные ямы при полетах и даже перегрузку при полетах космических кораблей. Видеокраска создавала почти полную иллюзию присутствия в любом желаемом месте.

Икемура приказал: Летнее утро! – и комната окунулась в летнее утро.

– Не так ярко! – приказала женщина просто для того, чтобы что-то возразить, – свет солнца несколько ослабел.

Они начали играть.

Через полчаса низкий проиграл окончательно.

– Это нечестно, – сказал он. – Ты все время вытягиваешь большую карту.

– Ну что же тут нечестного? – сказал Икемура. – Просто мне везет.

– Так не бывает, – сказал низкий, – так не бывает, чтобы везло всегда.

Хотя бы раз ты должен был проиграть.

– Но, – ответил Икемура, глядя ему в глаза и наслаждаясь этим взглядом, – если бы я хотел тебя обмануть, я бы специально проиграл несколько раз, а так, просто судьба. Просто мне сегодня везет. Ты видишь, тебе не получить денег, теперь тебе придется проглотить этот шарик.

– Я не стану этого делать, – сказал низкий. – Я же сказал, ты играешь нечестно.

Он встал из-за стола. Впрочем, он был не таким уж и низким. Среднего роста. Так же, как и Икемура. И видно, привык к дракам. Один только нос многое говорит. Икемура тоже поднялся и отодвинул стул.

– Ты собирешься со мной драться? – спросил он. – Но это не даст тебе твоих тридцати тысяч.

– Я хочу играть еще.

– У тебя больше не на что играть. Скажи мне, а почему ты согласился играть на жизнь?

– Потому что, если я не отдам этих денег к завтрашнему утру, мне все равно не жить.

– Ах, так ты задолжал. Не надо влезать в долги, паренек.

– Я тебе не паренек.

Низкий попытался ударить, но Икемура ловко увернулся и удар прошуршал, даже не коснувшись его одежды. Удар был простым – из тех, которыми пользуются любители – Икемура даже не слишком старался, чтобы уйти от него.

– Ничего себе, – удивился высокий. – Это где же такому учат?

– Там учат, где тебя не было, – сказал Икемура и ударил приемом fgj+.

Низкий свалился на пол и начал дергать ногами, как дергает хвостом рыба, попавшая на крючок.

– Ну-ну, мой мальчик, вставай, не все так плохо, – сказал Икемура. – Вот так, садись за стол.

– Но ты играл не честно.

– Разве? – сказал Икемура. – Я могу тебе доказать. Как ты думаешь, в этой комнате обычная краска или боевая?

– Боевая, – ответил низкий, – это сразу видно.

– Я вижу, ты разбираешься. Теперь послушай, что я скажу. Как ты думаешь, если я прикажу «огненный шторм», что случится?

Высокий приподнялся из-за стола.

– Прости парень, но у тебя не все дома. Говорить такие слова здесь. А если бы она сработала?

– Так что будет, если я прикажу «огненный шторм»? – спросил Икемура, даже не взглянув на высокого. Он чуть повысил голос, приближая его к интонации приказа.

– От нас останется один пепел.

– Вот. А теперь я приказываю: «Огненный шторм!»

Стены комнаты вспыхнули и вдруг погасли и стали совершенно черными.

Включились, загудев, люминисцентные светильники. Один из них мигал.

– Что это было? – спросила женщина. Она еще ничего не поняла.

– Что-то случилось с краской, она не выполнила команду. Я ведь сказал, что мне сегодня везет.

– Почему?

– Потому что такое бывает. Оружие отказывает иногда, – он говорил, глядя на своих противников, как сытый ленивый кот в мультфильмах. Лень была только на поверхности – внутри сердце билось радостно и быстро.

– Зачем ты это сделал?

– Я хотел показать, что мне везет и как сильно мне везет. Я не люблю, когда меня обвиняют.

– А если бы она сработала?

– Нет, ты ведь видел, что я всегда вытаскивал старшую карту. Сегодня мой день. Теперь, – сказал он, – я хочу посмотреть, как ты умрешь. Вот, глотай один из шариков, на выбор. Два из трех безвредны. Выбирай. Но ты все равно выбирешь тот, который задумал я.

Низкий взял прозрачную коробочку в ладонь.

– Она холодная, – сказал он.

– Это холодильник. А знаешь, что это за шарики?

– Яд, наверное.

– Нет, не яд. Это древний способ, очень древний способ, которым охотились северные народы. Здесь пластинка китового уса, свернутая в спираль. Она обмазана жиром, который застыл. Пока пластинка не распрямляется. Длина ее примерно пять сантиметров. Когда ты проглотишь этот шарик, жир растает в твоем желудке. Пластинка распрямится и проколет стенки желудка. Ты будешь умирать долго и мучительно.

– Мы так не договаривались.

– Как же. Я с самого начала поставил на стол эту коробочку. И ты проиграл.

Кажется, низкий понял, что ему не удастся уйти.

– Он мой брат, – сказала женщина. – Могу я что-то сделать для него?

– Если ты имеешь ввиду деньги, то нет. Мы ведь играли не на деньги. Но мне нравится твое тело. Я хочу сегодняшнюю ночь, и хочу делать с тобой этой ночью все, что мне вздумается.

– Я согласна, – сказала женщина. Если ты отпустишь его.

– Я отпускаю тебя, – сказал Икемура, – по просьбе дамы. Между прочим, по очень глупой просьбе – ты ведь все равно не найдешь тридцати тысяч до утра. И я забираю твою сестру. Я ухожу, а вы можете играть по мелочи.

Он взял женщину под руку и вышел из комнаты. Пройдя несколько шагов по коридору, он остановился.

– Как, – спросила женщина, – мы идем к тебе?

– Сейчас выйди и подожди меня у наружной двери.

– Зачем?

– Я приказал, а ты подчиняйся.

Женщина дернула хвостом волос и пошла, цокая каблучками.

Икемура стал ждать. Все люди одинаковы. Это произойдет сейчас или через минуту. Он стал на безопасном расстоянии от комнаты; даже если бы дверь открылась, его бы не задело вспышкой.

В комнате остались двое.

– Да, сказал высокий, – веселенький сегодня выдался вечер. А как он тебя ударил.

– Это боевой прием, – сказал низкий. Это наверняка секретный прием со знаком. Такому не учат никого, кроме членов групп. Правда есть еще эти, черные, ты знаешь, со стеклянными глазами – но их ведь всегда легко отличить от нормальных людей. И им здесь нечего делать.

– Но если он член группы, то что он делал здесь? Неужели ему мало своих развлечений?

– Да черт его знает. А как он сказал…

– Что сказал?

– Он увел твою сестру.

– С ней ничего не случится. И потом – она ведь и вправду стерва, пусть поиграет.

– Вот эти слова, я боюсь их повторять.

– Да наплевать, – сказал низкий, – значит, это в самом деле не боевая краска, он это знал. Краска никогда не выполнит эту команду.

– Ты уверен?

– Уверен, – сказал низкий. – Слушай: Огненный шторм!

Видеокраска взорвалась огнем и через несколько секунд от двух стоявших в комнате людей, от мягких стульев, от зеленого сукна и от колоды карт остался только пепел. Догорал, дымя и выплевывая язычки пламени, перевернутяй стол.

Комната медленно остывала и потрескивала, остывая. Световое лезвие вышло из щели в неплотно закрытой двери и оставило на противоположной стене полоску вскипевшего пластика.

Икемура заметил вспышку, слегка улыбнулся сам себе и пошел вслед за женщиной.

Он бросил на пол прозрачный коробок с тремя круглыми таблетками от зубной боли. Никакой смерти в коробке не было. Когда человек попадает в отчаянное положение, он может поверить во что угодно, даже в сказку о древней охоте с помощью китового уса. А ведь он поверил и согласился бы проглотить, надеясь, что вовремя сделанная операция спасла бы его от смерти. Из всех игрушек люди – самые интересные. Одна интересная игрушка еще остается.

Он уже представлял себе, что будет делать с женщиной этой ночью – прежде всего, он не узнает даже ее имени, такие мелочи женщин возмущают больше всего, а о том, как погиб ее брат, он расскажет ей только утром; он будет знать всю ночь, но не скажет ей. И еще будет много интересного.

Но судьба распорядилась иначе.

Он привел женщину в свой дом на четырнадцатую улицу, оставил ее в комнате второго этажа. Приказал накормить кошек. После этого спустлися вниз и проверил сообщения, переданные в его отсутствие. Первое же сообщение заставило его забыть о женщине и о том, что произошло недавно.

4

Сегодня у него было плохое настроение – сегодня ему снова расхотелось жить.

Орвелл откинулся на кресле и вдавил руками глаза. Надо повалять Ваньку, – подумал он, – это всегда помогает.

В начале двадцать второго века технология так резко рванула вперед, что теперь ее возможности стали безграничны. Практически безграничны. Технология была способна создать самый невероятный прибор или самое причудливое устройство.

Технология была способна создать даже искусственного человека, и скрестить его с настоящим. И это было только началом технологической революции. Совсем недавно вошел в моду Ванька – игрушка, снимающая усталось.

Ванька представлял собой три фигуры, размещенные в углах квадрата.

В первом углу стоял сам Ванька – человеческая фигурка на одной ноге и с тремя руками. Во втором углу – позрачная коробочка с мелким живым существом (обычно рыбкой, мышкой или воробьем). Коробочка полностью обеспечивала жизнедеятельность своего пленника. В третьем углу был механический диктофон, а четвертый угол был пуст. В Ваньку играли так:

– Ванька, голос! – сказал Орвелл.

Фигурка с тремя руками ожила, задвигалась и стала петь бессмысленную песенку, хлопая себя ладонями по лбу.

Появились в нашем веке людоедо-человеки…

Так начал петь Ванька. Игрушка была устроена таким образом, что, как только несколько случайных и полубессвязных строк давали подобие смысла, фигурка Ванька замирала. Зато начинала петь следующая фигурка. Воробей, мышь или рыбка испуганно открывали рот и продолжали ту же песню. И снова случайные строки вдруг совпадали по смыслу – животное прекращало петь и передавало эстафету диктофону. Диктофон передавал эстафету пустоте. Пустое пространство пело продолжение глупейшей песенки. Потом снова начинал Ванька – так песенка бегала по кругу. Как утверждали психологи, Ванька пекрасно снимал усталость и напряжение. Действительно снимал. Игрушка реагировала только на два приказа:

«Ванька, голос!» и «Ванька, молчать!». Отдыхать с помощью такой игрушки называлось «Валять Ваньку». Ваньки были во всех служебных кабинетах, во всех частных домах и квартирах, во всех развлекательных заведениях. Миниатюрные Ваньки устанавливались даже в автомобилях. Но пройдет несколько месяцев и новая модная игрушка вытеснит доброго веселого Ваньку.

Жили-были Ваня с Петей на неведомой планете… – продолжал чирикать воробей, довольно мелодично. Мелких животных специально выращивали в больших количествах, чтобы удовлетворить спрос на Ванек.

Каждое животное выдерживало гарантированные две недели такой жизни, а потом умирало и заменялось новым.

Как срубили все кокосы – занялись пномпеньским боксом.

Самый модный спорт теперь – надо пнуть сильнее пень! – спел воробей и закрыл клюв. Строчки совпали по смыслу, и теперь включился диктофончик. Орвелл слышал его, не различая слов. Он сидел с закрытыми глазами.

А когда повырастали, зубы вставили из стали.

Эти зубы как ножи – очень-очень хороши.

Смысл снова совпал и теперь песню подхватило совершенно пустое место.

Ничто произносило слова – совсем несложный трюк современной техники.

Ванька помогал; Орвелл чувствовал, что усталось уходит.

Телефон.

– Алло? – Орвелл поднял трубку, – вы никак не могли обойтись без меня?

Да, меня это интересует, но сегодня я занят.

Сегодня он действительно был занят. Дело в том, что случилось экстраординарное событие: вторая планета Бэты Скульптора перестала отвечать по лучу надпространственной связи. Перестала отвечать во всех диапазонах; перестали отвечать все станции связи. А станций было не меньше десятка.

Орвелл листал только что прибывшую информацию о планете. Большую часть записанного он знал сам. Но, когда случается чрезвычайное событие, может помочь любая мелочь. Орвелл бы никогда не простил себе, если бы он пропустил такую мелочь.

Вторая планета Бэты Скульптора была единственной, не считая Земли, где существовала разумная жизнь. Разумная жизнь на «Бэте» (так называли планету все, кто имел доступ к информации) прекратилась несколько столетий назад. Зато сохранились памятники истории, поистине великой истории народа, который уничтожил сам себя.

Древние обитатели Бэты имели цивилизацию, гораздо превосходящую земную. Они смогли пережить изобретение топора, пушки, ядерной бомбы, психотропного оружия, бомбы с кибернетическим мозгом и прочих прелестей, без которых не развивается ни одна культура. Но они пошли дальше: был создан аппарат, уничтожающий только опасного врага. Это было устройство небольшого размера, которое прикреплялось к любому оружию – к кибернетическому мозгу, к пушке, даже к луку с натянутой тетивой. Если приближался опасный враг, то оружие срабатывало на уничтожение; если приближался трус, предатель или просто ничтожный человек, оружие его иногрировало, оставаясь взведенным. После двух-трех столкновений вражеские армии просто разбегались по домам, потому что никто не хотел воевать. Оставались только слабаки и нерешительные.

Но войны не прекращались – начальники посылали в бой все новые и новые толпы. И все новые толпы дезертировали, прореженные гребенкой супероружия, которое убивало только смелых. Так начался искусственный отбор на вырождение.

Оставшиеся в живых трусы были неспособны уничтожить громадные запасы оружия, а оружие срабатывало вновь и вновь, выбивая из опустившейся человеческой массы лучших и оставляя худших. Все худших, худших и худших. Пришло время и жители Бэты потеряли письменность. Потом они разучились разговаривать. Потом были полностью поглощены дикой природой. Вскоре на планете не осталось ни одного разумного существа.

Вторая планета Бэты Скульптора довольно быстро была освоена людьми – она по большинству параметров походила на Землю. Тридцать-сорок лет на Бэте процветала колония землян, которая постоянно расширялась. Поселенцы обычно не хотели возвращаться, называя новую родину обретенным раем. Дети, родившиеся на Бэте, и думать не хотели о возвращении на Землю.

Орвелл однажды посетил эту счастливую колонию – лет тринадцать назад. Это и в самом деле был курорт всепланетного масштаба; с обилием пищи, развлечений и минимумом труда. В тот раз Орвелл подумал, что Бэта – лучшее место во Вселенной, где бы он мог провести свою старость. Но до старости было еще далеко.

И вот теперь там что-то случилось. Правда, счастливые жители Бэты иногда не понимали земных забот и устраивали и мелкие веселые розыгрыши и праздники, во время которых со связью могло происходить все, что угодно. В этот раз начиналось так же. А потом анализаторы логики (устройства, контролирующие каждый надпространственный приемник) объявили об опасности. И после этого связь прервалась. В этой ситуации даже не пахло ни праздником, ни розыгрышем. Орвелл оперся подбородком о кулаки и задумался. Снова заорал телефон.

– Я же сказал, что занят, – он помолчал, вслушиваясь в сообщение. – Ладно, я буду. Это действительно важно.

Еще этого не хватало.

Если только это правда.

Он положил трубку и нажал кнопку вызова.

– Сейчас выезжаем. На базу Х – 14. Потом отведете машину обратно. Я сегодня не вернусь.

– Когда быть готовым? – спросил сержант.

– Сейчас.

Через пять минут Орвелл сидел в машине. Голубой жук с прозрачной кабиной плавно взял с места и, ускоряясь, двинулся к тоннелю. Орвелл чувствоввал, как ускорение прижимает его к креслу.

Водитель был нужен, собственно, только вначале и в конце поездки. Сам тоннель контролировался электроникой и скорость автомобиля достигала сверхзвуковой. Конечно, такие скорости требовались лишь для поездок на большие расстояния. До базы Х – 14 было около восьмисот километров.

Орвелл выключил внутреннее освещение (только перетекали живые голубые звездочки на панели управления) и задумался. Он любил думать в темноте. Сержант молчал: по уставу ему не полагалось говорить. Думать ему тоже не полагалось.

Черт бы побрал все эти чертовы уставы, которые делают из человека механизм, – подумал Орвелл, но ничего не сказал. То, о чем думаю я, это только мое дело.

Итак, кажется случилось. Сбито еще одно летающее блюдце (второе за всю карьеру Орвелла), но теперь внутри блюдца явно кто-то есть. Блюдце упало в океан и попробовало уйти под воду, довольно резвым маневром, но было быстро выловлено и сейчас находилось на палубе ракетного крейсера, окруженное самой мощной техникой уничтожения, которая была на Земле. Существа изнутри подавали неясные сигналы, но до прибытия специалистов никто на сигналы не отвечал. Орвелл и был тем самым специалистом, чье присутствие требовалось.

Ультразвуковое сканирование позволяло получить четкую картинку того, что находилось внутри. В принципе, существ можно было изучать, даже не вламываясь внутрь. Но военные обязательно вломятся – им нужны новые технологии для нового оружия.

Орвелл нажал кнопку связи.

– Новости?

– Пока никаких.

– Сколько существ?

– Двое.

– Передайте изображение.

Кабина слабо осветилась: в пространстве повисла стереокартинка. Двое. Цвет кожи неизвестен (ультразвуковое сканирование не позволяло определять цвета; компьютер раскрашивал наиболее вероятным цветом, иногда угадывая). Одежды нет.

Половых признаков нет.

– Какого они роста? – спросил Орвелл.

– Около полутора метров. Обратите внимание на глаза.

– Уже обратил.

Глаза были очень большими и совсем без век, похожи на рыбьи. Рта практически нет. Туловище маленькое. Руки и ноги тонкие. Такое существо будет весить килограмм тридцать, не больше. Судя по поведению, они взволнованы. Еще бы. Они ведь не могут не понимать, в какой опасности находятся. Пожалуй, вернуться к семьям им уже не придется. Если у них есть семьи.

Орвелл заметил, что сержант тоже рассматривает картинку. Небольшая утечка информации. Что ж, устав есть устав.

– Запрещаю кому-либо рассказывать об этом.

– Есть! – сказал сержант и отвернулся.

– Можете смотреть. Что вы об этом думаете?

– По-моему, они боятся.

– А что бы ты делал на их месте?

– Я бы тоже боялся. Или предупредил бы: если не отпустишь, то высажу в воздух весь твой ……. корабль! Вот бы морячки забегали, они ведь не знают, блеф это или нет!

Сержант выругался. Он любил сладко ругнуться и сладко не любил моряков.

– Я запрещаю вам ругаться в моем присутствии.

– Есть! – сержант снова отвернулся. На этот раз сержант обиделся: все военные ругаются, это их святое право. Если каждая шишка будет…

Орвелл с детства не переносил брани. Наверное, из-за своего воспитания: он имел очень начитанную мать (правда, мать больше читала мелодрамы) и отца – профессора-лингвиста. Профессора-лингвисты пока еще не все вымерли на Земле; они помогали, к примеру, создавать такие вещички, как Ванька. Отец был со странностями. Он любил повторять, что брань – это остаток животного языка, звуков без смысла, который проявляется в человеке только тогда, когда не хватает языка человеческого. Возможно, отец был прав. Еще отец говорил, что брань похожа на болезнь – как только ты попадаешь в плохую компанию, ты заражаешься. Тогда Орвелл решил взрастить в себе невосприимчивость к болезни.

В детстве все мы принимали громадные решения по поводу чепухи.

Было еще одно обстоятельство: по соседству с домом, в котором тогда жил Орвелл, обитала семья двух никчемных пьяниц. Они любили друг друга, эти полуживые существа, но переговаривались только бранью. Однажды ночью муж ушел в лес и повесился. На следующую ночь то же сделала жена. Орвеллу тогда было одиннадцать; он был впечатлителен и раним как мимоза; он запоем читал фантастику и мечтал о карьере пилота-исследователя. Мечты исполнились, даже с лихвой.

Кресла развернулись и Орвелл снова почувствовал могучую вдавливающую силу.

Сейчас машина тормозила. Поездка заняла тридцать минут. Еще десять минут на слайдере – и он окажется на месте. Сержант включил Ваньку и Ванька запел:

Тяжела рука у Лены как баллон с ацетиленом…

5

Летательный аппарат действительно был похож на блюдце. В этот раз он был более выпуклым и большего диаметра. Прошлый попадался Орвеллу лет семь назад. В прошлом не было ничего нового – маленькие сбивали часто.

Точно похож на блюдце, на перевернутое блюдце. И спастись этим малышам не удастся.

Подумав о блюдце, Орвел вспомнил, что уже три и пора бы поесть. Что-нибудь простое. Хотя бы сендвич. Просто слюнки текут.

Он склонился над экраном сканера. Внутри блюдца всего одна жилая камера.

Небольшая. Уборной или умывальника нет. Видимо, эти синие червякообразные (машина раскрасила пришельцев оттенками синего) не имеют не только пола, но и пищеварения. Счастливые они, столько проблем отпадает. Зато пролемы у нас – если они не питаются, то как их кормить? Если не кормить, то обязательно умрут. Все равно умрут.

– Это что, наручные часы? – спросил Орвелл. – Покажите подробнее.

Сканер заработал с максимальным разрешением и Орвелл увидел запястье существа. На запястье был тонкий браслет с кружком. В кружке всего одна стрелка.

– Покажите вторую руку.

Вторая рука тоже имела браслет и тоже с одной стрелкой. Но стрелка была иной.

– Ты заметил? – спросил Орвелл.

Сейчас к нему подошел Коре – коллега, но не друг. Орвелл вообще не умел заводить друзей. В детстве он был стеснителен, а в юности слишком разборчив – так и не научился.

Коре было около сорока, он был почти двухметрового роста и очень силен.

Ходили слухи, что когда-то задавил насмерть новичка. То было давно, на спецподготовке. Просто несчастный случай. Случай замяли и он превратился в слух. Коре был могуч и жесток без зверства – могуч и жесток как закон математики, против которого бессильны любые потуги.

– Ага, заметил, – ответил Коре, – правая стрелка все время мечется, а левая показывает постоянное направление. Таких устройств нам еще не попадалось, правда?

– Правда, – сказал Орвелл, – но не думаю, что это что-то стратегически важное. Скорее всего мы не сумеем приметить эти штуки.

Он уже кое-что заметил и не собирался об этом сообщать, до поры, до времени.

Первое правило: сначала подумай о последствиях, а потом говори.

Как хорошо раскрашена рука – видно, как бьются розовые жилки под синей кожей. Значит, у них есть сердце.

– У них есть сердце, – сказал Орвелл.

– Попробуем поймать зверюшек живыми? – спросил Коре почти весело.

– Не думаю, что получится.

– Я поймаю.

– Я не это хотел сказать. Когда ребенок хочет выкормить птенца, птенец гибнет, несмотря на любовь и старания. А у нас ведь любовью и не пахнет. Они не выживут. Мы не знаем их системы питания.

– Тогда выживет один, – ответил Коре. – Второй зачахнет, наши медики его разрежут и быстренько узнают все о его внутренних системах. Первого мы сумеем спасти.

– А если он не захочет жить один?

– Любовь, что ли?

– Да. Ну хотя бы?

– Твоя мать случайно не читала мелодрамм?

– Еще как читала.

– То-то же. У них ведь нет……… а без него любовью не займешься – Коре выругался и засмеялся. – Даже если они оба сдохнут, мы все равно все узнаем о них. Я начинаю. Да, кстати, как у тебя с Кристи?

– Я же говорил, что она меня не интересует.

Кристи работала вместе с Орвеллом, часто видела его на работе, иногда они вместе возвращались – ничего больше. Кристи была интересной девушкой и, кажется, влюбленной в своего шефа (такое всегда виднее со стороны) – поэтому все, а об этом вялом романе знали абсолютно все, все мечтали их поженить. Особенно старались мужчины, как ни странно. А больше всех мужчин старался Коре. Орвелла все это немного раздражало и немного радовало (радость была глубокой и неясной, как слабый свет, приходящий со дна моря) – всегда приятно нравиться молодым женщинам, даже если тебе ничего от них не нужно.

Коре пошел вдоль периметра блюдца. Стрелка на запястье пришельца начала оборачиваться. Лицо пришельца выражало ужас. А все-таки они похожи на нас, – подумал Орвелл.

Стрелка показывала на Коре и двигалась в точном совпадениии с его движениями.

– Режем здесь, – сказал Коре и аппараты заработали.

Двое существ внутри сели на подобие лавочки и взялись за руки. Правые стрелки перестали метаться и теперь показывали кончиками друг на друга. Левые стрелки показывали на то место, где через несколько минут появится оплавленная дыра. Орвелл смотрел, пытаясь предугадать развитие событий.

Правые стрелки стали гаснуть. Розовые ручейки под синей кожей перестали биться.

– Все, – сказал он.

– Что значит «все»?

– Они умерли.

– От чего бы это им умереть?

– Не знаю. Возможно, от страха.

– Если каждый засранец начнет умирать от страха, то кто же останется? – спросил Коре.

Он был по-настоящему огорчен. Если все начнут умирать, взявшись за руки…

6

Медики разрезали пришельцев и узнали, что внутри у них почти ничего не было. Не было системы пищеварения, поэтому пришельцы и казались такими худыми.

Довольно сильно развита нервная система. Отличаются от человека примерно настолько, насколько человек отличается от дельфина. Кровь зеленая, с медью вместо железа.

Электронщики сняли все устройства, которые представляли интерес, и стали их исследовать. Прошло четыре дня, а положительных результатов нет. Некоторые устройства работают, работают неизвестно как и неизвестно зачем.

Браслеты, к счастью, не привлекли особенного внимания. Орвелл ознакомился с этими приборами в лаборатории. Ему доверяли. К его советам прислушивались. Его приказы выполнялись быстро и охотно – все приказы были разумными до сих пор.

– Это скорее всего украшения или метки, – сказал Орвелл.

– Возможно, – ответил один из техников.

– Наверняка не оружие.

– Да, не похоже.

– Но вы обращайтесь поосторожнее с этими штуками. Не надевайте их на руки.

Если хотите на кого-то нацепить, то лучше используйте животных.

– Тогда мы не все сможем узнать.

– Все равно не надевайте.

– Это приказ?

– Да, – сказал Орвелл. – Категорический приказ. Те существа умерли не от яда или повреждений. На них были браслеты. Разве я не прав?

– Что-то в этом есть, – ответил техник. – Но мы просто разберем эти штуки по молекулам и все о них узнаем. А правда ли, что они умерли взявшись за руки?

– Да.

– Очень это непонятно.

– Разбирайте только одну пару. На всякий случай. Вторая будет храниться у меня, – сказал Орвелл.

Электронщики разобрали почти по молекулам левые и правые «часы» с запястьев пришельцев, но ничего не смогли понять. «Часы» не имели внутреннего устройства, но работали – на каждом из темных кружков была стрелка, в обьемном изображении.

Стрелка могла двигаться и светиться разными цветами. Устройства оживали, надетые на запястье; даже надетые на лапу животного. Два были безнадежно испорчены учеными, а два Орвелл в конце концов взял себе, как не представляющие ценности. Оба браслета он надел на правую руку, чуть выше часов, и не снимал.

Он с самого начала понял с чем имеет дело. Понял, и сделал все, чтобы техники не догадались. Такая вещь слишком ценна для того, чтобы ее отдавать.

Орвелл был одним из тех немногих странных людей, для которых слово «совесть» не пустой звук. Скорее, это была вечно грызущая душу колючка – результат отцовского воспитания. Сейчас, когда Орвелл взял себе два, возможно ценнейших, предмета и сделал все, чтобы скрыть их ценность, он чувствовал себя преотвратно. Он утешал себя тем, что лучше украсть или уничтожить подобный прибор, чем отдать военным с их бешенными маршалами во главе. Вполне правильное утешение.

Одна из стрелок «часов» (стрелка напоминала огрызок карандаша) могла менять цвет от голубого до красного и принимать любое направление. Это был прибор опасности – та самая стрелка, которая указывала на Коре, когда он шел резать блюдце. Направление стрелки показывало откуда грозит опасность, а ее цвет – насколько опасность реальна или близка. Человека, имеющего такой браслет, невозможно застать в расплох.

Стрелка светилась в темноте и Орвелл специально прошел однажды темными улицами пригорода, чтобы проверить, как она действует. Улицы были почти мертвы. Сюда никогда не заезжала полиция; здесь никогда не бывали богатые ребята, которые всегда ездят с собственной охраной. Окраины города плавно перерастали в непроходимый лес, прорезанный только несколькими магистралями.

Магистрали охнанялись электроникой и были безопасны. Но все равно, даже там кого-то похищали, кого-то взрывали, в кого-то стреляли. Орвеллу не было дела до всех этих штучек – люди никогда не умели уживаться так, чтобы кого-нибудь не убивать. Просто нужно уметь защитить себя.

Он имел с собой пистолет. А пистолетом он умел пользоваться.

Прибор работал безотказно. Несколько раз пришлось уйти от опасности, несколько раз опасность уходила сама, но только раз пришлось вынуть пистолет – когда к Орвеллу подошел невзрачный мужчина, вроде бы совсем не боевого вида, и стрелка загорелась ярко-красным. Орвелл узнал его еще до того, как зажглась стрелка – узнал по стеклянному взгляду.

Мужчина все понял, увидев пистолет, но не испугался, а резким, почти невидимым движением, ударил Орвелла по руке. Это был настоящий профессионал.

Такому удару учат с детства. Такой человек не умеет и не знает ничего, кроме нескольких ударов вроде этого. Идеальная машина для умервщления.

Настоящий профессионал вынул нож.

Прибор опасности щелкнул.

Орвелл почувствоввал необычную щекотку во всем теле. Страха совсем не было. Было лишь то чувство, которое, наверное, знают марионетки, когда их поднимают за веревочки и заставляют танцевать.

– Что это щелкнуло? – спросил киллер.

– Твоя смерть.

– Даже так?

– Даже так, – язык Орвелла говорил, совершенно неподконтрольный сознанию.

Похоже, что сработал прибор, – подумало сознание и совершенно успокоилось.

– А ну-ка, посмотрю, – сказал киллер.

Кулак Орвелла (совершенно независимо от его воли) прыгнул вперед и киллер свалился. Даже жаль беднягу.

Прибор опасности щелкнул еще раз, выключаясь, и Орвелл снова стал собой.

Кажется, эксперимент удался. Прибор не только указывал на опасность, но, если опасность становилась неотвратимой, заставлял действовать тело единственно правильным способом, отключая мозговое руководство.

Орвел еще раз проверил это свойство прибора. Чтобы не рисковать, он нацепил браслет на лапу зеленой мартышке и прицелился в мартышку из пистолета.

Прибор щелкнул и мартышка выпрыгнула из поля зрения. Она выглядела удивленной. Да, такую полезную штуку не стоило отдавать. Особенно сейчас, когда она осталась в одном экземпляре. Правда, был и второй прибор, еще полезнее.

7

Вторая стрелка меняла цвета от желтого до темно-синего. Темно-синий был плохо различим. Наверное, зрение пришельцев воспринимало цвета иначе.

Это был индикатор цели. Стрелка указывала на ту цель, которой в данный момент было занято сознание владельца браслета. Когда Орвелл хотел есть, стрелка указывала на холодильник, когда хотел спать – на кровать, когда вспоминал бывшую жену – показывала направление, в котором, предположительно, та находилась. Когда Орвелл ни о чем не думал или думал очень напряженно, стрелка металась, перепрыгивая с одной цели на другую. Это даже дисциплинировало. Как только стрелка начинала метаться, Орвел собирал внимание в одну точку и мысль буравила эту точку, добираясь до истины, как бур добирается до нефти.

Прибор действовал безошибочно. Кроме стрелки, браслет имел еще несколько загадочных рисунков, неподвижных, но меняющих цвет. Шифровальщики наверняка бы разгадали каждый рисунок и даже выдали бы подробную инструкцию как пользоваться всеми возможностями прибора. Сам же Орвелл лишь выяснил, что означает синий кружок: если дотронуться до кружка пальцем, то включался легкий зуммер. Этот звук не позволял отвлекаться при решениии серьезных задач. Наверняка остальные рисунки тоже позволяли усилить собственные способности так или иначе, но времени на выяснение уже не оставалось.

Орвелл успел хорошо проверить только индикатор цели. Для этого он дважды сыграл на скачках. Было сырое холодное утро. Мокрые и усталые искусственные лошади бежали вполсилы. Трибуны были полупусты. Орвелл сыграл в первом и во втором забеге. Индикатор цели оба раза показал ту лошадь, которая будет первой.

И оба раза Орвелл оставил выигранные деньги в кассе – он знал, что нечестно нажитое добра не приносит. Еще одна заповедь, намертво вбитая когда-то отцом.

Орвелл был странным человеком, но умел скрывать свои странности.

Сейчас он снова сидел в своем рабочем кабинете и ждал отчета о событиях, которые произошли на планетной колонии в Бэте Скульптора. Бормотал веселый Ванька. Прибор показывал слабую неопределенную опасность. Стрелка не устанавливалась: слабая опасность грозила со всех сторон; в управлении каждый подсиживал каждого. Особенно опасны были друзья. Опаснее всех – лучшие друзья.

Орвелл нажал кнопку вызова.

– Икемура?

– Да. Уже почти все.

– Мне достаточно «почти». Я хочу знать, что случилось. Заходи ко мне немедленно.

– Да. Еще пять минут.

Несмотря на фамилию, Икемура не был японцем. Даже в его внешности не было ничего японского. Это был полный веселый блондин, с легкой рыжинкой в усах, с громким голосом и со страстью к рассматриванию порножурналов. Еще Икемура любил выпить, но только не на работе. А работал он отлично. Последнюю неделю работал даже по ночам, хотя никто и не требовал этого. Икемура был почти другом, почти.

Еще Икемура был до удивления везучим. Рождаются же такие счастливчики…

– На что это похоже? – спросил Орвелл, когда Икемура вошел и сел в удобное кресло, у стены.

Бэта до сих пор не отвечала на сигнал. Если это катастрофа, то катастрофа колоссальная. Придется посылать боевой крейсер, возможно не один. Главное, что ты не знаешь, с чем тебе придется столкнуться. И все же это такое приятное и сладкое чувство – опасность.

– Надоела мне эта Бэта дальше некуда, – сказал Икемура. – Ты знаешь, шесть дней назал я привел домой такую женщину и она была такой мягкой, потому что у нее только что умер брат – она была на все готова – и тут вы со своей Бэтой.

– Где ты ее нашел?

– Женщину? В одном притоне. Мы там играли на жизнь и я выиграл.

Орвелл усмехнулся. Икемура не из тех людей, – подумал он, – которые способны пойти в притон и играть на деньги, не говоря уже о том, чтобы играть на жизнь. Правда, иногда он может рассказать такое, что не знаешь, верить или не верить. Главное, говорит будто бы совершенно серьезно.

– Тебе нужно мое мнение или официальное? – спросил Икемура.

– И то, и другое.

– С какого начать?

– С официального.

– Тогда все просто и глупо. Колония на второй планете Бэты Скульптора перестала отвечать по лучу. Вместо ответов мы получаем самую разную чушь.

Получали, я хочу сказать. А последние четыре дня вообще ничего. Оглухонемели.

Всеобщая молчаливая забастовка. Полное молчание – все даже кушать перестали, чтобы не чавкать за едой.

– А если серьезно?

– А если серьезно, то официальная версия – беспорядки населения или опять выдумали местный праздник. Скорее всего беспорядки, потому что не работает передающая станция.

– Не очень верится. Сколько там людей?

– Ну, переписи не проводилось. В прошлом году было около восьми тысяч.

Условия там неплохие. Сейчас может быть и все десять. Люди ведь склонны к размножению. Веселое это занятие. Я сам поразмножаться люблю, но без последствий.

– Что-то ты не весело это сказал.

– Точно.

– Тогда что же там по-твоему?

– Я не могу сказать что там, но я знаю, на что это похоже больше всего.

– Ну и?

– Вирус Швассмана.

Орвелл задумался. Вирус Швассмана. Одна из самых странных и самых страшных космических катастроф прошлого столетия. Почти легенда.

– Но это же легенда? – спросил он.

– Да, но это легенда, которая происходила. Легенда, которую сделали легендой, для того, чтобы… Даже не знаю для чего.

– Вирус Швассмана, – повторил Орвелл, глядя на прибор опасности. Стрелка стала красной и установилась по направлению ко входной двери. – Примерно где сейчас созвездие Скульптора?

Икемура подпер языком щеку, вычисляя:

– Вон там примерно, – он показал на входную дверь.

– Документы остались? – спросил Орвелл.

– О вирусе? Никаких. Только слухи.

– Я тоже помню эти слухи, – сказал Орвелл, – люди превращаются в кузнечиков, вирус, который кушает и людские мозги и электронные и т д. Не слишком ли это? И, если так, то их уже нельзя спасти. И опасности они не представляют. Они просто умерли, остается молиться за их души.

Икемура не знал, что означает слово «молиться». Он сделал вид, что знает.

Орвелл взглянул на прибор опасности. Стрелка розовела, вопреки его словам.

– Ты знаешь что-нибудь еще? – спросил он.

– Только продолжение легенды. Когда на комете Швассмана умер последний человек, то машина направила комету к Земле.

– Это естественно. Без управления она просто не могла отчалить от этого дряхлого куска льда.

– Это неестественно: она при этом передавала угрозы.

– Угрозы?

– Обещала взорвать Землю, свалившись прямо на Алатайский энергетический реактор. Землю она бы не взорвала, положим, но…

– Тогда нарушение программы?

– Нет. Тот корабль не мог двигаться без экипажа. А экипажа не было. Это выглядело примерно так, как если бы взбунтовался бульдозер и поехал бы крушить дома, сам по себе, без человека.

– И чем это кончилось?

– Конечно, корабль расстреляли, – ответил Икемура. – Но это все только легенды. А что ты думаешь?

Стрелка опасности снова стала красной.

Стрелка цели показала в сторону звездного атласа.

– Я думаю, что нужно посмотреть карты, – сказал Орвелл.

Икемура пожал плечами.

– Пожалуйста, – он взял атлас и начал листать. Скульптор. Бэта Скульптора.

Планеты. Это здесь.

Он ткнул пальцем в фиолетовый разворот карты:

– Посмотрим на экране?

Прибор опасности щелкнул.

Забираю все награды на любых олимпиадах – пел Ванька.

– Что это щелкнуло? – спросил Икемура.

– Хрустнула косточка.

– Стареешь, командир.

– Все мы стареем, – он водил рукой над картой, глядя на стрелку. Яркая стрелка указывала точно на Бэту.

– Это действительно представляет опасность, – сказал Орвелл, совершенно не контролируя свой голос. – Нужно принимать срочные меры.

– Мы уже задержали рейс, – сказал Икемура.

– Правильно. Собери надежную команду.

– Совсем надежную не получится, – сказал Икемура, – обязательно ведь влезут парни из отдела. Ты уверен, что нужно лететь? Если это вирус?

– Если это вирус, – сказал Орвелл, – то нам не позволят вернуться. Нами пожертвуют на всякий случай, чтобы не занести заразу на Землю.

– Тогда можешь лететь без меня, – сказал Икемура, – сейчас я пишу книгу по философии секса и хочу ее дописать. Я еще не успел проверить на себе все упражнения.

– Ты не успеешь дописать свою книгу. На Бэте был целый ракетный флот. Если там вирус Швассмана, то этот флот сможет свалиться нам на головы. Целый парк взбесившихся бульдозеров.

– Ты считаешь, нужно лететь?

– Да. Только не на пассажирском и не на военном крейсере. На Хлопушке.

Прибор опасности щелкнул, выключившись.

– Я думаю, сказал Икемура, – что с экипажем больших проблем не будет.

Возьмем группу Коре – там у него сейчас человек шесть. Потом, возьмем Дядю Дэна, а он возьмет с собой несколько женщин. Еще нужен хороший водитель, очень хороший, его ты выберешь сам, у меня никого на примете. Остается наблюдатель и мы с тобой.

– Сколько всего?

– Человек пятнадцать, не меньше. На Хлопушке будет тесновато, но как-нибудь поместимся. Значит, водитель за тобой.

8

Хлопушкой называли маленький корабль, специально предназначенный для надпространственных перелетов. Крупные корабли таких рейсов не выдерживали: на выходе в пространство их корежило или разрывало. Хлопушка использовалась уже восемь раз, примерно один раз в два года. Желающих покататься на такой штуке было маловато. Слишком мал и неудобен был корабль. Он вмещал восемнадцать человек. Чаще всего среди экипажа было несколько биороботов, внешне не отличимых от человека.

Биороботы всегда изготовлялись по подобию одного из участников экспедиции.

Они были довольно тупы во всех человеческих вопросах и очень расчетливы и точны во всех вопросах, доступных совершенной машине. К тому же, они были очень быстры и сильны. Один биоробот смог бы справиться с парочкой бешеных носорогов, например. Он свернул бы носорожьи шеи голыми руками.

Икемура занялся подготовкой и подбором экипажа. Орвелл занялся собственным начальством. Дело, видимо, было серьезным – прибор опасности щелкал каждый раз, когда начальство собиралась отказать, и Орвел говорил именно ту фразу, которая решала дело в его пользу. Все же на подготовку ушла целая неделя.

Большинство членов экипажа были незнакомы Орвеллу. Он знал только Кристи – девушку из группы контактов – и Коре. Конечно, Икемуру. Еще были двое смутно знакомых ребят из отдела. Кристи Орвеллу слегка нравилась, но он привык не смешивать работу с личной жизнью. Водителя он нашел – просто выбрал лучшего и написал приказ.

– Ты все же нацепил эти побрякушки, – сказал Коре в первый же день подготовки. Он имел ввиду прибор опасности и прибор цели.

– Мне нравится все красивое, – нейтрально сказал Орвелл, чтобы не врать.

Ему нравилось красивое, он говорил правду, но не отвечал на вопрос. Орвелл не любил врать – некоторые считали это чудачеством, некоторые – начальническими причудами, некоторые – удобным недостатком. Многие этим недостатком пользовались.

– Красивое, как же.

Стрелка опасности повернулась и показала направление на собеседника.

– Эта штука все время на меня показывает, – сказал Коре, – помнишь, еще там?

– Помню.

– Я на всякий случай взял реликтовый меч, – сказал Коре. – В этот раз мы будем непобедимы.

Реликтовый меч был самым страшным оружием, изобретенным на Земле. Этой штукой можно было уничтожить абсолютно все. Можно было даже устроить конец света в одной, отдельно взятой, планетной системе. Можно было заставить звезду взорваться. Пока еще меч использовался исключительно в мирных целях – для сварки и склейки.

Реликтовый меч невозможно было создать искусственно, но материал для него можно было найти в обширном межгалактическом пространстве. Примерно двадцать миллиардов лет назад, когда Вселенная рождалась из сингулярности, она вначале разбрызгалась, а уже потом начала расширяться. Все брызги были соеденены нитями и каждая нить имела нулевую толщину и бесконечную плотность. Эти нити (реликтовые струны) до сих пор неприкаянно плавают во Вселенной. Благодаря нулевой толщине реликтовая струна проходит без препятствий сквозь любую преграду, а благодаря бесконечной плотности искривляет пространство вокруг себя.

Искривленное пространство заставляет две половинки преграды слипаться, наезжать друг на друга. Поэтому струну можно использовать для сварки и склейки.

Аппараты для мирных целей имели струну длиной до двадцати сантиметров. Струна была похожа на дымящуюся нить – локальное искривление пространства заставляло гудеть и клубиться воздух. Из такой нити можно было бы изготовить меч, при желании. Человек, рассеченный таки мечом, не распался бы на две части, а, напротив, вдавился бы сам в себя.

Но настоящий боевой реликтовый меч имел переменную длину струны – до миллиардов километров. Таким мечом можно было срезать гору (гора сразу проваливалась в магму): можно было рассечь целую планету – планета вначале сплющивалась, а потом взрывалась. Сам меч был величиной с карандаш. Он срабатывал только в руке специально протестированного человека. Каждый меч программировался только на пятерых хозяев. Все пятеро летели на Хлопушке.

Не обошлось без скандала. Скандал устроил самый неожиданный человек – водитель.

Коре пригласил свою группу и водителя к себе в кабинет, на последнее совещание перед полетом. Кабинет был небольшим, содержал только необходимые вещи и самую необходимую мебель. Была еще картина. Картина была полезным тестом, предложенным психологами. Коре использовал картину вот уже четыре года и за это время множество раз успел убедиться в точности ее предсказаний. Это была не настоящая картина, конечно. Это было стереоизображение картины великого мастера.

Каждый день изображение было разным. К счастью, великие мастера успели написать достаточно много картин за предыдущие столетия.

Картина позволяла разделить всех людей, входящих в кабинет, на две группы: на тех, кто останавливался перед картиной, и на тех, кто ее не замечал. Тех, кто останавливался, Коре определял как «открытых». Открытые всегда имели свое мнение, подчинялись не любому приказу, а только разумному, в безвыходных ситуациях находили неожиданные новые пути. На них можно было полагаться в самых сложных случаях, из них получались хорошие руководители, они реже предавали, а если поднимали бунт, то не от скуки или злобы, а только ради чего-то. Да и бунтовали такие гораздо реже. Открытых было мало. В группе таким был только Гессе, второй человек после самого Коре; еще была женщина по имени Евгения, которая всегда останавливалась перед картиной и даже помнила имена древних художников. Коре надеялся, что Евгения полетит с ними – она была прекрасным пилотом.

Людей, которые не останавливаются перед картиной, он называл «закрытыми».

Закрытые были все похожи друг на друга: они не были слишком умны, они уважали только силу и сами были грозной силой до тех пор, пока ощущали твердую руку командира; их легко можно было послать на смерть, но в спокойной ситуации они были опасны сами для себя – наученные только сражаться и убивать, они вели себя как скорпионы в банке, уничтожая друг друга. Они просто делали то единственное, что умели делать хорошо.

Новый водитель, его звали Рустик, вошел в кабинет последним и не остановился перед картиной.

– Как вам нравится эта вещь? – Коре специально указал на картину.

– Я не разбираюсь, – ответил Рустик. – Я всего лишь водитель.

Итак, Рустик оказался закрытым. Он был не просто водителем, а самым лучшим водителем, одним из лучших на планете, примерно в конце второй десятки. Он водил любую боевую машину так, что никакой электронный аппарат не мог не только сравниться с ним, но даже немного приблизиться к такому мастерству. Все же человек сложнее любого аппарата. А если этот человек умеет делать свое дело…

– Я не собираюсь никуда лететь, – заявил Рустик.

– Почему?

– Потому что у меня через восемь дней личное первенство и все шансы на третье место. Вы знаете, сколько я получу за третье место? Мне этого хватит до конца жизни. Я уже выбрал дом, который куплю. Мне уже сорок лет, я хочу отдохнуть. Вы понимаете, что значит такая возможность?

Коре не понимал, он никогда не мечтал об отдыхе.

– Это приказ, а приказы не отменяются, – сказал он.

– Кто отдал такой ………. приказ?

– Орвелл.

– Кто такой этот ваш Орвелл? Я его не знаю и не хочу знать!

– Это командир того корабля, на котором будете лететь вы. Он лучший командир боевых групп. Все его экспедиции удачны (в этом Коре немного преувеличил).

– В ваших экспедициях люди дохнут как мухи. Я не хочу быть одним из них.

– Совершенно верно, в каждой экспедиции гибнет несколько человек. Но эти смерти не напрасны.

– ………………… на ваши приказы и экспедиции!

– Если это ваше последнее слово, то я занесу его в протокол. Это называется бунт. Вы знаете, что означает бунт?

– Хорошо, я буду молчать, – согласился Рустик. – Но я буду молчать только до тех пор, пока мне смогут затыкать рот. Потом я найду на вас управу. И на вашего Орвелла в первую очередь.

Он затих и присел у окна.

Все же удобная вещь эта картина, – подумал Коре, – сразу знаешь, как говорить с человеком, чтобы он с тобой согласился. И после этого он начал совещание.

9

Скачок в надпространстве был довольно болезненной процедурой. Все восемнадцать человек экипажа были размещенны в специальные полупрозрачные коконы, снижающие перегрузки. На каждом коконе флуоресцировал номер. Орвелл лежал в номере третьем. Рядом была Кристи и, как только Орвелл расслаблялся, прибор цели показывал на нее. Нужно будет подумать об этой рыженькой, если вернемся. Нельзя же вечно жить одному.

Стены Хлопушки были сделаны из материала, который, при соответствующей настройке, был способен пропускать любые длины волн. Сейчас стены были настроены на прозрачность и казались туманными, дымчатыми, дышащими, Сквозь них виднелись далекие холмы. Теплый и ласковый голос машины отсчитывал секунды до скачка. пятьдесят девять секунд…

Орвелл посмотрел под ноги. Там, на расстоянии прмерно метров двадцати, темнели три металлических жука – три бронированные машины, для выхода в опасные зоны. Эти машины (почему-то их прозвали «Зонтиками») имели самое современное вооружение и были почти неуязвимы. Почти – потому что они могли расстрелять друг друга, если понадобится.

– Помнишь наш прошлый скачок в Южную Гидру? – спросил Коре.

– Там мы похоронили Кельвина.

И не только Кельвина, который был одним из лучших, а еще множество людей, чьи имена и лица уже погасли в памяти. Впрочем, они знали, на что идут.

– Да, и только потому, что были плохо вооружены. сорок пять секунд…

– Да, Зонтики бы тогда не помешали… сорок секунд до скачка…

– Если это вирус, как ты собираешься возвращаться? – спросил Коре.

– Поговорим об этом потом.

Потом, когда поздно будет говорить. Они оба понимали это.

– Предупреждаю, я не дам себя расстрелять. Я сам расстреляю кого захочу, – предупредил Коре. двадцать секунд…

– Командую пока я, – сказал Орвелл.

Зачем я сказал «пока»? – подумал он. И вдруг совершенно ясно представил, каким будет ответ. Никакая наука неспособна обьяснить эти мгновенные озарения.

Сейчас Коре помедлит, будто бы подбирая слова, и скажет: «Согласен, пока командуешь ты». И это будет означать…

– Согласен, пока командуешь ты, – сказал Коре и добавил: – мои слова ничего не значат, забудь. скачок…

ГЛАВА ВТОРАЯ БЕШЕНЫЙ ЗОНТИК

10

Сейчас Хлопушка стала совсем прозрачной и Орвелл мог видеть могучие лучистые звезды, заглядывающие со всех сторон. Великая магия звезд – человеку позволено видеть бесконечное – голова всегда слегка дурит после скачка через надпространство, – подумал Орвелл и расслабился. Все в порядке. Слабо светящиеся коконы пока еще не выпускали людей. Слегка кружилась голова и бегали мурашки в кончиках пальцев, после скачка. Хлопушка была желтоватым прозрачным облаком, пронизанным светом звезд. В облаке висели люди и темные мертвые предметы – как мухи, утонувшие в меду.

Голубая планета, очень напоминающая Землю, но одновременно и очень отличная от Земли, плыла справа и снизу. Еще не вполне прийдя в себя, Орвелл задумался о том, почему Бэту так легко отличить от родины, если по всем параметрам две планеты схожи так, что их путает иногда даже электроника (из-за этого были большие проблемы лет сорок назад, когда Бэта только начинала осваиваться). Бэта отличалась от Земли разительно, но неуловимо – неуловимо для рассудка. Как девушка отличается от женщины; как первое свидание от последнего, даже если сказаны те же самые слова; как оригинал древнего мастера от поздней копии, которая даже превзошла мастера в техническом мастерстве; как свежая газета отличается от уже прочитанной. Да, все дело в аромате свежести, это еще незатертый мир, – подумал Орвелл и переключился на более важные проблемы.

До нее совсем недалеко. Слишком похожа. Хлопушка облетала планету по экватору. Вот она вошла в ночь. Конечно, это не Земля. На Земле, на ночной Земле слишком много огней. Когда обетаешь Землю, то сразу видишь ночные туманные контуры материков – они светятся серым и прекрасно-бесконечным, как сброшенный с неба Млечный Путь – ночная Земля вся покрыта огнями. Некоторые огни очень ярки и видны с расстояния в тысячи километров. Ночная Земля напоминает ночное небо, а здесь – только ночь. Пустота; самая обыкновенная, самая настоящая ночь дикой планеты.

Они сделали еще один оборот и зависли над тем местом, где находились четыре космодрома и город, в котором жило почти все население Бэты. Если еще кто-нибудь остался жив.

Они вышли из своих коконов. Стены корабля уже были настроены на непрозрачность: остались лишь широкие иллюминаторы. В экипаже были три женщины, они перенесли скачок хорошо, точнее, удачно – здесь все зависит только от удачи: останешься ли ты цел или тебя расплющит всплеск пространства, как сапог расплющивает лягушку. Хуже всего пришлось Морису – скорее всего, у него повреждена грудная клетка. Но Морис парень здоровый, должен выдержать.

– Смотрите, что это? – спросил Гессе.

Он и Евгения стояли у иллюминатора, любуясь чем-то внизу.

Еще несколько человек подошли к ним.

– Я ничего не вижу особенного, – сказал Рустик.

В атмосфере планеты плыли облака. На первый взгляд их расположение казалось хаотичным, но потом глаз начинал различать тончайшие и красивейшие построения – нет, это совсем не похоже на Землю. И это совсем не похоже на обычные облака.

Это больше похоже на произведение искусства. Но кто может создавать картины из облаков и, главное, для чего?

– Очень красиво, – сказал Коре, – но это просто каприз атмосферных потоков, ничего больше.

– В таком случае эта планета – женщина, – сказала Евгения, – ведь именно женщины капризны.

Комнаты приобрели довольно уютный и почти земной вид. Искусственная гравитация была настроена на земной уровень. Планета уже занимала почти все пространство в иллюминаторах. Хлопушка садилась автоматически, в заранее рассчитанное место. Еще несколько минут можно отдохнуть. Могучие звезды несколько потускнели. Значит, уже атмосфера.

– Я не видел ни одного огня, – сказал Коре.

– Та сторона планеты не заселена, – ответил Орвелл.

– Я никогда не поверю, чтобы она могла быть с о в с е м не заселена. А здесь, под нами?

– Здесь еще не закончился день.

– Да, но он как раз заканчивается. На Земле было бы уже полно огней, хотя бы рекламных. Что-то мне это не нравится, совсем. Тоска берет.

Он отошел к Морису, возле которого собрались почти все. Над Морисом склонился Дядя Дэн, оказывая помощь.

Дядя Дэн был самым старым в экипаже и самым опытным – ему было пятьдесят два. Он был похож на древнего англичанина, такого, каких рисуют на картинках или показывают в старых фильмах – Дядя Дэн любую вещь держал как стек. Он был чуть лысоват, с совершенно седыми аккуратными усиками, с сеточкой тонких морщин на лице. Его лицо было широким, но не полным – просто широкая кость. Всегда поджатые губы, но не с выражением презрения, а с выражением внимания к собеседнику.

– Ну как оно? – спросил Коре.

– Нормально, – ответил Дядя Дэн. – его только чуть примяло, но все кости целы. Пока пусть лучше лежит.

– Со мной порядок, – сказал Морис. – Хватит бегать вокруг меня как вокруг утопленика.

– Еще небольшое сотрясение мозга, – сказал Дядя Дэн. – через три дня будет в порядке.

Хлопушка уже мягко стала на грунт; так мягко, что никто даже не ощутил толчка. В иллюминаторах было видно море, еще совсем светлое; а с другой стороны – мертвый город. Сейчас уже не было сомнений, что вечерний город мертв.

– Я попробую выйти, – сказал Коре, – никаких вирусов в атмосфере нет.

Обойдусь без скафандра. Мне всегда говорили, что на Бэте самый чистый воздух. Я хочу его вдохнуть.

11

Свой первый полет Коре совершил двадцать три года назад. То был полет на военном крейсере. Уже тогда определилась карьера: армия, космос, оружие.

Впрочем, карьера начинала определяться раньше: Коре рос в семье профессионального военного. Вначале он собирал игрушечное оружие, затем модели настоящего, затем настоящее. До четырнадцати лет он жил на диких и скалистых берегах западного побережья, где была расположена та база, на которой служил отец – еще с тех времен Коре навсегда полюбил море. Отец был человеком со странностями, любил издеваться над новобранцами и рассказывать об этом дома, обожал политику и считал себя крупным специалистом в этой кровавой области.

Пришло время и политика настигла его – отец исчез, оставив после себя лишь хорошую пенсию и доброе имя. Доброе имя помогло Коре поступить в училище. После окончания он работал в группе по борьбе с космическим терроризмом и даже разработал нескольно совершенно новых стратегий захвата. Сейчас он был одним из сильнейших в своей области.

Море было под ногами. Хлопушка стояла на скале, не высоко, но и не низко.

Метров четыреста пятьдесят над уровнем. Дул сильный ветер, но не с моря, а боковой. Ветер не поднимал волну, а только срывал барашки. Ветер был теплым и мягким, чуть-чуть непохожим на земной; Коре это сразу почувствовал.

Пейзаж был прекрасен. Солнце уже почти село, но еще освещало верхушки скал.

На верхушках трава казалась красной, а у моря голубой. К морю можно было бы спуститься, но это бы заняло несколько часов. Спуститься, пожалуй, можно.

Далеко в море выдавался мыс; на краю мыса поднималась гора (метров шестьсот, определил Коре) с лысой верхушкой. От горы отломился кусок и отвесно торчал, будто воткнутый в воду. Еще дальше, почти неразличимая, поднималась по-настоящему высокая горная гряда – там угадывались снежные вершины. В долине лежал мертвый город, прекрасно видимый отсюда, но уже размытый сумерками. Где-то там была опасность. Где-то там таилось то нечто, которое сумело сожрать тысячи счастливых людей и теперь угрожает другим миллиардам за миллиарды километров отсюда. Прогулку к морю придется отложить. Если ты прибыл, чтобы действовать, то действуй.

Он вернулся на корабль.

– Ну что там?

– Там море, горы и мертвый город. Я думаю, что первую вылазку можно сделать сейчас. Если там враг, то он именно этого не ожидает.

Он говорил и чувствовал, что никакого врага там нет – ТАМ нет. Враг не станет просто сидеть и ждать неизвестно чего среди мертвой пустыни домов. Но он мог оставить свои следы.

– Я могу выделить тебе человек пять, – сказал Орвелл. – А вообще, бери всю свою команду.

– Нет, я возьму только Зонтик. Кто бы там ни сидел, он с Зонтиком не справится. Я буду поддерживать связь. В любом случае вернусь к полуночи.

Он не был уверен, что вернется к полуночи. Долгие годы работы выработали в нем безошибочную реакцию на опасность. Сейчас опасность была сильна; она была везде и нигде, она была просто разлита в воздухе. Но сказать, что вернешься – это добрая примета. В такие вечера как этот хочется быть суеверным.

Зонтик активировали и он обрадовано заурчал, узнав хозяина. Зонтик был почти разумен и сконструирован так, что мог принимать самостоятельные решения, если обстановка становилась слишком сложной. Коре был не только хозяином, но и отчасти отцом – он разрабатывал несколько систем атаки Зонтика и второй уровень системы обороны. Зонтик умел различать людей не хуже, чем умная собака. Но даже от самой умной собаки можно уйти, а от Зонтика – нельзя. Зонтик умел плавать на поверхности и на любой глубине под водой, летать в воздухе и выходить в космос (почти в космос – в самые верхние слои атмосферы, где небо было уже совершенно ночным и освещенным снизу, а солнце растопыривало лучи как пальцы), он знал все фигуры высшего пилотажа и мог закапываться в землю, даже в каменистый грунт. Он мог пробурить переру в гранитной скале и мог взорвать скалу, если она станет на пути. При всей своей чудовищной силе, Зонтик мог быть нежным – он умел поймать бабочку на лету, не повредив ее крыльев. Он откликался на имя. Имя первого Зонтика было «Первый».

– Первый! – скомандовал Коре. – Дверь. Я вхожу.

Зонтик открыл дверь и осветился изнутри.

Коре встал на ступеньку. Ветер стал сильнее и приходилось щуриться. Коре почувствовал нежность к машине. Если повезет, она спасет ему жизнь сегодня.

– Пока, ребята. Ждите.

И ребята остались ждать.

Он исчез и Первый, не очень спеша, направился в сторону мертвого города.

12

Зонтик передавал обьемную картинку. Вначале он шел прямо к городу, но остановился, встретив на пути ущелье. Такое препятствие он мог запросто перепрыгнуть, но Коре решил иначе. Чуть в стороне была небольшая башенка, похожая на маяк. Зонтик двинулся туда.

Когда видимость стала хуже, Коре включил усиление. Слышимость была прекрасной – было слышно, как шелестит высокая трава, раздвигаемая могучим стальным телом.

– Здесь тропинка, – сказал Коре. – Вот, посмотрите. Она еще не совсем заросла. Она ведет туда, к маяку. Я пожалуй подьеду и проверю, но задерживаться не буду. Маяк рядом с вами, можете сами туда сходить, да?

– Сходим, – сказал Орвелл.

– И возьми ребят из моей команды. Они уже засиделись, правда?

Ребята заулыбались.

Зонтик вышел на удобную дорогу и пошел к городу. Сейчас он показывал лишь однообразную каменистую панораму.

В команде Коре было шесть человек: два близнеца – Бат и Фил, двадцатилетние, но уже с опытом боев; Гессе, тридцати лет, специалист по подрывным устройствам и по всему остальному – умен и с задатками профессиональной гениальности, умеет находить выход даже там, где выхода нет;

Морис, который временно выбыл из игры; Штрауб – веселый плотный здоровяк; а еще печальный, задумчивый, злой Анжел. Впрочем, в последние месяцы Анжел был весел – не досмеяться бы. Анжел был альбиносом и имел громадные мускулы, которые не влезали ни в одну одежду нормального размера. Такие мускулы невозможно накачать одними упражнениями, тут не помогут даже гормоны. Для таких мускулов ребенка специально рождают.

Информация:

Если девятнадцатый век был веком техники, двадцатый – веком физики и электроники, то двадцать первый – веком биологии и медицины. Двадцать второй еще не определился и пока ничего нового не обещал.

За десять тысяч лет своего существования человечество выдумало просто бездну способов самоубивания, но почти не продвинулось в выращивании пшеницы или скота. Это убийственное соотношение – почти бесконечность к почти нулю – впервые изменилось в конце двадцатого века, когда было выдумано клонирование и когда люди научились выделять и расшифровывать отдельные гены. Этот первый триумф евгеники прошел незамеченным, как само собой разумеющийся. Никто не удивился тому, что человечество наконец нашло способ тиражировать живые организмы так, как оно до сих пор тиражировало газеты и прочую дребедень.

Впрочем, продовольственная проблема была решена.

Уже тогда некоторые заносчивые, себялюбивые и очень богатые господа, отходя в мир иной, предлагали свой генетический материал для тиражирования, мечтая возродиться в тысячах и миллионах собственных копий. Первый опыт по тиражированию человека был произведен в том же несчастливом две тысячи четырнадцатом году. Началось выращивание двухсот двенадцати копий известного ученого. Но, хотя двести двенадцать близнецов выращивались в одинаковых условиях и имели одинаковые имена и лица, они вырасли совершенно различными людьми. И ни один из них не проявил исключительных способностей к математике – области, в которой творил их папаша-гений. Гениальность оказалась слишком сложной штукой для тиражирования. Тогда медики взялись за вещи попроще и преуспели.

Первым несомненным успехом евгеники (науки об улучшнии человеческой породы) стало избавление от болезней зубов. Был выделен и уничтожен ген, разрушающий человеческие зубы. Как известно, зубы – самая древняя деталь человека, это остаток наружного скелета, отзвук тех дней, когда наши предки были чем-то вроде мягких пауков, закованных в хитиновые панцири. Уже несколько веков человек практически не ел жесткой пищи и необходимость в зубах вроде бы отпала. Зубы стали портиться и выпадать не только у стариков, но даже у юношей. Милые девушки, улыбающиеся блестящими зубными протезами, стали обыкновенным явлением.

И вот, наконец, наука сказала свое слово: человеческие зубы снова стали прочны и могли вырастать в течение жизни столько раз, сколько нужно. Один нормандец, желая поставить рекорд, выбивал сам себе левый верхний клык двести восемнадцать раз и двести восемнадцать раз клык отрастал. После двести десятнадцатого удара нормандец превратился в полного идиота, из-за частых сотрясений мозга, и прожил остаток жизни в клинике, со связанными руками – он так и не избавился от привычки выбивать собственные зубы. Этот случай вошел во все учебники психиатрии.

Генетическая информация человека довольно быстро была расшифрована, каждый ген собран на конвейере, как автомобиль, и встал вопрос о создании искусственного человека высшей расы. Пока ученые медики обсуждали проект века, оперируя нечеткими моральными понятиями, другие ученые медики уже начали выращивать искусственных уродов для продажи. Уроды выставлялись напоказ и имели большой успех, поначалу. Бизнесс процветал и процел настолько, что перерос сам себя. Уродов стало так много, что они больше никого не удивляли. Те из уродов, которые были жизнеспособными и могли размножаться основали Лигу Искаженных Существ и стали размножаться особенно быстро. К концу двадцать первого века искаженным существом была примерно каждая восемнадцатая человеческая особь.

Высокоморальные медики тоже постепенно договорились между собой и стали выращивать высшее существо. Сразу же возникла проблема: представления о высшем существе были у каждого свои. В результате было выведено сразу несколько здоровых и красивых человеческих пород: одни были предназначены для занятий спортом, другие – для долгожительства, третьи имели неограниченную сексуальную потенцию, четвертые были склонны к умственному труду. Возникло несколько каст, презирающих друг друга. Самые сильные, как это обычно и бывает, были самыми тупыми и обожали притеснять самых умных. Пришлось срочно разрабатывать несколько законодательств для каждой касты в отдельности.

Женщины наконец-то избавились от родовых мук, так как детей стали выводить удобные технические устройства. Ембрион зарождался ествественным образом, а затем пересаживался в инкубатор. Возникли два женских движения: Движение за Здоровое Рождение и Движение за Правильное Рождение. Члены этих движений люто ненавидили друг друга и называли друг друга в прессе и по телевидению самыми непотребными словами. Непотребные слова были разрешены одно время, потом их снова запретили. Без запрета их оказалось слишком неинтересно произносить.

Теперь семейная пара могла иметь ровно столько детей, сколько пожелает.

Единственный эмбрион мог быть размножен в любое количество особей, как женского, так и мужского пола. Некоторые обеспеченные семьи имели десятки и даже сотни близнецов (естественно, самых лучших и без наследственных болезней), большинство же семейных пар не имели детей вообще. Бездетные партнеры часто расходились и сходились снова. Слово «любовь» почти вышло из обихода и употреблялось в основном в сентиментальных кинороманах. Влюблялись в обычно лишь дети, это было интересно, но не привлекало. Если влюблялись взрослые – все окружающе имели идеальное развлечение. Даже половая любовь стала терять популярность, так как были изобретены более совершенные методы наслаждения.

Все эти положительные достижения прогресса оттенялись некоторыми скромными негативными тенденциями. Во-первых, роджение человека теперь не требовало от женщины ни малейших усилий, а тем более мук, поэтому женщины (да и мужчины) стали относиться к своим детям без особенной привязанности. Если ребенок погибал – из-за болезни или из-за несчастного случая – отец с матерью обычно не огорчались, а делали нового ребенка. Ведь это же так просто и даже приятно.

Постепенно человеческая жизнь настолько утратила ценность, что перестала цениться не только репрессивными струкрурами, но и самими хозяевами жизней.

Резко возрасло количество самоубийств. Большинство людей предпочитали уходить из жизни добровольно. И не из-за боли, страха или обиды, а от скуки, испытав все прелести и изьяны жизни.

Дети очень редко были похожи на своих родителей – недостатки родителей подправлялись и заменялись жалаемыми достоинствами. Но на рубеже веков возникла мода на все естественное и примерно две трети детей рождались если и в инкубаторах, но без особых чудачеств. Анжел был еще до зачатия задуман очень мускулистым альбиносом. Таким он и был рожден.

До маяка было около трех километров. Зонтик подошел к сооружению, обошел его со всех сторон, даже облетел, на всякий случай, и заглянул в окна. Живых существ в здании не было. Воздух был чист и не заразен. И ничего опасного в радиусе нескольких километров.

Орвелл собрал группу. Бат, Фил и Гессе вооружились, а Штрауб и Анжел не взяли с собой ничего – им нравилось драться голыми руками. Орвелл имел прибор опасности и пистолет. Трава была выше колен. На самых длинных стеблях сидели большие зеленые кузнечики и совершенно не боялись людей. Они уже перестали стрекотать и готовились к ночи, сворачивая крылышки. Стебли сгибались под их тяжестью и напоминали тугие колосья. Закат разгорался как пожар. На фоне алого неба здание выглядело черной шпилькой с просветом на верхнем этаже.

– Это действительно похоже на маяк, – сказал Гессе. – Я видел настоящие старые маяки в Средиземном море. Зачем его построили здесь?

– Они были странными людьми и любили развлекаться, – ответил Орвелл, – могли построить его для развлечения.

– Подойдем – увидим, – сказал Анжел и раздавил кузнечика в кулаке. – Надо же, а ведь кусается, тварь!

Орвелл посмотрел на прибор опасности: сейчас, когда они приблизились к маяку, прибор указывал точно на это здание, но стрелка вибрировала – так, будто опасность ждала в каждом уголке каждой пыльной комнаты. Они подошли к наружной двери.

Дверь была деревянной и Анжел высадил ее плечом. Винтовая лестница вела вверх.

– Сюда, – сказал Орвелл и посмотрел на запястье.

На втором этаже он указал на дверь.

Анжел хотел высадить и эту, но дверь была не заперта. Обычная деревянная дверь на обычных стальных петлях. Дверь скрипнула и открылась.

Внутри был беспорядок и много пыли. Окно было выбито. На полу грудой валялись разбитые приборы вперемешку с разбитыми магнитными дисками.

– Их уничтожали специально, – сказал Гессе.

Он подошел и выбрал из груды что-то более-менее сохранившееся.

– Их уничтожали в спешке, – продолжил он. – Ага, а вот этот еще можно включить…

Браслет на руке Орвелла щелкнул. Рука выхватила пистолет и, не целясь, трижды выстрелила. Аппарат взорвался осколками в руках у Гессе.

– Это был обыкновенный диктофон, – сказал Гессе спокойно. – Не обязательно было меня пугать.

Испугаешь тебя, как же.

Они обошли еще четыре этажа маяка и уничтожили все устройства, которые могли хранить информацию.

– Эй, шеф, – сказал Анжел, – я думаю, что не стоило этого делать. Как же мы узнаем, что здесь случилось, если взорвем все данные?

– Ты помнишь комету Швассмана?

– Легенда.

– Эта легенда не врезалась в Землю только потому, что кто-то уничтожил все данные. Понятно?

– Нет.

– Я приказываю уничтожать все обнаруженные носители информации.

– А вот это понятно! – сказал Анжел и ударил кулаком в перегородку, на которой было нацарапанно матерное слово. Носитель информации проломился.

Первыми вошли Бат и Фил. Эта комната была последней на четвертом этаже. Она была совершенно пуста, если не считать встроенного в стену большого холодильника. Такие холодильники вышли на Земле из моды лет двадцать назад.

– Открыть? – спросил Бат и приподнял винтовку.

Стрелка на приборе опасности остыла.

– Открывай.

И Бат открыл дверь.

Солнце уже ушло за горизонт и, хотя небо все еще светилось, в комнате было темно. На первый взгляд холодильник был заполнен льдом. Бат провел пальцами по шероховатой поверхности и на пальцах осталась влага.

– Только лед.

– Включи освещение.

– Свет! – приказал Бат и холодильная камера осветилась изнутри. В глыбу льда был вморожен человек. Он был абсолютно гол и проколот в нескольких местах, несмертельно. В выпученных глазах застыл ужас.

– Что это? – спросил Орвелл.

– Это кровь.

– А вижу, что кровь. Что у него во рту?

Анжел подошел и внимательно вгляделся.

– Все нормально, шеф, – сказал он, – перед тем, как убить, этому парню отрезали язык. Когда отрезают язык, всегда много крови.

Штрауба стошнило и он отвернулся к стене, чтобы переждать приступ.

Закат стал фиолетовым, море совсем почернело. В углах собралась тень.

Комната была освещена только ядовито-голубым светом холодильной камеры. Все вдруг замолчали, прислушиваясь.

– Что это?

По лестнице поднимались шаги. Это были шаги человека.

Анжел сделал шаг вперед и развернул плечи. Комбинезон лопнул на спине, не выдержав напора мышц. Анжел любил театральные эффекты.

– Шеф, позволь, я его встречу первый?

И, не ожидая позволения, он вышел в пролом.

13

Зонтик шел по дороге к городу. Точнее, летел над самой дорогой – дорога была каменистой с частыми выбоинами. Она поворачивала и мертвый город разворачивался, приближаясь.

Зонтик медленно вошел в первую улицу. Улица доволько круто шла вниз, внизу виднелась темная площадь. Зонтик двигался, цепляя боками дома – здесь было слишком узко. Но, в крайнем случае, можно взлететь.

Коре заметил переулок и выругался. В переулке лежали два сцепившееся скелета, похожие на человеческие. Переулок был слишком узок для Зонтика.

Он передал запрос на корабль.

– Наши еще не вернулись?

– Нет пока.

– Тогда я принимаю решение самостоятельно. Я выхожу.

– Попробуй зайти сверху.

– Сверху я развалю эти трухлявые крыши. Я хочу взять целые кости, а не откапывать их из-под камней.

Он остановил Зонтик и вышел.

– Свет туда! – приказал он и показал рукой направление.

Зонтик осветил переулок. Площадь внизу стала совсем черной. Коре снова выругался, чтобы прогнать страх. Он почувствовал легкую тошноту и боль в затылке. Это еще что?

Скелеты были не совсем человеческими, это Коре определил сразу. Слишком длинные ноги и стопы отогнуты назад. Руки? Руки вроде бы нормальны, даже маловаты. Некоторые косточки высыпались. Грудная клетка обычна, таз увеличен.

Череп? – огромные глазницы, сильно скошен назад и вытянут, сверху небольшой гребень. Должен быть прочен и наверняка по объему больше человеческого. Но самое страшное – челюсти.

Особенно мощной была нижняя челюсть, она выдавалась вперед. Голова одного существа была зажата в пасти второго, череп треснул. Эта тварь имела челюсти как у льва. Коре осмотрелся, но ничего не увидел. Со всех сторон стояли ослепшие дома и смотрели мертвыми черными окнами. На небе уже очертились созвездия, непохожие на земные. За домами росли обыкновенные пирамидальные тополя и сгибались под ветром, касаясь верхушками друг друга. Тополя шумели. Если кто-то захочет подобраться неслышно, это будет просто сделать.

– Первый! – скомандовал Коре, – Выключить свет и следить!

Зонтик выключил свет и взгляд стал медленно вдавливаться в темноту. Еще минут десять и глаза станут видеть хорошо. Не нужно было включать прожектор – фонарик удобнее. Сейчас Зонтик следил за любыми передвижениями поблизости и делал это гораздо лучше собаки. Коре мог быть спокоен – мог, но не получалось.

Он попробовал расцепить скелеты, но не сумел. Зубы одного слишком прочно вошли в кости другого. Он дернул и оторвал лопатку. Снова выругался и почувствовал тошноту. Пришлось закрыть глаза и переждать приступ.

Со мной непорядок, – думал Коре, сидя с закрытыми глазами (он ощущал как плывет все вокруг), но это не может быть вирус, Зонтик бы меня предупредил.

Тогда что это?

Он открыл глаза и увидел, что небо стало сиреневым. Звезды расцвели как хризантемы. Все вокруг волновалось, колыхалось, искрилось. Там и здесь вспыхивали фейерверки алых точек. Это было прекрасно. Коре оторвал длинную бедренную кость (поставленная вертикально, кость доставала до груди) и начал крушить ею скелеты. Закончив, он пошел вглубь переулка, выбивая те окна, которые были целы. Зонтик включил сирену – он тосковал без хозяина.

– И не проси, – сказал Коре, шатаясь (пьян я, что ли?), – мне здесь нравится! Это райская планета!

Он упал, встал на колени, попробовал подняться и снова упал.

Зонтик выключил сирену.

Все это время Зонтик передавал информацию на корабль. На корабле оставался Икемура, три женщины, дядя Дэн и Морт. Еще был Морис, которому дали снотворное, и два биоробота, пока не активированных.

Морт был невысоким блондином с короткой стрижкой, с полными яркими губами, как у женщины, с короткими руками и большой головой – он неуловимо напоминал увеличенного карлика. Он сам знал об этом и стеснялся – не выдерживал пристальных взглядов. Но в деле он часто бывал слишком смел, даже до глупости.

– Его надо спасать, – сказал Морт. – Я могу взять второй Зонтик.

– От чего спасать? – спросил Икемура чуть презрительно.

Сейчас главным был он.

– С ним несчастье.

– С ним не несчастье, а болезнь. Это вирус. Так, Дядя Дэн?

Дядя Дэн молча кивнул.

– Но ведь в анализах воздуха и грунта вирусов не было?

– Может быть, это энергетический вирус? – спросила Кристи.

– Об этом мы бы знали тоже.

– Тогда я ничего не понимаю.

– Это вирус Швассмана. Наши анализаторы его не берут – он слишком непохож на обыкновенные вирусы.

Они смотрели на фигуру удаляющегося Коре. Коре упал, встал на колени, попробовал подняться и снова упал. Стало тихо: Зонтик выключил сирену. Что будет дальше: Коре превратится в кузнечика или отрежет себе язык?

– Но, – сказала Кристи, – тогда все остальные? Что тогда со всеми остальными?

– Ничего, – ответил Икемура. – Ты видела такую штуку у командира на руке? Я не совсем точно знаю, что это, но оно посильнее наших анализаторов. Они вернутся, обязательно.

Картинка сместилась: Зонтик взлетел и осматривал город. Ничего интересного, обыкновенная безглазая ночь. Ни одной живой души.

– Он сам его спасет, – сказал Икемура, – вот смотрите.

Зонтик плюхнулся на крыши и на минуту картинка потемнела от пыли. Раздался скрежет – Зонтик полз по переулку, перемалывая боками дома.

– Подожди! – скомандовал Икемура.

Зонтик остановился и осветил два сцепленных скелета странной формы.

– Возьми с собой!

Зонтик подобрал скелеты и двинулся дальше. Коре отступал, закрываясь от света руками. Он несколько раз выстрелил по Зонтику из пистолета. Специалист по оружию никогда бы не сделал такой глупости – это все равно что пытаться убить слона из рогатки.

– Плохо, – сказал Дядя Дэн. – Но зато мы наблюдаем развитие болезни. Сейчас Зонтик его возьмет.

Коре остановился. Он стоял, чуть пошатываясь, опираясь о кость.

– Увеличить изображение!

Зонтик увеличил.

– Его глаза!

Зонтик показал глаза крупным планом. В глазах не осталось ни капли разума.

– Серенады, сказал Коре, – если будем бить червяков, то в небесах не нужно играть серенады. Не нужно! Я сказал не нужно!

Его лицо перекосилось от ярости. Задергалась мышца над верхней губой слева. Ноздри расширились.

– Коре, ты меня слышишь?

– Всемирная история пьянства рисует доску на мольберте, но дети нашла под знаком дряни – замечу, что я противник…

– Ты меня слышишь?

– Да-а-а-а…

– Ты заболел.

– Я сам вижу, вижу, вижу, вижу-жу-жу-жу…

– Держись, не выпадай из сознания!

– Я сейчас тебе выпаду! – он снова выругался и вошел в Зонтик.

Зонтик сразу начал передавать информацию о работе организма: пульс сорок, давление в норме, на эцефалограмме импульсы необычной формы; отмечается медленный рост костей; разрушения органов нет, повышенная секреция желудочного сока…

Передача оборвалась. Что значит «медленный рост костей»?

14

Группа вышла из маяка. Анжел шел сзади. Его разорванный комбинезон был весь в паутине и в пятнах побелки. Все, что Анжел поймал – это несколько синяков и ссадин. Не стоило куражиться, болван! – обругал он сам себя.

– Я бы его поймал, шеф.

– Остановиться! – скомандовал Орвелл.

Прибор опасности вспыхнул в темноте. Стрелка показывала в небо и медленно поворачивалась. Кто-то летит сюда. Хорошо, что уже темно, может быть оно не заметит нас. А если оно именно нас ищет?

– Я бы точно его взял, – повторил Анжел как заклинание и тряхнул волосами.

Его длинные волосы были такими белыми, что, казалось, даже светятся в темноте.

Зато в электрическом свете они казались седыми.

– Вернуться в здание!

Они вернулись и сели на ступеньках. Кто-то вверху снова стал ходить, будто специально, будто назло.

Орвелл связался с кораблем.

– Что у вас? – спросил он.

Связь немного барахлила, накладывался слабый треск. Наверное, где-то поблизости гроза, – подумал Орвелл. – Что может быть лучше летней грозы?

– У нас порядок. Но только плохо с Коре. Прервалась связь.

– С Зонтиком?

– Да. Похоже, что он сам ее отключил.

– Вольному воля. Мы здесь нашли замороженое тело. Это мужчина седнего роста примерно сорока пяти лет. У него отрезан язык. Слишком напоминает легенду, как тебе это? Мы пробовали его выковырять, но он намертво вморожен в глыбу льда. Выключили холодильник. Когда он оттает, можно будет вернуться и взять пробы. Обязательно нужно. Потом слышали шаги, кто-то ходил по зданию. Анжел пробовал его поймать, но никого не нашел. Шаги человеческие.

Человек-невидимка. Невидимки тебе не попадались?

– Вы возвращаетесь?

– Немного погодя. Снаружи опасно.

– Это тебе кто нашептал? – спросил Икемура.

– У меня предчувствие.

– Хорошо, будем считать, что я поверил. Вольному воля. У вас больше ничего?

– Ничего. Конец связи.

Они неподвижно сидели на ступеньках, глядя на черные контуры гор и на чистые звезды, повисшие над морем. А здешние звезды похожи на хризантемы, – вдруг подумал Орвелл и удивился столь нелепой мысли.

– Чего мы ждем? – спросил Гессе.

– Не знаю. Сиди и слушай.

Прибор опасности щелкнул.

– Что это щелкнуло?

– Всем в укрытие, лечь на пол и не шевелиться! – тихо приказал Орвелл.

Он отступил на несколько ступенек назад и вверх. Тело двигалось послушно и было сильным и гибким, как пружина. Оно вон там, среди звезд.

Зонтик медленно летел среди звезд. Внизу было море, оно угадывалось по редким взблескам волн. Прибой стал сильнее – ветер поменял направление. Сбоку показались несколько облаков; Зонтик метнулся и протаранил их лбом, играясь. На краю скалы был неживой маяк. Зонтик всмотрелся, но никого не увидел. У горизонта клубилась гроза. Гроза еще не видна с поверхности, но отсюда, с высоты четырех километров, ясно различимы башни грозовых туч. Это интересно. Зонтик метнулся в сторону грозы и через несколько секунд погрузился в облако. Несколько мелких молний ударили в обшивку. Приятно, похоже на щекотку. Что это там? Там смерч, похожий на живой шланг, красиво. Зонтик облетел смерч и вошел в него.

Исполинские потоки воздуха раскрутили и выплюнули металлическую каплю. Зонтик расстрелял смерч и полетел обратно.

У самых гор он нырнул вниз, царапнул грудью по камням и снова взлетел, кувыркаясь. Потом прицелился в маяк и снес два верхних этажа. Потом поднялся в стратосферу и прыгнул вниз, охваченный пламенем, как болид. Плюхнулся в море и ушел на глубину. Здесь шельф круто обрывался и отвесно уходил вниз. Глубина несколько километров. Страшновато. Зонтик решил не идти на дно и погнался за крупной рыбой, похожей на земную акулу. Рыба испугалась и стала резво удирать – ага, сейчас я тебя! В нем просыпался инстинкт охоты.

Орвелл заметил темное пятно среди звезд. Пятно дернулось и протаранило облако. Как он выдерживает такое ускорение? – подумал Орвелл. Зонтик вышел из облака, перевернулся на спину и поплыл, с видом беззаботного купальщика, в сторону открытого моря. Исчез.

– Гессе, сюда, – скомандовал Орвелл. – Следи за тем участком неба. Да не глазами, а в бинокль.

– Ничего.

– Это сейчас ничего, а через минуту он появится. Ляг и спрячся за дверью.

Не двигаться и не говорить, чтобы не произошло. Передай приказ.

Зонтик появился снова. Он двигался молниеносно: коснулся грунта, взлетел, вращаясь и переворачиваясь, выделывая самые невероятные фигуры (а вот так еще никто не летал, – подумал Орвелл, – слишком большая перегрузка). Потом взмыл вертикально, приостановился и пальнул по маяку. Сверху посыпались камни. Большой обломок упал прямо перед дверью. Примерно тонна оплавленного известняка.

– Ничего себе! – сказал Гессе и осекся, впомнив приказ.

Еще минуту ничего не было. Затем небо разрезал прекрасный оранжевый болид – он упал в море, с грохотом, с пеной, с волнами… Исчез.

Прибор опасности щелкнул и отключился.

– Жертвы и повреждения есть? – спросил Орвелл.

– Нет.

– С какой перегрузкой он летел?

Гессе включил подсветку и посмотрел на шкалу.

– Сто сорок два.

– Такого не бывает.

– Сто сорок два g.

– Тогда от него осталась только красная лужа. Человек не выдерживает больше патнядцати.

– Я держал шестнадцать с половиной, – отозвался Анжел, – и целых четыре секунды.

И они побежали к кораблю.

15

Теперь уже не было сомнения в том, что Коре погиб. Не было ясно лишь как он погиб, но в самом факте сомнения не было. Ни один человек не выдерживает перегрузки больше пятнадцати g (если не считать Анжела с его шестнадцатью с хвастливой половиной), при тридцати g лопаются кости, при пятидесяти – перегрузка размазывает человека по полу как нож размазывает мягкое масло по хлебу. А здесь сто сорок два.

– А здесь сто сорок два, – сказал Орвелл.

– И что это значит?

– Это значит, что первый Зонтик взбесился. Он не способен выделывать такие выкрутасы без пилота. Что-то случилось с его системами. Он носится вокруг, как взбесившийся бульдозер. Теперь мы точно знаем, что это вирус Швассмана.

Во-первых, оживает техника; во-вторых, человек с отрезанным языком; в-третьих скелеты, похожие на человеческие, но с огромными ногами, не нравятся мне эти кузнечики…

– Зонтик успел передать, что Коре начал расти, – вставил Икемура.

– Тем более. А в четвертых, опасность информации. Есть информация, которая опасна.

– Какая?

– Не знаю. А если бы знал, меня бы уже не было на этом свете. Как вам ситуация – тебя возможно убьет неизвестное, но став известным, оно убьет тебя наверняка.

Все замолчали.

– Коре что-то успел узнать, – сказал Морис.

Сейчас Морис уже сидел в кресле, ему стало лучше.

– Ну тогда нужно хотя бы поставить экран, – предложила Кристи. – Стены у нас крепкие, но если Зонтик взбесился…

Экран поставили. Энегретическая завеса пропускала вещество только разделенным на молекулы. Снаружи сейчас запахло озоном, – подумал Орвелл.

Он любил этот запах – запах земных гроз. Зонтик сквозь экран не пройдет. Если он начнет стрелять, то экран не пропустит снаряды. Если он использует ядовитый газ, то придется выходить в скафандрах. Если он попробует подкопаться снизу можно будет включить двигатели и отпугнуть. Если он не испугается, придется взлетать и висеть на стационарной орбите. Туда он не достанет, будет лишь постреливать издалека. Но на орбите Хлопушка бесполезна. С таким же успехом она могла бы висеть на орбите вокруг Земли.

– А когда мы будем взлетать, – спросила Кристи, – нам ведь придется убрать экран, что тогда?

– Мы не будем взлетать, – ответил Орвелл, – у нас есть еще два Зонтика и они пока подчиняются приказам. Я обьявляю траур на корабле. Сегодня и завтра.

Они услышали удар и скала под кораблем задрожала.

– А вот и Зонтик, – сказал Анжел.

В иллюминаторах замерцали первые молнии, пока немые.

Зонтик шел на глубине километра, параллельно обрезу шельфа. Глубина все возрастала. Возможно, здешние океаны глубже земных. Восемь километров, девять, двенадцать. Что это?

В глубине впадины что-то шевелилось. Целые сонмы существ, каждое из которых вдесятеро больше Хлопушки. Зонтик опустился еще чуть-чуть и пальнул, на всякий случай. Мгновенно ответила дюжина торпедных установок; несколько торпед попали и взорвались, поцарапав обшивку – так попадают несколько мелких камешков, когда их швыряют горстью. Зонтик стал стрелять снова. Когда вода вокруг закипела, он вильнул и стремительно ушел, оставляя за собой бурлящий след.

Он всплыл и лег на поверхность. Гроза придвинулась совсем близко. Хлопушка стояла на скале и светила окнами в ночь. Что они себе думают? Что они могут просто так спокойно стоять, забыв обо мне? Кто здесь хозяин, в самом деле?

Зонтик выстрелил по кораблю, но снаряд лопнул на защитном экране, как мыльный пузырь – красиво и беззвучно. Еще несколько снарядов и тот же результат. Ну хорошо, я вам все-таки покажу, – подумал Зонтик. Он стал стрелять по скале, на которой прочно стояла Хлопушка.

Хлопушка молчала. Зонтик включил связь.

– Это Коре?

– Это я, – сказал Зонтик. – Нет никакого Коре. Приказываю сдаться без всяких условий.

Он еще раз выстрелил по скале, для подтверждения своих слов. В скале образовалась трещина. Несколько таких выстрелов – и Хлопушка свалится в море.

– Мы не ведем переговоров с техническими утройствами, – ответили в корабля.

– А я тебе башку снесу, – сказал Зонтик и выругался.

Это было в духе его бывшего хозяина.

– Приказываю вернуться и стать в ангар! – наивно передала Хлопушка.

– Ты мне поговори еще! Я сейчас продолбаю камень и утоплю тебя. А взлететь у тебя не выйдет.

– Да, никак не выйдет, – сказал Икемура, – мы же не можем снять экран.

– А что он нам сделает?

– Для начала сбросит в море.

– Ну и что? Мы же не утонем. Наша жестянка и не такое выдержит.

– Если жестянка падает с высоты в пятьсот метров, то все, кто был внутри жестянки, разбиваются, разве не так?

Все заполчали. За окном трепыхались синие молнии.

– Тогда есть один выход, – сказал Икемура, – абсолютное оружие, реликтовый меч.

Он снова стал передавать.

– Вы там, ублюдки! – возмущался Зонтик, – че замолчали? Я буду стрелять каждую минуту!

– Тогда мы используем реликтовый меч, – передал Икемура. – После первого же твоего выстрела в сторону корабля.

Зонтик отвернулся и выпустил в небо огненный веер ракет. Реликтовый меч – это серьезно. Но я все равно их достану. Он взлетел в тучи и начал кружиться волчком. Потом прыгнул на город и закопался в руинах десятка высоких зданий.

Были высокими – а теперь их нет. Кто так строит дома – из одного стекла и стали? – даже ломать неинтересно.

Он выполз из камней и вьехал в парк, приминая деревья. Похоже, что Хлопушка так просто не подчинится. Придется подождать. Придется пожить немного здесь.

Этот парк – подходящее место. Здесь тихо и темно. А это что такое?

Он притаился и стал смотреть.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ РЕЛИКТОВЫЙ МЕЧ

16

Гроза так и не разродилась дождем. Она прошла вдоль берега, ушла в сторону высоких гор и там уснула. Облака застряли где-то у снежных вершин и были видны до сих пор. Несмотря на обьявленный траур, настроение было светлым – так, будто все страшное уже перестало существовать, не могло сосуществовать с плотным сиянием этого солнечного утра.

С утра прибор опасности показывал ноль, бешеного Зонтика нигде поблизости не было. Орвелл решил пройтись к берегу, берег был невидим за скалами и казался близким. Он вышел, отошел в сторону невысокого леска. Здешние деревья были похожи на маленькие скрюченные сосны. Каждая веточка была изогнута на конце так, будто дерево собиралось выпустить когти. Кора облазила со стволов широкими полупрозрачными лоскутами. Пахло смолой и травами. Он стоял между редкими деревьями и смотрел, как Хлопушка сняла экран (она действительно хлопнула при этом, чтобы оправдать свое имя) поднялась, и перелетела в более безопасное место. Недалеко, но дальше от берега. Скала действительна очень попорчена, Зонтик уж постарался.

Все будет в порядке, – подумал он, – все будет в полном порядке. Если не учитывать того, что уже было.

Он сел на траву. Здесь слишком хорошо. Действительно, планета напоминает обретенный рай.

Из корабля кто-то вышел. Женская фигурка. На Хлопушке было три женщины:

Евгения, Джулия и Кристи. Двое из них имели свое собственное, очень важное и очень различное, отношение к медицине. Но это не означало, что уни умели лечить – лечением занимался Дядя Дэн. Евгения была невысокая, плотная, веселая.

Веселая «про себя», а не для всех. Она стриглась налысо и любила спать в стереошлеме. Она любила абстракную музыку и спорт – дважды выигрывала кубок по полетам на одноместных боевых челноках. Как пилот тоже могла быть незаменима.

Евгения была русской. В ней чувствовалась загадка и чувствовалось, рано или поздно эта загадка разрешится самым неожиданным образом.

Джулия была высокой, длинноволосой, с темно-карими глазами, томностью в движениях и элегантностью в обращении с мужчинами. И с повадками экзотической звезды – никогда не понимаешь до конца с кем имеешь дело, но знаешь, что со звездой. Кто-то говорил, что она очень жестока. Орвелл пока не замечал этого.

И конечно, Кристи – Кристи была просто сама собой: нечто быстрое и в веснушках.

Судя по походке, это была Кристи. Нет, не по походке – Орвелл определил это по легкому звонкому чувству, вздрогнувшему в груди. Так в детстве ждешь от праздника чуда. Странно. Этого не бывало с ним давно. Даже тогда, когда он еще почти мальчиком встречался со своей будущей женой – с той, которая устроила уютный кошмар из следующих трех лет его жизни.

Кристи шла в его сторону.

– Эй! – крикнула она и махнула рукой.

В руке, кажется был цветной платочек. Зачем женщинам платочки?

– Что?

– Я с вами.

– Зачем?

– Да просто так. Хочется погулять.

У нее голубые глаза и воздушные соломенные волосы, под цвет веснушкам.

Веснушек, пожалуй, слишком много.

– Вы куда?

– Я собираюсь спуститься к морю.

– О, да это совсем близко, – сказала Кристи.

И просто бездна интонаций в ее голосе, и все неожиданы: полумолчание, естественность и неестественность, все градации утверждения, вопроса, восторга, грусти. Почему я не замечал этого до сих пор?

– Нет, это только кажется близко. Ты никогда не была в горах раньше?

– Нет, никогда.

– Когда ты стоишь на горе, то кажется, что долина близко. Но на самом деле это очень и очень тяжелый путь. (Он показался себе совсем старым, когда произносил это «очень и очень» – не такой уж и тяжелый.) Быстрее чем за два часа мы не доберемся. Не спустимся.

– Ну и что? – сказала Кристи. – я могу погулять и два часа. Ведь сегодня не опасно, правда?

Орвелл снова посмотрел на прибор. Прибор показывал ноль. Впервые за все это время прибор показывал ноль. Даже на земле такого не было. Следовало бы удивиться, – краем сознания подумал Орвелл и не удивился. Просто все хорошо складывается. Просто такой хороший день.

– Да, сегодня совершенно безопасно.

Они стали спускаться. По дороге они встретили несколько зверюшек, выпрыгнувших из-под камней. Зверюшки были похожи на зайцев. Трава стала реже, она пробивалась только между камней. А камни становились все больше и больше – отколовшиеся обломки скал. Их приходилось обходить, путаясь ногами в колючках.

В скале были промыты ущелья; ущелья заросли кустарником; кустарник был совершенно сухим; в стенах ущелий были пещеры; зверюшки, похожие на зайцев, прятались там.

Они дошли уже средины спуска. Кристи поскользнулась на камне и схватила Орвелла за плечо. Он поддержал ее, потом прижал и поцеловал. Кристи не удивилась.

– Почему твоя стрелочка все время показывает на меня? – спросила Кристи. с женской непосредственностью переходя на «ты».

Орвелл посмотрел на прибор цели.

– Ты это заметила еще на Земле?

– Точно.

– Этот прибор показывает на то, что мне больше всего нужно, – ответил Орвелл.

Кристи приняла это как комплимент. Он еще раз поцеловал ее в губы. Дальше они пошли обнявшись.

– А что означает вторая стрелка? – спросила Кристи немного погодя.

Он снова поцеловал ее в губы и только после этого обьяснил:

– Это прибор опасности. Если стрелка красная, значит, опасность близка.

– А если так, как сейчас?

– Сейчас опасность равна нулю.

– А вдруг у этой штуки сядут батарейки? Она же на батарейках, правильно?

До Хлопушки был целый час спуска и, следовательно, не меньше полутора часов подьема. Прибор опасности все так же показывал ноль. Прибор перестал работать.

Перестал еще несколько часов назад. – У этой штуки сели батарейки.

– Ну не замерзай, поцелуй еще раз, – сказала Кристи.

17

Бат и Икемура спустились в оружейный отсек. Даже если не учитывать реликтовый меч и два оставшиеся Зонтика, оружия здесь было достаточно, чтобы взорвать небольшую планетку, с Луну, примерно, величиной. Меч хранился в специальной капсуле, которая открывалась в ответ на прикосновение. В ответ на прикосновение одного из четырех человек: Орвелла, Икемуры, Бата и Гессе. Еще вчера в эту компанию входил и Коре.

Перед тем, как получить доступ к мечу, человек проходил тяжелый двухгодичный тренинг. Причем не каждый этот тренинг выдерживал. Так в свое время не выдержал Фил, близнец Бата. Меч был слишком опасной штукой, чтобы давать его плохо подготовленному человеку.

Меч нужно было держать в кулаке, регулируя большим пальцем выброс нити.

Направление нити регулировалось движением той точки, в которой пересесались оси глаз. В автоматическом режиме меч, взятый в руку, рассекал пространство и вещество, полностью повторяя движение взгляда. Искусство владения мечом заключалось во овладении непроизвольными движениями глаз. Известно, что даже если человек смотрит в одну точку, его глаза постоянно движутся. Неподвижный глаз просто теряет чувствительность. При взгляде на предмет, глаз мгновенно ощупывает его, проходя по очень сложной ломаной линии. Взгляд движется скачками, которые неподконтрольны сознанию. Поэтому обычный человек, взявший меч, в долю секунды изрезал бы на мелкие клочки любой увиденный предмет или пейзаж; эти клочки бы вдавились один в другой, образуя кошмарное месиво. А если такой человек взглянет под ноги, он просто разрежет горную породу под собой и провалится в магму, под оглушительные аплодисменты землетрясения.

Сейчас меч был рядом и каждый из них мог просто протянуть руку и взять абсолютное оружие.

– Я чего-то не понимаю, – сказал Бат, – вот вчера, во время связи…

– Что вчера?

– Вчера мы говорили с Зонтиком. И, как только ты упомянул реликтовый меч Зонтик сразу убрался. Он испугался.

– Ну и что? Я бы тоже испугался на его месте.

– Но Зонтик не мог знать о мече. Это секретная информация, а его память блокирована.

– Согласен, это еще одна загадка вчерашнего для. Если бы мне было нечего делать, я бы насчитал еще десять.

– Я думаю вот что, – продолжал Бат, – мне не верится, что Коре так просто пропал. Этот Зонтик, он вел себя точно так же, как вел бы себя сам Коре. Он даже ругался так же. Даже интонации был теми же. Я понимаю, что перегрузка есть перегрузка, но все же…

– Если Коре жив, – сказал Икемура, – то ты можешь это проверить. Ты же из его команды. Ты должен помнить что-нибудь такое, что знаете только вы вдвоем.

– Я подумаю, – сказал Бат, – я уже придумал: однажды… Нет, я скажу это только ему. Это должно быть тайной. Я напомню ему такую вещь, от которой настоящий Коре взбесился бы.

– Вот и хорошо, – сказал Икемура, – если Зонтик взбесится и сегодня, значит Коре жив. Лучше попробовать прямо сейчас. Разозли его посильнее.

– А командир? Если Зонтик действительно кинется на нас?

– Командир сейчас развлекается с девочкой на морском бережке. Там желтый песочек, там белый прибой с брызгами солнца, а трусики в горошек сброшены так небрежно, что потом придется их хорошо искать. Насчет горошка это я для большей поэтичности. И не беспокойся за него. У него есть такая штука, которая спасает от любой опасности. Правда нам он эту штуку не дает, жадничает.

– А это точно?

– Это точно.

Бат ушел.

Икемура подождал немного, потом прошел один пролет по лестнице вверх и убедился, что никого нет. Вернулся в оружейный отсек. Положил руку на капсулу с реликтовым мечом. Зачем-то громко застучало сердце.

– Вы уверены, что хотите взять меч? – прозвенел мелодичный, но чуть неестественный женский голос.

В серьезных случаях машина всегда переспрашивала по нескольку раз.

– Да.

– Если вы уверены, то скажите об этом снова.

– Да.

– Пожалуйста, еще раз.

– Да. – На этот раз он помедлил: не всякому дано без колебаний сжигать мосты.

– Пожалуйста, вы можете взять реликтовый меч. Должна ли я запомнить вашу личность? – поинтересовалась механическая дама.

– Нет.

Он взял меч – маленький, удобно помещающийся в ладони – и капсула закрылась. Никто ничего не видел. Никто и ничего.

18

Бат вызывал Зонтик.

На первый вызов Зонтик не ответил, а на второй выругался. Бат улыбнулся: да, это точно шеф.

Евгения возилась, выстраивая какую-то схему на экране. Не страшно, пусть послушает. Она не дура, даже может подсказать хорошую идею иногда. Славяне, говорят, все умные, от того и живут плохо.

– Алло, шеф?

– Кто говорит?

– Это Бат, из вашей команды. Я так рад, что вы живы! Вы не представляете, как мы переживали вчера!

– Заткнись, – сказал Зонтик и выключился.

Бат нажал кнопку вызова снова.

– Шеф, я хочу вам рассказать кое что. Вы помните наши сборы на Кавказе, два года назад?

– Ну?

– Тогда была сильная жара. Мы жили в изолированных номерах. Каждый номер имел собственную канализационную систему…

– Ну? – на этот раз угрожающе.

– Мы жили в диких условиях; канализация очищалась только раз в две недели.

А потом я бросил дрожжи в унитаз, в вашей комнате. И оттуда все полезло, фонтаном. Как мы смеялись, Боже мой! Это сделал я, но и все остальные об этом знали. Это была самая веселая шутка за весь сезон. Вы помните, во что превратился ваш номер? А как пришлось сдирать ковер? Жаль, что прошли те деньки.

Я бы сделал это еще раз, не задумываясь! Конец связи.

Он вытер пот со лба.

– Это ты слишком жестоко, – сказала Евгения между прочим.

Она слышала весь разговор.

– Ты это о чем?

– Не притворяйся, я еще вчера поняла, что Коре жив.

– Ну не замерзай, поцелуй еще раз, – сказала Кристи, обняла его и прижалась. – Тебе ведь хочется.

– Нам лучше уйти с открытого места.

Сейчас они уже были недалеко от каменного пляжа, там, где тропка, достаточно уморив путника, давала ему передохнуть – то есть на самом видном месте.

Кристи быстро все поняла и ее настроение изменилось. Глаза потемнели и погасли. Она поспешила назад.

– Не туда, – сказал Орвелл, – мы будем подниматься по одному из ущелий.

Если что-то произойдет, то спрячемся в пещеру.

Стены ущелий были почти отвесны; это давало надежду на незамеченность.

Впрочем, одних только стен мало.

– Я если там змеи? – спросила Кристи.

– Тогда бы там не было кроликов.

Они полезли вверх. На склоне было несколько тропинок, но все они были открыты. Идущий человек был виден на многие километры вокруг. Ущелья были не такими удобными – из-за множества свалившихся глыб разного размера (от кирпича до автомобиля), некоторые глыбы стояли неустойчиво; все свободное пространство заросло колючим высохшим кустарником, колючки были изуверски изогнуты – как рыболовные крючки. Ущелье, которое они избрали, поднималось почти к самому сосновому (Орвелл окрестил его сосновым) лесу, а после леса оставалось только метров триста открытого пространства. Кузнечиков здесь было так много, что приходилось давить сразу нескольких при каждом шаге.

Кузнечики цеплялись на одежду и пытались бесплатно проехаться. Кристи, с гадливостью на лице, пыталась их стряхнуть. Не стряхивались. Кроме кузнечиков, попадались красные членистые существа без глаз, возможно, ядовитые. Членистые змейки были невелики, но юрки.

Выстрел!!!

Верхняя часть скалы обрушилась и каменные глыбы покатились вниз. Их падение заставляло дрожать грунт. Стены ущелья загудели.

– Аааааааааааааааа!!!!!!!! – закричала Кристи в тон гудению стен и присела, охватив голову руками. Орвелл дернул ее изо всех сил и потащил в ближайшую пещеру. Она упала и ободрала коленку.

– Я не хочу! – кричала Кристи, – сейчас она мне завалится на голову!

Свод пещеры действительно был ненадежен. Мимо ног прошмыгнули два кролика или зайца или чего-то в этом роде. Один бросился на противоположный склон, а второй сел на камне, приглядываясь. Каменная глыба упала прямо на него, прихлопнула и покатилась дальше. На камне осталась лужица крови; шкурку глыба потащила за собой. Сухой кустарник загорелся. Дым поднимался и втягивался в пещеру, как в дымоход.

– Я умираю, – сказала Кристи, – мне же нечем дышать.

Сверху ударили еще два выстрела. Камнепад стал сильнее и сзади обрушился свод. Вдруг дышать стало легче.

– Что случилось? – спросила Кристи.

– Я думаю, это снова Зонтик.

– Но ведь не было ни какой опасности?

– Просто кончились батарейки.

Он снял браслет и выбросил. Теперь эта вещь совершенно бесполезна. Всегда полагайся только на себя. Еще одно золотое правило.

– Ты меня спасешь?

– Да.

Сейчас дым уже не проникал в пещеру. Видимо, пещерка была вымыта в известняке и во время дождей здесь текла мутная подземная река. Сейчас, когда завалило камнями верхнее отверстие, для дыма уже не было тяги. Все ущелье пылало, но этот костер быстро прогорит – для него слишком мало пищи.

– Почему ты меня поцеловал? – спросила Кристи.

Она начинала успокаиваться и посматривать на сбитое колено.

– Потому что ты мне нравишься.

– Ты мне тоже. Давай отодвинемся от огня.

Выстрелы не прекращались, но теперь они были не слышны, а ощущались лишь как сотрясение почвы.

– Посмотри на эти следы, – сказал Орвелл, – кто, по твоему, это мог бы быть?

Он сразу пожалел о своих словах. Не стоило пугать женщину. Кристи – всего лишь женщина. Будь проклята та планета, которая гонит женщину на возможную смерть.

– Ну, это что-нибудь большое. Оно спускалось. А нога похожа на человеческую, только вытянута.

– Не спускалось, а поднималось. Просто его стопы вывернуты обратно. Это человек-кузнечик. Местная достопримечательность. Только не надо пугаться, все в порядке.

– Тот самый, с вот такой пастью?!!

– С вот такой.

– Он там, наверху?

– Сейчас я проверю.

– Я тебя не пущу!

– По какому такому праву?

– Я не хочу тебя потерять. Это самое древнее право во Вселенной.

– Мне кажется, это не совсем то время и не совсем то место, – сказал Орвелл, глядя на нее.

Кристи продолжила раздеваться.

– Для этого любое время и место подойдет. Разве ты не хочешь сейчас?

Зонтик кружил у корабля, но ничего не мог поделать. Надколотый кусок скалы уже сполз в море, но Хлопушка стояла неподвижно. Зонтик начал рыть тоннель. Он вгрызался в скалу глубже и глубже. Порода была нетвердой – такую он прогрызал со скоростью примерно двух километров в час. Вскоре он закончил один тоннель и начал следующий. Еще несколько дней – и скала под Хлопушкой станет дырявой как сыр. Тогда несколькими выстрелами я их похороню, – думал Зонтик.

Снова включилась связь. Это опять Бат.

– Коре, перестань, я пошутил.

Зонтик не останавливался.

– Мне просто нужно было знать жив ты или нет. Мы все тебя любим. Знал бы ты как мы радуемся сейчас.

– Со мной так не шутят, – сказал Зонтик, но остановился.

– Но, послушай, ты же не хочешь, чтобы тебя действительно разрезали мечом?

Я не знаю, что у тебя произошло, но возвращайся. Мы же твоя команда.

Зонтик догрыз тоннель до поверхности и выполз. Он был среди соснового леса.

Нет, этот лес только напоминал сосновый. А запах совсем живой в памяти. Мы же твоя команда – знали бы они…

Его датчики засекли двух человек. Это Орвелл и Кристи. Они стоят обнявшись.

Вот он ее поцеловал. Она положила голову ему на грудь. Вот им надо было именно сейчас! Надо же, это наконец-то случилось. Весь отдел знал, что они влюблены. Только они сами не могли об этом догадаться. Это весело, что любовь еще встречается иногда, – подумал Зонтик и замер, вглядываясь.

Потом он развернулся и пополз в сторону города. Он старался не слишком шуметь.

Орвелл и Кристи обернулись на треск сучьев, но ничего не разглядели за деревьями.

– Кто это там в лесу?

– Зверек какой-то.

19

Вечером команда собралась в центральном зале, чтобы обсудить произошедшее.

«Центральный зал» был всего лишь комнаткой, где помещались десять кресел у стен.

Те, кому не хватило кресел, остались стоять.

– Я просто хотел проверить, жив ли Коре, – оправдывался Бат.

– Почему же ты не подумал о тех людях, которые были снаружи? – спросил Икемура.

Бат посмотрел на него с изумлением.

– Но ты же сам мне сказал?

– Да, я сам сказал, что Командир сейчас на берегу и что вызывать Зонтик было бы преступлением. Кроме того, была еще и Кристи. Два человека не погибли лишь чудом. Их смерть была бы на твоей совести.

Лицо Бата выражало – так смотрят, если ремень собственных брюк превращается в гремучую змею.

– Послушай, – Бат начинал серьезно злиться, – это ты мне сказал, что командир сейчас развлекается с девочкой на морском берегу и про трусики в горошек тоже говорил…

– Я не стану этого слушать, – сказала Кристи, без единой эмоции в голосе.

Она демонстративно встала и собралась выйти.

– Нет, всем оставаться здесь! – скомандовал Орвелл. – Я хочу все выяснить до конца и сейчас. Сейчас же!

Кристи осталась стоять у двери. Символ элегантного презрения. Даже веснушки стали элегантными.

– Что ты сказал ему?

– Я сказал, – ответил Икемура, – что идея хороша, но что нужно подождать, пока все будут в безопасности. А он ответил, что он еще посмотрит, кто еще здесь будет командовать. Это он имел ввиду тебя, командир.

– Это правда? – спросил Орвелл.

– Нет, – ответил Бат, – меня подставили. Он меня подставил. Я его изувечу, обещаю.

Икемура кисло улыбнулся половиной лица.

– Вот это тоже самое, – сказал он, – на комете Швассмана тоже все начиналась с угроз и драк. Боюсь, что мальчик уже заразился.

Он назвал Бата «мальчиком».

– Хорошо, – сказал Орвелл, – ты временно отстраняешься от участия в операциях. Сдай оружие.

Бат отдал пистолет.

– Любым другим оружием тебе тоже запрещено пользоваться. За нарушение приказа – смерть. Давайте проголосуем. Я хочу, чтобы это было мнением всех.

Я – не убийца.

Все высказались «за», кроме Евгении.

– Я не такая дура, чтобы поверить в эту историю, – сказала она. Бат никогда бы не стал убивать в спину. Он для этого слишком н е м а л ь ч и к.

Орвелл подумал.

– Это временная мера, – сказал он, – если все прояснится, я первым попрошу прощения. Но положение сейчас слишком опасное. Мы не можем позволить себе следующего предательства.

– Это не предательство, – сказала Евгения. – Это позор. Мне хочется плюнуть на пол.

Она расставила Ваньку и отключилась.

– Я сказал то, что хотел сказать.

Все молчали.

Прыгать буду с высоты – в морге классные цветы…

Так запел Ванька.

Вечером Икемура зашел к Орвеллу. Орвелл лежал и читал кого-то из древних поэтов.

– Это что за книжка?

– Кольридж. Сказание о старом моряке.

– О чем это?

– О больной совести.

– Ты не можешь говорить понятнее?

– О том, что прощения не бывает. Даже за ошибку.

– А еще понятнее?

– Попробую перевести. Слушай, это примерно так:

А ветра не было совсем, но мой корабль летел.

При свете молний и луне вздохнули мертвецы.

Они задвигались, вздохнув, потом приподнялись, и их не двигались зрачки, и было страшно как во сне при виде вставших тел.

– Это невозможно понять, – сказал Икемура, – и тем более невозможно запомнить. Я удивляюсь – такие вещи должны быстро умирать, ведь я не смог бы повторить этих стихов, даже если бы разучивал их три дня подряд. Я удивляюсь, как такая книжка смогла пережить столько веков. А ты как думаешь?

– Я думаю, эта книжка написана так, что она не сможет умереть. Даже тогда, когда люди совершенно разучатся понимать ее. Она живет совсем независимо от нашего понимания.

– А, значит это кибернетический фокус, или что-то такое, – сказал Икемура.

– Зачем ты пришел? – он закрыл книжку и сел. – Четыре поколения моих предков занимались лингвистикой, поэтому я и знаю что такое больная совесть.

Икемура взял книжку в руки, повертел и отдал:

– Я не умею читать таким шрифтом. И я пришел поговорить не о древностях, а о серьезном деле. Исчез реликтовый меч. Надеюсь, ты его не брал?

– Что???

– Значит не брал. Остаются двое: Гессе и Бат. Помоему ясно, кто из двоих сделал это.

– Ты хочешь сказать, что Бат взял меч, чтобы…

– Чтобы захватить власть. Сегодня он собирался убить тебя. Ведь Коре уже нет. А теперь исчез меч.

Это было обвинение в бунте, слишком тяжелое обвинение. За участие в бунте полагалась шоковая смерть – высшая мера наказания на Земле. Поэтому бунтовщики никогда не сдавались. Гораздо легче умереть в бою, чем от болевого шока.

Икемура вдруг стал неприятен как скользкая болотная ященица Икекара – Орвелл видел таких в Южной Гидре. Он тряхнул головой.

– Что ты предлагаешь?

– Я предлагаю загнать его в капсулу и усыпить. У него нет оружия, только меч. Но внутри корабля он не сможет применитиь меч. Поэтому мы его возьмем.

Нужен только твой приказ. Хотя бы устный.

– Я хочу подумать.

– Думай, но не слишком долго. Каждая секунда…

– Не говори мне о секундах. Я согласен. Если мы вернемся домой, то все выяснится. А сейчас нам придется обойтись еще без одного человека. Даже если он не виновен, это разумная мера. Я этого не одобряю, но не вижу другого выхода.

– Вот-вот.

Икемура снова попытался прочесть строки.

– Почему здесь такие короткие строчки? – спросил он.

– Это стихи.

– Стихи? Какой ужас. Как хорошо, что я не умею читать таким шрифтом.

Информация:

В точности не установлено, когда и где возникла письменность. Но известно, что вначале люди писали рисунками на камнях, а потом на глиняных табличках.

Умение читать было редким и до некоторой степени священным искусством. Потом стали писать на восковых табличках, но все равно, грамотными были лишь немногие.

В последствии был изобретен папирус, который сворачивали в неудобные свитки и не замечали их неудобства. На папирусе писали чернилами. Так продолжалось вплоть до средних веков, пока кто-то не изобрел бумажные листы. Потом было изобретено книгопечатание, а еще позже – поголовная грамотность. Трудно поверить, но в истории человечества был период, когда читать и писать умели абсолюно все.

Этому учили даже принудительно, рассматривая поголовное принуждение как верх культурности.

Конец этому положило изобретение печатной машинки. То есть, печатная машинка была началом конца. Первыми разучились писать люди, которым приходилось писать по многу – литераторы. Печатная машинка давала большие преимущества по сравнению с карандашом и человек, проработав несколько лет только на машинке, вдруг чувствовал, что карандаш больше не подчиняется его корявым пальцам. Человек огорчался и вновь садился за машинку, отложив осиротевший карандаш.

В карандашах и чернильных ручках совсем отпала необходимость тогда, когда каждый обзавелся клавиатурой. По привычке (а в школах всегда учат по привычке – тому что уже закончилось или заканчивается) в школах обучали письму, но с письмом было все хуже и хуже. А когда печатающие диктофоны распространились повсеместно, то письму перестали учить даже в школах. Все сказанное мгновенно воспроизводилось на бумаге без всякого участия пальцев – и воспроизводилось большими, красивыми буквами, единообразным шрифтом. И без орфографических ошибок – без этого кошмара древних учеников.

Как то всегда бывает, не обошлось без противников прогресса. Некоторые ретрограды фанатично обучали своих детей писать. Они утверждали, что именно умение писать развило человеческую руку, а уже рука развила человеческий мозг.

Поэтому, с исчезновением умения писать человек деградирует до уровня зеленой мартышки. А когда и эти фанатики вымерли, человечество разучилось писать окончательно.

С чтением было получше: читать умели многие, а прочесть вывеску или обьявление умели все. Правда, все простые и удобные печатающие диктофоны воспроизводили лишь один, самый разборчивый шрифт, поэтому старые книги, напечатанные разными шрифтами, стали доступны лишь специалистам. Икемура, не имеющий специальной подготовки, никак не смог бы прочесть Кольриджа. Это его не огорчало: порножурналы гораздо интереснее древней зауми звуков.

20

Фил и Бат были близнецами и не расставались с детства. Они часто ссорились и дрались, особенно раньше, разбивали друг другу носы и ставили фонари под глазами, но все равно любили друг друга. И всегда советовались: одна голова хорошо, а две лучше. Они были очень похожи и различить их можно было только по татуировке на запястье: у Фила был синий дракон, а у Бата красный.

– Почему ты проголосовал против меня? – спросил Бат.

Они вышли из корабля, чтобы спокойно поговорить, и сейчас стояли внутри энергетического купола. Купол срегка потрескивал, сильно пахло озоном. Горы уже начинали синеть, предчувствуя вечер. Мелкая птичка, похожая на воробья, пролетая, задела купол и исчезла с негромким булькающим звуком. По небу двигались отдельные редкие облака и каждое облако было необычным – каждое напоминало человеческо лицо, женское лицо.

– Смотри, – сказал Бат, – похоже, что Бета устроила нам атракцион. Это не могут быть обыкновенные облака. Слишком уж они похожи.

– Тебя сейчас волнуют облака?

– Честно говоря, не слишком. Ты что, веришь, что я предатель?

– Я просто думаю, что нужно быть умнее, – ответил Фил. – Если он тебя подставил, значит, он продумал все заранее. Икемура на десять лет старше тебя и на столько же опытнее. И ему всегда везет, ты же знаешь.

– Но зачем?

Действительно, зачем? – подумал Фил. – Если бы дело было только в мече, он бы не стал подставлять верной смерти сразу трех человек. Если бы дело было во власти, то… Нет, это не похоже ни на одну из известных стратегий.

Все члены группы Коре проходили курс боевых стратегий и провокаций.

– Пока не знаю. Может быть дело в мече?

– Тогда, – сказал Бат, – он попробует меня убрать. Если я не смогу отомстить за себя, то ты обещаешь?…

Они понимали друг друга с полуслова.

– Обещаю. – сказал Фил. – Ты собираешься бежать?

– А что мне остается делать?

– Я достану тебе оружие.

– Мне запрещено носить оружие.

– Мы вместе выйдем в лес, там я отдам тебе свое и ты уйдешь.

– Не стоит, – сказал Бат, – они пошлют за мной Зонтик и Зонтик меня расстреляет. Все будет по приказу. Они только того и ждут.

– Тогда возьми хотя бы нож.

Бат взял нож. Они обнялись.

– Еще встретимся.

– Еще встретимся.

Потом они сверили часы. Фил вернулся в Хлопушку, а Бат подошел к экрану и стал ждать. Голос в наушниках.

– Еще минута. У тебя все в порядке?

– Я жду.

– Ты уверен, что хватит ножа?

– Коре не зря взял меня в группу. Я могу защитить себя.

– Десять секунд. Приготовься.

Бат наклонился вперед. Экран мигнул, хлопнул и исчез. Бат прыгнул и покатился по земле. Фу, сколько пыли. Экран снова хлопнул, по его поверхности пробежали зеленоватые искры. Ну что ж, прощайте, ребята, – подумал Бат, потер глаз, куда попала пылинка и, пригнувшись, побежал к лесу.

Через лесок вело несколько дорог, полузаросших травой. Очевидно, еще недавно здесь часто ходили люди. Кое-где кончики травы были обкусаны; местами трава была сьедена вся. Кролики, что ли? Бат выбрал тропинку и быстро разочаровался в своем выборе – тропинка виляла, шла то вверх, то вниз, и кажется, даже не собиралась выходить из лесу.

Он наткнулся на два оставленных людьми дома и на несколько костров. Костры жгли недели три назад. Во втором доме он нашел винтовку, которая стреляла четырнадцатью калибрами, на выбор (простейшая охотничья модель), здесь же были и заряды. Поколебавшись, он решил не брать оружие и вышел из домика.

Дальше тропинка расширялась и становилась прямой. Камни были присыпаны палью. На пыли отпечатались следы, совсем свежие.

– Алло, Фил, – передал он, – как ты там? Меня еще не хватились?

– Пока нет. Думаю, что скоро хватятся.

– Здесь следы. Я думаю, это человек-кузнечик. Он где-то рядом.

– Ты можешь спрятаться?

– Да, здесь есть дом. Курортный. Обычная пластиковая развалюшка.

– Тогда лучше прячся. Одним ножом ты его не достанешь.

Бат осмотрелся и прислушался. Еще несколько часов и станет темно. Здесь очень темно по ночам, здесь ведь нет луны. Правда, звезды ярче. Собственно, идти то и некуда. В городе бешеный Зонтик и вирус, который прикончил самого Коре за пять минут, а если и не прикончил, то сделал из него маньяка. На дорогах кузнечики с львиными пастями. Такими пастями можно жевать кирпичи как бутерброды. В лесу – неизвестно что. Лучше дождаться утра.

Он вернулся в дом и стал ждать.

Дом был обычной двухэтажной пластиковой дачей. Стены довольно крепкие.

Всего два окна на первом этаже и два на втором. Дверь запирается. Окна можно держать под прицелом. Он взял винтовку и сел возле окна.

Человек-кузнечик вышел из зарослей. Он был голоден, он почти ничего не ел за последние четыре дня. Он грыз ветки деревьев и жевал траву. Еще он ловил настоящих зеленых кузнечиков, которые кишмя кишели в траве у моря. Но зеленые кузнечики были горькими, их много не сьешь. Еще человек-кузнечик сгрызал твердые морские ракушки с подводных камней и глотал их вместе со скорлупой. Только в ракушках почти ничего нет, одна толстая скорлупа, черт бы их побрал. От голода приходилось глотать песок и мелкие камешки, запивая морской водой. Когда желудок разбухал, становилось легче. А сегодня утром человек-кузнечик вынюхал жареного зайца и сьел его с наслаждением, сам, оглядываясь, чтобы никто не отнял добычу.

Заяц сгорел при пожаре. Но ведь это все равно не еда.

Четыре для назад он победил в поединке другого человека-кузнечика, откусив тому голову. Поединок был равным. Но добычей пришлось поделиться со стаей, ничего не поделаешь.

Зато здесь – человек.

Человек-кузнечик сделал большой прыжок и сналету ударился о пластиковую стену. Прозвучал выстрел. Ага, наугад стреляет, на звук, – подумал человек-кузнечик, – он меня не заметил.

Еще один человек-кузнечик, ростом чуть повыше первого, показался из-за деревьев и сразу получил два заряда в брюхо. Отлично, этот человек метко стреляет. Сегодня хватит еды на всех. Пятерых иди семерых он точно успеет прикончить, пока его заряды закончатся. Как приятно будет откусить его маленькую волосатую головку, как мягко треснет она на зубах…

Человек-кузнечик опустил голову к самой земле и понюхал стену.

Вначале Бат услышал грохот. Что-то тяжелое ударилось о стену. Он выстрелил в воздух, чтобы отпугнуть гостя. В стекле осталась дыра с оплавленными краями. В такую дыру можно просунуть кулак. Бат поставил меньший калибр и стал ждать.

Через минуту он увидел серо-зеленое страшилище величиной с быка.

Страшилище было похоже на кузнечика – его задние лапы были характерно изогнуты и очень мускулисты. Передние лапки были совсем маленькими и очень похожими на человеческие. Наверное, такими руками можно даже держать молоток или топор.

А если приловчиться, то можно взять нож или винтовку. Вполне человеческие руки.

Голова была несоразмерно велика, нижняя челюсть постоянно двигалась, как у земных коров, что-то пережевывала. На спине небольшие крылышки.

Бат прицелился и дважды выстрелил. Брюхо кузнечика взорвалось и оттуда полетели мелкие клочья – как будто оно было набито тряпками. Кузнечик без брюха сделал несколько небольших прыжков и сел, опираясь на крылья. Потом завалился на бок и задергал лапами. Он дергал лапами, не переставая, до самой темноты. Но Бату было уже не до него.

Еще несколько тварей высунули носы. Бат трижды выстрелил и трижды попал, снес головы. Так вам, знайте с кем связались. Один с пурхающим звуком попытался взопрыгнуть на крышу, но сорвался и полез в окно. Успел просунуться наполовину.

Мертвая голова смотрела слепыми огромными глазами, а челюсть продолжала шевелиться. Из шеи вытекало что-то желтое.

Кто-то зашевелися на втором этаже. Туда вела узкая лесенка, которая заканчивалась дверью. Бат запер дверь и стал ждать. Да, на второй этаж они точно проникли, но дверь им не выбить. А здесь не так уж сложно обороняться. Лишь бы хватило патронов. Интересно, где здесь включается свет? – подумал он и смахнул с плеча настоящего маленького кузнечика. Маленький кузнечик был примерно с большой палец по величине и толщине.

Человек-кузнечик понюхал стену и осторожно передвинулся подальше от окна.

Не ровен час, попадет. Ах, как вкусно пахнет свежее мясо! Он обернулся: кто-то по глупости полез в окно и сейчас висел в раме, дергая лапами. Человек-кузнечик аккуратно подполз, пригибаясь насколько возможно, и оттяпал большой кусок ноги.

Уууу, как хочется еще! Он откусил еще кусок и снова отполз от окна.

Подвал. В таких домах всегда есть подвал. Лететь через чердак или через второй этаж бесполезно – человек может закрыться, а вот подвал – это другое дело. Человек-кузнечик стал рыть землю передними лапами, очень похожими на человеческие. Грунт был мягким, песчаным.

Сверху свалился еще один и упал на спину. Человек-кузнечик, не раздумывая, вцепился конкуренту в горло. Утолив голод, он осмотрелся. Дюжина кузнечиков рыла подкопы в подвал сразу со всех сторон. Если человек умен, то он заметит это, высунется из окна и начнет стрелять. Если у него еще есть чем стрелять. К счастью, становится темнее.

Человек-кузнечик уже закопался так, что были видны только задние лапы.

Бат снова вызвал корабль.

На этот раз ответил Орвелл.

– Как ты там?

– Плохо, но пока держусь. Здесь целая туча кузнечиков.

– При чем здесь кузнечики?

– Это не те кузнечики. Эти каждый по семь центнеров весом, не меньше. Я сейчас в домике в лесу. Я уже пристрелил десяток. Они пробрались на второй этаж, но я закрылся. Патроны у меня пока есть.

– Зачем ты ушел?

– Жить всем хочется. Что вы собирались со мной сделать?

– Ничего.

– Так я и поверил! Ничего! Если ничего, тогда присылайте подмогу.

– Хорошо, – ответил Орвелл, – но вначале отдай меч.

– Что отдать?

– Реликтовый меч. Все знают, что он у тебя.

– А, вот в чем дело. Тогда ……… вы получите свой меч! Слышите, …….! Он дважды выругался и вдруг почувстововал, как онемели ноги. Он попробовал встать и свалился. Это что-то с моим позвоночником, – подумал он, – не может быть, чтобы это было серьезно. Я ведь совершенно здоров и всегда был здоров.

Он снова смахнул маленького кузнечика с плеча. До чего навязчивы могут быть эти твари. Он подтянулся на руках и сел в кресло. Что бы это ни было, а я не сдамся. Пересидел какой-то нерв, так бывает. Со мной просто не может ничего случиться. Я еще слишком молод, чтобы умереть. Становится совсем темно. Где же у них включается свет?

Человек-кузнечик провалился в подвал. Подвал был глубоким и кузнечик больно ударился усиками. В подвалах часто хранят что-нибудь вкусненькое. Хорошо, что я провалился первым. На верх выходить пока не стоит. Пусть стемнеет. Все нужно делать по порядку. Но как вкусно треснет его голова… Он продвигался, ощупывая предметы усиками. Что в этой банке? Фу, надо же, машинное масло. А здесь? Вот, здесь что-то пахучее. А вот целая бочка с салом.

Он прислушался. Еще несколько минут и остальные тоже будут здесь. Нужно есть сало, пока никого нет. Он перевернул бочку и вытащил несколько больших кусков. Зачем они его так солят? Еще один влез. Еще минута и будет полный подвал. Впрочем, я уже наелся, – подумал человек-кузнечик, – пускай теперь другие повоюют.

За окнами стало совсем темно и даже было бы мирно (как всегда становится мирно в душе ясными приморскими вечерами), если бы не сухой хрус и передвижение уже невидимых грузных тел: одни кузнечики поедали, заедали или доедали других, убитых или изувеченных. И поедавшие и поедаемые действовали молча. Патронов уже не осталось, но никто и не рвался в окна – слишком много дармовой еды валялось в пыли, под контурной чернотой ненастоящих сосен. Несколько кузнечиков пытались прогрызть потолок, но безуспешно.

Бат сполз с тяжелого кресла и передвигался по комнате на руках, как парализованный. Ноги полностью потеряли чувствительность. Кажется одна сильно порезана куском стекла, но в темноте этого не видно. Надо бы дотянуться и посмотреть, слишком сильный запах крови. Вообще-то все запахи стали сильнее. А света здесь нет, ведь город мертв, а значит, мертвы все его системы, обеспечивавшие еще недавно снабжение дачных домиков. До утра, пожалуй, не продержаться. Нужно вызывать помощь. Как сильно пахнут эти тела, и каждый пахнет по-своему…

Он снова включил связь.

– Я требую помощи. Если вы не вытащите меня отсюда через десять минут……… (он снова выругался), то я использую меч. Я разнесу всю эту планету!

Он выругался снова и продолжал ругаться в микрофон.

Если они поймаются на этот блеф, значит, они и в самом деле верят, что меч у меня. Но тогда где же он на самом деле?

На Хлопушке согласились. Они пришлют второй Зонтик. Поскорее бы. Что же это с ногами? Темнота становится прозрачнее. Прозрачнее и ярче. Вот это кресло, оно было уже совсем невидимо, сейчас оно кажется синим. А оно было серым. Что со мной происходит? Как трудно связываются мысли… Тушками набитых ушей настроны в ровно пополам – я говорю вслух? что за чушь я несу? То же самое было с Коре. Что случилось с ним после этого? Нужно вызвать Хлопушку…

– Это опять я.

– Зонтик уже вышел. Подождешь несколько минут.

– Я не могу ждать. Слушайте. Я заболел. Небесной шторой завешен парта-парагенез исторической морали суждений. Вначали от-отнялись ноги. Потом – несворот кашалотовый перьев нсколько зубудлыжнопроклятой дейстительности ввертье мне. Потом я стал видеть в в в в в темноте. Я сейчас выключусь. Это то же самое, что с Ко-коре. Слышите, то же самое! Приезжайте и изучайте!

Радуйтесь на здоровье! Но Коре не умер, он вернется! я тоже вернусь!

Слышите, я вернусь! и я каждому… Такие красивые цвета. Мне трудно говорить. Язык вырос.

Он встал на ноги. Теперь не разгибалась спина.

– Алло, мы слушаем…

Голос стал тихнуть и погружаться в спокойное безразличие. Я хочу есть, – подумал Бат. Есть в этом доме что-нибудь поесть?

Человек-кузнечик перегрыз балку и пол в комнате просел. Он приподнял лбом несколько половиц и попробовал просунуть плечи. К этому времени кто-то уже прогрыз потолок и в дырку одно за другим сваливались темные тяжелые тела.

Челоыек-кузнечик напрягся и вылез в комнату первого этажа. Здесь уже немало своих. Ага, пятеро. Вот и шестой. Здоровый какой, надо держаться подальше. Не надо меня трогать, пожалуйста, мне ничего не нужно. Я же маленький и слабый.

Чужой человек-кузнечик неловко прыгнул и вцепился в плечо. Кусок плеча был вырван с хрустом. А куда же делся человек? – подумал кузнечик в последний момент. Потом ему откусили голову. Ночной пир только разгорался.

Второй Зонтик подошел к поляне совсем близко и остановился. Приборы не фиксировали присутствия человека. Бата здесь не было. Зато были полчища кузнечиков, пожирающих друг друга. Зонтик, не включая освещения, работал всеми своими анализаторами, собирая информацию. Средний вес: шестьсот тридцать килограмм. Двуполы. Половые признаки не выражены. Всеядны. Высота прыжка – шесть метров. Длина прыжка – четырнадцать метров. Зубы располагаются рядами, как у акул.

Зонтик сформировал объемное изображение и повесил его внутри себя, предварительно ярко раскрасив.

– Господи, какой ужас! – сказала Евгения. – У них ведь человеческие руки, с пальцами. Пять совершенно человеческих пальцев с ногтями. С такими пальцами можно быть хирургом или маньяком-душителем. Я не удивлюсь, если в один прекрасный день оно возьмет в руки оружие! Останови картинку!

Зонтик остановил картинку. Обьемное изображение чудовища в натуральную величину застыло в воздухе. Теперь можно было его подробно и неторопясь рассмотреть. Бат все равно ушел или спрятался, или погиб. Или мы этого никогда не узнаем. Впрочем, имея реликтовый меч, можно отбиться не только от кузнечиков.

– Как ты думаешь? – спросила Евгения.

– Думаю, он успел уйти, – ответил Фил. – Я бы смог уйти, будь я на его месте.

– Даже безоружным?

– У него была винтовка.

– Ага.

Евгения рассматривала изображение. Кузнечик был покрыт волосками, на вид упругими. Под волосками были чешуйки. Особенно волосаты были задние лапы. Лапы оканчивались вполне человеческими ступнями, вывернутыми назад.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ МЕРТВЫЙ ГОРОД

21

Зонтик шел обратно по прямой, мрачно ломая деревья. Он остановился невдалеке от корабля. Хлопушка была ярко освещена. Мигали голубые, тревожные огни. Им подмигивали желтые, зовущие. В Зонтике сейчас было четверо, Фил Кристи, Евгения и Гессе.

– И долго мы будем стоять? – спросила Кристи.

– Ты куда-то спешишь?

– Да, спешу. Как ты догадалась, умница? – с легким издевательством в голосе.

– К своему милому?

– Да, к милому. Не вижу в этом ничего странного.

– Ослепла, если не видишь.

Кристи уже почти открыла рот, чтобы ответить на этот выпад, но вовремя остановилась. Евгению лучше не трогать.

– Зато я знаю что-то странное, – сказал Фил.

– Что именно? – откликнулся Гессе, – единственная странная вещь, которую мы не обсуждали – это сегодняшние облака, похожие на женские лица. Если сопоставить с тем расположением облаков, которое я видел перед посадкой, то я бы сказал, что мы сидим на планете, которая занимается изящными искусствами – просто так, от скуки или для развлечения гостей. Так что странное ты имел ввиду?

– Я скажу об этом позже. Поехали!

Зонтик двинулся вперед, подчиняясь команде. Зачем они включили мигалку, – подумал Фил, – и без нее тошно, дальше некуда.

Он остановил Зонтик у корабля, но не приказал ему выключиться.

– Ты собираешься еще куда-то? – спросил Гессе.

Гессе был высоким широколицым парнем, нос слегка картошкой и в пупырышках.

Волосы разных цветов – светлые и темные пряди. Большие зубы. Широкая улыбка. На первый взгляд глупая. Прекрасный актер, одурачит любого. Умеет петь и говорить разными голосами. Умеет показывать фокусы. Умеет драться так, что однажды даже сбил с ног Анжела. Анжел тогда не ответил, соблюдая суббординацию. Уже три года в команде. Был в экспедиции на Южной Гидре и даже заработал орден. Почти старик, тридцать лет. Раньше занимался чем-то таинственным и почти легендарным.

Очень умен и очень смел. Если Хлопушка вернется на Землю, его назначат на место Коре. Если.

– Собираюсь, – ответил Фил – Да, я собираюсь куда-то еще. Будут еще вопросы?

– Не все выяснил?

– Осталось самое главное.

– Что ж, вольному – воля, как выражается командир. Ты покатишь сейчас?

– Нет, немного погодя.

Они вышли и оставили Зонтик ждать.

Последние слова Бата были записаны, проанализированы и сейчас команда обсуждала результат анализа.

Пропавший Бат говорил снова:

– Я не могу ждать. Слушайте. Я заболел. Небесной шторой завешен парта-парагенез исторической морали суждений. Вначали от-отнялдись ноги. Потом – несворот кашалотовый перьев нсколько зубудлыжнопроклятой дейстительности ввертье мне. Потом я стал видеть в в в в в темноте. Я сейчас выключусь. Это то же самое, что с Ко-коре. Слышите, то же самое! Приезжайте и изучайте!

Радуйтесь на здоровье! Но Коре не умер, он вернется! я тоже вернусь!

Слышите, я вернусь! и я каждому… Такие красивые цвета. Мне трудно говорить. Язык вырос.

– А выводы таковы, – начал рассказывать Дядя Дэн, – Во-первых, он действительно уверен, что Коре жив. Случилось что-то, что предоставило ему вполне убедительное доказательство. Я знаю, что некоторые из экипажа тоже верят.

Я тоже не исключаю такой возможности. Во-вторых, он явно подхватил вирус. И это тот же самый вирус. Мы имеем уже два случая и можем довольно точно описать симптомы. Мы лишь не знаем, как вирус передается и почему он поражает одних и иногрирует других. В-третьих, у него действительно начал расти язык. В течение одной минуты язык вытянулся и разбух почти на треть. Еще одно совпадение, которое кажется мне закономерным: оба заболевших, и Коре и Бат, исчезли неизвестно куда, будто растворились. Есть предположение, что они превратились в кузнечиков (по аналогии с событиями на комете Швассмана), но Коре не превращался, хотя его ноги и начали расти. Машина исключает такую возможность.

Коре начал расти, а потом просто исчез. Так что кузнечики здесь не при чем.

Я предлагаю никому не выходить из корабля, прождать, скажем, около месяца. Если мы убедимся, что опасности для Земли нет, мы поднимемся на орбиту и уничтожим эту милую (глаза б мои ее не видели) Бэту. Потом еще несколько месяцев мы повисим в пространстве, чтобы выдержать карантин. Если никто не заболеет, начнем переговоры о возвращении на Землю. Если повезет, то нас пустят домой.

– Как мы уничтожим Бэту без реликтового меча? – спросил Орвелл.

– Тогда сожжем ее до состояния стеклянного шарика. Больше никто не станет сюда приближаться.

– Жаль, слишком красивая планета, – сказала Евгения, – просто обретенный рай. Это мое особое мнение, можете с ним не считаться. Я согласна посидеть взаперти, но вначале нужна еще одна вылазка. Правильно, Фил?

Фил согласился.

– Мы отъедем ненадолго и пойдем в том же составе. Фил, Кристи, Гессе и я.

Есть дело, которое осталось незаконченным.

Четверо вышли и подошли к Зонтику. Машина ждала.

– Послушай, – сказала Евгения, отведя Гессе в сторону. Пожалуйста, не вмешивайся. Это их личное дело.

Гессе ничего не понял, но остался невозмутим.

– Никаких личных дел у них быть не может.

– Вы, мужчины, очень непонятливы.

– Ты хочешь сказать, что Кристи нравится сразу двоим? – Предположил Гессе.

– Вот именно. Пусть они выяснят отношения.

Гессе засмеялся.

– Никогда бы не подумал. Хотя у меня уже был такой случай. Почему-то в опасных ситуациях люди больше нуждаются в чувствах. Они влюбляются в самое неподходящее время и в самых неподходящих местах. Причем норовят влюбиться треугольником. Хорошо, я подожду. А зачем им понадобился Зонтик?

– Чтобы никто не мог подслушать.

– Просто детский бред. Неужели это так важно?

– А ты никого не любил? – спросила Евгения.

– Да Бог миловал.

Фил и Кристи вошли и сели в передние кресла. Отсюда был хороший обзор.

– А где остальные?

– Сейчас будут, – ответил Фил, – им нужно поговорить.

– А почему мы зашли?

– Чтобы не подслушивать разговор. У них очень личный разговор. Почему-то в опасных ситуациях люди больше нуждаются в чувствах. Когда мне было восемь лет, я сорвался с моста и чуть не погиб. В тот день я влюбился, слава Богу, ненадолго.

Люди всегда влюбляются в самое неподходящее время и в самых неподходящих местах.

Надеюсь, тебе это понятно?

– Точно, – согласилась Кристи.

– Слушать только меня! – приказал Фил Зонтику. – Теперь поехали в город, скорость сто двадцать. С кораблем не связываться без моего разрешения!

Зонтик рванул с места и пошел к мертвому городу.

– Я не поняла, – сказала Кристи. – А вот теперь мне непонятно.

– А что тут понимать. Сейчас обьясню, вот только отъедем подальше.

Зонтик выбрал удобную прямую дорогу и усилил освещение, не включая прожекторов. По бокам дороги проносились дикие вывороченные камни, иногда попадались беленькие столбики, посаженные здесь руками человека. Когда-то человек здесь жил, радовался и беззаботно расставлял столбики, надеясь прожить и прорадоваться очень долго.

Город приближался. Зонтик нырнул в одну из широких улиц и остановился, ожидая приказа.

– Связаться с кораблем!

Зонтик установил связь.

– Как у вас дела? – спросил Орвелл. – Почему вы вдвоем?

– По-другому не получается, командир, – ответил Фил. – Ты начал охоту на моего брата, а я увез твою девочку. Теперь мы на равных. Тебе меня не достать.

Слушай и запоминай. Бат не брал меч. Я не мог его взять. Если это не ты, то остается только два человека. Они оба на корабле. Значит меч тоже на корабле. Я даю тебе два дня сроку, чтобы найти меч, извиниться и вернуть моего брата. Если ты не успеешь, я начну медленно убивать эту женщину. Так медленно, что у тебя будет время одуматься. Это справедливо. Конец связи.

– Как ты собираешься меня убивать? – спросила Кристи.

– Буду отрезать от тебя кусочки и посылать им. Это древний, проверенный способ. Не бойся, я тебя вначале усыплю.

22

Город лежал в долине, с двух сторон окруженный горами. С востока была выпуклая линза моря, а с севера – поля и кустарники. Среди полей там и сям поднимались одинокие плоские возвышенности – остатки древних гор, слизанных временем и стертых наждаками неусыпной человеческой деятельности. Казалось, что город лежит в яме и даже море не разрушало эту иллюзию.

Зонтик медленно ехал по набережной. Еще недавно здесь был настоящий курорт.

Еще остались перевернутые столы, зонтики, разрушенные непрочные домики береговых ресторанчиков. Слева, за аллеей виднелись монументальные дома. Под колесами была стеклянная плитка, выбитая местами.

Кристи молчала.

– Ты не хочешь со мной поговорить?

– А что мне с тобой говорить? Останови, мне нужно в туалет.

Она вышла. Никто не охранял ее. Мощно горели звезды, непохожие на земные и совсем непохожим на земное было море – земное море всегда светится огоньками, кто-то кого-то всегда ждет на Земле, а здесь только темнота.

– Выключи! – крикнула она. – Я не могу, когда за мной наблюдают.

Фил наверняка выключил систему слежения. Несмотря на то, что он сделалсегодня, он человек честный.

Кристи сделала несколько тихих шагов в ночь. Ветер мел вдоль аллеи и свистел в стеклах домов. Казалось, что стекла пели. Куда я иду? – подумала она, – куда я могу идти одна, одна, одна, здесь, сейчас? Она сделала еще шаг и остановилась. Она не могла убежать.

Она споткнулась о большой пляжный зонт и чуть не упала. Попробовала поставить зонт, но не нашла ножек. Зонтик просигналил.

– Сейчас иду! – она пошла к машине.

– Хотела сбежать?

– А ты следил?

– Нет.

Они снова поехали молча. Фил включил систему слежения по левому боку Зонтика и можно было видеть, как плавно проплывают тяжеловесные особняки из натурального камня – такая редкость на родной, совсем ненатуральной, планете Земля. Стиль ампир: колонны, колоннады, статуи полуобнаженных красавиц с тем типом лиц, который на Земле уже тысячелетия как забыт. Сухие фонтаны, игрушечные акведуки, скульптурная композиция, вдруг кольнувшая сердце: танцующие девочка и мальчик тянут руки друг к другу.

Информация:

Двадцатый век на Земле был отмечен печатью некоего отчаянного, почти параноидального стремления к природе. Люди сбросили цилиндры фраки и кринолины, а надели короткие юбки и спортивные майки. Загар вошел в моду, оттеснив бледную томность. Сексуальная революция обнажила и упростила все то, что наивно скрывалось веками. Пошлость стала обязательным элементом жизни. Лучшим местом для отдыха стала дикая природа – чем диче, тем лучше. Каждая страна (а стран тогда расплодилось немало) считала делом чести построить побольше заповедников.

Поднялись в цене вещи ручной работы и из натуральных материалов. Последняя волна естественности едва докатилась до рубежа тысячелетий и, как всякая волна, пошла назад, неразборчиво прошипев на прощание.

Вначале произошла революция в материалах и первыми материалами были пластики. Пластики погли иметь любые формы, любые свойства, любые размеры, цвета и даже запахи. Из пластиков строились дома, дороги, искусственные деревья (целые парки, с трудом отличимые от настоящих) и прочее. Пластики делали из органических остатков, таких, например, как уголь. Позже из угля и нефти стали добывать пищу, лучшую, чем настоящая. Тогда пластики постепенно вышли из моды.

Следующими ненатуральными материалами были каменогели. Химики научились выстраивать бесконечно длинные кремниевые цепочки и придавать им любую форму, например, форму пружинок. Большая подушка из каменогелевых пружинок весила так мало, что, сброшенная с крыши, опускалась подобно парашуту, и была такой мягкой, что позволяла наступить на куриное яйцо без всякого ущерба для последнего. Кроме пружинных каменогелей были придуманы особо прочные, для строительства, износостойкие – для деталей механизмов и для одежды, теплонепроницаемые, самовосстанавливающиеся, всякие. Пейзажи окончательно стали искусственными, так как каменогели можно было создавать в любом количестве. Возникли ненастоящие горы, ненастоящие ущелья (покрытые пружинным каменогелем – упав в такое ущелье, ты не разбиваешься), ненастоящие русла рек, ненастоящие неживые джунгли. В ненастоящих джунглях не водились звери. Звери остались только в зоопарках, многие вымерли, но мало кто об этом сожалел – с помощью генной инженерии всегда можно было воссоздать вымершие виды или создать любые новые.

Природа упростилась. Исчезли мухи, комары, клопы и тараканы. Исчезла многая другая нечисть.

Упростилось искусство. Поэзия исчезла совсем, осталась лишь музыка и живопись. По вполне понятной причине: с изобретением мощных машин музыкой и живописью уже могли заниматься все желающие (можно было сочинять сонату на компьютере, не владея ни одним музыкальным инструментом, или писать пейзаж, не владея кистью), а литературная техника или драматическое искусство оказалось машинкам не под силу. Живопись и музыка становились все более простыми и понятными – сочетание немногих громких красок и звуков – потому что были отданы на забаву толпе.

Примерно годах в семидесятых был изобретен ускоренный способ обучения и теперь ребенок овладевал знаниями всего за несколько месяцев. Знания каждого были прочны и, следовательно, знания всех были одинаковы. Людям стало скучно общаться и они стали искать более интересных развлечений.

Самым сильным удовольствием оказалось (как и должно было оказаться) прямое воздействие на мозговые центры удовольствия. Центр удовольствия величиной примерно в булавочную головку есть в мозгу каждого человека. Любые радости жизни слегка возбуждают этот центр. Но прямое электрическое возбуждение дает самое сильное удовольствие. Получив самое сильное из возможных удовольствий люди охладели к пище, вину, сексу и наркотикам.

Земля стала насквозь ненастоящей, даже ее внутренности были частично вынуты и использованы для сооружения космического зеркала. Космическое зеркало уничтожило зиму, собирая и направляя солнечные лучи, а многие желающие поселились на внутренней стороне планеты. Правда, в начале двадцать второго века мода на настоящее начала возвращаться (мода всегда приходит волнами) и тогда оказалось, что любой настоящий предмет безумно дорог. За настоящим приходилось летать на чужие планеты.

– А на этой планете было совсем неплохо жить, – заметила Кристи, – здесь даже камни настоящие. Я вчера упала и содрала коленку, камни твердые.

Зонтик остановился у высохшего пирамидального тополя, очень высокого и тонкого, торчавшего как волосатая игла. Системы слежения Зонтика были настроены на поиск и сейчас эти системы нашли.

– Что это? – спросил Фил.

– Вход, – ответил Зонтик.

– Вход куда?

– Очень длинный спуск, направление не прослеживается.

– Мы сможем войти?

– Я не смогу, – ответил Зонтик.

– Какова степень опасности?

– Ответить невозможно.

– Ты сможешь открыть дверь?

– Да.

– Открой!

(Зонтик реагировал на интонацию голоса – на вопросительную или повелительную интонацию; в опасных случаях он переспрашивал, в очень опасных – действовал самостоятельно)

Зонтик выбил дверь воздушной волной. Это была дверь в постаменте большой каменной фигуры: льва с человеческой головой. Фигура была так высока, что сухой тополь доставал льву только до плеча. Я где-то уже видел такое или где-то об этом слышал, – подумал Фил, – или этот кошмар снился мне, но тогда вместо тополя была живая береза. Да, это точно был сон, я ведь никогда не видел настоящих живых берез. В том кошмаре за стеной слышались тихие звуки многих мелких существ. А что же будет здесь?

Он взял боевую винтовку и вышел из Зонтика. Дыра зияла. Он прислушался.

Тихое шуршание мелкого существа приближалось из черного ниоткуда. Он приподнял винтовку. Нет, это ошибка, шуршание не приближается и не удаляется. Он включил фонарик и осветил стены. Это скорей всего храм. Обыкновенный, такой же как на земле. Что означают эти слова?

Не убивай. не прелюбодействуй, не кради, не произноси ложного свидетельства, не пожелай жены ближнего своего, почитай отца и мать свою, не произноси имени Господа напрасно.

Обыкновенная чепуха, которая перестала что-то значить еще много поколений назад. Такое пишут и на Земле. Убивать иногда приходится. Воровать незачем.

Ложных свидетельств не требуют. Не прелюбодействовать нельзя, ведь брак не существует. Поэтому и чужие жены исчезли. Отца и мать почитают лишь те, кто их имеют. Меня женщина не рождала и отца своего я не знаю, как мне его почитать? А имя какого-то Господа? Я не знаю его имени.

Сейчас шуршание доносилось сразу со всех сторон. Фил выключил фонарик, чтобы лучше вслушаться. Он умел без промаха стрелять на слух. У дверей показалась Кристи. Ее силуэт был ясно виден на фоне светящегося неба.

– Не входи!

– Я боюсь сама!

– Здесь кто-то есть. Но это не кузнечики.

Я это помню, я все это помню, – думал Фил, – вот сейчас должна закрыться входная дверь. Раз, два, три!

На счете «восемь» посыпались кирпичи и вход частично завалило. Блеснула фотовспышка и осветила громадный черо-белый натюрморт. Фил узнал земные бытовые устройства, некоторые сильно устаревшие: роботы-мыши для уборки помещений, несколько диктофонов, стереокамеры, часы, приемники, несколько мотоциклов. Один из диктофонов работал. Фил подошел к нему.

«Это………. планета.»

«Это………. планета.»

«Это………. планета.»

«Это………. планета.»

«Это………. планета.»

«Это………. планета.»

«Это………. планета.»

Диктофон ругался площадным матом. Фил выстрелил и разнес аппарат на куски.

Фотовспышка блеснула снова и стала регулярно мигать, освещая сцену. Первыми ожили роботы-мыши.

23

Больше никто не выходил из Хлопушки. Орвел передал кораблю приказ, запрещавший кого-либо выпускать. К сожалению, не осталось прибора опасности, но был прибор цели. И сейчас пришло время его использовать. Орвелл подумал о реликтовом мече.

Прибор цели показал направление.

Орвелл спустился в оружейный отсек и пошел в том направлении, куда показывала стрелка. Стрелка привела его к капсуле. Он положил на капсулу руку.

– Вы уверены, что хотите взять меч?

– Да.

– Если уверены, то повторите еще раз. – да.

– Еще раз, пожалуйста.

– Да.

Капсула открылась; меч был на месте. Это мог сделать либо Гессе, либо Икемура. Нетрудно выяснить откуда идет опасность. Итак, ОТКУДА ГРОЗИТ

ОПАСНОСТЬ? – подумал он и посмотрел на стрелку. Стрелка показывала на его личное переговорное устройство. Более чем странно.

Орвел бросил переговорник на пол и смял его каблуком. Еще раз, ОТКУДА

ГРОЗИТ ОПАСНОСТЬ?

Он пошел по направлению стрелки и пришел к стационарному переговорнику, встроенному в стену.

Он успел расстрелять еще шесть таких устройств, прежде чем прибор цели выдохся и стрелка окончательно потухла. Потом он собрал совещание и рассказал все, что успел узнать.

– Я ничего не понимаю, – закончил он. – Я прошу вашей помощи.

– Ведь это уже второй раз? – спросил Дядя Дэн.

– Разве?

– В первой экспедиции на маяк вы уничтожили все носители информации. Теперь приходится уничтожать приемники информации. Следовательно, опасна именно информация.

Дядя Дэн был почти глуп в простых повседневных делах, но обладал редкостным даром соединять несоединимое.

– Возможно. И что же дальше?

– А дальше следует единственный, с моей точки зрения, правильный вывод: вирус Швассмана не обыкновенный вещественный вирус и не энергетический вирус тоже. Это информационный вирус. Человек заражается, получая информацию. Некую определенную информацию. Возможно, человек заражается, передавая информацию, например, сказав кодовое слово.

– Бездоказательно, – сказал Гессе. Но, если ты изложишь свои резоны…

– Что такое «резоны»? – спросила Кристи? – это из области магнитных резонансов, да?

– Я имею ввиду отрезание языков, – продолжал Дядя Дэн. – Язык отрезают для того, чтобы не сказать, чтобы не передать некую информацию.

– Какую же? – спросила Джулия.

– Прошу извинения, но я не знаю, я ведь пока здоров. И если бы я был заражен, я бы ни за что не сообщил эту информацию вам, чтобы вас не заразить.

Я бы лучше отрезал себе язык.

– Хорошо, принимаем эту версию, – сказал Орвелл. – Что произойдет, если вирус проникнет на Землю? Впрочем, я попробую рассказать сам. Прежде всего, никто не захочет умирать в одиночестве. С нашими средствами массовой информации через пару часов жимым останется только какой-нибудь Робинзон на острове.

– А кто такой Робинзон? – спросила Джулия.

– Так, мой родственник, – ответил Орвелл. – А теперь задача номер один: уничтожить все приемники информации.

– Это можно сделать централизованно?

– Думаю, можно.

К началу второго часа после полуночи все информационные системы корабля были отключены. А что же Кристи? – подумал Орвелл, – если не случится чуда, то это означает для нее верную смерть. Не думать о ней! – приказал он себе, но не думать не мог. Он расставил Ваньку и попробовал забыться.

Два поборника морали у меня штаны украли, – спел Ванька и продолжил:

Три любителя чудес на стене сажают лес.

Вместо зверька Орвел положил лист бумаги: На листе стали появляться строки, будто написанные невидимкой:

Если кушать понемножку, Нужно маленькую ложку.

Орвелл сгреб Ваньку на пол и встал. Невозможно больше этого выносить. Нужно сделать хоть что-нибудь.

Он снова спустился в оружейный отсек. Погруженная в самый фокус ночи Хлопушка была по-особенному гулка. Он положил руку на капсулу с мечом.

– Сожалею, но меча нет, – ответил механический голос.

– Кто его взял?

– Сожалею, но он приказал не запоминать его личность.

Фотовспышка блеснула снова и стала регулярно мигать, освещая сцену. Первыми ожили роботы мыши. Их было четверо, каждый величиной с собаку. Фил имел таких в своем доме на Земле. Для уборки дома достаточно было двоих. Еще один ползал по саду и убирал падающие листочки. Эти роботы очень удобны. Днем они прячутся в собственные ниши и бездействуют, будто спят, зато ночью выходят на бесшумную охоту за мусором. У них есть захваты, щипцы и челюсти – для перемалывания слишком крупных предметов.

Фил стал спиной к стене и ощутил ребристость букв. Он опирался плечами о заповедь «не убий». Не убий, как бы не так!

Роботы-мыши двигались очень быстро, стараясь попадать в световые паузы. Они беззвучны, поэтому особенно опасны. Вот одна не успела остановиться и стул, за которым она пряталась, пошатнулся. Фил выстрелил трижды, стараясь также не попадать в такт фотовспышке – при свете выстрелов, который гасил паузы темноты (одна из несложных боевых стратегий, которым обучали еще на первом году), он увидел вторую мышь, которая уже успела подобраться слишком близко, на расстояние прыжка – он повернулся и разнес вдребезги вторую. Потом включил фонарик и взял его в левую руку.

– А ну, идите сюда!

Еще одна мышь шмыгнула в тень, спасаясь, но успела получить свое. Теперь осталась четвертая. Жаль, четвертая ушла.

Коридор уходил вдаль, поворачивал и разветвлялся. Из коридора тянул легкий ветерок. Принудительная вентиляция, – подумал Фил, – я не удивлюсь, если там целый подземный годод. Но, черт меня побери, я ведь встречал все это!

– Это………. планета! – выругался еще один диктофон.

– Это трижды…………планета! – ответил ему другой.

– ………ее ……… Я бы……… – разошелся третий.

Фил методично перестрелял сквернословящие диктофоны, пристрелил два мотоцикла, которые попробовали было сбежать. Включил стереокамеру, но камера изобразила разноцветную фигу, примерно метр в диаметре. Тогда он расстрелял и камеру, а остальные приборы оставил нетронутыми. Их счастье, что они не умеют говорить, показывать или передвигаться.

Потом он разгреб груду кирпичей и вышел к Зонтику. Кристи не было. Ну и черт с ней. Пусть убегает, до Хлопушки ей все равно не добраться. Если ей повезет, я ее спасу. Все равно, дело сделано.

Он попробовал связаться с кораблем, но Хлопушка молчала. Так, будто она умерла. И только тогда ему стало страшно.

24

Кристи пробиралась подземным коридором. Наверняка Зонтик все же успел ее засечь, но найти человека в таком лабиринте не так-то просто. Выйти тоже будет непросто, но это потом. Какие планы? – никаких. Она прислушалась. Кто-то стоял рядом и вздыхал.

– Эй, здесь есть кто-нибудь? – спросила она шепотом.

Если кто-то ответит, то я закричу. Если не ответит – тоже закричу. Оно испугается и убежит. Она открыла рот и набрала полные легкие воздуха.

– Есть, – ответил детский голос.

Судя по голосу, ребенок совсем мал – лет пять, не старше.

– Ты кто? – удивилась Кристи и осмелела от удивления, чуть поперхнувшись воздухом.

– А ты кто?

– Я хорошая тетя с Земли, – ответила Кристи таким материнским голосом, что любому бы захотелось стать ребенком. – А ты мальчик или девочка? Мне в темноте не видно.

– Я девочка, – ответил голос, – возьми меня на руки, пожалуйста.

Кристи нагнулась и взяла ребенка на руки. На девочке было легкое платье, из натуральной материи, на ощупь. Ноги были босыми и холодными. Совсем замерзла, бедная – руки тоже как лед.

– А где твои родители? – Кристи знала, что у жителей Бэты обычно бывают родители, настоящие папа с мамой.

– Они где-то, – ответила девочка, – обними меня, а то мне холодно.

– Ты очень легкая, – сказала Кристи, – просто не верится. Сколько тебе лет?

– Пять с половиной.

– Ты не боишься темноты?

– Боюсь, – девочка крепко обняла Кристи за шею и задышала в лицо. Дыхание тоже холодное. Но разве так бывает?

– Ой, не дави так сильно! – сказала Кристи. – Не дави, а то задушишь.

Все-таки эта девочка слишком легкая, – подумала она, – не может быть, таких легких детей не бывает. Или дело в том, что я много лет не брала ребенка на руки?

25

Хлопушка изнывала от безделья. Евгения не снимала стереошлема, выздоравливающий Морис делал физзарядку, могучий Анжел громыхал железом (он поддерживал свою форму и головную боль у Джулии), остальные переиграли во все возможные компьютерные игры, вплоть до крестиков-ноликов, в которые невозможно выиграть, выспались на несколько месяцев вперед и теперь слонялись по кораблю, не зная, где и как приложить свои силы. Орвелл даже предлагал свои услуги в обучении древней интеллектуальной игре – игра называлась «карты», но никто не откликнулся на предложение. На ночь все включали Ванек и оставляли их болтать до утра. Икемура посадил в своего Ваньку местного кузнечика и кузнечик тоже стал петь песнина земном языке, перебирая шестью лапами и выставив вверх упругие усики, которые были едва ли не больше, чем он сам.

Два дня уже прошли. Орвелл старался не думать о Кристи. Фил пока не исполнил своей угрозы – не начал присылась тело по частям. Может быть, у него не хватит духу. Хотя у парня из команды Коре духу хватит на все. Может быть, все как-нибудь решится, – думал он, – это отговорка слабых, но сейчас я слаб. Пусть все как-нибудь решится, хоть как-нибудь.

Все системы приема информации были отключены, стены стали совершенно непрозрачны и нарисовали движущиеся картинки с внутренней стороны, нарисовали сами на себе. Они заботились о людях. Но на четвертый день от картинок стало тошно.

– Я так не могу больше! – сказал Анжел и ударил кулаком в стену.

Картинка разбрызгалась, помигала и задвигалась снова.

– Поздравляю, сила удара триста килограмм, – ответила стена.

Анжел заколотил в стену изо всех сил.

– ААААААААА!!!

– Частота ударов – два раза в секунду. Вы хороший спортсмен.

– Заткнись, а то убью! – сказал Анжел стене и пошел к командиру.

Командир сидел в кресле и читал. Конечно, он привык читать, ему не скучно.

– Я больше не могу! – сказал Анжел. – Мы прилетели действовать или сидеть взаперти? Еще немного, и я взорвусь. Я сейчас взорвусь как бомба! Я хочу кого-нибудь разорвать на кусочки, мне все равно кого! Дайте мне кого-нибудь!

У Анжела были розовые и чуть-чуть бешеные глаза, как у большинства альбиносов.

Орвелл посмотрел на него и решил позволить. На этой Бэте со всеми творится что-то неладное, лучше не рисковать. Он представил себе, что случится, если…

Если повезет, этого не случится.

– Хорошо, – сказал он, – выйдешь, но я не снимаю защитного экрана. Будешь выходить несколько раз в день и докладывать обо всем, что увидишь, особенно обо всех изменениях.

Анжел сразу повеселел. Он сходил в зал тренажеров и сломал там один, самый кволый (давно хотелось сломать), потом покрасовался перед зеркалами, смазался кремом для загара и отправился загорать во дворик. «Дворик» – так называли безопасное пространство внутри экрана. У любого настоящего альбиноса кожа может быть только белой или розовой, но Анжел регулярно принимал таблетки для загара. Мышцы выглядят эффектнее на загорелом теле. Он взял с собой бинокль, хотя командир и запретил. Подумаешь, раскомандовался. «Пока еще командуешь ты» – так сказал Коре, а Коре знал, что нужно сказать и кому.

Выйдя во дворик, он лег на траву и стал загорать. Солнце палило немилосердно. Ни одного облачка в небе. Совсем рядом море. Настоящее море, идеальный курорт. Это же что-то особенное!

Он перевернулся на грудь и стал думать дальше. Надо что-то изобрести.

Нельзя быть в двух шагах от моря и не купаться. Это же просто самоубийство – так жариться под солнцем. Он вспомнил цвет чистой морской воды и застонал от воображаемого удовольствия. Вотом вспомнил ее соленый вкус и застонал снова.

Нет, так дело не пойдет. Он вернулся на корабль и прошел к командиру. Командир все еще читал книжку. Интересно, ту же самую или другую? Анжел не прочел ни одной книги за свою жизнь, даже тоненькой, и поэтому слишком смутно представлял процесс чтения.

– Ну что, увидел? – спросил Орвелл.

– Да, увидел, – ответил Анжел, – там, у моря.

– И что же у моря?

– Там кто-то шел и что-то черное шевелилось. Я должен пойти проверить.

(Системы слежения выключены – хочешь-не хочешь, а придется поверить любому враку.)

– Я думаю, не стоит далеко уходить.

– Мне показалось, – продолжал врать Анжел, – что там была женщина. Она сидела, она не могла идти. Или только показалось.

Женщиной могла быть только Кристи. Командир обязательно поймается на этот крючок. Ага, вот и поймался.

– Ладно, но пойдешь сам. И будь осторожен. Оружие?

– К черту оружие! Если встречу кузнечика, сверну ему шею. Ты же знаешь, командир, что я оружия не люблю.

Анжел был склонен к фамильярности.

Экран на несколько секунд исчез, хлопнув, и Анжел оказался на свободе. Он радостно вдохнул полной грудью (так, будто настоящий воздух был только здесь) и быстро пошел к морю. Он даже напевал песенку, из которой хорошо помнил только три строки.

Он был очень ловок и без труда прыгал с камня на камень, спускаясь. Там, внизу, совсем пустой морской берег, ветер, волны, галька, крабы, быстрые мелкие рыбки, которые не пугаются людей и позволяют себя разглядывать. Там…

Он продолжал мечтать и не заметил, как оказался у самого берега. Оставалось преодолеть лишь крутой склон метров в тридцать высотой. Слишком крутой, чтобы спускаться без веревки. В конце концов, я вам не скалолаз. Придется чуть-чуть обойти. Вон через тот бугор; за ним должен быть спуск.

Анжел стал снова подниматься на небольшой холм. Поднявшись, он замер, пораженный красотой пейзажа. Глубоко в море уходила невысокая голубая горная гряда, лысая по хребту. В конце гряды, там, где она поднималась всего выше, отломилась скала и встряла в морское дно. Отсюда – маленькая, а на самом деле метров двести в высоту. Посредине кряж проседал и в самом низком его месте была плоская площадка. На площадке стоял настоящий большой космический крейсер, почти готовый к полету. Были видны мелкие механизмы, черными точечеками ползающие туда-сюда. Вот это новости! Анжел свистнул.

Потом он все же спустился к морю и искупался. Грех ведь не искупаться, если пришел. Наплававшись и размяв мышцы, он снова поднялся на холм и стал разглядывать крейсер в бинокль. Людей не видно, одни механизмы. Явно готовится к полету. Это местный, Бэтовский. Стандартная модель дельта-12. Отличное вооружение, получше нашего. Конечно, Зонтиков у них нет. Зато есть пушки.

Кстати, пушки?

Пушки медленно разворачивались в его сторону. Нет, так мы не договаривались. Анжел лег в траву и отполз в сторону. Пушки снова отвернулись.

Вот так-то лучше.

Ему опять стало жарко и он еще раз полез в воду. Что с того, что неподалеку вырос военный корабль. Он все равно готовится к полету, а значит, занят делом и будет занят еще несколько дней. Несколько дней – это предостаточно времени для купания. Он перевернулся на спину и поплыл в открытое море. Длинне белые кудри приятно щекотали спину. Хорошая штука – жизнь.

Беспечность была для Анжела нормой жизни. И, как ни странно, часто беспечность выручала – даже там, и особенно там, где точный расчет ломал себе зубы. Жизнь это игра и в жизнь надо играть – так бы сказал Анжел, если бы был способен выражаться философически. Он уже отплыл очень далеко от берега и все прибрежные скалы были как на ладони. Вон что-то ползет, послали все-таки за мной, хотя поймать. Фигушки вам!

Он поплыл к берегу. Расстояние сокращалось и сейчас уже было видно, что послан обыкновенный одноместный вездеход с одной пушечкой малого калибра.

Вездеходу приходилось туго: береговой полосы практически не было, а переползать через камни, которые больше тебя самого – нелегкое занятие. Анжел плыл быстро и пенисто, как торпеда. Добравшись до берега, он даже слегка запыхался, только слегка. Вездеход попробовал пальнуть в человека, но не попал из неудобной позиции.

Анжел посмотрел вверх и прикинул обстановку. Ситуация была стандартной, просто как на тренировочных сборах. Он положил большой плоский камень на нужное место, а сверху положил бинокль. Потом стал карабкаться по склону. Взобравшись, он приналег плечом на камень и убедился, что камень шатается. Порядок. Сбежать я всегда успею, этому придурку ни за что не взобраться по крутому склону.

Вездеход подошел и остановился. Сейчас они выйдут и подойдут к оставленной вещи. Что-то не выходят. Тем хуже для них.

Анжел придавил камень; камень пополз и прогрохотал вниз. Раздался железный лязг – точное попадание. Жестянку слегка сплющили, будет знать, как охотиться за людьми.

26

К вечеру Анжел вернулся и принес с собой левое переднее колесо с торчащим обломком оси. Евгения сняла стереошлем и сразу заметила, что колесо «не наше».

– А вы что думали? – возмутился Анжел, что я там на морском песочке лежу, да? Да меня четыре раза чуть не расстреляли. Я весь день жизнью рисковал, добывая информацию.

– Информацию, – сказал Дядя Дэн.

– А что?

– А вот как раз информацию добывать не стоило.

– А я ее и не добыл, я только рисковал жизнью. И все зря, – быстро нашелся Анжел.

– Ладно, – сказал Орвелл, – давай, рассказывай.

– Значит, рассказываю. Там на берегу, километрах в пятнадцати от нас, стоит военный крейсер. Там и раньше была площадка, но крейсера не было.

– Точно, – сказал Гессе, – там космодром на семь взлетных мест. Все может быть использовано в военных целях.

– Вот и я то же говорю, – продолжал Анжел, – это боевой. Но он еще не готов, только собирается лететь. Я подошел поближе и открылся. Они хотели вначале выстрелить, а потом решили взять меня живым. Но меня ведь не возьмешь. Я рвздолбал их железяку и принес вот это колесо.

– А люди? – спросил Гессе.

– А людей не было.

– Но одноместные вездеходы не катаются без людей.

– Но это уже не мое дело, – ответил Анжел напыщенно, сел и замолчал.

Придется снова включать системы, – подумал Орвелл, – снова техника без людей. Снова бешенный бульдозер без водителя. Вот это как раз оправдывает наше присутствие здесь.

– Итак, – сказал он, – пора браться за работу. Этот крейсер готовится к полету на Землю. Сейчас мы попробуем с ним связаться, но, я думаю, это бесполезно. Мы здесь для того, чтобы зараза не распространялась. Мы санитары. От нас зависит жить или умереть Земле, нашей родной Земле…

– Не надо столько громких сллов, капитан, – сказала Евгения. – Придется лететь, я правильно поняла?

– Возможно.

– Тогда я им покажу.

Она снова надела стереошлем.

Крейсер готовился к полету. Боеголовки из антиматериии устанавливались на крылатые носители; крылатые носители погружались в бортовые шахты; в баки закачивалось топливо; электронные мозги расчитывали траекторию и все стратегии возможных боев, стараясь во всю свою электронную дурь; системы проходили многократыне проверки. Однажды Крейсер принял сигнал от маленького корабля, который стоял на холме, трусливо окруженный защитным экраном. Маленький корабль запрашивал направление и цель полета. Большой крейсер не ответил на запрос и снова продолжалось то же самое, боеголовки устанавливались на носители; носители опускались в шахты; в баки закачивалось топливо; системы проходили последние проверки – до старта оставались считанные дни.

Как только Хлопушка открыла глаза и уши, она сразу услышала Зонтик.

Это был второй, тот который ушел с Филом и Кристи.

– Алло, как дела? Все живы?

– Ответа нет, – сказал Зонтик.

– Что значит «нет»?

– Люди ушли.

– Куда ушли?

– Женщина ушла в подземный город. У нее не было оружия. Степень опасности оцениваю как высокую либо очень высокую. Мужчина ушел в город. В северо-западном направлении. Был вооружен. Степень опасности оцениваю как очень высокую или смертельную. Мною получен приказ возвращаться.

И Зонтик вернулся.

Фил уходил от центра города в сторону гор, поросших лесом. В горах нет этих проклятых оживших железяк, на которые пришлось расстрелять все патроны.

Несколько раз он встречался на улицах с живыми механизмами; живые механизмы неизменно бросались в атаку и были так же неизвенно взрываемы меткими выстрелами. К концу третьих суток закончилась пища и заряды. Оставался еще нож, которым Фил владел виртуозно. На окраине живые механизмы уже не встречались, так, только всякая мелочь вроде заводных игрушек и рыкающих пылесосов – оставалось опасаться только кузнечиков. Кузнечиков, неверное, было не так много, а после первого боя в лесу осталось совсем мало. Фил дважды видел зеленую морду в зарослях, но кузнечик не подходил. Теперь эти твари стали бояться человека. Правильно делают, что боятся. К вечеру Фил развел костер (сучья были смолистыми, будто сучья настоящих сосен) и стал жарить недавно убитого зайца. Он ушел из города еще и поэтому – в лесу всегда можно прокормиться.

Он был очень зол в этот вечер. Зол на себя, на всех, на эту всю дурацкую планету, на весь мир, на судьбу, которая шла наперекор его вполне справедливым желаниям и даже не собиралась с этими желаниями считаться.

Человек-кузнечик вышел на огонь и на запах пищи. Человек сидел спиной к лесу и лицом к костру. На костре жарилось мясо животного. Винтовка лежала в стороне и, по тому как она была брошена, человек-кузнечик сразу понял, что зарядов нет. Кузнечик сделал несколько небольших тихих прыжков, не приближаясь.

Он двигался легко и упруго, как большой кенгуру. У человека наверняка был нож.

Две руки и нож – это очень много, если это руки профессионала. Кожа на груди кузнечика была покрыта плотными, почти броневыми чешуйками, но шея и сочленения ног не были защищены.

Кузнечик также имел две руки и нож. Он умел пользоваться ножом, но не столь хорошо, как человек – ведь нож специально приспособлен для человека. Кузнечик вначале подумал о том, чтобы взять большую палку, но передумал и остановился на ноже.

Фил был очень зол и с каждой минутой становился злее. Он знал, (одна из первых заповедей) что настоящий боец должен уметь держать себя в руках – а если ты начал злиться, то наполовину проиграл. Держись, не поддавайся, сейчас не время! – приказал он себе и почти успокоился. Спрессованное чувство клокотало, но не мешало разуму. Не поворачиваясь, он слышал, как существо тихо вышло из-за деревьев и медленно пошло по широкой окружности, не приближаясь. Значит, оно боится. Но сейчас оно прыгнет. Пускай. Побеждает тот, у кого крепче нервы.

И он ощутил привычную щекотку тревожной радости – так радуется мужчина, если противник силен.

Костер вяло прогорал, но вспыхивал мгновенными язычками в тех местах, куда падали капли жира. Камни накалились и накаляли воздух, оттого темный город внизу был подернут воздушной рябью.

Что-то огромное взлетело, прошелестело крыльями и остановилось совсем близко. За спиной. Фил положил руку на нож, но не обернулся. Его колени напряглись, тело нагнулось вперед, взвелось как пружина. Он вспомнил учебный фильм о том, как большая собака напала на кошку и проиграла бой: собака бросилась с лаем, но кошка даже не обернулась, а только прижала уши и напряглась; тогда собака остановилась как вкопанная и оба зверя простояли с минуту неподвижно. Потом собака стала ходить кругами, пытаясь подобраться ближе и укусить, но кошка лишь спокойно и очень сосредоточенно смотрела на нее, держа наготове лапу с когтями. И собака ушла – животное боится нападать, если не видит страха.

Кузнечик зашел сбоку. Ого! – подумал Фил, – у него нож! Это может быть лишь нож моего брата. Ну, ты у меня недолго проживешь!

Он выбросил руку с лезвием мгновенным приемом djhj2 (сверхсовременная техника владения холодным оружием была засекречена и все секретные приемы имели кодовые названия), но кузнечик защитился приемом djhj. Ничего себе! – подумал Фил и применил прием adjcn2. Кузнечик попробовал защититься приемом adjcn, но из-за своей большой массы оказался неповоротлив. Еще один удар – и Фил вонзил нож ему в глотку.

– Вот так тебе, лапочка! Будешь знать, как нападать на человека! – сейчас он был совершенно спокоен и говорил почти ласково.

Кузнечик еще дергал задними лапами. Передние разжались и нож выпал.

Фил подобрал нож и внимательно его осмотрел. Потом взял руку умирающего существа и вгляделся в запястье. На запястье был изображен дракон. Он посмотрел на свою руку. Два дракона были одинаковы, но разных цветов.

– Прости меня, – сказал Фил, – я не знал, что это ты. Но и ведь ты не знал, что пытаешься убить своего брата. Я не знаю, что сделало тебя таким. Но лучше умереть, чем жить так, как жил ты. Если твоя душа бессмертна, то в лучшем мире она простит меня. Ты можешь говорить?

Человек-кузнечик молчал. У него не было голосовых связок, чтобы говорить.

Мутнеющее сознание удерживало черный контур человека и гаснущий костер за спиной человека и чувство тепла, идущее от костра. Его лапы вытянулись и перестали шевелиться.

Фил связался с кораблем.

– Наша договоренность отменяется, – сказал он.

На Хлопушке послышалось легкое замешательство; минуты через две Орвелл начал говорить:

– Ты возвращаешься?

– Нет, не надейся.

– Ты возвратишь нам Кристи?

– Тоже нет.

– Где она?

– Я ее потерял. Но я найду ее и убью. Я убью ее сразу, мгновенно. Ей не будет больно.

– Но может быть?

– Ничего больше не может быть. Это месть. Я только что убил своего брата.

Орвелл помолчал.

– Хочешь знать, как это случилось? Принимай информацию – это моя последняя сводка. Мой брат превратился в кузнечика. Этот ваш вирус превращает людей в кузнечиков. Кроме кузнечиков, я видел уйму оживших механизмов. Не удивлюсь, если они тоже когда-то были людьми. Всех их я расстреливал, без жалости. Я не сентиментален. Мне нравится расстреливать шваль. Еще я слышал шаги невидимых людей. Такие же шаги, как и на маяке. Больше не было ничего необычного: кузнечики, невидимки и живые механизмы. Теперь разбирайтесь со всем этим сами, я выхожу из игры. Я больше не могу. Я только что встретил своего брата и не узнал. У нас был честный бой, и я его убил ударом в шею.

Сейчас я буду хоронить его. А завтра я убью Кристи. После этого попробуйте поймать меня – вы меня поймаете, но это будет настоящая охота.

– Ты уверен, что убил именно брата? – спросил Орвелл.

– Да, я узнал его по татуировке на запястье. Ведь руки кузнечика остаются человеческими.

Огонь догорал, забытый. Полусьеденное тельце зверька, похожего на кролика или зайца, уже обуглилось. Здесь мягкий грунт, – подумал Фил, – к рассвету я успею выкопать ножом достаточно большую яму. Нужно будет положить камни сверху.

Нужно начинать работу, становится поздно.

Он посмотрел вверх, в небо, ожидая, когда проклюнется первая звезда.

Звезда проклюнулась и расплылась во влажном зрачке.

ГЛАВА ПЯТАЯ  ПОДЗЕМНЫЙ ГОРОД

27

– Ой, не дави так сильно! – сказала Кристи. – Не дави, а то задушишь.

Все-таки эта девочка слишком легкая, – подумала она, – не может быть, таких легких детей не бывает. Или дело в том, что я много лет не брала ребенка на руки?

Девочка прижалась еще крепче. Кристи почувствовала нежность. Но так идти дальше она не могла.

– Не дави, мне больно!

Девочка не послушалась и продолжала давить. Стало даже трудно дышать.

Кристи с трудом оторвала ребенка от себя и поставила на пол. Девочка захныкала.

– Я же тебе говорила, чтобы ты не цеплялась так!… Глупышка моя… Где ты?

Девочка исчезла.

Где ты? – выдохнула темнота.

После этого случая Кристи еще несколько раз слышала в черных коридорах человеческие шаги, но, так как двигаться она могла только ощупью, то никого не догнала. Она больше не пробовала кричать или спрашивать или звать на помощь.

Иногда она чувствовала ступеньки под ногами и считала их. Ступенек было не так много, но все они вели вниз. Кристи чувствовала, что попала в настоящий подземный город. В городе не было света и все жители были невидимками. В городе не было тепла и Кристи постепенно замерзала, ее не спасала даже быстрая ходьба. Но и быстрая ходьба была противопоказана, потому что обычно заканчивалась ударом о крупный предмет. Некоторые крупные предметы были способны передвигаться, но ни один из них пока не нападал.

Она понимала, в каком положении очутилась. Нет еды, нет теплой одежды, нет оружия для защиты (пока, правда, защищаться не приходилось, но кто поручится за будущее?), нет связи, нет надежды. Хотя небольшая надежда все же есть: если экипаж Хлопушки серьезно займется ее поисками, то ее обязательно найдут. Среди информационных систем корабля была портативная система распознавания запахов.

Эта система вела по следу как собачий нос, даже лучше самого лучшего собачего носа. Вот только жутко хочется есть. И хочется знать какой сейчас день и день ли вообще. Она потеряла представление о времени. И жутко хочется спать, но во взведенном состоянии заснуть невозможно.

28

Хлопушка пробовала связаться с крейсером еще несколько раз. Имея реликтовый меч, ничего бы не стоило приструнить эту обнаглевшую груду металла, но где меч?

Когда попытки переговоров не дали результата, Орвелл решил использовать Зонтик.

На этот раз взяли третью машину. В экипаж вошли Орвелл, Гессе и Рустик.

Рустику было около сорока. Он был высок и, с первого взгляда, очень рыхл.

Очень светлая кожа оттенялась очень черными волосами, это создавало впечатление болезненности, даже болезненной полноты. Любая одежда сидела на нем мешком. Щеки были постоянно выбриты до синевы и постоянно выглядели небритыми. Анжел предлагал ему позагарать, но Рустик отказывался – из-за небольшого генетического дефекта его кожа была неспособна к загару. Анжел все равно предлагал, он знал вкус в мелких издевательствах. Несмотря на рыхлый и мешковатый вид, Рустик был довольно силен. Иначе бы он не попал сюда. Его главным достоинством было умение водить машину – любую боевую машину, Зонтик в том числе. На Земле он был кумиром публики – вытворял такие трюки на машинах, что публика просто хором выла от стадного восторга.

Сейчас Зонтик поднимался вместе с дорогой, а когда дорога пошла вниз, продолжал подниматься как ни в чем не бывало. Вскоре Зонтик завис над морем и открыл полный обзор.

– Уже завтра они смогут взлететь, – сказал Гессе.

– Придется им помешать.

– Они поставят защитный экран. Ракетой их не возьмешь.

Под ногами, далеко-далеко, зеркалилось море, отражая солнце – лица всех троих были освещены снизу подвижными бликами – такое освещение бывает в подводной пещере. Иногда солнце скрывалось за облаками.

– Попробуем перевернуть их из-под низу. Пора развалить этот проклятый космодром, от него еще много горя будет.

Крейсер выпустил ракету, но Рустик отклонил тело Зонтика и ракета прошла в облака.

– Я попробую нырнуть, – сказал Рустик и Зонтик начал скользить по воздуху, как сани с горки.

У самой воды он остановился и стал медленно погружаться. Вода весело заклокотала у бортов. Рустик снова сделал стенки Зонтика прозрачными и передал управление автопилоту. О любых замеченных аномалиях автопилот докладывал автоматически. Вода была зеленовато-синей, зеленовато-серой в тени, со множеством цветных рыб, от самых маленьких до больших, в несколько метров длиной. Рыбы не пугались Зонтика, принимая его за местного диковинного кита.

Некоторые любопытные даже подплывали поближе и разглядывали достопримечательность выпуклыми скользкими глазами.

– Попробуй отойти от шельфа, – сказал Орвелл.

Рустик отошел и стал погружать Зонтик у почти отвесной стены. Вода вверху светилась, еще прохваченная солнцем и иногда гасла – это солнце пряталась за тучу. Внизу была полная тьма.

– Насколько опускаться?

– А сколько здесь?

– Километров шесть. А дальше еще глубже.

– Опускаемся.

– Зачем?

– Никогда не знаешь, что найдешь в неожиданном месте.

Они опустились до самого дна. Начиная с глубины в двести метров, они уже не встречали жизни, если не считать жизнью громадные черные деревья кораллов – на Земле такие штуки целились бы очень дорого.

– Отломай веточку, – попросил Орвелл.

Рустик отломал и через минуту черый веер, похожий на каменный, лежал в кабине. Такая ветка растет несколько тысяч лет.

Глубже стена стала совершенно каменной, с выемками, пещерами, пузырями застывшей лавы. Дно было тоже было каменным, но местами присыпанным песком.

Здесь и там валялись крупные каменные скалы, когда-то скатившиеся с шельфа. Луч прожектора не брал темноту, как будто темнота была чернильной. Рустик включил электронные системы и настроил их. Вода стала прозрачной и голубоватой, как стекло. Сейчас Зонтик стоял на краю еще одной пропасти. На дне пропасти шевелились железные монстры, скрипя и толкая друг друга.

– Это же потопленный боевой флот, – сказал Гессе.

– Совершенно верно, но корабли движутся.

– Их что, переделали в подводные лодки?

– Не думаю.

– Попробуем разведать?

– Не стоит, они слишком хорошо вооружены.

И Зонтик начал подниматься. Приблизившись к космодрому, он начал закапываться внуть скалы, но получил несколько глубинных бомб и на время отошел.

Слишком сильно трясло.

Крейсер уже заметил опасность и приготовился к сражению. Устройства Зонтика он не знал (Зонтик был самой современной моделью, а Бэта отставала лет на двадцать и даже гордилась этим, как национальной особенностью. Какой бы глупой и бесполезной ни была национальная особенность, все равно она сгодится как предмет для гордости; не пропадать же национальной особенности?). Крейсер был практически готов к полету. Все вооружение стояло на своих местах и только ждало случая, чтобы показать свою удаль.

Темное, гофрированное море плавно перетекало в небо у туманного горизонта.

Погода начинала портиться.

Вначале крейсер сбросил глубинные бомбы и Зонтик отошел. От взрывов его слишком трясло. Потом Зонтик включил поглощающий экран и стал невидим для Крейсера. Крейсер решил ждать. Вскоре его приборы уловили дрожание грунта.

Ага, эта подводная жаба собирается подкопаться снизу. Ничего не выйдет. Из крейсера вышла амфибия, сползла к воде и нырнула. Поплавав немного вокруг (после того, как Зонтик начал рыть пещеру вода стала мутной) она нашла отверстие и пальнула ракетой. Зонтик на время затих.

– Ничего себе! – сказал Рустик, – они попали в нас с пятидесяти метров!

Толчок был очень силен, Рустик вылетел из кресла и ударился лбом о приборную панель. Сейчас его лоб был рассечен; стекала струйка крови и пачкала воротничок. Рустик носил белые воротнички.

Зонтик пришел в себя, выстрелил в амфибию и разорвал ее на куски. После этого продолжил вгрызаться в скалу.

– Они могут что-нибудь сделать с Зонтиком? – спросил Орвелл.

– С Зонтиком ничего, но если еще один такой выстрел – с такого же расстояния, но мощнее – они сломают нам все кости. Зонтик привезет обратно лишь бренные останки.

– Тогда что же?

– Я думаю, – сказал Рустик, – что ничего мы так не добьемся. Сейчас на всякий случай начнем вилять и выйдем с той стороны мыса. У них слишком много техники. Их лучше брать не здесь, а в открытом пространстве.

– А ты как думаешь?

– Так же, – ответил Гессе, – они же не Хлопушка, они неспособны на скачок в надпространстве. Поэтому они будут лететь к Земле несколько месяцев. Это большой срок. Мы их уничтожим, даже без меча.

Еще минут сорок Зонтик петлял, прогрызая подземные коридоры, а когда вышел к морю, был встречен шквалом огня.

– Очень мило, – сказал Рустик, – эта железка перешла от обороны к нападению. Теперь мы не сможем выйти. Они всегда будут ждать нас у выхода, нас ведь просто засечь сейсмографом. Они закупорили нас внутри скалы.

– Сколько мы продержимся?

Рустик посмотрел на приборы.

– Еще восемь часов. Если выключимся, то двенадцать. Потом все равно придется выходить.

29

За свой долгий вояж в темноте (неизвестно куда и неизвестно для чего)

Кристи неплохо освоилась с отсутствием зрительных ощущений. Она научилась находить комнаты и заходить в комнаты, а комнат было очень много, и научилась так хорошо представлять себе эти комнаты в цветном воображении, что даже забывала иногда, что ничего не видит. Найдя очередную комнату, она первым делом ощупывала ее (начиная со стен) и искала что-нибудь полезное. Если здесь жили люди, то обязательно найдется холодильник и обязательно найдется устройство, которое включает свет. Ни того, ни другого пока не находилось.

Она нажимала все кнопки и некоторые из кнопок срабатывали: что-то двигалось, переворачивалось, выдвигалось, играла хрустальная музыка и играла басовая, но свет не включался. Наконец, она не выдержала:

– Я хочу свет, черт побери!

И свет включился, он, оказывается, ждал только устной команды. Это ведь вполне естественно. Кристи давно могла бы догадаться, если бы не ее обычная легкая безалаберность (всегда привлекавшая мужчин, кстати).

Она зажмурила глаза и придавила зажмуренные глаза ладонями. После трех суток, проведенных в темноте, глаза разучились видеть – яростный свет проедал даже ладони, как кислота. Но минут через десять все стало на свои места. Кристи осмотрелась. Она была в длинном полузеркальном коридоре (очевидно, улица), невдалеке был перекресток. Оттуда прямо к ней бежали шаги невидимого человека.

– Эй, – сказала Кристи, – почему я вас не вижу?

Зеркала мешали почувствовать вещественнсть стен, а без стен перспектива как-то терялась и заменялась антиперспективой, как на картинах заумных рисовальщиков.

– Зато я вас вижу, – сказал голос.

Голос был мужским и Кристи быстро поправила платье на бедрах.

– Вы человек-невидимка?

– Да, я невидимка, – ответил голос, – но не человек. Я хочу вас поцеловать.

Я слишком давно не целовал живую женщину.

Несмотря на постановку вопроса, интонация, с которой говорил невидимка, была предельно вежливой.

– Может быть, не стоит так сразу? – попробовала Кристи.

Она протянула руку и коснулась руки невидимки. Невидимка был холоден, как неживое тело.

– Я хочу сразу, – настаивал невидимка.

– Но вы слишком холодны, – сопротивлялась Кристи, – я не уверена, что мне понравится целоваться с вами.

Если это называть холодностью… – недодумала она.

– Конечно, не понравится.

Невидимка положил холодную руку на ее плечо. Пальцы крепко сжались. Кристи вырвалась, оставив висеть в воздухе клок платья, и побежала по направлению к перекрестку. Вначале ее преследовали шаги одного человека, потом двух, потом это уже была целая толпа. Над толпой взлетали выкрики и выкрики эти Кристи очень не нравились.

Она была хорошей спортсменкой и без труда опережала преследователей.

Выиграв метров двести, она юркнула в небольшую комнату и заперлась изнутри.

Хотя бы здесь можно отдышаться. Она начала осматриваться и не увидела ничего примечательного.

– Ку-ку, а я здесь! – сказал мужской голос.

Это был другой мужской голос. Судя по направлению, откуда долетали слова, и по тембру, мужчина был высок, не молод – около пятидесяти – и вполне неприятен.

Кристи поискала глазами и нашла разломанный стул. Взяла в руки спинку и приготовилась защищаться.

30

После недолгого обсуждения было решено вести Зонтик сквозь горный хребет в сторону города. До Хлопушки было слишком далеко, чтобы дойти сквозь скальный грунт, но город лежал по ту сторону хребта, он был значительно ближе. Если крейсер продолжит преследование, придется принять бой, но это будет бой на суше и в воздухе, а не под водой, где крейсер имел преимущество.

Рустик развернул аппарат и повел его по прямой линии на северо-восток.

Через несколько часов Зонтик прогрызет базальтовые слои и выйдет на окраине города. Можно поставить на автопилот и начать подготовку к бою.

– Какая у нас глубина? – спросил Орвелл.

– Сейчас метров пятьдесят. Потом мы углубимся метров на триста. Если в глубине скалы есть каверны или слои из мягких пород, Зонтик сам развернется и выберет лучший путь. Если встретим что-то опасное или непредвиденное, то загорится вот этот огонек. Я думаю он не загориться.

Огонек вспыхнул.

– Что случилось? – спросил Рустик.

– Второй подземный аппарат, – ответил Зонтик.

– Кто это?

– Это Первый.

– Коре!

– Я не понял приказа, – сказал Зонтик.

– Да перестаньте вы, – сказал Гессе. – Коре давно умер, не надо терзать его память. А первый Зонтик просто сошел с ума.

– От горя, что ли?

– Может быть и от горя. Двайте свяжемся с ним и узнаем.

И они связались. Первый Зонтик все равно шел на сближение. До него оставалось метров пятьсот или чуть больше.

– Алло, это Коре? – спросил Орвелл.

– Коре умер, да здравствует Коре! – ответил первый Зонтик и выругался.

– Прекрати ругаться, мы узнали тебя по голосу. И кончай со своими штучками.

Лучше помоги нам.

Голос рассмеялся.

– Ты можешь сказать хоть что-нибудь вразумительное? – продолжал Орвелл.

– Сейчас я раздолбаю тебя на куски, – ответил первый Зонтик голосом мертвого Коре.

Связь прервалась.

– Мы можем с ним воевать? – спросил Орвелл.

– Можем, но это закончится разрушением обеих машин. Впрочем, только нашей машины. Ведь первый Зонтик не управляется людьми, он не так уязвим. Я предлагаю удирать.

– Мы сумеем?

– Нет, мы сумеем лишь поддержавать одну и ту же дистанцию.

– Но это тоже неплохо.

– Зато он сможет гнать нас в любом направлении.

– Пусть попробует, – скромно сказал Рустик, – я все-таки немного умею обращаться с машинами.

Он выключил автопилот и сосредоточился. Потм набрал что-то на клавиатуре и в воздухе повисла цветная картинка: море, город, горный хребет, две подземных линиии – как будто два жука-древоточца сближаются, прогрызая кору. Красные обьемные цифры показывали расстояние. Четыреста восемьдесят три метра. Четыреста восемьдесят два. Расстояние медленно сокращалось.

Своя линия была светло-голубой, чужая – красной. Светло-голубая линия была уже невдалеке от города.

– Почему он хочет нас уничтожить? – спросил Гессе.

– Почему все на этой планете хочет нас уничтожить?

– Впереди большая линза рыхлой проды, – сказал Рустик, – скорее всего, это множественные карстровые пещеры. Идем туда.

– Но мы же у самого города.

– Пещеры как раз под городом. Я надеюсь, что мы успеем до них добраться.

Кристи поискала глазами и нашла разломанный стул. Взяла в руки спинку и приготовилась защищаться.

– Ты все равно не сможешь мне повредить, – сказал голос.

– Почему это?

– Потому что я давно мертв. И тебе недолго осталось.

– А это мы еще посмотрим, – она размахнулась спинкой стула и ударила пустоту. Попала.

– Ну и что же? – сказал голос, – Ты хочешь причинить мне боль? Это очень плохо. Я сам умею причинять боль. Не нужно сопротивляться. Чем больше ты будешь сопротивляться, тем хуже ты умрешь. У тебя еще есть шанс умереть спокойно. Я тебя просто задушу. Ты ведь хочешь умереть легко?

– Спасибочки, – сказала Кристи, – вначале меня собирались резать на кусочки отправлять заказными письмами, кажется, а теперь предлагают просто тихо задушить. Как мило! Я от дедушки ушла и от бабушки ушла, а от тебя, дурня старого, и подавно уйду!

Она еще дважды ударила спинкой воздух, но на этот раз не попала. Она стояла спиной к запертой двери и чувствовала, как дергается ручка – толпа невидимок жаждала войти. Надеюсь, что запоры здесь крепкие, – подумала она и увидела, как тяжелая стеклянная пепельница подскочила и полетела в нее. Стекло было настоящим, это было слышно по грохоту удара. Пепельница попала в дверь; толпа за дверью приостановилась, в удивлении, потом снова взялась за ручку.

Невидимка явно хотел отогнать Кристи от двери. И он боялся подходить.

Значит, он боялся боли, боялся спинки стула. Тогда мы еще поборемся. Кристи осмотрелась, ища оружие получше. В комнате стояло два шкафа и один шкафчик висел на стене. В углу был стол, с виду довольно шаткий; стол был завален сильно разбитым прибором – даже не разберешь чем. Есть еще несколько сломанных стульев. Это называется «явные следы борьбы». Сейчас явных следов станет еще больше.

Кристи отступила на шаг от двери и прислушалась. Как бы осторожно ни ступал человек, он не может двигаться совершенно бесшумно. Сейчас. Сейчас. Еще немного.

Вот! Со всего размаха она ударила по пустоте у двери и невидимка вскрикнул.

Она продолжала бить ногой в одно и то же место; невидимка вскрикивал все глуше и все сильнее хрипел, наконец, перестал двигаться.

– Как, взял? – сказала Кристи, – или ты думал, что поймал обычную Бэтовскую девочку?

Она еще раз пнула ногами пустоту, но не попала. Невидимка успел отползти.

– Все равно сейчас поймаю! – сказала Кристи. – Если хочешь умереть легко, то сдавайся сразу. Не нужно сопротивляться. Чем больше ты будешь сопротивляться, тем хуже ты умрешь.

Невидимка оттащил в угол сломанный стул и стал отламывать ножку, для обороны. Кристи прыгнула и ударила по тому месту, где должны находиться его руки. Что-то зашуршало к дверям и даже успело схватиться за ручку. Кристи снова бросилась назад и ударила. Спинка стула, которую она сжимала за ножки, переломилась. Невидимка уполз и молчал. Нет, от двери отходить нельзя, – подумала Кристи.

Кто-то мощно ударил снаружи.

– Вот видишь, – сказал невидимка, – они все равно сейчас выбьют дверь. Ты сделала мне больно. Я еще не придумал, что я с тобой сделаю, но это будет очень страшно.

– Если доживешь! – ответила Кристи.

– Я давно мертв, – ответил голос, – я не могу умереть. Если ты мне не веришь, то возьми мою руку и пощупай.

– Не хватало еще!

Невидимка все же отломал ножку стула и сейчас держал ее примерно на уровне пояса. По тому, как висела ножка, Кристи сразу увидела, что этот человек никогда не проходил спецподготовки. Так оружие не держат. Так даже лопату не держат.

– Боже мой! – сказала она, – с кем я связалась?

Она применила прием ghjcn2 и невидимка рухнул. Теперь ему не так-то просто будет встать. Потом она отвязала поясок с платья, нащупала лежащее тело (тело действительно было мертвым на ощупь; лежащий был мужчиной с небольшой бородкой: из одежды были только брюки и те рваные; голова разбита спинкой стула, но крови нет); она связала невидимке руки за спиной, а кончик пояса привязала к трубе.

Тело снова начало шевелиться.

– А теперь давай рассказывай! – приказала Кристи. – или я буду швырять в тебя этой пепельницей.

А пепельница, кстати, не разбилась. Возможно, она была и не из настоящего стекла.

– Что рассказывать?

– Как тебя зовут, для начала?

– Я не знаю.

Кристи подумала. Ладно, настаивать не стоит. Это был просто вопрос вежливости.

В дверь снова ударило что-то тяжелое.

– Они все равно войдут, – сказал невидимка.

– Как войдут, так и выйдут. Теперь рассказывай, что у вас тут произошло.

Быстро!

– Я плохо помню.

– А ты постарайся.

– Я плохо помню, потому что тогда я был еще живым. У меня был дом на побережье и дети, кажется, два сына… Или три. Потом я заболел и умер.

– Чем заболел?

– Тем же, чем и другие. Мы называли это чумой.

– А что такое чума? – удивилась Кристи.

– Это такая земная болезнь.

– Врешь, нет на Земле такой болезни. Как вашей чумой заражались?

– Никак. От нее нельзя было спрятаться. Она приходила сама.

– Ну, и что было потом?

– А потом люди умирали, пока не умерли все.

– А где же ты сейчас?

– Под землей, на том свете.

– Правильно, под землей. А кто я такая?

– Я устал, – сказал невидимка, – я не могу больше с тобой разговаривать. Я уже придумал, как буду тебя убивать, но я тебе не скажу.

Его голос слабел.

Не говори, подумаешь, изобрел он шедевр изуверства. Я такие шедевры все до одного проходила на спецзанятиях. Козла копустой не удивишь. Козу, в данном случае.

Кристи попробовала было продолжить допрос, но вдруг тоже почувствовала, что просто бешено устала. Как никак, а несколько дней без сна. Она села у дверей, положила голову на руки и мгновенно уснула.

31

Зонтик пробил последнюю стену и провалился в просторный зал. Зал был освещен. Сияющая перспектива расходилась сразу во все стороны. Орвелл не сразу понял, что видит зеркала.

– Здесь есть кто-нибудь? – спросил Рустик.

– Здесь присутствует член экипажа. Женщина, – ответил Зонтик бесстрастно.

Орвелл вздрогнул.

– У нас еще есть время?

– Мы опережаем Коре минут на семь.

– Почему он не вошел в тот тоннель, который остался за нами?

– За нами не остается тоннеля, он засыпается битым камнем. Гораздо быстрее двигаться в цельной породе.

Зонтик уже вышел в коридор. Стены коридора были наполовину зеркальными и только снизу и под потолком виднелся ровно обтесанный камень.

Они увидели каменную статую мальчика, висящую в воздухе без всякой поддрержки. Одна рука статуи была поднята вверх, кисть отломлена. Рядом стояла каменная фигура девочки, девочка была изображена танцующей. Видимо мальчик был частью скульптурной группы. Сейчас девочка осталась одна и смотрелась жалко и сиротливо.

Фигура мальчика перевернулась в воздухе, разогналась и ударила в дверь.

– Что это?

– Я думаю, это невидимки. Хотят выбить дверь.

– Тогда разгони их!

Зонтик ударил воздушной волной и обе каменных фигуры рассыпались в каменный прах. Девочка больше не тянет руки к мальчику, даже к воображаемому. Зеркала на стенах облетели, как осенние листья. Дверь хлопнула и провалилась. Из двери вышла Кристи. Она выронила из рук дубинку и прижала ладони к ушам.

– Ее могло контузить, – сказал Гессе.

Они подобрали Кристи и рванули к выходу. Они крушили стены попадавшиеся на пути и Зонтик все время трясло. Кристи тихо стонала, держась за голову.

Выскочив из подземелья они разогнались еще сильнее – так, что едва могли дышать, преодолевая ускорение, взлетели и увидели Хлопушку. Снизу мелькнул первый Зонтик, он перевернулся на спину и точно выстрелил несколько раз. Машину тряхнуло, но не слишком. Это все же не подземный бой.

Фил увидел Зонтик, взлетающий в небо по параболе. Еще один пролетел снизу, перевернулся и выстрелил. Потом пошел на таран.

– Вот это да, – подумал Фил, – сейчас Коре их разбомбит. Ему только нужно пойти на таран. Ни один живой человек внутри Зонтика не выдержит таранного удара. А вот с машиной ничего не случится.

Второй Зонтик ловко увернулся.

Фил сел на траву и принялся смотреть. Это мог сделать только Рустик, уйти таким фокусом. Похоже, что его в воздухе не поймаешь.

Два Зонтика кружились, взлетали, опускались, летали вверх животами и задом наперед, как на показательных выступлениях, изредка постреливали, но бестолку.

Первый был быстрее, зато второй искуснее. Пожалуй, у второго даже преимущество.

Эта имитация воздушного боя продолжалась минут двадцать, потом Коре отвернул и полетел в сторону полей. Рустик медленно приземлился и пошел к Хлопушке, наверное. Фил уже не мог его видеть.

32

Вечером Кристи стало лучше. Она объелась и начала неудержимо болтать, что естественно для женщины, пережившей столько приключений и не имевшей возможности поделиться впечатлениями. Джулия даже начала кривить носик – с женщинами всегда что-то не так. А между тем положение становилось все серьезнее. Уже был слышен гул – это крейсер прогревал двигатели, готовясь к полету на Землю. Сегодня или завтра он взлетит. Удасться ли его остановить – очень проблематично. Природа вируса совершенно неясна, хотя и есть предположения. Неизвестно даже кто болен.

Возможно, больны все. Люди начинают сражаться друг с другом – это именно то, что произошло на Швассмана. Невозможно отключить приемники информации, а как раз они могут быть источниками заразы. Это то же самое, что целовать больного проказой. Говорят, что святые так делали. Но святых здесь нет. Зато кое-что уже известно: люди все же превращаются в кузнечиков и, возможно, в механизмы.

Кроме кузнечиков и механизмов есть невидимки, которые считают себя мертвыми (нужно было взять с собой пленного, поздно вспомнили). Невидимки, кузнечики, механизмы и крейсер – всего четыре проблемы. Придется начать с крейсера, слишком уж гудят его двигатели.

– О чем вы задумались? – спросила Евгения.

– Слишком гудят двигатели, – ответил Орвелл, – придется начинать с крейсера.

Вначале Фил подумал, что это Хлопушка. Он почувствовал дрожание почвы и проснулся. Да, в первый момент он так и подумал. Даже вскочил и побежал в сторону опушки. Но остановился на полпути. Это были чужие двигаетли, гораздо мощнее – звук был глуше, ниже и доносился издалека.

Он вышел на опушку леса, прошел немного по дороге к следующему холму (здесь когда-то была обсерватория, наверное, в самом начале освоения Бэты, а теперь остались лишь руины) и увидел крейсер. Крейсер стоял, нацеленный в небо, уже окутанный снизу, до половины, клубами дыма. Солнце еще не совсем село и, там где дым поднимался выше, он казался белым и плотным как сливки или как облако жарким летним днем. Гордая игла на верхушке крейсера сияла. Механизмы, эти живые паучки, уже отползли от стартовой площадки и теперь занимались своими собственными делами. Еще несколько часов и Крейсер взлетит.

Он побежал вниз по дороге. Дорога хорошо сохнанилась, видно, здесь раньше много ездили – к морю и от моря. По прямой до крейсера было километров десять, но дорога петляла, спускаясь с горы, и путь удлинялся вдвое. Он решил бежать по прямой. Он не знал, что будет делать, но ведь что-то сделать нужно. Проследив путь глазами, он заметил впереди небольшую рощицу, расположившуюся на склоне.

Через двадцать минут я буду там, – решил он, – потом еще два раза по двадцать, потом берег и там совсем близко.

Он бежал по направлению к деревьям. Несколько раз он споткнулся и упал, и расцарапал щеку. Вокруг стрекотали кузнечики, некоторые пытались сесть на одежду. Он стряхивал их, досадуя что, тратит секунды на бесполезное.

Почва была неровной, складчатой, приходилось спускаться в овраги и снова подниматься. Что это?

Он заметил два небольших одноместных вездехода, стоявших друг напротив друга – так, будто разговаривали двое старых друзей. Если бы только полные баки!

Он побежал в сторону вездеходов, но один из них развернул башенку и выстрелил.

Мир взорвался как кровавый пузырь. Вездеход выстрелил еще раз, на всякий случай – так, чтобы от тела не осталоссь даже клочков, отвернулся и продолжал прерванный разговор. Разговор был о погоде и об общих друзьях, одного из которых недавно убили эти ужасные люди. Что может быть хуже людей? – передал первый вездеход. Второй с ним согласился.

Небо темнело, тени скал стали сочными и густыми. Дым поднимался все выше.

Внезапно гудение почти стихло и перешло в тонкий, почти комариный писк. Под кормой крейсера вспыхнула белая звезда; он нехотя сдвинулся и прыгнул в синюю пропасть. Белая звезда растаяла в небе. Крейсер начал свой смертоносный путь к Земле.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ  ДНЕВНИК НЕВИДИМКИ

33

Белая звезда погасла в небе, сверкнув напоследок восемью ослепительными лучами. Евгения вышла во двор. Собственно, двора больше не было, – Хлопушка сняла экран, готовясь к полету. Как вдруг стало тихо, – подумала она, – как вдруг. Как вдруг стала слышна тишина… Тишина была как маленькая зеленая полянка среди зимы (она вдруг представила зиму, но не земную зиму, а ту, что наступит здесь, и несколько мгновений это представление было ярче чем реальность.) Полянка среди зимы. Ощущение мягкости и тепла, и тепло не смешивается с изрядно надоевшей жарой, оно приятно. Но тишина длится лишь несколько секунд, вдалеке слышен нарастающий и приближающийся звук мотора; звук воспринимается почти как боль – и тишина кричит, умирая. Есть жажда тишины, обязательно есть, – вдруг и невпопад подумала Евгения. – Жажда. Иногда у тебя отбирают стакан, как только ты соберешься сделать второй глоток. Вот они.

На дороге показались два вездеходика. Они остановились в отдалении, чувствуя, что Хлопушка может быть опасной.

Обе машины были похожи на школьников, которые пришли в зоопарк и которым хочется подергать тигра за усы (ведь никак не верится, что тигр настоящий и что белые отростки у него во рту могут оторвать, например, ногу или руку, что точно такие же на вид тигры в свое время переели столько человеченки, что эти преступления вполне оправдывают содержание их бедных потомков в клетках).

Но подергать тигра за усы обычно остается несбыточной мечтой, а вот поковырять в клетке длинной палкой или просто поцарапать палкой прутья – это тоже интересное занятие.

Машины навернякка что-то передавали, разговаривая с Хлопушкой. Вид у них был совсем по-человечески напыщенный. Евгения вернулась, чтобы послушать беседу или вставить свою реплику, если понадобится.

– Убирайтесь отсюда! – передала машина и пригрозила.

Она грозила без особой уверености в своей правоте и как-то не совсем смело.

И не профессионально.

– Ну что? Размажем их по земле или дадим им чуть-чуть еще поговорить? – спросил Анжел.

– Я думаю, пусть говорят. От одних только разговоров никому плохо не станет.

– А если они скажут именно ТО слово – если это именно ТА информация?

– Если бы они знали именно ТО слово, они бы уже сказали его нам. Ты же видишь, как они рады были бы нас уничтожить.

Машины продолжали говорить. Точнее, говорила только одна, а вторая лишь стояла рядом, для поддержания компании.

– Мы вас всех будем убивать, сказала машина. – Одного за другим. Одного за другим. Одного за другим.

– Пластинка заела? – поинтересовался Анжел. А одного такого как ты вчерась я голыми руками задушил (небольшое преувеличение).

– Мы будем мстить за своих! Немало вы уже над нами поиздевались!

– Это кто же над кем издевался? Я хотела бы узнать конкретно, – спросила Евгения.

– Ваш контингент.

– Вот какие слова она знает. Я хотел бы понять, откуда? – спросил Гессе.

– Ну, и как же вы собираетесь нас убивать?

– Троих уже кокнули, – продолжала машина, – всех остальных ждет та же самая участь.

И такие слова она знала.

– Троих? – удивился Анжел. – Кого это?

– Наверное, Коре и близнецов.

– Коре они точно не убивали. Насчет близнецов сказать не могу. Но Бат и Фил были не дураки, они бы не дались таких трухлявым железякам.

– И кто же их «кокнул»? – спросил Гессе.

– Я! – гордо ответила машина.

– Всех троих, да?

– Всех троих.

– Ну это навряд ли.

– Всех троих я!

– Ну-ну, расскажи как это случилось.

Машина несколько замешкалась, потом изобрела версию:

– Первого я убил в лесу, второго на берегу, а третьего…

Тут она стала рассказывать подробнее и гораздо правдоподобней.

…а третьего я пристрелил сегодня, только что. Он выбежал прямо ко мне навстречу, как заяц. Он собирался в меня залезть – наглость какая, залезть в меня! Если бы он знал, он бы убежал как заяц. И это бы ему все равно не помогло, когда я стреляю по людям, я не промахиваюсь…

Машину явно уже заносило в мнимые высоты собственного величия.

…Я повернул пушку к нему, но он был такой сумасшедший, что даже не спрятался. А если бы спрятался, я бы все равно в него попал. Одним выстрелом я снес ему голову вместе с грудью, потом выстрелил еще раз и от человека остались одни ноги. А когда ноги упали, я выстрелил в третий раз и не осталось даже мокрого пятна. Вот так я буду делать со всеми! Выходите! (неразумное предложение) Сколько вас еще осталось?

– Тринадцать, – сказал Орвелл, – нас осталось всего тринадцать.

– Как тринадцать? Ведь в экспедицию брали восемнадцать человек?

– Ты забыла, ведь есть еще два биоробота.

– Правильно, – сказала Евгения, – я о них совсем забыла, командир.

– Ну что будем делать? – спросил Анжел.

Ему явно не терпелось что-то сделать. Он был человеком действия, но не человеком мысли и, конечно же, не человеком слова и не человеком чести. Такие люди на Земле уже давно перевелись – встречались лишь одиночные экземпляры.

Такие редкие, как в свое время белые слоны.

Информация.

Кто-то в девятнадцатом веке выразился очень точно для своего времени:

«Пружина чести – наш кумир; и вот на чем вертится мир!» Было время, когда (трудно поверить!) люди ценили некое отвлеченное понятие чести даже выше собственной жизни. Из-за неудачно сказанного слова люди стрелялись на дуэлях.

И жизни слетали как осенние листья, чего только не было! А еще раньше некий Диодор Диалектик умер от стыда во время спора. Но то был единичный случай и слишком уж давно. Были времена, когда пощечина стоила жизни одному или даже двоим. Были времена, когда человек, обманувший друга, (подумаешь!) убивал сам себя, вполне добровольно. Иногда даже врага стеснялись обмануть. Были времена, когда женщины отказывали себе в мужчинах только для того, чтобы «соблюсти честь». Трудно поверить, но такие времена были. Были времена, когда люди держали свое слово и выполняли обещания не только в ущерб собственному карману, но и в ущерб благополучию, здоровью или жизни. Были времена, когда всю пищу в доме предлагали случайному гостю, а сами оставились голодны. Было еще много всяких чудачеств, но примерно к началу двадцать первого века, эти штучки преспокойно выветрелись из голов.

Уже к тому времени честь почти не существовала или существовала лишь в виде слова. Люди, в дружеской беседе, разговаривали в основном отборным матом (то есть именно н е о т б о р н ы м). Они оскорбляли друг друга примерно так (привожу в переводе):

– Ты, женщина, продающаяся зе деньги-человек, занимающийся противоестественной любовью с лицами своего пола, ты, самка собаки, одолжишь сигаретку?

– Да ты, женщина, продающаяся за деньги-человек, занимающийся противоестественной любовью с лицами своего пола, ты, временно превратился в орган размножения, что ли? Я же тебе одалживал, женщина, продающяяся за деньги, я занимался любовью с твоей матерью, вчера. Сегодня, самка собаки, не осталось. (оба собеседника – мужчины)

И если в девятнадцатом веке, за несколько фраз такого разговора могли перестрелять друг друга сотни две офицеров, то в конце двадцатого, этот тип общения стал совершенно обычен. Среди офицеров, детей и пьяниц, особенно.

Если бы человек с другой планеты попытался расшифровать подобный разговор, он оказался бы в большом замешательстве. Он бы не смог понять, зачем в предложения вводится такое количество информации, явно не соответствующей действительности. Но загадка разрешалась просто: каждая реплика одного человека была направлена на то, чтобы уничтожить чувство чести другого человека. И, в результате, это чувство успешно и плодотворно уничтожалось. Вскоре его не осталось совсем. Люди перестали сдерживать слово, но не перестали обещать; не перестали обманывать, но перестали этого стыдиться; гостей перестали пускать в дом, а женщины перестали ждать своего единственного мужчину – и так далее. Это причиняло определенные неудобства, потому что никому и ни в чем нельзя было доверять. Поэтому на особенно ответственные работы посылались люди старомодные, с остаточным комплексом чести, хотя бы микроскопическим. Поведение таких людей всегда можно было предсказать, а значит, и управлять ими было легче. Экспедиция на Хлопушке была очень ответственным делом – сюда были собраны лучшие, в смысле чести, представители совершенно свободного от чести человечества. Хотя Анжел и не был человеком слова и человеком чести, некоторое представление о чести он имел.

– Ну что будем делать? – спросил Анжел. – Может, все же стрельнем?

– Стрельнем? – поддержал Гессе.

– Слушай, ты, железяка, – сказал Икемура, если ты не уберешься отсюда через минуту, то первым выстрелом я оторву тебе твою любимую пушку вместе с кабиной, вторым выстрелом оставлю от тебя только гусеницы, а третьим выстрелом разбрызгаю эти гусеницы по окрестностям, в расплавленном виде.

И он дал три выстрела. На месте одного из вездеходов осталась лишь воронка.

– Ты же пообещал ему минуту? – удивился Орвелл.

– Ну и что?

Он выстрелил еще раз и раздробил на кусочки второго – второй уже убегал и почти успел скрыться за холмом.

Над дорогой повисла пыль и долго не оседала.

– Итак, нас осталось только тринадцать, – сказал Орвелл, – я боюсь, что это только начало. Я не знаю, кто будет следующим. Давайте беречься. Давайте беречь друг друга. Если мы будем вместе, то…

– А что тогда?

Действительно, ничего.

Они устроили траурный ужин сразу в честь всех троих погибших. Каждый из троих имел большие заслуги и то, что с ними случилось, не было их виной.

Заболеть мог любой. Коре первым пошел навстречу опасности, он был самым сильным. Бат ушел, чтобы спасти свою жизнь, но, даже перед своей смертью как человека, он передавал информацию, которая могла бы помочь группе. Фил сделал так же.

Во время ужина Орвелл произнес небольшую речь. Он был не большой мастер говорить, хотя его предки и были лингвистами (теперь почти забытая и почти ненужная профессия). Повторяясь и запинаясь, Орвелл сказал то, что было у него на душе. Его послушали и его поддержали, неразборчиво, кто как мог.

34

В три часа ночи члены экипажа расположились в коконах. Управление Хлопушкой было передано аппаратам. Хлопушка медленно оторвалась от каменной плиты и вознеслась в небеса.

Перегрузка была примерно два с половиной g. Люди были тренированы и могли выдерживать такиую перегрузку сколь угодно долго. Но все же это было тяжело. Они могли разговаривать, могли есть и пить, могли выходить из коконов. Анжел и Евгения переносили разгон Хлопушки легче, чем другие. Анжел умел держать перегрузку в шестнадцать с половиной, а Евгения, которая несколько лет подряд была рекордсменкой в одноместном боевом пилотировании, выдерживала перегрузку до двадцати, но никому об этом не сообщала – загадочный славянский характер. В ней еще оставалось немало загадок, а некоторые так и не будут разгаданы.

Такой же перегрузка останется еще несколько часов или дней. Придется потерпеть. Хорошо, что Морис уже успел полностью прийти в себя и не испытывал затруднений.

Стереоэкран показывал уменьшенную картину звездного неба – пришлось сделать непрозрачными стены, чтобы вместо больших звезд увидеть маленькие. По экрану ползли две линии. Первая линия росла быстрее – крейсер пока перегонял Хлопушку и шел с большей скоростью. Но только пока. Еще немного и Хлопушка наберет нужную скорость и расстояние будет сокращаться.

Не снижая ускорения, они позавтракали. Было около семи часов утра по внутрикорабельному времени. Внутреннее время все еще совпадало со временем покинутой, уже почти своей, далекой Бэты, – в опасности привязываешься быстрее и сильнее. Люди успели отвыкнуть от длительных перегрузок и поэтому ели без аппетита. Только Евгения была сама собой, Анжел тоже начинал сдавать.

А к четырем вечера по корабельному времени крейсер показался уже не на экранах, а в черном небе. Его можно было видеть как маленькою белую звездочку.

По курсу, прямо впереди. Наверняка крейсер тоже заметил их.

– Ну, а теперь можно и поговорить, – сказал Орвелл, – кажется пришло время выяснить отношения. Надеюсь, он ответит на наш сигнал.

Они подошли еще ближе; крейсер выключил двигатели и звездочка погасла.

Хлопушка тоже выключила свои и поставила проникающий экран, чтобы стать невидимой для излучений радаров. Впрочем, крейсер не стал бы стрелять. Разве что наверняка. А для выстрела наверняка два корабля пока не сблизились.

– Сообщите ваш номер! – официально передала Хлопушка.

– Два ноля, сходите в туалет! – передал крейсер совершенно неофициально.

– Сообщие курс! – Хлопушка настаивала.

– Да пошла ты! – продолжил крейсер.

– Сообщите данные об экипаже.

– Тра-ля-ля, – спел крейсер и начал молоть чушь. – То пусть принесет Господу за грех свой, которым он согрешил, жертву повинности из мелкого скота, овцу или козу, за грех, и очистит его священник от греха его.

– Что это?

– Это из законов древних евреев.

– Так ответим что-нибудь!

– Не нужно, – сказал Орвелл, – я знаю древнееврейскую мифологию, она придумана не для этих целей.

– Кажется, мы имеем дело с сумасшедшим, – предположил Гессе. – С опасным сумасшедшим. Если машина может вполне разумно двигаться без экипажа, то она может двигаться и неразумно. Этот сумасшедший явно пуст и летит к Земле. А подойти к нему близко мы не можем.

35

Они проверили все системы «Жени». Женей называли одноместный боевой аппарат, специально изготовленный для Евгении. Вооружние на Жене было слабым и, конечно же, такой комарик не мог сильно укусить космичского слона. Но комарик мог сесть слону на спину.

– Будь осторожна, – сказала Джулия.

– Я всегда осторожна.

И две женщины поцеловались на прощание. Оказывается, они были подругами.

Кристи тоже попробовала сказать что-нибудь на прощание, но не была принята в компанию и обиделась.

Комарик стартовал почти бесшумно и сразу же растаял в пространстве. Евгения собиралась сесть на крейсер, пробурить в нем отверстие, и, возможно, проникнуть внутрь. Так смертоносный вирус проникает в сильное тело и быстро убивает его.

Конечно, крейсер попытается сбить комарика, но комарик слишком увертлив.

Остается ждать.

На связи оставалась Джулия.

– Как у тебя?

– Неплохо, подошла почти вплотную. Дважды пытался меня сбить, а потом передумал. Мне кажется, что он не очень умен. Чем больше, тем глупее – так ведь вегда и бывает. Я и мужчин тоже имею ввиду.

Джулия посмотрела на Анжела и засмеялась. Анжел ее привлекал, хотя иногда был смешон. Мощному мужчине не обязательно быть умным.

– Нашла вход, – передавала Евгения. – Сейчас сяду прямо на дверь и буду открывать. Это часа на два работы. Скучно. Поболтаем о чем-нибудь.

И женщины принялись болтать.

Вначале сквозь оболочку прошел тонкий, толщиной с волос, полиборазоновый бур. Внутри волоска была система распознавания. Система распознала замок и провозилась минут семь, открывая его. В это время «Женя» уже плотно прилипла к обшивке и собиралась выпустить своего пассажира. Из щели, которую Евгения не разглядела вовремя, выполз вооруженный андроид и встал на ноги. Это был робот, слегка схожий с человеком, с металлической обшивкой и с магнитными подошвами. На поверхности крейсера таких могло разгуливать несколько. Андроид пока не стрелял.

Евгения проверила герметичность скафандра. Если «Женю» повредят, можно будет продержаться еще чуть-чуть. Главное, чтобы этих железных крыс не было слишком много.

Еще один андроид появился сзади. Больше ждать нельзя – Евгения выстрелила: первый взорвался, второй прилип к обшивке и, слегка поврежденный, начал уползать.

Сейчас их будет здесь как муравьев в муравейнике. Остается еще три минуты до проникновения. Вот мелькнул луч. Бьют лучевым оружием, но из-за прикрытия.

Попробуем обмануть.

Евгения выстрелила в пространство целый ворох зеркальных осколков и осветила их прожектором. Такое количество целей собьет кого угодно. В таких андроидах обычно не много мозгов.

Лучи стали стрелять по осколкам зеркала, но от этого осколков становилось только больше.

Минута до проникновения. Приготовились. А бьют они точно. Приловчились.

Осталась лишь зеркальная пыль. Евгения создала сразу три стереоскопических изображения «Жени». Пусть разбираются, где настоящая. Проникновение!

Дверь шлюза отодвинулась.

Крейсер имел четыре палубы, расположенные вертикально (при взлете). Во время полета вертикали и горизонтали теряли всякое значение, даже условное – так как многие комнаты были расположены как попало. Внутренность космической машины напоминала небольшой городок, построенный жителями, среди которых не было архитектора. Единственным намеком на порядок были четыре параллельные палубы.

Три из них были пассажирскими. Крейсер мог перевозить больше тысячи человек одновременно. Но Евгения не увидела ни одного.

Искуственное тяготение не было включено и она проплыла по длинной лестнице вниз (низ мог оказаться верхом или боком – все равно), оказалась перед дверью грузового лифта. В воздухе плавали опилки или что-то похожее на опилки, а в двери грузового лифта зияла дыра с неровными краями. Края выглядели так, будто дыру кто-то прогрыз. Даже если так, – подумала Евгения, – наплевать мне. Раньше смерти не умрешь. Гораздо хуже было то, что андроиды наверняка уже уничтожили «Женю». Возвращение становилось проблематичным. Разве что стащить шлюпку с крейсера. Об этом еще будет время подумать.

Воздух в коридорах был нужного состава, без вредных микробов, отменного качества. Евгения освободилась от скафандра и привязала скафандр к поручням, не найдя более подходящего места. Она посмотрела на поручни и закрыла глаза, мысленно фотографируя место. Теперь она его не забудет.

– Дверь! – приказала Евгения и дверь лифта открылась.

Надо же, работает. Почему «надо же»? На исправном летящем крейсере все системы должны быть исправны.

Она поднялась (или опустилась) на первую палубу, чтобы начать осмотр с нее.

– Дверь! – дверь снова открылась и Евгения увидела перед собой несколько неровных коридоров, расходящихся под разными углами. Коридоры впадали в небольшой зал, начисто лишенный мебели. В воздухе, прямо посреди зала висела, шевеля лапами и хвостом, огромная мышь. Мышь была размером с дога, примерно.

– Ну, ты еще кто такая? – спросила Евгения, держа наготове парализатор.

Парализатор действовал мгновенно и эффективно, но лишь на небольшом расстоянии, до двадцати метров. Мышь задергалась сильнее – она не умела справляться с невесомостью и была совершенно беспомощна сейчас. Ее глаза смотрели на парализатор со вполне человеческим ужасом – так, будто она знала назначение прибора.

– Хорошо, я тебе помогу, – Евгения зашла со стороны хвоста (на всякий случай) и подтолкнула мышь к стене. Та медленно поплыла, царапнула длинными когтями о мягкую обшивку и поползла в угол. В углу была дыра – видимо, норка.

Затем Евгения включила тепловой сканер и стала просматривать все комнаты, не заходя в них. В комнатах не было ничего живого. Правда, работали некоторые механизмы и несколько раз встречались исполинские мыши. Больше никого, а с мышами можно как-то справиться.

Она проверила вторую и третью палубы, с тем же результатом. Четвертая палуба, боевая, была наглухо запечатана, но сканер показывал постоянное движение за стеной. Евгения помнила об оживших механизмах; она решила пока не заходить на четвертую.

Программа действий была проста. Первое: найти небольшой челнок, которым может управлять один человек, и обеспечить себе отступление. Затем организовать взрыв крейсера. Но прежде всего нужно связаться с Хлопушкой. Она зашла в переговорный центр. Дверь, за которой были переговорные места, не захотела открываться по команде ее голоса. Евгения повторила команду. Дверь осталась неподвижной.

– Если ты не откроешься сейчас, я разнесу тебя в щепки, – сказала Евгения.

Дверь помедлила и открылась. Евгения оторвала кусок трубы и заблокировала дверь – слишком уж острыми были ее створки. Дверь сразу задергалась, но освободиться не сумела.

– Это тебе урок, – сказала Евгения, – слушайся человека, если не хочешь неприятностей.

Она села в кресло и надела наушники. Набрала код. Передатчик молчал.

– Сейчас я тебя разобью о стену, – сказала Евгения, стараясь придать своему обычно спокойному голосу интонацию угрозы, – считаю до трех.

Передатчик включился. Ага, боишься.

– Алло, это вы, ребята? Джулия? Да, я внутри. Были небольшие неприятности при проникновении. Да, пришлось уничтожить нескольких роботов. Их там хоть пруд пруди. Нет, про пруд, это такая поговорка. Много их там, просто. Да, возвращаться придется уже не на «Жене». Ну что ты спрашиваешь, конечно жаль!

На Жене я ведь выступала в двадцать шестом. Помнишь? Ты тоже там была. Да нет, точно была, я помню. Передавай всем привет. Тут у меня? Ага, интересно.

Тут, оказывается, мыши. Что? Да, мыши. Большие, килограмм на пятьдесят или на семьдесят. С виду безобидные. Им трудно двигаться в невесомости. Конечно не включу, я еще не сошла с ума. Они тут понаргызли себе нор и чувствуют себя как в головке сыра. Большие мыши – это похоже на больших кузнечиков, замечаешь?

То-то же. Все начинает складываться в картинку. Да, и живых механизмов полно.

Они все живые. И все одинаковы по характеру: подлые и трусливые. Один только лифт возил меня без пререканий. Да, они понимают с голоса, но слушаются не команд, а угроз. Как это тебе нравится? Тут неподалеку дверь, она нас как раз слышит – вначале не открывалась, а потом собралась меня раздавить створками. Но я ей объяснила кто здесь главный. На четвертой палубе большое движение. Думаю, там уйма всяких боевых машин, но они заперты. Да, о чем ты спрашиваешь, я не стану туда заходить. Аварийные челноки должны быть на всех палубах. Вот-вот.

Здешние механизмы для меня не подойдут, у них слишком плохой характер, поэтому таймер и взрыватель у меня свои. Да, догадалась. Еще на Бэте догадалась.

Помнишь, как те две железяки приехали с нами ругаться? Они наверняка были с крейсера. Да, еще слегка осмотрюсь, и начинаю. Может быть, найду что-то полезное. Поцелуй Анжела. Нет, не от меня, от себя. Конец связи.

Она отложила наушники и задумалась. Потом связалась с банком данных и просмотрела каталог. Вот это интересно – личный дневник. Именно последние дни.

Стоит посмотреть.

На экране появилось лицо человека средних лет, длинноволосого, с сединой (седина как раз начала входить в моду на Земле, значит, этот из недавних переселенцев – неплохо, у свежего человека свежий взгляд на вещи)

– Говори! – приказала она.

Лицо на экране ожило и заговорило.

36

Двенадцатое апреля. Я начинаю второй месяц жизни на Бэте. Решил вести дневник. Отстань! (человек исчез с экрана и, похоже, прогнал кого-то и запер дверь изнутри; мелькнул золотистый призрак яркого утра). Итак, решил вести дневник. Местность здесь отличная. Береговая линия сильно изрезана, поэтому много хороших пляжей. Все настоящее, я до сих пор не могу привыкнуть. Мой племянник до сих пор весь в синяках, бегает и ушибается и спрашивает зачем камни твердые. Действительно, могли бы сделать и помягче. Я лишь немного аккуратнее его. Сегодня до обеда купались. Людей здесь немного и немало. Если хочешь, можешь идти на людный пляж, а если хочешь, можешь найти совершенно пустынный.

Города здесь два, один сверху, но там дома используют лишь как дачи или как виллы; второй подземный, он прекрасно оборудован. Там же ведутся всякие работы, о которых я ничего не знаю. И там же все системы обслуживания. Жизнь на самом деле редкостная. Постепенно привыкаешь к натуральному и уже больше ничего не хочешь. Я так думаю, что это атавизм. Человеку не свойственно есть натуральные продукты, он ведь не обезьяна. Когда-нибудь здесь сделают вторую Землю. Тогда будет еще лучше. Тут есть целый комитет или партия ностальгистов – они собираются ввести земные порядки. Им даже погода не нравится, хотят сделать еще лучше. Собираются заменять настоящих животных механическими, а настоящие горы – каменогелевыми. Лично я – за. Еще собираются вырыть подземные полости и поселиться там. Будет совсем как на Земле. Сегодня нашли на берегу такую большую ракушку, что впору было одевать ее на голову, как шлем. Со следующим почтовым рейсом пошлю ее в подарок домой, как сувенир. Трудно поверить, что такая красивая ракушка тоже настоящая.

Четырнадцатое апреля. Тут, на Бэте, есть две странные вещи: облака и памятники. Облака здесь не похожи на земные; облака часто ползают по небу в одиночку и притворяются разными фигурами – иногда интересными, а иногда нелепыми. Детям это нравится, а мне, четно говоря, все равно. Интересно бы исследовать этот феномен с научной точки зрения. Сегодня видел облако, в точности похожее на мое лицо: как будто бы небо было зеркалом. Я задрал голову и сказал: «а щеки у меня не такие». Облако высунуло язык и начало таять. Есть еще одна штука вроде этого – в городе (я имею ввиду, в верхнем городе) полнеым полно всяких каменных фигур. Говорят, что недавно была кампания по расчищению улиц.

Фигуры убрали, а они за ночь выросли заново. Я не знаю, верить этому или нет.

Фигур, точно, много, но отрастают ли они, не знаю. Дело в том, что сейчас их запрещают портить. Говорят, что, как только повредишь какую-нибудь, так сразу начинает портиться погода. А здесь все-таки курорт. Мне кажется, что это предрассудки. А вот еще такое мне рассказали: будто бы эти фигуры растут из планеты, как грибы и, когда они свежие, то стоят приросшие к своему постаменту, а потом от него отделяются и их уже можно передвигать. Человек, рассказавший мне, уверяет, что сам отбил как-то хвост одному каменному чудищу, хвост сразу вырос новый, а погода испортилась и облака демонстрировали рассерженные физиономии. Что-то странное все же есть в этих фигурах – на них хочется смотреть, а когда посмотришь, то вспомнишь свою жизнь и жить не хочется.

Проверял на себе. Они вредны. Надо запретить детям смотреть. Главное, что их нельзя уничтожить. Говорят, что эти фигуры неуничтожимы. А я думаю, что неуничтожимым может быть только оружие – кому нужны бессмертные каменные фигурки?

Шестнадцатое апреля. Сегодня испортилась погода. Все говорят, что это удивительно и необычно. Климат на Бэте необычайно ровный, здесь вечная весна или лето, редкие дожди идут ночами. Холодно или ветренно совсем не бывает. Это все из-за наклона оси и из-за близости к звезде. Ползают какие-то слухи о землетрясениях. Людям вечно хочется чего-нибудь бояться. Как будто на Земле им было мало землетрясений. Сегодня снова купались и ловили ракушек. Ничего интересного не поймали. В подземном городе бурят скважину. Вроде бы, пробурили километров на тридцать в губину. Теперь будут расширять, а из породы сделают первый искусственный остров. Будут строить месяца два. Честно говоря, я уже соскучился за земным.

Шестнадцатое апреля, вечер. Попросили не пить сырую воду. Вроде бы, кто-то заболел. Кто-то из строителей шахты, даже не простой рабочий, а из начальства. Выпил подземной воды, что ли. Вот вам и натуральные продукты. На Земле можно пить воду из любой реки, потому что она уже сто раз обеззаражена и снабжена вкусовыми добавками, не говоря уже о витаминах. Здешняя вода мне сразу не понравилась. Она слишком пресная. Передавали имя того несчастного, который расстроил себе желудок. Я имя забыл – какая разница. Имя какое-то на «кис».

Восемнадцатое апреля. Облазили все местные достопримечательности. Не были только в горах. А в горах настоящий снег. Говорят это просто чудесно. Я себе не представляю. Я видел снег в холодильнике – ничего чудесного, одна мокрая слякоть и сразу же тает. Правда в горах можно кататься на лыжах, только я не умею. А у моря полно кузнечиков. Они настоящие, живые, не механические. Я попрошу выслать с Земли несколько механических кузнечиков, чтобы сравнить. На мой взгляд, механические лучше, потому что они прочнее. Зато настоящих больше.

Они умудряются разводиться сами собой. Травки поедят и размножаются. Совсем как люди. И все большие, как мой палец. Говорят, что они едят только траву. Я дал одному попробовать пищевую таблетку: съел, как ни в чем не бывало. И это называется травоядное! Они здесь двух цветов: зеленые и коричневые.

Коричневые чуть помельче. Да, чуть не зыбыл, тот бедняга уже два дня в больнице. Кто-то сегодня говорил, что его болезнь заразна. Какая чушь! – все заразные болезни давно уничтожены. Бояться заразы – все равно что верить в шаманов. Нет, механические кузнечики все же лучше. Придет время и настоящих запретят.

Девятнадцатое апреля. Становится интересно жить, происходит невозможное.

Несмотря на охрану, больной исчез из лечебной палаты. Об этом передали в новостях. Верится с трудом, конечно. Его палата ведь была герметично закрыта и охранялась электроникой. Сейчас там что-то расследуют. Попрошусь, может пустят посмотреть. Все-таки интересно.

Двадцать четвертое апреля. Того больного, который исчез, звали Жилкис.

Теперь уже все запомнили это имя. Я был в его палате с экскурсией. Нам все показали. Он действительно никак не мог уйти. А если он ушел, то куда? Куда можно деться на благоустроенной планете? Не такой благоустроенной, как Земля, но все же. Сегодня опять весь день купались. К вечеру похолодало. Ееще один дикий слух: шепчутся, что Жилкис превратился в привидение и бродит по городу. Кого увидит, начинает душить. Это уж полная чепуха – ведь пока никто не задушен. На завтра назначен праздник. Праздник назвали «День Непришедших Надежд». Я считаю, что это неправильно. День Непришедших Надежд – это любимый праздник землян и празднуют его в феврале, а не в конце апреля. На День Непришедших Надежд положено есть лимоны без сахара и сбивать с домов сосульки. Лимоны, положим, здесь найдутся, а где они возьмут сосульки в такую-то жару?

Двадцать пятое апреля. Болезнь действительно заразна. Заболели еще шестеро.

Праздник отменили. Мы даже не пошли купаться к морю: не было настроения да и неизвестно, чем можно заболеть. Сначала говорили, что зараза из пищи, теперь шепчутся, что из воды. Надеюсь, что все это быстро закончится. Тут, на Бэте намечены грандиозные проекты – вся суть в том, чтобы превратить эту, пока еще дикую, планету во вторую Землю, только лучшую, курортного образца. Очень будет жаль, если какая-то болячка возьмет и помешает. Такой прекрасной планеты больше не найдешь. Если ее чуть подправить, она станет раем. Можно, например, вырыть подземные полости, как на Земле, и жить с внутренней стороны. И еще сколько другого можно сделать! В подземных шахтах начали глубокое бурение и говорят, уже что-то нашли. Но пока не говорят что. Да, я кажется об этом говорил. Лень пересмотреть запись и проверить.

Двадцать пятое апреля, вечер. Положение становится опасным. Это я понял, когда услышал оповещение о том, что все в порядке. Если все действительно в порядке, то об этом не нужно оповещать. Еще с Земли помню: как только передадут, что все в порядке, так сразу и начинается: то перевороты, то аварии, то землетрясения, то войны. Про тех шестерых все молчат, воды в рот набрали. Думаю, их уже и на свете нет. Опять ползут слухи о привидениях. Ужас какой-то. Говорят, что раньше все было спокойно. Невовремя я приехал. Если это не прекратится – придется уезжать. А так хорошо начиналось. Мы теперь решили совсем не ходить к морю и вообще не выходить из дому. Авось, все обойдется.

Тринадцатое мая. Ничего не записывал; было не до того. С нами пока все в порядке, но на улицах кошмар. Люди совсем сошли с ума: все бегают, кричат о каких-то кузнечиках, о привидениях, о невидимых людях. Говорят, что машины начинают ездить сами и не подчиняются приказам. Нет, это проклятая планета.

Только если обо всем узнает Земля, то нас отсюда не выпустят. На Землю пока передают веселые новости. В соседних домах заразились почти все. Говорят, что зараза передается при помощи слов. Есть какие-то слова, которые убивают. Но никто не знает, какие. Не верю, не верю, не верю. Но другие верят. Сегодня мне рассказали о человеке, который отрезал себе язык, чтобы не сказать тех слов и не заразиться. Он умер от потери крови. Когда становится страшно, люди теряют разум. Я не удивлюсь, если завтра отрежут себе языки еще десять человек.

А потом отрезания языков введут как обязательную меру профилактики, в виде прививок. Жена заявила, что предпочла бы родиться немой. Я не знаю, что делать. Хочется биться о стену, и бился бы, но стены здесь твердые.

Пятнадцатое мая. Умерла жена. Не хочу об этом говорить. Страшно кричала, потом затихла. Когла я вошел в комнату, ее постель была пуста. Она как будто испарилась. Когда я выходил, включился диктофон и заговорил голосом жены. Я не выдержал этого и разбил диктофон. Разговаривал с привидением и оно попыталось меня душить. Еле вырвался. То ли я схожу с ума, то ли привидения существуют.

Двадцать третье мая. Кажется, я остался одним из последних. Около сотни живых человек еще есть. Передали, чтобы мы готовились к отлету на Землю.

Попробуем ничего не сообщать Земле, вдруг нас пропустят. Я пока чувствую себя хорошо. Своими глазами видел гигантского кузнечика – прыгал прямо по улице, потом начал жевать столб. Ужасная тварь.

Двадцать четвертого мая. ……………….планета, воистину…………! (ругательства). Я это говорю, не переставая, уже второй день. При мне кузнечик сожрал человека. Человек кричал, а кузнечик лишь хрустел челюстями. Что-то меня знобит. Если и я заразился, то повторяю: ………… планета, да, да, да………

……… планета! Будь она проклята навеки! Больше не могу говорить, ужасная боль в спине. Бедная Марта, как она страдала, умирая….

Экран отключился.

37

– Все, что ни делается, все к лучшему, – сказал голос сзади.

Евгения, полуобернувшись вместе с креслом, выстрелила в кусок трубы, заклинивший створки двери; кусок вылетел и дврь захлопнкулсь с могучим лязгом.

Если невидимка стоял в дверном проеме, то его просто перерубило пополам. Но нет, судя по голосу, он стоял за дверью. Для него уж точно все обернулось к лучшему.

Она снова связалась с Хлопушкой.

– Джулия? Да, кое-что узнала. Я просмотрела дневник, здесь были довольно подробные записи. Кое-что интересно. А кое-что даже очень интересно, но это уже мое, личное. Это у них начиналось как эпидемия и в конце концов убило всех.

Но не сразу. Прошло несколько недель. Почему они не сообщили на Землю? А ты бы сообщила? То-то же. Их бы не пустили обратно. Если бы кто-то стал настаивать, то пассажирский корабль расстреляли бы на пути к Земле. А так у них оставался шанс.

Им так казалось. Кстати, один из невидимок сейчас стоит здесь, за дверью. Я подумаю, что с ним делать…

Информация.

Земля всегда была планетой войн и ставила выше всех тех своих жителей, которые умудрялись пролить больше всех чужой крови. Во имя идеалов или без всяких идеалов – во имя собственных психопатических склонностей. От Александра до Наполеона. Даже древним персам удавалось сгонять вместе несколько миллионов здоровых мужчин и без всякого понимания гнать их на смерть. Кто-то в древнем Риме обливал людей смолой и привязывал их на столбы – так было изобретено ночное освещение улиц. Цепная ядерная реакция была впервые опробована на городах, полных мирных жителей. И так далее. Что бы ни говорили моралисты, а менее всего на Земле ценилась человеческая жизнь.

Во времена насквозь провонявшего войнами двадцатого века людей сгоняли в огромные стада и заставляли работать, не давая пищи, потом удобряли людьми землю. На некоторых человечишках ставили медицинские эксперименты или скармливали человечишек собакам. Иногда сначала ставили эксперименты, а потом скармливали. Но медицина в двадцатом веке еще не существовала – так просто, были одни попытки лечить неизлечимое и борьба с простенькими болячками. Уже тогда большинство стран имело воинскую повинность, а те, которые не имели, все равно содержали огромную регулярную армию. Средства уничтожения перерасли сами себя и превратились в средства самоуничтожения. Их запретили, но продолжали содержать, модернизировать и изобретать. Оружие для чего-то постепенно превращалось в оружие ради оружия. То же произошло и с армиями. Армии росли, становились национальными или международными, но воевали понарошку, не применяя самоубийственных средств. В результате ни одна армия не погла победить ни одну дргую армию. Любой маленький городок мог восстать против всей планеты и победить такой городок было невозможно – из-за сверхмощного оружия, за которое хватались люди, доведенные до последней степени отчания. Чтобы не доводить друг друга до последних степенией отчаяния, армии воевали медленно, с оглядкой и не для того, чтобы победить, а для того, чтобы чем-нибудь заняться и за это занятие получить положенное жалование, положенную пенсию и положенное герою уважение. И тогда громадные армии стали не армиями нападения или обороны, а просто армиями ради самих себя – самостоятельной, безнадзорной и вполне бесполезной силой.

Мелкие войны тянулись и через весь двадцать первый век (век так же оказался с гнильцой), но теперь трупы, раненые и пленные использовались более продуктивно – их разбирали на мелкие детали (от сердца до ногтей и волос) и продавали как материал для пересадок другим людям. И человек, потерявший ногу или руку в автомобильной аварии, с нетерпением ждал, пока ближайшая к нему война предоставит подходящую новую ногу, лучше молодую и стройную. Людей стало так много и каждый из них настолько утратил собственное лицо, что в двадцать первом жизнь человека стала стоить еще меньше, чем когда-либо. Люди и сами перестали ценить собственныю жизни (а если вдуматься, то чем, собственно, жизнь хороша?) и с радостью шли на ближайшую войну и давали себя убивать без плачей и сожалений.

Немногие человечки все же имели свои цели в жизни, особенно в молодости, когда всем хочется чего-то своего, но ускоренное образование ускоренно уравнивало знания, способности и жизненные цели. Лишь совсем немногие сохраняли свои цели к зрелым годам; они бычно достигали ответственных постов или занимались работами, требующими ответственности. Например, таких набирали для боевых космических отрядов. Такие же люди двигали вперед науку и спорт. Их ценили. Одно время, примерно в шестидесятых годах двадцать первого наука почти решила проблему бессмертия, волновавшую человечество уже несколько тысяч лет.

Но в двадцать первом проблема личного бессмертия уже стала неактуальной и исследования закрыли. Какая разница сколько жить: тысячу лет, сто или вообще не рождаться. Нет ничего нового на свете. Родился, поглядел и умер.

Поэтому никто не стал бы церемониться с зараженным крейсером и выяснять больны люди или нет. Слишком уж упростилась мораль. В свое время мораль поддерживали три кита: литература, религия и обязательное длительное образование. Теперь от этих китов остались лишь косточки, интересные одним только любителям древностей или чудакам.

…Я узнала кое-что интересное, – продолжала Евгения. – Подожди сейчас пару минут, я тебе расскажу. Не уходи, я не надолго.

Евгения встала с кресла и прошлась по комнате. Комната была переговорным пунктом, расчитанным на несколько десятков одновременных разговоров. Кабинки были разделены полупрозразными стеклами. Стекла были совершенно звуконепроницаемы. Евгния нашла ящик для ненужных бумаг и, порывшись в бумажном хламе, установила взрывное устройство. Теперь, если что-нибудь случится, она всегда успеет выполнить свою миссию. Порядок. Она вернулась к наушникам.

– Ты чем там занимаешься? – спросила Джулия.

– Любовью с невидимками.

– И как?

– Никак, они слишком холодные, это несексуально. Я просто поставила взрыватель. Вспомнила и поставила. Слушай дальше. Я прослушала дневник. Эти люди, на Бэте, им все нравилось, все, кроме того, что Бэта слишком натуральная и не такая как Земля. Они намечали грандиозный проект – превратить Бэту в копию Земли: построить искусственные ландшафты, вырыть полости для подземных стран, полностью контролировать погоду, убрать животных и леса, а на их место поставить механические игрушки. Ну и все такое прочее. Уже пробурили глубокую шахту и собирались ставить первый искусственный остров. Тот человек, который заболел первым, был главным идеологом этого переустройства.

– Это точно? – спросила Джулия.

– Совершенно. Если тебе это интересно, шесть лет назад этот самый Жилкис (так его звали) жил на Земле и был моим любовником. Потом мы побывали в ним на Бэте. Ему настолько понравился курорт, что он решил сделать его еще лучше.

Тогда-то я и бросила его. Но я слышла, что он организовал что-то вроде клуба и стал там председателем. Потом он улетел на Бэту и больше не возвращался.

Честно говоря, я надеялась его встретить еще раз. Я сентиментальна. Ну, если умер, так умер.

– Ты собираешься сделать вывод?

– Собираюсь. Я теперь совершенно уверена, что эта болезнь, вирус Швассмана, связана с перестройкой планеты на земной лад. Если мы узнаем точно, чем занимался Жилкис в последние дни перед смертью, мы поймем откуда взялся вирус.

– По-моему, Бэта и так была неплоха, – сказала Джулия.

– По-моему тоже. Но ты ведь знаешь мужчин. Им все нужно сделать по-своему.

Если говорить честно, то я не думаю, что старушка Земля хороша. Она черезчур хороша, чтобы нравиться – знаешь, как рекламный манекен. Мне не нравятся земные порядки – может быть потому, что слишком много болтаюсь в космосе. На месте этой Бэты я бы специально выдумала вирус, чтобы людям неповадно было меня потрошить, насилосать и делать из меня чучело. Если бы я была живой и нетронутой планетой, я бы убивала каждого человека, который собирается приблизиться ко мне. Убивала бы еще на расстояниии тысяч световых лет.

– Ты это несерьезно?

– Конечно, несерьезно. Но о Жилкисе нужно разузнать. И подаришь мне его стереофото – мне интересно узнать, каким он стал без меня. Пока. Конец связи.

Она сняла наушники и потянулась. Что-то спать хочется. Плохо спала в последние дни.

В дверь вежливо постучали.

– Откройся! – приказала Евгения и положила парализатор на колени. Если нужно, то парализатор мог стрелять обычными разрывными пулями.

Дверь открылась. Конечно же, на пороге никого не было.

– Пусть войдет один и закроет за собой дверь, – сказала Евгения и взяла в руку оружие.

Шаги вошли и дверь снова закрылась.

– Я сказала один! – она выстрелила на второй звук и разрывная пуля разбросла невидимые куски во все стороны. Было видно, как вздрогнули стекла и были слышны шлепающие звуки.

– Я никого и ни о чем не собираюсь предупреждать, – продолжала Евгения, – если вы будете меня обманывать, я стану действовать по-своему.

– Женщина, – сказал тихий голос, – ты только что убила ребенка.

– Еще одно вранье, а точнее два. Я стреляла слишком высоко, чтобы попасть в ребенка, да и шаги этого ребенка были что-то тяжеловаты. Это первое вранье. А вот второе: вы же уверяли, что бессмертны. Ладно, продолжай врать дальше. Я тебя послушаю.

Она привстала и потянулась рукой к ближайшему стеклу. Шаги отпрянули.

Правильно, пусть боится. Она сняла со стекла кусочек мертвой плоти и помяла в пальцах – холодный и не кровит.

– Я слушаю?

– Мы пришли, чтобы поприветствовать тебя.

– Я оценила. Дальше.

– Мы хотим принять тебя и стать стобой друзьями.

– А об этом я еще подумаю. Не обещаю. Сначала рассказывай кто вы такие. А то я начинаю злиться.

– Ты злишься, женщина, потому что ты несовершенное существо. Ты живешь жизнью инстинктов, прихотей или чужих приказов. Ты была когда-нибудь счастлива?

– Да. Раза два или три.

– Вот видишь. А мы счастливы всегда.

Евгения выстрелила по ногам и попала. Голос теперь доносился почти от уровня пола. Голос постонал и затих.

– А как теперь? – спросила она, – теперь ты тоже счастлив? Или насчет вечного счастья было третье вранье?

Голос остался спокойным:

– Да, и теперь – ведь теперь я умру и попаду в еще лучший мир.

– Еще лучший? А ты что, знаешь просто хороший?

– Да. Все мы живем в прекрасном мире. Наш мир не похож на ваш, человеческий. В нашем мире все любят друг друга. У нас не существует зла. У нас все настоящее. Мы можем передвигаться со скоростью мысли в любое место Вселенной…

– Еще одно вранье, – сказала Евгения, – если вы можете передвигаться со скоростью мысли, то вам не нужно было забиваться в этот крейсер и вести его к Земле. Откуда вы взялись?

– В свое время мы были людьми, такими же как ты сейчас. Потом нас посетила благодать. Мы не знали что это и пугались, и называли благодать болезнью. Мы думали, что люди умирают – а они просто переходили в новое, несравненно лучшее состояние и становились счастливыми навечно. Ты не можешь представить себе нашего счастья, как не может от рождения слепой правильно представить свет.

– А Жилкис тоже с вами? – спросила Евгения.

– Ты говоришь о первом человеке, который вкусил счастье?

– Да, именно о нем. У тебя раздроблены ноги, тебе совсем не больно?

– Больно, но мое счастье настолько велико, что боль его только оттеняет.

– Что делает? – Евгения прищурилась.

– Оттеняет.

– Я не знаю таких слов. Прощай, счастливчик. Я не люблю тех, кто мне врет.

Она выстрелила и голос замолчал.

– Откройся!

Дверь открылась.

– Вас там много за дверью?

Раздался гул голосов. В голосах не было враждебности – Евгения мгновенно это уловила. Странно, ведь я ухлопала уже двоих. Ну, посмотрим.

– Я хочу говорить с одним человеком, только с одним. Пусть придет Жилкис.

А когда придет, то пусть постучится в дверь, очень вежливо. Закройся!

Дверь закрылась.

Евгения стала ждать. Она действительно была сентиментальна, но не в том смысле, который вкладывали в это слово семнадцатый, восемнадцатый или двадцатый земные века – она была сентиментальна для современной жинщины, то есть помнила имена некоторых из своих любовников. Те имена, которые успевала спросить.

Жилкиса она помнила лучше других – с ним она прожила целых семь месяцев и даже завела детей: микроскопический эмбриончик, расклонированный на семь или восемь близнецов. Тогда ей почему-то хотелось детей. Но когда дети вышли из инкубатора, она уже изменила свое мнение. Да и Жилкис к этому времени исчез.

В дверь постучали очень вежливо. Вот так, скотина, когда-то ты научил меня уважать силу, теперь ты просмотришь, какой способной ученицей я оказалась.

– Постучи еще раз!

Постучали снова.

– А теперь можешь войти, если не боишься. И чтоб дверь сразу закрылась. У меня хороший слух.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ БАРХАТНЫЙ СЕЗОН

38

Дверь открылась наполовину и в нее протиснулся один человек. Евгения услышала его дыхание:

– А ты растолстел, – сказала она со мстительной радостью.

– Совсем немного.

– Среди невидимок, оказывается, тоже бывают толстые? Кушать надо меньше, свинья.

– Я теперь вообще не ем. Ты напрасно ругаешься.

– Ах, да! Ты же теперь питаешься святым духом. Я совсем забыла. А испражняешься ты тоже святым духом?

– У меня вообще нет органов пищеварения.

– Жалеешь?

– Нет.

– Теперь рассказывай, что с тобой случилось. И быстро рассказывай. Иначе станешь третьим.

Евгения вспомнила пришельцев, пойманных вместе с летающим блюдцем как раз накануне катастрофы. У них тоже не было органов питания и половых различий.

Когда они решили умереть, то взялись за руки. Как мило. А Коре разрезал их блюдце и не нашел в блюдце даже намека на оружие. Как глупо. Впрочем, умереть, взявшись за руки – в этом что-то есть.

– А мужчиной ты тоже перестал быть? – спросила она.

– Да. Теперь это мне не нужно.

– Конечно. Рассказывай мне сказки. Тебе это не нужно. Какое у тебя теперь лицо? Бороду сбрил? Немужчинам ведь борода не к чему?

– Давно сбрил, она слишком поредела.

– Жаль. Она мне нравилась.

Шнур выдернулся из разъема и громко упал на пол. Евгения выстрелила и в полу осталась дыра с догорающими краями. Шнур отбросило на стену, высоко, потом он свалился прямо ей на колени. Евгения взяла шнур в руку.

– Здесь еще кто-то есть?

– Нет больше никого, – сказал Жилкис. – У тебя просто нервы сдают. Просто шнур выпал от вибрации.

Евгения продолжала играть разорванным концом шнура. Она прислушивалась.

Не было никакой вибрации. Но и посторонних тоже не было.

– Слушай, слушай, все равно никого здесь нет.

Она положила шнур на колени, ладони положила сверху.

– Ты иногда вспоминал?

– Нет.

– Я тоже, – сказала она.

Так странно было сидеть сейчас, здесь, совсем рядом, так, что при желании можно даже протянуть руку и дотронуться, спустя столько лет, спустя целую вечность, пройдя сквозь целые миры необратимого – как будто два парусника разошлись в море и уплыли в противоположные стороны, чтобы никогда больше не встречаться, но все же встретились, потому что планета круглая – но встретились в чужом океане и один из них потерял паруса, а второй стал Летучим Голландцем.

Так странно и так неправильно быть здесь и говорить эти слова: «Я тоже».

– Я тоже, – сказала она и сжала кулаки.

Шнур обвился вокруг запястий.

Она попыталась вырваться, но еще три шнура выскочили из нижних ящиков и опутали ей ноги. Потом еще один охватил за шею и стал душить. Парализатор вначале свалился на пол, потом взлетел и теперь висел в воздухе, направленный стволом ей в грудь. Сейчас он был поставлен на стрельбу разрывными пулями.

– Зачем ты убила их? – спросил невидимый Жилкис.

– Потому что я их ненавижу.

– Почему ты их ненавидишь?

– Потому что они похожи на тебя, недоумок.

Ствол качнулся в воздухе. Казалось, невидимка раздумывает.

– Ну, стреляй!

– О, нет. Ты собиралась умереть так просто? Ничего не получится. Во-первых, я не могу тебя убить, потому что во мне нет ни капли ненависти – я ведь больше не человек. Во-вторых, потому что за нами по пятам идут люди и только ты поможешь нам от них избавиться.

Евгения плюнула. Сейчас главное – заставить его выстрелить. Невидимая рука вытерла невидимое лицо. На мгновение рельеф лица стал видим и Евгение показалось, что она успела его узнать. Но только на мгновение.

– Ты никогда не был мужчиной! – сказала она, – у тебя даже не хватит смелости нажать на курок.

Она плюнула снова, но не попала. Только бы он выстрелил сейчас…

Информация:

Все люди на свете делятся на друзей и врагов, на своих и чужих, на красных и белых, на слуг Господа и слуг сатаны на славящих своего вождя и славящих чужого – и тому подобное. Эту истину земной ребенок впитывает не то чтобы с молоком матери (матери уже не кормят молоком, как дикие звериные самки), но впитывает примерно в том возрасте, когда дети сосут молоко. Когда ребенок вырастает, деление на своих и чужих не исчезает, а лишь усложняется и украшается орнаментальными подробностями. И так было везде и всегда: начиная от туманных и росных лесов, где взяли в лапы палки первые дриопитеки и заканчивая роскошными подводными офисами первой половины двадцать второго века, где современные дриопитеки кормят с правой ладони роскошных современных самок, а левыми ладонями гладят их роскошные современные зады – зады совсем на волосаты, не то что у дриопитеков.

Так как люди всегда делились на друзей и врагов, то человечество постоянно и с тупым упорством вырабатывало методы обращения врагов в равнодушных, равнодушных в союзников, союзников в друзей, а друзей в фанатичных приверженцев, готовых отдать за чужую идею свою жизнь и энное (бесконечно большое) количество чужих жизней. Тупое упорство приносило свои плоды. Вначале методы были очень просты и сводились к кнуту и прянику. Затем и кнут, и пряник стали совершенствоваться: кнут превратился в изощренность пытки (палачи выросли до уровня художников) а пряник выродился в подкуп. Но ни кнут, ни пряник не давали надежного и стойкого эффекта. Уже в двадцатом веке в дело вмешалась психология.

Первыми заказчиками были религиозные секты: всякие поклонники, служители, свидетели, общества, братства и сестринства. Рубеж тысячелетий был ознаменован возникновениями сотен новых культов и повальными само– и другдругаистреблениями приверженцев этих культов. Практические психологи поднялись в цене. Вскоре были созданы вполне практичные и результативные методики изуверства, позволяющие обратить кого угодно во что угодно (а обращенный во что-то уже не человек, а только вещь – палка в руках дриопитека).

К началу двадцать второго таких методик было множество, они настолько усовершенствовались, что предательство перестало считаться зазорным: если ты не предавал, то тебя заставляли предавать. Это вам не детские штучки гестапо – гестапо это всего лишь милые малышки, подравшиеся в песочнице и наставившие друг другу синяков. Это вам не бездарный маркиз де Сад с его примитивной и тусклой средневековой фантазией.

Ондим из самых простых и удобных способов превращения врага в фанатичного друга была полная сенсорная депривация. Известно, что мозг человека не способен жить без информации. Без информации он медленно гаснет как спичка без кислорода.

Если отключить все нервы, передающие информацию в мозг, то мозг мгновенно заснет – это его единственная защитная реакция. Если же ему не позволить спать (возбуждая определенные хорошо известные центры) то мозг начнет питаться собственной информацией и начнет с самой важной. В таких экспериментах человеческий мозг съедает сам себя начиная с убеждений, а заканчивая знаниями и умениями. Обычно человека доводят лишь до той степени, когда исчезают убеждения, а потом впрыскивают убеждения противоположные.

Процедура выглядит примерно так: человека крепко привязывают, впрыскивают лекарство, блокирующее афферентные нервы, затем друге лекарство, не позволяющее заснуть, и ждут. Вначале человек начинает кричать от ужаса, но не слышит собственного крика. Затем он видит галлюцинации – это уже первые поломки в системе. Галлюцинации разрастаются в невыносимые кошмары и тело начинает биться в припадке. Когда мозг доводится до грани окончательной поломки, приоткрывается слуховой канал и через слух дается та информация, которая с этой минуты врастет в плоть и кровь новоявленного предателя. Просто и почти безопасно.

– Нет, я не выстрелю, и не надейся, – сказал Жилкис, – ты слишком нам нужна. Откройся!

Дверь открылась, несколько невидимок вошли, положили Евгению на носилки и понесли куда-то, наверное, в медицинский отсек. В отсеке связи тяготение было слабым, а сейчас оно нарастало. Это значит, что крейсер вращается, – подумала Евгения и попробовала укусить кого-либо из несущих.

39

Ей выделили одноместный аппарат, почти такой же, как раскуроченная в металлолом «Женя». Правда, аппарат был более старой конструкции. Хлопушка шла сзади на расстояниии двух световых секунд. Евгения обняла напоследок нескольких новых друзей, трижды поцеловалась с Жилкисом и стартовала. Она шла с перегрузкой восемнадцать и выдержала такую перегрузку целых шесть минут.

Хвастливого Анжела уже давно бы раздавила гора собственных мускулов. Несколько ее ребер все же не выдержали веса и треснули без смещения. Евгения снизила перегрузку. Сломанные ребра это ерунда, лишь бы они не помешали выполнить задание. Но сейчас Евгения была способна выполнить задание даже со сломанными руками и ногами. Она связалась с Хлопушкой.

– Тебя долго не было слышно, – сказала Джулия, – мы уже начали волноваться.

– Ничего, все обошлось хорошо, – ответила Евгения, – была небольшая стычка и мне сломали два ребра. К счастью с правой стороны – справа я не боюсь за сердце. Взрыватель установила.

– Что с твоим голосом?

– А что с ним?

– Он не твой.

– Это просто другой аппарат. У них здесь одно старье. Пришлось выбирать из того, что было под рукой. Передатчик искажает голос.

– Включи изображение, я хочу тебя видеть, – настаивала Джулия.

– А я не хочу.

– Ладно. Тогда расскажи, что ты узнала.

– Совсем не то, что ты думаешь. Невидимки на самом деле не враги нам, мы себя сами неправильно настроили. Никакой болезни, никакого вируса Швассмана нет. Просто человек развивается и происходит новый великий скачок эволюции.

Человек становится невидимым, теряет многие внутренние органы, получает вечную жизнь и вечное счастье. Ты знаешь, я ведь видела их мир. В их мире нет зла и насилия, там нет боли и жестокости, там нет даже жары и холода. Там вечное начало светлой и прозрачной осени – бархатный сезон длиной в вечность. Там шелестят живые леса и живые травы, там люди настолько легки, что могут пройтись по бутонам цветов и не примять их…

– Евгения, с тобой все в порядке?

– Да, в полном порядке. Скоро буду у вас.

Она подлетела к Хлопушке, но не стала чалиться ко входному шлюзу.

Одноместный аппарат сделал два витка и прилип к корпусу неподалеку от двигателя.

Евгения отключила связь и вышла на поверхность Хлопушки. Мощные звезды заполняли все пространство вокруг. Млечный Путь запрокинулся двойной изумительной спиралью и был виден почти весь, кроме темного пятна там, где полагается быть центру Галактики. Евгения вспомнила светлые прозрачные леса, людей в легких светлых одеждах, лица, которые всегда улыбаются, теплые озера с водой абсолютной чистоты и просто счастье, спокойное счастье без всяких причин – бархатный сезон длиной в вечность. Почему-то ей захотелось настоящей спелой земляники – сколько по-настоящему теплого и земного в этом слове – спелую землянику она видела лишь однажды, двадцать лет назад. Главное, чтобы ОНИ не догадались раньше времени.

Евгения подошла к двигателю и быстро поставила взрывное устройство. После взрыва Хлопушка уже никогда не сможет сделать нового скачка и никогда не догонит крейсер. Главное, чтобы ОНИ не догадались. Ведь достаточно включить двигатель на долю секунды и Евгения обратится в пепел, не успев выполнить приказ. Главное – включить и настроить взрыватель. Потом пусть включают двигатели, сделанного уже не поправишь. Еще несколько секунд…

ОНИ не догадались. Как, в сущности, глупы люди! Даже жаль их, им никогда не понять истины.

Евгения снова вошла в аппарат и отчалила, собираясь в обратный путь к крейсеру.

Снова включилась связь. Лицо Джулии было обеспокоенным. Подумать только, эта женщина когда-то была подругой. Но разве могут быть настоящие друзья в мирке людей?

– Евгения, что случилось?

– Все.

– Что значит все?

– Считайте секунды, осталось двадцать четыре, двадцать три, двадцать две, двадцать одна…

Одноместный аппарат отлетал все дальше и дальше. Вот Хлопушка стала лишь маленькой белой звездочкой – гораздо меньше и гораздо тусклее любой другой звезды.

– Три, два, один, ноль…

Возле белой звездочки вспыхнула еще одна красная. Все. Работа сделана на отлично. Можно возвращаться. Радар засек кусок Хлопушки, оторванный взрывом – металлическая гребенка пронеслась совсем рядом с огромной скоростью. Надо быть осторожнее. Так болит в груди. Это всего лишь два сломанных ребра. Если лететь без большой перегрузки, то два ребра не помеха.

40

Хлопушка снова садилась на Бэту, только в этот раз уже не было никаких шансов взлететь снова. Оставь надежды всяк сюда входяший, – подумал Орвелл. Ситуация была понятна. Евгению сумели схватить и промыли ей мозги – как раз это совершенно ясно. Хорошо еще, что она не уничтожила Хлопушку совсем. А вот с этим ясности не было.

– А почему, собственно, она этого не сделала? – спросила Кристи.

Все поняли, о чем она говорит.

– Потому что не было подходящего взрывателя, – ответил Гессе, – взорвать всю Хлопушку это не простое дело. Тут нужен аннигилятор. Но…

Он замолчал.

– Но у нее был подходящий взрыватель, она ведь собиралась взорвать крейсер.

– Значит, она его не использовала.

– Почему?

– Когда промывают мозги, ты о многом забываешь.

– Это значит, что аннигилятор остался на крейсере, подсуммиравала Джулия, – и это значит, что крейсер еще можно было бы взорвать, если бы…

– Вот как раз с «если бы» у нас и проблема.

Хлопушка грузно, со скрежетом и пылью села на Бэту, всего в нескольких метрах от места своего недавнего взлета. На Бэте дул ветер и нес сухие листья вперемешку с песком.

– Что-то погода здесь испортилась, похоже на осень, – сказала Кристи.

– Бархатный сезон, – ответила Джулия холодно, со звоном в голосе.

Кристи посмотрела удивленно, но не стала переспрашивать. Драконов лучше не дразнить.

Они снова установили экран и Джулия вышла во дворик. Мелкие песчинки, несомые ветром, лопались как мыльные пузырьки и создавали шум, напоминающий шум дождя. Вот и все, теперь нам не вернуться, – подумала Джулия и взвесила достоинства и недостатки такого положения. Конечно, Земля это родина, говорят, что за родиной тоскуют. Но Бэта лучше. Если бы мне дали выбирать, я бы осталась здесь. Здесь многого нет. Здесь еще все настоящее, или почти все. Здесь две женщины и десять мужчин. Кристи дурочка и дурнушка; я ей, пожалуй, отдам парочку стариков. А у меня будет отличный гарем. Мои петушки станут драться на смерть ради одного моего благосклонного взгляда. Что ж, это тоже вариант. Еще будет время продумать другие.

– Капитан, я хочу пойти погулять, – передала она.

– Мы не можем рисковать, не стоит.

– А плевать мне, я люблю бархатный сезон.

Ее выпустили и она пошла к морю. Все еще было тепло, но не так тепло, как раньше. А говорили, что на Бэте не бывает осени. Трава выгорела и пожелтела.

Дальние горы, казавшиеся раньше голубыми из-за расстояния (и только приглядевшись, глаз замечал их перенасыщенную зелень), теперь были банально серыми, будто облысевшими. Складки холмов напоминали складки кожи на теле некоего исполинского, невообразимо громадного чудища. Казалось, что чудище спит, но уже скоро проснется.

Она вздрогнула.

Что это еще за глупости? Горы не могут быть живыми, это только гранит и базальт. Нет ничего мертвее гранита и базальта. Они только похожи на живое тело и похожи лишь издалека. Она тряхнула волосами и продолжила спуск. Для кузнечиков она имела парализатор.

41

Два биоробота были, по крайней мере внешне, точной копией командира. Обоих звали Бужба; дла различения они отзывались на имена Б1 и Б2. Что означало слово «Бужба» никто не знал, это слово придумала бедная Евгения, сразу после того, как роботы были изготовлены. Слово понравилось и прижилось. Теперь Б1 и Б2 были готовы к работе. Предстояло съездить в подземный город и найти ту глубокую шахту, о которой еще нормальная Евгения успела передать. Если будет возможность, то спуститься в шахту и провести некоторые эксперименты. Разгадка уже была близка.

Гессе повел третий Зонтик к городу, взяв с собой двух роботов. Роботы были достаточно умны для технических целей, но не могли поддерживать светскую беседу.

Поэтому Гессе молчал. Роботы играли в шахматы и никто не мог выиграть – они были совершенно одинаковы и мыслили тоже одинаково. Но шахматы любили.

Они остановились у статуи сфинкса. Вход в подземелье был разворочен. По передней лапе сфинкса змеилась трещина.

– Материал? – спросил Гессе.

– Мрамор. – ответил Зонтик.

Ничего себе, вырезать такую махину из настоящего мрамора! Конечно красиво, но более бесполезной вещи я не встречал, – подумал он. Невдалеке стояли две фигуры: девочка и мальчик; обе оторванные от родного постамента и обе простирающие руки в никуда. Одна рука у мальчика отломлена. Наверное раньше они протягивали руки друг к другу, а теперь их бросили как попало.

Всепроникающая жестокость к бессловесному.

Но, – подумал Гессе, – ведь именно эти фигуры были в подземном городе, именно эти фигуры Зонтик разнес в пыль. Я же видел все это, я же четыре раза просматривал запись! Он так удивился, что не знал, что делать дальше.

– Это те же самые фигуры? – спросил он.

– Те же самые, – ответил Зонтик.

– Но ведь именно эти две фигуры ты разбил полностью, на мельчайшие осколки?

– Да, я разбил именно эти фигуры.

– Тогда почему же они целые? Их склеили снова?

– Их невозможно было склеить снова.

– Материал?

– Мрамор, цельный кусок мрамора – ответил Зонтик.

Ладно, пусть это останется загадкой, – подумал Гессе. – Интересно, имеют ли эти фигуры художественную ценность или это просто игрушки. Он забыл задать Зонтику такой вопрос.

Похоже, что все фигуры они делали здесь из натурального мрамора. Дорогое удовольствие. Гессе повел Зонтик внутрь, включив сильный прожектор. Он прошел прямо сквозь стену и услышал долгий шум каменной осыпи за собой. Еще несколько таких поездок – и от сфинкса останутся только мраморные осколки.

– К самой глубокой шахте! – приказал Гессе и включил автопилот.

Зонтик остановился и не двигался около минуты, потом уверенно взял направление. Снова стал у первой стены.

– Прямо! – приказал Гессе и Зонтик пошел крушить стены. Какая разница, если здесь уже никто никогда не будет жить?

К шахте они добрались минут через пятнадцать. Зонтик остановился около решетчатого заграждения и выпустил пассажиров. Гессе взглянул вниз. Диаметр шахты был метров тридцать. У стены торчал лифт и Гессе сразу понял, что этот лифт не поедет вниз.

– Ого! – сказал Гессе. – Такого я еще не видел. Попробуйте, ребята, его оторвать!

Оба робота схватились за кабину лифта и начали ее расшатывать. Никаких результатов.

– Материал? – спросил Гессе у Зонтика.

– Базальт.

– Обычный базальт?

– Самый обычный. Есть небольшая примесь кадмия, но в пределах нормы.

– Тогда объясни мне, как мог лифт, который ездил еще месяц назад, врасти в камень? Да ну тебя, ты же ничего не сможешь обьяснить.

– Смогу, – ответил Зонтик. – Поверхностный слой базальта растет со скоростью около двух миллиметров в час.

– Это, по-твоему, обыкновенный базальт?

– Он обыкновенный по составу.

Гессе снова вгляделся в черный провал. Шахта уходила на многие километры в глубину. Лифт не работает. Можно попробовать на Зонтике, если поставить Зонтик торчком.

– Ну что, поедем вниз? – спросил он.

Зонтик, понятно, ничего не ответил.

Они спускались уже около двух часов, до дна шахты оставалось недалеко. Если в верхнее отверстие Зонтик проходил легко, то здесь его бока почти касались стен. Гессе спросил об этом и услышал, что здесь базальт растет быстрее.

Казалось, что планета заживляет глубокую рану, нанесенную ей человеком. Базальт рос выступами и впадинами, неровными подушками и полосками, кое-где он застыл каплями – так, будто он выдавливался из пор в жидком виде.

– Какая скорость роста здесь? – спросил Гессе.

– Шестнадцать и пять десятых миллиметра в час. Дальше идти опасно.

– Я сам знаю что опасно, а что нет, – ответил Гессе и продолжил спуск.

Зонтик несколько раз чиркнул стену. Отверстие сужается со скоростью примерно полтора сантиметра в час. Если оно станет слишком узким, то Зонтик его расширит. Даже если отверстие зарастет полностью, то Зонтик прогрызет новое. Но не стоит рисковать – Зонтик еще никогда не поднимался с тридцатикилометровой глубины.

Машина достигла дна и перевернулась в нормальное положение. У дна шахты был вырезан огромный зал площадью в несколько квадратных километров и высотой метров в сто. Вот отсюда и брали породу для строительства первого искусственного острова.

– Материал? – спросил Гессе.

– Материал неизвестен.

– Что значит неизвестен?

– Материал под нами имеет слишком сложную структуру и состав.

– Тогда сделай анализ.

– На это потребуется три с половиной часа.

– Пускай.

– Мы не сможем пройти в отверстие, – предупредил Зонтик.

– Тогда ты его расширишь.

Зонтик начал бурить грунт. Гессе приготовился к обеду. Он достал коробочку с пищевыми таблетками, тюбик с питательной пастой (его любимая, зеленая с мятным вкусом) и горячий кофе. Он решил начать с кофе и отвинтил крышку. И сразу понял, что это не кофе.

42

Джулия выкупалась несколько раз и сейчас отдыхала в небольшом гроте, вымытом волнами в прибрежной скале. Дно в гроте было прохладным и она постелила полотенце. Полотенце было очень мягким и совершенно теплоизолирующим. Рядом дрожала небольшая струйка подземного ручейка, который впадал в море, расширяясь.

Джулия протянула руку и попробовала – вода чуть сладкая на вкус. Почти земная.

Море колыхалось у ног, волны выросли и докатывались почти к самому гроту.

Облака разошлись и солнце переменчивыми отблесками металось на влажном своде. А почему я называю его солнцем? – подумала Джулия. – Потому что, если называть его Бэта Скульптора или просто Звезда, то это будет не по-настоящему…

На этой вялой мысли она уснула. Ей приснилась Евгения, вся легкая, тонкая полувоздушная, в прозрачно-белом платье. Евгения ступала по бутонам цветков и не мяла их. Вокруг шумел лес, тоже полупрозрачный, вступающий в осень. Все деревья были молодыми – тонкими и невысокими, похожими на земные осинки.

– Ну как, ты счастлива теперь? – спросила Джулия во сне.

– Я скучаю без тебя, – ответила Евгения. – приходи, разве тебе не нравится здесь?

– Я прийду, – говорила Джулия, – мне нравится бархатный сезон. Но чем это пахнет?

– Разве тебе не нравится запах? – Евгния зачерпнула горстью воду и поднесла к губам. – Разве тебе не нравится цвет или вкус? Вода тяжелыми красными бусинками падала на ее платье. Евгения улыбалась, не замечая.

Джулия проснулась.

Близился вечер, становилось прохладно. Солнце уже исчезло и освещение в гроте стало слабым, но равномерным. Странный, но очень знакомый запах остановился на самом пороге памяти, не решаясь войти.

Джулия протянула руку и в ладонь потекла бурая липкая жидкость.

Анжел потаскал точно отмеренную порцию железа (он не мог жить без физической нагрузки, как алкоголик не может жить без спиртного), растерся полотенцем и включил душ. Плотные и колючие водяные струи били одновременно со всех сторон. Надо бы сделать похолоднее, – подумал Анжел и уже собрался приказать душу, но вода вдуг выключилась, в трубах что-то забулькало и из дырочек потекла самая обыкновенная кровь.

– Вот это весело, – сказал Анжел, – сколько ж народу нужно угробить, чтобы столько крови достать?

А кровь все текла и текла, до тех пор, пока он не завинтил кран.

Зонтик начал бурить грунт. Гессе приготовился к обеду. Он достал коробочку с пищевыми таблетками, тюбик с питательной пастой (его любимая, зеленая с мятным вкусом) и горячий кофе. Он решил начать с кофе и отвинтил крышку. И сразу понял, что это не кофе.

Сердце радостно екнуло, как в детстве, перед первым прыжком с трамплина. Он любил опасность, а, судя по всему, опасность была рядом.

Зонтик прекратил бурение, прекратил без команды.

– Что случилось?

– Бурение продолжать невозможно, материал не поддается.

Гессе радостно присвистнул и спел:

Мой милый мама был французом, а папа девушкой была. Я потому люблю арбузы, что в море гречка зацвела.

Эти две фразы были энграммой, настраивающей сознание на максимальную собранность. Все участники боевых групп проходили обязательное нейропрограммирование. В подсознание каждого впечатывалось несколько фраз, повторение которых создавало нужный психический настрой. Таким образом, каждый член группы мог за несколько секунд побороть собственный страх, растерянность, подавленное настроение или ненужный гнев. Для этого достаточно было повторить несколько строк. Строки специально выдумывались бессмысленные – чтобы предотвратить их случайное повторение в разговоре.

– Что в море гречка зацвела… – медленно закончил Гессе и ощутил знакомый холодок собственного могущества.

Он вышел из Зонтика, приказал машине отодвинуться и посмотрел на отверстие.

Отверстие быстро затягивалось: выбрасывая почти мгновенно застывающие струйки.

– Входная шахта начала зарастать очень быстро, – сообщил Зонтик.

– Так значит даже ты не можешь пробить этот материал?

– Не могу.

– Тогда чего же она так испугалась? – сказал Гессе. – Попробуй выстрелить.

В сторону и вверх.

Зонтик выстрелил; звук был негромким и глухим – так, будто ударили кулаком в подушку.

– Результаты?

– Разрушений нет, – бесстрастно ответил Зонтик.

– Значит ты не сможешь пройти сквозь эту породу?

– Не смогу.

– Тогда уходим.

Он подогнал Зонтик к шахте. Теперь даже невооруженным глазом было заметно, что Зонтик в отверстие не пройдет. Гессе связался с кораблем:

– Как у вас дела?

– Кошмар.

– К меня тоже. Перечисляю. При входе в шахту обнаружил, что камень растет. Доказательства: вросшие в стену механизмы и точные измерения Зонтика.

Опустился на глубину двадцать девять и девять десятых километра. Начал бурение.

Одновременно с началом бурения кофе превратился в кровь и кровь свернулась.

Зонтик не смог пробурить породу. При выстреле не было разрушений. Выйти не могу – шахта зарастает на глазах. Выводы. Имею дело с живым веществом, с плотью. Не исключено, что вся Бэта – живой организм. Когда люди жили на поверхности, она терпела. Когда они начали глубокое бурение – ей не понравилось и она убила людей. Есть только одна неясность. Даже Зонтик не смог проковырять маленькой дырочки. Это значит, что планете наплевать на всяческие усилия людей.

Тогда почему она объявила людям войну?

– Как роботы? Они не помогут?

– Они не успеют пройти тридцать километров вверх по шахте, держа меня на руках. Шахта затягивается слишком быстро. Бэта меня уже похоронила. Что у вас?

– У нас тоже кровь вместо воды.

– Когда это произошло?

– В семнадцать тридцать четыре.

– Что показали анализы? Надеюсь, это не человеческая кровь?

– Нет, это кровь неизвестного существа.

– Пробовали выделить из нее воду?

– Пробовали, но вода сразу превращается в кровь.

– В семнадцать тридцать четыре я попытался начать бурение, – сказал Гессе. – а Бэта просто показала, что она недовольна.

Он стоял и смотрел на смыкающуюся трубу шахты. Сверху проникал свет – там был оставлен мощный автономный прожектор. Стены шахты начинали звучать и иногда вздрагивали. Рана, нанесенная человеком, затягивалась. Зонтик стоял в стороне, освещая сам себя. Рядом сидели два тупых робота и играли в шахматы, чтобы убить время, незанятое работой. Свет в конце трубы мигнул и погас – это означало, что где-то на его пути стенки уже сомкнулись. А здесь тепло, – подумал Гессе и расстегнул воротник, – нет, не слишком тепло, просто воздуха начинает нехватать. Не может быть, чтобы не было решения.

Он вспомнил свое первое выигранное состязание в беге. Дистанция была пятнадцать километров, а противники были и старше и сильнее его. Всю первую половину дистанции он бежал наравне с лидером (еще сейчас помнится его лицо – потное, но не усталое, широкое, как полная луна, плоское, почти вогнутое – лицо северянина): дважды он пробовал оторваться и тогда лидер спокойно говорил на бегу: «не надо» и по тому, как он говорил это, было заметно, что его дыхания хватит еще на много кругов. А Гессе задыхался. Ближе к концу дистанции лидер пошел вперед и Гессе стал отставать. И тогда что-то случилось. Страшная, звериная сила более всего похожая не на силу, а на боль – на боль в разорванных легких (позже он узнал и такую боль) понесла его вперед. Он упал сразу, на первых же метрах после финиша; упал на спину и стал задыхаться; его подбородок дергался, а красная муть застилала глаза. Он тогда победил, но то были его последние соревнования по бегу.

– Мне нечем дышать, – сказал Гессе.

Зонтик не ответил, слишком необычной была интонация. Один из роботов-близнецов поднял глаза от доски, но тоже промолчал.

– Зонтик имеет запас воздуха еще на сутки, – сказал Гессе, – но я не стану пользоваться этим запасом. Если ты хочешь меня убить, то ты это сделаешь.

Он помолчал, пытаясь услышать, слушает ли его планета. Стенки тоннеля продолжали сближаться.

– Прости меня. Ведь я не хотел причинить тебе боль. Ты же знаешь, что я всегда относился к тебе хорошо. Прости всех нас. Если не можешь, то прости хотя бы остальных, а меня убей. Прости, если ты меня слышишь.

К ночи облака разошлись, но стало еще холоднее. На Бэте наступила обычная земная осень. Как будто сухой и ветренный конец сентября где-нибудь в средних широтах. Кровь снова превратилась в воду и измученные люди поужинали и выпили кофе.

Около полуночи к кораблю подъехал Зонтик, из него вышли Гессе и два робота.

Гессе не стал ничего рассказывать, сославшись на усталось. Он только выпил чистой воды и пошел спать. К этому времени Хлопушка стала прозрачной, чтобы позволить людям видеть звезды – звезды успокаивают. Гессе смотрел в бесконечность и не мог уснуть. Уснуть было просто – достаточно было прочитать вслух соответствующую энграмму. Завтра будет много работы. И послезавтра будет трудный день. И все остальные дни будут нелегкими. Нужно спать, но не хочется.

Слишком долго он подчинялся этому гипнотическому слову «нужно». Говорят, что древние молились перед сном. Интересно, они всего лишь прочитывали собственные энграммы или действительно общались с высшим и всемогущим существом? Интересно, какие слова они говорили? Интересно, что чувствовали при этом? Он попробовал представить себя на месте древнего человека, но превратился только в мальчика, сидящего у пещерного костра и зачарованного плывущими огненными языками. Тогда он понял, что спит и удивился, что заснул так просто.

43

Джулия была не из тех женщин, которых легко испугать. Она вышла из грота и убедилась, что вода в море не изменилась, только стала холодной, будто только что из холодильника. Градусов восемь-десять, не теплее. А еще днем можно было купаться, не замерзая. Черт знает что происходит. Солнце садилось в тучи и было в тучах что-то темное, холодное, снеговое. Над тучами остывал пепел заката. Над холодной водой клубился туман. Она открыла флягу с кофе и убедилась, что испортилась вся пресная вода. А морскую пить нелья. Хорошо придумано кем-то. Кем-то, кто хочет нас прогнать отсюда.

Она попробовала хлебнуть из фляжки, но не смогла сделать больше двух маленьких глотков.

До Хлопушки было несколько часов ходу, все время вверх по каменистому склону. Был, правда и другой путь: в обход, по берегу моря, а затем подъем по пологой гладкой дороге. Если идти по берегу, то меньше рискуешь напороться на кузнечиков. Эти твари обычно сидят в лесу и любят охотиться по ночам.

Она пошла по берегу, вглядываясь в камни под ногами. Пляж состоял из плоских и кирпичевидных широких камней самой разной величины – от кулака до слона. Если это только можно назвать пляжем. Быстро темнело и вскоре она перестала различать отдельные камни под ногами. Идти становилось все труднее.

– Сколько время? – спросила она серебряную стрекозу, вышитую на плече.

– Одиннадцать тридцать две, – ответила механическая головка таймера.

Стрекоза была устроена так, что отвечала на любые вопросы, касающиеся времени.

– А сколько времени я иду по пляжу?

– Час и четырнадцать минут.

Это могло означать только две вещи: она шла в противоположную сторону или дорога оказалась намного длиннее, чем предполагалось. Черт бы побрал эти каменные пляжи, которые одинаковы как лица аборигенов (никогда не видела лиц аборигенов, но все равно черт бы их побрал); черт бы побрал этот туман, который не позволяет видеть линию берега; черт бы побрал эти чужие звезды, по которым нельзя определить направление. Говорят, древние путешественники всегда имели при себе компас. Полезная была привычка. Она посмотрела вперед и назад, пытаясь различить что-нибудь знакомое, но туман наползал с моря и стирал границу между «вперед» и «назад». Нужно найти какой-нибудь грот и пересидеть ночь. Еще никто не оставался ночью на берегу, еще никто не знает что происходит с морем по ночам. Только не паникуй. По лесу скачут кузнечики, по городу бродят невидимки, но это совсем не значит, что кто-то предпочел ночные пляжи.

Она подошла к кромке воды и наклонилась. Волны почти исчезли, а вода стала замерзать – между камнями торчали первые нежные иголочки льда.

Она шла всю ночь, иногда освещая фонариком большие камни или плотные клубы тумана. Туман сразу проваливался и расплывался мутным конусом; было видно как он движется, он казался живым. Примерно через каждую тысячу шагов она спрашивала таймер и получалось, что она идет довольно быстро – километра три в час. После полуночи стал остывать и воздух, только каменная стена, становившаяся все круче, хранила тепло, накопленное за все жаркие месяцы. К рассвету она вышла на дорогу; дорога была незнакомой, но куда-то поднималась. Прекрасно, она куда-нибудь, да приведет.

Начинало светать и туман становился прозрачнее. Несколько раз она видела на обочине дороги следы босых ног. Это могли быть только невидимки. Но невидимку всегда можно разглядеть в тумане. Вот, кажется. Нет, показалось.

Дорога стала искусственной и, несмотря на усталость, Джулия зашагала бодрее. Вон там виднеется что-то темное. Похоже на многоэтажный дом. Если дом, то будут и жители. Она перевела парализатор на стрельбу разрывными пулями.

Жители, держитесь, сейчас я прийду.

Интересно, как они сумели поймать Евгению? На мелочи, конечно, – на мелочи и случайно. Настоящий профессионал всегда попадается на мелочи. Ага, вот оно что.

Она стояла у подножия боевого крейсера, точно такого, какой улетел к Земле несколько дней назад. Значит, таких кораблей два. Или три. Или тридцать три. И все они нацелены на Землю. Если Земные службы успеют растрелять один, то пройдет другой. Не второй, так третий. Она трижды выстрелила в две прозрачные фигуры, которые подбирались сзади: первый раз посредине, ранив обоих, второй и третий раз в каждую фигуру в отдельности. Ну, сволочи, держитесь!

– Лифт! – скомандовала она.

Лифт спустился с третьего яруса (судя по звуку) и раскрыл решетчатые двери.

– Вверх!

Лифт стал подниматься и примерно на шестом ярусе туман исчез, будто отрезанный ножом – туман одеялом лежал на море и пытался взобраться на прибрежные холмы, но воздух над гористым берегом был чист и прозрачен, немного с зеленью, как натуральное литое стекло. Туман был как облако, упавшее на море.

Вон там виднеется лес, а за лесным перевалом должна быть Хлопушка. С другой стороны – просторная бухта, а еще дальше – снежные горы. И очень холодно – я не удивлюсь, если пойдет снег. Черная снеговая туча пересекала небо с юга на северо-восток. Черное с голубым. Красиво.

– На третий ярус к шлюзу!

Лифт подвез ее на третий ярус и остановился. Шлюз был открыт. Заметно, что здесь в разгаре работа. Почему они оставили открытый шлюз?

Кто-то быстро и негромко застучал внутри. Приглашают войти. Стук повторился, теперь он был дальше и левее. Конечно, заманивают. Она шагнула и пошла по коридору, не оборачиваясь. Она ясно слышала, как задвинулся шлюз за ее спиной.

Информация:

Когда человек смотрит вниз с высоты, ему хочется прыгнуть. Когда человек впервые берет оружие, ему хочется выстрелить. Когда человек прижимается лбом к оконному стеклу, ему хочется выдавить лбом стекло (проверь, если сомневаешься).

Когда человек попадает в человеческую стаю ему хочется либо слиться с ней и жить по ее законам, либо стать вожаком и продиктовать свои законы. В человеке слишком много бесполезных и опасных желаний. С ними нужно бороться и их можно победить.

Когда мораль, религия, литература и длительное обучение исчезли с лица земли, политики (а в то время еще водились политики) пришли в отчаяние: человеческие массы вышли из под контроля. Никакие репрессии или юридические трюки не могли сдержать рост преступности. Каждый считал, что имеет право на все и делал все, надеясь, что не попадется. Средний уровень интеллекта, специальных способностей, воли и прочего стремительно покотился к нулевому. Человечество сделало очередной шаг по пути к полному вырождению – очередной шаг по пути вымерших жителей планеты Бэта. Но, к счастью, в дело вмешались медики.

Точнее, генные конструкторы. Еще до своего рождения каждый ребенок стал программироваться. Программироваться на выполнение закона, на выполнение приказа, на непричинение зла ближнему и на все что угодно другое. Для этого достаточно было ввести в хромосому зародыша последовательность из нескольких сотен атомов, всего лишь. Программировать мозг человека оказалось не сложнее, чем элетронный мозг. Конечно, программирование было делом добровольным. Но при рождении каждый ребенок получал паспорт, в котором были записанны все его программы и то, как эти программы включить. Обычно мозг программировался всего лишь на несколько процентов, поэтому программы почти не стесняли свободы воли.

В зависимости от своих программ ребенок проходил быстрое обучение и рано или поздно достигал определенного положения в обществе. Именно определенного – это положение было определено еще до его рождения. Тот, кто программировался на выполнение закона, становился юристом; тот, кто программмировался на выполение приказа, становился военным; тот, кто программировался на непричинение зла, работал с людьми. Тот, кто был запрограммирован меньше других, обычно не достигал ничего.

В боевые космические группы набирались только те, кто был запрограммирован на выполнение долга. Джулия вошла в шлюз, потому что это было ее долгом.

Третий ярус крейсера был заполнен туманом. На тускло блестящих металлических частях виднелся бархат мелкой росы. Джулия провела рукой по поручню и стряхнула капли с пальцев. Невидимок поблизости не было. Они боялись быть увиденными в этом плотном тумане. Или просто боялись смелого человека.

Трусы.

Красный автопогрузчик разогнул коленчатую спину и лязгнул захватами, как челюстями. Джулия перепрыгнула через ящик и успела уклониться от металлических захватов – такие штуки могут проткнуть тебя насквозь или раздавить как насекомое; сама выбирай, что больше нравится. Погрузчик имел шесть колес и мог двигаться только по ровному полу; ящики ему мешали. К счастью, ящиков здесь много и они тяжелые. Погрузчик снова протянул свою лапу, но не достал.

Поколебавшись, пошел в объезд. Джулия не стала его ждать, снова перепрыгнула через ящик и спряталась в боковом коридоре. Погрузчик влетел в коридор и проскочил ее; она поднялась с колена и расстреляла сзади всю гидравлику. Чисто и уверенно, как на стенде. Желтая жидкость была вязкой, как кровь. Погрузчик подергался, истекая, и стал биться колесами в стены – целой осталась только платформа с колесами.

– Замри! – приказала она.

Погрузчик остановился, но двигатель продолжал урчать.

– Пошел отсюда!

Она спустилась на оружейную палубу и прошла в арсенал. Это было самым опасным. Если хотя бы одна из боевых машин окажется здесь, то… Это тебе не автопогрузчик. Аннигилятора она не нашла, зато было другое взрывное устройство, почти равное по мощности, но не такое удобное. Если устроить взрыв, то крейсер, конечно, не разлетится на куски, зато станет полностью небоеспособен. Небольшая танкетка протарахтела вдали; Джулия упала в щель между ящиками и стала смотреть в просвет. Танкетка остановилась, поводила стволами, как будто принюхиваясь, поехала дальше.

Потом Джулия прошла в переговорный отсек, разделавшись по пути с несколькими автоматическими дверями и возможно, пристрелив одного невидимку. Не было времени проверять.

Вначале она собиралась вызвать Хлопушку, затем передумала.

– Алло, восемьсот первый!

Восемьсот первым был был тот крейсер, на котором оставалась Евгения, если она до сих пор жива. С Евгенией она познакомилась и подружилась в спортклубе и очень гордилась тогда этой дружбой: Евгния была чемпионкой, а Джулия оказалась амбициозной бездарью. Но это не помешало их отношениям. За прошедшие с того времени годы они встречались только дважды и третий раз сейчас, в экспедиции. Их дружба не была основана ни на чем: ни на общих интересах, ни на общих знакомых, ни на родстве душ. Но все равно это была настоящая, хоть и неяркая, дружба.

– Алло, восемьсот первый!

Вначале зажегся огонек связи по надпространственному лучу, потом в воздухе повисло стереоизображение: Евгения была в таком же белом платье, в каком она приснилась вчера.

– Привет, – сказала Джулия, – как дела? (почему-то она вдруг не знала о чем говорить; она собралась и продолжила) Ты все еще очень счастлива? У тебя усталое лицо.

Евгения обернулась:

– Здравствуй.

Она говорила медленно, оттягивая окончания слов. Похоже, что ее слегка повредили во время операции.

– У тебя стал совсем другой голос.

– Какой же?

– Добрый и мягкий, – соврала Джулия.

Евгения улыбнулась. Теперь улыбка действительно была мягкой.

– Вы летите к Земле?

Евгения кивнула.

– И собираетесь? Кстати, что сы собираетесь делать?

– Мы собираемся принести счастье всем.

Это прозвучало так банально, что Джулия поморщилась (нет, она поморщилась «про себя»).

– Это, наверно, не так просто. Вдруг кто-то не хочет дареного счастья? Ты все еще моя подруга?

– Да. Теперь все мои друзья.

Бедняга. Все – это значит никто. Попробуй-ка поговорить с сумасшедшей.

– Евгения, ты помнишь, как спасла мне жизнь?

– Нет.

– Вспомни, это была экспедиция в Дракон, четыре года назад.

– Я не помню, чтобы я спасала тебе жизнь.

– Ты тогда прикрыла меня сзади. Ну вспомни, взбунтовавшийся экипаж «Бессмертного».

– А, всего лишь это, – вяло откликнулась Евгения. – Это был мой долг.

Тихие шаги вошли в комнату и стали за спиной. Джулия пригнулась и стальной прут прорвал воздух у самой ее головы. Она сделала два выстрела из-под руки и летающий прут свалился на пол, мягко звякнув.

Евгения встрепенулась и сфокусировала взгляд:

– Что ты сейчас сделала?

– Пристрелила двоих невидимок. Они собирались дать мне железом по голове.

– Они не могли этого сделать! Ты убийца! Я не буду с тобой разговаривать…

Евгения протянула руку к прерывателю связи.

– Подожди! – крикнула Джулия. – Подожди, я осознала свою ошибку. Я не должна была их убивать. Смотри!

Она широким движением отбросила парализатор в угол комнаты. Сзади послышался удовлетворенный шепот многих голосов.

– Хорошо, – сказала Евгения, – ты настоящая подруга. Мне приятно тебя видеть. Ты хотела просто поговорить со мной или у тебя дело?

Джулия увидела, как парализатор пошевелился в углу комнаты. Невидимка не умел обращаться с оружием. Сейчас научится, это не сложно.

– У меня дело. Евгения, ты помнишь свой долг? ДОЛГ!

Как трудно пробиться сквозь стену безумия. Молчание… Молчание…

– Да.

– В чем он?

– Он в том, чтобы не допустить вирус на Землю, – сказала Евгения.

– А что сейчас делаешь ты?

Парализатор взлетел и приблизился. Теперь невидимка держал его правильно.

Почти правильно. Только бы успеть.

– А что делаешь ты? Ты говоришь, что в том мире нет ненависти – но посмотри, один из твоих друзей взял меня на мушку и сейчас выстрелит! (невидимка все же целился неправильно – мушка задрана и гуляет; Джулия медленно отклонялась; прогремел выстрел – мимо; теперь ему понадобится время чтобы разобраться с перезарядкой) Он уже выстрелил! Он хотел меня убить! Это ты называешь любовью и добром? Вспомни свой долг!

ДОЛГ – магическое слово, заклинание, обращенное к самым глубинам мозга.

– Я не могу, – сказала Евгения. – я не могу противиться тебе и не могу противиться себе. Зачем ты разговариваешь со мной! У меня сейчас лопнет голова!

– Тебе надо только нажать на кнопку. Ты уже должна понять, тебе промыли мозги, просто промыли мозги – они используют тебя! Покажи им свою силу!

– Я не могу.

– Тогда смотри, – сказала Джулия, – смотри внимательно. Я сейчас нахожусь внутри такого же крейсера, как твой восемьсот первый. Я уже установила взрывчатку. Я могла бы выйти (неправда, выйти ты уже не сможешь – холодно отозвалось ее второе Я); я бы могла выйти и взорвать крейсер издалека, но я не сделаю этого. Сейчас я нажму на кнопку и взору этот крейсер вместе с собой.

ВМЕСТЕ С СОБОЙ! ОЧНИСЬ! Он никогда не достигнет Земли. Ты понимаешь, ЗАЧЕМ я это делаю?

– Это твой долг.

– Я сделаю это, – продолжала Джулия, – а ты поступай как хочешь. Но посмотри как я это сделаю!

Она нажала кнопку и сразу приподняла палец, будто не решившись. Если даже он оторвет мне голову, я все равно смогу нажать кнопку. Все равно смогу!

Невидимка выстрелил и попал ей в грудь. Боли почти не было; она почувствовала лишь удар и хруст костей. Такой звук, будто что-то вырвали с корнем. Сердце? Взглянула на изображение подруги.

– Шесть часов двенадцать минут, – сказала головка стрекозы. Ее тоже повредило.

Евгения была внимательна. Она поймет. Палец нажал на кнопку.

Горы вздрогнули. Эхо заметалось в снежных ущельях. Сонные кузнечики подняли головы в лесах. На Хлопушке, на неубранном после ночной еды столе, зазвенели стаканы. Стройная игла крейсера переломилась и стала падать, как подрубленное дерево. Скатилась и упала в море, проломив тонкий лед.

Прошли секунды: две-четыре-шесть-девять…

Очень далеко, за миллиарды километров, ярко вспыхнула белая звездочка.

Рваный и расплавленный метал в полной тишине разлетелся в стороны, как цветок мертвого фейерверка. Передовой крейсер прекратил свой путь к Земле.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ ШВАССМАН

44

Человек-кузнечик проснулся от холода. Всю ночь он провел, зарывшись в кучу листьев, которые нападали с большого дерева, с очень большого дерева, в очень холодных листьях. К утру листья совсем перестали греть. Человек-кузнечик приподнял голову над листьями и увидел, что начинается снег. Он знал, что такое снег; он видел снег в прошлой жизни. Листья на его теле были прихвачены тонкой ледяной корочкой. Он лизнул корочку и язык онемел. Ничего не хотелось, не хотелось даже есть, хотя человек-кузнечик не ел больше суток.

Он стряхнул со спины листья и попробовал прыгнуть, но упал. Одна из его ног не разгибалась. Он стал тереть ногу передними лапами, ожидая с что с минуты на минуту появится враг. Слабых всегда съедают. Но враг не появлялся. Он медленно согнул и разогнул лапу – он уже мог опираться на нее, но не мог прыгать. Снег медленными хлопьями опускался сквозь неплотный желтый лес. Каждая снежинка вначале жалила спину, а потом ужаленное место немело. Снег означал смерть.

Человек-кузнечик смутно помнил, что должен двигаться, чтобы не замерзнуть.

Он сделал несколько неуклюжих маленьких прыжков и ему стало легче. Из его пасти шел пар. Как из пасти дракона, – подумал кузнечик и сразу же подумал, кто такой дракон где он драконов видел. В нем жили два сознания, уродливо переплетенные и наложенные друг на друга. Он начал скакать по полянке и согреваться. Скачки становились все выше. Снежинки стали таять, упав на его спину. Проснулся голод.

Стараясь подпрыгивать повыше, он двинулся через лес. На одной из полянок он увидел сразу троих кузнечиков, двое из них были знакомы. Кузнечики плоско лежали на влажной траве и не шевелились. Жили только их глаза. В глазах было стеклянное безразличие. Человек-кузнечик подошел, принюхался и увидел небольшие горки снега возле каждого. Снег принесло ветром. Снег – это смерть. Белая смерть летела с неба, снежинки становились меньше и плотнее. Человек-кузнечик укусил за ближайшее плечо и вырвал кусок мяса. Мясо было холодным и невкусным.

Жертва медленно открыла и закрыла пасть; пар из пасти не выходил.

Человек-кузнечик отгрыз две передние лапы одному и, на всякий случай, куснул двоих оставшихся, а потом поскакал дальше. Иногда его лапы попадали в снег и оставляли следы. Он уже не чувствовал кончиков задних лап. Он вышел из лесу и увидел море. Море было закрыто плотным белым туманом. Белое означает смерть. Невдалеке стояла башня, в которой прилетели люди. Внутри этой башни тепло и уютно, человек-кузнечик хорошо знал об этом. Обычно у башни был светящийся колпак, к которому кузнечики не приближались, но сегдня колпака нет.

Сегодня в башне было большое отверстие, из которого выползал страшный металлический жук. Жук выполз, но отверстие пока оставалось открытым.

Человек-кузнечик понял, что это его последний шанс.

Внутри было много механизмов, большинство из которых человек-кузнечик знал.

Знал он и то, что бояться их не нужно, пока кто-то из людей не начнет отдавать приказы. Он спрятался за грудой коробок и стал ждать пока люди уйдут. Люди разговаривали.

– Уже пятеро погибли, – сказал Морт, – кажется, нас собираются спокойно уничтожить по одному. Ты слышал, что сказал этот болван?

– Гессе – не болван, – ответил Икемура, – а его теория интересна. Но любую теорию нужно доказать.

– Ладно, он не болван, пускай, я это признаю. Но его идея слишком бредовая.

– У тебя есть лучшая?

– Нет.

– Тогда че ты выступаешь?

– Не надо так со мной говорить!

– Злишься? Я говорю с кем хочу и как хочу. И если я захочу, то любые мои слова ты проглотишь с выражением удовольствия на мордочке.

Морт промолчал вместо ответа.

– Докажи, что ты мужчина, – сказал Икемура, – если ты не веришь в это, то обругай Бэту при всех. Не сможешь? Нет, ты не сможешь.

– Пошли, – сказал Морт и покраснел.

И люди ушли. За коробками было тепло и человек-кузнечик почувствовал себя совсем здоровым. Он разорвал несколько коробок, вытащил зубами и руками разный хлам и соорудил себе гнездо. Теперь еще лучше. А корма на корабле хватит. Только нужно хватать людей аккуратно и по одному, чтобы они не догадались. И сьедать их нужно целиком, не оставляя пятен и кусков костей. Человек-кузнечик прикинул, сможет ли он съесть целого человека за один раз. Если постараться, то сможет.

После такого обеда можно будет и поголодать несколько дней. Он совсем успокоился и уснул в своем гнездышке. На охоту он пойдет ночью, ночью охотиться привычнее.

Человек-кузнечик знал устройство космического корабля и не боялся заблудиться.

Восемь человек собрались в центральном зале. Трое ушли на Зонтике искать место для постройки постоянного жилища. После осмотра всех систем было ясно, что Хлопушка больше не взлетит, а жить в тесноте было вовсе не обязательно. Все еще прекрасный пустой город медленно разрушался в долине – как разрушается любая вещь, вдруг оказавшаяся ненужной. Восемь человек собрались в центральном зале.

– Ты хотел нам что-то сообщить? – спросил Орвелл.

– Не я, а Морт. Посмотрите, он выглядит как именинник.

Морт смутился и покраснел.

– Я не верю тому, что рассказел Гессе, – заявил он.

(Справка: Вернувшись, Гессе рассказал только о фактах и умолчал о своих предположениях. Он уже почти знал решение, когда засыпал. Во сне мозг продолжал работать и, проснувшись, Гессе увидел истину совершенно ясно. То есть, увидел то, что он счел истиной. Тогда он сообщил всем, что планета Бэта не мертвая громада материи, а живой организм; сообщил, что Бэта имеет интеллект, достаточный, чтобы понять просьбу – он рассказал о своем спасении из бездны – сообщил, что Бэта добра и понятлива при хорошем к ней отношении, а следовательно, может оказаться жестокой и и своенравной, если к ней относятся плохо. Сообщил о том, что Бэта, которую не могла серьезно повредить человеческая деятельность, не стала бы уничтожать людей только потому, что они начали бурить скважины и строить острова. Сообщил, что Бэта, тонко и сильно и верно чувствующая человеческое слово, обязательно должна быть чувствительна и к оскорблениям. Проверка последних слов, сказанных Коре, Батом и невидимкой-автром дневника (дневник Евгения успела переслать) показало, что последними их словами перед тем, как заболеть были грязные проклятия в адрес Бэты. Вывод был очевиден. Человек оскорбляет Бэту и сразу же заболевает тем, что уже привычно называют вирусом Швассмана.)

– Ну и что же? – спросил Орвелл. – Можешь не верить. Это всего лишь гипотеза. Должна же быть какая-то идея?

– Слова – это только звуки, колебания воздушных слоев, – продолжал Морт. – Люди здесь столько всего натворили! И мы могли бы разрезать Бэту реликтовым мечом! Но она ничего не делала, никому! А какие-то сочетания звуков вдруг вывели ее из себя! Я не могу этому верить! Можете меня называть как угодно, любыми словами, я не обижусь и не стану убивать направо и налево!

– Ты…………………………………………………………….

…………………………………………………………, – длинно и со вкусом выразился Икемура, – ты большой………………….! Приятно все же сказать то, что думаешь!………… поганый!

Морт покраснел еще больше, но ничего не сказал.

– Ты не хочешь ответить?

– Нет.

– Тогда я тебе кое-что расскажу, – сказал Орвелл. – Я с детства мечтал о космосе, о дальнем космосе. Сейчас я счастлив, потому что моя мечта исполнилась. Я мечтал об этом с детства, но не всю свою сознательную жизнь.

Примерно до восьми лет я мечтал стать футболистом. В моей программе был этот пункт, да. Я был запрограммирован на то, чтобы мечтать о самом подходящем для себя деле. В восемь лет я не думал ни о чем, кроме футбола. Футбол один из самых безопасных видов спорта на Земле и один из самых денежных. Сейчас мне сорок два, если бы не одна случайность, я бы сейчас жил припеваючи где-нибудь на райском земном островке, а не сидел бы здесь. Меня протестировали и оказалось, что из меня выйдет один из самых лучших игроков начала столетия. Меня пригласили в дорогой клуб и согласились бесплатно тренировать. Я еще ни разу не ударил по настоящему мячу на настоящем поле, а мой отец уже имел в кармане несколько подписанных контрактов. Я помню день, когда я тренировался впервые.

Это была одна из трех тренировок, всего лишь трех за всю жизнь. Я вышел на поле и с первых же минут понял, что игроки разговаривают между собой исключительно матом. Точно так же они разговаривали и со мной. После первой тренировки я плакал. Я не мог понять, что хорошего может быть в том, чтобы восемь часов подряд выслушивать наигрязнейшие оскорбления в свой адрес и восемь часов подряд упражняться самому в оскорблении товарищей. Это было то же самое, что пить помои или чистить зубы водой из унитаза. Правда, остальные пили помои с удовольствием и даже не замечали этой уникальной вони. Но после третьей тренировки я не смог выйти на поле.

– Простите, капитан, – сказал Морт, – но еще на Земле все говорили, что вы немного, как бы это сказать…

– Если бы я был ненормальным, я бы не сидел в этом кресле. Вот так. И я никого и никогда не оскорблял, даже если человек этого заслуживал. И я никогда не позволял оскорблять себя. Поэтому выбирай слова. И я считаю, что Гессе предложил нам правильную идею. На месте Бэты я бы вначале терпел, а потом не выдержал и сорвался. Я бы уничтожил людей. Они хуже всякого вируса.

Морт сел. Было заметно, что он собирается отказаться от своего намерения.

Икемура снова вмешался в разговор.

– Мы вас понимаем, капитан, вы росли в черезчур культурной семье. Все, что слишком – вредно. Даже если это слишком много культуры. Над вами действительно подсмеивались на Земле, но и уважали в то же время. Не нужно обижаться. Морт хотел сказать совсем не то. Он хотел предложить эксперимент. Не правда ли?

Морт снова встал и сделал два шага вперед. Было заметно, что он на что-то решился. Он вообще был прозрачен как стеклышко.

– Да. Я хочу подтвердить свои слова. Я хочу сейчас, прямо здесь и при всех, обругать Бэту. И вы увидите, что она мне ничего не сделает. Вы увидите, что ей все равно, какими словами ее называют.

– Не стоит.

– Я не позволяю ругаться в моем пристуствии, – сказал Орвелл.

– Нет, стоит. Это мой долг. Слушайте:

Бэта – ………. планета!

Все замерли, ожидая. Но ничего не случилось. Морт стоял очень бледный и держался правой рукой за брюки, зачем-то. Рука чуть дрожала. Ничего не случилось. Совсем ничего.

45

Еще несколько секунд было тихо, тишина дышала как раскрытая пасть, потом Морт повернулся и, ни слова не говоря, вышел. И сразу же зажегся огонек надпространственной связи. Как будто ждал, пока тишина обвалится от шагов уходящего.

– Это Земля! – сказал Орвелл и удивился своему восторженному тону.

Как будто сказал что-то непотребное.

За несколько недель на Бэте он почти забыл о том, что существует Земля, он помнил Землю лишь как символ чего-то, но не как конкретное и знакомое место, где ты вырос и жил, вне которого не существует нормальной жизни, куда всегда стремишься вернуться.

На этот раз связь была односторонней. Передавался приказ или сообщение.

Приказ вступает в действие с момента его объявления. Вам запрещено возвращение на Землю либо полеты к системам, близким к Солнечной (смотри список номер две тысячи двести четырнадцать). Запрещается так же связываться с Землей и с любыми устройствами земного происхождения. Любое нарушение приказа означает нарушение карантинных норм и карается смертью.

Директор Центра Дальней Безопасности Ромульд Швассман.

Орвел попробовал установить двустороннюю связь, даже в нарушение приказа, но Земля молчала. Это означало быструю смерть. Он посмотрел на лица присутствующих, запоминая их (для чего-то все пытаются запомнить кусочек жизни перед самым ее концом, как будто только этот кусочек и можно унести в могилу).

Побледнел только Икемура. Остальные пока не поняли. Но секунды прошли. Значит, нам предоставили минуты – спасибо за неслыханную роскошь.

– Что это значит? – спросила Кристи. – Почему они не захотели нас выслушать?

– Они раскопали, что вирус связан с информацией и не хотят заразы у себя.

Их легко понять.

– Значит, нас никогда не пустят домой?

– Никогда, потому что от информации невозможно избавиться, пересидев несколько недель или месяцев в карантине. Больше меня волнует то, что они запретили нам связь с земными кораблями.

– Почему?

– Они могут отключить обратную связь с Землей, но не могут помешать нам связаться с кораблями. Фактически мы остаемся заразными на любом расстоянии. Они же не будут уничтожать весь свой космический флот и не будут снимать все надпространнственные приемники. Они понимают, что мы прямо сейчас можем связаться с любым кораблем в Галактике и передать ему информацию. То есть заразить его.

Я уже говорю «мы» и «они», так говорят о врагах, – подумал он.

– Но в таком случае?

– В таком случае нужно ждать гостей с Земли. С нами поступят как с опасными бунтовщиками.

Снова стало тихо. Но тишина была другой. Каждый знал, как поступают с опасными бунтовщиками и многие сами не раз принимали участие в таких экспедициях. Высылается боевой корабль, обязательно с реликтовым мечом на борту и с большого расстояния бунтовщики уничтожаются. Иногда бунтовщики предусмотрительно рассеиваются по пространству – в этих случаях приходится вести маленкую войну, как было в Южной Гидре.

– Как ты думаешь, когда… – Кристи перешла на «ты», но никто не отметил нарушения суббординации.

– Я думаю, они уже здесь.

– На Бэте?

– Нет. Мы слишком опасны. Они ведь помнят, что у нас есть реликтовый меч.

Они остановились на расстоянии в несколько световых суток, спрятались на каком-нибудь черном космическом камне и наводят меч на Бэту. Я бы на их месте взорвал всю планету или даже всю систему Бэты Скульптора. Если операция хорошо спланирована, то они нас разрежут через несколько секунд. Они не дадут нам времени на размышления. Предлагаю выйти на свежий воздух. Я не хочу умирать закупоренным.

Они пошли к выходу – все, кроме Морта. Орвел думал о том, что директора Центра зовут Швассман. Обычная фамилия, но необычно совпадение. Слишком часты такие совпадения, чтобы их можно было счесть случайными. Он шел и вспоминал о других случаях совпадений, и случаи один за другим всплывали в его памяти.

А снаружи шел снег.

– О чем задумался, капитан? – спросила Кристи и взяла его за руку.

Спасибо за прощальную нежность.

– О фамилии «Швассман».

– Просто совпадение.

– Любое совпадение имеет смысл. Сфера Шварцшильда вокруг черной дыры есть черный щит или черный козырек. И фамилия Шварцшильд переводится как «черный щит» или как «черный козырек». Другой пример: первая ядерная авария случилась в Чернобыле, а Чернобыль в переводе с одного языка означает «Черная Быль» и в переводе с другого «Полынь». А звезду Полынь предсказали в Библии на два тысячелетия раньше – предсказали как конец света.(Конец света, вот он, конец, – думал он, позволив языку говорить почти автоматически, – когда же они ударят и чего же они еще ждут?!!) Еще одно совпадение…

– Хватит, – перебила Кристи. – Это все средневековые выдумки. Не бывает совпадений, не бывает предсказаний, не бывает ничего. Бывает лишь научный расчет и точное вычисление. От твоих слов страшнее, чем от космического меча. Почему они тянут?

– Они не попали с первого раза, – ответил Орвелл и сразу оттаял, – с большого расстояния трудно попасть, ведь пространство искривлено. Теперь они наведут меч снова. Но на это уйдет примерно двое суток.

– А если они снова промажут?

– Будут пробовать до тех пор, пока не попадут.

Теперь, когда экипаж сократился почти на треть, в маленькой Хлопушке стало просторнее. Морт побродил по коридорам, потом зашел в каюту и бросился на кровать лицом вниз. Он выставил себя полным идиотом сегодня. Надо же было так опозориться. Больше всего в жизни Морт боялся не болезни, войны, несчастного случая или даже неминуемой смерти, – больше всего в жизни он боялся позора.

Наверное, какой-то генетический дефект. Другим ведь вполне наплевать на позор.

Он сел на кровати и вдруг почувствовал приятное покалывание в мышцах. Что это? Он подошел к зеркалу и стал смотреть. Его лицо уже изменялось. Это не было прежнее лицо карлика-переростка – оно приобрело красивую мужественность.

Лицо как на рекламе. Лицо было неуловимо знакомо и знакомость росла с каждой секундой – так узнаешь неясный подводный предмет, ровно всплывающий из синей глуби.

Он почувстовал, как стало тяжело дышать. Волосы удилинились и поседели. Я старею? Он пошевелился и куртка лопнула на спине, не выдержав напора мышц.

И все стало ясным.

– Я не хочу! – закричал Морт, – я не хочу превращаться в этого болвана!

Почему, собственно, я не хочу? И почему в болвана? И он так нравится женщинам…

Куртка лопнула в плечах и рукавах. Еще минута, скрип костей, раздвигается грудная клетка, шумное дыхание, это из-за волнения, волосы щекочут спину – Морт окончательно превратился в мускулистого Анжела. И сразу же захотел женщину.

Он осмотрелся и ему показалось, что каюта стала поменьше. Нужно будет спрятаться, не показываться же всем в таком виде. Впрочем, Анжел часто ходит голым по пояс. Но на мне мои старые брюки… Главное, чтобы двух Анжелов не увидели одновременно. Да, нужно спрятаться… А что будет тогда? Кто докажет, что он настоящий? Анжел докажет, они просканируют его память… Тогда его нужно убить… Но Анжел сильный и убить его… Можно взять оружие… Но куда деть тело? А на корабле осталась всего одна женщина… И женщина всегда принадлежит самому сильному… Надо стать самым сильным… Надо спрятаться… Но почему только одна?.. Я хочу много женщин… А почему я превратился в Анжела, а не в кого-то еще? Потому что Анжел стоял ближе всего ко мне в тот момент, когда я произносил эти слова. Так просто?!!

Сознание прояснилось. Он снова сел, потрясенный простотой решения. Каждый превращается в ближайший к нему предмет. Я превратился в Анжела, кто-то превратился диктофон, вездеход или пылесос, Коре превратился в Зонтик, но большинство жителей Бэты превратились в кузнечиков. Потому что Бэта курортная планета, а на пляжах и в парках полно безобидных кузнечиков! Надо же, как все просто! Но почему я так хочу женщину? Бедный Анжел, как он сдерживается?

Послышались голоса. Вся команда возвращалась – они в коридоре! Морт заперся изнутри. Дверь подергали и постучали.

– Не трогайте его, – услышал он голос Икемуры, – пусть поплачет, ему надо выплакаться.

Кажется, кто-то засмеялся. Если бы знать кто.

Я тебя на кусочки разорву, – подумал Морт и по-бычьи наклонил голову, ослепленный вдруг накатившей злобой. Брюки выше колен также лопнули.

Голоса ушли в сторону центрального зала. Морт порылся в шкафчике и взял несколько вещей Анжела (Анжел спал в этой же каюте). Потом вышел, бесшумно прикрыл дверь и пошел в нижний ярус – прятаться. Кого из них я убью первым? – думал он.

46

Генерал Ромульд Швассман, директор Центра, был человеком необыкновенным. Прежде всего он был очень молод – всего двадцать семь. И ничего удивительного: он был запрограммирован на личностный рост до двадцати шести лет.

Когда-то в древности люди совершенствовали себя всю жизнь – это слишком большая потеря времени. Совершенства можно достигнуть, и можно достигнуть быстро.

К двадцати шести Швассман достиг положеной зрелости и был назначен на свой высокий пост.

Генерал Ромульд Швассман был шедевром генной инженерии: он был первым человеком, который не нуждался во сне. Вместо сна он занимал свои ночные часы раздумьем и заботами о благе человечества, о благе всех ближних и дальних (такая программа также была в его паспорте) и только под утро, не больше чем на час, он подключал свой мозг к аппарату, дававшему наибольшее из всех возможных наслаждений. В женщинах генерал не нуждался, однако в разное время был трижды женат и каждый раз производил на свет положенное потомство – тоже для блага человечества, а не для собственного развлечения или по глупости, как поступали его неразумные предки. Он был отцом трехсот троих детей (по сто одному размноженному близнецу от каждой женщины), – двухсот двух девочек и сто одного мальчика. Как полагали генетики, эти дети смогут стать родоначальниками нового человечества. Надежда Нового Поколения – так называлась программа. Из трехсот троих детей сейчас оставалось в живых двести восемьдесят один, а до совершеннолетия доживут только двести пятдесят семь из них – если не случится отклонений от программы.

Генерал Ромульд Швассман заслуженно гордился тем, что имеет в паспорте наибольшее число программ (наибольшее из всех живущих ныне взрослых мужчин) – его мозг был запрограммирован на целых шесть процентов. Это давало ему значительные преимущества перед сверстниками и особенно перед старшими – ведь до сих пор еще сохранились старики, вовсе непрограммированные. Правда, эти старики уже много лет не занимали никаких должностей, не получали пенсий и жили только за счет мелкого воровства и поедания сьедобных корней. После того, как питание стало искусственным, сьедобные корни, не нужные больше, одичали и размножились в непомерных количествах. Генерал Швассман подумывал, что этих бесполезных людей, воров и собирателей, следовало бы уничтожить, как все бесполезное, но проблема проходила не по его ведомству, а в чужие дела он не вмешивался. Не вмешиваться – такая программа в его паспорте тоже была.

Генерал был прекрасно образован и чрезвычайно умен. Он владел основными живыми языками и двумя мертвыми, был крупнейшим знатоком естественных наук, особенно математики, и одним из крупнейших профессионалов-практиков по индивидуальному менеджменту (то есть, по умению добиваться своих целей). Но особенно хорошо он овладел различными тонкостями военной науки. Если не случится несчастья, то генерал Ромульд Швассман проживет до восьмидесяти трех лет (плюс-минус четырнадцать дней) и скончается окруженный почетом, славой и толпой преданных должностных лиц. К тому времени он станет уже совершенно бесполезным стариком, реликтом, пережитком прошлого – ведь его собственные дети и внуки несравненно превзойдут его во всяческих способностях. Последнее также было записано в его паспорте.

Как только деле на Бэте приняли опасный оборот, Генерал лично возглавил все последующие тайные мероприятия. Прежде всего он просмотрел скудные данные о вирусе Швассмана (древний первооткрыватель кометы был просто однофамильцем) и без особого труда разгадал, что вирус передается информационным путем. Сразу же после этого он отключил все четыре стационарных надпространственных приемника, которые могли принять любую информацию с Бэты. После этого, всего за двенадцать часов, он составил почти гениальную программу, которая в зашифрованном виде была послана на Хлопушку. Программа была устроена так, что Хлопушка принимала ее, но не сообщала об этом экипажу. Программа запрещала Хлопушке связываться с Землей без экстреннейшей необходимости. Одновременно с программой был запущен разведывательный корабль Отважный3 с группой из четырех человек на борту.

Отважный3 имел реликтовый меч и получил приказ уничтожить планету без предупреждения. Однако, к назначенному сроку Бэта не была уничтожена. Генерал связался с Отважным3 и получил информацию о том, что реликтовый меч испортился.

Это означало начало войны. Генерал остался спокоен.

– Как испортился? – удивленным голосом спросил он.

– Полностью испортился, не выбрасывается реликтовая нить.

Генерал подумал несколько секунд. В напряженных ситуациях он умел думать и принимать решения чрезвычайно быстро. Реликтовый меч не может испортиться, потому что реликтовая нить (или струна) существует вечно – возникнув двадцать миллиардов лет назад, она просуществует до окончательной смерти Вселенной. Ответ «полностью испортился» означал, что экипаж передает неправду. Если экипаж передает неправду, значит, он уже заражен информационным вирусом и тоже должен быть уничтожен.

Швассман предвидел и такой поворот событий. Следующий боевой корабль, Отважный4, был полностью готов к старту и экипаж только ждал приказа.

Отважный4 уничтожит Отважный3, а затем уничтожит Бэту. Отважный4 полностью лишен информационных устройств и потому не может быть заражен. Но, на всякий случай, при своем возвращении Отважный4 будет взорван вместе с экипажем.

Конечно, экипаж об этом не знает, иначе пришлось бы дополнительно программировать людей, усиливая в них чувство долга. Это бы заняло столь драгоценное сейчас время. Обо всем этом Генерал успел подумать за несколько секунд. Он вызвал в свой кабинет экипаж Отважного4 и продолжил прерванный разговор.

– Я думаю, что это небольшие технические неполадки, – сказал он, – попробуйте исправить их собственными силами. На всякий случай я посылаю Отважный4, он передаст вам новый реликтовый меч. Желаю успешного сотрудничества.

Кстати, на Отважном4 летят ваши друзья и даже родственники.

Последняя фраза была нужна для того, чтобы усыпить бдительность смертников.

Удивительно, но смертники подчас очень прозорливы.

Четыре человека вошли в его кабинет. Он разъяснил им суть задания и тепло благословил.

– Я не хочу участвовать в этом! – заявила женщина.

Оставшиеся трое уже вышли и направлялись к кораблю.

– Почему? – спокойно спросил Швассман.

– На Отважном3 моя сестра, я не стану ее убивать.

Среди участников боевых групп братья и сестры встречались чаще, чем среди остального человечества – из-за строгого генетического подбора.

– Я приказываю! – приказал Швассман и закрыл папку, демонстрируя, что закрывает проблему. Такие простые вещи действуют на подсознание.

– Я не стану убивать свою сестру! – повторила женщина. В ее голосе была угроза. Она подошла к самому слолу и даже положила на него руки.

Швассман сосредоточился и вспомнил досье этой женщины: две успешных операции, одна из шести сестер-близнецов, программирована только на полтора процента. Нужно будет поднять вопрос о том, чтобы не набирать в группы ниже чем духпроцентных. Пока Швассман обдумывал это, женщина размахнулась и влепила ему пощечину. Генерал не увернулся и не прикрылся рукой, потому что женщина не могла ударить сильно.

– Теперь можете меня расстрелять! – выкрикнула женщина и плюнула на стол. К счастью, плевок не попал ни на одну из важных бумаг. Женщины всегда более эмоциональны, надо больше работать с мужчинами, – подумал Швассман.

– Вы меня не интересуете, – ответил Швассман. С этой минуты вы уволены. И он задумался о том, кто может стать подходящей заменой. Подходящей замены не находилось и он решил послать Отважный4 с тремя членами экипажа. Эти люди обречены, а он не хотел терять надежных сотрудников.

Женщина снова плюнула, теперь на пол.

Женщина все еще стояла перед ним, чего-то ожидая. Неужели ей не все понятно?

– Прошу вас покинуть кабинет и территорию центра, иначе вы будете арестованы и высланы, – спокойно сказал он.

Он был совершенно спокоен. Всегда и везде. Для этого ему не нужно было даже читать кодовые строки, как большинству сотрудников. Абсолютное самообладание было заложено в его программах.

47

Голоса ушли в сторону центрального зала. Морт порылся в шкафчике и взял несколько вещей Анжела (Анжел спал в этой же каюте). Потом вышел, бесшумно прикрыл дверь и пошел в нижний ярус – прятаться. Кого из них я убью первым? – думал он. – Того, кто первым попадется.

Он вошел в оружейный отсек и удивился тому, что дверь до сих пор открыта. А ведь Зонтик ушел больше часа назад. И еще час назад он сам, в своем старом теле, стоял здесь и разговаривал с Икемурой. Кого из них я убью раньше? Конечно Икемуру. Ведь все из-за него. Я буду убивать его медленно и мучительно, но вначале заклею ему рот пластырем, чтобы не орал. Что это?

За ящиками что-то пошевелилось. Что это может быть?

Вначале он испугался и оглянулся в поисках подмоги или оружия, но вовремя вспомнил, что теперь он Анжел и с любой тварью справляется голыми руками.

Он шагнул за ящики и увидел спящего кузнечика. Кузнечик во сне разогнул ноги и казался огромным. Морт посмотрел на свои руки. Руки тоже были огромны и исполнены мощи, но он не знал как пользоваться такими руками. Это были чужие руки. Ударить его по голове, что ли? Но я помню, у кузнечиков слишком прочный череп. Тогда что же делать? Все же стоит ударить по голове.

Морт неуклюже махнул рукой, как молотом, и ударил кузнечика в закрытый глаз. Кузнечик мгновенно подобрал ноги и взвился, и ударился о потолок отсека и заскакал, ударяясь и дергаясь от боли. Огромная нога ударила Морта в плечо и отбросила на несколько метров. Удар лошади копытом по сравнению с этим – просто поцелуй засыпающего младенца.

Кузнечик наконец остановился и стоял, наклонив голову, изредка подергивая ею. Его левый глаз был поврежден. Зато правый следил за врагом. Исполинские челюсти, с несколькими рядами зубов, двигались. Морт оторвал планку и вытащил довольно тяжелую винтовку. Винтовка незаряжена, придется пользоваться ею как дубиной.

Человек-кузнечик стоял, расставив лапы шире, чем обычно. Его качало от боли. Он весь стал одной большой раной. Особенно болела левая половина лица.

Глаз перестал видеть. Полуголый человек перед ним вынул дубину из ящика. Человек было чень большим, самым большим из виденных когда-либо. Кузничик сомневался, что он сможет съесть такого большого человека целиком за один раз. Вот если бы за два раза…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ШЕСТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

48

Гессе, Рустик и Штрауб ехали по мертвому городу. В городе было всего четыре широких улицы: набережная, еще одна, параллельная набережной, и две перпендикулярные им. Все остальное тонуло в крошеве переулков и тупиков. На пересечениях главных улиц были площади с каменными скульптурами, красиво присыпанными сухим снегом. Ветер переметал небольшие сугробы с места на место и площади казались похожими на волнистое дно реки; это все потому, что я не видел настоящего снега, – подумал Гессе. Скульптуры представляли не вождей и героев, а так – черт знает что: танцующие группы, голых мужчин и женщин, несуществующих зверей, вроде драконов, просто кукол из сказок. Гессе помнил что такое сказки и знал названия некоторых сказок, но, конечно же, сам сказок не читал и не слышал.

На многих стенах были написаны проклятия в адрес Бэты; некоторые скульптуры несли следы активного разрушения, а именно ударов тяжелыми предметами.

Правильно, – подумал Гессе, – увидишь такие памятники неизвестно чему и сразу жить не хочется. Тоска.

– Увидишь такие памятники и сразу жить не хочется, – сказал Рустик, будто прочитав его мысли.

В дословном повторении мыслей ничего особенного не было. Все люди на Земле обучались по одной скоростной программе, от младенчества и до зрелости. Поэтому они думали и выражали мысли тоже одинаково, особенно если мысли были просты.

Язык упростился, словесные изыски были отброшены, как шелуха. Ядро оказалось небольшим, но питательным. Рустик повторил чужую мысль, но Гессе не удивился.

– Я подумал то же самое, – сказал Гессе. – Но это странно. У меня есть врожденная программа против депрессии, а когда я смотрю на эти фигуры, я ощущаю тоску. Как будто я трехлетний малыш, который только и понимает, что играться, а у меня вдруг отобрали компьютер.

– Вот-вот. Эти штуки сильно действуют на нервы. Вспомни Кристи.

Когда Кристи была спасена из города невидимок, она наелась, выспалась, наговорилась вволю, а потом стала рисовать. Она рисовала одну из таких фигур – каменную девочку с протянутыми в пустоту руками – рисовала уродливо, но фигура узнавалось. Ее спросили, зачем она это делает и она не смогла обьяснить. Эти штуки слишком действуют на нервы.

– Может, разбомбить их? – спросил Штрауб.

– Оставь, это памятники культуры.

– Объясни мне, что такое «памятники культуры» и я с тобой соглашусь.

– Это то, что положено охранять по уставу.

Гессе и сам не знал, что это такое. Только догадывался. Это как вино – его пьешь и дуреешь, а потом у тебя похмелье, но все равно пить приятно. Сам он вина не пил, но встречал пьющих.

Он выехали на северную окраину города – туда, где еще никто из экипажа не бывал. Просто не было необходимости.

Одна из центральных улиц (та, что шла параллельно набережной) постепенно расширилась, потеряла массивность и многоэтажность, обросла хибарками, потом выскочила на простор. Город заканчивался, дальше улица превращалась в дорогу и уходила в степь. Вдали виднелись невысокие зеленые холмы.

– Что это? – спросил Гессе, пораженный неожиданной сочностью цвета.

Шел снег и Зонтик сдувал эту мертвую воду со своих экранов. Мертвая вода шелестела, опадая.

– Это трава. – ответил Зонтик.

– Откуда трава, если такой холод? Сколько сейчас?

– Сейчас минус двенадцать по стандартной шкале. Там, где растет трава, – плюс двадцать шесть.

– Сьездим? – предложил Рустик.

– Поехали.

Они отьехали от города. Вначале снег превратился в слякоть, потом в дождь, потом исчез, потом поля стали зелеными и вышло солнце. Зонтик развернулся, чтобы посмотреть назад.

Город светился единственным белым пятном. Над ним висела туча – черно-синяя снизу и поднимавшаяся километров на пятнадцать в высоту. Сбоку туча была гладкой как стена, а сверху кучерявилась холмиками.

– Кажется, эту тучу специально повесили над нами, – сказал Гессе.

Дорога была ровной и широкой, но видно было, что здесь давно никто не ездил – слишком много травы. Кое-где трава перемежалась с кустами; кое-где сквозь кусты прорастали настоящие деревья. Зонтик летел на небольшой выстоте и выворачивал из дороги все, что было выше человеческого роста.

– Что это за холмы слева?

– Памятники культуры, – ответил Зонтик.

– Снова памятники культуры?

– Жилища древних жителей Бэты.

– Здесь разве кто-то жил до людей? – спросил Штрауб.

– Я что-то слышал, – ответил Гессе. – Тут когда-то жили люди, которые были умнее нас. Они обогнали нас лет на пятьсот. Потом они изобрали такое оружие, которое убивает лучших. Такой маленький черный кубик, я видел макет на Земле.

Оружие убило лучших, а худшие не сумели справиться с оружием. Потом оружие убило всех остальных. Они были очень умными, но такой простой штуки рассчитали.

– Ошиблись, что ли?

– Слишком загордились, считали, что им все можно. Что это за здание?

Очень удобный на первый взгляд параллелепипед из серого квазипластика, без окон. Напоминает стандартные земные жилища. Даже на сердце теплеет.

– Музей, – ответил Зонтик.

– Неужели еще один памятник культуры?

49

Было три часа дня по местному времени и было семнадцатое августа.

По пути в тренажерный зал Анжел нашел собственную голову.

За головой тянулся кровавый след, вдоль всего коридора. Судя по отметкам на шее, голову тащили в зубах.

Анжел поднял голову за волосы и внимательно осмотрел. Да, голова точно своя, родная. Откушена на уровне плеч. Мне ли себя не помнить.

Он бросил голову на пол и пощупал ту, что была на плечах. Эта вроде цела.

Став на колени, он внимательно посмотрел на кровавый след. Голову не волочили, а несли на некоторой высоте. Местами след прерывается, местами видны пятна. В таком случае голову тащил кузнечик, кровь стекала по его брюху и при каждом прыжке капли срывались на пол. Поскакал вон туда. Ну, теперь держись у меня!

– Ага-га-га-га! – закричал Анжел радостно и разорвал на себе куртку. Потом он бросился вслед за кузнечиком.

Человек-кузнечик побродил по коридорам и пробрался в тренажерный зал. Зал был небольшим и неудобным для маневров – при каждом прыжке человек-кузнечик за что-нибудь цеплялся. И спрятаться здесь негде. Стоит найти лучшее убежище.

Он не сумел съесть большого человека целиком, но помня о том, что нужно скрывать свое присутствие, решил спрятать недоеденное: голову и ногу. Ногу он притащил сюда, а голова выпала по дороге. Человеку-кузнечику было трудно думать – мешала сильная боль в недавно выбитом глазу и в тех местах, по которым он получил дубиной. Еще мешал думать сытый и тяжелый желудок. Попробуй-ка, подумай с таким раздутым пузом!

Он стал засовывать оторванную ногу в первую попавшуюся щель.

– Ага-га-га-га! – закричал человек, распахивая дверь. Человек-кузнечик медленно повернулся и удивился, потому что он увидел того же самого человека, которого сьел только что. Он даже провел передними лапами по своему животу.

Живот был тяжел и раздут. В животе точно кто-то лежал и переваривался. Тогда кто же это? Наверное, близнец. Ну, этого уж я не скушаю сейчас, – подумал человек-кузнечик, – придется только придушить, а потом припрятать. С этими людьми одно беспокойство.

– Ну, держись! – сказал Анжел и расставил руки. Кузнечик лениво приоткрыл пасть. Из пасти капала кровавая слюна. Язык, похожий на змеиный, шевелился.

Подергивались губы, особенно слева, у распухшего глаза. Пасть закрылась и открылась снова.

Будто хочет что-то сказать, но не может.

– Если ты съел меня один раз, – сказал Анжел, – это не значит, что у тебя получится сейчас. Ну давай, прыгай!

Человек был совсем безоружен, даже без дубины, поэтому кузнечик прыгнул.

Анжел ударил его приемом ghbv! (восклицательный знак означал силовой прием) и кузнечик повалился через голову, задрав ноги.

– Ага! – закричал Анжел и прыгнул вперед, но, получив мощный удар задней лапой, отлетел. Отлетел, сгруппировался, сделал кувырок и встал на ноги. Удар пришелся в живот, но Анжел успел напрячь нужные мышцы и до нужной упругости.

Задние лапы кузнечика ударили будто в каучуковый мячик.

Кузнечик перевернулся и присел, опираясь на хвост. Что-то у него точно повредилось.

– Ну давай еще! – заорал Анжел.

Он собрался применть удар ghbv!! (два восклицательных знака показывали, что от удара не существует защиты), но кузнечик передними лапами перевернул тренажер, загородил тренажером проход и вылез в коридор, двигаясь головой назад.

Когда Анжел вышел из зала, кузнечика уже не было.

– Ничего, в этот раз сбежал, а во второй поймаю! – пригрозил Анжел и пошел разыскивать собственную голову.

Он нашел голову на прежнем месте и снова удивился абсолютной схожести.

Сейчас голова уже подсохла и не капала. Анжел вспомнил о том, что сегодня у капитана день рождения (день рождения праздновался именно сейчас) и решил чуть погодить с предъявлением головы. У каждого человека есть свои странности. Один ходит с головой под мышкой, другой строит бумажные кораблики, третий считает себя Александром Македонским, четвертый празднует день рождения. Ну и что? Мы люди свободные и поступаем как хотим. Захочу и я свой день рождения попраздную, – думал Анжел. Правда, он не знал своего дня рождения.

Информация.

Первые два тысячелетия новой эры были тысячелетиями сплошных праздников.

Люди праздновали практически все: свое рождение, рождение родственников и друзей, рождение вождей и правителей, свадьбы, годовщины свадеб, смерть и годовщины смерти. Праздновали всякие семидневки, сорокадневки, полугодия, пятидесятилетия и множество подобной чепухи. Люди много воевали и особенно усердно праздновали годовщины побед или поражений. Каждый город имел собственный день, который тоже праздновал. Каждая профессия имела свой праздник, а профессий было множество. Каждый святой имел свой праздник, а святых было так много, что на каждый день в году приходилось несколько. На праздники люди обычно хорошо одевались, много ели, много пили, напивались и орали песни. Так им нравилось.

Уже в двадцатом веке было доказано, что все праздники, абсолютно все, не имеют смысла, а есть лишь остатки примитивных древнечеловеческих ритуалов. Но еще некоторое время люди продолжали эти ритуалы творить.

С исчезновением церкви пропало огромное количество церковных праздников: довольно быстро перестали праздноваться смерть, свадьба, крещение, рождение и прочее. Правда, привычка отмечать дни рождения продержалась немного дольше. Еще дольше продержались государственные праздники, они официально существовали до самого конца двадцать первого. К этому времени от них осталось одно название.

Люди стали гораздо рациональнее и поняли, что всякие ритуалы им ни к чему.

Постепенно праздничные ритуалы упрощались и растворялись в повседневных заботах. Исчез обычай особенно одеваться, протом пропал обычай много есть и пить, после перестали приглашать гостей. Дольше всего продержался ритуальный отдых. Даже государство назначало в особые дни ритуальные выходные. Потом государство поняло, что поступает себе во вред и от праздников осталось одно воспоминание. Но некоторые люди помнили и праздновали свои дни рождения до сих пор, а были такие, которые праздновли даже Новый Год. Но празднование Нового Года уже считалось странностью и таких людей принудительно лечили. Празднование же дня рождения было просто забытым обычаем. Если Орвелл хочет чтобы семнадцатое августа было особенным днем, пускай.

50

Генерал Швассман также родился семнадцатого августа. Но он не праздвал этот день, как не праздновал и никакой другой. Праздновать что-либо было для него таким же диким поступком, как взобраться на дерево в голом виде, по примеру обезьян. Генерал Швассман был современным человеком.

На этот день он планировал много мероприятий. Например, время с пятнадцати до пятнадцати тридцати он планировал провести на террритории инкубатора, где воспитывались его младшие девочки. Младшим девочкам было около трех лет. Старшим шел девятый.

Он подъехал к длинному зданию районного инкубатора номер двести семдесят три дробь двенадцать и, выходя из машины, вспомнил, что чего-то не учел. А если учел, то неверно. Сидя в стеклянной комнате, из которой был виден весь пустой двор инкубатора, он довольно рассеяно смотрел на девочек и пытался вспомнить где же он допустил ошибку. Девяносто восемь девочек гуляли по двору кругами, взявшись за руки, а девяносто девятая стояла посреди двора и плакала, потому что не нашла себе пары. Все девяновто девять были совершенно одинаково одеты, имели совершенно одинаковые лица и совершенно одинаковые выражения лиц (кроме одного лица). Лица были спокойны, плач девяносто девятой никого не отвлекал от процедуры гуляния. Процедура совершалась равномерно. Это будут достойные матери нового поколения, – подумал Швассман, – но почему же одна плачет? Не слишком ли сильна эмоция?

Он связался с дежурным педагогом. Педагоги менялись каждую неделю, чтобы не взрастить в ребенке чувства ненужной привязанности.

– Что вы скажете о номере шестьдесят два? – спросил он.

Номером шестьдесят два была плачущая девочка. Номера были пришиты сзади на платьицах и слегка вылиняли от дождей и стирок.

– Нормальная реакция, – ответил педагог.

– Ничего нормального не вижу. Ей уже три года, а она еще не отвыкла плакать. Я в ее возрасте… – и он попытался вспомнить, кем он был в ее возрасте, но ничего, кроме теперишнего себя, не вспоминалось.

– Хорошо, мы ее исследуем, – согласился педагог.

Из ста одной девочки осталось всего девяносто девять. Дело в том, что ради точности эксперимента каждый год одна из девочек бралась для исследования. Ее разрезали и всесторонне исследовали; особенно внимательно проверяли мозг – каждый срез рассматривался под микроскопом и разбирался чуть ли не на молекулы.

Такие исследования предполагалось продолжать в течение пятнадцати лет – взрослыми станут только восемьдесят шесть из ста одной. Плачущая девочка будет третьей, вычтеной из общего числа, как аномальная.

Плачущая девочка взглянула, не переставая рыдать, на стеклянную кабинку, куда вошел неизвестный ей человек. Номер шестьдесят два имела прекрасную память и она помнила, что видела этого человека уже трижды, не считая сегодняшнего дня.

Однажды она слышала, как человека называли «генерал». Сейчас этот человек разговаривал по телефону. Очень противный человек.

Прогулка закончилась. Позвенел сигнал. Девочки, взявшись за руки, вошли в двери и разошлись по ячейкам. К номеру шестьдесят второму подошли дежурный педагог и женщина во врачебном халате. Женщина связала ей руки веревочкой и дала конец веревочки педагогу. Сама женщина пошла сзади, чтобы пресечь попытки побега.

– Не хочу! – сказала номер шестьдесят второй и надула губки, собираясь снова заплакать.

– Это твой долг, – ответила женщина во врачебном халате.

Номер шестьдесят второй молча согласилась и пошла на веревочке за педагогом.

Генерал Швассман, садясь а автомобиль, снова подумал о возможной ошибке, но так ничего важного и не вспомнил.

Женщину, которая отказалась лететь на Отважном4, звали Еленой. Она вышла из кабинета и увидела удаляющиеся вдоль длинного коридора спины товарищей по экипажу. Товарищей – это слишком сильное слово. Просто коллег. Или сообщников.

Ведь так, кажется, называют тех, кто замышляет убийство?

Елена пошла за ними. Вначале медленно, потом ускоряя шаг.

– Эй, подождите!

Один из них обернулся и все трое замедлили шаг, не останавливаясь.

– Не могли меня подождать?

И она заговорила о чем-то, что касалось полета.

Они шли недолго. Лаборатория располагалась тут же, на территории инкубатора. Здесь же были камеры для питомцев, ожидавших своей очереди. Женщина во врачебном халате заглянула в несколько глазков, выискивая свободную, наконец нашла. Поправила освещение, чтобы не было слишком ярким. Окна здесь не было. Номер шестьдесят второй сидела на постели и молчала. Ей развязали руки, но прицепили ногу цепочкой к крючку. Цепочка была достаточно длинной.

– Помни, это твой долг, – повторила женщина в халате и вышла. За ней вышел и педагог.

– Не хочу! – тихо сказала номер шестьдесят второй и подергала цепочку.

Номер шестьдесят второй была непохожа на остальных детенышей из выводка Швассмана. Прежде всего, она спала по ночам и видела сны. Сны были столь ярки, что, вспоминая, она не всегда могла отделить их от яви. Во-вторых, она чаще плакала и чаще смеялась. А в-третьих, она не любила своих сестричек. Сестрички отвечали ей полным равнодушием. В семь месяцев она начала ходить и говорить. В год была подключена к программе быстрого обучения и справлялась с программой даже лучше других. Сейчас она умела говорить на трех языках и умела читать по слогам. Она знала цифры и четыре арифметических действия. Но больше всего она любила спать.

Спать и видеть сны. Ее сны были более интересными, чем ее дневная жизнь.

Поэтому, когда наставал день, она пересказывала свои сны самой себе, зная, что они все равно забудутся.

Она попробовала заснуть, но не смогла. Мешала новая комната и цепочка на ноге. Она знала, что завтра с ней что-то сделают. Еще она знала, что подчиниться – это ее долг.

51

Анжел вошел, держа собственную голову за волосы.

Кристи закричала и вскочила на стол. Остальные онемели и застыли как парализованные, для компенсации.

– Что это? – наконец спросил Дядя Дэн холодно.

– Вот и я спрашиваю, что? – сказал Анжел и обвел всех гордым взглядом.

Вторая голова, та, которая в руке, тоже выглядела гордой.

– Я думала, что у тебя нет братьев, – сказала Кристи и села, свесив ноги.

– Вот и я так думал, – ответил Анжел.

Они оставили Зонтик и вошли в музей. Это был музей, созданный землянами, видимо давно, еще в ранние годы освоения Бэты (Гессе с удивлением впервые отметил про себя, что настоящее освоение планеты так и не началось) – здесь не было ни одной современной вещи. Зато были вещи совершенно непонятного предназначения. К некоторым предлагались разъяснения. Разъяснения были написаны со вкусом, по-старинному, на бумаге. Но, судя по объяснениям, земляне сами не знали порой, с чем имеют дело.

– Я так понимаю, что это предметы, найденные у тех холмов, изделия древних бэтянцев, или как мне их называть? – сказал Гессе. – Тогда здесь есть и древнее оружие. Я надеюсь, что оно уже не работает.

Рустик что-то рассматривал с озабоченным выражением лица.

– Что там?

– А такую штуку я видел, – сказал Рустик, – причем видел на руке нашего командира. И стрека двигалась – вот что интересно.

Он прочитал разъяснение:

«Предположительно: прибор указывающий на опасность, откуда бы она ни исходила. Надевался на запястье. Надетый на левую руку, мог служить оружием, так как самостоятельно срабатывал в опасных ситуациях и придавал организму дополнительные возможности. Использовал автономный источник энергии. Информация о источнике энергии не обнаружена.»

– У командира такой прибор работал, – закончил он.

– И я видел, как двигалась стрелка, – сказал Штрауб.

Гессе прекрасно помнил не только стрелку, но и щелчки. Он ничего не сказал.

Они побродили среди неизвестных предметов, читая надписи и пробуя что-нибудь включить. Ничто не включалось, лишь одно устройство без надписи прожужжало невеселую мелодию. Мелодия отразилась от стен невеселым игрушечным эхо. На стенах была паутина. Здесь еще водятся пауки, – подумал Гессе, – на Земле их давно нет; не думал, что когда-нибудь увижу настоящую паутину. Потом они нашли прибор цели и снова вспомнили о Орвелле.

– Может, шпион? – глупо спросил Штрауб и Гессе подумал, глуп ли он окончательнно или только по молодости. Вдруг он почувствовал раздражение.

– Не мели чушь. Я знаю историю предметов. Они были найдены на летающем блюдце и Орвелл взял их как сувениры. Он объяснил, что предметы не представляют ценности.

Если он не замолчит, я его убью. Что это со мной?

– Ничего себе, не представляют ценности! С такой штукой я мог бы завоевать весь мир!

– Поэтому командир и не отдал эту штуку тебе.

– Что ты сказал? – спросил Штрауб с угрозой и Гессе ощутил хищную радость.

Рустик оторвался от созерцания зеленого многоулольника.

Штрауб был молод, силен и очень мускулист, хотя и не настолько как Анжел. Да и задор его быстро выдыхался.

– Я сказал, что тебе нельзя доверять ценные вещи, – Гессе увернулся от удара и применил ghbv!! в ослабленном варианте.

Штрауб свалился как мешок. Гессе присел на корточки и подождал пока он прийдет в себя. Раздражение осело и стихло.

– Мне тридцать лет и десять из них я провел в тренировках и боевых полетах, – сказал Гессе, – поэтому я не советую нападать на меня. Поднимайся.

– Я тебе это припомню, – сказал Штрауб.

– Ага. Когда нибудь. Если человек собирается припомнить, он никогда не станет предупреждать об этом. Если он не совершенный болван, конечно, и если не просто ребенок. Все, забыли.

В дальнем конце галереи они нашли литой прозрачный куб. Внутри была черная коробочка.

«Особо опасный предмет. Оружие, которое нападает самостоятельно. Из противников выбирает самого смелого. Предполагается, что изобретение именно этого оружия положило начало вырождению жителей Бэты. Имеет автономный источник питания неизвестной природы. В рабочем постоянии. По свидетельству древних зписей – неуничтожимо.»

– Кто у нас самый смелый? – спросил Штрауб.

– Капитан.

– Нет.

– Конечно, лучшим был Коре, но ведь он погиб.

– Коре не считается.

– Анжел смелый, но он еще и глупый.

– Значит, это оружие бы сработало на тебя, – сказал Штрауб и нагло посмотрел в глаза.

– Да, скорее всего, – ответил Гессе. – А ты собираешься разбить этот колпак?

– Я не сумасшедший.

Перед тем, как подняться на второй этаж (где позже ничего интересного не нашлось, кроме нескольких ископаемых скелетов и мебели), они испытали еще один прибор, на этот раз успешно. В разъяснении говорилось:

«Предположительно: прибор, который был изобретен для того, чтобы остановить всеобщее вырождение. Представляет собой передатчик, который позволяет связаться с наилучшим представителем своего вида. С помощью такого передатчика лучшие жители планеты собирались вместе и надеялись выжить и оставить потомство. К сожалению, после того, как лучшие были уничтожены, передатчик перестал работать.

Имеет автономный источник энергии неизвестной природы. По свидетельству древних записей – неуничтожимо.»

– А почему оно перестало работать? Оно же неуничтожимо?

– По этой рации можно связаться только с самым лучшим, когда лучших не стало, она замолчала навсегда.

– А если мы попробуем?

– Не думаю, – сказал Гессе. – Те люди были далеко впереди нас, слишком далеко. Еще ни один человек не достиг того уровня. Но попробовать можно.

Штрауб выстрелил в витрину и вынул аппарат из-под осколков:

– Как его включить?

– Несложно. Все хорошие вещи срабатывают просто.

Штрауб покрутил кольцо и вспыхнул маленький зеленый огонек.

– Я попробую поговорить?

– Попробуй.

Он помолчал, перевел дыхание, вплюнул на пол:

– Страшно. Ладно, пробую.

АЛЛО! ВЫЗЫВАЮ ЛУЧШЕГО!

– Отзовись, мой далекий друг, – прибавил он и засмеялся и стал похож на молоденького хулигана.

Прибор затрещал, всхрипнул, будто пробуя голос после тысячелетнего молчания, и спросил детским голосом:

КТО ЭТО ГОВОРИТ?

52

Она попробовала заснуть, но не смогла. Мешала новая комната и цепочка на ноге. Она знала, что завтра с ней что-то сделают. Еще она знала, что подчиниться – это ее долг.

Свет стал медленно гаснуть. Большие увидели, что она лежит с закрытыми глазами и решили, что она хочет спать. Шестьдесят вторая почувствовала благодарность за заботу. Они хорошие. Они не сделают мне ничего плохого.

– Алло! Вызываю лучшего! – вдруг прозвучал резкий голос внутри ее головы.

Она еще сильнее зажмурила глаза. Потом притворилась спокойно спящей и подумала из всех сил:

– Кто это говорит?

Голос немного замешкалася с ответом, как будто удивился.

– Говорит лейтенант Штрауб, Бэта, созвездие Скорпиона.

– Скорпионы кусаются.

Голос изменился. Шестьдесят вторая ясно услышала, что заговорил другой человек. Другой голос ей понравился и она успокоилась.

– Мы не кусаемся, детка. Сколько тебе лет и откуда ты говоришь?

– Меня зовут шестьдесят вторая, мне три года и два с половиной месяца, я говорю с Земли из районного инкубатора номер двести семьдесят три дробь не помню.

– У тебя есть имя или только номер?

– Меня зовут шестьдесят вторая. Сегодня мы гуляли во дворе, а мне не хватило пары, я плакала, а потом мне связали ручки и привели сюда. Теперь надели на ногу цепочку и оставили одну. Завтра со мной что-то будут делать.

– Ты не обманываешь, тебе три года?

– И два с половиной месяца.

– Ты не обманываешь? Ты разговариваешь почти как взрослая. Девочки в три года не говорят длинных фраз.

– Я – надежда нового поколения, – ответила шестьдесят вторая.

Вы – Надежда Нового Поколения – лозунг, выписанный крупными буквами на любом предмете, от ложки до стены. А стаканы он даже обвивает дважды.

Голос немного помолчал, прежде чем задать вопрос:

– Ты знаешь кто твой папа?

– Нет.

– А ты знаешь, кто такой генерал Швассман?

– Я знаю кто такой генерал. Это тот дядя, который на меня смотрел из стеклянной будки.

В голове послышались сразу несколько голосов. Они что-то обсуждали.

– Расскажи о той цепочке, которая у тебя на ноге.

– Она такая длинная и гладкая. Я могу ходить по всей комнате.

– Какая это комната?

Шестьдесят вторая могла ответить, не открывая глаз. Ее память была превосходной.

– Это пустая комната, свет еле-еле. Стоит моя кровать. Есть дверь, а окна нет.

– Шестьдесят вторая, ты хочешь сбежать?

– Нет.

– Почему?

– Мне сказали, что это мой долг.

– Не верь им, тебя обманули. Твой долг остаться живой. Ты – надежда нового поколения. А они хотят тебя сьесть. Они кушают маленьких девочек!

Издалека донесся еще один тихий голос – не надо пугать ребенка – я знаю что делаю – а не пошел бы ты – последних слов шестьдесят вторая не поняла.

– Твой долг слушаться меня!

– Хорошо, – согласилась шестьдесят вторая, – но я боюсь.

53

Вторая голова, та, которая в руке, тоже выглядела гордой.

– Я думала, что у тебя нет братьев, – сказала Кристи и села, свесив ноги.

– Вот и я так думал, – ответил Анжел.

– Это Морт, – сказал Дядя Дэн.

На столике пел Ванька, хлопая себя ладонями по лбу. Рядом с Ванькой сидел пленный кузнечик, рядом с кузнечиком лежал диктофон, а в четвертом углу доски ничего не было.

Два любителя морали у мадам белье украли. Три любителя чудес На стене сажают лес…

– спел Ванька, смысл совпал и кузнечик продолжил песню:

Неудобно спать в корыте, а особенно в закрытом. Ваня умер на кровати от восьмого киловатта…

Смысл не совпал и кузнечик пел дальше:

Бэта – лучшая планета, только нету туалета. Как захочешь в туалет, а его как раз и нет.

Смысл совпал и кузнечик передал эстафету диктофону:

Серо-бурый апельсин обожает пить бензин… – пел диктофон. Как только строки совпадут по смыслу, то диктофон замолчит и начнет петь пустота. Человек, кузнечик, механизм и пустота. Неужели все так просто?

– Ванька, молчать! – приказал Орвелл и Ванька замолчал.

Орвелл подумал отчего ему так надоело жить. В жизни есть что-то неправильное, если я чувствую себя так. Он посмотрел в глаза сказавшего и отметил в них то же чувство.

– Почему Морт?

– Только его нет с нами. Вот он и допроклинался.

Система поиска Хлопушки проверила и подтвердила, что Морта на борту нет, но обнаружила дополнительную анжелову ногу и кузнечика, строящего себе гнездо в оружейном отсеке за ящиками.

– Я полагаю, что все ясно, – сказал Орвелл; говорить было легко и тяжело одновременно, как будто продолжать несложный, но бесполезный труд. – Морт превратился в ближайшего к нему человека, то есть в Анжела. Если бы рядом с ним было техническое устройство, он бы превратился в техническое устройство.

– А если бы рядом с ним никого не было?

– Вероятно, он превратился бы в невидимку. Я хочу сказать, что Бэта просто издевается, просто валяет Ваньку. Но на месте Ваньки сейчас мы с вами.

Ванька поет, а мы разговариваем. И стоит кому-нибудь плохо отозваться о Бэте, как он превращается в ближайший предмет. Нет никакого информационного вируса.

– Это все домыслы.

– Согласен, домыслы. Но мы их проверим.

– Это как, интересно?

– Так же как проверил Морт. Мы здесь для того, чтобы все узнать. Вот и узнаем, – сказал Орвелл, помолчал и продолжил: – это мое последнее распоряжение как командира космического корабля. Хлопушка больше не космический корабль, она уже не взлетит. Я не имею права приказать это никому другому, кроме самого себя. Я приказываю себе…

– Нет, – сказал Дядя Дэн.

– Не нужно меня перебивать.

– Ты не сделаешь этого.

– Это мой долг.

– Не надо повторять заученных фраз. Твой долг – остаться командиром.

– Ну так что же? – спросил Анжел, – будет кто-нибудь проклинать Бэту или нет? Лично я не буду и никакие приказы меня не заставят.

– Это сделаю я, – сказал Дядя Дэн.

– Почему ты? – спросил Орвелл.

– Во-первых, потому что я этого хочу; во-вторых, потому что кто-то должен все выяснить до конца; в-третьих, потому что у тебя сегодня день рождения – а это не время, чтобы умереть; в-четвертых, потому что Кристи беременна, я это заявляю как врач. Пусть хотя бы у этого ребенка будет отец.

Кристи слезла со стола и села в дальнее кресло.

– Это правда?

Она промолчала и по тону молчания всем стало ясно.

– Хорошо, – сказал Орвелл, – но только если ты сам этого хочешь. И знай – никто из нас этого не забудет.

– Я не умею рожать детей, – задумчиво произнесла Кристи. – Их что, действительно кормят грудью?

Дядя Дэн решил провести эксперимент на открытом воздухе. Он не хотел ни в кого превращаться, хотя Анжел и предложил свои услуги. Он не хотел превращаться в механизм и поэтому не мог произнести проклятие внутри Хлопушки.

Хлопушка тоже была большим механизмом. Что случится, если она сойдет с ума, как первый Зонтик? Он выбрал заснеженную поляну на полпути к лесу. Было холодно и он надел фиолетовый комбинезон с теплонепроницаемой прокладкой. Он попрощался с каждым за руку, отвернулся и медленно пошел по глубокому, выше щиколоток, снегу. Снегопад прекратился, но стало заметно холоднее. Температура опустилась до минут двадцати трех. Был слышен громкий скрип каждого шага. Легкий ветер играл снеговыми змейками.

Дядя Дэн постоял с минуту, наклонив голову, потом выпрямился, поднял руки к небу и сказал что-то. Все ждали.

– Прошло сорок пять секунд, – сказал Морис, – сорок семь. Сорок девять.

Фиолетовая фигура на снегу стала растворяться. Вначале это было похоже на туман, потом исчезла верхняя половина и ноги зачем-то переступили на месте.

Когда фигура исчезла полностью, темные пятнышки следов потянулись в сторону леса. Кристи коснулась стрекозы на плече.

– Двести двенадцать секунд до начала процесса и двести сорок семь до конца процесса, – сказала стрекоза и замолчала.

Шаги все еще уходили. Орвелл прислушался, чтобы уловить скрип, но было слишком далеко. Он подумал, хочется ли ему жить, и ответ уже не был столь однозначен.

54

Когда настала ночь (а шестьдесят вторая хорошо чувствовала время, она обходилась без окон) – когда настала ночь, то освещение выключили. Комната сразу ослепла, не было даже маленькой световой щелки у двери. Голос снова проснулся в ее голове.

– Здравствуй.

Голос был женским и приятным.

– Здравствуй, – ответила шестьдесят вторая.

– Ты не скучала сама?

– Я ждала тебя. Ты мне скажешь, что нужно делать?

– Да. У тебя сейчас день или ночь?

– У меня началась ночь и очень темно. А у тебя?

– У меня еще не началась. Слушай. Ты умеешь плакать?

– Если нужно, то умею.

– А сильно плакать?

– Если сильно заплакать, то они уколят лекарство, а лекарство плохое, я не хочу.

– Не бойся, – сказал голос, – сегодня они не уколят лекарство. Они ведь не давали тебе есть сегодня, правильно?

– Да.

– Это все потому, что ты нужна им завтра для исследования. Ты им нужна такая как есть – без лекарств и без еды. Сегодня ты можешь плакать сколько хочешь. Договорились?

– Да.

– Тогда поплачь сейчас. Когда придет ночной педагог, то скажи, что ты хочешь по маленькому.

– Он принесет горшочек.

– А ты плачь изо всех сил и говори, что не хочешь горшочек, кричи: «я уже большая!». Запомнила?

– Да.

– Тогда он снимет с твоей ноги цепочку и выведет тебя из комнаты. Он поведет тебя в туалет и там будет присматривать за тобой. Но ты скажешь, чтобы он ушел за дверь. Ты все помнишь?

– Я очень хорошо помню, – сказала шестьдесят вторая.

– Когда он выйдет за дверь, ты закроешься изнутри. Там есть такой замочек, ты дотянешься. Потом залезешь по трубе – там трубы изогнуты, удобно – и откроешь крышечку, белую крышечку, ее почти незаметно в стене. Ты маленькая, значит, ты сумеешь туда пролезть. Там темно, но не страшно.

– Я никогда ничего не боюсь, – ответила шестьдесят вторая.

– Ну и зря. Все люди боятся. А ты – надежда будущих поколений. Тебе можно бояться, но не сильно.

– Хорошо, я буду бояться не сильно.

– Ты пролезешь по трубе и выйдешь куда-нибудь. Ты будешь на улице. Ты будешь рассказывать мне о всем, что видишь, а я буду говорить тебе куда идти. Но ты же не запомнила так много?

– Я все запомнила, – сказала шестьдесят вторая и начала хныкать.

55

По ночам городская жизнь замирает. Еще работают подземные скоростные трассы, еще светятся окраины желтоватым мутным кольцом над горизонтом, но в центре темно как диком лесу. Средние части улиц засажены искусственными деревьями (именно засажены, искусственные тоже умеют расти) – времена шумных автострад миновали, вот уже почти сто лет как исчезли наземные автомобили. По узким тропинкам, мягко, по щиколотку в настоящей траве – настоящая все же пробивается, не все подвластно прогрессу – движутся тени. Их двое. Если они встретят кого-то, то спрячутся или нападут. Они охотятся за человеческими органами, которые всегда можно продать – если органы свежие, конечно. Чем моложе орган, тем он дороже ценится. Это хорошо, ведь по ночам выходят из дому только молодые дурачки, которые не успели понять, что такое настоящая жизнь и как ее сохранить. Они и не успеют понять. По ночам город наполняется охотниками за людьми: – Я слышу, – сказала одна тень.

– Да, но это что-то совсем маленькое, – ответила другая. – Дай мне.

Она надела очки ночного зрения и увидела маленькую девочку, которая пробиралась вдоль стены. Совсем маленькую.

Вторая тень была женщиной.

– Кажеся, нам очень повезло, – сказала она, – эта будет стоить почти так же дорого, как новорожденный. Я буду душить ее сама, у меня пальцы мягче, ты ей шею повредишь.

– У меня плохое предчувствие, – сказала первая тень. – С каких это пор такие детки стали гулять по ночам? Я двадцать лет работаю, а такого не видел.

– Чепуха, – ответила женщина (как любая женщина, она легко выдавала желаемое за действительное), – она просто сбежала из инкубатора. Ведь инкубатор рядом.

– Из инкубатора так просто не сбежишь, – резонно заметил мужчина. – А вдруг это биоробот?

В последние годы ходило много слухов о коварстве полиции: будто бы полиция изготавливала роботов и пускала их на улицы, для отлова охотников за людьми.

– Сказки это. Ты что, когда-нибудь видел биоробота?

– Если бы я видел, меня бы не было на свете. А люди пропадают. Если хочешь – души ее сама, а я подожду здесь.

– Тогда все деньги мои, – предложила женщина.

– Как бы не так, отдам я тебе деньги!

– Тише…

Девочка была совсем рядом. Женщина вышла из-за деревьев.

– Здравствуй, маленькая. Как делишки?

– Не такая я и маленькая, – холодно ответила девочка.

Женщина засомневалась.

– А куда ты идешь? – продолжила она.

– Это мое дело. А куда идешь ты?

– Это тоже мое дело, – ответила женщина, сомневаясь все сильнее. – Но ничего плохого у меня на уме нет. У меня только одна проблема…

– Какая?

– Я забыла чему равен синус нуля.

Девочка задумалась на несколько секунд и ответила:

– Нулю.

– Спасибо, ты мне очень помогла. Я могу идти? – женщина почувствовала, как стекает струйка пота по спине, между лопатками. Только бы уйти.

– Иди, – ответила девочка, – но больше мне не попадайся.

Женина юркнула между деревьями. Девочка оглянулась на нее, постояла немного и пошла дальше. «куда идти теперь?» – подумала она.

– Ну ты и хитра! – сказала первая тень. – Я бы ни за что не догадался.

Представляю, сколько народу она переловит, если не предупредить. Я не думал, что она тебя отпустит. А что такое «синус»?

– Не знаю, – ответила женщина. – Эту штуку мне Жанна расказала. Она рассказала, что ни один живой ребенок не ответит на это вопрос. «Синус» – это что-то очень ученое. Людям такое понять не дано. Да и не надо, ведь машины есть.

– Дура твоя Жанна, – сказал мужчина.

– Это почему же?

– Я бы на ее месте такую хитрость держал при себе. Сам бы жив остался, а конкурентов бы стало поменьше. Все вы женщины дуры. Как вы только на свете живете?

Женщина обиделась и ушла.

– Иди, иди, – сказал мужчина и добавил тихо, будто разговаривая сам с собой, – уходи или не уходи, а все равно вернешься. Куда ты от меня денешься?

И он стал подкарауливать следующую жертву. Обычно он успевал добыть двух или трех человек за ночь.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ САМУРАЙ

56

Елена пошла за ними. Вначале медленно, потом ускоряя шаг.

– Эй, подождите!

Один из них обернулся и все трое замедлили шаг, не останавливаясь.

– Не могли меня подождать?

И она заговорила о чем-то, что касалось полета.

При входе на космодром каждый показал свою карточку. Пока везет. Пока не задержали. Отважный4 был небольшим боевым разведчиком, расчитанным на девять человек. Сейчас на нем оставалось полным полно свободного места. Хоть в футбол играй. Корабль имел мощное оружие ближнего боя и, конечно, реликтовый меч. К мечу имел доступ только командир.

Прыжок прошел без осложнений. Уже на девятнадцатой минуте полета Отважный4 оказался в окрестностях Бэты Скульптора. Нужная звезда сияла чуть ярче остальных, голубовато. Ее показывали экраны; при желании можно было увеличить.

Дальше корабль пошел на автопилоте, по прямой. Команда отдыхала после прыжка.

Обычно на отдых отводилось двадцать минут. Елена вышла из кокона после десяти.

– Ты куда?

– Потом расскажу, если только захочешь переспросить.

Она улыбнулась, уходя, прикрыла за собой дверь. Только бы не заработала связь. Только бы не сейчас. Она взяла парализатор и вернулась, держа руку за спиной.

– Что там у тебя?

– Сюрприз.

– Кому и за что?

– Всем и за просто так, – она направила оружие на командира.

– Это шутка?

– Это гнусная шутка, – она выстрелила, – а вы двое быстро станьте рядом.

– Что случилось?

– Ничего особенного. Просто я поднимаю бунт. Я не собираюсь убивать своих друзей и тем более свою сестру.

– Но…

– Но только не нужно говорить мне про долг. Я об этом уже слышала.

Она выстрелила еще раз. Зажглась лампочка надпространнственной связи.

Последний дернулся к передатчику.

– Саша, не надо, – сказала она.

Саша остановился.

– …………………, – выругался он. Что ты с нами сделаешь?

– Для начала ты перетащишь эти тела куда-нибудь, где бы я могла их запереть. Потом ты ляжешь вместе с ними. Я понимаю, что это больно и… неприятно, но ведь это только парализатор. Уже завтра вы будете в порядке. А я вас буду кормить и включу музыку, если хотите.

– Да пошла ты………!

– Ты ругайся, я заслужила, заслужила. Но я по-другому не могла.

– Может быть, ты не будешь в меня стрелять? Ты ведь все равно запрешь нас?

– Нет, – ответила Елена, – я бы с удовольствием не стала стрелять, но ты же сильнее меня, правильно?

Когда тела были перенесены, она заставила третьего лечь рядом и выстрелила.

Потом раздела каждого и всунула тела в скафандры. Тела были тяжеловаты и она провозилась полчаса, не меньше. Скафандры имели внутренню систему очистки, поэтому ей не придется думать о гигиенических проблемах. Она разместила скафандры в креслах и пристегнула каждого наручниками. В таком положении они как в смирительных рубашках, – подумала Елена.

– А кормить я вас буду с ложечки, – сказала она сама себе.

После этого она вернулась в общий зал, где до сих пор горела лампочка.

– Да, Отважный4 слушает. Нет, я буду говорить только с генералом. Я понимаю, но все равно только с генералом. Без всякого права, просто ни с кем другим.

Ее попросили подождать.

– Вы меня узнаете, генерал?

– Нет.

– Ну как же, я ведь сегодня дала вам пощечину. И плюнула вам на бумажки, чтобы показать какой вы подонок.

Она знала, что передача записывается и будет многократно прослушана. Уже сейчас ее слушают десятки любопытных.

– Подождите, – сказал Швассман и отключил вспомогательные линии, по которым можно было подслушать разговор; он сделал это, не испытывая никаких эмоций – просто не стоит демонстрировать такое нарушение дисциплины. – Подождите…

Теперь говорите.

– А что говорить, вам не все понятно?

– Вы больше не наш сотрудник, вы только частное лицо, – сказал Швассман. – Как частное лицо вы проникли на корабль, за это полагается наказание…

– Я знакома с кодексом. За это полагается игловая смерть. Но я не дамся вам в руки.

Информация:

Во все века человечество кого-нибудь казнило. Всегда хватало преступников, мятежников, недовольных, действительных, возможных или воображаемых врагов. Были такие государства (а люди раньше делились на государства, думая, что они не все одинаковые, каждый считал себя лучше других, а если не считал, то государство заставляло его так считать или уничтожало – очень смешое устройство), итак, были такие государства, которые за какое-нибудь десятилетие казнили большую часть собственного населения. Это было вроде болезни, но на надчеловеческом уровне. Но если брать здоровые государства, то они казнили немногих, справедливо рассудив, что смерть одного, красиво и правильно преподнесенная оставляет большее впечатление, чем смерть миллиона, преподнесенная неверно.

Самой действенной была публичная казнь. Видов казней было изобретено множество: всякие четвертования, колесования, сожжения, сажания на кол и прочее.

Видя такие казни, люди пугались и у них пропадала охота разбойничать или бунтовать. К концу второго тысячелетия казни значитально упростились, а к началу третьего остался лишь примитивный расстрел.

Уже в то время были изобретены основные казни, давшие потом начало казням будущего: медленное протыкание иглами (в течение шести часов), последовательное разрезание на десять тысяч кусочков, самосьедение начиная с пальцев правой руки, лекарственная казнь и прочее. Самой действенной была медленная казнь болевым шоком: в мозгу каждого человека имеется не только центр удовольствия, но и центр боли; воздействие на этот центр может создать самую сильную боль из всех возможных. При этом целостность организма не нарушается и причин для смерти, вообще говоря, нет. Человек умирает только на третий день, в среднем, умирает потому что мозг больше не способен выдерживать сверхсильное напряжение. Болевым шоком наказывались только самые опасные преступники. Каждая такая казнь была маленьким событием и о ней заблаговременно извещалось любопытствующее население.

Интересно заметить, что основные современные казни были придуманы не профессиональными палачами, а писателями девятнадцатого и двадцатого веков.

Только разрезание на десять тысяч кусочков было придумано еще раньше.

Игольчатая казнь (иначе – игловая) была разновидностью медленного протыкания иглами и, в зависимости от тяжести проступка, назначалось от тысячи до семи тысяч игл. Обыкновенные виды казней, не причиняющие соответствующего мучения, уже давно не применялись – в тех самых пор, когда люди перестали высоко ценить свою жизнь. Тогда же прекратились почти завершенная программа личного бессмертия (2162г.) Количество самоубийств в 2222 году поднялось до шестидести трех на сто человек, (убивали себя в основном старики, женщины и дети). Стоит ли считать наказанием то, что шестьдесят три из сотни выбирают для себя добровольно?

– Я знакома с кодексом. За это полагается игловая смерть. Но я не дамся вам в руки.

Генерал Швассман задумался. Если это бунт, то придется посылась еще одну спецкоманду. Техники, конечно хватает, но люди… Придется брать из резерва, люди должны быть надежными. И придется сражаться против трех реликтовых мечей, в худшем случае. Всегда нужно расчитывать на худшее… Это обойдется слишком дорого.

Он ответил почти без паузы.

– Я понимаю вас. Но вы улетели немного раньше, чем был отменен приказ.

Поступила новая информация. Вам не нужно никого убивать, ни сестру, ни кого-то другого. Вы слишком долго не отвечали по лучу, поэтому не все знаете. Но вы все равно уволены.

– Не верю, – сказала Елена и отключила связь.

Она подумала, потом перевела парализатор на стрельбу разрывными и выстрелили в передатчик. Чтобы больше не возникало желание сдаться.

57

– Шестьдесят вторая, как дела? – спросила Кристи.

– Нормально. Куда мне идти теперь?

– Видишь дверь с номером девяноста три?

– Да.

– Набери три-пять-три-четыре и войди.

– Да.

– У тебя нет воего имени, только номер?

– Имена нам дадут после совершеннолетия. Это большая честь и ее нужно заслужить.

– Ты уже заслужила. Можно, я буду называть тебя Кристи?

– Это хорошее имя?

– Оно самое лучшее на свете.

– Тогда я его не заслужила.

– Я все равно буду называть тебя так.

Маленькая Кристи набрала номер, дверь мигнула огоньком, звякнула колокольчиком и открылась. Она вошла в дом. Здесь ее никто не будет искать – так говорил голос.

Она походила по комнате и нашла в темноте стульчик. Подставив стульчик, включила свет. Потом заперла за собой дверь и приказала плите приготовить обед.

Потом пошла в зал, нашла тяжелую вещичку и разбила компьютер, потом нашла двух роботов-мышей и тоже разбила, разбила еще несколько мелких электронных вещиц.

Роботов мышей пришлось хорошенько поколотить по голове, прежде чем они испортились. Она не любила технику.

Разбив электронных уборщиков, маленькая Кристи нашла обыкновенный веник и тряпку и начала убирать свежевозникший мусор.

58

Все следующие утро на Хлопушке ждали возвращения Дяди Дэна. Кузнечика пока заперли в оружейном отсеке, предполагая поймать его живым. Входной шлюз был открыт. Дядя Дэн пока не появлялся.

– Сдается мне, – сказал Икемура, выходя, – что вместо одного нужного невидимки мы впустим сотню ненужных. Если уже не впустили.

Он смотрел на путаницу следов на снегу. Площадка у Хлопушки была утоптана; две протоптанных дорожки вели к обрыву. Не стоило так затаптывать снег, оставляя шлюз открытым.

– Если бы мы их впустили, то на снегу остались бы следы.

– Ну ладно, может и так, – сказал он, думая уже о другом.

Он вышел из корабля и пошел в сторону моря. Слишком много натоптали, они считают, что если десять человек прошлись десять раз туда и обратно, то можно заметить еще какие-то следы, – подумал он снова.

Подойдя к обрыву, он направил бинокль на дальний космодром. Там готовились к полету еще шесть боевых крейсеров. Это должны быть последние. Навряд ли у невидимок есть еще.

Он стал осторожно спускаться. Глубокие трещины между камнями были засыпаны снегом – ничего не стоит провалиться. Он нашел такую пещерку, которая смотрела прямо на дальний космодром и которая была совершенно не видна с обрыва. Пещерка была низкой и пыльной, не хотелось запачкаться, да и объясняться нужно потом, попробуй объясни необъяснимое; он аккуратно присел на корточки и достал реликтовый меч.

Море еще не очистилось от тумана и туча казалось темно-серой, будто графитовой. При таком холоде можно отморозить нос, – подумал он, – но можно и пальцы, пальцы – хуже. Он повертел в пальцах рукоятку меча, разминая отвыкшую руку. Не слишком ли я волнуюсь? Нет, не слишком. В самый раз. Он срезал для пробы кусочек скалы, километрах в пяти по побережью. Камень тонн на пятьсот раскололся на несколько кусков и куски покатились к морю. Неплохо попал для первой попытки. Реликтовый луч был невидим, только сухо шуршал воздух, быстро передвигаясь вокруг струны.

Гессе присел и стал рассматривать снег.

– Что ты там нашел? – спросила Кристи, – а как надоела эта погода, правда?

Гессе рассматривал след. След босой человеческой ноги. Небольшого размера – прошел ребенок или женщина. Направлялся от корабля. Почти не вдавлен в снег, правда, и снег уже утоптали.

– Ты говорила, что невидимки легкие? – спросил он.

– Да, когда я взяла девочку на руки, я даже не поверила. Но она сразу начала меня душить. Тогда я поверила.

– Раза в два легче человека?

– Ну приблизительно. А зачем ты спрашиваешь?

– Просто так, вспомнилось. Давай пройдемся.

И они пошли вдоль следа. След то терялся, то снова возникал. Невидимка старался идти, ступая в чужие следы. Сколько их здесь прошло? – подумал Гессе. – И что им нужно от нас?

– Смотри, – сказала Кристи и показала рукой на дальнюю скалу.

Вершхушка скалы вздрогнула и будто провалилась, разделилась на три больших осколка и стала позти к морю. Гессе сразу узнал реликтовый меч. Пристрелка.

Сейчас срежет еще что-нибудь, на этот раз подальше, на полпути к главной цели.

Так учит инструкция. Донесся лабый шум падения, опоздавший секунд на десять.

– Как медленно летит звук, – сказала Кристи.

– Просто далеко.

Он напряженно всматривался вдаль, стараясь не пропустить второй удар.

– Ты что-то увидел?

– Показалось, что пролетела птица.

– А здесь вообще мало птиц, правильно?

– Да, при такой погоде им здесь нечего делать.

Еще одна дальняя скала рассыпалась, будто взорванная изнутри. Кристи не заметила, глядя на море.

– Какой-то ты скучный сегодня, – сказала она.

– У меня депрессия.

– Сейчас у всех депрессия. Одна я не расстраиваюсь. Прочитай молитву и все будет хорошо.

– Это не молитва, а ключ к программе. Я уже читал, не помогает.

– Тогда с тобой совсем плохо.

Она стояла, глядя на море и кусая пучок солнечных волос, выбившихся из-под шапки. Следующей целью бутет космодром, – подумал Гессе, это яснее ясного.

Капитан сейчас на корабле. Остается Икемура. Но он первый помощник. Капитан поверит ему, а не мне.

– Эй, проснись! Ты о чем думаешь?

– Я не думаю, я колдую. Хочешь, сейчас упадет один из шести?

Шесть крейсеров нацелились в небо и не было никакой возможности их остановить. Кроме меча, конечно. И кроме подвига.

– Давай, – сказала Кристи. – Только я не верю в ненаучные методы.

Крайний крейсер наклонился и стал медленно падать. Иллюзия медленного падения – до него слишком далеко и он кажется меньше чем на самом деле. Выстрел неплох, но я бы попал лучше. Я бы не стал целиться в крайний корабль, я бы сумел срезать подножие у одного из средних, так, чтобы он упал на соседа. Их бы осталось четыре, а не пять.

Кристи смотрела на него с удивлением. Гессе замтил, что она красива – женщина всегда расцветает в мужской компании; может быть, я слишком давно не видел красивой женщины…

– Случайно так совпало, – сказал он, – я говорил просто так, честно.

На обратном пути он снова всматривался в следы. Сейчас он видел другой след. Второй невидимка тоже шел босиком по снегу, но снег не таял. Новый след направлялся к кораблю.

59

Генерал Швассман умел думать о нескольких вещах одновременно. Говорят, что некий Юлий Цезарь тоже умел это, но тому Юлию было проще, в древности не было глобальных проблем. А любой взбунтовавшийся корабль есть глобальная проблема.

Бунтовщика генерал Швассман рассматривал как машину, у которой произошел сбой в программе. Если программа сложная, то такое возможно. Если машину нельзя исправить, ее нужно уничтожить. Это первый вопрос, который нужно продумать.

Второй проблемой была исчезнувшая девочка. От одного пропавшего ребенка программа «Надежда Нового Поколения» не пострадает. Программа не пострадает, деже если уничтожить всех детей. Всегда ведь можно сделать новых. Проблема в другом: девочка не подчинилась приказу выполнить свой долг и удрала. И сумела удрать. Это значило две вещи: первое, в генетической программе ребенка был деффект; второе, система охраны слишком слаба. Дежурного педагога можно казнить, он достаточно провинился, а что касается эксперимента…

Он поднял отложенную телефонную трубку.

– Приказываю. Арестовать дежурного педагога и назначить внутреннее расследование. Для срочно исследования взять троих случайно выбранных девочек.

Не страшно, если до совершеннолетия доживет на три штуки меньше. Организовать тотальный поиск сбежавшей, искать по идентификатору. Брать только живой. Когда возьмете, разберите ее по молекулам, но узнайте, что с ее генами. Нет, вначале покажете ее мне, а потом разбирайте.

(Идентификатор – это устройство, которое вживлялось каждому ребенку при рождении. Идентификатор был изготовлен в виде сердечного клапана. При современной медицинской технике заменить сердечный клапан было так же легко, как переобуться. Но такие операции проводились лишь в медицинском центре. Сам ребенок не мог избавиться от устройства. Если реренок терялся, то устройство активизировалось и начинало подавать сигналы, по которым его легко было засечь.

Если ребенка требовалось уничтожить, то идентификатор просто отключался и сердце ребенка останавливалось. По достижении совершеннолетия идентификаторы извлекались.)

Одна проблема начала решаться. Теперь что делать с Отважным4 – думай, думай… Проще всего послать беспилотник с разделяющимися корпусом. (Такой корабль был специально предназначен для атаки на единичный опасный космический обьект. Корабль-робот, достигнув нужной точки, разделялся на тысячи мелких роботов, которые пикировали на цель и наносили повреждения. Это было похоже на жменьку мелких камешков, которые бросают в человека – как ни уклоняйся, а все равно некоторые камешки попадут. Каждый из маленьких роботов имел свою систему обмана – создавал несколько собственных стереокопий.)

– Вы не заняты? – спросил телефон.

– Говори.

– Найдена пропавшая девочка. Она находится в доме по адресу: девятнадцатая улица, номер тридцать три.

– Проверьте хозяев дома.

– Уже проверили. Хозяйка дома пилот, работает в управлении, сейчас в сецгруппе на планете Бэта.

– Как девочка проникла в дом? Ее кто-то впустил?

– В доме больше никого нет.

– Заберите ее оттуда.

– Дом имеет четвертую степень защиты.

– Плохо. Тогда выкурите ее. Умейте выполнять свою работу.

60

Маленькая Кристи смотрела из-за занавески на собравшихся людей. Людей было больше десяти, они окружили дом со всех сторон и теперь прятались за искусственными деревьями.

– Что мне делать? – подумала она.

– Пойди на второй этаж и найди там шлем, он в комнате номер четыре, висит на стене. Потом одень шлем и крепко завяжи тесемки. Там же висит ручка с кнопкой. Автоматическая винтовка вмонтирована на чердаке. Когда ты будешь нажимать кнопку, пуля будет попадать в то место, куда ты смотришь.

– Хорошо, – ответила маленькая Кристи.

Она нашла шлем, шлем был огромным и болтался на голове. Было тяжело нести голову на плечах, казалось, что шея сейчас переломится. Она придерживала шлем руками, спускаясь по лестнице. Потом устроилась у окна. Людей стало еще больше.

– Мне стрелять?

– Конечно.

Она посмотрела на ствол искусственной яблони, за которой стояла черная фигура и выстрелила. Раздробленный ствол повалился набок и из него потекла зеленая вязкая жидкость. Искусственные деревья были только снаружи похожи на настоящие. Черная фигура бросилась наутек. Маленькая Кристи выстрелила несколько раз в землю за фигурой. Она не хотела никого убивать.

– Попала?

– Да.

– Наповал?

– Я стреляла в дерево и в землю.

– Почему не в людей?

– Их жалко.

Кристи отложила передатчик.

– Как там? – спросил Анжел.

– Она не стреляет в людей. Людей ей, видите ли, жалко.

– А что такое жалко?

– Это плохое настроение, когда делаешь кому-то плохое.

– Так нельзя же зависеть от настроения! Жаль, что меня там нет. Как бы я за них взялся!

Маленькая Кристи стала срезать искуственные деревья и старалась до тех пор, пока вокруг дома остались лишь раздробленные пеньки и ветки. Все это плавало в зеленых лужах. Зеленая жидкость густела от соприкосновения с воздухом – сворачивалась, будто кровь.

– Предлагаю сдаться, – раздался голос сзади и маленькая Кристи удивленно обернулась, придерживая руками шлем. У боковой стены висело изображение незнакомого военного человека.

– Вы меня убьете?

– Это будет не больно. Не бойся.

– Я не боюсь боли. Я просто не хочу умирать.

– Такая маленькая еще… – сказал сам себе человек в военной форме. – Это ты здесь стреляешь?

– Я.

– Но когда ты научилась управляться с тоттером?

Маленькая Кристи поняла, что «тоттер» это та система, из которой она стреляет.

Она подумала.

– Скажи, – посоветовала большая Кристи, что ты связалась с Бэтой Стрельца.

Еще скажи…

– Я связалась с Бэтой Стрельца, – сказала маленькая Кристи, – и я получила вирус Швассмана. Кстати – однофамилец генерала. Я успела передать вирус шестерым и только я знаю кому. Если вы меня убьете, то эпидемия неизбежна. Если у меня будут гарантии, – я выдам этих шестерых.

Изображение военного человека выключилось. Маленькая Кристи сняла шлем и положила его на кушетку. Что-то кольнуло в сердце. Ой! Она приложила руку к гдуди. Кольнуло еще раз, не так больно, но сердце забилось медленнее и глуше.

Каждый удар был сильным и был виден даже сквозь платье. Зазвенело в ушах и комната поплыла перед лицом. Она потеряла сознание и очнулась только связанной, лежащей в темной закрытой машине. Сердце покалывало, но голова не кружилось.

– Да, везем, – передавал тот же самый человек, с изображением которого она недавно говорила. – Чуть не потеряли, нельзя было отключать клапан так внезапно.

Врачи говорят, что обойдется.

– Я в машине, у меня болит сердце, – думала маленькая Кристи, – сильно болит. Если я не буду послушной, то они меня убьют.

– Опиши машину изнутри.

Маленькая Кристи описала.

– Это Yjycg8, – сказал Гессе. Что если она попросится в кабину водителя, она ведь ребенок?

– А что потом?

– Потом она нажмет на кнопку и запустит систему самоуничтожения. А когда все разбегутся, она наберет тот код, который я ей скажу. Система срабатывает за тридцать секунд, она успеет набрать.

Маленькая Кристи встала.

– Куда мы едем?

– Скоро узнаешь.

– У меня болит ручка, можно развязать? Я вас не буду обижать, честно.

Все трое людей в военной форме засмеялись.

– Что ты не будешь делать?

– Не буду обижать.

– Правда, развяжи ее, – сказал старший, – а то еще уписается, потом стирать сиденья.

Ее развязали.

– А можно мне в кабину? Я хочу посмотреть на шофера. Если ты разрешишь (она специальбно обратилась к сержанту, как к подчиненному) то я тебя поцелую.

Трое военных смеялись от души. Первым пришел в себя лейтенант.

– Давай, разреши ей, – приказал он сержанту, – хочу посмотреть, как эта маленькая ……… будет тебя целовать!

– Разрешаю, – сказал сержант.

Маленькая Кристи отодвинула плотную занавеску и протиснулась в кабину. Окон не было, их заменяли экраны.

– А что это такое? – спросила она и нажала нужную последовательность клавиш.

ТРИДЦАТЬ СЕКУНД ДО ВЗРЫВА!

Прозвучал электронный голос и машина резко остановилась. Водитель выскочил; сержант попытался схватить на руки маленькую Кристи, но она выскользнула и забилась под сиденье.

– Что, целоваться захотел? – заорал лейтенант.

Сержант побежал вслед за ним.

Она нажимала клавиши в той последовательности, в которой ей подсказывал голос. Вдруг голос замолчал.

– Скорее!

– Я забыл цифру.

– Ну!

– Попробуй восьмерку.

Она набрала восьмерку и прогремел взрыв. Огненный клубок распух в подземной магистрали, приподнял свод тоннеля и огромным языком вырвался наружу. Было сожжено два здания и разрушен декоративный бассейн. Исскуственные деревья стали тонким пеплом; пепел взлетел в высоком потоке теплого воздуха, взлетел очень высоко; там его подхватил ветер и понес над бульваром. Вечером жители заметили, что закат был особенно кровав.

– Это я виноват, – сказал Гессе, я слишком давно изучал эту систему. Но я был уверен, что помню! Вы понимаете, я был уверен!

Остальные молчали.

61

Икемура разговаривал со Штраубом. Сейчас они жили вместе, в одной комнате.

– Так ты говоришь, у нашего капитана?

– Да, я точно такие видел.

– Да ты мне не рассказывай. Удивил козла капустой (Икемура вспомнил древнюю поговорку) я от этих штучках знал с самого начала. Нашему капитану не всегда можно верить. Где, спрашивается, реликтовый меч?

– У него? – удивился Штрауб.

– У кого же еще? Я не брал, Гессе тоже. У других нет доступа. Но это его личное дело. Ты говорил, вы нашли оружие?

– Да, но оно под таким колпаком, который не снимешь.

Штрауб уже говорил, не помня зла. Ну получил, ну и что? Ведь по заслугам же.

– Интересно бы мне было на это посмотреть. Может, прокатимся?

– Сейчас?

– Да, сейчас.

– Но…

– Но я приказываю. Приказываю, как первый помощник капитана. И приказываю никому не говорить больше о том музее. Скажи «есть».

– Есть.

– Вот то-то же, мой птенчик.

Штрауба еще никогда не называли птенчиком и он не решил что сделать: обидеться или пропустить мимо ушей.

Зонтик остановился у дверей музея, полуобернувшись, как человек, которому хочется вернуться. Икемура вышел и огляделся по сторонам. Было приятно снова приехать в лето. Если погода не переменится, а, похоже что Бэта не собирается менять своего решения, то в эти места можно будет ездить, как на курорт. Или поселиться здесь, а на курорт ездить к морю, к дальнему побережью, не затронутому зимой местного масшатаба.

Километрах в семи или десяти от этого места, между горами и музеем высились древние холмы со срезанными верхушками.

– Надо будет посмотреть, – сказал он.

– Можно, – согласился Штрауб, которого не спрашивали – на обратном пути посмотрим.

Икемура знал, что обратного пути для Штрауба не будет.

Информация:

После того, как была успешно испытанна первая врожденная программа (это была программа быстрой обучаемости), человечество ощутило небольшой шок. Первый экспериментальный ребенок (это было году в шестидестятом примерно), размноженный всего в двенадцати копиях, прошел курс средней школы к четырнадцати годам.

Программа стала совершенствоваться и уже довольно скоро были созданны новые генетические коды, позволяющие проходить весь школьный курс в течение месяца. Эти программы были расчитаны именно на определенный школьный курс, поэтому все школы планеты перестроились и стали преподавать дословно одно и то же, соответственно врожденным программам.

Время шло и программ становилось все больше. Сами программы становились сложнее. И, как во всяких сложных программах, в них встречались ошибки. Иногда дети с ошибочными программами умирали вскоре после рождения; иногда они проявляли очень странные склонности, обычно с криминальным уклоном, таких детей на всякий случай умервщляли; иногда врожденные программы просто не работали. Икемура был одним из тех, на котором испытывалась новая врожденная программа – программа везения. Программа работала, но не в полную силу – это говорило о наличии ошибки. Часто в таких случаях мозг ребенка брался на исследование, но ведь Икемура был счастливчиком, он остался жив. Все его детство и юность обстоятельства складывались удачно, настолько удачно, что в следствие каких-то бюрократических перетрясок и обменов документов информация о програмной ошибке исчезла из его паспорта. Ему везло в игральных клубах – тех, что на окраине – ему везло с женщинами, ему везло с начальством: начальство всегда находило в нем друга. Он быстро поднимался по службе. Но ошибка все же была и давала о себе знать.

Сам Икемура прекрасно знал о том, какая это ошибка. Он никогда не заблуждался на свой счет. Он даже знал, что ему не миновать уничтожения, если кто-нибудь узнает его тайну. Но, несмотря на все это, Икемура жил весело – ведь ему везло. Больше всего на свете ему нравилось уничтожать своих врагов. Он немного интересовался историей и завидовал всяким сталиным, гитлерам и неронам, которые имели в своем распоряжении несметные полчища покорных врагов. Ему же приходилось врагов искать или создавать. В детстве он ломал механические игрушки, став подростком и заимев собственные деньги, он начал тратить их на приобретение мелких живых существ, которые исправно размножались в зоопарках.

Он покупал, например, кошек и мышек и смотрел, что будет, если их свести вместе.

Кошек после таких пиршеств он тоже убивал, но не из желания убить живое существо, а потому, например, что они гадили в комнате. Когда он стал взрослым, то стал создавать врагов из людей. За многие годы практики он достиг в этом известного совершенства. Сейчас он собирался сделать врага из Штрауба и похоронить его под развалинами музея.

Ошибка в его программе была довольно серьезной. Однажды он прочел японскую историю, которая заставила его задуматься. Это была сказка о самурае и черепахе. В той сказке жил самурай, который был очень злым. Самурай был настолько злым, что и часу не мог прожить, никого не убивая. Вначале он убил всех ролдственников, кроме жены, потом всех соседей и всех прохожих и оказался, в результате, в безлюдной местности. Испуганная жена посоветовала ему убить домашнюю живность, что он быстро и сделал. Потом она посоветовала ему поехать в гости к другу, а в дорогу взять черепаху, чтобы по пути ее убить. Так самурай и сделал. Его друг жил на острове и самурай плыл на корабле. Когда самурай ударил черепаху мечом, то меч выскользнул из его рук и выпал за борт. Самурай заплакал и попросил черепаху нырнуть и достать меч из-под воды, а в награду пообещал, что никогда не станет убивать черепах. Черепаха достала меч и самурай сдержал слово. Но когда корабль причалил к берегу, то самурай был уже мертв.

Он умер от того, что слишком долго никого не убивал. Внутренняя злоба убила его самого.

Тот самурай мог прожить час, не убивая врагов. Если врагов не было, он умирал от злости. С Икемурой было то же самое, но его термин спокойной жизни равнялся примерно двум неделям. Однажды Икемура целых шестнадцать дней не убивал никого и его сердце начало наботать с перебоями, сон исчез, жуткая головная боль рвала мозг на части, легким не хватало воздуха, а давление подскочило почти до смертельной черты. Когда смерть стала совсем близка, Икемура слабеющими руками отрезал голову черепахе, которая все эти дни ползала у него ног и гадила на ковре. Уже через час все симптомы болезни исчезли. Это значило, что он имел убивающую программу, то есть такую, которая убивала своего носителя, если он не подчинялся. С тех пор Икемура не ставил над собой никаких экспериментов. А в детстве у него была кличка «Самурай».

– Можно, согласился Шртауб, – на обратном пути посмотрим.

Икемура знал, что обратного пути для Штрауба не будет.

Они вошли в зал и Икемура стал осматривать экспонаты. В экспонатах не было ничего интересного для него (если не считать черной коробочки, убивающй смелого), но он любил хорошо поставленные спектакли и потому играл роль. Легкая головная боль не мешала думать. Сейчас эта боль пройдет.

Икемура достал реликтовый меч.

– Что это у тебя? – наивно спросил Штрауб.

Конечно, он никогда не видел настоящего меча.

– Это такая интересная штука, – он взлянул вверх и обвалил кусок потолка. В образовавшуюся дыру провисла ножка стола. В комнатах второго этажа было немного мебели.

– Реликтовый меч?

– Ага.

– Но ты же говорил, что капитан?

– Это я врал. Смотри, что я сейчас сделаю.

Он подошел к прозрачному куполу, под которым лежала черная коробочка, и срезал верх.

– Я не позволю! – сказал Штрауб.

Икемура направил меч в сторону противника:

– Не позволяй.

Штрауб остановился.

– Вот так-то, птенчик мой.

Штрауб выхватил оружие, но Икемура сбрил парализатор, только взгянув на него. Нет ничего быстрее на свете, чем реликтовый меч.

Не отводя взгляда от свежеиспеченного врага, он протянул руку и вынул черную коробочку.

– Зачем это тебе?

– А просто так, – сказал Икемура и приказал врагу лечь на пол.

На самом деле у него были веские причины взять коробочку. После того, как он, выполняя свой долг (программа долга так же была в его паспорте и была так же настойчива), уничтожил один из вражеских крейсеров (и сделал это как можно незаметнее), он вышел из пещерки и стал подниматься по склону. У самого обрыва он увидел следы мужчины и женщины. Кристи простояла здесь минут десять, она переминалась с ноги на ногу, а ноги мужчины были неподвижны и повернуты носками в сторону космодрома. Это значило, что мужчина наблюдал. Позже Икемура спросил Кристи к кем она ходила сегодня к обрыву и получил по-женски обстоятельный, многословный и бестолковый рассказ о том, как Гессе повалил крейсер с помощью колдовства. Итак, противник был найден.

Штрауб лежал на полу, не двигаясь. С этим покончено. Сейчас Икемура думал уже о следующем враге. Он вышел из здания музея, вошел в Зонтик, повернулся, чтобы подождать, когда на пороге появится фигурка обреченного. Всегда приятнее убивать врага, видя его лицо. Еще приятнее убивать врага медленно. В древности были специальные лагеря, гле миллионы врагов уничтожались так медленно, что каждая смерть растягивалась на годы. Тогда понимали в этом толк.

Штрауб не выходил. Икемура устал ждать и пальнул по музею. Здание рухнуло, подняв тучу пыли. Остался торчать лишь обломок дальней стены.

В музее он взял не только черную коробочку, но еще и игрушечный арбалет с одной стальной стрелой. Оружие было предназначено для развлекательного стреляния по мишени. Но если прикрепить к нему черную коробочку, арбалет станет смертельным. И всего одна стрела. Одна стрела; это значит, что коробочка сделает единственный выбор. А о исчезновении Штрауба он сумеет наврать. Например: как только Штрауб вошел в здание, оно рухнуло – козни невидимок. Или так: Штрауб покончил с собой, войдя в музей. Сказал, что ему надоело жить. Высадил в воздух весь дом вместе с собой. Или еще что-нибудь. Икемура умел лгать легко и вдохновенно – привычка, выработанная долгими годами везения. А человеку, который лжет вдохновенно, всегда верят.

62

На этот раз он не взял с собой меч. Было раннее утро. Он вышел просто прогуляться. Чем более неправдив предлог, тем лучше. Он знал, что смелый противник наблюдает. Это будет интересный поединок. Точнее, это будет интересное убийство. Хотел бы я знать, как выглядит человек, которого проткнула стрела игрушечного арбалета. Сейчас узнаю.

Он бросил арбалет на снег и присыпал его сверху, демонстративно, не скрывая того, что чем-то занимается здесь. Так еще интереснее, так арбалет превращается в капкан. Потом он медленно, не оборачиваясь, пошел к тропинке. Он знал, что враг сейчас выйдет из шлюза. Он почти чувствовал взгляд спиной.

Он не стал спускаться до самой пещерки, а просто спрятался за большим камнем. Сюда намело снегу и пришлось сесть прямо на сугроб. Снег оказывается мягкий. Можно набивать им подушки, если сделать надежную теплоизоляцию. Бред.

Но где же он? Площадка у края обрыва хорошо просматривалась. Подожди, не нервничай, сейчас появится.

Гессе вышел к обрыву. Он был безоружен. Ага, он не собирался за мною охотиться, он собирался только проследить и выяснить правду. Вначале нужно убить врага, а потом уже выяснять правду. Так спокойнее, мне ли не знать. Ну нагнись, нагнись.

Гессе нагнулся и арбалет сработал с тихим щелчком. Гессе повалился на спину, не успев даже вскрикнуть. А вдруг эта машинка не всегда стреляет насмерть? – подумал Икемура и вспомнил все, что он знал об этом страшном приборе. Нет, всегда насмерть.

Гессе лежал навзничь на снегу и греб снег руками, как пловец. Из его груди торчала металлическая стрела. Торчала на две ладони, примерно. Значит, прошила насквозь. Икемура подошел и встал над ним. – Как дела, охотник?

Враг лежал с открытыми глазами, его глаза были выразительны и еще не мертвы.

– Знаешь, чем тебя убило? Стрелой из детской игрушки. Представляешь, как интересно – тебя, который столько прошел и выиграл столько сражений, тебя, которого не брало самое мощное оружие, убила детская игрушка. Вот это был веселый фокус. Я думаю, что у меня долго не будет болеть голова.

Гессе что-то сказал шепотом.

– Что? – наклонился Икемура.

– Что ты будешь делать, когда будет некого убивать?..

– Ах, это. Я стану убивать черепах или кузнечиков. Есть такая легенда.

– Корабли… – прошептал Гессе, – ты должен разрушить корабли…

– Их осталось всего пять. Я, конечно же, выполню свой долг. Но никто об этом не узнает. Понимаешь, НИКТО не узнает.

Он склонился над умирающим и понял, что Гессе уже ничего не слышит. Потом взял в руку черную коробочку. Вот она, смерть. Если прибавить к ней реликтовый меч, это будет смертью Вселенной. Но мне не нужна смерть Вселенной. Вы говорите, что коробочка неуничтожима?

Он положил коробочку на камень, торчавший из-под снега, и коснулся ее реликтовым мечом. Вот и все. Абсолютное оружие больше не существует. Он пошел к кораблю, думая о своих последних словах, сказанных умирающему. Никто не узнает.

Я не позволю кораблям убраться с Бэты, но и не отдам меча. А без меча победить невидимок сможет только подвиг. Подвиг означает смерть. Итак, жизнь становится веселой. Кто хочет быть следующим?

Он вернулся в Хлопушку и включил сигнал тревоги. Экипаж еще спал.

Проснитесь, родные, услышьте голос судьбы.

– Только что, – сказал он, – застрелили Гессе. Это не мог сделать никто из наших, потому что Гессе застрелили из арбалета. Оружие брошено там же. Я был неподалеку, но не видел никого. Скорее всего, это невидимки. Вначале Штрауб, потом… Нет, я не могу говорить!

Тело внесли в Хлопушку. Анжел взял в руку арбалет.

– Из такой штучки человека застрелить нельзя, – сказал он со знанием дела.

И я хотел бы знать, что вы вдвоем там делали?

– Я еще вчера сказал, что у меня болит голова, – честно ответил Икемура, – я ходил дышать свежим воздухом.

– Тогда что Гессе делал там?

– А вот этого я не знаю.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ ОТВАЖНЫЙ4

63

Площадь готовили к очередной игловой казни. Уже была привезена машина, заранее настроенная на две с половиной тысячи игл (совсем небольшое количество, по правде говоря). Уже был подготовлен к казни дежурный педагог из инкубатора.

В процессе подготовки его заставили просмотреть три полнометражных документальных стереофильма о том, как происходит игловая казнь. Педагог вырывался, пытался закрывать глаза, но его привязали к креслу и вставили распорки, не позволяющие глазам закрываться. Распорки были нужны только для первых минут просмотра – дальше осужденный уже не мог побороть желание смотреть и всматриваться. Игловая казнь слишком захватывающее зрелище – это известно даже ребенку.

Педагог был бесспорно виновен. Вместо того, чтобы сразу заявить о случившемся (если бы шестьдесят вторую успели поймать, то педагога бы всего лишь уволили без права принятия на работу и он бы умер от голода или воровал бы всякие объедки), педагог струсил и решил совершить подлог. Он вернулся в спальню остальных девочек, взял первую попавшуюся и отвел ее в камеру. Девочка согласилась беспрекословно, уверенная, что исполняет долг перед человечеством.

Там он снял с нее платье (на платье был номер) и сжег его. Как он собирался объяснять все утром, неизвестно. Но девочки из общей палаты довольно быстро донесли на него, исполняя свой долг как естественную потребность. Теперь он был виновен в серьезном преступлении. Даже в трех серьезных преступлениях: в преступной халатности, в умышленном подлоге и в попытке соврещения малолетней (платье все-таки снимал!). Если разобраться, то именно из-за него шестьдесят вторая успела уйти.

Педагог рвался и кричал всю ночь, что-то обещал, чем-то клялся. Когда Швассману доложили об этом, он почувствовал легкое удовлетворение. Если человек кричит и вырывается, значит, казнь назначена верно, значит, на него подействовало наказание. И зрелище подействует на присутствующих. Это именно то, для чего нужна публичная казнь. Для тех осужденных, которые не кричали и не рвались, наказания обычно пересматривались в сторону большей строгости.

Машина для игловой казни представляла собой совершенно прозрачный, почти невидимый ящик с выдвижными иглами. Изнутри форма ящика в точности повторяла форму человеческого тела. Каждая игла, также прозрачная, выдвигалась и вдвигалась с частотой несколько раз в секунду. Иглы были устроены довольно сложно: изнутри они имели канал для отсасывания крови, а снаружи зубья, такие как на рыболовных крючках, чтобы лучше разрывать плоть. Внутри ящика было также устройство, усиливающее крики жертвы и разносящее их над всей площадью. Машина монтировалась на помосте, так, чтобы ее видели все. Кроме того, над площадью висели воздушные экраны. На экранах показывалась казнь в увеличенном и приближенном виде. Оператор показывал, как иглы вонзаются в самые интересные места на теле жертвы и со вкусом комментировал происходящеее. Казнь длилась целый день, поэтому для людей предусматривалось бесплатное трехразовое питание и питье витаминного сиропа из бутылочек. К концу казни от приговоренного останется лишь скелет. Скелет поместят в Музей общественной нравственности, в назидание потомкам.

К шести утра педагог был доставлен на площадь, раздет и привязан к столбу.

Казнь начиналась в девять, но три часа были нужны для того, чтобы осужденный лучше осознал происходящее, чтобы он сумел поближе рассмотреть устройство машины и чтобы прохожие успели покидать в него искусственными гнилыми овощами, специально распроданными накануне. В восемь народ начал собираться и просматривать самые впечатляющие отрывки из прежних казней. Отрывки транслировались с помощью огромных летающих экранов. Крики давно умерших жертв приятно скрашивали относительное безлюдье площади. Ветер скользил над искусственным камнем, шевелил искусственные листья ненастоящих тополей, сворачивался в спирали и подбирал крохи настоящего мусора – ветер предпочитал настоящее.

К половине девятого трибуны были заполнены. В это же время появился сам Швассман. К нему сразу же пристали журналисты и стали задавать вопросы, касающиеся программы «Надежда Нового Поколения». Один из журналистов, лихой молодой человек с пустыми глазами, густыми усами и маленькой лысинкой на самой макушке, оттеснил конкурентов. Швассман охотно давал интервью.

– Собираетесь ли вы увеличить число собственных потомков? – спрашивал журналист.

– Конечно, собираюсь, – отвечал Швассман. – Медики рекомендовали мне сделать это уже в ближайшие месяцы. Правда еще не найдена достойная особь женского пола. Понимаете ли, я бы мог оставлять потомкам свои собственные копии, но я хочу, чтобы дети не были похожи друг на друга. Побольше детей хороших и разных. Поэтому нужна женщина.

– Не хотите ли вы выбрать женщину самостоятельно?

– О нет, в этом вопросе я полностью доверяю специалистам.

– А если она окажется некрасивой или глупой, если от нее будет плохо пахнуть? Если она будет волосатой?

– Надеюсь, что такого не произойдет, – отвечал генерал.

Перед казнью было испытано новое изобретение – быстрорастущее дерево.

Семечко искусственного растения посадили в специальную лунку около эшафота и полили активирующей жидкостью. Растение сразу пробилось и стало увеличиваться.

Оно увеличивалось на глазах: вначале вырос ствол, красиво-шершавый, потом разделился на три несимметричных ветви, потом ветви стали выбрасывать отростки, а на концах отростков появлялись листья всех возможных размеров, форм и расцветок – красные, коричневые, желтые, зеленые и синие. С синими дизайнер несколько перестарался. Зато под конец роста дерево выбросило большую сухую ветку, ветвь подломилась и повисла, на ней очень натурально облезла кора. Общий процесс роста занял примерно четыре минуты. Зрители поаплодировали, и было чему.

Многие уже задумывались о том, чтобы заказать такое дерево и посадить его в собственном дворе. Дерево называлось «дуб». Перед самым началом казни осужденного педагога еще раз провели по кругу перед толпой, чтобы каждый желающий смог бросить в него гнилым овощем.

Две бедно одетых девочки из малопрограммированных стояли в передних рядах и обсуждали интимные подробности тела педагога.

– А фаллос пожалуй, маловат, – сказала одна.

– Это от страха, – ответила другая, – когда я сказала Петру, что у меня плохая болезнь, у него втянулся еще сильнее.

– А какая у тебя болезнь? – спросила первая.

– У меня их две, – ответила вторая.

Последний круг закончился, педагог предстал перед машиной для казни, дверь в ящик открылась, учтиво приглашая. Педагог упал и стал биться в истерике. Он хватал землю зубами. Это обычное явление. Небольшая задержка.

– А что вы можете рассказать о происшествии? – спрашивал журналист. – Пропавшая девочка, говорят, что у нее был генетический деффект.

– Я думаю, нет, – отвечал Швассман, – если бы у нее был деффект, это бы проявилось раньше. Видимо виноват этот педагог и его растлевающее влияние. Я ведь регулярно слежу за ходом программы и именно я заметил, что девочка стала проявлять странные склонности. Это произошло именно во время дежурства обвиняемого. В программе не может быть ошибок.

– Какова судьба пропавшей девочки? Ее нашли?

– Ее нашли, доставили в нужное место и умертвили, так как она могла нарушить чистоту экспермента. Все участники операции будут награждены.

– Но я слышал, что возле дома развернулась настоящая битва. Девочка самостоятельно, без подсказки взрослых смогла применить тоттер. Как это ей удалось?

– Не даром же программа называется «Надежда Нового Поколения». К тому же, это моя дочь, она обладает всеми моими талантами, правда, недостаточно развившимися. Она пользовалась тоттером очень умело, но не умертвила никого из моих служащих. Люди умеют работать и делать дело, согласитесь!

Журналист согласился и стал комментировать казнь.

– И вот наступила та минута, когда этого законно осужденного изверга изувера и подонка, позорящего род человеческий, наконец закрыли в машине.

Кстати, сколько ему лет? – спросил журналист генерала.

– Около тридцати пяти.

– Я думаю, что это нужно было сделать еще на тридцать пять лет раньше, – продолжал журналист. Таким людям нечего топтать землю. Они годны лишь на то, чтобы развлекать добрых граждан муками свой пламенной гибели. Слово «пламенной» вычеркнуть, – тихо добавил он, обращаясь к диктофону.

Диктофон вычеркнул.

Усилители разнесли над площадью первые, еще застенчивые вскрики осужденного – его кожа уже попробовала первые иглы. Постепенно крики становились все громче.

Экран, тот, который над генералом, показывал безумные глаза педагога – глаза выкалывались в последнюю очередь.

– Вон, смотри, на том экране! – сказала одна малопрограммированная девочка другой. – Там его показывают ниже пояса! Интересно, это очень больно?

– Пока не очень, – ответила другая, – пока иголки протыкают только кожу.

– Меня это возбуждает, – сказала первая и надела на уши миниатюрный электроаппарат для получения наибольшего электроудовлетворения.

64

Елена кормила с ложечки трех человеческих кукол. Члены экипажа еще не вполне пришли в себя, только капитан уже мог держать голову ровно. Он спокойно отнесся к происходящему.

Елена чувствовала к кормимым почти материнскую нежность – она была программирована всего на полтора процента, нежность в ней еще оставалась.

– Мне тоже не нравилась вся эта миссия, – сказал капитан, – с самого начала не нравилась. Но я бы не смог поступить так как ты. Ты объявила бунт?

– Да, – сказала Елена.

– Официально?

– Вполне официально.

– Тогда нас довольно быстро уничтожат, если не принять нужных мер.

– А что делать? – спросила Елена.

– Сначала нужно было меня спросить, а потом в меня стрелять. К счастью, лучшая команда по борьбе с бунтами и терроризмом сейчас застряла на Бэте и, может быть, уже никого из них не осталось. Швассман скорее всего пошлет разделяющихся роботов. Они обязательно прогрызут несколько дырочек в нашей обшивке. От них не спрячешься, можно только убегать.

– Тогда будем убегать. А куда?

– Туда, где нас уж точно не ждут. Например, в дальний космос – в межгалактическую пустоту, в квадрат 226, поближе к Земле или даже на Бэту.

– Только не на Бэту, – ответила Елена, – я не хочу подхватить вирус Швассмана и стать кузнечиком женского пола. А если к Земле?

– Нельзя выпустить разделяющегося робота вблизи от Земли, это точно, – сказал капитан. – Но есть ведь и другое оружие.

– А если мы им пригрозим?

– Чем?

– Реликтовым мечом.

– Они не поверят тебе. Ведь ты сама не можешь использовать меч.

– Зато ты можешь!

– Я не стану грозить собственной планете.

– Но ведь это же не по настоящему, это понарошку.

– Посмотрим, – сказал капитан, – но даже если мы им пригрозим, то что же ты собираешься делать дальше? Ты подумала? Ты, что собираешься завоевывать Землю?

– Там видно будет. Но зато можно будет красиво умереть.

Капитан вздрогнул, как будто она неожиданно прикоснулась к эрогенной зоне.

Она сама испугалась такой реакции.

– А вот это мне нравится, – сказал капитан. – Я с детства мечтал умереть красиво и быстро. Но главное – красиво. Давай готовь нас к скачку. И не называй скачок «прыжком», пожалуйста. Это разные вещи.

Интересно, о чем с детства мечтала я? – подумала Елена, – но уж точно не о красивой смерти. И что это с ним произошло?

Елена перетащила три тела в коконы, не снимая с них скафандров. На запястьях были наручники. Капитан шел сам и не сопротивлялся. Он был явно обрадован чем-то. Когда все было готово, он стал отдавать распоряжения и Елена поняла, что без его подсказок и указаний у нее вряд ли что-либо получилось бы.

Спасибо судьбе за то, что она иногда благосклонна к нам.

После скачка, который был расчитан очень точно, они оказались в каких-то пятистах километрах от Земли. Голубая планета слегка изгибалась в иллюминаторах и, если не видеть ее размытого края, перетекающего в черноту, то казалась вогнутой. Елена все равно назвала скачок прыжком и капитан подумал, что с женской забывчивостью бороться бесполезно. Сразу же они перехватили репортаж о игловой казни. Генерал Швассман беседовал с репортером.

– Но я слышал, что возле дома развернулась настоящая битва. Девочка самостоятельно, без подсказки взрослых смогла применить тоттер. Как это ей удалось?

– Не даром же программа называется «Надежда Нового Поколения». К тому же, это моя дочь, она обладает всеми моими талантами, правда, недостаточно развившимися. Она пользовалась тоттером очень умело, но не умертвила никого из моих служащих. Люди умеют работать и делать дело, согласитесь!

– Не могу его видеть, – сказала Елена, – представляю новое поколение таких же выползков!

– Ты не права, он не похож на нас с тобой, и ты не можешь к этому привыкнуть. Но он все же во многих отношениях гений. Он просто намного прогрессивнее нас с тобой. Будущее за ним и такими как он.

– Ты меня очень утешил. Но я все равно не могу его видеть… Ага, вот нас и засекли!

Капитан сам вышел на связь. На маленьких расстояниях связь осуществлялась с помощью обыкновеннейших радиоволн.

– Отважный4 вызывает Швассмана. Сообщение чрезвычайной важности. Я же сказал, чрезвычайной!

Сейчас Отважный4 пролетал над Африкой и впереди светился, отражая солнце Атлантический океан. На севере океана бушевал вихрь, а пониже крупные облака летели так высоко над водой, что можно было разглядеть их тени. Елена помнила, что когда-то в Африке была пустыня. Сейчас пустыню затопили и она превратилась в болото. Края материков были искусственно выровненны и планета напоминала пластиковый мяч.

Генерал Швассман взял видеотелефон. Телекамеры транслировали изображение и в рубке висело два Швассмана: один официальный, другой настоящий. У настоящего волосы были пышнее. Официальные передатчики всегда врали, подправляя изображение.

– Швассман слушает. Кто говорит?

– Говорит капитан.

– Прекрасно. Значит, бунт уже подавлен?

Связь на несколько секунд стала невозможной из-за слишком громких криков осужденного. Иглы начинали царапать кости. Елена почувствовала, как по спине пробежали мурашки. И еще она почувствовала, что все это уже когда-то происходило. Может быть в детстве, может быть, в книге, может быть во сне или в другой жизни. Но происходило обязательно.

– Нет, – ответил капитан. – Бунт не только не подавлен, но я его возглавил.

Сейчас я держу реликтовый меч в своих руках. А сейчас я вставляю его в боевую капсулу (видеосвязь была односторонней, поэтому Швассман не мог проверить правдивость сообщений), а сейчас я посылаю капсулу на боевую позицию, я уже надел боевой шлем. Земля подо мною. Мы летим над Атлантикой. Реликтовый меч направлен на вас. Надеюсь, вы понимаете, что я успею его использовать при любых вариантах нежелательных ответов с вашей стороны?

Генерал Швассман не отвечал. Крики приговоренного стали хриплыми. Наверное, сорвал голос. Так всегда бывает, вначале сорвет голос, но потом все равно кричит. Часа через два затихнет и некоторые зрители начнут расходиться.

– Я все понимаю, – сказал Швассман, – но ведь у вас тоже нет выхода. Вы грозитесь уничтожить Землю. Но взрывом вас разнесет на куски. Это самоубийство.

– Но это красивое самоубийство! – сказал капитан и Елена почувствовала в его голосе ту нотку, которая заставила ее похолодеть.

Информация:

С тех пор, как ценность отдельной человеческой жизни стала равна нулю, а людей любой формы, размера и склада ума научились штамповать в любых количествах, самоубийство оказалось самой привлекательной из всех смертей. По крайней мере, для большинства. Из простого акта отчаяния или религиозного фанатизма самоубийство превратилось почти в искусство. Первым большим шагом вперед были японские вспарывания собственного живота, в интересах отвлеченных идей, порой даже не выразимых словами. Второй шаг сделали тоже в Японии, когда изобрели искусственно выращиваемых камикадзе. Они были первыми предвестниками будущих великих достижений.

Позже последовательно входили в моду публичные самоубийства, особо жестокие самоубийства (например, самоисполнение самоприговороа самосьедения начиная с пальцев правой руки), самоубийства с убиением наибольшего числа захваченных заложников. В начале двадцать второго в моду вошли красивые самоубийства.

Красивому самоубийству не мог научить ни один учебник (а учебники издавались – во все века издается то, что пользуется спросом), красивое самоубийство человек готовил всю жизнь и оно было логическим завершением, венцом жизни, полностью направленной к единственной вершине – умереть красиво. Например, один хорошо известный самоубийца с детства тренировался в протыканиии своего тела тонкими иглами насквозь. Постепенно иглы становились все толще и толще и наконец, – какое счастье! он умер под восхитительные аплодисменты восхищенной толпы. Еще бы – ведь не каждый способен на такое.

Иногда судьба предоставляла человеку случайную возможность умереть красиво.

Большинство людей такую возможность использовали. Елена испугалась.

– Но это будет красивое самоубийство! – сказал капитан.

Елена снова с ужасающей точностью неизбежности и неотвратимости (как это иногда бывает во сне) представила, что произойдет раньше. – Нет!!!

– Что нет? – спросил удивленный капитан и Елена вспомнила когда и где она видела эту сцену. Не совсем эту, не совсем видела, но…

– Я вспомнила, – сказала она, – я точно вспомнила. Я читала такой рассказ.

Того самого писателя, который выдумал машину для игловой смерти. Я помню сюжет.

Там вынимали приговоренного из машины и вместо него в машину входил судья. И командовал собственной казнью. Вот это было красиво!

– Как ты сказала? – задумался капитан.

– Я сказала, что нужно заставить Швассмана вытащить того несчастного учителя, раздеться самому, самому войти в машину и самому командовать своей казнью. Но это не будет его красивым самоубийством, ведь на самом деле командовать будем мы!

– Отлично придумала! – сказал капитан. – А что потом?

– Да все что хочешь! Потом, если захочешь, можешь разнести эту старушку Землю всесте с собой! Так красиво еще никто не умирал!

– Действительно, – сказал капитан, – мозги у тебя работают. Куда ты?

– В туалет, – ответила Елена.

65

– Как продвигаются переговоры? – поинтересовался журналист.

Швассман, не отвечая, посмотрел на центр площади. Истязаемый сейчас кричал громко, ритмично и равномерно. Казнь продлится еще долго. Жаль. Если его вынуть из машины сейчас, то он выживет, только шрамы останутся. Это плохо, нельзя же так делать. Преступление должно наказываться. Ни один преступник не должен избежать своей участи. Я не могу этого позволить.

– Я согласен, – ответил Швассман, – я войду в машину и буду командовать казнью. Это будет великая смерть. Но я ставлю одно обязательное условие: после того, как от меня останется скелет, необходимо продолжить процедуру с теперишним приговоренным. Приговор отмене не подлежит. Закон выше всего. Вы согласны?

Капитан согласился и Швассман стал расстегивать рубашку. Казнимый взвизгнул и издал вопль какой-то особенной, нечеловеческой протяжности. Швассман был абсолютно спокоен.

Две девочки устали стоять и сели прямо на камни площади (камни были искусственными, а потому мягкими). Они сосали пищевые таблетки и запивали их витаминным сиропом. Вдруг экраны погасли. Они нависали, реяли над толпой, бросая исполинские тени, почти сравнимые с тенями облаков.

– Что такое? – спросила первая девочка, – мне это не нравится!

– А мне нравится, – откликнулась вторая, сейчас будет что-то страшное!

– С чего ты взяла?

– Так не будут же прерывать казнь из-за просто так.

На экранах появилось спокойное и прекрасное лицо великого Швассмана.

Обе девочки были в него тайно влюблены и обе знали, что это у них детское и скоро пройдет. Любовь – это последняя детская болезнь, доставшаяся нам от предков и до сих пор не уничтоженная. Великий Швассман сообщал о своем будущем подвиге.

– Несколько минут назад, – говорил он и настороженная толпа слушала его как пророка, как мудреца, как героя, как избавителя, как вождя, как вещающего бога, как порнозвезду первой величины, которая впервые согласилась на интервью, – мятежники захватили космический корабль с мощным оружием на борту. Они вышли на орбиту вокруг Луны и угрожают разрушить наше ночное светило. Единственным их требованием есть моя смерть. Сотни поколений людей имели право беспрепятственно любоваться Луной и я не могу позволить, чтобы ваше поколение потеряло такое право! Поэтому я выбираю смерть. Я погибну сегодня, у вас на глазах, но священные человеческие права останутся непоколеблены! Мятежники будут схвачены и преданы особо жестокой казни. И вы еще насладитесь зрелищем их пламенной гибели (диктофон вычеркнул слово «пламенной» и экраны сказали просто «гибели»).

Он снял рубашку. Он был прекрасно сложен, как и подобает шедевру генной инженрии. Девочки вынули фотокамеры (плоские, похожие на карманные зеркальца двадцатого века) и стали продробно фотографировать процесс раздевания. Особо интимные фотографии после можно будет хорошо продать.

Швассман разделся, подозвал стражу и попросил заломить ему руки побольнее.

Стража все исполнила в точности и даже с некоторым рвением. Руки заломили так, что затрещали кости. Потом машину отключили и из нее выпозл кровавый педагог.

Педагога сразу обмыли и завернули в стерилизационную простынь – чтобы он не умер от заражения раньше, чем казнь будет возобновлена. Педагог продолжал кричать, но его крики больше не транслировались.

– Смотри, а у него фаллос побольше, – сказала первая девочка. – Примерно такой как у Хозе, только Хозе негритос. Еще у Джонни есть похожий, правда?

– Нет, у Хозе поменьше, – ответила вторая, примериваясь взглядом.

Швассмана провели перед передними рядами публики, с некоторой задержкой (требовалось продать дополнительное количество искусственных гнилых фруктов и овощей). Публика охотно бросала овощами и часто попадала в цель. Девочки купили два помидора и шесть груш, груши стоили дешево, можно сказать, совсем даром.

Бросая, каждая хотела попасть ниже пояса, но броски были не точны. Выбросив все свои заряды, они снова стали фотографировать.

Все идет как надо, – думал Швассман, – казнь должна быть казнью. Его уже подводили к эшафоту. Швассман не имел никакого желания бросаться на землю и биться в истерике, но этого требовала традиция. Если бы он вел себя не так, как другие, народ бы остался недоволен.

Он бросился на землю и стал царапать ее руками, ломая ногти. Народ восхищенно загудел. Генерал Швассман имел множество талантов, включая актерский.

Только люди, очень близко знавшие его, могли догадаться, что он притворяется. На самом деле генерал был совершенно спокоен.

Его начали отрывать от земли и он вцепился зубами во что-то. В зубах остался кусок искусственного дерева. Швассман откусил корень. Он имел идеально крепкие зубы. Корень был горек. Надеюсь, что корень не ядовит, – подумал Швассман, – большим упущением было бы умереть до конца казни. Люди не получат обещанного удовольствия. Он поспешно выплюнул корень и стал кричать. Включились динамики и крики отчаяния разнеслись над прощадью.

Крики закружились над толпой как кружатся искусственные чайки над искусственным побережьем, омываемом искусственными волнами.

Девочки подпрыгивали от восторга.

– Смотри, смотри, его ударили по голове!

– Правильно, пусть не царапается!

– А вот еще раз, по ребрам!

– Ну я не могу! – ответила вторая. – Меня это возбуждает! И она надела на уши прибор для получения электрического наслаждения.

– Почему бы нам не приземлиться на космодром? – спросила Елена, вернувшись.

– А что я по-твоему делаю? – ответил капитан. – Бродишь ты неизвестно где и неизвестно чем занимаешься.

Отважный4 садился на ту самую площадку, с которой он взлетел несколько дней назад. Космодром был пуст. Технические службы не работали, люди разбежались кто куда, предупрежденные о возможной опасности. Как будто от реликтового меча можно сбежать.

Внутренние экраны работали и передавали картинку с площади. Генерал Швассман бился в истерике, его пытались приподнять и вставить в машину. Он вырывался и растопыривал руки. Его несколько раз ударили по голове, а потом по ребрам.

– Иш ты, – сказала Елена, – когда приспичит, так и он ведет себя как живой человек. А то строит из себя статую какую-то!

Капитан знал, что Швассман притворяется, все же давний знакомый, в одном инкубаторе росли, но не стал об этом говорить. Пусть женщина порадуется, ей недолго осталось. Он предвкушал самую красивую смерть в истории, смерть, которая положит конец всей истории. Да что такое история? – череда безумных и людоедских деяний, некоторые из которых случайно оказались успешны. Все равно, всех и всегда уничтожали. Даже Фидия собирались уничтожить (информация о Фидие была в программе быстрого обучения). Тогда почему бы не уничтожить всех? Они ведь будут похуже Фидия.

Экраны на мгновение показали двух бедно одетых девочек, следящих за казнью.

Одна подпрыгивала от восторга, другая закусила губу от наслаждения. На ее ушах был электрический стимулятор. Капитан позавидовал ей – он не пользовался стимулятором уже три дня. Не так-то просто столько выдержать.

– Посмотри на малолеток! – сказал капитан. – Вот…

Он не успел договорить. Елена ударила его трубой по голове; труба была из настоящей стали. Жаль его, – подумала Елена, – он всегда берег свою голову, именно голову, как будто догадывался, что когда-нибудь по ней ударят.

Она села и вытерла пот со лба. Оставались еще два члена экипажа. Елена успела переговорить с ними и поняла, что они совсем не желают всеобщей пламенной гибели.

Швассмана вставили в машину. Первые иголочки задребезжали, будто разминаясь перед работой. В пятки ударило электротоком и Швассман вскрикнул. Кажется вскрик получился натуральным.

– Эй! – спросил он у палача, – а током зачем били?

– Это для того, – с готовностью ответил палач, – чтобы проверить твой голос. (палач имел право говорить на «ты» с самыми выдающимися людьми своего времени и часто этим правом пользовался – невыдающихся ведь редко казнят)

Разные люди кричат по-разному, а динамики нужно настроить так, чтобы было слышно всем.

– Очень разумно, – согласился Швассман.

Он вскрикнул еще раз, на всякий случай. Первые иглы впились в спину.

Швассман начал извиваться от боли. Он взглянул вверх и увидел на одном из экранов лица малопрограммированных девочек. Обе закатили глаза: одна от восторга, другая от наслаждения. Швассман остался доволен.

66

В тоннеле было темно. В тоннеле было бы совершенно темно, если бы не рассеянное свечение воздуха – так обычно и освещаются длинные подземные тоннели.

Маленькая Кристи открыла глаза. Она ничего не знала. Она не знала почему находится здесь (да и не знала где находится), не знала, что случилось, не знала какой сейчас день и час, не знала, что именно сейчас генерал Швассман входит в игловую машину и именно сейчас Отважный4 садится на опустевший космодром. Она открыла глаза, увидела слабый свет и поняла, что жива. Она не знала как и почему осталась жива. Она не знала значения цифры 8, набранной ею в конце кода. Она не знала, что цифра 7 означала отмену уничтожения, а цифра 8 означала отмену с одновременным нападением. Она не знала, что, набрав восьмерку, включила боевую сеть системы Yjycg8, что выстрел, спертый в пространстве тоннеля, уничтожил людей, пытавшихся сбежать и, как эхо, ударил по машине и оглушил ее единственную пассажирку. Она не знала, что огненный клубок распух в подземной магистрали, приподнял свод тоннеля и огромным языком вырвался наружу. Не знала, что было сожжено два здания и разрушен декоративный бассейн. Не знала, что исскуственные деревья стали тонким пеплом; пепел взлетел в высоком потоке теплого воздуха, взлетел очень высоко; там его подхватил ветер и понес над бульваром. Не знала, что вечером жители заметили, что закат был особенно кровав.

Она встала, отряхнула платье и пошла, не выбирая направления. Направление было всего одно – дорога назад была отрезана завалом.

Иголки впивались все глубже и Швассман кричал все громче. Одно время он подумал было о том, не начать ли ругаться и проклинать своих обидчиков, как это делали некоторые из осужденных. Подумав, он решил отказаться от этого намерения, как от необязательного. Иногда он начинал слабеть, но неожиданно сильный укол иглы возвращал ему силы. Сейчас он кричал уже не притворяясь, так было легче.

Сознание затягивалось полупрозрачной пеленой и Швассман, подумав, решил, что это из-за потери крови. Нужно бы лучше продумать конструкцию машины.

Вдруг что-то изменилось в настроении толпы. Швассман увидел, как в сторону эшафота движется человек в форме. Человек нес в руке переговорное устройство.

Лицо человека выражало крайнюю озабоченность.

Странно, неужели это меня? – подумал Швассман, – неужели они не понимают, что сейчас я занят?

– Швассман слушает, – сказал он в трубку. Его голос был совершенно спокоен.

– Говорит Отважный4. Казнь отменяется. Можете отключить машину. Это отвратительно.

Швассман не совсем точно понимал значение слова «отвратительно», но смысл сообщения он понял.

– Остановить машину! – приказал он.

Иголки последний раз воткнулись и выдернулись из его тела. Одна, неисправная игла, продолжала тыкаться под лопатку. Надо бы проверить машину, – подумал Швассман. Дверцу открыли и он плашмя выпал на землю, которую еще недавно греб руками, ломая ногти. Когда Швассмана заворачивали в простынь, он уже был без сознания.

– Это отвратительно! – сказала Елена и отключила видеопередачу с площади. – Мне просто хочется вырвать, так это отвратительно.

Она вышла из корабля на пустое пространство космодрома, держа в ладони реликтовый меч. Меч мигал синей лампочкой и тихим голосом напоминал, что рука, сжимающая рукоятку, оружием воспользоваться не сможет, потому что не имеет такого права.

– Заткнись! – приказала мечу Елена, но меч не заткнулся, а только стал говорить потише.

Она шла по пустому пространству, приближаясь ко входу в тоннель. Она не знала, что будет делать дальше. Она подошла к тоннелю. У входа горела красная лампочка, извещавшая о том, что тоннель поврежден. Поблизости ни одной машины.

Все сбежали. Глубина тоннеля светилась рассеянным фосфорическим сиянием. Елена уже собиралась отвернуться и пойти дальше, но ей показалось, что там кто-то есть. Маленький черный силуэт приближался из полутьмы. Вначале Елена подумала о том, что это механическое животное, но потом разглядела очертание маленькой человеческой фигурки. Девочка в запачканном платьице вышла в яркий солнечный свет и прижмурилась.

– Кто ты? – спросила Елена.

– Меня зовут Кристи. Это самое лучшее имя на свете.

Елена осмотрела девочку.

– Что это у тебя на спине?

– Это мой номер. Раньше я была шестьдесят вторая. А потом я сбежала из инкубатора и мне дали имя Кристи.

– Кто дал тебе это имя?

– Люди с планеты Бэта.

Люди с планеты Бэта.

67

Люди с планеты бэта готовились к переселению. Мороз за стенами Хлопушки стал еще яростнее, теперь он уже перехлестывал через минус сорок, особенно по ночам. Выходить без скафандров стало невозможным. Два Зонтика, в автоматическом режиме, строили каменный дом за городом. Стройка уже заканчивалась. Мертвый город постепенно разрушался – то ли от холодов, то ли естественно, как разрушается тело без души. В каменных домах провалисались крыши и перекрытия, стены давали трещины и кренились, некоторые дома уже превратились в груды мусора. Лучше всего сохранялись скульптуры, может быть потому, что они были сделаны из цельного камня. Кристи извела груду бумаги, рисуя одно и тоже – танцующих детей. При одном слове «дети» ее сердце переполнялось чем-то недозволенным и незапрограммированным. По нескольку раз в день она навещала капитана только затем, чтобы посмотреть в его глаза. Она смотрела в них несколько секунд, потом не выдерживала, чувствуя так, будто смотрит на слишком яркий свет. Такое было с ней однажды в детстве. Она знала, что если этот человек погибнет, то погибнет весь мир. Как могли жить древние, если вся их жизнь была пропитанна этим?

Возле нового жилища решили оставить место для кладбища и уже положили восемь каменных плит. Восемь. Ровно половина. Кто будет следующим? Только под одной из плит было тело. Кристи немного поплакала, чувствуя себя вправе плакать. Орвел произнес краткую речь. Икемура, выбирая новую жертву, смотрел по сторонам. Вдруг он вздрогнул – по полю бежал человек. Человек бежал быстро, но неровно, в раскорячку, прихрамывая сразу на обе ноги. Икемура сразу все понял и принял решение.

– Смотрите! Кто это?

– Это Штрауб, числившийся погибшим, – ответил ближайший Зонтик.

Кристи посмотрела на одну лишнюю могильную плиту и заревела сильнее.

– Какое счастье, это просто камнем висело на моей совести! – воскликнул Икемура. У него начинала болеть голова. Только этого не хватало.

Он бросился навстречу Штраубу с выражением естественной радости на лице.

Штрауб сбил его кулаком на траву и стал топтать ногами. Топтал не сильно, видно, ноги разбиты. Все-таки выжил. Ну жди, я тебя еще достану. Икемура прикрывал голову. Анжел прицелился и выстрелил из парализатора. Штрауб упал.

– Что это было? – спросил Икемура. – За что, скажите, за что? Почему он меня так?

И он натурально заплакал.

– Он вел себя как сумасшедший. Где он был?

Икемура стал снова пересказывать историю, снабжая ее новыми подробностями.

Он говорил настолько искренне, что не поверить ему было невозможно. Все согласились с тем, что Штрауб повредился рассудком.

– Это из-за Бэты, – сказал Икемура, – я точно слышал, как он плохо о ней отзывался. Он называл ее… Я даже боюсь повторить, как он ее называл.

Память Зонтика о происшествии оказалось стертой. Это тоже свалили на Бэту.

– Я буду о нем заботиться, – сказал Икемура, – это мой долг.

Все согласились с этими словами.

Вечером Анжел сидел на террасе и смотрел на сад. Точнее, он смотрел не на сад, а на траву в саду. Трава шевелилась, хотя ветра не было. Да и не шевелится так трава от ветра. Анжел притаился, как кот перед прыжком. Его непомерное тело было расслаблено, но готово к прыжку. Невидимка поднялся по ступенькам, оставляя на каждой немного грязи или соломинки – остановился в нескольких шагах. Анжел даже слышал его дыхание. Он прыгнул, перевернув кресло, но промахнулся. Невидимка побежал в сад. Анжел бежал, ориентируясь по слуху. Ветви трещали совсем рядом. Он уже протянул руку и схватил нечто холодное и скользкое и разжал пальцы от внезапного омерзения. Невидимка ушел.

Анжел выругался и вошел в дом.

– Ау!!! – заорал он.

– Что такое?

– Да ничего. Сейчас ловил невидимку, но не поймал.

– Почему не поймал?

– Я его уже второй раз не поймал! – возмутился Анжел, – и все потому что он невидимый и противный. Я этого так не брошу. Где у нас краска?

– А краска тебе зачем?

Он взял баллончик с краской и пошел караулить в сад.

– Что это с ним? – спросила Кристи.

– Решил раскрашивать невидимок. Может и поймает кого-нибудь, – Ответил Орвелл. Ему нравилось говорить с этой женщиной, но не потому, что она была будущей матерью его ребенка, а потому, что одно ее присутствие пробуждало в нем любовь к жизни.

– Он просто ребенок! – сказала Кристи, вспомнила о пропавшем земном ребенке и затосковала.

68

– Из инкубатора сбежать очень трудно, – сказала Елена.

Она знала, что говорит. Она сама выросла в инкубаторе. Она сама была частью программы. Правда, та программа не удалась, да и задумана была не с тем размахом, что «Надежда Нового Поколения». Елена была одной из двенадцати сестер-близнецов. До совершеннолетия дожили только шесть. Этим шести дали имена.

Все шесть прошли одинаковую спецподготовку и участвовали в боевых операциях.

Сейчас из шести остались только двое. Поэтому Елена и не хотела терять единственную сестру. – Из инкубатора сбежать очень трудно.

Будучи ребеком, она не раз пробовала совершить побег. Она строила планы и пыталась их исполнять, но каждый раз наталкивалась на непреодолимые препятствия.

С каждым годом девочек становилось все меньше и меньше; каждая из них знала, что ушедшие ушли навсегда. Из двенадцати осталось шесть. Потом две. А что дальше? А из инкубатора сбежать очень трудно.

– Это даже невозможно, – сказала Елена, – я сама пыталась раз двадцать. Как же ты смогла?

– Я – надежда нового поколения, – ответила маленькая Кристи.

– А, значит, дочь Швассмана. Странно, ты мне понравилась вначале. Все остальные тоже похожи на тебя?

– Нет, я не такая как все. Поэтому меня хотели исследовать и я сбежала.

– Правильно сделала, – сказала Елена. – Сейчас я разнесу эту лавочку. Пошли со мной.

И они пошли к одиноко стоящему кораблю.

Отважный4 завис над городом, невысоко, триста двадцать метров. Отсюда весь город как на ладони. Прекрасный геометрический вид: ровные прямоугольники кварталов разделены натянутыми как струны зелеными бульварами: каждый микрорайон выделен желтой полосой – осенними деревьями, которые желты по двенадцать месяцев в году. В центре каждого микрорайона – несколько высоких зданий, две (обязательно две) спортплощадки, маленькая площадь. Рядом – микрорайонный инкубатор. В геометрическом центре города – большая площадь, на которой совершаются казни и военные иногда парадируют, развлекая себя. Но особенно красивы спортплощадки – каждая в ярко-зеленой оправе. Видны окраины, виден космодном, видны бегающие люди. С трехсот двадцати метров можно рассмотреть каждого человечка. Все человечки разноцветные и маленькие, похожие на Ванек. Очень красиво.

– Что мы будем делать? – спросила маленькая Кристи.

– Будем разгонять инкубаторы. В каком держали тебя?

Маленькая Кристи назвала номер и Елена передала приказ. Сейчас все ее приказы будут исполняться беспрекословно.

Районный инкубатор номер двести семьдесят три дробь двенадцать получил приказ распустить всех воспитанников. Приказу подчинились охотно, но не потому, что поняли его смысл или желали самораспуститься, а потому, что в служащие инкубаторов набирали людей с запрограммированной исполнительностью. Они без колебаний выполняли любой приказ, очень редко задумываясь о его содержании и никогда не задумываясь о смысле.

Около тысячи детей вышло на четыре ближние улицы.

– Теперь пусть разбегаются, – приказала Кристи.

Приказ прошел по инстанциям, затратив на движение несколько секунд.

Воспитанники бросились врассыпную.

– Слишком уж охотно они подчинились, – сказала Елена.

Она помнила, что в инкубаторе всегда находились дети, которые не желали никуда уходить. Слишком уж охотно.

– А дальше? – спросила маленькая Кристи.

Она видела большинство детей, усердно разбегающихся во всех направлениях.

На детях были серые одежды, что сразу позволяло отличить их от прохожих.

– Теперь, – сказала Елена, – теперь все эти дети всободны. Они имеют право идти куда захотят.

Снова прошло несколько секунд и волна разбегающихся детей замерла. Замерла и повернула обратно. С тем же рвением, с каким они только что бежали от инкубатора, дети бежали к нему. У входа возникла давка. Капждый хотел поскорее вернуться.

– Они не будут убегать, – сказала маленькая Кристи.

– Тьфу ты! – сказала Елена. – Я и не думала, что времена так изменились.

Мне расхотелось освобождать этих уродов.

Примерно в это время генерал Швассман очнулся. Еще ни разу в жизни он не спал и не терял сознания. Он был удивлен, заметив, что потеря сознания похожа на маленькую смерть. За два часа перед этим ему вкололи сильное снотворное; сейчас его глаза слипались и рассудок работал совсем не так, как обычно.

Швассман некстати вспомнил последнее пойманное летающее блюдце и двоих пришельцев, которые умерли, взявшись за руки. До сих пор он ре разгадал этой загадки. – Я знаю!

– Я знаю, – прошептал Швассман, – я знаю почему они умерли, взявшись за руки. Просто они были ядовиты друг для друга. Очень оригинальный способ самоуничтожения и очень удобный. Нужно будет использовать идею в военной промышленности.

И он снова потерял сознание.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ ПЛЕМЯ

69

Анжел оставался в саду до полуночи. Он сидел в траве и размышлял о том, кем, когда и зачем был разбит этот сад. О том, зачем вообще на свете существуют сады. О том, можно ли есть настоящие фрукты или это запрещено. Он смутно помнил историю об Адаме и помнил, что Адама наказали за сьеденный настоящий фрукт. Но фрукты на деревьях поспевали и Анжел пожевал некоторые, для пробы.

Довольно вкусно. Адам был не дурак.

Несколько раз трава начинала шелестеть и Анжел радостно приподнимался, предвкушая охоту. Невидимки не приближались. Хотелось спать и хотелось разозлиться по-настоящему. А больше ничего не хотелось. Он аккуратно выругался и пошел в дом.

Дома он открутил голову ни в чем неповинному Ваньке и заставил его петь с открученной головой. Ванька был сделан непохо, поэтому спел:

Я встречал пирата Дрейка, был он твердым, как скамейка.

После этого Ванька замолчал и на приказ не реагировал. Анжел со зла разорвал его на части, потом пожалел и успокоился.

Он не оставил своей затеи и на следующее утро.

– Как ты думаешь, они что-нибудь едят? – спросил он Мориса.

Морис был последним (не считая Анжела), последним оставшимся профессионалом из группы Коре. Штрауб уже не считался – Икемура сказал, что Штрауб вполне сошел с ума. Наверное, так оно и было. Морису просто повезло, что его чуть примяло при скачке; он до сих пор ни в чем не участвовал и не получил ни одной царапины. А сейчас уже и участвовать было не в чем, все окончательно проигранно.

– Ты о невидимках?

– Ну да. Я хочу их чем-нибудь приманить.

Надо же чем-то заняться, в конце концов. Надоело даже Ваньку валять.

– Я думаю, что они ничего не едят, – сказал Морис. – Евгения ведь передавала, что у них нет системы пищеварения.

– Но что-то же им нравится?

– Им нравится душить людей, особенно женщин. Попроси Кристи полежать в саду. Вдруг она согласится.

– Не надо так шутить, – сказал Анжел серьезно.

Он просидел все утро с баллончиком краски, и снова зря. После этого его осенила идея. Он провозился несколько часов внутри Зонтика, подбирая нужную автоматику, и принес в сад целую сумку баллончиков с красками разных цветов.

– Пропрошу никого не входить в сад, – сказал он. – Я начинаю зверскую охоту. Я развешу на деревьях автоматические баллончики. Если кто-нибудь войдет, пусть отмывается от краски как хочет.

– Если ты поймаешь хотя бы одного сегодня, я обещаю его сьесть в жаренном виде, – сказал Морис.

Из окна второго этажа донесся крик. Это кричал Штрауб. Почему он так много кричит?

– Ты думаешь, это с ним навсегда? – спросил Морис.

– А ничего не думаю.

До обеда ничего не происходило. День стоял жаркий, плотный и прозрачный как стекло. До моря было далеко, но хотелось купаться. Если все будет хорошо, – подумал Икемура, – то нужно будет ездить на пляж. Мы все-таки на курорте. А можно и в горы сьездить, тоже не помешает.

Штрауб лежал пристегнутым к кровати.

– Нравится мне эта планетка, – сказал Икемура. – Такая жизнь как раз для меня.

– Я тебя уууубью, – ответил Штрауб.

Он уже начинал отходить после вторично вколотой дозы и его речь становилась понятнее. Но только когда он говорил тихо. Икемуру это вполне устраивало.

– А не поехать ли мне к морю? – спросил он, глядя в стену. Стена была в параллельных полосах – сложена из настоящих камней.

– Я не-не-не попонимаю, попочему тебе, теббе…

– Почему мне все сходит с рук? Ты это хотел спросить? Просто мне везет. У меня врожденная программа везения. Был когда-то такой генетический эксперимент, но провалился. Я, можно сказать, единственный человек, гений в своем роде. А тебе позволено меня созерцать, свинья. Радуйся, что жив пока.

Он снова набрал шприц и вколол Штраубу в руку. Мышцы пристегнутой руки напряглись как жилы стального каната.

– Ничего, ничего, успокоишься. Хочешь, я расскажу, что с тобой будет дальше? Хочешь, я вижу. Я тебя вылечу. Уже сейчас все считают тебя идиотом, но ты ведь пока не полный идиот. Нельзя обманывать своих друзей. Согласись, это нездоровая ситуация. Поэтому ты станешь настоящим идиотом, стопроцентным.

Еще десяток уколов и все.

Он потрепал Штрауба по щеке. Штрауб попытался укусить руку.

– Ну вот, ты уже и кусаешься. Это хороший симптом. Скоро начнешь пускать слюни и мочиться под себя. А вечером все прийдут и посмотрят на тебя. Ну, скажи что-нибудь. Скажи: «Я тебя уууубью.»

– Я тебя уууубью!

– А, ты все о том же. Я это уже слышал. Забываться начинаешь, мой птенчик, память уже сдает. Но я могу убить тебя быстрее, если ты попросишь. Но просить придется очень хорошо. Смотри, как не стыдно – ты такой большой и сильный мужчина, и так опустился! Фу, неприятно на тебя смотреть. А правда, что тебя вырвало в первый же день – когда вы увидели первого с отрезанным языком?

– По-по-по…

– Только не квакай, пожалуйста.

– Попочему?

– Ах, почему я о тебе так забочусь? Тебе, в твоем нынешнем состоянии, этого не понять. Я стараюсь ради идеи. Как ты думаешь, кем мне заняться после тебя? А, ну ты уже ничего не думаешь. Ладно, отдыхай, ты меня утомил.

Икемура подошел к окну и стал смотреть на сад. Нет, древние были правы, что-то есть особенное в этих настоящих камнях. Он облокотился на подоконник и стал смотреть, как Анжел дрессирует чудище.

Анжел вывел кузнечика на поводке и привязал его к толстому стволу. Кузнечик уже не пробовал нападать – он однажды получил свое и запомнил с кем имеет дело.

Его голова была скошена набок – кузнечик был одноглаз.

– Прыгай! – скомандовал Анжел.

Человек-кузнечик вяло подпрыгнул на одном месте.

А ведь он прекрасно понимает человеческую речь, – подумал Икемура. – Это ведь замечательное орудие в умелых руках. Как я не подумал об этом раньше?

– Эй! – крикнул он из окна, – а ведь он тебя слушается!

– Еще бы! – гордо ответил Анжел.

– Хорошо, если бы он стал слушаться всех людей. Мы бы его приручили и держали вместо собаки. Ты когда-нибудь видел собак?

– Видел, только маленьких.

Человек-кузнечик сидел, опираясь на хвост, и жевал свой поводок. Нет, эту веревочку ты не перегрызешь, тут никакие челюсти не помогут.

– Давай дадим ему имя, – предложил Икемура.

– Давай, я уже думал, только ничего не придумалось.

– Тогда пусть будет Кузя.

Человек-кузнечик смутно понимал, что разговор идет о нем. Его недавно покормили и дважды ударили по голове. Ударил все тот же, большой человек.

Большому человеку что-то нужно. Куда-то идти. Зачем-то прыгать. Зачем на мне этот поводок? Кузя, кто такой Кузя?

– Кузя, – сказал Аннжел и подошел совсем близко, можно укусить.

Кузнечик попробовал откусить ему голову, но получил еще один удар в морду.

Ну зачем же меня так сильно бить? Я же ничего такого не хотел.

– Кузя! – сказал Анжел. – Не раздражай меня. Прыгай!

Кузя запрыгал по лужайке. Длинный поводок позволял ему доставать до самых яблонь. Он откусил ветку с яблоками и стал ее жевать. Ветка была горькой и пахучей. Он взял ее в передние лапы и стал разглядывать. Вдруг он учуял запах повкуснее.

– Эй, – сказал Икемура, – посмотри на него!

– А что такое?

– Он похож на охотничьего пса.

– А такие бывают?

– Я видел, в горах, на Земле. Не хочешь поохотиться с ним на невидимок?

Анжел подошел к дереву и отвязал поводок. Икемура снова вернулся к пациенту. Штрауб лежал с открытыми, совершенно бессмысленными глазами. Икемура взял его за нижнюю челюсть и подергал голову из стороны в сторону. Никакой реакции. Почти труп.

– Жаль, что ты не можешь меня слышать, – сказал он, я бы рассказал тебе интересную историю. Я бы рассказал тебе о том, как Анжел отвязал дикого кузнечика и пошел с ним в сад. Рассказал бы о том, как кузнечик рано или поздно слопает Анжела, а если не Анжела, то кого-нибудь другого обязательно. Это называется несчастный случай. Я так живо представляю себе это несчастный случай, как будто он уже произошел. Я бы тебе рассказал о том, как это будет. Но ты меня не слышишь, малыш. Спи. Тебе осталось только спать.

Но к вечеру Анжел вернулся и коротко привязал кузнечика к стволу. Кузнечик состоял из разноцветных пятен, Анжел тоже выглядел не лучше. Зато он весело нес на плече что-то раскрашенное, похожее на ногу.

– Вот! – Анжел бросил добычу на веранде. – Мы его поймали целым, но я решил покормить Кузю. Кузя молодец. Я хочу видеть Мориса!!!

– Какая гадость! – невероятно выразительно, хотя почти неслышно, сказала Кристи. И совсем другим тоном: – А зачем тебе Морис?

– Он обещал сьесть сегодня невидимку, если я его поймаю. Обещал сьесть в жареном виде. Я хочу посмотреть на это! Подать мне его!

– Я думаю, он пошутил. Нельзя же есть натуральное мясо. Мы же не дикари и не обезьяны. А вдруг от натурального мяса можно умереть?

– Это совсем не натуральное мясо. Это мясо невидимки. И Кузе оно очень понравилось. Я хочу видеть, как он есть мясо! Где он?

– Все пошли к Штраубу, – сказала Кристи. – Посте того, как пропал Дядя Дэн, никто ничего не смыслит в медицине. А дядя Дэн его бы вылечил. А этот невидимка?

А что если ты убил Дядю Дэна?!! – последние слова она произнесла шепотом, но с интонацией взрыва.

– Не надо говорить так больше, – сказал Анжел, бросил раскрашенную ногу и вошел в дом.

А немаленький домик мы себе построили.

Он подошел к Морису.

– За тобой должок.

– Что?

– Я говрю, должок. Отбивные из невидимок. Я хочу посмотреть, как ты будешь его есть.

Морис рассмеялся.

– Ты что, кого-то поймал?

– Я ведь обещал. Если я обещаю, я держу свое слово.

– Но это была шутка, – сказал Морис.

– Если это была шутка, то я тебя размажу по полу. Ты что, плохо меня знаешь?

Морис очень хорошо знал Анжела. Все-таки вместе четыре года. Анжел был тем человеком, на которого иногда находит. Находит волнами. В последние месяцы он был весел и даже иногда добр, что совсем не похоже на его обычное состояние. В своем обычном состоянии он свиреп и страшен и подчиняется лишь силе приказа.

Коре всегда умел его сдержать. Но теперь, без Коре и даже без Гессе…

Морис очень хорошо представил все, что может последовать в ближайшее время.

Он видел бунты одинадцать раз и читал бесчисленные рапорты на ту же тему.

Именно так все и начинается. Если их пребывание на Бэте затянется на бесконечно долго, а оно ведь точно затянется, то кто-то обязательно захочет стать главным.

И главным станет тот, кто сильнее. Осталось всего два по-настоящему сильных человека, двое из команды Коре.

– Так что ты молчишь? – спросил Анжел даже не угрожающе. Он тоже понял ситуацию.

Возможно, это разведка перед сражением, – подумал Морис. – Но ведь он глуп.

А глупому человеку не продержаться. А почему я думаю так глупо?

– Ну?

– Хорошо, я сьем это мясо.

– Сьешь в жаренном виде, как обещал.

– Хорошо, в жареном виде. Ты доволен?

– Нет. Ты ведь хотел меня обмануть. Поэтому ты будешь есть мясо всех невидимок, которых я буду ловить.

– Ты собираешься их ловить?

– Да………. – он выругался очень абстрактно, чтобы никак не задеть Бэту, – да, собираюсь. И я буду их ловить каждый день, а ты будешь их каждый день жрать, потому что нам больше нечего делать на этой чертовой… На этой прекрасной, моей любимой планете. Бэта – это обретенный рай. Я вегда мечтал о ней, с детства.

Интересно, Бэта это женщина или мужчина, – подумал Морис. – Если женщина, то она станет Анжелу потакать.

Они развели костер, самый настоящий костер у дома и поджарили на огне кусок невидимого мяса. Мясо становилось видимым, обгорая. Морис ел его, стараясь не подавиться. Мясо было приятным на вкус, но он давился не мясом. Ничего, тебе не долго осталось, – пообещал он про себя, глотая последний кусок. Он улыбнулся.

– Я хочу еще кусочек.

– Обойдешься, – ответил Анжел. Он был разочарован.

– Они едят жареное мясо, – сказала Кристи, – настоящее жареное мясо. Почему ты этого не остановишь? Ты ведь командир!

– Только не сейчас, – сказал Орвелл, – ты думаешь, что я что-то могу сделать с этими двумя? Еще недавно – да, но теперь, когда погиб последний надежный человек… Извини, я не имел тебя ввиду… Сейчас я мог бы их только застрелить. Другие меры не подействуют.

Кристи замолчала и стала смотреть в окно. Живые блики костра делали ее неожиданно и пронзительно красивой. Мы нырнули на десять тысяч лет назад, – подумал Орвелл. – Если я буду бездействовать, то тебя отнимут. Тебя отнимет у меня более сильный самец. Но что можно сделать?

– Тогда прошу тебя, – холодно сказала Кристи, будто специально настраивая голос в противоположность словам, – тогда прошу тебя, будь с ними мягче, не задевай. Я не выдержу, если что-нибудь случится с тобой.

– Слушай, – сказал Анжел, – а ведь ты ел человеческое мясо. Этот невидимка был когда-то человеком. Браво! А сижу рядом с людоедом! Появились в нашем веке людоедо-человеки!

– Что это за бред?

– Это Ванька так пел. Скажи, вкусно было?

– Угу, вкусно, но непривычно, – ответил Морис. – хочешь попробовать?

– Хочу!

Он наощупь отрезал большой кусок и насадил его на ветку. Потом посолил.

Соль сыпалась в огонь и огонь вспыхивал желтыми искрами.

– Еще не поджарилось, – сказал он, проглотив первый кусок, – но черт побери, это же правда вкусно! Я никогда в жизни не ел настоящего мяса! Мне всегда твердили, что это еда дикарей. Я хочу быть дикарем!

Он быстро дожевал кусок и отрезал еще.

– Дай мне, – сказал Морис.

– Не дам! Ты не хотел, теперь не получишь. А может быть получишь, если я буду хорошо охотиться. Я обьявляю военное положение. Нет, не так – Я обьявляю каменный век! Я буду охотиться и кормить племя. И пусть только кто-нибудь откажется есть. Сколько нас в племени осталось?

– Мы с тобой, потом капитан и Кристи, еще Штрауб с Икемурой, Рустик и Норман. Это сколько?

– Всего восемь человек, если Штрауба считать. А Кристи родит нам ребенка – будет девять. А потом еще родит. Мне нравится эта планета!

Норману было пятьдесят один. Его взяли в группу как наблюдателя. Он не имел настоящей боевой подготовки, но от наблюдателя этого и не требовалось. Ему требовалось всего лишь наблюдать и запоминать. А по окончании экспедиции устно доложить Швассману о всем увиденном и о своих выводах по поводу увиденного.

Наблюдетель полагался в любой групе из пяти человек и более. Наблюдатель – это не такая простая профессия, как может показаться поначалу. Здесь нужен острый ум, громадное хладнокровие, многолетняя выучка и, иногда, просто нечеловеческое терпение. К тому же, наблюдателей не любили. Непонятно почему. Иногда им даже стреляли в спину.

Настоящий наблюдатель должен совершать невозможное: он должен быть одновременно везде, видеть и слышать одновременно всех и дополнять собственными домыслами увиденное и услышанное. И при этом он должен быть совершенно незаметен. Он должен быть настолько незаметен, чтобы люди проходили мимо него на расстоянии метра и не догадывались о его присутствии. Он должен стать настолько незаметным, чтобы люди забыли его имя, чтобы люди забыли, что такой человек есть и он все слышит. Только когда люди забывают о наблюдателе, они начинают говорить и действовать свободно.

Норман был очень худым человеком с большим невыразительным лицом. Он часто не брился по нескольку дней и зарастал седой щетиной. Его глаза обычно смотрели вниз. Он говорил тихо, с легким присвистом и с едва уловимым акцентом непонятно какого языка. Но он предпочитал не говорить вообще. Он был молчанием, был тенью, был невидимкой еще более настоящим, чем все настоящие невидимки. Он был хорошим наблюдателем.

Он знал все или почти все. Он знал, например, что как только боевой крейсер заканчивал подготовку к полету, он вдруг падал, как срезанный колос. Оставалось всего четыре крейсера. Норман знал, что и эти четыре тоже упадут. Но, в отличие от остальных, Норман знал, отчего они падают.

70

Анжел собирался на ночную охоту. Невидимки предпочитают шляться по ночам.

Они просто кишат в этих местах. Интересно, могут ли они размножаться. Если могут, то пищи хватит на многие годы. Настоящей пищи, а не таблеток. Он подошел к Кузе и погладил его по шее. Кузя молодец, сообразительный. Почти как человек, только разговаривать не умеет.

– Кузя, кушать хочешь?

Кузя кивнул. Он даже кивать умеет. Но главное, у него отличный нюх – никакой невидимка не спрячется.

– Кузя, пошли.

Сейчас Кузя уже точно слушался приказов и Анжел водил его на охоту без поводка. Поэтому остальные предпочитали не выходить из дому по вечерам.

Сразу за садом начинались высокие густые травы, в которых даже высокий Анжел терялся с головой. В травах были протоптаны тропинки, каждая тропинка в ступню толщиной.

Солнце уже село и лишь облако над приморскими горами, само лиловое, выбрасывало кверху яркий оранжевый всплеск. Трава гудела жизнью мелких насекомых. И трава, и солнце, и насекомые – все это была жизнь и Анжел наслаждался ею, ощущая себя частью этой жизни. Я пришел сюда и пришел навсегда.

Это моя планета. Кузнечик прыгал сзади, давно оставив всякие попытки напасть. Он тоже был частью планеты. Пока невидимок не было, и Кузя прыгал без особой охоты.

Но как только он почует след… Здесь слишком быстро садится солнце.

Анжел видел немало смертей в своей жизни, немало людей он отправил на тот свет. Он видел смерть вблизи, издалека, во всех вожможных ракурсах. Он помнил все оттенки смерти и все ее гримасы, как школьник помнит все оттенки и гримасы детских издевательств – и все же он не верил в смерть. В нем жило чувство ребенка, который забыл вырасти, – чувство, говорящее о том, что весь мир вокруг придуман специально для тебя и лишь ты один в нем реален, все остальные могут рождаться, радоваться, драться или умирать, но тебя самого это ни как не касается. Потому что это твой мир. Потому что это только твое – и эти травы и это облако, и эта радость преследования и это солнце, которое садится так быстро. С эти чувством он шел навстречу опасности, с этим чувством участвовал в битвах, с этим чувством вызывался на заведомо смертельные подвиги, но оставался жив. Его смелось удивляла, но никто не хотел подражать такой смелости. Однажды на горном перевале его нога скользнула вниз и он увидел уверенноть отчаяния в глазах своего товарища (того, который двумя днями позже сорвался сам, насмерть), но в отвесной стене в нужноме месте вдруг оказался бугорок нужного размера, который будто бы сам подставился под ногу и остановил уже приблизившуюся смерть.

Смерть приблизилась, помедлила, ушла. В другой раз он побежал по краю стены под выстрелами, выстрелы были плотны как ливень, а стена была такой тонкой, что деже подошва не могла на ней уместиться и высокой, метров в двадцать пять, а внизу темнели острые камни. Он пробежал по стене, получив единственное ранение – в ноготь мизинца, надо же, и не поскользнулся, и не упал. Позже, когда бой был окончен, он попробовал стать ногой на вершину этой стены и понял, что не способен сделать ни одного шага. Он верил в свою неуязвимость и в свое бессмертие, хотя совершенно точно логически знал, что ни неуязвимости, ни бессмертия не бывает. Знание и вера могут противоречить друг другу, но это не мешает им существовать одновременно. Облако погасло и травы стали казаться голубыми.

Он не верил в смерть еще и потому, что не мог представить себе, как это он такой, такой самый лучший, накой неповторимый и уникальный, может исчезнуть из жизни. Как это его, именно его, может что-нибудь убить. Как могут его глаза больше не видеть солнца или звезд; как могут его уши не слышать биения собственного сердца – могучего сердца в глубине тела, как может… Кузнечик сделал большой прыжок и оказался впереди. Почуял первого. Ну, наконец-то.

Он не верил в смерть еще и из-за бессмысленности этого природного кошмара.

Пускай всякие козявки пожирают друг друга, но ведь они козявки, я здесь я. Я это только я. И если бы я умер, то умер бы и весь мир вокруг. Ну и что, если миллионы людей раньше думали так же, а потом умерли. Кузя ускакал, погнавшись за невидимкой. Кажется, я вижу огонек, подумал Анжел.

Вначале он затаился, а потом медленно и осторожно двинулся вперед. Огонек костра. Вокруг никого. Неужели невидимки тоже умеют разжигать костры? А почему бы и нет? Что, у них рук нет, что ли? Трава у костра придавлена. Это значит, что они либо сидят на траве, лбо недавно сидели. Жаль, что они не разговаривают, можно было бы… Он сделал еще шаг вперед и провалился. Можно было бы услышать, о чем они говорят.

Морис сидел на крыльце и смотрел в ночь. Все остальные заперлись в своих комнатах, опасаясь ночного кузнечика. Когда Орвелл накануне сделал Анжелу замечание, тот ответил, что будет охотиться сколько хочет и как хочет. Ответил, что Орвелл был капитаном только на Хлопушке. Ответил, что если Орвеллу хочется покомандовать, то пусть возвращается в свою пустую мерзлую Хлопушку и командует там. Это было почти равносильно бунту, но капитан свел разговор к шутке. Капитан знает, что бессилен и боится. Но фркусы Анжела – это еще не худшее, что его ждет.

– Убей его, – просто сказала Кристи, – ты имеешь на это право.

Капитан не согласился.

Было совсем темно и в то же время совсем светло: окна комнат были прикрыты металлическими ставнями и ни лучика света не прокикало наружу. Только пылали звезды, с дикой и неземной силой. Глаз привыкал к темноте и научался различать даже тонкие детали. Лишь пространство под деревьями было совсем черно. В темноте обострялся слух и Морис слышал странные звуки и пытался найти им объясниния, но не находил. Забибикал передатчик. «Убей его» – так она сказала.

– Анжел?

– Да, я.

– Как охота?

– Плохо.

– Никого не поймал?

– Нет, просто свалился в яму.

– Так выбирайся, – Морис тоже наполовину верил в неуязвимость Анжела и для него слова «Анжел упал в яму» обязательно означали, что яма негубока. Немало уже пережито вместе. – Выбирайся.

– Я не могу, – ответил Анжел.

А вот это уже что-то новое.

– Яма глубокая?

– Да, метра четыре. И еще, я, кажется сломал ногу. Здесь посреди ямы острый кол. Эти проклятые невидимки охотились на меня. Представляешь, они на меня охотились. Они зажгли костер и оставили его как приманку.

– И ты попался.

– Но я же…

– Наверное, им не совсем нравилось, что ты их ешь, – сказал Морис. – Жди, я что-нибудь придумаю. Я уже засек твое местонахождение. Как там с невидимками?

– Кажется, их полно сверху. Начинают кидаться камнями.

– Тогда кидайся в ответ. Конец связи.

Морис посидел еще минутку, раздумывая, потом сошел с крыльца и пошел к Зонтику. Зонтик стоял метрах в пятнадцати, у боковой стены. Спиной Морис чувстовал, что кузнечик где-то поблизости. Нельзя отходить от дома без оружия в такую ночь, особенно если поблизости бродит такая зверюга. Он ведь потерял хозяина, ему ведь все равно кого есть: невидимок или видимок, меня, например.

Он может прятаться в каждой тени. Вот и Зонтик, обошлось.

Он вошел, настроил системы Зонтика на слежение и убедился, что кузнечика поблизости нет. Фокусы фантазии, трус. Потом он включил всечастотные радиопомехи и попробовал связаться с Анжелом, убедился, что никакая связь невозможна. Пусть он попробует теперь выбраться из своей ямы, этот новоявленный вождь им же организованного племени. Посмотрим, как поможет тебе твоя неуязвимость.

Штрауб очнулся и открыл глаза. Глаза слезились. Сквозь воспаленный мозг текла мелодия. Комната покачивалась в такт мелодии. Комната теряла свою геометрическую правильность и один из углов даже завертывался в улитку. Из воздуха материализовались тени чудовищ и Штрауб понял, что спит. А открытые глаза ему просто снятся. Вот еще одни открытые глаза – они летают в воздухе, на расстоянии удара, они горят голубым сиянием. Жаль, что я не могу двинуть рукой.

Здесь же был Икемура. Где он? Сейчас он спит на кровати, ближе к дверям.

Штрауб напрягся и застонал. От лежания в одной позе понемела спина и жутко болела шея. На столике Ванька распевал песенки. Окно было закрыто стальным ставнем и в ставне, как в зеркале, отражалась вся обстановка комнаты: две кровати, стол, шкаф, стулья и Ванька, расставленный на стуле. В глазах Ваньки дрожит тревога, дрожит в ритме мелодии.

– Привет, – сказал Ванька, – как спалось?

– Плохо, ответил Штрауб, – ты разве умеешь разговаривать?

– Нет, не умею. Ты разве не видишь?

– Понятно.

– Жаль мне тебя, – сказал Ванька, – хочешь, спою?

– Откуда музыка? – спросил Штрауб.

– Это похоронный марш, ты ведь хочешь умереть торжественно? Давай, спою?

– Не хочу. Нучше помоги мне оторвать руку. Ну хотя бы одну руку.

– Бесполезно, – сообщил Ванька, – во-первых, я этого не могу сделать, а во-вторых, это бессмысленно. Ведь ты уже наполовину идиот. Зачем же тебя освобождать? Помирай. Чем скорее помнешь, тем будет тебе легче…

Штрауб снова закрыл глаза и застонал.

– Помирай, – сказал Икемура, – чем скоее ты помрешь, тем будет тебе легче.

Он отошел, лег на свою кровать и включил Ваньку.

Камни были увесистыми булдыжниками. Анжел успевал ловить некоторые и прикрываться от большинства. Но иногда камни все же попадали в цель. Один из камней попал даже в сломанную ногу и Анжел взвыл от боли. Он не думал о смерти, даже сейчас он не верил в возможность смерти; он думал о том, что из-за этой ноги придется проваляться несколько месяцев совсем без дела. За это время даже Ваньку валять надоест. А как же охота? Как же моя охота? Он почувствовал что вот-вот заплачет, не от боли или безнадежности, а от того, что у него отняли охоту.

Кто-то из невидимок сунул в яму острую палку и стал тыкать ею, вслепую.

Анжел дернул за палку и легкое тело свалилось на него. Анжел сломал невидимке шею и только после того, ощупав, убедился, что это была женщина. Он положил невидимое тело на сломанную ногу и на голову, разорвав его пополам. Теперь у него было некоторое прикрытие от камней. Ну, кому еще хочется потыкать в меня палками?

Он выбрал удобный булыжник и метнул его вверх, как советовал Морис. Что-то Морис молчит. Если эта тварь не поможет… Еще одно тело свалилось в яму. Ага, теперь вы будете осторожнее. Ага! – он снова почувстовал себя кровожадным и сильным. Интересно, почему Кузи нет? И почему не видно звезд? И почему столько «почему»?

Анжел включил передатчик и попробовал связаться. Ничего. Одни помехи. Ну подожди, дай мне отсюда выбраться. Я тебя не в такую яму закопаю. Он представил себе в какую яму закопает Мориса и чуть не застонал от наслаждения. Месть слаще меда. Я еще вылезу отсюда.

В яму полетело несколько горящих веток. Только этого не хватало. Они собираются устроить здесь подземный костер. Ничего, еще поборемся. Анжел выбрался из-под двух тел (одного целого, а другого разделенного) и встал на одну ногу. Дно ямы уже было все покрыто булыжниками. Он достал баллончик с краской и приготовился. Как только очередной булыжник поднялся в воздух, он нажал кнопку. И все стало видимым.

Невидимок было столько, что они с трудом помещались у края ямы. Сзади, видимо, напирали следующие ряды. Анжел схватил острую палку и наколол одного, еще двоих он успел сбить камнями. Теперь у него было надежное прикрытие.

Вдобавок, он ударил несколько раз в стенку и грунт осыпался, создав что-то вроде пещерки. Анжел забаррикадировался и стал ждать. Ждать пришлось не долго.

– Почему ты не сделал этого? – спросила Кристи.

Уже несколько ночей они проводили вместе и уже несколько ночей им совсем не хотелось спать.

– Ты думаешь, что так просто убить человека?

– Ты делал это много раз.

– Но… Это было иначе.

– Ты обязан был его убить. Ты был обязан по уставу, – сказала Кристи. – Если ты не убьешь его, то тебя казнят.

– Мы никогда не вернемся на Землю.

На Землю – это прозвучало так странно, как будто Земля и не существовала вовсе, как будто она была выдумкой поэтов, как будто все еще существовали поэты, хотя бы один. Как будто.

– Да, – согласилась Кристи и это прозвучало, как финальный аккорд, – да. Мы никогда не вернемся на Землю. И нас осталось всего восемь. И ты больше не командир. Я не стану есть человеческое мысо, когда он вернется с охоты. Ты можешь, если хочешь. Открой окно.

Стальной ставень поднялся. Ночь дохнула свежестью, щелканьем и треском, стрекотанием бесчисленных насекомых.

– Какая дикая планета, – задумчиво сказала Кристи, – я думаю, что были времена, когда человек был совсем дик. Тогда люди так же точно охотились друг на друга и жарили человеческое мясо на кострах. Но они не знали, что это страшно, потому что в них не было разума, который умеет знать. Но мы – мы с нашим разумом, я боюсь, что мы придумаем такое, что даже у тех невинных дикарей кровь бы остановилась в жилах, если бы они узнали. Вспомни, что творилось на Земле, а ведь там были законы. Тоже самое будет твориться и здесь, но лишь законов здесь нет. Беда людей в том, что они отвыкли повиноваться совести и привыкли повиноваться закону. Одно не совсем заменяет другое. И даже не это главное – просто когда исчезает закон, человек превращается в бешеного и почти всесильного монстра, который в конце концов обязательно убивает сам себя. И всех окружающих перед этим.

– С каких пор ты стала философом?

– С тех пор, как начали убивать.

– Еще не все так плохо, – сказал Орвелл.

– Разве? Там что-то горит.

– Где?

– Вон, смотри. Мне страшно.

Над деревьями поднималось едва заметное зарево и оттого звезды гасли, терялись в чернильной черноте.

– Это Анжел развел костер, правда? – спросила она.

– Я сейчас спрошу его самого, – ответил Орвелл и включил передатчик.

– Что это?

– Помехи. Это искуственные помехи. Кто-то вошел в Зонтик.

– Значит, кто-то убил Анжела вместо тебя, – сказала Кристи. – Но теперь ты тем более не командир.

Кузя гулял всю ночь, гоняясь за невидимками, но не поймал ни одного и к утру проголодался. Красная круглая звезда, огромная, в полгоризонта, медленно вставала из-за дальних гор. Она была наполовину срезана облачной грядой. Кузя учуял запах жаренного мяса и резво попрыгал в сторону запаха.

Он остановился у небольшой полянке, не зная, что делать. На полянке догорал костер. На двух исполинских рогатках лежал штырь. Штырем было проколото тело очень большого человека. Человек уже хорошо прожарился. Догорали клочки одежды.

Кузя узнал хозяина и подошел к костру с опаской. Мало ли чего. Но хозяин не шевелился. Кузя оторвал кусок жаренного мяса и убедился, что мясо вкусное, а хозяин не возражает.

Кузя был очень голоден в этот раз, поэтому от жаренного Анжела остался один скелет.

71

Морис работал всю ночь. Чтобы ни случилось с Анжелом, а эта работа должна быть сделана. Морис был специалистом по боевой технике и хорошо разбирался в боевых системах Зонтиков. Лучше всех остальных. Все контрольные схемы он держал в голове. В свое время его приучил к этому Гессе.

– Вы нарушаете инструкцию, – предупредил Зонтик.

– Неужели? – сказал Морис, подолжая входить в электронный мозг.

– Я не понял вопроса. Объясните, пожалуйста, – довольно вежливо сказал Зонтик, но тон его голоса изменился.

Сейчас несколько неверных движений – и конец. Морис вытер каплю пота, которая побежала за воротник.

– Объясняю: ты мне больше не нужен.

Морис набрал нужный код и Зонтик навсегда онемел. Молчи, железяка, твой голос больше не понадобится. Сейчас я выну твой мозг.

Заработало печатающее устройство:

Have pity!

Have pity!

Have pity!

Have pity!

Have pity!

Have pity!

Have pity!

Have pity!

Have pity!

Зонтик имел пять мозговых уровней. После разрушения верхнего два последующих могли общаться по-английски. После разрушения этих, Зонтик мог слушаться лишь простейших команд и был способен только к элементарной самообороне. Морис отключил еще два верхних уровня. Если же разрушить все пять уровней, то Зонтик превратится в груду металлического хлама. Мозг машины был устроен по подобию человеческого. Интересно, можно ли убить его болевым шоком? – подумал Морис. Теперь остались лишь нижние уровни – те которые поддерживают элементарную жизнедеятельность. Зонтик превратился в идиота.

Боевые системы активизировались, корпус задрожал. Сейчас Зонтик готов к бою, (как любой идиот) но сейчас он всего лишь очень прочный танк с сильным вооружением. Он еще способен летать, плавать и грызть скалы, но принимать решения он уже не будет никогда. Have a pity! Электронный мозг Зонтика был настолько сложен, что те его части, которые были отделены при разборке, самоуничтожались за несколько минут – совсем как человеческий мозг. Вот оно.

Морис набрал код, состоящий только из букв собственного имени и трехзначного числа. Теперь машина будет подчиняться не каждому, а лишь тому кто знает код.

Но оставалась еще вторая машина.

Морис подъехал к ангару и заставил Зонтик снять двери. Вторая машина проснулась и дружески подмигнула огоньками. Морис включил дружескую комбинацию сигналов в ответ. Включил и дал залп. Ракета взорвалась в узком пространстве и вырвала бок Зонтику. Еще живой аппарат попробовал было двинуться с места, но после первых же метров повалился на бок. Морис целился точно. Главное – это разрушить мозг.

Он вышел из машины, удивился тишине, подождал, пока треснула какая-то балка и только тогда подошел к разрушенному гиганту. Вошел внутрь сквозь пробоину. Собственно, от Зонтика осталась только половина. Пишущий аппарат все еще работал. Значит, попадание не было точным. Ничего страшного.

Have pity!

Have pity!

Have pity!

Have pity!

Have pity!

Have pity!

Have pity!

Have pity!

Have pity! – выползала бумажная лента.

– И не надейся, – сказал Морис и дважды выстрелил в обнаженный мозг машины.

– Что это? – спросила Кристи.

Рассветный пейзаж за окном озарился огненным сиянием. Дом тряхнуло так, что, казалось, он сейчас развалится. Восходила красная звезда, неестественно крупная, буддто клещ, обпившися крови.

– Сейчас узнаю.

Он включил передатчик и помех больше не было.

– Доложить что случилось!

– Зонтики подрались, – сказал Морис. – Они здорово покусали друг друга.

Один уже точно умер, а другой пока дышит. И самое интересное вот что: живой Зонтик признал меня своим хозяином. Он прямо так и сказал: «Дружище Морис, почему ты, самый умный и самый сильный, до сих пор позволяешь собой командовать?

Давай, я тебе помогу. Ты мне нравишься, я выбираю тебя. А если кто-то будет возражать, то пусть поговорит со мной!» Вот так он прямо и сказал.

– Он перепрограммировал Зонтик, – сказала Кристи, – что он будет делать дальше?

– Дальше он попытается убить меня, – ответил Орвелл, – потом заберет тебя, как единственную женщину, завладеет всем оружием. А что он станет делать после этого, зависит от количества детей, которых ты ему родишь.

– Ты так спокойно дашь себя уничтожить?

– Нет.

– Я уйду с тобой.

В коридорах послышался топот. В доме уже никто не спал.

– Ты не пойдешь со мной, потому что…

Включился громкоговоритель.

«Всем, кто способен ходить, приказываю выйти и построиться перед домом. Строиться в шеренгу по одному, по росту. На выполнение приказа – пять минут. Лица, нарушившие приказ и не явившиеся на присягу, будут считаться изменниками и подлежат суду по законам военного времени.»

– Интересно, откуда он взял военное время? – спросила Кристи и обернулась.

– Эй, командир!

Но командира уже не было в комнате.

Морис стоял у дома и ждал. Пять минут – это, конечно, слишком быстро. Но надо вводить дисциплину. Те, которые задержатся, будут наказаны. Штрауба можно будет пристрелить, если он до сих пор не умер сам. Командира судить за невыполнение задания и несопротивление бунту. То, что сказал Анжел вчера – это было бунтом. Значит, сейчас должны выйти пять человек. Первым покажется командир и я сразу пристрелю его. А потом разберемся. Первым показался Рустик.

– Привет, – сказал он и подошел поближе.

Морис ударил его наотмашь и Рустик упал. Он не посмеет ответить, он всегда подчиняется силе.

– Поднимись!

– Есть!

– Я больше не потерплю фамильярности. Понял?

– Так точно!

Да, этот будет подчиняться. Следующей появилась Кристи, нерасчесанная и с мокрыми глазами, и молча стала рядом с Рустиком. Значит, командир не прийдет.

Конечно не придет. На Земле говорили, что командир может даже больше, чем Коре, но я этому не верю. Коре был богом, а кто такой Орвелл – посмотрим.

Неизвестно откуда взялся Норман, он всегда неизвестно откуда. Нужен ли мне наблюдатель? По уставу нужен. Последним пришел Икемура. Все. Пять минут истекли.

Он стоял стройный, суровый, мрачный. Черты лица тонкие, красивые, молодые.

Голубая кровь. Короткая стрижка, тонкие усики, аристократ. Предки по материнской линии происходили из королевской семьи. Правда, Морис не помнил из какой именно королевской семьи. Никаких генетических фокусов или отклонений. Абсолютно чистая порода человека. Всего достиг собственным умом и всего добился собственными усилиями. Силен, умен, беспощаден, умеет ценить преданность, умеет мстить врагам.

– Я собрал вас здесь, – начал он, – по двум причинам.

Гробовое молчание. Кто-то на втором этаже не успел выключить Ваньку и Ванька неразборчиво распинался для пустоты. Слышен даже ветер в травах.

Слышно даже то, чего слышать нельзя. Слышны даже… Сорвался и упал с ветки переспевший плод. Громко, как разорвавшаяся граната.

– Первая причина это необходимость суда над человеком, который допустил невыполнение задания Земли и потворствовал бунту (А почему я так уверен, что Анжела нет в живых? – подумал он и больше эта мысль его не отпускала). Я считаю, что бывший командир корабля заслуживает смерти. У кого есть возражения?

Возражений не последовало.

– Остается принять решение о виде смерти. Так как мы не имеем здесь никаких нужных приспособлений для законной казни, я предлагаю просто отчленение головы.

У кого есть предложения?

Кристи наклонила голову и стала чертить фигуру на песке, носком туфельки.

Интересно, что она рисует?

– У меня есть предложение, – сказал Норман. – За те проступки, в которых вы его обвиняете, он заслуживает большего наказания. Но вначале нужно решить юридический вопрос и выбрать предводителя.

– Я выбираю вождем себя, – сказал Морис. – Я буду вождем племени. А вы будете племенем Кузнечика.

– Одноглазого Кузнечика, – сказала Кристи про себя, одновременно осматриваясь изподлобья. Она сказала это так, чтобы все услышали и в то же время сделала вид, что говорила не она.

– Какие-то возражения?

– Нет, что вы, никаких нет и в помине. Я за, двумя руками.

Остальные тоже проголосовали «за». Вождем племени Кузнечика стал Морис.

Оставалось решить вопрос о казни. Высказался Норман.

– Я считаю, – сказал он, что в данном случае уместнее всего будет Мясорубка.

Информация.

Через Мясорубку казнили обычно тех участников бунта, которые стали бунтовщиками вынужденно или тех, которые не совершили слишком тяжких деяний против системы, или тех, кто только сочувствовал бунтовщикам, или семьи самых ярых бунтовщиков. Легко понять, что Мясорубка была коллективной казнью.

Сама Мясорубка была аппаратом примерно с небольшой вагончик величиной. Она прикреплялась к движущейся дорожке, скорость дорожки можно было регулировать.

На дорожку выпускались осужденные и механизм включался. Для того, чтобы временно избегнуть смерти, человек должен был постоянно бежать. Хотя скорость движения конвейера была и не очень большой, уже через несколько минут появлялись первые жертвы. Особенностью Мясорубки было то, что она, схватив человека, вначале поворачивала его ногами в свою сторону, а затем медленно перемалывала его, начиная с ног. Она не могла работать более чем с одним человеком одновременно, поэтому, пока она перемалывала одного, остальные успевали отдохнуть и отбежать подальше. Постепенно основная масса людей начинала терять силы – и тогда начиналось самое интересное: люди принимались сражаться за жизнь, толкая в мясорубку своих товарищей и отдыхая во время работы машины. Еще одной особенностью казни было то, что единственный человек, переживший всех, обычно бывал прощен и восстанавливался в правах. Каждый осужденный стремился стать этим человеком, что приводило к настоящим маленьким сражениям на ленте конвейера. Некоторые припрятывали холодное оружие и администрация смотрела на это сквозь пальцы, ведь зрелице становилось интереснее. А конвейер двигался совсем не быстро.

– Я считаю, что в данном случае уместнее всего будет Мясорубка, – сказал Норман.

Морис помолчал, задумавшись. Снова кольнула мысль об Анжеле. Нет, не может быть. Он бы давно вернулся, – Морис успокоил сам себя и спросил:

– Но как? У нас ведь нет техники.

– Мы просто поставим перемалывающие захваты на Зонтик и будем гнать его по дороге. Это будет то же самое. Но еще я считаю, что это должна быть последняя казнь, иначе нас останется слишком мало, чтобы основать здесь новое человечество. Еще я считаю, что единственная женщина не должна больше рассматриваться как член экипажа – теперь она будет общественным достоянием. Ее нужно хорошо кормить и держать под охраной. Она должна рожать каждые девять месяцев.

Новое человечество – вот это придумано хорошо.

– Разумно, – сказал Морис. – Тебя я назначаю моим советником. Но с должности наблюдателя не снимаю.

Среди деревьев сада послышался шум. Морис поднял винтовку.

А ведь мы совсем безоружны, – подумала Кристи, – если что-нибудь случится…

Из-за деревьев выпрыгнул кузнечик. Его усы-антенны торчали бодро, но прыгал он с трудом, из-за раздутого брюха. Он держал в зубах плохо обглоданный скелет, придерживая его передними лапами.

– Это всего лишь Кузя, – сказал Морис и взял Кузю на мушку. – Не бойтесь, он всего лишь сожрал Анжела.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ МУЗЫКА

72

Генерал Швассман выздоравливал недолго, но мучительно. Особенно его волновало то, что кожа лица, после заживления ранок, становилась неровной и бугристой – будто кожа человека, переболевшего оспой, человека, изображенного на древних рисунках. Врачи предложили ему очень болезненную операцию по пересадке кожи лица и он согласился – ведь человек, претендующий на роль вождя, должен выглядеть идеально. Он мог принимать болеутоляющее, но не делал этого – не потому, что хотел казаться стойким, а потому, что народ должен видеть стойкость вождя и воодушевляться ею. Особенно сильно он страдал по ночам, ведь он не мог спать, а вся жизнь в лечебнице, расчитанная на людей обыкновенных, с наступлением ночи замирала. Генерал Швассман лежал, смотрел в потолок и думал.

За первую ночь он успел передумать все полезные мысли, и теперь в голову лезли одни бесполезные. Швассман огорчался, ведь обдумывание бесполезного означает потерю бесценного времени его бесценной для общества жизни.

Рядом, на соседней койке, ближе к окну, лежал другой человек, который выздоравливал и дольше и мучительнее Швассмана – дежурный педагог из инкубатора.

Его, к сожалению, не казнили сразу – и народ ушел с площади не вполне удовлетворенный. Педагога не удалось казнить по причине небольшой ошибки: его просто сочли мертвым. А позже, когда он начал стонать и шевелиться, зрители уже разошлись и собирать их снова было бы неудобно. Да и кому интересно смотреть на казнь полутрупа? Другое дело – неделю или две спустя, когда педагог вполне прийдет в себя и снова почувствует вкус к жизни. А пока – пусть выздоравливает.

Педагог тоже не спал ночами и тоже размышлял. Но, в отличие от Швассмана, он любил размышлять вслух и генерал порой неволько втягивался в его разговоры, отстаивая свою правду. Генерал прекрасно знал, что единственной правды не бывает, у каждого правда своя, знал, что рано или поздно одна из правд подминает другие и перекусывает горло каждой чужой правде. Тогда она становится не только правдой, но и правилом. А еще педагог слушал музыку. Наверное, что-то повредилось в его мозгу. Музыка была старинной – той поры, когда даже компьютеров не было. Тогда музыка сочинялась и исполнялась вручную на так называемых музыкальных инструментах. Музыка, которую слушал педагог, была столь сложной и неясной, что генерал Швассман прислушивался к ней, как к некоему коду, пытясь его разгадать. Музыка лились как тонкая струйка воды, иногда вибрировала, иногда дрожала или колебалась, иногда прерывалалась, иногда повторяла самое себя и самое себя поддерживала совершенно неожиданным и почти невообразимым кружением. Слушая эти тихие ночные звуки, генерал Швассман думал о том, насколько несчастными были те люди, которые могли создать такую музыку – ведь даже он, надежда человечества, лучший генетический экземпляр, неподверженный никаким эмоциональным бурям, – даже он ощущал себя несчастным, слушая эту музыку. Он закрывал глаза и видел себя потерянным, маленьким, без всякой надежды на то, что кто-нибудь когда-нибудь найдет его. Вы говорите, что крик обезьяны печален? – а слышали ли вы плач ребенка брошенного на дороге?

Плач брошенного ребенка – Эти строки о ребенке и крике обезьяны генерал Швассман помнил из спецкурса по древней культуре. Строки приводились как пример глупости и бездоказательности, пример алогичности суждений древних мудрецов. Ведь, человек, который произнес их, считался мудрецом в свое время. Кем и зачем я заброшен сюда и почему брошен? – но он открывал глаза и понимал, что это всего лишь музыка, всего лишь музыка, которая как галлюциноген мешает рассудку быть самим собой. После третьей ночи он приказал, чтобы в палате больше не было музыки. И музыка исчезла. Но вместо нее начались долгие беседы, в которых каждый говорил не столько с собеседником, сколько с самим собой. И это было не менее печально, чем музыка – вы говорите, что крик обезьяны печален – а слышали ли вы?…

Педагог включал свет по ночам и читал книги. Иногда Швассман поворачивал голову и смотрел на его лицо – лицо человека, открывшего для себя великие миры.

Однажды Швассман не выдержал и спросил:

– Неужели ты нашел что-то интересное для себя в этих книгах? Ты ведь прошел полный курс научной подготовки.

– Это удивительно, – сказал педагог, – ведь оказывается раньше педагогика была наукой об обучении детей.

– Конечно, – ответил Швассман, – ведь раньше не было скоростного всеобщего обучения. Тогда каждого приходилось учить в отдельности, затрачивая на это невероятный труд. И все равно результаты были мизерны. И никакой гарантии.

Поэтому педагогика и была наукой. И даже искусством. Но я не понимаю, что в этом необычного.

– Я читаю, – говорил педагог, – читаю разные воспитательные системы. И нахожу, что все они разные. Но несмотря на разницу, лучшие из них учат одному и тому же.

– Чему же они учат?

– Чувстовать и чувствам.

– Да, – сказал Швассман, – в этом и был основной недостаток прошлых веков.

Чувства – это остатки инстинктов, доставшиеся нам от предков. Только освободившись от чувств человек стал человеком разумным. Взгляни на наше общество, я не говорю, что оно идеально, но оно достаточно близко к идеальному, а что было раньше? – человек даже не знал чего он хочет: «Смело мы в бой пойдем и как один умрем в борьбе за это» – процитировал Швассман, – но за что за «это»? Они даже не знали за что собираются умирать. И не понимали, что если умрут все как один, то это означает поражение, а не победу. А сейчас каждый понимает, за что ему приходится умереть.

– Мне не хочется умирать, – сказал педагог, – раньше было все равно, а теперь совсем не хочется. И я убил за свою карьеру четырнадцать детей. Четверо из них тоже не хотели умирать. Я думаю, имел ли я на это право. Я думаю, наш мир стал слишком жесток, слишком.

– Неправда, мир всегда был жесток, всегда одни поедали других, это закон жизни, если бы не это, то человечество бы никогда не появилось на земле.

– И все же я думаю, имел ли я право?

– Где это ты прочел такую глупость?

– Вот, все здесь же, в этой книге. Тут говорится, что жил когда-то педагог, у которого было примерно двести учеников. Ученики оказались не той национальности, то есть, генетически не подошли. Когда учеников отправили на сожжение, то педагог добровольно пошел вместе с ними. А ведь это болезненная смерть.

– Тогда зачем он это сделал?

– Он хотел защитить их или хотя бы остаться вместе с ними до конца.

Оказывается, раньше педагоги не убивали детей.

– Возможно, – сказал Швассман, а наутро приказал перевести педагога в другую палату.

Эти разговоры вызывали у него тошноту.

Но следующей ночью он встал, включил лампу и и стал читать книгу, оставшуюся после педагога. Он открыл главу, которая называлась «лучшая в мире, качественная новая система педагогики» и прочел: «Основной целью нашей лучшей в мире, качественно новой системы педагогики является воспитание в ребенке беспощадной классовой ненависти к эксплуатарорам». Ненависти – а еще говорят, что это наш мир жесток.

73

Прошло еще несколько дней и он почувствовал себя совсем хорошо. Ночные беседы стали забываться и сейчас Швассману казалось, что это не он, а кто-то другой, намного худший экземпляр, подслушивал музыку, подглядывал в книгу, поддрерживал разлагающий волю разговор. Он попросил поставить в палату игровой компьютер и стал ночь напролет играть с интеллектуально взбуждающие игры. Он вызвал своего личного генетика и сообщил о странном всплеске чувств. Генетик сказал, что он учтет эту информацию в последующих разработках.

Игровой компьютер быстро надоел и Швассман снова лежал ночами, думая о ненужном и снова слышал ту же музыку – музыка запечатлелась в его мозгу и не прекращала свое кружение. Почему-то он был уверен, что так кружатся осенние листья лунной ночью, хотя он никогда не видел настоящих осенних листьев и никогда невыходил из дому лунными ночами – музыка кружилась.

Однажды ему позвонили и передали сообщение, что над Антарктидой (которая, кстати, к началу двадцать второго была полностью согрета) сбито пилотируемое летающее блюдце. Генерал сразу воспрянул духом.

– Когда? – спросил он.

– Позавчера.

– Почему не доложили сразу?

– Вы были не в нужной форме.

Швассман понял, что биотоки его мозга постоянно считываются. Ему стало стыдно за свои музыкальные кружения, но он быстро подавил стыд, как ненужную эмоцию. Так тебе и надо, не станешь в другой раз интересоваться черт знает чем!

– Зато теперь я в форме. Говорите. Удалось ли взять существ?

– Существо. Оно было одно. Нам удалось его спасти и оно пока живо. Мы налаживаем контакт.

– Неужели это так сложно?

– Оказалось сложно. Наши дешифраторы легко переводят отдельные слова, но смысл слишком неотчетлив.

– Оно агрессивно?

– Нет, оно только обороняется и боится иголок. Наверное, смотрело передачу о игловой казни.

– Тогда давайте его сюда. Я сам с ним поговорю.

– А стоит ли?

– С каких пор это стало позволено обсуждать приказы? Конец связи.

Спустя два часа существо ввезли в палату. Оно было пристегнуто к креслу множеством цепочек и совершенно раздето. Швассман попытался определить на глаз имеет ли он дело с самкой или с самцом, но не сумел. На голове существа был легкий прозрачный шлем – на таких шлемах монтируются дешифраторы. Когда существо начнет передавать информацию, информация будет преобразована в слова и фразы.

Существо было очень худым и Швассман вспомнил, что у него нет системы пищеварения. Тогда за счет чего же оно живет?

– Здравствуй, – сказал Швассман.

– Здравствуй.

– Ты хорошо понимаешь мои слова?

– Я хорошо понимаю.

– Наши медики обследовали тебя, не нарушая твоей целостности. Это большая честь, заметь.

– Они сделали так потмоу, что имеют только один экземпляр, – ответило существо. – Они хотят вначале проследить за моим поведением, а только после этого меня разрезать.

– Ты довольно собразительный.

– Я женщина, – ответила существо, – поэтому называй меня существительными и прилагательными женского рода, так будет правильнее. И я гораздо сообразительнее, чем ты можешь себе представить. Моя раса ушла от твоей на тысячи лет вперед.

Генерал Швассман заинтересовался. Дело в том, что сбоку в прозрачный шлем был вмонтировал детектор лжи – и как только существо начинало лгать, детектор об этом сообщал. Сейчас горела светло-зеленая лампочка – это означало, что существо говорит правду. Если это действительно высшая раса, то существо можно использовать для беспримерного генетического эксперимента.

– Ты можешь объяснить или доказать свои слова? – спросил Швассман. – Откуда ты прилетела?

– Я родилась в пространстве, как и мои родители. Но мои далекие предки были жителями…

– Конечно жителями Бэты, – угадал Швассман, который был очень умен, – конечно жителями Бэты, ведь больше не обнаружено ни одной планеты со следами цивилизации. Правильно?

Существо согласилось.

– Я начинаю что-то понимать, – продолжал Швассман, – ведь мы читали ваши древние тексты. После того, как ваша раса начала вымирать, были попытки спасти лучших ее представителей. Вы и есть эти представители, не так ли?

– Это так. Мы ушли в пространство, чтобы не погибнуть.

– И сколько времени вы кружите у нашей Земли?

– Примерно четыре с половинй столетия.

– Зачем?

– Земля – единственная планета, на которой мы смогли бы жить.

– Тогда в чем же дело? – сказал Швассман. – У меня есть прекрасная идея для сотрудничества. Кстати, чем ты питаешься? Я не хочу, чтобы ты умерла раньше времени.

У него действительно родилась прекрасная идея.

74

Отважный4 покинул пределы Солнечной Системы и висел в пустоте. Елена не могла совершись скачок по трем причинам: во-первых, она просто не умела делать это хорошо и боялась за жизнь девочки; во-вторых, им просто некуда было прыгать; в-третьих, исчез капитан и вместе с ним исчез реликтовый меч. Елена была уверена, что капитан сейчас на корабле и ждет случая, чтобы повернуть дело в свою пользу. Двое оставшихся челнов экипажа до сих пор лежали в коконах, связанные. На Отважном4 не было внутренних систем слежения, поэтому Елена не могла определить, где скрывается враг. А враг мог быть везде.

Почти двое суток она не расставалась с девочкой, разговаривала с ней, иногда поражаясь совсем не детской глубине ее суждений. Каждые четыре часа она включала общие системы связи и предлагала капитану начать переговоры. Капитан не отвечал. Но на третьи сутки Елена обнаружила, что двое, остававшихся в коконах, мертвы. Они были просто задушены – у капитана не было другого оружия, кроме реликтового меча и собственных пальцев. Она слегка всплакнула над одним из двоих и выстрелила капсулы в пространство.

– Почему ты отдала ему меч? – спросила маленькая Кристи.

– Я не отдавала, глупенькая, – ответила Елена, – я просто оставила его где-то, даже не помню где. Он ведь совершенно бесполезен в моих руках. И вообще у меня есть такая привычка – бросать вещи где попало и как попало. У меня всегда все теряется.

– Тогда почему ты думаешь, что меч у него?

– Он бы не пропустил такой возможности.

Елена с девочкой не выходили из каюты, в которую она собрала все движимое оружие, бывшее на корабле. Конечно, в умелых руках оружием может стать любая палка, но что такое палка против современной винтовки, которая сама наводится на цель?

На пятый день она обнаружила, что дверь в каюту заперта снаружи.

– Что теперь будет? – спросила маленькая Кристи.

– Да ничего страшного, мы ведь все равно не собирались выходить отсюда.

– А как же еда?

– У нас есть немного.

– А потом? Потом ты меня сьешь?

– Как я могу тебя сьесть? – удивилась Елена. – Я даже подумать о таком не могу!

– Напрасно. Ведь этот выход более правильный. Гораздо лучше, если умрет один человек, чем если умрут двое.

– Кто тебе такого наговорил?

– Но это же элементарная стратегия выживания! – сказала маленькая Кристи, – мы уже проходили курс стратегий выживания и эта была одна из самых простых.

Чтобы не умирать двоим, должен умереть один.

– А кто был автором курса? – спросила Елена.

– Генерал Швассман. Он лучше всех в этом разбирается.

– Тогда слушай меня. Забудь об этом, забудь о всех своих людоедских стратегиях. Есть совсем другое правило: лучше умереть самому, чем причинить зло своему другу. Швассман слишком глуп, чтобы додуматься до такой стратегии.

А мы ведь с тобой друзья.

– Что-то правильное в твоих словах есть, – сказала маленькая Кристи, – я об этом подумаю. Если ты не сьешь меня, конечно.

Через несколько дней голод стал непереносим.

– Что он хочет? – спросила Кристи.

– Наверное, он хочет разрушить Землю.

– Тогда почему он этого не делает? Ведь Земля там – она махнула ручкой в сторону прозрачного лоскутка стены.

– Я не знаю. Может быть, он хочет чего-нибудь другого?

Капитана Отважного4 звали Аца. Он был довольно опытным пилотом и довольно опытным воином. На его счету уже было больше десятка успешных операций. Родители Аца (которых он совершенно не помнил) сами были пилотами и вполне сознательно выбрали для ребенка его будущую карьеру. Аца был рожден боевым пилотом. В его программах было: презрение к смерти, скомпенсированное стремлением к личной безопасности во имя высоких целей.

Первое, базовое – презрение к смерти.

Второе, особо прочное – стремление к личной безопасности.

Третье, смысловое – служение высоким целям, все равно каким.

Такая программа позволяла подставлять любую нужную в данный момент высокую цель – это делало Ацу просто незаменимым в качестве фанатика, фанатика чего угодно. Но такая программа была довольно сложна и потому легко провреждалась при сотрясении. Всю жизнь Аца был вынужден носить защитные шлемы. Он снимал шлем только в совершенно безопасных ситуациях. И вот теперь он получил сильнейший удар по голове.

Когда он очнулся после удара, то вначале не мог понять смысл произошедшего.

Он помнил, что был послан с опасным заданием уничтожить корабль-разведчик Отважный3; помнил, что после того, как планы разрушились, он собирался взорвать Землю; помнил, что его ударили по голове и даже знал кто это сделал – но он не помнил ни одной высокой цели, во имя которой ему следовало бы действовать. Его программа отказывалась работать. Он чувствовал себя как улитка без раковины.

Он не умел жить без высоких целей. Он украл реликтовый меч, брошенный случайно, но украл его не для чего-то, а просто так. Потом он бродил по кораблю, движимый стремлением к личной безопасности и, из этого же стремления, не отвечал на регулярные вызовы. Он задушил двоих связанных мужчин, тоже ради своей безопасности, и ему неловко было делать это, потому что связанные называли его по имени и молили о пощаде.Однажды ночью его осенило и он запер снаружи дверь той каюты, в которой была опасность. Теперь ему стало легче. Но высоких целей все равно не было, и он продолжал тихо страдать. Он гулял ночами по тихим, прохладным, темным коридорам корабля и слегка подвывал от тоски. Как можно передать тоску человека, лишенного высокой цели? От тоски он разбивал все мелкие предметы, которые попадали ему под руку.

Тоска и скука заставляла его делать такие вещи, о которых он и помыслить не мог раньше. Например, он попросил электронный мозг обучить его игре в шахматы.

Электронный мозг попробовал, но неудачно. Шахматы оказались слишком сложной игрой. Он попробовал перечитать Кодекс Военного Пилотирования, но уже на второй странице почувствовал, что сходит с ума. Буквы Кодекса начинали менять очертания, превращаясь в буквы неведомого шрифта. Он испугался так, будто увидел змею и, испугавшись, выбросил Кодекс в инсинератор (так называлось устройство-уничтожитель). Однажды Аца увидел на столе книгу и очень удивился, потому что книга была старой и, похоже, редкостной. Еще он удивился потому, что на корабле не было никаких книжек, кроме злощастного Кодекса. Их просто не могло здесь быть. Книга была страниц в сто толщиной. У кого хватит упорства прочесть такую толстую книгу? И откуда она взялась? После происшествия с Кодексом он уже побаивался книг – он уже начал побаиваться многих вещей, прекрасно понимая, что в действие вступила вторая его программа, программа самообороны; прекрасно понимая, что вторая программа тоже повреждена.

Он осторожно приблизился и попробовал прочесть название. Ему не удалось сделать это сразу, потому что название было написанно нестандартным шрифтом.

Книга, да еще и с нестандартным шрифтом? Он открыл книгу наугад и стал разбирать слова. Слова зазвучали как колокол.

А ветра не было совсем, но мой корабль летел. При свете молний и луне вздохнули мертвецы.

Они задвигались, вздохнув, потом приподнялись, и их не двигались зрачки, и было страшно как во сне при виде вставших тел.

Ему потребовалось минут двадцать, чтобы разобрать несколько строк и еще минут двадцать, чтобы прийти в себя.

Что за чепуха? – подумал он. – Мертвые тела не могут оживать. И он открыл первые страницы книги.

Время остановилось. Пространство свернулось, как свиток. Звезды погасли. Он читал, совершенно не понимая значений многих слов и подставляя вместо них свои собственные значения. Это была сказка. Сказки когда-то рассказывали детям.

Нет, это не совсем сказка. Аца читал о том, как старый моряк был спасен альбатросом из холодных морей у южного полюса, о том, как старый моряк убил альбатроса, о том, как один за другим стали умирать члены команды корабля, о том, как старый моряк остался один, о том как стала гнить вода в море, о том, как плыл корабль, неподгоняемый ветром, о том, как стали подниматься мертвецы и, ни слова не говоря, приниматься за свою прежнюю работу, о том, как страшно старый моряк пожалел о том, что он жив.

Аца оторвался от книги и спросил стрекозу о времени. Время все еще стояло.

«Полночь» – ответила стрекоза.

– Где мои друзья? – спросил Аца.

«Полночь» – ответила стрекоза.

– Зачем я убил их?

«Полночь» – ответила стрекоза.

– Что со мной пролисходит? – спросил он.

«Полночь» – ответила стрекоза.

– За что со мной сделали это?

«Полночь» – ответила стрекоза.

Она могла отвечать только на вопросы о времени.

Аца пошел к страшной каюте, к той, где еще оставались люди, к той, где хранилось оружие. Оглянувшись, он увидел, как за тем столом, где только что сидел он, уже сидят два его мертвых товарища, одетых в серые комбинезоны. Один из них посмотрел на Аца, но его зрачки не двигались. Аца отпер дверь в страшную каюту и постоял, ожидая выстрелов. Выстрелов не последовало. Тогда он прошел по коридору в обратную сторону, прошел мимо двух молчаливых мертвецов, сидящих за столом и проводивших его синхронными поворотами голов, ушел, настроил нужную систему, лег в капсулу и приказал ей закрыться. Потом он закрыл глаза и увидел перед глазами нечто яркое, но не успел понять, что именно он видит. Машина выстрелила капсулу в пространство. Полночь.

– Зачем он это сделал? – спросила маленькая Кристи.

Она стояла, держась пальцами за край стола и пытаясь посмотреть, что на этом столе лежит. Елена взяла ее на руки. На столе лежала книга.

– Не спрашивай, откуда я знаю?

– Ты большая, ты должна знать.

Минут пять назад они вышли из каюты и теперь стояли у стола, в центральном зале. Теперь было не страшно. Страшно было тогда, когда страшный человек отпер дверь и стоял за ней, не решаясь войти. Два стула были повернуты так, что, казалось, еще недавно кто-то сидел за столом. Воздух еще был согрет недавним присутствием человека. На столе лежала книга. Книга называлась «Кодекс военного пилотирования» и содержала только бюрократическую чушь, которую заставляли учить каждого пилота. Большая часть стены была прозрачна и они видели, как удаляется сквозь звездное пространство капсула с телом того, который еще недавно был человеком. Капсула медленно и равномерно вращалась – яркая, светящаяся, похожая на драгоценный камень на усыпанном звездами бархате.

– Он всегда хотел себе необычной смерти, – сказала Елена. – А сейчас, я думаю, он просто сошел с ума. Я ведь ударила его по голове прутом, а у него были очень сложные программы. Он всегда берег свою голову. Когда программы разрушились, он стал вести себя неадекватно.

– А что такое «неадекватно»? – спросила маленькая Кристи.

– Да какая разница. Главное то, что он умер и, несмотря на все, мне его жаль. Что мне делать теперь?

– Тогда давай я научу тебя плакать, – сказала маленькая Кристи, – я умею, у тебя тоже получится.

75

Идея, которая пришла в голову генералу Швассману была гениальной, как, впрочем, и все остальные его идеи. Он не умел мыслить негениально. Суть идеи была в том, чтобы не улучшать человека постепенно, путем медленных мер и програм, вроде Надежды Нового Поколения, а использовать уже готовые гены космического пришельца – ведь пришелец (пришелица, точнее), ведь пришелица была представителем высшей расы. То есть, он решил скрестить себя с жительницей пространств. Все гениальное просто.

Гениальная идея имела столь далекие перспективы, что генерал Швассман решил немного обождать с ее осуществлением. Несколько дней он провел в постоянных беседах с инопланетянкой. Оказалось, что инопланетянка тоже не нуждается во сне, очень удачно. У инопланетянки не было имени, а был только порядковый номер, две тысячи триста пятнадцатая. Номер одновременно означали и имя и место в иерархии.

Кроме того, номера не повторяются, чего нельзя сказать о именах. Надо будет подумать о введении номерной системы на Земле.

Генерал Швассман издел распоряжение о том, чтобы питомцам инкубатора больше не давали имен по достижении ими совершеннолетия.

Инопранетянка была проверена генетиками и те пришли в полный восторг. В такой восторг, что некоторые из них даже начали поговаривать о смещении Швасмана и назначении на его роль инопланетянки. Генерал Швассман, как умный человек, понимал, что должность его является ролью и роль эту может играть только генетический гений. Сейчас он стал генетическим гением номер два, но не огорчился. Он всегда, а он помнил себя с трехмесячного возраста, всегда ставил общественное выше личного.

Пришелица добровольно прошла все тесты и показала идеально высокий интеллект и идеально низкий уровень эмоциональности. Таким прекрасным показателям генерал Швассман мог только позавидовать. Пришелица была настолько неэмоциональна, что даже не понимала о чем поет Ванька. Она пробовала применить к его песням высочайшие степени логического анализа, но безуспешно, Ваньку степенями не возьмешь.

Слишком много пью вина – ты красива и умна. – пел Ванька и любой логический анализ разлетался вдребезги, как стекло от удара мячом.

Тогда генерал Швассман приказал убрать Ваньку из своего кабинета. Его примеру последовали и другие сотрудники. Пришелица, ради пользы дела, решила поселиться в той же палате, где заканчивал свое выздоровление Швассман. Она ничуть не стеснялась земного мужчины, оставаясь раздетой и отправляя естественные нужды – некоторые нужды у нее все же были. Иногда от нее пахло керосином, а иногда – прелыми листьями, но никогда не пахло плотью. По ночам они беседовали о будущем.

– Совершенно верно, – говорила пришелица, – это генеральный путь развития любой цивилизации. Мы обнаружили триста сорок три планеты со следами разумной жизни и с историческими памятниками. На всех этих планетах жили люди, похожие на вас или на меня. И все эти планеты, к сожалению, погибли. Но мы точно установили одно: все цивилизации двигались в одном направлении – в направлении улучшения собственной природы. То есть, они усиливали свой разум и усмиряли инстинкты, то есть эмоциональную сферу. Все они прошли, будучи еще полуцивилизациями, долгие века, когда процветали искусства – это были темные и дикие времена, потом наступали времена света. И, к сожалению, как только порода человека начинала приближаться к идеалу, человек вымирал. Обычно он вымирал лет через сто после вымирания искусств, даже не успевал нарадоваться новой светлой жизни.

– Отчего это происходило? – спросил Швассман. – И причем здесь искусства?

– Каждый раз от разных причин. Вы знаете историю Бэты, мы вымерли от случайного вырождения. Другие вымирали из-за болезней, войн, крупных бунтов или вообще без причин. Слишком велика смертность во Вселенной. Искусства здесь действительно не причем. Они рудиментарны, как обезьяний хвост. А проект, предложенный вами, кажется мне разумным. Ведь вам пока что ничего не грозит. Я согласна дать свои гены для развития вашего человечества.

– Если бы вы не согласились, – сказал Швассман, – вас бы заставили.

– Не сомневаюсь, – ответила пришелица, – поэтому я и соглашаюсь заранее. Я все же разумное существо. Но для того, чтобы скрестить человека со мной, нужно найти достойного человека. У вас есть кандидатура? Я не хотела бы скрещиваться с кем попало.

Что-то ты слишком сильно задираешь нос, – подумал генерал Швассман и удивился, потому что эта мысль противоречила принципу общественной пользы. Он решил не позволять себе так думать впредь.

– Конечно есть, – сказал Швассман, – вы не разочаруетесь. Очень достойный генетический экземпляр. А теперь, пожалуйста, объясните мне один случай, который до некоторой степени остался загадкой. Когда было сбито прошлое летающее блюдце, несколько месяцев назад, два члена экипажа умерли, взявшись за руки. Я не совсем уверен, что правильно понял это.

– Это очень просто. Система самоуничтожения срабатывает при касании ладонями. Удобно, потому что не требует дополнительных технических устройств.

Предлагаю вам ввести такой же метод.

– Я уже думал об этом, – сказал Швассман, – мы обязательно так и сделаем.

На следующий день ему стало совсем хорошо и очень хотелось заняться общественно полезным делом. Человечество уже заждалось. Он первым делом посетил инкубатор. На этот же день была назначена повторная казнь дежурного педагога.

Педагога было решено казнить на Мясорубке, так как уже собралось немало осужденных, ожидающих собственной груповой казни. Одним больше, одним меньше, никакой разницы. Если будет время, то прийду посмотреть.

Он снова сидел в стеклянной кабинке и снова смотрел, как ходят ровными геометрическими кругами (несколько концентрических окружностей были глубоко протоптаны во дворе инкубатора за годы) его немного хмурые, но очень красивые и очень правильно сложенные дочери. Сейчас их оставалось четное количество и ровные пары радовали глаз. Никакого беспорядка. Зрелище мерно шагающих детей было настолько приятным, что генерал Швассман расчувствовался. И сразу ощутил тревогу.

Тревогу ощутил не только он.

– Что с вами, генерал? – спросил внимательный дежурный лекарь, сопровождавший Швассмана, на случай неожиданной неполадки в здоровье (пришелица настояла, правильная женщина).

– Я… Я не знаю, я плохо себя чувствую. Пусть распорядятся прекратить.

Прозвучало распоряжение и передняя пара девочек резко повернула и пошла ко входу в здание. Остальные пары проделали тот же маневр. Четко, как будто только и ждали приказа.

– Вам плохо? – спросил лекарь.

Он спросил из вежливости, ведь небольшой прибор у него на коленях мог рассказать гораздо больше, чем любой ответ Швассмана.

– Да, – ответил Швассман, – сейчас, когда я смотрел на этих милых детей, я почувстоввал… Я почувствовал… Я ПОЧУВСТВОВАЛ!

– Вы действительно ощутили эмоцию, – сказал лекарь, глядя на экран дистанционного рекодера мозговых биотоков, – это была эмоция умиления. Эмоция умиления не предусмотренна вашими программами. Это означает, что вы серьезно больны.

– Это все из-за музыки! – сказал Швассман. – Эта проклятая музыка вечно крутится в моей голове! Я не могу от нее избавиться. Пусть приведут ко мне педагога!

– Вы очень серьезно больны, – сказал дежурный лекарь и вызвал дежурную машину. – Эмоция гнева также не предусмотрена вашими программами.

– У меня нет никакой эмоции гнева, – тихо сказал Швассман.

Он уже понял, что происходит.

– Действительно, сейчас нет, – сказал лекарь, – но сейчас я наблюдаю эмоцию страха, сильного страха, я даже сказал бы, эмоцию жути.

Швассман встретился с педагогом в камере предварительных пыток.

Предварительные пытки были очень разнообразны, но придуманы так, чтобы у пытаемого еще оставались силы бежать по транспортеру Мясорубки. Сейчас педагог лежал на полу с закрытыми глазами и глубоко равномерно дышал. Его лицо не выражало страха.

– Эй, встать! – сказал Швассман.

Кто-то из охранников засмеялся за его спиной. Чему смеется этот человек? – подумал Швассман и снова ощутил эмоцию жути.

Педагог встал, но его лицо не изменило выражения. Он глядел так, как будто умел видеть сквозь предметы. Казалось, он к чему-то прислушивается.

– Почему ты не поприветствовал меня?

Педагог прикрыл глаза и слегка качал головой в такт чему-то неслышимому.

К своему ужасу генерал Швассман почувствовал, что и его голова начинает качаться в том же ритме. Смех сзади повторился.

– Я не заметил вас. Я слушал музыку, – сказал педагог.

Швассман вдохнул запах несвежей крови, который никогда не выветривался в камерах предварительных пыток и ощутил предчувствие. Еще минуту назад он верил, что предчувствий не бывает.

– Какая может быть музыка? Ведь у тебя все отобрали?

– Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла… – мелодично пропел педагог, – она всего равно звучит у меня в ушах.

– И ты ничего не можешь с этим сделать?

– А зачем? – меня все равно скоро убьют.

Педагог был совершенно спокоен.

– Но ты должен сосредоточиться на предварительных пытках. Это твой гражданский долг!

– Но зачем? – лучше я послушаю музыку.

И он снова запел.

Вечером этого же дня, когда педагог уже был казнен, (а вечер был мутным и горизонты города были будто присыпаны пеплом, даже педагог заметил это, падая в пасть Мясорубки и думая, за какие заслуги эту штуку называют с заглавной буквы) Швассман признался пришелице, что генетический эксперимент придется отложить.

– Почему? – якобы удивилась пришелица.

Она не слишком старалась скрывать свое неудивление.

– Потому что человек, который считался достойным, оказался недостойным.

– Этот человек – вы?

– Да, – ответил Швассман, – но как вы догадались?

– Вы все время к чему-то прислушиваетесь. А вчера ночью вы даже заснули. Вы действительно недостойны моих генов.

Швассман сел на кровать и заплакал, первый и последний раз в жизни – он не плакал даже при собственном рождении.

– Уберите эту слякоть и иследуйте! – приказала номер две тысячи триста пятнадцатая.

Она была слишком умна, чтобы ошибиться. Процедура по замене Швассмана была продумана ею с безупречной логической прозрачностью. Два генетических гения – это слишком много, а один – в самый раз. Жаль, что его не успеют казнить на сегодняшней Мясорубке. Придется ждать следующего понедельника.

Вошли два плечистых санитара, заломили руки Швассмана за спину и выволокли его из комнаты. Теперь, когда в его идеальном геноме проявилась доселе скрытая ошибка, он уже не представлял ни малейшей ценности для человечества. Оставалось только исследовать его мозг и выбросить оставшееся на помойку.

– Я согласен принять свою участь, – кротко сказал Швассман.

– Молчать! – рявкнул лекарь и ударил Швассмана в пах. Бывший генерал упал.

Он смутно ощущал, что его бьют, продолжают бить по всем местам, кроме головы (мозг еще нужен для генетического анализа), и где-то в самых глубинах его существа продолжала играть все та же музыка – музыка, написанная несколько столетий назад; музыка, которую написал давно мертвый человек; музыка, которой заразил его человек, умерший недавно. А ведь музыка – это информационный вирус, подумал Швассман за несколько секунд до того, как его сознание погасло. Но даже после того, как сознание погасло, музыка продолжала играть, она была той, же, но торжествующей, победной, непобедимой. Музыка лилась как тонкая струйка воды, иногда вибрировала, иногда дрожала или колебалась, иногда прерывалалась, иногда повторяла самое себя и самое себя поддерживала совершенно неожиданным и почти невообразимым кружением.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ?

76

Орвелл бежал сквозь невысокий лес. Он опередил преследователей минут на десять, как минимум. Десять минут – это километра три, примерно. Если, конечно, не увяжется кузнечик. Но самое большее, на что способна эта тварь – задержать его на несколько драгоценных минут. Орвелл уже двадцать два года летал в боевые и разведовательные экспедиции и владел боевыми приемами лучше всех, если не считать Коре. Правда, Коре теперь нет. Орвелл знал и такие приемы, против которых были бессильны даже люди вроде громадного Анжела (после названий этих приемов обычно ставилось три восклицательных знака). Но существовала и высшая, почти невероятная степень человеческого боевого матерства – приемы с четырьмя знаками. Они были недоступны только тем людям, которые специально рождались для участия в рукопашных схватках. Это была особая порода людей, обычно тупых, бесстрашных, невообразимо быстрых, умеющих действовать только по приказу или для развлечения. Порода людей, рожденных киллерами – одного из таких Орвелл встретил на Земле незадолго до отлета.

А сейчас он бежал сквозь невысокий лес. Лес был желт и полупрозрачен.

Орвелл бежал по периметру холодного пятна, в зоне осени, в зоне, плотно сжатой срединой лета с одной стороны и совершенно арктической зимой – с другой.

Во-первых, прохлада помогает быстро двигаться; во-вторых, кузнечик не любит прохлады. Но кузнечик – это самый легкий вариант. В распоряжении преследователей оставался еще один Зонтик на ходу, несколько мелких подвижных механизмов и два биоробота: Б1 и Б2. Был также прибор, который находит человека по запаху, и от такого никуда не скроешься. Минуты идут, нужно думать быстрее.

Было раннее утро; он бежал в сторону гор и солнце, перечеркнутое тучей, еще не полностью оторвалось от вершины. Дорожка была усыпала желтыми широкими листьями, на листьях виднелся иней, слева инея было больше, а еще дальше влево лес становился совсем голым, а земля белела. Он немного запыхался, потому что бежал на подъем. Сейчас подьем станет круче, потом дорожка завернет, потом начнет спускаться. Где-то там, за перевалом, должен быть космодром, полный живых механизмов и невидимок. Там его тоже примут не слишком радушно.

Деревья стали ниже, дорожка вильнула между холмами. Он поднялся на холм и посмотрел назад – пока никого нет. Они не спешат, уверенные в успехе.

Действительно, спешить им некуда. С этого места открывался вид одновременно на древние холмы и на заснеженный город. Орвелл остановился и не двигался несколько секунд, но не потому что устал, и не потому, что вспомнил о чем-то важном, и не потому что не знал куда бежать дальше; просто города больше не было. Города не было – ни одного целого здания, даже ни одного целого куска стены – кажется, что за несколько дней город разобрали по карпичикам и разбросали кирпичики в красивом беспорядке; так красиво беспорядочны развалины ископаемых городов. Угадывалось несколько центральных улиц и площадей – на них не было каменного хлама. А еще на улицах и площадях остались фигуры – странные фигуры несуществующих существ, фигуры из сказок или из снов, обнаженные тела, каменные человеческие хороводы. На набережной лежал огромный сфинкс, тот, с которого начинался путь в подземный город. Сухой тополь доставал фигуре до плеча. Море у берега было покрыто льдом и снегом, но уже километра через два начинало зеленеть и искриться. Солнце оторвалось от горного горизонта. Что случилось с городом? – подумал Орвелл и взглянул еще дальше, туда, где стояла Хлопушка. Хлопушка лежала на боку, сморщенная, смятая, дырявая – такая, как будто она лежала здесь, ржавея, несколько столетий. Он перевел дыхание и побежал дальше. Еще немного – и дорога пойдет вниз. Но ни одна из дорог не ведет к спасению.

– Это всего лишь Кузя, – сказал Морис и взял Кузю на мушку. – Не бойтесь, он всего лишь сожрал Анжела.

– Вы собираетесь его пристрелить? – спросил Норман.

Морис на мгновение почувствовал фальш в его голосе, в том, как слишком естественно он называет на «вы» человека вдвое моложе себя. Но глаза Нормана были непроницаемы. Спокойны, позрачны и непроницаемы – как межгалактическая пустота. В крайнем случае, пристрелю, – подумал Морис, – или выстрелю в ногу.

– Почему бы и нет?

– Но ведь это, в некотором роде, священное животное. Его именем названо племя.

– Если это священное животное не пристрелить сейчас, оно сожрет нас всех по очереди. Я хочу покончить с ним и заняться изменником.

Красивое слово «изменник».

Кузнечик бросил кости на траву и улегся на живот, подогнув лапы. Он устал и хотел спать. Его не интересовало, о чем говорят люди. Норман молчал.

– Мы ведь все равно не сможем его выдрессировать, – сказал Морис, как будто извиняясь.

– А как же роботы? Пусть они этим займутся.

– А вот это хорошая мысль. Приказываю всем уйти в дом! На выполнение приказа минута.

Все разошлись, осталась стоять только Кристи.

Она стояла и ковыряла песок носком туфельки – здесь трава росла неплотно и как-то клочьями.

– Я же сказал: всем в дом!

– А я ведь больше не член экипажа, я общественная собственность. Если ты хочешь меня отправить в дом, то можешь нести меня на руках.

– Я тебя просто пристрелю.

– Давай, попробуй. А детей будешь сам рожать, – она села на траву, не жалея платья.

– Ну и оставайся, – сказал Морис, – я ухожу, а ты тут побеседуй с Кузей.

Кристи не шевельнулась. Он пошел в сторону Зонтика, готовый обернуться любую секунду, если услышит шум. Подойдя к машине, он все же обернулся. Кристи сидела на том же месте.

– Я прошу тебя уйти в дом, это ведь для твоей безопасности.

– Скажи «пожалуйста».

– Пожалуйста.

– Ладно, – Кристи хмуро встала и пошла к дому, – я делаю это ради себя, а не ради тебя (с интонацией холодного дождя). Я никогда не стану подчиняться самозванцам (с интонацией натягивающейся струны).

– Интересно, а что же ты сделаешь?

– Я буду ставить им условия. Если командир погибнет, если ты его убьешь, я вскрою себе вены. Смерть – это тоже выход. А потом можешь организовывать новое человечество. Как хочешь, но без меня, с одними мужчинами.

Она ушла в дом.

Морис активировал двух роботов: Б1 и Б2.

– Приказываю, слушаться только меня! – сказал он.

– Приказ не может быть выполнен.

С этими двумя болванами справиться труднее, чем с Зонтиками.

– Почему приказ не может быть выполнен?

– Вы не старший по званию.

Морис выругался и вызвал Нормана. Активированные роботы достали коробку шахмат и стали играть.

– Только давай не применять закрытые начала, – сказал Б1, – а то никто выиграть не может.

– Согласен, – ответил Б2, – но все равно в конце на доске останутся голые короли.

Морис ударил ногой по доске и фигуры рассыпались.

– Давай играть в слепую, – предложил Б1.

– Давай, – согласился Б2, – только ведь разницы все равно никакой. Мои белые, твои были в прошлый раз. Е2 – Е4.

Б1 стал напевать песенку Ваньки, обдумывая продолжение:

Слишком много пью вина – ты красива и умна.

Появился Норман.

– В следующий раз прошу предоставить мне охрану, – сказал он, – там все-таки эта зверюга во дворе, а я жить хочу.

– Зверюга наелась и спит. У нас проблемы.

– Роботы не слушаются?

– Вот именно.

– Тогда надо попросить командира. Пускай он прикажет.

– И как же ты собираешься его просить?

– Я думаю, восемнадцатая стратегия подойдет.

– Действительно, – согласился Морис, – пошли.

Он взял винтовку и вышел первым. Не стоит дарить кузнечику полезных людей.

Второй раз Орвелл остановился на самом гребне перевала. Его выззывали по рации.

– Командир слушает.

– Нет, это командир слушает, – поправил Морис, – а ты, дяденька, теперь никто. Ты уже прожил на свете на четверть часа дольше, чем отмеряла тебе судьба.

Не слышу благодарности.

Орвелл промолчал.

– Может быть, ты хочешь узнать, что нам от тебя надо?

– Нет, не хочу, а рацию я выбрасываю. Вот так-то, детка.

Он развернулся и бросил прибор связи в кусты. Прибор отлетел метров на двадцать. Если бы он не сделал этого, то Морис сумел бы применить восемнадцатую или сорок вторую стратегию. Особенно Орвелл не хотел восемнадцатой.

Восемнадцатая означала пытки заложника. Морис начал бы пытать Кристи, вынуждая Орвелла отдать приказ роботам. И Орвелл бы отдал приказ. Восемнадцатая стратегия беспроигрышна. Но Морис вел себя как новичок. Власть ударила в голову. Ему нужно было всего лишь назвать по рации число 18. Всегда нужно начинать с главного. Теперь они не скоро придумают, что им делать. Роботов можно перенастроить, но для этого нужно знать код.

Он подождал еще пятнадцать минут, настраиваясь, пытаясь в точности просчитать хронометраж событий, сосредоточившись так, что, казалось, мозг прорастает в чужую реальнось; прождал пятнадцать минут и подошел к рации.

Сейчас, если они вспомнили о девяностой стратегии, то именно сейчас они пытаются перенастроить роботов. Что ж, посмотрим, кто выиграет эту партию.

Морис ударил Кристи по щеке, в полсилы, чтобы ничего не повредить.

– Он выбросил рацию?

– Да, он выбросил рацию.

– Нужно было сразу называть число 18. Вы его недооценили. Нужно было спросить моего совета, я ведь назначен советником, – заметил Норман.

– Да, я его недооценил.

– Это не ваша вина, – сказал Норман, – вы ведь раньше не летали под его руководством. Он не обычный человек. Он всегда держится в тени, пока не наступит решающий момент. Поэтому все его недооценивают. Но за двадцать лет у него было только одно поражение – в Южной Гидре. Иногда он способен на невозможное, а иногда почти на чудо. Я ведь наблюдатель, я это видел не раз.

– И что же теперь?

– Теперь пути назад нет, значит остается идти вперед.

– Я сам поведу Зонтик, – сказал Морис, – посмотрим, что этот вшивый стратег сможет сделать против Зонтика голыми руками. Ах да, я забыл спросить твоего совета. Что на этот раз?

– Не советую. Если вы поведете Зонтик, то здесь начнется бунт. Еще не все подчиняются вам с удовольствием.

– Например, как ты? – полуспросил Морис и полукивнул.

– Как я, – все та же непроницаемость в глазах.

– Значит, мы никак не сможем его поймать?

– Можно перепрограммировать роботов, – сказал Норман.

– Ты знаешь код?

– Я знаю все, это моя профессия.

– Тогда ты скажешь код мне.

– Не скажу, – ответил Норман, – я сам введу код.

Морис подумал. Нет, так не пойдет. Человек, который введет код, сможет приказать роботам все что захочет. Это значит, что Норман станет вождем. При его уме и при поддержке двух биороботов…

Морис выстрелил ему в ступню. Норман свалился и стал кататься по полу.

Ничего, поживет без нескольких пальцев на ноге.

– Следующий выстрел будет выше, – сказал Морис. – Я тебя очень ценю, советник, но не слишком зарывайся. Код!

Норман назвал.

Морис приказал Кристи позаботиться о раненом, а сам отправился к роботам.

Шла четырнадцатая минута.

Роботы играли в шахматы. Они так и не расставили фигуры, хотя играли уже четвертую партию.

– Не стоит играть на эту связку, – сказал Б2. Мы же думаем с тобой одинаково, я все твои мысли вижу.

– А я и не собирался так играть.

– И этот твой ответ я тоже знаю, – сказал Б2. – Я и сам ответил бы так.

Они продолжали играть и никто не мог выиграть. Заканчивалась пятнадцатая минута.

Вошел Морис, но роботы не обратили на него внимания. Итак, сейчас нужно просто назвать код. Первая цифра семерка. Он уже открыл рот, но рация включилась.

– Приказываю слушать меня! – сказал Орвелл.

Б1 и Б2 встали и подошли к рации. Они склонились, чтобы лучше слышать.

Морис отключил связь, но Б1 мягко отобрал рацию и снова включил.

– Б1 слушает!

– Никого не выпускать!

Б2 встал у дверей, а Б1 отобрал у Мориса винтовку.

– Надеть наручники на всех присутствующих, кроме женщины.

Б1 надел наручники на Мориса.

– Ждать меня! Я возвращаюсь.

Роботы вышли из Зонтика. Морис шел между ними. Кузнечик проснулся и посмотрел на процессию мутным взглядом. Солнце поднималось выше и становилось теплее. Морис заметил, что дым вчерашнего большого костра до сих пор висит над травами тонкой полоской. Хотелось бы знать, насколько же я его недооценил?

Рустик следил за роботами из окна второго этажа. Итак, самозванец пока выбыл из игры. Командир еще не вернулся. Тогда вождем станет тот, кто сильнее.

Он спустился на первый этаж. Роботы прошли мимо, не обратив на него внимания. Конечно, они не получили такого приказа. Как много дыма в воздухе; он вышел на крыльцо. Кузнечик уже встал на ноги и обгрызал нижние ветки с деревьев.

– Б1! – позвал Рустик, – отдай мне винтовку.

Б1 отдал.

Рустик взял винтовку и прошел через двор, держа кузнечика на прицеле. И чего они все меня так боятся? – подумал Кузя, – ведь я сытый сейчас. Вот если бы голодный…

Рустик вошел в Зонтик. Последний Зонтик был самым сильным оружием сейчас, а у кого есть сила, тот и диктует условия.

Он сел в такое знакомое кресло водителя и проверил все системы. От систем осталось совсем немного. Все интеллектуальные боевые аппараты не работали.

Разрушенны верхние уровни мозга. Ничего, я справлюсь, не с таким справлялся. Он взлетел и сделал двойную петлю над самым домом. Два робота и Морис подняли головы. Даже кузнечик перестал жевать ветку. Зонтик взлетел метров на пятьсот и медленно поплыл в воздухе, высматривая Орвелла, как коршун высматривает полевку.

Системы распознавания не работали и Рустику приходилось следить за дорогами и лесом и помощью обычных оптических приборов. Это довольно утомляло. Он подвесил Зонтик над одной точкой и стал разбираться с теми системами, которые остались целы. Хотя у поверхности воздух был совершенно спокоен, здесь тянул сильный ветер. Ветер относил Зонтик в направлении тучи, медленно разворачивая его. Рустик увидел город, то есть, то место, которое когда-то было городом. Это выглядело так, как будто город сьели полчища термитов. Целыми остались только памятники неизвестно кому и странные скульптурные группы. Рустик наконец-то настроил систему распознавания голоса.

– Расстрелять! – приказал он.

На экране показался знак вопроса. Сейчас Зонтик мог только слушать, но не мог говорить.

– Расстрелять все эти скульптуры! – пояснил Рустик. – Все те, которые остались целыми в черте города.

Зонтик выпустил четыре ракетных очереди. Когда пыль рассеялась, на месте скульптур остались только воронки. Прекрасно. Значит, стреляем мы пока еще точно, – подумал Рустик и направил машину дальше от тучи. Ему не нравилась эта туча, явно созданная здесь искусственно. Край тучи был молочно-белым в косых лучах солнца и поднимался на громадную высоту, вертикальная плоскость чуть заметно перетекала, имитируя настоящее облако, но все равно оставалась плоскостью. Нижняя часть тучи была темного, графитового цвета. Системы Зонтика показывали, что туча издавала слабый гул. Эта штука может быть всем, чем угодно, но только не тучей, – подумал Рустик.

Как только он перестал следить за странной тучей, он заметил человеческую фигурку среди деревьев. А вот и командир.

Орвел возвращался. Он не решил пока, что будет делать с Морисом, но знал, что убивать его не будет. Слишком мало осталось людей. Промывание мозгов тоже не подойдет – здесь ведь не Земля. Пока его можно запереть, а там будет видно.

Вскоре покажется дом.

Над тем местом, где должал быть дом, вдруг взлетел Зонтик и сделал двойную петлю, дважды ослепительно сверкнув в лучах солнца. Орвелл вызвал Б1.

– Все в порядке, – сказал Б1, – Зонтик захвачен одним из членов экипажа.

Член экипажа имеет при себе винтовку.

Зонтик продрейфовал в сторону города, несомый воздушным потоком и остановился у самой тучи. Там он чуть замешкался, потом стал палить по городу ракетными залпами. Там ведь уже нечего расстреливать, – подумал Орвелл, – что это он так старается? Вдруг следующий залп ударил совсем рядом и Орвелла накрыло неплотной песчаной волной. Два дерева наклонились над воронкой и одно догорало.

Кружилась сухая трава и желтые листья. А ведь Зонтик не промахивается, – подумал Орвелл, – тогда почему же?..

Рустик не собирался убивать капитана. Он не собирался убивать капитана точным выстрелом. Ведь есть множество способов уничтожить человека, совсем необязательно его примитивно расстреливать. Он стрелял не в Орвелла, а рядом с ним, ожидая, чтобы фигурка побежала. И фигурка бросилась бежать. Это было похоже на компьютерную игру. Рустик почувствовал воодушевление.

Он гнал капитана в обратном направлении, точно указывая единственно возможный путь нечастыми выстрелами: сначала вверх по дороге, потом мимо тех двух холмов, потом прямо к перевалу, потом через перевал к космодрому. Отсюда, с высоты ему был виден космодром. Там уже всполошились, заметив выстрелы. Мелкие танкетки, тягачи, самоходки и погрузчики забегали, почувствовав опасность.

Сейчас они увидят перед собой человека. Нетрудно предсказать, что именно они сделают с этим человеком. Но особенно интересно, что бегущий человек тоже понимает в какую сторону его гонят и зачем.

77

Экипаж Отважного3 не выполнил свой долг. Зараженную планету нужно было уничтожить сразу же после получения приказа, но не сработал реликтовый меч.

После этого Отважный3 поробовал разрезать мечом несколько космических камней которые всегда плавают в черноте пространств (с плотностью примерно одна штука на миллиард кубических километров) и каждый из камней послушно взорвался.

Значит, реликтовый меч работал. Значит, дело было не в нем.

Возможно, дело было в расстоянии. Отважный3, пренебрегая собственной безопасностью, подобрался на околицу планетной системы Бэты Скульптора и нырнул в атмосферу крайней планеты, десятой по счету. Атмосфера была настолько разреженной, что даже не заслуживала преувеличительного прозвища «атмосфера», а поверхность полностью покрывалась морем из жидкого гелия с небольшими примесями жидкого непонятно чего. Отважный3 сразу пошел на дно, дно оказалось неглубоко, метров пятдесят с гаком, всего лишь.

Экипаж Отважного3 состоял из троих хмурых близнецов и Анастасии. Хмурые близнецы постоянно ругались между собою, но так вяло, что ни у кого не возникало желания подбить братику глаз или разбить нос, к примеру. Сейчас они были еще пасмурнее, чем обычно – ведь они не выполнили долг.

– Будем тянуть жребий? – спросил один из близнецов.

– А зачем?

– Кого-то же надо посылать?

– Тогда давай пошлем женщину, от нее пользы меньше всего.

– Может быть, мы все-таки будем тянуть жребий? Как-то неприлично получается.

– Рациональнее надо быть, – сказал третий близнец, – если женщина бесполезна, то надо жертвовать женщиной.

Остальные согласились с этим доводом. Действительно, рациональнее надо быть.

Ей обьявили приказ и она стала собираться. От нее требовалось подойти к планете на одноместном челноке и произвести неглубокую разведку. Потом снова будет испытан реликтовый меч и, если он и на этот раз не сработает, сбросить на Бэту Жучка.

Информация:

Жучок был утройством, которое применялось довольно редко. За все время, прошедшее с его изобретения, его использовали не больше десяти раз. Жучок представлял собой маленькой насекомое, похожее на клопа, размером со спичечную головку. Жучок имел элементарный генетический код, который позволял ему делать всего две вещи: питаться и неограниченно размножаться. Все структуры жучка были созданы из кремния, поэтому он питался в основном песком, но не брезговали и другими минералами. После того, как жучок попадал на планету, он начинал размножаться со скоростью один раз в две минуты – это означало, что уже через двое суток поверхность планеты была полностью сьедена и покрыта многометровым шевелящимся и шуршащим панцирем жучков. Когда количество жучков становилось критическим, они переставали питаться и включался механизм автоматического нагрева. Слой жучков, которым была покрыта планета, разогревался до полного расплавления. Жучки гибли, а планета превращалась в гладкий глазированный шарик. Жучки применялись редко, потому что всегда уничтожали целую планету, не было силы, способной остановить сброшенного Жучка.

Анастасия дважды облетела вокруг Бэты и установила присутствие людей всего лишь в одной точке. Правда, если люди прятались в подземных кавернах, их нельзя было засечь из космоса. Орбиту Бэты никто не сторожил, – а если бы сторожил, то Анастасию сбили бы в первые же секунды. Она передала первую информацию на Отважный3 и получила сообщение о том, что с ней хочет связаться сестра.

– Я слушаю, – сказала она.

– Здравствуй, для начала, – сказала Елена.

Стереоизображение висело в маленькой кабине, уменьшенное один к пятнадцати, но очень четкое, неискаженное расстоянием. Рядом с Еленой была милая на вид девочка. С каких это пор детей стали брать в экспедиции?

– А это кто?

– Это Кристи.

– Что значит «Кристи»?

– Это самое лучше имя на свете, – ответила девочка с почти взрослой интонацией.

– Я сейчас тебе все объясню, – начала рассказывать Елена. – Очень многое произошло. Нас посылали не для того, чтобы помочь вам, а для того, чтобы вас расстрелять. Потом предполагали расстрелять нас, на всякий случай, чтобы не занести заразу. Нам даже не поставили систем связи.

– Тогда как же мы говорим с тобой?

– Я возвратилась на Землю и заставила их поставить систему.

– Это называется бунтом.

– Да, это так и называется, – сказала Елена. – Сейчас я на Отважном одна, то есть, с Кристи. Мы идем к вам.

– А как же твой долг? – спросила Анастасия.

– В чем же мой долг?

– В том, чтобы выполнить приказ.

– Но я не хотела терять свою последнюю сестру.

– У меня больше нет сестры, – спокойно сказала Анастасия и отключила связь.

Через несколько минут будет испытан реликтовый меч. Если он сработает, то Анастасия успеет увидеть ту картинку, которую живой человек может видеть только в записи: вначале планета сплющится, а потом взорвется. Скорость разлетающихся осколков будет громадной, но из-за величины планеты покажется, что поверхность всего лишь медленно распухает. И взрыву потребуется минут пять или семь, чтобы достичь одноместного челнока на орбите. Тогда Анастасия погибнет мгновенно.

Впрочем, она погибнет на минуту раньше – от гравитационного всплеска.

Пять секунд до удара. Две секунды. Удар – ничего не произошло.

Она посмотрела на экраны – экраны показывали невозможное: рекликтовая струна искривилась. Нет такой физической силы, которая способна искривить струну.

– Попробуйте еще раз, – она передала картинку и на Отважном3 молчали, обдумывая информацию. В это так же трудно поверить, как в то, что бывают настоящие живые Деды Морозы.

Реликтовая струна прошлась рядом с Бэтой в непрерывном режиме. Каждый раз, когда она слишком приближалась, неизвестная сила искривляла пространство.

– Хватит, – Анастасия услышала голос и обернулась.

Она обернулась не потому, что услышала голос сзади, а потому, что впереди нее не было никого и ничего, что могло бы сказать: «Хватит». Казалось, что голос звучал между ее ушами.

– Вы меня напугали, – сказала она, – это новый передатчик? Интересное звучание.

– Это не передатчик.

Теперь она поняла, почему голос звучал так странно.

– Откуда вы говорите?

– Снизу.

Голос не был ни мужским, ни женским. Это даже не было голосом технического устройства. Это было только голос.

– Это говорит не человек? – спросила она.

– Нет.

Реликтовая струна отключилась и перестала разрезать пустое пространство.

– Это ты отклонила струну?

– Да.

– Ты единственная живая планета во Вселенной, – сказала Анастасия.

– Все планеты живые.

– А как же Земля?

– Вы убили ее. Она позволила себя убить.

– А ты?

– А я не позволю, – сказал голос.

За время короткого разговора Анастасия уже приготовила Жучка и теперь собиралась зарядить его в капсулу. Жучок медленно перебирал лапками. Он жил и хотел есть и любить. Нет, «любить» это слишком, ведь Жучек будет размножаться неполовым путем. Он хотел любить сам себя – что-то вроде электического самонаслаждения. Он слишком маленький, чтобы его можно было заметить. Его можно принять за камешек. Мало ли камешков падает на Бэту из космоса?

Она зарядила капсулу (капсула была круглой, оранжевой и с горошину размером), отправила капсулу к месту старта.

– Давай еще поговорим, это очень интересно, – предложила она голосу, но голос не ответил.

Она нажала пуск, но пуска не последовало. Еще раз, тот жа результат. Что-то заклинило, так бывает. Она вернула капсулу, взяла горошину в руку. Горошина оказалась червивой – в ее стенке была прогрызена дырочка. Капсула была сделана из металлокерамического сплава, Жучек таким не питается. – Ай! – вскрикнула она.

Кто-то больно укусил за ногу. Она взглянула вниз и увидела множество желтых жучков, ползающих по полу и с жуткой скоростю прогрызающих в нем норки.

Несколько ползли вверх по ее ноге. Она попробовала смахнуть их рукой, но жучек вцепился в руку, прокусил кожу и очень быстро пошел внутрь ладони. Было такое чувство, как будто в ладонь вкручивают шуруп. Норка позади жучка стала наполняться кровью, но кровь не вытекала, оставляя отверстие видимым. Она не выдержала и закричала в полный голос, потом упала и ощутила, как мелко шевелится и шуршит пол. Ее нога уже была облеплена жучками, как будто присыпала крупным песком – только песчинки шевелились; песчинки стали вгрызаться и через несколько секунд показалась кость, вся облепленная несколькими шевелящимися слоями; еще через несколько секунд кость исчезла, жучки осыпались и стали грызть пол.

Анастасия почувствовала, что у нее нет спины и это было последним чувством в ее жизни.

Одноместный челнок прошел по орбите еще двести три оборота; на двести четвертом его стенки провалились внутрь и он превратился в сплошной шевелящийся клубок. Клубок начал разогреваться; через семь оборотов жучки расплавились и растеклись в сплошную полупрозрачную массу. Неровный кусок оплавленного стекла медленно остывал под лучами звезды, иногда красиво вспыхивая преломленным светом, – зеленым, красным, пурпурным, теперь розовым и снова зеленым, – а вот он уже удаляется, бросает синюю искру в последний раз, – и вот его уже нет, лишь смещенные контуры созвездий и тонкое спокойствие черноты. Прощай.

78

Сейчас на космодроме оставалось только три боевых крейсера и один из них был почти готов к полету. Крейсер поднимался над площадкой на восемдесят три великолепных блестящих метра, с его высоты открывался прекрасный обзор. Системы крейсера заметили врага, но враг пока был далеко, с той стороны перевала.

Боевая машина Зонтик медленно двигалась в сторону моря и иногда стреляла вниз.

Как только он окажется у опушки леса, я начну стрелять, – решил крейсер. Он знал, что не сможет сильно повредить Зонтик, но он хотя бы сможет его отпугнуть.

И тут показался человек.

Человек был безоружен, во всяком случае он не имел такого оружия, которое смогло бы повредить боевую машину. Крейсер передал приказ десятку танкеток и машины выстроились в ряд, готовые к атаке. Человек остановился, увидев эти приготовления, но позади него поднядся столб огня. Совсем рядом. Человек упал.

Десять боевых аппаратов fggf3 разошлись в стороны, окружая возможного врага.

Орвел вышел на опушку и увидел космодром. Один из трех крейсеров уже ожил.

Осталось лишь закачать в баки горючее и можно отправляться к Земле. Перед ним стояли аппараты fggfЗ, около дюжины, точнее некогда посчитать. Сзади ударил взрыв, как огромной подушкой по голове – он увидил перевернутый мир, нелепо быстро вращающийся сам вокруг себя, что-то ударило снова и он провалился в пропасть, полную оранжевого звона.

Десять боевых аппаратов пошли на сближение. Они шли и переговаривались.

– Залег, – сказал один.

– Думаю, не залег, а прото контузило; эти люди такие хлипкие, – сказал второй.

– Лишь бы не убило раньше времени, – добавил третий, – я так хочу намотать его на свои гусеницы.

В прежней жизни третий был поваром и любил ломать шеи живым настоящим курам.

79

Штрауб открыл глаза. Действие лекарства уже проходило, но каждая доза оставляла свой неизгладимый след, разрушая мозг, превращая его в идиота – он глупо улыбнулся. Потоки воздуха еще змеились перед глазами и хотелось петь и выть одновременно. Он попробовал запеть, но получилось лишь мычание.

Он приподнял голову и посмотрел по сторонам. Кажется, в комнате никого.

Комната маленькая, но все так меняется, колеблется, вырастает, разбухает и спадает, что нельзя быть ни в чем уверенным.

– Ее-е-есть кккто? – спросил он и прислушался к молчанию.

Никого. Только расставленный Ванька.

Штрауб несколько раз открыл и закрыл рот, пытась наладить движения языка, язык все врямя не держался и западал назад. Вот так, если успокоиться, то говорить можно.

– Ванька, – позвал он.

Ванька пошевелился и хлопнул себя по лбу.

– Ванька, голос.

– Плохи твои дела, – сказал Ванька.

– Ты бы лучше помог.

– А чем я тебе помогу, не могу оторвать ногу, – с ударением на последнем слоге скаламбурил Ванька. Ведь у него действительно одна нога, – подумал Штрауб.

– Тогда спой.

– Ты бы лучше на помощь позвал, – предложил Ванька.

И Штрауб уснул. Но спал он недолго и неспокойно, продолжая обдумывать во сне последнее предложение. Когда он проснулся, то почувствовал себя почти здоровым.

– Помогите! – закричал он. Получилось тихо. Что это с голосом?

Открылась дверь и вошел Б2.

– Помогите, – прошептал Штрауб и снова отключился.

Когда он пришел в сознание в третий раз, Б2 стоял рядом, склонившись в почтительной позе.

– В чем вам помочь? – спросил Б2.

– Отстегни ремни.

– На руках или на ногах?

– Все отстегни, болван железный.

– Углеродно-фосфорный, – заметил Б2, отстегивая ремни.

Штрауб попытался встать, но не смог даже опереться на руки.

– Вы больны? – спросил Б2.

– Я слишком долго не был на свежем воздухе.

– Может быть, открыть окно?

– Нет, лучше вынеси меня.

– Куда?

– Подальше.

– О, я знаю хорошее место неподалеку, – предложил Б2, – там солнце, трава и ручей. Только, к сожалению, это все настоящее.

– Неси, – сказал Штрауб, – но так, чтобы нас с тобой никто не увидел.

– А зачем? – поинтересовался Б2.

– Я хочу приготовить сюрприз.

– Еду брать?

– Возми на день, – приказал Штрауб и снова почувствовал, что засыпает.

Когда он очнулся в следующий раз, то небо было синим, звезда сияла вблизи зенита, невдалеке угадывался ручей, все тело ломало и корежило после вколотых доз, а послушный Б2 шептал, обдумывая вслух шахматную комбинацию. Штрауб тихо заплакал и плакал долго.

– Б2, – спросил Штрауб, – а как быстро ты можешь убить?

– Смотря кого, – ответил робот, – если человека, то за полторы сотых секунды.

Несмотря на внешнее спокойствие и послушание, Б2 был могучей боевой машиной.

Когда Икемура вернулся в комнату, он увидел только кровать и рассегнутые ремни. На кровати серело мокрое пятно пота, оно повторяло контуры человека, который пролежал здесь несколько дней. Окно было закрыто ставнями, а дверь заперта снаружи (Б2 аккуратно сделал это, уходя). Ну-ну, не паникуй, – сказал он сам себе, – далеко не уйдет. Штрауб, полуубитый лекарствами, не смог бы даже ходить. Ползти он, пожалуй, смог бы. На втором этаже было еще шесть комнат, где мог спрятаться беглец. В комнатах почти не было мебели и совсем не было потайных мест. Икемура не имел оружия, но такого слабого противника…

Он решил проверить все комнаты и начал с соседней.

В соседней комнате была кровать, два шкафа и стол. Стены были покрыты слоем видеокраски – и как раз сейчас стены были бурным морем. Икемрура даже качнулся, настолько полной была иллюзия. Огромный вал накатил и обрушил на комнату сотни тонн прозрачной зелени.

– Запах! – приказал Икемура и влажный ветер пахнул в лицо.

– Звук, но потише!

Вал тихо зашуршал, уходя. Видеокраска могла создавать даже гравитационные эффекты, например качку, но для этого ею нужно было покрыть пол и потолок.

– Посмотрим, – сказал он сам себе. – Ку-ку, я здесь, выходи!

Он заглянул под кровати и в шкаф, нашел лишь ворох пластиковых оберток неизвестно от чего. Еще была бейсбольнея бита, попавшая сюда неизвестно каким образом. И вдруг стало страшно. Самурай знал, наученный долгими годами своего везения, что предметы не попадают ему под руку случайно. Если здесь оказалась бита, то придется ее использовать. В комнате в бейсбол не играют, значит, ее придется использовать как оружие. Он обернулся, но увидел лишь лучи, играющие с пылинками. Страх ненадолго отпрыгнул, но затаился поблизости. На столе лежала книга. Еще несколько секунд назад ее здесь не было.

Он взял книгу в руки. Значит, у капитана было две. Точно такую же Икемура видел в комнате Орвелла, минут пятнадцать назад. Он бросил книгу в инсинератор и приготовился уходить. У двери он обернулся. Книга снова лежала на столе.

– Вот это новости, – сказал он, – здесь есть кто-нибудь?

Новая волна нахлынула и, казалось, завертела комнату волчком. Надо бы сделать шторм потише, подумал Икемура и снова взял книгу. Это была та же самая.

Он открыл книгу наугад и прочел, почти не касаясь взглядом строк:

А ветра не было совсем, но мой корабль летел. При свете молний и луне вздохнули мертвецы.

Они задвигались, вздохнув, потом приподнялись, и их не двигались зрачки, и было страшно как во сне при виде вставших тел.

Как же так? – подумал он:, – ведь я не умею читать таким шрифтом? Он закрыл глаза и повторил те же строки еще раз, горящие в памяти. Как же так? Ведь я был уверен, что эти строки невозможно запомнить? О чем это? И он вспомнил.

О больной совести. О том, что мертвецы всегда оживают.

Он снова почувствовал страх. Но на этот раз страх не был тенью, он был реален, он двигался6 приближаясь. От него не было спасения. Он был уже за дверью.

– Кто это? – прошептал Икемура и в дверь мягко постучали.

Б2 был могучей боевой машиной. Когда он скучал, то играл в шахматы – сам с собой или с Б1. Когда его просили, он мог вполне натурально изобразить песенку Ваньки. Когда ему приказывали, он убивал человека за полторы сотых секунды. – Подойди! – сказал Штрауб.

– Я слушаю.

– Ты должен помочь мне.

– Вас перенести в тень?

– Нет, ты должен спасти всех нас. Весь экипаж.

– Я жду приказа, – сказал Б2.

Штрауб помолчал, переводя дух, и сказал (неизвестно как к этому отнесется робот, такие слова можно рассматривать даже как попытку бунта):

– Среди нас убийца.

– Это невозможно, – ответил робот и осмотрелся, как будто определяя, кто входит в это размытое «среди нас».

– Среди нас убийца. Он убил уже троих: Бата, Морта и Гессе. Он пытался убить многих других…

– Подождите, – сказал Б2, – я только включу прибор распознавания лжи. А теперь повторите и помедленнее.

– Среди нас убийца, – повторил Штрауб. Он убил уже троих и собирается убить всех остальных. Однажды он даже покушался на капитана. Он пытался убить меня.

Только ты сможешь его остановить.

– Как его имя? – спросил Б2 и отключил прибор распознавания.

– Это Икемура.

– Как я должен его убить?

– За полторы сотых секунды. Но будь осторожен, ему во всем везет.

– А что такое «везет»?

– Это такая врожденная программа, очень опасная для всех нас.

– Я не боюсь человека, – сказал Б2 и Штраубу показалась, что в голосе машины прозвучало презрение.

– Кто это? – прошептал Икемура и в дверь мягко постучали.

В дверь постучали снова, на этот раз настойчивее. Это он.

– Огненный шторм! – приказал Икемура, прыгая на пол, и стены комнаты взорвались огненным штормом.

В дверь ударили и она вылетела, грохнувшись и перевернув стол. Стол накрыл человека. Снова повезло. Робот стоял в центре термоядерного взрыва.

Вспышка была такой сильной, что четыре ножки стола, сделанного здесь же, на Бэте, из натурального дерева, всыхнули как четыре факела. Б2 на мгновение ослеп и замер, его волосы и одежда на нем горели. Огонь раздувался сияющим кошмаром, выпуская ветвистые щупальца, и нарисованные камни мгновенно лопались, как будто были начиненны динамитом изнутри, и нарисованные осколки камней мгновенно превращались в нарисованные фонтаны горящих капель. Стены погасли, не расчитанные на такое напряжение.

Вообще говоря, видеокраска на обыкновенных стенах в обыкновеннй комнате не должна была выполнять боевую команду «огненный шторм», но Самурай знал, что ему везет, и привык пользоваться своим везением. Только не стоит пользоваться им слишком много – рано или поздно оно подводит. Он рванулся к шкафу и схватил биту – она лежала так удобно, как будто только и ждала его ладони. Он почувствовал себя воином, настоящим самураем, который выходит один на один на заведомо смертельный поединок и радуется от предчувствия собственной славной смерти. В конце концов, бита может быть оружием не хуже древнего меча – он размахнулся и ударил стоящего неподвижно робота. Удар пришелся точно в переносицу.

Б2 взмахнул руками и плашмя упал на спину. Падая, ударился затылком о каменный порожек. Снова везет, – подумал Самурай. Он подбежал и стал колотить битой по лицу лежащего Б2. Каждый удар оставлял небольшую вмятину.

Робот поднялся. Сейчас он был совершенно лыс, гол и в бурых пятнах ожегов.

Лицо распухло и превратилось в сплошную рану. Но он не был серьезно поврежден.

Робот поднялся и пошатнулся.

– Я пришел выполнить приказ, – сказал он.

Икемура отступил к окну.

– Какой приказ?

– Я получил приказ вас убить.

– Ты меня застрелишь?

– Нет, я убью вас за полторы сотых секунды.

– Неужели? – сказал Самурай и взялся руками за подоконник, приготовившись выпрыгнуть. Пока везет. Судя по тому, как робот стоит, чуть расставив ноги и покачиваясь, у него слегка поврежден центр равновесия. Он даже не решается сделать шаг. – Неужели? И как же это можно сделать?

– Я вырву вам позвоночник, – сказал Б2, – если двигаться очень быстро, то на втыкание пальцев уходит всего семь тысячных секунды и еще столько же на рывок. Вырывать нужно в грудной части, потому что все ребра должны лопнуть одновременно. Это самая безболезненная смерть, потому что самая быстрая. Но почему-то она не слишком нравится людям.

Он сделал шаг вперед и снова покачнулся.

Человек-кузнечик гулял по двору, удивленный тем, что никому от него ничего не нужно. Он было погрыз остатки костей, которые притащил с собой, но кости уже начинали плохо пахнуть и человек-кузнечик оттащил их под дерево и закопал.

Потом ему стало скучно и слегка захотелось есть. Можно было войти в дом и полакомиться человечинкой, но человек кузнечик не решился – недавно он получил очень боезненный удар от не слишком сильного, с виду, человека, который нес другого человека на руках. А есть все же хотелось. Человек-кузнечик сел под окном (минуту назад из окна вырвался прямоугльник света, такого сильного света, что от него свернулись и потемнели листья двух яблонь); сел под окном и стал наблюдать за происходящим в комнате. Кто-то с кем-то разговаривал, но чуловек-кузнечик не понимал смысла слов. Окно было на втором этаже. Вот один человек подошел и стал спиной к окну, взялся за подоконник. Это уже интересно, – подумал человек-кузнечик, – если бы прыгнуть повыше, я бы его укусил. Нет, я больше не буду есть людей, слишком больно они дерутся.

Самурай кувыркнулся назад и выпал из окна; пружинно приземлился на ноги, как кошка. Как быстро двигаются эти люди, – подумал человек-кузнечик и погнался за Самураем. Самурай вилял между деревьями, используя легкость своего тела.

Каждый раз, когда человек-кузнечик прыгал, Самурай бежал по прямой, а потом делал резкий бросок в сторону, всегда в неожиданную сторону. Человек-кузнечик никак не мог попасть. Он так увлекся погоней, что почти забыл о том, что собирался не трогать людей.

Яблоневый сад закончился, Самурай споткнулся, покатился по земле и лег на спину, выставив вперед руки с растопыренными пальцами. Поэтому человек-кузнечик вначале откусил руки, а уже потом принялся за все остальное. Руки были костлявы.

В следующий раз начну со спины, – подумал человек-кузнечик.

Б2 подошел к окну и увидел, как Икемура убегает от кузнечика, петляя, как заяц. Оружия у человека не было.

– Теперь ему не уйти, – сказал Б2 вслух, чтобы проверить звучание своего голоса. Голос звучал сносно. Хуже всего то, что удары битой что-то повредили внутри черепной коробки. В черепе Б2 имел такие системы, которые не подлежали ремонту. По возвращении на Землю Б2 разберут, вынут из него все полезные внутренности, а оболочку поставят в какой-нибудь школе для малопрограммированных, чтобы обучать их на наглядном пособии. С этим уже ничего не поделаешь. Поврежденный робот никому не нужен. Б2 имел инстинкт самосохранения, поэтому он пожалел, что не принял мер предосторожности. Зато теперь он отличается от Б1 и сможет играть с ним в шахматы, и не всегда в ничью.

Он нагнулся и поднял с пола старинную книгу. Как ни странно, огонь книгу ничуть не повредил. Б2 полистал книгу, но не смог прочесть. Он, как и большинство этих ужасных существ, называющих себя людьми, владел единственным стандартным шрифтом.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ КОСМОДРОМ

80

Рустик выстрелил совершенно точно: так, чтобы не убить и так, чтобы помешать человеку бежать дальше. Сейчас капитан лежал ничком у большой песчаной ямы, а к нему медленно подбирались мелкие боевые машины fggf3. Их было примерно десять или больше. Обзор был прекрасным и Рустик чувствовал себя примерно как зритель на лучшем эротическом шоу сезона или на самой интересной казни.

Рустик взглянул на горизонт и увидел, что приближается облачный фронт.

Что-то блеснуло среди туч, будто дальнее стеклышко. Там ничего не может быть. Он снова стал следить за капитаном и за машинами, которые приготовились на капитана напасть.

Теперь этот человек поплатится за все. Если бы не его приказ, Рустик бы сейчас уже купил приглянувшийся дом, вместе с обстановкой, нанял служанку или двух и занялся каким-нибудь безопасным спортом. Все это было бы на Земле – на Земле, куда он больше не вернется. Пускай этот человек поплатится за то, что он сделал. Я ведь предупреждал их. Я ведь придупреждал, что буду подчиняться лишь до тех пор, пока у них будет хватать сил держать меня в узде.

Вдруг ему показалось, что все это уже случалось – когда, где, как, с ним ли вообще? Боевые аппараты приближались.

Картинка на Земле на мгновение замерла, никто не желал умирать, никто не желал делать первый шаг. Капитан приподнялся и встал на четвереньки.

Рустик снова взглянул на горизонт и увидел на этот раз то, что заставило его похолодеть: – со стороны туч приближалась круглая блестящая капля точно такого же Зонтика. Это, несомненно, был Первый, – тот Первый, в котором ушел Коре.

Первый Зонтик приближался со стороны моря. Коре еще со вчерашнего дня наблюдал за всем, что происходило в лагере. Да впрочем, он никогда и не прекращал своих наблюдений. Все, что случалось с людьми, интересовало его очень сильно. Хотя он понимал, что сам больше не является человеком, но человеческие дела продолжали его волновать.

Этим утом он, не желая вмешиваться, ожидал; зависнув над морем, наблюдал за развитием событий. Но события нравились ему все меньше и меньше. Наконец он не выдержал и решил вмешаться.

Тучи шли на берег. Он летел чуть впереди облачного фронта. Небо над ним делилось на две части: светлую, ясную, и серую, покрытую невысокими, неплотными, но в то же время непрозрачными облаками. Море под ним было холодным, темно-зеленым, бутылочным сзади и яким, играющим, переливающимся солнцем – впереди. С большой высоты вода казалась очень прозрачной и были видны глубокие косяки рыбы – три глубоких косяка рыбы, плывущих параллельно. Кромка облаков не была похожа на хаотичное нагромождение огромных белых клубов, как на Земле, – кромка облаков была похожа на стену древнего замка – с башнями, окнами, бойницами и зубцами. Зонтик уже привык к тому, что Бэта играет, выстраивая фигуры из облаков. Зонтик увеличил скорость и оторвался от облачной гряды.

Впереди, километрах в двадцати, висящий над берегом, был враг. Ничего, на этот раз ты не уйдешь, – подумал первый Зонтик. Два раза со мной такие штуки не проходят. Будь ты хоть трижды чемпион. И он увеличил скорость еще.

Его противник был достаточно опытен и поэтому не захотел сражаться в воздухе. Противник нырнул в лес и ушел вниз по оврагу. Коре сделал круг в воздухе, получил несколько выстрелов, от которых он ничуть не пострадал и которые только разожгли его боевой пыл, и двинулся вслед за противником. Это мог быть только Рустик – тот самый человек, котрый однажды уже сумел спастись.

Не нужно было брать его в экспедицию. Может быть, для него действительно много значила спокойная жизнь на Земле.

Коре выпустил выпустил ракетный залп и сжег большой клок леса под собою.

Противник вывался из оврага и понесся в сторону старых холмов. Коре выстрелил несколько раз сверху, потом приземлился и пошел за ним. Два Зонтика шли над самой землей на скорости, близкой к скорости звука. Рустик был впереди и Коре знал, что этот человек слишком хорошо владеет аппаатом, чтобы его можно было взять так просто. Порой он стрелял и в основном попадал, но Зонтик практически неуязвим для оружия.

Они достигли гряды старых холмов. Рустик лавировал между холмами на очень маленькой высоте и Коре повторял все его маневры. Он чувствовал, что с Рустиком что-то не в порядке, слишком уж слабо он вел свою машину. Это не похоже на такого пофессионала. Что-то здесь не так, – подумал он и передал запрос переднему Зонтику. Зонтик ответил азбукой Морзе. Коре удивился и прозондировал системы переднего Зонтика. Передний Зонтик был пактически мертв.

На нем осталась только двигательная часть и, в качестве мозга, был Рустик.

Ну что же, – подумал первый Зонтик, – теперь тебе не уйти, убийца. Он чувствовал себя так, будто убили его родного брата.

Рустик вышел из лабиринта холмов и понесся дальше. Иногда он сбивал на своем пути песчаные насыпи, вехушки дюн (ветер здесь дул сильнее, чем в остальных местах) иногда выворачивал невысокие деревья, один раз на его пути взлетела стая крупных розовых птиц, которых он никогда не видел раньше, и эти птицы на мгновение залепили экраны обзора и Рустик чуть было не сорвался. Но он дернул свою машину вверх и проскочил над невысоким холмом. Это было уже предгорье. Недалекие, но все еще голубые горы возвышались перед ним. Это были не столько горы в земном понимании, сколько очень высокие скалы, поднимаюющиеся к небу наподобие клювов или клыков. На концах они были изогнуты и кое-где – Рустик подумал, что это было бы прекрасным местом для альпинистов. На этой мысли он отвлекся и едва успел выровнять машину. Кое-где огромные пики наклонялись так, что стояли с отрицательным уклоном. На в вершинах был лед.

Лед, лед и совсем немного снега. Снег не удеживался на такой крутизне.

Рустик подошел к горам и, не снижая скорости, стал лавировать. Он уже понимал, что ведет свою последнюю гонку, но та хищная радость гонщика, котоую он всегда ощущал на трассе, не позволяла…

Коре уже не стрелял, а просто шел, не отставая. Видимо, он уже все понял, ведь не составляло никакого туда связаться с системами Зонтика и определить, что мозг машины уже умер. Рустик шел на самой маленькой высоте, не столько пытаясь спастись, сколько показывая свое искусство. Сейчас любое мастерство было бессильно спасти его. Остается умереть красиво – если успею…

Увидев недалеко впереди сплошную каменную стену, он рванул машину вверх и, не расчитав ускорения, потерял сознание. Зонтик сделал тройной кувырок и, не имея системы безопасности, на сверхзвуковой скорости врезался в стену. Взрыва не было. Зонтик просто вмялся в камень. Сверху покатилась каменная осыпь и Коре, остановившись, зависнув в воздухе, смотрел как медленно, очень медленно падают камни. Здесь высота гор была километра три и камни падали долго, больше минуты.

Коре посмотрел за этим, а после того, как каменная осыпь остановилась, он стал на траву.

Здесь трава была высокой; видимо, никогда нога человека не ступала сюда.

Животных здесь тоже не было. Трава была такой высокой, что Зонтику она доходила до половины экрана. Человека она бы скрыла с головой. На Земле не встретишь такой травы – ни настоящей, ни искусственной. Метра четыре – подумал Коре, – и очень сильно пахнет.

Он пожалел о том, что он больше не человек и что он уже никогда не сможет просто по-человечески красиво и с любовью оценить запах обыкновенной травы.

После этого он вспомнил о командире.

80

Командир встал на четвереньки и попытался подняться, но не смог – слишком звенело в ушах и кружилась голова. Он все-таки успел разглядеть (сознание работало чрезвычайно ясно, быстро и точно как всегда бывало в опасных ситуациях) несмотря на сильную контузию – он успел разглядеть несколько боевых машин, вкопавшихся в песок неподалеку от него. Он упал на песок и несколько выстрелов прошуршали над его головой. Далеко позади загорелись деревья – он обернулся, чтобы оценить ситуацию. Ситуация была совершенно безнадежной, если не считать одного: он взглянул в небо – взглянул в небо просто так, чтобы не умирать, глядя в песок – просто хотелось еще раз в жизни увидеть небо, пусть не земное, но совершенно такое же как на Земле – такое же синее, такое же – на небо наползали облака и и это огорчило его почти до слез. Это небо не такое – на нем слишком красивые облака. Неужели нельзя было оставить небо синим ради последнего взгляда? Хорошим было то, что в небе больше не висел Зонтик. Хотя это мало что меняло.

С ним не было никакого оружия. Одна из танкеток попробовала подползти.

Орвелл видел это из-за укрытия. Танкетка шла вверх и не могла опустить свои стволы достаточно низко, чтобы выстрелись в землю. Здесь поверхность холма была выпуклой.

Для выстрела нужно было подойти вплотную. Танкетка шла очень медленно, опасаясь, а остальные все еще стояли.

Орвелл подождал, пока аппарат подойдет достаточно близко, и, едва справляясь с тошнотой и головокружением, но все же собравшись, выскочил из воронки и бросился в сторону от гусениц. Танкетка имела только два передних ствола и два боковых пулемета, и еще один задний пулемет. Задний покывал сектор градусов в сорок пять, передние брали сектора чуть шире, но все равно по бокам оставались слепые зоны, куда можно было спрятаться. Для того чтобы расстрелять человека, который зашел сбоку, танкетке нужно было всего лишь развернуться. Она стала разворачиваться, но Орвелл запрыгнул на боковую гусеницу. Коме двух боковых, танкетка имела еще одну переднюю. Это делало ее похожей на детский велосипед.

Аппарат крутнулся на месте, но не смог сбросить седока. Орвелл прочно держался за поручи, прижимаясь головой к теплому металлу.

Машина остановилась.

– Прошу вас сойти на грунт, – прозвучал голос, – я не приспособлен для такой езды.

– Сейчас я буду тебя вскрывать, – ответил Орвелл.

Танкетка выстрелила сразу из двух передних стволов, чтобы напугать своего седока, но Орвелл прекрасно знал ее устройство.

– Стоять! – приказал он.

Он знал, что на перезарядку передней пушки у танкетки уходило не меньше минуты.

– Открыть люк! Иначе сейчас я забью твою пушку и тебя разорвет при выстреле.

Танкетка остановилась. Еще две или три двинулись издалека, из круга оцепления. Нужно действовать быстрее.

– Я тебе не верю, – сказал аппарат – тебе нечем забить мою пушку и она слишком горячая, чтобы ты мог до нее дотронуться.

Машина крутнулась очень быстро и Орвелл соскользнул. Оттолкнулвшись от гусеницы, чтобы не попасть под нее, он покатился и снова оказался у края ямы.

Он сполз в яму и стал ждать. Ждать оставалось несколько секунд, но секунды растягивались.

Машина подошла и направила пулеметы на него.

– Чего ты ждешь? – спросил Орвелл.

– Я жду своих друзей. Я не хочу убивать тебя так, чтобы не увидели они. Я хочу лишить их такого прекрасного зрелища.

Орвелл ждал.

– Почему же они не идут? – сказал он примерно после минуты ожидания.

Танкетка развернулась и исчезла.

Орвелл поднял голову из песчаной ямы. Все аппараты поспешно уходили. Вот взорвался передний, вот взорвались сразу три, шедшие за ним, потом еще два.

Он взглянул и увидел и увидел, как медленно, будто коршун, снижается Зонтик. Этот конец был ничем не лучше. И тут он увидел номер Зонтика и потерял сознание.

81

Он очнулся. Первый Зонтик стоял невдалеке. Его дверь была призывно открыта, за дверью зовущая чернота, в которой угадывается ряд кресел – Орвелл встал на ноги и, все еще чувствуя тошноту и звон в ушах, …

– Здравствуй, – сказал он. – Зачем ты это сделал?

– Ведь мы дузья, – ответил Коре.

Его голос почти не изменился, лишь стал мелодичнее – голоса машин всегда красивы.

– Не знаю, – сказал Овелл, – я никогда не думал об этом. Я никогда не знал, что мы с тобой друзья. Я даже никогда не считал нужным иметь друга. Я думал, что можно прожить…

– И все же ты его имел, – ответил Коре. Если бы не наша с тобой дружба, я бы никогда не вмешался в спор людей.

– Ты до такой степени перестал быть человеком?

– Да, ты даже не можешь представить себе до какой степени. Это невозможно представить – я даже не знаю, радоваться мне или скрипеть зубами. Вот только зубов у меня нет и мотор вместо сердца, он никогда не повысит обороты от радости. Иногда я жалею о своей прошлой жизни. Не знаю о чем в той жизни можно было жалеть. Ведь когда я был человеком, я был готов умереть, убить сам себя, погибнуть в каком-нибудь бессмысленном бою, не заметив его бессмысленности – меня это нисколько не волновало. Но теперь, когда я потерял себя, теперь, особенно ночами, ведь ночами я не сплю, теперь я часто вспоминаю странные подобности моей жизни и только сейчас они мне кажутся странными. Этих подробностей так много – знаешь, ведь у Зонтика очень хорошая память, то есть, он поправился, – у меня очень хорошая память. И я помню слишком многое из своей жизни, эта память давит на меня. Я вспоминаю слишком много людей, рядом с котрыми я был, мимо которых я прошел, доставил им удовольствие или боль, гораздо чаще боль, чем удовольствие. Я вспоминаю женщин, которым я мог бы подарить что-то очень большое, я чувствую, что это могло быть, но всего этого не произошло. Я прожил на Земле человеком сорок два года, и за это время я не сделал счастливым по-настоящему никого. Я не знаю, почему я жалею о своей прошлой жизни, но…

– А как тебе сейчас? – спросил Орвелл.

– Сейчас – это совсем другое. Сейчас я чувствую совсем иначе, ведь у вас, людей, всего лишь пять или около того, органов чувств. У меня же чувств гораздо больше и гораздо больше возможностей. Нет, этого никогда не обьяснить вам, как не обьяснить слепому и глухому что такое свет и звук. Он может монять это на логическом уовне, но не почувствовать. Люди смогли создать слишком хорошую машину, слишком хорошую. Но я все же жалею о прошедшем времени, странно, ведь машина рациональна, а нерациональность свойственна лишь человеческому уму.

– Лишь слабому уму, – сказал Орвелл.

– Я бы не говоил так категорично.

– Значит, ты не совсем перестал быть человеком, – сказал Орвелл.

– Что ты собираешься делать дальше? – спросил Коре, – тебе еще нужна помощь? У тебя еще остались враги в лагере.

– В лагере, я не знаю, пожалуй, нет, – ответил Орвелл, – но дело ведь не в лагере, дело в них. – Он кивнул в сторону космодрома.

– Напрасно ты думаешь, что в лагере все в порядке. Я знаю своих людей.

– Там не только твои люди.

– Я знаю людей, которые попадают в боевые группы – это люди, которые умеют только убивать и делают это с удовольствием. Ты еще не понял, почему ты сейчас здесь, а не там?

– Я кому-то не угодил.

– Ты не угодил только Рустику. Но помни об остальных. Они запрограммированны на бой и только на бой. Если нет противника они его находят.

Если противника нельзя найти, они делают противника из друга.

– Почему?

– Потому что в них только боевые программы, я ведь уже сказал.

– Я сейчас могу помнить только об оставшихся кораблях. Я остановлю их.

– Ты зря боишся за Землю. На Земле хватает своих пушек. Там сумеют сбить эти железки. Ну разве что, сожгут какую-нибудь Австралию, Гренландию или Памир.

Тебе-то что до этого? Ты больше не вернешься.

– Это мой долг.

– Нет более глупого слова. Тебя просто запрограммировали на долг и используют, неужели это трудно понять?

– Это ничего не меняет.

На космодроме возвышались три боевых корабля, один из которых был практически готов к полету. И два остальных будут готовы через пять-шесть дней.

– Ты собираешься сражаться с ними? – спросил Коре. – Это невозможно, у тебя нет никакого оружия.

– Может быть, ты дашь мне какое-нибудь оружие?

– Я. Я конечно, мог бы. Но ведь это бесполезно. С любым оружием, которое я могу тебе дать, ты не пройдешь и сотни метров. Они ведь расстреляют тебя, раздавят как букашку.

– И тем не менее, – сказал Орвелл. – что бы ни поизошло и что бы ни грозило лично мне, я обязан их остановить. Ведь это угроза Земле. Ведь именно для этого мы летели сюда – чтобы их остановить. Ведь это мой долг. Кстати, – спросил он, – ты еще помнишь, что такое долг?

– Да, – ответил Коре, – я все понимаю. Но я понимаю и некоторые гораздо большие вещи. Я понял даже, что в жизни есть что-то более важное, чем долг.

– И что же это? – спосил Орвелл.

– А вот тебе этого не понять. Ты всего лишь человек. Заходи.

Орвелл подошел, помедлил и вошел в дверь.

– Садись сюда, – сказал Коре, – нет, не в кресло пилота. Поведу я. Ты будешь только смотреть.

Дверь закрылась. Зонтик поднялся и сделал круг вокруг космодрома, получив несколько выстрелов.

– Что ты собираешься делать? – спросил Орвелл.

– Я собираюсь тебе помочь, я собираюсь уничтожить это змеиное гнездо.

– Но ведь…

– Никаких ведь. Я все еще помню, что такое долг; и еще я не хочу, чтобы мои и твои люди погибли напрасно, – ответил Зонтик и спикировал к ближайшеиму крейсеру. К тому, который сиял на солнце ослепительной иглой, уже готовый к полету. Орвелл заметил, что снова вышло солнце.

Крейсер выстрелил и Зонтик сильно качнуло. Зонтик выстрелил в ответ и продолжал стрелять, сближаясь. Он был уже очень близко и Орвелл представил, что сейчас произойдет. Нет, подумал он, – ведь остаются еще два. Верхушка крейсера наконец взорвалась и оплыла, как верхушка свечи. Крейсер начал падать в сторону; Коре чуть-чуть вильнул, чтобы уйти от падающей махины, и Орвелла сильно вжало в кресло. Потом был еще один удар, такой, что он почти потерял сознание.

Зонтик ушел и нырнул в воду. Вода зашипела, принимая раскаленное тело.

– Ну что, – спросил Орвелл, – как дела? Есть повреждения?

– Да, есть, – ответил Коре. – Но пока все в порядке.

Когда он вынырнул из воды и поплыл в сторону космодрома, Орвелл все время ощущал давящий град ударов на спине Зонтика. Он ощущал их так, как будто били по его собственному телу.

– Коре, – спросил он, – тебе больно?

– Что такое боль? – ответил Коре. – Это чепуха. И потом, пойми, я ведь могу отключать любые системы. И даже систему боли, если она станет мешать.

– А сейчас она мешает?

– Не слишком сильно, – ответил Коре и ускорился.

Подойдя к космодрому, он поднялся еще раз и на полной скорости пошел на второй крейсер. При подходе он получил очень сильный удар и упал на бетон.

– Что случилось? – спросил Орвелл.

– Я наверное, не смогу больше взлететь, – сказал он. Они слишком сильно мою хвостовую часть. Но ничего, я пока еще жив. Мы пока еще держимся. Все в порядке…

Еще один сильный удар и голос замолчал.

– Коре? – позвал Орвелл.

Ему ответила тишина. Вторая стальная сигара медленно наклонялась и падала.

Она падала прямо на них. Она падала так медленно, что Орвелл успел пересесть в кресло пилота и и взять рычаги и слегка двинуть назад Зонтик.

– Коре! – еще раз закичал он и снова в ответ тишина. Стальная сигара крейсера обрушилась и ударила хвостовую часть машины. Что-то зашипело и Орвелл, обернувшись, увидел, что потолок примят. Ничего сего себе удар, – подумал он и двинул Зонтик. Зонтик двинулся, но нехотя, с каким-то внутренним скрипом, как калека на костылях. Он снова позвал Коре и снова не получил ответа. Неужели, – подумал он, – неужели тебя убили так просто?

Третий крейсер еще не был активирован, поэтому его боятся не стоило.

Орвелл подвел машину и стал расстреливать стальной корпус с близкого расстояния.

Зонтик пока еще слушался приказов.

Когда третья сигара свалилась, он прекратил стрелять и закрыл глаза. Тогда он снова услышал голос Коре.

– Уходи.

– Зачем? – ответил Орвелл. – Я ведь выполнил свой долг.

– Я поздравляю тебя. Но мы выполнили долг вместе, не зазнавайся. А теперь уходи.

– Почему?

– Мне слишком трудно сдерживаться. Еще несколько минут и от меня не останется ничего, кроме взлетающих обломков. Я ведь машина, а машины иногда взрываются.

– Ты уверен?

– Да. Но я сумею продержаться, если ты выйдешь сейчас. Уходи скорее.

– Прощай, сказал Орвелл, – ты был настоящим другом. Я не знал этого, прости меня.

– Не повторяйся. «Прощай» – это и значит «прости».

– Разве?

– В словах вложено намного больше, чем мы вкладываем в них. Прощай и ты.

Зонтик открыл дврь (точнее, выломал, потому что дверь заклинило); Орвелл стал на ступеньку, но не смог сойти на раскаленный бетон. Бетон был оплавлен и по нему перебегали змейки огня. Слишком жарким был бой, который закончился только что. Большинство танкеток были расстреляны, а те, которые остались, рассеялись по местности.

– Коре, – сказал он.

– Что?

– Я понимаю, что не могу просить тебя ни о чем, но нас осталось не так уж много в лагере и у нас совсем нет оружия… Вот эти танкетки. Если бы ты смог.

– Понятно, – сказал Коре, – если я успею, я их сделаю.

И тут пошел дождь.

Он брел по взлетной полосе (здесь было несколько взлетных полос, предназначенных для посадки и взлета небольших самолетов, туристического класса) он брел по взлетной полосе в сторону гор. Ужасно болела голова и ломило все тело. Это так быстро не пройдет, понятно. Он шел не оборачиваясь; по бетону лупили капли дождя и местами бетон быстро высыхал – он был все еще слишком горяч. Как вовремя пошел дождь, – подумал Орвелл, как будто специально запущенный невидимым режисером этого бескровного, но жуткого спектакля.

Он слышал за спиной частые взрывы – это Коре расстреливал оставшиеся механизмы. Спасибо, – подумал Орвелл, – но как долго ты еще сможешь это делать?

Он сошел со взлетной полосы, которая превращалась в широкую дорогу, потом дорога становилась неширокой, потом просто тропинкой, потом – просто травой. По колено в траве он поднялся на холм к перевалу и обернулся. Хлопнул еще один взрыв.

Где он находит их? – подумал Орвелл, – ведь больше ни одной не видно. Еще один взрыв, и еще. Ну да, у него еще остались целы системы распознавания. Он наверняка расстрелял всех или почти всех.

И в этот момент его ослепило и толкнуло в спину облаком одного большого взрыва. Когда он поднялся, на том месте, где еще недавно был Коре, зияла воронка с оплавленными краями и в ней плавало расплавленное вещество. Скорее всего камень. Камень был красным, таким, как лава, вытекающая из жерла вулкана.

Он вспомнил вулканы на Южной Гидре – тогда он и Коре тоже были вместе.

Орвелл отвернулся и пошел в сторону лагеря. Дождь сейчас был небольшим и приятно охлаждал тело.

82

Человек-кузнечик был не слишком голоден, поэтому он сьел только руки Самурая и содрал мясо со спины. На спине мясо было вкуснее и толще, зато руки приятно обгладывать. После этого он оттащил остатки к кустам и закопал там, надеясь, что тело сохранится хотя бы до вечера. Потом он лег и уснул. На том месте, где Самурай упал, остался небольшой предмет размером с толстую авторучку, немного похожий на огурец, только черного цвета. Это был реликтовый меч.

Лампочка загорелась, меч включился.

– Предупреждаю вас, – сказало оружие, – меня нельзя терять. Меня нельзя терять. Меня нельзя терять. Меня нельзя терять…

Никто не отозвался, меч помолчал и предупредил:

– Сейчас я включу зуммер. Сейчас я включу радиомаяк. Меня нужно срочно найти, меня нельзя оставлять так. Виновные будут строго наказаны. Напоминаю, что за мою потерю полагается смертная казнь.

Грунт зашевелился и меч затих, будто бы испугавшись. Что-то странное происходило с природой. Кусты стали раздвигаться, песок зашуршал и будто бы втянулся в воронку. Почва вокруг колебалась, было похоже на землетрясение, но для землетрясения колебание занимало слишком мало места. Вдруг почва провалилась и меч провалился с нею.

– Предупреждаю, – говорил меч, – предупреждаю, – со мной нельзя обращаться так. Я слишком ценный аппарат…

Слишком ценный аппарат постепенно погружался в воронку, которая, по мере погружения, все более и более становилась похожа на колодец. Ее стены состояли из одного базальта. Когда меч погрузился на глубину метров сорок, стены воронки сомкнулись над ним. Поверхность планеты снова выровнялась, снова подползли кусты, снова появилась трава, но больше не было слышно голоса абсолютного оружия. Человек-кузнечик проснулся, приподнял голову и снова уснул.

А два часа спустя по этому месту прошел капитан. Он успел отдохнуть и чувствовал себя сносно. Он шел к дому и думал о тех, кто остался там. Он думал о том, что еще можно сделать. Он думал о том, что все же сумел выполнить свой долг и думал о словах Коре – о том, что в жизни есь что-то поважнее долга.

А в это время меч все глубже, все дальше погружался в недра панеты, недра становились горячее и горячее. Меч, не переставая, издавал слова.

– Вам все равно не удастся меня повредить, – говорил он, – я абсолютное оружие. Я оружие, которое невозможно уничтожить. Я лучшее, что было созданно человеком. Я лучшее, что было созданно во Вселенной. Я самый ценный предмет на свете. Я величайшее достижение. Ради меня, ради моего создания, природа три миллиарда лет делала человека разумного. Ради моего создания зажглась звезда.

Ради моего создания возникла планета, непохожая на другие планеты. Ради моего создания когтистые динозавры рыли лапами каменистую землю и рвали глотки друг другу. Ради моего создания первый человек взял первую палку и ударил этой палкой другого человека. Ради моего создания первые племена в туманных лесах истребляли друг друга. Ради моего создания миллионы людей гнали бичами на бойню. Ради моего создания сжигали на кострах, колесовали и сажали на кол.

Ради моего создания сбрасывали атомные бомбы на города. Ради моего создания трудились миллионы гениев. Ради моего создания была изобретена письменнось, огонь, колесо, печатный станок и одежда. Я высшая цель природы – а ты хочешь меня уничтожить? Советую прекратить погружение, иначе вы будете наказаны по всей строгости военного устава. Советую вернуть меня на место. Меч передавал информацию во всех диапазонах, но никто его не слышал – слишком уж тяжела была толща камня над ним. Он заговаривался из-за жары.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ МЯСОРУБКА

83

Генерала Швассмана казнили тайно, на рассвете, по древней традиции – на рассвете казнить приятнее. И дышится легче, и меньше хочется умирать. Его камера была небольшой и не очень хорошо охранялась. Если бы Швассман попытался, он бы, возможно, смог сбежать. Он он даже не пытался. Несмотря на то, что с ним случилось, он все еще помнил о долге. Стены камеры были тонкими и шершавыми, нары были твердыми и очень заезженными, почти до блеска; в соседней комнате скрипел стул, кто-то ерзал, кого-то били, кто-то всрикивал – тихо, не имея силы на голос, кто-то разводил бюрократию, задавая ненужные вопросы. Окно было довольно большим и сквозь окно он видел крышу соседнего дома. По этой крыше ходил человек, тепло одетый, и пробовал что-то садить на крыше. Наверное, семена быстрорастущего дерева, – подумал Швассман. Два или три таких быстрорастущих дерева уже расли у дома. Небо было серым и лишь вверху проглядывала молочно-белая яркость, обещающая солнце к средине дня. А дальше, горизонту, тучи были рваными и красными, как будто налитыми внутренней кровью.

На улице было прохладно. Швассман смотрел в окно и ждал, когда за ним прийдут.

Пожалуй, горечи не было. Он никогда не боялся умирать, не боялся умереть и особенно он не боялся умереть такой вот смертью – простой, быстрой, без мучений.

Смерть без мучений была назначена ему уже потому, что он не был преступником, не совершал злодеяний. И все-таки, этот день, летний, но так похожий на осенний, все-таки это последний день.

Дверь открыли и вошел человек, одетый в халат, в медицинский халат.

Впрочем, уже давно палачи имели медицинское обазование и в свободное время подрабатывали хирургией. Хороший палач обязательно должен иметь медицинское образование, иначе он не сможет умертвить жертву так, как это предписано приговором. Сейчас ведь не средние века, когда всяких пугачевых приговаривают к четвертованию, а казнят отсечением головы, и никому нет до этого дела. Хороший палач может умертвить либо болезненно, либо безболезненно, либо так, что даже у видавших виды зрителей из передних рядов кровь застынет в жилах – но для того и покупают билеты на передние ряды.

– Ну, приступим, – сказал врач деловито.

Он открыл ящичек и стал раскладывать инструменты. «Ах, да, вам ведь пыток не предписано» – спохватился он и вложил большую часть инструментов обратно в ящичек. Остался только шприц и несколько ампул.

– Приступим, – ответил Швассман.

– Да вас не спрашивают, можно не отвечать.

Швассман замолчал. Он все еще слишком привык считать себя командиром и на любое утверждение отвечал как на вопрос, изъявляя свою волю.

– Я могу предложить вам несколько способов, – сказал врач. – Первый способ просто задушить вас, второй способ – ввести вам в вену яд и третий способ – этот же яд вы можете выпить самостоятельно. Предупреждаю, что если выберете яд, он будет разьедать стенки желудка и несколько минут вы будете испытывать довольно сильные мучения. Ну как?

– Я выбираю третий способ, – сказал Швассман.

– Да полно вам, не стоит кочевряжиться, – сказал врач. – Давайте я вколю вам в вену.

– А что будет с моими венами?

– А, вены тоже разъест, – сказал врач, – но сердце остановится раньше. Вы не успеете этого почувствовать.

– Хорошо, сказал Швассман, – в вену, так в вену.

Он еще раз взглянул в окно. Человек, гулявший по крыше, куда-то исчез.

Как быстро он исчез, – подумал Швассман, – и как жаль, что я не знаю, куда именно он пошел. В моей программе действительно есть сбой, если меня волнует такая чепуха. Почему меня волнует то, что листья на деревьях шевелятся? Так слабо шевелятся, несмотя на ветер. Эти деревья не слишком хорошо сделаны. Да, многого я не успел сделать за свою жизнь. Многого не успел. И он протянул руку.

– Так, – сказал врач, – сейчас я завяжу жгут, а вы пожалуйста сжимайте и расжимайте кулак. Какие у вас слабые вены. В них ведь трудно попасть. Кошмар какой-то. Вечно мне не везет.

Он надел жгут и Швассман начал сжимать кулак. Вены стали набухать.

84

Пришелица недолго довольствовалась своим номером из третей тысячи. После того, как Швассман был казнен, она приказала называть себя номером первым.

Конечно, с ее стороны и в ее культуре, это была неслыханная наглость, но людям, привыкшим к именам, даваемым произвольно, это не казалось особенным, это было чем-то вроде прихоти и они стали называть ее Первой.

Пришелица высказалась в таком духе, что она полностью поддеживает программу генетического скачка. Но вот над программой Надежда Нового Поколения повис огромный знак вопроса. Пришелица организовала пресс-конференцию. Она организовала секретное совещание. На пресс-конференции она говорила одно, а на секретном совещании совсем другое. Впрочем, так поступали все и всегда.

На секретное совещание было приглашено трое ученых медиков. Одного из них звали Дрейк и это было смешно, потому что сразу вспоминались песни Ваньки.

Дрейк был невысоким и слегка напыщенным человечком, с клоком волос на широком лбу. Все трое были мужчинами довольно невзрачного вида и очень любопытными.

Они все время рассматривали пришелицу со всех сторон, так что она была вынуждена попросить сержанта принести ей халат. После того, как она набросила на себя халат, разглядывания прекратились. В халате ей было жарко.

– Гм, – сказал Дейк, – простите, но вы все же очень необычно устроены.

Честно говоря, мне не слишком нравятся женщины и вообще, земные женщины у меня не вызывают никакого даже элементарного любопытства, они все одинаковы. Но вот вы…

– Мы не для этого собрались.

– Я просто хотел объяснить. Вы это другое дело.

– Хватит меня клеить, – сказала пришелица. – Мне тоже не нравятся земные мужчины.

Она сменила тему.

– Да, а что касается Надежды Нового Поколения, я думаю, – сказала пришелица, – что некоторое рациональное зерно в этой программе есть. Но программа дала уже два сбоя, точнее, один сбой, который закономерно вытекает из другого. Первое – это то, что сам покойный Швассман был выбран неправильно.

Именно поэтому девочка сумела сбежать из инкубатора, в ее программах была наследственная ошибка. Но я утверждаю, что она довольно умна. Что касается ума, то с ним все в порядке, но она черезчур эмоциональна. А ведь эмоциональность это большая беда.

– Но, может быть, и не столь большая? – сказал второй генетик.

– Ну нет, – ответила пришелица, – посмотрите на меня. У меня нет никаких эмоций и именно поэтому я не способна ошибаться. Полностью рациональное создание мыслит безошибочно. Это еще один из ваших пророков говорил. Хабберд, кажется.

– Неужели всегда безошибочно?

– Все что вы мне говорите, может либо совпадать с моим мнением, либо не совпадать, и это единственный китерий истины, потому что я ошибиться не могу.

Мы всегда можем знать истину: если ваше мнение совпадает с моим, значит оно правильно.

– А это кто придумал? – спросил Дрейк.

– Это все тот же ваш пророк позапрошлого века. Неплохой подход к делу, верно? Эсли же ваше мнение отличается от моего, то вы либо идиот, либо неправильно информированы.

– Так что же мы все-таки будем делать с программой Надежда Нового Поколения? – спросил Дрейк.

– А с этой программой нужно поступить так: в ней есть хорошие места и есть очень слабые места. Мы возьмем прежде всего мальчиков, двочки нам не нужны.

Потому что мы собираемся скрестить двух представителей двух высших, а возможно единственных рас во Вселенной. То есть моей расы и вашей. Лучшие представители вашей расы, естественно, находятся в инкубаторе. Но для того, чтобы скрестить их со мной нам, нужны мальчики. Мальчиков всего лишь девяноста с чем-то, насколько я помню.

– Да, совершенно верно, – сказал второй генетик. – Значит, девочки нам не нужны?

– Можете их либо уничтожить, либо разогнать.

– А что мальчики? Вы собираетесь скрещитваться сразу со всеми?

– Нет, это было бы довольно сложно. И надо сказать, что в моем организме не так уж много яйцеклеток. Это ведь не организм обычной земной женщины. Я собираюсь скреститься с одним из них. Но я собираюсь выбрать подходящую особь.

– Но, – сказал второй генетик, – дело в том, что мальчикам всего лишь шесть лет. И, так сказать, они еще не способны к размножению. Вы будете ждать?

– Нет, – сказала пришелица и распахнула халат, – посмотрите на меня. Вы считаете, что я способна к размножению? Вы считаете, что я способна к этому скотскому, я даже не знаю как сказать? Размножаться так как животные – ничего подобного! Наша цивилизация не делает ничего подобного уже много веков. Наши люди размножаются в любом возрасте и, естественно, они размножаются исключительно в пробирках. Все же остальное – это настолько грязно, что… (она сделала паузу и Дрейку стало стыдно от того, что в позапрошлом году он спал с женщиной и ему это понравилось) что меня очень сильно коробит. И прошу не упоминать при мне больше о подобных вещах.

И генетики больше не упоминали о подобных вещах.

– Итак, – сказала пришелица, – мы сыграем с ним свадьбу. Я хочу, чтобы все было по старым добрым добрым земным традициям. Ведь у вас еще играются свадьбы?

– Да, играются иногда, – подтвердил Дрейк.

– Ну, тем лучше. Я выберу из них лучшего, потом мы сыграем свадьбу, потом у нас будет брачная ночь.

– Брачная ночь? – удивился третий генетик.

– Только вы с вашим затуманенным инстинктами сознанием можете придавать этому, как это называется, сексуальное значение. (В моем языке джаже слова подобного нет) Естественно, брачная ночь будет заключаться в искусственном совокуплении. То есть, я дам свою клетку, я ребенок даст свою. А соединенные клетки дадут некоторый жизнеспособный эмбрион. В этом и только в этом должна состоять функция любой брачной ночи. Еще, если ваш ребенок умеет играть в нашу национальную игру Трек, мы с ним поиграем – это наша традиция брачных ночей.

Правда, я не думаю, что земной ребенок может быть достаточно умен для этого.

– А как вы собираетесь выбирать лучшего? – спросил Дрейк.

– Способ уже известен несколько миллиардов лет. Конечно же, методом естественного отбора. Мы заставим их соперничать друг с другом и дадим им оружие, что-нибудь похожее на нож или маленький меч. Мы их запрем вместе всех, а выпустим только одного – того, кто окажется лучшим. Как вам нравится мое предложение?

– Что, если они не захотят воевать?

– Маленькие мальчики всегда хотят воевать. А в крайнем случае, мы скажем им, что это их долг. Тогда они обязательно согласятся.

85

Итак, Тринадцатый спрятался в чулан. Борьба только начиналась. Пока еще никого не прикончили, все выжидают. Чулан был большим и со множеством укромных мест. Хорошо, что весь инкубатор они освободили – есть много мест где можно спрятаться или укрыться в засаде. Чулан был на четвертом этаже инкубатора. Он одновременно являлся чердаком. Высота потолка была небольшой и взрослый человек с трудом бы мог двигаться здесь. Освещения также не было, поэтому Тринадцатый не боялся быть замеченным и не боялся, что это место когда-нибудь потеряет свою укромность – что может быть страшнее внезапно включенного света? Здесь лежало очень много выброшенных за ненужностью вещей, в основном матрасов. Кроме того, здесь была шахта мусоросборника, куда некоторые вещи периодически сбрасывались. Мусоросборники были везде, даже в подвалах и даже на крышах. В них можно зарыться и спрятаться так, что без сканера будет невозможно найти. Ага, вот старый шкаф, можно спрятаться в нем. Нет, не стоит, ведь если несколько братиков объединятся на время и станут вылавливать всех по одному, то они могут добраться сюда и открыть дверцу. Тогда не сбежишь. А ведь неплохая стратегия – объединяться. Нет, прятаться все же надежнее.

Тринадцатый спрятался на чердаке за большим старым пластиковым шкафом и стал ждать. Ждать пришлось недолго. Вскоре появился еще один. Второй был номером двадцать восьмым. Номер двадцать восьмой вошел, огляделся, ничего не заметил, и стал искать место, где бы спрятаться. Тринадцатый подумал, что чердак был бы не слишком удобным местом для сражения. Впрочем время уже было потеряно. Нападать нужно было сразу.

Дело в том, что и Тринадцатый, и Двадцать Восьмой были детьми из одного и того же выводка, и они мыслили, и привыкли мыслить совершенно одинаково. Это было вполне естественно, что они выбрали один и тот же путь для действий – самый рациональный путь. Сейчас сюда на чердак набьется человек девяносто, – подумал Тринадцатый. Но ведь здесь драться нельзя. Придется спрятаться еще где-нибудь.

А вот еще проблема: когда нас останется лишь двое или трое – то как можно будет спрятаться, если все думают и принимают решение одинаково? Ведь все будут идти в одно и то же место? Ладно, обдумаю это позже, – решил он.

Самым рациональным, конечно, было спрятаться где-нибудь и пересидеть всеобщую бойню (особенно опасно будет вначале, можно погибнуть случайно, когда на одного вдруг нападут несколько или в толчее кто-то ударит в спину) и лишь после того, когда останется всего несколько противников, выйти самому и начать единоборство уже не опасаясь или почти не опасаясь неожиданного удара.

После Двадцать Восьмого появился Девяностый, потом еще один, потом еще и через пятнадцать минут чердак был полон.

Тринадцатый вышел из укрытия.

– Мы что, будем воевать здесь? – спросил он.

– Нет, – ответил кто-то, – давайте прятаться в другом месте. И дети, взявшись за руки (так они были приучены), стали спускаться с лестницы, ведущей с чердака.

Контрольный срок еще не истек и до конца условленного часа эпизод повторился дважды: один раз в подвале, куда все собрались из тех же побуждений, что и на чердак, и снова никто не хотел убивать первым, – не из страха или жалости, а из рациональности – и второй раз в прачечной, которая была за кухней.

После этого прозвенел звонок и время закончилось. Все были живы. Попытка естественного отбора абсолютно провалилась.

Было решено использовать более надежный инструмент – а именно, Мясорубку.

Дело происходило ночью. Ночью – чтобы не было нежалательных зрителей – ведь в данном случае Мясорубка не была орудием казни; она была орудием определения победителя – чем-то вроде спортивного снаряда. В этот раз Машина была настроена так, что последнюю жертву она не перемалывала.

Стандартная Мясорубка расчитана на шестьдесят человек, детей было больше, поэтому пришлось повозиться, изменяя программу.

Техники ворчали, недовольные тем, что приходится работать по ночам. По ночам обслуживающий персонал Мясорубки обычно разбредался по городу и занимался охотой за людьми. Техники прекрасно разбирались в человеческих органах, поэтому покупатели органов охотно сотрудничали с ними.

– Вот неудачно, – сказал мужчина. – Я как раз хорошо выспался сегодня днем и собирался пройтись в центр. Там лучше ловится, в центре; говорят, что можно поймать пятерых за ночь.

– Ничего, – ответила женщина. – Здесь ведь тоже много народу кончать будут, может быть, нам что-то и перепадет.

– Да что ж перепадет, когда Мясорубка всех перемелет в фарш. А фарш, он кому же нужен?

– Из фарша можно делать вытяжки, а из вытяжек делают лекарства, – рассудительно проговорила женщина.

– Так ведь платят за это копейки! – возмутился мужчина. – Я за ночь в десятеро больше зарабатываю. Чем я буду жить, когда состарюсь? Банки грабить, что ли? – Так я же не бандит какой-нибудь!

– Не ворчи, – тебе еще десять лет до пенсии. А сдесь порубят человек сто, я слышала. Если все это мясо продать, то как раз и будет ночная выручка. Главное что безопасно. Вчера Стешу прямо на улице прикончили. Опасно стало работать.

– А кто ж ее?

– Говорят, что биоробот, подделанный под мальчика.

– А ты ей свой вопрос про синус не рассказывала?

– Нет, ты же не советовал.

– И правильно советовал, меньше будет конкурентов.

Они закончили перерыв и снова принялись за наладку механизмов. Это была не трудная работа, ведь Мясорубки всегда делают качественно и запчастей к ним хватает.

К счастью, девяносто с лишним детей легко помещались на движущейся полосе.

Была ночь, не очень ясная, накрапывал дождь, и не дождь даже, а нечто мелкое, почти висящее в воздухе, площадь была пуста и гулка, ожидающая мгновения, когда она наполнится криками; рос искусственный дуб с большущей черной тенью. Возле искусственного дуба, свесившего свою искусственную неживую ветвь, стоял эшафот, еще неразобранный, авось пригодится в будущем. И еще чуть дальше, рядом с крупным памятником древнему вождю, протягивавшему указующий перст из прошлого в грядущее, к древнему, так и непришедшему грядущему, (памятник не уничтожили, потому что он не мешал движению – о нем просто забыли.

Его не уничтожили сразу, а потом просто забыли о нем.) Итак, рядом с этим памятником стояла наспех собранная Мясорубка. Наспех, но надежно. Низко гудели могучие моторы, разогреваясь на холостом ходу, и заставляли вибрировать воздух, булыжники, фигуру вождя, ночь и тайную струну страха, натянутую в каждом сердце.

Мясорубка освещалась двумя прожекторами и несколько телекамер следили за событиями, уже начинающими происходить.

Телекамеры были коммерческими – федерация журналистов все-таки попросила и получила соизволение на сьемки процедуры. Ведь процедура обещала быть интересной и поучительной. Да и запись можно будет хорошо продать.

Инопланетянка номер один охотно согласилась на предложение журналистов, ведь оно было разумным. Тем более, часть денег шла непосредственно ей, как автору и организатору шоу. Она так же согласилась на воспроизведение всего происходящего на видеокраске.

Детей ввели в Мясорубку и позволили разместиться им так, как они хотят.

Дети разместились в безукоризненном шахматном порядке, как наиболее удобном.

Детей предупредили, что до пуска Мясорубки остается еще полчаса. На самом деле оставалось всего десять минут – журналисты дополнительно заплатили за эффект неожиданности.

Тринадцатый лег и стал смотреть в небо, небо было пасмурным, темным, облака шли серыми сахаристыми полосами, иногда капали мелкие капли, а очень мелкие висели в воздухе как туман. Со стороны востока виднелась темно-красная реклама сапожной мази (Мазь от фирмы «Гуталин» – я на ней поджарил блин!!!), которую высвечивали прямо на облаках. Хотелось прикрыть глаза, но он смотрел. Он ждал того момента, когда заработает мотор, заработает по-настоящему, когда вся площадь под ними сдвинется, и они пойдут в последний и столь много решающий бой (решающий более чем личную судьбу – судьбу человечества). В бой за право стать родоначальником нового человечества. В этом был их долг. Именно для этого они и были рождены. И его маленький личный долг – либо погибнуть, либо стать лучшим.

И все мы как один умрем в борьбе за это – вспомнил он слова древней песни. Те люди тоже любили умирать и убивать. Так любили, что даже не знали, за что именно они поголовно умрут. Им и не интересно было знать. Просто – «за это».

86

Номер первый сыграла свадьбу с Номером тринадцатым. К тому времени все остальные были сьедены Мясорубкой, а Номеру тринадцатому удалось устоять дольше всех. Почему и как – никого не интересовало – главное, что он оказался лучшим.

Свадьба была не слишком пышной, о ней было обьявлено, несколько журналистов снимали саму процедуру, – процедура была совершенно неинтересна, просто жених и невеста поставили свои подписи под брачным контрактом, который предусматривал только одно – создание жизнеспособной новой особи. Тринадцатый впервые держал в руке авторучку, но он справился. Первая тоже не была знакома с этим прибором для оставления подписи и тоже справилась. Оба они были талантливы. В зале для церемоний было пыльно и пусто, потому что никаких церемоний здесь не проводилось уже много лет. Даже клерк успел постареть и забыть где лежат нужные дискеты.

После свадьбы жених с невестой удалились в брачную комнату. Там невеста разделась и приказала сделать то же самое жениху.

Тринадцатый осмотрел ее с любопытством, но без энтузиазма.

– Но, – сказал мальчик, – я уже слишком большой, чтобы раздеваться при женщинах.

Колеса Мясорубки все еще скрежетали у него в мозгу. Он еще вздрагивал от шорохов и слов, но держался с гордостью.

– Ты слушай, что тебе говорят.

– Теперь ты меня слушай, я в семье главный! – сказал Тринадцатый.

Первая отвесила ему оплеуху и тем на время погасила конфликт.

– Раздевайся, это твой долг.

Мальчик подчинился.

Нажимом кнопки она вызвала врача и врач произвел небольшую и почти безболезненную операцию на обоих новобрачных – взял нужный генетический материал. Оставалось только ждать.

– Сыграем в Трек, – предложила Певая.

– А ты меня научи, я люблю учиться, – ответил мальчик.

Процедура оплодотворения слегка затянулась; они успели сыграть три партии в Трек, причем две мальчик выиграл. Наконец вошел Дрейк, его лицо было радостным.

– Работает, – сказал он.

– Мы можем посмотреть?

– Да, конечно.

Первая накинула на мальчика халат, а сама, не одеваясь, а только вставив худые лапки в тапочки, пошла за Дрейком.

Они прошли несколько комнат, коридор, длинный коридор с металлическими дверьми во множестве вдоль стен; коридор освещался неизвестно откуда, здесь воздух светился так же, как он светится в подземных тоннеллях. Пройдя несколько процедур опознавания, вошли в нужную дверь. Оказались в лаборатории.

– Все прекрасно, – сказал Дрейк, – мы размножили уже триста копий. Можете посмотреть на одну из них.

Он настроил микроскоп и Первая вместе с мальчиком смотрели в трубку (микроскоп был с несколькими трубками). Смотрели на то, как начинает формироваться зародыш их ребенка. Делящиеся клетки были похожи на мыльные пузырьки в пене, с той только разницей, что мыльные пузырьки лопаются и исчезают, а тут они появляются и не лопаются.

– Мне кажется, я счастлив, – сказал мальчик совершенно серьено. Несерьезно он говорить не умел.

87

Орвелл собрал всех в небольшом зале, который был на первом этаже здания.

Он пригласил и двух роботов, но два робота удалились в уголок и стали молча играть в шахматы – молча, потому что они использовали радиоволны. Им не было дела до общих проблем, они понимали только приказы. У одного из роботов было сильно повреждено лицо, кажется у Второго. Что это с ним? – подумал Орвелл.

– Я собрал вас всех, – сказал он, – для того, чтобы понять, чтобы узнать, что же все таки с нами происходит. Что случилось? Почему мы, представители высшей и, может быть, единственной расы во Вселенной, почему мы уничтожаем друг друга? Может быть, это влияние этой ужасной планеты?

Он осекся, взглянув на роботов, пристально глядящих в глаза друг дуру. Они играют в шахматы. Игра в шахматы. Шахматные фигурки с лицами людей ходят по очереди и каждая норовит кого-то убить.

– Но мы ведь не шахматные фигурки? – продолжил он.

– Знаете что? – сказал Норман, ведь и на Земле мы тоже здорово уничтожали друг друга. Что же тут удивительного?

– Но ведь не настолько же, чтобы убивать вот так… Правильно, когда-то кого-то на Земле убивали, когда-то шли громадные войны, но теперь казнят только преступников, пусть даже не всегда осуждают их верно, но в основном преступников. Времена массовых убийств прошли. Больших войн не было уже полтора столетия, а мелкие почти не отражаются на численности населения. Уже полтора столетия на троны не сажают изуверов, уже полтора столетия никто не вырезает целые народы ради отвлеченных идей.

– Но ведь тысячи лет люди только и делали, что убивали друг друга, – сказал Норман. – Что значит по сравнению с этим сроком полтора столетия? От этого так просто не отмахнешься. Люди только и делали, что создавали машины, которые помогали им убивать друг друга. Если в сочетании слов «прогресс техники убийства» убрать последнее слово, то мало что изменится. А вообще-то, я думаю, что дело не в этом.

– А в чем?

– Дело в нас. В том, что мы все боевые машины – такие же боевые машины, как и эти роботы. Нас учили только одному – драться и убивать. Сейчас мы варимся в собственном соку и обречены вариться до скончания века. Вот поэтому каждый делает то, на что он единственно способен – убивает. Мы здесь как крысы в тесной бочке, которые сьедают друг друга не от голода, а от тесноты, от того, что у них слишком острые зубы. Нас ведь с молодых лет учили вести войну и мы вели ее не прекращая. Вот мы и не можем остановиться.

– Я человек, а не машина или крыса.

– Вы, капитан, – это другое дело. Но вы вообще немножко не от мира сего. А в этом мире есть вещи, которых вы не замечаете, потому что привыкли смотреть на звезды, а не на пыль под ногами. Каждая вторая погибшая экспедиция погибла тем же способом, что и наша.

– Это неправда.

– Правда. Я ведь наблюдатель, я знаю больше. Я могу перечислить десятки примеров. Вы не знаете об этом, потому что вам не следует знать. Например, последний полет в Северную Корону, где исчезли двадцать человек, а четырех успели спасти. Вы думаете, от чего они погибли?

– Они погибли в бою.

– Вот именно, в бою друг с другом. А четверых залечили до смерти в сумасшедшем доме, чтобы они не вздумали об этом рассказать. Ведь всех членов групп специально программируют на драку. Ребята, чем мы занимаемся в свободное время на Земле?

– Я тренируюсь, – сказал Орвелл.

– Я тоже, – сказала Кристи, – но я знаю, что Анжел любил драться насмерть, без правил. Он часто этим хвалился. Он дрался по нескольку раз в месяц, говорил, что для поддержания формы.

– А я, – сказал Морис, – я подрабатываю в ночных патрулях. Мне нравится охота за людьми, я не скрываю этого. Тех людей нужно отлавливать. Если не мы, то кто же?

– И что ты с ними делаешь? – спросил Норман.

– Я ломаю им шеи, они не заслуживают другого обращения.

– А ты?

– Я не собираюсь ни в чем признаваться, – сказал Штрауб. – А вот Икемура убил столько народу, что хватило бы заселить целый городок.

– А где он? – спросил Орвелл, – нас должно быть шестеро.

– Нет, пятеро, – сказал Штрауб.

– Да, здесь пятеро, а где Икемура?

– Насколько я понимаю, его убил Б2, – сказал Штрауб. – Я отдал ему такой приказ.

– Что значит «отдал такой приказ»? Робот не может подчиниться приказу нижестоящего и убить второго человека в экспедиции.

– А моему приказу он подчинился. Значит, у него были веские причины. Я изложу вам позже, даже в отпечатанном виде.

– Я хочу знать, я требую в конце концов! – сказал Орвелл. – Он мой друг.

Что вы с ним сделали?

– Я же сказал, его убил Б2, – ответил Штрауб.

Б2 отвлекся от шахматной партии.

– Первого помощника сьел кузнечик, – сказал робот. – Могу предоставить отчет о происшествии. Должен ли я сделать это сейчас?

Орвелл помолчал.

– Нет, не нужно сейчас, – наконец сказал он, – позже. Но нас осталось пятеро. Давайте попробуем не перебить друг друга совсем. Неужели это так сложно?

Неужели целой планеты мало для пяти человек?

Люди соглашались, кивали, смотрели в стороны и в душе каждый был согласен, но каждый понимал, что из этого ничего не получится. Ведь у каждого есть программы, и эти программы нельзя изменить. И если в них записана заповедь «убий», то все обречены, все, возможно, кроме последнего, кроме самого сильного или хитрого, кроме победителя. Это напоминает Мясорубку, которая устроена так, что не перемалывает последнюю жертву. Только здесь целая планета вместо узкой движущейся полосы. И нет мощных моторов, которые толкают тебя к гибели. Есть только маленькие моторы в сердце каждого и они успешно справляются с этой задачей.

А потом день закончился и наступила ночь.

88

Была примерно полночь. Норман вышел из дома с винтовкой. Кузнечик поднял голову.

– Привет, Кузя, – сказал Норман, – как жизнь?

Кузнечик услышал дружественную интонацию голоса и подумал, что он, пожалуй, не станет есть этого человека сейчас. Да и вообще, совершенно необязательно есть по два человека в день. Людей-то ведь не так уж много. И, к сожалению, они не размножаются. А если размножаются, то очень медленно. Вот если бы можно было их разводить в большом количестве – такая большая ферма, огражденная колючим заборчиком. Что может быть вкуснее человека. И еще самочку найти. Эх, и жизнь пошла – никакой радости. Но и горя мало. Надо экономить. Он был не голоден и в хорошем расположении духа. Если бы он был собакой, он бы повилял хвостом.

– Прощай, Кузя, – сказал Норман и выстрелил.

Голова кузнечика разлетелась в клочки.

На втором этаже кто-то зажег свет – это было видно по щели в ставне;

Норман подождал, но ставень не открылся.

– Теперь начнем, – сказал он сам себе.

Он вошел в дом. Потом поднялся на второй этаж и вошел в ту комнату, где был Морис.

– Извини меня за ногу, – сказал Морис.

– Ты извиняешься потому, что у меня винтовка в руке, или потому что совесть замучила?

– И по тому, и по другому, – сказал Морис, – я не мог поступить иначе. Не обижайся.

– Ну да. Ты знаешь, о чем я сейчас думал?

– Наверное, о том, что и остальные – женщина ведь одна. И она уже беременна. К сожалению, от капитана.

– Сейчас от капитана, а в следующий раз от кого-нибудь еще. Вопрос в том, кто станет этим «еще».

– Странно, почему это нас так волнует, ведь на Земле всем было все равно?

– На Земле все было просто: каждый знал, что может оставить потомство и оставлял его или не оставлял. Но здесь. Здесь должны проснуться древние инстинкты. Я читал древнюю мифологию. Раньше самым большим счастьем для человека было оставить потомство. А все остальное было не важным. Все это еще сидит в нас до сих пор. Просто это было скрыто цивилизацией. А теперь никакой цмивилизации нет. Нет даже племени. Есть только Мясорубка.

Он вставил в винтовку разрывной патрон. Морис пороследил это движение, но ничего не сказал.

– Так что же?

– Я думаю, что нам все же придется основать новое человечество здесь. Но кто будет основателем?

– Капитан. Его ребенок первый.

– Но для того, чтобы человечество выжило, детей должно быть много и они должны быть от разных отцов.

– Почему?

– Потому что я немного знаю генетику.

– Ну ведь нас все-таки четверо мужчин.

– Да, но Штрауб почти идиот, значит, мужчин только двое.

– Трое.

– Двое. Тебя я сейчас убью.

Морис рванулся к двери, но наткнулся на ствол.

– Ты же говорил, что не обижаешься?

– Не обижаюсь. Но и не позволяю себя обижать безнаказанно. Да и не в этом дело. Ты самый молодой из всех, ты сильнее меня, а значит, ты будешь меня оттеснять. Но сейчас у меня есть вот это (он он приподнял винтовку). А значит, я исправлю положение.

– Ты собираешься выстрелить мне в ногу?

– Я собираюсь тебя просто застрелить. Но в чем-то ты прав. Если хочешь, я могу сначала выстрелить тебе в ногу, потом в живот или в руку, так, чтобы ты не умер сразу.

– Но это же разрывные?

– Жаль. Тогда придется сделать иначе. Сейчас я отпущу тебя, можешь уходить. Я выпью чашку кофе, на это уйдет минуты три, а потом пойду за тобой.

– Но там кузнечик?

– Я его благополучно застрелил, не бойся. Я не хочу, чтобы ты повторил участь Самурая.

– Кто такой Самурай?

– Так называли нашего помощника капитана. Его сьел кузнечик. А ты думал, что робот его прикончил, да?

– Я не знаю кто кого прикончил. Ты позволишь мне уйти?

– Иди, но сначала проглоти вот это.

– Зачем?

– Мог бы не спрашивать, а догадаться. Я же не отпущу тебя просто так. Это радиомаяк. Глотай.

Радиомаяк был поменьше горошины размером. Он был похож на круглую таблетку.

– Где ты его взял?

– В моем арсенале есть много полезных вещей. Я ведь наблюдатель, а это совершенно особый статус. Никогда не знаешь что тебе понадобится и когда.

Быстро!

Морис проглотил и потянулся за чашкой кофе, чтобы запить. Отдернул руку.

Норман улыбнулся. – Я сказал, что кофе выпью сам.

– А теперь уходи. Будь уверен, я тебя не потеряю. Где бы ты ни спрятался.

– Дай мне хотя бы пять минут, – сказал Морис.

– Даю десять. Скажи спасибо.

– Спасибо.

– Громче!

– Спасибо.

И Морис ушел.

Норман отложил винтовку в сторону, вынул из кармана еще одну таблетку и положил ее на край стола. После этого погладил стрекозу на плече и послушал голос.

– Осталось девятнадцать минут четыре секунды, – сказала стрекоза.

Он спокойно допил кофе и прилег на кровать, еще теплую от недавнего присутствия живого человека.

Морис не сразу ушел. Вначале он зашел в ангар, где стоял разбитый Зонтик, покопался в его внутренностях и вытащил листок плотной фольги. Он вставил этот листок себе под рубашку, так, чтобы он экранировал радиоволны. Теперь маяк не будет звучать. Попробуй-ка найди меня в этой ночи. Посмотрим, советник, – подумал он, я сделал ошибку, мне не стоило оставлять тебя вживых. Еще один древний монгол говорил, что побежденный никогда не сможет быть другом и потому не брал пленных, убивал всех воинов, их жен и детей, стариков, разушал дома, вырезал скот и уничтожал плодородную землю. И вот теперь остались лишь пустыни в тех местах, где он прошел тысячелетие назал. А как много пыстынь на других континентах? Сколько же их было, таких безымянных монголов? Ладно, нечего раздумывать. Он побежал. Он бежал в зоне осени – там, где совсем недавно пробегал другой человек. Здесь было прохладно, а значит, нетрудно бежать.

Догога шла немного вгору. Здесь была настоящая, хотя и заброшенная дорога.

Когда-то здесь ездили машины, ходили люди, когда-то… А что теперь? Он бежал, а минуты шли. Девятнадцатая минута уже отщелкивала свой счет.

Странно, но он не слышал преследования. Странно и то, что он был совершенно уверен, что преследования не было. Как будто кто-то глубоко внутри него знал иной, настоящий сценарий событий. Что это? Он замер и почувствовал, как улетают секунды.

Почему я так жду, почему, неужели…

За несколько секунд до того, как это произошло, он все понял.

Взрыв был небольшим и куски его тела почти не разбросало. Завтра, когда люди придут на это место, они подумают, что он просто неосторожно подорвался на мине. Они будут ломать голову, гадая, что это за мина была и зачем понесло его сюда ночью. В конце понцов они сойдутся на какой-нибудь версии и успокоятся.

Но они не узнают правды. Голова вместе с частью туловища осталось целой и руки еще несколько раз успели сжаться, цепляясь пальцами за пожухлую траву. Глаза медленно стекленели, глядя в небо. В небе, на фоне чернильной черноты близкого космоса проплывали светлые, будто подвеченные внутренним светом фигуры – вот эта похожа на лицо его матери – лицо, которое он давно забыл. Лицо плачет.

В это же время вторая таблетка взорвалась в той комнате, откуда вышел Норман.

– Вот теперь, – сказал Норман, – теперь с тобой покончено, мой милый создатель человечества. И без тебя создатели найдутся. Неужели ты думал, что я, старый человек, с больной ногой, буду бегать за тобой по пересеченной местности? Ты слишком много о себе мнил.

89

После того, как брачная ночь закончилась, Первая отправила своего малолетнего мужа доучиваться по ускоренному курсу, а сама, полежав, отдохнув, подумав о перспективах отправилась к скульптору создавать свой собственный каменный образ. Фигура требовалась в качестве памятника, который будет стоять на центральной площади, там, где обычно производятся казни, и будет символизировать матерь нового человечества. Культ богоматери к началу двадцать второго выдохся совершенно и людям определенно требуется замена. Ведь людям обязательно нужно кого-то обожествлять. Собственных матерей мало кто почитет, следовательно, пусть почитают одну, общую. Так думала Первая. Конечно, она могла бы прибегнуть к услугам электронного скульптора, который бы изваял точное ее изображение и даже придал бы этому изображению небходимую величественность или любое другое несуществующее качество, но настоящие живые скульпторы, которые все еще водились на Земле (и были чем-то вроде волхвов), жили лишь потому, что в их услугах нуждались, они были чем-то особенным. Они умели создавать такие фигуры, в которых выражалось невыразимое, обретало вещественность невещественное, становилось ясным глубокое и громадное спресовывалось до той степени, при которой оно доступно обозрению, но все равно оставалось громадным.

Одна из вещей, не объясненных пока наукой – если поставить рядом работу настоящего скульптора и работу идеального электронгого копировщика (две фигуры не будут отличаться даже на десяток атомных слоев) то люди будут выбирать из двух фигур настоящую: они будут останавливаться перед ней и смотреть как на чудо, а на электронную только взглянут и, возможно, удивятся схожести. Поэтому все лучшие и самые дорогие фигуры изготавливались живыми скульпторами.

Итак, Первая позировала скльптору. Она позировала уже около получаса, а скульптор только размечал кусок мрамора.

– Вы не можете быстрее? – спросила она.

Сейчас она уже легко разговаривала без шлема; она выучилась земному языку за несколько дней. Она даже узнала, что на Земле есть несколько языков и собиралась изучить их все.

– Нет.

– Я бы справилась с этим лучше вас, мне кажется.

– Тогда берите и справляйтесь.

Она замолчала, прождала еще минут десять и попросила сделать перерыв.

Скульптор был совершенно несовременен. Он работал теми же древними методами, что, наверно, использовал еще Фидий или Пракситель. Есть вещи, которые не меняются даже на такой изменчивой Земле.

В перерыве она связалась с генетиком и спросила его о том, как создается человек новой расы. Эксперимент проходил замечательно. Глаза Дрейка сияли, а его голос был даже более эмоционален, чем нужно. Странные люди эти ученые, – подумала Первая, – умные, полезные, но странные. Ничего, когда будет у нас новое человечество, тогда мы таких уберем. Нужно следить за чистотой расы, нужно выпалывать сорняки. Нельзя так много эмоций в таком важном деле.

– Расскажите поспокойнее, – попросила она. – Что такого случилось?

– Случилось, это прекрасно, это потрясающе, это… Такая комбинация…

– Так все-таки, что же?

– Невероятная удача, гены скомбинировались невероятно удачным способом.

Результат превышает все наши ожидания. Способности нового существа даже трудно вообразить!

– Ну с вашим-то воображением нетрудно.

– Это будет не просто новое, это будет сверхновое существо!

После сеанса у скульптора матерь нового человечества снималась в порнофильме. Она хотела запечатлеть свой реальный образ во всех деталях.(Фильм был снят и показан уже на следующий день; среди молодежи сразу появилась мода на девушек исключительно худых и с невыраженными половыми признаками, на лысых, к тому же.)

Эту ночь она провела даже не подключаясь к аппарату электрического наслаждения – настолько велико было ее наслаждение удачно идущим экспериментом.

Но следующий день оказался не таким счастливым. В шесть часов утра снова позвонил Дрейк.

– Что? – спросила она, внутренне слегка напрягшись. Что-то подсказало ей плохую новость прежде чем прозвучали слова.

– Не очень хорошие новости.

– Эмбрион погиб?

– Не в том дело, эмбрион развивается и, скорее всего, он будет жить. Но он будет неспособен к размножению.

– Это почему же?

– Он не имеет пола.

– Простите, но это чушь, – сказала Первая, – невозможно не иметь пола.

Есть икс-хромосомы и есть игрек-хромосомы, поэтому есть мужской пол и есть женский пол. Третьего не дано.

– У него зет-хромосомы, – понуро сказал Дрейк.

– А что, если мы уничтожим это создание и попробуем повторить брачную ночь?

Сколько копий вы сделали? Триста? Надеюсь, нам не придется сажать эмбриончиков в малюсенькую Мясорубку? – мило пошутила она.

– Вы никогда больше не получите столько совершенного организма.

Вероятность этого равна нулю. Не поможет даже миллион брачных ночей. Вы станете матерью нового человечества, но оно не будет так уж разительно отличаться от старого.

– Нет, так не пойдет, – сказала Первая. – Я уже снялась в фильме и сегодня фильм будут смотреть все. Вы обязаны что-то сделать.

– Но что же?

– Тогда будет так, – сказала Первая, – я все-таки умнее вас, поэтому я предлагаю свой вариант.

– Никакой вариант невозможен. Мы можем сделать любое количество копий – сто, тысячу, миллиард, но все равно они погибнут от старости чераз какую-нибудь сотню лет.

– Я предлагаю не это, – сказала Первая, – мы будем прививать его людям.

– Как это прививать?

– Так же, как прививают яблони. Ведь культурная яблоня тоже неспособна к размножению, а она существует уже тысячи лет. Когда дикая яблонька подрастает, ей прививают культурный побег и она становится настоящей сортовой яблоней. Тоже самое можно делать и с людьми.

– Об этом стоит подумать, – сказал генетик.

90

Следующее утро было хмурым, но не дождливым. Было прохладно, казалось, зона осени раздвинула свои границы. В сторону города выстрелии телевизионный зонд и зонд повис над городом, медленно опускаясь, производя сьемку местности.

Хлопушка исчезла.

От нее осталась только ржавая труха и даже не осталось того цилиндра, который был вчера. Неизвестная сила разрушила земной металл. Как и почему это произошло уже не слишком волновало людей. Кирпичи и обломки стен, которые еще недавно валялись на месте города, рассыпались в кучки песка. Мощеные дороги исчезли, как и любые другие искусственные покрытия. Везде пробивалась зеленая трава, которая неизвестным образом успела вырасти за ночь. Сквозь эту траву здесь и там прорастали фигуры. Непонятные фигуры обнаженных женщин, танцующих людей, несуществующих зверей, похожих на драконов. Фигуры стояли так как и раньше, как будто и не были расстреляры Зонтиком вчера.

– Мы сьездим и посмотрим, – сказал Норман, – если никто не против, я поеду со Штраубом.

– Почему с ним? – спросила Кристи.

– Но вам ведь хочется побыть наедине?

– Конечно хочется, – подтвердила Кристи нейтральным тоном, но делать такие намеки я запрещаю.

– Как хочешь.

91

– Зачем ты оставил их вдвоем?

– Ей ведь было приятно остаться с капитаном.

– Но мне это неприятно.

– Она что, тебе нравится?

– Не больше и не меньше чем любая другая женщина. Примерно так. Я мужчина все-таки и я давно не имел женщины.

– Подключись к электростимулятору, это помогает.

– Я подключался этой ночью раза четыре. Мне этого мало. Мне нужна просто нормальная женщина, а не все эти фокусы. И вообще, это вроде бы наш долг…

– Что? Создать новое человечество?

– Вот именно. Я не хочу, чтобы только капитан это делал. Я тоже хочу.

– Вот именно сейчас он этим и занимается, – сказал Норман. – Я так думаю.

– Мне это не нравится, – ответил Штрауб.

– Мне это тоже не нравится, но я думаю, что рано или поздно мы это дело прекратим. Я тебе еще не все сказал. Насчет Мориса. Эй!..

Но Штрауб его не слушал. Он остановил машину, соскочил и подошел к памятнику. Памятник дракону. На Земле бы никогда не додумались до такого. А впрочем, фигурка небольшая. Норман тоже подошел. У постамента лежало несколько камней.

Дракон был сделал из жетоватого вещества, намоминавшего металл, но при ближайшем рассмотрениии оказывался камнем. Норман поднял с постамента один из камней и ударил по фигуре. От фигуры откололся кусочек.

– Зачем ты это делаешь? – удивился Штрауб. – Может, лучше не трогать?

– Мне интересно, что у него внутри. Смотри-ка, он неплохо колется. Можно вообще отбить ему голову.

И он ударил еще раз. Откололся еще маленький кусочек.

– Ты даже не хочешь послушать, о чем я тебе расскажу? – продолжил он, – о Морисе?

– А меня не интересует, о чем ты мне можешь рассказать. Я все знаю и сам.

– Только дураки думают, что они все знают.

– Не называй меня дураком, это меня злит, – сказал Штрауб. – Не стоит меня злить. Что ты хотел сказать?

– Это ведь я убил Мориса.

– Зачем?

– Чтобы было меньше конкурентов.

– Каких еще конкурентов?

– Конкурентов на женщину.

– И ты тоже? – удивился Морис.

– И я тоже. Я ведь такой же мужчина как и ты.

– Ты его просто так взял и прикончил?

– Нет, я вначале позабавился.

– Ты подлец.

Штрауб ударил его силовым приемом; Норманн не успел защититься.

– Думаю, что пока с тебя хватит, – сказал Штрауб, – или еще добавить? Я мог бы убить тебя здесь прямо, но я не такой убийца как ты. Я отвезу тебя к капитану. Мы тебя будем судить.

– Ладно, – сказал Норман. – Отвезешь, так отвезешь. Но я ведь для нас двоих старался. Или ты хочешь чтобы претендентов осталось еще меньше? Хочешь, значит так и скажи. Ты еще большая мразь, чем я.

– Ругайся, ругайся, ты меня этим не возьмешь, – сказал Штрауб. – Мы с тобой разберемся.

Разберетесь, как же. В кармане у Нормана была припрятана небезопаснвя штучка, которой он владел в совершенстве. Теперь, когда отношения прояснились до конца, он может ее применить. Если бы бедный дурачок повел себя иначе, его можно было бы и не убивать. Каждый сам выбирает дорогу свою.

– Подожди, – сказал он, – я все-таки хочу посмотреть, что у нее внутри.

Норман поднялся на постамент и изо всех сил ударил фигуру по голове.

Каменная голова откололась.

– Смотри, – сказал Штрауб, и с удивлением провел по поверхности фигуры.

Поверхность была совершенно гладкой, как будто никто и не откалывал кусочки камня несколько минут назад.

– Что это значит?

– Это занчит, что планета сама выращивает эти фигуры. Ей так нравится играть.

– Ну нет, – сказал Норман, – сейчас человек хозяин на этой планете, – пусть она делает то, что нам нравится.

Он пихнул каменную голову ногой.

Голова очень быстро открыла пасть и захлопнула каменные челюсти на его голени. Он закричал. Даже сквозь крик был слышен явственный треск ломающихся костей. Голова сжимала челюсти. Штрауб отошел в сторону и стоял в растерянности.

Голова сжевала ногу до самого бедра и отвалилась, снова окаменев. Завелся мотор, машина дернулась и проехала прямо по распростертому телу. Штрауб упал на песок, его рвало и боль стучала в висках.

Он поднялся тогда, когда гудение мотора снова прекратилось. Остатки Нормана были смешаны с песком.

– Кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет, – подумал он, – какая-то древняя поговорка, почему мне это подумалось?

Шея каменного дракона вытягивалась, на ее месте запузырилось что-то, через несколько минут на месте пустоты выросла новая голова, точно такая, как была раньше. Штрауб подошел и коснулся второй головы, которая лежала отломленной.

Отломленная голова рассыпалась от прикосновения, как будто была сделана из влажного песка.

– Удивительно, удивительно, – сказал Штрауб. – Она действительно вырастила всех этих зверюшек сама. И они какие-то особенные. Вот я смотрю на них и что-то чувствую. Еще Гессе говорил, что они нагоняют на него тоску. От них исходит что-то, какое-то поле, энергия. Знаешь, Бэта (он решил поговорить прямо с планетой), знаешь, а ведь у нас, на Земле, тоже умеют делать такое. Но там это доступно только нескольким гениям. Вот видишь такую фигуру и останавливаешься и не можешь уйти. Когда-нибудь наша наука разгадает этот секрет.

– Я не думаю, – сказала Бэта и Штрауб решил, что ему послышалось, слишком неожиданным был ответ.

– Можно, – спросил он, – не волнуйся, я всего лишь подойду поближе, я только хочу рассмотреть. Я не трону, но не потому, что боюсь, а потому, что это слишком красиво. Вот так, а посмотрю, а потом уеду. Ты же меня не тронешь?

Над городом стояли тучи, но заметно потеплело. Кое где стекали весенние ручейки.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ ?

92

Он ехал в сторону нового дома. У окраины города его вдруг пронзила совершенно ясная мысль. А ведь теперь остался только командир. И вторая мысль, как продолжение первой – с командиром просто так не справиться.

Что это мне лезет в голову? – спросил он себя, но продолжал обдумывать.

Почему бы и не подумать, ведь это всего лишь мысли. Мысли не преступление.

Вот если было бы оружие… Кстати, а куда подевалось все оружие? Ведь мы боевая экспедиция. У нас было столько оружия, что из него можно было насыпать курган. Куда же все делось? Осталась только винтовка. И та валяется неизвестно где. Вот если бы получить эту винтовку. Надо о чем-нибудь попросить Капитана. Зачем это мне нужна винтовка? В кого я собрался стрелять?

Да, в него…

Он попытался сосредоточиться и сразу же ощутил невыносимую давящую боль в висках. Нет, в теперешнем своем состоянии он совершенно не мог думать. Нельзя так напрягаться, нельзя… Нужно попросить у капитана винтовку… Поохотиться, например, или для охраны. Но только он не поверит. Нет, не поверит. А даже если и не поверит, то что…

Он подъехал к дому. На пороге стояла Кристи. У него забилось сердце, когда он увидел эту женщину. Единственная женщина, единственная… Она будет моя, – сказал он себе, – я ничем не хуже его. Почему она должна принадлежать этому старику? Я не хочу.

Он потряс головой.

– Что с тобой? – спросила Кристи. Ты так трясешь головой, как будто тебя осы кусают.

– Ничего, а где командир?

– Он тебе нужен, очень?

– Нет не очень, вообще не нужен. То есть нужен.

– Смотри на это, – сказала Кристи и протянула ему винтовку. – Его пальцы жадно вцепились в оружие.

Он попытался преломить ствол, но убедился, что механизм испорчен.

– Что ты с ней сделала! – закричал он.

– Успокойся, ничего я с ней не делала. Это она сама. Видишь, такое впечатление, что ее купали в кислоте. Ты посмотри только, оно все портится.

– Кто портится?

– Оружие.

– Где оружие? – спросил Штрауб.

– Мне кажется, – сказала Кристи, – что Бэта не хочет, чтобы у нас было оружие. Ты же помнишь, что случилось с Хлопушкой.

– А причем здесь Хлопушка?

– Она превратилась просто в хлам. А ведь она сама была оружием. Да. И все наши Зонтики погибли. И все специалисты по оружию и войне, то есть почти все. А где Норман?

– Решил пойти пешком. Так ему захотелось.

– Вы поругались с ним, да?

– Чуть чуть.

– Из-за чего?

– Из-за тебя.

– Спасибо.

– Вот это была последняя, – сказала Кристи о винтовке, – и знаешь, в доме даже ножей не осталось. Пропали и все. Один кухонный, правда, еще есть, но тупой и не хочет точиться.

– Знаешь, – сказал он, – а может проедемся в город?

– Зачем?

– Я тебе что-то покажу, – он вернулся в машину и быстро ее развернул. – Ничего не говори капитану.

– Но нужно одеться потеплее, – сказала Кристи. – Я поеду, я соскучилась за городом, там хоть что-то осталось?

– Там хорошо.

– Как там погода?

– Там стало намного теплее, совсем хорошо.

– Все равно, подожди, – сказала Кристи с женской заботливостью, – я сейчас вынесу что-нибудь, что-нибудь из одежды.

Она появилась через пять минут и вынесла два меховых полушубка.

– Помог бы.

Он помог и случайно коснулся ее пальцев и вздрогнул. Его словно ударило током. Кристи удивленно посмотрела, но ничего не сказала.

– Где ты взяла? Это настоящий мех?

– Нет конечно, не настоящий, но теплый, у нас ведь было несколько таких.

Возьмем с собой.

– А зачем мы брали их сюда?

– Мне захотелось, и я взяла. Вот пригодились.

– Там остались фигуры, фигуры очень интересные, – сказал Штрауб. – Очень интересно, они не ломаются, а если ломаются, то отрастают. Вот например, их разрубили, а они выросли опять.

– Что все фигуры остались?

– Ага, все. И даже те, которые ты рисовала, – сказал Штрауб и понял, что угадал.

– Мальчик и девочка? – загорелись ее глаза.

– Ты хотела их посмотреть? Так я могу тебя прокатить.

93

Два робота играли в шахматы. Вот уже двести тринадцатый раз подряд. Все двести двенадцать партий выиграл Б1.

– Так не честно, – сказал Б2, когда первый снова объявил шах.

– Что не честно?

– Ты нечестно играешь.

– Почему я не честно играю?

– За столько времени ты ни разу не проиграл.

– За одиннадцать часов, – уточнил Первый.

– Это значит, что ты жульничаешь.

– Просто тебе повредили каие-то логические цепи, вот ты и стал проигрывать.

– Ты хочешь сказать, что я глупее тебя?

– Конечно, – ответил Первый, – а разве это не очевидно? Если хочешь, мы сыграем в какую-нибудь дргую игру, не обязательно в шахматы, ты все равно проиграешь.

– Я все равно проиграю! – сказал Б1, – ну давай, попробуем.

Он подошел и ударил Первого в переносицу. Первый упал и сразу вскочил.

– Ты что?

Второй ударил его снова и снова сбил сног.

– Вот так, – сказал Второй, – ты говорил, что я проиграю в любую игру. Ты думал, что я стал хуже.

– Очевидно, – сказал Первый, – тебе повредили несколько высших уровней контроля. Сознание ослабилось, моральный контроль тоже, а снятие контроля повлекло за собой увеличение боевой силы. С людьми примерно то же самое: кто сильнее, тот обычно глупее.

– А теперь молчи, – сказал Второй, – теперь я буду говорить.

Но он так ничего и не сказал.

94

Они ехали по городу.

– Я хочу видеть только те скульптуры, – сказала Кристи.

– А эти? Разве они тебе не нравятся?

– Нравятся, но те больше.

Сейчас они проезжали мимо скульптуры, которая изображала фонтан. Фонтан был сделан из розового металла. Металл, похоже, был обыкновенной медью, но эта медь почему-то не окислялась. В металлическом фонтане плескались металлические девушки. Вокруг фонтана уложило свой хвост длинное чудище. Чудище легло на спину, растопырило две передние лапы, одна из медных купальщиц гладила ему шейку. Ее лицо было нежным и Кристи удивилась.

– Разве не интересно? – спросил Штрауб.

Они поехали в сторону набережной и вскоре оказались на месте.

Кристи вышла. Она очень хорошо помнила эту набережную, она даже могла узнать то место, где она споткнулась о зонтик, пляжный зонтик. Тогда она была вместе с одержимым, а сейчас вместе с несовсем нормальным спутником. Все как-то повторяется в этой жизни, умудряясь повторяться каждый раз по-иному. Но не маньяк же он, в конце концов. Что за мысли?

Сейчас пляжного зонтика не было, не было домов, не было ничего, кроме огромного сфинкса и дерева, высохшего тополя у сфинкса, тополя, похожего на громадную волосатую иглу. И здесь же стояли фигуры. Все изменилось – огромные каменные здания, созданные руками человека, рассыпались в песок, в прах, а дальние фигуры стали видны и будто приблизились. Сфинкс тоже уцелел. Наверное, его создали не люди. Она подошла к двери и почла надписи.

Не убивай, не прелюбодействуй, не кради, не произноси ложного свидетельства, не пожелай жены ближнего своего, почитай отца и мать свою, не произноси имени Господа напрасно.

Она отошла. Бывший город теперь был похож на огромную шахматную доску, где фигуры расставлены как попало, но очень редко, и все фигуры были очень странными.

Она обошла мальчика с девочкой.

– Господи, как красиво!

– Не пойму, что именно. И что значит слово «Господи»?

– Так, само вырвалось, я не знаю.

Она снова прошлась вокруг фигур, застывших в танце.

– Я тоже не пойму, что именно, но все равно. Мне бы очень хотелось, чтобы эта парочка оказалась у нас. Мы их сможем перевезти?

– Навряд ли. Я боюсь, что они приросли к грунту.

– Жаль.

– А теперь я хочу показать тебе еще что-то.

– Что именно?

– Сюрприз.

– А это надолго? Я устала.

– Я тоже устал. И я не ел два дня, – глупо соврал Штрауб.

– Как? Ты не ел два дня? И ты даже не остался пообедать? Это должен быть очень интересный сюрприз.

– Поехали!

– Ну давай, поехали, а потом я тебя сама накормлю. Я не могу видеть, как люди мучаются.

Они снова сели в машину и направлись в сторону Хлопушки, в сторону того, что от нее осталось.

Штрауб остановил у груды ржавчины.

– Что? И вот это было нашим кораблем?

– Да, не могу накак поверить. Вот столик стоит. Этот столик я помню.

А почему он цел?

– Потому что он из натурального дерева.

– Ты прав. А зачем его взяли в экспедицию?

– Не помню. Как сувенир.

– Какой сувенир? Что ты говоришь? Ведь это совершенно нерационально.

Зачем такие вещи на корабле? Просто для того, чтобы что-то осталось, глупо.

Глупо, но взяли… Я не хочу здесь быть, – сказала Кристи очень разделяя слова, – я-хочу-подойти-к-морю. Посмотреть.

Она подошла к обрыву.

– Вот. Вот здесь. Вот здесь застрелили Гессе. Такой был парень.

– А ты знаешь, кто это сделал?

– Знаю. Икемура. У него были неполадки с врожденными программами. Норман так объяснял. Кстати, где Норман?

– Да, этот проклятый Самурай…

– А что он сделал с тобой?

– Со мной? Лучше бы он меня убил.

– Нет, тогда, раньше, в музее.

– А тогда он выстрелил и обвалил на меня перекрытие; балка упала сверху, вот так. К счастью, меня совсем не повредило, только прижало слегка. Но это было, это было страшно. Я не мог двигаться. Я был цел, но двигаться не мог совсем. И знаешь, в чем было дело? Там были такие существа, похожие на крыс.

Может быть, просто крысы, я ведь живых крыс не видел. И они стали лазить по этим балкам. Я боялся, что они меня сьедят живьем, но когда я кричал, они боялись подойди. Когда я кричал, на меня сыпалась каменная пыль, я лежал лицом вверх. И вот, они лазили по балке, верх-вниз, вверх-вниз, много так. Это было и днем и ночью. А ночью я их не видел, но все время кричал, чтобы отпугнуть. Я очень устал. Больше всего я боялся, что они, невидимые, подойдут к моим плотно зажатым ногам и начнут обгладывать меня, начиная со стоп. А потом, утром я увидел, что они гызут доску, понимаешь, обычную деревянную доску. И эта доска была изогнута под нагрузкой, она придерживала другую балку, которая висела прямо надо мной и не падала. Но они грызли доску и балка должна была упасть. Я был уверен, что балка свалится прямо на меня и раздавит меня полностью. Это было делом времени. А на мои крики те крысы не обращали внимания. Ты можешь это представить?

– Нет. Это, наверное, очень страшно.

– Да.

– Как же ты выбрался?

– Ты знаешь, я сильный человек. Мне все же удалось раскачать и отвалить несколько камней и чуть отодвинуть голову. И когда та балка упала, она упала не на мой лоб, а рядом. А после этого стало легче и я приподнял еще один камень.

Потом я выбрался. Вот так.

– Почему же ты не вернулся сразу?

– Я не знал где вас искать. Я пробовал, нет, нет, что-то у меня совсем путается… После этого я… Ну как же это (Кристи подумала, что она стоит здесь совершенно одна и совершенно беззащитная радом с человеком, у которого повреждены мозги и у которого стальные бицепсы, рядом с человеком, который вздрогнул от прикосновения ее руки – это было ужасно, но сладостно). Сейчас я вспомню, да, после этого я хотел пойти к вам, но мороз был очень сильным.

Может сорок, может пятьдесят, может, все сто градусов.

– Нет, – сказала Кристи, – температура не опускалась ниже сорока двух, я помню.

– Я был раздет, я пробовал заходить в осень, я даже заходил в зиму, но не глубоко, я даже заходил и шел по снегу, оставляя следы, чтобы вы их заметили, но дальше было слишком холодно.

– Мы бы приняли твои следы за следы невидимки, – сказала Кристи.

– Меня… Я никак не мог… А потом. Потом я все время ходил вокруг.

Я ходил и питался травами и корнями, которые выкапывал, дважды сильно отравился и думал, что умру. И зачем все это? Чтобы стать идиотом.

– Но ты не идиот, – сказала Кристи, – это у тебя совсем немножко, это почти незаметно, успокойся.

– Правда?

– Правда, – соврала Кристи.

– Мои ноги были слегка повреждены и они никак не заживали, потому что я много ходил. Мои ботинки скоро развалились. То есть нет, сейчас я вспомню.

Ну… Да, один я вообще не смог вытянуть из-под камней, а с одним было неудобно и я его выбросил. Я ходил пешком. По есть не пешком, а босиком. И там ведь столько колючек. И потом я все-таки увидел вас. Я увидел дом, и сразу увидел его. Он бежал ко мне с такой радостью на лице, что я даже засомневался… И я был так слаб и никто не понял меня…

– Что после этого?

– А после этого он колол меня лекарством и говорил, и говорил, что десять, нет, я не знаю сколько, может быть двадцать или пятнадцать уколов сделают меня полным идиотом. Он говорил, что каждый укол убивает меня. Он рассказывал мне подробно. И я погружался в какой-то красный кровавый сон. Сон со вкусом крови на губах… Я ворочался в этом сне и выпадал из жизни. Когда я просыпался, я чувствовал себя все больше и больше идиотом. А потом… Потом меня спас один из роботов. Представляешь, я даже не могу вспомнить сейчас, который.

– Теперь все будет хорошо, – сказала Кристи. – Теперь…

– Нет, – сказал Штрауб, – теперь ничего не может быть хорошо. Поехали.

– Поехали. Ты хотел мне что-то показать?

– Нет, поехали домой.

– Нет, ты хотел мне что-то показать, – настаивала Кристи.

– Ладно, – сказал Штрауб, – ты сама захотела. Едем к маяку.

Они подъехали к маяку и оставили машину у его подножия. Потом зашли, поднялись (как много изменилось, как будто прожита целая большая жизнь, – подумал он). Третий этаж. Подошли к холодильной камере. Камера была разморожена и пуста. Здесь были трубы и по ним текла вода, не нуждаясь в человеке. Вода гудела внутри труб и это было похоже на далекий и тихий крик о помощи.

Камера была с небольшую комнату размером.

– Здесь просторно, – сказала Кристи.

– Здесь идеальное место…

– Для чего идеальное место?

– А ты войди и посмотри.

Кристи вошла и осмотрелась.

– Здесь так светло, – сказала она. – Но все-таки прохладно. Он что, не выключен?

Кристи запахнула полушубок. Совсем холодно.

– Зачем ты попросил меня сюда войти?

– Возьми вот это, – он бросил к ее ногам второй полушубок.

– Зачем?

– Я хочу оставить тебя. Хочу оставить тебя себе.

– Выпусти меня!

Он ударил ее по лицу и Кристи упала. Он все-таки был сильным мужчиной.

Очень сильным.

Он запер холодильник и включил систему принудительной вентиляции. Он не хотел, чтобы женщина раньше времени задохнулась. Потом он поставил таймер на медленное охлаждение (точно такой же холодильник был в его потерянном доме, на Земле). Женщина выдержит долго. Может быть, сутки, может быть, двое. Только я не хочу, чтобы она умерла, – думал Штрауб. – Мне нужно успеть.

95

– Я ничего не понял из твоих слов, – сказал Орвелл.

– Объясняю: Кристи я запер в холодильнике.

– В каком холодильнике?

– Не такой уж я дурак, чтобы тебе сказать. (Слишком ты уж настаиваешь на этом, – подумал Орвелл, – как и все дураки.) Ты никогда не узнаешь в каком.

– Но я только знаю один местный холодильник – это на маяке.

– Я знаю, что ты знаешь. Поэтому я не стал ее прятать там.

– Но больше негде.

– Есть еще и подземный город, не так ли?

– Я ничего не понял. Зачем?

– Все очень просто, – сказал Штрауб, – Нас трое. А ты знаешь, что это такое? Это значит – треугольник. А треугольник это порочная фигура. Я хочу отломать один уголок. У нас женщина и две мужчины…

– Двое мужчин, – поправил Орвелл.

– Я сказал, две мужчины. Как я сказал, так и будет. Молчать.

Орвелл помолчал.

– Вот так. Теперь у нас будет одна женщина и один мужчина. Не нужно двух.

Два – это всегда один хочет убрать другого.

– Что и происходит сейчас.

– Вот именно.

– Ну и как же?

– Я знаю как же. У меня нет оружия и ты сильней меня. Но ты не допустишь, чтобы Кристи погибла. Ты не тронешь меня, не тронешь. А если ты тронешь меня, то она замерзнет. Мы же оба не хотим этого. Зачем нам сосулька?

– Что ты сделал?

– Очень просто. Я дал ей два полушубка, включил вентиляцию и медленное замораживание. Она выдержит может быть день или два. А потом – только кусочек льда женского пола. У тебя нет выбора. Я тебе даю единственную возможность спасти ее.

– Уйти?

– Умереть.

– Как?

– Ну, перережь себе горло, например.

– У меня нет ножа, – сказал Орвелл.

– У тебя есть твои любимые роботы. Пусть они тебе помогут. Пусть они оторвут тебе голову. Прикажи им.

– А ты?

– А что я? После того, как роботы оторвут тебе голову, я стану главным.

Они будут слушаться меня.

– Роботы не станут отрывать мне голову. Они не станут выполнять такой приказ.

– А ты попробуй. Я посмотрю.

– Ладно, – сказал Орвелл, – я попробую. Смотри.

Он позвал Первого и Второго. Они пришли – Первый впереди. Первый прихрамывал. Его лицо было в кровоподтеках, более свежих, чем у Второго.

Настоящее человеческое лицо, лишь слишком неподвижное для человека и без тайны в глазах.

– Что между вами произошло?

– Между нами произошла драка, – ответил Первый.

– И я победил, – добавил Второй. Я сильнее.

– Но вы ведь совсем одинаковы?

– Нет, я сильнее, – сказал Второй.

– Я вас позвал по делу, – сказал Орвелл. – Есть задание.

– Какое? Мы готовы.

– Я прошу оторвать мне голову.

– Задание не может быть выполненно. Причинять вред командиру экспедиции запрещено программой.

– Прикажи им сломать тебе руку, – сказал Штрауб.

– Приказываю, сломайте мне руку.

– Невозможно, – ответили обо робота одновременно.

Они стали по обе стороны от Орвелла, ожидая дальнейших приказаний.

– Ты видишь?

– Вижу, – сказал Штрауб, – а если я попробую тебя задушить?

– Тогда они помешают тебе. У них есть задание защищать меня от нападения любой твари.

– Я не тварь, – сказал Штрауб, – я был обыкновенным человеком, совсем обыкновенным. У меня не было никаких талантов, но я был и не хуже других. А тварью сделали меря вы.

– Но не я же?

– Но он всю жизнь был твоим другом. Его нет, значишь ответишь ты.

– Он уже ответил.

– Он посто умер, я я должен жить!

– Жить – это не так уж плохо, – сказал Орвелл, но Штрауб его не слушал.

– Вы всегда были с ним заодно, – говорил он. – Я вообще не собирался ехать в эту экспедицию. У меня оставалось две недели до отпуска. У меня была невеста. Я собирался скоро жениться. Да, жениться, я обычный старомодный человек, меня тошнит пи виде крови, я не люблю убивать, мне не нравятся все ваши штучки с оружием, мне были нужны только деньги. Деньги и все. Ты понимаешь это?

– Деньги всем нужны.

– Заткнись. Мы сделаем так. Сейчас ты трижды проклянешь Бэту. Ты трижды назовешь ее самыми похабными словами, которые только есть на свете. И ты превратишься в ничто. Ты исчезнешь, капитан. Прямо сейчас, не тяни. Всегда легче умереть сразу. Я знаю. Я умирал трое суток подряд и так и не умер.

Давай. Говори.

– А если ты одумаешься потом, если ты пожалеешь?

– Я не пожалею, говори. Ты ведь сильнее и умнее меня. Поэтому я не одумаюсь. Говори. Она все равно бы выбрала тебя, ты ей нравился с самого начала. Говори. У меня нет никаких шансов, но я молод, я хочу жить и жить счастливо. Я сделаю ее счастливой. Говори!

– Ладно, – сказал Орвелл, – но отойди немножко дальше. Вдруг случится что-нибудь неожиданное.

– Что, например?

– А если Бэта захочет убить меня, обвалив потолок? Я не хочу, чтобы это задело тебя.

– Ты хочешь меня обмануть, – сказал Штрауб, – я знаю.

Бэта – ………. планета.

Бэта – ………. планета.

Бэта – ………. планета. – сказал Орвелл.

96

Фамилия ведущего генетика в группе «Новое Человечество» была Дрейк.

Дрейк, конечно же знал, что его фамилия знаменита. Он знал, что когда-то был такой разбойник на свете и даже знал, что в те времена разбойников называли пиратами. Он знал об этом не потому, что его образование было глубоким, образование было таким же, как и у всех остальных, а знал потому, что злополучный Ванька довольно часто упоминал в своих песенках пирата Дрейка и упоминал его не всегда лучшим образом. А если сказать точнее, то упоминал его иногда даже очень неприлично. Поэтому глава группы «Новое Поколение» не имел в своем кабинете Ваньки и даже собственной жене запрещал Ванькою пользоваться.

Правда, жена не слишком-то прислушивалась к его словам. Она любила слушать Ваньку, а особенно его песенки про пирата Дрейка. Женская душа оставалась непознанной даже в двадцать втором веке, никакя психолингвистика с генетикой ее не объясняли.

Итак, он был женат, был несколько старомоден, имел четырнадцать детей – семь мальчиков и семь девочек – все близнецы и все с хорошим подбором генов – получал хорошее жалование и не жаловался на жизнь. Его жизнь редко преподносила неприятные сюрпризы и поэтому он не слишкоим хорошо умел их переносить. Но то, что произошло сегодня ночью…

Оне позвонил Первой. Первая появилась в своем объемном изображении над стеной.

– Я не слишком поздно? – спросил Дрейк.

– Вы не можете быть поздно, я ведь не сплю никогда.

– Да, простите. Но дело не терпит отлагательств.

– И что же теперь у вас?

– Дело в том, что эмбрион погиб.

– Как погиб?

– Он не совсем еще погиб, но (мы поддерживаем пока его жизнедеятельность) достаточно всего нескольких часов и он погибнет. Произойдет окончательное разложение. Он оказался нежизнеспособен.

– А что же ваша техника, которой вы так хвалились?

– Ну… Это слишкои сильный подбор генов. Мы не можем его поддерживать.

– Причины смерти?

– Это как будто мешки с золотом, которые навьючили на обыкновенную лошадь и тяжесть сломала ей спину. Обыкновенный организм не смог справится с таким подарком природы.

– Избавьте меня от ваших метафор. И сделайте что-нибудь.

– Я ничего не могу придумать.

– Что это значит? Вы специалист или нет? Знаете, по таким специалистам давно Мясорубка плачет. Как вам нравится моя метафора?

– Я специалист, но это выше моих сил.

– Тогда придумаю я, – сказала Первая. – Я все-таки высшее существо по сравнению с вами. Со всеми людьми. Я принимаю решение.

– Какое?

– Я предлагаю сохранить генетический код этого эмбриона в любой элементарной структуре, в вирусе, например. Это возможно?

– Мы можем размножить ДНК химическим путем, заключить ее в оболочку, это будет что-то вроде кристалла. Этот кристалл будет бессмертен, а при растворении он распадется на элементарные организмы, похожие на вирус. И…

– Именно это «И» я имела в виду, – сказала Первая. – Это будет вирус и этим вирусом можно будет заражать людей. Только дайте вашей клетке какой-нибудь способ питания и размножения. И придумайте, как заболевание гениальностью будет передаваться. Передаваться от человека к человеку. Я хочу, чтобы гениальностью заразилось все человечество и чем скорее, тем лучше. Вы гарантируете?

– Я не гарантирую, – сказал Дрейк, – но если это получится, это будет даже лучше, чем программа Новое Поколение. Люди, которые заразятся, мгновенно…

– Немгновенно, – перебила его Первая.

– Да, конечно, пройдет несколько дней и организм начнет перестраиваться.

Все организмы перестроятся в сторону высшей расы. Человечество исчезнет и на его месте появится новое человечество.

– Так что же? – спросила Первая. – У вас есть другие предложения?

– Нет. Но…

– Все «Но» обсудим потом. Пробуйте, давайте. Вы сами сказали, что остается только несколько часов. А Мясорубка плачет. Горькими слезами. Я позвоню через час и буду после этого звонить каждые двадцать минут.

– Но… Но что, если человеческий организм не сможет вынести бремени таких генов? Если люди будет умирать так же, как умер этот эмбрион?

– Я согласна сама подвергнуться эксперименту, – сказала Первая. – Вы заразите меня первой. Начинайте.

И генетик Дрейк начал работать.

Эмбрион разушили, извлекли генетическую цепочку, размножили ее и синтезировали кристалл. Как и предполагалось, кристалл легко растворялся в воде. Для заражения человека гениальностью было достаточно всего лишь паров такого раствора или его микроскопической капельки. К утру все было закончено, кроме главного – механизма заражения.

Дрейк снова позвонил Первой.

– Я хочу посоветоваться, – сказал он, – мы можем сделать любой способ передачи инфекции: воздушно-капельный, половой или через прикосновение. Что вам больше нравится?

– Ничего не нравится. Это все слишком медленно, – сказала Первая. – Сделайте что-нибудь еще.

– Но что же?

– Информационный путь. Ведь возможны же информационные вирусы?

– Только в теории. И еще есть одна легенда – о вирусе Швассмана.

– Вы сказали: «Швассмана»? Прекрасно. Назовем его вирусом Швассмана и пусть он передается информационно – так быстрее всего.

– Но это название… Оно может быть неправильно понято. Об этом вирусе ходят страшные легенды. Я могу вам кое-что рассказать. Такое название… – начал Дрейк.

– Это самое правильное название. Я замужем за ребенком по фамилии Швассман. Значит, по вашим законам, моя фамилия Швассман. И фамилия эмбриона тоже Швассман. Это наши гены, это наш вирус, это вирус Швассмана. Я хочу прославить свою фамилию.

– Но как вы представляете себе передачу вируса?

– Лучше всего, если люди будут заражаться, произнося определенное кодовое слово. И слово должно быть таким, чтобы каждый произносил его часто и охотно.

Как можно чаще и как можно охотнее. Я хочу, чтобы это слово произносили и старики, и дети; и мужчины, и женщины; при удаче и при несчастьте; во сне и в бреду; жители пустынь и жители снегов, на любых языках и наречиях, в любых культурах и при отсутствии любой культуры, люди с любым образованием и статусом и без всякого образования и статуса. Вы знаете такое слово?

– В таком случае это может быть только мат, – сказал Дрейк, – я могу предложить вам несколько слов, на выбор. Мат – это такие особенные ругательства.

И он предложил. Первая согласилась и выбрала.

– И не забудьте, я стану первой. Когда вирус будет готов?

– Через пару часов.

97

И этим же утром Первая появилась в отделении перспективных исследований.

Новый вирус уже плавал в пробирках.

– Вот эту, вы сказали? – спросила она.

И она взяла пробирку. Для заражения достаточно было глотнуть прозрачной жидкости.

– Вы не боитесь?

– Ни капли.

Кто-то из группы наблюдения усмотрел в ее ответе каламбур и громко рассмеялся. Первая взглянула холодно и оборвала смех.

Она без малейших колебаний опрокинула содержимое пробирки себе в рот – быстро и ловко, как потомственная алкоголичка.

Группа наблюдения застучала клавишами.

– Сколько вы сказали должно пройти времени?

– При таком способе заражения всего лишь часа два или три. Воздержитесь пока он ругательств, особенно от мата, последствия могут быть непредсказуемы.

– Вы воздержитесь тоже, – сказала Первая. – Вы ведь боитесь больше чем я.

Через два с половиной часа Первая прошла тестирование. Для прохождения тестов ее перебросили в отдел психологического тестирования. Предварительные анализы показали увеличение сахара в крови и усиление аппетита, ничего больше.

Еще вчера ее интеллект был равен двухсот двум единицам (это при том, что средний интеллект человека по данным двадцать второго года равнялся ста шести).

Сейчас же ее интеллект достих трехсот одиннадцати единиц и медленно продолжал расти.

Дежурный тестолог (глава группы из восемнадцати человек) назвал ей два восьмизначных числа.

– Прошу перемножить.

Первая перемножила без ошибки.

– Может быть, вы хотите посоревноваться с компьютером?

– Хочу.

Компьютеру дали задачу на линейное программирование, задачу с огромным количеством параметров и точно такую же задачу продиктовали Первой. Первая справилась с задачей на две секунды быстрее.

– Ваши математические способности выше всяких похвал. Попробуем еще что-нибудь. Я даже не знаю, что еще проверить.

– Проверьте меня на многозадачность, – сказала Первая. – Давайте сделаем так: вы даете мне две книги на разные темы, включайте одновременно две звуковые передачи и дайте мне клавиатуру, я буду что-нибудь на ней набирать.

Скажем, статью об истории сельского хозяйства.

В течение десяти минут Первая слушала одновременно два текста на разных языках, читала одновременно две книги (читала очень быстро, вдоль страницы каждую), одна книга была по математике, другая – по кибернетике, и вслепую набивала статью об истории сельского хозяйства. Тема показалась ей увлекательной. Она совершила всего несколько небольших ошибок. Все наблюдавшие за этим были потрясены.

– Это гениально, – бубнел генетик Дрейк. – Это более чем гениально.

– А вот еще тесты на жизненные ситуации, – сказал дежурный тестолог.

Он вытащил несколько листков из папки.

– Вот, например, ситуация. Известный педагог и писатель двадцатого века пошел в газовую камеру вместе со своими учениками. Их, учеников, было около двухсот. Он мог бы остаться жив, если бы захотел, но он не захотел. Что бы вы сделали на его месте?

– Не задавайте таких идиотских вопросов! – вдруг возмутилась Первая, – я вам не дурочка какая-нибудь. Еще ваш гений того же двадцатого века – Хаберд, кажется, – доказал, что единственная цель всего на свете выживание. Выживание и больше ничего. Естественно, я бы отказалась от газовой камеры и сохранила бы свою очень ценную жизнь. У вашего педагога и писателя были мозги не в порядке.

Прошу не задавать мне больше таких вопросов!

– Ответ правильный, – согласился тестолог. – Смерть двухсот человек меньшее бедствие, чем смерть двухсот одного. Тестировение окончено.

Информация:

Через несколько дней вирус был готов к массовому применению. Вирус распространялся информационно, назывался он вирус Швассмана, а его экпансия была просто мгновенной. Потому что слово, выбранное Первой, было очень распространено среди людей. Каждый человек, который произносил это слово, сразу заражался вирусом. Но дело в том, что генетическая информация, кодирующая гениальность, оказалась не под силу обыкновенному организму земного человека.

Если для инопланетянки вирус не представлял опасности, то для любого земного человека он был смертелен. Каждый человек, зараженный вирусом Швассмана, в течение первых нескольких дней чувствовал небывалый прилив сил, и умственных и физических и любых других, за исключением моральных, но после этого…

В городах вспыхнула массовая паника. К четвертому дню эпидемии уже каждый знал, что вирус передается через слова, но не знал через какие. К началу пятого дня кодовое слово было опубликовано в еще выходивших газетах – большинство люедй, прочитавших газеты, выругались, узнав а таком простом решении. Те же, кто смог удержаться от ругательств при чтении газет, не удержались от них в последующие часы – ведь кодовое слово произносилось и во сне, и в бреду. К началу шестого дня в городах Земли стало удивительно просторно. Ездили неприкаянные автомобили, разыскивая своих хозяев, роботы от скуки играли в шахматы и в рендзю, искусственные деревья медленно засыхали, ведь им тоже требовался полив.

Из подвалов, шахт и заповедных дебрей выходили странные люди и, что уж совсем странно, они не набрасывались друг на друга. Они сбривали многолетние бороды, облачались в чистые одежды, обращались друг к другу изысканно вежливо, не обманывали, не предавали, не сплетничали, не злословили, не брали чужое, не били витрины, не напивались свински и не подключались к электростимуляторам. Они заходили в библиотеки (уже лет сто работавшие только в качестве музеев), они слушали древнюю музыку, не дергаяя при этом всеми членами, они читали стихи, для себя и для других, некоторые писали картины, летописи или песни. Это были сумасшедшие, не выловленные полицией вовремя – сумасшедшие, которые не могли повторить жаде того простейшего слова из нескольких букв, которое предложила Первая. Кто бы мог подумать, что сумасшедших окажется так много?

На этом запись, деланная автоматическим записывателем, обрывается, так как на планете не осталось ни одного потребителя официальной информации. (Первая, не выдержав духовного одиночества, покончила с собой.)

Главную опасность человечество все-таки проглядело.

98

Штрауб сдалал несколько шагов назад. Все-таки ему стало страшно. Он смотрел на то, что происходило с человеком, еще несколько секунд назад с настоящим человеком, из плоти и крови. Это казалось невозможным и потому страшным. Лицо Орвелла стало искажаться, как будто оно было восковым и плавилось изнутри. Поначалу это было похоже на гримасу боли, но только поначалу. Потом все его тело начало сминаться и растекаться как тающее мороженное. Как будто кошмарная сюеалистическая картина; как будто он был свечкой и свечка таяла и одновременно распухала – и вот брызнула во все стороны живыми осколками. Человек даже не успел вскрикнуть. Осколки шипели, таяли, исчезали, некоторые даже впыхнули огоньками – и огоньки гасли, превращаясь в оранжевые угольки, потом угольки выпускали струйки дыма, гасли и исчезали окончательно. От Орвелла не осталось ничего.

– Вот так-то, – сказал Штрауб, – не знаю где ты сейчас, невидимка.

Невидимка, ты меня слышишь?

– Нет, – ответили ему два одновременных голоса.

Он вскинул голову и посмотрел по сторонам. Слева и справа, на одинаковом расстоянии от того места, где только что стоял Орвелл стояли два робота – Бужба Один и Бужба Два. Первый и Второй. Оба говорили синхронно и оба говорили голосом Орвелла.

– Я, я не понял, – сказал Штрауб.

– А чего тут не понять? – оба робота посмотрели друг на друга с выражением удивления на лицах – сейчас их лица стали выразительными. – То есть, – сказали роботы, – я вселился одновременно в два тела.

– Но как же это может быть?

– Оба тела стояли на одинаковом расстоянии от меня. Поэтому я вселился в два.

– Приказываю слушаться моих приказов! – сказал Штрауб.

– Как бы не так, – ответил Второй, – я тебя, сволочь, сейчас по земле размажу.

Штрауб попробовал выскочить из комнаты, но Второй достал его одним прыжком и слегка ударил под ребра. Несколько ребер сразу хрустнулим.

– Стой, не делай этого, – сказал Первый, – он ведь последний мужчина на планете, и тоько он знает, где…

– Я сам решаю, что мне делать, – сказал Второй, – а ты заткнись, железяка.

– Я не железяка, я биоробот.

– Плевать мне на то, кто ты такой (Штрауб попытался подняться на ноги).

Сейчас я сильнее и ты будешь меня слушать. А эту тварь я сейчас…

– Но если ты убьешь его, то человечество погибнет.

– Тем лучше, – сказал Второй, – Я хочу оторвать ему голову.

Он схватил Штрауба за шею и потянул. Голова оторвалась. Он швырнул голову в угол и вытер руку о свой комбинезон.

– Что ты сделал? – сказал Первый.

– Убил его. Теперь остались только мы с тобой.

– А Кристи?

– А что Кристи? Зачем мне женщина? Или тебе женщина нужна, железяка? Ты же ничего не сможешь сделать с женщиной. У тебя даже нет этой штучки – он засмеялся и его смех был непохож на человеческий. Это вообще было мало похоже на смех – ведь биороботы не расчитаны на подобные звуки.

– Но ведь мы еще могли бы ее спасти.

– А мы не будем этого делать. И вообще, ты слишком много говоришь. И ты слишком часто выигрываешь у меня в шахматы. Мне не нравится такой приятель.

Он подошел к Первому и ударил его в грудь. Первый грохнулся на спину и сразу поднялся.

– Но что ты делаешь.

Второй ударил его еще раз и еще раз. Потом стал топтать ногами. Первый вывернулся и побежал. Второй схватил его за шиворот и в его руках остался воротник комбинезона.

– Беги, беги, – сказал он. – Ведь я все равно тебя найду.

Первого уже не было, но Второй продолжал говорить:

– Я все равно тебя найду. Никуда ты от меня не денешься. Ведь мы мыслим одинаково. Ничего, что меня слегка повредили, ничего. Все равно в нас слишком много одинакового – и что бы ты ни подумал, я подумаю то же самое. И если ты придумаешь сбежать куда-нибудь, то я придумаю то же самое, и я буду знать, куда ты побежишь. Да и куда можно сбежать на этой планете?

99

Орвелл чувствовал себя очень уютно в новом теле. Боли от ударов практически не было, потому что удары ничего не повредили. Исчезла и постоянная головная боль вместе с ломотой в позвоночнике и звоном в ушах – последствия контузии. Тело было сработано на славу. Первое, что он решил – это спасти Кристи. Но он не знал, где находится нужный холодильник. Вначале он решил проверить большой холодильник на маяке – это было самым логичным.

Он направился туда.

Когда он бежал через годод, то заметил, что туча почти рассеялась, солнца пока не было, но температура поднялась до шестнадцати с десятыми долями градусов. Все возвращалось в норму. Все так и должно быть, – подумал Орвелл, – потому что здесь больше не осталось людей. Может быть, только Кристи. И если я успею…

Он добежал до маяка, поднялся на второй этаж, толкнул дверь.

– Я же предупреждал, что ты от меня не уйдешь, – сказал Б2.

– Как ты меня обогнал?

– На машине, – сказал Второй и ударил в челюсть, счесав часть кожи.

Кожа была самым слабозащищенным местом любого биоробота. Правда, она очень быстро регенерировала, не оставалось даже шрамов.

Потом Второй поднял железный прут с пола:

– А я еще вот такую игрушку нашел, – сказал он. – А сейчас давай подеремся по-настоящему, как это делают мужчины.

Орвелл применил прием с двумя знаками и Второй свалился. Таким ударом биоробот мог пробить стальную пластину в четыре миллиметра толчиной. И против приема не было защиты. Но такую мощную машину, как биоробот, очень сложно вывести из строя. Второй поднялся, отряхнулся и улыбнулся.

– Можешь бить меня так сколько хочешь.

Он поднял свой железный прут и размахнулся.

Прут просвистел в воздухе, потому что Орвелл успел увернуться; бросился на пол и откатился в угол. Со второго удара прут слегка повредил плечо.

Орвелл бросился к окну и выпал из него кувырком. Он упал на камни, но ничего не повредил себе. Он посмотрел наверх. Если бы он был человеком, то наверняка бы погиб – здесь высота двенадцать метров.

Он огляделся в поисках машины, но ничего не увидел. Конечно, Второй ее спрятал где-то поблизости, скорее всего в леске или в одной из пещерок. Нет, машину не найти, пещер слишком много.

Он побежал. На холме он оглянулся и увидел, что его не преследуют. Но что же делать теперь?

Бежать не имело смысла. Он медленно шел по набережной до тех пор пока не увидел перед собой сфинкса. Сфинкс невозмутимо смотрел на все происходящее.

Так он простоит еще не одно тысячелетие. Так он глядел на гибель первой цивилизации Бэты, на века молчания, последовавшие за этим, на уничтожение поселенцев, виновных только в том, что попытались переделать Бэту во вторую Землю, да еще и относились к ней без уважения. Так он будет глядеть и на последующие тысячелетия пустоты. Или это невозможно? Зачем создавать изваяния, если нет никого, кто бы смог смотреть на них? Что ему однодневные мелочи вроде сегодняшней…

Орвелл пошел в ворота и включил фонарь. Фонарь был вживлен в его плечо, очень удобно. Фонарь осветил конус; вначале в конусе не было ничего, кроме пылинок, потом из темноты придвинулась фигура Второго.

– А я предупреждал, – сказал Второй, – что я всегда буду впереди тебя. Как тебе нравится моя интуиция?

– Это не интуиция, просто мы совершенно одинаково думаем.

– Какая разница? Главное это результат. А результат неплох, правда?

В его руках был все тот же железный прут.

– Ах, как жаль, что здесь не осталось оружия, – продолжил он, – мы бы позабавились намного лучше.

Орвелл поднял руку, чтобы защититься и удар прутом пришелся по пальцам.

Он впервые почувствовал боль нового тела – фаланга указательного пальца была расплющена. Он сразу же оценил, что палец не поддается регенерации. Ну что же, будем жить без пальца, – подумал он.

– Ну что ж, будем жить без пальца, – эхом откликнулся Второй, – как, здорово я читаю твои мысли. Беги, беги, я тебя все равно поймаю.

Последним местом, где он мог бы найти спасение, были древние холмы. Он отправился в ту сторону.

В этом месте еще не был никто из людей, – подумал он.

Он вошел в отверстие в одном из холмов. Все эти отверстия были явно искусственного происхождения. В узких коридорах совсем не было пыли – только голый камень. На камне не остается следов. Здесь были надписи. Он включил прибор распознавания и расшифровал одну из них: «Лабиринт».

Он вошел и остановился. Но ведь это не выход, – подумал он, – куда бы я не пошел Второй будет думать так же как я и он пойдет за мной. Если я сейчас захочу свернуть вправо, то именно на этом месте Второй захочет свернуть вправо.

Если прямо или налево, то Второй сделает то же самое.

Он взглянул вниз и увидел монетку.

Здесь не могла появиться монетка, потому что здесь никогда не было людей.

Он поднял монетку – она была земной. Очень мелкая – всего четверть копейки.

Такими монетками пользуются редко. Разве что для…

Двадцать девятого года – совсем новая. Ее не могли занести сюда прежние поселенцы и не мог никто из наших. Тогда кто же? А если это подсказка?

Он подбросил монетку и подставил ладонь. Монетка упала решкой. Он повернул налево – решка означала влево. На следующем повороте монетка упала орлом. Орел означал поворот вправо. Так он делал у каждой развилки. Случайные выпадения орла или решки не мог предсказать никакой электронный мозг. Второй, идущий следом, исчезнет в лабиринте. Откуда-то Орвелл знал это; и знал совершенно определенно, что лабиринт тянется бесконечно, в недра, в самое сердце планеты. И тот, кто не должен из него выйти, не выйдет никогда, как бы точно он ни запоминал повороты и коридоры. Этому знанию не требовалось подтверждение, оно было абсолютным, как вера в Бога.

Он шел несколько часов. Когда он вышел (выходом и входом служило одно и то же отверстие) он увидел на стенке надпись, сделанную Вторым:

Берегись, ………., я иду!

Прощай, Б2.

100

После этого он вернулся к маяку и открыл холодильник.

Она выглядела ужасно, ее волосы смерзлись сосульками; она бегала по кругу и, повидимому, собиралась бегать еще долго.

– Ну как ты?

– Не так уж плохо. Я бы смогла продержаться еще несколько суток.

– Ты в прекрасной форме.

– А это мой долг. Я ведь должна родить новое человечество.

– Давай не будем о долге.

– Я все-таки не какая-нибудь земная соплячка, – продолжила Кристи.

Он притянул ее к себе и обнял.

– Что ты делаешь? – удивилась Кристи. – Ты ведешь себя как человек.

– Я ведь наполовину человек. Сейчас я объясню тебе, пойдем.

– Ой, как тепло, – сказала Кристи, выходя. – Потом объяснишь, мне все надоело.

Они шли по дороге вдоль моря и Орвелл рассказывал ей о том, что произошло с ним. Кристи слушала недоверчиво, но дважды слегка всплакнула. Но что же будет? – спросила она.

– Я буду защищать тебя и ребенка.

– Но это будет только один ребенок– кем бы он ни родился, мальчиком или девочкой. Тогда зачем ему вообще рождаться на свет? А если пришлют за нами кого-нибудь с Земли?

– Если пришлют с Земли, то только карательную экспедицию. Ничего, как нибудь…

– Что значит как-нибудь?

– Вы мужчины, всегда такие эгоисты, – возмутилась Кристи. – Тебе, конечно все нипочем, ты бессмертен и самовосстанавливаешься. А мой сын умрет здесь, или дочь, умрет в полном одиночестве. А ты так спокойно об этом говоришь!

– Не в полном одиночестве. Я буду с ним или с ней.

– Сначала умру я, потом умрет мой ребенок, потом… И ты все время будешь смотреть как я старею! Как у меня появятся морщины, а потом… Нет! (Она заплакала в третий раз.) Ты железяка бесчувственная!

– Я не железный – сказал Орвелл, – я наполовину человек. Я биокерамический. И я сделал все, что мог.

– Неужели это действительно ты?

– Что это? – спросил Орвелл и сразу понял, что это было.

За городом, в том месте, где начинались песчаные пляжи, стоял небольшой корабль.

– Это разведчик, – сказал Орвелл. – Это разведчик с Земли. Типа «Отважный». Нужно спрятаться. Хотя он мог нас давно заметить…

Он пригнул ее и Кристи упала.

– Не дави так сильно! Ты, машина.

– Извини.

– Ты тоже извини.

Они подождали. Дверь открылась. Орвелл смотрел с максимальным увеличением.

Из корабля вышла женщина. Женщина держала на руках маленькую девочку. По виду девочке было года три. Совсем маленькая, таких не берут в космос.

– Слушай, а ведь я знаю ее, – сказала Кристи. – Это Елена. Ее нечего бояться.

Кристи встала, постояла (Орвелл отметил про себя как она красива – небольшой ветер со стороны холмов развевал ее волосы), бросилась бежать.

Она побежала навстречу женщине. Вторая женщина тоже пошла, узнав подругу.

Женщины обнялись. Маленькая девочка отошла от них и внимательно смотрела на Орвелла. Он стоял метрах в пятидесяти от двух женщин и не собирался подходить.

– Это твоя мама? – спросил Орвелл.

– Нет, я сама по себе. Она хорошая, но она мне чужая тетька. Ну их, они глупые. Давай лучше с тобой поговоним.

– О чем?

– О жизни, конечно. Знаешь, а я совсем не видела жизни, расскажи.

Кристи обернулась. Ее лицо сияло.

– Я теперь уверена! – крикнула она.

– В чем уверена?

– В том, что у меня будет мальчик!

– Почему?

– Так.

– Я же сказала, что они глупые, – вставила маленькая Кристи, – глупые, но хорошие. Так расскажи мне о жизни.

Орвел начал рассказывать, глядя в сторону холмов. Там медленно, беззвучно и как бы невещественно вспухал грунт. Вот опухоль приняла размеры и форму воздушного шара, вот начали формироваться углы, вот верхушка шара слегка осела и взбеснула первой искрой материальности. Облако приняло знакомые очертания и Орвелл понял, что видит перед собой дом, дом совершенно обыкновенный, с одним этажом и надстройкой, с блестящей крышей со стеклами в окнах, с виноградом по фронтону (виноград был уже в летах – стебли толщиной почти в руку). Вот здесь мы будем жить. Со стороны моря медленно двигались несколько облаков, постоянно меняя очертания – сейчас кошка, сейчас лев, а вот этот похож на надувного крокодила, теперь слоненок, теперь цветок, змея, дракон, кольцо, бесформенный сгусток и снова кошка, обернувшаяся и озабоченная своим хвостом. И голубь, несущий веточку в клюве. сентябрь – октябрь, 1996г.

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ . КАК ЭТО НАЧИНАЛОСЬ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

  ГЛАВА ВТОРАЯ . БЕШЕНЫЙ ЗОНТИК

    10

    11

    13

    14

    15

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ . РЕЛИКТОВЫЙ МЕЧ

    16

    17

    18

    19

    20

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ . МЕРТВЫЙ ГОРОД

    21

    22

    23

    24

    25

    26

  ГЛАВА ПЯТАЯ  . ПОДЗЕМНЫЙ ГОРОД

    27

    28

    29

    30

    31

    32

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ  . ДНЕВНИК НЕВИДИМКИ

    33

    34

    35

    36

    37

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ . БАРХАТНЫЙ СЕЗОН

    38

    39

    40

    41

    42

    43

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ . ШВАССМАН

    44

    45

    46

    47

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ . ШЕСТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

    48

    49

    50

    51

    52

    53

    54

    55

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ . САМУРАЙ

    56

    57

    58

    59

    60

    61

    62

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ . ОТВАЖНЫЙ4

    63

    64

    65

    66

    67

    68

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ . ПЛЕМЯ

    69

    70

    71

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ . МУЗЫКА

    72

    73

    74

    75

  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ . ?

    76

    77

    78

    79

  ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ . КОСМОДРОМ

    80

    80

    81

    82

  ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ . МЯСОРУБКА

    83

    84

    85

    86

    87

    88

    89

    90

    91

  ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ . ?

    92

    93

    94

    95

    96

    97

    98

    99

    100