«Эпоха игры»

1

Наверное, немного тишины все-таки нужно. Тишина нужна мне как вода, как соль, как солнечный свет. Тишина и несколько минут одиночества. Я люблю стоять у большого окна своей пустой, еще наполовину спящей в шесть утра мансарды и смотреть сквозь расцветающие с каждой минутой утра краски влажного леса. Смотреть, и видеть все, и ничего не видеть, откликаться сердцем на все, – но спокойно, безразлично, возвышенно.

Я специально встаю ради этих нескольких минут. Они действуют на меня, как переливание крови на тяжелобольного: из комка слизи я становлюсь клубком воли и уверенности. Удивительно, что для этого достаточно всего нескольких минут тишины. Глядя вниз, на зеленые всплески и провалы пышных тропических крон, я чувствую в себе зверя стомиллионнолетней давности, зверя величиной с кошку, жившего на деревьях, просыпавшегося с первыми лучами туманного рассвета, обозревавшего из своей невидимой высоты ветвей свой страшный и прекрасный первозданный мир. Рано утром просыпались лишь его большие и внимательные темные глаза с вытянутыми в ниточку зрачками; тело все еще спало, спокойное и уверенно расслабленное, потому что глаза – два верных блестящих стража – уже делали свое дело, следили за любой сдвинувшейся тенью там, далеко-далеко внизу. Сердце работало медленно и ровно; оно еще спало, забыв о вечных муках, простых муках голода, бегства, продолжения рода, не зная о других муках, которые вспорют его тысячи поколений спустя – те муки будут более тонки и более жестоки.

Тот древний зверь величиной с кошку до сих пор живет во мне (Боже мой, действительно никто никогда не умирает); сейчас его тело проснется, играющие волны мускулов пробегут под гладкой короткой шерстью, сердце застучит в другом ритме. Он готов к жизни и готов к смерти – не все ли равно, если никто не умирает?

Пять минут прошли. Все в порядке. Я спускаюсь; Александр убирает в комнатах нижнего этажа. Он встает еще раньше и успевает сделать в саду перед домом сложную гимнастику из довольно примитивных и бессмысленных, на мой взгляд, упражнений. Иногда я наблюдаю за этими упражнениями из своего окна. У каждого человека, если узнать его поближе, оказывается уйма странностей. Александр повторяет свою пародию на одну из восточных гимнастик каждое утро, много десятилетий подряд. Зачем?

В наше время мы имеем намного больше ненужных увлечений, чем раньше; мы тянемся к бесполезному. Это реакция, самозащита души от безумного всевластия материи денег, вещей, стремления к деньгам, вещам и к власти.

Но наша эпоха – эпоха материи; эпоха души уже прошла, почти прошла, эпоха духа еще не наступила. Поэтому так глупо выглядят наши увлечения.

Александр стар, ему далеко за шестьдесят; он жалок, когда кривит свое длинное иссохшее тело – хранилище иссохшей души, забывшей о собственном существовании. Его седая, торчащая во все стороны бородка, вызывает во мне даже некоторое презрение, впрочем, добродушное. Из-за этой бородки Александра все зовут капитаном и, кажется, только я обращаюсь к нему по имени.

– Александр, вы ведь один из немногих людей, которые прожили на Островах всю жизнь.

Александр улыбается. Острова Воскресения – его единственная настоящая любовь. Он ни разу не покидал Острова и был свидетелем всего, что происходило здесь за последние полвека. Я сознательно затронул предмет его гордости – это та струна, на которой можно сыграть любую мелодию. Итак, я начинаю играть.

– Александр, только вы можете мне помочь, потому что вы знаете здесь все. Скажите, почему шестой остров не обозначен ни на одной карте?

Это, конечно, блеф. Раз остров не обозначен на карте, я не могу знать, есть ли он в действительности. Я так уверенно говорю об этом острове, будто видел его своими глазами – мой уверенный тон помешает Александру соврать. А врать, конечно, он будет, ведь никто не станет скрывать остров, издавая неточные карты, если на то нет причин.

– Не понимаю, на какой карте?

Александр прекрасно понял, о чем я говорю, это видно по его лицу.

Если бы остров был безобидной легендой, Александр бы не притворялся передо мной – мы с ним в хороших отношениях и хорошо понимаем друг друга.

Я киваю в сторону окна.

– Вон тот остров. Три часа пути на катере. Остров большой, побольше нашего. И не обозначен на картах. Это же неспроста, я прав?

– Вы разве там были?

Александр делает ошибку, он не успевает сообразить, что с северной стороны Острова катера и яхты обычно не появляются – никто и никогда не ходит в этом направлении, а на веслах далеко не уйдешь.

– Слушайте, Александр, вы же правдивый человек, я знаю вашу честность, мы же свои люди. Зачем вы меня обманываете?

Это я сказал зря. Сегодня из него уже ничего не выжмешь, старик может обидеться, вот и все. Но главное я знаю: шестой остров существует и с ним связан какая-то тайна. Эту тайну я разгадаю как-нибудь сам.

Александр молчит.

– Так вы говорите, что острова там нет?

– Нет.

– Ну раз нет, значит я ошибся. Простите меня, Александр, надеюсь, вы не обижаетесь?

2

Острова Воскресения – маленький архипелаг, скрывающий себя среди плоской равнины океана. Скрывающий без особого успеха: первые европейцы переселились сюда несколько столетий назад. Они растворили в себе мелкие и немногочисленные местные племена; древняя культура бесследно растворилась вместе с ее хранителями, не оставив ничего, даже жалкого наскального рисунка. Зато современных нескальных рисунков здесь хватает и все, что я видел – неприличного содержания. Эпоха материи приносит свои плоды: древние табу исчезли, исчезла любовь к Богу, затем любовь к ближнему, затем мы просто забыли, что такое любовь. И назвали этим словом то, что никогда не имело названия. Почему-то приятно ломать, уродовать, калечить этот мир, наполнять его грязными словами, надписями, рисунками, и по возможности делать это анонимно. Может быть для того, чтобы казаться чище на фоне всеобщей грязи. А может быть, это месть миру, который долгие годы ломал, уродовал и калечил тебя, и наконец добился своего, наполнив тебя грязью до краев?

Острова – настоящий рай для скалолазов – эти люди ползают по отвесным вулканическим террасам, как муравьи по древесному стволу. Время от времени кто-то из них срывается вниз и попадает в другой рай, тоже настоящий. На месте этих людей я бы нашел для лазания другое место – слишком уж страшно выглядят каменные пляжи под обрывом. Они выложены черной галькой, каждый камешек величиной с небольшого бегемота; по форме камни напоминают огромные яйца, они торчат вплотную друг к другу острыми концами вверх.

Представляю, как это выглядит с высоты.

Рядом с островом, на котором я живу, есть еще четыре: один большой и три маленьких. Четыре, если не считать Челюсти и маленького безымянного клочка суши неподалеку от порта. Этот островок – скала, отколовшаяся и отделившаяся от суши. Он зарос соснами, не растущими больше нигде поблизости; может быть, первые семена привезли с собою любители прыжков в воду, которые уже давно оккупировали безымянный остров: среди скал можно найти трамплины для прыжков любой мыслимой высоты. Прыжки безопасны – скала с отрицательным наклоном уходит в глубину на несколько километров, как утверждают знатоки.

Челюсть – это ряд мелких островков, которые видны из окон моего дома.

В прилив остаются только клыки; в отлив из воды появляются все зубы и группа скал действительно напоминает нижнюю челюсть. Из моего окна скалы кажутся маленькими, но это иллюзия, действительные размеры островков воспринимаются лишь тогда, когда рядом с ними проходит яхта.

Я живу на Острове три недели. В любой сезон здесь одна и та же погода, которая меня вполне устраивает. Солнце встает всегда в шесть и поднимается вертикально, невидимое в тумане; в восемь утра туман над морем рассеивается и до двенадцати прекрасное голубое небо нависает над тобою, как громадная оптическая линза; после двенадцати начинают собираться облака; около трех часов начинается недолгий дождь, обычно с грозой; к вечеру снова проясняется небо. За время, пока я здесь, дождь лишь однажды лил полтора часа, и однажды было сухо три дня подряд. В эти сухие дни я бродил по лесу – листья деревьев были покрыты крупными каплями: феномен, который я никак не мог объяснить.

3

Судьбы – они как люди, они просты и понятны только при беглом знакомстве. Я верю в вою судьбу, скорее всего, это единственное во что стоит верить в этой жизни. Моя судьба столько раз показывала свою власть и силу, что не верить в судьбу я просто не могу; обычно я подчиняюсь ей, лишь только она укажет мне свою волю.

На Острова меня привела судьба. После моей первой большой и серьезной выставки в Мюнхене я стал известен (и богат, что тоже неплохо). В эпоху материи деньги абсолютная ценность, все остальное относительно.

Разбогатев, я стал получать много писем от совершенно незнакомых мне людей; писем порой занятного содержания, но в основном – скучных приглашений и предложений. Одно из писем привлекло мое внимание: письмо было напечатано на плотной бумаге с гербами, назначение и смысл которых были непонятны. Но больше всего меня заинтересовало то, что в письме напрочь отсутствовали знаки препинания. Письмом меня приглашали посетить Остров Воскресения; к письму прилагались карта, на которой были изображены шесть островов. (Шестой остров, самый большой, лежал в отдалении на северо-востоке, он был вытянут и изогнут, как бумеранг.) Кроме карты и приглашения отдохнуть, в письмо был вложен авиабилет и описание достопримечательностей архипелага. Я начал читать, среди перечисляемых красот упоминались «замечательные туманы по утрам». И тогда я услышал зов судьбы.

Я помню то утро, когда во мне родился художник. Тогда мне еще не было семи; после долгой трясучей ночи в вагоне остановка показалась мне спасением; я поднялся с полки, осторожно, чтобы не разбудить отца, прошел к дверям и выглянул. До той минуты я еще никогда не видел моря, не видел я его и сейчас – оно было скрыто туманом – оно лишь угадывалось за странными колыханиями непрозрачного воздуха, ползущего по спинам изогнутых трав. Я сделал несколько шагов и травы расступились, я ощутил под ногами тяжело сминающуюся влажную рябь песка; я услышал: шшш… – долгий выдох волны.

Вагоны дернулись и поплыли мимо почти беззвучно, туман гасил каждый звук и, в то же время, делал каждый звук отчетливым, как мазок на чистом холсте. Колеса прокатывались, придавливая глухо скрипящий рельсовый стык; рельс прогибался, опускался, поднимался снова.

Когда поезд ушел, я сел там, где жадные пенные струйки, змеясь почти дотягивались до моих ног. Я сел, чтобы смотреть на море. Меня не волновало то, что ушел поезд, наверное, уже тогда я воспринимал жизнь как игру, ценил в жизни лишь радость и красоту игры и совсем не боялся проиграть…

Я видел лишь туман, он был совершенно бел, не так: его белизна была совершенно – ничего, кроме белого цвета. И, тем не менее, он имел формы, контуры, объемы, которые перетекали, сменяя друг друга, бесконечно просты и разнообразны. Тогда я понял, что когда-нибудь я нарисую этот туман; я не знал, как это сделать, но знал, что это сделаю.

Позже, когда я стал художником, я никогда не забывал о том впечатлении. Оно жило и живет во мне; живет, как дерево в яблочной косточке, как слова еще не произнесенного признания в любви. Наверное, такие минуты и составляют смысл нашей привычно пустой жизни; я никогда не понимал печали Экклесиаста: «Нет ничего нового под Солнцем» – есть кое-что.

Следующие тридцать лет туман был моей тайной. Я всегда хотел написать что-либо, хотя бы немного соответствующее тому детскому впечатлению, но до сих пор не нашел нужной натуры. Поэтому я не раздумывая согласился с предложением посетить Острова.

4

Спускаясь к берегу, я перехожу вброд ручей. Вброд – это преувеличение, потому что вода едва доходит до щиколоток. Дно ручья вымощено гладкими камешками одинаковых размеров, оно совершенно плоское; я никак не могу отделаться от впечатления, что иду по мостовой. Ручей широк – метров пять или шесть; вечерами, после грозы, его невозможно ни перейти, ни переплыть.

Со мной несколько листов. Каждое утро, до того, как туман станет прозрачен, я успеваю сделать несколько набросков. Потом я заканчиваю по памяти этюд небольшого формата. Я работаю алла прима – я знаю, что продолжить начатое мне уже не захочется. Это не лень, просто все, что я делаю, мне не нравится. Я чувствую, как подступает тоска.

Тоска. Кажется, Фрейд был прав – все, что мы делаем, растет из одного корня. Танец – имитация охоты или полового акта, песня – имитация этой имитации, литература – имитация песни. Значит, веселье, музыка, книги – все это не для тебя. Ты можешь обманывать себя всю жизнь и, если есть перед кем, то ты никогда не устанешь притворяться. Но если ты один – один, как Бог в еще не созданной Вселенной, то имитации не обманывают тебя и, стоит только приостановиться, как тоска сжимает твое горло безжалостными челюстями вампира и пьет твою соленую кровь, захлебываясь от голодного нетерпения. И ты еще можешь сбежать, но только в дремучий лес работы, работы и снова работы; там твои раны закроются и ты будешь бродить кругами, заблудившись, и ждать, пока какая-нибудь Золушка выведет тебя отсюда и возьмет с собой, а ты сделаешь ее принцессой в благодарность за это. Нет, Золушки поступают проще – они ищут себе принцев во дворцах.

Все-таки Фрейд был прав – мы начинаем и заканчиваем одним и тем же. Тоска.

Размышляя так, я присаживаюсь на вершине песчаной дюны (на этом пляже песок, как молоко, на других – песок всех цветов спектра, почти всех. Это еще одна достопримечательность острова.) У воды стоит женщина; не замечая меня, она смотрит в сторону почти невидимого моря. На мгновение ко мне возвращается надежда встретить свою Золушку, видимо, я все же романтик.

Быть романтиком не так уж плохо; я делаю набросок: темная тонкая фигура женщины на берегу. Женщины любопытны, это их главное свойство, редкая женщина не захочет подойти и взглянуть, как рисуют ее собственный портрет. Если она не подойдет сейчас, значит, у нее слишком много своих забот, а с такими людьми бесполезно заводить знакомства. Множество мыслей подобного рода мгновенно рождается где-то на дне моего сознания; они размножаются быстро, как древние одноклеточные; размножившись, они заполняют все свободное пространство и начинают поедать друг друга – идет обычная, в миллиарды раз ускоренная эволюция. Эволюция заканчивается на одной огромной, взлетающей к небу мысли – что-то вроде тяжеловесного крылатого ящера, обреченного на вымирание: я хочу изобразить нечто значительное. Это мне, впрочем, не удается. На некоторое время работа увлекает меня так, что я забываю о натуре, я рисую ту женщину, которая существует только в моем воображении. Я не замечаю, как идет время.

Наконец, подняв глаза, я вижу, что женская фигура исчезла, но следы тянутся в мою сторону. Конечно, она стоит у меня за спиной, не слишком близко, чтобы не показаться невежливой.

Когда знакомишься с женщиной, ее надо вначале удивить, затем заинтересовать мат в два хода. Хотя есть и другие комбинации, я решаю применить эту. Итак, начнем, – я бросаю в пространство:

– Вы могли бы стать поближе, оттуда ведь трудно разглядеть то, что вы хотите.

На мой ход у нее есть два стандартных ответа: спросить «откуда вы знаете, где я стою?» или спросить «а что же я хочу увидеть, по-вашему?».

Второй ответ сильней, но она выбирает первый.

– Вы же не смотрели, как вы догадались, что я здесь? – в ее голосе слышится удивление, значит, я объявил ей шах.

Я делаю следующий ход.

– Мне не обязательно смотреть, чтобы видеть вас.

Это можно понимать как угодно, даже как изысканный комплимент.

Она подходит ближе и становится слева, у моего плеча.

5

Вечер. Час послеполуденной грозы. Небо над лесом черно, как ночь.

Лужайка перед домом кипит, будто адская сковорода, на которую налили побольше масла – чтобы грешники прожаривались равномернее. Просто непонятно, как тонкие зеленые пластинки могут выдерживать такой напор – не сломаться, не утонуть в океане дождя. В такой дождь приятнее быть водорослью, чем травой. Человеком тоже неплохо, если над тобою прочная крыша.

Мы сидим в плетеных низких креслах в дощатой голубой веранде со стеклянными стенами. Где-то в глубине дома играет музыка, это Александр не выключил приемник. Грохот водяных струй, нарастающий с каждой минутой, делает разговор невозможным, но музыка все же слышна. Мелодия звучит неразборчиво до такой степени, что одновременно напоминает и хорал, и бравурный солдафонский марш. И все же мелодия прекрасна, как прекрасно все недосказанное и непознанное до конца. В музыке, которую ты слышишь, не узнавая, слышишь наполовину, всегда есть и тайна, и обман. Ты достраиваешь в своем воображении мелодию до того совершенства, которого она бы никогда не имела в действительности. Ты слышишь свою музыку, ту, которая всплывает из безлунных глубин твоего естества, и эта музыка несравнима даже с самой прекрасной вещью нашего грубого и развратного мира.

Пространство вокруг нас освещено струями дождя. Падающая вода будто приносит с собой свет тех далеких снежно-белых солнечных островов, откуда она изгнана за неведомые грехи. Все черно, кроме светящихся и извивающихся водяных сеток. Пространство сужено до размеров маленькой комнаты и расширено до объема Вселенной: кажется, что весь мир – это летящий, падающий, поющий клубок смерчей.

Айзек тоже чувствует нечто в этом роде. Его лицо спокойно и тяжело расслаблено, как маска – золотая маска древнего кровожадного и наглого владыки. Айзек – негодяй, это я знаю совершенно точно. В эпоху материи негодяев становится намного больше – потому что они могут не бояться той силы, которая знает все. Деньги создают людей, способных на все ради денег, и ты беззащитен перед этими людьми так же, как был беззащитен первый человек, входящий в заросли, где его ждал саблезубый хищник. Айзек – негодяй, это я вижу по его лицу. Сейчас, когда он бездумно всматривается в дождь, изредка делая глоток из своего стакана, он становится собой. С его лица сползает грим порядочности; спокойствие и безразличие растворили те легкие лессировки, которые всю его жизнь пыталось наложить наше добропорядочной общество. Добропорядочное, но состоящее наполовину из негодяев и подонков. Я всегда доверяю своему первому впечатлению от человеческого лица, возможно потому, что я художник. Я еще никогда не обманывался в людях.

Айзека я пригласил сам, но не потому, что мне надоело одиночество, а потому, что хотелось сделать маленькую безобидную глупость. Я люблю делать глупости иногда, делать вещи, совершенно не имеющие смысла – это расслабляет лучше, чем вино, женщины, купания в лагуне или лазание по отвесным скалам.

Шум дождя мешает говорить, но это иллюзия – он нисколько не смешивается со звуком человеческого голоса; этот грохот мешает так же, как абсолютная, звонкая тишина – просто не хочется прерывать величественную однообразную фугу природы.

Я нарушаю молчание самым примитивным вопросом, который только могу придумать.

– Вам нравится на острове?

Он отвечает. Я смотрю на движение его губ; я всегда смотрю на губы человека, когда он говорит. Линия губ выдает тебя с головой, а вот глаза умеют и притворяться, и обманывать. Айзек рассказывает о себе и о своей компании. Их восемь человек, пожалуй все, как на подбор, неприятные типы, которых лучше не задевать. Но нам придется жить рядом. Сегодня они разбили свой лагерь невдалеке от моего пляжа. В таких случаях лучше делать первый шаг самому, чтобы самому диктовать стиль отношений.

Александр приносит еще бутылку и наливает два стакана, потом он садится рядом и слушает наш разговор без особого желания говорить самому.

У меня тоже нет желания говорить. Я слушаю, изредка направляя нашу беседу вопросами, когда она начинает блуждать или спотыкаться от усталости.

– Это значит, вы здесь до конца сезона?

– Если повезет. Я покатался сегодня по острову и не нашел ни одного красивого лица. Что, все ваши женщины уроды?

– Нет, не наши, – я говорю с наивной гордостью аборигена, – здешних жителей совсем немного. Уроды – это те, кто приезжает.

Айзек смеется. Он еще и глуп вдобавок – он бы не понял моего намека, даже если бы и не выпил почти бутылку. Иметь дело с глупым негодяем гораздо приятнее. Достаточно лишь соблюдать стандартные правила безопасности.

Но именно о правилах безопасности я и забываю:

– А как вам нравится это лицо? – я протягиваю лист с портретом женщины, той, которую встретил сегодня утром.

– Ого! Это ваша подружка?

– Вот именно. Мы познакомились сегодня утром.

– Странное лицо. Как будто человек другой расы, не знаю какой.

Наверное, вы плохо рисуете. Но все равно… Она местная?

– Да, вы правы, я плохо рисую. Если вы встретите ее, то даже не узнаете.

Дождь заканчивается. Еще час, и Айзек уйдет. Как много людей не заслуживают определения: человек. Скоты. А ведь кто-то долгие, долгие годы отдавал им свою душу, пробуждая в них человеческое, и нечто действительно пробуждалось – ненадолго. Зачем все это? Зачем муки и смертельная жажда истины, сжигавшая тысячи умерших поколений? Зачем все те Монбланы вечных ценностей, за каждую из которых заплачено отказом от счастья, любви, богатства, самой жизни? Как втиснуть это в пустую голову скота, проклинающего тебя вполголоса, и какой в этом смысл, если после первого же дня свободы он снова становится скотом – становится сразу и навсегда?

– Вы позволите налить вам еще? – я наливаю ему еще стакан.

6

Четыре дня спустя. Берег; белый песок; солнце, уже прожигающее туман; солнце, висящее над водой неровной ослепительной кляксой. Керри.

Я смотрю на ее лицо – странное лицо человека иной расы, той расы, о существовании которой никто никогда не знал. Я мысленно повторяю эти слова Айзека. Иногда дураки бывают очень проницательны – они видят лишь поверхность вещей, но зато видят ее осень четко. Мы же смотрим в глубину и не видим очевидного – поверхность для нас прозрачна – но кто сказал, что истина лишь в причудливом мелькании глубинных теней?

В ней необычно все: огромные глаза, знающие свою силу и иногда играющие ею, как играет атлет пудами бугристых мышц; тонкие, очень тонкие губы, иногда взрывающиеся улыбкой, – потом улыбка долго догорает, доверчиво и мечтательно освещая ее лицо; короткая стрижка, которая не шла бы ни одной другой женщине; голос, слова, которые она говорит совершенно серьезно.

– Всегда.

– Что всегда? – я не понимаю ответа.

– Ты спросил, сколько мне лет. Я говорю: всегда, я живу всегда и буду жить всегда.

– Тогда я знаю, кто ты. Ты богиня, только богини живут всегда.

– Нет, неправда. Их забывают. Ты знаешь, сколько их уже забыто?

– Не знаю, Керри. А ты знаешь?

– Я знаю.

– Откуда?

– Но я ведь живу всегда, – она смеется.

– Ты зря смеешься. Я ведь умею разгадывать тайны.

– В этом нет никакой тайны, Генри. Спроси любого, и он скажет тебе, что я живу всегда.

Она впервые назвала меня по имени. Она, похоже, намного моложе меня, потому и не говорит и своем возрасте. Правильно, лучше говорить на равных.

Я ощущаю волну беспечной и какой-то детской радости, но быстро гашу в себе это чувство. Мне пришлось пройти сквозь многое в этой жизни – в этой, такой несовершенной, что каждый еще надеется на другую, лучшую. Испытания либо ломали меня, либо делали меня тверже. Все же ломали, несколько раз.

Из этого я вынес убеждение: силен только тот, кто не имеет привязанностей.

Судьба, и те люди, которыми она пользуется, всегда бьет в саму слабую точку, и ломает тебя, никогда не убивая, к сожалению. Она бьет по тем людям, которых любишь ты. И ты можешь вынести все, но не это, и тогда ты смиряешься, и вырываешь с корнем маленькое гордое деревце своей свободы и, спустя много лет, сажаешь его снова. Но оно растет слишком медленно.

Свободен лишь тот, кто не имеет привязанностей.

– Почему ты молчишь? Ты думаешь обо мне?

– О твоих словах.

– Ну и что же?

– Свободен только тот, кто никого не любит.

– Но тогда зачем тебе твоя свобода?

Действительно, зачем? Я впервые спрашиваю себя об этом и не нахожу ответа. Зачем, ведь миллиарды людей живут одинаково, как муравьи под трухлявым пнем, и думают, и двигаются, и рождаются, и умирают одинаковые, как муравьи. Пожалуй, большинство из них счастливы. Счастье – это так просто, и так недоступно, если ты не можешь быть прост.

– Сегодня я провожу тебя, Керри.

Она отказывается. В ее голосе звучит нечто, напоминающее металл. Я не ожидал этого.

– А хочешь, я разгадаю твою тайну?

– Нет, – на этот раз мягче.

– Разгадывать совсем несложно, Керри. Только что ты призналась, что у тебя есть тайна. Не спорь, призналась. Ты не хочешь, чтобы я проводил тебя – ты не хочешь, чтобы я знал, где ты живешь. Уходя, ты всегда переходишь на тот берег ручья, а ведь в той стороне никто не живет.

– Я иду в город.

– Босиком по песку? Ты доберешься только к вечеру.

– У меня есть лодка.

– Почему же ты не оставляешь ее здесь?

– Я прихожу сюда по утрам потому, что здесь тихо. Это самое тихое место на острове. Я не хочу разогнать тишину шумом мотора. Ты не умеешь разгадывать тайны.

– Нет, Керри, я просто еще не начал. Если ты встречаешь сразу две тайны, это значит, что ты встретился с одной, пустившей ростки в разные стороны. Копай посредине и ты найдешь ответ.

В ее глазах испуг. Похоже, я угадал.

– На этих островах две тайны, Керри. Одна – это ты, странная женщина, которую все видят, но о которой никто не знает ничего, я ведь спрашивал; вторая – это остров, вон там, за горизонтом. Ты приезжаешь оттуда?

– Нет… Да.

– Значит, мне можно тебя проводить?

– Нельзя.

– Как знаешь. Но будь осторожна. Ты заметила новые палатки на побережье – там, где кончается лес?

– Я знаю, Генри. Ты хочешь сказать, что эти люди опасны.

– Тогда в следующий раз подходи сразу сюда. Хорошо?

– Хорошо.

– Ты обещаешь?

– Да.

– Можно тебя поцеловать?

Ее губы сухие и жесткие. Я поднимаю глаза, солнце, наконец, стало круглым; туман уходит; первый несмелый ветерок сегодняшнего утра уютно устроился в ее волосах…

– Смотри-ка, у тебя седой волос… – я провожу ладонью.

– Нет! Не может быть…

– Не волнуйся, это всего лишь седой волос, – я снова провожу ладонью по ее коротким жестким волосам.

Она отворачивается, садится на песок и закрывает лицо руками.

Кажется, она плачет. Нет, женщин понять невозможно.

7

…Большую группу рабочих судоремонтной фирмы «Тосеко»…

В комнатах снова бубнит радиоголос. Кажется, Александр не любит тишины. Это понятно, ведь дом оставался пуст очень долгое время. Я лишь случайный человек, я пришел и уйду, а он снова останется один в большом неуютном доме, пропитанном спокойствием и тишиной. Он будет бродить по комнатам, наводить порядок, выметать пыль и тишину. Но тишины все равно останется много.

…Глиняные зверюшки соседствовали на столе…

…Ясные цвета терракоты…

Я чувствую, что сосредоточиться мне не удастся. Собственно, в этом и нет никакого смысла. Что толку во всех моих мыслях и планах? Даже если я и напишу свою картину, это никого не сделает счастливее ни на йоту, даже меня самого. Хорошо хоть, что я не ученый, изобретающий всю жизнь какую-нибудь сверхужасную бомбу, а потом испытывающий ее на нашей и так замученной войнами планете. Не пропадать же бомбе.

Я безопасен и бесполезен…

– Александр, а ведь вы соврали! Шестой остров существует. И та девушка, с берега, каждый день приезжает оттуда к нам. Почему же острова нет на картах?

Александр вздыхает и отвечает мне совсем официально, он обижен:

– Остров не обозначен на туристических картах потому, что он непригоден для туризма.

– Но зачем же такая секретность? Знаете, Александр, я пожалуй, съезжу туда просто из любопытства. А вы сами были там?

Александр, похоже, в растерянности. Сейчас я вытащу из него то, что он знает.

– Вы не поедете туда. Остров опасен.

Я делаю небольшой мысленный расчет. Нет, не так уж опасен, если там живет Керри. Впрочем, я никуда не собираюсь ехать.

– То, что он опасен, я знаю сам. Мне кажется, вы знаете что-то более интересное.

Александр соглашается. Он начинает говорить – вначале медленно, неловко и неуклюже пытаясь подбирать слова; затем его лицо освещается теплым огнем воспоминаний; в его глазах появляется отражение жизни, долгой жизни, – оно такое же, как и сама жизнь: уродливая пародия на совершенство.

Тот остров всегда жил своей жизнью. О людях оттуда всегда рассказывали, как помнит Александр, самые жуткие и неправдоподобные истории. Одну из истории он рассказал мне; сначала я воспринял это как сказку, но в этой сказке слишком многое сходилось с реальностью, с теми обрывками знания, которые я уже имел. За сказкой стояла правда, некая невидимая пока правда, я чувствовал ее, как чувствуют солнечный свет сквозь закрытые веки…

…Когда-то, очень давно, в Острова пришли две лодки. В лодках было шестеро мужчин и одна женщина. Никто не сомневался, что это братья и сестра: они были очень похожи друг на друга. Они поселились на побережье, в доме на окраине совсем еще маленького в те времена города. Многие относились настороженно к чужакам, но были у них и друзья. Чужие люди вели себя странно: они были безразличны к деньгам, не ходили в церковь и говорили, что знают секрет вечной жизни. Может быть, этим они и привлекали к себе людей: кому же не хочется жить вечно? Постепенно в доме на окраине стали собираться люди, в основном старики, которые растратили свой ум с годами, и теперь ждали чуда. Но чудес не происходило старики умирали.

Умирали слишком часто, местный врач подозревал что-то, но сделать ничего не мог: старики умирали именно от старости. Вскоре дом на окраине стали обходить стороной. Но этим дело не кончилось.

Спустя полгода, начали умирать не старые люди, все, которые когда-либо посещали тот дом. Они умирали странным образом: старели и очень быстро умирали от старости. Сколько бы им ни было лет – тридцать, сорок или пятьдесят – они превращались в стариков за несколько месяцев: у них седели волосы, выпадали зубы, слезились глаза. Тогда кто-то из тех людей, которым уже нечего было терять, взял винтовку и отправился к дому на окраине. За ним пришла большая толпа, но люди боялись и оставались в стороне.

Из дома вышел один из братьев, он был одет во все черное. Старик прицелился и выстрелил, но черный человек только рассмеялся. Он сказал, что у них на острове все бессмертны; но, чтобы оставаться молодыми, им нужно отнимать чужую жизнь. И тогда люди испугались и никто ничего не сделал черному человеку. Потом эти люди уехали, мужчины больше не возвращались, но женщина стала приезжать на Остров очень часто. Она только заходила на почту и гуляла по берегу – ничего больше. На почте она отправляла конверты, но никогда не получала ответов. На конвертах были странные рисунки, похожие на листья папоротника.

Я перебиваю Александра:

– И еще одно: когда она подписывала конверт, то не ставила ни точек, ни запятых, правильно?

– Да. Это та самая женщина, которую вы встретили на берегу.

– В этом случае ей должно быть лет сто.

– Больше. Она живет вечно. Каждые десять-пятнадцать лет она снова молодеет и становится совсем юной, как девочка. И в это время стареет кто-то из людей на Острове.

– Вы видели хотя бы одного такого человека, Александр?

– Да, однажды. Он и рассказал мне эту историю. Я был очень молод тогда. Наши семьи жили по соседству. Я прекрасно помню, как он состарился и умер меньше, чем за год.

– Но тогда, выходит, я в большой опасности?

– А вы не смейтесь. Посмотрите в зеркало на ваши виски. ВЫ слишком быстро начали седеть.

8

Неделю спустя. Восьмой день. Понедельник.

Все это время я не видел Керри, она просто не приезжала на Остров.

Это немного выводит меня из равновесия; я понимаю, что потянул за звено цепи, на конце которой может быть все, что угодно. В рассказ о бессмертных людях я не верю, но что-то серьезное здесь все же происходит и, возможно, я нахожусь в центре этого водоворота – не в самом безопасном месте.

Сегодня, около шести утра, когда небо только начинало светлеть и первые птицы пробовали свои голоса, я услышал звук мотора, и эта механическая трель была красивее трелей всех птиц мира. Через полчаса я уже спускался к пляжу, я пересек ручей – особенно теплый и быстрый сегодня – и, раздвинув матовые молочно-зеленые ленты лиан, пошел через лес короткой дорогой. И тут я услышал удары топора.

Я выхожу на пляж; вся компания уже в сборе. Айзек разговаривает с незнакомым мне отвратительным типом, остальные воздвигают на песке что-то напоминающее китайскую пагоду, основательно разрушенную землетрясением.

Очевидно, здесь будет большой костер. Три лодки вытащены на песок. Ребята хотят немного пожить дикой жизнью, иначе они разорвутся от распирающих их диких инстинктов. Я не раз встречал подобных людей, они все одинаковы, в воем роде; у каждого из них жена и дети, двое скорее всего, и каждый из них рад избавиться от своей семьи хотя бы ненадолго. Милая мужская компания.

Отвратительный тип, с которым слегка поругивается Айзек, выглядит иначе. На нем обвислый спортивный костюм, разрисованный цветными полосами без всякого порядка и понимания высокой сущности красоты; сам тип невысок и квадратен, особенно квадратна его нижняя челюсть невероятных размеров.

Его рот все время полуоткрыт, так, что кажется вот-вот потечет слюна.

Прекрасная натура. Если бы я был авангардистом, я бы изобразил его в виде квадрата, пожирающего юных невинных треугольничков. Треугольнички, пожираемые живьем, будут желтого цвета.

Айзек манит меня пальцем – жест совершенно хамский: так добрая мамочка подзывает своего провинившегося оболтуса. Такие вещи прощать нельзя. Маленький Принц был прав, каждый день вырывая ростки баобабов, иначе баобабы, вырастая, разрушили бы его маленькую планету. Хамство – это такой же росток, если его не вырвать сразу, то вырастет огромный баобаб.

Как там говорил Маленький Принц – молодые ростки баобабов и роз выглядят одинаково? Здесь он ошибался.

Итак, Айзек манит меня пальцем. Я не спеша сажусь на песок, внимательно разглядываю отвратительного типа, потом делаю тот же жест – киваю пальцем. Айзек подходит. Я смотрю на него снизу вверх. Айзек протягивает мне ладонь, в его жесте все еще остается немало хамского.

Выждав пару секунд, я поднимаюсь, отряхиваю, беру его ладонь в свою и переворачиваю так, чтобы моя рука оказалась сверху. После этого я крепко и покровительственно жму его запястье. На людей примитивных такие простые вещи действуют прекрасно, мы ведь еще не совсем избавились от понятных и целесообразных инстинктов обезьяньего стада, где главными были жест и взгляд. Кто не подчинялся жесту, тот погибал. Я слышал, что наш геном отличается от обезьяньего всего на один процент. У некоторых людей – гораздо меньше.

Я кладу руку ему на плечо и слегка похлопываю, затем я подталкиваю его в сторону леса. Мы идем с видом двух друзей детства, встретившихся после десятилетней разлуки. Мы подходим к ручью и садимся на зеленоватый плоский камень. Я внимательно смотрю ему в глаза и, выдержав паузу, спрашиваю:

– Ты хотел мне что-то сказать?

Он открывает рот, чтобы ответить, но я перебиваю его и начинаю говорить о том, как нужно раскладывать костер. Тема его вполне устраивает.

В его голосе и жестах больше нет превосходства – превосходства вожака стаи.

…Это чума, это хуже чумы, хотя никто не видит опасности. Когда-то давно люди знали только телесные болезни, а на сумасшедших просто не обращали внимания, или прогоняли их, или смеялись и издевались над ними.

Потом их стали сажать в клетки – замечательный стиль лечения. Но сумасшествие не заразно, поэтому, если вы набиваете сто сумасшедших в одну клетку, от этого мучаются только сумасшедшие. Но болезни нравственные заразны как чума, хуже чумы, и самое страшное – они убивают только дух, оставляя тело жить и заражать другие души. Мы живем во время эпидемии нравственной чумы; в самых тяжелых случаях мы сажаем больных в клетку с тысячами других таких же больных, вместо того, чтобы заняться лечением.

Потом мы выпускаем нравственного урода на свободу, где он заражает здоровых. Впрочем, совершенно здоровых уже не осталось. Когда-нибудь, очень нескоро, человечество поймет эту простую истину и станет лечить нравственные болезни так же как оно сейчас лечит телесные, и каждого больного будут лечить отдельно, не издеваясь не запирая его в камеру с решеткой.

– …ты влип в хорошую историю.

Слова Айзека привлекают мое внимание. Похоже, легенда уже известна всем и некоторые даже в нее верят.

– Послушай, я точно могу тебе помочь. Но мы все сделаем вместе, – Айзек полон надежд, но я немного охлаждаю его пыл.

– Знаешь, я не верю в это. Понятно, ты уже не молод, тебе бы хотелось прожить подольше на этом свете. На том ты ведь в рай не попадешь, правильно?

Айзек смеется, мои слова ему польстили. Я продолжаю.

– Но бессмертие – это чушь. Даже если эта женщина тут появится завтра помолодевшей на двадцать лет, это ничего не значит. Просто кто-то подсунул нам совсем другую девчонку, кто-то водит нас за нос и я пока не знаю для чего.

Мои слова его не убеждают, это ясно. Его убеждают мои седые виски.

Сейчас он предложит мне какую-нибудь гадость. Так и есть.

– Я все понял, Генри. Если хорошо ее приласкать, женщина расскажет тебе любой секрет, даже секрет бессмертия, если она его знает. Но ты играешь опасно. Что, если она просто не приедет больше или ты что-то сделаешь не так и она не скажет правды? В игре очень большие ставки, а я могу тебя подстраховать.

– Да ну?

– У меня семеро парней, она всегда проходит мимо нашего лагеря. Если ты не хочешь умереть, то слушай меня. Ты все понял?

– Почти.

– Если она не расскажет сама, мы все вместе вытащим это из нее. Она ведь бессмертна, значит, с ней можно делать что угодно, она все равно не умрет. Мои ребята умеют делать что угодно, она все равно не умрет. Мои ребята умеют много, она долго не выдержит. Но мы договорились: все, что ты узнаешь, буду знать и я. Ты от этого не обеднеешь. Если дело в деньгах, то мы тоже договоримся.

9

Сегодня дождь почему-то запаздывает. Черно-белые груды облаков уже давно прогуливаются по небу, но еще не хотят соединяться в сплошную пелену, готовую упасть на Остров миллионами водяных тонн. Где-то над потухшим вулканом – я не могу видеть его из моего окна – уже погромыхивает гроза. Я думаю о Керри. Похоже, что я ее потерял.

Можно привыкнуть ко всему, даже к потерям. Я помню свою первую потерю. Мне было семнадцать лет, я был влюблен в искусство, в свое будущее, и в нее тоже. Но искусство я любил больше. Она ушла, как только почувствовала это. Целых два года потом я не мог писать.

Она ушла и прекрасно жила потом всю жизнь с человеком, который не стоил и моего мизинца. Это не моя гордость; она сама сказала мне об этом много лет спустя. Теперь я должен потерять Керри, здесь уже ничего не поделать; даже если она вернется, это будет только началом новой истории с печальным концом.

Я поворачиваюсь и смотрю в зеркало. То, что видят все вокруг и чего не хочу замечать я, действительно происходит. Такое впечатление, что время вдруг ускорилось в сотню раз, будто оно проголодалось и набросилось на меня одного. Мне нечего терять, так думает этот подонок. Он прав. Я буду ждать еще неделю. Если ничего нового не случится, я пойду ва-банк.

10

Неделю спустя. Седьмой день. Понедельник.

Сегодня я видел Керри, или ту девушку, которая играла ее роль. Сейчас ей было лет семнадцать с виду, и я не мог относиться к ней иначе, как к маленькой девочке. У нее то же лицо – лицо человека неизвестной расы – меня здесь трудно обмануть, я ведь художник; она помнит все то, о чем мы когда-нибудь говорили с ней; у нее тот же голос, тот же рост, та же походка. И лишь одно обстоятельство мешало мне поверить в эту страшную сказку: Керри оставила свою лодку там, где и раньше, она не приехала прямо к пляжу, как обещала. Когда я ей напомнил об обещании, она просто не поняла вначале, о чем я говорю; с этого момента я больше не мог верить ей.

Двенадцать часов, полдень. Начинают появляться первые облака – белые, как морская пена в солнечный день. Облака подплывают к Острову и сразу же исчезают, растворяются в синеве, будто боятся подойти поближе. Я стою у окна; меня увлекает это странная игра природы; сейчас отлив – Челюсть вся показалась над водой, рядом с не две рыбацкие лодки. Я жду, пока лодка Керри маленькой черной точкой начнет переползать огромное сверкающее пространство, двигаясь в том направлении, которое не выбирает ни одна другая лодка. Из моего окна это будет хорошо видно. Я жду, но лодка не появляется. Что-то не так. Проходит время.

Мое ожидание напрасно. Теперь лодка уже никак не успеет отойти далеко от Острова до начала грозы. Выходить в море в грозу никто не станет.

Значит, Керри осталась здесь до следующего утра. Правда, она сможет отплыть вечером. Эта мысль меня несколько утешает – жалкое самооправдание ленивого бессилия.

После грозы я снова стою у окна и жду. Мое терпение вознаграждено – наконец, я вижу лодку. Лодку, две, три. Они уходят в опускающуюся ночь, уходят в том направлении, которое не смеет выбирать никто, кроме Керри.

Значит, все случилось, пока я стоял здесь и ждал; все началось, произошло и закончилось.

11

В лесу уже совсем темно. Редкие маленькие клочки неба сиреневыми свечками прорывают здесь и там мощные кроны; светлые пластинки травы блестят будто остальные лезвия: по вечерам они отражают свет. Из-за этого лес освещен странным, почти демоническим свечением – кажется, что свет направлен снизу вверх.

Где-то невдалеке жалобно мяукает кошка. Кошка – единственный зверь, сохранившийся на Острове. Все дикие кошки здесь полосаты, уважают людей, но держатся независимо – у них есть все, что любит нежная кошачья душа: пища, охота, свобода, огромное множество деревьев и смертельные враги в образе трусливых домашних кошек.

По дороге к ручью я дважды чуть не падаю в грязь. Сейчас не лучшее время для прогулок. Поток, несущийся над речной галечной мостовой, чист и прозрачен, как расплавленный хрусталь, но решаю, что он выглядит именно так; решаю из эстетических соображений. Над ручьем натянута веревка; предполагается, что, держась за веревку, ручей все же можно перейти.

Можно, но лишь через несколько часов. Присесть некуда, все пропиталось дождем, мне остается лишь стоять и ждать.

Почему-то я совсем не чувствую тревоги. Сейчас та, ненастоящая Керри кажется мне совершенно чужим человеком; мне жаль, если с ней случилось несчастье, жаль – и не более. Ее судьба волнует меня не больше, чем судьба альпинистов, засыпанных лавиной в Гималаях – в жизни так много своих несчастий, что сердце защищается, не принимая в себя чужие. Гораздо больше я озабочен тремя лодками, ушедшими на остров Керри. Остров Керри – так я буду его называть.

Я стою, прислонившись к мокрому стволу, мои глаза следят за мгновенно вспыхивающими и медленно исчезающими столбиками пара, которые перемещаются над ручьем это первые медузы, плывущие к морю завтрашнего тумана. Кошка плачет совсем близко. Бедняжка, наверное, ей одиноко.

Я пробую рукой веревку. Веревка мокрая, гладкая и скользкая, все ее синтетические жилы натянуты как нервы перед экзаменом по тригонометрии.

Нет, еще слишком рано.

На Остров опускается ночь. Еще немного, и я смогу воспринимать пролетающий мимо поток только на слух. Я вхожу в воду. Струи, мягко вибрируя, пытаются столкнуть мои ноги с камней, чтобы унести меня с собой к огромному океану. Они стараются не очень сильно; я делаю несколько шагов. Веревка, казавшаяся прочной, растягивается, как резиновая.

Я перехожу ручей без особого труда. Теперь передо мной лес, полный слепой черноты; лес, изрезанный тропинками во всех направлениях, лес прирученный и совсем не страшный, но я вся же чувствую сгущающийся древний ужас ночных звериных и охотничьих троп. Проходя знакомой тропинкой, я постоянно наталкиваюсь на стволы и цепляюсь за корни, которые не замечал днем. Наконец, я выхожу к берегу.

Есть два чуда в мире, и одно из них – это звездное небо, утверждал мудрец. Тот мудрец всю свою жизнь изучал эволюцию планет и геометрию человеческого духа, а сам даже не успел влюбиться по-настоящему, насколько мне известно. Он был не прав, я знаю еще одно чудо, эта глаза любимой женщины, но это чудо не третье по счету – оно делит первое место со звездным небом.

Я поднимаю глаза к звездному мареву, и чувствую нечто непередаваемое; это черное свечение вечности, такое же, какое иногда загорается в женских глазах. Звездное небо звучит, изливая на меня потоки смысла, истины и мысли; я чувствую жизнь огромного Космоса – ритмично и сильно пульсирующую жизнь – и ощущаю себя маленькой счастливой клеткой этой вечной жизни. Я сажусь на траву, я не могу идти дальше.

Все лучшее, что я успел создать в своей жизни, в основном картины, все это рождалось само собой, без всякого усилия и желания с моей стороны, будто прорастало зерно, посаженное в теплую влажную землю невидимым великим Садовником, а мне оставалось лишь присматривать за ростком и не мешать ему расти. Все лучшее, что я пытался сделать сам, не ожидая этой космической воли или торопя ее, все это оказывалось со временем худшим. И вот теперь я видел над собою внимательно вглядывающийся в меня черный звездный зрачок Садовника. Я не мог идти дальше.

Если у Бога есть чувство юмора, то это недоброе чувство. Я сижу на холодной траве, впитывая громадное свечение звездной ночи, и не догадываюсь о том, что я вижу утром. Лишь к утру я войду в маленький пустой палаточный лагерь; ни один звук не ответит моим шагам; приоткрыв полог палатки, я второй раз в жизни увижу смерть так близко от себя – я увижу мертвую девушку, ненастоящую Керри, и тогда во мне исчезнет последняя вера в бессмертие и последняя надежда на него.

Падает звезда. Я хочу загадать желание, но не успеваю.

12

Утро. Городская больница. Я снова пересказываю подробности того, что увидел два часа назад.

– Вы сказали, следы побоев?

– Вот именно.

– Почему вы обвиняете именно этих людей?

Я повторяю свое объяснение – довольно правдоподобный фрагмент правды.

Вначале я говорил с врачом; он отнесся к моим словам серьезно; через полчаса я говорил с полицейским, который ничему не верил, он только ухмылялся и записывал. Он был молод и самоуверенно глуп. Но потом звонил телефон – дважды – после второго звонка мой игрушечный блюститель не знаю уж чего напустил на себя важность и сделал заявление: он объявил, что ни одно из моих слов не подтвердилось, и вообще, в указанном месте никаких палаток нет и не было. Потом я снова говорил с врачом; сейчас это бесполезное занятие мне изрядно надоело. Я чувствую раздражение, готовое в любой момент извергнуться на кого-нибудь, я даже хочу этого извержения и потому говорю не совсем вежливо.

Однако доктор Хольт – приличный человек. Кажется, он мне сочувствует и даже пытается помочь. Ему около тридцати, большие светло-рыжие усы отрастил явно для солидности. Без усов он бы выглядел добрым и наивным мальчиком. Правда, из наивного мальчика может вырасти как Христос, так и Иуда. Я встаю, собираясь уйти.

– Вам лучше подождать еще немного. Я думаю, вскоре дело прояснится.

Я так не думаю, однако соглашаюсь.

Доктор Хольт подходит к зеленому металлическому шкафчику у окна и набирает код на числовом замке (5-3-5-7-1, зачем-то запоминаю я); он достает несколько упаковок лекарств, вылущивает две матово-желтые пилюли и протягивает их мне:

– Вот, это поможет вам успокоиться.

Я чувствую что-то напоминающее трогательную благодарность. На мгновение мне становится стыдно. Тьфу, глупость какая!..

…Я просыпаюсь на больничной койке. На мне махровый купальный халат совсем не больничного вида. Я не знаю, сколько времени здесь нахожусь – день, месяц, годы? Я знаю лишь то, что это больница, из которой нет выхода. Я вспоминаю, что сегодня мой день рождения, хотя не могу вспомнить какое сегодня число. Кто-то приглашал меня сегодня отпраздновать мой собственный день рождения; я точно знаю, что праздник будет в комнате 3-37, на третьем этаже. Я решаю выяснить, кто приглашен на праздник, и направляюсь туда. Почему-то я попадаю на второй этаж. Я стою у огромной открытой шахты лифта; вокруг нее широкая лестница. Я начинаю спускаться на первый этаж, все время зная о том, что мне нужно на третий. На ступеньках стоят два вооруженных охранника устрашающего вида. Почему-то они не обращают на меня внимания. Спустившись по лестнице, я вновь оказываюсь на втором этаже. Но это уже другой второй этаж. Здесь явно биологическая лаборатория. Я вижу аквариумы с мелкими рыбками множества пород. Аквариумы стоят вдоль окон, яркий свет сочно и красиво переливается в зеленой толщине воды. Везде расставлены пробирки и приборы неизвестного мне устройства и назначения. Несколько человек прогуливаются, разговаривая по-французски. Я подхожу и прислушиваюсь к разговору; почему-то мне хочется идти в ногу с кем-нибудь из них. Все они одеты строго и безукоризненно.

– Пар летю франсэ? – обращается ко мне красивая женщина в голубом сверкающем вечернем платье. Я с трудом понимаю смысл вопроса. Мое присутствие никого здесь не удивляет.

Я вижу много комнат, соединенных широкими дверными проемами без дверей – совсем как в музее. Я хожу, осматривая все вокруг. Кажется, я заглядываю туда, куда не надо. Я вижу лестницу, ведущую вниз (маленькая темная боковая лестница); я спускаюсь и попадаю на первый этаж. Сейчас я в полутемной древней комнате с двумя окнами, выходящими во двор – похоже, бывшая душевая. Одно из окон разбито, пол усыпан битым стеклом. Во дворе стоит женщина; вот она подходит к разбитому окну и совершенно естественным тоном спрашивает, будет ли приглашен на мой день рождения профессор Хольт.

Меня это очень удивляет, я не могу понять, почему Хольт оказался профессором.

– Ни в коем случае не будет! – отвечаю я, потом мне становится неловко; я чувствую, что должен как-то объяснить свой приход сюда. Я оправдываюсь, говорю, что пришел принять душ. Женщина отвечает, что соседняя душевая все еще работает (зачем-то она делает ударение на словах «все еще»). Я послушно иду в соседнюю комнату и принимаю душ. Душ теплый и очень приятный. От щекотания водяных струй хочется смеяться. Пока я стою под душем, исчезают все мои вещи, кроме полотенца. Приходится проделать обратный путь, обвязавшись полотенцем. Мой вид снова никого не удивляет.

При выходе из лаборатории меня встречает один из огромных охранников и спрашивает, будет ли приглашен на мой день рождения профессор Хольт.

– Ни в коем случае! – снова отвечаю я и прохожу дальше…

…Я просыпаюсь на больничной койке. Теперь на мне обычный больничный халат. Молодая сестра в коротком халатике, нагнувшись, неумело вкалывает мне в вену какую-то розовую жидкость. Ее рыжие волосы упали вперед и закрыли ей лицо. Видно, что она очень старается. Мне вдруг становится очень весело и хочется назвать ее милашкой. Рядом, на стуле примостился Хольт (профессор?), с ним его записная книжка.

Я с удовольствием и взахлеб, совсем как мальчик, впервые увидевший пожар, начинаю рассказывать о том, что видел только что.

Доктор Хольт очень серьезен; пока я говорю, он делает пометки в своей записной книжке. Потом он отпускает сестру. Я пытаюсь разглядеть ее лицо, но не успеваю.

– А милая у вас сестричка, профессор!

– Вы все еще считаете меня профессором?

– Я? Нет. Но все равно смешно.

– Тогда все в порядке. У вас был бред, вы были в тяжелом состоянии.

Очевидно, это была инфекция.

– Или это были ваши желтые таблетки, профессор Хольт. Правда, смешно получилось?

Мне все еще весело, я не могу контролировать свои слова.

Доктор Хольт хмурится. Хмурится не совсем натурально.

– Вы все еще не здоровы. Побудете у нас, надеюсь, недолго. Сейчас вам нужен отдых.

Еще бы.

Хольт уходит, закрывая за собой дверь. Я слышу, как звонко щелкает замок. В палате становится тихо. В душе – тоже. Итак, из наивного мальчика вырос все же Иуда. Что ж, он по-своему прав: Иудам живется легче в мире, полном серебряных монет. Иуды всегда кому-то нужны.

Я осматриваю дверь, чтобы увидеть ручку. С внутренней стороны ручки нет.

13

Я подхожу к окну. Когда я вставал с кровати, у меня вдруг закружилась голова так сильно, что я с минуту стоял, держась за спинку, не решаясь сделать первый шаг.

За окном – океан, сверкающий под обрывом. Окно открывается удивительно легко, я наклоняюсь через подоконник и смотрю вниз. Внизу – лоснящиеся на солнце камни, похожие на бегемотов. Пляж не широк, метрах в десяти от обрыва он резко уходит в глубину. На глубине вода отливает совсем другой зеленью. Это видно сразу. Интересно, смогу ли я сбежать, если захочу.

Я смотрю на крошечный зеленый кустик внизу, пытаясь определить высоту. Страха нет совершенно. Других эмоций тоже нет, осталось лишь легкое удивление. Наверное, удивление – не эмоция, решаю я и снова смотрю на кустик. Здесь высота примерно десятиэтажного дома. Но, может быть, то лекарство, которым они меня накачали, растворило не только мои эмоции, но и что-нибудь другое? Я начинаю декламировать вполголоса «Raven» и останавливаюсь на четвертой строфе. С памятью все в порядке, они еще не успели испортить мой мозг. Или не смогли.

Я решаю задачу по баллистике: что будет, если прыгнуть из окна в воду? Сам факт прыжка меня нисколько не страшит; осталось лишь совершенно интеллектуальное опасение – из-за того, что нет страха. Мозг работает быстро и четко, как компьютер. При хорошем толчке я перелечу пляж метров на десять; отталкиваться выгоднее всего не горизонтально, а чуть вверх.

Подсчет дает примерно 15 градусов.

Крохотный кустик снова привлекает мое внимание. До него не так уж далеко, но, удивительно, – он кажется таким маленьким. Я смотрю в сторону; на белой каменной стене ухитрилось вырасти деревце. Оно метрах в пятидесяти от меня и его размеры вполне реальны. Вещи теряют свои реальные размеры, если ты смотришь на них сверху вниз. Я улыбаюсь – не только вещи, люди тоже.

Здесь, на Острове, я наблюдал много раз, как люди прыгают в воду с большой высоты. Новички прыгают просто, ногами вниз, в полете они удерживают равновесие руками. Но самые большие мастера прыгают в воду с восточной стороны безымянного острова, они используют для прыжков высокую его часть. Это самое популярное место для экскурсий, я тоже был там. Глядя вниз, ты совсем не видишь воды, а только две бугристо-полосатых стены, сходящихся книзу, словно клешня химерически огромного краба. Никто из мастеров не прыгает за деньги. Считается, что это приносит несчастье.

Страх смерти сильнее желания разбогатеть. Бессмысленный риск сильнее страха смерти. Странный мир. Странное существо – человек.

Впрочем, в жизни нет ничего, за что бы стоило цепляться.

Неврастенический вопрос Датского Принца никогда не вставал перед мною, я всегда выбирал «быть» и не изменю свой выбор, что бы ни случилось. Но в жизни действительно ничего нет. Я приходил к этой мысли много раз, еще совсем молодым – но тогда я еще надеялся найти в жизни нечто, придающее ей смысл. Деньги и все, связанное с ними, не привлекали меня никогда. Вначале я искал любовь, потом славу, потом возможность вложить себя во что-то, в жизнь человечества. Все это я имел много раз и не только в гомеопатических дозах. Каждый раз это давало временное облегчение, но каждый раз, добившись своего, я вновь сгибался под тяжестью бесполезности и бессмысленности бытия. Это страшное чувство – гнев богов, наше наказание, наша плата за нашу способность чувствовать тонко, нашу способность видеть полутона, нашу свободу и гордость – все то, что равняет нас с богами. Рабы по призванию не знают тоски, в их жизни всегда есть смысл. Поэтому люди и тянутся к Богу; назвать себя рабом пусть божьи, но рабом, – значит сделать шаг к спасению. Я знаю, в чем смысл жизни: он в рабстве и в глупости. Чем больше глупости, тем лучше. Глупые люди не ищут смысл жизни и не сжигают себя в живом пламени собственного духа.

Я наливаю себе стакан воды и выпиваю, наливаю снова. Сейчас нужно пить больше воды и больше спать, чтобы поскорее изгнать из себя ту отраву, которая бродит кругами в темных закоулках моих жил. Жаль, что я не знаком с медициной, я бы придумал лучший способ.

14

Я просыпаюсь в полной темноте от необычного царапающего звука.

Звездная глубина окна, открытого ночи, чуть подсвечивает мою комнату, позволяет видеть контуры предметов.

Кто-то пытается открыть дверь снаружи.

Если это не помощь – а помощи ждать не приходится – то ничего хорошего мне эта ночь не сулит. Пока я обдумываю варианты своих действий, дверь распахивается; пучок света, вспорхнув к потолку и пройдя по стенам, останавливается на моем лице.

– Лежать и молчать! Ясно?

Вполне ясно. Я лежу и молчу.

Одна тень подходит к окну и задергивает занавеску; другая, подождав первую, включает свет.

Я зажмуриваюсь и открываю глаза – по очереди: один, другой, потом оба.

В комнате – два человекообразных носорога; хотя, нет, – один из них до носорога не дорос. Так, карликовый носорожий недоросток. Оба очень напоминают охранников из моего лекарственного бреда. В любом бреду есть зерно истины, – думаю я, – а в любой истине – зерно бреда. И у второго зерна всхожесть больше. Хорошая мысль, но не своевременная – видно не все лекарство вышло.

Оба самца вламываются в мой шкаф. Бедняги, там ведь ничего нет.

Похоже, что в здешних больницах рэкет организован неплохо, но служба информации подводит.

Я прерываю их молчаливое сопение:

– Привет, парни! Хотите кое-что лучше?

Мои друзья удивлены.

– Да, лекарства и выпивка. Что вам больше нравится?

Похоже, им нравится и то, и другое.

Над моей головой красная кнопка: «срочный вызов». Одним быстрым движением я мог бы вызвать врача, если он вообще здесь есть. Но это не выход.

Когда жизнь показывает тебе свои зубы, каждое твое движение должно давать тройной выигрыш – как хороший шахматный ход – иначе ты быстро проиграешь.

У меня есть прекрасный принцип, которому меня научила жизнь: человека, который толкает тебя вниз, всегда можно использовать как трамплин для прыжка вверх. Не нужно сдаваться, не нужно сражаться за свою правду, не нужно соглашаться на компромисс. Нужно использовать ситуацию.

Носороги пока не верят мне.

– Наркотики в кабинете Хольта, я знаю шифр замка. Выпивку я могу принести из города. Мне нужны брюки, рубашка и галстук. Денег не надо – это решающий аргумент.

Мы мирно садимся кружком и обсуждаем подробности. Удивительно, но носороги выказывают определенный здравый смысл.

15

Ночные коридоры больницы пусты и темны. Никаких врачей здесь нет.

Красную копку можно нажимать до самой смерти, а утром твою койку освободят. Просто и удобно. На Острове есть еще одна клиника, фешенебельная и дорогая. Я думаю, что там обслуживание лучше.

По полу разбросаны гнилые фрукты, обрывки бумаги, банановая кожура.

Мне оставили часы; я смотрю, сейчас еще нет девяти. Клиника закрывается в шесть. Персонал ушел, оставив больных на попечение целительных сил тишины, отдыха и времени, которое излечивает от чего угодно, даже от этой болезненной жизни. За приоткрытой дверью слышны звуки драки, кто-то бьет, кто-то глухо и негромко вскрикивает – наверное, ему не так уж и больно.

Я спускаюсь по лестнице на второй этаж, затем на первый. Лестница выглядит так же, как и в бреду. Только охранников нет. Я выхожу из корпуса и направляюсь к центральным воротам. В небольшой освещенной комнате сидит мужчина в голубой форме, он читает книгу. Для того, чтобы выйти, я должен либо пройти через комнату, либо открыть ворота. Но ворота наверняка открываются с пульта. Я вхожу и говорю заранее придуманную фразу:

– Алло, проснитесь. Мне ключ, пожалуйста, 3-37.

Вид у меня вполне респектабельный.

– А кто вы такой? Я вас никогда не видел.

– Ну, меня все знают, я работаю уже двенадцать лет, – я задумываюсь, – да, в октябре будет двенадцать. А вот вас я действительно вижу впервые.

Правда, я давно не уходил так поздно. Значит, мне ключ 3-37. Моя фамилия Хольт. Доктор Хольт, можете проверить. Я только возьму вещи и вызову такси.

Он протягивает ключ.

– В следующий раз сразу называйте себя.

– В следующий раз вы меня сами узнаете. Вы сменяетесь утром?

– Да, в полвосьмого.

– Значит, завтра утром мы еще увидимся.

Ему еще хочется поговорить о том, о сем, о своей жизни – ведь у него впереди долгая одинокая ночь, но я оставляю его и ухожу. У меня впереди тоже долгая одинокая ночь, но моя ночь будет гораздо интереснее.

В кабинете Хольта я первым делом набираю нужный номер телефона:

– Да, клиника «Хай Клиф», к центральным воротам. Мне нужно через двадцать минут. Хорошо.

Затем я беру деньги из ящика стола, а взамен кладу свои часы. Чем мягче ты нарушаешь закон, тем мягче он будет душить тебя впоследствии, если ты не выкрутишься. Доктору я оставляю записку:

«Милый профессор. Ваше лечение не помогло, я, как видите, совсем сошел с ума. Беру ваши деньги и оставляю вам свои часы, которые стоят гораздо больше. Когда я излечусь от инфекции и утрясу все формальности, я надеюсь еще встретить вас. Может быть, наша беседа окажется приятной. С приветом, сумасшедший.»

Я набираю на замке номер 5-3-5-7-1 и открываю зеленую дверку. Я пытаюсь найти то лекарство, которым накормил меня этот мерзавец.

Бесполезно, лекарств слишком много.

Я оставляю шкафчик открытым и выхожу из кабинета. Аборигены уже ждут.

Я делаюсь совсем нахальным:

– Сейчас мне нужен чемоданчик, поприличнее. Иначе меня не выпустят.

Через четверть часа я с чемоданчиком выхожу через центральный вход и отдаю ключ. Машина уже ждет.

Я сажусь на заднее сиденье.

– Через центральный парк, потом дальше, вниз, к песчаным пляжам, я буду показывать дорогу.

В моей карточке наверняка написано, что я страдаю чем-то вроде сумасшествия. Если придется иметь дело с законом, то закон это обстоятельство учтет.

Мы быстро оставляем город позади. Машина плавно уносит меня в черноту ночи – клочок желтого света, ползущий сквозь черную кляксу этого черного мира. Зачем Бог создал мир таким черным, если он сам справедлив и милостив? Если он создал человека по своему подобию, то сам он не так уж и хорош. А чем, собственно плохи люди? Пускай всю историю они только и делают, что убивают друг друга; пускай любимейшим их зрелищем и занятием было и остается насилие; пускай они убили половину планеты и вскоре убьют ее всю; пускай за тридцать лет они изобрели космическое оружие и невидимые лучи смерти, а за триста тысячелетий не особенно преуспели в выращивании хлеба; пускай любое извращение человек усваивает мгновенно, высокую мысль тоже, но усваивает ее один из тысячи. Но ведь если заглянуть в душу ему, заглянуть глубоко, если понять человека, человек окажется не так уж плох.

Жалкая антроподицея – интересно, если заглянуть в душу вибриону, то наверняка увидишь там много хорошего?

Я знаю единственное место, где Керри могла оставить лодку. Одна из скал недалеко выступает в море, она напоминает нос корабля, разрезающий волны. За тысячи лет вода отполировала камень до зеркального черного блеска, днем его мокрая теплая поверхность кажется бархатной. Волны подрезали скалу и отчленили от нее большой треугольный кусок. Он выпал, образовав пещерку, которая не видна с берега. Сейчас отлив, вымокнув по пояс, я обхожу отшлифованную каменную пирамидку и оказываюсь в полной темноте. От черноты в моих глазах мерцают фиолетовые овалы; я тру глаза, создавая этой бесполезной манипуляцией целые фонтаны красных и зеленых брызг. Фиолетовое дребезжание, как ни в чем не бывало, продолжает гулять в сокровенной глубине моих глаз. В абсолютной темноте человеческий глаз начинает видеть сам себя. В абсолютной тишине ты слышишь движение собственной крови. А что слышит душа, которой некого любить?

Я слышу отчетливое позвякивание металла. Значит, лодка все же здесь.

Новая Керри выбрала то же место, которое нравилось Керри настоящей. Я собираюсь посетить тот остров. Если бы кто-то спросил меня, зачем мне это нужно, я бы мог дать много правдоподобных ответов, но ни один из них не был бы правдой. За две недели я состарился на пять лет, по крайней мере, с виду. Если в то, что рассказал Александр, вплетена хотя бы нить истины, то мне осталось жить несколько месяцев. Значит, я сражаюсь за жизнь.

Чепуха. Если загробная жизнь похожа на нашу, то в умирании совершенно нет смысла. Если та жизнь лучше, то смерти бояться нечего; если хуже, то мы на этом свете видели столько, что сумеем приспособиться и там. Если там пустота, то ведь и здесь пустота тоже. Нет, я не сражаюсь за жизнь. Может быть, я хочу спасти настоящую Керри от того, что ей грозит? Может быть.

Может быть, я хочу отомстить восьмерым подонкам, забившим насмерть невинного ребенка? Может быть. Что слышит душа, которой некого любить? Я прислушиваюсь.

Я просто хочу, я играю. Я человек эпохи игры.

Я завожу мотор и медленно выхожу в пространство безлунной океанской ночи. Удивительно, но в этих местах никогда не бывает высоких волн. Лодка покачивается, как колыбель, изредка сбиваясь с ритма, подпрыгнув на несвоевременном гребне. Звук мотора пугает тишину. Я смотрю на звезды.

Сейчас в них не больше мистического, чем в логарифмической линейке, потому что я должен использовать их. Необходимость убивает красоту.

Я нахожу Полярную – единственную звезду, которая не ползает по небесному шарику, как беспокойная козявка по глобусу. Полярная – над самым горизонтом, у трепещущей линии, разделяющей две бесконечности. Если держать ее все время справа, под углом градусов 45, то промахнуться невозможно. Еще до утра я буду на Острове Керри.

В лодке я нахожу винтовку и припасы, трудно сразу сказать, что именно. Но все это мне пригодится.

17

Я вижу, как движется время. Ночное небо поворачивается, над горизонтом слева всплывает оранжевая Луна – маленькая, будто игрушечная.

Некоторое время объяснение этой иллюзии занимает меня. Луна отрывается от собственной яркой тени, сверкающей, как спины неисчислимой стаи сельдей, зависает в воздухе и начинает всплывать. Она всплывает уверенно и ровно, как монгольфьер, сбросивший балласт. Звезды гаснут одна за другой, – не потому, что скоро утро, а потому, что близится время тумана. Туман сгущается незаметно; он ласково гасит звездное небо; потом в нем тает Луна – медленно расплываясь и теряя свою совершенную форму, она тает, как мороженное в жару; потом туман становится осязаем, видим и приобретает цвет. Я вдыхаю туман вместе с ветром, я ем его, пью, и дышу им; он оседает невидимыми каплями где-то в глубине моих легких. Его вкус и запах приятны.

Я знаю, что сейчас Луна поднялась высоко, значит, сейчас время прилива.

Сейчас бесполезно плыть куда-то, не имея компаса. Мне кажется, что я стою на месте. Я протягиваю руку, чтобы остановить мотор…

Удар!

Я выныриваю; лодка стоит вертикально; вот она теряет опору и начинает проваливаться; она переворачивается и падает, расплющивая чернильную воду обухом борта. На миг мне становится страшно, мне кажется, будто я остался один среди пустых километров океана; будто океан в эту ночь без объявления всемирного потопа съел всю земную сушу и теперь спит, наевшись, на мягкой подстилке полей, городов, каньонов и горных ледников; вся Земля превратилась в каплю, каплю воды, а каплей огня она уже была однажды; я – последняя инфузория разума в этом вселенском аквариуме безумия…

Сквозь туман я различаю стену. Я делаю несколько гребков. Стена сложена из неровных камней, скрепленных, видимо, цементом. Это недавняя постройка: нижние камни еще не успели обрасти скользкими прядями водорослей. Это может быть волноломом, ограждением бухты или еще не знаю чем. Я плыву вдоль стены, надеясь отыскать то, за что можно ухватиться. Я чувствую себя лягушкой, плавающей в стеклянной банке. Но ей, лягушке, гораздо легче – она хотя бы может передохнуть.

Мои опасения напрасны. Вскоре стена снижается и уходит под воду, в этом месте ее не достроили до нужной высоты. Я слышу шум прибоя, значит, берег недалеко.

18

Человек поднимает руку. Это приказ остановиться. Он выкрикивает короткую рваную фразу на незнакомом мне языке. Язык груб и неровен. Я останавливаюсь. Из пространства материализуются еще две темные фигуры; все трое направляются во мне.

Они приближаются и кажется, будто я навожу резкость, фокусирую на экране эти лица – одинаковые лица людей неизвестной расы. Еще одна ниточка правды в легенде Александра – вот они, братья Керри.

«Братья» быстро и умело связывают мне руки за спиной. Я не сопротивляюсь – кулаками защищается лишь тот, у кого нет головы.

Меня отводят к небольшому кирпичному дому с узкими окошками. Дом напоминает миниатюрную тюрьму, напоминает сильно, до холодка в груди. По дороге я пытаюсь завязать разговор, задавая вопросы по-английски. Мне приказывают замолчать. Ну что же, язык они знают.

Мы входим в темный чулан – это камера, наверное, – и меня запирают. У стены – деревянный топчан, здорово изъеденный чем-то. Снаружи уже совсем светло, кажется, что прутья решетки даже отбрасывают тень. Нет, это невозможно из-за тумана. За тонкой дверью – шаги, голоса, грохот чего-то упавшего. Моя судьба кого-то серьезно интересует. Я съеживаюсь, легкий сквозняк кусает мои намокшие плечи. Усталость сильнее холода. Я чувствую тонкие, но сильные толчки пульса под мышкой, с каждым толчком мне все больше хочется спать.

…Когда меня будят, мне холодно, как сосульке, объевшейся мороженным; нет, сосульке все-таки легче, она привыкла к холоду. Пройдя узкий коридорчик, я попадаю в океан тепла: комната, куда меня привели, нагрета теплом живого тела, здесь на один-два градуса теплее.

– Присаживайтесь.

Я присаживаюсь. Стол, стул, лампа без абажура, свисающая на проводе с потолка. Два окошка, почти не дающие света. Шкаф с выдвижными ящиками, пронумерованными и обозначенными буквами английского алфавита. Зеленые тусклые стены. На столе беспорядок бумаг и голубой глобус неизвестной мне планеты. Своей нелепостью глобус напоминает плохую детскую игрушку. За столом напротив меня провалился в кресло длинный парень лет двадцати. На нем форма, видимо, военная. Он подстрижен кружком – одинаково со всех сторон – но волосы на лбу уже вылезли. Рановато в таком возрасте.

– Ваше имя?

Я называю себя. Кто-то приоткрывает дверь и острая струйка холода вгрызается мне в спину.

– Причины посещения Острова?

– Кораблекрушение. Я потерял направление в тумане и наткнулся на стену. К берегу добрался вплавь. Очень промок, очень замерз и хочу есть. У вас есть сухая одежда?

– Вы хотите сказать, что с вами плохо обращаются?

– А вы хотите сказать, что я сказал больше, чем я сказал?

Он молчит. Такой разговор ему не по душе. Значит, сейчас он начнет меня пугать.

– Вы знаете, конечно, что всякий, кто проник на территорию Острова без приглашения, совершил преступление?

Над его головой кружится муха. Мухам всегда нравилось приземляться на лысины. Интересно, почему?

– В вашем вопросе мне больше всего понравилось слово «конечно». Вы большой знаток человеческих душ.

Нет, больше я хамить не буду. Это примитивный стиль игры.

– А что вы сказали о приглашении? – я вспоминаю письмо, приглашавшее меня насладиться прелестями Острова Воскресения. Теперь я чувствую себя намного увереннее. – Да, у меня есть приглашение. Проверьте по своей картотеке.

19

Главные вопросы задавать нельзя. Можно любые, кроме главных. Это еще одно правило игры, которому научила меня жизнь. Это правило известно везде – так играет и папуас и самоед, и, наверное, первые люди на земле играли так же.

На Острове Воскресения я уже несколько дней. Все острова архипелага носят одинаковое название, но только здесь этому придают значение. Я живу, не задавая главных вопросов, поэтому на все остальные вопросы мне отвечают охотно. Истина фантастична, но все же в нее можно поверить. Можно было бы, если бы не главный вопрос.

Остров Воскресения довольно велик: около пяти километров в длину и значительно меньше в ширину. Он действительно изогнут, как бумеранг, моя карта оказалась верной. Это обычный вулканический остров с обрывами, крутыми изломами спусков, каменными плитами, сдвинутыми в море. Кое-где плиты совершенно плоские и их трещины напоминают узор на паркете. Второй Остров Воскресения не так высок, как первый; он, вдобавок, разъедаем беспокойной людской деятельностью. С утра до вечера сотни людей ломают, рубят, пилят камни, отвозят камни на плотах в море и воздвигают стену.

Другие люди ныряют на мелководье и поднимают со дна плодородный морской ил в корзинах. Может быть, это и не ил, но пахнет он препротивно. Остальные занимаются земледелием или военными упражнениями. Некоторые готовят новую Великую Революцию и никто этому занятию не мешает. Последняя Великая Революция свершилась здесь четыре года назад.

Все жители острова похожи друг на друга. Я постоянно ошибаюсь, видя в каждой женщине Керри. Вначале я объяснил это сходство вырождением нескольких тысяч людей, оторвавших себя от человечества, но потом стал думать иначе.

На Острове нет кладбища, нет и отдельных могил. Более того, здесь нет и стариков. Все молоды, здоровы и красивы. По мощеным улицам бегает немало крепких малышей. Местные жители объясняют это просто: он уверены в собственном бессмертии. Я могу поверить по многое, но не в это, поэтому я пытался проверить эту сказку. Никто из взрослых не назвал мне свой точный возраст – бессмертные лет не считают; я называл события мировой истории, никто не слышал об этих событиях.

Мое приглашение на остров оказалось настоящим. Нашлась даже копия того странного письма.

Письменность здесь несколько отклонилась от мировой линии развития, в частности, здесь исчезли знаки препинания. Когда-то эти знаки были отменены декретом президента, как бесполезные. Никто не помнит, как давно это случилось. Понятно, счета лет здесь не ведут. Здешний президент – похоже, человек простой, не заносчивый. Я приглашен к нему в гости. Завтра за мной пришлют машину.

20

Мы ничего не говорим вот уже несколько минут. Клубящийся жаркий полдень заглядывает к нам на балкон, но не решается войти, пугаясь мягкой струящейся тени широких виноградных листьев. На деревянных перилах балкона кто-то выцарапал имя – может быть, свое, может быть, чужое – Энн. Странно, но это успокаивает, лишает желаний, упрощает жизнь. Двор внизу вымощен каменными плитами; плиты лежат не плотно, погруженные в зеленые пушистые квадраты разрастающейся травы. В центре двора травы немного, но по краям вечная природа окончательно расправляется с бренным творением рук человеческих. Через двор изредка проходят люди в форме. У самых ворот сидит женщина с девочкой на руках. Как все женщины здесь, и мать, и дочь, похожи на Керри, но не очень из-за полноты. Зато друг на друга они похожи, как два фотоснимка, сделанные с одного негатива. Дочь держит на коленях куклу, тоже пухленькую и очень похожую на свою хозяйку.

Я рассматриваю эту идиллию без всякой нежности или других добрых движений сердца. Для меня эта троица – символ бесполезности в жизни. Ты рождаешься в муках, живешь в муках и умираешь в муках только затем, чтобы создать точную свою копию, которая тоже не будет знать ничего, кроме мук – больших или меньших, иногда называемых счастьем – и тоже создаст новую копию себя. И так без конца. Без цели. Без смысла. Без спасения.

В траве лежит ярко-рыжая кошка с котятами. Котята переползают через нее, падают, переползают снова. Ее голова поднята и неподвижна; взгляд спокоен, как взгляд сфинкса. Эти огоньки жизни притягивают меня гораздо больше; мне кажется, я уже люблю их, хотя смогу забыть через минуту.

Мария нарушает тишину:

– Почему вы молчите?

Я отвечаю своим мыслям:

– В человеке так мало любви, что ее хватает лишь на маленьких созданий, например, на кошек.

– Совсем напротив. Человек переполнен любовью, как чаша. Любовь переливается через край и ее капли падают на братьев наших меньших.

– Это совершенно религиозная точка зрения может быть у меня?

Мария – президент Острова. То, что президент оказался женщиной, было для меня совершенной неожиданностью. Мария еще и глава здешней религиозной общины: Великая Сестра Церкви Воскресения. Мария так похожа на Керри, что мне страшно смотреть в ее сторону. Почему-то Керри, распыленная в сотнях чужих лиц, притягивает меня сильнее, чем настоящая Керри. Душа всегда стремится к невозможному – к звездам, к любви, в истине – а находит лишь деньги, секс и сводки последних новостей. Жаль.

– А какая же еще точка зрения может быть у меня? И чего вы, собственно, хотите?

– Я хочу, чтобы вы рассказали мне правду. Вы сможете сделать это лучше, чем кто-то другой.

– Хорошо, может быть, вы здесь именно для этого.

– А что означают слова «может быть»?

– Может быть, это веление судьбы, но мы ведь не знаем, чего хочет провидение. Вы верующий человек?

– Немного.

– Немного. Тогда истины, которые я сообщу вам, не особенно обидят вас. Наша церковь – церковь Святого Воскресения – утверждают догматы, которые вы, возможно, и не примете сердцем вначале. Известно ли вам, что Сын Божий воскрес в субботу, на день раньше того часа, когда Мария из Магдалы вошла в его гробницу?

– Мне это кажется не совсем вероятным. Но я слушаю вас.

– Вы спросите, а где же он находился в субботу, и почему он не явился раньше своим ученикам. Дело в том, что сразу же после своего воскресения он посетил наш остров, который с тех пор носит это имя. На острове он явился человеку по имени Взок и дал ему дар бессмертия. Взок почитается у нас как главный святой. С тех пор люди на острове вечно молоды, но не все люди, а лишь те, кто приобщился к нашей вере и строго блюдет все ее предписания. Иногда встречаются отступники, но они быстро умирают, наказанные гневом божьим.

– А почему же вы не несете свой дар всему человечеству?

– Человечество погрязло в грехах. Как только человек из вашего греховного мира встречается с просветленным братом церкви Святого Воскресения, он умирает.

– А если встречается с просветленной сестрой?

– Мне не нравится ваша ирония. Это не имеет значения: после встречи с членом на-шей церкви грешник всегда умирает.

– Тогда у меня есть к вам два вопроса: первый, почему все члены церкви так похожи друг на друга, и второй, почему погибла девушка, отправлявшая почту?

– На это нетрудно ответить: каждый человек, принявший нашу веру, становится подобен своим братьям, вначале душой, затем и телом; что касается второго вопроса, то мы бессмертны лишь в том отношении, что мы не стареем. Мученическая же смерть может стать уделом каждого. Люди, которые совершили тот грех, сейчас на острове, они не будут допущены в семью святых братьев и потому скоро умрут. Вы сами увидите это.

– А зачем был приглашен я?

– Дело в том, что Остров Воскресения есть средоточие всего лучшего на Земле, поэтому будет правильно, если лучшие и известнейшие люди планеты посетят нас и примут нашу веру.

– Я не могу причислить себя к лучшим или известнейшим людям планеты.

– Нами прочитано все, что писали о вас газеты.

– Вы меня пока не убедили. Мне все еще не хочется принимать вашу веру.

– У вас нет другого выхода. Если вы не примете веру, вы просто умрете, как и любой грешник, и умрете скоро. Я приглашаю вас посетить богослужение завтра, в одиннадцать утра, в церкви Святого Взока.

– И если я приму вашу веру?

– Вы станете подобны нам, вначале душой, потом и телом. Вы будете вечно молоды и счастливы. Многие великие люди уже прошли через это. Первое приглашение было еще учеником Святого Взока.

– Тогда, может быть, я сейчас беседую с Жанной д'Арк или с королевой Викторией?

– Может быть. Но вы никогда не узнаете этого. Приобретая вечную молодость, мы забываем все о нашей прошлой жизни. И тело, и душа теряют одежды греховной суеты и приходят в совершенную форму.

– Жаль.

– Чего вам жаль?

Я не отвечаю. Я смотрю вдаль через перила балкона. Женщина с девочкой поворачиваются, увидев кого-то; они поворачиваются одновременно и совершенно одинаково, выражение их лиц тоже меняется одинаково. Кажется, что и кукла смотрит таким же заинтересованно-стеклянным взглядом.

Если я угадал правильно, то мои шансы на жизнь не велики. Мне еще нужно увидеть Керри, хотя бы раз. Когда приближается конец, мы становимся сентиментальны.

21

Церковь Святого Взока – обычное каменное строение, от зданий по соседству оно отличается лишь большими размерами. На Острове не любят роскоши, показной красивости, украшений, мишуры; на Острове никто не пьет вина, здесь вообще нет денег. Некоторые необходимые для жизни предметы сюда привозит судно. Оно приходит раз в месяц или около того.

Я слушаю богослужение. В руках у меня сборник гимнов, напечатанных по-английски и на местном языке. Если судить по текстам, то ни Петрарка, ни Данте Остров не посещали. Правда, музыка красива. Я не пою вместе со всеми, а лишь шевелю губами. Где-то за моей спиной то и дело вырывается из хора и взлетает у темному потолку восторженный женский голос, прекрасное сопрано. Поющие совершенно серьезны. Гимн благословляет кого-то за что-то и благодарит за святое причастие.

Пение закончено. На кафедру выходит священник. Он одет так же, как и все. Возможно, он и не священник вовсе; эта странная вера мне совсем не нравится. С ним двое помощников, они раскладывают на тарелочках хлеб, молятся, став на колени.

Я вдруг вспоминаю свою мечту найти остров, еще не растленный эпохой материи. Вот, пожалуйста. Можешь даже присоединиться к компании. Нет, не хочется. Я человек эпохи игры. Я не принадлежу этому миру.

Эпоха веры уже прошла, оставив навсегда свой след в каждом из нас.

Крепости духа строятся медленнее, а разрушаются быстрее, чем крепости земные. Но их невозможно разрушить до конца, всегда что-то остается.

Человечество должно было пройти через веру, так или иначе. Дикие племена, которые не боялись ничего на земле, потому что на земле не было ничего более страшного, чем они сами, – эти люди могли подчиняться только неземному владыке. Единственный закон, которому могли следовать они, – это был закон Бога. Но, подчинившись закону Бога, они подчинялись и человеку, которого бог избрал. Так бог отступал от себя, отдавая власть ничтожным, завистливым и жадным людям, пока не отдал всю свою власть. Так началась эпоха материи. Но крепости духа не разрушаются до основания – всем высоким и бесконечным, что мы чувствуем в своей груди, мы обязаны вере.

Сейчас монеты звенят громче, чем колокола, их звон заглушает совесть, стыд, любовь, память и зов долга. Поэтому наивные люди хотят вернуться к Богу. Я и сам хотел этого еще недавно. Но дерево истории не растет вниз, вниз могут опускаться только ветви. Вера изобретена жестокими людьми, поэтому она сама жестока. Уже отгорели костры инквизиции, дикие славяне уже отплясали свои гордые кровавые сатурналии – вековые праздники поедания друг друга и собственных детей, – теперь вера служит материи, иногда вспыхивая кое-где своими маленькими первозданными жестокими огоньками. Но эпоха материи тоже умирает, разлагаясь прямо на наших глазах – и что же дальше?

Есть ли на свете – на том и на этом – что-либо большее, чем бог, более ценное, чем все богатства мира? Есть – и это ты сам. Уже догорает эпоха подчинения богам, еще в полном расцвете эпоха подчинения золоту, – а любое падение начинается с точки наивысшего подъема – и уже на пороге эпоха подчинения самому себе. Эпоха игры, которая сменит эпохи служения и стяжательства. Человек, вмещающий в себе большие богатства, чем те, что существуют в мире, никогда не продаст себя за тридцать монет; человек, верящий в себя больше, чем в бога, никогда не станет инквизитором – но где они, такие люди? Они рождались всегда, во все эпохи, они раскрывались как почки в зимнюю оттепель, и эпохи убивали их своим холодным дыханием или обходили их, оставляя в безвестности. Что такое апология Сократа и его решение выпить цикуту, как не игра человека эпохи игры, родившегося слишком рано?

Я сам человек этой эпохи, иногда я встречаю людей, похожих на меня, но нас слишком мало, мы поторопились родиться. Может быть, мы уже не обречены на смерть, но обречены на одиночество и ностальгию по будущему, которого никогда не увидим. Некоторые из нас бывают пророками, и возносимы, и судимы за это, но совсем не трудно говорить с будущим, если оно создало тебя…

Ко мне подходит человек с грустным серым лицом. Он протягивает мне тарелочку с хлебом святого причастия. Я не поднимаю руки. Серый человек стоит, ожидая, затем отходит и идет дальше без тени удивления на лице.

К полудню служба закончилась. Церковь пустеет. Главный зал церкви Святого Взока похож на кинозал, я думаю, иногда здесь показывают фильмы. В нижней части зала небольшая сцена и кафедра, с которой проповедовал брат Патрик. Когда-то, тридцать лет назад, я проводил долгие вечера своего отчаянного детства в кинозале, очень похожем на этот. Там собирался цвет нашего квартала: парни, которые не расставались с ножами и трубками, залитыми свинцом; парни, которые каждый вечер пускали все это в ход; парни, которых так любили девушки. Они были прекрасны, те люди, и мы, мечтали быть похожими на них.

Зал уже пуст. Брат Патрик подходит и садится рядом.

– Вы говорите с Богом?

– Я говорю с дальними людьми, скорее с давними. Многих из них уже нет.

– Тогда вы не можете говорить с ними.

– Я помню их всех, помню их так, будто они вышли в эти двери и сейчас войдут снова. Реально ли время, если оно ничего не значит иногда? Почему я должен доверять календарям, а не самому себе? Какая разница – годы или минуты?

– Я заметил, что вы отказались от святого причастия. Почему?

Значит, все-таки заметил. За мною, оказывается, смотрят внимательно.

– Вам сказать правду или то, что вы хотите услышать?

– Я всегда хочу услышать правду.

– Извините меня, но это ложь. Таких людей не бывает, даже среди служителей церкви.

– Вы уходите от ответа.

– Хорошо. Я отказался от причастия, потому что мне не понравился запах хлеба. И запах того напитка – не знаю, чем это было, – мне не понравился тоже. Это было похоже на запах лекарств.

– Я вам это объясню. Дар бессмертия, данный вам Господом, это не только духовный, но и телесный дар. Он и духовный, и телесный в равной мере. Поэтому, чтобы сохранить его, каждый из нас должен выпивать несколько капель отвара из трав, растущих на нашем острове. Растущих в том месте, куда ступила нога Сына Божьего.

– Короче говоря, вы все нуждаетесь в лекарстве. Значит, вы все больны.

– Вы извращаете положение вещей.

– А вы ведь хотели слышать правду. Кроме меня вам ее никто не скажет.

– Но это не правда.

– Это часть правды, брат Патрик. А правда очевидна для каждого, кто приходит на Остров из большого мира. Поэтому вы так боитесь чужаков.

Сейчас я расскажу ему все, что я знаю. Наверное, напрасно. Но это – как камнепад, который сметает хижины и деревья. Его не остановить, пока он сам не исчерпает свою силу. К тому же, это игра. Мне интересно, что случится дальше. Интересно, кто победит в этой игре. И неинтересно играть с завязанными глазами.

– Так почему же мы боимся чужаков? – брат Патрик улыбается снисходительно.

– Потому что бессмертие – ложь. Есть ли на Острове хоть один человек, садивший аллею платанов, а ей не более пятидесяти лет? – нет никого. Есть ли хоть кто-нибудь, кто строил эту церковь? – нет. Она ведь не могла построиться сама собой или волей Божьей. Есть ли на Острове люди, которые помнят время, когда не было автомобилей и радиоприемников, когда не было электрического света, когда к пристани не подходил современный корабль?

Может быть, кто-то помнит парусные корабли? Нет, никто не помнит. Я объясню вам, в чем дело. На Острове нет ни одного человека старше тридцати лет, кроме меня и компании бандитов, разумеется.

Брат Патрик все еще не верит мне. Его вера так прочна, что факты ее поколебать не могут. Впрочем, это свойство любой веры. Нет такой человекоядной глупости, в которую не могли бы фанатично верить несколько тысяч или миллионов людей. Верить, отдавая себя ей на съедение.

Брат Патрик встает. Наш разговор окончен.

– Я думаю, что все же смогу убедить вас.

Неправда, он так не думает. Зато теперь я знаю, что мне делать.

– Вы не сможете убедить меня, потому что я больше не переступлю порога вашей церкви. Сейчас я иду к себе. Прощайте.

22

Последняя фраза была не просто словесным выпадом. Я сказал эти слова из соображений безопасности. Безопасность – главное, о чем мне надо заботиться сейчас.

Выйдя из зала, я оглядываюсь по сторонам. Никого нет. Я открываю узкую боковую дверцу и вхожу в неосвещенный коридорчик, который ведет к помещению за экраном туда, откуда должны показывать фильмы. Все это я обдумал заранее: помещение церкви – это то место, где меня будут искать в последнюю очередь, особенно после моего последнего заявления Патрику.

Комната за экраном довольно велика, в ней много шкафов, столов, больших и мелких приборов, расставленных как попало.

Экран во всю стену дает хорошее освещение, здесь светло, почти как в большом зале. Я двигаюсь осторожно, чтобы не создавать шума.

Свет в зале выключают. Полная темнота. Тишина. В церкви никого нет.

Итак, все ясно, почти все. Я аккуратно присаживаюсь на пол и обдумываю ситуацию. Остров, куда я попал – это лепрозорий. С той разницей, что здесь держат не больных проказой, а больных какой-то иной неизлечимой и очень заразной болезнью. Болезнь настолько опасна, что никому из этих людей не позволяют общаться с внешним миром. Исключением была Керри, наверное, она не очень обращала на себя внимание. Никто из жителей острова не доживает до старости, средняя продолжительность их жизни – лет 25, я думаю. Симптомы болезни напоминают старение, возможно это болезнь? Если бы об Острове стало известно, то курорту на Островах Воскресения пришел бы конец. Это полностью объясняет действия полиции и поведение доктора Хольта. Объясняет, но не извиняет. На Острове я не видел никого с симптомами болезни, наверное, таких больных переселяют в другое место или уничтожают. Скорее всего уничтожают: никакие гуманные законы внешнего мира здесь силы не имеют. Хотя здесь есть удобное место для отселения – небольшой остров примерно в двух километрах от восточной стены. Несколько сот человек могли бы прожить там, наверное если им не нужно долго жить.

Люди, у которых остались считанные недели жизни. Может быть, среди них есть Керри. Бедная, она так плакала из-за первого седого волоса. Это было прощанием с жизнью – я думаю, она никогда не верила с свое бессмертие.

Лекарство, которое эти несчастные получают в церкви, скорее всего позволяет прожить несколько лишних лет, но никого не излечивает. Вирус, живущий у них в крови уже много поколений, делает их похожими друг на друга – это еще один симптом болезни – что-то вроде выпученных глаз при недостатке гормонов. Итак, человек живет лет 25 или 30, затем быстро стареет и умирает. Если заболевает старый человек, то он умирает сразу.

Найти лекарство от этого так же невозможно, как найти лекарство от старости. А что случится, если болезнь проникнет в наш мир?

Но есть и еще одна загадка – кажется, я перестал стареть. В последние дни я выгляжу почти что так, как до болезни. Прибавилось немного седых волос, вот и все. Я чувствую выздоровление, я не ошибаюсь. Значит, этим можно переболеть и остаться жить. Но тогда почему же не выздоравливает никто из островитян? Не выздоравливает, не смотря на лекарства. Сейчас я не могу решить эту проблему. Может быть, мне поможет время.

Я замечаю невдалеке тонкую полоску света. Я присматриваюсь и полоска превращается в прямоугольник. Мои глаза уже достаточно привыкли к темноте.

Я подхожу, ступая очень медленно и осторожно, чтобы ничего не перевернуть.

Это именно то, что мне нужно – дверь в соседнюю комнату.

23

Я стою, глядя в окно. Окно – это, пожалуй, преувеличение: все окна на Острове представляют собой маленькие и узкие полоски, в которые может пролезть разве что кошка. Такой архитектурный стиль легко объясним: на Острове нет и не может быть собственного производства стекла.

Из окна виден мой дом – тот кирпичный кубик, который мне предоставили в пользование. На пороге дома сидят два человека в форме. Еще двое только что вошли внутрь. Тут брат Патрик просчитался – меня так просто не поймать.

Я заранее знал, что это случится. На острове, который все еще живет в эпоху веры, могут оставить в живых целую банду убийц, но никогда – еретика. Они буду ждать меня до самой ночи, а завтра с утра начнут поиски и облавы. Значит, я должен уйти ночью.

Здесь запрещено выходить на улицы после захода солнца. Это что-то вроде комендантского часа. Правда, некоторые все же нарушают комендантский час. Если они попадаются, то их отправляют на строительство стены.

Отправка на работы заменяет здесь любые наказания; работа на строительстве очень тяжела и мучительна, но, я слышал, некоторые отправляются на стену добровольно, из патриотических убеждений. Это всячески поощряется и поддерживается. Позавчера я был на уроке в местной школе: дети с пафосом декламировали убийственно-беспомощное, но осень восторженное стихотворение о священном долге постройке стены. Зачем нужна эта стена, никто не мог объяснить. Просто нужна и все. Хотя бы для того, чтобы было, куда ссылать преступников.

Зачем нужен комендантский час, я все же понимаю. По ночам должны отлавливать тех, кто уже начинает стареть. Эта работа не терпит отлагательств; наверное, «стариков» ловят каждую ночь, ведь, если опоздать на несколько дней, то болезнь будет видна всем. Иногда, я думаю, кто-то из тех заболевших догадывается об истинном положении вещей и прячется от ночных облав. Но здесь спрятаться некуда. Если такой человек успевает все же заметно состариться, то его объявляют отступником и оставляют умирать на глазах у всех. Правда, это лишь мои догадки, – того, что будет происходить ночью, я не знаю.

Я смотрю на небо, затем отхожу от окна. Если мне не повезет, значит, только что я видел небо в последний раз. Это входит в правила игры. Небо было чистым, похоже, что сегодняшним вечером грозы не будет.

24

Ночь. За недолгое время, прошедшее после захода солнца, темнота сгустилась почти до осязаемой плотности. Я выхожу. Скрип двери. Этот звук не достигнет чужих настороженных ушей, я знаю, что он не уйдет в ночь, а упадет и уснет здесь, у моих ног. Почему я знаю это? – да, оглушительное стрекотание неведомых ночных насекомых – стомиллионолетняя песня примитивного, но огромного счастья, песня тысяч сердец, каждое с маковое зернышко величиной, песня любви, безопасности, тепла, темноты.

Под ногами – пыльная дорога, я чувствую пыль даже сквозь подошвы, ночь обострила мои чувства; эта пыль – остатки мелких камешков, размалываемых ежедневно сотнями сотнями ног. Некоторые из камешков все же выжили, и сейчас они трескаются под моими подошвами, издавая свой чуть слышный предсмертный крик. До того, как стать дорогой, эти камешки были частью великолепной и гордой скалы, которая считала себя вечной; еще раньше они были слоем морского дна, слоем чистым, белым и пористым, как хороший сыр; а до того они были раковинами миллиардов безобидных существ, жующих и цедящих что-то в бездвижно-стеклянной толще изумрудной морской глубины. Над ними проплывали рыбы, – иногда яркие, как канарейки, иногда блестящие, как горсть серебряных монет, оброненных в воду, иногда холодные и быстрые, как лезвие меча. Они мечтали о том, что смогут вырастить жемчужину внутри себя, и некоторые пробовали, но им было очень больно, а некоторые все же рождали жемчужины и погибали сами при этом. Теперь они превратились в пыль, исчезло все, кроме жемчужин. Это так больно – выращивать жемчужину внутри себя, но даже тогда, когда ты станешь пылью, жемчужина останется жемчужиной. Если она настоящая; а если нет?

Я выхожу на дорогу. Дорога огибает обрывистый склон, по которому невозможно спуститься в темноте. Слева от меня – сплошные заросли цветущих кустов, они роскошно и дурманно расцветают после наступления темноты; их никто не видит, но облака их ароматов плывут над островом, смешиваясь со звездными облаками ночи, и эта смесь рождает сказочные сны, сны о вечном счастье, сны людей, обреченных на скорую смерть.

Я слышу шаги, кто-то идет навстречу. Два или три человека; они негромко переговариваются. Я ныряю в цветущий куст. Запах невидимых цветов кружит голову. Передо мной маленькая зеленая точка, продолговатое пятнышко живого свечения; я ловлю его рукой. Пятнышко гаснет. Я открываю ладонь звездному свету; жучок загорается снова, по цвету он не отличим от звезды.

Шаги проходят мимо и затихают. Голоса спорили о чем-то на местном языке. Я двигаюсь вперед, не уходя далеко от кустов.

Дорога будет подниматься еще около километра, затем она оборвется, ее сменят скальные уступы, вырубленные людьми в самом сердце Острова. Уступы покрыты илом, поднятым со дна и только самые дальние из них еще голы, днем ты можешь видеть, как выглядит застывшая каменная кровь земли. В том месте можно без труда спуститься к океану, может быть, там даже остались лодки.

Но на маленький остров я смогу переправиться и вплавь. Здесь совсем недалеко, я переплыву пролив за час. Если сейчас что-нибудь случится, то у меня есть единственный выход – прыгать в воду. Люди в форме не смогут спуститься по склону и не смогут прыгнуть вслед за мной – у каждого из них есть тяжелая металлическая цепь, закрепленная на поясе, это обязательная деталь формы. Я видел, как эту цепь используют в качестве оружия – очень впечатляет.

Впереди совершенная чернота. Мои глаза широко открыты, хотя ничего не видят перед собой. Глаза открываются все шире и шире, совершенно независимо от моей воли. Им не нравится ничего не видеть. Они смотрят прямо вперед, потому что им не на чем остановится. В детстве я слышал рассказ о том, что человек, идущий пешком к Луне, затратил бы на свой путь сто тысяч лет. Я представлял себе этого путешественника и этот путь: он идет среди ночи, весь осыпанный сиянием звезд, его дорога поднимается, но не круто, иначе ему было бы трудно идти; дорога почему-то выложена черной черепицей, потрескивающей под ногами; сам человек одет в черное и несет за плечами черный узелок с едой. Сейчас я чувствую себя этим путешественником; я иду к Луне, которая еще не поднялась над горизонтом; она пока отдыхает в своих загадочных подземных царствах, но она вскоре взойдет на востоке, а я иду на восток. Значит, мы обязательно встретимся.

Я останавливаюсь, услышав шаги за спиной. Шаги останавливаются тоже.

Значит, мои сто тысяч лет уже прошли, звездная дорога оборвалась, так и не приведя меня к цели. Я бросаюсь бежать.

Метрах в ста от меня широкая и плоская скала, удобно нависающая над водой. На Острове это место известно и даже имеет название: «колени дьявола». Когда смотришь снизу, скала действительно напоминает ноги человека, сидящего на корточках. Между ступнями есть щель, достаточно широкая, чтобы там могла проплыть большая лодка. Под водой щель расширяется, это хорошо заметно в солнечную погоду: когда утренний свет падает с восточной стороны скалы, то темная вода, шевелящаяся в каменной щели кажется подсвеченной изнутри, будто удивительный голубой прожектор, спрятанный на глубине, бросает снизу вверх широкий световой столб. Сейчас снизу нет ничего, кроме вязкой смолистой черноты. Я отталкиваюсь и прыгаю, кажется, что чернота внизу живет своей жизнью, может быть, жизнью шевелящихся змеиных клубков, может быть, жизнью гигантской драконьей пасти, раскрытой мне навстречу…

Я ударяюсь о воду и еще мгновенье ничего не могу понять. Вода больно ударила в подбородок и попала в нос. Я чувствую щекотанье пузырьков воздуха, нырнувших вместе со мной, но сейчас решивших подняться к поверхности. Я поднимаюсь вслед за ними.

Сейчас мне нужно как можно скорее отплыть за линию стены.

Предполагается, что стеной огражден весь остров. Но в действительности стена имеет огромные провалы и недостроенные места, некоторые – в сотни метров длиной. Любая сильная буря сразу же проламывает стену в нескольких местах. Одно такое удобное место есть недалеко от меня. Стена строго охраняется, охраняется и днем, и ночью. Великая Сестра рассказывала мне, что это делается для того, чтобы на Остров не нападали чужестранцы. Я пытаюсь представить себе чужестранцев, которые вдруг решили завоевать Остров. Нет, ни за какие деньги они бы не стали делать этого. Остров слишком бедное и слишком нездоровое место.

Пока луна не взошла, я могу быть быть спокоен. Человека, беззвучно плывущего в темноте, невозможно заметить даже в нескольких шагах. Я переплываю границу метрах в двадцати от края пролома. На краю стены – огонек, он освещает две почти неразличимые тени. Эти люди не спят. Они правы, они несут священную вахту. Еще час и я буду на островке. Здешний островок тоже зарос соснами – странная игра природы.

25

Есть вещи, которые никогда не будут поняты и разъяснены наукой. В моей жизни, да и в жизни любого другого человека, бывали моменты совершенно необъяснимой удачи. Иногда моменты, иногда – дни. Мне эти моменты и дни всегда были хорошо заметны, я ведь играю, я человек игры. Я научился видеть приближение удачи и ее уход по слабым признакам, которые недоступны постороннему пониманию. Те люди, которые много играют, наверняка поймут, о чем я говорю.

Я знаю, что сегодняшний день удачен. День и ночь тоже. Я знаю, что удачными будут и следующие несколько дней. Что бы я ни делал, успех будет со мной; что бы я ни говорил, мои слова попадут в цель. Сейчас кто-то более разумный ведет игру вместо меня. Значит, я вскоре покину эти места.

– Я не думала, что увижу тебя снова.

– Я тоже не думал увидеть тебя снова. Но я надеялся.

Керри улыбается. Ее улыбка не изменилась, хотя столько времени прошло, сколько? Она постарела, сейчас она выглядит старше меня. Сейчас девушки с Острова больше похожи на нее, чем она сама. Но улыбка все та же.

– Керри, что такое время? И почему оно съедает все то, что сумело создать с таким трудом?

– Наверное, для того, чтобы создать что-то лучшее.

– Но для этого не обязательно убивать. Мне сорок лет, это больше двенадцати тысяч дней. И каждый следующий день своей жизни я проживал иначе, чем предыдущий. В каждый следующий день жизни я становился лучше, чем в предыдущий. Я бы мог жить так вечно, делаясь лучше с каждым днем.

Тот, кто родится вместо меня, не сможет стать таким же, и не сможет стать лучшим, потому что умрет слишком рано. Знаешь, еще месяц назад я был скучным человеком, меня заедала тоска. Я стоял по утрам у окна и смотрел вниз – вот и все, что мне было нужно. Я уже никогда не стану тем человеком. Пусть время убивает тех, кто перестал расти. Тот мир, который есть внутри меня, умрет навсегда, он не повторится ни в одном другом человеке. А тот мир, который мог бы вырасти внутри меня? Керри, почему ты стареешь так быстро?

– Я не знаю. Но ты ведь умеешь разгадывать секреты. Разгадай и этот.

– Уже разгадал.

Я говорю правду. За малое мгновение до того, как я произнес эти слова, кто-то более разумный подсказал мне решение. Я знаю это чувство, чувство абсолютной истины, которая приходит из ниоткуда. Всегда, когда мне не удавалась картина, я останавливался и ждал такой подсказки. Иногда подсказка приходила, иногда нет.

– Уже разгадал.

– Ты знаешь, что случилось со мной?

– Да.

– Наверное, я тоже знаю. Я верила недостаточно сильно, правда, иногда я совсем не верила историям из книги откровений Взока. Мне казалось, что это неправда. И те люди, которые оказались со мной здесь, и те четыре старухи, которые умерли сегодня утром, они тоже сомневались. Мы заслужили свою смерть, мы все заслужили. Мы все должны умереть здесь.

– Но я знаю, как тебя спасти.

– Спасти может только Бог. Молись за меня, если останешься жив.

– Ты снова станешь молодой и ты будешь жить долго, очень долго…

– И для этого я должна уйти с тобой? Нет, – она задумывается, – нет.

Мы молчим, как будто у нас есть еще что-то, кроме коротких минут этой долгой ночи; костер взрывается к небу неровными дымными сгустками; клочки дыма взлетают, красновато освещенные снизу, будто сгустки крови, капающей снизу вверх.

– Нет. Зачем мне нужен ваш мир? Я человек другой эпохи. Вся ваша Земля больна, хотя вы не видите этого. Остров Воскресения – единственное чистое место, которое еще осталось.

– Ты ошибаешься.

– А что можешь знать ты о нас? Ты привык к той жизни, где все обманывают друг друга, затаптывают друг друга в грязь или просто убивают, если могут. Я не могу объяснить тебе этого, ты хороший, но вы все больны, смертельно больны. Вы живете – будто на острове, куда собирают всех безнадежных и заразных больных, и вы все сильнее заражаете друг друга. Вы не знаете этого, потому что вы все одинаковы. Вы только и делаете, что торгуете друг другом и сами собой.

– Разве?

– А к чему стремился ты всю жизнь? Разве не к тому, чтобы тебя высоко оценили? Разве не продавал ты всю жизнь то, что тебе подарено Богом? И разве все остальные не стремятся к тому же? Набить себе цену и подороже продаться? Или подешевле скупить то, что принадлежит лишь Богу? Мне не нужен твой больной мир, я умру здесь.

– Но это не мой мир, совсем не мой.

– Тогда оставайся с нами. Ты примешь истинную веру, но только не будь таким как я. Никогда ни в чем не сомневайся, никогда не сомневайся…

– Но здесь тоже не мой мир, Керри.

– Ни здесь, ни там? Тогда где же он?

– Ни здесь, ни там. Моего мира нет еще. Я тоже человек другой эпохи.

Она протягивает мне руку.

– Я не понимаю этого. Но я чувствую, что ты в чем-то прав. Давай пожмем руки, просто так, в последний раз. Ведь больше ничего не будет.

Я жму ее руку – холодную, тонкую и влажную. Жму через тысячелетия, через десятки тысячелетий безумия, которые разделяют нас. И вдруг она становится чужой, совсем чужой, состарившейся еще на десять лет.

– Что случилось, Керри?

– Ничего. Возьми вот это.

Она протягивает мне цепочку. Я не сразу замечаю, что на цепочке ключ.

– У причала есть одна лодка с мотором. Мы редко ею пользуемся. Это ключ, ты сможешь уйти, если тебе повезет.

– Мне повезет.

– Не будь так уверен, на острове Брат Патрик.

– Здесь?

– Здесь.

– Он пришел за мной?

– Нет, ты бы не удостоился такой чести. Просто здесь каждый день умирают люди, поэтому нам нужен священник.

– Он знает, что я здесь?

– Конечно. Он узнал об этом сразу. Если бы мы не выдали тебя, то никто из нас не получил бы и капли Сакра-гранум.

– Так называется отвар из той травы, которая растет в священном месте?

– Да.

– Вы поступили правильно. Я пойду к нему.

26

Мы в большой палатке, слабо освещенной дрожанием свечей. Полог палатки откинут; я вижу двух охранников, замерших у входа и далекую луну, решившую наконец подняться из-за горизонта. Луна снова окажется маленькой, будто она не настоящая. Но теперь я понимаю, почему: она висит в пустоте и нет предмета, с которым глаз может ее сравнить. Островки Челюсти тоже казались мне маленькими, пока рядом не проходила яхта. Когда луна будет заходить над Островом, ее диск покажется огромным. Я отвечаю сам себе:

– Наши заблуждения более постоянны, чем размеры планет. Брат Патрик не понимает, о чем я говорю. Бог с ним.

– Вы знаете, что сегодня совершилась новая Великая Революция?

– Нет, я проспал в церкви весь вечер. А что, много народу убили?

– Погиб один человек. Возможно, он будет причислен к лику святых.

– Как он погиб?

– Ему попали камнем в висок, случайно.

– А как же Сестра Мария, ее, очевидно, свергли?

– Это невозможно. Но теперь к ее титулу прибавят что-то или отнимут.

– Она больше не будет президентом?

– Она всегда будет президентом.

– Может быть, что-то изменится в вашей вере?

– Наша вера вечна.

– Тогда вскоре понадобится еще одна Великая Революция.

– Конечно. Но вы не сможете ее увидеть. Сегодняшняя Революция – самое важное событие, которому вы могли бы быть свидетелем, самое важное за всю вашу жизнь.

– Скажите, брат Патрик, вы не боитесь закончить свои дни на этом островке вместе с другими стариками?

– Мне это не грозит, я верю искренне.

– Это потому, что в вашей жизни не было сильных искушений и хороших искусителей.

– Что бы вы ни говорили, это не имеет значения.

– Тогда я продолжу. Сегодня вы наверняка привезли сюда еще несколько человек, которые начали стареть. Вы знакомы с математикой?

– Математику у нас изучает каждый ребенок. Это великое завоевание, мы гордимся этим.

– Тогда сделайте подсчет. За тридцать лет вы перевезете сюда всех жителей Острова. Вы все умираете здесь или на строительстве стены. Еще год или два, брат Патрик, и в ваших волосах появится первая седина. Это будет концом вашей жизни. Но вам не обязательно умирать, вы можете прожить втрое дольше.

– Вы знаете такой способ?

– Конечно. Вначале я думал, что та странная болезнь, от которой страдаете вы все, безусловно смертельна. Но оказалось, что она не страшнее гриппа: неделя или две и ты начинаешь выздоравливать. Она смертельна лишь для тех, кто пьет Сакра-гранум.

– И вы хотите, чтобы я отказался от этого дара?

– Конечно, это трудно. Скорее всего, это вещество – наркотик, который вы принимали с самого детства. Но для человека с сильной волей нет невозможного. Откажитесь от Сакра-гранум и вы проживете на пятьдесят лет дольше.

– Невозможно отказаться от Божьего Дара. Вы искушали меня, но безуспешно. Теперь я расскажу, что будет с вами.

– Несложно угадать. Вначале пытки, затем смерть – ничего оригинального.

– Откуда вы знаете о пытках?

– Я изучал историю. Чем сильнее верит народ, тем больше он нуждается в пытках.

– Это правильно. Но в пытках нуждается не народ и не служители веры.

В них нуждается власть.

– В пытках нуждается именно народ. Без них он не будет верить фанатично. Но мне не переубедить вас.

– Конечно. Моя вера слишком прочна.

– Нет, не потому. Когда однажды к власти приходит больной человек, он либо уничтожает здоровых, либо заражает их своей болезнью. Поэтому, когда новый человек приходит к власти, это тоже больной человек, чтобы он сам ни говорил и ни думал по этому поводу. И эту цепь разорвать невозможно, она тянется века, несмотря на самые великие революции.

– Мы не зря послали вам приглашение. Такой человек, как вы, обязательно должен умереть.

– Вы посылали приглашения для того, чтобы мир узнал о вашем бессмертии. Вы презираете мир; даже на глобусе вы изображаете себя огромным материком, а Францию, Америку ли Австралию – островами. Но вам все равно нужно, чтобы кто-то знал о вас.

– Сейчас вы признали наше бессмертие.

– Нет. Каждая нация гордится тем, чего она не имеет: одна гордится прошлым, другая – будущим, третья – какой-то деталью настоящего, которой у нее нет. Это закон истории. Главное, чем вы можете гордиться – это несуществующее бессмертие.

– Жаль, что вы не можете умереть сразу.

– Я знаю. Вы думаете, почему я говорю так смело? Если вы меня пригласили, значит, у меня есть миссия.

– Сестра Мария рассказала вам об этом?

– Пока нет. Но не трудно догадаться. Раз я художник, я должен рисовать.

– Но вы не можете появляться на Острове. Вы будете писать картину здесь.

– Что я должен изобразить?

– Туман.

– Что?

– Туман. Нигде в мире нет таких туманов, как на Острове Воскресения.

Надеюсь, вы подпишете свою картину.

– Как странно… Знаете, брат Патрик, когда-то давно я мечтал изобразить туман, который стелется над морем. Я был уверен, что напишу эту картину, но теперь я не смогу сделать этого.

– Мы предоставим вам возможность.

– Дело не в этом. Такого тумана просто нет на земле. Ни в вашем мире, ни в моем. Тот туман живет лишь внутри меня – я помню его, я представляю его, я ощущаю его так же ясно, как этот свет свечей. Я даже мог бы изобразить его, но на свете слишком мало людей, способных понять такую картину…

Я смотрю вдаль. Лунная ночь теряет свою прозрачность, пугаясь приближения тумана. Черная тень старой сосны наискосок перерезает пространство перед палаткой. Два черных стража застыли в привычной неподвижности изваяний.

Спасибо за ключ, Керри.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26