«Дом на окраине»

Дом на окраине

У Старухи был день рождения. Она убрала в доме, протерла пыль на дорогих сердцу безделушках и расставила их по-другому. Есть такая примета: если в день рождения расставить домашние мелочи в другом порядке, то следующий год проведешь иначе. А может быть, и нет такой приметы, может быть, Старуха ее сама выдумала, как натура очень творческая.

В этот день ей исполнялось сорок шесть лет. Не так уж много для женщины, совсем не старушечий возраст. Но то, что верно для женщины, не было верно для Старухи, потому что Старуха была старой девой. А девы становятся старухами и в тридцать, не говоря уже о сорока шести.

Она накрыла на стол, умыла и причесала свою любимую болонку Весту (грязно-пепельное создание с клочьями свалявшейся шерсти) и болонка на время приобрела аристократический вид, положенный аристократической породе.

Болонья – это все-таки Франция.

Вечер обещал быть долгим и интересным. В пять сорок Старуха поставила на стол торт со множеством свечек, взяла на колени Весту, повязанную красным бантом, набрала воздуха в костлявую грудь и подула. Налила бокал шампанского и медленно отпила, глядя в окно дымчатым взглядом, будто бы ожидая запоздалого чуда. А за окном буяли непроходимые заросли акаций и любое чудо застряло бы в их колючках, если бы оно не умело летать.

Дом Старухи стоял на окраине. В нем были четыре больших комнаты и очень большой запутанный подвал. Пару лет назад город решил было снести дом Старухи вместе со всеми окрестными домами, но воплотил свою идею только наполовину.

Половина домов была снесена; были срезаны прекрасные старые акации, которые росли в каждом дворике; но дело было осенью и акации отомстили за себя. Акации рассыпали по земле бесчисленное множество стручков с семенами, семена проросли и за два года превратились в джунгли. По ночам в джунглях раздавался вой диких собак или рычание диких котов – Веста просыпалась и лаяла в темноту, испугавшись, и будила свою хозяйку, с которой она спала под одним одеялом. Веста тоже была старой девой, из чувства солидарности.

После обряда задувания торта следовало рассматривание фотографий молодости, перечитывание писем; чуть позже – облачение в прекрасно-тяжелое зеленое платье и поэтический вечер.

Дело в том, что Старуха была литературной дивой, отчасти.

Она состояла в СП, раз в месяц проводила литературные вечера, на которые приглашала местных знаменитостей и всех желающих.

Знаменитости приглашались для выступлений, а желающие – для того, чтобы вдохнуть воздух чистой поэзии. Иногда удавалось пригласить какую-нибудь вялую, но заносчивую знаменитость из столицы, знаменитость не первой свежести, конечно, но это было событием.

Но раз в году, точно в свой день рождения, седьмого сентября, независимо от дня недели, Старуха не приглашала знаменитостей – она проводила свой собственный поэтический вечер. Только раз в году она надевала тяжелое театральное платье, глубоко открывающее то место, на котором у женщин находится грудь, брала папку новых и папку старых стихов и ехала в какой-нибудь Дом Актера, Медика, Учителя или Продавца, на худой конец. Там она читала свои собственные стихи своим собственным почитателям своего собственного таланта. Всего раз в год, чаще скаредный СП не позволял.

Итак, Старуха подняла бокал, взглянула в окно дымчатым взглядом, отпила и налила в блюдечко Весточке. Весточка обожала шампанское, тоже из чувства солидарности. Веста понюхала шампанское, лизнула его розовым язычком, тряхнула бантом, предвкушая удовольствие, и вдруг взорвалась трусливым лаем.

– Что с тобой, родная? – спросила Старуха.

Но Веста уже забилась под кресло.

Сквозь джунгли акаций пробирался человек. Старуха подошла к окну и тряхнула волосами для живописности, на случай, если человек окажется мужчиной. Правда, Старуха не знала, что обычно делают с мужчинами, это ее всегда останавливало, даже когда случай ей мужчину посылал. Незнание очень мешает даже в шестнадцать лет, а в сорок шесть оно становится совершенно непреодолимым препятствием. К тому же, иногда мужчина может увлечься сорокашестилетней жещиной, но девушкой того же возраста – никогда. Положение было безнадежным, но Старуха все же потрепала волосами и подошла к окну.

Из зарослей вышел рыжий мальчик лет двенадцати и невинно улыбнулся. То, что это была улыбка невинности, Старуха почувствовала сразу, ведь она каждый день улыбалась себе в зеркало. Ее сердце екнуло в предчувствии чуда.

Мальчик был плохо одет и неумыт, но ведь это так легко исправить.

– Бабушка, – сказал мальчик без особой надежды в голосе, – дайте что-нибудь поесть.

Сияющая перспектива угасла на мгновение, но Старуха взяла себя в руки.

– Я не бабушка, называй меня тетей. Конечно, я дам тебе поесть. Заходи в дом.

Пока маленький мужчина заходил в дом (первый мужчина со времени смерти отца шестнадцать лет назад), Старуха прикидывала в уме, как много тепла и ласки она еще способна подарить. Тепла и ласки оказывалось достаточно на целый полк солдат.

Час спустя Старуха, вся в гриме и в прекрасно-зеленом платье выходила из такси перед дверями дома не то Художника, не то Продавца. Поклонники таланта еще не собрались, потому что Старуха приехала намеренно рано. Она не любила пробираться сквозь толпу поклонников, а еще больше не любила, если в урочное время такой толпы не было. Вообще говоря, старушечьи поклонники предпочитали опаздывать и позволяли себе без всяких извинений входить посреди концерта.

Старуха осмотрела сцену с роялем, стоявшим для мебели, поправила стол с вазой и вазу на нем, в который раз вздохнула о том, что люминесцентные лампы слишком гудят и будут портить своим гудением ее восторженный шепот в самых возвышенных местах стиха. Все было как обычно, только на сердце было необычно тепло.

Мальчика (Старуха уже называла его в мыслях «Мой Мальчик») она накормила и попросила постеречь подвал. Мальчик невинно согласился. Старуха заперла его в подвале, чтоб не сбежал, дала ему фонарик и книжку стихов, чтоб не скучал, и поспешила на поэтический вечер. Веста бегала по комнатам и лаяла, шарахаясь от каждой тени. Веста была очень труслива.

Первой пришла давняя поклонница – толстая графоманка старшешкольного возраста и завела разговор о лирике Пушкина.

Старшешкольную графоманку Старуха не любила, потому что знала, что та лечилась от психического расстройства и не совсем излечилась. Графоманка считала себя продолжательницей пушкинской линии и в школе, вместо сочинений о Пушкине, писала сочинения о самой себе. Потом стали собираться другие поклонники, тоже давние знакомые, завязался непринужденный разговор и вечер начался сам собой без звонка и объявления начала. Поклонники выходили, входили, возвращались снова, пересаживались поближе или подальше. Молодые поклонники приводили с собой новых друзей. Новые лица Старуха замечала так, как коршун замечает полевку – с хищной радостью и намертво.

Вначале она читала старые стихи, уже читанные и слышанные много раз. Кто-то не выдерживал и просил почитать что-нибудь из нового. И Старуха читала, и поклонники аплодировали. В этот вечер она читала с особенным чувством.

– В темноте следы… – прочла она и запнулась, – если рядом ты… – она запнулась снова от горячейшей мысли: а мальчик-то ничей!

В зале захлопали и нашли что сегодня Старуха в ударе.

Немного раньше положенного Старуха извинилась и ушла со сцены. Она не осталась даже для того, чтобы подарить автографы. Она очень торопилась.

Такси несло ее сквозь стаи ночных городских светлячков.

Быстрее, быстрее, быстрее! – думала Старуха. – А вдруг что-то случилось?

Но дом был тих, если не считать потявкивания Весты, с которой забыли снять бантик. Старуха подошла к двери подвала.

Ее сердце колотилось так, что пришлось остановиться и перевести дыхание. Старуха всегда подозревала, что все же способна на такие чувства.

– Тетя, а ты уже пришла? – спросил мальчик из-за двери.

– Да, мой дорогой, я уже здесь. Ты не скучал?

– Нет, – ответил мальчик.

– Тебе понравились стихи, которые я тебе дала?

– Нет, – ответил мальчик.

– Но это ведь Верлен? – изумилась Старуха.

– Я не умею читать, – сказал мальчик.

Старуха отперла дверь и проводила мальчика в комнаты. В комнатах что-то изменилось.

– Я навел здесь порядок, – сказал мальчик, – ты не будешь меня ругать?

Порядка в комнатах стало действительно больше. Многие вещи были переставлены или передвинуты. У моего маленького мужчины прекрасное чувство прекрасного, подумала Старуха. Дом стал уютнее и роднее.

– Ты знаешь такую примету? – спросила Старуха, – если переставишь вещи в день рождения, то дальше будешь жить иначе. Я всегда переставляла вещи только чуть-чуть, потому что мне нравится моя жизнь. А ты в ней переставил все. Так ты знаешь такую примету?

– Знаю, – послушно сказал мальчик.

– А как ты выбрался из подвала?

– Я умею открывать замки, если они не сложные, а у тебя была только задвижка. Я выключил фонарь, чтобы не садились батарейки, и пошел в комнату. Твоя собачка меня очень боится.

– Как же так, – спросила Старуха, – ты такой большой и не умеешь читать? Ты разве не учился в школе?

– Я учился, но у меня не получалось, потому что я глупый.

Меня даже не хотели брать в первый класс.

– Ничего, мой маленький, – сказала Старуха, – Эдиссона тоже не брали в школу и выгнали из первого класса, а ты проучился до какого?

– До шестого, – ответил мальчик, – потом убежал, потому что они меня били.

– А родители у тебя есть?

– Где-то наверное есть.

Они пошли в кухню и оказалось, что мальчик приготовил картошку. Он был просто клад.

Старуха откупорила еще бутылку шампанского, прогнала вякающую Весточку и налила два бокала.

– Тетя, а как зовут собачку? – спросил мальчик.

– Веста.

– А что это значит?

– Веста – это богиня домашнего очага. Но теперь мне не нужна богиня, потому что у меня есть свой бог.

Они выпили шампанского и сьели банку крабов. Крабы мальчику понравились больше. Шампанское он выпил из вежливости. Старуха снова удивилась его невинности.

– Тебе нужно умыться, – сказала она, когда ужин закончился.

– Я знаю, – сказал мальчик, – я давно не умывался.

– Тогда идем в ваннную.

Ванная была обложена бирюзовым кафелем с огненными драконами. Мальчик удивленно смотрел вокруг, впитывая яркость и уют.

– Теперь раздевайся, – сказала Старуха.

Она не умела обращаться не только с мужчинами, но и с детьми, и сейчас чувствовала себя мучительно неловко.

– А ты не отвернешься? – спросил мальчик.

Старуха промолчала, не зная, как лучше ответить.

– Ладно, – сказал мальчик и снял с себя всю одежду.

Старуха увидела то, чего она никогда не видела.

Старуха вымыла мальчика. Мыть его было так приятно и грязи было так много, что Старуха повторила мытье трижды. Вначале она не могла заставить себя дотронуться до чужого тела, это было то же самое, что положить ладонь на раскаленную сковородку. Она заходила то справа, то слева, но не решалась начать. Вдруг мальчик поскользнулся и схватился за ее руку.

Это действительно было как ожег. Старуха даже удивилась, что мальчик не чувствует того же. Но мальчик спокойно намыливал волосы. Тогда они положила руку ему на спину и, содрогаясь от бури новых чувств, погладила плечо. Мальчик снова ничего не заметил. Старуха приободрилась, вымыла мальчика с головы до ног. Она так старалась, что мальчик даже начинал сопротивляться в определенные моменты, но сопротивлялся не очень упорно.

Старуха завернула мальчика в полотенце и отвела его в спальню. Она снова была в нерешительности, потому что не знала, что делают мужчины в такие моменты: по одним сведениям они набрасываются как звери; по другим, их надо сначала соблазнить. К этому времени Старуха уже сменила театральное платье на ночную сорочку. Перед тем, как надеть сорочку, она разглядела себя в зеркало – очень длинный скелет, завернутый в очень тонкую кожу. Можно было бы открыть сорочку на груди, но таковой не было.

– А можно мне одеться? – спросил мальчик.

– Ты разве замерз?

– Нет.

– Тогда зачем тебе одеваться? Хочешь еще бокал шампанского?

– Не хочу.

– Тогда я почитаю тебе Верлена.

И она начала читать. На третьем стихотворении мальчик уснул. Надо было начинать с Пушкина, подумала Старуха, правильно говорила графоманка: «только Пушкин нужен молодым сердцам»; к тому же, у Пушкина есть подходящие моменты…

Мальчик спал, прикрытый полотенцем. Старуха убрала полотенце, легла рядом и накрылась одеялом. Мальчик ненадолго проснулся.

– А можно мне что-нибудь одеть?

– Нет. Мужчина должен спать раздетым.

– Почему?

– Так придумали древние римляне. Ты слышал о них? Они все были герои.

– Но я хочу одеться.

– Потерпи. Я куплю тебе новую одежду. Твоя старая никуда не годится.

Мальчик успокоился и уснул.

Всю ночь Старухе снились непристойные, но очень туманные сны; в самых интересных местах все как-то терялось и персонажи сна начинали заниматься не своим делом. Наутро она взяла из шкафа старые вещи отца и выбрала кое-что, пока мальчик спал.

Утром она одела мальчика, внимательно разглядев его уже при дневном свете. Мальчик выносил разглядывание спокойно, как на приеме у врача. Вещи оказались великоваты, но подошли, за неимением других.

Перед завтраком она почитала Пушкина вслух и в некоторых местах мальчик заинтересовался. Старуха решила читать Пушкина каждый день, а потом перейти на Лермонтова. Она сделает из Маленького Мужчины человека, а в благодарность Маленький Мужчина… Ну ладно, каких только чудес не бывает на свете.

После завтрака мальчик нашел зернышко акации и решил его посадить. Сущий ребенок! – подумала Старуха с нежностью и сказала:

– Нельзя.

– Почему нельзя?

Старуха и сама не знала почему нельзя, просто ей хотелось проверить силу своего авторитета.

– Потому что вырастет колючка, – сказала она.

Потом она почиталала рекламную газетку, нашла нужный телефон и вызвала людей, ставящих замки. Люди пришли, поставили замки, взяли несусветно огромную сумму. Старуха согласилась с суммой, но сама попробовала прочность каждого замка. Как уверяли техники, такие замки не берет ни одна отмычка. С новыми замками Старуха была уверена, что мальчик не сбежит. Значит, ничто не помешает ей сделать его счастливым.

С самого утра мальчик просился погулять, но Старуха не пускала. Мальчик послонялся по дому и пошел в подвал.

Подвал был несоразмерно большим, как будто построенным навырост. В нем было несколько бетонных коробок и коридоров, идущих друг за другом. В любом ребенке есть интерес к подземельям.

Мальчик дошел до последнего, четвертого подземелья: и выключил фонарик. Здесь было абсолютно темно. Наверное, четвертый подвал был самым старым. Мальчик снова включил фонарь и посветил на стены. Здесь стены были кирпичными и влажными, все в капельках росы. У одной стены грудой лежала картошка. У другой – куски досок, старых стульев и всякой деревянной чепухи, которая вросла в землю. Мальчик вспомнил о семечке акации, которое до сих пор сжимал в кулаке, и решил посадить его здесь.

Он отодвинул несколько досок, выкопал ямку и положил в нее семечко. Он спрятал семечко между старых палок, чтобы Старуха не догадалась. Он был послушным и не хотел противоречить желаниям доброй тети.

Семечко нужно было полить. Мальчик взял с полки бутылку с прозрачной жидкостью и отбил горлышко о стену. В бутылке оказался компот. Мальчик полил акацию. Теперь она обязательно вырастет.

Из под камня выглянула крыса и, понюхав воздух, выдавила свое жирное тело наружу. Ни капельки не стесняясь, она подошла к куче картошки и лениво погрызла одну картофелину.

Потом снова убралась в свою нору.

Мальчик вышел из подвала.

Старуха возилась, проверяя прочность замков.

– Тетя, – сказал он.

– Что?

– Я был в подвале.

– Ты можешь ходить где хочешь, но не выходи из дома.

– Там была картошка и бутылки.

– Я знаю, и что же?

– Крыса перевернула бутылку с компотом и бутылка разбилась.

Старуха посмотрела на мальчика внимательнее.

– Крыса, говоришь? Тогда нужно завести кошку. Впрочем, нет, кошку моя Веста не переживет.

И она снова занялась замками.

Мальчик ушел в комнату, лег на диван, стал повторять алфавит. Вообще-то алфавит он знал, но плохо. Ему понравилось, как быстро и правильно читала тебя слова из книжки. Иногда читала, даже не глядя в книжку. Мальчик пробовал и пробовал; из звуков начали получаться слоги, потом слова. Он прочел название книжки. Книжка называлась «Букварь». Я обязательно научусь читать, – подумал он.

Прошел год. Все это время мальчик не выходил из дома. По ночам все двери запирались на замки, а днем Старуха была неразлучна с ним. Уходя куда-нибудь по делам, она запирала мальчика в подвале, как в самом надежном месте. Мальчик уже привык и не сопротивлялся. Нельзя сказать, чтобы ему плохо жилось. Он ел вдоволь и вкусно, одевался просто и смотрел мультфильмы по видео. Он привык спать раздетым и к тому, что Старуха мыла его каждый вечер.

Старуха ждала. Теперь мальчику было уже тринадцать. Он был очень рыжым, курносым и плосколицым, то есть далеко не красавцем. Но у него была улыбка. После года старушачьих усилий улыбка оставалась такой же невинной.

У Старухи испортился сон. Она часто лежала с открытыми глазами, слыша где-то у подмышки теплое дыхание мальчика, и размышляла. Вначале она думала, что мальчик просто глуп, но он быстро научился читать и научился судить о поэзии с совсем не детской глубиной. Потом Старуха думала, что мальчик слишком мал, но когла ему исполнилось тринадцать, серьезно забеспокоилась. Однажды ночью ей в голову пришла мысль о сопернице.

К этому времени из дому были убраны все картинки, изображавшие девочек и красивых женщин. Из женских фотографий остались только фотографии Старухи в более или менее отдаленной молодости. Все книги, в которых говорилось о девочках, были убраны с полок. Скандал Аллы и Фили очень порадовал Старуху и некоторое время она делала вырезки из газет и давала их читать мальчику. Но мальчик оставался невинным.

В доме соперницы не было. Но где же? Очень долгое время мальчик проводил в подвале. Неужели? – подумала Старуха. – Но что же там может быть?

Рано утром она спустилась в подвал и обошла все четыре каменных мешка. Обычные старые вещи, мусор, консервы, картошка и больше ничего. В самом конце подвала из кучи досок торчали странно извитые бледные стержни, похожие на ростки картофеля. Старуха попробовала вырвать ростки, но они оказались слишком прочны. Они вытягивались из кучи старых досок на несколько метров, но не ломались и не рвались. Судя по гибкости, это было живое растение.

Старуха позвала мальчика.

– Что это такое? – спросила она.

– Колючка.

– Какая еще колючка?

– Которую я посадил, – ответил мальчик, – я принес тебе семечко, а ты сказала, что из него вырастет колючка. Я посадил семечко здесь и колючка выросла. Но она совсем не колючая, попробуй.

Старуха попробовала и обнаружила несколько шипов.

Очевидно, это была акация, которая выросла в полной темноте.

Растение совершенно потеряло свой привычный вид и, если бы не визиты мальчика с фонариком, погибло бы вовсе. Деревья ведь не могут расти без света. Акация выросла в несколько длинных, очень гибких стеблей, каждый из которых был чуть тоньше карандаша и лежал, свернувшись кольцами. Некоторые кольца стояли на ребре и напоминали обручи. На акации совсем не было листьев, но стебли имели зеленоватый оттенок. Длина каждого стебля была метров пять, не меньше.

– Ты ее поливаешь, да? – спросила Старуха.

– Да.

– А чем ты ее поливаешь?

– Компотом.

– Тем компотом, который разбивают крысы, да?

– Да, – сознался мальчик, – но она умрет, если ее не поливать.

– Ты ее так сильно любишь?

– Да.

Ночью Старуха взяла садовые ножницы и спустилась в подвал.

Ей было немножко жутко. Стебли лежали, свернувшись кольцами, но Старуха оставила их распрямленными еще час назад. Неужели они могли двигаться? Но движется же подсолнух за солнечным светом.

Старуха направила луч фонарика в стену и стала ждать.

С тихим шорохом ближайшее кольцо начало распрямляться и ползти к световому пятну. Оно ползло как длинный червяк, Проклятое растение, разве можно любить такого урода?

Она придавила стебель ножницами. Движение сразу прекратилось. Старуха придавила изо всех сил, но безрезультатно. Стебель был прочен, как сталь.

Она старалась до самого утра. Она резала стебель в разных местах, выкапывала корень, завязывала узлы, но не могла повредить дереву. За ночь она хорошо изучила акацию. Дерево имело двенадцать длинных стеблей, одинаково прочных, и еще множество зачаточных стебельков. Два маленьких стебелька Старухе удалось отщипнуть. Большинство стеблей прятались среди старых вещей и были почти незаметны. Из семечка вырос огромный осьминог с тонкими щупальцами.

Под утро Старуха устала, сказывались годы. Какая глупость, неужели я ревную к дереву? – подумала она и рассмеялась. Ревновать к дереву было настолько нелепо, что она сразу сочинила несколько стихотворных строк о собственной глупости. Стихи ее успокоили. Все будет хорошо, – подумала она, – нужно только решиться. Нужно только все сделать самой; он не может без моей помощи.

Снова настал день рождения. С самого утра Старуха занавесила окна непрозрачными шторами и в комнатах создалась интимная обстановка. Так Старуха думала, хотя не знала в точности, какая обстановка бывает интимной. На этот день было назначено генеральное сражение. План был продуман за несколько бессонных ночей. Вначале Старухе было совестно сделать то, что она собиралась, но она утешила себя той мыслью, что это поможет ее стихам. После э т о г о ее стихи зазвучат убедительнее, особенно любовная лирика, а ради настоящей поэзии простителен любой грех.

– Ты должен помогать мне, – сказала она мальчику.

– А разве я тебе не помогаю?

– Да, ты убираешь в доме и готовишь кушать, у тебя очень хорошо получается, но ты должен помогать больше. Ты же мужчина.

– Тебе нужно поднять что-то тяжелое? – спросил мальчик.

– Очень тяжелое, – сказала Старуха, – я сама не справлюсь.

– Хорошо, – согласился мальчик.

Она посадила мальчика к себе на колени и нажала кнопку на пульте. Нужная кассета была вставлена еще вечером. На экране замелькали голые женщины и диктор залопотал по-немецки.

– Я же не знаю по-немецки, – сказал мальчик.

– Тебе не нужно слушать, ты только смотри.

– А зачем?

– Смотри, как мужчина должен помогать женщине. Смотри внимательно и учись. Потом ты должен сделать точно так же.

– А у меня получится?

– Я тебе помогу, – сказала Старуха без большой уверенности.

Эту кассету Старуха просматривала раньше не меньше десяти раз – для повышения теоретического уровня. Она даже пробовала вести конспект, делая небольшие записи и рисунки. Все было и просто, и сложно. Так просто, что любая дворняжка делала это без усилий, и так сложно, что она, поэтесса с великолепным образованием и широчайшей эрудицией, слава родного города, не могла даже подступиться.

Мальчик смотрел внимательно и немного напряженно.

– Ну как, понятно? – спросила Старуха.

– Ага.

– Когда кассета закончилась, мальчик был явно разочарован.

– Можно посмотреть еще раз? – спросил он.

– Нет, – сказала она, – сейчас ты должен поработать.

И она поцеловала его в губы.

Ей показалось, что мир перевернулся. Она много раз писала о поцелуях и в стихах, и в прозе, но втайне не верила, что от простого прикоснованеия губ может переворачиваться мир.

– Ты должна раздеться, – сказал мальчик, – они были все раздетые.

– Хорошо, – казала Старуха и стала раздеваться.

Мальчик посмотрел критически.

– Ты не такая как они.

– Почему не такая?

– Я не знаю как это сказать. Они все такие круглые.

– Ничего, – сказала Старуха, – ты просто делай то, что должен.

Она обвилась вокруг него и упала в кровать, как в колодец.

Последняя ее мысль была о слове «обвилась» – она вспомнила акацию в подвале и представила себя со стороны: двенадцать тонких длинных стеблей осьминожьими щупальцами обвивают ребенка, обвивают, обвивают, сжимают…

А дальше она уже не думала. Все получилось хорошо: совсем не так, как представляла себе Старуха, но гораздо правильней.

Она потеряла контроль и всякое понимание происходящего; она шептала бессвязные сочетания слов, иногда попадая в рифму, слюнявила поцелуями жесткое мужское тело, промахивалась, целовала свою руку или подушку, извивалась, вилась, обвивалась, свивалась в кольца и все время казалась себе слепой акацией, выросшей в подвале.

Когда она пришла в себя, она увидела, что мальчик улыбается. Это была та же самая невинная улыбка, которую Старуха увидела год назад.

– Ты знаешь, что у тебя замечательная улыбка? – спросила она.

– Правда?

– Да. Когда я увидела эту улыбку ровно год назад, я сразу поняла, что ты будешь моим. Теперь ты мой. Тебе нравится быть моим?

– Нравится.

Старуху вдруг потянуло к самопожертвованию. Она еще не знала, что для женщины самопожертвование так же естественно, как запах для цветка. Она заговорила, удивляясь сама себе.

– Ты же не всегда будешь моим. Хочешь, я тебя отпущу?

– Нет, – ответил мальчик.

– Если хочешь, то можешь идти, – продолжала она, ужасаясь собственным словам. Она еще не вполне превратилась в женщину.

– Мне с тобой нравится, – сказал мальчик.

В пять сорок они зажгли и задули торт, мальчик улыбался и Старуха не стеснялась огромного количества свечей. Она даже пошутила насчет своего возраста. Весточку обвязали красным бантом и налили ей шампанского. Старуха ощущала в груди сразу несколько совершенно новых чувств: во-первых, ее не оставляла тяга к самопожертвованию; во-вторых, она ревновала мальчика к каждой вещи, к которой он прикасался; в-третьих, до жути хотелось быть откровенной и рассказывать о себе такое, что скрываешь даже от себя; в четвертых, в ней сквозила странная печаль обреченности. Каждое из новых чувств просилось на бумагу, стремилось стать стихом.

– Пообещай, – сказала она, – что ты никому не станешь улыбаться так, как ты сегодня улыбался мне.

Еще вчера она была слишком деревянной, чтобы сказать подобную глупость.

Уезжая на поэтический вечер, она привычно заперла мальчика в подвале. В этот раз она оставила с ним Весточку, для компании.

Машина плыла сквозь вечереющий город. Старуха сидела на заднем сидении и смотрела на пальцы шофера. Ей очень хотелось поцеловать эти пальцы, и она знала, что сейчас вполне способна на такое. Ей приходилось сдерживать себя. В полусознании струились полустихи и воплощались в прекрасные строфы.

Старшешкольная графоманка уже окончила школу с похвальной грамотой по литературе и превратилась в непристроенную выпускницу с толстыми щеками и глазами фанатки. Она что-то плела о Пушкине, но это больше не раздражало Старуху.

Она начала свой вечер сразу с новых стихов. Она забыла одну из строк и, вместо того, чтобы взглянуть на бумажку, вставила неожиданную строку, вынырнувшую из океана новых переживаний. Потом ее понесло.

Она заговорила связными стихами, сбиваясь с верлибра на окаменело-классический ямб (пятистопный) и снова возвращалась к верлибру. Стихи были лиричны и непристойны.

Графоманка выпучила глаза и держала руки на весу, чтобы сразу захлопать, как только Старуха остановится. Но Старуха не останавливалась. Она уже излила на слушателей целую поэму; поэма плавно перерастала в роман в стихах. Графоманка устала, опустила руки и смотрела в спинку кресла, все более разочаровываясь в Пушкине. Ее графоманский мир рушился.

– А Старуха-то наша сошла с ума, – тихо сказал кто-то за спиной, – в ее возрасте и сочинять такие стихи!

– Много вы понимаете! – ответила графоманка. – Наша Старуха – это новый Пушкин; и даже более того ваш Пушкин – это старая наша Старуха!

Голос за спиной спорить не стал.

В это время мальчик сидел на ступеньке и читал Верлена.

Весточка прижалась к его ногам и тихо скулила, почти онемев от страха. Весточка чуяла крыс. А крысы чуяли Весточку.

Фонарь стоял рядом и все двенадцать живых шнуров медленно ползли к нему, подбираясь с разных сторон. Сегодня фонарь светил тускло, потому что батарея была старой. Крысы гуляли по периметру и изучали обстановку.

Два живых шнура упали с полки на плечи мальчику. Еще один оказался у него на коленях. Мальчик не боялся акации потому что привык к ней и знал, что она может медленно ползать. Чему только ни научишься, если хочешь выжить.

Одна из ветвей начала обвиваться вокруг его туловища, другая схватила за ноги. Мальчик пошевелился и понял, что не может вырваться: при каждом движении колючки впивались в тело. За долгие часы сидения в подвале он привык разговаривать с акацией как с человеком.

– Не дави меня так сильно, – сказал он, – ты больно колешься.

Одна из крыс свалилась с полки прямо на Весту и вцепилась в красный бантик. Веста заверещала и бросилась в темноту.

Мальчик попробовал броситься за ней, но упал, опутанный акацией.

– Пусти меня, – сказал мальчик, – я должен помочь, иначе они ее съедят.

Веста верещала на самых высоких нотах. Она взвизгнула со смертельным отчаянием и захрипела. Послышался тихий писк многих голосков и тихий довольный топот сотен лапок. Крысы торжествовали.

Акация держала его всеми стеблями; она даже уползла от фонаря.

– Спасибо, – сказал мальчик, – теперь можешь отпустить. Я уже не пойду туда, обещаю.

Хватка акации стала ослабевать. Мальчик отодвинул от себя стебли и положил их поближе к фонарю. Потом он встал и пошел к наружной двери, оставив фонарь акации. Немного хотелось плакать, совсем немного. Он не так уж сильно любил Весточку.

Хотелось плакать от того, что чуть не погиб сам. Крысы шелестели у ног, но не трогали. Здесь у них не было перевеса в живой силе. Основная живая сила доедала Весточку.

Он услышал, как остановился автомобиль. Старушечьи шаги поспешили к подвалу. Дверь открылась и он упал в объятия, такие же крепкие, как и объятия акации. Старуха целовала его мокрыми губами.

– Они сьели Весту, – сказал мальчик.

– Кто? – удивилась Старуха.

– Крысы.

Старуха еще не вполне оправилась от поэтического и любовного бреда. Она провела мальчика в комнату и налила два бокала.

– За мой успех!

И выпила. Мальчик стоял с опущенной головой. Старуха налила еще бокал.

– За нашу любовь!.. Ты не будешь пить?

– Крысы, – сказал мальчик.

– Какие крысы?

– Из подвала. Они сьели Весту.

Старуха выронила бокал.

– Господи, они же могли сьесть и тебя!

Она обмерла, представив, что могла бы снова остаться одна в этом доме.

– Могли. Но меня спасла акация.

– Не говори глупостей.

– Она схватила меня и держала, пока они ели Весту. Если бы я побежал на помощь, они сьели бы и меня.

Он положил томик Верлена у зеркала.

– Ну и Бог с ней, – сказала Старуха, все равно она была старой, скоро бы сама умерла. Пойдем в спальню.

В спальне они повторили утреннюю процедуру с некоторыми приятными вариациями. Старуха легла на спину и смотрела в темный потолок.

– Я тебя люблю, – сказала она, – ты знаешь, что я тебя люблю?

– Я тоже, – ответил мальчик.

– Нет, – сказала Старуха, – ты не знаешь, что это. Ты не знаешь, как я тебя люблю. Как любит жизнь приговоренный к смерти. Как любят свободу сто тысяч джинов, запертых в одной бутылке. Как любят свет сто тысяч ослепленных. Ты не знаешь, что это такое.

– Она меня тоже любит, – сказал мальчик.

– Кто?

– Акация. Она меня тоже любит, иначе бы она меня не спасала.

Поэтические сравнения замерзли у Старухи на языке.

– Ты говоришь – тоже?

– Да.

– Ты сравниваешь меня с деревом?

– Да, – сказал мальчик, – она совсем такая же как ты. Она тоже меня любит. И она такая же худая и длинная.

– А кого из нас ты любишь больше?

– Одинаково, – ответил мальчик, – потому что вы одинаковые.

Он скоро уснул.

Старуха долго лежала, глядя в потолок. Потом она осторожно встала, не разбудив мальчика, и пошла в чулан. Там она нашла две бутылки какой-то горючей жидкости, которая осталась еще со времен отца. Если акацию нельзя срезать или выкопать, то сжечь ее уж точно можно.

Она спустилась в подвал. Акация росла в той подземной коробке, которая была как раз под спальней. Старуха несла в руке большую свечу, потому что фонарик так и остался в подвале. Фонарик уже не горел, его батарейка кончилась.

Старуха поставила свечу на пол. Чернильно-черные тени заметались в углах. Акация лежала, обнимая умерший фонарь, обвиваясь вокруг него совсем по-женски.

«Потому что вы одинаковые», – вспомнила Старуха. Она была в тяжелом ночном халате без пуговиц, только с пояском. Она развязала пояс и халат упал на влажную землю. Длинная шея, длинные ноги, длинные пальцы – то, чем она всегда гордилась.

Она посмотрела на свою ладонь и пошевелила длинными пальцами.

– Да, мы действительно одинаковы, – сказала она вслух и посмотрела на акацию. Акация обнимала мертвый фонарь. Ей не было дела до Старухи.

Старуха вернулась в спальню, легла и скоро уснула. В эту ночь ей не снилось ничего.

– Сегодня ты можешь пойти на улицу погулять, – сказала она мальчику утром.

– Ты меня отпускаешь?

– Да. Делай что хочешь.

И мальчик ушел. Она набрала номер, вычитанный в рекламной газетке, и вызвала рабочих. Рабочие приехали часа через два.

– Эй, хозяйка, что прикажешь? – спросил тот, что постарше, и подмигнул.

Она не удивилась этому.

– Не зови меня хозяйкой, у меня имя есть.

– И как же тебя зовут? – спросил рабочий.

– Нина.

Имя лопнуло на языке, как пузырек.

Она уже на чувствовала себя Старухой. Сейчас ей подмигнул мужчина. И впереди было еще немало жизни.

– А по батюшке?

– Просто Нина.

– А что, просто Нина, нальешь?

– Налью.

Она налила и рабочие взялись за дело. Они сняли замки и продолбили пол в спальне. Нина помогала им отворачивать ковер.

Тот, что постарше, толкнул ее плечом и она толкнула его в ответ.

Потом подмигнула и рассмеялась.

– Зачем тебе долбить пол? – спросил рабочий.

– Пойдем, покажу.

Она провела его в подвал и вдруг уронила фонарь. Рабочий сжал ее так, что затрещали кости.

– Ты не то, что моя старуха, – прошептал он.

– А что, твоя так плоха?

– Толста стала очень и ленива.

– Сколько ей?

– Моложе тебя.

– А я, значит, лучше?

– А ты лучше, – сказал рабочий и сжал ее еще сильнее.

Темноту прорезал лучик и штукатурка посыпалась на их головы.

– Ах, чтоб тебя, – сказал рабочий и очень складно выругался.

В подвал вошел свет. Акация лежала на полу. Нина заметила, что на ее стеблях все же есть маленькие листочки.

Рабочие продолбили небольшую дырку и аккуратно обмазали ее цементом. В цемент они вмазали резиновую трубочку для полива.

Нина снова застелила ковер и без сожаления прорезала в нем дыру.

Она ждала вечера, но мальчик не вернулся. Еще через два дня из отверстия показался стебель. На нем были почки. Еще через неделю почки выбросили листья и подземное чудовище превратилось в обычное маленькое деревце.

Обыкновенная акация росла в теплой комнате всю зиму.

Впрочем, не совсем обыкновенная. На ней совсем не было шипов.

Наверное, шипы остались внизу.

Следующий вечер в честь себя самой Нина уже не проводила.

Ей было не до стихов. В начале лета у нее родилась дочь.

Первые месяцы девочка много болела, но потом окрепла.

Прошло еще полтора года. Нина вспомнила о почитателях своего таланта и разослала им письма. Был канун Нового Года.

Первой приехала графоманка. Она привезла четверых собственных поклонников.

– Это ваши поэтические внуки! – гордо объявила она.

Поэтические внуки скромно покивали головами.

– Эта женщина – наш новый Пушкин, – сказала графоманка, – точнее, ваш старый Пушкин – эта старая женщина, то есть еще совсем не старая.

Графоманка совсем запуталась в собственных словах.

Пришли и другие гости, почти все старые поклонники.

Маленькая Оленька в свои полтора года уже резво бегала по комнатам и не плакала, даже если спотыкалась. Она вполне прилично умела говорить и умела писать печатную букву «А».

Она так же знала наизусть несколько маминых стишков.

– А где у вас елка? – спросил кто-то из гостей.

– Сюда, – сказала Оленька.

– Не может быть, – сказала графоманка, – деревья не цветут зимой!

– Это секрет, – сказала Оленька, – наша елка всегда цветет зимой.

Она стала под акацию и прочла из маминых стихов:

Я – гулкий колокол, но – только ты звонарь.

Коснись меня и я начну звучать…

– Это, конечно, совсем не детские стихи, – объясняла графоманка своим поклонникам.

– Но мать тоже старовата для «коснись меня», – выразил мнение один из поэтических внуков.

– Она гений, а гений всегда молод, – сформулировала графоманка.

Внуки кивнули головами.

Оленька прочла еще куплет и остановилась. Поклонники зааплодировали. Девочка слегка покраснела и улыбнулась замечательной невинной улыбкой.

– Как пахнет цветами! – сказал один из поклонников. – Дерево действительно живое.

Оглавление