«Пять стихий»

Михаил Харитонов Пять стихий

Почва

Посвящается Фрэнсису Фукуяме

5549 год до н. э. Восточный залив

Император Денгард смотрел на морщинистое лицо лесного царька. За годы службы он повидал их множество: лоснящихся от наглости, хитрых, деланно дружелюбных, озлобленных, угнетённых, злых, торжествующих, униженных. Этот был просто уставшим.

— Садись. Я знаю, что ты хочешь сказать, — махнул рукой император.

— Ничто не укроется от твоей мудрости, Великий. Государь, мы просим тебя о милости, — сказал царёк. — Мы смиренно склоняемся перед тобой, чтобы ты, Государь, дал нам свой суд и защиту, и признал нас своими должниками. Владыка, — царёк замялся, — могу ли я…

— Спроси: что ты мне дашь? — Императору было скучно.

— Мне ничего не нужно, — торопливо сказал царёк. — Только имперское гражданство и права кредитора. Мне придётся жить в Столице…

— То есть это ты хочешь жить в Столице, — Император зевнул.

— Да, хочу, — просто сказал царёк. — Что мне делать в лесах? Я достаточно отёсан, чтобы существовать в цивилизованном обществе. Скромные средства…

— …которые у тебя есть. Ты ограбил своё племя, и приехал ко мне. Часть средств пойдёт в имперскую казну как залог за имперский кредит. Часть останется тебе. На это ты сможешь прожить в Столице года полтора-два, если не роскошествовать. Я дам тебе пять судов и владение на Побережье. И кредит твоему народу. Пятнадцать процентов годовых.

— Благодарю, Великий, — склонился царёк. Император понял, что он и не рассчитывал на большее. Те, другие, кто стоял на его месте, обычно хитрили, пытались льстить или торговаться. Этот последний оказался, по крайней мере, самым честным.

— И всё-таки, — император чуть подался вперёд. — Вы не были нам должны. Ваши племена неплохо организованы. Нам не особенно нужны ваши леса. Почему вы отказались от независимости?

Дощатый пол качнулся.

— Кому она нужна, независимость? — Царёк горько усмехнулся. — Государство — это люди, а все толковые люди, которые у нас были, давно в империи. Мой младший брат владеет здесь торговой сетью по продаже листьев дерева хэ, и уже имеет имперское гражданство, деньги, поместье на Побережье и кой-какое имущество на Островах. Другие устроились не хуже. У нас остались безынициативные идиоты, годные только для сбора орехов, и плясок на празднике Предков. Наша экономика гибнет. Запасы серебра истощились, и я уже не могу делать подарки Совету Племён, чтобы подтвердить своё право на власть. Я хотел создать плантации грибов шуа, которые нигде больше не растут, кроме наших сырых лесов. Но никто не хочет давать деньги для ведения бизнеса на неимперской территории. Никто не хочет иметь дела с людьми, живущими вдали от имперских дорог, имперских законов и имперских денег. Мы можем взять кредиты только у тебя. Разреши мне уйти, Великий Владыка.

— Ступай, — император махнул рукой. — Да, вот ещё что… Исключительное право поставок грибов шуа в Столицу. Сроком на пять лет. За это время ты успеешь раскрутиться.

— Я твой верный слуга, Владыка! — царёк отвесил низкий поклон, и в его глазах император впервые увидел нечто похожее на благодарность. Получив бумагу и трижды коснувшись губами имперской печати, он, слегка сгорбившись, попятился к выходу.

Император смотрел, как вместе с лесным царьком уходит в прошлое история мира.

— Это конец эпохи, а, может быть, и просто конец, — сказал император. — Вообще-то, теперь мне следовало бы упразднить собственную должность, не так ли?

Совет Кредиторов собрался в каюте Ицки Цаваны, личного колдуна императора. По старому обычаю, в императорской каюте серьезные дела не обсуждались.

Каюта Цаваны была невелика, а мебели в ней вообще не было. Рассаживались кто на чём. Сам Денгард успел занять место в углу, на какой-то древней святыне в виде грубо обтёсанного деревянного ствола с неразборчивыми письменами на торце. Имперский Канцлер Вишэ ру'Дхорг удобно устроился на полу, связав ноги немыслимым узлом. Некогда Вишэ был Четвёртым Таном Семи Островов, потом — пленником Его Величества, потом — официальным заложником, потом удачливым негоциантом, а потом вошёл в круг ближайших приближёных императора и в Совет Кредиторов, но сохранил свои старые островные привычки. Старый, надменный аристократ-кредитор Деншун, чьё состояние восходило чуть ли не ко временам «Весеннего цветка», не имеющий никакой должности или официального титула (должность означала наёмную работу, а пятнать свои руки наёмным трудом, по мнению Деншуна, было позволительно только должникам-простолюдинам), по общему мнению знающих его людей — самый дисциплинированный и работоспособный человек в Империи, устроился в подвесном гамаке с таким видом, будто это был по меньшей мере трон. У его ног удобно примостилась на полу очаровательная вдова Мо, некогда хозяйка лучшего публичного дома в Ра-Нанге, а ныне имперский министр внутренних дел. И, наконец, сам хозяин кабинета, колдун Ицка Цавана, единственный человек в Совете, чья должность не покупалась и не продавалась, а передавалась по наследству: высокий, седой, загорелый до черноты, в принципе не любил сидеть, и предпочитал стоять посреди комнаты, заведя руки за спину. На качку он не обращал никакого внимания: родившийся на корабле, он почти всю жизнь провёл в море.

— Я имею смелость полагать, что Их Величество не вполне право, — Деншун начал свою речь вычурно и манерно, что заставило императора насторожиться: старый лис в таких случаях заканчивал какой-нибудь колкостью.

— Как известно, сегодня было ликвидировано последнее формально независимое от империи государственное образование: лесное царство Чгангва. Фактически, царь Путухимоту просто кинул свой добрый народ, в обмен на возможность спокойно жить вдали от соплеменников и заниматься торговлей наркотическими грибами. Как я и предполагал четыре года назад. Что конкретно произошло? Мелкий царёк отдал нам трон и получил за это деньги. За последние годы мы видели это десятки раз. И, в общем-то, для нас это ничего не меняет.

— Меняет, — заметил император. — Это было последнее независимое государство в мире. Теперь империя и планета — одно и то же.

— Остаётся выяснить, надолго ли, — мурлыкнула Мо.

— Вот именно. Это важный вопрос, не так ли? По крайней мере для меня, — улыбнулся Император.

— Это навсегда, — решительно заявил Вишэ ру'Дхорг. — Время независимых государств ушло в прошлое. Империя победила потому, что она меньше всего напоминала государство. С самого начала…

— Это верно, — сказал император. — Это совершенно верно.

История империи началась с мятежа — первого и последнего за всё время её существования. На пиратском судне «Весенний цветок», промышлявшим у берегов Му, взбунтовалась команда, недовольная несправедливым (по всегдашнему мнению любых бунтовщиков) дележом добычи со свежеограбленного купеческого корабля. Покидав в море всех умевших обращаться с секстантом и астролябией, бравые пираты загрустили, обнаружив, что шансы на возвращение в гавань стремительно тают. Положение спас пленный купец, которого оставили в живых в надежде получить выкуп. Он что-то смыслил в морском деле, и сумел довести судно до Лемурии. Впрочем, вряд ли бы горе-мореходы куда-нибудь доплыли, если бы не странные способности колдуна Мбенгу Цаваны, личного раба покойного капитана «Весеннего цветка», который, оказывается, умел вызывать и прекращать морские бури. Так или иначе, «Цветок» добрался до побережья. К тому времени, однако, купец и колдун, оказавшиеся в буквальном смысле слова в одной лодке, успели понять, что беспошлинная торговля куда выгоднее разбоя, если взяться за дело с умом: перепродав через свои каналы награбленное пиратами и честно разделив прибыль, они предложили пиратам составить торговое партнёрство. Через некоторое время на побережье Лемурии возникла фактория. После Великой Войны от этого места не осталось ничего, кроме кучки камней в ядовитых джунглях, покрывших континент. Руины, впрочем, никого не интересовали: имперцы не страдали излишней сентиментальностью. Не страдали ею и их отдалённые предки. Быстро богатеющая фактория приобрела у Лемурии несколько малоценных островов, после чего быстро добилась формальной независимости, назвалась Торговым союзом, и занялась морской торговлей. Впрочем, торговцы не считали эту землю своей: настоящим домом для них были корабли — быстрая, подвижная флотилия, готовая в любой момент сняться с якоря и оставить за своей спиной неутихающую бурю, делающей невозможной никакую погоню.

Фактория просуществовала до начала первого конфликта между Атлантидой и Му, известного в истории покойной Атлантиды как битва при Аингунге, в истории покойной Лемурии — как Катастрофа, а в имперской истории — как период Сверхприбыли. Скупленного за бесценок у вторгшихся в Лемурию атлантов имущества, перепроданного в земле Орх и на Семи Островах, хватило на финансирование серьезных разработок в области вооружений, особенно — нового по тем временам огнестрельного оружия. Потом последовал контрудар Му, известный в истории покойной Лемурии как Возмездие, в истории покойной Атлантиды — как битва при Оук-хэ, а в имперской истории — как Второй период Сверхприбыли. Решающую роль в этих событиях сыграли военные секреты, по мнению историков Атлантиды украденные агентами торговой колонии и перепроданные Му, по мнению историков Лемурии — созданные колдунами Му самостоятельно, а по мнению имперских историков — разработанные на островах Торгового союза и проданные Лемурии, поскольку Му предложила больше. Мнение имперских историков было правильным, поскольку, по имперской поговорке, ложь не экономична. Тем не менее атланты сочли себя оскорблёнными, и устроили карательную экспедицию на острова. Торговый Союз оскорблённым себя не счёл, но выставил карателям солидный счёт. Атланты, разумеется, ответили на подобную наглость ещё одной карательной экспедицией. Тогда, похоронив мёртвых, Союз объявил атлантам торговую блокаду, а для пущей убедительности закрыв стеной непрекращающегося шторма самую большую гавань атлантов. Через короткое время Атлантида была вынуждена пойти на переговоры и возмещение ущерба…

— Давайте рассмотрим возможные вызовы. Внутренние вызовы, потому что внешних уже не осталось. — Канцлер чуть подался вперёд. — В чём причина нашего успеха? Мы победили, потому что ни с кем не боролись. За всё время своего существования империя не вела ни одной крупной войны. Бряцающие оружием государства презирали нас за это — и проигрывали. Зато все покупали наше оружие и наши технологии, и занимали у нас деньги. Cуществование империи было выгодно решительно всем, даже её номинальным противникам…

На самом деле к морскому колдовству приходилось прибегать нечасто. Торговый бойкот сам по себе оказался крайне эффективным орудием давления. Маленькая наёмная армия Торгового Союза использовалась в основном для охраны судов, везущих товары. После нескольких столкновений и пираты, и каперы различных деспотий и империй поняли, что с Торговым Союзом шутки плохи. Однако, попытки втянуть купцов в Большую Политику (так называли различные цари, царьки, вожди племён, и прочая мелочь, свои попытки убить сколько-нибудь соседей и отнять у них немножко земли или золота) продолжались и до, и после провозглашения Торговым Советом доктрины Нейтралитета, запрещающей брать на себя какие бы то ни было союзнические обязательства. Зато все покупали у Торгового Союза его товары, а также — с двойной и тройной переплатой — товары врагов, которые было невозможно или постыдно купить непосредственно у них самих.

Однако, Торговый Союз никогда не стал бы Империей, если бы не один случай. Небольшое, но древнее государство с солидной историей, знавшее и времена величия, и, как следствие, падение, разорение, два завоевания, войну за независимость и несколько крестьянских восстаний, задолжало Торговому Союзу солидную сумму, и не имело никаких шансов на то, чтобы расплатиться. Как правило, за этим следовало занесение провинившегося государства в чёрный список: купцы покидали страну, зато оживлялись соседи, которые через короткое время и делили между собой территорию и ресурсы банкрота. Однако, на сей раз дело повернулось иначе. Только что пришедший к власти правитель — Денгунг Третий — предложил купцам необычную сделку.

— Давайте так, — чернобородый Денгунг отхлебнул из дешёвого медного кубка сока кислицы. Вина он не пил: он слишком хорошо помнил, чем закончилось для его отца пристрастие к чёрным винам Семи Островов. Кисленький сок хорошо утолял жажду и не содержал хмельного.

— Мы все здесь деловые люди. Мне досталась страна без денег и с большими долгами. Вы прекрасно знаете, что выплатить эти долги мы не можем. Конечно, вы можете нас обанкротить, и мы умрём, но это не вернёт ваших денег. В таком случае почему бы не забрать за долги саму страну?

Купцы переглянулись. Денгунг снова поднёс к губам посудину с соком.

— Давайте так. Вы подумаете и решите, что вы будете делать. Но имейте в виду: если вы таки будете возвращать свои деньги, придётся сделать ещё одно вложение. Страна в хорошем состоянии, её довело до банкротства бездарное правление моего дорогого папаши. Налоги, чиновники, порча монеты, ну и всё как везде. С этим всё равно надо что-то решать. Я предлагаю…

Условия были подписаны через неделю. Империя Деншаар (так называлась страна) становилась собственностью Торгового Союза. Управление переходило к Совету Кредиторов, состоявшего из купцов, имевших серьезные финансовые претензии к Деншаару. Бывший Правитель Деншаара Денгунг Третий был нанят Советом Кредиторов как консультант по вопросам управления, с правом последующего вхождения в Совет через десять лет при условии успешной работы. Работа заключалась в основном в ликвидации всего и вся. Ликвидации подлежали армия, чиновничество, земельное дворянство с его правами и привелегиями, рабство и подневольный труд, государственная казна, священный трон правителя, официальный культ бога Дентрангра, герб, гимн, название (сохранено было лишь слово «империя», и то исключительно ради того, чтобы хоть как-то называть подконтрольную Торговому Союзу территорию). Ликвидировалась и чеканка монеты: на территории империи разрешалось хождение любых денег, лишь бы продавец и покупатель могли сговориться об оплате. Ликвидировалась также система имперского правосудия: её место заняли платные торговые суды, использующие по желанию клиента любые системы законодательства, и работающие за процент от суммы иска. Для защиты территории извне и поддержания порядка внутри неё нанимались сторонние войска: это было куда дешевле, чем содержать свою армию и стражу.

Основой государственно-территориального устройства империи стал принцип внешнего управления. Любые земли, принадлежавшие Торговому Союзу, рассматривались не как часть его территории, а как находящиеся во временном владении, на период до уплаты долга с соответствующими процентами. Соответственно, понятие «подданный» заменялось понятием «должник». Уплативший свою часть долга подданный империи освобождался от обязательств перед ней и мог либо спокойно жить на её территории, либо эмигрировать, либо, наконец, вложить средства в экономику империи и самому стать аристократом-кредитором. После уплаты долга территорией она освобождалась от имперского управления и население могло решать свою судьбу самостоятельно — вплоть до образования самостоятельных государств с любой формой правления: империя больше ими не интересовалась. Однако, отделившихся было на удивление мало. Зато началась массовая иммиграция на имперские земли.

Несколько раз Торговый Союз делился на части — когда группа удачливых коммерсантов начинала думать, что условия работы в рамках империи их не устраивают. Однако, обычно это кончалось разорением: Союз был слишком привлекателен экономически. Отделившиеся земли, как правило, также недолго существовали в ситуации автаркии. Некоторые окончательно разорялись и продавали себя за возможность получить деньги на текущие нужды. Некоторые, напротив, стремились в империю в момент экономического подъёма: им нужны были дешевые кредиты и рынок сбыта. Вторых было больше…

— Мы не стремились к мировому господству, — продолжал Канцлер. — Мы всегда презирали тех, кто к нему стремился. Признаться, в своё время мне было трудно это понять.

Император улыбнулся, вспомнив историю ру'Дхорга.

После Войны Семь Островов остались последним крупным вызовом империи: аристократическое общество с утонченной культурой было самодостаточным и не слишком нуждалось в услугах имперцев, а имперцы, верные своей политике, не стали давить на Острова. Однако, наступившая через семь лет после окончания Войны засуха подорвала экономику Островов, а непродуманные экономические реформы правительства окончательно её добили. В результате Острова оказались должны империи немалую сумму в золоте. Новое правительство отказалось платить долги старого или подчиниться империи вплоть до выплаты долга: всем уже слишком хорошо было известно, чем это обычно кончается. Торговая блокада Островов оказалась крайне неприятной, но не смертельной мерой. Однако, возможности развития для Островов были отрезаны: оставалась лишь перспектива унылой автаркии. В конце концов конфликт был разрешен в имперском стиле — то есть относительно мирным путём: островитяне сохранили своё правительство, но выдали заложников, и обязались в экономической политике следовать рекомендациям империи. Это отдалило срок формального поглощения Семи Островов лет на десять, до тех пор, пока переживающей экономический подъём стране не потребовался кредит. Ру'Дхорг сумел быстро сориентироваться в обстановке и после ряда крайне успешных спекуляций недвижимостью на Островах приобрёл достаточно денег, чтобы взойти на борт императорского корабля. Через несколько лет император лично дал ему беспроцентную ссуду на покупку места в Совете Кредиторов…

— Ну и, конечно, Война, — подал голос колдун. — После того, что сделали друг с другом Атлантида и Му, мы стали популярны, — Ицка Цавана усмехнулся. — как и наши военные разработки.

После Третьего Возмездия Му (называемого покойными атлантами «осенней войной») отношения между Лемурией и Атлантидой стали таковы, что всем стало ясно: одна из сверхдержав должна исчезнуть с карты мира. Сателлиты отчаянно маневрировали, пытаясь обеспечить себе выживание в любой ситуации, независимые государства пытались выстраивать собственную политическую линию, и только империя, твёрдо придерживавшаяся Нейтралитета, сохраняла ровные и стабильные торговые отношения с обеими враждующими сторонами. Поскольку же экономики обеих сверхдержав отчаянно нуждались друг в друге, для империи наступил очередной период Сверхприбыли.

Однако, было ясно, что после войны, чьей бы победой она не закончилась, Империи придёт конец. Выжившему победителю понадобятся ресурсы, ухоженные и обустроенные земли, наконец, деньги. Всё это можно будет отобрать только у имперцев, а обычная тактика торгового бойкота в такой ситуации окажется неуместной: обнищавшая и разгромленная сверхдержава, будь то Му или Атлантида, будет интересоваться только выживанием.

Тем не менее империя была верна своим торговым обязательствам. Атлантам было проданы контейнеры с микрофлорой, от соприкосновения с которой любая органика изгнивала за несколько часов. Контейнеры были проданы вместе с гарантиями, что подобного оружия у противоположной стороны нет. Это была правда: атомные заряды, проданные лемурийцам, не имели никакого отношения к биологии. В результате Войны Му превратилась в мёртвый континент, который через десяток лет покрыли ядовитые джунгли. Зато от Атлантиды остался только пепел на океанском дне. Последовавшие за этим природные катаклизмы чрезвычайно способствовали распространению пацифистских настроений…

— Это уже неважно, — поморщился Канцлер. — В любом случае планета наша. Только сумасшедший захочет отделиться от успешного предприятия, а Империя оказалась успешным предприятием. Мы — естественная монополия. В общем, боюсь, наш общий друг император остался без работы.

— Значит, мальчики, мы всех победили, не так ли? — хитро улыбнулась Мо. — У нас больше нет противников? Но, кажется, император другого мнения?

— Да, — император тяжело вздохнул. — У нас остался один, очень серьёзный противник. Очень серьёзный и очень, очень могущественный. Наша Империя.

— Очередной парадокс, не так ли? — подал голос Ицка Цавана. — Как обычно…

— Я понимаю, — мягко перебила Мо. — Ицка, скажи мне одну вещь. Как зовут нашего Императора? Ты не помнишь? Так я скажу, — Мо картинно подняла глаза к небу и пропела: — Император Денгард, Великий и Вечный, Первый Клинок империи, Отец Отечества, Середина Четырех Сторон Света, Хозяин Моря и Суши, Доминатор Земель Орх и Кабаз, Тан Семи Островов, Владыка Ургана, и ещё что-то там такое. Тебе это ничего не напоминает?

— Ну и что? Все эти титулатуры ничего не значат.

— Нет, Ицка. Они ничего не значат для тебя. Для меня. Для императора, наконец. Но так будет не всегда. Взгляни, во что превращается Империя. В самую обыкновенную сверхдержаву. Всё очень просто. В послевоенный период мы остались единственной силой, которой доверяли. Национальные государства вышли из моды. Правители наперебой стали брать кредиты и отдавать свои земли нам в управление. Некоторые оставались недовольны и отделялись, но таких было мало. А потом, после истории с Островами, у нас просто не осталось конкурентов. Имперские порядки стали всемирным стандартом. Объединение мира стало лишь вопросом времени. И вот оно произошло. Но по ходу дела случилось ещё кое-что. Мелочи, господа, мелочи. Помните, как во время переговоров с Островами император подписал договор, обязывавший нас уважительно относиться к их культуре? По этому самому пункту, в частности, император обязался принять титул Тана Семи Островов. Впоследствии, чтобы соблюсти приличия, император принял титулатуры всех остальных земель, входивших в империю. Разумеется, это ничего не значит. Слово «император» для нас — это всего лишь технический термин, как и слово «империя». Мы-то знаем, что император — это квалифицированный чиновник, занимающийся внешними отношениями. И обсуждаем, чем он будет заниматься теперь, когда других государств просто не осталось. Но для множества людей на планете он на полном серьёзе — Владыка, Великий и Вечный, Первый Клинок империи и всё такое.

Мы не привязаны к этим побрякушкам. Мы даже не привязаны к своей собственности: мы хорошо знаем, что она имеет ценность, пока она имеет цену, а цена определяется спросом. Мы до сих пор живём на своих кораблях, хотя они, конечно, комфортабельнее прежних… — тут ей пришлось недовольно поморщиться: императорский «Весенний Цветок XVII» опять качнуло, на этот раз сильно. — Столица — это пока ещё всего лишь гнездо чиновников. Но это только пока. У нас остались наши корабли, но нам некуда плыть: весь мир уже принадлежит нам. Мы не можем уплыть от себя, как мы до сих пор уплывали от всех опасностей. Следующий император захочет жить на суше. Сколько ты ещё продержишься, Ден?

— Года два-три, — отозвался император. — Думаю, моё место купит молодой Рандж-па, у него хватит денег, чтобы пройти аукцион и получить эту должность. Хотя не уверен.

— Возможно, хотя я тоже не уверена. Но дело не в этом. Мне нравится Рандж-па, но он слишком молод. И слишком долго жил на суше.

— Вряд ли это так уж важно. Плохо другое. Появляется новая порода людей — патриоты империи. Мы никогда не были патриотами. Мы — торговцы, коммерсанты. Земля для нас — всего лишь товар, даже если это вся земля. Что вы будете делать, если сейчас какая-нибудь из наших территорий заплатит нам причитающиеся деньги и захочет независимости?

— То есть? — недоумённо отозвался Канцлер. — Это их право: отделиться от империи и разоряться самостоятельно. Нам это обычно бывало только выгодно. Они или разорятся и будут клянчить у нас деньги, или упорядочат свои дела и им понадобится рынок и кредиты.

— Да, так было, но сейчас? Когда вся земля — наша собственность? — вкрадчиво спросила Мо.

— А что это меняет? — с легким раздражением в голосе отозвался Канцлер.

— Увидим… — протянула вдова.

5549 год до н. э., тот же день. Побережье Восточного залива.

Молодой Рандж-па смотрел из окна на залив, где стояли имперские суда. Где-то среди них чёрной точкой маячил императорский корабль.

Рандж-па сжал кулаки. Скоро, очень скоро он взойдёт на палубу «Весеннего Цветка»: залоговые деньги уже внесены, принципиальная договорённость с другими претендентами достигнута. Сейчас можно даже сыграть на понижение: с традиционной точки зрения, император был нужен для представительства имперских интересов перед другими государствами. Но час назад с императорского судна отбыл бывший лесной царёк, а ныне обычный гражданин империи. Империя поглотила планету.

Рандж-па, сверкнув чёрными глазами, покосился на огромный глобус.

— Это наше, — прошептал он. — Это всё наше. И я — первый император Единой Земли. Империя выполнила своё предназначение. Начинается новая эра.

* * *

5471 год до н. э. Императорский дворец, Приёмный Зал

Император Рандж-па Четвертый, Прямой Потомок Императора Рандж-па Первого Великого, Великий и Вечный, Первый Клинок империи, Отец Отечества, Середина Четырех Сторон Света, Хозяин Моря и Суши, Доминатор Земель Орх и Кабаз, Тан Семи Островов, Владыка Ургана, Карбоха, Амоомзерхра, земель Кувайды, Ого, Минтуро, Ондо, Гуа и прочая, прочая, прочая, смотрел на морщинистое лицо лесного царька. За годы правления он повидал их множество: лоснящихся от наглости, хитрых, деланно дружелюбных, озлобленных, угнетённых, злых, торжествующих, униженных. Этот был просто уставшим.

— Садись. Я знаю, что ты хочешь сказать, — махнул рукой император.

— Ничто не укроется от твоей мудрости, Великий. Государь, мы просим тебя о милости, — сказал царёк. — Мы смиренно склоняемся перед тобой, чтобы ты, Государь, простил нам наш мятеж, даровал свой суд и защиту, и признал нас своими покорными подданными. Владыка, — царёк замялся, — могу ли я…

— Спроси: что ты мне дашь? — Император торжествовал.

— Мне ничего не нужно, — торопливо сказал царёк. — Только имперское гражданство и права наместника. Мне придётся жить в Столице…

— То есть это ты хочешь жить в Столице, — Император ухмыльнулся.

— Да, хочу, — просто сказал царёк. — Что мне делать в лесах? Я достаточно отёсан, чтобы существовать в цивилизованном обществе. Скромные средства…

— …которые у тебя есть. Ты ограбил своё племя, и приехал ко мне. Часть средств пойдёт в имперскую казну как дань. Часть останется тебе. На это ты сможешь прожить в Столице года полтора-два, если не роскошествовать. Я дам тебе пять имений и владение на Побережье. Ну и военная помощь твоему народу. Против народа Тонга.

— Благодарю, Великий, — склонился царёк. Император понял, что он и не рассчитывал на большее. Те, другие, кто стоял на его месте, обычно хитрили, пытались льстить или торговаться. Этот последний оказался, по крайней мере, самым честным.

После попытки отделения от Империи Семи Островов при Рандж-па Третьем Империя впервые применила биологическое оружие. Эффект устрашения оказался, однако, нестойким: Большой континент полыхал, и Рандж-па Четвёртый был вынужден во имя единства Империи использовать ядерные заряды. Однако, самым надежным способом сохранения единства оказалась гарнизонная система. Рандж-па Четвёртый пытался замкнуть мир в кольцо гарнизонов. Стратегически важная точка в лесах Чгангва замыкала юго-восточное направление и давала надежду на стратегический прорыв. Рандж-па Четвёртый верил, что именно при нём Империя вернёт себе утраченное Единство и Мировое Господство…

5462 год до н. э. Императорский дворец, Приёмный Зал

Гонец был смущён и напуган: он знал, что несёт дурные вести, и боялся гнева Монарха. Тот, однако, уже был осведомлён о случившемся. Его интересовало только одно: кто возглавил мятеж.

— Значит, вот так? Жаль, он был очень талантливым молодым военным, — только и сказан Император, когда ему назвали имя главаря бунтовщиков. Как он и предполагал, это был заместитель начальника гарнизона. Ничего страшного, думал Император, бунт в мокрых лесах Чгангвы обречён. Через несколько месяцев можно будет двинуть войска, а через полгода вожаки мятежа (или то, что от них останется) лично познакомятся с тупыми кольями, вбитыми на Чёрной площади Столицы.

Он ещё не знал, что от Шестого и Пятнадцатого Соединений уже два дня как не приходят вести, что несколько линейных кораблей самовольно покинули Хрустальную Бухту, и что началась эпоха гарнизонных восстаний.

* * *

5379 год до н. э. Восточный залив

…Колдун закончил свои приготовления и начал магическую песню. Матросы в ужасе закрывали уши руками, чтобы не слышать древние страшные слова. Лишь Император Рандж-па Пятый стоял с опущенными руками: он и без того ничего не слышал после страшного взрыва, уничтожившего Столицу. Он смотрел назад, туда, где уже поднималась буря.

Кто-то тронул его за плечо. Немой слуга держал в руке ящичек с драгоценностями. Это было всё, что удалось захватить с собой перед бегством. Никто не предполагал, что Император осмелится выйти в океан на смешном церемониальном судёнышке под парусами. Однако, никто не предполагал и того, что задумал Император.

Император взял ящичек, и бросил его в воду.

Колдун продолжал петь, но его голос уже тонул в рёве поднятого им ветра. Он воздел худые чёрные руки, обожжённые атомным огнём, к бушующему небу, где кружился вихрь.

— Проклинаю землю, — неслышно, одними губами, сказал Император. — Проклинаю землю, предавшую нас. Да не будет ей отныне покоя.

С закрытыми глазами он видел пробуждающиеся на дне моря вулканы. Гигантские волны, накрывающие побережья, рушащиеся горы, и ревущие валы, и затопленные селения, и трупы, кружащиеся в водоворотах, и море, море, море на месте суши. И он чувствовал, что его проклятие сбудется.

— Да погибнет мир, если он не мой. Да погибнет мир, если он не наш. Да погибнет мир, — шептал Император.

— Мы возвращаемся к тому, чем были. Ауумуретх'ад дооооб. Мы — странники по морям. Ауумуретх'ад дооооб. Мы возвращаемся в море. В море, из которого мы пришли. Да будет так. Вечно, — пел колдун, вплетая в слова заклинания.

Поднималась буря.

* * *

1620 год н. э. Атлантический океан. Борт корабля «Mayflower»

— Смотрите, смотрите! Это он!

— Действительно, какое-то судно… Не может быть.

— Плохая примета… Неужели всё-таки он?

— Он идёт против ветра!

— Позвольте мне трубу…

— Джентльмены, по моему скромному мнению, это относится к тем вещам, которые не должны нас занимать… даже если это и в самом деле «Летучий Голландец».

Древний корабль, окружённый ореолом бури, пропал за чертой горизонта.

Огонь

Красная, красная кровь

Через час уже просто земля,

Через два на ней цветы и трава,

Через три она снова жива

И согрета лучами звезды

По имени Солнце.

В. Цой

2015. Пустыня Негев.

В Рабочем Зале, как всегда, стоял тяжелый шум — как будто шел дождь. Свежая кровь стекала по рогам жертвенника и падала на мраморный пол. Жертвоприношение было почти завершено: двое молодых служителей, стоя по щиколотку в жиже, забивали последнего телёнка. На другом столе лежало человеческое тело, покрытое набухшей от крови тряпкой. Ночью Огонь был неспокоен, и пришлось использовать заключённых. Теперь камеры были пусты.

— Мы больше не можем вас покрывать, — неприятный голос премьера оторвал Первосвященника от его мыслей. — Когда-нибудь это всё равно вылезет наружу. И нас просто сметут. Если кто-нибудь узнает…

Первосвященник грустно улыбнулся.

— Слова, слова, слова. Если бы Огню нужны были наши слова, я бы всю жизнь провел вот здесь, на коленях, за молитвой. Но Огню не нужны наши молитвы. Ему нужна кровь. Кровь, в которой душа. Больше ничего.

— Мы не можем давать еще людей. Используйте животных. Сколько хотите. Увеличьте жертвы.

На руку Первосвященнику села муха. Первосвященник стряхнул ее и поморщился.

— Мы уже делали это. Тогда Он начинает требовать ещё и ещё.

— Что значит требовать? — скривился премьер.

— Мы все, работающие здесь, чувствуем Огонь. И я таки Вам скажу, что это неприятное чувство. Понимаете, он голоден. Всегда голоден. Когда он спокоен, мы можем думать, что он сыт, но он всегда голоден.

— Это какая-то чушь… — премьер скривился еще сильнее, будто поел кислого.

— А это не чушь? — Первосвященник показал на жертвенник. — Этому Вас тоже не учили в Оксфорде? Правильно, этому Вас таки не учили этому в Оксфорде. Потому что в Окс…

— Перестаньте паясничать. Я не учился в Оксфорде. Я закончил Иерусалимский Университет.

Первосвященник махнул рукой.

— Давайте не будем морочить друг другу голову. Мне нужно еще людей. Возьмите их где хотите. Иначе всё кончится. Вообще всё. Вы сможете еще раз зажечь Огонь?

— Нет, — помолчав, ответил премьер. — Вы знаете, мы строим ещё одно кольцо, но…

Жуткий, тяжелый рёв откуда-то из-под земли прервал его разглагольствования.

— Это резервные охладители, — сказал Первосвященник неожиданно спокойно. — Огонь проснулся.

Огонь висел в пустоте, удерживаемый Силой. Каждое мгновение он вспыхивал, сжимался, бросался на невидимые стены, извивался, угасал и вспыхивал снова. Силы, удерживающие Огонь в пустоте, были велики, но он был сильнее, и мог их одолеть. Или угаснуть. Он был живой, и он ненавидел жизнь. И он был голоден.

Голод и удерживал его. Время от времени откуда-то сверху, с легкостью проходя сквозь камень, металл и даже сквозь невидимые кольца Силы, прямо в Огонь стекало что-то невидимое — то самое, что растворено в живой крови. Люди называли это «душой». Огонь это никак не называл. Он притягивал это к себе и сжигал это. После этого он успокаивался — на какое-то время.

Но сейчас он был голоден.

Еще со времен службы в «Сайерет маткаль» премьер вывел для себя правило: все нештатные ситуации похожи друг на друга. Потом это хорошо помогало ему в политике. На самом деле неважно, воют сирены или звонят телефоны. Неважно, по каким коридорам бегут люди, и одеты ли они в камуфляж или в серые костюмы, держат ли они в руках «узи» или кожные папки с документами. Важно, насколько четко отдаются приказы, контролирует ли ситуацию младший комсостав, насколько оперативно получает информацию штаб, а главное — на месте ли тот человек, который знает, что нужно делать. Потому что если его не успевают найти вовремя, суета быстро превращается в панику, паника — в хаос, а хаос — в катастрофу.

Там, внизу, в Корпусе Шин, рабочие, как белые муравьи, поднимались по приваренным к корпусам охладителей лесенкам. Наверху, в диспетчерской, дежурный срывал пломбы с опечатанных шкафов и нажимал на красные кнопки, выводя установку на критический режим. Но всё это была та самая суета — нужная, необходимая, но быстро превращающаяся в панику.

Премьер знал, что на сей раз тот, кто должен принять решение — это он сам. И знал, какое решение от него требуется.

Обмотки сверхпроводящих магнитов охлаждались жидким азотом. Лучшая в мире израильская сверхпроводящая керамика теряла сопротивление при минус ста пятидесяти, но была чувствительна к плотности поля. Гелиевое охлаждение было более надежным, но резервные мощности не были рассчитаны на длительную работу. Да и никаких мощностей не хватило бы, чтобы удержать Огонь.

Двое служителей держали за руки третьего: на него выпал жребий. Тот не вырывался, но и на ногах держался с трудом. На его лице был даже не ужас, а просто недоумение: он как будто никак не мог поверить в то, что сейчас будет. Когда резак вонзился ему в висок, он только вздрогнул. Некоторое время он старался не кричать, но после третьего удара начался тот глухой вой, который так часто снился по ночам молодым служителям, еще не привычным к службе. Но он не мог заглушить тяжелого рёва из Корпуса Шин, где надрывались резервные охлаждающие установки.

Когда свежая кровь потекла по рогам жертвенника, в вое охладителей начал прорезываться визг: установки вышли на критический режим.

Второго и третьего зарезали быстро, почти не по правилам.

Грузовик был пропущен на территорию комплекса без пропуска. Личного распоряжения премьера для этого было недостаточно: Комплекс пользовался автономией. Но распоряжение подтвердил профессор Карив: этого было достаточно.

В грузовике сидели солдаты. Они были молоды, веселы, некоторые жевали резинку. Когда прибыл второй грузовик и им пришлось разгружать черные пластиковые мешки, в которых что-то шевелилось, никто уже не улыбался.

— Я никогда себе не прощу. Но ведь мы не можем отказаться от этого, — сказал премьер. — Просто не можем. Это наш единственный козырь. Чёрт возьми, это вопрос выживания.

Они подошли к окну. Территория Комплекса сияла огнями.

— Дешёвая энергия. Они называют это дешёвой энергией.

Первосвященник промолчал. Его лицо было тёмным.

— Национальная гордость, — премьер сжал кулаки. — Наша национальная гордость. Единственный в мире действующий термоядерный реактор. Умные еврейские головы нашли способ стабилизировать дейтериевую плазму. И не хотят поделиться этим секретом с мировым сообществом. Обрекая его тем самым на сохранение морального устаревшего энергетического комплекса…

Из-за стены донесся отчаянный вопль забиваемой жертвы.

…а третий мир — на нищету и отсталость, — с чувством закончил премьер. — Проклятые евреи опять во всём виноваты.

— Иногда мне кажется, что так оно и есть, — ответил, наконец, Первосвященник. У него дрожали руки: ближе к вечеру ему пришлось встать к жертвеннику самому.

— Не надо, профессор, — премьер слегка сжал его локоть. — Никто не виноват. Разве что я. Когда арабы объявили нам нефтяную блокаду, мы могли сдаться.

— То есть ликвидировать Эрец Исраэль. И снова уйти в галут. Навсегда.

— Да. Возможно, это было бы не самым худшим выходом. Но у нас оказалась краплёная карта в рукаве. Вашими молитвами, профессор, мы больше не нуждаемся в нефти.

— Да, не нуждаемся. Теперь мы нуждается в крови, — Первосвященник старательно смотрел куда-то в сторону.

— Вообще-то это обычная цена существования, — премьер поморщился. — Просто в нашем случае это… я бы сказал, слишком выпукло.

— Недавно вы говорили мне, что больше не можете покрывать нас, — Когда-нибудь вы действительно не сможете. Я бы, наверное, не смог.

— Вы не пытались узнать, почему это действует? Что это вообще такое?

— Не знаю, — нехотя ответил Первосвященник. — Мы ровно на том же месте, что и в начале исследований. Мы знаем, что в живой крови содержится нечто. Что оно способно производить странные эффекты с плазмой. И что этого больше в овце, чем в крысе, а в человеке больше, чем даже в стаде овец. И что оно в нем какое-то другое. Ну и ритуал. Кровь надо вытачивать из жертвы по правилам. Странно, что они так хорошо совпадают с тем, что написано в старых еврейских книгах… Остальное — догадки.

Премьер промолчал.

— Завтра вам привезут еще телят и ягнят, — наконец, сказал он. — И, может быть, ещё несколько человек. Но больше у меня ничего нет. Пока нет. Мы должны сократить количество жертв.

— За счёт чего, господин премьер-министр, мы будем сокращать количество? За счёт качества?

Профессор внезапно осёкся.

Премьер тяжело вздохнул.

— Да, профессор, я именно об этом. Ну, к тому, что мы знаем о… о крови и душе.

Первосвященник вздрогнул.

— Нет, — сказал он глухо. — Я… я не могу. Правда не могу.

— Только не надо этого, профессор. Почему вы заказываете телят и ягнят, а не коров и овец? Потому что «этого» больше в молодых, чем в старых. И в них оно какое-то другое, не так ли?

— Я не детоубийца. Я не детоубийца, слышите?!

— Только не надо вот этого, профессор. Мы все здесь убийцы. Только что мы убили тридцать человек. Молодых, сильных. И если можно будет уменьшить жертвы…

— Хорошо. Имейте в виду, младенцы таки должны быть здоровыми. Вы сможете нам это обеспечить?

— Может быть. Да… вы говорили, что чувствуете Огонь.

— Да. Сейчас он спит. Но скоро он проснется, и потребует ещё.

— Может быть, когда мы построим второй стеллатор…

— …то нам придется расширить камеры под Рабочим Залом. Нам нужна будет детская комната. Кроватки. Бутылочки с молоком. Вы таки представляете себе эти бутылочки с молоком?

— Прекратите. Прекратите немедленно.

— Что прекратить? Этот мир, да?

Профессор широко развёл руками.

— Если бы я действительно верил во что-то такое… В высшее начало. В Творца миров. Но Творец миров не допустил бы того, что мы делаем, правда?

Премьер почесал нос.

— Не знаю. Я, наверное, не очень хороший теолог… Мы договорились. Не спрашивайте меня, как я это сделаю, но… устраивайте свою детскую комнату.

— Нашу, господин премьер. Нашу детскую комнату.

Лед

Хороший коммунист — мёртвый коммунист.

Популярный лозунг времён холодной войны

Россию надо подморозить.

Константин Леонтьев

2010 год. Москва. Бункер 00А154. Помещение А. «Саркофаг».

Сначала не было ничего — только ужас, ужас и холод. Когда ужас становился нестерпимым, он проваливался куда-то вниз, в белесый туман, туда, где нет ничего, и где — он знал это — и его самого не станет. Но пустота лопалась, и он снова оказывался в самом центре засасывающего ужаса, чтобы снова провалиться в ничто. Потом что-то изменилось. Что-то горячее поползло вверх — он не понимал, что и куда, но именно вверх. Ужас стал нестерпимым, он отчаянно цеплялся за небытие, но горячее упрямо поднималось, и неожиданно он почувствовал боль — сначала еле заметную, а потом она заполнила его целиком. Боль сжимала, давила, вминала его в какой-то страшный колодец, у которого не было верха, только низ, низ, и который становилась всё теснее, теснее, теснее, но откуда-то снизу его тянули за нить, приковывающую его к чему-то на самом дне колодца. Он знал, что достаточно порвать эту нить, и он станет свободен, но не мог: стены давили уже со всех сторон, как внутри сжимающегося кулака. И наконец этот кулак сжался — так, что внутри него что-то разорвалось и лопнуло, потом еще раз и еще раз, и он понял, что всё ещё жив.

Жив. Вокруг темно и тихо. Боль тоже ушла — хотя какой-то отдаленной частью сознания, всё еще находящейся там, в пустоте, он понимал, что на самом-то деле каждая жилка в его теле буквально разрывается на части.

— Ууу? — попытался он заговорить, но не услышал своего голоса. Однако в затылке что-то загудело, и ему почудилось какое-то неразборчивое бормотание где-то далеко-далеко. Бормотание приближалось, удалялось, и, наконец, перешло в ровное гудение, сквозь которое пробивался человеческий голос. Человек говорил по-русски, медленно, внятно, повторяя одно и то же. В памяти зашевелились какие-то слова. Кончить. Прекратить. Перестать.

— Прекратить, — хотел сказать он, но запнулся на первом слоге.

Что-то изменилось. Гудение стало ближе, и он, наконец, смог разобрать, что ему говорят.

В памяти, наконец, прояснилось. Он жив, и, значит, дело очень плохо. Либо его захватили враги, либо… либо еще хуже. Нет.

— Союз?

Это слово он, кажется, выговорил.

— Товарищ Сталин, Советского Союза больше нет, — ответил бесплотный голос, но он понял, что уже всё знает.

2010 год. Москва. Бункер 00А154, территория комплекса.

— Как ви меня нашли?

Сталин был всё еще очень плох. Несколько раз Богданов пытался прокачивать ему эритроцитную массу, чтобы поднять гемоглобин, но отмороженный организм не принимал чужую кровь. Впрочем, Богданов не знал, как ведут себя отморозки после стольких лет глубокого льда. Этого не знал вообще никто.

— Архив прадеда. Там были бумаги…

— Понятно. А пачему ви решили мэня отморозыть?

Вместо ответа правнук основателя Института Переливания Крови развел руками.

— Панимаю. Било интэрэсно, да?

— Давайте откровенно, товарищ Сталин. Я вообще-то симпатизирую коммунистическим убеждениям. Но вы же сами видите: идея оказалась ложной. Красивой, но ложной. Она довела страну до краха. До того страшного и стыдного состояния, в котором она находится сейчас. Но вы, кажется, откуда-то знаете…

— Да. Я бил мёртвим, но мёртвие — очэн информированные люди.

— Об этом, пожалуйста, поподробнее…

— Это трудно рассказать, нэ хочу, — поморщился Сталин. — Так в чем же ви обвиняете мэня?

— Нет, я всё понимаю. Многое было сделано не так, как вы хотели, а так, как требовала ситуация. Но… эти убийства? Тридцать седьмой год…

Сталин дернул щекой.

— Какие убийства? Ви имеете в виду пэрвую массовую заморозку?

Богданов резко обернулся.

— Так вы… не единственный?

— Я послэдний, кого положили в глубокий лёд. Я распорядился, чтобы мэня разбудили, только если Союзу будэт угрожать опасность…

— Да, я догадывался. Но что вы можете сделать? Один?

— Пачэму один? — старик в кресле криво усмехнулся. — У мэня есть товарищи. Харошие, провэрэнные люди. Их много. В разных мэстах.

— Товарищ… товарищ Сталин. Я должен вам сказать, что…

— Что ви этого нэ хотите. А скажитэ, господын Богданов, я вас спрашывал о том, чэго ви хотите и чего ви нэ хотите?

— Поймите своё положение, — поморщился Богданов. — Вы привыкли к власти. И вам кажется, что она у вас есть. Так вот, осознайте, что ее у вас нет. Вы не можете мне приказывать. Вообще-то, вы никто. Вы один. И вы останетесь единственным, кого…

Что-то загромыхало под дверью.

— Заходитэ, товарищ Ворошилов, — улыбнулся Сталин. — Заходитэ, у нас тут интэрэсная бэсэда.

* * *

— Ви приняли правильное рэшэние, господин Богданов, — заметил Сталин. — И ви будете работать на нас ни за страх, а за совест.

Богданов промолчал.

— Ви еще чем-то интэрэсуетэсь, господин Богданов? — опять спросил Сталин, чуть наклонив голову.

— Уже не очень интересуюсь. Просто хочу знать, кто запустил автоматику разморозки этих ваших проклятых могильников.

— У Саветской власти нэт сэкрэтов от трудящихся. Ну развэ что очэнь нэмного, — старик переложил трубку в левую руку. — А это савсэм малэнький сэкрэт. Товарищ Павел Флорэнский — очень, очень талантливый человэк. Он изобрел электроинтегратор. Ви называете это кампью… терь (тут Сталин запнулся). — Канечно, это бил очэнь простой кампьютерь. Но он работает. Есть мнэние, что товарища Флорэнского надо отмэтить. А ви как считаете, товарищ Ягода?

2010 год. Соловки. Подземный комплекс А404 «Интеллигенция», сектр «Евразийцы».

— Как вы себя чувствуете, Георгий Семенович?

— Хе-хе… Отвечу вам по-русски, Виталий Германович — как говно в проруби. Отвратительно. Но это, так сказать, телесным составом. Хе-хе… что касается душевного моего состояния…

— Понимаю.

— Ничего-то вы не понимаете, Виталий Германович! Вы, так сказать, офицер, белая кость, для вас идея важнее жизни. А я вот всегда интересовался вопросами жизни… Помнится, выпустил одну брошюрку… ну да я же вам рассказывал, еще тогда, в апреле семнадцатого. Хе-хе… Однако, никак не могу согреться. Знобит…

— Меня тоже знобит. Это пройдет.

— Ледок, ледок-то не пройдёт… это вы, батенька, обманывать себя изволите. Через этакую штуку пройти без ободранных бочков затруднительно…

— Все-таки это не настоящая смерть.

— Ничего-то вы, батенька, не поняли. Куда уж настоящее… А, вот и он. Здравствуйте, здравствуйте, драгоценнейший Евгений Степанович! С воскресеньицем вас! Так сказать, смертью смерть поправ…

— Давайте не будем кощунствовать хотя бы сейчас, Георгий Семенович. Вы знаете, мне это никогда не нравилось.

— Давайте не фарисействовать, Евгений Степанович! Я, кажется, не давал никакого повода…

— Ну вот, опять началось. Вы и на том свете лаяться будете?

— Так мы уже на нем побывали, дражайший…

— Давайте не будем профанировать то, что профанировать нельзя. С догматической точки зрения мы не были мертвы. Наши души находились подле тел и воспринимали реальность, хотя и пассивно. Это не более чем глубокий сон. Мы не Лазари, Георгий Семенович, и не надо смешивать рукотворное и нерукотворное. Именно здесь, именно сейчас, именно нам, как никогда, необходимо трезвое, я подчеркиваю, трезвое восприятие реальности такой, какая она есть, а не останавливаться на субъективных переживаниях, каковы бы они не были…

— Господа-товарищи! Эй! Есть врачи?

— Я врач. Что случилось?

— Кажется, перелом.

— Да, кости у нас у всех хрупкие. Иду-иду. Господа, отложим этот спор. Моя принципиальная позиция, впрочем, ясна.

— Врачи есть, спрашиваю?

— Иду, иду.

2010 год. Колыма. Подземный комплекс 9-Щ453.

— Товарищ полковник! — молоденький лейтенант чуть не плакал. — Каждый второй…

— Что ещё? В чем дело?

— То же самое, товарищ полковник!

— Они хоть живы?

— Живы, товарищ полковник… но… эта… ни соображают ни хера. Глаза стеклянные, во…

— Остановить разморозку сектора. Чернова ко мне.

— Есть! — лейтенант с синим лицом, в полуистлевшей форме, лихо козырнул и побежал по коридору.

Полковник склонился над картой комплекса и обвел красным карандашом еще один сектор.

Снизу донёсся дикий крик — это орал какой-то бедняга, — наверное, из восточного сектора. Полковник поморщился: раствора на всех не хватало, так что люди иногда просто сходили с ума от боли в отмороженных мышцах.

За железной дверью забухали сапоги.

— Товарищ полковник! Старший лейтенант Чернов по вашему приказанию прибыл!

— Вольно, лейтенант. Доложите обстановку.

— Разморозка личного состава лагеря идет по плану. По невыясненным причинам возникли трудности с восточными секторами. Много мертвых, еще больше полуотмороженных. Работы остановлены до вашего распоряжения.

— Вы их видели?

— Так точно, товарищ полковник.

— Давайте без формальностей. Как они?

— Если без формальностей, то хуёво, товарищ полковник, — молодцеватый Чернов, уже неделю как живой и потому похожий на человека, позволил себе едва заметно усмехнуться в усы. — Ну дурачки, одним словом. И глаза такие… знаете…

— Знаю. Скажи главное: они приказы понимают?

— Да, приказы выполняют. Рявкнешь по-нашему, они на раз всё делают, как на маневрах.

— Оружие держать в руках могут?

— Не зна… так точно, товарищ полковник. Легкое стрелковое оружие могут.

— В таком случае продолжить разморозку сектора.

— Но…

— Никаких но. В стране сам знаешь что творится. Контрреволюция. Нам понадобится каждый штык, каждый винт. Пришли мне Рыбина.

— Который штрафбатом командовал?

— Того самого. Справится Рыбин. А не справится…

— Так продолжать?

— Да. Ступай.

— Есть! — Чернов приложил руку к полинявшей фуражке и скрылся за дверью.

2010 год. Самара.

— С-сволочь, — обессиленно сказал Лысый, бросая в сторону окровавленную тряпку.

— Никак? — бородатый кавказец ухмыльнулся, но глаза остались серьезными и холодными.

— Ничего его не берет. Мы уж чего с ним только не делали…

— Зрачки смотрел, уродец? — кавказец уже не улыбался.

— Да. Боли не чувствует. Ему яйца калёными щипцами рвали, а ему хоть бы хны.

— Они все такие? Как ты думаешь, Лысый?

— Да нет вроде. Командуют-то ими, небось, нормальные. А эти зомби какие-то. Откуда они только взялись? И форма какая-то странная. Тряпки как будто хуй знает сколько в луже лежали. Не гнилые, а вот как бы…

— Хватит пиздить, — в комнату вошел Ханчик. Лысому достаточно было краем глаза глянуть на него, чтобы понять: дело действительно плохо.

— Так, братва, слушай сюда. Надо уёбывать.

— Ты чего? Мы ж весь город держали. Нас Масуд на такие бобы поставит, что…

— Ты не понял? За бугор надо уёбывать. В городе местные сбесились.

— Они ж всегда…

— Всегда. А когда эти появились, они с цепи сорвались. Набережную сейчас громят.

— Там же наши были.

— Их всех порезали.

— Эти, отморозки?

— Нет, местные бараны. Уходим, быстро.

В стекло ударила автоматная очередь.

2010 год. Москва. Кремль.

— Товарищ Сталин, это же все контра недобитая. Шлёпнуть в патоку, и все дела.

— Нэ тарапитэсь, товарищ Тухачевский. Послушаэм товарища Бухарина.

— Если вы уж предоставили мне слово, Иосиф Виссарионович, то я хотел бы предостеречь от поспешных решений. Пока у нас работает фактор внезапности. Никто ничего не понимает. Но нам нужна как минимум еще неделя, а за это время контра может организовать саботаж…

— Ви не чувствуете момента, товарищ Бухарин. Какой саботаж? Они ужэ всё что маглы разрюшили до нас. Ничэго нэ работает. Когда наши вошли в Самару, помните что било?

— Да, но…

— Это називается триумфальное шествие саветской власти. Как ви думаете, товарищ Каменев?

2032 год. Москва. Улица Маршала Конева. Ночь.

Серебристая «Победа» лихо тормознула у самой кромки тротуара. В салоне загорелся мягкий свет, потом тихо стукнула дверь, и из машины выпорхнула девушка. Не оглядываясь, она побежала по мостовой, по-конски цокая высокими каблучками.

Подбежав к стоявшему на тротуаре мужчине, она уткнулась в широкую мужскую грудь, и отчаянно, по-детски, разревелась.

— Дашка… Голова садовая… — он неуклюже гладил её по спине, вздрагивающей от рыданий. — Ну что тут поделаешь…

— Его отправляяяяяют… в Гермаааанию… и он говорит, чтобы я его не ждалаааа…

— Глупая Дашка. Он же тебя любит.

— А я его не люблю! — Дарья по-кошачьи отпрянула от отцовской груди. Слезы мгновенно высохли, только губы предательски подрагивали. — Мне он больше не нужен! Вот дядя Гена…

— Опять ты про дядю Гену. Ты пойми, дядя Гена — отморозок. Ему знаешь сколько лет?

— Сколько бы ни было! Папа, я давно хочу тебе сказать…

— Да знаю я, знаю. Дарья, ты большая девочка. Это несерьёзно. Он же не совсем живой.

— Я его люблю. Для меня он живее всех живых.

2032 год. Москва. Личное письмо.

«Дорогая Даша. Мы так и не поговорили. Да я и сам не хотел тебе это говорить. Я не знаю, как ты к этому отнесешься. В общем, я наврал тебе про Германию. Я подал заявление о приёме в Коммунистическую Партию Советского Союза, и сегодня райком дал положительный ответ.

Мой кандидатский срок — до 2078 года. Я не хочу приглашать тебя на заморозку, да тебя и не пустят, потому что ты не родственница. Не надо слёз. Я уже не мальчик. Я хочу приносить пользу своей великой Родине, и стать настоящим большевиком. А ты меня знаешь. Оставаться попутчиком, как твой папа, я не хочу. А другого пути нет. Ну вот и всё. Прощай. Извини, что так вышло. Передай привет дяде Гене. Павел.»

2036 год. Из секретного меморандума АНБ США.

«…По некоторым данным, на XXX Юбилейном Съезде Коммунистической Партии Советского Союза будут внесены существенные изменения в Устав и Программу Партии. Учитывая нынешнюю роль Устава, речь идет о законодательном закреплении некрократии как основы государственного устройства Союза ССР.

По сути дела, советская некрократия представляет собой единственно возможную в современных условиях устойчивую систему осуществления патерналистского государства, где источником легитимности власти служит власть предков над потомками. В современном Советском Союзе, пережившем распад, хаос и восстановление, ренессанс архаических, консервативных (во всех смыслах этого слова) ценностей получил причудливое, но по-своему логичное, оформление. Надо признать, что сейчас никакой сколько-нибудь значительной оппозиции „диктатуре отморозков“ в стране не существует. Этому способствуют как экономические успехи страны, так и ценностный комфорт, который новая власть сумела обеспечить своим гражданам.»

Эфир

— Нет, я не астролог, — мэтр Мишель де Нострадамус, казалось, был смущён. Во всяком случае, он избегал смотреть в лицо Медичи, которая, почуяв неладное, сжала тонкими пальцами подлокотники кресла и подалась вперёд, пытаясь высмотреть на лице великого предсказателя признаки вины.

— Ты сказал, — Екатерина ещё сильнее наклонилась вперёд, — что ничего не смыслишь в астрологии? Ты признаёшь, что морочил нам голову?

— Нет, нет, моя госпожа и повелительница, нет, — мэтр испугался, — я ничего такого не говорил. Я в должной мере посвящён в звёздную науку, и могу составить натальную карту не хуже, чем мои учителя из Монпелье и бордосские мэтры. Но истинные сокровища знания черпаются не из вычислений.

— Ага! — Екатерина откинулась в кресле, — я понимаю, достопочтенный мэтр! Магия, вот на что ты намекаешь, магия и некромантия! Ходят слухи о терафиме, которого ты держишь в потайной комнате, каковой есть голова христианского юноши, умученного по вашему тайному обычаю… Ну что ж. Веди меня к своему терафиму.

Нострадамус побледнел.

— Никогда, — с жаром заговорил он, прижимая худые руки к груди (Екатерина поморщилась: мэтр явно переигрывал) — никогда я не занимался недозволенной и богопротивной некромантией! Я — добрый христианин, как и мои родители, госпожа.

— Но не твои предки, — Екатерина откровенно забавлялась, — не твои еврейские предки, мэтр! И уж, наверное, они оставили тебе кое-какое наследство, кое-какие тайные знания, недоступные добрым христианам? Можешь не отвечать, мэтр, я не выдам тебя, но покажи мне своего терафима.

— Если бы я ничего не смыслил в этих делах, — с горечью ответил Нострадамус, — я, пожалуй, поверил бы в тайное иудейское знание, столько о нём идёт разных слухов. Увы, госпожа, поверьте: у иудеев нет ничего такого, что заинтересовало бы учёного человека. Вся их тайная премудрость — это всего лишь хорошая бухгалтерия и умение вести счета.

— Меня не интересуют счета, — Медичи решила, что пора рассердиться, — не заговаривай мне зубы. Я хочу знать истинную природу твоих предсказаний. Повторяю, если ты не понял: меня не волнует соответствие твоих занятий законам божеским и человеческим. И то, и другое — в моей воле, по крайней мере сейчас. Меня интересует, не угрожает ли что-либо таковому положению вещей в будущем.

Нострадамус замолчал. Екатерина быстро просчитала возможные реакции: сейчас человечек начнёт хитрить, торговаться, пытаться получить дополнительные сведения… Увы, все шарлатаны одинаковы. В этом мире вообще нет никого, кроме обманутых и обманщиков. Что ж, этот — ещё не худший из всех.

— Госпожа и повелительница, — Нострадамус поднял глаза, и Медичи вздрогнула — настолько печальными они были, — я вижу то, о чём пишу. Я как бы смотрю в огненное зеркало с туманной поверхностью, и вижу там отражения грядущих событий. Иногда мне удаётся постичь, когда и где оные совершатся, чаще же я ничего не разбираю. Мои центурии — это всего лишь мои догадки о том, что могли бы означать видения.

Екатерина мысленно поправила себя — помимо обманутых и обманщиков, существуют ещё и безумцы. Некоторые из них забавны, некоторые — опасны, и все — бесполезны.

— Я не безумец, госпожа, — Нострадамус грустно улыбнулся, — я в здравом уме. Среди пророков много умалишенных, но я, во всяком случае, самый здравомыслящий из них. У меня нет никаких видений. Я вижу будущее не очами души, но телесными очами, — он немного поколебался, — Я покажу вам терафима.

Он повернулся спиной к Екатерине Медичи и начал ковыряться в стене. Екатерина усмехнулась — она заметила потайную дверь почти сразу, когда вошла в комнату. И эту дверь, подумала Екатерина, глядя на сутулую спину мэтра, мои люди могли бы вышибить одним ударом, а он поставил на неё хитрый механический замок, которым, наверное, гордится. Возможно, он всё-таки не шарлатан и не безумец. Или, точнее, в нём есть ещё что-то, кроме шарлатанства и безумия, и это что-то может оказаться именно тем, что она искала.

Екатерина неторопливо покатала эту мысль в голове, как вино во рту, и обнаружила, что она пугает её больше, чем ей хотелось бы. Будущее, которое она всегда считала огромным и непостижимым, внезапно представилось ей в виде какой-то маленькой опасной вещицы, чем-то вроде булавки с отравленным острием, которой так легко уколоться, неосторожно к ней прикоснувшись.

Госпожа и повелительница была совсем не уверена, что ей хочется брать такие вещи в руки.

«Во всяком случае, — наконец, решила она, — я буду знать то, что я буду знать. И буду молчать, что бы я не узнала. Он тоже будет молчать. Может быть даже… нет, не стоит. У него неплохая репутация на этот счёт. Он знает, чем торгует, и очень осторожен. Поэтому к нему обращались великие люди, воистину князья мира сего…» — странно, но воспоминание об этих людях, даже о тех, которых она от всей души ненавидела, доставило Екатерине нечто вроде облегчения. Во всяком случае, когда мэтр, наконец, справилася со своим хитрым замком, и застыв у двери в потайную каморку, начал делать неловкие приглашающие жесты, Екатерина уже овладела собой.

В крошечной комнатке было темно, пока мэтр, наконец, не затеплил какую-то плошку с жиром. Крошечный огонёк едва освещал комнату, но Екатерина Медичи всегда гордилась своими глазами кошки, умеющей видеть в темноте.

Впрочем, смотреть было почти не на что.

Терафим занимал совсем немного места. Екатерина ожидала увидеть что угодно — человеческую голову, идола, или даже какие-нибудь вращающиеся колёса, стёклянные трубки, змеевики, как в лаборатории алхимика. Но увидела только деревянный стол, странное круглое зеркало на нём, и две медные трубки по бокам. Зеркало было стеклянным, на удивление тщательно отшлифованным.

И ещё одно заметила Екатерина — это была очень, очень старая вещь.

— Не я создавал эту машину, госпожа, — Нострадамус был всё так же почтителен и суетлив, но его голос слегка окреп: пожалуй, решила Медичи, впервые за всё время разговора мэтр почувствовал себя уверенно, — это греческая работа. По неким свидетельствам, кои я с величайшим трудом отыскал в сочинениях древних, зеркало некогда принадлежало магу Гемистию, последователю Аристотеля. Оное же отражает свет тончайшей субстанции воздуха, именуемой эфиром, или квинтэссенцией. Сей незримый очами свет, распространяясь кругообразно, мгновенно преодолевает не только пространство, но и самое время…

— Довольно, я поняла, — Екатерина в нетерпении посмотрела на зеркало, — покажи мне будущее.

— Госпожа, я уже говорил, что не властен над видениями. Зеркало лишь отражает образы, волнующиеся в сей субстанции, каковы же они, не зависит от человеческой воли…

— Ещё раз, довольно разговоров, — Медичи приблизилась к зеркалу, — я хочу видеть, как работает твоя машина. Сделай так, чтобы она работала.

— Она работает всегда, госпожа, достаточно убрать внешние источники света, — Нострадамус дунул на дымящуюся плошку, и в комнатке стало совсем темно.

Некоторое время не происходило ничего. Наконец, Екатерина заметила, что от зеркала исходит сияние — очень слабое, почти призрачное. Потом поверхность чуть-чуть прояснилась — так, что можно было разглядеть нечто вроде волнующегося моря. Екатерина увидела запрокинутое лицо мужчины, цепляющегося за что-то тёмное. Кажется, всё его тело было в воде. Медичи приблизилась к зеркалу почти вплотную, чтобы разглядеть всё, но тут поверхность зеркала вспыхнула огнём. В ясном свете пламени метались какие-то крошечные фигурки. Госпожа и повелительница невольно отшатнулась. На фоне пляшущих языков огня появилось лицо прекрасной женщины, которую страстно целовал усатый мужчина в уродливой шляпе.

Потом зеркало помутнело, и свет стал серым, как в сумерках. Екатерина увидела невысокого человечка с усами, одетого в странную одежду. Он стоял на возвышении перед толпой и высоко вскидывал правую руку.

— Се, — раздался голос мэтра, — величайший тиран грядущего. Я видел его множество раз. Ведомо, что его зовут Гитлер — я видел в зеркале надписание его имени.

Екатерина усмехнулась — в человечке не было ничего страшного. Зеркало опять погасло, а когда опять блеснул свет, он был изумрудно-зелёным. Из этой изумрудной зелени вдруг высунулась зубастая пасть какого-то дракона. Дракон наклонился, а когда страшная морда поднялась вверх, в его зубах было человеческое тело.

Светлый круг опять потускнел, потом вспыхнул ярко. По красной пустыне катился человек, обхвативший голову руками. Его лицо приблизилось, и было видно, как его глаза вылезают из орбит… После этого в зеркале появилась огненная надпись: «TOTAL RECALL». Она стала подниматься ввысь, под ней замерцали другие надписи, но набежавшая тень скрыла всё.

— Природа сих начертаний мне неизвестна, — в голосе мэтра Екатерина почувствовала неподдельное сожаление, — они появляются и исчезают беспорядочно. Мню, что они той же природы, что и изречение, начертанное незримой рукой на стене Валтасаровых покоев, кое гласило — «Мене, мене, текел…»

Медичи недовольно передёрнула плечами: она впилась взглядом в зеркало. На этот раз в нём метались две фигуры, пытающиеся поразить друг друга неким светящимся оружием, наподобие мечей. У одного, одетого в белое, меч был белый, у другого, тёмного, в руке сияла полоса красного цвета.

По поверхности зеркала опять пробежала тень, мелькнула непонятная надпись «LUCAS FILM». Потом в глубине стекла отразилось мужское лицо. Мужчина вырезал себе глаз. Наконец, он его вынул — но внутри пустой глазницы пылал какой-то бесовский красный огонь.

— Это, — зашелестел губами Нострадамус, — демон, ищущий убить молодого принца. Я много раз видел это. Если я правильно постиг смысл надписания, сопровождающего сие, имя ему — Терминатор, что есть имя некоего римского бога, вернее же сказать — могущественного злого духа, именуемого также Терминус…

Потом по зеркалу прокатилась волна ряби, и в углу засветились три буквы — «HTB». Под буквой «Т» мерцала зелёная точка. Появилось красивое женское лицо, шевелящее губами. Потом картинка сменилась, возникли какие-то горы, человек в зелёной повязке поднял железную трубу, и из неё вырвался огонь. Снова появилась женщина с шевелящимися губами, и всё погасло.

В призрачном свете магического зеркала лицо Екатерины было освещено, как при полной луне. Нострадамус искоса взглянул на госпожу и повелительницу, и с удивлением понял, что она улыбается: в уголках губ затаились тени.

Медичи мгновенно поймала его взгляд. Она сделала вид, что ничего не заметила — но её лицо тут же застыло.

На этот раз зеркало показало пышный трон, на котором сидел укутанный в непонятные одежды толстый человек. Над ним был укреплён какой-то герб, Нострадамусу незнакомый. Вокруг толпились люди, разряженные ещё более пёстро и нелепо. Прямо к трону шел человек, одетый в чёрное. Внезапно он выхватил кинжал и бросился к толстяку. Изображение снова подёрнулось туманом.

Вдруг Екатерина засмеялась и хлопнула в ладоши.

— Зажги огонь, достопочтенный мэтр! — приказала она. — Меня больше не интересует твоя машина.

Мэтр, не смея ослушаться, снова затеплил плошку. Зеркало тотчас угасло, как будто подёрнулось пылью.

— Я удовлетворена, достопочтенный мэтр, — Екатерина Медичи даже не пыталась скрыть облегчения, — и благодарю тебя за то, что я увидела. Прими небольшой подарок для пополнения твоей редкостной коллекции диковин, — с этими словами госпожа одним ловким движением руки достала небольшой кожаный мешочек и бросила его на стол перед зеркалом. В мешочке глухо звякнули монеты.

Но мэтр не потянулся к золоту. Он смотрел, не отрываясь, на Екатерину, и в его глазах было недоумение.

— Госпожа, — наконец, выдавил он их себя, — вы разочарованы, но ведь я предупреждал вас, госпожа, что вы можете не увидеть своего собственного будущего. Я не управляю зеркалом, и иногда приходится ждать очень долго, прежде чем оно покажет нечто, имеющее отношение к нашему времени. Однако, у меня есть некие записи и свидетельства…

— Нет, нет, достопочтенный мэтр, меня всё это больше не интересует, — проворковала Медичи, — и я уже сказала тебе, что вполне удовлетворена.

Нострадамус ещё раз испытующе глянул на Екатерину, и вдруг внезапо упал на колени.

— Умоляю, — он протянул к Екатерине худые руки, — вы что-то постигли… объясните мне, госпожа!..

Екатерина прикрыла глаза.

— Кажется, — наконец сказала она, — ты и в самом деле стремишься к тайным знаниям. Но ты ищешь их среди призраков. То, что показывает зеркало… всё это ложь, пустые выдумки, и ничего более. Это ворота из слоновой кости, пропускающие только сны и грёзы. Я знаю это точно, достопочтенный мэтр, хотя и не обучалась тайным наукам. Но я знаю людей, мэтр. Этого достаточно.

Нострадамус с недоумением воззрился на Екатерину. На её лице было написано злое торжество.

— Хорошо, я объясню тебе, — наконец, сказала Екатерина. — Величайшая наука, которая только существует на свете — это познание человеческой души по внешним её проявлениям. Те, кто не достаточно искушены в этой великой науке, не способны удержать в руках власть. Правитель, не способный прочитать на лице приближённого его подлинных помыслов, не живёт долго…

Екатерина слегка нахмурилась — и тут же её лицо вновь окаменело.

— Так знай же мэтр, что существа, видимые в твоём зеркале, всего лишь притворяются. Они не делают того, что изображают, но только лицедействуют, как актёры. Я видела это так же ясно, как я вижу тебя перед собой.

Мэтр с недоумением взглянул на Екатерину. Та повела бровью:

— Помнишь ли ты человека, которого ты именовал величайшим тираном? Но я-то хорошо знаю, какова тираническая душа, и как она являет себя в людях любого звания. Тот человек был совершенно безобиден, он всего лишь играл тирана. Или — тот, с выпученными глазами. Его глаза вылезали из орбит, он корчился, но ему на самом деле не было больно. Я очень хорошо знаю, как именно искажается лицо человека, ощущающего столь сильную боль, но тот человек в зеркале только изображал страдание. Или целующаяся пара. Они целовались, как возлюбленные — но я видела, что ни он, ни она, не любят друг друга. Или женщина с буквами HTB — такого лживого лица я не видела даже у своих служанок, а они все воровки… Я не знаю, что она говорила, знаю только, что она лгала. Впрочем, такое случается часто, — Екатерина помолчала, — но самой забавной была последняя сцена в этом странном спектакле. Государь, сидевший на троне. Всё, что там было, было неправильным. Его герб не имеет смысла, как будто составитель не знал основ геральдики. Однако, я не исключаю, что в будущем законы сложения символов могли бы измениться. Но есть вещи, которые не меняются. Человек на троне не чувствовал себя правителем, пусть даже правителем самого маленького королевства. Он сидел на месте правителя, как сидят на лавке в дешёвой пивной! Вокруг трона стояла стража — и она была расставлена совершенно нелепо. Никто из этих смешно одетых людей с мечами не мог бы достаточно быстро заслонить собой своего государя. Уж в этом-то я разбираюсь, поверь мне. Но и убийца, напавший на него, был тоже смешон. Кто же вытаскивает кинжал на полпути? Всё это — балаган, мой дорогой мэтр, это всего лишь балаган.

— Но… — Нострадамус замялся, пытаясь возразить достаточно почтительно, чтобы не задеть вспыльчивую гостью, — но… волшебство… эти фигуры в зеркале… это не дело человеческих рук!

— Возможно, — равнодушно сказала Екатерина, — но меня это больше не занимает. Может быть, зеркало отражает игры ангелов, а может быть — шутки демонов. Возможно даже, что эти образы действительно исходят из будущего, кто знает? Я не сведуща в тайных науках, чтобы выносить суждение о столь возвышенных предметах. Я знаю только одно — это лицедейство. Мне этого достаточно. Благодарю тебя, достопочтенный мэтр, за доставленное удовольствие.

Когда Екатерина уже садилась в экипаж, ей послышался тонкий, еле слышный звон разбитого стекла.

Свет

Саше и Анюте

То был совсем юный мир — пронизанный мягким сиянием, загадочный, влекущий.

В долине царила предутренняя тишина, полнящаяся сладким шорохом растущей травы. Деревья стремили к небу стройные ветви, в ожидании близящейся зари. Скоро, совсем скоро настанет пора цветения, когда воссияют долы.

У самого горизонта виднелась гряда невысоких гор. Меж двумя вершинами сияла, как драгоценность, огромная звезда.

Эарендиль гордо расправил крылья навстречу небесному оку, ловя драгоценные капли чистого Света.

Он двигался — плавно и невесомо, но притом стремительно, как подобает высокородному — по шелестящей траве, наслаждаясь ранней свежестью. Ночь покидала дол, наступало время утреннего непокоя.

Да, тут всё было молодо. Звёздный народ пришёл сюда недавно — если мерить часами вечности, ходом светил. Всего сто двадцать тысяч оборотов назад над этим миром, как и над мириадами иных, раздралась Тёмная Завеса, и пращуры Эарендиля низошли в сумрачные обители, не знавшие Света. Иные были вовсе необитаемы, иные — отмечены печатью странной, уродливой жизни. Некоторые нуждалась лишь в прикосновении Света, чтобы расцвести. Другие потребовали труда — тяжёлые планеты, окутанные ядовитыми облаками, неприветливо встречали посланцев Сердца Мира. Некоторые же склонились под руку звёздных насельников лишь после жестоких сражений с тёмной нежитью, скрывавшейся доселе под Завесой.

Но ныне все миры были свободны и безопасны. Вольный странник ничего не боялся. Он восторженно озирал незнакомый простор, стремясь запечатлеть его в памяти — ибо вряд ли когда его ещё занесёт в края, столь далёкие от Срединных пределов обитаемой Вселенной.

Эарендиль знал: пройдёт время странствий. Он окрепнет телом и духом, станет сильным и мудрым. Несомненно, его ждёт блестящее будущее — там, в цитадели, в Сердце Миров, откуда звёздный народ начал своё восхождение. Принадлежавший по праву рождения к избранным, к славнейшему роду Сияющих, он полон был решимости завоевать достойное место в чреде знаменитых предков. Он ждал, когда наступит его черёд, без страха и нетерпения, как дерево, ждущее плода.

Покамест же он путешествовал по Вселенной, влекомый желанием видеть многое — и вечной спутницей избытка сил, тоской по несбыточному.

Что-то остановило его. Равнинную гладь нарушало нечто чужеродное. То, чему не должно быть места здесь, в царстве покоя.

Присмотревшись внимательнее, путешественник понял, что смутило его.

Покойную гладь травяного моря нарушала неуместно правильная линия. Средь зарослей чернел широкий круг, уже почти стёршийся, но всё ещё сохранивший первоначальные очертания.

Руины, напомнил себе Эарендиль странное слово. Древние руины.

Когда-то, — быть может, в незапамятные времена, — здесь возвышались чертоги Тёмных. Сокрушённые, но всё же не до конца стёртые с лика этой земли.

Тёмные… О войнах с нежитью Эарендиль знал только по легендам и рассказам старших. Говорили об этом неохотно, ибо в тех битвах звёздный народ стяжал мало чести.

Напрягая память, звёздный путешественник вспомнил немногое.

Судя по легендам, смутным и неясным, Тёмные были отвратительными полупрозрачными тварями. Обитали они среди плесени и испарений. Сутью их жалкого и страшного бытия было убийство: они непрерывно истребляли друг друга, в основном — из-за каких-то различий между собой.

Нападали они и на первых Светлых, явившихся в их миры, и поначалу им даже сопутствовала удача. Но когда звёздный народ обнажил оружие, нежить оказалась не столь уж опасным противником. Дети тьмы, они не выносили Света — самого обычного Света звёзд Сердца Мира. Он как бы пронзал их мерзкие тела насквозь, до самых глубин — а этого они вынести не могли. Поэтому они прятались в подземных укрывищах, но Свет настигал их повсюду, и по мере того, как застарелая тьма рассеивалась, Тёмные вымирали.

Ныне Тёмных и вовсе не осталось. Некоторые об этом сожалели: ходили слухи, что обитатели тьмы владели ценными тайнами — в том числе и умением продлевать себе жизнь сверх всяких пределов. Поговаривали и о какой-то волшбе, которую нежить пыталась обращать против Света, и не всегда безуспешно.

Всё это было путано и непонятно. Зато повсеместным было отвращение к этим существам, низким и подлым.

Неудивительно, что первым желанием Эарендиля было — поскорее свернуть в сторону от нечистого места.

Но потом его охватило любопытство. В развалинах могли скрываться какие-то секреты. Загадочные надписи и предметы, находимые в таких местах, ценились знатоками древностей, и он мог отыскать их. Так или иначе, пройти мимо было бы слишком просто. И что с того, если он подарит этому месту немного времени — которого у него вдосталь?

Звёздный гость сосредоточился и напряг проницающую силу сердца.

Небо изогнулось, открываясь внутрь и обретая глубину. Далёкие холмы оборотились тенями, обнажая глубокие корни свои, подтачиваемые подним огнём. Под ногами поплыла земля, сделавшись полупрозрачной, разверзая тёмную бездну. В ней тянулись каменные жилы, серебрились рудные нити, пересекающие полупрозрачные бездны пустой породы.

И среди этих переплетений темнел разрез — прямой и длинный, уходящий вниз, в самые глубины.

— Здравствуй, незнакомец, — прошелестело откуда-то снизу.

Голос был как бы бесплотен и очень тих — тише шороха растущей травы, но Эарендиль его слышал явственно, как будто он раздавался внутри его существа.

— Не пугайся, — дохнуло из глубин. — Мы не можем причинить вреда.

— Кто вы? — спросил звёздный странник, пытаясь уловить путь голоса. — Назовите себя и покажитесь мне… если не боитесь, — добавил он, выпрямляя крылья.

— Сожалею, но мы не способны этого сделать, — ответил всё тот же бесплотный голос, говорящий как бы изнутри. — Мы не можем выйти на поверхность.

Тёмная волна страха ударила в сердце Эарендиля — и откатилась прочь, сметённая жаркой волной гнева.

— Не вы ли — твари, боящиеся Света? — переспросил он презрительно и гордо. — Я думал, этот мир чист.

— Скорее всего ты прав, — ответило бесплотное нечто. — Наверху уже очень давно нет нам подобных, а другие убежища разрушены. Нас всего двое. Один из нас умирает, а другой тоже скоро умрёт, вслед за первым.

— Где вы прячетесь? — переспросил звёздный гость, напрягая зрение сердца.

— Внизу под тобой, очень глубоко, — отозвался голос. — То, что снаружи — это остатки входа. Отсюда вниз идёт путь к убежищу. Но мы не можем подняться к тебе — а ты не можешь спуститься к нам. Для тебя этот проход слишком узок. К тому же, — в голосе было что-то непонятное, как будто слова имели двойной смысл, — тут несколько неуютно и очень темно.

— Как вы видите меня? — удивился Эарендиль. — И как вы разговариваете со мной, если и в самом деле прячетесь внизу?

— У нас… прости, но в твоём уме нет соответствующего понятия, — запнулся голос. — Скажем так: у нас есть некий орган, но не живой, а созданный трудом, как дом или дорога. Он позволяет читать мысли и передавать их вовне. На самом деле мы не разговариваем. Я передаю тебе то, что я думаю, и гляжу в твою душу, в то место, где рождаются слова. При помощи другого орудия я вижу то, что происходит на поверхности.

— Что за вещи и как они действуют? — гость снова почувствовал любопытство. — Я слышал о тайнах, которые скрывают Тёмные. Это одна из них?

— Я и сам не знаю, как это устроено. Но даже если бы знал, — в бесплотном голосе послышалось искренняя печаль, — то не смог бы тебе объяснить, ибо тебе нечем понять это. У вашего народа нет таких вещей. Насколько нам известно, вы не любите сложные вещи, и у вас нет стремления их делать. Наши знания для вас бесполезны. Как и ваши для нас. Спроси о чём-нибудь другом.

— Стоит ли тратить на вас время? — бросил раздосадованный путешественник.

— Не знаю, — в доносящемся из ниоткуда голосе послышалось нечто вроде усталого сожаления. — Во всяком случае, вряд ли я порадую тебя свежими новостями. Ты — первый, кто посетил эти места с незапамятных времён. У нас уже десять тысяч оборотов не было собеседников…

— Десять тысяч оборотов? — у поражённого Эарендиля это вырывалось помимо воли. — Вы всю жизнь провели в этой норе?

— Примерно так, — ответили снизу. — Я, — тот, кто говорит с тобой, — родился здесь, в убежище. Другой когда-то жил на поверхности, но очень давно ушёл вниз. Я нашёл его здесь случайно, и с тех пор это мой единственный друг. К сожалению, мы редко общаемся в последнее время. Он очень стар и нуждается в отдыхе.

— Что, один из вас жил на поверхности? — не понял звёздный странник. — Но вы же боитесь Света?

— Да. Просто… — опять запинка, — он появился на свет очень, очень давно. Сам я живу тридцать семь тысяч оборотов, но моя жизнь уже на исходе. Зато он живёт вот уже пятьсот тысяч оборотов, и мог бы ещё, но его жизнь во мне. Когда я умру, он недолго протянет.

Поражённый Эарендиль замолчал. Слухи, похоже, оказались правдой — Тёмные и в самом деле владели секретом долгожительства. Но вряд ли они поделятся со своим врагом, с горечью подумал он.

— Расскажи о себе, — попросил голос. — Кто ты? Что делаешь здесь?

— Я — сын звёздного народа, — гордо сказал звёздный гость, — родом из Сердца Мира. Моё имя — Эарендиль, что значит Сияющая Звезда, — он приободрился, говоря о себе, — и я одиннадцатый потомок основателя рода. Как то подобает в моём возрасте, я путешествую, чтобы наполнить ум впечатлениями. Я уже прожил три тысячи оборотов, — добавил он гордо.

— Действительно, цветущий возраст, — в далёком голосе опять послышалось непонятное, как будто бы сказанное означало не совсем то, что оно значило. — Прости, но у нас это считалось ранним детством. Но вы быстро взрослеете, дети звёзд. Правда, и рано уходите.

— Если вы и впрямь сожалеете об этом, сообщите нам секрет долгой жизни, — сказал Эарендиль.

— При всём уважении к вашей замечательной расе, — и опять в уме возникло то же ощущение, будто слова не совпадали сами с собой и как бы указывают на что-то другое, не на то, что сказано, — никто из вас не может жить долго. Ибо вас убивает то же, что и нас, только медленнее.

— Что? — Эарендиль напомнил себе, что верить нежити не следует, ибо Темные отличались лживостью и коварством.

— Я хотел бы тебе объяснить, но не могу, — на этот раз в голосе не было ничего двойственного, только досада, — в твоём уме нет ничего, что могло бы помочь. Если же я просто назову причину, ты не поверишь.

— Я и не должен верить, — сказал Эарендиль. — тьма скрывает обман. Вы, Тёмные, хитры, и доверять вам не следует.

— Да, мы крайне несовершенны, — тут слова так расходились со смыслом, что звёздный странник почувствовал почти невыносимое напряжение в душе, — и вы нам это доказали, истребив наш народ. Хотя мы погибли бы и сами, без ваших усилий.

— Вы первыми напали на нас, — напомнил странник.

— Это была ошибка, — прошептал голос с сожалением, и это было искренне. — Когда вы появились, мы подумали, что это вы направили на нас Свет.

— Завеса разорвалась сама, когда погибли звёзды, — сказал Эарендиль.

— Да. Потом мы поняли. Но когда началась катастрофа, а потом появились вы — нетрудно было перепутать причину и следствие. Всё же мы не нанесли вам большого вреда. Хотя могли бы. Наше оружие разрушительнее, чем вы думаете. Просто мы вовремя поняли, что бороться со Светом невозможно. И решили уйти достойно. Или, по крайней мере, — тихо.

— Когда небо открылось и Свет проник в эту часть мира, мы пришли вместе с ним и принесли жизнь… — начал было Эарендиль, но голос в голове невежливо перебил:

— Давай не будем об этом. Скоро наступит ваш день, и та вещь, которой я разговариваю с тобой, не сможет воспринимать твои мысли. Её работе мешает Свет… Расскажи, что происходит во Вселенной? Не то чтобы меня интересовали светские новости, но всё-таки хочется знать, как там существует мир… без нас.

— Сердце Миров бьётся, как прежде, — Эарендиль сложил крылья в знак уважения, — и звёздный народ благоденствует. Род Сияющих процветает. Беды ушли в прошлое. Всюду мир и справедливость. Как может быть иначе?

— И в самом деле. Что ж, я понял. А, вот ещё: скажи, остались ли ещё области мира, не затронутые Светом?

— Нет, — звёздный путешественник подумал и добавил, — разве что, быть может, за пределами нашего мира, за великой пустотой, осталось что-то подобное. Мы пока не можем туда проникнуть.

— Как вы путешествуете между звёзд? — спросил голос из-под земли. — Мы так и не научились этому.

— С помощью стремления, — не понял вопроса Эарендиль, — и силы, что в крыльях. Как это можно рассказать?

— То есть, — уточнил голос, — это для вас как еда или дыхание?

— Конечно, — удивился звёздный странник. — Это… — он напряг ум, подыскивая подходящие слова, — это природная способность нашего народа. Я не знаю, как сказать об этом яснее.

— Значит, вы не можете объяснить, — прошелестел голос тихо и печально. — Жаль, я хотел напоследок узнать тайну межзвёздных путешествий. Нам нечего дать друг другу. Кроме, пожалуй, одного. Передай своему народу, что Тёмные сожалеют о напрасных жертвах. Та нелепая война была ошибкой. Наверное, нашей. Мы прощаем вас.

— Нам это неинтересно, — прямо сказал звёздный гость

— Хотя бы запомните. Потом, когда-нибудь, когда наступит и ваш черёд… хотя нет, — говорящий передумал. — В самом деле, это бессмысленно. Прощай, странник: уже рассвет.

— Нет, подожди, — вспомнил Эарендиль. — Ты говорил, что знаешь причину, по которой мы живём недолго?

— Да. И это ты даже сможешь понять, но не поверишь. Скажи, что даёт тебе силы?

— Конечно, Свет, — удивился звёздный странник вопросу. — Что же ещё может дать силы, кроме Света?

— Не обязательно, но допустим, — голос запнулся. — Но тот же самый Свет разрушает твоё тело. Оно, конечно, гораздо крепче моего. Меня бы Свет убил за несколько мгновений. А вы живёте до десяти тысяч оборотов. Но в конце концов Свет убивает и вас тоже. И с этим ничего не поделаешь — так вы устроены.

— А откуда берёте силы вы? — Эарендиль решил пока не думать о сказанном, а узнать побольше подробностей. — Я слышал, что вы убиваете других существ, чтобы жить. Поэтому вы живёте долго?

— Отчасти так, — признал голос из-под земли. — Мы черпаем жизнь из чужой жизни. Наверное, для тебя это звучит ужасно. Но пойми: речь идёт о существах, с которыми можно было так поступать. Они не разумны… прости, в твоём уме опять не хватает слов. В общем, они не такие, как мы. Забрать их жизненную силу допустимо, и в этом нет ничего плохого. Ну… почти ничего, — добавил голос. — Хотя и этот способ несовершенен, ибо он тоже губителен. Жаль, мы узнали об этом слишком поздно… — голос звучал всё тише и тише, временами пропадая совсем.

— Вы отвратительны, — не сдержался Эарендиль. — И я не верю тому, что вы говорите. Вы хотите меня запутать и научить каким-то мерзостям. Надо бы выжечь ваше укрывище, — решил он. — Когда я стану главой Сияющих…

Тут он ощутил, что голос в голове пропал совсем. Подземные существа замолчали — и, кажется, уже не слышали его.

Тогда он с силой развернул крылья, очищаясь и приветствуя Свет.

Старик с сожалением оторвался от монитора. Посмотрел на запылённый экран маленького компьютера.

— Вот и поговорили, — сказал он, ни к кому не обращаясь.

— С кем? — раздался голос из темноты.

— У меня сегодня насыщенный день, — усмехнулся старик, осторожно снимая со лба обруч телепатического приёмопередатчика. — Сначала появился этот, а теперь проснулся ты. Я думал, уже не дождусь.

— Скоро я засну, — сказал голос — почти без сожаления. — Что там наверху? Восход?

— Можно сказать и так, — вздохнул старик, снимая с лысого черепа присоски ментального передатчика. — Восходит Ядро.

На экране отображалась поверхность Земли: чёрная, сожжённая равнина, покрытая металлическими кристаллами. Сталагмиты поднимали к небу голые ветви.

Огромная рогатая тварь, похожая на железную гусеницу, ползла по крошащимся кристаллам, извиваясь колючим телом.

А в угольном провале неба, перечёркнутого полосой Млечного Пути, поднималось бесформенное, похожее на раковую опухоль пятно — Ядро Галактики.

Тварь выгнулась, раздвинула огромные чёрные перепонки и завибрировала.

— Что это там движется? — спросил голос из темноты.

— Ты видишь оттуда? Его зовут Эарендиль, — сказал старик, отодвигаясь от экрана. — Он из рода Сияющих. Кажется, местный аристократ. Путешествует от скуки. Почтил своим присутствием нашу маленькую планету. Кажется, я ему не понравился.

— Я не могу разобрать, что он делает. Экран холодный.

— Они так питаются, — объяснил старик. — Эти органы улавливают рентген и гамма-излучение. Их раса не нуждается в пище телесной, — усмехнулся он. — Они жрут жёсткую радиацию.

— Свет, — сказал тот, кто прятался в темноте. — Они называют это Светом.

— Да, — согласился старик. — Свет. В конце концов, это тоже свет, только длина волны несколько меньше. Наш — сотни нанометров, а их — тысячные доли. Но всё это электромагнитное излучение, в конце-то концов…

— Нас погубила меньшая разница, — сказал невидимый.

— Ну да. Вас убивает ультрафиолет и слепит видимый свет, зато вы хорошо видите в инфракрасном диапазоне. И, согласитесь, вы всё-таки протянули несколько дольше. И довольно долго пили нашу кровь.

— Я тысячу раз говорил тебе, человек: у нас не было выбора. Наша экосистема погибла во время потопа… Так всё же, как они питаются? Ты мне когда-то объяснял, но я не помню.

— И не поймёшь, извини. Да и мы тоже не очень-то понимаем, как у них там что. В моих записях — только гипотезы. Кажется, это что-то вроде прямого фотосинтеза кремниевых соединений. Хотя такого потока даже кремний не выдерживает. Они живут лет двадцать от силы. Совсем дети.

— Вы тоже живёте недолго, — донеслось из темноты.

— По сравнению с вами — да. Нас тоже разрушала наша пища. Кто же знал, что причина старения — несовершенство пищеварительной системы и отравление шлаками? Кажется, я тебе говорил, что в моём родном языке слова «еда» и «яд» очень близки?

— То, что делает нас сильнее, нас же и убивает, — из темноты послышался вздох. — Кстати, я голоден. Если ты можешь…

— Подожди немного, — сказал старик. — Мне тоже надо поесть.

Он ещё раз проверил показания приборов. Бросил последний взгляд на монитор, который показывал белую дыру в небе — пылающий Центр. Когда-то Землю загораживала пылевая туманность, но потом её разметал взрыв Сверхновой — и потоки жёсткой радиации, исходящей из центральных областей Галактики, сожгли планету.

Старик сунул руку в медицинский сканер. Через минуту прибор, тихо звякнув, выдал результат. Он был здоров, — рождённый в стерильном воздухе атомного убежища, он не страдал никакими болезнями, — но очень и очень стар. Медицинское оборудование честно предупреждало, что уровень генетических нарушений в его клетках на двадцать четыре процента превышает критический.

— Мне осталось немного, — констатировал он, доставая из холодильника контейнер с белковой смесью.

— Сколько? — поинтересовался голос.

— Года два-три, если я не буду тебя кормить, — вздохнул старик. — И полгода, если буду. У меня очень плохая кровь. Прости, друг, у меня нет другой.

— Я знаю. Благодарю тебя, друг.

Старик ещё раз посмотрел на экран. Тот почернел — потоки радиации глушили показания приборов. Отвернулся и пошёл в темноту.

Там стоял гранитный саркофаг, испещрённый странными символами.

Когда-то его обнаружили последние обитатели атомного убежища — когда пытались освоить пещеры. Те оказались непригодны для жизни, но в одной из них они обнаружили древнее захоронение, логово спящего. Они побоялись будить это существо, но последний выживший, оставшись в одиночестве, всё-таки сделал это — и теперь был связан с ним нерушимой и прочной связью, самой крепкой из известных живущим.

Крышка саркофага была чуть отодвинута — ровно настолько, чтобы можно было опустить руку.

— Постарайся сразу попасть в вену, — попросил старик. — Твои укусы плохо заживают.

— Прости, — донеслось из саркофага, — ты же знаешь, у меня шатаются клыки. И больные дёсны. Последствия солнечных ожогов. Проклятый ультрафиолет. О, если бы не потоп…

— Кажется, ты появился на свет позже? — сказал старик, массируя руку, чтобы разогнать кровь.

— Да, я не видел жёлтого неба, — донеслось из саркофага. — Я последний из своего рода. Как и ты… Мы думали, что это сделали люди.

— Я же рассказал тебе, — устало вздохнул человек, — это был объективный процесс. Атмосфера Земли постепенно насыщалась кислородом, выделяемым растениями. В какой-то момент она уже не могла удерживать в себе влагу. Ну да, случился потоп. После этого состав воздуха качественно изменился. Небо стало голубым…

— Какое оно для тебя сейчас? — спросил лежащий. — То, что ты видишь через свои приборы?

— Как сказать. Что-то вроде пылающей темноты, — сказал старик, массируя кисть, — Невесёлое зрелище, но не лишённое известного величия.

— Таким его видели и мы, это ваше небо, — отозвался лежащий в гробнице. — Когда для вас оно было… как ты говоришь? Голубым? Жаль, что я не могу понять ваши цвета…

— Это да. То, что для тебя — свет, я просто не вижу. А то, что свет для меня, жжёт твои глаза. В этом смысле нам трудно понять друг друга.

— Кажется, я рассказывал тебе: мы ведь тоже когда-то воевали с тёмными. Теми, кто жили на Земле до нас. И они говорили, что всякий свет мерзок, потому что он рождается от насилия энергии над веществом. Они-то ещё помнили другой свет, рождающийся от любви…

— Любовь, — грустно усмехнулся человек. — Ну да, конечно, любовь. Мы все так на неё надеялись.

Он опустил руку в отверстие. Кровь еле-еле тянулась по артерии — из последних сил.

— Я надеюсь, — сказал он, чувствуя, как клыки вампира ищут его плоть, — когда-нибудь в мир придёт Свет такой силы, что сожжёт звёзды. И с ним непременно явятся какие-нибудь ангелы, бессмысленные и беспощадные… Кусай.

Старик дёрнулся от резкой боли.

— Ну что? Тебе удобно? Пей, друг.

Оглавление

Почва

Огонь

Лед

Эфир

Свет

Реклама на сайте