«Звенит, поет»

1

— Так вот, девочки и мальчики! Время позднее, пора дать ногам отдохнуть и сделать передышку. Согласны? Сегодня у нас в гостях молодой ученый Кааро Неэм, чье сообщение о впечатлениях от кругосветного путешествия на исследовательском судне… «Енисей-III» мы сейчас послушаем. Потом вы можете задавать вопросы. Итак — прошу, Кааро!

Я с испугом и мольбой посмотрел на Марину. Она что-то напутала, я считал, что мое выступление будет во втором или в третьем перерыве. Но Марина стояла в ожидании, на ее лице играла улыбка хозяйки празднества, добросовестного конферансье. То есть совершенно ничего не выражающая улыбка.

Я медленно поднялся, ослабил тугой галстук и пробормотал, разводя руками:

— Не знаю… мне что, обязательно идти на сцену?

— Погромче, пожалуйста! — крикнул кто-то.

Я откашлялся и повторил:

— Не знаю, вы как хотите… чтобы… может быть, я могу эту небольшую беседу… ну, вести прямо из зала? Если позволите, я бы не пошел на сцену, потому что… не обладаю особыми вокальными данными.

По-моему, в этих словах не было ничего смешного. Я даже вздрогнул, когда в зале раздался смех. Очевидно, впечатление от Фатьмы и женского ансамбля на клубной сцене было еще свежо, и мое вступление прозвучало глупо. Только после мучительно долгой паузы я понял, что меня приняли за юмориста. При обычных обстоятельствах, то есть в более или менее нормальном состоянии, я бы, наверное, попытался использовать это. Но поскольку я был в трансе, смех в зале подействовал на меня очень плохо. Я растерялся, как первоклассник, и все вылетело из головы.

Неуверенно, как во сне, я поплелся к Марине, — да, все произошло почти так же, как в моих повторяющихся страшных снах: я выхожу к доске, мне надо просклонять слово «уcловно-рефлекторность», я ученик пятого или шестого класса, и мы еще не проходили этого слова; красивая и надменная учительница кидает на меня презрительный взгляд: как же так, Неэм, а еще докторскую собираетесь защищать, я вынуждена вам поставить двойку; возле окна стоит толстый старик с блестящей лысиной, он глядит на меня с иронией и раскатисто хохочет, этот человек — академик Хаберман, я поворачиваюсь и ухожу; я маленький несчастный оболтус, я иду по пустому коридору, стены из пористых древесностружечных панелей покрыты светло-коричневым лаком, на потолке лампы дневного света, освещение мертвенное, зеленовато-голубое, полная тишина, коридор прямой и бесконечный; вдруг мне в глаза бьет красный свет, я знаю, что где-то там прожектор, я больше ничего не вижу, — на этом я обычно просыпался. Теперь я добрался до Марины, она, ничего не подозревая, быстро сунула мне в руку микрофон, я поднес его ко рту, посмотрел перед собой, направо, налево — я почти ничего не видел. Все в зале слилось перед глазами, лица расплывались в желтоватые качающиеся пятна, контуры смазались. Когда же я, наконец, заведу себе очки?

Может показаться, что это описание преувеличено, еще, мол, удивительно, как я в этот момент не потерял сознание. Скажу только, что это и в самом деле удивительно. Я очень плохо справляюсь с публичными выступлениями, хотя выступать мне приходится довольно часто. Самая обычная реплика на собрании приводит меня в волнение. Всякий раз, перед любым выступлением, меня охватывает сильнейший страх сцены. Просто с годами я научился скрывать это. Но волнение, которое я испытывал в тот июньский вечер в Поркуни, кажется, превзошло все предыдущее.

Итак, ничего не видя, я сжимал в руке микрофон, колени мои дрожали. Я услышал, как мой собственный чужой голос сказал:

— Можно попросить стул?

Опустившись на подставленный стул и вытащив из внутреннего кармана пиджака записную книжку, я немного успокоился. Раскрыв записную книжку на коленях, я склонился над микрофоном, подул в него (так ведь принято) и тут рискнул снова оглядеться. Ага, мое зрение восстановилось. Молодые люди, девушки, любопытные лица. Там одна девушка шептала что-то на ухо другой. А там модный парень с длинными, падающими на лицо волосами неприкрыто зевал. Внимательно приготовился слушать молодой человек с лицом книжного червя. Я взглянул налево: там расположилась сине-серая группка, в центре которой возвышалась фигура Оскара. Фатьма даже не смотрела в мою сторону. Мне было скверно и неуютно, но я чувствовал, что могу преодолеть себя. Я выбрал в качестве точки опоры какого-то парня в очках — очкарики всегда внушают доверие. Откашлявшись, я сообщил сравнительно достоверные факты:

— Я приехал сюда не для того, чтобы испортить вам праздничный вечер. Поэтому сразу же скажите, когда надоест. — Я выдержал небольшую паузу. — Хочу еще добавить, что если у вас есть вопросы, то я бы сперва ответил на них. Иначе может оказаться, что я буду говорить о том, что не представляет для вас интереса и…

В зале стояла тишина. Опыт мне подсказывал, что вопросов не будет.

И вдруг страх сцены исчез. Впрочем, со мной так всегда бывает. Я вдруг стал абсолютно уверен в себе, мой голос «расковался», на время даже Фатьма вылетела из головы. Я перелистал записную книжку и нашел «Вступление».

— Как вам уже сообщили, я недавно принял участие в кругосветном путешествии. Это было для меня большой честью и, могу сказать, серьезным испытанием. Я входил в группу, руководимую всемирно известным ученым профессором Арутуряном. Я пробыл на судне «Енисей-III» один год, четыре месяца, шесть дней и двенадцать часов…

Минуты через три-четыре — я как раз говорил «о некоторых ужасно безобразных на вид глубоководных рыбах, с наследственностью которых не все в порядке», — я уже стал понимать, о чем рассказываю. До тех пор моей главной и единственной заботой было — только бы не остановиться. Еще немного погодя, когда я упоминал о Ниренберге, Хоране и Холлее, мой голос звучал вполне нормально и даже, кажется, убедительно. Наконец разговор пошел о научной смелости.

— Мне хотелось бы, приведя некоторые примеры и исторические факты, поговорить о мужестве верить и ошибаться, о смелости сомневаться даже в аксиомах, и если я не очень заблуждаюсь, то это именно то, о чем следует рассказывать молодежи; я надеюсь, что мой непринужденный рассказ, войдя в одно ваше ухо, не выйдет тут же из другого. Итак, долгих лет, доброго здоровья и много солнца всем, кто смеет верить в невозможное, даже в сказку… Теперь я расскажу об одном школьнике, который сомневался в третьем законе Ньютона…

Моя беседа длилась около получаса. Может быть, и больше. Я не помню. Во всяком случае, окончательно я не провалился. И когда в заключение ответил на два-три вопроса, то почувствовал себя обессилевшим и опустошенным. Это было не такое уж скверное чувство. Я был тронут, когда мне преподнесли букет красных тюльпанов и большую деревянную ложку, на черенке которой было выжжено: «Поркуни».

Но когда я пробирался к своему месту с цветами и крепко зажатой в руке ложкой, все всплыло в моей памяти, сердце застучало, кровь бросилась в лицо, с жалкой улыбкой я положил букет Фатьме на колени, что-то пробормотал, вытащил из кармана пачку сигарет и стал протискиваться к выходу…

Да, я направился к выходу, разминая сигарету, чтобы все видели, что я пошел покурить. На самом же деле это было паническое бегство.

Группа молодых людей учтиво расступилась передо мной, я быстро прошел через вестибюль и вошел в туалет, где терпко пахло дешевым вином. Вон и бутылка с отбитым горлышком валяется в углу в луже свекольного цвета. Я закурил сигарету и несколько раз жадно затянулся. Надо что-то немедленно предпринять, иначе я пропал. Но что, а? Что? Кусая губы, я подошел к раковине и долго пил прямо из-под крана. Потом выглянул в узкое распахнутое окно. В темно-синем дождливом мраке виднелся тонваген радиобригады с темными окнами. Надо уговорить шофера, пусть сейчас же отвезет меня в Раквере. Переночую на станции. Подложу сумку под голову и засну на жесткой скамейке. Или, еще лучше, сяду сам за руль и смоюсь. Черт возьми, смоюсь — и все тут. Господи, господи, что же теперь будет? Девушка всем расскажет, что я сделал ей предложение. Оскар по этому поводу придумает анекдот, Корелли высмеет меня в «Пиккере». Никогда в моей жизни не ступить моей ноге в Дом радио, отныне> кто-нибудь другой будет рассказывать там о человеке и природе и о занимательной генетике! И конец теперь приятным поздним бдениям за чашечкой кофе в клубе художников, куда меня иногда водил один из школьных товарищей… Да, ничего другого не остается, как сесть за руль и смыться куда глаза глядят. Я ведь ходил на курсы автолюбителей…

С улицы доносилось тарахтение мотоцикла. Прыгающий луч высветил автобус. Мотоцикл остановился. Я бросил окурок и вышел в вестибюль.

В углу толпилась молодежь. Я подошел поближе. Куно Корелли, прищурив один глаз и держа в зубах трубку, рисовал дружеский шарж на толстого парня, сидевшего напротив с видом фотографирующегося для паспорта.

— А, Кааро? Ну как? — заметил меня Корелли.

— Трудимся?

— Угм… — кивнул Корелли. Трубка его погасла. Неподалеку три или четыре сомневающиеся девушки сравнивали только что созданные шаржи с оригиналами. Они скрывали друг от друга разочарование.

Кто-то тронул меня за рукав. Я не решался пошевелиться.

— Слушай, Неэм, ты эти штучки брось и от масс не отрывайся? — многозначительно сказала Марина. — Тебе хотят задать вопрос. Ты обязан утолять жажду знаний. Ясно? — И другим, уже человеческим тоном: — Девушка очень просила. Она не решается подойти. Вот там, видишь?

В самом темном углу вестибюля сидела незнакомая девушка. Марина подвела меня к ней.

— Не так страшен черт, как его малюют, верно? — с улыбкой сказала Марина и отошла. Я тупо посмотрел ей вслед. Почему это она так сказала?

— Я очень прошу извинить меня… очень, — прошептала девушка. Я заметил, что волосы у нее длинные, темно-каштановые. От нее исходил приятный легкий аромат. Наверное, это волосы так пахли. Вид у нее был опрятный, целомудренный и немного испуганный. Она продолжала:

— …Но вы говорили так интересно… И я хотела вам что-то…

Меня снова тронули за рукав. Я не решался пошевелиться.

— Не угодно ли, ты что, считаешь, что тебя обязательно надо разыскивать! — спросила Фатьма. Ее неповторимый голос звучал довольно сердито. Я невольно съежился и даже не сразу заметил, что она перешла на «ты».

— Извините, — буркнул я ей.

— Идем. Мне надо тебе кое-что сказать, — продолжала разъяренная Фатьма.

— Извините, — сказал я незнакомой девушке. — Меня вызывают… за сцену. Небольшое совещание. Совсем забыл. Виноват.

Фатьма подхватила меня под руку и потащила прочь. Корел-ли рисовал уже новую модель. Толстый парень стоял поодаль и разглядывал свой портрет. Вид у него был несчастный.

— Я думала, ты все-таки мужчина, — сказала Фатьма.

— Фатьма! — воскликнул я.

— А ты, оказывается, немного чокнутый, — продолжала Фатьма уже мягче.

— Фатьма, — вздохнул я»

Фатьма на мгновение крепко прижалась к моему боку.

— Знаешь, ты рассказывал им просто мирово, — заметила она.

— Выходи за меня замуж, — сказал я. Фатьма дотронулась щекой до моего плеча.

— Посмотрим, посмотрим, — промурлыкала она.

Кто-то прошел мимо и внимательно посмотрел на меня. Всего одно мгновение видел я его лицо, но почти не сомневался — это был…

— Ты знаешь этого человека, Фатьма? — быстро спросил я.

— Какого человека?

— Того, что посмотрел на нас.

— А-а?.. В черной кожаной куртке? Ты чудак, ну откуда я могу знать какого-то провинциала.

— Ты говоришь, в кожаной куртке?..

Тут на дворе затрещал мотоцикл, Я уже собирался выбежать на улицу и схватить круглолицего типа за шиворот.

— Что с тобой?

— Да нет, ничего…

— Понятно, ты устал. Вот что, пошли потанцуем. Сассияан будет сейчас играть польки и вальсы, они у тебя неплохо получаются.

Из зала донеслись звуки аккордеона. Мы отправились танцевать. Вскоре я забыл про таинственного мотоциклиста.

2

Около часу ночи все стали усаживаться в автобус. Пришли Эне, Виктория и Хелла, пришли обе Айме и Реэт. Из-за угла появились Оскар и Куно, они наполнили холодный, пахнущий влажными окнами и металлическими поручнями салон беспечной болтовней и легким запахом коньяка.

Подошел Сассияан с аккордеоном, озабоченно заглянул в автобус, осторожно поставил инструмент на переднее сиденье, затем влез и что-то шепнул Корелли.

— Разумеется, — сказал Куно. Очень скоро и от Сассияана пошел деликатный горьковатый дух,

— Кааро пришел? — тихо спросил Сассияан у Корелли. Куно раскуривал трубку и что-то ответил ему, не шевеля губами. Сассияан фыркнул.

Пришли Марина, начальник лагеря, две девушки и двое энергичных молодых людей из районного комитета.

— Ну, двинулись? — спросил Сассияан. — Девушки все на месте? Маленькая Айме… Реэт., Кажется, здесь? Так все собрались или нет? Сходил бы кто-нибудь посмотрел, где Кааро. Да, и Пацанки тож. е нет. Ай-яй-яй! Как это я сразу не заметил! Чуяло мое сердце, что-то неладно» Не слышно ее трескотни. Ай-яй-яй — ну, ясное дело.

— Пускай пешком, идут, где их сейчас найдешь, — предложила одна из девушек.

— Что ж делать-то? — нервничал Сассияан.

— Отправляться, — буркнул Оскар. ~— Яак, заводи свою музыку.

Шофер запустил мотор и выключил свет. В автобусе стало темно. На улице, перед освещенными дверями Дома культуры, топталась молодежь. Парочки и группы сворачивали на лесную дорогу. Двери затворились, мотор взревел, чихнул, потом ровно застрекотал, и автобус тронулся с места.

— О, судьба, судьба, первое действие, вторая картина, — пропел Корелли и пожаловался: — Меня сегодня окончательно оттеснили на задний план. Пока вы музицировали, я, сидя напротив мужского туалета, нарисовал сорок четыре портрета, а между тем душа моя, душа моя томилась о своем подлинном призвании! — Он вытащил из кармана губную гармонику и прошелся по ней сверху вниз и снизу вверх.

Автобус разворачивался во дворе Дома культуры, Корелли объявил:

— Бетховен! — и даже сыграл несколько тактов из Пятой симфонии. — Каково? — тут же осведомился он, ожидая похвалы.

— Та-та-та-таа! — грозно прогудел Оскар.

— Ах-ах-ах-хаа! — пропищали девушки, кажется, Эне и первая Айме.

Корелли продолжал, плохо ли, хорошо ли — как получалось. К двум женским голосам присоединился третий, четвертый, пятый.

Автобус вывернул на дорогу, фары осветили узкий проселок с блестящими лужами, темные деревья, туннелем смыкавшиеся вверху. На губной гармонике, в сопровождении сопрано и альтов, благодушно звучала мрачная симфония судьбы. Свет окон Дома культуры уже отражался в задних стеклах автобуса.

— Ах ты гос-с-споди боже мой, ну не угодно ли! — вдруг воскликнула Фатьма. — Стойте! Яак, слышишь, затормози!

Пение и музыка стихли, все как по команде оглянулись] назад, я раздвинул висевшие на плечиках платья. Фатьма вскочила с сиденья.

— Мои туфли! — взволнованно крикнула она. — О господи, забыла мешочек с туфлями!

Я молча встал. Пригнувшись, чтобы не стукнуться о потолок, осторожно, стараясь не наступить на чьи-нибудь ноги, я пробрался к передней двери.

— Ох, Пацанка, Пацанка! — проворчал в темноте Сассияан.

— Фатьма! Так ты все время здесь была? А? Ты — о-о! Ну и ну! Фу ты черт! — Конечно, это был Корелли.

— Дьявол, а не девка, — прохрипел Оскар.

Именно в этот момент я вдруг заметил, что общего было между этими тремя людьми. Все они были без голоса.

— Ох уж эта Фатьма! Ох уж эта Пацанка! — насмешливо переговаривались подружки. — На это она мастерица!

Я выскочил под дождь. Выпрямился и побежал к Дому культуры, ощущая на своем загривке около шестнадцати пар глаз.

— Там, где мы сидели, возле скамейки! — зазвенел вдогонку неповторимый голос Фатьмы. Что ни говори, а с таким голосом не пропадешь, не потеряешься. Ох, Фатьма!

Минуты через две я вернулся, бережно держа мешочек Л туфлями. Бодро пробрался к заднему сиденью. Сел и изумился: в] уголке возле окошка Фатьмы не было.

— Положи там, — донесся откуда-то спереди ее голос.

«Так-так-так», — подумал я.

Под звуки губной гармоники Куно и мурлыканье девушек! мы подъехали к лагерю. За это время я сумел мужественно преодолеть недолгую, но острую сердечную боль.

Мы вышли из автобуса.

На поляне, вокруг яркого костра, бродили, стояли и пританцовывали юноши и девушки. Я глубоко вдохнул влажную ночную свежесть. Выводя трели, взвизгивая и хихикая, певицы разбрелись среди деревьев. Один голос перекрывал все остальные — ох, Фатьма!

— Марина, — сказал я, — я завтра поеду с ними.

— Ага, — ответила Марина. — Давай тогда свою командировку, я отошлю ее в Таллин.

Ну, этот разговор позади…

Я пошел переодеваться.

Минут через десять все собрались в большой палатке, стоявшей в стороне, среди кустов орешника и молодых рябинок. Изнутри палатка была выстлана матрацами, подушками и скрученными в жгуты одеялами; посредине возвышались два покрытых бумагой ящика из-под макарон, на них бутерброды и пустая кружка.

С треском расстегнув молнию на куртке, я оглядел помещение. Гости и хозяева сидели дружной семьей, вперемежку.

— Недурное житьишко, братцы, — сказал я и на четвереньках пробрался в дальний угол, где приметил свободное местечко, желто-зеленый свитер и карие глаза. Ох, Фатьма!

Добравшись до цели, я смущенно улыбнулся. Иногда я способен смущаться.

Корелли тут же протянул мне кружку, только что стоявшую на ящике. Она была полна. Я поднес ее к губам и слегка приложился. Потом передал Фатьме. Она посмотрела мне в глаза, давно ни одна молодая женщина не глядела на меня так. Это был пытливый, оценивающий, серьезный, милый взгляд. Не отводя глаз, Фатьма сделала два-три глотка.

— Ты почему так мало выпил? — спросила она подозрительно.

Я виновато улыбнулся.

— Не хочется, — ответил я тихо. Наверное, Фатьма поняла это по-своему, — во всяком случае, выражение ее лица изменилось. — Я обычно не пью. Разве изредка… капельку. — Немного подумав, я добавил: — Вот в студенческие времена — было дело. Иногда даже чересчур. Злоупотреблял. Да, погуляли мы в свое время. Ей-богу!

Это было мое слабое место. Частенько мне приходилось оправдываться. Я вовсе не завзятый трезвенник. Но как объяснишь в компании, что у тебя нет привычки хлопать рюмку за рюмкой и что это не какой-то там принцип, а просто я не люблю спиртного, так же как, например, кто-то не любит помидоров. Конечно, тебе тут же скажут, что это детская болтовня, что это следует рассказать своей бабушке и так далее. Поэтому я и решил намекать на зверские переборы в университете. Это звучало очень правдоподобно, и те, кто не был знаком со мной в студенческие годы, стали уважать меня как человека с характером.

На самом же деле я еще ни разу не был хоть сколько-нибудь порядочно пьян.

Фатьма все еще посматривала на меня с недоверием.

К счастью, я знал много марок и названий вин. У меня был хороший нюх и приличная память. В ней часто застревала всякая бесполезная ерунда, вроде наименований тракторных деталей или даты рождения какого-нибудь никому не известного ботаника.

— Интересно, где это им удалось откопать молдавский коньяк? — спросил я с видом знатока, поворачиваясь к Корелли. И Фатьма, я заметил, сразу успокоилась.

Время летело, летело под парусами, и это было чудесно. Болтали о всяких пустяках. Куно Корелли играл на губной гармонике. Кружка ходила по кругу. Я каждый раз подносил ее к губам и даже раза два пригубил. Должен сказать, что все было сверх ожиданий здорово.

— О-о, эй, ох ты, ребятки! А ведь Оскар сегодня не пел! Я вот-вот окосею и хочу, чтобы Оскар спел нам всем «Розы»! Вы много потеряете, если не услышите! Ах, ох!

Оскар, развалившийся на подушке, мрачно ухмыляясь и потягивая коньяк, посмотрел на Корелли долгим сонным взглядом.

— А не пошел бы ты…

— Ну, Оскар, дорогуша, ну спой, спой нам!..

— Разойдется он? — спросил я Фатьму.

Она кивнула. Глаза ее блестели. Она поглядывала по сторонам, облизывала губы, хмурилась. Наконец возбуждение нашло выход. Она скомандовала:

— Хватит его уговаривать. Начинай, Ось! «Розы»! Мы подтянем! Да, девушки?

И почему-то наморщила нос. Ох, Фатьма! Ох, Пацанка!

Так и вышло, как сказала Фатьма. Куно поднес «Вельтмайстер» к губам. Девушки стали подпевать. Оскар прищурился и запел.

— Тысячу роз ты мне принес, — пел Оскар, и я с удивлением ощутил, что меня охватывает странное умиление, сердце забилось сладко и тревожно.

Это была одна из песенок, поражающих необычайной глупостью текста. Ты мне принес тысячу роз, больше, чем я ждала, — можно подумать, что героиня рассчитывала получить от своего поклонника, например, девятьсот роз. И все же хриплый голос Оскара мгновенно свалил меня на обе лопатки, как жалкую козявку, вынудив со сладостным бессилием барахтаться в своей собственной подсознательной сентиментальности.

Оскар пел, едва приоткрывая рот. Неповторимый счастья миг, — глаза его были полузакрыты, и на лице отражался откровенный, и поэтому какой-то подкупающий цинизм, смягченный едва заметной грустью все познавшего человека. Тысячу роз, тысячу роз, больше, чем я ждала, — Оскар издевался над дурацкими словами, и в этом было некое неизъяснимое своеобразие; мы слушали с волнением.

— Браво, Ось, ты гений! Ох ты! О-о, ну здорово! Фу ты, черт! — ликовал Корелли.

Слушатели хлопали. Девушки озирались с гордым видом — вот он какой, наш Оскар.

Ему протянули кружку.

Девушки спели несколько песенок.

…проснулась утром, надела платье…

…чтобы все знали в мире, как тебя я люблю…

…в теплой и бархатной летней ночи неумолчно звучит теперь шейк, шейк, шейк…

…славных женщин берут, славных женщин бросают…

…один лишь раз мне довелось побыть с тобой…

Потом Марина по-русски запела цыганский романс.

…в да-али бесконечно… твой страстный поцелуй…

От этого романса наша сдержанность окончательно испарилась.

— Owhenthesaintsgomarching, — хрипел Оскар, Ящик отодвинули в сторону, и начальник лагеря — тихий, добрый человек — вскочил с места и пустился в пляс, извиваясь всем телом. Фатьма смотрела на него, ноздри ее вздрагивали; радостно взвизгнув, она тоже вскочила; Owhenthesaints! — все орали, вопили, хлопали в ладоши; Фатьма изгибалась во все стороны, словно в ее теле не было костей; я смотрел на нее, в голове у меня что-то гудело и торжественно било в литавры, я пел: Iwanttobe; Кровь бурлила в жилах, красные и белые кровяные шарики обгоняли друг друга вроде мотоциклистов на кольцевой трассе в Пирита, мускулы ныли, перед глазами мельтешили какие-то джунгли, ночные костры, блестевшие от пота черные тела, все это было как далекое неясное воспоминание, — когда святые маршируют. Шум стоял оглушительный, теперь должно было что-то случиться, — казалось, вот-вот разлетятся в клочья брезентовые стены большой палатки, они не выдержат тихого веселья скромных эстонцев, нервы натянуты, глаза блестят, — да, сейчас должна наступить какая-то развязка, и она наступила: дикий, исступленный вопль Фатьмы вдруг заглушил всеобщее безумство. Задыхаясь от хохота, мы повалились на землю. Начальник лагеря — директор средней школы и член месткома — был крайне смущен своим поведением.

Тяжело дыша, Фатьма распласталась рядом со мной.

Она не сводила с меня глаз.

— Не угодно ли — вот, молния сломалась, — сказала она немного погодя и повернулась на бок. В боковой прорехе голубых джинсов виднелось розовое белье.

— Завтра починим, — пробормотал я, глядя в сторону/

— Да ладно, — со злобой прошептала Фатьма, хватая меня за руку; я рухнул на нее как бревно, тонкие горячие губы прижались к моим губам, мелкие острые зубки укусили меня. «Белка», — мелькнула мысль.

— Вы воображаете, что я сплю, а я наблюдаю, я начеку, я все вижу, — бормотал Корелли с закрытыми глазами, когда я совершенно потерявший голову, ничего не соображавший и счастливый, сел на свое место. Фатьма продолжала лежать.

Девушки делали вид, что ничего не произошло. Сассияан беседовал с Мариной. Начальник лагеря с жадностью ел бутерброд, Оскар разглядывал пустую кружку.

— Не угодно ли, я, кажется, напилась, — сказала Фатьма, не открывая глаз. — Наверное, надо поспать. Отведи меня.

Мы выбрались из душной палатки. Хелла, сидевшая у выхода, тихо спросила:

— Вы проводите ее?

— Да, — прошептал я.

— Чудесно, — сказала Хелла.

Было еще темно, — вероятно, около половины третьего. Фатьма протянула мне свои туфельки.

— Промокнут, — сказала она.

Я шел впереди, раздвигая ветки. После недолгих поисков мы нашли палатку начальника лагеря. У входа Фатьма прижалась ко мне всем телом. Мы поцеловались.

— Я такая глупая да еще такая влюбчивая, — прошептала она печально. Ох, Фатьма!

Мы забрались в маленькую палатку; там было прохладно. Фатьма бросилась на мою постель.

— Фу, какая жара! Пожалуйста, помоги мне раздеться.

— Тебе в самом деле жарко? — прошептал я.

— Конечно. Я прямо задыхаюсь. Снимай с меня все поскорей.

Непослушными пальцами я стянул с нее свитер. Затем взялся за узкие джинсы. Хотя молния была сломана, дело подвигалось медленно. Теперь и мне стало жарко.

— Погоди, погоди, зачем обе сразу, — проворчала Фатьма, лениво приподнимая ногу. Аккуратно сложив, я положил ее одежду на свою дорожную сумку.

— Блузку тоже, пожалуйста! — сказала Фатьма.

Я снял с нее и блузку.

— Ну? — сказала Фатьма и худенькими руками притянула к себе мое пылающее лицо. Минуты две я лежал на ее полуобнаженной груди, уткнувшись носом в шею. Ее бок и бедро жгли меня, это было упругое, змеиное тело, действительно словно бескостное. Я не смел пошевелиться, боясь причинить ей боль своими застежками и пряжками. Фатьма вздохнула, осторожно сдвинула меня в сторону, я в первый раз решился посмотреть на нее. В палатке было темно, я едва различал ее лицо. Шурша резиновым матрацем, Фатьма свернулась калачиком. Я провел рукой по ее шее, задержав руку на маленькой твердой груди. Ноготь указательно пальца зацепился за шелк лифчика, Фатьма отвела мою руку и зевнула протяжно и громко, как ребенок.

— А-а-ах, ну не угодно ли, до чего же я устала, — сказала она и забралась под три лежавших одно на другом одеяла. Через несколько секунд она крепко спала.

Я немного посидел возле нее. Тер пальцами пульсирующие виски и ни о чем не думал. Ох, Фатьма, Фатьма! Потом взял сигарету и вылез из палатки, тщательно застегнув за собой вход.

3

Я курил, стоя возле палатки.

Постепенно, с трудом приходил я в себя, сообразив наконец, что этой ночью в палатку нельзя никого пускать, тем более начальника лагеря. Здесь спала Фатьма, с которой полдня назад я не был знаком, даже фамилии ее я не знал, и которая, тем не менее, ворвалась в мою жизнь, как… как пуля снайпера в яблочко. Пришел конец моему спокойному мирному существованию, моим трезвым эгоистическим размышлениям, самосозерцанию, продолжавшемуся несколько долгих лет идиллическому сну души. Эта черноволосая огненная девчонка с неповторимым голосом явилась сюда, в молодежный лагерь под Раквере, точно специально для того, чтобы… вновь зажечь во мне благородное пламя, называемое… ох, ох, ох! Ох, Фатьма, маленькая наивная певунья, спи спокойно под тремя одеялами, спи, и пусть тебе приснятся прекрасные цветные сны. А здесь — здесь стоит человек, который сейчас и в будущем проследит, чтобы даже крошечная мошка не потревожила тебя!

Докурив, я глубоко вздохнул и, нежно погладив рукой скат палатки, решительно шагнул влево. Но коварная растяжка, скрытая росистой травой, попала мне под ногу — еще чуть, и палатка тоже рухнула бы. Из палатки послышалось сонное бормотание Фатьмы. Я поднялся с земли и на цыпочках направился туда, откуда доносилась неясная болтовня Оскара с Сассияаном и тихое пение девушек. Возле большой палатки еще одна растяжка сбила меня с ног. Ругаясь, я влез в палатку и на четвереньках подполз к начальнику лагеря.

— Знаешь, Август, у меня к тебе огромнейшая просьба, — прошептал я ему. — Понимаешь, та девушка только что заснула, и мне не хотелось бы, чтоб… Я тоже переберусь сюда.

— Ладно, — ответил Август. — Я все понимаю. Все мы были молодыми. Мне бы сейчас тридцать два! О господи!

— А сколько тебе? — поинтересовался я.

— Тридцать четыре, — сказал Август.

— Ну, тогда конечно, — сказал я, и не спеша направился к выходу.

Девушки сидели плотным пчелиным роем, положив головы на плечи друг другу; лица у них были добрые и сонные. Они тихо напевали.

— Фатьма заснула? — шепотом спросила Хелла.

— Да, спит.

— Чудесно, — сказала Хелла. Последнее, что запомнилось мне, когда я выползал из палатки, — это спящий Куно Корелли. Он сладко посапывал, задрав вверх холеную шкиперскую бородку.

Светало. Дождь почти прекратился. Кое-где меж кустов колыхались в воздухе тусклые серые клочья, похожие на небольших задумчивых призраков. Я смело нырнул в ближайшие кусты. Опять у меня под ногами трещали сучья, промокшие кеды хлюпали; вскоре я оказался на полянке, где стояла девушка с длинными волосами. В ладонях у нее лежал светлячок. У меня забилось сердце. Заметив меня, девушка с облегчением вздохнула и пошла мне навстречу.

— Я вас искала, — сказала она.

Хотя я почти не сомневался, да, я знал, что сейчас произойдет, и это должно бы меня обрадовать (ах, «обрадовать» — не то слово, и вообще… и вообще сколько уж лет этого не случалось, я от этого изрядно отвык; к тому же я был ужасно влюблен, и это стечение обстоятельств смущало меня), я все же изобразил любезно недоумевающую улыбку.

— Очень сожалею, Тогда, в Доме культуры, я действительно спешил и…

В кустах двигались серые пятна, они становились то больше, то меньше. Чирикнула какая-то птичка. Девушка смотрела на свои сомкнутные ладони, откуда исходил слабый таинственный свет.

— Долгих лет, доброго здоровья и много солнца всем, кто смеет верить в невозможное, даже в сказку, — внятно и быстро сказала девушка тихим голосом. Она откинула с лица длинные темные волосы, до меня донесся легкий приятный запах. Девушка с ожиданием смотрела на меня.

В висках у меня слегка стучало. Давно уже не ощущал я этой боли. Спокойно, неспешно отдалялись от меня полусонное пение девушек, звучавшее неподалеку, хриплый голос Оскара, крики танцующих школьников, спокойно и легко утихало тревожно-сладкое сердцебиение, тускнела мысль о Фатьме, о том, что в понедельник я не отнесу статью в журнал и что отпуск скоро кончится.

— Приветствую тебя, — сказал я затем. — Тебя ждали.

— Меня зовут Марге, — произнесла девушка, опустив светлячка на землю. Я смотрел, как маленький огонек помигал в траве и погас.

— Марге? Красивое имя.

Перед нами бесшумно расступались кусты. Ни один, мокрый листок нас не коснулся.

— Так вот вы какой… — сказала Марге.

— Какой? — спросил я с усмешкой.

— Ну… — она смутилась. — Как бы сказать… точно совершенно обыкновенный человек…

— Но я и есть совершенно обыкновенный человек, Марге. А ты разве необыкновенная?

— Я-то — конечно. Но вы — вы ведь…

— Тсс! — Я поднес палец к губам.

Мы приближались к костру, вокруг которого еще веселилось около десятка неугомонных энтузиастов.

— Тинна очень славный танец, — пели они, кружась в хороводе.

Четверо или пятеро задумчивых молодых людей стояли у костра, мечтательно глядя на пламя. В отсветах огня я узнал одного из них. Это был парень в очках, на котором я остановил свой взгляд в начале беседы в Доме культуры. Его лицо внушало доверие. Теперь парень пристально смотрел на нас. Он был похож на щуплого печального совенка,

— Это мой… друг, — прошептала Марге, опуская глаза. — Он сейчас может бог знает что подумать; Я ведь пропадала весь «вечер и всю ночь, потому что…

— Он хороший?

— Да! — кивнула Марге и добавила с сожалением: — Но слов он не знает. Они его совершенно не трогают. Мне так хотелось, чтобы он знал слова. Я даже сейчас об этом думаю. Может, можно что-нибудь сделать?

— Ну… не знаю. Обычно это невозможно.

Марге замолчала.

Костер остался позади — и костер, и палатки. Мы шли вдоль ровного покатого склона к озеру.

Вдруг Марге остановилась и оглянулась.

Прийт идет за нами, — прошептала она испуганно. — Мастер, он идет за нами… ах, что я наделала, я, наверное, не должна еще вас так называть?

— Вот именно, — сказал я строго. — Меня зовут Кааро. Кааро, ясно? — Однако, заметив испуг девушки, я смягчился.

— Ну ладно, это все формальности. А Прийт сейчас вернется в свою палатку, ляжет спать и к завтрашнему утру забудет о ночных волнениях.

Не оглядываясь, я щелкнул пальцами; почти тут же за спиной послышался длинный громкий зевок. Я с трудом удержался от смеха.

— Мас… Кааро! — прошептала Марге, догоняя меня. — Какой Прийт смешной! Он так потешно махнул рукой и повернул обратно. А сам зевает, без конца зевает!

— Ну вот видишь…

— Он собирается стать инженером, хочет строить электростанции. Между прочим, окончил с золотой медалью. Он обязательно добьется всего, что наметил, — говорила Марге.

Вскоре мы вышли на берег озера. Камыши и прибрежные травы еще спали.

— Ну что ж, Марге, — сказал я ласково. — Ведь ты, кажется, хотела, чтобы мы пришли сюда, на берег озера… Правильно я тебя понял?

— Да, — сказала Марге.

Я чувствовал ее волнение, ее сомнения, ее страх. Это была значительная минута. Марге еще могла изменить свое решение. Я знал это мгновение, я сам когда-то пережил что-то похожее, только более серьезное — да, гораздо серьезнее, — и я собирался ей сказать, что…

— Нет, нет! — Марге с мольбой протянула руку. Голос ее прервался. — Я знаю, что вы хотите мне сказать. Кааро, я готова, я не отступлю, я в самом деле хочу, я хочу!

— Пусть будет так, Марге. Знаешь ли ты, что тебя ждет?

— Да… кажется. Это как бы… что-то вроде экзамена, да? Я должна вам что-нибудь показать, а потом… что-то рассказать?.. — Она сосредоточенно смотрела вниз. — Я должна показать свою сказку и рассказать…

— и рассказать свою легенду.

— …и рассказать свою легенду, — повторила Марге с облегчением, — Да, только эта… ну, сказка… она немного далеко… Я даже не знаю, как… Это на той стороне озера, потом еще несколько километров в сторону. Да, до того места не меньше десяти километров.

Я украдкой взглянул на часы. Без двадцати пяти четыре. Уже стало светлее. Из полумрака проступали кусты черемухи, склонившиеся над водой. Надо было торопиться. Я пристально посмотрел на Марге.

Это была хорошо сложенная девушка среднего роста. Ее красота могла бы напомнить мне об осторожности, но, разглядывая ее лицо, уже довольно ясно видное в рассеивающемся сумраке, я отбросил все свои сомнения. Она была именно такой девушкой.

— Ладно, — сказал я бодро. — Мы это дело провернем. Нет ли тут поблизости лодки?

— Есть… Или нет, я не знаю, но возле замка обязательно должна быть, — предположила Марге.

— Возле замка? Гм… Далековато. По-моему, где-то здесь есть челнок. Я днем бродил вдоль озера и заметил какую-то лодку, — объяснял я, делая вид, что с трудом вспоминаю.

— Пошли, — сказал я, с грустью подумав о своей клетчатой дорожной сумке, которая лежала у Фатьмы под головой. Мне бы сейчас очень пригодилось кое-что оттуда. Ничего не поделаешь, придется обойтись тем, что есть. Потирая большой палец левой руки средним, я ступил на воду… Марге не могла сдержаться и ахнула. Это естественно. Я тоже ужасно удивился, когда впервые увидел, как ходят по глади вод. Я сделал пять-шесть шагов, озеро прогибалось тонкой упругой пленкой, это было волнующее ощущение.

— Иди сюда… Хотя ладно, подожди там, — бормотал я, не оглядываясь. Куда же это лодка девалась? Я уже немного нервничал. Но тут лодка нашлась. Обыкновенная небольшая темно-зеленая лодка. Я быстро подошел к ней.

Пленка начала угрожающе пружинить. Я перешагнул через борт лодки одной ногой, другая слегка окунулась в воду. Выругавшись про себя, я опять с тоской вспомнил о своей клетчатой дорожной сумке. Хорошо, что Марге осталась на берегу.

В лодке было две скамейки и сиденья на носу и на корме, Места достаточно. Я взялся за весла. Они были не тяжелые, только уключины скрипели. Я взмахнул веслами, лодка скользнула к берегу.

— Прыгай сюда, — сказал я, глядя через плечо.

Марге подошла к воде, растерянно взглянула на меня, приподняла платье и шагнула в лодку. Я протянул ей руку. Закусив губу, девушка пробралась на корму и быстро села.

Я расстегнул ворот куртки и засучил рукава. Марге сидела, сжав руками колени, и в упор смотрела на меня.

— Через озеро, говоришь? А потом в тридесятое царство?

Она усмехнулась, но тут же, став серьезной, вздохнула:

— Примерно…

4

Лодка скользила по озеру. За кормой, позади неподвижно сидящей Марге, шумела и булькала вода. Нас окружал густой туман. Я, не в силах удержаться от улыбки, приподнял весла в воздух, лодка с той же скоростью продолжала двигаться вперед. Ее бортов касались плавающие на поверхности сучья, стебли камыша, их быстро относило назад. Марге провожала их недоуменным взглядом.

— Ой! — пискнула она, вдруг заметив приподнятые весла. Я подмигнул ей. Марге тихо засмеялась.

— Прислушайся! — сказал я. Она склонила голову набок. Казалось, в воздухе вибрирует какой-то странный звук, однообразное ровное жужжание, которое всем знакомо с детства, — жужжание запущенного волчка.

— Что это?

— Тс-с… Что это с твоими волосами?

— Марге потрогала волосы — они развевались за ней, как косынка.

— Это скорость! — воскликнул я. — Внимание!

Я опустил весла в воду — жужжание стихло, вода под килем успокоилась, волосы Марге упали на плечи.

Пробираясь сквозь камыши, мы вспугнули утиное семейство. Встревоженно крякая, утята пустились наутек вслед за матерью. Мы вышли на песчаный берег. Я завел лодку в заросли камыша.

— Ну вот, — сказал я, — куда теперь?

Марге неуверенно вглядывалась в полумрак, в покрытые пеленой тумана поля и леса. Потом нерешительно махнула рукой:

— Туда.

— Опиши мне это место.

— Ну… Там такая вырубка… такая вырубка, — повторила Марге запинаясь. — Там густой мох… и высокие деревья… ели и березы… Я все это мысленно вижу, но мне трудно рассказать. В сочинениях у меня тоже не получались описания природы. Ах да, конечно, как это я сразу не вспомнила: там течет ручеек, на бережку растет большая ель со сломанной верхушкой, и еще мостик перекинут через ручей, и…

Я в упор посмотрел на нее и сказал быстро:

— Внимание!

Наши ноги ощутили легкий толчок, примерно как в трамвае, когда он проезжает стрелку. И вот мы уже стояли по щиколотку во влажном оленьем мху.

— Ах! — воскликнула Марге, прижав руки к груди. Мы были на месте.

В принципе это было совсем не трудно сделать. Надо было смотреть на Марге и в определенный момент потереть большой палец левой руки о средний.

Засунув руки в карманы, я смотрел на тускло лиловеющее небо.

Марге уже знакомым мне движением головы отбросила волосы на спину, положив руку на горло, сделала несколько осторожных шагов по мягкому влажному мху, словно проверяя себя, потом подошла ко мне и сказала, сглотнув:

— Мастер…

— Это уже четвертый раз, — отозвался я, продолжая смотреть в небо. — Кааро.

— Нет — мастер, — повторила Марге. — Я готова. Это то место. Но мне кажется, что оно вам уже знакомо. Вам, наверное, не слишком интересно смотреть старую скучную сказку.

— Кааро, Ка-аро — ну как ты не можешь запомнить? — пожурил я ее. — И почему ты считаешь, что я знаю твою сказку? Я не имею о ней ни малейшего представления.

— Ах так, — задумчиво сказала Марге. — Тогда пойдемте.

Она шла впереди меня по едва заметной тропинке. Мы находились в центре широкой поляны, с трех сторон окаймленной глухим ельником, с четвертой — белела березовая роща. Мы шли к роще, светлые стволы и округлые ажурные кроны берез уже четко вырисовывались сквозь утреннюю мглу и полосы тумана. Было довольно прохладно. Я рассеянно наблюдал за робкими, но точными движениями Марге. Вдруг я заметил, что она дрожит. Память подсказала мне нужное действие.

— Удивительно, вдруг подул теплый ветерок, — воскликнула Марге.

Мы подошли к березняку поближе, и дорогу нам преградил ручей шириной метра в два, — как видно, довольно глубокий. По обоим берегам он густо зарос папоротником. Вода, темными пятнами поблескивающая сквозь заросли, струилась со звонким журчанием. Неподалеку виднелся грубо сколоченный мостик. Рядом с ним высилась одинокая ель, сломанная бурей. Вблизи мостика росли еще какие-то высокие растения. Тропинка привела нас к самому мостику. С возрастающим интересом я разглядывал зеленые заросли. Уже около ели с изуродованной верхушкой, кстати, выглядевшей довольно мрачно, у меня больше не осталось сомнений: по берегам ручья рос бамбук.

Марге взошла на мостик. Нетерпеливо откинув с лица волосы, она всматривалась в противоположный берег. Ее волнение передалось мне. Мы оба вздрогнули, когда над нашими головами с испуганным криком пролетел большой дрозд.

Марге стала тихо звать.

— Яану, Яану, Яану! — манил ее ласковый голос.

Издали, с той стороны ручья, послышался приближающийся топот. Это ступал большой зверь. По отсутствию страха, которое чувствовалось в этой тяжелой поступи, можно было предположить, что появится молодой лось. Марге оглянулась на меня. «Вот видишь», — говорил ее взгляд, Мне не понравилось, что она помнила о моем присутствии.

— Яану, крошка Яану, — звала Марге.

Тяжелые шаги уже слышались у самого берега. Нет, это был не лось. Мое любопытство возрастало. Бамбук раздвинулся; пыхтя и посапывая, какое-то странное животное встало на задние лапы.

Это была панда.

Я даже, кажется, свистнул от изумления. — Яану, Яану, крошка Яану, — подзывала Марге. Панда подозрительно взглянула в мою сторону, глаза ее блестели, она прыгнула в воду и перебралась вброд к Марге.

Должен сказать, что до сих пор я видел панд только в московском и лондонском зоопарках. Самец Ань-Ань и самка Чи-Чи были единственными известными экземплярами панд, или бамбуковых медведей, в Европе. Следовательно, эта, здесь, была третьей, и ее звали Яану.

Панда Яану сидела возле Марге, принюхиваясь и пофыркивая. Девушка достала из кармана кусочек печенья, и зверь слизнул его жадно, но осторожно. Затем панда зажмурила глаза и отряхнулась. Марге взвизгнула и отскочила в сторону — с опозданием: ее здорово забрызгало. Крупные капли долетели даже до меня. Я почувствовал тяжелый медвежий запах.

— Яану, ты, я вижу, все еще неразумное дитя, — рассердилась Марге. — Ничего-то ты не соображаешь! Нельзя же так брызгаться!

Меня охватило радостное чувство. Большой пятнистый медведь, похожий на игрушечного мишку, покорил мое сердце. Мне захотелось поиграть с ним.

Отряхнув платье, Марге посмотрела на меня исподлобья.

— Вот это и есть… — сказала она затем. — Но она брызжется и вообще, иногда я думаю, что… Эй, осторожно! — вдруг вскрикнула она.

Медведь поднял кругленькие ушки и умильно взглянул на Марге.

Я озадаченно огляделся — что случилось? Потом приподнял ногу и увидел, что наступил в кучу медвежьего помета.

— Ха… — протянул я. Посмотрел вниз — кое-где виднелось еще несколько кучек. И тут я задохнулся от смеха.

— Ха… ха… ха… эээххха… — зашелся я, не в силах удержаться. Прислонившись к стволу, я долго корчился от безумного хохота. Надо сказать, что мой смех, когда я уже не могу с ним справиться, не доставляет никому эстетического наслаждения. Обычно моих друзей он выводит из себя, а людей незнакомых пугает. Я хохочу с ревом, с раскатами, очень громко, и у меня потом долго болит живот.

Когда я, утирая глаза, начал успокаиваться, то заметил, что панда вытянула морду в мою сторону и с удивлением принюхивается. А ее хозяйка едва сдерживает слезы.

— Прошу прощения, — жалобно сказала она. — Очень прошу извинить меня. Я не нарочно.

— Брось, пожалуйста, — взмолился я, еле переводя дух. — ~ Неужели ты. хочешь, чтобы я снова… хаа… ха…

— Я так и подумала, что моя сказка не годится, — огорчилась Марге. — Я так и подумала…

И она опустилась на корточки, закрыв лицо руками.

— Мне стыдно, мне, право же, очень стыдно, — шептала она.

Я вытер подошвы кедов о траву и подошел к Марге. Мягко: опустил руку ей на плечо. Ее спина вздрагивала.

— Это одна из лучших сказок, которую я когда-либо видел, — серьезно произнес я.

— Правда, Кааро? — тихо спросила Марге из-под волос, упавших на лицо.

— Правда, — торжественно подтвердил я.

— Ах, если бы это было так! Иногда мне кажется, что это никакая не сказка и что этот зверь самый обыкновенный медведь, который от нечего делать притопал сюда из своей Азии.

— Если бы даже и так… — начал я.

— Если бы даже и так, — воскликнула Марге, вскакивая, — я все равно любила бы его, может быть… даже еще больше!

Панда забавно шевелила одним ухом. Я молчал. Марге была сейчас очень красивая.

— Ступай, — сказала она панде. Та со вздохом поднялась и пошла к ручью. Дойдя до мостика, она посмотрела на нас каким-то задумчивым стариковским взглядом. — Ступай, Яану, ступай! — повторила Марге.

— Прекрасная сказка, — произнес я.

Зверь перебрался через ручей, прыгнул в заросли бамбука, и через мгновение его пятнистая спина исчезла.

— Да, это, кажется, действительно сказка, — сказала Марге, глядя на бамбук. Затем она спросила, запинаясь: — Да, но… но… а это… ну… помет?

— Как бы тебе сказать, — протянул я. — Это ведь… Дело в том, Марге, что у тебя не только прекрасная сказка, но и очень правдивая.

На обратном пути я заметил, что неподалеку от сломанной ели, рядом с нашими следами, кое-где примята трава. Это были следы человека, точнее, мужчины чуть ниже среднего роста. Немного погодя послышалось рычание заводимого мотоцикла, а потом его тарахтение. Я нахмурился.

— Марге, тут поблизости есть проезжая дорога?

— Нет. Только ведущая к вырубке заросшая колея, там вывозили лес, — уверенно ответила Марге.

— Пойдем-ка туда.

Марге посмотрела на меня с удивлением.

5

Пройдя метров пятьдесят по заброшенной лесной дороге, я обнаружил явные следы. Словно кто-то валялся по мокрой траве. Значит, здесь стоял мотоцикл и здесь он разворачивался. Да, метрах в двух отсюда начиналась узкая извилистая борозда. Я не слишком разбираюсь в мотоциклах, но по шмелиному гудению и узкому следу можно было предположить, что это небольшая машина, например «Ковровец» на сто семьдесят пять кубов. Я был почти уверен, что и вчерашний мотоцикл возле Дома культуры в Поркуни, и этот здесь был один и тот же. Не сомневался я и в том, что меня преследовали или выслеживали. Очевидно, круглолицый тип, кто же еще.

— Марге, — спросил я осторожно, — не слышала ли ты только что… ну, к примеру, какой-нибудь мотоцикл?

— Нет, — уверенно ответила Марге, — не слышала.

Впрочем, это еще ничего не означало. Я наклонился и подобрал в траве недокуренную сигарету. «Эстония» — прочел я возле фильтра. Мне неожиданно повезло, как и полагается в детективных романах, где преступник оставляет на месте происшествия какое-нибудь недоиспользованное табачное изделие. Я знал, что «Эстония» — новая марка таллинской табачной фабрики «Леэк», ее курили еще немногие.

Я уже собирался сунуть вещественное доказательство в карман, но тут меня осенила одна идейка. Я решил кое-что проверить. Преодолев брезгливость, я взял в рот чужой окурок и принялся деловито шарить по карманам. Марге продолжала идти вперед, пока не заметила, что я остановился. Она обернулась.

— До чего же я испугалась, — призналась она, прижав руку к сердцу. — Ох!.. Что это вы делаете?

— Да вот, собрался покурить, а спичек нету, — сообщил я.

Марге прыснула.

— Да у вас же и сигарет нет!

— У меня защемило под ложечкой. «Так-так-так», — подумал я.

— Ну да, — шутливо кивнул я. — А это что, по-твоему? — И я со свистом стал попыхивать мокрым окурком.

— Ах, прошу прощения, — отозвалась Марге тоном благовоспитанной девочки. — Я не заметила. До чего же вам, наверное, курить охота, если такой маленький бычок пошел в дело!.. Слова «курить охота» прозвучали в устах девушки подчеркнуто. Мол, знаем мы ваши мужские слабости! Это было трогательно. Но то, что Марге все же увидела окурок, осложняло дело. Соблюдая правила, я вообще ее курю во время игры. Почему-то мне казалось, что так же поступает каждый, кто, быть может… С другой стороны, если бы этот окурок был атрибутом игры, Марге, вероятно, не могла бы его увидеть. Третьим же, совершенно бесспорным и совершенно непонятным был тот факт, что некий круглолицый тип безошибочно сумел найти меня в таком месте, о котором не знал ни один человек» Мелькнула еще какая-то мысль, какое-то предположение в связи с курением и с этим… круглолицым, но я ее тут же забыл… Не нравилась мне эта история, совсем не нравилась.

Никто и никогда во время моих действий не может причинить мне вред или воспрепятствовать, равно как и я не могу своими действиями нанести людям ни малейшего ущерба, даже если у меня возникнет подобное намерение. А в том случае, если у меня вдруг появится такая мысль и я попытаюсь ее осуществить, я лишусь своих возможностей и навеки позабуду все, что знал… — мысленно повторил я. Моя совесть была чиста. Я несколько успокоился.

Догнав Марге, я сказал:

— Твои слова убедили меня. Я сейчас же начинаю вырабатывать характер» Я не буду докуривать этот бычок. Смотри!

Я вынул изо рта мерзкий окурок, положил его на ладонь и щелкнул пальцами. Окурок превратился в радужный комочек и тут же взлетел сверкающей ракетой в туман — вжик!

Марге захлопала в ладоши.

— Вот здорово! — И потом: — Ай! — Она уставилась на свою ладонь. На ней лежала коробка спичек с яркой этикеткой.

— Подари ее мне, — сказал я весело, — чтобы не пришлось выбрасывать следующую сигарету.

— Ай, — повторила Марге и протянула мне спички. Она еще не привыкла.

Я прыгнул в лодку, вытолкнул ее из камышей, помог Марте влезть и двумя сильными гребками вывел лодку на открытую воду.

Мне было немного не по себе. Следовало еще кое-что проделать по ритуалу.

— Марге, я посвящаю тебя, — быстро произнес я положенную формулу.

— Марге смотрела на воду. Строгое выражение появилось вдруг на ее лице. «Ну-ну», — подумал, я благожелательно.

— Долгих лет, доброго здоровья и много солнца всем, кто смеет верить в невозможное, даже в сказку, — произнесла она второй раз за эти сутки. Но как это было сказано — каким тоном! Лицо Марге смягчилось, взгляд снова стал добрым, доверчивым и немного усталым. Она спросила:

— Все?

— Почти, — ответил я. — Разве что… Ну что тебе еще сказать? Желаю успеха. Давно мне не представлялось случая исполнить у приятную обязанность. Так что я рад вдвойне. Что же еще… Ага, знаешь, Марге, в этом деле, даже при словах, не стоит уж очень строго… ну… соблюдать ритуал, потому что…

— А вы сами? — невинно заметила Марге. Кажется, я покраснел.

— Но вы же мастер, — сказала вдруг Марге.

— Да нет. Посиди, пожалуйста, минутку спокойно и выслушай, что тебе следует знать. Скоро мы выберемся на берег, тогда наш разговор будет окончен.

Лодка мерно двигалась по направлению к лагерю. Где-то за песчаной косой глухо тарахтела моторка.

— Если ты ждешь от меня объяснений, то должен тебя разочаровать. Все это не имеет никакого разумного, тем более научного толкования. Ты упорно утверждаешь, будто я какой-то мастер… даже, кажется, судя по твоему тону, с большой буквы. Нет, Марге, нет. Насколько мне известно, иногда Мастерами называют себя… ну, всякие знатоки магии. Но я об этом предмете знаю очень мало, он не соответствует моей нервной организации и кругу интересов. И вообще: игра — с большой или с маленькой буквы, как хочешь, — ко всяким таким штукам, как спиритизм, оккультизм и прочая мистика, не имеет никакого отношения. Так-так-так… Может, ты обратила внимание, что я произношу это слово — игра — весело и свободно. Тем самым я хочу обратить твое внимание, милая девушка, на то обстоятельство, что игра и в самом деле — только игра. Это не надо забывать… Тебе скучно, юное существо с серьезным личиком?

— Нет, мастер.

— Мастер да мастер… Меня зовут Кааро, Большую часть жизни, ну, так процентов девяносто девять, я именно тот, кто я есть. Последнее время, примерно десять лет, — скромный биолог. А в игре я… самый заурядный волшебник.

— Марге радостно встрепенулась.

— Ш-ш-ш, — махнул я рукой. — Насколько мне известно, еще года два назад в здешних местах нас было человек пять, что не так уж мало для небольшой республики. Правда, я довольно долго отсутствовал, за это время кое-что могло измениться. Игра есть игра, так ведь? Вообще-то ни один волшебник лично не знаком с другими и не так уж много о них знает. Так-так-так… Однако, как и во всякой игре, здесь имеются некоторые правила. Например, ни один человек, связанный с игрой, не имеет нрава, да и не может, благодаря этому, считать себя лучше других. Это справедливо: просто игра не может оказать влияния ни на ее участника, на посвященного, ни на его близких или связанных с ним людей, то есть ни на чью, так сказать, повседневную жизнь, деятельность, образ мыслей. Подчеркиваю: игра не представляет таких непосредственных возможностей. Но дело принимает другой оборот, когда участник каким-либо косвенным путем, ну, например, благодаря своим экстраординарным моральным качествам, силе духа, оптимизму, оказывает определенное воздействие на окружающих… Понятно?

Марге помотала головой. Она слушала очень внимательно. Кое-что было ей известно. И видно было, что не все ей нравится.

Я уже говорил, что игру нельзя сколько-нибудь вразумительно объяснить. Просто она существует, понимаешь? Как воздух, солнце, «здравствуй»… Она всегда разнообразна… Всегда интересна… Иногда она так тесно переплетается с житейскими делами, с обычными вещами, сразу и не разберешь, что к чему. Словно нет никакой разницы. И в то же время могут произойти… ну, довольно-таки фантастические повороты. Вот так. Короче: какова бы она ни была, игра явно необходима. И видимо, всем людям. Хотя большинство людей не хочет самим себе признаться, что они ощущают потребность в чем-то подобном. Как-никак, Марге, ведь мы живем в двадцатом веке… Н-да. Люди совершают значительные дела, и их постоянно преследует весьма значительная спешка. И вот, однажды ночью, когда человек, закрыв глаза, страдает от бессонницы, к нему приходят странные мысли, — дескать, был бы я, к примеру, невидимкой, или имелись бы у меня, скажем, семимильные сапоги, или умел бы я проходить сквозь стены, — и вот эти безрассудные мысли получают развитие, но человек никогда никому и заикнуться об этом не решится. В нашем двадцатом веке это не принято, — наконец, это просто-напросто ненормально… И все же даже совершенно взрослый, абсолютно серьезный человек почти каждый день придумывает себе какую-нибудь сказку, как бы нелепо это ни было; только он и с ней так нелепо одинок, так одинок… А, пусть все остается как оно есть. Ну скажи, — ты когда-нибудь видела такого болтливого волшебника?

— Нет, — честно ответила Марге, — я вообще никогда ни одного волшебника не видела.

— О! Вот оно что! Ну ладно. А теперь повтори за мной еще одну фразу, которую ты должна знать. Я говорил, и Марге повторяла за мной:

— Никто и никогда во время моих действий не может причинить мне вред…

Затем я сказал:

— Всегда приноси людям радость. Будь молодцом и много успевай.

Теперь вроде было все.

Забыв на миг о присутствии девушки, я сладко потянулся, машинально щелкнул пальцами и взялся за весла. Лодка сразу же завиляла. В личном плане я не блестящий гребец.

— Можно еще кое-что спросить у вас?

— Давай спрашивай, — ответил я, ковыряясь с веслами.

— А как же… волшебник?

— Ну, в принципе с ним обстоит так же. Он должен сам устраивать свою жизнь, как и любой другой человек. А вот в игре его возможности несколько шире… И иногда ему позволено и в обыденной жизни… ну, немного пофокусничать, только, конечно, при том условии, что никто ничего не заметит…

— Может он, например, приостановить дождь или согреть прохладный воздух?.. — невинно спросила Марге.

Я растерялся.

— Э-э, ну да, но только ненадолго и на очень небольшом пространстве.

— Все меня забрызгивают сегодня, — пожаловалась в ответ Марге.

— Вот наказание, я же не нарочно! — пробормотал я, пытаясь справиться с веслами. Лодка неуклюже подходила к берегу, Я посмотрел через плечо — за кустами виднелся флагшток. Лагерь был погружен в глубокое сонное спокойствие. Небо местами прояснялось.

— А. почему никто не должен об этом знать… Кааро?

— Почему? Разве я не сказал? Потому что люди не верят в невозможное. Это раздражает, с этим нельзя примириться, а значит, этого не существует. Как могут существовать вещи, которые нельзя ни увидеть, ни услышать?

— Да, — сдержанно ответила Марге. Может быть, она вспомнила о своем друге Прийте?

Берег был близко. Когда я поднял весла, чтобы лодка подошла к берегу сама, из тумана прямо на нас выскочила небольшая серая моторка, буквально в нескольких метрах резко развернулась и с пронзительным треском скрылась в тумане. За рулем сидел мужчина в больших темных очках.

Марге вскрикнула.

6

— Слушай, дай-ка мне тоже разок затянуться. — Фатьма высвободила голую до плеч руку из-под одеяла. Опустив глаза, я протянул ей сигарету и зажег спичку. Для меня было несколько неожиданно, что она курит.

Мы молча курили, сосредоточенно затягиваясь. Снаружи, сквозь неплотно закрытый полог, виднелась полоска облачного неба.

Звон в ушах прекратился. Теперь все в порядке. Конечно, это не значило, что я полностью забыл игру. Но поскольку я уже вышел из нее, я мог вспомнить о ней так, как, например, проснувшись, вспоминают сон или, откладывая книгу, ее сюжет. Кроме того, я точно знал, что с Марге ничего не случится, потому что одновременно со мной она тоже выключилась из игры и направилась в свою палатку спать. Игра все же была только игрой.

— Слушай, что это за дребедень в твоей жестянке? — поинтересовалась Фатьма. — Какая-то палочка, игральная кость?

Я растерялся. Теперь, когда полуобнаженное плечо Фатьмы и ее рука, слегка покрывшаяся гусиной кожей, как реальность были у меня перед глазами, все остальное не имело значения. Правда, на какой-то миг привыкший к проторенным путям благоразумный флегматик, еще сидевший во мне, словно квартирант, медлящий освободить квартиру, пытался вразумить закусившего удила по-юношески влюбленного безумца — мол, как же это, нельзя же так… Но влюбленный безумец послал ментора куда подальше, к черту на рога или в другое место, даже чемоданы его выкинул в окно, да еще пронзительно свистнул вслед, засунув в рот два пальца. Иначе говоря, если у меня и промелькнула мысль, что надо бы удалиться из палатки, я и пальцем не шевельнул.

— Ох ты, — сказала Фатьма теперь уже дружелюбно. — Не угодно ли, до чего же ты меня напугал! И часто ты такие номера выкидываешь?

— Да, Фатьма… знаешь, я задремал, и мне приснился какой-то странный сон. Ну ты скажи, ведь глупо же? Слушай, Фатьма, мне кажется, что мы страшно давно знакомы! — шептал я с жаром — и тут же сам поверил в это.

— Мне тоже кажется, — вежливо ответила Фатьма. Она о чем-то задумалась и потом медленно проговорила: — Действительно, странное дело, не угодно ли, — я тоже видела во сне, что ты плывешь в какой-то лодке по какому-то озеру, и с тобой там вроде бы какая-то девушка…

Она не выдумывала. Ей и в самом деле могло это присниться. Фатьма даже слегка посмеялась — по правде сказать, это все выглядело нелепо, особенно на фоне нашего недолговременного знакомства.

— Слушай, а где это я нахожусь? — вдруг полюбопытствовала она.

— У начальника ла… Да вообще-то, в моей палатке.

— Ах так? Ну да. Ясное дело. Когда мы возвращались, было еще темно и я, кажется, была чуть-чуть пьяна.

— Вовсе ты не была пьяна!

— Она махнула рукой. Разуверять ее не стоило. Она лучше знала.

— Дело в том, что я только что проснулась. Холодновато стало. Беру я свой свитер и вижу — не угодно ли, кто-то очень аккуратно сложил всю мою одежду. Слушай-ка, ведь не ты же это сделал?

— Я…

— О небо! Господь всемогущий! В жизни не встречала такого мужчину! — воскликнула Фатьма. Потом сказала серьезно и искренне: — Ты прости, что я такая любопытная. Я ведь не знала, что эти образцы горных пород или… что это там у тебя…

— Да нет, что ты, — нахально оправдывался я. — Просто я видел скверный сон, ей-богу, Фатьма! — Безжалостно преодолевая себя, я швырнул жестяную коробочку к дорожной сумке. Она брякнулась со звоном.

Фатьма покосилась на сумку и призналась:

— Немножко голова болит.

Она внимательно посмотрела на меня и, кажется, хотела опять лечь. Вдруг глаза ее широко открылись.

— Но послушай-ка, Кааро! — Она не привыкла к моему имени и произнесла его с запинкой, неуверенно. — А где ты был все это время?

— Снаружи, — честно ответил я. — Дремал там… в палатке, где был банкет.

— Так ты… ты, значит, не решился остаться здесь? — спросила Фатьма, еще шире открыв глаза.

Я пожал плечами. Фатьма тихо засмеялась.

— Не хочешь ли ты сказать, — спросила она, — что ты… меня раздевал? — Она сбросила свитер с плеч.

Я быстро отвернулся.

— О небо, вот ты какой, оказывается! — Фатьма по-детски хлопала в ладоши. — Я еще не… Ах!

Она смеялась долго и весело. Я же все больше терялся.

— А еще предложение мне делал, ой, ну не угодно ли! — смеялась Фатьма.

Я не очень понимал, почему она смеется.

— Фатьма, но ведь это же серьезно, — сказал я сдавленным голосом.

— Посмотрим, посмотрим, — она продолжала хохотать, потом вдруг замолчала и вытянулась.

— Бррр… прохладно! Сколько сейчас времени? Ах, только без четверти пять… — пробормотала она, выбираясь из-под одеял. Краем глаза я заметил ее голые бедра и тонкую талию. Она на коленях подползла к пологу, занавешивающему вход, и, слегка посапывая, принялась завязывать тесемки. Зеленый свет в палатке сразу стал более темным. Я судорожно сглотнул. Фатьма продолжала возиться у входа. Я не знал, что мне делать.

— Да, не скажешь, что тут тепло… — заметила Фатьма за моей спиной. И прибавила весьма решительно: — Смотри сюда!

Я повернулся — и мгновенно отпрянул. Мне стало жарко. И я был ужасно влюблен. Ужасно жарко, ужасно влюблен.

— Хочу, чтобы ты меня видел, — сказала Фатьма сердито. — А то потом скажешь, что купил кота в мешке! Ты вроде бы собирался жениться на мне?

И тут я сделал то, что она хотела. Я посмотрел на нее. Неужели я должен описывать, как выглядит обнаженная молодая женщина? Нет у меня для этого достаточного опыта, — пожалуй, я не сумею…

Пока я, не отрываясь, смотрел на нее, преодолевая свою врожденную скромность, меня охватывало святое и блаженное безумие. Да, я желал ее, и меня уже не очень беспокоило, а что будет потом — и все такое прочее. Но, глядя на ее худенькую шею, узкие плечи, торчащие от холода маленькие груди, стройные мальчишеские бедра, ноги, я переживал нечто такое, что… Было ли это, по крайней мере для меня, результатом необычайной простоты, с какой складывались наши отношения до настоящего момента, или это родилось из подсознательной уверенности, что на основе столь противоположных натур, как наши, непременно возникнет нечто подлинно гармоничное, или же это объяснялось молодостью Фатьмы, ее обаянием — не знаю; но мысленным взором я видел, зарождение новой жизни в ее теле, предугадывал возможность появления на свет прекрасного ребенка, с крепким, упругим тельцем, более здорового и подвижного, чем был когда-то я сам; в энергичном блеске темных глаз я различал вероятность возникновения интеллекта, более сильного и яркого, чем мои тусклые, заурядные мыслительные способности. Да, да, да! Моя безумная влюбленность и блаженное помешательство снова толкнули меня назад, в прошлое, к старой тайной мечте, к страстной тоске о ком-то, кого я мог бы лелеять и кого мне так не хватало. Я хотел иметь ребенка, иметь сына, с которым вместе мог бы ходить, например, в зоопарк, — это сперва, пока он еще маленький, — и с которым позже мы стали бы друзьями; иногда я чувствовал себя очень старым и чертовски одиноким, да и в самом деле я уже давно превратился в нескладного старого холостяка. Ох, Фатьма!

…Мой левый бок онемел и озяб. Я сладко зевнул, хотел было вытянуться, но вдруг все вспомнил; испуганный и счастливый, я замер на неудобном ложе и медленно открыл глаза. В палатке было полутемно, по потолку скользили светлые расплывчатые пятна. Стенки палатки слегка колыхались, в заднюю стенку билась молодая сосенка. Ветер, облака, немного солнца, подумал я и взглянул на Фатьму. Повернутое ко мне спящее лицо было серьезное и милое, чужое и близкое. Голубые жилки на веках. Две… нет, три жилочки. Так, дитя мое, теперь я тихонько поцелую тебя, подумал я с нежностью. На тонкой худенькой шее билась еще одна жилка, О святое небо, о адские силы, неужели это правда, подумал я, очень осторожно приподнял голову и нежно поцеловал Фатьму в щеку. Тут же комар с писком сел мне на шею. Я стерпел его укол и, кажется, опять задремал. Когда я вновь открыл глаза, Фатьма уже не спала. Она смотрела в потолок.

— Доброе утро, — прошептал я.

— Уг-мм, — промычала Фатьма с закрытым ртом. Лицо ее при этом ничего не выражало. Она неподвижно лежала возле меня, только грудь ее равномерно поднималась и опускалась. Мне даже показалось, что ей хочется отодвинуться.

— Дай закурить, пожалуйста, — сказала Фатьма спокойным и будничным тоном.

Я нащупал отсыревшую пачку. Обычно я по утрам не курю. Фатьма медленно поднесла сигарету к губам, осторожно затянулась, словно пробуя, и с шумом выпустила дым в сторону.

— Мммм… — промычала она недовольно.

К чувству огромного счастья примешалась небольшая капелька тревоги. Прислушиваясь к писку комаров и голосам, доносящимся снаружи, я курил свою сигарету. Мой ничем не прикрытый бок свешивался с узкого матраца и мерз. У меня было ощущение, будто я сделал что-то не так. Какой-то пустяк, что же именно и когда?

…И вскоре утро станет днем, обычным, Заурядным, будним, —

вспомнились мне чьи-то стихи. А как дальше? Дальше, кажется, так:

…Ленивы, хмуры наши лица…

Я действительно был ужасно влюблен. И прямо-таки чувствовал, что возле губ у меня пролегли две горькие морщинки. Вдруг прохладная щека Фатьмы коснулась моего заросшего подбородка и сухие губы быстро скользнули по нему.

Снова все было прекрасно.

Изящные замысловатые колечки дыма плавали под потолком палатки, комары притихли. Я обнаружил, что очень даже недурно иногда выкурить утром неторопливую сигарету.

— Пора вставать? — сердито спросила Фатьма. Я обнял ее теплое тело, радостно подмигнул и встал с постели. Фатьма, натянув одеяла до самого носа, следила за мной.

— Толстый парень — красивый парень, — захихикала она.

Я утвердительно кивнул. Вообще-то я не толстый, скорее плотный. В свое время я много занимался спортивной ходьбой и лыжами, по обоим видам у меня был второй разряд.

— Почему у тебя на груди нет волос?

— Не знаю, золотце.

— Жалко. Немножко могло бы быть.

— Мне и самому жалко.

— Угм. Я тоже так думаю.

Я быстро влез в тренировочные брюки и тут же почувствовал себя более энергичным.

— Слушай, — спросила Фатьма, — наверное, те, е тесно было лежать?

Я не ответил. Конечно, я мог бы взять у начальника лагеря еще один матрац. Но это просто не пришло мне в голову. Я с нежностью посмотрел на Фатьму.

Словно не замечая моего взгляда, она небрежно спросила:

— Ну, и что же ты теперь думаешь обо мне?

7

И вот Фатьма легко и грациозно проскользнула мимо моих колен и села у окна, Кажется, я вздохнул с облегчением.

Автобус тронулся, свернул на ухабистую дорогу. За окном несколько человек прощально махали руками. Марина потрясла над головой сомкнутыми ладонями. В стороне от всех стоял парень в очках. Я поискал взглядом вокруг. И увидел — вослед нам робко помахивала рукой девушка с длинными темно-каштановыми волосами. Ее рука махнула раза два и нерешительно замерла. Прощай, Марге, подумал я. Всегда приноси людям радость. Будь молодцом и много успевай.

Потом за окном появились стволы деревьев, Они мелькали очень близко. Автобус вилял из стороны в сторону, и это забавляло нас, Яак включил потрескивающее радио. Яростно запел академический смешанный хор,

— Знаешь, как спать хочется, — сказала Фатьма, склоняясь мне на плечо.

— О, судьба, судьба — первый акт, второе действие! — во весь голос взревел Корелли.

— В день рождения тебе… — звонко начала Фатьма, резко выпрямившись.

— …счастья я пожелаю… — тут же прозвучало в ответ.

— …чтобы знали все в мире, как тебя я люблю! — пел уже весь ансамбль,

Я был счастлив.

За спиной Фатьмы я полез в карман куртки за своими «БТ». Вместе с сигаретой мне в руки попала какая-то в несколько раз сложенная голубоватая бумажка. Я развернул ее и прочитал:

«ПРЕДУПРЕЖДАЮ — КОНЧАЙ ЭТУ ТЯГОМОТИНУ. ФАНТОМАС».

8

Корелли грыз мундштук трубки,

— Тем лучше… — заметил он неопределенно. — Мы, кажется, влипли, но тем лучше. Я человек порядочный. Да, Неэм, я дважды был женат, и это дает мне право судить о женщинах. Ты, Неэм, конечно, можешь думать иначе. Но до чего же тебе повезло, что ты не был женат и смотришь на все это идеалистически. Ну и ладно, ищи свой идеал, выбирай среди бесчисленных вариантов! А я человек озлобленный, и я возьму на себя смелость заявить громким хриплым голосом, что если наша многострадальная планета когда-нибудь взлетит на воздух, то в этом будут виноваты исключительно женщины, только женщины, и никто больше. Женщины так ожесточают мужчин и отравляют им существование, что все мы в один прекрасный день спятим, все сразу, и будем неспособны отвечать за свои поступки! Гайки закручены до отказа, дальше уже некуда, скажу я тебе! Ну, раньше что было, то было, а теперь всеобщая коммуникабельность дошла до того, что в принципе прекрасные, в свое время полезные идеи о равноправии мужчин и женщин превратились в некий бесплодный психоз, который от своего правильного и честного истока так далек; ах, я сейчас вне себя, и ни одно сравнение в голову не приходит! Сколько бедняжек, от рождения предназначенных стать возлюбленными, женами, матерями, заняты теперь доказыванием не своей равноценности, а превосходства над никчемными мужчинами. Эмансипация!.. Дорогие товарищи, да нам же грозит новый матриархат! Женщины захватывают вожжи и власть, если уже не захватили, — я третий день в поездке и не знаю, что за это время случилось на свете. Друзья, товарищи — Кааро, Оскар, Сассияан, Мак! — оглянитесь вокруг, что вы видите? Повсюду вы видите стаи торжествующих, свирепых амазонок, которые, все поголовно, взамен фиговых листков и набедренных повязок нацепили на себя цивилизованный реквизит и уже управляют государствами, министерствами, судебными заседаниями, учреждениями и автомобилями! Закат цивилизации, по-моему, начался с того момента, когда какой-то подонок обучил женщину играть в шахматы. Старинная забава индийских и славянских правителей — что с нею стало! Теперь устраивают международные шахматные женские турниры, и поглядите, именно в них проявляется вся сила и вся слабость женщин! Они логичны, — я не утверждаю, что они нелогичны, — но логичны они как раз настолько, чтобы предусмотреть один ход, а именно следующий! А еще один ход — для них такое же далекое и неясное будущее, как старость для школьника! Знаете, существует простая и симпатичная логика, она ведет нас вверх по лестнице — одна ступенька, потом другая ступенька, потом третья ступенька; но приходилось ли вам видеть женщину, которая поднималась бы по лестнице, шагая сразу через три ступеньки? Во-первых, это не позволяет ей физиология, а во-вторых, — ее логика: разве можно пропустить хоть одну ступеньку? Кстати, ведь не женщина изобрела лифт, пардон! Вот голос, голос у меня скоро совсем пропадет, и поэтому мне надо торопиться. Товарищи, шаткая и примитивная логика женщины полезна, даже необходима, на кухне, в хлеву, на птицеферме, в детском саду — это мило и приятно, когда улыбающаяся девица в белом халате впрыскивает длинной иглой глюкозу в наши истомленные вены. Женщина незаменима при кормлении ребенка грудью, при встрече гостей, при приготовлении холодных закусок на ужин — да здравствует единократная логика в священных женских предназначениях! Господи, ну как же это не поймут, исходя из той же шахматной логики, что женщин просто нельзя допускать к управлению государствами, судебными заседаниями и автомобилями, и женщины сами — им бы следовало быть выше этой явной сверхзадачи и не следовало бы ввязываться в эти неженские дела!.. Ведь не случайно же несколько лет назад в одном из наших шахматных чемпионатов, уровень которых, кстати говоря, не так уж высок, участвовала шахматистка — чемпион Союза того же года среди женщин — и уверенно заняла последнее место! Этот эксперимент чрезвычайно убедителен, не знаю, чего с ними еще чикаются, — я от ярости перешел на жаргон! Женщины-психиатры, женщины-судьи, женщины — капитаны дальнего плавания, женщины-футболисты — меня, во всяком случае, эти сочетания изумляют и возмущают. Я считаю, — ваше право со мной не соглашаться, ведь мы живем в демократической стране и едем в демократическом автобусе, — так вот, я считаю, что во всем этом есть нечто противоречащее законам природы, а нарушение законов природы не проходит безнаказанно. Ох… Хм-м… Минуты на две мне еще хватит голоса, я продолжаю. Потом дамы могут меня гильотинировать или просто сожрать. А пока я продолжаю. Мужчина, который в силу исторического развития самой природой предназначен, чтобы мыслить, творить, фантазировать, действовать или же сочинять, хитрить, комбинировать, придумывать, — еще косноязычным кроманьонцем он рыл коварные западни на мамонтовых тропах, чтобы накормить женщин и детей, чтобы самому налопаться мамонтовой колбасы, — этот мужчина прозябает и феминизируется со скоростью сто километров в час, да, сто километров в час. Куда делись мужественные мужчины, скажите вы мне? Мужчины носят рубашки с рюшками, вот. Разве ты, Оскар, мужественный мужчина? Молчишь? Молчи, молчи. Друзья, товарищи! Как человек, связанный с журналистикой, знаю я, например, редакцию одного технического журнала, где имеется восемь ядреных дамочек: главный редактор, его заместитель, ответственный секретарь и заведующие отделами. Среди них работает один мужчина, один-единственный мужчина! Представьте себе, как это бедное, заслуживающее всяческого сочувствия существо — в прошлом инженер-конструктор, кстати, по фамилии Петерсон — на общередакционном кофепитии и кексоедении, оттопырив мизинчик, пытается вставить хоть слово, когда восемь ядреных технических дамочек начинают тараторить о своих болячках, о покупке белья, о трагедии спустившейся петли на чулке! Потом Петерсон отправляется домой, где дожидается матрона, встречающая его упреком, почему муж так мало помогает ей в домашних делах, — а муж, между прочим, обстирывает всю семью! Эта матрона скучает о своем муже только лишь потому, что у нее имеется непреодолимая потребность беспрерывно утверждать свое превосходство и исполнять капризы своего крошечного ограниченного умишки. Имейте в виду — этот Петерсон или повесится в течение ближайших двух лет или… пойдет в женскую консультацию либо в косметический кабинет, чтобы уладить последнюю формальность — изменить свой пол.

Товарищи! Мне обычно возражают — эту речь, свою Нагорную проповедь, я произношу не в первый раз, — мне возражают: Софья Ковалевская, Мария Кюри, Жорж Санд, Валентина Терешкова, Индира Ганди, Сиримаво Бандаранаике, Эльмина Отсман, Нона Гаприндашвили! Пардон — а еще? Это почти все. И я пожимаю плечами» Значит, имеются исключения из правила, а почему бы им не быть, — я не демагог.

Корелли раскурил потухшую трубку. Он совсем охрип. Ему было не до шуток. Он продолжал:

— Поэтому я, озлобленный человек, умоляю: люди добрые, будьте любезны, прекратите этот эксперимент. Хватит задуривать женщинам мозги. Как ни один мужчина не в состоянии родить ребенка, так ни одна женщина не в состоянии стать абсолютным чемпионом мира по шахматам. Здесь нет никакой несправедливости или дискриминации, потому что, может быть, я и хотел бы родить ребенка, да не выходит! Пожалуйста, люди добрые, сделайте как-нибудь так, чтобы из научных учреждений, судебных залов, университетов, художественных студий, редакций технических журналов вежливо, но твердо выставили несколько миллионов дам с мутными взорами, с достойными восхищения прелестными пустыми головками, с важными минами и индивидуальной манерой ставить подпись; пусть им дадут хорошие квартиры с большими кухнями и потребуют, чтобы они исполняли свои женские обязанности. Пусть рожают детей! Тогда кончились бы слезливые стенания о катастрофически низком приросте населения в цивилизованных странах! А теперь, ну что теперь? Захочет некая девица, к примеру, пловчиха в стиле брасс, выйти замуж, а тренер не дает — это, мол, будет невосполнимая утрата для спорта, тысячи болельщиков будут расстроены, — и эта брассистка верит ему, продолжает в течение нескольких лет занимать восемнадцатые места на всесоюзных, соревнованиях и, в конце концов, так и не может родить младенца, потому что пупок себе надорвала, надорвала в жестокой борьбе за это дерьмовое восемнадцатое место! Дайте женщинам снова стать женщинами, пока не поздно! Ведь завтра может быть уже поздно! А те женщины, которые действительно явились на свет с искрой божьей, будь то художественный талант или красивая внешность, — да исполнят они свою миссию! Пусть красивые женщины поют красивые трогательные песни, поют арии страстной Кармен или песню Валгре «Я женщина, которая так просто не влюбляется», пусть одаренные женщины сочиняют сонеты или лирические описания природы, но только не романы — я знаю всего лишь двух женщин, чьи романы хоть чего-то стоят… Ну, потом — прелестные балерины! Балет на льду, звезды экрана — я имею в виду подлинных звезд экрана! Эх, о-о, фу ты, черт, ну разве недостаточно этого? И пусть все же женщины интересуются своими мужчинами, пусть интересуются ими немного больше, чем туманными статьями о равноправии! Увидите, тогда наверняка и мужчины изменятся; вернувшись из кино, они станут мирно беседовать со своими женами об искусстве и об исполнительском мастерстве какого-нибудь артиста, даже если у них окажутся различные понятия об этих предметах! Наверняка мужчины будут тогда помогать женщинам в тяжелом домашнем труде — работа домашней хозяйки, как сообщают некоторые ретивые ученые, одна из самых тяжелых и опасных на свете, — прямо удивительно, ведь раньше не было ни холодильников, ни пылесосов, ни посудомоек, ни миксеров — и как это женщины не вымерли?.. В помощь женственным женщинам я готов натереть два гектара паркета без передышки! И именно потому, что вы пока что женщины с надлежащими женскими качествами, мои милые девушки, я вас всех люблю — тебя, Вики, тебя, Айме, и тебя, маленькая Айме, и тебя, Эне, и тебя, Хелла, и тебя тоже, Реэт! Фатьму я не люблю, потому что, впрочем, это… сейчас не к месту. Но я…

В горле у Корелли что-то тоненько пискнуло. Голос у него окончательно пропал. Он махнул рукой и утер со лба пот.

— Я, — сказал Корелли немного погодя, — в некотором роде Дон-Кихот. На мой взгляд, я являюсь представителем здравомыслящей части человечества и по мере сил воюю против эмансипации. Это у меня в крови, вот и все. Может, я и в самом деле кое в чем заблуждаюсь, почем я знаю. Если хочешь, оставим эту тему.

— Наоборот, — сказал я, — в общем разрезе эта тема интересует меня, и даже очень.

— Я не могу точно установить, когда началось это мое озлобление, Неэм. Но один случай помню хорошо. Я тогда только что женился второй раз, первое время ужасно был счастлив; и вот однажды в ненастную октябрьскую ночь является ко мне Петерсон…

— Опять Петерсон?

— Ну да, только на сей раз литератор Петерсон, он живет на улице Харью, в доме писателей. Петерсон — маленький добрый лысый человечек, чрезвычайно гуманный романист, в жизни он и мухи не обидит. Однажды Петерсон потерял не то ключи от квартиры, не то расположение супруги. Только в дом к себе он войти не мог. Всю ночь бродил он под осенним дождем, к утру замерз до предела и, терзаемый жестокими душевными муками, приплелся к моей двери. Мы тихо, как мыши, устроились на кухне, попивали горячий кофе и шепотом обсуждали это печальное происшествие, как вдруг отворилась дверь, вошла моя дражайшая половина, облаченная в халатик, обвела нас взглядом, подбородок у нее задрожал, и она заявила, что этого она, право же, от меня не ожидала. Я спросил, чего именно. Этот невинный вопрос привел мою супругу в крайнее раздражение; она тихо, но твердо заявила, что сейчас совершенно не время распивать кофе, а Петерсону следовало бы подумать, прежде чем являться среди ночи и беспокоить порядочных людей. Тут чаша моего терпения переполнилась. Мы вышли из дому, взяли такси и поехали в аэропорт.

— И улетели в другой город? — спросил я с интересом.

— Нет, — ответил Куно Корелли. — В аэропорту ведь буфет в половине седьмого утра открывается.

9

Из торжественно строгой тишины леса, из-под высоких задумчивых сосен на шоссе вдруг выскочили два растрепанных длинноволосых существа, отчаянно размахивая руками.

Сассияан сказал Яаку:

— Спроси, что им надо.

Яак молча нажал на тормоз, длинноволосые отскочили в сторону, их взволнованные физиономии промелькнули за окном, автобус плавно остановился, дверь раскрылась, парни, задыхаясь, вцепились в поручни и закричали:

— Пожалуйста, возьмите нас!

Плаксивые мальчишеские голоса вызвали сочувствие, и, когда после нескольких вопросов выяснилось, что растрепам надо добраться хоть до какого-нибудь рейсового автобуса, было решено взять их с собой. Они собрали в траве на обочине свое имущество — тощий рюкзак, гитару и транзистор, — быстро влезли в автобус и, поглядывая исподлобья, пробрались на свободное заднее сиденье, где и уселись, по-девичьи сжав колени. Только после того, как дверь закрылась и автобус тронулся, они несколько успокоились.

Следует заметить, что они были чудовищны. Они совершенно заросли волосами, которые, вероятно, из принципа долгое время не соприкасались ни с гребенкой, ни с мылом. Подбородки покрывал юношеский пушок, шеи были грязные, руки еще грязнее. Надето на них было нечто непонятное, не поддающееся описанию; на одном, на том, что повыше и немного потемнее, были штаны, видимо, на скорую руку сшитые из какого-то мешка — на ляжках жирно чернели буквы штампа; запаршивевшие ноги были обуты в грубые босоножки.

Тут парень повыше обернулся и посмотрел в заднее окно. Увидев следовавшую за нами «Латвию», он толкнул приятеля. Тот с опаской оглянулся, и оба быстро кинулись в угол между сиденьями.

— В чем дело? — спросил я со смехом.

— Да ничего особого, — ответил парень повыше с явным беспокойством. — Полная нормалевка.

— Могу вам сообщить, молодые люди, что этот маленький автомобиль — спутник нашего автобуса. Он везет десятки километров музыкальных записей.

«Пониже» прыснул в кулак,

— А мы решили — это менты катят. Вот и рванули в угол, как крейзанутые.

Хелла окинула растреп спокойным и доброжелательным взглядом. Сассияан резко выпрямился. В карих глазах Куно поблескивали иронические искорки. Оскар с шумом повернулся и лениво уронил:

— Ну, прожигатели жизни, выкладывайте!

«Пониже» хлюпнул носом,

— Это все потому, что мы бродестовали, — признался он с досадой.

— П-протестовали, придурок, — резко поправил «Повыше».

Так же, как те хиппи…

Однажды в среду они, как обычно, болтались на Балтийском вокзале. Пахло асфальтом, подходили и уходили электрички, диспетчер вещал на двух языках с дребезжащим железнодорожным акцентом.

В этот раз на вокзале ошивались двенадцать парней и девять девушек.

Время от времени кто-нибудь опрокидывал стаканчик газировки; кое-кто, в том числе Арво («Повыше») и Юку (так звали «Пониже», хотя имя его было Йоханн-Эуген), не слишком музыкально бренчал на гитаре, напевая: «Тебе сказал бы я того, чего в тот вечер не сказал, да все одно ты ни фига не петришь…»

Девушка по имени Кати купила у цветочницы белый нарцисс и воткнула его в свои рыжие волосы. Арво на нее поглядывал. Юку, не прерывая пения, меланхолически ковырял в носу. И очень сильно пахло асфальтом.

Из подошедшей электрички выскочил парень в фирменных голубых джинсах. Парень был трактористом, зарабатывал почти двести рублей в месяц, весил девяносто шесть кило, пил как бездонная бочка, буянил и вступал в драку по любому поводу. Его почему-то терпели, хотя он был набитый дурак и законченный балбес.

— Салют, Арво, — сказал он, подходя поближе. Арво скривил физиономию и пожал плечами.

— Приветик, Юло, — произнес он, еле шевеля губами.

— Глухая лажа, еж твою двадцать, — доверительно сообщил Юло. — С предком расплевался в дым. Давил мне на психику. Ну, я и рванул когти. Жрать хочу по-страшному, в брюхе одна бормотуха.

Со следующей электричкой прибыл Пеару. Радостно улыбаясь, он тоже подошел к компании. Это был высокий, широкоплечий парень с густой русой бородой. Грудь его украшал желтый плакатик с надписью: «Я люблю Лайлу!»

Все оживились.

Пеару протянул Арво руку, тот был польщен, но виду7 не подал. Затем Пеару взял аккорд на гитаре Арво и прищелкнул языком.

— Кайфуете? — спросил он, ухмыляясь. Голос у него был приятный, спокойный, только слегка простуженный.

— Без кайфа нет лайфа, — сообщил Юло.

— А это что за чувак? — осведомился Пеару.

— А-а, так, хиппарь-самоучка… Из Валингу. Тракторист, — ответил Арво с иронической усмешкой.

— Типичная ошибка природы, — заключил Пеару.

Пеару был признанным авторитетом. Ему исполнилось двадцать шесть лет. Отец его был известный художник. Пеару почитывал английские журналы, обладал небольшой коллекцией отборных пластинок (в которой имелись даже новейшие песни битлов на восточные темы) и считался настоящим хиппи. Житейские заботы его не занимали, жил он беспечно и делал что хотел. Однажды, например, он целый день шлялся по Нымме, напялив на себя картофельный мешок с дыркой для головы, подпоясанный старым солдатским ремнем, наслаждаясь потрясением добропорядочных граждан.

С этой компанией у него были дружеские отношения. Впрочем, он со всеми был в дружеских, но поверхностных отношениях. Последнее время он загорал и занимался чтением Нового завета вперемежку с Руссо в скверном переводе.

— Ну, кореша, чего вы тут кантуетесь, хватит время бить, рванем всей шарагой на лужайку, картошку будем печь — вообще, дадим копоти! Кто со мной?

На другой день они отправились в путь — пятнадцать парней, одиннадцать девушек плюс сам Пеару. С собой они взяли пять гитар, пять транзисторов, три удочки, две бутылки вина, пять старых талонов «автостопа» и около двадцати пяти рублей на всю бражку.

Зайцами в электричках, голосуя на шоссе и пешком, они постепенно продвигались, сами не зная куда. В пятницу к вечеру они забрели на большой луг. Неподалеку поблескивала речушка, в ней плавали маленькие уточки, бродили кулички, трава была высокая и густая. За лугом, в благоухающей березовой роще, стоял старый сарай с дырявой крышей, в нем хранилось прошлогоднее сено. Завопив: «Э-гей, хиппи!» — все бросились к сараю.

Три дня они носились, полуголые, по лугу, рвали цветы, купались в холодной илистой речке, ловили рыбешек, охрипшими голосами тянули надрывные песни, загорали, слушали из транзисторов битловые ритмы, жгли костры, пекли краденую картошку, а ночью спали на пыльном сене. Рыжая девушка Кати прикалывала к волосам то лилии, то желтые кувшинки, и на вторую ночь Арво подвалился к ней. Кати вздохнула и молча подвинулась. Потом она быстро заснула.

С торсом культуриста, бронзовый от загара, Пеару днем шатался от одной группы к другой, похлопывал парней по плечу, а девушек по заду, вместе со всеми шлепал, дрожа от холода, по реке; ночами он долго сидел у костра, иногда читал при его свете, иногда писал, а чаще просто смотрел на пламя.

На четвертый день куда-то исчез тракторист Юло, который до сих пор вел себя тихо. Вместе с ним исчезли еще двое парней. К вечеру они вернулись вдрызг пьяные.

Все уже завалились спать, только Юло бродил вокруг сарая. Он задирал девушек, хвастался и угрожал. Наконец и он залез на сеновал, зажав в зубах недокуренную сигарету. Ночью сарай запылал.

Похватав одежду и гитары, все кинулись вон. С перепугу почти протрезвевший, Юло тупо глядел на языки пламени, взметавшиеся в безоблачное июньское небо.

— Полыхает по-страшному! Не хуже, чем на иванов день, еж твою двадцать! — пытался он куролесить. — Не в срок, понятно, ну и хрен с ним!

Никто не засмеялся.

— Н-да, — вздохнул Пеару, — этого фуфла нарочно не придумаешь. Была у нас клевая хата и накрылась. Хреново, факт, но вроде придется отсюда по-быстрому мотать. А этому подонку надо бы будку поцарапать, да…

— Ну, ты, хватит тут шелестеть, — огрызнулся Юло, хотя губы у него дрожали.

— …да мараться неохота, — равнодушно закончил Пеару, — Потопали отсюда. А то как бы ее влопаться.

Долго в полном молчании плелись они вдоль реки, пока, уже на рассвете, не наткнулись еще на один сарай, сложенный из известняка.

— Ну, этот ему не спалить, — с облегчением вздохнул Пеару.

Сарай был почти пустой и неуютный. Сбившись в кучу, чтобы согреться, путешественники, стуча зубами, улеглись досыпать. Утром сквозь сон они слышали, как где-то поблизости стрекотала косилка, а позже по дырявой крыше забарабанил дождь. Руки и лица у них после ночного пожара были в саже. Одна из девушек тайком всплакнула. Пеару в задумчивости сидел на груде каменных блоков в углу сарая, поглаживая бороду. Юло опять куда-то исчез. Вернулся он к вечеру, пьяный. Под мышкой у него болтались два жирных гуся со свернутыми шеями.

— Еле ухрял от собак, — похвалился он.

Все глядели на гусей, глотая слюни.

С большим трудом на мокром земляном полу разожгли костер. Вскоре от гусей и косточек не осталось.

Юку, выйдя на следующее утро по нужде, заметил в дальнем осиннике группу людей, они направлялись к сараю. Человек десять, среди них несколько в милицейской форме.

Юку бросился в сарай:

— Кончай кемарить! Менты!

Поднялась паника. Все кинулись к выходу — кто одетый, кто полуголый. Толкотня, ругань, визг девушек. Несколько парней кинулись в реку и поплыли на другую сторону.

Только Пеару хранил спокойствие. Он не спеша натянул облезлый кожаный пиджак, полюбовался всеобщей паникой и суматохой и, прислонившись к воротам сарая, стал дожидаться быстро приближавшихся людей. Ему, пожалуй, даже было весело.

Арво, Юку и рыжая девушка Кати слышали, лежа в мокром вереске, как шумел валингуский Юло.

— А не пошли бы вы все куда подальше! Не имеете права задерживать! Заявляю протест! Я желаю жить так же, как те хиппи, которые в закордоне! — орал Юло. Однако вскоре он сбавил тон: — Ну чего я сделал-то? Ну чего? Я честный гражданин, тракторист и все такое! Какой еще сарай? Ничего мы не жгли…

Немного погодя Пеару шагал в сопровождении офицера милиции.

— …Не понимаю, взрослый человек, неужели не могли получше себе компанию подобрать? — стыдил милиционер.

— Кто хиппует, тот поймет, — отвечал Пеару.

Через кусты и канавы, по краю болота и по лугам Арво, Юку и рыжая девушка Кати плутали несколько часов, пока выбрались на шоссе.

За два часа мимо них проехало три легковых автомобиля. Все были полны, ни один не остановился.

Потом издалека послышался треск мотоцикла. Арво даже не шевельнулся — ведь троих на мотоцикл не посадят.

Но рыжая девушка Кати извлекла откуда-то гребенку с целыми зубьями, о существовании которой Арво и не подозревал, быстро причесалась, выкинула из волос увядший цветок, одернула жакетку, выбежала на обочину, встала на цыпочки и решительно подняла руку.

Укрывшиеся за деревьями парни наблюдали за ней.

Мотоцикл остановился, Кати что-то объясняла мотоциклисту, ее словно подменили, движения стали изящными, мотоциклист протянул ей запасной шлем. Кати кокетливо надела его и уселась в вишневую коляску. «Ява» взревела и умчалась.

Так покинула их рыжая девушка Кати.

А они остались сидеть среди безмолвия. Теперь, спустя много времени, вспомнились родители, которые, наверное, здорово волновались. Шел дождь, их искала милиция. Жизнь вдруг стала сложной и утомительной.

Поглядывая на пустынное субботнее шоссе, Арво сочинял новую песню: «Вот укатила ты, тоска меня взяла, ла-ла, ла-ла, тоски так много в жизни, обмана жизнь полна, на-на, на-на, куда теперь идти, что будет впереди, ди~ди, ди-ди…»

Бренча на гитаре и напевая новую песню, двое грустных растреп сидели у шоссе, зады их были мокры, будущее туманно.

И тут вдали показался автобус…

— Что, в милицию нас сдадите? — хмуро спросил Арво после долгого молчания.

— Ты как думаешь, Сассияан? — осведомился Оскар.

— А ты?

— Я тоже, — махнул рукой Оскар. — Ах, в милицию? — повернулся он к ребятам. — Времени нет. И вообще — чтоб сегодня же отправлялись домой! Да, штукари, а деньги-то у вас есть?

Шесть рэ на пару, — гордо сообщил Юку…

Я оглянулся на длинноволосых. «Ничего с ними не поделаешь», — подумал и щелкнул пальцами.

10

На узком проселке, напоминавшем акварельный этюд, царило волнение. Куно, Виктория и Фатьма уверяли, что минуту назад через дорогу пробежала лисица.

— Вот как? — сдержанно заметил я. Этого еще не хватало.

И тут на дороге, метрах в двадцати от нас, появилась огненно-рыжая, нет, почти красная лиса. Она кокетливо приподняла большой пушистый хвост, он струился, как у цирковой лошади, сверкал белоснежным кончиком; лиса лакомо облизывалась, нос ее блестел, как от масла, потом она метнула взгляд в нашу сторону, — короче говоря, плутовка резвилась вовсю. Наконец без малейшего признака страха она залихватски юркнула обратно в кусты.

Реакция была мощная.

— Лиса, лиса, лиса! — завопили все хором. Корелли шепотом объяснял, что теперь он знает, как изобразить лису, танцующую босанову, если ему это понадобится.

Простодушные горожане, думал я. Если бы вы только знали, что в Эстонии настоящая рыжая лисица в полтора раза меньше этого роскошного существа, что у нее свалявшаяся шерсть на сероватых боках, гноящиеся глаза, несимпатичная морда. Что у нее повадки бездарного воришки, что в ней почти нет хитрости сказочной лисы-патрикеевны и что она никогда не посмеет, однажды встретившись с человеком, еще раз попасться ему на глаза, а пускается наутек, прижав уши и бессильно свесив хвост, стараясь убежать как можно дальше. Ах, милый Куно, если бы ты знал, что эта лиса вообще не существует! Что это на самом деле была лишь… лиса-босанова.

Я подождал, пока взбудораженная толпа отошла на некоторое расстояние, пока все не скрылись за кустами. Сорвав возле дороги кустик болиголова, я поплелся следом, погруженный в раздумье.

Тут меня догнала Эне. Мы вместе перешли по мостику через ручей.

— Тебе грустно, Малле?

— Да, — просто ответила она. У нее были розовые щеки, голубые глаза, светлые волосы.

— До чего здесь красиво, — тихо сказала Эне.

Мы шли молча. Тихая мирная прогулка.

— И тебе грустно, — промолвила вдруг Эне.

— С чего ты взяла?

— Знаю, и все.

— Вот как?…

Эне слегка покраснела. Потом заговорила, смущаясь:

— Ну вот… почему это так всегда бывает… вот… что в некоторых девушек все влюбляются, хотя… хотя… Ах да, к чему я это говорю! Я ведь только хотела спросить, что… — она пыталась лукаво улыбнуться, — да ладно, что тут спрашивать… Ты человек ученый, еще скажешь все как есть… Лучше вообще не спрашивать…

Я посмотрел ей в глаза.

— Ты заблуждаешься, — сказал я. — В тебя очень часто влюбляются. В среднем три и шесть десятых раза в день. Но ты ждешь человека, которого еще не знаешь, и поэтому совсем не замечаешь эти три и шесть десятых влюбленных муже-единицы. Да? Все дело в этом. Когда явится человек, которого ты ждешь, ты узнаешь его и все будет хорошо.

— Спасибо, Кааро, — сказала Эне, пожалуй, слишком серьезно.

И тут я услышал треск в кустах. Я быстро обернулся.

— Что случилось? — спросила Эне.

— Ничего. Знаешь, Малле, ты иди вперед, я тебя догоню.

Она пошла, а я бросился в ольшаник. Метрах в двадцати пересекал просеку какой-то мужчина чуть ниже среднего роста.

— Эй, погоди! Стой! — крикнул я и бросился за ним. Ветки хлестали по лицу. Впереди мелькала спина в черной кожанке. И жирный затылок. Волосы у мужчины были светлые. Кусты трещали, я ломал плети малины, топтал цветы, пыхтел, задыхался, с трудом продираясь сквозь заросли, и вдруг остановился — меня остановила тишина.

Я с возмущением озирался. Внезапно где-то вблизи послышалось низкое гудение мощного мотора. Я кинулся на этот звук. В лицо мне плеснул плотный поток воздуха.

Посыпались листья, лепестки, веточки, букашки, склонившийся дрожащий куст скрыл все от моих глаз. Гул, нарастая, перешел в мощный однотонный рев и поднялся вверх.

Я бросился обратно.

Эне стояла посреди дороги и смотрела вверх.

Чуть подальше стояли все остальные и тоже смотрели вверх.

— Вертолет! — воскликнула Фатьма…

— Полезно и поучительно путешествовать пешком по матушке-земле. Всего на полукилометровом участке дороги видели огненно-красную лису и такой же красный вертолет, — с воодушевлением разглагольствовал Корелли.

— По-моему, эта штука была желтая, — возразил Сассияан.

— Насколько желтая, настолько же и красная, — вмешался Оскар.

— Интересно, что это за марка? Как ты думаешь, Яак?

Яак пожал плечами,

— А ты, Кааро, как думаешь? — спросил Сассияан.

— Я?.. — Не успев сообразить, я сказал: — Думаю… думаю, что; этот вертолет вообще не существует. Дайте-ка закурить!

Оскар раскатисто захохотал. Эне, сидевшая в сторонке, бросила на меня пытливый взгляд, но ничего не сказала.

Сассияан протянул мне «Шипку». Яак завел мотор, и автобус дернулся с места. Створки двери подтолкнули меня в спину.

…Раскрыв синеватый листок, я прочел, сморщив лоб:

«ЗНАЧИТ, ТАК-ТАК-ТАК? НУ, Я ТОЖЕ НЕ ОТСТУПЛЮСЬ. ФАНТОМАС».

Совершенно неожиданно для самого себя я ужасно рассердился. Даже стукнул кулаком по коленке.

— Что с тобой? — с любопытством спросила Фатьма.

— Да ничего, — ответил я смущенно, комкая бумажку. — Так просто… Не обращай внимания. И… ну… честное слово…

Фатьма подняла брови и всем телом повернулась к окну. Бросив комочек на пол, я наблюдал, как он секунд десять превращался в ничто.

11

Наигрывая марш «Старые друзья», сквозь ритмично аплодирующую толпу молодежи шел убийственно серьезный Сассияан.

Вместе с Сассияаном в автобус влез гражданин средних лет со шляпой в руке. Его лицо — мордочка ондатры — выражало интенсивную жажду деятельности и сокрушительную энергию.

— Добрый вечер, товарищи, guten… — произнес он, раскланиваясь во все стороны и описывая шляпой круги.

— Это мой старинный друг Константин Рохувальд, — представил гражданина Сассияан. — Он педагог.

— Товарищи, — с волнением воскликнул Константин Рохувальд, — если вы не имеете ничего против, хочу вам предложить переночевать в моем доме. Места у меня пропасть, как говорится. Я от всей души прошу, товарищи!

В распоряжении К. Рохувальда имелся двухэтажный дом, ухоженный двор с цветничками по углам и альпинарием, колодец с электрическим насосом (его, кажется, можно было качать и вручную) и аккуратный сарайчик с небольшим сеновалом наверху.

…Просторная комната на первый взгляд напоминала что-то очень знакомое — ну конечно, она была похожа на ателье художника, неряшливого, богемного маэстро.

Я украдкой осмотрел комнату. На стенах висело около дюжины карандашных рисунков и несколько этюдов маслом. Посреди комнаты стоял небрежно накрытый мольберт. Перед ним — складной стульчик с брезентовым сиденьем. Под широком окном располагался литографский станок. На задней стене в аккуратных рамках красовались гравюры на дереве и на линолеуме. Возле стены слева из-под толстого темно-красного двуспального одеяла выглядывала раскладушка. Под атласной тканью виднелся край отделанной кружевом простыни. Половину этой стены занимал высокий стеллаж, на котором размещались пузырьки с тушью, банки с гуашью, коробки с красками, карандаши, ножи, шабсели и шпатели, кисти, несколько книг и альбомов с репродукциями. Создавалось впечатление, что они были размещены в нарочитом художественном беспорядке.

Дощатый пол был некрашеный.

Выложив содержимое сумки в зеленоватый круг света, я сунул громыхающую жестяную коробочку под подушку. Закурил сигарету, забрался под толстое двуспальное одеяло. Раскладушка подо мной скрипнула.

Часы у меня на руке громко тикали. Сигарета была слишком туго набита.

В первый раз за этот необозримо долгий период времени, начавшийся в тот момент, когда мы с Августом, начальником летнего лагеря в Поркуни, подошли к подъехавшему автобусу, я был совсем один, наедине с самим собой.

На часах было четверть первого.

Я ждал.

Я, тридцатидвухлетний, более или менее неглупый человек, ждал, лежа с открытыми глазами, что девушка двадцати одного года придет ко мне на свидание.

Просто-напросто я был влюблен по уши.

И тут на лестнице послышались осторожные шаги.

За дверью они стихли.

Увидев, как ручка поворачивается книзу, я уже не сомневался.

Сердце мое билось очень громко и медленно. Я сел на кровати.

Вошел Рохувальд.

— А вы еще не спите, как говорится? — спросил он удивленно. — Или это я вас разбудил?

Я быстро юркнул под одеяло. Я был чертовски зол на Константина Рохувальда.

— Ничего, — сказал я вполголоса и протяжно зевнул. — Опять дождь пошел?

— Пустяки, — улыбнулся Рохувальд. — Он скоро перестанет.

Я зевнул еще более выразительно. Рохувальд стоял посреди комнаты, о чем-то размышляя. Его взгляд с нежностью скользил по стенам, по кошмарным карандашным рисункам. Я закрыл глаза.

— Ну, не буду вам мешать, — произнес наконец Рохувальд.

Услышав мое тихое сопение, он повторил: — Не буду вам мешать.

Он забрал кофейник, вздохнул и вышел, шаркая ногами.

Я вскочил и бросился к двери. Зажег омерзительный верхний свет, подошел к мольберту, сдернул с него покрывало и стал рассматривать почти законченную работу. Это была композиция. Сидящий белобрысый молодой рыбак, зеленая толстая книга, глобус, два карандаша — и медный кофейник. Очевидно, эту абсолютно несоединимую композицию инспирировало изучение художественных книг. В манере можно было заметить явное подражание Ренато Гуттузо. Но какое, боги!

Грызя ноготь большого пальца, я долго разглядывал этот шедевр беспомощности.

Ах, бедный доморощенный маэстро, — тут меня бес попутал.

Вытащив из-под подушки жестяную коробочку, я вынул из нее синеватый камешек, зажал его в правой руке, сосредоточился, потом энергично щелкнул пальцами, и в тот же миг полотно изменилось до неузнаваемости. Теперь на нем была великолепная картина в лиловых, мрачно-синих и серовато-коричневых тонах, которая сделала бы честь даже Сальвадору Дали. По мокрому лиловому шоссе трусил до натурализма реалистический племенной бык с кольцом в носу, а на спине быка беспомощно трясся самосвал, из щелей кузова которого сыпалось нечто похожее на крупную соль. Правую часть картины занимал сплющенный глобус, на котором восседал облаченный в старомодный коричневый костюм сам доморощенный маэстро. На его ондатровой мордочке было хитроватое выражение, в вытянутой руке он держал кофейник. Я прищурился — вроде бы чего-то не хватало. Ага, вот что здесь нужно. Внизу картины появились выведенные детским почерком слова: «Набросал это за одну ночь — natьrlich. Июнь 196… К. Рохувальд».

Я закрыл мольберт покрывалом и стал пристально смотреть на стену. Довольно быстро на пустом месте возник морской пейзаж и вместо одного карандашного рисунка — маленькое абстрактное произведение: несколько редких косых черточек желтого цвета на сером фоне.

Стремясь разглядеть шедевр поближе, я смахнул со стула свою одежду. Повернулся обратно, наклонился, чтобы подобрать ее, сгорая от нетерпения в приступе озорной предприимчивости.

И вдруг постучали в дверь.

Я замер. Сердце мое забилось. Быстро-быстро.

«Все-таки, все-таки», — подумал я. Ох, Фатьма!

Стук повторился.

Я сглотнул, сделал глубокий вдох и крикнул, призывая себя к спокойствию:

— Да, войдите!

Затем сделал два быстрых шага к двери. Когда она распахнулась, я был посредине комнаты.

На пороге стояла Марге.

Челюсть у меня медленно отваливалась. Не в силах сдвинуться с места, я остолбенел посредине ателье. И вполне мог сойти за скульптуру, созданную, разносторонним дилетантом К. Рохувальдом.

Марге тоже стояла неподвижно.

Наконец я сообразил, что одет довольно скудно. Бросившись к раскладушке, натянул до пояса одеяло, прищурился, раза два кашлянул и постарался придать своему лицу «английское выражение» — то есть попытался создать впечатление, что все о'кей. Произнес абсолютно спокойно и учтиво:

— Здравствуй, Марге.

— Мастер! — Словно только теперь узнав меня, девушка закрыла за собой дверь.

Затем она опустилась на стул.

Я уставился на голые пальцы своих ног, которые выглядывали из-под одеяла вертлявой бесстыжей розовой ватагой.

Спустя некоторое время я взглянул на Марге.

Лицо ее в рамке спутанных темно-каштановых волос было бледно. Из-под зеленоватого плаща-болоньи виднелся темно-серый костюм. Я почему-то был уверен, что это не платье и не просто юбка, а самый лучший наряд Марге — костюм. Она была в чулках, в туфлях на невысоком каблуке. К груди Марге прижимала маленькую бежевую сумочку.

Как она сюда попала?

Сердце мое сжалось, наполнилось страхом и болью,

— Долгих лет, доброго… — начала Марге.

— Не нужно, — пробормотал я, разжал крепко сжатую правую ладонь и положил нагревшийся камешек в жестяную коробочку, которая лежала возле меня на одеяле. При этом что-то получилось не совсем удачно, так как краем глаза я заметил, что на литографский станок Рохувальда свалилась увесистая пачка бумаги. Наверно, это были какие-то… печатные оттиски.

— Что случилось, Марге?

Она открыла сумочку, вытащила сложенный вчетверо лист бумаги и молча протянула мне.

Очень, очень неохотно я расправил листок. Та же самая Голубоватая бумага. Те же самые разнокалиберные буквы.

«МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК! ВАМ СЛЕДОВАЛО БЫ ПОИНТЕРЕСОВАТЬСЯ, С КЕМ ВАША ПОДРУГА МАРГЕ СОВЕРШИЛА СЕГОДНЯ НОЧЬЮ ДАЛЕКУЮ ПРОГУЛКУ НА ЛОДКЕ И ПЕШКОМ. НЕИЗВЕСТНЫЙ ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬ».

— Вот мерзость, — воскликнул я. — Это же чушь какая-то!

Листок упал на пол. Я смотрел. И было на что: текст быстро светлел, пока не исчез совсем. Остались лишь слова: «Неизвестный доброжелатель». И вдруг к ним прибавилось еще одно, начертанное четким мужским почерком: «Фантомас». Холодная дрожь пробежала по моей спине. Невольно я взглянул в широкое темнеющее окно.

Когда снова посмотрел на пол, от листка не осталось и следа.

— Куда делось письмо? — спросила Марге, глядя вниз.

Я произнес, кажется, довольно-таки мелодраматическим тоном:

— Марге, один я во всем виноват.

— Как это — вы?

— Не знаю; Не знаю, — бормотал я. — Что-то не получилось. Я давно не занимался этими делами. А главное — за несколько лет ее утвердил ни одного У. И., может, я кое-что подзабыл и…

— У. И.?

— А разве я тебе не говорил? Участник игры, ты же должна знать.

— Ах, да… Официально У. И., а проще говоря — учигр.

— Так вот, Марге, что-то не получилось, я это весь день чувствовал. Кто-то все время мне мешает. Мешает, да еще и потешается. Но кто? Понятия не имею. Потому что вообще-то это невозможно. Никто не может вмешиваться в игру и мешать ей. И я не представляю, каким образом «неизвестный доброжелатель» делает это.

Марге слушала меня довольно внимательно, хотя, очевидно, мысли ее были где-то далеко. Усталое бледное лицо немного оживилось, на нем появился легкий румянец, как видно, у нее отлегло от сердца.

— Бедный мастер, — вдруг сказала Марге.

— Кааро — машинально поправил я.

— Бедный Кааро, — повторила она — Ваша новая учигр уже успела доставить вам кучу неприятностей.

— Да с чего это ты?! — пробормотал я — и осекся. В голове мелькнула было какая-то мысль, какое-то подозрение, какая-то догадка, но тут же исчезла, осталось лишь ощущение, что Марге — Марге мне сочувствует. Так-так-так… Все вдруг как-то перепуталось, пошло шиворот-навыворот и вверх тормашками, да и сам я сейчас не кто иной, как жалкий растерявшийся бедолага, — но куда, куда же это годится? И вдруг во мне возник задор, как возникают грибы после дождя. Какого черта двое таких прекрасных людей, как Марге и я, настоящий волшебник и настоящая учигр, должны удручающе ежиться под этими гнетущими лампами дневного света и беспомощно один другого утешать, обвиняя каждый самого себя?

— Кто-то просто-напросто глупо и неуместно подшутил над тобой, — ~ сказал я. — А теперь расскажи-ка лучше, как ты сюда попала.

— Разве это главное? — Марге вздохнула. — Хорошо бы, если бы это была лишь… неуместная шутка. Прийт тоже… никогда бы не поверила… что он… что он…

У девушки задрожали губы.

— Я прямо не знала, что мне делать… Не могла же я ему сказать правду, он бы ведь все равно не поверил и ничего не понял бы. И мне; мне не понравилось, как он кричал… Тогда… я и отправилась вас искать… заняла у мамы денег… Бедный мастер, вот натворила я дел.

— Да брось ты;, чего по пустякам… Ну, ну, н-у-у, брось; не стоит из-за пустяков расстраиваться… ты меня слышишь, а?

— Да; из-за пустяков нечего расстраиваться, — согласилась Марге, всхлипывая. Впрочем, нет — она еще не плакала, она боролась со слезами отважно, как ребенок. Она стыдливо шмыгала носом, я смотрел в сторону, на дверь, мне бросился в глаза прислоненный к стене складной зонтик Марге, такой синий с волнистой полосочкой, — почему-то этот зонтик меня очень растрогал.

Я молча встал, отступил к двери, моментально оделся (и откуда взялась эта солдатская быстрота?), давно уж я так прытко не действовал. Затем обулся, повязал галстук, прошелся расческой по волосам и, вернувшись обратно, взял с раскладушки жестяную коробочку из-под леденцов, вынул на ощупь пестрый камешек величиной с горошину, игральную кость, потому что в голове у меня еще была полная пустота, игральная кость должна была помочь, она покатилась по подушке — «четыре»; так-так-так, подумал я, щелкнул пальцами и тихонько дотронулся до плеча девушки.

— Эй, учигр!

Марге вынула платок и старательно высморкалась.

— Но ведь я же не плакала, — сказала она, и я ей поверил.

— Ш-ш! — прошипел я, глядя в угол. — Сейчас позабавимся.

И в ту же минуту в заполненном неестественным светом дилетантском ателье раздался всем знакомый марш семи гномов (мужской ансамбль а капелла).

Я смотрел, улыбаясь, на стеллаж. Из-под него гуськом вылезли человечки ростом этак сантиметров десять. Их было семеро, они поглядывали на нас с некоторой опаской, но все-таки маршировали и, не прерывая лихой песни, приближались к нам. На человечках были обычные для них костюмы: яркие кафтаны с гофрированными воротниками, короткие пышные штаны и довольно большие грубые башмаки. На головах у них были колпачки.

— Хэлло, камрады, — . помахал я им. — Поболтаем немного? Меня зовут Кааро.

— Хэлло, босс, — ответил Всезнайка, единственный безбородый, из конца колонны. — How do you do?

— Very nice, камрады, — развеселился я. — А вы?

— А-апчхи! — Это был Чихун.

— Будь здоров, парень, — закричали остальные, строй нарушился, и гномы образовали пеструю живописную группу.

Я был не в состоянии с ходу продолжать столь быстро завязавшуюся беседу. Мне уже приходилось встречаться с этими человечками, их всегда бойкий задорный мир был чужд мне, в какой-то мере даже неприемлем. Было в них что-то слишком «заграничное».

Их рабочие инструменты — кирки, лопаты и фонарики — валялись по всему полу. По-моему, слегка чокнутый Дичок, взглянув вверх, увидел ножки Марге, тут же смущенно опустил свои длинные ресницы и густо покраснел. Ворчун и Всезнайка успели это заметить.

— Болван! — сказал Ворчун басом.

— Да нет, что ты — он просто скромный! — взвизгнул Всезнайка. А Весельчак звонко захохотал. Марге по-школьному подобрала ноги под стул.

— Босс, — спросил Доктор деловито, — это новая Мисс?

— Мисс? — не понял я.

— Мисс Белоснежка, конечно. Мы, как тебе известно, всегда готовы. Кто королева, кто охотник, кто принц? Начали, да?

— Да нет, не то, камрады, — ответил я, немного смутившись. — Просто короткая дружеская встреча. Ребятки, эта дама — Марге.

— Марге-марка! — взвизгнул Всезнайка.

— Маргоо-а, — зевнул Соня.

— ALL right, — констатировал Доктор.

Я посмотрел на Марге. Девушка застенчиво улыбалась.

— Вот так, — сказал я гномам. — Ну, на сегодня все. Good bye!

Ни о чем не спрашивая, человечки построились, затянули песню и зашагали обратно под стеллаж.

Марге проводила их взглядом, фыркнула разок, но тут же притихла и задумалась..

— Так вот они, значит, какие, — сказала она. — В точности как в мультфильме.

— Марге, — сказал я, вставая. — За последние двадцать четыре часа ты кое-чего насмотрелась. Ты видела и ритуального волшебника, и вдохновенного волшебника, и нервного, невыдержанного волшебника, и сдрейфившего волшебника, а несколько минут назад ты видела весьма ребячливого волшебника; в настоящий момент перед тобой раскаивающийся и извиняющийся волшебник. Обещаю тебе, что в дальнейшем ты увидишь волшебника, который постарается держать себя в руках. Нам надо кое о чем договориться, это во-первых, и, во-вторых, я тебе кое-что должен.

— Должен?

— Об этом потом. Расскажи мне немного подробнее, как ты сюда попала и как все эти скверные штуки случились.

Марге уже знакомым мне движением головы отбросила волосы назад, взглянула на меня, как бы что-то припоминая, а затем с похвальной краткостью и точностью рассказала, что произошло после моего отъезда.

Прийт нашел в кармане брюк письмо» Устроил сцену. А Марге ничего не могла ему объяснить. Потом, когда Прийт начал кричать — неприятно, по-петушиному, — Марге убежала от него, собрала свои вещи и вместе с Мариной уехала в город. Дома она заняла денег. («Странно, мама даже не поинтересовалась, куда я еду». — «Подумай-ка, почему?» — «Ах да, конечно… Я еще не привыкла. Совсем из головы вылетело».) К середине дня она добралась на поезде до Таллина. В бюро справок Дома радио она узнала наш маршрут. На двух автобусах, Таллин — Пярну и Пярну — Икла, она доехала до Хяэдемеэсте. Оттуда дошла пешком до Кабли. А я полчаса назад уехал. Дальше было просто — еще один пеший переход, несколько вопросов деревенским жителям, ее принимали за девушку из летнего лагеря или певицу, затем она нашла жилище К. Рохувальда и стала ждать. В тот момент, когда я снова зажег свет, она проскользнула в затихший дом. («И вот я здесь, не даю вам отдыхать и ничего… Драть меня некому!»)

— Никакой нужды нет тебя драть, — прервал я неделовой конец ее делового рассказа. — Так-так-так… А по дороге, ну, пока ты сюда ехала, ничего необычного не случилось?

— Нет, — ответила Марге с удивлением. — Ах, да… Но что же в этом необычного?.. Я вспомнила, что утром, вскоре после вашего отъезда, над нашим лагерем пролетел вертолет. Быстро и очень низко. Некоторые ребята еще побежали по лугу следом, хотели посмотреть.

— Красный?

— Я не обратила внимания».. Я только потому об этом вспомнила, что именно тогда подошел Прийт с этим письмом… И еще вечером… Знаете, я немножко удивилась, когда увидела вечером, тогда, когда сходила в Хяэдемеэсте с автобуса, опять какой-то вертолет… над морем. Я вообще раньше вертолетов не видела.

— Так-так-так… Припомни — что было еще?

— Ничего. Ах, да, правильно… Но это, кажется, совсем не важно.

— Что именно?

— Да так, пустяки. Один немножко… ну, окосевший мужчина, мой отец обычно так говорит — окосевший, стал ко мне… ну… я не знаю… он вроде бы стал приставать. Подошел и говорит, что за охота вам ехать… как это он сказал — в такую собачью погоду и что… Очень настойчиво звал… в кино или в кафе, я уж не помню, а я не хотела с ним разговаривать, потому что на нас уже люди начали посматривать. Но он был… ну, такой забавный, смешной и серьезный вместе с тем. По-моему, он не очень был окосевший, так, самую малость… Мне не понравились его глаза.

— А волосы?

— Волосы? По-моему, самые обыкновенные. Кажется, светлые.

— Так-так-так…

— И знаете, по-моему, он вовсе не из той категории… мужчин, которые, ну… к девушкам пристают. Он для этого слишком стар, это во-первых, и потом у него такое заурядное плоское лицо…

— Сколько, по-твоему, ему лет? — Ну, по крайней мере тридцать!

— Хм… Я еще старше.

— Нет, — возразила Марге. — Вы молодой.

— Ладно, — махнул я рукой. — Круглолицый, говоришь?

— Разве я так сказала? Ах да, в самом деле, он круглолицый.

— Марге, — сказал я, — для начала этого достаточно.

На первом этаже послышались шаги. В передней или в кухне. Я прислушался. Кто-то открывал внизу окно.

— Ты, наверное, очень устала?

— Немножко, — сказала Марге.

— К сожалению, нам лучше здесь не задерживаться.

Я щелкнул пальцами и прочертил рукой в воздухе короткую дугу.

— Теперь усталость на какое-то время тебя оставит. Вообще же твердо запомни для дальнейшего: с игрой нельзя перебарщивать.

— Да, мастер.

— Кааро.

— Да, Кааро. Разве мы уже в игре?

— Как сказать… — ответил я, пожимая плечами. — И еще — ты ведь голодна.

— Чуть-чуть.

— В левом кармане твоего плаща, по-моему, несколько бутербродов, два пирожка и вареное яйцо, а в сумочке ты найдешь шоколадку.

— Ой… и правда!

— Теперь пошли отсюда, а?

— Да, — охотно согласилась Марге. Как видно, и ей не нравился мертвенный свет в этой комнате.

— Какая занятная картинка вот там, на той стене, — показала вдруг девушка на желтые косые полоски.

— Здесь живет разносторонний художник. Одну минутку, — добавил я, подходя к окну. Так-так-так… Печатных оттисков было ровно пятьдесят, все они были пронумерованы, и сверху я с удивлением обнаружил чертовски соблазнительную женщину. Забросив ногу на ногу, женщина вызывающе потягивалась. На ее бедрах а-ля Эдуард Вийральт был вытатуирован всяческий вздор вроде «Лулу», «Хитроватая лиса-босанова», «Привет, Махто!» и т. д. А внизу красовалось: «К. Рохувальд».

Не знаю почему, но эта находка подняла мое настроение. Я отошел от окна и слегка тронул Марге за плечо:

— Пошли, погуляем!

Мы осторожно спустились вниз по скрипящей лестнице, прошли через кухню; одна из собачек взвизгнула в темноте; в кухне пахло крупой и домашним пивом. Я тихо прикрыл дверь. С неба сыпалась мелкая морось. Возле крыльца слабо благоухали пионы.

Позади, в доме, послышался глухой удар.

Почему-то по спине у меня побежали мурашки. Я передернул плечами и сошел с крыльца. Во дворе я оглянулся. На втором этаже горел свет. Я сразу узнал это широкое окно. И тут же вспомнил о жестянке. Она осталась на раскладушке.

— Подожди меня здесь, я кое-что забыл. Вернусь через минуту, подождешь, а?

Пробежал через кухню, опрокинув стул и перепугав затявкавших собачек — в Поркуни я тоже так бегал за своей коробочкой, вспомнилось мне вдруг, затем понесся вверх по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, и распахнул дверь в ателье.

В помещении горел свет. Но он был какой-то не такой, какой-то необычайный. Синеватый, неестественный, яркий. На стенах поблескивали карандашные рисунки — резкие и зловещие. У окна спиной ко мне сидел мужчина и рассматривал свежие печатные оттиски графических творений К. Рохувальда. Сейчас мне было не до него. Я впился взглядом в раскладушку — прежде всего коробочка! В два прыжка я оказался возле постели, откинул край одеяла: коробочка была на месте, она просто завалилась за подушку. Со вздохом облегчения опустил я коробочку во внутренний карман пиджака. Теперь можно подумать обо всем остальном.

Я взглянул на сидящего.

Широкая, какая-то удивительно прямая спина. Между лопатками напряженно вогнутая. Странная спина. И на голове у него была красная ярмарочная шапочка из Мярьямаа.

— Хмм. Извините…

Молчание. Мурашки у меня бегали теперь не только по спине, по и по рукам и по ногам. Неприятное, скажу вам, ощущение.

— Ну… Это самое… Вы…

И тут сидящий как-то деревянно, вместе со стулом, повернулся. Я заметил, что его голова не шевельнулась — то есть он повернулся всем туловищем. Ярмарочная шапочка полетела в угол — и я невольно отпрянул.

Массивное фосфорически светящееся зеленоватое лицо, безволосый череп, немигающие красные глаза, вместо рта тонкая щель. Черный свитер с высоким воротом.

— Фантомас!

Должен признаться, что задуманный этим субъектом и вообще-то широко известный эффект неожиданности в полной мере удался. Я даже вскрикнул. Надеюсь, что не очень громко.

Фантомас медленно и тяжело встал во весь рост, его красные глаза холодно сверлили меня, безгубый рот открылся, и мне довелось услышать запомнившийся миллионам кинозрителей во всем мире жуткий нечеловеческий хохот. С той разницей, что перед кинозрителями хохотал или Жан Марэ, или какой-то его дублер, передо мной же — не знаю кто, В тот миг я был уверен, что это самый настоящий Фантомас.

— Хаа! Хаа! Хаа!

Невероятно, конечно, но именно этот леденящий душу смех освободил меня от чар. Наверное, все вместе было уж слишком безупречно. И среагировал я весьма своеобразно: взмахнул кулаками и бросился на привидение.

— Дудки! Дудки! — воскликнул я. — Меня вы такими дешевыми трюками не проведете! Кто бы вы ни были, я сейчас сорву с вас маску, тогда посмотрим, что будет! Ах ты фантомасов Фантомас, ну-ка покажись!

Синеватый свет замигал, замелькал, потрескивая, стены ателье задрожали и зашатались от этого холодного синего сверкания, Фантомас айсбергом застыл на месте, неколебимо, как обтесанный дубовый чурбан, его красные глаза были прищурены.

— Хаа! Хаа! Хаа! — прогремело еще раз по комнате, и тут — да, вот тут я врезал! Теоретически я должен был угодить точно в левую сторону челюсти, но мой кулак промахнул в пустоту, я потерял равновесие и весьма больно ударился о литографский станок. В то же мгновение комната погрузилась во мрак. Я подумал, что сейчас меня схватят невидимые руки, однако ничего не произошло, только несколько печатных оттисков, в том числе и «Татуированная ню», с шелестом свалились на пол.

Я быстро пришел в себя, поднялся и боком выбрался из ателье. В дверях подозрительно оглянулся» Спокойная ночная тишина ухмылялась мне в лицо.

Я помотал головой, поправил кепочку и спустился по лестнице.

— Что за грохот вы там устроили? — спросила Марге, когда я оказался возле нее.

— Да я, сонная тетеря, наткнулся на стул.

Марге посмотрела на меня долгим изучающим взглядом.

— И это вас насмешило?

Значит, она слышала…

— Да, это меня безумно насмешило! — сказал я, — Точнее, правда, ее меня, а… знаешь, Корелли, вот кого, да! Понимаешь, он не мог заснуть, — наверное, слишком поздно пил с хозяином черный кофе и… забрел ко мне. Мы даже немножко поболтали. Так что, видишь, мы с тобой вовремя ушли, вот так вот — это Корелли. был в ателье,

— Хаа! Хаа! Хаа! — донеслось вдруг довольно громко — по-моему, откуда-то из-за дома.

— До чего же жуткий смех у этого Корелли, — заметила Марге, передернув плечами. — Словно… словно как у Фантомаса!

Игра этой ночи, вынужден был я отметить про себя, началась достаточно неприятно.

Украдкой, чтобы Марге не заметила, я достал из кармана коробочку, а из нее гранитный осколок. Задумчиво погладил его. Я еще никогда им не пользовался, знал только, что его свойством была «абсолютная гарантия» или что-то в этом духе.

Со вздохом я сунул камешек в карман.

Мы не спеша шли по тихому двору.

Воздух был наполнен влагой. С деревьев падали редкие тяжелые капли.

А может быть, это и в самом деле Фантомас, подумал я вдруг.

Ну и что же?

Что он мог иметь против меня?

12

Возле сарая бродил покоритель шоссейных дорог, молодой человек с коварным профилем — Яак. Я завел Марге за куст сирени, и под его прикрытием мы поспешили покинуть двор.

И, уже не таясь, я вынул коробочку, тщательно отобрал несколько камешков, сосредоточился, поправил галстук, и через мгновение мы приземлились на старой, заросшей густой травой узкоколейке.

Неподалеку чернело старое здание вокзала Икла, где в тишине и праздности проживал бывший начальник станции, теперь пенсионер. Тут же возле железнодорожного полотна высилась ажурная буровая вышка. В выведенных на поверхность трубах булькала солоноватая минеральная вода.

Мы молча шагали по шпалам на северо-восток. Железная дорога пахла старым, отслужившим свой срок, пропитанным маслом деревом, старым, отслужившим свой срок железом, одетым, как шубой, ржавчиной, пахла галькой и растущей на невысокой насыпи клубникой. Совсем недалеко, в Латвии, скрипел коростель.

— Итак, — сказал я с улыбкой, — мы сегодня славно с тобой пофантазировали, а теперь настало время заняться делом.

Небрежным движением я взял несколько камешков и лакированную палочку (пару точно таких же палочек вы можете купить вместе с детским барабаном в любом магазине игрушек). Марге наблюдала с любопытством, я зажал палочку между двумя пальцами и быстро взмахнул ею в воздухе. Воздух зазвенел, паровоз засвистел, словно флейта, я схватил Марге за руку, мы побежали к станции Икла, сонный и очень важный начальник станции в белой рубашке со слишком длинными, болтающимися рукавами поднял флажок, помахал фонарем, по узкоколейке подкатил поезд, состоящий из маленького паровозика и четырех вагончиков, мы вскочили в первый вагончик, паровозик засвистел на ноте «си» второй октавы, поезд тронулся. В тамбуре под тусклым фонарем дремал кондуктор. Я приложил палец к губам, и мы прошмыгнули в вагон.

13

А поезд все прибавлял ходу, и вместе с тем движение становилось более плавным, плотные заросли отступили от железной дороги, затем исчезли совсем. Теперь за окном мелькали округлые холмы, ровные аллеи подстриженных тополей, на холмах стояли нарядные замки, по аллеям гарцевали статные молодые всадники, мы проехали по пестро раскрашенному мосту, внизу текла широкая река, на ней плавало множество лодок, байдарок, яхт, челноков, вдали по светлому шоссе ехал мальчик верхом на мышино-сером ослике. Марге во все глаза смотрела в окно, потом повернула голову, так что волосы, взлетев, хлестнули меня по щеке. Марге посмотрела мне в глаза.

— Куда мы едем?

— Хм-хм, — ответил я.

— Куда, ну куда? — допытывалась Марге.

— Да так, кое-куда, — сообщил я, стараясь скрыть радостную улыбку.

Мы миновали пояс цветущих садов, затем прогрохотали сквозь туннель, преодолели еще один мост, и сейчас же за окном мелькнул высокий стенд, на котором старинными буквами было написано: «Городъ».

Пригородные виллы, цветные стекла веранд, в каждом саду яркие скворечники; вскоре пошли высокие дома, по заросшим густыми деревьями улицам гуляли веселые люди, некоторые, заметив поезд, махали нам, мне и Марге; поезд замедлил ход, как все поезда, въезжающие в город; мы пролязгали по переезду, проехали по виадуку, показалось голубое станционное здание с надписью: «Городской вокзалъ». Поезд остановился, мы вышли из вагона; Марге крепко зажала зонтик под мышкой, тук-ток, тук-ток, звенели ее каблучки по перрону; кувыркаясь, перекидываясь боком через голову, мимо нас пробежали клетчатый Арлекин и Пьеро в штанишках до колен, один хохотал, другой хныкал. Марге проводила их взглядом, губы ее пересохли от волнения. Но она ни о чем не спрашивала, тук-ток, тук-ток, шагала она чуть впереди меня к голубому зданию вокзала, тук-ток, тук-ток; навстречу нам шла грациозная, хрупкая и капризная Мальвина, в руке у нее был шелковый саквояж, она тихо возмущалась: «Паршивец Пьеро! В какое нескладной время мы живем! Мужчины плачут, а дамы вынуждены сами нести свой багаж!»

На Мальвине было узкое супермини-платье.

В дверях вокзала мы чуть не столкнулись с жизнерадостным мужчиной, его нос был похож на розовую картофелину. Мужчина держал в вытянутой руке раскаленную сковороду, на которой шипели аппетитно поджаренная картошка и подрумяненные сардельки. Голову мужчины украшала большая клетчатая кепка.

— Привет, старик! — крикнул он мне по-русски, высоко подбросил сковороду, поймал ее и припустился к поезду. Это был очень известный клоун.

Марге вдруг посмотрела на мой головной убор. Я невольно потрогал козырек своей элегантной, но тем не менее явно клетчатой кепочки.

На вокзале в просторном зале ожидания продавали горячее какао, пирожки с маком и сигареты. В проходах между скамейками по усеянному шелухой от семечек полу сновали старики с длиннющими седыми бородами в пестрых замызганных халатах, из-под которых выглядывали украшенные вышивкой джинсы. Старцы с азартом запускали самолетики, сложенные из тетрадных листов, самолетики вжикали, планировали и падали на пол, они валялись повсюду, старцы призывали на помощь Аллаха и Магомета, хвастались и ссорились.

Марге наблюдала за всем этим с большим интересом. Глаза ее блестели, она украдкой шмыгала носом, не в силах отвести взгляд от проказливых джиннов и прочих восточных духов из бутылки.

Мы еще не успели как следует оглядеться, как к нам бросился какой-то желтый зверь величиной с большую собаку или небольшого теленка. Марге ахнула, зверь подскочил прямо к ней, встал на задние лапы и опустил тяжелые, похожие на боксерские перчатки передние лапы ей на плечи. Марге пошатнулась — и тихо засмеялась. Львенку было месяцев десять. Марге смеялась негромко и весело, львенок, склонив свою квадратную голову, смотрел на нее в упор, сморщив кожу на лбу, словно в раздумье; возле нас семенил мальчишка лет шести, он катил перед собой дребезжащий чугунный круг от плиты, придерживая его сделанным из проволоки крюком. Мальчишка не сводил взгляда с круга, только разок покосился он в нашу сторону и спокойно сказал: «Эльза, иди же скорей!» — потом свистнул в дырочку между передними зубами, львенок плюхнулся на четыре лапы, зевнул и побежал за мальчишкой. Марге смеялась. Вдруг она наклонилась и посмотрела на свою ногу. Заметив мой взгляд, она покраснела и повернулась ко мне спиной.

— Кажется, у меня чулок немножко порвался, — сказала она. — Но это пустяки.

Действительно, я заметил спустившуюся петлю на ее коленке.

— Это пустяки, — повторила Марге.

На мигу меня промелькнула какая-то мысль, ощущение, что надо что-то предпринять, но тут же вылетела из головы.

Перед нами шумела большая площадь. Она немного напоминала Ратушную площадь в Таллине. Разве только тесно прижатые друг к другу островерхие готические фронтоны поднимались здесь повыше, кроме того, их было гораздо больше; стены здесь были ярче и чище, мостовая же, наоборот, менее стертая. На другой стороне площади стояли вперемежку самые разнообразные экипажи: от карет, запряженных четверкой, на дверцах которых красовались дворянские гербы, до сияющих серебром мотоциклов «Паннония» и гоночных автомобилей. Так же пестра и многолика была толпа, люди фланировали по площади, мимо маленьких лавчонок, по прилегающим улицам. Рядом с римской туникой шагал посасывающий сигару Мистер Твистер. В небе парили воздушные шары. Погода была ясная. Большие башенные часы показывали XII.

Над готическими крышами послышалось какое-то жужжание, и мы увидели летящего толстенького человечка. Шлеп! — он приземлился перед зданием вокзала.

— Привет, Кааро!

— Это был Карлсон, который живет на крыше.

— Кто лучший в мире поглотитель какао? — Карлсон, который живет на крыше, плотоядно поглаживал свой животик. — О, у меня дома четыре миллиона пачек какао, а ты, Кааро, знаешь хоть кого-нибудь в мире, кто был бы лучше Бо Нильссона?

— Нет, не знаю, — признался я, улыбаясь. — Мне очень жаль.

— Если ты мне дашь пять тысяч конфеток «Тийна», то я тебе расскажу о нем. По крайней мере, два или три года назад он был самый лучший в мире Бо Нильссон.

У меня с собой не было пяти тысяч конфет «Тийна», — по правде сказать, я особого интереса ни к какому Нильссону не испытывал, — и Карлсон, поглаживая животик, направился в вокзал.

Пока мы прогуливались по площади, мне пришлось отвечать еще на множество приветствий и шуток. Марге кивала всем моим знакомым скромно и вежливо, как воспитанная девочка. Из открытого окна неслась музыка. Я заметил большую граммофонную трубу. «Стоит захотеть, и буду я в Австралии», — пела Хельги Салло.

Мы облюбовали открытую коляску без кучера, я помог Марге сесть, вскочил на козлы, и мы покатили в Город. Маленькая резвая лошадка бежала ровной рысью, мы ехали по чудесным узким улочкам, тут висела вывеска пекаря, там — сапожника, по тротуарам прогуливались празднично настроенные, оживленные люди, из открытых окон слышалась музыка. Мы пересекали площади, перекрестки, ехали по проспектам, где в зелени небольших скверов стояли скромные памятники. Площадь Ганса Христиана Андерсена, проспект Александра Грина, бульвар Якоба Хурта, улица Евгения Шварца;

Этот Город мне нравился, всегда нравился; теперь я вновь после многолетнего перерыва оказался здесь и был очень, очень счастлив.

Улица, на которую мы вскоре приехали, была тихая и довольно широкая. Лошадь, прядая ушами, остановилась у тротуара. Мы вышли из коляски. В тени каштанов приютилось уютное кафе. Над входом висели часы, они показывали XII.

Все часы в Городе всегда показывали XII.

В вестибюле кафе было тихо и прохладно. Сюда доносился аромат индийского кофе. Я отнес наши плащи на вешалку, больше ничьей одежды там не было, мы посмотрелись в зеркало, Марге покосилась на свою коленку — едва заметная петля все-таки немного тревожила ее, — причесалась, и мы по винтовой лестнице поднялись наверх. Эта часть зала была почти пуста» Лишь возле двери на кухню за маленьким столиком сидел какой-то мужчина с энергичным лицом, очень похожий на одного эстонско-латышско-литовско-русско-польско-немецкого киноактера. Но нет, это был кто-то другой. Он попивал сок и читал газету.

Мы сели в дальний угол, подальше от широких окон. Приятно шумел скрытый в стене вентилятор. Глаза отдыхали на паре пестроцветных абстракций, висевших на светлой матовой стене. Мимо нас прошли трое или четверо молодых людей с задумчивыми лицами, они направились к винтовой лестнице и поднялись на следующий этаж.

— Тогда я ему и сказал: реализм — это скучно, — тихо произнес один из них.

Я подождал, пока их шаги и негромкий разговор затихнут на винтовой лестнице, потом вытянул ноги, оперся подбородком на сплетенные пальцы и несколько мгновений наслаждался этой неповторимой, нежно прохладной, уютной, задумчивой и ароматной тишиной, которую мне очень редко приходилось наблюдать в утренних кафе. Чтобы хорошо понять это мое наслаждение, прежде надо прожить кучу лет, посетить множество кафе, надышаться их чадом в обеденное время, претерпеть их нетерпеливую спешку и суету, их прокуренные, пропитанные винным и ликерным духом вечера, их шум и гам перед закрытием, надо поволноваться в молодых компаниях, надо, сидя за столиком, поспорить из принципа, ради самого спора, надо, явившись на стихийное послелекционное сборище, внеся свою лепту в общую кассу, почувствовать близость дружеских локтей, их преднамеренные и непреднамеренные толчки и при этом прослыть блестящим и остроумным, таким, кого всегда, даже в часы пик, впускают в кафе, однажды вам придется привести туда свою девушку, поставив ее под обстрел критических взглядов завсегдатаев, потом пройдет какое-то время, несколько месяцев, может быть, несколько лет, вы научитесь работать в кафе, читать, заниматься служебными делами, и только спустя долгие годы в награду за все эти добровольные испытания вы наконец отыщете такое кафе, которое, во время краткого утреннего пребывания в нем, будет вполне соответствовать вашему скромному идеалу Уютного Кафе, и тогда вы по-настоящему его полюбите, полностью обживетесь в нем и будете ревниво оберегать его от посторонних. «Схожу-ка я в кафе», — подумаете вы, бреясь однажды утром, и при этом ощутите, как вас наполняет тихая, светлая радость, какую может испытать лишь тот, кто знает, что такое настоящая любовь, кто знает, что такое ожидание свидания…

В этом кафе всегда царило настоящее, подлинное утро кафе, Утро Уютного Кафе.

Всего этого Марге еще не понимала. Но ей предстоит постичь это. Она робко смотрела перед собой, на голубую столешницу, ее руки лежали, отдыхая, одна возле другой, она дышала спокойно и ровно.

— Как это кафе называется? — спросила она негромко.

«Чистоплотный Слон», — ответил я.

— Ах… вот как, — сказала Марге. Лицо ее было серьезно. Это мне понравилось.

К нашему столику подошла веснушчатая девушка. Ее щеки приветливо круглились.

— Здравствуй, Мильви!

— Что я вижу — кто к нам пожаловал после столь долгого отсутствия, — добродушно улыбнулась Мильви. — Что же вам принести?

Я посмотрел на Марге,

— Ты хочешь есть?

Марге помотала головой.

— Тогда кофе на двоих… двойной, хорошо? Минеральной воды, пожалуйста, две бутылки, если есть, то «Икла», и немножко вишен. Газеты не надо.

Мильви принесла кофейник, чашки, бокалы, бутылки «Икла» и темно-красные вишни, покрытые блестящими капельками воды, в простой хрустальной вазе на тонкой ножке.

Я налил кофе.

Марге любовалась вишнями. Было заметно, что она чему-то радуется про себя. Помолчав, она сказала:

— По-моему, они очень гармонируют. Этот голубой стол и вишни. Посмотрите, как они отсвечивают. Она взяла из вазы несколько парных ягод и положила на стол.

Темно-красные вишни отсвечивали голубым.

Город, в котором много цветущих яблонь и в уютном кафе «Чистоплотный Слон» на голубом столике лежат темно-красные вишни…

Голубая столешница, темно-красные вишни, синее колечко в честь окончания школы на спокойно лежащей руке Марге… Наши часы, негромко тикая, показывали XII.

Маленькими глоточками мы пили ароматный кофе, и я при этом учил Марге запивать каждый глоток минеральной водой. До сих пор она была уверена, что минеральную воду пьют только старики, страдающие желудочными болезнями.

В другом конце зала встал и посмотрел в нашу сторону высокий франтоватый мужчина, который сперва сидел за маленьким столиком возле двери в кухню и читал газету. О, внешность обманчива и первое впечатление тоже, — к счастью, я знал этого человека. Его открытое лицо, на котором не видно было следов интеллектуальной деятельности, лицо сорокалетнего мальчишки, было слегка озабочено. Озабочено настолько, насколько может быть озабоченным плейбой. Под темной челкой пролегли забавные извилистые морщины, они, как ни странно, придавали его физиономии детское выражение. Мужчина спустился вниз по винтовой лестнице.

— Знаешь, это ведь Ланселот, — сказал я Марге.

— Верный Рыцарь?

— Ого, что мы, оказывается, знаем! Да, это действительно Верный Рыцарь, а вовсе не киноартист.

— Я знаю о нем совсем немного, ~— быстро сказала Марге. — А чем сейчас занимается этот Ланселот?

— Он… он исполняет свои служебные обязанности. Сражается с драконами.

— Разве они еще существуют?

Я кивнул.

— Я и вправду еще молода и зелена, причем, как мне кажется, я нисколько не умнею, — сказала Марге с шутливым сожалением. Она взяла со стола пару вишен, засунула их черенками в рот и вопросительно посмотрела на меня.

— Да вроде того, — согласился я, улыбаясь. Потом я спросил тихо и сдержанно: — Тебе нравится здесь?

— Да… Очень нравится. Знаете, может, вы не поверите, но и иногда воображала себе именно что-то похожее.

— Бродя по улицам родного города?..

— Да, именно — бродя по улицам родного города, — подтвердила Марге.

— Ладно, Марге, впрочем… — сказал я решительно. — Я хотел тебе… ну; понимаешь? Этот Город… ты понимаешь… — Я вдруг смутился. — Знаешь, тогда я был помоложе… мне было двадцать лет… Ужасно я был молодой и… наивный, и заносчивый и… Тогда-то я этот Город… и выдумал… Но прежде, чем я тебе покажу его, я хотел бы… рассказать историю его создания… Разумеется, это всего лишь наивная сказка… Или, может быть…

— Ох, да бросьте вы… — прошептала Марге.

— Так вот… это было очень давно… Н-да… Это в самом деле было довольно давно.

Та поздняя осень была очень странной. И сам я в то предзимнее время тоже был очень странный. Я жил у одной пожилой четы в Юлейыэ, районе Тарту, снимал комнату в их большом и мрачном деревянном доме, где всегда было холодно и разгуливали сквозняки, под моей кроватью лежала куча антоновских яблок, сборники стихов, бумага для машинки и незаконченные рассказы — проба пера.

Той осенью литература, особенно поэзия, была очень популярна в Тарту. Даже самых молодых авторов узнавали на улице, словно спортсменов. Стихи писались многими, можно сказать, в массовом порядке, и все, кто каким-нибудь образом просачивался сквозь фильтр, вступали в объединение молодых литераторов» Порой я всерьез додумывал о том, что надо бы бросать биологию, Правда, стихи я сочинять не умел, я пробовал свои силы в прозе.

На одном из собраний литобъединения я влюбился в филолога Агнесу, которая, по-моему, была чертовски талантлива, красива и экстравагантна. В дальнейшем у меня появилось две причины для посещения собраний, причем вторая, по всей вероятности, была главной.

Когда Агнеса входила, мне казалось, что комната наполняется какой-то неведомой радиацией. Если она брала слово или что-нибудь читала вслух, я до такой степени обалдевал, что уже ничего не соображал, кроме того, что все, ею произнесенное или прочитанное, совершенно гениально. Я был ужасно влюблен и ужасно робок.

Как мне помнится, я не осмелился предпринять ни одной сколько-нибудь серьезной попытки к сближению. За все это время мы обменялись самое большее шестью ничего не значащими фразами. Вполне возможно, что Агнеса даже не подозревала о моем существовании. Собрания посещало много народу.

Но когда я вечерами возвращался домой по темной Тоомемяги и сухие, прихваченные морозом листья шелестели под ногами, мне хотелось плакать.

Комната моя была пустая, нетопленая, не хотелось браться за конспекты, мне было холодно, грустно, как-то ее по себе, я лежал на кровати и смотрел в потолок… В комнате пахло антоновкой.

Осень была длинная, сухая, но однажды вечером небо затянуло тучами, и ночью я проснулся оттого, что ветер кидал в окно горсти ледяной крупы.

Меня считали способным, и еще до окончания семестра я должен был на два года поехать учиться в Москву. Первого декабря мне сказали — ну вот, Неэм, четвертого отправляешься. Я побрел пешком в Юлейыэ, сварил себе кофе на плитке, в комнате было холодно, и за окном шел первый снег. Крупные хлопья падали на пустые подмерзшие клумбы, на ветви безлистных яблонь, на крышу сарая; Ветер гудел, стучал в окна, врывался сквозь щели в комнату, завывал в углах, жизнь вдруг показалась мне безотрадной, захотелось что-то сделать, что-нибудь разбить или запеть во все горло. Мне было тогда двадцать лет. Следовало бы собрать учебники, конспекты, тетради, сложить скудные пожитки, но вместо этого я закурил «Аврору», сел за стол, вставил во взятую у хозяина портативную пишущую машинку желтоватый лист из лежавшей на столе пачки скверной шершавой бумаги, снял со стоящей в углу плитки полную эмалированную кружку горячего кофе «Наша марка», выпил несколько глотков — кружка обжигала губы, — положил на стол две пачки сигарет, посмотрел в потолок и начал печатать двумя пальцами. На следующий день я не пошел в город. К вечеру рассказ был готов, я его перечитал, вышел без пальто на крыльцо, сад уже утопал в сугробах, я стоял в дверях до тех пор, пока мороз не загнал меня в дом.

За час до отъезда я отправил Агнесе рукопись бандеролью. В феврале, уже обжившимся москвичом, я вдруг получил толстое отправление в служебном конверте. В нем была рукопись. Редакция молодежного альманаха отклонила «Сказку о Поэте» — так называлось мое произведение. Вот, значит, как поняла Агнеса мои действия.

Мне ни на что не хватало времени, я едва успевал справляться со слишком быстрым темпом этого города и его расстояниями. Лекции, «лабораторки», общественная работа, концерты почти полностью поглотили меня. Это был один из самых напряженных периодов моей жизни. Я мужал.

Судьбе было угодно, чтобы из меня не получился литератор (или же графоман).

Напечатанную на желтоватой шершавой бумаге, полную опечаток рукопись я засунул куда-то на дно чемодана и надолго забыл о ней.

Несколько лет назад, как раз в канун октябрьских праздников, я сидел один в своей новой двухкомнатной квартире. Со времени переезда в нее прошло недели три, и мне нравилось сидеть дома. За окном валил ранний, хотя и не первый снег, быстро темнело, таинственно засветились уличные фонари. Не знаю, как это произошло, но я отрыл в своих старых бумагах затрепанную рукопись (странно, почему истрепываются рукописи, которые никто не читает?) и прочитал ее. Передо мной на столе стояла ваза со светло-зелеными антоновскими яблоками. Немного подумав, я взял карандаш, зачеркнул прежнее название и написал новое: «Зимний комар». Затем вышел на улицу пройтись…

— Я хочу тебе объяснить, как это возникло, — сказал я и рассказал Марге о той далекой осени, о том, как однажды ночью ветер кинул горсть крупы в мое окно, о том, как я варил себе кофе и как сел за пишущую машинку…

Рассказал о «Зимнем комаре». Главными действующими лицами в нем были Комар и Поэт. Комар только и знал, что спал и комнатушке Поэта на чердаке; Поэт, кудрявый молодой человек, из-за моей литературной беспомощности обладавший совершенно неопределенной внешностью, мерз, мучился от насморка, томился по некой Черноволосой Девушке, даже в кафе пойти ему было не на что; и вот однажды он задремал в своей нетопленой комнате.

Недавно он сочинил Стихотворение, которое сам считал удачным. Стихотворение умело говорить. Поэт собирался, что было совершенно естественно, отнести его в редакцию. А Стихотворение оказалось чрезвычайно предприимчивым спутником и предложило начать самостоятельные поиски Черноволосой Девушки. Они обернулись летучими мышами и вылетели на улицу, затерянную в провале между небоскребами, по дну ее текла беспрерывно гудящая и рычащая река автомобилей. Затем нырнули в подвальное кафе, где надрывались саксофоны и молодые снобы вели сумбурные разговоры. Черноволосой Девушки там не было. Поэт и Стихотворение взлетели на крышу, чтобы расспросить неоновую деву, чистящую зубы, и неонового юношу, пьющего неоновое пиво» Коты выли, телеантенны гудели. О разыскиваемой — ни слуху ни духу. Поэт решил спросить совета у месяца, но месяц упал и рассыпался в назойливую рекламную надпись на крыше — РАОРИН. Слетали на рынок, залетели в универмаг, побывали в туннеле, в трамвае, в театре — все это происходило в лиловатом, фиолетовом, синеватом вечернем свете, — и опять, и опять на пути попадались им коты с фосфоресцирующими глазами… Поэт и Стихотворение форсили друг перед другом, как мальчишки, скрывая опасение, что эти блуждания безнадежны. В конце концов Поэт совершенно случайно раздобыл букет цветов, один седоусый водитель мотороллера вывез его из душного каменного города, сказав, что Черноволосую Девушку там искать не стоит…

За время моего рассказа в «Чистоплотном Слоне» стало прохладно. Высокие окна покрылись морозными узорами, Когда я дошел до того места, где водитель мотороллера получает в подарок от Поэта маленькую гвоздику и Поэт, очень удивленный, входит в ярко-зеленый парк, вдруг за столиком неподалеку от нас я заметил некоего молодого человека. Изумление мое было велико.

Молодой человек сидел сгорбившись, втянув руки в коротковатые рукава пиджака. Волосы у него были кудрявые, шея закутана полосатым шарфом. Он меланхолически шмыгал насморочным носом.

— Алло… — нерешительно помахал я.

— Эх-хе-хе… — вздохнул молодой человек.

— Я вижу, вы ничуть не изменились, — сказал я

— А вы здорово растолстели, прошу прощения, — ответил молодой человек.

— Хм, что поделаешь, — сказал я.

— Да, что поделаешь, — согласился молодой человек.

— Могу ли я продолжить рассказ?

— Разве я вправе что бы то ни было вам запрещать или приказывать? Странный вы, право, человек… Закажите-ка мне лучше чашечку кофе, эта история достаточно утомительна, я пока что подкреплюсь кофейком.

На столике молодого человека появилась чашка дымящегося напитка.

— Ну, так-то оно получше, — сказал он, обхватив чашку замерзшими пальцами.

— Это Поэт, — прошептал я Марге. Девушка нетерпеливо кивнула с легкой досадой — она сама уже догадалась. — У него такая ужасно невыразительная внешность… — пробормотал я. — Это моя вина, я понимаю… Почему-то он нисколько не изменился.

Я продолжал рассказ о «Зимнем комаре». В парке Поэт дошел до места пересечения тропинок, пошел в неверном направлении, его схватили и привели в страшный замок ужасного Короля, там ему пришлось пройти через ряд испытаний, прежде чем он сумел бежать. В конце концов он достиг цели. Черноволосая Девушка сидела на скамейке в глубине парка, под кустом сирени, и явно ждала его. Поэт неуклюже уронил цветы к ее ногам и хотел было прочитать ей стихи (Стихотворение само ему велело), но тут появился Комар и укусил Поэта в кончик носа. Весь свет заполнился комариным писком. Черноволосая Девушка захохотала и убежала. Поэт рассердился, прихлопнул Комара, и проснулся. Ему было холодно и грустно, к его ладони, прилипли тощие комариные останки, а на столе лежал чистый лист бумаги. — Да, так оно все и было, — пробормотал Поэт, прихлебывая кофе. — Даже досадно, что и говорить…

…Грустно ему было, за окном мелькали огромные лиловые неоновые буквы, на дворе стоял жутко холодный февральский вечер. Поэт вдруг рассердился, схватил лист бумага и сочинил безумную фантазию, дерзостный вымысел о сказочном городе, где никогда не бывает ни холодно, ни жарко, а всегда приятно умеренная температура, где ни одна неоновая реклама не сверкает слишком ярко, где никто никогда не спешит настолько, чтобы забывать о своих друзьях, где часы всегда показывают XII, где тем, кто любит друг друга, никогда не приходится разлучаться, никогда не приходится стареть, написал стихи о Городе, где одновременно цветут яблони и созревают темно-красные вишни, где живут добрые, веселые, приветливые сказочные люди и замечательные волшебники, где никого не обижают, где никому не пудрят мозги, где деньги ничего не определяют — и меньше всего человеческую ценность, — где нет места несправедливости и обману, лицемерию и комариному убийству…

— Хотя бы и случайному, — буркнул Поэт себе под нос.

— Какова же судьба этого стихотворения? — спросил я наивно.

— Почем я знаю? — ответил Поэт. — Ведь вы же придумали нею эту историю. Если хотите, можете посмотреть эпизоды из «Зимнего комара», и больше ничего. Может быть, девушка желает посмотреть сцену с Королем?

— Я не знаю… Разве это возможно?

— Ну, так, значит, — сказал Поэт, не обращая внимания на вопрос. — Я пошел по неверному пути, из-за кустов выскочили королевские соглядатаи и поволокли меня к Королю.

Перед нами возник большой экран, Поэт вступил в него, экран тут же потерял свои очертания, превратился в королевский кабинет. За обыкновенным письменным столом сидел мужчина средних лет в приличном сером костюме с элегантным галстуком. Только на голове у него сверкала бриллиантами золотая корона. Значит, Король. Король налил себе из графина воды и взглянул на Поэта. У Короля был маленький нежный рот.

— Откуда родом? Как оказался в моих необъятных владениях? Намерения? Должность? Отвечай быстро, быстро, не тяни…

У Короля был тихий, прямо-таки виноватый голос. — Я Поэт, родом из Города, живу в мансарде, в твои владения затащили меня твои соглядатаи…

— Ай-яй-яй… — с огорчением вздохнул Король.

— А теперь отпусти меня, — пробормотал Поэт.

— Я — ищу — Черноволосую — Девушку, — суфлерским шепотом подсказало ему из-за пазухи Стихотворение. К сожалению, слишком громко.

— Повторять не надо, я слышал, — сказал Король. Он поправил галстук, нажал на кнопку звонка, затем сказал тихо: — Повесить, отрубить голову, выставить на колу возле ворот замка.

В кабинет ворвались палачи в красных плащах. Король опустил глаза. Палачи схватили Поэта за руки и принялись его дергать.

— Вообще-то… не нужно… — прошептал Король, глядя в сторону. — У меня давление… Пошли к черту…

Палачи мгновенно исчезли.

— А какое у вас давление, молодой человек?.. — спросил Король с любопытством.

— Не знаю… я хотел бы теперь уйти, — сказал Поэт, переминаясь с ноги на ногу. Лицо его было бледно.

— Король помолчал. Повертел в руках пресс-папье. Причмокивая, выпил воды.

— Хлоркой отдает… Так что, стихи сочиняете?

— Да, мой король! — сказал Поэт гордо.

— Ну и как, выгодно это?

— Не знаю… Меня пока что мало печатали… Я об этом как-то не думал…

— Так… так… Что вы сегодня ели на обед?

— По правде сказать, ничего… Да нет, что я говорю, — дворничиха принесла мне несколько вареных картошек. Король чуть заметно улыбнулся.

— Так, значит, тунеядец?

— Нет! — воскликнул Поэт оскорбленно.

— Да! — вежливо подтвердил Король. — Я всегда говорил, что всякие там акробаты — тунеядцы.

— Я — Поэт!

— Молчать! — сказал Король просительно. — Я прав, ибо и король. А может, я ошибаюсь?

— К сожалению, вы не ошибаетесь…

— Значит, на работу не ходит, денег не зарабатывает, картошку ему бедная дворничиха приносит… Скажите, почему вы так поступаете? — спросил Король проникновенно.

Поэт помолчал. Потом тихо сказал:

— Это такая необходимость.

— Необходимость?

— Ну да, я просто не могу иначе;

— Гм… интересно. Так-таки не можете? Покажите-ка, что это у вас за пазухой?

— Только посмей! — пригрозило Стихотворение Поэту.

— Не покажу, — сказал Поэт. — Сперва это должна прочесть Черноволосая Девушка.

Король вдруг беззвучно захохотал.

— О господи… Вы что, серьезно?.. О господи; Весьма трогательно. Извините, но вы дурак. Вы уверены, что Черноволосая Девушка заслуживает этой чести, вы уверены, что ваш поступок не бессмыслен?

— Не уверен; — озадаченно пробормотал Поэт.

— Вот видите, — Король умолк, немного подумал и вдруг широко улыбнулся» — Знаете, вы мне нравитесь, тунеядец. Я и сам тунеядец. Да что говорить! В вас что-то есть. Сватайте мою дочь! Правда, она, к сожалению, рыжая и у нее небольшое плоскостопие, но зато я издам все ваши стихотворения в роскошных переплетах, заплачу вам потрясающий гонорар, подарю вам половину королевства — бог с вами, живите, странный молодой человек, живите, сочиняйте стихи, мелите чепуху, я за все плачу. Сватайте мою дочь, я согласен. Только сперва вы должны — это чистая формальность, из-за других женихов, — выполнить три гадания: пристрелить воробья на одной колокольне за семью морями, привезти мне шапку-невидимку, сделанную из обрезков ногтей, и убить свирепого медведя-великана…

— Нет…

— …не волнуйтесь — я гарантирую, что все будет в порядке. О воробье мы пустим журналистскую утку, шапка, благодарение бесам, у меня уже есть, — кстати, единственная в мире, — а чучело медведя мои мастера изготовят за одну ночь…

— Нет, — удрученно вздохнул Поэт. — Я не могу, я ощущаю сейчас некую странную необходимость. Я должен идти и идти, пока не найду Черноволосую Девушку. Понимаете? У Короля дернулся уголок рта. Он тихо произнес: — Не понимаю. Эй! Повесить его!

— Дурень, живо наплети что-нибудь, если жизнь дорога, — испугалось Стихотворение.

— Хорошо; Я согласен, — сказал Поэт торопливое — Прежде всего я, пожалуй, отправлюсь за этой шапкой.

Король даже не взглянул на него. А вбежавшим палачам сказал:

— Отставить… Он согласен. Приведите осла. Он едет за шапкой.

Поэта тут же вывели во двор. Там стоял самый неприглядный осел, который когда-либо жил на свете, — слепой на один глаз, хромой на две ноги. Король лично вышел на лестницу и усмехнулся:

— До чего же легкомысленный тунеядец! Упустить такую возможность! Решили, что сейчас проведете короля, так ведь?

Король, мол, даст вам своего лучшего скакуна и вы поскачете себе во весь опор? Эх-хее… Вот перед вами самый паршивый осел, шелудивая тварь, такого паршивого и шелудивого осла ни у одного короля нет! И вашей судьбе я не завидую — она тоже паршивая. Вы будете до конца дней своих бессмысленно кружить в границах моего королевства. Что касается шапки, то мы о ней уже говорили. А без новой шапки и не пытайтесь въехать в ворота моего замка, маленький обманщик… Не то — голова прочь! Ясно? А теперь — марш!

С хохотом и насмешками слуги вытолкали бедного Поэта за ворота, смех и издевательства сопровождали его от деревни к деревне, со смехом и издевательствами отгоняли его стражники от границ королевства.

В каких-то пыльных зарослях репейника хромого осла оставили последние силы, а Поэт потерял последние крупицы мужества.

Отчаявшись, слез он с осла.

— Что нам делать, Стихотворение? — спросил он. — Что же нам делать? Это же черт знает что… Я не вижу никакого выхода…

Но Стихотворение молчало. И его мудрость иссякла. Ведь мудрость его ограничивалась лишь несколькими написанными на бумаге мыслями.

— Милый ослик… — вздохнул Поэт, глядя на приунывшее страшилище. — Паршивые наши дела…

Но осел вдруг подмигнул своим единственным глазом и молвил человеческим голосом:

— За то, что сказал мне доброе слово, спасибо. Ни от кого я доброго слова не слышал, только ругань да побои видел, что и говорить… А теперь позволь ослу дать тебе совет. Не унывай, добрый человек. Ты же стихотворец и умеешь сочинять. Что тебе стоит придумать любую чепуху, самую фантастическую сказку и превратить меня, шелудивого, подслеповатого осла, в орла с мощными крыльями? А могучему орлу ничего не стоит перенести тебя на своих мощных крыльях туда, куда тебе надобно. Кстати сказать, частенько я, старый греховодник, стоя в своем навозном хлеву, мечтал превратиться в орла…

— Эврика! — вскричал Поэт, потом сосредоточился и сотворил то, что советовал осел. И через мгновение он вновь оказался в ярко-зеленом парке и, помахивая рукой, долгим взглядом проводил горделивого орла, который удалялся куда-то по направлению к далеким горам.

Экран постепенно темнел. Поэт стоял посреди кафе и улыбался.

Я поерзал на стуле, нерешительно взглянул на Марге и попросил:

— Мне хотелось бы посмотреть, если можно, еще разок эти последние кадры… Что там дальше-то будет?

— Ничего особенного… — сказал Поэт. — Впрочем, извольте. Ну, навстречу мне шла целая толпа мороженщиц…

Мы снова оказались в ярко-зеленом парке. Навстречу Поэту шли, напевая, шесть девушек.

— Вот мороженое, кому мороженого, кому мороженого!.. — нараспев выкрикивали девушки. Заметив Поэта, они окружили его.

— И куда это вы, молодой человек, не отведав нашего мороженого, направляетесь?

— Я, знаете ли, разыскиваю Черноволосую Девушку, — не задумываясь, сказал Поэт.

— Чудненько. В таком случае мы не будем предлагать вам мороженое, ваше сердце должно гореть, — сказали девушки. — Лучше мы споем вам сентиментальную песенку про цветы, потому что, видите ли, мы вовсе не продавщицы мороженого, а наоборот — эстрадный ансамбль «Фонето».

И девушки скинули халаты, под ними оказались мини-платья; о ужас, я их узнал! Это были первая Айме, Реэт, Хелла, Эне, нторая Айме и Виктория. Пританцовывая и покачиваясь, они запели:

Рододендроны, нежеланны мне и розы, Я не хочу ни гиацинтов, ни гвоздик, Не по душе мне ни фиалки, ни мимозы, И мне не мил речной кувшинки желтый лик. Пришли мне поскорей открытку с поздравленьем, Чтоб было бы на ней цветов изображенье;

— Всё получите, даже приглашение на свадьбу, если сейчас же меня отпустите, — пробормотал Поэт, выходя из своей роли.

Некоторое время он брел по парку один, компанию ему составили лишь одинокие скворцы, мелькавшие в ярко-зеленых кронах.

Наконец он увидел на одинокой скамейке Черноволосую Девушку. Поэт приостановился.

— Ну-ну, давай шагай, — подсказало из-за пазухи снова ставшее энергичным Стихотворение. — Нечего топтаться на одном месте.

Поэт взял себя в руки, приблизился к Черноволосой Девушке, положил у ее ног огромный букет. И Черноволосая Девушка тихо и ласково сказала: «Все же ты нашел меня?» — и посмотрела на него.

— Все же ты нашел меня? — спросила Черноволосая Девушка. На ее тонких губах играла прелестная улыбка. Или что-то в этом роде. Маленькие, ровные, ослепительно белые зубки. Томные карие глаза. На ней было голубое, очень короткое платье, маленькая грудь взволнованно поднималась и опускалась, но самое скверное было то, что это была Фатьма.

— Эй, эй! — крикнул я Поэту.

Зеленоватый экран исчез, Поэт направился, почесывая затылок, к своему столику.

— Одну минуточку, — извинился я перед Марге и подошел к Поэту.

— Послушайте, — сказал я, — это же невозможно.

— И это говорите вы? — усмехнулся Поэт — вначале несмело, потом даже несколько язвительно.

— Хм… Во всяком случае, этого не должно быть. Разве вы знакомы с этой девушкой?

— Разумеется, нет. А вы?

— Ну, это самое… Как бы вам сказать…

— Ну да… — протянул Поэт. — Меня это совершенно не касается. Вообще сегодня у нас в Городе как-то…

— Ладно, не будем говорить об этом, — сказал я как можно спокойнее. — Я что-то напутал. Давно этим не занимался. Пусть все останется между нами.

— Ясно.

Поэт, обладающий неопределенной внешностью, допил свой кофе, встал из-за столика и, потирая руки, медленно удалился.

Спина у Поэта была сутулая, а левое ухо оттопырено именно таким манером, что я не сомневался: он создавал сейчас сонет на тему «Февраль», в настоящий момент дошел уже до восьмой строки и пытался срифмовать «бильярдная партия» и «зимняя меланхолия». Я это знал. У него, кроме довольно-таки больших ушей, были еще именно такие ходули, у этого Поэта, Я вернулся к Марге.

— Вот таким образом; Примерно так был однажды придуман этот Город. И я рассчитываю показать тебе его поближе. Разумеется, если ты ничего не имеешь против, Пойдем пройдемся немного, да?

— Да, — сказала. Марге тихо.

14

Мы встали и направились к винтовой лестнице.

Темно-красная кучка вишен так и осталась нетронутой. Пара ягод на сросшихся черенках лежала на голубой столешнице возле вазы с тонкой ножкой.

Снаружи, на тихой, затененной высокими каштанами улице, была майская благодать. Повсюду часы показывали XII. Наша крепкая лошадка покосилась на нас светлым глазом.

— Ступай себе своей дорогой, — сказал я лошадке.

Она поняла, тронула с места легкую коляску и потрусила прочь.

Заложив руки за спину, я шагал рядом с Марге.

Мы шли по кварталу Сервантеса, здесь на всех улицах пели и танцевали, мимо нас, звонко смеясь, пробегали испанки с черными как смоль распущенными волосами, под мышкой у некоторых были корзины с выполосканным бельем.

Мы оставили позади горбатый мостик, под ним проплывали барки и плоты, на которых финские плотогоны, сверкая финками, закусывали белым шпигом.

На другом берегу реки раскинулись галльские кварталы. Блуждая по узким улочкам, которые извивались, перекрещивались, переплетались и сбегали вниз, мы в конце концов оказались в каком-то похожем на колодец дворе. Стиснутый между высокими, без единого окна, домами, двор переходил в вонючий коридор. Возле входа в коридор висело написанное от руки объявление: «Касса кинотеатра «Декабрьский уют». В коридоре толпилась очередь. У окошечка кассы было наклеено еще одно объявление: «В XII часов «Шербурские зонтики».

А с яркой афиши, прикрепленной на двери, на меня вдруг глянула зеленоватая маска. На афише значилось: «Скоро — «Еще кое-что о Фантомасе».

Меня охватило очень неприятное чувство.

— Уйдем отсюда, — тихо сказала Марге.

— Почему? — насторожился я.

— Здесь так много народу. И чесноком пахнет;

Значит, Марге не заметила фантомасовской афиши. Конечно — она по-прежнему была спокойна и задумчива.

Мы пошли по полутемному сводчатому проходу, где толпились подозрительного вида франты и размалеванные девицы, к свету, словно маленькая лимонная долька желтевшему вдали. На стенах, с которых большими кусками обвалилась штукатурка, были начертаны стрелки: «В район Перро». Вдруг чья-то высокая гибкая фигура перерезала лимонную дольку, затем нырнула в сумерки прохода, какой-то мужчина спешил нам навстречу; вскоре мы узнали Ланселота. На его плейбойской физиономии было встревоженное выражение.

Он остановился перед нами, этакий большой красивый мальчик, ноги расставлены, плечи расправлены, голова набок. Наморщив лоб и подняв брови, он взглянул поверх Марге и спросил:

— Кааро, ты вроде бы с дамой?

— Как видишь.

— Ну, натурально, вижу… тут, знаешь ли, такая хреновина, — сказал Ланселот, не изменяя своего непринужденного поведения и неряшливой манеры изъясняться. — Сроду не слыхал, что в Городе может этакое твориться, Н-да-с. Сидел я в «Слоне», читал газетку» Знаешь, там было одно занятное объявленьице. Не хотел тебе мешать, сходил сам и глянул. Послушай, Кааро, как ты считаешь, подобает ли мне сражаться с женщинами?

— Абсолютно исключается, Ланселот, — с укором сказал я,

— Ну да, ясное дело. Ну а если эта женщина, случаем, дракон?

— Хм;

— Дама меня извинит — я по-быстрому. Так вот, некая Десподита выдает на границе районов Перро и Олеши, вроде бы на площади Трех Толстяков, один номер. Танцы на канате: ревю. Чертовски клевая труппа, скажу я тебе. Гёрлы — прима! Сильное зрелище!.. Так вот. Первое отделение заканчивается тем, что одна красотка, рабыня Рамона — кадр экстра-класс, скажу я тебе, — делает три шпагата подряд, после чего на арену, то есть на канат, вылезает самолично та Десподита и тут же дает публике понять, что с представлением до вечера крышка. Понял, нет?

— Хм…

— Ребята, — сказал Ланселот мне и Марге в сильном волнении, — у меня просто нет слов! Кааро, ты видел когда меня в этаком запале? Вот то-то и оно! Тут такое дело: эта подлюга Десподита при всем честном народе дает Рамоне распоряжение, чтоб та морально созревала к первому номеру второго отделения, там у нее шибко ответственная роль. Она, видишь ли, должна оттяпать голову одному вредному старику. Вроде бы прямо-таки жутко вредоносный старец, понял, нет? А после того рабыня с ходу — бац! — из рук в руки получает вольную.

— Не слишком остроумный сюжет. Но… — …но весьма доходный! — воскликнул Ланселот. — Я тебе скажу, публика просто вне себя — совсем спятила. Полный восторг и восхищение. Вечером все собрались прихватить с собой домашних и соседей, чтобы это редкостное зрелище не осталось воспоминанием только для их отвагой бьющихся сердец… и так далее. Второе отделение даст кассу, понял, нет? Вечерний билет в пять раз дороже!

— Прекрасно, — прервал я его, — но почему это тебя так волнует?

— Знаете что, ребята, по-моему, это вовсе не номер!

Я чуток пошлёндал там по площади. И вот я вас спрашиваю: на кой черт понадобились той Десподите штук двести полуголых янычаров? Мотаются по всем улицам, по всем дорогам — в руках мушкеты, в зубах ятаганы, морды заплывшие, глазки как у носорогов. А некоторые с секирами. Мерзкое, я тебе скажу, зрелище. Но это все цветочки, Я ведь, ребята, парень шустрый, перед вами мне темнить нечего, да и стаж у меня кое-какой имеется. Так вот, пробрался я под носом у янычаров к цирковым палаткам. И скажу вам честно, ребята, что одна, драная палатка, стоявшая в сторонке, окруженная шестью янычарами, показалась мне очень даже интересной, Во-первых, почему отдельно поставлена, а потом, на кой ляд там эти шестеро янычаров крутятся? Вот вопрос! Как я туда просочился — не спрашивайте. Но просочился. На карачках, понял, нет? И что же вижу? Какой-то старикашка в цепях. Ага-а, ясное дело! Ну, думаю, ты, значит, и есть тот преступный старец, только какого черта тебя перед номером в цепи заковали? А папуля сам из себя этакий ангельский старичок с голубыми глазками. Не совсем чтобы развалина, а вообще-то вроде. Ребята, черт возьми, я этаких цепей двести чет не видел, а тут вдруг на тебе, надо же, здесь, в Городе! «В чем дело, друг?» — спрашиваю я папашу. Папаша в ответ ухмыляется. А зубы у него мировецкие. Белые, знаешь, такие. Ну, ладно. Кто хороший человек, кто плохой, я с ходу разберу. У меня многолетний стаж. Этот старик со своей белоснежной ухмылкой гадом быть не может. «Не знаю я, парень», — так мне папаша говорит. Ему, видите ли, сказали, что, мол, гарантией подлинной безопасности являются временные ограничения. «А сами во весь рот скалятся», — говорит мне папаша. «Во-во, точно, это сразу видать, — рублю я в ответ, — на мой взгляд, ты вроде бы в цепях, так, что ли? И все эти байки, что тебе напели, — говорю я ему, — прямо тебе скажу, мне не в новинку». — «И я так думаю, — сетует папаша и тут же признается: — Имею, дескать, такое предчувствие, что нынешний день, как ни крути, добром не кончится, — видать, голову оттяпают». А сам, знаешь, улыбается. Этак, ну, несамостоятельно, понял, нет? В чем его вина, того он не знает, но что-нибудь, говорит, найдут. К примеру, в молодые годы, говорит папаша, была у него привычка плеваться сквозь зубы. Ну, когда жену взял, жена отучила, но что было, то было, никуда не денешься. А один раз, опять же из чистого хулиганства, кинул яблочным огрызком в кота. Правда, не попал, но что это дает, он уж тогда сопляком-то не был, уже двенадцать лет ему стукнуло. Слушаю-слушаю, прямо ушам своим не верю. Это в наше-то время! В Городе! Форменная хреновина, ребята! Ну просто нет слов! Или мне скверный сон снится, или скоро будет драчка, думаю я себе. А папаша цепями громыхает и вдруг как вздохнет: «А-а, наплевать, пропади все пропадом, жизнь более-менее прожита, особых желаний вроде бы нет, разве дочку повидать перед смертью, девочку Рамоночку». Ах ты, чертяка окаянный, нечистая сила! Вот гут-то меня и осенило. «Когда тебя забрали-то, друг?» — спрашиваю я. «Нынче спозаранку, — отвечает папаша, — как раз кумекал, чего делать: ягодник прореживать или вперед прививки проверить, я ведь по должности-то садовник, а тут эти янычары ввалились, теперь вот сижу, сроду бы не подумал, до чего чудные коленца иной раз жизнь выбрасывает». Лады, старый приятель, соображаю я, а где же эта девочка — Рамоночка-то? «Девочка, — говорит папаша, — поступила осенью в цирковое училище, в газете объявление было. До сей поры Рамона, правда, ни строчки мне не написала, крепко, видать, там прикурить дают, не такое это, видать, легкое дело — костями трясти, как со стороны кажется. Но уж очень ей загорелось, я не стал препятствовать». Понял, нет — кто такая есть Рамона и кем ей приходится преступный старец? Прежде чем кто из этих жирнозобых янычаров успел сунуть нос в палатку, я оттуда смылся. Ну, Кааро, что ты на это скажешь?

— Марге, — сказал я, — ты ступай… или нет — пошли вместе!

Я крепко схватил Марге за руку, мы побежали обратно по сводчатому проходу, подбежали к кинотеатру, народ валил на «Шербурские зонтики», Марге упиралась, я, кажется, повысил голос:

— Семнадцатый ряд, третье место! Там свободные места, ясно? Я буду к концу сеанса. Встретимся здесь, у выхода. Если успею раньше, приду в зал. Ясно? Я должен одно дело… Ну, ступай, ступай!

— Кааро… — пискнула. Марге, краснея. — Я; я;

— Ступай. Все в порядке, — сказал я.

Марге покорилась. Понурив голову, пошла она смотреть «Шербурские зонтики», зажав свой зонтик под мышкой.

Убедившись, что девушка вошла в зал, мы с Ланселотом побежали обратно.

— Примечательно, что это происходит в районе Перро, — рявкнул я скороговоркой. Франты и веселые девицы смотрели на нас с удивлением.

Сводчатый проход наполнился грохотом наших шагов, лимонная долька быстро увеличивалась. — У этого чертового Перро другого и не бывает: то головы с плеч рубят, то людоед лопает семерых своих детей и еще чавкает притом. Чертовская неразбериха!.. А кто такая Десподита?

— Понятия не имею. Знаю только, это хозяйка труппы и директриса. А свой номер на канате она исполняет с профессиональной рассеянностью, достойной пенсионерки. Впрочем, ляжки у нее крепкие.

— Да заткнись ты, — махнул я рукой. — Номер на канате, говоришь? Так-так-так…

Наконец мы выбрались из-под сводов.

По широкой аристократической улице Карабаса-Барабаса прогуливались горожане. Стены были залеплены афишами: «Десподита — ревю — канатоходцы — канатодумцы — канатолежцы — канатоплясцы — Десподита — ревю — ревю — ревю — Рамона отрубает голову преступному старцу — Десподита — ревю — ревю — ревю — представление в двух отделениях — СЕГОДНЯ — только СЕГОДНЯ — ввиду особых обстоятельств только СЕГОДНЯ — преступник подвергается суровой, но справедливой каре — порочный старец-преступник — лирический аттракцион радости Рамоны — СЕГОДНЯ — только СЕГОДНЯ — по особым обстоятельствам только СЕГОДНЯ — посмотрите, не пожалеете, запомните на всю жизнь».

Горожане читали объявления, разглядывали рисунки на афишах и обменивались мнениями. В Городе уже шуршал слушок, что престарелый преступник, старец-лиходей, отец рабыни Рамоны, в юности он, этот старый человек, сразил плевком кота, вот смеху-то будет, шипели жители района Перро, сомкнув головы, я, например, никогда в кота не плевал, страшное дело, жуткое преступление, если поразмыслить, бедняга кот, что он только пережил, шептались жители района Перро, силы небесные, ахали женщины, один мужчина с видом знатока заметил: посмотрим, посмотрим, как эта девочка справится, ведь она выглядит такой сентиментальной…

— Ланселот! — сказал я, протискиваясь сквозь толпу. — Ты, кажется, прав. Надо торопиться!

Мне стало жарко, я расстегнул плащ и сдвинул кепочку на затылок. Ланселот, на голову выше всех, шагал, руки в карманах, челюсти сжаты.

— Ланселот, о дуэли ее может быть и речи. Короче: сотни молодцов тебе хватит?

— Эка! — воскликнул Ланселот. — Еще останется!

Я покачал головой:

— Это неизвестно.

Вынув свою палочку, я помахал ею. Улица Карабаса-Барабаса забурлила, жители беспокойно забегали, из переулка выкатился десяток фургонов, взмыленные кони, грызли пенные удила, натянутые до отказа вожжи с трудом сдерживали коней, обоз остановился посреди улицы. Со всех сторон к нему бежали браные парни: казаки Стеньки Разина, итальянские гарибальдийцы, восставшие крестьяне из Махтра и Ания, двое декабристов с бакенбардами, группа революционных матросов с красными нарукавными повязками, подошли кубинские барбудос, подбежали поджарые родезийские негры. Из фургонов им начали подавать мушкеты, заряжаемые с дула. Ланселот прыгнул на одну повозку и принялся подготавливать сражение. Вскоре бравые парни, построенные повзводно, затопали прочь. Кто-то из них, проходя мимо, сунул и мне мушкет. Я сделал, было два-три широких шага, чтобы присоединиться к ним, но потом остановился. Без меня обойдутся.

Вскоре с дальнего конца улицы донеслось бряцание оружия и треск выстрелов» Мушкет в руках, кепочка на затылке, я пробирался сквозь толпу взволнованных жителей. Они обменивались впечатлениями, распространяли слухи и сеяли панику.

— Какая-то банда сорвала представление!

— Один янычар уже тяжело ранен! Указательный палец весь в крови! Несчастный! Неслыханно!

— Подумать только! И все это, как они утверждают, из-за какого-то бестолкового, вшивого старика, пошлого садовника! Наши изящные забавы и утонченные наслаждения теперь накались. Можете себе представить, какой-то негр чуть-чуть не толкнул меня!

— Никакого порядка!

— Грубая сила против рафинированной изысканности, это же нонсенс!

— Уж этого госпожа Десподита так не оставит!

— Тут я не выдержал и рванулся к месту сражения.

Кто-то схватил меня за локоть.

Марге.

— Кааро, я ушла.

— Вижу.

— Он как раз отправлялся в армию, и они пели очень красиво. А я ушла…

— Ах, Марге, Марге, ну что ты теперь об этом рассказываешь…

Когда мы добрались до места, на площади Трех Толстяков почти все было кончено. Вдалеке спасались бегством последние янычары в широких шароварах, их голые пятки сверкали, жирные животы тряслись. Ланселотовы парни сматывали канат, подбирали опоры, рухнувшие палатки и столбы, реквизитное тряпье и брошенное янычарами оружие. Ланселот обходил колонну пленников. Кое-где слышались стенания раненных в пальцы рук и ног.

И тут я увидел нечто потрясающее. Возле обвалившейся палатки из желтого шелка, который лениво колыхался на легком ветерке, держали друг друга в объятьях старый садовник и Рамона. И тот, и другая очень бледные. Лицо Рамоны было ужасно знакомо мне. Но я не мог вспомнить, кого она напоминала.

Запястья у садовника распухли. На Рамоне был открытый цирковой костюм, поблескивающий серебром. На ее голой спине я заметил два-три рубца. Тут же рядом валялась груда цепей, не меньше полутонны.

— Черт возьми! — вскричал я в ярости и, подняв свой мушкет вверх, нажал на курок. Раздался глухой выстрел, задребезжало оконное стекло, к моим ногам посыпались черепки цветочного горшка, земля и листья фикуса. Я поднял голову: из-за разбитого стекла высунулось разгневанное старушечье лицо.

— Это хулиганство! Я буду жаловаться! — визжала старуха, возмущенная гибелью своего фикуса. Очень крепко я вышел из себя. К нам подошел Ланселот.

— Держись, не робей, — сказал я ему.

— Придется, — вздохнул Ланселот. — Только драконы куда симпатичнее. Гляди, вон та дамочка и есть директриса.

Под бдительным присмотром двух кубинцев, на белом рояльном стульчике, вынесенном из дома, сидела женщина потрясающей красоты, примерно моя ровесница. Закинув ногу на ногу, она смотрела на меня с достойным восхищения спокойствием. Она курила. Только жадность, с какой густо намазанные оранжевой помадой губы впивались в фильтр сигареты, выдавала скрываемое бешенство.

— Что с ней сделать? — спросил Ланселот.

Я пожал плечами. Страшная усталость вдруг охватила меня.

Десподита сменила ногу. Ноги у нее были мускулистые — как Ланселот уже сообщил — и заросшие черными волосиками.

Я отвел глаза в сторону. В лестничном окне одного из домов виднелись перепуганные гёрлы.

— Не знаю, Ланселот… Надо как-то закруглять эту хреновину, — сказал я, переходя на арго Верного Рыцаря.

— Заметано! И я тут же отваливаю, надо проветриться после такого дела, пойду и буду биться хоть с двумястами драконами!..

Десподита смотрела сквозь нас, на ее лице было ледяное спокойствие, ледяное презрение, она швырнула окурок на мостовую.

А с Марге что-то происходило. По-моему, она вся дрожала. Или нет. Я не мог понять, что с ней. Я был ужасно зол. Почему, в конце концов, она ушла из кино?

— Марге, — сказал я, — что это была не моя сказка, мне кажется, нет нужды тебе объяснять. Но я просто не представлял, что подобные вещи могут происходить в Городе, и я;

— Да, да, — кивнула Марге, кусая губы.

Я сунул руку в карман, чтобы вынуть платок и вытереть пот с лица. Пальцы наткнулись на гранитный осколок, о котором я совершенно забыл. Я вынул его. В ту же минуту раздался истошный женский вопль. Я в испуге огляделся вокруг: площадь была пуста, абсолютно пуста — исчезли из лестничного окна испуганные гёрлы, исчезли пленные и раненные в пальцы янычары, исчезли бравые парни с задорными лицами, исчезла груда палаток, бухта каната, исчезли цепи, садовник и его дочь Рамона. На площади был только Ланселот, но и он удалялся большими шагами, руки в карманах, голова задумчиво опущена. И мы с Марге стояли посреди пустой, чистой, тихой, прямо-таки идиллически мирной площади.

Осторожно опустив кусочек гранита обратно в карман, я машинально наклонился, чтобы подобрать брошенный окурок.

Я был огорчен и обескуражен. И беспокоился о Марге.

Бессмысленно взглянул я на окурок, который все еще держал между пальцев. «Эсто…» — прочел возле фильтра, измазанного помадой. Окурок точно жег мне пальцы, я бросил его. Синеватая вспышка — и остаток сигареты бесследно исчез.

— Может, хватит? — сказал я, тяжело вздохнув, — Хватит этих забав и карнавалов, Марге, а? В Городе происходит что-то не то. Пошли-ка отсюда.

Со свистом взмахнул я волшебной палочкой, с треском щелкнул пальцами, на Город опустилась тьма, смолкли далекие голоса, скрылись очертания домов и барельефы на башнях, ваших лиц коснулась ночная прохлада, наши каблуки легко стукнули оо старым шпалам, справа глухо булькали трубы с минеральной водой, слева, в Латвии, скрипел коростель, позади нас возвышалось старое станционное здание.

15

Мы свернули с железной дороги» Уже показалась огненно-красная макушка солнца — она напоминала шапочку с ярмарки в Марьямаа. На шоссе, в тени деревьев, еще царили сумерки. Вдалеке вдруг проснулось море, проснулось внезапно, и тут же принялось усердно трудиться — двигаться, плескаться среди развалин мола покинутой гавани, лизать берег, кричать чаячьими голосами.

Возле дороги была площадка, посыпанная щебнем. За цветочными клумбами и двумя длинными парковыми скамейками возвышался укрепленный на доломитовом основании указатель, словно огромная визитная карточка: «Латвийская ССР».

Позади нас послышался шум машины. Вероятно, какой-нибудь турист. Ровный шум машины медленно приближался к Икла.

Мы направились к пограничному знаку. Границы, хотя бы символические, всегда почему-то волнуют, будоражат фантазию. За пограничными знаками, так мы привыкли себе представлять, всегда находится что-то другое, что-то новое…

Только я открыл рот, собираясь заговорить с Марге, черная машина — ранняя пташка — выскочила сзади из-за поворота, заглушая своим ревом щебетание птиц и биение пульса проснувшегося моря. Я понял, что дело плохо, но раздумывать времени не было, я толкнул Марге, изо всей силы толкнул ее одной рукой на цветочную клумбу, в глазах Марге был испуг, она споткнулась, упала ладонями в острый щебень, на ее ресницах повисли слезы… А я успел лишь повернуться боком к мчащейся прямо на меня машине, левой рукой — она была в кармане — изо всех сил сжал гранитный осколок, радиатор машины ударил меня в правый бок, я упал, переполненный холодной злобой, даже, может быть, яростью, локоть левой руки онемел от сильного удара, но сжатые пальцы все же удержали гранитный осколок, — затем я взглянул вверх. В полуметре остановился приземистый угольно-черный лимузин, — кажется, это была одна из последних моделей «роллс-ройса». Роскошная машина, похожая на маленькое судно, словно напоролась на невидимое препятствие, перед задрался вверх, из-под сверкающего черным лаком капота вырывался пар, мотор фыркал и ревел, автомобиль дрожал и сотрясался. За рулем был Фантомас. Возле него сидела женщина, эта женщина показалась мне страшно знакомой, у нее были ледяные, сверкавшие ненавистью глаза, точно прорезанная ножом вертикальная складка между бровями — да это же Десподита! Сзади сидел еще кто-то, лица его я не видел, я видел только жирные покатые плечи и задранную кверху голову.

Фантомас сверлил меня немигающими красными глазами. Неподвижная фосфорически-зеленая маска была совершенно невыразительна, как всегда у Фантомаса, но вцепившиеся в руль руки в черных перчатках выдавали огромное напряжение и неистовую злобу. Опираясь на ушибленный локоть, я стал потихоньку подводить другую руку к внутреннему карману, ни на секунду не сводя глаз с машины.

— Ну, чучело, чего ты на меня уставился? — пробормотал я, неожиданно для самого себя выпучив глаза и скорчив рожу. — Примитивный цирковой трюк, эскимо на палочке! И совсем ты, фосфорный монстр, не такой уж страшный… значит… «Еще кое-что о Фантомасе»? Ну-ну, сейчас, сейчас… я вам дам жизни, голубчики, дорогой господин Фантомас, уважаемая госпожа Десподита и K°. Единственный, кто меня всерьез интересует, так это та самая К°, которая у вас на заднем сиденье развалилась… Так бормотал я, лежа на земле. Это должно было показать мою безмерную отвагу, а на самом деле было чем-то вроде аффекта. Те, кого, как я воображал, я обкладывал последними словами, все равно не могли их услышать. А мне никак не удавалось достать прижатую к груди коробочку. Наконец мои пальцы все-таки дотянулись до ее прохладной жестяной поверхности.

В тот же миг лимузин покачнулся, его перед с легким шлепком упал на асфальт, я увидел, как сидевший сзади мужчина наклонился к Фантомасу, тут же одна рука в перчатке отпустила руль, лимузин замер, словно изготовившись к старту, Десподита вдруг опустила боковое стекло, высунула свое прекрасное, но искаженное злобой лицо и выкрикнула непристойное ругательство, которое я никак не могу здесь привести. И тут автомобиль начал медленно двигаться задним ходом. Я встал и сделал три шага вперед. Десподита уставилась на меня, взгляд ее был, как принято выражаться, убийственный. Она обругала меня еще несколькими неприличными словами, половину из которых я даже никогда не слыхал. Склонив голову, словно собираясь бодаться, я тяжелой поступью сопровождал отступающую машину, левой рукой поглаживая гранитный осколок. Десподита убрала свою голову. Мне не было до нее никакого дела, я не сводил глаз с застывшей маски Фантомаса и старался правой рукой открыть жестяную коробочку.

И вдруг Фантомас, не выдержав, отвел взгляд. Он дал газ, и автомобиль неправдоподобно быстро понесся задним ходом к повороту, откуда несколько минут назад так резко выскочил.

— Хаа! Хаа! Хаа! — разорвал утреннюю тишину дьявольский неестественный смех, мне показалось, что он звучал как-то механически, у них, например, мог быть магнитофон, — самому Фантомасу, надо полагать, было не до смеха, ведь он же отвел взгляд.

Через мгновение черный лимузин скрылся из виду.

Я постоял несколько минут на опустевшей дороге.

Все-таки потребовалось какое-то время, чтобы прийти в себя. Совсем не шуточное это было дело, можете мне поверить.

Потом я вспомнил о Марге и побежал обратно. Но девушка уже сама шла мне навстречу, на лице ее было весьма задорное выражение. Я взял ее под руку, и мы направились к скамейке возле пограничного знака.

— Какой-то… — я откашлялся, голос у меня был хриплый, — какой-то алкаш за рулем…

Марге искоса посмотрела на меня.

— Проезжие забулдыги, шашлычники! Знаешь, ведь шашлык теперь в моде, шашлык и коньяк! Заложат за галстук и давай носиться на машинах… Ты здорово ушиблась, Марге?

— Никакие это не шашлычники, — спокойно сказала Марге. — Один из них был Фантомас.

— А-а? Что это ты плетешь? — деланно рассмеялся я.

Марге посмотрела на меня, как на малолетнего врунишку, тряхнула головой, отвернулась и сняла туфлю.

— Скажите лучше, Кааро, как мне каблук приделать? — деловым тоном спросила она, Сморщив носик, она поставила туфлю на землю и подула, на свои ладони. Они были в ссадинах, ободраны до крови.

— Ужасно сожалею, — пробормотал я с искренним раскаянием, — что мне пришлось так грубо обойтись с тобой…

— Ты словно дитя малое, — сказала Марге. Она впервые сказала мне «ты».

Я не знал, что ей ответить. Сидел и смотрел в землю. На крупном песке со вчерашнего вечера остались следы грабель. До чего же было интересно их рассматривать. Они, право же, заслуживали пристального внимания, эти следы грабель.

За поворотом, за деревьями, на слух примерно метрах в трехстах, примерно возле автобусной остановки Икла, заводили мотоцикл. Я прислушался. Вполне возможно, это был «Ковровец». Вскоре сквозь сосны поплыл удаляющийся треск, звук поднимался и опускался, повторяя подъемы и спуски дороги, еще долго и нудно верещал этот одинокий мотоцикл, пока наконец не смолк; по-моему, к тому времени он уже достиг густого сосняка возле деревни Метсапооле.

Я ощупал ушибленный локоть. Марге деловито обследовала свои чулки. Им опять досталось.

К нам медленно приближалась подвода, которую тянул апатичный гнедой. На телеге, заваленной мешками, восседала пожилая супружеская пара. В мешках, очевидно, были парниковые огурцы. Нас ощупывали две пары любопытных глаз.

Я щелкнул пальцами, — любопытство сменилось изумленным испугом, лошадь продолжала лениво кивать головой, — а мы с Марге почти в тех же позах уже сидели на продолговатом, очень похожем на скамью, прибрежном камне где-то неподалеку от мола Хейнастеской гавани. Море плескалось, шелестело, энергично звенело, и там, вдалеке, вокруг фундамента маяка, бились маленькие частые волны, над мелководьем скользили и взмывали вверх прожорливые чайки.

— Слушай-ка, твой зонтик остался там, — вспомнил я.

— Пускай остается, — сказала Марге.

Я встал, снял плащ, вытряс карманы, положил в жестяную коробочку все, что следовало, только один кирпично-красный осколочек сунул в карман брюк. Затем сбросил с себя и пиджак, стянул шапочку, развязал галстук, расстегнул верхние пуговицы рубашки, закатал рукава и поплелся по замусоренному и изрытому песку к воде. Присев на корточки, я подождал приближения прозрачной волны, опустил ладони в воду — она была обжигающе холодной — и принялся умываться. Защипало виски, щеки и подбородок. Я почувствовал себя гораздо лучше. Да что, право, ерунда это все, просто небольшое дорожное происшествие, совершенные пустяки, А, в общем, чертовская неразбериха, подумал я и, зачерпнув новую пригоршню воды, промыл ободранный, начинающий синеть локоть. Потом потянулся украдкой и взглянул на свои водонепроницаемые часы. Они показывали XII. Я потряс рукой, XII исчезло, стрелки перескочили в правильное положение. Было около четырех.

Сквозь редкие сосны прямо в глаза сверкал ярко-красный полукруг солнца. Сидящая Марге рисовалась на красном фоне тонким черным силуэтом.

Сощурившись, я опустился рядом.

Марге сидела уткнувшись головой в колени. Темно-каштановые волосы свисали почти до самого песка. Она была босиком, ноги покрыты гусиной кожей.

Поверх плаща-болоньи, который она сняла, лежала полуоткрытая сумочка, из нее выглядывал кусочек чулка.

Мне кое-что вспомнилось.

Вдруг Марге выпрямилась.

— Отвернись на минутку, — сказала она.

И вот она уже бежала к морю. На ней был красно-белый купальник. Она смело вошла в воду. От этого зрелища мне стало холодно. А Марге шла все дальше. Когда волны смочили купальник, она опустилась на корточки, посидела немного по шею в воде, несколько раз плеснула себе в лицо, быстро встала и не спеша вернулась назад. Однако на берегу она не выдержала и стала прыгать, стуча зубами, губы были синие, но улыбались.

— Неужели в море всегда такая холодная вода? — спросила она, подбежав ко мне.

— Ты с ума сошла, — сказал я.

— А вот и нет, — ответила Марге, стуча зубами. — Я, уходя из дому, так торопилась, что не успела толком переодеться и осталась в купальнике. А вообще, если хочешь знать, я за всю свою жизнь только четыре раза была на море. Я ведь плавать не умею.

— Совсем спятила девка! — возмутился я.

Марге захохотала, взяла одежду и отбежала в сторону.

— А знаешь, а знаешь, а знаешь, когда вода по колено, даже учигр не может утонуть, — сквозь смех болтала она где-то сзади.

Я почесал в затылке. Потом вспомнил ее слова о том, что она и переодеться толком не успела. И еще одну вещь вспомнил. Мне бы догадаться об этом еще перед зеркалом в гардеробе «Чистоплотного Слона». Подавив некое смешанное чувство смущения и угрызений совести, я щелкнул пальцами.

Вскоре Марге вернулась. Теперь она не смеялась. Краем глаза я покосился на ее влажные лодыжки, к которым пристали мелкие песчинки. Мокрый купальник шлепнулся на траву возле плаща.

— Спасибо, — сказала Марге. — Вы очень любезны.

— Чего-чего?.. Ты о чем? — притворился я непонимающим.

— Ты на меня смотрел, — тихо и серьезно сказала Марге.

— Не знаю, а что?

— Ты на меня смотрел, потому что иначе это все не было бы мне в самый раз.

И она быстрым движением дотронулась до своих бедер и груди.

В чертовски затруднительное положение она меня поставила. С одной стороны, как хорошо воспитанный человек, я знал, что интимные предметы туалета, особенно белье, можно дарить только очень близким людям; с другой стороны, не могла же она оставаться в мокром купальнике.

— Там, — махнул я рукой в направлении кучки одежды Марге, — твои туфли. Каблук на месте, вот так вот. И чулки целые. И вообще, кончим этот разговор.

— Ладно, кончим. Спасибо, Кааро.

Она села рядом.

Я смотрел на море и пытался беззаботно насвистывать. Но тут же вынужден был это прекратить, моя растерянность все больше усиливалась — мне хотелось свистеть пресловутую арию «Смейся, паяц».

— Это самое… ну… видишь, вот уже и утро наступило, — заговорил я после довольно длинной паузы.

— Кааро, — сказала Марге.

И я понял, что выхода нет. Ну просто-таки никакого, деваться мне совершенно некуда. Предстоял серьезный разговор. Да еще какой серьезный. Это было видно по лицу Марге и слышно по голосу.

16

— Ты мне много раз говорил и даже подчеркивал, — сказала Марге, отбрасывая назад волосы теперь уже таким знакомым мне движением головы, — что вообще совершенно невозможно, чтобы волшебники и учигры и все прочие — я не знаю, кто, но, наверное, есть и какие-то еще, а? — чтобы они могли предпринять нечто совместно. Если это так, то это ужасно грустно, несправедливо и неправильно. Ибо мы… (да, она произнесла «мы», произнесла как нечто само собой разумеющееся)… своего рода обособленность, тайность — кажется, есть такое слово? — непостижимость для всех остальных людей и даже друг для друга; ведь это же несправедливо? По-моему, это какое-то эгоистическое наслаждение, одинокое наслаждение, ну, например, как от утреннего кофе и газеты. Откуда я, девчонка, это знаю? А вот знаю. Мой отец наслаждается именно так, и в этом ведь нет ничего дурного, разве только что видимся мы мало, и если вдруг утром, забывшись, я хочу ему что-то рассказать, он смотрит на меня как-то странно, как-то недовольно и обиженно — чего, мол, ты мне мешаешь? Почему, Кааро, почему люди не должны знать больше? Люди ведь теперь уже не те, которые сжигали кого-то на костре только потому, что этот кто-то не такой, как они. Я верю, что люди в основе своей хорошие. Но, Кааро, почему я не должна верить, что мы… ох, что я говорю… что ты, например, смог бы их каким-то непосредственным действием сделать лучше или еще как-нибудь воздействовать на них, изменить их к лучшему? А знаешь, а знаешь, а знаешь, по-моему, можно ведь сделать так, чтобы в один прекрасный день, одновременно, прямо в одну и ту же секунду, все люди перестали замышлять друг против друга зло! А знаешь, а знаешь — я верю в это, верю! Подумай — ведь, может быть, тогда вовсе не было бы войн! Ты извини, теперь я, кажется, переборщила. Но хочется верить в это, если иного нет. Что явится добрый волшебник и сделает так, что больше ни один человек не умрет не своей смертью. Кааро, я ведь знаю, что по правилам игры мы вскоре должны расстаться и, может быть, никогда, больше не увидимся… Но почему, почему это должно быть так?

— Должно, Марге, должно, — бросил я со вздохом.

— Да, но почему, почему, почему? Пусть так… Но ты все равно слишком слабый. Да, ты слабый и грустный человек, я не знаю, почему, но ты грустный человек…

— Хм.

— Подожди, пожалуйста. То, что ты очень слабохарактерный, я окончательно поняла там, на площади Трех Толстяков. Ты знаешь, как ты прекратил эту жуткую историю? А вот так — представим себе, что всего этого не было, быстренько забудем все плохое, и зло исчезнет. Разве так надо было закончить эту сказку?

— Ну а как? — нехотя спросил я.

— Этой Десподите надо было голову отрубить! — воскликнула Марге.

— Это же была не моя сказка, — пробормотал я, — и конец, по правде сказать, наступил несколько неожиданно, ей, сказке, помешал один камешек… И вообще, до сих пор в Городе такого не бывало.

Марге не ответила. Она размышляла.

И в самом деле, почему, думал я в это время, почему молодежь всегда рвется в бой? Почему молодые не хотят смириться с тем, что некоторые вещи — ветер, например, солнце, воздух, «здравствуй», а также игру — надо принимать такими, какие они есть?.. Грустно мне было. И тут я вспомнил, что много лет назад я ведь тоже иногда, — правда, не высказываясь, — рассуждал примерно так же, как сейчас Марге.

— Кааро, — сказала она, — я приехала сюда вовсе не из-за Прийта.

— Вот как?

— Кааро, я ведь знаю, что тебе плохо, что тебе мешают, ты же сам в этом признался! Ты меня прости — ты ведь страдаешь…

— Нисколько я не страдаю, — возразил я с вымученной улыбкой.

— Ведь тот, в машине, был Фантомас, а возле него — конечно, та самая, которой ты просто позволил уйти. И еще: в Городе ты смотрел на одну афишу… Я знала, ты не хотел, чтобы я заметила, и я не заметила. А в том ателье или, как его… туда ведь тоже приходил Фантомас. Ах, Кааро, я ведь, например, знаю и то, что это мерзкое кинопугало не действует самостоятельно, что это просто робот. У меня хорошая память, Кааро. Моторная лодка, помнишь? Вертолет… Вы ведь и по дороге его тоже видели — это твой Корелли рассказывал девушкам в лагере Кабли. Видишь, сколько я знаю. Кааро, кто-то желает тебе зла… Хочешь, я скажу, кто? Я поняла наконец. Тот самый человек, который на автобусной станции в Таллине уговаривал меня остаться. Я просто уверена, что это он! Кааро, я хочу тебе помочь.

— Марге, это невозможно, — ответил я тихо. — Это абсолютно невозможно.

— И все-таки в одном случае позволительно, — сказала Марге так тихо, что я почти не слышал.

Я смотрел на море. А что мне оставалось делать? Бедная Марге, думал я, если бы она только знала, какой я плохой волшебник! Если бы она только знала…

На горизонте появился корабль. У него были алые паруса. «Алые паруса, алые паруса, разгоните печаль этой девушки, принесите ей счастье!» — думал я, плохой волшебник.

Марге взглянула на судно и сказала:

— Я не Ассоль.

Алые паруса мгновенно скрылись за горизонт»

— Я не Ассоль, — повторила Марге. — Еще позавчера я, может быть, хотела бы быть такой, как она, а теперь — нет. Я вздохнул и тихо начал:

— Все, что ты сказала, в общем-то правильно. Так почти могло бы быть! Но, Марге, сейчас у нас с тобой на двоих примерно полторы нормы полагающегося человеку чувства юмора, и я надеюсь, что мы не обидимся друг на друга, если я нарисую одну картину — конгресс волшебников и учигров. Грандиозный конгресс! Журналисты и газетчики со всего мира печатают о нем корреспонденции. Каналы телевидения перегружены. Милая Марге, к сожалению, все обстоит не так просто. Практически волшебников не существует, постарайся с этим примириться. Я выскажу одну мысль, — может быть, она нам с тобой поможет. Правда, ее когда-то уже высказал мой друг Энн: считать, что художественная литература кого-то конкретно направляет и воспитывает, — упрощенное и даже вредное представление, совершенно ложное понимание ее функций. Ибо в этом случае такие гиганты, как Лев Толстой, Виктор Гюго, Достоевский, Гоголь, Бальзак, давным-давно смели бы все зло мира в кучу и выбросили на помойку. И первой мировой войны не было бы. Правда, иногда то или иное произведение и в самом деле добивается чего-то конкретного — ну, допустим, если где-нибудь тротуары не посыпаны песком и об этом напишут в газете, дворник получит нагоняй. С волшебством, Марге, положение еще более неопределенное. Четыре тома «Войны и мира» весят по крайней мере килограмм, есть что в руки взять, а игру, как бы это сказать, практически не ощутишь. Мы можем воздействовать на людей только косвенно, окольными путями. Какой-то маленький факт или намек, которые толкают человека хотя бы на пятиминутное размышление о добре и честности, — это уже немало. Давай-ка лучше поговорим о чем-нибудь еще. Скажи мне, кем ты хочешь стать?

От этого вопроса Марге вздрогнула.

— Ты словно Прийт. Если это имеет какое-то значение, то — учительницей. Но я сейчас не хочу об этом разговаривать. Кааро, я знаю, что тебе плохо и трудно. И еще я знаю, что в одном случае я имею право тебе помочь.

Опять она повторила это.

— С тобой когда-нибудь… так случалось, — потупившись спросила Марге, — вообще, можно ли влюбиться с первого взгляда?

— Марге!

— Я люблю тебя. С той самой минуты, как ты вышел на середину зала в Доме культуры в Поркуни. У тебя был такой вид, будто ты очки потерял, хотя ты очков не носишь.

— А… Прийт?

— Он мой друг, — ответила Марге и подняла глаза. Да, она в самом деле любила. И она еще не прочла ответа в моих глазах.

— Если тебе от этого будет легче, я не хочу больше даже учигром быть, — сказала она.

— Марге…

Тут она все поняла.

Она низко опустила голову и сказала дрожащим голосом:

— Я и об этом догадывалась… И, помолчав, добавила:

— Значит, она… Черноволосая Девушка? Я не ответил,

— Я желаю ей счастья, пусть она будет самой счастливой женщиной на свете, — прошептала Марге. — И пусть у тебя из-за нее никогда не будет горя.

Я вздохнул. Она знала все. Потому что любила.

Марге тоже вздохнула и встала. Она старалась выглядеть совершенно спокойно.

— Кааро, забудь, пожалуйста, этот разговор. Иначе мне будет очень неприятно.

Она взяла свою сумочку, плащ, надела туфли.

— Не можешь ли ты сделать так, чтобы я моментально очутилась дома… в своей комнате? Я так устала…

Я сидел неподвижно.

— И еще, если это не превышает твоих возможностей, я хотела бы, чтобы ни мама, ни папа ни о чем меня не расспрашивали.

Молчание.

— Ну Кааро…

Я молчал.

— Мастер, я прошу…

Глядя на Марге, я потер большим пальцем указательный.

Она стояла передо мной, одна рука прижата к груди, из сумки свисает плащ, совсем взрослая, спокойная, красивая. Только крошечная жемчужина слезинки блестела в уголке глаза. Но нет, это была не слезинка, это капелька морской воды, застрявшая в волосах, которую утренний ветерок сдул на ресницы. Ветер трепал ее серую юбку, «ты на меня смотрел», сказала мне Марге, «ты слишком слабый», сказала мне она, «ты грустный человек», сказала эта девушка, и вот она отчаянно улыбается, я подумал, что, наверное, больше никогда не увижу ее, я вздрогнул, открыл рот, но Марге уже исчезла, игра — игра кончилась.

17

Я проснулся в четырнадцать часов двадцать восемь минут. Знаю я это точно, потому что первое, что вошло в мое сознание и что я запомнил, была поднесенная к глазам левая рука, на которой очень громко тикали часы.

Я лежал где-то в кустах. Левая скула болела, Ноги промокли, на лоб мучительно падали тяжелые капли. Голова болела ужасно. Тошнило еще ужаснее. Внутри все горело.

В четырнадцать часов тридцать одну минуту я попытался шевельнуться. Это было совершенно невозможно, но я все-таки сделал это. Повернул голову примерно на два градуса, скосил глаза и установил, что кто-то накинул на меня плащ, что моя клетчатая сумка лежит на боку возле головы, что в ее расстегнутую молнию засунута смятая кепочка а-ля Олег Попов и что накрапывает дождь.

Перевел дух и приподнялся на локтях. Сквозь летающие перед глазами яркие искры разглядел, что нахожусь в совершенно незнакомом месте, моря не видно, а видны лишь две тоскливые канавы, множество скучных кустов; издалека слышался шум машин. И над моей головой раскачивался сук, выглядевший по-осеннему.

Затем мне удалось встать на дрожащие ноги. Отойдя немного в сторонку, я долго тупо смотрел на землю, в мокрую траву, потом собрал свои последние силы, вдруг икнул и…

Потом вернулся обратно к своему кусту. Теперь у меня был твердый план — сразу же отправиться домой, лечь в постель и ждать, когда все это пройдет или, что весьма вероятно, когда придет смерть.

Я присел на корточки, открыл сумку и обнаружил, что мои вещи довольно аккуратно сложены. Вытащил из бокового карманчика свою жестяную коробочку, открыл ее — как ни странно, все камешки, волшебная палочка и игральная кость были целы. Еще я нашел несколько слипшихся конфет «Тийна».

И вот при виде этих конфет меня ударил в грудь сильнейший испуг, изумление, удивление или что там еще бывает, — ударил сразу так сильно, что я плюхнулся на седалище.

Мало того, что я не знал, где нахожусь, — я и того даже не знал, почему я здесь нахожусь.

Собрав все силы, я напряг свою бедную больную голову и попытался обдумать создавшееся положение. Это была совершенно бессмысленная попытка: единственное, что я вспомнил, — колхозный бар за окном автобуса. А где же теперь автобус и маленькая «Латвия»? Где Фатьма, где шестеро остальных девушек, где Куно Корелли, Оскар, Сассияан — и где я сам???

Почему-то вдруг возникло перед глазами крупное лицо Оскара и его рубашка с засученными рукавами, но в какой связи, я не мог разобраться, огромное отчаяние охватило меня. Было ясно, что произошло что-то очень скверное.

— Чертовская неразбериха, — едва ворочал я своим шершавым, как пробка, языком, не в состоянии ни о чем, абсолютно ни о чем думать или строить предположения, Я ничего не помнил, я не хотел больше ничего ни знать, ни слышать, я хотел пребывать в полном небытии, но именно в этот момент послышался приближающийся треск, кусты раздвинулись, возле меня остановился черный «Ковровец», мотор, чихнув, заглох, машина была вся в грязи, круглолицый тип откинул пяткой подпорку, ослабил ремешок шлема под подбородком и быстрыми шагами подошел ко мне. Я поднялся на ноги. Щеки круглолицего типа раскраснелись от дождя и ветра, он был деловит и озабочен, он приветственно помахал мне рукой и сказал:

— Меня зовут Крути.

— Аах-ха? Крути? — с трудом выговорил я, едва ворочая языком, и тоже помахал рукой. Мне не хотелось, чтобы он сразу заметил, в каком плачевном состоянии я нахожусь, — Мы; кажется… уже знакомы?

Над головой нависло серое прохудившееся небо, все кусты вокруг были мокрые, откуда-то несло запахом гнили и преющей земли, круглолицый тип широким жестом хлопнул себя по груди, с кожаной куртки во все стороны посыпались мутные брызги, он сказал:

— Да, конечно, еще с пятницы.

— Аа-а… Аах-ха, теперь я понимаю…

Крути вытер тыльной стороной ладони обветренное пылающее лицо и вдруг засмеялся. У него были здоровые ровные зубы. От смеха лицо его стало прямо-таки симпатичным.

— Неэм, чертяка ты окаянный, послушай-ка, может, хватит уже? А? — фамильярно осведомился он, после чего с беспечной невозмутимостью уселся на мой плащ и призывным жестом пригласил — иди, присядь тоже… Я послушно сел рядом с Крути.

Плечом к плечу, бок о бок сидели мы под последним июньским дождем… «Ну, говори же, чего ты молчишь», — подумал я, и при этой мысли голова моя загудела еще сильнее, эта мысль родилась в ней со страшным напряжением, и я решил отказаться от каких бы то ни было мыслей. Да, мне хотелось бы умереть. Но смерть не приходила, и круглолицый тип сказал:

— Хватит, браток, хватит… Короче: ты волшебник и я волшебник.

— Я; подумал… об этом… еще в Поркуни… — произнес я. Очень трудно было выговорить такую длинную фразу. Вместо языка, по моему ощущению, во рту все еще находилась толстая пробка от длинногорлой бутылки. — Так… ты… значит; волшебник, Крути.

Крути покачал головой, мягко и неторопливо, точно обрадовавшись моей сообразительности» Крути был участлив, энергичен, и у него явно имелся какой-то план насчет меня. Для начала он протянул мне маленькую подарочную бутылочку.

— Ты, Неэм, первый раз в жизни был пьян, теперь ты первый раз с похмелья, и сейчас тебе надо первый раз опохмелиться, ибо в противном случае…

Должен признаться, что я и правда первый раз в жизни опохмелялся. Под аккомпанемент поощрительных междометий Крути я выпил все сто граммов. Напиток был приторный и густой, с острым запахом, сувенирная бутылочка, описав дугу, полетела в кусты, через три или четыре минуты я в самом деле почувствовал себя гораздо лучше и спросил, оглядевшись вокруг:

— Крути, где я?

Крути посмотрел на меня долгим взглядом, усмехнулся и ответил:

— Вот с этого и начнем. Ах да, ты не возражаешь, надеюсь, что я обращаюсь к тебе на «ты»? Впрочем, это, кажется, не имеет сейчас принципиального значения. Итак, где ты находишься? Слушай, юноша, — я несколько отвлекусь, — скажи-ка, не предупреждал ли я тебя достаточно ясно и достаточно часто? Ну, скажи честно. Вот видишь, как далеко ты зашел, — ты даже не знаешь, где находишься. Так вот, ты сейчас где-то неподалеку от города Пярну, если это может тебя успокоить.

— А почему? — спросил я робко.

— Вот уж это уточни у своих спутников, если ты когда-нибудь на это решишься. Во всяком случае, я тут абсолютно ни при чем! Один верзила, которого ты своим в высшей степени сердитым тенором обозвал крупнокалиберной бараньей башкой и сорняком человечества, по-видимому, выкинул тебя из автобуса. Точнее сказать, вы не на шутку сцепились с ним у обочины, неподалеку от автобуса. Верзила физически был гораздо сильнее тебя, но ты утверждал, что это не имеет значения, потому что у тебя будто бы моральный перевес, и ты был недалек от истины, ибо орал ты во всю глотку… Конечно, вас пытались успокоить и разнять, например, одна молоденькая брюнетка хрупкого телосложения бросилась, не щадя своего тела, между вами, тогда ты потряс ее за плечи и сказал: «Дорогая Марге, это все не имеет никакого значения, Фатьма, конечно, змея, формальная гадюка, но она уже разбила мое сердце, и пускай я люблю гадюку…» — хм, ну и так далее. Впрочем, чего тут темнить — ты схватился с Оскаром, и девица, которую ты называл Марге, была Фатьма. Эх ты, представитель научной интеллигенции, ну скажи, на что это похоже?

— Товарищ Крути! Прошу вас, перестаньте… — застонал я.

— Я, конечно, перестану, — согласился Крути. — Впрочем, дело обстоит не так уж безнадежно. Мужчины и до тебя на этом свете глупости делали и дрались, можешь мне поверить. Особенно тогда, когда в игре участвует молодая женщина.

— Женщина?

— А ты что думал? По-моему, ты дрался из-за Фатьмы?

— О-ох… ну конечно… я… дрался…

— О-ля-ля, оставим это… Одним словом, четыре или пять часов назад мне выпала честь помочь тебе добраться с шоссе сюда, в кустики, чтобы ты отдохнул в укромном месте. А теперь пойдем к ручью, приведешь себя в порядок, а потом немного поболтаем, если ты ничего не имеешь против.

До ручья сквозь кусты и мимо кротовых холмиков было около ста метров.

Крути помог перетащить мои вещи.

Прежде всего я трижды прополоскал рот.

Затем основательно умылся.

Побрился.

Потом принялся чистить одежду.

Это был тяжелый труд. И я не слишком в нем преуспел.

Проще было переодеться.

Я надел другие брюки, чистые носки и кеды.

А еще свитер и пиджак.

Самочувствие мое несколько улучшилось.

По крайней мере ноги теперь были сухие.

Но тут я обнаружил, что красная ярмарочная шапочка куда-то пропала, и это вновь ввергло меня в нерешительность и грусть. Принялся рыться в сумке, как безумный. Но ярмарочная шапочка исчезла бесследно.

Поставив одну ногу на кочку, Крути с интересом наблюдал за мной.

В карманах куртки тоже не было красной шапочки, я выложил на берег ручья жестяную коробочку, три с половиной конфеты «Тийна», перочинный нож, консервную баночку с двумя пробитыми дырками, из которых апельсиновый сок вытек в карман, восемь коробков спичек (?), смятую пачку «БТ» и нераспечатанную, хотя и сильно помятую, пачку сигарет «Эстония».

Крути поднял брови.

— Что ты ищешь, коллега, с таким рвением?

— Шапочку. Ярмарочную шапочку. Ну такую, какие велосипедисты на соревнованиях надевают. Красивая была шапочка. Кепка-то у меня мокрая.

— А-а, эту красную шапочку подхватила Фатьма…

— Прошу тебя…

Я ничему больше не удивлялся. А теперь тут еще этот Крути. Какой-то у него есть план насчет меня. Он заботливо взял у меня из рук сумку, в два счета навел в ней порядок и покачал головой.

— Н-да, кепочка у тебя вдрызг мокрая, — сказал он, разглядывая мой головной убор. — Ну ясно, в автобусе же стояло ведро с пивом, ты ее туда и окунул. Прошу прощения, юноша еще вроде не совсем очухался. Кстати сказать, я на два с лишним года моложе тебя.

Он протянул мне открытую сумку с аккуратно уложенными вещами. Я положил жестяную коробочку поверх одежды. Задумчиво водя за щекой кончиком языка, Крути проводил взглядом мою руку.

— Давай закурим, — сказал он.

Мне было все равно. Протянул ему пачку «Эстонии».

— Прошу.

— Ого! Моя марка?

Мы подошли к «Ковровцу». Насколько я понял, осмотревшись вокруг промытыми глазами, спал я возле какой-то проселочной дороги.

— Крути, ты хочешь мне что-то сказать.

— Надо же, до чего сообразительный юноша! Конечно, хочу. Но сперва мне бы хотелось знать, что ты вообще-то помнишь?.. Он сломал ольховую ветку и стал ее обдирать.

— Я все помню, — сказал я.

Крути сделал из ветки подходящую палку и стал счищать с «Ковровца» крупные комья грязи.

— На шоссе полно инспекторов, машина должна выглядеть культурно, — пояснил он.

Я покосился на него и повторил:

— Я все помню. И игру тоже. До самого отъезда.

— Ну тогда еще ничего, — пробормотал Крути и провел палкой по спицам переднего колеса. Послышался звук, напоминающий бренчание на расстроенном ксилофоне.

— Послушай, это ты за нами подглядывал, когда девушка; когда Марге показывала свою сказку?

— Я. Перед этим я видел тебя в Доме культуры Поркуни. Здорово тебя разобрало. Но какого черта тебя дернуло произнести слова?

— Крути, а в моторке тоже был ты?

— Я.

— И в Таллине, на автобусной станции, когда Марге дожидалась автобуса на Пярну?

— Я, я.

— И на вертолете?

— Я.

— А… в Городе? И Фантомас? И Десподита? И вообще все это… все это… свинство?

Крути ухмыльнулся и поднял голову.

— Очень точное определение. «Свинство». До чего же тебе трудно было это выговорить. Не волнуйся, я человек простой. Конечно, это страшное свинство — то, что я с тобой сделал. Как бы тебе поделикатнее ответить; да, я Крути, притом я и Фантомас или его создатель, кроме того, я порочная и преступная Дес-по-ди-та, и вообще все свинство мое… Я, я, ну что ты переживаешь. Слушай-ка, давай поедем куда-нибудь, где можно выпить горячего кофе или чаю. Здесь чертовски сырой потолок, верно? До Пярну, по правде сказать, недалеко.

— Нет, Крути, — сказал я с достоинством» — Говори, что ты хочешь мне сказать. Я не хочу ехать в Пярну.

— Ммм? Ну, как хочешь… — ухмыльнулся Крути.

— Ах, да… — вспомнил я, — А… Фатьма?

— О-ля-ля, — прищелкнул языком Крути. — Ты меня в свои дела не впутывай. Фатьму ты мне очень-то не пришивай… Слушай, у меня есть еще одна сувенирная бутылочка — может, пригодится?

Он принялся очищать подножки. Причем кряхтел и сопел безо всякого стеснения. Я только теперь догадался поставить на землю свою клетчатую сумку.

— Нет, — сказал я. — Что ты от меня хочешь, Крути?

Он потянулся, любезным жестом указал на «Ковровец» и сказал:

— Садись, Неэм!

Я подошел и присел на седло. Мои пятки касались мокрого дерна, мне было неудобно, но я упорно продолжал оставаться в этой позе. А Крути принялся вышагивать по проселку. Шесть шагов, крутой солдатский поворот, шесть шагов обратно, снова; поворот. Руки у него были в карманах, лицо спокойное»

— Видишь ли, Неэм, дело в том, — сказал он, — что я бывший волшебник.

— Вот оно что!

— Я бывший волшебник. Надо еще раз повторить? Бывший…

Я отбросил сигарету. Она была невкусная.

— Не надо; Я уже понял. Но в правилах;

Крути фыркнул.

— Никто и никогда… во время моих действий не может причинить… и так далее в том же детском стиле, — произнес он, сделал шестой шаг, потом крутой поворот. — Это все так. Никто не может помешать. Но одного ты не знал — никто, кроме другого волшебника.

Но ведь ты только что сказал…

Мне трудно было говорить. Голова разламывалась от боли. И язык все еще был как шершавая пробка от длинногорлой бутылки.

— Что я бывший? Вести разговоры о своей работе — занятие скучное, как ты считаешь, Кааро? Удивительная у тебя память. Уточняю — я хочу стать бывшим волшебником, но тут есть маленькая загвоздка. И знаешь, в чем загвоздка?

— Не знаю, откуда мне знать.

— Загвоздка эта — ты, Неэм.

— ?!

— Послушай, милый юноша, неужели тебе и вправду никогда не хотелось послать ко всем чертям эти детские шуточки, лепетание-учиграние? Ну скажи честно? Ты же взрослый человек, на; два года старше меня… Скажи мне откровенно, неужели этот фарс никогда не мешал тебе в жизни?

— Не знаю… До прошлой недели… до тебя… это не мешало; моей жизни… ох…

— Что с тобой?

— Да ничего… Наверное, сердце…

— Пей больше.

— Отпустило… О чем я говорил? Знаешь, Крути… проблема волшебства меня до сих пор. вообще не занимала… это… пхх; ххх;

— А теперь что с тобой?

— Да ничего… Наверное, насморк…

Крути фыркнул и возобновил свою шагистику.

— …Это, по-моему… ну, просто такое уж дело… Ах, ты ведь знаешь, зря я тебе все это говорю… Это, ну, такое же простое дело… Я сейчас не могу…. понимаешь, мне нехорошо, я не могу точно выразить свою мысль…

— Да-да, это так же просто, как «здравствуй», как солнце, как воздух, ветер, шоссе… — усмехнулся Крути. — Ведь ты же знаешь, что существуют контрслова, И я их сказал. Вот так-то.

— О!

— Что? Сказал, и все. И сейчас могу повторить: в сказку, даже в невозможное …

— Не надо, Крути! Или… зачем ты это сделал?

— Зачем? Какое это имеет значение? Эта ерунда стала мешать мне в жизни, понимаешь? Слушай, собственно говоря, я же ведь никого не просил и ничего не предпринимал, чтобы сделаться волшебником. Это такая же случайность, как, например, родиться трёхруким. Но я человек простой и при том практичный, сейчас я, к примеру, работаю инструктором отдела культуры в одном районном центре…

— Крути, а почему ты меня преследовал?

Крути помолчал, внимательно, словно изучая, посмотрел на меня, прищурившись и склонив голову набок. Взгляд его был не слишком дружеский.

— Потому что ты в наших краях последний волшебник. Я поскользнулся и чуть не свалился с седла.

— Да что ты говоришь? Крути закурил новую сигарету.

— Не может быть! — поперхнулся я.

— Все может быть, и, насколько мне известно, ты ведь ничему больше не удивляешься. Теперь слушай, я буду говорить с тобой спокойно и назидательно, как студент-диплом ник с абитуриентом, как пенсионер с бывшим сослуживцем, хоть ты и старше меня… Я тоже когда-то был славным и добрым парнем, Неэм, и я тебе в общем-то не желаю зла… Ты человек разумный и должен меня выслушать.

Вот что я услышал. Года три назад Крути произнес контрслова и надеялся, что вышел из игры. Из игры и из игры. У него имелись на то веские причины, и сперва вроде бы все было в порядке. Но довольно скоро у него ухудшилось самочувствие, — например, будучи по натуре деятельным и энергичным человеком, он иногда вдруг впадал в необъяснимую меланхолию, а иногда, наоборот, его охватывала беспричинная ярость, доходящая до бешенства, а потом возникали какие-то неясные воспоминания, ребяческое сентиментальное желание начать жизнь заново.

Скверно было то, что он вовсе не забыл все, как должно было случиться после того, как произнесены контрслова. А хуже всего было то, что Крути никогда не мог предугадать капризы своего настроения, они совершенно неожиданно одолевали и выматывали: его, хладнокровного и спокойного молодого человека, и только благодаря непредвиденной случайности он однажды напал на след. Как-то раз, в канун Иванова дня, — это было в южной Эстонии, где Крути оказался но служебным делам — он. совершенно случайно повстречался с волшебником, который, взмахивая палочкой, побуждал зацвести обширные заросли папоротника. Волшебник оказался жизнерадостным молодым человеком и притом весьма известным шашистом, он решил таким необычным способом отметить свою победу в трудном турнире. В тот же самый вечер Крути овладела сильнейшая тоска, это было хуже ревматизма, хуже зубной боли. Естественно, он разозлился, и так же естественно, он предположил, что обнаружил эту взаимосвязь.

— Так вот, шашист отказался добровольно, — кратко заключил свой рассказ Крути. — Правда, его постигла небольшая неприятность, он заболел, но теперь-то вроде бы его заболевание наконец прошло…

— Чем заболел?

— Тронулся слегка… Однако это со всяким может случиться в наше беспокойное время. Особенно когда человек испытывает такое интеллектуальное напряжение, какое сопутствует соревнованиям шашистов.

Вкратце рассказал мне Крути о последующих годах. Только по одному ему известному методу он выявил всех остальных волшебников. Вместе со мной их было четверо. Крути вовсе не был каким-то злодеем, но если человеку из-за беспечных шалостей других людей периодически приходится испытывать мучения, которые хуже зубной боли, и если у него есть и иные веские причины, то не удивительно, что Крути, можно сказать против воли, вовсе того не желая, вынужден был стать злым волшебником. И, как к великому удовлетворению выяснилось, он смог вредить только другим волшебникам, а все прочие, случайные участники той или иной игры, в том числе и учигры, оставались невредимыми, незапятнанными, незатронутыми. Это было честно и гуманно.

Около двух лет назад один волшебник, веселый таксист из Тарту, трагически погиб в автомобильной катастрофе — его сбил какой-то лимузин, личность владельца которого установить не удалось.

— «Роллс-ройс»? — спросил я, забыв об осторожности.

— Вполне возможно, — равнодушно ответил Крути.

Другой волшебник оказался пожилым человеком, пчеловодом из озерного края. Недавно у него обнаружили рак, и сейчас…

— Ну он, очевидно, до осени протянет, а там перемена атмосферного давления окажет влияние на истощенный организм и… да, грустная история, что и говорить, — заключил Крути.

Обо мне у него не сложилось определенного представления. Сначала он даже считал, что я тоже произнес контрслова. Поскольку я за последние годы в самом деле (если не считать нескольких произведенных от нечего делать незначительных и невинных действий, вроде, например, некоторых локальных улучшений погоды) ничего не делал, Крути принял меня за довольно разумного человека. Во всех отношениях солидный товарищ, научный работник, не какой-нибудь шалопай.

— Ты же такой симпатичный юноша, — сказал Крути. — Ну с какой стати дернуло тебя вытащить из ящика эту паршивую жестянку. Знаешь, как меня в этот миг полоснуло по сердцу, — хуже, чем когда зуб рвут!

— Я и сам не могу понять, — почесав в затылке, ответил я.

— И вообще, если говорить серьезно, — сказал Крути, закуривая очередную сигарету, — эта игра — просто наивная чепуха, ты не находишь? Эх, коллега, коллега… Время не то. Другое время сейчас. У тебя ведь кое-какой жизненный опыт есть, наверняка тебе приходилось встречать таких демагогов, которые по любому поводу веско изрекают: весьма недурно, очень красиво, но — время не то, так что мы никак не можем это разрешить…

Голос Крути звучал почти ласково.

— Вот в таком разрезе, значит, да. А знаешь, я тоже один из таких демагогов. Да, я не могу разрешить, чтобы ты, последний действующий волшебник, продолжал меня нервировать. Да-да, твоя деятельность нервирует. Ох, жутко вспомнить, как меня кольнуло вот здесь вот, когда ты собрался в поездку! К счастью, я прочитал в газете, что ты направляешься в Поркуни.

— В районной газете?

— Нет, в республиканской.

— Аах-ха!

— Эх, коллега, коллега… Сперва я решил договориться с тобой, как честный человек. Для начала я явился лично и предупредил тебя. Так ведь? Но до тебя не дошло. Тогда я стал делать, что мог. Я ведь знаю, что ты человек одинокий, что тебе нужна теплота и нежность женской души… ну, вот я и отвалил тебе полный автобус красавиц, целых семь штук. Да-да, нечего круглые глаза делать. Лагерь в Поркуни у этой бригады вообще не значился в маршруте, но я устроил так, что им вспомнилась прошлогодняя поездка в этот лагерь, хороший прием, уют, приятный банкет после выступления… К тому же они устали и Поркуни оказался по дороге. Ну вот, тебе был предоставлен широкий выбор: из семи девушек по крайней мере пять свободны… Ты и выбрал — стремглав и наспех… Я считаю, что тебе по темпераменту больше подошла бы какая-нибудь Хелла или Эне, но, что теперь говорить, ты глазом не моргнув кинулся на Фатьму…

— По-моему, это она кинулась…

— Слушай, юноша, ну какое это теперь имеет значение? Вот так-то вот. Странный ты человек… Знаешь, именно благодаря тому, что ты, сваляв дурака, остановился на этом наименее подходящем для тебя варианте, на варианте «Фатьма», позже, когда ты начал баловаться с играми и когда мне из-за тебя пришлось маяться, меня осенила одна имеющая легкий кинематографический привкус идея. Я взял и смастерил местный вариант Фантомаса… Это пришло мне в голову просто по звуковой ассоциации: Фа — Фа, понимаешь? Эх, коллега, коллега… Игра изжила себя. Ты не находишь? Ну, поморочил голову некой девице по имени Марге, — по-моему, это то же самое, что физическое насилие, серьезно. А до этого подбил какого-то зеленого поэта накропать маловразумительные стишки, теперь они простым людям дурят голову и доводят до остервенения… Да, кстати о Марге. Жалко ее, конечно; Все мы время от времени поглядываем на совсем молоденьких, хорошеньких девушек где-то там, в сторонке, где-то в десятом ряду у стенки, но ведь они уже не про нас, они именно для того и существуют, чтобы мелькнуть перед нашими глазами в полутьме зала, согреть сердце… Слушай, да мы же ведь не знаем, что с ними делать, не так, что ли? А ты что натворил? Ты же испортил ей молодую жизнь. Что из этой Марге получится, как ты думаешь? Старая дева. Точно. Или нет, она девчонка смазливая, выскочит замуж, но в душе она останется убежденной старой девой. Знаешь, осенние листья, «море люблю ужасно. я…», может, раз в месяц и допустит до себя супруга… Она, кажется, хочет стать учительницей? Ну что я сказал — точно, так оно и будет. Может быть, она даже начнет составлять гербарии из осенних листьев. Юноша, но время, — право же, не то сейчас время, уверяю тебя! Время другое. И скажи ты мне еще, ну чем плохи мои свинства? Забористые сюжетики, ты не находишь? Слушай, коллега, толпа же ведь обожает Фантомаса! Он, может быть, в самом деле герой нашего времени. Вот скажи, почему мальчишки не пишут на стенах «капитан Грант» или «Немо», а пишут именно «Фантомас»? И все прочее — зловещий вертолет новейшей конструкции и ярчайшей расцветки. Разве не эффектно? Факт! Этот вертолет всех вас взбаламутил. Ну что по сравнению с ним какая-то лиса-босанова? Далее — порочная Десподита. Хм, моя жена — прекрасная актриса, ты не находишь?.. Я мог бы сварганить впридачу какого-нибудь спортивного журналиста, какого-нибудь придурковатого французского полицейского, да разве все успеешь… Так что давай договоримся, коллега. Скажи контрслова, выброси барахляные камешки в кусты и стань человеком.

— Я не знаю;

Крути подошел поближе, положил руку мне на плече и сказал искренне:

— Я ведь мог бы тебя… Пока ты спал… Или еще проще: ты бы проснулся, а коробочки нет. Как ярмарочной шапочки. А?

— Угм, — покорно кивнул я,

— Но я тебя уважаю. Ты парень культурный. С тобой можно действовать методом убеждения. Ну скажи сам, не замечаешь ли ты, что в своей работе, я имею в виду эту, как там ее, ну, в научной деятельности, так не кажется ли тебе, что последнее время ты стал каким-то поверхностным, рассеянным, легкомысленным? Ты ведь способен на гораздо большее.

— Я действительно поверхностный, — ответил я. — И ужасно рассеянный тоже… только и знаю, что разбрасываюсь… только и знаю, да, всякие там выступления по радио и…

— Ну вот видишь, а я о чем говорю! Ты, может быть, давно мог бы стать этим, как его, ну; профессором.

— Ох!

— Опять сердце? — спросил Крути,

— Кажется, желудок, — предположил я. Собственно, мне везде, во всем теле, от редких волос на макушке до кончиков ногтей на ногах, было больно и плохо. Из-за этой боли у меня совсем выскочило из головы, что именно благодаря Крути мои игры пошли вкривь и вкось, он казался мне в ту минуту таким разумным и понимающим человеком — мы двое, последние волшебники…

— Знаешь, у тебя все еще наладится, — сказал Крути, — Ну, валяй теперь контрслова.

Я огляделся вокруг. Все, все, все было убийственно мрачным. Мокрые кусты с обвисшими ветками, кротовые холмики, влажный воздух, низкое тяжелое небо, дорога с раскисшими колеями, горьковато-кислый запах ольшаника…

К чертям собачьим, к чертовой бабушке и ко всем прочим чертям, подумал я. С меня довольно, подумал я. Не желаю заниматься переустройством мира. Не хочу, и все. Хватит. Поеду домой, высплюсь хорошенько, пить больше не буду, приведу все дела в порядок… Вот так вот!

— В сказку даже, в невозможное верить смеет кто, всем солнца много, здоровья доброго, долгих лет.

Крути не очень внимательно наблюдал за мной. Мои контрслова были произнесены, он дотронулся пальцем до кончика носа, склонил голову набок и тихо сказал:

— Превосходно. Горький запах ольшаника.

— Ну, а теперь коробочку и каменное барахло.

Я вытащил коробочку. Ничего при этом не испытывая. Бросил ее через плечо в кусты. В воздухе крышка открылась, и камешки рассыпались.

Шорох в кустах.

И все.

Так-так-так.

Будь что будет.

Хуже все равно уже некуда.

Крути подошел к мотоциклу, и тот, ожив, затарахтел.

— Поехали?

— Аах-ха! — кивнул я.

— Время волшебников кончилось, — сказал Крути. — Видишь, как все просто!

Трясясь по проселку за спиной у Крути, я кое о чем вспомнил.

— Слушай! — крикнул я ему в ухо. — Может, теперь скажешь, какая у тебя еще была причина?

— А-а? — Крути было обернулся, переднее колесо вильнуло, он крепче схватился за руль. — Я вступил в брак. Ну, меня избрала одна красивая женщина. Ты слышишь, да? Чертовски развезло дорогу… Ведь в большинстве случаев женщины избирают мужчин, а не наоборот, как мы обычно считаем. Она, знаешь ли, человек реалистический, практичный и на дух… попробуем объехать эту лужу — здорово обдало? Ну вот, она на дух не переносит всяких лирических штучек. А я, балда, собирался из нее учигра сделать, понимаешь? С того-то все и началось. Знаешь, юноша, я не хочу ее потерять — вот и весь секрет.

Наконец мы выбрались на шоссе.

Крути остановился на обочине и надел шлем.

— Слушай, Неэм, я должен тебе еще кое-что сказать. У меня есть совесть, и она меня замучает, если я не буду с тобой до конца честен. Я тебе давеча одну вещь не сказал. А теперь все-таки скажу — наплевать, через пять минут ты о ней напрочь забудешь. Знаешь, парень, — ни у кого, кроме тебя, не было этой «абсолютной гарантии», понял? Я с такими вещами раньше не сталкивался, и от этого у меня возникли некоторые трудности, как ты, возможно, помнишь… Так что пришлось с тобой вступить в переговоры, которые протекали, как видишь, в духе понимания и взаимного уважения. Теперь этот паскудный осколок камня валяется в ольшанике. Пес с ним, а? Ты станешь человеком, и я смогу жить спокойно. Ну что еще? Пока, Неэм!

Крути нацепил защитные очки, включил ногой скорость и с ревом помчался прочь.

18

Крути с ревом помчался прочь, а я поплелся в магазин. Было около половины четвертого.

В магазине торговали шлемами для мотоциклистов, селедкой, вином, мануфактурой, детскими колясками, художественной литературой, а также, к счастью, и лимонадом. Порывшись в карманах, я нашел целых десять рублей. Под удивленными взглядами двух-трех деревенских женщин залпом выпил две бутылки лимонада подряд, взял еще три бутылки в запас, теперь на меня с любопытством воззрились и несколько мужчин с бутылками «Бархатного» пива в руках, я съежился, сгорбился и поспешил уйти из магазина.

Снаружи ничего не изменилось.

На автобусной остановке было пусто и скучно.

Следующий автобус, как следовало из расписания, должен был отправляться в Пярну часа через два.

Накрапывало.

Я поставил сумку на землю, потом поднял ее, снова поставил — я пытался что-то обдумать.

Человек ведь не может существовать без того, чтобы не думать.

Думать, однако, было очень трудно»

Даже невозможно. Ну просто ей одной мысли не было в. голове. Словно их сроду там не бывало.

Жить мне не хотелось, а смерть не приходила.

И нигде поблизости не было никакой смерти,

В конце концов я решил, что надо стать выше всего этого.

Я распрямился, насколько мог, постарался шагать так широко, как только было возможно, и направился в противоположный от магазина конец низкого строения, где на дверях темно синела вывеска: «Отделение связи».

Я решил приняться за дела.

Я заказал три срочных разговора,

443-85. «Редакция? Прошу извинить, я немного задержусь…»

462-60. «Здравствуй, Энн…»

И — 07.

Ноль-семь? — удивленно надулась тетка в окошечке.

Ноль-семь, — ответил я мрачно.

Это невозможно.

Вполне возможно. И вы сейчас услышите, как… Примерно через четверть часа меня попытались соединить с первым абонентом.

— Алло, четыре-четыре-три-восемь-пять не отвечает, — сказала далекая девушка в Таллине;

Я долго раздумывал, солидно хмыкал, затем несколько высокомерно потребовал:

— Ладно, позовите тогда Фатьму.

Далекая девушка не удивилась. Официальных ноток в ее хорошо поставленном голосе поубавилось.

— Фатьма будет в четыре часа. Вообще-то несколько минут назад она была здесь. Она вернулась из турне и устала. А вы кто? Может, ей что-нибудь передать?

— Я тоже… из турне. Я еще не вернулся, но тоже… устал. Я позвоню после четырех. Давайте мне тогда второй номер.

Немного погодя, в трубке затрещал вибрирующий мужской голос.

— Алло, алло, я слушаю;

— Энн?

— Ммм… Я ем огурец. Кааро, ты, что ли?

— Послушай, Энн, я в… — Я закрыл трубку рукой и шепотом спросил надутую тетку в окошке: — Где я нахожусь? — Та почему-то еще больше надулась и отвернулась. — …Да, я довольно далеко. Ты что вечером делаешь?

— Бездельничаю, — ответил Энн. Огурец, который он с хрустом жевал, наверное, был крупный и сочный.

— Я к тебе вечерком загляну. Хочу с тобой посоветоваться. Страшно важное дело, понимаешь?

— Конечно, понимаю. Ты назюзюкался?

— А? Откуда ты знаешь?

— Один взъерошенный воробей мне начирикал сегодня утром, когда я на работу шел. Так и есть?

— Хм… — я покосился на надутую тетку в окошке, — …так оно и есть. Я хочу с тобой посоветоваться.

— Энн перестал жевать огурец.

— Слушай, старый холостяк, что ты городишь? Я просто так сболтнул. Мне во сне привиделось, будто у меня много гостей и ты набрался до положения риз. Слушай, старый холостяк, я сейчас освобожусь, пойдем куда-нибудь заморим червячка. Это надо отметить!

— Я же тебе сказал, что звоню издалека. Я за Пярну, понимаешь? Это междугородный разговор, понимаешь?

— Ах, верно, я забыл, ты прежде не звонил мне по междугородной, — бормотал Энн, продолжая хрупать огурец. — А что ты там делаешь?

— Знаешь, я ездил в Поркуни и…

— Ваше время… — строго сказала столичная междугородная хорошо поставленным голосом и добавила шепотом: — Фатьма пришла.

— Мне надо с тобой поговорить, понимаешь? — закричал я: Энну.

— Ясно, старый холостяк, — ответил Энн. — Вечером будет кофе и… Это что, правда?

— Да-да, да-а, да-а! Господи, господи! — кричал я в отчаянии. — Я кошмарно напился!

— Я же говорил, что ты когда-нибудь станешь человеком. Я всегда в это верил, — спокойно произнес Энн, продолжая похрустывать огурцом.

— Надутая тетка смотрела на меня из окошка. Привередником и придурком она меня уже не считала, теперь она считала меня пьяницей.

Ну а потом я поговорил с Фатьмой.

Не успел ни подготовиться, ни что-нибудь.

— Это я, — сказал я.

— Слышу, — ответила Фатьма. Мне сперва показалось, что она тоже грызет крупный огурец. Мелкими остренькими зубками. Наверное, весь Таллин, разговаривая по телефону, ест в это время крупные огурцы.

— Так… э… что же случилось? — спросил я с усилием. Но голос мой при этом был весьма жизнерадостный.

— Ну, знаешь, — со спокойной холодностью ответила Фатьма, — мне это надоело. Напиваться до потери сознания — благодарю покорно! Таких мужчин я еще не встречала. Хочешь еще что-нибудь мне сказать?

— Фатьма…

— Знаешь, дружок, это служебный телефон, и вся республика с нетерпением ждет, когда ты положишь трубку, — сказала Фатьма.

— Да, конечно, — сказал я. Затем произнес бодро и корректно, как бодро-корректный робот, причем ответ мне был уже известен: — Я исправлюсь. Позвони мне завтра утречком. Давай завтра встретимся.

— Еще чего не хватало, — холодно ответила Фатьма. — Это не пройдет, нахальный недотепа. Я тебе не позвоню, и мы не встретимся, а теперь кончай трепаться. Синки-винки! /Прощай!/

Щелк!

Я бодро заплатил за свои разговоры и направился к выходу.

Надутая тетка в окошечке облегченно вздохнула.

Синки-винки. Щелк!

Выпрямившись, широкими шагами пошел я бодро и корректно, как робот, и стал бодро и корректно, как робот, голосовать всем проходящим машинам.

Синки-винки. Щелк!

Разумеется, от последнего телефонного разговора легче мне не стало.

И вдруг мне приспичило как можно скорее домой, немедленно домой, первым делом плюхнуться в ванну, потом шлепнуться на свой модерновый одр, закутаться в халат, свернуться калачиком, укрыться до глаз, нет, лучше с головой, байковым одеялом. И, решительно от всего отрешившись, пребывать в небытии. В нирване. Ну разве что капельку апельсинового сока еще, чтобы потихоньку потягивать, не вылезая из-под одеяла, из темного теплого логова, и еще, может быть, сборник сказок, от которого исходил бы легкий букинистический запах. Или нет, никаких сказок! Сунуть в темноту, под подушку какую-нибудь научно-популярную брошюрку в мягкой обложке, самую незамысловатую, — например, о вулканах или о глистах.

Я голосовал, ни одна машина не останавливалась.

Прошлое зачеркнуто.

Фатьма тоже уже прошлое. Очень далекое близкое прошлое.

И все они, все они, продолжал я размышления, все они уехали — Сассияан, Корелли, Эне, Хелла, первая Айме, Яак… Господи-господи-господи-что-же-я-такое-мог-натворить-что-же-такое-те-перь-будет…

Голосовал. Не останавливались.

Нет — я не хотел домой, я хотел пойти к Энну, совершенно верно, мы договорились по телефону, я хотел надавить зеленую кнопку у двери, дзинь-дзинь, два коротких звонка, я хотел помедлить в передней, сунуть ноги в запасные шлепанцы, у него их то ли пять, то ли шесть штук, они всегда заваливались за кучу парных и непарных детских и дамских туфель, я хотел вдохнуть запах детской комнаты, запах бакелитовых и резиновых игрушек, я жаждал выдержать всегдашний четвертьиронический взгляд Тийу, жены Энна, которым она обычно встречала меня в дверях, теперь-то уж он будет полон иронии, пусть, пусть хоть дважды иронический, потом я хотел войти в сине-желтую комнату трехкомнатной квартиры Энна, пить очень крепкий и ароматный кофе, аромат которого усиливала долька чеснока определенной величины, я никогда не умел отщипнуть подходящую дольку, а Энн умел, он ведь химик, — я хотел излить душу, все рассказать. Как мужчина мужчине. Как школьник школьнику. Знаешь, Энн, одна черноволосая девушка…

Уже пять автомобилей подряд проносились мимо, объезжая меня на почтительном расстоянии. На этот раз светло-бежевый «Запорожец».

До этого были старый «Москвич», «Волга», «Опель» и микроавтобус «Латвия»,

Затем я попытался остановить экспресс Рига— Таллин.

Он напугал меня громогласным рыканьем, прозвучавшим словно сигнал тревоги» Я невольно отпрыгнул назад. Экспресс промчался мимо, точно огромный носорог, у него была скорость не меньше ста десяти километров в час и приторно-смрадный душок на хвосте.

Потом я даже предпринял несколько попыток с мотоциклами, на задних сиденьях которых восседали девушки — девушки или жены. Один мотоциклист все-таки остановился и пригрозил свернуть мне нос на сторону. Я виновато улыбнулся и разрешил ему ехать дальше, сообщив, что я в самом деле ужасно спешу.

Мне и правда хотелось только одного — попасть в Таллии. Я не мог больше бессмысленно ошиваться где-то под Пярну, ни хрена не помня, ни черта не зная, — ну никак не мог и не желал!

Автомобили же с однообразным повизгиванием описывали вокруг меня дуги и уносились прочь.

Я обратил внимание, что у всех в них сидящих, как только они замечали мою безнадежную фигуру и мою безнадежно машущую руку, возникало на лице совершенно одинаковое выражение. У всех поджимались губы, превращаясь в брезгливую презрительную линию.

По шоссе мчались люди с поджатыми губами.

И даже собака, сидевшая рядом со своим хозяином на переднем сиденье синей «Волги», ехала с поджатыми губами.

Разумеется, я догадывался, что, очевидно, дело во мне самом, что-то у меня не так. Ведь невозможно же допустить, что все люди одновременно пришли к твердой мысли стать владельцами машин, обладающими каменными сердцами и поджатыми губами.

Примерно через три четверти часа я до такой степени освирепел, что, заметив очередную светло-серую «Волгу», в отчаянии выбежал на середину шоссе. Хотя еще издали, несмотря на неважное зрение, сквозь накрапьвающий дождь, сквозь мелькание «дворников», утюжащих ветровое стекло, углядел несколько пар поджатых губ. «Волга» нерешительно вильнула к левой обочине, потом притормозила и остановилась возле меня. Водитель высунул голову в окошко:

— Что случилось?

Я вцепился в край мокрого капота:

— Куда вы едете?

— В Таллин.

— Ради бога возьмите меня с собой. Я очень спешу, честное слово.

Неуверенный взгляд, обмен вопросами и ответами внутри автомобиля, затем:

— Ладно, садитесь.

Только тут я разглядел, что «Волга» довольно плотно набита. Нее же я кое-как примостился на заднем сиденье, возле пожилой женщины и двух мальчуганов, запихнул куда-то свою сумку, — я еще не успел поверить своему счастью, а «Волга» уже катила дальше.

Вскоре мы миновали Пярну и уже немного познакомились друг с другом. Это была молодая трудовая семья: муж — токарь одного из таллинских заводов, жена — закройщица швейного комбината, пожилая женщина рядом со мной оказалась матерью закройщицы и тещей токаря, мальчуганы — учениками первого и второго класса. У молодой трудовой семьи, навещавшей родителей токаря, послезавтра кончался отпуск.

А мой отпуск кончается на следующей неделе, — сказал я, и вскоре мы нашли общий язык.

— Дядя, — поинтересовался один из мальчуганов, — а почему у вас глаз такой?

— Я взглянул в зеркальце над головой токаря — под левым глазом у меня красовался синяк. Многое стало мне понятно, в частности то, почему никто не хотел остановить машину.

Токарь, которого звали Калев, понимающе усмехнулся:

— Бывает.

Он включил радио, из приемника полилась спокойная ритмичная музыка.

Закройщица — ее звали Вальве — обернувшись, бросила на меня иронический, но отнюдь не осуждающий взгляд.

За окнами шел мелкий дождь, а здесь было уютно, тепло, сухо, было ощущение безопасности. Я так отогрелся, что решил все рассказать этим славным людям, да и не мог я больше молчать, я был переполнен до краев. Но так как, честно говоря, я не слишком много помнил, так как я впервые в жизни пребывал в состоянии похмелья, рассказ мой вышел отрывочным, рыхлым, сбивчивым; кроме того, я с изумлением заметил, что стараюсь создать у слушателей благоприятное мнение о себе, предстать перед ними этаким удальцом, может быть, даже бесшабашно-богемным удальцом. Мне было известно из жизненного опыта, что к людям, производящим богемное впечатление, обычно относятся с симпатией, даже если они находятся в наипошлейшем похмелье и под глазом у них здоровенный фингал.

— Все началось с того, — сказал я, — что поехал я в Поркуни…

Я рассказывал, меня слушали.

Рассказывал, как приехал Корелли, и Оскар, и Сассияан. Почему-то Фатьму, раньше чем успел сообразить, что боговорить дальше, назвал своей женой.

— Знаете, она на редкость самостоятельная молодая особа. Я знал только, что она днем раньше отправилась в турне, больше она ничего не удосужилась мне сообщить, и, встретившись в Поркуни, мы оба были приятно удивлены, скажите на милость, какие приятные люди, не пофлиртовать ли нам…

— Как зовут вашу супругу? — спросила Вальве.

— Это неважно, — отпарировал я с улыбкой и продолжал заливать. Ничего не поделаешь, раз начал, приходится дуть дальше в том же духе. Да и заливал ли я? Это была лебединая песня, завершающая мою грустную, правдивую и непритязательную историю, это был один из возможных вариантов того, что вполне свободно могло бы произойти со мной при чуть по-другому сложившихся обстоятельствах, это было так же возможно и реально, как женитьба всех мужчин на героинях первых романов, на тех девушках, которых мы провожали домой со школьных вечеров, едва касаясь их локтя одеревеневшими пальцами, которым мы, топчась возле подъезда, болтали с идиотским выражением лица и трепещущим сердцем милые глупости и которых много лет спустя мы вдруг видим в необъяснимо волнующих, страстных снах… Да и намного ли я умнее ученика со школьного вечера во всей этой истории с Фатьмой? Ко всему прочему, как уже известно внимательному читателю, я далеко не все помнил, ибо ведь — это я знал и это слышал еще один человек — я произнес контрслова, так что вместо пробелов мне приходилось подкидывать что-нибудь совсем новенькое. Но где и с кем я ввязался в драку, драку, драку — я иронически подчеркнул это слово, подражая Куно Корелли, — хоть убей, я не помнил. Надо полагать, синяк под глазом пришелся не по вкусу моей прелестной даме, наверное так, иначе она не бросила бы меня за здорово живешь. Сладко было заливать — горько было заливать. В дороге люди любят рассказывать о себе всякие истории.

«Волга» мощно жала к столице, это была хорошая, сильная машина, мы уже пронеслись через Пярну-Яагупи, мои милые хозяева слушали, смеялись, а я — я неожиданно для самого себя обнаружил, что жизнь не так уж плоха, всё пустяки, удары судьбы для того и обрушиваются на нас, чтобы мы отражали их, да здравствуют остепененные богемистые парни;

Да, в дороге всегда рассказывают друг другу всякие истории.

Удивительно, до чего я вдруг разошелся и разговорился.

Шоссе исчезало под колесами.

Было около пяти, когда я вдруг произнес странную фразу:

— Да, в самом деле, пора бы уже людям кое-что знать о нас, волшебниках.

— Что вы сказали? — улыбнулась закройщица Вальве, обернувшись ко мне.

Я прислушался к своим словам.

Мне была совершенно чужда эта фраза.

Нет, не совершенно.

С этой фразой у меня что-то… связано…

Я напрягал свою память, напрягал свою гудящую голову.

— Честное слово, — продолжал я уверять. — Я ездил в Поркуми. Вы что, не верите мне?

— Милый мой, — засмеялась Вальве, — скажите лучше, где вы живете?

— На улице Ломоносова, — ответил я.

Калев, нам надо прямым ходом доставить этого подгулявшего биолога домой. И он должен дать нам слово, что сейчас же ляжет спать.

— Будет сделано, — отвечал Калев. И мне: — Ничего не поделаешь, приказ есть приказ. Вы меня понимаете?

— Вполне понимаю, — ответил я.

Я судорожно пытался что-то вспомнить.

Взял свою сумку и стал шуровать в ней. Нашел рваную районную газету, попытался сложить куски, протянул один обрывок Вальве: «… молодого учен… Кааро Неэ… о последней… спедиции…»

— Вот документ, — сказал я.

Крути, мой новый знакомый, подумал я, а что он собственно хотел? Что-то вроде бы он хотел. Никак не мог вспомнить. Этот человек вошел в мою жизнь в самый критический момент и, может быть, в еще более трудный момент дружески помог мне, это точно. Но вроде было еще что-то?..

Рассеянно продолжал рыться в сумке. Смотри-ка, деревянная ножка! Я и ее передал бдительной Вальве.

Вдруг рука нащупала какой-то камешек. Я взглянул — ничего особенного, обыкновенный осколок серого гранита. Раздумывая, сунуть ли камешек обратно в сумку, или выбросить, или сделать еще что-нибудь, не знаю что, я… Без преувеличения, меня словно током ударило.

Вспомнил!

Это же «абсолютная гарантия»!

Тут Вальве возвратила мои реликвии.

И сказала, как добрая женщина, которая решила взять руководство моей судьбой в свои руки:

— Вам надо хорошенько выспаться. Мы не только доставим вас домой, но и укроем одеялом — да, Калев? И запрем дверь на замок. Завтра после обеда Калев придет и выпустит вас.

— У меня автоматический замок, — сказал я машинально.

— Ничего, Калев ведь токарь, уж он сообразит. Но это только в том случае, если вашей супруги нет дома… Что?

— Конечно, дорогая, — отозвался Калев. И мне: — Вы согласны?

Я ничего не ответил.

С обрывком газеты и деревянной ложкой в одной руке, с гранитным осколком в другой, все сильнее потеющей, я съежился и молчал на протяжении примерно пятнадцати километровых столбов.

Вначале женщины, Вальве и ее мать, пытались меня утешить, наверное, дескать, супруга уже дома, да мы и не станем вас совсем запирать на замок, — но я не реагировал. Очевидно, из этого сделали правильный вывод, что бедняга беспредельно устал и подавлен, да и не удивительно, сколько пришлось ему вынести. Я продолжал молчать.

Поразительно ясно, во всех деталях помню все, что в течение этого молчания неслось нам навстречу, проплывало мимо, оставалось позади. Справа от шоссе тянулась полоса смешанного леса, местами он подступал прямо к асфальту, потом снова отходил за бугристый луг. На лугу цвели колокольчики. По другую сторону шоссе несколько грунтовых дорог подряд отходило влево, там виднелись коровники, изгороди, загоны, силосные башни, красивые домики. Навстречу катили грузовики и легковые машины, один огромный, неуклюжий и угрожающе выглядевший панелевоз, два экскурсионных автобуса, «ЗИЛ» с фургоном вместо кузова, тоже экскурсионный, стайка спортсменов-велосипедистов…

До сих пор помню потеки дождя и пота на лицах гонщиков, на их лицах, осунувшихся от напряжения и искаженных азартом, помню их сине-белые футболки, помню даже то, в каких местах и у кого они были совсем мокрые — на каждой футболке расплывались темные пятна пота и дождя, отчего ни один велосипедист не походил на другого. На груди одного из гонщиков было пятно, по форме в точности походившее на Исландию. Однажды, много месяцев спустя, я встретил одного из этих велосипедистов в Таллине, на улице Кинга, я узнал его, хотя на нем было серое демисезонное пальто и темные очки, он вышел из юридической консультации…

На светло-зеленом мопеде рижского завода навстречу катила старушка с испуганным лицом, примерно семидесяти семи лет, сзади на багажнике лежала продуктовая сумка…

Помню жаворонка, который прямо с края асфальта отвесно поднялся в серое небо…

Потом перед моими глазами мелькнули лица, лица из совсем недавнего прошлого — лица с поджатыми губами.

Потом Крути. Как он вышагивал передо мной четким солдатским шагом, и как он весьма логично и убедительно все объяснял мне, и как я послушно с ним соглашался, и как я его понимал, именно так, как всю жизнь пытался понять людей, которые хоть немного удосуживались передо мной раскрыться, — понять и пойти навстречу им…

Господи-господи-господи, ты свят, нем и туп, чертов чертяка ты полосатый… этакий… подкаменный… Синки-винки. Щелк! Йок. «Йок» по-турецки значит «нет».

Да, именно это я и подумал.

И тут — на меня как раз украдкой взглянул один из мальчуганов — я вспомнил о двух обстоятельствах.

Случайно или нет, но в контрсловах я допустил небольшую ошибку, немного напутал, пару слов в правильном аспекте, то есть, конечно, в аспекте контрслов произнес в неправильной последовательности. Я не знал, имеет ли это какое-нибудь значение, но я об этом вспомнил.

И еще — «абсолютная гарантия», она просто не могла исчезнуть. На то она и «абсолютная гарантия». Этого Крути, человек сведующий, не знал. Больше ни у кого, вспомнил я, такого камешка не было. Возможно, именно поэтому меня иногда называли мастером?

О-о-ох!

Так-так-так.

Да, кажется, я действительно стал в последнее время равнодушен к своей работе, стал рассеянным, поверхностным, ленивым.

Да, будучи продуктом своего времени, я постеснялся сказать Фатьме: «Я тебя люблю».

Да, я стал немного тщеславным. Я ничего не имел против того, чтобы время от времени, включив радио, услышать в какой-нибудь молодежной передаче собственный сдержанный голос, я ничего не имел против того, чтобы кто-нибудь из знакомых, обратив внимание на мой мировой джемпер или куртку, нашел их модными.

И еще одно неприятное обстоятельство я вспомнил: Крути. Терпеть не могу слова «борьба». Терпеть не могу, когда говорят или пишут, что жизнь — это борьба. В мирных условиях оно звучит как преувеличение и даже как-то режет слух. Но я понимал, что мне предстояла самая настоящая борьба с круглолицым типом, который подло и коварно воспользовался беспомощным положением другого человека, другого волшебника… Ах вот, значит, как это проворачивают — когда у человека голова разламывается и он ни о чем не может думать и ничего не помнит, то ему говорят: во всем виноват… И так далее. Ох, от своего молчания я дошел до белого каления.

И я сказал очень тихо, очень деликатно и очень убедительно:

— Дорогой Калев, остановите, пожалуйста, машину. Мне надо выйти.

Меня поняли… ну, в Определенном смысле. Калев вопросительно взглянул на супругу, та кивнула, и «Волга» съехала на щебенку обочины.

— Нет, нет, — сказал я. Я решил быть так честен, как только возможно. — Я должен вернуться обратно. Только что вспомнил.

— Что вы говорите? — изумилась Вальве, — Но послушайте, товарищ Неэм… Кааро, вы сами-то понимаете, что говорите?

— Прекрасно понимаю, — ответил я слегка дрожащим голосом. — Я, наверное, похож на полоумного. Но что делать — я только что вспомнил, что потерял где-то там, ну, где вы меня подобрали, кое-что очень важное… Ну, кое-что, без чего я не смогу… делать свою работу. Образчики… горной породы. В коробочке. Понимаете? Я должен вернуться обратно.

— Что с вами? — шепотом спросила Вальве после долгого молчания.

Словно сквозь сито, сонно сеялся на стекло спокойный дождик. Двигался дуэт «дворников», деловито проводя дуги, похожие на полукруги прокоса. Жик-вжик. Мои прокосы там, в юго-западной Эстонии, должно быть, сейчас мокрые. Жик-вжик. Молча смотрели на меня токарь Калев, его теща, его смирные ребятишки, смотрела его жена, закройщица Вальве. В машине было так тепло и так славно пахло резиновыми игрушками. Жик-вжик, прокосы дождя на ветровом стекле. К моим глазам поднесли надутого резинового жирафа. Грустный дядя, посмотри, это жираф.

— Слезе пьянчуги грош цена, — сказал я, вытащил носовой платок и громко высморкался.

В конце концов я все-таки подхватил насморк.

19

Когда все было позади и время уже приближалось к десяти часам, дождь, наконец, начал выдыхаться, накрапывать перестало, и вдалеке над морем, за кустами и перелеском, послышались крики чаек, а на небе сквозь лиловато-серую дымку проступили блекло-розовые и блекло-оранжевые полосы закатного света, я снова сидел возле той самой автобусной остановки, где днем, отчаявшись, махал рукой владельцам машин и водителям автобусов с поджатыми губами. Позади меня были две двери — обитая крест-накрест железными полосами, замкнутая большой щеколдой дверь магазина и запертая на внутренний замок дверь отделения связи — да еще неровный двор, посыпанный битым кирпичом; я, безумно усталый, сидел на своей дорожной клетчатой сумке. Сидел, можно сказать, полностью предоставленный самому себе и не спеша допивал последнюю бутылку лимонада.

Шоссе было по-вечернему пустынно. Вечер понедельника где-то под Пярну. Меня охватило ощущение, что все это уже было, да, точно так же, причем не единожды — далекие крики чаек, вечерний свет, вечернее благоухание омытой дождем зелени, и то, что июнь кончается, и то, что я в полном одиночестве и предоставлен самому себе, и состояние неясного ожидания. Это ощущение было вроде некой спирали — параллельный виток, только и не мог определить, суживается эта спираль или, наоборот, расширяется.

Допивал лимонад. Физически чувствовал себя в общем неплохо, если не считать огромной честной усталости.

И вот о чем я вдруг вспомнил. О далеком детстве. О толкучке, где среди всякого барахла торговали марками, иногда даже в великолепных кляссерах. Пропойца, дойдя до ручки, спустил цену на свои африканские марки до последнего предела. Тогдашние десять рублей — это была смехотворно низкая цена. Но у меня не хватало трех рублей шестнадцати копеек. Как же мы смотрели друг на друга — этот одинокий пропойца в обтрепанном, потрескавшемся макинтоше и я, несовершеннолетний филателист с тоской в сердце! Два долгих, напряженных, безнадежных взгляда. И марка, на которой позади монументального льва разлеглись львицы. Потом я просидел два сеанса подряд на фильме «Королевские пираты».

Со стороны Пярну показалась небольшая горбатая машина. Кинопередвижка. Не доехав метров двадцать до магазина, она остановилась, вышло несколько человек, и машина, заурчав, свернула на проселок.

Я взял это на заметку, продолжая сидеть, быть предоставленным самому себе и закурив сигарету.

А затем мое внимание привлек странный, тихий, очень знакомый звук. По мокрому, тускло поблескивающему асфальту ко мне приближались три молодые женщины. Они-то и вышли из кинопередвижки. На них были зеленоватые или синеватые болоньи, под мышкой зонтики, их туфли на высоких каблуках постукивали по асфальту ритмично, звучно, о чем-то напоминающе, волнующе. Они молча подходили ближе, все ближе, у них были ясные молодые лица, спокойные линии рта, задумчивые глаза, а над шоссе разливался вечерний свет, тускло-розовый отблеск заката, но вот сквозь низкие тучи пробился одинокий луч, он был огненно-красный, мерцающий, резко заблестел низкорослый ольшаник возле дороги, а три молодые женщины подходили ко мне все ближе, меня охватило мучительно-приятное чувство, мне казалось, что они хорошо знакомы мне, — например, та, что в середине, — мне казалось, что следует пойти ей навстречу, поздороваться, наверное, у нее узкая, прохладная от дождя рука, следовало бы сказать ей, что сейчас я уезжаю домой, но мы еще непременно встретимся; молодые женщины обменялись несколькими тихими фразами и покосились в мою сторону, бросили мимолетный взгляд, полный, однако, тайного любопытства, вот они поравнялись со мной — и тут я вспомнил, откуда взялось это ощущение воссоздания, повторения того, что уже происходило однажды. Три молодые женщины на автобусной станции в Таллине, я стою, отделенный от них стеклом во всю стену, и пью лимонад, может быть, это они же, подумал я, а может быть, и нет, разумеется, не они, но это не имело значения, необычайная умиротворенность, благоговейная успокоенность овладела мной, я подбросил вверх бутылку из-под лимонада и тихо поизнес:

— Добрый вечер, девушки!

— Добрый вечер, — так же тихо ответили молодые женщины, кажется, они не особенно удивились, что какой-то незнакомец их приветствует, они лишь обменялись едва заметными мини-взглядами, затем свернули к магазину, позади которого, очевидно, начиналась тропинка.

Я посмотрел им вслед — рукава их болоний были отвернуты примерно на пол-ладони, мне очень понравилось это и их спокойные ноги в туфлях на высоких каблуках. Все в них мне нравилось. А потом они оглянулись, оглянулись все одновременно, кажется, они слегка улыбались, и я отвел взгляд.

С моря подул ветер и начал разгонять сырость.

Где-то совсем рядом звенела своим колокольцем корова, оставленная в кустах попастись.

Динь-динь-динь. Динь-динь-динь.

Я прислушался.

Динь-динь-динь»

«Так-так-так…» — подумал я. Мне хотелось что-то вспомнить.

Динь-динь-динь.

И, смотри-ка, вспомнил. Девушка с длинными темно-каштановыми волосами, слегка приподняв полы светлого халата, мыла ноги на прибрежном мелководье, она мельком взглянула на меня и ободряюще сморщила нос. Да, именно это мне и хотелось вспомнить.

И тут издалека донесся натужный, деловитый рокот большого грузовика.

Это был мощный дизельный рефрижератор. Водитель уже включил подфарники.

Я не спеша встал, подошел к обочине дороги и спокойно поднял руку.

Машина замедлила ход, остановилась возле меня, водитель оказался симпатичным молодым человеком с усталыми глазами, машина рокотала и подрагивала, я забросил свою сумку на широкое сиденье. «Что это у вас там звякает?» — спросил шофер, я махнул рукой, взобрался в кабину, уселся поудобнее, протянул водителю пачку «БТ», мы закурили, потом водитель нажал на газ и мы покатили в Таллин.

Таллин, 1969— 1970

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

Реклама на сайте