«Библиотека фантастики и путешествий в пяти томах. Том 4»

Библиотека фантастики и путешествий в пяти томах. Том 4

Содержание[1]

Станислав Лем. Солярис

Прибытие

В девятнадцать ноль-ноль бортового времени я спустился по металлическим ступенькам внутрь контейнера. В нем было ровно столько места, чтобы поднять локти. Я вставил наконечник шланга в штуцер, выступающий из стены, скафандр раздулся, и я не мог больше сделать ни малейшего движения. Я стоял, вернее сидел, в воздушном ложе, составляя единое целое с металлической скорлупой.

Подняв глаза, я увидел сквозь выпуклое стекло стены колодца и выше лицо склонившегося над ним Моддарда. Потом лицо исчезло и стало темно - это наверху закрыли тяжелый предохранительный конус. Послышался восьмикратно повторенный свист электромоторов, которые дотягивали болты, потом писк воздуха в амортизаторах. Глаза привыкали к темноте. Я уже видел зеленоватый контур универсального указателя.

– Готов, Кельвин? - раздалось в наушниках.

– Готов, Моддард. - ответил я.

– Не беспокойся ни о чем. Станция тебя примет, - сказал он. - Счастливого пути!

Ответить я не успел - что-то наверху заскрежетало, и контейнер вздрогнул. Инстинктивно я напряг мышцы. Но больше ничего не случилось.

– Когда старт? - спросил я и услышал шум, как будто зернышки мельчайшего песка сыпались на мембрану.

– Уже летишь, Кельвин. Будь здоров! - ответил близкий голос Моддарда.

Прежде чем я как следует это осознал, прямо против моего лица открылась широкая щель, через которую я увидел звезды. Напрасно я пытался отыскать Альфу Водолея, к которой улетал «Прометей». Эта область Галактики была мне совершенно неизвестна. В узком окошке мелькала искрящаяся пыль. Я понял, что нахожусь в верхних слоях атмосферы. Неподвижный, обложенный пневматическими подушками, я мог смотреть только перед собой. Я летел и летел, совершенно этого не ощущая, только чувствовал, как постепенно мое тело коварно охватывает жара. Смотровое окно наполнял красный свет. Я слышал тяжелые удары собственного пульса, лицо горело, шею щекотала прохладная струя от климатизатора. Я пожалел, что мне не удалось увидеть «Прометей» - когда автоматы открыли смотровое окно, он, наверное, был уже за пределами видимости.

Контейнер взревел раз, другой, потом его корпус начал вибрировать. Эта нестерпимая дрожь прошла сквозь все изолирующие оболочки, сквозь воздушные подушки и проникла в глубину моего тела. Зеленоватый контур указателя размазался. Я не ощущал страха. Не для того же я летел в такую даль, чтобы погибнуть у самой цели.

– Станция Солярис, - произнес я. - Станция Солярис. Станция Солярис! Сделайте что-нибудь. Кажется, я теряю стабилизацию. Станция Солярис, я Кельвин. Прием.

Я прозевал важный момент появления планеты. Она распростерлась, огромная, плоская; по размеру полос на ее поверхности я сориентировался, что нахожусь еще далеко. А точнее, высоко, потому что миновал уже ту невидимую границу, после которой расстояние до небесного тела становится высотой. Я падал и чувствовал это теперь, даже закрыв глаза.

Подождав несколько секунд, я повторил вызов. И снова не получил ответа. В наушниках залпами повторялся треск атмосферных разрядов. Их фоном был шум, глубокий и низкий. Казалось, это был голос самой планеты. Оранжевое небо в смотровом окне заплыло бельмом. Стекло потемнело. Я инстинктивно сжался, насколько позволили пневматические бандажи, но в следующую секунду понял, что это тучи. Они лавиной неслись вверх. Я продолжал планировать, то ослепляемый солнцем, то в тени. Контейнер вращался вокруг вертикальной оси, и огромный, как будто распухший, солнечный диск равномерно проплывал мимо моего лица, появляясь с левой и уходя в правую сторону. Внезапно сквозь шумы и треск прямо в ухо ворвался далекий голос.

– Станция Солярис - Кельвину, Станция Солярис - Кельвину. Все в порядке. Вы под контролем Станции. Станция Солярис - Кельвину. Приготовиться к посадке в момент нуль. Внимание, начинаем. Двести пятьдесят, двести сорок девять, двести сорок восемь…

Отдельные слова падали, как горошины, четко отделяясь друг от друга; похоже, что говорил автомат. Странно. Обычно, когда прибывает кто-нибудь новый, да еще с Земли, все, кто может, бегут на посадочную площадку.

Однако времени для размышлений не было. Огромное кольцо, очерченное вокруг меня солнцем, вдруг встало на дыбы вместе с равниной, летящей мне навстречу. Потом крен изменился в другую сторону. Я болтался, как груз огромного маятника. На встающей стеной поверхности планеты, исчерченной грязно-лиловыми и бурыми полосами, я увидел, борясь с головокружением, бело-зеленые шахматные квадратики - опознавательный знак Станции. В это момент от верха контейнера с треском оторвался длинный ошейник кольцевого парашюта, который громко зашелестел. В этом звуке было что-то невыразимо земное - первый, после стольких месяцев, шум настоящего ветра.

Дальнейшее происходило очень быстро. До сих пор я только знал, что падаю. Теперь я это увидел. Бело-зеленое шахматное поле стремительно росло. Уже было видно, что оно нарисовано на удлиненном, китовидном серебристо-блестящем корпусе с выступающими по боками иглами радарных установок, с рядами более темных оконных проемов, что этот металлический гигант не лежит на поверхности планеты, а висит над ней, волоча по чернильно-черному фону свою тень - эллиптическое пятно еще более глубокой черноты. Одновременно я заметил подернутые фиолетовой дымкой лениво перекатывающиеся волны океана. Затем тучи ушли высоко вверх, охваченные по краям ослепительным пурпуром, небо между ними было далекое и плоское, буро-оранжевое. В смотровом окне заискрился ртутным блеском волнующийся до самом дымного горизонта океан, тросы и кольца парашюта мгновенно отделились и полетели над волнами, уносимые ветром, а контейнер начал мягко раскачиваться особыми свободными движениями, как это бывает обычно в искусственном силовом поле и рухнул вниз. Последнее, что я увидел, были огромные решетчатые катапульты и два возносящихся, наверное, на высоту нескольких этажей, ажурных зеркала радиотелескопов.

Что-то остановило контейнер, раздался пронзительны скрежет стали, упруго ударившейся о сталь, что-то открылось подо мной, и с продолжительным пыхтящим вздохом металлическая скорлупа, в которой я торчал выпрямившись, закончила свое стовосьмидесятикилометровое путешествие.

– Станция Солярис. Ноль-ноль. Посадка окончена. Конец, - услышал я мертвый голос контрольного автомата.

Обеими руками (я чувствовал неясное давление на грудь, а внутренности ощущались как ненужный груз) я взялся за рукоятки и выключил контакты, Появилась зеленая надпись - «Земля», стенки контейнера разошлись, пневматическое ложе легонько подтолкнуло меня в спину, и, чтобы не упасть, я вынужден был сделать шаг вперед.

С тихим шипением, похожим на разочарованный вздох, воздух покинул оболочку скафандра. Я был свободен.

Я стоял под огромной серебристой воронкой. По стенам спускались пучки цветных труб, исчезая в круглых колодцах. Вентиляционные шахты урчали, втягивая остатки ядовитой атмосферы планеты, которая вторглась сюда во время посадки. Пустая, как лопнувший кокон, сигара контейнера стояла на дне врезанной в стальной холм чаши. Его наружная обшивка обгорела и стала грязновато-коричневой. Я сделал несколько шагов по маленькому наклонному спуску. Дальше металл был покрыт слоем шероховатого пластика. В тех местах, где обычно проходили тележки подъемников ракет, пластик вытерся и сквозь него проступала голая сталь.

Компрессоры вентиляторов умолкли, наступила полная тишина. Я осмотрелся, немного беспомощно, ожидая появления какого-нибудь человека, но никто не приходил. Только неоновая стрела показывала на бесшумно двигающийся ленточный транспортер. Я встал на его площадку.

Свод зала изящной параболой падал вниз, переходя в трубу коридора. В его нишах возвышались груды баллонов для сжатых газов, контейнеров, кольцевых парашютов, ящиков - все было свалено в беспорядке, как попало. Это меня удивило. Транспортер кончился у округлого расширенного коридора. Здесь господствовал еще больший беспорядок. Из-под груды жестяных банок растекалась лужа маслянистой жидкости. Неприятный сильный запах наполнял воздух. В разные стороны шли следы ботинок, четко отпечатавшихся и этой жидкости. Между жестянками, как бы выметенными из кабин, валялись витки белой телеграфной ленты, мятые листы бумаги и мусор. И снова загорелся зеленый указатель, направляя меня к средней двери. За ней был коридор, такой узкий, что а нем едва ли смогли бы разойтись два человека. Свет падал из выходящих в небо окон с чечевицеобразными стеклами. Еще одна дверь, выкрашенная в белые и зеленые квадратики. Она была приоткрыта. Я вошел внутрь.

Полукруглая кабина имела одно большое панорамное окно. В нем горело затянутое дымкой небо. Внизу безмолвно перекатывались бурые холмы волн. В стенках было много открытых шкафчиков. Их наполняли инструменты, книги, склянки с засохшим осадком, запыленные термосы. На грязном полу стояло пять или шесть механических подвижных столиков, между ними несколько кресел, бесформенных, так как из них был выпущен воздух. Только одно было надуто. В нем сидел маленький изнуренный человек с лицом, обожженным солнцем. Кожа клочьями слезала у него с носа и щек. Я узнал его. Это был Снаут, заместитель Гибаряна, кибернетик. В свое время он напечатал несколько совершенно оригинальных статей в соляристическом альманахе. Раньше я его не видел. На нем была рубашка-сетка, сквозь ячейки которой торчали седые волоски, росшие на плоской груди, и когда-то белые, запачканные на коленях, сожженные реактивами полотняные штаны с многочисленными карманами. В руке он держал пластмассовую грушу, из каких пьют на космических кораблях, лишенных искусственной гравитации. Он посмотрел на меня, как бы пораженный ослепительным светом. Груша выпала из его ослабевших пальцев и запрыгала по полу, как мячик. Из нее вылилось немного прозрачной жидкости. Постепенно вся кровь отхлынула от его лица. Я был слишком поражен, чтобы что-нибудь сказать, и эта безмолвная сцена продолжалась до тех пор, пока мне каким-то непонятным способом не передался его страх.

Я сделал шаг. Он скорчился в кресле.

– Снаут, - прошептал я.

Он вздрогнул, как будто его ударили. Глядя на меня с неописуемым отвращением, прохрипел:

– Не знаю тебя, не знаю тебя, чего ты хочешь?…

Разлитая жидкость быстро испарялась. Я почувствовал запах алкоголя. Он пил? Был пьян? Но почему он так боялся? Я все еще стоял посреди кабины. Ноги у меня обмякли, а уши были как будто заткнуты ватой. Давление пола под ногами я воспринимал как что-то не совсем надежное. За выгнутым стеклом окна мерно колебался океан.

Снаут не спускал с меня налитых кровью глаз. Страх уходил с его лица, но не исчезло с него невыразимое отвращение.

– Что с тобой?… - сказал он тихо. - Ага. Будешь заботиться, да? Но почему обо мне? Я тебя не знаю.

– Где Гибарян? - спросил я.

На секунду Снаут потерял дыхание. Его глаза снова стали стеклянными. В них вспыхнула какая-то искра и тотчас угасла.

– Ги… Гиба… - пролепетал он. - Нет!!!

Он затрясся в беззвучном идиотском смехе и затих.

– Ты пришел к Гибаряну? - Это было сказано почти спокойно. - К Гибаряну? Что ты хочешь с ним делать?

Он смотрел на меня так, как будто я перестал быть для него опасным. В его словах, а еще больше в тоне было что-то ненавидяще-оскорбительное.

– Что ты городишь?… - пробормотал я, ошарашенный. - Где он?

Он остолбенел:

– Ты не знаешь?…

«Он пьян, - подумал я, - пьян до невменяемости». Меня охватил растущий гнев. Мне, конечно, нужно было уйти, но мое терпение лопнуло.

– Приди в себя, - прикрикнул я. - Откуда я могу это знать, если только что прилетел! Что с тобой делается, Снаут?!!

У него отвалилась челюсть. Он снова на мгновение задохнулся. Быстрый блеск появился в его глазах, Трясущимися руками он вцепился в ручки кресла и с трудом, так что затрещали суставы, встал.

– Что? - сказал он, трезвея на глазах. - Прилетел? Откуда прилетел?

– С Земли, - ответил я зло. - Может, ты слышал о ней? Похоже, что нет!

– С Зе… Великое небо!… Так ты - Кельвин?

– Да. Что ты так смотришь? Что в этом удивительного?

– Ничего, - ответил он, быстро моргая глазами.- Ничего.

Он потер лоб.

– Извини меня, Кельвин. Это так, знаешь, просто от внезапности. Не ожидал.

– Как не ожидал? Ведь вы получили сообщение несколько месяцев назад, а Моддард радировал еще раз сегодня с борта «Прометея»…

– Да. Да… Конечно, только, видишь ли, здесь у нас некоторый… беспорядок…

– Вижу, - сказал я сухо. - Трудно этого не видеть.

Снаут обошел вокруг меня, осматривая мой скафандр, самый обычный скафандр на свете с упряжью проводов и кабелей на груди. Несколько раз откашлялся. Потрогал свой костистый нос.

– Может, хочешь принять ванну?… Это тебя освежит. Голубые двери на противоположной стороне.

– Спасибо. Я знаю планировку Станции.

– Может, ты голоден?…

– Нет. Где Гибарян?

Он подошел к окну, будто не слышал моего вопроса. Со спины он выглядел значительно старше. Коротко остриженные волосы были седыми, шея, сожженная солнцем иссечена морщинами, глубокими, как шрамы. За окном поблескивали огромные хребты волн, как будто океан застывал. Когда смотришь туда, появляется впечатление, что Станция двигается немного боком, как бы соскальзывая с невидимого основания. Потом она возвращалась в нормальное положение и снова, лениво наклоняясь, шла в другую сторону. Но это, очевидно, был обман зрения. Хлопья слизистой пены цвета крови собирались в провалах между волнами. Через мгновение я почувствовал тошноту.

– Слушай… - неожиданно начал Снаут. - Пока только я… - Он обернулся. Нервно потер руки. - Тебе придется довольствоваться моим обществом. Пока. Называй меня Хорек. Ты знаешь меня только по фото, но это ничего, меня так все называют. Боюсь, что тут ничего не поделаешь.

– Где Гибарян? - упрямо спросил я.

Он заморгал.

– Мне очень жаль, что я тебя так принял. Это… не только моя вина. Совсем забыл, тут столько произошло, знаешь…

– Да брось, все в порядке, - ответил я. - Оставь это. Так что же все-таки с Гибаряном? Его нет на Станции? Он куда-нибудь улетел?

– Нет, - ответил Снаут, глядя в угол, заставленный катушками кабеля. - Он никуда не полетел. И не полетит. Потому что он…

– Что? - спросил я. У меня снова как будто заложило уши, и я стал хуже слышать. - Что ты хочешь сказать? Где он?

– Ты уже знаешь, - сказал Снаут совершенно другим тоном.

Он холодно смотрел мне а глаза. По коже у меня побежали мурашки. Может быть, Снаут и был пьян, но он знал, что говорит.

– Но ведь не произошло же?…

– Произошло.

– Несчастный случай?

Он кивнул. Он не только поддакивал, но одновременно изучал мою реакцию.

– Когда?

– Сегодня утром.

Удивительное дело, я не почувствовал потрясения. Весь этот обмен односложными вопросами и ответами успокоил меня, пожалуй, своей деловитостью. Мне казалось, что я уже понимаю поведение Снаута.

– Как это случилось?

– Устраивайся, разбери вещи и возвращайся сюда… Ну, скажем, через час.

Мгновение я колебался.

– Хорошо.

– Обожди, - сказал Снаут, когда я повернулся к дверям. Он смотрел на меня как-то по-особенному. Видно было, что он никак не может выдавить из себя то, что хочет сказать.

– Нас было трое, и теперь с тобой снова трое. Ты знаешь Сарториуса?

– Так же, как тебя. По фотографии.

– Он в лаборатории, наверху, и не думаю, чтобы он вышел оттуда до ночи, но… во всяком случае ты его узнаешь. Если увидишь кого-нибудь другого, понимаешь, не меня и не Сарториуса, понимаешь, то…

– То что?

Мне казалось, что я все вижу во сне. На фоне черных волн, кроваво поблескивающих под низким солнцем, он сидел в кресле с опущенной головой и смотрел в угол смотанного кабеля.

– То… Не делай ничего.

– Кого я могу увидеть? Привидение?! - взорвался я.

– Понимаю. Думаешь, я сошел с ума. Еще нет. Не могу тебе сказать по-другому пока… В конце концов, может, ничего и не случится. Во всяком случае помни. Я тебя предостерегаю.

– От чего? О чем ты говоришь?

– Владей собой, - он упрямо говорил свое. - Поступай так, как будто… Будь готов ко всему. Это невозможно, я знаю. Но ты попробуй. Это единственный выход. Другого я не знаю.

– Но что я увижу? - Я, наверное, крикнул это. Я едва удерживался, чтобы не схватить Снаута за плечи и не встряхнуть его как следует, чтобы он не сидел вот так, уставившись в угол, с измученным, обожженным солнцем лицом, с видимым усилием выдавливая из себя по одному слову.

– Не знаю. В некотором смысле это зависит от тебя.

– Галлюцинации?

– Нет. Это реально. Не… нападай. Помни.

– Что ты говоришь?! - Я не узнавал своего голоса.

– Мы не на Земле.

– Политерия. Но ведь это совершенно непохоже на людей! - Я не знал, как вырвать его из этого кошмара, откуда он, казалось, вычитывал бессмыслицу, леденящую кровь.

– Именно оттого это так страшно, - сказал он тихо. - Помни - будь начеку!

– Что случилось с Гибаряном?

Он не отвечал.

– Что делает Сарториус?

– Приходи через час.

Я отвернулся и вышел. Отворяя двери, взглянул на Снаута еще раз. Он сидел согнувшись, закрыв лицо руками. Только теперь я увидел, что костяшки пальцев у него покрыты запекшейся кровью.

Соляристы

Круглый коридор был пуст. Мгновение я постоял перед закрытой дверью, прислушиваясь. Стены, наверно, были тонкими, снаружи проникал плач ветра. На двери, немного наискось, висел небрежно прикрепленный прямоугольный кусок пластыря с карандашной надписью «Человек». Неразборчиво нацарапанное слово вызвало у меня желание вернуться к Снауту, но я понял, что это невозможно.

Нелепое предостережение все еще звучало в ушах. Тихо, как будто бессознательно скрываясь от невидимого наблюдателя, я вернулся в круглое помещение с пятью дверями. На трех из них висели таблички: «Д-р Гибарян», «Д-р Снаут», «Д-р Сарториус». На четвертой - таблички не было. Поколебавшись, я нажал ручку. Пока дверь медленно открывалась, у меня появилось граничащее с уверенностью ощущение, что в комнате кто-то есть. Я вошел внутрь.

В комнате никого не было. Выпуклое окно глядело в океан, который жирно блестел под солнцем, как будто с волн стекало красное масло. Пурпурный отблеск наполнял комнату, похожую на корабельную каюту. У одной ее стены стояли полки с книгами, между ними прикрепленная вертикально кровать в карданной подвеске. Между ними в никелированных рамках фотоснимки планеты. В металлических захватах торчали колбы и пробирки, заткнутые ватой. Под окном в два ряда стояли эмалированные ящики с инструментами. В углах комнаты - краны, вытяжной шкаф, холодильные установки, на полу стоял микроскоп, для него уже не было места на большом столе у окна.

Я обернулся и увидел около входной двери достигающий потолка шкаф с открытыми дверцами. В нем были комбинезоны, рабочие и защитные халаты, на полках - белье, между голенищами противорадиацианных сапог поблескивали алюминиевые баллоны для переносных кислородных аппаратов. Два аппарата с масками висели на поручне поднятой кровати. Везде тот же кое-как упорядоченный хаос.

Я втянул воздух и почувствовал слабый запах химических реактивов. Машинально поискал глазами вентиляционные решетки. Прикрепленные к ним полоски бумаги легонько колебались, показывая, что компрессоры работают, поддерживая нормальный обмен воздуха. Я перенес книги, аппараты и инструменты с двух кресел в углы, распихал все это как попало, и вокруг постели, между шкафом и полками, образовалось относительно пустое пространство. Потом подтянул вешалку, чтобы повесить на нее скафандр, и уже взялся за замки-«молнии», но тут же их отпустил. Я никак не мог решиться снять скафандр, как будто от этого стал бы беззащитным. Еще раз я окинул взглядом комнату. Дверь была плотно закрыта, но замка в ней не было, и после недолгого колебания я припер ее двумя самыми тяжелыми ящиками.

Забаррикадировавшись так, я освободился от своей тяжелой скрипящей оболочки. Узкое зеркало на внутренней поверхности шкафа отражало часть комнаты. Углом глаза я заметил какое-то движение, вскочил, но тут же понял, что это мое собственное отражение. Комбинезон под скафандром пропотел. Я сбросил его и толкнул шкаф. Он отъехал в сторону, и в нише за ним заблестели стены миниатюрной ванной комнаты. На полу под душем лежал довольно большой плоский ящик, который я с трудом втащил в комнату. Когда я ставил его на пол, крышка отскочила, как на пружине, и я увидел отделения, набитые странными предметами. Ящик был полон страшно изуродованных инструментов из темного металла, немного похожих на те, которые лежали в шкафах. Все они никуда не годились, бесформенные, скрученные, оплавленные. Словно вынесенные из пожара. Самым удивительным было то, что повреждения такого же характера были даже на керамитовых, то есть практически не плавящихся рукоятках. Ни в одной лабораторной печи нельзя было получить температуру, при которой бы они плавились, разве что внутри атомного котла. Из кармана моего скафандра я достал портативный дозиметр, но черный зуммер молчал, когда я приблизил его к обломкам.

На мне были только купальные трусы и рубашка-сетка. Я скинул их на пол и пошел под душ. Вода принесла облегчение. Я изгибался под потоками твердых горячих струй, массировал тело, фыркал и делал все это как-то преувеличенно, как будто хотел вытравить из себя эту жуткую, наполненную подозрениями неуверенность, охватившую Станцию.

В шкафу я нашел легкий тренировочный костюм, который можно было носить под скафандром, переложил в карман все свое скромное имущество. Между листами блокнота я нащупал что-то твердое, это был каким-то чудом попавший сюда ключ от моего земного жилья. Я повертел его в руках, не зная, что с ним делать, потом положил на стол. Мне пришло в голову, что неплохо бы иметь какое нибудь оружие. Универсальный перочинный нож был мало пригоден для этого, но ничего другого у меня не было, и я еще не дошел до такого состояния, чтобы искать какой-нибудь ядерный излучатель или что-нибудь в этом роде. Я уселся на металлический стульчик, который стоял посредине пустого пространства, в отдалении от всех вещей. Мне хотелось побыть одному. С удовольствием я отметил, что имею еще полчаса времени. Стрелки на двадцатичетырехчасовом циферблате показывали семь. Солнце заходило. Семь часов местного времени, значит, двадцать часов на борту «Прометея». На экранах Моддарда Солярис, наверно, уже уменьшился до размеров искорки и ничем не отличался от звезд. Но какое я имею отношение к «Прометею»? Я закрыл глаза. Царила полная тишина, только в ванной капли воды тихо падали на кафель.

Гибарян мертв. Если я хорошо понял Снаута, с момента его смерти прошло всего несколько часов.

Что сделали с его телом? Похоронили? Правда, здесь, на Солярисе, этого сделать нельзя. Я обдумывал это некоторое время, будто судьба мертвого была так уж важна. Поняв бессмысленность подобных размышлений, я встал и начал ходить по комнате, поддавая носком беспорядочно разбросанные книги. Потом поднял с пола фляжку из темного стекла, такую легкую, как будто она была сделана из бумаги. Посмотрел сквозь нее в окно, в мрачно пламенеющие, затянутые грязным туманом последние лучи заката. Что со мной? Почему я занимаюсь какими-то глупостями, какой-то ненужной ерундой?

Я вздрогнул - зажегся свет. Очевидно, фотоэлементы отреагировали на наступающие сумерки. Я был полон ожидания, напряжение нарастало до такой степени, что я уже не мог чувствовать за собой пустое пространство. С этим нужно было кончать.

Я придвинул кресло к полкам, взял хорошо известный мне второй том старой монографии Хьюга и Эгла «История Соляриса» и начал ее перелистывать, подперев толстый жесткий переплет коленом.

Солярис был открыт почти за сто лет до того, как я родился. Планета обращается вокруг двух солнц - красного и голубого. В течение сорока с лишним лет к ней не приближался ни один космический корабль. В то время теория Гамова - Шепли о невозможности зарождения жизни на планетах двойных звезд не вызывала сомнений. Орбиты таких планет непрерывно изменяются из-за непостоянства сил притяжения, вызванного взаимным обращением двух солнц.

Возникающие изменении гравитационного поля сокращают или растягивают орбиту планеты, и зародыши жизни, если они возникнут, будут уничтожены испепеляющим жаром или космическим холодом. Эти изменения происходят регулярно через несколько миллионов лет, то есть в астрономическом или биологическом масштабе за очень короткие промежутки времени, так как эволюция требует сотен миллионов, если не миллиардов лет.

Солярис, по предварительным подсчетам, должен был за пятьсот тысяч лет приблизиться на расстояние половины астрономической единицы к своему красному солнцу, а еще через миллион лет упасть в его раскаленную бездну. Однако уже через несколько лет выяснилось, что орбита планеты не подвергается ожидаемым изменениям, как будто она была постоянной, такой же постоянной, как орбиты планет нашей солнечной системы.

Были повторены, на этот раз с максимально возможной точностью, наблюдения и вычисления, которые лишь подтвердили, что уже было известно: Солярис имеет постоянную орбиту. И если до этого Солярис был всего-навсего одной из нескольких сотен ежегодно открываемых планет, которым в статистических сборниках уделялось по нескольку строчек, описывающих элементы их движения, то теперь он немедленно перешел в ранг небесного тела, достойного самого пристального внимания.

Через четыре года после этого открытия планету облетела экспедиция Оттеншельда, который изучал Солярис с «Лаокоона» и двух вспомогательных космолетов. Эта экспедиция носила характер предварительной разведки, тем более что высадиться на планету она не могла. Ученые запустили большое количество автоматических спутников-наблюдателей на экваториальные и полярные орбиты. Главным заданием для спутников было измерение гравитационных потенциалов. Кроме того, были исследованы океан, почти целиком покрывающий планету, и немногочисленные возвышающиеся над его поверхностью плоскогорья. Их общая площадь оказалась меньше, чем территория Европы, хотя Солярис имел диаметр на двадцать процентов больше земного. Эти лоскутки скалистой и пустынной суши, разбросанные как попало, скопились главным образом в южном полушарии. Был также определен состав атмосферы, лишенной кислорода, и произведены чрезвычайно точные измерения плотности планеты, альбедо и других астрономических показателей. Как и предполагалось, не было найдено никаких следов жизни ни на жалких клочках суши, ни в океане.

В течение дальнейших десяти лет Солярис, теперь уже находящийся в центре внимания всех наблюдателей этого района, демонстрировал поразительную тенденцию к сохранению своей, вне всяких сомнений, гравитационно нестабильной орбиты. Некоторое время дело пахло скандалом, так как вину за такие результаты наблюдений пытались возложить (в заботах о благе науки) то на определенных людей, то на вычислительные машины, которыми они пользовались.

Отсутствие средств задержало отправку специальной соляристической экспедиции еще на три года, вплоть до того момента, когда Шеннон, укомплектовавший команду, получил от института три космических корабля тоннажа «С» космодромного класса. За полтора года до прибытия экспедиции, которая вылетела с Альфы Водолея, другая исследовательская группа по поручению Института вывела на околосоляристическую орбиту автоматический сателлоид «Луна-247». Этот сателлоид после трех последовательных реконструкций, отделенных друг от друга десятками лет, работает до сегодняшнего дня. Данные, которые он собрал, окончательно подтвердили выводы экспедиции Оттеншельда об активном характере движения океана.

Один космолет Шеннона остался на дальней орбите, два других после предварительных приготовлений сели на скалистом клочке суши, который занимает около шестисот квадратных миль у южного полюса планеты. Работа экспедиции закончилась через восемнадцать месяцев и прошла очень успешно, за исключением одного несчастного случая, вызванного неисправностью аппаратуры. Однако ученые экспедиции раскололись на два враждующих лагеря. Предметом спора стал океан. На основании анализов он был признан органической материей (назвать его живым еще никто не решался). Но если биологи видели в нем организм весьма примитивный, что-то вроде одной чудовищно разросшейся жидкой клетки (они называли ее «пребиологическая формация»), которая окружила всю планету студенистой оболочкой, местами глубиной в несколько миль, то астрономы и физики утверждали, что это должна быть чрезвычайно высокоорганизованная структура, которая сложностью своего строения превосходит земные организмы, коль скоро она в состоянии активно влиять на форму планетной орбиты. Никакой иной причины, объясняющей стабилизацию Соляриса, открыто не было. Кроме того, планетофизики установили связь между определенными процессами, происходящими в плазменном океане, и локальными колебаниями гравитационного потенциала, которые зависели от «видоизменений океанической материи».

Таким образом, физики, а не биологи выдвинули парадоксальную формулировку «плазменная машина», имея в виду существо, в нашем понимании, возможно, и неживое, но способное к целенаправленным действиям в астрономическом масштабе.

В этом споре, который, как вихрь, втянул в течение нескольких недель все выдающиеся авторитеты, доктрина Гамова - Шепли пошатнулась впервые за восемьдесят лет.

Некоторое время ее еще пытались защищать, утверждая, что океан ничего общего с жизнью не имеет, что он даже не является образованием пара- или пребиологическим, а всего лишь геологической формацией, по всей вероятности, необычной, но способной лишь к стабилизации орбиты Соляриса посредством изменения силы тяжести: при этом ссылались на закон Ле Шателье.

Наперекор консерватизму появлялись другие гипотезы (например, одна из наиболее разработанных, гипотеза Чивита-Витты). Согласно этим гипотезам океан является результатом диалектического развития: от своего первоначального состояния, от праокеана - раствора слабо реагирующих химических веществ он сумел под влиянием внешних условий (то есть угрожающих его существованию изменений орбиты), минуя все земные ступени развития, минуя образование одно- и многоклеточных организмов, эволюцию растений и животных, перепрыгнуть сразу в стадию «гомеостатического» океана. Иначе говоря, - он не приспосабливался, как земные организмы, в течение сотен миллионов лет к условиям среды, чтобы только через такое длительное время дать начало разумной расе, но стал хозяином среды сразу же.

Это было весьма оригинально, но никто не знал, как студенистый сироп может стабилизировать орбиту небесного тела. Уже давно были известны гравитаторы - установки, создающие искусственные силовые и гравитационные поля. Но никто не представлял себе, каким образом какое то бесформенное желе может добиться результата, который в гравитаторах достигался с помощью сложных ядерных реакций и высоких температур. В газетах, которые, к удовольствию читателей и негодованию ученых, захлебывались тогда нелепейшими вымыслами на тему «тайны Соляриса», например, писали, что планетарный океан является… дальним родственником земных электрических угрей.

Как показали исследования, океан действовал совсем не по тому принципу, который использовался в наших гравитаторах (впрочем, это было невозможно). Он непосредственно моделировал кривую пространства-времени, что приводило, скажем, к отклонениям в изменении времени на одном и том же меридиане планеты. Следовательно, океан не только представлял себе, но и мог (чего нельзя сказать о нас) использовать выводы теории Эйнштейна-Бови.

Когда это стало известно, в научном мире возникла одна из сильнейших бурь нашего столетия. Самые почетные, повсеместно признанные непоколебимыми теории рассыпались в пыль, а научной литературе появились совершенно еретические статьи, альтернатива же «гениальный океан» или «гравитационное желе» распалила умы.

Все это происходило за много лет до моего рождения. Когда я ходил в школу, Солярис в связи с установленными позднее фактами был признан планетой, которая наделена жизнью, но имеет только одного жителя.

Второй том Хьюга и Эгла, который я перелистывал совершенно машинально, начинался с систематики, столь же оригинальной, сколь и забавной. Классификационная таблица представляла в порядке очереди: тип - Политерия, класс - Метаморфа, отряд - Синциталия. Будто мы знали бог весть сколько экземпляров этого вида, тогда как на самом деле существовал лишь один, правда, весом в семнадцать миллионов тонн.

Под пальцами у меня шелестели цветные диаграммы, чертежи, анализы, спектрограммы. Чем больше углублялся я в потрепанный фолиант, тем больше математических формул мелькало на мелованных страницах. Можно было подумать, что наши сведения об этом представителе класса Метаморфа, который лежал скрытый темнотой ночи в нескольких метрах под стальным днищем станции, являются исчерпывающими.

Я с треском поставил увесистый том на полку и взял следующий. Он делился на две части. Первая была посвящена изложению экспериментальных протоколов бесчисленных опытов, целью которых было установление контакта с океаном. Это установление контакта служило источником бесконечных анекдотов, насмешек и острот в мои студенческие годы. Средневековая схоластика казалась прозрачной, сверкающей истиной по сравнению с теми джунглями, которые породила эта проблема.

Первые попытки установления контакта были предприняты при помощи специальных электронных аппаратов, трансформирующих импульсы, посылаемые в обе стороны, причем океан принимал активное участие в работе этих аппаратов. Но все это делалось в полной темноте. Что значило - принимал участие? Океан модифицировал некоторые элементы погруженных в него установок, в результате чего записанные ритмы импульсов изменялись, регистрирующие приборы фиксировали множество сигналов, похожих на обрывки гигантских выкладок высшего анализа. Но что все это значило? Может быть, это были сведения о мгновенном состоянии возбуждения океана? Может быть, переложенные на неведомый электронный язык отражения земных истин этого океана? Может быть, его произведения искусства? Может быть, импульсы, вызывающие появление его гигантских образований, возникают где-нибудь в тысяче миль от исследователя? Кто мог знать это, коль скоро не удалось получить дважды одинаковой реакции на один и тот же сигнал! Если один раз ответом был целый взрыв импульсов, чуть не уничтоживший аппараты, а другой - глухое молчание! Если ни одно исследование невозможно было повторить!

Все время казалось, что мы стоим на шаг от расшифровки непрерывно увеличивающегося моря записей; специально для этого строились электронные мозги с такой способностью перерабатывать информацию, какой не требовала до сих пор ни одна проблема. Действительно, были достигнуты определенные результаты. Океан - источник электрических, магнитных, гравитационных импульсов - говорил как бы языком математики; некоторые типы его электрических разрядов можно было классифицировать, пользуясь наиболее абстрактными методами земного анализа, теории множеств, удалось выделить гомологи структур, известных из того раздела физики, который занимается выяснением взаимосвязи энергии и материи, конечных и бесконечных величин, частиц и полей. Все это склоняло ученых к выводу, что перед ними мыслящее существо, что-то вроде гигантски разросшегося, покрывшего целую планету протоплазменного моря-мозга, которое тратит время на неестественные по своему размаху теоретические исследования сути всего существующего, а то, что выхватывают наши аппараты, составляет лишь оборванные, случайно подслушанные обрывки этого, продолжающегося вечно в глубинах океана, перерастающего всякую возможность нашего понимания, гигантского монолога.

Одни расценивали такие гипотезы как выражение пренебрежения к человеческим возможностям, как преклонение перед чем-то, чего мы еще не понимаем, но что можно понять как воскрешение старой доктрины «ignoramus et ignorabimus» (Не знаем и не узнаем). Другие считали, что это вредные и бесплодные небылицы, что в гипотезах математиков проявляется мифология нашего времени, видящая в гигантском мозге - безразлично, электронном или плазменном - наивысшую цель существования - итог бытия.

Другие еще… но исследователей и теорий были легионы. Впрочем, кроме «установления контакта» существовали и другие проблемы… Были отрасли соляристики, в которых специализация зашла так далеко, особенно на протяжении последней четверти столетия, что солярист-кибернетик почти не мог понять соляриста-симметриадолога. «Как можете вы понять океан, если уже не в состоянии понять друг друга?» - спросил однажды шутливо Вейбек, который был в мои студенческие годы директором Института. В этой шутке было много правды.

Все же океан не случайно был отнесен к классу Метаморфа. Его волнистая поверхность могла давать начало самым различным, ни на что земное не похожим формам, причем цель - приспособительная, познавательная или какая-либо иная - этих иногда весьма бурных извержений плазменной массы была полнейшей загадкой.

Поставив тяжелый том на место, я подумал, что наши сведения о Солярисе, наполняющие библиотеки, являются бесполезным балластом и кладбищем фактов и что мы топчемся на том же самом месте, где начали их нагромождать семьдесят восемь лет назад. Точнее, ситуация была гораздо хуже, потому что труд всех этих лет оказался напрасным.

То, что мы знали наверняка, относилось только к области отрицания. Океан не пользовался механизмами и не строил их, хотя в определенных обстоятельствах, возможно, был способен к этому. Так, он размножал части некоторых погруженных в него аппаратов, но делал это только в первый и второй годы исследовательских работ, а затем игнорировал все наши настойчиво возобновляемые попытки, как будто утратил всякий интерес к нашим аппаратным устройствам (а следовательно, и к ним самим). Океан не обладал - я продолжаю перечисление наших «негативных сведений» - никакой нервной системой, ни клетками, ни структурами, напоминающими белок; не всегда реагировал на раздражения, даже наимощнейшие (так, например, он полностью игнорировал катастрофу вспомогательной ракеты второй экспедиции Гезе, которая рухнула с высоты трехсот километров на поверхность планеты, уничтожив взрывом своих атомных двигателей плазму в радиусе полутора миль).

Постепенно в научных кругах «операция Солярис» начала звучать как «операция проигранная», особенно в сферах научной администрации Института, где в последние годы все чаще раздавались голоса, требующие прекращения дотаций на дальнейшие исследования. О полной ликвидации станции до сих пор никто говорить не осмеливался, это было бы слишком явным признанием поражения. Впрочем, некоторые в частных беседах говорили, что все, что нам нужно, это наиболее «почетное» устранение от «аферы Солярис».

Для многих, однако, особенно молодых, «афера» эта постепенно становилась чем-то вроде пробного камня собственной ценности. «В сущности, - говорили они, - речь идет о ставке гораздо большей, чем изучение соляристической цивилизации, речь идет о нас самих, о границе человеческого познания».

В течение некоторого времени было популярно мнение (усердно распространяемое ежедневной прессой), что мыслящий Океан, который омывает весь Солярис, является гигантским мозгом, перегнавшим нашу цивилизацию в своем развитии на миллионы лет, что это какой-то «космический йог», мудрец, олицетворение всезнания, который уже давно понял бесполезность всякой деятельности и поэтому сохраняет (по отношению к нам) категорическое молчание.

Это была просто неправда, потому что живой океан действовал, и еще как, только в соответствии с иными, чем людские, представлениями, не строя ни городов, ни мостов, ни летательных машин, не пробуя также победить пространство или перешагнуть его (в чем некоторые защитники превосходства человека любой ценой усматривали бесценный для нас козырь), но занимаясь зато тысячекратными преобразованиями - «онтологической автометаморфозой», - чего-чего, а ученых терминов хватало на страницах соляристических трудов.

С другой стороны, у человека, упорно вчитывающегося во всевозможные солярианы, создавалось впечатление, что перед ним обломки интеллектуальных конструкций, возможно гениальных, перемешанные без всякой системы с плодами полного, граничащего с сумасшествием идиотизма. Отсюда выросла как антитеза концепции об «океане-йоге» мысль об «океане-дебиле». Эти гипотезы подняли из гроба и оживили одну из старейших философских проблем - взаимоотношения материи и духа, сознания. Необходима была большая смелость, чтобы первому - как де Хаарт - приписать океану сознание. Эта проблема, поспешно признанная метафизической, тлела на дне всех дискуссий и споров. Возможно ли мышление без сознания? Можно ли возникающие в океане процессы назвать мышлением? Гору - очень большим камнем? Планету - огромной горой? Можно пользоваться этими названиями, но новая величина выводит на сцену новые закономерности и новые явления.

Проблема Соляриса стала квадратурой круга нашего времени. Каждый самостоятельный мыслитель старался внести в сокровищницу соляристики свой вклад: множились теории, гласящие, что перед нами продукт дегенерации, регресса, который наступил после минувшей фазы «интеллектуального великолепия» океана, что океан в самом деле новообразование, которое, зародившись в телах древних обитателей планеты, уничтожило и поглотило их, сплавляя остатки в структуру вечно живущего, самоомолаживающегося сверхклеточного организма.

…В белом, похожем на земной свете ламп я снял со стола аппараты и книги и разложил на пластмассовой крышке карту Соляриса. Живой океан имел свои отмели и глубочайшие впадины, а его острова были покрыты налетом выветрившихся пород, свидетельствующих о том, что когда-то острова были океанским дном. Возможно, океан регулировал появление и исчезновение скальных формаций, погруженных в его лоно. Опять полная темнота. Я смотрел на огромное, раскрашенное разными оттенками фиолетового и голубого цветов полушарие на карте, испытывая, не знаю уж который раз в жизни, изумление, такое же потрясающее, как то, первое, которое я ощутил, когда еще мальчишкой впервые услышал в школе о существовании Соляриса.

Не знаю почему, но все, что меня окружало, - тайна смерти Гибаряна, даже неизвестное мне будущее, - все казалось сейчас неважным, и я не думал об этом, погруженный в удивительную карту.

Отдельные области живой планеты носили имена исследовавших их ученых. Я рассматривал омывающее экваториальные архипелаги море Гексалла, когда почувствовал чей-то взгляд.

Я еще стоял над картой, парализованный страхом, но уже не видел ее. Дверь была прямо против меня; она была приперта ящиками и придвинутым к ним шкафчиком. «Это кой-нибудь автомат», - подумал я, хотя ни одного автомата перед этим в комнате не было и он не мог войти незаметно для меня. Кожа на шее и спине стала горячей ощущение тяжелого, неподвижного взгляда становилось невыносимым. Не отдавая себе в этом отчета, инстинктивно втягивая голову в плечи, я все сильнее опирался на стол, который начал медленно ползти по полу. От этого движения я пришел в себя. Я стремительно обернулся.

Позади никого не было. Только зияло чернотой большое полукруглое окно. Но странное ощущение не исчезало. Эта темнота смотрела на меня, бесформенная, огромная, безглазая, не имеющая границ. Ее не освещала ни одна звезда. Я задернул шторы. Я не был на Станции еще и часа, но уже начинал понимать, почему у ее обитателей появилась мания преследования. Инстинктивно я связывал это со смертью Гибаряна. Я знал его и думал до сих пор, что ничто не могло бы помутить его разум. Теперь эта уверенность исчезла.

Я стоял посреди комнаты у стола. Дыхание успокоилось и а чувствовал, как испаряется пот, выступивший у меня на на лбу. О чем это я только что думал? Ах да, об автоматах. Странно, что я не встретил ни одного из них ни в коридоре, ни в комнатах. Куда они все подевались? Единственный, с которым я столкнулся, да и то на расстоянии, принадлежал к системе обслуживания ракетодрома. А другие?…

Я посмотрел на часы. Пора идти к Снауту.

Коридор был освещен слабо. Я прошел две двери и остановился у той, на которой виднелось имя Гибаряна. Я нажал ручку. У меня не было намерения заходить туда, но ручка поддалась, дверь приоткрылась, щель мгновение была черной, потом в комнате вспыхнул яркий свет. Теперь меня мог увидеть каждый, кто шел по коридору. Я быстро юркнул в комнату, бесшумно, но с силой захлопнул за собой дверь и сразу же обернулся.

Я стоял, касаясь спиной двери. Комната была больше той… моей. Панорамное окно на три четверти было закрыто несомненно привезенной с Земли, не относящейся к снаряжению Станции занавеской в мелкие голубые и розовые цветочки. Вдоль стен тянулись библиотечные полки и стеллажи, покрытые серебристо-зеленой эмалью. Содержимое их, беспорядочно вываленное на пол, громоздилось между креслами. Прямо передо мной, загораживая проход, валялись два стула, наполовину зарытые в кучу журналов, высыпавшихся из разорвавшихся папок. Растерзанные книги были залиты жидкостями из разбитых колб и бутылок такими толстыми стенками, что было непонятно, каким образом они разбились, даже если упали на пол с большой высоты. Под окном лежало перевернутое бюро с разбитой рабочей лампой на выдвижном кронштейне; рядом валялась табуретка, две ножки которой были всажены в наполовину выдвинутые ящики бюро. Пол был покрыт слоем карточек, исписанных листков и других бумаг. Я узнал почерк Гибаряна и наклонился. Поднимая листки, я увидел, что моя рука отбрасывает две тени.

Я обернулся. Розовая занавеска пылала, как будто подожженная сверху, четкая полоса, голубого огня стремительно расширялась. Я отдернул занавеску, и в глаза ударило пламя гигантского пожара, который занимал треть горизонта. Волны длинных густых теней стремительно неслись к Станции. Это был рассвет. Станция находилась в зоне, где после часовой ночи на небо всходило второе, голубое солнце планеты.

Автоматический выключатель погасил лампы, и я вернулся к разбросанным бумагам. Перебирая их, я наткнулся на краткий план опыта, который должен был состояться три недели назад. Гибарян собирался подвергнуть плазму действию очень жесткого рентгеновского излучения. По тексту я понял, что план предназначен для Сарториуса, который должен был провести эксперимент, - у меня в руках была копия.

Белые листы бумаги начинали меня раздражать. День, который наступил, был не таким, как прежний. Под оранжевым небом остывающего солнца чернильный океан с кровавыми отблесками почти всегда покрывала грязно-розовая мгла, которая объединяла в одно целое тучи и волны. Теперь все это исчезло. Даже профильтрованный розовой тканью занавески свет пылал, как горелка мощной кварцевой лампы. Загар моих рук казался в нем почти серым. Вся комната изменилась, все, что имело красный оттенок, побронзовело и поблекло, все белые, зеленые, желтые предметы, наоборот, стали резче и, казалось, излучали собственный свет. Я закрыл глаза и на ощупь прошел в ванную. Там на полочке нашел темные очки и только теперь, надев их, мог продолжать чтение.

Это были протоколы проведенных исследований. Из них я узнал, что океан был подвергнут облучению в течение четырех дней в пункте, находящемся на тысячу четыреста миль северо-восточнее теперешнего положения Станции. Это меня поразило, так как использование рентгеновского излучения было запрещено конвенцией ООН в связи с его вредным действием. И я был совершенно уверен, что никто не обращался на Землю с просьбой разрешить подобные эксперименты.

Становилось жарко. Комната, пылающая белым и голубым, выглядела неестественной. Но вот послышался скрежет, и снаружи на окно наползли герметические заслонки. Стало темно, затем зажегся электрический свет, показавшийся мне удивительно бледным.

Однако жара не уходила. Пожалуй, она даже увеличилась, хотя холодильники Станции, судя по гудению климатизаторов, работали на полную мощность.

Вдруг я услышал звук шагов. Кто-то шел по коридору, В два прыжка я оказался у двери. Шаги замедлились. Тот, кто шел, остановился у дверей. Ручка тихонько повернулась. Не раздумывая, инстинктивно, я схватил и задержал. Нажим не усиливался, но и не ослабевал. Тот, с другой стороны, старался делать все так же бесшумно, как я. Некоторое время мы оба держали ручку. Потом я почувствовал, что она ослабла, и услышал легкий шелест - тот уходил. Я постоял еще, прислушиваясь, но было тихо.

Гости

Я поспешно сложил вчетверо и спрятал в карман записи Гибаряна. Осторожно подошел к шкафу и заглянул внутрь. Одежда была скомкана и втиснута в один угол, как будто в шкафу кто-то прятался. Из кучи бумаг, сваленных внизу, выглядывал уголок конверта. Я взял его. Письмо было адресовано мне. У меня вдруг пересохло горло.

С большим трудом я заставил себя разорвать конверт и достать из него маленький листок бумаги.

Своим четким и очень мелким почерком Гибарян записал:

«Ann. Solar. Vol. 1. Anex, также Vot. Separat Мессенджера в деле F; "Малый Апокриф" Равинтцера».

И все, ни одного слова больше. Записка носила след спешки. Было ли это какое-нибудь важное сообщение? Когда он ее написал? Нужно как можно скорее идти в библиотеку. Приложение к первому Соляристическому ежегоднику было мне известно, точнее, я знал о его существовании, но никогда не видел; оно представляло чисто исторический интерес. Однако ни о Равинтцере, ни о его «Малом Апокрифе» я никогда не слышал.

Что делать?

Я уже опаздывал на четверть часа. Подойдя к двери, еще раз оглядел комнату и только теперь заметил прикрепленную к стене складную кровать, которую заслоняла развернутая карта Соляриса. За картой что-то висело. Это был карманный магнитофон в футляре. Я вынул аппарат, футляр повесил на место, а магнитофон сунул в карман, убедившись по счетчику, что лента использована до конца.

Еще секунду постоял у двери с закрытыми глазами, напряженно вслушиваясь в тишину. Ни звука. Я осторожно отворил дверь. Коридор показался мне чертовой бездной. Я снял темные очки и увидел слабый свет потолочных ламп. Закрыв за собой дверь, я пошел налево, к радиостанции.

Круглая камера, от которой, как спицы колеса, расходились во все стороны коридоры, была уже совсем близко, когда, минуя какой-то узкий боковой проход, ведущий, как мне показалось, к ванным, я увидел большую, неясную, почти сливающуюся с полумраком фигуру.

Я замер. Из глубины коридора не спеша, по-утиному покачиваясь, шла огромная негритянка. Я увидел блеск ее белков и почти одновременно услышал мягкое шлепанье босых ног. На ней не было ничего, кроме желтой, блестящей, как будто сплетенной из соломы, юбки. Она прошла мимо меня на расстоянии метра, даже не посмотрев в мою сторону, покачивая слоновьими бедрами, похожая на гигантские скульптуры каменного века, которые можно увидеть в антропологических музеях. Там, где коридор поворачивал, негритянка остановилась и открыла дверь кабины Гибаряна. На мгновение она очутилась в полосе яркого света, падавшего из кабины, потом дверь закрылась, и я остался один. Правой рукой я вцепился и кисть левой и стиснул ее так, что хрустнули кости; бессмысленно огляделся вокруг. Что случилось? Что это было? Внезапно, как будто меня ударили, я вспомнил предостережение Снаута. Что все это могло значить? Кто была эта черная Афродита? Откуда она взялась?

Я сделал шаг, только один шаг и сторону кабины Гибаряна и остановился. Я слишком хорошо знал, что не войду туда.

Не знаю, долго ли я простоял так, опершись о холодящий металл стены. Станцию наполняла тишина, и лишь монотонно шумели компрессоры климатических установок.

Я похлопал себя по щеке и медленно пошел на радиостанцию. Взявшись за ручку двери, услышал резкий голос Снаута:

– Кто там?

– Это я, Кельвин.

Снаут сидел за столом между кучей алюминиевых коробок и пультов передатчика и прямо из банки ел мясные консервы. Не знаю, почему он выбрал для жилья радиостанцию. Я тупо стоял у двери, глядя на его мерно жующие челюсти, и вдруг почувствовал, что, очень голоден. Подойдя к полке, я взял из стопки тарелок наименее грязную и уселся напротив него.

Некоторое время мы ели молча, потом Снаут встал, вынул из стенного шкафа термос и налил в чашки горячий бульон. Ставя термос на пол - на столе уже не было места, - он спросил:

– Видел Сарториуса?

– Нет. А где он?

– Наверху.

Наверху была лаборатория. Мы продолжали есть молча, только скрежетали опустошаемые банки. На радиостанции царила ночь. Окно было тщательно завешено изнутри, под потолком горели четыре круглых светильника. Их отражения дрожали в пластмассовом корпусе передатчика.

Я посмотрел на Снаута. На нем был черный просторный довольно потрепанный свитер. Натянувшаяся на скулах кожа вся в красных прожилках.

– С тобой что-нибудь случилось? - спросил Снаут.

– Нет. А что со мной могло случиться?

– Ты весь мокрый.

Я вытер рукой лоб и почувствовал, что буквально обливаюсь потом. Это была реакция. Снаут смотрел на меня изучающе. Сказать ему? Хотелось бы, чтобы он мне больше доверял. Кто с кем здесь играет и в какую игру?

– Жарко, - сказал я. - Мне казалось, что климатические установки работают у вас лучше.

– Скоро все придет в норму. Ты уверен, что это только от жары? - Он поднял на меня глаза.

Я сделал вид, что не замечаю этого.

– Что собираешься делать? - прямо спросил Снаут, когда мы кончили есть.

Он свалил всю посуду и пустые банки в умывальник и вернулся в свое кресло.

– Присоединяюсь к вам. У вас есть какой-нибудь план исследований? Какой-нибудь новый стимулятор, рентген или что-нибудь в этом роде. А?

– Рентген? - брови Снаута поднялись. - Где ты об этом слышал?

– Не помню… Мне кто-то говорил, Может быть, на «Прометее». А что? Уже применяете?

– Я не знаю подробностей. Это была идея Гибаряна. Он начал с Сарториусом… Но откуда ты можешь об этом знать?

Я пожал плечами:

– Не знаешь подробностей? Ты ведь должен был в этом участвовать, это входит в твои… - Я не кончил и замолчал.

Шум климатизаторов утих, температура держалась на сносном уровне.

Снаут встал, подошел к пульту управления и начал для чего-то поворачивать ручки. Это было бессмысленно, главный выключатель находился в нулевом положении. Немного погодя он, даже не повернувшись ко мне, заметил:

– Нужно будет выполнить все формальности в связи с этим…

– Да?

Он обернулся и с бешенством взглянул на меня. Не могу сказать, что умышленно старался вывести его из равновесия. Ничего не понимая в игре, которая здесь велась, я стремился держаться сдержанно. Его острый кадык ходил над черным воротником свитера.

– Ты был у Гибаряна, - сказал вдруг Снаут.

Это не был вопрос. Подняв брови, я спокойно смотрел ему в лицо.

– Был в его комнате, - повторил он.

Я сделал движение головой, как бы говоря: «Предположим. Ну и что?» Пусть он говорит дальше.

– Кто там был?

Он знал о ней!!!

– Никто. А кто там мог быть? - спросил я.

– Почему же ты меня не впустил?

Я усмехнулся:

– Испугался. Ты сам меня предостерегал, и, когда ручка повернулась, я инстинктивно задержал ее. Почему ты не сказал, что это ты? Я бы тебя впустил.

– Я думал, что это Сарториус, - сказал он неуверенно,

– Ну и что?

– Что ты думаешь об этом… о том, что произошло? - ответил он вопросом на вопрос.

Я заколебался.

– Ты должен знать больше, чем я. Где он?

– В холодильнике, - ответил Снаут тотчас же. - Мы перенесли его сразу же… утром… жара…

– Где вы его нашли?

– В шкафу.

– В шкафу? Он был уже мертвым?

– Сердце еще билось, но дыхания не было. Это была агония.

– Пробовали его спасти?

– Нет.

– Почему?

Снаут помедлил.

– Не успели. Умер прежде, чем мы его уложили.

– Он стоял в шкафу? Между комбинезонами?

– Да.

Снаут подошел к маленькому бюро, стоявшему в углу, взял лежавший на нем лист бумаги и положил его передо мной.

– Я написал такой предварительный протокол. Это даже хорошо, что ты осмотрел его комнату. Причина смерти… укол смертельной дозы перностала. Так тут написано…

Я пробежал глазами короткий текст.

– Самоубийство… - повторил я тихо. - А причина?

– Нервное расстройство… депрессия… или как это еще называется. Ты знаешь об этом лучше, чем я.

– Я знаю только то, что вижу сам, - ответил я и посмотрел на него снизу.

– Что ты хочешь сказать? - спросил он спокойно.

– Гибарян сделал себе укол перностала и спрятался в шкаф. Так? Если так, то это не депрессия, не расстройство, а острый психоз. Паранойя… Ему, наверное, казалось, что он что-нибудь видит… - говорил я все медленнее, глядя ему в глаза.

Он отошел от меня к пульту передатчика и снова начал крутить ручки.

– Тут твоя подпись, - заметил я после недолгого молчания. - А Сарториус?

– Он в лаборатории. Я уже говорил. Не появляется. Думаю…

– Что?

– Что он заперся.

– Заперся? О, заперся! Вот как! Может быть, забаррикадировался?

– Возможно.

– Снаут… На станции кто-нибудь есть?

– Ты видел?

Он смотрел на меня, слегка наклонившись.

– Ты предостерегал меня. От чего? Это галлюцинация?

– Что ты видел?

– Это человек, да?

Снаут молчал. Он отвернулся к стене, как будто не хотел, чтобы я видел его лицо, и барабанил пальцами по металлической перегородке, Я посмотрел на его руки. На них уже не было следов крови. Вдруг меня осенило.

– Эта особа реальна, - сказал я тихо, почти шепотом, как бы открывая тайну, которую могли подслушать. - Да? До нее можно дотронуться. Можно ее ранить… Последний раз ты видел ее сегодня.

– Откуда ты знаешь?

Он не повернулся. Стоял у самой стены, касаясь ее грудью.

– Перед тем как я прилетел? Совсем незадолго?…

Снаут сжался как от удара. Я увидел его безумные глаза.

– Ты?!! - выкрикнул он. - Кто ТЫ такой?

Казалось, он сейчас бросится на меня. Этого я не ожидал. Все шло кувырком. Он не верил, что я тот, за кого себя выдаю. Что это могло значить? Снаут смотрел на меня с ужасом. Что это, психоз? Отравление? Все было возможно. Но ведь я видел ее, эту фигуру… Может быть, и я сам тоже…

– Кто это был?

Эти слова успокоили его. Некоторое время он смотрел на меня испытующе, как будто еще не доверял мне. Прежде чем он открыл рот, я понял, что попытка неудачна и что он не ответит мне.

Снаут медленно сел в кресло и стиснул голову руками.

– Что здесь происходит?… - сказал он тихо. - Горячка…

– Кто это был? - снова спросил я.

– Если ты не знаешь… - буркнул он.

– То что?

– Ничего.

– Снаут, - сказал я, - мы достаточно далеко от дома. Давай в открытую. И так все запутано.

– Чего ты хочешь?

– Чтобы ты сказал, кого видел.

– А ты?… - спросил он подозрительно.

– Хитришь? Сказать тебе, и ты скажешь мне. Можешь не беспокоиться. Я тебя не буду считать сумасшедшим, знаю…

– Сумасшедшим! О господи! - Он попытался засмеяться. - Но ведь ты же ничего, совсем ничего… Это было бы избавлением… Если бы он хоть на секунду поверил, что это сумасшествие, он бы не сделал этого, он бы жил…

– Значит, то, что написано в протоколе о нервном расстройстве, - ложь?

– Конечно.

– Почему же ты написал неправду?

– Почему? - повторил он.

Наступило молчание. Снова я был в тупике и ничего не понимал. А мне уже казалось, что я убедил его и мы вместе атакуем эту тайну, Почему, почему он не хотел говорить?!

– Где автоматы? - спросил я.

– На складах. Мы закрыли их все, кроме тех, которые обслуживают полеты.

– Почему?

Он снова не ответил.

– Не скажешь?

– Не могу.

В этом было что-то, чего я никак не мог ухватить. Может быть, пойти наверх к Сарториусу? Вдруг я вспомнил записку и подумал, что сейчас это самое главное.

– Как ты себе представляешь дальнейшую работу в таких условиях?

Снаут пожал плечами:

– Какое это имеет значение?

– Ах, так? И что ты намерен делать?

Он молчал. В тишине было слышно шлепанье босых ног. Среди никелированных и пластмассовых аппаратов высоких шкафов с электронной аппаратурой, точнейших приборов эта шлепающая разболтанная походка казалась дикой шуткой не совсем нормального человека. Шаги приближались. Я стал напряженно всматриваться в Снаута. Он прислушивался, зажмурив глаза, но совсем не выглядел испуганным. Значит, он боялся не ее?!

– Откуда она взялась? - спросил я.

Снаут молчал.

– Не хочешь сказать?

– Не знаю.

– Ладно.

Шаги удалились и затихли.

– Ты мне не веришь? - спросил Снаут. - Даю слово, что не знаю.

Я молча отворил шкаф со скафандрами и начал раздвигать их тяжелые пустые оболочки, Как я и ожидал, в глубине на крюках висели газовые пистолеты, которыми пользуются для передвижения и состоянии невесомости. Как оружие они стоили немного, но выбора не было. Лучше такое, чем ничего. Я проверил зарядное устройство и перекинул через плечо ремень футляра.

Снаут внимательно следил за мной. Когда я регулировал длину ремня, он язвительно усмехнулся, показав желтые зубы.

– Счастливой охоты!

– Спасибо за все, - ответил я, идя к двери.

Он вскочил со стула.

– Кельвин.

Я посмотрел на него. Усмешки уже не было. Не знаю видел ли я когда-нибудь такое измученное лицо.

– Кельвин, это не… Я… правда не могу, - с трудом проговорил он.

Я ждал, что он скажет еще что-нибудь, но он только шевелил губами, как будто старался выдавить из себя слова.

Я молча повернулся и вышел.

Сарториус

Коридор был пуст. Сначала он шел прямо, потом поворачивал направо. Я никогда не был на Станции, но во время предварительной тренировки шесть недель жил в точной ее копии, находящейся в Институте на Земле. Я знал, куда ведет лесенка с алюминиевыми ступеньками.

В библиотеке было темно. На ощупь я нашел выключатель. Когда я отыскал в картотеке первый том Соляристического ежегодника вместе с приложением и нажал кнопку, загорелась красная лампочка. Проверил в регистраторе - книга находилась у Гибаряна, так же как и другая - этот «Малый Апокриф». Я погасил свет и вернулся вниз. Я боялся войти в его кабину: она могла туда вернуться. Некоторое время я стоял у двери, потом, стиснув зубы, превозмог страх и вошел.

В освещенной комнате никого не было. Я начал перебирать книги, лежавшие на полу у окна, потом подошел к шкафу и закрыл его. Я не мог смотреть на эту пустоту между комбинезонами.

Под окном приложения не было. Я методично перекладывал книгу за книгой и, наконец, добравшись до последней пачки, лежавшей между кроватью и шкафом, обнаружил нужный том.

Я надеялся найти в нем какую-нибудь пометку, и действительно, в именном указателе лежала закладка. Красным карандашом на ней было записано имя, которое мне ничего не говорило: Андре Бертон. В книге оно встречалось дважды. Сначала я отыскал первое упоминание о нем и узнал, что Бертон был резервным пилотом на корабле Шеннона. Следующее упоминание было на сто с лишним страниц дальше.

Первое время высадки экспедиция действовала чрезвычайно осторожно, однако, когда через шестнадцать дней выяснилось, что плазменный океан не только не проявляет никаких признаков агрессивности, но отступает перед каждым приближающимся к его поверхности предметом и всячески избегает непосредственного контакта с какими-либо аппаратами и людьми. Шеннон и его заместитель Тимолис отменили некоторые правила безопасности, так как это страшно затрудняло и замедляло проведение работ.

Экспедиции была разбита на маленькие группы по два-три человека, которые проводили полеты над океаном на расстоянии иногда в несколько сотен миль. Использовавшиеся раньше в качестве защиты излучатели, окружавшие территорию работ, были стянуты на Базу. Первые четыре дня после этих изменений прошли без всяких происшествий, если не считать случавшихся время от времени поломок кислородной аппаратуры скафандров, так как выходные клапаны оказались очень чувствительными к коррозирующему действию ядовитой атмосферы. В связи с этим их приходилось заменять почти ежедневно.

На пятый день, или на двадцать первый, если считать от момента высадки, двое ученых, Каруччи и Фехнер (первый был радиобиологом, а второй - физиком), проводили исследовательский полет над океаном в небольшом двухместном аэромобиле. Это был не летательный аппарат, а глиссер, передвигающийся на подушке сжатого воздуха.

Когда через шесть часов они не вернулись, Тимолис, который руководил Базой в отсутствие Шеннона, объявил тревогу и выслал всех свободных людей на поиски.

По несчастному стечению обстоятельств радиосвязь в этот день примерно через час после вылета исследовательских групп перестала действовать. Причиной было большое пятно на красном солнце, излучавшее мощные корпускулярные потоки, достигавшие верхних слоев атмосферы. Действовали только ультракоротковолновые аппараты, которые позволяли поддерживать связь на расстоянии около двухсот миль. В довершение всего перед заходом солнца спустился туман, и поиски пришлось прекратить.

И только когда спасательные группы уже возвращались на Базу, одна из них на расстоянии восьмидесяти миль от берега наткнулась на аэромобиль. Двигатель работал, и совершенно исправная машина висела над волнами. В прозрачной кабине находился только Каруччи. Он был без сознания.

Аэромобиль был доставлен на Базу, и Каруччи поручили заботам медиков. В тот же вечер он пришел в себя. О судьбе Фехнера Каруччи ничего не мог сказать. Помнил только, что, когда они уже решили возвращаться, он почувствовал удушье. Дыхательный клапан заклинился, и внутрь скафандра при каждом вдохе проникала небольшая порция ядовитых газов.

Фехнер, пытаясь исправить его аппарат, вынужден был отстегнуть ремни и встать. Это было последнее, что помнил Каруччи. Возможный ход событий, по мнению специалистов, был таким. Исправляя аппарат Каруччи, Фехнер открыл верх кабины, вероятно, потому, что под низким куполом он не мог свободно двигаться. Это было допустимо, так как кабины таких машин не были герметичными и только защищали от непосредственного воздействия атмосферы и ветра. Во время этих манипуляций мог испортиться аппарат Фехнера, и ученый, потеряв сознание, выбрался через открытый купол из машины и свалился вниз.

Такова истории первой жертвы океана. Поиски тела - в скафандре оно должно было плавать на поверхности океана - не дали результатов. Впрочем, возможно, оно и плавало. Тщательное исследование тысячи квадратных миль почти постоянно покрытой лохмотьями тумана волнистой пустыни превышало возможности экспедиции.

До сумерек - я возвращаюсь к предшествующим событиям - вернулись все спасательные аппараты, за исключением большого грузового вертолета, на котором вылетел Бертон.

Он показался над Базой примерно через час после наступления темноты, когда о нем уже начали серьезно беспокоиться. Бертон находился в состоянии нервного шока. Он выбрался из вертолета только для того, чтобы кинуться бежать. Когда его поймали, он кричал и плакал. Для мужчины, имеющего за плечами семнадцать лет космических полетов, иногда в тяжелейших условиях, это было поразительно. Врачи решили, что он отравился.

Через два дня Бертон, который, даже вернувшись к кажущемуся равновесию, не хотел ни на минуту выйти из главной ракеты экспедиции, ни даже подойти к окну, из которого открывался вид на океан, заявил, что хочет подать рапорт о своем полете. Он настаивал на этом, утверждая, что речь идет о деле чрезвычайной важности.

Его рапорт был рассмотрен советом экспедиции, признан созданием больного воображения человека, отравленного газами атмосферы, и как таковой помещен не в историю экспедиции, а в историю болезни Бертона. На этом все и закончилось.

Вот все, что было в приложении. Я понял, что существо дела составлял, очевидно, сам рапорт Бертона о событии, которое привело этого пилота к нервному потрясению. Я снова начал перекладывать книги, но «Малого Апокрифа» обнаружить не удалось. Я очень устал и поэтому, отложив дальнейшие поиски до утра, вышел из кабины.

На ступеньках алюминиевой лесенки лежали пятна света, падающего сверху. Значит, Сарториус все еще работал. Так поздно! Я подумал, что должен с ним встретиться.

Наверху было немного теплее. В широком низком коридоре дул слабый ветерок. Полоски бумаги бесстрастно шелестели над вентиляционными отверстиями. Двери главной лаборатории представляли собой толстую плиту шероховатого стекла, вставленного в металлическую раму. Изнутри, стекло было заслонено чем-то темным. Свет пробивался только сквозь узкие окна под самым потолком. Я нажал ручку, но, как и ожидал, дверь не поддалась, Внутри царила тишина, и лишь время от времени слышался какой-то слабый писк. Я постучал - никакого ответа.

– Сарториус! - крикнул я. - Доктор Сарториус! Это я, новичок, - Кельвин! Мне нужно с вами увидеться, прошу вас, откройте!

Слабый шорох, словно кто-то ступал по мятой бумаге, и снова тишина.

– Это я - Кельвин! Вы ведь обо мне слышали! Я прилетел два часа назад на «Прометее»! - кричал я, приблизив губы к щели между дверным косяком и металлической рамой. - Доктор Сарториус! Тут никого нет, только я! Откройте!

Молчание. Потом слабый шум. Несколько раз что-то лязгнуло, как будто кто-то укладывал металлические инструменты, на металлический поднос. И вдруг… Я остолбенел. Раздался звук мелких шажков, будто бегал ребенок. Частый, поспешный топот маленьких ножек. Может… может быть, кто-нибудь имитировал его, очень ловко ударяя пальцами по пустой, хорошо резонирующей коробке.

– Доктор Сарториус! - заревел я. - Вы откроете или нет?!

Никакого ответа, только снова детская трусца и одновременно несколько быстрых, плохо слышных размашистых шагов. Похоже было, что человек шел на цыпочках. Но если он шел, то не мог одновременно имитировать детские шаги? «А впрочем, какое мне до этого дело?» - подумал я и, уже не сдерживая бешенства, которое начинало охватывать меня, заорал:

– Доктор Сарториус!!! Я не для того летел сюда шестнадцать месяцев, чтобы посмотреть, как вы разыгрываете комедию! Считаю до десяти. Потом высажу дверь!!!

Я очень сомневался, что мне это удастся.

Струя газового пистолета не слишком сильна, но я был полон решимости выполнить свою угрозу тем или иным способом. Хотя бы пришлось отправиться на поиски взрывчатки, которая наверняка имелась на складе в достаточном количестве. Я сказал себе, что не должен уступать, что не могу играть этими сумасшедшими картами, которые вкладывала мне в руки ситуация.

Послышался такой звук, словно кто-то с кем-то боролся или что-то толкал, занавеска внутри отодвинулась примерно на полметра, гибкая тень упала на матовую, как бы покрытую инеем плиту двери, и немного хриплый, дискант сказал:

– Я открою, но вы должны обещать, что не войдете внутрь.

– Тогда зачем вы хотите открыть? - крикнул я.

– Я выйду к вам.

– Хорошо. Обещаю.

Послышался легкий треск поворачиваемого в замке ключа, потом темная фигура, заслонившая половину двери, старательно задернула занавеску и проделала целую серию каких-то непонятных движений. Мне показалось, что я услышал треск передвигаемого деревянного столика, наконец дверь немного приоткрылась, и Сарториус протиснулся в коридор.

Он стоял передо мной, заслоняя собой дверь, очень высокий, худой, казалось, его тело под кремовым трикотажным комбинезоном состоит из одних только костей. Шея была повязана черным платком, на плече висел сложенный вдвое прожженный реактивами лабораторный халат. Чрезвычайно узкую голову он держал немного набок. Почти половину лица закрывали изогнутые черные очки, так что глаз его не было видно. У него была длинная нижняя челюсть, синеватые губы и огромные, как будто отмороженные, потому что они тоже были синеватыми, уши. Он был небрит. С локтей на шнурках свисали перчатки из красной резины. Так мы стояли некоторое время, глядя друг на друга с неприкрытой неприязнью. Остатки его волос (он выглядел так, будто сам стригся машинкой под ежик) были свинцового цвета, щетина на лице - совсем седая. Лоб такой же загорелый, как у Снаута, но загар кончался примерно на середине лба четкой горизонтальной линией. Очевидно, на солнце он постоянно носил какую-то шапочку.

– Слушаю, - сказал он наконец.

Мне показалось, что он не столько ждет, когда я заговорю, сколько напряженно вслушивается в пространство за собой, все сильнее прижимаясь спиной к стеклянной плите. Некоторое время я не находил, что сказать, чтобы не брякнуть глупость.

– Меня зовут Кельвин… вы должны были обо мне слышать, - начал я. - Я работаю, то есть… работал с Гибаряном…

Его худое лицо, все в вертикальных морщинках - так, должно быть, выглядел Дон Кихот, - ничего не выражало. Черная изогнутая пластина нацеленных на меня очков страшно мешала мне говорить.

– Я узнал, что Гибарян… что его нет. - У меня перехватило голос.

– Да. Слушаю!

Это прозвучало нетерпеливо.

– Он покончил с собой?… Кто нашел тело, вы или Снаут?

– Почему вы обращаетесь с этим ко мне? Разве доктор Снаут вам не рассказал?…

– Я хотел услышать, что вы можете рассказать об этом…

– Вы психолог, доктор Кельвин?

– Да. А что?

– Ученый?

– Ну да. Но какая связь…

– А я думал, что вы сыщик или полицейский. Сейчас без двадцати три, а вы вместо того, чтобы постараться включиться в ход работ, ведущихся на Станции, что было бы по крайней мере понятно, кроме наглой попытки ворваться в лабораторию еще и допрашиваете меня, как будто я на подозрении.

Я сдержался, и от этого усилия пот выступил у меня на лбу.

– Вы на подозрении, Сарториус! - произнес я сдавленным голосом.

Я хотел досадить ему любой ценой и поэтому с остервенением добавил:

– И вы об этом прекрасно знаете!

– Если вы, Кельвин, не возьмете свои слова обратно и не извинитесь передо мной, я подам на вас жалобу в радиосводке!

– За что я должен извиниться? За что? Вместо того чтобы меня встретить, вместо того чтобы честно посвятить меня в то, что здесь происходит, вы запираетесь в лаборатории!!! Вы что, окончательно сошли с ума?! Кто вы такой - ученый или жалкий трус?! Что? Может быть, вы ответите?!

Не помню, что я еще кричал. Его лицо даже не дрогнуло. Только по бледной пористой коже скатывались крупные капли пота. Вдруг я понял: он вовсе не слушает меня! Обоими руками, спрятанными за спиной, он изо всех сил держал дверь, которая немного дрожала, словно кто-то напирал на нее с другой стороны.

– Уходите… - простонал он странным плаксивым голосом. - Уходите… умоляю! Идите, идите вниз, я приду, приду, сделаю все, что хотите, только уходите!!!

В его голосе была такая мука, что я, совершенно растерявшись, машинально поднял руки, желая помочь ему держать дверь, которая уже поддавалась, но он издал ужасный крик, как будто я замахнулся на него ножом. Я начал пятиться назад, а он все кричал фальцетом:

– Иди! Иди! - И снова: - Иду! Уже иду! Уже иду!!! Нет! Нет!!!

Он приоткрыл дверь и бросился внутрь. Мне показалось, что на высоте его груди мелькнуло что-то золотистое, какой-то сверкающий диск. Из лаборатории теперь доносился глухой шум, занавеска отлетела в сторону, огромная высокая тень мелькнула на стеклянном экране, занавеска вернулась на место, и больше ничего не было видно. Что там происходило? Я услышал топот, шальная гонка оборвалась пронзительным скрежетом бьющемся стекла, и я услышал заливистый детский смех.

У меня дрожали ноги, я растерянно осматривался. Стало тихо. Я сел на низкий пластмассовый подоконник и сидел наверное, с четверть часа, сам не знаю, то ли ожидая чего-то, то ли просто вымотанный до предела, так что мне даже не хотелось встать.

Где-то высоко послышался резкий скрип, и одновременно вокруг стало светлее.

С моего места была видна только часть круглого коридора, который опоясывал лабораторию. Это помещение находилось на самом верху Станции, непосредственно под верхней плитой панциря. Наружные стены здесь были вогнутые и наклонные, с похожими на бойницы окнами, расположенными через каждые несколько метров. Наружные заслонки ушли вверх. Голубой день кончался. Сквозь толстые стекла ворвался ослепляющий блеск. Каждая никелированная планка, каждая дверная ручка запылала, как маленькое солнце. Дверь в лабораторию - эта большая плита шершавого стекла - засверкала, как жерло топки. Я смотрел на свои посеревшие в этом призрачном свете сложенные на коленях руки. В правой был газовый пистолет. Понятия не имею, когда выхватил его из футляра. Я положил его обратно. Я уже знал, что мне не поможет даже атомная пушка - что ею можно сделать? Разнести дверь? Ворваться в лабораторию?

Я встал. Погружающийся в океан, похожий на водородный взрыв, диск послал мне вдогонку горизонтальный пучок почти материальных лучей. Когда они тронули мою щеку (я уже спускался по лестнице вниз), я почувствовал прикосновение раскаленного клейма.

Спустившись до половины лестницы, я передумал, вернулся наверх и обошел лабораторию вокруг. Как я уже говорил, коридор окружал ее. Пройдя шагов сто, я очутился на другой стороне у совершенно такой же стеклянной двери. Я даже не пробовал ее открыть.

Я искал какое-нибудь окошко в пластиковой стене, хотя бы какую-нибудь щель. Мысль о том, чтобы подсмотреть за Сарториусом, не казалась мне низкой. Я хотел покончить со всеми догадками и узнать правду, хотя совершенно не представлял себе, как удастся ее понять.

Мне пришло в голову, что лабораторные помещения освещаются через окна, находящиеся в верхнем панцире, и что если я выберусь наружу, то, возможно, сумею заглянуть сквозь них в лабораторию. Для этого я должен был спуститься вниз за скафандром и кислородным аппаратом. Я стоял у лестницы, раздумывая, стоит ли игра свеч. Вероятнее всего, стекла в верхних окнах матовые. Но что мне оставалось делать? Я спустился на средний этаж. Надо было пройти мимо радиостанции. Ее дверь была распахнута настежь. Снаут сидел в кресле так же, как я его оставил. Он спал, но, услышав звук моих шагов, вздрогнул и открыл глаза.

– Алло, Кельвин! - окликнул он меня хрипло.

Я молчал.

– Ну что? Узнал что-нибудь? - спросил он.

– Да, - ответил я, помедлив, - Он не один.

Снаут скривил губы:

– Скажите пожалуйста. Это уже что-то. Так, говоришь, у него гости?

– Не понимаю, почему вы не хотите мне сказать, что это такое, - нехотя проговорил я. - Ведь, оставаясь тут, я все равно рано или поздно все узнаю. Зачем же эти тайны?

– Поймешь, когда к тебе самому придут гости,- ответил Снаут.

Казалось, он ждет чего-то и не очень хочет продолжать беседу.

– Куда идешь? - бросил он, когда я повернулся.

Я не ответил.

Ракетодром был в таком же состоянии, в каком я его оставил. На возвышении стоял открытый настежь мой обожженный контейнер. Я подошел к стойкам со скафандрами, и вдруг у меня пропало всякое желание путешествовать наружу. Я повернулся и по крутой лесенке спустился вниз, туда, где были склады.

Узкий коридор был загроможден баллонами и поставленными один на другой ящиками. Стены его отливали синевой ничем не покрытого металла. Еще несколько десятков шагов - и под потолком показались подернутые белым инеем трубы холодильной аппаратуры. Я пошел дальше, ориентируясь по ним. Сквозь прикрытую толстым пластмассовым щитком муфту они проходили в герметически закрытое помещение. Когда я открыл тяжелую, толщиной в две ладони дверь с резиновой кромкой, меня охватил пронизывающий до костей холод. Я задрожал. Из чащи заснеженных змеевиков свисали ледяные сосульки. Здесь тоже стояли покрытые слоем снега ящики, коробки, полки у стен были завалены банками и упакованными в прозрачный пластик желтоватыми глыбами какого-то жира.

В глубине бочкообразный свод понижался. Там висела толстая искрящаяся от ледяных игл занавеска. Я отодвинул ее край. На возвышении из алюминиевых решеток покоился покрытый серой тканью большой продолговатый предмет. Я поднял край полотнища и увидел искаженное лицо Гибаряна. Черные волосы с седой полоской надо лбом гладко прилегали к черепу. Кадык торчал высоко, переламывая линию шеи. Высохшие глаза смотрели прямо в потолок, в углу одного глаза собралась мутная капля замерзшей воды. Холод пронизывал меня, я с трудом заставил себя не стучать зубами. Не выпуская савана, я другой рукой прикоснулся, к его щеке. Ощущение было такое, будто я дотронулся до мерзлого полена. Кожа была шершавой от щетины, которая покрывала ее черными точками. Выражение неизмеримого, презрительного терпения застыло в изгибе губ. Опуская край ткани, я заметил, что по другую сторону тела из складок высовывается несколько черных, продолговатых бусинок или зерен фасоли. Я замер.

Это были пальцы голых ступней, которые я видел со стороны подошвы, яйцеобразные подушечки пальцев были слегка раздвинуты. Под мятым краем савана лежала негритянка.

Она лежала лицом вниз, как бы погруженная в глубокий сон. Дюйм за дюймом я стягивал толстую ткань. Голова, покрытая волосами, собранными в маленькие синеватые пучки, лежала на сгибе черной массивной руки. Лоснящаяся кожа спины натянулась на бугорках позвонков. Ни малейшее движение не оживляло огромное тело. Еще раз посмотрел на босые подошвы ее ног, и вдруг меня поразила одна удивительная деталь: они не были ни сплющены, ни сбиты той тяжестью, которую должны были носить, на них даже не ороговела кожа от хождения босиком, она была такой же тонкой, как на руках или плечах.

Я проверил это впечатление прикосновением, которое далось мне гораздо труднее, чем прикосновение к мертвому телу. И тут произошло невероятное: лежащее на двадцатиградусном морозе тело было живым, оно шевелилось. Негритянка подтянула ногу, словно собака, которую взяли за лапу.

«Она здесь замерзнет», - подумал я. Но ее тело было спокойно и не слишком холодно. Я еще чувствовал кончиками пальцев мягкое прикосновение. Я попятился за занавеску, опустил ее и вернулся в коридор. Мне показалось, что в нем дьявольски жарко. Лестница привела меня снова в зал ракетодрома. Я уселся на свернутый кольцевой парашют и обхватил голову руками. Я не знал, что со мной происходит. Я был совершенно разбит, мысли сползали в какую-то пропасть - потеря сознания, смерть казались мне невыразимой, недоступной милостью.

Мне незачем было идти к Снауту или к Сарториусу, я не представлял себе, чтобы кто-нибудь мог сложить и единое целое то, что я до сих пор пережил, видел, до чего дотронулся собственными руками. Единственным спасением, бегством, объяснением был диагноз - сумасшествие. Да, я, должно быть, сошел с ума сразу же после посадки. Океан подействовал на мой мозг - я переживал галлюцинацию за галлюцинацией, а если это так, то незачем растрачивать силы на бесполезные попытки распутать не существующие в действительности загадки, нужно искать медицинскую помощь, вызвать по радио «Прометей» или какой-нибудь другой звездолет, дать сигналы «SOS»…

Тут случилось то, чем я никак не ожидал: мысль о том, что я сошел с ума, успокоила меня.

Я даже слишком хорошо понял слова Снаута - если допустить, что вообще существовал какой-то Снаут и что я с ним когда-либо разговаривал. Ведь галлюцинации могли начаться гораздо раньше. Кто знает, не нахожусь ли я еще на борту «Прометея», пораженный внезапным припадком мозгового заболевания; возможно все, что я пережил было созданием моего возбужденного мозга? Однако если я был болен, то мог выздороветь, а это давало мне по крайней мере надежду на спасение, которой я никак не мог увидеть в перепутанных кошмарах Соляриса, длящихся всего несколько часов.

Необходимо было, следовательно, провести прежде всего какой-то логично продуманный эксперимент над самим собой - experimentum crucis, - который показал бы мне, действительно ли я свихнулся и являюсь жертвой бредовых видений или же, несмотря на их полную абсурдность и неправдоподобность, мои переживания реальны.

Так я размышлял, присматриваясь к металлическому кронштейну, который поддерживал несущую конструкцию ракетодрома. Это была выступающая из стены, выложенная выпуклыми плитами стальная мачта, окрашенная в салатовый цвет; в нескольких местах, на высоте примерно метра, краска облупилась, наверное, ее ободрали проезжающие здесь тележки. Я дотронулся до стали, погрел ее немножко ладонью, постучал в завальцованный край предохранительной плиты: может ли бред достигать такой степени реальности? Может, ответил я сам себе; как-никак это была моя специальность, в этом я разбирался.

А возможно ли придумать этот ключевой эксперимент? Сначала мне казалось, что нет, ибо мой больной мозг (если, конечно, он больной) будет создавать любые иллюзии, какие я от него потребую. Ведь не только при болезни, но и в самом обычном сне случается, что мы разговариваем с неизвестными нам наяву людьми, задаем этим снящимся образам вопросы и слышим их ответы; причем, хотя эти люди являются в действительности лишь плодом нашей собственной психики, как-то выделенные временно ее псевдосамостоятельными частями, мы не знаем, какие слова они произнесут, до тех пор, пока они (в этом сне) не обратятся к нам. А ведь на самом деле эти слова являются той же самой обособленной частью нашего собственного разума, и поэтому мы должны были бы их знать уже в тот момент, когда сами их придумали, чтобы вложить в уста фиктивного образа. Что бы я, таким образом, ни задумал, ни осуществил, я всегда мог себе сказать, что поступил так, как поступают во сне. И Снаут, и Сарториус могли вовсе не существовать в действительности, поэтому задавать им какие бы то ни было вопросы было бессмысленно.

Я подумал, что мог принять какое-нибудь лекарство, какое-нибудь сильнодействующее средство, например, пеотил или другой препарат, который вызывает галлюцинации или цветовые видения. Появление этих феноменов доказало бы, что то, что я воспринимаю, существует на самом деле и является частью материальной, окружающей меня действительности. Но и это - продолжал я думать - не было бы нужным ключевым экспериментом, поскольку я знал, как средство (которое я сам должен был выбрать) должно действовать, а значит, могло случиться, что как прием этого лекарства, так и вызванный им эффект будут одинаково созданием моего воображения.

Мне уже казалось, что, попав в это сумасшедшее кольцо, я не сумею из него выбраться - ведь нельзя мыслить иначе, чем мозгом, нельзя выбраться из самого себя, чтобы проверить нормальность происходящих а организме процессов, - когда вдруг меня осенила мысль, столь же простая, сколь удачная.

Я вскочил и помчался прямо на радиостанцию. Она была пуста. Мимоходом я бросил взгляд на стенные электрические часы. Было около четырех часов ночи, условной ночи Станции, снаружи царил красный рассвет… Я быстро включил аппаратуру радиосвязи и, ожидая, пока нагреются лампы, еще раз мысленно повторил каждый этап эксперимента.

Я не помнил, каким сигналом вызывается автоматическая станция обращавшегося вокруг Соляриса сателлоида, но нашел его на таблице, висящей над главным пультом. Дал вызов азбукой Морзе и через восемь секунд получил ответ. Сателлоид, а точнее его электронный мозг отозвался ритмично повторяющимися импульсами. Тогда я потребовал, чтобы он сообщил с точностью до пятого десятичного знака, какие меридианы звездного купола Галактики он пересекает на расстоянии двадцати двух угловых секунд, обращаясь вокруг Соляриса, Потом я сел и стал ждать ответа. Он пришел через десять минут. Я оторвал бумажную ленту с отпечатанным на ней результатом и, спрятав ее в ящик (я старался не бросить на нее даже одного взгляда), принес из библиотеки большие карты неба, логарифмические таблицы, справочник суточного движения спутника и еще несколько книг, после чего начал искать ответ на этот же самый вопрос. Почти час ушел у меня на составление уравнений. Не помню, когда последний раз мне пришлось столько считать, Наверное, еще в студенческие годы на экзамене по практической астрономии.

Вычисления я проводил на большом калькуляторе Станции. Мои рассуждения были примерно такими. По картам неба я получу цифры, не точно совпадающие с данными, сообщенными сателлоидом. Не точно, потому что сателлоид подвержен очень сложным пертурбациям, вызванным влиянием гравитационных сил Соляриса, его обоих, кружащих друг около друга солнц, а также локальных изменений притяжения, создаваемых океаном. Когда у меня будет два ряда цифр: полученных от сателлоида и вычисленных теоретически, я внесу в мои вычисления поправки. Тогда обе группы результатов должны, совпасть до четвертого знака после запятой. Расхождения будут только в пятом знаке, они отразят неучтенное воздействие океана.

Если даже цифры, сообщенные сателлоидом, не существуют в действительности, а являются плодом моего воображения, все равно они не смогут совпасть с другим рядом - вычисленных данных. Мозг мой может быть больным, но ни при каких условиях он не в состоянии произвести вычисления, выполненные большим калькулятором станции, так как на это потребовалось бы много месяцев. А следовательно, если цифры совпадут, значит, большой калькулятор Станции на самом деле существует и я пользовался им в действительности, а не в бреду.

У меня дрожали руки, когда я вынимал из ящика бумажную телеграфную ленту и расправлял ее рядом с другой, более широкой, из калькулятора. Оба ряда цифр, как я и предполагал, совпадали до четвертого знака. Расхождение появилось только в пятом. Я спрятал все бумаги в ящик. Итак, калькулятор существовал независимо от меня. Из этого следовала реальность Станции и всего, что на ней происходило.

Я уже хотел закрыть ящик, как заметил, что его наполняет целая пачка листков, покрытых нетерпеливыми подсчетами. Я вынул пачку и с первого взгляда понял, что кто-то проводил уже эксперимент, похожий на мой, с той только разницей, что вместо данных, касающихся звездной сферы, потребовал от сателлоида измерений альбедо Соляриса на расстоянии сорока секунд.

Я не был сумасшедшим. Последний лучик надежды угас. Я выключил передатчик, выпил остатки бульона из термоса и пошел спать.

Хари

Все расчеты я делал с каким-то молчаливым остервенением, и только оно удерживало меня на ногах. Я настолько отупел от усталости, что даже не сумел разложить кровать в кабине и, вместо того чтобы освободить верхние зажимы, потянул за поручень, и постель свалилась на меня. Наконец я ее опустил, бросил одежду и белье прямо на пол и полуживой упал на подушку, даже не поправив ее. Я заснул при свете, не помню когда. Открыв глаза, я решил, что спал всего несколько минут. Комната была наполнена угрюмым красным сиянием. Мне было холодно и хорошо. Напротив кровати, под окном, кто-то сидел в кресле, освещенный красным солнцем. Это была Хари. В белом платье, босая, темные волосы зачесаны назад, тонкий материал натягивается на груди, загорелые до локтей руки опущены. Хари неподвижно смотрела на меня из-под своих черных ресниц. Я разглядывал ее долго и в общем спокойно. Моей первой мыслью было: «Как хорошо, что это такой сон, когда знаешь, что тебе все снится». И все-таки мне хотелось, чтобы она исчезла. Я закрыл глаза и заставил себя хотеть этого очень сильно, но, когда посмотрел, она по-прежнему сидела передо мной. Губы она сложила по-своему, будто собиралась свистнуть, но в глазах не было улыбки, Я припомнил все, что думал о снах накануне вечером, перед тем как лечь спать. Хари выглядела точно так же, как тогда, когда я видел ее в последний раз живой, а ведь тогда ей было девятнадцать. Сейчас ей было бы двадцать девять, но, естественно, ничего не изменилось - мертвые остаются молодыми. Она смотрела на меня все теми же всему удивляющимися глазами. «Кинуть в нее чем-нибудь», - подумал я, но, хотя это был только сон, не решился.

– Бедная девочка. Пришла меня навестить, да? - сказал и и немного испугался, потому что мой голос прозвучал так правдиво, а комната и Хари - все выглядело так реально, как только можно себе представить.

Какой пластичный сон, мало того, что он цветной, я вдобавок вижу тут на полу многие вещи, которых вчера, ложась спать, даже не заметил. «Когда проснусь, - решил я, - нужно будет проверить, действительно ли они здесь лежат или созданы сном, как Хари…»

– И долго ты намерена так сидеть? - спросил я и заметил, что говорю очень тихо, словно боюсь, что меня услышат. Как будто можно подслушать, что происходит во сне.

В это время солнце уже немного поднялось. «Ну вот, - подумал я, - отлично. Я ложился, когда был красный день, затем должен был быть голубой и только потом второй красный. Поскольку я не мог без перерыва спать пятнадцать часов, то это наверняка сон».

Успокоенный, я внимательно присмотрелся к Хари. Она была освещена сзади. Луч, проходящий через щель в занавеси, золотил бархатный пушок на ее левой щеке, а от ресниц на лицо падала длинная тень. Она была прелестна. «Скажите, пожалуйста, - пришла мне в голову мысль, - какой я скрупулезный даже по ту сторону реальности. И движение солнца отмечаю, и то, что у нее ямочка там, где ни у кого нет, ниже уголка удивленных губ». И все же мне хотелось, чтобы все это кончилось.

Пора заняться работой. Я сжал виски, стараясь проснуться, когда неожиданно услышал скрип. Я тотчас открыл глаза.

Хари сидела рядом со мной на кровати и внимательно смотрела на меня. Я улыбнулся ей, и она тоже улыбнулась и наклонилась надо мной. Первый поцелуй был легким, как будто мы были детьми. Я целовал ее долго. «Разве можно так пользоваться сном?» - подумал я. Но ведь ей даже не может изменить память, потому что она мне снится. Она сама. Никогда со мной такого не случалось… Мы все еще ничего не говорили. Мы лежали навзничь. Когда она поднимала лицо, мне становились видны маленькие ноздри, которые всегда были барометром ее настроения. Кончиками пальцев я потрогал ее уши - мочки порозовели от поцелуев. Не знаю, от этого ли мне стало так неспокойно; я все еще говорил себе, что это только сон, но сердце у меня сжалось.

Я напрягся, чтобы вскочить с постели, но приготовился к неудаче - во сне очень часто мы не можем управлять собственным телом. Скорее я рассчитывал проснуться от этом напряжения, но не проснулся, а просто сел на кровати, спустив ноги на пол. «Ничего не поделаешь, пусть снится до конца», - сдался я, но хорошее настроение исчезло окончательно. Я боялся.

– Чего ты хочешь? - Голос звучал хрипло, и мне пришлось откашляться.

Машинально я начал искать ногами туфли, но сразу же вспомнил, что здесь нет никаких туфель, и так ушиб палец, что вскрикнул. «Ну, теперь будет конец», - решил я с удовлетворением.

Но ничего не произошло. Хари отодвинулась, когда я сел. Плечами она оперлась о спинку кровати. Платье ее чуть-чуть подрагивало под левой грудью в такт биению сердца. Она смотрела на меня со спокойным интересом. Я подумал, что лучше всего принять душ, но сразу же сообразил, что душ, который снится, не может разбудить.

– Откуда ты взялась?

Она подняла мою руку и стала подбрасывать ее знакомым движением.

– Не знаю. Это плохо?

И голос был тот же, низкий… и рассеянный тон. Она всегда говорила так, будто мысли ее заняты чем-то другим.

– Тебя… кто-нибудь видел?

– Не знаю. Я просто пришла. Разве это важно, Крис?

Хари все еще играла моей рукой, но ее лицо больше в этом не участвовало. Она нахмурилась.

– Хари?…

– Что, милый?

– Откуда ты узнала, где я?

Это ее озадачило,

– Понятия не имею. Смешно, да? Ты спал, когда я вошла, и не проснулся. Мне не хотелось тебя будить, потому что ты злюка. Злюка и зануда. - В такт своим словам она энергично подбрасывала мою ладонь.

– Ты была внизу?

– Была. Я убежала оттуда. Там холодно.

Она опустила мою руку. Укладываясь на бок, тряхнула головой, чтобы все волосы били на одной стороне, и посмотрела на меня с той полуулыбкой, которая много лет назад перестала меня дразнить только тогда, когда я понял, что люблю ее.

– Но ведь… Хари… ведь… - больше мне ничего не удалось из себя выдавить.

Я наклонился над ней и приподнял короткий рукав платья. Над похожей на цветок меткой прививки оспы краснел маленький след укола. Хотя я ожидал этого (так как все еще инстинктивно пытался найти обрывки логики в невозможном), мне стало не по себе. Я дотронулся пальцами до ранки, которая снилась мне годами, так что я просыпался со стоном на растерзанной постели, всегда в одной и той же позе - скорчившись так, как лежала она, когда я нашел ее уже холодной. Наверное, во сне я пытался сделать то же, что она, как будто хотел вымолить прощение или быть вместе с ней в те последние минуты, когда она уже почувствовала действие укола и должна была испугаться. Она боялась даже обычной царапины, совершенно не выносила ни боли, ни вида крови и, вот теперь сделала такую страшную вещь, оставив пять слов на открытке, адресованной мне. Открытка была у меня в бумагах, я носил ее при себе постоянно, замусоленную, рвущуюся на сгибах, и не имел мужества с ней расстаться, тысячу раз возвращаясь к моменту, когда она ее писала, и к тому, что она тогда должна была чувствовать. Я уговаривал себя, что она хотела сделать это в шутку и напугать меня и только доза случайно оказалась слишком большой. Друзья убеждали меня, что все было именно так или что это было мгновенное решение, вызванное депрессией, внезапной депрессией. Они ведь не знали того, что я сказал ей пять дней назад и, чтобы задеть ее еще больше, стал собирать вещи. А она, когда я упаковывался, спросила очень спокойно: «Ты знаешь, что это значит?…» Я сделал вид, что не понимаю, хотя отлично знал. Я считал ее трусихой и сказал ей об этом, а теперь она лежала поперек кровати и смотрела на меня внимательно, как будто не знала, что я ее убил.

Комната была красной от солнца, волосы Хари блестели, она смотрела на свое плечо, а когда я опустил руку, положила на мою ладонь холодную гладкую щеку.

– Хари, - прохрипел я. - Это невозможно.

– Перестань!

Ее глаза были закрыты, я видел, как дрожали веки.

– Где мы, Хари?

– У нас.

– Где это?

Один глаз на миг открылся и закрылся снова. Она пощекотала ресницами мою ладонь.

– Крис, мне хорошо!

Я сидел над ней не шевелясь. Потом поднял голову и увидел в зеркале над умывальником часть кровати, растрепанные волосы Хари и свои голые колени. Я подвинул ногой один из тех, наполовину расплавленных инструментов, которые валялись на полу, взял его свободной рукой, приставил к коже над тем местом, где розовел полукруглый симметричный шрам, и воткнул в тело. Боль была резкой. Я смотрел на большие капли крови, которые скатывались по бедру и тихо падали на пол.

Все было напрасно. Ужасные мысли, которые бродили у меня в голове, становились все отчетливее. Я больше не говорил себе: «Это сон», теперь я думал: «Нужно защищаться».

Я посмотрел на ее босые ноги, потом потянулся к ним, Осторожно дотронулся до розовой пятки и провел пальцем по подошве. Она была нежной, как у новорожденного.

Я уже наверняка знал, что это не Хари, и был почти уверен, что сама она об этом не знает.

Босая нога шевелилась в моей ладони, темные губы Хари набухли от беззвучного смеха.

– Перестань… - шепнула она.

Я мягко освободил руку и встал. Поспешно одеваясь, увидел, как она села на кровати и стала, улыбаясь, глядеть на меня.

– Где твои вещи? - спросил я и тотчас пожалел об этом.

– Мои вещи?

– Что, у тебя только это платье?

Теперь это была уже игра. Я умышленно старался говорить небрежно, обыденно, как будто мы вообще никогда не расставались. Она встала и знакомым мне легким и сильным движением провела рукой по юбке, чтобы разгладить ее.

Мои слова ее заинтересовали, но она ничего не сказала, только обвела комнату взглядом, который первый раз был реальным, ищущим, и повернулась ко мне с удивлением.

– Не знаю, - сказала беспомощно. - Может быть, в шкафу? - добавила она, приоткрыв дверцы.

– Нет, там только комбинезоны, - ответил я, подошел к умывальнику, взял электробритву и начал бриться, стараясь при этом не становиться спиной к девушке, кем бы она ни была.

Она ходила по кабине, заглядывала во все углы, посмотрела в окно, наконец подошла ко мне.

– Крис, у меня такое ощущение, как будто что-то случилось.

Она остановилась. Я ждал с выключенной бритвой в руке.

– Как будто что-то забыла… как будто очень многое забыла. Знаю… помню только себя… и… и… ничего больше.

Я слушал ее, стараясь владеть своим лицом.

– Я была… больна?

– Ну, можно это назвать и так. Да, некоторое время ты была немного больна.

– Ага. Это, наверное, потому.

Она слегка повеселела. Не могу рассказать, что я чувствовал. Когда она молчала, сидела, улыбалась, впечатление, что я вижу перед собой Хари, было сильнее, чем сосущая меня тревога. Потом опять мне казалось, что это какая-то упрощенная Хари, сведенная к нескольким характерным обращениям, жестам, движениям. Она подошла ко мне совсем близко, уперла сжатие кулаки мне в грудь и спросила:

– Как у нас с тобой? Хорошо или плохо?

– Как нельзя лучше!

Она слегка улыбнулась.

– Когда ты так говоришь, скорее плохо.

– С чего ты это взяла… Хари… дорогая… я должен сейчас уйти, - проговорил я поспешно. - Подожди меня, хорошо? А может быть, ты голодна? - добавил я, потому что сам чувствовал все усиливающийся голод.

– Голодна? Нет.

Она тряхнула головой.

– Я должна ждать тебя? Долго?

– Часик, - начал я, но она прервала.

– Пойду с тобой.

Это была уже совсем другая Хари: та не навязывалась. Никогда.

– Детка, это невозможно.

Она смотрела на меня снизу, потом неожиданно взяла меня за руку.

Я начал гладить ее упругое, теплое плечо. Внезапно я вдруг понял, что ласкаю Хари. Мое тело узнавало, хотело ее, меня тянуло к ней, несмотря на разум, логику и испуг.

Стараясь любой ценой сохранить спокойствие, я повторил:

– Хари, это невозможно. Ты должна остаться здесь.

– Нет.

– Почему?

– Н-не знаю.

Она осмотрелась и снова подняла на меня глаза.

– Не могу… - сказала она совсем тихо.

– Но почему?!

– Не знаю. Не могу. Мне кажется… Мне кажется…

Она настойчиво искала в себе ответ, а когда нашла, то он был для нее откровением.

– Мне кажется, что я должна тебя все время видеть.

В интонации этих слов было что-то встревожившее меня. И, наверное, поэтому я сделал то, чего совсем не собирался делать. Глядя ей в глаза, я начал выгибать ее руки за спину. Это движение, сначала не совсем решительное, становилось осмысленным, у меня появилась цель. Я уже искал глазами что-нибудь, чем мог бы ее связать.

Ее локти, вывернутые назад, слегка стукнулись друг о друга и одновременно напряглись с силой, которая сделала мою попытку бессмысленной. Я боролся, может быть, секунду. Даже атлет, перегнувшись назад, как Хари, едва касаясь ногами пола, не сумел бы освободиться. Но она с лицом, не принимавшим во всем этом никакого участия, со слабой, неуверенной улыбкой разорвала мой захват, освободилась и опустила руки.

Ее глаза смотрели на меня с тем же спокойным интересом, что и в самом начале, когда я проснулся. Как будто она не обратила внимания на мое отчаянное усилие, вызванное приступом паники. Она стояла неподвижно и словно чего-то ждала - одновременно равнодушная, сосредоточенная и чуточку всем этим удивленная.

У меня опустились руки. Я оставил ее на середине комнаты и пошел к полке возле умывальника. Я почувствовал, что попал в ужасную западню, и искал выхода, перебирая все более беспощадные способы. Если бы меня кто-нибудь спросил, что со мной происходит и что все это значит, я не смог бы выдавить из себя ни слова. Но я уже уяснил себе - то, что делается на Станции со всеми нами составляет единое целое, страшное и непонятное. Однако в тот момент я думал только о том, как убежать.

Не глядя, я чувствовал на себе взгляд Хари. Над полкой в стене находилась маленькая аптечка. Я бегло просмотрел ее содержимое, отыскал банку со снотворным и, бросил в стакан четыре таблетки - максимальную дозу. Я даже не очень скрывал свои манипуляции от Хари. Трудно сказать почему. Просто не задумывался над этим. Я налил в стакан горячей воды, подождал, пока таблетки растворятся, и подошел к Хари, все еще стоящей посреди комнаты.

– Сердишься? - спросила она тихо.

– Нет. Выпей это.

Не знаю, почему я решил, что она меня послушается. Действительно, она молча взяла стакан из моих рук и залпом выпила снотворное. Я поставил пустой стакан на столик, уселся в углу между шкафом и книжной полкой. Хари медленно подошла ко мне и уселась на полу около кресла, подобрав под себя ноги так, как она делала не один раз, и таким же хорошо знакомым мне движением отбросила назад волосы. Хотя я уже совершенно не верил в то, что это она, каждый раз, когда я узнавал ее в этих маленьких привычках, что-то хватало меня за горло. Это было непонятно и страшно, а самым страшным было то, что я и сам должен был поступать фальшиво, делая вид, что принимаю ее за Хари.

Но ведь она сама считала себя Хари и в ее поведении не было никакого коварства. Я не знаю, как дошел до такой мысли, но был в этом уверен, если я еще вообще мог быть в чем-нибудь уверен.

Я сидел, а девушка оперлась плечом о мои колени, ее волосы щекотали мою руку, мы оба почти не двигались. Раза два я незаметно посмотрел на часы. Прошло полчаса - снотворное должно было подействовать. Хари что-то тихонько пробормотала.

– Что ты говоришь? - спросил я, но она не ответила.

Я решил, что это признак нарастающей сонливости, хотя, честно говоря, в глубине души сомневался, что лекарство подействует. Почему? И на этот вопрос не было ответа. Скорее всего потому, что моя хитрость была слишком примитивна.

Понемногу ее голова склонилась на мое колено, темные волосы закрыли ее лицо. Она дышала мерно, как спящий человек. Я наклонился, чтобы перенести ее на кровать. Вдруг она, не открывая глаз, схватила меня за волосы и разразилась громким смехом.

Я остолбенел, а она просто заходилась от смеха. Сощурив глаза, она следила за мной с наивной и хитрой миной.

Я сидел неестественно неподвижно, ошалевший и беспомощный, а Хари, насмеявшись, прижалась лицом к моей руку и затихла.

– Почему ты смеешься? - спросил я деревянным голосом.

То же выражение немного тревожного внимания появилось на ее лице. Я видел, что она хочет быть честной. Она потрогала пальцем свой маленький нос и сказала, наконец, вздохнув:

– Сама не знаю.

В этом прозвучало непритворное удивление.

– Я веду себя как идиотка, да? - начала она. - Мне ни с того ни с сего как-то… Но ты тоже хорош: сидишь надутый как… как Пелвис…

– Как кто? - переспросил я. Мне показалось, что я ослышался.

– Как Пелвис, ну, ты ведь знаешь, тот, толстый.

Уж Хари-то, вне всякого сомнения, не могла ни знать Пелвиса, ни даже слышать о нем от меня по той простой причине, что он вернулся из своей экспедиции только через три года после ее смерти. Я тоже не был с ним знаком до этого и не знал, что, председательствуя на собраниях Института, он имеет обычай затягивать заседание до бесконечности. Собственно говоря, его имя было Пелле Виллис, из этого и образовалось сокращенное прозвище, также неизвестное до его возвращения.

Хари оперлась локтями о мои колени и смотрела мне в глаза. Я взял ее за кисти и медленно провел руками вверх к плечам, так что мои пальцы почти сомкнулись вокруг ее пульсирующей шеи. В конце концов это могла быть и ласка, и, судя по ее взгляду, она так к этому и отнеслась. В действительности я просто хотел убедиться в том, что у нее обыкновенное, теплое, человеческое тело и что под мышцами, находятся кости. Глядя в ее спокойные глаза, я почувствовал острое желание быстро стиснуть пальцы.

Я уже почти сделал это, когда вдруг вспомнил окровавленные руки Снаута, и отпустил ее.

– Как ты смотришь…- сказала Хари спокойно.

У меня так колотилось сердце, что я был не в состоянии отвечать. На мгновение я закрыл глаза.

И вдруг у меня родился целый план действий, от начала до конца, со всеми деталями. Не теряя ни минуты, я встал с кресла.

– Мне пора идти, Хари, - сказал я, - и если ты уж так хочешь, то пойдем со мной.

– Хорошо.

Она вскочила.

– Почему ты босая? - спросил я, подходя к шкафу и выбирая среди разноцветных комбинезонов два - для себя и для нее.

– Не знаю… наверное, куда-нибудь закинула туфли, - сказала она неуверенно.

Я пропустил это мимо ушей.

– В платье ты не сможешь этого надеть, придется тебе его снять.

– Комбинезон? А зачем? - поинтересовалась она, сразу же начиная стягивать с себя платье. Но тут выяснилась удивительная вещь. Платье нельзя было снять, у него не было никакой застежки, ни молнии, ни крючков, ничего. Красные пуговки посредине были только украшением. Хари смущенно улыбнулась. Сделав вид, что это самая обычная вещь на свете, я поднятым с пола похожим на скальпель инструментом разрезал платье на спине, в том месте, где кончалось декольте. Теперь она могла снять платье через голову. Комбинезон был немного великоват…

– Полетим?… И ты тоже? - допытывалась она, когда мы оба уже одетыми покидали комнату. Я только кивнул головой. Я ужасно боялся, что мы встретим Снаута, но коридор, ведущий на взлетную площадку, был пуст, а двери радиостанции, мимо которой нам пришлось пройти, закрыты.

Хари следила за тем, как я на небольшой электрической тележке выкатил из среднего бокса на свободный путь ракету. Я поочередно проверил исправность микрореактора, дистанционное управление рулей и дюз, потом вместе со стартовой тележкой перекатил ракету на круглую плоскость стартового диска под центральной воронкой купола, предварительно убрав оттуда мой пустой контейнер.

Это была небольшая ракета для поддержания связи между Станцией и сателлоидом, которая использовалась для перевозки грузов, а не людей. Люди летали в ней только в исключительных случаях, так как ее нельзя было открыть изнутри. Именно это и составляло часть моего плана. Я не собирался на самом деле запустить ракету, но делал все так, как будто по-настоящему готовил ее к старту. Хари, которая столько раз была моей спутницей в путешествиях, немного разбиралась в этом. Я еще раз проверил внутри состояние кислородной аппаратуры и климатической установки, привел все в действие и, когда после включения главной цепи загорелись сигнальные лампочки, вылез из тесной кабины и указал на нее Хари, которая стояла у лесенки:

– Забирайся.

– А ты?

– Я за тобой. Мне нужно будет закрыть за нами люк.

Я был уверен, что она не заметит моей хитрости. Когда она забралась по лесенке в кабину, я сразу же всунул голову внутрь, спросил, удобно ли она расположилась, и, услышав глухое сдавленное «да», откачнулся назад и с размаху захлопнул люк. Двумя движениями я вбил обе задвижки до упора и приготовленным ключом начал доворачивать пять болтов, торчащих в углублениях обшивки.

Заостренная сигара стояла вертикально, как будто действительно должна была через мгновение уйти в пространство. Я знал: с той, которая заперта внутри, не случится ничего плохого. В ракете было достаточно кислорода и даже немножко продовольствия. В конце концов я вовсе не собирался держать ее там до бесконечности.

Я стремился любой ценой добыть хотя бы пару часов свободы, чтобы составить планы на будущее и наладить контакт со Снаутом. Теперь уже на равных правах.

Затянув предпоследний болт, я почувствовал, что металлические стойки, в которых торчала ракета, подвешенная только на трех небольших выступах, слегка дрожат, но подумал, что это я сам, изо всех сил орудуя большим ключом, нечаянно раскачал стальную глыбу.

Однако когда я отошел на несколько шагов, то увидел такое, что не хотел бы увидеть еще раз.

Ракета ходила ходуном, подбрасываемая сериями падающих изнутри ударов, но каких ударов! Если бы место черноволосой стройной девушки занял стальной автомат, даже он, наверное, не сумел бы ввергнуть восьмитонную массу в эту конвульсивную дрожь.

Отражения ламп в полированной поверхности ракеты переливались и плясали. Я, правда, не слышал никаких ударов, внутри ракеты было совершенно тихо. Только широко расставленные опоры конструкции, в которой висела ракета, утратили четкость рисунка, они вибрировали, как струны. Частота колебаний была такой, что я испугался за целость обшивки. Трясущимися руками я затянул последний болт, отшвырнул ключ и соскочил с лесенки. Медленно пятясь задом, я видел, как шпильки амортизаторов, рассчитанных только на постоянное давление, пляшут в своих гнездах. Мне показалось, что бронированная оболочка теряет свой однородный монолитный блеск, Как сумасшедший подскочил я к пульту дистанционного управления, обеими руками толкнул вверх рычаги запуска реактора и связи. И тогда из репродуктора вырвался не то визг, не то свист, совершенно непохожий на человеческий голос, но, несмотря на это, я разобрал в нем повторяющееся, воющее: «Крис! Крис! Крис!!!»

Не могу сказать, что я слышал это отчетливо. Кровь лилась с моих ободранных рук, я хаотично, в бешеном темпе стремился запустить ракету. Желтоватый отсвет упал на стены. Со стартовой площадки под воронкой клубами взлетела пыль, ее сменил сноп искр, и все звуки покрыл высокий протяжный гул. Ракета поднялась на трех языках пламени, которые сразу же слились в одну огненную колонну и вырвались сквозь воронку выбрасывателя. Заслонки тотчас же закрылись, автоматически включившиеся компрессоры начали продувать свежим воздухом помещение, в котором клубился едкий дым.

Всего этого я не замечал. Опершись руками о пульт, еще чувствуя на лице огонь, со взъерошенными, обгоревшими волосами, я судорожно хватал ртом воздух, полный гари и характерного запаха ионизации. Хотя в момент старта я инстинктивно закрыл глаза, пламя все же ослепило меня. Некоторое время я видел только черные, красные и золотые круги. Понемногу это прошло. Дым и пыль уходили, втягиваясь в протяжно воющие вентиляционные трубы.

Первое, что я увидел, был зеленый экран локатора. Я начал искать ракету, маневрируя поисковой антенной. Когда и ее наконец поймал, она уже проскочила атмосферу. Еще никогда в жизни я не запускал ракет таким сумасшедшим слепым способом, не имея понятия, ни какое ей дать ускорение, ни вообще куда ее направить. Я подумал, что проще всего вынести ее на кольцевую орбиту вокруг Соляриса, на высоте порядка тысячи километров. Тогда я смогу выключить двигатели: они работали слишком долго, и я не был уверен, что в результате не произойдет катастрофа. Тысячекилометровая орбита была, как я убедился по таблице, стационарной. Правда, она тоже ничего не гарантировала, просто это был единственный выход из положения, который я видел.

У меня не хватило смелости включить репродуктор, который я выключил сразу же после старта, Я сделал бы все, что угодно, лишь бы не услышать снова этот ужасный голос, в котором уже не было ничего человеческого. Все сомнения - это я мог себе сказать - были уничтожены, и сквозь мнимое лицо Хари начало проглядывать другое, настоящее, перед которым альтернатива помешательства действительно казалась освобождением.

Было около часа, когда я покинул ракетодром.

«Малый апокриф»

Кожа на лице и руках у меня была обожжена. Я вспомнил, что когда искал снотворное для Хари (сейчас я бы посмеялся над своей наивностью, если бы только мог), то заметил в аптечке баночку мази от ожогов, и отправился к себе. Я открыл двери и в красном свете заката увидел, что в кресле, возле которого перед этим расположилась Хари, кто-то сидит. Страх парализовал меня, я рванулся назад чтобы спастись бегством. Это продолжалось какую-то долю секунды. Сидящий поднял голову. Я узнал Снаута. Положив ногу на ногу, повернувшись ко мне спиной, он листал какие-то бумаги. Большая пачка их лежала рядом на столике. Увидев меня, Снаут отложил все бумаги и некоторое время хмуро рассматривал меня поверх спущенных на кончик носа очков.

Я молча подошел к умывальнику, вынул из аптечки полужидкую мазь и начал смазывать ею наиболее обожженные места на лбу и щеках, К счастью, лицо опухло не очень. Несколько больших пузырей на виске и щеке я проткнул стерильной иглой для уколов и выдавил из них жидкость. Потом прилепил два куска влажной марли. Все это время Снаут внимательно следил за мной. Я не обращал на него внимания. Наконец я закончил процедуру (а лицо у меня горело все сильней) и уселся в другое кресло. Сначала мне пришлось снять с него платье Хари. Это было совсем обычное платье, если не считать отсутствующей застежки.

Снаут, сложив руки на остром колене, критически следил за моими действиями.

– Ну что, поговорим? - спросил он, подождав, пока я сяду.

Я не ответил, прижимая кусок марли, который начал сползать со щеки.

– Были «гости», ведь так, Крис?

– Да, - ответил я тихо. У меня не было ни малейшего желания поддерживать такой тон.

– И тебе удалось избавиться? Ну-ну, здорово ты за это взялся.

Он дотронулся до все еще шелушащегося лба, на котором уже показались розовые пятна молодой кожи. Я одурело смотрел на них. Почему до сих пор этот так называемый загар Снаута и Сарториуса не заставил меня задуматься? Я считал, что это от солнца, - а ведь на Солярисе никто не загорает.

– Но хоть начал-то ты скромно? - сказал Снаут, не обращая внимания на то, что я весь вспыхнул от осенившей меня догадки. - Разные наркотики, яды, приемы вольной борьбы, а?

– Чего ты хочешь? Можем разговаривать на равных правах. Если ты собираешься паясничать, лучше уходи.

– Иногда приходится быть паяцем и не желая этого, - сказал он и поднял на меня прищуренные глаза. - Не будешь же ты меня убеждать, что не попробовал веревки или молотка? А чернильницей, случайно, не бросался, как Лютер? Нет? Э, - поморщился он, - да ты парень что надо. Даже умывальник цел. Голову разбить вообще не пробовал, в комнате полный порядок. Значит, раз-два - засадил, выстрелил, и готово? - Снаут взглянул на часы и закончил: - Какие-нибудь два, а может, и три часа у нас теперь есть.

Он посмотрел на меня с неприятной усмешкой и вдруг спросил:

– Значит, говоришь, что считаешь меня свиньей?

– Законченной свиньей, - подтвердил я резко.

– Так. А ты поверил бы мне, если бы я сказал? Поверил бы хоть одному слову?

Я молчал.

– С Гибаряном это случилось с первым, - протянул он все с той же искусственной улыбкой. - Он закрылся в своей кабине и разговаривал только сквозь дверь. А мы… догадываешься, что мы решили?

Я знал, но предпочитал молчать.

– Ну ясно. Решили, что он помешался. Кое-что он нам рассказал через дверь, но не все. Может быть, ты даже догадываешься, почему он скрывал, кто у него был? Ведь ты уже знаешь: каждому свое. Но это был настоящий ученый. Он требовал, чтобы мы дали ему шанс.

– Какой шанс в принципе вы могли ему дать?

– Ну, я думаю, он пробовал это как-то классифицировать, как-то договориться, что-то решить. Знаешь, что он делал? Наверное, знаешь?

– Эти вычисления, - сказал я. - В ящике. На радиостанции. Это он?

– Да. Но тогда я об этом ничего не знал.

– Как долго это продолжалось?

– «Гости»? С неделю. Разговоры через дверь. Но что там делалось… Мы думали, у него галлюцинации, моторное возбуждение. Я давал ему скополамин.

– Как это… ему?

– Вот так. Он брал, но не для себя. Экспериментировал. Так все и шло.

– А вы?…

– Мы? На третий день решили добраться до него, выломать дверь, если иначе не удастся. Мы честно хотели его вылечить.

– Ах… значит, поэтому! - вырвалось у меня.

– Да.

– И там… в том шкафу…

– Да, мой милый. Да. Он не знал, что в то время нас тоже навестили «гости». Мы уже не могли им заниматься. Но он не знал об этом. Теперь… теперь уже есть некоторый опыт.

Он произнес это так тихо, что последнее слово я скорее угадал, чем услышал,

– Погоди, я не понимаю, - сказал я. - Как же так? Ведь вы должны были слышать. Ты сам сказал, что вы подслушивали. Вы должны были слышать два голоса, а не один…

– Нет. Только его голос, а если даже и были там непонятные звуки, то сам понимаешь, что все мы приписывали этому…

– Только его? Но… почему же?

– Не знаю. Правда, у меня есть на этот счет одна теория. Но думам, не следует с ней торопиться, тем более что всего она не объясняет. Вот так. Но ты должен был увидеть что-то еще вчера, иначе принял бы нас обоих за сумасшедших.

– Я думал, что сам свихнулся.

– Ах, так? И никого не видел?

– Видел.

– Кого?

Его гримаса уже не походила на улыбку. Я долго смотрел на него, прежде чем ответить.

– Ту… черную…

Он ничего не сказал, но вся его скорчившаяся, подавшаяся вперед фигура немного обмякла.

– Мог все-таки меня предупредить, - начал я уже менее уверенно.

– Я ведь тебя предупредил.

– Каким способом?

– Единственно возможным. Пойми, я не знал, кто это будет. Этого никто не знал, этого нельзя было знать…

– Слушай, Снаут, я хочу тебя спросить. Ты знаешь это… уже некоторое время. Та… то… что с ней будет?

– Тебя интересует, вернется ли она?

– Да.

– Вернется и не вернется.

– Что это значит?

– Вернется такая же, как в начале… первого визита. Попросту не будет ничего знать, точнее, будет себя вести так, будто всего, что ты сделал, чтобы от нее избавиться, никогда не было. Если не вынудит ее к этому ситуация, не будет агрессивной.

– Какая ситуация?

– Это зависит от обстоятельств…

– Снаут!

– Что тебя интересует?

– Мы не можем позволить роскошь таиться друг от друга.

– Это не роскошь, - прервал он сухо. - Кельвин, мне кажется, что ты все еще не понимаешь… или постой! - У него заблестели глаза. - Ты можешь рассказать, кто это был?!

Я проглотил слюну и опустил голову. Мне не хотелось смотреть на него. Лучше бы это был кто-нибудь другой, не он. Но выбора не было. Кусок марли отклеился и упал мне на руку. Я вздрогнул от скользкого прикосновения.

– Женщина, которая… - Я не кончил. - Она убила себя. Сделала себе… укол…

Снаут ждал.

– Самоубийство?… - спросил он, видя, что я молчу.

– Да.

– Это все?

Я молчал.

– Это не может быть всем…

Я быстро повернул голову. Он на меня не смотрел.

– Откуда ты знаешь?

Он не ответил.

– Хорошо, - сказал я, облизнув губы. - Мы поссорились. Собственно… Я ей сказал, знаешь, как говорят со зла… Забрал вещи и ушел. Она дала мне понять… не сказала прямо… но если с кем-нибудь прожил годы, то это и не нужно… Я был уверен, что это только слова… что она испугается это сделать и… так ей и сказал. На другой день я вспомнил, что оставил в шкафу… яды. Она знала о них. Они были нужны, я принес их из лаборатории и объяснил ей тогда, как они действуют. Я испугался и хотел пойти к ней, но потом подумал, что это будет выглядеть, будто я принял ее слова всерьез, и… оставил все как было. На третий день я все-таки пошел, это не давало мне покоя. Но… когда пришел, она уже была мертвой.

– Ах ты, святая невинность…

Это меня взорвало. Но, посмотрев на Снаута, я понял, что он вовсе не издевается. Я увидел его как будто в первый раз. У него было серое лицо, в глубоких морщинах которого спряталась невыразимая усталость. Он выглядел, как тяжело больной человек.

– Зачем ты так говоришь? - спросил я удивительно несмело.

– Потому что эта история трагична. Нет, нет, - добавил он быстро, увидев мое движение, - ты все еще не понимаешь. Конечно, ты можешь это очень тяжело переживать, даже считать себя убийцей, но… это не самое страшное.

– Что ты говоришь! - заметил я язвительно.

– Утешаешься тем, что мне не веришь. То, что случилось, наверно, страшно, но еще страшнее то, что… не случилось. Никогда.

– Не понимаю, - проговорил я неуверенно. - Правда, ничего не понимаю.

Снаут кивнул.

– Нормальный человек… Что это такое - нормальный человек? Тот, кто никогда не сделал ничего мерзкого. Так, но наверняка ли он об этом никогда не подумал? А может быть, даже не подумал, а в нем что-то подумало, появилось, десять или тридцать лет назад, может, защитился от этого, и забыл, и не боялся, так как знал, что никогда этого не осуществит. Ну, а теперь вообрази себе, что неожиданно, среди бела дня, среди других людей, встречаешь это, воплощенное в кровь и плоть, прикованное к тебе, неистребимое, что тогда? Что будет тогда?

Я молчал.

– Станция, - сказал он тихо. - Тогда будет Станция Солярис.

– Но… что же это может быть? - спросил я нерешительно. - Ведь ни ты, ни Сарториус не убийцы.

– Но ты же психолог, Кельвин! - прервал он нетерпеливо. - У кого не было когда-нибудь такого сна? Бреда? Подумай о… о фанатике, который влюбился, ну, скажем, в лоскут грязного белья, который, рискуя шкурой, добывает мольбой и угрозами этот свой драгоценный омерзительный лоскут… Это, должно быть, забавно, а? Который одновременно стыдится предмета своего вожделения, и сходит по нему с ума, и готов отдать за него жизнь, поднявшись, быть может, до чувств Ромео и Джульетты. Такие вещи бывают. Известно ведь, что существуют вещи… ситуации… такие, что никто не отважится их реализовать вне своих мыслей… в какой-то один момент ошеломления, упадка, сумасшествия, называй это как хочешь. После этого слово становится делом. Это все.

– Это… все, - повторил я бессмысленно деревянным голосом. В голове у меня шумело. - Но Станция? При чем здесь Станция?

– Ты что, притворяешься? - буркнул Снаут. Он смотрел на меня испытующе. - Ведь я все время говорю о Солярисе,- только о Солярисе и ни о чем ином. Не моя вина, если это так сильно отличается от того, чего ты ожидал. Впрочем, ты пережил достаточно, чтобы по крайней мере выслушать меня до конца. Мы отправляемся в космос приготовленные ко всему, то есть к одиночеству, борьбе, страданиям и смерти. Из скромности мы не говорим этого вслух, но думаем про себя, что мы великолепны. А на самом деле, на самом деле это не все и наша готовность оказывается недостаточной. Мы вовсе не хотим завоевывать космос, хотим только расширить Землю до его границ. Одни планеты пустынны, как Сахара, другие покрыты льдом, как полюс, или жарки, как бразильские джунгли. Мы гуманны, благородны, мы не хотим покорять другие расы, хотим только передать им наши ценности и взамен принять их наследство. Мы считаем себя рыцарями святого Контакта. Это вторая ложь. Не ищем никого, кроме людей. Не нужно нам других миров. Нам нужно зеркало. Мы не знаем, что делать с иными мирами. Достаточно одного этого, и он-то нас уже угнетает. Мы хотим найти собственный, идеализированный образ, это должны быть миры с цивилизацией более совершенной, чем наша. В других надеемся найти изображение нашего примитивного прошлого, в то же время по ту сторону есть что-то, чего мы не принимаем, от чего защищаемся. А ведь мы принесли с Земли не только дистиллят добродетели, героический монумент Человека! Прилетели сюда такие, какие есть в действительности, и когда другая сторона показывает нам эту действительность - не можем с этим примириться.

– Но что же это? - спросил я, терпеливо его выслушав.

– То, чего мы хотели: контакт с иной цивилизацией. Мы имеем его, этот контакт. Увеличенная, как под микроскопом, наша собственная чудовищная безобразность. Наше шутовство и позор!!! - Его голос дрожал от ярости.

– Значит, ты считаешь, что это… океан? Что это он? Но зачем? Сейчас совсем неважен механизм, но для чего? Ты серьезно думаешь, что он хочет с нами развлечься? Или наказать нас? Это ведь всего-навсего примитивная демонология. Планета, захваченная очень большим дьяволом, который для удовлетворения своего дьявольского чувства юмора подсовывает членам научной экспедиции любовниц. Ты ведь сам не веришь в этот законченный идиотизм.

– Этот дьявол вовсе не такой глупый, - пробурчал он сквозь зубы.

Я изумленно посмотрел на него. Мне пришло в голову, что в конце концов его нервы могли не выдержать, даже если всего, что происходило на Станции, нельзя было объяснить сумасшествием. «Реактивный психоз?…» - мелькнула у меня мысль, когда он начал почти беззвучно смеяться.

– Ставишь мне диагноз? Не торопись. По сути дела ты испытал это в такой безобидной форме, что просто ничего не знаешь!

– Ага. Дьявол сжалился надо мной, - бросил я. Разговор начал мне надоедать.

– Чего ты, собственно, хочешь? Чтобы я рассказал тебе, какие планы строят против нас икс биллионов частиц метаморфной плазмы? Может быть, никаких.

– Как это никаких? - спросил я, ошеломленный.

Снаут опять усмехнулся.

– Ты должен знать, что наука занимается только тем, как что-то делается, а не тем, почему это делается. Как? Ну, началось это через восемь или девять дней после того эксперимента с рентгеном. Может быть, океан ответил на излучение каким-либо другим излучением, может быть, прозондировал им наши мозги и извлек из них какие-то изолированные островки психики.

– Островки психики?

Это меня заинтересовало.

– Ну да, процессы, оторванные от всех остальных, замкнутые на себя, подавленные, приглушенные, какие-то воспоминания, очажки памяти. Он воспринял их как рецепт или план какой-то конструкции… Ты ведь знаешь, как похожи друг на друга асимметричные кристаллы хромосом и тех нуклеиновых соединений цереброцидов, которые составляют основу процессов запоминания… Ведь наследственная плазма - плазма «запоминающая». Таким образом, океан извлек это из нас, зафиксировал, а потом… ты знаешь, что было потом. Но для чего это было сделано? Ба! Во всяком случае не для того, чтобы нас уничтожить. Это он мог сделать гораздо проще. Вообще при такой технологической свободе он может, собственно говоря, все. Например, посылать нам двойников.

– А! - воскликнул я. - Поэтому ты испугался в первый вечер, когда я пришел?

– Да. Возможно. А откуда ты знаешь, что я и вправду тот добрый старый Хорек, который прилетел сюда два года назад…

Снаут начал тихо смеяться, как будто мое ошеломление доставило ему бог знает какое удовольствие, но сразу же перестал.

– Нет, нет, - буркнул он. - И без того достаточно… Может, различий и больше, но я знаю только одно: нас с тобой можно убить.

– А их нет?

– Не советую тебе пробовать. Жуткое зрелище!

– Ничем?

– Не знаю. Во всяком случае ни ядом, ни ножом, ни веревкой…

– Атомной пушкой?

– Ты бы попробовал?

– Не знаю. Если быть уверенным, что это не люди…

– А если в некотором смысле да? Субъективно они люди. Они совершенно не отдают себе отчета в своем… происхождении. Ты, очевидно, это заметил?

– Да. Ну и… как это происходит?

– Регенерируют с необыкновенной скоростью. С невозможной скоростью, прямо на глазах, говорю тебе, и снова начинают поступать так… так…

– Как что?

– Как наше представление о них, те записи в памяти по которым…

– Да. Это правда, - подтвердил я, не обращая внимания на то, что мазь стекает с моих обожженных щек и капает на руки.

– А Гибарян знал?… - спросил я быстро.

Он посмотрел на меня внимательно:

– Знал ли он то, что мы?

– Да.

– Почти наверняка.

– Откуда ты знаешь, он что-нибудь говорил?

– Нет. Но я нашел у него одну книжку…

– «Малый Апокриф»?! - воскликнул я, вскакивая.

– Да. А откуда ты об этом можешь знать?… - удивился он с беспокойством, впиваясь взглядом в мое лицо.

Я остановил его жестом.

– Спокойно. Видишь ведь, что я обожжен и совсем не регенерирую. В кабине было письмо для меня.

– Что ты говоришь? Письмо? Что в нем было?

– Немного. Собственно, не письмо, а записка. Библиографическая ссылка на соляристическое приложение и на этот «Апокриф». Что это такое?

– Старое дело. Может, и имеет со всем этим что-нибудь общее. Держи.

Он вынул из кармана переплетенный в кожу вытертый на углах томик и подал мне.

– А Сарториус?… - бросил я, пряча книжку.

– Что Сарториус? В такой ситуации каждый держится как может. Он старается быть нормальным - у него это значит официальным.

– Ну знаешь!

– Это так. Я был однажды с ним в переплете… Не буду вдаваться в подробности, достаточно того, что на восьмерых у нас осталось пятьсот килограммов кислорода. Один за другим бросали мы повседневные дела, под конец все ходили бородатые, он один брился, чистил ботинки… Это такой человек. И, конечно, то, что он сделает сейчас, будет притворством, комедией или преступлением.

– Преступлением?

– Хорошо, пусть не преступление. Нужно придумать для этого какое-нибудь новое определение. Например, «реактивный развод». Лучше звучит?

– Ты чрезвычайно остроумен.

– Предпочел бы, чтобы я плакал? Предложи что-нибудь.

– А, оставь меня в покое.

– Да нет, я говорю серьезно. Ты знаешь теперь примерно столько же, сколько я. У тебя есть какой-нибудь план?

– Какой ты добрый! Я не знаю, что делать, когда… она снова появится. Должна явиться?

– Скорее всего да.

– Но как же они попадают внутрь? Ведь Станция герметична. Может быть, панцирь…

– Панцирь в порядке. Понятия не имею, как. Чаще всего мы видим «гостей», когда просыпаемся, но спать-то хотя бы изредка надо.

Он встал. Я встал за ним.

– Послушай-ка, Снаут… Речь идет о ликвидации станции. Только ты хочешь, чтобы это шло от меня?

Он покачал головой.

– Это не так просто. Конечно, мы всегда можем сбежать хотя бы на сателлоид и оттуда послать SOS. Решат, разумеется, что мы сошли с ума, какой-нибудь санаторий на Земле, пока мы все хорошенько не забудем, - бывают же случаи коллективного помешательства на таких изолированных базах… Может быть, это было бы не самым плохим выходом… Сад, тишина, белые палаты, прогулки с санитарами…

Снаут говорил совершенно серьезно, держа руки в карманах, уставившись невидящим взглядом в угол комнаты. Красное солнце уже исчезло за горизонтом, и гривастые волны расплавились в черной пустыне. Небо пылало. Над этим двухцветным необыкновенно унылым пейзажем плыли тучи с лиловыми кромками.

– Значит, хочешь сбежать? Или нет? Еще нет?

Он усмехнулся:

– Непреклонный покоритель… не испробовал еще этого, а то бы не был таким требовательным. Речь идет не о том, чего хочется, а о том, что возможно.

– Что?

– Вот этого-то я и не знаю.

– Значит, остаемся тут? Думаешь, найдется средство?

Снаут посмотрел на меня, изнуренный, с шелушащейся кожей изрытого морщинами лица.

– Кто знает. Может, это окупится, - сказал он наконец. - О нем не узнаем, пожалуй, ничего, но, может быть, о нас…

Он отвернулся, взял свои бумаги и вышел. Делать мне было нечего, я мог только ждать. Я подошел к окну и смотрел на кроваво-черный океан, почти не видя его. Мне пришло в голову, что я мог бы закрыться в какой-нибудь из ракет, но я не думал об этом серьезно, это было чересчур глупо - раньше или позже мне бы ведь пришлось выйти. Я сел у окна и вынул книжку, которую дал мне Снаут. Света было еще достаточно, страница порозовела, комната пылала багрянцем.

Это были собранные неким Оттоном Равинтцером, магистром философии, статьи и работы неоспоримой ценности. Каждой науке всегда сопутствует какая-нибудь псевдонаука, ее дикое преломление в интеллектах определенного типа; астрономия имеет своего карикатуриста в астрологии, химия имела его когда-то в алхимии, понятно, что рождение соляристики сопровождалось настоящим взрывом мыслей-чудовищ.

Книга Равинтцера содержала духовную пищу именно этого рода, впрочем, нужно сказать честно, что в предисловии он отмежевывался от этого паноптикума. Просто он не без оснований считал, что такой сборник может быть ценным документом эпохи как для историка, так и для психолога науки.

Рапорт Бертона занимал в книге почетное место. Он состоял из нескольких частей. Первую составляла копия его бортового журнала, весьма лаконичного.

От четырнадцати часов до шестнадцати часов сорока минут условного времени экспедиции записи были короткими и негативными.

«Высота 1000, 1200 или 800 метров, ничего не замечено, океан пуст». Это повторилось несколько раз.

Потом в 16.40: «Поднимается красный туман. Видимость 700 метров. Океан пуст».

В 17.00: «Туман становится гуще, штиль, видимость 400 метров с прояснениями. Спускаюсь на 200».

В 17.20: «Я в тумане. Высота 200. Видимость 20 - 40 метров. Штиль. Поднимаюсь на 400».

В 17.45: «Высота 500. Лавина тумана до горизонта. В тумане воронкообразные отверстия, сквозь которые проглядывает поверхность океана. Пытаюсь войти в одну из этих воронок».

В 17.52: «Вижу что-то вроде водоворота - выбрасывает желтую пену. Окружен стеной тумана. Высота 100. Спускаюсь на 20».

На этом кончались записи в бортовом журнале Бертона. Дальнейшие страницы так называемого рапорта составляла выдержка из его истории болезни, а точнее говоря, это был текст показаний, продиктованных Бертоном и прерывавшихся вопросами членов комиссии.

«Бертон. Когда я спустился до тридцати метров, стало трудно удерживать высоту, так как в этом круглом, свободном от тумана пространстве дул прерывистый ветер. Я вынужден был все внимание сосредоточить на управлении и поэтому некоторое время, минут 10-15, не выглядывал из кабины. Из-за этого я, против своего желания, вошел в туман, меня бросил туда сильный порыв ветра. Это был не обычный туман, а как бы взвесь, по-моему, коллоидная, - она затянула все стекла. Очистить их было очень трудно, взвесь оказалась очень липкой. Тем временем у меня процентов на тридцать упали обороты из-за сопротивления, которое оказывал винту этот туман, и я начал терять высоту. Я спустился очень низко и, боясь зацепиться за волны, дал полный газ. Машина держала высоту, но вверх не шла. У меня было еще четыре патрона ракетных ускорителей. Я не использовал их, решив, что положение может ухудшиться и тогда они мне понадобятся. При полных оборотах началась очень сильная вибрация; я понял, что винт облеплен этой странной взвесью; на приборах грузоподъемности по-прежнему были нули, и я ничего не мог с этим поделать. Солнца я не видел с того момента, когда вошел в туман, но в его направлении туман светился красным. Я все еще кружил, надеясь, что в конце концов сумею найти одно из этих свободных от тумана мест, и действительно мне это удалось через какие-нибудь полчаса. Я выскочил в открытое пространство, почти точно круглое, диаметром несколько сот метров. Его границы образовывал стремительно клубящийся туман, как бы поднимаемый мощными конвекционными потоками. Поэтому я старался держаться как можно ближе к середине "дыры" - там воздух был наиболее спокойным. В это время я заметил перемену в состоянии поверхности океана. Волны почти полностью исчезли, а поверхностный слой этой жидкости - того, из чего состоит океан, - стал полупрозрачным с замутнениями, которые постепенно исчезали, так что через некоторое время все полностью очистилось и я мог сквозь слой толщиной, наверное, в несколько километров смотреть вглубь. Там громоздился желтый ил, который тонкими полосами поднимался вверх и, всплывая на поверхность, стеклянно блестел, начинал бурлить и пениться, а потом твердел; тогда он был похож на очень густой пригоревший сахарный сироп. Этот ил, или слизь, собирался в большие комки, вырастал над поверхностью, образовывал бугры, похожие на цветную капусту, и постепенно формировал разнообразные фигуры. Меня начало затягивать к стене тумана, и поэтому мне пришлось несколько минут рулями и оборотами бороться с этим движением, а когда я снова мог смотреть, внизу под собой увидел что-то, что напоминало сад. Да, сад. Я видел карликовые деревья, и живые изгороди, и дорожки, не настоящие, - все это было из той же самой субстанции, которая целиком уже затвердела, как желтоватый гипс. Так это выглядело. Поверхность сильно блестела. Я опустился низко, как только смог, чтобы все как следует рассмотреть.

Вопрос. У этих деревьев и других растений, которые ты видел, были листья?

Ответ Бертона. Нет. Просто все это имело такой вид - как бы модель сада. Ну да. Модель. Так это выглядело. Модель, но, пожалуй, в натуральную величину. Потом все начало трескаться и ломаться, из расщелин, которые были совершенно черными, волнами выдавливался на поверхность густой ил и застывал, часть стекала, а часть оставалась, и все начало бурлить еще сильнее, покрылось пеной, и ничего, кроме нее, я уже не видел. Одновременно туман начал стискивать меня со всех сторон, поэтому я увеличил обороты и поднялся на триста метров.

Вопрос. Ты совершенно уверен, что то, что увидел, напоминало сад и ничто другое?

Ответ Бертона. Да. Потому что я заметил там различные детали. Помню, например, что в одном месте стояли в ряд какие-то квадратные коробки. Поздней мне пришло в голову, что это могла быть пасека.

Вопрос. Это пришло тебе в голову потом? Но не в тот момент, когда ты видел?

Ответ Бертона. Нет, потому что все это было как из гипса. Я видел и другие вещи.

Вопрос. Какие вещи?

Ответ Бертона. Не могу сказать, какие, так как не успел их хорошенько рассмотреть. У меня было впечатление, что под некоторыми кустами лежали какие-то орудия. Они были продолговатой формы, с выступающими зубьями, как бы гипсовые отливки небольших садовых машин. Но в этом я полностью не уверен. А в том - да.

Вопрос. Ты не подумал, что это галлюцинация?

Ответ Бертона. Нет. Я решил, что это была фата моргана. О галлюцинации я не думал, так как чувствовал себя совсем хорошо, а также потому, что никогда в жизни ничего подобного не видел. Когда я поднялся до трехсот метров, туман подо мной был испещрен дырками, совсем как сыр, Одни из этих дыр были пусты, и я видел в них, как волнуется океан, а в других что-то клубилось. Я спустился в одно из таких отверстий и на высоте сорока метров увидел что под поверхностью океана - но совсем неглубоко - лежит стена, как бы стена огромного здания: она четко просвечивала сквозь волны и имела ряды регулярно расположенных прямоугольных отверстий, похожих на окна. Мне даже показалось, что в некоторых окнах что-то движется. Но в этом я не совсем уверен. Затем стена начала медленно подниматься и выступать из океана. По ней целыми водопадами стекал ил и какие-то слизистые образования, такие сгущения с прожилками. Вдруг она развалилась на две части и ушла в глубину так быстро, что мгновенно исчезла. Я снова поднял машину и летел над самым туманом почти касаясь его шасси. Потом увидел следующую воронку. Она была, наверное, в несколько раз больше первой. Уже издалека я заметил плавающий предмет. Он был светлым, почти белым, и мне показалось, что это скафандр Фехнера, тем более что формой он напоминал человека. Я очень резко развернул машину - боялся, что могу пролететь это место и уже не найду его. В это время фигура слегка приподнялась, словно она плавала или же стояла по пояс в волне. Я спешил и спустился так низко, что почувствовал удар шасси обо что-то мягкое, возможно, о гребень волны - здесь она была порядочной. Этот человек, да, это был человек, не имел на себе скафандра. Несмотря на это он двигался.

Вопрос. Видел ли ты его лицо?

Ответ Бертона. Да.

Вопрос. Кто это был?

Ответ Бертона. Это был ребенок.

Вопрос. Какой ребенок? Ты раньше когда-нибудь видел его?

Ответ Бертона. Нет. Никогда. Во всяком случае не помню этого. Как только я приблизился - меня отделяло от него метров сорок, может, немного больше, - заметил, что в нем есть что-то нехорошее.

Вопрос. Что ты под этим понимаешь?

Ответ Бертона. Сейчас скажу. Сначала я не знал, что это. Только немного погодя понял: он был необыкновенно большим. Гигантским, это еще слабо сказано. Он был, пожалуй, высотой метра четыре. Точно помню, что, когда ударился шасси о волну, его лицо находилось немного выше моего, хотя я сидел в кабине, то есть находился на высоте трех метров от поверхности океана.

Вопрос. Если он был таким большим, то почему ты решил, что это ребенок?

Ответ Бертона. Потому что это был очень маленький ребенок.

Вопрос. Тебе не кажется, Бертон, что твой ответ нелогичен?

Ответ Бертона. Нет. Совсем нет. Потому что я видел его лицо. Ну, и, наконец, пропорции тела были детскими. Он показался мне… совсем младенцем. Нет, это преувеличение. Наверное, ему было два или три года. У него были черные волосы и голубые глаза, огромные. И он был голый. Совершенно голый, как новорожденный. Он был мокрый, скользкий, кожа у него блестела. Это зрелище подействовало на меня ужасно. Я уже не верил ни в какую фату моргану. Я видел его слишком четко. Он поднимался и опускался на волне, но, независимо от этого, еще и двигался. Это было омерзительно!

Вопрос. Почему? Что он делал?

Ответ Бертона. Выглядел, ну, как в каком-то музее, как кукла, но живая кукла. Открывал и закрывал рот и совершал разные движения. Омерзительно! Это были не его движения.

Вопрос. Как ты это понимаешь?

Ответ Бертона. Я не приближался к нему слишком. Пожалуй, двадцать метров - это наиболее точная оценка. Но и сказал уже, каким он был громадным, и благодаря этому я видел его чрезвычайно четко. Глаза у него блестели, и вообще он производил впечатление живого ребенка, только эти движения, как если бы кто-то пробовал… как будто кто-то его изучал…

Вопрос. Постарайтесь объяснить точнее, что это значит.

Ответ Бертона. Не знаю, удастся ли мне. У меня было такое впечатление. Это было интуитивно. Я не задумывался над этим. Его движения были неестественны.

Вопрос. Хочешь ли ты сказать, что, допустим, руки двигались так, как не могут двигаться человеческие руки из-за ограничения подвижности в суставах?

Ответ Бертона. Нет. Совсем не то… Но… его движения не имели никакого смысла. Каждое движение в общем что-то значит, для чего-то служит…

Вопрос. Ты так считаешь? Движения младенца не должны что-либо значить.

Ответ Бертона. Это я знаю. Но движения младенца беспорядочные, нескоординированные. Обобщенные. А те были… есть, понял! Они были методичны. Они проделывались по очереди, группами и сериями. Как будто кто-то хотел выяснить, что этот ребенок в состоянии сделать руками, а что - торсом и ртом. Хуже всего было с лицом, наверно, потому, что лицо наиболее выразительно, а это было… Нет, не могу этого определить. Оно было живым, да, но не человеческим. Я хочу сказать, черты лица были в полном порядке, и глаза, и цвет, и все, но выражение, мимика - нет.

Вопрос. Были ли это гримасы? Ты знаешь, как выглядит лицо человека при эпилептическом припадке?

Ответ Бертона. Да. Я видел такой припадок. Понимаю. Нет, это было что-то другое. При эпилепсии есть схватки и судороги, а это были движения совершенно плавные и непрерывные, ловкие, если так можно сказать, мелодичные. У меня нет другого определения. Ну и лицо. С лицом было то же самое. Лицо не может выглядеть так, чтобы одна половина была веселой, а другая - грустной, чтобы одна часть грозила или боялась, а другая - торжествовала или делала что-то в этом роде. Но с ребенком было именно так. Кроме том, все эти движения и мимическая игра происходили с невиданной быстротой. Я там был очень недолго, может быть, десять секунд, а может, и меньше.

Вопрос. И ты утверждаешь, что все это успел заметить в такой короткий промежуток времени? Впрочем, откуда ты знаешь, как долго это продолжалось? Ты смотрел на часы?

Ответ Бертона. Нет. На часы я не смотрел. Но летаю уже шестнадцать лет. В моей профессии нужно уметь оценивать время с точностью до секунды. Это рефлекс. Пилот, который не может в любых условиях сориентироваться, длилось ли какое-то событие пять секунд или десять, никогда не будет многого стоить. То же самое и с наблюдением. Человек учится этому с годами схватывать все в самые короткие промежутки времени.

Вопрос. Это все, что ты видел?

Ответ Бертона. Нет. Но остальное и не помню так ясно. Возможно, доза оказалась для меня слишком большой. Мой мозг как бы закупорился. Туман начал спускаться, и я был вынужден пойти вверх. Вынужден был, но не помню, как и когда это сделал. Первый раз в жизни чуть не разбился. У меня так дрожали руки, что я не мог как следует удержать штурвал. Кажется, я что-то кричал и вызывал Базу, хотя знал, что связи нет.

Вопрос. Пробовал ли ты тогда вернуться?

Ответ Бертона. Нет. Потому что потом, когда я набрал высоту, подумал, что, может быть, в какой-нибудь из этих дыр находится Фехнер. Я знаю, это звучит бессмысленно. Но я так думал. Раз уж происходят такие вещи, подумал я, то, может быть, и Фехнера удастся найти. Поэтому я решил влезать во все дыры, какие только замечу. Но на третий раз, когда и ушел вверх, я понял, что после того, что увидел, ничего не сделаю. Я больше не мог. Я почувствовал слабость, и меня вытошнило. Раньше я не знал, что это такое. Меня никогда в жизни не тошнило.

Вопрос. Это был признак отравления, Бертон.

Ответ Бертона. Возможно. Не знаю. Но того, что я увидел в третий раз, я не выдумал, этого не объяснить отравлением.

Вопрос. Откуда ты можешь об этом знать?

Ответ Бертона. Это не было галлюцинацией. Галлюцинации - это ведь то, что создает мой собственный мозг, так?

Вопрос. Так.

Ответ Бертона. Ну вот. А такого он не мог создать. Никогда в это не поверю. Не способен на это.

Вопрос. Расскажите поточнее, что это было, хорошо?

Ответ Бертона. Сначала я должен узнать, как будет расцениваться то, что я уже рассказал.

Вопрос. Какое это имеет значение?

Ответ Бертона. Для меня - принципиальное. Я сказал, что увидел такое, чего никогда не забуду. Если комиссия решит, что рассказанное мной хотя бы на один процент правдоподобно, так что нужно начать соответствующее изучение этого океана, то скажу все. Но если это будет признано комиссией за какие-то мои видения, не скажу ничего.

Вопрос. Почему?

Ответ Бертона. Потому что содержание моих галлюцинаций, каким бы оно ни было, мое личное дело. Содержание же моих исследований на Солярисе - нет.

Вопрос. Значит ли это, что ты отказываешься от всяких дальнейших ответов до принятия решения компетентными органами экспедиции? Ты ведь должен понимать, что комиссия не уполномочена немедленно принять решение.

Ответ Бертона. Да.

На этом кончался первый протокол. Был еще фрагмент другого, записанного на одиннадцать дней позднее.

«Председательствующий… принимая все это во внимание, комиссия, состоящая из трех врачей, трех биологов, одного физика, одного инженера-механика и заместителя начальника экспедиции, пришла к убеждению, что сообщенные Бертоном сведения представляют собой содержание галлюцинаторного комплекса, вызванного влиянием отравления атмосферой планеты, с симптомами помрачения, которым сопутствовало возбуждение ассоциативных зон коры головном мозга, и что этим сведениям в действительности ничего или почти ничего не соответствует.

Бертон. Простите. Что значит "ничего или почти ничего"? Что это "почти ничего"? Насколько оно велико?

Председ. Я еще не кончил. Отдельно запротоколировано votum separatum (частное мнение) доктора физики Арчибальда Мессенджера, который заявил, что рассказанное Бертоном могло, по его мнению, происходить в действительности и нуждается в добросовестном изучении. Это все.

Бертон. Я повторяю свой вопрос.

Председ. Это очень просто. "Почти ничего" означает, что какие-то реальные явления могли вызвать твои галлюцинации, Бертон. Самый нормальный человек может во время ветреной погоды принять качающийся куст за какое-то существо. Что же говорить о чужой планете, да еще когда мозг наблюдателя находится под действием яда. В этом нет для тебя ничего оскорбительного, Бертон. Каково же в связи с вышеуказанным твое решение?

Бертон. Мне бы хотелось сначала узнать, какие последствия будет иметь votum separatum доктора Мессенджера?

Председ. Практически никаких. Это значит, что исследования в этом направлении проводиться не будут.

Бертон. Вносится ли в протокол то, что мы говорим?

Председ. Да.

Бертон. В связи с этим я хотел бы сказать, что, по моему убеждению, комиссия оскорбила не меня, я здесь не в счет, а дух экспедиции. В соответствии с тем, что я сказал в первый раз, на дальнейшие вопросы отвечать отказываюсь.

Председ. Это все?

Бертон. Да. Но я хотел бы увидеться с доктором Мессенджером. Это возможно?

Председ. Конечно.»

На этом закончился второй протокол. Внизу страницы было помещено напечатанное мелким шрифтом примечание, сообщающее, что доктор Мессенджер на следующий день провел трехчасовую конфиденциальную беседу с Бертоном, после чего обратился в Совет экспедиции, снова настаивая на изучении показаний пилота.

Он утверждал, что за такое решение говорят новые, дополнительные данные, которые представил ему Бертон, но которые он сможет предъявить только после принятия Советом положительного решения. Совет, в который входили Шеннон, Тимолис и Трахье, отнесся к этому предложению отрицательно, на том дело и кончилось.

Книга содержала еще фотокопию одной страницы письма, найденного в посмертных бумагах Мессенджера. Это был, вероятно, черновик; Равинтцеру не удалось выяснить, было ли послано это письмо и имело ли это какие-нибудь последствия.

«…ее невероятная тупость, - начинался текст. - Заботясь о своем авторитете, Совет, а говоря конкретно Шеннон и Тимолис (так как голос Трахье ничего не значит), отверг мое требование. Сейчас я обращаюсь непосредственно в Институт, но, сам понимаешь, это бессильный протест. Связанный словом, я не могу, к сожалению, сообщить тебе то, что рассказал мне Бертон. На решение Совета, очевидно, повлияло то, что с открытием пришел человек без всякой ученой степени, хотя не один исследователь мог бы позавидовать этому пилоту, его присутствию духа и таланту наблюдателя. Очень прошу тебя, пошли мне с обратной почтой след. данные:

1) биографию Фехнера, начиная с детства;

2) все, что тебе известно о его родственниках и родственных отношениях, по-видимому, он оставил сиротой маленького ребенка;

3) фотографию местности, где он воспитывался.

Мне хотелось бы еще рассказать тебе, что я обо всем этом думаю. Как ты знаешь, через некоторое время после вылета Фехнера и Каруччи в центре красного солнца образовалось пятно, которое своим корпускулярным излучением нарушило радиосвязь, главным образом, по данным сателлоида, в южном полушарии, то есть там, где находилась наша База. Фехнер и Каруччи отдалились от Базы больше всех остальных исследовательских групп.

Такого густого и упорно держащегося тумана при полном штиле мы не наблюдали до дня катастрофы за все время пребывания на планете.

Думаю, что то, что видел Бертон, было частью операции "Человек", проводящейся этим липким чудовищем. Истинным источником всех существ, замеченных Бертоном, был Фехнер - его мозг, во время какого-то непонятного для нас «психического вскрытия»; речь шла об экспериментальном воспроизведении, о реконструкции некоторых (вероятно, наиболее устойчивых) следов его памяти.

Я знаю, что это звучит фантастично, знаю, что могу ошибиться. Прошу тебя мне помочь: я сейчас нахожусь на Аларике и здесь буду ожидать твоего ответа.

Твой А.»

Я читал с трудом, уже совсем стемнело, и книжка в моей руке стала серой. Наконец буквы начали сливаться, но пустая часть страницы свидетельствовала, что я дошел до конца этой истории, которая в свете моих собственных переживаний казалась весьма правдоподобной. Я обернулся к окну. Пространство за ним было темно-фиолетовым, над горизонтом тлело еще несколько облаков, похожих на угасающий уголь. Океан, покрытый тьмой, не был виден. Я слышал слабый шелест бумажных полосок над вентиляторами.

Нагретый воздух с легким запахом озона, казалось, застыл. Абсолютная тишина наполняла Станцию. Я подумал, что в нашем решении остаться нет ничего героического. Эпоха героической борьбы, смелых экспедиций, ужасных смертей, таких хотя бы, как гибель первой жертвы океана, Фехнера, давно уже кончилась. Меня уже почти не интересовало, кто «гости» Снаута или Сарториуса. «Через некоторое время, - подумал я, - мы перестанем стыдиться друг друга и замыкаться в себе. Если мы не сможем избавиться от "гостей", то привыкнем к ним и будем жить с ними, а если их создатель изменит правила игры, мы приспособимся и к новым, хотя некоторое время будем мучиться, метаться, а может быть, даже тот или другой покончит с собой, но в конце концов все снова придет в равновесие».

Комнату наполняла темнота, сейчас очень похожая на земную. Уже только контуры умывальника и зеркала белели во мраке. Я встал, на ощупь нашел клочок ваты на полке, обтер влажным тампоном лицо и лег навзничь на кровать. Где-то надо мной, похожий на трепетание бабочки, поднимался и пропадал шелест у вентилятора. Я не видел даже окна, все скрыл мрак, полоска неведомо откуда идущего тусклого света висела передо мной, я не знаю даже, на стене или в глубине пустыни, там, за окном. Я вспомнил, как ужаснул меня в прошлый раз пустой взор соляристического пространства, и почти усмехнулся. Я не боялся его. Ничего не боялся. Я поднес к глазам руку. Фосфоресцирующим веночком цифр светился циферблат часов. Через час должно было взойти голубое солнце. Я наслаждался темнотой и глубоко дышал, пустой, свободный от всяких мыслей.

Пошевелившись, я почувствовал прижатую к бедру плоскую коробку магнитофона. Да. Гибарян. Его голос, сохранившийся на пленке. Мне даже в голову не пришло воскресить его, послушать. Это было все, что я мог для него сделать.

Я взял магнитофон, чтобы спрятать его под кровать, и услышал шелест и слабый скрип открывающейся двери.

– Крис?… - донесся до меня тихий голос, почти шепот. - Ты здесь, Крис? Так темно.

– Это ничего, - сказал я. - Не бойся. Иди сюда.

Совещание

Я лежал на спине без единой мысли. Темнота, заполняющая комнату, сгущалась. Я слышал шаги. Стены пропадали. Что-то возносилось надо мной все выше, безгранично высоко. Я застыл, пронизанный тьмой, объятый ею без прикосновения. Я чувствовал ее упругую прозрачность. Где-то очень далеко билось сердце. Я сосредоточил все внимание, остатки сил на ожидании агонии. Она не приходила. Я только становился все меньше, а невидимое небо, невидимые горизонты, пространство, лишенное форм, туч, звезд, отступая и увеличиваясь, делало меня своим центром. Я силился втиснуться в то, на чем лежал, но подо мной уже не было ничего и мрак ничего уже не скрывал. Я стиснул руки, закрыл ими лицо. Оно исчезло. Руки прошли насквозь. Хотелось кричать, выть…

Комната была серо-голубой. Мебель, полки, углы стен - все как бы нарисованное широкими матовыми мазками, все бесцветно - одни только контуры. Прозрачная, жемчужная белизна за окном. Я был совершенно мокрый от пота. Я взглянул в ее сторону, она смотрела на меня.

– У тебя затекла рука?

– Что?

Она подняла голову. Ее глаза были того же цвета, что и комната, серые, сияющие между черными ресницами. Я почувствовал тепло ее шепота, прежде чем понял слова.

– Нет. А, да.

Я обнял ее за плечо. От этого прикосновения по руке пробежали мурашки. Я медленно обнял ее другой рукой.

– Ты видел плохой сон?

– Сон? Да, сон. А ты не спала?

– Не знаю. Может, и нет. Мне не хочется спать. Но ты спи. Почему ты так смотришь?

Я прикрыл глаза. Ее сердце билось рядом с моим, четко ритмично. «Бутафория», - подумал я. Но меня ничего не удивляло, даже собственное безразличие. Страх и отчаяние были уже позади. Я дотронулся губами до ее шеи, потом поцеловал маленькое гладкое, как внутренность ракушки, углубление у горла. И тут бился пульс.

Я поднялся на локте. Никакой зари, никакой мягкости рассвета, горизонт обнимало голубое электрическое зарево, первый луч пронзил комнату, как стрела, все заиграло отблесками, радужные огни изламывались в зеркале, в дверных ручках, в никелированных трубках, казалось, что свет ударяет в каждый встреченный предмет, как будто хочет что-то освободить, взорвать тесное помещение. Уже невозможно было смотреть. Я отвернулся. Зрачки Хари стали совсем маленькими.

– Разве уже день? - спросила она приглушенным голосом.

Это был полусон, полуявь.

– На этой планете всегда так, моя дорогая.

– А мы?

– Что мы?

– Долго здесь будем?

Мне хотелось смеяться. Но когда глухой звук вырвался из моей груди, он не был похож на смех.

– Думаю, что достаточно долго. Ты против?

Ее веки дрожали. Хари смотрела на меня внимательно. Она как будто подмигнула мне, а может быть, мне это показалось. Потом подтянула одеяло, и на ее плече порозовела маленькая треугольная родинка.

– Почему ты так смотришь?

– Ты очень красивая.

Она улыбнулась. Но это была только вежливость, благодарность за комплимент.

– Правда? Ты смотришь, как будто… как будто…

– Что?

– Как будто чего-то ищешь.

– Не выдумывай.

– Нет, как будто думаешь, что со мной что-то случилось или я не рассказала тебе чего-то.

– Откуда ты это взяла?

– Раз уж ты так отпираешься, то наверняка. Ладно, как хочешь.

За пламенеющими окнами родился мертвый голубой зной. Заслонив рукой глаза, я поискал очки. Они лежали на столе. Я присел на постели, надел их и увидел ее отражение в зеркале. Хари чего-то ждала. Когда я снова уселся рядом с ней, она усмехнулась:

– А мне?

Я вдруг сообразил:

– Очки?

Я встал и начал рыться в ящиках, на столе, под окном. Нашел две пары, правда, обе слишком большие, и подал ей. Она померила одни и другие. Они свалились у нее до половины носа.

В этот момент заскрежетали заслонки. Мгновение, и внутри Станции, которая, как черепаха, спряталась в своей скорлупе, наступила ночь. На ощупь я снял с нее очки и вместе со своими положил под кровать.

– Что будем делать? - спросила она.

– То, что делают ночью, - спать…

– Крис?

– Что?

– Может, сделать тебе новый компресс?

– Нет, не нужно. Не нужно… дорогая.

Сказав это, сам не понимаю почему, я вдруг обнял в темноте ее тонкие плечи и, чувствуя их дрожь, поверил в нее. Хотя не знаю. Мне вдруг показалось, что это я обманываю ее, а не она меня, что она настоящая.

Я засыпал потом еще несколько раз, и все время меня вырывали из дремы судороги, бешено колотящееся сердце медленно успокаивалось, я прижимал ее к себе, смертельно усталый, она заботливо дотрагивалась до моего лица, лба, очень осторожно проверяя, нет ли у меня жара. Это была Хари. Самая настоящая. Другой быть не могло.

От этой мысли что-то во мне изменилось. Я перестал бороться и почти сразу же заснул.

Разбудило меня легкое прикосновение. Лоб был охвачен приятным холодом. На лице лежало что-то влажное и мягкое. Потом это медленно поднялось, и я увидел склонившуюся надо мной Хари. Обеими руками она выжимала марлю над фарфоровой мисочкой. Сбоку стояла бутылка с жидкостью от ожогов. Она улыбнулась мне.

– Ну и спишь же ты, - сказала она, снова положив марлю мне на лоб. - Болит?

– Нет.

Я пошевелил кожей лба. Действительно, ожоги сейчас совершенно не чувствовались.

Хари сидела на краю постели, закутавшись в мужской купальный халат, белый, с оранжевыми полосами, ее черные волосы рассыпались по воротнику. Рукава она подвернула до локтей, чтобы они не мешали.

Я был дьявольски голоден, прошло уже часов двадцать, как у меня ничего не было во рту. Когда Хари закончила процедуры, я встал. Вдруг мой взгляд упал на два лежащих рядом одинаковых платья с красными пуговицами, первое, которое я помог ей снять, разрезав декольте, и второе, в котором пришла вчера. На этот раз она сама распорола шов ножницами. Сказала, что, наверное, замок заело.

Эти два одинаковых платьица были самым страшным из всего, что я до сих пор пережил. Хари возилась у шкафика с лекарствами, наводя в нем порядок. Я украдкой отвернулся от нее и до крови укусил себе руку. Все еще глядя на эти два платьица, вернее, на одно и то же, повторенное два раза, я начал пятиться к дверям. Вода по-прежнему с шумом текла из крана. Я отворил дверь, тихо выскользнул в коридор и осторожно ее закрыл.

Из комнаты доносился слабый шум воды, звяканье бутылок. Вдруг эти звуки прекратились. В коридоре горели длинные потолочные лампы, неясное пятно отраженного света лежало на поверхности двери. Я стиснул зубы и ждал, вцепившись в ручку, хотя не надеялся, что сумею ее удержать. Резкий рывок чуть не выдернул ее у меня из руки, но дверь не отворилась, только задрожала и начала ужасно трещать. Ошеломленный, я выпустил ручку и отступил. С дверью происходило что-то невероятное: ее гладкая пластмассовая поверхность изогнулась, как будто вдавленная с моей стороны внутрь, в комнату. Покрытие начало откалываться мелкими кусочками, обнажая сталь косяка, который напрягался все сильнее. Вдруг я понял: вместо того чтобы толкнуть дверь, которая открывалась в коридор она силилась отворить ее на себя. Отблеск света искривился на белой поверхности, как в вогнутом зеркале, раздался громкий хруст, и монолитная, до предела выгнутая плита треснула. Одновременно ручка, вырванная из гнезда, влетела в комнату. Сразу в отверстии показались окровавленные руки и, оставляя красные следы на лаке, продолжали тянуть, дверная плита сломалась пополам, косо повисла на петлях, и оранжево-белое существо с посиневшим мертвым лицом бросилось мне на грудь, заходясь от слез.

Если бы это зрелище меня не парализовало, я бы попытался убежать. Хари судорожно хватала воздух и билась головой о мое плечо, а потом стала медленно оседать на пол. Я подхватил ее, отнес в комнату, протиснувшись мимо расколотой дверной створки, и положил на кровать. Из-под ее сломанных ногтей сочилась кровь. Когда она повернула руку, я увидел содранную до мяса ладонь. Я взглянул ей в лицо, открытые глаза смотрели сквозь меня без всякого выражения.

– Хари!

Она ответила невнятным бормотанием.

Я приблизил палец к ее глазу. Веко опустилось. Я подошел к шкафу с лекарствами. Кровать скрипнула, Я обернулся. Она сидела выпрямившись, глядя со страхом на свои окровавленные руки.

– Крис, - простонала она, - я… я… что со мной?

– Поранилась, выламывая дверь, - сказал я сухо.

У меня что-то случилось с губами, особенно с нижней, как будто по ней бегали мурашки. Пришлось ее прикусить.

Хари с минуту разглядывала свисающие с косяка зазубренные куски пластмассы, затем посмотрела на меня. Подбородок у нее задрожал, я видел усилие, с которым она пыталась побороть страх.

Я отрезал кусок марли, вынул из шкафа присыпку на рану и возвратился к кровати. Все, что я нес, вывалилось из моих внезапно ослабевших рук, стеклянная баночка с желатиновой пенкой разбилась, но я даже не наклонился. Лекарства были уже не нужны.

Я поднял ее руку. Засохшая кровь еще окружала ногти тонкой каемкой, но все раны уже исчезли, а ладони затягивала молодая розовая кожа. Шрамы бледнели просто на глазах.

Я сел, погладил ее по лицу и попытался ей улыбнуться. Не могу сказать, что мне это удалось.

– Зачем ты это сделала, Хари?

– Нет. Это… я?

Она показала глазами на дверь.

– Да. Не помнишь?

– Нет. Я увидела, что тебя нет, страшно перепугалась и…

– И что?

– Начала тебя искать, подумала, что ты, может быть, в ванной…

Только теперь я увидел, что шкаф сдвинут в сторону и открывает вход в ванную.

– А потом?

– Побежала к двери.

– Ну и?…

– Не помню. Что-нибудь должно было случиться?

– Что?

– Не знаю.

– А что ты помнишь? Что было потом?

– Сидела здесь, на кровати.

– А как я тебя принес, не помнишь?

Она колебалась. Уголки губ опустились вниз, лицо напряглось.

– Мне кажется… Может быть… Сама не знаю.

Она опустила ноги на пол и встала. Подошла к разбитым дверям.

– Крис!

Я взял ее сзади за плечи. Она дрожала. Вдруг она быстро обернулась и заглянула в мои глаза.

– Крис, - шептала она. - Крис.

– Успокойся.

– Крис, а если… Крис, может быть, у меня эпилепсия?

Эпилепсия, боже милостивый! Мне хотелось смеяться.

– Ну что ты, дорогая. Просто двери, знаешь, тут такие, ну, такие двери…

Мы покинули комнату, когда с протяжным скрежетом открылись наружные заслонки, показав проваливающийся в океан солнечный диск, и направились в небольшую кухоньку в противоположном конце коридора. Мы хозяйничали вместе с Хари, перетряхивая содержимое шкафчиков и холодильников. Я быстро заметил, что она не слишком утруждала себя стряпней и умела немного больше, чем открывать консервные банки, то есть столько же, сколько я. Я проглотил содержимое двух таких банок и выпил бесчисленное количество чашек кофе. Хари тоже ела, но так, как иногда едят дети, не желая делать неприятное взрослым, даже без принуждения, но механически и безразлично.

Потом мы пошли в маленькую операционную, рядом с радиостанцией. У меня был один план. Я сказал, что хочу на всякий случай ее осмотреть, уселся на раскладное кресло и достал из стерилизатора шприц и иглу. Я знал, где что находится, почти на память, так нас вымуштровали на Земле. Я взял каплю крови из ее пальца, сделал мазок, высушил в испарителе и в высоком вакууме распылил на нем ионы серебра.

Вещественность этой работы действовала успокаивающе. Хари, отдыхая на подушках разложенного кресла, оглядывала заставленную приборами операционную.

Тишину нарушил прерывистый зуммер внутреннего телефона. Я поднял трубку.

– Кельвин, - сказал я, не спуская глаз с Хари, которая с какого-то момента была совершенно апатична, как будто изнуренная переживаниями последних часов.

– Ты в операционной? Наконец-то! - услышал я вздох облегчения.

Говорил Снаут. Я ждал, прижав трубку к уху.

– У тебя «гость», а?

– Да.

– И ты занят?

– Да.

– Небольшое исследование, гм?

– А что? Хочешь сыграть партию в шахматы?

– Перестань, Кельвин. Сарториус хочет с тобой увидеться. Я имею в виду - с нами.

– Вот это новость! - Я был поражен. - А что с… - я остановился и кончил: - Ты один?

– Нет. Я неточно выразился. Он хочет поговорить с нами. Мы соединимся втроем по визиофонам, только заслони экран.

– Ах так! Почему же он просто мне не позвонил? Стесняется?

– Что-то в этом роде, - невнятно буркнул Снаут. - Ну так как?

– Речь идет о том, чтобы поговорить? Скажем, через час. Хорошо?

– Хорошо.

Я видел на экране только его лицо, не больше ладони. Некоторое время он внимательно смотрел мне в глаза. Наконец сказал с некоторым колебанием:

– Ну, как ты?

– Сносно. А ты как?

– Думаю, немного хуже, чем ты. Ты не мог бы…

– Хочешь прийти ко мне? - догадался я. Посмотрел через плечо на Хари. Она склонила голову на подушку и лежала, закинув ногу на ногу, подбрасывая жестом безотчетной скуки серебристый шарик, которым оканчивалась цепочка у ручки кресла.

– Оставь это, слышишь? Оставь, ты! - донесся до меня громкий голос Снаута.

Я увидел на экране его профиль. Остального я не слышал: он закрыл рукой микрофон, - но видел его шевелящиеся губы.

– Нет, не могу прийти. Может, потом. Итак, через час, - быстро проговорил он, и экран погас.

Я повесил трубку.

– Кто это был? - равнодушно спросила Хари.

– Да тут один… Снаут. Кибернетик. Ты его не знаешь.

– Долго еще?

– А что, тебе скучно? - спросил я.

Я вложил первый из серии препаратов в кассету нейтринного микроскопа и по очереди нажал цветные ручки выключателей. Глухо загудели силовые поля.

– Развлечений тут не слишком много, и если моего скромного общества тебе окажется недостаточно, будет плохо, - говорил я рассеянно, делая большие паузы между словами, одновременно стиснув обеими руками большую черную головку, в которой блестел окуляр микроскопа, и вдавив глаза в мягкую резиновую раковину. Хари сказала что-то, что до меня не дошло. Я видел как будто с большой высоты огромную пустыню, залитую серебряным блеском. На ней лежали покрытые легкой дымкой как бы потрескавшиеся и выветрившиеся плоские скалистые холмики. Это были красные тельца. Я сделал изображение резким и, не отрывая глаз от окуляров, все глубже погружался в пылающее серебро. Одновременно левой рукой я вращал регулировочную ручку столика и, когда лежащий одиноко, как валун, шарик оказался в перекрестье черных нитей, прибавил увеличение. Объектив как бы наезжал на деформированный с провалившейся серединой эритроцит, который казался уже кружочком скального кратера с черными резкими тенями в провалах кольцевой кромки. Потом кромка, ощитинившаяся кристаллическим налетом ионов серебра, ушла за границу поля микроскопа. Появились мутные, словно просвечивающие сквозь переливающуюся воду контуры белка. Поймав в черное перекрестье одно из уплотнений белковых обломков, я слегка подтолкнул рычаг увеличения, потом еще; вот-вот должен был показаться конец этой дороги вглубь, приплюснутая тень одной молекулы заполнила весь окуляр, изображение прояснилось, - сейчас!

Но ничего не произошло. Я должен был увидеть дрожащие пятнышки атомов, похожие на колышущийся студень, но их не было. Экран пылал девственным серебром. Я довел рычаг до конца. Гудение усилилось, стало гневным, но я ничего не видел. Повторяющийся звонкий сигнал давал мне знать, что аппаратура перегружена. Я еще раз взглянул в серебряную пустоту и выключил ток.

Я взглянул на Хари. Она как раз открывала рот в зевке, который ловко заменила улыбкой.

– Ну, как там со мной? - спросила она.

– Очень хорошо, - ответил я. - Думаю, что… лучше быть не может.

Я все смотрел на нее, снова чувствуя эти проклятые мурашки в нижней губе. Что же произошло? Что это значило? Это тело, с виду такое слабое и хрупкое - и в сущности неистребимое, - в основе своей оказалось состоящим из… ничего? Я ударил кулаком цилиндрический корпус микроскопа. Может быть, какая-нибудь неисправность? Может быть, не фокусируются поля?… Нет, я знал, что аппаратура в порядке. Я спустился по всем ступенькам: клетки, белковый конгломерат, молекулы - все выглядело точно так же, как в тысячах препаратов, которые я видел. Но последний шаг вниз вел в никуда.

Я взял у нее кровь из вены, перелил в мерный цилиндр, разделил на порции и приступил к анализу. Он занял у меня больше времени, чем я предполагал, я немного утратил навык. Реакции были в норме. Все. Хотя, пожалуй…

Я выпустил каплю концентрированной кислоты на красную бусинку. Капля задымилась, посерела, покрылась налетом грязной пены. Разложение. Денатурация. Дальше, дальше! Я потянулся за пробиркой. Когда я снова взглянул на каплю, тонкое стекло чуть не выпало у меня из рук.

Под слоем грязной накипи, на самом дне пробирки, снова нарастала темно-красная масса. Кровь, сожженная кислотой, восстанавливалась! Это была бессмыслица! Это было невозможно!

– Крис! - услышал я откуда-то очень издалека. - Телефон. Крис!

– Что? Ах да, спасибо.

Телефон звонил уже давно, но я только теперь его услышал. Я поднял трубку.

– Кельвин.

– Снаут. Я включил линию так, что мы можем говорить все трое одновременно.

– Приветствую вас, доктор Кельвин, - раздался высокий, носовой голос Сарториуса.

Он звучал так, как будто его владелец вступал на опасно прогибающиеся подмостки, подозрительный, бдительный и наружно спокойный.

– Мое почтение, доктор, - ответил я.

Мне хотелось смеяться, но я не был уверен, что причины этой веселости достаточно ясны для меня, чтобы я мог себе ее позволить. В конце концов над чем я мог смеяться? Я что-то держал в руке: пробирку с кровью. Я встряхнул ее. Кровь уже свернулась. Может быть, все, что было перед этим, только галлюцинация? Может быть, мне только показалось?

– Мне хотелось сообщить коллегам некоторые соображения, связанные с… э… фантомами, - я одновременно слышал и не слышал Сарториуса. Голос как бы пробивался к моему сознанию. Я защищался от этого голоса, все еще уставившись в пробирку с загустевшей кровью.

– Назовем их существами F, - быстро подсказал Снаут.

– А, превосходно.

Посредине экрана темнела вертикальная линия, показывающая, что я одновременно принимаю два канала, по обе стороны от нее должны были находиться лица моих собеседников. Стекло было темным, и только узкий ободок света вдоль рамки говорил, что аппаратура действует, но экраны чем-то заслонены.

– Каждый из нас проводил разнообразные исследования… - Снова та же самая осторожность в носовом голосе говорящего. Минута тишины. - Может быть, сначала мы обменяемся нашими сведениями, а затем я мог бы сообщить то, что установил лично… Может быть, вы начнете, доктор Кельвин…

– Я?

Вдруг я почувствовал взгляд Хари. Я положил пробирку на стол, так что она закатилась под штатив со стеклом, и уселся на высокий треножник, пододвинув его к себе ногой. В первый момент я хотел отказаться, но неожиданно для самого себя сказал:

– Хорошо. Небольшое собеседование? Хорошо! Я сделал совсем мало, но могу сказать. Один гистологический препарат и парочка реакций. Микрореакций. У меня сложилось впечатление, что…

До этого момента я понятия не имел, что говорить. Внезапно меня прорвало:

– Все в норме, но это камуфляж. Маска. Это в некотором смысле суперкопия: воспроизведение более четкое, чем оригинал. Это значит, что там, где у человека мы находим конец зернистости, конец структурной делимости, здесь дорога ведет дальше благодаря применению субатомной структуры.

– Сейчас. Сейчас. Как вы это понимаете? - спросил Сарториус.

Снаут не подавал голоса. А может быть, это его учащенное дыхание раздавалось в трубке? Хари посмотрела в мою сторону. Я понял, что в своем возбуждении последние слова почти выкрикнул. Придя в себя, я сгорбился на своем неудобном табурете и закрыл глаза. Как это выразить?

– Последним элементом конструкции наших тел являются атомы. Предполагаю, что существа F построены из частиц меньших, чем обычные атомы. Гораздо меньших.

– Из мезонов? - подсказал Сарториус. Он вовсе не был удивлен.

– Нет, не из мезонов… Мезоны удалось бы обнаружить. Разрешающая способность этой аппаратуры здесь у меня, внизу, достигает десяти в минус двадцатой ангстрем. Верно? Но ничего не видно даже при максимальном усилении. Следовательно, это не мезоны. Пожалуй, скорее нейтрино.

– Как вы себе это представляете? Ведь нейтринные системы нестабильны…

– Не знаю. Я не физик. Возможно, их стабилизирует какое-то силовое поле. Я в этом не разбираюсь. Во всяком случае если все так, как я говорю, то структуру составляют частицы примерно в десять тысяч раз меньшие, чем атомы. Но это не все! Если бы молекулы белка и клетки были построены непосредственно из этих «микроатомов», то они должны были бы быть соответственно меньше. И красные кровяные тельца тоже, и ферменты, все, но ничего подобного нет. Из этого следует, что все белки, клетки, ядра клеток только маска! Действительная структура, ответственная за функционирование «гостя», скрыта гораздо глубже.

– Кельвин! - почти крикнул Снаут.

Я в ужасе остановился. Сказал «гостя»? Да, но Хари не слышала этого. Впрочем, она все равно бы не поняла. Она смотрела в окно, подперев голову рукой, ее тонкий чистый профиль вырисовывался на фоне пурпурной зари. Трубка молчала. Я слышал только далекое дыхание.

– Что-то в этом есть, - буркнул Скаут.

– Да, возможно, - добавил Сарториус. - Только здесь возникает то препятствие, что океан не состоит из этих гипотетических частиц Кельвина. Он состоит из обычных.

– Может быть, он в состоянии синтезировать и такие, - заметил я.

Я почувствовал неожиданную апатию. Этот разговор не был даже смешон. Он был не нужен.

– Но это объяснило бы необыкновенную сопротивляемость, - пробурчал Снаут. - И темп регенерации. Может быть, даже источник энергии находится там, в глубине, ему ведь есть не нужно…

– Прошу слова, - отозвался Сарториус.

Я не выносил его. Если бы он по крайней мере не выходил из своей выдуманной роли!

– Я хочу затронуть вопросы мотивировки. Мотивировки появления существ F. Я задался бы вопросом: чем являются существа F? Это не человек и не копия определенного человека, а лишь материализованная проекция того, что относительно данного человека содержит наш мозг.

Четкость этого определения поразила меня. Этот Сарториус, несмотря на всю свою антипатичность, не был, однако, глуп.

– Это верно, - вставил я. - Это объясняет даже, почему появились лю… существа такие, а не иные. Были выбраны самые порочные следы памяти, наиболее изолированные от всех других, хотя, собственно, ни один такой след не может быть полностью обособлен и в ходе его «копирования» были или могли быть захвачены остатки других следов, случайно находящихся рядом, вследствие чего пришелец выказывает большие познания, чем могла обладать особа, повторением которой должен быть…

– Кельвин! - снова воскликнул Снаут.

Меня поразило, что только он реагировал на мои неосторожные слова. Сарториус, казалось, не опасался их. Значило ли это, что его «гость» от природы менее проницателен, чем «гость» Снаута? На секунду родился образ какого то карликового кретина, который живет рядом с ученым доктором Сарториусом.

– Да, да. Мы тоже заметили, - заговорил он в этот момент. - Теперь что касается мотивировки появления существ F. До определенной границы они ведут себя так, как, действительно вели бы себя… поступали бы…

Он не мог выкарабкаться.

– Оригиналы, - быстро подсказал Снаут.

– Да, оригиналы. Но когда ситуация превышает возможности среднего… э… оригинала, наступает как бы «выключение сознания» существа F и непосредственно проявляются иные действия, нечеловеческие…

– Это верно, - сказал я, - но таким способом мы только составляем каталог поведения этих… этих существ и больше ничего. Это совершенно бесплодно.

– Я в этом не уверен, - запротестовал Сарториус.

Внезапно я понял, чем он меня так раздражал: он не разговаривал, а выступал, совершенно так же, как на заседаниях в Институте. Видно, иначе он не умел.

– Тут в игру входит вопрос индивидуальности. Океан полностью лишен такого понятия. Так должно быть. Мне кажется, прошу прощения, коллеги, что эта для нас… э… наиболее шокирующая сторона эксперимента целиком ускользает от него, как находящаяся за границей его понимания.

– Вы считаете, что это не преднамеренно?… - спросил я.

Это утверждение немного ошеломило меня, но, поразмыслив, я признал, что исключить его невозможно.

– Да. Я не верю ни в какое вероломство, злорадство, желание уязвить наиболее чувствительным образом… как это делает коллега Снаут.

– Я вовсе не приписываю ему человеческих ощущений, чувств, - первый раз слово взял Снаут. - Но, может, ты скажешь, как объяснить эти постоянные возвращения?

– Возможно, включена какая-нибудь установка, которая действует по кольцу, как граммофонная пластинка, - сказал я не без скрытого желания досадить Сарториусу.

– Прошу вас, коллеги, не разбрасываться, - объявил носовым голосом доктор. - Это еще не все, что я хотел сообщить. В нормальных условиях я считал бы, что делать даже предварительное сообщение о состоянии моих работ преждевременно, но, принимая во внимание специфическую ситуацию, я сделаю исключение. У меня сложилось впечатление, что в предположении доктора Кельвина кроется истина. Я имею в виду его гипотезу о нейтринной конструкции… Такие системы мы знаем только теоретически и не представляли, что их можно стабилизировать. Здесь появляется определенный шанс, ибо уничтожение того силового поля, которое придает системе устойчивость…

Немного раньше я заметил, что тот темный предмет, который заслонил экран на стороне Сарториуса, отодвигается: у самого верха образовалась щель, в которой шевелилось что-то розовое. Теперь темная пластина внезапно упала.

– Прочь! Прочь! - раздался в трубке душераздирающий крик Сарториуса. В осветившемся неожиданно экране между борющимися с чем-то руками доктора заблестел большой золотистый, похожий на диск предмет, и все погасло, прежде чем я успел понять, что этот золотой диск не что иное, как соломенная шляпа…

– Снаут? - позвал я, глубоко вздохнув.

– Да, Кельвин, - ответил мне усталый голос кибернетика.

В этот момент я понял, что люблю его. Я действительно предпочитал не знать, кто у него.

– Пока хватит с нас, а?

– Думаю, да, - ответил я, - Слушай, если сможешь, спустись вниз или в мою кабину, ладно? - добавил я поспешно, чтобы он не успел повесить трубку.

– Договорились, - сказал Снаут. - Но не знаю когда.

И на этом кончилась наша проблемная дискуссия.

Чудовища

Посреди ночи меня разбудил свет. Я приподнялся на локте, заслонив другой рукой глаза. Хари, завернувшись в простыню, сидела в ногах кровати, съежившись, с лицом, закрытым волосами. Плечи ее тряслись. Она беззвучно плакала.

– Хари!

Она съежилась еще сильней.

– Что с тобой?… Хари…

Я сел на постели, еще не совсем проснувшись, постепенно освобождаясь от кошмара, который только что давил на меня. Девушка дрожала. Я обнял ее. Она оттолкнула меня локтем.

– Любимая.

– Не говори так.

– Ну, Хари, что случилось?

Я увидел ее мокрое, распухшее лицо. Большие детские слезы катились по щекам, блестели в ямочке на подбородке, капали на простыню.

– Ты не любишь меня.

– Что тебе пришло в голову?

– Я слышала.

Я почувствовал, что мое лицо застывает.

– Что слышала? Ты не поняла, это был только…

– Нет, нет. Ты говорил, что это не я. Чтобы уходила, уходила. Ушла бы, но не могу. Я не знаю, что это. Хотела и не могу. Я такая… такая… мерзкая!

– Детка!!!

Я схватил ее, прижал к себе изо всех сил, целовал руки, мокрые соленые пальцы, повторял какие-то клятвы, заклинания, просил прощения, говорил, что это был только глупый, отвратительный сон. Понемногу она успокоилась, перестала плакать, повернула ко мне голову:

– Нет, не говори этого, не нужно. Ты для меня не такой…

– Я не такой!

Это вырвалось у меня, как стон.

– Да. Не любишь меня. Я все время чувствую это. Притворялась, что не замечаю. Думала, может, мне кажется… Нет. Ты ведешь себя… по-другому. Не принимаешь меня всерьез. Это, был сон, правда, но снилась-то тебе я. Ты называл меня по имени. Я тебе противна. Почему? Почему?!

Я упал перед ней на колени, обнял ее ноги.

– Детка…

– Не хочу, чтобы ты так говорил. Не хочу, слышишь. Никакая я не детка. Я…

Она разразилась рыданиями и упала лицом в постель. Я встал. От вентиляционных отверстий с тихим шорохом тянуло холодным воздухом. Меня начало знобить. Я накинул купальный халат, сел на кровати и дотронулся до ее плеча.

– Хари, послушай. Я что-то тебе скажу. Скажу тебе правду…

Она медленно приподнялась на руках и села. Я видел, как у нее на шее под тонкой кожей бьется жилка. Мое лицо снова одеревенело, и мне стало так холодно, как будто я стоял на морозе. В голове было совершенно пусто.

– Правду? - переспросила она. - Святое слово?

Я не сразу ответил, судорогой сжало горло. Это была наша старая клятва. Когда она произносилась, никто из нас не смел не только лгать, но и умолчать о чем-нибудь. Было время, когда мы мучились чрезмерной честностью, наивно считая, что это нас спасет.

– Святое слово, - сказал я серьезно, - Хари…

Она ждала.

– Ты тоже изменилась. Мы все меняемся. Но я не это хотел сказать. Действительно, похоже… что по причине, которой мы оба точно не знаем… ты не можешь меня покинуть. Но это очень хорошо, потому что я тоже не могу тебя…

– Крис!

Я поднял Хари, завернутую в простыню, и начал ходить по комнате, укачивая ее. Она погладила меня по лицу.

– Нет. Ты не изменился. Это я, - шепнула она. - Что со мной? Может быть, то?…

Она смотрела в черный пустой прямоугольник разбитой двери, обломки я вынес вечером на склад. «Надо будет повесить новую», - подумал я и посадил ее на кровать.

– Ты когда-нибудь спишь? - спросил я, стоя над ней с опущенными руками.

– Не знаю.

– Как не знаешь? Подумай, дорогая.

– Это, пожалуй, не настоящий сон. Может, я больна. Лежу так и думаю, и знаешь…

Она опять задрожала.

– Что? - спросил я шепотом, у меня срывался голос.

– Это очень странные мысли. Не знаю, откуда они берутся.

– Например?

«Нужно быть спокойным, что бы я ни услышал», - подумал я и приготовился к ее словам, как к сильному удару.

Она беспомощно покачала головой.

– Это как-то так… вдруг…

– Не понимаю?

– Так, как будто не только во мне, но гораздо дальше, как-то… я не могу сказать. Для этого нет слов…

– Это, наверное, сны, - бросил я как бы нехотя и вздохнул с облегчением. - А теперь погаси свет, и до утра у нас не будет никаких огорчений, а утром, если нам захочется, позаботимся о новых. Хорошо?

Она протянула руку к выключателю, в комнате стало темно, я лег в остывшую постель и почувствовал тепло ее приближающегося дыхания. Обнял ее.

– Сильнее, - шепнула она. И после долгого молчания: - Крис!

– Что?

– Люблю тебя.

Мне хотелось кричать.

Утро было красным. Огромный солнечный диск стоял низко над горизонтом. У порога комнаты лежало письмо. Я разорвал конверт. Хари была в ванной, я слышал, как она напевала. Время от времени она выглядывала оттуда, облепленная мокрыми волосами. Я подошел к окну и прочитал:

«Кельвин, мы завязли. Сарториус за энергичные действия. Он верит, что ему удастся дестабилизировать нейтринные системы. Ему нужно для опытов некоторое количество плазмы как исходного материала. Предлагает, чтобы ты отправился на разведку и взял немного плазмы в контейнер. Поступай, как считаешь нужным, но поставь меня в известность о своем решении. У меня нет никакого мнения. Мне кажется, что у меня вообще ничего нет. Я хотел бы, чтобы ты сделал это только потому, что все-таки это будет движение вперед, хотя бы и мнимое. Иначе останется только позавидовать Г.

Хорек.

P.S. Не входи в радиостанцию. Это ты можешь для меня сделать. Лучше позвони».

У меня сжалось сердце, когда я читал это письмо. Я внимательно просмотрел его еще раз, разорвал и обрывки бросил в раковину. Потом начал искать комбинезон для Хари. Это было ужасно. Совсем как в прошлый раз. Но она ничего не знала, иначе не могла бы так обрадоваться, когда я сказал ей, что должен отправиться в небольшую разведку наружу и прошу ее меня сопровождать. Мы позавтракали в маленькой кухне (причем Хари снова с трудом проглотила несколько кусочков) и пошли в библиотеку.

Я хотел просмотреть литературу, касающуюся проблем поля и нейтринных систем, прежде чем сделаю то, что хочет Сарториус. Я еще не знал, как за это взяться, но твердо решил контролировать его работу. Мне пришло в голову, что этот еще не существующий нейтринный аннигилятор мог бы освободить Снаута и Сарториуса, а я переждал бы «операцию» вместе с Хари где-нибудь снаружи, например в самолете. Некоторое время я работал у большого электронного каталога, задавая ему вопросы, на которые он либо отвечал, выбрасывая карточки с лаконичной надписью «отсутствует в библиографии», либо предлагал мне углубиться в такие джунгли специальных физических работ, что я не знал, что с этим делать. Мне как-то не хотелось покидать это большое круглое помещение с гладкими стенами, уставленное шкафами с множеством микрофильмов и электронных записей. Расположенная в самом центре Станции, библиотека не имела окон и была самым изолированным местом внутри стальной скорлупы. Кто знает, не потому ли мне было здесь так хорошо, несмотря на явный провал поисков. Я бродил по большому залу, пока не очутился перед огромным, достигающим потолка стеллажом, полным книг. Ценность этого собрания была весьма сомнительна. Скорее его держали здесь как дань памяти и уважения к пионерам соляристических исследований. На полках стояло около шестисот томов - вся классика предмета, начиная от монументальной, хотя в значительной мере уже устаревшей девятитомной монографии Гезе. Я снимал эти тома, от тяжести которых отвисала рука, и нехотя перелистывал, присев на ручку кресла, Хари тоже нашла себе какую-то книжку, через ее плечо я прочитал несколько строчек. Это была одна из немногих книг, принадлежавших первой экспедиции, может быть, даже когда-то собственность самого Гезе - «Межпланетный повар». Я ничего не сказал, видя, с каким вниманием Хари изучает кулинарные рецепты, приспособленные к жестким условиям космонавтики, и вернулся к книге, которая лежала у меня на коленях. Работа Гезе «Десять лет изучения Соляриса» вышла в серии «Соляриана», выпусками от четвертого до двенадцатого, в то время как сейчас они имеют четырехзначные номера.

Гезе не обладал слишком большой фантазией, впрочем, эта черта может только повредить исследователю Соляриса. Нигде, пожалуй, воображение и умение быстро создавать гипотезы не становится так опасно. В конце концов на этой планете все возможно. Неправдоподобно звучащие описания форм, которые создает плазма, все-таки абсолютно точны, хотя и не поддаются проверке, так как океан очень редко повторяет свои эволюции. Того, кто наблюдает их впервые, они поражают главным образом загадочностью и громадностью. Если бы они проявлялись в более мелких масштабах, в какой-нибудь луже, их бы, наверное, признали за еще одну «выходку природы», проявление случайности и слепой игры сил. То, что посредственность и гениальность одинаково беспомощны перед неисчерпаемым разнообразием соляристических форм, также не облегчает общения с феноменами живого океана. Гезе не был ни тем, ни другим. Он был попросту классификатором-педантом, из тех, у кого за наружным спокойствием скрывается поглощающая всю жизнь неиссякаемая страсть к работе. До тех пор пока мог, он пользовался чисто описательным языком, а когда ему не хватало слов, помогал себе, создавая новые, часто неудачные, не соответствующие явлениям, которые описывал. Впрочем, никакие термины не воспроизводят того, что делается на Солярисе. Его «древовидные горы», его «длиннуши», «грибища», «мимоиды», «симметриады» и «асимметриады», «позвоночники» и «быстренники» звучат страшно искусственно, но дают некоторое представление о Солярисе даже тем, кто, кроме неясных фотографий и чрезвычайно несовершенных фильмов, ничего не видел. Разумеется, и этот добросовестный классификатор грешил многими нелепостями. Человек создает гипотезы всегда, даже если он очень осторожен, даже если совсем об этом не догадывается. Гезе считал, что «длиннуши» являются основной формой, и сопоставлял их с многократно увеличенными и нагроможденными приливными волнами земных морей. Впрочем, те, кто рылся в первом издании его произведения, знают, что первоначально он так и называл их «приливами», вдохновленный геоцентризмом, который был бы смешон, если бы не был так беспомощен.

Ведь это - если уж искать аналогии на Земле - формации, своими размерами превосходящие Большой Колорадский каньон, смоделированные в массе, которая вверху имеет студенисто-пенистую консистенцию (впрочем, эта пена застывает в гигантские, легко ломающиеся фестоны, в кружева, с огромными ячейками, некоторым исследователям они даже представляются «скелетистыми наростами»), в глубине же переходит в субстанцию все более упругую, как напряженный мускул, но мускул, вскоре, на глубине полутора десятков метров, приобретающий твердость скалы, хотя и сохраняющий эластичность. Между натянутыми, как на хребте чудовища, перепонками, за которые цепляются «скелетики», тянется на расстоянии многих километров собственно «длиннуш» - существо с виду совершенно самостоятельное, похожее на какого-то колоссального питона, который обожрался целыми горами и теперь молча их переваривает, время от времени приводя свое сжатое по-рыбьему тело в медленные колебательные движения. Но так «длиннуш» выглядит только сверху, с борта летательного аппарата. Если же приблизиться к нему настолько, что обе «стены ущелья» вознесутся на сотни метров над самолетом, «туловище питона» окажется простирающимся до горизонта пространством, заполненным головокружительным движением. Понемногу становится понятным, что здесь, под тобой, находится центр действия сил, которые поддерживают возносящиеся к небу склоны медленно кристаллизирующегося сиропа. Но того, что очевидно для глаза, недостаточно для науки. Сколько лет длились отчаянные дискуссии о том, что именно происходит в недрах «длиннушей», миллионы которых бороздят безбрежные просторы океана. Считалось, что это какие-то органы чудовища, что в них происходит обмен веществ, дыхательные процессы, транспорт питательных веществ, и только запыленные библиотеки знают, что еще. Каждую гипотезу в конце концов удавалось ниспровергнуть тысячами кропотливых, а иногда и опасных исследований. И все это касается только «длиннушей», формы по сути дела самой простой, самой устойчивой (их существование продолжается недели - явление здесь совершенно исключительное).

Наиболее непонятной формой - причудливой и вызывающей у наблюдателя, пожалуй, самый резкий протест (конечно, инстинктивный), - были «мимоиды». Можно без преувеличения сказать, что Гезе в них влюбился и их изучению, выяснению их сущности посвятил себя целиком. В названии он пытался отразить то, что было в них наиболее примечательно для человека: стремление к повторению окружающих форм, все равно - близких или далеких.

В один прекрасный день глубоко под поверхностью океана начинает темнеть плоский широкий круг с рваными краями, с поверхностью, как бы залитой смолой. Через несколько часов он начинает делиться на части, все более расчленяется и одновременно пробивается к поверхности. Наблюдатель мог бы поклясться, что под ним происходит страшная борьба, потому что со всех сторон мчатся похожие на искривленные губы, затягивающиеся кратеры, бесконечные ряды кольцевых волн громоздятся над разлившимся в глубине черным колеблющимся призраком и, вставая на дыбы, обрушивается вниз. Каждому такому броску сотен тысяч тонн сопутствует растянутый на секунды, липкий, хочется сказать, чавкающий гром. Тут все происходит с гигантским размахом. Темное чудовище оказывается загнанным в глубину, каждый следующий удар словно расплющивает его и расщепляет, от отдельных хлопьев, которые свисают, как намокшие крылья, отходят продолговатые гроздья, сужающиеся в длинные ожерелья, сплавляются друг с другом, и плывут вверх, и тащат за собой как бы приросший к ним раздробленный материнский диск. А в это время сверху неустанно низвергаются во все более углубляющуюся впадину новые кольца волн. Такая игра продолжается иногда день, иногда меньше. Порой на этом все и кончается. Добросовестный Гезе назвал такой вариант «недоношенным мимоидом», как будто имел точные сведения, что конечной целью каждого такого катаклизма является «зрелый мимоид», то есть колония полипообразных светлых наростов (обычно превышающая размеры земного города), назначение которой - передразнивать окружающие формы. Разумеется, сразу же появился другой солярист - Ивенс, который признал эту, последнюю фазу дегенерацией, извращением, угасанием, а все многообразие созданных форм - очевидным проявлением освобождения отпочковавшихся частей из-под «материнской» власти.

Однако Гезе, который в описаниях других соляристических образований осторожен, как муравей, ползущий по замерзшему водопаду, в этом случае так был уверен в себе, что даже систематизировал по степени возрастающего совершенства отдельные фазы формирования мимоида.

Наблюдаемый с высоты, мимоид кажется похожим на город, но это просто заблуждение, вызванное поисками аналогии среди уже известных явлений. Когда небо чисто, все многоэтажные отростки и их вершины окружены слоями нагретого воздуха, что создает мнимые колебания и изменения форм, которые и без того трудно определить. Первая же туча вызывает немедленную реакцию. Начинается стремительное расслоение. Вверх выбрасывается почти совсем отделенная от основания тягучая оболочка, похожая на цветную капусту, которая сразу же бледнеет и через несколько минут в точности имитирует клубящуюся тучу. Это гигантское образование отбрасывает красноватую тень, вместо одних вершин мимоида возникают другие, причем движение всегда направлено в сторону, противоположную движению настоящей тучи. Думаю, что Гезе дал бы отсечь себе руку, чтобы узнать хотя бы, почему так происходит. Но такие «одиночные изделия» ничто по сравнению со стихийной деятельностью мимоида, «раздразненного» присутствием предметов и конструкций, которые появляются над ним по воле земных пришельцев. Воспроизводит все, что находится на расстоянии, не превышающем восьми - десяти миль. Чаще всего мимоид создает увеличенные изображения, иногда деформируя их и превращая в карикатуры или гротескные упрощения, в особенности это относится к машинам. Разумеется, материалом всегда является та же самая быстро светлеющая масса, изверженная океаном. Вместо того чтобы упасть, она повисает в воздухе, соединенная легко рвущимися пуповинами с основанием, по которому она медленно передвигается и, одновременно корчась, сокращаясь или увеличиваясь в объеме, пластично формируется в сложные конструкции. Самолет, ферма или мачта воспроизводятся с одинаковой быстротой. Мимоид не реагирует только на самих людей, точнее говоря, ни на какие живые существа, а также растения, которые тоже доставляли на Солярис в экспериментальных целях неутомимые исследователи. Однако манекен, кукла, изображение собаки или дерева, выполненные из любого материала, копируются немедленно.

Здесь, увы, нужно заметить кстати, что это «повиновение» мимоида желаниям экспериментаторов, такое редкое на Солярисе, время от времени пропадает. Зрелый мимоид имеет свои, если можно так выразиться, «выходные дни», во время которых он только очень медленно пульсирует. Эта пульсация, впрочем, совершенно незаметна для глаза. Ее ритм, одна фаза «пульса», продолжается больше двух часов, и потребовались специальные киносъемки, чтобы это установить.

В такие периоды мимоид, особенно старый, поддается подробному исследованию, так как и погруженный в океан поддерживающий диск и возносящиеся над ним формы представляют собой вполне надежную опору для ног.

Можно, конечно, побывать в недрах мимоида и в его «рабочие» дни, но в это время видимость близка к нулю вследствие того, что из специальных отростков копирующей массы непрерывно выделяется медленно оседающая пушистая, похожая на снег коллоидная взвесь. Нужно сказать, что эти формы не следует рассматривать с небольшого расстояния, так как их величина близка к величине земных гор. Кроме того, основание «работающего» мимоида становится вязким от коллоидного снега, который только через несколько часов превращается в твердую корку, гораздо более легкую, чем пемза.

Наконец, без специального снаряжения легко заблудиться в лабиринте огромных конструкций, напоминающих не то искореженные колонны, не то полужидкие гейзеры, и это даже при ярком солнечном свете, который не может пробить облака непрерывно выбрасываемых в атмосферу «псевдовзрывов».

Наблюдение мимоида в его счастливые дни (точнее говоря, это счастливые дни для исследователя, который над ним находится) может стать источником незабываемых впечатлений. Мимоид переживает свои «творческие взлеты», когда начинается какая-то противоестественная гиперпродукция. Тогда он создает либо собственные варианты окружающих форм, либо их усложненные изображения или даже «формальное продолжение» и так может забавляться часами на радость художнику-абстракционисту и к отчаянию ученого, который напрасно старается понять что-нибудь в происходящих процессах. Временами в деятельности мимоида проявляются черты откровенно детского упрощения, иногда он впадает в «барочные отклонения», тогда все, что он строит, бывает отмечено распухшей слоновостью. Старые мимоиды особенно часто создают фигуры, способные вызвать искренний смех.

Само собой разумеется, что в первые годы исследований ученые набросились на мимоиды, приняв их за центры соляристического океана, в которых наступит желанный контакт двух цивилизаций. Однако очень быстро выяснилось, что ни о каком контакте нет и речи, так как все начиналось и кончалось имитацией форм, которая никуда не вела. Вновь и вновь повторяющийся в отчаянных поисках исследователей антропо- или же зооморфизм усматривал в самых разных творениях живого океана «мыслительние органы» или даже «конечности», за которые ученые (Маартенс, Экконаи) принимали «позвоночники» и «быстренники» Гезе. Но считать эти протуберанцы живого океана, иногда выбрасываемые в атмосферу на высоту до двух миль, «конечностями» было столько же оснований, сколько считать землетрясения «гимнастикой» земной коры.

Каталог форм, повторяющихся более или менее постоянно, рождаемых живым океаном так часто, что их можно открыть на его поверхности в течение суток несколько десятков или даже несколько сотен, охватывает примерно триста названий. Наиболее нечеловеческими в смысле абсолютного отсутствия подобия всему, что когда-либо исследовано человеком на Земле, являются согласно школе Гезе симметриады. Постепенно стало ясно, что океан не проявляет агрессивных намерений и погибнуть и его плазменных пучинах может только тот, кто этого очень добивается (естественно, я не говорю о несчастных случаях, вызванных, например, поломкой кислородного аппарата или климатизатора). Даже цилиндрические реки «длиннушей» и чудовищные столбы «позвоночников», неуверенно блуждающих среди туч, можно навылет пробить самолетом или другим летательным аппаратом без малейшей опасности; плазма освобождает дорогу, расступаясь перед инородным телом со скоростью, равной скорости звука в атмосфере Соляриса, образуя, если ее к этому вынуждают, глубокие тоннели даже под поверхностью океана (причем энергия, которая в этих целях приводится в действие, огромна - Скрябин оценил ее примерно в 10^19 эрг!!!). Однако к исследованию симметриад приступили с чрезвычайной осторожностью, постоянно отступая, соблюдая все правила безопасности, часто, правда, фиктивные, а имена тех, кто первым опустился в их бездны, известны на Земле каждому ребенку.

Ужас, который внушают эти исполины, объясняется не их внешним видом, хотя он действительно может навеять кошмарные сны. Скорее он вызван тем, что в их пределах нет ничего постоянного, ничего несомненного, в них нарушаются даже физические законы. Именно это позволяло ученым все настойчивее повторять, что живой океан - разумен.

Симметриады появляются внезапно. Их образование напоминает извержение. Океан вдруг начинает блестеть, как будто несколько десятков квадратных километров его поверхности покрыты стеклом. При этом ни его густота, ни ритм волнения не меняются. Иногда симметриада возникает там, где образовалась воронка, засосавшая «быстренник», но это не является правилом. Через некоторое время стеклянистая оболочка выбрасывается вверх чудовищным пузырем, в котором, искажаясь и преломляясь, отражаются весь небосклон, солнце, тучи, горизонт. Молниеносная игра цветов, вызванная отчасти поглощением, отчасти преломлением света, не имеет себе подобной.

Особенно резкие световые эффекты дают симметриады, возникающие во время голубого дня, а также перед заходом солнца. В это время появляется впечатление, что планета рождает другую, с каждым мгновением удваивающую свой объем. Сверкающий огнями глобус, с трудом выдавленный из глубины, растрескивается у вершины на вертикальные секторы. Но это не распад. Эта стадия, не очень удачно названная «фазой цветочной чашечки», длится секунды. Направленные в небо перепончатые арки переворачиваются, соединяются в невидимой внутренней части и начинают моментально формировать что-то вроде коренастого торса, внутри которого происходят одновременно сотни явлений.

Через некоторое время симметриада начинает проявлять свою самую необыкновенную особенность - моделирование, или точнее нарушение физических законов. Предварительно нужно сказать, что не бывает двух одинаковых симметриад и геометрия каждой из них является как бы новым «изобретением» океана. Далее, симметриада создает внутри себя то, что часто называют «моментальными машинами», хотя эти конструкции совсем непохожи на машины, сделанные людьми. Здесь речь идет об относительно узкой и поэтому как бы «механической» цели действия.

Бьющие из бездны гейзеры формируют толстостенные галереи или коридоры, расходящиеся во всех направлениях, а перепонки создают систему пересекающихся плоскостей, свисающих канатов, сводов. Симметриады оправдывают свое название тем, что каждому образованию в районе одного полюса соответствует совпадающая даже в мелочах система на противоположном полюсе.

Через какие-нибудь двадцать - тридцать минут гигант начинает медленно погружаться в океан, наклонив сначала свою вертикальную ось на восемь - двенадцать градусов.

Симметриады бывают побольше и поменьше, но даже карликовые возносятся после погружения на добрые восемьсот метров над уровнем океана и видны на расстоянии десятков миль.

Попасть внутрь симметриады безопаснее всего сразу же после восстановления равновесия, когда вся система перестает погружаться и возвращается в вертикальное положение. Наиболее интересной для изучения является вершина симметриады. Относительно гладкую «шапку» полюса окружает пространство, продырявленное, как решето, отверстиями внутренних камер и тоннелей. В целом эта формация является трехмерной моделью какого-то уравнения высшего порядка.

Как известно, каждое уравнение можно выразить языком высшей геометрии и построить эквивалентное ему геометрическое тело. В таком понимании симметриада - родственница конусов Лобачевского и отрицательных кривых Римана, но родственница очень дальняя вследствие своей невообразимой сложности. Это скорее охватывающая несколько кубических миль модель целой математической системы, причем модель четырехмерная, ибо сомножители уравнения выражаются также и во времени, в происходящих с его течением изменениях.

Самой простой была, естественно, мысль, что перед нами какая-то «математическая машина» живого океана, созданная в соответствующих масштабах модель расчетов, необходимых ему для неизвестных нам целей. Но этой гипотезы Фермонта сегодня уже никто не поддерживает. Не было недостатка и в попытках создания какой-нибудь более доступной, более наглядной модели симметриады. Но все это ничего не дало.

Симметриады неповторимы, как неповторимы любые происходящие в них явления. Иногда воздух перестает проводить звук. Иногда увеличивается или уменьшается коэффициент рефракции. Локально появляются пульсирующие ритмичные изменения тяготения, словно у симметриады есть бьющееся гравитационное сердце. Время от времени гирокомпасы исследователя начинают вести себя как сумасшедшие, возникают и исчезают слои повышенной ионизации… Это перечисление можно было бы продолжить. Впрочем, если когда-нибудь тайна симметриад будет разгадана, останутся еще асимметриады.

Экспедиции отмерили сотни километров в глубинах симметриад, расставили регистрирующие аппараты, автоматические кинокамеры; телевизионные глаза искусственных спутников регистрировали возникновение мимоидов и «длиннушей», их созревание и гибель. Библиотеки наполнялись, разрастались архивы; цена, которую за это нужно было платить, порой становилась очень высокой. Семьсот восемнадцать человек погибло во время катаклизмов, не успев выбраться из уже приговоренных к гибели колоссов, из них сто шесть только в одной катастрофе, известной потому, что в ней нашел смерть и сам Гезе, в то время семидесятилетний старик. Семьдесят девять человек, одетых в панцирные скафандры, вместе с машинами и приборами поглотил в несколько секунд взрыв грязной жижи, сбившей своими брызгами остальные двадцать семь, которые пилотировали самолеты и вертолеты, кружившиеся над местом исследований. Это место на пересечении сорок второй параллели с восемьдесят девятым меридианом обозначено на картах как «Извержение Ста Шести». Но этот пункт существует только на картах, поверхность океана ничем не отличается там от любой другой точки.

Тогда впервые в истории соляристических исследований раздались голоса, требующие нанесения термоядерных ударов. Это было хуже, чем месть, речь шла об уничтожении того, чего мы не можем понять. Тсанкен, случайно уцелевший начальник резервной группы Гезе, в момент, когда обсуждалось это предложение, пригрозил, что взорвет Станцию вместе с собой и восемнадцатью оставшимися людьми. И хотя официально никогда не признавалось, что его самоубийственный ультиматум повлиял на результат голосования, можно допустить, что это было именно так.

Но времена, когда многолюдные экспедиции посещали планету, прошли. Сама Станция - это было инженерное сооружение такого масштаба, что Земля могла бы им гордиться, если бы не способность океана в течение секунд создавать конструкции в миллионы раз большие, - была сделана в виде диска диаметром двести метров с четырьмя ярусами в центре и двумя по краю. Она висела на высоте от пятисот до полутора тысяч метров над океаном благодаря гравитаторам, приводившимся в движение энергией аннигиляции, и, кроме обычной аппаратуры, которой оборудуются все станции и спутники других планет, имела специальные радарные установки, готовые при малейших изменениях состояния поверхности океана включить дополнительную мощность, так что стальной диск поднимался в стратосферу, как только появлялись первые признаки рождения нового чудовища.

Теперь Станция била совершенно безлюдна. С тех пор как автоматы были заперты - по неизвестной мне до сих пор причине - в нижних складах, можно было бродить по коридорам, не встречая никого, как на бесцельно дрейфующем судне, машины которого пережили гибель команды.

Когда я поставил на полку девятый том монографии Гезе, мне показалось, что сталь, скрытая слоем пушистого пенопласта, задрожала у меня под ногами. Я замер, но дрожь не повторилась. Библиотека была тщательно изолирована от корпуса, и вибрация могла иметь только одну причину. Стартовала какая-то ракета. Эта мысль вернула меня к действительности. Я еще не решил окончательно, выполнить ли мне желание Сарториуса. Если я буду вести себя так, будто полностью одобряю его планы, то в лучшем случае смогу лишь оттянуть кризис; я был почти уверен, что дело дойдет до столкновения, так как решил сделать все возможное, чтобы спасти Хари. Весь вопрос в том, имел ли Сарториус шанс на успех. Его преимущество передо мной было огромным - как физик он знал проблему в десять раз лучше меня, и я мог рассчитывать, как это ни парадоксально, только на сложность задач, которые ставил перед нами океан. В течение следующего часа я корпел над микрофильмами, пытаясь выловить хоть что-нибудь доступное моему пониманию из моря сумасшедшей математики, языком которой разговаривала физика нейтринных процессов. Сначала мне это показалось безнадежным, тем более что дьявольски сложных теорий нейтринного поля было целых пять, верный признак того, что ни одна из них не является правильной. Однако в конце концов мне удалось найти нечто обнадеживающее. Я переписал некоторые формулы и в этот момент услышал стук.

Я быстро подошел к двери и открыл ее, загородив собой щель. В ней показалось блестящее от пота лицо Снаута. Коридор за ним был пуст.

– А, это ты, - сказал я, приоткрывая дверь. - Заходи.

– Да, это я.

Голос у него был хриплый, под воспаленными глазами - мешки. На нем был блестящий резиновый противорадиационный фартук на эластичных помочах, из-под фартука выглядывали перепачканные штанины все тех же брюк, в которых он всегда ходил. Его глаза обежали круглый, равномерно освещенный зал и остановились, когда он заметил стоящую у кресла Хари. Мы обменялись быстрым взглядом, я опустил веки, тогда он слегка поклонился, а я, впадая в дружеский тон, сказал:

– Это доктор Снаут, Хари. Снаут, это… моя жена.

– Я… малозаметный член экипажа и поэтому… - пауза становилась опасной - не имел случая познакомиться…

Хари усмехнулась и подала ему руку, которую он пожал, как мне показалось, немного обалдело, несколько раз моргнул и застыл, глядя на нее, пока и не взял его за плечи.

– Извините, - произнес он тогда, обращаясь к ней. - Я хотел поговорить с тобой, Кельвин…

– Разумеется, - ответил я с какой-то великосветской непринужденностью. Все это звучало как низкопробная комедия. Выхода, однако, не было. - Хари, дорогая, не обращай на нас внимании. Мы с доктором должны поговорить о наших скучных делах.

Я взял Снаута за локоть и провел его к маленьким креслицам в противоположной стороне зала. Хари уселась в кресло, в котором до этого сидел я, но подвинула его так, чтобы, подняв голову от книжки, видеть нас.

– Ну что? - спросил я тихо.

– Развелся, - ответил он свистящим шепотом. Возможно, я бы рассмеялся, если бы мне когда-нибудь рассказали эту историю и такое начало разговора, но на Станции мое чувство юмора было ампутировано.

– Со вчерашнего дня я пережил пару лет, Кельвин, - добавил он. - Пару неплохих лет. А ты?

– Ничего… - ответил я через мгновение, так как не знал, что говорить. Я любил его, но чувствовал, что сейчас должен его опасаться, вернее, того, с чем он ко мне пришел.

– Ничего… - повторил Снаут тем же тоном, что и я. - Даже так?

– О чем ты? - Я сделал вид, что не понимаю.

Он прищурил налитые кровью глаза и, наклонившись ко мне так, что я почувствовал на лице тепло его дыхания, зашептал:

– Мы увязаем, Кельвин. С Сарториусом я уже не могу связаться, знаю только то, что написал тебе. Он сказал мне это после нашей маленькой конференции…

– Он выключил визиофон?

– Нет. У него там короткое замыкание. Кажется, он сделал это нарочно или… - Снаут резко опустил кулак, будто разбивал что-то.

Я смотрел на него молча.

– Кельвин, я пришел, потому что… - Не кончил. - Что ты собираешься делать?

– Ты об этом письме? - ответил я медленно. - Я могу это сделать, не вижу повода для отказа, собственно, для того здесь и сижу, хотел разобраться…

– Нет, - прервал он. - Не об этом…

– Нет? - переспросил я, изображая удивление. - Слушаю.

– Сарториус, - буркнул он после недолгого молчания. - Ему кажется, что он нашел путь… вот.

Он не спускал с меня глаз. Я сидел спокойно, стараясь придать лицу безразличное выражение.

– Во-первых, та история с рентгеном. То, что делал с ним Гибарян, помнишь? Возможна некоторая модификация…

– Какая?

– Мы посылали просто пучок лучей в океан и модулировали только их напряжение по разным законам.

– Да, я знаю об этом. Нилин уже делал подобные вещи. И огромное количество других.

– Верно. Но они применяли мягкое излучение. А у нас было жесткое, мы всаживали в океан все, что имели, всю мощность.

– Это может иметь неприятные последствия, - заметил я. - Нарушение конвенции четырех и ООН.

– Кельвин… не прикидывайся. Ведь теперь это не имеет никакого значения. Гибаряна нет в живых.

– Ага. Сарториус все хочет свалить на него?

– Не знаю. Не говорил с ним об этом. Это неважно. Сарториус считает, что коль скоро «гость» появляется всегда только в момент пробуждения, то, очевидно, он извлекает из нас рецепт производства во время сна. Считает, что самое важное наше состояние - именно сон. Поэтому так поступает. И Сарториус хочет передать ему нашу явь - мысли во время бодрствования, понимаешь?

– Каким образом? Почтой?

– Шутить будешь потом. Этот пучок излучения мы промодулируем токами мозга кого-нибудь из нас.

У меня вдруг прояснилось в голове:

– Ага. Этот кто-то - я. А?

– Да. Он думал о тебе.

– Сердечно благодарю.

– Что ты на это скажешь?

Я молчал. Ничего не говоря, он медленно посмотрел на погруженную в чтение Хари и отвернулся глазами к моему лицу. Я почувствовал, что бледнею, и не мог с этим справиться.

– Ну, как?… - спросил он.

Я пожал плечами.

– Эти рентгеновские проповеди о великолепии человека считаю шутовством. И ты тоже. Может быть, нет?

– Да?

– Да.

– Это очень хорошо, - сказал он и улыбнулся, как будто я исполнил его желание. - Значит, ты против всей этой истории?

Я не понимал еще, как это произошло, но в его взгляде прочитал, что он загнал меня туда, куда хотел. Я молчал. Что теперь было говорить?

– Отлично, - произнес он. - Потому что есть еще один проект. Перемонтировать аппаратуру Роше.

– Аннигилятор?

– Да. Сарториус уже сделал предварительные расчеты. Это реально. И даже не потребует большой мощности. Аппарат будет действовать неограниченное время, создавая антиполе.

– По… подожди! Как ты себе это представляешь?

– Очень просто. Это будет нейтринное антиполе. Обычная материя остается без изменений. Уничтожению, подвергаются только… нейтринные системы. Понимаешь?

Он удовлетворенно усмехнулся. Я сидел, приоткрыв рот. Постепенно он перестал усмехаться, испытующе посмотрел на меня, нахмурил лоб и, подождав немного, продолжал:

– Итак, первый проект «Мысль» отбрасываем. А? Второй? Сарториус уже сидит над этим. Назовем его «Свобода».

Я на мгновение закрыл глаза. Быстро соображал: Снаут не был физиком, Сарториус выключил или уничтожил визиофон. Очень хорошо.

– Я бы назвал его точнее - «Бойня»… - сказал я медленно.

– Сам был мясником. Может, нет? А теперь это будет что-то совершенно иное. Никаких «гостей», никаких существ - ничего. Уже в момент начала материализации начнется распад.

– Это недоразумение, - ответил я, с сомнением покачав головой, и усмехнулся. Я надеялся, что выгляжу достаточно естественно. - Это не моральная щепетильность, а инстинкт самосохранения. Я не хочу умирать, Снаут.

– Что?…

Он был удивлен и смотрел на меня подозрительно. Я вытянул из кармана лист с формулами.

– Я тоже думал об этом. Тебя это удивляет? Ведь это я первый выдвинул нейтринную гипотезу. Не правда ли? Смотри. Антиполе можно возбудить. Для обычной материи оно безопасно. Это верно. Но в момент дестабилизации, когда нейтринная структура распадается, высвобождается излишек энергии ее стабилизации. Принимая на один килограмм массы покоя десять в восьмой эрг, получаем для одного существа F пять - семь на десять в девятой. Знаешь, что это означает? Это эквивалентно заряду урана, который взорвется внутри Станции.

– Что ты говоришь? Но… ведь Сарториус должен был принять во внимание…

– Не обязательно, - ответил я со злой усмешкой. - Дело в том, что Сарториус принадлежит к школе Фрезера и Кайоли. По их мнению, вся энергия в момент распада освобождается в виде светового излучения. Это была бы попросту сильная вспышка. не совсем, возможно, безопасная, но не уничтожающая. Существуют, однако, другие гипотезы, другие теории нейтринного поля. По Кайе, по Авалову, по Сиону спектр излучения значительно шире, а максимум падает на жесткое гамма-излучение. Хорошо, что Сарториус верит своим учителям и их теории, но есть и другие. И знаешь, что я тебе скажу? - протянул я, видя, что мои слова произвели на него впечатление. - Нужно принять во внимание и океан. Если уж он сделал то, что сделал, то наверняка применил оптимальный метод. Другими словами: его действия кажутся мне аргументом в пользу той, другой школы - против Сарториуса.

– Покажи мне эту бумагу, Кельвин…

Я подал ему лист. Он наклонил голову, пытаясь прочесть мои каракули.

– Что это? - ткнул пальцем.

Я взял у него расчеты.

– Это? Тензор трансмутации поля.

– Дай мне все…

– Зачем тебе? - Я знал, что он ответит.

– Нужно сказать Сарториусу.

– Как хочешь, - ответил я равнодушно. - Можешь взять. Только, видишь ли, этого никто не исследовал экспериментально, такие структуры нам еще неизвестны. Он верит во Фрезера, я считал по Сиону. Он скажет, что я не физик и Сион тоже. По крайней мере в его понимании. Но это тема для дискуссии. Меня не устраивает дискуссия, в результате которой я могу испариться, к вящей славе Сарториуса. Тебя я могу убедить, его - нет. И пробовать не стану.

– И что же ты хочешь сделать?… Он работает над этим, - бесцветным голосом сказал Скаут. Он сгорбился, все его оживление прошло. Я не знал, верит ли он мне, но мне было уже все равно.

– То, что делает человек, которого хотят убить, - ответил я тихо.

– Попробую с ним связаться. Может, он думает о каких-нибудь мерах предосторожности, - буркнул Снаут и поднял на меня глаза. - Слушай, а если бы все-таки?… Тот, первый проект. А? Сарториус согласится. Наверняка. Это… во всяком случае… какой-то шанс.

– Ты в это веришь?

– Нет, - ответил он. - Но… чему это повредит?

Я не хотел соглашаться слишком быстро, мне ведь это и было нужно. Он становился моим союзником в игре на проволочку.

– Подумаю, - проговорил я.

– Ну, я пошел, - сказал Снаут, вставая. Когда он поднимался, у него затрещали все кости. - Хоть энцефалограмму-то дашь себе сделать? - спросил он, потирая пальцами фартук, будто пытаясь стереть с него невидимые пятна.

– Хорошо.

Не обращая внимания на Хари (она сидела с книгой на коленях и молча смотрела на эту сцену), он пошел к двери. Когда она закрылась за ним, я встал. Расправил лист, который держал в руке. Формулы были подлинные. Я не подделал их. Не знаю, правда, согласился ли бы Сион с тем, как я их развил. Пожалуй, нет. Я вздрогнул. Хари подошла сзади и прикоснулась к моей руке.

– Крис!

– Что, дорогая?

– Кто это был?

– Я говорил тебе. Доктор Снаут.

– Что это за человек?

– Я мало его знаю. Почему ты спрашиваешь?

– Он так на меня смотрел…

– Наверное, ты ему понравилась…

– Нет, - она покачала головой. - Это был не такой взгляд. Смотрел на меня так… как будто…

Она вздрогнула, подняла глаза и сразу же их опустила.

Жидкий кислород

Не знаю, как долго я лежал в темной комнате, неподвижный, уставившись в светящийся на запястье циферблат часов. Слушал собственное дыхание и чему-то удивлялся, оставаясь при этом совершенно равнодушным. Наверное, я просто страшно устал. Я повернулся на бок, кровать была странно широкой, мне чего-то недоставало. Я задержал дыхание и замер. Стало совершенно тихо. Не доносилось ни малейшего звука. Хари? Почему не слышно ее дыхания? Начал водить руками по постели: я был один.

«Хари!» - хотел я ее позвать, но услышал шаги. Шел кто-то большой и тяжелый, как…

– Гибарян? - сказал я спокойно.

– Да, это я. Не зажигай свет.

– Нет?

– Не нужно. Так будет лучше для нас обоих.

– Но тебя нет в живых?

– Это ничего. Ты ведь узнаешь мой голос?

– Да. Зачем ты это сделал?

– Должен был. Ты опоздал на четыре дня. Если бы прилетел раньше, может быть, это и не понадобилось бы. Но не упрекай себя. Мне не так уж плохо.

– Ты правда здесь?

– Ах, думаешь, что я снюсь тебе, как думал о Хари?

– Где она?

– Почему ты думаешь, что я знаю?

– Догадался.

– Держи это при себе. Предположим, что я здесь вместо нее.

– Но я хочу, чтобы она тоже была.

– Это невозможно.

– Почему? Слушай, ты ведь знаешь, что в действительности это не ты, это только я.

– Нет. Это действительно я. Если бы ты хотел быть педантичным, мог бы сказать - это еще один я. Но не будем тратить слов.

– Ты уйдешь?

– Да.

– И тогда она вернется?

– Тебе этого хочется? Кто она для тебя?

– Это мое дело.

– Ты ведь ее боишься…

– Нет.

– И тебе противно…

– Чего ты от меня хочешь?…

– Ты должен жалеть себя, а не ее. Ей всегда будет двадцать лет. Не притворяйся, что ты не знаешь этого!

Вдруг, совершенно неизвестно почему, я успокоился. Слушал его совсем хладнокровно. Мне показалось, что теперь он стоит ближе, в ногах кровати, но я по-прежнему ничего не видел в этом мраке.

– Чего ты хочешь? - спросил я тихо.

Мой тон как будто удивил его. С минуту он молчал.

– Сарториус убедил Снаута, что ты его обманул. Теперь они тебя обманут. Под видом монтажа рентгеновской аппаратуры они собирают аннигилятор поля.

– Где она? - спросил я.

– Разве ты не слышал, что я тебе сказал? Предупредил тебя!

– Где она?

– Не знаю. Запомни: тебе понадобится оружие. Ты ни на кого не можешь рассчитывать.

– Могу рассчитывать на Хари.

Послышался слабый быстрый звук. Он смеялся.

– Конечно, можешь. До какого-то предела. В конце концов всегда можешь сделать то же, что я.

– Ты не Гибарян.

– Да? А кто? Может быть, твой сон?

– Нет. Ты их кукла. Но сам об этом не знаешь.

– А откуда ты знаешь, кто ты?

Это меня озадачило. Я хотел встать, но не мог. Гибарян что-то говорил. Я не понимал слов, слышал только звук его голоса, отчаянно боролся со слабостью, еще раз рванулся с огромным усилием… и проснулся. Я хватал воздух, как полузадушенная рыба. Было совсем темно. Это сон. Кошмар. Сейчас… «дилемма, которую не могу разрешить. Мы преследуем самих себя. Политерией использовал какой-то способ селективного усиления наших мыслей. Поиски мотивировки этого явления являются антропоморфизмом. Там, где нет людей, там нет также доступных человеку мотивов. Чтобы продолжать выполнение плана исследований, нужно либо уничтожить собственные мысли, либо их материальную реализацию. Первое не в наших силах. Второе слишком похоже на убийство…»

Я вслушивался в темноте в этот мертвый далекий голос, звук которого узнал сразу же: говорил Гибарян. Я вытянул руки перед собой. Постель была пуста.

«Проснулся для следующего сна», - пришла мне в голову мысль.

– Гибарян?… - окликнул я. Голос оборвался сразу же на полуслове. Что-то. тихонько щелкнуло, и я почувствовал легкое дыхание.

– Ну, что же ты, Гибарян? - проворчал я, зевая. - Так преследовать из одного сна в другой, знаешь…

Около меня что-то зашелестело.

– Гибарян! - повторил я громче.

Пружины кровати заскрипели.

– Крис… это я… - послышался рядом со мной шепот.

– Это ты, Хари… а Гибарян?

– Крис… Крис… но ведь он не… сам говорил, что он умер…

– Во сне может жить, - протянул я. Я уже не был совершенно уверен, что это сон. - Он что-то говорил. Был здесь.

Я был страшно сонный. «Раз я сонный - значит, сплю», - пришла мне в голову идиотская мысль. Я дотронулся губами до холодного плеча Хари и улегся поудобнее. Она что-то мне говорила, но я уже погружался в беспамятство.

Утром в освещенной красным светом комнате я припомнил происшествие этой ночи. Разговор с Гибаряном мне приснился, но потом? Я слышал его голос, мог бы в этом поклясться, не помнил только хорошенько, что он говорил.

Это звучало не как разговор, скорее как доклад. Доклад!

Хари мылась. Я слышал плеск воды в ванне. Я заглянул под кровать, где недавно стоял магнитофон. Его там не было.

– Хари, - позвал я.

Ее мокрое лицо показалось из-за шкафа.

– Ты случайно не видела под кроватью магнитофона? Маленький, карманный…

– Там лежали разные вещи. Я все положила туда, - она показала на полку около шкафчика с лекарствами и исчезла в ванне.

Я вскочил с кровати, но поиски не дали результатов.

– Ты должна была его видеть, - сказал я, когда Хари вернулась в комнату.

Она ничего не ответила и стала причесываться перед зеркалом. Только теперь я заметил, что она бледна, а в ее глазах, которые встретились с моими в зеркале, какая-то настороженность.

– Хари, - начал я, как осел, еще раз, - магнитофона нет на полке.

– Ничего более важного не хочешь мне сказать?…

– Извини, - пробормотал я. - Ты права, это глупость.

Не хватает еще, чтобы мы начали ссориться.

Потом мы пошли завтракать. Хари сегодня делала все иначе, чем обычно, но я не мог определить, в чем разница. Она все время осматривалась, несколько раз не слышала, что я ей говорил, как бы впадая в задумчивость. Один раз, когда она подняла голову, я заметил, что ее глаза блестят.

– Что с тобой? - я понизил голос до шепота. - Ты плачешь?

– Ох, оставь меня. Это не настоящие слезы, - пролепетала она.

Возможно, я не должен был удовлетворяться этим, но я ничего так не боялся, как «откровенных разговоров». Впрочем, в голове у меня было совсем другое. Хотя интриги Снаута и Сарториуса мне только приснились, я начал соображать, есть ли вообще на Станции какое-нибудь подходящее оружие. О том, что с ним делать, я не думал, просто хотел его иметь. Я сказал Хари, что я должен заглянуть на склады. Она молча пошла за мной. Я рылся в коробках, искал в ящичках, а когда опустился в самый низ, не мог устоять перед желанием заглянуть в холодильник. Мне, однако, не хотелось, чтобы Хари входила туда, поэтому я только приоткрыл двери и оглядел все помещение. Темный саван возвышался, прикрывая удлиненный предмет, но с того места, где я стоял, нельзя было увидеть, лежит ли еще там та, черная. Мне показалось, что место, где она лежала, теперь свободно.

Я не нашел ничего, что бы мне подошло, и был в очень плохом настроении, как вдруг сообразил, что не вижу Хари. Впрочем, она сразу же пришла - отстала в коридоре, - но уже ее попытки отойти от меня даже на секунду должны были привлечь мое внимание. Но я все еще вел себя, как будто обиделся неизвестно на кого, или попросту как кретин. У меня разболелась голова, я не мог найти никаких порошков и злой, как сто чертей, перевернул вверх ногами все содержимое аптечки. Снова идти в операционную мне не хотелось. Я редко вел себя так нелепо, как в этот день. Хари сновала по кабине, как тень, иногда на секунду исчезая. После полудня, когда мы уже пообедали (собственно, она вообще не ела, а я пожевал без аппетита и, оттого что голова у меня трещала от боли, даже не пробовал уговорить ее поесть), Хари уселась вдруг около меня и потянула меня за рукав.

– Ну, что такое? - буркнул я машинально.

Мне казалось, что по трубам доносится слабый стук. Я решил, что это Сарториус копается в аппаратуре высокого напряжения, и мне захотелось пойти наверх. Но тут мне пришло в голову, что придется идти с Хари. И если ее присутствие в библиотеке было еще как-то объяснимо, там, среди машин, оно могло преждевременно привлечь внимание Снаута.

– Крис, - шепнула Хари, - как у нас?…

Я невольно вздохнул. Нельзя сказать, чтобы это был мой счастливый день.

– Как нельзя лучше. О чем ты снова?

– Я хотела с тобой поговорить.

– Слушаю

– Но не так.

– А как? Ну, у меня болит голова, масса работы…

– Немного желания, Крис…

Я выдавил из себя улыбку. Наверно, она была жалкой.

– Да, дорогая. Говори.

– А ты скажешь мне правду.

Я поднял брови. Такое начало мне не нравилось.

– Для чего же мне врать?

– Может, у тебя есть поводы. Серьезные. Но если хочешь, чтобы… ну, знаешь… то не обманывай меня.

Я молчал.

– Я тебе что-то скажу, и ты мне скажешь. Ладно? Это будет правда. Несмотря ни на что.

Я не смотрел ей в глаза, хотя она искала моего взгляда. Притворился, что не замечаю этого.

– Я тебе уже говорила, что не знаю, откуда здесь взялась. Но, может, ты знаешь? Погоди, я еще не кончила. Возможно, ты и не знаешь. Но если знаешь, только не можешь этого мне сказать сейчас, то, может, поздней когда-нибудь? Это не самое плохое. Во всяком случае дашь мне шанс.

На меня словно обрушился холодный поток.

– Детка, что ты говоришь?… Какой шанс? - запинался я.

– Крис, кто бы я ни была, я наверняка не ребенок. Ты обещал. Скажи.

Это «кто бы я ни была» так схватило меня за горло, что я мог только смотреть на нее, глуповато тряся головой, как будто защищался от ее слов.

– Я ведь говорила, что не можешь мне сказать. Достаточно будет, если скажешь, что не можешь.

– Я ничего не скрываю, - ответил я хрипло.

– Это хорошо. - Она встала.

Я хотел что-то сказать. Чувствовал, что не могу оставить ее так, но все слова застряли у меня в горле.

– Хари…

Она стояла у окна, отвернувшись. Темно-синий океан лежал под голубым небом.

– Хари, если ты думаешь, что… Хари, ведь ты знаешь, что я люблю тебя.

– Меня?

Я подошел к ней. Хотел ее обнять. Она высвободилась, оттолкнув мою руку.

– Ты такой добрый… Любишь меня? Предпочла бы, чтобы ты меня бил!

– Хари, дорогая!

– Нет, нет. Молчи уж лучше.

Она подошла к столу и начала собирать тарелки. Я смотрел в синюю пустыню, Солнце садилось, и огромная тень Станции мерно колебалась на волнах. Тарелка выскользнула из рук Хари и упала на пол. Вода булькала в моечном аппарате. Рыжий цвет переходил на краях небосклона в грязно-красное золото. Если бы я знал, что делать. Если бы знал. Вдруг стало тихо. Хари стояла рядом со мной, сзади.

– Нет. Не оборачивайся, - сказала шепотом. - Ты ни в чем не виноват, Крис. Я знаю. Не мучайся.

Я протянул к ней руку. Она отбежала внутрь кабины и, подняв целую стопку тарелок, сказала:

– Жаль. Если бы они могли разбиться, разбила бы, все разбила бы.

Какое-то мгновение я думал, что и вправду швырнет их на пол, но она внимательно посмотрела на, меня и усмехнулась:

– Не бойся, не буду устраивать тебе сцен.

Я проснулся среди ночи и сразу же, напряженный, сел на кровати. В комнате было темно, только через приоткрытую дверь из коридора падала тонкая полоска света. Что-то ядовито шипело, звук нарастал вместе с приглушенными тупыми ударами, как будто что-то большое билось за стеной.

«Метеор, - мелькнула мысль. - Пробил панцирь. Кто-то там есть!»

Протяжный хрип.

От этого я сразу же пришел в себя. Я на Станции, а не в ракете, а этот ужасный звук…

Я выскочил в коридор. Дверь маленькой лаборатории была открыта настежь, там горел свет. Я вбежал внутрь. На меня хлынул поток ледяного холода. Кабину наполнял пар, превращающий дыхание в хлопья снега. Туча белых хлопьев кружилась над завернутым в купальный халат телом, которое едва шевелилось на полу. Это была Хари. Я с трудом разглядел ее в этой ледяной туче, бросился к ней, схватил, халат обжег мне руки, она хрипела. Я выбежал в коридор, миновал вереницу дверей. Я уже не чувствовал холода, только ее дыхание, вырывающееся изо рта облачками пара, как огнем, жгло мне плечо.

Я уложил ее на стол, разорвал халат на груди, секунду смотрел в ее перекошенное дрожащее лицо, кровь замерзла вокруг открытого рта, покрыла губы черным налетом, на языке блестели кристаллики льда.

Жидкий кислород. В лаборатории был жидкий кислород в сосудах Дьюара. Поднимая ее, я чувствовал, что давлю битое стекло. Сколько она могла выпить? Все равно. Сожжены трахея, горло, легкие, жидкий кислород разъедает сильнее, чем концентрированные кислоты. Ее дыхание, скрежещущее, сухое, как звук разрываемой бумаги, утихало. Глаза были закрыты. Агония.

Я посмотрел на большие застекленные шкафы с инструментами и лекарствами. Трахеотомия? Интубация? Но у нее уже нет легких! Сгорели. Лекарства? Сколько лекарств! Полки были заставлены рядами цветных бутылей и коробок. Хрип наполнил всю комнату, из ее открытого рта все еще расходился туман. Термофоры…

Начал искать их, но, прежде чем нашел, рванул дверцу другого шкафа, разбросал коробки с ампулами… Теперь шприц… Где он?… В стерилизаторах… Я не мог его собрать занемевшими руками, пальцы были твердыми и не хотели сгибаться. Начал бешено колотить рукой о крышку стерилизатора, но даже не чувствовал этого. Единственным ощущением было слабое покалывание.

Лежащая захрипела сильнее. Я подскочил к ней. Ее глаза были открыты.

– Хари.

Это был даже не шепот. У меня просто не было голоса. Лицо у нее было чужое, словно сделанное из гипса, ребра ходили ходуном, волосы, мокрые от растаявшего снега, рассыпались по изголовью. Она смотрела на меня.

– Хари!

Я ничего больше не мог сказать. Стоял, как бревно, с этими чужими деревянными руками. Ступни, губы, веки начинали гореть все сильнее, но я этого почти не чувствовал. Капля растаявшей в тепле крови стекла у нее по щеке, прочертив косую черточку. Язык задрожал и исчез, она все еще хрипела.

Я взял ее, запястье, пульса не было, откинул полы халата и приложил ухо к пугающе холодному телу. Сквозь шум, словно от пожара, услышал частые удары, бешеные тона, слишком быстрые, чтобы их можно было сосчитать. Я стоял, низко наклонившись, с закрытыми глазами, когда что-то коснулось моей головы. Ее пальцы перебирали мои волосы. Я посмотрел ей в глаза.

– Крис, - прохрипела она.

Я схватил ее руку, она ответила пожатием, которое чуть не раздавило мою ладонь, сознание ушло с ее страшно перекошенного лица, между веками блеснули белки, в горле захрипело, и все тело сотрясла рвота. Она свесилась со стола, билась головой о край фарфоровой воронки. Я придерживал ее и прижимал к столу, с каждым следующим спазмом она вырывалась, я мгновенно покрылся потом, и ноги сделались как ватные. Когда рвота ослабла, я попытался ее уложить. Она со стоном хватала воздух. Вдруг на этом страшном окровавленном лице засветились глаза Хари.

– Крис, - захрипела она, - как… как долго, Крис?

Она начала давиться, на губах выступила пена, снова ее раздирала рвота. Я держал ее из последних сил. Потом она упала навзничь, так что лязгнули зубы, и часто задышала.

– Нет, нет, нет, - выталкивала она быстро с каждым вздохом, и каждый казался последним. Но рвота вернулась еще раз, и снова она билась в моих объятиях, в коротких перерывах втягивая воздух с усилием, от которого выступали все ребра. Наконец веки до половины закрылись на ее слепых глазах. Она застыла. Я думал, что это конец. Не пытался даже стереть пену с ее рта, стоял над ней наклонившись, слыша где-то далекий большой колокол, и ждал последнего вздоха, чтобы после него упасть на пол, но она все еще дышала, почти без хрипа, все тише, а холмик груди, который почти совсем уже перестал вздрагивать, вдруг задвигался в быстром темпе работающего сердца. Я стоял сгорбившись. Ее лицо начало розоветь.

Я, словно оглушенный, ничего не понимал. Только обе ладони у меня вспотели, и мне казалось, что я глохну, что-то мягкое, эластичное наполнило уши, я все еще слышал тот звенящий колокол, теперь глухой, словно он треснул.

Она подняла веки, и наши глаза встретились.

«Хари», - хотел я сказать, но у меня как будто не было рта, лицо было мертвой тяжелой маской, и я мог только смотреть.

Ее глаза обежали комнату, голова пошевелилась. Было совсем тихо. За мной, в каком-то другом далеком мире, ровно капала вода из неплотно закрытого крана. Она приподнялась на локте. Села. Я попятился. Она наблюдала за мной.

– Что, - спросила, - что?… Не… удалось? Почему?… Почему так смотришь?…

И неожиданно страшный крик:

– Почему так смотришь!!!

Снова стало тихо. Она посмотрела на свои руки. Пошевелила пальцами.

– Это… я?

– Хари, - произнес я беззвучно, одними губами.

– Хари?… - повторила она, подняв голову, медленно сползла на пол и встала.

Пошатнулась, потом выпрямилась, прошла несколько шагов. Все это она делала в каком-то трансе, смотрела на меня и словно не видела.

– Хари? - медленно повторила она еще раз. - Но… я… не Хари. А кто - я? Хари? А ты, ты?!

Вдруг ее глаза расширились, заблестели, и тень улыбки и радостного недоумения осветила ее лицо.

– Может быть, ты тоже? Крис! Может, ты тоже?!

Я молчал, прижавшись спиной к шкафу, там, куда загнал меня страх.

У нее упали руки.

– Нет. Нет, ты боишься. Слушай, я больше не могу. Так нельзя. Я ничего не знала. Я сейчас… я больше ничего не понимаю. Ведь это невозможно? Я, - она прижала стиснутые ослабевшие руки к груди, - ничего не знаю, кроме… кроме Хари! Может, ты думаешь, что я притворяюсь. Я не притворяюсь, святое слово, не притворяюсь.

Последние слова перешли в стон. Она упала на пол и разрыдалась. Ее крик словно что-то во мне разбил, одним прыжком я оказался около нее, схватил за плечи; она защищалась, отталкивала меня, рыдая без слез, кричала:

– Пусти! Пусти! Тебе противно! Знаю! Не хочу так! Не могу! Ты сам видишь, сам видишь, что это не я, не я, не я…

– Молчи! - кричал я, тряся ее.

Мы оба кричали, не сознавая этого, стоя друг перед другом на коленях. Голова Хари моталась, ударяясь о мои плечи, я прижал ее к себе изо всех сил. Тяжело дыша, мы замерли. Вода мерно капала из крана.

– Крис… - с трудом проговорила она, прижимаясь лицом к моей груди. - Скажи, что мне сделать, чтобы меня не было, Крис…

– Перестань! - заорал я.

Она подняла лицо, всматриваясь в меня.

– Как?… Ты тоже не знаешь? Ничего нельзя придумать? Ничего?

– Хари… сжалься…

– Я хотела… я знала. Нет. Нет. Пусти. Не хочу, чтобы ты ко мне прикасался. Тебе противно.

– Убила бы себя?

– Да.

– А я не хочу, понимаешь? Не хочу этого. Хочу, чтобы была здесь, со мной, и ничего другого мне не нужно!

Огромные серые глаза поглотили меня.

– Как ты лжешь… - сказала она совсем тихо. Я опустил ее и встал с колен. Она уселась на полу.

– Скажи, как мне сделать, чтобы ты поверила, что я говорю то, что думаю? Что это правда. Что другой нет.

– Ты не можешь говорить правду. Я не Хари.

– А кто же ты?

Она долю молчала. У нее задрожал подбородок, и, опустив голову, она прошептала:

– Хари… но… но я знаю, что это неправда. Ты не меня… любил там, раньше…

– Да. Того, что было, нет. Это умерло. Но здесь люблю тебя. Понимаешь?

Она покачала головой.

– Ты добрый. Не думай, пожалуйста, что я не могу оценить всего, что ты сделал. Делал хорошо, как мог. Но здесь ничем не поможешь. Когда три дня назад я сидела утром у твоей постели и ждала, пока ты проснешься, я не знала ничего. У меня такое чувство, словно это было очень, очень давно. Вела себя так, будто я не в своем уме. В голове был какой-то туман. Не понимала, что было раньше, а что позднее, и ничему не удивлялась, как после наркоза или долгой болезни. И даже думала, что, может, я болела, только ты не хочешь этого говорить. Но потом все больше мелочей заставляло меня задумываться. Какие-то проблески появились после твоего разговора в библиотеке с этим, как его, со Снаутом. Но ты не хотел мне ничего говорить, тогда я встала ночью и включила магнитофон. Соврала тебе только один-единственный раз, я его спрятала потом, Крис. Тот, кто говорил, как его звали?

– Гибарян.

– Да, Гибарян. Тогда я поняла все, хотя, честно говоря, больше ничего не понимаю. Не знала одного, я не могу… я не… это так и будет… без конца. Об этом он ничего не говорил. Впрочем, может, и говорил, но ты проснулся, и я выключила магнитофон. Но и так услышала достаточно, чтобы понять, что я не человек, а только инструмент.

– Что ты говоришь?

– Да. Для изучения твоих реакций или что-то в этом роде. У каждого из вас есть такое… такая, как я. Это основано на воспоминаниях или фантазии… подавленной. Что-то в этом роде. Впрочем, ты все это знаешь лучше меня. Он говорил страшные, неправдоподобные вещи, и, если бы все это так не совпадало, я бы, пожалуй, не поверила!

– Что не совпадало?

– Ну, что мне не нужен сон и что я все время должна быть около тебя. Вчера утром я еще думала, что ты меня ненавидишь, и от этого была несчастна. Какая же я была глупая. Но скажи, сам скажи, разве я могла представить? Ведь он совсем не ненавидел ту, свою, но как о ней говорил! Только тогда я поняла! Только тогда я поняла, что, как бы я ни поступила, это все равно, потому что, хочу я или нет, для тебя это все равно должно быть пыткой. И даже еще хуже, потому что орудия пытки мертвые и безвинные, как камень, который может упасть и убить. А чтобы орудие могло желать добра и любить, такого я не могла себе представить. Мне хотелось бы рассказать тебе хотя бы то, что во мне происходило тогда, когда поняла, когда слушала эту пленку. Может быть, это принесет тебе какую-то пользу. Я даже пробовала записать…

– Поэтому ты и зажгла свет? - спросил я, с трудом издавая звуки сдавленным горлом.

– Да. Но из этого ничего не вышло. Потому что я искала в себе… - их - чего-то другого, была совершенно сумасшедшей. Некоторое время мне казалось, что у меня под кожей нет тела, что во мне что-то другое, что я только… только снаружи… Чтобы тебя обмануть. Понимаешь?

– Понимаю!

– Если так вот лежать часами в ночи, то мыслями можно уйти далеко, в очень странном направлении, знаешь…

– Знаю…

– Но я чувствую сердце и еще помнила, что ты брал у меня кровь. Какая у меня кровь, скажи мне, скажи правду. Теперь ведь можно.

– Такая же, как моя.

– Правда?

– Клянусь тебе!

– Что это значит? Знаешь, я думала, что, может быть, то спрятано где-то во мне, что оно… ведь оно может быть очень маленьким. Но я не знала где. Теперь я думаю, что это были просто увертки с моей стороны, я очень боялась того, что хотела сделать, и искала какой-то другой выход. Но, Крис, если у меня такая же кровь… если все так, как ты говоришь, то… Нет, это невозможно. Ведь я уже умерла бы, правда! Значит, что-то все-таки есть, но где? Может, в голове? Но я ведь мыслю совершенно обычно… и ничего не знаю… Если бы я мыслила тем, то должна была бы сразу все знать и не любить, только притворяться и знать, что притворяюсь… Крис, прошу тебя, скажи мне все, что знаешь, может быть, удастся что-нибудь сделать?

– Что должно удасться?

Она молчала.

– Хочешь умереть?

– Пожалуй, да.

Снова стало тихо. Я стоял перед ней, съежившийся, глядя на пустой зал, на белые плиты эмалированных предметов, на блестящие рассыпанные инструменты, как будто отыскивая что-то очень нужное, и не мог этого найти.

– Хари, можно мне что-то тебе сказать?

Она ждала.

– Это правда, что ты не точно такая же, как я. Но это не значит, что ты хуже. Наоборот. Впрочем, можешь думать об этом что хочешь, но благодаря этому… ты не умерла.

Какая-то детская, жалобная улыбка появилась на ее лице.

– Значит ли это, что я… бессмертна?

– Не знаю. Во всяком случае гораздо менее смертна, чем я.

– Это страшно, - шепнула она.

– Может быть, не так, как кажется.

– Но ты не завидуешь мне…

– Хари, это, пожалуй, вопрос твоего… предназначения, так бы я это назвал. Понимаешь, здесь, на Станции, твое предназначение в сущности так же темно, как и мое и каждого из нас. Те будут продолжать эксперимент Гибаряна, и может случиться все…

– Или ничего…

– Или ничего. И скажу тебе, что хотел бы, чтобы ничего не случилось, даже не из страха (хотя он тоже играет какую-то роль), а потому, что это ничего не даст. Только в этом я совершенно не уверен.

– Ничего не даст. А почему? Речь идет об этом… океане?

Она вздрогнула.

– Да. О контакте. Они думают, что это очень просто. Контакт означает обмен какими-то сведениями, понятиями, результатами… Но если нечем обмениваться? Если слон не является очень большой бактерией, то океан не может быть очень большим мозгом. С обеих сторон могут, конечно, производиться какие-то действия. В результате одного из них я смотрю сейчас на тебя и пытаюсь тебе объяснить, что ты мне дороже, чем те двенадцать лет, которые я посвятил Солярису, и что я хочу быть с тобой. Может, твое появление должно быть пыткой, может, услугой, может, микроскопическим исследованием. Выражением дружбы, коварным ударом, может, издевательством? Может быть, всем вместе или - что кажется мне самым правдоподобным - чем-то совсем иным. Но в конце концов разве нас должны занимать намерения наших родителей, как бы они друг от друга ни отличались? Ты можешь сказать, что от этих намерений зависит наше будущее, и с этим я соглашусь. Не могу предвидеть того, что будет. Так же, как ты. Не могу даже обещать тебе, что буду тебя всегда любить. После того, что случилось, я ничему не удивлюсь. Может, завтра ты станешь зеленой медузой? Это от нас не зависит. Но в том, что от нас зависит, будем вместе. Разве этого мало?

– Слушай, - сказала она, - есть что-то еще. Я… на нее… очень похожа?

– Была похожа… но теперь… я уже не знаю этого точно.

– Как это?

Она смотрела на меня большими глазами.

– Ты ее уже заслонила.

– И ты уверен, что не ее, а меня?… Меня?…

– Да. Тебя. Не знаю. Боюсь, что, если бы ты и вправду была ею, я не мог бы любить.

– Почему?

– Потому что сделал ужасную вещь.

– Ей?

– Да. Когда были…

– Не говори.

– Почему?

– Потому что хочу, чтобы ты знал: я - не она.

Разговор

На следующий день, вернувшись с обеда, я нашел на столе под окном записку от Снаута. Он сообщал, что Сарториус пока прекратил работу над аннигилятором и пытается в последний раз воздействовать на океан пучком жесткого излучения.

– Дорогая, - сказал я Хари, - мне нужно сходить к Снауту.

Красный восход горел в океане и делил комнату на две части. Мы стояли в тени. За ее пределами все казалось сделанным из меди, можно было подумать, что любая книжка, упав с полки, зазвенит.

– Речь идет о том эксперименте. Только не знаю, как это сделать. Я хотел бы, понимаешь…

– Не объясняй, Крис. Мне так хочется… Если бы это не длилось долго…

– Ну, немного поговорить придется. Слушай, а если бы ты пошла со мной и подождала в коридоре?

– Хорошо. Но если я не выдержу?

– Как это происходит? - спросил я и быстро добавил: - Я спрашиваю не из любопытства, понимаешь? Но, может быть, разобравшись, ты смогла бы с этим справиться.

– Это страх, - ответила она, немного побледнев. - Я даже не могу сказать, чего боюсь, потому что, собственно, не боюсь, а только… как бы исчезаю. В последний момент чувствую такой стыд, не могу объяснить. А потом уже ничего нет. Поэтому я и думала, что это такая болезнь… - кончила она тихо и вздрогнула.

– Может быть, так только здесь, на этой проклятой Станции, - заметил я. - Что касается меня, то сделаю все, чтобы мы ее как можно быстрее покинули.

– Думаешь, это возможно?

– Почему бы нет? В конце концов я не прикован к ней… Впрочем, это будет зависеть также от того, что мы решим со Снаутом. Как ты думаешь, ты долго сможешь быть одна?

– Это зависит… - проговорила она медленно и опустила голову. - Если буду слышать твой голос, то, пожалуй, справлюсь с собой.

– Предпочел бы, чтобы ты не слышала нашего разговора. Не то чтобы хотел от тебя что-нибудь скрыть, просто не знаю, что скажет Снаут…

– Можешь не кончать. Поняла. Хорошо. Встану так, чтобы слышать только звук твоего голоса. Этого мне достаточно.

– Тогда я позвоню ему сейчас из лаборатории. Двери я оставляю открытыми.

Она кивнула. Я вышел сквозь стену красного света в коридор, который мне показался почти черным, хотя там горели лампы. Дверь маленькой лаборатории была открыта. Блестящие осколки сосуда Дьюара, лежащие на полу под большими резервуарами жидкого кислорода, были последними следами ночного происшествия. Когда я снял трубку и набрал номер радиостанции, маленький экран засветился. Потом синеватая пленка света, как бы покрывающая матовое стекло, лопнула, и Снаут, перегнувшись боком через ручку высокого кресла, заглянул мне прямо в глаза.

– Приветствую, - услышал я.

– Я прочитал записку. Мне хотелось бы поговорить с тобой. Могу я прийти?

– Можешь. Сейчас?

– Да.

– Прошу. Будешь с… не один?

– Один.

Его бронзовое от ожога худое лицо с резкими поперечными морщинами на лбу, наклоненное в выпуклом стекле набок (он был похож на какую-то удивительную рыбу, живущую в аквариуме), приобрело многозначительное выражение:

– Ну, ну. Итак, жду.

– Можем идти, дорогая, - начал я с не совсем естественным оживлением, входя в кабину сквозь красные полосы света, за которыми видел только силуэт Хари.

Голос у меня оборвался. Она сидела, забившись в кресло, вцепившись в него руками. Либо она слишком поздно услышала мои шаги, либо не могла ослабить этой страшной хватки и принять нормальное положение. Мне было достаточно, что я секунду видел ее борющейся с этой непонятной силой, которая в ней крылась, и мое сердце сдавил слепой сумасшедший гнев, перемешанный с жалостью. Мы молча пошли по длинному коридору, минуя его секции, покрытые разноцветной эмалью, которая должна была - по замыслу архитекторов - разнообразить пребывание в этой бронированной скорлупе. Уже издалека я увидел приоткрытую дверь радиостанции. Из нее в глубину коридора падала длинная красная полоса света, солнце добралось и сюда. Я посмотрел на Хари, которая даже не пыталась улыбаться. Я видел, как всю дорогу она сосредоточенно готовилась к борьбе с собой. Приближающееся напряжение уже сейчас изменило ее лицо, которое побледнело и словно стало меньше. Не дойдя до двери несколько шагов, она остановилась. Я обернулся, но она легонько подтолкнула меня кончиками пальцев. В этот момент мои планы, Снаут, эксперимент, Станция - все показалось мне ничтожным по сравнению с той мукой, которую ей предстояло пережить, Я почувствовал себя палачом и уже хотел вернуться, когда широкую полосу солнечного света заслонила тень человека. Ускорив шаги, я вошел в кабину. Снаут стоял у самого порога, как будто шел мне навстречу. Красное солнце пылало прямо за ним, и пурпурное сияние, казалось, исходило от его седых волос. Некоторое время мы смотрели друг на друга молча. Он словно изучал мое лицо. Его лица я не видел, ослепленный блеском. Я обошел Снаута и остановился у высокого пульта, из которого торчали гибкие стебли микрофонов. Он медленно повернулся, спокойно следя за мной, по обыкновению слегка скривив рот в гримасе, которая иногда казалась улыбкой, а иногда выражением усталости. Не спуская с меня глаз, подошел к занимавшему всю стену металлическому шкафу, по обеим сторонам которого громоздились сваленные кое-как груды запасных деталей радиоаппаратуры, термоаккумуляторы и инструменты, подтащил туда кресло и сел, опершись спиной об эмалированную дверцу.

Молчание, которое мы по-прежнему хранили, становилось по меньшей мере странным. Я вслушивался, сосредоточив внимание на тишине, наполнявшей коридор, где осталась Хари, но оттуда не доносилось ни звука.

– Когда будете готовы? - спросил я.

– Могли бы начать даже сегодня, но запись займет еще немного времени.

– Запись? Ты имеешь в виду энцефалограмму?

– Ну да, ты ведь согласился. А что?

– Нет, ничего.

– Слушаю, - заговорил Снаут, когда молчание стало угнетающим.

– Она уже знает… о себе. - Я понизил голос до шепота.

Он поднял брови.

– Да?

У меня было впечатление, что он не был удивлен по настоящему. Зачем же он притворялся? Мне сразу же расхотелось говорить, но я превозмог себя. «Пусть это будет лояльность, - подумал я, - если ничего больше».

– Начала догадываться с момента нашей беседы в библиотеке, наблюдала за мной, сопоставляла одно с другим, потом нашла магнитофон Гибаряна и прослушала пленку…

Он не изменил позы, по-прежнему опершись о шкаф, но в его глазах зажглись маленькие искорки. Стоя у пульта, я видел дверь, открытую в коридор. Я заговорил еще тише:

– Этой ночью, когда я спал, пыталась себя убить. Жидкий кислород.

Что-то зашелестело, легче, чем бумага от сквозняка. Я застыл, прислушиваясь к тому, что происходило в коридоре, но источник звука находился ближе. Что-то заскреблось, как мышь. Мышь! Чушь. Не было тут никаких мышей. Я исподлобья посмотрел на Снаута.

– Слушаю, - сказал он спокойно.

– Разумеется, ей это не удалось… во всяком случае она знает, кто она.

– Зачем ты мне это говоришь? - спросил он быстро.

Я не сразу сообразил, что ответить.

– Хочу, чтобы ты ориентировался… чтобы знал, какое положение…

– Я тебя предостерегал.

– Хочешь сказать, что ты знал. - Я невольно повысил голос.

– Нет. Конечно, нет. Но я объяснял тебе, как это выглядит. Каждый «гость», когда появляется, действительно только фантом и вне хаотической мешанины воспоминаний и образов, почерпнутых из своего… Адама… совершенно пуст. Чем дольше он с тобой, тем больше очеловечивается. Приобретает самостоятельность, до определенных границ, конечно. Поэтому чем дольше это продолжается, тем труднее…

Он не договорил. Посмотрел на меня исподлобья и нехотя бросил:

– Она все знает?

– Да, я уже сказал.

– Все? И то, что раз уже здесь была и что ты…

– Нет!

Он усмехнулся.

– Кельвин, слушай, если до такой степени… что ты собираешься делать? Покинуть Станцию?

– Да.

– С ней?

– Да.

Он молчал, как бы задумавшись над моим ответом, но в его молчании было еще что-то… Что? Снова этот неуловимый шелест тут, прямо за тонкой стенкой. Он пошевелился в кресле.

– Отлично. Что ты так смотришь? Думаешь, что встану у тебя на пути? Сделаешь, как захочешь, мой милый. Хорошо бы мы выглядели, если бы вдобавок ко всему начали еще применять принуждение! Не собираюсь тебе мешать, только скажу: ты пытаешься в нечеловеческой ситуации поступать как человек. Может, это красиво, но бесполезно. Впрочем, в красоте я тоже не уверен, разве глупость может быть красивой? Но не в этом дело. Ты отказываешься от дальнейших экспериментов, хочешь уйти, забрав ее. Так?

– Так.

– Но это тоже эксперимент. Ты подумал об этом?

– Как ты это понимаешь? Разве она… сможет?… Если вместе со мной, то не вижу…

Я говорил все медленней, потом остановился. Снаут легко вздохнул.

– Мы все ведем здесь страусиную политику, Кельвин, но по крайней мере знаем об этом и не демонстрируем своего благородства.

– Я ничего не демонстрирую.

– Ладно. Я не хотел тебя обидеть. Беру назад то, что сказал о благородстве, но страусиная политика остается в силе. Ты проводишь ее в особенно опасной форме. Обманываешь себя, и ее, и снова себя. Ты знаешь условия стабилизации системы, построенной из нейтринной материи?

– Нет. И ты не знаешь. Этого никто не знает.

– Разумеется. Но известно одно: такая система неустойчива и может существовать только благодаря непрекращающемуся притоку энергии. Мне объяснил Сарториус. Эта энергия создает вихревое стабилизирующее поле. Так вот: является ли это поле наружным по отношению к «гостю»? Или же источник поля находится в его теле? Понимаешь разницу?

– Да. Если оно наружное, то… она, то… такая…

– То, удалившись от Соляриса, такая система распадается, - докончил он за меня. - Утверждать этого мы не можем, но ты ведь уже проделал эксперимент. Та ракета, которую ты запустил… она все еще на орбите. В свободное время я даже определил элементы ее движения. Можешь полететь, выйти на орбиту, приблизиться и проверить, что стало с… пассажиркой.

– Ты ошалел! - крикнул я.

– Ты думаешь? Ну… а если бы… стащить сюда эту ракету? Это можно сделать. Есть дистанционное управление. Сними ее с орбиты…

– Перестань!

– Тоже нет? Что ж, есть еще один способ, очень простой. Не нужно даже сажать ее на Станции. Зачем? Пусть кружится дальше. Мы только свяжемся с ней по радио, если она жива, то ответит…

– Но… но там давно кончился кислород! - выдавил я из себя.

– Может обходиться без кислорода. Ну, попробуем!

– Снаут… Снаут…

– Кельвин… Кельвин… - передразнил он меня сердито. - Подумай, что ты за человек. Кого хочешь осчастливить? Спасти? Себя? Ее? Которую? Эту или ту? На обеих смелости уже не хватает? Сам видишь, к чему приводит это! Говорю тебе последний раз: здесь ситуация вне морали.

Вдруг я снова услышал тот же звук, как будто кто-то царапал ногтями по стене. Не знаю, почему меня охватил такой пассивный, безразличный покой. Я чувствовал себя так, будто всю эту ситуацию, нас обоих, все рассматривал с огромного расстояния в перевернутый бинокль: маленькое, немного смешное, неважное.

– Ну, хорошо, - сказал я. - И что, по-твоему, я должен сделать? Устранить ее? Завтра явится такая же самая, правда? И еще раз? И так ежедневно? Как долго? Зачем? Какая мне от этого польза? А тебе? Сарториусу? Станции?

– Нет, сначала ты мне ответь. Улетишь с ней и, скажем, будешь свидетелем наступающей перемены. Через пару минут увидишь перед собой…

– Ну что? - спросил я кисло. - Чудовище? Черта? Что?

– Нет. Самую обыкновенную агонию. Ты действительно поверил в ее бессмертие? Уверяю тебя, что умирают… Что сделаешь тогда? Вернешься за… резервной?

– Перестань!!! - я стиснул кулаки.

Он смотрел на меня со снисходительной насмешкой в прищуренных глазах.

– А, это я должен перестать? Знаешь, на твоем месте я бы прекратил этот разговор. Лучше уж делай что-нибудь другое, можешь, например, из мести высечь океан розгами. Что тебя мучает? Если… - он сделал рукой утрированный прощальный жест, одновременно поднял глаза к потолку, как будто следил за каким-то улетающим предметом, - то будешь подлецом? А так нет? Улыбаться, когда хочется выть, изображать радость и спокойствие, когда хочется кусать пальцы, тогда не подлец? А что если здесь нельзя не быть? Что тогда? Будешь бросаться на Снаута, который во всем виноват, да? Ну, так вдобавок ты еще и идиот, мой милый…

– Ты говоришь о себе, - проговорил я, опустив голову. - Я… люблю ее.

– Кого? Свое воспоминание?

– Нет. Ее. Я сказал тебе, что она хотела сделать. Так не поступил бы ни один… настоящий человек.

– Сам признаешь…

– Не лови меня на слове.

– Хорошо. Итак, она тебя любит. А ты хочешь ее любить. Это не одно и то же.

– Ошибаешься.

– Кельвин, мне очень неприятно, но ты сам заговорил об этих своих интимных делах. Не любишь. Любишь. Она готова отдать жизнь. Ты тоже. Очень трогательно, очень красиво, возвышенно, все, что хочешь. Но всему этому здесь нет места. Нет. Понимаешь? Нет, ты этого не хочешь понять. Ты впутался в дела сил, над которыми мы не властны, в кольцевой процесс, в котором она частица. Фаза. Повторяющийся ритм. Если бы она была… если бы тебя преследовало готовое сделать для тебя все чудовище, ты бы ни секунды не колебался, чтобы устранить его. Правда?

– Правда.

– А может… может, она именно потому не выглядит таким чудовищем! Это связывает тебе руки? Да ведь о том-то и идет речь, чтобы они были связаны!

– Это еще одна гипотеза к миллиону тех, в библиотеке. Снаут, оставь это, она… Нет. Не хочу об этом с тобой говорить.

– Хорошо. Сам начал. Но подумай только, что в сущности она зеркало, в котором отражается часть твоего мозга. Если она прекрасна, то только потому, что прекрасно было твое воспоминание. Ты дал рецепт. Кольцевой процесс, не забывай.

– Ну и чего же ты хочешь от меня? Чтобы я… чтобы я ее… устранил? Я уже спрашивал тебя: зачем? Ты не ответил.

– Сейчас отвечу. Я не напрашивался на этот разговор. Не лез в твои дела. Ничего тебе не приказывал и не запрещал, и не сделал бы этого, если бы даже мог. Это ты сам пришел сюда и выложил мне все, а знаешь зачем? Нет? Затем, чтобы снять это с себя. Свалить. Я знаю эту тяжесть, мой дорогой! Да, да, не прерывай меня. Я тебе не мешаю ни в чем, но ты хочешь, чтобы помешал. Если бы я стоял у тебя на пути, может, ты бы мне голову разбил. Тогда имел бы дело со мной, с кем-то, слепленным из той же крови и плоти, что и ты, и сам бы чувствовал как человек. А так… не можешь с этим справиться и поэтому споришь со мной… а по сути дела с самим собой! Скажи мне еще, что страдание согнуло бы тебя, если бы она вдруг исчезла… нет, ничего не говори.

– Ну, знаешь! Я пришел, чтобы сообщить просто из чувства лояльности, что собираюсь покинуть с ней Станцию, - отбивал я его атаку, но для меня самого это прозвучало неубедительно.

Снаут пожал плечами.

– Очень может быть, что ты останешься при своем мнении. Если я высказался по этому поводу, то только потому, что ты лезешь все выше, а падать с высоты, сам понимаешь… Приходи завтра утром около девяти наверх, к Сарториусу… Придешь?

– К Сарториусу? - удивился я. - Но ведь он никого не впускает. Ты говорил, что даже позвонить нельзя.

– Теперь он как-то справился. Мы об этом не говорим, знаешь. Ты… совсем другое дело. Ну, это неважно. Придешь завтра?

– Приду.

Я смотрел на Снаута. Его левая рука будто случайно скрылась за дверцей шкафа. Когда они открылись? Пожалуй, уже давно, но в пылу неприятного для меня разговора я не обратил на это внимания. Как неестественно это выглядело… Как будто… что-то там прятал. Или кто-то держал его за руку. Я облизал губы.

– Снаут, что ты?…

– Выйди, - сказал он тихо и очень спокойно. - Выйди.

Я вышел и закрыл за собой дверь, освещенную догорающим красным заревом. Хари сидела на полу в каких-нибудь десяти шагах от двери, у самой стены. Увидев меня, вскочила.

– Видишь? - сказала, глядя на меня блестящими глазами. - Удалось, Крис… Я так рада, Может… может, будет все лучше…

– О, наверняка, - ответил я рассеянно.

Мы возвращались к себе, а я ломал голову над загадкой этого идиотского шкафа. Значит, значит, спрятал там?… И весь этот разговор?… Щеки у меня начали гореть так, что я невольно потер их. Что за сумасшествие. И до чего мы договорились? Ни до чего. Правда, завтра утром…

И вдруг меня охватил страх, почти такой же, как в последнюю ночь. Моя энцефалограмма. Полная запись всех мозговых процессов, переведенных в колебания пучка лучей, будет послана вниз. В глубины этого необъятного безбрежного чудовища. Как он сказал: «Если бы она исчезла, ты бы ужасно страдал, а?» Энцефалограмма - это полная запись. Подсознательных процессов тоже. А если я хочу, чтобы она исчезла, умерла? Разве иначе меня удивило бы так, что она пережила это ужасное покушение? Можно ли отвечать за собственное подсознание? Если я не отвечаю за него, то кто?… Что за идиотизм? За каким чертом я согласился, чтобы именно мою… мою… Могу, конечно, заучить предварительно эту запись, но ведь прочитать не сумею. Этого никто не может. Специалисты в состоянии лишь определить, о чем думал подопытный, но только в самых общих чертах: что решал, например, математическую задачу, но сказать, какую, они уже не в состоянии. Утверждают, что это невозможно, так как энцефалограмма - случайная смесь огромного множества одновременно протекающих процессов и только часть их имеет психическую «подкладку». А подсознание?… О нем вообще не хотят говорить, а где уж им читать чьи-то воспоминания, подавленные или неподавленные… Но почему я так боюсь? Сам ведь говорил утром Хари, что этот эксперимент ничего не даст. Уж если наши нейрофизиологи не умеют читать записи, то как же этот страшно чужой, черный, жидкий гигант…

Но он вошел неизвестно как, чтобы измерить всю мою память и найти самую болезненную ее частичку. Как же в этом сомневаться? И если без всякой помощи, без какой-либо «лучевой передачи», вторгаясь через дважды герметизированный панцирь, сквозь тяжелую броню Станции, нашел в ней меня и ушел с добычей…

– Крис?… - тихо позвала Хари.

Я стоял у окна, уставившись невидящими глазами в начинающуюся ночь.

Если она потом исчезнет, то это будет означать, что я хотел… Что убил ее. Не ходить туда? Они не могут меня заставить. Но что я скажу им? Это - нет. Не могу. Значит, нужно притворяться, нужно врать снова и всегда. И это потому, что, может быть, во мне есть мысли, намерения, надежды, страшные, преступные, а я ничего о них не знаю. Человек отправился познавать иные миры, иные цивилизации, не познав до конца собственных тайников, закоулков, колодцев, забаррикадированных темных дверей. Выдать им ее… от стыда? Выдать только потому, что у меня недостает отваги?

– Крис… - еще тише, чем до этого, шепнула Хари.

Я скорее почувствовал, чем услышал, как она бесшумно подошла ко мне, и притворился, что ничего не заметил. В этот момент я хотел быть один. Я еще ни на что не решился, ни к чему не пришел… Глядя в темнеющее небо, в звезды, которые были только прозрачной тенью земных звезд, я стоял без движения, а в пустоте, пришедшей на смену бешеной гонке мыслей, росла без слов мертвая, равнодушная уверенность, что там, в недостижимых для меня глубинах сознания, там я уже выбрал и, притворяясь, что ничего не случилось, не имел даже силы, чтобы презирать себя.

Эксперимент

– Крис, это из-за того эксперимента?

От звука ее голоса я вздрогнул. Я уже несколько часов лежал без сна, погрузившись в темноту, совсем один. Я не слышал даже ее дыхания и в запутанном лабиринте ночных мыслей, призрачных, наполовину бессмысленных и приобретающих от этого новое значение, забыл о ней.

– Что… откуда ты знаешь, что я не сплю?… - Мой голос звучал испуганно.

– По тому, как ты дышишь… - ответила она тихо и как-то виновато. - Не хотела тебе мешать… Если не можешь, не говори…

– Нет, почему же. Да, это тот эксперимент. Угадала.

– Чего они от него ждут?

– Сами не знают. Чего-то. Чего-нибудь. Эта операция называется не «Мысль», а «Отчаяние». Теперь нужно только одно: человек, у которого хватило бы смелости взять на себя ответственность за решение, но этот вид смелости большинство считает обычной трусостью, потому что это отступление, понимаешь, примирение, бегство, недостойное человека. Как будто достойно человека вязнуть, захлебываться и тонуть в чем-то, чего он не понимает и никогда не поймет.

Я остановился, но, прежде чем мое учащенное дыхание успокоилось, новая волна гнева захлестнула меня:

– Разумеется, никогда нет недостатка в людях с практическим взглядом. Они говорили, что если даже контакт не удастся, то, изучая эту плазму - все эти шальные живые создания, которые выскакивают из нее на сутки, чтобы снова исчезнуть, - мы познаем тайну материи, будто не знали, что это ложь, что это равносильно посещению библиотеки, где книги написаны на неизвестном языке, так что можно только рассматривать цветные переплеты… А как же!

– А есть еще такие планеты?

– Неизвестно. Может, и есть, но мы знаем только одну. Во всяком случае это что-то очень редкое, не так, как Земля. Мы… мы обычны, мы трава Вселенной и гордимся этой нашей обыкновенностью, которая так всеобща, и думаем, что в ней все можно уместить. Это была такая схема, с которой отправлялись смело и радостно вдаль, в иные миры! Но что же это такое, иные миры? Покорим их или будем покорены, ничего другого не было и этих несчастных мозгах… А, ладно. Не стоит.

Я встал и на ощупь нашел в аптечке коробочку со снотворным.

– Буду спать, дорогая, - сказал я, отворачиваясь в темноту, в которой высоко шумел вентилятор. - Должен спать. Или сам не знаю…

Утром, когда я проснулся свежим и отдохнувшим, эксперимент показался мне чем-то совсем незначительным. Я не понимал, как мог придавать ему такое значение. То, что Хари должна пойти со мной в лабораторию, тоже мало меня волновало. Все ее усилия становились напрасны после того, как я на несколько минут уходил из комнаты. Я отказался от дальнейших попыток, на которых она настаивала (готовая даже позволить запереть себя), и посоветовал ей взять с собой какую-нибудь книжку.

Больше самой процедуры меня интересовало, что я увижу в лаборатории. Кроме больших дыр в стеллажах и шкафах (в некоторых шкафах еще недоставало стенок, а плита одной двери была в звездообразных трещинах, словно здесь недавно происходила борьба и ее следы были поспешно, но аккуратно ликвидированы), в этом светло-голубом зале не было ничего примечательного.

Снаут, хлопотавший возле аппаратуры, вел себя весьма удачно, приняв появление Хари как нечто совершенно обыкновенное, и слегка поклонился ей издали. Когда он смачивал мне виски и лоб физиологическим раствором, появился Сарториус. Он вошел в маленькую дверь, ведущую куда-то в темноту. На нем был белый халат и черный защитный фартук, достававший до щиколоток. Он поздоровался со мной так, будто мы были сотрудниками большого земного института и расстались только вчера. Лишь теперь я заметил, что мертвое выражение его лицу придают контактные стекла, которые он носил под веками вместо очков.

Скрестив на груди руки, Сарториус смотрел, как Снаут обматывает бинтом приложенные к моей голове электроды. Он несколько раз оглядел зал, как бы вообще не замечая Хари, которая сидела на маленькой скамеечке, у стены, съежившаяся, несчастная, и притворялась, что читает книгу. Снаут отошел от моего кресла. Я пошевелил тяжелой от металла и проводов головой, чтобы видеть, как он включает аппаратуру, но Сарториус неожиданно поднял руки и заговорил с воодушевлением:

– Доктор Кельвин, прошу вас быть внимательным. Я не намерен ничего вам приказывать, так как это не дало бы результата, но прошу прекратить думать о себе, обо мне, о коллеге Снауте, о каких-либо других лицах, чтобы исключить все случайности и сосредоточиться на деле, для которого мы здесь находимся. Земля и Солярис, поколения исследователей, составляющих единое целое, хотя отдельные люди имеют начало и конец, наша настойчивость в стремлении установить интеллектуальный контакт, длина исторического пути, пройденного человечеством, уверенность в том, что он будет продолжен, готовность к любым жертвам и трудностям, к подчинению всех личных чувств этой нашей миссии - вот темы, которые должны заполнить ваше сознание. Правда, течение мыслей не зависит целиком от вашего желания, но то, что вы здесь находитесь, подтверждает подлинность представленной мной последовательности. Если вы не будете уверены, что справитесь с задачей, прошу сообщить об этом, коллега Снаут повторит запись. Времени у нас достаточно.

Последние слова он проговорил с бледной сухой улыбкой, которая не сделала его взгляд менее пронзительным.

У меня внутри все переворачивалось от потока этих серьезных, с такой значительностью провозглашенных фраз. К счастью, Снаут прервал продолжительную паузу.

– Можно, Крис? - спросил он, опершись локтем о высокий пульт электроэнцефалографа небрежно и фамильярно, словно опирался на спинку кресла. Я был благодарен ему за то, что он назвал меня по имени.

– Можно, - ответил я, закрывая глаза.

Волнение, которое опустошило мой мозг, исчезло, как только Снаут кончил крепить электроды и положил пальцы на кнопки. Сквозь ресницы я увидел розоватый свет контрольных лампочек на черной панели прибора. Постепенно пропадало неприятное ощущение от прикосновения влажных, холодных электродов. Я был как серая неосвещенная арена. Эту пустоту наблюдала толпа зрителей, возвышающаяся амфитеатром вокруг молчания, в котором нарастало ироническое презрение к Сарториусу и Миссии. Напряжение внутренних наблюдателей ослабевало. «Хари?» - я подумал это слово на пробу, с бессознательным беспокойством, готовый сразу же отступить. Но моя бдительная, слепая аудитория не протестовала. Некоторое время я был сплошной чувствительностью, искренней жалостью, готовый к мучительным долгим жертвам. Хари наполняла меня без форм, без силуэта, без лица, и вдруг сквозь безличный, отчаянно сентиментальный образ во всем авторитете своего профессорского обличья привиделся мне в серой тьме Гезе, отец соляристики и соляристов. Но не о грязевом извержении, не о зловонной пучине, поглотившей его золотые очки и аккуратно расчесанные седые усы, думал я. Я видел только гравюру на титульном листе монографии, густо заштрихованный фон, которым художник окружил его голову, так что она оказалась в ореоле. Его лицо было так похоже, не чертами, а добросовестной старомодной рассудительностью, на лицо моего отца, что в конце концов я уже не знал, кто из них смотрит на меня. У них обоих не было могилы, вещь в наше время настолько обычная и частая, что не вызывала никаких особенных переживаний.

Образ уже пропадал, а я на одно, не знаю, какое долгое мгновение забыл о Станции, об эксперименте, о Хари, о черном океане, обо всем, наполненный быстрой, как молния, уверенностью, что те двое, уже не существующие, страшно маленькие, превращенные в засохшее болото люди справились со всем, что их встретило, и исходящий от этого открытия покой уничтожил бесформенную толпу, которая окружала серую арену в немом ожидании моего поражения.

Одновременно с двойным щелчком, выключившим аппаратуру, по глазам ударил свет. Сарториус, стоявший все в той же позе, смотрел на меня изучающе. Снаут, повернувшись к нему спиной, возился с приборами, будто умышленно шлепая сваливающимися с ног сандалиями.

– Как вы считаете, доктор Кельвин, удалось? - прозвучал носовой, отталкивающий голос Сарториуса.

– Да, - ответил я.

– Вы в этом уверены? - с оттенком удивления и даже подозрительности спросил Сарториус.

– Да.

Моя уверенность и резкий тон сбили с него на мгновение холодную важность.

– Это… хорошо, - пробурчал он и осмотрелся, как бы не зная, что теперь со мной делать.

Снаут подошел ко мне и начал снимать повязку.

Я встал и прошелся по залу, и в это время Сарториус, который исчез в темноте, вернулся с уже проявленной и высохшей пленкой. На полутора десятках метров записи тянулись дрожащие линии со светлыми зубцами, какая-то плесень или паутина, растянутая на черной скользкой целлулоидной пленке.

Мне больше нечего было делать, но я не ушел. Те двое вставили в оксидированную кассету модулятора запись, конец которой Сарториус просмотрел еще раз, недоверчиво насупившись, словно пытался расшифровать заключенный в этих трепещущих линиях смысл.

Остальная часть эксперимента была невидима. Я видел только, что делается, когда они подошли к пультам управления и привели аппаратуру в действие. Ток проснулся со слабыми басовитым мурлыканьем в обмотках катушек под стальным полом, и только потом огоньки на вертикальных остекленных трубках указателей побежали вниз, показывая, что большой тубус рентгеновского аппарата опускается в вертикальный колодец, чтобы остановиться в его открытой горловине. Огоньки застыли на самых нижних делениях шкалы, и Сарториус начал увеличивать напряжение, пока стрелки, точнее, белые просветы, которые их заменяли, не сделали, покачиваясь, полного оборота. Гудение стало едва слышным, ничего больше не происходило, бобины с пленкой вращались под кожухом, так что даже этого нельзя было увидеть, счетчик метража тихонько постукивал, как часовой механизм.

Хари смотрела поверх книги то на меня, то на них. Я подошел к ней. Она взглянула испытующе. Эксперимент уже кончился. Сарториус медленно подошел к большой конусной головке аппарата.

– Идем?… - одними губами спросила Хари.

Я кивнул головой. Она встала. Не прощаясь ни с кем - это выглядело бы слишком бессмысленным, - я прошел мимо Сарториуса.

Высокие окна верхнего коридора заполнял закат исключительной красоты. Это был не обычный, унылый, распухший багрянец, а все оттенки затуманенного, как бы обсыпанного мельчайшим серебром розового цвета. Тяжелая, неподвижно всхолмленная чернь бесконечной равнины океана, казалось, отвечая на это теплое сияние, искрилась мягким буро-фиолетовым отблеском. Только у самого горизонта небо упорно оставалось рыжим.

Внезапно я остановился посредине нижнего коридора. Я просто не мог думать о том, что снова, как в тюремной камере, мы закроемся в кабине, из которой виден только океан.

– Хари, - сказал я, - знаешь… я заглянул бы в библиотеку… Ты ничего не имеешь против?

– О, с удовольствием, поищу что-нибудь почитать, - ответила она с немного искусственным оживлением.

Я чувствовал, что со вчерашнего дня между нами образовалась трещина и что я должен быть с ней добрее, но меня охватила полная апатия. Не знаю, что могло бы меня из нее вывести.

Мы вернулись обратно и вошли в маленький тамбур. Здесь было три двери, а между ними цветы, словно в каких-то витринах за большими кристаллическими стеклами.

Средняя дверь, ведущая в библиотеку, была с обеих сторон покрыта выпуклой искусственной кожей, до которой я почему-то всегда старался не дотрагиваться. В большом круглом зале с потолком, разрисованным стилизованными солнцами, было немного прохладней.

Я провел рукой по корешкам томов солярианской классики и уже хотел взять Гезе, когда неожиданно обнаружил незамеченный в прошлый раз потрепанный томик Гравинского.

Я уселся в мягкое кресло. Было совсем тихо. За моей спиной Хари перелистывала какую-то книжку, я слышал легкий шелест страниц под ее пальцами. Справочник Гравинского был сборником расположенных в алфавитном порядке соляристических гипотез. Компилятор, который ни разу даже не видел Соляриса, перерыл все монографии, протоколы экспедиций, отдельные статьи и предварительные сообщения, использовал работы планетологов, изучающих другие планеты, и создал каталог, несколько пугающий лапидарностью формулировок, которые становились тривиальными, убивая утонченную сложность породивших эти гипотезы мыслей. Впрочем, в смысле энциклопедичности это произведение представляло скорее ценность курьеза; оно было издано двадцать лет назад, и за это время выросла гора новых гипотез, которые не вместились бы ни в одну книгу. Из авторов, представленных в справочнике, в живых остались немногие, и, пожалуй, никто из них уже не занимался соляристикой активно. Все это охватывающее самые разнообразные направления интеллектуальное богатство создавало впечатление, что какая-нибудь гипотеза просто обязана быть истинной, казалось невозможным, чтобы действительность была совершенно от них отличной, иной, чем мириады выдвинутых предположений. В предисловии к справочнику Гравинский поделил известные ему шестьдесят лет соляристики на периоды. Во время первого, начинающегося с момента открытия Соляриса, никто не предлагал гипотез сознательно. Тогда как-то интуитивно, с точки зрения, «здравого смысла», было принято, что океан является мертвым химическим конгломератом, который обладает способностью создавать удивительные формы благодаря своей квазивулканической деятельности и своеобразному автоматизму процессов, стабилизирующих неустойчивую орбиту, подобно тому, как маятник удерживается в однажды заданной плоскости колебаний. Правда, уже через три года Мажино высказался за живую природу «студенистой машины», но Гравинский период биологических гипотез датировал лишь на девять лет позднее, когда предположение Мажино, находившегося до этого в полном одиночестве, стало завоевывать многочисленных сторонников. Последующие годы изобиловали очень сложными, подкрепленными биоматематическим анализом, подробными моделями теоретически живого океана.

Третий период был отмечен распадом почти монолитного единства соляристики и появлением большого количества яростно соперничающих школ. Это было время деятельности Панмаллера, Страбли, Фрейхауза, Легрейе, Осиповича. Все наследство Гезе было подвернуто тогда уничтожающей критике. Были созданы первые атласы, каталоги, стереофотографии симметриад, которые до тех пор считались формами, не поддающимися изучению; перелом наступил благодаря новым, дистанционно управляемым аппаратам, которые посылались в бурлящие бездны ежесекундно угрожающих взрывом колоссов. Тогда же появились гипотезы минималистов, гласящие, что если даже пресловутого «контакта» с «разумным чудовищем» установить не удастся, то и в этом случае изучение мимоидов и шарообразных гор, которые океан выбрасывает, чтобы затем вновь поглотить, принесет весьма ценные химические и физикохимические знания, новые сведении о структуре гигантских молекул и т.д. Но со сторонниками подобных идей никто даже не вступал в полемику. Это был период, когда появились до сих пор не потерявшие своего значения каталоги типовых метаморфоз или биоплазматическая теория мимоидов Франка, которая, хоть и была отвергнута как ложная, все же осталась великолепным примером интеллектуального размаха и логики.

Эти «периоды Гравинского» были наивной молодостью, стихийным оптимистическим романтизмом, наконец - отмеченной первыми скептическими голосами - зрелостью соляристики. Уже к концу двадцатипятилетия появились - как возрождение первых, коллоидно-механических - гипотезы, бывшие их запоздалым потомством, об апсихичности соляристического океана. Всяческие поиски проявления сознательной воли, целесообразности процессов, действий, мотивированных внутренними потребностями океана, были почти всеми признаны каким-то вывихом целого поколения ученых. Яростное стремление опровергнуть их утверждения подготовило почву для трезвых, разработанных аналитически, базирующихся на огромном количестве, старательно подобранных фактов исследований группы Холдена, Эонидаса, Столивы. Это было время стремительного разбухания и разрастания архивов, картотек микрофильмов. Одна за другой отправлялись экспедиции, оснащенные всевозможной техникой - самопишущими регистраторами, отметчиками, зондами, какую только могла дать Земля. В некоторые годы в исследованиях одновременно участвовало более тысячи человек. Однако уже в то время, когда темп неустанного накопления материалов все еще увеличивался, идея, воодушевившая ученых, становилась все более бесплодной. Начинался период (который трудно точно определить по времени) упадка соляристики.

История изучения Соляриса была отмечена прежде всего большими, яркими индивидуальностями, сильными характерами - Гезе, Штробл, Севда, который был последним из великих соляристов. Он погиб при загадочных обстоятельствах в районе южного полюса планеты, так глупо, как не мог бы погибнуть даже новичок. На глазах у сотни наблюдателей он направил свою летящую над самым океаном машину в глубь «быстренника», который, это было отчетливо видно, пытался уступить ему дорогу. Говорили о какой-то внезапной слабости, обмороке, неисправности управления… В действительности же это, по моему мнению, было первое самоубийство, первый внезапный взрыв отчаяния. Первый, но не последний.

Постепенно в соляристике оставалось все меньше великих индивидуальностей. Люди больших способностей и большой силы характеры рождаются с более или менее постоянной частотой, но неодинаков их выбор. Их присутствие или нехватку в определенной области науки можно, пожалуй, объяснить перспективами, какие она открывает. Различно оценивая классиков соляристики, нельзя отказать им в таланте, может быть, даже в гениальности. Лучших математиков, физиков, известнейших специалистов в области биофизики, теории информации, электрофизиологии притягивал к себе молчащий гигант в течение десятилетий. Потом год от года армия исследователей теряла своих вождей. Осталась серая безымянная толпа терпеливых собирателей фактов, создателей многих оригинальных экспериментов, но не было уже массовых экспедиций в масштабе целой планеты, смелых, объединяющих разнообразные факты и явления гипотез.

Соляристика начинала разваливаться, и как бы аккомпанементом параллельно ее снижающемуся полету, массово расплодились разнящиеся друг от друга лишь второстепенными деталями гипотезы о дегенерации, инволюции, умирании соляристических морей. Время от времени появлялись более смелые, более интересные мысли, но в общем океан был признан конечным продуктом развития, который давно, тысячелетия назад, пережил период наивысшей организации, а теперь, цельный только физически, уже распадался на многочисленные ненужные, бессмысленные агонизирующие создания.

Я был знаком с оригинальными работами нескольких европейских психологов, которые на протяжении длительного времени изучали реакцию общественного мнения, собирая самые заурядные высказывания, голоса неспециалистов, и показали таким образом удивительно тесную связь между изменениями этого мнения и процессами, происходившими одновременно в научной среде.

Так, в кругах координационной группы Планетологического института, там, где решался вопрос о материальной поддержке исследований, происходили перемены, выражавшиеся в непрерывном, хотя и ступенчатом, уменьшении бюджета соляристических институтов и баз, а также дотаций для экспедиций, отправляющихся на планету.

Голоса, настаивавшие на необходимости свертывания исследований, перемешивались с выступлениями тех, кто требовал применения сильнодействующих средств. Но, пожалуй, никто не зашел дальше административного директора Всемирного Космологического института, который упорно говорил, что живой океан вовсе не игнорирует людей, а просто их не замечает, как слон - муравья, гуляющего по его спине, и, для того чтобы привлечь внимание океана и сконцентрировать его на нас, необходимо применить более мощные импульсы и машины-гиганты в масштабе всей планеты. Пикантной деталью было здесь то, как подчеркивала пресса, что таких дорогостоящих начинаний требовал директор Космологического, а не Планетологического института, который финансировал исследования Соляриса. Это была щедрость за счет чужого кармана.

И снова коловорот новых гипотез, оживление старых, введение в них несущественных изменений…

В результате соляристика оказалась загнанной во все более разветвляющийся, полный тупиков лабиринт. В атмосфере всеобщего равнодушия, застоя и обескураженности другой, бесплодный, никому не нужный бумажный океан сопутствовал океану Соляриса.

«Возможно, мы дошли до поворотного пункта», - думал я. Мнение об отказе, об отступлении сейчас или в недалеком будущем могло взять верх. Даже ликвидацию Станции я не считал невозможной или маловероятной. Но я не верил, чтобы таким способом удалось спасти что-нибудь. Само существование мыслящего колосса никогда уже не даст людям покоя. Пусть мы исходим галактики, пусть свяжемся с иными цивилизациями похожих на нас существ. Солярис будет вечным вызовом, брошенным человеку.

Сны

Отсутствие каких-либо реакций заставило нас через шесть дней повторить эксперимент, причем Станция, которая до сих пор находилась неподвижно на пересечении сорок третьей параллели со сто шестнадцатым меридианом, начала двигаться, удерживая высоту четыреста метров над океаном, в южном направлении, где, как показывали радарные датчики и радиограммы сателлоида, активность плазмы значительно увеличилась.

В течение двух суток модулированный моей энцефалограммой пучок рентгеновских лучей каждые несколько часов ударял в почти совершенно гладкую поверхность океана.

К концу вторых суток мы находились уже так близко от полюса, что, когда почти весь диск голубого солнца прятался за горизонтом, пурпурный ореол вокруг туч на его противоположной стороне возвещал о восходе красного солнца.

Сразу же после захода голубого солнца в северо-западном направлении показалась симметриада, немедленно отмеченная сигнализаторами, пылающая так, что ее почти нельзя было отличить от залитого багрянцем тумана, и выделяющаяся на его фоне только отдельными зеркальными отблесками, как вырастающий там, на стыке неба и плазмы, гигантский стеклянный цветок. Станция, однако, не изменила курса, и через четверть часа светящийся дрожащим красным светом, словно угасающая рубиновая лампа, колосс скрылся за горизонтом.

И снова минуло двое суток, эксперимент был повторен в последний раз, рентгеновские уколы охватили уже довольно большой кусок океана. На юге показались отчетливо видные, несмотря на то что они были на расстоянии трехсот километров, Аррениды - скалистый клочок суши с шестью как бы покрытыми снегом вершинами. На самом деле это был налет органического происхождения, свидетельствовавший, что эта формация была когда-то дном океана.

Мы сменили курс на юго-восточный и некоторое время двигались параллельно горной цепи, покрытой тучами, характерными для красного дня. Затем горы исчезли. С момента первого эксперимента прошло десять дней.

Все это время на Станции ничего не происходило. Сарториус один раз составил программу эксперимента, и теперь ее повторяла автоматическая аппаратура, я не был уверен даже, что кто-нибудь контролировал ее работу. Но одновременно на Станции происходило гораздо больше событий, чем можно было желать. Правда, люди были здесь ни при чем. Я опасался, что Сарториус будет добиваться возобновления работы над аннигилятором. Кроме того, я ждал реакции Снаута, когда он узнает от Сарториуса, что я его обманул, преувеличив опасность, которую могло вызвать уничтожение нейтринной материи. Однако ничего такого не случилось по причинам, сначала для меня совершенно загадочным. Естественно, я принимал во внимание возможность какого-нибудь подвоха с их стороны. Думал, что они тайно занимаются какими-то приготовлениями и работали. Ежедневно заглядывал в помещение без окон, которое было расположено под главной лабораторией и где находился аннигилятор. Я ни разу не заставал там никого, а тонкий слой пыли, покрывающей аппаратуру, говорил, что к ней много недель никто даже не притрагивался.

Снаут в это время стал таким же невидимым, как Сарториус, и еще более, чем тот, неуловимым - визиофон радиостанции не отвечал на вызовы. Движением Станции кто-то должен был управлять, но не могу сказать, кто, меня это просто не интересовало, хотя, возможно, это и звучит странно. Отсутствие реакций со стороны океана также оставляло меня равнодушным до такой степени, что через два или три дня я почти перестал на них рассчитывать или бояться их и полностью забыл и об океане, и об эксперименте. Целыми днями я просиживал либо в библиотеке, либо в кабине с Хари, которая как тень сновала вокруг меня. Я видел, что у нас все нехорошо и что это состояние апатичной и бессмысленной неустойчивости не может тянуться бесконечно. Я должен был как-то его поломать, что-то изменить в наших отношениях, но даже мысль о какой-нибудь перемене я отбрасывал, неспособный принять определенное решение.

Я не могу этого объяснить точнее, но мне казалось, что все на Станции, а особенно то, что существует между Хари и мной, находится в состоянии страшно неустойчивого равновесия и нарушение его может все превратить в развалины. Почему? Не знаю. Самым странным было то, что и она чувствовала, во всяком случае в какой-то мере, что-то похожее. Когда я думаю об этом сейчас, мне кажется, что впечатление неуверенности, временности всего происходящего, надвигающихся потрясений создавала не проявляющаяся никаким другим способом, наполняющая все помещение Станции действительность. Хотя, возможно, была еще одна разгадка: сны. Поскольку я решил записывать их содержание и только поэтому могу о них хоть что-нибудь сказать. Но это тоже только обрывки, лишенные их ужасающего разнообразия.

В каких-то непонятных обстоятельствах, в пространстве, лишенном неба, земли, потолков, полов, стен, я находился как бы смешанный или увязший в субстанции, внешне мне чужой, как если бы мое тело вросло в полуметровую, неповоротливую, бесформенную глыбу, или, точнее, как если бы я сам стал ею. Меня окружали неясные сначала пятна бледно-розового цвета, висящие в пространстве с иными оптическими свойствами, чем у воздуха, так что только на очень близком расстоянии предметы становились четкими, и даже чрезмерно, неестественно четкими, так как в этих снах мое непосредственное окружение превосходило конкретностью и материальностью впечатление яви. Я просыпался с парадоксальным ощущением, что явью, настоящей явью был именно сон, а то, что я вижу, открыв глаза, - это только какие-то высохшие тени.

Таким был первый образ, начало, из которого рождался сон. И только о самых простых снах я мог бы что-нибудь рассказать. То, что было в остальных, не имело уже никаких аналогий в реальности.

Были сны, когда в мертвой, застывшей тьме я чувствовал себя предметом деловитых, неторопливых исследований, при которых не использовалось никаких ощущаемых мною инструментов. Это было проникновение, дробление, уничтожение до полной пустоты. Пределом, дном этих молчаливых истребительных пыток был страх, одно воспоминание о котором через много дней учащало сердцебиение.

А дни, одинаковые, как бы поблекшие, полные скучного отвращения ко всему, вяло ползли в беспредельном равнодушии. Только ночей я боялся и не знал, как от них спастись. Бодрствовал вместе с Хари, которой сон был вообще не нужен, целовал ее, ласкал, но знал, что дело тут не в ней и не во мне, что все это я делаю в страхе перед сном, а она, хотя я и не говорил ей об этих потрясающих кошмарах ни слова, должно быть, о чем-то догадывалась, потому что я чувствовал в ее покорности непрекращающееся унижение и ничего не мог с этим поделать.

Я уже говорил, что все время я не виделся ни со Снаутом, ни с Сарториусом. Правда, Снаут каждые несколько дней давал о себе знать, иногда запиской, чаще телефонным звонком. Интересовался, не заметил ли я какого-нибудь появления чего-нибудь, что можно расценить как реакцию, вызванную столько раз повторенным экспериментом. Я отвечал, что не заметил, и сам задавал тот же вопрос. Снаут только отрицательно покачивал головой в глубине экрана.

На пятнадцатый день после прекращения экспериментов я проснулся раньше, чем обычно, настолько измученный кошмаром, словно очнулся от обморока, вызванного глубоким наркозом. Заслонок на окне не было, и я увидел в первых лучах красного солнца, как мертвая равнина незаметно начинает волноваться. Ее густой черный цвет сразу же побледнел, как бы покрытий тонкой пеленой тумана, но этот туман имел весьма материальную консистенцию. Кое-где в ней образовались центры волнения, и постепенно неопределенное движение охватило все видимое пространство. Черный цвет исчез совсем, его заслонили светло-розовые на возвышениях и жемчужно-бурые во впадинах пленки. Сначала краски чередовались, превращая это удивительное покрывало океана в ряды застывших волн, потом все смешалось, и уже весь океан был покрыт пузырящейся пеной, взлетающей огромными лоскутами вверх и под самой Станцией, и вокруг нее. Со всех сторон одновременно взметались в пустое красное небо перепончатокрылые глыбы пены, распростертые горизонтально, совершенно непохожие на тучи, с шарообразными наростами по краям. Те, которые горизонтальными полосами заслонили низкий солнечный диск, были по контрасту с его сиянием черными, как уголь, другие, недалеко от солнца, в зависимости от угла, под которым их освещал свет восхода, рыжели, загорались вишневым цветом, красно-фиолетовым, и весь этот процесс продолжался, будто океан шелушился кровянистыми слоями, то показывая из-под них свою черную поверхность, то скрывая ее новым налетом пены. Некоторые из этих глыб взлетали совсем рядом, сразу же за окнами, на расстоянии каких-нибудь метров, а одна даже скользнула своей шелковистой поверхностью по стеклу. В это время те, которые взлетали раньше, едва виднелись далеко в небе, как разлетевшиеся птицы, и прозрачной пеленой таяли в зените.

Станция застыла в неподвижности и висела так около трех часов, но зрелище продолжалось. Солнце уже провалилось за горизонт, океан под нами покрыла тьма, а рои тонких розоватых силуэтов поднимались все выше и выше, возносясь как на невидимых струнах, неподвижные, невесомые, и это величественное вознесение продолжалось, пока не стало совсем темно.

Все это поражающее своим спокойным размахом зрелище потрясло Хари, но я ничего не мог о нем сказать. Для меня, соляриста, оно было таким же новым и непонятным, как и для нее. Впрочем, не зарегистрированные ни в каких каталогах формы можно наблюдать на Солярисе два-три раза в год, а если немного повезет, то даже чаще.

Следующей ночью, примерно за час до восхода голубого солнца, мы были свидетелями другого феномена - океан фосфоресцировал. Это явление было уже описано. Как правило, оно наблюдалось перед появлением асимметриад, вообще же говоря, это был типичный признак локального усиления активности плазмы. Однако в течение последующих двух недель вокруг Станции ничего не произошло. Только однажды глубокой ночью я услышал доносящийся словно ниоткуда и отовсюду сразу далекий крик, необыкновенно высокий, пронзительный и протяжный, какие-то нечеловеческие мощные рыдания. Вырванный из кошмара, я долго лежал, вслушиваясь, не совсем уверенный, что и этот крик не есть сон. Накануне из лаборатории, частично расположенной над нашей кабиной, доносились приглушенные звуки, словно там передвигали что-то тяжелое. Мне показалось, что крик тоже доносится сверху, впрочем, совершенно непонятным способом, так как оба этажа разделялись звуконепроницаемым перекрытием. Этот агонизирующий голос слышался почти полчаса. Мокрый от пота, наполовину безумный, я хотел уже бежать наверх, он раздирал мне нервы. Но понемногу голос затих, и снова был слышен только звук передвигаемых тяжестей.

Через два дня, вечером, когда мы с Хари сидели в маленькой кухне, неожиданно вошел Снаут. Он был в костюме, настоящем земном костюме, который его совершенно изменил. Он как будто постарел и стал выше. Почти не глядя на нас, он подошел к столу, наклонился над ним и, даже не садясь, начал есть холодное мясо прямо из банки, заедая его хлебом. Рукав его пиджака несколько раз попал в банку и был весь перепачкан жиром.

– Пачкаешься, - сказал я.

– Гм? - пробурчал он полным ртом.

Он ел, как будто несколько дней у него ничего не было во рту, налил себе полстакана вина, одним духом выпил, вытер губы и, отдышавшись, огляделся налитыми кровью глазами. Потом посмотрел на меня и буркнул:

– Отпустил бороду?… Ну, ну…

Хари с грохотом бросала посуду в раковину. Снаут начал слегка покачиваться на каблуках, морщился и громко чмокал, очищая языком зубы. Мне казалось, что он делает это нарочно.

– Не хочется бриться, да? - спросил он, назойливо глядя на меня.

Я не ответил.

– Смотри! - бросил он, помедлив. - Не советую. Он тоже первым делом перестал бриться.

– Иди спать, - буркнул я.

– Что? Дураков нет. Почему бы нам не поговорить? Слушай, Кельвин, а может, он нам желает добра? Может, хочет нас осчастливить, только еще не знает как? Он читает желания в наших мозгах, а ведь только два процента нервных процессов сознательны. Следовательно, он знает нас лучше, чем мы сами. Значит, нужно его слушать. Согласиться. Слышишь? Не хочешь? Почему, - его голос плаксиво дрогнул, - почему ты не бреешься.

– Перестань, - проворчал я. - Ты пьян.

– Что? Пьян? Я? Ну и что? Разве человек, который таскает свое дерьмо с одного конца Галактики на другой, чтобы узнать, чего он стоит, не может напиться? Почему? Ты веришь в миссию? А, Кельвин? Гибарян рассказывал мне о тебе до того, как отпустил бороду… Ты точно такой, как он говорил… Не ходи только в лабораторию, потеряешь еще немного веры… Там творит Сарториус, наш Фауст ищет средства против бессмертия. Это последний рыцарь святого Контакта… его предыдущий замысел тоже был неплох - продолжительная агония. Неплохо, а? Agonia perpetua… соломка… соломенные шляпы… как ты можешь не пить, Кельвин?

Его почти невидящие глаза с опухшими веками остановились на Хари, которая неподвижно стояла у стены.

– О Афродита белая, океаном рожденная, - начал он декламировать и захлебнулся смехом. - Почти… точно… а, Кельвин? - прохрипел он, кашляя.

Я все еще был спокоен, но это спокойствие начинало переходить в холодную ярость.

– Перестань! - крикнул я. - Перестань и уходи!

– Выгоняешь меня? Ты тоже? Запускаешь бороду и выгоняешь меня? Уже не хочешь, чтобы я тебя предостерегал, чтобы советовал тебе, как один настоящий звездный товарищ другому? Кельвин, давай откроем донные люки и будем кричать ему туда, вниз, может, услышит? Но как он называется? Подумай, мы назвали все звезды и планеты, а может, они уже имели название? Что за узурпация? Слушай, пошли туда. Будем кричать… Будем рассказывать ему, что он из нас сделал, пока не ужаснется… выстроит нам серебряные симметриады, и помолится за нас своей математикой, и окружит нас своими окровавленными ангелами, и его мука будет нашей мукой, и его страх - нашим страхом, и будет нас молить о конце. Почему ты смеешься? Я ведь только шучу. Может быть, если бы наша порода имела больше чувства юмора, не дошло бы до этого. Знаешь, что он хочет сделать? Он хочет его покарать, этот океан, хочет довести его до того, чтобы кричал всеми своими горами сразу… думаешь, он не осмелится предложить свой план на утверждение этому склеротическому ареопагу, который нас послал сюда, как искупителей не своей вины? Ты прав, струсит… но только из-за шапочки. Шапочку не покажет никому, он не настолько смел, наш Фауст…

Я молчал. Снаут шатался все сильнее. Слезы текли по его лицу и капали на костюм.

– Кто это сделал? Кто это сделал с нами? Гибарян? Гезе? Эйнштейн? Платон? Знаешь, все это были убийцы. Подумай, в ракете человек может лопнуть, как пузырь, или застыть, или изжариться, или так быстро истечь кровью, что даже же крикнет, а потом только косточки стучат по металлу, кружась по ньютоновским орбитам с поправкой Эйнштейна, эти наши погремушки прогресса! А мы охотно… потому что это прекрасная дорога… мы дошли… и в этих клетушках, над этими тарелками, среди бессмертных судомоек, с отрядом верных шкафов, преданных клозетов, мы осуществили… посмотри, Кельвин. Если бы я не был пьян, не болтал бы так, но в конце концов должен это кто-нибудь сказать. Кто в этом виноват? Сидишь тут, как дитя на бойне, и волосы у тебя растут… Чья это вина? Сам себе ответь…

Он тихо повернулся и вышел, на пороге схватился за дверь, чтобы не упасть, и еще долго эхо его шагов возвращалось к нам из коридора.

Я избегал взгляда Хари, но вдруг наши глаза встретились. Я хотел подойти к ней, обнять, погладить ее по волосам, но не мог. Не мог.

Успех

Следующие три недели были как бы одним и тем же днем, который повторялся, каждый раз точно такой же, как вчерашний. Заслонки на окне задвигались и поднимались, по ночам меня швыряло из одного кошмара в другой, утром мы вставали, и начиналась игра, если это была игра. Я изображал спокойствие. Хари тоже. Эта молчаливая договоренность, сознание взаимной лжи стало нашим последним убежищем. Мы много говорили о том, как будем жить на Земле, как поселимся где-нибудь у большого города и никогда уже не покинем голубого неба и зеленых деревьев, вместе выдумывали обстановку нашего будущего дома, планировали сад и даже спорили о мелочах… о живой изгороди… о скамейке… Верил ли я в это хотя бы на секунду? Нет. Я знал, что это невозможно. Я знал об этом. Потому что даже если бы она могла покинуть Станцию - живая - то на Землю может прилететь только человек, а человек - это его документ. Первый же контроль прекратил бы это путешествие. Станут выяснять ее личность, нас разлучат, и это сразу же выдаст ее. Станция была единственным местом, где мы могли жить вместе. Знала ли об этом Хари? Наверно. Сказал ли ей кто-нибудь об этом? После всех событий думаю, что да.

Однажды ночью я услышал сквозь сон, что Хари тихонько встает. Я хотел обнять ее. Теперь только молча, только в темноте мы могли еще на мгновение стать свободными, в забытьи, которое окружающая нас безысходность делала только коротенькой отсрочкой новой пытки. Она не заметила, что я проснулся, и, прежде чем я протянул руку, слезла с кровати. Я услышал - все еще полусонный - шлепанье босых ног. Меня охватил неясный страх.

– Хари? - шепнул я. Хотел крикнуть, но не решился и сел на кровати. Дверь, ведущая в коридор, была прикрыта не до конца. Тонкая игла света наискось пронзала кабину. Мне показалось, что я слышу приглушенные голоса. Она с кем-то разговаривала? С кем?

Я вскочил с кровати, но на меня нахлынул такой чудовищный ужас, что ноги отказались повиноваться. Мгновение я стоял, прислушиваясь, было тихо, потом медленно вернулся в постель. В голове бешено пульсировала кровь. Хари скользнула внутрь и застыла, словно вслушиваясь в мое дыхание. Я старался дышать мерно.

– Крис?… - шепнула она тихонько.

Я не ответил. Она быстро юркнула в постель. Я чувствовал, как она застыла выпрямившись, и неподвижно лежал рядом с ней, не знаю, как долго. Пробовал придумать какой-нибудь вопрос, но чем больше проходило времени, тем лучше я понимал, что не заговорю первый. Через некоторое время, может, через час, я заснул.

Утро было таким же, как всегда. Я подозрительно приглядывался к ней, но только тогда, когда она не могла этого заметить. После обеда мы сидели рядом против изогнутого окна, за которым парили низкие багровые тучи. Станция плыла среди них, словно корабль. Хари читала какую-то книжку, а я находился в том состоянии самосозерцания, которое так часто теперь было для меня единственной передышкой. Я заметил, что, наклонив голову определенным образом, могу увидеть наше отражение, прозрачное, но четкое. Я переменил позу и снял руку с подлокотника. Хари - я видел это в стекле - бросила быстрый взгляд, удостоверилась, что я разглядываю океан, нагнулась над ручкой кресла и коснулась губами того места, до которого я только что дотрагивался. Я продолжал сидеть, неестественно неподвижный, а она склонила голову над книгой.

– Хари, - сказал я тихо, - куда ты выходила сегодня ночью?

– Ночью?

– Да.

– Тебе… что-нибудь приснилось. Я никуда не выходила.

– Не выходила?

– Нет. Тебе наверняка приснилось.

– Может быть, - сказал я. - Может быть, мне это и снилось…

Вечером, когда мы ложились, я снова начал говорить о нашем путешествии, о возвращении на Землю.

– Ах, не хочу об этом слышать, - прервала она. - Не надо, Крис. Ты ведь знаешь…

– Что?

– Нет, ничего.

Когда мы уже легли, она сказала, что ей хочется пить.

– Там на столе стоит стакан сока, дай мне, пожалуйста.

Она выпила полстакана и подала мне. У меня не было желания пить.

– За мое здоровье, - усмехнулась она.

Я выпил сок. Он показался мне немного соленым, но я не обратил на это внимания.

– Если ты не хочешь говорить о Земле, то о чем? - спросил я, когда она погасила свет.

– Ты женился бы, если бы меня не было?

– Нет.

– Никогда?

– Никогда.

– Почему?

– Не знаю. Я был один десять лет и не женился. Не будем об этом говорить, дорогая…

У меня шумело в голове, будто я выпил по крайней мере бутылку вина.

– Нет, будем, обязательно будем. А если бы я тебя попросила?

– Чтобы я женился? Чушь, Хари. Мне не нужен никто, кроме тебя.

Она наклонилась надо мной. Я чувствовал ее дыхание на губах, потом она обняла меня так сильно, что охватывающая меня неодолимая сонливость на мгновение отступила.

– Скажи это по-другому.

– Я люблю тебя.

Хари уткнулась лицом в мою грудь, и я почувствовал, что она плачет.

– Хари, что с тобой?

– Ничего. Ничего. Ничего, - повторяла она все тише. Я пытался открыть глаза, но они снова закрывались. Не помню, как я заснул.

Меня разбудил красный свет. Голова была как из свинца, а шея неподвижная, словно все позвонки срослись. Я не мог пошевелить шершавым, омерзительным языком, «Может быть, я чем-нибудь отравился?» - подумал я, с усилием поднимая голову. Я протянул руку в сторону Хари, наткнулся на холодную простыню и вскочил.

Кровать была пуста, в кабине - никого. Красными дисками повторялись в стеклах отражения солнца. Я прыгнул на пол. Должно быть, я выглядел комично, потому что зашатался как пьяный. Хватаясь за мебель, добрался до шкафа - в ванной никого не было. В коридоре и в лаборатории - тоже.

– Хари!! - заорал я, стоя посреди коридора и беспорядочно размахивая руками. - Хари… - прохрипел я еще раз, уже поняв.

Не помню точно, что потом происходило. Наверное, я бегал полуголый по всей Станции. Припоминаю только, что был даже в холодильнике, а потом в самом последнем складе и молотил кулаками в запертую дверь. Может быть, даже я был там несколько раз. Лестницы грохотали, я оборачивался, срываясь с места, снова куда-то мчался, пока не очутился у прозрачного щита, за которым находился выход наружу: двойная бронированная дверь. Я колотил в нее изо всех сил и кричал, требовал, чтобы это был сон. Кто-то уже некоторое время был со мной, удерживал меня, куда-то тянул. Потом я оказался в маленькой лаборатории, в рубашке, мокрой от ледяной воды, со слипшимися волосами, ноздри и язык мне обжигал спирт, я полулежал, задыхаясь, на чем-то холодном, металлическом, а Снаут в своих перепачканных штанах возился у шкафчика с лекарствами, что-то доставал, инструменты и стекла ужасно гремели.

Вдруг я увидел его перед собой. Он смотрел мне в глаза, внимательный, сгорбившийся.

– Где она?

– Ее нет.

– Но… но Хари…

– Нет больше Хари, - сказал он медленно, выразительно, приблизив лицо ко мне, как будто нанес мне удар и теперь изучал его результат.

– Она вернется… - прошептал я, закрывая глаза. И в первый раз я действительно этого не боялся. Не боялся ее призрачного возвращения. Я не понимал, как мог ее когда-то бояться.

– Выпей это.

Он подал мне стакан с теплой жидкостью. Я посмотрел на него и внезапно выплеснул все содержимое ему в лицо. Он отступил, протирая глаза, а когда открыл их, я уже стоял над ним. Он был такой маленький…

– Это ты?

– О чем ты говоришь?

– Не ври, знаешь о чем. Это ты говорил с ней тогда, ночью. И приказал ей дать мне снотворное?… Что ты с ней сделал? Говори!!!

Он что-то искал у себя на груди, потом достал измятый конверт. Я схватил его. Конверт был заклеен. Снаружи никакой надписи.

Я лихорадочно рванул бумагу, изнутри выпал сложенный вчетверо листок. Крупные, немного детские буквы, неровные строчки. Я узнал почерк.

«Любимый, я сама попросила его об этом. Он добрый. Ужасно, что пришлось тебя обмануть, но иначе было нельзя. Слушайся его и не делай себе ничего плохого - это для меня. Ты был очень хороший».

Внизу было одно зачеркнутое слово, я сумел его прочитать: «Хари». Она его написала, потом замазала. Была еще одна буква, не то Х, не то К, тоже зачеркнутая. Я уже слишком успокоился, чтобы устраивать истерику, но не мог издать ни одного звука, даже застонать.

– Как? - прошептал я. - Как?

– Потом, Кельвин. Успокойся.

– Я спокоен. Говори. Как?

– Аннигиляция.

– Как же это? Ведь аппарат?! - меня словно подбросило.

– Аппарат Роше не годился. Сарториус собрал другой, специальный дестабилизатор. Маленький. Он действовал только в радиусе нескольких метров.

– Что с ней?…

– Исчезла. Блеск и порыв ветра. Слабый порыв. Ничего больше.

– В небольшом радиусе, говоришь?

– Да. На большой не хватило материалов.

На меня начали падать стены. Я закрыл глаза.

– Боже… она… вернется, вернется ведь…

– Нет.

– Как это нет?

– Нет, Кельвин. Помнишь ту возносящуюся пену? С этого времени уже не возвращаются.

– Больше нет?

– Нет.

– Ты убил ее, - сказал я тихо.

– Да. А ты бы не сделал этого? На моем месте.

Я сорвался с места и начал ходить все быстрее. От стены в угол и обратно. Девять шагов. Поворот. Девять шагов.

Потом остановился перед ним:

– Слушай, подадим рапорт. Потребуем связать нас непосредственно с Советом. Это можно сделать. Они согласятся. Должны. Планета будет исключена из конвенции Четырех. Все средства позволены. Доставим генераторы антиматерии. Думаешь, есть что-нибудь, что устоит против антиматерии? Ничего нет! Ничего! Ничего! - кричал я, слепой от слез.

– Хочешь его уничтожить? - спросил он, - Зачем?

– Уйди. Оставь меня!

– Не уйду.

– Снаут!

Я смотрел ему в глаза. «Нет», - покачал он головой.

– Чего ты хочешь? Чего ты хочешь от меня?

Он подошел к столу.

– Хорошо. Напишем рапорт.

Я отвернулся и начал ходить.

– Садись.

– Оставь меня в покое.

– Существует две стороны вопроса. Первая - это факты. Вторая - наши требования.

– Обязательно сейчас говорить об этом?

– Да, сейчас.

– Не хочу. Понимаешь? Меня это не касается.

– Последний раз мы посылали сообщение перед смертью Гибаряна. Это было больше двух месяцев назад. Мы должны установить точный процесс появления…

– Не перестанешь? - Я схватил его за грудь.

– Можешь меня бить, - сказал он, - но я все равно буду говорить.

Я отпустил его.

– Делай что хочешь.

– Дело в том, что Сарториус постарается скрыть некоторые факты. Я в этом почти уверен.

– А ты нет?

– Нет. Теперь уже нет. Это касается не только нас. Знаешь, о чем речь? Океан обнаружил разумную деятельность. Он знает строение, микроструктуру, метаболизм наших организмов…

– Отлично. Что же ты остановился? Проделал на нас серию… серию… экспериментов. Психической вивисекции. Опираясь на знания, которые выкрал из наших голов, не считаясь с тем, к чему мы стремимся.

– Это уже не факты и даже не выводы, Кельвин. Это гипотезы. В некотором смысле он считался с тем, чего хотела какая-то замкнутая, скрытая часть нашего сознания. Это могли быть дары…

– Дары! Великое небо!

Я начал смеяться.

– Перестань! - крикнул он, хватая меня за руку.

Я стиснул его пальцы и сжимал их все сильней, пока не хрустнули кости. Он смотрел на меня, прищурив глаза. Я отпустил его, отошел в угол и, стоя лицом к стене, сказал:

– Постараюсь не устраивать истерик.

– Все это неважно. Что мы предлагаем?

– Говори ты. Я сейчас не могу. Она сказала что-нибудь, прежде чем?…

– Нет. Ничего. Я считаю, что у нас появится шанс.

– Шанс? Какой шанс? На что? - Внезапно я понял: - Контакт? Снова контакт? Мало мы еще - и ты, ты сам, и весь этот сумасшедший дом… Контакт? Нет, нет, нет. Без меня.

– Почему? - спросил он совершенно спокойно. - Кельвин, ты все еще, а теперь даже больше, чем когда-либо, инстинктивно относишься к нему, как к человеку. Ненавидишь его.

– А ты нет?

– Нет. Кельвин, ведь он слепой…

– Слепой? - Мне показалось, что я ослышался.

– Разумеется, в нашем понимании. Мы не существуем для него, как друг для друга. Лица, фигуры, которые мы видим, позволяют нам узнавать отдельных индивидуумов, Для него все это прозрачное стекло. Он ведь проникал внутрь наших мозгов.

– Ну, хорошо. Но что из этого следует? Что ты хочешь доказать? Если он может оживить, создать человека, который не существует вне моей памяти, и сделать это так, что ее глаза, жесты, ее голос… голос…

– Говори! Говори дальше, слышишь!!!

– Говорю… говорю… Да. Итак… голос… из этого следует, что он может читать в нас, как в книге. Понимаешь, что я хочу сказать?

– Да. Что, если бы хотел, мог бы понять нас.

– Конечно. Разве это не очевидно?

– Нет. Вовсе нет. Ведь он мог взять только производственный рецепт, который состоит не из слов. Это сохранившаяся в памяти запись, то есть белковая структура, как головка сперматозоида или яйцо. В мозгу нет никаких слов, чувств, воспоминание человека - это образ, записанный языком нуклеиновых кислот на молекулярных асинхронных кристаллах. Ну он и взял то, что было в нас лучше всего вытравлено, сильнее всего заперто, наиболее полно, наиболее глубоко отпечатано, понимаешь? Но он совсем не должен был знать, что это для нас значит, какой имеет смысл. Так же как если бы мы сумели создать симметриаду и бросили ее в океан, зная архитектуру, технологию и строительные материалы, но не понимая, для чего она служит, чем она для него является…

– Это возможно, - сказал я. - Да, это возможно. В таком случае он совсем… может, вообще не хотел растоптать нас и смять. Может быть. И только случайно… - У меня задрожали губы.

– Кельвин!

– Да, да. Хорошо. Уже все в порядке. Ты добрый. Он тоже. Все добрые. Но зачем? Объясни мне. Зачем? Для чего ты это сделал? Что ты ей сказал?

– Правду.

– Правду, правду! Что?

– Ты ведь знаешь. Пойдем-ка лучше ко мне. Будем писать рапорт. Пошли.

– Погоди. Чего же ты все-таки хочешь? Ведь не собираешься же ты остаться на Станции?…

– Да, я хочу остаться. Хочу.

Старый мимоид

Я сидел у большого окна и смотрел в океан. У меня не было никаких дел. Рапорт, отработанный за пять дней, превратился теперь в пучок волн, мчащийся сквозь пустоту где-то за созвездием Ориона. Добравшись до темной пылевой туманности, занимающей объем в восемь триллионов кубических миль и поглощающей лучи света и любые другие сигналы, он натолкнется на первый в длинной цепи передатчик. Отсюда, от одного радиобуя к другому, скачками длиной в миллиарды километров он будет мчаться по огромной дуге, пока последний передатчик, металлическая глыба, набитая тесно упакованными точными приборами, с удлиненной мордой направленной антенны, не сконцентрирует его последний раз и не швырнет дальше в пространство, к Земле. Потом пройдут месяцы, и точно такой же пучок энергии, за которым потянется борозда ударной деформации гравитационного поля Галактики, отправленный с Земли, достигнет начала космической тучи, проскользнет мимо нее по ожерелью свободно дрейфующих буев и, усиленный ими, не уменьшая скорости, помчится к двум солнцам Соляриса.

Океан под высоким красным солнцем был чернее, чем обычно. Рыжая мгла сплавляла его с небом. День был удивительно душный, как будто предвещал одну из тех исключительно редких и невообразимо яростных бурь, которые несколько раз в году бывают на планете. Существовали основания считать, что ее единственный обитатель контролирует климат и эти бури вызывает сам.

Еще несколько месяцев мне придется смотреть из этих окон, с высоты наблюдать восходы белого золота и скучного багрянца, время от времени отражающиеся в каком-нибудь жидком извержении, в серебристом пузыре симметриады, следить за движением наклонившихся от ветра стройных быстренников, встречать выветрившиеся, осыпающиеся мимоиды. В один прекрасный день экраны всех визиофонов наполнятся светом, вся давно уже мертвая электронная система сигнализации оживет, запущенная импульсом, посланным с расстояния сотен тысяч километров, извещая о приближении металлического колосса, который с протяжным громом гравитаторов опустится над океаном. Это будет «Улисс», или «Прометей», или какой-нибудь другой большой крейсер дальнего плавания. Люди, спустившиеся с плоской крыши Станции по трапу, увидит шеренги бронированных, массивных автоматов, которые не делят с человеком первородного греха и настолько невинны, что выполняют каждый приказ. Вплоть до полного уничтожения себя или преграды, которая стоит у них на пути, если так была запрограммирована их кристаллическая память. А потом звездолет поднимается, обогнав звук, и только потом достигнет океана конус разбитого на басовые октавы грохота, а лица всех людей на мгновение прояснятся от мысли, что они возвращаются домой.

Но у меня нет дома. Земля? Я думаю о ее больших, набитых людьми, шумных городах, в которых потеряюсь, исчезну почти так же, как если бы совершил то, что хотел сделать на вторую или третью ночь, - броситься в океан, тяжело волнующийся внизу. Я утону в людях. Буду молчаливым и внимательным, и за это меня будут ценить товарищи. У меня будет много знакомых, даже приятелей, и женщины, а может, и одна женщина. Некоторое время я должен буду делать усилие, чтобы улыбаться, раскланиваться, вставать, выполнять тысячи мелочей, из которых складывается земная жизнь. Потом все войдет в норму. Появятся новые интересы, новые занятия, но я не отдамся им весь. Ничему и никому никогда больше. И, быть может, по ночам буду смотреть туда, где на небе тьма пылевой тучи, как черная занавеска, задерживает блеск двух солнц, и вспоминать все, даже то, что я сейчас думаю. И еще я вспомню со снисходительной улыбкой, в которой будет немножко сожаления, но одновременно и превосходства, мое безумие и надежды. Я вовсе не считаю себя, того, из будущего, хуже, чем тот Кельвин, который был готов на все для дела, названном Контактом. И никто не будет иметь права осудить меня.

В кабину вошел Снаут. Он осмотрелся, взглянул на меня. Я встал и подошел к столу.

– Тебе что-нибудь нужно?

– Мне кажется, ты изнываешь от безделья, - сказал он, моргая. - Я мог бы тебе дать кое-какие вычисления, правда, это не срочно…

– Спасибо, - усмехнулся я. - Не требуется.

– Ты в этом уверен? - спросил он, глядя в окно.

– Да. Я размышлял о разных вещах и…

– Лучше бы ты поменьше размышлял.

– Ах, ты абсолютно не понимаешь, о чем речь. Скажи мне, ты… веришь в бога?

Он быстро взглянул на меня.

– Ты что?! Кто же в наши дни верит… В его глазах тлело беспокойство.

– Это не так просто, - сказал я нарочито легким тоном. - Я не имею в виду традиционного бога земных верований. Я не знаток религии и, возможно, не придумал ничего нового… ты, случайно, не знаешь, существовала ли когда-нибудь вера… в ущербного бога?

– Ущербного? - повторил он, поднимая брови. - Как это понять? В определенном смысле боги всех религий ущербны, ибо наделены человеческими чертами, только укрупненными. Например, - бог Ветхого завета был жаждущим раболепия и жертвоприношений насильником, завидующим другим богам… Греческие боги из-за своей скандальности, семейных распрей были в не меньшей степени по-людски ущербны…

– Нет, - прервал я его.- Я говорю о боге, чье несовершенство не является следствием простодушия создавших его людей, а представляет собой его существеннейшее имманентное свойство. Это должен быть бог ограниченный в своем всеведении и всемогуществе, который ошибочно предвидит будущее своих творений, которого развитие предопределенных им самим явлений может привести в ужас. Это бог… увечный, который желает всегда больше, чем может, и не сразу это осознает. Он сконструировал часы, но не время, которое они измеряют. Системы или механизмы, служащие для определенных целей, но они переросли эти цели и изменили им. И сотворил бесконечность, которая из меры его могущества, какой она должна была быть, превратилась в меру его безграничного поражения.

– Когда-то манихейство… - неуверенно заговорил Снаут; сдержанная подозрительность, с которой он обращался ко мне в последнее время, исчезла.

– Но это не имеет ничего общего с первородством добра и зла, - перебил я его сразу же. - Этот бог не существует вне материи и не может от нее освободиться, он только жаждет этого…

– Такой религии я не знаю, - сказал он, немного помолчав. - Такая никогда не была… нужна. Если я тебя хорошо понял, а боюсь, что это так, ты думаешь о каком-то эволюционирующем боге, который развивается во времени и растет, поднимаясь на все более высокие уровни могущества, к осознанию собственного бессилия? Этот твой бог - существо, которое влезло в божественность, как в ситуацию, из которой нет выхода, а поняв это, предалось отчаянию. Да, но отчаявшийся бог - это ведь человек, мой милый. Ты говоришь о человеке… Это не только скверная философия, но и скверная мистика.

– Нет, - ответил я упрямо. - Я говорю не о человеке. Может быть, некоторыми чертами он и отвечает этому предварительному определению, но лишь потому, что оно имеет массу пробелов. Человек, вопреки видимости, не ставит перед собой целей. Их ему навязывает время, в котором он родился, он может им служить или бунтовать против них, но объект служения или бунта дан извне. Чтобы изведать абсолютную свободу поисков цели, он должен был бы остаться один, а это невозможно, поскольку человек, не воспитанный среди людей, не может стать человеком. Этот… мой, это должно быть существо, не имеющее множественного числа, понимаешь?

– А,- сказал он, - и как я сразу… - и показал рукой на окно.

– Нет, - возразил я. - Он тоже нет. Он упустил шанс превратиться в бога, слишком рано замкнувшись в себе. Он скорее анахорет, отшельник космоса, а не его бог… Он повторяется, Снаут, а тот, о котором я думаю, никогда бы этого не сделал. Может, он как раз подрастает в каком-нибудь уголке Галактики и скоро в порыве юношеского упоения начнет гасить одни звезды и зажигать другие. Через некоторое время мы это заметим…

– Уже заметили, - кисло сказал Снаут. - Новые и Сверхновые… По-твоему, это свечи его алтаря?

– Если то, что я говорю, ты хочешь трактовать так буквально…

– А может, именно Солярис - колыбель твоего божественного младенца, - добавил Снаут. Он все явственнее улыбался, и тонкие морщинки окружили его глаза. - Может, именно он и является, если встать на твою точку зрения, зародышем бога отчаяния, может, его жизненная наивность еще значительно превышает его разумность, а все содержимое наших соляристических библиотек - только большой каталог его младенческих рефлексов…

– А мы в течение какого-то времени были его игрушками, - докончил я. - Да, это возможно. Знаешь, что тебе удалось? Создать совершенно новую гипотезу по поводу Соляриса, а это действительно кое-что! И сразу же получаешь объяснение невозможности установить контакт, отсутствию ответов, определенной - назовем это так - экстравагантности в обхождении с нами; психика маленького ребенка…

– Отказываюсь от авторства, - буркнул стоявший у окна Снаут.

Некоторое время мы смотрели на черные волны. У восточного края горизонта в тумане вырисовывалось бледное продолговатое пятнышко.

– Откуда у тебя взялась эта концепция ущербного бога? - спросил он вдруг, не отрывая глаз от залитой сиянием пустыни.

– Не знаю. Она показалась мне очень, очень верной. Это единственный бог, в которого я был бы склонен поверить, чья мука не есть искупление, никого не спасает, ничему не служит, она просто есть.

– Мимоид, - совсем тихо, каким-то другим голосом сказал Снаут.

– Что? А, да. Я его уже заметил. Он очень старый. Мы оба смотрели в подернутую рыжей мглой даль.

– Полечу, - неожиданно сказал я. - Тем более я еще ни разу не выходил наружу, а это удачный повод. Вернусь через полчаса.

– Что такое? - У Снаута округлились глаза. - Полетишь? Куда?

– Туда. - Я показал на маячившую в тумане глыбу. - А почему бы нет? Возьму маленький вертолет. Было бы просто смешно, если бы на Земле мне пришлось когда-нибудь признаться, что я, солярист, ни разу не коснулся ногой поверхности Соляриса.

Я подошел к шкафу и начал рыться в комбинезонах. Снаут молча наблюдал за мной, потом произнес:

– Не нравится мне все это.

– Что? - Держа в руках комбинезон, я обернулся. Меня охватило уже давно не испытанное возбуждение. - О чем ты? Карты на стол! Боишься, как бы я что-нибудь… Чушь! Даю слово, что нет. Я даже не думал об этом. Нет, действительно нет.

– Я полечу с тобой.

– Спасибо, но мне хочется одному. Это что-то новое, что-то совсем новое, - я говорил быстро, натягивая комбинезон.

Снаут бубнил еще что-то, но я не очень прислушивался, разыскивая нужные мне вещи. Когда я надевал скафандр, он вдруг спросил:

– Слушай, слово еще имеет для тебя какую-нибудь ценность?

– О господи, Снаут, ты все о том же! Имеет. И я тебе уже его дал. Где запасные баллоны?

Я отошел от вертолета на полтора десятка шагов и уселся на шершавую, потрескавшуюся «землю». Черная волна тяжело вползла на берег, расплющилась, стала совсем бесцветной и откатилась, оставив тонкие дрожащие нитки слизи. Я спустился ниже и протянул руку к следующей волне. Она немедленно повторила тот феномен, который люди увидели впервые почти столетие назад, - задержалась, немного отступила, охватила мою руку, не дотрагиваясь до нее, так, что между поверхностью рукавицы и внутренней стенкой углубления, которое сразу же сменило консистенцию, став упругим, осталась тонкая прослойка воздуха. Я медленно поднял руку. Волна, точнее ее узкий язык, потянулась за ней вверх, по-прежнему окружая мою ладонь светлым грязно-зеленым комком. Я встал, так как не мог поднять руку выше, перемычка студенистой субстанции напряглась, как натянутая струна, но не порвалась. Основание совершенно расплющенной волны, словно удивительное существо, терпеливо ожидающее окончания этих исследований, прильнуло к берегу вокруг моих ног, также не прикасаясь к ним. Казалось, что из океана вырос тягучий цветок, чашечка которого окружила мои пальцы, став их точным, только негативным изображением. Я отступил. Стебель задрожал и неохотно вернулся вниз, эластичный, колеблющийся, неуверенный, волна приподнялась, вбирая его в себя, и исчезла за обрезом берега. Я повторил эту игру, и снова, как сто лет назад, какая-то очередная волна равнодушно откатилась, будто насытившись новыми впечатлениями. Я знал, что пробуждения ее «любопытства» пришлось бы ждать несколько часов. Я снова сел, но это зрелище, хорошо известное мне теоретически, что-то во мне изменило. Теория не могла, не сумела заменить реального ощущения.

В зарождении, росте и распространении этого существа, в каждом его отдельном движении и во всех вместе появлялась какая-то осторожная, но не пугливая наивность. Оно страстно, порывисто старалось познать, постичь новую, неожиданно встретившуюся форму и на полдороге вынуждено было отступить, когда появилась необходимость нарушить таинственным законом установленные границы. Эта резвая любознательность совсем не вязалась с гигантом, который, сверкая, простирался до самого горизонта. Никогда я так не ощущал его исполинской реальности, чудовищного, абсолютного молчания.

Подавленный, ошеломленный, я погружался в, казалось бы, недоступное состояние неподвижности, все стремительнее соединялся с этим жидким слепым колоссом и без малейшего насилия над собой, без слов, без единой мысли прощал ему все.

Всю последнюю неделю я вел себя так рассудительно, что недоверчивый взгляд Снаута перестал меня преследовать. Наружно я был спокоен, но в глубине души, не отдавая себе в этом отчета, чего-то ожидал. Чего? Ее возвращения? Как я мог? Я ни на секунду не верил, что этот жидкий гигант, который уготовил в себе гибель многим сотням людей, к которому десятки лет вся моя раса напрасно пыталась протянуть хотя бы ниточку понимания, что он, поднимающий меня, как пылинку, даже не замечая этого, будет тронут трагедией двух людей. Но ведь его действия были направлены к какой-то цели. Правда, я даже в этом не был до конца уверен. Но уйти - значило отказаться от этого исчезающе маленького, может быть, только в воображении существующего шанса, который скрывало будущее. Итак, года среди предметов, вещей, до которых мы оба дотрагивались, помнящих еще наше дыхание? Во имя чего? Надежды на ее возвращение? У меня не было надежды. Но жило во мне ожидание, последнее, что у меня осталось от нее. Каких свершений, издевательств, каких мук я еще ожидал? Не знаю. Но я твердо верил в то, что не прошло время ужасных чудес.

Артур Кларк. Пески Марса

Глава 1

– Значит, первый раз наверху? - спросил пилот, лениво откинулся в кресле и заложил руки за голову с беспечностью, которая не внушила бодрости пассажиру.

– Да, - сказал Мартин Гибсон, не отрывая глаз от хронометра, отсчитывающего секунды.

– Так я и думал. Вы никогда это правильно не описывали. И почему люди пишут такую чушь! Вредит делу.

– Простите, - ответил Гибсон. - Мне кажется, вы говорите о моих ранних рассказах. Тогда еще не было космических полетов. Мне приходилось выдумывать.

– Может быть, может быть, - проворчал пилот. (На приборы он и не смотрел, а до пуска оставалось две минуты.) - Наверное, занятно лететь самому, когда вы столько раз об этом писали?

Гибсон подумал, что вряд ли бы он сам выбрал именно это слово, но точку зрения пилота он понимал. Десятки его героев - и положительных, и отрицательных - зачарованно смотрели на безупречную секундную стрелку, ожидая, пока ракета рванется в бесконечность; а теперь (как всегда бывает, если ждешь достаточно долго) реальность нагнала вымысел. Всего через девяносто секунд это ждет его самого. Ничего не скажешь, занятно. Так сказать, справедливо с литературной точки зрения.

Пилот взглянул на него, понял и приветливо улыбнулся.

– Смотрите не испугайтесь собственных рассказов.

– Я не боюсь, - с излишней пылкостью заверил Гибсон.

– Хм-м… - хмыкнул пилот и снизошел до взгляда на часы. Секундная стрелка должна была сделать еще один круг. - Только я бы на вашем месте не хватался так за сиденье. Можете погнуть.

Гибсон покорно откинулся в кресле.

– Конечно, - сказал пилот, (он все еще был спокоен, но Гибсон заметил, что теперь он не отрывает взгляда от приборов), - это было бы не так уж приятно, если бы продолжалось подольше… А вот и горючее пошло. Вы не волнуйтесь, при вертикальном старте бывают занятные вещи.

Пускай кресло мотается, как ему угодно. Закройте глаза, если так вам лучше. Потерпите. Я говорю: по-тер-пи-те.

Но Мартин Гибсон не внял совету. Он уже потерял сознание, хотя ускорение еще не превысило ускорения в скоростном лифте.

Он очнулся, и ему стало стыдно. Солнце било в лицо, и он понял, что защитная пластина на панцире соскользнула в сторону. Свет был яркий, но не такой невыносимый, как он ожидал, - только часть лучей просачивалась сквозь темное стекло.

Он взглянул на пилота; тот склонился над пультом и что-то деловито записывал в бортовой журнал. Было очень тихо, только время от времени где-то фыркало, и Гибсону это не понравилось. Он вежливо кашлянул, извещая, что пришел в чувство, и спросил пилота, что это значит.

– Термический эффект в двигателях, - коротко ответил пилот. - Температура там подскочила тысяч на пять градусов, а теперь они быстро охлаждаются. Вам лучше?

– Мне совсем хорошо, - ответил Гибсон. Он действительно так думал.

– Можно встать?

– Вам виднее, - недоверчиво сказал пилот. - Только поосторожней.

Держитесь за что-нибудь прочное.

Гибсону и правда стало очень хорошо, весело. Наступила минута, которой он ждал всю жизнь. Он в космосе! Конечно, жаль, что он пропустил пуск, но в статьях об этом можно умолчать.

За тысячу километров Земля была еще большая, но как-то разочаровывала. Вскоре он понял почему. Он видел слишком много космических фотографий и фильмов и знал, чего ждать. Облака, как им и полагалось, медленно двигались вокруг земного шара. В центре суша и вода различались очень четко, и бесчисленные подробности были прекрасно видны, а по краям диска все терялось в плотной дымке. Даже прямо под ним многое было непонятно и потому бессмысленно. Конечно, метеоролог очень обрадовался бы, увидев отсюда, сверху, естественную карту погоды; но почти все метеорологи и так сидели на космических станциях, и под ними открывался вид не хуже этого. Скоро Гибсон устал искать города и другие плоды человеческой деятельности. Противно было думать, что за столько тысячелетий человеческая цивилизация не сумела существенно изменить то, что он видел сейчас.

Он посмотрел на звезды и снова разочаровался. Их было много, очень много, но все они казались бледными, тусклыми призраками той сверкающей россыпи, которую он думал узреть. Он знал, что виновато темное стекло, - защищая от солнца, оно похитило красоту звезд.

Гибсон даже рассердился. Только в одном отношении надежды его оправдались - приятно было знать, что ты сможешь парить, стоит тебе оттолкнуться пальцем от стен; хотя места для смелых экспериментов явно не хватало. Теперь, когда изобрели специальные таблетки и космическая болезнь отошла в прошлое, невесомость стала прекрасной, как в сказке.

Он был этому рад. Как страдали его герои! Он вспомнил первый полет Робина Блейка в полном варианте «Марсианской пыли». Эту книгу он писал под сильным влиянием Лоуренса. (Интересно бы как-нибудь составить список авторов, под чьим влиянием он не находился.) Без сомнения, никто лучше Лоуренса не описывал физиологических процессов. И вот Гибсон совершенно сознательно решил сразиться с ним его же оружием. Он посвятил целую главу космической болезни, описал все ее симптомы: сперва тебя подташнивает, но тошноту еще можно подавить усилием воли; потом тошнит нестерпимо; потом выворачивает наизнанку; и, наконец, наступает спасительное изнеможение. Эта глава была истинным шедевром сурового реализма. К сожалению, осторожные издатели заставили ее изъять. Он так много над ней работал; когда он писал, он действительно пережил все эти ощущения. Даже теперь…

– Удивительно, - задумчиво сказал врач. - Он прекрасно прошел медицинские испытания, и, несомненно, ему на Земле сделали все прививки. Должно быть, нервное…

– А мне какое дело? - мрачно сказал пилот, следуя за процессией в недра космической Станции. - Кто мне вымоет кабину, вот что я хочу знать!

По-видимому, на этот крик души не хотелось отвечать никому, а меньше всего Мартину Гибсону, который смутно различал белые стены, маячившие по сторонам. Вес медленно увеличивался, ласковое тепло разливалось по рукам и ногам. Наконец Гибсон понял, где он. Он был в больничной палате; и мягкое тепло инфракрасных ламп прогревало его насквозь.

– Ну как? - спросил врач.

Гибсон слабо улыбнулся:

– Простите, пожалуйста. Это повторится?

– Я не могу понять, как это вообще случилось. Наши таблетки еще не подводили.

– Полагаю, я сам виноват, - сказал Гибсон. - Понимаете, у меня очень сильное воображение, а я стал думать о симптомах космической болезни - конечно, совершенно отвлеченно, - и не заметил, как…

– Прекратите, - резко приказал доктор. - Не то придется вернуть вас на Землю. Забудьте о таких штуках, если собираетесь на Марс. Иначе месяца через три от вас ничего не останется.

Измученный Гибсон вздрогнул. Но ему явно становилось лучше, и ужасы последнего часа уходили в прошлое.

– Все будет хорошо, - сказал он. - Только выпустите меня из этой духовки, пока я не испекся.

Не совсем уверенно он встал на ноги. Было очень странно здесь, в космосе, чувствовать свой вес. Он вспомнил, что Станция-1 вертится вокруг оси, жилые отсеки построены на внешних стенах и центробежная сила создает иллюзию невесомости.

Он подумал, что его Великое Приключение началось не совсем удачно.

Но возвращаться нельзя. Дело не только в уважении к себе - если он вернется, это пошатнет его литературную репутацию. Он вздрогнул, представив себе заголовки: «Гибсон вернулся!», «Автор книг о космосе - жертва космической болезни!». Даже в литературных еженедельниках его продернут, а в «Тайм»… нет, и подумать страшно!

– Хорошо, - сказал врач, - что до старта космолета еще двенадцать часов. Я вас отправлю в камеру невесомости и посмотрю, как вы там справитесь.

Гибсон не мог не признать, что это дельная мысль. Раньше он считал себя здоровяком, и до сих пор ему не приходило в голову, что путешествие может оказаться не только неприятным, но и опасным. Легко смеяться над космической болезнью, когда мы сами ее не испытали!

Внутренняя Станция - Космическая станция-1, как ее обычно называли, - находилась в двух с лишним тысячах километров от Земли и делала вокруг нее виток за два часа. Это была первая ступенька на пути к звездам. Хотя технически она уже не была нужна, она сильно удешевляла космические полеты. Все рейсы на Луну и на планеты начинались отсюда.

Атомные космолеты забирали тут земной груз. Ракеты на химическом горючем связывали Станцию с Землей - закон запрещал атомным космолетам подходить к Земле ближе чем на тысячу километров. Многие считали, что и этого мало: радиоактивный выброс мог покрыть это расстояние меньше чем за минуту.

Станция с годами росла, и первые ее проектировщики не узнали бы ее теперь. Вокруг сферического ядра лепились обсерватории, лаборатории и мудреные приборы, в которых могли разобраться только специалисты. Но, несмотря на все пристройки, основная задача искусственной луны была все та же: здесь заправлялись космолеты - хрупкие творения рук человека, бросающего вызов одиночеству Солнечной системы.

– Вы вполне уверены, что вам хорошо? - спросил врач, пока Гибсон пытался стоять как следует.

– Да, кажется, - осторожно ответил тот.

– Тогда идемте в гостиную, там вам дадут выпить. Хорошего горячего чаю, - прибавил он во избежание недоразумений. - Посидите, почитаете газеты полчасика, а мы решим, что с вами делать.

Гибсон был шокирован. Святотатство за святотатством! До Земли две тысячи километров, кругом - звезды, а он пьет сладенький чай (подумать только - чай!) в комнате, похожей на приемную дантиста. Окон не было - вероятно, для того, чтобы зрелище быстро вращающихся небес не помешало действию лекарств. Оставалось рыться в грудах старых журналов, а это было нелегко, потому что журналы оказались сверхлегкие, напечатанные на папиросной бумаге. К счастью, он нашел номер «Кормчего» со своим рассказом, таким старым, что он сам забыл конец; и потому неплохо провел время, дожидаясь врача.

– Пульс в норме, - ворчливо сказал врач. - Сейчас пойдем в камеру невесомости. Следуйте за мной и ничему не удивляйтесь.

С этими загадочными словами он вывел Гибсона в широкий, ярко освещенный коридор, который, по-видимому, и спереди и сзади уходил вверх. Гибсон не успел разобраться, в чем тут дело, - врач отодвинул боковую дверцу, и перед ними возникли металлические ступеньки. Гибсон машинально прошел несколько шагов, но посмотрел вперед, остановился и вскрикнул от удивления.

Там, где он стоял, лестница поднималась под обычным углом в сорок пять градусов. Потом она становилась круче и метрах в десяти шла вертикально. Но, несмотря на это, угол возрастал - как тут не испугаться! - пока лестница не загибалась назад и не уходила в неизвестность где-то наверху и сзади.

Услышав его крик, врач оглянулся и ободряюще хихикнул.

– Не всегда надо верить глазам, - сказал он. - Идите. Это нетрудно.

Гибсон неохотно двинулся вперед, и сразу же два ощущения поразили его. Во-первых, он становился все легче. Во-вторых, хотя лестница шла круче и круче сзади за ним, она лежала все под тем же углом в сорок пять градусов. Впереди, над ним, лестница чуть уходила в сторону, и, хотя она искривлялась, наклон ее не менялся. Вскоре Гибсон понял, в чем дело. Ощущение весомости давала центробежная сила - ведь Станция вращалась вокруг своей оси, - а по мере приближения к центру тяготение уменьшалось до нуля. Сама лестница обвивала ось особой спиралью - когда-то он знал ее научное название, - так что, несмотря на радиальное тяготение, наклон под ним оставался все тот же. К таким вещам работники космических станций быстро привыкают. Наверное, когда они возвращаются на Землю, им неприятно смотреть на обычную лестницу.

В конце лестницы слова «вниз» и «вверх» потеряли свой реальный смысл. Гибсон вошел в продолговатую цилиндрическую комнату, где не было ничего, кроме крест-накрест натянутых веревок; в дальнем ее конце сквозь иллюминатор врывался солнечный свет. Вскоре Гибсон увидел, что свет этот, как луч прожектора, обходит всю комнату, то исчезая, то появляясь в иллюминаторах. В первый раз чувства сообщили ему о том, что Станция действительно вращается, и он прикинул время вращения, заметив, через сколько секунд вернулось Солнце на свое место. «День» маленького искусственного мирка укладывался меньше чем в десять секунд; но этого было достаточно, чтобы создать ощущение нормальной весомости у внешних стен.

Продвигаясь за врачом по веревкам, Гибсон чувствовал себя пауком в лабиринте паутины. Наконец он достиг наблюдательного поста и понял, что они в конце какой-то трубы, параллельной оси Станции и выступающей вперед. Отсюда вид на звезды не закрывали ни пристройки, ни приборы.

– Я вас оставлю ненадолго, - сказал врач. - Здесь есть на что посмотреть, и плохо вам не станет. А если станет, вспомните, что внизу этой лестницы нормальное тяготение.

«Да, - подумал Гибсон, - и возвращение на Землю». Но он твердо решил пройти испытание и получить медицинскую справку.

Понять, что вращается Станция, а не Солнце и звезды, было совершенно невозможно. Приходилось просто верить. Звезды неслись так быстро, что удавалось ясно различить только самые яркие: а Солнце, когда Гибсон разрешил себе взглянуть на него, золотой кометой пронеслось мимо. Сейчас нетрудно было понять, почему люди так и не хотели верить, что вертится Земля, а не прочный свод небес.

Земля огромным полумесяцем закрывала полнеба. По мере того как Станция неслась по своей орбите, она медленно росла; минут через сорок она должна была стать полной, а еще через час - когда Станция войдет в конус ее тени - исчезнуть, закрыть Солнце черным щитом. Земля пройдет все фазы - до полноземлия и обратно - за два часа. Ощущение времени смещалось, как только он думал об этом. Привычные сутки, месяцы и времена года не значили здесь ничего.

Примерно в километре от Станции, ничем с ней не связанные, двигались вместе с ней три космолета: стреловидная ракета, на которой он прибыл с такими мучениями час назад; грузовик примерно в тысячу тонн, собирающийся на Луну; и, наконец, «Арес», свежеокрашенный, сверкающий, великолепный.

Гибсон так и не примирился с отказом от обтекаемых, узких космолетов, о которых мечтали в первой половине двадцатого столетия.

Мир принял эти гантели, он - нет. Конечно, он знал все их достоинства.

Обтекаемость не нужна ракете, которая не входит в соприкосновение с воздухом. Во избежание облучений двигатель должен находиться как можно дальше от команды; и вот два шара, соединенные длинной трубкой, оказались самым простым решением задачи.

«И самым уродливым», - подумал Гибсон. Но вряд ли это важно, если «Арес» всю свою жизнь проведет в космосе, где только звезды увидят его. По-видимому, он был уже заправлен и дожидался точно вычисленной секунды; когда оживут его двигатели, он рванется с орбиты и по длинной гиперболе понесется к Марсу.

В ту секунду он, Гибсон, будет уже на борту. Начнется наконец его Приключение; а ведь он никогда по-настоящему не верил, что это будет.

Глава 2

Рубка «Ареса» вмещала не больше трех человек, но, когда космолет выходил на орбиту и можно было стоять на стенах и потолке, здесь вполне умещались шестеро. Все они, кроме одного, бывали в космосе и знали свои обязанности. Однако первый рейс нового космолета - всегда важное событие. К тому же «Арес» был первым в мире пассажирским космолетом. Он был рассчитан на сто пятьдесят пассажиров и тридцать человек команды. Сейчас пропорция была обратная - команда из шести человек ждала единственного пассажира.

– Я все-таки не совсем понимаю, - сказал Оуэн Бредли, помощник капитана по электронике, - что нам полагается делать с этим типом?

Вообще кому это взбрело в голову?

– Мне, - сказал капитан Норден, проводя рукой по тому месту, где еще несколько дней назад красовались густые светлые волосы. (На космолетах редко бывают парикмахеры, и, хотя любителей поработать ножницами немало, всякий старается отсрочить тягостную минуту.) - Вы все, конечно, знаете мистера Гибсона?

Все ответили утвердительно, но не все с должным почтением.

– Ерунду пишет, - сказал доктор Скотт. - Теперь, во всяком случае.

«Марсианская пыль» была ничего себе, но устарела, устарела.

– Ты уж скажешь! - накинулся на него астрогатор Маккей. - Последние книжки - самые лучшие. Посерьезней и без ужасов.

Никто не ждал такого пыла от кроткого маленького шотландца. Но раньше чем кто-либо успел возразить, слово взял капитан Норден.

– Вот что, - сказал он, - тут не литературная дискуссия. Мистер Гибсон - знаменитый писатель, почетный гость, и мы его пригласили, чтоб он про нас написал. Дело не в рекламе («Как можно!» - насмешливо вставил Бредли), но, конечно, корпорация не желает, чтобы будущие пассажиры были… э… э… разочарованы. В конце концов, это действительно исторический рейс. Он заслуживает хорошей книги. Так что попытайтесь вести себя как следует. Ваша будущая слава, быть может, зависит от этих трех месяцев.

– Смахивает на шантаж, - сказал Бредли.

– Это уж как хочешь, - покладисто откликнулся Норден. - Конечно, я объясню Гибсону, что полный сервис будет у нас позже. Думаю, он поймет и не будет требовать завтрака в постель.

– А посуду мыть он будет? - практично спросил кто-то.

Раньше чем Норден справился с этой этической проблемой, на пульте зажужжало и послышался голос:

– Космическая станция-1 вызывает «Арес». Ваш пассажир прибывает на борт.

– Мы готовы, - сказал Норден и повернулся к команде:

– Увидит, бедняга, наши бритые макушки и подумает, что угодил в тюрьму. Пойди встреть его, Джимми.

Мартин Гибсон еще не совсем пришел в себя. В ракетке, доставившей его на «Арес», невесомость не мучила его. Но то, что он увидел в рубке капитана Нордена, ему не понравилось. Даже в условиях невесомости приятней притворяться, что где-то низ, а где-то верх. К несчастью, здесь думали иначе - двое членов команды висели наподобие сталактитов, а двое под странными углами торчали в воздухе; только капитан удовлетворял требованиям Гибсона. В довершение беды бритые головы придавали всем зловещий вид.

Воцарилось молчание. Команда осматривала Гибсона. Все узнали его сразу - читатели привыкли к его лицу за два последних десятилетия.

Сейчас ему шел пятый десяток. Он был невысокий, круглолицый, с резкими чертами лица; а когда он заговорил, оказалось, что у него глубокий, низкий голос.

– Это, - сказал капитан Норден, тыча рукой в потолок, - наш инженер, зовут его Хилтон. Это доктор Маккей, астрогатор - нет, не врач: доктор физики. А вот настоящий доктор, Скотт. Бредли, мой помощник по электронике. А Джимми Спенсер, который вас встретил, - наш сверхштатный. Думает стать капитаном, когда подрастет.

Гибсон не без удивления оглядел немногочисленную группу. Их было так мало - пятеро мужчин и юноша, почти мальчик. Вероятно, на его лице отразились эти мысли - капитан засмеялся:

– Немного нас, а? Не забывайте, что космолет почти полностью автоматизирован. Да и вообще в космосе никогда ничего не случается.

Гибсон внимательно оглядел тех, кто должен был стать на три месяца его единственными товарищами. Он не верил первому впечатлению, но всегда старался его запомнить; сейчас, увидев их впервые, он удивился - в них не было ничего особенного, если, конечно, не обращать внимания на позы и временное отсутствие волос. А ведь все они занимались делом, романтичнее которого не было на свете с тех пор, как последние ковбои сменили скакунов на вертолеты.

По сигналу, которого Гибсон не понял, члены команды один за другим выскользнули с волшебной легкостью в открытую дверь. Капитан Норден сел в кресло и предложил Гибсону сигарету; тот не сразу решился ее взять.

– Вы позволяете курить? - спросил он. - А как же кислород?

– Они бы взбунтовались, - рассмеялся Норден, - если б я не давал им курить три месяца. А кислорода на это уходит немного.

Гибсон подумал, что капитан Норден никак не укладывается в привычные литературные рамки. По лучшим - во всяком случае, по принятым - традициям капитан космолета - суровый старый волк, который полжизни провел в космосе и может с закрытыми глазами провести корабль через всю Солнечную систему. Когда он отдает приказ, команда вскакивает по стойке «смирно» (что нелегко в условиях невесомости), отдает честь и пулей несется выполнять задание. Но капитану «Ареса» не было сорока, и похож он был на преуспевающего чиновника. Дисциплины же Гибсон до сих пор не заметил. Позднее он обнаружил, что дисциплина на «Аресе» есть, только каждый сам отдает себе приказ.

– Значит, в космосе вы не были? - сказал Норден, пристально глядя на своего пассажира. - Что ж, вам удалось написать немало на основании… э… минимальных личных впечатлений.

Гибсон постарался беспечно рассмеяться.

– Да, - сказал он, - обычно считают, что писатели должны испытать все сами. В молодости я много читал о космических полетах и, как мог, старался передать местный колорит. Не забывайте, что последние пять лет я об этом почти не пишу. Странно, что мое имя связывают именно с космосом.

Норден не вполне поверил в его скромность - Гибсон не мог не знать, что именно книги о космосе создали ему славу.

– Время у нас земное, по Гринвичу, - продолжал капитан. - Ночью мы не работаем, вахты не несем - приборы действуют сами, пока мы спим.

Отчасти поэтому тут так мало народу. Пока что места хватает, у каждого отдельная каюта. У вас - пассажирская. Надеюсь, она вам понравится.

Сколько вам разрешили взять багажа?

– Сто килограммов.

– Сто килограммов?

Норден с трудом сдержался. Как всякий космонавт, он питал отвращение к лишнему грузу и не сомневался, что Гибсон взял уйму хлама. Ну что ж, это согласовано с компанией, и если груз не выше нормы, не ему сетовать.

– Я скажу Джимми, чтоб он отвел вас в вашу каюту, - сказал Норден.

– Он у нас вроде мальчика на побегушках. Многие так начинают - нанимаются в лунный рейс на время каникул. Джимми - парень смышленый.

Он уже кончил колледж.

Гибсон не удивился, что тут такой образованный мальчик на побегушках. Он пошел за Джимми, которого явно смущало его присутствие, в пассажирский отсек.

Каюта была крохотная, но хитроумное освещение и зеркальные стены делали ее больше, а койка на «день» превращалась в стол. Почти ничто не напоминало о невесомости, и путешественник сразу почувствовал себя как дома.

Следующий час Гибсон раскладывал пожитки и экспериментировал с кнопками. Особенно ему понравилось зеркальце для бритья, которое превращалось в иллюминатор. Он никак не мог понять, как это делается.

Разложив почти все, он лег на койку и пристегнулся ремнями.

Невесомость от этого не исчезла, но все же стало спокойней.

Тут, в маленькой комнатке, которая должна была стать его вселенной на ближайшие сто дней, он мог забыть разочарование и неприятности, которые омрачили его отъезд с Земли. Теперь беспокоиться было не о чем. В первый раз за долгое время он полностью препоручил свое будущее другим. Приглашения, лекции, договоры - все осталось на Земле.

Робкий стук разбудил его. Сперва Гибсон не понял, где он, потом все вспомнил и расстегнул ремни. Он еще плохо координировал движения и, пробираясь к двери, отскочил, как мяч, от стены, которую условились считать потолком. В дверях, переводя дух, стоял Джимми Спенсер.

– Капитан шлет привет, сэр, и спрашивает, не хотите ли вы поглядеть на старт.

– Конечно, хочу, - сказал Гибсон. - Подождите, сейчас возьму камеру.

С наблюдательной галереи, которая опоясывала «Арес», Гибсон впервые увидел звезды, не затемненные ни атмосферой, ни темным стеклом, - здесь, на ночной стороне корабля, солнечные фильтры были отодвинуты. В отличие от Станции «Арес» не вращался: система гироскопов удерживала его в одном положении, и звезды на его небе висели неподвижно. Увидев то, что он так часто и так тщетно пытался описать, Гибсон почувствовал, как трудно ему анализировать свои впечатления; а он ненавидел впечатления, которые нельзя пустить в дело. Как ни странно, не яркость и не количество звезд особенно его поразили. Он видел небо не хуже этого со стратолета или с горных вершин; но никогда раньше он не чувствовал с такой остротой, что звезды окружают его, что они рассыпались до самого горизонта, которого он лишился, и даже ниже, под ногами.

Станция-1 сложной сверкающей игрушкой плавала почти рядом, и не было способа определить расстояние - чувство перспективы исчезло.

Удивительно близко послышался голос:

– Сто секунд до старта. Примите нужное положение.

Гибсон машинально напрягся и повернулся к Джимми. Но раньше чем он сформулировал вопрос, его проводник бросил: «Я сейчас!» - и куда-то нырнул. Гибсон остался один.

Следующие полторы минуты тянулись до отвращения долго, только голос мерно отсчитывал время, Голос был незнакомый - наверное, прокручивали запись:

– Двадцать секунд до старта.

– Десять секунд до старта.

– Пять секунд… Четыре… Две… Одна…

Что-то очень мягко подхватило Гибсона, и он заскользил по изогнутой, усеянной иллюминаторами стене. Не верилось, что вернулись низ и верх. Совершенно не ощущалось то безжалостное резкое ускорение, которое сопровождает старт химических ракет, - «Арес» мог разгоняться сколь угодно долго, выходя с нынешней орбиты на гиперболу, которая приведет его к Марсу.

Гибсон быстро приспособился к новой обстановке. Ускорение было маленькое - он весил сейчас килограмма четыре и мог двигаться как хотел. Станция не сдвинулась, и только через минуту он понял, что «Арес» медленно удаляется от нее. Спохватившись, он вспомнил о своей камере, но, пока он решал, какую брать выдержку для шарика, сверкающего на густо-черном фоне, Станция очутилась далеко, и ее нельзя было отличить от звезд. Когда она исчезла совсем, Гибсон перебрался на дневную сторону, чтобы снять родную планету. Земля повисла тонким полумесяцем, слишком большим, чтобы уместиться в кадре.

Как он и ждал, она медленно прибывала - «Арес» делал еще один виток.

«Вот, - подумал Гибсон, - внизу вся моя жизнь и все мои предки, от первого комочка слизи в первобытном океане. Ни один мореплаватель, покидающий родную землю, не оставлял позади так много. Там - вся земная история. Скоро я смогу закрыть ее мизинцем».

Так думал Гибсон на галерее, когда через час с небольшим «Арес» достиг расчетной скорости и освободился от земного притяжения. Нельзя было определить, когда же наступил и миновал этот миг - Земля по-прежнему занимала все небо, а двигатели все так же рокотали вдали.

Только через десять часов их можно было выключить на все время полета.

Когда эти часы прошли, Гибсон спал. Внезапная тишина и полная потеря весомости разбудили его; он сонно оглядел темную каюту и увидел точечный узор в раме иллюминатора. Как и следовало ожидать, звезды были совершенно неподвижны. Не верилось, что «Арес» мчится от земной орбиты с такой скоростью, что даже Солнце не может его удержать.

Не совсем проснувшись, Гибсон потуже затянул ремни. Он знал, что в ближайшие сто дней не почувствует собственного веса.

Глава 3

Тот же звездный узор заполнял иллюминатор, когда гулкие, как колокол, радиосигналы пробудили Гибсона от крепкого, без сновидений сна. Он торопливо оделся и поспешил вниз, на галерею - ему не терпелось узнать, где теперь Земля.

Конечно, жителю Земли странно видеть на небе два полумесяца. Но они были тут вместе, оба в первой четверти, один вдвое больше другого.

Гибсон знал, что увидит и Луну и Землю, и все же не сразу понял, что его родная планета меньше и дальше, чем Луна.

К сожалению, «Арес» проходил не слишком близко от Луны, но и так она была здесь раз в десять больше, чем у нас, на земном небе. Вдоль линии, отделяющей день от ночи, ясно проступали кратеры; еще не освещенная часть диска смутно серела в отраженном Землею свете; а на ней - Гибсон резко подался вперед, не веря своим глазам, - да, на этой холодной поверхности светлячками мерцали точки, которых раньше не было. Огни первых лунных городов сообщали людям, что после миллионов лет ожидания жизнь пришла и на Луну.

Вежливый кашель прервал его размышления. Потом кто-то невидимый сказал совсем просто:

– Не зайдет ли мистер Гибсон в кают-компанию? Кофе еще не остыл, и пшеничные хлопья не все съели.

Такого с ним не бывало. Он совершенно забыл о завтраке.

Когда с виноватым видом он вошел в кают-компанию, команда горячо спорила о сравнительных достоинствах различных типов космолета.

Говорил доктор Скотт (позже Гибсон обнаружил, что так бывало всегда) - по-видимому, человек возбудимый, легко теряющий самообладание. Его главным противником был суховатый, скептический Бредли, которому явно нравилось его поддразнивать. Иногда в бой вступал Маккей; маленький математик говорил быстро, четко, чуть педантично, и Гибсон подумал, что его настоящее место не здесь, а в профессорской.

Капитан Норден поддерживал то одну, то другую сторону, не давая никому из спорщиков взять перевес. Юный Спенсер уже работал, а Хилтон сидел тихо и смотрел на остальных с явным интересом. Его лицо было навязчиво знакомо Гибсону. Где он мог его видеть? Ах, Господи, как же он забыл! Ведь это тот самый Хилтон! Гибсон оторвался от еды, повернулся в кресле и уставился на человека, который привел «Арктур» на Марс после величайшего подвига в истории космонавтики. Только шесть человек побывали на Сатурне, и только трое из них живы. Хилтон стоял когда-то на далеких лунах, чьи имена звучат как заклинания: Титан, Энцелад, Тефия, Рея, Диона; он видел блеск колец, слишком симметричных и совершенных, чтобы быть естественными. Он - в прямом смысле этих слов - побывал на краю света и вернулся в уютное тепло внутренних планет. «Да, - подумал Гибсон, - хотел бы я с ним потолковать…»

Спорщики выплыли на свои посты, а Гибсон мысленно еще вращался вокруг Сатурна, когда капитан Норден придвинулся ближе и прервал его мечтания:

– Не знаю ваших планов, но, думаю, вам интересно осмотреть наш космолет. В конце концов именно с этого начинают в ваших книгах.

Гибсон машинально улыбнулся. Он боялся, что еще не скоро перестанут поминать его прошлое.

– Да-да. Так легче всего объяснить читателю устройство космолета и передать местный колорит. К счастью, теперь уже не требуют описания космолета. А вот в шестидесятых, когда я начал писать про космонавтику, приходилось откладывать завязку на тысячу слов и описывать, как налажена связь в космосе, как работает атомный двигатель и так далее.

– Значит, - с обезоруживающей улыбкой сказал Норден, - мне мало придется объяснять вам.

Гибсон чуть не покраснел.

– Я буду вам благодарен, если вы мне все покажете, - сказал он.

– Ладно, - ухмыльнулся Норден. - Начнем с рулевой рубки. Ну, полетели.

Следующие два часа они летали по лабиринтам коридоров, которые, подобно артериям, пронизывали шарообразное тело «Ареса». Космолет был разделен широтами, как глобус. На севере находились рабочие помещения и каюты космонавтов. На экваторе - большая кают-компания, занимающая весь поперечник шара, и - поясом - наблюдательная галерея. Южное полушарие занимали запасы горючего и приборы. Теперь, когда «Арес» выключил двигатели, северное полушарие было обращено к Солнцу, а необитаемый юг остался в тени. На Южном полюсе была надежно запечатанная дверца с табличкой: «Открывать только по приказу капитана». За дверцей тянулась стометровая труба, соединяющая основной шар со вторым, поменьше. Сперва Гибсон не понял, для чего тут дверь, если ни один человек никогда в нее не войдет; но вспомнил, что существуют и роботы Комиссии по атомной энергии.

Как ни странно, удивительней всего оказались не технические чудеса - Гибсон ожидал их встретить, - а пустые пассажирские каюты, плотно пригнанные ячейки, занимавшие весь умеренный пояс северного полушария.

Они ему не понравились. Дом, куда никто еще не входил, бывает порой тоскливее покинутых развалин, где хоть когда-то была жизнь. Здесь, в гулких коридорах, освещенных проникавшим сквозь стены голубоватым и холодным солнечным светом, охватывало безнадежное ощущение пустоты.

Гибсон вернулся к себе совершенно измотанный и умственно и физически. Норден - вероятно, не без умысла - оказался даже слишком добросовестным гидом. Да, хотел бы Гибсон знать, что думают эти люди о его творчестве! Конечно, рано или поздно придется работать; но пока его машинка была еще в багаже, и он ее не видел. Ему представилось было, что на ней - ярлык: «В космосе не требуется». Но он мужественно преодолел искушение. Как большинству писателей, живущих не только литературным трудом, ему было труднее всего сесть за работу. Но стоило ему начать - и все шло как по маслу… иногда.

***

Его отпуск продолжался целую неделю. К концу седьмого дня Земля была всего лишь самой сверкающей из звезд, а потом и совсем исчезла в ослепительном блеске Солнца. Теперь нелегко было поверить, что где-то, кроме маленькой вселенной «Ареса», есть жизнь. И команда состояла уже не из Нордена, Хилтона, Маккея, Бредли и Скотта, а из Джона, Фреда, Энгюса, Оуэна и Боба.

Он узнавал их все лучше, хотя Хилтон и Бредли относились к нему настороженно и он не мог их раскусить. У каждого был свой нрав, и чуть ли не каждый считал себя умнее прочих. Гибсон догадывался, что не один из них получил высшую оценку по шкале интеллектуальных испытаний, и нередко смущался, вспоминая команды своих книжных космолетов. Грэхем, любимый его герой, отличался упорством (он выдержал полминуты без скафандра в безвоздушном пространстве) и выпивал по бутылке виски в день. Но доктор Энгюс Маккей, член Международного астрономического общества, сидел в уголке и читал комментированное издание «Кентерберийских рассказов», потягивая молоко из тубы.

Как многие писатели пятидесятых - шестидесятых годов, Гибсон в свое время положился на аналогию между кораблями космическими и кораблями морскими - во всяком случае, между их командами. Сходство было, конечно, но различий оказалось много больше. Это можно было предвидеть, но популярные писатели середины века пошли по линии наименьшего сопротивления и попытались приспособить не к месту традиции Мелвилла. На самом же деле в космосе требовался технический уровень повыше, чем в авиации. Такой вот Норден, прежде чем получить космолет, провел пять лет в училище, три - в космосе и снова два в училище.

Гибсон спокойно играл в дротики с доктором Скоттом, когда первое возбуждение полета внезапно охватило его. Немного есть комнатных игр, в которые можно играть в космосе; долго играли в карты и шахматы, пока какой-то англичанин не догадался, что в условиях невесомости лучше всего метать дротики. Дистанцию между игроком и мишенью увеличивали до десяти метров. В остальном игра подчинялась правилам, установленным в английских кабаках несколько веков назад. Гибсон очень радовался, что играет так ловко. Он почти все время побеждал Скотта, хотя тот выработал свою, усовершенствованную и мудреную технику: тщательно устанавливал дротик в воздухе, отступал на два шага и только потом посылал в цель. Сейчас Скотт уверенно целился в двадцатку, как вдруг в кают-компанию вплыл Бредли с радиограммой в руке.

– Как ни странно, - сказал он, - за нами погоня.

Все уставились на него. Маккей первый пришел в себя.

– Конкретней, - сказал он.

– За нами гонится курьер, черт его дери! С Внешней Станции пустили.

Догонит через четыре дня. Они хотят, чтоб я его перехватил радиолучом, когда он будет проходить мимо. Но на таком расстоянии вряд ли удастся.

Боюсь, он пройдет за сто тысяч километров.

– Чего это они? Кто-нибудь забыл зубную щетку?

– Да нет, что-то медицинское. Посмотри, доктор.

Доктор Скотт внимательно прочитал радиограмму.

– Занятно. Они думают, что открыли средство от марсианской лихорадки. Какая-то сыворотка. Из Пастеровского института. Наверное, они в ней уверены, если такую спешку развели.

– Ради Бога, что за курьер? Какая еще лихорадка? - не выдержал наконец Гибсон.

Доктор Скотт ответил раньше всех:

– Это не марсианская болезнь. По-видимому, мы сами заносим туда какой-то микроб, а ему нравится тамошний климат. Вроде малярии - люди умирают редко, но убытки огромные. За год процент человекочасов…

– Спасибо большое. Вспомнил. А курьер?

В разговор вступил Хилтон:

– Скоростная автоматическая ракета. Управляется по радио. Она перебрасывает грузы между станциями или гонится за космолетами, если они что-нибудь оставили. Когда она попадает в сферу действия передатчика, луч притягивает ее к космолету. Эй, Боб! - обратился он к врачу. - Почему они не запустили ее прямо на Марс? Она бы долетела гораздо раньше нас.

– Пассажиры на ней капризные. Я должен высеять культуры и нянчиться тут с ними. Помнится, что-то в этом роде я делал у себя в больнице.

– А может, - неожиданно сострил Маккей, - вылезем, нарисуем на обшивке красный крест?

Гибсон о чем-то думал.

– Мне казалось, - сказал он наконец, - что на Марсе очень здоровая жизнь, и физически и духовно.

– Не верьте книгам, - сказал Бредли. - Я вообще не понимаю, почему все так рвутся на Марс. Там все плоско, там холодно, и еще эти несчастные голодные растения, прямо из Эдгара По. Всаживаем миллионы, а не получили пока ни гроша. Каждого, кто туда едет по собственной воле, надо освидетельствовать. Конечно, я не вас имел в виду.

Гибсон улыбнулся. Он научился принимать цинизм Бредли только на десять процентов; однако он никогда не был уверен, действительно ли в шутку тот задевает его. Но капитан Норден яростно взглянул на своего помощника:

– Я должен был вас предупредить, Мартин, что мистеру Бредли не нравится Марс. Но такого же невысокого мнения он и о Земле, и о Венере. Так что не огорчайтесь.

– Я и не огорчаюсь, - улыбнулся Гибсон. - Я только хотел бы знать…

– Что? - забеспокоился Норден.

– О мистере Бредли он тоже невысокого мнения?

– Как ни странно, да, - ответил Норден. - Во всяком случае, тут он не ошибается.

– Тронут, - немного растерянно проворчал Бредли. - Удалюсь в уединенную башню и сочиню подходящий ответ. А ты, Мак, установи координаты курьера и сообщи мне, когда он подойдет поближе.

– Ладно, - рассеянно сказал Маккей, не отрываясь от Чосера.

Глава 4

Следующие несколько дней Гибсон был занят своими делами и не принимал участия в небогатой событиями общественной жизни «Ареса».

Совесть заела его, как всегда, когда он отдыхал больше недели, и сейчас он усердно работал.

Он вытащил машинку, и она заняла почетное место в его каюте. Листы валялись повсюду - Гибсон не отличался аккуратностью, - и приходилось прикреплять их ремнями. Особенно много возни было с копиркой - ее затягивало в вентилятор. Но Гибсон уже обжился в каюте и лихо справлялся со всеми мелочами. Он сам удивлялся, как быстро невесомость становится бытом.

Оказалось, что очень трудно передать на бумаге впечатления от космоса. Нельзя написать «космос очень большой» и на этом успокоиться.

Он не лгал в прямом смысле слова; однако те, кто читал его потрясающее описание Земли, катящейся в бездну позади ракеты, не заметили, что писатель в то время пребывал в блаженном небытии, которое сменилось отнюдь не блаженным бытием.

Он написал две-три статьи, которые могли хоть на время утешить его литературного агента (она посылала радиограммы одна другой строже), и отправился на север, к радиорубке. Бредли принял странички без энтузиазма.

– Каждый день будете носить? - мрачно спросил он.

– Надеюсь. Но боюсь, что нет. Зависит от вдохновения.

– Здесь, наверху страницы второй, много причастий.

– Прекрасно. Очень их люблю.

– На третьей странице вы написали «центробежный» вместо «центростремительный».

– Мне платят за слово, так что очень благородно с моей стороны употреблять такие длинные, а?

– На странице четвертой две фразы подряд начинаются с «но».

– Вы будете передавать или мне попробовать самому?

Бредли ухмыльнулся:

– Хотел бы я посмотреть! А серьезно - советую вам употреблять черную ленту. Синяя не контрастна. Пока что передатчик с этим справится, но, когда отойдем дальше, буквы будут нечеткие.

Пока они препирались, Бредли заправлял страничку за страничкой в окно передатчика. Гибсон зачарованно смотрел, как они исчезали в утробе аппарата и через пять секунд падали в корзинку. Нелегко было представить, что твои слова мчатся в космосе, каждые три секунды удаляясь на миллион километров.

Он еще собирал свои листки, когда на пультах, в гуще циферблатов и тумблеров, покрывавших всю стену рубки, зажужжал зуммер. Бредли кинулся к одному из своих приемников и стал очень быстро делать что-то непонятное. Из громкоговорителя вырывался яростный визг.

– Курьер нас догнал, - сказал Бредли. - Только он далеко. На глазок, пройдет в ста тысячах километров.

– Что можно сделать?

– Очень немного. Я включил маяк. Если курьер поймает наши сигналы, он автоматически подтянется к нам.

– А если не поймает?

– Тогда уйдет из Солнечной системы. Скорости у него достаточно, чтоб ускользнуть от Солнца. У нас тоже.

– Очень рад. А сколько нам времени для этого нужно?

– Для чего?

– Чтоб уйти из системы.

– Года два, наверно. Спросите Маккея. Я не могу ответить на все вопросы. Я не персонаж из вашей книги.

– Еще не поздно, - мрачно сказал Гибсон и выплыл из рубки.

Приближение курьера внесло в жизнь «Ареса» необходимое разнообразие. Веселая беспечность первых дней прошла, и путешествие уже становилось на редкость монотонным. Заключать пари по поводу курьера предложил доктор Скотт, но банк держал капитан Норден. По вычислениям Маккея, ракета должна была пролететь примерно в ста двадцати пяти тысячах километров с возможной ошибкой в плюс-минус тридцать тысяч. Большинство называло близкие цифры, но некоторые пессимисты, не веря Маккею, дошли до четверти миллиона. Ставили не на деньги, а на более полезные вещи: на сигареты, конфеты и прочую роскошь. В рейс разрешали брать немного, и все это ценилось куда больше, чем клочки бумаги со знаками. Маккей даже внес в банк бутылку шотландского виски. Он говорил, что не пьет, а везет ее на Марс земляку, который никак не может слетать в Шотландию. Никто ему не верил - и зря: примерно так оно и было.

***

– Джимми!

– Да, капитан!

– Кислородные индикаторы проверил?

– Так точно, капитан! Все в порядке.

– А как запоминающее устройство, которое ученые нам подсунули?

Работает?

– Урчит, сэр. Как и раньше.

– Ладно. В кухне прибрал? У Хилтона молоко сбежало.

– Прибрал, сэр.

– Значит, все сделал?

– Кажется, все, но я хотел…

– Прекрасно. У меня для тебя интересное дело. Мистер Гибсон желает припомнить астронавтику. Конечно, каждый из нас мог бы ему все рассказать. Но… э… ты кончил позже остальных и не забыл еще, что трудно для начинающего, а мы слишком многое принимаем как должное. Я уверен, что ты справишься.

Джимми мрачно выплыл из рубки.

***

– Войдите, - сказал Гибсон, не отрывая глаз от машинки.

Дверь открылась, и в комнату вплыл Джимми Спенсер.

– Вот, мистер Гибсон. Я думаю, в этой книге вы все найдете. Это «Введение в астронавтику» Ричардсона. - Он положил томик перед Гибсоном.

Тот с интересом принялся листать тонкие странички; но интерес тут же испарился: количество слов на страницу быстро уменьшалось. Книгу он отложил, дойдя до страницы, где было написано только: «Подставим расстояние из уравнения 15.3 и получим…» Дальше шли цифры и знаки.

– А попроще у вас нету? - спросил он, не желая огорчать Джимми.

Он немного удивился, когда Спенсера приставили к нему, но у него хватило ума понять причину. Всякий раз когда попадалась работа, которую никто не хотел делать, ее сваливали на Джимми.

– Что вы, она очень простая! Вы бы посмотрели книги Маккея. Каждое уравнение на две страницы.

– Ну что ж, спасибо. Я вам скажу, если чего не пойму. Лет двадцать не нюхал математики, а раньше очень ее любил… Если книжка вам понадобится, скажите.

– Это не к спеху, мистер Гибсон. Я теперь ею почти не пользуюсь.

– Да, хочу вас спросить. Многие еще боятся метеоров, и меня просили дать последние сведения в этой области. Очень они опасны?

Джимми подумал.

– Я, конечно, могу вам сказать приблизительно. Но лучше спросить Маккея. У него точные таблицы.

– Ладно, спрошу.

Гибсон мог позвонить Маккею, но грешно было упустить случай полениться. Маленький астрогатор играл, как на рояле, на большой электронно-счетной машине.

– Метеоры? - сказал Маккей. - Что ж, интересная тема. Боюсь, много про них выдумывают. Еще недавно считали, что космолет превратится в решето, как только выйдет за пределы атмосферы.

– Многие и сейчас считают, - сказал Гибсон. - Во всяком случае, не все уверены в безопасности большого пассажирского путешествия.

Маккей недовольно хмыкнул:

– Молния гораздо опасней. Самый большой метеор меньше горошины.

– В конце концов попортили же они космолет.

– Вы имеете в виду «Королеву звезд»? Ну знаете, один несчастный случай за пять лет - это еще ничего! Ни один космолет не погиб из-за них.

– А «Паллада»?

– Никто не знает, что с ней было. Принято думать, что это метеоры.

Надо сказать, эксперты иного мнения.

– Значит, могу сказать читателям, чтоб они не беспокоились?

– Да. Конечно, есть пыль…

– Пыль?

– Ну, если вы подразумеваете под метеорами крупные тела, от двух миллиметров и выше, беспокоиться нечего. А вот с пылью много хлопот, особенно на станциях. Каждые два-три года приходится вылезать наружу и чинить оболочку.

Это не очень понравилось Гибсону, и Маккей поспешил его успокоить.

– Беспокоиться совершенно нечего, - заверил он. - Небольшая утечка всегда есть. Воздушная система легко это выправляет.

Каким бы занятым ни был или ни хотел казаться Гибсон, он всегда находил время побродить по гулким лабиринтам космолета или посмотреть на звезды с галереи. Чаще всего он ходил туда во время концерта. В 15:00 оживали каналы связи, и целый час земная музыка заполняла пустынные переходы «Ареса». Программу выбирали по очереди; и вскоре все легко отгадывали, кто именно заказывал концерт. Норден любил оперу и легкую классическую музыку, Хилтон предпочитал Бетховена или Чайковского. Маккей и Бредли глубоко их презирали и упивались атональными какофониями, которые никто, кроме них, не понимал и понимать не хотел. Фонотека была огромная, библиотека - еще больше, так что читать и слушать можно было всю жизнь без повторений. Четверть миллиона книг и несколько тысяч музыкальных произведений - все в электронной записи - терпеливо ожидали, когда их вызовут к жизни.

Гибсон сидел на галерее и подсчитывал, сколько Плеяд может различить невооруженным глазом, как вдруг что-то просвистело у него над ухом, с визгом вонзилось в стену и затрепетало, как стрела. Тут он увидел, что вместо наконечника у стрелы большая резиновая присоска, а вместо оперения длинная тонкая нить, уходящая в неизвестность. Он обернулся и обнаружил доктора Скотта, который двигался по этой нити, словно предприимчивый паук.

Гибсон задумался, что бы сказать поехидней, но, как всегда, доктор начал первым.

– Здорово, а? - сказал он. - Бьет на двадцать метров. А весит полкило. Вернусь на Землю - запатентую.

– А что это? - смиренно спросил Гибсон.

– Господи, неужели не понятно? Представьте, что вы хотите перебраться с одного места на другое. Выстрелите этой штукой в любую точку плоской поверхности и лезьте по веревке. Якорь - высший сорт!

– А разве мы сейчас плохо передвигаемся?

– Когда пробудете с мое в космосе, - мрачно сказал Скотт, - поймете, что плохо. У нас тут хоть есть за что держаться. А представьте себе, что вы должны пройти всю пустую комнату. Вы знаете, на что обычно жалуются космические врачи? На вывихи. Можно даже застрять в воздухе. Я, например, застрял на Третьей станции, в большом ангаре. Ближайшая стена была в пятнадцати метрах, и я не мог до нее добраться.

– А вы не могли плюнуть? - важно сказал Гибсон. - Я думал, так обычно выходят из затруднения.

– Попробуйте. И вообще это негигиенично. Знаете, что мне пришлось сделать? Я был, как всегда, в одних шортах. И вот высчитал, что они составляют примерно одну сотую моей массы и, если я их отшвырну со скоростью тридцати метров в секунду, я достигну стены через минуту.

– Так вы и сделали?

– Да. Но как раз в то время директор показывал жене станцию.

Надеюсь, теперь вы понимаете, почему мне приходится работать на такой посудине.

– Мне кажется, вы выбрали не свое дело, - ликовал Гибсон. - Вам надо было пойти по моим стопам.

– Насколько я понимаю, вы мне не верите, - огорчился Скотт.

– Не верю - это еще мягко сказано. Ну ладно, давайте посмотрим вашу штуку.

Скотт дал ему «штуку». Она оказалась воздушным пистолетом; к присоске была приделана длинная нейлоновая нить.

– Прямо…

– Если вы скажете; «прямо духовое ружье», мне придется констатировать эпидемию. Уже трое говорили.

– Спасибо за предупреждение, - сказал Гибсон и вернул пистолет гордому изобретателю. - Кстати, как там Оуэн? Установил связь с этим курьером?

– Нет, и вряд ли установит. Мак говорит, он пройдет в ста сорока пяти тысячах. Вот свинство! Другого космолета на Марс не будет несколько месяцев. Потому они так и хотели нас поймать.

– Занятный человек ваш Оуэн, а? - не совсем последовательно сказал Гибсон.

– Он совсем не так плох, как кажется. Не верьте, что он отравил жену. Она сама спилась, - со вкусом сказал Скотт.

***

Оуэн Бредли, доктор физических наук, член многих научных обществ, пребывал в унынии. Как все на «Аресе», он относился к своему делу серьезно и с жаром, хотя над ним и подсмеивались. Последние полсуток он не покидал радиорубки: он ждал, что сигналы курьера изменятся, сообщая о том, что сигнал «Ареса» принят и маленькая ракета меняет курс. Но изменений не было. В сущности, их и не могло быть - небольшой радиомаяк, который притягивал такие ракеты, обладал радиусом действия только в двадцать тысяч километров. Обычно этого хватало; но курьер был дальше.

Бредли соединился с Маккеем:

– Что нового, Мак?

– Особенно близко не подойдет. Сейчас он в ста пятидесяти тысячах километров, движется почти параллельно. Ближе всего будет часа через три - в ста сорока четырех тысячах километров. Я проиграл пари, а все мы, по-видимому, упустили курьера.

– Боюсь, что ты прав, - проворчал Бредли. - Но посмотрим, посмотрим… Я иду в мастерскую.

– Зачем?

– Хочу соорудить одноместную ракету и погнаться за курьером. У Мартина в книге это заняло бы полчаса. Иди помоги мне.

Маккей был ближе к экватору, чем Бредли, и прибыл на Южный полюс первым. Там он растерянно ждал, пока не явился Бредли, увешанный кабелем, который он взял со склада, и быстро изложил свой план.

– Надо было раньше додуматься. Но это дело хлопотное, а я, знаешь, всегда надеюсь до последнего. Наш маяк, как на беду, дает сигналы во всех направлениях. Что ему, в сущности, делать, если мы не знали, с какой стороны будет цель? Сейчас я попробую соорудить направленную антенну и запузырить туда всю мощность.

Он набросал незамысловатую антенну и объяснил все Маккею.

– Вот этот диполь - излучатель как таковой. Остальные - направляют и отражают луч. Старомодно, конечно, зато легко смастерить и свое дело сделает. Позови Хилтона, если сам не управишься. Сколько тебе надо времени?

Хотя Маккей был человек книжный, у него были поистине золотые руки.

Он взглянул на чертеж и на кипу материалов.

– Примерно час, - сказал он, принимаясь за работу. - Куда ты сейчас идешь?

– Вылезу наружу и распотрошу маяк. Как только управишься, тащи антенну к тамбуру, ладно?

Маккей плохо разбирался в радиотехнике, но достаточно хорошо понял, что задумал Бредли. Сейчас маленький маяк «Ареса» посылал сигналы во все стороны. Бредли решил направить луч только на курьера, увеличив тем самым его мощность во много раз.

Примерно через час Гибсон наткнулся на Маккея, - тот тащил по космолету клубок проводов, разделенных пластиковыми стержнями, - уставился на него и поплыл за ним к тамбуру, где нетерпелива ждал Бредли в неуклюжем скафандре с откинутым шлемом.

– Какая звезда ближе всего к курьеру? - спросил Бредли.

Маккей быстро прикинул.

– У эклиптики его нет, - проворчал он. - Последние цифровые данные у меня были… минуточку… склонение около пятнадцати градусов к северу, прямое восхождение - около четырнадцати часов. Я думаю, это будет… никак не могу все запомнить… где-нибудь в созвездии Волопаса. Да! Недалеко от Арктура. Не больше чем в десяти градусах.

Сейчас посчитаю точно.

– Для начала сойдет. В крайнем случае повожу лучом. Кто сейчас в радиорубке?

– Норден и Фред. Я им звонил, и они дежурят. Я буду держать с тобой связь.

Бредли опустил шлем и исчез в тамбуре. Гибсон с завистью смотрел на него. Он мечтал выйти в скафандре, но, сколько он ни просил Нордена, тот говорил, что это против правил. Скафандр был очень сложный, не ровен час - ошибешься, и придется устраивать похороны в не слишком пригодных для того условиях.

Когда Бредли выскользнул в космос, он не тратил времени на любование звездами. Он медленно двинулся вдоль обшивки и добрался до отодвинутой пластины. В ослепительном солнечном свете сверкала сеть проводов и кабелей; один провод был перерезан. Бредли наскоро, временно, соединил концы, удрученно качая головой: вышло неважно, половина тока пойдет обратно на передатчик. Потом нашел Арктур, направил туда луч, поводил им и включил связь.

– Ну как? - тревожно спросил он.

Из динамика послышался унылый голос Маккея:

– Никак. Соединяю тебя с ребятами.

Норден подтвердил:

– Сигналит еще, но нас не узнал.

Бредли удивился. Он был уверен в успехе; на худой конец, луч маяка должен был удлиниться раз в десять. Еще несколько минут он водил лучом. Сейчас он уже различал маленькую ракету, которая несла драгоценный, необычный груз к пределам Солнечной системы и дальше, в бесконечность.

Он снова соединился с Маккеем.

– Слушай, Мак, - быстро сказал он. - Проверь его координаты, потом иди сюда, постреляй сам. А я пойду поковыряюсь в передатчике.

Маккей сменил его, и Бредли поспешил в рубку. Гибсон и вся команда мрачно топтались у контрольного аппарата, откуда вырывался до отчаяния бесстрастный свист.

Куда делись вялые, почти кошачьи движения Бредли? Он выключал цепи одну за другой и присоединял их к распределительной доске. За несколько минут он присоединил провода к самой середине передатчика.

– Ты разбираешься в этих курьерах? - спросил он Хилтона. - Сколько времени ему нужно получать наш сигнал, чтобы свернуть к нам?

– Это зависит от его относительной скорости и от многого другого.

Так что минут десять, не меньше.

– А потом неважно, работает маяк или нет?

– Да. Как только он повернет к нам, маяк не нужен. Конечно, надо послать сигналы, когда он будет рядом, но это нетрудно.

– А сколько времени он будет сюда идти, если я поймаю его?

– Дня два, а может, и меньше. Что ты там крутишь?

– Усилители этого передатчика рассчитаны на семьсот пятьдесят вольт. Я подключаю к нему питание на тысячу вольт - вот и все. Это ненадолго, зато сердито, - мы удвоим или даже утроим мощность.

Он вызвал Маккея, который, не зная, что передатчик выключали, прилежно целился в Арктур, словно космический Вильгельм Телль.

– Эй, Мак, как ты там?

– Я совершенно окостенел, - с достоинством ответил Маккей. - Сколько ты еще…

– Сейчас начинаем. Пошло.

Бредли повернул выключатель. Гибсон ждал, что полетят искры, и был разочарован. Ничего не изменилось; но Бредли знал лучше и, глядя на шкалу, кусал губы.

Радиоволнам понадобилось полсекунды, чтоб донести сигнал до крохотной ракеты. Но прошло полсекунды и еще полсекунды - достаточно времени для ответа, - однако звук был все тот же. Вдруг посвистывание прекратилось. Все притихли. В ста пятидесяти тысячах километров от них робот разбирался в новой информации. Наверное, он минут пять собирался с мыслями; и вот что-то запищало снова, но теперь иначе:

«бип-бип-бип».

Бредли сдерживал энтузиазм команды.

– Рано, рано, - говорил он. - Помните: он должен получать сигнал десять минут подряд, чтобы изменить курс. - И тревожно посмотрел на свои приборы, прикидывая, сколько времени вытянет нагрузка.

Они продержались семь минут, но у Бредли были наготове запасные, и он подключил их секунд за двадцать. Эти, новые, еще работали, когда звук изменился снова, и со вздохом облегчения Бредли выключил маяк.

– Иди сюда! - позвал он Маккея. - Все.

– Слава Богу. Я чуть не получил солнечный удар. И руки-ноги затекли, пока я тут натягивал свой купидонов лук.

– Когда кончите радоваться, - сказал Гибсон, который наблюдал с интересом, но не все понимал, - может, вы изложите мне в нескольких отточенных фразах, как вы проделали этот фокус?

– Сконцентрировали луч и перегрузили передатчик.

– Да, я знаю. А почему вы его выключили?

– Контрольные приборы сработали, - начал Бредли тоном философа, беседующего с отсталым ребенком. - Первый сигнал сообщил нам, что он принял нашу волну, и мы поняли, что он автоматически поворачивается к нам. Это заняло несколько минут. А когда он кончил, он выключил двигатели и послал второй сигнал. Он еще на прежнем расстоянии, конечно, но повернут к нам и подойдет дня через два. Тогда я опять включу маяк. Подтянем его на километр или даже меньше.

Сзади раздался вежливый кашель.

– Простите, сэр, но я хочу вам напомнить… - начал Джимми.

Норден засмеялся:

– Ладно, заплачу. Вот ключи. Шкаф двадцать шесть. А на что тебе бутылка виски?

– Я думал продать ее доктору Маккею.

– Мне кажется, - сказал Скотт, строго глядя на Джимми, - такое дело надо отпраздновать…

Но Джимми уже не слышал - он выплыл за выигрышем.

Глава 5

– Час назад у нас был один пассажир, - сказал доктор Скотт, внося на руках, как ребенка, длинный металлический ящик, - а теперь - несколько миллиардов.

– Как по-вашему, не повредило им путешествие? - спросил Гибсон.

– Кажется, термостаты работали хорошо, все должно быть в порядке. Я уже приготовил культуру, сейчас их пересажу, пускай отдыхают до Марса.

Гибсон отправился на ближайший наблюдательный пост. У самой воздушной камеры висело длинное тело курьера, и мягкие кабели расходились от него, как щупальца глубоководного чудища. Когда радиолуч притянул ракету на несколько километров, Хилтон и Бредли взяли кабель, вылезли наружу и заарканили ее. Затем лебедки подтянули ракету вплотную.

– А что с ней теперь будет? - спросил Гибсон капитана.

– Вытащим приборы, а каркас оставим в космосе. Не стоит тратить горючее, чтобы тащить его на Марс. Так что у нас будет маленькая луна - до тех пор, пока не начнем разгоняться.

– Как собака у Жюля Верна.

– Где это? «Из пушки на Луну»? Не читал. Пробовал, правда, но не смог. Что может быть нуднее вчерашней научной фантастики? А у Жюля Верна - позавчерашняя.

Гибсон счел нужным заступиться за свою профессию.

– По-вашему, у научной фантастики нет литературной ценности?

– Вот именно! Иногда, поначалу, она приносит пользу. Но для следующего поколения она непременно становится старомодной. Вспомните, что стало с романами о космических полетах.

– Говорите, говорите, не бойтесь меня обидеть. Если боялись, конечно.

Норден говорил со знанием дела, и это не удивляло Гибсона. Если бы кто-нибудь из его спутников оказался специалистом по лесонасаждениям, санскриту или биметаллизму, он тоже бы не удивился. А кроме того, он и раньше знал, что научная фантастика пользуется большой, хотя и несколько иронической, популярностью у профессиональных космонавтов.

– Так вот, - сказал Норден, - посмотрим, как было раньше. До шестидесятого, а может, и до семидесятого года еще писали о первом полете на Луну. Сейчас это читать нельзя. Когда на Луну слетали, несколько лет еще можно было писать о Марсе и Венере. Теперь и это невозможно читать, разве что для смеха. Наверно, дальние планеты еще попитают поколение-другое, но романы о межпланетных путешествиях, которыми зачитывались наши деды, кончились на исходе семидесятых годов.

– Но ведь книги о космических полетах популярны и сейчас?

– Да, но не фантастика. Теперь ценят чистые факты - вроде тех, что вы сейчас посылаете на Землю, или чистую выдумку. Эти истории из жизни далеких галактик практически то же самое, что волшебные сказки.

Норден говорил очень серьезно, только глаза его хитро поблескивали.

– Я с вами не согласен, - сказал Гибсон. - Во-первых, масса народу еще читает Уэллса, хотя он устарел на сто лет. А во-вторых, перейдем от великого к смешному - мои первые книги тоже читают. Например, «Марсианскую пыль».

– Книги Уэллса - литература, а не фантастика. Кстати, какие его романы читают больше всего? Самые простые, вроде «Кипса» или «Мистера Полли». А фантастические читают совсем не из-за пророчеств. Их читают, несмотря на безнадежно устаревшие пророчества. Кроме «Машины времени», конечно. Она - о таком далеком будущем, что из моды выйти не может…

Да и написана лучше всего.

Он замолчал. Гибсон ждал, перейдет ли он ко второму пункту. Наконец Норден спросил:

– Когда вы написали «Марсианскую пыль»?

Гибсон быстро подсчитал в уме.

– В семьдесят третьем или семьдесят четвертом.

– Я не знал, что так рано. Вот вам и объяснение. Космические полеты должны были вот-вот начаться, все это знали. У вас уже было имя, и «Марсианская пыль» попала в самую жилу.

– Вы объяснили, почему ее читали тогда, но я не об этом говорю. Ее и сейчас читают. Насколько мне известно, марсианская колония заказала много экземпляров, хотя там описан Марс, который существовал только в моем воображении.

– Ну, значит, у вас ловкий издатель. Кроме того, вы сумели удержаться на виду до сих пор. И наконец, это действительно здорово написано, лучше всего у вас. Понимаете, как сказал бы Мак, вам удалось схватить дух времени, дух семидесятых годов.

Гибсон хмыкнул, помолчал, потом рассмеялся.

– Можно и мне посмеяться? - спросил Норден. - В чем дело?

– Интересно, что бы подумал Уэллс, если б он услышал, как обсуждают его книги на полпути от Земли к Марсу.

– Не преувеличивайте, - сказал Норден. - Мы пролетели только треть.

***

Далеко за полночь Гибсон внезапно проснулся. Что-то разбудило его - какой-то звук, похожий на далекий взрыв, далеко в недрах корабля. Он приподнялся в темноте, натянул эластичные ремни, прикреплявшие его к койке. Отблески звездного света шли из иллюминатора - его каюта была на ночной стороне космолета. Он прислушался затаив дыхание, пытаясь услышать самый тихий звук.

По ночам на «Аресе» было много звуков, и Гибсон знал их все.

Корабль жил, а тишина означала бы смерть. Бесконечно обнадеживало посапывание кислородных насосов, управляющих искусственным ветром крохотной планеты; а на этом слабом, но непрерывном фоне то урчали скрытые двигатели, выполняя какую-то тайную работу, то тикали электрические часы, то попискивала вода в водопроводных устройствах.

Ни один из этих звуков не разбудил бы его, он привык к ним, как к собственному дыханию.

Еще не совсем проснувшись, Гибсон пододвинулся к двери и прислушался к звукам в коридоре. Он подумал, не позвать ли Нордена, и решил не звать. Может быть, ему приснилось, а может быть, просто вступил в действие еще один прибор.

Он снова лежал в постели, когда ему пришла новая мысль. В сущности, почему он решил, что звук раздался далеко?.. А ладно, он устал, и вообще это неважно.

Гибсон трогательно и слепо верил в приборы. Если бы что-нибудь разладилось, автоматическая сирена немедленно подняла бы всех на ноги.

Ее проверяли множество раз, она была способна разбудить мертвых.

Значит, можно спокойно заснуть, положившись на ее неусыпное бдение.

Он был совершенно прав, но никогда не узнал об этом. А утром он все забыл.

***

– Кстати, Мартин, - сказал Норден. - Помните, вы меня просили выпустить вас в скафандре?

– Да. А вы сказали, что это против правил.

В первый раз за все время Норден смутился:

– Да, разумеется, против правил, но сейчас не обычный рейс, и вы, строго говоря, не пассажир. Я думаю, это можно устроить.

Гибсон ликовал. Ему так и не пришло в голову спросить Нордена, почему тот изменил свое мнение.

***

– Слушай, Джонни, - сказал Хилтон (он один звал Нордена по имени, все остальные величали его капитаном), - теперь уже ясно, в чем дело с давлением воздуха. Утечка не прекращается. Дней через десять начнется аварийное положение.

– А, черт! Что-то надо делать. Я думал, дотянем до Марса.

Норден расстроился. Крупные космолеты метеоритная пыль пробивала два раза в год. Обычно ждали, пока наберется несколько крошечных пробоин, но эта была покрупнее.

– Сколько времени тебе нужно, чтоб ее найти?

– В том-то и дело, - сердито сказал Хилтон. - У нас один-единственный детектор, а поверхность космолета - пятьдесят тысяч квадратных метров. Дня два, думаю. Была бы она побольше, автоматы бы сработали и сами бы ее нашли.

– Хорошо, что не сработали, - хмыкнул Норден. - Пришлось бы ему объяснять.

Джимми Спенсер, который всегда делал то, что не хотелось делать никому, обошел корабль раз двенадцать и нашел дырку через три дня.

Увидеть ее было нелегко, но сверхчувствительный детектор заметил, что вакуум около этой части обшивки не так пуст, как ему положено. Джимми пометил место мелом и с облегчением вернулся внутрь.

– Джимми, - спросил Норден, - а мистер Гибсон знает, что ты там делал?

– Нет, - сказал Джимми.

– Так-так. А как ты думаешь, ему никто не мог сказать?

– Не знаю. По-моему, если бы ему сказали, он бы это как-нибудь проявил.

– Так вот, слушай внимательно. Эта чертова дырка - прямо над его койкой. Скажешь хоть слово - шкуру сдеру! Ясно?

– Ясно, - сказал Джимми и улетел поскорей.

***

– Ну как? - покорно спросил Хилтон.

– Мы должны вытащить Мартина под каким-нибудь предлогом и поскорей залатать дырку.

– Странно, что он не услышал. Наверное, грохот был порядочный.

– Может, вышел куда-нибудь. Другое странно - как он не заметил сквозняка!

– Значит, не так уж сильно дуло. В конце концов, чего мы бьемся?

Развели тут мелодраму. Почему бы не пойти и не сказать ему?

– Ах, почему? А разве хоть один из его читателей поймет, что это действительно не опасно? Так и вижу заголовки: «"Арес" пробит метеорами».

– Ну, можно ему рассказать и попросить, чтоб он держал язык за зубами.

– Это нечестно. Ему, бедняге, и так не хватает материала.

***

Гибсон забыл, что здесь, на «Аресе», у скафандров нет ног, что в них надо просто сесть. Да и зачем ноги, если эти скафандры предназначались для космического пространства, а не для лишенных атмосферы планет? В сущности, это были просто цилиндры с двумя членистыми отростками по бокам, усеянные таинственными бугорками, предназначенными для включения радиосвязи, регулировки тепла, снабжения кислородом и управления небольшим ракетным двигателем.

Скафандры оказались просторные: можно было втянуть руку, чтобы нажать на внутренние кнопки и даже без особых усилий поесть внутри.

Бредли провел не меньше часа в воздушной камере, проверяя еще и еще раз, понял ли Гибсон назначение всех кнопок. Наконец наружный люк отодвинулся; Бредли выплыл, а за ним и Гибсон вместе с последними струями воздуха двинулся к звездам. Замедленность движений и полная тишина поразили его. С ужасающей неизбежностью «Арес» отступал назад.

Мартин погружался в космос - в настоящий космос, наконец, - и единственной его страховкой была тонкая разматывающаяся леска. Он никогда не испытывал ничего подобного, но все-таки ему показалось, что это уже было когда-то. Вероятно, его мозг работал с поразительной быстротой - он вспомнил почти сразу. В детстве, чтоб научить его плавать, его бросили в воду. Сейчас он снова очертя голову бросился в неизвестную стихию.

Он оглянулся. «Арес» был уже в нескольких сотнях метров, и расстояние быстро росло.

– Сколько у нас этой нитки? - испуганно спросил он.

Ответа не было, и он пережил жуткую секунду, пока не вспомнил, что надо нажать на кнопку микрофона.

– Километр примерно, - сказал Бредли, когда он повторил вопрос.

– А если она порвется? - спросил Гибсон скорее всерьез, чем в шутку.

– Не порвется. И вообще мы прекрасно можем вернуться при помощи наших ракеток.

– А если они откажут?

– Нечего сказать, веселенький разговор. Они откажут, если испортятся три устройства сразу. Не забудьте о запасном двигателе, а кроме того, на скафандре есть указатель. Он вас предупредит, если останется мало горючего.

– Нет, вы представьте! - настаивал Гибсон.

– Ну что ж, тогда придется просигналить и ждать, пока вас выудят.

Не думаю, что они будут торопиться. Вряд ли человек, попавший в такую кашу, вызовет у них теплое чувство.

Что-то дернуло - нитка размоталась до конца.

– Далеко мы ушли от дома, - спокойно сказал Бредли.

Гибсон несколько секунд не мог определить, где же «Арес». Они находились по ночную сторону космолета, и он был полностью в тени. Оба шара стали тонкими полумесяцами, их легко можно было принять за Землю или Луну. Чувство контакта совершенно исчезло - космолет казался хрупким и маленьким, он перестал быть святыней. Наконец-то Гибсон остался один на один со звездами.

Он был благодарен Бредли, что тот молчит и не мешает ему думать.

Звезды так сверкали, их было так много, что поначалу Гибсон не мог найти самые знакомые созвездия. Затем он узнал Марс, самый яркий на небе после Солнца, и сразу проступили очертания эклиптики. Очень осторожно при помощи ракетки он повернул скафандр головой к Полярной звезде. Теперь он снова принял «нормальное положение», и звезды встали на свои места.

Он искал альфу Центавра среди незнакомых созвездий Южного полушария, как вдруг увидел предмет, ни на что на свете не похожий.

Далеко-далеко среди звезд плыл белый четырехугольник. Так, во всяком случае, увидел Гибсон; но тут же понял, что чувство перспективы изменило ему и что-то совсем маленькое плывет в нескольких метрах от него. Даже тогда он не сразу узнал листок бумаги, медленно поворачивающийся в космосе. Что могло быть обычнее и необычнее этого?

Он нажал кнопку и заговорил с Бредли. Тот ничуть не удивился.

– А что тут такого? - с некоторым нетерпением сказал он. - Мы выбрасываем мусор каждый день. Пока нет ускорения, он тут и болтается.

«Как просто!» - подумал Гибсон. Он был немного раздосадован - что может быть противней исчезнувшей тайны? Наверное, это его черновик.

Если бы подплыть поближе, занятно было бы его поймать, схватить и посмотреть, как подействовал на него космос. К сожалению, до бумажки было не дотянуться, - разве что оборвать нить, связывавшую его с «Аресом».

Он, Гибсон, будет давно в могиле, а эта бумажка по-прежнему будет болтаться среди звезд. Но он никогда не узнает, что на ней написано.

***

Норден встретил их в воздушной камере. Вид у него был довольный, но Гибсон не мог подмечать такие мелочи. Гибсон еще плавал среди звезд.

Он пришел в себя только тогда, когда мягко застучала пишущая машинка и первые фразы появились на бумаге.

– Успели? - спросил Бредли, когда Гибсон уже не мог его слышать.

– Да, - сказал Норден. - Мы выключили вентиляторы и нашли дырку старым добрым способом - при помощи свечки. Заклепали, закрасили, и все. А снаружи починим в доках - если стоит, конечно. Молодец Мак, здорово сработал! Он просто губит свой талант, пропадает в астрогаторах.

Глава 6

Для Мартина Гибсона путешествие шло приятно и довольно спокойно.

Как всегда, ему удалось устроиться удобно (не только среди вещей, но и среди людей). Он немало писал, иногда - совсем хорошо, всегда - прилично; но знал, что не сможет работать в полную силу, пока не прибудет на Марс.

Начинались последние недели рейса, и напряжение уменьшилось. Все знали, что ничего не случится до самого выхода на орбиту. Последним важным событием для Гибсона было исчезновение Земли. День за днем она подходила все ближе к широкой жемчужной короне Солнца. Однажды вечером Гибсон смотрел на нее в телескоп и думал, что увидит ее утром, но за ночь корона выбросила протуберанец на миллион километров, и Земля исчезла. Она могла появиться не раньше чем через неделю; а за эту неделю мир для Гибсона изменился так сильно, как он и подумать не мог…

***

Если бы кто-нибудь спросил Джимми Спенсера, что он думает о Гибсоне, он ответил бы по-разному в разные периоды рейса. Сначала он побаивался своего знаменитого ученика, но это быстро прошло. К чести Гибсона, его никак нельзя было назвать снобом, и он ни разу не воспользовался своим привилегированным положением на «Аресе». Джимми чувствовал себя с ним даже проще, чем с остальными, - те все же в той или иной степени были его начальством.

Что Гибсон думает о нем, Джимми никак не мог понять. Иногда у него возникало неприятное чувство, будто он просто материал для писателя и раньше или позже потеряет для него ценность. Почти все знакомые Гибсона чувствовали это, и почти все они были правы. Кроме того, Джимми ставили в тупик технические познания Гибсона. Поначалу Джимми казалось, что Гибсону важно одно: как бы не наделать ошибок в своих передачах на Землю, а до космонавтики как таковой ему и дела нет. Но вскоре стало ясно, что это не совсем так. Гибсон трогательно интересовался самыми абстрактными проблемами и требовал математических доказательств, которые Джимми не всегда мог ему дать. По-видимому, Гибсон когда-то получил хорошее техническое образование и еще не все забыл; но он не объяснял, где учился и почему так настойчиво пытается овладеть научными проблемами, слишком сложными для него. К тому же он так явно расстраивался из-за своих неудач, что Джимми очень его жалел - кроме тех случаев, конечно, когда ученик выходил из себя и накидывался на преподавателя. Тогда Джимми забирал книги, и занятия не возобновлялись, пока Гибсон не приносил извинений.

Иногда, наоборот, Гибсон принимал неудачи с веселым смирением и менял тему. Он рассказывал о странных литературных джунглях, в которых жил, о мире неведомых, а часто и хищных, животных. Рассказывал он хорошо и ловко низвергал авторитеты. Казалось, он делает это без злого умысла; однако его рассказы о современных знаменитостях неприятно поражали тихого Джимми. Труднее всего было понять, что люди, которых Гибсон так безжалостно потрошил, часто самые близкие его друзья.

И вот в одну из таких мирных бесед Гибсон со вздохом закрыл книгу и сказал:

– Вы никогда не говорили о себе, Джимми. Откуда вы?

– Из Кембриджа. То есть я там родился.

– Я хорошо знал Кембридж лет двадцать назад. А почему вы занялись космонавтикой?

– Ну, я всегда любил науку, а сейчас все увлекаются космосом. Если бы я родился лет на пятьдесят раньше, я бы, наверно, стал летчиком.

– Значит, вас интересует только техническая сторона дела, а не переворот в человеческой мысли, открытие новых планет и тому подобное?

– Конечно, это все интересно, но по-настоящему я люблю только технику. Если бы там, на планетах, ничего не было, я бы все равно хотел туда попасть.

– Что ж, станете одним из тех, кто знает все о немногом. Еще один человек потерян.

– Я рад, что вы считаете это потерей, - сказал Джимми. - А почему вы так интересуетесь наукой?

Гибсон рассмеялся, но ответил чуть раздраженно:

– Для меня наука - средство, а не цель.

Джимми был не совсем в этом уверен, но что-то его удержало от ответа, и Гибсон снова стал расспрашивать, так добродушно и с таким интересом, что Джимми был польщен и заговорил свободно. Ему вдруг стало неважно, что Гибсон, по-видимому, изучает его равнодушно, как биолог, наблюдающий за подопытным животным.

Джимми говорил о детстве и юности, и Гибсон понял, почему этот веселый паренек иногда задумывается и грустит. История была обыкновенная, старая как мир. Мать Джимми умерла, когда он был совсем маленьким, и отец отдал его своей замужней сестре. Тетка была добрая, но Джимми никогда не жил дома, он так и остался чужим для своих кузенов. От отца не было проку, он почти не бывал в Англии и умер, когда Джимми исполнилось десять. Как ни странно, Джимми гораздо лучше помнил мать, хотя она умерла намного раньше.

– Не думаю, что мои родители очень друг друга любили, - сказал Джимми. - Тетя Эллен говорила, там был другой парень, но все лопнуло.

Мама с горя и ухватилась за отца. Я понимаю, нехорошо так говорить, но дело давнишнее.

– Понимаю, - тихо сказал Гибсон; кажется, он действительно понял. - Расскажите мне еще о своей матери.

– Ее папа - мой дедушка - был там профессором. Кажется, она всегда жила в Кембридже и поступила на исторический. Ну, это вам совсем неинтересно.

– Нет, интересно, - сказал Гибсон, и Джимми продолжал.

Можно было догадаться, что тетя Эллен отличалась болтливостью, а Джимми - хорошей памятью.

Это был один из бесчисленных университетских романов, разве что немного посерьезней. На последнем семестре мать Джимми влюбилась в какого-то студента, оба потеряли голову, и все шло прекрасно, только она была немножко старше его. Но вдруг что-то случилось. Студент заболел и уехал.

– Мама так и не опомнилась. В нее как раз был влюблен другой студент, вот она за него и выскочила. Конечно, папу жалко, он ведь про того не знал. Что с вами, мистер Гибсон? Устали?

Гибсон с трудом улыбнулся.

– Так, бывает, - сказал он. - Что-то мне нехорошо. Сейчас пройдет.

Хотел бы он, чтоб это было правдой! Все эти недели он думал, что застрахован надежно от ударов. А от судьбы не ушел. Двадцать лет куда-то исчезли, и он встал лицом к лицу со своим прошлым.

***

– Что-то с Мартином неладно, - произнес Бредли. - Может, по Земле стосковался?

– Да, - кивнул Норден, - что-то с ним случилось. Надо бы доктору сказать.

– По-моему, не стоит, - ответил Бредли. - Вряд ли это можно вылечить таблетками. Оставь его в покое, пускай сам справляется.

– Может, ты и прав, - ворчливо сказал Норден. - Надеюсь, он не будет справляться слишком долго.

Гибсон справлялся почти неделю. Когда он узнал, что Джимми - сын Кэтлин Морган, он был ошеломлен. Теперь он немного пришел в себя, и его мучило другое. Он злился, что такая вещь случилась именно с ним - это самым гнусным образом нарушало все законы вероятности. Он ни за что бы не допустил ничего подобного в своих книгах. Но жизнь удивительно безвкусна, ничего тут не поделаешь.

Ребяческое раздражение проходило, сменяясь более глубокой досадой.

И чувства, которые, как он думал, были похоронены под двадцатью годами лихорадочной деятельности, всплывали на поверхность, словно глубоководные чудища, выброшенные взрывом подводной лодки. На Земле он бы увернулся, снова ринулся в толчею; но здесь он оказался в ловушке, и деваться было некуда.

Бесполезно было притворяться, что ничего не изменилось. Бесполезно было говорить себе: «Я же знал, что у Кэтлин и Джеральда есть сын. Какая разница!» Разница была большая. Он знал: всякий раз, как он увидит Джимми, он подумает о прошлом и, что еще хуже, подумает о будущем - о том, что могло быть. Теперь важнее всего было взглянуть в лицо фактам и найти выход. Гибсон хорошо знал, что для этого есть только один способ.

***

Джимми возвращался с южного полушария по наблюдательной галерее и увидел Гибсона, который сидел у иллюминатора и смотрел на звезды. Он подумал было, что Гибсон не заметил его, и решил пройти потише, чтобы ему не помешать. Но Гибсон его окликнул:

– Джимми, у вас есть время?

Тот подошел, присел рядом с ним и вскоре узнал столько правды, сколько Гибсон счел нужным ему сообщить.

– Я хочу вам кое-что сказать, Джимми, - начал Гибсон. - Только не перебивайте меня и ничего не спрашивайте, пока я не кончу.

Когда я был моложе вас, я хотел быть инженером. Я еще не выбрал точно, чем именно я буду заниматься, и решил пять лет изучать общую прикладную физику, тогда это было в новинку. Учился я хорошо. Два курса. А на третьем влюбился. Влюбиться в студенческие годы и хорошо и плохо, все зависит от обстоятельств. Если это действительно серьезно, любовь может стать стимулом, вы будете работать блестяще, захотите всех перегнать. А может случиться иначе - вся наука пойдет к черту!

Так было со мной.

«Правду ли говорят, - думал Гибсон, - что человек ничего не забывает?» Он видел совершенно отчетливо листок, прикнопленный к факультетской доске объявлений: «Декан вызывает студента М. Гибсона на 3:00». Конечно, ему пришлось ждать до 3:15, но дело не в этом. Было бы лучше, если б декан окатил его презрением или наорал. В памяти стояли нечеловечески аккуратный кабинет, ровные ряды книг и секретарша в углу, делающая вид, что ничего не слышит (только сейчас ему пришло в голову, что, может быть, она действительно не слушала - для нее это не было так ново, как для него).

Он стыдился признаться самому себе, что больше всего его огорчали блестящие успехи Кэтлин. Когда он узнал ее отметки, он избегал ее несколько дней; а когда они встретились, он видел в ней только причину провала. Был ли он действительно влюблен, если так легко пожертвовал ею ради уважения к себе? Он свалил на нее свои неудачи. Дальше все пошло само собой. Они поссорились на велосипедной прогулке и вернулись разными дорогами. Потом были нераспечатанные, а может, и ненаписанные письма. Он хотел встретиться с ней, чтобы попрощаться в последний свой кембриджский день. Но ей не успели передать, и, хотя он ждал до последней минуты, она не пришла. Поезд, набитый веселыми студентами, отошел от Кембриджа. С тех пор он ее не видел.

Не стоило рассказывать Джимми о темных месяцах пыток. Незачем ему знать, что стоит за фразой: «У меня был нервный срыв, и мне посоветовали бросить университет». Это доктор Ивенс убедил его писать, и результаты удивили их обоих. (Мало кто знал, что его первая книга посвящена психиатру. Что ж, Рахманинов поступил так же с концертом си-минор.) Гибсон кончил и сам удивился, как напряженно он ждет ответа.

Посочувствует Джимми, рассердится, растеряется? Вдруг ему стало важно завоевать любовь и уважение этого мальчика - важнее всего на свете. Он не видел лица Джимми, тот был в тени; и ему показалось, что ответа нет целую вечность.

– Я должен все обдумать, - сказал Джимми почти без выражения. - Сейчас я не знаю, что сказать.

И ушел. Но многого Гибсон не рассказал Джимми, а многого не знал и сам.

Глава 7

– С ума посходили! - бушевал Норден (в эту минуту он был похож на негодующего викинга). - Господи, там и сесть нельзя как следует.

Сейчас соединюсь с Главным и подниму скандал.

– Я бы на твоем месте не соединялся, - протянул Бредли. - Ты что, не заметил? Распоряжение не с Земли, а прямо от Главного. Может, он и любит покомандовать, но без оснований ничего не делает.

– Назови хоть одно!

Бредли пожал плечами.

– Скоро узнаем, - сказал он.

***

Доктор Скотт сообщил новости Гибсону, когда тот заканчивал статью.

– Слыхали? - кричал он, переводя дух. - Приказано идти на Деймос!

Норден рвет и мечет - можем задержаться на целый день.

– Почему?

– Никто не знает. Мы спрашивали, они не говорят.

Гибсон почесал за ухом и быстро перебрал с десяток гипотез. Он знал, что Фобос - внутренний спутник - служит посадочной площадкой со времени первого марсианского рейса. Всего шесть тысяч километров от планеты, притяжение - меньше чем одна тысячная земного, чего же лучше!

До конца рейса оставалось меньше недели. Марс был уже не точкой, а диском, и немало деталей можно было увидеть невооруженным глазом.

Гибсон попросил большую карту (по системе Меркатора) и принялся заучивать основные названия, лет сто назад придуманные астрономами, которые вряд ли могли себе представить, что плоды их фантазии станут бытом. Однако как одарены были старые картографы, как удачно черпали они из кладезя мифологии! Стоило прочитать на карте: Девкалион, Элизиум, Аркадия, Атлантида, Утопия, Эос - и билось от волнения сердце. Мартин мог сидеть над картой часами, смакуя эти слова.

За каждой едой они обсуждали, что будут делать, высадившись на Марс. Планы Гибсона укладывались в два слова: увидеть побольше. Он рассчитывал узнать за два месяца целую планету; правда, Бредли заверял его не раз, что для Марса хватит с избытком и двух дней.

Предпосадочные треволнения отвлекли Гибсона от личных проблем. Он встречался с Джимми раз десять на дню - и случайно, и за столом, - но тот не возобновлял разговора. Сперва он решил было, что Джимми его сторонится, но вскоре понял, что не прав. Джимми просто был очень занят, как и вся команда, - Норден хотел привести космолет в безупречном состоянии.

Странно было снова ощущать свой вес и слышать гул двигателей.

«Арес» снизил скорость. Последние искусные изменения курса заняли больше суток. Когда курс был выправлен, Марс уже стал для них в десять раз крупнее, чем Луна для Земли, а движение Фобоса и Деймоса можно было заметить, понаблюдав несколько минут.

Гибсон никогда не думал, что великие марсианские пустыни такие красные. В сущности, слово «красные» не могло передать всего богатства оттенков медленно растущего диска. Одни его части были почти багровые, другие - изжелта-бурые, а чаще всего встречался цвет припорошенного пылью кирпича.

В южном полушарии была поздняя весна, и полярная шапка уменьшилась до нескольких ослепительно белых пятен: снег упорно не таял там, где почва повыше. Между полюсом и пустыней тянулась широкая полоса растений, в основном голубовато-зеленая. Вообще же на пестром диске Марса можно было найти любой оттенок.

«Арес» входил на орбиту Деймоса с относительной скоростью меньше чем тысяча километров в час. Маленький спутник рос и рос, пока не стал для них таким же большим, как Марс. Но в отличие от Марса здесь не было ни красных, ни зеленых тонов - только темная мешанина гор или скал, торчащих под самыми разными углами (тяготения на Деймосе почти не было).

Момент посадки невозможно было заметить - только внезапная тишина сообщила Гибсону, что двигатели не работают и рейс окончен. Конечно, до Марса оставалось еще двадцать тысяч километров. Но для «Ареса» рейс окончился - на Марс их переправит маленькая ракета. А с крохотной каютой, служившей ему жильем столько недель, придется очень скоро расстаться.

Он поспешил с галереи в рубку, куда нарочно не заходил все эти хлопотливые часы. Ходить было труднее - даже незначительное тяготение Деймоса мешало ему. С трудом верилось, что три месяца назад его так мучила невесомость. Теперь она казалась ему нормой. Как быстро, однако, приспосабливается человеческий организм!

Команда сидела у стола; вид у всех был важный и гордый.

– Вы как раз вовремя, - весело сказал Норден. - Мы тут собираемся попировать. Тащите сюда камеру. Щелкните нас, когда мы поднимем тост за нашу посудину.

– Не выпейте все без меня! - сказал Гибсон и отправился за «лейкой».

Когда он вернулся, доктор Скотт ставил весьма интересный опыт.

– Надоело вытряхивать, - говорил он. - Налью по-человечески в стакан. Посмотрим, сколько это займет времени.

– Пока ты будешь лить, пиво выдохнется, - предупредил Маккей. - Сейчас, сейчас… «g» примерно 0,5 см/сек^2, ты льешь с высоты… - И он погрузился в расчеты.

Тем временем опыт шел полным ходом. Скотт поднял жестянку над стаканом (в первый раз за три месяца слово «над» хоть что-то значило) - и вот неописуемо медленно, словно густой сироп, потекла янтарная жидкость. Казалось, прошли годы, прежде чем тонкая струя коснулась дна.

– …по моим подсчетам, сто двадцать секунд, - провозгласил Маккей.

– Пересчитай, - откликнулся Скотт. - Пиво уже в стакане. А у тебя выходит - две минуты!

– Что, что? - удивился астрогатор (он только сейчас заметил, что опыт кончен), быстро подсчитал снова - и расплылся от радости: ошибка нашлась. - Вот идиот! Плохо считаю в уме… Двенадцать секунд, конечно.

– И этот человек доставил нас на Марс! - ужаснулся кто-то.

Больше никто не отважился повторить опыт. Пиво вытряхивали, как обычно, жестянку за жестянкой, и за столом становилось все веселей.

Доктор Скотт, блеснув памятью, продекламировал от начала до конца эпопею, которую не часто доводится слышать пассажирам космолетов.

Начиналась она словами:

Шел космолет «Венера»…

Гибсон следил за похождениями команды как нельзя более удачно названного космолета, пока не устал от духоты и шума. Он решил проветриться и почти автоматически направился на галерею, к своему наблюдательному пункту.

Ему пришлось прикрепиться ремнями - ничтожное притяжение Деймоса мешало ему сидеть. Марс был в третьей четверти и медленно рос. На четырнадцать тысяч километров ближе к нему, на темном фоне неосвещенной части, ослепительно сверкал Фобос. Гибсону хотелось бы узнать, что же творится на маленькой внутренней луне. Ну ничего, ждать недолго! А пока что невредно поупражняться в аэрографии. Вон там…

– Мистер Гибсон!

Он удивленно оглянулся.

– А, Джимми! Вы тоже устали?

Раскрасневшийся Джимми, как и он сам, явно нуждался в воздухе. Не совсем твердо он сел в кресло и уставился на Марс. Потом сокрушенно покачал головой.

– Большой какой-то, - сказал он, ни к кому не обращаясь.

Гибсон с ним не согласился:

– Меньше Земли. И вообще ваше замечание бессмысленно. Большой по сравнению с чем? Какой он должен быть, по-вашему?

Джимми долго думал.

– Не знаю, - печально сказал он. - А все-таки он слишком большой.

Тут все слишком большое.

Беседа заходила в тупик. Гибсон решил изменить тему:

– Что вы думаете делать на Марсе?

– Ну, поброжу по Порт-Лоуэллу, выйду наружу, посмотрю пустыни.

Хотелось бы немножко поисследовать.

Гибсону это понравилось; но он знал, что для мало-мальски ценного исследования Марса нужны и снаряжение, и опытные спутники. А Джимми вряд ли удастся попасть в научную экспедицию.

– Я вот что придумал, - сказал он. - Кажется, они должны мне показывать все, что я захочу. Попробую организовать поход-другой в неисследованные районы. Пойдете со мной? Может, наткнемся на марсиан.

Эту присяжную шутку повторяли с тех самых пор, как первые космолеты принесли печальную весть об отсутствии марсиан. Однако многие еще надеялись разыскать разумную жизнь в неисследованных районах планеты.

– Да, - сказал Джимми. - Вот было бы здорово! И никто мне не может запретить. На Марсе я делаю, что хочу. Так в контракте написано.

Он сказал это воинственно, словно бросил вызов начальству, и Гибсон благоразумно промолчал.

Молчали они несколько минут. Потом очень медленно Джимми поплыл вдоль искривленной стены. Гибсон поймал его и прикрепил ремнями - в сущности, Джимми мог спать и здесь. У Гибсона уже не было сил тащить его в каюту.

«Интересно, правда ли, что наша сущность проявляется только во сне?» - думал Гибсон. Спящий Джимми выглядел на редкость мирно и кротко; а может, его просто красил алый свет Марса? Гибсон все же надеялся, что это не обман зрения. Ведь не случайно Джимми его разыскал. Конечно, сейчас он не отвечает за свои действия и наутро, может быть, все забудет… Нет, решил Гибсон, Джимми захотел - пусть еще не совсем сознательно - дать ему возможность исправиться.

Он, Гибсон, - на испытании.

***

Когда наутро Гибсон проснулся, у него нестерпимо звенело в ушах. Он побыстрей оделся - звенело так, словно «Арес» разваливался на куски, - и выбежал в коридор. Там он наткнулся на Маккея, и тот на ходу крикнул ему: «Ракета прибыла! Бегите скорей!»

Гибсон растерянно почесал за ухом.

– Что ж мне не сказали? - заворчал он и тут же вспомнил, что его не добудились и винить некого, кроме себя.

Он ринулся в каюту и стал швырять как попало вещи в чемодан.

Космолет то и дело дергался, и Гибсон не мог понять, в чем тут дело.

В воздушной камере его ждал озабоченный Норден. Был там и доктор Скотт, тоже готовый к вылету. Он с превеликой осторожностью держал металлический ящик.

– Счастливого пути! - сказал Норден. - Увидимся дня через два, когда мы тут все разгрузим. А, чуть не забыл! Подпишите-ка вот это.

– Что это? - спросил подозрительный Гибсон. - Я ничего не подписываю без моего агента.

– Прочитайте, - ухмыльнулся Норден. - Исторический документ.

На листе превосходной бумаги было начертано:

«Сим удостоверяется, что Мартин Гибсон был первым пассажиром космолета "Арес"».

Внизу, после даты, оставалось место для подписей. Гибсон размашисто подписался.

– Ну, я пошел, - сказал Норден. - Остальные снаружи. Пойдете мимо - попрощаетесь. До Марса!

Гибсон залез в скафандр; на этот раз он чувствовал себя ветераном.

– Надеюсь, вы понимаете, - объяснял Скотт, - что, когда все наладится, пассажиры будут переходить в ракету по трубе.

– Они много потеряют, - откликнулся Гибсон.

Дверь открылась, и они медленно двинулись на Деймос. Теперь Гибсон понял, почему стоял такой звон. Большая часть обшивки южного полушария была отодвинута, и члены команды - все в скафандрах - выгружали и складывали груз. Гибсон понадеялся, что его багаж не толкнут нечаянно в космос и не сделают, таким образом, третьим, самым маленьким спутником Марса.

Осторожно пробираясь вслед за Скоттом к небольшой ракете, Гибсон прощался по радио со своими спутниками.

– Так-так, - доносился до него голос Бредли. - Всю работу свалили на нас.

– Ничего, - засмеялся Гибсон. - Зато вы самые образованные грузчики в Солнечной системе!

Пилот помог им влезть в ракету. Скафандры они оставили на Деймосе, для своих преемников. Это было нетрудно: выйдя из скафандров, они снова открыли дверцу тамбура, а остальное сделал вырвавшийся на волю воздух. Потом пилот повел их в кабину, усадил в мягкие кресла и посоветовал расслабить мышцы.

Где-то негромко зарычало, что-то вдавило Гибсона в кресло. Утесы и горы Деймоса понеслись вниз. Гибсон в последний раз увидел «Арес» - серебристые гантели в жутком нагромождении скал.

Только второй рывок освободил их от Деймоса. Сперва они двигались вокруг Марса по свободной орбите. Несколько минут пилот смотрел на приборы и принимал команды с Марса. Потом он снова нажал на что-то, и двигатели загрохотали опять. Ракета вырвалась с орбиты Деймоса и падала на Марс. Все это было межпланетным рейсом в миниатюре. Вместо трех месяцев - три часа, и расстояние куда меньше, а в остальном то же самое.

– Ну вот, - сказал пилот, оставляя пульт и поворачивая к ним сиденье. - Хорошо тряхануло?

– Спасибо, неплохо, - сказал Гибсон. - Сильных ощущений маловато.

Слишком плавно.

– Как там Марс? - спросил Скотт.

– Да как всегда. Работы - пропасть, развлечений - мало. Сейчас вот строим новый купол. Триста метров в диаметре - прямо как на Земле.

Думаем, как бы в нем устроить облака и дождик.

– А что такое с Фобосом? - полюбопытствовал Гибсон.

– Ерунда какая-нибудь. Никто вроде не знает. Народу там масса, - может, лабораторию строят. Я думаю, решили его пустить под исследования.

Гибсон был разочарован - рушились лучшие его гипотезы. Если бы его не так занимала приближающаяся планета, он бы, наверное, отнесся к словам пилота более критически. Но сейчас ответ его вполне устроил, и он перестал думать о Фобосе. Надо было расспросить настоящего жителя Марса о многом другом, чтобы там, на месте, не попадать впросак.

Гибсон болезненно этого боялся. И два часа подряд пилот метался между приборами и пассажиром.

До Марса оставалось меньше тысячи километров, когда Гибсон выпустил свою жертву и предался созерцанию пейзажа, расстилавшегося далеко внизу. Никто не заметил, в какой именно миг Марс превратился из планеты в пейзаж. Пустыни и оазисы скользили под ними. За пятьдесят километров от поверхности они почувствовали, что летят сквозь атмосферу: слабый, как бы далекий посвист просочился в кабину. Потом засвистело так пронзительно, что стало трудно разговаривать.

Им казалось, что это тянется очень долго, хотя на самом деле прошло всего лишь несколько минут. Потом свист медленно затих. Из-за сопротивления воздуха скорость спала; раскалившаяся докрасна тугоплавкая обшивка носа и острых, как нож, крыльев начала быстро охлаждаться. Из межпланетного корабля ракета превратилась в обычный скоростной планер и летела над пустыней со скоростью меньше тысячи километров в час, оставляя позади радиосигнал Порт-Лоуэлла.

Город впервые предстал перед Гибсоном в виде пятнышка, белевшего на темном фоне Залива Зари. Потом пилот развернулся - моторы взвыли - и двинулся к югу, снижаясь и сбавляя скорость. Несколько больших куполов, стоящих впритык друг к другу, мелькнуло впереди. Марс скользил навстречу; ракету несколько раз встряхнуло, и она неспешно покатилась к месту высадки.

Он прибыл на Марс. Он достиг планеты, которая была для древних красным огоньком, блуждающим среди звезд, для людей прошлого века - таинственным, почти недостижимым миром, а для его современников - границей, дальше которой еще не ступал человек.

– Там целая комиссия, - сказал пилот. - Весь транспорт собрался. Не знал, что тут столько машин!

Два маленьких автомобиля на толстых шинах двинулись им навстречу.

Кабины были рассчитаны на двоих; но человек по десять облепили каждый, цепляясь за что попало. За ними катили два больших полугусеничных автобуса - тоже битком набитых. Гибсон не ждал такого приема и принялся составлять в уме небольшую речь.

– Наверное, не знаете, как ими пользоваться, - сказал пилот, извлекая две кислородные маски. - Наденьте на минутку, пока дойдете до блохи. («До чего? - подумал Гибсон. - Ах, правда, это же знаменитые "песчаные блохи", марсианские вездеходы».) Дайте прикреплю. Кислород идет? Так. Ну, пошли. В первый раз, может быть, будет немножко странно.

Воздух со свистом выходил из кабины, пока не сравнялось давление.

Руки и шею неприятно пощипывало - атмосфера тут была разреженней, чем на вершине Эвереста. Понадобились три месяца на космолете и все последние достижения медицины, чтобы он мог выйти на Марс без скафандра, только в маске.

Он был польщен, что столько народу встречает его. Конечно, Марс не часто посещают такие именитые гости, но ведь здесь все так заняты, им не до церемоний…

Доктор Скотт вышел за ним, обнимая свой ящик. Завидев его, толпа, не обращая внимания на Гибсона, кинулась к нему. Сквозь разреженный воздух Гибсон с трудом разбирал, что они кричат.

– Дайте мы понесем!

– Мы все приготовили. В больнице вас ждут десять ящиков. Через неделю узнаем, годится она или нет.

– Сюда, сюда, в автобус! Потом поговорим.

Раньше чем Гибсон опомнился, Скотт исчез вместе со своим грузом.

Мотор зарычал, автобус двинулся к городу, а Гибсон остался стоять.

Никогда в жизни он не чувствовал себя так глупо. Да, сыворотка куда важней для Марса, чем писатель, как бы знаменит он ни был на Земле!..

К счастью, не все его покинули. «Блохи» были тут. Из одной «блохи» кто-то вылез и подбежал к нему.

– Мистер Гибсон? Я - Уэстермен, из «Таймса» - марсианского, конечно. Очень рад вас видеть. Скажите, пожалуйста…

– Я - Хендерсон, - перебил высокий человек с резкими чертами лица.

– Сюда, прошу!

Гибсон влез в «блоху», и она двинулась к городу, который был километрах в двух. Только сейчас он заметил, что повсюду ярко-зеленые растения, основная форма жизни на Марсе. Небо было уже не черное, а густо-синее. Солнце стояло высоко, и лучи его неожиданно сильно грели сквозь пластиковый верх кабины.

Гибсон вглядывался в небо - ему хотелось увидеть крохотную луну, на которой еще трудились его спутники. Хендерсон заметил, куда он смотрит, снял руку с руля и показал вверх.

– Вон там, - сказал он.

Гибсон прикрыл глаза рукой и вгляделся в небо. Чуть к западу от Солнца он увидел звездочку, сверкающую на синем, как вольтова дуга.

Она была мала даже для Деймоса; но Гибсон догадался не сразу, что шофер неверно понял его взгляд.

Немерцающее светило, столь неожиданное на дневном небе, было Утренней звездой Марса, более известной под именем Земля.

Глава 8

– Простите, что заставил ждать, - сказал мэр Уиттэкер. - Сами понимаете, у Главного целый час было совещание. Мне только сейчас удалось передать, что вы здесь. Вот сюда, пожалуйста.

Тут было совсем как в обыкновенном земном учреждении. На дверях висела табличка: «Главный управляющий». Имени не было. Вся Солнечная система знала и так, кто правит Марсом; в сущности, трудно было подумать об этой планете и не вспомнить об Уоррене Хэдфилде.

Когда Главный управляющий встал из-за стола, Гибсон удивился его маленькому росту - вероятно, он судил о Хэдфилде по его делам и забыл, что никакие дела не прибавят и пяди. Зато лицо было такое, как он думал, - тонкое, немного птичье, да и тело - жилистое, гибкое.

В начале беседы Гибсон держался осторожно - он должен был во что бы то ни стало произвести хорошее впечатление. Все для него станет намного легче, если Хэдфилд будет на его стороне. А если они не поладят, ему лучше сейчас же отправляться домой.

– Надеюсь, Уиттэкер о вас позаботился, - сказал Главный, когда кончились обычные приветствия. - Сами видите, я никак не мог принять вас раньше. Я только что с инспекции. Как вы устроились?

– Хорошо, - улыбнулся Гибсон. - Боюсь, я разбил стакан-другой.

Ничего, привыкаю к весомости.

– Вам нравится наш городок?

– Очень. Не понимаю, как вы успели так много сделать.

Хэдфилд пристально смотрел на него:

– Говорите прямо. Он меньше, чем вы ожидали, а?

Гибсон замялся:

– Ну, меньше, конечно… Но ведь я привык к Лондону и Нью-Йорку. В конце концов, на Земле две тысячи человек - большая деревня.

Главный не удивился и не рассердился.

– Все разочаровываются, - сказал он. - На той неделе он будет побольше, новый купол кончат. Скажите, какие у вас планы? Надеюсь, вы знаете, что я не очень приветствовал ваш визит?

– Да, это я узнал еще на Земле, - ответил Гибсон. Он был немного ошарашен - чем-чем, а отсутствием прямоты Главный не страдал.

– Ну, раз уж вы здесь, сделаем для вас все, что можем. Надеюсь, вы ответите тем же.

– А что я могу? - насторожился Гибсон.

Хэдфилд наклонился над столом и страстно сцепил пальцы.

– Мы воюем, мистер Гибсон! Воюем с Марсом и всеми теми силами, которые он на нас бросил - с холодом, с недостатком воды, недостатком воздуха. И с Землей мы воюем. На бумаге, конечно, но и тут есть победы и поражения. Я сражаюсь на одном конце линии снабжения в пять миллионов километров длиной. Самое необходимое попадает к нам через пять месяцев, да и то если Земля решит, что иначе нам не обойтись.

Вероятно, вы понимаете, над чем я бьюсь? Я хочу, чтобы мы сами могли себя обеспечивать. Вспомните, что для первых экспедиций приходилось привозить все. Ну, сейчас мы самое главное уже делаем сами. Тут каждый - специалист, но на Земле больше профессий, чем у нас людей. С арифметикой не поспоришь. Видите эти диаграммы? Я их завел пять лет назад. Вот эта красная черта - уровень «самообеспечения». Видите, примерно половину мы освоили. Надеюсь, лет через пять очень немного придется завозить с Земли. Сейчас нам больше всего нужны люди. Вот в чем вы можете помочь.

Гибсон не проявил особой радости.

– Я ничего не в силах обещать, - сказал он. - Не забывайте, пожалуйста, что здесь я только репортер. Душой я с вами, но я обязан описывать все так, как вижу.

– Ценю. Но факты еще не все. Я надеюсь, вы объясните Земле, что мы надеемся сделать. Мы добьемся успеха только в том случае, если Земля нас поддержит. Не все ваши предшественники это поняли.

«В этом он прав», - подумал Гибсон. Он вспомнил серию статей в «Дейли телеграф» примерно год тому назад. Факты были переданы точно, но, если бы так написали о буднях первых поселенцев Северной Америки, надеяться было бы не на что.

– Мне кажется, я вижу обе стороны вопроса, - сказал Гибсон.

– Вы должны понять, что, с земной точки зрения, Марс очень далеко, стоит уйму денег и ничего не дает взамен. Первые космические восторги кончились. Теперь люди спрашивают; «А что нам это даст?» Пока ответ гласит: «Ничтожно мало». Я убежден, что ваше дело очень важное, но здесь ведь нужна не вера, а логика. Средний человек на Земле, вероятно, думает, что миллионы, которые вы здесь тратите, пригодились бы там, дома.

– Надеюсь, умные люди понимают значение научной базы на Марсе.

– Разумеется.

– Но они не понимают, зачем создавать самообеспечивающееся общество, которое может стать и независимой цивилизацией?

– В том-то и дело. Они не верят, что это возможно. А если и верят, не думают, что это стоит труда. В газетах нередко пишут, что Марс - бремя для Земли.

– А вам не кажется, что освоение Марса похоже на колонизацию Америки?

– Не слишком. В конце концов переселенцы нашли там воздух и пищу.

– Верно. Марс колонизировать трудней. Но у нас и сил намного больше. Дайте нам время и людей - и мы станем не хуже Земли. Даже теперь мало кто хочет уезжать отсюда. Может быть, сейчас Земле Марс не нужен, но раньше или позже он ей понадобится.

– Хотел бы я в это поверить, - сказал Гибсон без особого веселья.

Он смотрел на ярко-зеленую растительность, подобравшуюся к почти невидимому куполу, и на просторную равнину, которая слишком стремительно убегала за близкий горизонт, за багровые холмы. - На Марсе интересно, даже красиво, но никогда здесь не будет так, как на Земле.

– А зачем? Вообще что вы понимаете под «Землей»? Южноамериканскую пампу? Французские виноградники? Коралловые острова, сибирские степи?

Всякое место, где поселились люди, для кого-нибудь станет домом. Рано или поздно мы сможем жить и на Марсе без всего этого. - И он показал на купол.

– Вы действительно думаете, - спросил Гибсон, - что люди приспособятся к здешней атмосфере? Тогда это будут не люди!

Главный управляющий ответил не сразу.

– Я не говорил, что люди приспособятся к Марсу. Вы никогда не думали, что Марс пойдет им навстречу? - Он дал Гибсону время вникнуть в свои слова, но, раньше чем тот сформулировал вопрос, Хэдфилд встал.

– Ну, я надеюсь, Уиттэкер за вами смотрит и все вам показывает.

Сами понимаете, с транспортом трудно, но мы вас всюду повезем, дайте только время. Если что будет не так, сообщайте мне.

Намек был вежливый, но ясный. Самый занятой человек на Марсе подарил Гибсону много времени; что ж, с вопросами придется подождать до следующего раза.

***

– Ну как Главный? - спросил Уиттэкер.

– Ничего, - осторожно сказал Гибсон. - Очень любит свой Марс.

Уиттэкер замялся.

– Я не уверен, что это точное слово. Марс для него враг, которого нужно победить. Мы все так чувствуем, конечно, но у Главного больше на это прав. Вы слышали о его жене?

– Нет.

– Она одна из первых умерла от марсианской лихорадки.

– Понятно, - медленно сказал Гибсон. - Наверное, поэтому так искали сыворотку?

– Да, это для Главного - больной вопрос. И вообще лихорадка наносит нам большие убытки. Мы не можем позволить себе болеть.

«Вот, - подумал Гибсон, пересекая Бродвей (шириной в целых пятнадцать метров), - вот он, дух марсианской колонии». Он еще не оправился от разочарования. Порт-Лоуэлл показался ему очень маленьким и удивительно бедным. Ряды одинаковых металлических домов были похожи на казармы, а не на город, хотя местные жители изо всех сил разводили цветы. Из-за слабого притяжения цветы разрастались пышно - подсолнечники, например, были в три человеческих роста. Оксфордская площадь вся заросла ими, они мешали ходить, но ни у кого не хватало духу их уничтожить.

Гибсон задумчиво прошел Бродвей и очутился у Мраморной арки, соединявшей Первый купол со Вторым. Здесь, в стратегически безупречном месте - между воздушными камерами, находился единственный на Марсе бар.

– Здравствуйте, мистер Гибсон! - сказал бармен Джордж. - Как там Главный?

Гибсон подумал, что информация тут поставлена хорошо - ведь он вышел от Хэдфилда минут десять тому назад. Вскоре ему пришлось убедиться, что новости в Порт-Лоуэлле расходятся с молниеносной быстротой и почти всегда проходят через Джорджа.

Бармен был человек занятный. Бар считался относительно, а не абсолютно необходимым для жизни города, поэтому Джордж совмещал два занятия. На Земле он был довольно известным антрепренером и сейчас руководил маленьким театром. Он был одним из самых старых марсиан - ему шел пятый десяток.

– У нас концерт на той неделе. Может, придете?

– Конечно, - сказал Гибсон. - А часто у вас концерты?

– Примерно раз в месяц. А фильмы - три раза в неделю. У нас не так уж скучно, как видите.

– Я рад, что здесь можно развлечься.

– Еще бы! Хотя лучше я вам не буду рассказывать, какие тут развлечения, а то вы напишете в газеты.

– Я не пишу для таких газет, - ответил Гибсон, пробуя местное синтетическое пиво. Что ж, привыкнуть можно…

В баре было пусто. В это время дня все работали. Гибсон вынул записную книжку и принялся за дело. Сам того не замечая, он насвистывал, и Джордж в знак протеста включил радио.

Программа передавалась с Земли на Марс через космос. Звук был хороший, если не обращать внимания на солнечные помехи. Гибсон усомнился, стоит ли приводить в действие такие силы, чтобы передавать из мира в мир жиденькое сопрано. Однако половина Марса, несомненно, слушала и тосковала по дому, хотя никогда бы в том не призналась.

Гибсон набросал не меньше ста вопросов, которые он должен будет задать. Он все еще чувствовал себя первоклассником. Не верилось, что стоит пройти двадцать метров, выбраться за прозрачную пленку - и умрешь от удушья. Почему-то на «Аресе» это его не мучило. В конце концов, космос есть космос. Но здесь, среди зелени, он просто не мог в это поверить.

Вдруг ему нестерпимо захотелось вырваться под открытое небо.

Кажется, впервые он действительно затосковал по Земле - по планете, от которой так мало ждал.

– Джордж! - резко сказал Гибсон. - Я здесь довольно долго, а снаружи не был. Одного меня не выпустят. К вам тут еще целый час никто не придет. Будьте другом, выведите меня минут на десять.

«Конечно, - подумал Гибсон, - ему кажется, что я сошел с ума». И ошибся. Джордж принял это как должное. В конце концов, в его задачи входило развлекать людей, а многие новички требовали, чтобы он с ними прогулялся. Он философски пожал плечами, подумал, не попросить ли оплаты за психотерапию, и исчез в своем святилище. Через минуту он вынес две маски.

– Смотрите, чтоб резинка прилегала к шее, - сказал он. - Вот так.

Ну, пошли. Не больше десяти минут!

Гибсон весело последовал за ним, как пес за хозяином. Здесь были две камеры: большая, открытая, вела во Второй купол, а маленькая - наружу. Они двигались по металлической трубе, проложенной в стене из стеклоблоков, соединяющей с грунтом тонкий пластик купола.

Пришлось миновать четыре двери, и ни одну из них нельзя было открыть, пока не закрыты все остальные. Гибсон не возражал против этой предосторожности, но ему казалось, что прошло страшно много времени, пока последняя дверь не распахнулась перед ними и они вышли на ярко-зеленую поляну. Из-за низкого давления руки покрылись гусиной кожей, но разреженный воздух оказался довольно теплым, и вскоре это прошло. Не обращая внимания на Джорджа, Гибсон пошел по низким плотным растениям. Почему они так разрослись вокруг купола? Может быть, их привлекло тепло или незаметная утечка кислорода? Он наклонился, чтобы рассмотреть растения, в которых стоял по колено. Конечно, он видел их не раз на фотографии. Ничего интересного в них не было, да он и слишком мало смыслил в ботанике, чтобы оценить их особенности. Встреть он что-нибудь подобное на Земле, он бы и внимания не обратил. Ни одно из растений не поднималось выше метра; казалось, что они сделаны из блестящего, плотного, тонкого пергамента и приспособлены для того, чтобы поймать побольше света и поменьше потерять драгоценной воды.

Вздувшись крохотными парусами, они медленно вращались вслед за Солнцем. Гибсону захотелось увидеть для контраста цветы, но их на Марсе не было. Может быть, они и росли раньше, когда воздух был достаточно плотен, чтобы поддерживать насекомых; но сейчас марсианские растения опылялись сами.

Джордж смотрел на растения без всякого интереса. Гибсон забеспокоился, не рассердился ли он, что его вытащили. Но эти угрызения совести были совершенно необоснованны. Джордж раздумывал над репертуаром. Внезапно он стряхнул задумчивость и обратился к Гибсону:

– Смотрите, как интересно. Не двигайтесь минутку и поглядите на свою тень. - Его голос звучал негромко, но был хорошо слышен.

Гибсон посмотрел на свою тень. Сперва он не заметил ничего. Потом лоскутки стали сворачиваться. Минуты через три все растение стало шариком зеленой бумаги - очень маленьким и очень тугим.

– Травка думает, что ночь, - сказал Джордж. - Если вы отойдете, она будет размышлять минут десять, пока рискнет развернуться. Если походить туда-сюда, она, наверно, с ума сойдет.

– Годятся они на что-нибудь? - спросил Гибсон.

– Есть их нельзя. Они не ядовитые, но очень уж противные.

Понимаете, они не такие, как наши. Не знаю, почему они зеленые. В них нету этого, ну, как его…

– Хлорофилла?

– Вот именно! Им воздух не нужен. Они все берут из земли. Могут расти даже в пустоте, если почва подходящая и света хватает.

«Вот куда может зайти эволюция, - подумал Гибсон. - А зачем? Зачем жизнь так цепляется за этот маленький мир? Может, и Главный позаимствовал часть оптимизма от этих упрямых растений?»

– Ну, - сказал Джордж, - пора и обратно.

Гибсон покорно последовал за ним. Боязнь замкнутого пространства прошла, теперь его мучило другое. Как мало еще сделал человек на Марсе! Три четверти планеты не исследованы!

Первые дни в Порт-Лоуэлле были интересные. Гибсон прибыл в воскресенье, и Уиттэкер мог показать ему город. Начали с Первого купола. Мэр с гордостью рассказал, что десять лет назад на этом месте стояло несколько бараков. Названия улиц и площадей, перенесенные колонистами из их родных городов, звучали занятно и даже трогательно.

Научными - цифровыми - названиями никто не пользовался.

Почти все дома были стандартные: двухэтажные, металлические, с закругленными углами и маленькими окнами. Они вмещали две семьи, но просторными не считались - рождаемость в Порт-Лоуэлле была самая высокая в исследованной части Вселенной. Удивляться не приходилось: здесь жили люди лет под тридцать, только начальство было постарше, за сорок. У каждого дома было смешное закрытое крыльцо, и Гибсон удивлялся, пока не узнал, что это воздушная камера на случай аварии.

Сперва Уиттэкер повел его в управление, самый высокий дом в поселке - стоя на его крыше, почти можно было дотронуться до купола. Там все было как на Земле: кабинеты, ряды столов и пишущие машинки.

Гораздо занятней оказалась Станция воздуха - сердце Порт-Лоуэлла.

Если бы она отказала, город бы погиб. Гибсон не совсем понимал, каким образом здесь добывают кислород. Одно время он предполагал, что его берут из здешнего воздуха. Он забыл, что в марсианской атмосфере кислорода меньше чем один процент.

Уиттэкер показал ему кучу красного песка, которую бульдозеры выкопали за куполом. Все называли это «песком», но со знакомым земным песком у него не было ничего общего. Это была сложная смесь металлических окислов - осколки мира, проржавевшего дотла.

– Здесь весь необходимый нам кислород, - сказал Уиттэкер. - Нам повезло на Марсе раза два, это - самая большая наша удача. - Он наклонился и поднял осколок покрупнее. - Я не очень разбираюсь в геологии, но посмотрите-ка. Правда, красиво? Говорят, в основном окисел железа. От железа, конечно, пользы мало, но и других металлов хватает. Кажется, из этого песка мы не добываем только магний. Его лучший источник - высохшее море. Там пласты метров в сто толщиной.

Они вошли в невысокое, ярко освещенное здание, куда по транспортеру непрерывно поступал песок. Дежурный инженер охотно объяснял все, что происходит; но Гибсону вполне достаточно было знать, что руду размельчают в электрических печах, извлекают из нее кислород, очищают его и конденсируют, а металлические отходы отправляют дальше. Здесь добывали и воду, почти достаточно для нужд колонии, хотя были и другие способы добычи.

– Конечно, - сказал Уиттэкер, - нам приходится поддерживать постоянное давление воздуха и избавляться от углекислоты. Надеюсь, вы понимаете, что купол держится исключительно внутренним давлением?

– Да, - сказал Гибсон. - Если бы оно упало, купол бы сморщился, как высохший шарик.

– Вот именно. Мы поддерживаем летом сто пятьдесят миллиметров, а зимой - чуть больше. Углекислый газ удаляют земные растения. У марсианских нет фотосинтеза. Ну, теперь пойдемте на ферму.

Название это совсем не подходило к большому хозяйству, заполнившему Третий купол. Воздух здесь был довольно влажный, а солнечный свет дополняли лампы дневного света, так что овощи росли и ночью. Гибсон плохо разбирался в хозяйстве, и его не поразили цифры, которыми его осыпал Уиттэкер; однако он понял, что одной из важнейших проблем было здесь мясо, и восхитился простотой, с которой ее решали: в больших цистернах с питательным раствором выращивали живую ткань.

– Лучше, чем ничего, - сказал Уиттэкер. - Но что бы я отдал за настоящую отбивную! Понимаете, для разведения скота у нас просто не хватает места. Когда будет новый купол, мы заведем овец и коров. Детям это понравится. Они никогда не видели животных.

Это было не совсем так. Уиттэкер забыл двух немаловажных обитателей Порт-Лоуэлла.

К концу осмотра Гибсон немножко отупел и очень обрадовался, когда Уиттэкер, входя в свой дом, сказал наконец:

– Ну, на сегодня хватит. Я хотел вам все сразу показать, а то завтра мы будем заняты. Главный уехал до четверга и все оставил на меня.

– Куда он уехал? - из вежливости спросил Гибсон.

– На Фобос, - почти сразу ответил мэр. - Вернется, будет рад вас видеть.

Тут вошла миссис Уиттэкер с детьми, и Гибсону пришлось целый вечер рассказывать о Земле. В первый, но не в последний раз он убедился в том, как жадно интересуются колонисты родной планетой. Конечно, они это скрывали, притворяясь равнодушными к «старухе Земле», но вопросы и в особенности выражения лиц выдавали их с головой.

Странно было говорить с детьми, которые родились под этими куполами и никогда не были на Земле. «Что значит для них Земля? - думал Гибсон. - Реальней ли она, чем царство фей?» О родине своих родителей они узнавали из вторых рук, из книг и фильмов. Сами же они видели только звездочку. Они не знали времен года. Конечно, они замечали, что странные растения за куполом умирают зимой и оживают весной. Но здесь, под куполом, в городе, ничего подобного не было.

Однако, несмотря на искусственную обстановку, дети были здоровые, веселые и, кажется, не сознавали, чего им недостает. Гибсон старался представить себе, что бы они делали, очутившись на Земле. Но до поры до времени они были слишком малы и не могли оставить родителей.

Городские огни гасли, когда Гибсон ушел от Уиттэкеров. Кончился первый день на Марсе. Впечатлений было слишком много, и Гибсон решил разобраться в них утром; сейчас он чувствовал одно: самый большой марсианский город - просто сверхмеханизированная деревня.

***

Гибсон еще не усвоил всех тонкостей марсианского календаря. Он знал, что дни недели здесь такие же, как на Земле, а у месяцев те же названия, хотя длиной они в пятьдесят, а то и в шестьдесят дней. Он вышел из гостиницы довольно рано, но город был совершенно пуст. На улицах не было ни души, и никто не глазел на него, как вчера: все уже работали в конторах, на фабриках, в лабораториях, и Гибсон чувствовал себя трутнем в деятельном улье.

Он застал Уиттэкера в такой деловой горячке, что не осмелился ему помешать и тихо вышел. Оставалось все исследовать самому. Тут трудно было заблудиться - самое большое расстояние по прямой не превышало пятисот метров. Да, не таким представлял он исследование Марса в своих книгах…

Он бродил по Порт-Лоуэллу, задавал вопросы в рабочее время, вечера проводил в семье Уиттэкера и чувствовал уже, что живет здесь годы.

Ничего нового он не ждал. Он видел все заслуживающее внимания, в том числе самого Хэдфилда.

И все же он знал, что он здесь чужой. В сущности, он осмотрел меньше чем одну тысячную поверхности Марса. Все, что лежало за куполом, за холмами, за зеленой равниной, по-прежнему оставалось тайной.

Глава 9

– Ах, как хорошо увидеть всех вас снова! - сказал Гибсон, осторожно притащив из бара бутылки. - Что вы думаете о Марсе, Джимми? Мы с вами одни тут новички.

– Я еще немного видел, - осторожно ответил Джимми. - Здесь все какое-то маленькое.

– Помню, на Деймосе вы говорили, что все большое. Правда, вы тогда выпили.

– Я никогда не напиваюсь! - возмутился Джимми.

– Ну, значит, вы прекрасный актер. Но такое чувство было и у меня в первые дни. Средство одно - выйти поразмяться. Я уже выходил разок за купол, а сейчас достал «блоху». Собираюсь завтра на холмы. Хотите со мной?

У Джимми заблестели глаза.

– Спасибо. Очень хочу!

– Эй, а мы как? - запротестовал Норден.

– Вы там уже были, - сказал Гибсон. - Кстати, у нас есть еще одно место, можете его разыграть. Водителя они дают своего, не доверяют драгоценную машину. Что ж, они правы.

Выиграл Маккей, а все остальные сказали, что никуда не собирались ехать.

– Тем лучше, - заявил Гибсон. - Значит, встречаемся в транспортной секции, Четвертый купол, в десять утра. До свидания. Мне еще надо написать три статьи или хоть одну под тремя названиями.

Исследователи встретились точно в назначенное время. С собой они притащили все защитное снаряжение, которое им пока не удавалось применить: шлемы, баллоны, воздухоочиститель и костюм с силовыми батарейками, в котором было тепло и уютно даже при ста градусах ниже нуля. На этой прогулке он вряд ли мог понадобиться, разве что с «блохой» случилось бы несчастье и они застряли бы далеко от дома.

Водитель - мрачный молодой геолог - сообщил, что провел вне города столько же времени, что и в городе. Вид у него был очень солидный, и Гибсон без волнений доверил ему свою драгоценную особу.

– А эти машины ломаются? - спросил он, влезая в «блоху».

– Не очень часто. За последний месяц ребята только раза два возвращались домой пешком. И вообще мы уедем недалеко, так что и в самом худшем случае обратно доберемся.

Узкая дорога бежала по низенькой яркой зелени, огибая купола города. От нее отходили другие дороги - к ближним шахтам, к радиостанции, к обсерватории и к посадочной площадке, куда ракетки до сих пор перебрасывали груз с «Ареса».

– Ну, - сказал водитель, притормаживая у первой развилки, - решайте сами, какой дорогой поедем.

Гибсон никак не мог справиться с картой, которая была раза в три больше кабины. Водитель презрительно взглянул на нее:

– Интересно, где вы ее достали? В управлении? Она совершенно устарела. Скажите, куда вам нужно, и я вас повезу.

– Ладно, - сказал Гибсон. - Я думаю, взберемся на холмы и осмотримся.

– Значит, к обсерватории.

«Блоха» рванулась вперед, и сверкающая зелень слилась в однообразное пятно.

– Какую она может развить скорость? - спросил Гибсон, слезая с колен Маккея.

– На хорошей дороге - не меньше ста в час. Но здесь хороших дорог нет, так что я не гоню. Сейчас едем на шестидесяти.

– А далеко на ней можно уехать? - спросил Гибсон, не совсем успокоившись.

– На тысячу километров с одной заправки. Для настоящих, далеких путешествий тут есть дальнеход с запасными батареями. Рекорд у нас до пяти тысяч километров. Я делал три тысячи. При дальних поездках с воздуха сбрасывают контейнеры с горючим.

Хотя они ехали не больше двух минут, Порт-Лоуэлл уже исчез за горизонтом. Из-за кривизны Марса трудно было прикинуть на глаз расстояние; купола почти скрылись, и казалось, что они гораздо больше и гораздо дальше.

Когда «блоха» стала карабкаться на холмы, купола возникли снова.

Холмы были невысокие - меньше километра, но вполне годились для радиостанции и обсерватории и не подпускали к городу холодный ветер с юга.

До радиостанции доехали за полчаса и решили, что пора погулять. Все надели маски и по очереди выбрались из «блохи» через маленькую разборную камеру.

Смотреть, в сущности, было не на что. К северу пузырились купола города, а на западе Гибсон разглядел багровый отблеск пустыни, охватывающей всю планету. Они стояли не на самой вершине, и юг был закрыт холмами, но Гибсон знал, что зеленые поля тянутся несколько сот километров - до самого Красного моря. Здесь, наверху, растительности почти не было. («Из-за отсутствия влаги», - решил он.) Они пошли к радиостанции. Работала она почти автоматически, так что некому было давать объяснений. Но кое-что Гибсон знал и сам. Огромный параболический рефлектор смотрел вверх, чуть на восток от зенита, на Землю. Может быть, как раз в эту минуту одна из его статей летела к Земле.

Обсерватория разместилась километров на пять южнее, на самом гребне холмов, чтобы городские огни не мешали работе. Гибсон думал, что увидит сверкающие башни, верный признак земных обсерваторий. Но здесь был только маленький куполок из пластика, явно предназначенный для жилья. Приборы стояли под открытым небом, хотя их можно было укрыть, если бы паче чаяния испортилась погода.

По-видимому, в обсерватории не было ни души. Они остановились у самого большого прибора - рефлектора с зеркалом, меньше метра в поперечнике. Были здесь еще два маленьких рефлектора и сложный горизонтальный прибор, который Маккей назвал «зеркальным передатчиком». Вот и все, пожалуй.

Скорее всего дома все же кто-то был - у купола стояла «блоха».

– Они тут любят общество, - сказал водитель. - Скучают, вот и рады гостям. И места у них много. Есть где отдохнуть и пообедать.

– Ну, на угощение мы не рассчитываем, - возразил Гибсон; он не любил принимать одолжения, на которые не мог ответить.

Водитель удивился:

– Это не Земля. На Марсе все друг другу помогают. Приходится. А еда у меня с собой, мне нужна только плитка. Если вы попытаетесь стряпать в «блохе», когда в ней три пассажира, вы меня поймете.

Как он и предсказывал, два дежурных астронома очень им обрадовались, и вскоре маленький пластиковый пузырь наполнился вкусным запахом. Тем временем Маккей изловил старшего из астрономов и вступил с ним в малопонятную беседу, из которой Гибсон пытался извлечь все, что мог.

Насколько он понял, здесь главным образом занимались позиционной астрономией - делом скучным, но важным. От нее зависело установление широты и долготы, служба времени и определение наивыгоднейшей сети для радиосвязи. Настоящей астрономией занимались чрезвычайно мало - крупные телескопы земной Луны давно взяли на себя эту задачу.

За обедом Гибсон почувствовал, что еще ни разу на Марсе он по-настоящему не хотел есть, и обрадовался, что так легко доставил удовольствие этим работягам. Он еще не растерял юношеских иллюзий и испытывал к астрономам неумеренное почтение - они казались ему отшельниками, похоронившими себя в горах. Даже когда он нашел на Паломаре первоклассный бар, эта трогательная вера не поколебалась.

После обеда их пригласили посмотреть большой рефлектор. Был еще день, и Гибсон не надеялся что-то увидеть, но ошибся. Сперва все было смутно, он неумело крутил рычажок, и маска мешала, но потом все стало на место. На почти черном небе, недалеко от зенита, висел красивый жемчужный полумесяц, похожий на трехдневную Луну. Гибсон не сразу понял, что это, - слишком большая часть планеты была в тени и очертания континентов стерлись. Неподалеку плавал другой полумесяц, гораздо бледнее и меньше, и Гибсон различил на нем знакомые кратеры.

Земля с Луной были очень красивые, но такие далекие и призрачные, что даже не вызвали тоски по дому.

Один из астрономов сказал, придвинув к нему свой шлем:

– Когда стемнеет, можно различить огни городов на ночной стороне.

Нью-Йорк и Лондон легко найти. А красивей всего отблески солнца в море. Сейчас их не видно - там, на полумесяце, в основном суша.

Посмотрели и на Деймос, который, как всегда, лениво восходил на востоке. При самом сильном увеличении марсианская луна оказалась совсем близко, и, к своему удивлению, Гибсон отчетливо увидел «Арес» - две сверкающие точки. Он захотел взглянуть и на Фобос, но внутренняя луна еще не взошла.

Больше смотреть было не на что. Они попрощались с астрономами, и «блоха» поскакала дальше по гребню холма. Водитель сказал, что хочет взять кое-какие образцы минералов, а Гибсону было все равно куда ехать, и он не протестовал.

Через холмы дороги не было, но все неровности почвы сгладились много столетий назад, и грунт был ровный, только иногда приходилось огибать скалы самых разных цветов и форм. Раза два попались деревца, которые Гибсон видел впервые. Больше всего они напоминали ему кораллы.

Водитель сказал, что они, без сомнения, живые, хотя еще никто не замечал, чтоб они росли. Им было по меньшей мере пять тысяч лет; их способ размножения оставался тайной.

Часам к трем они достигли невысокой, но очень красивой скалы (водитель назвал ее Радужной горой), и Гибсон вспомнил пламенеющие каньоны Аризоны. Они снова вылезли из «блохи», и, пока водитель откалывал свои образцы, Гибсону посчастливилось прокрутить полкатушки цветной пленки. Если бы удалось уловить цвета! Реклама, во всяком случае, позволяла на это надеяться. Но надо было подождать до Земли.

На Марсе такую пленку не проявляли.

– Ну, - сказал водитель, - пора и домой, к чаю. Как поедем, по прежней дороге или обогнем холмы?

– Почему бы нам не спуститься? - сказал Маккей, которому наскучила прямая дорога.

– Медленно будет, - сказал водитель. - Никакой скорости не разовьешь по этой перезрелой капусте.

– Никогда не возвращаюсь прежней дорогой, - сказал Гибсон. - Давайте поглядим, что там, за горкой.

Водитель усмехнулся:

– Особенно не надейтесь. Там то же самое.

«Блоха» прыгнула вперед, оставив позади Радужную гору. Теперь они ехали по совершенно голой почве; каменные деревья и те исчезли. Иногда Гибсон думал, что он видит растения, но всякий раз оказывалось, что это зеленый минерал. Здесь был настоящий рай для геолога, и Гибсон понадеялся, что его никогда не обезобразят рудники. Они ехали с полчаса, пока холмы не перешли в долину. Водитель сказал, что миллионов пятьдесят лет назад здесь протекала большая река. Гибсон пытался представить себе, как выглядело все это в те давние дни, когда огромные пресмыкающиеся царили на Земле, а человека и в помине не было. Здесь было почти так же, как на Земле; интересно, видело ли все это хоть какое-нибудь разумное существо? Может, тогда и жили марсиане, но время стерло их следы.

Древняя река оставила по себе память - в глубине долины было довольно влажно. На багровом фоне камней ярко зеленела узкая полоса.

Растения оказались те же, что и по ту сторону холмов, но обнаружились и новые - какие-то деревца без листьев, с тоненькими веточками, которые все время дрожали, хотя ветра не было. Гибсону показалось, что он никогда не видел ничего более зловещего, хотя он прекрасно знал, что они так же безобидны, как и все на Марсе. «Блоха» уже поднималась по противоположному склону, когда водитель вдруг затормозил.

– Эй, - сказал он. - Я не знал, что тут ездили. Какие-то тяжелые машины. Я здесь был год назад и ничего не видел. А за это время тут экспедиций не было.

– У нас еще есть время. Может, поедем по следу? - спросил Гибсон.

Водитель охотно развернул машину и направился вниз. Время от времени след исчезал, потом возникал снова. Наконец они потеряли его совсем.

Водитель затормозил.

– Я знаю, в чем дело, - сказал он. - Вы заметили проход между холмами? Бьюсь об заклад, что след ушел туда!

– А куда этот проход ведет?

– То-то и оно, что в полный тупик. Там ложбинка километра в два шириной, из нее только один выход. Я в ней торчал часа два, когда мы в первый раз тут были. Там ничего весной, даже вода есть.

– Хорошее место для контрабандистов, - сказал Гибсон.

– Это мысль! Наверно, завозят с Земли бифштексы.

По узкому проходу протекал когда-то приток большой реки, и почва здесь была тверже, чем в долине. Проехав немного, они поняли, что находятся на верном пути.

– Раньше здесь дороги не было, - сказал водитель. - Приходилось делать крюк.

– Как по-вашему, в чем тут дело? - заволновался Гибсон.

– Много есть всяких проектов, таких специальных, что о них и не узнаешь. Может, они строят магнитную обсерваторию. Кажется, я что-то такое слышал.

Перед ними лежал почти безупречный зеленый овал, обрамленный невысокими желтыми холмами. Вероятно, раньше здесь было прелестное горное озеро. Но в первую минуту Гибсон не заметил сверкающей зелени.

Его поразило другое - он увидел Порт-Лоуэлл в миниатюре.

Они тихо поехали по дороге, проложенной сквозь зелень. Вне куполов никого не было, но большая машина, в несколько раз больше «блохи», говорила о том, что внутри кто-то есть.

– Да, понастроили, - сказал водитель, натягивая маску. - Такие деньги зря не тратят. Пойду поразведаю.

Они видели, как он скрылся в воздушной камере самого большого купола. Им казалось, что он долго не возвращается; наконец дверь медленно открылась и вышел водитель.

– Ну, - взволнованно спросил Гибсон, - что они говорят?

Водитель молча завел мотор.

– Где же знаменитое марсианское гостеприимство? - крикнул Маккей.

Водитель был явно смущен.

– Это ботаническая станция, - сказал он, осторожно подбирая слова.

– Они тут недавно, вот почему я о них не слышал. Входить туда нельзя, там все стерильно. Пришлось бы переодеться и пройти дезинфекцию.

– Ясно, - сказал Гибсон.

Он понял, что дальше спрашивать не стоит. В первый раз все мелкие сомнения собрались воедино. Начались эти сомнения еще до Марса, когда Фобос не принял их космолет. Тут шла какая-то работа - вероятно, очень важная, раз это коснулось Фобоса. Большинство колонистов о ней не знало, но те, кто узнавал, умели хранить секрет.

Марс что-то скрывал; несомненно - от Земли.

Глава 10

В гостинице «Большая Марсианская» жили теперь два постояльца, и персоналу пришлось туго. Команда «Ареса» расселилась по частным домам, но Джимми не знал никого и решил воспользоваться гостеприимством города. Гибсон так и не решил, хорошо это или плохо. Ему не хотелось возлагать лишнее бремя на их начинающуюся дружбу; он знал: если Джимми будет слишком часто его видеть, результаты могут быть самые плачевные.

Он помнил, как его лучший друг сказал как-то: «Мартин - замечательный человек, если с ним редко видишься». Это было достаточно верно, чтобы его задеть, и он не хотел повторять подобный опыт.

Теперь его жизнь в Порт-Лоуэлле вошла в довольно скучную колею.

Утром он работал, днем гулял и разговаривал с жителями. Иногда Джимми ходил с ним, а однажды вся команда «Ареса» отправилась в больницу посмотреть, как доктор Скотт с товарищами побеждают марсианскую лихорадку. Еще трудно было делать выводы, но Скотт был настроен оптимистически. «Нам бы хорошенькую эпидемию, - сказал он, потирая руки, - тут бы мы все и проверили. Случаев маловато».

Джимми гулял с Гибсоном по двум причинам. Во-первых, того пускали в интересные места, в которые его бы одного не пустили. А во-вторых, его действительно все больше интересовал не совсем понятный характер писателя.

Хотя они виделись теперь много, они ни разу не возвращались к тому разговору. Джимми прекрасно знал, что Гибсон очень хочет подружиться с ним и хоть как-то возместить старое. Он был готов принять эту дружбу, и совсем не из чувствительности - он очень хорошо понимал, что Гибсон может ему пригодиться. Как большинство честолюбивых молодых людей, Джимми с удовольствием размышлял о своем будущем, и Гибсон был бы неприятно поражен, если бы знал, как Джимми прикидывает выгоды от дружбы с ним. Однако не будем несправедливы к Джимми - эти корыстные соображения лежали на самой поверхности. На самом же деле он нередко чувствовал, как одинок Гибсон, - холостяк, приближающийся к старости.

Может быть, он понимал, хотя и бессознательно, что заменяет Гибсону несуществующего сына. В конце концов, трудно относиться плохо к тому, кто тебя любит.

Случай, который перевернул существование Джимми, сам по себе был совершенно заурядным. Однажды Джимми взгрустнулось, и он зашел в маленькое кафе около управления. Время выбрал неудачно - только принялся за чай, который и на миллион километров не лежал от Цейлона, как кафе запрудила целая толпа. Начался двадцатиминутный перерыв, когда на Марсе останавливалась вся работа. Главный очень настаивал на этом перерыве, хотя все с гораздо большим удовольствием просто уходили бы на двадцать минут раньше.

Джимми окружил целый отряд девушек, которые без всякого смущения смотрели на него с угрожающей нежностью. Было тут и несколько мужчин; но они, ведомые чувством самозащиты, сели за отдельный столик и, судя по отдельным, не слишком вежливым фразам, продолжали бороться с покинутыми на время столбиками цифр. Джимми думал, как бы поскорей допить чай и выбраться.

Напротив него сидела женщина под сорок, довольно строгого вида - наверное, старшая секретарша. Она говорила с молодой девушкой, сидевшей к нему спиной. Пройти было очень трудно; когда Джимми встал и начал пробиваться сквозь тесный проход, наступил на чью-то ногу, схватился за столик и не упал, но ударил локтем в стеклянную крышку. В приступе ярости он забыл, что здесь не космолет, и облегчил душу отборными выражениями. Тут он страшно покраснел, пришел в себя и стал рваться на волю. Краешком глаза он заметил, что старшая из женщин пытается удержаться от смеха, а младшая и пытаться не хочет.

И как ни трудно ему было потом в это поверить, он тут же забыл и о той и о другой.

Следующий толчок совершенно случайно дал Гибсон. Они говорили о том, как вырос город за последние годы, и гадали, будет ли он расти дальше с такой же быстротой. Гибсон распространялся о ненормальном возрастном составе колонии; дело в том, что людей моложе двадцати одного года на Марс не пускали, и потому пока что тут не было ни одного жителя на втором десятке. Джимми слушал не особенно внимательно, как вдруг одна из фраз привела его в чувство.

– А вот вчера, - сказал он, - я встретил девушку, которой никак не больше восемнадцати, - и остановился.

Как мина замедленного действия, сработало воспоминание о смеющемся лице. Он так и не услышал, как Гибсон отвечал, что он, наверное, ошибся. Он знал одно: кто бы она ни была и откуда бы ни взялась, он непременно должен ее увидеть.

В таком маленьком городе, как Порт-Лоуэлл, по теории вероятностей, каждый непременно должен встретить каждого. Однако Джимми совершенно не хотел ждать, пока эти сомнительные законы приведут ко второй встрече. На другой день, перед самым перерывом, он пил чай за тем же столиком в маленьком кафе.

Этот не очень тонкий прием внушал ему некоторое беспокойство.

Во-первых, все было шито белыми нитками; хотя, в конце концов, почему бы ему не пить тут чай, если все управление пьет? Вторая причина была посерьезней - он стыдился вчерашней сцены. Но его волнения были напрасны. Он ждал до конца перерыва, но ни девушка, ни ее спутница так и не явились. Наверное, они пошли в другое место.

Это было неприятно, но не обескуражило такого хитрого молодого человека, как Джимми. Почти наверняка она работала в управлении, а поводов туда зайти было бесконечное множество. Например, можно справиться о жалованье, хотя это вряд ли заведет его в те дебри секретариата, где она, должно быть, работает. Можно просто следить за зданием, когда служащие приходят и уходят, хотя вряд ли это можно сделать незаметно. Но раньше чем он решил проблему, снова вступила в игру судьба, наскоро загримированная под Мартина Гибсона.

– Я всюду вас ищу, Джимми! - слегка задыхаясь, сказал Мартин. - Бегите одевайтесь! Разве вы не знаете, что сегодня концерт? А до этого мы приглашены к Главному на обед, к двум часам.

– Что тут надевают на званые обеды? - спросил Джимми.

– Черные шорты и белый галстук, - не совсем уверенно сказал Гибсон.

– Или наоборот? Ну ничего, в отеле скажут. Я надеюсь, для меня найдется что-нибудь подходящее.

Кое-что нашлось, но не совсем подходящее. Из-за постоянной жары одежда на Марсе сводилась к минимуму: вечерний костюм состоял из белой рубашки с двумя рядами перламутровых пуговиц, черного галстука, черных шортов и пояса из алюминиевых пластин на эластичной ленте. Это было красивее, чем он ожидал, но все же Гибсон почувствовал себя не то бойскаутом, не то маленьким лордом Фаунтлероем. Норден и Хилтон выглядели совсем хорошо, Маккей и Скотт - средне, а Бредли было на это наплевать.

Главный занимал самый большой жилой дом на Марсе, хотя на Земле этот дом показался бы очень скромным. Перед обедом собрались на террасе, чтоб поболтать и выпить шерри - настоящего шерри. Мэр Уиттэкер был тоже здесь, и, когда Гибсон услышал, как оба начальника говорят с Норденом, он в первый раз понял, с каким уважением и восхищением колонисты относятся к космонавтам.

– Разрешите, - сказал Главный, когда они покончили с шерри, - познакомить вас с моей дочерью. Она сейчас занята по хозяйству.

Простите, я выйду на минутку.

Он вышел и сразу вернулся.

– Вот Айрин, - сказал он, тщетно стараясь скрыть гордость.

Он представил ее по очереди всем гостям, последнему - Джимми. Айрин посмотрела на него и мило улыбнулась.

– Кажется, мы уже знакомы, - сказала она.

Джимми еще сильней покраснел, но не струсил и улыбнулся в ответ.

– А как же, - ответил он.

Какой же он дурак! Угадать было так легко. Если б он хоть немного подумал, он бы понял, кто она такая. На Марсе мог нарушать правила только один человек - тот, кто их устанавливал. Джимми слышал, что у Главного есть дочка, но никак не связывал эти два факта. Сейчас все сошлось: когда Хэдфилд с женой собрались на Марс, они включили в контракт условие, что привезут с собой единственного ребенка. Никому другому не разрешили бы этого.

Обед был замечательный, но на Джимми зря переводили еду. Нельзя сказать, что он потерял аппетит, но ел он рассеянно. Он сидел в конце стола, и, чтобы видеть Айрин, ему приходилось весьма невежливо выворачивать шею. Когда обед кончился и все пошли пить кофе, он с облегчением вздохнул. Другие домочадцы Хэдфилда уже ждали гостей - две красивые сиамские кошки заняли лучшие места и смотрели на вошедших.

Айрин сказала, что их зовут Топаз и Бирюза, и Гибсон, который любил кошек, стал с ними играть.

– А вы любите кошек? - спросила Айрин у Джимми.

– Очень, - сказал Джимми, хотя терпеть их не мог. - Они тут давно?

– Почти год. Подумайте только, это единственные животные на Марсе!

Интересно, нравится им тут?

– А их не избалуют?

– Они слишком независимы. Мне кажется, они никого не любят, даже папу, хотя он думает иначе.

Джимми ловко перевел разговор на более личные темы; но всякий, кроме него, заметил бы, что Айрин шла все время на шаг впереди.

Оказалось, что она работает в вычислительном центре, знает почти все, что делается в управлении, и надеется когда-нибудь занять там важный пост. Джимми подозревал, что положение отца ей поможет. Однако были тут и некоторые неудобства - в Порт-Лоуэлле царила истинная демократия.

Нелегко было заставить Айрин говорить о Марсе. Ей хотелось послушать о Земле. Она уехала оттуда очень маленькой, и родная планета успела стать для нее сном. Джимми из кожи лез, только бы ей было интересно. Он рассказывал о больших городах, о горах, о синем небе, реках и радугах - обо всем, чего не было на Марсе. И чем он дальше говорил, тем больше подпадал под власть смеющихся глаз Айрин. Другого слова не найдешь - все время казалось, что она знает какую-то смешную тайну. А может, она смеется над ним? Эх, в сущности, все равно!

Говорят, что в таких случаях скован язык. Какая чепуха! Он никогда в жизни не говорил так складно.

Тут он заметил, что все молчат и смотрят на них обоих.

– М-да… - сказал Главный. - Если вы кончили, пойдемте. Через десять минут концерт.

Как все любительские представления, концерт был и хорош и плох.

Музыкальные номера были превосходны, одна певица - на самом высшем земном уровне. У нее было прекрасное меццо-сопрано, и Гибсон не удивился, когда прочитал в программе: «…бывшая солистка Королевской Ковент-Гарденской оперы».

После этого показывали пьесу, где несчастную героиню долго мучил старомодный негодяй. Публика осталась довольна, кричала в нужных местах и много аплодировала.

Затем выступил замечательный чревовещатель, но Гибсон заметил, что в куклу вмонтирован радиоприемник. Правда, конферансье впоследствии честно в этом признался.

Его сменил скетч из марсианской жизни, однако в нем было так много местных намеков, что Гибсон понял далеко не все. Злоключения главных персонажей - например, запарившегося чиновника, похожего на Уиттэкера, - вызвали смех. Но все просто покатились с хохоту, когда появилась причудливая личность с записной книжкой и стала задавать дурацкие вопросы, записывать их, ронять книжку и щелкать камерой направо и налево. Гибсон не сразу понял, в чем дело, а когда понял - побагровел, но решил, что ему остается одно, и захохотал громче всех.

В конце все запели хором. Нельзя сказать, чтоб Гибсон восхищался этим видом искусства. Хотя сейчас песня ему неожиданно понравилась, он даже попытался подпевать; и вдруг презренная сентиментальность нахлынула на него. Он замолчал - один в этом зале - и целую минуту не понимал, что с ним такое.

Вокруг сидели женщины и мужчины, у которых было дело, общая цель.

Каждый из них знал, что нужен. Они изведали чувство свершения, мало кому знакомое на Земле, где все цели давно достигнуты; и чувство это становилось особенно острым оттого, что Порт-Лоуэлл такой маленький и все друг друга знают.

Конечно, такие хорошие вещи долго продолжаться не могут. Колония вырастет, и дух первооткрывателей исчезнет. Все разрастется, войдет в норму. Но сейчас это было здорово. Хорошо почувствовать такое хоть раз в жизни! Гибсон знал, что все вокруг ощущают это постоянно, но сам он не мог. Он был сторонним наблюдателем - он всегда предпочитал эту роль. Но сейчас ему хотелось, если еще не поздно, стать участником игры.

Вероятно, именно тогда изменил Земле Мартин Гибсон. Никто об этом не узнал. Даже те, кто сидел рядом с ним, заметили только, что он замолчал, а потом с удвоенным пылом присоединился к хору.

***

Зрители медленно расходились по двое и по трое, смеясь, напевая и переговариваясь. Гибсон попрощался с Главным и Уиттэкером и пошел в гостиницу. Два человека, которые правили Марсом, подождали, пока он исчез в узких улицах, а потом Хэдфилд обернулся к дочери и тихо сказал:

– Иди домой, дорогая. Мы погуляем. Я приду через полчаса.

Они подождали еще, отвечая на приветствия, пока маленькая площадь не опустела. Уиттэкер предчувствовал, что будет, и немного волновался.

– Напомните мне, чтоб я поздравил Джорджа, - сказал Хэдфилд.

– Хорошо, - сказал Уиттэкер. - Здорово продернули нашего злополучного друга! Вы, наверно, хотите обсудить его последнее открытие?

Главный даже удивился такой прямоте.

– Поздно. И кажется, он ничего не натворил. Я думаю, как бы избежать таких случаев в будущем.

– Водителя винить нельзя. Он не знал о проекте. Просто ему не повезло, вот он и напоролся.

– Как вы думаете, Гибсон что-нибудь заподозрил?

– Понятия не имею. Он хитрый.

– Нашли время посылать корреспондента! Бог свидетель, я сделал все, чтоб этому помешать!

– Все равно рано или поздно разнюхает. Выход один…

– Какой?

– Надо ему сказать. Не все, немножко.

Они помолчали. Потом Хэдфилд заметил:

– Да, смело… Вы считаете, ему можно довериться?

– Я его много видел за эти недели. В сущности, он на нашей стороне.

Понимаете, мы делаем как раз то, о чем он всю жизнь мечтал. Только он никак не может в это поверить. Опасней всего отпустить его на Землю с одними подозрениями.

Молча дошли они до края купола, остановились и стали смотреть на марсианский пейзаж, смутно мерцающий в свете городских огней.

– Надо подумать, - сказал Хэдфилд, поворачиваясь, чтоб идти обратно. - Конечно, многое зависит от того, как быстро все пойдет.

– Когда будет готово?

– А черт их знает! Разве от ученых добьешься точности?

Мимо них прошла под руку пара. Уиттэкер хмыкнул.

– Да, кстати. Кажется, Айрин понравился этот парень, как его, Спенсер…

– Не думаю. Просто здесь редко увидишь новое лицо. И вообще космонавтика настолько романтичнее нашей работы…

– Как поется в песне, «красотки любят моряков»… Ну что ж, только не говорите потом, что я вас не предупреждал.

***

Гибсон вскоре заметил, что с Джимми что-то случилось, и быстро нашел правильный ответ. Выбор он одобрил. Он мало видел Айрин, но она ему нравилась. Довольно наивная, конечно, но это еще ничего. Гораздо важнее, что она веселая и приветливая, хотя раза два Гибсон видел ее мрачной, и это ее тоже не портило. Вдобавок она была очень хорошенькая. Гибсон, по старости лет, знал, что это не обязательно, но Джимми, вероятно, придерживался других взглядов.

Сперва он решил подождать, пока Джимми сам с ним не заговорит. По всей видимости, тот полагал, что никто ничего не замечает. Однако выдержка изменила Гибсону, когда Джимми заявил, что хочет поступить на службу. Ничего странного в этом не было. Космонавты нередко служили здесь, чтобы занять время между двумя полетами. Как правило, они выбирали работу, связанную с их профессией, - Маккей вел вечерние занятия по математике, а бедный доктор Скотт вообще не отдыхал ни одного дня и прямо с космолета направился в больницу.

Но Джимми, по-видимому, хотел перемен. Оказывается, в вычислительном центре не хватало людей, и он надеялся, что здесь пригодится его знание математики. Он приводил на редкость убедительные доводы, и Гибсон с удовольствием его слушал.

– Милый мой Джимми, - сказал он, когда тот кончил, - зачем это мне рассказывать? Идите, кто вас держит…

– Я понимаю, - сказал Джимми. - Но вы часто видите Уиттэкера, и, может быть, если бы вы с ним поговорили…

– Если хотите, я поговорю с Главным.

– Ой, нет, не надо!.. - воскликнул Джимми и тут же попытался исправить ошибку:

– Не стоит беспокоить его из-за таких пустяков.

– Вот что, Джимми, - твердо сказал Гибсон, - чего вы крутите? Это вы сами придумали или Айрин подсказала?

Стоило доехать до Марса, чтоб увидеть сейчас Джимми. Он выглядел, как рыба, которая уже давно научилась дышать, но только сейчас это заметила.

– А-а… - выдавил он наконец, - я не знал, что вы догадались… Вы никому не скажете?

Гибсон сказал было, что все и так знают, но увидел глаза Джимми, и ему расхотелось шутить. Колесо обернулось полностью. Он точно знал, что чувствует сейчас Джимми. И еще он знал: как бы ни сложилось его будущее, ничто не сравнится с чувствами, которые он сейчас открывает, - новыми и свежими, как первое утро мира. Он может влюбляться снова и снова, но воспоминание об Айрин окрасит и сформирует всю его жизнь.

– Я сделаю все, что смогу, - мягко сказал Гибсон. Он действительно так думал. История повторялась и раньше, но никогда - с такой точностью. Что ж, приходится учитывать свои прошлые ошибки. Не все на свете можно планировать; но он знал, что расшибется в лепешку, чтобы помочь Айрин и Джимми. Может, все и выйдет у них тогда не так, как у него.

Глава 11

Загорелся янтарный огонек. Гибсон снова отхлебнул воды, тихо откашлялся и поправил бумаги. Перед каждым, даже самым коротким, выступлением по радио у него першило в горле. В контрольной кабине инженер-звуковик подняла палец. Янтарный свет мгновенно сменился рубиновым.

– Вы слушаете, Земля? Говорит Мартин Гибсон из города Порт-Лоуэлла, Марс. У нас сегодня большой день. Установлен новый купол, и город вырос почти наполовину. Не знаю, как вам передать, что это для нас значит, какая это победа в битве с Марсом. Что ж, попробую.

Вы все знаете, что марсианским воздухом дышать нельзя. Он очень разрежен, в нем практически нет кислорода. Порт-Лоуэлл, наш самый большой город, расположен под шестью куполами из прозрачного пластика.

Они поддерживаются давлением воздуха изнутри. Этим воздухом мы отлично дышим, хотя он и пожиже, чем ваш.

За последний год выстроили Седьмой купол, в два раза больше любого из прежних. Я побывал там вчера, перед тем как его начали наполнять воздухом.

Представьте себе большой круг, метров пятисот в поперечнике, окруженный толстой, в два человеческих роста, стеной из стеклянных блоков. В ней проложены ходы в другие купола и под открытое небо. Эти ходы - просто металлические трубы с дверьми, которые закрываются автоматически, если из какого-нибудь купола начнется утечка воздуха.

Мы тут, на Марсе, рисковать не хотим. Когда я вошел вчера под Седьмой купол, весь огромный круг был покрыт тоненькой пленкой. Она лежала большими складками, а мы копошились под ней. Попробуйте представить, что вы попали в выдохшийся воздушный шар. Эта пленка - очень крепкий пластик, почти абсолютно прозрачный и совершенно гибкий, вроде толстого целлофана.

Конечно, мне пришлось надеть маску, хоть мы и были отрезаны от внешнего мира, - воздуха ведь еще не было. Его стали нагонять как можно быстрее, и прямо на наших глазах складки зашевелились, стали разглаживаться.

Это продолжалось всю ночь. Сегодня, с утра пораньше, я снова пошел и увидел большой пузырь посредине, но края все еще лежали плоско.

Пузырь метров в сто колыхался как живой и все время рос.

К середине утра он до того разросся, что мы уже увидели форму купола. Пластик больше нигде не прикасался к грунту. Работу прекратили, чтобы проверить, нет ли утечки, затем снова дули до полудня. Теперь и Солнце помогало - теплый воздух расширялся.

Три часа назад закончилась первая фаза. Мы сняли маски и заорали.

Воздух все еще был разрежен, но он был: инженеры уже могли работать без масок. Еще несколько дней они будут прикреплять оболочку к упорам и проверять, нет ли дырок. Какие-нибудь да есть, конечно, но, если утечка не выше нормы, это неважно.

Ну вот, сегодня мы чувствуем, что наши границы на Марсе чуть раздвинулись. Скоро под Седьмым куполом построят дома. Мы мечтаем о маленьком парке и даже о пруде - их нет на Марсе, потому что под открытым небом вода здесь долго не держится.

Конечно, это начало, когда-нибудь нам все это покажется чепухой.

Но, как ни говори, мы откусили еще один ломтик Марса. А кроме того, есть где расселить еще тысячу людей. Вы меня слышите, Земля? Спокойной ночи!

Рубиновый огонек погас. Минуту Гибсон сидел, уставившись в микрофон и размышляя о том, что его первые слова, хотя и передаются со скоростью света, только сейчас достигают Земли. Потом он собрал бумаги и пошел в контрольную кабину.

Женщина-инженер держала телефонную трубку.

– Вас спрашивают, мистер Гибсон, - сказала она. - Кто-то очень быстро откликнулся.

– Действительно, - ухмыльнулся он. - Алло!

– Говорит Хэдфилд. Спасибо. Я вас слушал, у нас ведь тоже передавали.

– Я рад, что вам понравилось.

Хэдфилд откашлялся:

– Вы, вероятно, догадались, что я читал ваши прежние корреспонденции. Очень интересно было следить, как меняется ваше отношение…

– Как это меняется?

– Раньше вы говорили «они», а теперь - «мы». - Он не дал Гибсону ответить и продолжал на том же дыхании:

– А звоню я еще по одному поводу. Я устроил вам поездку в Скиапарелли. В пятницу туда идет пассажирский самолет. Есть место для троих. Уиттэкер сообщит вам подробнее. Спокойной ночи!

В аппарате звякнуло. Польщенный Гибсон задумчиво повесил трубку.

Главный сказал правду, за этот месяц многое изменилось. Мальчишеское возбуждение продержалось несколько дней; разочарование - несколько дольше. Теперь он знал достаточно, чтоб относиться к колонии с умеренным энтузиазмом, который не совсем поддавался логике.

Анализировать его он боялся, чтоб не спугнуть. Он знал, что все больше уважает здешних жителей, восхищается их знаниями, простотой, мужеством, благодаря которым они не только выжили в этом до отвращения враждебном мире, но и заложили основы первой внеземной культуры. И ему захотелось стать одним из них, к чему бы это ни привело.

А пока что ему привалил случай посмотреть Марс. В пятницу он поедет в Порт-Скиапарелли, который находится на тысячу километров к востоку, у Перекрестка Харона. Поездку запланировали две недели тому назад, но все время откладывали. Надо предупредить Джимми и Хилтона. Может быть, Джимми теперь не так рвется туда. Наверно, считает дни, которые ему осталось провести на Марсе. Но если он откажется, Гибсон его разлюбит.

***

– Не самолет, а красота! - гордо сказал пилот. - Таких всего шесть на Марсе. Не так просто взлететь в этой атмосфере, хотя у нас и низкое тяготение.

Гибсон недостаточно разбирался в аэродинамике, чтоб оценить все прелести самолета, но видел, что площадь крыльев необычайно велика.

Четыре реактивных двигателя были спрятаны прямо в фюзеляже, и только небольшие выпуклости выдавали их. Если бы он увидел такой аппарат, он бы не обратил на него внимания, разве что мощное гусеничное шасси удивило бы его. Да, машина была создана, чтоб летать далеко и быстро и приземляться на любой мало-мальски плоской поверхности.

Он влез вслед за Джимми и Хилтоном и кое-как нашел себе место.

Кабина была забита большими, хорошо прикрепленными ящиками - срочным грузом для Порт-Скиапарелли.

Моторы разгонялись быстро; наконец раздался тоненький, на границе слуха, вибрирующий звук. Потом была знакомая пауза: пилот проверял приборы. Потом включились двигатели и внизу заскользила стартовая полоса. Через несколько секунд возникло успокоительное напряжение - ракетный двигатель без усилия поднял их в небо. Самолет лег на правое крыло и прошел над городом.

Самолет направился на восток, и большое пятно Залива Зари исчезло над краем планеты. Теперь под ними на тысячу километров распростерлась голая пустыня с редкими пятнами скал.

Пилот включил автоматическое управление и пошел поболтать с пассажирами.

– Мы будем в тех местах часа через четыре, - сказал он. - Боюсь, смотреть тут не на что, хотя над Евфратом должны быть недурные световые эффекты. А так - пустыня до самого Большого Сырта.

Гибсон быстро подсчитал в уме.

– Мы летим на восток, вылетели довольно поздно… Значит, когда мы туда прибудем, уже стемнеет?

– Не беспокойтесь, километров через двести - маяк. Марс такой маленький, что большой перелет за день не сделаешь.

– Вы давно на Марсе? - спросил Гибсон, переставая щелкать фотоаппаратом.

– Пять лет.

– И все летаете?

– Да, большей частью.

– А вам бы не хотелось на космолет?

– Да нет, скучно там. Летишь и летишь в пустоте. - И он улыбнулся Хилтону, который ответил улыбкой, но явно не пожелал вступить в спор.

– А тут, по-вашему, весело? - заинтересовался Гибсон.

– У нас хоть есть на что посмотреть, и до дому недалеко. И всегда можно что-нибудь найти. Я раз шесть летал над полюсами, все больше летом. А прошлой зимой пересек Северное море. Сто пятьдесят ниже нуля!

Это на Марсе рекорд.

– Ну, его побить не трудно, - сказал Хилтон. - На Титане по ночам двести.

В первый раз Гибсон услышал от него упоминание об экспедиции на Сатурн.

– Кстати, Фред, - спросил он, - правду я слышал?

– А что именно?

– Сами знаете. Что вы снова собираетесь на Сатурн.

Хилтон пожал плечами:

– Еще не решено. Возникли трудности. Надеюсь, все-таки получится.

Жаль упускать такую возможность. Понимаете, если мы отправимся на будущий год, мы можем пройти мимо Юпитера и как следует его рассмотрим. Мак вычислил для нас очень любопытную траекторию. Мы пройдем совсем впритык, ближе всех спутников и дадим его гравитационному полю притянуть нас поближе, чтобы нас вынесло вращением прямиком к Сатурну. Правда, надо очень точно вести космолет.

– Что же вас удерживает?

– Как всегда, деньги. Полет рассчитан на два с половиной года и обойдется в пятьдесят миллионов. Марс их нам не даст. Это удвоило бы обычный дефицит. Пока что пытаемся уломать Землю.

– Что ж, все равно им раньше или позже придется раскошелиться, - сказал Гибсон. - Дайте мне все факты, когда мы приедем домой, и я напишу блестящую статью о скупердяях-политиках. Вы недооцениваете прессу!

Так говорили они о разных планетах, пока Гибсон не вспомнил, что он теряет великолепную возможность получше рассмотреть Марс. Поклявшись ничего не трогать, он получил разрешение занять место пилота, пошел вперед и уселся у приборов.

В пяти километрах, внизу, тянулась к западу разноцветная пустыня.

На Земле это сочли бы очень малой высотой, но из-за разреженности марсианского воздуха приходилось лететь как можно ниже. Никогда до сих пор Гибсон не ощущал так остро, что такое скорость. На Земле он летал быстрее, но там ничего не было видно. Близость горизонта усиливала впечатление - предмет появлялся на самом краю планеты и исчезал через несколько минут на другом краю.

Время от времени подходил пилот, чтобы выправить курс, хотя это была чистая формальность и делать ему было нечего почти до самого конца полета. На полпути появился кофе, и Гибсон пошел в кабину.

Хилтон и пилот спорили теперь о Венере. Это было больное место марсианских колонистов, которые считали полеты на Венеру пустой тратой времени.

Теперь солнце стояло очень низко, и даже приземистые марсианские холмы отбрасывали длинные тени. Температура внизу перевалила через точку замерзания и падала дальше. Редкие растения, которые выжили в этой почти голой пустыне, наверно, уже свернули поплотней свои листья, сохраняя тепло и силу на всю ночь.

Гибсон зевнул и потянулся. Пустыня, быстро скользящая внизу, убаюкивала его. Он решил поспать часа полтора, оставшиеся до конца полета.

Разбудила его, должно быть, перемена света. В первую минуту он не поверил, что проснулся. Он только сидел и глядел, оцепенев от удивления. Больше не было внизу плоского, стертого пейзажа, подчеркивающего глубокую синеву близкого горизонта. И пустыня, и горизонт исчезли. Вместо них на юг и на север, сколько охватывал взор, стояли багровые горы. Последние лучи солнца скользнули по вершинам; те вспыхнули в последний раз и исчезли в темноте, накатившей с запада.

Это было так красиво, что Гибсон на несколько секунд забыл обо всем. Потом он очнулся и понял, к своему ужасу, что они летят слишком низко - ниже, чем эти вершины.

Но почти сразу его ужас сменился новым, еще большим. Он не сразу вспомнил от страха то, о чем должен был вспомнить.

На Марсе не было гор.

***

Хэдфилд диктовал срочное сообщение Межпланетному центру, когда новость дошла до него. Порт-Скиапарелли ждал самолет целых пятнадцать минут после назначенного часа, а контроль Порт-Лоуэлла выждал еще десять и только после этого послал сигнал чрезвычайного происшествия.

Все самолеты марсианского воздушного флота были на счету, но один уже готовился вылететь на поиски с восходом солнца. При большой скорости и малой высоте поиски сильно усложнялись. Гораздо легче было искать телескопом с Фобоса, когда он взойдет.

Новости достигли Земли еще через час, когда газеты и радио как раз не знали, о чем бы сообщить. Если бы Гибсон узнал, что там творилось, он, наверное, обрадовался бы рекламе. Все кинулись читать его последние статьи. Рут - его агент - ничего не знала, пока не прибежал издатель, размахивая вечерней газетой. Она немедленно продала за полторы цены право на переиздание последнего романа, а потом ушла к себе и плакала целую минуту. И то, и другое очень обрадовало бы Гибсона.

В редакциях газет начали печатать впрок некрологи. В Лондоне горевал издатель, который выплатил ему аванс.

***

Крик Гибсона еще не затих в кабине, когда пилот добрался до приборов. Потом все полетели на пол. Машина дернулась и стала почти вертикально, отчаянно силясь повернуть к северу. Когда Мартин снова поднялся, он увидел краем глаза странно расплывчатый оранжевый гребень, который скользил уже совсем недалеко. Даже в эту минуту ужаса он заметил, что надвигающаяся стена какая-то странная; и тут наконец догадался. Гор не было. Но то, что было, могло оказаться не лучше. Они летели в песчаную бурю, которая поднялась из пустыни почти до самой стратосферы.

Они влетели в нее через секунду. Машину болтало, и сквозь обшивку доносился сердитый свистящий рев - самый страшный звук, который Гибсон слышал в жизни. Солнце внезапно скрылось, и они беспомощно проваливались в воющую темноту. Все кончилось в пять минут, но ему казалось, что прошла бесконечность. Их спасла скорость. Они пронеслись, как снаряд, сквозь ядро бури. Внезапно затеплился перед ними глубокий винно-красный сумрак, перестали стучать молотки, и в кабине зазвенела тишина. Гибсон в последний раз увидел, как уносится к западу буря, взметая пустыню на своем пути.

Он благодарно опустился в кресло и тяжело задышал. Ноги были слабые, как желе. Он думал, сильно ли они сбились с курса; потом понял, что вряд ли это важно, раз самолет оснащен навигационными приборами. И только когда прошла глухота, у него снова упало сердце.

Моторы не работали.

В кабине было очень тихо. Пилот крикнул через плечо:

– Надеть маски! Обшивка может треснуть.

Негнущимися пальцами Гибсон вынул из-под кресла дыхательную маску.

Когда он кончил ее прилаживать, земля была очень близко, хотя нелегко судить о расстоянии в таких сумерках.

Невысокий холм выскочил откуда-то и унесся в темноту. Самолет отчаянно вильнул, пытаясь избежать другого, лихорадочно дернулся, коснулся грунта, подпрыгнул, коснулся снова, и Гибсон весь сжался перед неминуемым ударом.

Прошла целая жизнь, пока он осмелился расслабить мышцы, все еще не веря, что цел. Хилтон выпрямился на сиденье, снял маску и сказал пилоту:

– Ничего сели, начальник! Сколько нам осталось идти?

Тот ответил не сразу. Потом выдавил:

– Может, кто-нибудь зажжет мне сигарету?

– Вот, - сказал Хилтон, - и огонь зажжем.

Теплый уютный свет сразу поднял настроение и прогнал марсианскую ночь. Все идиотски смеялись самым слабым шуткам.

Теперь тысяча километров, отделяющая их от ближайшей базы, не имела никакого значения.

– Да, неплохая буря! - сказал Гибсон. - Это у вас часто на Марсе? А заранее узнать нельзя?

Пилот уже пришел в себя и что-то лихорадочно обдумывал. Автопилот автопилотом, но, конечно, надо было чаще подходить к приборам.

– Я такой бури еще не видел, - сказал он, - хотя раз пятьдесят летал из Лоуэлла в Скиапарелли. Вся беда в том, что мы до сих пор ничего не знаем о марсианской метеорологии. У нас станций пять, это мало. Полную картину они дать не могут.

– А как Фобос? Разве они не могли предупредить?

Пилот вынул справочник и быстро перелистал его.

– Фобос еще не восходил, - сказал он. - Насколько я понимаю, буря поднялась в Аду. Правильно его назвали, а? Сейчас, наверное, она утихла. Не думаю, чтобы она прошла близко от Тривиума, так что они тоже не могли нас предупредить. Один из тех случаев, когда винить некого.

Эта мысль его очень развеселила, но Гибсону такая мудрость была сейчас не по силам.

– Как бы там ни было, - проворчал он, - мы сели черт знает где.

Сколько времени они будут нас искать? Есть шансы починить самолет?

– Никаких. Реактивные двигатели вышли из строя. В конце концов, они предназначены для воздуха, а не для песка.

– А можем мы радировать в Скиапарелли?

– Отсюда, снизу, не можем. Когда взойдет Фобос… Дайте подумать…

Примерно через час можно будет вызвать обсерваторию, и они нас засекут. Мы так обычно делаем, когда летаем на большие расстояния.

Ионосфера слишком слаба, мы не можем посылать сигналы вокруг планеты, как на Земле. Ну ладно, пойду посмотрю, как там радио.

Он снова пошел вперед и стал возиться у передатчика. Хилтон тем временем занялся проверкой отопительной и кислородной систем, а Гибсон и Джимми задумчиво смотрели друг на друга.

– Да, угодили мы в историю, - хмыкнул Гибсон. - Приехать с Земли на Марс и так влипнуть на каком-то дурацком самолете! С этого момента летаю только на ракетах!

Джимми улыбнулся:

– Будет что рассказать на Земле! Может быть, мы наконец сделаем настоящие открытия.

Он прилип к окну, прикрывая глаза рукой, чтоб не мешало освещение кабины. Вокруг все было темно, только падал свет из самолета.

– Кажется, вокруг холмы. Ой, прямо перед нами утес! Еще бы несколько метров, и мы бы разбились.

– Вы хоть немного представляете, где мы? - крикнул Гибсон пилоту.

Вопрос был явно бестактный.

– Примерно 120ЬE, 20ЬN, - сухо сказал тот.

– Значит, мы где-нибудь в Этерии, - сказал Гибсон, наклоняясь над картами. - Да, здесь отмечен холмистый район. Подробностей нету.

– А тут никто не был. Его наносили на карту с воздуха.

Гибсон обрадовался, увидев, как просиял Джимми.

– Ну что ж, действительно приятно попасть в край, где не ступала нога человека!

– Не хотел бы вас огорчать, - сказал Хилтон, и по голосу было ясно, что именно это он собирается сделать, - но я совсем не уверен, что вы сможете послать сигнал на Фобос.

– Как это? - обиделся пилот. - Радио в порядке, я проверил.

– В порядке-то оно в порядке, но вы заметили, где мы? Мы Фобос и не увидим. Эти скалы к югу от нас полностью его закрывают. Значит, там не смогут принять наши сигналы. А что еще хуже - не смогут нас засечь в телескоп.

Все остолбенели.

– Что же нам делать тогда? - спросил Гибсон.

Ему уже показалось, что они идут пешком через тысячекилометровую пустыню. Да нет, они же не смогут взять с собой весь нужный кислород, тем более еду и приборы. А даже здесь, около экватора, никто не выживет ночью под открытым небом.

– Придется сигналить как-нибудь иначе, - спокойно сказал Хилтон. - Утром полезем на холмы и осмотримся. Чего нам беспокоиться? - Он зевнул и потянулся, заполнив всю кабину. - Беспокоиться нечего.

Воздуху на несколько дней, батареи заряжены, а голодать мы начнем через неделю, но вряд ли мы здесь столько проторчим.

Само собой получилось, что Хилтон взял власть в свои руки, хотя, может быть, и сам того не понял. Пилот без размышлений уступил ему свои прерогативы.

– Значит, Фобос встанет через час? - спросил Хилтон.

– Да.

– Сколько времени он будет над нами? Никак не могу запомнить, как тут движется ваш дурацкий месячишко.

– Он встает на западе и садится на востоке через четыре часа.

– Значит, на юге будет около полуночи? Да мы вообще не сможем его увидеть! У него целый час будет затмение.

– Ну и луна! - фыркнул Гибсон.

– Это неважно, - спокойно сказал Хилтон. - Мы же знаем, где он, так что радировать сможем. Больше сегодня делать нечего. Колоды ни у кого нет? Нет? Тогда, может, Мартин развлечет нас рассказами.

Но Гибсон не ударил в грязь лицом.

– И не подумаю, - сказал он. - Кому тут рассказывать, как не вам?

Хилтон застыл, и на секунду Гибсон испугался, не обиделся ли он.

Ему было известно, что Хилтон редко говорит об экспедиции на Сатурн, но не мог упустить такой удобный случай. Он знал, что больше случая не представится; к тому же рассказы о великих приключениях поддерживают дух. Хилтон, кажется, сам это понял и улыбнулся:

– Хорошо вы меня поймали, Мартин. Ладно, расскажу при одном условии.

– При каком?

– Никаких прямых цитат, пожалуйста.

– Ну что вы!

– А когда будете про это писать, сперва покажите мне рукопись.

– Непременно покажу!

Это превосходило самые смелые ожидания Гибсона. Он и не собирался сразу писать о приключениях Хилтона и очень обрадовался, что тот дает ему такое право. Ему как-то не пришло в голову, что для этого просто может не представиться случая.

За стенами самолета свирепствовала марсианская ночь, и небо было усеяно булавками звезд. В бледном свете Деймоса, как в холодном фосфорическом свечении, чуть виднелся окружающий пейзаж. На востоке во всей своей красе вставал Юпитер - самая яркая точка на небе. Но четверо в потерпевшем крушение самолете были сейчас на шестьсот миллионов километров дальше от Солнца.

Многие до сих пор удивляются, что люди побывали на Сатурне, а не на Юпитере. Но в космоплавании неважно расстояние как таковое. На Сатурн отправились благодаря поразительной удаче, в которую до сих пор трудно поверить. Спутник Сатурна Титан - самый большой из спутников Солнечной системы, раза в два больше Луны. Еще в 1944 году открыли, что у Титана есть атмосфера. Дышать ею нельзя, но польза от нее огромная - это метан, незаменимое ракетное горючее.

«Арктур» с командой из шести человек был запущен с орбиты Марса. Он достиг системы Сатурна только через девять месяцев. Запас горючего был ровно таким, чтобы безопасно сесть на Титане. Там заработали насосы и накачали в баки метан, которого здесь были триллионы тонн. Так, заряжаясь на Титане по мере надобности, «Арктур» посетил пятнадцать известных спутников Сатурна и большую систему кольца. Через несколько месяцев о Сатурне стало известно больше, чем за все предыдущие века.

За это пришлось расплачиваться. Двое из команды погибли от лучевой болезни после ремонта двигателей. Их похоронили на Дионе, четвертой луне. Начальник экспедиции капитан Энверс был убит лавиной твердого воздуха, а тело его не нашли. Хилтон принял командование и с двумя оставшимися привел «Арктур» на Марс почти через год.

Вот что знал Гибсон. Он еще помнил радиопередачи, которые шли через космос от мира к миру. Но совсем иначе звучало все это в устах Хилтона, который рассказывал так спокойно и бесстрастно, словно был наблюдателем, а не участником.

Он говорил о Титане и о его младших братьях - маленьких спутниках, которые вместе с Сатурном похожи на модель Солнечной системы. Он описывал, как «Арктур» опустился наконец на внутреннем спутнике, Мимасе, который вполовину ближе от Сатурна, чем Луна от Земли.

– Опустились мы в большой долине, между двумя горами - думали, там грунт потверже. Не хотели повторять ошибку, которую сделали на Рее.

Сели хорошо и полезли в скафандры. Смешно, всегда волнуешься, когда берешься за скафандр, сколько бы раз ни садился на новую планету.

Конечно, тяготение там не особенно большое, одна сотая земного. Ну, для того чтоб не улететь, хватит. Мне нравится. Всегда знаешь: если потерпеть, где-нибудь да опустишься.

Прибыли мы утром рано. У них там день покороче земного. Мимас оборачивается вокруг Сатурна за двадцать два часа и все время одной стороной, так что день и месяц у них одинаковые, как на Луне. Сели мы в северном полушарии, недалеко от экватора, и Сатурн почти целиком висел над горизонтом. Как будто огромная гора нависла где-то далеко.

Больше Солнца.

Ну, вы эти фильмы видели, особенно тот, цветной, ускоренной съемкой, где показывается весь цикл его фаз. Но вряд ли вы представили, что это значит - там жить, когда над тобой висит эта штука. Он большой, его сразу взглядом не охватишь. Станешь к нему лицом, руки расставишь - и кажется, что концы пальцев достигают краев кольца. Мы эти кольца плохо видели, они стояли ребром, но забыть о них было нельзя - они бросали тень на планету.

Мы никогда не уставали на них смотреть. Они так быстро крутятся, и картина меняется все время. Эти самые облака, если это облака, переходят с одной стороны диска на другую за несколько часов. И цвета там зверские - все больше зеленые, коричневые, желтые. А иногда что-то извергается. Какие-то штуки большие, с Землю, - взбухнут изнутри и медленно рассасываются по планете.

Совершенно невозможно от него оторваться. Даже когда Сатурн в первой фазе и его вообще не видно, на месте звезд - огромная дырка, так что все равно про него не забудешь. И еще забавная штука там была.

Я о ней не сообщал, потому что сам не уверен. Раза два, когда мы были в тени Сатурна и ему полагалось быть темным, я заметил какое-то свечение. Оно исчезало почти сразу… А может, его и не было.

Вероятно, в этом котле происходила какая-то химическая реакция.

Вы не удивляйтесь, что я хочу туда вернуться. Я вот о чем мечтаю.

Подобраться поближе - действительно близко, километров на тысячу. Это совершенно безопасно, и горючего израсходуем немного. Надо просто лечь на параболическую орбиту и падать, как комета, которая идет вокруг Солнца. Конечно, около Сатурна мы будем только несколько минут, но за это время можно сделать массу записей. Еще бы я хотел сесть на Мимас и увидеть тот серп в полнеба. Для этого одного стоит туда лететь - чтоб увидеть, как Сатурн все бухнет и бухнет и что-то бушует у экватора.

Да, стоит, даже если я оттуда не вернусь!

В последней фразе не было и капли пафоса - Хилтон просто сообщал факт, и все ему поверили. Несколько минут после рассказа всем хотелось того же самого.

Гибсон прервал долгое молчание; он подошел к иллюминатору и посмотрел в темноту.

– Может, выключим свет?

Пилот выключил свет, и все прижались к иллюминаторам.

– Смотрите, - сказал Гибсон. - Поверните голову… еще…

Скалы, около которых они лежали, уже не казались стеной непроглядной тьмы. На вершинах мерцал какой-то свет, и отблески его падали на долину. На западе взошел Фобос; он пятился по небу к югу, будто метеор. Свет с каждой минутой становился сильнее, и пилот принялся сигналить, но бледный свет исчез так внезапно, что Гибсон даже крякнул. Фобос вошел в тень Марса, и, как бы высоко он ни поднялся, его не увидишь целый час. А никто не мог сказать, будет ли он и через час хоть немного виднеться над холмами и сможет ли принять сигналы.

Они надеялись еще почти два часа. Потом снова замерцал свет, теперь на востоке. Фобос вынырнул из затмения и стал спускаться к горизонту, которого должен был достичь через час с минутами. Пилот с отвращением отмахнулся от передатчика.

– А ну его! - сказал он. - Надо попробовать что-нибудь другое.

– Знаю! - радостно воскликнул Гибсон. - Мы не можем понести передатчик на вершину холма?

– Я об этом думал. Черта с два вытащишь его без инструментов! Он же вмонтирован в кабину.

– Ну, больше мы в темноте ничего не сможем сделать, - сказал Хилтон. - Давайте поспим до утра. Спокойной ночи!

Совет был хороший, но не легкий. Гибсон долго еще строил планы на завтрашний день. Пока свет Фобоса ехидно мерцал на холмах, он никак не мог заснуть.

Но даже во сне он видел, что приделывает приводные ремни от мотора к шасси, чтобы оно протащило их тысячу километров, до самого Скиапарелли.

Глава 12

Когда Гибсон проснулся, солнце уже взошло. Оно еще скрывалось за скалами, но лучи, отраженные от красного камня, освещали кабину неземным, зловещим светом. Мартин с трудом потянулся - спать в этом кресле было очень неудобно, - потом огляделся и увидел, что Хилтона и пилота нет. Джимми крепко спал. Другие, наверное, встали рано и пошли на разведку. Гибсон немножко обиделся, что его не взяли; но тут же понял, что обиделся бы еще больше, если бы его разбудили.

На видном месте была приколота записка от Хилтона:

«Вышли в 6:30. Вернемся через час. Будем голодны. Фред».

Намек был ясен, да и сам он хотел есть. Он стал копаться в запасах продуктов, размышляя, на сколько их хватит. Его попытки сварить кофе на маленьком кипятильнике разбудили Джимми. Тот увидел, что проснулся последним.

– Как спалось? - спросил Гибсон, ища чашки.

– Здорово! - сказал Джимми, расчесывая волосы пальцами. - Как будто неделю не спал. А где другие?

И тут же получил ответ - что-то звякнуло в воздушной камере.

Появился Хилтон, за ним - пилот. Они быстро стянули маски и согревательные скафандры - снаружи еще было холодно - и кинулись на шоколад и прессованное мясо, которые Гибсон разделил на безупречно ровные порции.

– Ну? - не без волнения спросил Гибсон. - Какой приговор?

– Одно могу точно сказать, - сказал Хилтон между двумя кусками, - спасибо, что мы живы!

– Это я знаю.

– Вы и половины не знаете. Вы не видели, где мы опустились.

Повернули бы на два градуса вправо - и все! Когда мы сели, мы немножко протащились вперед, но, как видите, не расшиблись. Тут и на запад и на восток идет большая долина. Сперва я подумал, что это русло реки, но скорей похоже на сдвиг. Скалы напротив нас - метров в сто высотой и совершенно отвесные, даже как-то нависают у вершины. Может, где-нибудь дальше и можно вскарабкаться - мы не пробовали. Да и незачем. Если мы хотим попасть в поле зрения Фобоса, нам надо пройти чуть к северу, там цепь обрывается. По-моему, надо бы вытащить самолет туда. Тогда мы могли бы радировать, а в телескоп или с воздуха было бы легче нас засечь.

– А сколько он весит? - с сомнением спросил Гибсон.

– Тонн тридцать. Конечно, кое-что можно выкинуть.

– Ни в коем случае! - сказал пилот. - Мы не можем терять воздух.

– Ах ты, Господи, забыл! Ну, почва тут ровная, и шасси в порядке.

Гибсон недоверчиво хмыкнул: даже при трети земного тяготения вряд ли можно было сдвинуть самолет; но тут его внимание отвлек кофе.

Когда он ослабил в кипятильнике давление, забил пар, и с минуту казалось, что они надышатся газообразного кофе. На Марсе истинное мучение варить кофе и чай - вода здесь кипит около шестидесяти градусов, и тому, кто об этом забудет, приходится нелегко.

Не очень вкусный, но вполне сытный завтрак закончился в молчании - каждый вынашивал свой план. Они не слишком волновались; они знали, что искать их будут и освобождение - только вопрос времени. Но это время можно сократить, если они свяжутся с Фобосом.

Потом они пытались тащить самолет. Они долго его толкали, тянули и продвинули на несколько метров. Надели на шасси гусеницы, те завязли в мягком грунте, и они отступили, тяжело дыша, в кабину, чтобы обсудить дальнейшие действия.

– А белого у нас ничего нет? - спросил Гибсон.

Но и эта прекрасная идея потерпела крушение - они долго искали и нашли только шесть носовых платков да несколько тряпок. Все согласились, что даже при самых благоприятных условиях с Фобоса их не увидеть.

– Остается одно, - сказал Хилтон. - Надо открутить посадочные огни, привязать их к кабелю, затащить в гору и направить на Фобос. Лучше бы этого не делать, конечно. Жалко портить хороший самолет.

Судя по мрачному виду, пилот полностью разделял эти чувства. Тут Джимми пришла мысль:

– А может, соорудить гелиограф? Если мы направим зеркало на Фобос, они, может быть, его увидят.

– За шесть тысяч километров? - усомнился Гибсон.

– А что? У них есть телескопы, которые увеличивают больше чем в тысячу раз. Разве мы не увидели бы зайчик за шесть километров?

– Что-нибудь тут не так, только не знаю что, - сказал Гибсон. - Но вообще мысль неплохая. Есть у кого-нибудь зеркало?

Искали четверть часа и ничего не нашли. От идеи пришлось отказаться. Зеркала на самолете не было.

– Давайте отрежем кусок крыла и отполируем, - не совсем уверенно сказал Хилтон. - Может, сойдет.

– Его не очень-то отполируешь. Сплав магния, - сказал пилот, все еще пытаясь отстоять свою машину.

Услышав слово «магний», Гибсон вскочил.

– Подбросьте меня три раза! - крикнул он.

– С удовольствием, - сказал Хилтон, - только зачем?

Не отвечая, Гибсон пошел в хвост и принялся рыться в багаже, спиной к заинтересованным зрителям. Он быстро нашел то, что ему было нужно, и повернулся:

– Вот!

Вспышка невыносимого, режущего света осветила все углы. На несколько мгновений все ослепли, и на сетчатке отпечаталась кабина, словно освещенная молнией.

– Простите, - сказал Гибсон, - я никогда не включал ее на полную силу в помещении. Она для ночной съемки на открытой местности.

– М-да… - сказал Хилтон, протирая глаза. - Я думал, вы бросили атомную бомбу. Вы что, должны убивать тех, кого снимаете?

– В помещении она вот какая, - сказал Гибсон и показал. Все снова зажмурились, но сейчас вспышка была едва заметна. - Это я специально заказал на Земле. Для верности, чтобы снимать ночью на цветную пленку.

Пока что не было случая использовать.

– Дайте посмотреть, - сказал Хилтон.

Гибсон протянул лампу и объяснил, как ею пользоваться.

– Тут сверхмощная батарея, одного заряда хватает на сто вспышек.

– Сто вспышек высшей мощности?

– Да. А простых - тысячи две.

– Ну, энергии тут достаточно для хорошей бомбы.

Хилтон рассматривал маленький, с вишню, разрядник в центре небольшого рефлектора.

– Мы можем его сфокусировать, чтоб получился хороший луч? - спросил он.

– За рефлектором есть защелка. Луч будет чуть широковат, но ничего.

Хилтон обрадовался:

– Да, это они увидят даже при ярком солнечном свете, если телескоп хороший. Но все-таки нам не стоит зря расходовать вспышки.

– Фобос сейчас хорошо стоит, правда? - спросил Гибсон. - Пойду помигаю.

Он встал и начал прилаживать маску.

– Дайте не больше десяти вспышек, - предупредил Хилтон. - Надо приберечь их до ночи. И постарайтесь встать в тени.

– Можно я тоже пойду? - спросил Джимми.

– Иди уж, - сказал Хилтон. - Только держитесь вместе и ничего не исследуйте. А я посмотрю пока что, нельзя ли как-нибудь приспособить посадочные огни.

Оттого, что сейчас у них был точный план действий, они все развеселились. Прижимая к груди камеру и драгоценную лампу, Гибсон резво поскакал по долине. Как ни странно, все на Марсе почти сразу приспосабливались к низкому тяготению и шагали тем же шагом, что на Земле. Но при желании вполне можно было использовать и остаток силы.

Вскоре они вышли из тени скалы и увидели открытое небо. Маленький полумесяц Фобоса был уже высоко на западе и быстро утоньшался на пути к югу, превращаясь в тоненький серп. Гибсон задумчиво на него поглядел и подумал, смотрит ли кто-нибудь сейчас на эту часть Марса. Скорей всего сюда смотрели - ведь место крушения, по-видимому, приблизительно знали. И нелепое желание охватило его - запрыгать, замахать руками и даже закричать: «Мы здесь! Мы здесь!»

Он пытался представить себе, как выглядит это место в телескоп, который, как он надеялся, сейчас обшаривает Этерию. Наверно, как пятнисто-зеленое поле, а большая цепь скал - как красная лента, которая отбрасывает тень, когда солнце низко. Сейчас, наверное, тени не было - только несколько часов прошло с восхода. Гибсон решил, что самое лучшее стать посередине самого темного пятна растительности.

Примерно в километре от упавшего самолета была неглубокая впадина, и здесь, в самом низком месте долины, они увидели коричневую полоску, кажется, покрытую довольно высокими растениями. Гибсон направился туда; Джимми не отставал от него.

Они оказались среди тонких, каких-то кожаных растений. Таких они еще не видели. Прямо от грунта вверх росли длинные извилистые листья, покрытые бесконечными пупырышками, которые, судя по виду, могли содержать семена. Гладкая сторона была повернута к солнцу, и Гибсон с интересом заметил, что она черная, а теневая - грязно-белая. Довольно просто, но неплохо - расходуется минимум тепла.

Не тратя времени на ботанику, Гибсон прокладывал дорогу к центру маленькой рощи. Листья росли не слишком густо, идти было нетрудно.

Когда он зашел достаточно далеко, он поднял лампу и стал посылать вспышки на Фобос.

Сейчас спутник тонким серпом висел недалеко от солнца, и Гибсон чувствовал себя очень глупо, посылая вспышки прямо в сияющее летнее небо. Но время было выбрано очень хорошо. На стороне Фобоса, обращенной к ним, - темно, и телескопам легко их искать. Он помигал пять раз, давая через равные промежутки по две вспышки, - так на Фобосе скорей поймут, что сигналы искусственные.

– На сегодня хватит, - сказал Гибсон. - Остальное прибережем на ночь. Давайте посмотрим эти растения. Знаете, что они мне напоминают?

– Гигантские водоросли, - быстро сказал Джимми.

– Вот именно. Интересно, что в этих пупырышках? У вас есть нож?

Спасибо.

Гибсон ткнул ножом в черный пузырек. Там, наверное, был газ под большим давлением, потому что тут же послышался тихий свист.

– Какая странная штука, - сказал Гибсон. - Заберем с собой.

Не без труда они отпилили одно из растений у самого корня. Из среза полилась темно-коричневая жидкость с пузырьками газа. Повесив добычу на плечо, Гибсон направился к самолету - не подозревая, что несет будущее планеты.

Они прошли немножко и наткнулись на чащу погуще. Ориентировались они по солнцу и заблудиться не могли, особенно в такой маленькой роще, так что не особенно старались возвращаться тем же путем. Гибсон шел впереди, и ему приходилось трудно. Он подумал, не поступиться ли гордостью и не пустить ли вперед Джимми, как вдруг вышел на тропинку, которая бежала в нужном направлении.

Для объективного наблюдателя это было бы интересным примером замедленности мыслительных процессов. И Гибсон, и Джимми прошли шагов десять, пока вспомнили простую, но поразительную истину: тропинки не прокладываются сами собой.

***

– Пора бы им вернуться, а? - сказал пилот, когда помог Хилтону отвинчивать огни от нижней части крыла.

Работа оказалась нелегкой. Хилтон надеялся, что найдет достаточно кабеля в самолете, чтоб установить огни подальше. Конечно, они не такие яркие, как лампа Гибсона, зато светят непрерывно.

– Сколько времени их нет? - спросил Хилтон.

– Минут сорок. Я надеюсь, у них хватит ума не заблудиться.

– Гибсон слишком осторожен, чтоб уйти далеко. А юному Джимми я бы, конечно, не доверял. Был бы один - пошел бы искать марсиан.

– Вот они. Как будто спешат.

Две фигурки выскочили из рощи и понеслись по долине. Они так явно торопились, что двое у самолета отложили инструменты и со все возрастающим интересом поджидали их.

Столь раннее возвращение Гибсона и Джимми свидетельствовало об их выдержке и самообладании. Довольно долго они стояли, уставившись на тропинку. На Земле в ней не было бы ничего особенного. Именно такие тропинки прокладывает скот в кустах или звери в лесу. Потому они и не обратили на нее внимания; но даже сейчас им хотелось как-то попроще ее объяснить.

…Гибсон заговорил первый - так тихо, словно боялся, что его подслушивают.

– Тропинка, Джимми. Откуда она могла взяться? Здесь никого раньше не было.

– Наверное, звери.

– Большие…

– Как лошадь.

– Или как тигр.

Они помолчали. Потом Джимми сказал:

– Ну, если дело дойдет до поединка, эта ваша лампа кого угодно удержит!

– Если у них есть глаза, - сказал Гибсон. - А вдруг у них какие-нибудь другие чувства?

Джимми изо всех сил пытался изобрести утешительные доводы:

– На Марсе никто не может бегать быстрее нас или выше прыгать.

Гибсону очень хотелось верить, что это заявление вызвано не трусостью, а благоразумием.

– Никакой опасности нет, - твердо сказал он. - Мы сейчас вернемся и скажем остальным. А потом решим, как пойти на разведку.

У Джимми хватило ума согласиться, но, пока они шли, он все время оглядывался. Среди его недостатков действительно не было трусости.

***

Им пришлось долго убеждать, что это не дурной розыгрыш. Все знали, почему не может быть животной жизни на Марсе. Дело было в обмене веществ: животные сжигают пищу намного быстрей, чем растения, и не могут жить в такой разреженной атмосфере. Биологи поспешили это доказать, как только исследовали жизнь на Марсе, и последние десять лет о животных не думал никто, кроме неизлечимых романтиков.

– Ну хорошо, вы ее видели, - сказал Хилтон. - Но ведь может быть какое-нибудь простое объяснение.

– Идите посмотрите сами, - сказал Гибсон. - Говорю вам, отличная тропинка.

– Иду, иду, - заверил Хилтон.

– И я иду, - сказал пилот.

– Минутку. Мы не можем идти все. Кто-то должен остаться.

Гибсон чуть не вызвался, но тут же понял, что никогда себе этого не простит.

– Это я ее нашел, - твердо сказал он.

– Кажется, назревает бунт, - заметил Хилтон. - Есть у кого-нибудь монета? Из вас троих пойдут те, у кого выпадет одинаковая сторона.

– Ну, охотнички, - сказал пилот, когда он один выбросил решку, - жду вас дома через час. Если задержитесь дольше, привезите мне марсианскую принцессу.

Несмотря на свой скептицизм, Хилтон отнесся к делу серьезней.

– Нас трое, - сказал он. - Так что бояться нечего. Но даже если не вернется ни один из нас, сидите тут и не ходите нас искать.

– Ясно… Буду сидеть.

Они пошли по долине к рощице. Гибсон показывал дорогу. Дойдя до водорослей, они легко обнаружили тропинку. Хилтон уставился на нее молча, а Гибсон и Джимми смотрели на него с выражением: «А что я говорил?!»

– Давайте вашу лампу, Мартин, - наконец сказал Хилтон. - Я пойду первым.

Спорить не стоило. Хилтон был выше, сильнее и тренированнее. Гибсон без возражений отдал свое оружие. Он пытался убедить себя, что животное, никогда не встречавшее человека, редко относится к нему враждебно; однако на свете было достаточно исключений из этого правила, чтобы сделать жизнь интересной.

Они прошли почти половину рощицы; тропинка раздвоилась. Хилтон повернул направо и скоро понял, что зашел в тупик - на полянку метров в двадцать диаметром. Все растения были срезаны или съедены - у самого грунта торчали только низенькие пеньки. Они уже снова начали давать побеги; по-видимому, таинственные существа оставили на время это место.

– Травоядные, - тихо произнес Гибсон.

– И умные, - сказал Хилтон. - Смотрите, корни оставляют. Пойдемте налево.

Через пять минут они вышли на другую полянку. Она была намного больше первой. Хилтон положил руку на лампу, а Гибсон ловким, хорошо отработанным движением вскинул камеру и стал снимать самые знаменитые фотографии в мире. Только после этого все трое принялись разглядывать марсиан.

В эту минуту развеялись прахом века фантазий и легенд о немыслимых существах. Ушли неоплаканными жуткие уэллсовы чудища и легионы кошмарных ползучих тварей. Заодно ушел миф о холодном, нечеловеческом разуме, бесстрастно взирающем на человека с легендарных высот и уничтожающем нас так же просто, как мы давим блох.

На полянке было десять существ, слишком занятых едой, чтобы обратить внимание на незваных гостей. Больше всего они напоминали очень толстых кенгуру. Почти шарообразные тела покачивались на длинностопных тонких ножках. Шерсти у них не было, а шкурка странно поблескивала, как полированная кожа. Слабые ручки, на вид чрезвычайно гибкие, находились там же, где и у людей, и заканчивались тоненькой кистью, маленькой, как птичья лапка, тоненькой и беспомощной. Шеи не было и следа, голова сидела прямо на плечах, а глаза были большие, светлые, с широкими веками. Носа тоже как будто не было. Зато был смешной треугольный рот с тремя зубами, которые быстро перетирали листья. Большие, почти прозрачные уши колыхались по бокам, иногда сворачиваясь в трубочки; и казалось, что они прекрасно улавливают звуки даже в этой разреженной атмосфере.

Самый большой был примерно с Хилтона, другие - намного меньше.

Марсианенка пришлось бы определить затрепанным эпитетом «резвый».

Росту в нем было меньше метра. Он восторженно скакал, пытаясь схватить самые сочные листья, и время от времени испускал тоненькие, визгливые, невыносимо трогательные крики.

– Как вы думаете, высоко они развиты? - наконец прошептал Гибсон.

– Трудно сказать. Смотрите, какие осторожные - не хотят губить растение. Конечно, это может быть инстинкт. Пчелы тоже умеют строить соты.

– Как они медленно передвигаются!.. Интересно, теплокровные они?

– А почему у них непременно должна быть кровь? С нашим обменом в таком климате не выживешь.

– Они уже нас заметили.

– Да. Большой знает, что мы здесь. Я видел, он на нас смотрит краем глаза. Вон как навострил уши…

– Давайте выйдем на открытое место.

Хилтон подумал.

– Не вижу, как бы они могли нам повредить, если бы даже захотели.

Ручки у них слабые. Правда, зубы… Пойдемте очень медленно. Если они на нас накинутся, я мигну лампой, а вы бегите. Что-что, а бегаем мы быстрее. Не похожи они на скороходов.

Они двинулись на полянку - медленно, чтобы не спугнуть. Теперь не оставалось сомнений, что марсиане их увидели. Они подняли на людей большие спокойные глаза, отвернулись и занялись более важным делом.

– Нету в них любопытства, - сокрушался Гибсон. - Неужели мы такие неинтересные?

– Эй, младший нас заметил! Чего это он?

Малыш марсианин перестал есть и смотрел на них с выражением, которое могло выражать все что угодно - от презрительного недоверия до надежды на угощение. Потом он дважды взвизгнул, на что один из старших неприветливо потрубил, и двинулся к заинтересованным зрителям.

Шагах в двух он остановился, не выказывая признаков ни страха, ни осторожности.

– Здравствуйте, - торжественно сказал Хилтон. - Разрешите представить вам моих друзей. Справа от меня Джеймс Спенсер, слева - Мартин Гибсон. Боюсь, я не совсем хорошо расслышал ваше имя.

– Сквик! - сказал маленький марсианин.

– Очень рад, Сквик. Чем могу служить?

Сквик протянул ручку и с интересом дернул Хилтона за куртку. Затем он подпрыгнул к Гибсону, который спешил запечатлеть на пленке этот обмен любезностями, и снова протянул любопытную ручку. Гибсон поскорей убрал камеру, протянул свою руку, и маленькие пальчики с неожиданной силой сжали ее.

– Общительный паренек, а? - сказал Гибсон, с трудом высвобождая руку. - Во всяком случае, не так замкнут, как его родные.

Взрослые не обращали на людей никакого внимания. Они тихо жевали на другом конце полянки.

– Хотел бы я чем-нибудь его угостить. Не думаю, чтоб он мог есть нашу пищу. Дайте ножик, Джимми. Нарежу ему водорослей в доказательство дружбы.

Сквик с благодарностью принял подарок, быстро съел и снова протянул ручку.

– Завоевали почитателя, - сказал Хилтон.

– Боюсь, это любовь по расчету, - вздохнул Гибсон. - Эй, оставь камеру, она несъедобная!

– Смотрите, - вдруг сказал Хилтон, - тут что-то не так. Как по-вашему, какого он цвета?

– Ну, спереди коричневый, а сзади… Ого! Грязно-серый.

– Обойдите его сзади и угостите еще раз.

Гибсон так и сделал. Сквик обернулся, и тут случилась странная вещь: коричневая шкурка быстро побледнела и стала грязно-серой. Спинка же, наоборот, потемнела.

– Ах ты, Господи! - сказал Гибсон. - Прямо хамелеон. Зачем это он?

Защитная окраска?

– Нет, тут дело сложнее. Посмотрите на тех. Видите, с солнечной стороны они коричневые, очень темные. Такое уж устройство. Хотят как можно больше поймать тепла и как можно меньше отдать. Вроде этих растений. Интересно, чей приоритет? Смотрите, старшие стоят как вкопанные пять минут.

Гибсон быстро стал фотографировать. Это было нетрудно - как только он передвигался, Сквик доверчиво поворачивался за ним и терпеливо ждал. Когда он кончил, Хилтон сказал:

– Не хотел бы прерывать эту трогательную сцену, но мы обещали через час вернуться.

– Мы можем идти не все. Будьте другом, Джимми, бегите домой и скажите, что все в порядке.

Но Джимми смотрел в небо. Он первый заметил, что над ними уже минут пять кружит самолет.

Их крик встревожил даже марсиан, которые с неудовольствием обернулись. Сквик так удивился, что отскочил назад, но преодолел страх и снова двинулся к людям.

– Пока! - крикнул Гибсон через плечо. Туземцы не реагировали.

У самого края рощи Гибсон заметил, что сзади кто-то гонится. Он остановился. За ним скакал Сквик.

– Кыш! - сказал Гибсон и замахал руками, как пугало. - Иди к маме, у меня ничего для тебя нет.

Но Сквик только осмелел и подбежал еще ближе. Все ушли уже далеко и упустили интереснейшую сцену. Гибсон пытался избавиться от нового друга, щадя в то же время его чувства.

Минут, через пять он отказался от прямых воззваний и попробовал перейти к подкупу. К счастью, он забыл отдать Джимми нож и теперь, с трудом настрогав кучку водорослей, положил их перед Сквиком. Он надеялся, что еда займет марсианенка хоть на время.

Тут прибежали Хилтон и Джимми узнать, что с ним случилось.

– Сейчас иду, - сказал он. - Никак не могу прогнать Сквика. Ну, это ему меня заменит.

***

Пилот волновался. Час уже истек, а никого не было. Он взобрался на самолет и видел теперь половину долины и темное пятно растительности, в котором они исчезли. Он смотрел туда, когда с востока появился спасательный самолет и закружил в небе.

Убедившись, что самолет его увидел, пилот снова повернулся к долине. И вовремя. Из рощи шли люди - и он протер глаза, не веря себе…

Ушли они втроем. Сейчас возвращались четверо. Четвертый был какой-то странный.

Глава 13

После самого удачного (как говорили потом) крушения в истории Марса визит в Порт-Скиапарелли показался необходимой разрядкой. Конечно, Гибсон был бы рад поскорее вернуться в Порт-Лоуэлл со своей добычей.

Он уже не пытался избавиться от Сквика; и, поскольку вся колония с нетерпением ждала живого марсианина, они решили взять его с собой.

Но Порт-Лоуэлл не разрешил им вернуться, и столицу удалось увидеть только через десять дней. Под крупными куполами шел решающий бой за овладение планетой. Об этой битве - молчаливой битве не на жизнь, а на смерть - Гибсон знал только из радиосводок и, в сущности, радовался, что не участвует в ней.

Эпидемия, о которой мечтал доктор Скотт, наконец разразилась. Одна десятая населения Порт-Лоуэлла пала жертвой марсианской лихорадки. Но сыворотка с Земли сделала свое дело, и смертельных исходов было только три. С тех пор лихорадка ни разу не возвращалась на Марс.

Везти Сквика в Порт-Скиапарелли было нелегко - пришлось тащить с собой немало корма. Сперва боялись, что юный марсианин не сможет жить под куполом в богатом кислородом воздухе, но оказалось, что это его ни капли не тревожит, хотя и сильно уменьшает его аппетит. Это полезное свойство объяснили позже; но никто никогда не узнал, почему Сквик так привязался к Гибсону. Некоторые не без ехидства предполагали, что дело тут в небольшом росте писателя.

Вместе с пилотом спасательного самолета и аварийной командой наши путешественники несколько раз наведывались к маленькой семье марсиан.

Других семейств не нашли, но Гибсон никак не мог поверить, что они последние представители славного рода. Как выяснилось позже, это было не так.

Спасательный самолет искал их, когда принял сигналы с Фобоса, сообщавшие о вспышках в Этерии. Происхождение этих вспышек ставило всех в тупик, пока Гибсон с законной гордостью не объяснил, в чем тут дело. Двигатели ремонтировали несколько часов, и путешественники решили тем временем понаблюдать за марсианами в естественных условиях.

Именно тогда разгадал Гибсон их тайну.

В далеком прошлом они, по-видимому, дышали кислородом и до сих пор нуждались в нем. Добывать кислород из почвы они не могли; зато его добывали растения, служившие им пищей. Гибсон быстро обнаружил, что в пупырышках содержится кислород под довольно высоким давлением.

Замедлив до предела свои жизненные процессы, марсиане ухитрились установить союз - почти симбиоз - с растениями, которые в полном смысле слова стали необходимы им как воздух. Равновесие было неустойчивым: любая катастрофа могла нарушить его, но условия на Марсе давно не менялись, и оно держалось долго, пока не вмешался человек.

Ремонт затянулся, и в Порт-Скиапарелли они попали только через трое суток после вылета из Порт-Лоуэлла. Жители среднего по величине марсианского города (немногим меньше тысячи человек) размещались под двумя куполами на широком плоскогорье. Своим месторасположением город был обязан исторической ошибке - именно здесь произошла первая высадка на Марс. Только через несколько лет решили перенести центр тяжести в Порт-Лоуэлл и законсервировать Порт-Скиапарелли.

Маленький город во многих отношениях был копией своего более сильного и более современного соперника. На его долю выпали геологические (точнее, аэрологические) изыскания и исследования близлежащих районов. И жители простить себе не могли, что Гибсон с товарищами набрели на величайшее в истории Марса открытие так близко от них.

Этот визит почти парализовал нормальную жизнь города - куда бы ни пошел Гибсон, на его пути собирались толпы. Особенно нравилось всем заманивать Сквика под яркий свет и смотреть, как он чернеет, пытаясь выжать все возможное из своего положения. Именно в Порт-Скиапарелли кому-то пришло в голову проектировать на Сквика несложные картинки, а потом фотографировать его. Дошло до того, что Гибсон с огорчением увидел на боку своего любимца грубое, но вполне четкое изображение известной телезвезды.

В общем визит в Порт-Скиапарелли особой радости не принес. За три дня они осмотрели все, что стоило осматривать, а несколько прогулок по окрестностям оказались довольно скучными. Джимми беспокоился об Айрин и то и дело заказывал долгие междугородные разговоры. Гибсону не терпелось вернуться в большой город - тот самый, который он так недавно считал деревней-переростком. Только Хилтон, человек терпеливый, не огорчался и наслаждался отдыхом.

Все же один раз Гибсону пришлось поволноваться. Он часто спрашивал себя, что случится, если откажет купол. Здесь он получил ответ - во всяком случае, более подробного ответа он бы не хотел.

Однажды в тихий предвечерний час он брал интервью у главного инженера. Рядом на длинных ногах восседал Сквик, похожий на огромную куклу-неваляшку. Гибсону казалось, что его собеседник становится все рассеяннее, словно ждет чего-то. И вдруг без предупреждения пол вздрогнул - один раз, второй, третий… Почти сразу из репродуктора раздался тревожный голос: «Прорыв купола! Прорыв купола! Учебная тревога! В вашем распоряжении десять секунд! Все в убежище! Учебная тревога!»

Гибсон вскочил с кресла, но тут же понял, что делать ничего не надо. Издалека донесся звук закрывающихся дверей, потом наступила тишина. Главный инженер встал, подошел к окну, посмотрел на единственную большую улицу.

– Кажется, все спрятались, - сказал он. - Конечно, нельзя объявлять тревогу совсем неожиданно. Мы проводим их раз в месяц, и приходится предупреждать, а то подумают, что настоящая.

– Что именно нам полагается делать? - спросил Гибсон, хотя ему уже говорили раза два.

– Как только услышите три подземных взрыва, бегите в убежище.

Понимаете, когда давление падает, каждый дом переходит на самоснабжение. Воздуху должно хватить на несколько часов.

– А если кто-нибудь останется на улице?

– Давление падает не сразу, несколько секунд у вас есть. А станет дурно - втащат в дом, и человек придет в себя. Конечно, если сердце здоровое. Ну, с плохим сердцем на Марс не едут.

– Надеюсь, вам не придется проверить это на практике!

– Мы тоже надеемся. Но здесь, на Марсе, надо быть готовым ко всему.

А вот и отбой.

Репродуктор заговорил снова:

– Учебная тревога окончена. Всех, кто не успел укрыться в течение контрольного времени, просим сообщить администрации. До свидания.

– Сообщат? - спросил Гибсон. - Что-то я не уверен.

Инженер засмеялся:

– Смотря кто. Если сами виноваты - может, и не сообщат. А вообще-то иначе не найдешь слабые места. Придет кто-нибудь и скажет: «Вот, смотри, я чистил плавильную печь, когда объявили тревогу, и выбирался оттуда две минуты. Что же мне, интересно, делать, когда будет настоящая?»

Гибсон с завистью взглянул на Сквика. Тот как будто спал; хотя, судя по легким движениям больших прозрачных ушей, разговор не оставлял его равнодушным.

– Хорошо ему, ни о каких давлениях не думает. Были бы мы такие, сколько бы мы сделали на Марсе!

– А что они сделали? - задумчиво спросил инженер. - Выжили - вот и все. Нельзя приспосабливаться к среде. Надо приспособить среду к нам.

Что-то похожее говорил Хэдфилд во время той, первой, встречи.

Гибсон много раз вспоминал эти слова в последующие годы.

Возвращение в Порт-Лоуэлл можно было назвать триумфальным.

Столичные жители, находившиеся в приподнятом настроении после победы над лихорадкой, с нетерпением ждали Гибсона и его добычу. Ученые готовились к встрече со Сквиком; особенно старались зоологи, спешно отменившие свои теории об отсутствии животной жизни на Марсе.

Гибсон отдал им своего любимца только тогда, когда они торжественно заверили его, что мысль о вивисекции им и в голову не приходила, и, лопаясь от идей, поспешил к Главному.

Хэдфилд встретил его приветливо. Мартин не без удовольствия заметил, что теперь Главный относится к нему иначе. Вначале он был, ну, не то чтоб сух, а как-то сдержан. В сущности, он и не скрывал, что Гибсон для него помеха, еще одна обуза. Теперь же, по всей видимости, Главный больше не считал его стихийным бедствием.

– Вы подарили мне новых, интересных подданных, - улыбнулся Хэдфилд.

– Сейчас я видел вашего любимца. Подает надежды. Только что стукнул главного врача.

– Я надеюсь, они хорошо с ним обращаются? - забеспокоился Гибсон.

– С кем? С главным врачом?

– Нет, со Сквиком, конечно! Я все думаю, есть ли тут на Марсе другие не известные нам существа? Может быть, более развитые?

– Другими словами - единственные ли это марсиане?

– Вот именно!

– Много лет пройдет, пока мы узнаем… Но мне кажется - единственные. Условия, которые помогли им выжить, встречаются тут редко.

– Я хотел поговорить с вами. - Гибсон сунул руку в карман, вытащил кусочек «водоросли», проткнул пупырышек, и они услышали слабый свист газа.

– Понимаете, если разводить эту штуку, мы решим проблему воздуха.

Дадим ей песка побольше, а она даст нам кислород.

– Так-так… - уклончиво сказал Хэдфилд.

– Конечно, надо вывести сорт, который даст максимум кислорода, - продолжал Гибсон.

– Естественно, - отвечал Хэдфилд.

Тон его показался Гибсону странным. Он взглянул на Главного и увидел, что тот улыбается.

– Кажется, вы не принимаете меня всерьез! - горько заметил он.

Хэдфилд резко выпрямился.

– Что вы! - ответил он. - Я принимаю вас всерьез, и гораздо больше, чем вы думаете. - Он поиграл пресс-папье и решительно нажал кнопку микрофона.

– Пришлите мне «блоху», - сказал он. - С водителем. У первой Западной камеры, через тридцать минут. - Он обернулся к Гибсону:

– Жду через полчаса.

Гибсон пришел на десять минут раньше. «Блоха» прибыла вовремя.

Главный был точен, как всегда.

– Я поступаю опрометчиво, - сказал Хэдфилд, когда сверкающая зелень замелькала по сторонам. - Дайте мне слово, что никому ничего не скажете, пока я не разрешу.

– Ну конечно! - удивился Гибсон.

– Я вам доверяю - мне кажется, вы на нашей стороне. С вами гораздо меньше хлопот, чем я ожидал.

– Благодарю, - сухо сказал Гибсон.

– И еще: вы помогли нам ближе узнать нашу планету. Мы перед вами в долгу.

«Блоха» свернула к югу. Гибсон увидел холмы и вдруг понял, куда его везут.

***

– Я не могу остаться, даже если они разрешат, - сказал Джимми. - Пока у меня нет квалификации, я на жизнь не заработаю. Мне еще осталось два года практики и полет на Венеру… Выход один!

– Ах, мы уже говорили!.. Папа ни за что не позволит.

– Что ж, попытка не пытка. Я натравлю на него Мартина.

– Мистера Гибсона? Ты думаешь, он согласится?

– Если я попрошу - согласится. А он-то уж говорить умеет.

– Не понимаю, зачем ему беспокоиться.

– Он меня любит, - уверенно сказал Джимми. - Как можно торчать тут, на Марсе? Ты же не видела Земли - Парижа, Нью-Йорка, Лондона… Разве это жизнь?! И вообще, знаешь что?

– Что?

– С его стороны эгоистично держать тебя тут.

Айрин его не поддержала. Она очень любила отца и чуть было не выступила в его защиту. Ей приходилось разрываться между двумя властелинами, хотя ясно было, который из них победит в конце концов.

Джимми понял, что зашел слишком далеко.

– Конечно, он хочет тебе добра, но у него столько дел! Наверное, он совсем забыл Землю и не понимает, что ты теряешь. Нет, спасайся, пока не поздно!

Тут чувство юмора пришло ей на помощь; в чем, в чем, но в этом она была сильнее.

– Если бы мы были на Земле, ты бы мне доказал, что я обязана лететь на Марс!

Джимми немножко обиделся; потом увидел, что она не смеется.

– Ладно, - сказал он. - Договорились. Увижу Мартина, скажу ему, чтоб шел к твоему старику. А пока что давай забудем обо всех делах.

Это им почти удалось.

***

В маленькой долинке все было по-прежнему, только зелень немного потемнела, словно первое предупреждение далекой осени уже коснулось ее. «Блоха» приблизилась к большому куполу.

– Когда я был здесь в прошлый раз, - сухо заметил Гибсон, - мне сказали, что надо пройти дезинфекцию.

– Преувеличивали, - сказал Хэдфилд, ничуть не смутившись. - Отпугивают непрошеных гостей. - Дверь открылась по его знаку, и они быстро сдернули маски. - Приходится принимать предосторожности, но теперь они больше ни к чему.

Человек в белом халате - в чистом белом халате, какие носят только самые важные ученые, - ждал их.

– Здравствуйте, Бейнс, - сказал Хэдфилд. - Гибсон - профессор Бейнс. Надеюсь, вы слышали друг о друге?

Гибсон читал года два тому назад, что Бейнс, один из крупнейших специалистов по генетике растений, отправился на Марс для изучения его флоры.

– Значит, это вы открыли Oxyfera? - довольно вяло произнес Бейнс.

Его рассеянный вид совсем не вязался с могучими мускулами и резкими чертами лица.

– Вы их так называете? - поинтересовался Гибсон. - Да, думал, что открыл. Сейчас начинаю сомневаться.

Хэдфилд поспешил его успокоить:

– Ваше открытие не менее важно! Но Бейнса животные не интересуют. С ним и говорить нечего о наших марсианских друзьях.

Они подошли к переходу в другой купол. Пока они ждали у двери, Бейнс спокойно предупредил: «Будет больно глазам», - и Гибсон прикрыл глаза рукой.

Здесь было так жарко и так светло, словно они шагнули с полюса в тропики. Воздух был тяжелый не только из-за жары, и Гибсон никак не мог понять, чем же он дышит. Не меньше четверти купола занимали высокие коричневые растения. Гибсон узнал их сразу.

– Значит, вам все время о них было известно? - сказал он не слишком удивленно и даже не особенно разочарованно (Хэдфилд прав: марсиане гораздо важнее).

– Да, - кивнул Хэдфилд. - Их открыли года два назад. У экватора их довольно много. Им нужно солнце. Ваши - самые северные.

– Чтобы добывать кислород из песка, требуется много энергии, - пояснил Бейнс. - Мы здесь им светом помогаем, ну и экспериментируем понемногу. Пойдемте, увидите, что получается.

Гибсон двинулся вперед, осторожно ступая по узкой тропинке. В сущности, эти растения были не совсем такие, как у него. Вместо пупырышек их испещряли мириады крохотных пор.

– Это очень важно, - сказал Хэдфилд. - Мы вывели вид, который отдает кислород непосредственно в воздух. Ему запасы не нужны. Он берет, сколько надо, из песка, а избыток отдает. Сейчас вы дышите только тем кислородом, который дали растения, - другого источника здесь нет.

– Понятно… - медленно произнес Гибсон. - Значит, вы предвосхитили мою идею и пошли гораздо дальше. Однако я все равно не понимаю, зачем такая секретность.

– Какая секретность? - спросил Хэдфилд с видом оскорбленной невинности.

– Такая! - не сдался Гибсон. - Сами меня просили никому ничего не говорить.

– Ах это? Скоро будет официальное сообщение, мы просто не хотим преждевременно возбуждать надежды. А вообще-то особой секретности нет.

Гибсон размышлял над этими словами всю обратную дорогу. Хэдфилд сказал ему немало, но все ли? При чем здесь Фобос? Может быть, его подозрения лишены оснований и Фобос никак не связан с лабораторией?

Его так и подмывало спросить Хэдфилда прямо, но он понимал, что только окажется в глупом положении.

Уже появились купола столицы, когда Гибсон заговорил о том, что не давало ему покоя в последнее время.

– «Арес» уходит через три недели, да? - спросил он.

Хэдфилд кивнул. Вопрос был чисто риторический - Гибсон знал ответ не хуже прочих.

– Я все думаю, - продолжал Мартин, - не задержаться ли мне немного.

Ну, до будущего года хотя бы.

– О! - сказал Хэдфилд. В его тоне не было ни радости, ни недовольства, и Гибсон даже обиделся. - А как ваша работа?

– Здесь можно работать не хуже, чем на Земле.

– Надеюсь, вы понимаете, что, если вы останетесь, вам надо будет приобрести полезную профессию. - Хэдфилд криво улыбнулся. - Я хочу сказать, вы должны будете что-то делать для колонии.

Уже лучше; во всяком случае, это значило, что Главный не отказался наотрез. Но в порыве энтузиазма Гибсон не подготовил ответа на такой вопрос.

– Я не собираюсь остаться здесь навсегда, - замялся он. - Я хотел бы немного понаблюдать за марсианами… И потом я не хочу покидать Марс, как раз когда здесь становится интересно.

– Что вы имеете в виду? - быстро спросил Хэдфилд.

– Ну, эти растения… И Седьмой купол… Я хотел бы посмотреть, что из всего этого выйдет в ближайшие месяцы.

Хэдфилд задумчиво взглянул на него. Он удивился меньше, чем думал Гибсон. Такие вещи уже случались. К тому же он подозревал, что это может случиться именно с Гибсоном.

– Энтузиазм - еще не все, - сказал Хэдфилд.

– Я знаю.

– Наш маленький мир держится на двух вещах: на профессиональном умении и тяжелой работе. Тем, кто не способен ни к тому, ни к другому, лучше вернуться на Землю.

– Работы я не боюсь. Я мог бы, например, служить в администрации.

«Очень может быть, - подумал Хэдфилд. - В таких делах главное - ум, а ума у Гибсона хватает. Но здесь этого мало. Лучше не обнадеживать его слишком до разговора с Уиттэкером».

– Вот что, - сказал Хэдфилд, - подайте заявление, а я запрошу Землю. Ответ придет примерно через неделю. Конечно, если они откажут, мы бессильны.

Гибсон знал, как мало Хэдфилд считается с земными распоряжениями, если они не совпадают с его планами, но возражать не стал.

– А если согласятся, все в порядке? - спросил он.

– Тогда я начну думать.

«Что ж, и то хлеб!» - решил Гибсон.

Дверь камеры открылась перед ними, и «блоха» прыгнула в город. В конце концов даже если он поступил опрометчиво, невелика беда. Можно вернуться через год… или через два года…

Он знал, что многие его приятели скажут, прочитав новость:

«Слыхали? Кажется, Марс сделал из него человека! Кто бы мог подумать!»

Ему совсем не хотелось стать наглядным пособием. Даже в самые чувствительные минуты Гибсон не питал склонности к старомодным притчам о том, как ленивый эгоист превращается в полезного члена общества.

Однако, к его величайшему недоумению, что-то удивительно похожее творилось с ним.

Глава 14

– Говорите прямо, Джимми.

– Я думаю, какое безобразие, что Айрин никогда не видела Землю! - сказал Джимми, ковыряясь в синтетическом омлете.

– А вы уверены, что ее туда тянет? Я здесь не слышал о Земле ни одного хорошего слова.

– Тянет, тянет! Я спрашивал.

– Перестаньте крутить, Джимми. Что вы оба задумали? Хотите сбежать на «Аресе»?

Джимми кисло усмехнулся:

– Это мысль! Только очень трудно. А если честно, вы не думаете, что Айрин надо отправиться на Землю? Если она здесь останется, она превратится в… э…

– В деревенскую дурочку?

– Ну, зачем вы так резко?..

– Виноват, не хотел. В сущности, я с вами согласен. Надо бы кому-нибудь поговорить с Хэдфилдом.

– Мы как раз… - заволновался Джимми.

– …хотели меня подговорить? Сказали бы сразу, сэкономили бы уйму времени. Признайтесь мне честно, Джимми, это серьезно?..

Укоризненный взгляд был ему ответом.

– Очень серьезно. Вы и сами знаете. Я хочу на ней жениться, как только ей будет двадцать один, а я смогу зарабатывать на жизнь.

Они помолчали.

– Что ж, могли выбрать хуже, - сказал Гибсон. - Она хорошая девушка. Но сейчас бы я Хэдфилда не трогал. Он очень занят и… В общем, я уже обратился к нему с просьбой.

Джимми вопросительно взглянул на него. Гибсон откашлялся:

– Рано или поздно все узнают, но пока что не говорите никому. Я хочу остаться.

– Вот тебе на! - воскликнул Джимми. - Это… это правильно.

Гибсон подавил улыбку.

– Значит, правильно?

– Ну конечно! Я бы сам хотел.

– Даже если бы Айрин уехала на Землю? - сухо спросил Гибсон.

– Это нечестно! А на сколько вы остаетесь?

– Сам не знаю. Начать с того, что мне надо приобрести профессию.

– Какую профессию?

– Несложную, по моим силам. Вы можете что-нибудь придумать?

Джимми замолчал и сосредоточенно нахмурился. Гибсон не мог понять, о чем он думает. Грустит о скорой разлуке? За последние недели сложности их отношений рассосались. Они достигли равновесия чувств; это было приятно, но для Гибсона маловато.

– Боюсь, ничего не придумаю, - сказал Джимми. - Конечно, вы могли бы занять мое место… Да, кстати. Я вчера слышал в управлении одну штуку. - Он перешел на шепот и перегнулся через стол, как заговорщик;

– Вам известно о проекте «Заря»?

– Нет. А что это такое?

– Сам хочу узнать. Что-то очень секретное.

Гибсон насторожился.

– Я задержался в картотеке. Сижу себе, разбираю карточки, а тут входят Главный с мэром. Они не знали, что я там, и громко говорили. Я не хотел подслушивать, ну, сами понимаете… Вдруг мэр Уиттэкер говорит (кажется, я точно запомнил): «Что бы ни случилось, Земля нам оторвет голову за проект "Заря". Даже если все кончится удачно».

Главный так это усмехнулся и сказал, что победителей не судят. Больше я не слышал, они ушли. Что вы об этом думаете?

«Проект "Заря"»! От этих слов у Гибсона забилось сердце. Несомненно, тут замешаны те маленькие купола, но это еще не объясняет слов Уиттэкера. А может, объясняет?

***

Выступление Гибсона в роли частного сыщика не увенчалось успехом.

После двух довольно неуклюжих попыток он понял, что в лоб действовать нельзя. Сперва он отправился к бармену Джорджу, который знал все и вся и служил для Гибсона ценным источником информации. Но на этот раз пользы от него не было.

– Проект «Заря»? - переспросил Джордж удивленно. - В жизни не слышал!

Он был хороший актер, и трудно было сказать, врет он или нет.

Разговор с редактором местной газеты оказался ненамного плодотворней. Обычно Гибсон старался не попадаться Уэстермену на глаза (тот требовал от него статей), и потому оба сотрудника редакции с некоторым удивлением взглянули на посетителя.

Вручив редактору несколько машинописных копий в виде трубки мира, Гибсон расставил ловушку.

– Собираю материал о проекте «Заря», - небрежно бросил он. - Скоро его рассекретят. Хочу все подготовить к тому времени.

Наступило гробовое молчание. Наконец Уэстермен сказал:

– Я думаю, вам лучше поговорить с Главным.

– Не хотел бы его беспокоить, - невинно бросил Гибсон. - Он так занят…

– От меня материала не ждите.

– Другими словами, вы ничего не знаете?

– Если хотите. На Марсе вам могут быть полезны человек пятьдесят, не больше.

Сведение, не лишенное пользы…

– Не принадлежите ли вы, часом, к их числу? - поинтересовался Гибсон.

Уэстермен пожал плечами:

– Я смотрю в оба и строю свои предположения.

Эта беседа по крайней мере подтвердила две вещи: проект действительно существовал и содержался в строжайшем секрете.

Оставалось, следуя примеру Уэстермена, смотреть в оба и строить предположения.

Гибсон решил прервать на время розыски и зайти в биофизическую лабораторию, где в качестве почетного гостя проживал Сквик. Марсианин благодушно сидел на задних лапах, пока ученые совещались в углу, чему бы еще его подвергнуть. Завидев Гибсона, он взвизгнул от радости и поскакал по комнате, свалив по дороге стул, но счастливо обходя более дорогие приборы. Стая биологов смотрела на эти проявления чувств с некоторым раздражением. Вероятно, они не совпадали с их взглядами на психологию марсиан.

– Ну как? - спросил Гибсон, высвободившись из объятий Сквика. - Определили степень его развития?

Ученый почесал за ухом.

– Странный он. Иногда нам кажется, что он над нами издевается.

Понимаете, он совсем не похож на своих родичей.

– В чем же?

– У других мы не заметили ни признака эмоций. Любопытства они лишены начисто. Если их не трогать, они не обращают на вас абсолютно никакого внимания.

– А если трогать?

– Отмахнутся, как от любого препятствия. Если могут, просто уйдут.

Понимаете, что бы вы ни делали, их невозможно вывести из себя.

– Хороший характер? Или просто глупые?

– Я бы сказал, ни то ни другое. У них очень долго не было врагов, и они не могут себе представить, что кто-нибудь желает им зла. Сейчас они, по-видимому, живут привычкой. Жизнь у них тяжелая, они не могут себе позволить такую роскошь, как любопытство и прочие чувства.

– Как же вы объясните его поведение? - спросил Гибсон, указывая на Сквика, который шарил по его карманам. - Есть он не хочет, я ему предлагал. По-видимому, чистая любознательность.

– Может быть, они проходят такую фазу в детстве. Вспомните, как отличается котенок от кошки или ребенок от взрослого.

– Значит, когда Сквик вырастет, он будет как все?

– Может быть; а может, и нет. Мы не знаем, в какой мере он способен усваивать новые навыки. Например, он очень легко находит выход из лабиринта - если захочет, конечно.

– Бедный Сквик, - сказал Гибсон, - иногда меня грызет совесть, что я увел тебя из дому. Что ж, ты сам виноват. Пошли гулять!

Сквик немедленно запрыгал к двери.

– Видели? - воскликнул Гибсон. - Он меня понимает.

– Ну, собака тоже понимает приказы. Может быть, и это привычка. Вы его каждый день уводите в одно и то же время. Могли бы вы привести его через полчасика? Мы хотим сделать энцефалограмму.

Жители Порт-Лоуэлла уже привыкли к виду странной пары, и толпы больше не собирались на их пути. После уроков Сквик обычно принимал юных поклонников, которые хотели с ним поиграть, но сейчас было еще рано, и дети томились в заточении. Когда Гибсон с приятелем вышли на Бродвей, там не было ни души; но вот вдалеке показался знакомый силуэт. Хэдфилд обходил свои владения, как всегда, в сопровождении двух кошек.

Топаз и Бирюза в первый раз встретились со Сквиком; их аристократическая выдержка чуть не изменила им, но они постарались это скрыть и, натянув поводки, скромно спрятались за спину Хэдфилда. Сквик же не обратил на них ни малейшего внимания.

– Настоящий зверинец, - улыбнулся Хэдфилд.

– Есть новости с Земли? - с опаской спросил Гибсон.

– А, по поводу вашего заявления!.. Я его только два дня как послал.

Раньше чем через неделю ответа не ждите. Знаете, как там, внизу, делаются дела…

Гибсон уже заметил, что Земля всегда была «внизу», а другие планеты - «наверху», и ему рисовалась странная картина: длинный склон, спускающийся к солнцу, на котором на разной высоте расположены планеты.

– Честно говоря, я не понимаю, при чем тут Земля, - не отставал Гибсон. - В конце концов, речь идет не о лишнем месте в космолете. Я уже здесь. Им даже легче, если я не вернусь.

– Вы, конечно, не думаете, что такие здравые аргументы руководят теми, кто распоряжается там, на Земле, - возразил Хэдфилд. - Все должно пройти по инстанциям.

Обычно Хэдфилд не говорил о своих начальниках так беспечно. Гибсону стало приятно: это значило, что Главный ему доверяет, считает его своим. Сказать сейчас о двух других заботах - проекте и Айрин.

Похлопотать об Айрин он обещал, но лучше сперва поговорить с ней самой. Да, предлог хороший, и можно отложить разговор с ее отцом.

***

Он откладывал так долго, что упустил инициативу. Айрин поговорила сама - конечно, не без влияния Джимми, от которого Гибсон на следующий день получил полный отчет. Но, взглянув на своего подопечного, он и так понял, каковы результаты.

Хэдфилд был слишком умен, чтобы стать в позу оскорбленного отца. Он объяснил ясно и трезво, почему Айрин должна обождать до двадцати одного года, когда он и сам отправится с ней попутешествовать.

Оставалось всего три года.

– Три года! - убивался Джимми. - Все равно что три жизни!

Гибсон глубоко ему сочувствовал.

– Даже удивительно, как быстро идет время! - сказал он.

Он хотел было прибавить, что, к счастью, годы на Марсе исчисляются по-земному и содержат триста шестьдесят пять, а не шестьсот восемьдесят семь дней, но удержался.

– Как вы думаете, - сказал наконец Джимми, - если я сам к нему пойду, что ему сказать?

– А почему бы не сказать все как есть? Говорят, иногда правда творит чудеса.

Джимми метнул на него обиженный взгляд. Он не всегда знал точно, смеется над ним Гибсон или нет.

– Вот что, - сказал Гибсон. - Пойдемте сегодня вечером к нему домой и все выясним. В конце концов, попытайтесь понять и его. Откуда ему знать, что у вас не пустой флирт? А если вы сделаете предложение, это совсем другое дело.

Ему стало много легче, когда Джимми согласился сразу.

***

Надо сказать, Хэдфилд совсем не удивился, когда увидел, кого привел к нему Гибсон. Айрин благоразумно исчезла. Гибсон, как только смог, последовал ее примеру.

Он ждал в библиотеке, рассматривая книги, и думал, сколько же из них успел прочитать хозяин дома, когда вошел Джимми.

– Мистер Хэдфилд хочет вас видеть.

– Как дела?

– Не знаю…

Когда Гибсон вошел в кабинет, Хэдфилд сидел в глубоком кресле и смотрел на ковер так пристально, словно видел его впервые. Он указал гостю на другое кресло.

– Вы давно знаете Спенсера? - спросил он.

– С тех пор, как отбыл с Земли.

– Вы считаете, за это время можно было узнать его как следует?

– Можно ли узнать человека как следует за целую жизнь? - парировал Гибсон.

Хэдфилд улыбнулся и в первый раз поднял глаза.

– Не хитрите, - сказал он. - Что вы на самом деле о нем думаете? Вы бы хотели такого зятя?

– Да, - без колебания ответил Гибсон. - Очень бы хотел!

Хорошо, что Джимми его не слышал, а может быть, и плохо - ведь тогда бы он узнал, что на самом деле чувствует к нему Гибсон. Хэдфилд выпытывал все, что возможно, и одновременно испытывал самого Гибсона.

Тот должен был это предвидеть; но, к своей чести, он заботился только о Джимми. Когда Хэдфилд нанес главный удар, он был совершенно не подготовлен.

– Скажите, - резко произнес Хэдфилд, - почему вы так хлопочете о молодом Спенсере? Вы сами сказали, что знакомы с ним только пять месяцев.

– Да. Но когда мы уже несколько недель летели, я обнаружил, что учился в Кембридже с его родителями.

Хэдфилд поднял брови - по-видимому, удивился, что Гибсон не получил диплома. Но он был слишком тактичен и спросил о другом. Вопросы казались вполне невинными, и Гибсон простодушно на них отвечал. Он забыл, что говорит с одним из самых умных людей Солнечной системы, который по крайней мере не хуже его разбирается в человеческой душе. А когда понял, что случилось, было уже поздно.

– Простите, - с обманчивой мягкостью произнес Хэдфилд, - все, что вы говорите, не совсем убедительно. Я не хочу сказать, что это не правда. Вполне возможно, что вы так хлопочете о Спенсере потому, что хорошо знали его семью двадцать лет назад. Но вы слишком многого не договариваете. И совершенно ясно, что все это трогает вас куда больше.

– Он резко наклонился вперед. - Я не дурак, Гибсон. Человеческая психология - мое дело. Можете не отвечать, если не хотите, но, я думаю, вы передо мной в долгу. Джимми Спенсер - ваш сын, да?

Бомба взорвалась, все было позади. И в наступившем молчании Гибсон чувствовал только одно: насколько ему стало легче.

– Да, - сказал он. - Сын. Как вы догадались?

Хэдфилд улыбнулся. Кажется, он был доволен собой.

– Поразительно, как люди не видят себя со стороны! Думают, что ни у кого нет глаз! Вы с ним похожи. Когда я вас вместе увидел, я сразу подумал, что вы родственники.

– Как странно! - сказал Гибсон. - Мы были на «Аресе» три месяца, и никто ничего не заметил.

– Так ли уж странно? Они думали, что все о нем знают, а у меня не было предвзятого мнения. Скажите, Спенсер в курсе?

– Нет.

– Почему вы так уверены? И почему вы ему не скажете?

Допрос был беспощадный, но Гибсон не протестовал. Никто не имел таких прав на эти вопросы, как Хэдфилд. А Гибсону нужен был человек, которому он мог бы все рассказать, - так же, как сам он был нужен Джимми.

– Лучше я расскажу все сначала, - произнес он, ерзая в кресле. - Когда я бросил университет, у меня был нервный срыв, и я почти год провел в больнице. Потом я вышел и потерял всякую связь с университетскими друзьями - они не очень стремились, да и я не хотел ворошить прошлое. Только через несколько лет я узнал, что было дальше с Кэтлин… с его матерью. К тому времени она уже умерла. - Он помолчал. - Я слышал, что у нее есть сын, но не обратил внимания. Мы всегда были - ну, осторожны… Во всяком случае, мы так думали. И я решил, что сын от Джеральда. Понимаете, я не знал, когда именно они поженились и когда Джимми родился. Я хотел все забыть и старался об этом не думать. Я даже не помню, пришло ли мне в голову хоть на минуту, что ребенок мог быть и мой. Вам, наверно, трудно поверить, но так уж оно есть… А потом я встретил Джимми, и все началось сначала.

Сперва я его жалел, потом полюбил. Но я не догадывался, кто он. Я даже, помнится, находил в нем сходство с Джеральдом, хотя почти его не помню.

– А когда, - настаивал Хэдфилд, - вы открыли правду?

– Несколько недель назад, когда Джимми попросил меня заверить какой-то документ. Тогда я узнал дату его рождения.

– Понятно… - задумчиво сказал Хэдфилд. - Но ведь и это не абсолютное доказательство, верно?

– В данном случае неверно! - так обиженно заявил Гибсон, что Хэдфилд улыбнулся. - А если у меня и были сомнения, вы сами их рассеяли.

– Ну а Спенсер? - вернулся Хэдфилд к своему прежнему вопросу. - Вы не сказали мне, почему так уверены, что он ничего не знает. Он тоже мог сопоставить несколько дат.

– Не думаю, - медленно сказал Гибсон, осторожно выбирая слова. - Понимаете, он очень чтит свою мать. И потом, если бы он догадался, он бы не стал молчать, не такой он человек. Нет, я уверен, Джимми ничего не знает. Боюсь, если он узнает, это будет для него тяжелым ударом…

Хэдфилд помолчал. Потом пожал плечами.

– Он вас любит, - сказал он. - Перенесет.

***

– Как вы долго! - сказал Джимми. - Я думал, вы никогда не кончите.

Что случилось?

Гибсон взял его за руку.

– Не волнуйся, - сказал он. - Все хорошо. Теперь все будет хорошо.

Он надеялся и верил, что говорит правду. Хэдфилд проявил благоразумие, а не от многих отцов его можно ждать даже в наше время.

– Мне не так уж важно, - говорил он, - кто его родители. Сейчас не девятнадцатый век. Мне важен он сам, и, надо сказать, он мне нравится.

Кстати, я говорил о нем с Норденом, так что сужу не только на основании нашей беседы. Ну конечно, я давно все видел. В сущности, это было неизбежно - здесь почти нет мужчин его возраста.

Он протянул вперед руки (Гибсон давно заметил этот жест) и так внимательно стал рассматривать пальцы, словно видел их впервые.

– Можно завтра объявить о помолвке, - мягко сказал он. - Теперь скажите мне, что вы собираетесь делать?

Он поднял глаза, и Гибсон твердо встретил его взгляд.

– То, что будет лучше для Джимми, - ответил он. - Как только решу, что же для него лучше.

– Вы все-таки хотите остаться?

– Нужен ли я ему на Земле? Он будет туда залетать на месяц-другой.

В сущности, я чаще увижу его на Марсе!

– Да, это верно, - улыбнулся Хэдфилд. - Вот понравится ли Айрин, что ее муж проводит половину времени в космосе? Хотя жены моряков… - Он резко замолчал. - Знаете, что бы я вам посоветовал?

– Очень хотел бы знать, - искренне ответил Гибсон.

– Не говорите ничего, пока они не поженятся. Если вы скажете ему сейчас, лучше не будет, скорее - хуже. А позже вы должны сказать Джимми, кто вы такой. Или, если хотите, кто он.

Может быть, Хэдфилд и сам не заметил, что в первый раз назвал Спенсера по имени, но Гибсон почувствовал к нему внезапный прилив симпатии.

Позже, оглядываясь назад, Гибсон решил, что именно в эту минуту началась его дружба с Хэдфилдом. Никто не предполагал тогда, какую большую роль сыграет эта дружба в истории Марса.

Глава 15

День начался, как все дни в Порт-Лоуэлле. Джимми и Гибсон тихо позавтракали. Джимми еще не пришел в себя от счастья, хотя временами впадал и в уныние при мысли о разлуке. А Гибсон думал о том, откликнулась ли Земля на его просьбу.

Он заметил, что что-то не так, только в управлении. Миссис Смит, секретарша Хэдфилда, встретила его. Обычно она пускала его сразу, иногда - объясняла, что Хэдфилд ужасно занят (например, говорит с Землей), и спрашивала, не зайдет ли он позже. На этот же раз она сказала:

– Простите, мистера Хэдфилда нет и не будет до завтра.

– До завтра? - переспросил Гибсон. - Уехал в Скиапарелли?

– Нет. Я не могу вам сказать. Он будет через сутки.

– Так! - воскликнул Гибсон сердито и вышел.

Чтобы отвести душу, он решил взяться за Уиттэкера, если тот в городе, конечно. Тот оказался в городе и не очень обрадовался Гибсону, который решительно уселся перед ним с самым деловым видом.

– Вот что, Уиттэкер, - начал Мартин. - Я человек терпеливый и, кажется, не надоедаю с расспросами.

Мэр не ответил, и Гибсон поспешил продолжить:

– Тут творится что-то странное. Я хочу узнать, в чем дело.

Уиттэкер вздохнул. Он ждал, что рано или поздно это случится. Как жаль, что Гибсон не подождал до завтра!..

– Если вы не можете сказать, - продолжал Гибсон, - признайтесь хотя бы почему. Это проект «Заря»?

Уиттэкер резко выпрямился.

– Что вы сказали? - спросил он.

– Не важно. Я тоже умею быть упрямым.

– Я совсем не хотел бы упрямиться, - жалобно сказал Уиттэкер. - Не думайте, что мы любим секретность, - с ней столько хлопот. Лучше расскажите, что вы знаете.

– Расскажу, если это вас смягчит. Проект «Заря» как-то связан с лабораториями, где выводят эти… Oxyfera. Нет никаких оснований держать их в тайне. Приходится предположить, что это часть более крупного проекта. Я подозреваю, что тут замешан Фобос, но не могу понять как. Вам удалось сохранить все в большой тайне. Те, кто знают, не говорят ничего. Но скрываете вы не столько от Марса, сколько от Земли. Ну, что скажете?

Уиттэкер, по-видимому, ничуть не смутился:

– Должен поздравить вас с такой… э… проницательностью. Может, вам будет интересно узнать, что недели две назад я советовал Главному сказать вам все. Я его не убедил, а потом события развернулись гораздо быстрее, чем мы думали. Я не могу рассказать вам, что именно сейчас происходит. Хотите послушать занятную историю? Сходство с - хм! - известными лицами и местами чисто случайное.

– Ясно, - хмыкнул Гибсон. - Валяйте!

– Предположим, что в первом порыве межпланетного энтузиазма планета А основала колонию на планете Б. Через несколько лет она выясняет, что это обходится гораздо дороже, чем думали, и не дает взамен ощутимых результатов. Консерваторы первой планеты хотят свернуть дело - списать убытки и выйти из игры. Другие, прогрессисты, хотят продолжить опыт - они верят, что в конечном счете человек должен исследовать и подчинять себе Вселенную, иначе он просто закоснеет в своем мире. Но такие доводы не трогают налогоплательщиков, и консерваторы начинают брать верх.

Конечно, все это не очень приятно колонистам, которые настроены все более независимо и совсем не хотят выступать в роли бедных родственников, ожидающих милости. Однако они не видят выхода - до того дня, когда совершается поразительное научное открытие. (Я забыл сказать, что планета Б переманила к себе лучших ученых планеты А, что не способствовало смягчению отношений.) Это открытие дает безграничные возможности планете Б, однако применение его связано с некоторым риском и поглотит большую часть весьма ограниченных ресурсов. Тем не менее план послан по начальству - и отвергнут. Перебранка тянется долго, но планета-мать несгибаема.

Колонистам остается два выхода. Они могут обратиться прямо к жителям планеты А. Это не очень перспективно - им могут закрыть рот. С другой стороны, можно реализовать свой план, не информируя Землю, - я хочу сказать, планету А. Так они и решают сделать.

Конечно, было много и других факторов - и политических, и личных.

Случилось так, что во главе колонистов стоял на редкость твердый человек, который не боялся никого и ничего на обеих планетах. В его распоряжении находились первоклассные ученые, и они поддержали его.

Таким образом, план стали разрабатывать; но никто еще не знает, выйдет ли из этого что-нибудь путное. Простите, что не могу рассказать вам конца - сами знаете, эти сказочки обрываются на самом интересном месте.

– Вы рассказали мне все, - сказал Гибсон. - Да, все, за ничтожным исключением. Я так и не знаю, что такое проект «Заря». - Он встал. - Завтра я вернусь послушать окончание вашей сенсационной новости.

– В этом не будет нужды, - ответил Уиттэкер и машинально взглянул на часы. - Вы узнаете задолго до того.

На улице Мартина перехватил Джимми.

– Они думают, я сейчас работаю, - еле выговорил он, - но я должен был вас поймать. Творится что-то важное.

– Знаю, - почти отмахнулся Гибсон. - Проект «Заря» вот-вот разродится, и Хэдфилд уехал.

Джимми немного опешил.

– Я не думал, что вы слышали. Айрин очень волнуется. Она говорит, он с ней так попрощался, как будто… Ну, как будто он может не вернуться.

Гибсон присвистнул. Это сильно меняло дело. Проект не только грандиозен - он опасен. Об этом он не подумал.

– Что бы там ни творилось, мы все завтра узнаем. Уиттэкер мне говорил. И кажется, я могу угадать, где сейчас Хэдфилд.

– Где?

– На Фобосе. Не знаю почему, но там разгадка этой «Зари».

Гибсон готов был побиться об заклад, что Главный на Фобосе; но, на его счастье, некому было с ним спорить. Дело в том, что Хэдфилд был так же далеко от Фобоса, как от Марса. В ту минуту он сидел в неудобном, маленьком космолете, набитом учеными и приборами, и играл в шахматы - надо признаться, из рук вон плохо - с одним из величайших физиков Солнечной системы. Тот играл не лучше, и наблюдатель заметил бы без труда, что они просто пытаются убить время. Они ждали, как все жители Марса; но только они двое знали совершенно точно, чего ждут.

Длинный день - один из самых длинных в жизни Мартина - медленно угасал. По городу ходили дикие слухи; у каждого была своя теория, и каждому не терпелось ею поделиться. Те, кто знал правду, не говорили ничего; те, кто ничего не знал, говорили слишком много; и к ночи город был в полном смятении. Около полуночи Гибсон отправился в постель и крепко спал, когда, отделенный от него всей толщей планеты, осуществился проект «Заря». Это видели только те, кто ждал в космолете; и все они в одну секунду превратились из важных ученых в кричащих, хохочущих школьников.

Очень-очень рано Гибсона разбудил отчаянный грохот в дверь. Джимми звал его на улицу. Он быстро оделся. Из всех домов выползали люди, протирая глаза. Порт-Лоуэлл гудел, как потревоженный улей, но Гибсон не сразу понял, что его разбудило. Занималась заря, восток окрасили первые лучи солнца. Восток? Быть не может! Заря занималась на западе.

Гибсон не был суеверным, но тут ему стало жутко - правда, только на секунду: разум быстро взял верх. Все ярче и ярче разгорался свет над горизонтом; первые лучи тронули вершины холмов. Они двигались быстро, слишком быстро для солнечных. И вдруг сверкающий золотой метеор вынырнул из песков и почти вертикально стал подниматься к зениту.

Быстрота выдала его. Это был Фобос - вернее, то, что называлось Фобосом несколько часов тому назад. Сейчас это был желтый огненный диск. Гибсон ощутил его тепло на своем лице. Город затих, смотрел на чудо и медленно, с трудом постигал, что может значить оно для Марса.

Так вот он, проект «Заря»! Что ж, название выбрали неплохо. Части головоломки становились на свое место, но очертания полной разгадки еще не проступили. Конечно, превращение Фобоса во второе Солнце - поразительная победа ядерной физики; однако Гибсон не понимал, как может он решить наболевшие вопросы колонии.

Он думал и думал об этом, когда заработала местная радиостанция и по улицам поплыл голос Уиттэкера.

– Здравствуйте, - говорил мэр. - Я думаю, никто не спит, все видели, что случилось. Главный управляющий Марса возвращается из космоса и хочет поговорить с вами. Вот он.

Что-то щелкнуло. Кто-то тихо сказал: «Даю Порт-Лоуэлл». Из репродуктора раздался голос Хэдфилда - усталый, но торжественный. Так говорит человек, выигравший битву.

– Здравствуй, Марс, - сказал он. - Говорит Хэдфилд. Я еще в космосе. Возвращаюсь домой. Буду примерно через час. Надеюсь, всем понравилось новое Солнце. По нашим расчетам, оно продержится около тысячи лет. Мы взорвали Фобос, когда он был далеко за горизонтом, на тот случай, если начальная радиация превысит норму. Сейчас она понизилась, дошла до расчетного уровня, хотя в ближайшую неделю может и повыситься на несколько процентов. Это в основном мезонная реакция, эффективная, но не слишком активная. Она не может затронуть вещества, из которого состоит Фобос.

Ваше новое светило даст вам примерно в десять раз меньше тепла, чем Солнце, и температура Марса в среднем сравняется с земной. Но не поэтому мы зажгли Фобос - во всяком случае, не только поэтому.

Кислород нужен Марсу не меньше, чем тепло. Весь кислород, годный для создания атмосферы, похожей на земную, лежит в песке под вашими ногами. Два года назад мы открыли растение, способное высвобождать кислород из песка. Растение это тропическое, оно растет у экватора, да и там не слишком активно. Если бы оно получило достаточно солнечного света, оно распространилось бы по Марсу - с нашей помощью, конечно, - и через пятьдесят лет здесь была бы атмосфера. Вот к чему мы стремились; когда это произойдет, мы сможем свободно передвигаться по Марсу и распрощаемся с нашими куполами и масками. Многие из нас увидят осуществление этой мечты и смогут сказать, что мы дали человечеству новый мир.

Кое-какую пользу мы получим и сейчас. Станет гораздо теплее, во всяком случае - в те часы, когда и Солнце и Фобос на небе, и зимы будут мягче. Хотя Фобос не виден выше семидесяти градусов широты, новые воздушные течения обогреют полярную область, и столь ценная для нас влага не будет лежать мертвым льдом шесть месяцев в году.

Будут и неудобства - усложнятся времена суток и времена года, но преимущества с лихвой вознаградят нас. И каждый день, глядя на маяк, зажженный нами сегодня, вы вспомните о том, что мы рождаем новый мир.

Не забывайте, мы творим историю - впервые пытается человек полностью изменить лицо планеты. Если мы добьемся своего здесь, другие сделают то же самое в других местах. Целые цивилизации, о которых мы и не слыхали, будут обязаны существованием тому, что сделано сейчас.

Вот что я хотел сказать. Может быть, вы пожалели прежний Фобос. Но помните: Марс потерял Луну, а приобрел Солнце. Вряд ли кто-нибудь сомневается, что важнее.

А теперь - спокойной ночи!

***

Но ни один человек не пошел спать. В этом городе ночь кончилась, начался день. Трудно было оторвать взгляд от маленького золотого диска, упорно карабкающегося по небу. С каждой минутой становилось теплее.

«Интересно, как реагируют растения?» - подумал Гибсон и пошел вдоль улицы к прозрачной стене. Как он и предполагал, они проснулись и повернулись к новому светилу. Что же они будут делать, когда оба Солнца окажутся на небе?..

Остаток бывшей ночи прошел очень быстро. Фобос склонялся к востоку, когда Солнце вышло приветствовать соперника. Весь город, затаив дыхание, смотрел на поединок, но силы были не равны и результат предрешен. Ночью легко было подумать, что Фобос почти так же ярок, как Солнце; однако с первыми проблесками настоящей зари иллюзия исчезла.

Фобос бледнел и бледнел. О растениях беспокоиться не стоило: когда сверкало Солнце, Фобос был почти не заметен.

Но свое дело он делал и на тысячу лет вперед стал властелином марсианских ночей. А после? Гибсон знал, что это неважно. Меньше чем за век он выполнит свою работу. Марс обзаведется атмосферой и не потеряет ее в течение целых геологических эпох. Когда Фобос погаснет, наука найдет выход, такой же непостижимый для нас, как взрыв небесного тела - для людей прошлого столетия.

Разгорался первый день новой эры. Гибсон смотрел на свою двойную тень. Та, что поярче, почти не двигалась, бледная - удлинялась на глазах, размывалась и наконец исчезла, когда Фобос нырнул за горизонт.

И тень, и Фобос исчезли внезапно, а Гибсон вспомнил то, что он, как и весь город, забыл в эти победные часы. Новости, должно быть, уже дошли до планеты А; вероятно (Гибсон не знал точно), Марс много ярче сейчас на земном небе.

Он понял, что очень скоро Земля начнет задавать в высшей степени неприятные вопросы.

Глава 16

Началась одна из небольших церемоний, столь любезных сердцу телехроникеров. Хэдфилд со всей своей свитой стоял в углу полянки, а за ним возвышались купола столицы. Оператору нравилась мизансцена, хотя постоянно меняющееся двойное освещение немного портило дело.

Уиттэкер вручил Главному лопату, на которую живописно опирался уже минут пять, и тот принялся орудовать ею, пока песок не покрыл корни высокого бурого растения. «Воздухоросль» не поражала красотой: даже при таком тяготении она не могла стоять прямо без подпорок и ничуть не походила на властительницу судеб целой планеты.

Хэдфилд закончил свои символические действия. Рабочие маялись в стороне, ожидая, пока начальство уйдет и можно будет завершить работу.

Начались рукопожатия, все засуетились; Хэдфилда скрыла толпа. Только один из присутствующих не обращал на все это никакого внимания - Сквик, любимец Гибсона, качался на задних лапах, как кукла-неваляшка.

Оператор направился к нему - на Земле еще не видели живого марсианина по телевидению.

Минуточку! Что он затеял? Судя по движению больших перепончатых ушей, он чем-то заинтересовался. Вот он двинулся вперед короткими, осторожными скачками. Оператор последовал за ним, расширяя поле зрения камеры. Никто ничего не замечал - Гибсон говорил с Уиттэкером и, кажется, совсем забыл про своего питомца.

Ах вот что! Оч-чень хорошо! Зрителям понравится. Успеет? Да, успел!

Последним прыжком Сквик угодил прямо в ямку и быстро принялся объедать треугольной мордочкой марсианское растение, посаженное с такими церемониями. По-видимому, он был очень признателен своим друзьям, которые затеяли ради него столько хлопот. А может, он знает, что плохо ведет себя? Во всяком случае, оператор не собирался его спугивать - очень уж удачная получалась сценка - и обратился на минуту к Хэдфилду и братии, поздравлявшим друг друга с достижением, которое торопливо уничтожал Сквик.

Такие хорошие вещи не могут продолжаться долго. Гибсон заметил непорядок и так заорал, что все подпрыгнули. Потом он кинулся к Сквику; тот быстро оглянулся, понял, что спрятаться негде, и уселся с видом оскорбленной невинности. Ушел он без боя, не отягчая своей вины сопротивлением. Гибсон утащил его за ухо. Эксперты окружили растение и, к всеобщей радости, установили, что потери не смертельны.

Это незамысловатое происшествие и послужило толчком к одной из самых блестящих и плодотворных идей Мартина Гибсона.

Теперь его жизнь стала очень сложной и поразительно интересной. Он одним из первых видел Хэдфилда после появления нового светила. Главный послал за ним, хотя и мог уделить лишь несколько минут. Однако за эти минуты изменилось будущее Мартина.

– Простите, что заставил вас ждать, - сказал Хэдфилд. - Я получил ответ перед самым вылетом. Они разрешают вам остаться, если, как говорится на деловом жаргоне, мы сумеем включить вас в нашу систему.

Поскольку эта система во многом зависела от проекта «Заря», я счел за лучшее отложить наш разговор до возвращения домой.

– Какую же работу вы мне подыскали? - не без волнения спросил Гибсон.

– Я решил узаконить ваше неофициальное положение, - сказал Хэдфилд и улыбнулся.

– Что вы имеете в виду?

– Мне было очень интересно узнать, - продолжал тот, - что дали ваши статьи и передачи. Вы, вероятно, не думали, что у нас есть очень точный критерий.

– Какой? - удивился Гибсон.

– Не догадываетесь? Каждую неделю около десяти тысяч человек решают отправиться сюда, а испытания проходят примерно три процента. С тех пор как ваши статьи появляются регулярно, число дошло до пятнадцати тысяч и непрерывно растет.

– Вот как… - очень медленно сказал Гибсон; потом усмехнулся:

– Помню, вы, кажется, не хотели, чтобы я являлся сюда.

– Все мы ошибаемся, но я по крайней мере извлек из своей ошибки пользу, - улыбнулся Хэдфилд. - Другими словами, я хочу, чтобы вы вели тут у нас маленький отдел, честно говоря - бюро рекламы. Конечно, мы придумаем более пристойное название. Ваше дело - торговать Марсом.

Если к нам будет проситься очень много людей, Земле придется дать место в космолетах. А чем скорее это будет, тем скорее мы сможем обещать ей, что станем на собственные ноги. Ну как?..

***

Земля нанесла удар на четыре дня позже. Гибсон узнал о нем, увидев шапку на первой полосе местной газеты. Эти два слова так поразили его, что он уставился на них и не сразу стал читать дальше.

«Хэдфилд отозван.

Нам только что сообщили, что Отдел межпланетных исследований обязал Главного управляющего вернуться на Землю «Аресом», который вскоре покинет Деймос. Объяснений нет».

Но объяснений и не требовалось. Каждый знал, почему Земля хочет видеть Уоррена Хэдфилда.

***

Об этих новостях и думал Гибсон, направляясь к биолаборатории. Он два дня не навещал своего юного друга, и совесть грызла его. Медленно шагая по Реджент-стрит, он пытался угадать, какой способ защиты выберет Хэдфилд. Теперь он понимал фразу, подслушанную Джимми.

Действительно ли не судят победителей? Победа - далеко впереди. Сам Хэдфилд говорил, что проект «Заря» будет выполнен целиком лет через пятьдесят, да и то при максимальной поддержке Земли. Эту поддержку надо обеспечить, и Хэдфилд, должно быть, постарается не рассориться с родной планетой. Ну а Гибсон прикроет его дальнобойным огнем пропаганды.

Сквик очень обрадовался ему, но Мартин не слишком отвечал на порывы зверька, хотя, как всегда, угостил марсианина его любимым лакомством из лабораторных запасов. А пока тот ел, что-то сработало в мозгу Гибсона, и он очнулся.

– Мне пришла в голову великолепная мысль, - сказал он, оборачиваясь к главному биологу. - Помните, вы говорили, что вам удалось научить Сквика всяким штукам?

– Научить! Теперь мы не знаем, как его удержать, - он так и рвется к знаниям.

– И еще вы говорили, что марсиане, кажется, могут объясняться друг с другом?

– Ну, экспедиция убедилась, что они обмениваются простыми мыслями и даже отвлеченными понятиями - цвета, например. Ничего особенного в этом нет. Пчелы могут не меньше.

– Тогда скажите, как вы смотрите на такую мысль. Давайте научим их разводить эти растения. У них ведь огромные преимущества - они могут разгуливать где угодно. Конечно, они совсем не обязаны понимать, что делают. Получат саженцы - так, кажется? - научатся простым действиям, а мы их будем опекать.

– Постойте! Мысль прекрасная, только все ли вы учли? Научить их мы можем - мы достаточно разобрались в их психике, - но не забывайте, их только десять штук, включая Сквика!

– Я не забываю, - нетерпеливо сказал Гибсон. - Я просто не верю, что моя находка единственная. Не может быть такого совпадения. Их мало, конечно, но сотня наберется, если даже не тысяча. Я хочу предложить аэрофотосъемку всех съедобных зарослей - нетрудно будет обнаружить полянки. А если и нет, подумаем о будущем. У них улучшились условия, они начнут быстро размножаться. Стали же быстрее размножаться эти растения. По вашим собственным подсчетам, за четыреста лет они сплошь покроют экваториальные районы. Если мы с марсианами им поможем, мы на много лет приблизим осуществление «Зари».

Биолог покачал головой.

– Да… - сказал он. - Я не могу сказать, что все это невозможно.

Но слишком много неизвестных факторов… Самый главный - темп их размножения. Надеюсь, вы знаете, что они сумчатые?

– Вроде кенгуру?

– Да. Детеныш живет в сумке, пока не вырастет настолько, чтобы пуститься одному в неприютный мир. На это уходит год. Мы не нашли ни одного детеныша, кроме Сквика. Это означает, что у них чудовищная детская смертность, - и не удивительно в таком климате!

– Теперь им будет легче! - воскликнул Гибсон.

– Вы растения хотите разводить или марсиан?

– И растения, и марсиан, - улыбнулся Гибсон. - Они неразделимы, как яйца и ветчина.

– Не надо! - застонал биолог, и Гибсон тут же раскаялся.

Он забыл, что здесь, на Марсе, много лет не пробовали ни яиц, ни ветчины.

На вопросы, поднятые открытием марсиан, до сих пор никто не ответил. Кто они - выродившиеся представители некогда цивилизованных существ? Так думали романтики. Ученые же - все, как один, - утверждали, что на Марсе никогда не было мало-мальски развитого общества. Но ученые уже ошиблись однажды, почему же они не могут ошибиться и на этот раз? Во всяком случае, необычайно интересно посмотреть, как высоко вскарабкаются марсиане по лестнице эволюции, когда их мир расцветет снова.

Да, это их мир, а не наш. Как бы ни менял его человек для своих нужд, наш долг - охранять интересы тех, кому он принадлежит по праву.

Никто не может сказать, какую роль сыграют они в истории Вселенной. А когда сам человек встретится с высшими существами, может быть, о нем будут судить по тому, как вел он себя здесь, на Марсе.

Глава 17

– Жаль, что вы с нами не летите, Мартин, - сказал Норден. - Но вы поступили правильно, и мы все уважаем вас за это.

– Спасибо, - искренне сказал Гибсон. - Я был бы рад с вами лететь… Что ж, еще успею! Наверное, вы и не думали, что придется подбрасывать пассажиров в один конец.

– Не думал. Это не всегда приятно. Сейчас я чувствую себя, как тот капитан, который вел Наполеона на Эльбу. Как Главный на все это смотрит?

– Я с тех пор его не встречал. Уиттэкер говорит - ничего, на вид вроде не мрачный.

– Что же теперь будет, по-вашему?

– Его обвинят в незаконном использовании средств, оборудования, людей - наберется достаточно, чтоб засадить на всю жизнь. Но тут замешаны половина колонии и все ученые… Что же может сделать Земля?

Забавная получилась ситуация. Наш Главный - народный герой двух планет, и отделу волей-неволей придется с ним считаться. Я думаю, приговор будет такой: «Лучше бы вам этого не делать, но раз уж сделали - мы рады».

– А потом пошлют обратно на Марс?

– Придется. Никто не сможет его заменить.

– Все равно кто-то заменит. Когда-нибудь…

– Это верно… Но чистое безумие бросаться Хэдфилдом, когда он может работать еще много лет. И не завидую я тому, кто его заменит!

– Да, действительно положение! Я думаю, мы еще многого не знаем.

Почему, например. Земля отвергла проект сначала?

– Я сам об этом думал. Надеюсь когда-нибудь докопаться до истины.

Сейчас мне кажется так: на Земле не хотят, чтобы Марс укрепился, стал независимым. Нет, не по каким-нибудь зловещим причинам - просто это унижает их достоинство. Им хочется, чтобы Земля оставалась пупом Вселенной.

– Знаете, - сказал Норден, - интересно вы сейчас говорите про Землю. Как будто там одни жадины да мерзавцы. Это не очень справедливо! Не забывайте - всем, что здесь есть, вы обязаны уму и предприимчивости Земли. Боюсь, вы, колонисты, - он усмехнулся, - судите односторонне. Я вижу обе стороны вопроса. Когда я здесь, я вам сочувствую. А через три месяца я окажусь там, и, может быть, все вы покажетесь мне неблагодарными нытиками.

Они подошли к камере и принялись ждать, когда «блоха» заберет Нордена на посадочную площадку. Остальные члены команды уже попрощались со всеми и находились сейчас на пути к Деймосу. Только Джимми по особому разрешению летел туда завтра с Хэдфилдом и Айрин.

Гибсон был не очень уверен, что в обратном рейсе он принесет Нордену много пользы.

***

Ему оставалось попрощаться еще с двумя людьми, а с ними прощаться было труднее всего. Он понимал, что при свидании с Хэдфилдом надо вести себя особенно деликатно. Не случайно сравнил его Норден с поверженным монархом, отправляемым в изгнание.

Но оказалось, что все совсем не так. Когда Гибсон вошел, Хэдфилд только что кончил разбирать бумаги. Комната заметно опустела, а три корзинки для бумаг были полны с верхом. Уиттэкер, исполняющий обязанности Главного, воцарялся в кабинете завтра.

– Я просмотрел вашу записку о марсианах, - сказал Хэдфилд, роясь в ящиках стола. - Мысль очень интересная, хотя никто не может сказать, будет ли от нее толк. Во всяком случае, мы организуем исследовательскую группу. Я просил доктора Петерсена взять на себя научную сторону, а вам бы я хотел поручить организационную часть.

Петерсен очень толковый человек, но у него не хватит воображения. Вы вместе - как раз то, что нужно.

Пока они обсуждали организационные подробности, Гибсону становилось все яснее, что Хэдфилд и не думает покидать Марс больше чем на год.

Кажется, полет на Землю представлялся ему чуть ли не долгожданным отпуском; и Гибсону очень хотелось, чтобы такой оптимизм не потерпел поражения. К концу беседы они, конечно, поговорили о Джимми и Айрин. И Хэдфилд заметил, что, если они сумеют не поссориться за три месяца столь тесного общения, их браку не грозит никакая беда. Если же не сумеют - чем раньше они это узнают, тем лучше.

***

– Мы так благодарим вас за все! - сказал Джимми. - Правда, Айрин?

– Да, - откликнулась она. - Очень! Я не знаю, как мы без вас обойдемся.

Гибсон невесело улыбнулся.

– Как-нибудь, - сказал он. - Уж как-нибудь да управитесь. Я рад, что все так хорошо для вас сложилось, и уверен, что вы будете счастливы. И еще - надеюсь, вы не слишком надолго улетаете с Марса.

Он взял на прощанье руку Джимми, и снова ему нестерпимо захотелось сказать. Но он знал, что сейчас нельзя. Он отпустил руку и увидел в глазах Джимми что-то такое, чего не видел еще ни разу. Может быть, первый проблеск подозрения, полуосознанная мысль? Если это так, ему легче будет выполнить свой долг, когда придет время.

Он смотрел, как, держась за руки, молодые идут по узкой улочке, ничего не видя. Сейчас они забыли о нем. Позже - вспомнят…

***

Перед самым восходом солнца Гибсон миновал главную камеру и оставил позади спящий город. Фобос зашел; только звезды и Деймос сияли на небе. Гибсон взглянул на часы.

– Пошли, Сквик, - сказал он.

Как разрослась эта зелень за последнее время! Теперь она была выше человеческого роста. Проект «Заря» уже менял облик планеты. Даже северная полярная шапка остановила свое наступление, а от южной не осталось и следа.

Они остановились примерно в километре от города - достаточно далеко, чтоб городские огни не мешали им. Гибсон снова посмотрел на часы. Осталось меньше минуты. Он знал, что чувствуют сейчас его друзья. Глядя на чуть заметный, горбатый диск Деймоса, он ждал.

Вдруг Деймос стал ярче. Потом как будто раскололся, и крохотная, необычайно яркая звездочка медленно поползла к западу. Даже за тысячи километров атомные двигатели сверкали так, что было почти больно глазам.

Он не сомневался, что его друзья смотрят на него. Там, на «Аресе», они прижались к иллюминаторам и вглядываются в огромный полумесяц, который покидают сейчас, как сам он целую жизнь тому назад покидал Землю.

О чем думает Хэдфилд? Гадает о том, увидит ли он снова Марс? Гибсон в этом не сомневался. Какие бы битвы ни ждали Главного, он выиграет их, как всегда. Он возвращается на Землю не изгнанником, а победителем.

Ослепительная голубоватая звездочка была теперь в нескольких градусах от Деймоса. Теряя скорость, двигалась она к Солнцу - и к Земле.

Первые лучи осветили горизонт на востоке. Высокие растения зашевелились во сне, уже прерванном однажды, когда Фобос проносился по небу. Гибсон еще раз посмотрел на две звезды, уходящие к западу, и молча поднял руку.

– Пошли, Сквик, - сказал он. - Пора домой. Работы много. - И потеребил перчаткой прозрачные большие уши. - Это и к тебе относится, - продолжал он. - Ты вот не знаешь, а нам с тобой предстоит очень большая работа.

Они пошли к куполам, смутно блестевшим в первых утренних лучах.

Странно, должно быть, в Порт-Лоуэлле, когда Хэдфилда нет и другой сидит за дверью с табличкой «Главный управляющий».

Вдруг Гибсон остановился. На секунду показалось ему, он увидел то, что будет через пятнадцать или двадцать лет. Кто станет Главным, когда проект «Заря» войдет в решающую фазу?

И вопрос, и ответ пришли почти одновременно. В первый раз увидел Гибсон, что ждет его в конце дороги, которую он избрал. Может быть, его долгом и честью будет продолжение дела, начатого Хэдфилдом?

Новым, легким шагом Мартин Гибсон, писатель, бывший житель Земли, двинулся к городу. Рядом с ним трусил маленький марсианин; тени их смешивались. Последние следы ночи исчезли с неба, и высокие растения раскрывались навстречу солнцу.

Кшиштоф Борунь. Фантом

– Уверяю тебя, бывают случаи, для которых не подыщешь подходящей полочки. Взять хотя бы дело Бальдера. Что это - несчастный случай, убийство или самоубийство? Ты не слышал об этом деле? В то время ты еще под стол пешком ходил. Впрочем, в печать не просочилось и десятой доли правды. Официально сообщили, что это была просто случайность, и все тут… Нет, нет! Обмана не было. Дело в том, что это было и убийство, и несчастный случай, и самоубийство… Не понимаешь? Бальдер был одновременно и убийцей и жертвой… Дело не в различных точках зрения. Буквально: он убил самого себя. И если хочешь знать мое мнение - это был, может быть, единственный человеческий поступок в его жизни… Ты, наверно, знаешь, кем был Бальдер? Что? Ну да, генералом. Впрочем, к моменту смерти он уже был в отставке. Ты слышал о доктрине Бальдера? Так это его детище! В то время он был на вершине политической карьеры. Но перед смертью он уже не играл серьезной роли. Времена изменились… Однако он все еще верил в непогрешимость своей доктрины. Маньяк, говоришь? Если бы только маньяк… Я вижу, ты знаешь о нем очень немного. Некоторый свет на образ мышления этого человека может пролить его юность. Это были бурные времена. Середина двадцатого века. Бальдер родился в Южно-Африканской Республике, в семье плантатора или чиновника. Впрочем, это не важно. Гораздо важнее, что двадцатилетним юношей он уже командовал ротой. Несколько лет спустя он уехал из Южной Африки искать счастья на службе в крупных горно-промышленных компаниях. Однако по натуре он не был авантюристом. Отважный, порой даже склонный к риску, он обладал трезвым умом. Почувствовав, что акции его хозяев падают, он бросил свое весьма доходное место и на некоторое время исчез из виду, чтобы появиться снова уже в качестве советника по военным и политическим делам при правительстве одного из крупных африканских государств. Тогда-то он установил тесный контакт с нашим дипломатическим представителем. Сотрудничество это, несомненно, было плодотворным. Спустя шесть лет он навсегда покинул Африку и сделал молниеносную военную карьеру, на этот раз у нас. Он научный эксперт по превентивным мероприятиям. В тридцать восемь лет он стал генералом. В мечтах видел себя вторым Клаузевицем. Его авторитет рос. Тогдашний президент назначил его одним из своих ближайших советников. Именно тогда он выступил с нашумевшей доктриной "трех ударов", которая почти семь лет держала наших политиков в тупике. Но мир не стоит на месте. Когда реализм в политике побеждает, такие люди, как Бальдер, вынуждены сойти со сцены. Конечно, он сдался нелегко - еще несколько лет разными путями пытался воскресить в несколько измененном виде свою доктрину. Но карьере неизбежно приходит конец: отставка и пенсия. Правда, благодаря поддержке друзей из некогда очень влиятельных кругов он получил место председателя Биоэлектронной компании (БЭК), но это был уже не прежний генерал Бальдер. Он не мог смириться с мыслью, что все, чему он посвятил лучшие годы жизни, перечеркнуто раз и навсегда. В то время он еще резче проявлял болезненную ненависть ко всему миру… Откуда я знаю об этом? В течение последних двух лет жизни Бальдера я был его домашним врачом. Именно поэтому я лучше других знаю, что произошло на самом деле… Нет, он не был человеком, с которым можно подружиться. Он умел сохранять "соответствующую" дистанцию. Конечно, у него были друзья, несколько человек, главным образом в промышленных кругах. Жена? Умерла, когда он был еще на вершине славы. Он ее никогда не любил, должно быть. Понастоящему привязан он был только к дочери, хотя внешне этого не проявлял. Дал ей имя Ника. Это тоже до некоторой степени характеризует склад его ума. К моменту смерти Бальдера девочке было пятнадцать лет. Ника по-своему любила отца, но в то же время побаивалась его. У Бальдера был тяжелый характер. Он всегда старался быть суровым отцом, любил навязывать свое мнение, а после выхода в отставку стал очень раздражительным и вспыльчивым. Потом он сожалел, если жертвой этих вспышек была Ника, и пытался ее вознаградить, но делал это неумело, потому что не хотел показывать своей слабости. Иногда… Пожалуйста, не прерывай меня на полуслове! Если я столько говорю о Нике Бальдер, значит на то есть причины. Не думай, что я просто так болтаю. Отношение Бальдера к дочери тесно связано с загадкой его смерти. Первые сигналы о том, что с генералом творится неладное. дошли до меня за два месяца до катастрофы. Как-то ко мне пришла Ника Бальдер и попросила, чтобы я под каким-нибудь предлогом навестил ее отца и попытался его осмотреть. По ее мнению, он чувствует себя плохо и, по-видимому, серьезно болен, но врача не вызывает. Девочка подозревала, что генерал пытается лечиться сам, но, к сожалению, вредит себе этим. Он приказал установить у себя дома в кабинете какой-то медицинский автомат и ежедневно по нескольку часов подвергает себя процедурам. На это время он запирается на ключ и совершенно не реагирует на стук. Когда Ника спрашивала, для чего служит этот автомат, генерал вначале вообще не хотел отвечать и только после настойчивых расспросов объяснил, что это не медицинский автомат, а прототип нового иллюзора, во что девочка не поверила, так как Бальдер не согласился показать его в действии. Подозрения Ники усугублялись тем, что после каждого длительного сеанса отец выходил из комнаты необычно возбужденный и словно помолодевший. Как правило, он принимался звонить старым товарищам, говорил о каких-то новых проектах, но спустя несколько часов его охватывала апатия, он тускнел на глазах, а в последнее время стал проявлять беспокойство и раздражительность. Из описания аппарата я сделал вывод, что это какая-то биоэлектронная аппаратура, снабженная рецепторами, воспринимающими сигналы работы нервной системы, и эффекторами, воздействующими на токи коры головного мозга. Для иллюзора аппарат был слишком велик. Наиболее правдоподобным казалось предположение, что это какой-то новый тип автомата, лечащего некоторые заболевания методом управления нервной системой. В то время это было очень популярно. Почему не под наблюдением врача? Погоди! Ведь ты же еще ничего не знаешь! Во-первых, я вовсе не сказал, что он лечился. Во-вторых, даже если бы он и был действительно болен, сомневаюсь, чтобы он согласился на лечение под контролем своих работников. Ты не понимаешь? Не так-то легко, особенно сейчас, понять образ мыслей этого человека. Это было сочетание недоверия почти ко всем на свете с преувеличенным сознанием собственного превосходства. Ему казалось, что врачи, работающие на подчиненных ему предприятиях, неизбежно глупее его… Нет. Бальдер не изучал медицины, но, надо признать, он неплохо разбирался в некоторых ее областях, особенно в медицинской электронике. В Биоэлектронной компании работало много крупных специалистов, и председатель Бальдер не хотел казаться среди них невеждой. После осуществления договора о всеобщем разоружении военные предприятия почти на семьдесят процентов перешли на производство медицинской аппаратуры. Компания на этом только выиграла, потому что, когда появились первые ласточки "иллюзорного помешательства", она смогла очень быстро выйти на рынок как серьезный конкурент РКА и Филипса. Сначала Бальдер без особого энтузиазма относился к проекту расширения производства иллюзоров. Он считал, что этот спрос - лишь временное явление, вызванное новизной приборов, а предсказания некоторых энтузиастов о том, что иллюзоры будут соперничать с телевидением и кино, не следует принимать всерьез. Однако примерно за год до смерти он явно начал менять мнение, а в последние месяцы жизни прямо-таки восторженно относился к этому делу и строил весьма обширные планы, не жалея средств на рекламу. Кроме того, он активно включился в борьбу против проекта международной конвенции, ограничивающей свободу программирования фантоавтоматов. Нет, ты не прав. Конвенция не противоречила интересам компании. Дело было не только в этом… В конце концов Биоэлектронная компания вовсе не нуждалась в свободе программирования порнографии или садизма для того, чтобы получать барыши. Необычные приключения, космос, история, мир искусства - достаточно обширная область для воображения. БЭК была даже немало заинтересована в борьбе против нелегального программирования, а конвенция облегчала эту борьбу. Бальдер же не хотел контроля по совершенно иным мотивам. Это не была слепота - он прекрасно знал, что делает. К счастью, он проиграл и тут. Если сейчас иллюзоры можно приобрести в любом электронном магазине, то только благодаря разумной и дальновидной постановке вопроса в конвенции, принятой всем миром двадцать лет назад. Потому что иллюзоры свели к роли телевизора и домашнего кино и они не превратились в наркотик, в средство затуманивания умов. Тебе уж, должно быть, надоели мои бесконечные отступления. Так вот. Через несколько дней после того, как заходила Ника, я позвонил генералу и сказал, что хотел бы получить от него несколько специальных советов. Он был в прекрасном настроении и предложил приехать сейчас же. Спустя несколько минут после этого разговора позвонила Ника. Она узнала от отца, что я приезжаю, и хотела проинформировать меня о последних событиях. В этот день, перед самым моим звонком, генерал провел двухчасовой "сеанс". Ника подслушивала у дверей, и, несмотря на звукоизоляцию, ей показалось, что она слышала возбужденные голоса, как будто отец то смеялся, то кричал на кого-то, хотя она была уверена в том, что в комнате, кроме него, никого не было. Я тут же поехал к Бальдеру. Ника встретила меня в холле. Оказывается, генерал вызвал садовника и вышел с ним в парк, несмотря на то, что условился со мной. Конечно, ты прав, это еще ничего не доказывало. Он мог просто забыть обо мне. Девочка предложила поискать отца. Я тут же согласился. Это могло дать дополнительный материал для будущего диагноза. Ника, наверно, догадывалась кое о чем, так как провела меня прямо в бетонную постройку в глубине сада. Это был один из входов в домашнее противоатомное убежище, построенное Бальдером несколько лет назад. Дверь была открыта. Мы спустились по крутой лесенке этажей, наверно, на пять. Генерал оказался во втором внутреннем отсеке. Он ругал садовника за то, что в одном из коридоров тот стал разводить шампиньоны. Увидев меня, Бальдер отпустил садовника, выразил сожаление, что я зря беспокоился,- он как раз собирался вернуться наверх,- провел нас в глубь сооружения, ко второму входу, соединяющему убежище с виллой. По пути он еще некоторое время ворчал на садовника, но вскоре, показывая мне некоторые любопытные приспособления, отошел. Было видно, что он очень гордится своими подземными апартаментами… Почему я так хорошо все помню? Позже мне несколько раз приходилось давать показания… Бальдер вовсе не казался больным - напротив, он был полон энергии. Меня беспокоили не его вид или поведение, а замечание, высказанное им в убежище как бы мимоходом: "Когда потребуется, эти железобетонные блоки выдержат не один удар". Знай ты Бальдера, ты наверняка не счел бы это пустой болтовней… Ну ясно, я не верил в возможность конфликта. Но такие, как он, умели мутить… Ты спрашиваешь, затевал ли он что-нибудь? И да и нет. Вернее, да, и это был, пожалуй, наиболее поразительный из всех его замыслов, хоть и заранее обреченный на провал. Я узнал обо всем в тот же день. Конечно, он не сказал прямо, но легко было понять, куда он клонит. Впрочем, он не очень-то и старался скрыть от меня. Ты удивляешься, что он мне доверял? Но это не было доверием. Он не доверял никому. Но к некоторым людям питал какую-то симпатию. Почему именно ко мне? Этого я, к сожалению, не знаю. Но я опять отвлекся. Так вот, когда Ника оставила нас и генерал провел меня в кабинет, я сразу обратил внимание на большой блок электронной аппаратуры, стоящий у одной из стен. Я спросил Бальдера как бы мимоходом, что это за машина. - Иллюзор,- ответил он с гордостью в голосе.- Новый тип, еще не серийный. Я тут же спросил, нельзя ли увидеть аппарат в действии. Я ожидал, что он откажет, сославшись на то, что иллюзор-де пока не работает, но он только внимательно посмотрел на меня и совершенно неожиданно сказал: - Вижу, дочка уже успела вам насплетничать. Что я болею, что пытаюсь сам себя лечить с помощью опасных средств… Правда? Не отрицайте. Я слышал ваш разговор по телефону. Это не так. Я никогда не чувствовал себя лучше, чем сейчас. А эта машина действительно иллюзор. Прежде чем я успел что-нибудь ответить, Бальдер переменил тему и принялся рассуждать о политике, осуждая близорукость нашего правительства. Он выразился даже так, что "усыпление общественного мнения плохо кончится". Я спросил, что он имеет в виду, говоря об "усыплении общественного мнения", но вместо ответа он, в свою очередь, спросил, считаю ли я, что современное взаимопонимание и средства контроля гарантируют безопасность нашего государства. Я ответил, что да. К тому же, сказал я, я просто не представляю себе, как могло бы выглядеть нападение. Он даже вскочил. Но это был не гнев, а как бы удовлетворение достигнутым успехом. - Могу вам это облегчить,- сказал он, улыбаясь. Затем подошел к электронному блоку и нажал на какие-то кнопки. Передняя стенка блока упала, превращаясь в узкую кушетку, изголовье которой образовало шлем. Знаешь, комплекс индукционных рецепто-эффекторов, работающих попеременно. Еще и сейчас можно встретить такие шлемы в иллюзорах старого типа. Ты угадал! Он предложил мне сеанс. Не догадываешься? Но ведь это ясно. Да, да! Там была запрограммирована картина нападения, пожалуй, целой атомной войны. Я не люблю сильных ощущений и согласился только из профессионального любопытства: хотел знать, чем живет Бальдер. Перед сеансом, как это практикуется и сейчас в упрощенных типах фантоавтоматов, он дал мне прочесть краткую тематическую программу, которая дает соответствующее направление ходу воображения. Там было несколько фраз о каких-то тайных стартовых площадках и предательских планах неожиданного нападения; затем следовало описание результатов нападения, в частности гибель людей, которым негде было спрятаться. Программа была отредактирована примитивно, выводы шиты белыми нитками: "Вот что может с вами случиться, если будете верить, что вы в безопасности". Следуя указаниям Бальдера, я лег на кушетку под шлемом и попытался представить себе то, что описывалось в программе. Изображение появилось почти сразу после включения аппарата. Несомненно, аппарат был значительным шагом вперед по сравнению с выпускавшимися до этого иллюзорами. Прежде всего совершенно не наблюдалось сужения поля сознания. Я знал: то, что я переживаю,- всего лишь мираж, но не мог избавиться от ощущения реальности получаемых впечатлений. В какой степени? Скажу только, что теперь запрещено создавать такие иллюзоры. Что я видел? Это была настолько чудовищная картина, что еще и сегодня я чувствую нервную дрожь при одном лишь воспоминании. Кроме того, все разыгрывалось с какой-то железной логикой…Мог ли я вмешаться? Конечно, я мог спасти того или иного человека, изменить траекторию снаряда, помешать дому рухнуть, но я не мог остановить катаклизм. Ты же понимаешь. можно изменить направление изображаемой картины, предупреждая события, но нельзя повернуть ход событий. А иллюзор, черпая информацию из подсознания, поражает неожиданностями, происшествиями, которые невозможно предвидеть. Я выдержал под шлемом едва десять минут - мне показалось, что я пережил целые недели войны. Я был так возбужден, что даже Бальдер испугался, не переборщил ли он. На моих ладонях и лице выступили красные пятна, а позже сыпь. Это была действительно адская картина. А ведь то, что я знал об атомной войне, сводилось к одной книге о Хиросиме, нескольким, медицинским учебникам из области радиологической защиты и популярным статьям в газетах, прочитанным много лет назад. Что же должен был видеть под шлемом Бальдер?! Ведь его воображение было просто перенасыщено этими проблемами! После сеанса Бальдер сам отвез меня домой. Помню, по пути он говорил о том, что при серийном выпуске придется уменьшить рельефность ощущений… Неделю спустя поздно вечером мне позвонила Ника и попросила немедленно приехать к отцу. Генерала я застал в кабинете. Он был очень бледен, а в его глазах нетрудно было прочесть страх. Он приказал дочери оставить нас одних и, когда двери закрылись, начал очень сумбурно объяснять, почему вызвал меня. Оказалось, что во время экспериментов с иллюзором он получил сильный шок. Шок наступил под влиянием сцены, причин которой он не в состоянии себе объяснить, а ему не хочется посвящать специалистов из БЭК в свои психологические переживания. Я ответил, что вряд ли смогу ему помочь, что не знаком с конструкцией иллюзоров, но он упорно твердил, что хочет вместе со мной разобраться в случившемся. Он сам неплохо разбирается в принципах действия аппаратуры, которая, кстати сказать, по мнению главного конструктора, вполне исправна. Здесь же скорее всего дело не в технической ошибке, а в психофизиологическом явлении, и поэтому моя помощь совершенно необходима. Темой фантовизий Бальдера, как легко можно догадаться, были его мечты, которых он уже не мог осуществить. Он участвовал в гигантских военных операциях, разрабатывал и проводил в жизнь далеко идущие стратегические планы, победно разрешал какие-то страшно сложные тактические поединки, проводил апокалиптические операции, принимая в них подчас непосредственное участие… Мания экспериментирования на иллюзорах исходила у Бальдера из желания создать себе суррогат собственного мира, в котором он был бы тем, кем хотел быть наяву. В то же время, будучи человеком, привыкшим к реальному мышлению, он не мог жить иллюзиями. Тогда он попытался обосновать свои эксперименты практическими замыслами более общего характера… Ты прав! Политическими! Именно это я имел в виду. Бальдер действительно верил, что, выпуская иллюзоры и подсовывая зрителям среди многих программ также программы, рельефно представляющие современную войну, он сможет возбудить беспокойство и привести к новому росту напряжения. Если назвать вещи своими именами, он стремился создать вспышку военного психоза. Ты прав, это бессмысленно. Результат получился совершенно противоположный. Я думаю, что именно потому его так обеспокоила моя реакция. Но, видимо, он до конца так и не смог этого понять. Чего он испугался во время сеанса? Картины войны для него, пожалуй, были… даже приятны. Это была его стихия, мир его мечты. У него там были свои излюбленные герои и враги, на которых он концентрировал всю свою ненависть. Один из таких "положительных фантомов", разумеется по оценке Бальдера, являлся ему почти во всех сеансах, часто переходил с ним из сцены в сцену. Молодой лейтенант, удивительно отважный, всегда побеждающий противника. "Хитрый, как лиса, и быстрый, как орел",- говорил о нем Бальдер. Этот офицер в опасный момент всегда оказывался рядом с генералом и неоднократно спасал ему жизнь. Он был жесток с врагами, но Бальдер полностью оправдывал его, потому что, как он говорил, на войне это необходимо, на войне надо быть жестоким. Каждая фантовизия, как ты знаешь, немного отличается от других, однако некоторые сцены иногда повторяются. Это так же, как во сне. Так вот, в одной иэ время от времени повторяющихся сцен, особенно жестокой с нашей точки зрения, этот лейтенант убивал девушку-негритянку. Поджигал огнеметом деревянный барак, в котором она была заперта. Бальдер оправдывал и это: строение надо было уничтожить, а о том, чтобы брать пленных, не было и речи… Ты говоришь? сумасшедший садист? Картины рождались в его мозгу? В данном случае ты ошибаешься. Это была не фантазия, а воспроизведение, воспоминание о действительном случае. Я докопался до объяснения уже после смерти Бальдера. Первой военно-полицейской операцией, в которой он принимал участие, было "умиротворение" одного африканского поселка, жители которого помогали партизанам… Вполне возможно, что тогда сожгли какую-то девушку и эта сцена произвела сильное впечатление на Бальдера. А потом в фантовизиях это приобрело характер навязчивой идеи. Ты говоришь, совесть? Может быть, он хотел таким образом заглушить ее? Кто знает, может быть, и так. Однако не надо спешить с выводами. Все было не так просто, как тебе кажется. Смерть какой-то неизвестной молодой негритянки не производила на генерала особого впечатления. В каждой фантовизии он видел тысячи еще более страшных вещей. Но однажды произошло нечто совершенно неожиданное. В кульминационный момент, когда лейтенант поджигал барак, Бальдер услышал отчаянный крик девушки и вдруг осознал, что это голос… его дочери. Тут он впервые испугался, ведь там, в пламени гибнет его Ника. Он совершенно забыл, что это только искусственно вызванная галлюцинация, и хотел кинуться в огонь, но офицер опять спас ему жизнь схватил и не пускал, пока барак не рухнул. В этот момент генерал взял себя в руки и прервал сеанс, но воспоминание о потрясающей сцене крепко засело у него в мозгу. Он был так взволнован, что в эту ночь смог заснуть, только приняв снотворное. На следующий день он не смог побороть желание воспроизвести эту сцену, чтобы убедиться, что подобие голоса было только случайностью. Он решил сознательно, усилием воли руководить фантовизией, чтобы она протекала согласно его желанию. Она не сможет не подчиниться ему. И тогда он обретет покой. Но Бальдер не принял во внимание одного… Да, ты прав, именно подсознания! То, что он увидел,- на этот раз он не только услышал, но и увидел,- было для него таким ужасным потрясением, что он не выдержал и прервал сеанс. В тот же день он вызвал генерального конструктора и приказал как можно тщательнее проверить действие аппаратуры. Все было в порядке. Вечером он предпринял еще одну попытку. На этот раз он пытался активно противодействовать фантому, но тот был сильнее. Более того, каждая следующая фантовизия становилась все ужаснее. Наконец, желая заглушить воспоминания, Бальдер попытался воссоздать иные варианты программы и старался думать только о том, что давало ему когда-то наибольшее удовлетворение. Но, к его ужасу, у всех гибнущих людей был голос Ники Бальдер… Сеанс закончился шоком и психическим потрясением. Именно тогда он вызвал меня. Я пытался, как умел, объяснить ему причины явления. Говорил, что иллюзорные картины не что иное, как сон наяву, свободный бег ассоциаций, только в ограниченной степени подчиняющийся контролю воли и внешнему программированию. Говорил, что все когда-либо записанное в памяти может быть использовано как материал для миражей. Но он не мог успокоиться. Я прописал ему различные психотонические средства, посоветовал уехать и изменить окружение, а прежде всего категорически запретил дальнейшие попытки преобразовать фантовизию. Что? Голос? Не ломай себе голову. Объяснение было совершенно простое. Я потом подробно расспросил Нику о том дне, когда у Бальдера случился первый шок. Оказалось, что генерал забыл закрыть дверь на ключ. Во время сеанса в кабинет случайно зашла Ника и увидела отца лежащим под шлемом. Ей показалось, что он потерял сознание, и она испуганно вскрикнула, а тогда он начал кричать: "Нет, нет! Пусти меня! Прочь!" Позже она боялась сказать ему об этом… На третий день после моего визита Бальдер сам позвонил мне и сказал, что решил послушаться моего совета и уехать на длительный отдых. Он казался спокойным, однако под конец разговора неожиданно спросил, а что, если он сам во время сеанса уничтожит этого проклятого фантома-офицера. Я ответил, чтобы он ни в коем случае не смел продолжать экспериментов. Он уверил меня, что я могу быть спокоен: никакой глупости он не совершит… Это был наш последний разговор. Утром его нашли мертвым под шлемом иллюзора. Аппарат был включен. Смерть наступила в результате кровоизлияния в мозг. Интересно, что на голове виднелся след, словно от сильного удара. Сначала даже предполагали убийство. Его убил фантом? Может быть. Но мне кажется, что Бальдер все-таки осуществил свой замысел. Ему удалось убить лейтенанта… Почему он погиб? Неужели ты не понимаешь? Это же был он сам!

Вацлав Кайдош. Дракон

– Если ты солгал, я убью тебя как собаку! - Я не лгу, господин, никогда бы не солгал… - Если ты лжешь, я затравлю тебя собаками… Пятнистые псы, бежавшие рядом с конем, начали нюхать воздух, их красные языки шевелились в разинутых пастях. - Я не лгу, господин,- устало произнес старик, но всадник его не слушал. - Чертовски жарко,- сказал он, снимая высокий шлем и вытирая лоб красным шелковым платком. "Настоящий эфесский товар,- подумал старик,- эти высокие господа пользуются роскошью мусульманских язычников, а стоит простому человеку только вдохнуть воздух с востока, они гонят его на костер". Он вздохнул. - Это скоро, господин. Деодат де Гозон, рыцарь ордена св. Иоанна Родосского, повесил шлем у луки седла и похлопал коня по шее. Впереди забелели стены небольшой, полуразрушенной церквушки. Местность была забыта богом, а те, кто построил церковь, исчезли, как исчезли поля и виноградники в этой части острова. Голые, сухие скалы, пыль и ветер, расчесывающий сухую траву. Высокая белая скала торчала, словно костлявый палец - а залив плескался синевой у ее обрывистого склона. Конь остановился и беспокойно зафыркал. - Что с тобой? - ласково спросил его Деодат и погладил по мягкой гриве. Крестьянин повернулся. На его смуглом лице была маска терпения - зной и нужда избороздили его морщинами. Только глаза оставались ясными. - Это церковь святого Стефана, ее построили еще византийцы, господин. - А что, дракон не боится святых? - насмешливо спросил рыцарь. Старик перекрестился. - Он там, дальше,- поспешно сказал он, указывая дрожащей рукой направо, в сторону утеса, что был обращен к морю. Шпора врезалась коню в бок, он рванулся вперед, но рыцарь, смеясь, удержал коня. Обе собаки, измученные зноем, кинулись за ним следом. Рыцарь наклонился с седла. - Послушай, старик, а ты его видел? Крестьянин ударил себя в грудь. - Как тебя, господин! - Расскажи. Старик покачал головой. - Мои ребята пасли овец под скалой, там, где пещера. Из пещеры течет ручей, и овцы пьют из него. Это было около полудня, я шел туда и видел все очень ясно… - Что ты видел? - Он появился внезапно… - Как он выглядел? - Голова как у змеи, а уши длинные, словно у осла. Сам величиной с быка, а на спине крылья, такие, как плавники… или нет… скорей как у нетопыря, да, у нетопыря, только огромного.. И пасть тоже огромная, а глаза - словно адский огонь… да хранит нас святой Стефан…- добавил старик шепотом и снова перекрестился. Синьор де Гозон откашлялся, но ничего не сказал. Старик зажмурился. - Это было страшное зрелище - ребята, конечно, сбежали, и я, клянусь, даже не мог упрекнуть их за это. Он трех овец сожрал! - вдруг вскричал старик в порыве запоздалого отчаяния. - Для дракона это немного. - Знаете, господин, эта тварь очень быстрая. Накинулся на них, как лисица на кур… Через неделю такое же случилось с Джузеппе Гринальди и его соседями… С тех пор мы не пасем овец в долине, а какие там пастбища, боже мой! - добавил он со вздохом. - Вы бабы,- жестко произнес рыцарь. - Может быть.- Старик пожал плечами.- Мы не воины, но волков не боимся. Волков не боимся,- повторил он,- но это… это чудовище-кара божья,-добавил он смиренно. Они продолжали путь молча, миновали церковь и погрузились в тень узкой лощины. Рыцарь снова надел шлем. Тропа исчезла в густой траве, а скалы дышали влагой и плесенью. И еще чем-то.. Первыми остановились собаки. Понюхали воздух, подняв морды, короткая шерсть на их спинах встала дыбом, из полуоткрытых пастей вырвался жалобный вой. Конь неспокойно переступал с ноги на ногу. По лощине веял ветер, он приносил с собой запах соли, моря и еще - пронзительный запах мускуса. Переход от раскаленной каменной пустыни к этому темному закоулку был очень резок. -…а вон там-Мальпасо, "злое место", - произнес старик и остановился, указывая на нависшую скалу, отчасти перегородившую дно долины.- По другую сторону есть пещера, он там живет… Вы еще можете вернуться, господин,- с отчаянием договорил он. У молодого рыцаря от страха на миг перехватило дыхание. Но он взял себя в руки и спрыгнул с коня. Бросив поводья старику, сказал: - Подожди меня тут, Джеронимо.- Он кивнул на коня.- Жаль отдавать его дракону, правда? - И добавил усмехнувшись: - Я вернусь… Старик быстро схватил руку рыцаря и несколько раз поцеловал. - Ты добр, господин, ты помогаешь беднякам, ты не боишься запрета Гроссмейстера, но если у тебя есть… есть хоть крупица сомнения, лучше вернись Лучше вернись, мы сумеем понять. Ты добр, господин,- повторял он беззубым ртом. Молодой человек вырвал руку и нахмурился. Начальник ордена, Эллион де Вилланова, издал эдикт, запрещавший кому бы то ни было - рыцарю или простолюдину, - приближаться к проклятому месту на десять поприщ под угрозой лишения чести и жизни. Трудно сказать, что заставило его издать столь строгий приказ, - вероятно, он не хотел рисковать жизнью своих рыцарей: ведь не о крестьянских же стадах он заботился. Может быть, начальник ордена думал, что это вовсе не дракон, а карающая рука господня и кощунство мешать чудовищу в его делах… Де Гозон потряс головой и быстро перекрестился. Позорно давать чудовищу свободу действия на острове Родосе, где сидят без дела столько отважных рыцарей, и немыслимо, чтобы он, рыцарь из благородного гасконского семейства, не вызвал дракона на бой так, как вызвал бы любого сарацина. Он опустил забрало, откинул черный плащ с белым восьмиконечным крестом и схватил в левую руку щит со своим гербом. Идти было неудобно хотя на нем были только легкий панцирь и шлем. К счастью, в лощине было прохладно. Но как только он обошел выступ, тень отошла, и металл начал раскаляться на знойном солнце. Пришлось поднять забрало. Он остановился. Справа уступами поднимался утес, противоположная сторона которого была обращена к морю. На склоне чернело темное устье пещеры. Мускусный запах усилился. Де Гозон задрожал, он ощущал удары сердца в груди, как удары молота. Ноги превратились в свинец, и он медленно заковылял к пещере, опираясь на ясеневое копье, как на посох. Чем ближе подходил он к входу, тем гуще становился резкий запах, но не только тошнота отнимала у него отвагу - в этом запахе было что-то зловеще знакомое, нечеловечески свирепое и далекое, что-то от давно забытых времен, когда еще не было человека, а на земле, по допущению господнему, кишела какая-то дикая дьявольская жизнь… Он крикнул, преодолевая сухость в горле: - Так выползай же, выходи, если не боишься! Эхо загудело и затихло в чаще лавровых рощиц, тишина легла в лощину. Тихо. Только ручей журчит и издали глухо шумит море. Страх прошел. Рыцарь зашагал дальше, подставляя лоб прохладному ветерку. Спотыкаясь среди камней, обходя отдельные глыбы, он приближался к пещере. - Во имя господа вызываю тебя на бой - выйди, покажись, померяемся силой! "Силой, силой!"-повторяло эхо. Мускусный запах усилился. Страх вернулся и теперь душил его. Он хотел кричать, хотел стряхнуть с себя ужас, а повсюду было тихо - и нигде никого! Потом послышался звук. Лай. Да, отдаленный, но все приближающийся лай: оба пса вырвались у Джеронимо и следовали за своим хозяином. Собакам удалось разорвать оковы страха, которыми опутал их мускусный запах. Ощутив их сухие, шершавые языки на своей руке, он стряхнул с себя страх и двинулся вперед почти весело. Вызывающе взглянул вверх, на черное устье пещеры, повесил меч через плечо и крепко схватил копье. Покачал его в руке, с удовольствием глядя на мигающие отблески солнца на остром трехгранном наконечнике. Шагнул вперед еще раз и… Нога у него зацепилась за что-то мягкое; поскользнувшись, он упал навзничь, в ноздри ему ударил резкий запах тления. Запах был так страшен, что все поплыло у него перед глазами: утесы, скалы, пещера и синее небо уходили все выше, все выше. Изнемогая от тошноты, он корчился в судорогах. Потом медленно приподнялся на локтях и увидел э т о. Подле него лежала груда скользкой, вонючей кожи, путаница кожистых перепонок, продолговатая голова с большим рогом и огромным немигающим глазом. Казалось, глаз зловеще следит за ним, но это было иллюзией. Чудище было мертво. Да, это был дракон - чудовище, о которых рассказывают сказочники и певцы баллад,- огромный и страшный, хотя он не шевелится и хотя солнце, ударявшее в скалы, превратило его в груду вонючих отбросов… Деодат де Гозон задрожал. Ему удалось представить, что делало это чудище,- представить себе, на что мог бы надеяться рыцарь в борьбе с ним. Оно было большое, оно было огромное - куда крупнее быка, и, лежа на боку, доходило рыцарю почти до пояса, а его крылья летучей мыши на которых рыцарь поскользнулся, покрывали землю вокруг, словно рыжий ковер. Деодат запрокинул голову и засмеялся дико и счастливо. Он ощущал облегчение: значит, все кончено, вот тут лежит у его ног это чудовище, это пугало. Даже рукой не нужно шевелить, все кончено,- пела в нем душа. Он вытащил меч и отрезал отвратительную голову; это было трудно, она была тяжелая, а ему не удавалось подавить дрожь, когда он касался ее рукой в железной рукавице. Бросил голову в тень скалы и, спотыкаясь об остатки овечьих скелетов, зашагал к пещере. В пещере было холодно, холодней, чем на дне лощины. Запах дракона был настолько силен, что полностью подавил все другие ощущения,- резко проникал в нос, а оттуда куда-то в мозг. Рыцарю удалось подавить второй приступ тошноты. Вдруг он остановился, словно окаменев. Опять на него смотрел неподвижный глаз, а у стены пещеры темнело что-то, словно огромная бурая тень. Минуты шли, и капли холодного пота отмеряли время. Ничего. Тишина, плесень и тень. Ничего больше… Потом он засмеялся так громко, что сам чуть не оглох: только дурак боится дохлятины, а это был еще один дохлый дракон - лежал тут и разлагался, как и первый, правда, в пещере разложение зашло не так далеко, как снаружи, на горячем солнце. Однако рыцарь все же заслонился щитом, когда подходил к трупу, и быстро кольнул его копьем. Острие без труда прошло сквозь гладкую чешуйчатую кожу - это было удивительно и противоречило сказкам о непроницаемости драконовой чешуи. Он медленно вытащил копье и, переступая через разбросанные кости, вышел из пещеры. У входа он опустился на колени и молился горячо и долго. Два дракона лежат тут мертвые, и остров избавлен от их угрозы - разве это не награда для отважного мужа, если он победил страх в своих мыслях? Разве ужас, сковывающий движения и отнимающий разум, не страшнее и не губительнее, чем эти чудовищные драконы? А он превозмог свой страх, и ему по праву принадлежит теперь имя истребителя драконов, как и патрону всех отважных рыцарей, святому Георгию, убивавшему драконов, гораздо меньших, чем эти,всякий может в этом убедиться, всякий, кто видел изображение святого. Он вернулся на место первой встречи с чудовищем как раз вовремя, чтобы помешать обеим собакам злобно драться из-за больших кусков черного драконьего мяса. - Убирайтесь, неродные! - кричал он и бил их. Никому не хочется лишиться прекрасных английских догов, а известно, что мясо драконов так же ядовито, как их дыхание. Де Гозон перекрестился, насадил голову первого дракона на копье положил древко на плечо. Копье слегка прогнулось под тяжестью, но выдержало, он хрипло запел первую строфу песни во славу пресвятой девы и святого Иоанна, покровителя ордена. О том, что он преступил запрет Гроссмейстера, Деодат даже не подумал. Он победил дракона - он сам в это поверил - и начал мысленно упиваться предвкушением всеобщего изумления и славы, которая увенчает его молодую голову, когда он положит свой чудовищный трофей перед строгим Виллановой. Он спускался по озаренному солнцем склоку к темной границе тени, падавшей сюда от противоположного склона. Мир был прекрасен, а солнце светило ярче прежнего. И тут в лощине прозвучал вибрирующий аккорд. Нет, это не была музыка, лишь несколько звуков, вкрадчивых и мелодичных, сливавшихся воедино. Казалось звук идет из недр горы, пронизывает воздух, скалы и море наполняет весь мир. Солнце потемнело. Деодат уронил копье и прижал обе руки к ушам, но это не помогло, ибо звук отдавался и усиливался в шлеме. Оба пса, очевидно, выли - он не слышал ничего, не видел, как они судорожно ловят воздух… А потом звук оборвался, как лопнувшая нитка. Его сменила пестрота звуков, которые он заглушал: шелест листьев в лавровой роще, журчание ручья, карканье ворон и шум моря за горой. Все это чуть не оглушило рыцаря А перед ним на небольшом расстоянии возникло темное облако, округлое и изменчивое,- облако растягивалось и ширилось, облако набухало и пульсировало медленными, ленивыми движениями. Темнота отступала и меняла форму, форма была неопределенной… Вдруг солнечные лучи блеснули на зеленоватой чешуе и бесформенном роге, на длинном птичьем клюве с двумя рядами мелких, но очень острых зубов, на красноватом светящемся глазе… Да, перед Деодатом стоял третий дракон! На этот раз живой, огромный и страшный Длинная голова вертелась на змеиной шее, она была тяжела и падала чудовищу на чешуйчатую грудь, слабые задние ножки не могли удержать тяжести тела, и оно опиралось на огромные кожистые крылья, по концам которых сжимались и разжимались три когтистых пальца. Казалось, дракон ошеломлен не менее рыцаря. Голова отчаянно и тщетно ловила знакомые запахи, но не могла поймать. Дракон чуял рыцаря. Ужас, угрызения совести за преждевременное торжество, тупой фатализм - да, он решился на святотатство из необузданной гордости, он преступил запрет, и это его кара. Господь послал третьего из слуг своих, дабы покарать преступника. Деодат опустил голову… Тут дракон приподнялся на крыльях и неуклюже прыгнул. Первыми опомнились собаки. Видя, что их хозяину грозит опасность, они кинулись на чудовище, хватая его за задние лапы. Одному псу это удалось, другой прыгнул прямо на красную морду ящера. "Щелк-щелк",- раскрылись и сомкнулись зубастые челюсти. По обе стороны морды брызнули струи алой крови. Это было приятно - ящер почуял запах крови,- правда, это было не то, что знакомая сладкая кровь ихтиозавров, но и она годилась. Глаза прищурились, и он стал жадно глотать добычу. Другой пес еще свирепее вцепился дракону в лапу, но тут засвистело двухметровое крыло, и злосчастное животное упало рядом с чудовищем: у него была переломлена спина. Уже второй раз показали четвероногие слуги молодому рыцарю, что такое отвага. Все было страшно; та почти небрежная легкость, с которой чудовище справилось с двумя сильными догами, не оставляла никакой надежды. О бегстве нечего было и думать: дракон догнал бы его несколькими прыжками. Оставалось только умереть. Оставалось биться. Он опустил забрало, схватил с земли копье и быстро замахнулся. Оно проткнуло змеиную шею поразительно легко, но чудовище, казалось, даже не почувствовало этого. Одним прыжком дракон очутился рядом с рыцарем, и тот едва успел выхватить меч. Он знал, что погиб, видел бездну, окаймленную рядами зубов. Ударил в нее, ударил изо всех сил, ибо это был его последний удар, и в него он вложил всю свою силу…и упал на каменистую почву, держа в руках меч, который при ударе о камень сломался надвое. Ибо там, где только что стояло чудовище, не было ничего - только озаренный солнцем воздух. Дракон исчез И если б Деодат де Гозон не был так потрясен - он услышал бы тот же вибрирующий звук, при котором дракон появился…

***

Сквозь туман смотрело кровавое око солнца. Оно медленно поднималось прямо из моря, над которым лежал туман, снизу белый, вверху красный. Туман рвался, вился, сплетался в поразительные образы, прежде чем опять соткать серый, непроницаемый покров. Было раннее утро, пора охоты. Пусть только туман развеется… - Когда туман развеется, они придут, - сказал тот, который был повыше ростом. - Когда туман разойдется, мы пойдем. В такую жару,- прохрипел толстяк. - За эти четырнадцать дней мы успели довольно много. Другой захохотал: - Девять водяных, а летающих - ни одного. Двое от нас ускользнули. Неудача. А мы начинаем снова и снова.. Мне это надоело. Его товарищ усмехнулся: - Лучше всего было бы ловить их в сеть - только сеть и годится… - Он встретился с недовольным взглядом треугольных глаз.- А Совет опять вспомнил об этих летающих. Пусть бы речь шла о водяных травоядных, но эти крылатые… Самые мерзкие животные на планете! - Он повернулся и тосклизо взглянул на Базу. База была врезана в стометровый обрыв известнякового утеса, высоко над заливом. Ее прозрачный восьмигран ик смотрел на рыжевато-зеленые леса плаунов и хвощей, которые поднимались по окрестным склонам и отражались в недвижной воде прибрежных болот и болотец. Они стояли на наблюдательном пункте, метрах в тридц ти ниже Базы, в конце узкой лесенки, высеченной в известиняковой стене. Под ними шумело море с белой гривой прибоя, правда, в этот ранний час его не было видно, а туман заглушал шум моря. Было жарко и влажно. Толстяк задыхался, по гладкому, серо-зеленому лицу стекали капли пота, словно бусины. Высокий дышал глубоко, и ему казалось, что с каждым вздохом он глотает горячую воду. - Сейчас начнется,- утешал он себя и товарища. Ветер подул снова. Туман на мгновение сгустился, закипел, и на наблюдательную площадку, где они стояли, водопадом обрушился теплый дождь. Это продолжалось только мгновение, но им пришлось схватиться за металлическую ограду, чтобы тяжесть воды не придавила их к земле. Когда дождь перестал, они ощутили облегчение; словно с них свалился тяжелый груз. Ливень продолжался только минуту. Начался зной. Остатки туманных струй плясали на зеленых волнах и таяли перед глазами. Необозримая серебряная гладь сияла так, что они должны были прикрыть глаза, привыкшие к более кроткому, не такому свирепому солнцу. Волны ласково гладили белый песок, рассыпали на нем ожерелья пены и снова отступали. Но по морской глади пробегал не только ветерок: иногда ее прорезал колючий гребень, и там вода кружилась и вскипала. Иногда на поверхности воды показывалась отвратительная зубастая пасть и исчезала в пучине, как тяжелый сон. - Готовься, они близко,- сказал высокий, перегнувшись через ограду. Толстяк вошел в прозрачный купол, вокруг которого ограда образовывала узкий балкон, и сел за пульт. Что-то звякнуло, и купол двинулся. Он вращался. Спиральный пояс из полупрозрачного, изумрудно-зеленого вещества скользил вокруг него, как гигантский змей. На вершине он оканчивался выпуклой сетчатой чашей, которая вращалась вместе с куполом. - Вот они, вот они! - закричал высокий, Его товарищ нажал кнопку, и экран перед ним ожил. На нем появились волны и часть песчаного берега. Несколько движений щупальцеобразных пальцев прибора навели изображение на резкость. Теперь он видел тоже, что и его товарищ снаружи, но гораздо подробнее. Потом показались они.

Высоко в прозрачном воздухе плясало несколько точек. Море исчезло, только белое небо простиралось вдаль и в высоту. На экране была отвратительная, длинная морда с длинным, резко заостренным клювом, с рогом, торчащим на затылке. Серая, словно заплесневелая кожа чудовища была усеяна блестящими каплями, кровавые глаза пылали алчностью и злобой. Осторожным, почти незаметным движением наблюдатель передвинул изображение и передал управление роботу. Тот отметил координаты и больше не выпускал чудовище с экрана. - Великолепный экземпляр,- проговорил за спиной у толстяка высокий, неслышно войдя в купол. Это был действительно великолепный экземпляр. Огромные кожистые крылья имели в размахе почти восемь метров, а зеленовато-бурое туловище заканчивалось коротким хвостом. На концах крыльев сжимались и разжимались три когтистых пальца. Ящер величаво рассекал воздух, от него веяло древней чудовищной свирепостью. Оба наблюдателя чувствовали это и были благодарны своему прочному, прозрачному укрытию и мощному силовому полю, защищавшему их от кошмаров молодой планеты. Ящер круто спустился к волнам, за ним и другие, но на других они даже не смотрели с той минуты, как увидели этого первого. Кожистые паруса крыльев ударились о волны, и чудовище тяжело, враскачку, словно утка, разбежалось по воде и набрало высоту. В зубастой пасти у него бился небольшой рыбоящер, и его кровь стекала с длинных челюстей, словно алая лента. Крылатый медленно повернулся к наблюдателям хвостом, и по резким движениям головы на длинной змеиной шее было видно, что еще на лету он утоляет свой голод. - Внимание, следи, чтобы он не ушел,- нервно и бесцельно сказал высокий. В углу экрана показалась прозрачная звезда, она приближалась к центру. Это робот наводил гравитоновую пушку. Раздался пронзительный звук и снова утих. - Попал, попал!-взволнованно вскричал толстяк. Чудовище словно замерло и начало падать. При этом оно поворачивалось неуклюже и как-то неподвижно, словно камень. Тяжелая голова опустилась, а кончик тупого хвоста торчал к небу. Он падал все быстрее, все ниже, ниже… А теперь наступило самое трудное. Научная экспедиция должна была взять с третьей планеты как можно больше образцов, и для этой цели Научный Совет снабдил ее новейшим изобретением гравитоновой пушкой. Пушка действовала автоматически, только бы цель попала в поле зрения экрана, а робот позаботится о дальнейшем. Прежде всего он парализовывал выбранный экземпляр мощным электромагнитным разрядом, а потом, резко меняя колебания, превращал электромагнитное поле в гравитационное и транспортировал пойманное животное в обширные помещения, расположенные в известняковых утесах под Базой. На специально оборудованных звездолетах добычу приводили в состояние анабиоза и отвозили на родную планету. Трудность состояла в правильном обращении с гравитоновой пушкой. Это оружие было новым, и робот не всегда функционировал надежно. Экспедиция добилась разрешения испытать новое изобретение только благодаря волнующим рассказам о богатстве чудовищных видов животных на исследуемой планете. - Переключи,- бросил высокий.- Не то он утонет… - Он еще не на уровне станции,- прошептал толстяк, но его товарищ не владел собою. Он наклонился к пульту и всеми тремя пальцами ударил по фиолетовым клавишам в центре. В помещении зазвенел мелодичный аккорд, и на мгновение показалось, что скала под ними разверзнется. Солнце снаружи потемнело. Но нет, это было иллюзией, солнце светило над бурным Юрским морем, как и раньше, а стволы хвощей тянулись к нему. Все было как и раньше… Кроме ящера. Ящер исчез. -…как и те двое перед ним, - произнес толстяк печально, но без упрека. - Этого я себе не прощу,- пробормотал высокий после небольшого молчания.Третий крылатый пропал. Биологи проклянут нас, а о физиках и говорить нечего… Толстяк некоторое время молчал. Треугольные глаза сузились и превратились в вертикальные щелочки на зеленоватом лице. Потом он произнес: - Попытаемся инвертировать поле - может быть, еще не поздно… - Ты с ума сошел - для этого нужно просить разрешение Совета,- обратный ход может уничтожить машину… - Но другого выхода у нас нет: нужно нащупать нуль-пространство. где исчезло животное. Другой пожал плечами, покоряясь. В конце концов если опыт не удастся, то у них по крайней мере будет сознание, что они сделали все возможное. Толстяк снова сел к пульту, три его пальца забегали по клавишам, и снова им показалось, что скала под ними дрожит, а солнце над куполом гаснет. - Держи его, держи так… - закричал высокий, чуть не прыгая под прозрачной кровлей. Медленно, очень медленно возникло изображение ящера метрах в ста над морем - сначала нерезкое, потом все более отчетливое. Толстяк теперь весь ушел в манипуляции с прибором, его движения были осторожньлми, почти незаметными. Падение ящера внезапно прекратилось в нескольких метрах над поверхностью моря, словно в воздухе его подхватила незримая рука; она понесла его в сторону утеса, а там неуклюжее существо начало подниматься к Базе. Несомый вихрем гравитонов, оцепеневший и оглушенный ящер подплыл к скалистому обрыву, металлические ворота открылись и поглотили его. Дальнейшее было уже делом препараторов. Оба охотника вышли из наблюдательной башенки и поспешили по лестнице наверх, к Базе. Лифт поднял их в обширные залы с образцами. В препараторской они застали начальника Базы и препаратора. Оба были возбуждены и жестикулировали. - Что случилось? - спросил высокий. - Вот что,- коротко ответил начальник. Толстяк поспешно стал объяснять ему происшедшее, но вдруг умолк и вытаращил глаза. - Вот это мы вытащили у него из шеи,- произнес начальник. На столе лежал необычный предмет. Длинный, странно окрашенный стержень, заканчивающийся острым трехгранным наконечником. - Растение? - спросил высокий. - Едва ли. Но,- указал препаратор на стержень,- вероятно, растительного происхождения, хотя мы еще не находили на планете подобных образцов.- Он указал на наконечник.- А вот это несомненный металл. Обработанный металл. Наступило молчание - Я немедленно сообщу о находке Совету,- произнес начальник. Потом обратился к обоим охотникам: - Есть у вас точные данные о частоте колебаний в момент инверсии? Оба жалобно переглянулись, и толстяк потупился. - Мы об этом забыли, а робот наверняка уже это вычеркнул. Начальник покачал головой. Кожа на высоком гладком черепе собралась у него поперечными складками. - Жаль,- кажется, это ваше нуль-пространство забросило ящера куда-то, где живут разумные существа - существа, умеющие обрабатывать металл и выделывать орудия,- произнес он. Все трое глядели на него, не понимая. - Но ведь на этой планете нет условий… Начальник устало прикрыл глаза. - Я говорю не о пространстве, а о времени. Кажется, вы сделали замечательное открытие, а ящера зашвырнули куда-то далеко в будущее. - К его потомкам,- тихо добавил препаратор. Толстяк нервно откашлялся. Ему было досадно, что он забыл данные, без которых нельзя было вести дальнейших опытов. Высокий с неудовольствием взглянул на ящера, лежавшего в анабиотическом сне посреди огромной искусственной пещеры.

***

Хроника повествует, что отважный убийца дракона, Деодат де Гозон, не получил за свой подвиг заслуженной награды. По крайней мере сразу. Когда он предстал перед строгим Гроссмейстером и положил к его ногам отвратительную отрубленную голову,- разумеется, от первого дракона,- старик разгневался и приказал, чтобы за нарушение запрета рыцаря немедленно заключили в темницу. Но тем временем по всему острову Родосу разошлось известие о том, что дракон убит, и народ, чувствуя, что отблеск славы героя падает и на него, просил Гроссмейстера отменить свой приговор. Эллион де Вилланова, оценив заслуги рыцаря, сделал это и дал де Гозону одно из высших в ордене званий. И потому под скульптурой героя, которую сохранила нам история, стоит следующая надпись:

"Бр. Деодат де Гозон. Сей муж отважно дракона, преогромного и ужасного и злосчастных родосских поселян пожиравшего, убил, после чего был избран Гроссмейстером ордена в году 1349 милости господней".

Так эта история оканчивается, хотя и без обычной прекрасной принцессы. Ее вы найдете разве что в сказках…

Роберт Шекли. Служба ликвидации

Посетителя не следовало пускать дальше приемной, ибо мистер Фергюсон принимал людей только по предварительной договоренности и делал исключение лишь для каких-нибудь важных особ. Время стоило денег, и приходилось его беречь.

Однако секретарша мистера Фергюсона, мисс Дейл, была молода и впечатлительна; посетитель же достиг почтенного возраста, носил скромный английский костюм из твида, держал в руке трость и протягивал визитную карточку от хорошего гравера. Мисс Дейл сочла, что это важная особа и провела его прямехонько в кабинет мистера Фергюсона.

– Здравствуйте, сэр, - сказал посетитель, едва за мисс Дейл закрылась дверь. - Я Эсмонд из Службы ликвидации. - И он вручил Фергюсону визитную карточку.

– Понятно, - отозвался Фергюсон, раздраженный отсутствием сообразительности у мисс Дейл. - Служба ликвидации? Извините, но мне совершенно нечего ликвидировать. - Он приподнялся в кресле, желая сразу положить конец разговору.

– Так уж и совершенно нечего?

– Ни единой бумажки. Спасибо, что потрудились зайти…

– В таком случае, надо понимать, вы довольны окружающими вас людьми?

– Что? А какое вам до этого дело?

– Ну как же, мистер Фергюсон, ведь этим-то и занимается Служба ликвидации.

– Вы меня разыгрываете, - сказал Фергюсон.

– Вовсе нет, - ответил мистер Эсмонд с некоторым удивлением.

– Вы хотите сказать, - проговорил, смеясь, Фергюсон, - что ликвидируете людей?

– Разумеется. Я не могу предъявить никаких письменных доказательств: все-таки мы стараемся избегать рекламы. Однако смею вас уверить, у нас старая и надежная фирма.

Фергюсон не отрывал взгляда от безукоризненно одетого посетителя, который сидел перед ним, прямой и чопорный. Он не знал, как отнестись к услышанному.

Это, конечно, шутка. Всякому понятно.

Это не может не быть шуткой.

– И что же вы делаете с людьми, которых ликвидируете? - спросил Фергюсон, поддерживая игру.

– Это уж наша забота, - сказал мистер Эсмонд. - Важно то, что они исчезают. Фергюсон встал.

– Ладно, мистер Эсмонд. Какое у вас в действительности ко мне дело?

– Я уже сказал, - ответил Эсмонд.

– Ну, бросьте. Это же несерьезно… Если бы я думал, будто это серьезно, я бы вызвал полицию. Мистер Эсмонд со вздохом поднялся с кресла.

– В таком случае я полагаю, что вы не нуждаетесь в наших услугах. Вы вполне удовлетворены друзьями, родственниками, женой.

– Женой? Что вы знаете о моей жене?

– Ничего, мистер Фергюсон.

– Вы разговаривали с соседями? Эти ссоры ничего не значат, абсолютно ничего.

– Я не располагаю никакими сведениями о вашем супружестве, мистер Фергюсон, - заявил Эсмонд, опять усаживаясь в кресло.

Почему же вы упомянули о моей жене?

– Мы установили, что основную статью нашего дохода составляют браки.

– Ну, у меня-то все в порядке. Мы с женой отлично уживаемся.

– В таком случае Служба ликвидации вам ни к чему, - заметил мистер Эсмонд, сунув трость под мышку.

– Минуточку, - Фергюсон стал расхаживать по комнате, заложив руки за спину. - Понимаете ли, я не верю ни одному вашему слову. Ни единому. Но допустим на секунду, что вы говорили серьезно. Это всего лишь допущение, имейте в виду… какова будет юридическая процедура, если я… если бы я захотел…

– Достаточно вашего согласия, выраженного словесно, - ответил мистер Эсмонд.

– Оплата?

– Отнюдь не вперед. После ликвидации.

– Мне-то безразлично, - поспешно сказал Фергюсон. - Я просто интересуюсь. - Он помедлил. - Это больно?

– Ни в малейшей степени. Фергюсон все расхаживал по комнате.

– Мы с женой отлично уживаемся, - сказал он. - Женаты семнадцать лет. Понятно, в совместной жизни всегда возникают какие-то трения. Этого следует ожидать.

Мистер Эсмонд слушал с непроницаемым видом.

– Волей-неволей приучаешься идти на компромиссы, - говорил Фергюсон. - И я вышел из того возраста, когда мимолетная прихоть могла бы побудить меня… э-э…

– Вполне понимаю вас, - проронил мистер Эсмонд.

– Я вот что хочу сказать, - продолжал Фергюсон. - Временами, конечно, с моей женой бывает трудно. Она сварлива. Изводит меня. Пилит. Вы, очевидно, об этом осведомлены?

– Вовсе нет, - сказал мистер Эсмонд…

– Не может быть! Что же, вы обратились ко мне ни с того ни с сего?

Мистер Эсмонд пожал плечами.

– Как бы там ни было, - веско произнес Фергюсон, - я вышел из того возраста, когда хочется перестроить свою жизнь по-иному. Предположим, я не женат. Предположим, я мог бы завести связь, например с мисс Дейл. Наверное, это было бы приятно.

– Приятно, но не более того, - сказал мистер Эсмонд.

– Да. Это было бы лишено прочной ценности. Недоставало бы твердого нравственного фундамента, на котором должно зиждиться всякое успешное начинание.

– Это было бы всего лишь приятно, - повторил мистер Эсмонд, - Вот именно. Мило, не спорю. Мисс Дейл - привлекательная женщина. Никто не станет отрицать. У нее всегда ровное настроение, хороший характер, она крайне предупредительна. Этого у нее не отнимешь.

Мистер Эсмонд вежливо улыбнулся, встал и направился к двери.

– А как с вами связаться? - неожиданно для самого себя спросил Фергюсон.

– У вас есть моя визитная карточка. По этому телефону меня можно застать до пяти часов. Но вам следует примять решение сегодня же, не позднее этого часа. Время - деньги, и мы должны выдерживать свой график.

– Конечно, - поддакнул Фергюсон и неискренне засмеялся. - А все же я не верю ни единому слову. Мне даже неизвестны ваши условия.

– Уверяю вас, что при вашем материальном положении вы найдете их умеренными.

– А потом я мог бы отрицать, что когда-либо видел вас, говорил с вами и вообще?..

– Естественно.

– И вы действительно ответите, если я наберу этот номер?

– До пяти часов. Всего хорошего, мистер Фергюсон.

После ухода Эсмонда Фергюсон обнаружил, что у него дрожат руки. Разговор взволновал его, и он решил выбросить все услышанное из головы.

Однако выполнить решение оказалось не так-то легко. С каким серьезным видом ни склонялся он над своими бумагами, как ни скрипел пером, - каждое слово Эсмонда гремело у него в ушах.

Каким-то образом Служба ликвидации узнала о недостатках его жены. Эсмонд сказал, что она вздорна, сварлива, надоедлива. Он, Фергюсон, вынужден был признать эти истины, как они ни горьки. Только посторонний человек способен смотреть на вещи трезво, без всякого предубеждения.

Он снова углубился в работу. Но тут с утренней корреспонденцией появилась мисс Дейл, и Фергюсон волей-неволей согласился, что она чрезвычайно привлекательна.

– Будут еще какие-нибудь распоряжения, мистер Фергюсон? - осведомилась мисс Дейл.

– Что? А-а, да нет пока, - ответил Фергюсон. Когда она вышла, он долго еще смотрел на дверь.

Работать дальше было бессмысленно. Он решил немедленно уйти домой.

– Мисс Дейл, - сказал он, накидывая пальто на плечи, - меня вызывают… Боюсь, что у нас накапливается порядочно работы. Не могли бы вы на этой неделе поработать со мной вечерок-другой?

– Конечно, мистер Фергюсон, - согласилась она.

– Я не помешаю вашим светским развлечениям? - спросил Фергюсон с принужденным смешком.

– Вовсе нет, сэр.

– Я… я постараюсь вам это возместить. Деле превыше всего. До свидания.

Он поспешно вышел из конторы, чувствуя, как пылают его щеки.

Дома жена как раз кончала стирку. Миссис Фергюсон была некрасивой женщиной маленького роста с нервными морщинками у глаз. Увидев мужа, она удивилась.

– Ты сегодня рано, - сказала она.

– А что, это запрещается? - спросил Фергюсон с энергией, изумившей его самого.

– Конечно, нет…

– Чего ты добиваешься? Чтобы я заработался в конторе до смерти? огрызнулся он.

– Когда же это я…

– Будь любезна не вступать со мной в пререкания, - отчеканил Фергюсон. Не пили меня.

– Я тебя не пилила! - закричала жена.

– Пойду прилягу, - сказал Фергюсон.

Он поднялся вверх по лестнице и остановился у телефона. Без сомнения, все, что сказал Эсмонд, соответствует действительности.

Он взглянул на часы и с удивлением увидел, что уже без четверти пять.

Фергюсон принялся расхаживать взад и вперед возле телефона. Он уставился на карточку Эсмонда, и в мозгу его всплыл образ нарядной, привлекательной мисс Дейл.

Он порывисто схватил трубку.

– Служба ликвидации? Говорит Фергюсон.

– Эсмонд слушает. Что вы решили, сэр?

– Я решил… - Фергюсон крепко сжал трубку. У меня есть полное право так поступить, сказал он себе.

А все же они женаты семнадцать лет. Семнадцать лет! Они знавали и хорошие минуты, не только плохие. Справедливо ли это, по-настоящему ли справедливо?

– Что вы решили, мистер Фергюсон? - повторил Эсмонд.

– Я… я… нет! Мне не нужна ваша Служба! - воскликнул Фергюсон.

– Вы уверены, мистер Фергюсон?

– Да, совершенно уверен. Вас надо упрятать за решетку? Прощайте, сэр!

Он повесил трубку и сразу же почувствовал, как с души его свалился огромный камень. Он поспешил вниз.

Жена жарила грудинку - блюдо, которое он всегда терпеть не мог. Но это неважно. На мелкие неприятности он готов был смотреть сквозь пальцы.

Раздался звонок в дверь.

– Ox, это, наверное, из прачечной, - сказала миссис Фергюсон, пытаясь одновременно перемешать салат и снять с огня суп. - Тебе не трудно?

– Нисколько. - Светясь вновь обретенным самодовольством, Фергюсон открыл дверь. На пороге стояли двое мужчин в форме, с большим холщовым мешком.

– Прачечная? - спросил Фергюсон.

– Служба ликвидации, - ответил один из незваных посетителей.

– Но я ведь сказал, что не…

Двое мужчин схватили его и запихнули в мешок со сноровкой, приобретенной в результате долгой практики.

– Вы не имеете права! - пронзительно вскричал Фергюсон.

Над ним сомкнулся мешок, и Фергюсон почувствовал, как его понесли по садовой дорожке. Заскрипела, открываясь, дверца автомашины, и его бережно уложили на пол.

– Все в порядке? - услышал он голос своей жены.

– Да, сударыня. У нас изменился график. В последний момент оказалось, что мы можем обслужить вас сегодня.

– Я так рада, - донеслись до него слова. - Сегодня днем я получила большое удовольствие от беседы с мистером френчем из вашей фирмы. А теперь извините меня. Обед почти готов, а мне надо еще кое-кому позвонить.

Автомобиль тронулся с места, Фергюсон пытался закричать, но холст плотно обхватывал его лицо, не давая открыть рот.

Он безнадежно спрашивал себя: кому же она собирается звонить? А я-то ничего не подозревал!

Примечания

1

Станислав Лем. Солярис. Роман. c. 5-176

Артур Кларк. Пески Марса. (Переводчик: Наталья Трауберг) Роман. c. 199-354

Кшиштоф Борунь. Фантом. (Переводчик: Евгений Вайсброт) Рассказ. c. 357-368

Вацлав Кайдош. Дракон. (Переводчик: Зинаида Бобырь) Рассказ. c. 373-390

Роберт Шекли. Служба ликвидации (Переводчик: А. Вавилов) Рассказ. c. 393-399

(обратно)

Оглавление

Станислав Лем. Солярис

  Прибытие

  Соляристы

  Гости

  Сарториус

  Хари

  «Малый апокриф»

  Совещание

  Чудовища

  Жидкий кислород

  Разговор

  Эксперимент

  Сны

  Успех

  Старый мимоид

Артур Кларк. Пески Марса

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

Кшиштоф Борунь. Фантом

Вацлав Кайдош. Дракон

Роберт Шекли. Служба ликвидации

Реклама на сайте