«Ряд волшебных изменений милого лица»

Сергей Абрамов Ряд волшебных изменений милого лица

«Что есть женщина?» — суперглубокомысленно думал Стасик Политов, выгоняя со двора поджарый «жигуленок» испанского цвета «коррида», нахально лавируя задом среди иных личных авто, по изящной дуге объезжая парадный строй мусорных баков, проскальзывая в опасной близости от стриженного по-солдатски, под ноль, тополя и газуя по Маленковке, а потом — дальше, туда, где вольно и плавно несет свои мутные воды древняя река Яуза.

«Что есть женщина?» — тоскливо и безнадежно думал драматический артист Стасик Политов и сам себе отвечал без запинки: «Женщина есть зло!»

У него имелись все основания к такому категоричному и в общем-то несветлому выводу. Он только что вдребезги разругался с двумя довольно близкими ему женщинами, а именно: с женой Натальей тридцати восьми лет от роду и дочерью Ксенией, восемнадцативешней девицей. Что послужило причиной ругани, мы еще узнаем, а пока, к слову, отметим, что заслуженный артист Стасик Политов вправе был задать себе такой философски вечный вопрос и так легко на него ответить, потому что всю сознательную жизнь поклонением его окружали разные женщины: красивые и не слишком, добрые и мегерообразные, молодые и увядающие. Нравился им Стасик Политов, вот и вся причина! Но он-то, он, хитрюга чертов, привык к идолопоклонству, дня без него не мыслил, идол, все выгоды в нем искал и, представьте себе, находил кое-какие. Но и об этом потом, потом…

А пока зафиксируем ваше внимание на том, как умело выводил он со двора свой морковный седан-люкс, как хладнокровно, с каскадерской удалью рулил между поименованными препятствиями, хотя, казалось бы, — необратимое влияние стресса, тяжелые последствия бытового конфликта… Но нет, нет и нет! Никаких последствий не наблюдалось. Бытовой конфликт не давил на психику Стасика как раз потому, что привык он к подобным, пусть даже бурным, но быстротечным конфликтам — дома, в театре, в одолженной на вечерок холостяцкой квартирке, в машине, на улице, в магазине, везде, везде. Вечно он кого-то не устраивал, что-то не делал или делал не то, забывал, опаздывал, придирался по пустякам, спорил не к месту и не ко времени — сплошной Недостаток, а не человек.

Именно так: Недостаток с прописной буквы, человек — со строчной.

И вот вам результат: Стасик плевать хотел на все претензии к собственной драгоценной персоне и вышеуказанным филвопросом задавался скорей всего по инерции, машинально. А может, то была фраза из роли горьковского Актера, которого Стасику предстояло нынче вечером изобразить?.. Нет, помнится, не говорил ничего такого Актер, не отвесил ему Алексей Максимович богатой реплики…

Но, кстати, по тому, кого играл Стасик на сцене, можно представить его театральное амплуа. А, соответственно, по театральному амплуа — внешность Стасика и даже некие туманные намеки на характер. А это значительно облегчает автору задачу: не надо писать, что герой, к примеру, был высок, строен, томен и так далее и тому подобное. Просто представьте себе Актера из бессмертной пьесы «На дне» — и точка. Но для полноты картины добавим существенную деталь: месяц назад Стасику Политову стукнуло ровно сорок.

Сорок лет, жизнь пошла за второй перевал, сказал хороший поэт…

А теперь, поскольку обещано, перейдем к причинам семейной ссоры, которая, как уже походя указывалось, сама по себе не тревожила Стасика, но, являясь сотой, или тысячной, или миллионной в обильной страстями биографии героя, видимо, переполнила некую чашу — назовем ее чашей бытия — и, далее окажется, привела к определенным последствиям, к солидным итогам, о которых Стасик вроде бы и не подозревал, а на самом деле точил его мерзкий червячок, где-то в смутных глубинах подсознания затаился, коварный, и точил без передыху, пасти не закрывал.

Что там происходит, в нашем подсознании, — кто ведает? Во всяком случае, не мы, не мы…

А началось все до икоты банально. Часов в пять Стасик, взмыленный иноходец, прискакал с «Мосфильма», где полсмены озвучивал самого себя в полнометражной художественной ленте. Кольца пленки монтажерша нарезала длинные; текста, пока шли съемки, Стасик по дурости наговорил куда больше, чем придумал сценарист, и теперь мучился у пульта, укладывая все эти «а», «о», «у», все эти шипящие, хрустящие, звонкие и глухие, дурацкие свои слова укладывая в экранное изображение, которое Стасику в принципе нравилось. Но повторимся, жизнь пошла за второй перевал, где каждая кочка — уже с Монблан, и Стасик устал шипеть и хрустеть, язык у него ворочался трудно, а вечером в театре давали «На дне», и Стасик хотел есть. Да, его Актер был всегда голоден, но Стасик предпочитал играть сытым.

И жене он так заявил, швыряя на и под югославскую мебель мокасины «Саламандра», рубашку «Сафари», джинсы «Ли», наскоро освобождаясь от импортной шкуры, от обрыдлой одежки, разгуливая по квартире в одних трусах (что, впрочем, он мог себе позволить: гантели, эспандеры, велоэргометр, холодный душ, сауна по четвергам — отнимите десять лет от названной выше цифры «сорок»…).

— Мамуля, я умираю от голода! — Так он и заявил жене. Конечно, не умирал он совсем, даже не собирался, но вечная склонность к гиперболизации вечно жива в наших вечных душах…

— Позвонить не мог? — спросила жена, но спросила без всякого интереса, а только чтобы отметиться, не молчать, ибо к чему ей был дежурный ответ Стасика?

Но Стасик-то, Актер Актерыч, услыхав знакомую до боли реплику, не мог не отбить ее легким пасом, скользящим ударом:

— На студии не работали автоматы.

— Все сразу не работали?

Разговор свободно несся по накатанной дорожке, даже некоторым образом парил над нею: привычные интонации, назубок затверженные слова, как на каком-нибудь сто третьем спектакле. Рутина…

— Представь себе.

— Не представляю. Там их миллион, автоматов этих.

В голосе Стасика к месту проклюнулись трагические нотки:

— Мамуля, ты на «Мосфильме» бываешь раз в неделю, смотришь киношку, и я тебя тут же везу домой. Откуда ты знаешь про автоматы, откуда?.. Там все поломаны, все!

До сих пор мамуля Наташа, образно говоря, играла в перекидку с любимым мужем: он — реплику, она — в ответ, стук-стук, хлоп-хлоп, никакого вдохновения. Но бычье упрямство Стасика заело мамулю, и она пустила в ход малую дозу иронии:

— Я рассуждаю логически. Автоматов как минимум двадцать. Хоть один-то исправен? Несомненно! И еще: в каждом кабинете — по сто телефонов, и везде знают Станислава Политова, везде сидят его «каштанки», которые за счастье почтут покрутить диск для любимого артиста.

Разговор о «каштанках» Стасику не нравился. Это была опасная тема, прямо-таки альпинистски рискованная, а Стасик не хотел риска, горных троп не любил. Стасик хотел есть и полчаса покемарить перед спектаклем, как он сам выражался. Посему он немедля принял к сведению новые предлагаемые обстоятельства, хамелеоном вжился в них, пообтерся мгновенно, покаялся:

— Ну, не сердись, мамуля, виноват, подлец я, но замотался, как бобик, ты же знаешь, что такое озвучание, да еще кольца по километру и текста навалом… Пищи мне, мамуля, пищи! Я алчу… Да, кстати, где Ксюха?

Этим изящно-нелогичным «кстати» Стасик намеренно сменил тему, перенес центр тяжести разговора на непослушную дочь, ушел от предполагаемой опасности. Ложный финт — вот как это называется в любимой игре миллионов.

Но Стасик явно переоценивал видимую только им опасность или, если уж мы обратились к альпинистским параллелям, глубину пропасти, к которой вела его мамулина подозрительность. Мамуля Наташа служила диктором на радио, читала в микрофон сводку новостей, прогноз погоды разных широт и тоже числила себя в некоторой степени актрисой. И про озвучание, про длинные монтажные кольца она, конечно, все ведала. Но, главное, ей так же не хотелось скандала, как и Стасику, и реплика про «каштанок» была не более чем проходной. Не без тайного смысла, понятно, но без злого умысла. Кольнула чуть-чуть, получила толику удовольствия, а потом спокойно налила бы Стасику вчерашнего борща, дала бы котлет с макаронами и закрыла тему. Но Стасик, на свою беду, поспешил, спросив про Ксюху, потому что как раз о ней-то Наталья и собиралась всерьез поговорить с летающим мужем, поговорить где-нибудь в перерыве между озвучанием и спектаклем, или после спектакля, или, на худой конец, рано утром — перед тем, как ей самой умчаться к горячему от последних известий микрофону.

Тема про Ксюху была архисложной, и Наталья, если честно, не знала, с какой стороны к ней подступиться. А тут как раз Стасик очень кстати влез со своим дурацким «кстати».

— Кстати, — тоже сказала Наталья, набрав полную грудь воздуха, как будто собиралась нырнуть на большую морскую глубину и долго оттуда не выплывать, пугая родных и близких. — Кстати, — сказала Наталья, даже не подбирая слов помягче, пообтекаемее, потому что нырять так нырять, чего зря раздумывать: или вынырнешь, или нет, третьего не дано, — Ксюха, представь себе, собирается замуж.

И сразу села напротив мужа за кухонный стол — ждать реакции.

В реакции Стасик был точен. Он поперхнулся борщом, закашлялся, выронил ложку, и она упала в тарелку, подняв малиновый свекольно-картофельный ураганчик. Ураганчик пересек границы тарелки и принес некоторые стихийные бедствия на чистую территорию клеенки. Стасик натужно кашлял, вытирая слезы, выступившие на глазах вполне натурально — не от сообщения Натальи, конечно, но единственно от кашля. От сообщения — тут был бы явный перебор в краске, типичная натяжка, а Стасик, актер профессионально-жесткий, легко ловил даже малейшую фальшивинку в поведении. У других ловил и себе не позволял.

Бесспорно, вы сейчас имеете полное моральное право возмутиться этим беспардонным наигрышем — пусть даже талантливым, пусть даже сверхубедительным. В самом деле: отцу — отцу! — сообщают о судьбе дочери. И судьба эта, похоже, уплывала из-под родительского крыла. Кто бы не встревожился, поднимите руку. Ну? Нет таких! Потому что речь идет об опасности реальной, а не мнимой, как в случае с «каштанками»! Но суть-то в том, что мимоходом брошенное упоминание о пресловутых «каштанках», об этих нежных и веселых цветочках многочисленных киностудий нашей страны, было для Стасика более тревожным, или как сейчас принято говорить, волнительным, нежели факт о грядущем замужестве восемнадцатилетней Ксении, студентки второго курса театрального института. А почему так, откуда такое равнодушие, вы немедленно узнаете из снайперски точного вопроса Стасика.

— В который раз, черт подери? — Вот что он, откашлявшись, спросил у жены Натальи, специалиста по самым последним известиям. Спросил и тут же принялся за борщ, потому что, как мы видим, ни на йоту не поверил в реальность очередного брака. А что вздрогнул, ложку выронив, так это от неожиданности. Вполне адекватная реакция…

— Вообще-то в четвертый, — смущенно констатировала в ответ мамуля, но с сомнением добавила: — Похоже, на этот раз что-то серьезное.

— Что-то или кто-то?

— И что-то и кто-то. Я его видела.

— Мамуля, ты видела всех четверых — уже четверых! — и всякий раз это было очень серьезно, очень важно, просто смертельно, умопомрачительно! Но я, мамуля — ты это заметь, — я никого не видел и не хочу видеть, потому что ни на секунду не верю этой брачной аферистке, этой влюбчивой козе, этой типичной провинциальной инженю. Из нее никогда не выйдет настоящей трагической актрисы. Она наивна до соплей. Она во все верит без оговорок. Она идет с очередным хахалем в кино на индийский фильм и, видимо, под влиянием высокого искусства, мгновенно облагораживается и выпархивает из зала в мечтах о большом и чистом. Она дура, мамуля, хотя не исключено, что это пройдет со временем. Но что меня и вправду волнует, так это твое отношение к происходящему. Вместо того чтобы послать Ксюху к чертовой бабушке со всеми ее ухажерами, ты мне портишь настроение перед сложным спектаклем, а я хотел полчаса покемарить, переварить твой, скажем прямо, не самый свежий борщец.

Произнеся такой монолог, Стасик счел воспитательную миссию законченной. Его действительно раздражали частые влюбленности Ксюхи и мамулины по сему поводу трепыхания. Здоровая девица, с жиру бесится, ищет повсюду замшелую антикварную романтику чувств, что уж абсолютно несовременно, и перья страуса склоненные в ее качаются мозгу. Зеленая бредятина! На дворе — двадцатое столетие, и уж если оно, столетие это, почему-то к «ретрухе» тянется, прямо-таки стонет по ней, по чиппендейлам всяким, по амурчикам бронзовым — так ведь в области чувств век наш куда как прагматичен и даже склонен к авангардизму. Стасик, к слову, ничего не имел против авангардизма чувств и Ксюху в том убеждал постоянно. А она волю батюшки вовсю нарушает. Нехорошо.

— Нехорошо, — сказал Стасик и поднялся из-за стола, чтобы удалиться в спальню и, выражаясь интеллигентно, отойти ко сну. Но не тут-то было.

В дверях кухни — картина вторая, те же и еще одна! — возникла не на шутку разъяренная дочь Ксения, тоненькая, как струночка. (Да простится мне наибанальнейшее сравнение, но она, Ксения, действительно была худющей и длинной, а разъярена так, что только тронь — порвется. Отсюда хочешь не хочешь а струночка в текст так и просится. Еще раз простите…)

— Я все слышала, — полушепотом произнесла струночка.

Плакал сон, отстранение, как посторонний, подумал о самом себе Стасик и сказал с должной на его вкус долей сарказма:

— Не верю.

— Во что ты не веришь? — Ксения уже не могла сдерживаться, сорвалась на крик, резко махнула рукой матери, которая приподнялась было с табуретки, чтобы скорей вмешаться, утишить страсти: сиди, мол, не лезь! — Я была рядом!

Сон и впрямь плакал, а скандал, как ни странно, мог стать добрым тренингом перед спектаклем, своего рода полировочным лаком для работяг-нервов. Стасик скрестил руки на голой груди, прислонился плечом к стенному шкафчику с посудой. Плечу было неудобно, его прямо-таки резал пополам алюминиевый рельс-ручка, продукт нехитрого мебельного дизайна, но Стасик не хотел менять позы.

— «Не верю» — это из Станиславского, птица моя сизокрылая, — ласково объяснил он дочери. Шуткой, дурацким алогизмом он действительно хотел ее успокоить, сбить с темпа. — Ты сфальшивила в интонации. — Передразнил: — «Я все слышала!»

— Прекрати паясничать! — Ксения кричала, накаляясь, и красные пятна вспыхивали у нее на лице, как предупреждающие сигналы светофора. Она была блондинкой, в мать, и тоже белотелой и белолицей. Стасик отлично знал про это пигментное свойство кожи у жены и у дочери, знал, что Ксения злится всерьез, на полную мощность, но, как бесшабашный «водила», не затормозил даже, погнал дальше на прямой передаче.

— Тебя раздражает, что я спокоен, что я не бьюсь в истерике, что я не требую твоего избранника к священной жертве, что я, наконец, не даю тебе родительского благословения? Так, птица?

— Нет, не так! — Ксения сузила глаза до щелочек и — вот вам еще одно банальное сравнение: она стала похожа на пантеру перед прыжком. Во всяком случае, так подумал Стасик — про пантеру. — Меня раздражает, нет, меня просто бесит твое постоянное фиглярство, твое дешевое актерство. Ты ни на секунду не выходишь из какой-то дурацкой роли, непрерывно смотришь на себя со стороны: мол, каков? Да никакой! Пустой, как барабан. Ничего понять не хочешь. И не можешь уже, не сможешь, поезд ушел…

Дело пахло большим скандалом, а такого Стасик не желал. Роль следовало менять на ходу.

— Постой, постой, — участливо-озабоченно сказал он. — Ты что, серьезно — про замужество? Если так, давай сядем, поговорим… — Он оттолкнулся плечом от шкафчика, машинально, боковым зрением отметил на теле у предплечья темно-красную полосу, шагнул к дочери, развел руки: — Ну, Ксюха…

— Это откуда? — зло спросила она. — Ранний Чехов или поздний Радзинский?.. Иди-ка ты, папочка… — куда идти, не уточнила, развернулась и исчезла из кухни, а Стасик повернул лицо к жене — недоумение на нем читалось, боль пополам с горечью, все натуральное, первый сорт:

— Что с ней, Наташа?

— А ничего, — спокойно сказала жена. — Она устала.

— От чего?

— От тебя.

— Чем же это я плох? — Задав вопрос, Стасик опять — в который раз за сегодня! — совершил тактическую ошибку: знал ведь, что сейчас услышит, а все равно вызвал огонь на себя. Проклятая инерция!..

Наталья сидела, уперев локти в стол, положив на ладони подбородок, смотрела в окно, за которым — с двенадцатого-то этажа! — видно было только синее небо, проколотое крохотной сувенирной иглой Останкинской телебашни.

— Ты всем хорош, Стасик, — подтвердила вроде бы Наталья, не отрываясь от скудного заоконного пейзажа. И не понял Стасик — он вообще иной раз не понимал жены, не умел, тщился понапрасну! — то ли она всерьез говорила, то ли издевалась. Но тон ровный, слабый до умеренного. — Ты настолько хорош, что тебя можно выставлять в музее. Впрочем, твои карточки продаются в газетных киосках: так сказать, облагороженные «кодаком» копии… Я видела, как их покупают…

— «Каштанки»? — Стасик сделал тактический ход: решил подставиться, уступить в малом, чтоб не развязывать большой ближний бой.

Но жена вопреки ожиданиям Стасика на приманку не клюнула.

— «Каштанки», — согласилась она. — Да черт с ними! Вот они дуры, они, а не Ксюшка. Они не знают, что оригинал не сравним с копией. Копию можно в рамочку вставить, на стенку повесить, а с оригиналом надо жить.

— Что, со мной жить нельзя, что ли? — уже всерьез начал обижаться Стасик.

Он-то знал, что жить с ним можно, и даже спокойно; многие, во всяком случае, пошли бы на сей подвиг, ликуя и трубя. Потому и начал обижаться, что не терпел ложных обвинений. Правду-матку — это, пожалуйста, это он стерпит и еще подыграет, поерничает. В одной из пьесок, где он сезона три лицедействовал, лукаво пелось: «Пускай капризен успех. Он выбирает из тех, кто может просто посмеяться над собой». Отдадим должное Стасику: он умел.

А Наталья на него клеветала, дело ясное:

— Трудно жить. Род подвижничества.

— Разведись. Пожалуйста!

— Не хочу.

— Где логика?

— Логика в том, что я тебя люблю. Но это тяжкая работа… Хочешь, я угадаю, что ты сейчас скажешь? Хочешь?.. Из Пастернака: «Любить иных тяжелый крест…» Ты предсказуем, Стасик, я могу тебя прогнозировать в отличие от погоды без ошибок. Я знаю, как ты поступишь в любом случае, за двадцать лет назубок! Я даже к твоему актерству привыкла. А Ксюха — максималистка. С Ксюхой играть не надо. Она не я и не твои «каштанки», — не удержалась, ехидная, подпустила-таки шпильку.

И Стасик немедленно воспользовался просчетом жены, захапал инициативу в свои руки.

— Да, я знаю, что ты обо мне думаешь: я зануда, я тиран, я домашний склочник, я постоянно кого-то играю, а когда бываю сам собой — так это невыносимо для окружающих. Только как же ты со мной двадцать лет живешь? Куда смотрела, когда в загс шла?

— Ты тогда другим был.

И это ложь! Когда они с Натальей познакомились, он уже учился в театральном, уже премьерствовал в учебном театре, и Наталью-то он брал в основном то Чацким, то князем Мышкиным, то физиком Электроном из модной пьесы — не впрямую, конечно, а в собственной интерпретации, не буквой роли, но духом ее, дыханием, тем таинственным и властным флером, который окружает любого классического героя.

Стасик очень хотел быть классическим героем, и у него получилось.

И теперь он обозлился по-настоящему: и на жену и на дочь. Да, он вправе называть себя тираном, занудой, домашним склочником, Актером Актерычем, но они-то пусть помалкивают, не поддакивают ему с серьезным и трагическим видом, а возражают утешительно: мол, преувеличиваешь, старичок, излишне самобичуешься, эдак некрасивые рубцы на красивом здоровом теле останутся и красивый здоровый дух заметно поослабнет…

— Вздор! — посему и заорал Стасик, порывисто убегая из кухни в спальню; время уже вовсю подпирало: пора, брат, пора… — Чушь собачья! Не был я другим! И не буду! Поздно! Поняла? Хочешь — живи с таким, не хочешь — гуляй по буфету. Арривидерчи, Рома! — Этими «буфетами» и итальянскими крылатыми словами Стасик, хитрый дипломат, Талейран доморощенный, снижал ситуацию. Орать орал, злиться злился, но контролировал ход ссоры, думал о последствиях.

И параллельно поспевал одеваться: мокасины, джинсы, рубаху — импортную кожу для выставок и вывесок.

— Все! К черту! А этой дуре передай, что она дура! Хочет замуж — скатертью дорожка!..

И хлопнул дверью.

Не слишком сильно, не чересчур.

И вот сейчас, жарким сентябрьским вечером, катясь мимо роддома номер один, где некогда явилось на свет прелестное создание по имени Ксения, ручки с перевязочками, ножки пухленькие, глазки мамины, носик папин, в кого только выросла — о дочь моя, ты вновь меня порочишь! откуда цитатка?.. — постояв на светофоре у Электрозаводского моста и нырнув в узкую и почти безмашинную трубу Яузской набережной, двигаясь по ней с дозволенной скоростью сорок км в час, Стасик с грустью думал, что в его отлаженной, как дорогие швейцарские часы «Роллекс», жизни происходят какие-то не предусмотренные им самим сбои, слишком большую силу забрали предлагаемые обстоятельства, давят со всех сторон, загоняют в угол бедного актера.

А он и вправду бедный.

Бе-едный, говорит Кошка, тянет слово с «жалистной» интонацией, отчего и впрямь начинаешь чувствовать себя несчастным сиротинкой, но не брошенным, не брошенным, поскольку есть кому пожалеть.

Впрочем, Кошка в последнее время подраспустилась, тоже все с претензиями лезет, то ей не то, это ей не это. Слишком распотакался…

Но почему, почему, почему — миллион, миллион, миллион почему — им все недовольны? Прикинем плюсы. Хорош собой, здоровьем крепок — это не для Ксюхи с Натальей, им до лампочки, это для Кошки. Но еще — всегда спокоен, легок в общении, терпим к бытовым катаклизмам, если они в пределах нормы. А кто ее установил? Он, Стасик, ее и установил. Кого она не устраивает? Отзовитесь, горнисты!.. И со всех сторон горнисты тут же дудят: обед невкусный — ты ворчишь, рубаха не выглажена — ты мерзко саркастичен, к тебе опаздывают на свидание минут на десять — выговор опоздавшей, по телефону долго говорят — не для этого его изобретали, в кино зовут, в ресторацию — ты устал, ты выжат, как цитрусовая кислятина… И т. д., и т. п., и пр., и др.

На взгляд Стасика, мелочи быта. Любящий человек должен пройти мимо и не заметить. Не капать на мозги. Не превращать жизнь в сослагательное наклонение: «Ах, если бы ты не…» Если бы ты не занудствовал. Если бы ты не придирался по пустякам. Если бы ты не врал. Если бы ты не кричал на всех почем зря…

А теперь новое: «Если бы ты не актерствовал!..» Это актеру-то говорят!.. Выходит, быть самим собой? Занудой, придирой, вруном, крикуном? Опять с логикой накладка… Куда ни кинь — всюду клин, как написано в томе пословиц и поговорок, собранных В. И. Далем, в любимой книге Стасика Политова, которую он цитировал по всякому случаю, считая, что ничего нового изобретать не стоит, русский народ все афоризмы давно изобрел.

И такой изобрел: горбатого могила исправит. Мрачновато в смысле перспектив, но точно. Будет Стасик лежать в длинном красном ящике, утопая в цветах, будет улыбаться тихо и благостно, будет помалкивать, внимательно прислушиваясь к происходящему из горних высей, а все вокруг станут рыдать и органично выдавливать сквозь горловые спазмы красивые слова о том, что покойник, то есть Стасик, был кристальной души человек, что он за свою недолгую, но полную свершений жизнь мухи не обидел, что потеря для театральной общественности, для близких и родных невосполнимая.

— О горе мне, о горе! — восклицал, кажется, старец Лир. А может, и не Лир, Стасик подзабыл.

И что характерно: никто про горб не вспомнит…

По бурному фарватеру Яузы вровень с седаном Стасика неслась хлипкая моторочка, деревянная распашонка с тяжелым движком на корме. Около движка сидел красномордый мужчина в пиджаке на голое тело, махал Стасику рукой и что-то кричал. Стасик приспустил стекло, высунул голову.

— Хошь, обгоню? — куражился мужчина в пиджаке. — На тебя ГАИ есть, а на меня — фиг!

И действительно, дернул в движке какую-то веревочку, проволочку, какой-то нужный рычажок сдвинул, и понеслась, качаясь, лодочка по Яузе-реке, быстрее ветра и уж, во всяком случае, быстрее нервного Стасика, которому обязательные сорок км — прямо нож острый. И такое превосходство водного транспорта Стасик стерпеть не смог, прижал акселератор, нарушил ПДД, ввергнул в пучину опасности талон предупреждений, и без того весь исколотый, весь, скажем образно, в кружевах, как оренбургский пуховый платок.

Подняв скорость до семидесяти км, Стасик легче легкого обогнал яузского ковбоя и к случаю вспомнил слова Кошки, временно любимой Стасиком женщины:

— Тебя погубит спешка, — так, значит, считала Кошка.

Еще один недостаток, автоматически отметил Стасик и приплюсовал его к вышеперечисленным. Список рос. И вот вам пример двойственности, или, говоря научно, дуализма психической структуры современного сапиенса: с одной стороны, весь список Стасик считал пустым и несерьезным, как выеденное диетическое яйцо, а с другой — довольно-таки волновало его такое пристальное внимание к своей особе со стороны окружающей публики.

Когда Кошка сказала про спешку, они со Стасиком как раз переругивались по пустячному поводу и до того допереругались, что в полном раздрыге покинули однокомнатную квартирку у метро «Аэропорт», которую Стасику время от времени доверяли в долг.

А на самом деле Кошку звали Катей, и она, представляя широкие круги переводческой общественности, синхронно переводила французские фильмы для узкого круга общественности кино. Однажды две общественности столкнулись в проекционном зале «Мосфильма», и после просмотра Кошка оказалась в машине Стасика. Совершенно случайно им было по пути: она жила в Ясеневе, он — в Сокольниках. Для тех, кто не знает сложной географии столицы, поясняем: эти замечательные районы расположены в абсолютно разных концах города. Впрочем, «по пути» — понятие растяжимое. Давайте иметь в виду жизненный путь…

Моторка застряла где-то у шлюза. Стасик прервал бессмысленную гонку и поехал по правилам дорожного движения, вспоминая и анализируя ссору с Кошкой, которая имела место быть не далее как вчера.

Кошка на сей раз вопреки прозвищу отнюдь не желала гулять сама по себе. В свои двадцать семь она однажды сходила замуж, побыла там пару лет и ушла обратно, как говорят художники слова, на вольные в личном плане хлеба. Но совсем вольные хлеба ее не прельщали, они родились скверно, их следовало сеять, удобрять, поливать, жать, молотить — что там еще с хлебами делают?

— а Кошка, хорошо зная французскую речь, больше ничего в жизни не умела. Но на языке королевы Марго она говорила часов пять-шесть в сутки, восемь — спала, два часа — на еду и макияж, еще два — на общение с родителями, которые были довольны профессией и заработками Кошки, но отнюдь не ее бытом. Итак, складываем: шесть плюс восемь плюс два плюс два. Равняется восемнадцати. Двадцать четыре минус восемнадцать — остается шесть. Как занять шесть часов интересной женщине, незамужней, в меру умной, в меру требовательной, пьяных компаний и алкогольных напитков не уважающей? Думаете, легко? Думаете, возможностей навалом? Ошибаетесь!..

Волей-неволей и появляются Стасики…

Хотя Стасик — совсем не худший вариант.

Можно даже сказать, что он по-своему любил Кошку: привык к ней, притерся за три с лишним месяца развития романа. Сразу оговоримся, что три месяца для Стасика — срок фантастический, он естественно предполагает именно привыкание и притирание, а Стасик в своих романах с «каштанками» не позволял себе ни того, ни другого. У него имелись мамуля и Ксюха, это был тыл, прочный и надежный, и легкомысленно предавать его, далеко отрываться от него ради сомнительных военных побед Стасик не желал. Коли уж мы заговорили языком штабов и ставок, то Стасик из всех военных действий предпочитал или активную разведку (прокрались, проползли, захватили, разговорили, забыли), или лихие кавалерийские наскоки (налетели, окружили, закрутили, завоевали, протрубили победу, ушли в тыл). С Кошкой почему-то получилось иначе. Скажем так: взяв высоту, Стасик терпеливо удерживал ее вот уже три месяца и не выказывал желания сдать ее… кому?.. предполагаемому противнику.

И поскольку дело перешло в привычку, как уже отмечено, то добавим еще красочку к характеру Стасика: не любил он менять привычек. Приобретать новые тоже не терпел, верно, но коли уж так случилось…

Кстати, почему так случилось, Стасик не мог объяснить ни себе, ни Кошке, которая тоже время от времени интересовалась загадочной природой чувств Стасика. То ли бдительность потерял, то ли французский фильм был удачным, то ли тогдашний май теплом радовал, но случилось — и все. И не станем в том копаться, ловить рыбку в мутной водичке предположений. Примем как данность. Тем более, нам важно не то, почему Стасик прикипел нежным актерским сердцем к домашней натуре Кошки, а почему он с ней вчера поругался.

А поругался он с ней опять-таки из-за глупых женских претензий. Времени было в обрез. Ленка дала ключ до пяти, а в пунктуальности Ленке не откажешь: ровно в пять Стасик должен был выметаться из квартиры и опустить золотой ключик в почтовый ящик на двери. В пять пятнадцать — четверть часа форы! — Ленка достанет его из ящика, сорок пять минут на сборы-хлопоты, а в восемнадцать ноль-ноль — в театр. Ленка горела в том же очаге культуры, что и Стасик, играла деловых женщин средних лет.

Но о Ленке впоследствии…

Так вот, Стасик встретил Кошку у метро «Аэропорт» где-то около трех, и на все про все у них оставалось меньше двух часов. И Кошка, узнав сие, вместо того чтобы срочно пасть в объятия любимого мужчины, начала нудно и долго выяснять отношения.

Стенограммы беседы, естественно, не велось, но примерный смысл ее Стасик легко восстановил, подруливая к бензоколонке напротив Андрониковского монастыря, отдавая бензодаме кровную десятку и наблюдая, как дрожит, переливаясь, воздух на выходе из заправочного пистолета. Очень, знаете, хорошо вспоминаются разные личные пертурбации, когда глядишь на это призрачное дрожание, на эти игры рефракции, на эти приятные эффекты из школьного курса оптики…

Кошка говорила примерно так:

— Я устала, Стасик.

А Стасик, нервничая и поглядывая на часы, соответственно спрашивал:

— От чего это, интересно знать, ты устала?

А Кошке на быстротекущее время было плевать. Кошка, не будучи ни актрисой, ни даже диктором на радио, тем не менее играла в тот момент роль «соблазненной и покинутой» — был, помнится, такой заграничный фильм, который, не исключено, Кошка и переводила.

Эффект театральной игры в реальной жизни, вне сцены, известен давно. О нем писал непризнанный гений Николай Евреинов в трехтомном труде под названием «Театр для себя». Стасик сей труд осилил и немало из него почерпнул.

Не для театра, но для себя.

И он легко понимал, например, что стоит за такой репликой Кошки:

— Я устала ждать, Стасик. Устала постоянно смотреть на часы, на телефон, по которому ты не звонишь, на дорогу, по которой ты не едешь. Устала…

Красиво сказано, отметил Стасик, но весьма банально. Стоило снизить пафос.

— Во-первых, я постоянно звоню. Во-вторых, я регулярно приезжаю. В-третьих, ты знаешь, в каком сумасшедшем темпе я живу.

Разговор этот в общем-то возникал не впервые и в сути своей успел надоесть Стасику. Если честно, он даже подумывал про себя: а не пора ли финишировать? Но — великая сила привычки!

И уж больно хороша была Кошка: всем удалась!

Поэтому он стерпел и такое:

— Если я тебе мешаю, скажи. Я пойму.

— Мне нечего тебе говорить, — сквозь зубы, уже взвиваясь, однако, и паря под потолком, ответил Стасик. — Ты все преотлично знаешь.

Он понял, что напрасно беспокоил Ленку, и, хотя подобные — целомудренные! — визиты сюда бывали и раньше, и с Кошкой и без Кошки, в тот вечер его почему-то все раздражало: и Кошкин высокий «штиль», и собственное долготерпение, и необходимость постоянной спешки, гонки, бешеной суеты. Он иногда чувствовал себя каскадером, которому необходимо за считанные секунды — один дубль, три камеры включены! — зажечь фейерверк сумасшедших трюков и желательно остаться целым и невредимым. Или, как минимум, живым. Да, его бытие вполне можно считать формой каскадерства: Наталья, Ксюха, Кошка, Ленка и ее квартирные подаяния, театр, кино, телевидение, левая концертная халтурка — действительно, выжить бы!

Но терпения ему не занимать стать.

Хотя бы в том разговоре с Кошкой: будь на ее месте Наталья, мамуля его родная, которая простит, поймет и опять простит — у нее просто выхода другого нет! — он бы сорвался на истерику, на тяжелую мужскую истерику, скупую на термины, но мощную по силе — эдак киловатт на сорок. Но Кошка не мамуля. Кошку он берег, и, даже действительно вживаясь в состояние тихой ненависти к собеседнице, в состояние, пограничное с истерией — так он сам считал! — Стасик не давал страстям выхода, терпел, терпел, терпел…

Но сколько можно, если Кошка вообще не чувствовала меры.

Она заявила:

— Если я тебе в тягость и ты боишься мне об этом сказать, не стоит: я сама могу уйти.

И тут Стасик не выдержал, да и отпущенное хозяйкой время подходило к концу: все равно через полчаса сматывать удочки.

Он встал:

— Пошли.

— Куда? — испугалась Кошка.

Она наконец сообразила, что малость переборщила в эмоциональной картинке, в домашней заготовке. Все-таки не актриса, не профессионал — это всегда чувствуется…

— Домой, — сказал Стасик.

Он был решителен и спокоен, даже чуть ласков, и такой тон сбивал Кошку с панталыку.

— Ты меня отвезешь? — растерянно спросила она.

— Разве можно иначе? — ответил он вопросом на вопрос.

И молчал, и молчал, и молчал.

Спускались по лестнице, шли к машине, ехали по Ленинградке, потом на Грузины — она попросила отвезти ее к подруге, — все молчал. А Кошка — или поняла что? — тоже боязливо помалкивала. Только, уже выходя, спросила:

— Ты позвонишь?

— Вероятно. — Он берег эту реплику под занавес, высчитал Кошкину и заготовил свою, и реплика выстрелила, как в тире в десятку: Кошка вздрогнула, выпрямилась, а Стасик быстро захлопнул пассажирскую дверцу и газанул от тротуара на второй передаче, только выхлоп из глушителя на память оставил.

Но, как сам Стасик выражался, «завязывать» с Кошкой он вовсе не собирался. Она устроила ему выступление — да ради бога! А он — ей. Чье эффектней?..

Сегодня после спектакля и позвонит, в чем проблема?..

Счетчик на колонке отщелкал двадцать пять литров. Стасик завинтил пробку бензобака, запер ее махоньким ключиком и поехал дальше по набережной, думая свои не слишком сладкие думы. Вроде бы удивлялся: что это он разнюнился? Никогда не обращал внимания на требования извне, на попытки переделать его дорогую особу, всегда сам вел — слушайте! слушайте! — седан своей судьбы по житейской асфальтовой магистрали. Каков образ, а?.. Стиль «кич», кошка-копилка, лебединое озеро на рыночной клеенке…

Но если забыть о всяких словесных красивостях, Стасик и вправду не терпел советчиков. Слал их туда-то и туда-то. Иногда мысленно, порой вслух. Сейчас ему сорок, и коли автор, если вы обратили внимание, так одержим арифметикой, вычтем из них семнадцать лет яслей, детсада и школы, останется двадцать три полновесных года сугубой самостоятельности — в решениях, в поступках, в мыслях и чувствах. А что на эту самостоятельность накладываются порой драматургически-сценические веяния, этакий загадочный отсвет рампы, так вспомните о профессии Стасика, о его сильном актерском «эго», и вам все станет понятно.

Но в данный момент актерское «эго» почему-то помалкивало, и Стасик, никого и ничего не играя, с тоской думал о собственной жизни вообще — безотносительно к конкретным ситуациям. На кого из нас, скажите, не находило незваное желание поразмышлять о жизни? Прикинуть «за» и «против», уложить их на аптекарские весы: что перетянет?.. Согласитесь: почему-то в нудные минуты самокопания всегда перетягивает чашка с аккуратно уложенными «Против», а «за» болтаются где-то наверху. Парадокс человеческой психики, сказал бы бородатый Игорек, великий психоаналитик и жизнелюб, добрый приятель Стасика.

Стасик, к слову, иной раз обращался к нему за медицинским советом.

Жаловался:

— Нервы ни к черту, Игорь.

А Игорь ответствовал из бороды:

— Не бери, старик, в голову: у всех ни к черту.

— Но у меня злость какая-то беспричинная, как из вулкана. Вон жену убить хочется, еле сдерживаюсь.

— Нормальная реакция, Стасик: если хочется, значит, небеспричинно. Не переживай. Кстати, не ты один: всем хочется, мне тоже…

Вот так он и лечил. И представьте — помогало.

Но сейчас Игорь грел спину на берегу самого синего в мире, и посоветоваться было не с кем.

Если только с Ленкой…

Ленка играла в судьбе Стасика довольно странную роль. Знакомы они лет двадцать, чуть ли не с институтской скамьи, в одном театре играют бок о бок тоже давненько, взрослели вместе, матерели вместе, старились вместе. Но никаких амуров за двадцать лет, никаких легких флиртов, никаких вредных мыслей о том о сем: поцелуй в щечку, дружеские объятия, совместные праздники и будни… Странно, конечно: Ленка — баба занятная, сейчас ей тоже сорок, на нее до сих пор на улице мужики оглядываются, а вот замуж не вышла. Сама утверждает: не хотела.

Говорит:

— Я слишком эмансипированна для кастрюль и пеленок.

Мамуля ей возражает:

— Брак, Алена, — это вовсе не обязательно кастрюли и пеленки. Это, если хочешь, единство духа.

Ленка смеется:

— У тебя со Стасиком единство духа? Не смеши, подруга! У него единство только с автомобилем. Автокентавр… Но, если серьезно, ты не права в принципе: коли уж брак, так на полную катушку — и кастрюли, и борщи, и пеленки, и сопли. Не признаю суррогатов. Но лично не готова, извини…

Ленка была единственным человеком, который никогда не принимал всерьез все, как она выражалась, фортибобели Стасика. Она отдавала дань его работоспособности, его мужской мертвой хватке, его солидным деловым качествам, его обаянию, его таланту, его пустой и легкой трепотне, наконец. Но дань эта была для Ленки необременительной и даже приятной. Она любила посмеиваться над Стасиком, вышучивать его напропалую, она даже иногда издевалась над ним, хотя и беззлобно, но метко и часто болезненно. Но всегда обидчиво-гордый Стасик все ей прощал, потому что не было у него друга надежнее и вернее. Он сам сочинил такой критерий настоящей дружбы: «Где-нибудь часа в три ночи накрути телефон, скажи: приезжай, плохо, а что плохо — не объясняй, брось трубку. Сто из ста перезвонят: что случилось, старичок? И постараются убедить, что все ерунда, тлен, надо принять пару таблеток радедорма, успокоиться. Лишь бы самим из койки не вылезать. А Ленка не перезвонит. Она сразу поверит, и приедет, и будет сидеть с тобой, пока ты не оклемаешься». Вчера вечером после спектакля вез ее домой, поплакался:

— Все кругом недовольны бедным Политовым.

— Кто все? — спросила.

— Наташка, Ксения, Кошка… Или вон главреж отчебучил: вы несерьезны, и это вас губит. А я Зилова репетирую, ты знаешь: какая там, к черту, серьезность? Там больная самоирония.

— Здесь ты, положим, прав. А в ином?

— В чем?

— С Наташкой, Ксенией, Кошкой?.. — Ленка знала про все: и про Кошку, и про «каштанок», но Ленка — могила, индийская гробница, ничего трепливо-бабского в характере.

— Одна считает, что я плохой муж. Другая — что я равнодушный отец. Третья — что я эгоист, эготист, эгоцентрист…

— Умная девушка: сколько иностранных слов знает!.. Но если все правда — изменись.

— Ты что, Ленк, спятила?

— Изменись, Стасик, изменись. Как в песне: стань таким, как я хочу. Как все хотят.

— Это невозможно!

— Почему?

— Сорок лет.

— Далась тебе эта чертова цифра! Подумаешь, возраст! Только что круглый… А вспомни себя в пятнадцать. В двадцать. В тридцать. Только по-серьезному вспомни, до мелочей. Ну, поднатужься, дорогой… То-то и оно! Другим ты становился. С каждым годом. Потихонечку, не вдруг, но другим. Обстоятельства хочешь не хочешь, а ломают нас, меняют характер, только мы этого не замечаем, и те, кто рядом с нами, тоже не замечают. Как с детьми: родители не видят, что их чадо растет. А со стороны видно… Вот и надо суметь взглянуть на себя со стороны…

— Я, наверно, не умею, — признался Стасик.

— Ты не умеешь, — согласилась Ленка. — Ты для этого слишком самолюбив. Как так — «Я» с большой буквы, личность самостоятельная, и вдруг ее что-то ломает! Или кто-то. Невозможно представить, а, Стасик?.. Однако ломает, ломает, деться некуда. И личностей ломает и неличностей. Всех. И окружающим от этого легче: ты к ним притираешься, они к тебе, поскольку тоже соответственно меняются. И не без твоего влияния, заметь. Только до-олго это тянется. Всю жизнь… А вот придумать бы такой хитрый трюк — как в цирке, у Кио! — чтобы стать другим. Сразу стать: алле-оп! И без вреда для собственной гордости: трюк есть трюк.

— Что значит «трюк»?

— Не знаю. Просто так. Фантазирую.

— Нет, ты что-то имеешь в виду.

— Да ничего, успокойся. Ну подумай сам, голова садовая, как можно стать другим сразу? У тебя же психика не выдержит, надорвется. Не веришь мне, спроси своего Игоря.

— Игорь в отпуске, — машинально ответил Стасик. Он обдумывал услышанное. Остраненное слово «трюк» ему сильно нравилось. Трюк — это из области искусства. Трюк в цирке. Трюк в кино. Трюк — дело артиста. Придумать трюк… Какой? И вообще зачем? Чтобы все кругом были довольны: ах, как он мил, как добр, как прекрасен? А ему, Стасику-то, в сущности, плевать на всех. Лишь бы он был доволен — и ладно. А он доволен?..

— Когда приедет, поинтересуйся, — сказала Ленка, выходя из машины у своего дома.

— Чем? — не понял Стасик.

Он уже забыл, про что они говорили, не шел из головы Ленкин «трюк».

— Состоянием психики. У Игорька… Чао!

— Какао, — традиционно ответил Стасик и укатил. И по дороге домой вспомнил по странной ассоциации собственную давнюю-предавнюю импровизацию. Сидели, пили, ели, трепались о чем-то, «об умном», два каких-то неведомых физика в компанию затесались, кто-то пустил слушок — лауреаты, засекреченные, «великие без фамилий», как выразился поэт-современник.

Вот к ним-то Стасик и обратился с ерническим монологом:

— Всякой ерундой, граждане милые, занимаетесь, давите человечка, ломаете, крутите. А нет бы наоборот! Изобрели бы какую-нибудь умную и добрую машинку: ты в нее входишь одним, а выходишь другим… Ну, я не знаю, что там делается! Сами решайте… Перестраивается биопсиполе, например… Ну, был человек вором, а вышел честнейшим членом общества. Был злыднем, а вышел сама доброта. Был нищим духом, а вышел Вильям Шекспир! Слабо?

Физики тогда сказали, что слабо. Что наука умеет еще очень мало гитик. Что руки коротки.

А Ленка спросила:

— Фантастикой увлекся?

Ответил:

— Мечтаю, подруга!

Усмехнулась:

— Ну, помечтай, помечтай…

Неужто с того вечера все запомнила?

А что? Память у нее, как у девушки, роли с третьего прочтения — назубок…

И сейчас куснула легонько, думала — не проассоциирует Стасик. А Стасик не лыком шит, у Стасика с логикой полный порядок…

«Стань таким, как я хочу…» Ну, станет. Ну, найдет ученого братца, который изобретет-таки умную машинку по незапатентованной идее Политова. Ну, войдет туда Стасик. Ну, выйдет иным.

А каким?

Стасик ехал-ехал, в ус не дул, заправился под завязку, седанчик его ходко шел, отлажен на совесть, да и водительский стаж у Стасика — семнадцать лет, зим, весен и осеней — шутка ли! Но вдруг ни с того ни с сего он почувствовал, как на него страшно наваливается что-то тяжелое, темное, рыхлое, как оно застит ему свет, выключает звуки, останавливает время…

Поскольку в описываемое мгновение на крутой поворот Яузской набережной выехал на дежурство старший лейтенант милиции… фамилия в принципе для повествования неважна, но ради удобства общения назовем его условно Спичкиным, Валерианом Валериановичем Спичкиным… поскольку остановил он свой желто-синий «жигуль» как раз у кромочки тротуара, у зеленого откоса безымянного московского кургана, поскольку направил он бдительный прибор-скоростемер на трассу с ограниченной скоростью движения и там на нее внимательно уставился, то все происшедшее он описал в протоколе с хроникальной точностью и похвальным бесстрастием, вообще характерным для доблестных работников Госавтоинспекции.

Не откажу себе в удовольствии и процитирую указанный протокол: «9 сентября 19… (год роли не играет, хотя у Спичкина он указан точно!) года в 18 часов 23 минуты я занял вверенный мне пост у поворота от бензоколонки N13, где скорость ограничена до 40 км/час. В 18 часов 27 минут я заметил, что от бензоколонки N13, которая находилась не очень далеко, но все было отлично видно, потому что погода стояла жаркая, сухая, что и доказано отсутствием следа торможения, отъехал автомобиль марки „ВАЗ-2105“, цвет „коррида“, государственный номерной знак У00-17МЕ, и когда я взглянул на счетчик прибора, то увидел его скорость 38,5 км/час, но он ее заметно увеличивал. Я уже приготовился сделать нарушителю сигнал остановиться, как он вдруг неожиданно быстро поехал прямо к решетке заграждения от падения в р. Яуза, на полном ходу примерно 50 км/час, на счетчик в этот момент я не глядел, пробил решетку и плашмя упал на воду, но сразу не утонул, потому что оставался на плаву, а потом немного погрузился в воду, но тоже не утонул, потому что мелко. Сначала я бросился к решетке заграждения, где ее пробил автомобиль, номерной знак У00-17МЕ, и хотел спуститься вниз, чтобы оказать первую помощь водителю транспортного средства, но пока я добежал до пролома, после промера рулеткой дистанция оказалась 93 м, а московское время 18 часов 28 минут, водитель выбирался из бокового окна, весь в одежде, и когда он влез на крышу автомобиля и увидел меня, то закричал: „Что случилось, товарищ старший лейтенант?“»

Протокол на сем не кончался, там еще много всего наличествовало (термин из арсенала Валериана Валериановича), но продолжать его бессмысленно и малопродуктивно, потому что все дальнейшее Стасик сам помнил прекрасно. А предыдущее, выходит, не помнил?..

Не станем забегать вперед, а вкратце, своими словами перескажем суть протокола, процитированной его части. Ехал Стасик от бензоколонки, ехал грамотно, потом невесть с какой радости его понесло к ограде, он ее, натурально, проломил, и автомобиль, как аэроплан, спланировал в речку, где, на счастье, оказалось мелко. Любопытствуем: почему он так поступил? Увы, наше с вами законное любопытство останется неудовлетворенным. С 18 часов 27 минут до 18 часов 28 минут (секунды В. В. Спичкин не отмечал, поскольку секундомера не захватил) Стасик Политов оказался напрочь выключенным из окружающей действительности: он ничего не помнил, не соображал, не контролировал, не регистрировал и еще — по желанию! — с десяток «не». Он, вы помните, почувствовал то страшное и темное, что начало обволакивать его (или его сознание) сразу после выезда от бензоколонки, отключился напрочь и вновь врубился в реальность, когда она, реальность, полилась на него через открытое окно машины, мерзко воняя тиной, гнилью и еще чем-то, столь же отрадным обонянию.

Откуда взялась вода, Стасик не понял, потому что впал в дикую панику. Он заметался на сиденье, как пойманный, почему-то давил под водой на педаль тормоза, ухитрился выжать сцепление и перевести рычаг коробки передач на «нейтралку», локтем нечаянно задел бибикалку, и, как ни странно, именно подводный гудок авто окончательно отрезвил его, и он яснее ясного увидел, что «жигуль» довольно прочно держится на чем-то, не исключено — на дне Яузы, сам Стасик сидит в воде по грудь и та же вода ласково омывает ветровое стекло, пошедшее сеткой мелких и длинных трещин, а сквозь них виден горбатый мостик, толпа любопытствующих товарищей на нем, а еще дальше — шпиль «высотки» на Котельниках. Сидеть было холодно, мокро, зловонно и бессмысленно. Стасик автоматически потрогал нагрудный карман — документы на месте — и полез в боковое окно, вскарабкался на крышу седанчика, непременно возжелавшего стать катером, глянул вверх и узрел прихотливо проломанную чугунную решетку ограды и около нее — милиционера с черно-белым жезлом в руке.

— Что случилось, начальник? — крикнул ему Стасик, и тут следует отметить, что В. В. Спичкин чуть погрешил в протоколе против нагой истины: там, если вы заметили, потерпевший обращается к нему с упоминанием офицерского звания.

Старший лейтенант ответил Стасику отнюдь не без иронии:

— Это я хотел бы у вас узнать, товарищ водитель.

Но Стасик иронии не оценил. Он был не на шутку встревожен не столько аварией, сколько странным выпадением сознания.

Такого с ним никогда не случалось!

— Я ни черта не помню! — крикнул он Спичкину. — Мне, видимо, стало плохо, и вот… Как бы мне отсюда выбраться?

Рядом со старшим лейтенантом скопилось довольно много прохожих и проезжих, которые прервали свои пути ради редкого зрелища. Один из проезжих сбегал к своему «Москвичу» и принес трос-канат, крепкий буксир, который полутонный автомобиль выдерживает, а уж Стасика хозяин троса вместе с доброхотами вытащил на берег в одну минуту.

Со Стасика лило в три и более ручьев, на его прекрасной в недавнем прошлом рубахе висели какие-то водоросли, а туфли Стасик снял, вылил из них воду, как из кружек, и надевать не стал: поставил рядышком для просушки.

Дурацкий, в общем-то, поступок. Он говорил о том, что Стасик, как ни хорохорился, а в себя полностью не пришел: во-первых, туфли запросто могли спереть, а во-вторых, носки-то все равно мокрые…

— Ваши документы, пожалуйста, — вежливо попросил старший лейтенант В. В. Спичкин.

На что ему из толпы немедленно указали:

— Какие документы? Ты ему «скорую» вызови: видишь, мужик не в себе? Может, сломал чего. А ты — документы… И кран зови аварийный: чего машине зря пропадать, она еще поездит.

В. В. Спичкин дернулся было к своему казенному «жигулю», к спасительному радиотелефону, но Стасик быстро вынул из кармана права, протянул офицеру.

— Вот. Пожалуйста. Только поскорее: у меня через полчаса спектакль.

— В театр, что ли, торопишься? — хохотнули в толпе. — Нет, смотри, мужик в театр спешит! Во, юмор! А лишнего билетика у тебя нет?

Стасик на тонкую шутку не реагировал, шел за старлеем к гаишной машине, нес туфли в правой руке, а левую прижимал к сердцу, объяснял что-то, как будто оправдывался. А скорее всего именно оправдывался: мол, все помутилось, какой-то припадок, ничего не понимаю и так далее. Почему-то у всех — исключения автору неведомы! — водителей личного транспорта любой работник Госавтоинспекции вызывает мистический, малообъяснимый страх. Мы хорохоримся, мы вовсю «качаем права», которые, к слову, у нас есть, но внутренне трепещем: а вдруг, а вдруг?..

Вот и Стасик-то, по сути, ни в чем не виноват, а все же лепетал В. В. Спичкину полную ерунду. И зря лепетал. Потому что В. В. свое дело знал туго: документы Политова проверил, сунул себе в планшет до выяснения обстоятельств, вызвал «скорую» и «аварийку» с краном, сообщил о дорожном происшествии куда-то по милицейским верхам и сел писать протокол, с отрывком из коего вы уже знакомы.

Врач «скорой», как ни смешно, оказался невропатологом по специальности: поддежуривал временами на станции, зарабатывал тяжкие деньги на прокорм разросшейся семьи. Он Стасика осмотрел, ощупал, подсунул ему знаменитую трубку Шинкаренко-Мохова — та не позеленела, трезвым нарушитель оказался, внешних повреждений не нашел, а про внутренние, про «помутнение», туманно объяснил:

— Возможно, кратковременное эпилептиформное расстройство сознания. Отсюда — неконтролируемые действия, полный провал в памяти. Бывает.

— Как бывает? — громко возмутился Стасик. — Откуда бывает? Что я, эпилептик, выходит?

— Ничего подобного, — успокоил его нервный доктор. — Похожий прискорбный факт может случиться с каждым абсолютно здоровым человеком. Медицине известны случаи, когда психически нормальные люди в похожем состоянии совершали ужасные убийства и потом ничего не могли вспомнить. Подробно и тщательно проведенная судебно-медицинская экспертиза делает свой вывод: человек не отвечает за совершенное в состоянии выключенного сознания. Он не виновен… Впрочем, суд может не согласиться с выводами экспертов…

— Какой суд? — верещал Стасик. — Кого я убил?

Он уже мало что понимал, у него голова кругом шла. Он успел позвонить в театр и сообщить, что произошло Ужасное и он не приедет. На счастье, Колька Петровский, дублирующий его в роли Актера, оказался в театральном буфете и еще не успел принять внутрь свои двести пятьдесят, был отловлен помрежем и запущен в спектакль. Мамуле Стасик тоже позвонил, и она уже, забыв про дневную ссору, мчалась сюда на таксомоторе, захватив энную сумму денег для ребяток-умельцев из аварийной службы.

Умельцы прибыли первыми. Они поизучали вид сверху, вкусно поматерились, перекурили, не обращая внимания на суетящегося Стасика. В те трудные для его самолюбия минуты он являл собой жалковатое зрелище: зачем-то бегал, чего-то у кого-то просил, куда-то звонил и не дозванивался, потому что не соображал, чей номер накручивает. Короче, процесс расстройства сознания, похоже, продолжался. Если бы Стасика увидела Кошка, привыкшая к образу супермена, джентльмена, вообще «мена», то есть мужчины, она бы немедля выполнила свою вчерашнюю полуугрозу. Или, точнее, свое предложение по поводу последнего «прости» провела бы в жизнь, выражаясь языком протокола.

Да и каким языком выражаться в подобной ситуации? Только протокольным, только языком казенных бумаг…

Мамуля в отличие от неведомой ей Кошки за двадцать лет видала Стасика всяким. Поэтому она тут же включилась в действие, сунула туда-сюда того-сего, и вот уже двое «менов» из «аварийки», по-прежнему — но уже довольно — матерясь, лениво разделись, полезли в сентябрьскую водичку, завели троса под брюхо утопленнице, вылезли на сушу и мгновенно получили от мамули бутылочку согревающего питья: она, оказывается, и это заранее предусмотрела, умница.

Кто-то главный прокричал: «Вира помалу!» — крановщик в кабинке «МАЗа» потащил на себя рычаг, и морковное авто Стасика с сильно помятым передком с длинным бульком вынырнуло из Яузы, качаясь, зависло над черной гладью, и из него низвергся водопад, подобный, быть может, Ниагарскому, если бы он так скоро не иссяк.

Все-таки небольшой емкости машины делают наши автомобилестроители, мало воды в салоне помещается…

Но как бы мало ее ни было, как бы Стасик ни волновался, как бы ни пребывал в раздрызганных чувствах, в расстроенном сознании, а все же заметил, как вместе с водой выпорхнули из родного салончика, с правого сиденья, солнечные очки с дефицитными стеклами «Поляроид»…

Короче говоря, «аварийка», осыпанная щедротами мамули, отбыла в свои аварийные края, любопытствующие граждане мирно разошлись, и тогда инспектор ГАИ Валериан Валерианович Спичкин, терпеливый старший лейтенант, который всю церемонию до конца высидел, остановил свободного таксиста и уговорил его подцепить промокший автомобильчик и дотащить до Сокольников, благо недалеко.

— Двигатель в порядке, — сказал Спичкин, приоткрыв покореженный капот и изучая в кои-то веки помытые внутренности машины. — Составите калькуляцию на «жестянку» и «малярку», я тут вчерне вам прикинул, не шибко дорого, а точнее вам страховики сосчитают, и катайтесь себе на здоровье… А к врачу зайдите. Хорошо, вы в реку, а если б в дом?..

— Что в дом? — слабым голосом спросил Стасик, который, видать по всему, напрочь вырубился из суровой действительности.

И толковый Спичкин это понял, подтолкнул Стасика к морковному инвалиду автолюбительства, ласково пошептал на ушко:

— Вам жена объяснит. А пока — до свидания.

— До какого свидания? — встрепенулся Стасик. Он не хотел видеться со Спичкиным, он хотел забыть его, как сон, как утренний туман.

— Права заберете, актик подпишете, завтра, завтра. — Спичкин уговаривал Стасика, как малого ребенка, а сам все подмигивал Наталье, все щекой дергал: мол, включайтесь, гражданка, не видите, что ли — сознание у человека так и не врубилось.

— Поехали, Стае, — заявила Наталья и решительно, не боясь запачкать платье, уселась в «жигуль».

Таксист газанул вхолостую, рявкнул движком, напоминая о том, что времени у него — в обрез, торопился в парк, искра, вот-вот в землю уйдет, тормозная жидкость на исходе.

И тогда Стасик неуверенно сказал:

— Я не могу.

— Что не можешь? — спросила Наталья.

— Я не могу ее вести. Я боюсь.

— Вы только рулить будете. — В голосе Спичкина слышались нетерпеливые нотки: клиент ему сильно надоел.

— Я боюсь. Я в нее не сяду! — уже твердо заявил Стасик и пошел прочь, пешком, в сгущающийся сумрак, не оборачиваясь, — уже подсохший, но еще жалкий, в одних носках, поскольку туфли по-прежнему цепко держал в правой руке.

— Стае, куда ты? — крикнула из машины Наталья.

— Домой, — донеслось из тьмы.

— Эх, пропадай моя телега! — простонародно выразился инспектор Спичкин, сбегал к своей «тачке», запер ее и уселся за руль рядом с мамулей. — Погоняй! — крикнул он таксисту.

Видно, проснулось в нем что-то давнее, деревенское, сермяжное, если протокольную милицейскую терминологию сменил он на стилизованную конно-извозчичью.

Через минуту они догнали споро шагающего Стасика, притормозили рядком, и Наталья жалобно попросила:

— Ну, Стае, ну, поедем… Видишь, товарищ милиционер за рулем. А ты назад сядешь. Или хочешь — в такси?

— Никогда! — сказал Стае. Голос его гремел, как и до аварии, уверенно, сочно и орфоэпически грамотно. — Никогда! Я не сяду в машину! Все! Кончено! Хочешь — назови меня трусом! Но молю тебя: езжай скорее! Я пойду пешком! Я хочу идти пешком! — выдал серию восклицаний и припустил, и припустил, прижимая драгоценные туфли к грязной рубахе.

— Вы завтра к врачу не забудьте, — озабоченно сказал Спичкин, внимательно следя за скоростными маневрами таксиста. — Мало ли что…

— Конечно, конечно, — закивала Наталья, но, немедля вспомнив о том, что друг-психоневролог Игорь греет пузо в городе Сочи, осторожненько поинтересовалась: — А у вас нет своих врачей? Специальных… — Тут она вспомнила читанное в многочисленных детективах и завершила: — Судмедэкспертов…

— Есть, конечно, — охотно пояснил инспектор, — целый институт вон, имени товарища Сербского, знаменитого доктора. Но в случае с вашим супругом институт ни при чем.

— Это почему? — возмутилась Наталья, соображая, кого можно подключить, кому звякнуть, кому о себе напомнить, чтобы популярный судебный институт взялся за Стасика и быстро привел его в «статус кво».

— Нет состава преступления, — властно и неопровержимо подвел итог Валериан Валерианович. — Уголовный кодекс РСФСР не учитывает самопроизвольные падения в реку Яузу при отсутствии наличия преступных моментов. Обратитесь к районному врачу…

В. В. Спичкин довез разбитые «Жигули» до кооперативного небоскреба в Сокольниках, запарковал их на стоянку перед домом, галантно отдал честь и попрощался с Натальей.

— Всего вам наилучшего, — сказал он, и это были последние слова, произнесенные старшим лейтенантом в нашем повествовании. Больше он здесь не появится, поскольку дело свое сделал.

Прежде чем перейти к описанию последующих — наиудивительнейших! — событий, автору хотелось бы обратить ваше внимание на такой незначительный, опять-таки арифметический факт. От момента выезда Стасика со двора (то есть с первых строк повести) до его красивого полета в реку на аппарате тяжелее воздуха прошло всего минут двадцать — двадцать пять. Каждый, кто ездил от Сокольников до известной автолюбителям бензоколонки, тут же подтвердит этот единственно возможный срок, даже учитывая время на заправку. А составление протокола, осмотр Стасика врачом «скорой помощи», его броуновские метания с импортными баретками вокруг места аварии, приезд крана с умельцами, их дипломатические переговоры с мамулей, подъем седана со дна речного и, наконец, перегон его к дому Политовых — все это заняло никак не менее четырех часов. Но если считать постранично, построчно, по тому, как все описано, то получится явный перекос в сторону ничтожных двадцати минут. Вот они — парадоксы литературы! Правы скептики, утверждающие ее оторванность от реалий бытия!..

А засим вернемся к Стасику.

Он явился домой минут через сорок после мамули — грязный, умученный, но на удивление тихий.

Наталья, изнервничавшаяся в ожидании, накрыла, как умела, стол, бутылку коньячка «Бисквит» из бара достала, думала — от нервов, а Ксюху заставила выдраить ванну, чтобы немного стерилизовать мужа и отца. Ксюха, тоже полная раскаяния, выдраила эмалевую емкость с остервенением, полбанки «Гигиены» для любимого папы не пожалела. А когда папа вошел в квартиру, можно сказать, босой, поскольку эластичные носочки не выдержали долгого контакта с московским асфальтом, то, ни секунды не промедлив, бросилась наполнять ванну, взбивать в ней бадусанную пену и полотенце принесла чистое, Стасикино любимое, белое с красным клоуном по имени Бозо: такая над клоуном надпись имелась, скорей всего — имя.

— Как ты добрался? — задала глупейший вопрос Наталья, забирая у мило улыбающегося мужа дорогие ему ботиночки и ставя их в угол прихожей.

Задала она вопрос и сама себя укорила: дура-баба, добровольно нарываешься на легкое хамство, считающееся в их доме тонкой иронией. В обычное время Стасик ответил бы так: «Пешком!» И интонация была бы соответствующей: мол, каков вопрос, таков ответ.

А сейчас он сказал непривычно тихим голосом:

— Спасибо, Наташенька, хорошо. Было тепло, и ветер тихий… Хорошо бы помыться! Можно?

— О чем ты спрашиваешь? — закудахтала Наталья, захлопала крыльями, начала расстегивать Стасику рубаху, стаскивать ее с могучих плеч. — Ксюха, как ванна?

— Готова! — Ксюха тоже удивлялась странному поведению папочки, но виду, гордая, не показывала. Стояла, прислонившись к стене, с независимым взглядом, но и — с легкой красочкой сочувствия на лице: глубоко в глазах, в чуть опущенных уголках губ… Папина дочка…

— Спасибо, Ксюшенька, спасибо, родная, — нежно повторял Стасик, вылезая из джинсов, снятых с него Натальей, перешагивая через штанины и идя в ванную комнату. — Спасибо, мои дорогие, за все, спасибо за то, что вы у меня есть…

И только щелкнувшая изнутри задвижка прервала необычно теплый и нежный поток благодарности.

Пахло фантастикой. Или же нервное потрясение оказалось слишком сильным даже для закаленной психики Стасика? Да и какая же она закаленная, раз уж прямо посреди улицы ни с того, ни с сего человек, как чурка безмозглая, выпадает из действительности на целую минуту и проводит ее в потустороннем мире, если таковой существует?

— Что это с ним? — спросила Ксюха, которая не обладала житейским тактом, выработанным мамулей рядом со Стасиком за двадцать лет терпения и труда.

— Помолчи, раз не понимаешь! — оборвала ее мамуля и зря оборвала, поскольку сама ничегошеньки не понимала в поведении Стасика, пугало ее оно — необъяснимостью сегодня и неизвестностью завтра, послезавтра, послепослезавтра… Впрочем, дальше завтрашнего дня Наталья не заглядывала, она никогда не считала себя хорошим футурологом-прогнозистом жизненных коллизий; на сей случай в семье всегда существовал Стасик, а в его отсутствие — Ленка, друг семьи. Ленка призывалась и тогда, когда прогнозировать приходилось кое-что, о чем Стасику знать не следовало. Ленка блистательно проигрывала в голове возможные ситуации, выдавала их «на-гора», ум у нее был цепкий и хлесткий, мужской ум, говорила она сама, ни в грош, однако, мужчин не ставя. Как видите, подруга Ленка являлась хранительницей тайн супругов Политовых с обеих сторон и хранила их на совесть.

Вот ей-то и бросилась звонить Наталья, пока Стасик отмачивал в бадусане стойкий запах индустриальной реки.

Ленка оказалась дома и с интересом выслушала сбивчивый рассказ подруги. Ленка вообще любила леденящие кровь истории с хорошим концом. В данной истории конец, на ее взгляд, был просто замечательным.

— Чего ты квохчешь? — спросила она Наталью. — Мужик цел? Цел. Машину починить можно? Можно. Живи и радуйся.

— Я и радуюсь, — всхлипнула от избытка чувств Наталья. — Только Стасик какой-то…

— Какой? Ненормальный?

— Ага…

— Дура! В медицине надо разбираться!.. Эпилептиформное расстройство сознания может произойти и с тобой, и со мной, и с кем угодно. Подумаешь — событие: сознание отключилось! Стасик об этом никогда и не вспомнит. Здоров он, здоров, не ной, старая. А вернется Игорь — проконсультируешься на всякий пожарный… Мне приехать?

— Не надо, — по-прежнему гундосила Наталья, страстно желая верить добрым словам Ленки и почему-то боясь им поверить. Почему? Из суеверия, вот почему. Все мы, надеясь на что-то, суеверно твердим: не выйдет, не выйдет, не выйдет. Заговариваем зубы нечистому. — Я тебе завтра позвоню, ладно! Ты с утра дома?

— Дома, где еще. Только позвони, слышишь? А то… — Угроза была абстрактной, своеобразная форма успокоения.

А тут и Стасик из ванной вышел — благостный, чистый, в девственно-белом махровом халатике.

— Кушать хочешь? — бросилась к нему Наталья. — И коньяк там…

— Спасибо, мамуля, — по-прежнему нежно отвечал Стасик, обнимая Наталью одной рукой, подманивая другой Ксюху и тоже обнимая ее, несколько сопротивляющуюся незапланированной ласке. — Спасибо, единственные вы мои, только кушать я не хочу. Переутомился, наверно. Я бы лег, если ты, мамуля, не возражаешь.

— Господи! — вскричала Наталья. — Да что же с тобой случилось?

— Устал я, — объяснил Стасик, не сумевший или не пожелавший вникнуть в глубину вопроса, поняв его поверхностно, в первом приближении.

И Наталья, решив, что объясняться с мужем сейчас не только не гуманно, но и бесполезно, пустая трата сил и времени, проводила его в спальню и уложила на супружеский одр. Свет погасила, шторы задернула: спи, непонятный мой…

И Стасик уснул.

А Наталья тихо-тихо закрыла за собой дверь спальни, вышла в гостиную, уселась в зеленое плюшевое кресло перед телевизором. Точно в таком же рядом сидела Ксюха. Телевизор не включали, боясь, во-первых, разбудить отца и мужа, а во-вторых, не до телевизора им было, не до старого фильма, идущего по второй общесоюзной программе.

— Что будем делать? — спросила Наталья в слепой надежде на внятный ответ.

Но откуда ему родиться, внятному?

— Поглядим, — философски ответила Ксюха. Она в отличие от матери не склонна была чересчур драматизировать ситуацию. — Утро вечера мудренее…

Как видите, В. И. Даль своим мудрым трудом заразил не только Стасика.

Утром Стасик проснулся раненько — часиков эдак в восемь с копейками, а для него, продирающего глаза, когда трудящиеся уже вовсю создают материальные ценности, восемь утра — время непостижимое.

— Мамуля, — закричал он, поскольку Натальино место пустовало, — мамуля, ты дома?

Наталья возникла на пороге спальни и тоже задала вопрос:

— Как ты себя чувствуешь?

Ее появление и было, по сути, ответом на праздный интерес Стасика, поэтому он ничего переспрашивать не стал, а Натальино любопытство, в свою очередь, развернуто удовлетворил:

— Я себя чувствую хорошо. А почему ты не ушла?

Тут требовалось точное объяснение.

— Я поменялась с Бабкиной, выйду в эфир вечером. Я боялась уйти, пока ты спал, — сказала Наталья.

— Почему? — удивился Стасик. — Что-то случилось?

Он рывком поднялся с постели, мимоходом выглянул в окно — там гулял по желто-красно-зеленому Сокольническому парку жаркий и беспечный сентябрь, вовсю притворялся летом, — и оседлал велоэргометр, стоящий в углу перед зеркалом. Стасик крутил педали и смотрел на себя в зеркале: хорошо отражение выглядело, находил он, сильно, стройно, загорело, волосато, мужественно, хотя и несколько седовато, но седина бобра украшает.

— Ты что, ничего не помнишь? — Наталья представила себе длинные коридоры больницы имени Ганнушкина, толпы психов в мышиных халатах и своего несчастного мужа, почему-то одетого в парусиновую смирительную рубаху. Воображение у нее было быстрым, богатым и лишенным всяких логических ограничений. В самом деле, если Стасик — псих, то ведь не буйный! Тогда при чем здесь смирительная рубаха?..

— А что я должен помнить? — весело спросил Стасик, наяривая педалями, уже десятый километр откручивая. — Мне сегодня в ГАИ, за правами. Но я не пойду.

— Почему? — В голосе Натальи появились нотки недовольства.

Вот она, пресловутая женская логика! Только что до истерики волновалась, считая, что муж про все забыл — и про аварию, и про путешествие в одних носках по Яузской набережной, и про несвойственное ему всепрощенчество накануне вечером: «Спасибо вам за то, что вы есть…» А теперь, убедившись в здоровой и по-прежнему цепкой памяти Стасика, она готова была возмутиться его безразличным, или, выражаясь иностранно, ноншалантным отношением к происшедшему. Иными словами, так: если ты болен — я в панике, я страдаю, я всю себя отдам на алтарь твоего здоровья; но коли ты в здравом уме, то какого лешего не рвешься к активным действиям, кои, как известно, промедления не терпят?

— Мамуля, — улыбался Стасик, качая эргометром икроножные мышцы, выезжая, по-видимому, за окружную дорогу и вдыхая незагазованный и чуть пьянящий воздух родного Подмосковья, — любимая моя, ну на кой ляд мне эти игры? Зачем мне права?

— Водить машину, — точно ответила Наталья.

— Не стану я ее водить. Я же сказал: не сяду в нее. Я ее боюсь. Гори она ясным огнем!

— Как гори, как гори? — взволновалась Наталья. — По-твоему, так ей и стоять — битой?

— Продадим под пресс, — безмятежно улыбался Стасик, по Ярославскому шоссе проезжая поворот на Подлипки и постепенно приближаясь к населенному пункту Тарасовка.

— Ты с ума сошел! — вскричала Наталья.

От чего ушли, к тому и вернулись: Стасик все-таки сошел с ума. Не так — значит эдак. Впрочем, автор вполне допускает, что Натальино «С ума сошел!»

— не более чем полемический прием, своего рода вызов к барьеру, швыряние перчатки в физиономию обидчика.

Но Стасик перчатки не поднял. Он проехал Тарасовку и на ходу сообщил:

— Я не сошел с ума, мамуля. Я больше не сяду ни в один самодвижущийся агрегат. Я буду ходить пешком. Если тебе хочется медицинских объяснений, назови это транспортофобией.

— Это болезнь, — констатировала Наталья.

— Это болезнь, — согласился Стасик.

— Ты вылечишься, — убежденно сказала Наталья.

— Зачем? — воскликнул Стасик, остановившись в районе станции «Правда», слез с велоэргометра и отправился в ванную комнату. По дороге он доверительно сообщил: — Мне зверски хочется есть, мамуля. К чему бы это?

— Ты же вчера не ужинал! — вскинулась Наталья, забыв про несостоявшуюся дуэль. — Завтрак на столе. Я сделала блинчики.

Стасик взял руку Натальи и нежно-нежно, едва коснувшись губами, поцеловал ей ладошку.

— Спасибо, родная. Блинчики — это именно то, что мне подспудно хотелось. Ты угадала.

— Издеваешься? — неуверенно спросила Наталья.

— Как ты можешь? — возмутился Стасик, и возмущение его — уж кто-кто, а Наталья умела ловить любые оттенки мужниных «игр» — было вполне натуральным. — Подожди. Я быстро…

И скрылся в ванной, пустил там воду, запел нечто бессвязное, но бравурное: «Та-ру-ра, та-та-ти, та-пу-па-пи…»

Наталья обессиленно прислонилась к двери в ванную комнату, закрыла глаза — она ведь тоже была немножечко актрисой! — и негромко произнесла вслух:

— Нет, он положительно сошел с ума…

Интересно: а как сходят с ума отрицательно?.. Но это — праздный вопрос, не станем отвлекаться.

В принципе подобная реакция Натальи — даже и несколько наигранная! — вполне оправданна. Автор знает, что именно мамуля имела в виду, огульно и не в первый раз обвиняя Стасика в умопомешательстве. Совсем недавно, за неделю до описываемых событий, как раз утром случилась довольно безобразная, но типичная для семьи Политовых сцена. Но прежде, чем передать ее, следует сделать ма-аленькое отступление.

Наталья, как и все малоприспособленные к ведению домашнего хозяйства женщины, становилась чрезвычайно агрессивной, когда ее упрекали в отсутствии полноценных обедов, в обилии непостиранного белья, в бесполезном простаивании дорогого и мощного пылесоса «Вихрь». Но где-то глубоко внутри она ощущала смутную вину за то, что она, жена и мать, маленькая хозяйка большого дома, не может, не хочет, не умеет создать уют, украсить его милыми сердцу мужчины мелочами, как-то: вовремя выглаженными рубашками, вкусно приготовленным разносолом, ненавязчивой заботой о целости мужниного гардероба — все ли пуговицы на месте, все ли петли обметаны, все ли брюки отутюжены… На большее, простите, у автора фантазии не хватает!

Отступление закончено, обратимся к обещанной истории. Однажды в порыве вины и любви Наталья сделала к ужину как раз блинчики, как ей казалось, пышные, воздушные, годные для употребления как с сыром, так и с вареньем. Выставила она их на стол, призвала Стасика, вернувшегося из театра, и села напротив с законной гордостью хорошей жены.

А выжатый и отчего-то злой Стасик, не заметив ее кулинарного подвига, взял блинчик, уложил на него кусок сыра «Российского», запихнул в рот и… тут же выплюнул все на тарелку, ничуть не думая, что поступает «не комильфо».

— Ты нарочно? — угрожающе спросил он у Натальи, как это делал в его исполнении Ричард III во втором акте бессмертной драмы В. Шекспира.

— Что случилось? Как ты себя ведешь? — Наталья, на всякий случай, сразу перешла в наступление.

— Ты их пробовала? — Стасик имел в виду блинчики.

К несчастью, Наталья пока жарила, не попробовала изделия рук своих, ограничилась визуальной оценкой.

— А что? — менее агрессивно спросила она, морально готовясь отступить.

— Попробуй, попробуй! — Стасик цапнул с тарелки блин и протянул его Наталье. — Ну-ка, мадам Молоховец, кушайте ваши блинчики!

«Мадам Молоховец» куснула, и ей стало неважно: блинчик был не только пересоленный, но еще почему-то горький. Не исключено, что вместо подсолнечного масла Наталья нечаянно использовала… что?.. ну, скажем, синильную кислоту; она, помнится со школы, должна быть именно горьковатой на вкус.

Конечно, будь Наталья актрисой того же масштаба, что Стасик или Ленка, она бы сжевала блин, не поморщившись, и еще бы взяла, наглядно доказывая тирану-мужу, что он привередлив не в меру и не по чину. Но актерского мастерства не хватило, и бесхитростная Наталья, подавившись, закашлялась и тоже повела себя «не комильфо».

— Убедилась? — злорадно спросил Стасик. — Вот и лопай свою продукцию, а я не буду. Если человек бездарен, нечего и лезть, куда не следует! Зачем ты выходила замуж, а? Какой с тебя толк? Я удивляюсь, что восемнадцать лет назад ты сумела родить Ксюху: это ведь чисто женское дело! На твоем месте я бы не вылезал из брюк! Хотя мужчины сегодня готовят лучше женщин…

И он ушел ужинать к соседу-хирургу, который как раз и принадлежал к числу «готовящих мужчин», любил это занятие и, конечно же, чем-то вкусным Стасика накормил.

А сейчас Наталья вновь рискнула приготовить блинчики, потому что досконально выяснила рецепт у коллеги-дикторши, все подробно записала, встала сегодня ранехонько, потренировалась и сотворила, на ее вкус. Нечто с большой буквы. Ксюха, во всяком случае, убегая в институт, Нечто оценила.

Но, говоря мужу о блинчиках, мамуля ожидала чего угодно — иронии, издевательства, недовольства, обвинений в глупости: она сознательно шла на риск, потому что, будучи оправданным результатами, он мог поднять Наталью в глазах Стасика. Но Стасик-то, Стасик: «Это именно то, что мне хотелось…» И ни намека на иронию, на издевку — тут Наталья голову прозакладывать готова!

…Он вышел из ванной, сел за стол, густо намазал блин клубничным вареньем, сваренным старушкой тещей из Бирюлева-Пассажирского (не в маму дочка пошла, не в маму), откусил краешек, ловя губами стекающее варенье, даже пальцем себе помогая, запихивая в рот клубничину, прожевал, проглотил, запрокинул голову, глаза закатил и сделал так:

— М-м-м-м-м-м-а-а-а-а… — что в устах Политова означало высшую степень блаженства.

И отправил остаток блина в рот.

Короче, чтобы не утомлять читателей описанием утренней трапезы героя, скажем лишь: слопал (другого слова не подобрать!) Стасик двенадцать штук блинов и полбанки варенья, запил все полулитровой кружкой кофе с молоком, что в весовом и калорийном итоге составило для Политова величину невозможную: он весьма блюл фигуру, следил за весом, никаких излишеств в еде и питье себе не дозволял.

Согласимся, факт подобной объедаловки сам по себе странен, но отнюдь не говорит о каких-то сдвигах в психике Стасика. Вспомним, что накануне он заснул, не отужинав; признаем, что продукт питания удался Наталье на славу; учтем крепкий и без сновидений сон героя, его по-утреннему славное настроение и сделаем вывод: указанный факт — из числа рядовых. Наталья не глупее нас с вами, а уж Стасика знает много ближе, она все вспомнила, признала, учла — и сделала тот же вывод.

Но что ее по-прежнему волновало, так это престранное поведение мужа.

Всегда он вставал из-за стола, говорил дурацкое: «Хоп!» — и уходил.

А когда пребывал в настроении вальяжно-игровом, то мог позволить себе нечто вроде: «Премного благодарствуем, хозяева дорогие, убываю от вас сыт, пьян и нос в табаке».

На что Ксюха, которая вышеупомянутого Н. Н. Еврейнова тоже читала, сама иной раз дома в кого-то поигрывала, но официально, вслух его теорию «театра для себя», его элегантную мысль о преэстетизме театральности начисто отвергала и дома и среди коллег-студентов вела борьбу с ее воплощением в жизнь, — так она, нетонкая, с лету вворачивала: «Из Островского, папочка?»

Тут опять могло возникнуть два варианта. Один благостный, вариант «доброго папы»: «Плохо нынче в театральном драматургию преподают. Это, птица моя сизокрылая, не Островский, а русский народ, чей язык, великий и могучий…» — и так далее.

Во втором варианте, если настроение у Стасика было не очень, не игровое было настроеньице, он рявкал походя: «Как с отцом разговариваешь, девчонка?!»

Следом, слово за слово, могла и ссора покатиться, и только Наталья, мудрая и тактичная мамуля, умела ее в зародыше придушить.

А сегодня, откушав блинков с вареной клубничкой, Стасик мамуле опять ручку поцеловал, низко склонив голову, что обычно делать не любил: лысинка у него на макушке пробилась, тщательно скрывал он ее, начесывал волосы, стеснялся.

— Спасибо, Наташенька. Очень вкусно!

Ну что с мужиком сталось — чудеса, да и только! И ведь приятно было Наталье обрести мужа в некоем новом качестве, но, связывая изменения в характере с причиной аварии, с тем пресловутым эпилептиформным (ах, слово мерзкое!) расстройством сознания, Наталья, естественно, волновалась. Ну, хорошо, думала она, стал муж вежливым, ласковым, нежным — принимаем! А вдруг еще что-то новое появится и проявится? Страшно!.. Страшно было Наталье ожидать нового, за двадцать лет от таких сюрпризов отвыкла. Да и где гарантия, что все это не игра, не очередной «театр для себя»? Наиграется — и надоест. В новую роль впадет. Опять страшно…

Хотя Наталья и утверждала, что все слова и поступки Полигона заранее может предугадать, предсказать, предвидеть, Стасик тем не менее бывал абсолютно непредсказуем даже для нее, не говоря об окружающих. Ясный в целом, он легко варьировал себя в мелочах, в пустяках, а из пустяков подчас выстраивался совсем неожиданный Стасик. В любом деле — деле! — всегда бесстрашно отстаивающий собственные принципы, ту правоту, в коей он убежден, отстаивающий даже в ущерб себе, Стасик мог, например, как член худсовета театра, легко согласиться на замену в спектакле лучшего актера худшим только потому, что худсовет бездарно затянулся, а Кошка уже полчаса ждала его в Ленкиной квартире. Нетерпимый к пьянству, заставивший дирекцию уволить из театра талантливого, но запойного парня, уволить, зная, что тот пропадет вне сцены, что быстро растратит себя по проходным эпизодам в кино, Стасик тем не менее раз в неделю вручал пятерку электромеханику дяде Мише, большому любителю «раздавить маленькую», вручал и говорил: «Только не больше одной, ладно, дядь Миш? И дома, не в театре…»

И дядя Миша честно выполнял просьбу Стасика.

Ленка как-то спросила: «Какого черта ты его спаиваешь? Ты же у нас борец с алкоголизмом!» «Я его лечу», — загадочно отвечал Стасик, а что он вкладывал в сие понятие, не объяснял, как необъяснима была и симпатия его к старику механику.

Таких примеров алогичности программного поведения Стасика можно привести много. И Наталья, и Ленка, и Ксюха, и даже Кошка-Катька — они знали разного Стасика. Разного, но… одинакового. Непонятно? Поясним. Все эскапады Политова, все его «фортибобели», роли его многочисленные, как бы странно порой они ни выглядели, в общем-то укладывались в единый образ, не меняли его кардинально, но добавляли ему лишние краски, оттенки, полутона.

Это, кстати, работало на Стасика. Кто-то говорил: «Представляете: такой-такой и вдруг — такой!»

А другой сообщал: «Или недавно так-так и вдруг — вот та-ак!»

Красиво…

И уж если мамуля считала мужа человеком-компьютером в смысле запрограммированности слов и поступков, то — математики подтвердят! — у любого компьютера бывают сбои, отказы, но они не влияют на работу машины в целом и легко устранимы опытными программистами.

Естественно возникают два вопроса.

Первый. Считать ли нынешнее поведение Стасика сбоем, и, если так, долго ли он продлится?

Второй. Достаточно ли опытный программист Наталья, чтобы с этим сбоем сразиться?

Поживем — увидим…

А пока Стасик оделся в чистое, в добротное, и Наталья обеспокоенно поинтересовалась:

— Далеко?

— На телевидение, мамуль. У меня запись.

— Запись у тебя в двенадцать. — Наталья отлично знала деловое расписание мужа, подчеркиваем — деловое. — А сейчас без четверти одиннадцать. Куда в такую рань?

— А дойти?

— Как дойти?

В обычное время — уже подобная ситуация описывалась — Стасик ответил бы: «Ногами». Но сейчас терпеливо объяснил:

— Мамуля, я не сяду в транспорт, я же говорил.

Наталья заинтересовалась.

— А если у тебя дело где-нибудь, ну, я не знаю, в Ясеневе, например. Тоже пешком?

В Ясеневе, напомним, жила Кошка.

Хочется верить, что названный Натальей район был выбран наугад, только лишь ввиду сильной отдаленности его от центров мировой культуры, иными словами, без всякого подтекста. Но Стасик невольно насторожился.

— Что мне делать в Ясеневе?

— Я к примеру, — подтвердила Наталья наши с вами надежды.

— Ах, к примеру… Полагаю, что туда мне идти не понадобится. Слишком далеко.

— А если понадобится? — настаивала Наталья.

— Пойду пешком! — отрезал Стасик.

Он представил себе, как провожает Кошку домой; он представил себе тонкую и ломкую Кошку, бредущую через всю Москву на высоченных каблуках; он представил самого себя, возвращающегося в родные Сокольники часа в три ночи, — и внутренне содрогнулся. Ноги отваливаются, Наталья — в гневе, утром не встать… Ужас, ужас!

Поэтому дальнейшее обсуждение проблемы пешего хода он быстренько скомкал, заявив:

— Не жди меня к обеду, родная. Могу не успеть, а ты уже уйдешь… До вечера! — И тронулся в свой первый туристский маршрут: по Сокольническому валу, по Сущевскому, направо — на Шереметьевскую и так далее, и так далее…

Сошел с ума Стасик или нет — это еще бабушка надвое сказала, но в прежней точности ему было не отказать. Ни разу пешком в Останкино не ходил, а все рассчитал безошибочно, ровно без пяти двенадцать предъявил постовому у входа на ЦТ декадный пропуск и тут же встретил знакомого, который спросил:

— Старичок, говорят, ты сильно разбился?

Слухопроводимость столичной атмосферы должна рассматриваться учеными как особое физическое явление.

— Насмерть! — ответил Стасик, не любивший сплетен, и устремился в студию.

Молодежная редакция готовила передачу о театре. Не о конкретном театральном коллективе, но о театре вообще, о немеркнущем искусстве подмостков и колосников, о его непростой философии и еще более трудной психологии. Стасика отсняли на прошлой неделе, он наговорил в камеру массу умностей: в умении красиво говорить он давно преуспел, за что его нежно любили телевизионные деятели. В передаче Стасик говорил о своей любви к театру, о самоотверженности профессии, о ее популярности — о ней он имел полное представление, поскольку числился членом приемной комиссии института, — ну, и прочие высокие слова произносил в микрофон.

Однако требовалось кое-что доснять. Стасик, например, хотел по-отечески побеседовать с теми, кто завалил ЦТ письмами с тревожным вопросом: «Как стать актером?».

Текста Стасик не готовил заранее, предпочитал экспромты, тем более что передаче еще клеиться и клеиться, можно будет случайные неточности или благоглупости триста раз переснять. Стасик лишь предупреждал режиссера и редактора о теме выступления, перечислял узловые моменты, а то и просто-напросто вставал перед камерой (или садился — зависело от фантазии режиссера) и начинал изливать душу. Душа его изливалась правильно, в приемлемом русле, мелей и водопадов в течении не наблюдалось. В студии сидела Ленка.

— Здравствуй, птица, — сказал ей Стасик. Всех, кроме мамули, женщин он ласково называл птицами, иногда — с добавлением эпитетов: сизокрылая, мудрая, склочная, красивая, злая — любое прилагательное, подходящее к случаю. Обращение было чужим, заемным, подслушал его в каком-то спектакле или в телевизоре, вольно или невольно взял на вооружение. Удобным показалось. В слове «птица» слышалась определенная доля нежности по отношению к собеседнице, и, главное, оно исключало возможную ошибку в имени. А то назовешь Олю Таней — позор, позор!..

— Здорово, — ответила Ленка. — Премьерствуешь?

— Помаленьку. Ты слыхала, что я вчера утонул, разбился, убит хулиганами и уже кремирован?

Ленка хмыкнула.

— Слыхала. Про «утонул» и про «разбился». Про хулиганов — это что-то новенькое… Но я в курсе: вчера мне звонила Наталья и сообщила каноническую версию.

— Ты не разубеждай никого, — попросил Стасик. — Пусть я умер. Я жажду Трагической славы… Да, кстати, а ты чего здесь?

— Пригласили. У Мананы, — женщина по имени Манана являлась режиссером передачи, — грандиозный замысел: твой монолог заменить нашим диалогом.

Она внимательно смотрела на Стасика: ждала реакции.

— Да? — рассеянно спросил Стасик, оглядываясь по сторонам, ища кого-то.

— Толковый замысел. Мананка — молодец. А где она?

— Скрылась. Попросила меня сообщить тебе о диалоге и скрылась. Боится.

— Кого?

— Тебя, голуба. Ты же у нас го-ордый! Ты же мог не пожелать разделить славу. Даже со мной, со старым корешом…

— Я гордый, но умный. И широкий. Диалог интереснее монолога, это и ежу ясно. А диалог с тобой — только и мечтать!

Ленка, именно по-птичьи склонив на бок маленькую, под пажа причесанную головку, разглядывала Стасика, пытаясь, как и мамуля, понять: шутит Стасик или нет. Не поняла, спросила:

— Слушай, может, Наталья права?

— В чем?

— Ты стал благостным, как корова.

Ленка не заботилась о точности сравнений. Стасик знал ее особенность и не стал выяснять, почему корова благостна, почему благостен он сам и прочие мелочи. Он отлично понял, что хотела сказать Ленка.

— Версия о сумасшествии?

— Ага.

— Мамуля права: я сошел с ума, с рельсов, с катушек, с чего еще?.. Ты хоть к передаче готова, птица моя доверчивая?

— В общих чертах. — Обернулась, крикнула куда-то за фанерные щиты с наклеенными на них театральными афишами — славный уют телевизионной «гостиной». — Манана, выходи, он согласен. Он сошел с ума.

Из-за щитов вышла толстая черная Манана, украшенная лихими гренадерскими усами. Она смущенно усмехалась в усы.

— Стасик, — сказала она басом, — такова идея.

— Хорошая идея, — одобрил Стасик. — Давайте начинать, время — деньги. Я теперь сумасшедший, и с меня взятки гладки. Я могу все здесь поломать, и меня оправдают.

— Ты только выступи по делу, — попросила Манана. — А потом ломай на здоровье.

— Птица, — высокомерно спросил Стасик, — разве я когда-нибудь выступал не по делу?

— Что ты, что ты, Стасик! — испугалась Манана официально сумасшедшего артиста. — Я просто так, я автоматически… И Ленку тащи за собой.

— Ленка сама кого хошь потащит. Как паровоз… Мы сидим или стоим? Или бегаем?

— Сидите, сидите. Вон кресла… — Похлопала в ладоши: — Приступаем!

Давайте опустим все-таки долгие и крайне суетливые подробности подготовки к съемке, бессмысленную для непосвященного беготню гримеров, телеоператоров, звукооператоров, помощников, ассистентов, осветителей, давайте даже не станем описывать нудный момент поиска заставки и — наконец-то! — появление ее на экране монитора. Давайте сразу начнем с первой фразы Стасика, сказанной «в эфир» и весьма насторожившей битую-перебитую, видавшую виды, имеющую тыщу выговоров и полторы тыщи благодарностей усатую режиссершу Манану.

А первая фраза была такой:

— Привет, Ленка, — ослепительно улыбнулся Стасик, — рад поговорить с тобой на вольную тему. — И тут же добавил вторую: — Ведь нечасто приходится — именно на вольную, верно?

Ленка на секунду сдавила челюсти, мощно напрягла скулы — лучшее средство, чтобы сдержать смех, — и ровно ответила:

— Я тоже рада, Стасик.

В аппаратной звукорежиссер вопросительно посмотрел на Манану: не сказать ли «стоп»? Манана чуть помолчала, пораскинула мозгами. Переводя взгляд с монитора на огромное звуконепроницаемое стекло, через которое просматривалась студия сверху, отрицательно покачала головой: мол, подожди, успеем, а вдруг это как раз то самое…

— Так что за тема? — продолжал Стасик. — Как стать артистом? Об этом нам пишут тысячи юных дарований, мечтающих о карьере кинозвездочки, театральной кометки? Об этом, об этом, не отпирайся, — настаивал Стасик, хотя Ленка и не помышляла отпираться. — Но я изменил бы вопрос, а значит, и тему. Я бы спросил: зачем становиться артистом? Я задал бы этот вопрос шибко грамотным, умеющим писать письма — научили на свою голову! — и ответил бы им: незачем!

Ленка, знающая Стасика ничуть не хуже Натальи, а кое в чем даже получше, голову прозакладывала: Стасик говорил всерьез. Злость слышалась в его голосе, злость на всех тех, кто ему самому докучает милыми откровениями: «Ах, у вас такая насыщенная жизнь! Научите, научите!», тех, кто заваливает театры, киностудии и телецентры своими сопливыми мечтами, тех, кто с бессмысленным упорством штурмует актерские факультеты…

И, к слову, тех, кто придумывает передачи для молодежи, в коих всерьез пытается ответить на «вопрос века»: «Как стать актером?»

Ленка, как пишут в газетах, целиком и полностью была согласна со Стасиком, но он побывал в аварии, а она — нет, он сошел с ума, как утверждает мамуля, биясь о телефонную трубку, а Ленка — не сошла, увы! Ленка не могла себе позволить увести телепередачу от намеченного Мананой русла. Будучи грубоватой и прямой, она все же не обладала легкой наглостью Стасика и берегла свою репутацию «серьезной» актрисы. И еще она хорошо относилась к Манане. Поэтому Ленка сказала:

— Ты не совсем прав, Стасик. Далеко не всех, кто пишет такие письма, стоит осуждать, — когда надо, Ленка умела держать речь без обычных «на черта», «фуфло» или «до лампочки», умела строить фразу литературно грамотно, стройно и даже куртуазно. — Есть среди них наивные, не ведающие про тяготы нашей работы, а есть действительно влюбленные в театр, есть способные. Ты согласен?

Манана в аппаратной облегченно перевела дух.

Не рано ли?..

— Ничуть! — не согласился Стасик. — Не могу согласиться. Все, кто пишет, — потенциально бездарны. Исключений нет! Возможно, они будут хорошими инженерами, слесарями, они станут славно рожать детей и гениально жарить блинчики, но актеров из них не выйдет никогда. Ни-ко-гда! Ну-ка скажи, птица, ты в юности мечтала об актерской карьере?

— Ну, — привычно бросила Ленка, нечаянно подпадая под тон, заданный Стасиком, под тон, явно не подходящий для официальной телепередачи, даже на минутку — с этим «ну»! — становясь обыкновенной, а не экранной Ленкой — умной и интеллигентной дамой-эмансипе.

— Баранки гну, — автоматически ответил Стасик, но, вспомнив, где находится, поднял лицо к окну аппаратной и крикнул невидимой из студии Манане: — Вырежи потом, ладно? — И продолжил: — А письма любимым актерам писала? На «Мосфильм» писала? На Шаболовку, на тогдашний телецентр, писала?

— Нет, конечно, — засмеялась Ленка. — Мне некогда было.

— А чем ты, интересно знать, занималась?

— В школе училась. В Щукинское готовилась.

— С первого захода попала?

— С первого.

— А те, кто пишет, на предварительном туре отваливают, как в море корабли. И ладушки: туда им и дорога! Может, писать перестанут, гра-фо-ма-ны… О чем мы здесь говорим, Ленка? Ты не хуже меня знаешь, как эти дураки и дуры — дур, правда, гораздо больше! — портят нам жизнь. Как они нас караулят, как звонят по ночам, как пишут — опять пишут! — записочки. Взял бы автомат, выстроил бы всех и…

— Стоп! — прогремел в студии командирский бас Мананы. — Ну-ка, родненькие, подождите, я сейчас спущусь, разберемся…

Осветители вырубили свет. Стало значительно темнее и прохладнее.

Ленка встала из нагретого кресла, прошлась по жесткому коверону, расстеленному на подиуме перед молчащими камерами, остановилась перед Стасиком:

— Ты, брат, спятил?

— Сговорились вы все, да? — возмутился Стасик. — В чем я не прав, в чем?

— Ты забыл, где находишься?

— Я прекрасно помню, где нахожусь. Но я, прости меня, не понимаю, почему я должен говорить не то, что думаю, а то, что нужно Манане и ее начальству.

— Потому что ты в данный конкретный момент работаешь на Манану и ее начальство. — Тяжелая, с толстыми ногами-тумбами, Манана ходила по студии в мягких растоптанных тапочках, вот и подкралась неслышно, хотя не ставила перед собой такой цели. Скорее, она бы сейчас охотно выполнила недосказанное последнее желание Стасика — про автомат, только прицелилась бы как раз в Стасика с Ленкой, а вовсе не в тех телеабонентов, что вызвали к жизни описываемую передачу. — Стае, я тебя не узнаю.

— Сумасшедший, да?

— Нет, дорогой, ты не сумасшедший, ты хуже: ты провокатор. Ты зачем про автомат сказал? Ты хочешь, чтоб меня уволили? Ты говорил, что все бездарны, — я молчала. Ты говорил, что они дуры, — я не вмешивалась. Я все писала! Ты со мной не первый раз работаешь. Нам с тобой хорошо было: ты меня понимал, я тебя понимала. — Манана, родившаяся и выросшая в Москве, говорящая безо всякого намека на акцент, когда волновалась, строила фразы так, что они выглядели этаким подстрочником-переводом на русский. — Я тебя просила: Стасик, дорогой, поговори о работе актера, расскажи о том, какая она очень трудная, объясни, что слава — ерунда, тактично поговори, как с детьми, не обижай их. А ты что?

— А я, Мананочка, не Песталоцци и не Макаренко. У меня иная специальность. И когда я сижу на приемных в институте, я от бездарей не скрываю, что они бездари.

Подала голос Ленка:

— Стасик, не заносись, я слыхала, как ты заливаешь. «Девушка, вам надо подумать о другой профессии, вы молоды, вы красивы, у вас все впереди, а у нас в вузе слишком высокие требования…» Ну и так далее. Поешь, как соловушка, только в ушко не целуешь. Хотя, может, и целуешь. Потом… Да с таким подходом любая поверит, что ее стезя не театральная.

— Я так говорил? — удивился Стасик.

— Точно так.

— Тогда я тоже бездарь. И трус. Но больше трусом не буду. Не нравится, что я сказал, — стирай, Манана. Я в твоей передаче не участвую. Я врать не хочу. Пока! — И пошел из студии.

— Догони его, — быстро сказала Манана Ленке. — Мне он не нравится. Всегда такой нормальный, а сейчас… Догони, успокой. Я позвоню.

Ленка кивнула, чмокнула Манану в усы и помчалась за Стасиком, пока он не пропал, не растворился в бесконечных и запутанных, как лабиринт, коридорах телецентра.

Манана, подбоченившись, действительно став похожей на бочку с ручками, неодобрительно смотрела им вслед. Быть может, прикидывала, кого пригласить на передачу вместо Стасика.

— Будем стирать, Манана? — через репродуктор спросили ее из аппаратной.

Манана повернулась к микрофону:

— Подождем пока. Подумаем… — Отошла в сторону, сказала вроде бы самой себе: — А вдруг именно такой передаче быть?.. Кто знает?.. Во всяком случае, не я…

Ленка догнала Стасика в холле перед лифтами.

— Пойдем вниз, кофе попьем, — предложила она.

Стасик глянул на часы: третий час уже, домой, как и предупредил Наталью, он не попадет.

— Лучше пообедаем.

— Уговорил.

От салата до компота полчаса пробежало. За эти полчаса у Стасика с Ленкой, посланной Политову в успокоение, состоялся разговор отнюдь не успокоительный.

Примерно такой:

— Допустим, Стае, ты прав, — сказала Ленка. — Сопли развешивать глупо и недостойно. Будем говорить правду, будем жить честно, ломать крылья мельниц. Красота! А как жить?

— Так и жить. Что, непонятно?

— Историю психа из Ламанчи помнишь?

— Надеюсь, «псих» — это неудачная гипербола, а, птица моя метафоричная?

— Парабола. Отвяжись… Помнишь или нет?

— Я пять сезонов играл этого, как ты изволила выразиться, «психа».

— И ничего не понял?

— В те годы я просто играл. Писали, что неплохо.

— Даже хорошо, кто спорит. Но ты сам говоришь: играл. А жить так нельзя.

— Я тебе напомнил Дон Кихота? Спасибо, птица, тронут. Но, увы, комплимента недостоин. Не заработал пока.

— А сегодня у Мананы?

— Что сегодня! Просто попытался честно сказать честную истину. Это не донкихотство. Это пародия на него.

— Кому нужна твоя истина? Именно эта, эта, я не имею в виду истину вообще.

— Птица, оказывается, есть истина вообще и истина в частности? Любопытно, любопытно… А что касается девочек и мальчиков, рвущихся в актеры ради мирской славы, так их надо крепко бить по рукам. Ради них самих. Ради истины вообще! Бить, а не уговаривать. Пардон за сравнение, но все эти телепередачи напоминают мне историю про некоего жалетеля, который рубил собаке хвост по частям — чтоб не так больно было, чтоб не сразу.

— Стасик, черт с ними, с юными маньяками. Я о тебе. Ты же превосходно умел идти на компромисс с истиной. Когда жизнь требовала. Заметь: я не говорю — против истины. Но на компромисс.

— Мне стыдно.

— И давно?

— Какая разница! Главное — стыдно. Я больше не буду.

— Не ломай комедию, ты не ребенок. Я серьезно. Ты что, решил вступить в ряды борцов за правду?

— Мне надоело непрерывно врать, птица. Театр для себя… Если хочешь, я устал.

— С каких пор, железный Стасик?

— Я не железный. Я гуттаперчевый. Это меня и губит. А так хочется быть железным! Как, знаешь, что? Как мой «жигуленок».

— Наташка сказала, что он сильно помят.

— Зато он летал, птица. И еще чуть-чуть плавал.

— Позавидовал «жигуленку»?

— В некоторой степени.

— Стасик, ты псих!

— Психи — люди вольные, бесконтрольные! Вот выправлю себе справку — и лови меня!.. Да, кстати, ты куда сейчас?

— Домой. Потом в театр. У меня «Ковалева из провинции».

— Оставь ключик.

— Ради бога! Но прости за наглость: как твоя Кошка сочетается с любовью к правде? Это театр для кого?

— Ах, птица ты моя мыслящая! Спасибо за информацию к размышлению. Я пораскину тем, что осталось у меня после полета над Москвой.

— Что осталось, то сдвинулось, — сказала Ленка вставая. — Ключ будет в почтовом ящике, как всегда. Чао!.. Да, тебя подвезти?

— Я теперь пешеход. Или не знала?

— Наталья сказала, но я, честно, не очень поверила. Надолго хватит?

— Посмотрим, — Стасик все сидел за пластиковым столом, снизу вверх глядел на Ленку хитрым голубым глазом, второй по обыкновению сощурил: утверждал, что так, в полтора глаза, ему собеседник понятнее.

И Ленка вдруг спросила:

— Стасик, а ты не притворяешься?

— В чем?

— Да во всем. В пешеходстве, в правдолюбии, в рыцарстве своем малиновом.

— Не понял.

— А ты подумай. — В голосе Ленки, до того озабоченном, вдруг зазвучала нахальная насмешка, будто что-то поняла Ленка, до чего-то додумалась, до чего-то, никому неведомого, и легко ей стало, легко и весело. — И я подумаю. Еще раз чао! — И постучала каблучками по линолеуму, скрылась в телелабиринте.

— Какао, — ответил Стасик в никуда, помолчал, потом серьезно сказал себе: — Я подумаю…

Из автомата внизу он позвонил Кошке и договорился встретиться у Ленки в пять часов. Кошка, правда, спросила:

— Ты за мной не заедешь?

— Не на чем.

— Что случилось?

— Леденящая душу история. Встретимся — доложу. И отправился, как некогда писали стилисты-новеллисты, утюжить московские улицы.

Кто-то умный сказал: литература не может копировать жизнь. Литература отражает ее, но и дополняет; так сказать, реставрируя, обогащает. Придуманное ярче увиденного…

Наверно, это верно, простите за идиотский каламбур. Но что делать прозаику, если его герой вдруг попадает в абсолютно банальную ситуацию? Описывать — стыдно, коллеги по жанру упрекнут в отсутствии фантазии. Не описывать — нельзя, поскольку ситуация здорово «работает» на характер героя… Альтернатива ясна: описать, но как можно короче, буквально в несколько абзацев, как недавно, историю с подъемом из воды политовского «жигуля».

Было так. Шел Стасик в элегантных — сухих! — мокасинах по Красноармейской улице, засунув руки в тесные карманы вельветовых штанов, расстегнув до пупа рубашонку — по причине африканской жары чуть ли, как и Политов, не сошедшего с ума сентября. Шел он себе, насвистывал мелодийку из репертуара ансамбля «Дюран, Дюран», ни о чем не помышлял — весь в ожидании встречи с Кошкой — и вдруг в районе аптеки узрел двух юных граждан, возможно, тех, кто спрашивал у телеманан совета, как стать актером. Два будущих созидателя общества, похоже, ровесники Ксюхи или чуть помладше, выясняли отношения с девушкой того же возраста, выясняли громко, не обращая внимания на публику, и малоцензурные выражения сильно покоробили поющую в данный момент душу Стасика.

Претензии к подруге звучали примерно так:

— Что ж ты, трам-та-ра-рам-пам-пам, ушла вчера с этим та-ра-ри-ра-ру-ра-ра, повидла гадкая?

И вроде бы даже собирались врезать изменившей подруге в район глаза.

А народ шел мимо и делал вид, что эти трое из народа вышли, как поется в старой хорошей песне, и уже не имеют к нему никакого отношения. А посему любое вмешательство извне алогично.

А Стасик так не считал. Сегодня. Еще вчера он тоже прошел бы мимо, не задев молодежь отцовским советом, а вернее, даже проехал бы, не заметив конфликта, по причине высокой скорости отечественных легковых автомобилей. Но, повторяем, сегодня его что-то подтолкнуло к компании, и он, вынув на всякий случай руки из тесных карманов вельветовых штанов, сказал именно по-отечески:

— Поспокойнее нельзя, сынки? Люди кругом, дети… Вроде он не за девушку беспокоился, вроде он за окружающих детей волновался, за их несформировавшийся лексикон.

— Вали отсюда, старый! — на миг обернувшись, бросил Стасику один из ребяточек.

И определение «старый» весьма покоробило обидчивого Стасика.

Он резко взял парнишек за шиворота ковбойских рубашек — на первый взгляд фирмы «Рэнглер»: не слабо одевались мальчики! — рванул на себя и резко сдвинул их крепкие лбы. Лбы стукнулись, как бильярдные шары, издав звонкий костяной звук. Парням, этого не ожидающим, стало больно, и один, извернувшись, ухитрился вмазать Стасику по скуле. Мухи не обидевший Стасик, не любящий вмешиваться в уличные конфликты, наблюдающий жизнь из окна личного авто, вдруг оказался в ее гуще и понял, что там, в гуще, тесно, там иногда даже бьют…

И от всей души, до сих пор поющей нечто из репертуара ансамбля «Дюран, Дюран», Стасик рубанул парням ребром ладони по мощным шеям, рубанул по очереди, но практически не задержавшись, а ладошка у Стасика, отметим, была хорошо набита долгими тренировками.

Шеи не выдержали…

Чтоб не утомлять читателей подробностями уличного боевика, быстренько закруглимся. Невесть откуда взялась желто-синяя машина ПМГ, из оной неторопливо вышли трое в серых… чуть было по традиции не написал «шинелях», но вовремя вспомнил о температуре по Цельсию… рубашках с погонами, Стасик немедленно «слинял», избегая контакта с органами власти по одной причине: мог из-за протокольных подробностей опоздать к Кошке…

…Итак, как герой стихотворения С. Я. Маршака («ищут пожарные, ищет милиция»), Стасик покинул поле битвы, остался неизвестным и лишь поймал на прощание томный взгляд, многообещающий, зазывный промельк глаз спасенной им незнакомки, которая тоже быстро сбежала с места происшествия: в ее планы явно не входило общение с передвижной милицейской группой, тут они со Стасиком были едины.

А скула болела, и, возможно, там намечался кое-какой синячок. Стасик поспешил к Ленке, чтоб посмотреть на себя в зеркало прежде, чем показаться Кошке. Если вы попросите одним словом описать его состояние после… э-э-э… легкой разминки, то можно уверенно ответить: удовлетворительное. Как в смысле физическом, так и в моральном.

А проще — Стасик был доволен собой…

Синяк на скуле виднелся, но не очень. Юный ковбой вмазал Стасику снизу, и, если не задирать голову, синяка можно и не заметить. Кошка и не заметила, бросилась Стасику на шею, обцеловала, будто и не было позавчерашней размолвки, не было непонятной холодности Стасика — для нее, для Кошки, непонятной, — в ответ на ее вполне объяснимые претензии. Для нее, для Кошки, объяснимые.

Совершив целовальный обряд, Кошка уселась в Ленкино рабочее кресло у письменного стола, положила ногу на ногу — зрелище не для слабонервных! — закурила ментоловую сигаретку и спросила:

— Так почему ты без машины? Что стряслось?

Стасик рассказал. Ни одной подробности не упустил. Особенно напирал на выпадение сознания и наступившие затем необратимые изменения в психике. Это Стасик сам для Кошки диагноз поставил — про необратимые, никто ему, как вы знаете, сие не утверждал. Но раз все кругом, как заведенные, твердят: сошел с ума, спятил, сбрендил, с катушек слез, то любой на месте Стасика сделал бы единственный вывод и поделился бы им с близкой подружкой.

— Я абсолютно нормален, — заявил Стасик. Так, впрочем, считают все сумасшедшие. — А вокруг сомневаются. Жена сомневается. Ленка сомневается. Мананка сомневается.

— Кто такая Мананка? — подозрительно спросила ревнивая Кошка.

Жену она терпела постольку-поскольку, к Ленке относилась в общем-то с симпатией, но еще какие-то конкуренты — это уж чересчур!

— Режиссерша на телевидении, — объяснил Стасик.

— Что у тебя с ней?

— У меня с ней телепередача. — Стасик, когда надо, умел проявлять воловье терпение. — То есть, похоже, была телепередача. Теперь Мананка меня попрет.

— За что?

— За правду…

И Стасик выдал на-гора еще один рассказ, суть коего мы уже знаем.

— Бе-едный, — протянула Кошка, аккуратно загасила в керамической пепельнице белый, в розовой помаде, сигаретный фильтр, протянула Стасику две длинные загорелые руки, на тонких запястьях легко звякнули один о другой золотые браслеты. — Иди сюда…

Кто устоял бы в подобной ситуации, скажите честно? Кто?! Только исполины духа, могучие укротители плоти, хранители извечных моральных устоев.

Стасик не был ни тем, ни другим, ни третьим, но устоял.

— Минуточку, — сказал он Кошке и сделал ладонью расхожий знак «стоп»: поднял ладонь, отгородившись от Кошкиных притязаний. — Нам надо расставить кое-какие точки над кое-какими «i».

— Зачем? — торопливо спросила Кошка, уронив прекрасные руки на еще более прекрасные колени. Ей не хотелось ставить точки, ей хотелось иного, да еще она а-атлично помнила, чем закончился позавчера подобный «синтаксический» процесс.

— Не я начал, птица моя скандальная. Мы расстались с тобой, не договорив или, как сказал поэт, «не долюбив, не докурив последней папиросы». — Если Стасик на минуточку становился пошляком, то, значит, он замыслил что-то серьезное и ему требовались какие-то отвлеченные фразы, чтобы не задумываться, чтобы сосредоточиться на главном: — Ты искала ясности, я верно понял?

— Стасик, прекрати нудить… Ну что ты нудишь и нудишь?

— А чего ты прошлый раз нудила?.. Нет, птица, понудим еще немножко. Понудим на тему нашей нетленной любви. Скажи: ты меня любишь?

— Очень, — быстро сказала Кошка. Вероятно, Кошка не слишком врала: она любила Стасика по-своему. А что Кошка вкладывала в понятие «любовь», никто объяснить не смог бы, даже она сама. Абстрактным оно для нее было, понятие это вечное и земное. Как бесконечность, например. Все мы знаем, что Вселенная — бесконечна. Знаем точно, верим Эйнштейну на слово, а представить себе бесконечность — плоскую лежачую восьмерочку в Эвклидовом трехмерном пространстве — тут нашего здравого смысла не хватает. Только и остается — верить…

Кошка верила в любовь, как в бесконечность: привычно и не задумываясь над глубоким смыслом темного понятия.

— Умница, — одобрил Стасик. — И я тебя тоже люблю.

Говоря эту фразу, Стасик малость хитрил. Он имел в виду любовь плотскую — раз, любовь к прекрасному — два, любовь к привычке — три, а все вместе, будучи сложенным, вполне укладывалось в классическое признание Стасика. Дешево и сердито.

— Так в чем же дело? — опасливо спросила Кошка. Она боялась Стасика, как мадам Грицацуева — бессмертного героя бессмертного романа. Когда Стасик начинал говорить, ни к чему хорошему это не приводило. Кошка сие поняла на собственном опыте. Пусть небольшом, но все же…

— Дело в следующем, — жестко начал Стасик. — Выслушай меня и запомни. Захочешь — сделай выводы. Сегодняшний сеанс выяснения отношений последний, больше мы ничего выяснять не станем. Просто будем жить, будем встречаться, будем любить друг друга — кто как умеет, — но ничего требовать друг от друга не стоит. Не получится. Я обещал уехать с тобой в Пицунду — не получится. Я обещал встречаться с тобой как минимум через день — не получится. Я обещал выводить тебя «в свет» — не получится… Пойми, я люблю тебя, прости за термин, избирательно: только здесь, у Ленки. За пределами ее квартиры, за дверью моей машины, которой, к слову, у меня теперь нет, ты исчезаешь. Пусть не из памяти, но из жизни. Там я люблю работу, жену, дочь, своих немногочисленных друзей. Там тебя нет. Ты — здесь. И все… Ты хотела ясности — яснее некуда. Не обижайся на прямоту, мне надоело врать.

— Стасик! — Кошка прижала к матово просвечивающим щекам тонкие пальцы в фамильных бриллиантах и изумрудах. — Что такое ты говоришь, Стасик?

— То, что думаю.

— Ты сошел с ума!

— Наконец-то, — довольно сказал Стасик. — А я все жду и жду: когда же ты заметишь? Устал даже…

— От чего устал?

— Не от чего, а почему. Ждать устал.

— Кого ждать? Стасик знал по-бабски точную и расчетливую манеру Кошки нелепыми, не к месту, вопросами увести собеседника от опасной темы, заставить его разозлиться на другое, забыть о главном. Не на того напала!

— Ты мне зубы не заговаривай, птица. Ты мне ответь: поняла меня или еще разок болтануть? Я терпеливый, я могу и еще…

— Не надо, — быстро сказала Кошка. — Я все поняла.

— А коли так, прекрасно!

Стасик, как давеча Кошка, протянул к ней руки, пальцами пошевелил, подманивая, но Кошка резко поднялась, перебросила через плечо крохотную, плетенную из соломки сумочку на бессмысленном длинном ремешке.

— Ничего не прекрасно, — зло сказала она. — Ты, видимо, сам не понимаешь, что оскорбил меня, оскорбил глубоко и больно, до глубины души!

— Ах, ах, — подбросил дровишек в огонь Стасик. И огонь вспыхнул пожаром.

— Дурак! — крикнула Кошка. — Кретин! Ты еще пожалеешь! Не провожай меня! — И бросилась к двери. Там притормозила, добавила: — Я тебе не девка уличная!

И ушла. Так дверью саданула, что штукатурка об пол шмякнулась. Здоровый кусок, Ленка вычтет за ремонт.

— А с другой стороны, на чем бы я ее проводил? — задумчиво спросил себя Стасик, подходя к окну.

По улице внизу бежала Кошка, размахивая рукой проезжающему частнику-«волгарю», калымщику и хапуге. «Волгарь» притормозил и увез Кошку, чтобы заработать не учтенный финорганами рубль.

Странно, но Стасик не чувствовал ни огорчения, ни тем более раскаяния. Если уж говорить о каких-то его чувствах, то надо упомянуть облегчение. Будто камень с души свалился. И, следуя Кошкиной логике, глубоко ранил ее душу. Закон сохранения вещества. Или закон сообщающихся сосудов. Одно из двух…

Но пора идти домой. Пешком от «Аэропорта» — путь неблизкий. Пока дойдешь, мамуля свое радиоговорение завершит.

Ввалился в квартиру, сбросил запыленные ботиночки, прямо в уличном, в любимый свой халатик не переодеваясь, повалился на диван. Устал как собака. Сравнение взято из В. И. Даля, но, считал Стасик, требовало уточнений. Какая собака? Дворовая? Комнатная? Охотничья?.. Стасик устал, как борзой пес, с рассвета до полудня гнавший косого по долинам и по взгорьям.

Радиоточка, слышная из кухни, голосом мамули сообщила: «В торжественной обстановке представители лучших бригад стройки уложили первый кубометр бетона в русловую часть плотины». Потом — про тружеников села, потом — про соревнования по спортивному ориентированию, потом — про капризы погоды, милые капризы сентября в разных краях нашей необъятной страны. Мамулина трудовая вахта подходила к концу. В квартире плавала настоянная на дворовой пыли тишина.

— Есть кто дома? — громко спросил Стасик. В дверях гостиной неслышно, как кентервильское (или кентерберийское, Стасик точно не помнил) привидение, возникла, материализовалась, телетранспортировалась Ксюха.

— Чего тебе? — неуважительно спросило привидение.

— Интересуюсь, — нежно объяснил Стасик, ложась на бок, подтягивая под щеку декоративную строчевышитую подушечку, изделие народных умельцев. — Будем ужинать или маму подождем?

— Экий ты стал благородный! — с деланным восхищением произнесла Ксюха.

— Раньше ты не спрашивал — орал, как оглашенный: «Еды мне, еды!»

— Мало ли что раньше было! Раньше вон и погода в необъятной стране стабильно развивалась: летом — лето, зимой — зима. А сейчас? Слыхала, как мамуля по радио волновалась? В Закавказье снег выпал, а в Архангельске загорают. Непорядок… Ты садись, садись, поговори с отцом, родной все-таки, не исключаю — любимый.

— Любимый, потому что единственный. Не с кем сравнивать, — сказала Ксюха, усаживаясь напротив дивана в кресло, ноги под себя поджимая, сворачиваясь в клубок, что указывало на недюжинную пластику будущей актрисы, на гибкость членов, удивительную при таком росте.

— А хотелось бы сравнить? — Легкая переброска теннисного мячика через сетку, тонкий звон клинков, осторожный обмен ударами в перчатки.

— Не отказалась бы. Ради спортивного интереса.

— Порол я тебя мало, пока поперек лавки лежала.

— Папуля, поезд ушел, я теперь вдоль лавки не умещусь.

— И в кого ты такая наглая, птица?

— В тебя, в кого еще.

— Да, ты права, я бесстрашен и ловок. — Качества, далекие от понятия «наглость», но Стасика сейчас не очень заботила логика беседы. — Знаешь, я сегодня совершил небольшой подвиг. Я спас девушку из лап хулиганов.

— Как же тебе удалось?.. Ах да, я забыла, ты у нас теперь пехом топаешь!.. Подробности, папуля, подробности!

— Видишь синяк? — Стасик с удовольствием задрал голову и показал небольшой, размером в пятак, кровоподтек. — След коварного удара… — И он в красочных подробностях, в отличие от автора, описал случай на Красноармейской улице, несколько, впрочем, приукрасив и свое поведение, и внешние данные спасенной.

Рассказал все и вдруг сообразил: а чего это, интересно, он делал на Красноармейской улице, в дальней дали от учреждений культуры? Вдруг да полюбопытствует Ксюха.

Но Ксюха пропустила мимо ушей географические подробности, Ксюху иное заинтересовало.

— Папуля, ты и впрямь заново родился! Ты же у нас зря на рожон не лезешь, ты же сам меня учил: неоправданный риск неоправдан, а значит, глуп. Не так ли?

— Во-первых, что считать неоправданным риском… Ты ухватила форму, но не поняла суть. Если бы там было двадцать хулиганов с винчестерами, я бы не полез в драку, я бы милицию вызвал — с танками и базуками. Но их было только двое. А с двумя, птица, ты знаешь, я справлюсь походя. Это физическая сторона дела. Теперь о морально-этической. Девушка беззащитна? Факт. Хотя, не исключаю, она чем-то провинилась перед собеседниками, но так оскорблять даму, прилюдно… Фи!.. Тем более, птица, пешеходы — все-все! — шли мимо, старательно делая вид, что ни-че-го не происходит. Мне стало очень противно, очень, и я влез…

Теперь Стасик перевернулся на живот и задрал ноги на спинку дивана: гудели они поменьше, вполне активно шевелились.

— Ты растешь в моих глазах, папуля, — сказала Ксюха. — С ходу, без репетиций, войти в непоставленную драку — тут необходимо мужество.

— Я такой, — скромно согласился Стасик и, сочтя отвлекающую артподготовку законченной, перешел к делу, к тому, собственно, ради чего он и усадил Ксюху напротив, развлекал ее почем зря. — Ну-ка расскажи мне, птица, кто он такой?

— Ты о ком? — Ксюха сделала вид, что не поняла.

— Не прикидывайся дурочкой. Все-таки ты моя дочь… Я о твоем парне.

— Ну и выраженьице: мой парень… — Ксюха даже причмокнула в восхищении, а скорее всего, оттягивала ответ. — Еще скажи: суженый. Стиль ретро.

— К сути, птица, к сути.

— Кто-кто… Обыкновенный человек. Инженер…

— Ты поразительно немногословна! Я буду задавать тебе конкретные вопросы, а ты отвечай сжато и точно. Как на допросе… Профессия?

— Механик.

— Должность?

— Начальник цеха.

— Место работы?

— АЗЛК. Ну, где «Москвичи» делают.

— Знаю, не маленький… Возраст?

— Двадцать девять.

— И уже начальник цеха? Толково… Родители?

— Отец — полковник, мать — домохозяйка.

— Знакома?

— Удостоена.

— Впечатление?

— Люди как люди. Жить-то не с ними.

— Логично… Жилищные условия?

— У родителей или у него?

— Конечно, у него!

— Однокомнатная в Марьиной Роще.

— Не густо. Но близко. Любит?

— Говорит…

— Не врет?

— Надеюсь.

— А должна быть уверена! А ты?

— Тоже вроде бы…

— Как у вас все расплывчато, неконкретно: надеюсь, вроде бы… Решили уведомить государство о своих отношениях?

— Не спешим.

— Вот и не спешите, никто не подгоняет… Познакомь меня с ним при случае. Но именно при случае — не специально. Лады?

— Лады. Вопросов больше нет?

— Ксюха, процитирую тебя: жить ему не со мной. Ты выбирала, тебе и отвечать. Согласна?

— Папуля, а ты так изменился, так изменился… — Ксюха даже задохнулась от полноты чувств.

— Как? — Стасик помог ей, подтолкнул к точному ответу. Но Ксюха «не подтолкнулась».

— Как не знаю что! — выдохнула наконец нечто невразумительное.

— Небольшой словарный запас — беда для актрисы, — скорбно констатировал Стасик. — Хоть к лучшему изменился?

— Похоже на то… Только останься таким, ладно?

— Слушай, может, я и вправду… того… изменился? Все кругом — в один голос… Может, каждый человек в сорок лет просто обязан попасть в аварию и перенести кратковременное эпилептиформное расстройство сознания? Ты не согласна?

— Я-то согласна. — Тон у Ксюхи стал чуть пожестче, какие-то металлические нотки в нем появились. — Но если это твоя новая роль…

— Ксюха, у меня к тебе просьба: быстро пойди к черту, — слабым голосом попросил Стасик.

Она нагнулась, чмокнула отца в щеку, потерлась носом о невысокую жесткую щетинку, пробившуюся к вечеру.

— А зовут его знаешь как?.. — И, не дожидаясь встречного вопроса, сообщила: — Стасик, вот как! — Легко вскинулась и упорхнула из комнаты в кухню, чем-то там загремела, воду из крана пустила, захлопала дверцами шкафчиков.

— Пти-ца… — раздельно выговорил Стасик. Он был явно доволен разговором. — Какая мне разница, как его зовут?..

Это он себе сказал, а не Ксюхе. Ксюха ужин готовила: Наталья вот-вот должна была появиться.

Ночь была с ливнями, и трава в росе.

Стасик с утра ушел в театр на репетицию «Утиной охоты», за завтраком был по-прежнему нежен и куртуазен. Наталье ручку поцеловал, щечку не обошел, сообщил, что после спектакля — сразу домой, чтоб, значит, ждала и верила сердцу вопреки.

От постоянного пещерного страха перед Небывалым, Неведомым, Неизвестным у Натальи все время болела голова. Она приняла очередные две таблетки анальгина, в который раз за минувшие дни позвонила Ленке, проконсультировалась с ней и собралась в поход. У нее вне графика случился отгул: Стасика она ждала к ужину, а днем решила сходить в поликлинику, попасть на прием к психоневрологу, поделиться с ним, с незнакомым, сомнениями, не дожидаясь приезда друга Игоря из города-курорта Сочи.

Просто врачу, так сказать, врачу-инкогнито, Наталья не доверилась. У Ленки нашелся знакомый, а у того — еще один, а уж там — некое близко знакомое медсветило, чуть ли не профессор, специалист по пограничным состояниям: то есть по таким, когда клиент еще не псих, но уже — не того… Светило принимало в платной поликлинике на Житной улице. Наталья, не страдающая транспортофобией, добралась туда на метро и, отсидев минут тридцать в стыдливо молчащей очереди, вошла в кабинет.

Светило было седовато, интеллигентно на вид, с округлым животом, заметным даже под свободно парящим халатом.

— Здравствуйте, — вежливо сказала Наталья. — Я от Ирины Юльевны по поводу мужа.

Светило посмотрело в настольный блокнот, нашло там, видимо, Ирину Юльевну и неизвестного мужа, предложило благосклонно:

— Присаживайтесь. Ну, и что у вас с мужем?

Наталья завела канитель про аварию, про выпадение сознания, про инспектора Спичкина, про врача «Скорой помощи». Светило слушало внимательно — повышенное внимание входит в прямые обязанности психоневролога — и согласно качало головой, время от времени вставляя нечто вроде:

— Так-так… Ага… Понятно… Ну-ну… Да-да…

Когда Наталья закончила сбивчивый рассказ, светило спросило:

— Что же вы хотите?.. Эпилептиформное расстройство сознания — собственно, еще не болезнь… Говоря непрофессионально: расстроилось и настроилось. И может сто лет не расстраиваться, ваш муж напрочь забудет об этом случае.

— А последствия? — задала коварный вопрос Наталья.

— Есть последствия? — заинтересовалось светило. — Ну-ка, ну-ка…

— Он стал совсем другим.

— Говорите-говорите. Каким?

— Он стал каким-то… вежливым, нежным, благодарит меня все время, ручки целует… — Наталья всхлипнула от жалости к себе и к Стасику, отлично понимая при сем, что светило — в полном недоумении, что оно уже сомневается в ее, Натальином, разуме. В самом деле: приходит к психиатру дура и жалуется, что муж ей «спасибо» говорит и ручки целует. А не повязать ли дуру и не отправить ли ее в соответствующую клинику?

— Простите, — нервно сказало светило, — я не очень понимаю: что вас не устраивает в поведении мужа?

— Все, все не устраивает! — запричитала Наталья, с ужасом осознавая собственное словесное бессилие. — Раньше занудой был, орал на меня с дочкой, то ему не так, то ему не то, а вот мне звонили, что он на телевидении свое мнение начал высказывать прямо в камеру, а моей подруге и вообще сказал, что ему ужас как врать надоело…

— Послушайте себя со стороны, милая моя женщина. — Светило запело вкрадчиво и ласково, просто-таки заворковало, как и следует, наверно, поступать с нервными дамами, которые не ведают, чего хотят: — Вы утверждаете, что в результате кратковременного эпилептиформного расстройства сознания ваш муж приобрел иные, доселе несвойственные ему черты характера. И это вас пугает. Так?

— Так.

— Но по всему выходит, что характер его изменился к лучшему. Так?

— Выходит.

— Значит, вы должны радоваться… Припадки не повторяются?

— Нет.

— Он не буйствует, не бьется головой о стену, не возомнил себя Наполеоном, Цезарем, генералом Брусиловым?

— Что вы такое говорите! — возмутилась Наталья. — Он абсолютно нормальный человек.

— Видите: вы сами себе противоречите. Вы пришли к психоневрологу в странной надежде, что он поможет психически здоровому человеку. А надо ли?

— Поймите меня правильно. — Наталья наконец обрела всегда свойственное ей разумное спокойствие. — Меня волнует не то, что он стал лучше, а то, что он вообще изменился. Ведь все это может быть только началом какой-то болезни. Ведь может, верно?

Светило задумалось, вертя в пальцах паркеровскую золотую авторучку, машинально рисуя на рецептурном бланке кружочки, квадратики и пирамидки, что, как слышал автор, тоже не говорит об абсолютном душевном здоровье.

— Честно говоря, — осторожно начало светило, — и то минутное выключение сознания, и сама авария не должны были дать никаких изменений в психике. Не должны!

— Но дали! — настаивала Наталья.

— Это меня и удивляет… Знаете что, я не могу лечить на расстоянии. Приведите ко мне мужа, я с ним побеседую. Если понадобится, мы его положим на недельку в наш институт, всесторонне исследуем, энцефалограммы снимем. Ну, и так далее. И тогда я вам точно скажу, здоров он или нет.

— Он не пойдет.

— То есть? — опешило светило.

— Не захочет. Сам-то он считает себя здоровым и свое поведение — разумным и единственно возможным.

— Но сознает, что изменился?

— Сознает. Но решил, что раньше жил неправильно.

— А теперь правильно?

— Теперь — да.

— И пусть живет, — заключило светило.

— Но он перестал пользоваться транспортом, — бросила Наталья последний козырь. — Он ходит пешком!

— Шок, — немедленно отреагировало светило. — Пройдет. Он кто по профессии?

— Актер.

— А-акте-ер! — протянуло со всепонимающим удивлением светило. — Интересно-о-о!.. А как, простите, фамилия?

— Политов.

— Станислав Политов? Как же, как же! Хороший актер, популярный. Дочка моя им очень увлечена…

— Не только ваша, — мрачно констатировала Наталья.

— Да, да, судьба актерская… — посочувствовало светило. — Знаете что? Не обращайте внимания. Актеры — народ особый. Э-э-э… непредсказуемый. Академик Павлов говорил: кончу, мол, опыты на собачках, начну на актерах. Оч-чень восприимчивая публика… А где он сейчас снимается, если не секрет?

— «Ариэль», по Беляеву. Фантастика. Летающего человека играет. Главную роль. — Наталья поняла, что светило больше ни в чем ей не поможет, оно уже само спрашивать начало. Поднялась. — Спасибо, доктор.

— Не за что, — вполне искренне сказало светило. — Думаю, вы зря беспокоитесь. Но если что — приходите опять. Только с мужем, заочно не лечу…

Прямо снизу, из автомата, Наталья позвонила Ленке.

— Але, Ленк, это я… Ленк, я была у твоей знаменитости, а он меня выгнал.

— Как выгнал? — искренне изумилась Ленка на том конце провода.

— Сказал, что не может лечить заочно. Еще сказал, что все случившееся не должно было дать каких-либо последствий.

— Так и сказал? — заинтересовалась Ленка.

— Так и сказал.

— Ладно, Наталья, иди домой. Мы сегодня в одной бодяге играем, я с ним потолкую.

— Ой, потолкуй, потолкуй, Ленк! И позвони мне сразу. А то он вон и Ксюхе замуж разрешил выйти.

— Как так?

— А так. Сказал: живите, только не регистрируйтесь.

— Благословил?

— Я Ксюху видела, она — в легком шоке.

— Ее понять просто: деспот папуля нежданно стал демократом. Чудеса!.. Ладно, чао! — И трубку повесила.

Стасик сидел в гримуборной, разгримировался уже, смотрел на себя, умытого, в трехстворчатое зеркало, вполуха слушал скворчащий на стенке динамик: оттуда еле-еле доносилось происходящее на сцене. Спектакль еще не кончился, но Стасика убили в первом акте, и он мог бы в принципе смотаться домой, не выходить на поклон, отговориться перед главрежем недомоганием, тяжкими последствиями ДТП (эта аббревиатура — из протокола: дорожно-транспортное происшествие). Но Ленка, которая доживала в спектакле до прощального взмаха занавеса, просила задержаться: о чем-то ей с ним пошептаться хотелось, о чем-то серьезном и жизненно важном, о чем-то глобальном, как она сама изволила выразиться.

Стасик сиднем сидел на продавленном стуле и думал думу о Кошке. Он прикидывал: позвонит она ему завтра, послезавтра или с недельку характер выдержит? А вдруг вообще не позвонит? Вдруг она порвала с ним, со Стасиком, смертельно обиделась, раненая душа ее трепещет и жаждет мщения. И пойдут анонимки в местком, мамуле, главрежу… Стасик подумал так и немедленно устыдился: Кошка — баба умная и, главное, порядочная, нечего на нее напраслину возводить.

Нет, позвонит она, конечно, позвонит, куда денется!

Но, с другой стороны, Ленка права: как совместить Кошку с новым курсом?

Ах, как трудно, как страшно, как невозможно!..

Одернул себя: разахался, как барышня. Ты же мужик, найди выход, придумай компромисс, наконец…

Опять компромисс?..

Вот бы друга сейчас, друга верного, который все-все поймет, не станет усмехаться, подзуживать: мол, не выдержишь, старичок, не вытянешь, сломаешься, как твой «жигуленок»… Но нет такого! Нет и быть не может!

А Ленка?..

И увидел в зеркале, как она прошла сквозь дверь, бросила автомат в угол, а он чуть задержался над полом, не грохнулся, как ожидал Стасик, а мягко лег на паркет. Ленка стянула с плеч телогрейку, развязала теплый шерстяной платок. Тяжело опустилась на стул — тоже напротив зеркала, вытянула ноги в грубых кирзовых сапогах.

— Устала? — спросил Стасик.

— Очень, — просто сказала Ленка, провела ладонью по лицу, не заботясь, что грим размажется.

А он, странно, не размазался. Как была Ленка партизанкой, так и осталась. Это шло ей — быть партизанкой. Это так по нутру ей было — хоть на вечер почувствовать себя партизанкой.

Стасик, не поворачивая головы, видел ее лицо в зеркале — жесткое, словно высеченное из камня.

— А ты не устал? — спросила она.

— Меня же убили в первом акте, — ответил Стасик.

— Я не о том, — жестковато усмехнулась Ленка. — Я о твоей игре.

— О какой игре?

— В нового Стасика Политова.

— Я не новый, Ленка, я тот, которым должен был стать, если бы не…

— Продолжай.

— Долго перечислять. Если бы не — раз! Если бы не — два. Если бы не — тысяча, сто тысяч, миллион!

— А теперь?

— А теперь я сам с усам, ни во что не играю.

— Для этого надо было упасть в Яузу?

— Для этого надо было упасть в Яузу.

— А сначала выключить сознание?

— А сначала выключить сознание.

— И включиться другим?

— Другим? Нет, самим собой.

— Выходит, без аварии нельзя стать самим собой?

— Авария может быть всякой, не обязательно автомобильной. С нами каждый день происходят аварии, только мы не успеваем заметить их, поймать момент.

— Чтобы выключить сознание?

— А потом включиться вновь.

— Это трудно, Стае.

— Но ведь вышло…

— Зато все считают тебя сумасшедшим.

— Плевать! Привыкнут. И будут считать сумасшедшими тех, кто не похож на меня.

— Но сейчас тебе трудно…

— Нет, Ленка, легко. Никогда так легко не было! Ты веришь: я даже могу летать.

— Как Воланд?

— Я Ариэль, — почему-то обиделся Стасик. — Летающий человек. Ты что, забыла?

— Забыла, — сказала Ленка. — А это обязательно — летать?

— Не знаю. Пока не пробовал по-настоящему. В кино — там комбинаторы, «блуждающая маска». Фуфло… А тут — не знаю. Хочешь, попробую?

— Хочу, — сказала Ленка.

Она встала, тяжко постучала по паркету подкованными каблуками кирзовых сапог, подошла к окну, распахнула его в ночь.

Стасик медленно-медленно, словно во сне, поднялся над стулом, повис, чуть покачиваясь от напряжения, потом потянулся выше, уложил в воздухе тело горизонтально земле, прижал к бедрам ладони и вылетел в окно. Сначала, привыкая к незнакомому ощущению полета, он осторожно и плавно сделал длинный круг над Театральной площадью, пронесся мимо окна, за которым, прижавшись щекой к раме, застыла Ленка, помахал ей рукой и вдруг, обретая невероятную свободу, почти не ощущая ставшего невесомым тела, рванулся ввысь, прошел над крышей соседнего дома, чуть не задев телевизионную антенну, и двинул на юго-запад Москвы — туда, где далеко-далеко, за длинной и рваной лентой огней Профсоюзной улицы, светились одинаково ровные кварталы бывшей деревни Ясенево.

Он очень быстро долетел до них, гораздо быстрее, чем предполагал, спустился ниже, пошел над крышами на бреющем, увидел дом и двор внизу, где он раньше ставил машину, спланировал до десятого этажа, нашел знакомое окно, мертво повис в воздухе.

В комнате горел торшер. В кресле сидела Кошка. Издалека, из темноты, Стасику было плохо видно, но почему-то показалось, что она плакала.

— Не плачь, — тихо сказал Стасик, так тихо, что сам не услышал своего голоса.

А Кошка услышала.

Она подняла маленькую головку на тонкой длинной шее, повернулась к окну, и глаза ее, как два пограничных прожектора, прорезали ночную тьму, пошли шарить по округе, отыскивая того, кто сказал ей: «Не плачь!»

Она не успела поймать Стасика в перекрестье своих пронзительно ярких лучей. Он резко взмыл к небу, прошептав-подумав на прощание:

— Не бери лишнего в голову. Кошка!

Он поднялся так высоко, что почти не видел внизу города, только россыпь огней, как светляки в траве. Мимо, обдав его горячим воздухом, промчался ТУ-154, идущий на посадку в аэропорт Внуково. Стасик догнал его и пристроился на крыле, держась за какой-то выступ, за какую-то закрылку или, может быть, элерон, перевел дыхание: все-таки с непривычки летать тяжко. Но и сидеть было непросто: крыло тряслось и норовило скинуть Стасика. Он мельком взглянул в иллюминатор. В кресле, ткнувшись рыжей бородой в грудь, смотрел сон замечательный психоневролог Игорь, загорелый и отдохнувший во всесоюзной здравнице друг-исцелитель, мамулина тайная надежда, мирно смотрел цветной предпосадочный сон и не ведал, кто за ним наблюдает. Стасик хотел постучать в иллюминатор, но передумал: пусть спит, намаялся на отдыхе, бедолага…

Стасик оттолкнулся от крыла и нырнул вниз, стараясь уйти от страшных реактивных струй, от всяких аэродинамических турбулентностей. Это ему удалось. Он нутром чувствовал, где север, где юг, где восток и где запад. Взмахнул руками, как крыльями, взял точный курс на северо-восток, зажмурив глаза, шел в прохладном воздухе, как по сигналу локатора, и скоро-скоро очутился над темным беспросветным пятном, над большим лесным массивом, нырнул вниз, пролетел над крышей-линзой Дворца спорта «Сокольники», поднялся до уровня двенадцатого этажа своего дома — как раз напротив Дворца, присел на алюминиевые перильца балкона. За стеклом увидел Наталью.

Наталья стояла у плиты и жарила блинчики. Она брала ложкой из эмалированной миски жидкое белое тесто, выливала его на сковородку аккуратными кругляшами, и они шипели, брызгались маслом и подпрыгивали. Наталья терпеливо ждала Стасика к ужину. Она знала, что блинчики у нее уже получаются хорошо. А на столе стояла ополовиненная Стасиком банка клубничного варенья.

— Я скоро буду, мамуля, — опять полусказал-полуподумал Стасик, и Наталья, как и Кошка, тоже услыхала его, замерла на секунду с блином в измаранной мукой ладошке, бросилась к окну — поздно!

Стасик летел дальше, и луч теплого света, легко вырвавшийся из окна, еще долго провожал его.

Вдруг внизу, на скамейке в парке, Стасик увидел двоих. Тихо, чтоб не спугнуть, слетел к ближайшему дереву, уселся на ветку, спрятался за листвой. На скамейке сидела Ксюха, вжавшись под мышку длинному, довольно-таки красивому парню из этаких отечественных селфмейдменов, современному деловому парнишке, начальнику цеха на АЗЛК, где делают не любимые Стасиком автомобили «Москвич». А вот и он, парнишкин «москвичок», зелененький жучок, стоит тихонько, притаившись в кустах, и пофыркивает глушителем от нетерпения, скребется об асфальт сверхпрочными шинами «металлокорд»…

Стасик не стал ничего шептать, просто снялся с дерева и улетел назад, к театру, где еще даже не успели выйти на площадь зрители, где по-прежнему стояла у раскрытого окна Ленка-партизанка и ждала Стасика. Он влетел в окно, изящно и плавно опустился на стул, перевел дыхание.

— Ну, как я летал? — спросил горделиво.

— Во! Настоящий Ариэль! — Ленка-партизанка показала ему большой палец и спросила: — Всех увидал?

— Всех, — кивнул Стасик.

— Счастливый, — сказала Ленка. — А я вот летать не умею.

— Просто ты еще не поймала своей аварии, — успокоил ее Стасик. — Еще заметишь…

— Наверно… Только знаешь, никому об этом не говори.

— О том, что я летал?

— Нет, об аварии.

— Даже тебе? — спросил Стасик.

— Даже мне, — сказала Ленка.

Сняла со спинки стула телогрейку, надела ее, аккуратно застегнулась, подхватила за ремень тяжелый ППШ.

— Ну, чао…

— Какао, — ответил Стасик.

И Ленка ушла, как пришла, — сквозь дверь.

Стасик закрыл лицо руками, сильно нажал на глаза — белые круги пошли перед ними! — а когда отпустил, отнял руки, увидел в зеркале Ленку.

Она стояла перед ним в своем точеном костюмчике, в своей воздушной блузочке, в своих туфельках-босоножках с позолоченными цепочками-перепоночками, сорокалетняя женщина-девушка, стояла она так и монотонно приговаривала:

— Ста-асик, Ста-асик, Ста-асик…

— Ты что бубнишь, птица? — спросил Стасик, постепенно приходя в себя, удивляясь, когда это она успела переодеться.

— Я уже целую минуту бубню: Стасик, Стасик. А Стасик спит, как убитый. Устал? Тяжко без машины?.. Ладно, пошли, довезу: такси подано. Я сегодня добрая.

— Спасибо, Ленка, но я пешком.

— Слушай, оставь на вечер свою замечательную принципиальность. Я никому не скажу, что ты ехал. Просто поговорить надо.

Стасик встал, подошел к двери, открыл ее, задержался на пороге.

— Не надо, — сказал он. — Ты же сама запретила.

— Когда?!

— Только что.

— Ты что, сумасшедший?

— Это уже неоригинально, — грустно сказал Стасик и, не дождавшись ответной реплики, вышел из гримуборной, вниз по лестнице, хлопнул дверью, смешался на площади с толпой зрителей — неузнанный в темноте кумир молодых «каштанок», пошел, торопясь, в родные Сокольники: путь неблизкий, а у мамули блинчики простывают.

Реклама на сайте