«Книга Звезд»

Йен Уотсон Книга Звезд

Часть первая МЕСТЬ ДОКТОРА ЭДРИКА

Нерешенные проблемы есть всегда. Ничто и никогда не заканчивается ко всеобщему удовольствию. Иногда кажется, что жизнь — это сплошная череда нерешенных проблем; и если вы читали «Книгу Реки», написанную Йалин из Пекавара (а кто на восточном берегу нашей реки ее не читал?), то должны помнить, сколько нерешенных проблем осталось у меня в конце книги — не говоря о проблемах, рожденных войной.

Мне предстояло ехать в Пекавар, чтобы повидаться с родителями — и познакомиться со своей маленькой сестренкой. А по пути домой я должна была заехать в Веррино, чтобы разыскать там Хассо и подарить ему ответный поцелуй.

Но больше всего мне хотелось быть подальше от черного течения, которое намеревалось послать меня (непонятно как) на Идем, далекую планету, с которой пришли мы все и на которой правил Божественный разум. Хотя никто понятия не имел, что это такое!

Самое смешное, что именно то, что я считала решенным окончательно, и оказалось самым трудным.

Может быть, вы помните, что когда я была в Аладалии последний раз, то очень приятно провела время с пареньком по имени Тэм. Это было в дни моей чистой и наивной юности — не так уж и давно! — и тогда Тэм казался мне взрослым молодым человеком, хотя теперь, оглядываясь назад, я вижу, что он был просто большим мальчиком.

И вот теперь, когда я вновь оказалась в Аладалии и корпела над книгой, просиживая целые дни в небольшой двухкомнатной квартирке, снятой для меня по просьбе гильдии одним ткачом по имени Милиан, как вы думаете, кто однажды появился на пороге моего жилища, как не Тэм?

К тому времени я столовой ушла в работу и как раз описывала наркотик из Порта Барбра, который собирал-

ся применить доктор Эдрик, чтобы начать войну, — тогда как реальная война разгорелась вовсю. (Эдрик начал ее, не я!)

Но сначала я хочу немного рассказать об этой войне…

Первое время я бегала к хозяйке причала каждые два или три дня, чтобы узнать последние новости. И это помимо того, что в городе регулярно вывешивались сводки о ходе боевых действий. Мне казалось, что хозяйка может сообщить еще что-то, чего не полагается знать всем остальным, хотя ничего подобного я от нее не узнала, а сводки были вполне точными и своевременными.

Поскольку черное течение снова заняло большую часть реки, наши женщины могли спокойно плавать на судах, не опасаясь Сыновей Адама. Таким образом, связь севера и юга была восстановлена, чем я невероятно гордилась.

Хотя если бы я хорошенько подумала, то поняла бы, что, желая все сделать как лучше, я вновь создала хреновую ситуацию.

Когда я весело ехала на Черве вниз по реке, передовые отряды джеков только подошли к Гинимою (чтобы охранять его, пока мастера будут делать оружие). Да, и маленький отряд джеков отправился на судне в Пекавар. Остальная часть армии остановилась в Джангали в ожидании судов, которые должны были подойти из южных городов. Когда они наконец отправились в путь, то успели освободить только Ручей Квакуна.

Я намеревалась сказать команде «Йалин», чтобы они передали приказ всем мужчинам на реке во избежание неразберихи немедленно высадиться на берег. Все вообще могло закончиться куда как плохо. Я наивно полагала, что под гром оваций гордо поплыву на Черве на север. Вместо этого на берегу где-то между Ручьем Квакуна и Сверкающим Потоком получилась жуткая свалка, когда войска начали поспешно высаживаться с судов. Думаю, что не похвала, а поток проклятий обрушился на мою голову, когда мужчины поняли, сколько им придется протопать пешком, чтобы попасть домой. А ведь в тех районах даже не было хороших дорог.

То, что случилось потом, оказалось прекрасным тактическим ходом, который разрядил обстановку. Но для этого пришлось пожертвовать многими молодыми людьми, что, конечно, было не очень-то хорошо.

Ясно, что, если бы солдаты проделали пешком всю оставшуюся часть пути, речная флотилия занималась бы только доставкой провианта. Поэтому войска, оказавшиеся в столь трудном положении, были поделены на тех, кто уже плавал по реке, когда брал жену в Джангали, и тех, кто родился в Джангали и еще не был женат, а значит, не совершал путешествия по воде. Вот этих погрузили на суда и отправили в Пекавар дожидаться прибытия оружия из Гинимоя, а также подхода остальных, которым нужно было проделать весь путь пешком.

Все это, конечно, разрушало план, составленный на совете в Джангали. Вместе с тем, поскольку течение вернулось, Гинимой снова был в безопасности, за исключением его северной части.

Но еще до того, как завершилась сортировка войска, один храбрый джек — житель Джангали, который уже плавал по реке, — решил снова ступить на борт судна. Он хотел проверить, до какой степени Червь перешел на нашу сторону. Может быть, теперь всем мужчинам восточного берега можно иметь дело с рекой, независимо оттого, плавали они по ней раньше или нет?

Как будто Червю было до нас какое-то дело!

Конечно никакого. Ему нужны были мертвые западные, чтобы Пополнить ими хранилище Ка. Для этого нужно было убивать Сыновей, то есть они должны были погибать как можно ближе к реке. А требовалось их очень много. Меньше всего Червь желал быстрого отступления Сыновей под натиском наших превосходящих сил.

Ну почему я не догадалась передать Червю образ наших мужчин, спокойно плавающих по реке? Чтобы они могли свободно передвигаться на судах во время войны! Нет, не догадалась. Я передала ему только свой собственный образ: я геройски стоящая у руля.

А может, я бы и не смогла передать ему образ всех мужчин? Возможно, он оказался бы для Червя слишком расплывчатым? А может, он отказался бы это сделать. Может быть.

В общем, тот храбрый джек сошел с ума и утонул.

После этого еще один смельчак из числа «девственников реки» (который отличался, по-видимому, еще большей храбростью) решил проверить, понимает ли Червь, что на самом деле они не девственники. Они уже плавали от Джангали до Ручья. Выдаст ли Червь и им черную метку?

К счастью, обо всем этом я узнала гораздо позже. Иначе ужасная смерть джека была бы на моей совести, не говоря уже о больных ногах половины армии.

Когда до меня дошло, что и стертые ноги солдат, и затянувшееся освобождение Веррино целиком моя вина, я вскочила из-за письменного стола и бросилась к хозяйке причала Аладалии, терзаемая угрызениями совести. К этому времени я уже заканчивала последнюю главу. Но еще раньше, когда я вовсю работала над книгой и частенько надоедала хозяйке своими визитами, она сделала мне мягкий выговор (без всякого раздражения): «Это не твоя война, Йалин. Тебе не следует беспокоиться. Все под контролем. Так что, пожалуйста, уходи и займись книгой». В тот раз она убедила меня (хотя на самом деле все оказалось вовсе не так!), что я поступила правильно и не совершила никаких грубых ошибок. Нет-нет, на войне наши дела шли прекрасно. Очевидно, гильдии хотелось, чтобы я писала книгу спокойно, вдумчиво и ни о чем не беспокоилась; хозяйка причала явно считала меня кем-то вроде примадонны с тяжелой судьбой. Однако эти мысли она держала при себе. Она была тонким психологом. Думаю, я была для нее все равно что гвоздь в заднице. Наверное, она с удовольствием дала бы мне хорошего пинка.

По крайней мере это объясняет, почему меня не сделали главой гильдии за героизм в укрощении Червя и прибытии на нем в Аладалию…

Теперь же я смиренно прошу прощения у тех, кто напрочь сносил башмаки только потому, что мне не хватило воображения. Ах да, и еще у тех, чьи родственники стали напрасной жертвой в этой войне. Я только надеюсь, что их было немного. Да простят они меня.

Тем временем война набирала силу, хотя вынужденные марши наших войск стали обычным явлением и джекам предстояло пробираться домой через болота, окружающие Ручей, или через пустыню, — и все благодаря мне. Вот вам и предусмотрительность, которой я, как мне казалось, научилась за время своих странствий! В то время я думала, что, хоть я и настоящая героиня, в Аладалии все равно найдутся люди, которые начнут в этом сомневаться, поскольку я не «осмелилась» довести дело до конца. Потому что остановила Червя, не доезжая Умдалы, оставив северные районы без защиты. Таковы люди, рассуждала я. Им никогда не угодишь. Разве не взвешивала я все «за» и «против» (подкрепляя себя бутылкой вина), где лучше остановить Червя? И все же кое-кто из местных жителей начал высказываться в том смысле, что я построила прекрасный дом, но забыла сделать крышу, так что жить в нем будет все равно невозможно. Но, по крайней мере, никто не стал обвинять меня открыто.

Тем не менее некоторые жители Аладалии все же считали меня героиней. Здесь я и возвращаюсь к Тэму. Когда он появился на пороге моего дома, я перестала ломать себе голову о последствиях своего путешествия на Черве…

Тэм с вечно взъерошенными волосами, неуклюжий Тэм.

У него были необычно большие руки и выступающие суставы. Казалось, он постоянно ударяется о стены и дверные косяки. Из-за этого у него выработалась странная манера ходить — свесив руки. Они безвольно висели по бокам, словно Тэм старался убрать их подальше; это когда он о них помнил — а такое случалось не всегда. Когда я впервые поселилась в Аладалии и познакомилась с ним поближе, он рассказал мне, что в их роду у всех было что-то неладное с костями. Казалось, их кости не знают, когда нужно перестать расти. По словам Тэма, его дедушка перед смертью был похож на скрюченный узловатый ствол. Да и у самого Тэма были какие-то странно выступающие коленки и длинные лодыжки, такие длинные, что казалось, его ноги начинают превращаться в дерево и собираются пустить корни или словно он не снимает сапоги даже в постели.

Один аптекарь предложил Тэму и его родне специальную диету, которая исключала молоко; очевидно, это помогло. Когда Тэм перестал употреблять молоко, сыр и масло, его суставы начали потихоньку приходить в норму, во всяком случае болезнь перестала прогрессировать. В общем, после нескольких наших свиданий его руки уже не казались мне грубыми и неуклюжими — теперь я находила их мягкими и умелыми. Когда мы были наедине, его руки больше не были безвольными или неловкими.

Тэм был учеником гончара, и мне иногда казалось, что комья глины пристали к нему да так на нем и остались или что мокрая глина просочилась ему под кожу и там ее высушила его горячая кровь.

Так вот, я сидела одна в своей комнате и трудилась над книгой, когда на лестнице послышались чьи-то шаги. А потом раздался приглушенный стук в дверь, как будто по ней шлепали ладонью. Я подумала, что это ткач Милиан, поскольку он обычно тихонько стучал в мою дверь, когда собирался звать к обеду. Не поднимая головы, я крикнула: «Входи!»

Послышался сдержанный кашель. Краем глаза я увидела, что в дверях кто-то стоит, свесив руки по швам.

— Помнишь меня, Йалин?

— Ну как же… Тэм!

Конечно, я была рада нашей встрече. И вместе с тем почувствовала какое-то странное беспокойство. Я беспокоилась не потому, что меня оторвали от работы, поскольку я отложила ручку в тот же миг. Меня взволновало вот что: я тут сижу и описываю, как приятно проводила время с Тэмом в Аладалии, — без подробностей, конечно. И все это я пишу, находясь в Аладалии, где живет Тэм. До сих пор у меня не возникало ни малейшего желания связать чувства, которые я испытала тогда, с моими теперешними чувствами, и, уж конечно, я не собиралась разыскивать Тэма. Об Аладалии я писала так, словно та, которая была в моей книге, и та, в которой жил Тэм, — это совершенно разные города.

Думаю, я поступила так, чтобы рассказ мой был правдив.

Но вот появился настоящий Тэм: персонаж сошел со страниц книги, чего делать не должен.

— Почему ты не пришел раньше, Тэм? Если бы ты только знал, где я побывала! Я хочу сказать…

Я хотела сказать вот что: зачем ты вообще пришел? За все эти недели разве я не писала с любовью и восхищением о человеке, который когда-то был моим лучшим другом в Аладалии? Упрекая Тэма, я оправдывала саму себя. С моей стороны это было как-то непорядочно.

— Неужели ты не знал, что я здесь, Тэм?

Я встала из-за стола немного медленнее, чем требовалось, чтобы показать искреннюю радость. Поэтому хоть мы и подошли близко друг к другу, но не обнялись.

— Не знал? — выпалил Тэм. — Ты шутишь! Да весь город знает твое имя, знает, что ты совершила и где сейчас живешь. Даже детишки знают! А я вот не знал, что ты живешь здесь. Я думал, ты опять уехала… — Он бросил взгляд на мой письменный стол: — Ты чем-то занята. Пишешь письма?

— Я пишу книгу. Обо всем, что случилось. Для гильдии реки: они ее опубликуют.

— Наверное, нужна уйма времени, чтобы написать целую книгу. Месяцы, да?

— Да, пишу целыми днями.

Теперь мы полностью увязли в вежливых и уклончивых фразах.

Я усмехнулась:

— От такой работы все время пить хочется.

Это была еще одна маленькая ложь. Дело в том, что мне не хотелось, чтобы Тэм видел мою рукопись. А если он прочитает, что я написала про наш мимолетный роман? Мне было бы неловко — неловко потому, что я уделила ему всего несколько строк…

— Если хочется пить, то это можно устроить, — сказал он. — Как насчет кружки эля?

Тэм немного поправился со времени нашей последней встречи. У него появились мышцы, а узлы на суставах не увеличились. Теперь он выглядел более здоровым и не походил на живой скелет; хотя у меня по-прежнему оставалось впечатление, что я имею дело с жестким матрацем… Я не хочу сказать, что раньше с Тэмом было жестко спать, за исключением самых ответственных моментов. Я осторожно отодвинулась от полуоткрытой двери, ведущей в спальню.

— Кружка эля — это то, что надо!

— Помнишь «Золотого горниста»?

— О да! Но, может, попробуем что-нибудь новенькое? Новое местечко для новой встречи? (Не надо старых воспоминаний. Пожалуйста.)

И мы отправились в город, при этом я засобиралась как-то слишком поспешно, но я не упрекаю себя за это, учитывая причину.

Мы пошли по широким мощеным улицам. Прошли мимо концертного зала с блестящим куполом, выложенным бирюзовой черепицей, которая делала его похожим на небесную чашу, только более темную и глубокую. Прошли мимо квартала ювелиров; здесь Тэму, естественно, пришлось меня спросить о моем прекрасном алмазном кольце.

— Нет, я купила его не здесь, — сказала я. — А в Тамбимату.

— Вот как? — В его голосе послышались печальные нотки и, возможно, некоторое удивление.

На самом деле мастера Аладалии не очень увлекались драгоценными украшениями, да и местные жители не слишком стремились их носить. Ювелиры Аладалии работали в основном с полудрагоценными камнями и изготовляли кое-что побольше, чем кольца. Это были крупные изделия, настоящие произведения искусства. Вот их-то и предпочитали местные ценители прекрасного.

Честно говоря, обходя магазины в Тамбимату, я видела там не слишком много украшений из Аладалии; и в самой Аладалии привезенные из Тамбимату драгоценности почти не встречались. Наши города ведут очень оживленную торговлю, поэтому дело было наверняка не в расстоянии (хотя, может быть, сказала свое слово война). Да, я думаю, Тэм загрустил из-за меня, ведь он так любил свой город. Сколько же мужей, подумала я, было увезено женщинами из Аладалии в Тамбимату? (Или наоборот?)

Тэм смотрел на просторную улицу, уходящую куда-то далеко, к пологим лугам и лесистым холмам: они напоминали нежные зеленые бедра и пучки курчавых волос… Казалось, он зовет меня туда, к этим холмам, чтобы побродить среди них — как мы бродили когда-то — и, может быть, забраться подальше вглубь, в горы, усеянные пещерами, где находят полудрагоценные камни…

Может быть, может быть. А может, он просто смотрел, не пойдет ли дождь. Мой ум был слишком перегружен образами. Я была писателем, целиком погруженным в прошлые события, которые вновь вставали передо мной, независимо от моего сознания и воли. Хорошо, что мы, по крайней мере, шли не в квартал гончаров, где жил Тэм.

О, мы совершили неплохую прогулку. Вообще-то, в Аладалии не было ничего особенного. Город раскинулся так широко, словно каждому мастеру (а их было много) нужно было как можно больше места. Музыке нужен свод, который вобрал бы в себя ее звуки; а картинам требуется свежий ветер, чтобы высушить краски; а уж что касается гончаров, то тут каждому нужна площадь, не меньше, чтобы удобно разместить свой товар. Куда бы я ни смотрела, везде видела только небо, бескрайние перспективы да сельские домики и пастбища, маячившие на горизонте.

Насколько же Аладалия отличалась от Тамбимату с его высокими домами, тесно прижавшимися друг к другу, и нависающими над ними крышами, которые словно старались выпихнуть друг друга со своих мест. Но в Тамбимату драгоценные камни ценились очень высоко. Тяжесть домов, невероятная масса ущелий, непроходимые джунгли и душная тропическая жара, словно сговорившись, выжимали из земли рубины и алмазы.

Фактически именно эта бескрайняя ширь Аладалии помогла мне выкинуть из головы реального Тэма. Дело было не в том, что в Аладалии жило больше народу, чем в других городах. Нет, просто здесь было гораздо больше возможности избежать встречи с каким-нибудь знакомым. Заметив его издалека, вы просто быстренько сворачивали в сторону, и дело с концом.

Хотя по той же причине любому жителю Аладалии ничего не стоило пройти лигу, чтобы выпить кружку эля и поболтать с приятелем. До сих пор Тэм этого не сделал…

Наконец мы свернули с бульвара на проселочную дорогу. В другом месте ее бы назвали магистралью; и вскоре подошли к пивной «Радость буфетчика». Длинное старинное здание из желтого кирпича было накрыто красной черепичной крышей, которая так провисла в некоторых местах, что была похожа на парусину, натянутую на шестах. Двор, обнесенный невысокой стеной, был усажен кустами оранжевых и малиновых азалий. В воздухе стоял густой запах сусла и цветов.

Мы уселись на скамейку за свежеоструганным столом. В дверях появился толстый парень в клетчатом фартуке, за ним вышел еще один, явно накачавшийся эля и похожий на первого, словно брат-близнец, а может, это был его сын, которого он послал принять у нас заказ.

— Этот парень — виртуоз эля, — тихо сказал мне Тэм, кивнув на хозяина пивной.

Да, это был превосходный ужин. А приправленная травами и нарезанная толстыми кусками колбаса была просто восхитительна.

После второй кружки коричневого пенящегося эля Тэм признался, почему не пришел ко мне раньше.

Лучше бы он этого не говорил.

Прежде наши отношения были легкими и дружескими. Мы наслаждались обществом друг друга, мы наслаждались друг другом; и мы ничего не принимали всерьез. А теперь Тэм сделался безумно в меня влюблен. Я намеренно говорю «безумно». Я считаю, что любовь всегда иррациональна, но его любовь была какой-то особенной. Мое возвращение в Аладалию в челюстях. Червя резко изменило меня в его глазах. Если бы я появилась в городе, соскочив с какой-нибудь старой посудины, мы, вероятно, смогли бы вновь раздуть угасшие было угольки. А что оказалось вместо этого? Грандиозное зрелище! И теперь я стала для Тэма его музой, его мечтой, его звездой и солнцем. Его вдохновением, его самым сильным желанием. Мой образ встал перед ним в полный рост, Тэм сдул с него пыль и вставил в золотую рамку. Я была его героиней, его живой богиней. Кроме того, он боялся, что я могу уехать на ближайшем судне. Потому и держался на расстоянии, чтобы было удобнее меня боготворить, — и только себе же сделал хуже. Бред какой-то.

И что самое скверное, он прекрасно все понимал. И ничего не мог с собой поделать. В прежние времена наши амурные отношения напоминали мягкую глину, которая крутилась на гончарном круге тех счастливых недель, мягкая, податливая, меняющая свою форму, а потом отваливающаяся кусками. Теперь же эта самая глина была закалена моим впечатляющим появлением и превратилась в прочный горшок, в котором и застрял Тэм, словно надел его на руку да так и держал во время обжига. Этот горшок, то бишь его страсть, был и прочным, и хрупким, готовым в любую минуту разлететься на мелкие горестные черепки.

Я не кокетничала с Тэмом — ни в день нашей встречи, ни потом, когда не могла придумать подходящий предлог, чтобы не оставаться с ним наедине. Разумеется, любовью мы больше не занимались. По-видимому, Тэм решил, что так будет логичнее и удобнее. Я думаю, он просто боялся разочаровать меня — меня, которая приручила само черное течение.

Но хотя я и старалась показать ему, что мы по-прежнему хорошие друзья, боюсь, он считал иначе и укреплял меня в сознании того, что именно я спасла его, Ал ад алию и вообще весь восточный берег. Он превозносил меня до небес, и я невольно сама начала ему верить. А ведь вместо этого я должна была бы провести несколько ближайших лет занимаясь починкой стоптанных сапог и перетаскивая на себе всех раненых, которых нужно было доставить в Джангали.

А действительно ли Тэм так меня боготворил?

Может быть, именно его влажные глаза, с обожанием следящие за мной, помогли мне развеять мои иллюзии. Может быть, его руки, которые он старательно держал по швам — чтобы они ни в коем случае не прикоснулись ко мне, — заставили меня наконец вернуться к действительности.

Тогда прими мою благодарность, Тэм. Хотя вряд ли ты стремился к этому.

Тем временем война продолжалась. Наша армия сосредоточилась в Пекаваре. Суда гильдии реки подвозили все новые партии оружия и готовились сопровождать армию в походе.

И здесь мы вновь возвращаемся к тем событиям, которые касаются моего героического появления: именно оно может объяснить, когда я вспоминаю прошедшие дни, почему гильдия реки (в лице хозяйки причала в Аладалии) так мягко отнеслась ко мне, хоть я и разрушила их планы в отношении войны. Ведь что я сделала, как не восстановила монополию на большую часть реки, которой с таким удовольствием пользовалась гильдия до ухода течения? Я восстановила status quo на всем пути от Дальних Ущелий до Аладалии.

Женщины снова могли плавать на большей части реки; может быть, гильдия сочла, что этим я компенсировала неудобства, которые создала армии; чем позже бы это произошло, тем больше было бы смертей.

Естественно, признаться в этом открыто гильдия не могла! И уж тем более мне; к тому же я писала книгу, предназначенную для публикации. Если бы они могли отправить меня куда-нибудь в пустыню, чтобы там мне никто не мешал, они бы так и сделали. Но я сама заточила себя на острове ложной скромности. Может быть, единственное, что не давало покоя гильдии, это то, что я не довела дело до конца и не отвела Червя до Умдалы, а потом и до самого океана! Странно было понять (впоследствии), что, какими бы ни были мои истинные намерения, гильдия втайне считала меня героиней… консерватизма.

Вот уж действительно! Я могла представить себе, как какая-нибудь хитрая глава гильдии говорит на совете рассерженным джекам: «Послушайте, парни, давайте рассуждать разумно. Она ведь остановила Червя, как только смогла. Да, конечно, за сто лиг от Веррино — но только на всякий случай. Вы же не можете отрицать, что одним махом она отрезала Сыновей от их берега! Они перестали получать подкрепление».

В этой защите (воображаемой) могла бы быть доля правды. Сыновья действительно оказались загнаны в угол. Что им оставалось делать, как не накрепко застрять в Веррино и его окрестностях?

Так продолжалась война (без всяких курьеров или шпионов на воздушных шарах, как я заметила), и вскоре она была выиграна. Чего это нам стоило, мне предстояло узнать в скором времени. (Хотя, возможно, эта война не была такой страшной, как обычные войны.)

Так я писала свою книгу. И закончила ее; потом отнесла рукопись хозяйке причала, за исключением эпилога, в котором я рассказывала, как во сне встретилась с Червем и установила с ним внутреннюю связь — это я решила от всех скрыть.

Хозяйка причала Ларша была аккуратной сдержанной женщиной лет пятидесяти. Она говорила тщательно подбирая слова; и также тщательно она подбирала себе одежду, вероятно, для того, чтобы как-то компенсировать свой физический недостаток — косой глаз, который начинал смотреть в другую сторону каждый раз, когда ее что-то волновало. Она носила очки из Веррино в металлической золоченой оправе.

— Твою рукопись отправят в Аджелобо на следующей неделе на шхуне «Горячий соусник», — заверила она меня, на всякий случай заперев мой труд в своем бюро. — А что ты собираешься теперь делать, Йалин?

— Я? Я хочу поехать в Веррино. Хотелось бы помочь привести город в порядок, а еще мне нужно кое-что передать одному человеку: послание от погибшей женщины. Когда вы прочтете мою книгу, то все поймете. Потом я хочу поехать домой, в Пекавар. Я не видела родителей уже несколько лет. Мне бы хотелось уехать из Аладалии как можно скорее.

— Послезавтра, если хочешь. — Ларша помедлила. — А ты не считаешь, что было бы неплохо сначала проведать голову течения? Если хочешь, мы могли бы это устроить.

— Снова туда? Ни за что! — Тут я осеклась. Ларша ничего не знала о том, что сказал мне Червь в ту ночь. — Не беспокойтесь, он останется там, где я его оставила.

Ларша поправила очки и строго взглянула на меня; этот жест внезапно напомнил мне доктора Эдрика.

— Ты в этом уверена, дитя?

— Так же, как уверена всегда и во всем. (Что, если подумать, не приводило ни к чему хорошему.)

— Нашей гильдии придется тщательно обдумать вопрос, нужно ли вести течение дальше вниз по реке. Если это будет возможно или желательно.

— Не знаю, насколько это возможно. Червь считает, что теперь он Бог.

— Что ж, по крайней мере нам не нужно ему поклоняться…

Солнечный луч, проникнув в окно, отразился в очках Ларши, словно хотел передать мне какое-то сообщение.

Это побудило меня спросить:

— А где-нибудь есть список пленников, хозяйка?

Андри и Джотан вряд ли находились в рядах захватчиков. Они скорее всего занимались проектом отравления Червя. А вот Эдрик вполне мог быть среди солдат. И если так, то было бы интересно узнать, убит он или захвачен в плен?

Ну зачем я стала думать об этом человеке как о живом и здоровом? Зачем Ларша поправила очки так, что напомнила мне его? Позже мне стало казаться, что именно это и воскресило Эдрика, а также то, что я не выкинула его из головы он остался в моих мыслях вместе с Хассо, о котором я думала постоянно. Словно я сама возродила Эдрика из хаоса войны и смерти.

— Список пленных? Может, и есть. Через несколько дней ты будешь в Веррино. Там и спроси.

— Хорошо. А впрочем, все это пустяки.

Нет, это были не пустяки. Это был вопрос жизни и смерти.

Перед тем как покинуть город, я с замиранием сердца долго размышляла, стоит ли пойти в квартал гончаров, чтобы попрощаться с Тэмом, и решила не ходить. Несколько раз я начинала писать ему письмо и каждый раз рвала его, дойдя до половины. Закончив книгу, я, по-видимому, лишилась дара слова. В какой-то момент я даже решила послать Тэму в качестве прощального подарка свое бриллиантовое кольцо в коробочке. Шикарный жест, если учесть, что это самое кольцо было на мне и в желудке Червя, и на обратном пути домой. Однако Тэму это кольцо не налезло бы даже на мизинец. Он мог бы принять такой подарок за насмешку. Словно я говорю: «А вот меня так нацепить тебе слабо!»

В конце концов я послала ему цветок в горшочке. Для этого я выбрала Fleuradieu — «цветок прощания», который в северных городах цветет с середины лета почти до самой зимы. Этот «цветок прощания», когда начинает распускаться, покрывается светло-голубыми цветами, которые постепенно темнеют и темнеют, пока к зиме не становятся темно-фиолетовыми, почта черными. Он последним из всех цветов посылает прощальный привет летнему теплу и плодородию.

Оставшимися у меня чернилами я выкрасила каждый лепесток в черный цвет и уложила цветок в коробку.

Уладив таким образом сердечные дела, я решила провести вечер в концертном зале. К чему грустить, верно? Поэтому, пообедав с Милианом и его женой, я сразу туда и отправилась.

Я понятия не имела, что буду слушать. Скорее всего какую-нибудь оркестровую музыку. Но когда в толпе других любителей искусства я вошла в залитый огнями зал, то увидела афиши, на которых было написано: «„Птицы": оперетта, сочинение Дарио из Андаджи». (Андаджи — это маленькая деревушка к югу от Аладалии.)

Что бы это могло быть? Сказка? Я не могла себе представить, чтобы какая-нибудь птица могла вдохновить художника. Крошечные невзрачные создания, к тому же редкие, — что в них такого? Вот бабочки — те другое дело. А что касается птичьего пения — видимо, именно ему посвящалось сочинение, раз уж это была оперетта, — то оно уж точно было, вымыслом. И все же, если судить по разноголосому гулу толпы в зале, «Птицы» Дарио были известным произведением.

Я купила билет и вошла в темный сводчатый зал, где заняла свободное место возле прохода. Вскоре ко мне подошел стройный молодой человек и, извинившись, сел рядом. Свои длинные светлые волосы, собранные в пучок и перехваченные шнурком, он перебросил себе на грудь и крепко сжимал в руке, словно это была кисточка какой-нибудь шляпы, которую могло сдуть ветром. Его кожа пахла лимонной корочкой. И все же, несмотря на соседа, я чувствовала себя в пол: ном одиночестве. Свет в зале погас; масляные лампы освещали только полукруглую сцену.

Музыканты заняли свои места: два гитариста, арфист, скрипач, флейтист, барабанщик, ксилофонист и трубач. Опустился задник, на котором был нарисован крестьянский двор и радуга, изогнувшаяся над ним. Потом из-за кулис вышли певцы, наряженные в смешные костюмы… огромного петуха, индюка и белоснежного гуся.

Так вот о каких птицах шла речь! Я захихикала, но мой сосед на меня зашикал. Зазвучала увертюра, музыка была мрачной, заунывной и резкой.

«Мужчина принадлежит берегу, — пел гусь. — Женщина принадлежит реке. Только птицы принадлежат небу!»

«Итак, братья Птицы, — ответил индюк, ковыляя по сцене, — полетим!»

Что они и попытались проделать, но безуспешно.

Сюжет оперетты заключался в том, что птичье трио пыталось — то нелепо, то помпезно, то мучительно — в общем, по-всякому долететь до радуги, что закончилось весьма печально. Появилась жена фермера, хотя на самом деле это был мужчина — сладкоголосый тенор, — на котором были нацеплены большие фальшивые груди; а на голове у «нее» был огромный накрахмаленный чепец, невероятно похожий на парус. Жена фермера довольно музыкально исполнила арию о том, как она зарежет всех птиц, какие блюда из них приготовит и под каким соусом. Слушать арию на кулинарную тему было приятно, но как-то странно.

«Птицы» заканчивались на ироничной и веселой ноте: бескрылая троица торжественно исполнила хвалебную песнь в честь тех частей своего тела, которые жена фермера с помощью кулинарного мастерства превратит из грубой натуры в произведение искусства, которому суждено быстро исчезнуть. В общем, принимайте жизнь такой, какая она есть.

Короче говоря, «Птицы» оказались сатирической фантастикой, глупой, конечно, но с навязчивыми мелодиями. Я быстро поняла, что в этой оперетте говорилось вовсе не о проблемах домашней птицы. В ней говорилось о мужчинах наших городов — навечно привязанных к своему дому, тогда как их жены свободно путешествуют по реке. Это произведение вполне могло иметь подзаголовок: «Бессильная ярость». Оперетта Дарио, то веселая, то лиричная, то волнующая, то комичная, скрыто призывала к восстанию; и тогда я подумала, сколько же людей в зале поняли ее смысл и испытали те же мучительные переживания, что и я.

Когда отзвучал финал, мой сосед начал бешено аплодировать. Раздались крики: «Автора! Автора!» — и скоро Дарио из Андаджи вышел на сцену.

Это был толстенький коротышка с поросячьими глазками. Откинув голову, он разглядывал публику. Эта поза позволяла ему подчеркнуть подбородок, но вместе с тем придавала вид человека, который презрительно щурится, полузакрыв глаза. Он отвесил несколько поклонов, каждый раз возвращаясь к своей высокомерной и вычурной позе. Может быть, он просто нервничал; и все же если бы я встретилась с ним прежде, то вряд ли захотела послушать его произведение. Я не могла отделаться от одной мысли: а не вызвана ли вся эта сатира и раздражение просто недовольством своим собственным телом; может быть, невзрачная внешность стала причиной его нелюбви к женщинам? (Интересно, а он когда-нибудь занимался любовью?) Конечно, мне было его жаль — я вообще считаю, что все те, кто призывает за что-нибудь или против чего-нибудь бороться, в глубине души страдают из-за своих физических недостатков или слабости. Но, честно говоря, увидев Дарио на сцене, я несколько изменила мнение о «Птицах».

А может быть, я вела себя просто непорядочно, обливая грязью музыкальное произведение только потому, что мне не понравилась его основная идея.

Волосы Дарио были тоже собраны в пучок. Они были намного короче, чем у моего восторженного соседа, и крепко завязаны на затылке красной лентой.

Когда Дарио и певцы скрылись за кулисами, мой сосед сказал: «Между прочим, это мой брат».

— О! — Кроме прически у них было мало общего. — Ты хочешь сказать, что он твой брат в прямом смысле?

Молодой человек удивленно уставился на меня: — А как же еще?

— Ну… может, в том смысле, что мужчина становится твоим братом, если разделяет твои чувства в отношении мужчин и женщин. Может быть, — пошутила я, — вы носите конский хвост в знак солидарности друг с другом?

Зрители на нашем ряду встали, собираясь идти к выходу, но молодой человек, положив руку на соседнее кресло, не дал мне уйти.

— Подожди, — сказал он. Людям пришлось пробираться через весь ряд к противоположному проходу. — Все правильно, — сказал он, — мы все так носим волосы. Очень многие мужчины в Андаджи носят конский хвост. У нас там образовалась маленькая колония художников.

— У меня тоже был брат, — с глупым видом сказала я.

— Удивительно. Это значит, что теперь ты моя сестра?

— Дарио ведь презирает женщин? А ты? Идешь у него на поводу только потому, что он талантлив? А у тебя есть талант?

Молодой человек пожал плечами:

— Я пишу картины.

— Какие картины?

— Гусиные яйца. Я изображаю обнаженные фигуры на скорлупе гусиных яиц, после того как я их разбиваю и делаю из них омлет. Они очень эротичны. Каждое яйцо — это мир мужчин и мальчиков. Если картина мне не нравится, я бросаю ее на пол и танцую на ней. Мне нравится хрупкость яиц, она притягивает меня. Их так легко раздавить. — (Я не могла понять, шутит он или нет.) — Яйца — это вызов тем городским мужчинам, которые предпочитают женщин. Они считают их такими возбуждающими, такими умными, ну просто откуда что берется. Один мой друг показал мне тебя, когда я был в городе прошлый раз. Ты вернула течение, будь оно неладно.

— Будь оно неладно, вот как? И сколько же таких замечательных парней хотят, чтобы я довела Червя до самого океана?

— Они мужчины-женщины. Ненатуральные мужчины.

— А твой Дарио — натуральный мужчина?

— Издеваешься над моим братом, да?

— Вовсе нет. Просто его произведение вызвало у меня смешанные чувства, только и всего.

— Потому что ты его не поняла. Ни одна женщина не сможет его понять, потому что женщины живут в других условиях.

— Послушай, мне тебя жаль.

— У себя в Андаджи мы не нуждаемся в жалости.

— Прости.

— И в твоем женском прощении тоже.

— Тогда я уж и не знаю, что предложить.

— Человек, который может что-то предложить, — это угнетатель, леди. Нам не нужны предложения от женщин. И еще меньше нужны они сами. Мужчина может прекрасно любить мужчину. Мы с Дарио любим мужчин.

— И завязываете друг другу хвосты? Прости, это я так. — Я подумала о Тэме. — Если ты говоришь правду, то вас очень мало, брат великого Дарио! Честно говоря, если бы мир был немного другим, ты, может быть, относился бы к мужчинам совсем иначе.

Он покачал головой:

— Ты не понимаешь.

К этому времени зал уже опустел. Я оттолкнула руку молодого человека и встала.

— Тогда можно считать, что я зря потратила деньги на билет. Но скажи честно, сколько людей в зале поняли истинный смысл «Птиц»?

— Возможно, немного, — согласился он. — Только те, кто из Андаджи. Те из нас, кто понимает определенные знаки. Другие все видят иначе. Искусство. Веселую игру.

— Тогда мне кажется, что я все поняла. Еще до того, как ты потыкал меня туда носом, дружок. Потому что я уже знакома с вашей проблемой.

— У нас нет никаких проблем.

— Я думаю, брат великого Дарио, что твой самый страшный враг — это ты сам. Какой стыд, что ты не можешь писать на яйцах еще и гусаков! Как жаль, что гусаки не несутся. Впрочем, я не сержусь, хоть ты и стараешься изо всех сил испортить мне впечатление от… от замечательного представления, потому что ты меня узнал. Так что до свидания. Будь счастлив, если сможешь. — И я ушла, хотя в душе у меня оставался какой-то горький осадок, пока я шла к дому ткача.

Андаджи оказалась таким неприятным местом, хотя населяющие ее художники, которые любили друг друга, несомненно, считали, что живут Чистой, свободной и строгой жизнью. Неудивительно, что вся эта компания с Дарио во главе не стала жить в Аладалии. Это был слишком щедрый, слишком богатый город.

Через неделю на борту одной каравеллы я прибыла в Веррино.

Со стороны реки Веррино казался таким же, как прежде, — на первый взгляд. (На севере и юге уже стояли новые сигнальные башни взамен старых, сожженных.) Но когда я сошла на берег, то повсюду увидела раны, оставленные войной.

Город стал просто жалок. Разбитые окна. Пешеходные мостики либо разрушены, либо сожжены, из-за чего приходится ходить в обход. Терракотовые вазы с фуксиями разбиты вдребезги. Многие дома превращены в груду камней или пепелище.

Но хуже всего дело обстояло с населением. Жители Веррино больше не проносились мимо, щебеча, словно обезьянки. Теперь они тихонько шмыгали по углам. Многие из них явно пострадали от голода и даже болезней, а в винных кабачках было полно пьяных — большей частью солдат из Джангали, набравшихся низкосортного вина. В самом деле, теперь, казалось, сорта никого не интересовали. Куда же делись прекрасные вина Веррино? Спрятаны? Разграблены Сыновьями? Возможно, жители Джангали находили эти вина слишком тонкими на вкус. Солдатам хотелось чего-то покрепче, что напоминало бы им их любимого «джека из джунглей». А может, в эти дни чудесные вина Веррино были вообще никому не нужны? Пьяные джеки вели себя вполне миролюбиво, но все же казались какими-то потерянными, словно подвыпившие привидения, что пытаются заглушить тоску по потерянному навсегда миру. В городе было довольно много народу, и вместе с тем он казался странно безлюдным, словно жители больше не верили в свой город, хотя и делали для него все, что могли.

Многие были ранены: оторванные пальцы, страшные рваные рубцы, шрамы, у того нет глаза, у этого выбиты зубы, ожоги. Мне попалась девочка, голая по пояс, с гноящейся язвой на спине. Может быть, ее рану залечит свежий воздух; может быть. Кругом валялись кучи мусора: тряпки, остатки рыбы, даже высохшие человеческие экскременты. О да, эти Сыновья действительно превратили Веррино в прекрасную копию одной из боковых улочек в своих городах! Я смотрела, как по одной из улиц медленно двигалась похоронная процессия. Стояла полная тишина, не было слышно даже тихого плача. Покойник лежал под грязным покрывалом на носилках из грубо сколоченных досок.

В тот день я с трудом пробиралась по городу там, где раньше пробегала вприпрыжку. Дважды я теряла дорогу, потому что не знала, где нахожусь. Наконец я добралась до Шпиля, который, по крайней мере, казался целым и невредимым и так же возвышался над городом, величественный и суровый.

Я поднялась по лестнице, несколько раз останавливаясь передохнуть.

Сделав передышку в последний раз, я вышла на площадку и оглядела окрестности. На востоке, там, где были стекольные мастерские, я увидела несколько новых «поселений». Таких я еще не видела: убогие лачуги и брезентовые навесы, окруженные частоколом. Среди лачуг виднелись крошечные фигурки людей, которые просто бродили, ничем не занимаясь. Каждое поселение отделялось от соседнего полосой песчаных холмов.

Очевидно, там содержались пленные. Джеки в целях безопасности разделили их на четыре лагеря, хотя, случись что в одном лагере, это легко могли услышать и в другом. С глаз, конечно, долой, а вот как быть со слухом?

Может быть, это не имело значения. Может быть, пленники были так же подавлены своим поражением, как жители Веррино — оккупацией города и войной. И если население Веррино просто плохо питалось, то пленные, возможно, уже ослабели от голода. Вряд ли кто-нибудь заставил бы Веррино или армию голодать только для того, чтобы набить желудки Сыновей. Поэтому я порадовалась, что смотрю на лагерь пленных с порядочного расстояния.

Ступеньки, на которых я стояла, были в каких-то пятнах. Высохшая кровь? Хорошо бы это была кровь Сыновей!

Я прошла по туннелю наверх, мимо пустынных лестниц и закрытых дверей — пару из них я попыталась открыть, но все были заперты. Ни единого шороха. Ни голосов, ни оклика.

Мне следовало сначала пойти к хозяйке пристани и спросить, что произошло с Наблюдателями, вместо того чтобы мчаться сюда, словно я лично могла их освободить. Вот что мне следовало сделать. Но я не хотела, чтобы о них мне рассказывал посторонний человек. Мне нужно было самой увидеть последствия тех событий, начало которых я видела глазами Неллиам. Почувствовать их на своих губах. Но теперь, когда я пришла, здесь никого не оказалось. Шпиль не разорили, его просто бросили.

Верхняя площадка была пуста, только гелиограф и сигнальный фонарь на ограждении, больше никого и ничего. Дверь в здание наблюдательного пункта была приоткрыта.

Я уже знала, что Хассо там. Он не мог там не быть. Я заставила его там быть силой, своего воображения. Я хотела только одного — чтобы он там был.

Я подошла к двери. Потрогала ржавые болты и тихо позвала: «Хассо!» Потом решительно толкнула дверь и вошла внутрь.

В комнате никого не было. Возле телескопов стояли пустые стулья. Окна были широко распахнуты, словно из помещения нужно было выветрить запах застоявшейся вони.

Я не знала, что делать. Какое странное возвращение туда, где никого нет! Я представила себе, что умерла. Мне казалось, что я нахожусь в Ка-мире своих воспоминаний — мире, где можно бродить бесконечно, не встретив ни единой души, потому что все они исчезли. Я почувствовала себя еще более одинокой, чем тогда, когда оказалась на западном берегу.

Какой-то звук — кто-то кашлянул — внезапно прервал мои печальные размышления. Я встрепенулась и подскочила к открытой двери.

— Йалин! — воскликнул кто-то. Вот уж действительно знакомый голос!

Зато вид Хассо не оказался таким знакомым. Раньше это был стройный юноша. Теперь он был совершенно истощен. Кожа стала болезненно-желтой. Ввалившиеся глаза, казалось, стали больше. Его некогда щегольская одежда превратилась в грязные тряпки. На поясе висела связка ключей, сам пояс был затянут до последней дырочки, и его свободный конец болтался как хвост.

Я бросилась к нему — и замерла, словно бабочка, готовая опуститься на цветок и внезапно обнаружившая, что он уже мертв.

— Где? Как? (Уж не привидение ли преследует меня в этом пустынном месте?) Входи и садись! — Я попыталась было взять его за руку, но он отскочил назад.

— Эй, я не собираюсь грохнуться в обморок! Я уже начал поправляться. Или по крайней мере, — он печально усмехнулся, — мне так кажется. Осада закончилась, ты же знаешь.

— Закончилась. Как она закончилась?

— Мы продержались. До прихода джеков. Большинство из нас продержалось.

— Большинство?

— Двое умерли от голода. Или болезни. Какая разница? Йозеф покончил с собой, чтобы сэкономить провизию. Никто из нас и не помышлял выкинуть белый флаг, даже после того, что мы видели.

— Там высохшая кровь на ступеньках. Йозеф, он что…

— Бросился вниз? Нет. Он повесился. Эти пятна появились, когда Сыновья пошли на приступ. Мы сбрасывали на них камни. Во второй раз они не рискнули, и хорошо, потому что таскать камни становилось все труднее. Знаешь, Йалин, тяжелее всего быть все время пьяным и страдать от постоянного похмелья.

— Пьяным? Ты шутишь!

— Ну, у нас был погреб с отличным вином, так что когда закончилась вода… Стакан вина просто валит с ног, когда ты ослабел от голода. Йозеф был пьян, когда повесился, хоть и оставил посмертную записку.

— А где все остальные, Хассо?

— Одни в городе, лечатся. Я и Торк — помнишь его? — работаем в лагере, ведем допрос пленных. Мы составляем настоящую карту западного берега. Я просто заскочил на Шпиль, чтобы взять нашу старую карту. Я видел, как ты поднимаешься впереди меня. — Он оглянулся. — Вообще-то, у входа сюда должен стоять джек и с ним женщина реки. Бесстыдники, вот они кто, бесстыдники. Вместо того чтобы охранять вход, занимаются своими делами, как я и думал.

В самом деле вход в Шпиль охраняли два джека и две женщины реки. Когда я пришла, ночная смена находилась на законном отдыхе и крепко спала. Дневная смена тоже спала, друг с другом. Проснувшись, эта парочка, взъерошенная и смущенная, принялась рьяно патрулировать вход.

Еще один признак упадка Веррино. Я могла их понять. Им было скучно; они сидели на скале в полном одиночестве. Возможно, что еще более важно, здесь между Джеками и женщинами реки не было никаких противоречий, разве что плотских. Когда мы с Хассо спустились вниз, часовые браво отдали мне честь (хотя мне пришлось спросить, что означает этот смешной жест).

Потом Хассо привел меня в свое жилище. Там он достал кусок черствого черного хлеба, сыр, немного маринованных овощей и кувшин воды. Чтобы решить, кто из нас первым будет рассказывать о своих приключениях, Хассо бросил монетку. Выпала решка: рассказывать должен был он.

Я предложила ему сначала поесть. Он отрицательно покачал головой и откусывал по кусочку, пока говорил. Он ел так, словно приучил себя не обращать внимания на пищу, словно ее и не существовало. Зато воду он пил с видом истинного гурмана.

О самой осаде он рассказал мало. Может быть, о постоянном голоде много не расскажешь. Может быть, все и так стало ясно, когда я увидела, как он ест.

Гораздо больше он рассказал о том, что видели Наблюдатели со своего Шпиля: разгул насилия и жестокости в Веррино. Они видели, как несколько раз возле столба поджигались кучи хвороста; они видели, как к этим кострам волокли визжащих женщин. И все же самыми страшными оказались последние дни войны, когда побежденные Сыновья вымещали свою злобу на Веррино, который они должны были оставить.

Я давно уже съела свою порцию. Хассо, послюнив палец, тщательно собрал на него последние крошки.

— У нас в лагере сотни этих мерзавцев, — сказал он. — И что теперь с ними делать? Некоторые из них не так уж плохи в глубине души. Они раскаиваются в содеянном. Они просто не осмелились ослушаться командиров. Но жители Веррино ни за что не позволят им жить в городе. Одни говорят, что всех Сыновей нужно сбросить в реку. Другие предлагают вывести их за Аладалию и там переправить на тот берег. Не думаю, что аладалианцам это понравится… Эй, хочешь монетку?

— Что?

— О чем задумалась?

— Ой, прости. Я тебя слушаю, честное слово!

Но я думала о том, что знаю, почему Хассо лишь вскользь упомянул об осаде Шпиля и очень подробно рассказал обо всем, что творилось внизу. Он выполнял обещание, данное погибшей Неллиам. Его полностью достоверный рассказ был данью ее памяти. Я знала это, а он не знал, что я знаю.

Пришла моя очередь рассказывать.

Это был очень длинный путь, через Тамбимату и Мужской Дом Юг, Сверкающий Поток и снова Тамбимату; и все равно мне пришлось пропустить кучу событий и перескочить через целые недели и лиги.

Хассо внимательно наблюдал за мной, время от времени покачивая головой от удивления.

— Ну надо же, — пробормотал он один раз, когда я рассказывала о своих приключениях, — вы с Капси действительно родная кровь, тут не ошибешься.

Когда я закончила рассказ, он воскликнул:

— Так это ты вернула течение! Черт бы его взял, оно появилось так быстро — без предупреждения. Мы не успели подготовить Большой Глаз… Что ж, ты спасла мне жизнь! Поэтому мы и смогли продержаться: через неделю или две с судов передали, что к нам на помощь спешит армия.

Я снова почувствовала, что сыграла во всем этом деле далеко не последнюю роль. Может быть, я и разрушила задуманный план войны — даже поставила на ней большой крест, — но я, по крайней мере, дала людям надежду.

Последнее, о чем я рассказала, — это как я была Неллиам перед тем, как ее убили, и как мне нужно было вернуть поцелуй…

Но я не собиралась целовать Хассо в лоб по-братски. Наш поцелуй был долгим. Он все продолжался и продолжался, пока мы не оказались на спартанской кровати Хассо.

Потом, нежась как кошка, свернувшаяся у огня, он удовлетворенно вздохнул.

— Как было хорошо. А я уж думал, что совсем выдохся.

— Чепуха, — подмигнула я ему. — Голодовка просто сделала тебя жестче, только и всего.

Я провела в Веррино три недели, помогая Хассо и Торку составлять карту и географический справочник западного берега. Гильдия реки дала мне на это свое благословение. Кто лучше меня смог бы уличить во лжи пленного, если бы он стал давать неверные сведения о территориях от Ворзленда до Мужского Дома Юг? Я и поймала одного или двух, однако врать решались немногие.

Моя новая работа состояла в том, чтобы весь день проводить в лагере для пленных. Ночи я проводила в городе, иногда с Хассо, иногда нет. Постепенно Веррино начинал приходить в себя, хотя всякая гадость еще проступала наружу, словно зловещая тень, преследующая город.

Условия в лагере были не такими уж страшными, никому не нужна была вспышка какого-нибудь опасного заболевания. Однако жизнь пленников вряд ли можно было назвать приятной или даже безоблачной. Я могла бы сказать, что, работая в лагере, искупала свою вину, если бы для джеков-охранников это не было их обычной службой.

Рядовые армии западных были просто грубыми мужланами и вели себя довольно спокойно. А вот их командиры — это была рыбка иного сорта, допрашивать субъектов в балахонах было омерзительно, но необходимо. Мы спрашивали их о плане войны и ее целях.

Незадолго до моего отъезда один из таких командиров стоял перед нашей комиссией по допросам. Эта комиссия состояла из Хассо и меня, а также главы гильдии по имени Джизбел и «капитана» джеков Мартана. Свои заседания мы проводили в палатке, поставленной прямо перед входом в лагерь, от остальных узников, апатично взирающих на нас, мы были отделены кучами колючих кустов, надетых на острые колья; пленные коротали время играя на песке с камешками или соломой, заводя воображаемые долги, бесцельно слоняясь по лагерю, задирая друг друга, ссорясь из-за еды, выискивая насекомых. Те, кто был грамотным, читали своим товарищам старые романы, сваленные в кучу прямо на земле — щедрый подарок нашей гильдии. Если бы кто-то попытался убежать, у него бы ничего не вышло: он бы задохнулся в песках.

Этот самый Сын был здоровенным детиной, правда теперь его кожа висела так, словно была ему велика. Как обычно, пленника охраняли два джека, вооруженные дубинками; их мечи были в ножнах.

— Вас спас этот проклятый Сатана-Змей, — усмехнулся Сын. — Самим вам бы это никогда не удалось.

— Ты так думаешь? — парировал Мартан. — Позволь тебе сказать…

— А как, по-твоему, вернулось течение? — Хассо гордо взглянул на меня. Не надо ему было этого делать. Джизбел издала тихое шипение, как шипит вода, попадая на угли. Мужчины сразу замолчали.

Я стукнула кулаком по дощатому столу. Нужно было захватить этого мерзавца врасплох, чтобы выудить у него ценную информацию.

— Так кто же ты в таком случае: Хранитель или Крестоносец? — сделала я первую попытку.

Сын резко повернулся ко мне — его дряблая кожа, висящая на шее как у индюка, дернулась и заколыхалась.

— Ты! — он уставился на меня. — Я тебя знаю. Это ты ехала в челюстях Змея!

— Чепуха, — сказала я. — С такого расстояния это могла быть и твоя бабушка.

— Ведьма! Проклятая ведьма, это была ты. Я видел, у меня острое зрение. Вот почему ты здесь. Ты слуга Змея.

— Да заткнись ты со своими змеями. Сам не знаешь, что говоришь. Я спросила, ты Хранитель или Крестоносец. Потому что если ты Хранитель, — я надеялась, что веду ловкую игру, — тогда скорее всего мы отправим тебя домой, к твоей драгоценной Истинной земле, чтобы ты, как прежде, следил за ее чистотой и безопасностью и умер от тоски, читая всякую галиматью типа «Истинная земля Человечества».

Все это должно было показать ему, как много нам известно об их жизни, чтобы заставить его говорить правду. Но того, что последовало, мы не ожидали.

— Йа…лин, — сказал он. — Вот кто ты! Ты речная ведьма доктора Эдрика, которая сбежала от него! Только она может знать названия книг нашего Братства. — Он сплюнул, правда только на песок. — Доктор сказал, что это ты сидела во рту Змея в то утро. Я еще не знал, верить ему или нет.

— Ерунда, Эдрик не разглядит и сортира в двадцати пядях, если только он не разорился на приличные очки! Он вообще никогда и ничего не умел разглядеть как следует.

Я тоже, если не сумела удержать язык за зубами, с какой стати мне было беспокоиться, знает меня этот тип или нет? Но вообще-то, я пошутила неудачно. Если говорить честно, Эдрик был ловким и хитрым. Однако Червь обманул нас обоих — и его, и меня, только каждого по-своему.

Я услышала, как Сын пробормотал что-то вроде: «Ничего, он сумел разглядеть, как выскользнуть из вашего вонючего города!» Что-то типа этого. Внезапно сообразив, что я все слышала, и пытаясь поправить положение, Сын громко сказал:

— Как он тебя увидел? Да мы же взяли подзорные трубы с судов. К тому же у доктора есть уши. Он слышал, кого я ему описал.

Сказав это, Сын внезапно сорвался с места и кинулся к нашему столу. Добраться до нас он не успел. Джеки ударили его по голове, и он потерял сознание.

— Стойте! — закричала я, сама едва не перевернув стол. — Не трогайте его!

Его поступок не имел никакого смысла. Перед тем как вскочить со стула, он бросил быстрый взгляд на джеков — они были начеку. Их дубинки были наготове. Его взгляд насторожил их. Значит, он хотел, чтобы его ударили. Он больше не хотел говорить.

— Стража, вы слышали, что он сказал до того, как болтал про подзорную трубу?

— А, госпожа? — Охранник тяжело дышал. Я была не «госпожа», но спорить не стала.

— Подумай, парень! Этот Сын что-то пробормотал. Я слышала. А ты что услышал?

— Гм… что-то насчет какого-то скольжения… кто-то поскользнулся на крови?

— Нет, — сказал его коллега, — «выскользнуть из города», да, точно. Как раз то, чего нам всем хочется.

— Прекратить! — сказал капитан Мартан.

— Я слышала, — сказала я, — как он говорил насчет того, что Эдрику удалось разглядеть, как выскользнуть из города.

— Мне кажется, я тоже услышал что-то подобное, — согласился со мной Мартан. — У нас нет сведений об убийствах или кражах — из лагеря никто не убегал. Во всяком случае, я об этом не слышал.

— Если бы Эдрик где-то затаился, вы бы ничего и не услышали.

— Если он скрывается, то, может, он не один? — спросил капитана Хассо.

Мартан, казалось, был скорее озадачен, чем обеспокоен.

— Подумайте хорошенько. У нас и здесь полно работы, не хватало еще заниматься прочесыванием деревень, где вообще никто ничего не говорит.

Я кивнула на неподвижно лежащего Сына:

— Приведите его в чувство. Он должен рассказать все, что знает.

— А как ты собираешься этого добиться? — холодно спросил Мартан. — Что ты имеешь в виду, Йалин?

Честно говоря, я и сама не знала, что имею в виду. Впрочем, знала — но сразу отогнала от себя эту мысль. Передо мной встал Капси — ему ломали и выкручивали суставы, дробили кости, жгли. «Нет, нет, никогда! — сказала я себе. — Ни за что не пойду я на это».

— Мы его напугаем, покажем ему кое-какие штуки, которые они сами используют, — сказала я.

— А если он все равно будет молчать? Я не нашла что ответить.

— Покажем ему некоторые приспособления, использовать их не будем, — продолжал Мартан, — а слухи пойдут по всей округе. Нам перестанут доверять. Заметь, я полностью согласен, что мы не должны применять… — он запнулся, — пытку. Потому что… ну потому что я не хочу, чтобы когда-нибудь пытали и меня. — Он спокойно смотрел на меня, словно предоставляя мне право решать самой. Ну как я в это вляпалась? Все произошло так быстро.

— А что, мы не сможем устроить хорошее представление?

— Возможно, он тут лежит и спокойно вас слушает, — сказала Джизбел, — и притворяется, что потерял сознание. — Она с интересом взглянула на меня.

Мартан ей возразил:

— Вряд ли. Меня самого как-то раз огрели по голове. Но все-таки решайте поскорей. Здесь не клуб дебатов о проблемах морали.

Решайте. Решать-то придется мне.

— Хассо, — пробормотала я. Хассо, казалось, сжался. — Может быть, он ничего особенного и не знает, — сказала я.

— А если знает? — Мартан был неумолим.

В самом деле, если он ничего не знал, то зачем тогда предпочел получить удар по голове, как только понял, что проговорился?

Когда я впервые пришла в лагерь, то первым делом спросила о списке пленных. У них был такой список, но Эдрика в нем не было, а списка умерших или погибших не было вообще, что и неудивительно. Итак, первой новостью, которую я получила, было то, что Эдрик по-прежнему жив. Подтвердить это можно было только одним способом. Но этот способ был неприемлем.

И тогда я решила. Несмотря на то что случилось потом, я по-прежнему уверена, что решила правильно, иначе у меня на душе остался бы горький осадок.

— Мы будем допрашивать его без всяких пыток. Все, казалось, почувствовали облегчение. Хассо выпрямился и расправил плечи.

— Прекрасно, — сказал он, — прекрасно.

Мартан облегченно вздохнул. Джизбел радостно заулыбалась.

Один из охранников вылил на голову Сына ведро воды, тот застонал, после чего его подняли и усадили на стул.

Мы попытались у него выяснить, бежал ли Эдрик, если бежал, то куда и почему. Разумеется, Эдрик вполне мог погибнуть. «Выскользнуть из Веррино» могло означать и такое: он покончил с собой.

Мы прилагали все усилия. Сын устроил нам великолепный спектакль — демонстрируя, как сильно страдает от удара по голове и что вообще у него амнезия. Нам пришлось сдаться, и его увели. Если этот скот притворялся, то делал это так искусно, подворачивая и волоча ноги, что охранникам пришлось чуть ли не тащить его на руках.

И что же произошло потом, как не полное превращение нашего доброго капитана? Еще несколько минут назад он и слышать не хотел о прочесывании деревень. Теперь же внезапно изменил свое решение и объявил, что собирается возглавить небольшой отряд, который отправится на пару дней в ближайшие селения и будет заниматься поиском улик.

Я думаю, что Мартан решил просто отдохнуть от службы в лагере; может быть, сделали свое дело дубинки. Двухдневная прогулка по окрестностям Веррино вряд ли бы что-либо дала, разве что по какому-нибудь невероятному стечению обстоятельств. С другой стороны, короткий отдых — это тоже неплохо.

Не хочу ли я пойти вместе с его отрядом? А Хассо?

Конечно хочу, мы оба пойдем.

— Если мы пойдем в направлении Тичини, — предложил Хэссо, — мы сможем провести ночь в винограднике.

— Почему бы и нет? — легко согласился Мартан. — Если какой-нибудь Сын прячется в винной бочке, мы его оттуда выльем.

Итак, на следующее утро мы с Хассо в сопровождении Мартана и шести джеков-соддат отправились в путь. Чем дальше мы уходили от города, тем легче становилось у нас на душе. Стоял жаркий летний день, но небо было покрыто дымкой, поэтому солнце не припекало, а пыль под ногами смягчала шаги. Все камни и валуны на этой дороге в течение многих лет тщательно собирались и складывались на обочине, в результате чего образовали низкую ограду, двойную стену. Этим занимался специально нанятый в Тичини работник. Все это делалось для того, чтобы пустые бутылки, изготовленные в стекольных мастерских Веррино, не болтались и не разбивались при перевозке на виноградники и обратно. Так нам объяснил Хассо, пока мы шли по дороге.

Но не прошли мы и пол-лиги, как увидели нечто иное — ограда вдоль дороги была разрушена, камни вывернуты и разбросаны по сторонам. Среди кустиков утесника, покрытого золотисто-желтыми цветами, я увидела чью-то ногу, обутую в сапог.

Я позвала своих спутников.

Мартан сжал губы:

— Здесь, как я помню, была заваруха.

На трупе была обыкновенная обувь, а не сапоги с раздвоенным носком, значит, это не джек.

— Может быть, это Эдрик, — мрачно сказала я.

— Это может быть кто угодно. Не думаю, что это он, раз ему удалось улизнуть под самый конец.

— Может, ты посмотришь?

— Я же не знаю, как он выглядит, Йалин, — только по твоему описанию. Только ты можешь его опознать.

— О! — Я проглотила слюну.

— Я пойду с тобой, — предложил Хассо, и, продираясь через кусты утесника, мы пошли смотреть мертвеца.

Окоченевший труп лежал на спине, распространяя тяжелый запах. На нем были драные брюки и рубашка. Лицо было разрублено пополам, в ране копошились насекомые. Опознать эти останки было невозможно. При взгляде на них даже не тошнило. Глубокая рваная рана выглядит ужасно, но кости и кожа — это уже не так страшно. Мы вернулись на дорогу. Я пожала плечами, и мы отправились дальше.

Скоро вокруг нас поднялись холмы, поросшие кустарником, а примерно через час показалась деревушка Тичини, забравшаяся на вершину холма. Его южный склон, как и склоны соседних холмов, был покрыт террасами и аккуратными виноградниками. Дорога слегка поднималась в гору, ведя нас через виноградники, где с привязанных к новеньким опорам узловатых кривых стволов свешивались наливающиеся соком розовато-лиловые грозди. Почва на разных холмах выглядела по-разному. Когда я обратила внимание Хассо на это интересное явление, он объяснил, что состав почвы — глина, известняк и пористый мел, впитывающий минералы, — был везде одинаков, но на разных холмах в почву добавляли разные примеси. Когда виноградники только закладывались, много лет назад, в почву террас по мере необходимости люди вносили разные добавки, и каждую зиму, в зависимости от сорта винограда, в почву на склонах подсылали то немного мела, то извести или глины. Это плюс вода из разных источников и разнообразные виды опор и позволяло создавать столько знаменитых сортов вина на сравнительно небольшой территории. На склонах холмов работало несколько человек.

— Ну разве здесь не прекрасно? — сказала я. — Никто бы и не подумал, что в этих местах шли бои.

— Здесь не было боев, — сказал Мартан. Обогнув холм, мы увидели седого старика, который стоял на дороге опершись о грабли.

— Хо, — сказал капитан Мартан, — там на дороге разрушено ограждение. Ты не знал?

Старик сплюнул в дорожную пыль.

— А вы станете меня охранять, пока я буду его чинить?

— Зачем? Здесь что, прячутся беглые Сыновья, раз тебе нужна охрана?

— Откуда мне знать? Если в мире много бед, лучше дома места нет.

— Думай, что говоришь, — сердито сказал Хассо. — Капитан Мартан бросил свой дом, чтобы приехать сюда. Если бы он тоже считал, что лучше дома места нет, вы бы до сих пор сидели под Сыновьями.

— А мы и сидели. Еще как сидели. Уж мне-то не нужно о них рассказывать. Работаешь годами, стараешься изо всех сил, но тут какому-то ненормальному приходит в голову начать войну. И все идет прахом. Кому теперь нужны хорошие вина? С таким же успехом люди могут пить уксус. Как там Веррино? Там начали делать новые бутылки?

— Начнут, как только отремонтируют мастерские, — сказал Хассо.

— Значит, в этом году придется оставить вино в бочках? Или разлить в старые бутылки, или вообще вылить, а?

— Здесь есть беглые Сыновья или нет? — повторил свой вопрос Мартан.

— А если и есть, и одного из них схватят у нас, или на холмах в Литл-Римо, или в Брузе, то что с ним делать — закопать в землю, как мы закапываем мертвых, чтобы дожди смыли его останки и напитали ими корни нашего винограда?

Мартан вздохнул:

— Немного от тебя помощи, старик.

— Помощь пришла к нам слишком поздно, солдат. Эти Сыновья убили моего мальчика и мальчика моего мальчика, когда пришли к нам и начали грабить. Зачем нужно было их убивать?

— Мне жаль слышать эта

— Не жалей. Мне уже полегчало. К тому же я у себя дома, а ты нет. И мне никто не приказывает топать с граблями в Веррино.

Мы оставили желчного старикана и пошли вверх по дороге, ведущей в деревню, посреди которой заметно выделялось просторное здание винокурни. Несколько жителей, стоя в дверях своих Домов, молча глазели на нас. Возле маленького декоративного озерка, образовавшегося от воды, с тихим бульканьем вытекающей из трубы, стояла коза и, обмакивая в озерке бороду, срывала папоротник. Козу сторожил мальчишка с хворостиной; при нашем появлении он удрал по извилистой улочке. Мы вышли на маленькую базарную площадь. Торговля, по-видимому, шла бойко — на прилавках лежали оливки и хлеб, связанные куры, масло и сыр; но как только нас увидели, все товары мгновенно исчезли в сумках и коробках. Возле уличного кафе сидели три толстые тетки, прочесывая шерсть и напевая; при нашем появлении они сразу замолчали.

Я не заметила явных признаков войны, у людей не было ран, даже признаков голодания, однако атмосфера в этой деревне приобрела какой-то горький привкус; а для Тичини почва, вода, минералы и воздух имели огромное значение: пролей кровь на склоне холма, и запах страха отравит атмосферу любви и заботы, старательно оберегаемую на протяжении сотни лет.

Одним явным признаком разрухи стали огромные деревянные двери винокурни, выходящие во двор, — они были сорваны с одной петли и косо висели в проеме.

Мы зашли на винокурню в сопровождении одетого в фартук мальчишки, который суетился рядом, бросая на нас подозрительные взгляды, и спросили хозяина или хозяйку, если, конечно, он или она были живы. Хассо уверил нас, что этот человек и будет «мэр» Тичини.

Им оказался мужчина по имени Бери. Он был такой низенький и толстый, что казался почти квадратным. Он тепло нас поприветствовал и вовсю старался нам угодить. В мгновение ока был организован ночлег: на винокурне буду спать я, Хассо и Мартан, остальные джеки проведут ночь в домах жителей. Он приказал открыть все двери; он приказал своим односельчанам выйти к нам и улыбаться.

Бери относился к тем людям, которых невозможно обескуражить, он схватывал ситуацию на лету. И, как мы скоро обнаружили, являл собой кладезь человеческой мудрости и получал огромное удовольствие, играя на чужой слабости и глупости, важно излагая вслух общественное мнение, всем все объясняя и поучая. В другой ситуации он мог бы показаться надоедливым и напыщенным занудой. Однако, учитывая апатию жителей Тичини, эта его особенность была в определенной степени им полезна. Казалось, что деревня, затаившись, ждет, что он скажет: выкинуть нас, красавцев, вон или принять по-дружески. И Бери старался изо всех сил, чтобы показать, как он рад нашему приходу.

Он показал нам винокурню и ее подвалы, особо отмечая, где что было разрушено и разграблено, хотя все эти разрушения не казались такими уж страшными, особенно если хорошенько прибраться.

Показывая нам деревенские достопримечательности, он постоянно подчеркивал, как обращался с Сыновьями.

— И я сказал этим дьяволам, ну что ж, говорю, если вы так считаете, ваша честь, пусть так и будет. Но мы тут живем на холмах и нечасто Спускаемся к реке, так что мало чем отличаемся от вас, если уж на то пошло. В самом деле, ваша честь, разве люди так уж сильно отличаются друг от друга, даже если у них разный взгляд на одни и те же вещи? Они были скоты, капитан Мартан, к тому же убийцы, но, держу пари, я поставил их на место, хоть и смотрел несколько раз в лицо смерти за свою прямоту. Я думаю, они стали меня за это уважать, хоть и побили один или два раза. Они нас ограбили и так перевернули все вверх дном, что мы до сих пор еще не успели как следует прибраться. И они изнасиловали трех наших женщин, включая мою собственную племянницу; а что женщины могли сделать? И что мне теперь остается, как не пропадать от стыда и горя и молча терпеть?

В тот вечер Бери устроил праздник во дворе винокурни, на который пришли некоторые жители деревни—в основном те, в чьих домах остановились джеки. Разожгли костер. Зажарили несколько кур. Были открыты бутылки вина, уцелевшие за время войны. (Надо сказать, этих бутылок оказалось очень много.) Струнная бузука издавала бренчащие, тренькающие звуки. А Бери с видом знатока рассуждал о причинах и обстоятельствах войны, сидя в кругу джеков, принимавших в этой войне непосредственное участие. Выяснив, что мы ищем беглых Сыновей и в течение нескольких недель проводили допросы, он принялся разглагольствовать о психологии жителей запада, основываясь на своих собственных многочисленных наблюдениях. Потом он высказал мнение по поводу черного течения и гильдии реки и порассуждал на тему, не стоит ли гильдии выплатить компенсацию всем гражданским лицам, ставшим жертвами войны, например жителям Тичини. Ну и конечно, жителям Веррино. Он вызывал нас на разговор; он соглашался или не Соглашался с нами.

Через некоторое время Мартан отвел меня и Хассо в сторону.

— Как вы думаете, — спокойно спросил он, — а не занимался ли наш хозяин тем, что… сотрудничал с Сыновьями, пока они были здесь?

— Почему ты так думаешь? — спросил Хассо.

— Бери слишком напирает на то, как он владел ситуацией. Я уверен, что это сплошное вранье, особенно в отношении разбоя Сыновей.

— А как насчет погибших, Мартан? Разрушений? Сломанных дверей? А как насчет насилия?

— Почему же эти двери до сих пор не починили? Чтобы показать, что здесь творилось? А почему винокурня выглядит так, словно Сыновья там хорошенько похозяйничали, хотя на самом деле все разрушения…

— Это одна видимость, — досказала я.

— Вот именно. И тем не менее их держат напоказ. Что касается его племянницы и тех двух женщин, то как можно доказать, что женщина была изнасилована? Если кого-то проткнут мечом, это видно. А как это их виноградники остались в таком прекрасном состоянии — ведь Сыновья жгли и громили другие деревни, когда поняли, что проигрывают войну?

— Хм, я понимаю, что ты имеешь в виду, — сказал Хассо. — Но как мы это докажем? А если и докажем, что потом?

— Вот я и думаю, а станет ли Бери сообщать нам о беглых Сыновьях, потому что если мы кого-нибудь схватим, тот может рассказать, как вел себя Бери на самом деле. А если уж и Сын не скажет, тогда, держу пари, от жителей Тичини мы не узнаем ничего. Даже от племянницы, которую предложили Сыновьям. У них тут у всех рыльце в пушку. Бери показывает им, как себя вести.

— Нам не в чем его обвинить, — сказал Хассо.

— Да, не в чем. К тому же я могу и ошибаться. Я вмешалась в их разговор:

— Так вы что, не верите, что у того старика с граблями убили мальчика и мальчика его мальчика? И он просто торчит на дороге и рассказывает всем встречным всякие небылицы о страданиях жителей деревни?

Мартан покачал головой:

— Не знаю. Возможно. Может быть, мы смогли бы все узнать в других местах, за холмами, в Брузе или Литл-Римо. А может, мы и там попусту потеряем время.

Треньканье бузуки зазвучало громче и быстрее. По каменным плитам двора застучали башмаки. Бери был в центре всеобщего внимания, щедро раздавая мудрость и вино.

— Мы теряем время, — сказал Мартан. — Определенно. Когда целыми неделями занимаешься допросами и в каждом слове видишь ложь, начинаешь подозревать вообще всех и каждого. Давайте лучше пить, петь и притворяться, что жизнь прекрасна. Потанцуешь со мной, Йалин?

Я согласилась, потому что он меня попросил. А потом я танцевала с Хассо. Но через некоторое время сказалась его голодовка. Он выдохся. Он еще не совсем оправился от последствий осады.

Возможно, что и Тичини еще не пришла в себя после того, что ей пришлось испытать во время войны, а именно, свое поистине удивительное везение.

На следующий день мы вернулись в Веррино. На обратном пути я спросила нескольких джеков, как их приняли жители Тичини; но они ответили, что поздно отправились спать, как следует накачавшись вином, а наутро уже ничего не могли вспомнить. К тому же хозяева вели себя отменно вежливо.

Итак, загадка осталась неразгаданной. И возможно, что Бери и его деревня добились того, чего хотели, — добились очень умно. По крайней мере, они сохранили будущее виноторговли. А их старик с граблями до сих пор не удосужился починить дорогу. Видимо, в Тичини считали, что в таком деле торопиться не следует.

Через день после нашего возвращения я отправилась домой, в Пекавар, на борту — отгадайте чего? — брига «Любимая собака».

Мы медленно проплывали мимо бледно-зеленых коричных деревьев, а когда повернули к берегу, я ощутила аромат корицы, а также забытый запах пыли. Даже на воде возле берега лежал ее тонкий слой. Я несколько раз чихнула. Мой нос уже отвык справляться с пылью, которую ветер поднимал от иссушенной почвы и приносил из пустыни. Может, пока меня не было в Пекаваре, волосы у меня в носу стали тоньше.

Все портовые здания и склады со специями были тускло-желтого цвета, словно низкие и длинные песчаные замки.

Придя в город, я зашла в кафе выпить чашку коричного кофе, чтобы собраться с мыслями. Этих мыслей было так много, что мне было просто необходимо привести их в порядок; поэтому я сидела и смотрела, как вокруг меня кипит жизнь: носильщики, докеры, рабочие, мальчики от булочника, которые тащили на голове подносы горячих булочек с кунжутом. Парень, торгующий холодным лимонадом: его тут же прогнал официант.

И вдруг среди прохожих я увидела своего отца, куда-то шагающего по улице. На его плечах сидела маленькая девочка.

— Папа!

Он остановился и оглянулся.

Я замахала руками, стоя на веранде кафе:

— Это я! Я здесь!

Он бегом бросился ко мне. Маленькая девочка подскакивала у него на шее, вцепившись кулачками в его волнистые волосы. Отец полысел еще больше с тех пор, как мы виделись последний раз. Там, где раньше у него была густая темная шевелюра, похожая на жесткую овечью шерсть, теперь остались всего лишь редкие пряди. И я подумала, уж не Нарйа ли в этом виновата. Неужели он так ее любил, что позволял выдирать остатки своих кудрей? (Мои мягкие каштановые волосы достались мне от матери.) Казалось, ребенок не обратил никакого внимания на то, что размеренный шаг отца внезапно перешел в галоп. Она весело засмеялась, но, когда отец поднялся по ступенькам веранды и подошел к моему столику, сразу замолчала. Он опустил ее на пыльный дощатый пол, где она осталась неподвижно стоять, молча разглядывая меня… пока мы на время о ней забыли.

Отец обнял меня; я обняла его.

— Так-так-так! — засмеялся он. — Блудная дочь возвращается домой. Или, по крайней мере, находится близко от своего дома…

— Я как раз иду домой, не беспокойся.

— Ох и тяжелые были времена! Мы так волновались. Хорошо, что ты была далеко на юге…

— На юге? Я?

— Ты писала об этом в последнем письме… как же давно это было! Что творится: в городе полно мужчин из Джангали. Вооруженных до зубов! А ты действительно была на юге во время войны?

— Ну не совсем, па. Ой, мне столько нужно вам рассказать. Какое счастье, что я тебя встретила. Я так волновалась, как там ты и мама…

— Волновалась? — Он удивленно поднял бровь. — Кто бы мог подумать. — Но в его голосе звучали веселые нотки, а не упрек.

— Поэтому я и задержалась здесь, чтобы выпить кофе. Чтобы все обдумать и подобрать подходящие слова. У меня плохие новости.

— Ты о Капси, да?

— Вы уже знаете! Отец покачал головой!

— Мы догадывались. Веррино, Шпиль, война. Глупо было на что-то надеяться! Кроме того, Капси давно сделал выбор, никого не спрашивая, и с тех пор даже о нас и не вспоминал, — Он говорил печально и без злости.

Ну конечно! Я могла сказать им, что Капси погиб на войне… А потом, через полгода, они бы все узнали из моей книги.

Я пожевала губу:

— Это было не на войне…

Отец прижал палец к моим губам:

— Давай пока будем просто радоваться твоему возвращению. Если придется надеть траур, мы подумаем об этом позже. Мы с мамой уже свыклись с мыслью, что больше не… увидим Капси. — Отец откинул голову, разглядывая меня. Он не был высоким, но все же был выше меня на целых пол пяди. — Хорошо выглядишь, дочка.

— Правда?

— Нет. Вообще-то неправда. Не «хорошо». Видно, что ты немало натерпелась. Но твое сердце все выдержало. Ты стала взрослой. Ты ушла из дома девочкой, а вернулась взрослой женщиной.

— О, — сказала я, — не заставляй меня краснеть. — Отец до сих пор не знал, что именно я отвела Червя вниз по реке. Об этом событии знали все, а вот имени героини не знал никто. Пока не знал. Гильдия хранила молчание, дожидаясь выхода моей книги.

— Кстати, о девочках, — сказала я, — а как там моя сестричка? — И тут я впервые внимательно посмотрела на Нарйу. Она едва доходила мне до колена, была худенькой, с копной темно-коричневых кудряшек. Этим она походила на отца. Ее глаза были карими, так же как и мои. Я думала, что она будет для меня совершенно чужой, но, взглянув в ее глаза, я словно увидела в них свое странное отражение. Должно быть, все это время она внимательно меня разглядывала, поскольку не двинулась с того места, куда ее поставил отец. И вдруг она мне подмигнула.

Ей что, пыль попала в глаз? Как только я подумала о пыли, она принялась тереть кулачком глаз. Потом, озорно улыбнувшись, заковыляла к столу и уцепилась за его край.

— А кто это такая большая здоровая девочка? — спросил отец, ероша ее кудряшки. (Она была не особенно большой.) — И такая воспитанная. Ты знаешь, Йалин, я почти не слышал, чтобы она плакала. Вообще-то, — он перешел на шепот, — я иногда, думаю, что она слишком уж воспитанная.

— Не то, что я, верно?

— О, она всем интересуется, наша Нарйа. И похоже, все схватывает на лету. Но иногда часами сидит на одном месте, как курица-наседка. Даже не догадываешься, что она здесь. Думает о чем-то своем, не иначе. Ее не перекормишь, даже когда твоя мать пытается засунуть ей ложку в рот. Ну и хорошо, а то превратит ее в пампушку.

— Привет, Нарйа, — сказала я. — Меня зовут Йалин. Я твоя сестра.

Нарйа молча смотрела на меня.

— Она еще плохо говорит, — доверительно сообщил отец.

— А как насчет «ождь»? Когда идет дождь. Ты писал мне.

— Она начала говорить. Сказала несколько слов. И после этого замолчала, как, знаешь, когда кто-нибудь находит свисток, а потом его выбрасывает. Честно говоря, нас это немного беспокоит.

— Я думаю, с некоторыми детьми такое бывает. Те, кто скрытен по природе, просто не хотят, чтобы на них обращали внимание. Но в один прекрасный день все, что они скрывали, прорвется наружу, и вы не будете знать, куда деваться от бесконечной болтовни. — Сама я знала об этом очень немного, только то, что помнила из рассказов Джамби о ее собственном ребенке. Однако мне казалось, что я обязательно должна что-то сказать. Потому что на самом-то деле я думала, что моим родителям в их возрасте не следовало заводить ребенка.

— Ты ведь моя большая девочка? — Отец усадил Нарйу на плечи. — Пойдем домой, Йалин.

Нарйа уцепилась за его скудный такелаж, словно управляя движением судна с вершины мачты.

Напрасно мечтала я качать свою сестренку на коленях! Напрасно надеялась, посмотрев ей в глаза, что нашла родную душу! Как только Нарйа увидела, что я поселилась в доме, она начала старательно меня избегать. Думаю, что она просто ревновала. Должно быть, она подумала, что я, появившись неизвестно откуда, решила встать между ней и ее родителями. Нет, она не закатывала скандалы и не плакала. Она не приставала ко всем и не путалась под ногами. Напротив! Она просто от всего отстранилась, насколько это возможно для маленького ребенка. Сначала меня это удивляло, но потом я разгадала ее игру — до чего же она была хитрым ребенком! Отец и мать беспокоились, что Нарйа была замкнутой, малоподвижной и не говорила. И тут появилась я. Отлично! Теперь Нарйа стала вдвойне более замкнутой, чтобы заставить их беспокоиться еще больше и отвлечь от какой-то чужачки их любовь и заботу.

Ее план сработал отлично. Видимо, она была не столько отсталой, сколько себе на уме. Она умела манипулировать людьми. Она уже уяснила самый, наверное, тонкий ход в игре, которая называется жизнью: хочешь победить — умей выжидать. Научись править, уступая. Брать свое, не показывая вида; никому и ничего не говорить. Она выиграет особый приз, если будет тщательно ограничивать свое питание. Поскольку родителям изредка преподносились дары в виде ее самой, ей удалось их убедить, что она и В самом деле их сокровище, их радость.

Вот как я все это видела в те редкие случаи, когда вообще видела Нарйу.

Чтоб ей провалиться!

Я уже рассказала матери и отцу о своих странствиях, хотя о своих чувствах распространялась меньше, чем в книге. Как странно, что свои самые сокровенные мысли я спокойно излагала на страницах книги перед всеми, кто будет ее читать, но доверить то же самое своим родителям не смогла! Впрочем, если подумать, это можно было объяснить. Все, о чем я писала, для моих родителей было выше их понимания. Я попадала в такие ситуации, что они даже не понимали, о чем идет речь, — ну все равно что сказать умирающему от голода: «Вы хотите на ужин баранину или жареную рыбу?» Поэтому, рассказывая о своих похождениях, я старалась описывать их как можно проще, не вдаваясь в подробности. Но даже тогда возникали моменты, когда у меня просто руки опускались. («А что это за Божественный разум, который пришел из Игема? — Нет, нет, это называется Идем. И Божественный разум оттуда не приходил, это мы когда-то пришли оттуда. — А при чем тут Червь? — Но я же только что вам об этом сказала!» — И так далее.)

Среди всех событий особое место занимала, конечно, судьба брата Капси, подвергнутого пыткам и живьем сожженного на костре… Рассказывать об этом было труднее всего. Прежде всего потому, что, как мне казалось, я все время идиотски улыбалась. Я просто не знала, какое выражение придать лицу.

Родители восприняли это известие с подобающим достоинством. Выслушав мой рассказ, отец торжественно произнес: «Мы должны быть благодарны мужчинам Джангали за то, что подобные ужасы больше не повторятся. Война пошла нам на пользу, ты не находишь?»

Нет, война не пошла нам на пользу. Сколько человеческих судеб она сломала. Я сама дошла до того, что чуть не приказала пытать человека. А что говорить о западных, чья жизнь со всей ее жестокостью потекла как и прежде? С той только разницей, что теперь мы о ней кое-то знали. А как быть с сотней других вещей, — например, космической войной между Божественным разумом и Червем? Нерешенные проблемы остались повсюду. Послевоенный мир стал похож скорее на клубок шерсти, разодранный котенком, чем на аккуратно починенную одежду! Мои родители не понимали этих проблем, а я понимала. Я молча кивнула и уставилась в пол; они приняли это за согласие.

А я думала: а кто вот так однажды посмотрит на меня, когда я стану старше, и будет знать, что я чего-то не понимаю, а потом опустит глаза, замолчит и потеряет ко мне интерес?

Я не сказала матери и отцу, что написала книгу. Их дилетантские комментарии стали бы меня раздражать.

Может быть, это было реакцией на то, что родители не смогли меня понять; может быть, я думала, что смогу поправить дело, представив себя бараниной или рыбой, обычными земными вещами. В общем, я обнаружила, что начала думать о замужестве, о том, чтобы завести собственного ребенка — ребенка, который через несколько лет станет моим другом и будет меня понимать.

А за кого выходить: за того, кто меня понимает? Или за того, кто сделает меня обыкновенной женщиной, живущей простой, повседневной жизнью?

Вернуться в Веррино и сделать предложение Хассо? Ха! Или в Аладалию к Тэму (при условии, что он смог бы преодолеть свое слепое обожание)? Xo!

Я отказалась от этой идеи. Вместо этого я некоторое время носилась с мыслью удалиться в пустыню, чтобы вести там жизнь отшельника и писать стихи. Не потому, что я написала хоть одно стихотворение, а потому, что так поступают все поэты перед тем, как отправиться бродить по свету.

Возможно, мне следовало (как я решила немного погодя) просто вернуться к работе на судне и быть хорошей женщиной реки. Но постойте! Скоро опубликуют мою книгу, и тогда я стану знаменитой. Может, мне лучше поступить на какое-нибудь судно под вымышленным именем и попросить гильдию сохранить это в тайне? Вряд ли такое удастся на нашей маленькой речке! (Наша длинная, длинная река с некоторых пор, казалось, сильно уменьшилась в размерах.)

Честно говоря, я начала бояться публикации своей книги. Когда я ее писала, то не слишком думала о людях, которые будут ее читать; поэтому могла позволить себе говорить правду. Но скоро вся эта правда предстанет перед читателями, — лично мне нечего бояться, но увидят ли люди все события так, как видела их я, или увидят меня такой, какой я сама видела себя.

Ввиду того, что на меня надвигалось, я могла бы выплеснуть все свои переживания в Пекаваре. Если бы я осуществила хоть одну из своих фантазий, я спасла бы себе жизнь.

Через две недели после моего возвращения домой неожиданно умерла кузина моей матери по имени Чатали. Накануне она что-то съела, ночью у нее началась рвота, и во cне она задохнулась. Чатали жила одна недалеко от города в маленькой деревушке, жители которой занимались выращиванием специй. Ее сосед сообщил нам о смерти, так что матери, конечно, нужно было немедленно выезжать, чтобы позаботиться о похоронах и прибрать в доме, поскольку она была единственной близкой родственницей покойной. Матери предстояло провести в ее доме одну или две ночи.

Отец вызвался ей помочь, и мама быстро согласилась. После чего они вопросительно посмотрели на меня.

Это я должна была поехать с матерью. Все это прекрасно знали, и я сначала никак не могла понять, зачем отец так быстро предложил свою помощь и почему мама сразу согласилась. Если только (абсурдная мысль) мои родители не хотели побыть наедине в пустом доме Чатали, чтобы устроить себе что-то вроде второго или третьего медового месяца и чтобы при этом под ногами не болталось ни одного карапуза.

А во-вторых, может, отец просто почувствовал, что матери не хочется ехать со мной? Какой от меня толк? Чем я могу помочь или утешить? Не слишком-то лестная мысль.

В-третьих, они, вероятно, надеялись, что, оставив меня с Нарйей, заставят ее тем самым подружиться со взрослой сестрой — чего сами добиться не смогли. Ну и конечно, Нарйи еще рано видеть смерть, так ведь? Малышку нельзя пугать!

Четвертая моя мысль была почти такой же, как третья, с небольшой разницей. Мама и папа просто хотели показать мне свою любовь, доверив самое ценное, что у них было.

Ах да, еще в-пятых! Им хотелось, чтобы я поселилась на берегу и завела свою собственную семью. Вот прекрасная возможность наглядно показать, какие радости меня ожидают.

В общем, не важно, какая мысль была у них в голове — первая, вторая или пятая, но результат был один: мне предстояло остаться одной на один или два дня, чтобы присматривать за домом и ухаживать за своей маленькой сестренкой.

Итак, отец и мать объяснили Нарйе, что им нужно уехать на пару ночей. Нарйа молча посмотрела на них, кивнула один-два раза и принялась сосать палец. Где-то через час, когда было далеко за полдень, они уехали. Их отъезд, казалось, не произвел на Нарйу никакого впечатления. Стоя в дверях, она с какой-то особой грацией даже помахала им ручкой.

Мы остались вдвоем, и укладывать ее спать было еще слишком рано. Что делать? Почитать ей сказку? Или десять сказок? Поиграть во что-нибудь? Поставить ее в угол, пусть похнычет? По крайней мере, мне не нужно было менять ей штаны; мама говорила, что мочевой пузырь Нарйа контролирует великолепно.

— Может, скушаем что-нибудь вкусненькое? — предложила я и скрылась на кухне. Нарйа не пошла за мной, поэтому я спокойно занялась приготовлением особого пудинга со специями по собственному рецепту, постоянно прислушиваясь, не раздастся ли из комнаты звон разбитой посуды, крики и прочее. Стояла полная тишина, особенно среди горшков и сковородок.

Через полчаса я решила, что так нельзя и нужно ее найти. О да, она по-прежнему играет в свою любимую игру, уж мне ли это не знать? Чувствуя себя полной дурой, я отправилась на поиски. Сначала я обыскала весь первый этаж, потом заднее крыльцо, думая, что через его сетчатую дверь она выскочила в наш маленький садик, обнесенный стеной.

Я немного побродила по нему, притворяясь, что занята поисками.

У нас в Пекаваре все сады в основном воспроизводят пейзаж пустыни; и в нашем садике был «горный хребет», состоящий из живописных черных валунов, расположенных вокруг «озера», выложенного белыми камешками. Полдюжины тыкв с бугристой кожицей занимали песчаные «равнины» по обеим сторонам озерка. Эти тыквы были покрыты блестящей зеленой кожурой в ярко-оранжевую и желтую полоску. Когда я была маленькой, то думала, что наши тыквы — это такие круглые города с ярко освещенными окнами, города, которые попали к нам из пустыни, где еще никогда не бывал ни один житель речного берега. Пустынные тыквы растут очень медленно; нашим было лет сто, не меньше. В раннем детстве я верила, что тыквы — это головы страшных чудовищ, закопанных по шею в нашем саду, и после захода солнца я ни за что туда не выходила. Но как только я открыла для себя пристань и реку, наш сад, конечно, превратился для меня в ужасно скучное место.

Пока я стояла, притворяясь, что ищу Нарйу, я вспомнила свои детские фантазии и почти представила себе, как она сидит на корточках перед одной из голов чудовищ и что-то ей шепчет: что-то такое, что может слышать только тыква. Я представила себе, как встречу отца и мать с радостным (или печальным) известием: «А вы знаете, она ведь говорит! Она разговаривает с тыквами в саду». А потом они будут раскрашивать себе лица в зеленую и оранжевую полоску, притворяясь овощами, чтобы Нарйа с ними поговорила… Однако в саду ее тоже не было.

Я вернулась в дом, закрыв за собой дверь, и поднялась по лестнице на второй этаж. Когда я была маленькой, это была простая деревянная лестница с натертыми воском ступеньками, но теперь ее покрывал толстый ковер, — несомненно, для того, чтобы Нарйа как-нибудь не ушиблась. Я нашла ее на полу в комнате Капси, которая теперь принадлежала ей. Склонив голову набок, она прислушивалась к тихой музыке ветерка за открытым окном. Ночь была теплой, поэтому можно было не закрывать окно и не бояться, что она простудится, хотя подобная мысль все-таки промелькнула у меня в голове (заботы, заботы).

Чернильно-карандашная панорама Капси, изображающая противоположный берег, все так же висела на стене. Кто-то (отец, наверное) нарисовал на ней смешных скачущих зверюшек. Они были такими большими, что вся остальная земля, этот когда-то такой недоступный западный берег, казалась просто крошечной.

— Все в порядке, Нарйа?

Нарйа соизволила меня заметить; она кивнула.

— Скоро будем кушать, — весело сказала я. — Ням-ням. — Думаю, что развеселить я пыталась прежде всего себя.

Скоро мы съели пудинг, который оказался не так уж плох, и выпили горячего какао. Потом я попыталась сочинить для Нарйи сказку. Этот подарок она приняла с замечательной выдержкой, именно выдержкой, по-другому не скажешь: со стоическим терпением дожидаясь, когда же я наконец доберусь до конца.

Стало совсем темно, и я объявила: «Пора смотреть сны!» — после чего уложила ее в постель, поцеловав в лобик.

Я стала думать, чем заняться. Немного прибралась, потом притушила масляную лампу и уселась с книгой стихов, сочиненных Гиммо из Мелонби, который жил несколько веков назад. Его называли Гиммо-бродяга, он ходил по берегу реки от одного селения к другому и сочинял баллады за несколько монет или ужин.

Должно быть, я задремала. Меня разбудил какой-то шум: скрип, легкий удар.

Наверное, Нарйа встала и ходит по комнате…

Я уже собралась пойти проверить, в чем дело, когда увидела, что в дверях кухни… кто-то стоит.

Высокий мужчина с веснушчатым лицом и лысой головой. Несколько жидких прядей рыжеватых волос свисали из-за ушей. На носу нацеплены очки. Мне очень захотелось проснуться и убедиться, что это дурной сон.

Напрасные надежды. Доктор Эдрик был одет в рваные брюки, заправленные в сапоги с раздвоенными носками, и алую куртку. Такую одежду носили лесные джеки, значит, он снял ее с какого-нибудь мертвого солдата. В большом волосатом кулаке доктор сжимал металлическую трубку с ручкой: пистолет, направленный на меня.

Его некогда аккуратные усы, подстриженные щеточкой, превратились в уныло свисающие рыжие рога.

— Умно, доктор Эдрик, — сказала я, стараясь говорить твердым голосом. — Вы не пробирались тайком. Вы не крались. Вы спокойно расхаживали в краденой одежде. Вы даже не сбрили усы — вы превратили их в собачий хвост.

Он продолжал целиться мне в грудь.

— Путешествовать, Йалин, удобнее, когда идешь по главной дороге и платишь местными деньгами.

Его голос изменился. Он избавился от западного акцента, когда слова смешно растягиваются. Он говорил еще не совсем так, как мы, но обмануть мог уже многих, особенно здесь, где его могли принять за жителя Джангали.

— Я следил за этим домом, — сказал он. — И вот ты осталась одна. Весьма кстати. Как хорошо, что твои родители уехали.

— Это не вы… убили Чатали?

— Ах, так у вас кто-то умер? Нет, даже у моей энергии и изобретательности есть предел. Не знаю, зачем уехали твои родители, я тут абсолютно ни при чем. Я хочу сказать, что им крупно повезло. Повезло, потому что они не увидят того, что здесь будет происходить. — Он медленно вошел в комнату.

Может, швырнуть в лампу книгой стихов Гиммо? Ну да, и устроить пожар, а Нарйа спит наверху…

— Не двигайся, — предупредил Эдрик. — Или я выстрелю и покалечу тебя. Для начала.

Я не двигалась.

— Моя дорогая Йалин, я недооценил тебя один раз— во второй я не совершу ту же ошибку. Все это время ты была слугой Сатаны-Змея, верно?

— Кто, я? Нет, конечно!

— Полагаю, что он позволил тебе проехать в его челюстях в качестве награды за верную службу? — Он презрительно фыркнул. — О да, тебя видели; я тебя сразу узнал. А как иначе можно объяснить, что ты, вся такая невинная, прекрасно знала о яде, которым мы могли отравить змею? А как, кстати, ты наткнулась на моих людей в лесу и в результате попала ко мне, а не в подземелье Братства, где тебя заставили бы говорить? Ты одурачила меня, Йалин. А я не люблю, когда меня дурачат.

— Нет! Честное слово.

Что я могла ему рассказать? Не выдавая тайн течения, хранилища-Ка, Божественного разума?

— Вполне допустимо, — продолжал он, — что Змей может вступать в соглашение со своими ведьмами. Если они ему верно служат, он также оказывает им некоторые услуги. В этом случае моя главная задача — заставить одну ведьму упросить Змея сделать кое-что для нее, так? Упросить Змея снова освободить реку. На некоторое время.

— Чтобы вам хватило времени переправиться на ту сторону?

— Чтобы мне хватило времени сделать то, что я задумал.

— Вы прекрасно смогли бы попасть домой, если бы пошли на север, а не на юг.

— Как это?

— Голова течения остановилась в Аладалии. Это за…

— Я знаю, где Аладалия.

— Оно не протянулось вдоль всей реки. — Наверное, об этом можно сказать? — Не беспокойтесь о своих пленных. Когда мы приведем в порядок то, что они оставили после себя, мы отправим их на север и переправим на ваш берег. Вы могли бы отправиться с ними.

— Как все продумано. А что если я хочу заставить Змея совершить несколько фокусов, как это сделала ты? Для этого мне нужен инструмент — ключик, которым я отопру Змея. Ты.

— Как вы узнали, что я в Пекаваре? — Я старалась выиграть время. Наверное, люди всегда пытаются выиграть время, даже когда от этого нет никакого толку.

— Ты описывала мне свой дом; рассказала, где он находится, помнишь? Я подумал, что ты не лгала, поскольку, если хочешь пробраться в дом, нужно задобрить собаку, которая его охраняет. Куда может отправиться человек, выполнивший опасную секретную миссию и принимавший участие в войне? Конечно, домой, отдыхать. Все правильно! Получилось так, как я и думал. А теперь давай займемся более важными делами.

Я решила рискнуть:

— Послушайте, доктор, вы ничего не поняли. Но я кое-что узнала о Сатане-Змее, как вы его называете, и это может быть очень важно. Выслушайте меня, прежде чем торопиться с решением. (С какой стати я называю его «доктор»? Какой он ученый? Доктор невежества, и больше ничего!)

— Я не сомневаюсь, что за эту ночь ты наплетешь мне массу всяких небылиц. У нас еще будет на это время, потом. А сейчас мы с тобой пойдем прогуляться, где поменьше народу и где нас никто не услышит.

Интересно, он один или с помощниками? Андри и Джотан, вернее всего, занимались планом отравления на том берегу. Но Эдрик не мог в одиночку сбежать из Веррино… хотя в одиночку как раз легче. Нашел ли Эдрик человека, которого считал равным себе и кому мог довериться?

Держа пистолет направленным на меня, свободной рукой он достал из кармана брюк носовой платок. Чтобы заткнуть мне рот, для чего же еще? Этот платок он засунул себе за воротник. Потом он вытащил кусок веревки — связать мне руки. Веревка потащила за собой еще что-то — размером в половину человеческой ладони. Эта штука тяжело упала на пол, издав металлический звон. Эдрик поспешно нагнулся, подобрал ее и сунул обратно в карман, тем не менее я успела бросить на нее взгляд.

Деталь пистолета? Нет, трубка была слишком толстой и короткой. А зачем этот винтик? Эта штука напоминала вещь, которую надевают на руку. Чтобы драться?

Он не хотел, чтобы я ее видела.

Засовываешь палец в трубку, винтик поворачивается, и твой палец, начиная с ногтя, постепенно превращается в кровавое месиво, вроде раздавленного помидора…

Потом другой палец. Потом еще один. У человека много пальцев. Потом пальцы на ногах, один за другим. Однажды я прищемила палец дверью. Отделалась синяком и, уж конечно, его не раздавила, но боль была просто невыносимая. Представьте себе ту же боль, только во много раз сильнее и длительнее.

Когда я была на западном берегу, Андри и Джотан, чтобы напугать меня, рассказывали о таких штуках, хранящихся в подземельях Братства. Потом, уже в Веррино, я слышала рассказы об ужасах оккупации.

Я не сомневалась, что Эдрик не откажется от мысли пытать человека, если того потребует дело. Он не я. Он хотел отвести меня в уединенное, место… где бы никто не услышал мои крики?

Но сначала меня нужно связать и заткнуть рот. Сделать это одной рукой нелегко — если только он не решил ударить меня пистолетом по голове и тащить на руках.

Я услышала тихий шелест. Быстро, делая вид, что качаю головой, я перевела взгляд.

И похолодела. В дверях темной прихожей стояла Нарйа. Она смотрела на меня. Дверной косяк закрывал ее от Эдрика. Если бы он связал мне руки и заткнул рот, он смог бы тащить ее под мышкой. А потом пытать. Чтобы развязать мне язык.

«Назад, — внушала я Нарйе. — Назад, назад, назад. Прячься!» — Я не решилась взглянуть на нее еще раз.

Пока Эдрик налаживал свою машинку, осторожно продвигаясь по комнате, чтобы оказаться у меня за спиной, в голове у меня промелькнуло пятьдесят мыслей, которые, казалось, успели проскочить за несколько секунд, как-то: станет ли Эдрик стрелять? Что там говорил Андри о пистолетах? «Ненадежная штука. Может убить врага, а может и взорваться у тебя в руке». В нашей армии были пистолеты, сделанные в Гинимое. Я слышала, что их не очень любили в отличие от луков. Но у Эдрика, возможно, была первоклассная модель.

Одним рывком я вскочила со стула, перекатилась через голову и влетела в дверь, намереваясь сбить Нарйу с ног, подхватить ее и бежать. Таков был мой план. Продумывать его в деталях не было времени. Я просто начала действовать.

Ничего у меня не вышло. Налетев на дверь, я получила такой удар, от которого у меня перехватило дыхание, но по крайней мере я оказалась в прихожей. Нарйи там уже не было. Она исчезла.

А куда мне бежать? Выскочить из дома через входную дверь? Эдрик мог оставить там помощника. Кроме того, я не успела бы открыть замок. Бежать в комнату Капси и выбраться через окно? Оттуда на крышу и вопить изо всех сил «Убивают!»? Поднять соседей? Я помчалась вверх по ступенькам, пытаясь увернуться от Эдрика. Он схватил меня за лодыжку. Обернувшись, я изо всех сил нанесла скользящий удар своим алмазным кольцом, словно кошка, которая когтями обороняется от собаки. Он выругался; я вывернулась из его рук и почти взлетела по ступенькам. Нарйа могла убежать в свою комнату. Мне нельзя вести его туда. И потом, в дверях моей комнаты был ключ, а в ее нет.

Я не успела захлопнуть дверь своей спальни, опоздав лишь на мгновение. Эдрик, навалившись всем телом, не давал мне ее закрыть. Я спиной держала дверь, изо всех сил упершись ногами в спинку кровати. Какое странное повторение моего детства, когда Капси, играя со мной в домового, загонял меня в сюда. Теперь по нашему дому бегал настоящий домовой, а в его кармане лежала машинка, которая дробит пальцы. В замке был ключ, но я не могла закрыть дверь. Она медленно, но верно открывалась.

У меня больше не было сил. Ноги начали слабеть. Оружие… мне нужно оружие!

Ножницы! В прикроватной тумбочке у меня лежали ножницы, сделанные из лучшего в Гинимое, металла! Я могла нанести ими удар в темноте. Разбить Эдрику очки, ослепить его! Какая разница, куда ткнуть?

От удара распахнутой Эдриком двери я полетела на кровать. Скатилась на пол, открыла дверцу тумбочки и, пошарив, нашла там ножницы. Затаив дыхание, я вглядывалась в темноту.

Темный силуэт Эдрика вырисовывался в дверном проеме. Я старалась дышать как можно тише, чтобы не выдать своего присутствия.

Силуэт спокойно сказал: «Если ты снова попытаешься убежать, я тебя застрелю».

Сначала ему придется меня найти. Он не решался отойти от двери и ждал, когда глаза привыкнут к темноте. Я уже различала его лицо. За окном ярко светили звезды; была открыта только форточка. Единственный путь наружу — через окно, разбив стекло. Я упаду на наши декоративные камни и могу покалечиться.

Я приготовилась, сжав ножницы и представив себя мячиком. Закрыв за собой дверь, Эдрик сделал несколько шагов в комнату. Он не стал запирать дверь на ключ. То ли он не знал о ключе, то ли оставлял себе возможность быстрого бегства.

— Послушай, — прошептал он, — я не трону тебя, если ты станешь сотрудничать…

Я прижалась спиной к стене. В таком положении он не сможет сильно меня ударить. Шаги; смутные очертания ног.

— Итак, ты внизу, да?

Он встал на колени. Из-за темноты меня не видно, надо только лежать не шевелясь. Плечи… голова… приготовиться! Каким-то образом дверь спальни начала открываться. Эдрик увидел, где я прячусь.

— Ага, — сказал он.

И тут я увидела, что в полуоткрытой двери стоит Нарйа. Тупой, тупой ребенок!

Эдрик положил пистолет на пол и попытался нащупать мои ноги. Он понимал, что я могу ударить его ногой, и тянулся к лодыжке.

Что там делает Нарйа? Она обошла дверь. Ключ! Она вытаскивает из замка ключ!

Ножницы нужно держать вот так… Прицелиться — удар!

— А-а-а! — Эдрик едва сдержал крик боли. — Проклятая ведьма.

Нарйа выходила из комнаты — и я была уверена, что с ключом. Да, я услышала, как он со скрипом входит в наружный замок! Потом услышала, как он поворачивается: еле слышный щелчок. Этот проклятый хитрый ублюдок запирал свою ненавистную сестру с домовым! И домовой, несомненно, пришел в ответ на ее тайное желание избавиться от чужачки по имени Йалин. Эдрик снова взял пистолет в раненую руку.

— Это твой самый последний шанс. Убери нож, или я тебя убью.

— Я думаю, вам не следует меня убивать, — сказала я. — Вы даже представить себе не можете, какую совершите ошибку.

— Ха-ха, — равнодушно сказал он. Но я была права.

— Позвольте мне объяснить, что произойдет.

— Считаю до пяти.

— Нет, послушайте.

— Раз.

— Это не в ваших интересах, доктор Эдрик.

— Два. Ты поранила меня.

— Червь…

— Три.

— Я хочу сказать, Сатана-Змей…

— Четыре. Никто не смеет меня ударить.

— Он мне сказал, что…

— Пять. Умри, дочь Змея!

Ослепительная вспышка, удар в грудь, словно меня проткнула мачта…

Твое тело там, где начинается и кончается мир. Твое тело — это граница. И когда эта граница, твое тело, разрушается, когда оно садится на мель, как судно, напоровшееся на рифы, как странно, что тонешь не ты, тонет мир вокруг тебя. Это мир исчезает в темной глубине вод.

И весь мир погрузился во мрак.

Я была в каком-то голубом пространстве. Я не видела ничего, кроме этого лазурного света. Мое тело исчезло. Так же как и все остальное. Может быть, я кружилась? Казалось, вокруг меня не было ничего, что кружилось бы или стояло неподвижно вместе со мной, но я продолжала раздумывать, кружусь я или нет.

Может быть, я вращаюсь так быстро, что мне ничего не видно? Я попыталась замедлить движение. Не знаю, что именно я пыталась замедлить, ведь у меня не было тела…

Наверное, я находилась в этом пустом небесном пространстве уже давно.

И тут:

— Добро пожаловать, Йалин, — сказал Червь. Провались ты.

Эдрик все-таки отомстил. За свои рухнувшие надежды, несбывшиеся мечты. За то, что простая девчонка обвела его вокруг пальца.

Ну что за пустая, никчемная месть! Если бы он знал всю правду, как рьяно он оберегал бы мою жизнь!

Но поскольку он этого не знал, то отомстил наилучшим способом, которым смог. Потому что теперь я принадлежала Червю. Я думала, что это произойдет еще очень не скоро. А все оказалось так близко.

— Я поздоровался с тобой, Йалин.

— Я слышала. Привет, Червь.

— Так-то лучше. Наверное, гадаешь, где ты?

— В хранилище-Ка, полагаю.

— Не совсем. Помнишь, как я рассказывал тебе о своем плане послать человека по психической связи в Идем?

— Как я могла это забыть? Всю жизнь я мечтала только об одном: путешествовать! Это же было главной мечтой моей жизни!

— Ты хочешь сказать, твоей смерти?

— Конечно, смерти! Я забыла. Как глупо. Милая шутка, Червь. Ты всегда был мне хорошим другом.

— Только когда ты вмешалась в мои дела, Йалин.

— Какая галантность.

— Вовсе нет. Я тебе кое-что должен, дорогая. Разве я не обещал тебе рассказать все о Ка и Божественных разумах, о звездах и Идеме? Как могу я нарушить свое слово? Я очень дорожу своей честью.

— Я бы этого и не заметила, Червь. Считай, что все забыто.

— Нет, нет, я настаиваю. Это мой подарок. Сейчас я покажу тебе, как все произойдет, хочешь?

— А нельзя послать в Идем кого-нибудь другого? Нет, полагаю, что нельзя. Мы ведь с тобой неотделимы друг от друга? Как можно нас разделять!

— О, но ты же вернешься. Я уверен, что смогу это сделать. Теперь, когда мы с тобой одно целое, как можно в этом сомневаться? Как ты сказала, наши отношения так трогательны: мы теперь словно мать и дочь. Хейхо, богиня и ее дочь!

— Очень мило, я тронута. Только трогать-то теперь нечего. Кажется, у меня нет рук. Полагаю, передумывать ты не собираешься?

— Ни в коем случае. Я вздохнула.

— Ну что ж, поскорее займемся делом?

— Умница!

Внезапно возникли образы; и если кружилась я, то и образы кружились вместе со мной. Наверное, это так. Как верхушка игрушечного волчка, вращаясь в сторону, противоположную его движению, показывает рисунок, так череда образов поплыла вокруг меня.

Я жадно пила эти образы. Я не могла остановиться. Для меня не существовало больше ничего, поэтому образы стали для меня всем, и думаю, что именно это глубоко впечатывало их в мое сознание, так же как когда-то я вписывала свои образы в ткань, созданную Червем.

Если бы у меня были глаза, я бы их закрыла, чтобы избавиться от этих образов, и, может быть, мне удалось бы отвертеться от путешествия в Идем по психосвязи в качестве посланника Червя, его шкодливой лапы. Может быть, я смогла бы стать одной из простых душ женщин реки, заново переживающих свою и чужую жизнь.

Но я не смогла, так что и не стала.

Как передать эти образы? Они давили на меня, если можно так выразиться. Это были не просто картинки. Они передавали знание, и это знание наполняло мой ум словно ниоткуда. Словно Червь точно знал, как сплетаются мои мысли, и передавал им свой рисунок, превращающийся в одеяние, которое я носила внутри себя.

Краденая одежда! Червь стащил ее оттуда, где она висела: на линии, связывающей Сыновей Адама (теперь поверженных) с далеким Божественным разумом.

Я начала понимать эту психосвязь. Каким-то образом. Возможно, «понимать» — это слишком громко сказано. Просто я знала, как буду ее использовать, так же как знала, что нужно сделать, чтобы заговорить, но, что при этом происходит у меня во рту, я не знала.

Мне стало известно, словно я знала это уже с рождения, как Божественный разум послал корабли с семенами жизни на борту. Когда прибыл первый корабль, эти семена приспособились к нашему миру. Из вещества корабля возникли тела, в которые вдохнули разум: его Божественный разум мог вернуть в Идем, когда тело умирало. Он мог вернуть всех натуральных потомков тех первых «искусственных» колонистов и перенести их разум в искусственные тела, чтобы в Идеме они прожили вторую жизнь, всех, за исключением тех, кто попал в хранилище-Ка Червя. Так Божественный разум населил вселенную людьми и создал вышеупомянутое знание.

Все это немного расходилось с жестокими и смутными представлениями Сыновей. Андри как-то рассказал мне, что все мы — куклы, наделенные разумом, полученным из Идема. Не так! Только у первого поколения были искусственные тела. Потом это были уже живые люди нашего мира. Тем не менее психосвязь сохранилась и передавалась из поколения в поколение, как голубые глаза или рыжие волосы.

— Идем, должно быть, становится перенаселенным, — заметила я.

— Ах, но вторая жизнь тоже небесконечна, она закончится, как только износится тело.

— А что будет с их Ка после этого? Они просто растворятся? Испарятся или как?

— Может быть, — весело сказал Червь, — Божественный разум их съедает. Но тебя я верну назад, обещаю, и ты мне расскажешь, что же он такое и зачем ему вообще нужны человеческие существа.

— «Нужны человеческие существа»: что ты имеешь в виду?

— Подумай: Божественный разум использует людей как инструмент на далеких планетах, как свои глаза и уши. Зачем ему нужны люди, если он может посылать машины, способные создавать людей? Каков его план? Какую роль играют в нем люди? Кто придумал этот план? А я? Тысячи лет назад меня поместили сюда, чтобы остановить развитие разума. Кто это сделал? Зачем? Ну ладно, тебе пора!

— Эй, я не готова! Я не знаю еще миллион вещей.

— Я тоже. Я и сам в этом ничего не понимаю, так вот.

Хо-хо. Прямо как я. (Внимание: «Пока в воде нет жалоносцев!»)

Образы растаяли в голубом свете. Меня похлопали по спине, если можно так сделать в Ка. Нужно ли говорить, что даже легкое прикосновение к волчку заставляет его бешено вращаться…

Я понеслась с головокружительной скоростью, словно мотылек, подхваченный бурей.

Буря: о да, впереди была буря. Только не обычная буря с облаками и дождем, громом и молниями. Голубая пустота колыхалась и бурлила; благодаря образам я знала почему.

Психосвязь тянулась к Идему, как длинный трос, на котором держался наш мир. Трос вибрировал. Там, где он достигал нашего мира, он распадался на миллион отдельных волокон. Часть их висела свободно. Щупальца черного течения и Червя не давали многим из этих волокон проникать дальше; это было, как я поняла, пространство-Ка. На других висел Червь, обвившись вокруг них. Этот танец туда-сюда и создавал в Ка «бурю». Из-за ее завихрений нельзя было разглядеть далекий Идем. Я чувствовала себя потрепанной и избитой.

Что это были за щупальца? Пустота, ничто. Словно из ничего можно было завязывать узелки; словно пустоту можно было переплетать; словно можно было получить нити, вращая пустое пространство, — невидимые нити длиною в саму мысль.

Внезапно я вышла из полосы бури. Я стала вибрацией троса. Я чувствовала, что превратилась сразу в две вещи. Я была волной; я была пылинкой, качающейся на волне. Это мое качание (нет, мое вращение) создавало волну, которая меня несла. В то же время то, что влекло меня вперед, было дрожанием троса, плавным ритмом психосвязи.

Тонкое щупальце черного течения прижалось ко мне. Потом оно начало тянуться все дальше и дальше. С его помощью я найду дорогу обратно в хранилище-Ка Червя… каким-то образом, возможно.

Я подумала, что сейчас делает доктор Эдрик. Ломает дверь спальни? Схватил Нарйу и уносит ее с собой? Со зла поджигает дом?

Мне никогда не узнать этого. По крайней мере очень долго. Вообще-то, я могла бы прожить жизнь, из которой узнала бы, вернулась я в хранилище-Ка или нет. Вообще-то, этого могло не произойти никогда.

Чем же сейчас занят Эдрик? Наверное, с момента моей смерти прошло не так уж много времени, — может, часы, а может, и дни. Время больше не имело значения. В голубом пространстве смерти, где нет ни солнца, ни звезд, невозможно определить время или измерить расстояние.

Я продолжала движение. Мне не было ни холодно, ни жарко. Я не чувствовала голода и даже одиночества. Я была просто я.

Я попыталась вернуть себе то ощущение целостности, которое узнала когда-то в хранилище-Ка, погрузившись в чужие закончившиеся жизни. Попыталась насладиться сиянием, которое озаряет жизнь, когда она подходит к концу. Но у меня ничего не получилось. Потому что, хоть я и была мертва, для меня еще не все закончилось. Я не могла заново пережить свою собственную жизнь. Я могла просто ее помнить да и то не очень хорошо.

Я перемещалась в пустоте. Если в ближайшее время ничего не произойдет, сколько я еще смогу оставаться самой собой?

Мне и в самом деле следовало запомнить все, что рассказывал Андри о телах младенцев, которые лежат в холодных пещерах под Идемом и ждут, когда со звезд вернутся мертвые Ка и войдут в них. Красивое искусственное тело, поджидающее меня в конце путешествия, было бы не такой уж плохой заменой. Однако то, что случилось потом, было просто унизительно.

Червь знал, куда я направляюсь. Определенно знал! И будь я проклята, если тоже не понимала этого в глубине души. Тем не менее я позволила себе поверить, что в моем случае все будет как-то иначе, по-особому. Я была секретным агентом младшего бога, так ведь? Секретный агент — это смелый авантюрист. Настоящий профессионал. Всегда в движении. Способный позаботиться о себе.

Внезапно я оказалась в каком-то другом месте. Меня слепил яркий свет. Мне что-то мешало. И я была слабой и беспомощной. И я была крошечной.

Я завопила.

Неужели младенцы всегда так кричат?

Часть вторая ХЕРУВИМЫ

Я бежала среди мамонтовых деревьев, напрягая все силы, на какие были способны мои детские ноги. Лес был совершенно голым, даже без признаков подлеска: ни единой норы, ни кустарника, где я могла бы спрятаться. Между огромными стволами было только открытое пространство, на котором четко выделялась моя улепетывающая тень. Даже самые нижние ветви деревьев были так высоко, что маленькой девочке было их не достать.

С одной из веток за мной наблюдал металлический мако.

— Помоги, они убьют меня! — крикнула я, пробегая мимо.

Механическая птица кивнула, словно говоря: «Сигнал принят!» — но больше ничего не сделала. О, если эта птичка была в состоянии говорить с Божественным разумом, она не соизволила мне об этом сообщить. Я тяжело побежала дальше, хотя ноги уже переставали меня слушаться.

Если бы только можно было где-то спрятаться! Я могла бы укрыться за стволом и подождать, пока кровожадные мальчишки — Сыновья Истинной земли, все до единого — не пробегут мимо… Но нет, не получилось.

Я оглянулась.

Преследующая меня свора вытянулась в цепочку, но не потому, что я уходила от них. Теперь они бежали по очереди, словно передавая эстафету. Когда передние уставали, то переходили на легкую рысь, уступая место отдохнувшим. Я же могла надеяться только на свои силы и бежать, бежать, пока у меня не разорвется сердце.

Мой взгляд разозлил их еще больше.

— Ведьменок! — закричал один из них. — Гадкий, гадкий ведьменок!

Ведьменок, скажите пожалуйста! Даже не взрослая ведьма. Они и в самом деле играли в детей. Может быть, они думали, что, если будут притворяться, что обожают играть и развлекаться, Божественный разум оценит их ужимки. Но в этих юных телах таились зло, подлость и взрослый ум, решивший разорвать меня в клочья.

Не может быть, чтобы Божественный разум был так глуп, даже если эта банда херувимов и относилась к Оскверненным, прибывшим из нашего известного своим несовершенством мира. А может быть, Божественный разум хотел, чтобы меня разорвали на куски.

— Речная сучка!

— Водяная ведьма!

Еще минута, и у меня лопнет сердце. А легкие взорвутся. Ноги подкосятся. Когда же кончится этот долбаный лес? Он что, тянется через всю Калифорнию? Где следующая станция оказания помощи?

По крайней мере, эти мерзкие мальчишки не смогут меня изнасиловать перед тем, как убить, — разве что палкой.

Эй, постойте-ка! Если они начали меня мучить, вместо того чтобы убить на месте, если они не спешили и если Божественный разум и в самом деле решил вмешаться, тогда, возможно, меня можно было бы собрать заново. Я просто не могу позволить им убить меня. Я еще не узнала всего, что хотела, чтобы вот так взять и погибнуть.

Если уж на то пошло, я и сама хороша — не нашла ничего лучше, как дразнить их, высмеивать их детскую импотенцию, вот и дождалась. Ведь я же издевалась над их потерянной мужской силой, утраченной зрелостью? Конечно, это очень обидно.

Это ведь я начала думать об изнасиловании, палкой…

Я увидела упавший сук размером с мою руку. (Не слишком большой.) Да это же отличная дубинка! Резко затормозив, я подняла его с земли. Его нужно было держать двумя руками. Прижавшись спиной к ближайшему стволу, я приготовилась к встрече с мальчишками, держа свое оружие наготове.

Вокруг валялось довольно много веток. Хватит для костра? Что если бы я смогла спровоцировать их разжечь костер, чтобы сжечь меня, как сжигали они ведьм у себя дома? Тогда поднимется пожарная тревога и ко мне на помощь бросятся все силы Божественного разума.

Ох, ну и дерьмо. Насилие или костер; или и то, и другое.

Одного я не могла понять: как они меня вычислили? Или меня подставили?

Мальчишки окружили меня неровным полукольцом. Они тяжело дышали.

«Оскверненные» — так называли херувимов из нашего мира здесь, в Идеме, на планете Земля.

Земля — это мир, откуда мы пришли; теперь я это знала. Идем — это просто название места, отведенного для нас, миллионов и миллионов перерожденных херувимов: грубо говоря, занимающий половину территории Северной Америки (что очень много).

Выбирая название для этого места, Божественный разум «использовал доисторический миф». Так мне сказала моя Циклопедия.

Доисторические мифы — это сказки, придуманные нашими первобытными предками с Земли, которые предсказывают далекое будущее, — иными словами, наше время, современность — и которые использовались в качестве руководства при его создании.

В одном из таких мифов говорилось о Боге, который родится из плоти. И тогда Божественный разум создал думающие машины, изобретенные человеческими мозгами и построенные человеческими руками.

В другом мифе рассказывалось об Идеме — рае, который ждет всех нас. Древние рассказчики доисторического мифа были изгнаны из рая на все время между прошлым и будущим. И все же они надеялись, что придет время, когда на Земле наступит рай — что сейчас и произошло.

Доисторические мифы также предсказывали, что души мертвых будут селиться в другом мире в виде херувимов. Так и получилось, с той небольшой разницей, что это были звездные умершие из других миров галактики, которые возвращались по психосвязи домой, в Идем, чтобы переродиться.

«Дабы стать малыми детьми», — говорилось в мифе. И дальше: «И по воскрешении они не будут вступать в брак и не будут иметь детей». Наше превращение из младенцев в детей было значительно ускорено по сравнению с естественным процессом, но наши тела не дорастали до половой зрелости. Мы, перерожденные херувимы, на всю жизнь оставались детьми, пока не умирали во второй раз. Такова была природа нашей новой плоти, дарованной нам Божественным разумом.

За пределами Идема, на остальной территории Земли, дети вырастали и превращались в нормальных женщин и мужчин. И все же именно мы, херувимы, несли знание простым смертным, находясь среди них в виде маленьких пришельцев, плодов галактики, вечных детей звезд. «Устами младенца…» Здесь, во внешнем мире, нас, херувимов, обожали, защищали, лелеяли.

Через неделю и мне предстояло отправиться во внешний мир. Так что для Сыновей это был последний шанс добраться до меня. Может быть, все это время Божественный разум наблюдал за мной, пытаясь разгадать мой план, и теперь решил, что пора меня приструнить. А может, и нет.

Но я забегаю вперед — вот бы так и с моими преследователями!

Но я забегаю далеко вперед.

Когда я вышла из пространства-Ка и стала младенцем, то оказалась в полном замешательстве. Я лежала слабая, неуклюжая и беспомощная на мягкой ткани в низкой стеклянной колыбели. Меня слепил яркий свет, со мной что-то делали машины.

Эти машины были совсем не такие, как у нас дома. У них было столько же мягких деталей, сколько и жестких. Более того, они действовали сами по себе, как живые существа.

Скоро я успокоилась. Об этом позаботилась одна из машин. Она выпустила на меня струю голубого дыма, и паника моя улеглась.

— Радуйся! — возгласил чей-то голос. — Ты нашла покой в лоне Идема, как и было обещано. Твой новый мозг запрограммирован на язык Панглос, на котором я говорю с тобой. Тебе придется потренироваться, чтобы хорошо владеть своим голосом. А сейчас, будь любезна, мигни три раза, если нужно сказать «да», и два раза, если «нет». Ты меня понимаешь?

Я мигнула три раза.

— Прекрасно. Теперь: ты хорошо помнишь, откуда ты?

Так вот что. Они не знали, кто я или откуда пришла!

Это был щекотливый момент — я имею в виду не трубки и всякие штуки, которые меня щекотали, и не странное ощущение в низу живота, что в меня что-то впрыскивают. Кто из вновь прибывших мог не помнить, откуда он? Вероятно, те, кто прибыл из такого мира, как мой. Интересно, как машины избавляются от нежелательных младенцев? С помощью ножей? Я чувствовала себя беспомощно бьющейся рыбой, которую вытащили на берег и собираются потрошить. Все же мне нужно было рискнуть; я нуждалась в информации. И я мигнула дважды, что означало «нет».

— Принято. — Это был новый голос. Более решительный, словно принадлежал разуму иного типа. — Весьма вероятно, что ты пришла из испорченного мира, в котором Сатана-Змей, предсказанный доисторическим мифом, запутал и полностью разложил мой народ, правильно?

Решив не перечить голосу, я мигнула: «да».

— Поскольку ты согласна с данным анализом, могу предположить, что жизнь, которую я создал, по-прежнему остается в целости и сохранности в твоем мире. Итак, ты стремишься победить Змея?

— Да, — солгала я. (А что, это относилось к половине моего мира. К его худшей половине.)

— Ты с островов?

— Нет.

— Ты с западного берега длинной реки, на одном конце которой дикий океан, а на другом — ущелье и пустыня?

— Да.

Я родилась не на западе, но, несомненно, могла сойти за западную…

— Идентифицировано: Мир тридцать семь.

От следующего вопроса я чуть не упала. (Если можно так выразиться о младенце, который лежит на спине!)

— Ближайший крупный город? — И голос начал быстро перечислять названия западных городов. Божественный разум знал о нашем мире больше, чем я предполагала. Конечно, это было понятно: он принимал вновь прибывших в течение столетий. К счастью, список начинался с севера. Это дало мне несколько секунд, чтобы выбрать какую-нибудь грязную дыру на юге (которую я бы знала).

— …Адамополис?

— …Домини?

— Помилуй Бог? Я мигнула «да».

— Принято. — И сразу другой голос начал объяснять мне все, что было необходимо знать. Это был голос моей Циклопедии.

Циклопедия! Опять я забегаю вперед!

Думаю, что здесь мне бы следовало кратко и быстро изложить положение вещей на Земле, чтобы я могла продолжать свой рассказ. (Льщу себе надеждой, что к концу

«Книги Реки» я уже научилась тому, что критики из Аджелобо называют «приемами повествования».)

Поэтому я позволю себе отвести пару страниц на то, чтобы кое-что объяснить и тебе, добрый читатель; а потом сразу перейдем к моей встрече с Йорпом Экзотическим и его компанией. А если ты думаешь, что я слишком кратко описываю все то, что тебе может понадобиться, когда ты попадешь в Идем после своей смерти, то поверь, что, когда я закончу всю эту мою трепотню, ты будешь знать все, что тебе нужно. И если тебя направят именно в Идем — что вовсе не обязательно, — ты прибудешь туда с такими знаниями по сравнению с другими херувимами, что лучше тебе будет их скрывать, иначе Божественный разум сможет кое-что заподозрить.

Мы, пришельцы, получали тела младенцев в одних из многочисленных детских яслей, разбросанных по всему Идему. Эти тела непрерывно производились в подземных резервуарах машинами Божественного разума, словно пироги в гигантской печке, в которые нужно положить начинку. Когда тела были готовы, они «жили» в состоянии «самоконсервации» в ожидании того, кто прибудет по психосвязи. После «активации» тела начинали быстро и жадно расти — такова была природа нашей новой плоти, — и к восьми неделям мы уже твердо держались на ножках, а через пару лет соответствовали детям восьми-девяти лет. В этом возрасте нам и предстояло остаться.

Мы все говорили на Панглосе, общепринятом языке Земли, изобретенном Божественным разумом еще задолго до того, как стартовал первый корабль с семенами нашего мира. Даже теперь наш язык мало чем отличается от Панглоса. Панглос — такой язык, который нелегко поддается изменениям, и наша современная речь почти не изменилась по сравнению с родным языком Экзотов.

(Экзоты… ну вот опять. Опережаю саму себя.)

Как только мы научились ходить, нас переместили из постоянно заполненных яслей в один из многочисленных минивиллей. Это такие миниатюрные города под куполом, построенные специально для детишек и представляющие собой копии разных древних городов Земли. (Настоящие города, обычного размера, были построены Божественным разумом на своих исконных местах и предназначались для обычных жителей Земли.) Лично я первый этап своего роста провела в Маленькой Италии, сначала а Классическом Риме, а потом в Риме Ренессанса. Все это время меня сопровождала моя персональная Циклопедия, передвижная машина-учительница и нянька, на которой можно было ездить верхом, когда уставали мои растущие ножки.

Потом было прощание с минивиллями и знакомство с Природой — дикой, но все же приятной и ухоженной. Теперь со мной не было Циклопедии. Вместо этого по всему Идему были расставлены станции оказания помощи, в которых можно было достать еду, получить информацию и все, что нужно, включая доставку по подземному туннелю в любую часть Идема. Специальные звери и птицы, которые на самом деле были машинами (и назывались Грации, Любезные Грации), следили за порядком на Земле и за нами.

Разгуливая на Природе, мы, юные пришельцы, должны были узнать запах и прикосновение Земли — и, о чудо (для меня)! прибывания и убывания в небе огромной Луны! Мы также должны были получше узнать друг друга, а заодно и самих себя, чтобы понять, какими мальчиками и девочками мы вырастем.

Наши тела создавались в резервуарах, как я уже говорила, биомашинами. Но все они были разными. Так, в нашей ясельной группе только у меня были миндалевидные глаза и прямые иссиня-черные волосы. (Хотя темным волосам никогда было не почтить другие части моего тела.) Кожа у меня была оттенка корицы, и я была склонна к полноте. С другой стороны, я была довольно высокой для ребенка, что компенсировало полноту. Хотя мне не суждено было стать женщиной, я была по крайней мере женского пола.

Я думаю, что мы, херувимы, легко могли бы остаться бесполыми. Но Божественному разуму нравилось видеть нас маленькими мальчиками и девочками, так же как нравилось создавать древние города Земли. Как только мы попадали в Идем, наше Ка подгоняло тело, которое нам предстояло получить, под мужское или женское — вот почему я чувствовала, что в меня что-то впрыскивают. Очевидно, это позволяло нам, херувимам, испытывать что-то вроде эротического влечения друг к другу, если нам того хотелось. Только не очень сильного. Ум мог и хотеть, а тело не позволяло. Особенно это касалось мальчиков.

Мне нравилось мое прежнее тело; я была в нем как дома! Однако и новое не было таким уж невыносимо чужим. Оно в известном смысле было таким же, как прежде. А вот некоторым из херувимов — Экзотам — их тела казались странными. Вот тут мы и возвращаемся к Йорпу и его компании, которых я встретила, гуляя по Калифорнии.

Предыдущую ночь я провела на пляже, не имея сил оторваться от залитого лунным светом Тихого океана. Насколько спокойнее и теплее казалось это море по сравнению с нашими северными бурными водами! Когда я устроилась на ночлег на песчаной полосе — среди причудливых камней и остроконечных обломков скал, — океан тоже притих, став гладким, как шелковая ткань.

Когда перед рассветом я проснулась, то барахталась в воде, мокрая насквозь. Через мою песчаную постель перекатывалась вода, стараясь меня утопить. Дул сильный ветер. Поднялись волны. Хуже всего было то, что большая часть пляжа исчезла. Мир словно наклонился, обрушив на меня водяные потоки. Неожиданно я оказалась посреди моря. Как это ветер мог пригнать столько воды? А вдруг сейчас из морской глубины выпрыгнут огромные чудовища! Большие братья того маленького краба, за которым я наблюдала несколько часов назад…

Спотыкаясь, с трудом передвигая ноги, я поскорей выбралась на еще не залитую водой полоску суши и спряталась за острым уступом скалы. Сняла шорты и блузку и повесила их сушиться. Хорошо, хоть ветер был теплым.

Я разгуливала по пляжу, ожидая, когда высохнет одежда и начнет светать; в животе начинало урчать, и я раздумывала, где найти ближайшую станцию оказания помощи, чтобы позавтракать, как вдруг увидела нечто приближающееся ко мне по песчаной полосе. В неясном предутреннем свете оно двигалось рывками, то припадая к земле, то делая бросок вперед. Оно напоминало гигантского краба, который тащит на себе свой домик.

— Эй! — тревожно окликнула я его, и краб втянул голову в панцирь.

Представьте себе семилетнего мальчика. Худого, с голубыми глазами и светлыми волосами, похожими на вату. На нем был свободный коричневый бурнус с большим капюшоном, куда он прятал голову, словно в пещеру, и из-под которого снизу торчали ноги в сандалиях, похожие на костлявые лапки.

Мальчишка подкатился поближе. Он присел на корточки, втянул голову в капюшон, подтянул ноги и полностью скрылся в своем одеянии.

— Привет. Купалась? — раздался оттуда его голос.

— Как бы не так! Я спала, а ветер выгнал море прямо на берег.

— Что он сделал? А, понял! Ты из того мира, где нет луны. Большой луны во всяком случае.

— У нас вообще не было никакой луны.

Из глубины капюшона послышался смех. Он был похож на звуки, которые издают наши квакуны в Ручье, когда растягивают свой горловой мешок.

— Большая луна, вращаясь вокруг мира, тащит за собой океан. Это называется прилив. Вот почему ты промокла.

— Прилив. — Что-то знакомое. Ну конечно, мой мозг знал, что это такое. Увы, я не удосужилась вспомнить об этом, когда укладывалась на сухом и мягком песке подальше от воды. — Вот зараза. — Я чувствовала себя дурой.

— Я Йорп, — сказал мальчик. Он высунул голову.

— Йалин, — сказала я.

Мы сразу нашли общий язык. Скоро я рассказала ему, что принадлежу к Порченым.

— Я встречал несколько ваших, — сказал он. — Но они не были такими славными, как ты…

Может быть, поэтому мы и подружились. Я прибыла в Идем искалеченной и испорченной, потому что Червь разрушил наш образ жизни. Я изо всех сил старалась это показать, чтобы иметь предлог без конца задавать Циклопедии вопросы о таких вещах, которые, как предполагалось, я могла бы знать заранее. Хотя я старалась не слишком этим увлекаться.

Йорп, с другой стороны, всегда предполагал оказаться именно здесь. Его народ знал образ жизни Земли и не боялся его, Земля притягивала его. Но я приняла свое новое тело легко и свободно. Знание жизни Земли — предвидение — мало помогло Йорпу, когда дело дошло до принятия внешнего вида землян, который так отличался от его собственного. У него были очень слабые коленки.

Йорп прибыл вместе с другими херувимами своего мира, но они приспособились к новой жизни гораздо легче. От этого ему было еще хуже: он чувствовал себя вдвойне чужим. Возможно, дело было в том, что те в глубине души уже давно ощущали себя людьми. А Йорп нет; он и в самом деле был Другим.

До сих пор Йорп держался только возле Экзотов из разных миров, которые чувствовали то же, что и он. Поэтому я стала для него чем-то вроде психологического мостика; я была ненормальным нормальным человеком.

Все это было мне поведано во время нашей прогулки.

— В моем мире все было тяжелым, — вздохнул он. — А здесь я чувствую себя пухом на одуванчике, готовым улететь.

— В моем мире было темно, по небу плыли тучи, а воздух был наполнен густыми газами. А здесь даже не видно, что именно ты вдыхаешь! Хотя, конечно, дышится легко…

— А теперь у меня только две ноги! Мне кажется, что я вот-вот упаду!

Мы вместе шли к станции помощи. Но как шли — боком, как крабы! Солнце к этому времени уже поднялось и светило нам в глаза. Я не слишком-то боялась солнца Земли. Но Йорп прятался от него. Его глаза, глаза херувима, были приспособлены к солнечному свету так же, как и мои. Но он словно этого не замечал. Он был ночным жителем, существом сумерек и предрассветных часов, — тогда он чувствовал себя прекрасно. Если бы его новые глаза могли видеть в темноте, он выходил бы только по. ночам. Но они не могли; так что он и не выходил.

В мире Йорпа корабль с семенами жизни произвел огромные изменения в тех миллионах и миллионах буковок под названием «гены», из которых состоят слова жизни. В результате тела получились короткими, неуклюжими, с двумя руками и четырьмя ногами; грубая кожа отливала нежными красками. Кожистые легкие, словно кузнечные мехи, всасывали под давлением ядовитые газы. Кристаллические глаза видели не только свет, но и тепло. Гениталии были упрятаны в ороговевшую щель. О да, Йорп имел экзотический вид. Но теперь он превратился в жалкое подобие самого себя, в краба, которого вытащили из панциря и в придачу оторвали две ноги. (На этой стадии я еще не видела животное под названием «черепаха», которая могла втягивать голову прямо в панцирь!)

Когда мы добрались до станции оказания помощи, я познакомилась с его приятелями: Марлом и Амброзом, Лихэлли и Свитс. Они тоже чувствовали себя не в своей тарелке, только каждый по-своему.

Лихэлли и Свитс принадлежали к миру морского народа, обитающего на мелководье. Теперь, когда из их мира словно спустили воду, они оказались выброшенными на сушу. Как они горевали, что больше не могут вдыхать воду и плавать вместе с рыбами. Плавательные возможности человеческого тела вызывали у них смех, а необходимость постоянно держать его в сухости казалась им абсурдной. Они лишились способности к эхолокации, а также видеть (в буквальном смысле) друг друга насквозь. Теперь они видели только внешнюю оболочку. Когда они говорили, то не воспринимали ответные сигналы изнутри. Перед ними опустился экран, закрывший от них мир и оставивший им только их собственные тела. (В этом смысле их печаль в корне отличалась от печали Йорпа; он чувствовал себя как раз слишком незащищенным.) Эти две девочки ходили совершенно голыми. Даже ничем не прикрытая плоть казалась им броней, через которую не мог пробиться наружу их внутренний мир.

Марл, напротив, был привязан к земле. Он происходил из народа летунов: у них были полые кости, очень широкая грудная клетка и огромные крылья над тонкими руками.

Они жили в гнездах среди пористых скал, высоко над болотистым, обдуваемым ветрами миром, населенным маленькими злобными тварями, которые сновали туда-сюда и пожирали друг друга.

Вместе с ветром, рождающим органную музыку из пористых скал, они щебетали свои мелодии. На флейтах, созданных из костей умерших соплеменников, они играли древнюю музыку почитаемых предков. С одной вершины скалы на другую они высвистывали друг другу послания.

А теперь вольный летун Марл стал тяжелым карликом. Его уменьшили и сжали. Его голос стал звучать глухо. Его имя, произносимое на родине, звучало как крик чайки. Теперь оно напоминало шлепок земляного кома. И все же Марл по-прежнему носил наряд из ярких перьев — заимствованное у кого-то пышное оперение.

А Амброз? Амброз был самым экзотичным из всех.

Его мир был плоским, как тарелка. Единственное, что нарушало это однообразие, были овощи с мощными корнями; в атмосфере его мира существовала любопытная срорма жизненной энергии — она вырабатывалась из всего, что двигалось быстрее улитки или растущего растения. Народ Амброза считал, что за миллионы лет поверхность их планеты была стерта энергетическими существами. Они также считали, что жизненная энергия каким-то образом передавалась местным гигантским овощам или даже вырабатывалась ими. А что если и у капусты есть свое Ка? Возможно, эта энергия появилась в древние времена как защита от пастбищных животных, которых теперь совершенно не осталось. Это не было доказано, да и связи с энергетическими существами не было никакой, даже если они и в самом деле были живыми.

Мир, где нельзя было двинуться с места, чтобы тебя за это не обругали, — да и куда было идти, если поверхность была абсолютно плоской! Решение заселить эту землю людьми-растениями — которые проводили бы большую часть жизни в неподвижном состоянии, только изредка вылезая из земли и очень медленно куда-нибудь перемещаясь, — могло бы показаться жестокой шуткой Божественного разума. Тем не менее Амброз и его соплеменники жили богатой внутренней жизнью — созерцая и размышляя. Кроме того, всегда оставалась возможность попасть после смерти в такой мир, где они наконец-то смогут свободно передвигаться… Люди-растения общались между собой с помощью «радиоволн», своего рода сигналов гелиографа, использующих не свет, а какие-то другие невидимые колебания.

Оказавшись в Идеме, Амброз мог ходить куда ему вздумается, по поверхности, напичканной подъемами и спусками, входами и выходами; а ему это не нравилось. Потому что сколько он ни ходил, лучше понимать себя не стал. Тело херувима Амброза было толстым, коротким, с коричневой кожей, черными курчавыми волосами и черными белками глаз, и он носил грязную голубую дхоти.

Следующие несколько недель мы провели все вместе, гуляя пешком, а иногда садясь возле какой-нибудь станции оказания помощи в кабинку, которая доставляла нас по подземному туннелю на другую станцию, выбранную наугад. В основном мы старались избегать других херувимов. Мы ходили в горы и к морю, в пустыню и лес.

И конечно, мы вели беседы. Я рассказала им о своем мире, умолчав при этом о себе. Они поведали мне о своих. Больше всех говорили Марл, Йорп и две морские девочки. Амброз большей частью угрюмо молчал. А что можно было рассказать о плоской тарелке, населенной овощами? А свой внутренний мир и размышления он оставлял при себе.

Один или два раза мне все же удалось выманить Йорпа из его раковины. Он даже искупался голышом вместе со мной в одиноком озерке.

От него я узнала (то, что я могла бы спросить у своей Циклопедии или на любой станции, если бы была шпионкой посмелее), что у Божественного разума не было какого-то определенного места. По всей планете были разбросаны его коммуникационные системы. Но не было единого центра или штаба. Поэтому пришлось отказаться. от идеи ворваться к нему с молотком наперевес. (А зачем мне его крушить? Божественный разум казался не таким уж и злобным, как его описывал Червь. Или нет?)

От Йорпа я также узнала, что вся программа колонизации была — и возможно, что неокончательно, — разработана не на Земле, а в космосе, на огромной Луне. После этого, когда небо было чистым и на нем сияла Луна, я всматривалась в нее еще более жадными глазами, пытаясь разглядеть хоть какой-нибудь огонь или вспышку света; но ничего не было видно.

— Ты не хочешь побывать на Луне? — спросила я Йорпа.

Он съежился:

— Побывать? На Луне нет воздуха! Она недостаточно тяжелая, чтобы держать воздух, — там еще хуже, чем здесь! — Он спрятался в свой бурнус; я перестала говорить на эту тему.

Однажды, когда мы стояли лагерем на краю мамонтового леса, Амброз нарушил мрачное молчание, в которое был погружен почти два дня.

— Кажется, здесь почти некуда ходить, — проворчал он.

Я подумала, что ему не нравятся наши бесцельные прогулки. Но нет. Он продолжал:

— Какой грандиозный замысел должен стоять за всем этим проектом колонизации! Для чего все это, Йалин? Чтобы мы, херувимы, могли питаться лотосом в Идеме, а потом дарить нашу мудрость пришельцев землянам, которые все живут в одном гигантском музее! Неужели это единственный способ объединить и завоевать космос? Превращая людей в кукол на веревочках?

— Завоевать? — спросила я. — А кто говорит о завоевании? — Это становилось интересным.

— Правитель. Божественный разум. Он использует людей в качестве машин фон Неймана,[1] чтобы заполнить ими как можно больше миров.

— В качестве чего? Он сразу набычился:

— Почему он не использует сами машины?

Об этом когда-то размышлял и Червь.

— А какой смысл заполнять вселенную всяким хламом? — спросил Йорп.

— Я думаю, нам нельзя жаловаться, — сказала Свите. — Если бы не было колоний, мы не были бы сейчас живы!

Амброз был явно возбужден после столь долгого молчания. Он был как курица с запором, пытающаяся снести яйцо.

— Ключ к разгадке — это пространство-Ка, — сказал он. — Люди умирают. И у них есть Ка. Эти Ка могут быстро возвращаться сюда, чтобы выложить сведения о других мирах. Радиосвязь заняла бы при этом сотни лет. Тысячи! Пространство-Ка — это возможность осуществлять связь.

— Только одностороннюю, — сказал Марл. — Божественный разум не общается с себе подобными из других миров.

— Я много об этом думал, — сказал Амброз. — Полжизни, наверное! Итак, возьмем нас, обитателей моего мира. Возможно, из-за того, что мы не могли двигаться и из-за нашего способа коммуникации… мы подозреваем, что когда нас создавали, то взяли в качестве некоей модели для всех колоний. Каждый из нас — это отдельный внутренний мир, способный тем не менее выдвигать идеи и таким образом глубоко проникать в философскую сущность вещей. Старый Харваз Постигающий выдвинул эту теорию, и я работал над ней до самой смерти. Некоторые из нас поклялись, что будут хранить эту тайну до тех пор, пока не смогут свободно передвигаться и не найдут ответ.

— Продолжай, — сказала я. — Теперь ты можешь свободно передвигаться.

— Так вот, программа колонии похожа на… на строительство очень большого радиотелескопа, созданного из разума! Он как гигантская антенна, связывающая сотни световых лет.

— А что такое радиотелескоп? — поинтересовалась Лихэлли.

— Это машина, чтобы слушать все то, что находится очень далеко или произошло очень давно. Если у тебя есть два таких телескопа, связанных между собой, все слышно гораздо лучше. А теперь представь, что у тебя сотня таких приборов, размещенных на разных звездах… они не смогли бы принимать сигналы друг друга с помощью радиоволн из-за очень большого расстояния. Но представь, что ты создала бы свою машину из разума людей, которые были бы связаны между собой посредством пространства-Ка, и вот ты ее включаешь…

— А разве для этого не пришлось бы убить всех обитателей других миров? Ведь сначала они должны умереть? — спросила Свите.

— Да? — воскликнул Амброз. — В самом деле! Звезда, которая взрывается, освещает всю галактику в течение целого дня. А разве организмы, обитающие в сотнях миров, и чей разум мгновенно взрывается, освещают что-то еще? Что-то далекое? Вселенское?

— Продолжай, — поддержала я его.

— Так вот, я считаю — я даже уверен, — что когда Божественный разум создаст совершенную колонию, когда этих колоний будет достаточно…

Нас прервало появление шумной ватаги мальчишек. Шестеро или семеро из них выскочили из леса и побежали к нашему импровизированному лагерю, вопя и крича. Они были голые по пояс, в штанах из оленьей кожи, а их лица были разрисованы краской. На голове у них были ленты, украшенные перьями.

Их вожак подскочил к Марлу, вырвал перо из его птичьего наряда и в качестве трофея воткнул в свою ленту. Потом он принялся скакать и приплясывать вокруг нас, топая ногами и издавая победные вопли. Его приятели стали делать то же самое.

— Эй! — крикнул Марл, взвившись вверх, словно собирался взлететь.

Лихэлли тихонько взвизгнула. Йорп спрятался в свой бурнус. Амброз застыл неподвижно. Я вскочила на ноги:

— Что это вы делаете, парни? Прекратите! Мальчишки остановились. Их вожак уставился на

меня. У него были светлые волосы и проницательные голубые глаза на худом остром личике. В них стояло безумие. Он был высоким и нескладным, но я подумала, что смогу с ним справиться, учитывая мой вес.

Конечно, всех мне не одолеть, да и приятели Йорпа явно не годились для драки. Но с какой стати нам вообще драться? Мы же херувимы, взрослые люди. Впервые за все время пребывания в Идеме я почувствовала тревогу.

— Отлично, — спокойно сказал вожак мальчишек, — развлечемся немножко. В виде приветствия.

Я не обратила особого внимания, как он произнес слово «развлечемся»; он просто прорычал его.

Он сурово посмотрел на меня:

— Разве не должны мы наслаждаться счастьем пребывания в Идеме, милостью, обещанной нам Божественным разумом? Чем отблагодарить его за эту милость, как не став совершенными детьми, какими он нас и создал? Пока не начнется наша настоящая святая миссия!

Вот это да. Он же чокнутый.

Насмешливо поклонившись и ухмыляясь, он вернул Марлу его украденное перо так, что тот едва успел схватить его. Вся ватага разразилась хохотом и аплодисментами, но вожак, хлопнув в ладоши, заставил их замолчать; воцарилась тишина.

— Идем — это обещанная Истинная земля! — закричал мальчишка. Сердце у меня упало. Я слишком хорошо знала, кто говорит об Истинной земле. Не кто иной, как мои старые приятели, одержимые и злобные Сыновья Адама!

— Разве не мы самые любимые дети Божественного разума? — обратился мальчишка к своей компании. — Мы, кто боролся, пока большинство других миров тихо блаженствовали на его груди…

Я подумала, что в этом мальчишке было что-то странно знакомое…

— …со всем пылом, чтобы привлечь сторонников — и таким образом заслужить одобрение Божественного разума?

Или заставить его поверить, что Идем и есть предел всех мечтаний, тогда как на самом деле он всего лишь мелкая рыбешка в океане?

— Если бы я был таким же тяжелым, как раньше, — услышала я ворчание Йорпа из глубины бурнуса. Появилась его голова. — И если бы на мне была моя броня и четыре ноги… — Он присел на корточки. — Ты! — заревел он. — Как ты смеешь рассуждать о других мирах! Как ты смеешь вмешиваться в наш разговор! Да что ты вообще знаешь, размалеванный дикарь! — Он по-настоящему разъярился. Таким я его еще не видела; но можете мне поверить, я была от него в восторге!

Вожак мальчишек поджал губы:

— Дикарь? А, понятно. Ты у нас мыслитель. Ну и что, если мы дикари? — прорычал он. — Мы будем гордиться этим и служить Божественному разуму! Мы — Его истинные солдаты!

— А зачем ему солдаты? — спросила Свитс.

— Может, вы уйдете? — вздохнул Амброз.

— Разве мы все здесь не истинные Сыновья и Дочери Божественного разума? — решительно спросил мальчишка, оглядывая по очереди каждого из нас.

Мне не давала покоя мысль, случайно ли эта банда Сыновей появилась именно возле нашего лагеря. Я отчаянно надеялась, что никто из приятелей Йорпа не произнесет моя имя…

— А я и не знал, — медленно заговорил Амброз, — что Божественному разуму интересно, что мы о нем думаем. А вы случайно не его любимчики? Может, посоветуете что-нибудь?

— Ты, как твое имя?

Только бы никто не назвал моего!

— Не думаю, что тебя это касается, но меня зовут Амброз.

Слабак, слабак! Никогда нельзя отвечать на вопросы хулигана. «Да пошел ты» — вот лучший ответ. Может, Амброз с некоторым опозданием это понял, потому что добавил:

— А как твое?

Мальчишка гордо ответил: «Эдрик». Его приятели закивали, словно этим было все сказано. Мне-то уж точно.

Если Эдрик здесь, значит, он ненадолго пережил меня; отличная новость. А вот встретиться с ним на расстоянии световых лет от дома — это гораздо хуже. Поскольку по Идему слонялись миллионы херувимов, эта встреча вызвала у меня смутные подозрения. Однако бывают и совпадения. Иногда наша жизнь кишит ими. Я изобразила безразличие.

— А ты? Тебя-то как зовут? — Теперь Эдрик обращался ко мне.

У меня заколотилось сердце. (Ничего, он все равно этого не слышит.)

— Да пошел ты, — сказала я.

Йорп с удивлением посмотрел на меня; и тут я поняла, что произнесла это более низким и грубым голосом, чем обычно. Я изменила его, чтобы Эдрик как-нибудь меня не узнал.

На мгновение мне показалось, что сейчас он на меня набросится или прикажет это сделать своему воинству. Но он только затаил дыхание.

— А мы не очень-то дружелюбны, да? Но ведь Божественный разум желает, чтобы мы все жили как маленькие братья и сестры? Так что давай попробуем еще раз.

— Откуда ты знаешь, что он желает? — парировала я. — Он что, велел тебе идти сюда и читать нам проповеди?

— Вот именно, откуда ты знаешь? — пропела Свитс; и по тому, как мгновенно Эдрик к ней обернулся, мне кое-что пришло в голову.

Я назвала Циклопедии свое настоящее имя. А почему бы и нет? Для Циклопедии и Божественного разума я родилась на западном берегу, в городке Помилуй Бог. Единственно, почему Эдрик мог появиться здесь, — это если он наговорил своей Циклопедии кучу всякой чепухи про меня, что я слуга зла и все такое, а также, если силы Божественного разума что-то пронюхали и поэтому прислали его. В этом случае он должен был бы знать, как я теперь выгляжу. Моя Циклопедия всегда узнавала меня безошибочно. Возможно, мне ничто не угрожает. Появление Эдрика — это несчастливое совпадение. Ему просто захотелось кого-то попугать; Свитс для этого прекрасно подходила.

И все же… а не могли ли мы с ним иметь что-то вроде внутренней связи? Только не приятной, спешу добавить. Может быть, такая связь возникает, когда ты кого-то убиваешь или постоянно думаешь, что убьешь. Эта прочная связь и привела его сюда независимо от сознания.

Эдрик внимательно посмотрел на Свите, но отвечать ей не стал. Я уверена, он бы ответил, если бы у него было какое-нибудь особое задание от Божественного разума. Его воинство замерло в ожидании — все шестеро. (Как покачнулся его авторитет!)

Тогда в разговор вступил один из мальчишек:

— Я тут подумал, Эд… Держу пари, они Экзоты, верно? Они ставят себя выше нас. Потому и не называют свои имена — кроме вон того пузана в голубой простыне. Держу пари, ни один человек не сможет их и выговорить. — Он смачно сплюнул на землю.

Эдрика, казалось, задела грубость его товарища. Или нет? У Сыновей, видимо, уже вошло в привычку поливать слюнями свою Истинную землю. Эдрик нахмурился. Пытался что-то понять, что-то вспомнить? Он медленно повернулся ко мне.

Четко выговаривая слова, чтобы мои друзья догадались, что я хочу передать им какой-то знак, я сказала:

— Правильно, мы все Экзоты. Абсолютно все, верно, ребята? И гордимся этим.

Увы, события покатились, как снежный ком. Йорп рассказывал, что в его тяжелом мире люди были одеты в броню. Он не объяснил, зачем это было нужно… Я связала эти факты воедино, словно один вытекал из другого. Тяжелый мир, тяжелые тела.

И все же, если все было таким тяжелым, таскать на себе еще и броню — последнее дело. Если только тебе не нужно защищаться от каких-нибудь опасных тварей. Или чтобы не пострадать в очередной потасовке…

А Йорп был истинным сыном своего мира.

Он издал воинственный клич, похожий на вопль гигантского самца квакуна, когда он видит подобную себе самку:

— Юп! Юп! Юп! — Нагнув голову и почти став на четвереньки, Йорп бросился на Эдрика.

Эдрик был застигнут врасплох. Йорп с лету выбил из него дух и повалил на землю.

Но здесь, на Земле, у Йорпа было легкое тело. Второй мальчишка, на которого он бросился, уже ждал его, поэтому легко с ним справился. Третий набросился на Йорпа с кулаками.

Завопив «Давай, ребята!», я бросилась выручать Йорпа. И вот уже мы все сцепились с ватагой Эдрика, ведя бой с переменным успехом. К моему удивлению, Амброз оказался сильным и проворным. Швырнув кого-то на землю, он успел бросить мне с усмешкой: «Вот ради чего стоит двигаться!»

Но Лихэлли уже каталась по земле, держась за разбитый нос, а Марл умел только отчаянно размахивать руками. Наверное, он боялся, что они сломаются, если он кого-то ударит.

Эдрик уже стоял на ногах, переводя дух.

Он показал пальцем на нашу свалку:

— Вот эта! Хватайте ее! Она из нашего мира! Это ведьма!

Изо всех сил я бросилась бежать в лес. Не из трусости. Победить в драке мы бы все равно не смогли. Убегая, я по крайней мере — так я сказала себе — отведу опасность от Лихэлли и остальных. Может быть, они смогут позвать на помощь.

Если предположить, что мы с Эдриком встретились чисто случайно, как он меня узнал?

Я увеличила скорость.

Прижавшись спиной к дереву, я помахивала дубинкой.

— Ну, кто первый? — пропела я окружившим меня Сыновьям. — Подходите, мальчики! Не можете поцеловать, так хоть побьете, а? Истинная земля в том, что вы не можете ничего, что могут взрослые мужчины. И штуки свои вам вставить больше не во что. Потому что они стали мягкими, как червяки, и останутся такими на веки вечные. Как вам, наверное, обидно!

Вне себя от ярости, один из Сыновей бросился на меня. Я нанесла удар. К своему удивлению, я попала ему прямо по губам. Завопив от боли и зажав рот рукой, сквозь которую начала капать кровь и посыпались осколки зубов (как я думаю), он отшатнулся назад.

Я издала победный клич: «Йа! Йа!»

— «Йалин», хочешь ты сказать! — рявкнул Эдрик. — Так вот ты кто! Почему же ты не выкрикиваешь свое имя полностью, Йалин?

— Кто это? — спросила я.

— Это ты. Я сразу подумал, что ты из нашего мира, как только ты начала смеяться над чтением проповедей. — Эдрик все еще тяжело дышал. — Никто другой не употребил бы этого слова. Проповедуют только в Ка-теоборе. — (Вот оно что! Опять меня подвел мой язык.) — Зачем притворяться, что ты Экзот, если на самом деле ты ведьма с востока? А кто из восточных ведьм больше всех не хочет со мной встречаться?

— А зачем вы вообще бегаете за ведьмами, кем бы они ни были? — Я взмахнула дубинкой. Еще один Сын приготовился к прыжку, но после моего движения передумал. — Что, Божественный разум открыл охоту на ведьм?

Если так, то лучше бы мне умереть как можно скорее; и прощайте мои надежды вернуться к жизни с помощью Любезных Граций… Тогда я по крайней мере вернусь домой по психосвязи в хранилище-Ка. Возможно, может быть.

— Я вас спрашиваю, почему Божественный разум ненавидит ведьм?

— Богохульница! Ты думаешь, Божественный разум станет беспокоить какая-то плесень на маленьком листочке? Нет, об этом позаботятся его верные садовники! — (Ах, так они действуют не по приказу Божественного разума. Значит, увы, назад к плану «А»: медленная пытка.) — Я прекрасно понял, что ты за ведьма, по твоим гнусным словам! Божественный разум наградит нас, Братья. Она была слугой Сатаны-Змея, пока я не прекратил ее грязные дела! Она смогла избежать допроса, но у меня еще остались кое-какие вопросы, которые стоит задать!

Не может быть, чтобы Эдрик и на Земле считал меня слугой Червя. Или мне придется выложить это под пыткой?

— Наградит вас? — Я насмешливо заухала. — Божественному разуму нет никакого дела до такого дерьма, как вы. А заодно и до всего остального человечества!

Эдрик воздел руки к небу:

— Да как ты можешь так говорить обо всем, что вокруг нас здесь, в Идеме? Божественный разум исполнил свои обещания! Эта благословенная земля!

Если бы эти несчастные мальчишки не прервали нашу головоломную беседу… Амброз полжизни шел к своему выводу: теория телескопа, создание Ка-линз размером с галактику. Но как бы он смог его доказать? Возможно, помочь ему могло бы только черное течение…

Да где же, в самом деле, мои приятели? Где подмога?

— Как ты можешь? — снова и снова вскрикивал Эдрик. Кажется, он по-настоящему испугался. Может, он задавал просто риторические вопросы, чтобы подзадорить себя. — Что ты этим хочешь сказать: «и Божественному разуму нет никакого дела?»

Может, мне не следовало такое говорить.

— О, Идем такой аккуратненький, — быстро сказала я, придав своему голосу насмешливый тон. — Здесь все на своих местах в отличие от ваших мозгов, вы, банда… — Я произнесла грубое ругательство.

Они бросились на меня.

Они хорошо развлеклись. Очень скоро я заходилась от визга и думала о том, как трудно потерять сознание, когда ты этого хочешь.

То, что они терзали всего лишь мою оболочку, не слишком-то утешало. Все ее нервные окончания функционировали вполне нормально, спасибо. Не помогло и то, что на этот раз у Эдрика не было пыточной машинки с винтом. Не буду описывать, что они со мной делали. Не хочу об этом вспоминать. Скажу только, что, как мне показалось, где-то через неделю новая изощренная боль прекратилась, оставив только старую, уже знакомую. Но я ничего не сказала — я только вопила. Когда симфония боли сменила тональность, я подумала, что сейчас последует костер. Я даже желала этого.

Канат скрипит и стонет, когда судно пытается порвать его, качаясь на волнах. Потом ветер стихает, и канат провисает. Так и мое сознание. Когда боль ослабла, оно затухло. Больше я ничего не помню.

Когда я пришла в себя, то горела в огне!

Вокруг меня полыхало ненастоящее пламя. Огонь был внутри. Горела я, мое тело. Малейшее движение вызывало такую боль, что я старалась не дышать; но это было невозможно.

А надо мной — густые ветви и голубое небо. Потом все закрыло что-то массивное. Ко мне склонилась мохнатая морда. Кристаллические глаза заглянули в мои. Механический олень? Медведь? В любом случае Любезная Грация!

— Они ушли, — сказала она. — Я отослала их прочь. Все закончилось. Ты поправишься.

Из ее ноздрей вырвалась струя зеленого дыма. На этот раз, прежде чем я вырубилась, мне стало действительно хорошо.

Следующие три или четыре недели — точно не знаю сколько — я провела в ванне с желе в какой-то подземной лаборатории, где меня приводили в порядок. За мной ухаживали нежные машины. Потом одна из них начала спрашивать меня о нападении. Казалось, ее больше интересовало странное поведение Сыновей, чем моя измена. Я лгала ей сквозь стиснутые зубы.

Вот они остались прежними. Я смутно помню, что Эдрик приказал не трогать мой рот, чтобы я могла говорить; Сыновья сосредоточили внимание на других объектах.

Когда я уже выздоравливала, ко мне пришел Йорп и вся наша компания. В присутствии своих машин-наседок я не могла свободно говорить. Но кое о чем мы побеседовали, намеками.

— Жаль, что нас тогда прервали, — сказала я. — Становилось все интереснее. Так ты говоришь, телескопы?

Амброз, умница, все понял.

— Чтобы пролить свет на тьму.

— И что увидеть?

— Конец и начало всего. Почему все именно так. Люди могут все видеть. Если ты смотришь на солнце, то можешь обжечь глаза; но ты все-таки смотришь, хоть и недолго. А если ты посмотришь сразу на миллиард и миллиард солнц? В моем мире говорят, что мгновение озарения стоит вечности слепого невежества. А еще говорят, что люди — это глаза Бога. — Амброз криво усмехнулся. — Мы — Его ученики. И все же именно мы создали его.

— Простите, — прервала нас машина. — Пожалуйста, поясните свою мысль.

Амброз пожал плечами:

— Сказано достаточно. Мне пора идти. Нельзя утомлять инвалида. Но сначала, согласно местному обычаю, поцелуй. О, эти мягкие и влажные губы! — Он наклонился над ванной и легонько коснулся ртом моей щеки. Быстро и очень тихо он прошептал: — Забудь. Все это не имеет значения. Если нашему другу, чтобы видеть, нужна вся галактика, ему потребуется еще тысяча веков. Он выпрямился. — Пошли, — сказал он Йорпу.

Ватоголовый Экзот завернулся в свой бурнус.

— Пошли, команда. Больше я их не видела.

Через неделю я уже была как огурчик.

Машина сказала мне, что по подземному туннелю я должна добраться до одной станции на юге, откуда буду отправлена исполнять обязанности херувима. То есть быть звездным ребенком, апостолом, предметом обожания. Как многие до меня, очень многие. По подземному туннелю мне предстояло пересечь континент и океан и попасть в Венецию, в Италию.

Через несколько месяцев, как всякий хороший агент-шпион, я по уши увязла в тайном заговоре мятежников под названием «Подполье».

Вот как это получилось.

Венеция — это город, построенный на море. Примерно тысячу лет назад он ушел под воду, но Божественный разум поднял его и отстроил заново. Это было так давно, что камни, на которых держались здания, снова были разъедены морской водой, словно гнилые зубы. Стены дворцов, балконы и башни были подточены солью. С первого взгляда было видно, что еще немного, и город обрушится в воду снова. Впрочем, налет ветхости придавал ему оттенок какого-то неповторимого очарования, отчего город казался не отживающим свой век, а, наоборот, более живым — словно какое-нибудь старое-престарое животное, ставшее дряхлым и немощным, но сохранившее обостренные чувства и переживающее второе детство, пытаясь играть и показывать разные трюки. И через всю Венецию, оживляя ее и в то же время разрушая, проходила одна и та же картина — живое, пенящееся, хлюпающее море.

Так я, по крайней мере, подумала, когда впервые увидела ее! Мне потребовалось время, чтобы выяснить, что же в действительности кроется за этим упадком: оказалось, что Божественный разум восстановил и сохранил город именно в таком виде, в каком он находился раньше, так некоторые люди делают декоративные дырки в новой мебели. Большинство других восстановленных городов были новенькими, словно с иголочки; но только не Венеция. Ей оставили ее червоточины, а ее стены покрыли искусственным грибком.

Однажды, ранним ненастным вечером, на Дзаттере я встретила Бернардино. Ветер обдувал эту набережную со всех сторон, полируя щербатые камни. Тучи, словно огромные пурпурные кулаки, тузили друг друга и гнались к берегу над темной бурлящей водой. Голубая молния сверкнула над морем. Тощий шелудивый кот искал, где бы укрыться.

(Дзаттере… Я буду употреблять названия набережных и каналов, горбатых мостиков, аллей и площадей так, словно вы знаете Венецию не хуже, чем Аладалию или Гинимой. Венеция действительно существует на планете Земля; учтите это.)

Зарокотал гром. Дзаттере была пустынна… как вдруг из темноты крадучись выбрался какой-то человек. На нем были мягкие туфли, которые называются кроссовки, слаксы, голубой джемпер и берет. Возможно, он был одним из тех, кто плавал по каналам на гондолах, стоя на корме и вспенивая воду одним веслом, как повар, который перемешивает массу для пудинга. У него было румяное веселое лицо.

Меня не слишком насторожил его вороватый вид. Что могло угрожать нам, детям звезд? Одна женщина в черной шали назвала нас «ангелочками». Гондольеры бесплатно возили нас туда, куда нам было нужно. Владельцы ресторанов бросались обслуживать, предлагая лучшие блюда из меню. И все потому, что наши глаза видели свет других звезд.

За это мы, херувимы, рассказывали о своих мирах во многих «церквах» Божественного разума — красиво украшенных зданиях, расписанных изображениями херувимов и Ка, парящих в небесах, а также всякими другими сюжетами из доисторического мифа. Мы жили в лучших отелях, вращались в лучшем обществе и вообще делали что хотели.

В Венеции, когда умирало дитя звезд, был обычай пышно провожать его или ее на Остров Мертвых, предназначенный специально для нас и расположенный в лагуне, которая называлась Сан-Микеле. А его или ее Ка, как говорили, отлетало к Божественному разуму.

Когда умирал звездный ребенок — в преклонном возрасте, прожив двадцать или двадцать пять лет своего детства…

Правильно. Наши новые тела были далеко не вечны. Божественный разум не слишком стремился распространять эту информацию на Земле; я узнала об этом от одного херувима, проживающего в том же отеле, что и я, a propos о смерти и похоронах. Однако вышеназванного херувима это не слишком беспокоило. «Мы же вернемся обратно к Божественному разуму!»

Я в это не верила.

О, в двадцать лет своей жизни я поверила сразу! А в остальное — нет.

— Прости, дитя звезд, — сказал человек. — Можно с тобой поговорить? Я слышал, как сегодня ты рассказывала в «Ла Салюте» о своем мире.

— Слышал? Ты что, следил за мной? Он усмехнулся:

— Ну конечно! А как нам еще встретиться? Но ты не бойся.

— Чего мне бояться? Он махнул рукой:

— Ну, вечер такой темный! Никого нет, даже какого-нибудь ока Божественного разума. Начинается шторм. Маленькое тельце может легко упасть с набережной в море.

— Большое спасибо! — Мне сразу полегчало.

Но меня мучило любопытство, очень хотелось знать, что ему нужно. Мужчина вел себя дружелюбно, но и обожания в нем я тоже не ощутила.

— Как бывшая женщина-матрос, — сказал он, — ты должна находить жизнь в нашем городе вполне приемлемой, да? Столько каналов!

— О да, из меня получился бы прекрасный гондольер, ты не находишь? Я бы плавала по лагуне, перевозила артишоки и всякую всячину. Жаль, что я такая маленькая.

— Да, обидно, что здесь ты не можешь управлять парусами… Но постой, ты же никогда этого и не умела, верно? Ты жила на западном берегу вашей реки. Ты держалась от нее подальше, потому что в ней живет это существо, враг Божественного разума, а? Ведь именно об этом ты рассказывала в церкви. Мы знаем, что старые привычки изживаются с трудом, поэтому здесь ты, естественно, держишься поближе к воде!

Ну надо же так влипнуть.

Парень засмеялся:

— Видишь ли, ты описала свой звездный дом как-то уж слишком вскользь. И не потому, что не умеешь рассказывать, вот уж нет! Все дело в том, что ты довольно плохо знаешь западный берег. К тому же, если говорить честно, рассказывая даже так сбивчиво, ты держалась куда более изысканно, чем можно ожидать от женщины, родившейся в таком ханжеском свинстве. А когда ты начала рассказывать о реке и судах на той стороне, у тебя загорелись глаза, хоть ты и притворялась невеждой. Поэтому я пошел за тобой из «Ла Салюте» и наблюдал, как ты смотришь на лодки, плавающие по Большому Каналу. Ты смотрела на них с восторгом — и вместе с тем с некоторым превосходством, словно раньше видела кое-что и получше и сама на них плавала. Но ты не беспокойся: кроме меня, тебя не видел никто.

— Что вы хотите?

— Все очень просто. Мне хотелось бы узнать о твоем настоящем мире. Мне хотелось бы узнать о твоей стороне реки — той стороне, где ты жила. У нас в Венеции появлялись херувимы-мальчики с восточного берега. Но они ничего не знают о тайнах реки. А херувима-женщины реки не было ни разу до сих пор, что очень странно.

Нет, это не было странно. Когда умирали женщины реки, они уходили в хранилище-Ка черного течения. Ничего не сказав, я посмотрела на мужчину.

Он сказал:

— Я и мои друзья внимательно наблюдаем за такими вещами. Мы делаем записи. Позволь мне предположить, не столько на основании недостаточных сведений, сколько — он постучал себя по носу, — на основании высшего инстинкта, что ты, вероятно, первая женщина реки, прибывшая на Землю.

— У вас богатая фантазия, мистер.

— Бернардино меня зовут.

Слышал ли он о нашей войне? Нет, конечно! Она закончилась совсем недавно. Херувимы направлялись к местам назначения, разбросанным по всей Земле; а Земля — большая планета, в миллион раз больше, чем берега нашей реки.

— Держу пари, — сказал Бернардино, — что ты женщина реки и скрываешь это. А зачем? Мы с друзьями с огромным интересом послушали бы про ваше течение, которое борется с Божественным разумом.

— А почему вам интересно слушать про то, что враждебно Божественному разуму?

— Ах, отдаю себя в твои руки! Возможно, возможно, потому, что я и мои друзья тоже враждебны Божественному разуму? Мы слышали о скверне в вашем мире. Мы умираем от желания, узнать об этом побольше.

— А вы никогда…«Не встречали раньше никого из оскверненного мира?» — собиралась я спросить. Но промолчала. Возможно, им уже приходилось встречать в церкви оскверненных херувимов; но хватило ли им уверенности обратиться к ним с вопросом? Вряд ли! Херувимы, которые прибыли на Землю из оскверненных миров, не стали бы распространяться о скверне у себя дома. А возможно, не слишком об этом и знали — их бы никто не стал посвящать в подобные вопросы.

Сколько миров, как сказал Червь, были оскверненными (как считал Божественный разум)? Полдюжины, наверное? Что до меня, то я еще ни разу не сталкивалась с Оскверненными из других миров, кроме моего, во время той незабываемой встречи! Шесть миров (плюс один мой) — небольшое число. Значит, число Ка, достигших Земли из этих миров, должно быть куда меньше, чем из неоскверненных. В Идеме я не стремилась отыскать Оскверненных; возможно, зря… О да, действительно. Черная метка херувиму-секретному агенту, который оказался не слишком секретным! Теперь я находилась в Венеции, где херувимов было не слишком много. Не могла же я подходить к каждому херувиму в отеле, дарить ему цветок и говорить: «Слушай, а ты Оскверненный?» Единственный способ — это потратить все свободное время на то, чтобы ходить по церквам и прислушиваться к разговорам, надеясь услышать то, что нужно. Но мы, херувимы, как правило, не посещали «службы» друг друга. Уже в Идеме мы узнали друг о друге вполне достаточно. В Венеции умные херувимы в основном наслаждались своей земной жизнью.

Хм. Я стала злой.

Не спешите меня обвинять. Посмотрите, что получилось, когда я столкнулась с Оскверненными из моего мира. Оскверненные из других миров могли оказаться даже хуже.

— Есть хочется, — сказал Бернардино. — Может, ты тоже голодна? Можно пригласить тебя на обед?

— Я могу получить еду в любом месте и в любое время.

Он поцеловал кончики своих пальцев:

— Только не такую! И такого разговора тебе тоже нигде не услышать. — У него блеснули глаза. — Пошли, ты раскроешь заговор.

Стараясь ничем себя не выдать, я отправилась с Бернардино. Обещанный заговор мог дать мне возможность всадить весло в предстоящие события и как следует их перемешать.

Мы быстро пошли по узким полоскам суши к мосту Дель Академиа; оттуда к площади Сан-Марко. На ней не было никого, кроме нескольких старушек, которые кормили стаи птиц под названием «голуби». При нашем появлении примерно сотня «голубей», шумно хлопая крыльями, взвилась в воздух. Большинство птиц, сделав крутой вираж, сразу вернулось на землю, но несколько отделились от стаи и уселись на базилике, где четыре бронзовые лошади били копытами о небо. (Лошадь: представьте себе козу величиной с корову. Их используют, чтобы на них ездить, а также в спортивных состязаниях.) Может быть, двое или трое из этих «голубей» были глазами Божественного разума, механическими птицами…

Первые капли дождя упали на нас, когда мы быстро шли по набережной Дельи Скиавони. Где-то далеко над Лидо уже шел проливной дождь.

— Уже близко, маленькая леди, — успокоил меня Бернардино.

Мы свернули на Калле делле Рассе между двумя домами-близнецами «Ройял Даниели». Узкая улочка вывела нас на площадь Джакомо. Потом мы сбежали вниз еще по одной каллеи, когда тучи собрались вылить на нас потоки воды, ворвались в «Таверну Дожей». Когда мы перевели дух и отряхнулись, Бернардино повел меня вверх по лестнице в отдельную комнату.

Окно этой комнаты, выходящее на узкую калле, было плотно закрыто. Свет исходил от нескольких стеклянных бра, в каждом из которых горел крохотный огонек. На столе была расставлена стеклянная посуда и разложены столовые приборы, а накрахмаленная скатерть была белой как снег. Над буфетом висел гобелен с изображением сцены из какого-то старинного сражения, в котором бились люди в доспехах, многие на лошадях. Я вспомнила гобелен, который видела в каюте одной известной шхуны в Сверкающем Потоке, так далеко и так давно. Возле буфета, весело болтая, стояли трое мужчин и две женщины; когда мы вошли, они сразу смолкли. Это было тайное совещание совершенно иного рода. Все пятеро уставились на меня. Бернардино лучезарно улыбнулся:

— Все в порядке. Я был прав.

Он был прав и в смысле еды. Улыбающийся, хотя и молчаливый официант, бесшумно появляясь и исчезая, накрыл на стол. Горы вкуснейших даров моря: омар, моллюски, осьминог, шпроты в тесте. Все что душе угодно.

Он оказался прав и в смысле разговора — когда я уже слегка накачалась вином и решила, что пора поговорить.

Краткое описание присутствующих:

Тесса, от титула «Контесса». Старая, с живыми блестящими глазами и привычкой резко дергать головой, когда с чем-то соглашалась, что делало ее похожей на голубя, склевывающего зерно. Она была вся увешана кольцами и прочими драгоценностями.

Проф, «Профессоре», одетый с иголочки мужчина за сорок; он был профессором науки, хотя в этом не было особой нужды, так как наукой занимались в основном машины Божественного разума.

Потом Чезаре, дородный парень, баритон из Театро делла Фениче.

Луиджи, реставратор; казался ловким малым.

И наконец, Патриция, молодая, темноволосая, с огненным темпераментом. Она называла себя их теоретиком.

Скоро я поняла, что по всей Венеции было полно таких людей, которые образовали отдельные кружки и назвали их «ячейки». Такие ячейки существовали и в других городах Европы. Та, куда меня привели, называлась «ячейка „Таверны Дожей"». (Да, «дож» — это название главы городского управления, правителя города; не путать с догом, собакой, четырехлапым зверем, который лает.)

Скоро Луиджи сказал мне:

— Далеко не все уверены, что херувимы — это пришельцы.

— Ну и глупо.

— Да? Таких меньшинство — я лично так не считаю. Уверен, что ни один из нас тоже. Но подумай, может быть, Божественный разум создает вас где-то у себя в Америке, а потом вкладывает вам в голову фальшивые воспоминания? Я разинула рот:

— Зачем?

— Ну, чтобы убедить нас, прирученных идиотов, что история человечества движется вперед — если и не здесь, то где-то в галактике! Чтобы мы не падали духом и не вымирали от отсутствия жизненного стимула. От отсутствия событий, отсутствия перемен.

— Ха. В моем мире очень долго ничего не менялось. А когда это произошло, я не уверена, что это оказалось очень уж здорово!

Бернардино сказал:

— Ты должна рассказать нам, как изменился твой мир. И какую роль сыграла в этом ты?

— Я что, сказала, что сыграла какую-то роль? — вымолвила я и набила рот несколькими моллюсками.

— Нет, не говорила. — Он засмеялся. — Но дала это понять. Как там говорит Луиджи: «Я верю тебе, мой маленький пришелец».

— И я! — воскликнула Тесса.

Немного погодя Проф начал профессорствовать. Вот что он сказал:

— Хорошо известно, что Божественный разум является конечным продуктом разумных интуитивных самоуправляемых машин, созданных нашими предками. Но, увы, сами наши предки оказались не столь разумными, когда дело дошло до организации нашего мира. Они плодились, как ублюдки, и оказались на грани самоуничтожения, создав невероятное оружие. Неудивительно, что Божественный разум решает создать тихий статичный мир. Еще менее удивительно, что детей он ставит выше нас.

— Мы дети только с виду, — напомнила я ему.

— И все же внешность имеет значение, Йалин! Веками мы боготворили вас, детей звезд, что породило в нас некоторую покорность, слабость. Божественный разум это вполне устраивает. Вначале — до того, как приступить к самостоятельным действиям, — Божественный разум, должно быть, имел некие внутренние указания, так же как люди обладают врожденными инстинктами, выработанными в процессе эволюции. Что это за указания? Проведя исследование доступных мне данных, я пришел к выводу, что «инстинкты» нашего Божественного разума имеют двойственный характер: сохранить человечество и сделать его сильнее. Вместе с тем существует большая разница между сохранением — и усилением.

— Даже противоречие, — вставила Патриция. — Нельзя сохранить живую систему, просто погрузив ее в состояние застоя, — она погибнет. Взгляни на нас: в собственном мире мы изгои, лишенные инициативы!

— Следовательно, — сказал Проф, — ваша роль, детей звезд, состоит в следующем: постоянно пополнять запас психологической энергии на Земле, где время остановилось. Именно вы делаете нас сильнее, возвращаясь к нам со звезд. Если бы вы не возвращались, человечество пришло бы в упадок. Обнаружение пространства-Ка и психосвязи позволило Божественному разуму сразу усиливать и сохранять; но мы за это должны платить. И мы считаем, что плата слишком высока.

Я сунула в рот «Фритто Мисто дель Адриатико» и принялась жевать хрустящий деликатес.

— Неужели на Земле так плохо? — спросила я с набитым ртом.

— Это зависит от чувства собственного достоинства, — ответила Тесса.

— От свободы, — поправила ее Патриция. — Мы хотим сами решать свою судьбу. Но сейчас мы этого не можем. Мы даже не можем совершать свои собственные ошибки. Мы создали себе Бога и теперь полностью зависим отчего милости.

— Бога, предсказанного доисторическим мифом? — пробормотала я.

— Тьфу! — выпалил Чезаре. — Нет такого понятия «доисторический». Я не верю, что в глубокой древности наши предки могли предвидеть всю эту чепуху. Я думаю, что Божественный разум просто использовал разные мифы и символы, чтобы запудрить нам мозги.

— В давние времена, — сказал Проф, — век религии сменился веком науки. Но при этом психические силы ушедшего века остались чрезвычайно сильны. Мы не слишком рациональные существа, Йалин, и в качестве дополнения, если бы Божественный разум вынужден был нас сохранить, ему пришлось бы сохранить и наш иррационализм! Поэтому он сохранил форму, но запутал более раннее содержание. В глубине своего сознания, по словам Чезаре, человек мыслит символами. И теперь мы просто живые символы прошлого. У нас не происходит ничего нового. Все новое приходит со звезд, где вами, по крайней мере, не правит Божественный разум, потому что находится слишком далеко. Однако он по-прежнему может вытаскивать вас из дома через пространство-Ка, словно рыбу из сетей, и предлагать нам в виде интеллектуального угощения.

— После которого мы уходим, — закончила Патриция, — с вечно пустыми желудками. Особенно те, кто рьяно печется о независимости человечества.

— Так что, как видишь, — сказал Бернардино, — мы страстно желаем встретить кого-то, кто обладает важными сведениями о враге Божественного разума. Любой его враг — наш друг.

Они выжидающе посмотрели на меня.

Должно быть, это случилось из-за вина. Или от желания выговориться.

Я рассказала им о нашей реке и нашем образе жизни. О черном течении и войне с Сыновьями. О голове Червя и как я в ней ехала. И как я умерла.

Единственно, о чем я умолчала, так о том, что находилась на Земле в качестве предполагаемого агента Червя.

Мое повествование, занявшее достаточно времени, прерывалось как раскатами грома, так и вопросами. Когда я закончила, над «Таверной Дожей» уже опустилась ночь; официант и хозяин таверны слушали вместе со всеми. Горло у меня так пересохло, что стало похоже на старый сапог, несмотря на многочисленные чашки кофе капуччино и стаканы аква минерале.

— Все, — прохрипела я наконец.

— Браво, прекрасно исполнено! — зааплодировал Чезаре.

— Дорогое дитя! — воскликнула Тесса. — Дорогой херувим, тысяча благословений!

Бернардино усмехнулся:

— И это все? А ты не забыла об одном маленьком секрете, который предпочла не раскрывать?

— Каком секрете?

— Осмелюсь предположить, что он касается твоего пребывания на Земле. Точно?

— Без комментариев. Проф радостно потер руки:

— Ах, это прекрасно. Выше всех ожиданий! Так, значит, твой Червь много лет назад был послан в некоторые миры в качестве разрушителя Разума? Чтобы остановить там зарождение жизни? Подумайте о разрушителях с этой точки зрения, а не как о врагах, подстерегающих из засады корабли Божественного разума с семенами жизни! Может быть, черви были распространены по всем пригодным для этого мирам, а потом большинство из них исчезло, выполнив свою задачу!

— Это, несомненно, объяснило бы кое-что, что меня всегда несколько занимало, а именно: почему разумная жизнь не возникла ни в одном из миров-колоний?

— Но если это так, то открываются два потрясающих факта. Факт номер один: Божественный разум — властелин времени, способный посылать своих червей в далекое прошлое нашей галактики. И факт номер два: Божественный разум об этом не знает.

— А? — сказала я. — Как он может быть властелином времени и не знать об этом?

— Легко. Он либо еще не занимался этим, либо даже не предполагал заняться… это одна возможность. Либо Божественный разум совсем не такое уж цельное существо, как мы предполагали. Некоторые его части действуют самостоятельно, независимо от других, так же как наше собственное подсознание действует независимо от сознания. Если так, то он — дом, разделенный внутри самого себя.

— Это, — сказала я, — все равно что сложить два и два и получить двадцать два.

— Иногда двадцать два — это и есть правильный ответ. Тебе нужно научиться видеть вещи с новой точки зрения. Новая точка зрения иногда показывает истинную картину, как может объяснить тебе Луиджи.

— Я могу объяснить? — сказал Луиджи.

— Да, да, вспомни ту картину с черепом и ковром, о которой ты мне рассказывал! Если смотреть на нее прямо, то видишь один ковер. Но если ее повернуть и посмотреть под углом, то ковер превращается в человеческий череп.

— Ах да, «Посланники» Гольбейна. Верно. Черви могли быть посланы Божественным разумом назад, в прошлое? И он об этом даже не знал? И большинство червей выполнили свою задачу, уничтожив естественный отбор в самом зародыше, а потом исчезнув, как им было приказано? Но некоторые остались и пробудились, когда прибыли корабли с семенами жизни? У меня голова шла кругом. Это же безумие, если конечный результат колонизации был таким, каким его видели Амброз и его наставник Харваз Постигающий. Смерть в начале и смерть в конце!

Я не стала рассказывать моим новым друзьям, что говорил Амброз. Меня слишком занимал рассказ о моем мире, войне и Черве. Но теперь я поведала им сиплым голосом об Амброзе Экзотическом и телескопе размером с целую галактику.

Под конец моего рассказа Проф так возбудился, что опрокинул стакан с водой. Удивительно, как много воды оказывается в стакане, когда ты его опрокидываешь! Растеклась целая лужа.

— Так-так-так! — воскликнул он, ударяя себя кулаком по ладони. Никто не обратил внимания на разлитую воду.

Бернардино нахмурился:

— Значит, убивать всех только для того, чтобы на несколько мгновений воспользоваться их Ка? Какой смысл? Это все равно что сжечь свинарник, чтобы получить тарелку жареной свинины.

— Нет, в этом есть смысл, — сказал Проф. — Божественный разум может забрасывать рыбачью сеть в пространство-Ка, но сам, в сущности, принадлежит физической вселенной. Он не контролирует пространство-Ка; он его не понимает. Он его просто использует. Держу пари, у него нет такого хранилища-Ка, как у Червя Йалин. Душа нашего Божественного разума пуста.

— Возможно, — сказал Чезаре, — именно его он и хочет увидеть с помощью своего телескопа, если решил его создать во что бы то ни стало. Он хочет узнать, как овладеть пространством-Ка.

— Что ж, и овладеет, — сказал Проф, — если пространство-Ка — ключ к разгадке вселенной. По-видимому, пространство-Ка — это обитель мертвых. Может быть, мертвые своего рода… подсознание вселенной? Жизнь развивается во вселенной миллионы лет. Пространство-Ка наполняется все новыми душами мертвых. Становится ли от этого богаче и глубже подсознание? Если да, то мертвые — ключ к разгадке тайны. Хотя что могут мертвые?

— Ты становишься метафизиком, — упрекнула его Патриция. — Удивительное дело! Однако я считаю, что нам следует обсудить наши возможные действия здесь и сейчас. Йалин дала нам прекрасный инструмент для свержения Божественного разума и обретения свободы: опасность того, что однажды Божественный разум уничтожит всех нас.

— Однажды, — согласился Луиджи. — Однажды через тысячу веков. Скольким людям есть дело до такого промежутка времени?

— Должно быть!

— Должно быть. А есть? Думают пьяницы о похмелье на следующее утро? Или о состоянии Своей печени через двадцать лет?

— Не нужно говорить о времени. Если мы пустим слух у нас, а потом, подключив наши контакты, и по всей Европе и если дитя звезд публично обличит Божественный разум…

— Не смотрите на меня.

Но Патриция, разумеется, уже смотрела.

— Кто сказал, что, если ему дать достаточно длинный рычаг, он перевернет мир? — спросила она.

— И точку опоры, — подсказал ей Проф. — Архимед сказал.

— Может быть, рычаг у нас уже есть — рычаг длиной от Солнца до звезды Йалин!

— А как насчет того, что Божественный разум контролирует время? — поспешно вставила я, — Если то, что говорит Проф о происхождении моего Червя, правда…

— Твоего Червя? — живо ухватился за это слово Бернардино. — Почему ты не до конца откровенна с нами, Йалин?

— Потому что, ну… — (Его усмешка сделалась шире.) Я попыталась исправить положение. — Если Божественный разум контролирует время, будь оно неладно, на что нам надеяться?

— Взгляни на это по-другому, — сказал Проф. — Новая точка зрения! Если ты что-то отправляешь в прошлое, пусть даже далеко в космосе, то что-то при этом должно исчезнуть в настоящем — или измениться, — чтобы компенсировать потерю. Чтобы сохранить причину и следствие. Чего-то, что может оказаться знанием того, что ты сделал. Во всяком случае, мидый херувим, ты тоже уже поиграла со временем. Так же как и все дети звезд, которые умерли и возродились здесь.

— И как вы это объясняете?

— Ты прибыла сюда через пространство-Ка гораздо быстрее, чем позволяет перемещаться обычная вселенная. Значит, мертвые путешествуют во времени.

Я зевнула. Просто не смогла удержаться. Я смертельно устала. В конце концов я была просто маленькой девочкой.

— Ты будешь спать здесь, в таверне, — ласково сказал Бернардино. — А завтра мы все вместе соберемся на ланч, идет? Приходи чистенькой, как эта скатерть была до того, как на ней пообедали. — (Лужа уже впиталась. Повсюду валялись крошки, а место, где стояли бокалы с вином, было отмечено парой красных кругов.) — Мы будем думать и действовать. За этим ты и пришла на Землю, не так ли?

— Вы что, читаете мысли? — проворчала я.

— Нет, я читаю только по лицам. И знаю язык тела. И сейчас я вижу, что если ты немедленно не отправишься спать, то уснешь прямо на этом стуле.

Итак, на следующий день, за ланчем (рыбный суп и ризотто из печени) я действительно чистенько и аккуратненько выложила им все о Черве и о Себе, чем привела их в полный восторг. Тесса даже подарила мне свое любимое золотое кольцо, во всяком случае так она сказала. А разве когда-то, в дни моего триумфа с Червем, я не носила прекрасное кольцо? Я приняла ее подарок как справедливую замену своего любимого бриллиантового кольца, утерянного навеки.

В последующие недели конспирация усилилась. Наше Подполье связалось с ячейками по всей Европе: в Париже, Берлине, Лондоне, — Петербурге, по «телефону» — светящейся говорящей трубке. Эту новость подхватили журналы. Проф сказал, что есть еще более быстрые способы распространения новостей: радио (о котором говорил Амброз) и даже радио, передающее картинку. Хотя правящий Божественный разум запретил пользоваться этими приборами как несовместимыми с его задачей поддержания порядка, мира и покоя на планете Земля.

За эти недели я кое-что узнала, о чем моя Циклопедия не удосужилась мне сообщить. (Не то чтобы я не спрашивала. Я просто не знала, о чем спрашивать. А возбуждать в ней подозрения наводящими вопросами мне не хотелось.)

Что особенно привлекло мое внимание на Земле, так это система правосудия, поскольку я полагала, что совершу (мягко говоря) антиобщественный поступок, публично обругав Божественный разум.

Патриция мне все объяснила. Эта система называлась Социальной Милостью: высшей мерой наказания того, кто кого-то притеснил, была пожизненная ссылка в какое-нибудь отдаленное место, в основном во льды или пустыню. (Хотя никоим образом, решительно говорила Патриция, мой предполагаемый проступок нельзя было бы назвать «притеснением», ибо он был явно направлен на освобождение.) В отличие от Идема, которым управлял непосредственно Божественный разум и который занимал полмиллиарда акров, — вопросы законопорядка на остальной части Земли решали особые люди, Миротворцы. Эти самые Миротворцы давали советы и судили, успокаивали людей и улаживали их споры и конфликты. Иногда им помогали машины — механическая птица или собака.

Интересно, что никто не знал ни единой семьи, чей сын служил бы в Корпусе Миротворцев. Кроме того, все они были как-то странно похожи друг на друга, что наводило на мысль об их искусственном происхождении. Либо их специально создавали в резервуарах; либо, по слухам, набирали среди ослушников, которые преступили законы Миротворцев: среди убийц, насильников, вандалов, поджигателей, идолопоклонников и много еще кого. Люди говорили, что этих преступников подвергали обработке в особом резервуаре, где им меняли Не только тело, но и разум; это и было их наказанием — изоляция от самих себя, идеальная справедливость.

Патриция считала, что эти слухи совершенно беспочвенны, поскольку на Земле уже почти не совершалось убийств, изнасилований, вандализма и прочего. Луиджи, который реставрировал картины, знал, что в прежние страшные времена все обстояло совсем иначе, тогда говорили, что «жизнь — это ад». На многих картинах изображались разные зверства: пожары, грабежи, резня, насилие, прибивание людей гвоздями к деревянным столбам.

Умиротворяющая рука правосудия стала, как говорилось в одной поговорке, «рукой света и тьмы». Большей частью нежно лаская, как мягкий свет, она почти не выдавала своего присутствия, но неожиданно могла схватить и крепко сдавить. И тогда становилась тьмой — невидимой до тех пор, пока не появлялась из укрытия.

Сама я не встретила ни одного Миротворца. Не натолкнулась ни на один «перст» Божественного разума. Расписанием моих бесед в различных церквах — не слишком утомительным — занималась администрация отеля.

Патриция говорила, что в прошлом Миротворцы не слишком досаждали Подполью. Да и зачем? Насколько я поняла, его участники занимались в основном тем, что смаковали деликатесы и выдумывали всякие теории, а также распространяли листовки, которые добропорядочные граждане выбрасывали, как мусор. Ибо разве Божественный разум не воскрешал своих звездных детей во славу Человечества? Разве он не устроил Рай на Земле? Он же дал людям все необходимое (как было предсказано доисторическим мифом).

Поэтому в Подполье считали, что можно спокойно продолжать игры в государственную измену и эти игры будут так успешны, что в один прекрасный день Божественный разум, к своему изумлению, обнаружит, что повержен.

Я не была в этом уверена. Может быть, мелкая возня Подполья просто развлекала Божественный разум — до тех пор, пока не выходила за рамки дозволенного и не проводила эффективных действий.

После нескольких недель подготовки ячейка «Таверны Дожей» решила, что час настал. Я должна была появиться в Базилике Сан-Марко, крупнейшей церкви Венеции. Именно там мне предстояло развенчать Божественный разум.

Пришел назначенный день, и я была чертовски рада, что у меня есть кольцо Тессы. В сияющей роскоши «Золотой церкви» надо было хоть чем-то сиять и мне. О, это чувственное великолепие Базилики, внутри и снаружи украшенной сверкающей мозаикой, и этот золотой алтарь, на отделку которого пошло двести пятьдесят тысяч драгоценных камней! О, эта слава Божественного разума, на которую посягнул какой-то жалкий карлик, мятежный херувим — я.

Когда я прибыла, машина на галерее, подготавливая публику к моему выступлению, исполняла какую-то симфонию. Аккорды, извлекаемые из длинных золотых труб, парили и парили. Патер провел меня в вестибюль и снабдил белой сутаной и белой квадратной биреттой. Облаченная таким образом, я проследовала по нефу в сопровождении этого самого патера, слабоумного старикана, одетого в обычное красное платье с поясом. Когда я подошла к ограде алтаря, музыка смолкла. Я встала возле звуковой трубки, с помощью которой мой голос должен был звучать на всю церковь.

— Земные смертные Венеции! прокричал в трубку патер. — В это благословенное утро мы собрались здесь, чтобы послушать херувима Йалин, дочь чужого солнца, звездное дитя Божественного разума. Поприветствуем ее!

Публика громко захлопала и закричала "Браво!". Базилика была заполнена до отказа, и на какое-то мгновение мне показалось, что среди прихожан не было ни одного из моих друзей. Но потом где-то в первом ряду я разглядела Бернардино. Он подмигнул мне. Скрестив пальцы, я потерла ими кольцо, а потом поцеловала его на счастье

Патер прошествовал по нефу обратно; воцарилась тишина. Что до меня, то это безмолвие свалилось на меня, как тонна перьев, не давая дышать. Ну и что теперь? Я решила, что буду говорить просто и ясно, как в предыдущих церквах, но ведь это здание было таким изысканно-великолепным. Как мне не ударить в грязь лицом среди такой красоты? Я облизнула губы. Потом вспомнила один отрывок из «Юлия-Царя».

— Смертные, венецианцы, земляне, внемлите мне, — нараспев начала я. — Слушайте меня внимательно, пожалуйста! Не затыкайте уши. Я пришла сюда, чтобы похоронить Божественный разум, а не восхвалять его. Я пришла похоронить его под грудой обвинений, которые все слишком правдивы! Зачем? Да затем, что он собирается похоронить всех нас — и пришельцев с других планет, и землян. Он хочет сложить костер из нашего разума и поджечь наши мозги, чтобы с помощью одной большой вспышки увидеть конец вселенной…

Это было ужасно! Похороны, костры, большие вспышки. Я посмотрела на Бернардино; он поморщился. По залу пронесся удивленный шепот — словно зашуршала крыса. Или шесть крыс.

— Послушайте, — сказала я и принялась говорить более просто.

С этого момента дела пошли лучше, примерно в течение пяти или десяти минут. Крысы шепота не перестали возиться, но теперь они в основном подстраивались под меня. Или мне так казалось.

Мне помогала моя клака.[2] Один раз со своего места встала Тесса, одетая в траур, — я узнала ее только по кольцам. Заламывая руки, она завопила:

— Это правда! Божественный разум — это Дьявол. Землей правит Сатана! Демон из доисторического мифа! После этого она быстро села.

Чезаре, Патриция и Бернардино, сидя подальше друг от друга, также время от времени вставляли реплики. Более того, среди прихожан, видимо, присутствовали члены других ячеек. Но потом все испортил Луиджи, когда появился на галерее и начал разбрасывать листовки. Он никому не говорил, что собирается это сделать; Патриция сердито сверлила его глазами. (Или это была не злость? Выражение ее глаз было каким-то странным.)

Патер, сдуру похлопав мне с заднего ряда, пришел к определенному решению и покинул церковь.

Я продолжала свою речь. Но вот вскочил какой-то невзрачный человечек.

— Ты оскорбляешь нас! — закричал он. — Ты оскорбляешь нашу Базилику. Ты оскорбляешь одежды, которые носишь.

— Ты оскорбляешь нас! — как попугай повторила сидящая рядом с ним женщина.

— Ты не настоящее дитя звезд! — завизжала еще одна женщина. — Ты самозванка!

— Неправда! — закричал кто-то в ответ. Какой-нибудь член Подполья? — Ни один нормальный ребенок не мог бы так говорить! Она херувим.

— Ни один нормальный человек не мог бы так говорить!

— Заткнись! Может, она говорит правду! И так далее.

— Да, послушайте меня, — взывала я. Мне легко было их перекричать — я говорила в трубку. — Послушайте меня, во имя будущего! Да слушайте же — во имя жизни всех миров!

И тут звуковая трубка намертво отключилась. А в Базилику влетели два голубя. Хлопая крыльями, они уселись на карнизе галереи.

— Вот вам доказательство, — закричала я свои детским голосом. — Глаза Божественного разума! А сейчас, разумеется, прибудут его персты. Но разве я кого-то угнетаю? Нет! Тогда почему я должна молчать?

Действительно, появились два рослых парня. На них была одинаковая небесно-голубая форма. Они были похожи друг на друга как близнецы. Их широкие добродушные лица не выражали абсолютно ничего.

Скрестив руки на груди, я стояла у ограды алтаря и ждала, когда они подойдут. Прихожане притихли; я тоже стояла молча. Не хватало мне визжать и цепляться за кафедру, пока меня будут с нее стаскивать. Есть на свете такая вещь, заметила однажды Тесса, как чувство собственного достоинства.

Парочка Миротворцев остановилась в нескольких шагах от меня. И тут из ртов машин, которые до этого исполняли музыку на галерее, раздался голос — низкий, звучный, мрачный голос.

Голос, который мог принадлежать только Божественному разуму. (А у публики: судорожные приглушенные вздохи, широко раскрытые глаза. Кое-кто грохнулся в обморок.)

Голуби склонили головы, а Миротворцы безучастно стояли передо мной.

— В доисторическом мифе рассказывается, — сказал голос, — как один ребенок пришел в храм и начал спорить с Мудрецами и кончил тем, что был приколочен гвоздями к дереву…

— Да? — хрипло проговорила я. Потом откашлялась. — В самом деле? — сказала я, осмелев. — В Венеции не так уж много деревьев! Так что будьте любезны, приколотите меня на колокольне. С нее открывается такой прекрасный вид.

— Не дерзи мне, херувим.

— Почему вы не открываете всем этим людям правду о том, что затеяли?

— Ну что ж, херувим, правда состоит в том, что я заполняю звездную галактику человеческими душами. Ты этого не знала?

— А вы не знали, что разослали по всем мирам и черных разрушителей, отправив их в далекое прошлое, чтобы потом наведываться туда и устраивать свои дела? Но этот план не сработал нигде!

Луиджи срывающимся голосом издал одинокий одобрительный возглас. Что, как я полагаю, было очень смело с его стороны или глупо.

— Молчать! Ты вспомнила, херувим, доисторический миф, где говорилось о духах Сатаны, изгнанных из лона Бога еще до того, как на Земле появились люди. Зачем? Ведь этого не было.

— Ах, не было? Тогда где же, по-вашему, вы взяли идею черных разрушителей — в Мире 37 и еще где-то? Вы дали маху и даже не знаете об этом. Если вы распоряжаетесь временем, вы изменяете ход прошедших событий, а это значит, что они произошли именно из-за вас! Вы создали себе врага по крайней мере в семи мирах.

— Интересная гипотеза, — сказал голос после некоторого молчания. — Я об этом подумаю.

— Разумеется, — горячо продолжала я, — возможно также, что какая-то ваша часть знает об этом и скрывает это от остальных частей!

— Не бери на себя слишком много, херувим. У тебя появилась одна блестящая мысль. Да, ты права, я узнаю ответ…

— Когда? Когда наполните галактику человеческим разумом? А потом направите на него свет, чтобы увидеть конец вселенной через самые большие линзы, какие только сможете построить?

Ответа не последовало. Никакого. Вскоре прихожане начали перешептываться. Тогда я выкрикнула:

— Мертвые узнают твой ответ, Божественный разум, а не ты!

— Вот и пусть умирают, — последовал тихий ответ. На многих лицах появилось выражение ужаса.

— Если Бог бессмертен… — начал голос. Я прервала его:

— Так вот в чем дело! Ты хочешь сохранить самого себя навечно, несмотря на то что ты искусственное существо, созданное людьми? Тогда позволь сообщить, что тебе станет чертовски одиноко, когда вокруг не будет людей, и ты останешься в вечности один. Все исчезнут в будущем пространстве-Ка.

— Тише, херувим. Наступил священный момент. Момент озарения. Теперь я понимаю, что, если бессмертный Бог материализуется в данной точке пространства и времени, он также должен существовать и до своей материализации. Иначе как он может быть бессмертным?

— А?

— Бог должен обладать способностью проникать в прошлое; в течение этого процесса он будет создавать доисторический миф о самом себе. И вся правда о том, как это происходит… может исчезать в то же мгновение… — Голос внезапно посуровел. — Если Сатана — это слепота Бога, — изрек Божественный разум, — пусть она исчезнет от вспышки! Ты — тебя я отправлю куда-нибудь в безопасное место, пока я буду все обдумывать.

Голуби взлетели. Миротворцы отступили на шаг. Именно в этот момент в Базилике Сан-Марко и начались беспорядки.

Часть третья ВЫСТАВКА РОЗ НА ЛУНЕ

Над Базиликой взвился черный дым. На площади начали расцветать фонтаны дыма. Пожарные катера облепили расположенную рядом набережную, словно мухи — коровью лепешку. Мы улепетывали — не очень быстро — в реквизированном «вапоретто», за рулем которого сидел Бернардино.

Может быть, нам следовало бы удирать по городским улочкам. Но отовсюду начали выскакивать Миротворцы. К тому моменту, когда нам удалось вырваться, тела уснувших людей усеяли всю площадь Сан-Марко. Каждого, кто попадался им на пути, Миротворцы встречали струей газа из своих баллончиков милосердия.

Возможно, уже несколько столетий в Венеции не было беспорядков, и не только в Венеции. Но способность их устраивать не была утрачена…

Я плохо помню, что происходило тогда, хотя, как я понимаю, в этом и заключается суть всех беспорядков, особенно если их вызывают намеренно. Однако в любом случае внезапно вспыхнувшая в Базилике потасовка совершенно сбила с толку двух Миротворцев. Они уже собирались меня арестовать, но вместо этого попытались сначала утихомирить прихожан. Хоть и крепкими парнями были эти служители мира, их быстро смяли и огрели каждого по башке, отчего они сразу вырубились. Что тут началось — настоящий хаос, и ни в коей мере не с точки зрения маленькой девочки. Повсюду с грохотом валились большие тела взрослых людей. Потом появился Бернардино, схватил меня в охапку и начал пробиваться к выходу. Когда мы выбрались на площадь, там тоже стоял шум. Но там вспышки насилия начались еще раньше. То, что выплеснулось из Базилики, только подлило масла в огонь.

Когда Бернардино опустил меня на землю, откуда-то появились, Проф и Луиджи.

— Это хулиганы! — кричал Проф Луиджи. — Ты нанял бандитов!

— Нанял? Это добровольцы Подполья, вот кто! Ну, большинство. Некоторые, может быть, чуточку перебрали. Да открой глаза, парень! Драку-то затеяли не они, а наши законопослушные граждане! Овцы вышли из повиновения. — Луиджи отскочил в сторону, и кто-то, пролетев мимо него, столкнулся с кем-то еще. Этот кто-то развернулся и набросился с кулаками на предполагаемого обидчика

Проф схватил Луиджи за руку, чтобы не дать ему улизнуть:

— За это придется отвечать!

— Ну и ответим, дело того стоит. — Даже из своего неудобного положения Луиджи ухитрился подставить подножку какому-то пробегавшему мимо юнцу, который со всего маху врезался в двух дерущихся. — Миротворцы не могут арестовать тысячу человек. И не арестуют! А эта тысяча все запомнит. Подумай о значении такой новости. Журналы разнесут ее по всей Европе. После того как мы им позвоним. — Высвободившись, Луиджи поддал ногой под зад одной толстущей матроне. Завизжав, она бросилась на него, готовая расцарапать лицо. Бернардино прикрыл меня собой.

Луиджи закричал:

— Разоблачения Йалин вызвали колоссальный взрыв стихийного протеста! Ничего бы этого не произошло, если бы Миротворцы дали ей договорить. Вот что вызвало всеобщее возмущение.

— Они найдут ваши листовки, идиот!

— Найдут? Найдут? И не надейся! Зато мы вытащили Божественный разум на белый свет! Мы его разоблачили!

Тут из всеобщей свалки появилась разгоряченная и сияющая Патриция, таща за собой Тессу. На земле лежала женщина, она истекала кровью и стонала, а люди, не разбирая дороги, наступали прямо на нее. Толстый мужчина, притоптывая на месте и держась за сломанный палец, рычал, как разъяренная свинья. Тесса заходилась кудахтающим смехом, и на какое-то мгновение мне показалось, что во всех этих людях было что-то детское. Это они были детьми, а не я. Они не знали ничего. Они никогда не дрались по-настоящему, они не видели разоренного Веррино. Они даже не знали, что такое боль, пока сами ее не испытали. (Значит, чтобы стать зрелым человеком, нужно пройти через войну?)

Именно в этот момент в Базилике друг за другом раздались три громких хлопка. Потянуло жаром.

— Что там такое, во имя.»

— Зажигательные бомбы, Проф, — ужасно довольная собой, сказала Патриция, в то время как прихожане, отпихивая друг друга, пытались вырваться наружу. — Пошли, Луи, пора действовать! Только осторожно, из-за спин.

— Ну, я-то знаю!

— Долой Божественный разум! — закричала она. Они растворились в толпе.

Я набросилась на Бернардино:

— Ты меня подставил! Ты обманул меня!

— Это не я. Я удивлен не меньше, чем ты. О, у нас был план спасти тебя от Миротворцев; быстро вывести из церкви. Но такого мы не планировали! Наверное, Пат и Луи придумали это потихоньку от всех.

— Если ты такой мастер читать по лицам, как же ты не догадался?

— Я не заглядывал в лицо Пат — потому что уж и без того хорошо ее знаю. Я и подумать не мог!

Из Базилики начал выползать дым. Оттуда все еще раздавались жуткие крики.

Бернардино выглядел совершенно несчастным.

— Я не знал ee!

Трудно было сказать, что мучило его больше: страдания людей внутри горящего здания или осознание собственной неспособности быть проницательным.

Тесса показала пальцем, унизанным кольцами, на южную сторону площади.

— Миротворец идет, — словно актриса на сцене, объявила она. Лично я ничего не могла разглядеть со своего места в нижнем ряду.

— Это не просто Миротворец, — закричал Проф. — Смотрите, смотрите.

Возможно, беспорядков не было уже в течение нескольких столетий, тем не менее реакция Божественного разума последовала мгновенно: его офицеры были вооружены баллончиками милосердия, какие используют медики. Они усмиряли бунтовщиков с помощью газа.

Увидев это, Бернардино не стал размышлять. Или по-рыцарски безрассудно решил доказать мне свою преданность.

Для него, Профа и Тессы очевидным; выходом было бы вдохнуть газ, повалиться вместе с падающими людьми, а потом попытаться выбраться. Меня бы, разумеется, арестовали. Узнать меня было куда как легко: ребенок в белой сутане.

Вместо того чтобы воспользоваться всеобщей суматохой, Бернардино начал действовать, повинуясь внезапному порыву, который оказывается иногда наилучшим. Он погнал нас перед носом у надвигающегося Миротворца к набережной. Прокричав что-то об эвакуации жертв — как будто это было его заботой, — он вскочил в стоящий наготове «вапоретто». Водитель не слишком упирался по поводу смены командира, особенно когда Бернардино вышвырнул его за борт. Потом Бернардино приказал обезумевшим от ужаса людям прыгать в лодку — чтобы мы могли затеряться среди них, — и мы тотчас отчалили, в то время как некоторые еще пытались забраться на борт. Пара мужчин полетела в воду, где присоединилась к водителю «вапоретто». Мы направились прочь от набережной по обычному маршруту — к острову Лидо. Как всякая обычная пассажирская лодка.

Естественно, подобный способ побега превратил нас в прекрасную мишень посреди безлюдной морской глади, где нас могла заметить любая механическая чайка.

И все же нам почти удалось скрыться.

Откуда-то со стороны Лидо появилась странная конструкция. Раскачиваясь, она двигалась в нашем направлении.

Это был воздушный шар размером со шлюп, выкрашенный в красную и белую полоску, под которым болталась корзина. Эту корзину тащила упряжка из четырех крупных белых птиц. Шеи птиц напоминали длинных змей. Лениво, но неутомимо взмахивая широкими крыльями, увлекая за собой плетеную корзину шара и баллонет, они стремительно приближались. Два Миротворца в небесно-голубом, крепко уцепившись за веревки корзины, смотрели на нас.

Я не могла отделаться от мысли, что этот ненормальный вид транспорта предназначался для того, чтобы что-то мне сообщить. Может, это был какой-нибудь доисторический миф, инсценированный специально для меня?

— О, лебеди! Лебеди! — воскликнула Тесса. Судя по голосу, она была скорее очарована, чем напугана.

— Это механические лебеди, — сказал мне Проф. — Они — вместе с шаром — были на празднике свадьбы Венеции и моря.

— Да, когда в воду бросают кольцо, чтобы обручить город с океаном! — Тесса быстро сняла с пальца кольцо (с семейной печатью) и бросила его далеко за борт. — Кольцо с печаткой для лебедей, господа! — крикнула она. У нее явно что-то случилось с головой. Она весело засмеялась. А потом прыгнула за борт.

Я закричала:

— Бернардино, останови лодку! — Но мы уже проскочили далеко вперед. — Нет, не останавливайся! Развернись!

Тесса качалась на кильватерной волне в ворохе своей одежды. Оказалось, что под траурным платьем у нее было несколько белых нижних юбок. Она не пыталась удержаться на плаву, но воздух, оставшийся в складках одежды, не давал ей утонуть. С рассерженным видом она начала шлепать по своему костюму, пытаясь опустить юбки, — безрезультатно.

Проф захлопал в ладоши:

— Она скорее утонет, чем оставит Венецию! Как романтично.

— Не говорите глупости. Мы не дадим ей утонуть! Двигатель нашей лодки работал на полную мощность, но мы почему-то двигались медленно.

— Бернардино, я просила тебя развернуться!

— Я уже дал задний ход! — закричал мне Бернардино. — Сейчас мы пойдем назад. (А тем временем наши пассажиры толклись под ногами, лезли со своими советами и шумно протестовали.)

— О… Ну, кто будет прыгать?

— Увы, — признался Проф, — я не умею плавать. А зачем надо прыгать? Контесса поступила так, чтобы сохранить честь и достоинство.

Я показала пальцем на барахтающуюся в воде и хлопающую руками женщину:

— Вы называете это «сохранять чувство собственного достоинства»?

Мой вопрос остался риторическим. Лебеди уже кружили над нами. Их крылья хлопали над самой головой. Оба Миротворца наклонились, чтобы сбросить зеленые стеклянные шары, похожие на рыбачьи буйки. Некоторые из них взорвались у нас на палубе, выпустив струю зеленого дыма…

Очнувшись, я сначала подумала, что умерла и снова нахожусь в пространстве-Ка в виде бестелесного существа; я вообще не имела веса. Потом я открыла глаза и обнаружила, что привязана ремнями к сиденью внутри какой-то движущейся капсулы. На других сиденьях безвольно покачивались вялые фигуры. Руки висели в воздухе. Волосы стояли дыбом и колыхались, как водоросли.

Ни окон, ни ощущения движения, ни веса. Моя рука поднялась сама собой. Какого черта, куда я попала?

Ага, я разглядела Профа, который спал, широко раскрыв рот, за два сиденья от меня.

Я повернулась на сиденье, хотя ремни держали меня Крепко. Сзади за мной на своем сиденье спала Тесса. Ее одежда совсем высохла, значит, прошло довольно много времени, но сколько? Все прочие лица, которые я смогла разглядеть, были мне незнакомы, а некоторые выглядели весьма необычно для Венеции. Черные, коричневые, желтые. Интересно, далеко мы от нее или нет?

Потом открылась дверь. В проеме стоял Миротворец… Нет, не стоял. Он парил. Его ноги находились в полпяди от пола.

Когда все проснулись, Миротворец сделал объявление. Мы все были преступниками, серьезно посягнувшими на Социальную Милость. В связи с этим мы находились на пути в ссылку.

На Луну.

На Луну… У Тессы начался легкий приступ истерики; однако она быстро успокоилась и после этого только презрительно фыркала, пока Миротворец давал нам объяснения.

А именно — как отстегнуть ремни.

Как передвигаться внутри «корабля», не сталкиваясь друг с другом.

Как спускать воду в туалете. Как обходиться с блевотиной, чтобы та не разлеталась по всему кораблю. (Нас все же накачали антирвотным лекарством, пока мы спали, заверил он меня.) Как есть пищу в виде плиток и пить из тюбиков. Какие принимать таблетки, чтобы не пускать ветры.

Хочу путешествовать через Ка!

Наш путь займет три дня. Нас строго предупредили, что за это время нельзя драться, бунтовать, скандалить, портить имущество и плевать в членов экипажа. Любой проступок, и нас снова усыпят газом; а это нейтрализует действие таблеток против пускания ветров.

Сказав это, Миротворец удалился. Он проигнорировал все наши тревожные вопросы о Луне.

Из двадцати преступников, находившихся на борту, только четверо были членами венецианского Подполья: я, Проф, Тесса и Бернардино. Сначала я его не заметила среди остальных. Он выглядел совершенно подавленным. Проф, напротив, был оживлен и весел; он развлекался тем, что проводил маленькие опыты с невесомостью.

Ни Луиджи, ни Патриции. А также ни одного из истинных зачинщиков беспорядков. Как чертовски несправедливо.

Большинство преступников были даже не из Италии, и никто не знал, в каком месте стартовал наш корабль: все мы крепко спали.

В нашей группе было два очень смуглых индийца из Индии, женщина и мужчина; черный африканец, араб, китаец… Люди со всей Земли. Среди совершенных ими преступлений мы насчитали: убийство, бандитизм, фанатичное поклонение «Аллаху», торговлю наркотиками, не говоря уже о вандализме и поджогах. Все это мы узнали благодаря индийской женщине-бандиту по имени Калима, которая, плавая по кораблю, задавала вопросы и получала на них ответы. («Бандит», между прочим, — это вооруженный грабитель, который подстерегает путников и совершает набеги на одинокие фермы; это занятие неплохо знают на западном берегу нашего мира.) Однако именно Тесса предотвратила то, что могло бы перерасти в полный раскол между обычными преступниками и нами, членами Подполья. Поскольку нас было меньшинство, подобное размежевание не привело бы ни к чему хорошему.

Отстегнув ремень, она встала, положив руку на спинку своего сиденья, и проникновенно заговорила:

— Независимо от того, почему мы здесь, мы должны поддерживать друг друга в нашем несчастье. Земля потеряна для нас навсегда. Так же как и наша прежняя жизнь. Прошлого больше не существует.

Она проплыла по проходу между сиденьями и протянула руку китайскому «опиумисту», тот крепко ее пожал. Калима пронзила Тессу взглядом, потом кивнула и слегка улыбнулась.

Женщина-бандит подплыла ко мне. Ее волосы напоминали черный плетеный канат.

— Почему здесь ребенок?

— Я звездное дитя, — сказала я. — Божественный разум решил, что больше меня не любит.

— Я похитила звездное дитя, чтобы получить выкуп, — объявила Калима. — Я поступила так, потому что бандит — это бесстрашный человек! И потому что вы, херувимы, поставлены над нами, словно вы маленькие раджи и принцессы.

— Не приставай к ней, — сказала Тесса. — Мы должны поддерживать друг друга.

— Не воображай о себе слишком много, престарелая леди! — предупредил нас бандит.

— Сама не воображай, — проворчал черный африканец. — Мы не хотим над собой начальников.

Калима резко обернулась, в результате чего отлетела от меня.

— Можешь не хотеть, — сказала она африканцу, — но ты их получишь.

Увы, на этот счет Калима оказалась совершенно права.

К тому времени когда мы приземлились, три дня спустя, среди нас образовалась неизбежная иерархия и союзы. Калима стала верхней картой колоды, а Тесса в роли доброй бабушки оказалась в последних рядах.

Что заставило Калиму стать бандитом на мирной благонравной Земле? Хоть Тесса и порвала связь со своим прошлым, любопытство взяло верх и она спросила об этом Калиму. Ответ последовал незамедлительно:

— Одна из моих женщин-предков была бандитом, очень давно. Я — это она, вернувшаяся на Колесе Лет. Возможно! — Позднее Калима добавила: — Моя семья надеялась, что я стану «пандитом». Так мы называем мудрого человека. Должно быть, я их не расслышала! Кому нужны пандиты на Земле Божественного разума?

— Я был пандитом, — сказал Проф. — Нет, — поспешно добавил он, когда Тесса нахмурилась, — я не хвастаюсь.

Калима засмеялась:

— Быть бандитом было веселее! Я заработала поездку на Луну!

Другие картинки из нашего путешествия: Мухаммед Ибрагим, поклоняющийся Аллаху (древнее имя какого-то бога), стоит в невесомости на коленях и кланяется задней двери, ведущей в туалет, решив, что Земля находится в той стороне. Насмешливое замечание Чу По:

— Там, где нет религии, людям нужен опиум! Убийца Макс навис надо мной:

— Я убил двух звездных ублюдков. Двух! Он провел пальцем по горлу. — Я! Я убил… — Он говорил как помешанный. Но был так жалок!

Калима подплыла к нему:

— Что тебе больше нравится — чтобы тебе сломали обе руки или спину?

— А? Что мне больше нравится?.. — Ум Макса пытался справиться с выбором.

— Да ладно! — бросила Калима. — Иди на свое место. Пристегни ремень и сиди.

В целом же мы неплохо поладили друг с другом и долетели без всяких проблем. Наконец пришел наш Миротворец и велел приготовиться к посадке. Вскоре вес тела начал постепенно увеличиваться под неумолчный гул и рев. Я чувствовала, что сейчас меня раздавит. Когда же рев наконец прекратился, мне показалось, что я стала гораздо легче, чем бы следовало.

Мы не увидели поверхности Луны. Мы не увидели даже наш корабль. Прямо от двери, через которую нужно было выходить, шел длинный металлический коридор. Борт корабля был прочно соединен с шаттлом массивной резиновой обшивкой, а длинный коридор, освещенный мерцающими полосками, заканчивался большой металлической кабиной. Нам пришлось ступать очень осторожно; чтобы не оторваться от пола.

Как только мы оказались в кабине, за нами мягко закрылась плотная дверь. Стеклянные трубки на потолке испускали яркие фиолетовые вспышки. Воздух наполнился жгучим белесым паром, который быстро улетучился. В то же время я почувствовала, как наша кабина начала медленно опускаться. От этого спуска захватывало дух, но вот дверь снова открылась, и в кабину хлынул резкий, но более естественный свет. Осторожно, друг за другом, мы выбрались наружу и оказались в самом чреве Луны.

Представьте себе огромную яму, над которой нависает скала. Наверху, словно маленькие солнца, горят такие яркие огни, что на них невозможно смотреть. Яма имела форму конуса, Перевернутого вверх дном.

Представьте себе все это; а теперь мысленно проведите дорогу, спиралью обвивающую конус и ведущую вниз. Потом вырежьте в скале огромную лестницу, предназначенную для более быстрого спуска. Каменные пещеры и галереи, гроты, ямы и входы в туннели, так что поверхность скалы становится похожей на каменный улей, а люди—на пчел. Добавьте к этому террасы для выращивания растений и ирригационные канавы, а также многоступенчатый водяной каскад, который, заполняя канавы, выливается в озеро, расположенное у подножия конуса.

— Ну что ж, вот вам и Ад, — воскликнул Проф, обозревая открывшийся перед нами вид.

— Нас послали в Ад.

— Металлическая дверь с лязгом захлопнулась за нами. Мы находились на широкой площадке, расположенной возле крыши, накрывающей яму. Поскольку солнца располагались совсем рядом, было очень жарко. Неподалеку, поджидая нас, околачивались шесть или восемь нечесаных здоровенных парней. Они были голыми по пояс, загорелыми и заросшими бородой. Целые заросли бород! Черные. Рыжие. Свалявшиеся. Клочковатые.

Бородач, который казался несколько опрятнее остальных, Достал записную книжку.

— Имя? — скомандовал он.

Мы по очереди назвали свои имена. Когда Калима называла свое, она добавила:

— Я главная в этой группе. Мы остаемся все вместе — кроме вот этого. — Она показала пальцем на Макса. — Этого мы исключаем. Остальные должны жить вместе.

Мужчина засмеялся каким-то нехорошим смехом:

— Вот как, мадам? Желаете получить роскошные апартаменты? А теперь послушайте меня. Все вновь прибывшие живут там, куда я их определю, и так, как я захочу. Не думайте, что вы будете у нас посиживать, загорая и болтая ножками в воде. Вы будете работать. Пахать землю, строить туннели…

— А вы не думаете убежать? — живо поинтересовался Мухаммед Ибрагим. — Куда надо бежать? В каком направлении Земля?

— Мы думаем убежать? Вы слышали, мальчики? Может, выкопаем туннель сквозь вакуум? И если у нас получится, проберемся по нему? Блестящая мысль! — Он резко обернулся к Калиме: — Каждый новичок так или иначе должен получить чертов урок. Отлично! Значит, вот этого вы исключили, так? — Он показал на Макса, который стоял в сторонке, сгорбившийся и неуклюжий. — Очевидно, он этого заслуживает. Что ж, пусть так. Вы увидите, что происходит с теми, кого исключают. Давненько мы никого не исключали. Пора исключить! В паре сотен метров отсюда находится мусоропровод и специальный экран, который показывает все, что происходит с мусором, чтобы следить за полной очисткой трубы. Это, можно сказать, наш пылесос. Давайте его сюда! — велел он своим людям. — А вы все идите за мной.

Двое бородачей плавно подплыли к Максу и связали ему руки. Они повернули его спиной к себе без всякого усилия, просто приподняв над полом. Здесь он весил немного. Макс слабо сопротивлялся, что-то бормоча и вертя головой.

Сжав губы, Калима выступила вперед:

— Подождите! Не нужно этого делать.

— Ты же только что исключила его из своей группы, помнишь? Еще одно слово, и ты последуешь за ним. Я могу позвать на помощь сорок человек. С чего это ты пытаешься изображать из себя святую?

Яростно сверкнув глазами, Калима отступила.

— За мной!

Они пошли. Мы отправились за ними.

Нестройная вереница оборванных, потных мужчин и женщин тащила вверх по огромной лестнице ко входу в пещеру плетеные корзины. В некоторых из них были гнилые растения. В других — камни. Носильщики втаскивали корзины в пещеру. Потом выходили оттуда с пустыми корзинами и вытирали пот со лба, прежде чем спускаться вниз.

— Как это нерационально! — пожаловался Проф. — Где же машины?

— Зато люди все время заняты, верно? — сказал один из бородачей. — Это их закаляет.

— Для чего? Зачем их нужно закалять?

Ответа не последовало. Тем временем мы подошли к пещере. Наш провожатый приказал остановить работу. Все носильщики, тащившие корзины вверх по лестнице, сняли их с плеч и сели. Одна женщина, чья корзина была уже пуста, тоже села Тут же наш провожатый дал ей ногой под зад, из-за чего она кубарем покатилась вниз по лестнице. Женщина так бы и катилась, если бы не столкнулась с носильщиком, который поднимался вверх с корзиной камней. Корзина перевернулась, и все камни посыпались вниз по лестнице. Осыпая женщину проклятиями, мужчина принялся ее лупить, пока она, ползая на четвереньках, собирала камни. Наш провожатый заливался смехом.

Пещера была размером с трюм шхуны. Внутри мы обнаружили приспособление, через которое удалялся мусор. Это был огромный металлический котел, расположенный в глубокой дыре, вырезанной в полу пещеры. Котел стоял на рельсах, круто уходящих, вверх и ведущих к открытому люку, проделанному в потолке пещеры. Котел был заполнен примерно на четверть.

Двое бородачей схватили Макса и швырнули его в котел. Наш провожатый быстро подошел к расположенной на стене панели управления и нажал какую-то кнопку. Котел мгновенно накрыла прозрачная крышка и Макс оказался заперт. Рядом с панелью висела большая стеклянная картина Она в миниатюре изображала котел и нас, стоящих вокруг него. Картина была живая, она двигалась и показывала все, что происходило сейчас.

Макс к этому времени очухался и решил, что что-то не так. Он встал посреди кучи мусора и всяких отбросов и тщетно пытался отодвинуть крышку. Он поднял большой камень и начал по ней стучать. Безрезультатно — крышка была сделана явно не из стекла

Наш провожатый нажал другую кнопку, и котел плавно покатился вверх по рельсам. Макс удвоил усилия. Котел уже находился над нами, но мы по-прежнему видели Макса на картине-экране; она меняла изображение так, чтобы котел был хорошо виден в любом положении. Как только котел покинул крышу, за ним плотно закрылась металлическая дверь.

Теперь картина-экран показывала сразу два изображения. На первом был виден котел вместе с его содержимым, движущийся вверх по рельсам. На втором — пустые рельсы впереди котла. Казалось, они ведут прямо в глухую металлическую стену, но тут открылась еще одна дверь. Мы увидели крошечные огоньки, звезды. Ни одна из них не мигала.

На экране снова осталась только одна картинка мертвый, залитый резким солнечным светом пейзаж — серые холмы, кратеры, валуны, отбрасывающие иссиня-черные тени. Стоящий на опорах скат. Самодвижущаяся машина ковшом отгребала мусор в сторону. Потом из отверстия в земле появился котел и поехал вверх по скату.

Когда он достиг вершины, его крышка, отъехав в сторону, скрылась внутри корпуса. Котел перевернулся и высыпал свой груз — и Макса.

Тот упал на землю. Вместе с камнями и разным хламом. Но не это убило Макса. Упав, он сразу вскочил на ноги и отбежал в сторону. Он сделал два гигантских шага. Потом начал как-то съеживаться. Сгорбился. В то же время выбросил вперед руки со скрюченными пальцами. Он так широко открыл рот, что вполне мог вывихнуть челюсти. Показалась пузырящаяся кровь. Его глаза вылезли из орбит. Он упал на спину. Начал извиваться, царапая землю. И вскоре затих.

Наверху котел встал прямо. И поехал обратно внутрь Луны.

— Неужели Божественный разум равнодушен к тому, что вы убиваете людей? — воскликнул наш индиец. — Почему Миротворцы вас не останавливают?

— Потому, — рявкнул наш провожатый, — что Луна — это не ваша мягонькая изнеженная Земля! Это вам урок номер один. Здесь у Божественного разума свои планы. Урок номер два состоит в том, что я только что оказал вашему бывшему приятелю большую услугу, освободив его от жизни в этой дыре.

— В таком случае, — пробормотала Тесса, — избавьте меня от ваших услуг, сэр.

Вновь открылся люк в потолке. Котел съехал по рельсам и занял свое прежнее место. Мы с опаской заглянули внутрь. У меня перехватило дыхание.

— Третий урок: у нас ограниченный запас места, воздуха и пищи. Часть продуктов мы получаем с Земли, но вот жизненное пространство должны обеспечивать себе сами.

— Странно, — весело сказал Бернардино, — что вы не убиваете всех, кто прибывает с Земли.

Я подумала, что в данных обстоятельствах он очень сильно рискует. Однако он держался совершенно спокойно. Очевидно, выражение лица нашего провожатого не вызывало у него тревоги. Возможно, мы уже преодолели некий эмоциональный барьер. А может, у Бернардино было так тяжко на душе, что ему стало уже все равно.

— Божественному разуму это не понравилось бы, друг! Он нас использует — и любит разнообразие. Следующий урок: когда Миротворцы приказывают идти с ними, вы идете тихо и безропотно, как овцы.

— Идти с ними? — спросила я. — Для чего?

— Чтобы отдать часть себя для корабля с семенами жизни. Божественный разум строит их в другой пещере, для этого он использует образцы вашей плоти. Все отбросы с Земли собраны здесь, на Луне, девочка, и эти отбросы — крутые ребята. Сильные, вспыльчивые и смелые. Мне говорили, что из них когда-то образовывали новые колонии на Земле. У нашего Божественного разума хорошая память. А теперь скажи мне, что здесь делает такая маленькая девочка.

— Очень просто, — сказала я. — Я звездное дитя и считаю, что Божественный разум — порядочное дерьмо. Я сказала об этом в крупнейшей церкви Венеции, а потом мы сожгли ее дотла. — (Не совсем так, но ничего, сойдет.) — Я ведь тоже довольно вспыльчивая! Только мне не нужно выбрасывать людей вместе с мусором, чтобы доказать это! Для этого смелости не надо. Настоящая смелость в том, чтобы не дать Божественному разуму строить его корабли.

— О, вот как? Тогда послушай меня, крошка. Мы намертво застряли в вонючей дыре мертвого мира. Мы ничего не можем сделать с Миротворцами или Божественным разумом. Да и зачем? Отсюда может выбраться по крайней мере хоть какая-то наша часть и вернуться на Землю в измененном виде. Именно отсюда вышли такие же, как ты; из недр Луны. Так что умерь свой пыл.

— Какая-то ваша часть возвращается на Землю — это и есть ваш утешительный приз?

Он размахнулся и со всей силы ударил меня ладонью по губам. От удара я полетела на землю. Впрочем, я не сильно ударилась. Сквозь слезы я увидела, как Калима подскочила к нашему провожатому:

— Значит, вы и детей бьете? — (Калима знала, о чем говорит. Она занималась похищением детей.)

— Леди, я ударил взрослого человека. Она же взрослая. — (При этом его голос звучал… сконфуженно.)

— Тот, кого ты сейчас ударил, ваше так называемое спасение: дети звезд.

— Заткнись!

Я подумала, что сейчас он ударит и Калиму, что могло бы закончиться для нее отправкой в котел. Я встала на ноги. Вытерла кровь с губ.

— Будь они неладны, эти дети звезд! — сказала я. — А ты знаешь, что собираются сделать с колониями? Убить всех людей — повсюду.

— Что ты говоришь? Объясни.

Я вкратце объяснила. Но он прервал меня, не дослушав:

— Чепуха. Не верю ни одному слову.

— Он не может поверить, — сказал Бернардино. — Потому что не осмеливается. Потому и не верит.

Удивительно, но наш провожатый никак на это не отреагировал.

— Ладно, — мрачно сказал он, — если мы наконец все обговорили, пора заняться делом. Если только вы не хотите, чтобы я отправил в вакуум кого-нибудь еще. Меня зовут Жан-Поль, и я ваш босс…

И.

И.

Один из поэтов Земли как-то выразился в том смысле, что «лучшей части человечества не хватает убеждений, в то время как худшая полна страстного желания показать свою бездонную глубину». Мне это сказал Чу По, наш торговец наркотиками. Думаю, что этот поэт был китайцем.

Лучшие проживали на Земле. Это были овцы» единственным убеждением которых была вера в славу Божественного разума и преклонение перед херувимами. Здесь, в этом аду под поверхностью Луны, нашли свое убежище Худшие. Здесь преступники, нарушившие закон Социальной Милости, медленно варились в мерзкой жиже; ее черпал Божественный разум для своих кораблей.

Эту жижу нужно было помешивать и следить, чтобы она кипела. Отсюда и все невзгоды. Отсюда каменоломни и тяжкая пахота. Отсюда наказания ни за что и всплески насилия. Все это придавало жиже острый привкус.

Проф презрительно отнесся к идее, что ткань человеческого тела может быть закалена путем поддержания данного тела в состоянии постоянной борьбы за существование и страдания. Однако Божественный разум, по всей видимости, находил в подобной жизни некую поэтическую привлекательность. Луна-Ад стала воплощением еще одного доисторического мифа, разве нет? Рай на Земле, Ад на Луне. И здесь, в Аду, Божественный разум использовал падших, чтобы в конечном счете сотворить Добро, а именно: посылая домой, в Идем, детей звезд.

Миротворцы в основном к нам не лезли. Они со стороны наблюдали за тем, как мы, ссыльные, деремся друг с другом за место под солнцем. В основном. Но если Ад начинал казаться им слишком удобным для проживания, они устраняли это упущение путем отключения воды или повышения или понижения температуры, так что люди либо задыхались от жары, либо мерзли. Миротворцы уже проделывали это раньше и сделали бы снова, если бы мы показались им слишком счастливыми.

Однако, как только ты привыкал к разным трудностям и жестокостям, жить становилось легче, чем казалось тем, кто так не жил, то есть Миротворцам, которые располагались в другой пещере. Так что через некоторое время я поняла, что режим, который установил для нас Жан-Поль, был почти мягким. Он был старшим, то есть боссом, уже шесть лет и оказался куда более трудным для понимания тираном, чем можно было подумать. При воспоминании о недавних событиях казалось, что внезапная насильственная смерть Макса должна была доказать нам, насколько жесток Жан-Поль, но ведь он не убил чьего-то близкого друга. Также и его внезапные приступы ярости: женщина, которую он ударил ногой и я со своей разбитой губой.

Нас поселили в тесных помещениях, расположенных на разных уровнях этой адской спирали. Тесса и я были помещены в клетушку возле поистине королевской пещеры, которую занимал Жан-Поль. Только позднее до меня дошло, что сделано это было ради нашей же безопасности: чтобы присматривать за старой женщиной и ребенком. Но сначала я ничего не поняла. Губы у меня ныли от удара, а зубы, как мне казалось, шатались (что на самом деле было не так), поэтому я его ненавидела.

Наша пещерка была совсем крошечной. Перед входом висела грязная занавеска, а внутри едва хватало места для двух соломенных тюфяков. («Прощай, мой палаццо!» — загоревала Тесса, когда впервые вошла внутрь.) С другой стороны, у нас не было никаких вещей, так что ставить там было нечего. Помещения для мытья и еды были общими и располагались неподалеку. В отличие от других новичков мы находились довольно далеко от невыносимо раскаленных солнц.

Солнца: ночью они горели тускло, однако совсем их не выключали, так что все погружалось в полумрак. Тессе кто-то рассказал, что за время правления Жан-Поля Миротворцы не раз полностью выключали все светильники Ада, чтобы наказать его обитателей. В тех нескольких случаях весь Ад погружался в полную темноту, которая длилась целыми днями. Люди падали и разбивались насмерть. Несколько человек сошли с ума.

Тессу отправили работать на кухню, и она проявила такие способности к кулинарии, что однажды Жан-Поль почувствовал необходимость положить этому конец и нарочно перевернул одно из лучших ее творений. Тесса восприняла это как комплимент шеф-повару. Истинные мотивы подобного поведения она уяснила несколько раньше, чем я.

Меня приставили помогать ей, я должна была чистить овощи и мыть посуду. Отголоски моего пребывания у доктора Эдрика!

Бернардино и Профа мы видели редко. Они работали где-то на той стороне Ада. А вот Калиму встречали гораздо чаще, поскольку Жан-Поль поселил ее в своем жилище, слегка побил и сделал своей любовницей. Лично я не стала бы ложиться с ней в постель из боязни получить нож под ребро, пока я сладко похрапываю. Но я, вероятно, не слишком хорошо разбираюсь в людях. По-видимому, она прекрасно освоилась со своей новой ролью. У нее появились царственные замашки. Теперь она была «секретаршей» Жан-Поля.

Кроме меня, других детей не было. Очевидно, местная вода содержала какое-нибудь вещество вроде нашего «верного». Единственное, что мог оставить после себя ссыльный, так это часть своей плоти, которую Божественный разум забирал для своих кораблей.

Так некоторым образом и проходила наша жизнь.

Для меня она заключалась в том, что я без конца чистила, чистила, таскала и перетаскивала, и терла, терла. Время от времени однообразие нашей жизни нарушалось зрелищем драк и мордобоя, от нечего делать спровоцированных Миротворцами. В качестве аккомпанемента то и дело раздавались глухие удары, означающие, что в скале проделывают новые галереи. Я начала понимать, зачем нас нагружают тяжелой работой: здесь просто больше нечего было делать.

Совсем нечего?

О, за одним исключением! Время от времени появлялась парочка Миротворцев, кого-нибудь отбирала и уводила в направлении огромного предприятия, где он отдавал часть своей плоти. Доноры отправлялись из дальней пещеры по специальному транспортному туннелю. Они всегда возвращались, и не хуже, чем были.

Миротворцам было нетрудно выбирать того, кого нужно, поскольку все мы находились под постоянным наблюдением. Мощные стеклянные глазки, спрятанные среди солнц, внимательно следили за нами. Так что когда Жан-Поль перевернул овощную лазанью Тессы, он рассчитывал на горячее одобрение.

Однажды ко мне подошли два Миротворца.

— Следуй за нами, — сказал один из них.

— Ничего вы не получите для своих дурацких кораблей, кроме моей перхоти! — сказала я.

— Правильно, — вежливо ответил тот, — не получим. Божественный разум желает лично поговорить с тобой в Своем саду.

— Где-где? — Не веря своим ушам, я оглядела террасы, усаженные капустой, бобами, водяным крессом и всякой всячиной.

— Не здесь. В другом месте. Поторопись.

Миротворцы отвели меня в пещеру, о которой я уже говорила. В ней не было ничего, кроме нескольких стеклянных глазков, наблюдающих за помещением. Транспортный туннель находился за плотной металлической дверью, ключ от которой был у одного из Миротворцев. Он воспользовался им, только когда загорелась зеленая лампочка, показывающая, что снаружи ожидает кабина.

Мы забрались внутрь. За исключением нескольких сидений, привинченных к полу, кабина состояла из чистого металла: Никаких окон. За решеткой тихо жужжал вентилятор, создавая легкий сквозняк.

Один Миротворец прошел вперед и сел перед маленькой панелью управления. Дверь кабины закрылась. Мы мягко полетели вперед.

Другой Миротворец сел напротив и не мигая уставился на меня.

— Послушайте, парни, — сказала я, — а чем вы тут развлекаетесь, когда не дежурите?

— Миротворец всегда на дежурстве, — ответил мой сопровождающий. Ах, какой прогресс! Никто и никогда не пытался заговорить ни с одним Миротворцем. И если Божественный разум решил со мной поговорить, то, может, и их языки были развязаны.

— Неужели у вас нет желаний, стремлений?

— Мы желаем только одного — выполнять свой долг; это наше единственное стремление.

Хм. Я сказала «прогресс»? Возможно, я ошиблась. Я сделала еще одну попытку:

— Вы родились или создавались искусственно?

— А ты? — спросил он меня в ответ.

— Родилась, конечно!

— Неверно. Твое тело было создано в резервуаре в Идеме.

— О, это я знаю! Но все-таки меня рожали: ту, настоящую меня. А как насчет вас?

— Созданы специально. Для Божественного разума.

— Эй, стараешься быть остроумным? Ну ты даешь! Только ведь и таким остроумным все равно надо чем-то заниматься в свободное время!

Миротворец равнодушно взглянул на меня и сказал:

— Я работаю в саду.

— Ты работаешь — что?

— Я ухаживаю за розами.

Роза — знаете, что это такое? Так называемая королева цветов. Разумеется, вы-то никогда не увидите никаких роз. Для вас они просто миф.

Впервые я увидела розы в дворцовых садах Венеции. Розы бывают разных цветов и видов. Одни большие; другие — совсем маленькие. Одни простые, с лепестками в один ряд, а другие — густо махровые. Одни растут в виде плетей, другие — куста. Многие очень приятно пахнут. На розах растут острые шипы, о которые можно уколоться.

Так где же на бесплодной Луне мои Миротворцы выращивали розы? Или он сказал это просто так, чтобы отвязаться? Я ведь действительно не нашлась что ответить.

Вскоре наша кабина мягко остановилась. Дверь открылась, и я увидела пустую, залитую ярким светом платформу. Рядом возвышалась стена, на которой мозаикой было выложено: «Станция Розалуна». Один Миротворец остался в кабине, двое вышли наружу. После этого кабину закрыла вторая стена, металлическая.

Впереди был извилистый коридор. Мы пошли по нему, пройдя через пару металлических дверей, которые в случае лунного землетрясения должны были плотно закрываться и удерживать воздух в помещении. Открылась третья дверь, и тут…..Лес листьев и цветов под ярким, покрытым облаками голубым небом! Розы на клумбах и одиночными группами, лабиринты из роз. Трельяжи, беседки и арки, увитые листьями и цветами. Шпалеры, экраны, вазоны, живые изгороди, кирпичные стены, покрытые цветами! Сколько же занимает этот сад? Три тысячи пядей в длину и столько же в ширину? Не знаю, что меня поразило больше — сад или небо над ним!

Оно находилось на высоте ста пядей. Было видно, что оно искусственное. Над этим небом светило настоящее солнце, но плавающие в нем белые облака были плоскими. Они находились между двумя гигантскими стеклянными сферами, прикрывающими сад сверху, и плавали в какой-то голубой жидкости. Поскольку во время своего медленного перемещения они меняли форму, то напоминали плавающие в воде масляные капли, только сделаны они были из иного вещества, чем голубая среда, в которой они находились. Искусственное небо профильтровывало и рассеивало солнечный свет, который, возможно, оказался бы слишком губительным, так как между Луной и Солнцем не было воздуха.

Небо никак не могло быть из обычного стекла, поскольку оно бы просто треснуло от своего собственного веса, не говоря уж о весе жидкости, заключенной между его стеклянными сферами. К тому же мне говорили, что на Луну постоянно падают небольшие камни. Вот почему Ад находился в ее недрах.

А здесь было небо! Почему же его не было в Аду? Наверное, потому, что Ад — это Ад…

Неподалеку возились несколько Миротворцев, они обрабатывали розовые кусты, удаляя отцветшие соцветия и подвязывая новые отростки.

По широкой кирпичной лестнице, утопающей среди кустов с пышными белыми цветами, мы спустились к широкой грунтовой аллее. Эта аллея, с двух сторон украшенная высаженными поочередно кустами с пунцовыми и кремово-желтыми цветами, привела нас к металлической вышке, бельведеру, в центре сада; на крыше этого бельведера были хорошо видны стеклянные глазки.

Мы еще только подходили к бельведеру, который, как я поняла, и был конечной целью нашего путешествия, когда мой Миротворец свернул в сторону, чтобы сделать круг по мощеным дорожкам сада.

Он остановился перед шпалерой, увитой ветвями с розово-карминовыми цветами.

— Это «Зеферин Друен». Уникальная роза, поскольку, как ты видишь, у нее нет шипов. Эта бурбонская роза относится к группе плетистых с полумахровыми цветками. Пожалуйста, понюхай, как она пахнет.

Чтобы сделать ему одолжение, я понюхала.

— Приятный запах, — сказала я.

— Нам приходится внимательно следить за ослабленными растениями. Все из-за низкой силы тяжести. Но она же способствует росту более крупных цветков и продлевает период цветения.

— Правда?

— А здесь у нас «инкассо», первая роза флорибунда, лепестки которой описаны как «ручная роспись», хотя, конечно, никто ее не расписывал.

Потом он показал на кроваво-красный цветок:

— Ах, это «паркдиректор риггерс». Очень чувствительна к мучнистой росе и ржавчине, но, разумеется, у нас на Луне этого нет.

Он срезал пару цветков, жизнь которых почти закончилась. Я подумала о том, как прекрасно чувствовал бы себя здесь Эдрик, обрывая пораженные гнилью лепестки во славу Божественного разума, хотя, как сказал мой гид, таких лепестков у них не было.

— А вот «пинк гроотендорст», это ругоза. Обрати внимание на гофрированные лепестки. Сам по себе кустик невзрачный. Но цветы великолепно подходят для демонстрации на нашей ежегодной выставке роз.

Выставка роз? И это в двух шагах от грязной ямы, в которой нам приходилось копаться, выращивая овощи!

— Ты сумасшедший? — сказала я.

Оставив эту насмешку без внимания, он показал на куст с серебристо-сиреневыми цветами, словно вылепленными из тончайшего фарфора:

— Это «блу мун». Первая в истории роза, которая имеет почти настоящий голубой цвет. Почему? Потому что в семействе роз отсутствует голубой пигмент дельфиний.

— Не думаю, что Божественному разуму понадобились бы слишком большие усилия, чтобы вывести голубую розу! Он ведь прекрасно умеет превращать людей в птиц-пришельцев и морских жителей даже с большого расстояния.

— Ах, но это же совсем не то!

— Тогда сдаюсь.

Впрочем, мне нельзя сдаваться. Нельзя, если Божественный разум так любит этот ненормальный прекрасный сад. Интересно, подумала я, как бы занести сюда мучнистую росу или ржавчину. Может быть, поэтому нас и обрабатывали паром, когда мы высадились на Луне?

Для какого черта вообще был нужен этот сад? Что все это означало? Неужели стеклянные глазки Божественного разума могли воспринимать красоту? Или эти роботы-Миротворцы?

Ага. Если бы Божественный разум пробовал свою руку (механическую) в искусстве, пытаясь писать картины или заниматься лепкой, чтобы доказать самому себе, какой он замечательный художник, — как настоящие человеческие существа! — он мог бы выставить себя на посмешище. А с цветами все очень просто. Цветы сами по себе уже прекрасное произведение искусства.

Вскоре дорожка привела нас обратно к металлическому бельведеру.

— Иди наверх, Йалин. Я буду работать поблизости. — Мой Миротворец легонько подтолкнул меня в нужном направлении.

Я поднялась по металлическим ступенькам и вошла внутрь.

— Я здесь, Божественный разум, — сказала я, обращаясь к пустоте. — Зачем тебе розы?

После небольшой паузы с крыши заговорил тот же низкий, мрачный голос, который я уже слышала в Базилике. (Если я правильно все запомнила.) Это было маленькое простенькое стихотворение:

Не мешкая, срывай бутон, Покуда свеж и ал. Не то захочется потом, А он уже увял.[3]

— Тебе повезло, что ты попала сюда в самый разгар цветения, Йалин. Розы так мимолетны. Как люди.

— Значит, ты это признаешь! Пауза.

— Что признаю?

— Признаешь, что у тебя есть план сжечь ум всех живых людей в течение тысячи лет или около того!

Пауза.

— Почему ты не отвечаешь? — резко спросила я.

— Учти, пожалуйста, что наш разговор будет прерываться краткими паузами. Поскольку я нахожусь на Земле, а это далеко. Ты ее увидишь, если посмотришь на небо над входом.

Я быстро подняла голову и увидела неясные очертания бело-голубого диска, вращающегося над фальшивым голубым небом…

— Я буду говорить «конец» в конце каждой фразы, — продолжал голос. — Будь добра, делай то же самое, иначе мы с тобой запутаемся. Я обдумывал твою мысль о том, что я был, или есть, или буду властелином времени. Я прокручивал в голове твою теорию о том, что я насадил — или буду насаждать — черных разрушителей, о которых сам пока не знаю. А также о том, что подобные существа появились в результате моей прошлой или будущей попытки пройти сквозь время и попасть в прошлое. Ты дала мне пищу для интереснейших размышлений, и мне хотелось бы знать, как ты до этого додумалась. Конец.

Я уже собиралась сказать, что меня гораздо больше интересует судьба всей человеческой расы, конец, черт бы тебя побрал, конец. Но тут мне в голову пришла одна идея.

— Пойми меня правильно! — уверенно заговорила я, пытаясь придать своему голосу оттенок горячности и искренности. — За последнее время я очень изменилась. Я считаю, что твой план создать линзу — это супер, сказка. Это гениальное Божественное озарение. Это выше всякого людского понимания, вот почему мне понадобилось время, чтобы понять тебя. — Мой ум лихорадочно работал. — Я хочу участвовать в твоем замысле. Я хочу узнать, что такое вселенная. Хочу узнать, что такое время, что такое пространство-Ка и почему все существует. Вот чего я хочу по-настоящему. Но ведь и тебе нужен кто-то, кто будет на твоей стороне, кто понимает тебя и не будет просто куклой. Я уверена, что это так, иначе ты бы сейчас со мной не говорил!…Э-э, конец, — закончила я, переводя дух.

Пауза.

— А ты изменила свой тон, Йалин. Еще недавно ты всячески меня поносила. И сожгла мою Базилику. — …Возможно, время, проведенное в Аду, послужило тебе уроком? Пожалуйста, не прерывай меня.

— Извини! Ой.

— …Но откуда мне знать, истинный ли это свет на Дамасской дороге, как сказано в доисторическом мифе?[4] Конец.

Что за Дамасская дорога? Перед глазами у меня встала широкая дорога, выстланная розово-красным шелком.

— О, доисторический, для дураков панический! — сказала я. Но тут же спохватилась: — Нет, подожди! Я вот что хочу сказать: доисторические мифы могут быть совсем не доисторическими. Они могут служить доказательством того, что ты воздействовал на время и побывал в прошлом, — вот как они родились. Но в любом случае: о переменах во мне. Люди часто не принимают некоторые вещи просто потому, что в глубине души сами хотят в них участвовать! Разве ты этого не знал? Чем ближе люди подбираются к яркому свету, тем крепче зажмуривают глаза. А потом вдруг — щелк! Такова человеческая натура. Конец.

Одно было несомненно. Божественный разум по-настоящему меня не знал. Червь прошелся по моему разуму довольно небрежно, не вникая, нравится мне это или нет. Червь хорошо знал все Ка своего хранилища. А Божественный разум умел только пользоваться психосвязью, чтобы перемещать эти Ка — обратно в Идем за новыми телами.

Может быть, он смог бы построить линзу, собрав Ка всех мертвецов, но назад они бы потом не вернулись. Если бы только его линза не показала, как это сделать.

И все-таки, каким бы ограниченным ни был Червь, у него была интуиция. А у Божественного разума — нет. Пока. Поэтому Червь был у него как бельмо на глазу: глаз-то есть, да ничего не видит.

— Такая резкая перемена называется поведенческим скачком, так ведь учит Теория Катастроф? — Казалось, голос говорит сам с собой, а не со мной. — Возможно, — это уже относилось ко мне, — ты просто смертельно устала от бесконечной чистки овощей и мытья посуды? Конец.

— О нет, вовсе нет! Это из-за твоего сказочного сада. Вот моя дамасская роза. Дорогая, я хочу сказать. Я в восхищении. Я влюбилась в него. Я хочу сказать, вы только взгляните на все это! Здесь, в этом саду, ищешь порядок и красоту — основу существования! А эти цветы! Тот, кто может создать такой сад, просто обязан быть невероятно умным. Конец.

Божественный разум явно гордился (чертовски!) своим садом. Может быть, открыв тайну существования и стерев с лица земли род человеческий, он мог бы здесь потом гулять, нежась в полуденных лучах теплого лунного солнца, одинокий и довольный.

«Гулять»? Если бы все Миротворцы сделали «пш-ш-ш» вместе с остальными, он всегда смог бы утешиться, создав механических садовников со стеклянными глазами…

— Ах да, в самом деле. Возможно, у меня лучшая коллекция во всей вселенной. Она намного превосходит знаменитый «Мальмезон» императрицы Жозефины. С ним не могут сравниться ни «Парк де ла тет д'Ор», ни «Вестфаленпарк», ни «Херши Роуз Гарден». Но ты так и не сказала, как пришла к своим заключениям. Конец.

— Я предчувствовала их, Божественный разум. Потому что… потому что считаю, что, должно быть, родилась с удивительной способностью к интуиции! Я умею предчувствовать разные вещи, и потом оказывается, что я была права. — (Какая прелестная ложь. Вот бы так было на самом деле!) — Привожу пример. Это в долг, в качестве жеста доброй воли. Я расскажу тебе, как избавиться от твоего врага, черного течения, и ему подобных, которые прячутся повсюду. Я расскажу тебе, как убрать эту катаракту с твоего зрачка, это пятно с твоего плана, этот дефект на линзе твоего телескопа! — (Неплохая речь, а?) — Когда будет готова твоя линза, — сказала я, — почему она должна будет только принимать? А почему еще и не передавать? И фокусировать? И… — Эту мысль я оставила незаконченной.

Заманчивая наживка для будущего партнера, если я сама так говорю! Это пришло мне в голову совершенно внезапно.

Хоть я и не сказала «конец», голос замурлыкал:

— И сжигать. О да. Уничтожить змею, которая закрывает от меня половину вашего мира! И тогда я соединю с собой всех вас без исключения в тот решающий момент, когда буду проводить много миллиардов операций!

Ну да, и в это время будет умирать много миллиардов пациентов.

Я подумала, что Божественный разум явно хватил через край. Впрочем, может быть, если ты выносил такой мегаплан, то имеешь право хватить через край? Да и кто я такая, чтобы судить — я ведь сама только что объявила о своей замечательной интуиции.

— Открою тебе один секрет, Йалин. Мой план требует значительно меньше времени, чем ты думаешь. Чтобы построить линзу, мне совершенно не нужна вся галактика. Мне нужна только ее часть, совсем маленькая часть. Конец.

Меня пробрал такой мороз, словно небо над нами треснуло и космос ворвался внутрь.

— Но ты ведь по-прежнему строишь и запускаешь новые корабли с семенами жизни? Конец. (Сказано как можно более небрежно.)

— Как раз сейчас завершается строительство предпоследнего. Он полетит через двенадцать земных недель. Потом отправится еще один, последний, — (Я больше не буду писать «конец». Принцип вам понятен.)

— А может, когда они прибудут, на них набросятся Черви!

— Статистически это маловероятно. Кроме того, до сих пор это направление было безопасным.

Очевидно, переродившейся Йалин нужно было проявить крайнюю озабоченность.

— О боже! Когда они прибудут, потребуется так много лет, чтобы создать колонии!

— Вовсе нет. Через несколько лет они достигнут такого размера, который необходим для осуществления моей цели. Мне важно само присутствие. Это скорее вопрос топологии связей в пространстве-Ка.

— О! Но этим двум последним кораблям понадобятся тысячи лет, чтобы добраться до дальних границ. Я же не проживу столько и не увижу, что получилось!

С крыши бельведера раздалось что-то похожее на сдавленный смех.

— Когда я что-то планирую, Йалин, я планирую далеко вперед. К дальним границам отправлялись первые корабли. Эти два полетят к ближайшим звездам, располагающим подходящими мирами. Они прибудут туда довольно скоро. А тем, кто будет на борту, это покажется еще скорее. Кроме того, можно найти место и для одного пассажира.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты хочешь участвовать в… э-э… ликвидации? Если ты останешься здесь, то все пропустишь. Но если отправишься как пассажир на одном из этих кораблей, то сможешь насладиться преимуществом сжатия времени. Ты прилетишь как раз к тому периоду, когда будет процветать последняя колония. Ты увидишь свет. Это будет моим подарком тебе за все то, что ты предложила. Мой корабль будет запрограммирован на то, чтобы развлекать тебя en route.[5]

О нет. Нет, нет и нет.

— А пока, в качестве непосредственной награды, ты будешь экспертом на выставке роз.

— Я буду — кем?

— Из моих новых сортов плюс старые и уже известные экземпляры ты выберешь Главную Розу и вручишь ей золотую медаль.

— Э, а где я возьму золотую медаль?

— У тебя на пальце золотое кольцо. Это как раз то, что надо. Ты наденешь его на стебель розы-победительницы.

— Я не умею оценивать розы! В моем мире не было роз.

— Потому что я их никуда не отправлял. — (Разумно. На чужой почве, под чужим солнцем, мы, чужаки из другого мира, сумели бы создать куда более прекрасные розовые сады!) — Мой Миротворец будет тебя часто сюда приводить, чтобы ты уяснила необходимые критерии. Не бойся, у тебя будет достаточно времени, чтобы всему научиться. А после выставки твой корабль полетит к ближайшей звезде. Миротворца в бельведер! — неожиданно рявкнул голос.

Мой эскорт прибежал со всех ног.

— Ну и что случилось? — спросила Тесса, когда я вернулась на нашу адскую кухню. (Между прочим, обратно кабина двигалась вдвое дольше, чем к станции «Розалуна».)

— Я буду экспертом на цветочной выставке, — сказала я. — А потом полечу на другую звезду. А что ты еще ожидала?

— Дорогое дитя, уж если я смогла переварить слона, то бишь этот Ад, то с мошкой уж как-нибудь справлюсь. Давай выкладывай все.

Я так и сделала; пока она слушала мой рассказ, ее голова по-голубиному дергалась при каждом зернышке информации. Когда я закончила, она твердо сказала:

— Ты должна поговорить с Жан-Полем.

— Зачем? Ему-то какое дело?

— А ты подумай, дитя: что Божественный разум сделает с Адом и со всеми нами, когда улетит последний корабль? Может быть, он сохранит Ад для своих ссыльных. А что если нет? Образцы ткани ему больше не понадобятся. Что если он просто возьмет и перекроет тепло, свет и воду?

— Я об этом не подумала.

— Вот именно. Ты-то улетишь, потому и не подумала. Такова человеческая природа. Но мы-то все останемся.

— О Тесса!

— Ах, я говорю правду — и делаю тебе больно.

— Нет, это тебе больно! Разве нет? Я отдам твое любимое кольцо какой-то розе! И оставлю тебя один на один с горой посуды.

Она засмеялась; я тоже. Потом она сказала:

— И все же пойди и поговори с Жан-Полем. Если он тебя отделает, что ж, такова судьба тех, кто приносит плохие вести. Нет, погоди! Глазки на крыше засекут, как ты идешь в его пещеру. Несомненно, за тобой следят особо. Я схожу сама.

— Чтобы отлупили тебя?

— Я отнесу ему тарелку канеллони.

— Тогда не делай его слишком вкусным.

На следующее утро, за завтраком, ко мне подошла Калима якобы для того, чтобы пожаловаться на плохую еду. Она отругала меня, потом разбила тарелку или две, а потом грубо затолкала меня в кладовку с провизией, которой нас милостиво наделяли люди нашего босса.

— Рассказывай, только тихо, — прошептала она. Я рассказала.

После этого она задумалась.

— Значит, ты будешь учиться оценивать розы, — решила она. — И будешь хорошенько смотреть и слушать, это нужно мне.

— Тебе или Жан-Полю? Она криво улыбнулась.

— Отчитаешься передо мной, когда я соберу еду. Никому больше не доверяй.

— Может, — предложила я, — вы посвятите в это и Профа? Помните того пандита из Венеции? Он занимается наукой и был членом Подполья.

— Мы тут все Подполье, малышка.

— И все же расскажите обо всем Профу и Бернардино. Пожалуйста.

— Хочешь облегчить участь своих друзей? Смотри, как бы им не стало еще хуже.

Осторожно подбирая слова, я сказала:

— Они хорошо умеют… все организовывать.

— Я тоже, — резко сказала Калима, — это умела.

Вскоре после нашего разговора пришел мой Миротворец, чтобы отвезти меня на станцию «Розариий», в розовый сад.

В течение последующих нескольких недель я училась разбираться в розах. Я старательно изучала разницу между чайногибридными, флорибунда и полиантовыми; между ругозой и гибридной мускусной. Я овладела искусством определять цветок с высоким центром, открытой чашечкой и помпонный. Я узнала критерии, по которым роза оценивается на выставке: цветок должен быть четко очерченным, не рыхлым, не в полном роспуске, без пятен… Я запомнила несколько странных названий, таких как «Шляпа Наполеона», «Маленький Ковбой», «Бедро Испуганной Нимфы».

А призрачная Земля по-прежнему вращалась в фальшивом небе, только солнца теперь не было. Вместо него с четырех концов огромной крыши ярко горели лампы-солнца. Интересно, почему я не видела этот свет, когда смотрела на Луну из Калифорнии? Может, потому, что с Земли он не выглядел таким большим и ярким.

Я также задавала своему Миротворцу вопросы типа «А не слишком ли много света получают ваши розы, если солнце постоянно освещает их в течение двух недель?» (Оказалось, что небо могло гаснуть, изображая ночь.) «О, как это? А из чего сделано небо? А что будет, если на него упадет кусок камня из космоса?» (Беспокоиться не о чем, Йалин. «Лазерные переключатели с радарным управлением» следят за каждым осколком камней, случайно залетевшим сюда из космоса.)

И более важные вопросы: «Сколько Миротворцев будет присутствовать на выставке? Как, все? Ого, сколько же это?».

Однажды Божественный разум вызвал меня в бельведер.

— Ну как идут дела, Йалин?

— О, просто чудесно! Это опьяняет, захватывает! Как же я вам благодарна! (Вообще-то, мне действительно было интересно. Гораздо интереснее, чем отскребать грязь с тарелок.)

— Хорошо. А теперь к вопросу о времени… мне кажется, что, когда моя линза будет готова и когда я аннигилирую черное течение через пространство-Ка, наступит момент, когда я пойму, как послать этих разрушителей обратно сквозь время, чтобы сохранить населенные миры для моих кораблей с семенами жизни. Я сорву повязку со своих глаз и зашвырну ее в прошлое, так сказать. Крут замкнется, а вместе с ним замкнется и причинно-следственная связь. Я продвинусь вперед.

— Это замечательно, Божественный разум! А можно мне посмотреть корабль, на котором я полечу? Пожалуйста.

— Твоя интуиция говорит тебе, что я прав, Йалин?

— О, она говорит, что ты абсолютно прав. То. есть скажем так: почти абсолютно. Мне не очень это понятно, потому что… потому что, если слишком ясно предвидеть будущее событие, оно происходит не совсем так, как ты предсказывал. Оно происходит, но немного по-другому. Если ты понимаешь, что я хочу сказать. (Сама-то я этого не понимала.) Но давай вернемся к моему кораблю… какой гигантский взрыв нужно произвести, чтобы зафитилить к звездам космический корабль! Можно мне глянуть на него хоть одним глазком? Ну пожалуйста.

— Мне нужно проникнуть в тайну самого времени, Йалин! Пространство-Ка небесконечно. И все же оно аналогично существующим здесь и сейчас пространственным явлениям. Возможно, какое-нибудь потрясение вроде внезапной гибели всех разумных существ может сместить пространство-Ка по оси времени, открыв таким образом некий парадоксальный проход в дальнее прошлое вселенной… Ах да, корабль. Да, ты можешь его посмотреть, если правильно ответишь на пару вопросов.

Вопросов о пространстве-Ка, парадоксальных проходах в прошлое и моей интуиции? Я подавила стон.

— Спрашивай.

— Мой первый вопрос: кто был самым серьезным конкурентом «Олгоулд» в классе желтых флорибунда?

Я все-таки застонала.

— Э… «Санспрайт».

— Правильно. А теперь потруднее: как была выведена «Пинк Пепитьюти»?

— Хм, из «Дане де Фе»… и «Ныо-Доун».

— Отлично. Твой Миротворец покажет тебе корабль.

Итак, в этот день мы с Миротворцем вернулись на станцию «Розалуна» раньше обычного. Когда мы приехали, я обнаружила, что так и осталась в своем рабочем фартуке, который обычно снимала, закончив работу в саду. Вот что значит нарушить привычную жизнь.

Поразмышляв, я пришла к выводу, что подземный туннель образует один большой круг и движение по нему осуществляется только в одну сторону; на обратном пути в Ад наша кабина ни разу не остановилась ни на одной промежуточной станции, а если бы даже и остановилась и открыла дверь, все равно ничего бы не было видно.

— От Ада до «Розалуны», а от «Розалуны» куда? — спросила я своего гида.

— В наши казармы. Оттуда на строительную площадку. Потом в Ад.

Всего четыре остановки.

— Значит, строительная площадка совсем недалеко от Ада?

Он кивнул.

— И корабль, на котором я прилетела, приземлился между ними?

— Верно.

— Знаешь что? — сказала я. — За все время, что ты меня учил, ты ни разу не назвал своего имени. У тебя есть имя?

— Конечно. Я Педро Дот.

Педро Дот: в давние времена это был один из известнейших селекционеров роз, живший в той части Земли, которая называлась Испанией и в которой находился просто сказочный розовый сад под названием «Парк де Есте»… Так-так.

В эту минуту загорелся зеленый свет, который показывал, что мы приехали.

Я не буду читать вам лекцию о том, как строить космические корабли с семенами жизни. На это ушла бы вся книга, а мне это ни к чему.

Большую часть того, что я увидела на территории строительной площадки космических кораблей, я постичь не смогла. Расположенные неподалеку цеха и резервуары оказались также выше моего понимания. Было очень нелегко отличить изготовителей от того, что они производили, поскольку большую часть работы выполняли мягкие машины, которым помогала горстка Миротворцев-техников.

А вот что я хорошо поняла и от чего у меня волосы стали дыбом, так это мой образ жизни на корабле во время полета.

Чтобы забраться на борт, нужно было подниматься на специальной подъемной платформе. На самой верхушке корпуса корабля находился «отсек» — как его назвал Педро, — который был открыт для проверки. Возле него находились машины, закачивающие туда воздух и воду.

Назвать этот отсек могилой было бы несправедливо. Он был немного больше, да еще с окном над головой; однако большую часть пространства внутри корабля занимали разные тренажеры, включая дорожку, — по которой я могла идти до бесконечности, никуда не приходя, в ботинках с магнитными подошвами. Педро мне показал, как это делается.

После этого мы попробовали по кусочку пищи, которую производила машина и которая, как заверил меня Педро, будет милостью божьей получаться из моего же дерьма. Замечательно, грандиозно. «Иди и сам ешь свое дерьмо, Божественный разум», — подумала я.

Это что касается удобств для тела. А как насчет ума?

У меня была бы библиотека с записями музыки и еще одна с тысячами историй из старинной жизни, которые я могла смотреть на экране радио, показывающего движущиеся картинки. Я бегло просмотрела некоторые из них: мужчины в смешных шляпах скакали на лошадях и Стреляли друг в друга из пистолетов; мужчины сидели за рулем металлических четырехколесных машин, которые разбивались и горели; мужчина в набедренной повязке прыгал с дерева на дерево… Вот как я буду коротать часы, оставшиеся от ходьбы, гребли, вытягивания и толкания.

Сколько же будет таких часов?

И знаете, что оказалось? Что когда я прибуду на чужую планету, то, даже будучи первой леди, не буду — не смогу — на ней жить. Мне придется навсегда остаться в отсеке, который будет стоять на какой-нибудь вершине, откуда, если повезет, сквозь окно я буду видеть окрестности. А если не повезет, то застряну вместе с ним в каком-нибудь болоте или джунглях.

Это была плохая новость.

А хорошая была та, что, когда колония начнет жить, я смогу стать — сидя в своем отсеке — мудрым оракулом и советчиком. Я буду хранилищем всей мудрости, накопленной на Земле, до тех пор, пока эта колония вместе с остальными колониями галактики не будет стерта в порошок.

Дерьмо, какое дерьмо.

Ну хватит об отсеке. Гораздо больше меня интересовали двигатели.

Педро уже удовлетворил на этот счет мое такое невинное любопытство. Когда мы поднимались наверх, он показал мне бункер, из которого на конвейер выскакивали оранжевые «топливные шары». Каждый такой шар был размером с детский игрушечный стеклянный шарик. Я понятия не имела, какое в них топливо, но оно, несомненно, обладало огромной энергией. Возле конвейера находилась машина, которая проверяла шары, и если находила бракованные, то сбрасывала их в специальную трубу.

Как я уже говорила, на мне остался мой рабочий фартук, в кармане которого лежал секатор. Фартук был надет поверх сутаны, широченные рукава которой сами практически были карманами. Когда мы выходили из Отсека, я стащила с пальца золотое кольцо Тессы и опустила его в карман фартука. Иногда кольца бывают очень полезны. Как только платформа поехала вниз, я подняла руку.

— Мое кольцо! — залепетала я. — Его нет! Я его потеряла! Я чувствовала, что что-то не так, — должно быть, оно соскользнуло с пальца. Божественный разум так расстроится! Он хочет, чтобы я надела это кольцо на розу-победительницу. Нам нужно найти его, Педро!

Платформа опустилась на землю.

— В отсеке, ты там его потеряла? — спросил он.

— Возможно. Но я не уверена! Я думаю, что потеряла его раньше. А может, и в отсеке! Ты не посмотришь? А я поищу здесь, внизу. Мы должны его найти, иначе выставка будет испорчена!

Он кивнул:

— Я поднимусь наверх и посмотрю. Ты оставайся здесь. Поищи тут, только не обращайся к машинам — они все равно тебя не заметят. — (Приятное известие.)

Пока он поднимался, я сделала вид, что разыскиваю свое утерянное сокровище рядом с кораблем. Как только Педро скрылся из виду, я вынула кольцо из фартука и спрятала под одним из ящиков, стоящих неподалеку. Потом на цыпочках подбежала к бункеру. Схватив несколько топливных шаров, я спрятала их в рукавах сутаны. Я вернулась за несколько секунд до появления Педро, который закричал с высоты:

— Там его нет!

— О боже! — воскликнула я, заламывая руки. (Мне всегда очень хотелось заломить руки, с тех пор как я прочитала «Девушку-юнгу и каннибала».)

Когда он опустился на землю, я устроила ему великолепный спектакль — лихорадочные поиски кольца и его обнаружение. Вообще-то, я действительно испугалась, потому что забыла, под каким ящиком спрятала это чертово кольцо. Наконец я его нашла и вытащила:

— Ну надо же!

Когда мы вернулись на станцию «Ад», у меня появилась блестящая мысль упросить Педро взять мой фартук с его большим карманом и повесить в саду на место. Если какая-нибудь машина пересчитает шары и очень удивится, это должно отвести от меня подозрения.

Я попросила Тессу немедленно пойти к Жан-Полю и устроить нам встречу. И не обращать внимание на его отказ, как говорила Калима! Вместе с Тессой я послала Жан-Полю один из топливных шаров, а остальные держала в рукавах.

Через пару часов он появился передо мной.

Он поманил меня пальцем:

— Эй, ты! Да, ты, как там тебя! Нам нужно расширить одну чертову щель. Ты мне нужна — залезешь туда и заложишь заряд.

Схватив меня за руку, он потащил меня вниз по большой лестнице, а потом по спиральной дорожке мимо процессии носильщиков, тащивших корзины с камнями. Мы подошли к небольшой расщелине глубиной около дюжины пядей. Затолкав меня внутрь, Жан-Поль втиснулся туда вслед за мной, совершенно закрыв вход своим телом. Я с трудом повернулась к нему, но разглядеть лицо не смогла, поскольку его тело почти полностью закрывало собой свет. Однако я увидела его поднятый кулак. Он разжал его — на ладони лежал топливный шар.

— Сколько их у тебя? — пробормотал он.

— Пять. Знаешь, как они работают?

— Нет.

— Это Тебе мог бы объяснить Проф.

— Кто?

— Проф. Он прибыл на том же шаттле, что и я. Он занимается наукой, он был в Подполье. Разве Калима тебе о нем не рассказывала?

— Нет.

— Я так и знала. Я же говорила ей, что тебе нужно поговорить с Профом. Ты должен с ним поговорить!

— Должен?

— Да! Скоро улетят два последних корабля. После этого Ад будет уже не нужен, а?

— Что? Божественный разум нас никогда не бросит!

— Хочешь пари? Поспорим?

— Нет.

— Слушай, на Луне находятся сто пятьдесят три Миротворца, и все они будут присутствовать на выставке роз. Все будут смирненько стоять под небом, которое сделано вовсе не из твердого камня. Предположим, получится так, что все они пострадают в результате несчастного случая. Как ты думаешь, ты смог бы тогда взять управление Луной на себя?

— Продолжай.

— Когда Миротворцы будут устранены, вы сможете захватить их казармы и космическую площадку. У вас появится гораздо больше места. У вас будут машины и пища. Я видела машину, которая умеет превращать отбросы в еду. Постройте много таких машин, и у вас не будет никаких проблем. Недалеко отсюда находится пещера с сокровищами. Вы сможете выжить. И обретете свободу. У вас больше не будет перенаселенности, если только вы что-нибудь не сделаете с водой и не начнете размножаться.

Жан-Поль облизнул губы. Теперь я могла разглядеть его лицо. По нему струился пот.

— А кто знает, как строить машины, вырабатывающие пищу?

— Проф мог бы в этом разобраться. (А мог бы? Может, да, а может, и нет.)

— Божественному разуму это не понравится.

— Божественный разум собирается рано или поздно уничтожить вообще всех. Он сам мне об этом сказал! Если последние корабли не улетят, он, возможно, еще подумает.

— Он пришлет на Луну новые шаттлы с Миротворцами, чтобы утихомирить нас.

— А вы сможете уничтожить их корабли еще в небе. Здесь есть лазерные установки для отражения космических камней. Проф может навести их так, что они расстреляют и шаттлы. У него будет достаточно времени. Божественный разум будет в шоке и горе, когда его любимые цветочки взлетят на воздух. (А будет ли? Возможно.)

— Так что ты предлагаешь, Йалин? Я рассказала, и он присвистнул:

— Ты понимаешь, что с тобой могут за это сделать?

— Прекрасно понимаю. Я видела, что стало с Максом, помнишь?

— Да. Лучше уж ты, чем я. — Жан-Поль положил топливный шар в карман. Потом достал тоненькую палочку, похожую на карандаш. — Считается, что ты пришла сюда взрывать скалу, так что тебе лучше что-нибудь взорвать. Залезай как можно глубже, вставь это в какую-нибудь щель, а потом сломай там, где намотана проволочка. У тебя будет три минуты, чтобы выбраться наружу. Если застрянешь, я тебя вытащу за ноги. О… но сначала отдай мне все топливные шары.

— Хорошо. — Я быстро передала их Жан-Полю. Через несколько минут мы оба находились на безопасном расстоянии от расщелины. Меня не пришлось вытаскивать за ноги. Взрывная палочка сработала, и из расщелины взметнулась пыль.

— Ах вот ты где!

Меня схватили за волосы. Я уронила тарелку, которая разлетелась вдребезги, ударившись о скалу. Меня развернули — и я оказалась лицом к лицу с Калимой.

Я заскрежетала зубами.

— Заткнись! — зашипела я. — Иначе все испортишь. И тогда Жан-Поль вышвырнет тебя вон.

— Ты втянула меня в историю со своим драгоценным Профом. — Калима выглядела неважно. — Он побил меня, свою секретаршу!

— Скоро он не будет таким. Веди игру разумно и станешь королевой гораздо больших владений.

— Оставь ее в покое, — сказала Тесса. — Ты же не собираешься ревновать к Йалин? Она немного мелковата, не находишь?

— Из-за вас у меня были большие неприятности. — Калима потрогала багровый синяк на своей смуглой щеке. Но ее рука, крепко державшая меня за волосы, немного ослабла.

— Побили раз, побили другой, зато Миротворец теперь ручной, — сказала я. — Жан-Поль изменится, потом. Он станет мягче.

— Не надо мне этого!

— О, так тебе все это нравится? Как ты изменилась! Тогда тебе следует меня поблагодарить!

— Я хочу сказать, Йалин, что, если все пройдет хорошо — с этим предприятием, — люди захотят расслабиться, а это опасно. Жан-Полю придется держать их в узде. А как?

— Для этого ему понадобится тонкий дипломат. Ты, Калима, а? Начинай учиться быть тонкой. Попрактикуйся прямо сейчас.

Она пришла в ярость, но только на мгновение. Она овладела собой. И даже заставила себя улыбнуться:

— Да, ты права. Жан-Поль восхищается тобой, Йалин. Я не должна из-за этого обижаться, правда? Потому что ты мне не соперница.

— Что я и говорила, — пробормотала Тесса.

— Особенно потом, когда все произойдет. Тесса удивленно подняла брови:

Я не рассказала ей о нашем плане. Калима его явно знала.

— Потом? — сказала Тесса. — Когда что произойдет?

— Когда Йалин…

— Тихо, — оборвала я ее. — Тихо.

И Калима действительно замолчала. Она многозначительно кивнула. И перед тем как уйти, она почти ласково погладила меня по голове, пригладив выбившиеся пряди.

Проф, как оказалось, работал где-то неподалеку от прожекторов. Бернардино тоже. Жан-Поль начал потихоньку собирать команду для выполнения нашего плана. Как я ему и советовала.

Тем временем Педро Дот продолжал возить меня на «Розалуну», чтобы я освоила все тонкости судейства на лучшей во вселенной выставке роз.

Я была в таком восторге от того, как шли наши дела, что занималась выставкой с превеликим удовольствием, к большому удовлетворению Педро.

Однажды Божественный разум снова вызвал меня к себе, потому что внезапно испугался, что моя знаменитая интуиция не позволит мне правильно выбрать розу-чемпиона. Я ни в коем случае не должна выбирать победительницу просто по зову души. Это было бы против правил. Я должна буду на время забыть о своем таланте — ну, это нетрудно! — и подчиняться исключительно правилам игры, установленным для роз.

Я торжественно обещала действовать только по правилам.

Больше всего меня веселило то, что два сорта роз, которые были недавно выведены Божественным разумом и на которые он возлагал большие надежды, назывались «бомба гляссе» и «бомба сюрпрайз». Обе были чудесного белого цвета и вели свое происхождение от «айсберга». Обе могли похвастаться высоким центром, а по внутренней стороне их лепестков шли аккуратные полоски: почти голубые у «гляссе» и малиновые у «сюрпрайз». Эти две «бомбы» получили свое название в честь пудингов из мороженого.

Однажды вечером к нам заскочил Проф и шепотом сообщил, что собрал устройство, которое он настойчиво называл «инфернальный прибор», использовав взрывные карандаши в качестве детонаторов для топливных шаров.

У меня гора упала с плеч. Я совсем не была уверена, что он сможет изготовить бомбу, даже если все хорошенько обмозгует. В отличие от Луиджи.

— Она должна сработать, — сказал он. — Я отколупнул кусочек от одного шара и поджег — тот горел как сумасшедший. Теперь главная задача — сконцентрировать и максимально усилить взрыв. — Он вытащил из кармана плоскую банку с рыбными консервами, сардинами. — Это тебе подарок. Тот же размер, тот же вес. Ну-ка попробуй.

— Подбросить ее в воздух, как будто от радости?

— Сейчас не надо. Миротворцы могут подумать, что ты пытаешься разбить один из их стеклянных глазков. Ты пока к ней привыкай. Представь, что бросаешь ее.

Я несколько раз перебросила банку с руки на руку, чтобы ощутить ее вес.

— Даже если ее бросит ребенок, на Луне она взлетит довольно высоко, — пробормотал он. — Долетит, куда надо. На банку со взрывчаткой я прилеплю этикетку с тунцом, так что ты их не перепутаешь. — (Тунец — это еще один вид рыб, обитающих на Земле.) — Перед тем как бросить банку, ее нужно хорошенько встряхнуть. В тот момент, когда содержимое начнет оседать, произойдет взрыв.

— Будем надеяться.

— У нас не должно быть никаких проблем с поездами в туннеле — мы их легко пустим. А вот восстановить, э-э, тела мы не сможем. Те, которые останутся в саду.

— Это меня не беспокоит. Мое тело все равно лишь второго сорта.

— Я принесу банку с тунцом за день до выставки.

— О нет, не надо. А что если они поменяют день? Я хочу, чтобы моя бомба была у меня в рукаве постоянно. И пожалуйста, принеси мне еще несколько банок сардин. Я время от времени буду брать с собой по одной. Буду доставать ее из рукава, открывать и есть на ланч рыбу. Педро привыкнет видеть меня с банкой рыбных консервов. Правда, только иногда. Чтобы он не решил, что я стала контролировать рынок консервов.

— Я спрошу Жан-Поля.

— Нет, ты ему об этом просто сообщишь.

День выставки становился все ближе, когда у нас кое-что произошло. Прибыл космический корабль с новой партией ссыльных.

В то утро Педро зашел за мной поздно, поэтому у меня было время посмотреть, как Жан-Поль и его бородатая команда с трудом взбираются по большой лестнице. Вскоре рядом со мной остановилась Калима и пробормотала:

— Миротворец велел нашему боссу подняться наверх. Через час или три прибудет новая партия.

— Разве они не знают точно, когда прибудет корабль?

— Миротворцы-то знают, но, если бы они сказали Жан-Полю, было бы удобнее, верно?

— О, и он не был бы в таком скверном настроении, когда бы прибыла новая группа.

— Он и сейчас не слишком-то весел. — И она рассказала мне, как предстоящее прибытие новых ссыльных чуть не изменило решение Жан-Поля участвовать в нашем заговоре. Да, последний корабль, наполненный искромсанной и нарезанной на куски плотью непокорных, должен был вскорости отправляться в путь. Но ведь на Луне уже и так было достаточно плоти непокорных? Зачем нужно присылать новых людей, если через два-три года Ад все равно собирались закрыть? Может быть, сохранять status quo было бы безопаснее? Может быть, лучше всего было бы подождать.

— Я над ним поработаю, — пообещала она. — Я сделаю его решительным и смелым, не бойся! У нас только одна золотая возможность — ты. — Она погладила меня по голове. — А впрочем, кто я такая, чтобы говорить «не бойся» тебе? — Она явно стала мягче и добрее.

— Это если сработает мой маленький план, — напомнила я. — Цыплят по осени считают.

— Если он сработает, ты отправишься прямо в лоно Божественного разума, так ведь? И вряд ли он будет от тебя без ума. Может быть, этот Ад ничто по сравнению с тем Адом, который ты найдешь в сердце Божественного разума.

— Я отправлюсь — куда?

— Если то, что говорят о лоне Божественного разума, правда…

Ну конечно! Она не знала, что у меня есть линия жизни (или, вернее, смерти), связывающая меня с хранилищем-Ка черного течения… То есть если она все еще не оборвалась.

— Это пустая болтовня, Калима. Я в это не верю. Я вообще считаю, что это сплошное вранье.

— Будем надеяться, что ты права, это в твоих же интересах.

О, я была права, вне всяких сомнений. Последнее доказательство: если бы Божественный разум мог управлять хранилищем-Ка, ему не нужно было бы реинкарнировать нас в виде херувимов, чтобы не выпускать из пробирки жизнь своих колоний. Хотя, надо признать, херувимы были неплохим способом не дать старушке-Земле умереть от скуки.

— Уверяю тебя, Калима, я согласна на что угодно, лишь бы не провести остаток моих дней запертой в отсеке и питаясь собственным дерьмом!

— Хорошо, что ты мне напомнила, мне пора идти. Нужно прибраться: Жан-Поль устроил утром небольшой беспорядок.

— Подожди, спроси его, нет ли среди прибывших человека по имени Луиджи. Луиджи, и еще Патриция. Они разбираются… сама знаешь в чем.

— Хорошо.

Я посмотрела ей вслед, а потом взглянула на эту мерзкую яму на Луне, в которой копошились рабы. Я почувствовала, что очень скучаю: по Пекавару и Сверкающему потоку, по Аладалии и Веррино. Потом я увидела, что ко мне большими шагами идет Жан-Поль, и поспешила ему навстречу.

Среди новой партии ссыльных не было ни Луиджи, ни Патриции. Тесса передала мне эту весть вечером, когда я вернулась «домой» после очередного урока экспертизы, полученного в розовом саду.

Тесса рассказала, что Жан-Поль и его люди проторчали на вершине Ада несколько часов, прежде чем появилась новая партия людей. Вернувшись в свою пещеру, он кипел от ярости и негодования. Но Калима, должно быть, неплохо над ним (или под ним) поработала. В следующий раз, когда Тесса увидела Жан-Поля, он выглядел спокойным и расслабленным. Немного позже Калима, на которой даже не было синяков, на ходу сообщила: никакого Луиджи, никакой Патриции.

Да зачем они мне вообще нужны? Луиджи занимался только изготовлением бомб, которые представляли собой наполненные горючим веществом бутылки из-под вина, в которые был вставлен фитиль. Или что-то в этом роде. Кроме того, и он, и Патриция в своих действиях совершенно не считались ни с неповинными людьми, ни даже со своими старыми товарищами. Мы прекрасно можем обойтись и без них. К тому же вовлекать в наш план кого-то из новичков было бы уже слишком поздно. Близок был час Великого события. Великого с большой «В», так как взрыв, как я надеялась, будет поистине грандиозным.

Наступил знаменательный день выставки роз. Как обычно, за мной зашел Педро Дот, и мы отправились на станцию «Розалуна». К тому времени я уже так привыкла таскать с собой эту фальшивую консервную банку с этикеткой тунца, что в какой-то момент, когда мы ехали в поезде, с ужасом подумала, что бомбы у меня нет! Нащупав ее в рукаве, я успокоилась.

Когда мы пришли в сад, Педро встал рядом со мной, гораздо ближе, чем обычно. Когда я попыталась остановиться на верхних ступеньках кирпичной лестницы, где бы я была поближе к небу, он ободряюще обнял меня за плечи. Это лишило меня возможности бросить банку прямо перед открытием выставки.

Не мог же он предположить, что перспектива быть главным экспертом при выборе лучшей розы космоса внушала мне благоговейный ужас? Или что меня испугала длинная фаланга Миротворцев, выстроившихся внизу? О да, все сто пятьдесят два человека (минус Педро) — как мне показалось — выстроились двумя ровными колоннами, протянувшимися по обе стороны аллеи от подножия лестницы до бельведера Божественного разума. Выставка роз была главным событием лунного года — главным праздником, который нельзя было пропустить. Присутствие обязательно. Через каждые двадцать пядей или около того стоял Миротворец. Перед лицом такого собрания как я могла вытащить банку с тунцом, чтобы якобы перекусить?

— Все в порядке, — пробормотала я. Но Педро торжественно повел меня вниз по лестнице между рядами белых кустов к месту, залитому солнечным светом. (На Луне снова был день.) Ну ладно, ничего, может быть, искусственное небо более уязвимо именно в центре, а не по краям. Может быть, здесь оно тоньше.

В петлице небесно-голубой формы каждого Миротворца, мимо которых я проходила, красовалась пунцовая роза; я без труда узнала «Старину», королеву миниатюрных роз. Я почувствовала себя настоящей замарашкой рядом с этими подтянутыми солдатами. На мне была все та же старая сутана; и пока мы шли медленным и торжественным шагом между их рядами, я холодела при мысли, что мне могут предложить переодеться во что-нибудь более элегантное. Что-нибудь без огромных рукавов.

Почувствовав, что я дрожу, Педро крепче прижал меня к себе.

— Все в порядке! — Я резко сбросила его руку. Он понял намек и, отстав на шаг, пропустил меня вперед.

Между тем Миротворцы, выстроившись парами, последовали за нами в качестве эскорта.

Все пространство перед бельведером было уставлено столами с вазами, вазонами и коробками со срезанными цветами. Я остановилась и попыталась принять важный вид.

— Добро пожаловать! — загремел голос Божественного разума. — Добро пожаловать на ежегодную вселенскую выставку роз. Мы рады сообщить, что в этом году честь проводить экспертизу предоставлена херувиму Йалин…

Миротворцы, столпившиеся в конце аллеи, зааплодировали.

— …которая официально откроет нашу выставку, потом выберет победителей в своих классах и наконец назовет розу — чемпиона выставки!

— Ну и что мне теперь делать? — тихо спросила я Педро, который дышал мне в шею.

— Ты должна произнести маленькую речь со ступеней бельведера. Просто несколько слов. Потом объяви об открытии выставки.

— Ладно. Это я сумею. Стой здесь. Он остался стоять на месте.

Я взошла по ступенькам. Повернулась и стала лицом к аудитории: Миротворцам и розам. Теперь я наконец осталась одна.

Вот он, подходящий момент. Другого не будет.

Я сглотнула. Нащупала в рукаве банку.

Отчего же не произнести небольшую речь? Мне не хотелось, чтобы Божественный разум подумал, что я скорее взорву себя, чем скажу несколько слов.

— Божественный разум… и джентльмены, — начала я. — Говоря «джентльмены», я хочу подчеркнуть, что вы являетесь джентльменами в полном смысле этого слова — благородными мужчинами! Вы истинные спасители мира, и, конечно, «Мир» — это своего рода изумительная роза, не правда ли? И каким же умом должен обладать наш Божественный разум, чтобы вывести такую красоту, когда у него так много других забот в космосе!

Снова аплодисменты. Пока все шло хорошо. Я подняла руку, скромно призывая к тишине.

— Здесь у меня золотое кольцо для розы-победительницы, которую я выберу по своему усмотрению, это будет лучшая роза не только на Земле и Луне, но и во всей галактике. Но сначала, в виде благодарности за оказанную мне честь, позвольте преподнести вам маленький подарок лично от меня.

Я выхватила банку с тунцом, резко ее встряхнула, присела и, быстро выпрямившись, изо всех сил подбросила вверх.

— Жри сам свое дерьмо, Божественный разум! — закричала я.

За те несколько секунд, что у меня остались, я успела подумать, что вандализм становится неотъемлемой частью моей жизни. Сначала Базилика на Сан-Марко, теперь лучший в галактике розовый сад.

Я не следила за полетом банки. В отличие от большинства присутствующих.

И тут бомба взорвалась.

О да! Обдав жаром, ударная волна зашвырнула меня внутрь беседки, крыша которой защитила меня от самого страшного удара.

Хоть Миротворцы и были крепкими парнями, многие из них повалились кто куда. Другие закрывали глаза руками. В воздух взметнулись тысячи розовых лепестков. Особенно сильно пострадали столы.

Я откатилась туда, откуда мне было видно все, что происходит. Куски ихора, изображавшего облака, сыпались с содрогнувшегося неба.

С оглушительным треском начал раздвигаться его внешний слой.

И когда на нас обрушился космический вакуум, сам сад, казалось, издал душераздирающий вопль. Листья, цветы, ветви, срезанные соцветия и даже маленькие кустики взлетели вверх.

Вместе с воздухом из моих легких. Вместе с теплом моего тела. Вместе с самим звуком. О, эта пронзающая боль от лопающихся барабанных перепонок! (Однако не стоило обращать на это внимания.) О, эта внезапная мертвая тишина!

Некоторое время — мне показалось, что очень долго, — мое тело боролось за жизнь, которой больше не было. Как Макс, которого Жан-Поль выбросил в космос, я стала совершенно пустой изнутри; эта пустота сжалась, вобрав в себя все мои внутренности.

В моих глазах вспыхнули звезды. Я почувствовала, как во рту у меня закипает кровь.

«Отлично, Червь! — завизжала я про себя — теперь я могла визжать только внутри своего раскалывающегося черепа. — Делай свое дело! Я надеюсь на тебя!»

Часть четвертая НАРРАТИВ[6] НАРЙИ

Слава богу, я была мертва!

Снова я плыла в голубой пустоте. Снова кружилась, оставшись без тела. На этот раз с небольшой разницей: погоду в хранилище-Ка не портил ни один шторм.

Быстро оглядевшись, я увидела огромное число переплетающихся канатов и тросов, которые тянулись из какого-то места, расположенного неподалеку. Из Идема, центра паутины, образованной психосвязью.

Что до меня, то я не испытывала ни малейшего желания туда вернуться. Вообще-то, я чувствовала, что и не смогла бы, даже если бы захотела. Я не летела на Землю откуда-то издалека, словно бусина на ниточке; напротив, тонкая струна тянулась от меня в сторону какого-то далекого мира. И, кроме того, я была уже дважды мертва.

Если бы не это, куда бы я отправилась? Я стала размышлять.

Психосвязь тянулась через пространство-Ка; но была ли у самого пространства-Ка хоть какая-то форма или текстура? Какие-нибудь направления, конечные точки?

Я сконцентрировалась именно на этом. Через некоторое время — которое могло быть долгим, а могло и коротким — я начала кое-что понимать в сущности голубой пустоты, то есть пространства-Ка.

Первое впечатление — это полное отсутствие времени. По-видимому, измерить любой вид активности было невозможно. Может быть, одно мгновение там длилось вечно. А может, вечность можно было сжать до одного мгновения.

Нет, не совсем так.

Видимо, время пузырилось внутри этого пространства. Пустота медленно кипела. В ней возникали складки времени, которые увеличивались, а потом исчезали. Из вечности всплывали и снова уходили вглубь пузыри, словно она втягивала их в себя, а потом выдыхала наружу. Каждый из этих пузырей мог быть эпохой или ничем, а мог быть и тем, и другим. Я силилась это понять.

Здесь было ничто; здесь не было времени. И все же что-то происходило. Здесь по пространству-Ка, словно по реке, плыл корабль вселенной — в этом я была уверена. И то, что придавало ему форму, что вызывало его к жизни, что указывало, куда плыть, было вскипающее пузырями время, медленное течение пустоты.

Но как? Почему?

Может быть, ответ был такой: вообще без всякой причины. А может, такой: потому что вселенная просто существует в виде пузыря, содержащего вечность. И все же она ничто? Всего лишь пузырь?

Я была совершенно одна. Если бы меня было много, смогла бы я лучше все это понять? На какое-то мгновение — или вечность — я почувствовала, что нахожусь на грани… некоей трансформации, которая поможет мне в этом разобраться.

Потом я ощутила натяжение своей линии. Легкое, слабенькое, но настойчивое. Я начала двигаться в пространстве-Ка. И во время этого движения потеряла связь с источником своих мыслей.

А вскоре и кое-что поняла: а именно что мой Червь оказался не очень-то хорошим рыболовом! (А что можно было ожидать этого от червяка? Это все равно что заставлять овец пасти собак.) Я начала лихорадочно дергаться. И скоро так закрутила линию, что могла окончательно ее порвать. Из-за этого я сбилась с курса. Я начала соскальзывать вбок. И вот тогда все и пошло кувырком.

Представьте себе шарик на конце длинной веревки. Представьте, что его с большой скоростью и очень грубо тащат через препятствие, состоящее, скажем, из поленьев. Все они плавают просто так, в пространстве, в некоей жидкости с водоворотами.

Шарик ударяется и отскакивает. Веревка цепляется за одно из поленьев. Когда шарик подлетает к нему, он не просто проносится мимо. Он тоже цепляется за полено, прижимается к нему, потом вылетает обратно и движется дальше. И хотя конечная цель его пути все та же, шарик оказывается от нее еще дальше. Новое полено. Шарик цепляется и прижимается, вылетает обратно. И так далее.

Этим шариком была я. Веревкой была моя связь с хранилищем-Ка Червя. Поленьями были другие миры, полные Ка.

Я поняла это только после второго столкновения. И вы должны запомнить, что все это просто картинка того, что случилось. Я думаю, что она возникла у меня из-за моего жуткого приключения в мамонтовом лесу Калифорнии. После которого меня еще долго мучили кошмары! Мне снились деревья, превращенные в пни, и я сама, ставшая мячиком, в который собирались поиграть мальчишки.

Сначала я растерялась. Я подумала, что все смешалось.

Внезапно я оказалась в чьем-то теле.

Если я говорю, что оказалась в теле, это не означает, что я получила новое тело в Идеме. Там я сама была этим телом, а тело было мной. Теперь же все было по-другому. Я прибыла в этот мир, чтобы совершить путешествие.

И это путешествие было по воздуху.

Я оказалась высоко в небе, меня продувал ветер, а подо мной проплывали голубые и ядовито-зеленые болота, поросшие кочками травы и осоки. Густые заросли лиан тянулись по песчаным гребням и островкам ила. Я внимательно высматривала хоть какое-нибудь движение на земле. Как только мои глаза замечали что-то интересное, зрение это сразу увеличивало.

Далеко внизу внезапно возникло небольшое озерцо, в котором копошились какие-то мохнатые красноглазые твари с зубами и когтями. В воде расплылись, извиваясь, полосы крови, похожие на пурпурную жабью икру или тонкие сосиски, но тут же исчезли. Я смотрела на все это словно через линзу.

Мне хотелось не этого. Я быстро взглянула назад и увидела огромные крылья с большими перьями серебристо-голубого цвета в коричневатую и золотую полоску. К ним были плотно прижаты тонкие руки. Костлявая лапа на конце крыла, которая выполняла роль руки, сжимала тушку какого-то существа, похожего на змею с плавниками. Я также успела различить — очень нечетко, поскольку не всматривалась, далекие пористые скалы, уступами и башнями рвущиеся к небу. Надо мной плыли высокие, мохнатые и ослепительно белые облака. Мои глаза не могли смотреть на солнце.

И тут я догадалась, где нахожусь.

— Ну конечно, это же мир Марла! — воскликнула я.

От удивления я выронила змею. И тут же мое тело совершило крутой вираж, нырнуло вниз — и я снова схватила добычу.

— Кто ты? Что ты во мне делаешь?

— Ой, прости за вторжение. Я просто Ка на пути к другой звезде. Я пытаюсь вернуться домой.

— Ка? Мертвые не возвращаются.

— Да, но я хочу вернуться. Послушай, я дружила с одним из вас, людей-птиц, когда была в Идеме. Его звали Марл. Он умер, наверное, года три-четыре назад. Если я прекрасно ладила с ним, то могу подружиться и с тобой.

— Марл?

Собравшись с мыслями, я произнесла это имя выше на несколько октав, чтобы оно прозвучало как можно пронзительней.

Человек-птица меня понял.

— Ах, Мааааррл! Нет, я его не знал. Если ты действительно был в Идеме, блуждающий дух, спой мне песню Идема! Пусть она войдет в меня.

— Песню? Что ж, попробую…

Я уже собиралась запеть, после чего мы могли бы обсудить более важные дела, например, как мы теперь будем жить вместе, — когда меня вдруг грубо оборвали. И вернули в голубую пустоту.

В следующем мире я снова стояла на двух ногах. Вернее, на чьих-то двух ногах. Эти ноги тащились по крутой каменистой тропе, ведущей вверх между огромными валунами и колючими кустарниками, словно пухом, покрытыми мелкими желтыми цветочками. Было очень жарко. Большей частью я смотрела вниз, на свои босые загорелые ноги, обутые в веревочные сандалии. Кажется, я была женщиной. Тропинку перебегали рогатые черные жуки; я равнодушно наступила на нескольких.

Когда идти дальше уже не было сил и я начала шататься, я опустила на землю груз, который тащила на себе. Это был обмотанный веревками огромный кусок какого-то желтого дерева. Я тяжело опустилась рядом с ним, чтобы отдохнуть.

Я устало посмотрела назад, туда, откуда пришла, — на дикие каменистые холмы, поросшие кустарником. Порывшись в кармане, достала несколько пучков горькой травы и начала жевать, разглядывая свои ноги. Ногти были грубыми и толстыми. Вероятно, так было нужно. Я дотронулась рукой до дерева, похожего на кусок застывшего масла, и легонько его погладила.

— Простите, — подумала я, — а для чего вам это дерево?

Мое тело резко дернулось и присело на корточки. В руке неожиданно появился нож с костяной ручкой и коротким бронзовым лезвием. Я дико оглядывалась по сторонам, всматриваясь в крутые холмы, камни, розовато-лиловое небо. Выплюнув слюну вместе с травой, мой рот закричал:

— Кто это говорит? Разве мертвое дерево может говорить? Или лазутчик хочет подслушать мои мысли? Чтобы запутать меня и обокрасть?

Она явно верила в то, что мысли можно слышать так же, как и живой голос! (Да, теперь я была уверена, что я женщина.)

— Айи-и-и! — закричала моя оболочка. — Ай-и-и! Ай-и-и! — Склонив голову набок, я прислушалась к эху. — Ай-и-и!

Зачем она кричала — чтобы позвать кого-то на помощь? Или чтобы оглушить «лазутчика», который не любит громкие звуки? (Но может разговаривать шепотом!) Как тихо было раньше. Когда эхо замерло вдали, по-прежнему стояла полная тишина.

— Успокойся, пожалуйста, — подумала я, — Я нахожусь внутри твоей головы, я одно с ней целое. Если ты меня послушаешь, я тебе объясню…

— В меня вошло мертвое дерево! — завопила она. — Оно просверлило дырку в позвоночнике!

— Да ничего оно не сверлило. Прекрати истерику.

— Я просто несу кусок дерева для скульптора! Оно совсем сухое, мертвое! Не гневайся! (Кто это должен гневаться? Дерево? Скульптор? Лазутчик, засевший среди камней?)

— Не нужно так расстраиваться! Я не думаю, что пробуду в тебе слишком долго.

Вернее не скажешь. Не успела я осознать, что происходит, как меня уже там не было.

Теперь я внедрилась в крестьянскую девчонку. Задрав юбку и заткнув ее за пояс, она по колено в воде бродила по рисовому полю. Несколько крупных улиток с раковинами цвета опала ползли по ее ногам. В отдалении виднелось какое-то похожее на ящерицу длинное существо, которое стояло прямо как палка. Ее зверюшка? Ее охрана? Это ту-

пое существо, казалось, пребывало в состоянии ступора. В небе сияло два солнца, одно из них было совсем маленьким, однако испускало нестерпимо яркий свет.

Через некоторое время девчонка, которая была мной, остановилась. Я сняла со своей мокрой ноги одну из улиток, раздавила ее раковину и отправила в рот нежную мякоть…

Потом я потрошила длинную черную рыбу, лежащую на белом мраморном столе. Я была одноглазой старой каргой. Сарайчик, где я работала, освещался мерцающим факелом. Я сбрасывала внутренности в чан. Потом передавала рыбу другой старухе, которая небольшим топориком разделывала ее на куски. Я все время напевала какую-то идиотскую песенку:

Угря поймай, Кожу снимай, Желанье загадай!

Все эти короткие встречи совершенно сбили меня с толку. Не говоря уж о голове, которая шла кругом от бесконечных скачков в иные миры. И все же эти погружения в чужие жизни мне начинали нравиться. Это было все равно что вновь оказаться в хранилище-Ка Червя! Может, я находилась уже в конце пути, перескакивая вот так из одной жизни в другую… За исключением того, что у себя дома мы никогда не видели такой жизни, какую видела я в этих мирах.

Я почувствовала себя ребенком, который, кружась на карусели, пересаживается с одного места на другое. Может, я таким образом побываю во всех звездных колониях галактики, в промежутках между посещениями возвращаясь в пустоту!

Но потом en route из тела моей рыбачки пустота начала пузыриться гораздо сильнее, чем всегда.

Всегда?

Всегда-никогда? Я стала двигаться как-то иначе, в другую сторону. Ну как мне это объяснить? Не могу подобрать слова!

То, что случилось, было как луна и кроваво-красный свет в темной комнате. Как рыба и запах роз в космосе. Как бриллиант и бесконечное мгновение оргазма.

Вам понятно? Нет, непонятно.

Все, что я сейчас упомянула, связано между собой, и вы поймете это, если как следует постараетесь. Бриллиант — это вечная сущность света, она вне времени. Так же и экстаз, яркая вспышка внутреннего света. Они могут быть связаны между собой и имеют смысл. Поэтический смысл. В конце концов в стихотворении почти все связано между собой.

Но если бы это происходило обычным путем, мы потонули бы в море хаоса.

То, что происходило со мной, было установлением связи — установлением связи и изменением движения по неизвестной мне оси, которая носила название для меня «никогда-всегда».

Это было всегда и все время. И вместе с тем никогда, потому что ничто не является неизменным. Ничто из происходящего во вселенной не замирает неподвижно, словно насекомое, застывшее в куске янтаря. Все представляет собой медленное и постоянное течение — и это относится как к прошлому, так и к будущему! Что-было и что-могло-бы-быть — это и есть «никогда-всегда». Я была уверена, что это так.

Вот ответ на ту старую загадку, которая приводится в отрывках из «Алисы», написанных, по-видимому, очень давно Сыном Ловкой Увертки. Об этой загадке долго спорили на страницах газеты ученые мужи из Аджелобо.

Загадка: «Почему ворон похож на конторку?»

(Для тех, кто не читает газет Аджелобо, ворон — это древнее летающее существо с перьями, нечто вроде черного цыпленка, обожающее утаскивать блестящие предметы, такие как кольца.)

Теперь я знала ответ. Он был таким: «А почему он не должен быть похож?»

Пожалуйста, наберитесь терпения. Слова позволяют отличать одну вещь от другой. Они все распределяют на категории и классы. Таким образом, слова создают мир. Они создают реальность. Но вместе с тем слова — это клейкие, тающие вещи. Они текут. (Если вы произнесете слово сто раз подряд, оно растечется повсюду.) Значит, любое слово может склеиваться с любым другим словом; я думаю, что на этом и основана поэзия, когда слова цепляются друг за друга, становясь клейкой массой, а не твердыми коробками, какими должны быть.

В исключительных обстоятельствах реальность тоже может растекаться. А потом сливаться вновь, образуя при этом уже другую форму.

Или, может быть, следует сказать, что не существует одной-единственной реальности. Есть много возможных реальностей, из которых существует только одна. И когда есть она, других нет.

Хорошо. Назовем одну реальность «вороном». А другую «конторкой». Они так не похожи друг на друга, как могут быть не похожи две совершенно разные вещи. Таким образом, мы имеем старую добрую реальность. Ворон существует. И конторка тоже существует. Она была и будет.

Но клей может связать их друг с другом. И когда это происходит в пространстве-Ка, где плавает корабль вселенной, все может измениться.

Теперь я была уверена, что пустота «создает образ» вселенной, которая в ней плавает. Вместе с тем пустота не знает того, что себе представляет. Знание существует только внутри вселенной, созданной в воображении пустоты.

Надо признаться, что люди тоже обладают воображением, только в более слабой форме. Но люди прекрасно отличают воронов от конторок, потому что слова говорят, что это разные вещи. Только поэты, безумцы и сочинители загадок всегда считают иначе, но их меньшинство, к тому же они торчат во вселенной, где один человек ничего не может изменить.

Я чувствовала, что во вселенной действуют две силы. Сила разделяющая, которая была мощной, которая держала в строгом порядке все классы и категории. И сила соединяющая, которая была слабой и которая могла изменить порядок расположения вещей, разложенных по своим коробкам. В «никогда-всегда» пространства-Ка, где вечность могла стать мгновением, слабая сила могла победить мощную.

Вы, вероятно, считаете, что прежде всего моя собственная «реальность» была достаточно фантастической! Вот она я, несусь по пространству-Ка, врываюсь в чужие жизни в других мирах и мгновенно вылетаю. Это было ничто по сравнению с кипением пустоты, когда я нырнула в океан «всегда-никогда», когда потеряла все знакомые связи.

Одной связью, которую я потеряла прямо сейчас, была моя линия смерти. Волокна отделились друг от друга; она порвалась. Возможно, именно этот разрыв линии смерти и вызвал бурное кипение «всегда-никогда». Порядок событий был нарушен до такой степени, что я уже ни в чем не была уверена. Сейчас и потом, раньше и после: все расплавилось и слилось воедино.

И в это мгновение мне показалось, что пустота выделяет пузыри, заключающие в себе время и место, предназначенные только для меня, мою собственную крошечную вселенную, которая, втянув меня внутрь, вновь вернется в пустоту.

Мне это было вовсе не нужно.

Вот тогда я и начала звать свой родной мир. Я звала свою родину — свой Пекавар, свой дом, где я родилась, выросла и была убита. Я звала и свою мать. О да, даже когда и она не может ничем помочь, вы зовете ее!

Именно тогда сплелись «всегда» и «никогда».

Именно тогда ворон стал конторкой. Когда я закричала.

Кричала и кричала. И перестала кричать.

Я была беспомощной. Я была совсем крошечной.

Но уже знала, кто я, знала безошибочно. Прошло не так уж много времени с тех пор, когда я была младенцем в Идеме. Теперь я чувствовала себя более мокрой, липкой и грязной. Бедра у меня болели так, словно чьи-то сильные руки выжимали их, как тряпку. Мне казалось, что мое собственное лицо расплылось, потеряло форму й было залеплено какой-то грязью. У меня перед глазами появилось чье-то перевернутое лицо. Потом оно встало как надо. Чьи-то руки держали меня крепко, но осторожно. Эти руки мягко обхватили мое тело. Потом мне очистили глаза и ноздри.

И поскольку я совсем недавно уже находилась в подобном положении, то решила заткнуться и не выкрикивать своим младенческим голосом…

…имя Чатали, кузины моей матери, которая во сне подавилась какой-то пищей и умерла, но в данный момент помогала мне появиться на свет…

…и не звать какую-то женщину, которая лежала на кровати, вся в поту, с мокрыми волосами, измученная, с раздвинутыми ногами, между которыми сочилась кровь и был виден длинный белый жгут, то есть моя пуповина.

Я не сразу узнала свою мать — в таком виде.

Когда же узнала, она мне не понравилась. Это может показаться неблагодарным с моей стороны, ведь она только что подарила мне жизнь, но та мать, которую я знала, не была взмокшим голым животным, которое, совершенно обессилев, лежало сейчас на кровати. Моя мать была более спокойной и аккуратной.

Чатали ненадолго положила меня, чтобы избавить от жгута, приросшего к моему животу.

Так вот чем стала струна, связывающая меня с пространством-Ка Червя, когда изменились все связи! А голубая пустота превратилась в воды чрева! Я вернулась туда, где мне так хотелось быть.

Но я не была младенцем по имени Йалин. Я вернулась домой не в тот день, когда родилась двадцать лет назад. Ошибки быть не могло! Мать была так измучена родами, что я не могла определить ее возраст. Но я хорошо помнила, как выглядела Чатали в последние годы своей жизни, а эти годы были, несомненно, последними ее годами.

Она взяла меня на руки и положила на грудь матери. Меня взяли материнские руки. Ее сердце билось где-то подо мной. Она тихонько со мной заговорила. Я почувствовала, как по моим губам течет сладкое молоко. Я дернула было своей слабенькой головенкой, пытаясь отвернуться, но потом передумала и немного попробовала. Нужно же чем-то питаться.

Тем временем Чатали, должно быть, наводила порядок, убирая грязь, перестилая простыни и прочее. Потом я услышала, как она зовет моего отца. Открылась дверь. Рядом со мной раздался его голос: «Какая прелесть! Какая она хорошенькая! Наша маленькая Нарйа — как ей подходит это имя!» (Ты в самом деле так считаешь, па?)

Я сохраняла спокойствие, пока он суетился возле меня. Честно говоря, я скоро уснула. Мое маленькое тельце устало.

Как вы, вероятно, понимаете, это был трудный период моих жизней!

В отличие от Идема здесь, дома, мне предстояло развиваться очень медленно. Так же как и любому ребенку, рожденному женщиной. Мне предстояло еще очень долго сосать грудь и писаться. Мне предстояло жить, не имея возможности ходить и вообще что-то делать до тех пор, пока мое тело не сочтет, что пора выказать себя. Мне предстояло быть безвольной куклой. Такая перспектива казалась мне адом.

Я думаю, что смогла бы заговорить через несколько дней. Мне было решать, какие звуки я буду извлекать из своих голосовых связок. Но я не осмелилась. Я не осмелилась быть кем-то еще, помимо младенца. (Плач был пустой тратой времени, кому это надо?) Мне нужно было думать, думать, думать. О том, что будет впереди. Что было позади и вообще вокруг меня.

Я сделала то, чего не смог сделать Божественный разум. Или пока не смог. Я вернулась в прошлое. Сейчас, в этот самый момент, Йалин — то есть я — находилась где-то далеко на реке в поисках приключений. Эти приключения только должны были начаться или начинались. И все же они должны. Быть.

Разумеется, я потеряла всякую связь с Червем. Как я могла быть его закадычным другом, если еще не умерла и не попала в хранилище-Ка? Не говоря о том, чтобы залезть к нему в пасть в Тамбимату и махать оттуда рукой с бриллиантовым кольцом на пальце? Не говоря о том, чтобы впервые нырнуть вниз головой в черное течение?

Но почему мои приключения «должны» быть?

Что если бы я заговорила с матерью и отцом (приведя их в полное замешательство)? Что если бы они поговорили с гильдией? Что если бы гильдия заранее знала, что будет война и хаос, если Йалин переплывет через реку? Гильдия, конечно, поверила бы мне, если бы то, о чем я их предупреждала, начало сбываться.

Лежа сначала в колыбели, а потом уже в кроватке, я бесконечно проигрывала в уме все возможные варианты этих «что если?». И на каждый из них был один и тот же ответ.

Если бы я выболтала все свои секреты, то не была бы убита доктором Эдриком. Я не носилась бы по про-странству-Ка. Я бы не вернулась домой, родившись во второй раз. Иными словами, я бы не была, не смогла бы быть здесь.

Я вспомнила, что Проф говорил в Венеции (это еще только должно было произойти, очень нескоро) о том, как что-то исчезнет из настоящего, если изменить прошлое. Я вспомнила, как почувствовала реальность в пространстве-Ка. И тут у меня родилось страшное подозрение, что если сейчас я проболтаюсь, то из настоящего может что-нибудь исчезнуть. А именно я плюс те куски истории, которые еще только должны произойти. В результате жизнь Йалин, несомненно, изменилась бы, но тогда не было бы и меня.

А тем временем океаны времени медленно плыли вперед — океаны, которые один раз уже проплывали.

Я пыталась считать ночи (они более своеобразны; чем дни), но скоро потеряла им счет.

И по-прежнему не могла найти никакого решения, кроме одного: хранить молчание! Держать рот на замке. Пока мать держит меня при себе.

Однажды она положила меня на коврик, чтобы я училась ползать и держать голову. Другие острые моменты моей жизни: мне начали давать пюре, мелко нарезанное мясо, бульон и сладкий крем. Потом сухари, чтобы я их сосала и массировала десны.

О, каким замечательно умным ребенком я была! От меня не было никакого беспокойства. Но как же мне все это осточертело! И все равно я не собиралась распускать язык до поры до времени.

Прошло бог знает сколько времени, и в мою честь лестницу покрыли толстым ковром.

Однажды ночью я раскапризничалась. Вообще-то, капризной я была. Поэтому мама вынесла меня в сад, чтобы я посмотрела на звезды.

— Смотри, Нарйа, на небе маленькие огоньки! Они называются звезды. Можешь сказать «звезды»? Звезды, дорогая, звезды.

Она беспокоилась за меня, потому что я до сих пор не начала даже лепетать. Я не произнесла ни звука. Я знала, каким должно быть мое первое слово.

Сидя у нее на руках, я смотрела вверх и пыталась угадать, на каком из этих маленьких огоньков я побывала самолично. Какой из них был солнцем того мира, где летали люди-птицы? А какой солнцем, которое светило на девчонку с улитками на ногах? О, какое нелепое унижение, ведь я сама летала на эти чертовы звезды! Я определенно заслуживала награды в виде звезды — притом золотой — за свое терпение.

Испугавшись, что я простужусь, мама внесла меня обратно в дом и уложила в постель, заботливо подоткнув одеяльце, чтобы мне приснились сладкие сны.

Привет тебе, Йалин, где-то ты теперь? Моя старшая, младшая сестра; я сама. В доме Эдрика в Мужском Доме Юг, не так ли? Или на совещании гильдии в Сверкающем Потоке?

Эдрик! Что ж, мне, по крайней мере, больше не придется сталкиваться с этой сволочью; он был мертв.

О нет, не был. Я же должна располагать события в правильном порядке, так ведь? Эдрику, словно чертику из коробочки, предстоит снова появиться в моей жизни.

Я не успевала уследить за событиями. Мне приходилось все время возвращаться назад; словно я по памяти переписывала всю «Книгу Реки», потому что потеряла ее рукопись. Да так и было на самом деле. Поскольку она еще не была написана.

Мне становилось все труднее считать Йалин реальным человеком. Когда она наконец приедет домой, не станет ли она для меня чем-то вроде ожившего персонажа книги? Вот она будет здесь, будет разговаривать, заниматься своими делами, как будто сама обо всем написала (конечно сама), но ведь стоило мне произнести несколько слов, как ее жизнь круто бы изменилась!

Если бы я так и поступила, то, возможно, просто исчезла бы из ее жизни и ее повествования. Тогда она действительно стала бы свободной хозяйкой своей судьбы и была бы… пустым местом. Ненаписанной страницей. Как я ни старалась, я не могла представить себе, что это такое — исчезнуть. Однако я и не собиралась этого делать!

Примерно в это время я поняла, что для Йалин было недостаточно просто приехать и через некоторое время погибнуть. «Книгу Реки» нужно было опубликовать до того, как я заговорю, иначе мои слова могли бы не оказать того воздействия. Они не обладали бы тем же весом — так я сказала себе. (А зачем им этот вес? Ага! Если б только я знала ответ.)

К тому же из-за того, что Йалин казалась мне такой нереальной, я чувствовала, что нуждаюсь в осязаемой реальности книги до того, как снова смогу стать Йалин. Мне казалось, что в ней заключена ее жизнь, которая станет моей, когда выйдет книга. Воспоминания о чем-то заурядном становятся смутными и неясными. Такие воспоминания — это не то же самое, что пережить вторую жизнь в хранилище-Ка. Йалин была той моей частью, которая упала в воду прошлого. Теперь ее можно было вытащить на поверхность и вновь обрести только в книге.

Ее реальность превратилась в книжные страницы, которые она напишет. Моя же собственная реальность так уменьшилась в размерах, что стала меньше книги — со спичечный коробок. И это происходило в то время, когда весь космос безмолвно и медленно рушился вокруг меня. О, как медленно плыло течение вечности, а я была всего лишь бабочкой-однодневкой, порхающей над водной рябью.

Честно, я бы сказала, что заслужила хоть немного похвалы за то, что в течение столь долгого томительного времени не сошла с ума. Мои родители считали меня немножко странной, несколько выбившейся из общей колеи. (Я начала делать первые неуклюжие шаги.)

Однажды шел дождь. Лило как из ведра. Погода была крайне нехарактерная для Пекавара. Поэтому я сказала: «Ождь».

Родители пришли в восторг. Они были на Луне от счастья. (Ах, но у нас ведь не было Луны, верно?)

Тогда — в виде одолжения — я невнятно произнесла еще несколько слов. Но потом снова замолчала. Я должна была молчать, не правда ли? Иначе я могла бы все испортить. Но мать и отец, казалось, были удовлетворены и этим. Они ненадолго воспрянули духом.

Кого я жалела больше — их или себя? Их, я думаю. Что до меня, то я была выше жалости к себе. Временами вся эта шарада вызывала во мне какой-то странный смех. Но как это жестоко с моей стороны — жестоко по отношению к отцу и матери — смеяться. Более того, если бы я позволила себе слишком увлечься всей этой игрой, то могла бы сойти с ума, вот чего я боялась.

Так что я продолжала исправно нести свою службу (как сказали бы люди по окончании войны, которой еще предстояло начаться). Я проводила дни в воспоминаниях. Я стала уделять меньше времени попыткам сделать правильный выбор там, где это было невозможно, все равно я бы не осмелилась на что-то решиться.

«Ождь». Да уж, большое дело.

О, я скоро отплачу вам за свое молчание, мама и папа, обещаю вам. Но станете ли вы от этого счастливее?

Проблема: я знала, как Йалин отреагировала на Нарйу. Я это помнила, хоть и смутно. А вот как Нарйа отреагировала на Йалин?

И что случилось в доме после того, как Эдрик убил Йалин? У меня не было ни малейшего представления. Если бы я только об этом знала! Если бы Эдрик обронил хоть какой-то намек тогда, когда мы встретились в Идеме.

Но нет, нет и нет! Вот она, ловушка, в которую я не должна упасть — а теперь я поняла, что уже в течение месяцев медленно в нее сползаю. Имя этой ловушки — предвидение, смерть всякой инициативы. Это именно надо мной нависнет угроза превратиться в куклу, если я буду точно следовать линии установленных событий. Не над Йалин, надо мной! Неудивительно, что у моих родителей частенько бывал озабоченный вид, словно в их Нарйе отсутствовала какая-то искра или какой-то очень важный жизненный элемент: настойчивость, индивидуальность, еще что-нибудь в этом роде.

Я сделала попытку быть более непосредственной и ласковой. Я начала понемногу смеяться и дурачиться. Отец, посадив меня на плечи, брал с собой на прогулки по городу, я что-то чирикала, выражая радость. Теперь я спала в бывшей комнате Капси. На его панораме западного берега отец нарисовал огромных зверюшек и раскрасил их цветными красками. Я радостно гулила и смеялась.

Медленно тянулось время.

Мой второй канун Нового года мы отпраздновали караваем, свечами и подарками. Среди подарков, полученных мною, — с возгласами восторга — была игрушечная кошечка, которую можно было таскать за собой на веревке. На этой кошке был ошейник со звонкими серебряными бубенчиками.

Вскоре после этого праздника мама и папа начали тихо обсуждать странный уход черного течения вверх по реке. А потом они заговорили о вторжении — и войне…

В это время, когда Пекавар гудел от страшных слухов, в город приехала Хальба, еще одна кузина моей матери. У нее была расположенная в горах ферма, на которой она. выращивала пряные растения. Она никогда не была особенно близка с матерью, хотя и нанесла нам несколько визитов за много лет, а когда нам с Капси было по двенадцать, мы провели у нее в гостях несколько недель — отдых, который я вряд ли скоро забуду, поскольку Хальба кормила нас, растущих детей, весьма скудно да к тому же еще заставляла много работать в виде компенсации за содержание.

Вот, к примеру, шелуха мускатных орехов. Мускатный орех, который так сладко пахнет, растет на небольших деревцах. Сначала они покрываются мелкими желтоватыми цветочками. Потом из них образуются ароматные «чехольчики» размером с ваш мизинец, в каждом таком чехольчике находится косточка, а внутри нее — зерно, это и есть мускатный орех. Но у основания орех покрыт малиновой сеточкой, которая называется «кожура» — что-то вроде нитчатого грибка, — которую нужно удалять вручную, чрезвычайно осторожно и тщательно. Это и есть шелуха. Ваши пальцы, в том числе и мизинцы, очень устают и перестают слушаться, если отчищать кожуру с орехов целыми часами.

Или возьмем гвоздику. Гвоздика — это просто высушенные нераскрывшиеся соцветия дерева, родственного мускатному ореху. У Хальбы была небольшая плантация гвоздичных деревьев, и каждый кроваво-красный бутон с этих чертовых деревьев нужно было, забравшись на лестницу, срывать руками, да поскорее, пока они не распустились.

К счастью, во время нашего с Капси пребывания на ферме ванильные деревья еще цвели и не образовали стручков, иначе мы развлекались бы по полной программе, сначала закапывая их в горячую золу, а потом доставая оттуда сморщенные коричневые пальчики и обмазывая каждый оливковым маслом. И все же тот участок фермы Хальбы, где росли гвоздичные деревья, очень меня притягивал. Там из-под земли били горячие ключи, образуя маленькие горные озерца, в результате чего климат на этом участке был особенно жаркий и влажный в отличие от остального, распространенного на лиги вокруг. Это место идеально подходило ванильным деревьям; Хальба была единственным местным поставщиком этой пряности.

О, я еще забыла упомянуть благородное искусство чистки корицы, которым мы овладевали тогда, когда у нас оставалось время от лущения шелухи и сбора гвоздики. Нам с Капси были просто необходимы эти озерки с горячей водой среди ванильных деревьев, после того как мы проводили несколько счастливых часов, снимая босыми ногами кору с молодых веточек коричных деревьев, что было любимым способом Хальбы.

Хальба была толстой суетливой женщиной, которая на первый взгляд казалась веселой, но на самом деле была ужасной скупердяйкой; в те случаи, когда она приезжала к нам в гости, она не привозила никаких подарков, хотя угощалась за двоих и всегда ухитрялась увезти что-нибудь с собой: украшение, корзинку фруктов, сушеную рыбу, книгу — все, на что положила глаз и сочла в нашем доме лишним. Время, когда она брала нас с Капси к себе, разумеется, совпадало со временем сбора урожая, что позволяло ей экономить. И как же она негодовала, когда ей приходилось тратить день, чтобы потом везти нас обратно в Пекавар, снабдив сумкой своих лучших сушеных хрупких палочек корицы, которые мы «заработали»! (Стоит ли говорить, что при этом мы ее абсолютно объели; я помню, что после этого мама чувствовала, что просто обязана подарить Хальбе несколько дорогущих засахаренных голубых груш, которые та принимала как нечто само собой разумеющееся.)

Как бы то ни было, Хальба приехала в самый разгар предвоенной суматохи — в основном для того, чтобы вытянуть из отца долгосрочный прогноз на цены и экспорт, тема, которую в нашем доме обсуждать не хотели. (Об этом мы поговорим позже.) Как следует у нас закусив и зарезервировав себе на ночь постель, она отправилась навещать «своих друзей» (каковыми мы, по-видимому, не являлись).

Мама немедленно вцепилась в отца:

— Какое счастье, что приехала Хальба!

— Ты находишь?

— Да, разве ты не понимаешь? Ты, я и Нарйа должны быть готовы немедленно покинуть Пекавар, если эти дикари направятся сюда. Наша милиция не сможет их остановить. Мы могли бы уехать с Хальбой и пожить у нее в безопасности. Ничто не должно угрожать Нарйе! Я этого просто не переживу.

Отец вздохнул. Я видела, как он пытается подобрать самый убедительный аргумент, чтобы не дать ей совершить подобную глупость. Если бы он начал рассказывать, что представляет собой наша «дружба» с Хальбой — и как бы она отнеслась к перспективе нашего пребывания на ее ферме, — мать только бы заупрямилась. Она начала бы доказывать, что нет таких людей, которые бы в чем-то отказали ей и Нарйе. Скорее всего она обвинила бы отца в отсутствии любви, в том, что он не желает нарушать свой привычный образ жизни даже перед лицом страшной опасности, нависшей над его семьей.

Отец что-то мямлил и бормотал себе под нос — пока мама окончательно не разозлилась, — но тут его осенило.

— Слушай, если город будет захвачен, то самое опасное — это оказаться в это время где-то на дороге. Предположим, что начнутся беспорядки — я не говорю, что они будут непременно, но вдруг, — и если мы будем находиться дома, то этим негодяям нужно будет специально идти к нам, чтобы что-то с нами сделать. А вот если они захватят нас на дороге, то причинить нам вред будет для них самым обычным делом. В общем, если ты захватчик, то такое поведение вполне естественно. Оно помогает вселить страх и создать полную неразбериху. Как ты не понимаешь? Нужно быть сумасшедшими, чтобы куда-то ехать.

— Тогда, может быть, нам следует уехать прямо сейчас, пока эти скоты еще не подошли к городу. Нарйа и я могли бы завтра уехать с Хальбой. А ты бы привел все в порядок и последовал за нами.

— Я тебе не советую разделять семью именно в это время. Возьмем статистику. В таком большом городе, как Пекавар, нет причины бояться, что с нами что-то произойдет. Но одинокая ферма, где вокруг никого нет, представляет собой куда большую опасность. Никак не меньшую1 Разве ты не видишь? Если там появится враг, вам будет угрожать настоящая опасность…

Отец так упорно держался за этот аргумент, стараясь не упоминать имени Хальбы, что в конце концов победил. Просьбы о предоставлении убежища не последовало.

В тот вечер прозвучало и имя Йалин, оно было произнесено спокойно, без всякого раздражения. Но ни разу мои родители не упомянули о Капси. Может быть, о нем они говорили только между собой.

Разумеется, город не был захвачен. Но наступил день, когда отец, посадив меня на плечи, понес смотреть парад армии лесных джеков, проходивших через наш город.

До сих пор мать запрещала ему брать меня с собой, чтобы посмотреть, как разгружают суда с оружием или как проходит строевая подготовка авангарда нашей армии — девственников реки. Она боялась, что это зрелище может меня испугать и разрушит мой внутренний мир. Это меня-то, виновницу половины того, что происходило! Когда же дело дошло до встречи и приветствия джеков, которые проделали такой долгий путь, чтобы прийти к нам на помощь, отец решительно топнул ногой. Вообще-то, он топнул обеими ногами: сначала одной, потом другой, да так и потопал, унося меня на своих плечах.

Мы отправились по дороге Молаккер — в южном направлении — вместе с толпой людей, и отец дал мне ярко-красный платочек, чтобы я им махала. Скоро показались отряды солдат, которые изо всех сил старались произвести на нас впечатление. О, эти неотразимые, пропахшие пылью и потом, заляпанные грязью воины, взмахивающие своими мечами и секирами, пиками и копьями.

— Солдаты, — сказал отец. — Это солдаты.

— Co-даты, — повторила я. Я все выкрикивала это слово, пока мимо нас маршировало довольно усталое воинство. Как радовался отец!

Увы, не обошлось без происшествия. Когда проходил арьергард, один бычьего сложения джек, черные волосы которого, намокнув от пота, стали похожими на рога, подбросил высоко в воздух свою секиру, чтобы потом поймать ее за ручку. В этот момент другой солдат, постарше, который шел впереди и, очевидно, очень устал, споткнулся. Чтобы устоять на ногах, он откинулся назад. Они столкнулись. Вращающаяся секира, падая, рубанула его прямо по уху. Он заорал, упал на землю и начал, кататься, держась за свою рану. Из того, что было ухом, хлестала кровь, яркая; как платочек, которым я размахивала.

Отец быстро закрыл мне рукой лицо. Застонав, он потащил меня прочь. Когда он поставил меня на землю и отнял руку, я увидела, что мы находимся за высокой кирпичной стеной строительного двора, откуда было не видно дороги и того, что там происходило.

— Смотри, со-даты, — весело сказала я и замахала своим красным флажком.

— Да, солдаты. Однако нам нужно идти домой. Мама будет беспокоиться. Хорошо, что мы посмотрели на солдат, правда?

— Ммм. Ммм!

Потом он снова брал меня на прогулки, но никогда не подходил близко к пристани. На этот счет отец разделял опасения матери. Может быть, ему не хотелось; чтобы и другая его дочь раньше времени заразилась страстью к реке. Или, может быть, он боялся, что я проговорюсь, когда мы вернемся домой. Я ничего не рассказала матери о том солдате и его ранении. Но отец, видимо, решил, что так быстро закрыл мне глаза, что его медлительная, странная Нарйа не успела заметить ничего ужасного.

Он брал меня с собой на работу; и если я еще ни разу не упомянула о том, что отец работал или где он работал, то для этого есть причина — я сама узнала об этом только сейчас!

Дело в том, что все годы, пока мы с Капси жили и росли дома, мы знали, что отец работает клерком в какой-то конторе, которая занимается пряностями, но мы никогда не интересовались этим подробно; мы даже не знали, где это, да и не думали об этом.

Конечно, одежда отца и его кожа были пропитаны запахом пряностей. Однако этот запах ничем не отличался от запаха, постоянно витавшего над Пекаваром, становясь то сильнее, то слабее в зависимости от направления ветра, но неизменно проникая повсюду; Отец, казалось, был плоть от плоти Пекавара, его центром, его началом. Склады пряностей, навесы, под которыми их сушили, дробили и смешивали, еще какие-то постройки — все это находилось где-то далеко в глубине нашего сознания и было скорее следствием, чем причиной.

Отец всегда избегал говорить о своей работе, особенно дома. Наверное, они с матерью обсуждали вопросы работы и денег, однако мы, дети, ничего об этом не слышали. Отец никогда не проводил свободное время в компании своих коллег; мы, дети, никогда не видели ни их самих, ни их детей. Мы держались в стороне. В результате мы никак не связывали наш дом с тем местом, куда каждый день ходил работать отец. Его работа была для нас пустым звуком. Она была чем-то, что тщательно скрывалось. И это что-то не заключало в себе ни жуткой тайны, ни какой-нибудь романтической истории. За этим стояло что-то скучное, что не имело к нам никакого отношения.

Наши тягостные каникулы на ферме Хальбы тоже не были исключением. Отец не стал ни отвозить нас туда, ни забирать обратно. Он работал в городе, в конторе, которая занималась пряностями, и, должно быть, знал все о кожуре и чехольчиках, но, когда мы с Капси рассказали ему о нашем тяжко нажитом опыте в сборе урожая, он просто приподнял бровь и сразу сменил тему. Я только помню, как он потрепал нас по головам и сказал: «Ну что ж, зато вы снова дома, а это главное».

Оглядываясь назад, я считаю, что это и было одной из главных причин, почему я ушла работать на реку как можно скорее. И я думаю, что Капси именно поэтому и начал так жадно изучать дальний берег, пытаясь заполнить пустые листы. Повседневная жизнь отца для нас не существовала. Да и повседневная жизнь всего Пекавара тоже была не для нас (предубеждение, полностью подтвержденное нашим визитом к Хальбе). Она просто не имела смысла.

Вы знаете, я даже не уверена, привозила ли мама в дни своей молодости отца из Сарджоя или из какого-нибудь маленького городка на пути в Аладалию! Конечно, мы с Капси, как и все дети, задавали этот вопрос. И конечно, отец на него ответил. Тем не менее известие о том, что он родом не из нашего города, не произвело на нас особого впечатления. Он не ходил никуда, чтобы работать. Должно быть, он и родом был ниоткуда. Нам с Капские хотелось связывать с образом отца те волшебные экзотические города, которые находились где-то далеко, от этого они потеряли бы свое очарование.

Когда Капси вырос, он, конечно; узнал, что сможет побывать в дальних городах только раз в жизни, так же как когда-то в Пекавар приехал отец, чтобы стать мужем мамы. И для чего? Чтобы составлять сметы; заполнять ведомости и все такое. И вот когда Капси это понял, он потерял всякий интерес к родному берегу, чтобы полностью отдаться земле, лежащей напротив.

А потом — вот он, бунт юности! — что сделал Капси, как не удрал к Наблюдателям? К тем, кто целыми днями составлял сметы и заполнял ведомости в книге учета западного берега, предназначенной для расширения нашего о нем представления. Капси, может, и был бунтарем, да только все равно остался сыном своего отца! Если бы не я, он так и провел бы всю свою жизнь на Шпиле в Веррино, работая клерком, только немного иного рода.

Сама я не считала, что в этом смысле повторю Судьбу матери или отца. За исключением того, что была их дочерью уже дважды! Это, несомненно, повторение, да еще какое!

Удивительно, но теперь отец несколько раз брал меня с собой на работу. И это во время войны! Возможно, потому, что у него изменился душевный настрой, а вовсе не от подозрения, что он потерял двух детей именно из-за того, что никогда не посвящал их в свои дела. Я уверена, отец хотел доказать, что и он делает что-то значительное и что службу несут не только солдаты. Он хотел мне это показать (как будто в моем нежном возрасте я могла что-то понять или запомнить!) и таким образом убедить самого себя, что гордится своей работой и не тратит попусту жизнь.

Мама протестовала против подобных походов, но отец настоял на своем. Наступило время, когда мужчины должны быть решительными. Вперед, марш! Бегом. Кругом!

Поскольку отец был старшим клерком, не было ничего страшного, что я появлялась в их конторе. По дороге на работу и с работы он всегда выбирал дорогу подальше от реки, но однажды я удрала из бухгалтерии и, миновав склады и навесы, оказалась в соблазнительной близости от нее.

Обычно за мной присматривал сторож, одноглазый старик по имени Бэллоу. Вообще-то, у него было два глаза; его левый глаз был поврежден катарактой, и он закрывал его серой повязкой. Когда мы с ним только познакомились, он показал мне его и предупредил, чтобы я держалась подальше от двух рыжих котов, которые шныряли вокруг зданий (охраняя их от жуков-землероек и бабочек под названием Золотой Парусник, которые откладывали яйца на мешки с пряностями). Несколько лет назад Бэллоу нашел раненого кота. Сдуру он взял кота на руки, чем причинил еще большую боль, и кот вцепился ему когтями в глаз, отчего тот и заболел. Так он мне рассказал.

— Я часто представляю себе, — доверительно рассказывал он, — что я кот и у меня кошачьи глаза. Как будто взяв у меня один глаз, они мне за него платят. Когда я не сплю, как сейчас, я вижу только то, что на поверхности. А когда сплю, вижу все насквозь, так, как видят они. Вот почему я так хорошо отношусь к этим котам, потому что тот, раненый, не был виноват. Но ты не вздумай к ним подходить, держи свои красивые глазки подальше от их когтей, потому что, случись что, твой отец мне никогда этого не простит.

Он показал на одного из охотников, который как раз обнаружил жука-землеройку, ползущего по мешку с кориандром, — довольно редкая встреча. Припав на брюхо, рыжий подкрадывался к своей жертве, выбирая момент, от сладостного возбуждения подергивая кончиком хвоста. Но вот он прыгнул, прижал жука к полу, немного с ним поиграл, пока не прикончил, и съел.

— Знаешь, есть старая сказка, — заметил Бэллоу, — о трех друзьях, у которых был только один глаз на троих, чтобы видеть. И только один зуб, чтобы есть. И только один длинный ноготь, чтобы почесаться, или помешать кашу, или поковырять в носу. Когда приходило время передавать друг другу глаз, зуб и ноготь, то, как ты могла бы подумать, тому, кто получал глаз, нельзя было доверять, потому что он мог схватить еще зуб и ноготь и убежать. Но нет. Все три друга видели этим глазом одновременно, не важно, на чьем лице он находился или на каком расстоянии друг от друга были эти друзья.

Конечно, они никогда не расходились, ведь если у тебя нет зуба, то как ты будешь есть, а если нет ногтя, то как ты почешешься; а у этих друзей страшно чесалось все тело, а от простуды был постоянно заложен нос. Но однажды один из них, у которого в тот раз был глаз — давай назовем его Инкум, — действительно обманом завладел зубом и ногтем. Засунув зуб себе в рот, а на палец нацепив ноготь, он бросился бежать. Его друзья — которых мы назовем Бинкум и Бод — видели, куда он побежал, потому что все могли видеть так, как видел он, и побежали за ним. — Бэллоу уселся на мешок с кориандром. Он хлопнул ладонями по коленям и, прищурившись, уставился на меня: — Ну и как ты думаешь, что было потом? — Он ждал моего ответа.

Я еще ни разу никому не отвечала; Бэллоу был просто старый дурак, хотя; может быть, он считал, что веселит меня или даже чему-то учит. Однако, продолжая сидеть на мешке, он снова и снова меня спрашивал: «Так что же было потом?»

Разумеется, я могла бы уйти, и, возможно, так и следовало поступить, но я подумала о том, что моим недостающим глазом была Йалин и я ничего не смогу увидеть или сделать до тех пор, пока она не появится и не передаст свою точку зрения мне.

Тут мне в голову пришла мысль, и я показала Бэллоу язык.

Он фыркнул от смеха и снова хлопнул себя по коленкам.

— Значит, ты отдала бы язык за глаз, так, малышка? Ты отдала бы за глаз свой язык! Но ведь он тебе самой нужен, а? Я тебе вот что скажу: если ты отдашь Бэллоу один глаз, Бэллоу отдаст тебе свой язык, чтобы ты могла говорить. Ну как, идет?

Я сразу изменила свое мнение. Бэллоу совсем не был ни полоумным, ни мерзким. До чего же проницателен этот старый чудак. Я подумала, уж не отец ли предложил ему затеять всю эту игру, поскольку знал Бэллоу уже много лет. И не потому ли он начал приносить меня в контору. Но нет, вряд ли. Отец, который закрыл рукой глаза своей драгоценной Нарйи, чтобы она не увидела изуродованного уха, точно так же закрыл бы ей и уши, если бы услышал хоть половину шуточек Бэллоу.

Мне пришлось принять условия игры.

Я скрючила пальцы, изображая когти. Сказала: «Мяу!» — и зашипела.

— Хорошо, хорошо, — сказал Бэллоу. — Тебе так же больно, как и тому раненому коту. Не нужно мне выцарапывать оставшийся глаз. То, что я вижу в тебе — а я и одним глазом вижу гораздо больше, чем некоторые двумя, — я не скажу ни одной живой душе. Так как, по рукам, а? Мы теперь с тобой друзья.

Он протянул мне свою руку. Она была большая и твердая, как коровье копыто, и такая же грязная. Я поморщилась, но положила на нее свою маленькую ручку.

И после этого мы действительно стали друзьями. Закадычными друзьями. Один из которых был наполовину слепым, а другой почти немым.

— Я тебе покажу, как можно играть с горошинами перца, — сказал он. — Нужно построить пирамиду…

Эти экскурсии стали приятнейшими часами моего фальшивого детства. Из-за того, что шла война и многие суда занимались военными перевозками, экспортная торговля замерла, хотя у клерков по-прежнему было полно работы и они продолжали анализировать и считать. Тем не менее отец всегда находил время погулять со мной среди складов и навесов. Я выражала свое одобрение тем, что смеялась и радостно вскрикивала, я все трогала руками и вдыхала залах пряностей и запах отца. Связывая, связывая их между собой.

Однажды он тоже провел связь — между прошлым и настоящим. Я находилась в его маленьком кабинетике, отделенном бамбуковой решеткой от остального помещения его занюханной бухгалтерии. Я стояла, крепко держась за край стола, который был завален открытыми бухгалтерскими книгами, все страницы которых были исписаны аккуратными цифрами, выведенными его рукой, — одни из них были написаны совсем Недавно, другие уже успели выцвести.

— А если бы мы отправились к Хальбе просить убежища, — заметил он, обращаясь скорее к книгам, чем ко мне, — то нам пришлось бы жить у нее из милости и платить за это, копаясь в земле, обрезая деревья и таская тяжести, верно? Как когда-то Йалин, которая попала к ней во время уборки урожая. И это вместо того, чтобы рассчитывать на самих себя. Но, может быть, если ты всегда рассчитываешь только на себя, то в конце концов и остаешься с тем, к чему стремился, — в одиночестве. И вот однажды ты ломаешь ногу, и кто тебе поможет? Кто там?

Я постучала пальцами по столу, как бы говоря: «Это я». Отец рассмеялся и тоже постучал. — Ах, ну что бы мы без тебя делали, Нарйа! И что бы мы делали без наших храбрых джеков?

Даже когда война закончилась, отец не отменил наши веселые прогулки. Да, ему было весело. Потому что мужчины востока ушли далеко от своего дома и победили; а он был мужчиной. Поэтому при звуке барабанного боя его сердце начинало учащенно биться. Возможно, проигравшим войну Сыновьям все же удалось одержать одну маленькую, отвратительную победу. Потому что ну какая женщина в здравом уме испытала бы сладкое волнение от звона мечей, от вида катящихся с плеч отрубленных голов? От разгула вседозволенности, насилия и анархии? О да, отец застонал, когда джеку отрубило ухо; но он стонал оттого, что его маленькая девочка могла это увидеть, и, возможно, от того, что увидел, что значит иметь при себе оружие, а он не хотел об этом знать.

Когда-то давно Йалин рассказывала о брате Дарио, которого она пожалела, видя его гнев по поводу жалкого положения наших мужчин. Это было еще до того, как она попала в руки разгневанных Сыновей на Земле херувимов. Возможно, эти Сыновья были исключением… бешеными псами. И джеки, которые участвовали в нашей военной кампании, тоже не стали кукарекающими о своих победах петушками. Но в их душах поселилось коварное чувство удовольствия от насилия в любом его проявлении, когда мужчины становятся главными во всем. Так было на Луне, хотя Жан-Поль тайно и пытался доступными ему способами уберечь своих подопечных. (А кто убил бомбой энное количество Миротворцев? Не кто иной, как херувим Йалин…)

И все же наши мужчины были унижены. По-другому не скажешь.

Или были унижены до настоящего времени. Война ослабила путы, державшиеся веками. Следовало ли их затянуть снова покрепче или нет? Может быть, не стоило это обсуждать. Черное течение уже протянулось до Аладалии. Те, кому не терпелось, могли отправляться дальше — туда, где были нужны солдаты, стражи нашей свободы.

Между тем отношения между мужчиной и женщиной тоже подверглись некоторому изменению, и отец шагал более уверенно и твердо, сам, возможно, еще не понимая, почему его походка стала такой пружинистой.

И вот наступил день, когда со мной на руках он шел по пыльной дороге Занзиба, и когда мы подходили к одному уличному кафе, раздался голос: «Папа!»

И я увидела Йалин.

Отец припустил галопом. Я захихикала, не в силах сдержать радость и волнение.

Все было как тогда, в прошлом, когда я вернулась в разоренный Веррино и поспешила на Шпиль, где не нашла ничего, кроме пустоты (пока не появился Хассо.) Наконец-то передо мной была Йалин, и как раз там, где надо. У меня чуть не случилась истерика. Я задыхалась от счастья. Скоро я решу свою шараду. Я снова стану собой, как только исчезнет мое второе «я». Я перестану быть Нарйей — и стану… Нарйалин?

До чего же трудный момент! И он стал еще труднее, когда я подмигнула Йалин. Она так странно на меня посмотрела. Но я никак не смогла удержаться. Кроме того, я уже видела, как подмигиваю себе, именно в этот момент несколько лет назад. Когда я заковыляла к столу, на моем лице была глупая ухмылка, но потом я взяла себя в руки.

— Привет, Нарйа, — сказала Йалин. — Меня зовут Йалин. Я твоя сестра.

А что если бы я сказала: «О нет, не может быть»? Или так: «Ты и я — это одно и то же»?

Я ничего не сказала. Я не собиралась выбрасывать просто так, на ветер, два года непосильного труда только потому, что мне в голову взбрела какая-то дикая причуда. А вы как бы поступили?

Поскольку я стояла и молчала, отец и Йалин принялись обсуждать мои предполагаемые проблемы прямо передо мной.

— Ах ты, моя большая девочка, да? — сказал потом отец. Он усадил меня к себе на плечи. — Пошли домой, Йалин.

Крепко схватившись за его волосы, словно за штурвал, я повела его домой, как будто вела за собой целые миры. Или солнца галактики, находясь на волосок от столкновения с собой.

Вы уже знаете, что произошло в следующие две недели. Все это время я была стрелой на туго натянутой тетиве, готовой поразить цель: ночь, когда мои родители уедут в дом Чатали и когда я запру в спальне доктора Эдрика и Йалин. Но что будет потом, я не знала, мне придется играть вслепую.

Вы знаете, я так долго пробыла в безвольном состоянии, что начала уже думать, а не стоит ли мне так в нем и остаться? Может, так будет лучше?

Я могла бы начать говорить. Я могла бы расти. Я могла бы стать самым обычным ребенком. В конце концов, я могла бы внушить себе, что в детстве была не совсем нормальной. А потом, став взрослой, я бы до конца своих дней держалась как можно дальше от всяких Червей и рек, и никто бы ничего не узнал…

В то же самое время и Йалин испытывала некоторое беспокойство. Она тоже стояла перед выбором. То она носилась с мыслью о замужестве, то ей хотелось стать отшельником или поэтом. Но разве теперь она ими не стала?

В таком напряженном состоянии — словно натянутая струна банджо — не играла ли я ту же мелодию, что и Йалин? Не повторяла ли я ее? Или, может, это она вторила мне, сама того не сознавая? Может, по дереву Ка вверх и вниз проходили волны, а мы были листочками этого дерева, летящими через «всегда-никогда»?

Странно, я поняла это только сейчас, когда изложила на бумаге. Все-таки писать книги полезно: ты узнаешь то, чего не знал раньше! Или, может быть, ты придумываешь все сам? А потом убеждаешь себя, что все было и есть именно так, потому что так легче объяснить — это как стрелять в темноте — все, что происходит сейчас?

Действовать или не действовать? Если бы я не действовала, то навсегда осталась бы просто младшей сестренкой Йалин из Пекавара, автора «Книги Реки». А этого мне было мало, верно?

Так чем же была моя гордость — острой шпорой, заставляющей действовать, или страхом перед Божественным разумом и его сжигающей линзой? Возможно, шпорой. Божественный разум пребывал, казалось, так далеко от нашего маленького домика в Пекаваре, от запаха коричного кофе, от ярких тыкв в саду. Моя вселенная вдруг резко сжалась, но у меня осталась моя гордость, которая поможет мне продолжить мое дело.

Чатали задохнулась во сне. Мать и отец уехали. Йалин приготовила пудинг, сварила какао, почитала мне и уложила в постель, поцеловав перед сном.

До того как все началось, я тихонько пробралась в кухню и отперла заднюю дверь. Йалин так и не поняла, каким образом доктору Эдрику удалось проникнуть в дом, ничего не ломая и вообще не поднимая шума. Когда же он вошел, дело было сделано. Готово! А когда Йалин была убита, у нее появились другие заботы. То, что я отперла дверь, может показаться сволочным поступком с моей стороны. Значит, вот как я отплатила за пудинг, сказку на ночь и поцелуй? Ну что ж, если уж на то пошло, то я не могла поступить иначе. Когда я заперла дверь спальни, я захлопнула ловушку, значит, мне было решать, следует ли ее сначала открыть. Все пришло в норму.

Как только я поняла, что Йалин удобно устроилась с книгой стихов Гиммо-бродяги, я тихонько спустилась вниз. Йалин должна была задремать й не услышать прихода Эдрика, а я не знала, сколько она будет спать. Притаившись в темноте за дверью, я стала ждать.

Недолго, как потом оказалось.

Потом все произошло совершенно внезапно — как уже происходило когда-то. (Хотя это было в первый и последний раз.)

Когда Йалин меня застукала, я бросилась бежать. Я спряталась в прихожей за мусорной корзиной. Не успела я туда залезть, как Йалин с грохотом вылетела за дверь и стала карабкаться вверх по лестнице, за ней бежал Эдрик и пытался ее схватить. Я медленно сосчитала до десяти и пошла за ними. Открыла дверь спальни, вынула ключ, снова закрыла дверь и заперла ее.

Повернув этот ключ, я закрыла еще одну дверь — дверь предвидения. Будущее внезапно скрылось, оно превратилось в чистый лист бумаги. Тяжесть упала с моих плеч; я была свободна. Я почувствовала себя так, словно два эти года была психом, впавшим в транс…

А теперь действовать! Я побежала в свою комнату, схватила стул и придвинула его к открытому окну. Вскарабкалась на подоконник. Тогда я и услышала выстрел, заглушенный матрасом Йалин и парой закрытых дверей. (Пока, Йалин! Улетай!) К стене дома была прикреплена хрупкая шпалера, которая поддерживала плети какого-то ползучего растения, расцветающего каждую весну огненно-красными цветочками. Побеги растения очень хорошо скрывали перекладины шпалеры, а заодно и прочно их скрепляли. Если бы шпалера была хорошо видна — и бросалась в глаза, — отец, наверное, давно бы ее убрал, чтобы не случилось того, что последовало.

Я вылезла на карниз, распахнула окно пошире и полезла вверх, на плоскую крышу. Хорошо, что была ночь. За исключением какого-то далекого огонька, мне светили только звезды. Вполне достаточно, как раз то, что надо. Если бы было светлее, я бы, возможно, испугалась — ведь вверх уходила отвесная стена, внизу зияла пропасть, а я была всего лишь маленькой девочкой. Одна подгнившая перекладина сломалась, но я не разжала рук. Шпалера провисла, но выдержала. Скоро я перевалилась через желоб на крыше и немного полежала, чтобы перевести дух. Потом встала и во всю силу легких стала звать на помощь.

Удивительно, как много шума может наделать маленький ребенок. А я постаралась вовсю. Сначала я ничего не произносила, только кричала. Потом решила переключиться на слова, чтобы соседи не приняли меня за орущего кота.

— Помогите! Убивают! Враг! Враг! Помогите! — вопила я.

Теперь Эдрик, наверное, уже обнаружил, что дверь спальни заперта, и начал дубасить в нее ногами. Он мог слышать мои крики, хотя, возможно, не сразу бы сообразил, откуда они, ведь я кричала откуда-то сверху. Если бы он ворвался в мою комнату и попытался забраться по шпалере, я уверена, что она бы рухнула. Однако, если подумать, Эдрику было бы достаточно просто встать на подоконник, чтобы, подтянувшись на руках, достать до крыши. Но зачем ему это нужно? Зачем ему маленькая сестра Йалин? Ему бы убраться отсюда поскорее.

В соседних домах загорелся свет.

— Помогите! Помогите! — хрипло; у меня начало уставать горло.

Скоро по дорожке, ведущей к нашему дому, побежали люди. Я услышала крики «Стой!», и несколько человек бросились в сторону, — значит, Эдрик, должно быть, удрал. Звуки погони затихли вдали. Эти люди старательно исполняли свой гражданский долг, только какой от этого прок? К чему преследовать убийцу?

Теперь к тусклому свету лампы, зажженной Йалин, прибавился свет множества фонарей, который ярко залил весь сад, значит, соседи уже были в доме. Видимо, Эдрик в спешке оставил входную дверь открытой.

Я услышала, как где-то далеко щелкнул выстрел.

Усевшись на корточки на краю крыши, я стала ждать, а надо мной мигали звезды. Мои звезды.

Смерть никогда ничего не упрощает. О, что началось, когда нашли мертвую Йалин! И мертвого доктора Эдрика, как потом оказалось.

Стоит ли говорить, что в глазах моих спасителей я была просто насмерть перепуганным ребенком, так что мне сперва было очень трудно понять, что же случилось с Эдриком. Но постепенно я смогла сложить обрывки разговоров. Как я поняла, преследователи загнали его в тупик, где Эдрик начал отстреливаться, ранив кого-то в плечо. Потом пистолет, видимо, заело или он мог выстрелить только дважды, а потом его нужно было перезаряжать. В общем, наши местные герои набросились на Эдрика, и доктор получил нож в брюхо.

Несомненно, то, что случилось в нашем когда-то мирном Пекаваре, было признаком времени. Наш местный листок новостей публиковал подробности «ужасов войны» в Веррино. Мои родители тихо обсуждали их между собой, но другие люди, по-видимому, говорили об этом открыто. Хотя жители Пекавара и не пострадали от войны, они все же кипели от благородного негодования, узнавая о том, что происходило в Веррино. Примечательно, что жители самого Веррино не бросились en masse в лагеря пленных, чтобы расквитаться со своими бывшими мучителями. Они переносили страдания молча. В отличие от жителей Пекавара, у которых были силы чувствовать себя оскорбленными. Таким образом, этот беглый Сын-убийца, вооруженный пистолетом, да еще с каким-то необычным акцентом, заслуживал немедленной расправы, а не гражданского ареста и расследования. (Расследования на тот случай, если бы он и в самом деле оказался каким-нибудь несчастным лесным джеком-дезертиром, пробирающимся домой, в Джангали.) Когда наши граждане прикончили ножом Эдрика, они еще даже не знали, что он кого-то убил, не знали наверняка. Такого никогда бы не случилось до войны. Хорошо еще что, хоть никто открыто не хвастался, как всадил нож

Но это было только начало; а я ведь умею кое-что предчувствовать. Все потому, что я хочу поскорее убрать Эдрика куда-нибудь подальше, поскольку ему больше нечего делать в моей истории. Так что мы быстренько поставим на нем точку, как это сделал своим клинком один из наших милых и добрых соседей. Как сказал бы Божественный разум: «Конец!»

Вернемся ко мне. Я сидела в ожидании помощи. Она пришла в лице одного из наших соседей, Аксала, мужа Мерри. Он притащил лестницу, спустил меня на землю и отвел в кухню, где мне дали горячего ароматного молока, чтобы успокоить мой невинный ум, в то время как наверху, в комнате моей убитой сестры, пол скрипел под чьими-то ногами. Вскоре пришла, запахнувшись в халат, и Мерри.

То и дело в дверях кухни появлялись озабоченные лица, прося Мерри или Аксала (в основном Аксала) выйти в гостиную, чтобы посовещаться; там на полу все еще лежали «Песни Бродяги» Гиммо. Суета, суета.

— Это ты подняла тревогу, Нарйа? — Аксал встал передо мной на колени, чтобы хоть что-то узнать о слупившемся. Я молча уставилась на него, для храбрости крепко сжав в руке чашку.

Мерри печально покачала головой.

— Это, наверное, сама Йалин.

— А как Нарйа забралась на крышу? — спросил Аксал свою жену. Этот вопрос позволил мне кое-что придумать.

— Йалин, — жалобно захныкала я. — Йалин!

— Тише, дорогая, — начала успокаивать меня Мерри. — Твоя сестра ненадолго уехала.

О да, действительно. Совершенно верно. Ненадолго уехала. (Улетай, Йалин!)

— Сегодня ты будешь спать у нас, дорогая. Я уцепилась за край подоконника.

— Дома! — решительно попросила я.

— Нет, нет, тебе лучше побыть у нас, пока не приедут твои мама и папа.

— Дома!

— Бедняжка пережила страшный шок.

— Чтоб им кишки вывернуло, этим Сыновьям, — выругался Аксал. — Так тому мерзавцу и надо.

— Тесс!.. А ты не думаешь, что они могут быть где-то рядом?

— Скоро здесь будет милиция. Карло пошел поднимать капитана джеков и хозяйку причала.

— По крайней мере, — прошептала Мерри, — Нарйа слишком мала, чтобы понять, что случилось. И слава богу. Но нужно отвести ее к нам. Ты тоже пойдешь! Так будет лучше, а то вдруг где-то слоняются беглые Сыновья.

— Конечно, конечно.

И что же сделал Аксал? Побежал в гостиную с кем-то поговорить. Волнение, опасность, действие! Прошло еще немало времени, прежде чем мы покинули дом; Мерри пришлось потратить немало сил, чтобы увести оттуда Аксала, а не меня.

Мать и отец приехали к вечеру следующего дня. Соседи знали, где они были. (Вот и попробуйте что-то скрыть в Пекаваре! Хотя отцу это удавалось неплохо до недавнего времени…) Гильдия реки отправила посыльного. Церемонию похорон Чатали пришлось до неприличия сократить; мать и отец спешно вернулись домой, чтобы заботливо меня убрать, оплакать и снова отправиться на похороны.

Они страдали и старались этого не показывать — они мне улыбались, обнимали, ласково ко мне прикасались. Но я видела. Я видела их горе!

Я очень мало думала об убийстве Йалин. Вообще-то, я почти о нем и не вспоминала! Потому что Йалин должна была умереть; а я была ею. Но мать и отец об этом не знали.

Я не утешала или, скорее, не могла их утешить. Каким же эгоистичным дерьмом я себя ощущала.

Не меньшим, чем тогда, когда за несколько часов до похорон меня отвели в комнату Йалин, чтобы проститься. Тело лежало в открытом ящике, установленном на подпорках. До самого подбородка Йалин была укрыта покрывалом. На голове у нее был пышный венок из зеленых листьев, сорванных с того самого ползучего растения, что росло у нас за окном. Предполагалось, что я на несколько мгновений притронусь пальцами к ее губам. Я должна была прикрыть руками ее глаза. (Они ввалились; веки опали.)

Голые руки Йалин удерживали покрывало и были сложены на груди. На правой руке было мое алмазное кольцо. Им было на все наплевать! Они собирались похоронить его вместе с ним.

После того как я дотронулась до ее губ и глаз, — довольно небрежно — я схватила ее холодную восковую руку.

— Мне нужно это кольцо, — сказала я. — Оно мое. Оно принадлежит мне. — Я начала его стаскивать, вернее, попыталась.

Ну что за ублюдок, самый настоящий.

Хотя какое счастье, я ведь заговорила! Целыми предложениями! Этим я загасила ту боль, которую причинила родителям своим мерзким поведением, судя по тому, как удивленно и радостно они переглянулись.

— Нет, Нарйа, — мягко сказала мама, — не трогай его.

— О, но я должна. Йалин хотела, чтобы оно было моим. Она собиралась мне его отдать. Она обещала.

Мать на мгновение задумалась:

— Ты ведь не обманываешь нас, правда? Обманываю? Черт, нет. Последние два года я врала им как нанятая, — что же делать, раз уж так получилось.

— Йалин сказала мне это, когда вы уехали. Когда вы нас бросили. — Это чтобы они почувствовали вину. Один маленький укол упрека. Как мило я себя веду. Но черт меня возьми, я должна забрать кольцо. Когда все выяснится, сказала я себе, меня простят.

— Не думаю, чтобы Йалин этого хотелось, — пробормотал отец.

— Дорогая, — сказала мама, — Йалин, наверное, имела в виду, что отдаст тебе это кольцо, когда ты вырастешь, а она станет старушкой.

— Обещание — это клятва, — сказала я. (Отец поднял бровь.)

— Бриллиантовое кольцо не для маленькой девочки, — настаивала мама.

— Вы можете его для меня сохранить, — сказала я. — По доверенности.

На этот раз родители переглянулись открыто.

— Где ты услышала это слово? — спросил отец.

— Йалин сказала. Она сказала: «По довеленности».

— Наверное, это правда. — Отец стащил кольцо с пальца Йалин. — Мы его положим в какое-нибудь надежное место, пока ты не подрастешь, Нарйа. Но это кольцо будет твоим, я обещаю.

Мама начала всхлипывать, потом обняла меня:

— Теперь у нас осталась только ты! И ты начала говорить! Это же маленькое чудо. Словно мы потеряли Йалин, но… — Слезы душили ее.

Верно. Но получили нормальную маленькую девочку, обладающую голосом и способностью говорить.

— Возможно, — сказал отец, — ее вылечил пережитый шок?

— Ты ведь не замолчишь снова, правда? — умоляюще спросила мама.

Что за вопрос. Стараясь выглядеть полной дурочкой и широко раскрыв глаза, я кивнула.

— Скажи, что будешь говорить! Ну пожалуйста!

— Дорогая моя, — мягко попросил отец.

Может, нужно было дать им похоронить это кольцо ко всем чертям.

— Может быть, она смогла бы рассказать, что произошло в ту страшную ночь!

Определенно наступил момент, когда нужно немного поиграть.

— О, ночь! — заплакала я. — Плохой дядя! О! О! Отец строго взглянул на мать:

— Не напоминай ей об этом. Пусть лучше думает о кольце. Оно заменяет ей Йалин. Дети все такие. — Он протянул мне кольцо: — Мы его спрячем, Нарйа. А потом куда-нибудь спрячем и твою сестру, чтобы она тихонько спала и видела тебя во сне.

Спала и видела сны, а? Йалин кое-что рассказывала им о хранилище-Ка Червя, но, очевидно, до них не все дошло… пока.

— Милое колечко сестры, — сказала я. — Жди меня.

Потом наступило время похорон; и вы бы только видели, какой кортеж тихо поющих людей медленно двинулся по пыльным улицам. К процессии присоединилось много соседей. Отряд местной милиции во главе с калитаном-джеком, отдавая мне последние почести, нес похоронный ящик. Хозяйка причала — сменившая ту, которая проводила обряд моего посвящения, — возглавляла команду женщин реки. Приятно сознавать, что меня так уважали!

Пока мы шли до кладбища, мы тихо пели без слов, словно гудели, потому что смерть — это такое время, когда разговоры прекращаются, когда больше нечего говорить. О самой смерти, что бы вы там ни придумали и ни желали сказать, на публике не скажешь ничего значительного. Или так думали все эти люди, пока еще было время. Пока не вышла «Книга Реки»; пока они не узнали о хранилище-Ка Червя…

А пока они только пели без слов. Этой бессловесной песней они выражали свою любовь и свое горе; и эту песню, которую пели те, кто мог дышать, пел вместе с ними и город, и те, кто в нем жил.

Как обычно, никто не знал, как вообще-то нужно петь — тихо или громко и на какой мотив, если он был. Никто не начинал и не пел громче всех. Песня возникла сама собой. Ее подхватили. Она просто была. Горе и тягостные мысли уносились прочь от этого живого звука. Потом, когда похоронный ящик был опущен в неглубокую яму на нашем песчаном кладбище, окруженном стеной, и когда Палочники проверили эту яму, пение прекратилось. (Конечно, в наше время на смерть смотрят несколько иначе; но все-таки надо же избавляться от трупов!)

Песня, которую пели на моих похоронах, была красивой, звучной и простой. Скоро она начала звучать на мотив «Под солнцем, где синь ярка», несомненно, благодаря хору женщин реки. Я тихонько и с удовольствием им подпевала, пока мы не добрались до места.

Прошло много лет с тех пор, как я побывала на кладбище последний раз, но оно ничуть не изменилось. Старые каменные стены, выщербленные ветром, окружали его по периметру. Несмотря на эту защиту, ветер образовал из песка дюны и траншеи. В дальнем углу виднелось пепелище, где Палочники сжигали те похоронные ящики, которые вылезли из песка сами или почву над ними сдули ветры…

Читателям, которые живут далеко от Пекавара и не знают наших традиций, я должна объяснить, что свое прозвище Палочники получили от работы, которую выполняли, — они прощупывали палками песок, чтобы найти место для новых похоронных ящиков. Покойник мог пролежать в песке сотню лет или только два года, но рано или поздно он все равно оказывался в своем ящике на поверхности. Палочники утаскивали его, и он вместе с дымом уносился в небо. В тот день, как обычно, кое-где виднелись углы и стороны торчащих из песка ящиков, похожих на затонувшие корабли. Такое вряд ли было возможно в душном, знойном Тамбимату! Но нас, жителей Пекавара, это устраивало. Сухой воздух и песок быстро превращали тела в высохшие мумии. И никакого запаха.

Итак, когда Йалин опустили в песок и закопали, пение прекратилось. Отряд милиции, печатая шаг, ушел. Соседи начали потихоньку расходиться — убыстряя шаги, как только скрывались из вида, я уверена. Ушли и женщины реки, кроме хозяйки причала. Она осталась стоять под каменной аркой кладбища и, как только увидела моих родителей, подошла:

— Йалин говорила вам, что оставила о себе память?

— О чем вы говорите? — спросила мама. — Какую память? Я вас не понимаю.

— Йалин написала книгу.

— Она никогда об этом не говорила!

— Ее скоро напечатают в Аджелобо.

— Когда? — вмешалась я. — Книгу моей сестры, когда? Глядя на меня, хозяйка причала печально улыбнулась:

— Может быть, через двадцать недель. — Она потрепала меня по голове. — Долгое время для маленькой девочки1

Не совсем. Теперь у меня был конечный срок; теперь я знала, когда воскресну по-настоящему и снова стану сама собой.

— Что это за книга? — спросил отец. — Про что она написала?

— Про свою жизнь. Всю. Рукопись я не читала, но мне это известно.

— И она ни разу не обмолвилась! — воскликнула мама. — Ни разу! — Она оглянулась на могилу, словно из нее могла высунуться моя рука и размахивать книгой.

— Может быть, когда мы ее прочитаем, — сказал отец, — тогда мы узнаем настоящую Йалин.

— Ну да, когда слишком поздно! Сначала Капси, теперь Йалин. Наша семья как зачумленная. — Мама крепче прижала меня к себе.

— Гильдия позаботится, чтобы вам прислали первые экземпляры. — Хозяйка причала продолжала более решительно: — Вероятно, будет и некоторая прибыль. Возможно, весьма значительная сумма. Йалин писала эту книгу для гильдии, но, учитывая данные обстоятельства, мы передадим вам пятьдесят процентов авторского гонорара.

Ну знаете ли! И какая наглость: «вероятно, будет некоторая прибыль»!

— Нам не нужны деньги, — холодно сказал отец. О, грандиозно!

— Бери деньги, па, — залепетала я. — Рыба нужна для того, чтобы ее ловить.

Он как-то странно на меня посмотрел.

— Мы подумаем, — гордо сказал он.

— Подумайте! Подумайте! Когда надумаете, сообщите нам. — Хозяйка причала лучезарно улыбнулась. Я мысленно отправила ее в глубокий бассейн, кишащий жалоносцами. Потом вытащила обратно, потому что наступит время, когда мне снова придется иметь с ней дело.

Итак, мы вернулись домой. Как только я улучила момент, пока родители еще не собрались с духом, чтобы разобрать нехитрые пожитки Йалин, я проскользнула наверх, в ее комнату. Там я быстро нашла мое собственное послесловие к «Книге Реки» и утащила его к себе. Сложив листки, я засунула их в дырку, которую проделала в животе своей кошки на колесиках.

Мое послесловие. Да, мое. Теперь, когда Йалин была погребена в песке, два моих «я» слились воедино. Два потока моей жизни соединились.

Два года долой, осталось еще двадцать недель.

Неделя шла за неделей. Не без напряжения, не без проблем. Теперь, когда я начала говорить, я не могла снова взять и замолчать, словно онемела, но мне приходилось следить за каждым своим словом.

К тому же теперь мать берегла меня как зеницу ока. Более, чем раньше. Она вела себя так, словно я могу внезапно умереть от малярии, лихорадки, паралича, отравления, простуды — всех вместе и по отдельности. Но, оберегая меня, она продолжала тосковать, молча, сжав зубы.

Наконец наступил день, когда специальный посыльный из конторы хозяйки причала принес экземпляр книги. Мама не сказала мне об этом. Она спрятала книгу до прихода отца: она могла открыть ее только вместе с ним. Но я успела бросить взгляд на этот том. Он был в твердом переплете, на обложке была картинка в черных и голубых тонах, изображающая волны, реку, черное течение. Мое имя и название были напечатаны серебряными буквами. Книга получилась действительно красивой. Гильдия постаралась вовсю.

В тот вечер меня рано отправили спать, чтобы мама могла спокойно почитать книгу отцу — это заняло весь вечер и, похоже, половину ночи.

Наверху, в своей комнате, я лежала в темноте и щипала и шлепала себя, чтобы не уснуть. То и дело я подкрадывалась к их двери и слушала, о чем они сейчас читают. Наконец я попала в брюхо Червя (в книге). Мамин голос совсем сел и охрип. Несомненно, глаза тоже устали. Я тихо села на ступеньки лестницы.

Наконец мама прочитала:

— «Для этого и существует возможность выбора. Чтобы посмаковать его, пока можешь, а потом принять одно решение. Или другое…» Это все, конец, — сказала она.

Пока она не начала плакать, я вбежала в освещенную комнату.

— Ну как, ничего, а? — сказала я. — Привет, мам, пап. Это все я написала. Я Йалин. Вот кто я на самом деле.

Того, что случилось потом, я никак не ожидала. Отец отшлепал меня.

Он четыре раза хлопнул меня по заднице, и хоть нельзя сказать, что это оказалось больнее пыток Эдрика и его мальчиков, все же удары были довольно чувствительными. Пока он меня шлепал, мать смотрела в другую сторону, сжимая в руках мою книгу.

Потом отец бесцеремонно утащил меня наверх, уложил в постель и захлопнул за собой дверь. Вот черт.

На следующее утро, за завтраком, я сделала вторую попытку. (Завтрак состоял из овсяной каши, орехов, отрубей и молока — последний мамин бзик из области моего здорового питания.) Погрузившись в себя, она сидела молча и отстранение).

Отец быстро нарушил молчание:

— Нарйа! Прошлой ночью ты причинила нам большую боль, притом в самый тяжелый для нас момент. Я думаю, ты еще не понимаешь почему, однако мне кажется, что вчера ты получила хороший урок, хоть я и пошел на это с большой неохотой. В следующий раз, если понадобится, я сделаю то же самое.

— Да погоди ты, па! Как же тогда можно объяснить, что я разговариваю как взрослая?

— Я знаю, что за последнее время ты сделала удивительный скачок в своем умственном развитии, Нарйа. Мы очень рады. Правда! Это замечательно! Ты так медленно развивалась. Но я должен положить конец этому… этому нехорошему обману.

— Да нет никакой Нарйи, па! И не было. Все это время я была Йалин, только до сих пор мне нужно было притворяться.

— «Притворяться», — мрачно повторил он. — Вот именно! Точно так. Дети часто притворяются. Но они многого не понимают. Как ты могла быть Йалин, если Йалин находилась в этом самом доме вместе с тобой? И хватит об этом, ты меня понимаешь?

Мать схватила его за руку. По крайней мере это спасло меня от немедленной порки.

— Может, это что-то серьезное? — прошептала она. — Из-за шока в ту ночь, как ты думаешь?

— Все это время я была Йалин, — не сдавалась я, — потому что когда меня застрелил эта вонючая сволочуга Эдрик — да, именно сволочуга!..

Отец покачал головой, слушая, как я сквернословлю. Еще один симптом детского умственного расстройства?

— …Черное течение послало меня по психосвязи в Идем, где я родилась во второй раз. Потом я погибла при взрыве и начала возвращаться сюда. Но что-то не сработало, и я попала в прошлое…

Они слушали. Думаю, они пытались определить, как далеко зашла моя болезнь.

— Ну хватит, хватит! — прервал меня отец, когда я начала вдваться в детали. — Может быть, ею, как бы это сказать, овладел дух Йалин?

Мама содрогнулась:

— Куда же тогда делась Нарйа?

— Никуда, — сказала я. — Вы должны понять: ее никогда не было. Это была я, в ее образе. Простате, но у меня не было выбора. Как вы думаете, зачем мне нужно было мое кольцо? Послушай, мам, у «Книги Реки» есть продолжение, оно там, наверху. Я написала к ней послесловие. Я спрятала его в той игрушечной кошке…

Упоминание о чем-то столь комически банальном и домашнем произвело странное действие на отца. Он встал:

— Мне… Мне нужно идти на работу. А то я опоздаю.

— Правильно, — согласилась мама. О, эта тихая семейная жизнь с ее маленькими радостями, которую никогда и ничто не нарушает.

— На работу ты сегодня не пойдешь! — решительно заявила я. — Ты должен отвести меня в контору хозяйки причала. Хотя я и сама могла бы найти туда дорогу. Должно состояться совещание гильдии реки. И мне нужно снова поговорить с черным течением. Потому что, если мы этого не сделаем, нашему миру придет конец!

Отец мрачно уставился на меня:,

— Я думаю, нашему миру уже пришел конец.

— Нет, нет, как ты не понимаешь? Я вернулась к вам. Все началось заново.

— Что началось? Конец всему? Чему? О чем ты говоришь?

— О, мне придется написать еще одну книгу, чтобы все объяснить! И мне снова нужно пить черное течение. Мне придется… о, еще много чего! Но сначала я должна поговорить с гильдией.

— Полагаю, — согласился отец, — сегодня я мог бы остаться дома. — И он снова сел, усталый и недоумевающий.

Мать и отец не сразу увидели во мне Йалин, во всяком случае не так, как наивно я себе это представляла. Не было захватывающих признаний, не было порывистых и бурных обьятий. Не было момента откровения, радости и открытия. Вместо этого постепенная, медленная перемена в их отношении ко мне, осторожное отчуждение меня-Нарйи в пользу меня-Йалин. Это продолжалось много дней и сопровождалось то случайной забывчивостью, то временными просчетами с их стороны. Возможно, это был лучший способ справиться с шоком, чем та драматическая кульминация, которую я рисовала в своем воображении.

Интересно, что, когда родители действительно начали видеть во мне Йалин, реальную и единственную, именно я особенно остро ощутила отсутствие «привидения» Нарйи. Именно я слышала рядом с собой звуки шагов человека-тени. Нарйа была всего лишь выдумкой — книжным персонажем (придуманным мною). И все же она жила в этом самом доме вместе со мной, я полностью верила в ее существование, в ее маленькие эгоистичные выходки. Она была реальной; а теперь ее не было. Ее никогда не существовало, и вместе с тем она, несомненно, была. Каким-то образом она продолжала жить — невидимо, в зеркальном мире моего разума, отвечая мне, словно эхо. Она была мной, только другой, которая могла бы родиться, если бы не родилась я. И все же она родилась по-настоящему. А теперь исчезла, еще раз. Думая о ней, я все время вспоминала ту загадку о вороне и конторке…

В то же утро, немного позднее — после моего признания за завтраком и пока наши семейные отношения еще оставались неустойчивыми, — мама, папа и я все же отправились к реке, чтобы захватить ту корыстолюбивую, расчетливую хозяйку причала прямо в ее берлоге.

Сомнения этой женщины я рассеяла тем, что немного рассказала о затейливом обряде посвящения в нашу гильдию, о чем ничего не писала в «Книге Реки» и писать не собираюсь. (Всегда нужно держать в запасе козырную карту, а?)

Она поверила. Она стала созывать совет. Вверх и вниз по реке замигали сигнальные вспышки.

Через четыре недели, на совете гильдии, я рассказала все, о чем уже писала в этой книге. Я рассказала о пространстве-Ка, и Идеме, и Земле, и Луне; об Экзотах, и Оскверненных, и чужих звездах; о плане Божественного разума прожечь линзой разум, чтобы проникнуть в тайну мироздания. Я рассказала о космических кораблях с семенами жизни и выставках роз. О Венеции и Калифорнии. «Устами младенца» — как было сказано в доисторическом мифе!

И на борту шхуны «Оп-ля», где проходил совет, я потребовала и получила шарик черного течения, чтобы вновь настроиться на один лад с моим старым другом, Червем.

Я выпила свой шарик на третий день совещания. Ту ночь, как и предыдущие, я провела дома. И перед тем как уснуть, я сосредоточилась на том, что хотела бы увидеть во сне. Если представить себе это как следует, трюк может сработать, хотя всегда произойдет что-то такое, что попытается сбить тебя с толку, так что ты попадаешь в другой сон, не свой, где ты обо всем забудешь и просто начнешь плавать среди всяческих фантасмагорий.

Как я и намеревалась, я представила себе шхуну, гордо плывущую по реке недалеко от черного течения. На ее борту шло совещание — поскольку оно целиком занимало мой ум, — однако, увы, непонятно как, но это совещание проходило на открытой палубе, и присутствовали на нем не женщины, а звери. Свиньи, собаки, овцы, индюшки, еще кто-то. Ну и ладно! Я не обратила внимания на это блеющее, лающее и гогочущее собрание, которое могло перенести меня в сон о фермерском хозяйстве; и тут над водой показалась голова Червя. Он нашел меня в моем сне, к своему огромному удивлению!

— Йалин? Это ты! Но как? Ты же не здесь. Этого не может быть. Она…

Палуба шхуны опустела — все животные исчезли Сон стал совсем другим: Червь и я, мысли к мыслям.

— Послушай, Червь! Ни под каким видом не разрывай психосвязь с мертвой Йалин! Не ослабляй хватку или все испортишь! Ты понял?

— Да. Но…

— Слушай! Я выполнила твое маленькое задание. Я побывала в Идеме и вернулась назад, но не так, как ты предполагал…

Я уже начала уставать от бесконечных пересказов этой истории! Матери и отцу, гильдии, теперь Червю. Нет, явно придется писать еще одну книгу. Тогда я просто буду раздавать экземпляры.

На все объяснения мне потребовалось некоторое время, но, по крайней мере, можно было не беспокоиться, что этот сон прервется на середине. Теперь Червь никуда не денется.

— Червь, ты еще здесь?

— Хмм? О да.

Прямо как два любовника в ночной тишине!

— Монетку за твои мысли? О чем задумался?

— О… Ты столько всего рассказала, Йалин… Мне нужно это обдумать. Но ты справилась превосходно! Да, просто превосходно! Ты не могла бы забраться в меня, чтобы я услышал все это непосредственно от тебя в хранилище-Ка? Обещаю, ты вернешься живая и здоровая. Ты так важна для меня!

— Спасибо. Я польщена. Снова проплыть в тебе: ты этого хочешь?

— С твоей стороны было бы по-дружески навестить мою голову.

— За Аладалией? Как, снова потревожить старину Рэфа?

— Я мог бы забрать тебя из дома.

— И открыть реку до самого Пекавара? Представляю, как возрастет моя популярность!

— Тогда приезжай в Аладалию! Я подготовлю свое тело. Тебе будет очень удобно. Ты смогла бы пожить у меня некоторое время.

Такое предложение я уже слышала. «Как ты смотришь на то, чтобы провести остаток своих дней в отсеке корабля с семенами жизни?»

— Мы подумаем об этом, — сказала я. — Приятно провести с тобой ночь, но куда-то ехать я не планировала.

Странно, но, к изумлению, я обнаружила, что все это время скучала по Червю!

— И может быть, я для тебя еще маловата? — сказала я. — Рано мне еще прыгать в черные течения и горла всяких Червей!

— Если бы ты забралась в меня, Йалин, я смог бы сделать твое тело взрослым, пока твой разум блуждал бы в хранилище-Ка.

— И сколько бы тебе понадобилось на это времени?

— У меня нет резервуаров и мягких машин, только я сам. Мне понадобится время взросления обычного человека. Примерно двенадцатъ-тринадцатъ лет. Тебе не будет скучно все это время.

Тринадцать лет? Бедные мои родители. Нет, я так не хочу.

— Ну попытайся проплыть во мне хоть один разок.

— Ладно. Почему бы нет? Если ты пообещаешь мне все объяснить. Что такое пространство-Ка. Как действует психосвязь. Как можно остановить Божественный разум. И откуда ты пришел. И как происходят скачки во времени.

— И почему ворон похож на конторку?

— И это тоже.

— Возможно, у меня есть ответы. Только нужно время, чтобы выстроить их в нужном порядке.

— Тогда начинай, пожалуйста! Должен же быть какой-то способ остановить Божественный разум, пока он не сжег всех нас!

— Должен? А если его нет?

— Тогда я буду весьма тобой разочарована, Червь.

— Ах, боже мой.

— Я буду просто вне себя.

— Хмм, тогда мне лучше приступить к делу…

— В таком, случае… доброй ночи, Червь. Приходи ко мне снова в моих снах.

— Приду. Доброй ночи, Йалин.

На следующее утро мама снова отвела меня на борт «Оп-ля», где должно было состояться последнее заседание.

Там, в каюте, отделанной дорогим деревом «слоновая кость» и увешанной прекрасной коллекцией рыбьих масок, я рассказала собравшимся главам гильдии о ночном разговоре с Червем и закончила свой рассказ словами: «Ну как, поплавать мне немного кое в чем черном?»

И вот тогда, как обычно, все пошло наперекосяк.

Не знаю, может, последние дни я чем-то оскорбляла этих почтенных дам. Может, я зашла слишком далеко? Но я не хотела их обидеть. Я же думала, что за последнее время стала куда более тактичной, тонкой и убедительной. (Кроме того, моя задница все еще хранила память о крепких ударах отца!) С другой стороны, почему это во сне я видела этих глав в виде стада гогочущих гусынь и блеющих овец?

— Поплавать? Не сейчас, — сказала одна из глав.

— Да, мы не позволим тебе куда-то уплыть и исчезнуть, — согласилась другая.

Хозяйка причала Пекавара, по имени Чануси, была особенно непреклонна. (Я уже сталкивалась с ней в поединке по поводу моего литературного заработка.)

— Как бы то ни было, ты принадлежишь гильдии, запомни! — В подтверждение своих слов она показала на маски у меня за спиной.

Еще одна глава гильдии, которую я знала уже давно — за две жизни до этого она присутствовала на совещании гильдии в Сверкающем Потоке — была смуглая старая Марта из Гинимоя. Это она бросила мне вызов, заявив:

— А откуда нам знать, что ты говоришь правду?

— Червь может подтвердить это в любое время!

— О, я не сомневаюсь, что ты та самая Йалин, которую я встречала когда-то. Или что с тобой происходили поистине удивительные вещи. Тебя убили, потом ты родилась заново. Но когда ты вернулась к жизни по-настоящему? Как я могу поверить, что ты прождала столько лет, прежде чем открыться? Может быть, Нарйёй просто овладел твой дух? И что же в действительности случилось между твоей смертью и воскрешением? Может быть, путешествие в Идем в хранилище-Ка тебе просто приснилось. Или ты вообще все это выдумала. Где у тебя доказательства? «Книга Реки» — это, как я понимаю, плод воображения автора. Я ее читала и не могу поверить, чтобы гигантский квакун попытался раздавить тебя в джунглях.

— Не можете? А все было именно так!

— Может быть, у тебя были галлюцинации от голода и усталости. А может, и нет. Но я считаю, что эта часть твоей истории сильно смахивает на роман из тех, что печатают в Аджелобо. Кроме того, у меня вызывает сомнение тот мертвый человек на Опаловом Острове. Конечно, у тебя были замечательные приключения, но, согласись, иногда ты давала слишком большую волю своему воображению? Очевидно, ты решила, что можешь грубить якобы в интересах честности и искренности. Достаточно вспомнить твое замечание a propos на нашем совещании в Сверкающем Потоке. «Глава Неллиам с лицом, похожим на сушеную сливу», вы только подумайте!

— Я не писала ничего обидного о вас, Марта.

— Не писала, но ты дерзко и не раздумывая сделала меня «сторонницей» Неллиам. И не важно, как я отношусь к твоей оценке некоторых черт характера Тамат и Шарлы, но ты не имеешь права осуждать те их прекрасные качества, за которые они были сделаны главами гильдии.

— Ну, это вопрос мнения.

— Правильно. И мы очень терпимы к твоему, не так ли? Но не может ли оказаться так, что все эта твои россказни о Земле и Идеме — это просто… тоже вопрос мнения?

— Червь…

— Черное течение верит тому, что ты ему рассказала. Во всяком случае ты так говоришь. Полагаю, поскольку все видели, как ты ехала на нем от Тамбимату до Аладалии, мы также обязаны в это поверить…

К чему она клонит? Я была озадачена. На том совещании в Сверкающем Потоке мне верили безоговорочно, никто не выражал сомнений. Теперь что-то изменилось. Они пытались найти оправдания — но для чего?

— Лично я, оглядываясь вокруг, вижу наш мир и черное течение. Из твоих слов мы знаем, какое оно, и мы это принимаем как данность в основном. Мы знаем, что пришли в этот мир с какой-то далекой звезды. Но я не вижу никаких конкретных доказательств существования Идема, или Венеции, или даже той огромной Луны.

— А что вы ожидали? Что я притащу розу, зажав ее в зубах, которых у меня не было?

Марта сжала губы: — Это многое бы упростило. Наша проблема в следующем: счастливое равновесие нашего мира и престиж нашей гильдии за последнее время подверглись болезненным потрясениям. Я считаю, что нам нужна передышка. И довольно длительная. Примерно столько, сколько нужно маленькой девочке, чтобы вырасти. Вместе с тем нельзя отрицать и другие вещи. Такие как хранилище-Ка для душ умерших. Такие как факт, что умерший человек может родиться заново. Или тот факт, что черное течение наблюдает за нами и знает нас, как говорится в книге преданий нашей гильдии, книге, которая пришла к нам из вечности.

— Я не думаю, что она пришла из вечности. Простите меня, глава Марта, но в Сверкающем Потоке вы показались мне более склонной к анализу.

— Дорогое дитя, я по-прежнему склонна к анализу данной ситуации. Между прочим, твоя книга уже опубликована. Вчера прибыла первая партия.

— Что ж, спасибо, что сказали!

— Свои экземпляры можещь взять у меня в конторе, немного попозже, — сказала Чануси.

— Твою книгу с огромным воодушевлением уже читают в городах вверх по реке, — продолжала Марта. — Ты становишься народной героиней. Да, героиней, вышедшей из рядов нашей гильдии! Нас очень беспокоило, как люди воспримут твои похождения, которые привели к хаосу. Поразительно, но они отнеслись к этому совершенно спокойно, что нам известно из поступивших сообщений. Героиня, — тихо повторила она, — и мученица. Каков наилучший способ поднять популярность книги на головокружительную высоту, как не убийство ее автора? Мы подкидываем интересную информацию в листки новостей, распространяемые вниз и вверх по реке.

— Благодаря этой рекламе, — сказала Чану си, — ты скоро станешь невероятно знаменита в своем родном городе.

— Героиня, — восторженно повторила Марта, — которая была возрождена черным течением, чтобы стать его и нашей юной жрицей. Чтобы доказать, что, когда мы умираем и попадаем в лоно черного течения, мы продолжаем жить.

— О нет. Послушайте, большинство людей отнюдь не попадает в лоно Червя. Вы что, совсем меня не слушали? Большинство людей попадает в Идем. На территорию Божественного разума.

— Да спасет нас от этого черное течение… Если только это не твои фантазии! И все же несомненно, что с твоей помощью, а также располагая достаточным временем, мы можем сообщить людям, что все — мужчины и женщины — будут вознаграждены в хранилище-Ка однажды в будущем. Если они будут нас поддерживать. — Марта улыбнулась. Лицемерно? Нет, лукаво! — Хранилище-Ка звучит куда более заманчиво, чем путешествие в Идем. Гораздо ближе к дому. Гораздо убедительнее. Возможно, эта новость даже убедит Сыновей прекратить попытки перебраться через реку. Она могла бы сделать их более разумными и пересмотреть свои убеждения.

— И если то, что ты говоришь о Божественном разуме, правда, то как лучше всего сорвать его планы, как не украв у него мир? Как нам спастись от той вселенской гибели, о которой ты говоришь, — если она действительно произойдет! — как не отделившись от Божественного разума и не пойдя на соглашение с черным течением от имени всего нашего народа? Соглашение, к которому у нас будет свой собственный ключ — в лице твоей драгоценной персоны, Йалин? Нашей собственной жрицы.

— Если на гигантской Луне ты действительно помешала осуществить программу по колониям — или, вернее, если ты совершишь это в будущем, — тогда, конечно, у нас еще много времени. Если нас всех действительно ожидает гибель. А если нет и ты все это выдумала, ничего страшного!

— О! — сказала я. В том, что сейчас сказала Марта, был какой-то сумасшедший смысл. Чтобы этот план в отношении жрицы сработал, ему вовсе не обязательно основываться на правде.

Не могу сказать, что мне это понравилось! Какая жизнь будет у юной «жрицы»? Ну как могли все те, кто читал «Книгу Реки», посчитать меня жрицей? С ума они посходили, что ли? Да и кроме того, мало кто из них, прочитавших всего несколько старинных сказок, знал, что такое жрица.

А может, оно и к лучшему. Может, люди и впрямь сошли с ума. Внезапно предложение Червя показалось мне почта привлекательным.

— Ладно, — сказала я. — Я вам наврала. Признаюсь. Я не Йалин. Я Нарйа.

Марти засмеялась:

— Слишком поздно! Ты была слишком убедительна. Да убедишь ты также и остальных людей!

— Таково решение гильдии реки, принятое на торжественном совещании, проведенном на борту «Оп-ля», — сообщила Чануси. — Да укажет нам черное течение наш истинный путь. Через тебя, дорогая дочь реки Йалин из Пекавара.

— Могли бы, по крайней мере, сделать меня главой гильдии, — проворчала я.

— Как, главой гильдии — маленькую девочку? — недоверчиво спросила Чануси.

— Черт возьми, тебе предстоит нечто гораздо более важное, чем быть главой гильдии. — Марти одарила меня сумрачной улыбкой. Совещание закончилось.

На следующий вечер, когда отец вернулся с работы, возле нашего дома, смущаясь и робея, околачивалось несколько человек.

Еще через день их число увеличилось. Полные надежды зрители становились все увереннее, все настойчивее. Им хотелось посмотреть на нас, потрогать, услышать. Ведь это был дом, где живет семья Йалин, героини и мученицы. Следуя благоразумному совету отца, мы не выходили из дома. Несколько человек простояли на дежурстве до поздней ночи.

А на следующий вечер отец едва смог пробиться сквозь толпу, чтобы войти в дом. Мама и я сидели наверху и через занавеску наблюдали за происходящим на улице. Люди размахивали моими книгами, прижимали их к груди или продолжали лихорадочно читать. Некоторые махали, как флагами, листками новостей. В толпе я разглядела несколько знакомых, в том числе Аксала и Мерри. Их лица изменились, стали другими.

— Так вот что значит быть знаменитым автором! — саркастически заметила я.

— Вот она, слава, — сказала мама, пытаясь подстроиться под мое настроение.

— Ужасно, — сказала я.

— Жутковато, — согласилась она. — И все же здорово, ты не находишь?

Мне оставалось винить только саму себя — да еще гильдию, запустившую всю эту фабрику слухов, которая работала теперь на всю катушку. Позавчера листок новостей просто подтолкнул продажу моей книги. Вчера в нем уже рассказывалось, как я была убита, а также намекалось на еще более удивительные истории. Мама аккуратно сложила эти листки и убрала их подальше (выучив практически наизусть), словно они были напечатаны на золоте. Не думаю, чтобы она жадно ждала выпуска сегодняшнего листка.

Хотя, может быть, и ждала.

Отец наконец пробился к дому, с трудом закрыв за собой дверь. Швырнув на стол новый выпуск листка новостей, он пошел на кухню. Я на цыпочках подкралась к столу, где мама разложила этот листок. Я еще никогда не видела листков такой величины. Возможно, это был специальный выпуск. О моем воскрешении было объявлено официально.

Отец вернулся с бутылкой имбирной настойки и налил себе солидную порцию, что совсем не было на него похоже.

— Вы представить себе не можете, что творилось у меня на работе, когда появился этот выпуск! Какая там работа! Мне пришлось уйти домой. — Он залпом выпил полстакана крепкого ликера.

Не буду рассказывать в подробностях, что говорилось в этом листке. В основном все было верно. Просто — как бы это сказать? — рассматривалось под другим углом.

На улице нестройный шум голосов перешел в дружное скандирование:

— Ка… Ка… Ка, Йалин!

— Через некоторое время все слилось и превратилось в «Ка-лин!», словно теперь меня звали Калин. Может, это имя станет моим священным именем; моим званием жрицы.

Входная дверь затрещала, а на садовую стену бесцеремонно вскарабкались несколько потерявших терпение смельчаков. Мы поднялись наверх. Положение становилось угрожающим, но тут, в самый критический момент не только для нас, но и для возбужденной толпы, мы увидели сквозь занавески, как к нашему дому пробивается отряд милиции. Его возглавляла хозяйка причала Чануси. Не капитан-джек, нет. Гильдия джунглей в этом не участвовала.

Площадка перед нашим домом была расчищена. Нарушители, посягнувшие на стену в нашем саду, были с нее стащены и куда-то пропали.

Мы снова спустились вниз; отец пошел открывать дверь.

Чануси решительно вошла в дом. Приветствуя меня, она склонила голову, — я очень надеялась, что мне не нужно сделать то же самое.

— Добрый вечер, дочь реки! Тебе нужна зашита от почитателей. Вот она. — Она оглянулась вокруг себя. — Этот дом тебе не подходит.

— Это почему? — обозлился отец, разгоряченный имбирной настойкой.

— Слишком маленький. Слишком скромный. Слишком уязвимый. Гильдия построит для тебя храм где-нибудь в центре города.

— Что построит? — закричала я.

— Храм, посвященный черному течению. Ка-храм. Твой собственный храм, Йалин.

— О, понятно: как Ка-теоборы Сыновей? Только у нас будут храмы Дочери?

— Что-то вроде этого. Мы могли бы называть его «храм». А тебе, что, больше нравится: дворец? Не думаю, что у гильдии хватит средств построить тебе дворец. Нужно оплатить расходы на войну, да еще на будущую защиту.

— О, значит, гильдия сейчас на мели? Как печально. Как странно. У меня сердце кровью обливается. Пусть уж тогда мои поклонники делают подношения!

— Разумеется, все это довольно необычно, — продолжала Чануси, явно довольная собой. — Поэтому приходится перестраиваться на ходу. Если хочешь, твои родители могут жить с тобой. Кроме того, у тебя будет постоянный почетный караул и штат помощников из состава нашей гильдии, которые будут заниматься всякими практическими и бытовыми вопросами. Согласна? Ты также можешь выбрать себе, э-э, — тут она запнулась, но потом вспомнила, — да, несколько человек обслуживающего персонала, кого сама захочешь. Так тебе будет удобней. Кого-нибудь из твоих друзей по реке, о которых ты писала в книге, а? Или даже врагов!

— Не желаете промочить горло, госпожа? — предложил отец.

— Почему бы и нет? Ваше гостеприимство просто очаровательно.

Отец наполнил стакан для Чануси, не забыв при этом и себя.

— А можно и мне? — сказала я. — Я почти забыла этот вкус, ведь сто лет уже не пила.

Чануси укоризненно взглянула на меня:

— Как, маленькая девочка будет пить крепкую настойку? Это невозможно! Ты поранишь желудок. Или потеряешь сознание.

Отец ничего мне не налил. И он туда же. Чануси подняла стакан:

— За нашу возродившуюся жрицу! За нашу Йалин из Пекавара, посредницу черного течения, посланницу Ка, живое доказательство существования жизни после смерти, звездную путешественницу…

— О, не надо! Не нужно мне всяких дурацких титулов.

— Я просто импровизирую. Итак, за тебя, Йалин. Да укажешь ты нам путь.

Я показала на дверь:

— Вот он.

— Как остроумно. Знаешь, Йалин, даже учитывая маленькие недостатки твоего характера, ты все же не должна думать, что не достойна быть жрицей. Напротив! Как раз к тебе и будут тянуться простые люди.

— Я хочу написать еще одну книгу, — сказала я.

— Ручка и бумага будут доставлены. И даже чернила.

— Я хочу довести свою историю до самого последнего времени.

— Так пиши! Люди будут в восторге. Они поверят всему, во что им захочется поверить. Но они никогда не перестанут верить в тебя. Вообще-то, мы даже хотим, чтобы ты написала еще одну книгу. Пиши о чем хочешь. Даже обо мне. Пиши про меня так, как писала о Тамат, хоть я и льщу себе надеждой, что обладаю более ясным умом, нежели она. Писать священную книгу — прекрасное занятие для жрицы. Все будут сгорать от любопытства. Назови ее «Книга Звезд».

— Ни за что.

Хотя что-то такое в этом названии было… Словно что-то поблескивало.

— Кстати, — обратилась я к отцу, — мне нужно мое кольцо. Я хочу его носить.

— Ах, так это знаменитое кольцо все еще у тебя? — радостно заворковала Чануси. — Превосходно. Посетители храма будут его целовать.

— Я не желаю, чтобы мне все время слюнявили руку!

— Никто ее не будет слюнявить. Какие могут быть слюни? Мы же цивилизованные люди. Но церемонии, это же так приятно, ты не находишь? Я заметила, как ты смотрела на маски у меня в каюте. Сразу вспомнила, как тебе было страшно, а? Не забывай, Йалин, это все не игрушки. Если то, что ты рассказала о Божественном разуме, правда, тогда у нас есть только один способ победить его. Призвать на помощь весь наш мир. Объединиться. Навсегда отделиться от Идема. Ты ведь этого хотела, верно?

Увы, пришлось согласиться.

— Как жрица, ты будешь общаться с черным течением…

— И попытаюсь убедить его забрать в свое хранилище-Ка всех — мужчин и женщин, — кто выпьет шарик течения? Который я им поднесу в серебряной чаше?

Чануси нахмурилась. Ее взгляд стал отсутствующим.

— Всех? Нужно подумать.

— Зачем? А, понятно. Это подорвет вашу монополию! Если мужчины будут пить черное течение, значит, они смогут в любое время спокойно плавать по реке.

— Мы еще не знаем, стоит ли мужчинам его пить, рано об этом говорить. Кроме того, нужно помнить и о Сыновьях…

— Не говоря об их несчастных женщинах!

— Ах да, действительно. Но на перевоспитание Сыновей могут уйти годы. Это все равно что объявить войну. А мы могли бы обойтись и без войны, ты не находишь?

— А вы случайно не собираетесь раздавать входные билеты в хранилище-Ка только своим друзьям? Тогда Божественному разуму можно не беспокоиться! И когда все сухопутные крысы, которые соберутся здесь и которых вы не относите к своим любимчикам, поймут, в чем дело… начнутся беспорядки. Кровавый мятеж! Неужели вы не умеете смотреть немножко вперед?

— Я уже говорила, нам нужно подумать. Тихонько, тихонько рыбку тащи! Прежде всего мы поселим тебя в храме. Действовать будем оттуда.

Тут я мысленно сопоставила одно с другим — и, о, поняла, что Чануси прекрасно умеет смотреть вперед!

Когда Божественный разум создаст свою линзу, он не станет поджигать сами миры, он сожжет только разум населяющих их людей, тех, кто имеет с ним психосвязь, чьи Ка отправились в Идем.

Ка женщин реки никогда не попадали в Идем — ни одно Ка из тех, что забрало к себе черное течение. Поэтому, когда Божественный разум приступит к делу, будут уничтожены все, кроме тех, кого защищает Червь. И все эти надоедливые Сыновья вместе с их мерзким народом тоже погибнут. Вечная проблема Сыновей перестанет для нас существовать — без единого взмаха меча.

Таким образом, все сторонники черного течения одним махом превратятся в единственную в галактике популяцию людей.

Ясно, что в планы Чануси не входило спасение только женщин реки (плюс некоторое количество избранных мужчин и сторонников). Это был бы злой и идиотский поступок. Поступи гильдия таким образом, мигом началась бы гражданская война. К тому же что делать с освободившейся землей на западном берегу, после того как с нее будут сметены Сыновья и весь их род? Нет, нам нужно все население, живое и здоровое.

А вот если мы немного подождем — не выступая против Божественного разума открыто, а просто собирая вокруг себя сторонников культа черного течения, — тогда мы, жители восточного берега, получим весь мир. Вот почему гильдия собиралась тщательно все обдумывать; я их раскусила!

Однако и это было не главное. Как мне показалось, главным было вот что: какова судьба остальной галактики? Что будет с другими колониями, населенными миллионами и миллионами людей?

Проблема была в том, что никто, кроме меня, не бывал на других звездах. Никто, кроме меня, не был на Земле или какой-нибудь другой планете. В представлении людей нашего мира все те миры, в которых жила та девчонка, жующая улиток, или та старуха со своей песней об угре, были просто вымыслом. И если бы все эти миры исчезли, какое бы это имело значение? (Но для меня-то это имело огромное значение!)

«Книга Звезд», скажет тоже! Придумать такое заглавие, ну и Чануси.

Однако теперь я решила назвать свою книгу именно так. И она будет как можно более правдивой, чтобы читатели поняли, что и на других планетах живут самые настоящие люди.

Но станет ли гильдия публиковать книгу, которую я напишу в своем храме в центре Пекавара, окруженная почетным караулом? Какие бы обещания ни выдавала мне сейчас Чануси, чтобы подмаслить, не станут ли они печатать только часть книги? Ту часть, которая им подходит? Проверить это можно было только одним способом.

— Ну что, я права? — сказала Чануси. Ей нравилось это слово, поскольку она считала, что права всегда и во всем.

— Права, — сказала я. А на самом деле мне хотелось только одного — спокойно написать книгу!

— Чтобы провести все необходимые приготовления, нам понадобится несколько недель. Может, больше, в зависимости от пышности церемонии. До этого времени, учитывая поднявшийся вокруг вас ажиотаж, я предлагаю вам пожить на борту стоящего на якоре судна…

— Эй, мой отец — мужчина!

Чануси внимательно посмотрела на меня:

— Отцы, как правило, мужчины.

— Поэтому он не может подняться на борт судна. Он уже плавал по реке один раз.

— О, понятно. А ты не могла бы поговорить с черным течением? Попросить его сделать исключение? В виде одолжения? Потом он бы выпил шарик и…

— Чануси! Если вы думаете, что я поставлю на кон жизнь и здоровье своего отца только для того, чтобы проверить, позволит ли черное течение мужчинам… Клянусь, я скорее убью себя. И тогда у вас не будет никакой жрицы.

— Ну что ты шумишь! В таком случае пусть твой отец спит в моей конторе. Вы с матерью будете жить на борту «Оп-ля». Сегодня я поставлю там охрану, чтобы отгонять зевак. Завтра специальный эскорт с почестями проводит вас к причалу. — Чануси повернулась к отцу: — Не волнуйтесь за свой дом, за ним будут как следует присматривать. А если вы хотите продолжать работать, то мы, естественно, поставим охрану и там.

— Работать… — хрипло сказал отец. — Какой теперь в этом смысл? — Он сидел с таким понурым, опустошенным видом, словно не он выпил ликер, а ликер вытянул его до дна.

Зато мама просто сияла. От гордости.

В ту ночь, когда мне снился Порт Первый Приют, появился Червь. Словно обычный дождевой червяк, только гигантских размеров, он выполз из земли возле Обелиска Кораблю. Потеряв опору, памятник зашатался и рухнул прямо на участников пикника: на веселого старикана, целующуюся парочку и двух голых ребятишек, подмяв их под себя.

Жидкая грязь капала с привидевшихся мне челюстей Червя.

— Послушай, Йалин: примерно через пару лет ты собираешься взорвать всех Миротворцев на Луне? А потом пленники Ада восстанут и захватят власть?

— В общем, да.

— И тогда Божественный разум не сможет запустить два последних корабля с семенами жизни?

— Если только он снова не захватит Луну. Прорвавшись через лазерные лучи.

— А что если он преувеличил число необходимых ему колоний, просто на всякий случай? Что если у него уже достаточно людей, которых он повсюду расселил? Что если линза еще не достигла совершенного уровня, но тем не менее достаточно хороша? Что если Божественному разуму вовсе не обязательно захватывать Луну? Что если он решит приступить к проекту «Линза» прямо сейчас? Или через пару лет?

Куски земли вылетали из его рта.

Один из раздавленных, прижатых детей был еще жив. Девочка — она жалобно визжала, словно о помощи взывал голос всех миров.

Меня прошиб холодный пот.

— Ты хочешь сказать… что я опять все перепутала? Вместо того, чтобы приостановить план Божественного разума, я его ускорила?

— Вполне возможно.

— Должно быть, еще несколько кораблей находятся en route.

— Направляясь к ближайшим звездам. Может быть, они уже здесь.

— Заткнись! — Я зажала руками уши. Но голос Червя продолжал звучать прямо у меня в голове:

— Есть еще один вопрос, который мне хотелось бы обсудить. А что если ты была права, сказав Божественному разуму, что своей линзой он может уничтожить и меня?

— Ты имеешь в виду наш разговор в саду? О, но это же была пустая болтовня!

— Я знаю. Но что если это возможно? Что если ты подала ему блестящую идею?

— О!

— Что если ты его крайне заинтересовала и через пару лет он додумается, как это сделать?

— Если бы Божественный разум мог уничтожить лазером черное течение, тогда план Чануси явно бы не сработал. И ни один из моих планов тоже. Было бы сожжено само хранилище-Ка… Нет, не может быть, Червь просто шутит! Я не могла посеять семена такого!

— Ты шутишь, Червь.

— А ты подумай об этом, а? — И голова моего старого друга ушла в свою грязную дыру.

— Эй! — закричала я ей вслед. — Если это правда, то у тебя есть один большой законный повод к спасению человечества!

Но Червь уже исчез.

Я принялась думать. Черт, как же я старалась, даже во сне. Мне казалось, что я уже несколько часов плаваю под поверхностью сна, мой ум не находит себе покоя, тогда как остальная часть меня получила небольшую порцию драгоценного отдыха.

На следующее утро я проснулась с такой жуткой головной болью, словно Божественный разум уже начал сжигать наш разум.

После завтрака (я потребовала жирный омлет со специями и чуточку имбирной настойки) мама и папа упаковали пару сумок.

Вскоре раздался вежливый стук в дверь.

И вот уже втроем мы приступили к первой стадии моего последнего путешествия, которому предстояло быть не таким долгим, как предыдущие: на этот раз до шхуны, стоящей на якоре у берега, а оттуда через несколько недель в храм. Чтобы стать госпожой верховной (юной) жрицей Червя.

Когда мы шли по городу в сопровождении отряда милиции, к нам в кильватер пристроилась шумная толпа, которая все росла и росла, пока мне не начало казаться, что за мной тянется людской хвост длиной с само черное течение.

Примечания

1

Джон фон Нейман, американский математик, «крестный отец» компьютера. — Прим. переводчика.

(обратно)

2

Клака — почитатели, «группа поддержки» (театр.).

(обратно)

3

Перевод Веры Мещей.

(обратно)

4

«Когда же он шел и приближался к Дамаску, внезапно осиял его свет с неба». Деян. 9,3.

(обратно)

5

En route — в пути (фр.).

(обратно)

6

Нарратив — фабула, сюжет (литературовед.).

(обратно)

Оглавление

Часть первая . МЕСТЬ ДОКТОРА ЭДРИКА

Часть вторая . ХЕРУВИМЫ

Часть третья . ВЫСТАВКА РОЗ НА ЛУНЕ

Часть четвертая . НАРРАТИВ[6] НАРЙИ . . . . . . .

Реклама на сайте