«Дочь»

Филип Хосе Фармер Дочь

*

Тсс! Тсс!

Передает Мать Головастик.

Молчите, все девственницы и Матери, пока я на связи. Слушайте, слушайте! Всем, кто подключился к этой передаче! Слушайте, и я расскажу вам, как я покинула свою Мать, как две моих сестры и я вырастили себе панцири, как я справилась с Олквеем, почему я стала самой престижной Матерью с самым прочным панцирем и мощнейшими передатчиком и антенной и почему я сделалась носительницей нового языка.

Но прежде, чем я поведаю вам свою историю, я открою всем тем, кто еще не знает этого, что мой отец был способен разговаривать.

Не содрогайтесь. Это правдивый рассказ. Он не относится к небылицам.

Отец был способен разговаривать.

Мать скомандовала: «Вылезайте!»

И, чтобы показать, что она не шутит, Мать распахнула свою выходную диафрагму.

Мы тут же распростились со всеми иллюзиями, поняв, насколько серьезны ее намерения. Раньше она открывала диафрагму только для того, чтобы мы смогли поупражняться в налаживании связи с другими молодыми, которые, как мы, прижимались к земле на пороге чрева своих Матерей. Иногда мы обращались с выражениями почтения к самим Матерям, и даже, очень коротко, к Бабушке, которая жила где-то далеко на горном склоне. Не думаю, однако, что она получала наши послания. Мы, молодые, были тогда еще слишком слабы, чтобы передавать на такие далекие расстояния. Во всяком случае, Бабушка никогда не подтверждала их получения.

Порой, когда мы доводили Мать тем, что галдели в эфире одновременно, не спрашивая у нее позволения передавать по очереди, или когда мы вскарабкались по стенкам ее чрева и плюхались с потолка на пол, она говорила нам, чтобы мы уходили и строили собственные панцири. И при этом всегда добавляла, что говорит на полном серьезе.

А мы, в зависимости от нашего настроения, или утихомиривались, или расходились еще пуще. Тогда Мать хватала нас своими щупальцами и, не давая вырваться, хорошенько шлепала нас. Если и это не помогало, она пугала нас олквеем. Обычно это срабатывало. Но только до поры до времени. Она слишком часто пользовалась этим средством. Вскоре мы так привыкли к ее запугиваниям, что перестали верить в какого-то там олквея. Мать, как мы тогда думали, сочинила небылицу. Нам следовало бы знать, однако, что Мать ненавидела всякие небылицы.

Было еще одно, что действовало ей на нервы: наши разговоры с Отцом с помощью азбуки орземей. Отец, хоть и научил ее своему языку, отказывался обучать ее азбуке орземей. Когда он хотел нам что-нибудь сообщить и знал, что Мать не одобрила бы его сообщения, он переходил на наш секретный язык. Думаю, наши зашифрованные переговоры также сыграли свою роль: Мать злилась, злилась, да и вышвырнула нас вон. И это несмотря на мольбы Отца, чтобы нам позволили остаться еще на четыре сезона.

Здесь необходимо упомянуть, что мы, девственницы, оставались в утробе гораздо дольше, чем следовало бы. Причиной того, что мы так долго засиделись в ней, был Отец.

Он был способен разговаривать.

Однако он был нашим Отцом. Он был подвижным, который умел разговаривать импульсами, как мы.

Да, он это тоже умел. Он умел переговариваться с лучшими из нас. А может, он не сам умел. Не напрямую. Мы посылаем импульсы с помощью органов в нашем теле. Но Отец, если я правильно поняла, прибегал к помощь некоего существа, жившего раздельно с его телом. А может, это был один из его органов, не прикрепленных к нему.

Во всяком случае, у него не было ни внутренних органов, ни импульс-стержней, которые бы росли из него, чтобы подавать с их помощью сигналы. Для этого он использовал то существо — радио, как он называл его. И оно действовало просто изумительно.

Когда он переговаривался с Матерью, то делал это на материнском импульс-языке или не своем — импульс-языке подвижных. С нами он использовал орземей. Он похож на импульс-язык подвижных, но только немного другой. Мать никак не могла уловить разницу между ними.

Когда я закончу свой рассказ, милочка, я научу тебя азбуке орземей. Как я уже тебе сообщала, ты обладаешь достаточным престижем, чтобы присоединиться к нашему женскому Великогорному обществу и приобщиться таким образом к нашему секретному способу передачи сообщений.

Мать сообщила, что Отец умеет посылать импульсы двумя способами. Помимо радио, через которое он сообщался с нами, он способен поддерживать связь совершенно иным путем. И этот путь ничего общего не имеет с «точкой-то-тии-тире». Его импульсам нужен воздух, который их поддерживает. Отец посылает их тем же органам, которым ест. Даже желудок вскипает при одной мысли об этом, правда?

Мать схватила Отца, когда тот проходил мимо нее. Она понятия не имела, какой половой запах лучше всего послать к нему по ветру, чтобы вызвать в нем похоть и завлечь его тем самым поближе к щупальцам. Прежде ей никогда не доводилось нюхать такого подвижного, как он. Но его запах все же напомнил ей подвижного другого типа, и она направила на Отца струю запаха того подвижного. Похоже, это сработало, так как он приблизился к ней, и она смогла схватить его внематочными щупальцами и затащить его под панцирь.

Позже, когда я уже родилась, Отец радировал мне — азбукой орземей, конечно, чтобы не догадалась Мать, — что он почувствовал тогда тот запах, который, наряду с другими обстоятельствами, привлек его внимание. Но тот запах был присущ волосатому подвижному, который обычно лазает по деревьям, и Отцу стало интересно, что делают подобные существа на голой вершине холма. Когда он научился разговаривать с Матерью, он здорово удивился, что она приняла его за того подвижного.

Впрочем, конечно, добавил он, женщине не впервой делать из мужчины обезьяну на посмешище.

Еще он сообщил мне, что посчитал тогда Мать просто за чудовищный по своей величине валун на вершине холма. И пока не отворился один из участков предполагаемого камня, он даже не подозревал о чем-то, не обычном для него, или о том, что валун является панцирем Матери и внутри него заключено ее тело. Мать, по его словам, — что-то вроде гигантской, величиной с динозавра, улитки или медузы, снабженной органами, которые производят радарные волновые импульсы и радиоволны. А еще в ней имеется большая, все равно как гостиная в бунгало, яйцеобразная камера — матка, в которой она вынашивает и воспитывает свое потомство.

Я, конечно, не поняла и половины всех этих терминов. Да и сам Отец не сумел их как следует объяснить.

Он заставил меня пообещать не передавать Матери, что он принял ее просто за огромную глыбу минерала. Не знаю почему.

Отец был для Матери загадкой. И хотя он дрался, когда она втащила его, у него не оказалось ни когтей, ни зубов, достаточно острых, чтобы разобрать зачаточник. Мать еще несколько раз пробовала побудить его сделать свое дело, но никакой реакции от него не дождалась. Уяснив, что он — подвижный, испускающий импульсы, она оставила его в покое, чтобы как следует приглядеться к нему, и он стал бродить по матке. Через некоторое время он догадался, что Мать подает импульсы с импульс-стержня. Он научился разговаривать с ней при помощи своего съемного органа, который он называл панрадом. Со временем он обучил ее своему языку — импульс-языку подвижных. Когда выучила его и оповестила об этом других Матерей, ее престиж стал самым высоким во всей округе. Ни одной Матери даже в голову не приходила возможность говорить на новом языке. Их ошеломила сама мысль о нем.

Отец сказал, что на этой планете он — единственный говорящий подвижный. Его звездолет потерпел аварию, и теперь он навсегда останется с Матерью.

Как-то Отец узнал обеденные импульсы, которыми Мать созывала на еду своих отпрысков. Он передал по радио соответствующее послание. Для нервов Матери это было сильным ударом. Она вся задрожала при мысли о том, что он — разумный, но все же открыла свою тушеночную диафрагму и позволила ему есть. Потом Отец стал показывать Матери фрукты и разные предметы с тем, чтобы она посигналила ему с маточного стержня, какие «точки-то-тии-тире» соответствуют той или иной вещи. А потом он повторял на своем панраде названия этих вещей, чтобы проверить, правильно ли он понял.

Матери, конечно, помогало при этом ее хорошее обоняние. Ведь иногда бывает трудно отличить яблоко от персика, просто ощупывая их импульсами. В это случае помогают запахи.

Мать схватывала все быстро. Отец сказал ей, что для женщины она очень умна. Сказанное сильно подействовало ей на нервы. После этого она не переговаривалась с ним в течение нескольких периодов приема пищи.

Что Матери особенно нравилось в Отце, так это то, что когда подходило время зачатия, она могла подсказать Отцу, как действовать. Ей теперь не приходилось соблазнять запахами не-мыслящего, чтобы завлечь похотливого самца в панцирь и там держать его у зачаточника, пока тот, пытаясь вырваться из мертвой хватки щупальцев, царапает и бьет по нему. У него не было когтей, но зато имелся съемный коготь. Он называл его: скальпель.

А когда я спросила его, почему у него так много съемных органов и, значит, иные способы жизнедеятельности, Отец ответил, что он — вообще человек способный.

Отец всегда выражался как-то непонятно.

Но и он, бывало, с трудом понимал Мать.

Он поражался ее способу размножения.

— Бог мой, — радировал он, — да кто же поверит в такое? Что процесс заживления раны приводит к зачатию? Как раз к тому, что противоположно раку.

Как-то, будучи подростками (Мать вот-вот должна была выпихнуть нас из-под своего панциря), мы случайно приняли сигналы Матери, когда она просила Отца, чтобы тот снова покромсал ей зачаточник. Отец отказался. Он хотел обождать еще четыре сезона. Он уже распрощался с двумя выводками от него, и теперь хотел подержать нас здесь подольше, чтобы дать нам полноценное образование и по-настоящему насладиться общением с нами вместо того, чтобы заново воспитывать еще один выводок девственниц.

Отказ сильно подействовал на нервы Матери и так расстроил ее тушеночный желудок, что несколько раз нам пришлось питаться скисшей пищей. Но она не стала его за это наказывать. Ведь он поднял ее престиж на такую высоту, которой никто еще не достигал. Все Матери переставали пользоваться материнским импульс-языком и стали учиться у моей Матери импульс-языку подвижных, с жадным нетерпением впитывая знание, которое она им давала.

Я спросила:

— Что такое престиж?

— Это когда ты передаешь, а другим приходится вести прием. И они не смеют пикнуть в ответ, пока ты не закончишь и не снизойдешь дать им свое разрешение.

— О, и мне бы хотелось иметь престиж!

— Крошка Головастик, — вмешался Отец. — Если хочешь добиться успеха, настраивайся на мою волну. Голова у тебя крепкая, и я научу тебя кое-чему, чего не знает даже твоя Мать. В конце концов, я — подвижный и в жизни повидал немало.

И он вкрадце рассказал мне, что ожидает меня, когда я покину его и Мать, и как, если шевелить мозгами, можно выжить и со временем завоевать более высокий престиж, чем даже у Бабушки.

Не знаю, почему он называл меня Головастиком, да еще с крепкой головой. Я ведь была еще девственница и панциря себе, конечно, не вырастила. Я была такой же мягкотелой, как и мои сестры. Но он сказал мне, что обожает меня, потому что я такая головастая и семи пядей во лбу. Я приняла его разъяснение как должное, не пытаясь найти в нем какой-то смысл.

Так или иначе, но мы провели в Матери еще восемь лишних сезонов, потому что так хотел Отец. Можно было бы еще и подольше, но когда снова пришла зима, Мать стала настаивать, чтобы Отец порезал ей зачаточник. Он ответил, что не готов к этому. Он только-только начал узнавать ближе своих детей — он называл нас Слизняшками, — а без нас ему даже не с кем будет словом перекинуться, кроме Матери. Ведь следующие детишки вырастут еще не скоро.

Кроме того, она стала повторяться, и он считает, что она не ценил его как следует. Ее тушенка слишком часто бывает прокисшей или настолько переваренной, что мясо больше похоже на какую-то размазню.

Терпение Матери лопнуло.

— Убирайся! — послала импульс Мать.

— Прекрасно! Но не думай, однако, что ты выгоняешь меня на мороз! — отбил ей в ответ Отец. — Твой панцирь здесь не единственный.

Нервы у Матери не выдержали, и ее огромное тело задрожало. Выдвинув свой большой наружный стержень, она направила его на всех своих сестер и теток. Мать по ту сторону долины призналась, что как-то раз, когда Отец грелся на солнце, лежа снаружи у открытой диафрагмы Матери, она просила его перейти жить к ней.

Мать передумала. Она поняла, что если он уйдет из ее жизни, то с ним исчезнет и ее престиж, а престиж той выскочки по ту сторону долины, наоборот, возрастет.

— Похоже, меня оставляют здесь, — радировал Отец.

А потом:

— Кто бы мог подумать, что твоя Мать будет ревновать?

Жизнь с Отцом была полна таких вот непонятных слов. Слишком часто он не хотел или не мог объяснить их.

Отец подолгу сидел, не двигаясь, и предавался размышлениям. В такие моменты он не отвечал ни нам, ни Матери.

В конце концов она совсем изнервничалась. Мы уже изрядно подросли и стали такими шумными и бойкими, что ее непрерывно трясло. А еще она, должно быть, подумала, что пока мы сидим тут и общаемся с ним, ей нет никакой возможности заставить его вспороть ее зачаточник.

И мы ушли.

Но перед тем, как навсегда покинуть ее панцирь, она предупредила: «Берегитесь олквея».

Мои сестры пропустили это мимо ушей, но на меня ее слова произвели впечатления. Отец нам рассказывал об этом звере и его ужасных повадках. Он так часто и подробно говорил о нем, что мы даже перестали называть зверя на свой привычный марен, а стали называть его, как Отец. Это произошло после того, как Отец упрекнул Мать, что та слишком часто пугает нас тем зверем, когда мы плохо себя ведем.

— Не кричи «Волк, волк!»

И он поведал мне, откуда произошла эта загадочная фраза, которая, как выяснилось, означала «не поднимай ложную тревогу». Рассказал он, конечно, не азбуке орземей, потому что стоило Матери только подумать, что он принялся плести какие-нибудь свои небылицы, она отшлепала бы его щупальцами. Одна лишь мысль о небылицах так взбудораживала ее внутренний мирок, что она потом долго не могла собраться с мыслями.

Сама я имела не очень четкое представление, что такое небылица, но мне нравились его истории. И я, как другие девственницы и сама Мать, стала называть зверя-убийцу «олквеем».

Во всяком случае, когда я просигналила «До передачи, Мать», я почувствовала, как меня обвили странно жесткие подвижно-щупальцы Отца и что-то мокрое и теплое стало капать с него на меня. Я услышала его сигналы: «Удачи тебе, Головастик. Пошли мне как-нибудь весточку по общему каналу связи. И никогда не забывай о том, что я тебе говорил — как справиться с олквеем».

Я просигналила ему в ответ, что не забуду. Я ушла, и меня переполняло непередаваемое никакими сигналами чувство. Я испытала тогда самый волнующий момент в моей жизни, что было одновременно и хорошо, и плохо, — если только можешь вообразить себе подобное, милочка.

Но последующие события, в которые я бросилась очертя голову, заставили меня скоро забыть то чувство. Я скатилась с холма, потом медленно взобралась на своей единственной ноге на соседний холм, потом скатилась с него по противоположной стороне — и так далее. Примерно через десять напряженнейших волновых периодов все мои сестры, кроме двух, оставили меня. Она нашли свои вершины, на которых можно было построить себе панцири. Но две моих верных сестры прислушались и к моим высказываниям о том, что мы не должны довольствоваться вершинами, которые хоть сколько-нибудь ниже высочайших.

— Стоит вам вырастить панцирь, и вы останетесь там, где вы есть.

Поэтому они согласились идти со мной.

Но дорога, которой я вела их, оказалась длинной-предлинной, и они стали жаловаться, что устали и плохо себя чувствуют, и что они начинают бояться, как бы не натолкнуться на какого-нибудь хищного подвижного. Они даже хотели поселиться в пустых панцирях, оставшихся от Матерей, которые либо погибли в пасти олквея, либо умерли от рака зачаточника, в котором вместо беременности возникла опухоль.

— Пойдем дальше, — убеждала я. — Вам никогда не видать престижа, если вы поселитесь в пустышках. Вы что, хотите занять место на самом дне всякого импульс-общества только потому, что слишком ленивы, чтобы построить свои собственные оболочки?

— Но мы переработаем в себе эти пустышки, а потом, немного погодя, вырастим и свои панцири.

— Да? Сколько Матерей утверждали так же? А сколько выполнили это на деле? Вперед, Слизняшки.

И мы продолжали свой путь в более гористую местность. Сканируя горные образования, я заметила наконец то, что искала. Это была гора с плоской вершиной, окруженная многочисленными холмами. Я поползла по ней. Очутившись на вершине, я прощупала своим локатором окружавшее меня пространство. Нигде, куда смог проникнуть мой локаторный луч, не было вершины, возносившейся выше, нежели та, на которой находилась я. И я уже тогда предположила, что когда стану взрослой и энергии во мне будет намного больше, я смогу охватить огромную территорию. А тем временем здесь рано или поздно поселятся другие девственницы, которые займут холмы пониже.

Как выразился бы Отец, я была на высочайшей вершине мира — на верху блаженства.

Моя небольшая гора оказалась богатой. Поисковые усики, которые я отрастила и углубила в почву, нашли множество разнообразных минералов. Из них можно было построить громадный панцирь. Чем больше панцирь, тем крупнее Мать. Чем крупнее Мать, тем мощнее ее сигналы.

Более того, я обнаружила много крупных летающих подвижных. Орлов, как Отец называл их. Они стали бы мне хорошими партнерами для зачатия. Ведь у них острые клювы и потрясающие когти.

Внизу, в долине, протекал ручей. Я пустила в почву пустотелый усик-корешок, и он забирался все глубже и глубже в землю вдоль горного склона, пока не достиг воды. И тогда я принялась перекачивать ее вверх, чтобы наполнить свои желудки.

Почва в долине оказалась прекрасной. Я занималась тем, чего никто из нашего рода еще никогда не делал и чему научил меня Отец. Далеко тянувшиеся усики подбирали и сажали семена, оброненные деревьями, цветами и птицами. Я раскинула вокруг яблони целую подземную сеть усиков. но в мои замыслы не входило подбирать усиком-веткой упавший с дерева плод, пока он не попадет в мою диафрагму. Усики я предназначала совсем для другой цели.

Тем временем мои сестры взобрались на вершины двух холмов, которые были намного ниже, чем моя гора. Когда я узнала, чем они занимаются, то испытала нервное потрясение. Обе уже построили панцири! Один был стеклянным, другой — из целлюлозы!

— Что же вы наделали, а? Да разве вы не боитесь олквея?

— Заглохни, вечная брюзга! Ничего страшного с нами не случилось. Просто мы уже готовы к зиме и к спариванию, вот и все. Так что мы станем Матерями, а ты все еще будешь отращивать свой дурацкий большущий панцирь. И что тогда станет с твоим престижем? Никто с тобой даже сигналом не обменяется, потому что мы все еще будешь девственницей, да к тому же с недоделанным панцирем!

— Пустозвонная Голова! Дубовая голова!

— Вот как! Вот как! Головастик-Семипядик!

Они были правы — по-своему. Я все еще была мягкой, беззащитной, постоянно растущей массой трепещущей плоти, легкой добычей для любого плотоядного подвижного, кто натолкнется на меня. Я была дурой, поставившей на карту собственную жизнь. Но несмотря на все это, я без отдыха продолжала углублять в почву свои усики, определяла рудные залежи и всасывала в себя частицы железа в виде суспензии и строила внутренний панцирь — полагаю, побольше Бабушкиного. Потом я укладывала поверх него толстую оболочку из меди, чтобы не ржавело железо. Эту медную оболочку я покрывала костяным слоем, который я делала из кальция, извлеченного мной из известняка. И меня вовсе не заботило, как моих сестер, поскорее пустить в переработку стержень девственницы и вырастить вместо него взрослый. С этим можно было и обождать.

С угасанием осени я как раз закончила свои панцири. Началось перерождение тела и его рост. Я питалась с моих посевов. Мяса у меня тоже было вдоволь, потому что в свое время я построила в долине маленькие решетчатые панцири из целлюлозы и вырастила в них много подвижных из тех молоденьких, что мои специально удлиненные усики повытаскивали прямо из гнезд.

Я тщательно продумала структуру своего будущего организма. Я вырастила желудок намного шире и глубже обычного. И не потому, что я была так уж голодна. Я сделала это с целью, о которой расскажу тебе попозже, милочка.

Свой тушеночный желудок я также расположила гораздо ближе к верхушке панциря, чем это делает большинство из нас. Я, в общем-то, намеренно сдвинула свой мозг с верхушки в сторону, а его место заняла желудком. Отец настоятельно советовал мне извлечь пользу из своей способности частично управлять расположением своих взрослых органов. Процесс перемещения органов потребовал времени, но я успела как раз к зиме.

Наступили холода.

И с ними пришел олквей. Как всегда, вынюхивающий своим длинным носом с выдвинутыми антеннами тончайший наст из чистых минералов, который мы, девственницы, оставляем на своем пути. Олквей обычно идет по следу, куда бы тот ни повел его. На этот раз он привел его к моей сестре, которая выстроила себе стеклянный панцирь.

Когда сестра Стеклоголовка обнаружила поблизости ужасного подвижного, она принялась испускать отчаянные импульсы.

— Что мне делать? Делать? Делать?

— Держись, сестрица, и надейся.

Подобный совет был равносилен тому, как если бы съесть холодную тушенку, но в данной ситуации он был единственным и лучшим из всех, что я могла бы дать. Я не стала напоминать ей, что ей бы следовало по моему примеру построить себе тройной панцирь и на увлекаться пустой болтовней с другими, стремясь приятно проводить время.

Олквей шнырял вокруг, пытаясь подкопаться под ее основание, покоившееся на твердой скальной породе, но потерпел неудачу. Зато ему удалось оторвать от стекла большой кусок в качестве образца. Обычно он заглатывал затем образец и удалялся прочь для окукливания. И прежде чем вернуться для новой атаки, он оставил бы в покое мою сестру на целый сезон. А она тем временем могла бы построить еще один слой панциря из какого-нибудь другого материала и расстроить замыслы чудовища еще на сезон.

Но, к несчастью для моей сестры, случилось так, что именно этот олквей последний раз лакомился Матерью, чья оболочка также была стеклянной. И в нем еще сохранились специфические органы, призванные расправляться с подобными силикатными смесями. Одним из таких органов являлся огромный твердый шар из какого-то вещества на конце чрезвычайно длинного хвоста. Другим была кислота для размягчения стекла. Смочив ею определенный участок, олквей принялся колотить шаром по панцирь моей сестры. незадолго до первого снегопада он взломал панцирь и добрался до плоти.

Ее отчаянные прерывистые импульсы и сигналы паники и страха до сих пор отзываются во мне нервной дрожью, когда я вспоминаю о них. Однако должна признать, что к моей реакции примешивалась доля презрения. Не думаю, что она хотя бы побеспокоилась внести в свое стекло окись бора. Если бы она поступила так, что тогда бы…

Что такое? Как ты смеешь перебивать меня?.. Ну, ладно, хорошо, я принимаю твои почтительные извинения. И впредь прошу не забываться, милочка. Что же касается того, что ты хотела узнать, то я дам позже описание тех веществ, которых Отец называл силикатами, окисью бора и тому подобное. После того, как закончу свой рассказ.

Итак, продолжаю: убийца, покончив со Стеклоголовкой, устремился с холма вниз по ее следу и до развилки следов. Там он встал перед выбором: идти по следу другой моей сестры или по моему. Он решил отправиться по ее следу. Модель его поведения осталась прежней. Как и в прошлый раз, он попытался подкопаться под нее, залез на нее, откусил ее импульс-стержни, а потом сжевал образец ее панциря.

Выпал снег. Олквей, словно тень, скользнул прочь и, выкопав яму, заполз в нее, чтобы переждать зиму.

Сестра Дубинноголовка отрастила себе другой стержень. Она ликовала: «Для него мой толстый панцирь оказался не по зубам! Ему никогда до меня не добраться!»

Ах, сестрица, если бы ты хоть что-то восприняла от Отца и не тратила бы столько времени на игры с другими Слизняшками! Тогда бы ты вспомнила, чему он тебя учил. Ты бы знала, что олквей, как и мы, отличается от других живых созданий. Большинству существ присущи функции, которые зависят от структуры их организмов. Но олквей, это мерзкое создание, имеет такую структуру организма, которая зависит от его функций.

Я не стала сообщать ей об этом и тем самым расстраивать ее. Теперь, когда олквей укрыл в своем теле образец ее панциря из целлюлозы, он находился в стадии окукливания вокруг него. Отец рассказывал мне, что некоторые членистоногие проходят в своем развитии несколько стадий — от яичка к личинке, от личинки к куколке, от куколки к взрослой особи. Когда в кокон окукливается, к примеру, гусеница, все ее тело разжижается, а ткани распадаются. Затем нечто преобразует эту кашицу в новое существо совершенно иного строения и с новыми функциями — в бабочку.

Бабочка, однако, никогда вновь не окукливается. А вот олквей способен окукливаться не один раз. Эта своеобразная способность отличает олквея от компании его членистоногих собратьев. Итак, когда он принимается за Мать, то откусывает кусочек от ее панциря и отправляется с ним спать. Скорчившись в своей норе, он, а вернее, его тело, в течение целого сезона грезит в дреме о проглоченном образце. Его ткани перестраиваются. Нетронутой остается лишь его нервная система, сохраняя таким образом память о своей индивидуальности и о его цели, когда он выберется из ямы.

Так и произошло. Выйдя из ямы, олквей удобно уселся на куполообразной верхушке сестры Дубинноголовки и вставил в дыру, оставшуюся от откушенного им импульс-стержня, свой видоизмененный яйцеклад. Я могла более или менее следить за ходом его атаки, так как ветры частенько дули в мою сторону и до меня доносились запахи тех химикалий, которые он вливал.

С помощью неизвестного раствора олквей превратил целлюлозу в мягкую массу, пропитал ее каким-то едким веществом, а затем стал поливать ее зловонной жидкостью, которая кипела и пузырилась. После того, как прекратилось яростное бурление, он снова смочил едким веществом все увеличивавшуюся выемку. Под конец он выдул вязкий раствор через трубку. Олквей повторил эту процедуру много раз.

И хотя моя сестра, как мне кажется, отчаянно наращивала все больше и больше целлюлозы, она не поспевала. Олквей безжалостно расширял дыру. И когда она стала наконец достаточно большой, он скользнул внутрь.

Конец сестры…

Вся процедура заняла у олквея довольно много времени. Я работала не покладая усиков, и то, что я успела сделать еще до возведения купола, дало мне выигрыш во времени. Это был проложенный мною ложный настовый след, над чем насмехались мои сестры, да и не только над этим. Они никак не могли взять в толк, что я делаю, когда я возвращалась назад по своему же следу, что заняло у меня несколько дней, и маскировала грязью свой настоящий след. Но они бы поняли, если бы остались в живых. Потому что олквей свернул с истинного пути к моей вершине и пошел по ложному следу.

И он, конечно, привел олквея к самому краю крутого обрыва. Не успел он, разогнавшись, затормозить, как свалился вниз.

Ухитрившись как-то не пострадать при этом серьезно, он вскарабкался на гору и снова подошел к неверной тропе. Вернувшись по ней назад, он все-таки докопался до истинного следа. Фальшивая тропа была отличной уловкой, которой научил меня мой Отец. К великому сожалению, она не сработала, так как чудовище, поднимаясь в гору, направлялось прямо ко мне. Его антенны раскидывали по сторонам рыхлую землю и ветки, которыми я прикрыла настовую дорожку, оставшуюся после меня.

Но я все же не отчаивалась. Я еще раньше собрала множество крупных камней и сцементировала их в один большой валун. Сам же валун был помещен на вершину, где он едва удерживался на самом ее краешке. Среднюю часть валуна я обхватила железным кольцам с желобом для перекладины из того же минерала. Перекладина вела от валуна до середины склона. Таким образом, когда подвижный подошел к железному гребню и стал взбираться вдоль него вверх по склону, я убрала щупальцами камешки, которые удерживали валун на месте, не давая ему скатиться с вершины.

Мое грозное оружие покатилось вниз по назначенному ему пути с ужасающей скоростью. Я уверена, что оно раздавило бы олквея всмятку, не почувствуй тот вибрацию перекладины. Олквей отпрянул в сторону. Валун пронесся мимо, едва не задев его.

Несмотря на постигшее меня разочарование, у меня зато появилась еще одна задумка, как мне в будущем справляться с олквеями. Если мне разместить до середины склона не одну, а две перекладины — по одной с каждой стороны от центральной линии, — и пустить три валуна одновременно, то если даже чудовище отпрыгнет от середины влево или вправо, ему все-равно достанется по носу!

Олквей, должно быть, испугался, так как после этого я не улавливала его импульсов в течение пяти теплых периодов. Потом он снова появился, но вопреки моим ожиданиям он поднимался не пол противоположному склону, пусть и гораздо более крутому, а по-прежнему вдоль перекладины. Что ж, прекрасно. Он, оказывается, еще и глупый.

Здесь я хочу прервать свой рассказ и пояснить, что валун — целиком моя идея, а не Отца. И все же должна добавить, что именно Отец, а не Мать, научил меня мыслить оригинально. Я знаю, что все ваши нервы трепещут при одной мысли, что обыкновенный подвижный, который, казалось бы, годится лишь в качестве еды и для спаривания, может быть не только мыслящим, но и отличаться высокой организованностью мышления.

Я не настаиваю, что он обладал высшими достоинствами по сравнению с Матерью. Думаю, что они были несколько иного характера, и я заимствовала у него что-то от этого характера.

Итак, продолжаю. Я ничего не могла поделать, пока вокруг меня рыскал олквей и пробовал на вкус мой панцирь. Мне оставалось только надеяться. А одной надежды, как я обнаружила, недостаточно. Подвижный откусил кусок от внешней костяной оболочки моего панциря. Я думала, что этим он и удовлетвориться и что он, когда вернется после окукливания, найдет второй слой из меди. Это задержало бы его до следующего сезона. Затем он наткнется на железо и снова будет вынужден отступить. К тому времени ему это настолько надоест, что он сдастся и уйдет на поиски более легкой добычи.

Я еще не знала тогда, что ни один олквей никогда не сдается и всегда доводит дело до конца. Целыми днями он ходил вокруг, подкапываясь под мое основание, и обнаружил все-таки одно место, которое я не позаботилась как следует прикрыть защитными оболочками. Все три составные части панциря были здесь как на щупальце. Я знала о существовании этого слабого места, но я никогда не думала, что он докопается так глубоко.

И вот убийца ушел окукливаться. С наступлением лета он выполз из своей норы. Но прежде чем напасть на меня, он съел все мои посевы, опрокинул мои панцирные клетки и сожрал всех находившихся в них подвижных, потом он, выкопав мои усики, сжевал и их, и поломал мою водопроводную трубу.

Но когда он оборвал все яблоки с моего дерева и проглотил их, мои нервы затрепетали. Прошлым летом я доставила к дереву через сеть подземных усиков некоторое количество ядовитого минерала. Этим я, конечно, загубила усики, которые переправляли яд, но мне удалось скормить корням незначительное количество этого препарата — селены, как Отец называл его. Я отрастила еще больше усиков и подвела к дереву больше яду. В конце концов, дерево прямо разбухло от этого зелья. Однако я подкармливала его так медленно, что оно выработало что-то вроде иммунитета. Я сказала «что-то вроде», потому что в действительности дерево очень даже болело.

Должна признать, что заимствовала эту идею из одной из Отцовских небылиц, которую от отстучал орземеем, чтобы не раздражать Мать. Небылица рассказывала в подвижном — о женщине, как утверждал Отец, хотя меня понятие о женском подвижном слишком бьет по нервам, чтобы говорить об этом. Так вот этого подвижного надолго усыпили с помощью отравленного яблока.

Олквей, видимо, никогда не слышал этой истории. Его вырвало, только и всего. Оправившись, он забрался наверх и взгромоздился на верхушке моего купола. Он оторвал от меня большой импульс-стержень и, вставив в дыру свой яйцеклад, принялся вливать тонкой струйкой кислоту.

Я перепугалась. Нет ничего ужаснее, чем лишиться возможности вести передачи и совсем ничего не знать, что происходит в мире за пределами панциря. Но в то же время именно таких его действий я и ожидала. Поэтому я постаралась унять свои расшалившиеся нервы. В конце концов, я ведь знала, что олквей подберется к тому месту. Как раз по этой причине я и сместила свой мозг в сторону и приподняла довольно объемный желудок поближе к верхушке купола.

Мои сестры поднимали меня на смех из-за того, что я так много времени уделяла своим органам. Они довольствовались общепринятой процедурой роста до обычных Материнских размеров. Пока я все еще наполняла водой из ручья свою желудочную полость, мои сестры уже давно согрели свои полости с водой и вовсю лакомились вкусной горячей тушенкой. А я тем временем питалась множеством фруктов и сырым мясом. От такой еды меня иногда тошнило. Однако извергнутая пища была хорошим удобрением для посевов, так что внакладе я не оставалась.

Как известно, когда желудок заполняется водой полностью и после этого наглухо закрывается, жар нашего тела согревает жидкость. А поскольку жар никуда не выходит — разве что когда мы вбрасываем или выбрасываем через диафрагму мясо и овощи, — то вода доходит даже до кипения.

Ну да вернемся к моему рассказу. Когда подвижный расправился кислотами и с костью, и с медью, и с железом и проделал большущую дыру размерами как раз с него, он нырнул в нее, чтобы пообедать.

Полагаю, он предвкушал встретить обычную беспомощную Мать или девственницу, оцепеневшую от ужаса и безропотно ожидающую, когда ее съедят.

Если он и предвкушал, то теперь его самого, наверное, затрясло от страха. В верхней части моего желудка находилась диафрагма, которую я вырастила, имея в виду величину вполне определенного хищного подвижного.

Правда, была минута, когда я испугалась, что сделала размеры отверстия недостаточно большими. Я заглотила его наполовину, но никак не могла протолкнуть через губы его заднюю часть. Плотно застряв в моей глотке, он рвал когтями мою плоть, раздирая ее в клочья. Мне было так больно, что я раскачивалась взад и вперед, и думаю, что даже потрясла свой панцирь в его основании. И все же я, несмотря на крайнюю нервозность, собрала все силы для борьбы и энергично глотала. О, как тяжело я глотала! И когда меня уже чуть не вырвало им обратно сквозь ту дыру, через которую он пришел, что означало бы мой конец, я наконец сделала один гигантский судорожный глоток и пропихнула его внутрь.

Моя диафрагма закрылась. Теперь я бы ни за что не открыла ее снова, сколько бы он ни кусался и ни плескал своими обжигающими кислотами. Я была решительно настроена на то, чтобы удержать этот кусок мяса в своей тушенке. Такого большого куска не перепадало еще ни одной Матери.

О, как он сопротивлялся! Но недолго. В его открытую пасть хлынула кипящая вода, заполняя собой дыхательные полости. Ему не было никакой возможности взять образец того кипятка и выползти наружу, чтобы окуклиться вокруг него.

С ним было все кончено — и каким же вкусным он оказался!

Да, знаю: меня стоит поздравить, а сведения о том, как справиться с олквеем, следует передать каждой из нас, где б она ни жила. Только не забудьте добавить, что победой над нашим извечным врагом я отчасти обязана подвижному. Такое признание может подействовать на вас слишком ошеломляюще, но что было, то было — он действительно помог одержать победу.

Откуда ко мне пришла идея разместить свою тушеночную полость прямо над дырой, которую олквей обычно пробивает на верхушке наших панцирей? Да все оттуда же — из небылиц Отца, рассказанных мне на азбуке орземей. Я тебе как-нибудь расскажу ее, когда немного освобожусь. После того, как ты, милочка, выучишь наш секретный язык.

Начну тебя учить прямо сейчас. Сначала…

Что такое? Вы трепещете от любопытства? Что ж, прекрасно, дам-ка я вам некоторое представление о данной небылице, а потом продолжу свои занятия с этой новенькой.

Итак, жили-были олквей и роетей ленькихмаей росятпоей…

Оглавление