«Лиловая собака (сборник)»

Людмила СВЕШНИКОВА ЛИЛОВАЯ СОБАКА

ОГЛАВЛЕНИЕ

Я тоскую о тебе, брат…

Исчезающая профессия

Робот

Змея в норе

Роща

Комната

Лиловая собака

Антей

Зимние каникулы

Танголита

Бутылка

Аттракцион

Кто она?

Клеверное поле

Пляски одиночества

Слухи во Вселенной

Я ТОСКУЮ О ТЕБЕ, БРАТ…

I

— Вы расстались с Мухиным около двух часов ночи? — спрашивает следователь.

— Да. У вас всё записано, позавчера записывали. — Ножнин отвечает неохотно и старается смотреть мимо следователя в окно: там ветер пересчитывает листочки на чахлой рябинке, а дальше, на заасфальтированном дворике, два мужика в комбинезонах и милицейских фуражках, надетых козырьком назад, моют из шлангов сине-жёлтый «воронок». Слышно, как глухо отзывается кузов под ударами воды.

— Между прочим, — следователь крепко пришлёпывает ладонью бумаги на столе, — я к вам не на пироги напросился… Припомнили что-нибудь ещё? Нет? — Он явно раздражён неохотой Ножнина вести разговор. Ножнин же не сразу отвечает на вопросы, оттого что чувствует неуправляемое подёргивание лица. Если лицо крепко зажать в ладонях, нервный тик слабеет, но Ножнин не позволяет себе такого беспомощного жеста.

Уже двое суток страшно болит голова — память фронтовой контузии. Боль точечно возникает в затылке и, расстекаясь, распирает череп. Приходится пить на ночь двойную порцию снотворного, но всё равно сон беспокоен и прерывист. Сегодня он проснулся на рассвете с ощущением чьего-то постороннего присутствия в квартире, даже заглянул в кухню и ванную.

— Ну что же, — недовольно прищуривается следователь, — придётся пройтись заново. Значит, так: Мухин живёт этажом выше, но зашли за ним вы. Почему? Кто за кем обычно заходил?

— Чаще он. В этот раз я побоялся, опять что забудет — молодость.

Окно в кабинете наглухо закрыто, душно, пахнет лежалой бумагой и чем-то неприятным и нежилым, как бывает в помещениях, куда приходят только на время. Ножнина злит нудная процедура повторяющиеся вопросы и молодость следователя: такой не разберётся в непонятном деле, не скоро разыщет Женьку, а с ним что-то случилось, и жив ли?

— Как считаете, — продолжает следователь, — ребёнок уже находился в квартире Мухина, когда вы отправились на рыбалку?

— Не было никаких ребят. Где прятать-то? Шестнадцать квадратов жилья… В ванную тоже заходил. За червями.

— Давно вы контактируете с Мухиным?

— Три года с лишком дружили, — Ножнин делает ударение на «дружили».

Да, три с половиной года назад Ножнин курил на лавочке у подъезда — он всё хорошо помнит. Был тихий осенний день, деревья у дома только-только начинали желтеть, в воздухе плавали нежные паутинки. Подкатил заводской грузовик — Ножнин знал эту машину, — из кузова выпрыгнули два парня с чемоданами и спросили, в этом ли подъезде двадцать пятая квартира. Ножнин проводил их до двадцать пятой квартиры и по дороге узнал: молодые специалисты распределились после института на подшипниковый завод, где он уже десять лет работает мастером. А вечером один из парней зашёл попросить молоток, они разговорились, и оказалось, что он, как и Ножнин, любит проводить свободное время у костра, на рыбалке, и у него тоже все родные погибли в войну, и он воспитывался в детдоме. Отрекомендовался парень Евгением Мухиным. Скоро второй молодой специалист женился, съехал с квартиры и Женька (Ножнин называл его так, по-дружески) остался один в однокомнатном жильё.

— Вы зашли за Мухиным в восемнадцать часов? — спросил следователь.

— Около того. На часы не глядел.

Ножнин решается спросить, заранее внутренне напрягаясь, ожидая положительного ответа:

— Помер мальчонка-то?

Следователь выдерживает вместо ответа затяжную молчаливую паузу и спрашивает:

— Что вам известно о родственниках Мухина?

— Детдомовец, нет никого. От меня ничего не таил!

— Вот как? — Губы у следователя дрогнули в лёгкой усмешке, но он сразу её убрал. — Значит, вам известно, где ваш друг провёл отпуск?

— На турбазе под Москвой. Названия точно не помню: не то «Волна», не то «Чайка»…

Очень хочется Ножнину скорее выйти из душного кабинета: на свежем бы воздухе головная боль утихомирилась. Хочется выпить стакан молока из холодильника — во рту сухо, язык как суконный, а лоб повлажнел. Он крепко вытирает лицо платком, стараясь надавить на подёргивающиеся щеки.

Следователь, нахмурив гладкий лоб, что-то помечает в своих бумагах.

— Вы думали, каким образом мог Мухин исчезнуть из запертой квартиры? Прыгать-то высоковато — пятый этаж…

— Зачем прыгать? Чего ему прыгать? Мог и по лестнице, а мальчонка сам закрылся…

— Не мог он закрыться. По заключению врачей, не мог. Вы не заметили ничего странного в поведении Мухина на рыбалке?

— Заметил! — неожиданно вырывается у Ножнина, но он тут же понимает, что не сможет ничего объяснить. Прокручивал в памяти события той ночи, каждая мелочь могла показаться значимой.

— Несколько раз менялось настроение у него, — говорит он.

— Мухин не был пьян?

— Не пьёт. Я тоже: по здоровью нельзя. Если пива немного.

— Попрошу подробнее. Да, да, о рыбалке… — Сейчас в голосе следователя просительные нотки.

…Рыбалка была как рыбалка, ничуть не хуже предыдущей. Ловили на удочки со знакомого бережка тихой речки, поросшей камышом, вдоль жидких мостков. Вначале вечер был тёплым, наполненным предгрозовым томлением и комариным зудом. За горизонтом вспыхивали далёкие беззвучные зарницы, и из наволочного неба немного покапало, но дождь так и не состоялся, прошёл стороной. Для охлаждения Женька зарыл в песок две бутылки пива, прихваченные из дому, и пиво было холодным, когда они выпили его перед ухой. А пока Ножнин заваривал уху, Женька с разбега проломился через камыш и, невидимый за ним, громко плюхнулся в воду, выплыл на середину речушки и лёг там на спину. Течение снесло его, и он выгреб на прежнее место, белея в темноте. Так продолжалось долго, Ножнин крикнул:

— Вылазь, уха стынет!

Женька подошёл к костру — весь в ознобистых мурашках на теле, стряхивая с мокрых плеч комаров, но с довольной улыбкой:

— Нормально, главное, воды вволю.

— Ну-ну, — заворчал Ножнин, — воды хватает, вот ещё помокни, авось больничный заработаешь!

— Не будет больничного, — почему-то сразу загрустив, сказал Женька.

Что было потом? Потом они молча хлебали уху.

— …Купался Евгений много, — сказал Ножнин следователю. — Ночь не день, прохладно. Сказку рассказал…

— Какую сказку? — удивился следователь.

Женька долго молчал, глядя в костёр, и вдруг сталрассказывать странную сказку. Говорил, словно по невидимой книжке читал.

…Давным-давно, когда Вселенная была молодой, родились два близнеца, два брата. Радовалась мать рождению детей, но оказалось: братья всегда должны жить врозь. Если они приблизятся друг к другу — погибнут. Так определила Природа. Стали братья жить на разных берегах горной реки. Катила она по дну камни, бурлила и кипела в извилинах скалистых берегов, из-за шума не могли братья переброситься словечком. Изредка, сжалившись, замедляла река сумасшедший бег, и тогда мальчик, родившийся вторым, складывал у губ ладони и кричал: «Я тоскую о тебе, брат!»

И близнец, родившийся первым, тоже складывал у губ ладони и кричал: «Мы не должны нарушать запрет, мы не можем быть вместе!»

Однажды ночью мальчик, родившийся вторым, особенно затосковал о брате и, позабыв о запрете, бросился в реку. Долго боролся он с быстрым течением, поранился об острые камни, но всё же добрался до противоположного берега, подошёл к спящему брату и прикоснулся к нему.

Раздался страшный грохот, к небу взметнулось пламя. Мать, увидев это, бросилась в гущу пламени. Матери легче умереть самой, чем оплакивать гибель детей. Но она не сгорела. Мать — это Вселенная, а она вечная, гибнут только её дети.

Осталась на берегу от братьев только кучка чёрного пепла, но скалы и река запомнили их голоса. В тихую ночь, когда звёзды опускаются к прозрачной воде, скалы тихо гудят голосом мальчика, родившегося вторым: «Я тоскую о тебе, брат!» И река отвечает голосом первого мальчика: «Мы не должны нарушать запрет…»

Зачем Женька такое наплёл на ночь глядя? Как-то вдруг тяжко стало от такой сказки с плохим концом! Наверное, плохое настроение было у парня — размышляет Ножнин. И ещё он размышляет о том, как трудно будет следователю по молодости собрать из кусочков всю картину случившегося. Соберёт ли? Ему, Ножнину, тоже ничего не понятно.

— Ну, жили два брата, — говорит он следователю, — поврозь, значит, жили. Один к другому через речку перебрался — и взорвались…

— На мину попали? Какая это сказка. Мало ли после войны случалось. И сейчас бывает… Всё же почему вы не остались на утренний клёв? Наверное, под воскресенье оставались, а тут ушли ночью, и автобусы до города уже не ходили?

Ножнин и сам не понимает, почему не остались. Было так: костёр прогорал, он собирался подкинуть сухих веток, а Женька внимательно глянул в глаза и сказал:

— Николай Павлович, надо возвращаться, вы же хотите домой, правда?

И Ножнин понял, что на самом деле хочет домой, быстро сложил в рюкзак рыбацкие пожитки. Костёр они спешно затоптали вдвоём.

Действительно, почему не остались?

Возник вдруг в памяти случай трёхлетней давности. Они возвращались с Женькой после дневной смены с завода, проходили мимо пивного ларька, облепленного толпой, жаждущей прохладительного напитка с долей алкоголя. И тут в толпу у ларька нахально врезался расхристанный, пьяный мужик с пустой трёхлитровой банкой. Очередь возмутилась. Ему велели стать в хвост, но он, вспыхнув пьяной злобой, замахнулся банкой. В одно мгновение Женька очутился рядом и твёрдо сказал, бесстрашно глядя в налитые яростью глаза:

— Быстро домой — перебьёшься без пива!

Из безвольно повисших рук пьяного выскользнула банка и брызнула по асфальту осколками. Он даже не взглянул на неё, быстро зашагал прочь. Незнакомым, брезгливым голосом Женька сказал:

— И когда же люди Земли перестанут убивать сами себя?!

Что это было? То же самое, что и на рыбалке, внушение какое-то? Но он, бывший фронтовик, не верит в разные фокусы!

II

— Как-то получилось — не остались, — сказал он следователю.

— Мухин торопился?

— Вроде бы… Точно не могу сказать.

Женька нёс рюкзак с рыбой и котелком, обёрнутым в старые газеты, чтобы не испачкать остального. Автобусы давно не ходили. Они шли по тёмному, спящему городу, пахло дождём — он, видно, пролился где-то неподалёку, но небо всё ещё было плотно забито тучами.

На ходу Женька резко остановился и посмотрел вверх. Ножнин решил, что он опасается дождя, и пошутил:

— Не сахарный, не размокнешь.

Тот с минуту постоял столбом, криво усмехнулся и зашагал быстрее. Ножнин решил, что парень продрог: много купался, оскользнулся в кедах с мостков, моя котелок из-под ухи. Дома он предложил Женьке выпить чаю, но тот отказался, занёс рюкзак в прихожку и сказал, непонятно к чему:

— Спасибо вам за всё!

Чёрт возьми, а он же прощался! Значит, собрался куда-то исчезнуть!

— Да, — уверившись, сказал Ножнин. — Торопился он…

— Вот видите… Как спалось в ночь после рыбалки?

— Часа три поспал, не больше. Значит, в шестом проснулся, а в семь к Евгению пошёл.

Женька ушёл, и Ножнин сразу лёг. Уснул быстро. Приснилась война. Первые годы после демобилизации по ранению война снилась часто, потом всё реже и реже. Ножнин был рад этому, не хотелось видеть войну даже во сне.

Той ночью война приснилась опять. Он лежал на краю глинистого окопчика, за ним было безрадостное поле — мешанина из грязного снега и вздыбленной снарядами земли. По полю на окоп ползло огнистое облако. Ножнин понимал: надвигающуюся опасность надо остановить залпом орудийного расчёта, но голос пропал, губы онемели. Можно подать команду взмахом руки — рука не поднимается, как перебитая. А огонь клубится всё ближе — это гибель.

Неожиданно откуда-то сбоку наперерез бросается Женька, широко распахнув руки, преграждая пламени доступ к окопу. Волосы у него почему-то белые, вроде совсем это не Женька, а незнакомый мужик громадного роста. Он оборачивается к окопу и кричит Женькиным голосом: «Я тоскую о тебе, брат!»…

Часы на стене с усилием проскрипели пять раз. Лёжа в постели, Ножнин вспоминал кошмар и вдруг понял, что пробудился от голоса из сна, когда уже ощущал рядом привычную обстановку и знакомо высвечивался прямоугольник балконной двери.

Он встал, вытащил из морозилки рыбу и вывалил в раковину. Прикосновение к холодным рыбьим телам рассеяло остатки сонливости. Хотелось пожарить рыбу с луковым гарниром — Женька любил такой гарнир, — но в холодильнике нашлись только две привядшие луковки, на базар идти было рано, стучаться к Женьке тоже рано — пусть парень доспит.

Пожарив рыбу без лука, Ножнин лёг, но сна не было, и неизвестно отчего возникло беспричинное беспокойство. Он лежал, прислушиваясь к звукам зарождающегося дня. Заскребла метла дворника. Он заворчал слышимо на какой-то беспорядок, зазвенел ведром. Проехала грузовая машина, тяжко громыхнув на выбоине дороги, проехала вторая, тоже громыхнула и стеклянно прозвякала — в магазин повезли молоко.

Без пятнадцати семь Ножнин поднялся на пятый этаж позвать Женьку завтракать, позвонил. Женька не отозвался, и Ножнин решил, что тот тоже встал рано, убежал на стадион крутить утреннюю гимнастику. Он собрался отойти от его двери, но за ней вдруг ясно раздался стон.

Испугавшись, Ножнин забарабанил в дверь кулаком. Из квартиры напротив появилась заспанная женщина в шлеме из бигудей и раздражённо сказала:

— Людей ни свет ни заря тревожите, совесть надо иметь!

— Там что-то случилось! — пояснил ей Ножнин, и соседка заинтересованно заглянула в замочную скважину:

— Ключ вставлен изнутри, а что такое?

Не боясь перебудить всех соседей, Ножнин забарабанил в дверь. Появился муж соседки, тоже заспанный и рассерженный. Она сказала ему:

— Стонут там, и ключ вставлен. Надо по ноль два звонить, пусть дверь ломают.

— С ними только свяжись! — сказал муж и принёс топор. Вставив лезвие между косяком и дверью, сильно нажал. От косяка отскочила щепка. Соседкин муж поинтересовался:

— А кто отвечать будет? Я отвечать не хочу.

Ножнин вырвал топор, нажал, вставив промеж косяком и дверью. Она хрустнула сухим деревом, лязгнула отогнутым замком. Ключ выпал на пол прихожки…

— Скажите, что бросилось вам сразу в глаза? — спросил следователь.

— Ну, мальчонка этот… Одёжка раскиданная.

— О раскиданной одежде прошлый раз вы забыли? Пожалуйста, подробнее…

Скомканные брюки валялись у порога, рядом кеды с оборванными шнурками, словно Женька сдирал всё это с себя в страшной спешке. А на тахте в комнате лежал незнакомый мальчик лет восьми, неестественно прямо вытянув тонкую шейку. Он мутно смотрел в потолок и стонал. Рубашка больничного покроя из застиранной бязи задралась, открыв впалый живот в частых круглых синяках. Кто-то одёрнул рубашку, но она сразу сползла с острых приподнятых коленок.

Ножнин слышал, как за спиной скапливается народ, но не оглядывался, стоял и смотрел на мальчика, понимая, что тот умирает, а судорога, шевелящая худое тельце, скоро должна прекратиться. Он насмотрелся на смерть на фронте и знал: вслед за слабеющими конвульсиями наступает неподвижность.

— Какой подлюга избил ребёнка?! — сказали рядом. Ножнин вздрогнул, но опять не обернулся и всё глядел на мальчика, стараясь понять, отчего он умирает. Тогда он как-то и не подумал, откуда взялся мальчик.

Рядом опять сказали:

— Острижен-то как! В инфекционке, видно, оболванили!

Народ, набившийся в квартиру, шарахнулся к двери, что-то зазвенело и покатилось. Ножнин вспомнил: в прихожке стоял пустой круглый аквариум, Женька всё собирался завести вуалехвосток, но в зоомагазине торговали невзрачными гуппи.

Возле дома завыла «неотложка», в квартире появились две женщины в белых халатах и всех выгнали. Потом к дому подкатила милицейская синяя машина, из неё вышли мужчины в штатском с фотоаппаратом. Со своего балкона Ножнин видел, как в «неотложку» грузили носилки, — под простынёй чуть угадывалось очертание маленького тела, — и это вселило в него надежду: мальчик не умер, его вылечат. Он долго стоял на балконе, ожидая Женьку: тот придёт, и всё разъяснится.

— Не был ваш друг на турбазе, — сказал следователь, — доехал поездом до Фрунзе, дальше автобусом через перевал в Алма-Ату. Жил несколько дней в гостинице «Казахстан». Куда тронулся потом, пока не знаем. Врал вам, зачем — неизвестно. О родне тоже, родня есть — сестра. В войну потерялась, но она его отыскала. Сомневаетесь? Если не очень устали, можете присутствовать. Пересядьте, пожалуйста, от стола.

Женщина робко вошла в кабинет, неудобно присела на краешек стула и промакнула рот концом пёстрой косынки. Веки заметно припухли, наверное, плакала здесь, в коридоре, дожидаясь вызова.

Конечно же эта женщина, тридцати с небольшим лет, Женькина сестра! Те же вьющиеся на висках волосы с золотистым отливом, знакомый разрез глаз, серо-зелёных, в густых рыжих ресницах.

— Гражданка Ковалёва Евдокия Игнатьевна? — спросил следователь.

Женщина испуганно мотнула головой:

— Чо плохое натворил брат Евгеша?!

— Не нужно волноваться, — сказал следователь, — хорошо доехали? Я пригласил вас уточнить некоторые данные о Мухине. Расскажите, как и где вы разыскали брата. Попрошу подробнее.

Женщина трудно сглотнула, удерживая слёзы, следователь налил стакан воды из графина. Ножнин заметил, как дрожит у неё рука и вода капает на тёплую потёртую кофточку. Судя по фигуре, у этой женщины несколько детей — Женькиных племянников! Зачем он врал о сиротстве?! Могла быть ссора, обида какая-то, но всё же…

— Разыскала брата-то за сто километров от своего посёлка, — сказала женщина. — ФЗО окончила, на станке работала, писала, писала — всё нет… Рядышком оказался. Сразу не признал, а ведь всего три года не видались! Пряников привезла на патоке, ржаных, таких, знаете… — Она очертила в воздухе пальцем квадратик. — Мама часто пекла, думала, вспомнит маму! А он понюхал и положил. Смотрит, молчит… Заревела я в голос… Подошёл, по руке погладил. Врачиха ихняя сказала: болел сильно, слова позабыл! Второй раз приехала — стал немножно разговаривать и меня признавать… В отпуск в общежитие брала, гуляли, то по лесу, то у речки, слова разные заставляла повторять и что как называется… Ну там, ромашка… берёза.

— Вы часто встречались с братом?

— Сначала часто. Замуж вышла, дети пошли, а он писал, всё хорошо, не тревожьтесь… Мы с мужем помогали как могли. Стал сам работать — каждый месяц присылал. Да нам его деньги не нужны были… А недавно вдруг тысячу прислал. Я и подумала: что-то не так…

— Деньги у него водились, — вмешался Ножнин. — Премии получал, по рацпредложениям тоже… Тряпками не увлекается, не пьёт.

— Где он?! — спросила женщина. — По адресу пошла, на двери печать и соседи говорят — мальчика убитого нашли! Правда?

Глаза у неё налились слёзами, и следователь поспешно сказал:

— Успокойтесь, ребёнка не убивали, ребёнок был тяжело болен и его не лечили нужными медикаментами. Я же пригласил вас уточнить личность Мухина.

— А синяки? Почему синяки? — решился спросить Ножнин.

— Синяки? Ничего криминального — симптом инфекционного менингита. Можете идти, гражданин Ножнин, до свидания.

— Если надо переночевать, — сказал Ножнин женщине, — адрес тот же, квартира двадцатая.

Он вышел, осторожно прикрыв за собой дверь, и сразу же в кабинете следователя испуганно вскрикнула Женькина сестра. Резко звякнул звонок, и по коридору заспешила женщина в белом халате с аптечным пузырьком в руках. Ножнин понял, что Женькина сестра отчего-то вдруг расстроилась, но не задерживаясь — от боли в голове подташнивало, — вышел на улицу и прислонился, расслабляясь, к фонарному столбу. Он закрыл глаза, испытанное средство при боли, но тут же подумал, что так смахивает на пьяного, и пошёл в направлении дома.

III

Часы на перекрёстке показывали без четверти четыре. Возвращаться на завод было поздно, домой же идти не хотелось. Он завернул на тот заброшенный стадион, куда Женька по утрам убегал делать зарядку.

Стадион зарос жёлтой сурепкой, полынью и вьюнками, теми дикими травами, которые удивительно быстро разрастаются, если люди перестают вытаптывать землю. В центре поля паслась тощая чёрная коза, привязанная верёвкой за вбитый в землю кол.

Ножнин сел на скамью трибуны, подставив лицо мягкому закатному солнцу. Стадион мирно пахнул истлевающим деревом, травами и сухой полынной пылью. Он решил посидеть так — всё-таки свежий воздух, — отключиться и думать о чём-нибудь приятном. Хотя бы о том, как в отпуск поедет к однополчанину на Украину. Прошлым летом он гостил у него в беленной известью хатке, сидел тёплыми вечерами на крылечке, слушая, как падают в траву переспелые яблоки, как, попадая на крышу, гремят по черепице. Утром он помогал хозяйке собирать душистую падалицу в ивовые корзины и затаскивать в прохладные сени, пахнущие крепко укропом и малосольными огурцами…

С отключением получалось плохо. Перед глазами всё стоял мальчик в синих пятнах на впалом животе, всё мучили сомнения и тревога о Женьке. Об объявившейся его сестре думалось равнодушно, словно он оправдывал Женькино отношение к ней. Да, вот ещё: «выяснить личность!» Шпиона, что ли, следователь ищет?! Что там выяснять, когда вся биография как на ладони: детдом, школа, институт, завод… Личность! Мог же Женька срочно уехать по телеграмме, а к нему кто-то приехал с больным ребёнком, старый знакомый! Знакомый вышел на улицу и попал под машину… Ножнин пожалел, что не высказал такое предположение следователю.

Утром, перед работой, поднялся он на пятый этаж и постоял перед дверью с сургучной нашлёпкой поверх бечёвочных хвостиков. Почему-то вспомнилось: в опечатанной квартире на подоконнике в старой кастрюле растут фиалки. В сильные морозы Женька ставил кастрюлю на пол, и фиалки без передышки цвели, даже на Новый год. Теперь без полива они, конечно, пропали.

Прошлый Новый год они встретили вдвоём. Он не ждал его, а Женька вдруг заявился к полуночи с тяжёлой нарядной бутылкой шампанского. На закуску нашлась банка болгарских помидоров да жареная картошка с говядиной. Ножнин расстроился из-за скудности праздничного стола, но Женька сказал, что одни пижоны заедают шампань фруктами-конфетами и нет ничего лучше картошки с мясом. В полночь он поднял стакан с искрящимся вином:

— За то, чтобы на планете Земля больше не было войн!

Потом они смотрели по телевизору «Огонёк», Женька смотрел невнимательно, думая о чём-то, и Ножнин сказал, что праздники надо встречать со своими ровесниками, а не со стариком. На это Женька рассмеялся:

— Мне с вами хорошо!

Он отдёрнул штору на окне и долго смотрел на морозную ясную ночь.

— Что интересного увидал? — спросил Ножнин.

— Кусочек Вселенной. Вы замечали, Николай Павлович, грандиозные строения всегда подавляют, подчёркивают мизерность человека, а небо не подавляет, оно зовёт… — сказал Женька, — и где-то есть другие миры, есть тоже люди, возможно, похожие на нас…

Ножнин тогда подумал, какой он ещё мальчишка-мечтатель.

Стоя перед опечатанной дверью, Ножнин потрогал пальцем твёрдый сургуч, тоскливо ощутив теперешнее своё одиночество. Женька прочно вошёл в его жизнь, и даже думалось: вот он женится, пойдут детишки, а он, старый бобыль, будет нянчить и опять обретёт семью.

— …Всё хорошо, Николай Павлович, — раздался вдруг рядом Женькин голос, — успокойтесь.

Ножнин радостно встрепенулся: Женька вернулся, разыскали его… Надо будет строго отчитать парня, чтобы предупреждал о своих отлучках. Надо будет сразу же рассказать о больном мальчике, если он ещё не знает!

Рядом никого не было. Сквозь рассохшиеся доски Ножнин заглянул под трибуну: там валялась бутылка с отбитым горлышком и пожелтевшие окурки. По бутылке и окуркам шныряли рыжие муравьи. В центре стадиона всё так же, по ограниченному верёвкой пространству, бродила чёрная коза.

— Нужно успокоиться, нужно успокоиться…

В интонации голоса была странная мертвенность — он то приближался, то становился далёким, как в передаче на коротких волнах. Ножнин зажал руками уши. Голос не исчез, уговаривая успокоиться.

— Я сошёл с ума! — громко сказал Ножнин, вскочив со скамьи. — Кажется, я сошёл с ума!.. Завтра же надо идти к доктору…

Быстрыми шагами он ушёл с заброшенного стадиона — голоса больше не было.

Ночью Ножнин неожиданно крепко заснул без снотворного, утром проснулся бодрым, с ощущением голода и плотно позавтракал. Обращаться к доктору расхотелось: как он, бывший фронтовик, пойдёт и скажет, что ему мерещатся голоса?! Если из-за событий последних дней нарушилась психика, надо справляться самостоятельно.

В цехе среди привычной обстановки он окончательно успокоился. Был конец месяца, обычный аврал с оформлением сдаточных накладных. Смена его еле натягивала план, опять же из-за нерадивых снабженцев. Пришлось побегать с накладными, план натянули, но контролёрша ОТК, вредная девчонка, ни в какую не принимала последнюю партию подшипниковых обойм. Ножнин стоял у её металлического столика и уговаривал. Девчонка твердила: партия сдана через час после окончания вчерашней смены и войдёт в первое число следующего месяца.

— …У меня мало времени… У меня мало времени… Успокойтесь… — опять заговорил Женька.

— Я спокоен!— крикнул Ножкин. — Не из робких…

— Ой, вам плохо?!— испугалась контролёрша. — Такой бледный! Я быстро в медпункт…

Ножнин осмотрелся — он уже знал, что Женьки рядом нет. Рядом привычная обстановка: поцарапанный металлический столик, пахнет маслом и окалиной, на стеллажах тускло поблёскивают обоймы подшипников, а вторая смена уже подкатила к станкам поддоны с заготовками. Вон у строгального станка на пропитанном эмульсией полу лилово переливается неубранная стружка — опять парень из его смены, ленивый и безответственный, удрал, не убрав станок… Всё обычно, никакой чертовщины!

Контролёрша вернулась с дежурной медсестрой, та держала в руке мензурку с мутной жидкостью:

— Выпейте, это бром.

— Вот-вот, — затараторила контролёрша. — То заготовок нет, то автоматы стоят, а план давай… Приму вашу партию…

— Проводить вас домой? — спросила медсестра.

— Нет. Я здоров.

— …Мы встретимся в двадцать три… в двадцать три… будьте дома… — заговорил Женька, и Ножнин почувствовал, как кровь отлила от лица.

— Выпейте, — сказала медсестра, — это хорошо успокаивает!

Чтобы отвязаться, он проглотил солоноватую жидкость.

IV

Ножнин заварил крепкий чай и уселся с горячей кружкой на балконе. Балкон хорошо продувался прохладным ветром, очертания деревьев под ним постепенно темнели в рассеянных сумерках. В этот час семейные люди, поужинав, устраиваются у телевизоров, а на улицах появляется молодёжь — огоньки сигарет, транзисторная музыка и взрывы смеха.

Ножнин понемногу отхлёбывал чай и ждал. Крепкий чай на ночь — бессонница, но уж если Женька заявится в назначенные двадцать три, проговорят они долго. Так было, и не раз. О чём обычно говорили? Да обо всём. Женька любил слушать и больше всего об отгремевшей войне, об однополчанах Ножнина. Он всё хотел приобрести «Историю Отечественной». Купил, переплатив втрое. Странно? Ничего странного нет: парень много читал, таскал с собой книги даже на рыбалку.

Время тянулось медленно, как бывает, когда ждёшь с нетерпением. Сидя на балконе, он прислушивался к часам в комнате. Они звякнули полчаса, потом десять раз, до назначенной встречи оставался час, до встречи, назначенной Женькиным голосом, непонятно как забравшимся в голову. Ножнин слышал о передаче мыслей на расстоянии, тоже считая это чепухой, цирковым трюком… И какая тут мысль? Был голос на стадионе, потом в цехе!

Часы пробили половину одиннадцатого. В дверь нерешительно позвонили, Ножнин было вскочил, но решил открыть после третьего звонка. Стало обидно: парень где-то шатался пять дней, этакое вытворял с разговорами на расстоянии, а тут изводись тревогой, таскайся на допросы! Вот сейчас он выскажет ему, сейчас пристыдит, не показывая радости от встречи…

За дверью стоял молодой мужчина в голубой рубашке и хорошо отутюженных брюках. Ножнин не сразу узнал следователя. Вместе с формой он вроде снял свою милицейскую официальность, но появление его было так некстати, так непонятно. Следователь уловил недовольство:

— Извините, на минутку — узнал, что вы больны… Решил навестить. Вас удивляет? Я на одну минуту…

— Проходите, — сказал Ножнин, — могу чаем напоить. Как раз цейлонский заварен.

— Не беспокойтесь! Как самочувствие?

— Покрепче? — спросил Ножнин. — Сахар кладите по вкусу. Лично я люблю по пять кусков, — и настороженно посмотрел на непрошеного гостя, ожидая немедленных вопросов. Но тот бочком подсел к журнальному столику, отпил из стакана и отвлечённо спросил:

— С вишнёвыми листочками завариваете?

— Со смородинными.

Следователь будто бы осунулся со вчерашнего дня. У Ножнина даже стало возникать сочувствие.

— Мучает меня дело Мухина, Николай Павлович! Понимаете, пропал человек, и вообще, много странного…

— Родители мальчонки нашлись? — спросил Ножнин.

— Нет, как с луны свалился. Делали запросы по детским учреждениям, по больницам… Та же сестра — непонятно!

— Могли поссориться.

— Не ссорились, — сказал следователь. — Тянулась к родному человеку. Почему-то избегал с ней общения. Да-да, избегал. Одни денежные переводы. Пришлось поговорить кое с кем из бывших сокурсников Мухина — тоже странности! За девушками не ухаживал, молчун, а слушать любил. И, представьте, почти никогда не записывал лекций, не пользовался чужими конспектами, а сдавал на пятёрки. Студенты острили: у Мухина магнитофон в кармане запрятан…

— Способный парень, — сказал Ножнин и подумал: «А он точно начитался детективов, вообразил Женьку шпионом!»

— Если не секрет — сестра уехала? — спросил он.

— Хотите знать, отчего она вскрикнула, когда вы вышли? — улыбнулся следователь. — Просто показал фотографию мальчика на тахте в комнате Мухина, ей же померещилось, что это брат в детстве. С женщинами всегда тяжело — нервы, возбудимость… Извините, ухожу, — поднялся он с кресла, но задержался у двери, и Ножнин понял, что сейчас он задаст вопрос, ради которого приходил.

— Как вы думаете, — спросил следователь, — кто он, Мухин?

Ножнин пожал плечами и сразу устыдился этого неопределленного жеста, похожего на предательство.

Часы показывали без четверти одиннадцать, за оставшееся время необходимо выпроводить гостя — тот всё мнётся в дверях, — а если они повстречаются с Женькой на лестнице, следователь не знает его в лицо.

— Выйду с вами, — сказал Ножнин, — подышу перед сном.

Куда-то запропастились ключи! Должны быть в пиджачном кармане, но там их не было. Следователь терпеливо ждал, а Ножнин лихорадочно искал. Ключи оказались за чайником на кухонном столе. Он было выключил в комнате свет и направился к выходу, но внезапно пришло ощущение, что в квартире кто-то есть: в тёмной комнате одновременно с боем часов послышался непонятный шорох и потрескивание.

— Прилягу, — сказал он следователю.

— Нездоровится? — обернулся тот с лестничной площадки.

— Устал.

— Спокойной ночи, — пожелал следователь.

Ножнин поспешно захлопнул за ним дверь и вошёл в тёмную комнату. В центре её, лицом к балкону, стоял высокий человек. С головы, странной вытянутой формы, свисали длинные белые волосы. Ножнин ощупью опустился в кресло, вцепившись в подлокотники сразу вспотевшими ладонями, и громко, подбадривая себя, сказал:

— Ну, давай, давай…

Высокая полупрозрачная фигура плавно колыхалась, будто в глубокой воде, окружённая шелестящими искрами. Плотно облегающая одежда обрисовывала широкие плечи и длинные мускулистые ноги. Прозрачный человек медленно поворачивался, словно демонстрировал себя со всех сторон. Ножнин увидал узкое смуглое лицо с глубокими складками у тонких губ. Старик?! Из-под тяжёлого лба с непонятной мольбой и грустью смотрели мимо круглые, как у птицы, глаза.

Колыхаясь среди искр, он протянул вперёд руки зовущим жестом, узкая щель рта дрогнула, зашевелилась, но звука голоса не было — он раздался в голове Ножнина:

— …Прощайте. Вы видите посланную голографию. Я далеко. Мы не можем быть вместе, прикосновение антиматерии смертельно. Я буду тосковать о Земле, о вас, брат… Стремление человека в космос — стремление не только к научным знаниям, а мечта о встрече с братьями… Мой мир узнает о вас. Я провёл на Земле пятнадцать лет. Биотоки мозга были переданы на умирающий мозг маленького землянина с живым телом… Болезнь стёрла навсегда всю информацию, биотоки оживили, внесли мою информацию… Я возвращаюсь… я возвращаюсь… Искривлением времени Земле отдано взятое пятнадцать лет назад…

Этот голос не походил на Женькин. Его больше нет?! Где же он? Или прозрачный человек — Женька?!

— …Прощайте, мы уходим, мы уходим… Наш звездолёт не может приблизиться к Земле… Вы поймёте мой риск, ради встречи с братьями, ради познания… Отдаю часть памяти… Поймёте…

Искры загустели светящимся туманом, белоголовый человек таял в них, очертания его расплывались. Искры угасли — всё.

— Подожди! — крикнул Ножнин.

Он откинулся на спинку кресла — бодрая ясность, словно только что окунулся в холодную воду. И понимание: Женьки нет, они никогда не встретятся. Какое безнадёжное слово «никогда»! Нет, «никогда» — это о смерти, а Женька всё же существует вне понимания и реальности.

Нужно убрать чашки и включить свет, подумал Ножнин, но не встал, ещё на что-то надеясь.

Стены комнаты вдруг бесшумно колыхнулись, пришло ощущение, будто он находится в другом месте, хотя рядом был столик с неубранными чашками, а лампочка из прихожей знакомо высвечивала уголок паласа.

V

…Мальчик лет восьми лежит на узкой кровати в пустой комнате с белыми стенами. Ножнин знает, что чувствует мальчик: удивление, слабость, незнакомый и неприятный запах. «Я», принадлежащее Ножнину, стёрлось, перешло в сознание больного. Это уже Ножнин лежит на узкой кровати, его бессильные руки чувствуют колючесть грубого одеяла. Раньше он не видел этой комнаты, не знает названия и смысла окружающих вещей.

К кровати, выгибая подвижную спину, на мягких лапах подкрадывается пушистое существо. Брат по разуму или зверь?! У него острые зубы и когти, и мальчик пугается: он слишком слаб, чтобы защищаться. Всё же это зверь, и он прыгает на кровать, ласково урчит и трётся о ноги. В комнате появляется землянин — женщина. Прекрасно, что земляне напоминают обликом людей его планеты. У землянки непривычно белая кожа, глаза же напоминают два синих огонька. Она хватает ласкового пушистого зверька за загривок и стряхивает с кровати. Земляне жестоки? На круглом её лице отражается недоверие и радость. Тёплой ладонью она осторожно поглаживает руки мальчика, что-то произносит, звук её голоса певуч и нежен. Не понимая, мальчик внимательно вслушивается в незнакомые слова. Женщина уходит и возвращается со старым мужчиной. У него дряблое, усталое лицо и сердитые густые брови. Он так же осторожно поглаживает слабые руки на грубом одеяле и о чём-то спрашивает, но мальчик, внимательно разглядывая его, молчит.

Женщина вздыхает и о чём-то просит старого землянина…

Окрепнув, мальчик покидает комнату с белыми стенами, начинает ненадолго выходить из дома, стараясь быть осторожным: на каждом шагу может подстеречь опасность из-за незнания окружающего. Этот новый для него мир надо ещё понять.

…И вот он, уже окончательно окрепший, на поле. Одежда не по росту — рукава и штаны засучены. Туман и холодная мокрая пыль. Среди бурых, увядших растений разбрелись детские фигурки — озябшие лица, озябшие руки. Они ковыряют влажную землю куском металла с деревянной ручкой и выбирают из ямок розоватые клубни.

Мальчик уже знает: это еда. Он тоже старательно выбирает клубни и носит их корзиной к куче на поле. Хорошо, что куча такая большая! Дети этого грустного дома не будут голодать.

— Иди погрейся! — обращается к нему белокожая женщина. На ней некрасивая одежда, из дырок торчит грязная вата, а руки обветренные и покрасневшие. — Господи, — говорит она старому человеку, — доктор, им бы ещё играть да играть… Война проклятая!

Война?! Инопланетный мозг, живущий в маленьком хилом тельце, постепенно постигает значение этого слова: осиротевшие дети, скудная еда, плохая одежда и горе, поселившееся в глазах детей и взрослых. Далеко отсюда, в антимире, ожидает погружённое в анабиоз тело, если же мальчик умрёт раньше, чем через пятнадцать лет, тело останется только телом. Но он не идёт греться, он идёт опять на поле под холодную изморозь.

— Молодой человек, — останавливает его человек с сердитыми бровями, — всё понимаем, почему же не разговариваем?

— Он уже разговаривает, он знает много слов, — прижимает женщина мальчика к тёплому своему бедру. — Правда, Женьчик?

И мальчик, растягивая слова, отвечает:

— Я бу-ду го-во-рить…

А женщина всё старается заслонить собой от ветра:

— Доктор, прямо чудо, что встал парнишка! Теперь до ста лет проживёт!

— Побольше бы таких чудес, — ворчит тот, — когда нет нужных лекарств.

Другая комната, в ней за письменным столом сидит доктор. Он ещё больше постарел, под седыми бровями нестерпимо тоскуют глаза: несколько дней назад пришла похоронка на единственного сына. Дети, завидев его, прекращают шумные игры, должно быть, им, осиротевшим, понятно его горе.

На Земле люди убивают друг друга! Мальчик понимает: война — это сгусток страданий и боли. Зачем она?! Пока его понятие о незнакомом мире ограничено детдомом и посёлком на берегу широкой и быстрой реки. На его планете нет таких рек, и он часто сидит в раздумье на берегу, наблюдая величественное движение глубоких вод. В посёлке же обитают женщины, старики, дети и ещё калеки, вернувшиеся с войны. Как жутко смотреть на короткие обрубки вместо рук и ног, на выжженные глаза! Дети и женщины с темна до темна работают на полях, чтобы прокормить себя и тех, кто где-то далеко борется со злой силой.

Наступает весна, удивляя мальчика богатством растительности и незнакомыми чудесными ароматами. Планета так обильна и благодатна, почему же люди враждуют?!

— Радуйся, — говорит старый доктор, — сестрёнка у тебя нашлась!

Рядом с ним сидит девушка в тёплой кофточке и грубых сапогах. Она бросается к мальчику, крепко обнимает — шершавые ладони, запах травы и молока.

Должно быть, у тела есть своя отдельная память. Мальчику хочется продлить прикосновение шершавых рук, но он высвобождается из объятий и молчит. По упругим щекам девушки струятся слезы, и он легонько поглаживает её по плечу. Девушка счастливо улыбается, а ему мучительно стыдно за обман. Тот, кого она принимает за брата, со временем исчезнет. Нет, нельзя привыкать, нельзя часто встречаться…

Костёр на ночном берегу тихой речушки. Последняя ночь на Земле пришельца из Антимира. Бодрую свежесть дарит ему земная река, он долго плавает, жадно впитывая все оттенки, все запахи этой ночи. Больно-больно покидать планету и её обитателей, они стали частью его самого.

У костра немолодой человек старательно помешивает ложкой в закопчёном котелке — его он видит тоже последний раз и, подойдя к костру, через силу улыбается и шутит: «Нормально — воды много!» Землянин же тревожится за его здоровье — слишком, считает он, долго не выходил из воды, мог заболеть!

За годы, проведённые на Земле, инопланетянин, живший в теле земного человека, много ездил, так много, что скрывал это, боясь показаться странным. Недавно ему посчастливилось увидать горы Ала-Тау — снежное серебро в лучах жаркого солнца, тёмные ели у подножия гор среди пламени диких тюльпанов. Но дороже всего был этот берег речушки, этот брат по разуму…

Первый сигнал из Космоса был: звездолёт находится в теневой стороне Луны. Второй сигнал надо ждать сегодня после полуночи, и час спустя Евгений Мухин прекратит своё существование в земном понятии. Нужно уходить, — мысленно он попрощался с обретённым на Земле братом, — нужно торопиться, и, внушая свою волю, он говорит: «Николай Павлович, вы же хотите домой, правда?»

К Ножнину вернулось его «Я». Машинально включил свет, отнёс на кухню чашки и вышел на балкон.

Какая же тоска, словно только что умер самый близкий человек! А небо как по заказу вызвездилось миллиардами звёзд, и где-то там, в немыслимой дали, за звёздной этой рекой, есть братья. Когда же они встретятся?!

ИСЧЕЗАЮЩАЯ ПРОФЕССИЯ

Алик в совершенстве владел древней профессией — он был вор.

И не какой-нибудь мелкий любитель дамских сумочек или имущества из чужих квартир, а вор с воображением, выдумкой, вор широкого масштаба.

Во второй половине двадцатого столетия нашей эры он провёл две блестящие операции: одну с растяпой инкассатором, вторую с растяпой директором универсального магазина. Этого ему хватило на два года шикарной жизни в приветливых приморских городках. Тогда он был ещё молод, красив и обаятелен, а открытый взгляд юношески чистых глаз неизменно очаровывал простофиль.

Но время шло, выцветало обаяние, уходила молодость, да к тому же постепенно исчезали лучшие представители «древней профессии», а оставшиеся были как на ладони у блюстителей порядка. Алику приходилось слишком часто менять не только документы, но и внешность. Однажды три недели он изображал туристку из Японии. До сих пор было тошно вспоминать, как нужно было мелко семенить в узком кимоно да ещё отбиваться от назойливого поклонника.

Он горько сожалел, что родился слишком поздно. В благословенные времена середины второго тысячелетия деньги валялись повсюду: отличить крупного вора от крупного начальника порой было невозможно… Теперь же…

Новый век далеко шагнул в космос, врачи научились лечить болезни, инженеры стали инженерами, а земледельцы — земледельцами. Повысилось благосостояние. Уже никто подозрительно не смотрел на владельца живописной дачки и автомашины новой марки, граждане безболезненно приобретали модную одежду. Алику же было на всё это глубоко наплевать. Он ненавидел шагающий семимильными шагами прогресс. В ювелирных магазинах на чёрном бархате витрин в изобилии красовались броши и серьги с крупными бриллиантами, лежали перстни и диадемы цариц и царей далёких прошлых веков. Каждая сопливая девчонка могла носить гарнитуры из топазов и изумрудов, а парень, ради оригинальности, — шапку Мономаха, усыпанную каменьями. Но воровать ценности было бесполезно: это была только изумительная копия настоящих драгоценностей, хранящихся где-то в пыльных подвалах.

Временно Алику пришлось изображать человеколюбие: работать то директором продовольственного магазина, то снабжать цитрусовыми города Северного полюса, а после каждого места работы менять личину при помощи наивных косметологов, накладных усов и парика. Алик постепенно с трудом вспоминал свой настоящий облик.

Вместе с безумно бегущим временем уходила не только молодость, но и удача. Раз он снизошёл до экскурсовода на выставке старинного фарфора и «позаимствовал» ряд хрупких безделушек. С каким же трудом удалось их реализовать! Опять же в приветливом курортном городке Алик знакомился с дамами на пляже и каждой выдавал слезливую историю об изменившей невесте, подарок для которой он принципиально продаёт.

Одна из смуглокожих девиц, выслушав осточертелую самому Алику историю, внимательно оглядела фигуру «жениха» с морщинистой шеей и начинающим отвисать брюшком, нагло хохотнула:

— Я прекрасно понимаю вашу невесту, если ей меньше сорока…

Когда человек разменял пятый десяток, ему нравится проснуться утром в собственной удобной постели, не спеша выпить кофе и съесть яичницу в собственной уютной кухоньке. Ему хочется не спеша прогуляться по улицам, поболтать на лавочке у дома с соседями о погоде и последнем футбольном матче, хочется покоя. Всего этого хотелось Алику, но работать, как все граждане, не хотелось.

Выход был один: взять солидный куш и смотаться на край света, в такую отсталую страну, где ещё уважают частный капитал, есть услужливые официанты и спиртные напитки в любое время дня и ночи.

Кушем не пахло, а профессиональное чутьё подсказывало, что за ним кто-то пристально наблюдает. Он очень удивлялся, что этот «кто-то» до сих пор не предложил переехать в «места не столь отдалённые».

В надежде, что старые дружки и коллеги наведут на «дело», он созвонился с ними и назначил свидание в малолюдном кафе «Айсберг». Кафе славилось стилем ретро: тихая музыка, чай из громадного самовара, крендельки и мороженое многих сортов.

Свидание было назначено на девять вечера, в половине девятого Алик уже сидел в кафе, для безопасности прикрываясь газетой, услужливо положенной на столик официанткой в стиле ретро — белая наколка, кружевной фартучек. Без интереса просмотрел он сообщения о пуске новой мощной АЭС, успехах отечественных спортсменов на международной арене и строительстве пневматической скоростной дороги Кушка — Владивосток. Но неожиданно внимание привлекла небольшая заметка — кто-то подчеркнул её фломастером. В заметке сообщалось о скором рейсе автоматически управляемого космолёта с особо ценным грузом для недавно открытой планеты. Вор широкого масштаба загрустил: к грузовому космопорту посторонних близко не подпускали в целях безопасности.

— Извините! — сказали рядом. — Здесь не занято?

Лысый тучный мужчина, изо всех сил делая вид, что незнаком с Аликом, положил лапу с короткими волосатыми пальцами на спинку свободного кресла.

— Садись, — буркнул Алик через газету. — Где Копыто?

— Будет, — сказал толстяк. — Попозже. Дела.

Он подманил кивком головы официантку и, не сумев скрыть брезгливой гримасы, заказал пару бутылок минеральной.

— Как житуха, Лёва? — спросил из-за газеты Алик.

Лысый толстяк горестно вздохнул:

— Тружусь. Школьными пособиями заведую. Компьютеры, электрические карты… гады заспиртованные. Спирт для принятия не годный…

— Тускло.

— А тебе светит?

— Думал, вы наведёте!

— Лепишь? Копыто тож витамины в подземке сортирует. Лимоны разные, помидоры… Не от хорошей жизни… Вот и он!

— Привет! — прохрипел появившийся Копыто.

В противоположность дебелому Лёве он состоял из острых углов. На незначительной физиономии некстати была прилеплена боксёрская челюсть. Копыто присел к столику, опорожнил стаканы минеральной, поморщился и извлёк из спортивной сумки бутылку мутной жидкости:

— Помидорная.

— Плесни! — оживился заведующий школьными пособиями.

— Культурно надобно, а то попутают… — Оглядевшись, Копыто под столом перелил жидкость в пустую бутылку из-под минеральной. — Чем заедим?

— Обойдёшься, — заявил сквозь газету Алик. В этот вечер на нём был кудрявый русый парик и усы в тон. Он первым хлебнул «помидорной». — Есть кого постирать?

Лева изобразил весёлое недоумение:

— Мы же, как его… трудимся.

— Горбатого лепишь?

— Я те точно говорю. Копыто тож…

Копыто утвердительно мотнул мизерной головой:

— Так пришли, заскучали о дружке. Всё думали, не залетел ли опять!

— Скучали?! Работяги тухлые!

— Были же дружками и остались! — прижал к впалой груди руку Копыто.

— Старые друзья, а ничего придумать не хотят! У меня давно карманная лихорадка, поняли? Сейчас я вам кое-что покажу.

И Алик положил перед коллегами газету с заметкой, подчёркнутой фломастером.

Утонувшие в щёках глазки Лёвы алчно заблестели. Копыто напряжённо вытянул жилистую шею, как гончая, почуявшая дичь:

— Мечта поэта! — жалобно воскликнул он, отчаянно опрокинул в рот стакан «помидорной» и занюхал рукавом.

— Шевельните извилинами! — сказал Алик.

Коллеги только безнадёжно пожали плечами.

В это время на свободное кресло у столика плюхнулся молодой человек и сразу залебезил:

— Прошу извинить, но мне необходимо…

— Занято! — зловеще прохрипел Копыто.

— Ещё раз прошу извинить, но моя знакомая, очень-очень занятая девушка, должна скоро прийти именно к этому столику… Она, понимаете ли, работает таможенницей в грузовом космопорту, а там отгрузки, отгрузки…

— Сказано, иди за другой стол! — окрысился Лева. — У нас деловая встреча.

— Не обращайте внимания, — улыбнулся молодому человеку Алик, — у моих друзей плохое настроение — неприятности на работе.

— Очень благодарен, скоро уйду. Что за неприятности? Надеюсь, ничего серьёзного? Должно быть, у вас очень ответственный участок работы?

— Ещё какой! — хмыкнул Копыто.

— Мы археологи, — устало вздохнул Алик, — копаем, знаете ли. Только что с Альп прибыли.

— О, как интересно! И что же вы раскопали?

— Стоянку первобытного человека. Жил, бедняга, в трудных условиях, как раз рядом с ледником.

Лева и Копыто понимающе перемигнулись: Алик слыл в преступном мире мыслящим человеком. Но бутылку с «помидорной» незаметно скрыли под столом. Они уже поняли, что Алик не зря разулыбался перед молодым человеком, и с любопытством ожидали дальнейшего, а Алик продолжал улыбаться.

— Не хотите ли? — галантно предложил он незнакомцу стакан минеральной. — Полезная жидкость, мы, археологи, без неё не можем. А что ваша знакомая задерживается?

— Наверняка срочная отгрузка, — воскликнул молодой человек. — Устаёт девушка!

— Да-а! — посочувствовал Алик. — Понимаю. Но если взглянуть с другой стороны… с развития межпланетных полётов, большая польза для нашего прогрессивного общества.

— Обществу громадная польза, — подхватил молодой человек. — Вот, к примеру, планета Б-6, так на ней обнаружен экворибус, травка, необходимая в медицине.

— Очень полезная травка! — дуэтом воскликнули Лёва с Копытом. Они начали понимать правила игры.

Стены кафе замерцали голубым светом, вкрадчиво зазвучала ненавязчивая музыка в стиле ретро. Между столиками в плавном танце задвигалось несколько пар.

— А вот и она! — подскочил в кресле молодой человек. — Мариша, Мариша, я здесь!

К столику «археологов» приблизилась миловидная девушка в форменном платьице. На кокетливой шапочке-пирожке взмывал миниатюрный звездолёт, распустив, как павлин, хвост пламени.

— Знакомься, Мариша, это археологи, прибыли с Альп…

— Очень приятно! — одарила девушка компанию взглядом ласковых карих глаз.

— Надеюсь, вы сразу не покинете нас?! — засуетился Алик. — Садитесь, садитесь, я принесу ещё кресло. Вам чаю? Какое мороженое вы любите?

— Ананасовое с орехами, — улыбнулась миловидная таможенница.

Девушка быстро расправилась с мороженым, и Алик, изящно согнув в поклоне стан с остатками былой гибкости, пригласил её на танец. Виляя задом, он повёл партнёршу под тягучие звуки танго, то резко поворачивая, то крадясь кошачьей поступью:

— Никогда не думал, что в грузовом порту работают такие красавицы! Ваше место на экране…

Девушка строила глазки и хихикала. Алик понял, что это начало успеха, и его несло:

— Один мой друг — известный кинорежиссёр, могу познакомить, если хотите!

Девушка хотела познакомиться с известным деятелем кино. Постепенно сквозь комплименты и взаимное кокетство прорезался деловой разговор:

— Скажите, действительно в космос отправляют что-то очень ценное?

— Ка-акой вы любопытный!

— Ну, что вы! Я не люблю чужие секреты и умею хранить тайны.

— Честное слово?

— Честное слово!

— Верю, — посмотрела в Аликины глаза таможенница. — Так и быть, только чтобы никому-никому… Скажу на ушко!

Прижавшись душистой щекой к щеке Алика, она прошептала несколько слов. Тот ожидал чего угодно, но чтобы такое! В интимно освещённом кафе вдруг вспыхнули огни благородных камней; тяжёлый слиток платины, отливающий тусклым блеском, явственно ощутился на ладони. Алик в растерянности наступил на ногу партнёрши, извинился и спросил придушенным голосом:

— Что вы делаете завтра вечером? Номерок телефончика!

— Охмуряет! — кивнул Лёва на танцующую пару.

— А мы чем хуже! — выпятил Копыто костлявую грудь.

На следующий танец прекрасную таможенницу пригласил он.

Молодой человек куда-то незаметно исчез. Девушка пояснила коллегам, что это её троюродный братик, врач, ушёл дежурить в ночную смену. После закрытия кафе старые друзья решили проводить Маришу до дому, но машина её стояла неподалёку от кафе. Она нежно помахала «археологам» ручкой и умчалась.

— Ну и как? — поинтересовался Лёва у Алика.

— Дело дохлое, на таможню не просочиться… До скорого! Может, что у вас подвернётся, звякну.

— Звякни, — сказали коллеги.

Алик приятно улыбался, но в темноте грузового контейнера улыбку никто не видел. Контейнер мягко тряхнуло и повалило на бок, под ним зашуршало.

«Ага! — понял Алик, — транспортёр!» Без труда представилась широкая лента, бегущая к развёрстому чреву корабля. Снаружи по стенкам убежища космического зайца заскребло — робот грузил контейнер в корабль.

Лежать было удобно: предусмотрительная Мариша устлала все четыре стенки толстым френопластиком. Нормальная девчонка! Устроила с удобствами, обрядила перед тем в форму таможенника, чтобы, не привлекая внимания, пройти в порт, и задатка не взяла, согласясь на потом. Ну, про «потом» — дуля! Успех у таможенницы Алик объяснял личным обаянием: русявый парик с усами очень молодил его.

Толчок! Раздирающий барабанные перепонки грохот. Взлёт! Страшная тяжесть прижала ко дну контейнера, Алик задыхался. Но постепенно тяжесть отпустила. Разминаясь, он пошевелил ногами и руками, осторожно приподнял крышку контейнера.

Грузовой отсек был плотно забит тюками, обшитыми брезентом, но они не интересовали Алика, он искал контейнеры, помеченные таможенницей. Вот и они! Стоят в ряд, на боках по порядку меловые цифирки. Он откроет их потом, а сейчас его мучили жажда и голод. Таможенница сказала, что на корабле есть блок питания на случай, если в обратный рейс на Землю кто-то полетит.

Блок питания — над металлическим прилавочком три верньера: «завтрак», «обед» и «ужин». Алик крутанул «завтрак». В автоматической кухне щёлкнуло, загудело, открылось окошечко, и из него выехал на прилавочек мизерный сухарик и небольшой туб.

— Не понял?!— раздражённо воскликнул Алик и крутанул «обед». Питающее окошечко не открылось, а на табло загорелись слова: «Просьба вторично не требовать. Автомат самонастраивается на биотоки клиента. Бросьте отходы в мусорный люк. Обед следует за завтраком через два — четыре часа». По крепости сухарик был похож на наждак. Алик с трудом сжевал его и обозвал пищевой блок нехорошим словом. В тубе оказалась обыкновенная вода. Искатель сокровищ почувствовал некоторое недоверие к прекрасной таможеннице.

«Немедленно поворачиваю эту жестянку в Южную Америку», — решил он. Таможенница проинформировала, что можно задать другую программу компьютеру, управляющему кораблём. Но сначала захотелось взглянуть на сокровища, и Алик проследовал обратно в грузовой отсек. Он вошёл и остолбенел. На помеченном контейнере, свесив длинные ноги, сидел Копыто. На другом в позе персидской царевны возлежал Лёва. Перегрузка, видимо, далась ему трудно: голубая куртка таможенника потно прилипла к жирным телесам. Лёва меланхолично дожёвывал кусок колбасы — он всегда был запасливым.

Коллеги страшно удивились, увидев Алика, а он, быстро оправившись от потрясения, насмешливо сказал:

— Я не хочу ради любопытства расспрашивать, как вы оказались здесь, но попрошу быстро очистить помещение.

— Эт почему? — наивно спросил Лёва, не переставая жевать. — Имущество ничейное…

— Будем драться? — поинтересовался Копыто.

— Зачем драться? — миролюбиво сказал Алик. — Драться нехорошо. Сделаем по-другому: вы слиняете отсюда. Кстати, пищевой блок выдаёт шикарный корм — я только что плотно позавтракал.

— А это видел?! — Копыто потряс костистым кулаком, слез с контейнера и набычившись двинулся к Алику.

— Что дальше? — спокойно спросил тот.

— Счас я тебе покажу и дальше и ближе!

Копыто размахнулся, но ударить не успел. Алик ловко уклонился от кулака и дал прямой правой в боксёрскую челюсть. Челюсть хрустнула. Копыто долбанулся затылком об пол и вдруг взлетел к потолку. Алик взлетел тоже. Лёва удивлённо крякнул и выпустил из рук недоеденную колбасу — она плавно поплыла по воздуху.

Копыто болтался, дрыгая конечностями, как жук, пришпиленный булавкой. Капли из носа не падали вниз, кружа вокруг разбитой физиономии. Загребая по-лягушачьи руками и ногами, он подплыл к Алику и лягнул того ногой в живот. Алик согнулся пополам, отлетая в другой конец грузового отсека.

— Невесомость! — испуганно взвизгнул Лёва, подпрыгнул и мёртвой хваткой повис на ноге Алика. Свободной ногой тот дал прямо в нос, выступающий среди пухлых щек. Лёва взвыл. Алик же, оттолкнувшись от стены, врезал Копыту под дых.

Коллеги, неудачно застолбившие сокровища, цепляясь за стены, сползли вниз и уселись рядышком, ощупывая повреждённые места.

Алик, перехватывая руками, тоже спустился вниз по кабелю, протянутому поперёк стены. По дороге ему попался длинный болт с тяжёлой гайкой на конце. Поднатужившись, он вытянул его из гнезда.

— Будем рассуждать по-научному или не будем? — спросил он коллег.

— Будем! — всхлипнул Лёва разбитым носом.

— Я владею всеми видами борьбы, усекли? — сказал Алик. — Из одного я точно устрою жмурика… Допустим, повезёт вам. Трупик, куда трупик денете? Знаете, где тут окошко на улицу? Не знаете. Спустится этот грузовик в какой-нибудь банановой стране, а там тоже таможня, полиция, то да сё… Мокрое дело пришьют! Предлагаю временное перемирие.

— Наш груз! — прохрипел Копыто. — Не отдам!

— Не отдадим! — пискнул Лёва.

— Продолжим? — Алик небрежно помахал длинным болтом.

Вид примитивного оружия подействовал успокаивающе на коллег.

— Жребий, что ли, тянуть? — спросил Копыто.

— Наконец-то дошло! Идиоты, контейнеров три, всем хватит! Вырываю из блокнота три листика и на каждом изображаю номерок, понятно?

Сложенные вчетверо листики бросили в Лёвину кепку. Копыто вытянул номер первый. Алик — третий, а Лёве достался второй. Одним прыжком он долетел до своего выигрыша и алчно затеребил пломбу. Насаженная на толстую проволоку, она не поддавалась.

Алик сказал:

— Кончай. Потом. Сначала повернём жестянку в тёплые страны. Или вам больше подходит Саратов?

Саратов ворам не подходил. После короткого совещания на мирной основе все решили побывать в рубке корабля.

— Идём спокойно, — предупредил Алик и выразительно покрутил болтом.

— Век свободы не видать! — дуэтом пропели Лёва с Копытом древнюю воровскую клятву.

Троица направилась к рубке, но, несмотря на древнюю клятву, никто не хотел идти впереди другого — передвигались плечо к плечу.

Это было красочное зрелище: физиономии пестрели кровоподтёками, от резких движений временами коллеги взмывали к потолку, походя на пожилых обезьян, перелетающих с ветки на ветку.

Рубка оказалась закрытой бронированной плитой с тремя кнопками в центре. Помня наказ прекрасной таможенницы, Алик нажал верхнюю. Внутри плиты заскрипело, и металлический голос скучно пробубнил:

— Пульт управления открывается после приземления…

— Лапшу вешает! — закипятился Лева. — Сказала же та подруга… — И начал яростно давить на все кнопки. Бронированная дверь была молчалива, как склеп. Верхняя кнопка бубнила всё то же.

— Взломаем к чертям собачьим!— предложил Копыто, упираясь плечом в броню.

— Давай, давай! — поощрил его Алик. — Времени у нас много, через сотню лет взломаешь.

Он окончательно убедился в вероломстве таможенницы: корабль с заданного курса им не свернуть, летят они неизвестно куда, и неизвестно сколько будет продолжаться этот полёт — ловушка захлопнулась.

— У меня есть желание взглянуть на свои алмазные россыпи, — заявил он, — и здесь по дороге можно подкормиться.

Малочисленное обезьянье стадо допрыгало до пищеблока. Лёва, заранее облизываясь, затребовал обед. Автомат крякнул, выбрасывая из окошечка наждачный сухарик и туб с жидкостью. Копыто и Алик получили то же. Лёва первым присосался было к тубу и болезненно поморщился:

— Так и концы отдать недолго! — заключил он и непечатно выразился в адрес коварной таможенницы и пищеблока. — В тюряге кормёжка как кормёжка. Нет в жизни счастья!

Ему с нежностью вспомнилось последнее место отсидки: нормальная еда, вполне удобные нары.

Проголодавшиеся воры всё же прикончили что-то похожее на некалорийную похлёбку, загрызли сухариком и двинули в грузовой отсек.

Сначала при помощи болта был вскрыт контейнер Лёвы. Ровными рядами в нём лежали крупные бусы. Нанизанные на тонкую проволоку, они отливали опалом, изумрудом и бирюзой. Лёва быстро перерыл содержимое контейнера и плаксиво спросил:

— Где же бриллианты?

— Не трать нервные клетки, — посоветовал Алик. — Камешки в моём сейфе. Твой же фарт наводит на мысль, что мы катим туда, где ещё уцелели симпатичные старомодные дикари. Зачем тебе какие-то камешки? За эти цацки открытым голосованием тебя изберут вождём племени Тумба-Юмба с предоставлением персонального гарема и бесплатных обедов. А смотрится! — набросил он на шею нитку голубеньких бусин.

— Ложи на место! — закричал Лёва.

Он уже уверовал в своё светлое и сытое будущее.

В контейнере Алика, аккуратно запелёнутые в розовую бумагу, лежали несколько копчёных окороков. Во много ярусов высились голубенькие банки сгущёнки с портретом симпатичной коровы и банки тушёнки, тоже украшенные изображением розовых чушек. Аппетитный строй завершала мелкая тара с лимонадом и пивом. Сквозь прозрачные обёртки заманчиво просвечивали лимонно-жёлтые галеты и тёмные плитки шоколада.

— Нормальный сухой паёк, — сказал Алик. Помня о скупости пищевого блока, он равнодушно покорился судьбе.

Копыто, одолев расстояние затяжным прыжком, ломая ногти, сорвал пломбу со своего контейнера.

На этот раз таможенница не обманула: многочисленные бриллиантовые караты засверкали в тусклом освещении грузового отсека. Под россыпью драгоценных камней лежали тяжёлые плитки платины. Сокровища Аладдина выглядели бы жалко против содержимого контейнера номер один.

— Поделись, поделись! — нищенски завёл Лёва.

— Не подходи, размажу! — погрозился Копыто.

— Нечестно, Лёва, — сказал Алик. — Ценности распределены согласно беспроигрышной лотерее.

Он уже отхватил зубами порядочный кус от окорока и задумчиво зажевал.

— От той баланды брюхо подводит! — намекающе сказал Копыто.

— Стыдно такому богатому человеку попрошайничать! — заявил Алик, запивая окорок банкой пива. — Я же не прошу у тебя пару камешков на запонки.

— Десять банок тушёнки за одну снизку бус! — деловито предложил Лева.

— Десять снизок за одну пачку галет, — хладнокровно ответил Алик.

— Подавись, гад! — заорал Лёва.

Копыто же некоторое время посидел на крышке драгоценного контейнера, подозрительно поглядывая на двух коллег, и принялся сооружать загончик из тюков. Драгоценности были водворены в загончик, сверху он примостил ещё несколько тюков. Лёва последовал его примеру в другом углу отсека.

Ночь прошла беспокойно. Лёве снились цыплята-табака и прохладное пиво. В кошмаре Копыто ел тушённую с бараниной картошку, прихлёбывая «помидорную». Коллеги во сне стонали и скрипели зубами.

Алик тоже воздвиг баррикаду из грузов и дремал урывками, боясь нападения голодающих.

Через сутки Лёва выбросил белый флаг:

— Одна снизка — пять пачек галет?!

— Три снизки — две пачки галет, — пошёл на некоторые уступки Алик.

— Спекулянт! — заорал Лёва. — За такое знаешь какой срок дают?!

Подавляя голод, он перекладывал с места на место разноцветные бусы. Копыто от нечего делать считал камни, сожалея, что нет весов для определения каратов. Оба тяжко страдали от голода, но за скудным пропитанием в пищеблок не решались отлучиться. Лёва не доверял Алику и Копыту, а тот боялся на секунду оставить без присмотра свои сокровища. Один Алик не нуждался в автоматическом скряге, обходясь без окаменевших сухарей и жидкого хлебова.

Владельцы опалов, изумрудов и благородных бриллиантов с каждыми сутками страдали всё сильнее. Кожа на Лёве повисла складками, словно он влез в чужую, на несколько номеров большую. Боксёрская челюсть Копыта стала походить на акулий зуб. В одну из ночей, заключив временный пакт, они совершили нападение на продовольственный склад. Алик предусмотрительно обложил бруствер баррикады пустыми консервными банками. Загремев, они его спасли, как гуси Рим. Алик успел врезать болтом Лёве по спине.

Наконец Копыто решил расстаться с несколькими камнями. Торговались долго и упорно. Банка свиной тушёнки была продана за два бриллианта. Товарообмен происходил на нейтральной полосе.

— Ставь банку, потом будут камни! — поставил условия Копыто.

— Ложь камни — отдаю банку.

Открытую заранее банку и два камня положили на пол, коллеги одновременно схватили обменный товар, больно стукнувшись лбами.

Копыто немедленно засунул в банку грязные пальцы и, урча от наслаждения, заглатывал куски волокнистого мяса.

— Оставь малость! — взмолился Лёва.

— Меняй цацки, — промычал насыщающийся Копыто.

Лёва не сразу решился начать обмен — Копыто милостиво разрешил вылизать банку, — но скоро тоже не выдержал и положил на край крепостного вала три снизки бус. С каждым днём карманы Алика приятно тяжелели от драгоценных камней, для сохранности бусы он носил на шее.

А космический корабль мчался с сумасшедшей скоростью к неизвестной ворам цели.

На Земле в это время происходили разные события. Газеты и журналы опубликовали портрет упрямого ботаника, выведшего голубой сорт роз. Воздушная пневматическая дорога приняла первых пассажиров — любой гражданин страны, пожелавший искупаться в волнах Тихого океана, мог за сорок две минуты попасть на живописный пляж. Врачи, упорно исследовавшие причины старения человеческого организма, были близки к открытию «противоядия». Отечественные спортсмены завоёвывали всё новые золотые медали на международных соревнованиях.

А в бесконечном космосе с сумасшедшей скоростью летел грузовой корабль, и в нём три человека, обросших щетиной, с безумным блеском в глазах, без конца торговались, боясь и жутко ненавидя друг друга. В грузовом отсеке пахло, как в общественном туалете, который много лет не посещали ассенизаторы. Коллеги-друзья не отходили от своих сокровищ.

Однажды Лёва, обследовав сильно оскудевший контейнер, зарыдал и завыл. В этих нечеловеческих звуках выливалась тоска по утраченным иллюзиям, терзающий голод и безнадёжность будущего.

— Шизнулся, да?! — грозно спросил Копыто и всадил острый кулак в ставший вялым, как проткнутый мяч, живот коллеги.

Обмен продолжался: опалы и изумруды — на галеты, бриллианты — на тушёнку… Кто знает, сколько бы это продолжалось, а когда продовольственный контейнер опустел… Может быть, в начавшемся третьем тысячелетии нашей эры произошёл случай каннибализма? К счастью, до этого не дошло: воры почувствовали, что тела их тяжелеют, невесомость исчезает — корабль снижался.

Последний раз взревели двигатели, тряхнуло, и сквозь днище корабля ощутилась надёжная твердь земли. Бесшумно уползли в стены входной люк и иллюминаторы. Из них проглядывалась бесконечная пустыня, поросшая редкими корявыми кустиками. Над пустыней клубилось облако лиловой пыли, в нём гуськом приближались три машины на воздушных подушках.

Пошатываясь, коллеги двинулись к выходу.

— Африка?! — догадался Копыто.

— Не вижу джунглей и дикарей! — воскликнул Лева.

— Вон они, с телеаппаратурой подкатили, — невесело пояснил Алик.

Из первой машины резво выскочил бородач в малиновом комбинезоне и малиновом берете, следом высыпали парни и девушки спортивного вида. Они вытаскивали «юпитеры», тянули кабель.

— Привет аборигенам! — сказал Алик.

Малиновый бородач подпрыгнул и закричал кому-то, приникшему к телекамере:

— Витенька, лица крупным планом… Ещё! Шагающие по трапу ноги… Хорош, Витенька! Опять лица, иди по фигурам…. Хорош! Общий вид корабля… Лица в три четверти…

— Чего это они? — удивился Лёва. — Это какая часть Африки? — обратился он к малиновому телевизионщику.

— Что? Какая Африка?! — удивился в свою очередь бородач в малиновом. — Планета Б-шесть… «Юпитеры», «юпитеры»! Витенька, повторяем при освещении… — И он скороговоркой закричал в грушу микрофона: — Уважаемые телезрители, вы имели возможность около месяца участвовать в социологическом эксперименте, наблюдать, так сказать, невыдуманный детектив или взаимоотношения людей, живущих нетрудовыми доходами. К счастью, подобных почти не осталось в нашем обществе. Я думаю, что вам было небезынтересно смотреть эту прямую трансляцию из космоса, где в экстремальных условиях представители преступного мира обменивались изоляционными материалами и продуктами питания…

— Какие ещё изоляционные?! — заорал Копыто.

— Тихо-тихо! — замахал на него руками малиновый бородач. — Съёмочная группа благодарит сотрудников кафе «Айсберг», актрису молодёжного театра Марину Попову, сыгравшую роль таможенницы, а также завод изоляционных материалов, имитирующий драгоценности… Вас, конечно, интересует дальнейшая судьба трёх представителей преступного мира? Что же, будем надеяться, что они искупят свою вину перед нашим обществом, честно трудясь на плантациях экворибуса! Отзывы о передаче просим присылать в адрес Центрального телевидения… Спасибо за внимание!

Телевизионщики попрыгали в машину и укатили в облаке пыли.

Из двух других машин выкатились два робота и вышли двое парней. Они быстро установили транспортёр и приступили к разгрузке корабля. Коллеги в изнеможении присели на инопланетную травку. Алик вытряхнул из карманов «бриллианты» и снял с шеи бусы. Проходящий мимо парень усмехнулся:

— Оставь на память, дядя. Ишь как стеклом затоварился!

Над планетой Б-6 опускался тусклый вечер.

РОБОТ

Иногда в снах к матери возвращалась молодость.

Легко, еле касаясь ногами дощатого пола танцплощадки, кружилась она опять в вальсе с мужем, тогда ещё и не мужем, а парнем, который нравился. Прижимаясь горячей щекой к её виску, нашёптывал он невнятное и нежное, заглушаемое грохотом оркестра. Возле редких фонарей деревья парка горели яркой зеленью, там же, куда не достигал свет, казались темно слитыми, непроницаемо густыми. Летняя ночь пахла свежестью недавно политых клумб, была заполнена музыкой, весёлыми голосами и смехом. В снах она опять прыгала в речку, долго плавала, наслаждаясь ловкостью тела и прохладой. Белобрысенький сыночек Юрчик от нетерпения подпрыгивал на берегу, тревожно кричал, если она заплывала далеко. Поддерживая руками под животик, мать учила его плавать на светлом мелководье. Юрчик суматошно колотил в воде тонкими ногами — оба хохотали, захлёбываясь в брызгах.

Сны из молодости словно бы на время стирали теперешнюю немощь и тоску вдовства. Проснувшись, некоторое время она всё ещё ощущала радость. Но стоило опустить ноги с постели к меховым шлёпанцам, похожим на замурзанных щенят, деревянная непослушность суставов и ломота возвращали к действительности.

Ноги матери незаметно проторопились сквозь долгие годы, и в начале них невозможно было вообразить, что в конце концов ноги устанут, сделаются жалко немощными в отеках и противных узлах синих вен. Она всегда привыкла торопиться по привычной линии жизни: утром в детский садик — быстро раздеть, успокоить хныкающего Юрчика и передать в руки ещё сонной воспитательнице, успеть к автобусу, выпрыгнуть из него на остановке и добежать до многоэтажного здания заводоуправления. Спешно прошагать длинными коридорами и лестницами, поправить волосы и сесть за рабочий стол с вложенной под стекло фотографией Юрчика-младенца.

Комната бухгалтерии неизменно пахла лежалой бумагой и прачечной — подтекали батареи. Комната скрежетала целый день арифмометрами, щёлкала костяшками счетов и шуршала длинными страницами ведомостей. По общему уговору, женщины бухгалтерии не ходили в перерыв в столовую, приносили еду из дому и вытряхивали пакеты и свёртки на общий стол, кипятя чай в большом чайнике на самодельной электроплитке. Каждый раз это походило на короткий праздник.

Вечером всё повторялось в обратном порядке. Мать опять торопилась к автобусу, чтобы пораньше забрать Юрчика из детского садика. Уже не торопясь, возвращались они домой, заходили по пути в магазины, покупали у парка в голубом ларьке мороженое и съедали его на скамейке в аллее. Юрчик без умолку болтал, непрестанно задавал вопросы, и мать с удовольствием наблюдала, как маленький человек осваивает жизнь. Прикончив мороженое, он бегал по простору пока пустой танцплощадки и гонялся за бабочками и шмелями около кустов шиповника. В эти вечерние часы сторож начинал поливать клумбы с пёстрыми петуниями, огненными настурциями и душистыми табаками. Сторож давал Юрчику подержать шланг, бьющий тугой струёй. От рыхлой земли рикошетом летели мокрые земляные шарики, мальчишка восторженно визжал, а мать радовалась его радостью и не ругала за перепачканные штанишки и сандалии.

Она отторопилась и отрадовалась. Давно нет мужа, в комнате, пахнущей прачечной, кто-то другой сидит за её столом, белобрысенький ласковый мальчик превратился во взрослого отчуждённого мужчину. Он так далёк и становится с каждым днём всё дальше от неё, им не о чем разговаривать — разве можно разговаривать на большом расстоянии друг от друга? Можно только кричать зло или отчаянно. Теперь жизненное пространство матери ограничено двумя комнатами, кухней и дорогой до ближайшего магазина — от дальнего не хватает сил принести тяжёлую сумку с продуктами.

Ей кажется: она стала походить на старый заржавевший механизм, в котором с натугой ещё крутятся шестерёнки и колёсики — всё медленней и трудней.

Утро начиналось с жужжания электробритвы в комнате Юрчика. Мать поспешно засовывала ноги в меховые шлёпанцы, спеша на кухню подогреть завтрак, заварить чай в старинном фарфоровом чайничке и быстро уйти к себе — Юрчик предпочитал завтракать в одиночестве. Из дому он уходил молча или коротко напоминал, что сегодня пора уплатить за телефон, отнести в ремонт его туфли или же приготовить к вечеру любимую рубашку персикового цвета с модными погончиками. Это означало, что вечером он куда-то уйдёт, возможно, вернётся за полночь, но спрашивать, когда он вернётся, тоже было бесполезно. Мать всё же не удерживалась и спрашивала. Юрчик сухо отвечал, что её это не касается — он взрослый.

Последнее время мать стала плохо слышать, Юрчик же имел привычку отвечать невнятной скороговоркой. Она, не разобрав, переспрашивала, и глаза его становились сразу злыми, раздражаясь, он кричал — это было обидно, и, если случалось с утра, весь день у матери было угнетённое настроение.

Ей часто хотелось побыть рядом с Юрчиком, она пыталась рассказать ему, что произошло за день в их большом доме и кого она повстречала на улице, хитря, приукрашивала, стараясь заинтересовать. Юрчик, не дослушав, уходил в свою комнату и закрывался, а она кричала около закрытой двери, что тоже человек, всё делает для него. Начинало колоть в левом боку, приходилось пить сердечные капли и ложиться. Успокоившись, она испытывала к Юрчику жалость: ворчливая старуха, опять испортила сыну настроение!

Желание приблизиться к нему походило на медленное падение с обрыва: человек, раня руки, цепляется за колючие кусты, хочет выбраться, но всё же скатывается ниже и ниже…

После ухода Юрчика на работу мать обычно отправлялась в магазин: только утром можно было застать свежий творог и сметану. Перед открытием около дверей магазина собирались пожилые женщины. Почти все знали друг друга, некоторые были совсем одиноки и покупали один стакан сметаны и немного творога и хлеба. Матери представлялась мёртвая тишина их квартир, зимние долгие вечера только с голосом телевизора и мурлыканьем любимой кошки, но зато их никто не обижал, а если обижали чужие люди, наверное, это было не так уж горько. Мать всматривалась в грустное безобразие старости, в лица, измятые морщинами, с потерявшими чёткость рисунка ртами и старалась за теперешним обликом угадать прежний, молодой. Это было уже невозможно, сама же она старалась реже смотреть в зеркало.

Она понимала: жизнь всегда будет походить на лестницу, по которой человек спускается от детства к старости, неизбежность нужно принимать спокойно, но на каждой ступени должны быть свои радости.

В тот день мать долго провозилась с приготовлением салата и торта. Он удался, пышный, ароматный, украшенный ореховыми фестончиками. Захотелось отрезать кусочек и попробовать с чаем, но стало жаль нарушать сладкую симметрию — торт почнёт Юрчик, а она после.

Юрчик пришёл с работы, съел борщ и салат, задумчиво поглядывая на торт. Матери захотелось побыть рядом, и она принялась отмывать в раковине кастрюлю из-под крема. Донышко немного пригорело, пришлось поскоблить ножом. Юрчик недовольно спросил:

— Другого времени не нашла?

Мать оставила кастрюлю:

— Тебе не понравился торт? Я не пробовала, я потом, но вроде удался…

— Вечером ко мне кое-кто заскочит, — сообщил Юрчик.

— Кто же?

— Какая тебе разница? — воздвиг он привычное отчуждение.

У некоторых соседей по дому сыновья лодырничали и пили. Юрчика же никогда не видели пьяным, он был неизменно вежлив, встречаясь с соседями, — такой благополучный и воспитанный молодой человек. Родители неблагополучных парней завидовали матери.

Вечером появились гости: две модные девушки с раскрашенными лицами, с нарочито растрёпанными причёсками и парень с сумкой в пёстрых картинках. В сумке позвякивали бутылки. Юрчик достал из серванта высокие стаканы, мать догадалась: принесли пиво.

— Мам, — доброжелательно обратился он — при гостях тон его становился вдруг доброжелательным. — Мам, дай солёненького, рыбки что ли.

— Рыбки нет.

— Вечно у тебя ничего нет! — перешёл он на злой шёпот. — Сходи в магазин!

— Устала я, — сказала мать. — Ноги гудят…

Юрчик прошёл к гостям и бодро воскликнул:

— Момент — лечу за рыбкой! Приходится ножками, ножками… Придёт время, крикнем роботу: двигай, чувак, за копчёной мойвой и всё такое… Технический прогресс, старики, не за горами!

Гости засмеялись, одна из девушек капризно сказала:

— Скорее бы! Предки заколебали — полы мой, у стиралки торчи.

— А мне, — сказала вторая, — пришлось сутки с сестрицыным киндером общаться. Вот нудятина! То он пить и кушать просит, то наоборот… Свихнёшься!

— Не волнуйся, старуха, пока соберёшься произвести кого на свет, изготовят робота-няньку, — пообещал Юрчик.

Мать всегда слышала из кухни обрывки разговоров в Юрчикиной комнате. Спорили о новых фильмах, слушали музыку. Стараясь понять её, мать в отсутствие Юрчика включала проигрыватель. Современная музыка не проникала в душу, утомляла. Через понимание матери хотелось приблизится к Юрчику, он же насмешливо игнорировал эти попытки.

За стеной ритмично бухала однообразная мелодия, певица хрипло выкрикивала нерусские слова. Девушки щебетали, гудел басок парня. Юрчик «улетел» в магазин.

Робот? Такой неуклюжий, железный с ногами-тумбами. Переваливаясь, он ковыляет, покачивая в такт шагам тяжёлыми руками, — карикатура на человека! Он ясно представился матери в их квартире: стирает бельё, стоит у газовой плиты, не замечая её. А она? Придётся, наверное, забиться в уголок, чтобы руки-клешни ненароком не задели!

Наверное, так нужно. Как телефон и телевизор. Раньше люди ходили друг к другу, рассказывали, глядя глаза в глаза, о своих радостях и печалях. Этого теперь не нужно. Всё можно рассказать в пластмассовую трубку. Зачем наряжаться как на праздник, спешить в кинотеатр, если фильмы можно посмотреть, не сходя с дивана.

Музыка из соседней комнаты волнами билась в стену. Мать задремала, она часто дремала между дневными заботами. Приснилась высокая каменная ограда. За ней слышимо гремел морской прибой, и нужно было добежать до конца серой ограды: за ней кто-то ждал и было солнечно.

Пришёл из магазина Юрчик, долбанул дверью. Мать проснулась, жалея, что не успела заглянуть за ограду.

Однажды они были с мужем на юге. Валялись с раннего утра на галечном пляже, наблюдая, как к причалу на сваях, обросших скользкими водорослями, подходят прогулочные катера и рыбачьи лодки. Катера гремели весёлыми мелодиями из охрипших репродукторов, из лодок на просоленный причал выпрыгивали загорелые до сизости парни и выносили на берег мокрые корзины, остро пахнущие морем и рыбой. Волны, насквозь просвеченные солнцем, бесконечно бежали к берегу и, с шипением разбившись о камни, откатывались, чтобы набрать новую силу.

В середине дня жара становилась невыносимой. Они с мужем уходили с моря, стараясь держаться теневой стороны улицы, но и в тени асфальт пружинил под ногами. По дороге они заходили в прохладный подвальчик, покупали два стакана сухого вина и два шампура с кусочками баранины, приправленной острым перцем и лимоном.

К вечеру на приморский городок стекал с гор холодный воздух, но каменные заборчики вокруг низких домов не успевали остынуть, и казалось, льётся невидимый дождь и испаряется, не достигнув земли. Юрчик часто писал им из пионерского лагеря, скучая о родителях, и им было приятно, потому что они тоже скучали о нём, раньше вернулись домой и в один из тёплых августовских дней встретили пароходик с детьми. Юрчик не сразу заметил их в толпе на пристани, тревожно вертел стриженой головой на загорелой тонкой шейке. Он вытянулся за месяц, и это особенно было заметно по ставшим коротковатыми брючкам.

Музыка из соседней комнаты всё билась и билась о стену. Мать переоделась в ночную рубашку и уютно свернулась под одеялом. Хотелось увидеть продолжение сна — за каменной оградой у моря наверняка было что-то радостное. Потом вспомнилась шутка Юрчика о роботе и пронзила вдруг горькой обидой, потому что не было никого, кто бы утешил в необратимом одиночестве.

Юрчик несколько раз выходил на кухню, гремел чайником и посудой, должно быть, гости захотели чаю. Они ушли поздно, о чём-то ещё поговорили в прихожей и посмеялись. Юрчик пошёл провожать.

Мать лежала и прислушивалась к тишине за дверью. Бессонные ожидания были тягостны, уснуть всегда не удавалось из-за тревоги за Юрчика — мало ли что могло с ним случиться на ночной улице. Она успокаивалась, когда по коридору раздавались знакомые шаги и в замочной скважине гремел ключ. Юрчик долго не возвращался. Мать решила пока что вымыть посуду и попробовать торт. На кухонном столе в беспорядке была свалена грязная посуда и тарелка с крошками от торта. В бессильной обиде она швырнула её в раковину и тихо заплакала.

Ключ загремел в замочной скважине во втором часу ночи.

Мать не слышала, как скрипнула дверь её комнаты, но вдруг заметила рядом с кроватью высокую неуклюжую фигуру, отсвечивающую металлом. Квадратная голова с горящими зеленью глазами медленно повернулась к ней.

— Я робот, — сообщил монотонный голос, — я робот…

Значит, Юрчик успел приобрести робота — железного болвана с квадратной головой?!

— Зачем ты? — прошептала мать. — Я сама со всем справляюсь…

Тяжёлая фигура, позвякивая, проковыляла по комнате.

— Разбудишь мне Юрчика!

— Нет. Я выполняю приказания. У меня нет обид. Нет усталости. Я железный. Я робот.

— Зачем ты это говоришь?

— Ты тоже робот.

— Какие глупости! Я — робот?!

— Да. Неполноценный робот. Стань настоящим, не будет обид… не будет усталости. Смотри, какой я сильный.

С лязгом согнув колени, он сел на край кровати — она жалобно заскрипела. Холодная рука тяжело легла на грудь матери, холод проник сквозь кожу, разлился по телу. Мать вскрикнула и проснулась. Одеяло валялось на полу, из открытого окна в комнату вливалась ночная прохлада. Она опять закуталась в одеяло и села у окна. Холод из кошмара остался в ней и неожиданно был приятен.

Город ещё был засыпан пеплом предрассветных сумерек. В деревьях и кустах около дома не успела растаять темень, и они походили на мохнатые клубки. А на востоке небо уже рассекала узкая, как лезвие раскалённого ножа, алая полоска.

Рассветы вызывали у матери тоску: начинался новый день, похожий одиночеством и застарелой усталостью на предыдущие. Особенно же тоскливы бывали рассветы в слякоть с первым слабеньким снежком и чёрными отпечатками человеческих следов на нём — строчками непонятных, унылых слов.

— Я хотела бы стать железной! — прошептала мать.

Где-то внизу, у дома, громко зазвенело. Наверное, дворник уронил ведро. Звук эхом отозвался в ней, непонятно освобождая от тоски. И вдруг всё вокруг странно переменилось, словно это была не её, а чья-то чужая комната. Она спокойно отнеслась к новому восприятию и всё сидела у окна, а услышав жужжание бритвы из комнаты Юрчика, заторопилась по привычной линии жизни — сначала на кухню.

— Устрой сегодня пельмени, — сказал Юрчик, надевая в прихожей туфли.

Народ толпился перед магазином возле кучи арбузов, сваленных на тротуар и огороженных пустыми ящиками. Светлые, крупные арбузы в тёмно-зелёных полосочках лоснились крутыми боками, обещая одарить сахарной сочной сущностью, рождённой от горячего солнца. Выстроившаяся очередь судачила: арбузы астраханские, должны быть спелыми, но выбирать всё же надо с сухими хвостиками и слушать звук от щелчка.

Двое парней, напрягаясь от тяжести, вытащили из магазина большие весы. Следом появилась продавщица в грязном синем халатике.

Очередь дошла до матери, и она указала продавщице на пять самых крупных арбузов. Памятью её было запечатлено: Юрчик любит арбузы. Продавщица закатала их на весы:

— Девятнадцать кг… забирай, бабуся.

Мать подставила под три арбуза авоську, а два взяла под мышки.

— Надорвёшься! — сказали из очереди.

Она же без усилия подняла груз и легко зашагала прочь.

— Вот она, старая закалка! — восхитился кто-то.

Дома мать сложила арбузы в углу кухни и принялась лепить пельмени.

Тёплый ветер надувал штору, обещая жаркий день. В выходные дни Юрчик любил долго понежиться в постели, но сегодня непонятная тревога прогнала дремоту. Он размышлял о матери. Вспомнилось, как прошлым летом он принёс ей большой, растрёпанный букет пионов. Мать радостно засуетилась, устраивая цветы в две вазы, одну поставила в его комнату:

— Нет, нет, сынок, спасибо, не одной же мне любоваться! Ты и так потратился…

Юрчику было немного стыдно за обман — он не покупал цветы. В автобусе встретился знакомый, ехавший с дачи. Одна охапка цветов у него была кое-как завернута в целлофановый лоскут, вторая воткнута в ведро. Пионы вываливались из целлофанового лоскута, знакомый пытался сохранить их в автобусной давке и недобро поминал тёщу:

— Чёрт бы её побрал, навязала свой товар!

Тёща его всегда торговала цветами у кинотеатра.

— Слушай, — нашёл он выход, — возьми для своей мамаши, а то шваркну в окошко!

И Юрчик принёс домой обречённые пионы. Ему была тогда приятна радость матери — он решил время от времени приносить букеты, но потом об этом забыл.

Несколько дней назад в углу кухни появилось пять больших арбузов. Один треснул, зиял алой щелью, подтекая сладким соком. Юрчик спросил:

— Кто принёс?

— Я, — коротко ответила мать.

— Ходила несколько раз?

— Нет.

Последнее время она была странной. Юрчик приметил идеальный порядок в квартире, ежедневно всё перемывалось и чистилось. Зачем? Хочет показать самоотверженную заботу о сыне? Возможно, очередные старческие выкрутасы. В день появления на кухне арбузов он неловко разъял один, от спелости арбуз треснул, брызнул на пол соком и скользкими семечками. Мать, как обычно, не выговорила за неаккуратность, молча взяла тряпку и тщательно подтёрла.

В конце-то концов он не худший из сыновей, любит мать, но она не понимает: он вырос, ему неинтересно слушать про большую очередь за венгерскими яблоками и о хворях соседки по этажу. Надоело слушать, что музыка раньше была душевнее, а фильмы интереснее. Очень неловко, если она пускается в такие рассуждения при его друзьях, — он чувствует их молчаливые насмешки. Давно мать была другой, нарядной, приятно пахнущей духами женщиной. Он любил разговаривать с ней, узнавая всегда что-то новое. Та женщина осталась в далёком детстве, появилась другая, в бесформенном халате, изношенных меховых шлёпанцах.

Время необратимо, оно диктует человеку поведение, одно поколение полностью не принимает мышление другого. Может, он в чём-то и виноват, хотя бы в том, что больше не порадовал цветами, но… Чёрт возьми, как же приходится сдерживать раздражение, чтобы не нахамить старой женщине! Она часто теперь сидит застыв, и молчание начинает тяготить его. Лучше бы по-прежнему ворчала и рассказывала о хворях соседки! Вчерашней ночью он заглянул к ней в комнату. Мать сидела в темноте у окна.

— Почему ты не спишь? — спросил он.

— Мне это не нужно.

— Что за глупости? Ложись, уснёшь.

Она тут же послушно легла. В открытых глазах не было сонливости.

Юрчик оделся и умылся. Мать была на кухне. Неподвижное лицо её, закаменев, было обращено к стене, а руки с невероятным проворством освобождали от кожуры картошку — несколько неуловимых движений, и очищенная картофелина летела в кастрюлю с водой.

«Глупая спешка!» — подумал Юрчик и мягко попросил:

— Поджарь яиц.

На шипящую маслом сковороду вылилось пяток яиц, белки, поджариваясь, зарумянели по краям, кружочки желтков вспучились. И тут мать совершила непредвиденное: голыми руками взяла раскалённую сковороду и поставила на стол.

— Ты с ума сошла?! — испугался Юрчик. — Покажи руки!

Мать послушно протянула к нему ладони. На них не было признаков ожога.

Юрчик побагровел от негодования: конечно, намазала чем-то руки — гляди, мол, голыми руками для тебя сковородки таскаю!

— Что ещё за фокусы! — закричал он. — Хватит трепать мне нервы! Этого добра на работе хватает.

— Что мне делать? — равнодушно спросила мать.

— К врачу идти, к невропатологу!

— У меня нет болезней, нет усталости.

— Тогда раз и навсегда оставь меня в покое!

— Оставить в покое, — монотонно повторила мать.

— Что с тобой происходит? — успокаиваясь спросил Юрчик. — Толком можешь объяснить, послушай… — И он ободряюще похлопал её по плечу. Оно отозвалось металлическим звоном.

— Оставить раз и навсегда в покое… — повторила мать. Резко повернувшись, она вдруг быстро зашагала к дверям. Дробные, незнакомо быстрые шаги прогремели по лестнице. Юрчик услышал, как хлопнула дверь парадного, бросился следом, опрокинув стул.

Улица исходила зноем, словно открылась не дверь парадного, а дверца печки. Очень глубокие следы домашних шлёпанцев вели через газон на противоположную сторону улицы. И там, в жарком мареве, издалека что-то сверкнуло и исчезло.

ЗМЕЯ В НОРЕ

— Эй, Вилли, ты читал газеты за последние дни? Вилли, хватит жрать! Ты читал, спрашиваю, газеты?

Вилли появился из кухни, дожёвывая и вытирая масленые губы передником. Сегодня он тушил капусту с мясом. Готовить пищу входило в его обязанности: Карл Гроте испытывал отвращение к местной национальной кухне и ел только домашнюю стряпню.

— Слушаю, оберштурм… простите, господин Себастьян.

— Сколько можно втолковывать: выбрось из башки «обер» и «штурм»! И какого чёрта ты треплешься на немецком? Живём третий год среди этой швали, пора бы…

— Вы-то, господин Себастьян, кличете меня Вилли, а я, как приказали, теперь не Вилли, а этот… Хозе. Тьфу!

«Тупая скотина! — в который раз подумал Гроте, обмахивая полное, отсыревшее лицо газетным листом. — Проклятая богом страна! Даже в январе сыро и душно, а летом, если не дуют пассаты, москиты могут заживо съесть, только и прячешься за сетки, сквозь которые с раскалённой улицы не проникает движение воздуха. Хорошо бы почувствовать хоть лёгкий морозец с пронзительным запахом снега!» Впрочем, о морозе вспоминать не хотелось: Гроте испытал его на собственной шкуре там, в России.

— Я тебя спрашиваю, читал газеты?

— Вы же знаете, что я кое-как болтаю на здешнем птичьем языке, а с чтением не получается.

— Так вот, послушай и постарайся пошевелить мозгами:

— «…За одну «чёрную неделю» января во время коротких перелётов в хорошую погоду вдруг исчезли три самолёта с опытными пилотами и восемью пассажирами. Первой жертвой стал грузовой самолёт «Чейс-122», который исчез, совершая шестидесятимильный перелёт из Форт-Лодердейла на остров Биними. Этот двухмоторный самолёт был зафрахтован для съёмок фильма. Через два дня из международного аэропорта в Майами вылетели две супружеские пары, чтобы совершить прогулку на самолёте «Бонанза» до острова Флорида-Кис…» Так, так… — Гроте перевернул газетный лист и расслабленно откинулся на спинку плетёного кресла. — Ну, потом ещё один — «Пайпер-Апаш». Сигналов бедствия не было, следов никаких, понял? Исчезли. Растворились.

— Понял, — ухмыльнулся Вилли. — Этот Бермудский умеет убрать и не наследить.

— Так вот, Вилли, завтра ты пойдёшь и закажешь для прогулки небольшой самолётик — мы должны исчезнуть раз и навсегда.

— У меня нет охоты, господин Себастьян, попасть прямиком к дьяволу в утробу! Вы как хотите… Я же был-то всего капралом!

— Да ну?! Может, ты думаешь, что никто не подтвердит, как ты работал с «живым материалом» в Освенциме? Оставайся. А мне становится неуютно здесь и думается, что надёжнее перебраться в Латинскую Америку. Кстати, навестить там самого доктора Менгеле. Идут слухи: там он и другие наши. Остаёшься? Ну-ну, шагай на восток, здесь-то со временем всё равно нарядят в «браслеты», а там поползаешь на брюхе, авось больше двух десятков лет не присудят.

— Куда заказывать самолёт?

— На Бермуды. Не трусь, с них только и начинается треугольник — мы в него и носа не сунем.

Самолёт, взятый напрокат в частной португальской авиакомпании, поднялся в воздух в конце января 1967 года в ясную безветренную погоду. Через двадцать минут пилот сообщил диспетчеру аэродрома, что на борту всё в порядке и он следует намеченным курсом. Диспетчер стал было передавать приказ о немедленном возвращении самолёта, но связь внезапно оборвалась.

Дело было в том, что за две минуты до вылета неизвестный позвонил в полицию и сообщил, что самолётом частной авиакомпании улетает человек, числящийся в списках разыскиваемых военных преступников. Тот же неизвестный сообщил, где преступник проживал последнее время. Полиция опоздала, самолёт улетел, а обшарив оставленный дом, обнаружила документы на имя Карла Гроте, проводившего вместе с Йозефом Менгеле, прозванным в Освенциме Доктором Смерть, чудовищные опыты над гражданами оккупированных стран Европы. Доктор Смерть отправил в газовые камеры около двух тысяч человек.

Диспетчеры авиапорта Санта-Мария в течение суток безуспешно пытались наладить с самолётом связь — он бесследно исчез, как три предыдущих в этом месяце. Частная авиакомпания постаралась, чтобы сведения о самолёте, на котором бежал военный преступник, не попали в прессу.

Гроте удобно устроился в мягком кресле. При взлёте он ощутил перебои в сердце — возраст брал своё. В сорок пятом, когда только начались скитания по разным странам, под разными именами, ему шёл четвёртый десяток и бродячая жизнь не казалась трудной. Но с тех пор минуло почти двадцать два года, стала беспокоить печень и барахлить сердце. Он глянул на соседнее кресло — в нём привольно развалился Вилли. У этого ничего не болит, жрёт всё подряд, напивается любой дрянью до свинского состояния, хотя тоже разменял пятый десяток. Гроте никогда не связался бы с этим тупым скотом, но так уж получилось, что тот подвернулся в трудную минуту. Гроте очень нужно было отыскать Менгеле. В конце концов, он был его ассистентом, он помогал Доктору Смерть в его опытах. Гроте никогда не мучила совесть за последствия опытов, он был уверен, что со временем арийская раса завладеет планетой. О бывшем начальстве он узнавал из газет. Менгеле превратился в неуловимый призрак: то он открыто жил в Асунсьоне, то развлекался на морских курортах и всегда исчезал за несколько часов перед арестом. Неуловимость объяснялась просто: ни американская спецслужба, ни юстиция Западной Германии не были заинтересованы в его поимке. У Менгеле были средства — он сумел даже с Бормана содрать солидную сумму, сделав тому пластическую операцию в осаждённом Берлине. Если Гроте отыщет его в Латинской Америке, Менгеле будет обязан пригреть под своим крылышком.

Как хирург Гроте в душе презирал Доктора Смерть: обыкновенный гюнцбургский торгаш без взлёта фантазии. Будь власть его, Карла Гроте, он бы сумел поставить более тонкие опыты, показал бы своё мастерство!

Восходящее солнце окрасило лёгкие облака в розовый цвет, внизу, как сине-зелёный шёлк, расстилалось Карибское море.

— Красиво! — обернулся к своим пассажирам пилот. — Лять лет летаю этой трассой, а всё не нагляжусь… Погода прелесть! — Он включил автопилот и вытащил пачку сигарет. В это время заработал радиоприёмник: порт запрашивал борт самолёта.

Гроте легонько хлопнул Вилли по колену. Тот сразу подошёл к креслу пилота и вынул револьвер:

— Ничего, кроме «всё благополучно», понял?

— Поворачивай на юг, летим к Флориде, — приказал Гроте.

— У меня заданный план полёта! — Смуглое лицо пилота побледнело, он опасливо косился на громадного Вилли — тот упёр дуло в его спину.

Вдруг самолёт словно наткнулся на невидимую преграду. Сильно тряхнуло, кабину озарила вспышка мертвенного света, повторилась несколько раз, сменившись непроницаемой темнотой. Толчком Гроте выбросило из кресла на пол, невыносимая тяжесть навалилась на него, расплющивая грузное тело. Он ещё слышал, как пилот громко читал молитву, потом потерял сознание и не знал, как долго это продолжалось, а очнувшись, увидел: в кабине самолёта светло и Вилли стоит со своим револьвером около пилота. Гроте с трудом вполз на кресло и посмотрел в иллюминатор. Море внизу перекатывало высокие валы с белыми гребешками. На его поверхности тянулась гряда островов, похожих на охапки зелени, оброненные на воду. Набирающий силу ветер бил по бокам самолёта.

— Мы, кажется, вырвались! — сказал пилот. — А те трое не вырвались…

— Что это было? — спросил Гроте.

— Не знаю. И не знаю точных координат, все приборы вышли из строя. Нужно садиться, горючее на исходе.

— Куда оно у тебя девалось? — спросил Вилли.

— Понятия не имею. Баки были полны. Нужно садиться, иначе упадём в море.

— Садись, — согласился Гроте. — Пройди вдоль побережья и садись у воды. Выбирай безлюдное место.

— Начнётся прилив — машину унесёт! — возразил пилот. — Наверняка на любом островке есть посадочная площадка.

— Заткнись! — ткнул дулом в спину Вилли. — Все зубы выбью, если хоть слово!

Самолёт пошёл на посадку. Песчаный плоский берег был пустынен, серые стволы королевских пальм отгораживали остров от моря.

Самолёт пробежал по твёрдому влажному песку и зарылся в него носом, высоко задрав хвост.

— Взорвёмся, прыгайте! — крикнул пилот, вываливаясь из кабины.

Вилли помог Гроте. Самолёт не взорвался — баки были пусты.

— Унесёт машину! — жалобно сказал пилот. — Унесёт и потопит! Почему нельзя было сесть на посадочную…

Он топтался рядом с самолётом и с тревогой смотрел на море. Начинался прилив.

— Идите, куда вам надо, — сказал он. — Я же всё понял, останусь тут, может, кто поможет вытянуть машину.

Вилли вытащил из кармана куртки револьвер.

— Что я вам сделал! За что?! — закричал пилот. В два прыжка он достиг моря и бросился в воду, должно быть, надеясь спастись среди волн.

Вилли дал ему отплыть и спустил курок. Пилота словно подбросило, он показался по пояс из воды и рухнул под гребень набежавшей волны.

— У бедных рыбок будет чем пообедать, — сказал Вилли.

«Что-что, а это ничтожество отлично стреляет!» — подумал Гроте.

Они отошли за стволы пальм и подождали, пока прилив, выдернув самолёт из песка, покачивая, унёс его в море. Машина быстро набрала воды и затонула. Они пошли вдоль берега, всё время держась в жидкой тени деревьев, и набрели на лагуну, отгороженную от моря низким рифом. Зелёные волны перекатывались через него, разбиваясь о каменные зубцы и сверкая искрящимися на солнце брызгами. В лагуне стояли три рыбачьи лодки, но людей около не было.

— Хотелось бы знать, куда нас швырнуло! — сказал Гроте. — Хорошо, если в одну из колоний, а вдруг это цветная республика?! В таком случае запоминай: мы сбежали из Испании, антифашисты, понимаешь?

— Я бы эти вшивые республики!.. — Вилли похлопал себя по карману, оттянутому оружием.

Гроте порылся в портфеле и вытащил два паспорта, один отдал Вилли.

— Ты больше не Хозе. Ты Альваро Ренкоте, шофёр. Вот права. Жить будем отдельно — так безопаснее. Навещать меня изредка и в тёмное время. Надеюсь, скоро всё же переберёмся во Флориду.

Они сожгли старые паспорта в песчаной ямке, направились в сторону от побережья и скоро наткнулись на заасфальтированную дорогу. На придорожном столбике было написано на испанском и английском языках: «Республика Объединённых Островов».

— Ума не приложу, что это такое! — удивился Гроте. — Когда дикари успели объединиться — первый раз о таком узнаю!

В кювете валялась скомканная газета в масляных пятнах. Он поднял её, брезгливо держа двумя пальцами, просмотрел передовой лист, и лицо его побагровело.

— В чём дело? — спросил Вилли.

— Смотри!

На газетном листе стояла дата: 27 января 2000 года.

— Дьявольский треугольник, кажется, дал нам хорошего пинка под зад! — сказал Гроте.

— Ерунда какая-то! — не поверил Вилли. — Не бывает такого!

— Оказывается, бывает. Со вчерашнего дня прошло ровно тридцать три года! Если так, то Менгеле давно в аду, а деньги его кто-то прибрал к рукам…

— Интересно, можно ли найти в двухтысячном году приличный подвальчик с пивом, а заодно и пообедать — у меня брюхо подводит! — сказал Вилли.

Старый Рик сидел на складном стуле около своего дома, крытого пальмовыми листьями. К дому примыкал небольшой огород, за ним сразу начинались дикие заросли. Старику нравилось, что дом стоит на тихой улице, а за огородом начинаются заросли, в которых так весело поют птицы, хотя каждую весну приходится изрядно поработать мачете, чтобы остановить наступление на огород трав. Отсюда слышен шум моря, а сухие пальмовые листья шуршат под ветром, будто это тоже море.

С тех пор как Пуэрто-Рико вошёл в Республику Объединённых Островов, много людей переселились из хижин в высокие дома с крышами из шифера и железа. «Какая может быть в таких домах прохлада?» — думал старый Рик. Слава богу, пока строители не добрались до его тихой улицы, нет тут раздражающих ярких огней, редко проходят машины, так спокойно цветут гигантские магнолии и в тихие ночи светит большая луна. Тихим шагом Рик добирается за десять минут до моря — удобно быстро принести домой пойманную рыбу!

Внучка Рика, Карьята, тоже было получила квартиру от своей фабрики. Рик ходил смотреть квартиру. Оказалось, в неё не нужно подниматься по лестнице, а достаточно войти в кабину, похожую на телефонную будку, нажать на кнопку — и взлетишь прямо к небу. Карьята привезла Рика на самый верхний этаж высокого дома, и он всё там внимательно разглядел: пол, светлый, как тихая вода, большие окна и похожую на кусок льда ванну. Рик покрутил над ванной краны — из одного пошла холодная вода, из другого настоящий кипяток. Постоял Рик и на балконе. С него машины казались разноцветными жуками, а люди — крохотными карликами. Как тут узнаешь знакомого?

Рик сказал внучке: пусть она переезжает в красивую квартиру, а он останется доживать в доме с крышей из пальмовых листьев. Стены старого дома знают всю его жизнь, и бросать их — предательство. Он, старый Рик, знает, как быстро умирают дома, брошенные хозяевами, видно, не могут переносить одиночества.

Ох, как раскричалась Карьята! Подпёрла руками бока, забегала по красивой квартире, тряся пышной гривой жёстких волос — и ругала, ругала старого Рика. Пусть крыша его хижины обрушится, пусть вместе с гнилым домом его сожрут крысы! Пусть, пусть… Она пальцем не пошевельнёт, она сегодня же переберётся в новый дом!

Рик раскурил трубочку и сел у стены на корточки, пережидая, пока Карьята перестанет кричать и прыгать, как разъярённая кошка. Она и правда скоро устала и тоже села на корточки, глядясь в светлый пол, как в зеркало. И тогда Рик сказал ей, что крыша на его доме прочная и он думает давно завести молодого кота — старый совсем обленился и не ловит крыс.

Карьята расхохоталась и вдруг заявила, что ей плевать на эту квартиру. Она любит перед работой поплавать в море, а фасоль в их огороде вкуснее, чем покупная.

«Неугомонная кровь! — подумал тогда Рик. — То ругается, то хохочет — настоящая испанка, хотя на самом деле креолка, потому что прабабка была индианкой, молчаливой и сдержанной».

Сосед Рика, синьор Почако, тоже каждый вечер сидит у дома с любимым котом на коленях. Рик жалеет соседа: одинокий, старый человек! Вся родня погибла в фашистских застенках, один остался. У Рика же целый выводок двоюродных внуков и внучек. Когда приходят они поздравить с праздником, весь дворик приходится устилать циновками, хорошо что Карьята всегда наготовит кучу угощений. Весёлая, ловкая красавица Карьята! Рик знает: из-за него не пошла жить в новый высокий дом, целыми днями напевает, и кажется ему, что в доме поселилась звонкая птица. Внучка осталась на руках Рика совсем малышкой — зятя и дочь убили наёмники с континента во время борьбы за воссоединение островов в республику.

Одинокий синьор Почако и сегодня сидит со своим котом у дома.

— Старина, — спрашивает он Рика, — прогнали жуков со своего огорода? Говорят, изобрели такой яд, что сразу их потравит.

— Зачем яд? Обобрал руками и сжёг в печке. Как здоровье, уважаемый синьон Почако?

— Одышка замучила. Жарко сегодня.

— Пейте холодный сок апельсина.

— Благодарю за совет.

К дому Рика подошёл высокий парень:

— Здравствуйте, отец, как ваш здоровье?

— Думается мне, Лопе, ты пришёл не потому, что беспокоишься о моём здоровье, — хитро прищурился Рик и крикнул в дверь, завешенную москитной сеткой: — Карьята, эй, выходи!

Внучка, словно стояла в ожидании за сеткой, выскочила из дома — лучшее золотистое платье на ней, в волосах красный цветок.

— Вечер добрый, Лопе. Что ты делаешь на нашей улице?

— Проходил мимо и подумал, может, ты захочешь посмотреть новый фильм. У меня как раз есть лишний билет.

— Ну и притворщики! — пробормотал Рик.

— Спасибо, Лопе, — сказала Карьята. — Слышала: фильм интересный и собиралась сегодня сходить.

— Ох, Карьята, — вздохнул старик. — Хуже нет бродить по ночам, мало ли что случается в тёмное время!

— Синьор Рико, наша полиция умирает от безделья, а я тоже защита для Карьяты, — засмеялся Лопе. — Право, зря вы тревожитесь! Давно никакой опасности в городе нет, народ у нас мирный.

— Так-то оно так, но я всё помню прежние времена и думается, что зло может ужалить, как змея, затаившаяся в норе!

Карьята прижалась губами к щеке старика:

— Я скоро вернусь, спи спокойно.

И они ушли — оба такие стройные и красивые.

Рик поглядел вслед и сказал соседу Почако:

— Здоровых детей нарожают!

— Хорошая пара, — согласился тот. — Пойду прилягу, что-то поясницу ломит.

— Приложите горького перца — верное средство.

— Надо будет попробовать. Спокойной ночи. — И он ушёл в дом, неся на руках своего откормленного, широкомордого кота — кот был такой тяжёлый, что синьор Почако сгорбился.

Старый Рик ещё глянул в ту сторону, куда ушла Карьята со своим парнем, и тоже отправился спать. Перед сном он немного подумал о внучке, о том, что скоро будет весёлая свадьба и он будет сидеть по правую руку от Карьяты во главе стола.

Синьор Почако не лёг спать и не стал прикладывать горький перец к больной пояснице. Отодвинув на стене циновку, он отпер скрытую за ней дверь в маленькую заднюю комнату без окошек. Там стоял стол, обтянутый клеёнкой, в стекляном шкафчике сверкал хирургический инструмент и лежал обруч из лёгкого металла. Из того же шкафчика он достал тёмную бутылку с готическими буквами на этикетке и шёпотом сказал:

— Ты выпьешь сегодня, Карл Гроте, если первый опыт будет удачен!

Гроте тоже думал в этот поздний час о Карьяте: «Наглая дикарка. Место её в прежние времена на плантациях или в солдатском кабаке, а теперь, видишь ли, этой девке дают квартиру с удобствами, словно она важная персона. Все эти цветные недавно дохли с голода, понятия не имели о мыле…» Как давно он не имел возможности понежиться в ванне и едва ли будет иметь когда-нибудь. Он больше не войдёт в свою виллу под Дрезденом, где красивые и душистые клумбы с розами и так тенисты старые буки. Никогда!

Гроте надел на голову обруч из лёгкого металла, прошёл в переднюю комнату и, погасив свет, сел у открытого окна. Лицо его напряглось, губы подёргивались.

Не прошло и получаса, как на улице послышались крики и причитания женщин, к дому старого Рика подкатили две машины.

Гроте снял обруч, обтёр вспотевший лоб и, подойдя к зеркалу, чокнулся рюмкой со своим отображением:

— Прозит, Карл!

Как только Карьята с Лопе отошли дальше от дома, он взял девушку за руку:

— Погуляем на берегу. Соскучился по тебе, а на фильм пойдём завтра.

— Как же с билетами, Лопе?

— Пусть пропадают! Послушай, мы собирались пожениться в феврале, а сейчас уже апрель кончается, и ты, наверняка, ничего деду не сообщила! Засыхаю от тоски, если не вижу день. Когда же?! На всё готов для тебя!

— Для начала, — засмеялась Карьята, — нарви свежих цветов, мой совсем завял, — она вынула из волос красный цветок и положила на ладонь Лопе.

— Нарву с самой верхушки!

— О, дедушка говорит, что до верхушки нужно добираться целый час — мне будет скучно так долго ждать.

Гигантское тюльпановое дерево, под которым они стояли, светилось в темноте бледно-зелёными цветами. Лопе подпрыгнул, ухватился за нижнюю ветку, подтянулся на руках и взобрался на дерево. Он лез всё выше и выше, рвал и складывал за пазуху цветы, похожие на мелкие бледные розы. Карьята осталась далеко внизу, скрытая листвой, и вдруг Лопе услышал её испуганный голос:

— Почему ты такой странный? Что ты делаешь, Лопе! Мне больно…

Обдираясь о ветки, Лопе скатился вниз по стволу и спрыгнул на землю.

Раскинув руки, девушка лежала на спине. Из глубокой раны на шее струилась кровь, залитое ею платье почернело. Девушка была без сознания. Лопе поднял её на руки и побежал к дому старого Рика.

Соседи вызвали полицию и машину медицинской помощи. Осмотрев Карьяту, врач сказал, что помощь уже не требуется — она мертва. Острым предметом, скорее всего ножом с узким лезвием, перерезана сонная артерия.

Карьяту увезли в морг, а Лопе — в полицейское управление. Инспектор полиции сразу же допросил его, но парень был в шоке и только твердил:

— Зачем я полез на дерево?! Зачем я это сделал?! Не верю, что она мертва, неужели ничего нельзя сделать?

— Вы поссорились? — спросил инспектор.

— Нет, нет, мы собирались пожениться… Зачем я оставил её одну!

— Хорошо, — сказал инспектор. — Продолжим после заключения экспертов.

— Она разговаривала вроде со мной, а я был далеко наверху!

— Ты думаешь, убил кто-то похожий на тебя?

— О! — только стонал Лопе. — Зачем я оставил её одну!

После осмотра места преступления экспертиза установила: в тот поздний вечер под деревом находилось двое — Лопе и Карьята. Лопе арестовали: все улики были против него.

А через день рядом со своим домом был убит мальчик. Мать послала отнести кусок пирога бабушке, живущей напротив. Едва мальчик вышел за калитку, она услышала, что он что-то говорит бабушке, и решила, что та сама направляется к ним. Следом раздался короткий крик, мать выбежала на улицу и увидела сына, лежащего с перерезанным горлом.

Было установлено: бабушка в это время была в гостях у своей приятельницы.

Полицейские по ночам патрулировали улицы. Ходили обычно по двое, но один из них тоже был убит, возвращаясь среди ночи с дежурства. Он не успел даже вытащить из кобуры револьвер.

По городу ходили слухи один страшнее другого. Люди боялись с наступлением темноты выходить из домов. Кинотеатры и кафе пустовали, рабочие консервных фабрик отказывались работать в ночные смены. Полиция сбивалась с ног, но убийства продолжались. Преступник, не забирая у очередной жертвы ценных вещей и денег, скрывался, не оставляя следов.

Один из случаев породил новую версию: убийца, прежде чем напасть, гипнотизирует.

Поздним вечером молодая женщина вывела прогулять своего громадного добермана. Собака, обнюхивая кусты вдоль улицы, отстала, а перед женщиной вдруг возникли в темноте две сверкающие точки. Она потом говорила:

— Меня как сковало!

Потом она заметила силуэт старухи и узнала в нём недавно умершую мать. Идя с собакой в темноте, она как раз с грустью думала о ней. С рычанием подбежал доберман и сшиб хозяйку с ног. Она сильно ударилась о землю, но хорошо запомнила яростное рычание, потом лай собаки и какой-то нечеловеческий голос. У собаки было несколько глубоких ножевых ран, которые, конечно же, предназначались хозяйке.

Дом старого Рика опустел. Не звучали в нём весёлые песенки Карьяты, некому было ругать его, что не накинул в прохладную погоду пончо и пообедал одними печёными бананами.

И всё же Гроте завидовал соседу. Тот и после смерти внучки не остался одиноким. Почти каждый вечер возле его дома появлялся живой цветник — приходили подруги Карьяты. Многочисленные племянники и племянницы приносили старику корзины фруктов, свежие лепёшки и куски свинины, звали его жить в свои дома.

Гроте знал: умрёт старый креол — над ним искренне поплачут, будут заботливо убирать могилу цветами, корни его дали многочисленные побеги и прах смешается с родной землёй. Что осталось ему, Карлу Гроте? Забвение. Забвение и безысходность. Он тоже старик, родина далеко, а потомки, наверное, стыдливо скрывают своё родство с бывшим нацистским преступником. В Латинскую Америку нет смысла стремиться: эсэсовцы, когда-то удравшие туда, мертвы. Бермудский треугольник сыграл с ним жестокую шутку, и когда он покинет этот мир, на могильном камне не будет даже его настоящего имени. Он влачит жалкое существование среди цветных. Ишь как свободно разгуливают они по своему острову, как садятся за один стол с европейцами. Он ненавидит их! Ничего, они ещё попляшут! Уже боятся ходить по своим улицам в тёмное время, а скоро будут пугаться собственной тени.

Старый Рик теперь до рассвета сидел у дома с острым мачете на коленях, в случайном прохожем надеясь угадать убийцу.

Что сделала этому подлецу весёлая, добрая Карьята?! Как радовался старик, что прошли времена с непосильной работой и внучка живёт в свободном мире. Он вырастил её, заменив отца и мать, вся жизнь была в ней. Как тяжко теперь входить в дом, где всё ещё сохранился еле уловимый запах духов, а на стене под простынёй висят её нарядные платья.

Днём он уходил на побережье к любимому своему месту. Берег там был каменистый, и, слава богу, туристы на нём не останавливались. Каждый обломок скалы, каждый изгиб лагуны были знакомы с детства. С мальчишками он когда-то проводил здесь дни — море кормило их. После отлива среди водорослей и камней оставалась мелкая живность: крабы и креветки. Бывало, что на крючок попадалась крупная рыба, а иногда удавалось вытащить на берег черепаху. Младшие сестрёнки и братишки наедались досыта. Дальше по берегу, в утёсах, были гнезда крачек и чаек. Здесь Рик проводил ласковые тёплые вечера с будущей женой, здесь он тосковал, похоронив её. У этого берега, в лагуне, он учил маленькую Карьяту познавать море: плавать и доставать с неглубоких мест съедобных моллюсков.

Вот и сегодня Рик сидит у моря, потому что невыносимо быть в доме, где на стене висят платья Карьяты и пахнет её духами. Пенятся волны, разбиваясь о риф, близко суетятся чайки, не обращая на него внимания, будто от горя он превратился в камень.

Но что это извивается в пене прибоя? Что-то белое скользит, то показываясь из воды, то скрываясь. Дохлая морская змея? Нет, морские змеи чёрные и живут на большой глубине, а когда издыхают, идут на корм другим рыбам. Рик подошёл и, разглядывая, нагнулся над кромкой прибоя — длинный кусок нейлонового каната!

Он долго смотрел на канат, и в нём зародилась догадка. «Видно, судьба сжалилась надо мной, — подумал он, — сжалилась и подсказала решение!»

Наступила ночь, погасли огни в окнах домов, все двери были крепко заперты, а Рик тихонько вышел из дома в длинном чёрном плаще. За поясом острое мачете, а шею старика плотно обвивал нейлоновый канат, и казалось, он прямо и напряжённо держит голову.

Рик вернулся домой в час рассвета, повалился на циновку, пробормотав:

— Мы с тобой встретимся! — и крепко заснул.

Каждую ночь он стал бродить по городу, несколько раз патруль останавливал, а узнав, предлагал проводить до дому. Старик в ответ сердито говорил, что у него назначена важная встреча, и поспешно уходил от полицейских. Они решили: старик с горя помешался. Возвращаясь на рассвете, Рик спал до вечера, потом сидел у дома, встречая многочисленную родню, а ночью потихоньку исчезал.

Синьор Почако внимательно интересовался его здоровьем, спрашивал, где это он пропадает по целым дням, и Рик говорил, что рыбачит, но рыба не идёт, должно быть, от жары ушла в глубину. Ночные похождения были тайной Рика, он никого в них не посвящал.

Гроте испытывал разочарование и презрение к старому Рику: быстро же дикари забывают своих покойников! Сидит себе как ни в чём не бывало у дома, встречает родичей, гладит по головкам детей, улыбается, вроде помолодел даже, в раньше мутных глазах появился блеск — туземный идол из дерева?

Полиция начала сомневаться в причастности Лопе к убийству, но он ещё был в тюрьме. Следователи выдвигали разные версии, в том числе будто бы преступник с расстояния бросает нож. Около трупов никогда не удавалось найти нож и следы человека, словно убивал призрак.

Время ночных блужданий стало для Рика словно бы общением с Карьятой. Он вспоминал кусочек за кусочком короткую её жизнь, забавные случаи из детства, и она вставала перед его мысленным взором то крохотной девочкой в застиранном платьице, с испачканными кукурузной кашей щёчками, то красивой девушкой с ярким цветком в пышных волосах. Сморщенная кожа его лица помнила прикосновения нежных губ, а слух — звонкий голос и слова простых песенок. Карьята всю ночь была рядом и просила отыскать того, кто лишил её радости жить. Старый Рик поклялся, что не умрёт, пока не найдёт убийцу.

В эту ночь небо обвисло тяжёлыми тучами, предвещая ливень, стояла густая темень, и Рик брёл, словно в воде, не видя своих ног. Каждую минуту мог хлынуть дождь, и тогда от нагретой земли поднимется туман, в котором ничего не увидишь за два шага.

Рик думал о смерти. Он слышал её дыхание за спиной и просил повременить, пока не исполнит просьбу Карьяты. Он думал и о жизни и был благодарен ей за редкие дни счастья. Разве не был он счастлив в тот день, когда Карьята кричала в новой, гулкой квартире, желая, чтобы Рика вместе со старой хижиной сожрали крысы, а потом весело хохотала. Добрая Карьята! Из-за него она отказалась от жилья с белой ванной и светлым полом! Вспоминая, Рик улыбался — на ночных дорогах внучка словно была живой и была рядом, поэтому бессонные ночи не были для него в тягость.

Предвестниками ливня на лицо Рика упало несколько тяжёлых капель, и он ускорил шаги: не все тёмные улицы пройдены, а до рассвета далеко.

Он проходил неподалёку от своего дома, по безлюдной улице с давно погасшими окнами, и тут перед ним сверкнули два зелёных огонька, а следом он увидал Карьяту. Она шла навстречу знакомой лёгкой походкой, и темень таяла вокруг неё.

— Карьята, это ты?! — воскликнул он, но она вдруг сжалась в тёмный комок и упала Рику на грудь. Нож проскрежетал и соскользнул с каната, обвивающего его шею. Рик сжал тёмный комок в руках, и он забился, издавая хриплые вопли. Он всё давил и давил его, чувствуя нож, кромсающий руки и грудь, а потом закричал и, наверное, кричал громко, потому что, упав без сил на землю, услышал рядом голоса людей.

Лопе привезли из тюрьмы в кабинет к инспектору полиции.

— Извини нас, парень, — сказал инспектор, — но нельзя было не арестовать тебя — все улики сходились. Думалось, что ты из той шайки негодяев.

— Поймали убийцу? Кто он?

— И да и нет. Оружие убийства нашёл старина Рик. К сожалению, только оружие.

— Не понимаю!

— Ты долго пробыл в тюрьме и, я думаю, заслужил чтобы кое-что увидать, — сказал инспектор. — Идём!

Они прошли коридорами полицейского управления, и инспектор распахнул перед Лопе дверь, выкрашенную белой краской.

— Сюда нельзя посторонним! — загородил дорогу человек в халате и резиновых перчатках.

— Ему-то можно, — сказал инспектор. — Он безвинно арестован, а невеста погибла. Помните девушку с консервной фабрики, что была первой? Расскажите всё этому парню.

— Гляди! — сказал криминалист Лопе и сдёрнул кусок ткани с того, что лежало на столе.

На столе лежал большой тёмно-серый кот.

— Я где-то видел его раньше! — воскликнул Лопе. — Постойте, постойте, это кот синьора Почако, соседа Рика!

— Да, так сказал сам Рик, пока мог разговаривать.

— Причём здесь дохлый кот? — спросил Лопе.

— Смотри — и поймёшь! — Криминалист пинцетом раздвинул кошачью пасть.

Нижняя челюсть была беззубой. Из верхней торчала широкая острая кость.

— «Нож» кошка вонзала в сонную артерию. Человек получал болевой шок и быстро истекал кровью. «Нож» вживлён путём тонкой хирургической операции, нижние зубы удалены, наверное, чтобы не было впечатления укуса. Во всей дьявольской истории наука пока не разобралась. Ясно одно: убийца был отличным хирургом и умел гипнотизировать или внушать мысли на расстоянии.

— Почему кошка кусала всегда в шею? — спросил Лопе. — Она что, дрессированная?

— Нет, ею управляли. Вот что нашлось в черепной коробке. — Криминалист поднял пинцетом продолговатый кусочек металла, похожий на пулю.

— Значит, Почако?! — Лопе сжал кулаки. — Расправлюсь сам, выставляйте в охрану хоть тысячу полицейских!

— Успокойся, — положил инспектор руку на его плечо, — расправляться пока не с кем. Он исчез той же ночью вдвоём с одним таксистом — украли в гавани яхту.

— Как же так?!

— Должно быть, получил сигнал от своей киски. Обшаривается всё море с воздуха и на воде, но ничего. Как растворились, нет даже обломков. Едем в больницу, Рик хочет тебя видеть. Твердит: всё сделал, пришло его время. Эти старики так упрямы: задумают умирать, так обязательно умрут. Но какой всё же великолепный старик! Ухитрился сделать то, до чего не могла додуматься вся полиция. Несколько месяцев блуждал по ночам, замотав шею синтетическим канатом. Кошка не смогла перегрызть, и он задушил её.

Старый Рик умирал, и это было сразу видно по потерявшей смуглость коже, словно осыпанной теперь пеплом, по слипшимся серым губам, по отрешённому и неподвижному спокойствию.

— Отец! — припал лицом к его плечу Лопе. — Отец, ты понял — я не виноват!

Медленно, медленно поднялись веки умирающего, медленно выпросталась из-под одеяла забинтованная рука и коснулась головы Лопе.

— Я не верил в твою вину, Лопе… — прошелестел голос, — моё время настало…

— Ему нельзя много разговаривать, — сказала молоденькая медсестра, дежурившая у постели Рика. — Он потеряет последние силы!

— Прощай, Лопе, — сказал Рик, — прощай, и помни: будьте осторожными… Зло таится, как змея в норе…

— Уходите! — приказала медсестра.

Они вышли из палаты, и Лопе прислонился к стене, закрыв лицо руками.

— Держись, парень! — сказал инспектор. — Отвезу тебя домой, там успокоишься.

— Мне бы хотелось проехать мимо дома Рика, хотя это не по пути.

И они проехали мимо дома, покрытого пальмовыми листьями, мимо того дома, откуда так недавно навстречу Лопе выбегала нарядная Карьята.

— Ну вот и всё, — вздохнул Лопе. — Если старик выживет, я заберу его к себе.

— Врачи сомневаются, видно, упрямец решил умереть, отказывается от переливания крови, от лекарств. Впрочем, я понимаю его: не может жить без внучки. Про какую змею он говорил тебе? Верно, бредил?

— Нет, он не бредил, — сказал Лопе.

РОЩА

Из машины возле опушки рощи вышли трое: ГИП, его заместитель и прораб. Впрочем, ГИП всегда предпочитал полный титул: «Главный инженер проекта», раздражаясь, если в бумагах на подпись престижный титул вмещали в три буквы. Он расстегнул верхние пуговицы сорочки, подставил лицо и грудь свежему ветру и, разминаясь, шагнул в тень старых дубов. Заместитель тоже расстегнул сорочку, шагнув следом. Его недавно назначили заместителем, и он старательно подражал начальству. Прораб, держась на расстоянии, пошёл за ними.

— Ну и что? — обернулся к нему ГИП. — За каким чёртом, товарищ Иванов, потребовалось тащить меня в такую даль? Я же знаю, как вы действовали через шефа!

— Хотелось, чтобы вы сами глянули… Надеюсь на изменение привязки!

— Да?! К вашему сведению, привязка давно утверждена, генплан также…

Деревья в роще росли некучно, словно уступая друг другу место, между ними лежали свежие поляны, пёстрые от цветов.

ГИП с заместителем остановились, задымили сигаретами, а когда двинулись дальше, в траве у ног что-то метнулось с быстрым шуршанием. Белка невесомо взлетела на дерево и глянула вниз глазами-бусинками. Все трое невольно тихо рассмеялись.

— Фу ты, испугала! — сказал ГИП, швыряя окурок в высокую траву.

— Только посмотрите, какая красота! — сказал прораб Иванов. Он стоял в тени дикой яблони. Ствол её на уровне колен раздваивался в форме римской цифры пять, тонкие ветки провисали под обилием мелких яблок.

— У меня нет времени разгуливать, — проворчал ГИП и повернул назад.

Они вышли на опушку несколько правее, прошли мимо зарослей дикой малины, наполненных низким гудом шмелей и острыми шорохами крохотных серых птичек, и вдруг увидали озеро.

На противоположном берегу ветер трепал высокий камыш, а на этом стоял брезентовый домик, обложенный для крепости по низу кусками известняка. Рядом приткнулся обшарпанный мотоцикл, на руле рыжая белка сосредоточенно грызла сухарь. Тут же на десятке кустиков зрели помидоры, а у самой воды на высоких ножках стоял мольберт. На холсте повторялось озеро, ветер морщил светлую гладь и трепал высокий камыш.

— Это что за цирк? — приподнял брови ГИП.

— Чудик какой-то, — услужливо пояснил зам. — Пейзажист. Весной ещё встречал, когда с геодезией приезжали. Малюет картинки, обосновался здесь…

На голоса из домика вышел хозяин в выгоревших шортах с пятнами краски. Светлые помидорные семечки застряли в его молодой бородке. Вместо приветствия он спросил:

— Решили всё уничтожить?!

— Посёлок. Рабочий посёлок и завод, — сухо ответил ГИП.

— Понятно! —- сверкнул глазами бородач. — Понятно! Озеро тоже мешает вашим грандиозным планам?!

— Придётся засыпать, — влез в разговор зам.

— Куда же их?!— кивнул бородач в сторону белки на руле мотоцикла — она всё занималась сухарём. — Тоже под нож бульдозера? Они погибнут, понимаете? Близко нет леса, а значит, корма. А птицы?

— У меня нет времени на подобные дискуссии, — сказал ГИП.

— Ну-ну, какие там дискуссии — всё ясно. Что же, пойду по инстанциям, буду добиваться изменения ваших планов!

— Желаю успеха, — усмехнулся ГИП. — По вашему желанию коттеджи воткнут в овраги… — Он отвернулся от хозяина брезентового домика и заспешил к машине.

— Помните, — крикнул вслед бородач, — помните, люди не должны забывать, что им отведено очень небольшое место на земле, что живут они в окружении природы, которая может…

ГИП влез в машину и громко хлопнул дверкой.

— Знаю я этих пейзажистов-маринистов — бездельники! Городит чепуху…

— Это слова одного писателя-фантаста, — тихо сказал прораб Иванов. — Недавно читал — запомнилось. Да, это Бредбери…

— Что?! — повысил голос ГИП. — Вы потащили меня сюда слушать фантастику? А у меня в восемнадцать ноль-ноль совещание! — Он постучал ногтем по наручным часам.

— Это же целый лес, — сказал прораб. — Вы заметили на опушке ели? Они голубые…

Они возвратились в город по тому же пыльному просёлку, мимо однообразных овражков, поросших тусклым осинником, и дорога показалась ещё более скучной и длинной.

ГИП, соблюдая дистанцию, сидел рядом с шофёром и сердито молчал. На переднем сиденье было особенно жарко, и он часто промокал лицо платком.

Из готовых щитов, как из детских кубиков, длинные руки кранов споро собирали домики. Домик — две квартиры на две комнаты. Ещё и ещё домик. Вот уже десять домиков, схожих, как близнецы, с одинаковыми террасками, одинаковыми палисадниками за штакетником стандартной высоты.

Тяжёлый каток разглаживал дымящиеся кучи асфальта, бульдозер — железный крот — сгребал грунт и толкал в чашу озера. Сопротивляясь насилию, вода проступала сквозь земляные валы, но бульдозер рыча пятился назад, выгрызал новую порцию грунта и опять наступал. В конце концов, обессилев, вода ушла под тёмный покров, и уже ничто не напоминало о светлой озёрной глади и высоких камышах. Трудолюбивые краны собрали на этом месте просторный павильон «Кафе-столовая».

А поздней осенью, когда земля затвердела под холодной коркой, а с неба полетели первые робкие снежинки, в новый посёлок заспешили машины, гружённые мебелью, мягкими штабелями матрацев, узлами и коробками — всем тем, что необходимо, чтобы обживаться человеку на новом месте. И скоро холодный ветер уже трепал просыхающее на верёвках бельё, лаяла в чьих-то сенях собака, карабкался по крыше кот, чтобы сразиться с соперником, а дома-близнецы стали отличаться друг от друга цветом оконных штор и абажуров.

Пятнадцать домиков превратились в общежития для молодых строителей, пять заселили семейные люди.

Прораб Иванов тоже перевёз из города жену и пятилетнюю дочку Наташку. В тот же день девчонка побегала по улице и спросила:

— Пап, а зачем тут ничего-ничего не растёт? В детском садике у нас росла большая ёлочка и рябинка…

— Весной мы посадим рябинку и, если хочешь, яблоню.

Иванову вдруг вспомнилась дикая яблонька: ствол её раздваивался на уровне колен, ветки провисали под обилием мелких яблок…

— Хочу, хочу! — захлопала Наташка в ладошки. — И посадим ёлочку, ладно! Пускай она всегда растёт, а на веточки повесим игрушки.

— К Новому году привезу тебе ёлочку… из города.

Жена сказала:

— Тоскливо. Ни кустика, ни деревца — пустыня какая-то… А эти земляные бугорки за посёлком напоминают кладбище. Неужели нельзя было хоть что-нибудь оставить? Ты же говорил, что был целый лес. Представляю: летом одна пыль и жара!

— Саженцы заказаны в питомнике. Весной посадим много деревьев, и, вот увидишь, сразу станет веселее, — пообещал Иванов.

«Веселее? Сколько лет пройдёт, пока саженцы превратятся в деревья, пока подарят тень. Мы с женой к тому времени будем стариками, а Наташка — взрослой женщиной», — подумал он.

Зима нарядила крыши домиков в пушистые шапки, прикрыла белыми покровами немилосердно израненную землю, завалила пустые палисадники глубокими снегами.

Наташка с соседскими ребятишками целыми днями пропадала на ледяной горке, а к Новому году отец привёз ей из города ёлочку. Деревце поставили в середине комнаты, обвешали блестящими игрушками, обвили серебряными нитями. Несколько дней она радовала пушистой зеленью, смолистым ароматом. Скоро хвоя стала блекнуть, осыпаться на пол, ёлку выбросили из дома. Она стояла в сугробе с жалко голыми ветками в прилипших клочках разноцветной фольги.

В тот летний день, когда Иванов приезжал на место будущей застройки, около зарослей дикой малины стояли две высокие ели, нижние их колючие лапы прикасались к траве, золотистые шишки светились сквозь тёмную хвою.

Однажды ночью Иванову почудилось: за окнами шелестят под ветром деревья, а в доме пахнет, как на лесной поляне, мёдом, мятой и земляникой. Он встал и отдёрнул оконную штору. По стёклам шуршал снег — поднималась метель.

В эту ночь он заново вспомнил то, что произошло здесь прошлым летом. Тяжело падали спиленные деревья. Трактора тянули тросы, запутанные на толстых пнях, выдёргивали их из земли, похожих на многоруких лесных чудищ… Стальные гусеницы с хрустом подминали кусты и хрупкий орешник. Как тогда метались белки и с криками вились птицы над раздавленными гнёздами!

Весь следующий день у Иванова было плохое настроение, накричал из-за какой-то ерунды на подчинённых, испытав потом мучительный стыд.

Наступила весна, с крыш стандартных домиков повисли прозрачные бороды сосулек, ледяная ребячья горка осела грязным сугробом, превратилась в лужицу. По улицам посёлка зазвенели ручьи, сливаясь, заполнили снеговой водой ямки на не застроенных ещё местах, стекли в кювет вдоль асфальтовой дороги. Пригрело солнце, и поднялась на рыхлой земле зелёными стрелками густая трава.

Из питомника привезли саженцы, рассадили по пустым палисадникам, привязав для сохранности от ветра к длинным кольям.

Возвращаясь со строительной площадки завода, Иванов каждый раз останавливался около хрупких прутиков и трогал пальцем бугорки распускающихся почек. Из пяти саженцев принялось три, и опять ему думалось, что нужно очень много времени, пока превратятся они в настоящие деревья.

— В июле уедем с Наташкой в город к бабушке, — говорила жена. — Сам подумай, что здесь делать летом!

Жарким майским днём Иванов вдвоём с шофёром отправился в город: база не выдавала фондовые электроды, простаивали сварщики. Он сам решил крупно поговорить с руководством этой базы.

В городе пришлось пробыть целый день, в обратный путь выехали к вечеру. В дороге начался первый весенний дождь, и шофёр сказал, что это очень хорошо для урожая. До армии парень жил в деревне и хорошо понимал, что нужно для урожая.

Под монотонный стук дождинок Иванов было задремал и проснулся от сильного толчка, визга тормозов и скрежета рвущегося металла. Он сильно ударился лицом о панель в машине. Рот сразу наполнился кровью, сплюнув за опущенное стекло, он крепко зажал платком разбитые губы.

— Живы, начальник? — испуганно спросил шофёр и вытянул из аптечки бинт. — Смотрите, смотрите, чего устроили!

В дождливой мгле перед машиной стояло высокое дерево. На стволе белела глубокая ссадина. Дерево подрагивало ветками, словно кошка, отряхивающаяся от дождевых капель, асфальт у подножия был раздроблен на мелкие куски.

— Надо же, хулиганство какое! Воткнули… Чуть успел отвернуть, а то бы в лоб долбанулись. Дорога знакомая, на ближнем шёл! Подвеска, точно, к чертям полетела и крыло! — Шофёр повернул ключ зажигания и включил дальний свет. Фары высветили второе дерево —- чуть дальше. У него мелко дрожали руки:

— Объезжать?

— Объезжай.

Он резко крутанул руль вправо. Колёса соскользнули с асфальта, завизжали, пробуксовывая на раскисшей обочине.

— Сел, — виновато сказал он, — капитально сел!

— Глуши, — приказал Иванов. — Пойду пешком, а ты старайся выбраться…

Они вышли из машины и услышали непонятный гул. Он словно перекатывался волнами, то нарастая, то стихая. Где-то рядом в темноте чавкало тяжело и мокро, будто большие звери ворочались в затопленных берлогах. Шофёр бестолково топтался у машины, со страхом озираясь по сторонам. Иванову стало жаль его:

— Запирай машину, идём со мной.

Они шагнули за дорогу, как в ночную реку, и темнота оказалась заполненной мокрыми кустами. Утром у дороги ничего не было, кроме травы и ошмётков закаменелого гудрона.

Ветки больно захлестали по лицу, цеплялись за одежду, ноги сразу глубоко увязли в грязи. Шофёр продирался следом за Ивановым, что-то бормоча. Почва под их ногами колыхнулась, вдруг вспучиваясь лохматым бугром, он потянулся вверх, обретая очертания дерева. Шевелящиеся, как удавы, показались корни и сразу же ушли в землю: дерево устраивалось поудобнее…

Иванова и шофёра далеко отбросило друг от друга. Поднявшись, Иванов окликнул парня. Тот лежал в кустах, скорчившись и закрыв голову руками.

— Держись! — Он помог ему подняться. — Нужно идти.

Они опять пошли, стараясь учащать шаги. Иванову тревожно думалось о жене и Наташке, о жителях посёлка. Что с ними? Он не сомневался, что в посёлке происходит то же, что и здесь, непонятное и страшное, и нужно очень спешить. Кожу лица стянуло подсыхающей кровью, в голове пульсировала боль, подташнивало, а во рту была солёная сухость. Он быстро устал, приостановился и поймал губами ветку, напитанную влагой. Рот освежила душистая горечь черёмухового дерева.

Глаза привыкли к темноте, в ней проступил светлый ствол берёзы, и он привалился к нему спиной. Шофёр же испуганно отшатнулся, потом осторожно провёл ладонью по коре.

— Надо же, как настоящая! Откуда это?

…Откуда это? Наверное, такое чудо сродни возникающей из мёртвого праха прошлогодних листьев нежной белизне ландышей, сродни виноградной лозе, рождающей на каменистой, иссушенной солнцем почве сладость сочных ягод, сродни всем земным плодам, старательно вобравшим в себя солнечные соки, чтобы подарить людям…

— Землетрясение не землетрясение! — сказал шофёр. — Вот раз в нашей воинской части…

Он прислонился плечом к Иванову: ему нужно было сейчас ощущать рядом человека и говорить — всё равно о чём, лишь бы не было так жутко.

Гул затихал, «звери» успокаивались в берлогах. Нет, они выбрались из берлог, из небытия, на которое их безжалостно обрекли люди. Остались только звон дождевых капель и глухой перестук земли, осыпающейся с веток.

— Смотрите, смотрите! — воскликнул шофёр. — Вон там… в посёлке горит!

Иванов увидел: в отдалении на низких тучах дрожит багровый отблеск.

Они пошли, и зарево всё яснее проступало над верхушками деревьев.

Горел павильон «Кафе-столовой». Огонь гудел внутри помещения, от жара со звоном лопались стёкла. Рядом тлел покосившийся столб — чёрной паутиной свисали с него обгоревшие провода. На расстоянии от пожара стояла толпа людей. Иванов подошёл ближе, и сердце у него сжалось: насквозь промокшие люди в молчаливом оцепенении смотрели на огонь. Должно быть, они сбежались сюда, чтобы быть вместе, страшась мрака и неожиданной опасности.

Иванов тронул за локоть ближнего к нему парня:

— Почему не тушите?!

— Замкнуло. Сразу и занялось.

Пламя отражалось в воде. Она плескалась вокруг павильона, уже ясно обозначив берега засыпанного озера.

Иванова заметили, толпа зашевелилась, навзрыд заплакала девушка в изорванном платье, с длинной царапиной на щеке. Иванов с трудом узнал буфетчицу из «Кафе-столовой». Люди возбуждённо заговорили:

— Чуть не свихнулись… Спим себе, а они и полезли из пола…

— Общаги наши тю-тю…

— Как ещё успели выскочить…

— Треснули домишки, как арбузики…

— Все?! — холодея спросил Иванов.

— Нет. Семейные как по заказу уцелели. Так, немного покоробило… Кому хорошо досталось, там отлёживаются.

— Убитых нет?!

— Вроде без покойничков обошлось, а вещички там остались… Медпункт вроде на шампур надело, медичку по канату спускали — вопила, что тебе пожарная сирена! Сейчас в четвёртом доме первую помощь оказывает.

— Поясните, начальник, с чего бы такое стихийное бедствие? Нарочно кто навредил?

— Я знаю не больше вашего, — сказал Иванов.

«…Нет, я знаю, — подумал он, — я знаю, что это таинство, совершившееся во время первого весеннего дождя, так же закономерно, как наказание зла! Но как объяснишь людям, потерявшим крышу над головой, испуганным и пострадавшим?..»

— Товарищи, — постарался он говорить громче, с трудом шевеля распухшими губами, — товарищи, размещайтесь в уцелевшем жильё, отдохните, а в шесть утра сбор на этом месте.

Иванов заторопился к своему дому. Улицы больше не было — тёмные стволы и влажный шелест высоких вершин.

Дверь на терраску открывалась наружу — её заслонило ветвистое деревце со стволом, раздваивающимся в форме римской цифры пять. Иванов постучал в окно. За стеклом метнулось белое лицо жены, окно распахнулось, и она зашептала:

— Мы должны немедленно уехать! Не останусь здесь ни минуты! Какой ужас… Ты ранен?!

Иванов влез в окно:

— Наташка спит? Дай умыться.

— Я уеду, слышишь?! И сруби дерево — нельзя открыть дверь!

— Не бойся, я вспомнил: наш дом стоит на поляне, соседние — на опушке. Дерево? Потом. Сюда идут люди, постели что-нибудь на полу в этой комнате.

Стараясь не задевать разбитые губы, он ополоснул лицо и опять вылез в окно. Жена что-то отчаянно шептала вслед, Иванов не оглянулся, шагнув под утихающий дождь в сумрак кустов и деревьев.

Да, это походило на землетрясение. Сборные щитовые домики развалились, стены лежали на земле, часть крыш повисла на толстых суках. Продовольственный ларёк встал на попа. Из него высыпались мешки крупы и сахара, вперемешку с разбитыми бутылками валялись розовые палки колбас. Под зонтиком на ящике сидела продавщица, несмотря на бедствие, охраняла свой товар. Увидев Иванова, она обрадовалась:

— Ой как хорошо, что пришли! Акт составлять надобно, три ящика портвейна разбилось…

— Будет акт, — пообещал Иванов, — утром…

Он пошёл по посёлку, прикидывая, что можно восстановить в первую очередь. Дождь кончился, небо было высоким и чистым, занимался розовый рассвет. Ветер, спустившись с древесных вершин, лениво перекатывался по траве, стряхивая со стеблей светлые капли. Ворковала прибывающая в озере вода, а на помощь к ней с берегов тянулись тонкие дождевые ручейки, обломками кораблекрушения всплыли обгорелые останки «Кафе-столовой». Деревья, разрушители человеческого жилья, замерли в сонном покое, словно отдыхали после мук второго своего рождения. Иванов не испытывал к разрушителям ненависти, понимая их правоту и страшась, что сюда опять может прибыть мехколонна…

В шесть утра народ собрался возле озера. Досталось многим: лица и руки вымазаны по ссадинам зелёнкой, белеют марлевые повязки, все словно постарели за ночь, и короткий отдых не стёр с лиц угрюмой усталости. Мужчины молча курили, ожидая, что скажет Иванов.

— Обстановка такая, мужики, — начал он, всматриваясь в лица собравшихся людей. — Дороги нет, разрушена дорога, просёлок ещё осенью разбили — на тракторе не проедешь. Связи, сами понимаете, пока тоже нет. Есть запас продуктов. Что произошло? Произошло небывалое, уничтоженная роща восстановилась. Почему, не знаю, но знаю: теперь всё на своих местах…

— Кроме наших домов! — крикнул кто-то.

— Да, кроме домов, — согласился Иванов. — Что будем делать — решайте сами.

…Он понимал, что не имеет права приказывать, всё зависит от этих людей, переживших страшную ночь. Оставалась надежда: человек привыкает к месту. И даже перебравшись в другое, более удобное, всегда хранит в душе частицу сожаления по оставленному, потому что нет на земле места, не подарившего крупицы радости… Уйдут ли отсюда люди? Может, уйдут. Он тоже уйдёт, если повторится преступление…

Двухметровый парень, бригадир бетонщиков, раздвинул локтями толпу и, неожиданно злобно выкатив глаза, заорал:

— Я эту живопись в гробу видел! Чо ждать, пока прихлопнет, как муху?! В город уйду, пешком уйду!

За массивность фигуры бетонщика беззлобно прозвали Мелким. Работал соответственно своей силе, и фотография его, на которой он был непривычно причёсан и наряжен в галстук, бессменно выгорала на Доске почёта.

— Уйдём, уйдём! — поддержали Мелкого голоса. Толпа разделилась на две группы, заспорила, зашумела, забыв о присутствии Иванова.

— Тихо-тихо, мужики! — вскинул вверх руки чернявый парень (его кран сегодня собирались перебросить на заводскую площадку). — Кончай базарить! Я так думаю, пока суд да дело, переставить несколько общаг на свободные места. Берусь таскать на общественных началах. А ты иди, иди! — обратился он к Мелкому. — Погляжу, как пехом двести кэмэ протопаешь! Пару сапог возьми…

В толпе засмеялись и закричали:

— Правильно!

— Чего правильно?! Задарма вкалывать?

— Не переломишься…

— Уйду! — перекрывая шум, опять заорал Мелкий. — Дураков нет за спасибо работать!

— Вон ты, оказывается, какой, — грустно сказала буфетчица с поцарапанной щекой. — А притворялся…

«…Действительно дрянь, — решил Иванов. — А я?! Чем я-то лучше этого верзилы? В своё время поговорил немного, что жаль всё уничтожать здесь, тем дело и кончилось!..»

— Слушайте сюда! — опять поднял руки вверх крановщик. — Чем не жизнь, если лесок рядышком, грибки там разные, а?! Мне лично такое по душе! А что касается этих, — он кивнул в сторону рощи, — они имеют право жить или не имеют?! Ну, будем по соседству жить, а?!

«А ты умница, — думал Иванов, — ах, какая же умница!» Он наконец заговорил, и все повернулись к нему:

— Значит, так: кто хочет уйти — держать не стану. Кто останется — будем работать. В первую очередь поставим ларёк, затем седьмой дом. Там одна стена вывалилась. Дерево не трогать, понятно?

И опять зашумели, заспорили. Мелкий что-то виновато шептал буфетчице, а потом стал кричать, что бетонщики своё дело знают, а плотники — известные сачки…

Иванов на этот раз запретил шуметь:

— Кто будет работать, расходитесь по бригадам, а бригадиров прошу подойти ко мне, прикинем, что делать сегодня… — И он вынул блокнот и карандаш.

Иванов опять влез в дом через окно.

— Ты можешь объяснить всё это? — спросила жена.

— Понимаешь, люди не должны забывать, что им отведено очень небольшое место на земле…

— У тебя, кажется, температура?! — встревожилась жена. — Дать таблетку?

— У меня нет температуры. — Он бросил на пол куртку и лёг на неё. — Разбуди часа через два.

В коротком тяжёлом сне приснился бородатый художник: он стоял у своего брезентового домика и кормил белок помидорами.

Разбудила Наташка. Она хныкала и просилась гулять, а жена говорила, что дверь сломалась, вот папа когда проснётся, починит…

Иванов разыскал в кладовке топор и вылез наружу. Заслоняя дверь в дом, светилось бело-розовое лесное чудо — яблоня расцвела, около уже кружилось несколько пчёл.

— Идите сюда! — крикнул Иванов и первой вытащил из окна Наташку.

— Ой, пап! — захлопала девчонка в ладошки. — Ка-акая красивая!

Иванов спрятал топор за спину.

— Что же делать? — спросила жена.

— Прорубим дверь с другой стороны. Всегда нужно делать двери с той стороны, где они не мешают.

КОМНАТА

Через две недели после знакомства Олег и Ольга поняли, что не могут жить друг без друга.

Родители не противились этому браку. Олег уже закончил институт и работал мастером на заводе. Ольга перешла на последний курс педагогического училища. Состоялась весёлая свадьба. Белокурая невеста была чудесно хороша в воздушном платье и фате, а жених элегантен и серьёзен, сознавая торжественную значимость этого дня.

После свадьбы Олег привёл молодую жену в дом своих родителей, но кроме родителей у него была младшая сестрёнка — противнейшее создание. С первых же дней она принялась упорно шпионить за молодожёнами.

— Мама! — часто кричало противнейшее создание. — Они опять целуются в кухне!

— Могли бы вести себя приличнее при ребёнке, — недовольно говорила мать. — В моё время люди уме быть скромнее…

И молодожёны старались по вечерам уходить из дому. Только среди уличной толчеи или на скамейке в сквере они чувствовали себя наедине друг с другом. Ольга любила посидеть в кафе и послушать музыку.

— Мотовство! — определила мать Олега. — Кофе вполне можно сварить и дома, а уж если обязательно пить под музыку, есть проигрыватель и пластинки.

Однажды с получки Олег принёс жене букет роз и коробку дорогих конфет.

— Боже мой! — возмутилась его мать. — Только посмотрите на него! Ботинки совсем развалились, а он транжирит деньги на разную ерунду! Вот уж действительно, с кем поведёшься…

И молодожёны решили перебраться к родителям Ольги.

Но скоро тёщу стало раздражать, что Олег курит на балконе. Ей казалось, дым всё равно проникает в комнату.

— Твой муж отвратительно воспитан! — повторяла она почти ежедневно Ольге. — От шума и табака у меня поднимается давление!

И опять молодожёнам ничего не оставалось, как по вечерам бродить по городу. На скамейке сквера или за столиком кафе Олег мог смеяться и курить без опасения повредить тёщиному здоровью.

Однажды во время бесцельных блужданий по улицам они прочли странное объявление, пришпиленное кнопками к забору: «Сдаётся комната для влюблённых с видом на четыре стороны света».

— Кто-то решил подурачиться, — засмеялся Олег.

— Тут есть и адрес, — заметила Ольга. — Почему бы нам не взглянуть на комнату? Я уже представляю: она светлая-светлая. Мы будем в ней только вдвоём, и тебе никто не помешает целовать меня сколько вздумается, каждый день покупать конфеты, а потом мы поедем путешествовать!

— И мы влюблённые, правда? — обнял Олег жену.

— Нет, мы не влюблённые, мы любим, а это совсем другое дело. Влюбляться можно сто раз, а любить раз в жизни. Пожалуйста, посмотрим комнату!

— Глупенькая моя, — улыбнулся Олег, — ты и представления не имеешь, сколько дерут за отдельные комнаты! А у нас ничего, кроме моей зарплаты и моей стипендии. Лучше ещё с год как-нибудь прожить у предков. Объявление вывесил, честное слово, какой-то шизик.

Ольга умоляюще глянула на мужа:

— Я очень-очень прошу!

— Хорошо, — согласился он, — если тебе так хочется. Сама убедишься в том, что я говорю.

Вдоль фасада маленького двухэтажного домика стояли высокие мальвы — яркие цветы доставали до окошек второго этажа. Дорожка, посыпанная чистым песком, вела от калитки к деревянному крашеному крыльцу. Вдоль дорожки буйно разрослась малина, над колючими кустами кружили чёрно-золотые осы.

— Ой, как здорово! — захлопала в ладошки Ольга. — Всю жизнь мечтала пожить в таком домике! Ужасно люблю мальвы — они пахнут тёплым воском и похожи на балетные юбочки. Смотри, смотри, какие милые киски!

На крылечке сидели две рыжие кошки с зелёным глазами-виноградинами.

— Не открывай калитку, — сказал Олег. — В частных домах, кроме кисок, держат злых собак.

— Входите, входите! — раздался ласковый голос из малинника. — Я не держу злых собак, а осы, если их не сердить, не кусают!

На дорожку вышла высокая старуха. В руках он держала корзиночку, полную спелых ягод.

— Знаете, — сказала старуха, — в этом году малин особенно крупная и сладкая, оттого что ей вволю досталось солнца и дождя. В детстве я была уверена, что в ягодах застревают кусочки солнечных лучей. Вы по объявлению? — Она внимательно посмотрела на Олега и Ольгу. — Я сразу поняла: вы-то как раз и подходите для моей комнаты. Сюда уже многие приходили, но всё было не то!

— Мы должны подходить для вашей комнаты, а не она для нас? — спросил Олег. — Почему так?

— Потому что я сразу поняла: вы любите друг друга и здесь нет подвоха! Идёмте.

Следом за старухой молодожёны обошли вокруг дома и увидали второе крылечко с лестницей наверх. Старая хозяйка открыла дверь большим медным ключом, пропустив их вперёд. Они перешагнули порог и увидели: перед ними расстилался степной простор. Заходящее солнце золотило стебли конского щавеля и полыни, высвечивало головки тёмно-розового клевера. Ветер волнами пригибал цветы и травы.

— Не верится, что это картина! — воскликнула Ольга. — Я чувствую запах свежего ветра!

— Входите, входите, не стесняйтесь! — сказала старуха. — Не правда ли, очень красиво, и совсем настоящая степь, но… краски несколько поблекли? Да, поблекли, словно затянуло дымкой, но стоит вам здесь немного пожить, и они опять заиграют!

На второй стене, в весеннем лесу, у подножия распускающихся берёз серебрились лесные ландыши. На третьей был написан осенний лес — тихо кружились, падая на поблекшую траву, яркие листья, а на четвёртой стене тёмные ветви елей клонились под снежной тяжестью.

— Мой муж был великим художником! — гордо сказала старуха. — Да, он был необыкновенно талантлив, но мало кто об этом знал. Главное, знала я. Мы изъездили с ним вдоль и поперёк разные страны, шли там, где круглый год лето и круглый год цветут роскошные цветы, но он любил только природу родины, только её картины получались у него живыми, потому что он писал их своим сердцем. А когда у него не стало сил выходить из дома, он написал нашу родину на этих стенах, чтобы всегда быть с ней. Врачи запрещали работать, но, послушайся их, он умер бы гораздо быстрее. И он так торопился расписать эти стены, а я мыла кисти и…

— Хорошо нарисовано, ничего не скажешь! — заметил Олег.

— Это не хорошо, а чудесно! Такого мне не приходилось видеть!

В каждой стене было по маленькому окошку с разноцветными стёклами. Красные, жёлтые, синие блики лежали на светлом полу. У «весенней» стены стояла тахта, обтянутая полысевшим плюшем, а в центре комнаты — тяжеловесный старинный стол на пузатых ножках и мольберт с незаконченным портретом молодой девушки.

— Ваша дочка? — спросила Ольга.

— Это я, милая, — застеснялась старуха.

— Какой вы были красавицей!

— Муж начал портрет за несколько месяцев до… — Старуха прижала к глазам кружевной платочек. — Не удивляйтесь — сквозь теперешнюю противную оболочку он всегда видел меня такой, и мы были так счастливы в этой комнате! По его завещанию здесь и теперь должны жить любящие…

— Сколько нужно платить в месяц? — деловито хведомился Олег.

— Что вы! — всплеснула руками старуха. — Разве такое переводится на деньги?! Живите, любите друг друга и не покидайте комнату — ей необходимо сердечное тепло! — Она выглянула в «зимнее» окошко и вос кликнула: — Каков негодяй этот соседский кот! Опять пугает птиц в моём саду!

И она поспешно ушла прогонять кота, а Ольга сказала:

— Чудесная, расчудесная комната — мы попали в сказку!

— Нет, старуха явно ненормальная, — засмеялся Олег. — Ну кто в наше время пускает бесплатно жильцов! Ладно, поживём-увидим.

Молодожёны остались жить в комнате с расписными стенами и разноцветными весёлыми окошками. Теперь вечерами им не нужно было бродить по городу, чтобы быть наедине. Вечера можно было проводить в уютной комнатке или сидеть в саду под яблоней и наблюдать, как осы водят хоровод над сладким малинником, как перепархивают с ветки на ветку птицы, а на высоких мальвах распускаются новые «балетные юбочки». Утром молодожёны находили около своих дверей тарелки ягод, и старая хозяйка домика сердилась, если они пытались за них уплатить. С работы Ольга встречала мужа у калитки, он целовал её, обнявшись они поднимались по лестнице в комнату. В одну из ночей Ольга положила руку на плечо мужа и прошептала:

— Не открывай глаза и слушай! Деревья тихонько шелестят, и пахнет ландышами.

— Нарисованные деревья не могут шелестеть. Вечно ты что-нибудь напридумаешь. Не тревожь меня — завтра рано вставать! — И он повернулся на другой бок.

— Извини. Но разве ты не замечаешь, что стены становятся всё ярче и ярче, словно с них улетает туман? И деревья на самом деле шелестят, но ты не веришь и потому не слышишь!

Олег раздражённо вздохнул и зарылся головой в подушку.

В то лето асфальт на городских улицах плавился от жары, а переполненные автобусы и трамваи походили на банные парилки. В комнате же молодожёнов была прохлада и ночью им снились прохладные сны.

Как-то утром Олег сказал:

— Знаешь, во сне я бродил по степи. Приятно пахло, и ветерок тоже был довольно приятным. Будто бы нарвал мохнатых цветочков… забыл, как называются.

— Клевер?

— Кажется.

— И принёс их мне…

— Всему есть предел! — рассердился Олег. — Не маленькая верить в сказки. Из снов ещё никто ничего не приносил!

— Сказки? Смотри! Я всегда верила в сказки. — И Ольга подняла с полу около тахты букетик розового клевера.

— Чепуха, — сказал Олег. — Старуха подложила. Таскает же ягоды к нашим дверям, и мы не запираемся на ночь!

Наступила осень, талантливо раскрасила сад золотыми и багровыми красками, потом осенняя красота опала на мокрую землю, нудные дожди втоптали её в грязь, а следом заморозки присыпали солью. И вот уже холодный ветер пригнал тяжёлую тучу со снегом и вытряс её над городом. Олег насквозь промёрз, добираясь с завода, а Ольга тоже очень замёрзла, пока доехала из своего училища. Но в комнате с расписными стенами оказалось неожиданно тепло, весело светились разноцветными стёклами окна, словно не было слякоти с колючим ветром и всё продолжалось лето. Олег и Ольга сразу согрелись. Олег сосредоточенно принялся ходить вдоль стен, прикладывая к ним ладони.

— Что ты делаешь? — спросила Ольга.

— Ничего не понимаю! — бормотал Олег. — Центрального отопления нет, печки тоже, но тепло. Нет, скоро и я начну верить в чертовщину! Иди к хозяйке и спроси, как отапливается эта бесплатная жилплощадь.

В нижней комнате старой хозяйки дома тоже было тепло. Все стены были увешаны картинами в тяжёлых позолоченных рамах и портретами седобородого мужчины. На широком диване сидели рыжие кошки с глазами-виноградинками.

— Очень просто! — улыбнулась Ольге хозяйка дома. — Да, всё очень просто. От вас исходит любовь, комната платит тем же. Нам с мужем никогда не было холодно, и он умел видеть меня такой, какой я была пятьдесят лет назад, потому что умел любить. Я самая счастливая женщина на свете: кому ещё удаётся быть молодой целых пятьдесят лет?!

— И всё же комната чудесная, — сказала Ольга мужу. — Но ты всё равно не веришь. И я завидую нашей хозяйке: она была любимой целых пятьдесят лет!

— Я буду любить тебя сто лет, — пообещал Олег.

В скором времени наступили морозы, закрутились над городом метели, а в комнате без печки было тепло и уютно, и молодожёны продолжали любить друг друга, как в день свадьбы.

И вот опять пришло жаркое лето, в саду у дома поспела малина, и целыми длинными днями над ней кружили осы.

Однажды, вернувшись с работы, Олег сообщил:

— Мне дали квартиру. Завтра же переедем.

— Зачем?! Здесь так хорошо!

— Не вечно же проживать в чужом доме!

Ночью Ольга потихоньку поплакала, а утром они собрали чемоданы, заперли комнату и отдали большой медный ключ старой хозяйке.

— Мы будем навещать, — сказала Ольга. — Через неделю заявимся на всё воскресенье. Так жаль расставаться с вами и чудесной комнатой! Да, скоро мы приедем…

Старуха грустно улыбнулась и долго, стоя у калитки, смотрела вслед молодожёнам.

Они стали жить в новом многоэтажном доме, в квартире с весёлыми обоями, с просторными окнами, пропускающими много света. Под ними не было уже мальв, не светились окна разноцветными стёклами, и в пасмурные дни тоже становились скучными. Ольге не нравилось смотреть в окно: дом, ещё дом, дома-близнецы.

Она начала работать в школе. Вечерами проверяла тетради и готовилась к урокам. Олег свободное время проводил в шахматном клубе. Теперь, возвращаясь домой, он забывал поцеловать жену, и она однажды попрёкнула его. В ответ он сказал незнакомо зло:

— Ежедневные сантименты приедаются, пойми! Семейная жизнь не состоит из бесконечных любований друг другом.

— Из чего же она состоит?

Олег не ответил. Поужинав, он сел разбирать шахматную задачу. А Ольга украдкой поглядывала на него и думала, что муж и эта новая квартира становятся с каждым днём всё более чужими ей.

Они не навестили старую хозяйку маленького дома через неделю. Не навестили и через много месяцев. Ольгой стало овладевать беспокойство: казалось, в прежнем их доме, таком уютном и добром, что-то случилось. Она стала просить мужа:

— Мне так хочется побывать там хотя бы разочек, поедем!

— Я не собираюсь тратить время на пустяки, — отвечал он. — Старуха наверняка успела заселить свою разрисованную комнатёнку Какой-нибудь неимущей парочкой. Если уж тебе так скучно, можем сходить в кино.

И Ольга поехала одна.

Улицы города поливал холодный осенний дождь, и намокший домик старой хозяйки выглядел унылым и постаревшим. Ветер скрипел калиткой, сквозь голые кустики малинника с глянцевой от влаги корой сквозила раскисшая земля. Дождь смыл песок со знакомой дорожки, оставив редкие его островки — между ними стояли тёмные лужицы.

Старуха словно ждала: она сразу вышла на крылечко в сопровождении рыжих кошек.

— Здравствуй, милая! Я знала: придёшь ты одна.

— Здравствуйте. Почему вы знали, что я приду одна?

— Вы давным-давно бы навестили меня, если бы были ещё вдвоём.

«Боже мой, — подумала Ольга. — Всё верно, всё так и есть — мы чужие с мужем, но зачем-то живём в одной квартире!»

— Если можно, мне бы хотелось взглянуть на нашу прежнюю комнату, — сказала она.

— Что же, взгляни.

Они обошли вокруг дома, поднялись по лестнице, и старуха открыла дверь большим медным ключом.

Комната пахнула на Ольгу холодной затхлостью. Белесая плесень расползалась по стенам, картины мутно проглядывали сквозь неё. Потускнели разноцветные окна — свет их был неярок и печален.

— Отсюда ушло тепло. Но я всё надеюсь, что придут те, кто умеет любить всю жизнь, и тогда всё вернётся…

Ольга тихо заплакала.

— Успокойся, милая, после зимы всегда наступает весна, после печали — радость… Всё устроено так, что есть надежда, а иначе и жить было бы невозможно!

ЛИЛОВАЯ СОБАКА

— Как всегда, Аделаида Петровна запаздывает, — сказала преподавательница физкультуры и бодро закинула левую мускулистую ногу, туго обтянутую синим тренингом, на не менее мускулистую правую. — Прекрасно знает, что педсовет назначен на семнадцать ноль-ноль… — И она метнула быстрый взгляд на директора школы, восседавшего в конце длинного стола, накрытого зелёным сукном в чернильных пятнах. Директор старательно чинил карандаш и не отреагировал.

— Мой Гоша, — погромче сказала физкультурница, — говорит, что Аделаида Петровна приходит в класс после звонка…

— И что такого? — вяло спросил преподаватель зоологии. — Не бежать же впереди учеников.

Преподаватель математики нагнулся к уху преподавательницы географии:

— Аделаиде не позавидуешь: Гоша в её классе, и такой же ябедник, как мамаша!

Преподавательница черчения нагнулась к уху преподавательницы английского языка:

— Вы не находите, эта «Мой Гоша» за что-то недолюбливает Аделаиду Петровну?

— Её, — прошептала в нос англичанка. — Гоша имеет у неё по сочинениям не более фо…

— Может, начнём без Аделаиды Петровны? — шаркнула кроссовками по полу физкультурница.

— Ждём ещё десять минут, — буркнул директор, не отрываясь от заточки карандаша.

В это время дверь кабинета распахнулась и в неё боком протиснулась Аделаида Петровна. В одной руке у неё был пухлый портфель, в другой — объёмистая хозяйственная сумка. Из сумки торчали пакеты с морожеными пельменями.

— Извините, кажется, чуточку запоздала! — покраснела она.

— Мы вас заждались, — сказал директор и постучал указательным пальцем по циферблату наручных часов.

— Сибирские? Большая была очередь? — с невинным видом кмвнула физкультурница на хозяйственную сумку Аделаиды Петровны. Та ещё гуще покраснела и засунула сумку под стул. Одна пачка пельменей вывалилась на пол.

Директор воткнул отточенный карандаш в пластмассовый стаканчик под бронзу.

— Аделаида Петровна, первый вопрос об ученице вашего класса. Простите, фамилию запамятовал…

— Немудрено, — сочувственно заметила физкультурница. — У неё даже собаку Мурой зовут.

— Каждый называет свою собаку как хочет! — парировала Аделаида Петровна. — Почему это нельзя дать собаке кличку Мура?!

— Потому что так зовут кошек и, кроме того, собак не красят в лиловый цвет!

— Она и не крашеная! Скажите, — обратилась Аделаида Петровна к преподавателю зоологии, — бывает в природе лиловая масть?

— Природа многообразна, — утомлённо вздохнул зоолог.

— Товарищи! — шлёпнул ладонью по столу директор. — Мы, кажется, собрались обсудить годовые оценки, а не клички и масти собак. Аделаида Петровна, есть предложение снизить оценку по поведению ученице вашего пятого «Б», этой… простите, опять запамятовал…

— Эртоиз?

— Именно. Вас как классного руководителя не раз предупреждали о её недопустимом поведении.

Аделаида Петровна нервно подправила прядки, выбившиеся из небольшого пучочка на затылке, и решительно одёрнула кофточку:

— Ни в коем случае! Эртоиз хорошо учится… живёт с одной бабушкой!

— И бабушка совершенно не похожа на бабушку, — в тон продолжила физкультурница. — Мой Гоша говорит, что она усиленно занимается аэробикой и носит «бананы».

— Никому не запрещается заниматься аэробикой, — назидательно сказал директор и перелистал классный журнал. — Так, так, Шао Эртоиз… Странное имя дали родители. Кстати, Аделаида Петровна, где они работают?

— Они? Они ботаники, где-то в горах… Точно не могу сказать. Девочка пришла в школу со второго полугодия. — Аделаида Петровна смутилась, вдруг вспомнив, что завуч привёл Шао в класс и сказал: документов её пока нет, пришлют откуда-то позднее. И удивительно, но и завуч и сама Аделаида Петровна совершенно забыли о документах.

— О своих учениках надо знать всё, — строго заметил директор. — Так, так, прошу вас, — обратился он к преподавателю по математике.

— По моему предмету Эртоиз успевает отлично, но… часто невнимательна на уроках, думает о чём-то постороннем…

Математик по доброте своей решил промолчать: однажды ученица Эртоиз не выполнила домашнее задание, а на промокашке, вложенной в тетрадь, он прочёл:

До чего противный дождик Льёт с утра и целый день. В эту мокрую погоду Мне учить уроки лень. Вот какое невезенье: прогуляться не пойдёшь. Во дворе играет Мура без зонта и без калош…

— У меня она сорвала урок! — воскликнула географичка. — Сочиняет, понимаете ли, стишки во время занятий. Ребята повскакали с мест, чтобы поймать ворону!

— Какую ворону, и при чём стихи? — удивился директор.

— Эртоиз, как всегда, смотрела в окно, а там какие-то птицы дрались… И она на весь класс о вороне…

— Разрешите, я скажу! — перебила физкультурница. — Мой Гоша запомнил стихи, у мальчика уникальная память… — Она порылась в портфеле и извлекла листок бумаги. — Вот, читаю:

Посмотрите, посмотрите, Бьёт ворона воробьёнка, Обижает негодяйка воробьиного ребёнка! Ах, догнать бы нам ворону…

— Действительно, — сказал директор. — Понимаю, если сильный обижает слабого, это вызывает обязательное возмущение.

— Да, да! — воскликнула Аделаида Петровна. — Девочка не может спокойно относиться к жестокости!

— Перестаньте защищать безобразия вашей ученицы! — вспыхнула географичка.

— Что вы этим хотите сказать?! — воскликнула Аделаида Петровна, поняв по-своему географичку.

А дело было в том, что ученица пятого «Б» Шао Эртоиз была самой некрасивой девочкой во всех параллельных классах. Жёсткие волосы походили на растрёпанные птичьи перья, слишком большая голова и слишком большие жёлтые глаза. Одноклассники прозвали её совой, и Аделаида Петровна жалела девочку.

— Некоторые ребята до сих пор сбегают с моих занятий, — заявила физкультурница. — Да, сбегают, а всё из-за неё! Уважаемая Аделаида Петровна, помните, ваш класс сдал на значки ГТО, кроме Васи Иванова? Конечно, помните. Так вот, я попросила Эртоиз написать стихи в стенгазету о спортивных достижениях и… — Физкультурница задохнулась от возмущения и извлекла из портфеля ещё один листок:

В нашем дружном пятом классе Все спортсмены, кроме Васи, Но зато наш толстый Вася — Математик лучший в классе. И поэтому ему Физкультура ни к чему…

— Может, из стен нашей школы со временем выйдет знаменитая поэтесса? — задумчиво предположил директор.

— Да, но Вася Иванов задрал нос и сбегает с моих уроков! И Света Ковалёва! Она, видите ли, лучше всех рисует — сплошь таланты! — зло усмехнулась физкультурница. — А вы, Аделаида Петровна, скажите, какое сочинение у вас написала Эртоиз!

— Какое же? — спросил директор.

— Ну, кратко, в стихах, — смутилась Аделаида Петровна.

— Ознакомьте нас, — попросил директор.

— Была тема «Человек и природа», — ещё больше смутилась Аделаида Петровна. — Ничего страшного… вот. — И она запинаясь продекламировала:

Ночью вдоль берега моря Тихо грабитель шагал. Он любовался на звёзды И ничего не украл…

— В этом что-то есть! — заметил математик.

Все рассмеялись, а физкультурница возмутилась:

— Стихи должны приносить пользу обществу, способствовать успехам в труде и спорте!

— Давайте ближе к делу, товарищи, — сказал директор. — Будем снижать оценку по поведению или не будем?

Гоша, самый красивый мальчик из параллельных пятых классов, сидел вечером на лавке около своего высокого дома и скучал. Занятия в школе кончились, и уже не нужно было сидеть над учебниками, чтобы заработать пятёрку. Папа и мама уехали на несколько дней в деревню к заболевшей бабушке, поручив Гошу старшему брату. У брата же после отъезда родителей появились неотложные дела, и он каждый вечер поздно возвращался домой.

Гоша сидел на лавочке и от нечего делать смотрел на кусочек неба между соседними, такими же высокими, домами. В кустиках отцветающей сирени громко выясняли свои отношения кошки, а в окнах начинали зажигать лампы. Небо сначала позеленело, потом стало темнеть, и на него выкатилась большущая оранжевая луна. И тут из окошка первого этажа одноклассница Гоши, некрасивая девочка Шао, окликнула его:

— Эй, скучаешь, да?

— Тебе какое дело?

— А я никогда-никогда не скучаю, — не обиделась она.

— В куклы играешь? — усмехнулся Гоша.

— Бывает, и в куклы. Или гуляю по лунным лучам.

— Что?!

— Гуляю по лунным лучам. Это очень просто, только одной не так интересно, хочется с кем-нибудь поговорить, а Мура не научилась ещё разговаривать, плохо у неё получается…

— Совсем? — Гоша покрутил пальцем у виска.

— Не бойся! Мы с Мурой первыми пойдём, и я буду держать тебя за руку, потому что в первый раз немножечко страшно.

— Куда пойдём?

— Я же ясно говорю: погуляем по лунным лучам. Бабушка запрещает кого-нибудь брать с собой, но теперь всё равно — мы скоро уедем. Знаешь, надо залезть на подоконник, подождать, пока луна поднимется повыше и… — Шао вылезла из своего окна и уселась рядом с Гошей на лавку.

— Хватит сказки рассказывать. Иди в куклы поиграй, — сказал Гоша и ловко доплюнул до куста сирени.

— И ничего-то ты не понимаешь! Очень-очень интересно ходить по лунным лучам и смотреть вниз. Ты хоть и хорошо учишься, а не можешь вообразить ничего такого… Вот тебе и приходится скучать. У нас все ходят по лунным лучам, особенно, в жаркую погоду — наверху прохладнее.

— Где это «у нас»?

— Далеко, далеко, и скоро я полечу туда с бабушкой, папой, мамой и Мурой.

— Чем ерунду болтать, подумай о своём поведении — четвёрку за год схлопотала.

— Четвёрка означает хорошо. Значит, я вела себя в школе хорошо. Мне хотелось развлечь тебя, а ты… — В голосе девочки послышались слёзы, и Гоше стало жаль её:

— Ладно, если тебе хочется, покажи свой фокус.

— Помоги забраться на подоконник, а то оттуда у меня получается, а обратно нет. Залезай первым — дашь руку!

— Неприлично лезть ночью в чужую квартиру, ещё твоя бабка застукает.

— Она давно спит, ей завтра рано идти на аэробику.

Гоша подпрыгнул, подтянулся на руках и втащил девочку.

— Теперь, — сказала она, — смотри на луч и сощурься.

Гоша сощурился.

— Видишь, луч идёт прямо к тебе — на него можно встать.

— Ну и вставай, а мне не хочется вываливаться из окна!

Шао сощурила глаза и вдруг закинула одну ногу в пустоту за окном, закинула другую и закачалась, на батуте.

— Вот это да! — удивился Гоша. — Прямо как в цирке. Как у тебя такое получается? На чём стоишь? Что-то ничего не видно!

— Каждый видит только свой луч. Давай руку, не бойся. Мура, Мура! — позвала она, и лиловая собака, появившись из темноты комнаты, прорычала:

— Р-р-р, пррыгаю! — и прыгнула хозяйке под ноги.

— Идём, видишь, Мура не боится! — позвала опять Шао.

— Нашла пугливого! — самолюбиво сказал Гоша и, хотя был очень удивлён девочкой, качающейся в пустоте за окном и странной, говорящей собакой, протянул руку.

И вдруг… вдруг он ощутил под ногами что-то упругое.

— Шагай! — сказала Шао и пошла выше и выше, словно по лестнице.

Вот уже остался далеко внизу двор и светящиеся окошки домов, а вот уже и весь город стал походить на груду мерцающих углей.

Лиловая собака Мура бежала впереди, Шао шла за ней и крепко держала Гошу за руку. Постепенно он стал различать под ногами белдную дорожку. Ему стало очень страшно, по спине поползли холодные мурашки, но, боясь показаться трусом, он только спросил:

— Как научно объясняется такое явление?

Шао засмеялась, подпрыгнула, отчего прозрачная дорожка закачалась и Гоша еле-еле удержался на ногах, а лиловая собака недовольно заворчала. Девочка пропела-проговорила:

Всё известно в этом мире — Дважды два всегда четыре, Пляшут цифры по порядку — Единицы и десятки. Всё известно в этом мире — Почему метут метели, И когда идти дождю Почему хожу я ночью По лучам таким непрочным. Что скрывать? Отвечу прямо: Никакой тут не секрет — По лучам ходили мама, Папа, бабушка и дед…

— У тебя вся семья такая? — спросил Гоша.

— Какая?

У Гоши чуть было не вырвалось — «ненормальная», но он вовремя остановился и сказал:

— Каждое явление должно научно объясняться.

— Как научно объяснишь, почему ландыши не пахнут сиренью, а сирень не пахнет розами? Просто надо очень захотеть, а главное, не трусить!

— Такого не бывает: захотел — и готово!

— Бывает. Вот захотела лилового щенка, и папа на день рождения подарил мне Муру.

— А где твои папа и мама?

— Далеко в горах, ищут траву, которой нет на других планетах. Она, эта трава, особенная: выпьет человек из неё настой, и все болезни станут отскакивать, как мячики от стенки. Очень скучаю по ним, всё смотрю вниз — вдруг увижу с высоты, — грустно сказала Шао.

На лунную дорожку набежала тень облачка. Лиловая собака зарычала:

— Р-разорву! — и бросилась на тень, не удержалась, сорвалась, но успела повиснуть на передних лапах. Шао ухватила её за загривок:

— Глупая Мура, сколько раз тебе говорить: кошки здесь не бегают, кошки дальше крыши не могут забраться!

А Гоше представилось, что он тоже может упасть с непрочной дорожки и разбиться в лепёшку. Он подумал, как было бы сейчас приятно сидеть на уютной скамейке у дома, дожидаться брата и спокойно поужинать вдвоём в тёплой кухне.

А девочка, словно угадав его мысли, сказала:

Может трус со скамейки упасть, В ручейке по колено пропасть, В трёх соснах заблудиться в лесу И за волка принять лису… Ну а мне высота нипочём, Не страшны мне ни ветер, ни гром. Не боюсь высоты-пустоты, Дошагаю до дальней звезды…

— Брат вернётся, а меня нет, — сказал Гоша, — ещё будет волноваться…

— Что же, возвращаемся, — вздохнула Шао.

И они тронулись в обратный путь, спускаясь, как по лестнице. Собака бежала теперь впереди, Шао шла за ней, пританцовывая и напевая. Волосы у неё развевались, блестели и уже не походили на птичьи перья. Гоша удивлялся: как это раньше он не замечал, какая она красивая! Он решил в новом учебном году носить её портфель и провожать после школы до дома. Тем более, это будет не трудно — Шао же живёт в его подъезде.

И вот уже крыши высоких домов оказались совсем близко. Шао всё напевала и прыгала, а лиловая собака опять чуть было не сорвалась. Дорожка наконец закачалась близко к земле, и Шао крикнула:

— Прыгаем!

Мура прыгнула первой, за ней Шао и Гоша. Втроём они уселись на скамейку, и Шао спросила Гошу:

— Тебе понравилось? Теперь не будешь бояться?

На скамейке Гоша уже ничего не боялся.

— Нашла боязливого. Я что… — Он чуть было не сказал: «Я не девчонка», но вместо этого спросил:

— Как это ты всё стишки сочиняешь?

— Я не сочиняю, они сами сочиняются, когда волнуюсь и когда мне весело. Пойдём завтра опять гулять?

— Чудно! Как сами сочиняюттся — такого не бывает. А завтра я очень эанят. Послезавтра можно немного погулять.

— Ты никому ничего не рассказывай, ладно! — попросила его Шао.

— Честное слово. Ну, пойду, брат, наверное, вернулся.

— Спокойной ночи, — сказала Шао.

— Спокойной ночи, — пожелала лиловая собака.

На другой день, поздним вечером, Гоша незаметно выскочил из дома и убежал в дальний конец двора, где рядком стояли гаражи. Он забрался на гараж и стал ждать. Ничего, ничего, он и сам сумеет погулять по лунным лучам, известно, как такое делать! Вот уж все удивятся, когда увидят его в небе, а он оттуда нарочно крикнет: «Привет, ребята!»

Между тем небо потемнело и выплыла луна. Сначала она была недоспелой, бледной, потом пожелтела, покраснела и стала походить на громадный апельсин. Гоша огляделся, — никого! Прищурился, и луч сразу же протянулся к нему. Он опасливо глянул вниз, до земли было больше двух метров, но тут же постарался себя подбодрить, крикнул:

— На старт! — и… упал.

Падение оглушило, подвернулась нога. Гоша попытался встать, но от острой боли в ноге опять упал. Кое-как он допрыгал к своему подъезду и доехал на лифте до пятого этажа. К утру нога стала от опухоли толстой, как бревно. Старший брат вызвал врача.

— Как это тебя угораздило, молодой человек? — спросил врач.

— Споткнулся, — соврал Гоша.

— Растяжение связок, — сказал врач и выписал рецепт на примочку. — Придётся недели две полежать…

Гоша лежал и злился: «Противная сова что-то от меня скрыла!»

К вечеру он перестал злиться на Шао, вспоминая, какой она оказалась краичвой, когда танцевала и пела. Очень захотелось увидеть её и о чём-нибудь поговорить, хотя бы о том, как она сумела научить свою собаку разным словаим. Опираясь на лыжную палку, он доковылял до окна, сел и принялся смотреть на небо, надеясь заметить там девочку.

А на другой день Шао сама пришла к нему.

— Ой, что случилось?! — воскликнула она, увидев Гошину забинтованную ногу.

— Споткнулся, — и ей соврал Гоша.

— Тебе очень больно?

— Ерунда, я что… — Он чуть было не сказал: «Что я, девчонка?» — Врач велит лежать две недели — обидно! Хорошая погода, а я…

— Подожди, я быстро! — воскликнула Шао, убежала и принесла пучочек сухой травы. — На, понюхай и пожуй!

— Придумала! — пренебрежительно, сказал Гоша, но всё же понюхал — трава приятно пахла мятой и душицей. Он сжевал пару травинок, чтобы только Шао не обиделась.

— Молодец! — сказала она. — Размотай бинты и немножко походи по комнате.

— Врач велел лежать!

— А ты всё же походи, походи…

Гоша снял бинты и прошёлся по комнате. Нога не болела, опухоль опадала.

— Ух, здорово! — обрадовался он. — Опять чудеса?

Шао вздохнула:

— Почему-то, если случится что непривычное, все считают это чудесами. И всё-то, особенно у взрослых, разложено по полочкам. На этой полочке — стихи, которые положено писать, на той — слова, которые можно говорить… Всё-всё на своих местах! Раз навсегда определено, во что нужно верить, а во что нельзя. А если кто сделает непривычное, над ним смеются или ругают. А если кто сделает непривычное, над ним смеются или ругают. Так, да? Взрослые и для детей всё заранее определили: одно бери, другое нельзя!

— Дисциплина! — тоном своей мамы, преподавательницы физкультуры, сказал Гоша.

— Дисциплина? И поэтому Нину Петрову заставляют играть на пианино, а он ей противней акулы, которую приходится гладить по зубам! Нина хочет выучиться на парикмахершу и делать красивые причёски. А слова, которые утешают человека, где их находят? Они тоже стопочкой приготовлены на полке — бери, других не выдумывай.

— Ну и напридумала ты, говори какие хочешь слова — кто мешает! — сказал Гоша.

— Да?! За что же мне влепили четвёрку по поведению? И за это и за то, что хотела утешить Васю Иванова? Он же здорово соображает по математике, а спортсмен из него никакой. Сам знаешь, прыгнет Вася через «козла», и упадёт, и потом никак очки не отыщет. И все над ним смеются. Думаешь, приятно ему? Стишки я для него написала, думала немного развеселить. И всегда-то взрослые заставляют детей делать совсем не то, что им хочется, и сами делают соовсем не то, что им хочется!

— Не расстраивайся, — сказал Гоша. — В этом году буду тааскать твой портфель после уроков и на переменке занимать очередь в буфете.

— Спасибо! Пожуй ещё немножко травки, а мне пора уходить.

— Приходи завтра! — крикнул ей вслед Гоша.

Шао тихонько вздохнула и помахала от двери рукой.

Назавтра Гоша напрасно прождал Шао весь день — она не пришла. Вечером брат нарядился в праздничный костюм, побрызгался одеколоном и отправился «по делам», наказав Гоше не вставать с кровати, как велел врач. Нога у Гоши совсем не болела, но ему почему-то не хотелось рассказывать брату о чудесной травке Шао, о том, как она умеет гулять по лунным лучам и научила свою собаку разговаривать. У Гоши появилась тайна — первый раз в жизни.

После ухода брата он ещё немного подождал, а потом не выдержал, спустился на первый этаж и позвонил в квартиру Шао. На звонок никто не отозвался, Гоша вышел из подъезда и глянул на окна квартиры — они были тёмными. «Наверное, уехала на каникулы куда-нибудь со своей бабушкой», — решил он.

К началу учебного года Шао не появилась. Гоша надеялся, что она приедет немного позже, возможно, задержалась у своих родителей, которые ищут в горах целительные травы. Но некрасивая девочка Шао так и не пришла в школу, а в квартиру на первом этаже переехали другие жильцы. Как-то на уроке Аделаиды Петровны ученица Нина Петрова, та, которую насильно заставляли играть на пианино, подняла руку и спросила:

— Скажите, Эртоиз болеет или перешла в другую школу?

— Кажется, она уехала к родителям в Ташкент, — сказала Аделаида Петровна.

— И неправда… — громко заявил Гоша.

Аделаида Петровна рассердилась:

— Почему ты грубишь?! Если говорю, что уехала, значит…

— Не грублю. А инопланетянка не может уехать в какой-то там Ташкент…

— Что за ерунду ты выдумываешь?! — совсем рассердилась Аделаида Петровна. — Откуда такое взял?

Гоша ничего больше не сказал. У него первый раз в жизни появилась тайна.

АНТЕЙ

Сова неясыть выбралась из глубокого дупла — наступал час охоты. Совин, отец трёх её птенцов, вылез следом и бесшумно на мягких крыльях скользнул в глубины ночного леса. Неясыть же замерла на краю дупла, широко распахнув чёрные, будто незрячие глаза — вдали, за деревьями, приглушённо протарахтело, пробежал светлый отблеск и скатился за обрыв к реке. В лесу появились люди. Птица знала: на свету летучие мыши становятся беспомощными, слепнут, их легко поймать и принести ещё тёплую добычу голодным птенцам, но она, чутко прислушиваясь к ночным звукам, осталась на месте…

В избушке, сколоченной из горбыля, стояла мутная предрассветная мгла и яркими пятнами выступали только репродукции, вырванные из каких-то журналов и пришпиленные кнопками к корявой стене. На одной обнажённая розовая Вирсавия сидела на краю бассейна, на другой краснорожий Гаргантюа пожирал корову, обжаренную на вертеле.

Михайлов лежал на топчане, прикрытом тощим матрацем, под головой была каменно жёсткая подушка с застарелым запахом пота. Лицо и шея зудели от комариных укусов — подвижная стайка занудливо пищала, вилась над топчаном. Михайлов вытянул из кармана измятую пачку сигарет и закурил, стараясь больше напустить дыма. Комары отступили, но один всё же нагло прорвался сквозь дымовую завесу. Михайлов прихлопнул его на щеке и брезгливо вытер липкие пальцы о матрац.

«С этой поганью тоже на «вы», престарелый маразматик?!»— недоброжелательно вспомянул он седовласого мотоциклиста.

Вчера Михайлов плохо рассмотрел это убогое жилище. Приехали они поздно, и седовласый сказал:

— Освещения, извиняйте, нет. Летние ночки, они коротки, зачем освещение? — Он сбросил тяжёлый рюкзак на земляной пол, а «тулку» аккуратно пристроил в угол.

Ружьё одолжил Игорёк:

— Будешь чувствовать себя увереннее…

На это седовласый с осуждением покачал головой:

— Опасности нет, уверяю… Зря же палить нехорошо, с Природой надо на «вы». Удочка складная припасена, ловите себе рыбку, однако жадничать не следует.

Игорёк называл старика каким-то дремучим именем, не то Лазарь, не то Лаврентий — Михайлов не запомнил.

В дороге они почти не разговаривали, мчались на бешеной скорости, мотоцикл вроде не касался колёсами асфальта. Михайлов отрывочно дремал в коляске мотоцикла, и наверное поэтому дорога показалась совершенно незнакомой. Лазарь — Лаврентий внезапно свернул с асфальта в лес, завилял между деревьями, не сбавляя скорости, и тормознул только около избушки. В темноте по тихому плеску и влажному запаху угадывалась близость реки. Лазарь — Лаврентий сразу уехал, а Михайлов свалился на топчан и крепко заснул.

Он встал, откинул на двери ржавую щеколду и вышел в сырую прохладу раннего утра.

На каменистый берег набегали медленные пологие волны, дальше на них белыми комками качались сонные чайки. За избушкой, на крутизне, из прозрачного тумана проступал лес. Корневища ближних деревьев, перепутавшись с клочками сухой травы, неопрятно свисали вниз, глинистый обрыв был отвесным. Михайлов решил, что съехать на мотоцикле с него невозможно и спуск где-то есть в стороне — он ещё отыщет его.

Разувшись, он вошёл в реку по колено и поплескал из пригоршней на лицо и шею, вода в контрасте с прохладным воздухом показалась приятно тёплой. Умывание взбодрило и успокоило зуд от комариных укусов. В рюкзаке Лазаря — Лаврентия нашлись четыре буханки хлеба, консервы, соль в баночке из-под майонеза, сахар, пачка чаю и кулёк с карамелью.

«Не густо на неделю! — решил Михайлов. — Впрочем, любитель «земных красот» через неделю никого не обнаружит, кроме комаров, — на реке всегда много лодок, какая-нибудь сегодня же причалит к берегу…»

…Лето с самого начала было томительно жарким. Михайлов долго размышлял, где провести отпуск.

Все варианты отпадали, всё было изведано за прошлые отпуска и надоело. На юг ехать не хотелось: там приходится обходить обширные лежбища распаренных солнцем курортников, прежде чем доберёшься до морских волн, там придётся круглые сутки слушать завывание транзисторов и раздражаться длинными очередями в кафе и столовые. На загородной тёщиной даче придётся что-то подрезать и перекапывать под её неусыпным осточертелым надзором, а вечерами за долгим чаем на веранде выслушивать сообщения о базарных ценах на ягоду и молча злиться, понимая, что так она напоминает о своём благодеянии, снабжая семью Михайлова вареньем.

Последнее время он почти всегда был в состоянии раздражения, объясняя это однообразием существования. Казалось, жизнь не удалась, могла быть какой-то более интересной, но какой, он не знал, и привык изливать свою желчь в подтрунивании, временами злым, над окружающими его людьми.

Жена тоже пошла в отпуск и собралась с дочерью на загородную дачу. На прощанье они поругались.

— Нет, это невозможно! — заплакала жена. — Что, в конце концов, тебе нужно, чего ты хочешь?!

Михайлов действительно не знал, чего он хочет, но не мог отделаться от всегдашней обиды и жалости к себе.

После отъезда жены он провалялся несколько дней с книгой на тахте, выходил из дома только в полдень пообедать в ближайшем кафе, потом вспомнил об однокашнике ещё по институту, Игорьке, и решил от скуки навестить. Редкие визиты к нему иногда развлекали. Игорёк жил неустроенной холостяцкой жизнью, вечно о ком-то хлопотал и куда-то торопился. В однокомнатной его квартирке, прокопчённой табачным дымом и захламленной случайными вещами, неизменно пил кофе и поедал «полуфабрикатные» пирожки разношёрстный народ. У Игорька было хобби — опекать непризнанные таланты.

— Старик, — кивал он на парня, заросшего неухоженными волосами, — это оригинальнейший поэт, но знаешь… в наше время без протекции трудновато!

Или:

— Эта девушка — драматический талант — закачаешься!

Временами Михайлов жаловался Игорьку на душевную неудовлетворённость и скуку. Тот понимающе кивал головой с ранней, но уже обширной лысинкой:

— Тебе, старик, необходимо поменять работу или влюбиться!

Работа у Михайлова была престижной и хорошо оплачиваемой, а заводить роман казалось пошлым и тоже скучным.

В этот день по дороге к Игорьку он затарил портфель бутылочным пивом — от жары оно было почти горячим. Игорёк пристроил бутылки в раковину, но вода из крана шла тоже тёплая.

На этот раз в холостяцкой квартире сидел пожилой седовласый человек с ласковыми глазами. От пива он отказался, пил чай, вкусно хрустя окаменелой карамелью. Редкие слова его с нажимом на «о» и изучающий взгляд не понравились Михайлову, выйдя следом за Игорьком на кухню, он поинтересовался:

— Что за ископаемое?

— Нестандартная личность! — восторженно зашептал Игорёк. — Понимаешь, вышел на пенсию — работал не то егерем, не то сельским учителем… Впрочем, какая разница… И, представь, катается без передышки на своём мотоцикле по горам и весям, говорит: любуюсь на красоту земную. Доброта к нам, грешным, необыкновенная! А имя-то какое, просто прелесть…

Они допили с Игорьком пиво и Михайлов, заметно опьянев — сегодня он поленился сходить в кафе и пообедал двумя крутыми яйцами, — с привычным сарказмом спросил седовласого мотоциклиста:

— Не знаете ли на опыте своей продолжительной жизни какого лекарства от тягот серых будней?

— Как не знать! — с готовностью отозвался тот, словно не заметив насмешки. — Беда наша в том, что отрываемся от земли, то бишь от Природы, а через неё и познается радость бытия и спокойствия души. Вы, люди образованные, должны знать сказочку про Антея, как погиб он, оторванный от матери-Земли…

— В колхоз прикажете? — усмехнулся Михайлов.

— Зачем в колхоз? В колхозе, полагаю, толку от вас не будет. Надо с Природой наедине, ради второй попытки…

— Это какой ещё попытки?

Седовласый не ответил, ласково улыбнулся, а Игорёк сразу завёлся:

— Да, да, старик, урбанизация, она подавляет — нервы, стрессы… Махни на природу, позагорай, покупайся, чтобы тет-а-тет! Живём, старик, на асфальте в каменных джунглях!

— Где же можно с природой тет-а-тет? У реки на квадратный метр по пять рыбачков приходится, а в лесу под каждым кустом пиво свежим воздухом закусывают, — возразил Михайлов.

— Могу доставить в безлюдное место, — сказал седовласый, — тут недалеко. Припасы же все в мотоцикле, одолжу, а через недельку попроведаю.

Михайлов вдруг почувствовал, что ему очень хочется куда-то уехать, лишь бы не возвращаться в душную квартиру, опять лежать на тахте и скучать.

— Сдаюсь! — шутливо поднял он руки. — Везите, хоть на край света!

Игорёк проводил их до мотоцикла, приткнутого у бордюра тротуара, что-то кричал вслед и махал руками.

Михайлов позавтракал хлебом с консервами. Хотелось выпить горячего чая, но для этого пришлось бы сооружать костёр и как-то прилаживать над ним котелок. Он напился из родничка — в ямке между обкатанных мелких камешков неспешно бурлила светлая струйка, через промежутки ямка переполнялась, и, пробираясь по обозначенному мокрым следом руслу, излишек холодной воды убегал к речке.

После завтрака Михайлов бродил по берегу, выглядывая спуск. Спуска не было. Глинистая крутизна везде, на сколько хватало глаз, была отвесной, и только в одном месте её разрезало сухое русло, промытое весенними водами. По нему можно было спуститься или подняться, цепляясь за траву и корни.

Сова неясыть была голодна. Она не искала добычи прошедшей ночью, а день сидела на соседнем с дуплом дереве. Днём совята заскребли коготками по стенкам дупла, выбрались погреться на солнышко. Они уже оперились, но сквозь молодые пёрышки ещё проглядывал младенческий пух, а при перелёте с ветки на ветку крылья их неуверенно и суматошно трепетали.

Совин недоумевал, почему подруга не охотится и так долго и неподвижно сидит на одном месте. Он охотился один и, когда птенцы насытились, принёс мышь и положил на ветку рядом с совой, она жадно разодрала её клювом и проглотила. Сова была благодарна и если бы умела говорить, рассказала бы совину, что случилось позапрошлой весной.

…Крутили ещё сырые мартовские метели, снег в полдень подтаивал, к ночи покрываясь ломким настом, и весна пока что обозначалась только бугорками почек на деревьях да гомоном первых перелётных птиц.

Неясыть вдвоём с совином отыскали сухое дупло, брошенное дикими пчёлами, и скоро в нём появились три белых яйца. Сова, не отлучаясь, плотно сидела на них, согревая, а совин кормил её. Он был сильный и ловкий охотник, тот совин (слух его безошибочно улавливал ход мышей под снегом), камнем падал с высоты, без промаха вонзал когти, и на белизне оставались только словно рассыпанные красные ягоды.

Однажды днём неясыть из дупла услыхала голоса людей, по стволу дерева кто-то застучал палкой, потом раздался испуганный крик человека и злобный вопль совина. Неясыть поняла: он защищает её и будущих птенцов. Стало тихо, она выглянула из дупла. Мёртвый совин лежал на снегу, вцепившись клювом в палку, которой его убили. Два дня она не покидала гнезда, потом голод выгнал её наружу, а вернувшись, птица увидела: три белых яйца покрылись колючим инеем — это ушла из них жизнь трёх невылупившихся птенцов.

Целый день неясыть следила за человеком на берегу — с позапрошлой весны она не верила людям…

Михайлову надоело бродить по берегу, он долго сидел на коряге, выбеленной солнцем, похожей очертаниями на берцовую кость какого-то доисторического монстра. Город, конечно же, был недалеко, но, странно, ни одной лодки на реке не показалось. К вечеру Михайлов собрал удочку, перевернул несколько крупных камней и набрал в сырых ямках под ними червей.

Рыба долго не клевала. Теряя терпение, он было решил бросить это скучное занятие, упрятать удочку обратно в рюкзак и поужинать консервами, но неожиданно на крючок попались один за другим три крупных леща. Он выпотрошил и вычистил их на плоском камне, омываемом водой, и сложил костёр из плавника. От неумения костёр долго не разгорался, ел дымом глаза, а когда наконец разгорелся, Михайлов засунул в огонь рыбу. Она быстро обуглилась снаружи, внутри же была сыроватой и горчила. Он съел её, ощупывая каждый кусочек языком и беспрестанно выплёвывая тонкие косточки.

С вечерней прохладой закурился туман, деревья на круче проступали сквозь него слившейся тёмной стеной, и Михайлову стало казаться, что оттуда кто-то наблюдает за ним, недоброжелательный и опасный. Ощущая тоскливую заброшенность, он заперся в избушке и проверил ещё раз, заряжено ли ружьё.

Ночь прошла беспокойно. Он накрылся с головой одеялом — под ним было душно и неприятно пахло, — комары опять занудливо пищали, стараясь пробраться под одеяло. Под утро приснилось: они с Игорьком сидят в ресторане, официант торопливо ставит перед ними тарелки с бифштексами, благоухающими жареным мясом и луком, но оказывается, что бифштексы изготовлены из костистой сырой рыбы. Михайлов ругает официанта, а тот, вдруг обернувшись Лазарем — Лаврентием, ласково говорит: «Сам захотел пообщаться с Природой, а она такая, с ней надобно на «вы»!»

…Тихо в ночном лесу для несовершенного человеческого слуха. Для неясыти же ночь наполнена многими звуками: вот в папоротниках прокрался ёж, вот в неопрятном гнезде на верхушке старой липы завозился сонный ворон — наглая, скандальная птица. Неясыти не боятся целой их крикливой стаи. А вот вдали раздался хохот — вопль совина. Видно, выследил в куче прелых листьев мышь или поймал зайчонка и торжествует удачу. Человек, за которым она следила весь день и вечер, бесцельно бродил и сидел на берегу, не искал корма — непонятное и опасное существо! С темнотой он спрятался в своё жилище, и неясыть спустилась в глубину дупла к птенцам. Они тихо запищали и зарылись в мягкие перья матери. Сова твёрдо знала смысл жизни: искать пищу для трёх беспомощных её детей, защищать от бесчисленных врагов и учить стать со временем самостоятельными…

Проснувшись утром, Михайлов глянул на Гаргантюа, всё пожиравшего свою корову, и погрозил ему кулаком: «У, жирная морда, чтобы тебе подавиться!»

Сегодня должна обязательно причалить здесь какая-нибудь лодка или он уйдёт пешком через лес… Но как такое будет выглядеть в глазах Игорька и Лазаря — Лаврентия? Михайлов представил: Игорёк понимающе закивает лысой головой: «Ничего не поделаешь, старик, урбанизация, мы порождение её, езжай-ка на курорт, там, знаешь, все удобства…» Любитель же «земных красот» станет с оскорбительно ласковым сочувствием взирать на «порождение урбанизации».

Михайлов решил остаться ещё на сутки.

Днём он тщательно обшарил избушку и обнаружил под топчаном неполное ведро привядшей картошки в лиловых прыщиках ростков и несколько пыльных журналов за прошлый год. Картошку он испёк на костре да ещё поставил на угли котелок с родниковой водой и заварил чай — он показался необыкновенно вкусным, должно быть, оттого, что припахивал дымком. Старые журналы Михайлов прочитал от корки до корки, сидя на «кости монстра», поужинал же остатками картошки и холодным чаем, решив, что завтра утром уйдёт пешком. Лазарь — Лаврентий говорил, что до шоссе немногим больше десяти километров — не так и много для молодого мужчины.

Утром в дверь избушки тихо поторкались, и Михайлов обрадованно вскочил, думая, что приехал Лазарь — Лаврентий, но сразу двери не открыл, собираясь изобразить перед ним восторг от общения с природой, а в городе непременно уговорить Игорька тоже поехать сюда: пусть, идиотик, тоже покормит комаров.

За дверью стоял маленький серый лосёнок и глядел на Михайлова золотистыми глазами. Он даже не попятился перед распахнутой дверью, словно заранее ожидал встретить здесь человека.

— Ты зачем припёрся?! — со злостью закричал Михайлов и замахнулся на зверёныша. — Не хватает мне ещё пообщаться с твоими предками.

Он где-то читал, что лоси бывают очень агрессивными, когда у них появляются детёныши, и был разочарован, что Лазарь — Лаврентий не приехал.

Лосёнок отбежал, неуклюже вскидывая длинными ногами с утолщёнными коленками, и опять остановился, с детским любопытством глядя на Михайлова.

— Чёрт с тобой, пасись, — разрешил тот и пошёл умываться.

Нагнувшись над тихой водой, он ополоснул лицо, а распрямившись, загляделся вдруг на реку, переливающуюся голубыми и розовыми красками утреннего неба. Сбросив одежду, он вошёл в парную воду, а когда дно ушло из-под ног, поплыл, и река понесла его, оглаживая тело, словно бы многими осторожными и влажными ладонями. Он плавал, пока не устал, а выбравшись на берег, лёг на не остывшие за ночь камни лицом к воде. На светлом мелководье быстрыми штришками суетились мальки, у самого лица кудрявилась яркая ползучая, скромного цветения травка в жёлтых шариках. Она ухитрилась жить и цвести среди голых камней. Михайлов погладил её рукой — ладонь слабо запахло мёдом. Днём по сухому руслу он влез на крутизну и понял, что шелест древесных вершин сродни умиротворяющему шелесту речных волн. Лес, насквозь прогретый солнцем, курил густые ароматы смолы и трав. С колючих кустов ежевичника Михайлов набрал крупных тёмно-лиловых ягод. Они приятно освежали рот сладостью и кислинкой. Этот день стал для него днём открытий, и, сидя под сосной на скользком коврике прошлогодней хвои, он вдруг с жалостью подумал о жене и дочери: на загородной даче заведён строгий порядок прогуливаться по дорожкам, обозначенным гравием… Сегодня вечером он долго будет сидеть у костра, без раздражения размышляя о жизни.

Вечером он поймал несколько рыбёшек, сварил уху и, наевшись, курил, наблюдая, как от костра отскакивают искры и отражаются в спокойной воде. О жизни не думалось — пришло сытое удовлетворение и сонный покой.

Лосёнок не ушёл с берега. Днём он щипал редкую травку меж камней, несколько раз входил в реку и, широко расставив тонкие ноги, шумно пил, а с темнотой лежал недалеко от костра, словно страшился одиночества.

— Растерял предков? — спросил Михайлов. — Иди, поделюсь хлебом насущным.

Лосёнок доверчиво приблизился и взял хлеб, обдав руку тёплым травяным дыханием.

Ночью Михайлов спал хорошо. Комары не тревожили, он догадался выкурить их из избушки, запалив пучок влажной травы, утром же проснулся с ощущением бодрости и непонятной радости.

Вирсавия глядела со стены тёмными ласковыми глазами, Гаргантюа расправлялся с жареной коровой.

С чувством, обострённым желанием плотно позавтракать, Михайлову вспомнился аромат жареного мяса, он представил, как бы оно аппетитно припахивало дымком костра, а капли жира, падая на угли, курились бы синим дымком.

— Слушай-ка, — обратился он к Гаргантюа, — я тоже могу изжарить корову. У меня есть корова…

Эта мысль сначала испугала его. В детстве он жил с родителями в коммуналке на окраине города в облезлом двухэтажном доме. Рядом стояли частные домики с садиками и сарайчиками во дворах. Хозяин одного домика держал поросёнка. Маленьким он был забавен, и сестрёнка Михайлова играла с ним, почёсывая за ушами, поглаживая бочок, отчего поросёнок валился на спину, подставляя розовое брюшко и блаженно похрюкивая. К осени он подрос, и хозяин зарезал его. Наверное, он резал неумело — поросёнок долго и страшно визжал, визг перешёл, прежде чем совсем затихнуть, в хрип.

Сестрёнка убежала на соседнюю улицу и вернулась поздно вечером. Мать купила у хозяина свежего мяса и потушила с картошкой. Михайлов с удовольствием ел, а сестрёнка отказалась и заплакала. Мать сказала:

— Глупенькая, скотина на то и существует, чтобы люди питались мясом.

«Это лесной зверь, а не свинья! — подумал Михайлов и тут же возразил себе: — Стреляют же и едят диких уток, разных там зайцев… Нет, я не сумею, я никогда не забивал скотину! Впрочем, наверное, просто — перерезать горло, у меня есть нож, но сразу ли всё будет кончено…» Вдруг он только ранит и зверёныш станет бегать, разбрызгивая вокруг кровь! Неприятно же смотреть на такое! Нет, нет, он не станет убивать! А мясо, жареное мясо с запахом дымка?! Не полакомиться тебе, Михайлов, лови и лопай костистую рыбу, не мужик ты! Другой бы на его месте не стал размышлять, устроил бы шикарный обед на природе. Лосёнок потерял мать, он совсем беспомощный и всё равно погибнет».

Михайлов вытащил из рюкзака нож, крепко зажал в руке и резко взмахнул. Нет, не сумеет! И, скорее всего, лосёнок за ночь куда-то уковылял от избушки, решил он, почувствовав облегчение, и вышел за дверь.

Лосёнок стоял неподалёку, тёмным силуэтом вырисовываясь на фоне утренней зари. Должно быть, он был голоден, сразу подошёл, вытянув шею.

— Сам виноват, — сказал ему Михайлов, — кто просил околачиваться здесь! — И вынес из избушки ружьё и кусок хлеба. Лосёнок потянулся к хлебному духу, а Михайлов, приручая, провёл рукой по шелковистому загривку. Прикосновение вызвало мимолётную жалость, он прогнал её, подманил лосёнка к «кости монстра», быстро набросил на шею брючный ремень и привязал к сучку, выступающему из коряги.

Первый выстрел перебил зверёнышу заднюю ногу. Он осел на задок, заскоблив копытцами по камню. В глазах его, налившихся болью, проступила влага, похожая на слёзы.

Михайлов разозлился на себя за бездарный выстрел и на лосёнка за то, что тот не ушёл ночью, введя в соблазн полакомиться мясом. Тщательно прицелясь, он выстрелил второй раз и попал в шею. Лосёнок упал, подёргался и затих жалкой серой кучкой.

Михайлов отошёл в сторону и, оттягивая время, принялся точить о камень нож — он боялся, что лосёнок может очнуться, когда нужно будет отрезать куски мяса. Но сразу остекленевшие его глаза уверили Михайлова, что тот мёртв. Лезвие легко вспороло тонкую шкурку, она, похожая на детские штанишки, без труда слезла с задних ног. Михайлов выбросил её в речку. Так же легко он отделил заднюю часть тушки, перебив камнем хрупкий позвоночник. Оставшееся же, с выпирающими сизыми внутренностями, кое-как завалил плавником.

Бледное мясо с молочным привкусом быстро изжарилось. Михайлов с жадностью съел его, чисто обгладывая кости, а когда поднялся напиться из родника, неожиданно замутило и вырвало. Он всё же напился из родника, опять замутило и вырвало несколько раз подряд. Ослабев, он доплёлся до избушки, свалился на топчан и забылся тяжёлым сном.

Спал он долго и проснулся от непонятной тревоги. Недалеко от избушки слышались частые хриплые крики и острый шелест. На месте, где осталась часть тушки, копошилась лохматая чёрная стая птиц. Они выдирали сизые внутренности из того, что недавно было серым маленьким лосёнком, хрипло кричали и на лету вырывали друг у друга куски. Объеденный остов белел тонкими рёбрами, но почему-то нетронутая голова лежала в стороне и заходящее солнце, отражаясь в глазах, оживляло их.

Михайлов почувствовал: он совершенно один здесь, — он, жуткие птицы и эта мёртвая голова, словно бы неотступно следящая за каждым движением. Распахнутая дверь избушки показалась вдруг подстерегающей западнёй, он не посмел вернуться в неё и провести ещё одну ночь.

Поспешно он напился прямо из реки, дошагал по берегу до сухого русла, разрезающего крутизну, вскарабкался по склону и пошёл по лесу, старательно оглядываясь по сторонам — где-то здесь должны быть признаки дороги, по которой проехал седовласый мотоциклист, нужно было держаться по прямой от берега, и он держался, но дороги не было. В вечерней тишине леса чудилось что-то зловещее, нужно было всё же войти в ту проклятую избушку и захватить ружьё!

«Ну-ну, раскис! — упрекнул он себя. — Неврастеник! Кому ты нужен в пригородном лесу. Вот сейчас выйду на шоссе, голосну машине и через час буду в цивильной жизни».

Прошло около трёх часов, а шоссе всё не было, лес густел — должно быть, он сбился с прямой, обходя деревья и кусты. Небо пока было светлым, и темнота только-только начинала подниматься от земли, обволакивая низкий кустарник и овражки, на посеревшем небе проявилась полупрозрачная, ущербная луна, её то скрывали низкие облака, то она, бледно желтея, проглядывала сквозь промоины и между ними. Темнота быстро сгущалась, в травах и кустах послышались чьи-то осторожные шажки, шорохи и попискивание.

Уу-ух… — тоскливо простонало над головой в ветвях. Михайлов вздрогнул и вытер со лба холодную испарину. «Птица, — сказал он себе. — Конечно птица, мало ли здесь разных тварей».

Несколько часов бесполезных блужданий пробудили голод и жажду, он устал и сел передохнуть на пенёк, одиноко торчащий на поляне в окружении старых усохших деревьев с молодой порослью у корней. Теперь уже стало совсем непонятно, в какую сторону идти, показалось невозможным выбраться из леса, и он, возможно, умрёт здесь в одиночестве, а чёрные птицы обгложут до костей, как лосёнка.

…В той коммуналке, где жил он в детстве, были длинные унылые коридоры, тускло освещённые, часто совсем тёмные, потому что мальчишки выкручивали, озорничая, лампочку. Однажды, возвратившись домой, он ощупью шёл в непроглядной темноте коридора, нащупал ручку своей двери — и ужас овладел им. Это была незнакомая круглая ручка, значит, и другая дверь, хотя он не мог ошибиться — только его квартира находилась в торце длинного коридора. Страшное одиночество овладело им — он выброшен из жизни, умрёт от страха у чужого порога… Со слёзами он отчаянно забарабанил в незнакомую дверь, она вдруг распахнулась, и старуха соседка заворчала:

— Опять ключ потерял?! Ходют, ходют, открывай вам всем…

Михайлов пристыдил себя за вспомнившийся тот детский и сегодняшний страх и громко сказал:

— Выберусь, чёрт возьми!

Встав с пенька, он упрямо двинулся вперёд, не выбирая направления.

В глубинах леса зародился тяжкий гул, нарастая, быстро приблизился, порывом ветра согнуло дерево, под которым стоял Михайлов, жестоко затрепало ветки. Ветер прокатился дальше, и одновременно с затихающим его шумом за спиной Михайлова кто-то длинно вздохнул. Он обернулся, и волосы на голове шевельнулись: метрах в десяти стоял лось. Весь голубой от лунного мертвенного света, с высоко поднятой головой, утяжелённой рогами, он смотрел на Михайлова тёмными провалами глаз неподвижно и грозно.

Они стояли друг против друга, оба вскормленные этой землёй, оба её дети — человек и лесной зверь.

«Конец, я пропал! — подумал Михайлов, но в оцепенении не мог двинуться с места. — Конец! Он знает, кто убил лосёнка, он раздавит рогами, втопчет в землю…»

Новый сильный порыв ветра прокатился по лесу, пригнул верхушки деревьев, лось же, злобно фыркнув, нагнул голову и двинулся на Михайлова. Это вывело его из оцепенения. Дико закричав, он бросился бежать, и лес рванулся навстречу. Деревья, словно сговорясь, вставали на пути, он ушибался о них, колючий кустарник цеплялся за одежду и рвал кожу, над головой промелькнула бесшумная тень, раздался жуткий вопль-хохот, острым ударило в затылок… Михайлов бежал, чувствуя, как за воротник рубашки стекает горячее и мокрое. Горло пересохло, сердце превратилось в комок боли, он бежал, пока не споткнулся о корень и не полетел в глубокую яму, устланную по дну прошлогодними прелыми листьями. Неудобно подвернулась нога, острая боль на миг заслонила страх перед погоней. Он лежал скорчившись на дне ямы, стараясь сдерживать стон и громкое дыхание.

…Сова неясыть следила за человеком на берегу, он не проявлял враждебности, но вдруг раздались выстрелы, детёныш лесного зверя упал замертво. Человек съел небольшую часть мяса, остальное оставил воронам. Непонятное существо! Зачем убивать большую добычу, если насытишься небольшой её частью? Вечером и ночью человек принялся кружить по лесу, натыкался, как слепой, на деревья, подходил близко к обрыву над рекой, возвращался в чащу… Зачем? Он ищет дупло, чтобы тоже убить? Да, вон совсем близко продирается сквозь кусты! Совин налетел на него сзади, ударил когтями. Человек ещё немного пробежал и свалился в яму. Наверное, он уже мёртв и у воронов завтра опять будет праздник…

Яма пахла гнилой сыростью и мышами, Михайлов напряжённо прислушивался к лесным звукам. Было удивительно тихо, ветер успокоился, и ему подумалось, что лось вообразился от игры света и теней, но всё же он так хорошо запомнился — голубой, с искрами в тёмных провалах глаз, правда, за звоном крови в ушах во время бега он не слышал топота лосиных копыт — был ли лось?

Перед рассветом пошёл редкий дождь, проник в яму, и Михайлов жадно слизывал капли с потрескавшихся губ. Когда совсем рассвело, он вылез из своего убежища. Нога в щиколотке распухла, наступать на неё было мучительно, и пришлось, чтобы передвигаться, выломать палку. Только к полудню он вышел к шоссе и голоснул белому «жигулёнку». Женщина за рулём было притормозила, но, глянув на Михайлова, газанула и умчалась. Он горько усмехнулся, представив себя со стороны, в изорванной одежде, с волосами, слипшимися от крови. Потом остановился самосвал, обляпанный бетоном. Шофёр из кабины с интересом рассмотрел Михайлова:

— Тебя что, собаки драли?

— С другом на рыбалке был, — соврал Михайлов. — Заблудился. Я заплачу…

— Чёрт с тобой, залазь, — разрешил шофёр. — Тут до города рукой подать. У меня вот тоже был случай… — И он стал подробно рассказывать про свой случай, про то, как тоже где-то заблудился.

Михайлов не слушал, стискивая зубы при каждом толчке. Он ехал, зная, что возвращается к своей неудовлетворённости и скуке, и жалел себя.

ЗИМНИЕ КАНИКУЛЫ

Снег состоит из миллиона миллиардов узорчатых снежинок. Он рассыпчатый, как сахарная пудра, лёгкий, как пух в бабушкиной подушке, и пахнет ванильным мороженым. На горке снежинки укатаны в твёрдую дорожку, санки так быстро несутся по ней, что, кажется, вот-вот взлетят выше домов. Дома все вместе называются Десятым микрорайоном и стоят близко от леса, где каждое дерево разукрашено блёстками, словно новогодняя ёлка. К лесу нужно идти осторожно, всё время смотреть под ноги, а то недолго провалиться в заметённый снегом фундамент, который строители почему-то осенью оставили.

— Ура! Каникулы! — кричит Вовка, летя на санках с горки. Зинуля сидит сзади, уцепившись за хлястик его пальтишка, и тоже громко кричит:

— Ура! Каникулы!

У Вовки настоящие зимние каникулы, он учится в первом классе, а у Зинули понарошку каникулы: двое ребят из младшей группы заболели свинкой и детсадик закрыли на карантин.

У Зинули с Вовкой на двоих одни санки, но зато такие красивые! Сиденье из красных и синих планочек, а полозья блестят — глазам больно! Санки подарил на Новый год папа, а Сашке, старшему брату, он подарил чудесные лыжи. Они так вкусно пахли деревом и лаком, что Зинуля потихоньку лизнула их. Сашка жадина: ни разочка не дал прокатиться на лыжах. Вы маленькие, говорит, а лыжи взрослые… сломаете ещё.

Он учится уже в третьем классе и воображает, что Зинуле всегда-всегда будет только шесть лет, а Вовке всегда-всегда семь с половиной. Как бы не так! Вот пройдёт немного времени, они подрастут, и папа купит им по чудесным лыжам.

Целыми днями пропадают Зинуля и Вовка на улице, только забегают домой быстро пообедать — и опять на улицу, пока не потянутся от домов длинные синие-синие тени. Зимой они всегда синие-синие, летом — цвета жидкого кофе, а весной — тёмно-розовые. Тени означают, что пора возвращаться домой, отряхиваться от снега, летом от песка и слушать, как ворчит бабушка из-за изорванного платья, поцарапанных коленок, а зимой из-за насквозь мокрых валенок.

Санки скатились с горки, должны были подпрыгнуть на твёрдом бугорке и долететь до тротуара, но тут появился Сашка. Он подставил ногу, санки перевернулись, и Вовка с Зинулей скатились в сугроб.

Зинуля выбралась из сугроба белая, как снегурка.

— Скажу маме! Задавала-воображала…

Вовка же сердито засопел, слепил снежок и запустил в Сашку. Снежок попал Сашке прямиком за воротник.

— Мы твои лыжи не трогаем, и ты не пинайся… Распинался тут…

Сашка вытряс из-за воротника снег и мирно сказал:

— Кончай, малышня, дело есть. Инопланетянин у леса приземлился — помочь надо.

— Врушка-болтушка! — закричала Зинуля. — И всё равно скажу маме! Ино… инопланетяне только в мультиках бывают.

— Честное слово! — сказал Сашка.

— Всё ты напридумал, — сердито заявил Вовка и потащил салазки на гору.

— Стал бы я с вами связываться, — презрительно сказал Сашка. — Ему малышня нужна, чтобы играли, а корабль заправлялся!

— Из-за тебя у меня все варежки мокрые, — сказала Зинуля.

— Возьми мои, — предложил Сашка. — Я вас к нему на санках отвезу. Поехали, что ли!

— Зачем он в лесу сидит? — спросил Вовка.

— Горючее кончилось. Я на лыжах шёл и увидал. Контакт установил.

— Ух ты! — поверил Вовка. — Взрослым надо сказать!

— Взрослые не помогут, они только напортят…

— А он не очень страшный? — спросила Зинуля.

— Увидишь. По-моему, не очень.

Тащить санки по снегу было тяжело, Сашка согнулся пополам, но не жаловался.

Так добрались они до котлована около леса, ещё давно вырытого строителями, занесённого теперь снегом.

— Во-он, смотрите!

На снегу лежало что-то похожее на толстый широкий матрац ярко-жёлтого цвета.

— Никакой это не космический корабль, — хмыкнул Вовка. — Не бывают такие корабли!

— Знала, знала, что наврал! — закричала Зинуля. — Это надувальный матрац, на котором по воде плавают!

— Тихо, ты! — шикнул на неё Сашка. — Услышит — обидится…

Он заложил два пальца в рот и тихо свистнул. И тут вдруг в центре матраца надулся и лопнул пузырь и из него показалась круглая зелёная голова. На голове помещались большие вытаращенные глаза и уши-лопухи.

Зинуля взвизгнула и хотела было удрать, но Сашка успел ухватить за воротник:

— Стой, трусиха!

Инопланетянин выпрыгнул из пузыря, оказавшись ростом с трёхлетнего ребёнка. Он очень теперь походил на громадную лягушку, которой вздумалось ходить на задних лапах. На животе у него болталась чёрная коробочка неизвестного назначения, а за ушами трепетали два тонких усика.

— Он некусачий? — шёпотом спросила Зинуля.

— Хуже нет связываться с девчонками! — сплюнул Сашка сквозь зубы. — Привет! — помахал он инопланетянину. — Вот малышню тебе притащил — они разную ерунду умеют выдумывать…

Инопланетянин тронул лапкой чёрную коробочку на животе, и она вдруг заговорила металлическим голосом:

— …Приветствую детей по разуму… Сбился с курса… Отсутствие горючего… Корабль заправляется фантазией детей…

Переступая, он дрыгал задними лапками, и на снегу оставались треугольные следки.

— Бедненький! — сказала Зинуля. — Ему холодно, у него даже валенок нет! — Она подошла поближе. — Как тебя зовут? Меня Зиной. Я хожу в старшую детсадовскую группу. А ты? Ты, наверное, ещё в младшую, да?

Инопланетянин растянул тонкогубый рот до ушей и просвистел что-то, похожее на «весе»…

— Ага! — догадалась Зинуля. — Тебя зовут Васей? Здравствуй, Вася, я сбегаю за тёплыми колготками, а то заболеешь ангиной. Один раз я съела сосульку и заболела ангиной, потом долго-долго не пускали на улицу и заставляли пить разные противные лекарства…

— Кончай болтать! — дёрнул её за косичку Сашка. — Лучше послушай, что он тебе скажет. Говори, Вася!

— …Очень много прошу, — забормотала коробочка на животе инопланетянина, — придумать игры… фантазию… Надо домой… беспокоятся…

— А зачем он из коробочки разговаривает? — спросил Вовка.

— Понимать надо, — сказал Сашка. — Это преобразователь, он наших слов не знает.

— Догадалась, догадалась, — сказала Зинуля. — Он ино… планетный ребёнок и удрал из дому. Попадёт ему, да? А во что играть? Давайте в догонялки или в жмурки…

— Нашла фантазию в догонялках! Надо выдумывать! — сказал Сашка.

— Тогда будем играть в дочки-матери… Или в детского врача, ладно?

— …Хорошо… очень дочки-матери… играть лечить! — захлопал Вася лапками.

— Побегу за куклами и ещё… принесу свои колготки.

— Смотри бабушке не проболтайся, — предупредил Сашка. — Из дома не выпустит!

Бабушка ничего не заметила: она лепила на кухне пельмени. Зинуля потихоньку засунула в её хозяйственную сумку кукол, игрушечную кроватку, шерстяные колготки и быстро убежала — только дверь хлопнула.

— Опять на улицу убежала? — крикнула бабушка вслед. — Мальчишкам скажи, чтобы на обед не опоздали, слышишь?!

Когда она прибежала к котловану с матрацем, мальчишки сидели с Васей на санках и рассказывали ему о правилах в футболе. Инопланетянин внимательно слушал, пошевеливая зелёными ушами. Зинуля быстренько положила на игрушечную кроватку куклу Свету, посадила рядом куклу Наташу и стала изображать врача. Она приложила ухо к груди Светы и сказала строгим взрослым голосом:

— Прослушиваются хрипы… Покажи-ка горлышко. Ой, какая краснота! Ты ела сосульки? — Мамаша, — обратилась она к кукле Наташе, — у вашей дочки ангина. Поите чаем с малиной и горячим молоком… Вот выпишу вам рецепт на горькие таблетки — по две каждые три часа. Поставьте на ночь горчичники… Ничего, ничего, девочка, не плачь, немного пощиплет…

Васин матрац стал толстеть и превращаться в шар. Инопланетянин радостно подпрыгивал.

— Ой, совсем забыла! — воскликнула Зинуля и вытащила из сумки колготки. — На, надень!

Вася понюхал колготки, помахал ими и почему-то навертел на шею.

— Не так! — сказала Зинуля, распахнула пальтишко и показала свои ноги, обтянутые колготками.

Вася понимающе закивал круглой головой и натянул на себя Зинулин подарок. И тут все попадали от смеха: колготки пришлись инопланетянину как раз до подбородка, и он походил теперь на медвежонка с зелёной головой.

А Зинуля всё ещё была детским врачом.

— Если не спадёт температура, — сказала она кукле Наташе, — вызывайте меня опять… Столько вызовов на день, прямо с ног валюсь, а всё потому, что дети валяются в снегу и грызут сосульки… Ужасно устаю, мамаша! Я взаправду устала, — сказала она братишкам. — Поиграйте немножечко вы.

Мальчишки отломили от ближайшего дерева по сучку, легли друг против друга на животы.

— Тра-та-та! — направил Вовка свой сучок на Сашку, изображая выстрелы. — Сдавайся!

— Тра-та-та! — закричал Сашка. — Сам сдавайся, ты уже убитый!

Вася взволновано засвистел. Матрац стал вдруг опадать:

— …Какая игра? Как убить?

— Мы в войну играем, — пояснил Вовка.

Вася зажал лапками уши:

— …Большое неприличие… Стыдно, запрещено такое слово… Топливо уходит…

— Ну вот! — обиделся Вовка. — Во что нам играть? В куклы, что ли?

— …Дочки-матери… лечить… Выздоравливать! — заявил Вася.

— Давай, — вздохнул Сашка, — давай, Зинка, свои девчоночьи игры, а мы пока что-нибудь придумаем.

Зинуля усадила кукол рядышком на кроватку и строго сказала:

— Дочки, если вы станете утром чистить зубки, мыть уши и слушаться, я поведу вас в зоопарк и куплю по две порции шоколадного мороженого.

Куклы Света и Наташа сидели смирно и слушались. Зинуля взяла их за ручки и повела в «зоопарк».

— Посмотрите во-он туда, — сказала она, — ка-акой большой слон! Он прямо как гора, а хвостик у него поросячий, приходится отгонять мух хоботом… А знаете ли вы, что слон ест за день целых пять мешков травки, много морковки и… и ещё что-то ест. Если вы будете кушать морковку, то тоже скорее вырастете. А это медвежата. Посмотрите, какие они хорошенькие, пушистенькие… Это они так играют, когда кувыркаются через голову… и любят конфеты и сушки. Я тоже люблю конфеты и сушки… А сейчас мы пойдём смотреть бегемотика. Он живёт вон в том пруду. Всего бегемотика нельзя увидать, можно только глазки и нос. Ему всегда жарко и разрешается купаться, сколько он хочет… — Зинуля вздохнула. — Мне не разрешают купаться сколько хочу, а летом вода в речке такая тёплая…

Матрац стал походить на шар, чуть приплюснутый с боков. Васин рот растянулся за самые уши. Наверное, это означало самую весёлую инопланетную улыбку.

— Теперь мы купим мороженое и пойдём домой, — сказал Зинуля «дочкам», скатала из снега три шарика и начала было один из них облизывать.

— Брось! — закричал Сашка и выбил снежок из её рук. — Забыла про ангину?

— Я понарошку, играйте дальше сами, — сказала Зинуля.

Вася забормотал:

— …Мало… Ещё заправлять…

Вовка с Сашкой о чём-то пошептались и начали лепить из снега продолговатые комки.

— Ты будешь этим… который всех хочет бомбами убивать, — сказал Сашка Вовке.

— Не хочу! — захныкал было Вовка, но Сашка пообещал:

— Я потом дам тебе покататься на лыжах.

— Ладно, — согласился Вовка, вытирая варежкой нос.

— Вася, — спросил Сашка инопланетянина, — мы будем уничтожать бомбы, которыми воюют. Тебе такое подойдёт?

— …Пойдёт, пойдёт… Хорошо! — протараторил Вася.

Вовка сел на санки рядом с «бомбами» и заорал противным голосом:

— У меня много, много разных бомб, я всех разбомблю!

— Женщины и дети! — торжественно сказал Сашка. — Кто против войны, идём уничтожать бомбы!

Зинуля с куклами на руках подошла к санкам и закричала:

— Подумаешь, какой задавала! Мы нисколечко не боимся твоих бомб… Вот я сейчас их все изломаю! — И начала пинать валенком снежные комки. А Сашка так разошёлся, что перевернул санки вместе с Вовкой, и тому пришлось долго вытряхивать снег из валенок и очищать пальто.

Вместо матраца на дне котлована сиял жёлтый шар. Он слегка перекатывался с боку на бок и походил на солнышко, спустившееся на снег.

— Улетаешь, да? — спросила Зинуля и собралась заплакать.

— …Плохо расставаться… Мне хорошо не расставаться… Надо домой, беспокоятся… ищут!

— Возьми, мне не жалко! — протянула Зинуля инопланетянину куклу Наташу. — Она совсем новая, только одна рука немножко оторвалась…

Вася схватил куклу и скрылся в своём матраце-шаре.

— Надо же, и не попрощался! — обиделся Сашка.

Но Вася снова вынырнул из шара, подошёл к Зинуле и вложил в её ладошки что-то маленькое и зелёное. Это была куколка, точь-в-точь похожая на него.

— Большое спасибо! — вежливо поблагодарила Зинуля. — Прилетай к нам, когда будет жарко, пойдём купаться на речку…

— …Досвидания… хорошего досвидания… скоро станем купаться! — помахал над головой инопланетянин зелёными лапками и окончательно исчез в шаре. Шар стал медленно подниматься над землёй, долетел до облаков, посвёркивая искоркой, исчез.

Зинуля заплакала, Вовка засопел, и Сашка сказал:

— Кончайте хлюпать! Он обязательно прилетит — мы же подружились!

ТАНГОЛИТА

Успешную защиту диссертации отмечали долго и шумно. Когда же все гости разъехались, у виновника торжества, Павла Миронова, остались ночевать два друга по институту: Лившиц и Петров. Они не захотели спать в комнатах — там все ещё крепко пахло сигаретами и остатками закусок. Постелились на тёмной веранде, но не спали, молча прислушиваясь к тёплой летней ночи. В зарослях трав около домика слышимо топали ежи, кто-то тоненько попискивал и шуршал, с недалёкого пруда дружно звучал лягушачий хор, по просеке пророкотала и высветила фарами запоздалая машина.

Лившиц облизнул толстые губы и нарушил молчание:

— Знаешь, Пашка, только не обижайся, я признаю твою перспективность, но всё же…

— Кончай ты, — лениво протянул Петров, — лыко-мочало…

— Нет, подожди, а если этот вопрос меня мучит!

— Ну-ну, — улыбнулся Миронов, — знаю, что тебя мучит.

— Я, Пашка, человек реальный!

— Дальше некуда, — съязвил Петров.

— Да, реальность прежде всего! — обиделся Лившиц. — В конце концов признаю молодые науки… скажем, электронику или…

— Говори прямо — не признаёшь темпорологию?

— Не так чтобы совсем, но расплывчато… Время для разных существ течёт по-разному — допустим. Время замедляется или течёт медленнее при большой скорости передвижения — признаю. Доказано. Но течёт туда и обратно?! Наука на грани…

— Фантастики?

— Почти. Разные там схоластические явления…

— Когда-то трудно было поверить в восстановление безнадёжно плохой записи. Научились же очищать голос от шумов. Тоже со временем, отбросив наслоения…

— Я не признаю случайности, которые начинают считать закономерностью! — перебил Лившиц.

— В любой случайности есть своя железная закономерность, ещё не познанная до конца, — вмешался в разговор Петров. — И кончай спорить, от тебя голова трещит!

— Ладно, — обратился Миронов к Лившицу. — Тебе так хочется знать, почему я изучаю Время?

— Очень! — воскликнул тот. — А тебе? — спросил он Петрова.

Петров неопределённо пожал плечами.

— Это давняя история, — задумчиво произнёс Миронов. — Никому не рассказывал, кроме покойной бабушки, она решила, что я болен…

…Окружающее я стал воспринимать в домике на окраине Н-ска, где появился на свет. Отец и мать поженились на последнем курсе своего медицинского института, а по окончании приехали работать в поликлинике Н-ска.

Тесный бабушкин домишко был плотно заставлен неуклюжей старинной мебелью: горками, тяжёлым буфетом и комодами, похожими на пустые пьедесталы. Во дворе разгуливал сизо-золотой петух, косил на меня яростным оранжевым глазом и воинственно разгребал мусор когтистыми жилистыми лапами. Помню, я боялся петуха и крепко держался за бабкин подол, идя через двор к калитке сада, куда вход петуху был запрещён, и я играл в безопасности на куче песка под яблоней.

Спустя годы, в отрочестве, хотелось восстановить в памяти картины детства, и многое вспоминалось, но из этих воспоминаний почему-то выпадали лица родителей. Я помнил бережливые руки отца, подбрасывавшие меня к потолку, и запах маминых духов, лица же представлялись размытыми серыми пятнами, как на той единственной выцветшей фотографии.

Помнилось, как, старательно помолившись, бабушка рано укладывалась спать, а родители, любившие повеселиться, часто вечерами отправлялись в чахлый городской парк и брали с собой меня. Я сидел на лавочке у оградки танцплощадки, ноги не доставали до полу, а родители, не отдаляясь, кружились поблизости. Но опять же ясно я помнил только их ноги: парусиновые белые туфельки синхронно двигались с чёрными мужскими ботинками, наполовину закрытыми широкими брючинами.

Однажды отец принёс домой синий чемоданчик. В нём помещалась блестящая изогнутая трубка с иглой на конце. Отец опустил иглу на чёрный вращающийся диск, и свершилось чудо: чемоданчик зазвучал музыкой, запел человеческим голосом. Родители счастливо засмеялись, схватились за руки и затанцевали, а я завопил от восторга. Но тут появилась бабушка, сердито перекрестилась и стала ругать родителей. Отец в чём-то убеждал её, мама о чём-то просила, бабушка решительно захлопнула крышку чемоданчика и накрыла сверху вязаной салфеткой.

Патефон приходилось слушать, когда бабушка по воскресеньям уходила в церковь на другой конец Н-ска.

Особенно запомнилась мне одна пластинка — родители часто прокручивали её. Словно бы откуда-то издалека начинал звучать задумчивый и чистый голос, постепенно он приближался, бархатные басы аккордеонов подхватывали его, отбивали решительно такт и следовали за нежной и хрупкой мелодией скрипки. Мама всегда напевала под эту музыку, но слов я тоже не запомнил.

Только один раз бабушка разрешила при ней завести патефон: началась война, отец и мама уходили добровольцами на фронт, и провожать пришло много народу.

После их отъезда бабушка каждый вечер подолгу стояла на коленях перед тёмными образами в углу и разговаривала с ними. В молитвах она просила бога помиловать и сохранить дочь и зятя. Между тем фронт быстро приближался к Н-ску, и она, бросив дом, уехала со мной к сестре в Куйбышев, а перед отъездом закопала в подполе сундучок со своей праздничной плюшевой жакеткой и патефоном.

У сестры, в волжском городе, бабушка так же каждый вечер просила в молитвах за ушедших на фронт, но бог не помог нам: пришла похоронка на отца, а через полгода на маму. В неполных шесть лет я остался круглым сиротой. По малолетству мне не была ещё понятна вся трагичность потери, бабушка же сильно тосковала, не верила в смерть моих родителей и, как только кончилась война, поспешила вернуться в Н-ск, надеясь, что дочь и зять могут вернуться только туда.

Каким же убогим и дряхлым показался мне родной дом! Сад был вырублен соседями на дрова, старинная тяжёлая мебель наполовину исчезла.

Первым делом бабушка откопала свой сундучок и развесила во дворе сушить свою жакетку, а патефон обтёрла чистой тряпицей и опять спрятала. Это было всё, что осталось от погибших, да ещё чудом уцелела на стене застеклённая фотография, но она совершенно поблекла, с трудом можно было различить фигуры отца и мамы, проглядывающие как сквозь густую дымку. На месте лиц остались серые пятна.

Послевоенные годы были трудными. Кормились мы с бабушкой огородом, она выбивалась из сил, а от меня ещё было мало толку.

Жизнь постепенно налаживалась. Н-ск восстанавливался, подновлялись дома, подновили и танцплощадку в городском парке. С мальчишками мы бегали смотреть на танцы, а безногий инвалид, завклубом, доверял нам менять пластинки на радиоле.

В один из майских дней бабушка напекла роскошных пирогов с рыбой, капустой и повидлом. Мне она пояснила: «Десять лет, как принял господь чистые их душеньки…»

За грустным застольем соседи молча выпили по стопке и заели пирогами. Около двух пустых стульев на столе стояли рюмки, накрытые кусочками пирогов, словно бы отец и мама незримо присутствовали тоже. В тот день ко мне пришло понимание: никогда я не увижу своих родителей и даже, что наполнило нестерпимой горечью утраты, не помню родных лиц.

Народ за столом выпил по второму разу, пожелав «землю пухом», и тут бабушка совершила непредвиденное — водрузила на стол патефон и принялась крутить заводную ручку. Она, проржавев за десять с лишним лет, крутилась вхолостую — пружина лопнула. Бабушка положила перед собой одну из пластинок и вдруг, поглаживая её рукой, пропела тонким голосом: «Когда танцует танго Танголита»…

Я убежал в огород, спрятался в высоких лопухах и долго плакал. Мне шёл тогда шестнадцатый год…

— Да, — вздохнул Лившиц, — тяжко потерять близких! Но всё же…

— Не перебивай! — остановил его Петров. — Я, кажется, начинаю понимать твоё пристрастие к темпорологии. Продолжай.

— Слёзы не облегчили, — продолжил Миронов. — Я отсиживался в лопухах и напрягал в который раз память, пытаясь проникнуть в то время, когда отец и мать реально существовали. Потуги эти были мучительно бесплодными и ещё больше пробуждали понятую в день поминок боль утраты, которая уже не покидала меня.

После поминок всё пошло по-прежнему: школа, работа на огороде, разные заботы по дому — бабушка стала часто прихварывать. Иногда я наведывался в тот же городской парк. Неодолимо тянуло туда сознание, что когда-то на этой танцплощадке танцевали ОНИ.

Патефон и пластинки бабушка держала под запором, мне же очень хотелось послушать «Танголиту» — простенькая музыка казалась недостающим звеном в памяти, живой нитью, связывающей меня с погибшими.

Сундучок запирался на висячий замок. Однажды я решился на кражу: расковырял старое дерево, вырвал пробой и, запрятав пластинку под рубашку, вечером убежал в парк.

По танцплощадке уже шаркало множество пар. Безногий завклубом обрадовался мне и поручил менять пластинки, а сам куда-то отлучился. И тут я решился прослушать «Танголиту». В динамиках защёлкало, захрипело, но следом пробился сквозь шумы тонкий голос скрипки. Слух мой, отбросив помехи, улавливал мелодию. Скрипка зазвучала в полную силу, аккордеоны отбили такт… Завороженно я следил за вращением чёрного диска, пока завклубом не схватил меня за плечо и не закричал: «Не самовольничать! Марш отсюда! — Но он в то же мгновение отпустил меня и удивлённо сказал: — Это что ещё за кадры?»

Машинально я глянул на танцплощадку и обмер. Молодая женщина в пёстреньком платье и белых парусиновых туфлях плавно скользила в объятиях высокого мужчины, облачённого в смешной кургузый пиджачок и широченные брюки. В доли секунды пришло воспоминание из раннего детства, я узнал эти туфли и широкие брючины. В танце пара медленно поворачивалась то в одну, то в другую сторону, отстраняясь и опять приникая друг к другу. Я успел увидать улыбающееся лицо женщины, сразу ставшее до боли знакомым. Тёмные её длинные волосы были приподняты у виска широкой красной заколкой. Совершенно ясно, как сейчас вас, увидел я и лицо мужчины. Это были ОНИ! Облик их запечатлелся, превратившись из серых пятен на фотографии в живые лица…

Миронов с усилием выдохнул и закурил. Руки у него дрожали.

— Ты мог ошибиться, — сказал Лившиц.

— Нет. Я вспомнил, понимаешь, вспомнил! Другие люди на танцплощадке тоже обратили внимание на странную пару, и некоторые хихикали.

Музыка «Танголиты» продолжается не более двух с небольшим минут, и, пока я смотрел на танцплощадку, она кончилась. ОНИ исчезли с последним тактом… исчезли, как исчезает изображение на экране выключенного телевизора. Вгорячах я умолял завклубом опять поставить пластинку, но он был рассержен, да и народ громко требовал что-нибудь «весёленькое»…

— Потом-то слушал это танго? — спросил Петров.

— В тот вечер не пришлось. Домой вернулся в полной прострации. Бабушка, обнаружившая взлом сундучка, начала ругаться, я же сразу рассказал о случившемся в парке, она встревожилась, вообразив, что я заболел, напоила чаем с малиной и ночью всё подходила и щупала лоб. Действительно, около недели было непонятное болезненное состояние, не хотелось никого видеть, выходить из дома. В то время я уже не желал повторения, боясь, что его не будет или, что страшнее всего, оно будет другим и облик родителей предстанет чем-то вроде мутных силуэтов, как на фотографии. По стечению совершенно непонятных обстоятельств я заглянул в глубины чужого Времени…

— Ну, что ты скажешь о «железной логике случайностей»? — спросил Лившиц Петрова.

— Из этой случайности была объяснимая логика: Пашкиному проникновению предшествовали обстоятельства… Всё же ты потом слушал ту музыку?

— Нет. Бабушка запрятала «Танголиту», а после её похорон — я был тогда уже студентом — патефона и пластинок я не обнаружил. Спустя много лет в музыкальном магазине я купил стереодиск с этим старинным танго, слушал, но это была не ТА пластинка… Время не хочет открывать свои тайны, но, заглянув в него, можно лучше понять и запомнить прошлое. Порой это страшно, но это «страшно» манит, как глубина таинственной пропасти! А разве не заманчиво и страшно было первому воздухоплавателю, решившемуся подняться в небо?!

После похорон бабушки я нашёл в её комоде одну вещицу и сразу узнал, потому что уже видел там, на танцплощадке. Сейчас покажу.

Миронов ушёл в комнату, а вернувшись, положил на стол широкую красную заколку для волос:

— Должно быть, мама, уходя на фронт, коротко остриглась.

БУТЫЛКА

Титков с трудом выплыл из вязкого мутного сна.

В голову вроде понасыпалась свинцовая дробь и болезненно там перекатывалась, а на языке ощущался привкус мышиных экскрементов. Бок и правое плечо тяжко ломило: вчера «с устатка» заснул на кухонном полу, а вредные бабы, жена и дочь Алька, не удосужились телогрейку подсунуть. Сами бы попробовали спать в таких условиях…

Накануне Титков с мастером Никишкиным зашли в винный отдел продовольственного магазина. Мастер вытянул из кармана блокнотик, быстро пролистал и растопырил три пальца:

— Вера, Надежда, Любовь…

На каждую святую приобрели по «зелёненькой» и двинули на квартиру к Титкову.

В кухне мастер Никишкин ловко сколупнул с бутылок шапочки и натянул на горлышки детские соски с большой дыркой на конце. Титков приятно удивился: умел мастер творчески оформлять выпивоны! Вчера, к примеру, пили из яичных скорлупок по сельскохозяйственному календарю за успешный подъём зяби, закусывая сырой морковкой…

Никишкин поднял бутылку и торжественно провозгласил:

— Поначалу засосём за Веру!

Засосали, закусив огурцом и килькой в томате.

Когда приложились к соскам третий раз, пришла жена Титкова, Матильда, женщина вечно усталая и раздражённая, с неживыми от перекиси волосами. Несмотря на хрупкую внешность, она после работы приволакивала тяжеленные сумки с разными овощами и продуктами.

Титков позвал было жену посмотреть на новую «рационализацию» мастера, но она не удивилась, а сказала:

— Хоть бы вас самих куда засосало, алкаши проклятые!

— Не бери во внимание, — успокоил Титков мастера. — Она никогда ничего понять не может!

Никишкин быстро успокоился, и они засосали за Надежду. Пока продолжали за Надежду, Титков всё прекрасно помнил. Помнил, как жена приходила на кухню и говорила что-то неприятное, но когда продолжали за Любовь, окружающее стало восприниматься отрывочно.

Не открывая глаз — они что-то плохо открывались, — Титков взлягнул ногами и попал в холодное и скользкое. Ага, холодильник!

Опохмелка могла бы быстро поправить тяжёлое состояние — за углом в ларьке наверняка уже торгуют пивом, — но идти придётся самому, потому жена и дочь Алька не посочувствуют.

Собрав всю силу воли, Титков сел и открыл глаза, но вместо привычной кухонной обстановки увидал совершенно непонятное: тесное стеклянное помещение и большой плакат на стене с незнакомым словом — «АКДОВ». За прозрачной стеной виднелось гладкое поле и странный белый диск. На диске лежал крокодил. Без лап. С отгрызенной головой. Из шеи изуродованного зверя сочилась белесая кровь.

«Белая горячка!» — испугался Титков. — Вот оно, вот дошёл до жизни!»

Зажмурив глаза, он энергично помотал головой. Дробь под черепом замоталась в такт, но крокодил не исчез.

Пришла другая жуткая мысль: «Инопланетяне похитили! Ради своих гнусных экспериментов… Не зря Никишкин как-то говорил: шныряют на тарелках и вынюхивают что и как… Живыми крокодилами, гады, питаются!»

— Помогите, караул! — застучал он в стенку ногами.

— Чего орёшь?! — прогремел вдруг голос жены, словно бы усиленный многими динамиками. — Чего орёшь? Засосало, пьянь голубая, сиди! — Огромный, как тыква, глаз заглянул в стеклянное помещение.

— Это почему ты такая большая, и зачем крокодил? — кивнул Титков в сторону белого диска.

— Я нормальная, — сказала жена, — я как и была, а ты вот уменьшился…

— Ты засадила!?

— Я что — Кио? — хмыкнула Матильда и, ухватив белый диск толстыми, как брёвна, пальцами с облупившимся маникюром, убрала из поля зрения.

Титков понял: никакой это не крокодил, а надкусанный огурец необыкновенного размера. Но от понимания легче не стало, и очень возмутило спокойствие жены. Ему хотелось, чтобы она запереживала и заплакала, глядя на несчастье родного мужа.

— Чего уставилась, дура! Зови неотложку! — закричал он.

— Зачем? Зачем неотложку?

— Чурбак ты с глазами, Мотька! — нервно заметался по тесному помещению Титков.

— Будешь обзываться, зашвырну куда ни попадя… Только всю жизнь и обзывается. Дождёшься! — пригрозила Матильда.

Титкову ясно представилось, как он летит в шахту мусоропровода среди разной вонючей дряни и никто не замечает его бесславной гибели.

— Мотя, — сказал он мягко, — зачем нам ругаться? Вынь меня отсюда. В поликлинику надобно, больничный взять…

— Как вынуть? Голова не пройдёт.

— Разбей посудину!

— А если стекло порежет? Отвечай за тебя, да? Да ещё в таком виде по квартире шастать будешь! Нет. К Альке нынче жених придёт. Увидит мини-тестя и жениться раздумает…

— Мне, Мотя, в понедельник на работу, как же я…

— Глядите, на работу ему! Теперь остаётся экспонатом в музее работать: смотрите, граждане, до чего алкоголизм доводит, как человек измельчал!

— Какой ещё экспонат?! — закричал Титков. — С ума сошла?

Матильда дальше разговаривать не захотела. Она взяла бутылку, пристроила её в глубине кухонного шкафчика и захлопнула дверцу.

Стало темно и жутко. Титков потоптался по стеклянному полу, лёг и попытался заснуть: может, проснувшись, он обнаружит себя прежним — мужчиной солидного веса и хорошего роста.

Уснуть не удалось, и тоска взяла невообразимая, прямо смертная тоска, аж опохмелиться расхотелось. Вспомнилось: сегодня суббота, во дворе на самодельном столе мужики забивают «козла», а по улице ходят взад-вперёд нормальные люди. Кто так гуляет, а кто идёт в разные кинотеатры. Сам Титков забыл, когда был в кинотеатре, употребляя всё свободное время на встречи с фантазёром Никишкиным. Теперь — всё! Торчи в проклятой бутылке, смерти жди! Стало жалко себя и всей пропащей жизни. Громко, с подвыванием, он зарыдал.

Дверца шкафа скрипнула, стало сразу светлее. Великанский глаз глянул в горлышко:

— Обедать будешь?

«Всё же она не вредная, — подумал Титков, — другая бы, точно, в мусоропровод шваркнула за все-то художества…»

— Помереть хочу! — всхлипнул он. — Смысла не вижу…

— Думать надо было.

— Другие тож потребляют.

— Потребляют, потребляют… Смотря как потреблять. Не каждый же день до потери сознания! Вот посиди и подумай — хорошая у меня жизнь с тобой? А теперь что — смотри на такого убогого! Хоть бы Альке судьба досталась…

Из Матильдиного глаза выкатилась слеза и поползла по боку бутылки.

«Ладно внутрь не попала, — подумал Титков, — как есть промок бы!»

— Не могу так сидеть, — заныл он. — Я что — жук?

— Кто тебя знает, может, ты давно такой, а я и не замечала? — задумчиво предположила жена. — Толку-то от тебя… Одна кручусь — верчусь — дом, работа, опять же Алька. Обедать будешь?

Она опустила в бутылочное горлышко на нитке аптечную пробочку с каплей щей. Но аппетита у Титкова не было, и пробка неприятно пахла корвалолом.

— Скоро Алька придёт. С женихом, — напомнила Матильда и снова задвинула бутылку в шкафчик.

Тоска навалилась с новой силой, даже в животе засосало. «Нет, — решил Титков, — выход один — смерть!»

Перед кончиной, как положено, захотелось попрощаться с родными и близкими, вспомнить хорошие моменты из жизни. Родных и близких в шкафчике не было, а из хорошего, как ни странно, вспомнилась жена, какой она была десять лет назад — весёлая, приветливая и с натуральными русыми кудряшками. Они тогда часто ходили в городской парк, где было много разных интересных аттракционов. Ещё пришла на ум Алька, но совсем маленькой. За выпивонами он как-то и не замечал, что дочь уже превратилась в невесту. Скоро она выйдет замуж, а там по квартире начнёт ковылять малыш и лепетать первые смешные слова. Деда у этого малыша уже не будет… Горькая безнадёжность скрутила всё существо пленника бутылки, и он что было сил долбанулся головой в стеклянную стену. Зазвенело стекло, в голове зазвенело от боли, и показалось, что сначала подбросило вверх, а потом швырнуло в темноту, в небытие. «Конец!» — кратко подумал Титков, но скоро понял: небытие не состоялось, и осторожно открыл глаза. Рядом с ним валялись огрызки огурцов и осколки бутылки, а среди них этикетка с непонятным словом — «АКДОВ». Если же это слово прочитать задом наперёд, оно становилось понятным и хорошо знакомым.

«Приснилось!» — обрадовался Титков.

— Ну и безобразник! — закричала Матильда. — Уберись хоть на время со своей пропойной рожей — не позорь дочь!

Кухня оказалась опять привычных размеров, но на тарелке всё ещё лежал огурец, точно такой, как в кошмарном сне.

Титков поспешно юркнул в ванну и с удовольствием умылся, а после заглянул в кухню: тревожил огурец.

— Не путайся под ногами, — сказала жена. Она сметала в совок с пола мусор.

— Я, Моть, ничего, я и посуду помыть могу.

— Денег не дам. Не проси!

— И не прошу. Я спросить хотел, как такое получилось…

— Знаю я тебя!

«Приснилось, — окончательно успокоился Титков, — потому всё как всегда». Но, уходя из кухни, он случайно глянул на совок с мусором и похолодел. В совке лежала аптечная пробочка, привязанная на нитку.

В чистой рубашке Титков вышел из своего дома. У подъезда на самодельном столе мужики громко забивали «козла». По улице гуляли люди. Приятно пахли увядающие газоны, а под ногами был надёжный шершавый асфальт. Титков вдруг остро ощутил радость бытия: хорошо просто так, совершенно трезвым стоять у ворот дома, и пусть мимо идут люди, и пусть пахнут газоны… А скоро придёт Алька с женихом и все сядут пить чай. Он тоже будет пить чай и говорить какие-нибудь умные слова. Эти мысли по-хорошему расслабили, он даже заулыбался, но тут…

— Приветик! — закричал внезапно возникший Никишкин. Он быстро полистал блокнотик и растопырил два пальца. — Так, так… Пропустили Виктора и Людмилу — секёшь? Надо восполнить пробел!

— Отвали! — буркнул Титков.

— Хвораешь? — посочувствовал мастер. — Сейчас подлечим. Я уже забежал. — Он вытащил из кармана начатую бутылку.

Дидюхин отчётливо ощутил под ногами стеклянный пол, и его забила частая дрожь, даже руки запрыгали.

Никишкин понял это по-своему. Из другого кармана он извлёк вялый огурец и грязноватую стопочку:

— Прими!

— Язва желудка! — быстро придумал Титков и, круто развернувшись, зашагал к своему подъезду.

— Друзьями брезговать стал?! — обиделся мастер.

После обеда пришла Алька с долговязым женихом. Пили чай с тортом «Сочи» и обсуждали новый телефильм, где после пятой серии шпионом оказался совсем не тот, на кого думали в первой. Титков этот фильм не смотрел, чай пил молча и временами вежливо улыбался. Жена посматривала на него подозрительно, а перед сном спросила:

— Заболел, что ли?

— Нет. А в чём дело?

— Чудно — весь день сухим проходил.

— Я, Моть, больше не пью — хватит.

— Зарекалась свинья…

Ночью Титков долго боролся со сном, ходил на кухню и пил холодную воду. Ему было страшно: вдруг заснёшь, а проснувшись, обнаружишь себя в стеклянном помещении.

Всё воскресенье он тоже проходил «сухим».

В понедельник в цехе выдавали квартальную премию. Никишкин стал уговаривать обмыть приятное событие, но Титков отказался:

— Медицина запрещает. Язва во весь желудок.

Все посочувствовали, а Никишкин не поверил:

— Ну-ну, иди лечи свою язву кофием с какавой…

Дружба с фантазёром-мастером быстро увядала: Титков не пил. За очередную «рационализацию» в рабочее время Никишкина перевели в другой цех — разнорабочим.

Вид любой бутылки стал вызывать у Титкова нервную дрожь, а жена Матильда, женщина хрупкой комплекции, почему-то казалась ему очень крупной и значительной. В отношении её Титков теперь испытывал постоянную робость, хотя стала она приветливой, а один раз даже назвала его уменьшительным именем, как звала в молодости.

На праздники в гости приехали тесть с тёщей. Матильда расстаралась со стряпнёй, а когда все сели за стол, вынула из холодильника бутылку сухого вина и разлила по стопкам. Титков было с удовольствием взял в руки прохладную стопку и уже подцепил на вилку мочёное яблочко, но вдруг… Вдруг он ощутил, как ноги его оторвались от пола, а всё тело стало съёживаться на манер проткнутого мяча! Рука со стопкой дрогнула, и он поспешно пристроил её меж тарелками на столе.

АТТРАКЦИОН

Марина с пятилетней дочкой и новой знакомой, женщиной в больших очках, шла по раскалённому пляжу.

Эта новая знакомая тоже приехала отдыхать в приморский городок и сняла комнату в одном домике с Мариной. Они обменивались при встречах двумя-тремя словами, потом женщина всё чаще оказывалась рядом, повсюду следовала за Мариной, и вначале это раздражало, но незаметно она привыкла, и присутствие новой знакомой стало необходимостью. Но, боже мой, до чего женщина в больших очках стала скучной! Не разжимая тонких губ, сидела обычно в углу, когда у Марины собирались беззаботные курортники. Молча собирала со стола грязные тарелки, все словно бы чувствовали вину за то, что испачкали их.

— Почему ты такая? — спрашивала Марина. — Почему никогда не улыбнёшься? Тебе не бывает весело?

— Нет, — отвечала женщина, — мне не бывает весело, я слишком хорошо всё вижу, — и подправляла тонким пальцем дужку очков.

— Нужно же уметь радоваться, жизнь так коротка. Только посмотри, какое великолепное море и так чудесно пахнет розами и лавром!

— Да, море великолепное и пахнет приятно, но…

Женщина в больших очках имела привычку замолкать на полуслове. Подолгу она разговаривала только с Марининой дочкой. Она брала её за ручку, когда они втроём бродили в прибрежных, иссушенных солнцем зарослях трав. Оказалось, там было много интересного: девочка показывала Марине пучки сухих травинок и щебетала:

— Вот эту травку нужно немножечко потереть, и будет пахнуть лучше твоих духов, мама… а эту — пить с чаем, и всю ночь станут сниться интересные сказки!

Пляж был странно пустынен, раскалённый песок засыпался в босоножки и жёг ноги. Море же, вчера такое ласковое и тёплое, вздымало серые ледяные волны.

«Потому здесь и нет никого, — думала Марина. — Кому придёт охота купаться в такой воде».

Волны с белыми гребешками набегали на песок, набегали и откатывались, а девочка, балуясь, шлёпала сандалиями по пене. Неожиданно у берега встала неурочная волна и чуть было не накрыла её с головой.

Марина успела подхватить девочку на руки, но сама промокла до пояса. Марина заметила, как она побледнела, и принялась бранить дочку.

а— Ничего со мной не случится, — сказала женщина в очках. — Я привыкла. Не ругай ребёнка — она счастлива, оттого что пока доверчива.

Вчерашний день был днём рождения Марины. Курортные знакомые пришли в её комнатку, принесли много подарков и много цветов. Женщина в очках по обыкновению сидела, поджав губы, в стороне или собирала грязную посуду. Гости наговорили кучу комплиментов: «Какая Марина сегодня красивая! Как идёт ей белое с синим горошком платье!» Особенно восхищалась одна толстушка — всегда весёлая и доброжелательная.

И Марине было так хорошо сознавать себя красивой и нарядной, но главным на празднике был ОН. Глаза его излучали обожание и нежность, и у Марины сладко кружилась голова. Приподнеся букет красных роз, ОН прошептал:

— Это символ!

Неуклюжий чудак, кажется, тоже влюблённый в неё, преподнёс бедные, привядшие гладиолусы и смущённо покраснел.

Вчера она была так счастлива, а сегодня скучная женщина выманила её из прохладной комнаты, пахнущей красными розами, и ведёт куда-то, обещая необыкновенное зрелище. Марина злилась на себя, решила, что недавняя знакомая бесцеремонно подавляет её волю, а у неё не хватает решимости оттолкн поступить по-своему.

И так странно, отчего море вдруг похолодало, разве такое бывает?

— Бывает, — неожиданно ответила женщина на мысли Марины. — И я хочу тебе только добра, я не подавляю. Потерпи, скоро придём.

Девочка заснула у неё на руках, и Марина сказала:

— Ты устала, давай понесу.

— Я не устала. Пусть спит — так лучше, что увязалась за тобой. Посмотри вон туда!

Морской берег перегораживала горбатая скала, похожая на зверя, опустившего морду в воду. Около скалы приютился павильон, обтянутый брезентом. Горячий ветер прогибал его стены, корявыми буквами на нём в двух местах было выведено: «Аттракцион».

Они дошли до ложбинки с руслом полувысохшего ручья. По бурой земле пробиралась мутная стручка воды, и женщина сказала:

— Иди одна. Я останусь с девочкой здесь. И запомни, нельзя всю жизнь оставаться наивным ребёнком.

Ветер звенел сухими стеблями травы, шелестел сникшей от зноя листвой на искорёженных морскими штормами деревцах.

— Отчего-то тоскливо и тревожно! — сказала Марина. — Не хочется идти в этот балаган, скорее всего ничего интересного в нём нет.

— Ну, мы уже здесь, и тебе будет полезно глянуть.

Марина перебралась через ложбинку, подошла к павильону и открыла дверь из фанеры.

— Кто тут есть? Можно войти?

Никто не отозвался. Ветер надувал и хлопал брезентом.

Марина вошла в полумрак круглого помещения, а когда глаза попривыкли, различила вдоль стен фарфоровые фигуры в человеческий рост. В центре павильона стояла гейша в пёстром кимоно, рядом, подвернув под себя ноги и скрестив жёлтые руки на груди, сидел мандарин. Из-под золотистой его шапочки змеёй струилась чёрная коса.

Марина пошла вдоль стен, разглядывая фарфоровых людей в ярких костюмах, изукрашенных золотыми и серебряными узорами. Она не сразу заметила незаконченную скульптуру юноши из грубой глины. По левой стороне его груди пролегла глубокая трещина.

— Бедненький! — сказала Марина и провела ладонью по трещине, вдруг ощутив теплоту словно живого тела.

Что-то зашуршало и прозвенело за её спиной, она оглянулась и застыла от ужаса: мандарин встал, раскосые глаза зло засверкали, и заскользил по полу к ней! Больно сжав холодными пальцами плечо Марины, он прохрипел:

— Я изжую твоё сердце…

Фарфоровые фигуры задвигались, отходя от стены, кто-то ущипнул Марину, гейша, улыбаясь алой щелью рта, впилась в шею и злобно пробормотала:

— Уродина в уродливом платье…

Почти теряя сознание от ужаса и омерзения, Марина вспомнила о дочке — хорошо, что её нет здесь! Фарфоровые болваны надвигались, теснее сжимали кольцо, протягивали к ней руки. Марина закричала и попыталась выбраться из павильона. Холодные руки скользили по спине, стараясь задержать. И тут из угла неуклюже выступил глиняный юноша и начал отталкивать эти руки, а они били по нему — кусочки сухой глины со звоном падали на землю.

Марина выбежала, перепрыгнула через ручей, и голос, показавшийся ей знакомым, крикнул:

— Остановись, ты в безопасности!

Должно быть, ложбина с ручьём оказалась непроходимым рубежом для преследователей. Они остановились на противоположной стороне, подпрыгивая и злобно вопя. Трескалась, опадала блестящая оболочка из фарфора. Рыбьей чешуёй, дробясь на сотни кусочков, сползала яркая одежда, осыпались фарфоровые щёки и носы, отваливались красные губы… С удивлением заметила Марина, как из-под облика мандарина показался ОН. Только не было в ЕГО лице обожания и нежности — высокомерие, насмешка… А гейша обернулась вдруг той милой, всегда доброжелательной толстушкой — олицетворение неприязни… Ещё и ещё знакомые лица!

Глиняныйюноша сидел на дне ложбинки, положив на колени изуродованные руки:

— Уходи и не возвращайся к ним! — В голосе его было сострадание.

Далеко-далеко по морскому пляжу женщина в очках вела за ручку маленькую девочку, та часто нагибалась и что-то поднимала.

— Подождите меня! — закричала Марина и побежала от странного павильона.

Кто-то постучал в низенькое окошко, и она проснулась. Под окном стояли женщина в очках и дочка:

— Мама, мама, а мы уже искупались — водичка такая тёплая, и я училась плавать!

— Ты долго спишь, — упрекнула Марину женщина. — Разве забыла, что сегодня твой день рождения, а ничего не готово! Наверняка же придут твои друзья!

Она выжидающе смотрела на Марину, сделав ударение на слове «друзья».

— Мне приснился страшный сон, — сказала Марина, — очень страшный сон…

— Иногда сны сбываются, — чуть усмехнулась женщина в очках, — особенно под пятницу… Поторопись, нужно всё приготовить.

Курортные друзья собрались в комнатке Марины. Было много подарков и цветов. Все восхищались Марининым платьем и говорили, что сегодня она очень красивая, а ей было так радостно чувствовать себя нарядной и красивой.

Главным для неё на празднике был ОН — глаза так и излучали нежность, и у Марины сладко кружилась голова. Преподнеся букет красных роз, ОН шепнул:

— Это символ!

Женщина в больших очках, недавняя знакомая, молча сидела в углу или меняла на столе тарелки.

Неуклюжий чудак, кажется, тоже влюблённый в Марину, подарил бледные, привядшие гладиолусы и смущённо покраснел. Почему-то руки у него были сплошь в царапинах.

Дурачась, Марина шепнула ему:

— Я знаю, ты Глиняный, но, сам подумай, если всем не верить, будет страшно и скучно жить!

КТО ОНА?

Рассказ в диалогах, в котором участвуют:

Уилл Лакмен — редактор иллюстрированного еженедельного журнала — 35 лет.

Джейк Эрд — репортёр уголовной хроники, однокашник Уилла по колледжу — 35 лет.

Мод — секретарь Уилла, девушка неопределённого возраста с лицом, почти полностью закрытым распущенными волосами и дымчатыми очками.

Мистер Картер — директор журнала и дядя Уилла, около шестидесяти лет.

Миссис Хьюз — пожилая богатая женщина.

Парень — рыжий и долговязый.

I

Утро. Тесный кабинет Уилла Лакмена. В расслабленной позе он сидит за столом, беспорядочно заваленным бумагами. Пепельница полна окурков. Пиджак брошен на кресло, рубашка расстёгнута. На измятом галстуке стоит телефон. В углу, за столиком с пишущей машинкой, сидит Мод. Входит Джейк Эрд, на шее болтаются два фотоаппарата, падает в кресло, улыбается.

Джейк. Хелло, ребята! Лифт втянул меня в свою утробу и с облегчением выплюнул на вашем двадцатом этаже… А?! Учись, Уилл, оригинальности языка, пока я жив. Ух, устал как собака! За всю неделю ни одного стоящего преступления… Какой-то старикан отправился в лучший мир при помощи газа… Любящий внучек пришил бабушку… Тебе, Уилл, что ни говори, а повезло. Цени дядю! Два часа пришлось проторчать на набережной, пока вылавливали одного джентльмена… Элегантно оформленный покойничек: смокинг, хризантема в петлице и (хохочет) с женским чулком на глотке… Морда удивлённая, видно, удивился, что его крошка так с ним обошлась, да ещё при помощи своего дружка отвезла охладиться в реке… (Хохочет. Мод ладонями закрывает уши. Заметив её жест, Джейк поднимает вверх руки.) Ну, ну, не буду!

Пауза.

Джейк. Что это вы оба скисли, а? Может, я не вовремя? Мод, твой шеф вчера хватил лишнего или дядюшка изменил завещание в пользу бездомных собак? Не молчите же! Уилл, у тебя, ей-богу, такой лирический вид, словно ты начал по ночам писать стихи!

Уилл. Знаешь, Джейк, тут такое — сразу не расскажешь…

Джейк. (Назидательно.) Мой шеф, когда трудно объяснить ситуацию очередной пакости, говорит: валяйте, ребята, с конца, а до начала как-нибудь доберётесь.

Уилл. Если с конца, то час назад мистер Картер так орал на меня, что я имел удовольствие разглядеть его подержанные внутренности… Ох, Джейк, «кретин» было самым нежным из всего остального…

Джейк. Ага. Ближе к началу!

Уилл встаёт из-за стола и задумчиво смотрит в окно.

Уилл. Ты же знаешь, что из себя представляет наш журнальчик.

Джейк. Такое же дерьмо, как прочие…

Уилл. Вот-вот. Тошнотворный коктейль из закулисных сплетен, бездарнейшие рассказики о девицах-вамп, об эротических похождениях суперменов, советов, как выводить винные пятна и варить джем из огурцов… А фотографии? Мясная лавка, Джейк, да и только! Помнишь, я любил настоящую литературу, а сейчас мне стыдно и страшно за людей, за читателей… (Вспомнив о присутствии Мод.) Мод, у меня кончились сигареты, пожалуйста, сходи в бар.

Мод. Мистер Лакмен, в правом ящике вашего стола лежат две пачки, но я могу посидеть в холле… (Уходит.)

Джейк. Ты боишься её?

Уилл. Нет. Но, кажется, моё настроение всегда передаётся ей. Она очень замкнутая, возможно, её обидели на всю жизнь. Работает здесь четвёртый год, но я знаю о ней не больше, чем в первый день…

Джейк. (Назидательно.) А надо бы…

Уилл. Кручусь в чёртовом колесе… Забыл, кто я сам… Да, на чём мы остановились?

Джейк. На полпути к началу. Дядя орал на тебя…

Уилл. Он был две недели на побережье. Размачивал свой геморрой, и я сам подписывал и вёрстку и макет… Это он всегда делает сам и твердит: общий стиль должен быть выдержан, не отступать ни на дюйм… А тут прислала рассказ некая мисс Мария Стоун… Скажи, старик, ты когда-нибудь ходил босиком по росистой траве?

Джейк. (Удивлённо.) Что?!

Уилл. И знаешь ли ты, что у телят глаза прекрасные, как…

Джейк вскакивает с кресла, подходит к Уиллу, ободряюще хлопает его по плечу.

Джейк. Убей меня бог, если я хоть что-нибудь понимаю! Какие телята? Нервы сдают, отдохнуть надо, да?

Уилл. Я прочитал, и так вдруг тошно стало… Оказалось, что я давно забыл: на свете бывают спокойные восходы и закаты, чистая речка — и тишина… Рассказик несколько наивен, но так зрима трава в росе, так пахнет речной свежестью… Эта Стоун талантлива! Позавчера я опубликовал рассказ, а вчера вечером возвратился дядя… Джейк, я не жалею, это как глоток свежего воздуха после вонючего прокуренного кабака… Есть там сильное место: девчонка провожает парня завоёвывать отсталую страну… Понимаешь?

Джейк. Уж не ревёт ли она?

Уилл. Да…

Джейк. Старик, ты сошёл с ума! Неужели не знаешь, как нужно? Парни, отправляющиеся уничтожать туземцев, должны вопить от восторга, а их подружки прыгать от радости…

Уилл. Вчера Стоун прислала ещё рассказ, но… Бедная девочка, она не увидит его набранным типографским шрифтом!

Джейк. Извлеки из правого ящика стола сигареты — мои кончились. Поговорим серьёзно…

Закуривают.

Джейк. Побьюсь об заклад, ты недавно начитался русских! Читал? Брось это! Начнёшь ковыряться в своих болячках, завязнешь в идиотских мечтаниях… Не нравятся мне русские писаки… Бабы у них все ненормальные… Изменит мужу и бежит топиться или на рельсы… Представь, если в нашем свободном обществе каждая изменившая жена станет прыгать в воду или под экспресс… Что останется, а? Море трупов и масса одиноких джентльменов… (Хохочет.) Мужики у них ещё более-менее… В прошлом году приезжал оттуда боксёр. Помнишь, он всем нашим морды набил… В отеле репортёры изловили его и, конечно, вопросы, вопросы! Переводчик переводит: та-та-та… Он отвечает: та-та-та… Потом задали ему вопрос, какие женщины в его вкусе, а он (хохочет) послал их сразу на трёх языках ко всем чертям…

Звонит телефон, Уилл с отвращением на него смотрит. Джейк приподнимает трубку и бросает на рычаг.

Джейк. К чёрту, да?!

Входит Мод, кладёт на стол две пачки сигарет.

Мод. Мистер Лакмен, у фотографов очередное недоразумение. Они звонили вам…

Уилл уходит.

Джейк, заложив руки за спину, расхаживает крупными шагами по кабинету, останавливается и смотрит на Мод, печатающую на машинке.

Джейк. Погодка с самого утра дрянь…

Мод. Да, мистер Эрд…

Джейк. Ты всё такая же молчунья, Мод…

Мод. Какая есть, мистер Эрд…

Джейк (передразнивая). Да, мистер, нет, мистер… Мне кажется, где-то на уровне пятого позвонка у тебя есть маленькая щель… Бросить туда монетку, она звякнет, как в автомате, — ты заговоришь… Ты не робот, Мод? А, Мод? Может, ты всё же робот последней модели? (Начинает было хохотать, но обрывает смех и пристально смотрит на Мод.) Постой, постой, девочка! Это же чудесный сюжет для фантастического рассказа или… или повести… (Садится напротив Мод, размышляюще говорит.) Представь себе, такой лысый умник проф состряпал девчонку-робота… Ручки, ножки, всё как у тебя, всё на месте… Но, прошу прощения, не такую суровую… Эта девчонка всё делает, как настоящая, если время от времени подкармливается монетками… Умник проф пока что держит своё изобретение в секрете и всё размышляет о большом бизнесе. А тем временем… тем временем его ассистент по уши влюбляется в привлекательный механизм… Жуткой дождливой ночью он ворует электронную красотку… Лысый проф снаряжает погоню… Гонка на моторах по горной дороге… Гром и молния… Стрельба! Машина профа летит в пропасть! Парень становится обладателем… (Зажмуривается.) Всё как наяву вижу!

Мод. И парень становится нищим из-за пожирательницы монет. Не замечаю фантастичности, слишком знакомо: в наше время любовь принято покупать…

Джейк. Ассистент будет щёлкать сейфы, как косточки из компота…

Мод (в тон ему). И попадёт за решётку…

Джейк (весело). Лет через пять он вернётся к своей подружке…

Мод. Она или заржавела или кто-то другой уже скармливает ей свой доход…

Джейк (весело). Пожалуй, Мод, я возьму тебя в соавторы!

Мод. А я, пожалуй, откажусь…

Джейк. Пожалеешь. Я давно ломаю голову, чтобы такое написать… такое, чтобы у читателя волосы встали дыбом… Важно выдать бестселлер, а там пойдёт… До дьявола надоело, как полицейскому псу, вынюхивать трупы и сдабривать перцем и горчицей собственного воображения! А как иначе пощекочешь нашего читателя?! Правда, я верю, что наше благословенное общество в конце концов и мне преподнесёт преступление века, и я перехвачу сенсацию из-под носа у других репортёров, но…

Звонит телефон, Мод снимает трубку.

Мод. Секретарь мистера Лакмена… К сожалению, он отсутствует… Что передать, миссис Хьюз? Лично? Пожалуйста, позвоните немного позже… Всего доброго, миссис Хьюз! (Джейку.) Началось!

Джейк. Что она хочет?

Мод. Кажется, лично наговорить гадостей… Старуха стоит миллион… Живая реклама журнала… Миссис Хьюз с двумя собачками и нашим журналом в руках… Миссис Хьюз в шезлонге на берегу океана с нашим журналом… О господи!

За дверью из коридора слышна тихая песня:

Река бежит и бежит в океан, Её океан зовёт. И только меня и только меня Никто и нигде не ждёт, Никто не услышит ни стон, ни крик. Услышит — мимо пройдёт…

Мод (распахивая дверь кабинета, кричит). Перестань!

Джейк. Кто там?

Мод (безнадёжно машет рукой). Лифтёр. Кажется, у него туберкулёз или что-то такое… И без его нытья тошно!

Джейк. Тебе жаль Уилла?

Мод (после паузы). В таких журналах держат двух, трёх редакторов, но мистер Ворона умеет выжимать соки даже из родственников… Мой шеф очень устаёт…

Джейк. Какая ворона?

Мод. У нас так прозвали Картера…

Джейк. А что, похоже… Каррман… Каррман… В нём есть что-то от этой птички… Зачем он купил журнал, если и так по глотку набит долларами?

Мод. Вес в обществе…

Джейк. Скажи честно, Уилл здорово пострадает из-за телят и травки?

Мод. Это будет зависеть от подписчиков вроде старухи Хьюз… Уж если они поднимут шум, мистер Картер без промедления вышвырнет…

Джейк. Задержись ваша Ворона на побережье, Уилл тиснул бы и второй рассказ этой мисс, да?

Мод улыбается и кивает головой.

Джейк (нервно расхаживает по кабинету). Сумасшедший, сумасшедший…

Звонит телефон, Мод поднимает трубку.

Мод. Секретарь редактора… Да, я вас слушаю… К сожалению, он вышел… Пожалуйста, позвоните через полчаса… да!

Джейк. Кто?

Мод указывает на газету, лежащую на столе, и закрывает лицо ладонями. Джейк смотрит на газету и безнадёжно свистит.

Джейк. Вот это да! Кажется, дело такое, что паршивей не придумаешь… Не раскисай, малышка, тебе-то ничего не грозит… Появится новый редактор…

Быстро входит Уилл, за ним растрёпанная девица. Блузка на ней расстёгнута.

Уилл. Я толком сказал. Ничем не могу… Сожалею! Очень занят…

Девушка (яростно рвёт с себя блузку). А я освободилась! Ваши подонки крутили меня несколько часов… (Швыряет блузку на пол.)

Уилл. Что ты делаешь?

Девушка. Любому кретину ясно — раздеваюсь… мистер… как вас там…

Уилл. Немедленно прекрати!

Девушка пытается расстёгнуть на брюках замок, но его заело.

Джейк (смеётся). Стриптиз в кабинете главного редактора! Помочь, детка?

Уилл. Убирайся, вызову полицию нравов!

Джейк (девушке). Понимаешь, детка, вызовем полицию… скандал… Топай, пока цела!

Девушка падает в кресло и рыдает. Воцаряется тишина.

Девушка (сквозь слёзы). Год ничего не могу найти… Обещали же уплатить за фотографию…

Уилл поднимает с пола блузку, набрасывает на плечи девушки, порывшись в карманах, достаёт две мятые купюры и неловко кладёт их на колени девушке.

Звонит телефон, Мод поднимает трубку.

Мод (Уиллу). Ваш дядя будет здесь через несколько минут…

Подходит к девушке, помогает застёгнуть блузку и провожает до двери.

Джейк (кивает вслед). Откуда она?

Уилл (пожимает плечами). С улицы. Фотографы, как всегда, накачались с утра… затащили, пообещав поместить в бикини на обложке журнала… поразвлекались и сказали, что фигура не та. Она там кое-кому морды расцарапала…

Джейк. Молодец!

Звонит телефон, Мод поднимает трубку.

Мод. Да, миссис Хьюз… Он у себя… Хорошо, миссис Хьюз… (Уиллу.) Старуха едет к вам…

Джейк. Ну и компания у вас подбирается! Уилл, мне исчезнуть?

Уилл. Оставайся. Можешь присутствовать при линчевании старого друга… Впервые за три года Ворона залетит в мою берлогу… Обычно макет журнала ношу в его апартаменты…

Мод. Мистер Лакмен, если на другой вашей работе найдётся для меня местечко, я согласна на половину того, что получаю здесь…

Джейк понимающе смотрит на неё и улыбается.

Уилл. Спасибо, Мод… Боюсь, что другая работа скоро не подвернётся.

Джейк. Держись, дружище… Может, всё обойдётся!

Уилл (безнадёжно взмахивает рукой). Плевать! Не выгонят — сам уйду! (Кричит.) Не могу! Не могу больше барахтаться в помойке… Но был, Джейк, глоток свежего воздуха!

Джейк. Куда уйдёшь?

Уилл. Улицы подметать… или…

Джейк. Не делай глупостей. Сядешь на пособие по безработице — будет сколько угодно чистого воздуха… На завтрак, обед и ужин… Кстати, ты хоть видел эту Марию Стоун?

Уилл. Нет. Рассказ же прислан по почте… без обратного адреса… (Мечтательно.) Должно быть, славная девушка!

Джейк. Да?! А не хочешь горбатую старую деву или… коммунистку?!

Уилл. Как-то не думал, кто она… Это талант, Джейк, настоящий талант. Из неё получится стоящая писательница!

Джейк. Если не слопают!

Уилл. Там не паршиво! И… хотелось бы поговорить с ней…

Входит директор журнала мистер Картер. Он в чёрном костюме, застёгнут на все пуговицы, в петлице белый цветок, в руках пачка газет. Мод, как бы защищая Уилла, стоит между ним и директором журнала. При общем молчании мистер Картер извлекает из петлицы цветок и церемонно вручает Мод, бросает на стол газеты и по-хозяйски садится на место Уилла за столом. Замечает придавленный телефоном галстук, вытаскивает его и протягивает Уиллу.

Мистер Картер. Джентльмен всегда носит галстук на шее, мой мальчик…

Джейк коротко хмыкает. Картер бросает на него недоумённый взгляд.

Мистер Картер (Уиллу). Надеюсь, ты читал утренние газеты?

Уилл (смущённо). Только что собирался это сделать…

Мод отходит в сторону, где стоит Джейк.

Мод (тихо Джейку). Вы что-нибудь понимаете?

Джейк пожимает плечами. Мод комкает цветок и швыряет в мусорную корзину. Мистер Картер медленно разворачивает одну из газет.

Мистер Картер (назидательно). Газеты необходимо просматривать с утра… Тебе бы полезно было, Уилл, это прочесть… Вот… (Читает.) «Яркий талант Марии неожиданно блеснул на страницах еженедельного иллюстрированного журнала…» (С наигранной скромностью.) Тут, как обычно, упоминаюсь я… (Берёт другую газету.) «Стоун — типичная представительница нашей молодёжи… ещё раз доказала, что новое поколение талантливо и не развращено, как уверяют на Востоке…» Так, так… «Романтична, любит родину…» Так, так… «Наши девушки чисты в чувствах…» И так далее… Уйлл, читай сам! Поздравляю тебя. (Протягивает руку. Уилл, поколебавшись, пожимает её.) В следующем номере должен быть новый рассказ этой… м-м-м…

Уилл. Марии Стоун?

Мистер Картер. Именно! Желательно с фотографией. Ты же знаешь, как это делается? Писательница за письменным столом… На нём наш журнал, разумеется, обложка должна хорошо смотреться… Или она на лоне природы, на травке с нашим журналом… Пусть читатель крепче в неё вцепится… (Тихо.) Богатые старые леди обожают такие рассказики. (Подмигивает.) После грешной жизни старух тянет на сладенькое…

Уилл. Я не считаю, что Мария Стоун пишет сладенько… Без пакостей — да!

Мистер Картер (покровительственно хлопает его по плечу). Рассчитывай, мой мальчик, на мою поддержку!

Открывается дверь, входит миссис Хьюз. Мальчик в ливрее несёт за ней меховое манто и зонтик.

Миссис Хьюз (картавя и растягивая слова). Хэлло, решила заскочить к вам… поздравить! Я так плакала, так плакала… Милая крошка, она написала о моей невинной юности… Я тоже…

Вытаскивает платочек и промокает глаза. Мистер Картер пододвигает ей кресло. Миссис Хьюз вынимает из сумочки сигарету. Мистер Картер предупредительно щёлкает зажигалкой.

Миссис Хьюз. Надеюсь, дорогой мистер Лакмен, девушка хорошенькая?

Уилл. Я, право…

Мистер Картер (загораживая от неё Уилла). Она чудо, как хороша!

Миссис Хьюз. Я так и думала! И она нашего круга? (Улыбается Уиллу.) Понимаю, понимаю… До поры до времени всё окутано тайной? Знаете, такого же мнения сэр Уолтер… Он в восторге! Он сам пишет стихи, но стесняется показать… Не правда ли, прелестно, что сэр Уолтер так скромен?! Мистер Лакмен, вы непременно должны познакомить меня с крошкой Мэри!

Уилл (в полной растерянности). Да, миссис…

Миссис Хьюз (Картеру). Я покидаю вас: столько забот… Если не трудно, проводите меня до машины…

Мистер Картер. О! С великим удовольствием !

Уходят. Джейк падает в кресло, задрав ноги на стол, и неудержимо хохочет.

Джейк (сквозь смех). Не могу! Центральная пресса додумалась до нового акробатического трюка… А старая галоша Хьюз… (Передразнивая.) «Сэр Уолтер пишет стихи… ах, он так скромен!»

Мод (сухо). Уолтер нажил капитал на наркотиках и купил титул… а Хьюз и сейчас… Впрочем, это всем известно… Мистер Лакмен, я свободна на сегодня?

Уилл. Да, Мод… И спасибо тебе — помогла пережить такой денёк!

Мод уходит.

Джейк (Очень серьёзно). Ты, старик, выиграл первый раунд, но будь осторожен… Что-то не нравится мне эта история…

II

Спустя полгода. Кабинет Уилла. Мод в одиночестве печатает на машинке. Входит Джейк, он в элегантном костюме, с новеньким блестящим кофром, фотоаппараты на шее отсутствуют.

Джейк. Привет, Мод! (Преподносит букет гвоздик.)

Мод. Добрый день, мистер Эрд… (Пристраивает цветы в вазу.)

Джейк. Да, посмотри на меня, Мод! Посмотри внимательно…

Мод. У вас отличное настроение? Нашли сенсационный труп или оказались на месте, когда некто испытывал миномёт в метро?

Джейк. К чёрту трупы! К черту! С этим покончено…

Мод. Вас что… выперли из газеты?

Джейк. Меня?! Разве я похож на безработного?!

Мод (пожимает плечами). В чём же дело?

Джейк (возбуждённо). Ты забыла о девчонке-роботе, которую утянул ассистент у лысого умника профа?!

Мод. И что?

Джейк. Как что?! Я написал повесть… Прекрасную повесть! Получил аванс… Мало того, мне заказали сценарий для фильма! Понимаешь, из газеты сам смотался! Догадайся, кому первому я подарю свою повесть с автографом? Не знаешь, Мод? Тебе! И там будет примерно так: «Моей музе, мисс Мод…» Ты же мне подсказала сюжетик! Я куплю тебе, что ты захочешь… Что ты хочешь, Мод?

Мод. Ничего. Я ничего не хочу…

Джейк. Вот тебе раз… Поужинать-то разок мы с тобой можем в самом шикарном ресторане?

Мод. Благодарю… У меня нет желания с вами ужинать…

Джейк. Я по-дружески…

Мод отрицательно качает головой.

Джейк. Ты злая, Мод! Вы тут процветаете? Слышал, слышал… В этой Мари что-то есть… Но она недолго продержится, не то время! Просто использовали для трюка (Вынимает из кофра газету.) «Мария Стоун… и течение в нашей молодёжной прозе…» Аннотация самого Риджа… Это как катастрофа, Мод!

Мод. Какая катастрофа?

Джейк. Да, катастрофа! Вроде летишь на машине… Врезался — и вдребезги… Валяешься с перебитым хребтом в вонючей канаве, подыхаешь, и по травинке… по цветочку козявка ползёт… Понимаешь, что цветочек прелесть, а поздно… Опоздала она со своим появлением… опоздала… Ещё год, два, а там изжуют и выплюнут… Или придётся ей писать о жутких убийствах, об эротических приключениях какой-нибудь современенной героини… Давно я у вас не был. Что она из себя представляет?

Мод. Она ни разу здесь не была…

Джейк. Невероятно! А гонорары?

Мод. Получает какой-то парень. Она предварительно звонит мистеру Лакмену… Фотографию прислала…

Джейк. Можно взглянуть?

Мод достаёт из стола Уилла фотографию и даёт Джейку.

Джейк (всматривается в фотографию, лицо у него удивлённое). Я, честно, ожидал другого… Чёрт возьми, а она милашка! Свой стиль в причёске, одежде… Я на месте Уилла давно бы завёл близкое знакомство! (Мод, закусив губу, отворачивается. Джейк замечает её реакцию.) Уж не ревнуешь ли ты, Мод, а?

Мод. Я не имею на это права… Слишком хорошо отношусь к мистеру Лакмену… Он беспомощный, как большой ребёнок…

Джейк. Тебе не хватает смелости! И зачем ты носишь дурацкие очки? Убей меня бог, если я знаю, какие у тебя глазки! Вот всё остальное…

Мод. Я прошу вас…

Джейк. Ну-ну, не буду…

Заложив руки в карманы, расхаживает по кабинету, потом садится рядом с Мод и задумывается. Мод продолжает печатать. Джейк внезапно вскакивает и испуганно смотрит на сиденье кресла.

Мод (равнодушно). Сели на что-нибудь острое?

Джейк (хрипло). Постой, постой… (Похлопывает ладонями по спинке и подлокотникам кресла). Мод, ты приносишь счастье! Ты мой талисман… Будь ты чуточку поменьше, я бы таскал тебя на шее… день и ночь…

Мод (устало). О боже! В чем ещё дело?

Джейк. Дело в кресле! О, это будет потрясающее кресло… Кровь застынет в жилах у читателей от ужаса… Слушай! Негодяй проф изобретает биокресло… С виду обычное… Но стоит в него сесть, как оно парализует, слизывает кожу, растворяет мясо… Процедура длится считанные минуты! Наследники под видом врачебной консультации приводят к профу родственничков… мужья — надоевших жён… Кресло, нажравшись, лоснится, как кожа жирного негра!

Мод. Какая мерзость!

Джейк (не слушая её). Потрясающе! Вот всё как есть вижу!

Мод (брезгливо). Косточки оно выплёвывает?!

Входит Уилл. В руках кипа бумаг, он взъерошен, но явно в хорошем настроении.

Уилл. О Джейк, у тебя шикарный вид! Слышал, слышал о твоей повести… По всему видно, аванс ты уже отхватил! Почему долго не появлялся у меня?

Джейк (самодовольно). Что там аванс? Мне заказали сценарий…

Уилл (обменивается с Джейком рукопожатием). Поздравляю! У меня тоже приятная новость… Завтра она придёт сюда! (К Мод.) Свари нам кофе…

Мод уходит.

Джейк (улыбается). Вдруг не придёт?

Уилл. Уверен! Только что от дядюшки… Мария позвонила почему-то ему относительно гонорара за последний рассказ… Понятия, правда, не имею, почему ему… Он сказал, что завтра ей необходимо прийти в редакцию… Знаешь, у него манера приказывать… и она согласилась… (Смущённо.) Только тебе, Джейк. Я влюблён!

Входит Мод, в руках у неё поднос с двумя чашками. Услышав последние слова Уилла, ставит поднос на свой столик. Уилл и Джейк её не замечают.

Уилл. Истинная правда, Джейк, я узнал, какое на вкус бывает счастье…

Джейк. Втюрился в Мод? А что? Всё нормально…

Уилл. При чём Мод?

Достаёт из стола фотографию Марии Стоун, мечтательно улыбается.

Джейк. Ничего девочка! Мод уже показывала… Как-то странно одета и причёсана… Не находишь?

Уилл. Завтра она даёт интервью по телевидению… Дядя уже дал заявку на съёмку… (Мечтательно.) Мы уедем с ней в какой-нибудь тихий городок, где нет бесконечного потока машин, где люди ещё верят во что-то… и течёт чистая речка…

Джейк (в тон ему). И будете питаться гнилой брюквой, запивая её водичкой из речки…

Уилл (не слушая его). Останемся там навсегда… Я напишу хорошую книгу… Мы станем просыпаться на рассвете и, взявшись за руки, выходить на речной берег… Мы станем разговаривать шёпотом, чтобы не спугнуть смешного кулика у воды… Мы войдём в утреннюю реку… А когда выйдем из неё, в который раз обновлёнными, опять поймём, как чудесен обыкновенный песок, текущий между пальцев…

Джейк (злобно). Бред! Бред! Сопливые мечты… Пропадёшь… Сколько тебе лет, малыш? И всю-то жизнь ты стоишь на краю ямы… Стоит дать пинка под зад — полетишь прямиком… Не знаешь, о чём надо мечтать? Да, не знаешь… Нужно мечтать о банковском счёте, а не о речках и птичках…

Мод. Кофе готов…

Уилл. Спасибо, Мод…

Берут с подноса чашки. Мод отходит и застывает за своим столиком.

Джейк (подталкивает Уилла к окну). Смотри, чёрт тебя возьми, смотри… Во-он твоя речка! Видишь того бедолагу на скамейке с пачкой газет? Видишь? Он дожидается ночи, чтобы уснуть на этой скамейке… А во-он девчонки отираются около бистро… Прекрасно же знаешь, зачем они там… И всё это крутится, вертится и смердит… Твоя и моя речка… Воду её давно замутили, а берега изгадили… Осталось одно дерьмо… И ты уверен, что твоя писательница, если она не хромая на обе ноги и не горбатая, согласится уехать в дыру? Знаешь ли, кто она? Не знаешь…

Уилл. Знаю, она человек, который мне нужен… Её портрет висит на стене в моей холостяцкой берлоге… Каждое утро я говорю: «Здравствуй, Мария», — и счастлив…

Джейк. Мечтай, мечтай… Только на это ты способен…

Уилл. Мне хорошо оттого, что она существует… Я вроде не один на этом свете… Признаюсь, страшно завтрашней встречи… Хочу — и боюсь…

Джейк (примирительно). Ладно, завтра твоё счастье притопает сюда — поглядим… (К Мод.) Не мешало бы ещё кофе… От этих разговоров пересохло в глотке…

Мод медленно снимает очки, засовывает их в карман жакета и ставит пустые чашки на поднос.

Уилл (растерянно). Какие у тебя глаза, Мод! Я никогда не видел тебя без очков…

Мод (спокойно). Как у собаки, которую раздавил автомобиль. Вы замечали, у неё боль застывает, когда она мертва?

Джейк. Бред какой-то, Мод! Кто тебе такое сказал?

Мод. Старуха.

Уилл. Какая старуха?

Мод (задумчиво). Она смотрела на меня, словно издалека… Без злобы, без сожаления… Она-то уж знала, что ей больше ничего не нужно на этом свете… А мне… мне иногда хочется проснуться утром старухой… Такой же седой и спокойной… Смотреть на всё со стороны равнодушно…

Джейк. Где ты раскопала эту старую ведьму?

Мод. Часто я провожу вечера в клубе стариков…

Джейк. Чёрт возьми!

Мод. Там хорошо… Там тихо… Никто не смотрит на тебя так, словно хочет проглотить… Голоса шуршат, как сухая трава. Бармен ставит старинные пластинки, старики в такт тихой музыке покачивают головами… У каждого своё постоянное место… Иногда место за столиком остаётся пустым… и на скатерть кладут веточку туи… Но никто не плачет… Так же слушают тихую музыку…

Уилл. Прости меня, Мод! Я не замечаю, кто рядом со мной…

Джейк (раздражённо). К дьяволу вас! В морге и то веселее… Ты, Уилл, думаешь, что я такой розовый сангвиник… Мне всё по вкусу?! Ты думаешь, мне не хочется чистой речки… и всего такого?! Мод, не найдётся чего покрепче кофе? Есть? Тащи…

Мод достаёт из своего стола бутылку виски, Джейк залпом выпивает полный стакан.

Джейк (отдуваясь). У каждого есть мечта… Да, и не только о долларах… Но такова жизнь! День похож на день, и год будет похож на год! Мои старики держали ферму… Сквозь сон каждое утро я слышал, как горланит петух… Хорошо горланил. Уилл, лучшей музыки нет, и то время было самым счастливым… Тогда я ещё не знал всех вонючих красот города, не гонялся за мертвецами… Старики разорились и померли, да!

Уилл. Ты не рассказывал…

Джейк. А зачем? Я держусь…

Мод. Я могу уйти, мистер Лакмен?

Уилл. Да… И ещё раз прости, Мод…

Мод уходит. Джейк выпивает второй стакан виски.

Джейк. Сейчас пойду и напьюсь где-нибудь… Напьюсь как следует… Идём со мной, Уилл…

Уилл. Не хочется…

Джейк (насмешливо). Ну да, ты же счастливчик, надеешься на другую жизнь… при помощи неизвестной сентиментальной до тошноты девчонки… Жизнь делается не так, и мы все это знаем, но прячемся, как улитки, в свои скорлупки… А скорлупка-то, Уилл, ой как ненадёжна! Хочешь начистоту? Так вот — я завидую парням, которые во что-то верят… Да! И даже сидят за это в тюрьме…

Уилл. Не ожидал от тебя…

Джейк. Не ожидал? Нет, я, к сожалению, не из тех… Но хоть понимаю… А такие, как ты, ни черта не понимают…

Уилл. Жаль Мод… Что с ней такое?

Джейк. Жаль Мод… Идёшь со мной?

Уилл. Нет. Придёшь завтра?

Джейк. Ради любопытства… (Уходит.)

Уилл достаёт из стола фотографию, задумчиво на неё смотрит. В коридоре лифтёр тихо поёт:

…Город большой, город-вампир, Душу её украл, но верит она, Но верит она, её океан позвал…

III

Утро следующего дня. Кабинет Уилла. На столе большой букет цветов. Мод что-то спешно печатает на машинке. Входит Джейк, присаживается рядом с Мод.

Джейк. Ну, здравствуй, мой обворожительный талисман… Мне хотелось бы увезти тебя за город, развеселить… Кажусь тебе идиотом, да, Мод? Я же по-дружески, поверь! Поедем за город, побродим и — помолчим. Мне хочется, чтобы ты разок улыбнулась…

Мод. Я не думаю о вас плохо, мистер Эрд…

Джейк. Спасибо! Так поедем, когда кончится сегодняшнее представление?

Мод (улыбается). Я подумаю, мистер Эрд…

Джейк. Не пожалеешь, Мод… Я хочу, чтобы у тебя был один хороший денёк…

Мод. Я подумаю, мистер Эрд…

Джейк. Брось «мистера»… Я только Джейк… Ну, повтори — Джейк…

Мод (равнодушно). Джейк…

Джейк. Так-то лучше!

Звонит телефон, Мод поднимает трубку.

Мод. Секретарь мистера Лакмена… Добрый день, миссис Хьюз… Да, с телевидения скоро приедут… Да, миссис Хьюз…

Джейк. Вашей писательнице пора бы явиться?

Мод (грустно). Она не придёт…

Джейк. Такого быть не может… Какой девчонке не хочется показать рожицу с экрана?

Мод (доверительно). Не верю я, что так по-доброму может писать девушка из нашего общества. Или она притворяется…

Входит Уилл с корзиной роз, неловко ставит её на кресло. Он радостно взволнован, что-то насвистывает.

Уилл (Джейку). Привет, старик, скоро начнётся…

Джейк (насмешливо). Посмотрим, посмотрим… (Вытаскивает из корзины розу, нюхает.)

Уилл (Джейку). Извини… Поболтай пока с Мод…

Парни с телевидения начинают затаскивать в кабинет софиты, две телекамеры, тянут кабель. Всё происходит под руководством низенького, толстого человечка — режиссёра. Джейк, закинув ногу на ногу, сидит рядом с Мод и с интересом наблюдает, Уилл то появляется в кабинете, то уходит, непрерывно и нервно поправляет галстук и смотрит на наручные часы. Режиссёр подходит, бесцеремонно хлопает его по плечу и протягивает какую-то бумагу.

Режиссёр. Мистер Лакмен, подпишите вот здесь… Нет, ниже…

Уилл подписывает.

Режиссёр (парням с телевидения). Шевелись, ребята… Куда подвеску поволокли?!

Уилл бестолково топчется по кабинету, несколько раз переставляет корзину с цветами. Входит мистер Картер. Он, как всегда, в строгом костюме, в руке тощий цветок на длинном стебле.

Мистер Картер (Уиллу). Подержи… (Отдаёт цветок, подходит к режиссёру.) Всё о'кей?

Режиссёр. Мы готовы, где натура?

Уилл садится рядом с Джейком, смотрит на часы.

Уилл (жалобно). Почему же она так запаздывает?

Джейк (неопределённо хмыкает). Прекрасная дама может не появиться! Твой же Каррман заклюёт… Трансляция прямая?

Уилл. Нет… Что ты подозреваешь?!

Джейк. Одному богу известно… Вдруг всё же придёт — крокодил…

Уилл (взволнованно). Но фотография, Джейк…

Джейк (раздражённо). Когда ты вырастешь из детских штанишек?

Подходит мистер Картер.

Мистер Картер (Уиллу). Осталось две минуты… Точность — вежливость королей, не так ли? И, наверное, королев?! Я не собираюсь платить за время сверх…

Парни с телевидения откровенно скучают. Звонит телефон, Мод поднимает трубку.

Уилл (вскакивает). Это она? (Вырывает трубку.) Да, да, это я! Слушаю… Что?! Как он может? Почему?.. Умерла?! (Медленно опускается в кресло, закрывает ладонями лицо. Джейк берёт из его рук трубку.)

Джейк. Эй, слушай, парень, ты кто? Брат Марии Стоун? Нет? А кто? Что произошло с твоей подружкой?.. Убили? А что же стряслось? (Разговаривая, смотрит на Уилла.) Слушай, быстро двигай сюда. Кабинет редактора… Не трусь — не съедят! Не хочешь? А пять долларов хочешь?.. Ах, десять… (В сторону.) Подонок… Пусть будет десять…

К мистеру Картеру подходит режиссёр.

Режиссёр. Хорошенькое дело… за вызов придётся платить, как за съёмку…

Мистер Картер (раздражённо Уиллу). Передача вкючена в завтрашний утренний выпуск, читатели ждут, миссис Хьюз…

Мод (зло). Стоун допустила бестактность, не повременив с кончиной…

Мистер Картер. Что?! Удивляюсь, Уилл, как ты держишь подобных…

Режиссёр. Будут съёмки или как?

Джейк (вмешиваясь). Не мельтешите… Можно подождать несколько минут… Сейчас явится её дружок… (Обнимает Уилла за плечи.) Розыгрыш… Она делает рекламу, крепись…

Мистер Картер. Собственно, вы кто?

Джейк. Собственно, я писатель…

Мистер Картер (в сторону). Чёрт бы подрал всех писателей… (Уиллу.) Вычтем из её гонорара…

Мод. О боже!

Уилл (Картеру). Она не могла умереть… Позавчера я сам разговаривал с ней по телефону… Я уплачу…

В дверях появляется долговязый рыжий парень. Он боязливо оглядывает всех, не решаясь войти.

Джейк. Ага! Иди, иди…

Режиссёр. Снимаем? Мистер Картер. Вы с ума сошли…

Джейк. Отчего умерла мисс Мария?

Парень. Что? Она пока что живёхонькая…

Уилл (оживлённо). Ты был прав, Джейк!

Джейк (парню). Она больна?

Парень. Что? Да нет, с чего ей болеть…

Уилл. Слава богу!

Джейк. Почему она не пришла?

Мистер Картер. Можешь передать ей, что за вызов с телевидения удержу из её гонорара…

Парень. Прошу вас… мистер… деньги позарез нужны…

Мистер Картер. Почему она не явилась? Только вчера дала согласие…

Уилл. Да, да…

Парень. Так вроде не её звали-то…

Джейк. Не понял!

Парень. Я тут ни при чём… Лучше пойду…

Джейк (угрожающе надвигается на парня). Я тебе пойду… Ты у меня… Отвечай, где та мисс, что писала рассказы?!

Парень. Так она, прошу прощения, покойница…

Джейк. Издеваешься?!

Мистер Картер (Уиллу). Я ухожу… С тобой у нас будет разговор… Публиковал покойников… или чёрт знает кого…

Уходит. Телевизионщики начинают вытаскивать аппаратуру.

Джейк (парню). Ты по-человечески можешь?!

Парень (чуть не плача). Что вы ко мне привязались… Обещали десять долларов… Сроду бы не пришёл…

Уилл (безнадёжно). Кретин…

Мод. Довольно! (Наливает парню чашку кофе, усаживает в кресло.) Ты чем занимаешься?

Парень. С папашей окна моем… и так… где придётся. Папашу ревматизм схватил…

Мод. Хорошо растираться на ночь спиртом…

Парень (улыбаясь). Он такое лекарство любит…

Джейк. Послушай, ты, сын алкоголика…

Мод. Перестаньте! Так же ничего не добьётесь… (Парню.) Твою подружку как зовут?

Парень. Мари зовут…

Мод. А фамилия?

Парень. Стоун…

Мод. Она умерла?

Парень. Говорил уже — живёхонькая… Запутали совсем…

Джейк (кричит). Почему, если живая, не пришла?!

Парень (тоже кричит). Зачем она пойдёт, если звали другую, которая померла!

Уилл (вцепившись в свои волосы). О!

Джейк. С ума сойти!

Уилл. По телефону сюда звонила, которая умерла?!

Парень. Живая…

Мод. Гонорары ты приходил получать за покойницу?

Парень. Да, мисс…

Джейк. Мод, ты что, не видишь — он дебильный…

Парень (с обидой). Никакой я не дебильный… говорю же…

Джейк (раздражённо). Говори, говори…

Мод (парню). Давай по методу одного джентльмена… начнём с конца… Кто присылал сюда рассказы?

Парень. Ясно кто! Моя подружка…

Мод. Значит, она писала и присылала, да?

Парень. Нет, ничего она не писала… Где уж ей… Так, печатала на машинке с тетрадок. Печатает здорово… Машинисткой работала, потом выставили…

Уилл. Где вы нашли тетрадки?

Парень. На чердаке… в негодном чемодане… Там их ужас сколько было… Больше половины мыши сгрызли…

Джейк. Так. Я начинаю понимать…

Уилл. Чьи были тетрадки?

Парень. Как чьи? Бабусины, которая померла…

Мод. Бабушка была писательницей?

Парень (хихикает). Писательница! Так, бумагу переводила… Дед ругался страшно как… Я немного помню. Они бистро держали… Ну, там кофе, сэндвичи и всё такое…

Джейк (Уиллу). Слышишь, сэндвичи…

Парень. Мы с подружкой как-то забрались на чердак… нашли тетрадки… Она шустрая… Говорит: давай на машинке напечатаем, может, найдутся дураки… заплатят… Тетрадки вроде все кончились… Мистер обещал мне…

Джейк (достаёт кошелёк, отдаёт парню деньги). На, и живо катись отсюда!

Парень идёт к двери, останавливается на пороге.

Парень. А может, ещё где разыщу? Бабуся в разных местах прятала… Дед за писанину её поколачивал…

Джейк. Исчезни!

Парень уходит.

Джейк (со злостью). Бабуся! Типичная представительница современной молодёжи… (Нервно смеётся.) Телята и травка. Уилл, твоя любовь — бабуся! (Берёт со стола корзину с розами и швыряет в угол.) Извини, дружище, теперь понимаешь… Не может быть в наше время чистых речек?!

Уилл сидит за столом, обхватив голову руками. Мод подходит к нему и хочет положить руку на плечо, но передумывает.

Мод. Успокойтесь, мистер Лакмен… В конце концов вы были какое-то время счастливы…

Звонит телефон, Мод поднимает трубку.

Мод. Секретарь мистера Лакмена слушает… Он вышел… Не могу сказать, когда… Позвоните попозже… А лучше, миссис Хьюз, не звоните…

Общее молчание. Слышно, как в коридоре лифтёр напевает:

…Река бежит и бежит в океан, её океан зовёт. И только меня, и только меня никто и нигде не ждёт…

КЛЕВЕРНОЕ ПОЛЕ

Каждое утро без пятнадцати десять Игорь Петрович подогревает завтрак, оставленный женой на плите, и, отмерив две ложечки молотого кофе, заваривает его в маленькой кастрюльке. Завтракает он не спеша, долго смакуя ароматный напиток, а потом завязывает тугим узелком тёмный галстук и облачается в пиджак с залоснившимися локтями. Перед выходом из дома он выглядывает в окно и, если на небе есть тучки, прихватывает зонтик, хотя до фотоателье неспешной ходьбы минут пять. Содрав с дверей фотоателье бумажную наклейку, изображающую пломбу, он отпирает два замка и распахивает ставни на окошке-витрине. Там на картонном листе налеплены фотографии смазливых девиц, голеньких младенцев и групповые снимки.

В первой комнатке тесного ателье стоит громоздкий аппарат под чёрным покрывалом, в углу на столике кучкой лежат стружечные цветы и потрёпанные куклы — оформление для снимков, а во второй, без окошек, Игорь Петрович печатает фотографии. Занимается он этим в промежутках между приходом клиентов. С ними он сухо вежлив, долго усаживает перед фотоаппаратом, находя нужный ракурс. Временами ему становится вдруг жаль людей, усаженных перед объективом: он представляет, какими они станут через десять — пятнадцать лет. Признаки уходящего времени вызывают у него неясную тоску потери.

В обед Игорь Петрович идёт в ближайшую столовую, берёт только второе и компот. Дома вечером его ожидает обильный ужин, умело приготовленный женой. Он любит эти ужины и заранее каждый раз гадает, из чего он будет состоять.

За последние годы Игорь Петрович очень располнел, появилась неприятная одышка, а зеркало каждый раз показывало лицо с расплывшимися чертами и кожей нездорового цвета.

Преподаватели художественного училища единодушно признавали одарённость Игоря. Рисунки неизменно восхищали выразительностью и экспрессией, работы маслом — сочностью красок. По окончании он выставился: несколько портретов и пейзажей. Работы имели успех, посыпались заказы. Не обошлось и без курьёза. Молодой художник обладал даром угадывать сущность натуры, и одна известная актриса громко возмутилась, увидев на полотне своё лицо с ясно выявленными чувственностью и честолюбием. История эта сделала Игоря популярным среди художников города, но от заказов на портреты он стал отказываться, окончательно определившись в жанре пейзажа.

В то время жизнь представлялась ему прекрасной, а всё, что он писал, только прелюдией к более значимому, к Главной Картине. Было ещё неясно, о чём она будет, но предвкушение встречи с ней было радостным ожиданием. В коммунальной его комнатке появилась молоденькая девчонка, внеся в бытиё новое приятное содержание: Игорь женился. Молоденькая жена оказалась «своим парнем». До полуночи варила кофе для друзей, собирающихся у Игоря поспорить о смысле искусства, была приятно общительной и весёлой. Но скоро Игорь стал отцом крохотного крикливого мальчишки, страдающего то животиком, то простудой, а «свой парень» безвозвратно исчез. В коммуналке появилась раздражённая усталая женщина, небрежно причёсанная, в помятом халатике с пятнами молока и каши. Сначала ребёнок вызвал в Игоре раздражение и досаду своим появлением, потом жалость и нежность. Пришло понимание: необходимо больше зарабатывать, чтобы жена могла сидеть дома со слабым мальчиком.

Как-то в июне на художественную мастерскую, где работал Игорь, пришёл заказ на большое панно для Дворца культуры в Оренбурге. Игорь согласился отправиться в далёкий город вдвоём с Ионычем — так прозвали немолодого художника за излишнюю тучность и неизменный вопрос в случае заказа: «Это сколько стоит?» Они выехали на другой же день.

Ночью поезд миновал большие станции, утром мимо вагонных окошек замелькали небольшие станционные постройки, домики путевых обходчиков, тоскливо одинокие среди безлесых пространств, — начиналось Оренбуржье. Неожиданно после бескрайних пустот степи возник плотный строй сосен с золотистыми стволами и кто-то сообщил, что это и есть знаменитый Бузулукский бор. Поезд приветствовал бор длинным гудком. Звук, цепляясь за верхушки деревьев, далеко откатился и вернулся глухим эхом, потом мимо опять поплыла унылая плоскость земли. Заморосил дождь. Капли залетали в купе, пришлось поднять стёкла окна, оно помутнело от водяных струек, срываемых встречным ветром. Состав быстро убежал из-под тучи, изливающейся дождём, окна в вагоне опустили, влажный ветер принёс в духоту купе запахи степных трав. Игорь вышел в коридор, опустил и там окно и вдруг ощутил острый восторг. Низкие грозовые тучи закрывали солнце, над ними словно бы кипело расплавленное золото и, протекая в промежутки тёмно-лиловых туч, изливалось на поле цветущего клевера. Там же, куда не достигал небесный цвет, клевер казался насыщенно-красным, как капли застывшей крови.

С непроходящим восторгом Игорь жадно вглядывался в великолепие солнечного кипения над темнотой туч, ежеминутно меняющуюся их окраску и пушистые цветы, горящие розовым огнём, на все это прекрасное созвучие контрастов, таких совершенных и неповторимых.

— Господи, красота какая! — вывел его из оцепенения женский голос, и он понял, что видит свою Главную Картину, видит мельком: поезд быстро минует её, она навсегда исчезнет.

Он бросился к проводнице. Та пила чай, равнодушно поглядывая в окно. На откидном столике, около большого чайника, лежал большой кус сала и небрежно нарезанный чёрный хлеб.

— Мне необходимо сойти! — сказал Игорь.

— До Оренбурга-то далеко, — удивилась проводница.

— Понимаете, мне необходимо немедленно! — воскликнул он.

— Чо, стоп-кран, что ли, дёргать?! — рассердилась проводница. — Ишь, приспичило. Вот сейчас разъезд Первомайский, дак сходите — две минуты стоим…

Игорь бегом вернулся в своё купе, схватил этюдник и бросился в тамбур. Поезд начинал тормозить.

— Ты куда? — удивился Ионыч.

— Выхожу. Отличная натура…

— Не валяй дурака! Нам завтра на месте быть!

— Опоздаю на сутки.

— Подожди, подожди! — закричал Ионыч. — С ума сошёл!

Состав остановился. Игорь спрыгнул на деревянную платформу. «Двинусь в обратную сторону пешком», — решил он.

Лязгнули тормоза, поплыли мимо вагоны. Ионыч что-то кричал из тамбура, но Игорь не оглядываясь шагал вдоль железнодорожного полотна к клеверному полю. Он торопливо установил этюдник с небольшим холстом на лёгком подрамнике, выдавил на палитру пурпурный кадмий, золотистую охру, фиолетовый краплак и начал писать.

Золотое кипение над темнотой туч слегка поблекло, но пушистые цветы так же горели розовыми огоньками. Игорь работал, кладя быстрые мазки на холст, вглядываясь в поле. Впрочем, картина с неистовой игрой красок уже запечатлелась в его памяти, он мог видеть её с закрытыми глазами. Работал он, пока не посерело закатное небо, опять зачастил дождь и похолодало. Озноб от промокшей рубашки напомнил о куртке, оставленной в купе, наступал вечер, и он пошёл к станции узнать о ближайшем поезде на Оренбург.

В крохотном зальце станции стояли два деревянных дивана с неизменным МГТС на спинках и бачок питьевой воды с надёжно прикованной на цепь кружкой. Женщина в выцветшем платье с замызганным подолом, широко расставляя толстые ноги, обутые в галоши, мыла пол. Игорь нацедил из бачка желтоватой воды и пошутил:

— Мощное сооружение.

— А то как! — сердито отозвалась женщина. — То и гляди уворуют. Со скорого, что ли?

— Со скорого.

— Не к учителю?

— Я здесь никого не знаю, захотелось запечатлеть ваши места.

— Какие такие места — степь-матушка. Выйди-ка на двор, дай домыть.

Дождик не прекращался — реденький и упорный. В темноте безлесая местность неразличимо сливалась с горизонтом, пахло мокрой землёй и душисто-пряным травяным настоем. В полукилометре от станции мигали слабые огоньки, должно быть, пристанционный посёлок. Женщина скоро вышла и выплеснула с платформы грязную воду из ведра. Игорь, стараясь не наследить, вытер ноги о мокрую тряпку у порога, вернулся в станционное зальце и остановился напротив картины, прислонённой к спинке эмпээсовской мебели. Она увиделась ему похожей на цветную фотографию, и, вглядываясь, он старался понять, почему не получилось ясно увиденное, поразившее воображение. Вытащив из этюдника мастихин, раздражённо начал снимать он с полотна краску. Несколько кусочков её упали на пол.

— Эй! — воскликнула вошедшая следом за ним женщина. — Эй, чего хавозишь-то! Тут моешь, моешь…

— Извините… — Игорь носовым платком подтёр пол.

— Если от оренбургского отстал, так завтра в обед пройдёт. Так до завтрева и будешь тут? — Она бросила на деревянный диван жидкий матрасик и телогрейку.

— Послушайте, мне надо остаться на день. Нельзя ли где переночевать… и поужинать. Я заплачу. — Игорь вытащил кошелёк, тиснённый по коже золотом.

Женщина с уважением посмотрела на красивый кошелёк.

— Чего нельзя — ночуй. На дежурстве я, а ты иди за линию, вторая изба с краю. Спросишь Микешу Попова — сынок мой. Скажи, так, мол, и так, мать прислала. Молока пускай даст, на загнётке картоха утрешняя в чугунке…

«Безумство застрять на этом степном разъезде, — размышлял Игорь. — Да, пожалуй, так, но невозможно покинуть место, где ты увидал Главную Картину. А треклятое панно в Оренбурге? Чёрт с ним! Тошнотворная работа: рабочий с бицепсами культуриста и жизнерадостная колхозница на фоне заводских труб и тучных нив. Нет уж, пускай Ионыч малюет — ему не привыкать!»

— А то надумаешь — приходи к обеду, кассирша за час до поезда приходит, — сказала женщина.

— Завтра не уеду. Послезавтра.

— Ладно, иди прямиком через пути, там дорога есть. Скажи Микеше, мол, так и так…

Игорь перешёл железнодорожную линию, он шёл и улыбался, думая, что станционная сторожиха, должно быть, очень добрая женщина. Узкий просёлок зарос по сторонам высоченной полынью, горьковатый аромат её мешался с другими незнакомыми запахами, свежими и пьянящими. За полынью огоньки изб пропали, и он было решил, что заплутался, но неожиданно вышел к посёлку, к приземистым строениям с огородами в путанице тёмных плетней.

Долговязый костистый Микеша не удивился гостю и без долгих расспросов сказал:

— Подушка в мазанке есть и дерюжка стелена. Курить там никак нельзя — сено сложено.

Игорь постеснялся спросить об ужине, сидел на брёвнышке недалеко от мазанки и курил, заглушая сигаретой голод. Скоро луна пробилась на наволочном небе, высветив необъятный простор, и простор этот поразил Игоря, городского жителя, привыкшего видеть небо в промежутках между крыш. Он словно бы вдруг оказался в другом мире, в котором можно верить в сказочных великанов, неторопливо расхаживающих под высоким небом, свободным от паутины проводов и ничем не ограниченным.

Уснул он перед рассветом, ненадолго пробудился от мирных звуков: тягучего мычания коров, посвиста кнута и голосов женщин, провожающих стадо. Опять заснул, и ему приснилось клеверное поле, горящее каплями влаги, он будто бы клал на холст торопливые мазки, но руки отчего-то немели. Стараясь оживить их дыханием, он стонал.

— Захворал, что ли? — прервал кошмар голос станционной сторожихи. Она стояла, вырисовываясь тёмным силуэтом в дверях мазанки. — Вчера-то чего не поел? Микеша сам и не догадался…

Завтракали они вдвоём парным молоком и пшённой кашей. Хозяйка сказала, что Микеша работает на тракторе, пора сенокосная, да вот беда, лето выдалось дождливое и кладёт дождичек травы. Утро опять было пасмурным, с мелкой водяной пылью, но Игорю ясно представлялось за обложными тучками золотое кипение, которое, хоть к полудню, обязательно зальёт землю. Он заторопился на вчерашнее место у железной дороги, выложив на стол червонец. Хозяйка удивилась:

— Видно, долго у нас жить собрался?

— Не прогоните, поживу день-другой. Писать хочу.

— Куда же в непогодь да без плащишка?! — забеспокоилась хозяйка. — На вот куфайку. Моросит вроде маленько, а прошибёт до косточек.

Игорь с благодарностью накинул на плечи засаленную телогрейку и ушёл узким просёлком к железнодорожному полотну.

День разгуливался, тучи уплыли на запад, сначала робко проглянуло бледное солнце, став постепенно спелым и жарким, и влажный, ослепляющий блеск рассыпался по травам. Игорь, заранее приготовив палитру, начал писать. Не было вчерашних лиловых туч с позлащёнными рваными краями, но помнились их оттенки. К вечеру он вернулся к избе сторожихи, неся картину в откинутой от бедра руке, боясь смазать краску.

Микеша вернулся с работы, сидел на завалинке, мусоля потухшую «беломорину». Игорь поставил картину рядом с ним и, разглядывая, отошёл на несколько шагов.

— Картинка-то красивая, — заключил Микеша. — И зачем только кормовые травы рисуешь, нарисовал бы море, поинтересней ещё чего…

Он был прав: картина была красивой, только красивой, и не было в ней той чудесной живости, ощущения, поразившего Игоря. И опять он достал мастихин.

Микеша удивился:

— Зачем портишь? Тебе ненадобна, так мне отдай, на стенку повешу.

— Возьми, — сказал Игорь. — У меня есть в запасе полотно.

— В городе-то много ли платят за картинки? — поинтересовался Микеша.

— Нормально платят — жить можно.

— И квартира есть?

— Есть.

— Вот люди! — хмыкнул Микеша. — Всё-то у них есть, а маются, выдумывают… Так и будешь рисовать, пока самому по душе не придётся?

— Так и буду.

— Мне бы вот деньжат прикопить, избу в Тоцком поставить, жениться…

— А дальше что? — поинтересовался Игорь. — Что дальше?

— Как что? Жить буду.

«Как всё просто, — подумал Игорь, — просто и хорошо без мучительных исканий, без терзающего разочарования. Жить, обедать, ужинать, смотреть телевизор, растить детей. Должно быть, для счастья достаточно довольствоваться тем, что достижимо без терзаний. А он? Несчастлив, что не может перенести на полотно буйство красок на цветущем поле. И будет ли это его Главной Картиной или спустя время появится вторая, третья… Почти все великие художники прошлых столетий оставляли после себя людям радость. Чужим людям. Муки и нищета доставались их близким при жизни».

— Жена, поди, недовольная — мотаешься от дома далеко, — сказал Микеша.

Жена? Игорь вдруг увидел лицо её и руки, придерживающие на коленях болезненного мальчика. «Ты жесток! — произнесло видение. — Ты равнодушен ко всему, кроме своих проклятых красок!» Игоря не тронуло мысленное видение, всё потеряло смысл, всё сейчас осталось в другой плоскости жизни, и существовала одна картина. Он равнодушно подумал: одержимые должны оставаться одинокими, чтобы никому не приносить огорчений.

Игорь прожил на разъезде около двух месяцев, днём писал, вечером же долго сидел на пороге мазанки, наблюдая угасание просторного неба. Ночь затопляла степь и посёлок, избы тогда становились похожими на невиданных зверей, сонно уткнувших тупые морды в лапы.

В августе степь порыжела, иссохла, пыльные смерчики без устали крутились по ней. Клеверное поле давно выкосили, осталась одна бурая стерня с редкими огрехами — увядшими кустиками. Игорь писал теперь по памяти, раз и навсегда запечатлевшей июньское сочное великолепие.

Кончились деньги, пора было возвращаться. Чтобы купить билет, пришлось продать Микеше наручные часы и свою импортную рубашку. В поезде соседи по купе недоверчиво косились на загорелого, косматого Игоря в пиджаке, надетом на одну майку. Ему же было безразлично, как его воспринимают, он не отрывался от окна до Бузулукского бора. Должно быть, по традиции поезд опять приветствовал строй сосен длинным гудком. Возвращался Игорь с твёрдым намерением вернуться следующим летом.

Жена встретила его враждебно, с отвращением глядя на его одичалую внешность. Были слёзы и упрёки, и он, понимая её, не обижался, стараясь отмалчиваться. Появилась тёща и в который раз изрекла, что только дуры связывают жизнь с разными там поэтами и художниками. Со временем всё немного уладилось. Игорь пошёл в свою мастерскую в надежде на заказы — семье нужны были деньги. Ионыч поворчал больше для вида: панно в Оренбурге он сделал один, заработок не пришлось делить пополам. Игорь взял заказ на два портрета, получились они у него без живости, лица походили на маски. Ионыч сокрушённо покачал головой:

— Ну, старик, меньше бы бродяжничал!

Руки Игоря словно утратили былую лёгкость. Над тем, что он писал по заказам ради заработка, стояло воспоминание о сиянии красок на клеверном поле, и он тосковал.

Наступила поздняя осень с ночной седой изморозью на газонах, колючим реденьким дождём и дружным листопадом. Нескончаемый поток мокрых зонтиков и блестящих от влаги машин торопился утром по улицам, втаптывая в грязь опавшие листья. Игорь же вставал поздно, нехотя шёл в мастерскую, заранее ненавидя предстоящую работу. Часто он, не сумев пересилить себя, отказывался от заказа, жена упрекала в лености, и, чтобы не слушать упрёков, приходилось долго в одиночестве бродить по улицам или сидеть вечер в кафе, если было немного денег. Стало тяготить и общение с друзьями-художниками, неустанно спорящими о смысле искусства, — это казалось ему бессмысленным и скучным. Иногда он шёл к реке. Осенью берег был безлюден, на песке только лежали перевёрнутые лодки да хлопали на ветру рваные тенты на пляжных «грибках». Игорь подолгу смотрел на текучие серые воды, это успокаивало, и думал о скорой длинной зиме, отдаляющей возвращение в Оренбуржье.

В один из осенних дней он побродил по городу, вышел к реке, сел на перевёрнутую лодку и закурил. За спиной у него взвизгнула тормозами машина, хлопнула дверка и проскрипели по песку приближающиеся шаги. Досадуя, что уединение нарушено, Игорь не обернулся, а человек сел рядом на лодку, пощёлкал вхолостую зажигалкой и весело сказал:

— Керосин кончился!

Игорь молча протянул незнакомцу коробок спичек, встретившись с ним взглядом. Глубокие синие глаза пристально и доброжелательно смотрели из-под полуопущенных век, взгляд словно излучал ощутимую теплоту.

— Прохладно, — бодро сказал незнакомец, всё так же пристально глядя на Игоря. — А вы, извините, чем-то огорчены? Надо надеяться: после осени и зимы наступает обязательно весна, время надежд и свершений, а затем лето, плодовитое и изобильное. Не так ли?

Игорь неопределённо пожал плечами, однако его удивило, как были точно, угаданы его мечты о следующем лете. Незнакомец был молод, не более тридцати, со здоровым румянцем на холёных щёках, одет с претензией на моду. Обычно такие благополучные бодрячки вызывали у Игоря неприязнь, но этот чем-то непонятно сразу располагал к себе. Улыбчивый взгляд его всё скользил изучающе по лицу Игоря, и вдруг он сказал:

— А вы художник или что-то в этом роде. Да, я сразу догадался, вы имеете отношение к искуссту, у вас какие-то терзания из-за этого?

— Поразительно! — воскликнул Игорь. — Мысли читаете?

— Это из области фантастики, а я просто наблюдателен. У вас пятно краски на рукаве, уважаемый живописец…

И, почувствовав желание облегчения, Игорь рассказал незнакомому человеку всё о себе, всё, что не рассказывал никому из коллег-художников и даже Ионычу.

— Право, чудо! — мягко заметил, выслушав, незнакомец. — В этом мире много приятного без неудавшейся картины. Допустим, вы напишете её, а дальше? Появятся вторая и третья Главные? — снова непостижимо повторил незнакомец давние мысли Игоря.

— Самое высокое счастье — создать в жизни хотя бы одно высокое и прекрасное произведение, перед которым остальное ерунда…

— Да? Изводить себя ради куска полотна, расписанного красками? Поймите, мимо него одни пройдут равнодушно, не поняв, или картина просто окажется не в их вкусе, а после вашей смерти и предшествующей трудной жизни в газете появится коротенький некролог рядом с объявлениями об обмене квартир! Изводить себя ради того, что, возможно, когда-то картину повесят в музее и посетитель, только что сытно закусивший и выпивший в ресторане за углом, скажет: «Глядите-ка, как поле здорово нарисовано».

— Вы циник, — сказал Игорь, чувствуя, однако, к незнакомцу возрастающую симпатию.

— Реалист. Беру спелую гроздь ягод, с удовольствием съедаю, а некто долго глазеет на неё, умиляясь цветом и формой. Одна пожилая женщина, моя соседка, привозила с дачи яблоки, ссыпала в вазу и любовалась спелыми плодами, пока они не начинали гнить…

— Отрицание красоты?

— Нет, нет… — Незнакомец взглянул на часы, отвернув рукав светлого плаща. — Мне пора. Вы очень интересный человек, даст бог, ещё встретимся — я каждый вечер еду этой дорогой.

Он забрался в свою светло-голубую машину и укатил. Игорь тоже ушёл с берега — нужно было зайти в аптеку за горчичниками для опять занемогшего ребёнка.

У мальчика был жар, он беспрестанно тихо плакал, не сходил с рук, измученная жена, баюкая, напевала без слов монотонно и хрипло. Вдвоём они прилепили к спинке малыша горчичники, он кричал до посинения, и Игорь быстрыми шагами носил его по комнате, тоже напевая что-то бессмысленное. Он не вспоминал о случайном знакомстве до следующего дня, вспомнив же человека с голубой машиной, опять отметил непонятную притягательную его силу. Хотелось встретиться и доказать тому свою правоту служения искусству.

В конце концов неплохо внести сомнения в убеждённость такого — сытого и благополучного.

Через два дня у ребёнка спала температура, он меньше хныкал, и Игорь отправился к реке. Он сидел на той же лодке, а заслышав позади себя визг тормозов, понял, что это незнакомец.

— Рад вас видеть! — сказал тот, протягивая руку для пожатия. — Встречаемся второй раз, а не представились друг другу. Павел Иванович. Можно просто Павел.

Игорь назвал себя.

— Так на чём мы в прошлый раз остановились? — улыбнулся с подкупающим радушием Павел Иванович. — Ах, да! На отрицании мной красоты, да?

— Да.

— Так вот: я не отрицаю, я люблю красоту, но без горьких слёз — беру, пользуюсь. Жизнь, Игорь, слишком коротка. Вы испытываете муки Тантала, а я приношу пользу обществу, не гнушаясь работы — живу.

— Очень похоже на одного парня из Оренбуржья. Предел его желаний — новая изба и женитьба. Он тракторист. А вы? Кто вы?

— Врач-психиатр. Так на чём мы опять остановились? Нищета, унижения, насмешки. Ко многим ли приходит признание при жизни?! Одна-единственная жизнь и признание после смерти! Много, очень много примеров! Стоит ли?

— Путь к настоящему искусству тернист.

— Согласен, но тогда нужно запастись толстой кожей, быть может, отрешиться от вся и всех…

— И всё же это отрицание…

— Да нет же, не отрицаю, но против жертвоприношений кровавому Молоху! Я за гуманизм, в конце концов профессия врача сама по себе гуманна. Медицина далеко ещё не приоткрыла тайны серого вещества, но уже известны многие процессы, происходящие в мозгу.

— И в сером веществе есть кусочек, управляющий творчеством? — спросил Игорь.

— Во всяком случае отключение одной точки избавляет от ненужных страданий… Иногда навязчивые идеи лечатся гипнозом…

— У меня навязчивая идея?

— Ну, как вам сказать? Что-то похожее. Подумайте на досуге о нашем разговоре. Захотите — могу помочь…

Он опять укатил на голубой машине, а Игорь вернулся домой.

* * *

Маленький сын, разметавшись в кроватке, спал нездоровым сном. Жена лежала на диване лицом к стене. Услышав шаги, она села. Глаза у неё припухли, должно быть, недавно плакала. Игоря испугало какое-то незнакомо тупое выражение её лица.

— Что случилось?

— Затемнение верхушек лёгких. — Жена кивнула на детскую кроватку. — Осень нужно провести в Крыму, питание… или больница. Я не отдала в больницу…

В голосе её Игорь уловил страшную усталость и отчаяние, смотрела она мимо него, словно он отсутствовал, был теперь уже ненужен из-за своего безденежья. Она ничего не видела, наверное, сейчас, кроме недостижимого Крыма и болезни её ребёнка.

Игорь молча ушёл на кухню и, услышав скрип дивана под улёгшейся женой, вынул из этюдника клеверное поле. Долго вглядывался в картину, сделал несколько мазков, пытаясь в которой раз разгадать тайну оживления. Ночью он потихоньку подошёл к кроватке сына. Бледный лобик ребёнка был влажен от испарины, воздух трудно проходил через неестественно красный, запёкшийся рот.

— Ничего не могу писать, кроме той картины, прости! — прикоснулся осторожно губами к детскому лобику. — Я избавлюсь от наваждения…

На другой день к вечеру он пошёл к реке. Павел Иванович сидел на перевёрнутой лодке. И то, что он вроде поджидал Игоря, испугало его, он хотел было повернуть назад, но Павел Иванович, словно почувствовав его присутствие, оглянулся и помахал рукой.

— Я знал: вы придёте, — сказал он. — Что, не по себе? Пугает избавление от навязчивой идеи?

— Я не верю в чертовщину, но вы похожи на дьявола-искусителя, — невесело улыбнулся Игорь.

— Современная наука давно переплюнула дьявольские фокусы, — рассмеялся Павел Иванович. — Собственно, я не уговариваю, а если решили, садитесь в машину — через пару часов станете нормальным человеком, эти ваши краски и оттенки перестанут изводить.

Игорь забрался на переднее сиденье машины:

— Едем в клинику?

— Зачем в клинику? Простейшая аппаратура есть у меня дома, кроме того, небольшой сеанс гипноза…

Они долго кружили по городу, выехали через какое-то шоссе в микрорайон, потом миновали и его… Холодная изморозь залепляла лобовое стекло, дорога виднелась только через полукружие, оставляемое «дворниками».

Игорь проснулся на рассвете и долго лежал, пытаясь припомнить вчерашний вечер. Он пришёл к реке, встретился с Павлом Ивановичем. Что же было дальше? Кажется, они куда-то ехали, потом тот отвёз его домой. Нет, больше он ничего не мог вспомнить. Кружилась голова, в мыслях творилась какая-то неразбериха. Он пошёл на кухню, выпил стакан холодного чая и стал одеваться.

— Куда ты? — спросила жена, привыкшая, что он вставал позднее её.

— В мастерскую.

Жена недоверчиво глянула на него и стала подогревать для ребёнка молоко.

Ионыч как будто обрадовался его приходу:

— Решил начать трудовую деятельность или так зашёл? Работёнка-то есть, деньга хорошая оговорена. — Он кивнул на большое полотно у стены. Углём на нём были набросаны контуры плечистого рабочего и неизменной жизнерадостной колхозницы. — Спешная работёнка! — добавил он. — Возьмёшься?

До обеда Игорь набрасывал задний фон — заводские трубы и соседствующие поля. Работал он механически, затасканный сюжет картины не вызывал ничего, кроме равнодушия. После обеда Ионыч скомандовал:

— Давай теперь фигуры в цвете. Ярче делай, знаешь, как такое требуется.

Игорь взял краски и начал писать фигуры. К концу дня Ионыч, подойдя к нему, вдруг возмущённо закричал:

— С ума сошёл или перебрал вчера?! Это колхозница, да?! Утопленницу изобразил! Физиономия-то синяя! Зачем?! Нет, погляди, какую синюю бабу изобразил, а платье зачем-то зелёное!

Игорь посмотрел на тюбик, выдавленный на палитру: берлинская лазурь! Беря его из коробки, он не посмотрел на надпись и тюбик показался красным кадмием. Он смешал «кадмий» с белилами. Что же это? Он разучился различать цвет?

— Я, кажется, болен, — сказал он Ионычу, бросил кисти и ушёл. Он не огорчился, отнесясь спокойно к происшествию.

По временам в размеренную и благополучную жизнь Игоря Петровича врывается ощущение неясной тревоги. Бывает обычно такое, когда в скверах пышно расцветают клумбы, а не успевшие пропылиться деревья покрыты свежей листвой. Ещё он чувствует тревогу во время летних дождей, пахнущих свежестью трав и мокрой землёй. Утром Игорь Петрович вдруг проходит мимо своего фотоателье, садится на автобус и уезжает далеко за город. По дороге он жадно всматривается в пригородные рощицы и поляны, словно ожидает встретить что-то знакомое. Он едет до конечной остановки, туда, где начинается жиденький лесок, и долго бродит в нём, а утомившись, лежит под деревом и смотрит в небо. Особенно волнуется он, если небо закрыто тёмной тучкой и солнце робко проглядывает сквозь неё.

В такие минуты ему кажется: должно произойти что-то необычное и прекрасное, он вдруг начинает верить в это и с надеждой смотрит на тучи.

Ничего не происходит. Последним автобусом он возвращается в город, идёт домой, и его всегда ожидает обильный ужин, умело приготовленный женой. В семье достаток, заработок Игоря Петровича вполне приличный — все довольны.

Но иногда он проходит мимо фотоателье несколько дней подряд, и тогда жена начинает ворчать и говорить, что он опять «мается дурью». Она напоминает, что по окончании десятого класса он обещал подарить сыну стереомагнитофон, а холодильник вот-вот от старости выйдет из строя…

И утром, без пятнадцати десять, Игорь Петрович неспешно завтракает, повязывает на сорочке тугим узелком галстук и отправляется в фотоателье делать карточки для профсоюзных билетов и паспортов, а также фотографии голеньких младенчиков и групповые снимки. Посетителей в фотоателье не очень много — он делает фотографии только в чёрно-белом цвете.

ПЛЯСКИ ОДИНОЧЕСТВА

Прохладным ноябрьским утром на ещё безлюдной улице приморского городка машиной был сбит старик. С пакетом свежих хлебцев он только что отошёл от булочной, как светло-оранжевая машина, проезжающая мимо, вдруг заскочила на тротуар и, сбив старика, умчалась. Это рассказала продавщица из булочной, но марку и номер машины она не заметила.

Старик умер по дороге в клинику. Полиция патрулировала выезды из городка, старательно объезжала улицы, светло-оранжевая машина как испарилась. Спустя же три часа после происшествия в полицейский участок позвонил какой-то мальчишка и пробормотал непонятное:

— Около причала приплыла машина… в ней навроде покойник…

Мальчишка сразу бросил трубку, должно быть, боясь расспросов. Трое полицейских на мотоциклах заторопились к причалу.

25 августа

Начинаю заново дневник. Так и тянет всё записать, как бы поговорить сама с собой — больше не с кем. Знакомые из нашей «шайки» не поймут или поднимут насмех.

Прежний дневник погиб из-за тёти Лиззи. Заявилась без звонка, неожиданно, наплела, как соскучилась, а потом проболталась: на вилле красят полы, ей дурно от запаха краски. Я было намекнула об отеле — у меня же одна комнатушка, будет ей неудобно. Куда там! Замахала сухими лапками: «Нет, нет, милочка, в отелях непременно пристают эти нахальные мужчины!» Семидесятилетняя ходячая мумия боится мужчин! Думаю, должно быть наоборот.

Пришлось целую неделю помучиться. Курить — ни-ни! Тётя Лиззи считает курящих женщин шлюхами. Домой не позднее десяти вечера: «Порядочная девушка не шляется по ночам!» А «порядочной девушке» вот-вот стукнет двадцать восемь, всё познала, всё успела испытать в этой дерьмовой жизни. Так и сидела дома, выслушивала бесконечные воспоминания тёти о её невинной юности.

На дневник она наткнулась случайно. Надо же было мне, идиотке, оставить среди разных журналов на столике. Хорошо ещё, что тётя слепа как крот, а очки забыла дома. Несколько страниц всё же сумела разобрать и подскочила в кресле, словно в зад воткнулась иголка: «Что за гадость у тебя?!» Я наврала: дневник остался от прежней жилицы. «Немедленно выбрось!» — завопила тётя, сама доковыляла до мусоропровода и шваркнула в него тетрадь.

28 августа

Наконец-то можно свободно дышать — тётя Лиззи убралась. Стала бы я терпеть старую галошу, но — наследство! Надеюсь. У неё нет никого, кроме меня, «любимой племянницы». Не оставит же всё в пользу бродячих собак или католических попов? Набожностью не очень-то отличается, собак и кошек считает разносчиками страшных болезней. Пока ничего не даёт, дарит на рождество подушечки для иголок и салфеточки с вышитыми цветочками и буковками: «Любимой Жанне». Любовь — ха, ха! Ещё в доказательство своей нежности штопает мои драные колготки, потом я незаметно их выбрасываю. От большой «любви» отдала меня в самый дрянной колледж, когда я осталась сиротой. До сих пор вспоминаю это заведение с глубоким отвращением. Жёсткие, как ложе святых мучеников, кровати, запах мочи и хлорки из туалетов, руки вечно в цыпках от дешёвого мыла и ежедневное нудное сидение в классных комнатах за ободранными столами. На моём было выцарапано сердце с именами в серединке: Алекс плюс Рита. В мрачном доме с вонючими комнатами у неизвестной Риты был возлюбленный. Молодец девчонка.

Родителей знаю только по тётиным рассказам: «Моя бедная сестрица, твоя мамочка, была безгрешная душа». Вспоминая же о папаше, она брезгливо поджимает лиловые узкие губы. Обещает кругленькую сумму мне на свадьбу — подозреваю, что деньги остались от моих родителей. Но какая из меня жена, за кого выходить замуж? Никого из моих знакомых невозможно представить в этой роли. Милый Мальчик — кретин и алкоголик. А Иви? Занудный клерк из местного банка — тупое бревно, механизм для переработки жратвы и напитков. Прочие не лучше.

Жанна ежедневно просыпается в шесть утра и варит две чашки крепкого кофе. Это хорошо подбадривает и прогоняет остатки сонливости. Минут сорок она проводит перед зеркалом. Тщательно расчёсывает волосы, длинные и густые. Красит ресницы синей тушью, а губы яркой помадой, оттеняющей белизну лица. В семь утра она уже стоит за стойкой почерневшего дуба и регистрирует посетителей: «Да, мадам… Я вас слушаю, месье, комнату с видом на море? Пожалуйста, вас проводит горничная». И — очаровательная улыбка. Хозяин требует очаровательных улыбок, они входят в обязанность служащих отеля. К концу дня у Жанны болят мускулы щёк.

Ей нравится работать ночью. Удаётся немного подремать, следующий день свободен, можно прогуляться по улицам городка и поглазеть на бездельный приезжий народ. Иногда она забредает на окраину, в узкие улочки с тихими домиками под черепичными крышами, с узкими окнами, закрытыми от солнца деревянными ставнями и потоками плюща.

29 августа

Мы здорово отметили освобождение от тёти Лиззи. Прикатила длинная Мод — за худобу и сутулость она зовётся за глаза Клюшкой — и посигналила под окном. Я быстро выскочила: хозяйка дома не любит шума. Длинный американский лимузин был набит до отказа — белобрысая Нинон, официантка из ресторана, с двумя приятелями, парень Клюшки, загорелый и мускулистый, как бог, и Милый Мальчик. Он успел где-то напиться.

Покатили вдоль побережья, туда, где реже лежбища курортников. Одному из приятелей Нинон пришлось сесть на пол, он щипал её за ноги, а она визжала, как собачонка. Клюшка взбеленилась и заявила, что даст в морду и выбросит из машины, если она не прекратит. Нинон лягнула приятеля и обиженно замолчала.

Остановились около небольшой бухты, выбрались из машины и полезли в воду. Милый Мальчик заплыл дальше всех, потом долго красовался в плавках на берегу. Гордится спортивной фигурой, прекрасно знает, что она нравится немолодым приезжим дамам. В сезон у него всегда водятся франки.

Клюшка вытащила из багажника плед и бутылки. Глотнули и снова полезли в море — плескались, дурачились. Нинон продолжала визжать, пугаясь за свою причёску, и Клюшка окунула её с головой. Жидкие кудряшки облепили маленькую головку, Нинон точно стала походить на мокрую собачонку, выскочила на берег и засветила в Клюшку пустой бутылкой, но промахнулась, и тут они было сцепились. Их разняли и помирили — все хохотали до упаду. А мне вдруг стало скучно, легла на большой плоский камень и закрыла глаза. Было хорошо так лежать и думать, и я думала: резвимся, когда приложимся к бутылке, а без этого ничего не получается, скисаем. Без конца врём. Милый Мальчик заливает, оправдывая безделье, что пишет толстенный роман. Роман! От него подряд пару толковых слов не услышишь. Клюшка врёт, что «тандерберд» её собственный, а на самом деле потихоньку уводит машину из гаража, стоит папочке отлучиться из города. И себе врём, приотворяемся, что всё нормально. Иногда у меня такая тоска — хочется подохнуть. Лёжа на камне, я было размечталась: мне привалило много франков. Но тут же поняла, что ничего не изменится, разве только наша «шайка» станет пить за мой счёт и изображать веселье.

У тёти Лиззи хранится древний патефон, от жадности не покупает стереопроигрыватель. В дни моих обязательных визитов древняя машина заводится. Под трескучий фокстрот пятидесятых годов тётя сидя дрыгает ногами, трясёт головой и сияет всеми морщинами: «О, милая, мы так веселились под эту музыку! Всем парням нравилось со мной танцевать, я была как пёрышко и сразу понимала, какое па сейчас устроит партнёр. Меня приглашал сам Пульви, лучший танцор и красавчик!»

Я завидую тёте Лиззи: её поколение, видно, умело веселиться. Танцевали парами, ощущая друг друга, перебрасывались словечками, смотрели глаза в глаза. Мы дёргаемся поодиночке. В самом сумасшедшем танце, балдея, уходим в себя. Пляски одиночества!

15 сентября

Долго не открывала дневник — ничего интересного. Собираемся той же компанией, убиваем время, для того друг другу и нужны. Клюшка собралась замуж за компаньона папочки. Он в жизни не позволит ей проделать это со своим парнем. Тот всего-навсего матрос спасательной службы. Повстречала её с женихом на улице. Жирный, плешивый, без шеи. Наверное, много жрёт, потеет и храпит по ночам. Клюшка говорит, что разведётся через неделю, лишь бы папочка подарил самостоятельный банковский счёт.

28 сентября

Понемногу начали разъезжаться курортники. Летом же на улицах городка толчея почище, чем в Париже около универсальных магазинов: идут толпами в одних шортах и купальниках, жуют, жуют. На радость хозяевам разных заведений пожираются горы еды. Море будто покрыто жирной плёнкой, у берега болтаются в воде объедки и разный мусор. Купаюсь, если Клюшка увезёт куда подальше.

Хозяин отеля посылает во Вьен проследить за отгрузкой посуды. В прошлом году ему подсунули какую-то дрянь. Завтра вечером отглажу синий костюм, очень узкий, — он идёт мне, если насинить веки. Это не страшно с моей фигурой. В прошлом году даже приглашали в салон манекенщицей, но — тётя! «Порядочная девушка не выставляется голой перед нахальными мужчинами!» Сколько лет стискиваю зубы, изображаю порядочную девушку, прямо тошнить тянет, а что поделаешь?! Одариваю тётю по праздникам коробками конфет и разной мелочью.

Парикмахера мне навещать нет нужды — волосы ровно лежат ниже лопаток и вьются на концах. Добавлю к синему костюму единственно стоящее тётино подношение: серьги и перстень с фальшивыми бриллиантами. Она-то уверяет, что настоящие, но я кое-что в этом понимаю, насмотрелась на приезжих богатых дам. Хозяин даёт свой старый «пежо». Прокачусь.

Дорога на Вьен в ранний утренний час была не загружена. По бокам её, за кюветами, дикие каштаны начинали понемногу ронять листья, и они, упав на выцветшую за лето траву, походили издали на багровые и жёлтые цветы. Жанна катила по гладкому, увлажнённому ночной сыростью асфальту в поцарапанном и местами зашпаклёванном «пежо». Машина походила на пёструю лягушку, дребезжала, словно нагруженная пустыми консервными банками. Жанна разогналась и на повороте чуть не врезалась во встречный автофургон. Пронзительно взвизгнули тормоза, водитель автофургона погрозил из кабины кулаком и выругался, но, разглядев за рулём девушку, улыбнулся и крикнул:

— Жить надоело, крошка?

В ответ Жанна беззаботно помахала рукой. Через полчаса она остановилась около придорожного бистро и заказала салат из креветок и кофе.

Посудная фабрика располагалась в предместье Вьена. Одноэтажное кирпичное здание походило на сарай для скота. Жанна припарковалась у обочины, запорошенной рыжей пылью. Около железных фабричных ворот двое парней сгружали с машины тяжёлые ящики. Жанна спросила, где найти хозяина, и они показали на дверь, выкрашенную жёлтой краской, ярко выделяющуюся на тёмном фасаде из обожжённого кирпича. Они посмотрели вслед Жанне и восхищённо присвистнули — синий костюм, как перчатка, обтягивал изумительно стройную фигурку.

5 октября

Вернулась три дня назад и всё не могу опомниться! Ну, всё по порядку.

Хозяин дал свой «пежо». Ох и озорная же машина! Покрасил бы, а то она словно в лишаях. Девушка в элегантном костюме, с «драгоценностями» и в такой дерьмовой машинешке. Стучат пальцы двигателя. Левый задний амортизатор бьёт по днищу, должно быть, давно потёк. А дорога на Вьен прелесть! Хотелось остановиться и побродить под деревьями. Листья начинают опадать, наверное, чудесно пахнет лесной прелью. Невдалеке проходит железнодорожное полотно, со свистом промелькнул голубой экспресс. Загрустила. Люди куда-то едут и, может, в такие места, где всё не так, как в нашем городке, а я должна вечером вернуться, с утра торчать за стойкой: «Да, мадам… я вас слушаю, месье». Улыбка до ушей. К концу дня нет сил разговаривать, язык, как шершавая мочалка.

Чуть не врезалась в грузовую машину. Замечталась, что тоже еду в голубом экспрессе, развалясь на бархатном диване, на мне, конечно же, дорожный серо-голубой костюм. Видела такой на приезжей даме.

Разыскала фабричонку. Пыльно и уныло. Хозяин, кажется, принял меня за компаньонку, усадил в кресло и угостил зелёным ликёром и грушами. Проследила за упаковкой посуды, а в середине дня тронулась обратно. Проехала совсем немного, и тут на глаза попался дорожный указатель — до Лиона девяносто пять миль. Я притормозила и задумалась: чёрт возьми, почему бы не побывать в Лионе?! Сто лет не была там, и могу же устроить себе небольшой праздник! Пусть завтра с утра другой портье ухмыляется за стойкой, а хозяину можно сказать, что его дряхлый «пежо» сломался и пришлось заночевать. Выжму из машины всё возможное, к вечеру буду в Лионе, остановлюсь в дорогом отеле — праздник так праздник, — прогуляюсь по городу, поужинаю, а если будут приставать со знакомством, изображу важную птицу.

Решительно развернулась и помчалась в обратную сторону. До Лиона добралась засветло. Магазины и рестораны только начинали зажигать неоновые вывески, по улицам прогуливались толпы людей. Наскоро перекусила, опять забралась в машину и сделала два круга по площади с каким-то памятником в центре. Свернула на ближайшую улицу — надо было подумать о ночлеге. И на той улице все нижние этажи высоких домов светились нарядными витринами. Проехала ещё чуть-чуть и вдруг увидела автосалон. Около, на тротуаре, были выставлены две машины. Каких только машин не приходится видеть в сезон на нашем побережье, но такого… Персиковый цвет с сиреневым отливом, стремительно вытянутый, как у гоночной яхты, корпус — сияние, изящество! Походили эти четырёхколесные красавицы на тойоту, но не совсем, а возможно, и были этой фирмы. Я стыдливо оставила «пежо» в соседнем переулке и подошла к автосалону. Вблизи машины были совершенно восхитительны. Дверцы оказались не заперты, я не удержалась и села на мягкое сиденье персикового цвета рядом с водительским. На панели пестрели многочисленные кнопки, внизу, под рулевой колонкой, виднелись только две педали, должно быть, передачи переключались кнопками. На минутку я вообразила, что персиковая машина моя, проезжаю по нашему городку и все оборачиваются вслед, а наша «шайка» обалдевает от зависти. Из автосалона выкатился узкоглазый тип в строгом чёрном костюме с хризантемой в петлице и направился прямиком ко мне. Удирать было поздно, вылезла из машины, опёрлась одной рукой о капот, а другой небрежно провела по голове, без нужды поправляя волосы. «Бриллианты» сверкнули, и я сразу запрятала руку с перстнем в карман — вдруг этот узкоглазый тип разбирается в драгоценностях. Фальшивый блеск, кажется, произвёл впечатление, тип нежно заулыбался, словно повстречал любимую родственницу, и закурлыкал с заметным акцентом:

— Мадемуазель, вы очаровательно выглядите в нашей машине! Фирма гарантирует качество и безопасность!

Кажется, это был японец — жёлтые крупные зубы заметно торчали из-под верхней губы, а кожа отливала недоспелым лимоном.

— Я прошу, мадемуазель, испытать машину на ходу, и вы, уверяю, останетесь довольны.

Испытать так испытать, кажется, принял меня за покупательницу. Я открыла левую дверку, руль предупредительно отошёл вправо, а после того как села, заблокировался на место. Узкоглазый нажал какую-то кнопку, дверцы сами захлопнулись. Чудеса! Включила зажигание, двигатель тихонько замурлыкал, мимо проплыл автосалон, дома, сквер, будто всё вокруг двигалось, а машина стояла на месте.

— Прибавьте обороты, мадемуазель, держите на то дерево, не бойтесь!

— Как на дерево?! — удивилась я.

— Прошу вас! — прокурлыкал узкоглазый.

Про себя чертыхнулась, даванула на акселератор, уже представляя скрежет металла о корявый ствол, а для надёжности отпустила педаль и упёрлась ногами в пол. Машина прошла правым боком, не задев дерева. От удивления я резко тормознула. Узкоглазый довольно захихикал:

— Радиолокаторы, мадемуазель, электроника… Машина сама принимает решения!

Совершенно покорённая великолепием четырёхколесной красотки, поставила её на прежнее место около автосалона и небрежно осведомилась о цене. От названной цифры по спине поползли холодные мурашки, но сыграла роль до конца:

— На днях загляну.

— Буду счастлив вновь видеть вас, мадемуазель! — Тип прижал к груди пухлые ручки и поклонился.

Отыскала в переулке «пежо», и он показался особенно жалким. Автосалон объехала за две улицы.

В Лионе не осталась, переночевала в Валенсе. Перед сном немного поплакала: «Бедная, бедная Жанна, хоть умри, а не иметь тебе эту машину!» Пожалуй, больше ничего другого мне и не хочется.

За обратную дорогу разболелись поясница и плечи — в проклятом «пежо» не амортизаторы, а чугунные болванки. Остановилась и немного побродила под каштанами за кюветом. Там и правда чудесно пахло лесной прелью.

8 октября

Ты умница, Жанна, голова работает! Пришлось пошевелить извилинами, но зато…

Утром позвонила тёте Лиззи и радостно заорала в трубку: «Милая тётя, поздравьте меня скорей, выхожу замуж! — наплела разной чепухи. — Вы такая добрая, ужасно вас люблю!» Почмокала в трубку и пообещала самое почётное место на моей свадьбе. Должно быть, на другом конце провода тётя стала таять, как сахарный сироп в чае. Она пролепетала: «Поздравляю поздравляю, надеюсь твой избранник католик?!»

Дались ей католики! Старая маразматичка по дурости считает всех протестантов подонками.

«О, он ревностный католик!» — заверила я. Видала бы она этого «ревностного католика»!

Тётя Лиззи окончательно растаяла: «Завтра же жду тебя с женихом, испеку яблочный пирог! Непременно приезжайте!»

И тут я смущённо напомнила об обещанном свадебном подарке. Тётин тон несколько поостыл, минуту она помолчала, тяжко повздыхав, но в конце концов сказала, что завтра же выдаст чек. Ничего-ничего, пусть потратится на «любимую племянницу», а на свои похороны и траурную мессу, думаю, у неё останется с избытком.

9 октября

И хлопотный же денёк был у меня! После вчерашнего разговора с тетей кинулась разыскивать Милого Мальчика. Разыскала в дешёвом винном подвальчике, он уже успел набраться. Пришлось встряхнуть, вылить в глотку бутылку минеральной с лимоном и растолковать, что он может побыть несколько дней моим женихом, получить за это двести франков и бесплатно слопать яблочный пирог. Милый Мальчик ухмыльнулся и полез обниматься, я опять растолковала, что это понарошку. Он было напустил на себя важность, сплюнул и заявил: понарошку с женщинами дел в жизни не имел, а не понарошку согласен на несколько дней и даже на неделю. Послала его к чёрту и сказала, что за двести франков найду другого, с более приличной мордой. Тогда он согласился — в это время года в карманах пусто. Мы ударили по рукам с условием: завтра с утра — ни капли, быть в чистой рубашке и чистых штанах.

10 октября

Утром взяла такси, заехала за «женихом», и мы покатили к тёте Лиззи. Встретила она нас торжественно, в нарядном платье, в кружевной косынке, и сразу принялась благословлять. Как назло, меня так и раздирало от смеха. Пришлось усиленно кашлять, сваливая на простуду. Тётя забеспокоилась, быстро сварила пунш и выставила на стол бутылку розового вина. Милый Мальчик обрадовался напиткам больше, чем яблочному пирогу. Я тревожилась, как бы он чего не выкинул, но всё обошлось, а на прощанье «жених» даже приложился к тётиной лапке.

Чек получила. Завтра отпрошусь у хозяина на пару дней и отправлюсь в Лион. Молю бога, чтобы персиковые машины не оказались все распроданы.

…Около шести вечера на улицах приморского городка включаются все светофоры — идёт поток машин и пешеходов, возвращающихся с работы. В этот час пик на перекрёстке светло-оранжевой машиной была сбита женщина. Дожидаясь зелёного сигнала, она стояла у края тротуара с двумя сумками овощей. В проезжающей мимо машине внезапно распахнулась задняя дверка и ударила её. Женщина упала на проезжую часть — счастье, что следующая машина успела затормозить…

12 октября

Боже мой, ну и испугалась же я, потом весь вечер трясло! Подхватила с асфальта толстую тётушку — как только хватило сил засунуть её в машину! Повезла к врачу. Всю дорогу она ругала меня последними словами, и это было приятной для меня музыкой: значит, жива. Врач переломов не обнаружил, дал от ушиба вонючей примочки. Отвезла толстушку домой, для успокоения сунула в сумку с остатками картофеля двести франков. Она стала грозить полицией, и пришлось добавить ещё сто. Тает моё «приданое»!

Не понимаю, отчего вдруг открылась дверка! В автосалоне Лиона купила вместе с машиной электронный замок для гаража в комплекте с компьютером размером с пудреницу. Он открывал хитроумный замок и дверки машины. Узкоглазый встретил меня опять как любимую родственницу, долго объяснял устройство замка. Конечно же, я ничего не поняла, запомнила, на какие кнопки жать, считая, что этого вполне достаточно. Первое время, как дурочка, развлекалась, открывая и закрывая гараж. Гараж сдала за бессовестную цену хозяйка моего дома, хотя у неё всё равно, кроме старого хлама и велосипеда с одним колесом, там ничего не было.

Хорошо помню: утром выехала из гаража и нажала нужные кнопки. Не оборачиваясь, слышала щелчок гаражного замка и замков на дверках. Целый день машина простояла около отеля. Без компьютера открыть снаружи их невозможно, компьютер лежал в моей сумочке. После работы заехала в табачную лавку купить сигарет «Житан». Их дымок напоминает запах горящих вишнёвых веток. Выйдя из лавки, видела: машина была заперта. Или что-то перепутала? Ужасно рассеянна, иногда бегом возвращаюсь с полдороги, вспомнив о невыключенном утюге или газе. Однажды под утюгом прогорела хозяйкина гладильная доска. Пришлось потихоньку выбросить и купить новую. Надо быть внимательней.

20 октября

Вчера был свободный день после ночной работы. Заехала за Клюшкой, по дороге попался Милый Мальчик, пришлось взять и его. Клюшка в восторге от моей машины. Говорит, что купит точно такую, как получит от папочки счёт в банке. Через две недели выходит замуж за того жирняка. Прихватила с собой собаку неизвестной масти с отвислыми слюнявыми губами, восторгается своим псом и говорит: дураки, кто заводит детей, если уж скучно, лучше держать собаку или кошку — меньше хлопот. Мне тоже давно хочется завести пушистую, ласковую кису, но хозяйка дома не разрешает жильцам живность… Я сказала, что, наверное, скоро люди совсем расхотят рожать детей, будут утешаться собачьим обществом, а когда помрут, на земле останутся одни собаки и кошки. Клюшке и Милому Мальчику это показалось очень смешным, хохотали до икоты: «Собачья цивилизация! Представляем: мэр города — доберман, полицейские — бульдоги, а болонки — шлюхи из кабаре!»

Остановились у знакомого залива. И на этот раз здесь было безлюдно, не считая двух дам с голубой малолитражкой. Сидя на купальной махровой простыне, они пили вино и закусывали ветчиной с хлебом.

Милый Мальчик полез купаться. Море слегка штормило, вода отливала свинцом, такая неприятная и холодная, но ему всё нипочём, подогрет изнутри. По привычке выставился на берегу в плавках, поглядывал в сторону жующих дам. Они сами заговорили с ним. Скоро он перебрался на махровую простыню и принялся уничтожать ветчину.

Уехали с Клюшкой вдвоём. Противного пса она держала на коленях, целовала в мокрый нос и чесала за ушами. Отвезла их домой и решила заскочить к зеленщику за брюссельской капустой. Хотелось потушить её со сливочным маслом на ужин. Тормознула возле овощной лавки — машина промчалась мимо и скоро я очутилась на шоссе номер семь. Попробовала было развернуться — тот же результат. Оставалось безучастно сидеть и катить к дьяволу на рога. Закричала не то себе, не то машине: «Давай, давай!» Около развилки, непонятно почему, выскочила на встречную полосу перед грузовиком. Столкновение, казалось, было неизбежным, в ужасе закрыла глаза, а когда открыла, красные огоньки на заду грузовика мерцали далеко позади. На панели светилась «вишенка», показывая, что бензин на исходе, и я надеялась, что он кончится и прекратится эта сумасшедшая гонка по тёмному шоссе. Наконец мотор зачихал и заглох. Я вышла из машины и села за обочиной на колючую травку. Клонило ко сну — так всегда бывает после перенесённого стресса. Хотелось лечь, только не на мягкие сиденья, прямо на колючую травку, и крепко заснуть. Может, всё происходящее — тоже сон? Во сне, за гранью реальности, тёмное шоссе, проносящееся мимо машины, низкое беззвёздное небо и колючая травка. Хотелось долго так сидеть, воображая, что сплю, и ни о чём не думать. Холод и реденький дождичек вернули к действительности, вышла на дорогу, голоснула проезжающей машине. В кабине парень одну руку держал на руле, другой обнимал рыжую, как подсолнух, подружку. Они насосали из своего бака несколько литров бензина, отказавшись взять плату. Должно быть, были очень счастливы на этой ночной дороге.

Домой вернулась за полночь, не раздеваясь, упала на тахту и крепко уснула.

23 октября

Вчера тётя Лиззи поймала меня по телефону отеля. Пришлось пообещать снова навестить её с «женихом». «Он очень милый молодой человек, — болтала она в трубку, — мы будем с ним добрыми друзьями!»

Надоела комедия! Через неделю сообщу, что «жених» меня бросил. Представляю тётино негодование: «Никогда не доверяла этим противным мужчинам!»

Прихватила бутылку коньяка: Милый Мальчик заявил, что не намерен хлебать розовое вино — «радость старых дев». Тётя опять угощала яблочным пирогом и завела свой древний патефон. От коньяка Милый Мальчик развеселился и намеревался было поплясать, но я вовремя под столом придавила его ногу. Возвращались поздно, машину я предусмотрительно оставила поодаль от тётиной виллы. Пока что ей незачем знать, на что истрачены свадебные деньги.

Узкой улицей со старинными приземистыми домиками вывела машину к дороге на город. Нужно было свернуть направо, я и повернула было направо, но машина прошла мимо поворота и мы очутились через небольшой промежуток времени на том же шоссе номер семь. Милый Мальчик дремал на заднем сиденье и, кажется, ничего не заметил. С каждой минутой мы всё больше удалялись от города. Встречные машины на расстоянии выключали дальний свет, приближались с подфарниками, соблюдая дорожную вежливость. Я решила переждать, когда дорога будет пустой, и развернуться, и тут… Навстречу на скорости шла легковая, и вдруг у меня включился дальний свет. Ослеплённая машина заметалась, скатилась в кювет, послышался скрежет металла и крики. Должно быть, за обочиной были камни. Милый Мальчик проснулся и заорал: «Выключай всё, идиотка, не хватает нам полиции!» Я быстро выключила даже габаритные огни и дала полный газ. Развернуться пришлось намного дальше. Милого Мальчика высадила на окраине городка. Меня трясло, и хотелось остаться одной.

«Чокнутая! — сказал он на прощанье, — давай на такси…»

Потом остановилась у ночного кафе. Там, слава богу, посетителей не было. Пожилая, раскрашенная, как паяц, барменша скучала за стойкой. Она обрадовалась, хоть одному посетителю и с участием спросила: «У мадемуазель неприятности? О, в наше время столько неприятностей, особенно у нас, женщин!»

Должно быть, вид у меня был далеко не бодрый и она решила, что я завернула в кафе после неудачного свидания.

«Всё в порядке, — заверила я, — только устала», — и заказала сразу три чашки крепкого кофе.

Чувствуя себя совершенно опустошённой, выкурила сигарету, пила кофе — он был в меру горячим и крепким — и размышляла. Я сошла с ума, не замечаю, что делают мои руки? Но вот же сейчас беру чашку, подношу ко рту, проделывая всё это сознательно. Или происходит какая-то чертовщина и мной руководит чужая воля? Чья? И вдруг мне вспомнились слова узкоглазого из автосалона: «Машина сама принимает решения…» Значит, эта железная тварь командует? Где-то пришлось читать: роботы иногда убивают людей. Разные умники придумывают машины с мозгами, а они ненавидят нас, как рабы хозяина! И всё же машина — только кусок металла, начинённого деталями и электроникой, а я человек, я не подчинюсь! Если завтра кому рассказать, до чего додумалась, и правда сочтут ненормальной и, чего доброго, отправят в психиатрическую клинику. Буду справляться одна. Но как?

Допила кофе, вышла из кафе. Машина с погашенными фарами показалась притаившимся хищным зверем. Я вдруг почувствовала к ней неприязнь, словно к живому существу.

…Ранним утром хозяин выпустил рыжего спаниеля прогуляться. Пёс, по собачьему обыкновению, обнюхал около дома кустики, задрал у фонарного столба заднюю лапу и выбежал на вскопанный газон около тротуара. Проезжающая машина вдруг резко свернула, перескочила через бордюр и подмяла собаку. На отчаянный визг спаниеля из дома выбежал его хозяин. Пёс корчился на земле в предсмертных судорогах…

25 октября

Отогнала железную тварюгу за город, вылезла и била каблуками по шинам, пока не заболели ноги. «Убийца! — кричала я. — Теперь-то я знаю, это ты нарочно сбила дверцей тётушку с картошкой, ты опрокинула на камни машину!» Обессилев, села на землю и выкурила подряд две сигареты. Боже, как кричала раздавленная собака! Этот визг и хруст костей вс` ещё стоит в ушах. И всё же не подчинюсь! Если электронные мозги соображают, тварь поймёт, что придётся подчиняться мне, хозяйке.

27 октября

Ага, тварюга, что будешь делать?! Жрёшь бензин, которым кормлю я, и я устрою тебе голодовку!

Выехала на то седьмое шоссе, видно, понравившееся ей. В баке было не более полутора литров бензина, жала на второй передаче — мотор ревел, как голодный зверь, и скоро заглох. И тогда залила в железную глотку чуть-чуть из канистры. Вот так: кто кого!

Надеюсь: должно же что-то произойти, должен кончиться этот кошмар.

…В ночь с первого на второе ноября в дом номер девять по улице Кенебьер была вызвана санитарная машина. Владелица дома номер девять встретила её у калитки и сбивчиво рассказала: дочка поздно возвращалась домой и, проходя мимо гаража, заметила открытые ворота и на пороге лежащую девушку, которая снимает здесь комнату. Она, кажется, без сознания или мёртвая — они с дочерью побоялись к ней подойти.

Жанна была без сознания. По неестественному розовому лицу врач определил отравление выхлопными газами. Под громкие причитания владелицы дома — бедной вдове одни неприятности с этими жильцами — Жанну перенесли в её комнату, дали кислород и сделали укол. Она пришла в себя, началась мучительная рвота, затем истерика. Пришлось сделать ещё один укол, на ночь около неё врач оставил дежурить медицинскую сестру…

6 ноября

На другой день после той страшной ночи чувствовала, словно меня долго колотили и переломали все кости. От боли и слабости было трудно пошевелиться. Всё же сползла с тахты, добралась к зеркалу: красные, как у кролика, глаза, трупный цвет кожи, волосы свалялись и слиплись. В комнате разило кислятиной, помню, как выворачивало наизнанку. В середине дня появилась хозяйка, брезгливо сморщила нос и сообщила, что нужно уплатить горничной за уборку, за ремонт гаражных ворот и оборванную электропроводку. Она сказала, что очень хочет, чтобы я подыскала комнату в другом месте. Я пообещала возместить все расходы завтра. Деньги лежали в туалетном столике, вставать же при ней стыдилась — сорочка сплошь в отвратительных жёлтых пятнах. Наверное, спасло меня то, что в баке почти не было бензина и ворота в конце концов открылись. Провалялась целый день на своей тахте, голова была какая-то мутная, происшедшее вспоминалось отрывочно. Вспомнила, как подъехала к гаражу, вытащила из сумки компьютер и, нажав кнопку, открыла ворота. Загнала машину и крутанула ключ зажигания — двигатель продолжал тарахтеть. И вдруг ворота сами по себе захлопнулись. Ещё раз попробовала выключить машину, но на этот раз ключ отчего-то заело, похоже, сработало противоугонное, а такого быть не могло при невыключенной машине. Давила, давила на кнопку компьютера, открывающую гараж, — из этого тоже ничего не выходило.

Гараж быстро заполнялся сизым газом, я начала задыхаться. Кинулась к воротам, забарабанила кулаками. Под руку попался ломик — спасибо хозяйке, не забрала вместе со своим хламом. Колотила этим ломиком в ворота, долбанула в отчаянии по панели машины и сознавала, что вот-вот упаду, задохнусь. Потом был провал в памяти. Очнулась в своей комнатушке.

Узнав от кого-то обо мне, вечером приехала Клюшка, привезла виноград и кусок копчёной грудинки, пыталась накормить меня. Воротило от одного вида еды. Чтобы отвязаться, проглотила несколько кисловатых ягод. Клюшка удобно устроилась в кресле и расспрашивала, зачем мне вздумалось нюхать газ в закрытом гараже. Я-то, как очнулась, сразу поняла: железная тварь хотела убить. Но как о таком расскажешь? Свалила на неполадки в компьютере. Клюшка покрутила пальцем у виска и заявила, что раньше она ещё сомневалась, чокнутая я или нет, а теперь уверена — чокнутая. Попросила её отогнать машину на стоянку. Она отогнала, вернулась с квитанцией и спросила, откуда трещина во всю панель. Я сделала вид, что понятия не имею, и Клюшка сказала: «Если у тебя ничего не получается с вождением, если собак давишь, продай машину, пока чего хуже не наделала».

Зря я как-то рассказала ей о раздавленном псе!

Посмотрю, что будет дальше. Но не подчинюсь куче металла, нет! И всё же страшно! Мне теперь всё время страшно!

10 ноября

Три дня назад вышла на работу. Слабость ещё мучит, «кроличьи» глаза закрываю тёмными очками. Езжу опять на машине — ведёт себя, как и положено машине, без подлостей. Трещина на панели здоровенная, компьютер не работает, и я очень рада: подохла чёртова электроника, так-то лучше.

Ставлю на стоянку, где выхлопные газы не страшны. Стараюсь забыть пережитый кошмар, постепенно получается. Хозяйка не отказалась от намерения вытряхнуть меня из дома — подыскиваю комнату.

…Трое школяров удрали с уроков. Днём шататься по улицам городка опасно: натолкнёшься, как назло, на знакомых своих родителей или самих родителей.

Мальчишки отправились к причалу. Там, спрятавшись под обрывистым берегом, можно спокойно выкурить украденные у отцов сигареты и поиграть в карты. В ноябре берег чисто вымыт прибоем, море на мелких местах прозрачно, большинство яхт и катеров убраны в эллинги, а с эспланады уже снята будка сторожа.

Мальчишки запалили сигареты и вытряхнули на газету карты, но вдруг их внимание привлекли шум и гудение в воде. Там двигалось, приближаясь к берегу, что-то большое и светлое.

— Глядите, рыба! — воскликнул один из них.

— Не бывает здесь таких больших рыб, — усомнились остальные.

Вода забурлила, расступилась, показался передок светло-оранжевой машины. Испуганные мальчишки прижались к земле и затаились. Машина выехала из моря до половины и забуксовала на мокрой гальке. Запахло горелым, из-под капота потёк синий дымок. Двигатель натужно проревел в последний раз и заглох.

— Сцепление сгорело, — определил старший из школяров. — У моего отца тоже раз сгорело, когда он заехал в канаву с грязью. Вот только сроду не видел, чтобы машины ездили по дну! И за рулём никого…

Машина стояла неподвижно, волны плескались о её бока. Через некоторое время, осмелев, мальчишки подошли ближе и заглянули в кабину. Там на сиденье лежала девушка — сведённое судорогой тело, остекленевшие глаза. Мальчишки завизжали и удрали с берега подальше от страшной машины. Посовещавшись, они решили позвонить в полицию.

Трое полицейских прикатили к причалу на мотоциклах. Они попытались открыть дверцы машины, ничего не получилось, и тогда пришлось разбить стекло и вытянуть руками шпеньки, запирающие дверцы. Один из полицейских притронулся к руке девушки и сказал:

— Мертва не менее двух часов. Задохнулась. Но убей меня бог, если я понимаю, как покойница сумела выехать. Конечно, пусть разбираются эксперты, а наше дело позвонить в морг — там самое подходящее место этой подводной водительнице. А хороша машинка! — похлопал он рукой по мокрому капоту. — Внутри-то сухо — отличная герметичность!

СЛУХИ ВО ВСЕЛЕННОЙ

Новый председатель колхоза «Светлый путь», что имеется в селе Медведка, сразу же ретиво принялся за искоренение пьянки. Перво-наперво были строго предупреждены самогонщики, а затем ликвидирован винный отдел в местном универсальном магазине. Пром- и продтовары размещались в просторной пятистенке, всем заведовала и торговала Нюся. Закрытие винного отдела она пережила тяжело. Несколько дней ходила с заплаканными глазами и скандалила в сельсовете, требуя снижения плана. Значимый тёмный привесок к товарообороту давали бутылки «бормотухи», разные портвейны и, конечно, водка. Жители Медведки забегали за хмельным больше по праздникам и по случаю приезда родни из дальних мест. Основными же потребителями считались буровики. Который год бурили они в тайге, километров за двадцать от деревни, и в любую погоду навещали Нюсю. Несколько раз даже, к восторгу деревенских ребятишек, прилетали на вертолёте. Товар всегда забирали оптом, сдачи не брали.

Переживала Нюся не только за план. После закрытия универсама поллитровка сразу превращалась в дефицит. За дефицит безропотно платили выше прейскуранта.

Новый председатель колхоза попытался утешить Нюсю:

— Откроем книжный отдел, народ будет культурно развлекаться.

— Как же! — разозлилась Нюся. — Какой дурак заместо бутылки книжонкой успокоится?! Стишками мужики, чё ли, сыты будут?!

Но председатель колхоза, мужик настырный, несколько раз самолично мотался в район, и в конце концов в Медведку прибыли тяжёлые упаковки с книгами, а на довесок — два плаката. На первом толстощёкий ребёночек поглощал томатный сок под надписью: «Пейте натуральные соки — это полезно!» На втором «зелёный змий» зажимал в пасти алкоголика, мелкого, как таракан.

Должно быть, художник не был коротко знаком со «змием» или же являлся он ему именно в таком обличии — на плакате красовалась легендарная Несси. Доисторическая рептилия ядовито-зелёного цвета, с добрыми собачьими глазами никого не устрашала.

Нюся поразвесила плакаты, расставила на бывших винных полках книжки, которые поглазастей, и стала поджидать покупателей.

Деревенский магазин всегда выполняет для пожилого населения и роль клуба. Здесь можно узнать, кто с кем поругался, чья коза совершила потраву на чужом огороде и кто получил письмецо от сынка или дочки, удравших подальше от деревенского захолустья.

Любил захаживать в универсам и дед Емельянов. Впрочем, прошло более пяти лет, как знали на деревне эту фамилию. Если приезжий человек спрашивал Емельяновых, жители Медведки не сразу брали в толк, о ком речь. Если же приезжий разыскивал Чемпионовых, сразу указывали на пятую с краю избенку. Приобрёл дед уличную фамилию из-за импортной одежды. Старший внучек Емельяновых завоевал звание чемпиона на какой-то заграничной олимпиаде и, утомившись от славы, прибыл в Медведку на отдых. Долго он не загостился, должно быть, заскучав по своим олимпиадам, а может, отвык от деревенского житья. Уезжая же, отказал любимому деду заграничную трёхцветную куртку на многих замочках-«молниях», всю в железных заклёпках и картинках, а также красно-белые кроссовки и модные штаны джинсы. Дед немедленно обрядился в заграничную одёжку. Под кроссовки, чтобы приходились по ноге, пришлось намотать двое портянок, а модные джинсы подвернуть в несколько раз. Внучек вымахал под два метра. Бабка христом-богом просила его не выходить в таком виде на улицу, не позориться на старости лет. Дед на это заявил: «Ничё, дура, не понимать!» — и взялся разгуливать в чемпионской одежде зимой и летом, благо трёхцветная куртка приходилась впору и на телогрейку.

Жители Медведки посмеялись, потешились, и прочно прилипло к деду прозвище Чемпионов. Он же, не обижаясь, философски рассудил, что зазорного в этом ничего нет и нисколько не хуже, чем прозываться Насосом, как, к примеру, Нюся за выкачивание с покупателей деньжат сверх прейскуранта, или же Коровьим Боталом, как соседка Таисия за неустанный и зловредный язык.

К открытию книжной торговли дед Чемпионов прибежал первым, а следом набился полный магазин баб, желающих поглядеть на культурный товар. В первую очередь были раскуплены книжки о лекарственных травах и по вязанию.

Жадным взглядом дед впивался в обложки нарядных книг, но смекнул, что можно обойтись без затрат.

Ежедневно, как на работу, зачастил он в универсам, а чтобы подмазаться к Нюсе, на первых порах раздобыл для неё мощного кота-крысолова — Нюся очень боялась, как бы крысы-мыши, пренебрегавшие раньше полками со спиртным, теперь не пристрастились к переплётам книжек. Котом Нюся осталась довольна и в благодарность разрешала деду Чемпионову полистать книжки. В дополнение к коту он ещё притаскивал ежедневно из сараюшки за универсамом вязанки дров, протапливал печку, а когда она нагревалась, цеплял на нос очки и брался за чтение.

Со временем оказалось, Нюся зазря переживала из-за ликвидации винного отдела. В первый же приезд буровики недолго посокрушались отсутствием спиртного, но быстро развеселились перед плакатом с Несси, закусывающей алкоголиком, и закупили сразу много книжек, в том числе незнакомого Нюсе поэта. Денежки выложили сполна, сдачи не потребовали, а поразмыслив, попросили ещё десяток книжек того же поэта. Нюся быстро смекнула что к чему, дополнительно поэта из-под прилавка не достала, тяжело повздыхала, пообещав требуемое раздобыть в следующий раз, но… Буровики сразу поняли это «но», дали задаток.

Бабка ежедневно ругалась на чём свет стоит из-за заброшенного дедом Чемпионовым хозяйства, но он из универсама не вылазил. Особенно же заинтересовала его научная фантастика, рассказы о пришельцах из космоса. Одна такая книжка просто потрясла. Рассказывалось в ней о вредных и подлых инопланетянах, похожих не то на пауков, не то не поймёшь на что. Они разорили дочиста одну зарубежную страну и такого там натворили, что волосы дыбом вставали — питались, гады, человеческой кровью. Погибли же от простого гриппа, не имея понятия о чае с малиной и аспирине. Дед Чемпионов очень переживал за население зарубежной страны и радовался, что, слава богу, агрессивные пришельцы перемёрли. Страшную эту историю он подробно пересказал Нюсе и выразил надежду, что не все космические жители злыдни, а должны быть и сознательные.

Зима прошла для деда в приобщении к литературе около Нюсиного прилавка. Наступила весенняя оттепель и перекрыла все пути-дороги к деревне. В такое слякотное время даже почта в Медведку не ходила, председатель держал связь с районом только по телефону, а о мировых событиях узнавалось по радио. Буровики в универсам тоже не наведывались — может, вертолёт у них сломался, а может, не все книжки прочитали.

В эту слякотную пору универсам посещали одни местные жители, и дед Чемпионов околачивался от открытия до закрытия. Он окончательно пристрастился к научной фантастике и вычитал в другой книжке о вполне порядочных пришельцах, явившихся с дружеским визитом. Эти во всём были схожи с людьми, но имели по две головы и зелёный цвет кожи. Разговаривали же они на непонятном языке, а хитрый прибор сразу переводил на русский.

По ночам теперь дед взял привычку долго глядеть на небо, гадая, где там проживают двухголовые. Он твёрдо верил: когда-никогда, а должны они прибыть, мечтал первым заметить космический корабль и сразу оповестить всю деревню.

Ничего такого пока не случалось, но однажды, ближе к полуночи, дед приметил в тайге, далеко от Медведки, зарево. Стояло оно неподвижно, не походило на пожар, отсвечивая синим, как горящий самогон. Дед страшно разволновался и побежал к председателю колхоза домой. Однако сразу предположение об инопланетном корабле не высказал, а начал издалека:

— Вроде как пожар в тайге-то!

Спросонья председатель не сразу понял в чём дело, а поняв, принялся названивать в лесничество.

Лесничество ответило: загораний не наблюдается, в такое время, когда кругом сырость и снег в тайге ещё в полметра лежит, загораний не бывает.

Председатель всё же вышел за дедом на крыльцо, повертел во все стороны головой — ничего не увидел. Зарево исчезло, как и не было.

И тогда дед Чемпионов выложил последний козырь:

— Ежели не пожар, то не иначе неопознанный объект приземлился, а после фары погасил…

— А ну, дыхни! — строго сказал председатель. — И где это сумел ночью нахлебаться?!

Дед оскорбился и ушёл не попрощавшись.

На обратной дороге на небо он уже не смотрел, старательно обходил лужи, но, добравшись до своей избы, глянул в сторону исчезнувшего зарева. Оно опять было на месте, отсвечивало на тучах, яркое и неподвижное.

О ночном происшествии решил помалкивать, боясь насмешек, но не удержался и поведал Нюсе. Она внимания не обратила, не высказала интереса — старательно пересчитывала кирзовые сапоги, банки с застарелыми рыбными консервами и пузырьки выдохнувшегося одеколона.

На другую ночь дед пододел под трёхцветную куртку полушубочек и устроил наблюдательный пункт на чердаке.

Ближе к полуночи опять встал вдалеке синий столб синего пламени. Дед скатился с чердака и разбудил бабку:

— Гляди, гляди в окошко, неопознанный объект приземлился!

Бабка глянула и заворчала:

— Ополоумел от книжек-то! Объекты мерещатся, када бурильщики свои вышки на друго место переволокли…

Про себя дед тоже так решил: у буровиков имеются разные прожектора, но ради гонора немного поругал бабку за невежество.

К утру сильно потеплело, деревенская улица совсем расквасилась и появились на ней бочажки-промоины. Деду Чемпионову пришлось по-заячьи прыгать с кочки на кочку, добираясь к Нюсе. Перед универсамом растеклось целое озеро. По озеру плавали комки грязного недотаявшего снега и прошлогодние жёлтые окурки. Дед притащил из сараюшки дрова и старый ящик, намереваясь устроить из него мостки, чтобы Нюсины покупатели без риска добирались к дверям универсама. Только было он нащепал лучины для растопки, как дверь распахнулась и через порог шагнули двое. Дед глянул на них и от удивления застыл на месте. Нюся же, занимаясь накладными на товар, головы не подняла, сурово заявила:

— Открываю через час.

Эти двое во всём походили на людей — одна голова, две руки, две ноги, — но, с другой стороны, не очень походили. Снежной белизны лица вроде бы слегка светились, а туловища от шеи до пяток обтягивала чёрная блестящая кожа, как у сома, если его только-только вытащили из воды. Особенно же чудными были у них глаза-щёлки с разрезом от самой переносицы до ушей. Эти, обтянутые «соминой кожей» казались как бы голыми, а по бёдрам затянуты широкими кушаками со множеством разноцветных пуговок.

Незнакомцы прижали ладони чёрных рук к левой стороне груди и шагнули было к деду Чемпионову — он быстро спрятался за печку. Тогда они уставились своими щёлками-глазами на Нюсю. Та поспешно достала из-под прилавка дефицит — подарочный том А. С. Пушкина, тяжёлый, как кирпич, в золотых завитушках на переплёте, достала и молча отдала этим людям — не людям. Они же ухватили нарядную книгу, ещё разок прижали ладони к груди и как по команде повернулись и ушагали из универсама. Дверь за ними сама по себе захлопнулась, дед вылез из-за печки, и тут Нюся закричала:

— Двенадцать пятьдесят кто будет платить?!

— А зачем задарма отдала? — удивился дед. — Они ниче у тебя и не просили.

— Оглох?! Как ничё, когда Пушкина потребовали!

— Попритчилось тебе, Нюська. Думаю, уж не пришельцы ли? Ишь, голяком разгуливают! Ну, мы их враз перехватим, далеко не могли уйти.

Дед Чемпионов резво выскочил из универсама, Нюся за ним.

Улица просматривалась в обе стороны и была пуста. За порогом стояло спокойное озерцо, по нему плавал мусор. Дед хотел было перекреститься, но вспомнил, что наукой доказано отсутствие бога.

— На вертолёте прилетали! — предположил он.

— Слыхать было бы, — заплакала Нюся. — Ревизор вот-вот заявится, свои теперь вкладывать, да?!

И она побежала вдоль улицы, разбрызгивая лужи и заглядывая во все переулки. А дед Чемпионов укрепился в подозрении — пришельцы! Кто ещё в распутицу доберётся в Медведку голышом и без болотных сапог. Он так и сказал вернувшейся и промокшей Нюсе. Она же и слушать не стала, в сердцах набросилась на него, вытурила из универсама, а от расстройства дверь заперла и вывесила объявление: «Закрыто на учёт».

Дед Чемпионов тоже расстроился и побрёл домой, ругая инопланетян последними словами. От волнения он неосторожно провалился в грязь по щиколотку и эту неприятность приписал тем же коварным пришельцам. Негодование своё дома попробовал излить бабке, но она только заругалась и погнала чистить в хлеву навоз.

Солнышко без устали грело целый день, сделалось совсем тепло. Вечером дед Чемпионов сидел на завалинке, всё размышляя о случившемся в универсаме. Смеркалось, к завалинке подошла Нюся. Она успела поостыть, села рядом и спросила:

— В сельсовет, что ли, пожаловаться или в Копытово к участковому дозвониться?

— А чё расскажешь-то? Сама в руки отдала, подарила вроде. Эх, хороша книжка была!

— И то правда, чё расскажешь, — вздохнула Нюся.

Так они и сидели вдвоём, и совсем уже стемнело, в избах засветились окна, и тут где-то рядом тихо зажужжало, будто пчелиный рой прилетел. Не успели они поразмыслить, что бы это могло быть, а перед ними на талом снежке появился человек не человек, один из тех в «соминой коже», что бесплатно забрал в универсаме дефицит. Он обратил к Нюсе с дедом своё чудное светящееся лицо, прижал вежливо ладони к груди и заговорил, как из репродуктора, металлическим голосом:

— Во Вселенной появился слух: лучший поэт находится на вашей планете. Цель экспедиции — проверка слуха. Компьютер подтвердил: Пушкин — лучший поэт Вселенной. Мы сняли копию. Прошу простить беспокойство… Прошу простить беспокойство…

Он покрутил своей бледной головой, дёрнул за пуговку на кушаке, и из ничего, из пустоты, вылетел тяжёлый, как кирпич, том в золотых завитушках на переплёте и прямиком шлёпнулся на колени к Нюсе. Она вцепилась в него и быстро залистала, проверяя, все ли картинки целы.

Человек не человек, прижимая руки к груди, отступил в темноту и как испарился. Опять где-то рядом прожужжало и смолкло. Нюся набросилась на деда:

— Твои дружки из бурильщиков, старый чёрт?!

— Ты чё? Инопланетный пришелец же! Не поняла сразу?

— Ишь ты, пришелец! — не поверила Нюся. — Ежели пришелец, откуда твою избу знает?

Этого дед Чемпионов объяснить не мог, Нюся на прощанье изругала его и ушла с дефицитной книгой.

Две недели не допускала она деда в универсам, но весна стояла промозглая, с холодными ветрами, печку она топить отвыкла и в конце концов пошла на мировую.

О событиях этих, не удержавшись, Нюся рассказала всем в Медведке. Народ долго потешался над дедом Чемпионовым, который вроде бы принял нахальных буровиков за инопланетян. В результате дед получил новую «уличную фамилию» — Пришельцев. Он опять же, не обижаясь, философски рассудил: это куда лучше, чем прозываться Насосом или Коровьим Боталом.

Если кто из приезжих в Медведку людей спрашивает, где живёт Емельянов, односельчане не сразу берут в толк, о ком речь. Если же спрашивают Пришельцевых, сразу указывают на пятую с края порядка избу.

Оглавление

ОГЛАВЛЕНИЕ

Я ТОСКУЮ О ТЕБЕ, БРАТ…

  I

  II

  III

  IV

  V

ИСЧЕЗАЮЩАЯ ПРОФЕССИЯ

РОБОТ

ЗМЕЯ В НОРЕ

РОЩА

КОМНАТА

ЛИЛОВАЯ СОБАКА

АНТЕЙ

ЗИМНИЕ КАНИКУЛЫ

ТАНГОЛИТА

БУТЫЛКА

АТТРАКЦИОН

КТО ОНА?

  I

  II

  III

КЛЕВЕРНОЕ ПОЛЕ

ПЛЯСКИ ОДИНОЧЕСТВА

СЛУХИ ВО ВСЕЛЕННОЙ

Реклама на сайте