«Феномен двойников»

Елизавета МАНОВА ФЕНОМЕН ДВОЙНИКОВ (сборник)

ЛЕГИОН

1. СОЛДАТИКИ

— Меня зовут Альд, — сказал новичок.

Приглашенье поговорить, но Алек угрюмо мотнул головой, потому что их уже вывели на рубеж.

Он все-таки глянул через плечо: как он, этот Альд? В прошлый раз там шагал Алул, но его распылили в последний бросок, тогда мы потеряли троих, ничего, подумал он, шестая цепь, проскочу. Я вернусь, подумал он, и тут наступил Сигнал, и стало наплевать, но он знал, что это пройдет. Лучше бы не проходило, подумал он, все равно ведь боишься, хорошо что этот Альд — человек, подумал он, будет с кем поговорить, если вернемся, и тут шатнулась земля, и все расплылось — это их накрыло полем, сберегая до поры от огня.

…Первую цепь уже смели, и теперь докашивали вторую цепь, но настоящий страх еще не пришел, он придет потом, когда взорвется горящий танк. Почему те всегда поджигают первый танк, подумал он, не распыляют, как все, а просто поджигают, и он стоит и чадит, пока не бахнет? Он никогда не видел Тех и не знал, откуда приходит Сигнал, просто он знал всю эту игру, знал до изжоги, до тошноты.

Мы позволим им выжечь вторую цепь, а потом какой-нибудь танк из третьей цепи жахнет пламенем в горизонт, и тогда начнется ад, а мы встанем и пойдем сквозь огонь, паля в белый свет, и не увидим никого, а нас будут косить…

Сигнал подтолкнул вперед, и они пошли. Они шли, еще не таясь, не пригибаясь к земле, и Алек подумал опять: а как это, когда тебя распылят? Что ты чувствуешь, становясь ничем — уже взаправду ничем?

Та шестерка была из третьей цепи — уже третья цепь, подумал он, уже… — и только двое ушли от луча. Просто они шли по краям и успели упасть: здоровенный четверорукий и совсем маленький — человек?

Четверорукий остался лежать, но Алек видел, что он живой — накрыл голову парой рук, а другой скребет по земле, а маленький ползет, боже, куда он лезет, дурак, там же огонь!

Это и правда был человек, карлик? Нет, он мне по грудь, но тут наступил Сигнал, и опять он не думал до следующего рубежа, а там уже косили четвертую цепь, это не по правилам, подумал он и упал, потому что поле ушло.

Они лежали, уткнувшись в горячий прах, и ждали, когда их толкнет вперед, а малыш все полз к горящему танку, прямо в огонь. Ослеп, подумал Алек, сейчас он умрет, и я тоже скоро умру, господи, думал он, я больше не хочу умирать, господи, прости, что я в тебя не верю, только помоги ему и мне.

Малыш вскочил. Серебряная фигурка мелькнула в дыму и влетела в самое пламя. И пылающий танк ожил, шевельнулся, рыкнул — и как ахнет пламенем в горизонт! И сразу впереди все стало огнем, и другие танки дружно харкнули в горизонт, а маленький факел вылетел из костра и покатился, сбивая огонь, но они уже встали и пошли, и лучемет запрыгал в руках, и больше ничего, только огонь и ничего, ничего…

Они шли по черной, спаленной навек траве, и черные вихри кружили черный прах.

«Может, это те кого уже нет», — вяло подумал Алек, и это была первая мысль, а за нею пришла первая боль. Когда же это меня? подумал он. Ничего, пройдет, всегда проходит, и они шли; серебряные фигурки поднимались из черного и становились в цепь, и вся его пятерка была при нем, я — молодец, подумал он, здорово я тогда, и уже становилось светлей, и боль ушла, и серебряные стены Казармы засветились, обещая покой.

— Меня зовут Альд, — опять сказал новичок.

Они сидели вдвоем за столиком для людей, а Алрх и Алфрар свернулись в клубки на лежанках, а те двое ушли в свои спальные норы, потому что не нужна даже эта скудная благодать — время для себя.

— Алек, — лениво ответил он, и Альд поглядел на него. Совсем человеческое лицо, красивое даже, а видно, что не с Земли…

— Альд, Алек, Алрх?..

— И все прочие. Группа «Ал».

— Весельчаки! — сказал Альд. — Алек, что такое Легион?

Вопросик что надо, и взгляд у Альда прямой, и в голосе эдакий звон. Редко бывает, что из-за смысла слышишь чужой язык, а тут, словно фильм, озвученный за кадром. Он даже удивился, что вспомнил, давным-давно все ушло…

— Сборище мертвецов. Был у нас такой парень — Алул. Распылили. Значит, некомплект. А тут где-то Альда пришили. Воскресили, подучили — и в строй. Доволен?

— Нет, — сказал Альд. — Я в загробную жизнь не верю.

— Так пришили же?

— Еще как! Лучеметом на две половинки. А тебя?

— Забыл, — ответил Алек. — И ты забудешь.

— Значит так? — Альд обшарил взглядом Простор — нескончаемое пространство, где кишели люди и нелюди; сидели, лежали, висели, говорили, кричали, творили что-то такое, для чего не сыщешь слов, — и усмехнулся. — Кто угодно, лишь бы не трус и умер в драке? Веселое место наша Вселенная! За что же мы воюем?

— Так.

— Тогда хоть с кем?

— Много вопросов задаешь, парень.

— А что, нельзя?

— Не стоит, — ответил Алек. — Кто много болтает, прямая дорожка в первую цепь. Видел?

— И вы со мной?

— Группу не делят. Боевая единица.

— Прости, Алек, — сказал Альд.

Спальная нора для человека — это два на два, постель, столик, да душ за узенькой дверкой.

Он сбросил форму и повалился в постель, ощупывая новый рубец. Гладкий, плотный и маленько зудит, пропадет, — подумал Алек. Будет новый бросок и новый рубец, а этот пропадет…

А раны все равно болят, подумал он. Проклятая игра, подумал он. Сколько раз меня убивали? Зачем мне живое тело, подумал он, чтобы чувствовать боль?

Минутка свободы перед тем, как тебя отключат. Ненависть до тоски и тоска до ненависти.

Ненавижу, подумал он. Белесое небо, под которым идти, и этот проклятый бой, когда не видишь врага и незачем его убивать.

Теперь пошла другая карта — третья цепь. Готовься в распыл. Не скажу, подумал он, выйдем на рубеж, сами поймут.

Они шли по еще живой земле, по коротенькой, нежной лазурной травке, а с белесого неба вроде даже бы пригревало, и стены Казармы уже растворились в Нигде.

Они шли не спеша, растягивали шаги, и сотни серебряных теней скользили со всех сторон, и сейчас он любил их всех, сколько их есть тут в степи, а больше всего своих, неустрашимую группу — «Ал»; ему даже захотелось что-то запеть, заорать какой-нибудь гимн, но мы это одолеем, знаем, что к чему, скоро я не то запою.

Алрх тихонько потянул за рукав, и Алек поглядел на него. Ишь ты! Сложил щупальца перед лицом и закрыл перепонку на глазах.

Алек засмеялся и похлопал по блестящей броне. Алрх пришел на бросок позднее, чем он, ему быть старшим, если меня распылят. Вот чудак, умиленно подумал он, нашел чего извиняться. Прямо совестно: а вдруг это его распылят? Извинялся — извинялся, а старшим не будет…

— Смотри! — сказал Альд и схватил за другой рукав, и Алек с тем же тупым умилением взглянул на него. Всем нам сегодня конец, вот не повезло мужику…

— Смотри! — заорал Альд. — Да ты гляди: вчерашний малышок!

И он увидел вчерашнего малыша. Вышагивает себе старшим перед пятеркой, а те сплошь нелюди, на голову, на две выше его.

— Живой! — все с тем же тупым умилением ответил он.

— Да гляди же! Клянусь светилом Латорна — это женщина!

И Алек вдруг увидел, что это женщина. И стал столбом. Он забыл, что на свете есть женщины.

Сигнал чуть-чуть подтолкнул вперед, и он пошел, оглядываясь, как дурак. Интересно, где они станут? Седьмая цепь, подумал он, вот здорово, седьмая у цепь, если б еще уцелеть…

…Когда пришла первая мысль, он ей не поверил. Даже первой боли еще не поверил. Нельзя тут было уцелеть. Никак.

Но еще кто-то шел за ним, Алек глянул через плечо — и только тут поверил. Алрх. Алрх весь был комок вялых щупалец и обвислых мембран, кровавые трещины расчертили блестящий хитин, и мотало его не дай бог.

— Алрх! — тихо сказал он. — Живой! Ох, здорово: живой!

Они стояли, сплетенные щупальцами и руками, качаясь от слабости, как поплавки на волне. А потом расплелись и пошли вперед, к серебряному облаку Казармы.

А у самой Казармы их нагнал Альд. Уже как новенький: ни царапины, ни ожога, ни пятнышка на мундире, только в глазах похмельная муть.

Теперь нас отведут, подумал Алек, хоть на две цепи, но отведут. Пятая цепь, подумал он, это еще раз уцелеть…

Сегодня Простор был пустоват. Нет, это наш сектор опустел, мы шли в передних цепях.

Они сидели с Альдом вдвоем, а Алрх ушел к себе — ему теперь не с кем сидеть. Жаль Алфрара, подумал он, те двое — все равно, а Алфа жаль…

— Алек, — спросил Альд. — А о чем можно говорить?

— Не знаю, — ответил он.

— Ты здесь давно?

— Бросков пятнадцать.

— А почему ты говоришь «бросок»?

— А как? Включили, бросили, подобрали, выключили.

Альд поглядел, постучал пальцами по столу и вдруг сказал:

— Алек, поищем малышку!

— Зачем? — вяло спросил он. Все равно ему было. Наплевать.

— Вот чудак! У нее же все нелюди. Одна сидит.

И они пошли.

Простор и правда был пустоват, а столиков сосчитать по пальцам, и только в третьем секторе они отыскали ее. Вовсе она была не малышка, нормального человеческого роста, просто кругом одни нелюди, при которых и мы — мелюзга.

Они подходили к столику, и она смотрела на Алека, только на него. Спокойные темные глаза и спокойные темные волосы, а лицо… Сначала оно показалось не очень красивым, потом очень, а потом это стало все равно: такое, как надо, единственное, которое может быть.

— Меня зовут Алек, — сказал он хрипло. Всегда так начинают, теперь только ждать, ответит…

— Инта, — сказала она. И голос у нее был спокойный — негромкий, уверенный голос. — Ты с Земли? — спросила она, и Алек совсем обалдел. Стоял и молчал, пока Альд не пихнул его в бок.

— Да, — ответил он запоздало. — С Земли. Только откуда?

Она засмеялась. Очень хорошо она засмеялась… как живая.

— Ничего, — сказала она, — я тоже не помню. Домик в саду и дождь — а больше ничего.

Что-то прошло по душе, но Альд уже влез в разговор. Он был еще очень живой, Альд, прямо завидно, сколько в нем всего. Интересно, когда мы забываем: когда отключают или когда бой?

— Ты здесь давно? — спросил Альд.

— Не помню. Дней… — она поколебалась и договорила, как вышло, — двенадцать.

— Двенадцать бросков? А у меня был шестнадцатый!

— Нич-чего себе! — сказал Альд. — Ну, ребята, видно и местечко эта ваша Земля!

И еще минутка, последняя, вот-вот отключат.

— Инта, — тихо сказал он. Темное, теплое, мохнатое. Он прижал это к себе, улыбнулся и исчез.

Они пережили еще два броска. По-всякому ложилась карта, но всегда к добру. Им пятая — ей шестая, им четвертая — а ей опять седьмая. И каждый вечер они собирались втроем. Говорили? А о чем им было говорить, беспамятным и незнающим? Только Альд суетился, вопросы все перли из него, дурацкие вопросы, на которые нет ответов — мы молчали. Молчишь и смотришь на это тихое лицо, на тоненькие морщинки у глаз и жилочку на виске. Смотришь и думаешь: а завтра опять…

Господи, если ты есть, пусть меня, а не ее…

Господи, но тогда ведь я ее не увижу!

Они уже встали, чтобы уйти, и она вдруг спросила:

— Алек, ты еще ведешь свой расчет?

— Бросил, — ответил он удивленно.

— А я веду.

Она улыбнулась, но улыбка была не ее, и она не пошла к себе, а глядела им вслед.

В Просторе было почти темно, и свистки торопили их. А когда он понял и ринулся назад, сектора уже перекрыли, и некуда стало бежать.

Он давно уже не стонал от ран, но сейчас он стоял в своей конуре и мычал от тоски.

Ее группу три раза отводили назад. Седьмая, шестая и опять седьмая цепь. Господи, сволочь ты такая, неужели первая цепь? Господи, я ничего такого не сказал, только пощади! Меня, меня, меня, а не ее, господи!

Он все-таки увидел ее в передней цепи. В первый раз он боролся с Сигналом — и проиграл. Ноги шли, руки стреляли, и только глаза были его.

Раньше он не смотрел, как выметают первую цепь. Отсюда не видно, кто где. Просто серебряные искорки в черном дыму. И — все. Погасли.

Он все равно смотрел. Ноги шли, руки стреляли, а он смотрел. Оказывается, когда распыляют, не сразу исчезаешь. Разбрызгиваешься в облачко, а уж потом…

Только его не распылили. Он прошел весь бой до конца, до серебряной стены, и вывел с собой четверых.

И они сидели с Альдом вдвоем, потому что больше некуда было идти.

— … - говорил Альд. Он глядел, как шевелятся губы, но ничего не понимал.

— !.. — говорил Альд. Он хотел что-то понять, но не смог.

Ушел к себе, повалился, уставился в потолок. И его отключили.

— Алек! — говорил Альд.

Двадцатый бросок думал он, чего же они тянут, сволочи?

— Алек! Дубина ты штурмовая! Слышишь, что я говорю?

Он вяло покачал головой.

— Алек, слушай, тут что-то не так.

Все не так, подумал он.

— Когда распыляют… это не уничтожение, понимаешь? Какой-то переход… пространственный?

Он остановился, глядя на Альда, и сразу Сигнал толкнул вперед.

— Может попробуем, а?

— Ты спятил, — сказал Алек. В первый раз он что-то сказал, и Альд облегченно вздохнул.

— А что нам терять?

— Сигнал, — сказал Алек. — От него не уйти.

— А помнишь, как Инта? Выкатиться из цепи — и все.

— Алрх! — властно сказал Алек. — Примешь группу… если я… того.

Черные вихри гуляли по черной земле, светлые тени текли, пробиваясь сквозь мрак, и стены Казармы уже серебрились вдали.

Он шел вперед без мысли и без боли — просто шел. Он шел, и шаги привели его в нору; он скинул форму, принял душ, лег — и его отключили.

…Они шли по еще живой лазурной траве, и с белесого неба вроде бы даже пригревало.

— Меня зовут Алек, — сказал он, и старший обернулся к нему. Такой вот красавчик три на два, весь в шипах, наростах и вздыбленной чешуе.

— Алоэн, — булькнул он и хвостом дернул по ногам. Слева шел человек по имени Альд, справа двуногий и двурукий Алул. Хорошая группа, подумал он, будет с кем говорить, если вернусь, и тут шатнулась земля и все расплылось — это их накрыли полем, до поры прикрыв от огня

2. НЕСТАНДАРТ

Темно-синее небо Латорна, думал он. Очень темное синее небо, и плывут облака… Я лежу потому, что ранен, думал он. Я ранен, и поэтому можно лежать и глядеть, как плывут облака.

Он открыл глаза и увидел мятущийся прах. Черные струи, кружась, заметали его; это было невыносимо, и он встал. Он шел сквозь мрак и сквозь боль и думал: почему я здесь? Как случилось, что я здесь?

— Я умер, — сказал он себе. — Я умер, но тогда был Латорн, было небо и были облака.

— Чепуха, — сказал он себе. — Если умер, нет уже ничего.

— Есть, — ответил кто-то другой. — Легион. Сборище мертвецов.

Он стоял, хотя его толкало вперед. Его толкало, а он стоял и думал: это сказал Алек. Какой Алек? Не знаю никакого Алека! Нет, знаю. Он был со мной в бою. Он ничего не говорил. Он сказал: «Меня зовут Алек», — и больше ничего.

Было очень трудно стоять, и он пошел. Я ранен, подумал он. Я ранен и сейчас упаду. Нет, я не упаду. Все раны заживают, пока идешь. Откуда я это знаю? — подумал он. Тут что-то не так, подумал он. Надо начать сначала, подумал он.

— Меня зовут Альд, — сказал он себе.

О Легионе говорил Алек. Он не мог мне об этом говорить, потому что сегодня я видел его в первый раз. Я не мог его видеть сегодня в первый раз, потому что я знаю, какой он в бою, как не мог бы узнать за один раз.

Боль исчезла, и он заспешил, догоняя своих. Они шли вчетвером: Старший, Алек, Алул и Альд, и пока не стоило говорить.

Мы — молодцы, подумал он, всего двоих в четвертой цепи. Сегодня мы будем говорить, подумал он, сядем за столик в Просторе и будем говорить.

И они сидели вдвоем, потому что Алул не стал говорить. Многим не надо говорить, они в себе и для себя. Не все человечества возникли из стадных существ, подумал он улыбнулся. Эта мысль была его мыслью, из Латорна, а не из Легиона.

— Алек, спросил он, — ты помнишь меня?

Алек качнул головой. Верзила с железным лицом и челюстью на двоих, знакомый, словно мы с ним не расставались всю жизнь.

— А я тебя помню. Будто ты был старший, а я шел в бою справа и позади.

— Врешь, — ответил Алек.

Место, где спят, почему-то зовется норой. Как сюда влезет Алек, если и мне тесно? Почему же я так за него уцепился?

Уменьшим селективность, подумал он, и это была хорошая мысль — из Латорна. Память — это просто информация, записанная в мозгу. Если она есть… Только не торопись, подумал он, пусть всплывет.

Белое небо и голубая трава. Серебро. Серебряные вспышки солдат. Серебряные стены в тяжелом дыму. Дым. Огонь. Серебряная фигурка, влетевшая в пламя. Малыш. Малышка…

Малышка, подумал он, шагая в своем ряду. Ушла неуклюжая радость, когда все легко. Легко убивать, легко умирать, легко терять своих. И только думать нельзя, потому что сплошная легкость в мозгах.

Но мы уже вышли на рубеж, и надо о чем-то думать… Страшно, подумал он. Я боюсь этого боя. Я каждого боя боюсь, но этого особенно, потому что он уже начался. Малышка, подумал он. Почему? Надо смотреть.

Он смотрел, как прошла мимо них четвертая цепь. Первые три ушли давно, а четвертая обгоняла их только сейчас.

Капельки ртути, подумал он. Вот сейчас сольются…

Он привстал на цыпочки, вглядываясь в далекий фланг. Вон там, последняя шестерка. Пять с половиной, подумал он, один человек — и тот малютка.

И тут загорелся танк.

Пятая цепь — это подарок судьбы. Он вышел из боя без единой починки и думать начал, когда еще не засверкали стены Казармы.

Значит, малыш все-таки есть, подумал он. Логика против памяти, подумал он. Я знаю Алека, каждое его движение в бою. Я знаю правила этой игры, как нельзя узнать за единственный раз. Я думал о малыше раньше, чем увидел его. В Легионе не так уж много людей. Маленьких тем более. Это больше, чем совпадение.

Какой-то цикл? подумал он. Проходишь круг и начинаешь сначала?

— Ну, — сказал Алек с усмешкой, — что ты еще вспомнил?

— Я видел малыша, — серьезно ответил Альд. — Маленького человека. Он шел в четвертой цепи.

— Что-то с тобой не то, — сказал Алек с грубоватой заботой. — Гляди, Альд!

— Давай его поищем!

— Чего это вдруг?

— Мне так нужно, понимаешь? Чтобы знать, я помню или это бред.

И Алек безропотно отправился с ним.

А в Просторе было полно. Они шли по мосткам над лежанками, вешалками и столами, и от тресков и голосов рокотало в ушах. Только в третьем секторе они нашли малыша. Он сидел за столом один, и когда Альд увидел его лицо, он немедленно встал столбом и Алек чуть не сшиб его с ног. Женщина, клянусь светилом Латорна!

Они все-таки сдвинулись с места и направились к ней, а она смотрела на них, нет, только на Алека. И это его она тихо спросила:

— Ты с Земли?

— Инта! — заорал Альд. — Инта! — и как двинет Алека в бок: — Ты что, Инту забыл, болван?

И тут железный вояка тихо взвыл и бессильно уселся на пол.

Ничего-то они не помнят, подумал Альд. Они просто поверили мне, потому что я привел их друг к другу. Не понимаю, подумал он. Начать вот так вот с пустого места, как будто бы и не рвалась нить. А если это не в первый раз? Сколько раз они находили и теряли друг друга и опять встречались — впервые?

— Инта, — сказал он с мольбой, — но хоть что-то ты помнишь?

Усмехнулась. Что-то жесткое всплыло в ее глазах, обозначилось в складке губ.

— Дождь и домик в саду. Не изводи себя, Альд. Таким, как мы, помять ни к чему.

— Я помню, — сказал ей Алек. — Я тебя потерял и больше не мог жить.

— Куда же я делась?

— Тебя распылили, — сказал Альд. — Загнали в первую цепь. Мы пошли за тобой.

Она засмеялась. Негромкий хрипловатый смех — как рыдание.

— Значит, если распылят?..

— Память стирается при переходе, — сказал Альд. — Я два дня мучился, пока вспомнил.

— Сам?

— Нестандарт, — буркнул Алек, и они опустили глаза, будто это словечко вдруг отрезало их от Альда.

— Тебе нельзя было сюда попадать, — очень грустно сказала она. — Это какая-то ошибка, что ты сюда попал.

— А ты? Все-таки женщина…

— Я стала солдатом не потому, что попала в Легион, а попала в Легион потому, что была солдатом.

— Не может этого быть, — сказал он с тоской.

— Не все ли равно? Мне подходит такая жизнь. Прошлого нет, а настоящее — бой.

— А мне не подходит, — выдавил Алек и грохнул на стол пудовые кулаки. — Игрушки, да? С одного конца доски на другой? И Сигнал в спину?

— Черт тебя принес, Альд, — сказала Инта. — Если б не знать…

И опять глядят друг на друга, словно они тут вдвоем, словно главное все решено и остались одни пустяки.

— Если опять перейдем, я тебя забуду.

— Да, — сказал Алек. — Это Альд тебя искал.

— Его уберут, — сказала Инта, и они опять опустили глаза.

— В могилу, что ли? — он заставил себя усмехнуться — зря старался, все равно они только вдвоем.

— Значит, уходим, сказала Инта.

— Куда?

— Не знаю, — сказал Алек.

Третья цепь, наш сектор впереди.

Так приятно идти, а пятерка топает за спиной, я люблю их, думала она, ничего, что с ними не поговоришь, а у черных даже нет имен, все равно они мои, мое ушестеренное «я».

В четвертой цепи она увидела их, и помахала рукой. Пятая цепь, теперь четвертая, значит, завтра они в шестой. Это хорошо. Если я… Я знаю, что должна уцелеть, но это тягостно — думать, что должна, и она замедлила шаг, чтобы Сигнал шибанул по мозгам.

Третий сектор, подумала она. После боя нас должны отвести. Мы — плохие вояки, подумала она, в третьем секторе мало кто говорит, а такие и в цепи поодиночке. Паршиво, подумала она, первые цепи почти не ослабят удар, главное придется на нас.

Сигнал вывел их на рубеж, в самый центр, подумала она, опять я на острие, подумала она, а я ведь должна уцелеть, но танк уже зачадил, вот глупость, подумала она, какой дурацкий сигнал — два танка, чтобы обозначить атаку…

И то, что она давила с утра, поднялось наверх, и тошно, хоть плачь. Атака! подумала она, не бой, а обман, дурацкая игра, будьте вы прокляты, подумала она, опять у меня бой…

А игра как пожар расползалась по степи, и первая цепь уже догорала в ее огне, и Сигнал уже сдвинул навстречу огню вторую цепь.

Пора! Сигнал подтолкнул вперед, и она напряглась, одолевая его. До боли в стиснутых зубах, до капель на лбу. Тебя ломает, а ты стоишь, и пятерка топает за спиной, но цепь все-таки изогнулась, она удерживала центр, а фланги уходили вперед — пусть фланговый огонь ослабит удар. Невод, подумала она, где-то там идет третья цепь, и мы успеем ее искрошить.

И — ничего. Не приходила холодная радость боя, только стыд и глухая тоска. Сколько тех, кого я сейчас распылю, шагало рядом со мной? И сколько ожогов и ран я получила от прежних друзей?

— Надо кончать, — сказала она себе. — С этим все.

И тут начался бой.

И снова черные вихри гуляли по черной степи, и светлые тени текли сквозь роящийся мрак, и снова мы поднимались из праха, и поредевшие цепи шагали к Казарме.

Инта шагала одна. Может быть, кто-то еще догонит меня у стены…

— Я сделала все, что смогла, — сказала она себе. — Я берегла себя не больше, чем их. Они уже на той стороне, — сказала она себе, — и завтра мне в них стрелять.

Стыд и глухая тоска. Хорошо, что мне помогает боль. Мне больно, больно, очень больно, твердила она себе и вслушивалась в боль, и пряталась за ней, но боль ушла, стекла в горячий прах, и ничего не спрячешь от себя.

Меня обворовали. Все было ничего, пока был бой. Нелепый бой, бездарный бой — но бой.

Мне надо уходить, подумала она. Есть Алек — и я не хочу в него стрелять. И есть Альд… Вот дурачок, подумала она, зачем он все это распутал? Нет, это хорошо, что он распутал, я не из тех, кем можно так играть. Я им еще припомню. Она подумала, как это им припомнит, и покачала головой. Нет выхода, подумала она, мы — мертвецы, мы — копии, но ничего, подумала она, я — неплохая копия. Не знаю, как там было на Земле, но, кажется, ей очень повезло, когда меня убили.

Она подходила к Казарме одна, усталая женщина с тихим лицом, и створки огромных ворот ожидали ее. Последняя из живых входила в обширный проем, и двери Казармы сошлись за ее спиной.

А вечером мы сидели втроем, другая жизнь, подумала она, какая же я — действительно я — та, что в бою, или та, что теперь?

— Я все время тебя видел, — сказал Алек, и она улыбнулась ему.

— А я вот думаю, — сказал Альд. — Этот бой… что-то тут не так.

— Дурацкий бой, — сказал Алек. — Крутят одно, как киношку.

И опять они молчали втроем, Алек видел спокойный лоб и морщинки у тихих глаз, Альд — бестрепетный взгляд и огонь непреклонной воли, прожигающий ложный покой, а Инта вовсе не видела их — Алека, которого, кажется, любит, и Альда, которому просто верит; не люди, а три боевых единицы, и надо подумать на что мы годны.

— Группа прорыва, — сказала она себе. — Прорыв, — сказала она вслух.

— Куда? — сказал ей Альд. — Это или бред или модель.

— Куда-нибудь, — сказала она. — Мы уже отошли от нормы. Значит, завтра… или скоро — первая цепь.

— Прочистка мозгов? — спросил с усмешечкой Альд. — И куда будем рваться: вверх, вниз, через стенку? Спятишь с вами, ребята! Вы что, не понимаете, что это моделируемая, а не действительная реальность?

Инта глядела на него. Ну-ну, еще…

— Не знаю, зачем моделируют наше сознание, но что это модель, я уверен. И что все прочее, — он обвел взглядом Простор, кивнул за плечо, — обман, я тоже уверен. Как может смоделированное сознание выйти из модели, частью которой оно является?

— Погоди, Альд, — сказала она, — пожалей наше беспамятство. Я не очень понимаю, о чем ты говоришь, но я понимаю одно: мы слишком хорошо… повторены для такой дурацкой игры. Зачем?

— А иначе она потеряет смысл. Только мы в ней что-то можем. Единственное разнообразие: куда нас воткнут. И бой каждый раз немножко другой.

— Тогда почему же нас не выключить сразу? Отыграли свое — и выключить.

— Сотремся, — сказал Алек. — Если хоть чуть-чуть собой не побыть, сотрешься к чертовой матери.

— Ну, хорошо, — сказала она. — Но если наша… особенность так важна, значит, что-то должно ее защищать. Ведь даже при переходе мы забываем все — но не себя, так?

— Так, — медленно ответил Альд.

— А когда нас выключат, мы ведь тоже ничего из себя не теряем?

— Но… — начал было он.

— Погоди, Альд! Ты сохранил память, а мы нет, но у нас есть… — она поглядела на Алека, и тот сначала кивнул, а потом развел руками, потому что где здесь найдешь слова? — Ну, неважно, как это назвать. И это мне говорит: не может быть, чтобы наша игра… чтобы это была единственная игра. Понимаешь, пока я верила в бой… ну, он мог быть единственным. Единственное существование, единственная смерть. А так…

— Что?

— Погоди, Альд, — снова сказала она. Было очень трудно находить слова, и все-таки они были, и она даже удивилась, что помнит так много слов, и что за этими словами есть смысл, и когда она говорит, он словно бы прорастает сам по себе. — Зачем нас отключают? Если Игра не прерывается, нас незачем отключать. Пусть мы будем думать, что спим. Или просто: лег — а потом утрой и бой. Так? А тут четко: отключают. И появляемся не у себя, а уже в степи. Зачем?

— Не знаю, — сказал Альд. — Не думал.

— А если в это время просто другая Игра? И мы в нее тоже играем — только по-другому.

— Ну и что?

— Просто я думаю: другая Игра. А если мы в нее перейдем — какие есть — ее правила… они будут для нас обязательны?

— Черт его знает, — сказал Алек.

— А если мы просто исчезнем — и тут и там?

— Я уже умер, — ответил Альд спокойно, — и радости в посмертном существовании не нахожу. А вы с Алеком?

Она улыбнулась. Очень спокойно улыбнулась, словно речь о пустяках.

— У нас нет выбора. Завтра или очень скоро нас опять загонят в первую цепь.

— К черту! — сказал Алек. — Я — за. Сдохнем — так сдохнем, оно честней.

Инта свернула в зияющий зев коридора, и они послушно свернули за ней.

Наш командир, подумал Альд. Мне по плечо, Алеку по грудь — а все равно командир.

Круглые входы чернели со всех сторон. Сектор был пуст, и норы пусты. Странно, подумал он, а где все те, что уже перешли? Завтра они будут в строю, но где же они теперь?

Инта остановилась. Ты гляди, беззлобно подумал он, а им и впрямь не нужны слова, взгляд — и Алек уже все знает…

Взгляд — и Алек шагнул в проем. Только метнулся, лишь заступил, а отверстие уже пошло зарастать; Алек уперся спиной в один край, руками и ногами — в другой; всей его силы хватило только на миг, но тот единственный, пока они с Интой шмыгнули вовнутрь и выдернули его уже из стены. А когда проход исчез без следа, можно было поглядеть, что тут есть.

Ничего там не было. Ни стен, ни пола, ни потолка — просто слабое мерцание, обозначившее объем. Ни лежанки, ни постели, ни стола — просто серенький свет, вялым комом висящий внутри.

— У него не было имени, — бросила Инта, и Алек спокойно кивнул. Все равно не спрошу, подумал Альд, не хочу я этого знать, наверняка какая-то мерзость…

— А здесь что, не отключат? — он спросил у Инты, а ответил Алек:

— Ни черта. Продержусь.

Он взъерошенный, как в бою, как в те последние минуты, когда Сигнал уже гонит вперед, но ты еще человек, еще можешь думать.

А это уже началось. Покуда лишь духота, словно заживо закопали, подумал Альд, и это было уже удушье, он рвал на груди мундир, не могу, подумал он, сейчас…

Алек застонал. Он стоял, наклонившись, расставив ноги, словно на нем лежал неподъемный груз, и этот груз пригибал его к земле, а он все старался распрямиться, и серенький свет уже покраснел, а Инта глядела на Алека, подпирала его взглядом, они словно бы вместе поднимали проклятый груз, и Алек вдруг захрипел и сбросил его со спины.

И появился воздух.

Он просто дышал: взахлеб, в запас, на всякий случай. Он просто был жив. Сейчас, сию минуту, на этот вот миг.

— Проскочили, — сказал Алек. Нехороший был у него голос, словно он только-только восстал из пепла.

— А дальше? — спросил Альд.

— Увидим, — ответила Инта.

И они увидели.

Сначала погасли стены. Ничто не обозначало объем, но они пока были здесь, в норе. Только серенький свет еще напоминал их мир, но он уже угасал, рассеивался ни в чем, но это не было темнотой, это было каким-то смутным движеньем, шевеленьем, существованием.

— Надо идти, — сказала Инта.

— Куда?

Она не ответила. Она просто пошла вперед, и движение впитало ее.

Они шли. То, что было, дышало, шевелилось вокруг, понемногу густело. Как туман, как вода, как кисель. Они шли, раздвигая это перед лицом, и оно обретало цвет, отзывалось вспышками голубого огня, крохотные радуги трепетали на кончиках пальцев, и уже красные вспышки отмечали каждый их шаг, и теперь они сами были черными тенями среди огня, но это был уже не огонь, многоцветный и вязкий туман, и опять стало трудно дышать, но это был уже не туман, а багровая взвесь, липкой дрянью она оседала на лицах, и в этом уже были какие-то сгустки — то ли предметы, то ли тени, и они двигались мимо них.

Они шли как тени среди теней, и это было похоже на цепь, но багровое уже выдавалось наверх, собралось над головой в тяжелую тучу, и в этой туче шли перевернутые фигурки солдат, дробились, корчились, меняли очертанья, и фигуры, которые двигались мимо них, тоже меняли свои очертания; тонкие фигуры людей превращались в кусты разрывов, огненные столбы вырывали конечности из земли и, раскинув щупальца, бежали вперед; откуда-то появился танк, он мчался прямо на них, но это был уже не танк, а боевая машина с побережья; башенка излучателя вылезла из-под брони, черное жерло уставилось прямо на них, Алек прыгнул вперед, заслонил Инту, но жерло перекосилось, превратилось в зубастую пасть, плюнуло тонкою струйкой вонючего дыма, и они прошагали сквозь танк, словно это был туман; сон, подумал Альд, Казарме снится, но тени уже ушли, перед ними была стена, и они прошагали сквозь стену; просто вошли в нее, как в черный туман, а потом туман разомкнулся, и не было никаких стен — только лазурная степь во все концы и белесое небо над головой.

3. ГОРОД

— Прорвались? — с сомнением спросил Альд, и Инта глянула на него. На него. На Алека. Опять на него. И принялась хохотать.

Они хохотали как дураки — до слез, до икоты, до боли в боку. Потому что они прошли. Потому, что серебряная чешуя Легиона растаяла без следа, и каждый из них был такой, каким он покинул свой мир.

Алек — весь пыльный и небритый, в форме, выгоревшей добела.

Инта — статуя из черного камня, затянутая в блестящий мундир.

Но Альд… вот кто красавчик и франт! В обрывках голубенького комбинезона, с цветастым платком на курчавой гриве, с ножнами на поясе, с пустой кобурой на бедре…

— Нич-чего себе! — сказал Алек. — Хорош!

— Полгода в горах, — ответил Альд и невесело усмехнулся. — Ладно, не нравлюсь, так на Инту гляди.

Алек поглядел. И покачал головой. И показал на три золотых шеврона.

— А это что?

— Коммодор.

— Флот?

— Космический, — очень сухо сказала она.

Алек насупился, но зато усмехнулся Альд. Стоял и глядел, качаясь с носка на пятку, и к его усмешке очень бы пошел лучемет.

— Ну? — ответила Инта его враждебному взгляду. — Как там зовут твою планетку?

— Латорн.

— Первый раз слышу. Успокойся, с вами мы не воюем.

— В твое время, — спокойно отозвался он.

— Боюсь, что нам не до захватов. Тут бы самим отбиться!

— Ты зря волнуешься, Инта. Я понимаю: тебе никто не приказывал нападать на Латорн.

— Мне никто не приказывал и защищать Ордален, — сказала она надменно. — И никто не приказывал встречать с тремя крейсерами эскадру. Я погибла у Ордалена в 204-м году, и откуда мне знать, что было потом!

Повернулась и куда-то пошла, и они привычно затопали вслед.

Они шли по как будто живой, неспокойной траве, и с белесого неба как как будто бы чуть пригревало. Было очень приятно идти: не в строю, не в цепи, не в бой, не в Казарму — куда-нибудь.

Они шли и молчали, и молчанье нарушил Альд, потому что тут нечего и не с кем делить:

— Чего-то слишком легко мы прорвались.

— Мы не прорвались, — сказала Инта. — Это просто другая игра.

И они увидели Город. Они подходили к Городу, а он приближался к ним. Сначала плотная кучка башен. Потом башни раздвинулись, расползлись, выпустили поросль домов. Потом раздвинулись и дома, открывая прорехи улиц.

Мы шли по истоптанной мостовой, по стертым усталым камням, и к нам подползали дома…

— Это ловушка, — сказал Альд.

— Просто Город, — сказала Инта, — только тут никто не живет.

Алек не сказал ничего. Просто город или просто ловушка, но я тут уже бывал. Взаправду или во сне, но мы сейчас повернем, а там будет дом-утюг и полосатый навес…

И они повернули; там был дом-утюг и полосатый навес, и у входа кто-то стоял.

Сейчас он окликнет меня…

— Алек! — крикнул тот, у дверей. — Ночь творения! Алек!

Почти человек, в Легионе сошел бы за земляка…

— Ты что, не узнаешь?

— Нет!

— Только выскочил?

Алек опять промолчал. Глядел на него сверху вниз и поигрывал желваками. Хряснуть, что ли, его по башке, чтобы не веселился? Если ты ушел, так чего ты здесь? Или это и вся свобода?

— А вы что, вместе? Так и рванули?

— Ага, — ответил Алек. — Так и рванули.

Знать бы, откуда я это помню, когда я ходил по этим улицам и заходил в этот дом…

— Что? — спросил незнакомый, — не понимаешь? Пошли к нашим, поймешь.

И они спустились в подвал.

Там были простые столы и простые скамейки, и горел настоящий огонь. Там были люди — так много людей, что разбегались глаза, одни только люди без щупалец и чешуи, и взгляд терялся в однообразии лиц, хоть лица эти были не на один лад, и люди эти наверняка были с разных планет, но после Простора…

Они вошли, и шум голосов притих, и лица поднялись к ним.

— Ребята, — сказал провожатый, — наших прибыло! Этот из моей шестерки. Алек…

— Инта, — сказала она.

— Альд, — представился Альд.

Лица качнулись, что-то бодрое рявкнули глотки, мы спустились еще на ступеньку, поближе к огню, нам улыбались, к нам тянулись руки, и когда мы уселись на могучей скамье, перед нами уже стояли плошки с едою, и пузатый кувшин разливал по стаканам густую струю.

Вот оно что, подумал Алек. Теперь я помню, когда это было, и помню, что было потом. Инта…

Он поглядел на нее и отвел глаза. Тихая женщина со спокойным лицом, а в глазах — только отблеск огня.

А Альду уже хорошо. Рот до ушей, стакан в кулаке, и его уже хлопают по плечу, и он подмигивает в ответ.

— Ты что, совсем меня не помнишь? — спросил поводырь. — Меня зовут Алдар. Двенадцать боев…

— Приятель! — угрюмо ответил он. — Я, может, двести кругов по двадцать боев… а ты двенадцать!

— Ты зря не веришь, — сказал Алдар, — тут все свои.

На свету у него были голубые глаза, а тут стали черные с кошачьим зрачком, и видно было, что он — нормальный мужик, и, наверное, нам хорошо сиделось в Просторе. Не до тебя, подумал Алек, если это будет сейчас… Я только пригубил стакан, подумал он. Совсем дрянное винцо, но как я о нем вспоминал…

— А из третьего сектора тут есть? — спросила Инта, и кто-то заржал.

— Не понимаю, — холодновато сказала она, тоненький холодок, как льдинка за пазуху, и он остудил смех. — Я была в третьем секторе, — сказала она, — и мои были все без имен.

Вот тут они отвели глаза. Вот тут они нас зауважали, потому что ни в жизни, ни в бою нет страшнее тех, что без имен.

— А вы что, тут живете? — спросил Альд. Сам твердил про ловушку, а тут размяк, даже сдернул свой дурацкий платок и тихонько пихнул в карман, только концы наружу.

— Тут и живем, — сказал ему хмурый верзила. — А как живем, сам увидишь.

— И все из Легиона?

— А то откуда?

— А почему вы здесь? — спросил их Альд. — Неужели вам некуда уйти?

— Сам увидишь, — сказал Алдар. — Тут нормально, — сказал он. — Правда, теперь похуже. Совсем обнаглели, сволочи, — сказал он.

Алек отхлебнул из стакана. Дрянное были винцо, терпкое, как тогда, но теперь я его допью, подумал он, пусть хоть это не как тогда, и вино тягучей струей ушло в него, обернулось теплом, а огонь шевелится, высвечивая то носы, то глаза, то пузатый бок кувшина, и все мы за этим столом свои, и за тем столом — тоже свои…

— …Из нашего сектора, — говорил Алдар. — Эх, жаль, рокирнулся, когда теперь объявится…

— А по-моему, не успел, — сказал другой, — их с Бидом накрыло.

— Бида точно накрыло, а он рокирнулся. Я сам видел.

А за углом стоит джип, подумал Алек. Сейчас я допью вино, и надо будет бежать. Тимсон задел меня автоматом, подумал он, и я его обложил, а через полчаса мы лежали вдвоем, и Тимсон был уже мертв, а я еще нет. Не хочу, подумал он. Если это будет сейчас, то пусть по-другому, чтобы только не было грифов…

Бахнуло вдалеке. Хорошо бахнуло, с оттяжкой, и стаканы заплакали на столе. Мы замолчали. Просто подняли головы и стали слушать: все или еще?

— Уже! — сказал Алдар. — Посидели, называется!

Они уже бежали наверх с лучеметами под рукой. Вот и все, подумал Алек, лишь бы не как тогда…

Раз-два — и мы наверху, и низкий вкрадчивый транспортер порыкивает у дверей. Раз-два, каблуками по металлу, местечко для Инты; он смутно видел ее лицо и вдруг понял: стемнело. Когда же успело стемнеть, если только что было светло? Хоть солнца не будет, подумал он, проклятое солнце…

А транспортер уже задрожал, зашлепал гусеницами о камень, и дома в испуге шарахнулись прочь, мы мчались, не зажигая фар, и было совсем темно, но что-то, шипя, полыхнуло над ними, и белый огонь обозначил нас. И мы посыпались через поручень и побежали прочь, и тут в машину влепило. Багровый столб стоял за спиной, и черные клочья летели вверх, а потом вниз, и это было не только железо.

— Инта! — окликнул он. — Инта!

— Порядок, Алек, — спокойно сказала она.

— Альд?

— Вот это дело, — сказал Альд. — Куда теперь?

Никуда, подумал Алек, теперь никуда, потому что на нас стеной идет огонь, нет, это просто движется цепь и подметает все из лучеметов, и кое-кто из наших открыл ответный огонь, не успеем, подумал он, а Инта уже ползла на фланг, зачем? подумал он и пополз за ней, но цепь охватила нас, и мы тоже стали палить, и даже прожгли просвет, но он сомкнулся, и огненная струя прошла перед самым лицом, спекая землю.

Не хочу! подумал он, не отдам! и что-то шевельнулось внутри, какая-то смутная память, как будто бы он не раз… И он уже вспомнил как; тяжелая темная сила толчком поднялась изнутри, готовая унести, но он выгонял ее из себя, вытаскивал наружу, чтобы оно накрыло Инту и Альда, и красный язык огня лизнул невидимую броню, и тогда он рванулся назад — в не сейчас, в не так.

Они подходили к Городу, и Город тянулся к ним. Сначала плотная кучка башен. Потом башни раздвинулись, расползлись, выпустили бурую поросль домов…

— Стойте! — крикнул Альд. Огонь, темнота и теплый ствол лучемета в руках…

Под белым небом лежала лазурная степь, и только Город темнел впереди.

И теплый ствол лучемета в руках…

— Алек, — спросил он, — это было?

Алек кивнул. Стоял и молчал, огромный и надежный, а под глазами круги, а в глазах тоска, и лучемет уже заброшен на спину.

— Было, — сказала Инта и поглядела в глаза. Ненавистная форма и золото на рукаве, но все это так далеко, словно и не было никогда. Никогда — Латорн. Никогда — жизнь. Только Город и степь, и лучемет в руках.

— Это не Легион, — сказала она. — Но и только.

А Алек угрюмо молчал. Что он об этом знает? подумал Альд. Что и на что мы сменяем?

— А если не в Город? Что скажешь, Алек?

— Все равно. Ребята — не дураки. Если б так просто…

А Инта вдруг засмеялась. Короткий недобрый смех и темный огонь в глазах.

— Каждому свое, так? Ну что же, это второй вариант. Если хочешь…

— Хочу, — ответил Альд.

И Город остался сбоку, сбился в тяжелый ком, спрятался за горизонт, и только голубизна и белесое небо…

Что-то должно случиться, подумал он.

И ничего не случилось.

Они просто шли, и было, как в жизни: голод, жажда и тяжесть в ногах; мы живы, подумал он, вот чепуха, я знаю, что это обман, но так хочется верить…

Он вскинул голову — тревога? нет, радость. Воздух ожил и запахло дымом — не мертвою гарью пожарищ, а сладким дымком костра.

И они добрели до костра. Совсем небольшой, игрушечный костерок, и люди сидели вокруг него, а нелюди в стороне.

— Свои! — негромко ответил он, и лучеметы отправились по местам, а люди раздвинулись, пропуская пришельцев к огню.

Их никто ни о чем не спросил. Им просто налили из фляги воды и сунули Алеку полупустой котелок.

И удивление до немоты, потому что вода вливается в рот, и ты глотаешь ее, и чувствуешь, что ты жив. И даже испуг, когда ощущаешь вкус — почти забытое чувство: вкус еды, и голод, который подстегивает тебя, и скрежет ложки о дно котелка.

Совсем как в жизни, подумал он, жалко, что не в горах…

Он встрепенулся, откинув сон. Игрушечный костерок умирал, и люди молчали возле огня, а непохожие на людей в стороне. А Алек спит. Уткнулся в колени лбом и заснул, а Инта сидит с оружием под рукой, готовая ко всему…

— Меня зовут Альд, — сказал он соседу, и сосед поглядел на него. У соседа было чудное лицо: зеленые глазки в багровой шерсти и челюсть, скошенная назад.

— А я — Эфлал, — ответил он.

— Чего мы ждем?

— Тем, чего еще?

— Зачем?

— А вы что, не на прорыв?

— Не знаю, — ответил Альд. — Мы еще ничего не знаем, — сказал он. — Только из Легиона.

— А в Городе были?

— Да. Успели подраться. А потом прижало и…

— Рокирнулись? Лихо с первого раза.

— А что это значит?

— Через время, — сказал Эфлал. — Это когда назад. А можно форсануться — это вперед. Только трудней.

— А зачем? — спросил его Альд. — С кем вы воюете? За что?

— Ни с кем, — ответил Эфлал. — Тут без времени. Надоело, — сказал он.

— А прорыв?

— Не знаю, — сказал Эфлал. — Куда-нибудь. Надоело.

Умер костер, только угли еще живут, но из них уходит багровый свет, и смерть подползает к нам. Темнота без звезд, без ветра, без голосов. Я не жалею, подумал он, ни дня, ни часу не выкинул бы из жизни. Только война… война — не моя работа, подумал он. Ненавижу войну, подумал он, просто это есть у меня в крови, я не верил в такое наследство, но, оказывается, это есть, предки мои — далхарские пираты — передали мне этот дар. Я умел воевать, хоть ненавижу войну, и последний упал на том перевале, расстреляв свой последний патрон. Неужели за это? подумал он. Неужели я недостоин просто смерти? Простого и честного Ничто?

А небо темнело. Сгорело, спускалось, сгущалось в беззвездную ночь, и надо идти. Он глянул на Алека, но тот уже был на ногах, и Инта была рядом с ним. Могучие нечеловеки подняли тяжелые трубы, и черная степь приняла нас в себя.

Мы шли. Было очень темно, и не сразу привыкли глаза; темнота наверху и темнота впереди, и красные искры уже зароились в степи.

Мы шли, слившись в цепь, молчаливою одномыслящей массой, и только шуршала трава, и гремели шаги больших.

А из красных искр уже выросли красные вспышки.

Остановились. Те, что несли орудия, спокойно и четко приладили их на опоры, и трубы плюнули красным огнем; засвистело над головами, но мы уже шли вперед, и их снаряды легли у нас за спиной, а наши накрыли кого-то; столб пламени встал впереди, и клочья летели в огне, но мы уже вскинули лучеметы и шли, прожигая дорогу, а степь отвечала огнем, и кто-то упал, но мы шли вперед, прожигая дорогу, ответный огонь ослабел и, кажется, мы прорвемся…

Они рубанули нас справа. Подпустили и дали огня, и Альд увидел, как наши вспыхивают на ходу, и факелами рушатся на траву, и кружатся, и гаснут, но Инта уже побежала на фланг, и мы несемся за ней, а цепь все идет вперед, и мы прорвемся, прорвемся! но это уже пришло: рев моторов и рев разрывов. Снаряд разорвался над цепью и Альд увидел все: несущиеся транспортеры и дальний набросок башен; злость и тоска, но об этом некогда думать, только одно осталось, и он ухватился за время, за это проклятое неподатливое время, сжимая его в комок, и оно поддалось, и стало сжиматься, свиваясь в упругий кокон, и он охватил им себя, а потом Алека и Инту, и рванулся отсюда прочь — в не сейчас, в не так…

И они подходили к Городу, а Город тянулся к ним…

— Ну что, — сказала Инта, — круг замкнулся? Альд промолчал, и Алек хлопнул его по плечу.

— А здорово мы в себя палили! Во дают, а? Похлеще, чем Легион!

— Смешно, — отозвалась Инта. В самом деле, смешно. Интересно, могу ли я себя победить?

— К черту! — сказала она. — Объявляю перемирие. Не хочу воевать с собой, — сказала она. — Боюсь, что я себя пристрелю. Не терплю самоубийц, — сказала она.

— А вторая ты? — спросил ее Альд.

— Попробуем объясниться. Раз мы смогли в себя стрелять, сможем и говорить.

— А договориться? — спросил Алек. — Черта два я с собой сговорюсь!

— Вы спятили, ребята! — сказал Альд. — Рыбы небесные — и только!

— Ну и что? — сказала она. — Надо идти до конца.

А время уже сжималось вокруг. Они сжимали его все вместе, стягивали в упругий ком, в тяжелую душную скорлупу, и стало уже невозможно дышать, как тогда, в норе, подумал Альд, вот что это было, но время уже вырывалось из рук, распрямилось огромной пружиной и вышибло их далеко вперед. И они к костру…

— Свои! — негромко ответил Альд, и лучеметы отправились по местам, а люди раздвинулись, пропуская пришельцев к огню…

— Стойте! — воскликнул Альд. Не тот, что еще подходил, а тот, что сидел у огня. Он уже не сидел, а вскочил. И Алек, что спал у огня. Он уже не сидел, а вскочил. И Алек, что спал у огня, уже не спал, а держал в руках лучемет, но Инта, что была у костра, положила руку ему на плечо.

— Тише, — сказала Инта — та, что пришла.

Они обе глядели друг на друга, не отрывая глаз.

А я еще ничего, подумала вдруг она. Оказывается, меня еще можно любить.

— Мы уже были там, — сказала она — себе. — Мы пошли на прорыв, а вышли к Городу. Мы шли из степи, а они вышли из Города, и начался бой — тот самый. И мы палили в себя с обеих сторон — пока не поняли…

— Ты врешь! — зарычал Эфлал и выпрыгнул из-за костра. Он, и вытянувшись, был ей по грудь — сутуленький гуманоид в багровой шерсти, и глазки его горели зеленым огнем.

— Посмотри на нас, — спокойно сказала она. — На меня и на нее.

— Это. Может. Быть. — рокотнул другой — огромный и черный. — Во времени. Я. Встречал. Себя.

— Врешь! — прорычал Эфлал. — Можно вырваться! Можно!

Они уже все окружили нас — и те, что сидели рядом с огнем, и те, что поодаль — они сдавили нас плотной стеной, душной, как кокон из времени, источающей ярость и страх, и мы — все шестеро — встали плечом к плечу, и уже не понять, кто из нас кто.

— Стойте! — воскликнул Альд (мой или ее) — Не будьте дураками, ребята! Давайте разбираться. Чего вы хотите? — спросил он нас — меня и меня — и я поняла, что это другой Альд. И я не стала отвечать — пусть он ответит себе.

— Вырваться, — ответил ему мой Альд. — Надоело ходить по кругу.

А Алеки хмуро глянули друг на друга и уставились на нас — меня и меня.

— Ты говоришь: мы были с обеих сторон?

— Да, — ответил он — себе. — Наверное, в Городе не так уж много… нас. Наверное, все мы деремся с обеих сторон. Прыгаем по времени, пока не сойдемся в одном мгновеньи.

Здорово говорит! подумали мы — я и я — и улыбнулись ему. Я только лишь становлюсь собой и начинаю думать, как я, а он свободен. Если мы вырвемся, подумали мы — я и я — он крепко припомнит мне свой Латорн.

— Ребята! — сказал мой Альд толпе — этим взглядам и этим лицам, и этому облаку злобы и страха. — Вы поймите: нас трое. Поодиночке и мы бы не догадались. Но нас трое, и мы думаем вместе. Алек! Ну, что ты молчишь, как колода?

Алеки усмехнулись и положили руки каждый на свой предмет. И сказали, недобро прищурясь в толпу:

— А ну, расступись, кто жить хочет. С меня хватит. Наигрался.

И пошли вперед — плечом к плечу — раздвигая нам путь в толпе.

— Стойте! — рявкнул Эфлал, и они обернулись к нему и лучеметы хмуро уставились на него. Но он не испугался — эта обезьянка с багровой шерстью, и обе мы — я и я — почувствовали, что он — командир, офицер, собрат. — Ат-ставить глупости! Все мы тут на-игрались! Т-ты! — длинной когтистой лапой он почти дотянулся до нас и пришлось поглядеть друг на друга, чтоб не сдернуть с плеча лучемет. — Знаешь выход?

— Нет, — ответили мы — я и я — и опять поглядели друг на друга, и она кивнула, уступая мне разговор.

— Мы пришли, чтобы остановить себя, — сказал я им. — И, наверное, шестеро могут больше, чем трое. Если мы вырвались из Легиона…

Как он глядел на нас, этот рыжий зверек! Адмирал, подумали мы — я и я — не меньше, чем адмирал. Неужели его как и нас гоняли с доски на доску в Легионе? Смешно, но мне вдруг захотелось стать во фрунт: руки по швам, и отвечать по уставу. Стыдное, сладкое чувство, но это вернулась я, именно я, та, что когда-то…

— Значит, сквозь время? — спокойно сказал Эфлал. Старая школа: спокойствие после разноса, кипяточком — и под холодный душ. Его зеленые глазки прошли по толпе, отодвинув ее назад и стало возможно дышать. И я почувствовала, как легко подчиняюсь его воле, я не знала, куда он меня поведет, но знала, что я пойду.

И только Альды торчали особняком, красивые упрямые оборванцы, и я испугалась за них, потому что если Эфлал…

— А ты? — спросил у них командир.

— Смотря куда, — ответил какой-то Альд.

— Куда-нибудь, — угрюмо сказал Эфлал. — За кольцо.

— Годится!

А время уже сжималось вокруг, и мы опять поглядели друг на друга — я и я — и схватились за руки, потому что я скоро останусь одна, единственная я, которая есть на свете. Какой уже нет на свете, подумала я, и наши руки сжались еще тесней. Я скоро останусь одна, подумала я — она, и буду только я, одна в своей скорлупе…

И нас уже не было — обеих — и не было всех остальных, не было совсем ничего, только тяжесть и духота, но и тяжести уже не было; небытие, несуществование, но я где-то была и как-то существовала, и знала, что я есть, и я существую, но тьма вдруг разлетелась горячим огнем, и я, наконец, перестала существовать.

4. ЛАБИРИНТ

Открыла глаза — и белый безжалостный свет… Высадка на Гианте. Мы десантная группа, черные на белом, и надо смести все огнем, пока не смели нас…

Она засмеялась. Короткий безрадостный смех, ведь после Гианта был Ивхар и был Ордален. Я помню — значит я существую, а если я существую, это значит, надо идти.

И она поднялась и пошла, черная на белом, и нет ни земли, ни неба, только безжалостное сияние и блестящая твердь под ногами.

— Алек! — закричала она. — Альд! — и слова угасли у самых губ, истаяли как дымок.

— Алек! — кричала она. — Альд! — но ни ответа, ни эха, и что-то толкнуло в грудь изнутри — холодный, костлявенький кулачок. Страх? подумала она, неужели страх? — и это было приятно, человеческое и живое: если страшно — значит, есть что терять.

И она пошла скорей, потому что страх все толкал изнутри, и ей не хотелось его терять. Облегчение новизны: все остальное было, и можно все угадать наперед, даже то, чего не было, и чего нельзя угадать.

Но и в этом тоже нет новизны: крик, гаснущий прямо у губ, и затихающий робкий страх.

Мой первый корабль, подумала вдруг она, старушка «Арит», тихоход планетарной охраны. И нежность: как я его любила!

Всего-навсего командир боевого расчета, лейтенантик с вылетом по зачету…

Нас бросили в печь отвлекающего маневра, мишень, разменная пешка в начале игры. А если бы я не стреляла? подумала вдруг она, но как я могла не стрелять, если была жива и генераторы были заряжены к залпу? Мы потеряли ход, и корабль горел, но огонь еще не дошел до боевого отсека, и цель сидела как раз на кружке наводки. Райдер — линкор класса ноль, ох, какая роскошная цель, он вспух далеким облачком света, и в нас всадили очередной залп.

— Как я могла уцелеть? — спросила она себя. — Мы были в скафандрах, но что такое скафандры, когда корабль превращается в свет? И все-таки я плыла среди звезд, и голос О'Брайена глухо метался в шлеме. Мой первый помощник, вечный сержант, проклятие всех командиров. В бою он держался, как надо, а теперь он меня поливал, полоскал в ядовитом настое ругательств, я даже не понимала, что он говорит, знала только: нельзя отвечать, и мне стало легче, когда он умолк. Оборвалось на полуслове, и я поняла: умер. Одна, как сейчас, подумала вдруг она, но тогда ведь не было страха, только тоска, потому что погиб мой корабль и умерли все, с кем я прослужила полгода, потому что я не могла не стрелять, хоть и знала, что убиваю нас всех, и знала, что это случиться еще не однажды: я буду любить корабли и людей, и буду стрелять и стрелять, убивая всех нас…

— Алек! — кричала она. — Альд! — и слова угасали у самых губ, и только белое и пустое…

— Что я такое? — спросила она себя. — Неужели я только затем, чтобы драться и убивать?

— Я — женщина, — сказала она себе. — Я — женщина! — закричала она, и слова угасали у самых губ. — Я — женщина, — прошептала она и прикоснулась к груди.

Грубо и жадно ее руки стиснули грудь, но мундир отвердел, защищая от боли, и безумная мысль: надо вырваться из мундира, сбросить его и стать тем, что я есть.

И безумный страх: мундир — это и есть я сама. Страшнее, чем потерять свой дом, больней, чем остаться без кожи. Мундир — это вся моя память и вся моя жизнь. Я не хочу быть собой, тем, что я есть — без мундира. Мягкая, беззащитная плоть и ничем не прикрытое сердце…

— Алек! — кричала она. — Альд! Я найду их, и мы прорвемся.

— Мы прорвемся, — сказала она себе, — и я отыщу того, кто это придумал. Бог или черт, — сказала она себе, — но он мне заплатит за то, что я существую.

Серое небо и серый песок. Он лежал на песке и серая пустота… Уже? Он медленно сел и увидел, что он один. Серое небо и серая вода, и он один…

— Инта! — сказал он. — Альд!

— Инта! — взорвалось внутри. Отчаянный безнадежный крик сквозь времена и сквозь миры: пусть и меня не будет, раз ее нет, я не могу без нее!

— Я не могу без нее! — закричало в нем, и он рванулся назад, назад и назад, сквозь миры и сквозь времена, и черное небо мелькнуло над ним, мелькнуло и погасло, раз здесь ее нет, и он рванулся опять, назад и назад, сквозь миры и сквозь времена, и белое встало над ним, над ним и вокруг него, и тут он увидел ее — черную в белом, тоненькую фигурку в слепящем Нигде.

Она побежала к нему.

Он сделал шаг на мягких тряпичных ногах, но ноги согнулись, он молча стоял на коленях и глядел, как она подбегает к нему. Не радость и не боль, а блаженная пустота: я ее отыскал, и она со мною. Пока.

Мы стоим на коленях, глаза в глаза, и горькая нежность… Эти отчаянные глаза и отчаявшиеся губы, неужели мы все-таки живы? подумал он, но если мы живы, я тебя потеряю. Только мертвые не предают, подумал он и обнял ее за плечи, нет, он обнял только мундир — неподатливое и ледяное, словно под этим нет тела.

— Погоди, — тихонько сказала Инта. — Погоди, — сказала она торопливо, и мундир раскололся и стек с нее.

В первый раз он увидел это смуглое тонкое тело, полудетскую грудь и белый звездчатый шрам под плечом.

Они лежали, сплетенные, в бесконечном слепящем Нигде, и страсть приходила и уходила, и даже когда наступал отлив, он не мог ее отпустить, потому что она уйдет, он знал, что она уйдет, и не будет беспощадного тонкого тела и сухих беспощадных губ, и звездчатого рубца над маленькой твердой грудью, и он все сжимал ее, сплетал ее тело с собой, чтоб между ними не было даже кожи, потому что она уйдет, я опять ее потеряю, и она отвечала ему торопливо и исступленно, словно спешила дожечь отведенные ей минутки, и когда они все дожгли, она ушла.

И мундир проглотил ее.

И они сидели вдвоем, и Алек не мог ее даже обнять, потому что броня мундира, как стена, разделила их.

— Прости, — сказала она устало, — я только то, что я есть.

— А что ты есть? — вопросом ответил он. Ее невозможно обнять, но можно глядеть на нее, и он глядел на нее, обиженный и счастливый; спокойный лоб и спокойный взгляд, и только в губах еще что-то от той, неистовой и беспощадной.

— Урод, — спокойно сказала она. — Военный в одиннадцатом поколении.

— А я все равно тебя люблю.

— Наверное, я тоже тебя люблю насколько мне это дано. Я — просто машина, — сказала она. — Рожденная для войны, воспитанная для войны, живущая войной.

— А я все равно тебя люблю.

— Не мучай меня, — попросила она. — Я вырвалась и, может, сумею опять, но я — только то, что я есть.

И оба мы знаем, что это вранье. Ты просто боишься, мой командир. Боишься, как глупенькая девчонка, которую я затащил в постель.

Все это неправда, Алек, я просто боюсь. Оказывается, я очень боюсь свободы. Мундир — это мой наружный скелет, пока я в мундире, все безвариантно: я знаю, что я такое, зачем я и что мне делать. Но если я откажусь от своей брони, то что я такое? Зачем я? Что мне делать?

— Надо искать Альда, — сказала она вслух.

— Не надо, сам найдет.

Серое небо над рыжей землей. Он лежал на иссохшей рыжей земле и глядел в тяжелое серое небо. Немногим приятней, чем белое и голубое.

Он вскочил и увидел плавную цепь холмов, утекающих к зыбкому горизонту. Что-то серое морщилось в округлых горбах, ветер, подумал он, здесь настоящий ветер, и ветер пахнет какой-то травой, сухою и горькой. Я один, подумал он, куда меня занесло?

— Алек! — крикнул он. — Инта! — и вялое эхо не спеша шевельнулось вдали.

— Алек! — кричал он. — Инта!

Никого. Надо было куда-то идти, и он куда-то пошел. Тишина и безлюдье, только ветер ерошит траву на склонах, но откуда-то появилась тропинка и повела его вниз, в лощину, а потом потянула наверх. Что-то странно знакомое, знакомое нехорошо и тревожно: черный зубчик, отравленное острие в серой мякоти низкого неба. Корабль. Вот таким я впервые увидел его с вершины Заргиса.

И сразу он почувствовал, что он безоружен. Только пустые ножны на поясе да кобура на бедре.

Он усмехнулся. Жестоко и безрадостно усмехнулся и пошел поскорей. Мертвого не убьют, а я еще может быть…

Кончилась тишина, теперь впереди было шумно. Грохнуло раз, другой, рыжий всполох встал над рыжим холмом, черный дым заклубился в небо; ветер сразу вцепился в него, разорвал на полосы, поволок; крики — теперь уже близко; Альд сошел с тропы и пошел по низу; здесь не было хороших укрытий, но сноровка уже вернулась к нему. То, чему он никогда не учился, но оно вдруг явилось само, словно многие поколения спало в генах и ждало только войны, чтобы себя показать.

Топот. Они бегут по тропе, и нельзя оставаться внизу. Наверх, пересечь тропу, затаиться за поворотом; здесь дожди вымыли землю из-под корней и можно вжаться в рыжую стену.

Они пронеслись — несколько странных существ в безмолвном и отчаянном страхе, и вот уже он, в черном мундире, с лучеметом на сгибе руки, с пустым и цепким взглядом носителя несвободы старательно топает мимо меня.

Альд прыгнул сзади и сшиб его с ног. Все правильно: лучемет отлетел, и теперь только сила против силы, только выучка против инстинкта. Ну-ка, убей мертвеца! Ненависть полыхнула в нем, счастливая ненависть, дорвавшаяся до мести. Нет боли — есть лишь чужая кровь и стекленеющие чужие глаза. И когда он встал, было чуточку жаль, что это кончилось так скоро. Он еще не за все отплатил…

Кому? подумал он. Мертвецу? И тут он сразу почувствовал боль. И тут он увидел, что он не один.

Кучка этих существ стояла в сторонке и смотрела на них — на него и на мертвеца. У них были круглые птичьи глаза, и один держал в руках лучемет. И лучемет тоже глядел на него. Альд отпрыгнул, и огненная струя опалила место, где он только что был.

За что? тоскливо подумал он, но дуло опять отыскало его, и Альд что есть силы рванулся прочь — в не сейчас, в не так.

…А там была ночь. Чужая ночь и чужие звезды, и все еще клокотало в нем.

— За что? — спросил он свирепо — и громко расхохотался, и смех беспомощно и одиноко угас среди темноты. Требовать логики от кошмара? Справедливости от издевки? Здравый смысл не годиться для искаженного мира. Вот Инта — та бы даже не удивилась…

Инта, подумал он, Алек. Кажется здесь их тоже нет. Надо уйти из этого мира, но любопытство вздрогнуло в нем: зачем меня сюда занесло? И что меня ждет среди этой ночи?

Никуда не пойду, пусть отыщет меня само.

Он стоял и глядел на чужие звезды; незнакомый рисунок созвездий, все непонятное и чужое, но это звезды, я вижу звезды, подумал он умиленно, не может этого быть но это есть: огромная и просторная ночь, густая трава под ногами, и воздух пахучий и живой, живительный запах ночи. И все это очередной обман, одна из хитростей лабиринта. Крысы, подумал он, мы трое — лишь крысы в лабиринте, и мы должны пройти лабиринт, чтобы добраться до приманки. А какая это приманка? Смерть.

Он улыбнулся и сел в траву. Прохладная и живая трава, он нежно гладил ее рукой, травинки скользили между пальцев, и кто-то зашевелился в траве, настроил скрипку и запиликал.

Самое странное из приключений, потому что здесь со мной ничего не случиться.

Он сидел на траве и смотрел на звезды, и простые, ясные, четкие мысли… Словно я — это я. Словно не было никакой войны, и я свободен. А могу ли я быть свободен? подумал он, и могу ли я быть собой? Но что это значит: быть собой? Кем собой?

Он напрягся, и тот прежний, почти забытый, поднялся на поверхность и стал рядом с ним. И тоскливое удивление: нас никак нельзя совместить. Вот он рядом, стоит и смотрит с сожалением и тревогой и никак не может меня понять. Я и сам понимаю его с трудом, потому лишь что смутно помню то, что было простым и ясным… нет! Единственным и бесспорным. Миг назад я убил врага. Он не стал бы его убивать. Да, вмешался бы. Постарался бы обезвредить — но убить? Не раздумывая, не сомневаясь — потому лишь, что это враг. Нет. Тот, кто ценит свою жизнь и свою свободу, уважает чужую свободу и ценит чужую жизнь. Отнимающий жизнь отнимает чужую свободу, право выбора, право распорядиться своею судьбой.

Детский лепет, подумал он, но ведь это основа жизни. Я никогда бы не смог думать, как прежде, потому что уже привык убивать. Потому, что меня коснулась война, и я изувечен. А другие? подумал он. Те, кому посчастливилось выжить, как они будут думать и как они будут жить? И что они сделают со своею жизнью? Латорн, в тоске и смятении подумал он, что с ним будет, что они сделают с ним? Неужели он станет когда-то похожим на Землю?

Тихая кроткая ночь окружала его, но он сидел, зажав в кулаке травинки, и горькие, четкие мысли…

Могла ли война изуродовать все поколение?

— Да, — сказал он себе, — могла. Сначала она убивает честных, потом — храбрых, и выживает только тот, кто усвоил урок. Скверный урок: своя жизнь всегда важнее чужой, и прав только тот, кто умудрился выжить.

— Дурак! — сказал он себе и заставил себя усмехнуться. — Что ты тревожишься о Латорне? Может быть он уже мертвее, чем ты. А если нет…

— А если нет, — сказал он себе, — тем более нечего волноваться. У нас нет привычки к войнам, мы были цивилизованны и разумны, и если мы победим… что значит одно поколение? — сказал он себе. — Представь, сколько поколений надо было сломать, чтобы на свет могла появиться Инта. И сколько еще поколений надо было сломать, чтобы такие, как Алек и Инта пришли убивать на Латорн. Все будет нормально, лишь бы мы победили…

Он вскочил и в последний раз принял в себя эту ночь — просторную, полную звезд, голосов и запахов жизни — самое странное из приключений: мгновение смысла среди безумия. А еще через миг он бросил себя сквозь времена и миры, сквозь… сквозь… в красное и зеленое, но здесь их нет, и опять рывок — серое и дождь, но это снова пустышка, и надо собрать все силы, все до капли, и первый страх: а вдруг я их не найду? и первую тревогу: что со мной будет, если я их не найду? — все, все в упругий тяжелый ком, до темноты, до удушья, и снова рывок, но сил уже нет, ты вязнешь, ты рвешь в отчаяньи вязкие нити — и белый-белый, мертвый, пустой мир? пространство? но в белом, пустом и мертвом две черные, будто обугленные, фигурки.

Он сидел, бессильный, словно мешок с тряпьем, и они подбегали к нему. Твердая рука Алека, тревожный взгляд Инты — и он ответил им вяло и облегченно:

— Ну вы и забрались, ребята!

Да уж, забрались, подумал Алек, поганое место, но лучше бы не уходить, потому что где-то внутри он знал: это не повториться. Это могло быть только здесь, но мы отсюда уйдем. Вот Альд очухается, и уйдем…

— Странно, — сказал Альд, — почему нас так разбросало? Вырвались вместе…

Я усмехнулся, Инта пожала плечами. Глупое слово «почему», будто и здесь у всего есть своя причина.

— Инта, — спросил Альд, — ты нашла Алека или он тебя?

— Ну я, — угрюмо ответил он. Нашла бы она меня! Очень ей надо!

— А где оказался ты?

— Еще увидишь, — буркнул он хмуро. Дурацкая мысль, почему я так подумал? Моя улиточка, мой командир, зря я так про тебя подумал.

— А в чем дело? — спросила Инта.

— Да вот никак не пойму. Что-то не так…

Все не так, подумал Алек, только я не хочу говорить.

— Инта, прости, если… ты что-то помнишь… из жизни?

— Почти ничего, — сказала она спокойно. — Обрывки.

— А ты, Алек?

А я промолчу. Пусть сам разгрызает, если охота.

— Такая мысль… глупая, да? А если это связано с нами… ну, то, куда мы попадаем?

— Не понимаю.

— Я тоже не понимаю, — грустно ответил он. — Просто подумал: а вдруг это мы придумываем Лабиринт? Это ведь самое подлое…

— Какой лабиринт?

— А! — сказал он. — Долго объяснять. Это место, где мы сейчас… оно твое, понимаешь?

— Ну да, — сказала она с усмешкой. — Мне место именно здесь.

— Не обижайся! Ты просто не могла ничего придумать, раз почти ничего не помнишь. А знаешь, где очутился я? Веселое такое местечко, где был ваш корабль и можно было убить кого-то в черном мундире. Проекция подсознания, — сказал он задумчиво, — наверное, это все время во мне сидело. И, понимаешь, я все время чувствовал, что это неправда. Сплошные натяжки, понимаешь?

— Нет, конечно.

— Ну-у… сама ситуация… словно это было разыграно для меня. Там не было города — я бы это почувствовал… даже самый чистый город излучает много тепла. А если нет, зачем было нападать на небольшое селение… что-то взрывать или жечь? Зачем было солдату гоняться за кучкой аборигенов? Да и этот… черный — он был слишком неуклюж для профессионала. При всей моей к вам любви — уж драться-то вы умеете.

— Ну и что?

— Погоди, — сказал он, — это не все. Когда я смылся оттуда… понимаешь, тогда я не осознал… только ощущение: что-то не так, надо додумать. И я оказался в месте, где можно думать. Оазис, — сказал он, — и я создал его сам. Даже не я — потребность выскочить из игры и подумать.

— Ну и что? — снова сказала Инта. — Может и Легион ты придумал? И нас с Алеком заодно?

— Нет, — ответил Альд. — Просто смотри: мы прошли уже два… этапа и каждый характеризуется большим числом степеней свободы. Видимо здесь мы сами задаем параметры… мира. Сами творим для себя лабиринт. Плохо то, что при таком раскладе нам нельзя прыгать из мира в мир. Нас опять разбросает, потому что… ну, то, куда мы попадаем, это мы сами, то, что в нас. И мы только и будем без конца друг друга искать.

— Алек, — сказала Инта, — ну, ради бога, скажи хоть что-то, пока я не сошла с ума!

— Она не поверит, — сказал Алек, — а я не смогу. А ты?

— Я попробую, — тихо ответил Альд.

5. ТЕНИ

Что-то вдруг полыхнуло перед глазами, опалило, грохнуло, укатилось прочь. И тут Алек увидел, что трава зеленая, а небо синее, как в воде. И по синему облака — беленькие волоконца. А трава шуршит.

Он сел, где стоял, прямиком на живую траву. И потрогал ее рукой. И поглядел на свою руку. Грязнущая была рука — в пятнах копоти и въевшейся сажи.

Он послюнил палец и осторожно потер пятно. Ни единой мысли не было в голове, даже удивления не было в нем. Даже привычной тоски не было в нем.

— Где мы? — спросила Инта и вскочила с травы.

— Может быть, на Латорне, — ответил Альд. А Алек ничего не сказал, потому что и это обман. Надо просто вставать и просто идти вперед.

И они пошли вперед.

Небо было синее, трава зеленая, и солнце стояло уже высоко. Слишком синее небо, слишком яркое солнце, слишком зеленая трава…

Я просто забыл, подумал он. Давненько я умер, подумал он, и мне неохота быть живым. Хочу назад в Легион. Игрушечный бой, а потом Простор, и чтоб от меня никто ничего не хотел…

Трава хрустела, когда он ее давил, и солнце жгло, и синие тени далеких гор уже выступали из синевы.

А, может, это Земля? подумал он. Да нет, конечно, не Земля и не Альдов Латорн, балаган, со злостью подумал он, размалеванный балаган, кого они хотят обмануть? И они все шагали вперед, Альд спешил, что-то гнало его, и он все смотрел по сторонам, словно помнил — и узнавал.

Но камни уже разогнали траву, и горы повисли над головой — округлые, в зеленом меху, и мы идем по тропе, странно, подумал Алек, не было никакой тропы, но она упрямо тащила их вверх, мотала и путала в валунах, а под ногами лежал спокойный мир — равнина с ярко-синей рекой и желтыми полосами полей, но тропа завернула их за утес и полезла в каменную трубу, и остался каменный бок скалы и клочок невозможно синего неба, и мы карабкаемся вверх, хватаясь за жесткие ребра скал, сорвемся к черту, подумал Алек, но тропа завернула последний раз и прыгнула на наклонный лужок.

И опять распахнулась даль. Долина подтягивалась сюда — просторная, с той самой до глупости синей рекой, закованная в обрывы, закутанная в курчавый лес, протянутая прямиком в горизонт.

Удачное место, подумал Алек, если уж тут засесть…

— Алек, — негромко окликнул Альд, и пришлось на него посмотреть. Он не хотел на него глядеть, ведь он сразу заметил ту плиту, а могилы — они одинаковые везде.

Хорошая плита, из здешнего камня, в завитках непонятных письмен.

— Это я, — тихонько сказал им Альд и коснулся верхней строки.

Ишь ты, подумал Алек, значит, командир, раз первой строкой. А Инта спросила:

— Ну и что? Разве ты не знал?

— Знал, конечно.

— Мне легче, — сказала она, — после меня ничего не осталось.

А я? подумал Алек. Черт его знает, наверняка гиены сожрали.

— Я был последним, — сказал им Альд. — Видел, как всех…

Снова он отвернулся к плите и стал негромко читать имена. Чужие звонкие имена, и снова Алек услышал звон чужого железного языка, и теперь ему было не все равно, что-то такое поднялось в нем, словно колокол на Последней косе, поминальный звон по тем, кому не доплыть домой.

Мы ждали отца, но колокол отзвонил по нам…

Мы спустились, и с нами спустилась ночь. Сначала вечер в цветных огнях, слишком много красок для мертвеца, но он уже начал привыкать, только внутри что-то саднит, но ночь, наконец, затерла все, дырявая ночь, и тут он вспомнил, что эти проколы в небе зовутся звезды, но так и не смог припомнить их имена, он помнил только, что раньше знал.

— Никак не определюсь, сказала Инта. — Вот это, кажется Лебедь?… ага! Ясно.

А Альд ничего не сказал.

Инта споткнулась, и Алек ее подхватил, и ее рука осталась в его руке, и они все шли сквозь чужую звучащую ночь прямо на желтый тепленький огонек.

И пришли. Домик, приткнувшийся под горой, темная груда деревьев и журчанье воды. Альд с размаху толкнул тяжелую дверь, она распахнулась, и там был каменный ящик, в котором горел огонь, и что-то то уходило во мрак, то выступало на свет; у этих вещей были свои имена, которые не спеша поднимались наверх: старые кресла, резные шкафы с корешками книг, перила лестницы, ведущей во тьму.

А у огня сидел человек, укрытый чем-то мохнатым.

Старик, подумал Алек, старый-престарый старик.

Мы стояли на середине и старик разглядывал нас. Спокойно, будто ему не впервой.

— Альд? — спросил он без удивления. — Ну да, правильно. Завтра ведь праздник Сожженных Кораблей.

— Дарен?

— Я рад тебя видеть, — спокойно ответил старик. — Странно, что ты явился только теперь.

— А другие?

— Приходят, но не так как ты — лишь в память и мысли. Но ведь и я никогда еще не был так близок… к Ней. — Поглядел с любопытством на Алека и Инту. — Странные у тебя спутники, Альд. Наверное кто-то из них тебя убил?

— Нет, — угрюмо ответил Альд. — Они умерли гораздо раньше, чем я.

Старик вынул руку из того, во что он был завернут, показал, куда сесть, и мы с Интой уселись в уютные старые кресла, а Альд так и остался стоять перед ним. Стоял и глядел на этот маленький сверток и на маленькое, старое, еще живое лицо. И спросил — как будто бы даже со страхом:

— Значит, не зря?

— Да, — спокойно ответил Дарен. — Мы все-таки остановили их у Азрана. Я успел перехватить ополчения Гарасола Карза, и у Азрана мы зацепились.

— И мы победили?!

— Да, — безрадостно ответил Дарен, — в конце-концов. Слишком долго и слишком дорого, Альд. Слишком долго не могли между собой столковаться, слишком дорого платили за неумение воевать. Слишком много было у нас перевалов, и на каждом мы оставляли лучших.

— Но мы победили?

— Присядь, Альд, — спокойно сказал Дарен. — Ты пришел слишком поздно, когда мне уже незачем лгать ни себе, ни другим.

— Так победили мы или нет? Они ушли?

— Нет, — угрюмо ответил Дарен, — почти никто из них не ушел. Оказывается, им уже некуда было уходить. Мы просто их перебили и уничтожили их корабли.

— Почему? — тревожно спросила Инта. — Как так: некуда?

В первый раз надломился ее голос, в первый раз страх промелькнул на лице, и Алек вдруг понял: это о нас. Это наших всех перебили, потому что нам некуда было уйти.

И — ничего. Наплевать.

— Потому, что вас уже выгнали отовсюду. Вы всем мешали и всюду несли несвободу, и нам приходилось вас убивать, чтобы не стать такими, как вы.

— И что вы вы играли? — спокойно ответила Инта, и в лице ее больше не было страха. — Во Вселенной достаточно много таких, как мы. Когда-нибудь они навестят вас опять, и сколько тогда вы заплатите за свободу?

Альд обернулся и поглядел на нее. А потом тяжело отошел и сел в свое кресло.

И — тишина.

— Ты — женщина, — сказал наконец Дарен, — и ты — солдат, а, значит, убийца. Не понимаю. Мне пришлось убивать, спасая свой мир, и эта тяжесть лежит у меня на душе. А ты?

— Точно так же: спасая свой мир, — неохотно сказала она. — Тогда мы еще защищались, — сказала она, — и, может быть, мы тогда защитили вас. Ты просто не знаешь, что такое война.

Старик усмехнулся — мол, это я не знаю?

— Конечно не знаешь. Ты сам говорил, что вы не умеете воевать, a в нашей истории, кажется, нет ни единого года без войн, и эта, моя война, затянулась на два поколения. Война любит лучших, — угрюмо сказала она, — и если бы воевали одни мужчины, она бы сожрала всех честных и смелых за несколько лет, и женщинам все равно бы пришлось воевать, спасая ублюдков и трусов. Мы выращены войною, — сказала она, — и то, что такие, как вы, привыкли считать несвободой — для нас просто жизнь.

— Тогда хорошо, что вас нет.

— Не радуйся, — грустно сказала она. — Мы были всего лишь одними из многих. Война к вам вернется, — сказала она, — и сделает вас такими, как мы — или сотрет навсегда.

— Нет! — закричал вдруг Альд, — нет!

— Да, — спокойно сказала она. — Знаешь, что не смеет тебе рассказать Дарен? Вы стали другими после этой войны. Вы отдали лучших — и теперь лучший тот, кому удалось выжить. Так?

— Так, — ответил Дарен. — К сожалению. Настоящие герои забыты, очевидцы, никому не нужные, умирают от давних ран, а в героях теперь другие — те, кто спрятался от войны. И жизнь идет как-то иначе — в суматохе и лжи, и такие, как Альд — привыкшие жить по чести, сейчас не в моде. Ну и что? Это пройдет. Мы жестоко переболели войной, но Латорн выздоровеет. А если он будет здоров, мы сумеем себя защитить.

— Не знаю, Дарен, — угрюмо сказал ему Альд, — недавно я тоже так думал. Но там, где я был… это очень скверное место, там тысячи разных существ… люди или не люди… но все они принадлежали войне. И когда я думаю: сколько же их таких во Вселенной? И что будет с Латорном, если это повториться еще хоть раз?..

Они говорят, а к Алеку подобрался сон. Огонь в камине и мягкие взмахи теней, и вещи то прячутся в темноте, то выступают вперед, а могила на перевале давно забыта, и пыль затянула узоры чужих письмен. Они говорят, а колокол на Последней косе уже отзвонил по нас… Спросите меня, что такое война, подумал он, чистюли чертовы, что вы можете знать… А волны ползут себе на косу, и размашистый проблеск маяка…

…Размашистый проблеск маяка, но ветер упруго ударил в лицо, и мы оказывается идем по черной равнине — к маяку.

Ветер в лицо, и звезды вверху, и хрустит под ногами спекшийся шлак…

Луч метнулся по небу и лег на нас, и мы теперь идем по лучу. Светящийся коридор, в котором мы, и ночь по бокам, и черная тень впереди…

Первая — Инта, за ней я, а Альд топает позади, что-то случилось, подумал он, только я не пойму… Нечего понимать, подумал он. Накрылось одно вранье, пойдет другое.

Светлый коридор и черная башня, обозначенная светом в ночи, и кто-то стоит и ждет.

Они прошли мимо серых, и серые козырнули, а Инта только кивнула в ответ.

Круглая штука легла под ноги, выпустила лепестки из брони и унесла нас наверх.

Наверху были черные, они козырнули, и Инта кивнула в ответ. Пол потек под ногами, понес вперед, а черные смотрят вслед.

«Инта», хотел он сказать, но не смог — не было Инты, был коммодор. Или была? подумал он, нет, все равно, не она и не он — черная фигура с шевронами на рукаве, и встречные молча вытягиваются во фрунт, и тоска, от которой впору завыть: нет ее. Я ее потерял.

— Твой корабль? — спросил Альд из-за спины, и она не оглядываясь кивнула. Ее корабль и ее экипаж, и упругая тяжесть спокойной воли: мы не смеем уйти, и никто не смеет спросить, кто мы такие и как мы сюда попали.

Круглый отсек, полный людей и приборов, черные с золотом, офицерье, подумал Алек, злоба и торжество: пяльтесь, скоты, все равно это меня она любила. Хоть на минуточку — но меня.

— Слушаю, — сказала Инта.

Они докладывают один за другим, а мы стоим у нее за спиной, и в глазах у Альда черный огонь. Вот дурачок, подумал Алек, нашел на кого сверкать. Тоже тени, такое же трупье, как и мы…

— Хорошо, — сказала она. — Занять места по стартовому расписанию. Готовность — 10 минут. Останьтесь, Джарг, — сказала она им в спины, и рослый с одним шевроном вернулся назад.

— Вы ознакомились с последней депешей из штаба? — очень холодно спросила она. Джарг покосился на нас.

— Это уже безразлично, — сказала она, и Джарг опустил глаза.

— Я принял депешу, но она зашифрована вашим личным кодом.

— Который вам сообщили в четвертом отделе, — равнодушно сказала она. — Так вот, Джарг, этот приказ я выполнять не намерена. Я остаюсь у Ордалена. Как вам будет удобнее умереть: на боевом посту или в карцере?

Он глядел на нее с ненавистью и восторгом, и ни капли сомнения не мелькнуло на жестком лице.

— Если позволите, на посту.

Повернулся, чтобы идти, и Инта негромко сказала в след:

— По боевому расписанию ваше место в этом отсеке.

— Я знаю свое место, коммодор. Я обязан уничтожить…

— Оставьте, сказала она с усмешкой. — Они это сделают сами. Вместе с крейсером.

— Это было действительно необходимо? — спросил ее Альд. — Столько людей…

— С гарнизоном форпоста 370 человек. Да.

Люди сидели у стен, уткнувшись в свои приборы, и каждый был занят делом или казалось, что занят.

— Джарг, связь.

— К-2 и К-3 на связи.

— Хейнке, — сказала она, и мужской голос ответил прямо из воздуха рядом с ней:

— Да, коммодор.

— Они выходят три-семь-точка-два. Уходите за Ордален. Атака без связи, импульс — один, сдвиг — по сетке. Все понятно?

— Да, коммодор, — ответил бесплотный голос. — Атака без связи, импульс — один, сдвиг — по сетке.

— Конрад?

— Ясно, — буркнул сердитый воздух.

— Прощайте, Кон, — сказала она чуть добрей, и воздух буркнул:

— До встречи в аду!

— Я в боевом, сказала Инта, и вот он, другой отсек, и люди молча сидят у стен, уткнувшись в свои экраны, и тоненький запах страха колышется возле них.

— Да, — сказала Инта, — необходимо. — Она говорила для нас, и все-таки больше для них. Для тех, что как будто не слушали нас. — Эти с-стратеги из Главного штаба рассовали весь флот по форпостам. Направление на главные планеты открыто. Ничего, — сказала она, — нам ведь только их задержать. Был приказ всем кораблям немедленно вылететь к месту сбора. Наши враги не умнее нас, — сказала она, — они не оставляют форпосты в тылу. Я не верю в планетную защиту, но Ордален их отвлечет, а мы немного пощиплем. Надо только не промахнуться… Марден!

— Двадцать пять кораблей, — сказал один из тех, кто сидел к нам спиной. — Семь — класс ноль, одиннадцать — класс — три, остальные — крейсера.

— Крейсера идут к Ордалену, — сказал другой. — Ничего. Марден, вы определили флагман?

— Да, коммодор.

— Успеваем?

— Один залп.

— Ничего, — опять сказала она. — Огневые! Всю мощность. Без резерва. Носовые — на поражение. Рубка! Полный!

И опять разомкнулось Ничто, выпуская нас. Слишком много смертей, — вяло подумал Альд. Он был один в своей темноте, надо открыть глаза, и за веками будет новая ложь, не хочу, подумал он, и открыл глаза.

И новая ложь приняла его. Свинцовое небо и грифельная вода, и волны, шипя, ползут на песок…

— Ну что, наигрался? — спросил его Алек. Он первый пришел в себя, сидит возле Инты и смотрит на бледное лицо, где сейчас лишь покой…

— А ты не хочешь попробовать?

— Нет, — сказал Алек. — Мне ни к чему.

— А Инта?

А Инта уже открыла глаза.

— Что я? — спросила она, села и стала вытряхивать песок из волос.

— Хочешь еще поиграть?

— Нет, — сказала она. — Надоело.

Спокойный лоб и спокойный взгляд, и улыбка, где только покой.

— Какая ты действительно ты? — угрюмо спросил ее Альд. — Ты, что там, или ты, что здесь?

— А знаешь, мне и самой интересно. Наверное, обе. А ты все молчишь, Алек?

Молчит. Сидит и смотрит на волны.

— И все-таки я не вру, сказала она. — Все правда, даже когда я думаю, что соврала.

— Я понял, — угрюмо ответил Алек. Опять они были вдвоем, далеко от меня, как будто бы отгороженные стеною.

— Но, может быть…

— Нет, — сказал Алек, — теперь уже все. Не успеем.

— Почему? — спросил Альд, и Алек взглянул на него и ответил так, словно это все объясняло:

— Это Последняя Коса.

— Почему последняя?

— А за ней нет ничего.

— Это не честно! — сердито сказал ему Альд. — Если ты знаешь…

— Нет. Вспоминаю помаленьку.

— Значит это не в первый раз?

— Да, — сказал он угрюмо. — Я через Город раз пять проходил. А иногда не проходил. А после Города всегда по-разному.

— А дальше? — спросила Инта. — Что будет потом?

— Легион, — ответил он хмуро. — Не знаю, что дальше, но в конце всегда Легион.

А серые волны шипя ползут на песок…

Вот и конец прогулке, подумал Альд. Я не вернусь в Легион, подумал он, эта дурацкая игра не для меня. Может быть, я на миг и поддался войне, но отдать ей себя целиком…

— Должен быть выход, — сказал он вслух. — Система не может быть герметичной. Если есть выход — должен быть выход.

— В реальной Вселенной, — заметила Инта.

Это тоже реальность, подумал он, и дрянная реальность.

— Я не вернусь в Легион, — сказал он им. — Вы — как хотите, а я не вернусь. Это не для меня. Человек должен драться, защищая свой мир, своих близких и свою свободу. Но драка как способ существования…

— Ну и что? — спросила с усмешкой Инта. — Если существования…

— Существования, но не жизни, — мягко ответил он. — Не знаю, как вам, но мне это не подходит. Если не жизнь…

— Так смерть?

— Да, — сказал он просто, — наверное так. И это будет правильно, Инта. Когда-то мы выбрали смерть. Нас ведь никто не принуждал. Мы выбрали ее потому, что это было единственное решение. Мы умерли — и это было честно, раз этот выбор мы сделали сами. А эта мнимая жизнь — нечестно. Нам ее навязали вместе с ее несвободой…

— Опять несвобода! — сердито сказала она. — Ты просто зациклился на этом дурацком слове! Человек, живущий в обществе, не может быть свободен!

— Да — если понимать свободу как право творить что угодно. Нет — если свобода только право самому определять свои поступки и самому за них отвечать. Хотя нет. Это все-таки гораздо шире. Как я могу объяснить? — спросил он грустно. — Это как здоровье или жизнь. Только, когда ты болен, ты сумеешь ответить, отчего и как нездоров. Хочешь, я объясню, почему и как несвободен?

— Нет!

— Но ты хочешь вырваться или нет?

— Не знаю, — тихо сказала Инта. — А ты, Алек?

— Я не хочу в Легион, — ответил Алек. — Я забуду тебя, — сказал он Инте и с тоской поглядел ей в лицо. — Мне казалось: вот чуть-чуть — и я опять человек. И я смогу тебя оживить. А мы уже пришли, — угрюмо сказал он ей, — и я опять тебя потеряю. А если найду — так это будем не мы. Не хочу, — сказал он с тоской, — не надо!

— А если мы просто умрем?

— Не знаю, — сказал он ей. — Я не хочу, чтоб ты умерла. Если ты пойдешь в Легион, так и я пойду… чтоб тебя искать.

— Значит дело только за мной? — она невесело засмеялась. — Вот видишь, Альд, а ты говоришь о свободе! Я не очень хочу исчезать, — задумчиво сказала она, — но я тоже не хочу в Легион. В конце-концов, что такое смерть по сравнению… с этим? Если бы я могла отыскать того, кто изобрел этот мир! Я просто не верю, — сказала она. — Если есть выход… Альд, — сказала она, — кажется, я понимаю! Выход есть, но он… Хорошо, — сказала она и вскочила с песка. — Пусть так и будет. Идем на прорыв!

Опять мы идем неизвестно куда, и серое небо смешалось с тяжелой водой. По серому сквозь серое и кругом ничего. Вот тебе твоя правда, подумал Алек, вот она тебе, твоя проклятая правда. В который раз? угрюмо подумал он, и сколько раз здесь опять проходить, если опять не вырвусь?

По серому сквозь серое и серо внутри, и все просвечено до конца безрадостным светом. И где-то там, вдалеке, лежит его жизнь, нелепая и жестокая жизнь — от скудного детства до смерти. Дурацкая выдалась жизнь, подумал он, сперва убивал, потом убили меня, и все началось сначала. Зачем это было надо? подумал он. Зачем я родился, за что я убит, и для чего я мотаюсь в проклятом кругу?

…Я стояла возле окна, и дождь лупил по обвисшему саду, и на дорожках лопались пузыри. Дождь и домик в саду. О боже! подумала она, так вот что это такое! Я даже не помню, как его звали, я помню только, как я его любила. Он глядел на меня и молчал — что можно сказать, когда тебя предают? Я любила его и я его предала. Я всегда предавала, подумала она, чаще себя, но достаточно часто и других. И не стыжусь, сказала она себе. Если бы не предавала, я бы не стала тем, что я есть, тем единственным, чем мне стоило стать.

Там, внизу, лежала вся ее жизнь, короткая и безмерно большая. Все уместилось в ней: сражения и любовь, холодное честолюбие и ночная тоска, задушенная нежность и вечная жажда боя.

— Я стала тем, что я есть, — сказала она себе, — а смерть зачеркнула меня и оставила мне Легион. Но чем эта ложная жизнь отличается от настоящей, от той, которую мне пришлось дожить?

…Мгновенная жизнь выступала из пустоты щемящим и красочным облаком воспоминаний. Друзья, лица девушек, трепетный луч маяка, зыбкие детские улочки Тайразо и лестница, уходящая прямо в море. Он оттолкнулся от скользкой ступеньки и нырнул, ушел в зеленую сочную глубину и плыл под водой, пока хватило дыхания. А когда он вынырнул, берег был далеко, и тяжелое красное солнце садилось в воду, а от солнца прямо к нему тянулась сияющая полоса, дробящаяся, текущая желтым и алым.

Он был один — маленький мальчик в огромном море, и это море принадлежало ему. И весь этот мир принадлежал ему, и вся его жизнь — от первого до последнего вздоха — принадлежала только ему.

И даже, когда все угасло, робость еще трепетала в нем, потому что его смерть принадлежала только ему…

— Альд! — закричал Алек, когда их швырнуло назад и покатило по серому, как опавшие листья.

— Альд! — закричал он, кидаясь навстречу второму удару, и опять его сшибло назад, как букашку с руки. Но он зарычал и снова пошел вперед, опять и опять, пока не очнулась Инта.

— Оставь, — сказала она. — Некого звать. Он уже свободен.

Маленькая фигурка, черная на сером, спокойная, как всегда.

— Иди сюда, — сказала она. — Я так и думала, что мы не пройдем. Просто не хотела ему говорить. Он бы нас не оставил.

— Почему? — спросил Алек. — Почему? — У него были бешеные глаза, и она погладила его по руке.

— Потому, что мы — это мы, и нам не нужна свобода. Мы — это мы, — опять сказала она, — что бы мы делали со своею свободой? Я не хочу ничего стыдиться…

— А я не стыжусь, — ответил Алек, — я давно за все заплатил.

— А я нет, — задумчиво сказала она. — Я ведь привыкла думать, что вся моя жизнь чем-то определена — войной, воспитанием, традициями семьи, воинским долгом, присягой — и в этой заданности я казалась себе свободной. А если бы мне в каждом случае был дан выбор — чем тогда окажется вся моя жизнь? Цепью предательств — больших и малых, ненужных жертв и бесцельных убийств. Значит, я должна презирать себя? Зачем мне такая свобода, Алек?

Они стояли, держась за руки, и что-то уже мерцало внизу. Сквозь серое, словно река сквозь тучи, изменчивый, будто рябь на воде, текучий узор из серебряных точек. Вот так мы смотримся со стороны: цепочки из белых искр и красные вспышки.

— Это… он?

— Да.

— А если вернуться назад?

— Назад не вернешься, — угрюмо ответил Алек. — Я пробовал.

— А вперед?

— Нет, Инта. Только вниз.

Она поглядела вниз, на яркие огоньки ненастоящего боя. Когда-то я часто играла в такие игры. Мне нравилось в них играть. Наземные операции, деблокада планеты, высадка десанта с нестабильных орбит…

Бездарные игроки, подумала вдруг она, четвертая цепь под ударом, сейчас ее просто выжгут. Она уложила цепь, и смутное сопротивление… нет, воспоминание. Вот так бывает, когда неясен Сигнал, и ты не знаешь, как быть в середине боя.

Она уложила цепь, и залп пронесся над ней, а цепь полыхнула огнем, и встречная цепочка искр распалась на редкие блестки.

И тогда она подняла цепь и повела на прорыв, а пятая черт знает где, и надо ее подтолкнуть…

Что-то случилось. Лопнуло, оборвалось, рассыпалось на осколки, и пустота до крика…

Она подняла глаза. Все тот же изменчивый мир никакой, тускло-серый — и пустота. До крика.

— Алек! — сказала она. «Алек», — сказали ее губы, но Алека нет, хоть он и стоит рядом с ней. Что-то лопнуло, разорвалось, разбилось, и между ними стена из каменеющей пустоты.

— Алек! — кричала она, но он уже уходил. Медленно и устало по невидимому склону. Уходил, уменьшался, исчез.

И еще одна искорка загорелась внизу…

ОДИН ИЗ МНОГИХ НА ДОРОГАХ ТЬМЫ…

Мрак души моей не рассеет свет,

Равнодушный гнев не смягчит мольба.

На дорогах тьмы мне спасенья нет -

Сам себе я суд, сам себе судьба.

«Ведь не станете вы отрицать того, что дороги этого мира полны как живых, так и мертвых?»

Ли Фуянь «Подворье предсказанного брака»

«Нет более мучительного наказания, чем не быть наказанным»

Акутагава Рюноскэ

1. КАКАЯ-ТО ИЗ СМЕРТЕЙ

Он уже знал, что жизнь эта будет недолгой, потому что проснулся в избитом, переполненном болью теле.

Боль не имела значения, существование тоже. Он просто лежал и ждал, пока станет понятно, кто он здесь и как предстоит умирать в этот раз.

Когда рождаешься, это занятней. Ты кем-то рождаешься, живешь, и только потом, перед самой смертью, вдруг вспоминаешь, кто ты такой и сколько раз уже умирал.

«Значит, скоро, — лениво подумал он. — Что-что, а смерть его всегда была не приятной. И — самое скверное — всегда не последней. А будет ли когда-то последняя смерть?» Но и это тоже уже почти безразлично. После сотни смертей становится все равно. Если что-то и важно — так только это мгновение, пока ты — это ты и остаешься собой. Был ли я в первой жизни в чем-то виновен? Если да — то это давно потеряло смысл. «Когда наказание несоразмерно с виной… а если и соразмерно? — подумал он. — Если я забрал столько жизней, что мне предстоит много тысяч смертей?» Но это тоже уже не имело смысла, и, кроме боли. теперь появился свет. Не радостный тусклый свет, рассеянный чем-то черным. «Решетка, — подумал он, — я в тюрьме», — и сразу же боль обозначила губы.

Он медленно поднял тяжелую руку, другая рука потянулась за ней. Наручники. Этот я — не тихоня. И новая боль — поднять голову и осмотреться. Нет, не тюрьма — темница. Мокрые стены в зеленых потеках, грязь и сырая вонь…

Он попробовал — и улегся опять. Этому телу слишком много досталось. Кто бы ни был в нем до меня, он не скучал в последнее время.

Шаги. Уже за мной? А впрочем, и это не страшно: скорее начнут, быстрее кончат.

Нет. Только двое. Вдвоем бы они не пришли: меня предстоит нести. Тюремщики. Двое? Значит боятся.

Ввалились и осмотрительно встали в сторонке — тот, кто был до меня, заставил себя уважать. Тюремщики. Это свои ребята, я столько их повидал в бесконечных смертях. Бывали скоты, но бывали и люди. Ну, эти посередине. Возможно, как раз они обрабатывали меня. Плечистый верзила и бородатый крепыш. Да, если они, все понятно.

— Ну? — сказал бородатый второму. — Проспорил? Энрас помрет путем!

— И тебе того же желаю, — ответил узник спокойно. — Да поскорее.

Верзила поймал бородатого за плечо, легонько отдернул назад и объяснил добродушно:

— Он по простоте. Не серчай.

— Когда? — спросил узник, и они озадаченно переглянулись.

— Почему-то я не расслышал. Голова болела, что ли?

Они переглянулись опять, и верзила ответил смущенно:

— Завтра о полудне, господин. Ежели чего желаешь… оно не велено… ну, да…

— Воды! — приказал он. — И чтоб до завтра я никого не видел.

— Энрас! — грубо сказал бородатый. — Тут твоя баба…

— Никого!

Теперь они уберутся, и я останусь один. Почти небывалый подарок — побыть собой и с собою наедине.

— Господин! — тихонько сказал верзила. Почему-то они не ушли. Стоят у двери и смотрят, и в глазах их страх и жестокое ожидание. — Это правда?

«Что?» хотел он спросить, но не спросил. Эти жаждущие глаза, эти бледные, потные лица…

— Да, — сказал он, — или нет. Узнаете, — и отвернулся к стенке. А когда, наконец, стукнула дверь, боль улыбки опять шевельнула губы. Занятное наследство он мне оставил. «Кто он был, этот Энрас?» — лениво подумал он. Кажется, это будет поганая смерть.

Рядом стоял почти полный кувшин с водой; он с трудом подтянул его скованными руками, долго пил, а потом стал устраиваться поудобней. Это тоже искусство — уложить избитое тело так, чтоб боль стала вялой и даже приятной. Наслаждение ничуть не хуже любви — миг, когда утихает боль.

Нет, подумал он, я просто забыл. Если я наказан, подумал он, это глупо вдвойне — я не страдаю. Страх отмирает, а к боли я так привык, что без нее мне чего-то не хватает.

Он лежал и глядел на серый квадрат, рассеченный темной тенью решетки, и какие-то смутные воспоминания не спеша перепутывались внутри. Все его жизни давно перепутались в нем. Он не знал, какая из них была первой и какая из них была. Лица, улицы, корабли, грохот бомб, пение стрел… тишина.

Тишина подошла и наклонилась, положила руки ему на лицо, и опять колесо, оно катится мне навстречу: колесо из огня, колесо из звезд; тяжело проминая мякоть тьмы, оно катится на меня, и беззвучный стон — это те, кого оно раздавило, и сейчас… боль! боль! жуткий треск раздираемой плоти, а когда оно прокатилось по мне, я поднял голову и засмеялся. Я — раздавленный, я — убитый, все равно я смеюсь над тобой! И тогда оно зашаталось, накренилось… нет, оно катится дальше, но когда-нибудь, может быть…

Снова шаги — там, за дверью; он недовольно открыл глаза. Темнота. Да, успело стемнеть, мне не долго осталось, подумал он, да и то норовят отнять.

Грохот засовов, ржавый возглас замка, дымный свет в глаза; он поморщился, щурясь, вгляделся. Тучный мужчина в расшитой хламиде, а при нем двое в черном и с факелами в руках. Не наигрались со мной, что ли?

Он невольно проверил тело — больно, но уже кое-что смогу. И подумал: тоже неплохо. Если они за меня возьмутся, им придется меня убить.

— Энрас! — позвал его главный. — Энрас!

Он не ответил. Глядел в упор и молчал.

— Энрас, ты что, не узнал меня?

Забавно было бы, если бы узнал.

— А зачем мне тебя узнавать? — спросил он спокойно.

— Энрас, — сказал тот с тревогой. — Это я Ваннор, разве ты не помнишь меня?

Обрюзгшее пористое лицо, безгубый рот, а глаза в порядке. Поганый тип, но не глуп и не трус. И тоже боится…

— А чего мне тебя помнить? Я думал мы попрощались.

Ваннор рявкнул на провожатых, они сунули факела в гнезда, и теперь мы вдвоем — я и враг. И бодрящая радость: не знаю, как там ваш Энрас, ну, а я тебе покажу.

— Энрас, — вкрадчиво начал Ваннор. — Ты полон ненависти, и это печально, ибо завтра дух твой должен расстаться с плотью. Сумеет ли он, отягощенный, покинуть эту юдоль скорбей?

— Сумеет, — сказал он спокойно. — Со своим духом я разберусь. К делу!

Ваннор молча глядел на него. Глядел и глядел, сверлил глазами и, наконец, сказал без игры:

— Ты знаешь, зачем я пришел.

— Можешь уйти.

— Раньше ты был разговорчивей.

Врешь, подумал он, главного он не сказал.

— Ладно, — сказал Ваннор, — ты меня ненавидишь. Но ведь то, что не хочется подарить, можно продать. Только одно слово, только «да» или «нет», и ты получишь легкую смерть! — и опять этот странный, перепуганный, жаждущий взгляд.

— Легкая смерть? Это немного меньше боли? Нет, мне уже все равно.

— Завтра ты пожалеешь, потому что это не так больно. Это очень противно, Энрас. Гнусная, позорная смерть…

— Люди — странные твари, Ваннор. Иногда они почитают именно тех, кто умер позорной смертью.

— Ну, хорошо, — сказал Ваннор, — видит бог, я этого не хотел! Ты сам заставляешь меня. Аэна…

Снова он впился глазами в его глаза и отшатнулся, увидев в них только тьму.

— До сих пор я щадил ее, Энрас, но ты знаешь, что я могу!

— Догадываюсь, — спокойно ответил узник, — и мог бы сказать, что и это уже все равно. Нет, — сказал он, — врать я не стану. Просто не могу верить твоим обещаниям, раз не могу заставить тебя выполнить их.

— Я поклянусь! — воскликнул Ваннор. — Перед ликом Предвечного…

— Ты врешь не в последний раз. Хватит, Ваннор! Ты ничего не выгадаешь, если замучишь Аэну. Даже не отомстишь, потому что я не узнаю. Уходи. Нам не о чем говорить.

— Ты должен сказать! Не ради меня… Энрас, ты сам не знаешь, как это важно! Дело уже не в тебе…

Он усмехнулся. Улыбался разбитыми губами и глядел в это смятое страхом лицо, в эти жаждущие глаза.

— Должен? Это ты мне кое-что должен, Ваннор, — и не мне одному. — Ничего, — сказал он, — когда-нибудь ты заплатишь. А это я оставляю тебе. Думай.

— Энрас!

— Уходи! — приказал он. — Не мешай мне спать. — Закрыл глаза и отвернулся к стене. Легко не выдать тайну, которой не знаешь. А любопытно бы знать, подумал он.

…Сухой горячий воздух песком оцарапал грудь, короткою болью стянул пересохшие губы.

Его не тащили — он сам тащился: хромал, но шел — и серое душное небо качалось над головой, виляло туда и сюда, цеплялось за черные крыши.

На редкость угрюм и безрадостен был этот мир, с его побуревшей листвою, с пожухшей травою, с безмолвной, угрюмой толпой, окружающей нас. И те же молящие, ждущие, жадные взгляды — они обжигали сильней, чем удушливый воздух, давили на плечи, как низкое, душное небо — да будьте вы прокляты, что я вам должен?

И только одно искаженное горем лицо мелькнуло в толпе, усмирив его ярость. Значит, Энраса кто-то любит. Хоть его…

Он не терпел, чтобы его провожали — ведь провожают всегда совсем не его, но почему-то сейчас это было приятно. Так одиноко было идти сквозь толпу в этом высасывающем, удушающем ожидании.

Толпа раздалась, пропуская его к помосту, и он усмехнулся: и тут колесо! Не очень приятно, но тоже не в первый раз…

Его потащили наверх, и он двинул кого-то локтем — без зла, просто так. Нет! Потому, что стражники тоже молчат, ни слова за всю дорогу. Он глянул и сразу отвел глаза. Все то же. Мольба и страх. И когда он возник на верху, толпа не ответила ревом. Просто лица поднялись вверх, просто рты приоткрылись в беззвучном вопле. Да или нет? Скажи!

Да что вам сказать, дураки? Откуда я знаю?

Пересыхающий мир под пологом низких туч… удушье… тяжесть… палящий сгусток огня… Так вот оно что! И тут все то, что он говорил, словесные игры этой ночи, сложились в такую отличную шутку, что он засмеялся им в скопище лиц. Нет, дурачье, я промолчу! Скоро вы все узнаете сами! Ну, Энрас, хоть ты меня и подставил, но спасибо за эту минуту веселья!

А потом он молчал — что такая боль для того, кто изведал всякие боли? Только скрип колеса, стук топора, мерзкий хруст разрубаемой кости…

А потом был вопль из тысячи глоток.

Палач поднял голову над толпой, и голова смеялась над ними!

2. АЭНА

Эту ночь она тоже провела у тюрьмы.

Сколько дней назад она убежала из дому? Не было дней — лишь одна бесконечная ночь, иногда многолюдная, иногда — пустая. Свет погас, и все в ней погасло в тот день; не было мыслей, не было даже надежды. Только какой-то инстинкт, какая-то безысходная хитрость…

Эта хитрость велела обменятся одеждой с нищей старухой, и теперь мимо нее, закутанной в драное покрывало, не узнавая, ходили те, что искали ее.

Этот странный инстинкт заставлял без стыда подходить к тюремщикам и охране, и она торопливо совала в их руки то кольцо, то браслет, и они отводили глаза от безумных пылающих глаз, обещали, не обещали, но не гнали ее от тюрьмы. Ела ли она хоть раз за все эти дни? Спала ли хоть миг за все эти ночи? Только жгучая черная боль, только жаждущая пустота…

— Он не хочет, — сказал ей тюремщик и отдал кольцо. Это кольцо подарил ей Энрас, и она берегла его до конца.

— Уходи, — сказал тюремщик, — никто ему не нужен.

Это была неправда, и она не ушла. Она только присела на землю в глубокой нише, и ее лохмотья слились со стеной. Там, за этой стеной, еще билось его сердце. Когда оно перестанет биться, она умрет.

А потом появились люди, и она побежала к воротам. Было очень много людей, но она не видела их. Бешеной кошкой она продиралась в толпе, яростная и бесстыдная, словно горе.

И она его увидала! Не глазами — что могут увидеть глаза? Искалеченного, едва бредущего человека с изуродованным лицом. Нет, всей душой своей, всей силой своей любви увидала она его — красивого и большого, самого лучшего, единственного на свете. И она рванулась к нему — сквозь толпу, сквозь охрану, сквозь… и его глаза скользнули по ней.

Это были чужие глаза, они ее не узнали. Только тьма была в этих глазах. Непроглядная твердая темнота и угрюмая гордая сила.

— Энраса нет, — сказали эти глаза. — Уходи! — и вытолкнули из толпы. И она, спотыкаясь, слепо пошла прочь, пока не наткнулась на что-то и не упала. И поняла, что незачем больше вставать. Энраса нет. Все.

Серым жалким комком она легла у тюремной стены, и даже боли не было в ней. Только жгучая, горькая пустота все росла и росла, разрывая ей грудь. И когда пустота стала такой большой, что проглотила весь мир, что-то мягко и сильно ударило изнутри. Позабытое дитя напомнила о себе, и впервые за все эти дни в ней шевельнулась мысль. Нет, не мысль — долг. Если я умру — умрет и оно. Последнее, что осталось от Энраса, умрет во мне. Я не должна умирать…

Грубые руки потянули ее с земли. Грубая рука схватила ее за плечо и и отвела с лица покрывало. И она увидела: это те, что в черном. Черные отыскали ее, и она умрет. Умрет — когда не должна умирать. И она взмолилась — не Небу и не Земле, а кому-нибудь, кто может ее услышать:

— О, пощадите! Дайте отсрочку! Мне еще нельзя умирать!

И грубые руки отпустили ее. Сквозь черную тишину она увидала людей. Много людей в серых плащах, лица их были закрыты и что-то блестело в руках. Никто ничего не сказал. Тишина задрожала от лязга мечей, и черных не стало. Люди в сером взяли ее на руки и унесли от тюрьмы.

Когда открылись глаза, она лежала в постели. Она не знала, чей это дом. Теперь у нее не осталось дома. Она не вернется в дом отца, потому что отец выдал Энраса черным.

Через день — или несколько дней? или это все длилась ночь? — она поднялась с постели. Ей дали платье и чистое покрывало, и люди в сером куда-то ее повели.

Ночь была в ней, но стояло ранее утро, серое, как плащи, и ее привели на площадь. Площадь была пуста, и помост уже разобрали. Она не знала, что был помост. Она только поняла: здесь умер Энрас. Она легла на истоптанный грязный камень, раскинула руки, прижалась к нему лицом. И всей душой своей, всей силой своей любви она воззвала к Энрасу: любимый, где ты? Ответь, отзовись, я не могу без тебя!

Но он так давно и так далеко ушел! И кровь, что здесь пролилась, была не его кровь. Он успел уйти, не изведав ни мук, ни позора, и кто — другой умер здесь вместо него. И острая, как кинжал, благородная жалость вонзилась в нее и исторгла слезы на глаза. О брат мой! Неведомый мой, несчастный брат! Спасибо тебе за то, что ты сделал. Демон ты или наказанный бог, или лишенная тела душа, но пусть кто-нибудь пожалеет тебя и дарует тебе покой!

А когда она поднялась с земли, человек с закрытым лицом заговорил с ней.

— Дочь Лодаса, — сказал он, — мы себя погубили. Мы сделали богом того, кто был послан спасти людей. Теперь он недобрый бог, он покинул нас в гневе, и смеялся над нами, когда уходил. Если хоть что-нибудь на земле, что способно смягчить его гнев?

— Да, — сказала она и прижала ладонь к животу. И тогда человек сдернул с лица повязку. У него было сильное худое лицо и глаза, золотые, словно у хищной птицы.

— Дочь Лодаса, ты вернешься в дом отца?

— Нет, — сказала она спокойно.

— Тогда я, Вастас, сын Вастаса, принимаю тебя в свой дом.

— Я не буду ничьей женой.

— Ты войдешь в мой дом как тооми — старшая из невесток.

И она закрыла лицо и пошла за ним.

В тот же день они покинули Ланнеран. Два дня мотало ее в закрытой повозке, и мир был тускл и бесполезен, как жизнь. А на третий день она увидала Такему. Дом Вастаса стоял на высокой горе, а селение облепило ее подножье.

В доме Вастаса она одела вдовий убор, и когда черное платье облекло ее стан, темнота сомкнулась над ней.

Три дня лежала она без и сна без слез в черной боли своей утраты. А потом — впервые — к ней пришел этот сон.

В черном — черном заботливом мраке была она, и другие, такие же, были рядом. Неощутимые, недоступные взгляду, но они были рядом, и он не пуст для нее был мрак. Но жестокий свет возник впереди, колесо из звезд, колесо из огня, оно мчалось к ней, рассыпая пламя, и под ним задыхалась и корчилась тьма.

И она уже знала, что это конец. Мрак дрожал под ногами, и жар опалял, но огромный яростный человек с телом Энраса, но не Энрас, вдруг схватил ее за руку и приказал:

— Назовешь его Торкасом.

А потом он отшвырнул ее прочь — прочь от смерти, прочь от огня, и колесо прошло по нему…

Она проснулась в слезах и встала с постели. И с тех пор она зажигала в молельной два поминальных огня — один для Энраса, один — для Другого.

3. ТОРКАС

На исходе ночи, едва просветлело, Торкас с Тайдом были на горной тропе. Самый добрый, самый надежный час между жаром дня и ужасом ночи, когда все живое торопится жить. Добрый час для охоты; они вдвоем загнали тарада, и Торкас прикончил его ножом.

Торкасу шел семнадцатый год; он был суровый и молчаливый, рослый и сильный не по годам. И пока Тайд освежевал зверя, он стоял на самом краю утеса над долиной, всплывающей из тишины.

Он будет правителем этого края, потому что у Вастаса нет сыновей. Он это знал; это было совсем не важно. И сила его, и храбрость, и личный воинский знак — кто может похвастать этим в такие годы? — тоже не много значили для него. Он просто такой, какой он есть, и это дается ему без труда. Но есть и другое, которое не дается. Томительное тревожное ощущение второго, не настоящего бытия. Как будто он жил и прожил, и забыл, и снова живет все то же десятый раз.

Как будто он — не он, не только он. Опять оно поднялось изнутри: мир ярче, резче запахи, тревожней звуки. И что-то — черное, знакомое, чужое — смерть? Тень за спиной. Упорный взгляд, назойливое вкрадчивое приближение…

И он отпрыгнул. В единственный оставшийся миг он отпрыгнул назад, схватил за шиворот Тайда, отшвырнул его за скалу и прыгнул вслед. И лавина камней обрушилась на утес, на то место, где он стоял и где Тайд свежевал тарада. Камни бились об их скалу, отлетали, гремели вниз, и он чувствовал на губах эту тягостную улыбку безнадежного торжества.

— Сын бога! — тихо промолвил Тайд. — Воистину длань судьбы над нами! Мальчик мой, за что тебе это?

Глаза в глаза — и серая бледность легла на его лице. Тайд ходил за Торкасом с малых лет, он учил его ездить верхом и драться; крепкий мужик на пятом десятке, но для Торкаса он был стариком.

— Не бойся, — сказал Торкас. — Я не спрошу.

Их дормы остались внизу, у начала тропы, и, вскакивая в седло, он снова взглянул на Тайда. Глаза — в глаза и не единого слова. И это значит: из тех, что посмеют ответить, я должен спрашивать только мать. И это значит: мне незачем торопится, до вечера я не смогу увидеть ее.

Ему было незачем торопится: еще загадка ко многим загадкам. Она отлично легла к другим, и сразу все стало почти понятно.

Я не знаю, как зовут мою мать.

Вастас, владетель Такемы, зовет мою мать тооми, женою старшего брата, — но у Вастаса нет братьев.

А все в доме, даже жены Вастаса, называют мать госпожой — и в лицо, и за глаза. В детстве я думал: «госпожа» — это ее имя.

Я не знаю, кто мой отец. Вастас зовет меня сыном, но это не так… Я знаю чуть не с рождения, что Вастас — не мой отец, хотя любит меня, как сына.

Суровое вдовство матери и то, что она не стареет. Она красивее всех женщин Такемы, но кто из мужчин пытался прислать ей дары?

И странные сны, где меня всегда побеждают. Всегда я дерусь с одним и тем же врагом, и он всегда успевает меня прикончить. И тусклая память о непрожитой жизни. Какие-то сказочные города, чудовища, огромные реки…

Кто этот бог, что бросил меня и мать? И что во мне так встревожило Тайда?

В доме Вастаса свято блюли старинный обычай. С десяти лет Торкас жил среди воинов на мужской половине, и раоли — внутренний дом — был закрыт для него. Он мог попросить служанку позвать к нему мать, но это было бы оскорбительно для нее. Только к смертному одру он мог бы ее позвать.

Она могла бы вызвать его к себе, но это было бы оскорбительно для него. Он был воин высокого ранга, а не слуга — только к смертному одру она могла бы его позвать.

И оставалось лишь просить у Вастаса позволения пройти вместе с матерью во внутренний сад.

…Дворик, где пахли цветы и журчала вода, и деревья еще не осыпали вялые листья. Серый сумрак висел среди серых стен, и мать была все такой же девочкой в черном.

Кем он был, этот бог, который оставил ее?

— Мама, — сказал он тихо, и голос его задрожал, потому что эта девочка — все равно его мать. Она его родила и кормила грудью, и, пока могла, отгоняла страшные сны. — Мама, — спросил он, — как твое имя?

Снизу вверх она глядела в его глаза, и в огромных ее глазах было черное горе.

— Еще не время, Торкас, — сказала она.

— Мама, — сказал он, — я уже многое понял.

Черное горе стояло в ее глазах, но голос ее был тверд и спокоен:

— Догадываться — не значит знать. Нет, Торкас, — сказала она. — Не торопись. Побудь еще моим сыном. Мальчик мой, — нежно сказала она, — не покоряйся, будь сильнее судьбы! Разве Вастас не любит тебя? В самый черный час он спас меня. Он заботился о тебе и воспитал, как родного сына. Разве ты не обязан отдать наш долг? Служи ему, защищай, унаследуй Такему и сбереги от врагов!

— Мама, я должен знать! Я выберу сам, но я должен.

— Выбора не будет, — сказала она.

Стоят и смотрят друг другу в глаза рослый воин и хрупкая женщина в черном. И только глаза их похожи — как мрак походит на мрак, огонь — на огонь и вечность — на вечность.

— Мое имя Аэна, — сказала она. — Я дочь Лодаса, одного из Двенадцати.

— Двенадцать?

— Двенадцать соправителей Ланнерана, — ответила она без улыбки. — Твой отец был Энрас из рода Ранасов, третий по старшинству. Он был человеком, но его сделали богом. Больше я тебе ничего не скажу.

Она повернулась и ушла, и он остался один. И он подумал: почему она моя мать? Почему другой такой нет на свете?

4. ВАСТАС

Лет десять, как он перестал ночевать в раоли. С тех пор, как начались страшные ночи. Слишком долго его вызывать из раоли, не то, что из комнат в Верхней башне.

А, может быть, вовсе не в этом дело. Жены его стареют, как и он сам, а Она, та, которую он так поспешно назвал сестрою, та, между которой и им только его честь и его слово…

Даже горечи нет в мимолетной мысли, как нет в нем сейчас волнения плоти. Он сидит, высокий, все еще сильный; лишь седина облепила виски и морщины легли возле губ.

Жалкий огонь светильника корчится на столе, никнет и мается в тягостной духоте. Не хочется думать о раскаленной постели. Не хочется думать о том, что бродит вокруг. С тех пор, как наш край запрудили ночные твари, Такема в осаде каждую ночь. Пока мы заставили их присмиреть. В последнюю вылазку Торкас не дурно их проучил…

И чуть раздвинулись угрюмые складки у губ, чуть смягчился пронзительный взор. Торкас — не дитя моих чресел, но дитя души моей, сын бога — и все-таки он мой. Он будет великим воином, и пусть иссякнет мой род, но не иссякнет слава Такемы…

Торкас… Все мысли о нем, и Вастас не вздрогнул, когда сам Торкас вдруг встал на пороге.

— Что случилось? — спросил он. — Тревога?

— Нет, отец.

И непонятное беспокойство: слишком мягко он это сказал. Торкас — суровый не по годам, он умеет таить свои чувства…

— Отец, — сказал Торкас и встал перед ним, и огромная черная тень потянулась под кровлю. — Я хочу тебя спросить.

— Что? — спросил он угрюмо. Неужели это свершилось? Неужели бог отнимет его?

— Я уже кое-что знаю, — сказал Торкас. Он дождался кивка и сел, и печальный огонь лампадки ярко вспыхнул в его глазах. — Я спросил у матери.

— Аэна — мудрая женщина, — грустно ответил Вастас. — Если она сказала — значит пора.

— Мой отец — ты, — сказал Торкас. — Ты меня вырастил и воспитал. Тот другой — только имя. Но все равно я хочу узнать…

Мгновенная ярость: я не позволю тебе ожить! И твердая горечь: я уроню себя, если солгу. Бесчестно соперничать с мертвецом, а превыше чести нет ничего.

— Это не только имя, — ответил он. — Это было последней нашей надеждой… или предпоследней, мне этого знать не дано.

— Он сделал мать несчастной!

Да! Подумал он яростно, и я его ненавижу! Но ответил честно, как подобает мужчине:

— Его просто убили, Торкас. Не думаю, чтобы он желал ей такой судьбы.

— Так кто он был: человек или бог?

— Человек, но его сделали богом. Погоди, Торкас, — сказал он устало, — давай я расскажу тебе все. Я видел Энраса дважды, — сказал он, — но не мог с ним говорить, потому что был в Ланнеране тайно.

— Почему? — спросил удивленный Таркас.

Он прикрыл глаза, сжал и разжал кулаки. Можно сказать: это мое дело. Можно солгать. Но не зачем открывать рот, чтобы сказать пол правды. И нельзя себя унижать, замарав ложью язык.

— Род Вастасов кончался на мне, — сказал он хрипло. — Я говорил с Ведающим и вопрошал Отвечающих, но имя свое я не назвал никому. Ланнеран полон жадных ушей и грязных ртов. Или я должен потешать ланнеранскую чернь своею бедою?

— Прости, отец.

— Я закрыл лицо, но не закрыл ни глаз, ни ушей. Я видел, как бурлит Ланнеран от вестей, принесенных Энрасом из Рансалы. Это были страшные вести, и я не знал, должен ли я им верить. Все, что я слышал, я слышал из третьих ртов, а рты в Ланнеране лгут. Суть этих слухов: Энрас вышел в море и встретил Белую Смерть. Белая Смерть уже сожрала все земли южнее Эфана и теперь подбирается к нам. Все мы обречены на гибель, но Энрас, кажется, знает путь к спасению. Правдой было одно: Энрас принят с великим почетом и Соправитель Лодас отдал ему дочь.

Меня это встревожило, Торкас. Род Ранасов не любили в Ланнеране. Они — бродяги и храбрецы, и городу трусов они непонятны. Коль Ланнеран готов породниться с Рансалой, значит, беда действительно велика.

Я захотел увидеть Энраса — и увидел. Я не мог с ним говорить, но я слушал, что он говорит другим. И я понял: с чем бы он не пришел — это не сказки.

— Не все сторонятся лжи, отец!

— Он не нуждался в лжи. Телом он был могуч, лицом приятен, нравом спокоен и разумен речью. Я решил, что задержусь в Ланнеране, чтобы спросить его самого.

— Ну?

Он покачал головой.

— Не прошло и двух дней, как грянула новая весть. Энрас в руках блюстителей и будет казнен. Лодас сам выдал зятя Черным.

— Ну? — опять хрипло выдохнул Торкас.

Он не весело усмехнулся.

— Ланнеран обезумел, сынок. Уши слышали, а языки разнесли то, что Энрас сказал Лодасу, когда его уводили. «Несчастный, — сказал он будто бы, — теперь ты всех погубил.» Эти трусы мычали от страха и ждали казни, но никто не посмел напасть на тюрьму.

Поглядел на Торкаса и сказал угрюмо.

— Со мной было десять воинов, Торкас, Такема не может воевать с Ланнераном.

— И ты дождался конца?

— Да, — ответил он так же жестоко. — Я хотел узнать и узнал.

— Что?

— Мир погибнет, — сказал он просто. — Я сам видел, как Энрас сделался богом. Пока он был человеком, он был снисходителен к людям, а теперь он их презирал. Он смеялся над ними, когда уходил. Он дал убить свое смертное тело, глумясь над теми, что сами сгубили себя.

— А мать?

— Один из моих людей заметил ее в толпе. Я не думал ее забирать. Хотел найти ей укромный дом и женщину, чтобы за ней ходила. Но когда к ней вернулся разум и она сказала, что носит дитя… Нет, — сказал он, — я не солгу: не ради нее и не ради ребенка. Чтоб заслужить милость того, кто ушел от нас в гневе, и защитить Такему. Но я награжден сторицей, Торкас, потому что у меня есть ты.

— А родичи… Энраса из Рансалы?

— Была война, — неохотно ответил он. — Ланнерану пришлось выплатить виру. А потом… Рансалы нет, Торкас, она умерла. Море ушло от Рансалы, и Ранасы ушли вслед за морем. Говорят, они построили множество кораблей, сели на них и уплыли.

И — тишина. Он молча глядит на обрывок света, на жалкий, чахнущий огонек. Будь мой соперник жив, я бы сразился с ним. Силой рук или силой ума, но я мог бы с ним сразиться. Но что я могу, если он не вытащит меч и не скажет в ответ ни слова? Он забирает Торкаса, как когда-то забрал Аэну…

— Ты не прав, отец, — сказал Торкас не громко, и он поглядел на него. Поглядел — и отвел взгляд. Потому что не Торкаса это были глаза, совсем чужие глаза, словно кто-то глядит через его лицо. Твердая теплая темнота, мрак Начала, что все вмещает в себя, но сам непрогляден для смертного взора. Уже?

— Ты неправ, отец, — мягко сказал ему Торкас. — Мне нужен ты, а не он. Я не знаю, как человек становится богом, но мне не нравится, когда презирают слабых, и смеются над тем, кто не может себя защитить. Мне нет дела до Энраса, но я хочу знать. Жизнь моей матери и моя… Это глупо если не знаешь, из-за чего… Если ты позволишь, я съезжу в Рансалу, когда минуют трудные дни.

— Ты волен ехать, куда захочешь, но в Рансале нет людей.

— Кто-то да есть! — сказал Торкас нетерпеливо. — Я возьму с собой пятерых и вернусь до начала Суши.

— Не загадывай, — устало ответил Вастас. — И не вздумай заглядывать в Ланнеран. Там тебя сразу сделают богом.

5. РАНСАЛА

На третье утро они оторвались от гор и рысью поехали между холмами.

Еще не началась сушь и не спалила траву. Короткая серая шестерка на спинах холмов и серая даль, и тяжелая тишина. Как тускл и безрадостен мир и как безлюден! И в этом пустующем мире мы еще убиваем друг друга?

Два дня в безопасности опустевшего края — и начали попадаться пустые селенья. Не разоренные — просто люди ушли, когда в последнем колодце иссякла вода. Они старались держаться подальше: в пустых домах обычно селится нечисть. Опасные порождения Великой Суши, которым почти не нужна вода. И все равно эти твари напали ночью, хоть мы и разбили лагерь вдали от домов. Колючие, безглазые, черные твари, они прорывались сквозь пламя и тучу стрел. Людей защитили плащи и кольчуги, но искусанный дорм околел к утру.

А к середине дня, в самую духоту, они увидели, наконец, башни Рансалы. На сером выжженном берегу, над серой гладью бывшего моря она возникла, словно из сна, веселым легким скопищем башен. И так не хватало за ними моря…

Безлюдье и зной, лишь звенит тишина, но гладки и прочны стены Рансалы, закрыты окованные ворота — Торкас сроду не видел столько железа, сколько было на створах огромных ворот.

Он поднял рог и протрубил сигнал: «Я — путник, я прошу приюта», — и звук без эха сгинул в темноте. Тайд осторожно тронул за плечо, и Торкас поглядел ему в глаза. Он знал: придут и отворят. Его здесь ждала судьба.

Пришли и отворили. Огромный человек, немного выше Торкаса и много шире в плечах. И темное широкое лицо, которое ничто не прикрывает, так странно, так тревожно знакомо…

— Я — Торкас из рода Вастасов прошу у тебя приюта для себя и своих людей.

— А я Даггар из рода Ранасов, седьмой брат по старшинству, изгнанный из рода. Коль тебя это не страшит, добро пожаловать в мои руины!

Веселый зычный голос — прогремел и тоже сгинул без эха.

— Спасибо, — сдержанно ответил Торкас. Даггар посторонился. Они проехали сквозь мрак прохода в огромный гулкий двор.

Величье даже в запустенье. Я думал: замок Вастасов величав, а тут я понял: он убог и тесен.

Даггар направил нас к громадине крытых стойл. Здесь были сотни дормов, а теперь лишь наши.

— Вода есть, — сказал Даггар, — мы, Ранасы, умеем добывать воду из камня. Вот с кормом худо — мы скотины не держим.

— Ты тут не один?

— Со мной жена и трое слуг — те, кто меня не оставил.

— Корм у нас есть, а вода кончается.

Даггар усмехнулся. Умно и насмешливо он усмехнулся, отошел от дверей сдвинул огромный камень. Нам бы не сдвинуть его втроем. В темной скважине тускло блеснула вода.

— Подземное хранилище?

— Да, — лениво ответил Даггар. — Ночи прохладны, а море, — слава богам! — еще не совсем пересохло.

Для Торкаса не было смысла в этих словах, но что-то в нем знало, что это значит, и он стиснул зубы, досадуя на себя. Нельзя быть тем, и другим. Или я — или…

Дом, в который привел их Даггар, был прекрасен и величав. Огромные гулкие комнаты, роспись на стенах — веселая зелень, счастливая синева, ликующий мир, которого не бывает. И Торкас подумал: а если бывает? А если таким и должен быть мир?

Тускнеет под слоем пыли богатая мебель: роскошные ложи, златотканые покрывала, тяжелые кресла, украшенные резьбой. Даггар хохотнул — бесшабашно и горько.

— Когда бегут, чтоб жить, берут то, что надо для жизни. А этот хлам… ну, что же, он сгорит вместе с нами.

Привел их в богатый покой, где было с десяток лож, и сказал воинам Торкаса:

— Отдыхайте. Вам принесут поесть. — И Торкасу: — А ты, господин Вастас, окажи мне честь, раздели со мной трапезу.

И опять они шли среди роскоши и запустения.

— Ты сказал — седьмой брат, — спросил Торкас. — Сколько же вас — братьев?

— Мы все одного колена. Отцы и матери у нас разные. Ты ведь сын Энраса? Он был третий по старшинству.

— Я приемный сын Вастаса, — ответил Торкас, и Даггар без улыбки взглянул на него.

— Ты прав, что держишься Вастов, здесь живым доли нет. Но пока мы одни, позволь считать тебя родичем.

— Куда мы идем? — спросил Торкас — чтобы что-то сказать.

— К моей жене, — ответил Даггар. — У Ранасов женщины носят оружие и не сидят взаперти. Майда будет рада тебя повидать.

Он распахнул тяжелую дверь; новый покой, еще роскошнее прежних потому, что убрано и опрятно, и высокая женщина поднялась им на встречу. И, увидев ее, Торкас молча отвел глаза, потому что он понял, за что Даггара изгнали из рода.

Это было одно лицо, у Даггара грубее и шире, у Майды — нежнее и уже, но оно повторялось каждой чертой, каждым взглядом и каждым движеньем.

— Что? — спросил Даггар. — Осудил?

— Я не судья вам, — ответил Торкас. — Я вошел в твой дом, значит, принял твой грех.

— А? — сказал Даггар. — Каково благородство! Оставь нам наш грех, дурачок, раз он нам в радость!

— Сын Энраса, — сказала Майда, — нам не надо прощения, но я хочу, чтобы ты нас понимал. Мы с Даггаром родились в один час…

Взгляды их встретились, словно сплелись пальцы, и улыбка отразилась в улыбке.

— Мы с ней одно, — сказал Даггар. — Знаем наперед каждую мысль и каждое слово. Знаешь ты, что это — когда тебя всегда понимают?

Он промолчал. Не мог сказать «нет» и не хотел говорить «да».

— Неужели я должен отдать свою Майду другому — который никогда ее не поймет и не полюбит, как я? И взять себе женщину, что не будет меня понимать? Они ушли, чтобы жить, — сказал он со странной улыбкой, — а нас оставили умирать, но — как видишь — мы еще живы, и это совсем не плохая жизнь.

— Это ваше дело, а не мое, — ответил Торкас. — Я в вашем доме и почитаю вас как родичей и как хозяев.

— Мы рады тебе как родичу и как гостю, — сказала Майда и отступила назад. — Раздели с нами трапезу, хоть она не слишком богата.

И они втроем уселись за стол.

После обеда он навестил своих: как их угостили? Воины спали, Тайд угрюмо сидел за столом и поглядел на него с тревогой.

— Богатый дом, — сказал ему Торкас, — но Такема лучше. Там жизнь. Вас накормили?

— Да, господин, — ответил Тайд и улыбнулся, но тревога осталась в его глазах.

— Отдыхай, — сказал Торкас и ушел.

Он долго бродил по дворцу. Наткнулся на лестницу и поднялся в башню. Здесь было жарко и пахло тленом. Сквозь узкую прорезь окна он смотрел в горящую даль, где когда-то синело море, а теперь только серые волны песка до самого серого неба…

А вечером он был опять с Даггаром и Майдой.

Диковинный светильник из белого камня взметывал вверх струю голубого огня. Даггар рассказывал о минувшем — о дальних странах, о давних набегах, о подвигах неизвестных людей, и каждое движение его лица удваивалось и повторялось в лице Майды.

Заманчиво и неприятно: мне странно, гадко, интересно…

— Постой, Даггар, — вдруг сказала Майда. — Наш юный родич проделал долгий путь и терпит нас не ради твоих рассказов. Скажи нам, Торкас, что ты ищешь в Рансале?

— Правды, — сказал он. — Я знаю мать и имя отца — но это все, что я знаю. Вастас спас мою мать и растил меня, как сына. Я чувствую себя не Ранасом, а Вастом. Но мне надоели недомолвки и тайны и то, как мне смотрят вослед. Кто был мой отец: человек или бог? Чего он хотел? Чего от меня ждут?

— Твоя мать жена Вастасу? — вдруг быстро спросила Майда.

— Нет!

И она невольно вскинула руку в древнем жесте защиты от Зла.

— Мальчик, — тихо сказала она, — ты знаешь, что в тебе две души?

— Да, — ответил он неохотно. Единственная тяжесть в наследии Вастов — он не сумел бы солгать. Он не сумел даже смолчать — тут и молчание было бы ложью.

— Я плохо знаю третьего брата, но это не он, Торкас. Энрас не мог стать богом! Он многое знал, был могучий воин и хороший хозяин — но в душе его не было Тьмы. Он был человеком Света и не мог возродиться. А то, что в тебе… — она вгляделась в него, сведя к переносью брови, горячая черная сила билась в ее глазах. — Тяжесть и темнота, но я не чувствую Зла… Это чужое, Торкас, но мне не страшно…

Взгляд ее обратился к Даггару, сплелся с его взглядом, как сплетаются в нежном пожатии пальцы, и из глаз ушла темнота. И она улыбнулась Торкасу радушной улыбкой хозяйки.

— Я сам не все знаю, — сказал Даггар. — Я младше Третьего брата лет на пятнадцать — был мальчишкой, когда все началось. В тот год первые братья решили отправиться в набег на Анхил. — Глянул на Торкаса и усмехнулся. — Мы ведь разбойники, родич. Много столетий назад к этому берегу пристал разбитый пиратский корабль «Ранса». Поэтому мы и Ранасы, что наши предки приплыли из «Ранса». Тут мы нашли тихую гавань — Рансалу — отсюда и грабили окрестные берега. Ладно! — сказал он, — затея была Третьего брата. Он выбрал Анхил потому, что мы не тревожили его двадцать лет, он успел обрасти и перестал ждать беды. Они вышли из гавани на трех кораблях весной, а вернулся к исходу лета только один корабль, и на нем было немного людей.

— Их разбили?

— Третий Брат не дошел до Анхила. Он наткнулся на белое море и пошел вдоль тумана. Энрас был умен — он сразу понял, что это важней, чем любая добыча. Черный огонь, — угрюмо сказал Даггар. — Вот тут мы и увидели в первый раз, как он сжигает. Энраса и еще пятерых он опалил снаружи — их тела были в ранах и язвах, но они остались живы. А остальных он жег изнутри; они умирали у нас на глазах, и не было им ни надежды, ни облегчения.

— Что это было?

Даггар не стал отвечать. Поглядел мимо него и вел себе дальше.

— Две сотни воинов и моряков, но Энрас был прав: совсем не дорого за то, что они узнали. Энрас определил наш срок в десять лет, — он вдруг поглядел на Майду и спросил — только ее: но почему? Все так думали, и мы тоже.

И в первый раз что-то в их лицах не совпало. Словно впервые пришла неразделенная мысль, мысль, которая нуждалась в словах, но Майда не смела сейчас сказать эти слова.

— Что это было? — опять спросил Торкас.

— Будь я проклят, если кто-нибудь знает! Если суждено, узнаешь сам!

— Не спрашивай, — мягко сказала Майда. — Мы ничего не скрываем, но это не ведомо никому.

И в мягком голосе твердость камня: не спрашивай, все равно не скажут.

И он спросил:

— Зачем Энрас отправился в Ланнеран? Чего он хотел?

— Помощи и совета, — ответил Даггар угрюмо. — Энрас считал, что если построить систему дамб, сколько-то подземных хранилищ, мы на века остановим Белый Ужас и сможем пережить Великую Сушь.

— У Ранасов было знание, — сказала Майда, — и мы не пожалели всех богатств Рансалы, но, кроме богатства и знаний, нужны были руки многих тысяч людей, а Рансала всегда была малолюдна.

— Сначала все шло отлично, — сказал Даггар. — Он добился большего, чем мы ожидали. Убедил жрецов Верхнего Храма, напугал Соправителей и даже породнился с Лодасом — богатейшим из жителей Ланнерана. Наверное, в этом его ошибка, — сказал Даггар. — Дочь Лодаса слыла первой красавицей Ланнерана и была наследницей неисчислимых богатств.

— Зависть трусов не умаляет чести достойных, — торопливо сказала Майда. — Дочь Лодаса не в чем упрекнуть. Она была честной женой и покинула дом того, кто предал ее супруга.

— До сих пор не могу понять! — хмуро сказал Даггар. — Безумие что ли нашло на этих подонков? Ладно, Энрас мог ошибиться. То ли не сумел поладить с служителями Предвечного, то ли они сами увидели в нем угрозу. Ладно! — сказал он яростно, и лицо его исказилось болью и гневом, словно годы ничуть не смягчили боль и не утишили гнев. — Они заставили оступиться служителей Верхнего Храма. Они запугали Соправителей — этаких тряпичных кукол. Но только безумцы совершили то что они сотворили! Могли выгнать Энраса из Ланнерана — уж в такое время Рансала не снизошла до сведения счетов! Но схватить Ранаса, как базарного вора? Подвергнуть пыткам? Казнить на потеху черни? Неужели они надеялись, что это мы простим?

— Мы отомстили, — сказал он с недоброй усмешкой. — Первый мой бой и первая кровь. — Он хохотнул — не смех, а рычание, и впервые Торкас почувствовал в нем родню. — Мы взяли по сотне жизней за каждую каплю крови. Мы заставили Соправителей — тех, кто остались жив — совершить обряд поклонения на том месте, где умер Энрас. Мы взяли с них столько золота, что снарядили двадцать пять кораблей…

— И мы проиграли, — сказала Майда. Боль и гнев погасли в ее глазах, и осталась только печаль. — Мы победили Ланнеран, но не смогли бы его удержать, и не смогли бы заставить их сделать то, что спасло бы Ланнеран и Рансалу. Мы потеряли слишком много людей и — главное! — время.

— Мы бросили жребий, — сказал Даггар, — кому из Ранасов идти по тропе Третьего брата. Жребий пал на Пятого брата, и с ним пошло двадцать воинов — все добровольцы, потому что мы знали: даже тот, кто вернется, вряд ли останется жив. Вернулся один — в Черном огне — и принес расчеты и записи Пятого брата. Мы убедились, что Энрас был прав, что все идет, как он говорил. Уйти далеко на север к Пределам Льда — туда не скоро дойдет Белый Ужас.

— Мы все рассказали, — сказала Майда. — Прости, Торкас, но большего мы не можем сказать.

Две пары одинаковых глаз и общее ожидание, и он, сглотнув упрямый комок, ответил им торопливо:

— Спасибо. Я должен подумать. Если вы не обидитесь, я буду спать со своими людьми.

В эту ночь не было полной тьмы. Бледный отсвет, словно дальний проблеск зарницы, Чуть подсвечивал край небес. В стороне, где уже нет моря.

Торкас стоял у окна, когда тот, другой, зашевелился в нем. Он был огромный, властный, спокойный. Прищурившись, он вгляделся в тьму и улыбнулся его губами.

— Занятно, — сказал он себе и мне. — Похоже, мы здорово влипли, Торкас. Придется нам завтра пойти и взглянуть.

«Отец!» — хотел он сказать, но не сумел. Только Вастасу мог он сказать «отец».

— Ничего, — спокойно ответил другой. — Это не важно, Торкас.

— Я хочу добраться до моря, — сказал Торкас Даггару. — Тайд все равно от меня не отстанет, а остальные… ничего, если они подождут меня здесь?

— Сколько угодно, — сказал Даггар. — Запасы Рансалы обильны.

— Даггар, — сказал Торкас, — если я не вернусь…

— Я отправлю ребят в Такему и дам им еды на дорогу. Я думаю, ты вернешься, Торкас. Жаль, что я не могу прогуляться с тобой.

— Я знаю, — ответил Торкас. В самом деле, он знал — или знал Другой? — что Даггару и Майде суждено умереть в один час.

Но, кажется, это будет не скоро.

Они ехали по серым пескам бывшего моря. Створки раковин, белые кости покрывали песок и тоскливо хрустел под лапами дормов. Было душно, но Торкас и Тайд закрыли повязками лица, потому что на кожу садилась жгучая соль.

Три дня они тащились в этом тумане, спали, прижавшись к дормам, не разжигая огня, и с каждым днем отблеск за краем неба становился все ближе и все красней.

На четвертый день они увидели море. Оно тоже было серым — как небо и мир. Но живой беспокойный блеск, но пронзительный запах — чем-то острым, томительным, радостным пахло оно, и усталые дормы пошли скорей, понеслись по пескам навстречу прохладе.

— Тайд, — спросил Торкас, — ты был тогда в Ланнеране?

— Да, господин, — сурово ответил Тайд.

— Ты бы Его узнал?

— Да, господин. — Помолчал и добавил. — Узнаю.

— Я не хочу становиться богом, Тайд! Я не знаю, как быть, — сказал он с тоской. — Сражаться против Судьбы? Но разве это не трусость — не сделать того, что тебе суждено? Покориться Судьбе? А разве это не трусость — покориться и делать не то, что хочешь?

— Нет, господин, — ответил Тайд. — Это не трусость. Только с Судьбой все равно не поспоришь — повернет на свое. Лучше уж сделай, что тебе должно, да и вернись домой, отцу на радость, а нам — в защиту…

А к вечеру они увидели белое море. Они ехали берегом вдоль самой кромки прибоя, вдоль волнистой мерцающей полосы, украшенной у камней комочками пены, и ветер нес уже не прохладу, а влажную паркую духоту, и марево мокро дрожало над морем, и вкрадчивые полоски тумана медлительно липли к тяжелой воде.

Туман все гуще мешался с водой, вскипали и лопались пузыри; вода закипала, как в котелке, а дальше была непроглядная муть, колышущаяся стена из пара.

«Он натолкнулся на белое море и пошел вдоль тумана…»

Как близко…

И снова Другой шевельнулся в нем, без слов говоря, что следует делать.

Он спешился, бросил поводья Тайду, плотнее закутал повязкой лицо, надел рукавицы и коротко бросил:

— Жди меня здесь!

— Нет, господин!

— Да, — ответил Другой. Без нетерпения и досады: просто воля его закон, и возражения невозможны.

— Для тебя это смерть, — сказал Другой, — а я вернусь, — и довольно скоро.

И они вошли в полосу тумана — я и Торкас, я и Другой…

Вот оно что, подумал он. Похоже на свищ. Занятно.

Белая-белая смерть, липнет к лицу, щупает тело горячей лапой…

Не бойся, малыш, я прикрываю.

Красный отблеск на белой мути. Неужели это горит вода?

Алая огненная пасть. Жадная пасть жрущая мир.

Он недобро прищурился на огонь — он один, извечно, бессмертно мертвый, он — один на один с врагом, вечно мертвый против вечно живого, но всегда несущего смерть.

Алая пасть, огненный вихрь, жаркое колесо из огня; вот оно двинулось на него, ничего, здесь стою я, ну, попробуй меня раздавить! И Тяжелая темная сила — сгусток тьмы, наполненной болью, горечь жизней, одиночество и гордыня. Черный кокон жгущего мрака; он стоял, погруженный во тьму, и огонь налетел на него, окружил, отшатнулся.

И тогда он пошел вперед, шаг за шагом тесня колесо, и оно откатилось назад и почти затерялось в тумане.

Красный отблеск на белой мути…

— Что, малыш, я еще гожусь?

Он устало провел рукой по прожженной повязке и, сутулясь, побрел назад.

6. ДВОЕ

Не спеша возвращались они в Рансалу. Дормы устали, да и незачем было спешить. Пока я в пути я никому не должен. А когда я приеду…

— Тайд, — спросил он, — что же мне делать? Энрас знал, как задержать Белую Смерть. Я ничего не знаю. Я даже не знаю, хочу ли я узнавать.

Тайд ответил не сразу. С угрюмой гордостью он поглядел на него — могучий юноша, отрок годами, но телом и разумом муж. Мой бедный мальчик, ведь это только вчера я посадил его на седло и впервые дал ему в руки меч. А сегодня судьба взялась за него, принуждая исполнить долг… Как быстро, горько подумал он, как мало лет дал ему бог!

— Долг — есть долг, господин, — ответил он твердо. — Долг важнее чем жизнь. Но куда бы я не пошел, я тебя не оставлю.

— Спасибо, Тайд, — сказал ему Торкас, — только я не знаю, куда мне идти…

Жизнь человека проста, хоть, может быть, нелегка. Смерть — удел человека, смерть в бою — удел мужчины. Он не боялся смерти, слишком молод он был, чтобы ее бояться. Даже судьбы он теперь уже не боялся. Мама права: выбора нет. Вынувший меч обязан драться. Воин живет затем, чтобы защищать свой дом. Энрас хотел это сделать, но не сумел: его убили и долг его теперь перешел ко мне.

Я не хочу, по-детски подумал он, я не хочу ни судьбы, ни долга. Я не могу, подумал он, это совсем не такая жизнь, я ничего в ней не знаю…

И он почувствовал вдруг, как он одинок, как он испуган и как бессилен. Если бы это было сном… если бы я мог просто проснуться…

Мама, подумал он, мама, отгони этот сон, как отгоняла те сны когда-то. И он вдруг вспомнил, что она говорила:

«Безымянный, усни, не тревожь мою детку.»

— Безымянный, — сказал он, — не засыпай! Кажется, я боюсь…

Рансала не изменилась, но стала другой. Красивый, удобный, богато украшенный склеп…

— Я завтра уеду, — сказал он Даггару, и Даггар усмехнулся.

— Дай хоть старику отдохнуть, раз сам двужильный. Не торопись, — сказал он, — побудь еще пару дней, чтобы знать, что черный огонь тебя миновал. Или ты не добрался до моря?

— Я дошел до огня, — сухо ответил Другой. Как-то сразу он вышел вперед и заслонил его. — Не твоя вина, что я вернулся живым. Ты сделал так, что я не мог не пойти.

— Да, — сказал Даггар, — я это сделал. А почему бы и нет? Если ты просто человек, то что значит твоя смерть, раз скоро умрут все? А если ты в самом деле то, что почудилось Майде…

— А мне почудилось, что ты — мой родич, брат моего отца и не должен желать мне смерти!

— Я не желаю тебе смерти, — сказал Даггар, — и был уверен что ты вернешься. Ты носишь обличье Ранасов, но ты не Ранас. Ты и не Васт — Васты весьма достойный, но варварский род. Ты же ведешь себя так, словно тебе известно даже то, что не ведомо мне. А я, мой друг, один из немногих в этом несчастном мире, кто знает довольно много, потому что Ранасы собирали не только золото, но и Знание.

— Ну и что ты знаешь? — с усмешкой спросил Другой. — Как осаждать воду на камнях? А, может, ты знаешь, откуда тучи и почему при таком испарении почти нет дождей? Или что такое этот самый огонь?

— Нет, — ответил Даггар, — не знаю. И очень может быть, не пойму, если ты попробуешь мне объяснить. Зато теперь я знаю, что Майда права, и ты не совсем человек.

— Ну и что? Это избавляет тебя от родства со мной?

— Нет, — ответил Даггар. — Это объясняет то, что ночью опять стало темно.

— Я не терплю ловушек, — сказал Другой, — и не люблю, когда со мной хитрят. Ты сделал глупость, когда пошел окольным путем. Счастье твое, что я — достаточно человек, и уже разделил с тобой хлеб.

— Может и так, — ответил Даггар спокойно. — Может быть я в тебе ошибся. А, может, ты попросту стал другим. Ладно, — сказал он, — будем считать, что я понял. Я хочу кое-что узнать…

— Что?

— Сколько нам осталось, Торкас?

— Меньше года для Рансалы и лет пять для всего мира.

— Теперь?

— Да. Барьер должен был дойти до вас дней через сто, теперь доберется дней через триста.

— Спасибо, — сказал Даггар. — Обреченному каждый день подарок. А если сделать сейчас то, что рассчитывал сделать Энрас?

— Дамба? Ерунда! Если эта дрянь выползет из воды, она мигом разогреет себя до плазмы. Тогда ваш счет пойдет не на годы, а на часы!

— Не понимаю, — сказал Даггар, — но это не важно, если с Белой Смертью можно бороться… и победить?

— Нет, — сказал Другой, — победить я не смогу. Поверь на слово, потому что объяснять бесполезно. Может быть, если меня не заставят скоро уйти — оттяну ваш срок на год или два. На большее не надейся.

— Я привык обходиться без надежды, — сказал Даггар с усмешкой. — Но я умею быть благодарным. Я сам, и все чем я владею…

— Ты не владеешь ничем, что могло бы мне пригодиться.

— А, может, этим владеет кто-то другой? Намекни и он недолго будет этим владеть!

Что-то томило его и все гнало куда-то. Опять он бродил по дворцу: огромные залы, лестницы, маленькие каморки, фрески, богатая утварь, вещи, которые он не мог бы назвать, пыль, забвение, запах грядущей смерти…

— Безымянный, — попросил он, — ты не уйдешь? Ты будешь со мной?

— Пока ты жив, мне некуда деться. Может и зря, но не я виноват.

— Ты — мой отец? — спросил и ждал в смущении и тревоге, и ему стало легче, когда Безымянный ответил:

— Нет. Я разминулся с Энрасом, — сказал ему Другой. — Я думаю, Энрас умер от пыток, и я пришел в опустевшее тело. Не думай об этом, — велел Другой. — Похоже, что мы с тобой поладим.

— Знаешь, — сказал он, — мне снятся чудные сны. Иногда огонь, а иногда человек без лица… Всегда мы деремся, и он всегда меня побеждает, но я всегда дерусь до конца. Или это был ты, а не я?

— Может быть, — ответил Другой. — А что?

— Я узнал. Вот сейчас, когда ты сражался с Белой Смертью… Это было совсем как в этих снах.

— Ну и что?

— Даггар удивлялся, что они еще живы… лишних семь лет. Потому, что ты был во мне?

— Может быть, — равнодушно ответил Другой, и Торкас подумал: ему все равно. Но ему не может быть все равно — разве он за этим вернулся?

— Выбрось глупости из головы! — приказал Другой. — Я в эти игры не играю, и тебе не дам. Это смерть — и скорая смерть…

— Я не боюсь смерти!

— Дурачок! Это для меня смерть только немного боли, и немного тьмы перед новой болью, для тебя смерть — это смерть. Ты мне нравишься, Торкас, — сказал Другой. — Слишком долго я был один, и мне приятно, что рядом со мной есть еще кто-то. Я не прочь немного продлить эту жизнь.

«Мама! — подумал Торкас. — Мама, дай мне слова, чтобы его убедить! Я совсем этого не хочу, но я унаследовал долг…»

Мальчика тянет в драку, лениво подумал он. Непросто будет его удержать. Смешно: я хочу удержаться от драки! Но в этот раз я не хочу умирать. «Почему я даю себя убивать? — хмуро подумал он. — Что будет, если теперь я не дам им себя убить?»

7. ЗАСАДА

Вот и все. Простились с Даггаром и Майдой. Простились со слугами — невидимками, которые вдруг обрели естество: один глубокий старик, двое — в тех же годах, что Даггар. Простились с Рансалою; грохнули за спиной ворота, и снова пылит заброшенная дорога, и серое небо вдали сливается с серой землей.

Расшумелись, подумал о спутниках Торкас, рады, что выбрались из Рансалы. А Тайд молчит и поглядывает с тревогой, и Другой затих, словно вовсе исчез, но он никуда не ушел, он где-то во мне, и от этого как-то увереннее и спокойнее. Все равно, как сильный отряд у тебя за спиной.

Через несколько я увижу маму, подумал он, и она сразу встала перед глазами. Девочка в черном со строгим и прекрасным лицом, и в глазах у нее тайна. А у Энраса не было Тайны, подумал он, почему же она его так любит? Я увижу маму, подумал он, и расскажу о Даггаре и Майде. А отец… что я должен сказать отцу? Я люблю отца и почитаю его, но мне не хочется говорить ему все…

Тишина стояла кругом — только топот дормов и звяканье сбруи. Давно уже скрылись из глаз башни Рансалы, и день наливался тяжестью и духотой. Тихий день, но внутри холодок тревоги. Острый тоненький холодок, как жало змеи.

Они ехали, день тянулся к закату, и тревога делалась все сильней.

— Что там? — спросил у Безымянного Торкас, но тот не ответил ему. И когда впереди показались люди, он тоже не дрогнул внутри. Он знает, что делает, подумал Торкас, а я не знаю, что делать мне.

Люди в серых плащах, но не горцы — другая повадка и иначе сидят в седлах. Их втрое больше, подумал Торкас, трое на одного, бывало хуже…

Миг — и вот мы готовы к бою. Тайд по левую руку, Кинкас — справа, остальные трое за нашими спинами. И когда они налетели на нас, мы привычно сомкнулись в круг мечей. Круг мечей, молчаливая доблесть Такемы; малое против большого — но мы стоим до конца, как стоят наши скалы.

Странный, безмолвный бой. Мы молчим, потому что наш клич — это лязг мечей о мечи, но молчат и они, только звон мечей о мечи, только хрип и стоны и редкие крики боли. Кто-то упал позади, но я не могу обернуться. Мы еще держим круг, нас мало, нас слишком мало, Я ошибся, подумал Торкас, надо было пробовать прорваться, вон, справа, подъезжает еще отряд.

Он свалил того, кто был перед ним, и достал того, кто напал на Тайда. Удар! Он еле успел прикрыться, отбил, ударил, снова ушел. Обманный выпад — и его меч яростно взвизгнул, сметая голову с плеч, но Кинкас охнул, упал — и круг мечей разомкнулся.

Он не успел почувствовать страх — Другой откинул его, как щенка; меч вдруг стал легким, словно тростинка, слишком легкий, подумал он, и больше он ничего не думал, он просто смотрел чужими глазами: не его это были уже глаза, не его это было теперь тело.

Так в сушь обходится с зарослями пожар.

Миг — и в руках у странника два меча, и то, что он делает с ними, непостижимо.

— Хей! — он врубается в самую гущу, а все остальные словно стоят, и вялые медленные удары ничем не могут ему повредить.

— Хей! — два меча вонзаются в плоть, рубят, крошат, сметают с дороги. Они бегут, но Другой быстрей, он встает на пути и рубит, крошит, сметает.

— Не надо! — взмолился Торкас. — Хватит! — но он засмеялся безрадостно:

— Нет, малыш! Никто не должен уйти, потерпи, — и никто не ушел, он один стоит среди трупов, залитый кровью.

Тайд, подумал Торкас. Где Тайд? И другой глянул на скопище трупов.

— Все погибли, когда ты покинул круг!

— Нет, малыш. Двое еще стояли, когда я погнал это стадо. Глянь-ка за ту скалу.

Они там и были, Тайд и Лонгар, израненные, но — слава Небу! — живые. Лонгар сумел подняться, но Тайд, лежал на земле, и Безымянный встал рядом с ним на колени, осмотрел кое-как перевязанный бок, покачал головой и сказал угрюмо:

— Крепко тебя достали!

— Господин! — сказал Тайд еле слышно. Очень бледен он был, и губы его запеклись, но в суровых его глазах не было страха. — Ты уже бог, господин? — спросил он. — До конца?

— Нет, — ответил Другой. — Только на время. Потерпите, — сказал он. — Я скоро вернусь.

И мы бредем среди изувеченных тел, отыскивая того, в ком теплится жизнь.

И смятое смертной мукой лицо и глаза, исходящее смертным страхом.

— Кто вас послал? — спросил Другой. — Глупец! — сказал он, — я — бог! Я достану тебя и там! — кровавый меч указал на кровавое небо, и бледные губы шепнули: — Ваннор.

— А! — сказал Безымянный. — Знакомец! — и страшный меч оборвал последнюю боль.

— Тайд! — сказал Другой. — Ты можешь ехать верхом?

— Не знаю, господин.

— Сможешь! — сказал он и встал рядом с ним на колени. — Сможешь! — сказал он и положил ему руки на грудь. И Торкас почувствовал облако темной силы — тяжелое, властное, такое же, как тогда. Тайд шевельнулся, лицо его порозовело.

— Да, господин, — сказал он. — Похоже, смогу.

— Вы с Лонгаром вернетесь в Рансалу. Молчи! — сказал он, — сейчас вы будете мне обузой. Но если ты хочешь, чтобы Торкас вернулся… Мне нужен Даггар, — сказал он Тайду. — Скажи, что я жду его в Ланнеране. Пусть подлечат тебя, и сразу же выезжают.

— А если он не захочет?

Но тот лишь усмехнулся в ответ.

— Лучше бы нам вернуться в Такему.

— Чтобы навлечь на нее войну?

Он кликнул Лонгара, и они пошли на поиски дормов. Те убежали недалеко. Сбились в кучу — чужие и наши — и понуро ждут, кто за ними придет.

Надо было поить скотину, и мы стали снимать седельные мехи с водой. У чужих было мало воды — они долго ждали в засаде. И когда мы выбрали пятерых, остальные дормы пошли за нами.

— Доведи их в Рансалу, — сказал он Лонгару. — Сам видел: Даггару не на чем ехать.

Будто пушинку поднял он Тайда в седло, махнул напоследок Лонгару, и мы остались одни. Только мы и мертвые, и полная смерти ночь…

Другой связал гуськом трех отобранных дормов и мы полетели в ночь.

— Ночные, — подумал Торкас, но он засмеялся:

— Пускай они боятся меня!

— Враги…

— У вас не придумали луков, а в ближнем бою вы мне не страшны.

— Я не хочу в Ланнеран!

— Твоя мать — Аэна? — спросил Безымянный.

— Да!

— Мне нужен в Ланнеране один человек. Он пытал твоего отца, хотел убить твою мать, а сейчас охотится на тебя. Ну?

Он не сжал кулаки и не скрипнул зубами, потому что тело было теперь не его. Он только страстно подумал: да!

8. БЕЗЫМЯННЫЙ БОГ

Ночь сомкнула небо с землей непроглядным мраком, и мы несемся сквозь мрак, летим, как сквозь ясный день, и наши дормы не спотыкаются и не боятся.

И темная, беспощадная ярость захлестывает меня. Она не моя, я знаю, но это я, я — Энрас, я — Торкас, я — невидимый бог, я — часть Первородной Тьмы — гряду на бессильную землю. И возбуждающий зов кружащейся рядом смерти. И меч — часть меня — неотвратимей судьбы и яростней мести; мои глаза не видят его во мраке, но зрением Другого я различаю и то ужасное, что он разрубил с нечеловеческой силой, и черная липкая кровь на плаще и на шерсти дорма, и хохот — не мой! — оглушительный яростный хохот, пугающий землю и сотрясающий тьму.

Мы мчимся сквозь мрак, летим, как ночные птицы, и смерть бессильно кружится вокруг, и горькая, тягостная, хмельная свобода — я есть, я жив, без боя не уйду!

Мы мчались, пока непроглядная ночь не выцвела в призрачный сумрак — предвестник рассвета.

— Эй, парень! Проснись! — сказал мне Другой. — Займись скотинкой, а я ненадолго уйду.

И он ушел, а я остался в степи в печальный предутренний час, безопасный и бестревожный. Я спрыгнул на землю, расседлал своего скакуна, обтер с него пену и пот и занялся остальным. Я думал, что Безымянный совсем загнал наших дормов, но они вроде бы и не устали. И когда мой Азар ткнул меня мордой, требуя корма, я подумал: а здорово быть богом! И еще подумал, что быть у бога конюхом и слугой не стыдно даже правителю Ланнерана.

Я подумал о глупостях, чтобы не думать о том, кого мы должны найти. О том, кто пытал моего отца, хотел убить мою мать и чуть не прикончил Тайда. Позволит ли Другой мне рассчитаться с ним самому?

— Не выйдет, — ответил он. Он вернулся. — Поспи, — сказал он, — мы выедем на рассвете и будем ехать до полного зноя.

Три дня этой скачки — и дормы уже устали. Все чаще он перекладывает седло, но мы все летим то сквозь день, то сквозь ночь, и я все так же отрезан от тела.

Порою ярость туманит мой ум: мне хочется драться с ним и разорвать оковы, но я смиряю себя, потому что знаю: он не желает мне зла. Мы связаны с ним, как веревкою, тягостным долгом, он так же, как я, бессилен перед судьбой и делает то, что ему не хочется делать.

Мы мало с ним говорим в огне этой скачки но я не скучаю: его мысли выплескиваются ко мне; я редко их понимаю, но я стараюсь понять, впитать, удержать — он — часть меня, он больше меня, он больше моей судьбы.

Мы мчимся по умершей пересохшей земле, но вокруг летят другие миры — прекрасные, страшные, полные красок и боли. Мы мчимся сквозь боль и сквозь смерть, сквозь войны, пожары, потопы и казни; он ищет что-то в этих далеких мирах, пересыпает лица, словно песок в ладонях, встряхивает и рассыпает груды событий; вера, предательство, ложь, благородство; из ничего возникают империи и рушатся в никуда; зло — но оно созидает и приносит благие плоды, и добро — но оно все разрушает. Это больше, чем я узнаю за целую жизнь, я вбираю это в себя, я учусь, пусть я скоро умру, но я хочу это знать, я не буду богом — но часть бога будет во мне!

Мир понемногу стал оживать. Здесь уже есть трава — сухая трава пустыни, но дормы могут пастись. И можно напиться, вырвав сочный корень иора. А вот и поля, невзрачные стебли гроса, но колосья полные, здесь будет что убирать. И даже вода непонятно откуда. Блестящая черная грязь на дне канав, а кое где и тонкая пыльная струйка.

Откуда вода, если нет ни рек ни ручьев?

— Потом! — ответил Другой нетерпеливо. — Смотри туда!

И я вижу — не глазами, а через него — кучку всадников и десяток повозок.

— Давай, малыш! Нам надо пристроиться к этим людям!

— Это коричневые плащи, — говорю я ему, — наемники Ланнерана. Они сменили цвет, когда отреклись от гор. Мы с ними враждуем, — говорю я ему.

— Вастас разбил болорцев, когда их прислали к нам за Дором-отступником, и только двоих отпустил живыми, но обнажил их лица.

— Дор-отступник? — спросил он. — Занятно. Потом ты мне об этом расскажешь. Ладно, Торкас, хитрость на войне — не позор. Серые плащи носят не только в Такеме. Тайд из Ниры — как тебе это имя?

— Это точное имя, но оно не мое!

— А какое твое имя, дитя трех отцов? Ранас? Вастас? Исчадие Тьмы? Тайд тебе дал не меньше, чем каждый из нас, вот и не опозорь его имя!

И я смолчал, подавив свой гнев, потому что слова его меня испугали.

Мы свернули с дороги и поехали напрямик, чтобы выехать к ним с востока. Он так рассчитал, что нам пришлось их еще поджидать, и он успел перебросить седло на другого дорма. Сорвал с плаща мой воинский знак, отцепил именные бляшки со сбруи, прыгнул в седло — и сразу исчез, и я остался один на дороге, поджидая тех, что подъедут ко мне.

Болорцы увидали меня и выдвинулись вперед, прикрывая людей и повозки. Они не прикоснулись к мечам, потому что я был один, но не сказали мне слов, что полагалось при встрече.

— Пусть не иссякнет ваша вода, — сказал им я, — я — Тайд из Ниры и не ищу ссоры.

Я сам удивился тому, как легко соврал, но, может быть, Безымянный прав — и это не ложь? Тайд по первому слову отдаст за меня жизнь, разве он не даст мне на время имя?

— И ты не ведай жажды, Тайд из Ниры, — сказал, наконец, их старший, высокий воин со знаком черной змеи. — Не страшно в пути одному?

— Нас было двое, — ответил я неохотно, — но путь далек, а ночи опасны.

Он взглядом проверил моих худых, заморенных дормов, ввалившиеся бока седельных мехов, мой, плащ, заляпанный черной кровью и поднял руку, съезжая с дороги. Повозки проехали мимо нас. Не дормы, а клячи, и возницы смотрят без любопытства; худые, усталые, тусклые лица, как будто их путь был длиннее моего. Когда мы остались одни на дороге, болорец сказал:

— Я Ронф, сын Тарда. Если тебе в Ланнеран, ты можешь ехать вместе с нами.

И мы поехали рядом.

Мы ехали рядом до полного зноя и стали передохнуть у живого ручья. Хватило воды и для людей и для дормов — с тех пор, как мы оставили горы, я не видел столько текущей воды.

Я не стал с ними есть, а сел в стороне. Когда едят, открывают лицо, но я оскорблю их, если останусь в повязке.

Раньше я никогда не видел болорцев, только знал, что они — враги. А у них были лица, как у горцев Такемы — высокие скулы, коричневые глаза, не знавшая света белая кожа.

Четверо молодых — чуть постарше для меня, а Ронф немолод, в тех же годах, что Тайд. Они глянули на меня, отвернулись, заговорили о чем-то, о чем говорят воины на привале, а Ронф все посматривал на меня, хмурился, отвечал им отрывисто и односложно. Вдруг он встал, подошел ко мне, протянул мне кусок лепешки.

— Прими мой хлеб, Тайд из Ниры.

Я медлил, но безымянный рявкнул: «Бери!», и я неохотно взял. Я принял хлеб — это значит, что мы с ним теперь не враги. Я не должен с ним драться, а он не может драться со мной. И теперь я обязан предложить ему сесть и разделить воду.

Он сел и сказал задумчиво:

— Ланнеран — плохое место для настоящих людей.

— Зачем же ты ему служишь?

— Потому, что в Болоре нет воды, — ответил он просто. — Если я не стану служить, голод войдет в мой дом. Вы можете нас презирать, — сказал он, — потому, что поля ваши зеленеют и скот ваш тучен. А наша земля не родит, и у нас почти не осталось скота.

— Так чего вы не уйдете?

— Если суждено погибнуть, умрем и мы — но умрем на родной земле. Я узнал тебя, — сказал он, — хоть ты моложе, чем был, и у тебя лицо человека.

— Почему же ты дал мне хлеб?

— Чтобы ты знал: мы тебе не враги. Когда ты ушел, Болора была богата, а теперь она умирает. И эта земля, по которой мы едем — лучше их не было, а какие они теперь? Ты вернулся спасти или покарать?

— И то, и другое, — сказал Безымянный. Опять он меня оттеснил, и мне стало легче: я не знаю, что говорить.

— Наказать Ланнеран? Я не люблю этот город, но я продал ему свой меч.

— Ланнеран? — он усмехнулся этой странной чужой улыбкой, от которой немеют губы. — А что мне до Ланнерана? Бедные дураки, они сами себя наказали. Тот, кто мне нужен, не человек, — сказал он угрюмо. Если я достану его — вот тогда надейтесь. Ты мне будешь помогать? — спросил он Ронфа.

— Да, господин, — ответил Ронф.

— Это правда? — спросил я, когда мы двинулись в путь.

— Может быть да, а может быть нет. Наверно да, Торкас.

9. ДАГГАР

Майда просвистала начало старинного гимна: «Дети моря! Жаждут мечи…», и Даггар невесело усмехнулся. Никогда еще Ранасы не входили в Ланнеран так незаметно.

Только Даггар и его копьеносец Риор были с открытыми лицами, в прославленной черной броне, под знаком меча и ока — герба Рансалы. А Майда скрыла себя под плащом и повязкой — серая тень, одна из трех серых теней.

— Как ты? — спросил он у Тайда. — Еще потерпишь? — и Тайд угрюмо кивнул. Он столько терпел, что стало почти все равно. Проклятый упрямец, он даже не дал затянуться ране! Выгнал нас в путь, едва сумел забраться в седло.

— Ладно! — сказал Даггар. — Тогда терпи, — и подъемный мост загремел под ногами дормов.

А в воротах их ждала стража. Небольшой, но крепкий отряд в зеленых одеждах. Твердые лица, загорелые сильные руки, это же гвардия, подумал Даггар, ну и новости в Ланнеране! И зловещая черная тень за стеной из солдатских тел.

— Кто вы? — спросил командир и поглядел в упор. — Что вам надо в городе?

— С каких это пор Ранасы должны просить позволения войти в Ланнеран? — рявкнул Даггар, и дорм его прянул на месте.

— Если ты Ранас, назови свое имя и проезжай, — сухо сказал командир. Мрачный огонь вспыхнул в его глазах, и погас, потому что черный был уже рядом.

— Я Даггар, сын Грасса, — сказал он надменно, — седьмой из братьев по старшинству, и владею всем, чем владеет Рансала.

— Седьмой господин, — негромко спросил его черный, — а с каких это пор люди Рансалы закрывают лица?

Даггар поглядел на него и отвернулся. И сам спросил у начальника караула:

— А что здесь делает эта черная дрянь? Мало бед они вам принесли? — дернул поводья и поехал вперед, и воины молча их пропустили.

— Они не посмели разрушить наш дом, — негромко сказала Майда.

— Я еду искать господина, — промолвил Тайд.

— Мрак и огонь! — рявкнул Даггар, — ты едешь со мной! Ты спятил, старик, — сказал он почти добродушно. — За нами тянется половина Ланнерана. Не суетись, — сказал он, — это то, чего ОН хотел, — чтобы я ковырнул муравейник палкой.

И он кинул монетку какому-то оборванцу — одного из десятка, что глазели на них, — и велел вести их на Верхнюю улицу, к Дому Рансалов.

Дом Рансалов не был разрушен — оттуда просто все растащили, и он стоял, заброшенный и угрюмый, среди нежилых, когда-то роскошных домов. Верхняя улица умерла. Когда-то лучшая улица Ланнерана, где не было жилищ — были только дворцы. И каждый был единственный, не похожий на прочие, освященный столетиями, облагороженный славой…

— Чума здесь гуляла, что ли?

— Господин, — вымолвил Тайд с трудом, — уйдем отсюда… Я знаю место…

— Нет! — рявкнул Даггар. — Я буду жить в своем доме!

Тяжелым взглядом он провел по толпе — они уже тут как тут: обтрепанные одежды, пустые угрюмые лица — и тишина. Стоят и молчат, и в тусклых глазах тоскливое ожидание.

— Эй, свободные граждане Ланнерана! — сказал он с издевкой. — Кто из вас не прочь заработать?

Золото блеснуло в его руке, и, наконец, хоть одно лицо ожило. Хоть в одних глазах загорелся гнев.

— Побереги свое золото, Ранас! Мы не прислуживаем врагам!

— Говори за себя, почтенный муж, — ответил Даггар спокойно и кивнул высокому старику с равнодушным лицом и хитрым взглядом. — Держи задаток, — сказал он, и старик на лету поймал монету. — Получишь еще полсотни, если к вечеру этот хлев превратится в дом. Покупай все, что надо — Рансала не обеднела.

— Верни ему деньги, Лагор! — велел старику первый — рослый мужчина с угрюмым и гордым взглядом. — Нечего угождать убийцам твоих сыновей!

— А это достойно: отбирать хлеб у чужой семьи? Раз у него нет сыновей, деньги ему пригодятся.

Ланнеранец глянул на старика и ничего не ответил, а старик поскорее юркнул в толпу, унося в кулаке добычу.

— Может быть, ты не откажешь мне в совете? — спросил Даггар. — Мы проделали долгий путь, и один из нас ранен. Есть ли поблизости спокойное место, чтобы мы могли заняться им?

— Мой дом рядом, — сказал ланнеранец. — Я — Тингел, сын Хороса, меня здесь все знают.

Дом, и правда, был рядом — в одном из Служилых переулков. У каждого из дворцов были свои переулки, где жили те, что кормятся от великих родов. Тингел принадлежал к дому Лодаса, и Даггар усмехнулся, потому что по-ланнерански он и Тингел — родня.

Небогатый, но крепкий дом — с крепкой оградой, с крепким запором на крепких воротах, со свежею краской на стенах.

Лонгар спрыгнул на землю и помог спешиться Тайду. Тот шатнулся, но устоял и побрел, куда повели — в чистую комнатку с незастеленным ложем. Майда и Лонгар помогли ему лечь и он сразу закрыл глаза. У него уже давно не было сил — только упрямство. И он сразу поплыл в темноту, в черную воду забвения.

— Кликнуть лекаря? — угрюмо спросил их Тингел.

— У меня свой лекарь, получше ваших. Выйдем, — сказал Даггар, — не будем мешать.

Они сидели вдвоем в покое, где со стен было снято оружие, а в восточной нише погашен огонь. В комнате, что хранит достоинство и в унижении.

— Тингел, — сказал Даггар, — прости, что я тебе навязал себя и своих людей. Я боялся за Тайда, но еще больше меня напугал Ланнеран.

— Что тебе до Ланнерана, Ранас?

— Пусть мы враги, но честная вражда чем-то подобна дружбе. Можно желать врагу смерти, модно убить его в честном бою, но видеть храбреца в унижении… нет, Тингел, радости в этом мало. Я шел мальчишкой на ту войну, шел с глупой припевкой: «Ланнеран — город трусов», но вы из меня вышибли дурь. Знаешь, что заставило меня вас уважать? То, что ланнеранец смеется даже в свой смертный час, и отвечает насмешкой, когда не может ответить ударом. А сегодня я не видел ни одной улыбки. Что с вами сделали, Тингел?

— Хороший вопрос, Ранас! — ответил Тингел, и глаза его вспыхнули, вдруг оживив лицо. — Только не на всякий вопросы и не всякому отвечают!

— Я — не всякий, — сказал Даггар. — Энрас был братом моей матери, я его главный наследник и должен был стать правителем всех его дел. Нет, Тингел, — сказал он, — я не стал. Я унаследовал только беды, а Судьба и Долг достались мне. Но меня позвали — и я пришел.

— Кто?

— Нет, — ответил Даггар, — пусть меня поглотит земля, если я доверюсь кому-нибудь в Ланнеране, пока не узнаю, какое проклятье лежит на вас!

И тень улыбки прошла по губам ланноранца. Какая-то неумелая, словно он отвык улыбаться, словно губы его сопротивлялись улыбке.

— Ты знаешь наше проклятье, Ранас. Мы убили того, кто должен был всех спасти. Не только нас, но и прочих жителей мира. И за это мы прокляты и обречены. Вы победили тогда, — сказал он угрюмо. — Ты сам знаешь: мы дрались не хуже, чем вы. Но судьба от нас отвернулась, и не было нам удачи, потому что мы замарали себя. Наши боги ушли от нас, оракулы безмолвствуют, и ночная смерть…

Он вдруг замолчал, и Даггар поглядел на него с любопытством:

— Что-то не то ты говоришь, Тингел! Наказывать целый народ за грехи правителей? Бить дитя за то, что его отец согрешил?

— Мы — не дети, Ранас! — гордо ответил Тингел. — Мы — свободные граждане Ланнерана! Если правители наши сбились с пути, у нас есть право и сила их образумить. Мы не сделали этого, даже не попытались — и потому мы разделили их грех! Мне стыдно, — сказал он, — что ты видишь нас в таком унижении, и теперь я рад, что больше ты меня не увидишь.

— Почему?

Тингал глядел на него и улыбался. Та самая бесстрашная, насмешливая улыбка, что живет на лице ланнеранца и в смертный час.

— Потому, что я наверняка умру этой ночью. Наше проклятие убивает, Ранас, особенно тех, кто вздумает о нем говорить.

— Я могу помочь тебе?

— Нет, — сказал он спокойно, — помочь мне нельзя. И не вини себя, — сказал он, — я делаю то, что хочу. Наконец я чувствую себя человеком, а не тварью, воющей в смертном страхе. Слушай, как это было, — сказал он. — Сначала вы победили нас. Это было тягостно и постыдно, но пока ланнеранец жив — он жив. Мы еще были людьми, хоть и знали свою судьбу, хоть и знали свою судьбу. Потом исчезло море и пересохли реки, разрушилась торговля и поля почти перестали родить. Мы скудно жили — но все еще были людьми. А потом пришла ночная смерть. Просто смерть, — сказал он, — невидимая и неслышная. Она входит в любой дом и уносит, кого захочет, и нет от нее ни заклятия, ни защиты. Сначала она уносила Соправителей и старших жрецов Светлого храма. Потом всех, у кого была хоть какая-то власть. Потом тех, у кого была сила и ум, кто мог бы воспротивиться — даже судьбе. И тогда мы умерли, Ранас. Мы перестали быть людьми. Мы стали просто сухой травой, которая ждет пожара. Кто нами правит? — спросил он себя. — Я не знаю, Ранас. Нет никакой власти. Мы просто ждем своей смерти и делаем, что велят.

— Кто?

— Черная сволочь, — ответил Тингел. — Слуги проклятия и вершители зла. Ладно, — сказал он, — твоя очередь, Ранас. Кто позвал тебя в Ланнеран?

— Тот, кому досталась от Энраса Долг и Судьба. Тот, кто может спасти нас… если захочет.

А к вечеру Дом Рансалы стал похож на Рансалу. Запустенье на месте величия — и несколько комнат, где можно жить.

А ночью Майда вдруг стиснула руку Даггара. Он проснулся мгновенно и молча и почувствовал страх. Не ее и не свой — просто страх, что стоит в стороне и смотрит на глядит на тебя убивающим взглядом.

— Брат, — тихонько сказала она и вошла в него. Словно сошлись две половины души, сомкнулись две половины рассудка; они сошлись в одно двуединое существо, защищенное самой своей полнотою.

Они лежали, безмолвно держась за руки, а смерть, не спеша, подползала к ним. Незримая, бестелесная смерть; она сгущалась вокруг, она висела над ними, и только невидимый панцирь их любви был их единственной защитой.

— Пусть небо откроется Тингелу, — тихо сказал Даггар, и Майда ответила чуть заметным пожатием.

А смерть, свирепея, бродила вокруг, прорывалась то холодом, то короткой болью, но их двуединое существо, наполненное мраком, разрывает его перед лицом руками, раздвигает локтями, протискивается в разрыв, и в разрыве виден клочок голубого неба…

Забрезжил тусклый рассвет — и смерть ушла. Уползла куда-то в темную нору, и они заснули, прижавшись друг к другу. И сон им снился один и тот же — у них всегда были общие сны.

Разбудил их Риор, постучавшись в дверь, потому что явился Торкас. Он был облачен в коричневый плащ болорца, и, когда он сорвал повязку с лица, они сразу поняли: это Другой. У него были древние глаза, полные тьмы и тяжелой силы, и в движениях упругая хищная сила; он ходил по комнате и молчал — беспощадный, могучий, но почему-то не страшный — и они покорно водили за ним глазами, ожидая, пока он заговорит.

— Этот проклятый город воняет смертью, — заговорил он, наконец. — Ты не жалеешь, что сюда явился?

— Нет, — сказал Даггар, — пока не жалею. Но уже немного боюсь.

— Знаю, — сказал Другой. — Я почуял. Это не каждую ночь, Даггар. Не так уж он силен.

— Кто?

Другой поглядел на него. Острый холодный огонь блеснул в темноте его глаз — холод остро отточенной стали, возникшей из ножен. И — погас, потому что вдруг появился Торкас. Спутать нельзя — они совсем не похожи, словно у них на двоих не одно лицо.

— Прости, — сказал Торкас, — я ворвался, как зверь, и даже не приветствовал вас, как должно. Тайд с тобой? — спросил он с тревогой, и Даггар невесело усмехнулся.

— Еще бы! Он гнал нас сюда, как скотину в хлев!

— Рана у него открылась, — сказала Майда, — но здесь я смогу его подлечить.

— Спасибо! — ответил Торкас и улыбнулся. У него была ясная молодая улыбка и веселые даже в усталости молодые глаза. Он спросил позволения и отправился к Тайду, и, когда он ушел, Даггар привлек Майду к себе, и они застыли в молчаливом объятии, чувствуя, как сердце бьется о сердце и согревается в жилах озябшая кровь.

Завтрак был скромный — из дорожных запасов, и за столом им никто не служил. Торкас был прост и ясен — не то, что в Рансале, и потому Даггар спросил у него:

— Торкас, а кто он такой — тот, что в тебе?

— Не знаю, — ответил Торкас спокойно. — Бог, наверное.

Даггар усмехнулся.

— Открыть тебе страшную тайну, Торкас? Нет никаких богов. Есть только земля и небо. То, что в небе, и то, что на земле.

— Не все ли равно, как называть то, чему нет названия? — ответил Другой. Этого не уловить: было одно лицо — стало другое. И даже голос иной: жесткий, отрывистый, властный. — Не то, что есть в небе, и не то, что есть на земле. Даггар, — сказал он, — я хочу, чтобы ты задавал вопросы. Это опасно, — сказал он, — но я буду рядом с тобой.

— Охота с живой приманкой? Мы, Ранасы, считаем ее неблагородной.

— Как охотники или как приманка?

— Ладно, — сказал Даггар. — Какие вопросы и кому я должен их задавать?

В серую духоту тяжелого дня вышел Даггар из дому. Он да Риор — Лонгар остался с Майдой, а Торкас-Неведомый вдруг исчез. Это он ловко проделал: был в двух шагах и растаял — серая тень, ушедшая в серый день.

Только пять имен назвал ему бог. Ладно, пусть будет бог, подумал Даггар с усмешкой. Не то, что есть в небе, и не то, что есть на земле. Андрас, сын Линаса, один из Двенадцати. Последний из Двенадцати, подумал Даггар, и долго ли он проживет после нашего разговора? Не думаю, что я стану о нем сожалеть.

Старик он был, этот Андрас, но я его вспомнил. Я видел его на площади, когда мы заставили их преклонить колени на месте, где умер Энрас. Тогда он был не старше, чем я теперь, а значит, не миновал даже шестой десяток.

Седой, как соль, весь высох, и жалкая плоть едва одевает могучие кости. Погасший взгляд и надтреснутый голос…

Ну вот, все сказано, как подобает: приветствия, славословия, вопросы, приветы, и можно, наконец, начинать разговор.

— Время вражды ушло, — сказал Даггар, — и гнев догорел до пепла. Теперь, когда мои глаза не залиты кровью и могут видеть, что есть, я все-таки хотел бы понять, что с нами случилось. Зачем Ланнеран и Рансала стали врагами? Зачем мы в ненужной войне истратили время и силы? Зачем погибаем теперь?

Молчание и безучастный взгляд.

— Сын Линаса, — мягко сказал Даггар, — ты не кажешься мне глупцом. И другие Соправители тоже наверняка не были глупцами. Как же вы совершили такую глупость? Вы могли просто выслать Энраса из страны. Но казнить его, зная, что мы отомстим? Где был ваш разум, правители Ланнерана?

— Ты слишком дерзок, Ранас, — вяло сказал старик. — Или ты завидуешь участи брата?

— А ты не хочешь снова клясться Месту Крови? Думаешь, теперь будет некому отомстить?

Вялый гнев мелькнул в глазах — и погас.

— Чего ты боишься? — спросил Даггар. — Смерти? Но ты давно уже умер. Лучше бы тебе и впрямь умереть, чем жить в таком унижении. Скажи: почему ты остался жив — один из всех, за какие заслуги?

— Вон! — сказал Андрас, но Даггар засмеялся ему в лицо.

— А если я не уйду, ты кликнешь стражу? Я справлюсь с вами, — сказал Даггар. — Вы — ходячие трупы, а я живой! Я слишком хорошо о вас думал, Андрас! Я подумал, что здесь есть какая-то тайна. Что вы, Соправители, наказаны без вины за зло, которое не вы сотворили!

— Так и было, — тихо сказал старик. — Так все и было, сын Грасса. Уходи, — сказал он, — не мучай меня. Прав я или не прав, но я ничего не скажу.

А другой старик был действительно стар — годами и ветхой плотью. В кипенно-белом одеянии, в красных бликах живого огня, в тихом свете закатной славы.

— О, бессмертный Хранитель, — начал было Даггар, но старик отмахнулся с досадой.

— Оставь эти глупости, Ранас! Дети Моря не поклоняются Солнцу! Все твои величания — одно притворство, а мне и так надоела ложь! Задавай вопросы, — сказал старик. — Если смогу — отвечу.

— А ты уже знаешь мои вопросы?

— И не только я! В Ланнеране длинные уши и длинные языки. Ты был у Андраса и ушел ни с чем. А когда уйдешь от меня — берегись!

— Ладно, — сказал Даггар. — Если ты знаешь вопрос, может, начнем с ответа?

— Нет, — ответил старик. — Ты задал Андрасу кучу глупых вопросов, на которые незачем отвечать. Скажи напрямик: чего ты хочешь?

— Хорошо. Что случилось в Ланнеране семнадцать лет назад?

— Я очень немногое знаю, Ранас! Тогда я был простым жрецом городского храма… да, собственно, я и остался тем, кем был. Меня избрали Хранителем лишь потому, что Те не могут меня убить. — Он тихо меленько засмеялся.

— Посылают ко мне ночами смерть, а я молюсь. Ты веришь в молитву, Ранас?

— Верю, — сказал Даггар. — Я знаю, о чем ты говоришь.

— Да, — сказал старец, — ты знаешь. Не презирай Андраса, — сказал он, — эта смерть унесла двух его сыновей, остался один, последний. Ладно, — сказал он, — слушай.

— Я помню эту ночь, — сказал он. — Пришла гроза без дождя, и небо полыхало синим и белым. Грома не было — только ужасный свет; мы собрались в храме и пробовали молиться, но слова не шли с языка, губы немели, и было так страшно, что люди теряли разум. Я помню: я стоял, вцепившись в колонну, а вокруг метались и выли, падали наземь и бились в корчах. Я помню: Наран, мой брат по обету, был рядом со мной, и вдруг он ударился головой о колонну, и кровь его обагрила мои одежды.

Не все из нас пережили ту ночь, и не ко всем, кто выжил, вернулся разум. Я ходил среди мертвых, перевязывал раны живым, укрощал безумцев, а день все длился и длился; никто к нам не приходил, и те, кого я послал за помощью, не возвращались.

Перед вечером я решил отправиться сам. Со мной пошел один послушник — жаль, я забыл его имя — он давно уже мертв. Мы вышли из храма и наткнулись на черных. Они обнажили мечи и заставили нас вернуться. Тогда мы по тайному ходу прошли в караульню. Стражников перебили — не злые силы, а люди; мы взяли плащи, чтобы скрыть облачения, вылезли через окно и проползли мимо черных. В Верхнем Храме творилось то же, что и у нас, и черные тоже стояли у входа. Но город не был безумен, Ранас! Только нас одних постигло несчастье, и никто не знал о нашей беде! Нет, — сказал он, — остальное тебе не важно. Важно одно: Верхний Храм не вступился за Энраса потому, что некому было вступаться. Все, кто мог говорить от Храма, умерли в эту ночь. И Соправители… не вини их, Ранас, они были только людьми. Я не знаю, как их заставили, но я видел то, что я видел, и не стану судить других. Ты дерзил несчастному Андрасу, а он ведь долго держался. Он держался так долго, что Энраса чуть не спасли, но тех, кто хотел похитить его из тюрьмы, настигла ночная смерть.

— Прости, — сказал Даггар. — Я не знал. Я готов попросить прощения.

— Оставь! Ему все равно — его душа умерла.

— Но что это было, Хранитель? Кто виноват?

— Нет, Ранас, — сказал старик. — Я говорю то, что я знаю, а все догадки… Я — умный человек, — сказал он, — я знаю, что глуп, что разум мой узок и познания ничтожны. Я — только Хранитель Огня, — сказал он, — хранитель веры в безвременье и надежды в пору упадка. Я едва обучен грамоте и не посвящен в Таинства. Есть люди, которые смогут тебе ответить, но если я это позволю — они умрут. Я сам их не смею просить ни о чем. Для Храма их жизни дороже моей — я должен их уберечь!

— Жаль, — сказал Даггара, — но я тебя понимаю. Я очень благодарен тебе, Великий Хранитель. Но есть еще вопрос… кто правит в Ланнеране? Кто покорил его?

— Наш страх, — ответил старик, — мы боимся не истинных бед, а своего страха. Убить человека легко — если он боится. Проклятие — славная выдумка, она объясняет все. А мы пока что бессильны, Ранас, мы не можем дать людям надежду.

— А черные?

— Сунь руку в болото, — сказал старик, — достанешь сколько угодно грязи. В Приречье и в Каоне хватает людей, которым не на что рассчитывать в Ланнеране. Посули им достойное место в жизни — и они за это пойдут на все. Не в черных беда, — сказал старик, — в открытой ране всегда заводятся черви. Нет, Ранас, — сказал он, — душа Ланнерана жива, и люди его не прах. Достаточно капли надежды…

Они не успели уйти далеко.

Полсотни шагов по пустынной улочке (она не была пустынной, когда мы сюда пришли!), тревога, звериное чувство засады; он вытащил меч — пусть это смешно, но лучше смешить других, чем умереть самому, и когда они вдруг возникли со всех сторон, наши мечи встретили их мечи.

Их много, а нас двое.

Что будет с Майдой, если меня убьют?

Короткая боль — клинок скользнул по руке, но я кого-то достал — одного из многих. Дыхание, топот, железный лязг и полузабытая радость боя. Лейся, кровь! Пусть умирает враг! Дети Моря, жаждут мечи…

И — буря. Беззвучная буря упала на нас. Серая тень вдруг сгустилась из духоты. Два страшных глаза, два страшных меча, крики, стоны — и тишина.

Бог вытер мечи о плащ мертвеца, вдвинул в ножны и сказал спокойно:

— Кажется, ты что-то узнал.

10. УЗЛЫ

— Веселая будет ночь, — сказал Торкасу Безымянный, когда вошел в гостевой покой и закрыл за собою дверь.

— Эй! — сказал Торкас. — Я устал взаперти!

— Потерпишь, — буркнул Другой. Сбросил плащ, уронил у ложа пояс с мечами и одетый плюхнулся на постель.

— Спи, — сказал он. — Это еще не скоро.

Когда он такой, я боюсь задавать вопросы, а вопросы переполняют меня. Почему приходит ночная смерть? Кто тот бог, что сотворил столько зла?

— Бо-ог! — сказал он угрюмо. — Такая же падаль, как я.

— Не понимаю!

— А тебе и незачем понимать. Незачем живым лезть в дела мертвецов.

— А мертвым в дела живых?

Он не ответил. Он очень долго молчал, а потом сказал неохотно:

— А зачем я, по-твоему, в это влез? Думаешь, только из-за тебя?

Он медленно опускался в пучину чужого сна. Чужие угрюмые сны, где властвует смерть. Клубки перепутанных жизней, разрубленных болью смертей; бесчисленная вереница смертей, позорных и славных, мучительных, безобразных, всегда одиноких…

Он поднялся там, во сне, и угрюмая горькая радость забила ключом из угрюмых глубин души. Жестокая темная радость, рожденная смертью, налитая смертью, несущая смерть.

И смерть отозвалась ему, подползла и покорно прижалась к ногам. Он взял ее в руки — трепещущий черный комок, он тихо ласкал ее, и она потеплела в его ладонях, раздалась и словно бы обрела чуть заметную плоть. И он поднес ее, как младенца, к окну; он подбросил ее, словно ловчую птицу, и она унеслась над городом прочь, прочь, прочь — к руке, что ее послала.

И тогда Торкас понял, что он не спит.

Безымянный долго стоял у окна, а потом отошел, присел на постель, засмеялся жестоким безрадостным смехом.

— Спи, малыш, — сказал он, — теперь уже спи.

И снова мы бродим по Ланнерану. Мне жутко и одиноко, как не было еще никогда. Я думал: он видит и слышит лучше меня, он знает и может больше, чем я — он бог, но немножечко человек. А теперь я знаю, что это не так. У нас будто десять глаз и десять ушей, мы видим то, что у нас за спиной, кинжал за пазухой, лицо под повязкой, шаги на соседней улице, и что говорят за стеной вон в том доме, далекий крик, запах дыма, запах похлебки, запах страха, запах смерти…

Мы идем по границе, по узенькой границе, которая соединяет миры. Мир живых: он серый, тусклый, громкий; он колышется, он исходит болью, а с другой стороны подступает мрак, холод, ужас и гнилостный запах смерти.

Я боюсь…

— Зря, — отвечает он. — Мертвецы — покладистые ребята, они не лезут в дела живых. Кроме немногих, — говорит он с усмешкой, от которой немеют губы.

— А тот, кого ты ищешь… он мой враг или твой?

— Браво, малыш! — говорит он небрежно.

Два поминальных огня в молельне матери. Значит, он жил в Энрасе, как живет во мне? Значит, мама знала об этом?

— Да, — говорит он. — Наверное, так.

А если не только мама? Если Энраса убили?…

— Может быть, — отвечает он.

Но почему? И Ланнеран, и Рансала…

— А! — говорит он с досадой. — Что нам твои городишки! Рано или поздно Энрас бы меня разбудил. Мальчик, — сказал он, — вам здорово повезло, что ты такой, какой есть, и мне с тобою уютно. С Энрасом бы я обошелся иначе. А уж тогда — если бы я не ушел — вашему миру пришлось бы туго. Он просто делает то, что мог бы делать и я, но я бы прихлопнул его заодно с Ланнераном. Торкас, — сказал он, — мне наплевать на ваши дела. Думаешь, я сержусь, что он меня раз подловил и хочет выгнать опять? Просто для этого он должен убить тебя, а тебя я убить не дам. Все, — сказал он, — молчок! Я сбился со следа.

А теперь мы в мире живых. Опять он почти человек. На нем коричневый плащ болорца, и он ведет себя, как болорец, и ходит там, где ходят они. Базарная площадь, харчевни, лавки; он слушает и задает вопросы — какие-то странные вопросы, я даже и не пойму, о чем. Как будто бы я оглох: я слышу слова, но в них нет совсем никакого смысла.

А он доволен. Я чувствую: он чем-то доволен, и мы опять куда-то идем. По Верхней улице, мимо Дома Рансалы, мимо развалин, развалин…

— Это дом твоего деда, — говорит он вдруг. — Не осуждай старика, это было ему не по силам.

Мимо портика Верхнего Храма, а вон переулок, где вчера — неужели только вчера? — он выручал Даггара, дальше, дальше, здесь уже есть жилые дома, где слышны голоса и пахнет едой…

Здесь еще есть живые…

— Зачем? — говорю я с тоской. — Что вам от нас надо? Почему вы не оставите нас в покое?

— Потому что мы были не лучшими из людей, — отвечает он неожиданно мягко. Наше бессмертие — наказание, а не награда. Что нам до вас — однажды живущих? Если нам достается эта короткая, хрупкая жизнь, мы стараемся взять от нее все, что только возможно. Вам повезло, — говорит он с усмешкой, — мы очень не любим друг друга. Он начал первый? Ладно!

— Ну и что? Все равно мы скоро умрем!

— Мальчишка! — говорит он. — Щенок! Разве ты знаешь, что я могу? Разве я сам это знаю? Я все забыл о себе, — говорит он, — но чем дальше я есть, тем больше я вспоминаю, и с каждым часом я становлюсь сильней. Может быть, я смогу…

— Погасить огонь?

— А почему бы и нет? Если ты будешь жив… Торкас, — говорит он, — мне нужна твоя помощь. Спрашивать будешь ты — эти сразу меня учуют.

— Кто?

— Бабы из Храма Ночи.

— Нет! — говорю я, пытаясь остановить непослушно-стремительные ноги. Служительницы Матери не могут быть виноваты!

Все равно что сдвинуть гору ладонью. Он смеется — там, в глубине, — и смех его безрадостен и насмешлив.

— Мальчик, — говорит он, — город разрушен. Не дома, а обычаи и порядок жизни. Людям приходится жить без правил и без обрядов. И только два островка среди разрушения, два нетронутых храма. Храм Матери и Храм Предвечного. А почему обязательно Он? — говорит он и снова смеется. — Почему не Она, а, Торкас?

Потому что я не хочу.

— Все следы ведут в Нижний Храм. Я не верю такому следу. Или враг мой — дурак, или это ловушка. Мы сначала понюхаем здесь.

— А если ловушка здесь?

— Я не знаю ловушки, которая может меня удержать.

Я не хочу, но существуют Долг и Судьба. Он — мой долг и моя судьба, я должен ему служить, чтобы он совершил то, что ему не хочется делать.

— Ты добьешься встречи с Верховной жрицей. Не беспокойся, она тебя примет. Ты скажешь ей правду, но не всю. Кто твой отец и кто твоя мать, и почему ты пришел в Ланнеран.

— Почему?

— Кто-то хочет тебя убить. Дважды ты уцелел только чудом.

— Дважды?

— Дважды, — говорит он серьезно. — Помнишь, во время схватки с ночными ворота закрылись и ты остался один?

— Это вышло случайно!

— Нет, — отвечает он. — Хорошо, что ты продержался, пока Тайд не прорвался к тебе.

Мы долго шли вдоль высокой стены, пока не увидели дверь. Простая узкая дверь с полукруглым окошком сверху. Стучусь — и в окошке блеснул чей-то глаз.

— Впустите меня. Я пришел к Великой за помощью и советом.

Впустили. Рослый воин в белой одежде. Он разглядывает меня, словно хочет увидеть сквозь повязку лицо.

— Сюда не входят с оружием и закрытым лицом.

— Возьми оружие, но лицо я открою только старшей из жриц.

Сам я говорю, или это он говорит моими устами?

Воин молча смотрел, как я расстегиваю пояс с мечами и снимаю через голову ремешок с погребальным ножом, а когда я откинул плащ и показал, что на мне больше нет оружия, он повернулся и повел меня вглубь. Мы прошли по длинному коридору, и он приоткрыл тяжелую дверь.

— Жди, — сказал он. — К тебе придут.

В келье было темно, только крошечный уголек еле теплился у подножья Великой. Я не видел ее лица, только складки ее покрывала чуть мерцали в душной и ласковой тьме. И когда вошли две женщины, я не увидел их лиц, только чуть белели их строгие покрывала.

— Кто ты? — спросила одна. — Чего ты ждешь от Великой?

И опять мой рот сказал не мои слова:

— Я открою это только Верховной жрице.

— Ты многого хочешь, человек с закрытым лицом! Или ты спутал Дом Матери с базарной харчевней?

— Погляди на огонь, — велел мне Другой, и когда я взглянул на крохотный огонек, он вдруг выметнул вверх столб багрового света, развернулся в невиданный красный цветок, покачался мгновение на гибком стебле — и опал, погрузив нас почти во тьму.

Вскрикнула та, что прежде молчала, и вторая спросила со страхом:

— Кто ты — человек или бог? Назови свое имя или уйди!

— Я скажу свое имя, но не тебе. Я пришел к Великой за помощью и советом. Доложи обо мне, — сказал я (или он?). — Пусть Старшая из Дочерей решает сама.

Я долго ждал — один, потому что Другой затих, я совсем не слышал его. И когда за мной пришли, я немного боялся, потому что Дом Матери полон великих тайн, и, говорят, она немилостива к мужчинам.

Но Владычица Ночи не стала меня пугать, просто меня провели в высокий покой без окон, где от светильников было светло, как днем, и величавая женщина в белых одеждах отослала служительницу и велела мне подойти.

И тогда я снял повязку с лица.

Она долго вглядывалась в меня, и голос ее дрогнул, когда она спросила:

— Кто твоя мать?

— Аэна, дочь Лодаса.

И вдруг она засмеялась счастливым девичьим смехом.

— О радость! — сказала она. — Ты здесь, потерянное дитя, источник всех упований! О, наконец, ты здесь! — сказала она, — тот, о ком мы молились! Обличьем ты подобен отцу, но взгляд твой отмечен Ночью! Жива ли Аэна? — спросила она. — Какая земля вас укрыла?

— Такема, — ответил я неохотно. — Мать моя жива и блюдет вдовство.

— Садись, мой мальчик, — сказала она, и сама опустилась в высокое кресло. — Как тебя нарекли, и какое имя ты носишь в страшном мире?

— Торкас, приемный сын Вастаса.

— Рассказывай! — попросила она. — Что привело тебя в Ланнеран?

И я рассказал, как велел мне Он, что меня преследует неведомый враг. Я не могу себя защитить, потому что не знаю, кто он, и боюсь навлечь беду на Такему.

Она слушала, кивала и разглядывала меня; непонятное было у нее лицо: старое, но молодое. И голос у нее был свежий и юный, и я подумал: неужели он прав? Неужели это и есть мой враг — враг всех людей, что живут на свете?

— Торкас, — вдруг спросила она. — Что с тобой? Ты меня боишься?

Он не стал говорить за меня, и я ответил честно:

— Я не знаю, может быть, ты и есть мой враг.

— Нет, — сказала она, не удивившись. — Это не я. Я знаю, кому нужна твоя смерть, но я не знаю, как он себя называет и где он таится. Ты многое чуешь, — сказала она, — но ты ничего не знаешь. Есть очень древнее знание, Торкас, — еще тех времен, когда Отец и Мать согласно правили миром, и еще не разошлись пути людей и богов. Мы его сохранили, но непомерной ценой. Наша сила и власть кончаются за воротами храма. Никакое Зло не может ворваться в Дом — но мы бессильны против Зла за пределами Дома. Недаром мы ждали тебя, — сказала она. — Ты — единственный, кто может его победить. Пойдем, — сказала она, и горячей легкой рукой сжала мою ладонь. — Если ты и есть тот, кого мы ждем, для тебя зазвучит Оракул Ночи, и мы узнаем свою судьбу!

И она повела меня вниз, все вниз и вниз, по бесконечной лестнице из гладкого камня. Я насчитал две сотни ступеней, а потом перестал считать. Здесь стояла тьма, такая глубокая тьма, что в глазах мелькали зеленые искры.

— Не удивляйся, — тихо сказала жрица. — Здесь святилище Изначальной Тьмы, той, откуда пришли мы и куда уйдем. Торкас! — сказала она. — В Доме Матери много Тайн, но нет сокровеннее этой. Немногие могут сюда спуститься. И не все из немногих могут вернуться в Свет.

И Другой вдруг опять появился во мне. Он ничего не сказал, просто что-то в нас изменилось.

Лестница кончилась, а мы все шли в темноте, жрица вела меня уверенно, как при свете. А потом я услышал Голос.

Он был, как шум бегущей воды, как ветер, плачущий среди скал, как дальний звук боевой трубы. Он родился вкрадчивый, еле слышный, а потом вдруг обрушился на меня — громом, болью, холодом и огнем.

И снова Другой меня заслонил; он был вокруг, как стена, он все забрал: огонь и холод, и боль, но голос Тьмы просочился сквозь стену, такой прекрасный, такой зовущий, он обещал, он упрашивал, он молил, и я не мог… я пошел за ним.

— Торкас! — отчаянно крикнул Он. — Торкас! Держись! — но я уходил, и он всей силой своей, всей своей волей не властен был меня задержать.

— Торкас, борись! — молил он, и я попробовал сопротивляться, но я не мог, голос Ночи был сильнее меня.

— Мама! — позвал я. — Мама! — и мир вокруг зашатался, и что-то огромное, темное рухнуло на меня…

Рев разъяренного зверя — Безымянный понял, что он один. Черный удар раскаленной злобы — стены дрогнули и качнулся пол; жрица рухнула на колени, прижимая ладони к лицу.

Бог бушевал: он больше не защищался, он разил, он рушил, он убивал. Он был черное пламя, он был средоточие тысяч смертей, он разил прямо в сердце Великой Тьмы, и она исходила болью от страшных ударов, корчилась, поддавалась, отступала назад…

Все рухнуло, все погибло, уже ничего не исправить…

— Мать! — воззвала она. — Великая Мать! Смирись! Мать! — взмолилась она, — смирись, он тебя убьет!

И святилище опустело. Только облако жгучего мрака, только боль…

— А! — сказал бог, — ты жива? Жаль. Ничего, ты скоро подохнешь. Подыхайте все, — сказал бог. — Не стоит моего мальчика ваш поганый мир…

Он замолчал, он уже уходил, и тогда она закричала.

— Бог! — кричала она. — Великий бог! Смилуйся! Пощади!

Но он только злобно засмеялся в ответ.

Она не сумела встать и поползла за ним.

— Боже! — кричала она, — погоди! Послушай, Мать говорит со мной! Боже! — кричала она. — Торкас не умер!

И он остановился.

— Бог! Мой великий бог, я не знала, что вас двое, и Изначальная Тьма разделила вас. Твой сын будет жив, если ты сумеешь уйти!

— Хороший совет! — прорычал он. — Чтобы уйти, я должен убить его тело!

— Нет! — сказала она. — Нет! Послушай, — сказала она, — я не знаю, что это значит. Слова лишь приходят ко мне, и я повторяю их. Мера за меру, — сказала она. — Мир спасенный за мир убитый. Ты — свой судья и палач, отдай же свой долг и отпусти себя на свободу. Ты получишь свободу, — сказала она, — а сын твой получит жизнь.

Он вдруг оказался рядом, схватил ее за плечо и поднял с земли, как обрывок ткани.

— Гляди в глаза! — приказал он, и она ответила с жалкой улыбкой:

— Я не вижу тебя.

— Я тебя вижу, — сказал он угрюмо, и черное пламя коснулось ее. Тяжелая, душная, темная сила сдавила ее, как огромный кулак.

И отпустила.

Бог ушел.

Была беспросветная ночь, когда он вышел из храма. Он не думал, что это длилось так долго. У Вечности нет часов.

Он шел один… один… один… только он, и одиночество было страшнее всякой боли. Века одиночества — и коротенький миг теплоты. Лучше бы сотня смертей, чем эта потеря. Это я виноват, подумал он горько, это я его погубил…

Он шел — и боль бушевала в нем. Дурак, я думал, что боль мне уже не страшна. Я просто забыл, что есть и другая боль. Боль вины, боль потери, боль последней разлуки… Я его потерял, горько подумал он. Даже если старуха не врет, я никогда его не услышу. Никогда мы не будем вместе — только я или только он…

Он заставил себя остановиться. Он не мог одолеть эту боль. Он просто стоял и ждал, когда она чуть притупится, пока можно будет терпеть. И когда стало чуточку легче, он сказал себе:

— Ладно! Пускай это будет он. Я заплачу свою цену.

Он помедлил, невольно всматриваясь в себя, безнадежно на что-то надеясь. Всей тоской своей, всей болью своей потери он пытался пробиться туда, где скрыт от него Торкас. И на миг ему почудился отзвук! Словно что-то вздрогнуло рядом, словно кто-то шепнул:

— Иду!

Он невесело усмехнулся, потому что это обман. Шуточки неуемной надежды. Он один — и теперь навсегда…

Она вырвалась из ужасов сна и лежала с мучительно бьющимся сердцем. Горячая духота наполняла спальню, густая и черная, совсем, как ее страх.

Она поднялась с постели, оделась, накинула черное покрывало и тихо прошла в поминальный покой.

Там жили два вечных огня, лелеемых, неугасимых; она одинаково их берегла, но один еле тлел — ведь Энрас ушел, ушел навсегда, и след его затерялся на черной дороге. А второй огонь сиял ровно и ясно, потому что Другой всегда был здесь. Здесь — за душной стеной раоли. Здесь — на тропах горного края. Здесь — в ее материнском сердце.

А теперь Другой бушевал. Огонек превратился в пламя: не смиренный лучик лампадки — факел, рвущийся на ветру.

Он проснулся.

Она отступила к стене и зажала руками рот. Страх и горе громко кричали в ней, но она зажимала руками рот, не пуская на волю крик. Только жгучие слезы, только боль…

Это было недолго — она слишком привыкла к боли. В ее жизни, темной, запертой от людей, были только память и боль, и совсем немного надежды. Но надежда была, словно хилый росток, что пронизывает земляную глубь и раскалывает самый твердый камень. И надежда шепнула ей: погоди! Может, это еще не конец, может быть, ты что-то сумеешь…

Тихо-тихо она подошла к огню и коснулась его рукой. Пламя прянуло от руки, заклубилось, словно смеясь, прикоснулось, не обжигая, и опять отлетело прочь.

Словно громкий беззвучный зов, словно зычный беззвучный голос, и она прошептала:

— Иду!

И она проскользнула, как тень, сквозь запретную дверь раоли и взбежала по лестнице в башню.

Вастас спал, но проснулся, едва заскрипела дверь. Он глядел на нее, и в глазах его, золотых, словно у хищной птицы, удивление стало радостью, а надежда тоской.

— Брат мой! — сказала она, — мой господин! Торкас в беде, надо ехать!

Он покачал головой, и она мучительно сжала руки.

— Он в Ланнеране, Вастас!

И теперь лицо его было, как камень, и в глазах спокойный жестокий блеск.

— Тебе обязательно ехать?

— Да! Бог возвратился и хочет его забрать. Я не отдам! — сказала она, и Вастас кивнул угрюмо.

— Собирайся. Мы выедем на рассвете.

И опять мотало ее в закрытой повозке, и вокруг лежал черный, ненужный мир, но теперь в ней не было пустоты. Страх и горе — но рядом жила надежда. Страх и горе — и темная смутная радость, потому что я снова увижу его. Этот взгляд, где жгучая гордая тьма и угрюмая гордая сила. Эта горестная насмешка и безжалостная доброта…

— Что ты знаешь, Аэна? — спросил ее Вастас.

— Я видела сон, — сказала она. — Тот, кто ушел, смеясь, вернулся в гневе. Мне снился Торкас, — сказала она. — Он лежал окровавленный на земле, а бог стоял над ним, охраняя, и вся земля была залита кровью, и горы трупов гнили на ней. Мне снилось, — тихо сказала она, — как вышел из моря огонь, пожирая и землю, и небо. Но бог сражался с огнем, и огонь отступил. Тут Торкас позвал меня, и я пробудилась. Брат! — сказала она, — я въяве видела бога! Испуганная сном, я пошла в молельню. Огонь бушевал, он был словно факел в бурю, и в пламени я увидела бога. Он стоял у портика Верхнего Храма в обличье Торкаса, но это был Он. Плащ его был прожжен и панцирь изрублен, а в руке обнаженный меч.

— Торкас — мой сын и наследник, — угрюмо ответил Вастас. — Я не отдам его даже богу!

И она подумала: если он жив. Если мой мальчик, мой Торкас еще не на черной дороге.

— Завтра я ухожу, — сказал Безымянному Ронф. Они сидели вдвоем в уголке темноватой харчевни, где было грязно и чадно, но зато не бывало чужих.

— Отведу караван до Горты, — говорил он неторопливо, — а там возьму еще пятерых и отправлюсь в Заннор — за обозом с солью.

— Нет, — сказал Безымянный. — Останься здесь.

— Я — человек служилый, должен выполнять, что велят.

— Ты должен служить Ланнерану, — ответил Он, — а его судьба решится теперь. И не только его, — сказал он угрюмо. — Может быть, внуки твоих внуков увидят свет, если все будет сделано так, как надо.

— Приказывай, господин, — просто ответил Ронф.

— Мне нужен человек по имени Ваннор. — Знаешь его?

— Я слышал о нем. Но, господин…

— Что?

— Он под покровом Предвечного, — сказал еле слышно Ронф, — а Предвечный мстителен и всемогущ.

— Всемогущ и мстителен? — Безымянный медленно усмехнулся, и так ужасна была улыбка, что Ронф против воли отвел глаза. — Или одно или другое, Ронф! Мстительность — это болячка слабых. Ты видел когда-нибудь звезды? — спросил он резко.

— Да, господин. Давно. Еще когда не женился.

— Их нельзя сосчитать, правда, Ронф? А каждый из этих огней такой же мир, как и наш, со своими людьми и своими богами. Если Предвечный творец всех этих миров, то что ему до человеческих дрязг? Почему он всемогущ лишь здесь, в Ланнеране?

— Я… я не знаю, — ответил Ронф боязливо.

— Чего ты дрожишь? — с усмешкой спросил Безымянный. — Разве болорцев уносит ночная смерть?

— Нет. Пока еще нет.

— Видишь, он не властен даже над вами. Толика мужества и капля здравого смысла — и он уже не сможет вас одолеть. Мне нужны болорцы, — сказал он Ронфу. — Пока сражаются боги, людям стоит заняться своей судьбой. Если кто-нибудь выступит против черных…

— Кто?

— Чернь или знать, или кто-нибудь со стороны. Иногда неплохо забыть о вражде. Честный враг надежней продажного друга. Ты меня понял?

— Да, господин. Мы выступим за него или просто не станем драться.

А к вечеру страх его одолел.

Ваннор не был подвержен страхам. Много раз он ходил по краю, по острому, гибельному острию, и случись ему оступиться, он как истинный ланнеранец рассмеялся бы смерти в лицо.

А сейчас он сидел у себя — в тайном логове, известном немногим, в крепком доме, набитом стражей, под защитой Самого — и озноб непонятного страха тяжело сотрясал его плоть.

И когда без стука открылась дверь, и закутанный встал на пороге, страх безмолвным криком взорвался в нем — и погас, как лампадка в бурю.

Вот и все. Пришел его час.

Он все равно потянулся к гонгу, но вошедший сказал равнодушно:

— Не трудись. Некого звать.

— Жаль, — сказал Ваннор, — я велел бы подать вина. Проходи, — сказал он, — садись. Или ты убьешь меня сразу?

Бог подошел, сел напротив, снял повязку с лица. Он был совсем, как тогда, даже еще моложе. Если б не взгляд и не складка губ, он казался бы просто мальчишкой.

— Нет, — сказал бог. — Сначала поговорим.

И тень надежды: может, сумею? Умолить, перехитрить, обмануть…

— Нет, — сказал бог, — не мучай себя надеждой. Я не оставлю тебя в живых. Но я предлагаю, как ты когда-то: ответь на вопросы, и получишь легкую смерть. Ты ведь помнишь — моя была неприятной.

Странно, но в юном лице не было гнева, и в странных давящих глазах только печаль.

— И ты поверишь моим словам? — спросил его Ваннор с усмешкой.

— Да, — потому что ты его ненавидишь.

— Кого?

Можно заставить голос звучать, как обычно, но не спрятать вспотевший лоб, не сдержать метнувшийся взгляд.

— Его, — спокойно ответил бог. — Я не знаю, как ты его называешь. Он неважный хозяин, — сказал ему бог, — и не вступится за тебя, хоть служишь ты верно.

— Я служу только себе, — ответил Ваннор угрюмо. — Я хотел власти, и я ее получил.

— Какой? — мягко спросил его бог. — Для себя? Для своего храма? В Ланнеране не клянутся Предвечным и не просят его ни о чем. Если исчезнет страх, вас всех перебьют и храм ваш сравняют с землей. А твоя власть в чем, Ваннор? В том, чтобы кого-то убить? Но кого испугает смерть от меча, раз по городу бродит ночная смерть!

— Я не был так многословен, Энрас!

— Да, — терпеливо ответил бог. — Я трачу слова и время, а его у меня в обрез. Я мог бы заставить тебя говорить. Немного усилий — и ты мне все выложишь и будешь молить меня о смерти.

— Не все рождены палачами, — ответил Ваннор с усмешкой, — даже меня поначалу тошнило. Тебе же будет еще противней, потому что я жирен, а это зрелище мерзко вдвойне. Но я, пожалуй, рискну.

Бог пожал плечами и сказал: — Как хочешь, Ваннор, — и в страшных его глазах уже не было грусти — только острый холодный огонь.

— Нет, — сказал Ваннор, — я пошутил. Боюсь, что я не сумею молчать до конца, а мне не хочется умирать растоптанной тварью. К тому же ты прав: я его ненавижу. А вот тебя, как ни странно, нет. А что тут странного? — спросил он себя. — Я даже немного тебе благодарен. Я, Ваннор, ничей сын, палач и подручный для грязных дел — перед смертью чувствую себя человеком. Даст ли больше самая достойная жизнь? Ладно, — сказал он, — я не беру в долг. Ты узнаешь все, что захочешь, но сначала я кое-что скажу. Не снисхождения ради — просто я должен это сказать. Это не я пытался схватить Аэну. Мне не надо было ее искать — я знал, где она. Когда я пугал тебя — это были только слова. Не отдал бы я Ему самый чистый цветок Ланнерана!

— И ты ему служишь!

— Да! — сказал Ваннор. — Да! Но я позволил Вастасу увезти Аэну. Я знал, что она родила сына. Целых пятнадцать лет это знал только я, пока Он не учуял сам.

— С тех пор ты меня и ждешь?

— Конечно! — ответил Ваннор. — Я знал, что ты тоже бог. Последнее дело для смертных мешаться в распри богов. Да! — сказал он, — я его ненавижу. Но если бы пришлось выбирать — я снова бы выбрал его. Мне лучше быть грязью под ступнями бога, чем грязью под ногами людей. Да! — сказал он, — я вышел из грязи. Я был воришкой, доносчиком, наемный убийцей. Все меня презирали, и сам я себя презирал. А теперь — спросил он, — где они — те, что были не запятнаны и благородны? Кто из них попробовал сопротивляться? Кто из них хоть раз осмелился на то, на что я — мерзавец — осмеливаюсь ежечасно? Ладно, — сказал он, — это глупые речи. Наверное, я все-таки люблю Ланнеран так же сильно, как ненавижу. Спрашивай, — сказал он, — теперь я на все отвечу.

Было утро, когда он ушел из опустевшего дома. Серое утро, прохладное и пустое; в дальних предместьях уже зазвучала жизнь, а на улицах Верхнего Города спало молчание, и молчание камнем лежало в нем. Он пытался почувствовать Торкаса — хоть дыхание, хоть тепло, но внутри у него был только он. Он единственный. Он один.

Нужно как-нибудь перебыть этот день. Нужно бережно и терпеливо собрать все силы. Телу — еда и сон: я возьму от него все, а душе угрюмую ярость — черную ярость сотен смертей и тысяч боев; это будет мой главный бой — бой за Торкаса и свободу.

Он не вернулся в Дом Ранасов, где ждут еда и постель, и тревога спутников Торкаса, и всевидящий взгляд Майды. Мне нужна только ярость — ярость, а не печаль, ничего человеческого — только то, что поможет драться.

Он поел в харчевне у городской стены и нашел приют в заброшенном доме. Лег на грязный истоптанный пол, поудобней устроил тело и заставил его заснуть. И опять потащило его в лабиринт перепутанных жизней: бой — поражение — смерть, ловушка — смерть, просто смерть.

Ярость, отчаянье, гнев — он собирал их по капле, он наполнял себя, как седельный мех. Только ярость, только отчаянье, только гнев, только безжалостное каменное упорство…

А когда стемнело, он вышел из дома. Он знал все ловушки, которые ждут его. Нет, не все. Только те, о которых знал Ваннор.

В полной тьме подошел он к ограде Нижнего Храма. Легче тени он был, бесшумнее тишины; рядом с ним прошел караул, и никто его не заметил. Он пошел вдоль стены, чутко вслушиваясь в себя, а когда почувствовал: здесь, разбежался и прыгнул. В два человеческих роста была стена, но он легко допрыгнул доверху. Ухватился руками за край, перебросил тело и почти бесшумно спустился с той стороны.

Храм темнел впереди угрюмой бесформенной глыбой, он легко пробежал через двор, огляделся, полез наверх, словно видел пальцами стыки плит и трещины в камне.

Вот он уже на крыше; добрался до башни, втиснулся в узкую щель смотрового окна.

И — по лестнице вниз; кое-где попадались двери, кое-где они были заперты — не для него. Он бесшумно выдавливал их, как полоски тумана, — и все ниже, ниже; черный винт лестницы, черный зов далекой угрозы, черная сила упруго вибрирует в нем. Ниже и ниже, снова закрытая дверь, и когда он вышиб ее, на него набросились двое.

Он убил их, даже не вынув меча — просто схватил занесенные руки и вонзил их мечи прямо в их сердца. И пошел вперед, не истратив ни капли гнева, в черный зев коридора, в черный зов далекой угрозы.

Длилось и длилось; бесконечен был лабиринт Нижнего Храма, полон ловушек и полон тайн. Глупенькие, скучные были тайны, простенькие были ловушки, и те, что хранят лабиринт, были только людьми. И они умирали молча, не успев осознать, что они умирают; он убивал их без гнева, как вырывают траву. Он хранил свой гнев для Него, для того, кто за все ответит…

И первый удар — издалека. Он почувствовал вдруг, что не может дышать. Тугое удушье, горячая дурнота… он впился пальцами в грудь, и тяжела черная ярость, которую он так любовно, так злобно копил, тараном ударила из него по силе, по воле, по мраку чужой души.

И начался бой. Тот уходил, таился, старался ударить исподтишка. Он был коварен, но не был могуч, и Безымянный продавливал сопротивление, ломился, крушил, настигал.

Все длилось и длилось. Они кружились во тьме лабиринта, отчаянно, неотвратимо сближаясь, и с каждым сближением, с каждым ударом он чувствовал: что-то меняется в нем. Коварные тени чужой души, чужой, расчетливой темноты неведомо как проникают в душу. И он, нападая и отбиваясь, безжалостно настигая врага, невольно сам становится им — одним из немногих — а, может, многих? — кого привлек обреченный мир. Слетелись сюда, как мухи на падаль, и ловим короткую радость жизни, минуты бурлящего бытия, которые нам желанней бессмертия. Немногое можем мы взять у жизни — он выбрал власть, я бы выбрал войну — но никому из нас не удастся хоть на миг поверить, что мы — живые, что эта жизнь — настоящая жизнь, а не просто ухаб на дорогах смерти…

И гнев его угасал, и ярость ему изменяла, но был еще один бастион — жестокое, каменное упорство. Ввязался в драку — стой до конца. Без цели и без надежды — до победы или до смерти.

Они уже были рядом, так близко, что можно достать, но между ними еще стояла стена живого, трепещущего мрака. Их мрак, несхожий, чуждый друг другу, сливался, взрывался, смешивал их, и каждый из них был не только он, а он — и чужой, он — и враг, сам себе враг, я — и я, я — или я.

И горькая радость воспоминания: я знаю, за что я себя осудил. Я — свой судья и палач, я — свой враг, и ты — мой враг — мне поможешь освободиться.

Второй — то, что было еще в нем другим — отчаянно вырывался. Ему не надо свободы, не надо небытия — ну нет, собрат мой! Ты начал первым? Так плати свою цену!

И беспощадная радость надежды: все будет, как я хочу! Последний удар: комок безысходного страха, вопль ужаса, вопль торжества — и он остался один. Один — в темноте. Один — на ногах, а у ног опустевшее тело.

И — все. Я — это я. Я — здесь. Не получилось.

Внутри комок визжащего страха. Он безжалостно стиснул его — чтобы не вопил. Он опять был один. В темноте. В безысходности ненужной победы. Никому. Незачем. Никогда.

Но что-то вдруг шевельнулось в нем. Прозвучало внутри — или извне? Голос, зов, нетерпение, ожиданье… Кто-то звал, просил, торопил. Его? Да, его! Кто-то в мире, кому он нужен…

Вастас отправил вперед людей, и они вернулись с вестями. Странные были вести: на дорогах заставы, а в селеньях дозоры из черных. Непонятные вести: здесь исконно мирный край, а Такема не ссорилась с Ланнераном.

— Я поеду верхом, — сказала Аэна. — Дай мне одежду воина, я поеду верхом.

И они свернули с дороги, затерялись в холмах; два дневных перехода — и они подъезжали к реке. Некогда полноводная, несшая с моря суда, в тоненький ручеек превратилась она, в жалкую струйку воды среди грязи и ила. А на холме, на бывшем обрывистом берегу, грозно серели мощные башни. Раньше здесь были пристани, многолюдье, богатство, а теперь запустение и тишина.

Кучка стражников терлась в Речных воротах. Пять монет — и они ни о чем не спросили.

Сквозь коленчатый проход, сквозь два ряда стен в паутину нищих улиц Приречья. Мало людей — и много пустых домов — видно улочки умерли вместе с рекою. И никто не торопится поглазеть, поспрашивать, почесать языки, как положено ланнеранцам. Нет, уходят с дороги, заползают в дома. Ланнеран болен, подумала вдруг Аэна. Это хуже войн и хуже чумы — то, что сделало Ланнеран молчаливым.

От Приречья свернули к Каону, в застарелую вонь караванного ряда; горец в сером плаще ждал их у нужных ворот. Это был большой постоялый двор — много спальных навесов, целое поле стойл, но лишь люди Вастаса и их дормы чуть заполнили пустоту. И опять она содрогнулась: хозяин не торговался. Молча принял, что дали, и ни о чем не спросил.

— Он не станет болтать, — при нем сказал Вастас Аэне, и хозяин ответил:

— Да, господин. Кто молчит — тот живет.

Трех сильных воинов взял с собой Вастас, и они пошли, куда звал ее сон — от Каона задворками Храма Ночи к Верхней улице, где она родилась. Она думала, что теперь Ланнеран покажется ей огромным, но он был так запущен, так обветшал… Что-то странное делалось в Ланнеране. Улицы были безлюдны, лавки закрыты, не курились дымки, не пахло едой. Только липкий, томительный запах страха…

А Верхняя улица умерла. Руины, руины, еще руины. В ней не было места для новой боли, сердце не дрогнуло даже возле дома отца. Когда-то самый богатый, когда-то самый красивый… Бедный отец, подумала вдруг она, он был только слаб…

Трава проросла у портика Верхнего Храма. Здесь люди были, но мало — не то, что встарь. Когда-то здесь собирались мужи толковать о политике, о походах, о сделках. Здесь свергали правителей, здесь затевали войны, здесь бурлила веселая душа Ланнерана. Неужели она уже умерла?

И сердце ее вдруг сжала тоска: оказывается, Ланнеран мне все-таки не безразличен. Я думала, что навек его ненавижу, но он в беде, и сердце плачет о нем…

Они укрылись среди колонн. Трава, осколки битого камня, и липкий, томительный запах страха. Томительный, тягостный дух несвободы.

Мой мальчик, зачем ты пришел сюда?

И всей душой своей, всей силой своей любви она потянулась к нему: о, где ты? Сын мой, плоть от плоти моей, душа от моей души, последняя ниточка между мною и миром. О, отзовись, молила она, ответь, Торкас, мой мальчик, дай мне хоть каплю надежды!

Но тот, кто ей отозвался, был не Торкас.

И даже боли больше не было в ней — только жгучая, горькая пустота. И еще ледяная спокойная ясность, потому что нечему больше болеть. Торкаса нет, и теперь я могу уйти, надо только отдать долги.

— Безымянный! — позвала она. — Я пришла, куда ты велел. Что я должна сделать?

— Может, уйдем? — сказал ей Вастас. — Становится людно.

Из боли своей она поглядела на мир и горестно усмехнулась убогому многолюдству. Маленькие кучки молчащих людей, но Вастас прав: их становится больше. Все больше испуганных, молчащих, отдельных людей. О, Ланнеран!

Это тоже мой долг, сказала она себе. Предки мои правили Ланнераном, и отец мой сгубил его…

И она шагнула вперед. Вастас хотел ее удержать, но она поглядела — и руки его упали. Он молча пошел за ней на неширокую площадь.

Она не вышла на середину. Остановилась у постамента, с которого сшибли статую бога. Теперь он, разбитый, лежал на земле, уставившись в небо пустыми глазами. Мы встретились взглядом, и он улыбнулся. Давай! сказали разбитые губы, и я оказалась вдруг наверху, на узком высоком каменном пальце, над тишиной, над пятнами запрокинутых лиц.

Она сорвала с лица повязку, откинула с головы капюшон, и волосы, стриженные по-вдовьи, как туча взвихрились над бледным лицом.

— Ланнеранцы! — сказала она, и голос ее был прохладен и звонок, как льдинка, упавшая с высоты. — Я Аэна, дочь Лодаса, — сказала она. — Жена Энраса, ставшего богом. Есть ли здесь кто-нибудь, кто может меня узнать?

— Ты не Аэна, — ответил угрюмый голос. — Она должна быть вдвое старше, чем ты.

— А, Эрат, — сказала она равнодушно. — Мертвые не стареют. Я не живу с того дня, как умер Энрас.

Она была наверху и глядела на них — на их молчащие, ждущие, жадные лица, и это было уже когда-то: вот так же стояла она наверху над бледной волной запрокинутых лиц, над жадным, отчаянным ожиданием.

— Мне противно вас видеть, — сказала она, — и не хочется вас спасать. Трусы, вы заслужили смерть! Вы убили того, кто хотел вас спасти, и бог ушел от вас в гневе. А знаете, почему вы все еще живы? Я родила Энрасу сына. И пока мой мальчик жил на земле, бог хранил этот мир — ради него. Трусы! — сказала она с тоской, и хрупкий голос ее разбился о площадь, как льдинка. — Чем вы стали, гордые ланнеранцы? Мой мальчик, — сказала она, — ему тоже пришлось сделаться богом! Он один против нечисти, которую вы развели, против мерзости, которой вы покорились. Если ему придется уйти… Бог не станет вас защищать! — сказала она. — Выйдет из моря огонь и сожжет ваш город. Вспыхнут ваши дома, обуглится ваша плоть. Дети, — сказала она, — бедные ваши дети! Как они будут кричать, сгорая в руках матерей! Нет, — сказала она, и голос ее надломился. — Я не могу! Не ради вас — ради них! Бедные трусы, спасайте ваших детей! Возьмитесь же, наконец, за мечи, перебейте черную нечисть! Освободите себя и молитесь о снисхождении. Я тоже буду молить… буду!.. но сделайте же хоть что-то, хоть что-нибудь ради того, чтобы он мог вас простить!

Молчание — и одинокий голос:

— Черные!

И другой:

— Коричневые плащи!

И толпа шевельнулась, сливаясь в безмолвном движении: безоружные люди встали стеной, заслоняя ее от мечей.

И она позвала в себе:

— Безымянный! Мой бог! Если хочешь — приди и спаси, мне надо тебя повидать.

И безрадостный твердый покой окружил ее, потому что он уже шел, он будет здесь…

Одинокая над толпой, без сомнения и без тревоги она глядела на смертельное полукольцо. Справа — черные, слева — коричневые плащи, впереди — тонкий слой из живой человеческой плоти. Если умрут эти люди — умрет Ланнеран. Пусть приходит. Ради них — не ради меня.

Он пришел. Он возник, он обрушился, он ворвался — и не стало черной стены. Черный ком, грозовая туча, где, как молния, блещет меч. И она увидела: болорцы не сдвинулись с места. Просто стоят и смотрят, как бог убивает черных. И она улыбнулась — в себе — безрадостно и обреченно: еще один узел развязан, осталось совсем чуть-чуть…

Сильные руки сняли ее с пьедестала. Он пробился ко мне, мой мальчик, мой бог. Мой! Не сын мой, не муж мой — но мой…

— Торкас! — воскликнул Вастас и сжал его руку. Взглянул в лицо — и тоскливо отвел глаза. Правда ли, что в страшном взгляде бога мелькнула жалость?

Рослый болорец проталкивался к ним. Он был один — и толпа его пропустила.

— Ронф! — сказал Безымянный. — Я рад тебя видеть! Признаешь ли ты моего отца?

— Мы разделили хлеб, — сказал болорец. — Я не враг ни тебе, ни твоей семье.

— Сними повязку, отец! — приказал Другой, и Вастас, помедлив, выполнил приказание. Тревожный шорох — и короткий вздох облегчения, когда болорец в ответ обнажил лицо.

— Я Ронф, сын Тарда, — сказал болорец. — Я узнал тебя, хозяин Такемы. Не мне решать, чем закончится наша вражда, но в Ланнеране мы с тобой не враги.

— Ты говоришь за всех? — спросил его Вастас. — С кем будут коричневые плащи?

— Я присягал Ланнерану, — ответил Ронф. — Если Ланнеран пойдет против черных, болорцы пойдут за ним.

— Ладно, — сказал бог, — тогда за работу!

— Нет! — Вастас поднял руку, и голос его, суровый и властный, перекрыл все голоса и заставил смолкнуть толпу. — Забери мать и уведи в безопасное место. Теперь это дело не твое и не ее. Мы — люди, — сказал он, — мы сами искупим вину и сами заслужим право на жизнь!

И еще один узел развязан…

11. СВОБОДА

Все дальше уходила она от живых, и вокруг нее было теперь лишь неживое. В Дом Ранасов привел он ее, в давно ушедшие годы. Ее встретили Ранасы, они улыбались ей, и она улыбалась им, хоть Ранасов нет на свете. Только сладкие, горькие воспоминанья…

Никому Он не дал с ней говорить. В тихой комнате оказалась она; там на стенах цвела и печалилась роспись: чистая зелень, веселая синева, золотые плоды, голубые воды…

— Я уйду отсюда, — сказала она себе. — Здесь душе моей не будет так одиноко…

— Аэна! — позвал ее бог. Он принес еду и питье, но ей уже ничего не надо.

— Подкрепись, — приказал он, — и я расскажу тебе все. Он не умер, Аэна!

Долго-долго глядела она на него — на родное лицо и чужие глаза, где угрюмая горькая сила и безжалостная доброта, но не ложь, нет, он не жесток, он не стал бы ее терзать бесполезной надеждой.

— Ешь! — велел он, и она немного поела.

— Пей! — велел он, и она отпила из кубка вина.

— Я попал в ловушку, — сказал он, — в Святилище Тьмы. В вашем мире полно флуктуаций, — сказал он, — надо же было нам туда угодить! — он ходил по комнате — страшный, легкий, полный темной упругой силой, и она безмолвно следила за ним. — Торкас во мне, — сказал он, — но одновременно быть мы не можем — или он, или я. Я должен уйти, — сказал он, — и я уйду. Я еще не знаю, как это сделать, но я уйду — и он будет жив.

— Великий, — сказала она, провожая его глазами, — ты знаешь сон про огненное кольцо?

И он обернулся.

— Много раз ты отбрасывал меня в темноту, и оно сжигало тебя. Я больше так не хочу.

— Девочка! — сказал он, и голос его был мягок, и спокойная твердая нежность была в глазах: — Что ты тревожишься о пустяках! Я столько раз уже умирал, что для меня это плевое дело. Трудность не в том, — сказал он, — мне нельзя умереть, потому что Торкас тоже умрет. Мне надо просто уйти, а это противоречит… Ладно! — сказал он. — Потерпи. Думаю, что сумею.

— Великий! — сказала она сердито. — Я не умею лукавить и говорю только то, что хочу сказать. Я хочу, чтобы Торкас был жив! — сказала она. — Если он умер — умру и я. Но ты не обязан умирать за него. Довольно того, что ты сделал для Энраса, когда избавил его от позора и мук. Пусть будет, как есть, — сказала она, — ты останешься — мы уйдем.

— Глупости! — сказал он. — Никто мне не должен. Аэна, — сказал он, — ты что, не любишь сына? Разве мать смеет так говорить?

— Да! — сказала она. — Я — плохая мать! С той ночи, когда ты впервые ко мне пришел и назвал его имя, я знала, что он обречен. И я согласилась, — сказала она. — Я зажгла для тебя огонь и служила ему. Молитвой и огнем я тебя привязала, чтобы ты не покинул нас. Да, я плохая мать! — сказала она.

— Это я погубила Торкаса, а не ты. Это я определила его судьбу. Я знала, что ты однажды проснешься, — и Торкас умрет, но потом ты сделаешь то, что не сделал Энрас: спасешь всех живущих и детей их детей. И поэтому я говорю: пусть будет, как есть. Я умру…

Он засмеялся. Не разгневался, а засмеялся и взял ее руку в свои.

— Малышка! — сказал он, — ты почти угадала. Погоди, — сказал он, — я тебе все объясню. — Он легко перенес из угла тяжелое кресло и сел напротив — глаза в глаза. — Мне плохо с тех пор, как Торкас заснул, — сказал он угрюмо. — Верь или нет, но я его полюбил, и он тоже ко мне привязался — слегка. Если б не Торкас, я дал бы себя убить — это было мне все равно. А теперь я прожил так долго, что кое-что о себе вспомнил. И теперь я знаю, чего хочу. Я хочу свободы, — сказал он. — Уйти насовсем. Не рождаться и не умирать. Заплачу свой последний долг…

— Кому?

— Себе, — сказал он с усмешкой. — Понимаешь, девочка, я сам не знаю, что я такое. Когда-то я жил, но это было давно, и я ничего об этом не помню. Я помню только, что я уничтожил свой мир. Мы многое знали и умели больше, чем надо. Нет, — сказал он, — никто меня не судил. Я сам осудил себя на многие сотни смертей. Довольно глупое наказание, ведь я не помнил, за что осужден. А теперь вспомнил — и мне надоело. Я хочу расплатиться и уйти. Мир за мир, — сказал он, — и хватит! Так что не мучай себя, а просто жди.

— Если б ты мог, сказала она, — ты бы давно уже был свободен.

И опять он не разгневался, а улыбнулся, и веселый страшный огонь полыхнул у него глазах.

— Не кусайся, — сказал он, — я все смогу! Лишь бы я сам себе не мешал. Жаль, — сказал он, — ты не сумеешь понять…

— Нет! — сказала она. — Говори! Я хочу тебя слушать!

— Дело в энергии, — сказал он с усмешкой. — Здешний очаг невелик, процесс еще можно остановить. Надо просто потратить себя до последнего эрга… Вот что паршиво, — сказал он, — ваше солнце, по-моему, уже нестабильно. Через несколько тысяч лет…

И она улыбнулась. Думать о тысячах лет тому, кто считает свой срок на дни!

— Потерпи, Аэна, я сумею.

— Бог мой! — тихо сказала она, и глаза ее вспыхнули торжеством, и слабый румянец окрасил щеки. — Я знаю выход, — сказала она. — Возьми мою душу и слей со своей!

Он покачал головой, и она улыбнулась. И сказала с насмешливым превосходством:

— Что ты знаешь о людях, могучий дух? Ты осудил себя — и это твое право, но разве я не вправе себя осудить? Я — плохая мать, — сказала она.

— Не важно, ради чего, но я обрекла на гибель сына. Я — плохая жена, — сказала она, — потому что все эти годы я любила тебя. Да! — сказала она, — не Энраса, а тебя! И не в память Энраса, не ради людей — для себя одной я тебя удержала. Боялась, ненавидела, проклинала — и звала тебя каждую ночь. Они считали меня святой! — она невесело усмехнулась, — а я звала тебя каждую ночь и думала о тебе, как о муже! А что мне делать теперь? — спросила она. — Ты в теле Торкаса, и нам невозможно быть вместе. А если ты умрешь, а Торкас воскреснет, — прощу ли я ему твою смерть? Смирюсь ли, что он — не ты?

— Ничего, — сказал Безымянный, — время излечит. Ты привыкнешь, Аэна.

— К чему? К греху, который не стал грехом, потому что и этого мне не досталось? Что меня ждет, мой бог? Бесполезные слезы и поминальный огонь. Ожидание смерти и память о том, что мне предстоит расплата. Пощади меня, — сказала она. — Ты изведал уже посмертных скитаний, так избавь же меня от них!

Он долго глядел ей в глаза и неохотно кивнул. Тут ничего не поделаешь: она из нашей породы. Из гордости или упрямства она сделает это с собой, не понимая — она ведь жива! — чем за это заплатит. Довольно просто вступить на Дорогу Тьмы, но как непросто исчезнуть с проклятой дороги!

— Мне очень жаль, — сказал он. — Ты так красива!

Они сидели, держась за руки, а день уже угасал, и сумрак, густой и теплый, пластами лежал у стен.

Он говорил:

— Невесело им придется. Водный баланс нарушен. Вода почти вся ушла на полярные шапки. Если не придавить эту дрянь прямо сейчас, ледниковый период им обеспечен.

— Мы сейчас уйдем?

— Скоро, — ответил он. — Мне не хочется торопиться. Если это моя последняя жизнь… нет, — сказал он, — я ни о чем не жалею. Разве только, что Торкас твой сын.

И она прижалась щекою к его руке.

А сумрак уже загустел в тяжелую душную ночь. Только мы — и ночь, мы — и Тьма. Она подошла — огромная, вечная, никакая, обняла, окружила, только я и он…

— Останься, Аэна, — сказал он, — жизнь — неплохая штука.

Но она улыбнулась, глядя в его глаза — в заветное озеро Тьмы, в желанную заводь забвенья. Она уходила в его глаза, в их ласковую печаль, в их жестокую силу. Без страха и сожаленья она уходила в него, как ручей вливается в реку; ей было так мягко, так радостно, так беззаботно, как может быть только на материнских руках.

Но там был кто-то еще, она испугалась: Торкас? Но он засмеялся, он ее окружал, и смех был вокруг нее.

— Торкаса ты не услышишь. Один из моих собратьев — он хозяйничал тут, в Ланнеране. Ничего, — сказал он, и голос был тоже вокруг нее, — придется и ему расплатиться.

Вопль ужаса — и раскатистый хохот, она улыбнулась в ответ; ей было так радостно, так беззаботно; он поднял ее и понес, а вокруг была Тьма, прекрасная, добрая Тьма, ты можешь еще вернуться, сказал он ей, подумай, это еще возможно, но она теснее прижалась к нему, сливаясь, вливаясь…

Жестокая дальняя искра света, и она подумала: вот оно! Без страха, лишь щекотное любопытство: неужели, конец? И — ничего?

— Да, — сказал он, — совсем ничего, — и они стояли, держась за руки, а колесо летело на них. И тяжелая темная сила поднималась в нем — в ней — в них. Боль разлук, боль смертей, боль погибших надежд, боль рождения, горечь жизни. Облако животворящей боли навстречу сжигающему огню, и она почувствовала, что тает, растворяется, переходит… он — она — они — ничего…

Говорят, грохот был ужасен. Волны умершего моря докатились до стен Рансалы — и отступили, оставив трещины в несокрушимой стене.

Говорят, отблеск был виден и в Ланнеране. Белый огонь сделал ночь светлее, чем день. Но Ланнеран был в ту ночь занят своими делами, и знамение истолковали к добру.

ДОРОГА В СООБИТАНИЕ

Она не спала, когда за ней пришли — в эту ночь мало кто спал в Орринде. Первая ночь осады, роковая черта, разделившая жизнь на «до» и «после». «До» еще живо, но завтра оно умрет, и все мы тоже умрем, кто раньше, кто позже. Жаль, если мне предстоит умереть сейчас, а не в бою — на стенах Орринды…

Провожатый с факелом шел впереди; в коридоре, конечно, отчаянно дуло; рыжее пламя дергалось и трещало, и по стенам метались шальные тени. С детских лет она презирала Орринду — этот замок, огромный и бестолковый, где всегда сквозняки, где вся жизнь на виду, где у каждой башни есть уязвимое место, а колодцы не чищены много лет. То ли дело милая Обсервата, где все было осмысленно и удобно, приспособлено к жизни и к войне…

Провожатый открыл тяжелую дверь, и она безрадостно усмехнулась. Занятный выбор: продать подороже жизнь или оставить пару лишних защитников для Орринды? Мрак с ним, пусть живут — лишним никто не будет.

Здесь было светло, потому что вечный сквозняк мотал пламя факелов, воткнутых в гнезда. Здесь был знаменитый стол Капитана — несокрушимый, прозрачный, в котором живут огоньки и отзываются вспышками на каждое слово. И здесь был сам Капитан Савдар, величественный, измученный и угрюмый, в тяжелом регондском панцире под алым плащом. Последняя тень величия, которое скоро исчезнет…

— Леди Элура! — сказал Капитан, и она чуть склонилась в равнодушном полупоклоне. Плоская девица с невзрачным лицом, но в темных глазах холодный ум и спокойная воля. Такой знакомый бестрепетный твердый взгляд, словно сам Родрик Штурман…

— Леди Элура, — сказал Капитан, — я знаю — тебя не обрадовал этот вызов…

— Мы в осажденной крепости, — сухо сказала она, — и я в твоем распоряжении, как все прочие Офицеры.

Маленький, но весьма ядовитый укол — ведь эта крепость все, что осталось от целой державы. Не верность вассала Государю, а только лишь подчинение командиру.

— Да, — сказал он, — крепость осаждена. Но маленький отряд… несколько человек… этой ночью еще смогут ее покинуть.

— Мне больше нравится смерть в бою, сэр Капитан. Я — не худший стрелок в Орринде, и эта крепость — не первая, которую я защищаю.

— Я знаю это, Леди Элура.

Он вдруг успокоился, перестал теребить нагрудную цепь и прямо взглянул ей в глаза. Угрюмая боль стояла а его глазах, и ей вдруг почудилось на лице Капитана тень смерти. Может быть, он умрет раньше меня, но это уже все равно. То, что нас ждет, хуже, чем смерть — полное исчезновение. Черные орды сметут нас всех, и не останется ничего. Даже могильной плиты, где нацарапано имя. Даже капли нашей крови в жилах тех, что когда-нибудь будут жить. И если подумать об этом, как мелки все наши счеты, жизнь уже подвела под ними черту…

— Ты не любишь меня, и имеешь на это право…

— О, нет, сэр Капитан! — она медленно улыбнулась, и резкий ее, бесполый голос стал бархатен и глубок. — Я тебя ненавижу! Но ты беспокоишься зря: я буду драться рядом с тобой, и если понадобиться, закрою тебя своим телом, потому что гибель твоя ускорит паденье Орринды!

— Ты — истинная дочь Родрика, леди Элура.

— Да! И поэтому я не стала мстить, когда ты убил моего отца. Ты — слабый, бездарный правитель, — сказала она надменно, — но ты — Капитан, и если б ты умер тогда, Орринда сразу бы развалилась.

— А так она продержалась еще восемь лет. Послушай, — сказал он тихо, — я скоро умру, и врать мне уже ни к чему. Жизнь Родрика — вот чем я выкупил эти годы. Поверь мне, — сказал он, — я лучше бы умер сам. Он был моим другом, единственным из людей, кого я любил и кому я верил. Не все обстояло так: или он — или я. Я знаю, он был уверен в своей правоте. Но если бы он добился того, что хотел…

— Чего же такого страшного он хотел? Добиться мира с дафенами? Остановить войну, которая нас сожрала?

— Ну, это бы ненадолго отсрочило наш конец. Они плодятся, как звери, а мы вымираем.

— Ты спас нас от вымирания! — резко сказала она. — Нас только лишь перебили!

— А ты хотела бы, чтобы мы перебили друг друга? Были еще Пилоты, леди Элура! Прими я сторону Родрика, я умер бы с ним, а Капитаном бы сделался Улаф Пайл. Что бы тогда ожидало Орринду?

— Не стоит оправдываться передо мной, — сказала она спокойно. — Что бы я ни думала о тебе, я знаю свой долг, и поступлю, как должно. И что бы ты обо мне не думал, тебе пригодится мой самострел… и мой опыт, наверное, тоже.

— Есть то, что много важнее, леди Элура. Священные знания, которые род твой сберег и умножил, и священная кровь Штурманов, что течет в твоих жилах. Небесный огонь! — сказал он с тоской, — ну, как мне это сказать? Как мне тебя просить? Ты можешь хоть на миг забыть о вражде и выслушать меня без злобы?

Она молчала. Так долго молчала, что он потерял надежду, но она ответила наконец, и голос ее был привычно бесстрастен:

— Я слушаю, сэр Капитан.

— Я хочу, чтобы ты, моя дочь — леди Илейна и последний из Пайлов — рыцарь Норт, сегодня ночью покинули крепость. Леди Элура, — сказал он торопливо, — выслушай до конца! Дело не в том, что я люблю свою дочь и хотел бы ее спасти. Да, я люблю свою дочь и хотел бы ее спасти, но Илейна не стоит тебя, как сам я, возможно, не стоил Родрика. Вы все последние, леди Элура! Род Капитанов, род Штурманов и род Пилотов. Триста лет Экипаж сражался с ордами дикарей, чтобы свет разума не угас в мире. Да, — сказал он сурово, — мы проиграли. Мы были глупы и беспечны, мы ссорились и враждовали друг с другом и позволили перебить себя поодиночке. Но отдать весь Мир дикарям? Утратить наследие предков? Нет! Пока не иссякла священная кровь Экипажа, надежда утеряна не до конца. В дафенах дурная кровь, они уничтожат нас, и примутся друг за друга. И, может быть, еще наступит пора, когда наследники Экипажа вернут порядок и разум в обезумевший мир. Я не знаю, есть ли в мире место, где вы можете скрыться, но это ваш долг перед предками и перед нами, только это сделает не совсем бессмысленной нашу смерть?

— Твои слова благородны, сэр Капитан, но в них одно отчаяние, а не разум. Ну, подумай, как мы прорвемся сквозь земли дафенов? Или ты дашь нам большой отряд?

— Нет, — сказал Капитан. — У Орринды слишком мало защитников.

— А если мы даже проскользнем, как мы спасемся в Необитаемом мире, где все так враждебно людям? Нам лучше умереть в Орринде, сэр Капитан.

— Дочь Родрика, я верю в твое мужество и в твой разум. И я послал весть Черному всаднику. Он придет.

— К тебе? — спросила она, и темный опасный огонь зажегся в ее глазах.

— К тебе, — спокойно ответил он. — Среди спутников Родрика был и мой человек.

— Выходит, и шпионы бываю полезны! Ну что же, сэр Капитан. Это безнадежно, но я, пожалуй, рискну. Но сэр Норт должен знать, что командую я! Вдолби ему: я не стану терпеть никаких пилотских штучек. Да, кстати. Я беру с собой одного из своих следопытов. Надеюсь, оборону Орринды это не ослабит?

Она уже повернулась, чтобы уйти, но Капитан смиренно окликнул ее.

— Леди Элура! Пообещай мне, что ты не оставишь Илейну. Совсем ведь еще девочка…

Она поглядела ему в глаза и ответила — неожиданно мягко:

— Священная клятва тебя успокоит? Клянусь Компасом и Звездным путем, что я не оставлю леди Илейну, и если нам суждено умереть, то первой умру я.

Повернулась и вышла прежде, чем он что-то успел ответить.

Ночь. Непроглядная твердая темнота, лишь обломки созвездий в прорехе тропы. И уверенный тряский ход боевого рунга. И тяжелая черная боль. Лучше бы умереть. Проще всего умереть вместе с тем, в чем была твоя жизнь. Я не хочу простоты. Штурманы не признают простоты, это их родовое проклятие. Стены родной Обсерваты, книги, таблицы, записи многих лет, наши регалии — телескоп и секстан — все сметено, все потеряно, все погибло. Брат — Эрд! — мальчик мой, я учила тебя стрелять и читать, я всегда защищала тебя от отца, ты никак не хотел взрослеть, мой мальчик, будто знал, как мало ты будешь жить. Ты звал меня перед смертью, но я не пришла, мы отбивали приступ на южной стене, а когда я пришла, ты уже умер, и я никогда не узнаю, что ты хотел мне сказать…

Там впереди — движение? Взгляд! Самострел в руках, и палец нажал на спуск, я знаю, куда я попала — в то, что смотрит. Крик и удар тяжелого тела, кусты затрещали — засада, Джер! — но мы пришпорили рунгов и вперед — вперед! — меч Норта, тяжелый проблеск секиры Джера, они пропускают нас с Илейной вперед. Вперед! Илейна стиснула свой кинжальчик, неплохо, девочка, вперед! А я обернусь, здесь есть в кого пострелять, их пятеро против двоих, четверых, думаю я со спокойной злобой, мой самострел стоит двоих бойцов. Джер хрипло вздохнул и свалил последнего. Славно! А теперь скорее, ну, вперед! Но нам уже надо сворачивать, Джер спешился и ведет скакуна под уздцы. Пойдем по воде? Да, госпожа, только бы рунги не покалечились, о, как холодна вода! Как страх, что сидит внутри, Илейна, не вздумай слезать! Сэр Норт, ты идешь последним. Но вот мы на берегу, а я не могу согреться, не холод воды, а страх, потому что уже не вернуться, все отрезано навсегда…

— Ишь какая ночь! — говорит мне Джер. — Ни единой луны!

— Офена взойдет перед утром.

— А я про что?

— Ты прав, — говорю я ему. — Можно дать передышку рунгам.

Офена взошла перед утром. Надкушенный розовый плод вдруг выскользнул из-за горы, и выступили из мрака верхушки застывшего леса и черные гребни гор. И то, что неслось по тропе — беззвучная черная тень — вдруг стало двумя существами: человеком и скакуном. Рунг замер, человек поднял голову к небу.

След оборвался. Кисловатый, тревожащий запах страха, он еще висит над тропой, но больше я ничего не чую. Добрая старая Гээт, люди назвали ее Офеной, слово без смысла, как все слова в языке людей. Истинный язык говорит «Гээт» — «Пробуждающая», та, что гасит в тебе темноту, но мне сейчас нужна темнота, сэи, черное чутье, они хорошо запутали след, и я могу не успеть.

Вперед, подумал он скакуну, и рунг беззвучно пошел впереди.

Быстрей?

Нет, не спеши, нюхай. Этэи, три самца и самка.

Я их не слышу, они не говорят.

Запах, Фоил, ищи запах!

Онои, ты все заглушил, гляди на Гээт.

Офена взошла, и можно продолжать путь. Розовый свет, обманчиво добрый, будто зло и правда бессильно при свете Офены.

Опять мы ушли от тропы. Джер тревожится: то отстает, то нагоняет, то замирает, тревожно слушая ночь.

— Погоня?

— Не пойму, госпожа. Вроде, да… а вроде, нет.

— Подождем.

— Чего, госпожа?

— Подождем, — повторила она, и холодный отзвук металла сделал слово несокрушимым, и насупленный рыцарь Норт не рискнул ничего сказать.

В черную тень под деревом; рунг, вздохнув, как усталый ребенок, сунул морду в траву. Если Он, нам недолго придется ждать.

Им недолго пришлось ожидать. Черное пятнышко, быстрая тень, рослый всадник на рослом рунге. Так стремительно и беззвучно, будто скачут не по земле. Джер скрестил суеверно пальцы, Элура подняла самострел. Если он пронесется мимо…

Он не пронесся мимо. Рунг и всадник замерли на скаку — мчались и словно окаменели, и теперь он смотрит на нее, черный в ласковом розовом свете.

— Ты — леди Элура, дочь Родрика Штурмана?

— А ты Черный всадник?

— Мое имя Ортан, — сказал он спокойно, и она опустила свой самострел. Опустила, но не убрала палец со спуска. И сказала — приветливо и дружелюбно:

— Я знаю о тебе от отца, но нам не приходилось встречаться.

— Гора Дорна, — ответил он. — Двадцатое полное затмение.

И она выехала из тени.

— Ты быстро нас догнал.

— Я ждал вас у крепости, но мне пришлось пробиваться. Вы нашумели.

— Да, — сказала Элура. — Нарвались на засаду. — Она отвела глаза, тяготясь его взглядом. Никто никогда так на нее не смотрел. Словно он видел ее, такую, какая она внутри, сквозь этот постылый чехол из невзрачной плоти.

— Мои спутники, — сказала она. — Леди Илейна — дочь Капитана. Рыцарь Норт из рода Пайлов. Джер, Следопыт.

Взгляд — и короткий кивок, словно он все о них понял. Тоненькая Илейна — гордость, упрямство, страх и почему-то радость. Рыцарь Норт — он закрыт темным облаком боли и гнева и в нем пока ничего нельзя прочитать. Джер — непроглядный и хмурый, словно лесная чаща, тугая сила в тяжелых плечах и красный ночной огонек в настороженном взгляде. Единственный, кроме Нее, кому не опасно верить.

— Сзади дафены, — сказал Ортан. — Большой отряд. Погоня или нет, — но вам от них не уйти.

— Что же делать?

— Пропустить их вперед, — ответил он. — Я знаю место, где можно укрыться на день. Ночью я проведу вас за перевал.

— Согласна.

— Леди Элура! — воскликнул Норт. — Если верить на слово любому бродяге…

— За жизнь леди Илейны отвечаю я, — сказала она сквозь зубы, — и леди Идейна поедет со мной. А тебя, рыцарь Норт, я не держу. Можешь отправляться, куда угодно.

Он не ответил — вскрикнул его скакун, когда сильные руки грубо рванули узду, и огромный рунг Ортана дернулся, как от боли. Черный всадник молча поехал вперед, и Элура его догнала.

— Я надеюсь, ты не обиделся…

— Нет, госпожа, — сказал он спокойно. — Просто твои спутники… тебе будет трудно.

— Я их не выбирала. Ты не понял, Ортан, — сказала она, — не они со мной, а я с ними. Жизнь леди Илейны дороже моей. И рыцаря Норта тоже, — сказала она угрюмо, — раз ему надлежит стать ей супругом.

Он поглядел на нее, но ничего не сказал. Ехал рядом и что-то вертел в руках — прозрачный камешек, полный розовым светом, и быстрые розовые блики высвечивали и гасили его лицо. Тяжеловатое, сильное, простое лицо, но мне почему-то странно и страшно. Нет, мне просто не по себе оттого, что рунг его не оседлан. Даже узды нет на нем, и Ортан им не правит. Словно они одно, словно у них общие мысли…

Вдруг рунг повернул голову и взглянул ей в глаза. Разумный осмысленный взгляд, и в нем спокойное любопытство.

Пещера была так велика, что они завели в нее рунгов. Сэр Норт снял Илейну с седла — и она уже спала. Мгновенно заснула у него на руках, и он ждал, испуганный и счастливый, пока Элура расстелет свой плащ у стены.

Джер и Ортан хворостом и камнями почти доверху заложили проход. Эту преграду не одолеешь бесшумно, и мы сидим вчетвером у костра, пока Джер наспех готовит еду. Если бы я могла позволить себе уснуть! Скользнуть в блаженную пустоту, где нет ни страха, ни боли…

— Кто ты такой? — сурово спросил Норт. — Кто твой господин?

Ортан отвел глаза от огня и поглядел на него. И ответил мягко и терпеливо, как бестолковому малышу:

— Я родом из северных поселений. У нас нет господ.

— Норденцы не враждовали с Орриндой.

— Мы — никому не враги.

— И все-таки северян перебили еще тридцать лет назад, — негромко сказала Элура. Сказала — и острый холодный страх…

— Не всех, — ответил Ортан, — кое-кто уцелел.

Шипение и вонь — это Джер качнул котелок. Стоит на корточках и смотрит из-за огня, как будто он что-то понял… испугался?

— Зачем ты пришел? — спросил у Ортана Норт. — Чего тебе надо от нас?

Пилотские штучки! Вот послала судьба обузу!

— Это я позвала Ортана, сэр Норт. Он — друг моего отца, и я ему верю.

И холодок по спине: а кто он такой? На вид он не старше меня, но уже тридцать лет как нет Нордена, и он был дружен с моим отцом…

— Ортан, — спросила она, чтобы не думать, — а ночью можно пройти перевал?

— Я проведу.

— А потом? Я хочу сказать: ты доведешь нас до Илира?

— Да.

— Илирцы — наши враги, — заметил Норт.

— Илирцы не признавали власть Экипажа, но они нашей крови, и ждет их то же, что нас. Новости, по крайней мере, узнать они захотят. Потом — увидим.

Если успеем, подумала она, если мы только успеем…

Люди. Много люди. Много-много.

Я слышу, Фоил.

Онои, люди думают смерть!

Они нас не найдут. Они не знают это место.

Онои, этэи боятся. Они слышат смерть.

Пусть этэи молчат, Фоил. Люди уйдут.

Онои, зачем люди думают смерть?

Люди всегда убивают друг друга. Не бойся. Они уйдут.

В Хаосе трудно думать. Здесь мысли отрезаны от Общего, они слабы и одиноки. И когда чего-то не знаешь, оно не приходит к тебе из Общего. Ты ищешь ответ сам. Может быть, поэтому меня и тянет сюда?

Костер догорел, и в пещере темно. Теперь стало слышно воду: резкий, размеренный стук. Дыхание, иногда звякает сбруя, когда этэи переступают с ноги на ногу, бедный Фоил, подумал он, здешние существа неразумны, он одинок так же, как я.

Вернуться в Сообитание — тяга острая и мучительная, как голод; снова в мир, где все правильно и разумно, где нет одиночества, где на каждый вопрос найдется ответ. Но меня опять потянет сюда, в этот мир, где все мучительно, все неразумно, где нет ответа ни на один вопрос.

Зачем я сюда прихожу? подумал он. Я не такой человек, как они, я не способен их понять.

Иногда я их понимаю, подумал он, стыдно и мучительно понимаю, и тогда мне стыдно, что я способен из понимать, что я все-таки такой, как они.

Но чего мне стыдиться? подумал он. Я знаю, как все началось, и знаю, к чему все придет. Я — промежуточное звено, среднее между теперешними людьми и теми, кем им предстоит стать. И мне мучительно понимать, что обреченное обречено, оно должно исчезнуть, уйти, потому что и я обречен, и мне тоже придется исчезнуть, уйти…

— Если ты не спишь, леди Элура, — сказал он негромко, — я хотел бы с тобой поговорить.

— Сейчас, — сказала она невнятно, словно держит что-то в зубах. Какие-то судорожные движения; он слышал, как, ощупывая стену, она прошла в дальний угол — к воде.

— Который час? — спросила она. — Где ты? Я тебя не вижу.

— Уже за полдень, — ответил он. — Сейчас я зажгу огонь.

Робкий крохотный огонек обозначил себя, не осветив ничего, и все-таки чуточку легче, не этот могильный страх, словно все уже кончилось и надо только дождаться смерти.

— Я слушаю, — сказала она.

— Вам незачем идти в Илир. На перевал прошли два больших отряда.

— Они еще не могли взять Орринду!

— Они научились у вас, — ответил он сухо. — Крепость не убежит, а илирцы уйдут в горы, и война затянется на несколько лет.

— Дафенам незачем истреблять илирцев, — сказала она, сама не веря себе. — Илирцы сами всегда воевали с Орриндой.

— Илирцы происходят от Экипажа. Вы научили дафенов, — сказал он. — Двести лет вы старались их истребить. Вы прогнали последних к пределам вашего Мира — в Мертвые горы — и думали, что они умрут. А они выжили и стали сильней вас. Если они сейчас вас не уничтожат, вы возродитесь — и уничтожите их.

— Ты считаешь, что они правы?

— Я не могу судить. Я другой.

— Мне безразлично, кто прав, — сказала она. — Ядовитые семена посеяли наши предки, а плоды отравили нас. Я должна это сделать, — сказала она. — Найти безопасное место, где эти двое могли бы жить и растить детей.

— Чтобы все началось сначала?

— Я не знаю! — сказала она резко. — Пусть потомки решают за себя. Я хочу лишь спасти от беспамятства нашу историю и те крохи знаний, которые мы сохранили. Ортан, наши предки были почти всемогущи, а мы… мы даже не в силах справиться с дикарями!

Он улыбнулся. Грустно и задумчиво улыбнулся, словно знает о предках всю правду и не хочет с ней говорить. А если и правда знает?

— Леди Элура, — сказал он, — давай подумаем лучше, куда вам теперь идти.

— Джер, — сказала она негромко, — иди сюда, раз не спишь.

Джер засопел и вылез из темноты.

— Локаи тебе родичи?

— Как глянуть. Корень один, а уж второй век, как разошлись.

— Если мы доберемся до Опаленных Гор, они нас примут?

— Это сперва добраться надо, — хмуро ответил он.

Здесь не такое небо, как в Обсервате. Там оно выше и холодней, и звезды кажутся ближе. Нет, это мы жили ближе к звездам, и созвездия были членами нашей семьи. Птица легла на крыло, опустила клюв к горизонту — это значит, что скоро полночь, вот уже вылезли над хребтом первые три звезды Колеса.

Скоро полночь. Эта ночь не слишком длинна для того, что нам надо сделать, но мы ждем перед входом в пещеру, потому что Ортан исчез. Попросил обождать и исчез; мелькнул беззвучною черною тенью и растаял в тени горы.

— Джер, — спросила она тихо. — Так кто из норденцев уцелел?

Он не ответил. Зябко повел плечами и промолчал.

— Джер?

— Да все сказки, госпожа. — Помолчал и сказал неохотно. — Норденцы — они были чудные. Сказывают, вроде бы с ильфами знались. Будто, как началась война, ильфы взяли у них детей, самых малых, и увели. А после будто привели их к вестринцам, чтоб те взрастили.

— Вестра — далеко от Границы.

— Ну-у, что слышал, госпожа.

— А потом?

— Не знаю, госпожа. Вроде бы они все куда-то подевались… кого не убили.

— Леди Элура, — сказал сэр Норт, — пора бы нам отправляться. Время к полуночи, до света всего ничего.

— Не суетись, сэр Норт, — сказала она сквозь зубы. — Успеем.

Он тяжело задышал, но ответил спокойно:

— Не привык я, чтоб так со мной обходились!

— Предлагаешь подраться?

— Ну, уж будь ты мужиком!.. — вздернул рунга на дыбы, развернулся, отъехал подальше, и мгновенный укол стыда: я и правда, как баба. Вздорная баба, а не командир. Великое небо, когда же вернется Ортан?

Он не вернулся. Он просто возник рядом, словно вырос из-под земли.

— На перевале засада, — сказал он тихо. — Они ждут беженцев из Орринды.

— Прорвемся?

Он покачал головой.

— Мы недалеко уйдем, если будет погоня. Есть еще один путь… но будет трудно.

Если бы я не был безумен, я не пошел бы ночью по этой тропе. И не просто ночью, а в черную пору — на исходе третьей луны. Но все, что я делаю здесь, безумно, и поэтому я пройду, надо только закрыть свой разум и уйти в темноту.

Фоил торопит меня, он рад — это сливает нас, как никогда не сливало тэми. Запахи. Плотный мир запахов: камень, этэи, люди; запах страха, запах тоски, запах гнева; травы, зверьки, насекомые, черный запах змеи.

Небо ушло и исчезло, оно не нужно, мир кончен, только то, что вокруг меня; я это чувствую всем телом — то, что вокруг меня: какой камень непрочно сидит в земле, ямка, лужица, тонкая струйка воды, ядовитый шип рара, Фоил, веди этэи, и они подчиняются, входят в меня, повторяют каждый мой шаг, потому что я — это Фоил, и я веду их по осыпи в черную щель.

Выше и выше; расщелина; густая волна страха, но я не могу говорить, раз я в темноте, они не идут, они хотят удержать этэи, резкий высокий голос, он говорит слова, в них холодное и твердое, оно толкает людей; прыжок, крошащийся камень, вскрик — они уже здесь, мы одолели первый уступ.

Все-таки мы прошли. Если останусь жива, я, может быть, осмелюсь припомнить этот путь. Но, пожалуй, нет — я себе не враг.

Я просто лежу на камнях и без единой мысли гляжу в предрассветное небо. Уже выцвели звезды. Уже закатился надкушенный шарик Офены. Уже тишина, и никуда не надо идти.

И тревога: я ничего не знаю. Куда мы вышли, и где враги? Есть кто-то на карауле?

Оторвать глаза от спокойного неба, повернуть голову… Черные зубья пропороли простор. Розовые блики на снегах Ханнегана, невидимое солнце румянит вершины Тингола, значит, мы все-таки прошли через главный хребет, и теперь уже надо сесть и осмотреться кругом.

Руки привычно поднялись к волосам, перекололи шпильки, убрали под сетку тяжелые пряди; несколько привычных движений — и я уже я. И когда она села, лицо ее было спокойно и строго.

Спят, конечно! Даже рунги лежат на земле, только черный скакун Ортана поднял голову и поглядел на нее. Она ответила взглядом на взгляд, уже без ужаса и удивления: все возможно, когда разрушен твой мир.

Смотри: Норт не забыл об Илейне. Она лежит на его плаще, уютно припав к плечу. Он будет ей добрым мужем, надо только куда-нибудь их довести.

А Джер? бедняга, он пытался не спать. Так и спит сидя, привалившись спиной к валуну. Ортан… где Ортан? Она вскочила: без Ортана нам не выбраться, это конец… ерунда! Здесь его рунг, Ортан его не бросит.

Дикая красота родимого края… Как он безлюден и дик, подумала вдруг она. Словно этих лесов не касалась рука человека, словно по этим камням не ступала ничья нога. Бедный мой край, мы не успели тебя приручить и украсить — жизни, силы и знания множества поколений были бесплодно истрачены на войну. А теперь мы исчезли. Мы оставили тебя орде дикарей, и уже никто не украсит тебя, не усмирит твои кручи, не вспашет твои долины…

— Что же нас ждет, Ортан? — спросила она, откуда-то зная, что он уже здесь — возник, как тень, по странно своей привычке, стоит за спиной и смотрит на встающий из теней хребет.

— Дневка, — ответил он. — Дня через три мы должны выйти к Тарону.

— А вода тут есть?

Он кивнул, и вот я иду за ним; теперь, в трезвом свете дня, я уже не чувствую жути, только колкое, щекотное любопытство.

Он должен быть хорошим бойцом. Широкие плечи, могучая грудь, походка упругая, как у зверя. Занятно бы глянуть, каков он в бою. Она усмехнулась: если Норт все-таки выведет Ортана из себя…

Мы далеко ушли, это опасно.

— Фоил посторожит, — бросил Ортан, и вот за скалою крохотный коврик травы расстелен возле игрушечного водопада. Сладкая жгучая ледяная вода; присяду, нам стоит поговорить.

Мне трудно с ним говорить — все равно я его боюсь. Чудовище, нечеловек, воспитанник духов. Зачем он пришел и что ему мы? И что ожидает нас рядом с ним?

— Я должна кое-что объяснить, — сказала она. — Я не звала тебя, Ортан. Это сделал Капитан. У него был шпион в Обсервате, и он знал о тебе больше, чем я.

Он не ответил — спокойно кивнул и все.

— Я узнала о тебе только после смерти отца — из его дневника. Он много писал о своих экспедициях, мало о себе и почти ничего о других. Это можно понять: тогда в Орринде еще были люди, знавшие Древний язык.

Бедный отец, подумала она, как судьба над ним посмеялась! Он так ждал, пока вырастет Эрд! Он учил меня многому, что обязан знать Штурман: астрономии, Древнему языку, искусству боя, но дневник свой он предназначил Эрду, а Эрд так и не смог его прочитать…

— Я не знаю, что связало тебя с отцом — это умерло вместе с ним. Мне и спутникам моим ты ничем не обязан.

— Я больше тебе не нужен?

— Очень нужен, — сказала она честно, — но мы опасные спутники, Ортан. Ведь мы суеверны, ты понимаешь?

— Разве ты суеверна, леди Элура?

— Меньше других, — сказала она, — но это неважно. Все мы связаны целью и судьбой. Мы — последнее, что осталось от целого мира. Последний отросток на засохшем дереве Экипажа. Я из рода Штурманов, Ортан, — сказала она с усмешкой. — Мы не верили в Предназначение и священную кровь, но просто в кровь я верю. В то неповторимое, что передается от дедов к внукам, и если оно исчезнет, его уже не возродить. А мы ведь были довольно удачным народом! Смелым, стойким и любопытным. Мир, конечно, без нас не погибнет — но станет бедней.

Почему-то он взглянул на нее с сожалением. Поглядел и отвел глаза. И сказал совсем не то, что хотел сказать:

— Ты очень похожа на Родрика, леди Элура.

Здесь дикий край, люди здесь никогда не жили — люди селятся вдоль рек в долинах главных хребтов. И все равно, как скудны и глухи эти места в сравнении с настоящим Миром! Жизнь прячется, таится, молчит, я чувствую живых, но они немы. Здесь мало радости — лишь голод и страх.

Чтобы понять Сообитание, надо вернуться в Хаос. Увидеть эту жалкую, разрозненную жизнь, не слитую в радости, не хранимую разумом. Увидеть, как люди убивают друг друга. Побыть среди этих людей.

Я рад, что Сообитание победило людей, иначе весь Мир превратился бы в Хаос — безрадостный, неразумный и одинокий.

Я рад — но мне тяжело. Я тоже сейчас одинок и неразумен. Куда я веду людей? Я не могу из спасти. Куда бы я их ни привел, их найдут и убьют. Здесь, в Хаосе, им не укрыться.

Уйти? Но я не могу уйти. Что-то держит меня — может быть, Элура? Если б она пошла со мной, я мог бы попробовать прорваться на Остров… Он покачал головой, потому что это глупая мысль. Сообитание нас не пропустит. Я дважды водил сэра Родрика на Западную гряду, но это был дозволенный путь, Сообитание знало, зачем мы идем, и нас пропускали.

Нет, подумал он, я этого не могу. Нельзя приводить убийц в страну Живущих. Они не нужны. Они должны исчезнуть.

Мы сидим у костра. Переход был нелегким, но мы втянулись, даже Илейна держится на ногах. Осунулась, побледнела — но ни слез, ни жалоб. Пусть мне кто-нибудь скажет, что кровь ничего не значит!

Слабенькая улыбка на юном лице — и опять шевельнулась боль. Если бы с нами был Эрд! Как бы он петушился, как бы геройствовал перед ней! бедный мой брат, он не успел даже влюбиться…

— Элура, а почему Опаленные Горы? Там война?

— Еще нет, надеюсь. Просто там часто бывают пожары. Сухой лес, и всегда он горит.

— А как же?..

— Как-нибудь. С нами ведь Черный всадник.

— А ты его не боишься?

— Нет, — сказала она, заправляя под сетку Илейны легкую светлую прядь.

— Элура, а правда, что он жил с ильфами?

— Правда, леди Илейна, — ответил Ортан. Снова не подошел, а возник, и Илейна прижалась ко мне. Проблеск улыбки на суровом лице, и темное, тягостное ощущение: она так молода. Она так красива.

— Расскажи об ильфах, — сказала она. — Мы ничего не знаем, потому и боимся.

— Они маленькие, — ответил он, — мне по пояс. Они не строят домов и не носят одежды, потому что не боятся ни холода, ни жары, и они не делают ничего из того, что делают люди, потому что у них все есть.

— А им не скучно? — спросила Илейна. — Если ничего не делать, это, наверное, скучно?

Он улыбнулся. Наконец-то он просто улыбнулся и ответил ей добродушно:

— У них свои занятия, леди Илейна.

— Ортан, — спросил сэр Норт — уж он то не возник, а подошел торопливо и громко: — А это правда, что когда люди уходят из Мира, ильфы лишают их ума, а потом убивают?

— Да, — спокойно ответил Ортан. — Людям нельзя уходить из своего мира.

— Вон как? И кто же это нам место определил?

— Вы сами, — ответил Ортан. — Вы не признаете Законов и убиваете не для еды. Если бы вы остались в Сообитании, ему пришлось бы вас уничтожить, чтобы защитить остальных. Сообитание не любит убивать бесполезно. Вам отвели такое место, где вы не могли убивать разумных и где над вами не властен Закон, и тогда вы стали убивать друг друга.

Он говорил раздумчиво, но спеша, огромный, чужой до дрожи в коленках, и то, что он говорил, было так ужасно, что ей захотелось его убить. Божественные, непостижимо могучие предки — как дикие рунги, которых загнали в корраль? А мы для него только стая опасных зверей, которых нельзя выпускать из-за крепкой ограды…

— Зачем же ты нам помогаешь, если мы так мерзки? — спросила она, и голос ее был спокоен и сух. (Ну погоди, когда-нибудь я отвечу — когда мы будем вдвоем, чтобы ни драки, ни слез…)

— Не знаю, — ответил он удивленно. — Я делаю то, что не надо делать. Я любил сэра Родрика, — тихо сказал он, — а ты на него похожа.

Ну вот, Изиролд позади. Предгорья раздвинулись, открывая долину Тарона. Жемчужина мира, прекраснейшее из мест, которое илирцы сто лет защищали от Экипажа. Сто лет защищали — и не успели обжить.

Нелегкие были дни, я устала, как никогда. Не сам поход — бывало потяжелее. Когда мы отступали от Обсерваты, мы шли по кручам у самой границы снегов — израненные, раздетые, почти без еды, — но там я была не одна…

Илейна и Норт мне не помощь, а Ортан меня тяготит. Я не могу его ненавидеть. Он спас моего отца и спасет нас, но как же мне трудно и тягостно, если он рядом! И только Джер, молчаливый, надежный Джер, моя единственная опора…

— Люди! — сказал с тревогой Ортан. — Близко…

— Засада?

— Нет, — он словно прислушался и добавил: — Это не дафены. Они нас не ждали.

— Нападут?

— Да. Они боятся. Они хотят убить.

Она огляделась, примериваясь к месту. Да, не уйти. Рунги устали, а гнать их придется вверх по склону, и солнце будет быть нам прямо в глаза.

— Джер! — сказала она. — Сэр Норт! К бою! — и сорвала с плеча самострел. Всадники уже выезжали из леса. Двенадцать против троих. Неужели Ортан не будет драться? Но палец уже нажал на спуск, раз и другой, один упал, другой согнулся… усидел, сэр Норт и Джер рванулись с места… эх, зря! Но не вернуть: влетели в кучу, врезались, врубились, связали четверых, а остальные обтекли и мчатся к нам. Один короткий взгляд: Илейна? Ортан? — И все: стрелять, стрелять! Один упал, второй… не успеваю. Жаль.

И тут случилось. Слишком быстро, чтобы понять. Огромное и черное. Возникло впереди, и вражеский отряд разбился, как река о скалы. Крик рунгов, вопли — и они уже бегут назад: отдельно рунги и отдельно люди. И только тут я понимаю: Ортан. Он все-таки вмешался.

Короткий непонятный бой. Сэр Норт и Джер уже додрались — враг сбежал, Джер ранен? Нет, смеется. А Ортан хмурится. Мне трудно рядом с ним. Быть может, я боюсь? Не знаю. Наши здесь. Они отлично дрались. Надо улыбнуться.

Элура улыбнулась и сказала:

— Неплохо, сэр Норт!

— Это не дафены, леди Элура, — важно сообщает мне Норт. Мы едем рядом, Ортан опять умчался, когда его нет, я вытерплю даже Норта.

— Да, — сказала она сквозь зубы, — разбойники, полагаю. Успели проскочить за перевал.

— Леди Элура, — сказал он, положил руку на узду ее скакуна, и пришлось взглянуть на него.

— Ты не сердись, но дело так не пойдет. Нам еще что пути, что драк — а ладу нет. Скажи по чести: в чем беда? Я тебя, вроде, ничем не обидел, так за что ты меня невзлюбила? Или, может, не во мне дело, а свары родовые? Вроде я слышал, что Штурманы с Пайлами не ладят.

Он глядел, ожидая ответа, и она угрюмо кивнула. Что я могу ответить? Невзлюбила.

— Господи, леди Элура! — сказал он со смехом, — какой же я Пайл? Батюшка мой только мне и оставил, что меч да имя. Меч-то пригодился…

Она недоверчиво усмехнулась, и он сердить тряхнул головой:

— А что мне от того имени? Пока они были в силе, они нас, голоштанных, за родню не считали. А теперь, как просрали страну, так в меня пальцами тычут: Пайл! Я свою Тиллу держал, пока последний батрак последнюю скотину не увел, сотню добрых бойцов положил, а чего ради? Чтобы всех моих в Регонде побили?

— Я тоже, — тихо сказала Элура. — Мы держали Обсервату, пока весь народ не ушел в Регонду.

— Имя ладно, Мрак с ним! Я его от отца получил, отрекаться не стану. А только до тех Пайлов, до Великих, мне дела нет! Неправильно это, леди Элура, чтобы мне и тут за них отдуваться!

И она улыбнулась.

— Прости, Норт. Ты прав. Все счеты кончились со смертью Улафа и его сыновей.

Едем и болтаем, как двое старых солдат, и теперь я сама не пойму, отчего на него злилась.

— Я еще успел в Регонду — под самый конец. Мы с Каем из Текны зацепились у Грасса. Пять дней держались, все думали: вот-вот подмога явится.

— Я своих сразу повела к Орринде. Понимаешь, Норт, Капитан в этот раз был прав. Без верхних крепостей мы бы Регонду не удержали.

— Ага! Отстоял страну до последнего дома! — хотел сказать кое-что покрепче, но глянул за плечо — на Илейну — и прикусил язык. Элура засмеялась тихонько. Такое мучительное облегчение: часть тяжести вдруг свалилась с души, и теперь я сумею снести эту ношу.

Быстрый понимающий взгляд — и Норт говорит о другом:

— Я и не понял, что там у вас было. Сперва куча, ну все, думаю, приехали — а вдруг никого.

— Ортан. Сорвался и всех раскидал, как сугроб перед домом.

Теперь смеется он. Запрокинул голову и хохочет, как мальчишка:

— А ты боялась! Что я, дурак, с колдунами драться?

Радостный белогривый полет Тарона — яростно-синий, яростно-белый, звонкий, гремящий. Праздничная пестрота полосатых скал, сочная зелень далекого леса — и ожидание. Я не знаю, чего я жду. Это идет не извне, а из меня самого: странное, трепетное ожидание. Словно вся прежняя жизнь ничего не значит, словно вся она была только затем, чтобы оно пришло — неизведанное, то, что должно случиться…

Фоил напрягся, застыл в непонятном испуге. Мысль, не ложащаяся в слова. Пестрый бессвязный поток. Спутанные разноцветные тени Трехлунья. Вопли дерущихся этэи, пена, ярость, кровь на белом песке… Это?

Онои, ты не возьмешь ее в Трехлунье!

Онои, не веди их в Мир, ты умрешь!

Онои, я боюсь!..

Перед рассветом, когда спала вода, мы переправились через Тарон. Серое, уже опустевшее небо, ломоть Офены и узенький серпик Мун; родилась вторая луна, мы в пути уже десять дней, — и привычная, давно притупленная боль: как там Орринда? Живы ли те последние, о ком я могу говорить «свои», или стервятники уже раздирают их трупы?

Выше и выше по каменистому склону, подковы высекают искры из серых камней. Только мы четверо, и весь мир против нас…

— Госпожа! — окликает Джер. — Глянь-ка!

Горсть рыжеватых пятен на лысом склоне. Горные козы? У Джера горят глаза, он чуть не пляшет в седле. Стоит, конечно, седельные сумки пусты…

— Смотри! — говорю я. — А вдруг здесь не только звери?

— Людей здесь нет, — ответил Ортан, и я разозлилась: кой Мрак он появляется так бесшумно? И как это он умудрился подкрасться по этим гремящим камням?

— Вот так ты уверен?

— Да. Илирцы дерутся с дафенами, а те, что на нас напали, уже ушли за Тингол.

— Всегда все знаешь?

— Это не я, — спокойно ответил Ортан, и рунг его вдруг обернулся и поглядел на него. Переглянулись — и опять эта досада: что они сказали друг другу без слов?

Джер умчался; короткий топот копыт, стук камней, тишина, и теперь мы с Ортаном едем рядом.

— Странно, что Джер оказался в ваших местах.

— Отец выкупил его у инжерцев, — сказала Элура сухо. — Он поссорился с вождями и пытался пройти через Инжер к Пределам Мира. Отцу всегда нравились такие люди.

— Я очень любил сэра Родрика, — мягко ответил Ортан. — Он был один из немногих, которых я понимал. Я плохо понимаю людей, леди Элура. Я слишком рано от них ушел.

— Почему? — спросила и пожалела: глупый вопрос, все ясно и так.

— Они хотели меня убить. — Пожал плечами и сказал удивленно: — За что? Я был еще человеком… совсем ничего о себе не знал. Сэр Родрик не дал им меня убить, а потом помог уйти.

— Ты… ненавидишь людей?

— Нет. Я их не понимаю. Нельзя ненавидеть то, чего не понимаешь.

Она невесело засмеялась.

— Вот этим ты и отличаешься от людей. Мы ненавидим именно то, чего не умеем понять.

И черный рунг вдруг испуганно поглядел на нее.

Ортан тревожится. Он стал тревожиться сразу после полудня. Подгоняет нас, а сам отстает, исчезает, появляется — и молчит. И для ночлега он выбрал странное место: уступ среди осыпей, без топлива и без воды.

Фоил увел наших рунгов пастись — он лихо командует ими, и даже мой драчливый Балир послушен ему во всем.

День был тяжелый, уснули быстро. Джер хотел сторожить, но Ортан что-то сказал, и он улегся без возражений.

Мне не нравится, что все идет помимо меня. Мне не нравится, что я не знаю, в чем дело.

— В чем дело, Ортан? — спросила она. — Погоня?

— Здесь нет людей, — говорит он уверено. — Я не знаю, что это. Опасность, — говорит он. — Страх.

Он словно борется со словами, и сладкое горькое воспоминание: я читаю Эрду Священные тексты, переводя их с Древнего на новый язык, и тоже мучаюсь со словами, потому что для очень многих понятий в нашем языке нет готовых слов.

— Ты думаешь на другом языке?

— Да. Язык людей… тесный. В нем самых важных слов.

А какие слова самые важные? думаю я. Наверное, те же: жизнь, смерть, надежда.

— Ортан, что такое Сообитание?

— Со-обитание, — отвечает он. — Мир живых. Это плохое слово, оно не вмещает смысл. Надо знать истинный язык, чтобы понять.

Истинный? думаю я. Как они высокомерны!

— Ну, хорошо, — говорю я. — А что означает «мир живых»?

— Мир, который принадлежит живым. Все, что думают, чувствуют или растут, должны жить так, как им хорошо.

Слушаю этот детский лепет, и даже не гнев — тоска. Неужели он просто глуп? Или он говорит о чем-то таком, что я не могу понять?

— Сообитание, — говорить он. — Мы все равны в том, что живые. Я и травинка — у нас только одна жизнь, но я войду в Общее и останусь, а травинка, этэи — вы говорите «рунги», серый лур — они не войдут, и поэтому я должен их защищать. Понимаешь, их жизнь важнее моей — она кончится. Им надо прожить ее так, как живут единственный раз…

— А разве ты не умрешь?

— Я просто больше не буду Живущим, но Общая Память меня сохранит.

О Небо! Прочь, прочь от этой жути!

— А закон? Ты говорил о законе.

— Законов много, — говорит он, — но главных два: то, что для всех. В Сообитании можно убивать только тем, кто питается мясом — ради еды. В Сообитании нельзя ничего менять — только если это делает само Сообитание — чтобы себя сохранить.

— Ортан, я совсем ничего не понимаю!

— А разве ты хочешь понять, леди Элура?

Он прав, я не хочу понимать. Только страх и гнев. Я не хочу, чтобы меня равняли с травой. Я не хочу соблюдать дурацких законов.

Я не вижу его лица — только чуть светящееся пятно и на нем огромные черные тени глазниц. Я не хочу говорить того, что должна сказать.

— Ортан, — говорю я с трудом, — ты — единственный, кого спасли ильфы?

— Нет, нас много.

— И вы… вы живете все вместе?

— Да, — говорить он. — Кроме меня.

— А они… где они живут?

— На острове. Там ослаблен Закон. Сообитание присматривает за ними, но дает им жить так, как им хорошо.

— Ортан, а если бы мы попали на этот остров?

— Это невозможно. Сообитание вас не пропустит.

— Ортан, — говорю я, — в этом Мире нет для нас места. Все равно нас убьют — не сейчас, так через год. Неужели мы так опасны для целого мира — четверо одиноких, бездомных людей?

Он молчит, ему трудно сказать «нет», и мне чудится в этом проблеск надежды.

— Смерть так смерть, — говорю я, — ладно! Что будет — то будет. Но мы ведь тоже живые, Ортан! Нам тоже надо прожить свою жизнь — единственную, ведь у нас другой не будет. Ортан! — говорю я. — Ради себя я бы не стала просить. Моя жизнь что-то значит лишь для меня. Но ради них… Ортан! Помоги их спасти!

Он молчит. Долго молчит и нехотя отвечает:

— Мы не дойдем. Сообитание вас убьет.

— А тебя?

— Не знаю. Может быть, тоже. Хорошо, — говорит он, — я попытаюсь. Но мы не дойдем.

Я не вижу его лица, но чувствую взгляд, этот странный, тревожащий взгляд, как будто он видит меня — ту невидимую меня, что запрятана так глубоко.

Опаленные горы. Это выглядит веселей, чем звучит. Просто горы, смирные и округлые, в пегой шкуре светло и темно-зеленых пятен. Просто легкий, едва заметный привкус гари. Даже не запах — только горький привкус во рту.

Джер неспокоен: вот он подъехал к Ортану, что-то сказал, показывает рукой. А вот и Норт рядом с ними — тоже смотрит из-под руки.

Я не подъеду и ни о чем не спрошу. Незачем спрашивать о том, что знаешь. Летнее Междулуние кончилось без дождя — значит, чирод уже загорелся. Кто-то рассказывал мне, как горят чироды. Синее, почти бездымное пламя прыгает по кустам, мчится по всей горе со скоростью ветра… Через несколько дней эти горы будут черны. Черные-черные Опаленные горы. А к весне чирод уже встает в человеческий рост…

Они не столковались, и едут ко мне. Я тоже боюсь. Я не хочу в огонь.

— Ортан, — спросила она, — ты уверен, что мы сможем пройти?

— Я не уверен, — ответил он. — Может быть.

— Тогда почему бы нам не проехать немного дальше? Ветер с запада. Там уже могут быть выгоревшие места.

— Мы не успеем. То, что за нами… оно догоняет. Мы умрем, если не спрячемся за огонь.

— А Фоил? — спросила Элура. — Что он говорит?

Спросила и пожалела — сейчас не время для шуток.

— Он боится, — ответил Ортан. — То, что сзади, страшней. Он пойдет сквозь огонь.

— А наши рунги?

— Они пойдут. Фоил их поведет.

Она поглядела на спутников и сложила губы в улыбку. Ужас в глазах Илейны, ни кровинки в лице, но она не отстанет, об этом можно не думать. Джер? Согласен. Не слишком надеется — но согласен.

— Норт?

— Не знаю! Я так не привык — шарахаться. Кто-то, что-то… С нами женщины, понял? Куда ты их тащишь? Вон смерть, а что там позади…

— Она, — сказал Джер. — Я тоже чую.

— Что?

— Не знаю, госпожа. Локаи говорят: рода.

Норт усмехнулся:

— Ага! Слыхал я такие байки! Никто не видел, никто не знает…

— Кто узнал — тот умер, — просто ответил Джер. — Сам смекни, господин. Локаи вон куда ушли, вполголода живут, а в этаком богатом краю — и ни души. А мои предки? С чего бы это они под Экипаж ушли, ежели б не погибель?

Я ничего не знаю об этом. Странно, я думала, что хоть о нас-то я знаю все. Только это уже не важно. Я боюсь. Тяжелый, медленный страх шевелится внутри. Если Джер говорит, я обязана верить. Я могу сомневаться в Ортане или в себе, но Джеру я обязана верить.

— Ты в меньшинстве, сэр Норт, — сказала Элура. — В незнакомом месте я верю проводнику. Если Ортан и Джер говорят одно — значит, что-то в этом да есть.

— Есть или нет, — огрызнулся Норт, — а лучше бы умирать не в огне. Это очень больно, леди Элура!

— Пусть умирают враги, — сказала она надменно. — Я поклялась, что леди Илейна будет жить — и она будет жить. Вперед!

Вперед! Вперед! Сначала мы едем шагом, уже не по камню, а по плоски подушкам зеленого мха, но что-то случилось — мой рунг задрожал подо мной, я чувствую эту дрожь, на проникает в меня, я тоже дрожу, и крик… нет, не мой! Это Фоил кричит — пронзительный, почти человеческий крик, и рунги рванулись вперед; мы мчимся; нас хлещут бичи беспощадного страха, мы мчимся, ветки рвут с меня плащ, я в страха вцепилась в узду. Илейна! Она не сумеет! Она не удержится… Ортан! Задушенный крик трепыхнулся и умер у губ, мне нечем кричать, мне нечем дышать, я задыхаюсь, и только мольба: Ортан! Илейна! И черная молния, черный проблеск сквозь слезы, меня ослепляют слеза, но руки вцепились в узду, я злобно трясу головой и на миг прозреваю: Ортан возле Илейны, но дым, дым! и нечем дышать, я корчусь от кашля, я задыхаюсь, волна беспощадного жара и кровь на губах; боль, боль! — но руки вцепились в узду, рунги кричат, словно дети, а я не могу кричать, во рту опаляющий жар и тусклый железный вкус крови, я высохла вся, я умираю, но руки вцепились в узду, и я уже не боюсь — только жар, только боль…

И блаженная тихая темнота…

И уже поблекшее тихое небо. Сквозь жар в груди, сквозь красную боль в глазах…

Черное лицо в кровавых ссадинах и волдырях смотрит страшными кровавыми глазами.

— Элура!

— Норт? Звездный Путь! Ну и…

Руки тянутся к волосам, но он зачем-то отводит их.

— Пить! — умоляю я. — Пить! — но он отвечает с сожалением:

— Потерпи, ладно? Ортан и Джер пошли за водой.

И теперь я вспомнила все.

— Илейна?

— Все хорошо, — отвечает он. — Лежи.

Но мне уже надо встать — могу или не могу, но я обязана встать, и я встаю, цепляясь за Норта. Здесь только камни — нет даже мха. Широкая полоса горячего серого камня, а дальше черным-черно. До самого низа, весь склон. И там, внизу, черное в черном…

— Нет! — кричу я, — нет! — и прижимаюсь к Норту, и он закрывает мне черной ладонью глаза. И по тому, как дрожит его тело, я понимаю: Это есть, это оно…

— Не гляди, — говорит он. — Она нас почти догнала, — и тяжелая судорога неизжитого страха ползет от него ко мне. — Вот тогда Ортан и рванул перед огнем. Знаешь, — говорит он, — я бы и сам. Лучше сгореть… — Молчит, и я тоже молчу, вцепившись в него. Я не могу, я не смею взглянуть на Это. — Я ничего не мог, — говорит он угрюмо. — Ортан посадил Илейну перед собой. Я слышал, как ты ему кричала. Спасибо.

А я? Хоть кто-нибудь рад, что я осталась жива? Нужна ли я кому-нибудь в этом мире?

Я не заметил, когда мы выбрались на тропу. Фоил бредет впереди, понурый и жалкий, я еле тащусь за ним, и между нами нет мыслей — только усталость и боль.

Я не посмел к ней прикоснуться. Рыцарь Норт разжал ее пальцы, закостеневшие на узде, и опустил ее прямо на камень. И когда он держал ее на руках, темнота шевельнулась во мне.

Фоил замер — без мыслей, только страх. Я подошел, и он прижался ко мне.

Фоил!

Трепет страха под тонкой кожей. Длинное умное бархатное лицо, я сжимаю в руках его голову, заглядываю в глаза — черные пустые глаза без единой мысли. Фоил, все кончилось. Оно умерло. Оно не догонит. Фоил!

Слабая-слабая мысль, как дальнее эхо:

Онои.

Все хорошо, Фоил. Не надо бояться.

Полная страха, но уже связная мысль:

Онои, люди. Три. Хотят убить.

Они просто боятся, Фоил. Я позову. Они помогут.

— Эй! — кричу я. — Кто здесь?

Тишина. Легкое движение вон там, возле скалы.

— Я безоружен, — говорю я устало и поднимаю руки. — Мы прошли через огонь, и нам нужна помощь.

Человек отделяется от скалы. Он увешан оружием и все равно он меня боится.

— Я — Черный всадник, — говорю я ему. — Вы знаете обо мне.

Он кивает и делает знак рукой, и еще двое выходят из-за скалы.

— Мы перешли Тарон ниже Цветного ущелья, — с трудом говорю я им. — Оно шло за нами от реки. На осыпи я от него оторвался, но оно нас догнало на середине горы. Нам пришлось прорываться перед огнем. Мы успели — оно нет.

— Рода?

Он смотрит недоверчиво, и я киваю.

— Увидите… на гари. Помогите, — прошу я совсем тихо, и сильные руки не дают мне упасть.

Если бы мы благополучно явились к локаям днем, нас бы, скорее всего, не пустили в поселок. Но нас притащили полуживых, отравленных дымом и обожженных, а раз уж мы ночевали под чьим-то кровом, то из путников превратились в гостей.

Ортан знал, что делает.

Третий день я не вижу Ортана.

Я не верю, что он нас бросил.

Третий день мы в поселке локаев. Отдохнули, объелись и слегка залечили ожоги. Здесь спокойно. Здесь простая, почти привычная жизнь. Здесь охотятся, трудятся на полях, стряпают и рожают детей. Странная жизнь, к которой так трудно привыкнуть. Жизнь, к которой незачем привыкать.

Война доползла уже до Илира. Илирцы и мы всегда враждовали, когда-то не пришли к нам на помощь — теперь никто не поможет им. И скоро — наверное, все-таки скоро — война доберется до этих мест, и локаи так же исчезнут, как мы.

Боль, тупая, как в старой ране. Я не узнаю, как пала Орринда. Я ничего не узнаю о тех, кто когда-то дрался со мной рядом и кого я бросила в трудный час. Может быть, это лучше, что я не узнаю…

Норт и Джер отправились на охоту, а Илейна прячется в доме. Стыдится обгорелых волос и волдырей на лице или просто хочет поплакать. У нее есть на это право — ее горе не выплакано и свежо.

А вот я совсем разучилась плакать. Я плакала, когда убили отца, но с той поры прошло целых восемь лет.

Мне было семнадцать, когда убили отца, а Эрду семь — как странно подумать: я была лишь немного старше Илейны, а мне пришлось стать хозяйкой Обсерваты — правителем края и военным вождем. И Штурманом — исполнителем обрядов и наблюдений. Я как-то справилась с этим, а Эрда я воспитать не смогла. Наверное, его отравила война. Со дня рождения она окружала нас, она наползала на Обсервату, все ближе и ближе с каждым днем. Мой мальчик рос дикарем и солдатом, теперь-то я знаю, что он был прав — зачем обреченному лишние знания? О, если б я знала, что он обречен!

Проклятое бесслезное горе. Царапает горло тупыми когтями, и нечем его облегчить. Я и тогда не сумела заплакать. Мой мальчик, мой брат, последний в нашем роду, ведь я — Штурман в юбке, некрасивая старая девка, которой не суждено никому дать жизнь.

Я не спеша ухожу от поселка. Вверх по тропинке, сквозь густые кусты, мимо ручья. Я не боюсь — со мною мой самострел. Если бы мне еще хоть немного надежды!

Страшно быть последней в роду. Страшно хранить в голове последние крохи знаний. Страшно знать, что все исчезнет с тобой, потому что оно уже никому не нужно…

Тропинка легла на наклонный лужок и вдруг оборвалась зубчатым гребнем, и там, за внезапной стеной обрыва раскрылся огромный и грозный мир.

Волнистая линия Опаленных Гор, зеленых и черных, клубящихся смертью. Костистый хребет отступившего Изиролда и смазанный дымкой неожиданно близкий Тингол.

Прекрасный, уже отрезанный мир…

— Эй! — окликнул полузнакомый голос, и человек появился из-за скалы. Один из вождей локаев — Харт. Высокий, плечистый, со смуглым неожиданно тонким лицом.

— Что, — спросил он. — Красиво?

— Да. Только это уже чужое.

— То чужое и это недолго нашим будет. Не пойдем мы к илирцам, — сказал он хмуро. — Всю ночь проспорили — а разве стариков переговоришь? Оно, конечно, илирцы — враги давние, до и дафены нам не чужие. Они-то нас все равно не пожалеют… а грех.

— А я думала, что вы тоже ведете род от Экипажа.

— Мешанцы мы, — спокойно ответил он. — Отцы от Экипажа, а матери — от дафенов. Вот как началась распря, мы от тех и от тех ушли. Сами по себе жить стали — как нам хотелось. Я-то свой род веду от Боцмана Харта. Только ты про слово не спрашивай, не знаю, что оно значит.

— Командир отряда, не принадлежащий к Офицерскому роду. В прошлом веке у Текнов был прославленный боцман Вирк, усмиритель хонов. Это очень древнее слово, Харт, теперь его мало кто знает.

— А ты?

— Я изучала Древний язык и читала старые книги. А вот откуда ты знаешь такие слова?

— Из предания, — ответил он просто. — Так у нас заведено. Меня в Охотничий дом не пустили, пока я всю родословную не отчеканил — от боцмана Харта до моего отца. У нас так: нет корня — нет человека.

— Какой же корень, если вы наполовину дафены?

— А они что, не с Корабля?

Она резко вскинула голову и взглянула ему в лицо. И спросила недоверчиво:

— Неужели ты веришь в Корабль?

— Как же не верить?

— Не знаю, — тихо сказала она. — Когда-то я побоялась спросить у отца. Мне всегда казалось, что это неправда. Наши предки придумали эту ложь, чтобы сделать священной власть Экипажа. Потому, что если не было Корабля, то чем мы лучше других? Почему тогда именно мы должны управлять миром?

— Так и другие с Корабля!

Смотрит и улыбается. Меня тревожит несоответствие: грубая одежда и грубый язык — он говорит на западном диалекте, скудном наречии охотников и пастухов, но тонкое умное лицо и быстрый отблеск мысли в глазах — что-то не так, чего-то я не пойму…

Харт, думаю я, кто ты на самом деле? Неужели оборотень — как Ортан?

— Харт, — говорю я, — вы живете у самой границы. А что за ней?

— Равнина. Сухая равнина — и до самого моря, говорят. Только мы сроду до моря не доходили. День или два — и назад, да и то не все воротятся.

— И вы… вы часто туда ходите?

— Нет. Вон как поняли, что дафены вас одолеют, выбрали пятерых да послали — может, теперь пропустит? Нет. Не пускает.

— Что?

— Оно, — сказал он серьезно. — Что сюда нас загнало и взаперти держит.

— Ильфы?

Он покачал головой и ответил серьезно:

— Про то тебе пускай Черный Всадник скажет. Уж он-то знает.

— Я боюсь его, — сказала Элура и сама удивилась своим словам. — Я знаю, что это глупо. Он был другом отца и не раз спасал ему жизнь. Он спас нас от верной смерти и вывел к вам — и все равно я его боюсь.

Что со мной? Почему я так разболталась?

— Оно и не диво, — ответил Харт, — да только он вас, видать, еще пуще боится. Вон, как очухался — третий день носа не кажет.

— Он… он ушел?

— Нет, — сказал Харт. — Он близко.

Фоилу понравилось у ручья — там сочнее трава, а я поднялся к сторожевому обрыву. Харт назначил мне встречу в безлюдном месте. Я догадываюсь зачем. Он — не главный из вождей, но он — Великий охотник, на большой облаве или в походе ему подчиняются все. Но затевать им облаву или поход решает совет старшин.

Я пришел, но Харт не один. Стройный юноша в походной кожаной куртке, меч на поясе, самострел за плечом…

Мне не надо видеть глазами, ее я чувствую издалека. Терпкий, тревожащий привкус мысли — для меня ее мысли закрыты, только фон. Теплый холод, мягкая твердость, неразделимое то, что не может быть вместе. Я не хочу сейчас подходить. Я не могу сейчас подойти. Я еще ничего не решил.

Харт проводил ее до тропы и вернулся к своей скале. Там, за камнями, нас никто не заметит. Нас — потому что я уже тут: сижу на камне и жду.

С Хартом мне легче, чем с кем-либо из людей — он еще не такой, как мы, но уже не такой, как те, из Орринды. И он говорит мне без всяких приветствий:

— Сильная баба. Собой не больно-то хороша, а уж скрутит — вовек не отпустит.

— Вы не пойдете в долину, — говорю я ему, и он кивает:

— Старики тоже не без ума, Ортан. Больно нас мало. Ввяжемся в драку — глянуть не успеем, как без мужиков останемся. Да и илирцам веры нет. Что мы им? Локаи — дикари, локаи — звери…

— Этим летом дафены до вас не дойдут.

— А зимой и подавно! Ортан, — говорит он и смотрит мне прямо в глаза, — ты что, в Нелюдье их поведешь?

— Да.

— Из-за нее?

— Да.

— И что: есть куда иль наугад?

— Есть, — говорю я. — Но я не верю, что мы дойдем.

Харт не задает ненужных вопросов. Если я что-то делаю — значит, на то есть причины. Захочу объяснить — значит, скажу о них сам…

— Сообитанию уже не нужны люди. У него теперь есть мы.

— Вы?

— Несколько десятков молодых и здоровых людей, когда-то спасенных им от смерти. Не знаю, — говорю я, и эти слова отдаются во мне стыдом и болью, — по доброте или так, как срывают с упавшего дерева плод, чтобы посадить семечко рядом с домом.

— Там у вас деревня?

— Не знаю, как сказать. Там остров, большой и плодородный… Кто хочет — сеет. Кто хочет — ловит рыбу. Промежуточное поколение, Харт. Наши дети войдут в Сообитание и смогут жить, где захотят. Эти — нет. Они не могут.

— А ты?

— Я — часть Сообитания, Харт. Я могу войти в Общую Память и открыт для нее. Я многое могу, но я отвечаю.

Он не спросил, что такое Общая память. Жители границы всегда понимают, что можно спросить. Он спросил:

— Значит, теперь ты против Него идешь?

— Да.

— А выстоишь?

— Не знаю, Харт, — говорю я, и сам удивляюсь себе. Странно, что я могу сказать это вслух, и совсем непонятно — что человеку. — Я пока единственный такой в Сообитании. Я не знаю, как оно поступит со мной. Если оно уже считает меня разумным, оно просто закроется для меня. Мой выбор — это моя судьба, и я за него отвечу. Но если оно считает мой разум незрелым, оно может сделать со мной все. Я могу умереть, могу стать другим, могу сам убить тех, кого надеюсь спасти. Я только надеюсь, оно не сделает так со мной, я привык доверять его доброте.

— Н-да, — сказал Харт, — а я-то хотел…

— Нет, Харт. Сейчас я не посмею вас повести.

— А я не говорю, чтобы всех! Пяток охотников понадежней…

— Нет, Харт. Они все умрут на второй или третий день, и может быть это я их убью. Я пойду только с теми, кого я сюда привел. Я открыт для Общего, — говорю я ему, — и оно будет знать все, что я собираюсь сделать. Если я сумею дойти и сумею вернуться, я попробую увести вас на Остров.

— Всех?

— Всех, кто захочет пойти.

— Н-да, — сказал Харт. — Не всякий захочет.

Джер не хочет с нами идти.

Вчера, наконец, появился Ортан. Явился, как ни в чем ни бывало, как будто это в порядке вещей — исчезнуть на несколько дней, не сказав ни слова.

Ты не права, он думает не так, как мы.

Мне плевать, как он думает, он не смел пропадать так надолго!

Он поведет нас в Нелюдье, если мы согласимся пойти. Есть Остров Людей, где нам ничего не грозит, но мы туда, скорее всего, не дойдем.

Илейна жалась ко мне, Норт спорил и горячился, а Джер глядел на меня и молчал, и я подумала: не пойдет. И я подумала: как я пойду без него? Кто мне поможет? Кто меня защитит? На кого — единственного! — я смогу положиться? Последний в Мире, кто помнит отца и Эрда. Последний, кто остался из Обсерваты, от прежней жизни… от жизни… от всего.

Я не хочу уходить из Мира. Я боюсь. Я не могу.

Я не могу остаться — я поклялась, а здесь я не сберегу Илейну и Норта.

Мне очень хочется увидеть, какое море…

Мы с Джером ушли на обрыв — в безлюдное место, где можно поговорить наедине. Где можно глядеть на утраченный мир и думать о том, что осталось.

— Странно, — говорю я ему. — Для отца Обитаемый мир был клеткой. Он страдал от того, что дела политики и войны накрепко привязали его к Обсервате. Он и тебя полюбил за то, что ты так яростно пробивался к Границе.

— Да, госпожа. Было. Только ведь тогда было и куда воротиться. А ныне уйти-то уйдешь, а ворочаться некуда. Ты не гневайся, госпожа, — говорит он, — а в Нелюдьи я вам не подмога. Вы и с Нортом-то наплачетесь, а со мной бы и подавно.

— Почему?

— Убивать там нельзя, — говорит Джер. — Хоть малую зверушку убьешь — а жив не будешь. А у меня-то руки скорей головы: сперва бью — потом думаю.

— Ты — мой старый и верный друг, — говорю я ему. — Неужели теперь ты меня оставишь? Я боюсь, — говорю я ему, — я все-таки женщина, Джер. Я всегда притворялась, будто не знаю страха, но это неправда, Джер, я очень боюсь!

То он глядел под ноги, а теперь посмотрел мне в лицо, и в его глазах была непривычная ласка.

— Не гневись, госпожа! Мне ведь с тобой расставаться, что душу терять. Авось не обидишься, коль напоследок скажу: всегда я тебя любил и на тебя радовался. И не иду с тобой, чтоб не сгубить тебя. Другой у тебя нынче защитник. Простишь мне дерзкое слово?

— Говори.

— Кровь кровью, госпожа, а плоть плотью. Ортан на тебя сразу глаз положил, он все для тебя сделает.

— Зачем ты мне это говоришь?

И он отводит глаза и отвечает грустно:

— Не свидимся мы с тобой боле, моя госпожа!

— Завтра мы уходим, леди Элура, — негромко сказал мне Ортан. Он соизволил явиться к нам — во второй раз за все эти дни — и уселся рядом со мной. Как хозяин. Как будто имеет на это право.

— Мы готовы, — сухо сказала Элура. — Локаи были очень щедры, снаряжая нас.

— Нам действительно надо спешить, — мягко ответил он. — В пору Трехлунья нам надо быть далеко от Границы.

— Почему?

— Так надо. Я пока не смогу объяснить. — Помолчал и сказал: — Нам придется идти пешком. Ваши рунги здешние. Им нельзя в Сообитание.

— А как же Фоил?

— Он принадлежит Сообитанию. Ему можно.

— А ему ничего не грозит?

— Нет. Это мой поступок. За него отвечаю я.

И впервые он показался мне неуверенным и усталым.

— В чем дело, Ортан? Ты передумал?

Он покачал головой и сказал с трудом:

— Я хотел тебя попросить. Тебе придется меня опасаться, леди Элура. Как только мы спустимся на равнину, возьми меня на прицел. Я думаю, если это случится, это случится сразу… вы сможете вернуться назад.

— Что ты говоришь, Ортан? Как ты смеешь так говорить?

— Это буду не я, леди Элура. Если оно… — он замолчал, подыскивая слова, а потом заговорил медленно и раздельно. — Общее… то, к чему я приобщен… до сих пор оно было моей силой и моей… свободой? — чуть усмехнулся, пожал плечами. — Если свобода — это знание о том, что надо делать, значит, я был свободен. Но теперь я делаю то, что не надо, и оно может меня изменить. Сделать другим. Заставить делать то, что я не хочу делать. Я не говорю, что так будет. Только — что это возможно. Если это случится, тебе придется меня убить, потому что иначе я, скорее всего, убью вас. Тебе надо будет стрелять наверняка, потому что если я не умру сразу…

— Ортан! — тихо сказала Элура. — Ортан!

— Может быть, оно не сделает так, если будет знать, что ты готова меня убить. А если сделает — сделай и ты. Мне не надо жить, если это случится.

— Тогда зачем это все? Зачем мы идем?

— Чтобы дойти, — сказал он спокойно.

Локаи так же внимательны и любезны. Что-то за этим, конечно, кроется, хоть я и не знаю, что. Во всяком случае, нас снарядили на славу, и сам Харт отправился нас провожать, а он в этом племени человек не последний.

Мы едем молча, Харт с Ортаном впереди — походе, что это и есть разгадка: им от Ортана что-то нужно. Я не хочу об этом думать. Я не могу ни о чем думать. Я думаю лишь об одном…

Спустились с безлесного склона в лощину. Стремительный, говорливый ручей, шершавые камни, округлые будто старая кость, зеленая лента кустов вдоль воды. Последние часы в Обитаемом Мире.

Джер прав: легко уходить, когда есть куда возвращаться. Мы безумцы, если уходим. От своих корней. От развалин родного дома. От могил наших предков. От непохороненных трупов друзей. От традиций. От памяти. От себя…

Горя раздвинулись и уползли назад. Робкие, затухающие отроги. Словно картинка из древней книги с чередой неподвижных волн.

Ортан с Хартом остановились и ждут. Ортан спешился. Они с Фоилом просто стоят рядом, и это значит, что дальше идти пешком.

Мой Балир! Боевой товарищ, последняя памятка Обсерваты… Я беру его морду в руки, прижимаюсь щекой к щеке. Все!

Леди Элура отдала повод одному из спутников Харта, отвязала заплечный мешок и просунула руки в лямки. А самострел висел у нее на груди…

— Возвращайтесь! — сказал локаям Ортан. — Я приду весною, если смогу.

— Пусть солнце вам светит! — сказал Харт. — Будьте живы!

И теперь мы одни, только мы, Норт держит за руку Илейну, а она глядит на меня. И Ортан тоже глядит на меня, и в его глазах спокойная твердая нежность.

— Видишь те серые камни? Это граница. Я пойду впереди. Будь внимательна, леди Элура!

— Онои! — крикнул беззвучный голос. — Онои! Нет!

Она не вздрогнула, не обернулась. Фоил смотрит прямо в глаза, страх и ярость в его глазах, сейчас он бросится на меня, но Ортан мягким и властным жестом полуобнял его за шею, они повернулись и пошли.

Рядом. К серым камням. К тому, что может случиться.

— Норт, — сказала Элура. — Догоните меня, когда я буду у тех камней.

— А, может, наоборот?

— С тобой Илейна, — сухо сказала она и подняла самострел.

Проклятая бесслезная боль! Рвет грудь и тупо царапает горло, но леди Элура спокойно идет по траве, и взгляд ее равнодушен и зорок. Если это случится, я покончу с собой…

Мы не раз входили в Хаос и не раз покидали его, но еще никогда так не чувствовали Границу. Никогда она не врывалась в меня дрожью радость и тревоги и таким удушающим ощущением полноты и огромности бытия.

Они замерли у серых камней, и Общее приняло их в себя.

Знакомое чувство ясности и свободы, спокойной мудрости и беспечной радости бытия. Прекрасный и легкий мир единственных решений, где все разумно и правильно, и ничего не болит. Привычным усилием он поднялся ко Второму Пределу — туда, где приходят ответы. Туда, где он будет прочитан весь. Туда, где решится его судьба.

Знакомое дружеское тепло, они были рядом, они окружали его, и он потянулся к ним в радостном нетерпении — и вдруг пустота. Стена. Пронзительный холод. Решительно, хоть беззлобно, его отшвырнули назад — в неуверенность, в незнание, в боль. И это так страшно, что лучше смерть. Так холодно — хоть бросайся в огонь. Так больно, что он упал на колени и в муке закрыл руками лицо.

Фоил положил мне голову на плечо, нежно и грустно выдохнул в самое ухо. Я спросил:

Ты вошел?

Да, Онои, ответил он виновато.

Скажи, что я благодарен Общему. Скажи: я верил в его доброту.

Оно знает. Оно говорит: уходи.

Уходи.

Нет! крикнул Фоил. Нет! Нет! яростно вскинув голову, беззвучно кричал он, и Ортан сумел отнять от лица ладони. Темный, холодный, просвеченный солнцем мир плоско лежал перед ним, напоминая и угрожая.

Ты умрешь, если останешься с нами, грустно подумал он и поднялся на ноги.

Я не уйду! крикнул Фоил. Ты мой тэми! Оно больше не говорит, чтобы я ушел!

Пойдем, сказал Ортан, надо идти.

Он обернулся: где остальные? — и увидел Элуру. Бледная и строгая стояла она, нацелив на Ортана самострел. Взгляды их встретились: боль, надежда, безмерное облегчение; губы ее задрожали, она забросила самострел за плечо, отвернулась и замахала рукой, подзывая Илейну и Норта.

Вот теперь, когда все отрезано наконец, и тяжесть свалилась с души, я вдруг увидела мир. Харт говорил «равнина», но в этом не было смысла — я никогда не видела равнин. И то, что я знала из старых книг, тоже не значило ничего: равнина — это плоское место.

Плоское место — но огромное, без границ. Коричневая земля, поросшая серой травой, а впереди только небо. Впереди, направо, налево — и лишь за спиной зеленеет округлая гряда уползающих гор. Все плоско, все одинаково, все залито светом.

Никогда еще я не была такой беззащитной.

— Жарковато! — сказал Норт. Никто ему не ответил, да он и не ждал ответа. — Ортан! — сказал он. — Ты бы послал черныша на разведку. Пусть оглядится.

Ортан даже не повернул головы, но Фоил вдруг фыркнул — как засмеялся, сорвался с места и полетел. Легко, как перышко, беззвучно, как тень. Черная тень, черная точка, ничего…

— Слушай! — сказал Норт, — ты хоть скажи, что к чему. Тут ведь не спрячешься… прямо, как голый.

— Сэр Норт, — начал Ортан.

— А, к Мраку Сэров!

— Нам пока ничего не грозит, — вяло ответил Джер. — Мы у самого края Границы. Если мы проживем эту ночь, завтра будет опасно.

— Только завтра?

— Еще два или три дня. Я не знаю. Еще никто из людей не проходил Границу… если их не вели гвары.

— А я думал… когда я был мальцом, — сказал Норт, — у нас в Тилле жил один старикан-норденец. Так он говорил, будто в Трехлунье их парни с девками уходили за горы. Будто у них это было вроде свадьбы.

— Да, — сказал Ортан. — Мои родители тоже спускались с гор. Поэтому я и выжил.

— А гвары это кто — ильфы?

— Да. Так они себя называют. На истинном языке гвары значит «живущие».

— А остальные все что, дохлые?

— Норт, — сказала Элура. — Ты поглядывай по сторонам, а то сам дохлый будешь!

Норт засмеялся весело и беззаботно, и она почувствовала у себя на губах улыбку. Неужели я еще могу улыбаться?

— Фоил возвращается, — сказала Илейна.

— Он нашел воду, — ответил Ортан. — Мы там заночуем.

— А как он тебе говорит? Я ничего не слышу!

— Фоил не может говорить ртом. Мы говорим внутри.

— А этому можно научиться?

— Наверное, уж нет, госпожа, — с сожаленьем ответил Ортан. — Гвары учили нас всех. Но только самые маленькие смогли научиться.

— Я научусь, — сказала себе Элура. — Я уже дважды сумела услышать вас: когда мы спешились, и у серых камней.

Ночевали без огня. Дошли до воды еще задолго до темноты, и Ортан велел останавливаться на ночлег.

Странный родник: круглая яма с водой, а из нее вытекает ручей, кружит с десяток шагов — и исчезает. И ни одной тропинки к воде…

И трава под ногами, как неживая — серая, колкая, с неприятным блеском, а вот Фоил ест ее с наслаждением. Странно, подумала вдруг Элура, мы все как-то сразу привыкли к тому, что Фоил — один из нас. Не животное, не верховой рунг, а равный нам добродушный ребячливый спутник.

Ночь накрыла равнину. Непривычное небо, и созвездия плоско лежат на нем. Птица раскинула крылья слишком близко к земле, а Колесо видно уже целиком. И Дева взошла: льет из чаши огненную струю, широкую, тусклую полосу почти через все небо.

— Галактика, — повторила она про себя священное слов. Как странны в этой ночи слова священного Языка! Галактика. Звезды. Планеты, луны. А Мун уже проходит первую четверть. Послезавтра родится Феба. А потом наступит черед Офены. Через восемь дней начнется Трехлуние — двадцать дней, когда в небе все три луны…

Ночь теплая, но холодок прошел по спине и тронул волосы, словно ветер. Что-то должно случиться. Что-то страшное, страшнее, чем все, что было.

Илейна не шевельнулась, когда она встала, и Элура привычно накрыла ее плащом. Совсем ни к чему, ведь здесь тепло, но так уж она привыкла…

Все сразу иначе, когда стоишь. Просторная даль, посеребренная лунным светом, горьковатый запах травы — и тишина. Нехорошая, грозная тишина, даже ручей не шепчет — или он и прежде молчал? Не знаю. Не по себе.

И в стороне от нас две черные тени. Фоил лежит на траве, а Ортан сидит и смотрит в даль, глядящую на него.

Она подошла и молча присела рядом. Фоил поднял голову, посмотрел — Ортан не шевельнулся.

— Не думай об этом, Ортан, — сказала она. — Не мучай себя напрасно.

— Да, я знаю, как это больно. Когда ты вне своего мира, и душа разорвана пополам: ты здесь, а все, что тебе нужно, где-то. Но это ведь мой мир погиб, Ортан! Твой мир жив, а это значит, что у тебя есть надежда…

Теперь он смотрит в глаза, и взгляд его тягостен мне и приятен…

— Иногда мне снится, — тихо сказала она, — что все, кого я любила, живы, и я счастлива в этих снах. Но даже во сне я знаю, что это не так, и ужасно боюсь проснуться. Боюсь — но все равно просыпаюсь. И, знаешь, я радуюсь, что все уже случилось, что мне не придется заново переживать эту боль. Это уже случилось, Ортан. Ты это уже пережил.

Теперь он взял ее руку в свои, и теплый поток уверенной силы…

— Отец так мечтал добраться до моря! Он дважды ходил за пределы Мира — на Западную гряду, но в дневнике он все время писал о море. Какое оно, Ортан?

— Разное, — ответил он наконец. — Синее или зеленое, а иногда черное. И всегда опасное.

— Это ничего, — сказала она; мягкий и нежный был у нее голос, и глаза полузакрыты. — В мире все опасно. А что за морем?

— Другая земля. Она больше и холоднее, чем наша; там много чувствующих и мало разумных.

— Чему ты улыбаешься, Ортан?

— Мы можем не дожить до утра, леди Элура. Но знаешь, мне тоже вдруг захотелось взглянуть, что за морем.

— Онои! — чуть слышно сказал кто-то, и холодок, рябивший поверхность души, вдруг грянул ударом страха. Она вскочила на ноги. Нигде ничего не видно, но звук… Странный, ни с чем не связанный звук, словно бы далеко, но все ближе, ближе, по земле волокут что-то очень большое.

— Онои, — прошептала она, словно в этом слове было спасение, и Ортан быстро взглянул на нее. Он уже тоже был на ногах — неуловимое глазом движение — и с тревогой ловил наползающий гул. Но теперь он взглянул на Элуру, и в глазах его больше нет тревоги. Он спокойно кивнул — и все сделалось как-то сразу.

Фоил оказался возле Илейны, осторожно ткнул ее мордой в лицо, она вскрикнула, села, вскочила. Фоил повернулся, предлагая садиться.

— Садись! — пронзительно закричала Элура. — Илейна! Быстро!

Норт уже рядом с Илейной. Он почти закинул ее на круп.

— Норт! — кричала Элура. — Сумки! Быстро на Фоила!

Он выполнил все, не рассуждая, и замер, наполовину вытащив меч. А она уже знала, что надо делать — сама или не сама? Или просто потому, что нельзя иначе?

— Норт! Беги за Фоилом! Живо!

— Элура!

— Мрак тебя забери! Ты что, угробить нас хочешь? Живо!

Норт пожал плечами — и вот уже черная тень неспешно плывет во мраке, унося с собою Илейну, и Норт почти догоняет их.

— Леди Элура!

— Нет!

— Бежать придется всю ночь, — мягко сказал ей Ортан.

— Я умею бегать.

И опять он взял ее руку и сжал в своих — бережно, словно бабочку или цветок, а вдали, в серебристом сиянии Мун уже двигалась слитная, громкая, черная масса.

— Налты! — спокойно сказал ей Ортан. — Их нельзя одолеть — они сильные и не чувствуют боли — но они глупые.

И опять быстрее, чем можно понять, быстрее, чем видит взгляд, Ортан уже далеко. Он мчится навстречу черному, несущему смерть. И сквозь страх тревожное восхищение: он летит. Он мог бы мчаться с Фоилом наравне…

А черное уже распалось на сгустки. Она прижала к губам кулак, потому что это были деревья. Невысокие кряжистые деревья, вперевалку бредущие по степи.

Ортан остановился. Нет, он танцует. Странный танец: прыжки, повороты, отскоки. Он танцует и отступает в танце… нет! белое. Белые яростные бичи хлещут вокруг него. Тяжелые молнии рушатся на него, а он уклоняется, уворачивается, уходит; игра со смертью, и надо бояться, но мне не страшно: он это делает радостно и легко, но он уже оторвался, и вот он мчится ко мне. Мне за ним не поспеть, но он замедляет бег, и она побежала рядом, не отставая.

Она бежала размеренно, экономно, храня дыхание и глядя только под ноги. Слава Небу, что Штурманы обучают дочерей наравне с сыновьями! Слава Небу, что долгий бег входит в воинскую подготовку…

— Налты ходят не очень быстро, — сказал ей Ортан, и голос его был спокоен и свеж, будто он сидит на траве. — Немного быстрее, чем человек. Надо только не подпускать их близко.

А наши? подумала Элура. Если чудища повернут за ними?

— Они слепые, — ответил Ортан вслух, и это было совсем не странно, а словно бы так и надо, — и у них нет нюха. Они чувствуют разум? Не знаю. Нет слова. Я дал им себя почувствовать. Они будут идти за мной.

Сколько? подумала она. До каких пор?

— До конца, — спокойно ответил Ортан. — Но им придется остановиться. Ночью они не могут долго идти.

А потом? Как мы от них отделаемся? Как найдем друг друга?

— Не думай об этом, — ответил Ортан. — Если мы продержимся, у нас будет завтрашний день.

Мы бежим. Бежим размеренно и экономно, и Ортан приноравливает свой бег ко мне. А за спиною все тот же тяжелый скрежет, словно что-то огромное волокут по земле. Сколько еще бежать? На сколько мне хватит сил? Такие тяжелые слабые ноги, и дыханье горячим песком царапает грудь. Грохот ближе — кажется или нет? Я не могу обернуться. Мне надо глядеть только под ноги, иначе я упаду. Ближе. Да, ближе! Надо скорей, но я не могу. Страх? Я не могу бояться, нельзя бояться, иначе конец…

— Берегись! — крикнул Ортан — или подумал? — но в глазах качается туман, я не отпрыгнула, я споткнулась, и оно пронеслось над соей головой. Белое. Толстенный белый канат. Он упал на землю, свернулся и подползает ко мне. Я не могу! Надо бежать, но я не могу, я гляжу… Сильные руки оторвали меня от земли, и степь рванулась назад, воздух вскрикнул и ударил в лицо; мы летим, Ортан несет меня на руках, отпусти, — говорю я, — я еще могу, но он молчит, он держит меня на руках; запрокинутое в серебряный свет лицо, и тяжелый, размеренный стук его сердца за потертой кожей куртки.

Когда мы достаточно оторвались, я ее отпустил, и она побежала рядом. Она ничего не сказала мне. Она просто коснулась земли и побежала, и спокойное, жаркое облако ее мыслей окружает и исключает меня.

Мне не хотелось ее отпускать. Мне хотелось бы так бежать всю жизнь. Без слов и без взглядов, в спокойном и жарком переплетении мыслей…

Они нас догонят? спрашивает она. Не вслух — она бережет дыхание. Спокойная мысль — и во мне спокойная нежность и благодарность за то, что она осталась со мной, за то, что я сейчас не один против родного мира.

— Да, — отвечаю я вслух. — Но больше мы их не подпустим.

— Еще долго?

— Нет, — отвечаю я. — Когда Дерево поднимется до луны. Она бросила взгляд на небо и опустила глаза. Долго. Она устала.

— Я тебя понесу, не бойся, Элура.

И мягкая мысль без слов, словно пожатье руки. Спокойное тепло, но мне почему-то грустно. Только спокойное тепло…

Проклятый грохот! Он опять догоняет нас. Все громче, ближе, страшней — и вдруг он затих. Тихо. Совсем тихо. Еще страшней.

Ортан взял меня за руку и заставил остановиться. Я стою и хватаю ртом раскаленный воздух, и земля плывет подо мной.

— Все, — сказал он. — Ты сможешь идти?

Я киваю и трясу головой. Не могу! Ничего!

Он ведет меня, и оказывается, я могу.

— Скоро будет вода. Фоил говорит мне, куда идти.

— Они… целы? — как неудобно и странно разговаривать вслух! Ворочать тяжелым, высохшим языком…

— Да, — отвечает Ортан. — Когда налты собираются в стаю, все живые уходят. Фоил никого не встретил.

— Налты — растения?

— Нет. Не только. Они и растут, и чувствуют.

— Почему они гнались за нами?

— Это Граница, — говорит он спокойно. Люди не должны входить в Сообитание. Налты убивают только людей. Запах мысли, — говорит Ортан. — Он заставляет их убивать.

— Ортан, а что будет дальше?

— Не знаю, — говорит он. — Что-то еще.

Я не ошибся — Фоил без помех дошел до морона. Даже в Границе живое не любит мороны, мы сумеем немного поспать.

Мы идем по уснувшей траве, я веду за руку Элуру, небо выцвело, посерело — самый тихий, единственный безопасный час Границы, когда ночные ушли, а дневные еще не проснулись.

Мы идем, и я чувствую с облегчением: что-то все же вернулось ко мне. Мне казалось, что все ушло, когда Общее меня оттолкнуло — онемение и пустота, словно я ослеп и оглох. Но теперь я опять не пустой — ощущенье наружной жизни: вон там, в траве прошмыгнул зверек, птица подняла голову из-под крыла и опять заснула, опасность — но далекая, не теперешняя, и чуть слышный мысленный фон — словно хрупкие чешуйки наложенных друг на друга картинок. Они слабые, неясные, но можно выбрать и разглядеть, и я разглядываю морон — гнилое озеро среди топей. Ага, вот где ждет меня Фоил: горсть валунов, почти утонувших во мху, и родничок, один из тех, что питают трясину.

Элура еле идет, она вынослива для человека, но силы кончились, я взял ее на руки и понес. Вялая мысль: не надо, Ортан, я сама, но сквозь нее облегчение и нежность. Пробилась ласковым ручейком сквозь твердый щит, за которым она. И мне почему-то трудно дышать, мне хочется сжать ее сильно-сильно…

Она уже спит. Заснула. На ней нет щита. Горячее. Страх. Боль. Беспокойство. Я.

И я бегу. Я хочу убежать от себя, от непонятного, от тревоги. Я очень быстро бегу, но мне не уйти от себя…

Меня положили на землю, и я проснулась, и тут же заснула опять. И сразу же — как мне показалось — опять проснулась, потому что Норт растирал мне икры и ругался при этом почем зря.

— Отстань, — говорю я, — спать хочу.

— Ну и на кой Мрак ты это сделала? Я бы не мог?

— Отстань, — говорю я опять. — Если бы мы с Ортаном не вернулись, Фоил еще мог бы вывести вас обратно к локаям.

— Ну и объяснила, Мрак тебя забери! Да кто из нас баба — ты или я?

— Вот именно! Зачем Илейне баба? Ей муж нужен, а не подружка.

— Я сама разберу, кто мне нужен! — сердито сказала Илейна. — Я — кукла, да? Вы меня спросили?

— Тише, моя леди, — сказал Норт. — Тише! Вишь, меня тоже не спрашивают. А и правда, Элура, что ты нас, как быка с коровой на случку ведешь?

О Небо, кажется, я краснею! И потому отвечаю зло:

— Мы еще не дожили до вечера, Норт! Вот когда останемся живы, выясняйте себе, кто кому нужен. А сейчас хоть с этим ко мне не лезьте!

— Тьфу! Баба — она баба и есть, хоть командир! Мы-то разберемся, тебя не спросим. Спасать меня нечего, поняла?

— Онои, — прошептал голосок внутри, и я в испуге вскочила на ноги.

Онои, в воде смерть.

Я не слышу, Фоил. Что это?

Она одна — ее много. Онои, я ее не знаю!

Я, кажется, знаю, Фоил.

Я думаю: Общее все равно помогает мне. Закрыло ответы, но не отняло то, что я знаю. Да, я знаю, что это такое. То, из-за чего живое не любит мороны. У этого нет названия на языке для рта, есть только беззвучное истинное имя.

— Собирайтесь, — сказал я людям. — Скорей!

— Ортан…

Я поглядел на Элуру и покачал головой. Если это то, что я думаю, мне надо себя всего.

Онои, оно идет!

Фоил, веди людей. Элура немного слышит. Говори с ней. Громко говори.

Жирная зеленая вода разомкнулась. Черный щетинистый горб и тысячи глаз.

Оно не должно выйти на берег таким. Оно должно перестать думать.

Есть истинные имена, которые гладят разум, от которых радостно и тепло. Это чудовищно и коряво. Я выдираю его из себя, и оно царапает мозг. Оно боль, оно холод, оно сотни ядовитых укусов. Оно наполняет меня, лишая речи. Холод, холод, черная бездна нечеловеческих, сминающих разум мыслей, я погружаюсь, я тону, но я! Я, которого нет у него, я собираю себя, сжимаю в пружину и выталкиваю из себя проклятое имя — туда, навстречу ему.

И стою, легкий и пустой, а это корчится и оседает. И когда опять сомкнулась вода, я могу повернуться к людям.

— Идите за Фоилом, — говорю я им.

— Что это было, Ортан? — спрашивает Элура.

— Это есть. Уходите скорей. Я должен быть один.

Уходят. Мой разум открыт, и тяжелый отзвук их мыслей горячей волной захлестывает меня. Тревога. Страх. Ярость. Желание убивать. И теплый, отдельный от всех ручеек. Тревога — за меня. Ярость — против того, что мне угрожает. Так мягко, вкрадчиво, беспощадно она вплетает себя в меня…

Фоил что-то сказал, но не пробился, смысл мигнул и погас.

Темнота сказала: идет!

Спасительная темнота, безотказная бездна инстинктов, она поднимается из меня, и я не слышу людей — ледяные иглы древнего страха уже вонзились в меня.

Выползает. Оно рассыпалось на они — безмозглые ядовитые твари — и они подползают ко мне. Надо спуститься ниже «я» — туда, где еще нет страха. И последняя мысль «я»: без защиты Общего я не сумею забыть. Это будет во мне, когда я вернусь.

Много-холодное-темное убивать. Не надо дать убить. Много-холодное-темное бояться.

Слов уже нет. Вязкая мутная каша пронзительно тусклых ощущений. «Я» не ушло, но оно снаружи. Жаркая черная сила поднимается изнутри, незримым потоком бьет из ладоней. Подняться. Немного. До слов. До «я».

Твари остановились. Я не знаю, что из меня выходит, но это пугает их. Очень медленно, осторожно я отхожу назад. Темнота не даст мне упасть. Я чувствую все, что вокруг, будто земля — это я. Запахи надежнее глаз. Камень пахнет не так, как земля, а кочка не так, как камень.

Надо дойти до границы морона — до незримой черты, за которую они не пойдут. Надо сдерживать силу — отталкивать, но не убивать: смерть — это знак для Стражей Границы, они сразу узнают, где мы.

Они то дальше, то ближе: сила колышется, бьет из меня толчками, если я догорю раньше, чем выйду в степь…

И снова она. Вплетается. Входит все дальше, он ползут, но они отстали, и свободный, счастливый запах травы…

Радостный запах травы, она подо мной, она вокруг, и можно подняться из темноты и опустить усталые руки. Можно вспомнить об остальных — где они? недалеко. Они ждут, и я к ним иду, и каждый мой шаг труднее целого дня пути. Двое — как их зовут? — но она рядом с Фоилом, положила руку ему на шею, и опять она входит в меня, сплетает меня с собой…

И снова вперед. Жестокая голая степь и жестокое голое небо, и с этого неба свисает безжалостный зной. Здесь все безжалостно и беспощадно. Здесь все только смерть…

И Ортан опять отвечает мне прямо на мысль:

— Смерть далеко. Пока мы никого не убили, нам опасны лишь Стражи Границы.

— Ортан, а что значит «онои»?

Он быстро взглянул и опять смотрит вперед.

— Это мое имя на внутреннем языке.

— Оно что-нибудь означает?

— Да. Беспокойный. Тот, кого что-то тревожит.

Она засмеялась. Тихий, воркующий смех — оттуда, из глубины.

— А для меня у вас тоже есть прозвище?

Теперь и он улыбнулся. Его мимолетная, пролетающая улыбка как солнечный блик на гранитной скале.

— Фоил зовет тебя «Фоэрн» — Черная женщина. У этэи «черный» — похвала. Черная масть самая лучшая.

А Фоил нас слышит? подумала вдруг она, и странное ощущение: снаружи, но изнутри веселый ребяческий смех. И она улыбнулась тому, что уже не стыдится наготы своих мыслей. Мысли — самое сокровенное, что есть у тебя, твоя сила и твой позор, а я все равно не стыжусь.

— Это не так, — сказал Ортан. — Мы с Фоилом тэми, мы всегда открыты друг для друга. А твои мысли открыты, только когда ты хочешь сама.

— А разве я хочу? — спросила она себя. И честно призналась себе: — да, хочу. В первый раз в жизни хочу, чтоб кто-нибудь знал мои мысли!

Мы уже почти в середине Границы — и все еще живы. Я не обманываюсь: это не наша ловкость и даже не наша удача. Граница нас пропускает. Я не знаю почему: сейчас у меня нет ответов. Это неправильно, так не должно быть. Может быть, Общее все равно меня защищает?

Мне хочется в это верить. Я слишком люблю свой мир. Я не могу быть ему врагом. Я никому не мог бы стать врагом. Я могу любить, но не могу ненавидеть. Нельзя ненавидеть то, чего не можешь понять, и нельзя ненавидеть то, что тебе понятно…

Смутная, затаенная жизнь Границы. Смутная, затаенная, — но жизнь. Множество существований, бездумных и торопливых. Неторопливая, безличная тусклая мысль. Слабый трепет тревоги — но оно ушло. Ушло, не заметив или не пожелав заметить. Непонятно, но хорошо — я бы не сладил с элтом.

Фоил! Кажется, он встревожен. Только тревога, а не страх — это еще далеко. Так далеко, что кажется Фоилу неопасным.

Фоилу, но не мне! Гата! тусклые блики, чешуйки неясных картинок. Множество глаз, которые что-то видят. Шаг за шагом сквозь выцветший горизонт, сквозь серый, струящийся в зное простор. Змея. Быстрый торн, шевелящийся куст обманки, одинокий кан обнюхивает нору, стадо! Тучи пыли, мощные глаза вожака.

Все! Нам от них не уйти. Я достаточно знаю о гата. Даже самый мелкий самец в холке выше меня, и они чуют мысль, не хуже, чем Фоил, и немного думают — сообща. И когда они налетят всем стадом, неотвратимые, как обвал…

— Ортан! — окликает меня Элура. В ее глазах уверенность и тревога, и мысли ее испуганы и тверды. Особенное, единственное, только ее: бурлящий камень и скованный льдом огонь.

— Опасность? — спросила она деловито.

Она оглянулась: где там Норт и Илейна — и я уже знаю, что надо делать. Мне очень не хочется этого делать, но только это нас может спасти.

— Мне надо уйти, — говорю я ей. — Со мной пойдет Норт. Вы будете ждать нас здесь.

— Почему? — спросила она сурово. Сдвинула брови, в глазах угрюмый огонь; она ушла, укрылась за каменный щит, и опять она для меня закрыта.

— Оставаться опасней, — объясняю я ей, и это правда. — Будет очень страшно. Фоил может не выдержать страха. Ты должна его удержать.

— Он вернется сюда?

— Да, Элура. Я его позвал.

— Хорошо, — говорит она. — Мы будем ждать.

— Куда это они? — спросила Илейна.

Я догадалась, но промолчу. Я молча усаживаюсь на траву и молча киваю Илейне, чтоб села рядом.

Илейна уже не та. Хорошенький стройный мальчик с обветрившимся лицом, и каждый взгляд на нее — мучительное напоминание. Мой Эрд. Он был таким же юным и стройным…

— Элура, — тихо спрашивает Илейна. — Зачем мы ушли из Мира? Даже если мы не умрем… зачем мы одни?

— Мы не одни. Ортан ведет нас туда, где живут люди.

— Такие, как он? А если я не хочу с ними жить? — помолчала — и уже совсем спокойно: — Прости, Элура. Я знаю, что ты поклялась отцу. Но я не хочу!

Мягким, совсем материнским движением Элура прижала ее к себе.

— Да ведь и я не хочу! Просто это наш долг — продолжить род. А что, разве Норт тебе не нравится?

— А кому это интересно? Должна! А я его не люблю. Я никого не люблю! — сказала она с тоской. — Даже отца. Ведь я знаю: он… его уже, наверное… и ничего!

— Глупая! Это не сразу приходит… я-то знаю. Сначала только пусто… а потом уже боль…

— Элура! — горько сказала Илейна. — Я не хочу вот так, по приказу. Меня все время кому-нибудь обещали… вечная невеста! Я слышала, как женщины смеялись…

— Ну и что? А ко мне вот никто и не сватался — думаешь, это приятней? Глупости, Илейна! Никто тебя не неволит. Будем живы — сама решишь.

— Правда, Элура? — жадно спросила она. — Правда?

Зной окружает нас. Тусклый тяжелый зной, он течет, потрескивает, дымится. Мы не смеем сбросить тяжелые куртки, расстегнули — и паримся в них.

— Пить хочется, — сказала Илейна.

— Только глоток. Нам скоро бежать.

Она кивнула, послушно сделала лишь глоток и протянула обратно флягу.

— Элура, — спросила она, — а почему мне не страшно? Все такое чужое, жуткое… а мне не страшно. И только жизни боюсь, — сказала она. — Понимаешь? Вот дойдем — и будет, как… как должна.

— Ты мать совсем не помнишь?

— Нет. Мне было два года, когда она…

— Все наши матери умерли, — сказала Элура. — И мы с тобой тоже скоро умрем. Чего нам бояться жизни, раз она так коротка?

— А зачем такая жизнь? Из одних женских покое в другие… а потом только рожать и умереть в родах? Со мной никто не разговаривал, — сказала Илейна. — Только говорили, что делать. Должна! Я хотела убежать, — сказала она. — К тебе, в Обсервату. Я знала, что ты враждуешь с отцом. Думала: может быть, не выдашь.

— Может быть, — сказала Элура. — Вот мы и убежали. А ты все ждешь, кто же даст тебе свободу.

Илейна отпрянула, зеленой вспышкой блеснули ее глаза и тонкие пальцы сомкнулись на рукоятке кинжала.

— Все будет, как я захочу! — сказала она. — Я все сама за себя решу, слышишь, Элура!

Фоил вернулся. Словно нить натянулся внутри, отозвавшись короткой приятной болью.

Фоил! сказала она про себя. Не подумала, а молча позвала: Фоил! Фоил, мы здесь. Онои сказал, чтобы ты был с нами!

Черная точка, черная тень, тонкая, быстрая, размазанная в движении.

Черное жаркое облачко страха.

Фоил! Говори со мной! Я тебя не слышу!

Он летел — и застыл в десяти шагах, только мышцы играют под бархатной кожей. Страх! Трепет страха в очертаньях точеного тела, рунги очень пугливы, подумала вдруг она, даже те, что совсем не рунги.

Онои нас спасет, молча сказала она, говори со мной, я тебя не слышу!

И испуганный слабенький голосок: гата. Много-много-много. Они слышат. Они убьют.

Онои вернется, сказала она. Мы будем ждать. Иди ко мне, Фоил.

Он подошел, медленно, через силу, и она погладила его по щеке. Нежное, вкрадчивое движение, если бы это был Ортан! Может быть, мы сегодня умрем, и уже ничего…

Фоил тихонько вздохнул и прижался ко мне.

Грохот. Знакомый треск раздираемой чем-то земли. Фоил рвется из рук, я схватила его за шею и шепчу, как безумная: про себя или вслух?

— Фоил, не бойся! Фоил, все правильно! Это Ортан привел налтов. Фоил, подожди, мы сейчас убежим, Фоил, милый, ну, не надо, ну, пожалуйста! Ну, еще, еще немного. Фоил!

Грохот. Это второй грохот. Облако пыли, заслонившее горизонт. Я не могу взглянуть на Илейну — только Фоил. Фоил, прошу тебя, ну, не надо, ну еще, ну еще чуть-чуть…

Онои! воскликнул Фоил.

Мы между двух грозовых туч. И там впереди, в просвете, две черненькие фигурки.

Онои говорит идти!

Фоил, возьми Илейну, она не успеет!

Он вскинул голову, фыркнул, подпрыгнул на месте. Илейна, быстро! Илейна уже верхом, и мы срываемся с места, несемся в узкий просвет, все более, более, более… ох, совсем уже узкий!

Черная туча громыхающих налтов. Рыжая куча тяжелых стремительных тел. Запах! Душный, тяжелый звериный запах, мы мчимся в сужающийся просвет, топот и треск, топочущий треск, грохочущий топот, Фоил уже далеко, одна! Одна! Стены сошлись, совсем, совсем! Нет, они далеко, но я не успею. Грохот. Пыль. Пот заливает глаза. Только не сбить дыхание. Я не успею. Все равно. Вы-ыдох — и вдох. Вы-ыдох — и вдох.

Я успел ее подхватить и тогда уже помчался так, как не бегал еще ни разу в жизни. Мне повезло — крохотная отсрочка: вожак все понял и закричал, пытаясь остановить стадо, первые гата задержались, и я едва успел проскочить.

Первые задержались, и стало ударило в них и зашвырнуло прямо на стену налтов. Новые звуки: хлопанье щупалец по телам, треск, удары и крики боли. Они и во мне отдаются болью, но надо бежать; закон не нарушен, думаю я, и налты и гата — Стражи Границы, они вне Запрета, думаю я, но мне все равно и больно, и стыдно, и как хорошо, что надо бежать.

Элура обняла меня за шею, она молчит, и мысли ее молчат, но тихое ласковое тепло просачивается сквозь ее защиту, и мне не так больно и больше не стыдно, если я все-таки спас ее.

День и ночь… День или ночь… То день, то ночь… Все перепуталось, свилось в клубки голубого и черного света. Острые перекрестия черно-оранжевых теней, солнце и луны, ветер сметает звезды, тихие голоса — снаружи или внутри? — но они бормочут, просят и угрожают, сюда, шепчет кто-то, сюда, здесь хорошо, здесь сон, усни, шепчет кто-то, ус-ни…

Ортан схватил меня за руку и потащил вперед, я спотыкаюсь, сон затягивает меня, ноги вязнут в мягкой трясине сна, ус-ни, ус-ни, но тревога, Ортан тащит меня из сна, почему? Я не хочу, и тогда я бью себя по лицу, раз, другой, сон раздался, Фоил толкает мордой Илейну, я сама, говорю я Ортану, помоги Норту, и вперед, вперед! в перекрестие рыжих теней, в ночь-день, в никуда-низачем…

Мы вырвались из Границы. Это неправильно и непонятно, но мы еще живы. И я, наконец, могу отдохнуть…

Ручей позвал меня сам. Он юный и безрассудный, он просто так захотел, и я ему благодарен.

Впервые я смог заснуть. Я лег на траву у воды, открыл для ручья свой разум, и он стал вплетаться в меня. Мы с ним потекли вдвоем сквозь белое и голубое, упали в холодную глубь, и там была тварь без имени, ворочавшаяся в мороне, но мы протекли сквозь нее, и бездна стала прозрачно-синей, такою синей, такой прозрачной, что это была уже не вода. И я полетел высоко-высоко над горами Хаоса, над Границей, но ручей, хохоча, потянул меня вниз, и мы плыли сквозь белое и голубое…

Оставайся со мною, сказал ручей, будь моим сном, будь моим тэми.

У меня уже есть тэми.

Твой тэми уйдет, а для меня не бывает Трехлуния.

Для меня скоро будет Трехлуние, ты чувствуешь: я не один.

Как жалко, сказал ручей, мне скучно течь одному. Побудь со мною, сказал ручей, я всех отгоню и усыплю обманом, и мы с тобой потечем…

И когда мы вытекли из сна, был большой сияющий лень. Огромный, полный день, каких не бывает в Хаосе. Я чувствовал, как жизнь наполняет меня, заглядывает в мой разум, притрагивается к мыслям. Просторная радостная свобода быть целым и частью, собою — и всем. Не разумом, заточенным в себе, как орех в скорлупе, а целым миром, полным равных со-ощущений и со-мыслей.

Мы с Фоилом тихо стоим над ручьем в сияющем облаке звонкого счастья, но что-то темное, смутная тяжесть… И я вдруг понял: это Элура. Она одна. Она вне. Ей плохо.

И я поскорей нашел ее взглядом. Усталое бледное лицо и глаза, как темные камни. Холодные, твердые, лишенные глубины. И темное, твердое, каменное окружает ее.

Откройся, сказал я ей. Впусти меня.

Она закрыта, она не слышит меня. Такая просторная, радостная свобода, а она, как орех, в своей скорлупе.

— Элура! — сказал я вслух. — Мы вырвались в Мир!

Она кивнула устало и безучастно.

— В твой мир, — сказала она. — А я со своим прощаюсь. Погоди, Ортан, — сказала она. — Наверное, мне придется принять твой мир, но пока я его не хочу. Мне нужен тот, в котором я родилась.

— Он уже умер, Элура.

— Он не может исчезнуть, пока я жива. Ведь я — последняя ниточка, Ортан. Язык, предания, крохи знаний. Традиции, — глухо сказала она. — Пойми, я унесла из Мира сокровище, которому нет цены. Да, — сказала она, — я знаю: никому это все не нужно. Меня убили бы вместе с ним. И все-таки это как воровство: без спросу забрать с собою все то, что делало нас такими как есть — людьми и потомками Экипажа.

Я не знаю, что ей сказать, я просто не понимаю, я только слушаю и молчу.

— Ты не поймешь, — сказала она. — Они тоже не смогут понять, — она кивнула на спящих Илейну и Норта. — Их мир был прост. И если отбросить обычаи и одежду, они немногим отличаются от дафенов. А мой мир был двойственным, Ортан. Я жила в сегодняшнем мире — среди одичания и войны. Воевала, правила Обсерватой, изощрялась в интригах и обманах, чтобы сберечь свой маленький край. Но была и другая жизнь. Каждую третью ночь я поднималась в священную башню, к телескопу, наблюдала за звездами и вносила записи в книгу. Триста лет наблюдений, Ортан! Этим знаниям нет цены. Я не сумела их взять с собой. Они остались в надежном месте, там, наверное, и истлеют, не пригодившись никому. И еще, каждые десять дней, я добавляла несколько строк в Хронику Экипажа. Триста лет велись эти записи — со дня основания Обсерваты, от Третьего Штурмана Родрика Трента, внука того, кто привел нас в Мир. И эти книги тоже истлеют там, в тайнике.

— Ортан, — сказала она, — ведь это и было главным, ты понимаешь? Ведь все жестокости и обманы — все было только затем, чтобы спасти Обсервату. Не просто край, в котором я родилась, а последний оазис знания, последнюю паутинку, что тянется из глубины веков — от звездного мира, от утраченного могущества, от почти забытой, но еще не утерянной сути!

— Элура, — сказа я тихо, — ты просто еще не знаешь. В Мире ничего не может исчезнуть. Все, что в тебе… Общая Память это возьмет и сохранит.

— Для кого? — горько спросила она. — Кому теперь это нужно?

Ортан велел:

— Будьте тут. Нельзя отходить от ручья, — и они с Фоилом тотчас исчезли. Я представила, как они бегут по степи, мчатся легкими, радостными прыжками, и печаль чуть-чуть отпустила меня. Нет. Мне стало легче после этого разговора. Чтобы понять что-то, надо назвать, я назвала — и поняла, что со мною.

Это глупо — то, что со мною. Глупо и бесполезно. Глупо, потому что бесполезно. Я сама сделала выбор, и теперь остается только принять то, что этот выбор влечет за собой.

Я сижу у самой воды в жидкой тени склоненных кустов. Почему-то я знаю, что здесь безопасно. Тихий лепет воды, чуть заметная рябь — просто блестки, иголочки желтого света на сверкающей голубизне. Здесь покой. Освежающий ясный покой, свобода и чистота. Может быть, я еще полюблю этот мир…

— Дурища ты, моя леди! — сказал Норт за кустами. — Очень я ей нужен!

— А она тебе?

Ого! Неужели можно ко мне ревновать? И все-таки мне досадно, что Норт засмеялся.

— Элура — отличный парень и умнейший мужик! А мне, вроде, замуж ни к чему. Ну, перестань дурить, детка!

Хлесткий звук оплеухи, возня и сразу охрипший голос Норта.

— Брось, говорю! Слово-то я дал, так сам не железный. Чего ты от меня хочешь?

— Ты не любишь меня! — сказала Илейна.

— А Мрак тебя забери! Кругом поехали! Стал бы я твои штучки терпеть, когда б тебя не любил! Илейна, — сказал он серьезно, — я в казарме родился, а в драке вырос, я ваших выкрутасов не знаю. Надо будет — жизнь за тебя положу, а кривляться не стану — не обучен.

Ну вот, эти двое уже разобрались, кто кому нужен. А я? подумала вдруг она. Ортан…

И сразу горячая злая волна: унизиться. Смешать кровь Экипажа!

И сразу привычная, тупая тоска. Я! Невзрачная старая девка, которая никогда никому не была желанной.

И твердый спокойный холод внутри: пусть будет, как будет. Ничего не бояться и ни о чем не мечтать. Разве что только увидеть море…

Здесь была совсем другая равнина: уютная, мирная, с зеленой сочной травой — у нас трава бывает лишь в самом начале лета. Оказывается, равнина — это тоже красиво.

— Здесь опасно?

— Не знаю, — ответил Ортан. — Я всем говорю, что нас лучше не трогать. Мы соблюдаем закон, но если на нас нападут — мы убьем.

— А это можно?

— Да, — ответил он неохотно. — Если защищаться. Только не оружием. Оружием нельзя.

Мы отдохнули за день, идти легко и приятно; мягкий ветер слегка разбавляет зной. Фоил, как бабочка, носится возле нас: то убегает, то возвращается, мелькает то слева, то справа; чистый восторг, ясная детская радость, теплые волны окатывают меня, гасят печаль и согревают душу.

Кажется, мне все-таки нравится здесь…

Быстрые темные пятнышки на горизонте. Ортан? Но он спокоен и отвечает, не глядя:

— Неил. Они умные, как этэи.

Фоил сердито фыркнул, и я засмеялась. До чего же приятны простые вещи!

Быстрый табун почти домчался до нас. Незнакомые грациозные легкие звери — они мельче, чем рунги, но, пожалуй, так же красивы. Здесь все красиво, с удивлением думаю я, это какой-то обман, так не бывает…

И опять словно мягкий шелест в мозгу, дуновение мысли. Какие-то мысли пролетали рядом со мной. Фоил сердито топнул ногой, табун повернул и умчался.

Поссорились?

— Немного, — с улыбкой ответил Ортан. Улыбка взрослого человека, который смотрит на ссору детей. — Вожак сказал, что Фоил делает то, чего не надо делать. А Фоил ответил, что в табуне есть белый теленок. — И отвечает на мой молчаливый вопрос: — Это значит, вожак не заботится о табуне. Он позволил самкам есть плохую траву. — И опять в его голосе и во взгляде спокойная твердая нежность. — Фоил будет хорошим вожаком.

— По виду он молод.

— Да. Он еще ни разу не дрался.

Мимолетное темное облачко: печаль или тень тревоги? — но оно уплыло, и снова светло.

— Если все будет хорошо, когда мы доберемся до моря?

— Дней через десять. Но все хорошо не будет.

— Все хорошо не будет, — сказал я ей, и смутная тень на душе вдруг превратилась в мысль. Это была одинокая мысль — такая же, как в Хаосе. Она пришла откуда-то изнутри, чужая, чуждая Сообитанию, людская.

Общее хотело, чтоб я привел их сюда.

Я улыбнулся Элуре и отошел от них. Я не хочу, чтобы в ней просочилась моя тревога.

Мы не прорвались через Границу — нас пропустили. Просто нас слегка попугали, чтобы я не успел усомниться и не вернулся назад.

Я незаметно ускорил шаг, они далеко позади, но это не страшно, я открыт, я чувствую все вокруг. Мир наполнен и пуст; ха зеленой чертой горизонта тугое движение, жаркое беспокойство — скоро Трехлуние, все готовятся к брачной поре. Но это там, далеко, а здесь тишина. Это значит: Сообитание уволит от нас живое, чтобы мы не сумели нарушить закон.

Общему нужно, чтобы я привел из сюда. Почему? думаю я. Если Общее хотело того же, что я, почему для меня закрылась Общая Память? Для чего был нужен обман в Границе?

Оно хочет совсем не того, что я. Оно знает, если бы я понимал, чего оно хочет, я бы не стал приводить их сюда.

Холодные, неприятные мысли — мертвые и тяжелые, будто камень в мозгу. Общее не может так со мной поступить. Между разумными невозможен обман. Сообитание может так поступить со мной. Оно начало Изменение, включая в себя людей, а когда идет Изменение, Сообитание подчиняет себе даже Общую Память.

Почему я это знаю? думаю я. Как я могу это знать? Неужели я все-таки связан с Общим?

День был долог и безмятежен. Мы шли по красивому, очень пустому краю, Ортан был молчалив, Фоил вдруг присмирел, и уже не носился вокруг, а степенно шагал рядом с нами.

Странно, но я совсем не верю в опасность. Мне хорошо и спокойно, словно все уже сбылось и нечего больше желать.

Это неправильно, думаю я лениво, что-то не так. Надо…

Мне ничего не надо. Только идти и молчать, пусть вечно будет покой, тишина и чувство, что все уже сбылось.

Норт и Илейна взялись за руки, молчат и идут, как во сне.

Сон, думаю я, надо стряхнуть, но я не могу, так хорошо во сне…

Ортан остановился и поднял руку. Он стоит, огромный и черный, рассекая желтый закат. День ушел. Но куда он ушел? Почему он кончился так внезапно?

— Здесь вода, — говорит Ортан. — Останемся тут. Погоди, — говорит он мне. — Будет ночь. Мне надо беречь силы.

Будет ночь, и небо уже догорело; посерело, обуглилось, разлетелось брызгами звезд. Выше, выше, совсем высоко, темнота и звезды, и остренький лучик света, одинокая блестка огня. Белая искра, сияющий шар, огромное, медленное, серебряно-голубое. Оно опускается, опустилось, впитало зелень травы и голубые отблески неба.

Корабль, подумала я удивленно. Значит, он был? Какой большой! Давным-давно… Я чувствую это давно, между днем корабля и ночью, в которой мы, словно бы пласт времени, тугой и прозрачный. Нет! Живая, упругая, добрая плоть; она обступает и обнимает меня теплым кругом мгновенных существований. Я есть, мы — есть, тогда — и теперь, давно — и сейчас, никогда — вечно.

Живущее время в одновременности бытия, и мне почему-то совсем не страшно, хоть рядом со мной те, что умерли так давно, что видели это своими глазами. И те, что живут сейчас — они тоже рядом со мной и смотрят со мной сквозь время глазами тех, кто умер.

— Общая Память, — сказал мне кто-то. — Осторожно, Элура, ты входишь в Общую Память. Я рядом, сказал он, не бойся. Я сумею тебя закрыть.

— Кто вы? — спросила я у тех, что вокруг, и они ответили.

— Общая Память. Мы — те, что живут и жили. Не бойся, Это было давно.

Этот было давно, и мир вокруг корабля менялся. Словно в сказке, исчезла зелень травы: черная раненная земля, а на ней — поверх боли — душная корка. Серая каменная броня, серые домики — будто из-пол земли, серые тени странных чудовищ. Живые — но не живые, словно бы разумные — но не способные мыслить. Они изменяют мир и убивают; тысячи смертей безвозвратных и бесполезных, потому что они ничего не дают живым, потому что смерть уносит, не забирая, тех, кто должен оставить потомство, и тех, кто не должен.

И — люди. Наконец-то я вижу людей. Они далеко. Они за невидимым, которое убивает, они внутри непонятных серых. Мне странно: это они, божественные предки, которых я обязана почитать. Прекрасные и всемогущие, пришедшие звездным путем, от которых остались нам лишь предания и неяркие блики знаний. Серые пугливые тени, убивающие из страха. Страх окружает их стеною из смерти, мозг их глух — разум не может к нему пробиться, а если внешняя мысль вдруг коснется его — он цепенеет в тяжелом испуге.

Значит, и они боялись себя…

Они боятся, но Общее окружает, просачивается, проникает к ним, и я уже среди людей — в поселке и в корабле. Их лица, их запах, их голоса; я слышу слова, но они лишены смысла. Одежда, приборы, непонятные вещи. И все-таки я кое-что узнаю! Но все сменяется слишком быстро: люди, дома, начиненные смертью башни; рушится лес — ствол за столом, серые твари вгрызаются в трупы деревьев, море, огонь, непонятное, бурая кровь в зеленой воде.

И — уже не мелькает. Я внутри корабля. Странное место, которое мне почему-то знакомо. Чем-то знакомо, но я не пробую вспомнить чем, потому что слова вдруг обретают смысл. Мне трудно их понимать. Я никогда не слыхала, как звучит Древний язык, и мне нелегко совместить написанное со звучащим.

Двое, связанных уважением и неприязнью. Два знакомых лица, хоть я уверена, что одно я не видела никогда, никогда и не могла бы увидеть его — и остаться дивой — но я его знаю. А второе — я встречала его много раз измененным в бесчисленной череде портретов, и живым — хотя и другим — я его тоже знаю. Капитан Савдар. Первый Капитан. Полубог.

Он был совсем не похож на бога. Высокий, крепкий, рыжеволосый, с суровым и упрямым лицом.

А второй — невысокий и черноглазый — он, пожалуй, красив; мягкий, сдержанный — и опасный, как бездымный вулкан, как лесной пожар, затаившийся в еле тлеющей искре.

— Дафен, — сказал капитан Савдар, — мне не нравится эта планета. Вам угодно считать ее безопасной, но — черт побери! — когда насмотришься этих планет, что-то такое появляется — чутье? Так вот, она мне не нравится!

— Это прелюдия к разговору о пункте три?

— Да! — сказал капитан. — И нечего улыбаться! Я возражал и возражаю. Координаты планеты немедленно должны быть переданы в Бюро регистрации. Не-мед-ленно!

— А я настаивал и настаиваю, — ответил Дафен спокойно. — Капитан, вы не вчера получили этот приказ. Вы ознакомились с ним перед полетом и вполне могли отказаться. Тогда согласились, значит, теперь уже не о чем говорить. Всего три пункта, — сказал Дафен. — Первые два выполнены — и тут у нас нет претензий. Вы доставили нас сюда. Вы обеспечили высадку и закрепление. Дело за главным, капитан. Теперь мы должны исчезнуть. Оказаться забытыми на несколько сотен лет.

Они сидят и смотрят друг другу в глаза; капитан в ярости, а его противник спокоен. Так спокоен, что вспоминаешь бездымный вулкан и тлеющую в буреломе безвредную искру.

— Вы! — сказал капитан. — Безумец! Вы просто проклятый идиот, вот что я вам скажу! Вы понимаете, какой опасности подвергаете ваших людей? Вы понимаете: если что-то случится, вам никто не сможет помочь? Черт вас побери! А я? Какого дьявола я из-за вас рискую своим экипажем? Дафен, — сказал он угрюмо, — я требую, чтобы вы разблокировали передатчик!

— И об этом вы не вчера узнали, — равнодушно ответил Дафен. — Степень риска была указана в договоре и учтена при оплате. Вам предложили рискнуть — и вы согласились. А что касается нас… Капитан, — сказал он, — задайте себе вопрос: почему вы получили такой приказ? Почему Федерация согласилась на это?

— Кто бы не согласился! — проворчал капитан. — После резни, что вы устроили на Элоизе…

— Не резня, а война, капитан! — отрубил Дафен, и глаза его вспыхнули темным, жестоким блеском. — Мы потеряли не меньше людей, чем новые поселенцы, но о наших потерях не принято вспоминать! Мы — мирные люди, — сказал он угрюмо. — Мы всегда уступали — пока могли. Некогда мы покинули Старое Солнце, потому что там нам не давали жить так, как мы считали правильным и разумным. Нам пришлось покинуть десять планет, капитан! Стоило нам приручить и обжить планету, как на ней появлялись вы — с вашей моралью, с вашей нетерпимостью, с вашей узколобой привычкой мерить все на один аршин! И мы уходили — пока могли уходить. А когда не смогли — случилось то, что случилось. А теперь мы ушли совсем, — сказал он спокойно. — Человечество согласно о нас забыть, а мы в нем всегда не слишком нуждались. Я думаю, — жестко сказал он, — что чем скорее «Орринда» покинет планету, тем лучше будет для нас и для вас. Мне очень не нравится, как экипаж относится к поселенцам!

— А мне, по-вашему, нравится, как поселенцы относятся к экипажу?

Значит, вот как все началось. Значит… но это уже ничего не значит.

На миг я проснулась в своей, сегодняшней ночи, где спят Илейна и Норт, а Ортан не спит, он сидит и смотрит на нас, и серебряный лунный свет…

Серебряный лунный свет потянул меня вверх, я плаваю в воздухе, я улетаю. Все выше и выше — из ночи в свет, в огромное золотистое утро. Все выше и выше, а внизу зеленые шкуры гор, зеленые покрывала равнин в синеющих жилах рек, и звонкая тишина — нет! шум, грохот, песня, нет, словно бы разговор, но голосов так много, что их не разделить, и жизнь, жизнь! кругом и во мне, и радость — всепроникающая, растворяющая, прозрачная радость.

Радость одновременности всех существований, бесконечности жизней, что вне тебя — но они причастны к тебе, они прикасаются, согревают, продлевают тебя. Страх — и все-таки радость. Сопротивление — и все-таки радость. И жажда — внешняя, но моя: открыться, слиться, смешаться с миром…

И — толчок. Мягкая ласковая преграда между сияющим миром и мной. Заботливая стена — она окружила, она укрыла, она защищает меня. Ортан, думаю я, это Ортан! Я сам, говорит он, не помогай, сейчас мы выйдем, и я открываю глаза: ночь, просто ночь, полная звезд и ветра…

Мне страшно. Мне жалко. Зачем…

— Ортан, — шепчу я. — Ортан! Что это было? Зачем?

Мне не знакомо то, что нас связало. Это слегка похоже на тэми, не только слегка — тэми радостно и свободно, а это тревожно и непонятно. И немного стыдно, ведь я вошел потихоньку, чтобы она не заметила и не закрылась. Я не знаю слов, чтобы это назвать. Они за Вторым Пределом — там, где приходят ответы.

— Ортан, — шепчет она. — Ортан! Что это было? Зачем?

Я не знаю зачем. Я говорю:

— Я тоже видел Начало. Общее мне показало. Но я не знаю Древнего Языка.

— Зачем?

— Оно вас не понимает. Вы не понимаете Сообитание, а оно не поймет вас. Я тоже не понимаю, — говорю я ей. — Я шел за тобой, но совсем ничего не понял.

Она засмеялась. Ночной переливчатый смех, тревожный и мягкий, как лепет ручья на перекате.

— Ортан, — сказала она, — ты думаешь, Норт понял бы то, что нам показали? Ты думаешь, я многое поняла? Да, — сказала она, — теперь я знаю, как все это началось. Я знаю, почему нас загнали в клетку. Я знаю, почему Звездный Путь закрылся для нас. Я могу догадаться, почему дафены и мы всегда воевали. Ну и что? — сказала она. — Слишком поздно, чтобы что-либо изменить. Почему они не открыли нам этого раньше?

— Не знаю, Элура.

— А то, что было потом? Что это было, Ортан?

— Оно поднимало тебя ко Второму Пределу. Чтобы прочесть, — отвечаю я и чувствую, как противятся правде слова. — Чтобы узнать из тебя все, что ты знаешь. Что поняла, — говорю я, и мне неприятно, потому что это правда и все же неправда. — Ты бы не вернулась, — говорю я с тоской. — Не смогла бы. Твой ум не умеет.

Опять смеется — сухо и резко.

— И ты снова спас меня? Не слишком оно церемонится, твое Сообитание!

— Ты не понимаешь, Элура. Это не смерть. Ты бы все равно осталась в Общей Памяти. Погоди, — говорю я, — я попробую объяснить. Общая Память… понимаешь, это все, кто живет и кто жил. Понимаешь, — говорю я, — если сейчас я умру, я все равно буду жить — такой, как есть. Здесь меня не будет — но я буду жить. И все, кто жил — ну, хоть тысячу лет назад — они тоже живые. Если пройти за Второй Предел, можно говорить с любым… даже увидеть, и он будет такой, как тогда. У меня есть друзья, — говорю я, — я даже не знаю, когда они жили, но они учили меня и помогали мне. С утратившими имена мне легче, чем с теми, кто жив… живущие ныне не любят раздумий. У них ведь есть для этого целая вечность. Там будут мудрость и сила, но не будет вкуса плодов и чуда Четвертой ночи…

Она не слышит. Она прижалась ко мне и шепчет:

— Я не хочу! Ортан, я боюсь мертвецов! Что они с нами сделают, Ортан?!

Все мы не выспались, и все не в духе. Припасы кончились, мы лениво жуем плоды, которые притащил откуда-то Ортан.

— Мясца бы! — бормочет Норт. — Ноги протянем на травке!

— Нельзя, — серьезно ответил Ортан. — Если дойдем до моря, наловим рыбы.

Мне все равно, что есть и что пить. Мне все равно, что над нами прохладное утро, полное птичьих песен, сияющее росой. Все все равно…

Но что-то веселое, легкое… Фоил! Он ткнул меня мордой в плечо и словно бы засмеялся, и я, удивляясь себе, улыбнулась в ответ. И мир, сияющий и огромный, живущий и радостный мир вдруг улыбнулся мне.

— Вперед! — сказала я весело и вскочила на ноги. — А ну-ка, Норт, поторапливайся, если рыбки хочешь!

Вперед! И трава уклоняется от ноги, я чувствую, куда можно ступить, а куда нельзя, и жизнь вокруг, невзрачная, мелкая, травяная, чуть слышно отзвучивает во мне мгновенными вспышками узнавания. Но тоненький, остренький страх во мне, недреманный колокольчик тревоги…

— Элура, — говорит Норт. — Эта ночь… тебе… ну, ничего такого не снилось?

Фоил ведет нас: Ортан отстал, он разговаривает с Илейной. Я не знаю, что он ей говорит, но смутное тягостное ощущение… она так молода! Она так красива!

— Нет, — говорю я, — мне не снилось. Мне показали наяву.

— Что показали? Кто?

— Не надо, Норт, — говорю я. — Об этом незачем говорить. А ты? Что тебя мучит?

— Сон, — отвечает он. — Поганый такой сон, и будто все наяву. Будто я — это сэр Нортон Фокс Пайл, — он невесело усмехнулся, — вот, выходит, от кого я род-то веду! И вот, будто это я начал ту, первую, войну против дафенов.

— Как же это было?

— Пакость! — говорит он с досадой. — Если правда, так то, что теперь… все поделом. А! — говорит он. — Ерунда! Кто это может знать?

— Знают, Норт. Все знают, можешь не сомневаться.

— Кто?

— Что! Вот этот самый мир, куда мы пришли.

Он смотрит с тревогой, и я ему говорю:

— Норт, ты прости, я ничего не могу объяснить. Я не понимаю сама. Ты ведь знаешь: это Нелюдье, здесь другие законы, здесь правят могучие силы, которых нам не дано понять. Норт, — говорю я, — нам будет очень трудно! Я даже боюсь подумать о том, что нас ждет. Но мы должны продержаться, Норт! Мы должны ему доказать!

— Кому?

— Ему! — говорю я и гляжу в бесконечное небо. — Ему! И пусть попробует нас сломить!

Онои!

Я понимаю, Фоил.

Горячее беспокойство Трехлуния, оно бушует вокруг, оно в каждом ударе крови. Хмельная бездумная радость: запеть, закричать, побежать, обогнать ветер. Искать, сражаться, любить — и быть счастливым. Все счастье: победа ли, пораженье ли, смерть — все радость, пока вершится Трехлуние.

Я чувствую, как ослабело тэми, мы все еще вместе в чувствах, но мысли уже раздельны.

Тебе пора, говорю я, иди! и он прижался ко мне, заглядывает в глаза, чуть слышный лепет, шелест уснувшей мысли — и он уже оторвался, он летит, беззвучный и легкий, Фоил — Черная тень — в сияющем дне перед первой ночью Трехлуния.

До встречи или прощай?

Фоил опять умчался. Сегодня с утра он беспокоен. Танцует, мечется, жмется к нам, ласкается, пробует что-то сказать, но я не могу поймать его мысли. И вот — улетел. Сорвался с места, понесся, скрылся.

— Что с ним? — спросила я Ортана. — Он чего-то боится?

— Нет, — и в его глазах спокойная нежность, а в голосе ласковая печаль. — Он ушел. Пора.

— Пора — что?

— Сегодня начало Трехлуния, — говорит он спокойно. — Третья ночь Трехлуния — время брачных боев. Он уже взрослый. Он должен драться.

Фоил? Драться? Но это же невозможно! Ребячливый, ласковый, добродушный.

— Он не может иначе. Это Трехлунье. Оно сильней.

— И ты не боишься?

— Боюсь, — отвечает Ортан. — Он не может победить. Он еще слишком молод. Если он будет жив… он и я… он меня отыщет.

— Почему? — говорю я. — Зачем? — а думаю: такой ласковый, такой красивый…

— Это нужно, — отвечает он убеждено. — У этэи почти нет врагов. Если не будет брачных боев, они ослабеют и вымрут. Только лучшие должны оставлять потомство.

— И у людей тоже?

И он вдруг отводит глаза.

— Я не знаю, как у людей. Для меня еще не было Трехлуния.

Все жарче и жарче, а мы все идем и идем, и я с тоскою думаю о привале. Я думаю, но не скажу — пусть скажет Норт, я слишком привыкла казаться сильной. Порой я завидую Норту: ему не надо казаться. Он может признаться в слабости — я не могу.

Мы молча идем, сутулясь под тяжестью зноя. Усталость выгнала мысли из головы, и это благо, что можно просто идти, что нет ни боли, ни страха — только толчки горячей крови, только волны истомы — накатывается, как сон, и хочется лечь в траву, раскинуть руки и грезить — но остренький холодок внутри, недреманный колокольчик тревоги, и я ускоряю шаг, я что-нибудь говорю, и голос на нужный мог разгоняет чары.

— Пора бы передохнуть, — говорит мне Норт и всовывает в руку горячу флягу. Вода будто кровь, три маленьких теплых глотка, и жажда только сильней, но я отдаю флягу Норту и спрашиваю, как Илейна.

— Чудно! — говорит она. Глаза у нее блестят, и голос какой-то странный. — Жарко, а хорошо. Петь хочется!

— Видишь? — говорит Норт. — Опять наваждение, да еще похлеще ночного! У самого так и играет по жилочкам. А ты?

Он смотрит в глаза; у него непонятный взгляд — тяжелый, внимательный, ждущий, мне странно и неприятно, но я так привыкла казаться! Я улыбаюсь и спрашиваю спокойно:

— Что я?

— Ничего, — говорит он как будто бы с сожалением.

— Ортан, неплохо бы отдохнуть.

— Скоро, — сказал он. — Вон роща, видите? Там будет вода.

И мы ускоряем шаг.

— Ортан, — говорю я, только бы не молчать, потому что так горячо внутри, так трепетно и беспокойно. — Ортан, а почему так пусто вокруг?

— День Зова, — говорит он непонятно. — Первый Запрет. Завтра нам с Нортом придется драться.

— Почему? — и добавляю: — С кем? — Слава Небу, он не прочел мои глупые мысли!

— Не знаю, — говорит он. — Кого встретим. Завтра и послезавтра большие охоты. С третьей по шестую ночи Трехлунья время Второго Запрета. Нельзя охотиться вообще. Пока не думай об этом. Надо еще дожить до завтра.

Он спокоен. Он так оскорбительно, так равнодушно спокоен!

И я говорю:

— Ортан, а Трехлунье — это действует на всех?

— Нет. Только на тех, кому пора. Элура, — говорит он и смотрит в глаза, и взгляд у него, как у Норта, тяжелый и ждущий. — Это Трехлуние — мое. Ты будешь со мной?

Короткая жаркая радость: он хочет меня, я ему желанна!

Холодная жгучая ярость: вот как? Меня, Штурмана, берут, как беженку, как деревенскую девку?

Пронзительная печаль: а как же любовь? Так просто и грубо…

— Вот как? — говорю я, и голос мой сух — так сух, что мне самой царапает горло. — Значит, тебе пора, а я так вовремя подвернулась. Наверное, я должна быть польщена, ведь Илейна и моложе, и красивее.

Он смотрит с тревогой и молчит, а я не могу остановиться.

— И что: я могу отказаться или это и есть плата за наше спасение?

— Элура, — говорит он, — откройся! Я не понимаю, когда слова. Я не знаю, что тебе отвечать.

— Ну и не отвечай! — я ускоряю шаг, но он схватил меня за руку и удержал, легко и бережно, как паутинку.

— Элура, — сказал он, — я слышу: тебе плохо. Откройся, дай мне тебя понять. — Сдвинул брови им вслушивается в меня, и я никак не могу заслонить свои мысли. — Нет, — говорит он, — я всегда о тебе думал. Как только увидел. Я просто не мог говорить, пока не пришла пора.

— Сезон случки? — говорю я ядовито. — Гон? Или у вас есть другое слово?

— Нет! — теперь он нахмурился и отдалился. И говорит он медленно и раздельно, словно уже не верит, что я способна понять.

— Мы, люди, чужие для мира. Мы меняемся. У нас много плохих зачатий. Только дети, зачатые в пору Трехлунья, никогда не убивают своих матерей.

Выпустил руку и быстро ушел вперед, и мир мой стал сразу тесен и глух.

Удивительная оказалась роща, сказочная какая-то. Плоские кроны сплелись в непроницаемый полог, а под ними прохлада, зеленая тень и тонкая, мягкая, будто перина, трава. А посредине круглое озерко с прозрачной до дна ледяною водой. Низкие деревца наклонили над ним тяжелые ветки: розовые, зеленые, алые плоды вперемежку с глянцевыми цветами.

— Ой! — сказал Илейна. — Как красиво!

— Привал гваров, — ответил Ортан. — Они не любят зимы. Когда становится холодно, они уходят. Иногда только ночуют, а иногда живут несколько дней.

— А что они делают, когда не кочуют?

— Погоди, Элура, — ответил он. — Ты поймешь.

Напились сладкой воды, обманули голод плодами — они были вкусные, но все равно не еда — и улеглись отдыхать на нежнейшей травке.

Я медленно опускалась в горячую дрему, все плыло покачивалось, кружилось — и вдруг толчок, холодная острая ясность, я села рывком, открыла глаза и увидела ильфа. Золотисто-зеленая тоненькая фигурка, словно луч, упавший сквозь толщу листвы.

И вовсе он был не человек! Золотистая гладенькая шерстка и огромные ночные глаза. Ни морщинки на тонком лице, но я поняла вдруг, как он стар.

— Тише! — сказал он, — другие меня не видят. Существо без имени, — сказал он беззвучно, — не надо меня бояться.

У меня есть имя! сердито подумала я.

Это звук без смысла, как и тот, каким ты зовешь Наори.

Наори?

— Его имя для тэми Онои, для Отвечающих — Наори. У него много имен, — сказал старик. — У него уже все имена, потому что он — взрослый.

Я смотрю на него и не знаю, что спросить. Слишком много вопросов, они сбились в клубок и мешают друг другу.

— Нет! — сказал он. — Мне некогда отвечать. Я уже не Живущий. Я пришел из Второго Предела, и Общее не помогает мне.

— И ты не боишься?

— Разумный должен делать то, что считает правильным сделать. Общее было неправо — нельзя решать за разумных. Я пришел, чтобы услышать тебя и чтобы дать тебе имя — истинное имя, которое позволит тебе возвращаться. Помолчи, — сказал он, — мне нужно войти.

Он долго молчал, полузакрыв глаза, а потом открыл их и улыбнулся. Но улыбка не тронула тонких губ, она просто повисла вокруг него легким облачком доброты и веселья.

— Бедные дети! — сказал он. — Общее вас боится, потому что не может понять, а вы — только дети. Неужели в том мире, откуда вы пришли, с вами не было взрослых?

Мы не дети! подумала я сердито. А если и дети, то лишь потому, что вы лишили нас мудрости наших предков!

— Но они не были мудрыми, — мягко ответил ильф, и в беззвучном голосе мне почудились печаль и участие. — Они убивали деревья и губили живущих. Они портили горы и делали землю мертвой. Они боялись и убивали.

— И вы загнали нас в горы? Заперли в клетку?

— Мы дали вам богатый обширный край, где было все, что надо для жизни. Мы дали вам время, — сказал старик. — Мы просто хотели узнать, что вы такое и чем вы станете, если вам не мешать.

А мы истребили друг друга…

— Потому, что мы оставили вас без присмотра. Детей нельзя оставлять без присмотра — они еще не разумны и могут себе навредить. Смотри в меня, — сказал он, меня охватило тепло, спокойные, ласковые, золотисто-зеленые волны качнули меня и поставили на песок, и стало так радостно, так легко… — Я дал тебе имя, — сказал мне беззвучный голос, — когда ты станешь взрослой, ты узнаешь его в себе, — и все уже плыло, покачиваясь и кружась, в прохладную зелень, в горячую дрему…

— Ортан! — вскрикнула я в запоздалом испуге. — Ортан, что это было?

— Я не знаю, — сказал он. — Откройся. Дай мне войти.

И совсем как ильф, он молчал, полузакрыв глаза, и лицо его было далеким и непонятным. И, как ильф, он улыбнулся, когда открыл глаза. Это была просто улыбка, улыбка губ, но мне все равно почудилось возле него легкое облачко доброты и веселья.

— Все хорошо, — сказал он. — Общая Память взяла то, что ей надо. Теперь, — сказал он, — нам бы только дойти до моря.

— Это твой друг? Один из тех?..

— Да.

— Он тебе помогает?

— Нет, — сказал Ортан. — Он просто сделал то, что считал правильным. Мне нельзя помогать, — сказал он. — Я выбрал сам и должен сам дойти до конца и принять то, что влечет за собой мой выбор.

— Ортан, значит, нас оставят в покое?

— Нас — да, — сказал он, и лицо его потемнело. — Это хорошо для нас, но плохо для всех людей. У нас не будет права на выбор. Сообитание определит все само, потому что мы неразумны. Поспи, — сказал он. — Мы будем идти без привалов до самой ночи. Завтра нам не удастся много пройти.

И я спросила, уже уплывая в дрему.

— Ортан, а что такое Первый запрет?

— Нельзя убивать взрослых самок, — ответил он неохотно.

Ортан сменил направление и уводит нас на восток. Мы уходим все дальше от прежнего курса; местность меняется, появились холмы и все больше рощ — не сказочных рощ-привалов, а самых обычных — из раскидистых растов.

Мы идем и молчим; сегодня легче идти, нет истомы и этой странной тревоги. То, что я наговорила вчера… интересно, он сердится на меня или слова мои для него ничего не значат?

Ортан замер и поднял руку. Он стоит и вслушивается в себя, и лицо его неподвижно, как камень. Вечный серый гранит, неподвластный страстям…

— Норт! — сказал он. — Мы будем драться. Нам повезло: это только луры. Если мы не нарушим закон, может быть, удастся спастись.

— Какой еще закон? — спросил, усмехнувшись, Норт. Кажется, он рад, что удастся подраться.

— Никакого оружия. Только руки и зубы.

— Нич-чего себе! — сказал Норт.

А потом появились звери. Серые хищники, не очень большие, но их было много. Десятка два или три.

— Элура! Возьми Илейну и поднимитесь на холм. Вас не тронут.

Не думая ни о чем, я взяла за руку Илейну и отошла немного назад. Это безумие. Им не выстоять против стаи.

Ортан и Норт стояли плечом к плечу, и я вдруг подумала: а это красиво! Двое сильных мужчин против стаи зверей.

А потом я не думала ни о чем. Серая волна накатилась на них. Налетела, окружила, сомкнулась. Вой, рычание, хриплый визг. И опять, как тогда в горах: как будто что-то взорвалось. Мощное движение, за которым не успевает взгляд, и Ортан уже на ногах, и несколько серых тел распластано на траве. Он повернулся в Норту, ага, вот и Норт на ногах, но тут дело хуже: яркая кровь на куртке, кровь течет по лицу, он шатнулся, но устоял, и опять на них налетела волна, туча серой ярости, воющего безумия.

И снова взрыв, и опять волна откатилась, но что-то не так, зловещая каменная тишина, словно день вдруг потемнел и превратился в вечер.

И в руке у Норта окровавленный меч…

Ортан глядел на Норта и горько молчал, но Элура была уже рядом с ними, и в руках у нее был самострел, беспощадный и ловкий, готовый к бою.

— Говори с ними! — велела она. — Скажи: это убивает на расстоянии. Скажи: я убью всякого, кто сделает шаг…

Один из зверей все-таки сделал шаг, и тонкая стрелка вонзилась в лохматое горло, и стая ответила хриплым воем.

— Скажи: им придется убить меня, чтобы добраться до вас. Ах, вы не верите?

Снова свистнула стрелка, еще одно тело бьется на сочной траве, и она засмеялась недобрым радостным смехом.

— Пусть уходят! — сказала она, — а то и им придется нарушить закон!

И стая медленно отступила.

Она обернулась к Норту, улыбнулась в ответ на его восхищенный взгляд и спросила:

— Как ты? Крепко порвали?

— Да есть маленько, — ответил Норт.

— Ортан, тут где-то есть вода? Надо заняться ранами.

— Есть, но не очень близко. Ладно, — сказал он. — Теперь уже все равно.

Теперь уже все равно, и это я виноват. Я должен был драться один. Норт — человек, он не может драться, как я, и нечестно требовать от кого-от, чтобы он дал себя убить. Он не мог не нарушить закон, и это я виноват, что позволил его нарушить.

Норту трудно идти, и я ему помогаю. Он молчит, ему стыдно передо мной. Я тоже молчу — мне нечем его утешить. Теперь мы обречены. Теперь все, что может убить в угодьях Трехлунья, поднимется против нас. Два дня и ночь, думаю я. Нам столько не продержаться. Мне даже не хочется сопротивляться. Закон черным грузом лежит на мне, и я не могу одолеть его тяжесть. Кто вне закона — тот вне жизни…

Я вывел их к роще-привалу, здесь нас пока не тронут. Звери Сообитания обходят жилища гваров.

Я смотрю, как Элура возится с Нортом. Ему досталось — несколько рваных ран на руках и спине и царапина вдоль щеки до самого подбородка.

— Ну, моя леди, — говорит он Илейне, — каков я красавец? Будешь любить эдакого вояку?

Я в стороне от них. Я отделен. Тяжесть закона пригибает меня к земле.

— Ортан! — окликает меня Элура. Кипящее спокойствие, яростный покой закрывает ее. — Хватит молчать с похоронным видом. Что теперь?

— Не знаю. Теперь все, что может убить, постарается нас убить.

— Ах, как страшно! — говорит она, усмехаясь. — До сих пор нас все обожали!

— Ты не понимаешь. Кто вне закона, — тот вне жизни.

— Я все понимаю, — говорит она, и голос ее холоден и спокоен. — Это ты кое о чем забыл. Мы все последние, — говорит она, — и поэтому каждый из нас бесценен. Я не могу пожертвовать Нортом, чтобы спасти Илейну и себя. Ты можешь уйти, — говорит она, — и будешь чист перед вашим законом. А мы — или мы все спасем, или мы все умрем. По-другому не будет.

— Неужели ты думаешь: я тебя брошу?

— Нет, — говорит она. — Но если ты не в силах сопротивляться, если это сильнее тебя, мы тебя бросим. Я люблю тебя, — говорит она, — но я не встану между тобой и твоим миром.

Они, все трое, глядят на меня, и я безрадостно отвечаю:

— Не торопись, Элура. Я постараюсь.

— Я ухожу в темноту, — говорю я Элуре. — Откройся и слушай, я не смогу говорить.

И я, ломая себя, опустился вниз, в безумную красную тьму Трехлунья. Ярость, страх, желание, смерть. Голод, желание, смерть. Смерть. Смерть. Смерть.

Смерть стеной окружила нас. Смерть в траве — голос, удар, — можно сделать еще один шаг. Смерть наверху, нет правее, короткий свист, еще один свист — и снова просвет, и можно идти. Далеко. Много. Очень много. Нет. Холмы. Утес. Мы бежим. Ближе. Скоро совсем близко. Надо утес. Вот он, утес. Отвесный. Я поднимаюсь. Руки видят трещины в камне. Веревка. Я поднимаю. Мы наверху. Налетело. Черная толща тяжелых тел. Ярость. Безумие. Смерть.

Можно выйти. Я не могу! Я должен подняться хоть ненадолго!

Мир вернулся. Как он прекрасен после жути багровой тьмы! Можно смотреть. Можно думать. А под утесом у наших ног бушует табун прекрасных этэи.

Уходите! кричу я им. Мы вне закона. Мы убиваем. Уходите, или я убью вожака!

Замерли. Вскинули головы. Смотрят.

— Уходите! — молю я их. — Я не хочу вас убивать!

Уходят. Ушли. Исчезли.

— Ортан! — тихо сказала Элура, и ее ладонь скользнула в мою ладонь. — Как хорошо, что они ушли!

Мы идем. Ортан ведет нас, как поводырь слепых, как следопыт отряд среди ловушек. Змеи кишат в траве, огромные птицы падают с неба. Я подбираю все стрелы, какие могу найти, но, опасаюсь, что хватит мне их ненадолго. Странно, но я совсем не боюсь. Не остается сил, чтобы бояться. Мысли-приказы, короткие и сухие — и мы замираем на месте или бежим. Лезем на скалы, взбираемся на деревья, Норту трудно, раны его болят, но он молчит, а я не даю поблажки: или мы все спасемся, или мы все умрем.

А если нас настигают, мы с Илейной выходим вперед. Мой самострел и ее кинжал это игрушки, но за нас закон — смешной или мудрый? — плевать, если он нас хранит! Переговоры, Ортан их убеждает, они рычат или воют и все стараются подобраться с тыла, но мы с Илейной начеку, и, если звери умны, они отступают. Какое счастье, что крупные звери умны!

А дважды было и так, что они бросались на нас. Тогда уж мой самострел, меч Норта, кинжал Илейны, и Ортан, который стоит полсотни таких, как мы — и надо опять бежать, карабкаться, замирать, пока не представится случай передохнуть и наспех промыть царапины и обработать раны. Теперь мы все хороши — и Норт, и Илейна, и я, и только Ортан не дал мне себя осмотреть, хотя и он, наверное, ранен.

И все-таки мы продержались день, но, кажется, это все. Мы падаем от усталости, мы не стоим на ногах, не надо еды, не надо питья — только сон…

Предвечерний час, час Перемирия Сумерек, и можно подняться из темноты, выйти и стать собой. И только тут до меня дошло, что мы уже пережили день. Этот день прошел, а мы еще живы. И еще я почувствовал: близко река. Целый день, не сознавая того, я вел их к реке, и теперь мы почти пришли и, наверное, проживем эту ночь.

— Элура, — сказал я, — если мы доберемся до реки, то проживем эту ночь.

— Хорошо, — отозвалась она безразлично. И тоскливая мысль: еще идти.

— Ортан, — сказал Норт; у него был тусклый, измученный голос. — Боюсь… женщины не могут… идти.

— Еще немного. Если надо, я понесу Илейну.

— А Элура что, из железа?

— Я смогу, — вяло скала она.

— Я тоже, — вяло сказала Илейна.

Они сумели; Перемирие Сумерек нас хранило, и еще не совсем стемнело, когда мы пришли к реке. И я увидел то место, к которому шел: маленький остров, почти утес, посередине потока.

— Посмотри! — сказал я Элуре. — Там безопасно!

Но она отвела глаза и ответила неохотно:

— Ничего не получится, Ортан. Мы не умеем плавать.

И я улыбнулся, потому что только это и просто…

— Смотрите, — сказал я им. — Я покажу, как гвары переправляются через реки.

Я вышел к самой воде и запел Песню Моста. Я пел и уходил в глубину, в сочную зелень воды, в прохладную плоть потока. Я пел — и вот шевельнулись на дне уснувшие водоросли моста, тугие зеленые плети ихеи. Они поднимались со дна, шевелясь, как уснувшие змеи, и песня сплетала их, как сплетают корзину, как прохладной весной ветки сплетаются в спальный навес. Я пел — и мост поднимался из глубины, и вот он лег на воду широкой зеленой лентой — от берега к берегу через наш островок.

А когда мы прошли по мосту, я расплел ихеи и погрузил их в сон до самой весны. Теперь никто не сможет их разбудить, пока не минует зимнее Междулунье.

И вторая ночь Трехлуния расцвела над рекой.

Ортан дал нам поспать, и я проснулась сама. Был предрассветный час; серое небо спало над серой водой, и остренький серый холод покалывал тело. Я медленно села, встала — и вдруг оказалось, что я бодра и здорова, что раны зажили и ужасно хочется есть.

Ортан не спал; он успел развести костер, и над огнем бурлил котелок с похлебкой. Я вдруг подумала: я никогда не видала Ортана спящим. Неужели и этим он отличен от нас?

— Нет, — ответил он мыслью, — когда можно, я сплю. Но я могу очень долго не спать.

— Ночью было спокойно?

— Да, — сказал он. — Почти.

Он был спокойный, открытый, и когда я к нему подошла, он поднялся и обнял меня за плечи. И я прижалась к нему, потому что все решено, все будет так, как он хочет, и я… я тоже хочу!

— Мы поплывем по реке! — сказала Элура.

Волшебная сила Трехлуния исцелила за ночь ушибы и раны, а похлебка из рыбы и черных грибов наконец-то насытила их. И солнце грело здесь так приветливо и добродушно; прохлада реки умеряла зной — не то, что среди постылых равнин, таких красивых и так смертельно опасных.

— Мы сделаем плот, Видите, сколько здесь сушняка?

— Н-да, — сказал Норт. — Это ты к Ортану. Он норденец.

— Я не знаю, — серьезно ответил Ортан, — я был мал, когда погибла Нордена.

— Глупости! — сердито сказала Элура. — Вон сухие стволы, а у тебя есть веревка — помнишь, ты вытаскивал нас на скалу? Мы свяжем несколько бревен веревкой, обрубим пару стволиков потоньше на шесты — и поплывем.

— А что, в реке нет опасных тварей? — спросил Норт.

— В реке — нет, — ответил Ортан, — но многие из опасных умеют плавать.

— Н-да, — опять сказал Норт. — Не очень-то я воду люблю… ладно, как велишь, командир. А ты что скажешь, светик мой? — спросил он Илейну, и она невольно прижалась к нему.

— Я… я не могу помочь… а мешать не стану. Я как вы.

И они построили плот.

На это ушло полдня. На это ушло бы несколько дней, не будь Ортан так непомерно силен. Он ворочал бревна, словно шесты, он, как прутики, обламывал толстые сучья, он так затягивал узлы на веревке, что стволы как будто врастали друг в друга.

Плот был груб и коряв, но плыть он мог, и после обеда они отплыли.

Это было чудесно — никуда не идти, а сидеть на теплых шершавых бревнах, слушать лепет воды и смотреть на зеленую гладь, живую, упругую, просвеченную лучами. А мимо плывут берега, опасности, смерть, и мы недоступны для них, но палец лежит на спуске, и потому наш покой прекрасен, как никогда.

— Ортан, — спросила Элура, — если мы продержимся?..

— Будет Второй Запрет. Целых три дня.

— А потом?

— За это время мы должны добраться до моря.

— Там мы будем в безопасности?

— Нет, — ответил он неохотно и налег на шест, возвращая плот на струю. — Нет, — сказал он. — Мы выйдем далеко от того места, куда должны были выйти. Это все равно, — сказал он. — Теперь мы не сможем воспользоваться Переправой.

— Ну и что теперь?

— Нам придется отдаться на милость лорнов. Я этого не хотел. Лорны не любят людей.

— Лорны? — спросил Норт. — Водяные? Неужто взаправду? Ну, дела!

— Я ничего не знаю о лорнах, — сухо сказала Элура.

— Так ты ж у нас Штурман, ученый муж, а это все сказочки для дураков. Водяные, лешие, ильфы… кто там еще, а, Ортан?

— Подземные и ночные, — спокойно ответил Ортан. — Но это не здесь, а за Великой Рекой.

— Ну и что лорны?

— Они сопричастны Сообитанию, но не входят в него. У них свои законы. Они пользуются орудиями и строят дома — на дне.

— Значит, им это можно? Почему?

— Они не меняют, — ответил Ортан. — Они живут в море и почти не выходят на сушу. А если выходят, не покидают своих заповедных мест: брачных угодий и выводковых лагун.

— А откуда они знают людей?

— Люди напали на них когда-то, — угрюмо ответил он. — Давно, еще во времена Начала. Лорны похожи на нас. Когда люди убили лорна, они убили этих людей. Тогда люди с летающих неживых разрушили их город. Они не забыли, — сказал он хмуро. — Они могут убить нас раньше, чем я запою.

Мы плыли весь день, и смерть миновала нас. Порою на нас нападали могучие гарфы, но стоило только Элуре поднять самострел, они, оскорбленно крича, взмывали обратно, потому что бесцельная смерть не нужна никому.

Нам часто грозили, но никто не напал всерьез. Я знал почему: вот-вот закончится день, и начнутся сражения Третьей Ночи. Сообитание терпеливо. Оно не тратит зря драгоценные жизни — жизни лучших, еще не оставивших новую жизнь. Когда минует пора Второго Запрета, найдется немало проигравших в брачной игре, чьи жизни не так уж важны для вида. И им предстоит уничтожить нас.

Мы плыли до вечера, до Перемирия Сумерек, а потом с трудом причалили у длинной косе. Мы с Нортом занялись рыбной ловлей: я песней подманивал рыб, а он колол из мечом. Как хорошо, что рыба не знает Трехлуния, ее пора — Междулуние ранней весны.

Костер уже разожгли, когда я почуял Зов. Как будто огонь пробежал по телу, и мышцы налились тяжелой силой, и я вскочил, готовый бежать и драться, но тихий смех… я улыбнулся Элуре, сел рядом с ней и стал глядеть на огонь.

У нас, в Обитаемом Мире, считали Трехлуние самой недоброй порой. Когда на небе все три луны, и ночи полны их ярким обманным светом, исчерканы и запутаны их тройными тенями, сиди лучше дома и не выходи за порог — иначе тебя не минует беда.

А здесь, на равнине, Трехлунье прекрасно. Цветная, сияющая, веселая ночь лежит над веселой разноцветной землей, и гладкие воды реки перекрещены радостными лучами. Какое-то беспокойство, тревога — но радость. Тревога — и радость. Нет! радостная тревога!

Уснула только Илейна — мы, трое, не можем спать. Сидим над погасшим костром, и ночь облекает нас своим беспощадным, заманчивым беспокойством. И так непонятно, что в этой веселой ночи сейчас идет война не на жизнь, а на смерть. Что многим не придется увидеть утра…

— Фоил, — тихо сказала Элура. — Где он сейчас? Что с ним?

— А куда он ушел? — спросил Норт. — Вы все меж собой. Хоть бы что сказали!

— Я думала, ты догадался, — сказала Элура. — В Трехлуние рунги-самцы всегда дерутся.

— Рунги? Тьфу-ты! — сказал он, — я и забыл! Так он же совсем телок.

— Он взрослый, — тихо сказал Ортан. — Он должен драться.

— А не сказать, чтоб у вас тут тихое место! И дерутся, и охотятся… Ортан, — сказал он, — ты мне вот что объясни: что я такого наделал? Почему тебе можно убивать, а мне нет?

— Нельзя оружием, — тихо ответил Ортан. — Мечом слабый убьет сильного, глупый — умного. Сообитанию так не нужно. Нужно, чтобы выжил сильный или умный. Для того и хищники, чтоб живые не вырождались.

— Ага! Нечестно, по-вашему! А это честно: всей стаей на одного?

— Да, — твердо ответил Ортан. — Если ты сильный — ты заставишь их отступить. Если быстрей — убежишь. Если умный — спрячешься там, где тебя не достанут. А если не сможешь — значит, ты слабый, тебе незачем жить.

— Ну и подлый же у вас закон!

— Наши законы были не лучше, — сказала Элура. — Знаешь, Норт, в этом есть хоть какой-то резон. Наши войны съедали как раз лучших. Сильные, смелые, умные — они умирали, а какой-нибудь хилый трус мог пережить их всех.

— Ну и что? Наплевать на все наше и самим быть как… как звери?

— Нет, — тихо сказала Элура. — Мы не сумеем.

А наутро они ушли от реки. Никому до них больше не было дела. День затих в терпеливом и радостном ожидании, даже ветер заснул, даже птицы не пели, и не брызгала из-под ног травяная мелочь.

Они рано устроились на ночлег — в первом же пригодном для этого месте, что-то наспех поели и заснули, как по приказу. А потом проснулись — тоже как по приказу.

Ночь Трехлуния встала во всей красе: чуть надкушенный диск серебристой Мун, золотистая четвертушка Фебы и невинный розовый серпик Офены осветили небо трехцветным огнем, перепутали и смешали трехцветные тени, растворили тревогу в сияющей тишине.

Руки встретились, пальцы сплелись, жар растекся по телу, и они, вдвоем, побежали прочь от костра.

Они мчались, летели, плыли, и безумная ночь летела вокруг; сладкий лепет любви, жаркий трепет желания, воздух, словно огонь, он обжигает грудь, он обнимает тело тяжелой истомой.

Пламя, трехцветное пламя, сладкая боль желания — и она вдруг поняла, что срывает с себя одежду. Руки, губы, холод травы, тепло его тела; она вскрикнула и засмеялась, освободившись от обидного своего, постылого девства.

И они бежали опять, и падали, и свивались, растворяясь в тепле, в пламени, в жаркой истоме, а безумная ночь все длилась и длилась, обнимая, сжигая их, торопя.

В этот день они никуда не ушли. Этот день был просто преддверием ночи, и они ее ждали без нетерпения: тихая дрема, прикосновения, взгляды, мысли, слитые, как тепло обнявшихся тел.

Что-то ели, не чувствуя вкуса, отвечали, не слыша, словно их разделили стеклянной стеной: Норт с Илейной с одной стороны, Элура и Ортан — с другой, и от этого общая радость их только полнее.

А когда наступила ночь, они встали и разошлись, каждый в свое — в единственное! — Трехлуние. И опять понесла их безумная ночь, распаляя, обманывая, торопя, и с лихвой выполняя все обещания.

…А наутро под вечер последнего дня запрета они все-таки добрались до моря.

Они не сразу увидели море. Черная роща вздыбилась впереди, и Ортан чуть крепче стиснул ладонь Элуры.

— Брачные угодья! — сказал он чуть слышно. — Тихо! Я должен запеть прежде, чем нас услышат!

И он опять ушел в темноту, и сухие, короткие мысли-приказы повели их сквозь спящий лес.

И вдруг пение птицы? голос флейты? чистый серебряный звук родился вдали. Так бы звучал лунный свет, обрети он голос.

— Лорны! — молча сказал ей Ортан, и она чуть слышно шепнула Норту: — Это лорны. Молчи!

След в след, настороженно и бесшумно шли они по неподвижному лесу, и серебряный голос был уже не один. Чистые, раздельные, прозрачные, как хрустальные нити, свивались и развивались звенящие голоса, взмывали в безумное небо, рушились вниз, текли, уходили и возвращались. Прозрачная, радостная печаль, звенящая, обреченная радость. Любовь — это смерть, и нет надежды тому, кто любит. Любовь — это жизнь, и не дано воскрешения тому, кто не смог полюбить. Люби — и умри, люби — умри и воскресни. Приди, приди — и люби, приди — обрети свою смерть и свое воскрешение!

— Стойте! — мыслью велел ей Ортан и вернулся из тьмы. — Ждите! — велел он мыслью и вышел из чащи. И голос его, глубокий, сильный и звучный, как темная птица влетел в перезвон серебряных птиц.

Люди не могут так петь — легко и бесхитростно, будто дышат!

— Дети Моря! — пел теплый и плотный земной голос, пел на неведомом языке, но каждое слово было понятно, будто само родилось в душе. — Дети Моря! Я пришел в неурочный час, и за это достоин смерти. Но со мною та, которую я люблю, с кем я встретил свое Трехлуние. Ради Трехлуния подарите нам эту ночь, пусть решится наша судьба при свете солнца!

И — молчание. Черная тишина — и одинокий голос, как лунный луч из-за тучи.

— Кто ты?

— Нас четверо. Мы из рода ваших врагов, но мы давно никому не враги. Мы шли на Остров, и нам пришлось нарушить Закон, чтобы дожить до дней Соединения. Трехлуние совершилось — пел он, — пускай совершится Закон, но наши подруги — те, что несут в себе жизнь, молю, не губите их, пусть они попадут на Остров!

Подбежать, закричать, вмешаться — но что-то внутри приказало: жди!

Такое долгое ожидание — и тот же голос, холодный и чистый, пропел короткое слово: — Жди!

И вновь взметнулись их голоса, искрясь, сплетаясь, но не сливаясь, и Ортан мысленно сказал Элуре:

— Вас зовут. Выходи.

И черное море, многоцветное море, сияющее, текущее жидким огнем, легло перед ними огромной ширью — от неба до неба во все концы.

Опять пропел одинокий голос, и Ортан прижал Элуру к себе.

— Пойдем, — сказал он. — Нам велено ждать вон там, за скалою.

Там, за скалою, не было ветра, был только запах — пронзительный и чужой.

— Ортан, — тихо сказал Норт. — Кажется, я понял, о чем ты с ними… Прости, что подвел.

— Ничего, — спокойно ответил Ортан. — Может, эта ночь и не будет последней.

А Элура холодно улыбнулась: милый мой, ты всего лишь взял меня! Неужели ты думаешь: я изменилась и не сделаю так, как захочу?

— Ортан, — спросила Илейна, — а почему так грустно? Поют о любви, а плакать хочется!

— Потому, что они умрут, — ответил Ортан. — Три ночи они сражаются за любовь, и тот, кто победит, соединится с любимой. А утром он умрет, потому что лорнам-мужчинам отмерена в жизни одна только ночь любви. Их женщины живут втрое дольше мужчин, но у них рождается мало женщин.

— Почему? — спросила Илейна. — Как жестоко!

— Иначе они сумели бы жить так, как им хорошо. Пасти свои рыбьи стада, сражаться с чудовищами из бездны, растить дворцы из кораллов, в одиночку странствовать по морям… Их стало бы слишком много, и им бы пришлось сражаться за рыбные пастбища и выводковые лагуны… меняться самим и изменять мир.

— И они согласились? — спросила Элура. — Или их не спрашивали ни о чем?

— Их спросили, и они согласились. Они были уже разумны, Элура. Они знали: если хочешь многое получить, надо от чего-нибудь отказаться.

— Ну и что же они получили?

— Уверенность, — спокойно ответил он. — Безопасность. Они уже не воюют. Они счастливы и свободны. Они под защитой.

— А гвары? Чем они заплатили за власть над миром?

— Тем, что отказались от власти, — ответил Ортан. — Они ничем не правят, они просто живут. Они несут в своих умах груз Общей Памяти — только это и есть у них: их жизнь и Общая Память.

— Власть мертвецов?

— Нет. Все мы есть в Общей Памяти, но она — не просто все люди. Она что-то другое, гораздо большее. Она — этот мир, все, что в нем есть. Я не знаю, как рассказать, Элура. Ты еще не узнала истинный язык, а в людском языке нет для этого слов.

— А мы? — спросил Норт. — С нас-то какую цену возьмут?

— Не знаю, — тихо ответил Ортан. — Мы еще неразумны. Нас не спросят.

Вот ушла, догорела, погасла ночь; тихо канула в море Мун, и скатилась за нею Феба, только розовый серпик Офены зацепился за горизонт. И теперь серебряные голоса пели скорбную песню прощения. Тихой жалобой, горестным торжеством зазвенела она над морем.

Ночь ушла, и счастье ушло, нам осталась только печаль. Горе любящим — ушла наша ночь, и день смерти встает над водой. За рождение платят смертью, за любовь — вечной разлукой. Смерть! Смерть! Горе нам: ушла наша ночь, и день приносит нам смерть…

Норт и Ортан встали плечом к плечу, и обняв поникшие плечи Илейны, я со злобой подумала: не отдам!

Но уже зарумянилась алая дымка, и край солнца — алый отсеченный ломоть, поднялся из розовой пустоты. Черные стрелы вспороли бледную гладь, грозные быстрые острия, молнии, бьющие из воды. Ортан взглянул на меня и улыбнулся, и его спокойная мысль коснулась меня. Он что-то мне говорил — беззвучное теплое слово, оно коснулось меня, и что-то открылось во мне, и я улыбнулся в ответ — уверено и спокойно.

Норт сказал:

— Как ни будет… а спасибо за все. Это было здорово, Ортан! Ну, держись, мой Штурман, веди несмышленых. Илейна! Выше нос, голубка! Не пропадем!

— Я не отдам тебя: Норт, — сказала Элура. — Я никого не отдам!

Вышла и встала у самой воды — тоненький стройный мальчик, Норту до подбородка, Ортану по плечо — все еще Штурман, последний из Экипажа.

Черные стрелы распороли море до кромки, и серебристые головы поднялись из воды.

Лорны пришли.

С тяжелой ловкостью они выходили из моря, серебряно-черные, сверкающие… прекрасные. Только миг они были для нас безобразны. Безволосые головы, безгубые рты, длинные выпуклые глаза.

Но зеленые их глаза обратились на нас: гордые, смелые, чуть подсвеченные насмешкой, — и не стало морских чудовищ, остались люди. Пусть с хвостами, пусть в чешуе — все равно просто люди глубин.

— Дети Моря! — запел за спиною Ортан, и голос его, спокойный и звучный, легко улетел в просторную ширь. — Солнце взошло. Мы здесь, и мы ждем.

И ответ: не пение — пересвист, точно стайка птиц в лесу на рассвете. Ну, совсем не страшно и даже смешно, но в руках у них тяжелые копья, и Элура сорвала с плеча самострел.

— Нет! — сказала Элура. — Я его не отдам! Вы не убьете его, пока не убьете меня, а до этого я прикончу многих!

Она знала, что лорны поймут — это сделает Ортан.

— Да! — сказала Илейна и вытащила кинжал. — Сначала убейте нас!

Тишина и смешливая звонкая трель:

— Бесхвостые! Если ваши жены воюют, значит, детей рожаете вы?

— Нет! — сказала Элура. — Это мы рожаем детей, и мы их растим. И за наших детей должны говорить мы! Он мне нужен — отец моего ребенка. Кто защитит мое дитя в этом мире, которого я не знаю? Кто научит его в этом мире жить? Кто сумеет сделать его разумным? Дети Моря! — страстно сказала она. — Мы так недавно пришли в этот мир! Мы все еще ничего в нем не понимаем. Мы все еще воюем, Дети Моря! Воюем с миром и сражаемся между собой. Я, женщина, стала воином потому, что мужчины наши погибли. Я не хочу сражаться — я хочу рожать и растить детей. Муж мой — первый из нас, который сумел стать разумным. Не отнимайте его у меня, оставьте мне надежду, что и мы будем жить в мире с Сообитанием и с собой!

— Не отнимайте! — тихо сказала Илейна. — Я люблю его. Я умру, если он умрет.

Молчание — и искристая трель, где участие слить с насмешкой:

— И все ваши жены так отважны и говорливы?

Ортан ответил:

— Нет. Других таких не осталось. Эти трое — последние из людей Корабля.

— Принадлежащий Истинному, зачем ты с ними? Зачем ты делаешь то, что не должно?

— Она — моя женщина, — тихо ответил Ортан, — и мне не надо другой. Она не бросит своих людей, а я не брошу ее. Позвольте мне отвести их на Остров, и я вернусь…

— Со мной! — сказала Элура, и лорны ответили ей переливчатым смехом.

— Придется тебе научиться рожать, Беспокойный!

— Нет! — сказала Элура. — Он научит меня! Я хочу научиться быть женщиной, Дети Моря! Я всю жизнь воевала — я хочу научиться жить в мире!

Тишина — и тяжелое звонкое слово:

— Закон.

— Погоди, Штурман, — сказал Норт. — Я сам за себя отвечу. — Встал рядом с ней перед блестящей толпой, вскинул голову и сказал им спокойно и твердо:

— Я один виноват — с меня и спрос. Сам провинился — сам отвечу. А только дурацкий это закон, нечестный! Последнее дело — дать себя убить, когда еще можно драться. Почему им можно сотню на одного, а мне нельзя мечом защитить себя и подругу?

И Элура подумала: ох, дурак! Что он несет? Что сейчас будет?!

Быстрый щебет, зеленые вспышки глаз — и рослый, тяжелый лорн, пожалуй, не ниже Норта, скользнул из блестящей толпы.

— Ты будешь драться со мной, — весело свистнул он. — Победишь — уйдешь с ними. Проиграешь — умрешь.

— А если ни ты, ни я? — спросил его Норт деловито, и лорн засмеялся в ответ:

— Если я тебя не убью, значит, ты победил.

Кто-то из лорнов кинул Норту копье, он усмехнулся, вынул меч и отдал Элуре. И вступил в серебряный круг.

Круг раздался — и противники разошлись. Сладит ли с непривычным оружием Норт? Много короче, чем пика, но длиннее, чем дротик, и, кажется, тяжелый. Наконечник четырехреберный, белый, ослепительно гладкий, древко черное, почти в человеческий рост…

Но лорн огромным грациозно-тяжелым прыжком уже пересек свою половину, и копья встретились — Норт отразил удар. Выпад — опять отразил.

Странный танец, стремительный и угловатый, лорн ведет, это он делает бой. Черно-серебряная, грузно-изящная тень — выпад, контрвыпад, толчок, Норт упал на одно колено, кровь на куртке, но он вскочил и отпрыгнул назад.

Норт! Эй-хо! Снизу! Она не кричит — молчит, закусив губу, только твердит про себя: снизу, Дурак! Бей от земли!

Услышал? Сам догадался? Пошел вперед, уклонился, нырок, удар почти от земли — и лорн пошатнулся, копье его опустилось, и неожиданно яркая струйка ползет по серебряной чешуе.

Свист — но Норт уже отступил, поднял копье и ждет.

Опять сошлись — черно-белый стремительный танец, стук, топот и хрип — и отпрянули друг от друга. На серебряном кровь видней, чем на старой кожаной куртке, но и Норт получил свое.

И опять вперед: теперь они осторожней, кружат, нащупывая слабину. Фехтование на дубинках? Норт, не верь, он просто хитрит. Не давай себя обмануть, он искусней, Норт!

Норт споткнулся, и острие устремилось к его груди. Вскрик Илейны, нет, нет, да! Да! Она подскочила на месте и пронзительный клич — «Эй-хо!» — раскатился над берегом моря, потому что Норт уклонился, пропустил подмышкой копье, захватил и вырвал у лорна.

— Эй-хо-о! — подхватила рядом Илейна, Норт взглянул на них, усмехнулся — отбросил оба копья.

И — пронзительная тишина.

Лорн неспешно сдвинулся с места, Норт шагнул навстречу, сошлись и опять глядят друг на друга.

— Ты не умрешь! — пропел серебряный голос лорна. — Ты дважды отдал мне мою жизнь. Я должен отдать тебе твою.

— Ты здорово дрался! — сказал ему Норт. — Куда мне до тебя! Жаль, дыханье тебя подвело. В воде б я против тебя… ничего!

Переливчатый свист — лорны смеются. И я тоже смеюсь — с гордостью и облегчением. Вот такие они и есть, воины Экипажа! Такие они были…

Лорны ушли, но ночью придут опять. — Ортан сказал, что они не выносят зноя. Ушли — но один возвратился, вытряхнул из сетки блестящую горку рыбы, весело свистнул, бросился в море, и стремительный черный плавник разрезал волну. Мелькнул и исчез — и море пусто. Огромно, сине-блестящее, в темных полосах ряби. Равнина — но из воды, и это тоже красиво.

Я не спала всю ночь, но мне не хочется спать, и не хочется прятаться в узкую тень скалы. Медленное дыхание моря. Острые блики на синеве. Мне беспокойно. Мне тревожно…

Кажется, смерть миновала нас, разжала когти и выпустила добычу. Там — впереди — безопасность, жизнь и, может быть, счастье. Мне непросто поверить в счастье, я не привыкла. Я боюсь… я ничего не боюсь! Просто меня мучает нетерпение. Я хочу поскорей добраться до места. Я хочу доставить Норта с Илейной на Остров. Освободиться от клятвы и хоть немного пожить для себя. Я хочу… О, как многого я хочу! Я хочу вместе с Ортаном обойти всю планету. Я хочу путешествовать с лорнами по морям. Я хочу, чтобы гвары признали меня и позволили жить так, как мне удобно…

— Ортан, — тихо сказала она, зная, что он все равно услышит. — А что будет с нами — со мной и с тобой?

— Остров, — сказал он беззвучно. — Но я не могу там жить все время.

— А я? — спросила она себя. — Нет, мне этого тоже мало. Один-единственный остров, а вокруг целый мир, о котором я ничего не знаю.

— Ты не сможешь вернуться, — ответил он. — Сообитание не пропустит.

— Это глупо! — сказала она. — Те, что решают… неужели они меня не пойму? Я никому не желаю зла — я только хочу узнать…

— Я не могу поднять тебя во Второй Предел. Я все еще отделен.

Но она засмеялась тихим воркующим смехом, и голос ее стал бархатен и глубок.

— Ортан, любимый мой, ты сам не знаешь, на что ты способен! Ты не верил, что сможешь нас провести на Остров, но — смотри! — мы почти у цели. — Подошла, села рядом, прижалась щекою к его груди. — Мы почти у цели, — тихо сказала она, — и теперь мне нужна новая цель! Да! Я очень хочу добраться туда поскорей. Устроить Илейну и Норта и недельку пожить спокойно. А через неделю окажется, что я лезу в чужие дела и навожу свои порядки. Нет! Мне не нужна власть — просто я так привыкла. Я этого не хочу — сказала она. — Мне никуда не уйти от своих понятий, А они не очень годятся для этого мира. Ортан, — сказала она, — если я останусь на острове, я возненавижу твой мир и стану ему врагом. Я не прощу того, что меня опять заперли в клетку, и не мне решать, как мне жить и куда мне идти. Ортан! Давай попробуем договориться! Я уверена: если захочешь, ты сможешь все!

— Я не знаю, — ответил он неохотно. — Это опасно. Я не смогу.

— Сможешь! — сказала она и сжала его руку. — Сможешь! Все равно тебе когда-то придется рискнуть, чтобы вернуться в свой мир. Ну, Ортан?

— Сейчас Трехлуние, — сказал он, подумав, — и я завершен. Может быть, если мы вместе… но это очень опасно, Элура!

Но она со смехом прижалась к нему; нетерпенье, тревога и уходящий страх, и плотное ласковое тепло. Войти в него, раствориться в нем, и мы отрываемся от земли, и в мире, который вне, но внутри меня, все правильно, все осмысленно, все разумно.

И — холодно, одиноко, темно, мы изгнаны из прекрасного мира, отторгнуты им; и ярость, упрямая, твердая, раскаленная ярость: так просто вам не отделаться от меня! Мы бьемся в стену, она не пускает нас, но чем сильнее сопротивление, тем яростней безнадежная радость боя: убей меня, если хочешь остановить — пока жива, я дерусь!

И — ясность. Спокойная, трезвая ясность. В ней нет тревоги, но нет и веселья. Мы просто прошли во Второй Предел.

И мы теперь не одни: они окружают нас, и мысли их, очень разные и чужие, сливаются в мощный поток, превращаясь в единую мысль. И эта мысль ощупывает меня, пронизывает, проникает во все мои тайны. Пускай! Я этого и хотела. Прочтите меня, узнайте меня, поймите меня!

— Поймите нас, — сказал во мне Ортан. — Мы завершились, и вместе мы — человек. Теперь вы сможете знать, что это такое.

— Ты нарушил Закон, — сказала Общая Память.

— Это сделали вы, — твердо ответил Ортан. — Вы впустили нас в Мир Живых, не защитив, и мы никак не могли его не нарушить. Я открыт, — сказал он, — и вы знаете все мои мысли. Непредотвращение — это тоже поступок.

И Общая Память сказала:

— Да. Это наш поступок, и мы отвечаем.

— Ты можешь спрашивать, — сказала Общая Память. — То, что ты сделал — не благо, но поступок уже совершен.

— Мой вопрос — это мы. Какое место нам отведено в мире?

— Ты — один из нас, — сказала Общая Память. — Теперь мы знаем, что люди могут войти.

И я увидела: люди, прекрасные и нагие, бродят по миру вместе с Гварами, и ужас пронзил меня. Нет! Я этого не хочу!

— Видите? — сказал Ортан. — Мы — другие. Даже мне мало того, что есть. Я искал, метался, уходил в Хаос. Теперь я знаю, зачем. Мне мало знать, мне хочется узнавать.

И снова картинка: не Остров, а острова, и легкие лодки, скользящие между ними. Нас будет немного — ровно столько, чтобы жить без тревог и делать то, чего ждет от нас Общая Память.

Но это глупо, думаю я. Мы только сменим клетку на клетку. Не так уж важно, нужна ли тебе свобода — гораздо важнее, есть она или нет. Мне нравятся лорны, но мы-то не лорны — так просто нас не приручишь…

И странная тяжесть — словно перед грозой, словно на нас сейчас обрушится небо… Мне страшно? Страшно! Но Ортан спокоен, он внутри и вокруг меня, он твердый, будто скала, и теплый, как камень, нагретый солнцем.

Он говорит:

— Вы начали изменение, не зная, к чему оно приведет. Вы знали всех, кого включили в себя до сих пор, но нас вы знать не могли. Мы слишком недавно пришли в этот мир, и среди нас пока мало таких, что открыты для мысли.

Он говорит:

— Мы пришли затем, чтобы вы могли нас узнать. Узнайте нас, пока изменение обратимо. Я люблю Сообитание — и боюсь за него. Я человек — и боюсь за людей. Я не вижу пути, который может нас слить.

— Ты — только Живущий, Наори, — сказала Общая Память, — и разум твой беспокоен и тороплив. Закон неизменен, — сказала Общая Память, — в Сообитании каждый должен жить так, как ему хорошо. Вы нужны Сообитанию, — сказала она, — мозг ваш велик и может нести в себе Общую Память.

— А если, когда Общее ляжет на нас, мы исказим его?

— Груз Общей Памяти непомерен для ныне живущих. Двадцать поколений — и они перестанут жить. Они будут носителями, а не Живущими. Не бойтесь, — сказала Она мне и ему, потому что мы больше не вместе: он и я, а между нами преграда. — Если вы будете счастливы, Мир не будет испорчен. Чего ты хочешь? — спросила Она меня, и я молчу: я не знаю! Так много я хочу! Любить, быть любимой, родить ребенка, обойти весь мир, все увидеть и все узнать, измениться — и при этом остаться собой…

— Строй, — говорит Она мне. — Делай так, как было бы хорошо, как ты хочешь для людей.

Увлекательная игра? Хорошо, я хочу построить город.

— Нет, — говорит Она. — В городе слишком много людей. Все не смогут жить так, как им хорошо.

И тогда я придумываю деревни. Нарядные домики, зеленеющие поля, корабли, бороздящие гладь океана…

Но корабль пристал к берегу, люди весело сходят на землю, рубят деревья, строят дома, раздирают плугами почву. И каждый удар топора, каждый нажим лемеха — это отчаянный крик боли. Уничтожение, убийство, распад…

— Видишь, — говорит Она мне с участием, — ты не знаешь, что хорошо. Ты не можешь знать, — говорит мне Общая Память, — ты неправильно выросло, бедное существо. Только тот, кто выращен в радости, знает, что ему хорошо. Как мы можем сейчас решать? — говорит мне Общая Память. — Нужно несколько правильных поколений, чтобы люди узнали, что для них хорошо. Иди, — говорит Она мне, — пробуй жить, как тебе хорошо, Наори поможет тебе избежать опасных ошибок.

И — Ортану:

— Ты можешь привести тех людей на Остров. Общее вас защитит.

И теперь между нами нет преграды; я бросаюсь к Ортану — в беспокойство, в тепло, в защиту, я сливаюсь с ним, и небо… над нами огромное синее жгучее небо, и море перед глазами, слепящая синева, в потеках ряби, в белых жалящих бликах.

И дрожь запоздалого страха, и слезы…

Но Элура решительно вытерла слезы ладонью, улыбнулась Ортану и спросила:

— Ортан, а если у нас будет ребенок?

— Будет, — сказал он. — Сразу после Больших дождей.

— Слушай, а, может быть, мы еще успеем взглянуть, что за морем?

КОЛОДЕЦ

…И пошел из Колодца черный дым, и встал из Колодца черный змей. Дохнул — и пал на землю черен туман, и затмилось красное солнышко… И полез тогда Эно в Колодец.

Спускался он три дня и три ночи до самой до подземной страны, где солнце не светит, ветер не веет…

И что он мне дался, Колодец этот? Дырка черная да вода далеко внизу. Может, он вовсе и не тот Колодец, не взаправдашний? А коль не тот, чего его все боятся? Чего мне бабка еще малым стращала: не будешь, мол, слушаться, быть тебе в Колодце? А спрошу про него — еще хуже запричитает:

— Ой, горе ты мое, пустыня тебя не взяла, где ж мне, старой, тебя оберечь-образумить, быть тебе в Колодце!

Она мне неродная, бабка-то. Мать-отец мои пришлые были, поболели-поболели да и померли. Они через пустыню шли, а кто через пустыню пройдет, все помирают. А я ничего, выжил, бабка меня и взяла. Добрая она у меня, только совсем старая стала, почти что не ходит.

Пришлый я, вот беда. Дружки-то мои — все мужики давно, Фалхи уже и женат, а я не расту. Да нет, расту помалу, только что они за год, то я за три. А бабка успокаивает:

— Не ты, — говорит, — дитятко, урод, а они уроды. В молодые мои года, — говорит, — все так росли. Я, — говорит, — внуков-правнуков пережила, и тебе, видно, три их жизни жить.

Ой, правду говорят, она, моя бабуленька, мудреная! Та-акое ей ведомо! Только вот не сказывает она мне, отвечать не хочет.

— Мал ты, — говорит, — душу надломишь.

А коль мал, так что, знать не хочется? Вот, к примеру, чего у Фалхи по семь пальцев на руке, а у Юки по четыре? А у Самра и вовсе один глаз, и тот во лбу? Или вот Колодец этот. Худая в нем вода, и людям, и скоту она вредная, а трава тут — как нигде. Жарынь, кругом все повыгорело, а она — как политая. До меня-то у Колодца никто не пас, сам сперва боялся. Только прошлый год внизу траву пуще нынешнего пожгло, я на авров своих глядеть не мог, так отощали. Ну и насмелился. На деревне-то не сказал, сами по приплоду узнали: двухголовых много народилось. Побурчали, а не запретили, только еще пуще косятся. А мне вот Колодец этот на душу пал и тянет, и тянет. Не пойму про него никак.

Взять хоть Великанью пустошь. Развалины там, всякое про них говорят… днем-то я в такое не верю… А вот при мне уж отец Юки пошел в Верхнюю деревню шкуры на соль менять, да приблудил в тумане, как-то его к самым развалинам вывело. Он и был там всего-ничего, увидел — и бегом, а все в ту же ночь помер.

Или вот Ведьмина купель или Задорожье. У нас таких лютых мест не перечесть. То ли убьют там, то ли покалечат — а люди ведь их не боятся. Ну остерегаются сколько могут, а вот чтоб как про Колодец… чтоб даже говорить не смели…

А что в нем, Колодце этом? Дырка черная да вода далеко внизу…

…Ох, не миновать мне нынче в Колодец лезть! Схоронил я бабку-то. Третий день, как схоронил. Ух, так-то мне без нее худо!

Воротился, скот раздал, подхожу, а она у двери без памяти лежит. Я и сам со страху обеспамятел, еле-еле ее к лежанке доволок. За знахарем хотел бежать, а она тут глаза и открыла.

— Ой, — говорит, — Ули, воротился! А я-то дождаться не чаяла! — И в слезы: — Деточка моя неразумная, на кого ж я тебя оставлю!

А сама еле говорит. Ну и я заревел, а она маячит — нагнись, мол. Уставилась мне в глаза, а глаза у нее… ни у кого на деревне таких нет… черные-черные, глядеть страшно.

— Ты, — шепчет, — в Колодец заглядывал?

Сроду я ей не врал и тут не сумел. Встрепенулась она вся, задрожала.

— Нельзя это, — говорит, — Ули! Хуже смерти это, — говорит, — ползучие… — И замолчала. Гляжу — а она не дышит. Схоронил ее, обряды все справили, сижу в дому, как положено, чтоб духу ее печально не было — и так мне тошно, так маятно!

И постель ее, и горшки ее, и метелка, как она в угол поставила, стоит. Ровно войдет сейчас и погудку свою заведет: «Горе, мол, ты мое, злосчастье…» А всего тошней, что за два-то дня так ко мне никто и не заглянул. Ну ладно, я им не свой, даром, что тут вырос, а от нее-то они одно добро видели! Что же это: не вспомянуть, не проститься, слова доброго напоследок не молвить? Как же мне жить-то средь них после того? А только куда денешься? В Верхнюю деревню? Тоже чужой… а люди там страшные… весной Уфтову дочку сватать приходили, так дети от них прятались. Жених будто приглядней других, да и у того носа нет: рот, как у жабы, а сверху две дырки. Через пустыню? Раз пожалела, может, и другой пропустит? Ну да! В два дня спечет меня солнышко — колодцев-то не знаю! А и приду, тоже, небось, чужой, что радости? А Колодец… может и оно беда… как знать? Не такой ведь я… вон из Верхней деревни бабы в Ведьминой купели моются, а наши — только подойди!

…Полдень был, как я к Колодцу пришел. Я это нарочно попозже вышел, когда народ на улице. Так себе и загадал: если хоть кто остановит, слово молвит, ну, хоть глянет по-доброму, не пойду к Колодцу, еще попробую средь людей пожить. И не глянул никто! Одна бабка покосилась, да и та со злом. Ну и живите себе, как глянется, коль так! Уж лучше вовсе не жить, чем с вами! И такая тут обида меня разобрала, что и не приметил, как к Колодцу пришагал. Ну что, что я вам всем сделал? Кого обидел? Пять годков скот ваш пас-холил, хоть бы одна аврушка у меня пала! Уж за это бы пожалели!

Сел я на сырую траву у Колодца и всплакнул напоследок. Так уж не хотелось от светлого солнышка в пасть черную лезть! Ну вот было бы, куда идти, хоть какая бы надежда была, ни за что бы не полез. Ну, раз нет, так нет. Утерся я, клинышек вбил в закраину, веревку закрепил, ноги через край перекинул — и таким меня холодом обдало — чуть наутек не кинулся. Только куда ж бежать? К кому? И полез я вниз.

А страшно-то как! Колодец, он внутри весь каменный, а камень будто литой, без трещинки единой. А небушко-то вверх уходит, маленькое стало, круглое, синее-пресинее, ровно чем дальше, тем краше. А стены вовсе почернели, гладкие, соскользни — не удержишься, в черную воду полетишь, а она, вода, все ближе, страшная вода, злая, накроет — не выпустит. И тут не увидел, почуял я — дыра в стенке обозначилась. Невелика дыра, только пролезть. Вот вишу я, на веревке качаюсь: сверху небушко родимое, вся жизнь моя нерадостная, под ногами вода злая, а рядом дыра эта, а там то, что смерти страшней, от чего бабка меня остерегала. И вперед нет ходу, и возврату нет, и руки онемели, еле держусь.

Вздохнул я и полез в дыру.

Сперва узко было, только ползти, потом, чую, раздалось. Стал на колени, руками поводил — нет стен. Поднялся и тут только верх нащупал, еле-еле рука достала. А темень непроглядная и ветерок теплый вроде навстречу тянет.

Ну, тут я не то что осмелел — просто надо — так надо! — вынул из сумки гнилушечку — я их загодя в лесу набрал — и дальше пошел. Свет малый, а все не так страшно, и ход обозначился. Ход круглый, раскинутыми руками в обе стороны еле достать, а пол ровный, и идти легко. И стены, как в Колодце, — из цельного камня, гладкие-гладкие.

Шел-шел, уже и притомился, и тут, чую, худо мне. Сперва мурашки по спине пошли, а потом и вовсе уши позакладывало, ровно я в омут нырнул. Обернулся — и ноги к земле приросли.

Тянется что-то из темноты, длинное такое, страшное. Я со страху двинуться не могу, а оно все ближе, быстро так, тихо, — прямо сон худой! Серое такое, безголовое, сверху блестит, а впереди два крюка огромадных торчат. Подбежало — а я ни рукой, ни ногой! — и подниматься стало. Растет надо мной и растет, крюками в потолок вцепилось; брюхо белесое, мятое и ноги обозначились. Много ног — конца ему нет. И тут из брюха, из складки какой-то, вдруг рука вылезла. Ну, не совсем рука, а так, вроде, — не до того мне было, потому как вижу: блестит в ней что-то. И сам уж не знаю с чего, а только понял я, что это конец мне пришел. Подкосились у меня ноги, как стоял так и сел, и глаза со страху закрыл. Сижу и даже как-то не очень страшно, просто жду, когда оно меня убивать станет. Вдруг чую: схватило меня что-то холодное за плечи, вверх потянуло. Открыл глаза, а это оно меня поднимает. Ну встал. Ноги не держат, трясет всего, а молчу. «Что кричать? — думаю. — Сам полез, сам и получай».

Тут оно меня дернуло, на спину закинуло и дальше понеслось. А я ни обрадоваться не успел, ни испугаться. Накрыло меня черным, а как опамятовался, то лежал я на камне, и никого вокруг меня не было.

Лежу, шелохнуться боюсь, сердце в горле мотается. «Хоть бы не вернулось, — думаю, а сам знаю: воротится, не зря оно меня сюда приволокло. И вот диво: боюсь, а хочу, чтоб воротилось! Нет, — думаю, — тогда оно меня помиловало, и теперь не обидит!»

С тем и заснул, а проснулся оттого, что уши заболели. Тьма — глаз выколи, ничего не слыхать, а чую — рядом оно. И опять до того мне страшно стало, даже про ножик я свой вспомнил, что в сумке. Ну, тут застыдился, даже страх малость прошел — как так: с ножом на живое? Я и от стада-то одним голосом зверей отгонял, есть у меня такой дар, что живое меня слушается. Я через то и в пастухи пошел.

Пошарил по себе, сумку нашел — на месте она, родимая. И гнилушечки мои тут — как сумку открыл, так и засветились. Вынул одну, огляделся. Стен не видать, крыши тоже, а знать, невысоко она, потому как чудище торчком стоит — за верх цепляется. Стоит и глядит на меня, глаз у него нет, а глядит. Ну до того тошно! Будь глаза, я бы хоть что-то понял, а тут никак не угадаешь чего ему от меня надо! И еще почудилось мне, что другое оно, не то, что меня сюда притащило. Вроде и такое же, а другое.

Тут я и стал ему говорить, в голос, чтоб себя слышать — так у меня лучше выходит, — какое оно большое, а я, мол, маленький, несмышленый. Что в Колодец я заради интересу залез, только чтоб глянуть. А коль нельзя, то пусть не гневаются, не знал ведь я.

Говорю и чую: не слышит оно меня. Ну хуже деревенских — голоса и то и не слышит! И хоть бы само что молвило — стоит и глядит!

Постояло так, опустилось и пропало, только брякнуло за ним. Заперли! Ну что делать?

Встал и давай осматриваться. Домок-то ни мал, ни велик: шагов десять в длину, семь в ширину, вроде как яйцо. Стены все в штуках каких-то чудных: кои блестят, кои черные, а кои навроде камушков прозрачных, что в Ленивом ручье попадаются. Хотел тронуть, да не насмелился: еще прогневаю их. Верх и впрямь невысок — на цыпочки встать, так дотянешься, и дырчатый весь. Это — чтоб крюками за него цепляться сподручней. И ни дверцы, ни окошечка, ни просвета малого, а дышать легко, только дух какой-то чужой, жуткий.

И от духу того, от теми навалилась тут на меня горькая тоска. Что ж оно: хоть бы слово молвило, хоть бы знак какой сделало! Хоть худое слово бы, а то поглядело и ушло, и дверь за собой затворило! Неужто мне теперь солнышка не видеть, век во тьме вековать? А там, на воле, травы пахнут, птички поют, облака по небу тянутся. А аврушек моих ласковых небось Втил пасет одноухий. Не накормит он их толком, не напоит, со сладкой травы на соленую не погонит, потому как глухой он, как все деревенские. А домик-то наш пустой стоит, и огород бабкин не полит. Ой бабушка моя родная, бабулечка моя, да зачем ты меня бросила? Худо ль нам было вдвоем: жили-поживали, на долю не плакались! Ой да я б тебя, бабуленька, на руках носил, от ветра ли, от дождичка прятал бы, слова поперек не молвил бы, только не оставляла б ты меня одного-одинешенького! Гонят нынче все меня, обижают, никто на свете мне не рад! Одна ты у меня была, да и то бросила, отворотилася. Ой не видать мне теперь солнышка светлого, по травушке не ходить! Помирать мне теперь в темнице каменной!

Наревелся, аж голова разболелась, а вроде полегчало. Да и то, вспомнил я, как бабка упреждала. Коль знают наверху про ползучих, знать выбрался кто-то отсюда, рассказал. Он сумел, так может и я сумею? Тут мне и есть захотелось. Пара лепешек у меня была, сам испек на дорогу, ну, отломил кусочек, воды из фляжки глотнул — и навалился на меня вдруг тяжкий сон. Сам уж не знаю с чего, только спал я потом беспробудно, может, день, а может, и два. Это я потому знаю, что как проснулся, лепешки-то мои закаменели, а вода припахивать стала. И еще мерещилось мне сквозь сон, что трогают меня, тормошат, но только шевельнусь — крепче прежнего засыпаю.

Ну, а дальше и вспомнить нечего: ни дня, ни ночи, ни свету, ни радости. Я уж и чудищу-то, как родному, радовался: встанет торчком и молчит, а все не один. Я его помалу и понимать начал. Ну, не так, как зверье, а все-таки получше, чем людей. Я ведь как зверя понять хочу, поверить должен, что я такой, как он. И шерсть на мне такая, и лапы такие, и хвост такой. Вот и теперь, торчит оно рядом, а я глаза закрою и думаю себе: «Вот я, по правде, какой. Длинный, серый весь, и спина у меня костяная, и глаз у меня нет, и руки я в себе прячу». И вот доходит до меня мало-помалу, как это свету сроду не видеть, и не ведать, что оно такое. И еще чую: есть у меня заместо глаз что-то невидимое, что впереди летит. Наткнется на стенку — воротится, — я эту стенку и увижу. И себя ровно вижу со стороны, какой я нескладный, несуразный, весь торчком. И руки у меня две, и ног маловато, и наверху все время что-то шевелится.

Ладно, коль так, стал я ему знаками показывать. Как раз у меня вода кончилась — я уж и так тянул, по самой малости пил, а оно чем меньше пьешь, тем больше думаешь. А кончилась — и вовсе невмоготу: грудь печет, губы трескаются, а в голове одна вода. Только и слышно, как плещет.

Я уж и так, и так: и фляжку покажу, и рот раскрою. Чего только не изображал, а потом лег и не шевелюсь, потому как мочи нет. Ну, оно то ли поняло, а может, само догадалось, только чую — тормошит. Руку протянул, а там посудина с водой.

Ну, тут я ободрился малость. «Чего горевать? — думаю. — Может, поймет оно меня, выпустит на волю-то. Ничего уж больше мне не надобно, мне б на солнышко только глянуть, а там хоть помирай». А потом и сам вижу: неладно со мной. Вовсе слабый стал, лежу и лежу, головы не поднять. Оно уж мне и еду стало таскать — невесть что, а так даже не очень противно. Ни еды не хочу, ни питья, ни разговору. Даже на волю больше не хочу.

Уж не знаю, сколько так было — там, внизу, времени нет: темь да тоска, тоска да темь — только раз открываю глаза — и вижу. Глазами вижу. Гнилушечки-то мои они давно прибрали, я только на ощупь и шарился. А тут вдруг светло. Не так, чтоб сильный свет — еле-еле теплится, а мне с темноты и он краше солнышка показался. Гляжу и наглядеться не могу — та же клетка постылая, камень да бляшки эти — а все перемена. Сижу и гляжу, а тут и оно пришло. Ой, матушка! Впервой я его толком разглядел, прямо оторопь меня взяла. Еще страшней, чем в первый-то раз оно мне глянулось!

Встало оно, крюками уцепилось, уставилось на меня тем, что у него заместо глаз, брюхо свое морщинистое выставило — глаза б на него не глядели! Прямо совестно: оно для меня старалось — легко ли ему было про свет додуматься? — а у меня от него с души воротит. А ведь я чай для него не краше!

«Нет, — думаю, — какое ты ни есть, а я тебя полюблю. Как аврушек милых, как кота рыжего, что с рук моих ел, как все зверье, что без страху ко мне ходило. Вот возьму и полюблю себе назло, и никуда ты от меня не денешься!»

И как решил, тут вся немочь с меня и сошла, пить-есть стал, по дому ходить, даже петь потихоньку стал, чтобы себя развеселить. И все думаю про него, думаю. Что вот не знало оно меня, не ведало, увидало чудище такое и не испугалось, не отворотилося. Что вот кормит-поит и заботится, как умеет. Не то, что деревенские! Ну и прочее такое, все хорошее, что в голову придет. И крюки-то у него вовсе не страшные только чтоб держаться, красивые даже, гладенькие такие. А на спине пластины костяные — это чтоб сверху на пришибло, под землей чай ходит. А что глаз нет, так зачем ему глаза в темноте-то?

И вот чую: на лад дело идет, я уж скучать стал, как его долго нет. Пусто мне без него, маятно. И угадывать стал, как ему прийти. Оно еще когда явится, а я уж знаю, радуюсь. И оно мало-помалу приручается. Само еще не поймет, а ко мне тянется. Вот как станет мне худо, как позову его — так и прибежит. Стоит и глядит, само не знает, чего пришло, а мне и любо. Только одно болит: не разумеет оно меня покуда. Тянется ко мне, а меня не разумеет. А ведь мне до того надо, чтоб хоть кто-то меня понял! Прежде-то оно само выходило, что и бабка все про меня знает, а то просто за деревню уйди — в лес, в поле ли, кликни — и прибежит кто-то живой, ответит. А тут одно оно у меня — а не разумеет!

И еще по-другому мне как-то думаться стало. Впервой вот так-то подумалось: чего это оно, такое чужое, мне отозвалось, а свои, деревенские, знать меня не хотели? Вроде и люди незлые, за что ж они меня невзлюбили? А может, я сам виноват? Сам от них за обидой схоронился? Ведь полюби я кого, ну хоть как чудовище это, разве б он не откликнулся? Ведь знал же про зверей, что коль душу на него не потратишь, на добро поскупишься, то и не ответит тебе никто, а от людей хотел, чтоб просто так меня, непохожего, любили! «Нет, — думаю, — коль выйду отсюда, по-другому стану жить. Людей, их больше, чем зверье, жалеть надо. Звери-то, они умные, все понимают, а люди — как слепые, тычутся, тычутся, и ни воли им, ни радости».

Долго оно так тянулось; как знать, чем бы и кончилось, да приключился мне тут великий страх. Помнится, я как раз поспать приладился, а тут шатнулась вдруг земля, полезла из-под меня. Я было на ноги — а встать не могу, наземь швыряет. У меня со страху и голос пропал, зову его, весь зову, и чую: бежит оно ко мне, да не поспеет — ой, не поспеет! — потому грохнуло уже, затрещало, заскрипело, лопнула посредине крыша, и пошла, пошла трещина коленями, вот-вот накроет. И свет мигнул и погас.

И тут разжалось у меня горло, завопил я что есть мочи: не звал уже, знал, что не поспеет, так, со страху орал.

И стало так, что у меня весь страх пропал. Услышало оно меня! Не как прежде, не изнутри, а по правде услышало! Даже остановилось от удивления, а потом еще пуще припустило. Влетает — а я к нему! Прижался меж крюками и реву, со страху прежнего реву и с радости.

Ну, после того все переменилось. Забрало оно меня к себе. Тоже мешок каменный, но попросторней. И, кроме бляшек тех, еще штуки разные стоят. Их там, домов-то подземных, штук пять, а мой — последний. Я это потом узнал, как выходить начал. Сперва-то оно меня еще запирало, да и темь была непроглядная. Погодя оно мне и свет сделало и говорить со мной стало. Пришло раз, а за ним штука такая сама ползет. Блестящая вся, ровно из самого дорогого железа. Боязно, конечно, да я сердце сдержал — знал, что не обидит.

И вдруг из этой штуки голос. Мертвый такой, скрипучий, и что говорит — неведомо, а у меня ноги так и подкосились. Сел где стоял — и рот открыть не могу. Ну, потом переломил себя, повторил, как сумел. Дело-то на лад и пошло. И как поняло оно, что меня Ули зовут, как услышал я свое имя… ну не рассказать! Ровно теплом душу опахнуло.

Учит оно меня своему языку, а я к тому способный, за всяким зверем так повторю, что не отличит. Тут-то потрудней, да охота больно велика. Мы уж стали помалу друг-друга понимать. Так, самое простое, потому как слова у нас разные… ну, про другие вещи. И вот чудо: говорим мы с ним, а оно ровно не верит. Верит и не верит, будто я камень какой. И еще я приметил: оно меня от других чудищ прячет. Как кто придет — сразу дверь мою на запор, еще и слушает, не сильно ли шевелюсь.

«Нет, — думаю, — бабка-то меня не зря упреждала. Видать, была промеж нас сдавна вражда, вот оно за меня боится».

А потом стало оно мне всякие свои вещи показывать. Инструменты хитрые принесло, что с ними делать показало и давай загадки загадывать. Вроде как есть у них такая штука, что камень ровно глину мокрую режет — так мне из камня того надо фигурок, какие оно велит, наделать. Сперва попроще: кубик там, шарик, потом похитрее: человечка или что оно там еще придумает. Ну, и другое всякое. Что ни раз, то трудней загадка.

К тому-то времени мне совестно как-то стало: оно да оно, — я его и стал Наставником звать — сперва про себя, потом в голос. Ничего, привыкло.

Сколько-то погодя я и насмелился спросить, кто они такие и почему под землей живут. Насмелился — и сам не рад, до того оно удивилось. Не потому, что спросил, а что мне это в голову пришло. Как обломилось у меня что от того удивленья! Понял я вдруг, что оно и сейчас меня за человека не считает. Ничего не стал говорить, отворотился и сижу. Я-то к нему со всей душой, а оно так, выходит? Слышу, зовет:

— Ули, Ули! — А я не гляжу. Неохота мне на него глядеть. Придвинулось оно, трогает меня рукой своей холодной и опять:

— Ули, Ули!

И чую: тревожно ему, маятно. И опять, жалостно так:

— Ули!

Ну, тут у меня злость прошла. Одно ведь оно у меня, как сердиться? Ткнулся лицом в белое его морщинистое брюхо, и стало нам обоим хорошо. Побыли так, а после за прежние дела взялись. Стал мне Наставник рассказывать о них помалу. Так, по капле, сколько за раз пойму. Что всегда они под землей жили, и вся глубь подземная в их воле. Всюду у них ходы-проходы и дома их подземные, и еще всякое такое, что я не пойму. Что народ они великий и могучий, и знать не ведали, что сверху могут разумные жить. Потому, по их выходит, что сверху жить никак нельзя. То жара сверху, то мороз, и еще что-то другое, от чего умирают вскорости. А колодцы, вроде нашего, — это чтобы дышать, и будто колодцев таких тьма-тьмущая.

Я ему и говорю:

— Отпустил бы ты меня, Наставник! Худо мне тут. Мне глазами надо глядеть, ушами слушать, средь живого жить.

Подумал он и отвечает погодя: «Понимаю, мол, что тебе здесь не очень хорошо, но ты должен остаться, Ули. Очень, мол, это важно и для вас, и для нас».

— А потом, — спрашиваю, — ты меня отпустишь?

— Да, — говорит, — когда мы сделаем это самое, очень важное дело.

Поплакал я после тихонько, а больше не просился, потому как почуял, что и впрямь надо. Потому что боль в нем была и страх, мне и самому чего-то страшно стало.

И опять пошло: всякий день что-то новое. Говорили мы уже почти вольно, бывало, конечно, что упремся — больно мы разные. Мне то помогало, что я его нутром понимал. Застрянем, бывало, Наставник объясняет, а я слов и не слушаю — ловлю, что он чувствует, что в себе видит — так и пойму. И все уже по-другому вижу. Про приборы знаю, что у меня в комнате стоят, — для чего они. Знаю, какой можно трогать, а какой — нельзя, и что они показывают. То есть не показывают они вовсе, а говорят — так, как все подземные говорят: таким тонким-тонким голосом, что его моими ушами не услышишь. Это Наставник мне вместо большого устройства разговорного такую штуку сделал маленькую, чтоб ее на голове носить. Она-то их голос для меня слышным делает, а мой — для них. А что обмолвился, — так для них что видеть, что слышать. Просто эта моя штуковина так сделана, что я слышу, когда они говорят, а когда только смотрят — не слышу.

Я теперь по всей лаборатории хожу — так это место зовут. Наставник здесь теперь и живет, только я об этом не понял. Я ведь выспрашивал — интересно мне, как они между собой, про семью там, про обычаи. А он и не понял, вот чудно! Так, выходит, что у них всяк сам по себе, никому до другого дела нет. Ну, Наставник мне, правда, сказал, что оно не совсем так: заболеешь или беда какая стрясется — прибегут. А если, мол, все хорошо, кому какое дело?

Я его и спрашиваю:

— А чего ты тогда меня от других прячешь? Коль уж никому дела нет?.. А он мне:

— Погоди, Ули. Это, — говорит, — вопрос трудный, я тебе на него сейчас не отвечу. Ты, — говорит, — мне просто поверь, что так для тебя лучше.

— Эх, — думаю опять, — права бабка была!

Наставнику ведь для меня пришлось свет по всей лаборатории делать. Я-то уже к темноте малость привык, и штука моя разговорная помогает: как что больше впереди — позвякивает, а вот мелочи — все одно не разбираю. И еще не могу, как они, в темноте мертвый камень от металла и от живого камня различать. Живой-то камень — он вовсе не живой, только что на ощупь мягок или пружинит. Они из него всю утварь мастерят, а как что не нужно, — расплавят да нужное сделают.

Так у нас, вроде, все хорошо, а я опять чего-то похварывать стал. И не естся мне, и не спится, и на ум нечего не идет. Глаза закрыть — сразу будто трава шумит, ручей бормочет, птицы пересвистываются. А то вдруг почую, как хлебом пахнет. Так и обдаст сытым духом, ровно из печи его только вынимают. А там вдруг жильем обвеет, хлевом, словно во двор деревенский вхожу.

Наставник топчется кругом, суетится, а не поймет; и мне сказать совестно — пообещался, а слова сдержать невмочь. Ну, а потом вижу: вовсе мне худо — сказался. Призадумался он тут, припечалился. Мне и самому хоть плачь, а как быть, не знаю.

А он думал-думал и спрашивает, что если, мол, даст он мне наверху побывать, ворочусь ли я?

А я честно говорю:

— Не знаю. Вот сейчас думается: ворочусь, а как наверху мне сумеется — не скажу.

Подумал он еще, подумал (а я чую: ох, горько ему!) и говорит:

— Ули, в свое время я не отвечал на часть твоих вопросов, потому что считал преждевременным об этом говорить. Не думаю, что ты сможешь сейчас все понять, но все-таки давай попытаемся. Хотя бы причины, по которым я удерживаю тебя здесь.

Ты, мол, заметил, наверное, как трудно мне было признать тебя разумным существом. Это потому, что мы всегда считали себя единственной разумной расой. Под землей других разумных нет, в океане тоже, а поверхность планеты, мол, это место, где по существующим понятиям жить нельзя. Вы настолько на нас непохожи, что я и сам-де не пойму, как мы сумели объясниться. Но даже, приняв как факт, что ты разумен, я пока не смогу доказать этого своим соплеменникам.

— Сколько, — говорит, — я над этим не думал, так и не смог найти каких-либо исчерпывающих критериев, определяющих разумность или неразумность вида. Главная, — говорит, — наша беда — отсутствие опыта. В таком деле будет сколько умов — столько теорий, и тогда все пропало, потому что бездоказательная теория неуязвима. Есть, — говорит, — один способ доказать, что ты вполне разумен и заслуживаешь надлежащего отношения: развить тебя до уровня нашей цивилизации. Если ты сумеешь говорить с нашими учеными на их уровне и их языком, они не смогут отмахнуться от факта.

— А зачем мне это? — спрашиваю. — Мне, — говорю, — обидно было, когда ты меня за человека не считал, а на них мне вовсе плевать!

— Не торопись, Ули, — отвечает, — сейчас я дойду и до этого. Дело, — говорит, — в том, что считая поверхность планеты необитаемой, мы уже четвертое поколение выбрасываем на нее то, что вредно и опасно для нас самих.

Он еще долго говорил, да я не все пронял. Ну, будто, когда они делают всякие вещи, выходит что-то вроде золы, и она отчего-то ядовитая. Или не зола? Ну, не знаю! Только и понял, что они это наверх кидают, а оно опасное: не только мрут от него, но и уроды родятся. Ну, тут меня уж за душу взяло! Младенчика вспомнил, безрукого, безногого, что первым у Фалхи народился, у того, из Верхней деревни, и так мне стало тошно, так муторно!

А он дальше гнет:

— Ты же, — мол, — понимаешь, Ули, что это дурно. Что если, — мол, — с этим не покончить, то все наверху может вымереть. Мы, — мол, — по всей планете живем, и всю ее отравляем. А если, — говорит, — я не докажу, что наверху разумные живут, никто меня не станет слушать. Или еще хуже: примутся судить и рядить, пока не окажется поздно. Все, — мол, — зависит только от тебя, Ули.

Сказал и молчит, ждет, что отвечу. А у меня горло зажало, душу печет — лег бы да завыл. И страшно, и противно, и всех жалко. Вот сам себя не пойму — жалко! Злиться бы на них, а злости нет. Вот не знал бы я их, за чудищ считал бы — а то ведь незлые они, просто… просто… слепые и все! И Наставника жаль, что ему теперь за их грех мучиться. И себя, что под землей вековать, а уж наших-то деревенских! Уж какие они ни есть, а как подумаю, что пропадать им… Я после сам дивился, чего мне в ум не пришло, что зачем это я их выручать должен? Это уж я потом думал, бывало, что сроду они мне слова доброго не сказали, не пригрели, не приветили — так чего ж я за них болею? А по-другому вроде и не могу. А тогда и не думал. Как само сказалось, что я за всех за них ответчик, на роду мне так написано.

Молчит он, ждет. Ну, вздохнул я тяжко — не сдержался.

— Ладно, — говорю, — ворочусь.

Шли мы, шли черными ходами, и вдруг как пахнет мне ветром в лицо! Не каменным духом, а водяным. Как я тут припустил! Слышу: звякает разговорник, а я не пойму; только как треснулся лбом, — опамятовался. Встал на карачки и ползу, и тут голова у меня из колодца как высунется!

И увидел я звезды. Сверху круглый такой кусочек неба, а на нем звезд горсточка, и до того они ясные, до того теплые, прямо душу греют. А внизу, на черной воде колодезной, — другой круг небесный, и еще краше там звезды, еще ласковей. То наверх гляжу, то вниз — и слезы глотаю. Не было еще у меня такого часа в жизни и, знать, не будет.

Ну, выбрался я наверх, на травке сырой у Колодца повалялся. Эх, нетронутая травка, нещипанная, никто, видать, сюда аврушек не гоняет, гложут они, мои горемычные, сухие былинки внизу!

Добрел по тропке памятной до самой деревни, а ночка темная, на деревне все спят, только скот по хлевам хрупает. Стоял, стоял, да насмелился, пробрался тихонько к своему дому.

А домик-то вовсе подался, ветхий стоит, скособочился, и крыша, ровно от дождей осенних, оплыла. А двор травой забило — не найдешь, где и огород был. По траве той и понял я, как долго я в темнице пробыл. За одно-то лето утоптанная земля так не порастет. Ой, бабуленька моя родненькая, сколько ж это я годков без тебя промаялся? А и видишь ли ты меня нынче, родимая? Ты ж скажи мне слово доброе, утешь меня! Посупротивничал я тебе, ослушался, через то и терплю долю горькую!

И как повеяло на меня лаской, ровно ее голос из ночи, из давнего, по душе потек:

— Ах ты деточка моя несмышленая! Почто плачешь, почто убиваешься? Я иль сказок тебе не сказывала? Помнишь, чай, где ни сила, ни ум не возьмут, там простота одолеет. Уж на то ты и сиротинушка, чтоб силу вражью одолеть-развеять, людей из лиха вызволить.

Поклонился я дому низенько, сорвал клок травы для памяти и пошел себе прочь.

Довеку мне ту ночь не забыть! Шел я по полю да по лесу, песни пел, со зверьем говорил, с птицами ночными перекрикивался. А как засерело небо к утру, простился со светом белым и вернулся к Наставнику.

И пошло оно как было: он учил, я учился, а ниточка промеж нас еще туже протянулась.

Игры-то мы бросили, за науки взялись. Одно плохо: никак я к их счету не привыкну. Вроде просто: «ничего, один», а я, как привык по пальцам считать, так и тянет: «два да три». Уж Наставник бьется со мной, бьется, а я — тупей гнилой колоды. Ничего, осилю. Голову разобью, а осилю. Куда мне теперь деться?

Одно хорошо: обучил меня Наставник с приборами работать. Оно, конечно, половины не понимаю, а все интересно. Особенно, если что руками делать. Он мне не может показать, как они друг другу передают, рисовать приходится, а оно ему тяжко-то вслепую. А я сам придумал: не рисовать, а резать на живом камне, пластик по-ихнему. Ихнему звуковому глазу бороздочки лучше видны. Я по рисунку его сам разговорчику моему приставку сделал, чтобы в микроскоп глядеть — он-то тоже звуковой. Как работает — пока не знаю, а что с чем цеплять — запомнил. А про микроскоп — так это штука такая, чтобы невидимое видеть. Я как глянул, так обалдел: всюду зверюшки махонькие. Столько их, Наставник говорит, что каплю воды возьми — и век считай, все не сосчитаешь. Он ведь, Наставник мой, тем и занят, что живое изучает. Оттого я к нему и попал, чтоб изучал он меня. Ну и изучил себе на лихо. Мы-то что дальше, то родней, а ему все печальней. Он-то по мне про верхних судит, а я помалкиваю. Знал, что другой, еще наверху знал, а теперь и умом понял. И то понял, что ничем-то они предо мной не виноваты. Я за столько-то дней, а то и годов подземных, еще и до взрослых лет не дошел, а дружки-то мои детские уж к старости небось подались. Когда им жить, когда по сторонам смотреть? Успей только детей поднять! И себя не виню, что их не любил — чего с несмышленыша взять? А только хорошо, что подземным я такой попался, непришитый, непривязанный. Да и дар мой… Видать от пустыни памятка. Мать-отца сгубила, а меня наградила — чем-то, да утешила. Нечего мне зря на судьбу роптать. Сколько ни тяжко тут, а наверху бы — еще горше: жил бы, как бабка, на отшибе один-одинешенек, без пользы да без радости. А так пораздумаешь: «Ну что ж, если самому от жизни радости нет, надо на других ее потратить, вот и будет мне утешение».

Чудное сегодня со мной случилось. Стоял рядом с Наставником — и застыдился вдруг. Рубашонка-то на мне давно сопрела, ходил в чем мать родила: все равно для глаза его звукового тряпки — как воздух. А тут застыдился. Попросил его одежду мне сделать.

Он, само-собой, удивился, спрашивает, зачем. Я ему и говорю, что там, мол, на земле, температура меняется: летом — зной, зимой — холод, вот мы и носим одежду, чтобы предохраниться, значит. И это, говорю, не только необходимость, но и обычай — мы, мол, так привыкли, что нам без одежки неловко.

А он послушал и говорит:

— Ты становишься взрослым, Ули!

Давний это у нас разговор: все я ему не мог объяснить, что малый я. Не того ради, чтоб меньше спрос, а чтоб не всякое лыко в строку. Что делать, раз он всех верхних по мне меряет?

У них-то все по-другому. И дети не так родятся и растут не так. Какие-то три стадии проходят, а как придут в такой вид, как Наставник, так уже взрослые.

А математику я все-таки осилил. Не всю — еще и начала не видать, не то что конца, — а уже получается. А с химией и посейчас никак. Что шаг — то в стенку лбом.

Чудной у нас с Наставником разговор вышел. Приметил я вдруг: ус у меня пробивается. А там ведь, наверху, как ус пробился, так и засылай сватов. Кто до полной бороды не женится — считай, старый бобыль. Ну и полезло всякое в голову. Я и спрашиваю у Наставника, дети-то у него есть?

А он опять не поймет:

— Как, — говорит, — я могу это знать?

— А кто, — спрашиваю, — это еще знать может?

Он и рассказал, что они на второй личиночной стадии размножаются, когда еще ни ума, ни памяти. Отложат яйца и закуклятся, а за детьми разумные смотрят. Потому-то взрослыми они о том ничего не помнят, все дети для них свои. Так и живут: все родичи, все чужие. Я, так, честно, и понял, и не понял.

— Неужто, — говорю, — вы так никого и не любите? Неужто в вас такой надобности нет? Мы, — говорю, люди, — без любви — как без свету: нам, если не любить никого, так и жить не надо.

А он подумал и отвечает:

— Наверное, такая потребность все-таки существует, иначе бы я так к тебе не привязался. Видимо, на ранних стадиях нашей цивилизации подобные связи все же были, и какие-то атавистические механизмы сохранились.

— Скажи, — спрашиваю, — а неужто вы так друг другу безразличны, что никому и дела нет, где ты на столько лет затворился?

— И да, — отвечает, — Ули, и нет. Пока ты спишь, я бываю среди соплеменников. Для общения вполне достаточно.

Вот к чему я никак не привыкну — что они совсем не спят. Наставник мне, правда, говорил, что у них мозг по-другому устроен, ему такой смены ритмов не надо. Он у них как-то по кусочкам спит, весь не отключается.

Ладно, тут я ему и говорю:

— Наставник, а не пора нам о людях подумать? Время-то идет, а лучше нам чай не становится. Что я, не гожусь еще, чтоб твоим меня показать?

А он мне:

— Не спеши, Ули. Ты, — говорит, — уже сейчас многих заставишь задуматься, но нам нужны не сомнения, а полная уверенность. Нам, — говорит, — со многим придется столкнуться, а твоя психика еще неустойчива. Помни, что чем полней будет наша победа, тем вероятнее благоприятное решение.

А я сегодня себе сделал штуку, чтобы время мерить! Сам придумал, сам смастерил. Им-то не нужно, у них счет по внутренним ритмам, а у меня-то ритмы медленные, со всяким счетом пролетаю. А тонкий отсчет у них по длине волны зрительного звука, тоже не годится. Прежде-то, как какой точный процесс, я от Наставника — ни на шаг. А теперь — красота! Сколько надо, столько и засек.

Одно плохо: раньше-то я времени и не видел, а тут вдруг почувствовал, как бежит, и душу придавило. Свыкся я что-то с подземной жизнью, за работой и думать о прочем забыл. Оно понятно: день на день не похож, я уже белый свет стал забывать. А тут гляжу, как оно мигает, — и на душе тень. Застрял я между двух миров: от одного отошел, к другому не прибился, — глядишь, скоро позабуду что человек я. И так уж, как отсюда глянуть, такой глупой жизнь деревенская кажется! До того мои соплеменники тупые да жалкие! Вот выйду я на свет божий, как мне меж них жить? А потом и спохвачусь: совсем ты, Ули, зазнался! Ты-то какой сюда попал? Только и было в тебе, что тоска неприкаянная да задор щенячий. Большое богатство! А душу сводит. Ну выйду, ну объявлюсь, — все одно не станут они у меня учиться, ни к чему им. На что они, науки твои, короткоживущим? И тут ровно у меня перед глазами посветлело. Ну да, короткоживущие они — здесь. Отрава тут такая, что жизненный цикл сдвигается. А я-то ведь родом из других мест — там полный век живут. Не знаю, какая там беда, а все-таки может что и выйдет?

Свершилось: накрыли нас все-таки! А все из-за счетчика моего. Генератор-то я так настроил, чтоб он Наставнику не мешал, а паразитных гармоник не учел, вот они, проклятые, и вылезли где-то. Ну, вот и пришли выяснить, откуда помеха.

Я-то заработался, не почуял, а Наставник в экранированной комнате был, тоже не услышал. Так что картина: входит гость неожиданный, а я с вибратором сижу, насадку чиню к микроскопу.

Я сперва удивленье почуял, потом страх — оборачиваюсь, а он в дверях стоит, крюки выставил, рука — в сумке, что в ней — не пойму, а похоже, излучатель. И стало мне тут весело чего-то.

— Наставник! — кричу, — выходи, гости пожаловали!

Он так и вылетел. Смотрит на гостя, а тот все меня щупает:

— Что Это? — говорит.

А Наставник этак с холодком:

— Представитель наземной формы разумной жизни.

А гость будто обеспамятел. Стоит столбом, не пойму даже, что у него внутри делается. А мне еще веселей. Глянул на Наставника, вижу: молчит, и говорю ему:

— Боюсь, для нашего гостя это слишком неожиданно, Наставник. Ты уж ему скажи, что в излучателе надобности нет, ничего ему здесь не грозит.

Тот то ли понял, то ли нет, а руку разжал. Встал, зацепился. И опять:

— Что Это?

А Наставник еще холодней:

— Разумное существо, как вы убедились. Просто осуществляется право на эксперимент, я не счел нужным оглашать результаты предварительных исследований. — И спрашивает: — У вас ко мне дело, коллега?

Ну, тот объясняет нехотя, что от нас идут какие-то паразитные колебания, которые сбивают ему настройку приборов. Наставник вроде удивился:

— У меня, — говорит, — работает только стационарная аппаратура. Она не должна давать помех. Может быть у тебя, Ули?

— Да нет, — говорю, — у меня ничего не включено. Разве что счетчик мой?

— Тогда попробуй, — говорит, — его выключить, а коллега проверит, исчезнут ли помехи.

Ушел тот, а я гляжу — затуманился Наставник.

— Брось, — говорю, — может так и лучше! То бы ты тревожился, себя изводил, а так само вышло. Ты что, сомневаешься во мне?

— Нет, — говорит, — только в тебе я и не сомневаюсь. Я, — говорит, — горжусь тобой, Ули. Из нас троих ты один сейчас вел себя как разумное существо.

И не стали мы больше об этом говорить.

А на другой день вызывают Наставника. Там у них селектор такой есть, так за все-то годы впервые увидел я, как он работает.

Собирается, а я чую: неспокоен.

— Может мне, — говорю, — с тобой?

— Да нет, Ули, — отвечает, — сегодня только предварительное сообщение. Еще успеешь наслушаться.

Ушел он, а я… вот только тут и уразумел, что кончился для меня еще кусок жизни. Зашел я к себе, на постель свою глянул, на приборы мои, чтоб мышцы упражнять, на аппаратик, что в воздух нужные ионы мне добавляет, — и в горле ком. Какой же он, Наставник-то мой, великий ученый, коль сумел, ничего о верхней жизни не зная, здоровым меня вырастить! И какой он… если я здесь… столько лет взаперти… и одиночества не знал! И ежели теперь из-за меня… Хоть прочь беги, чтоб по-старому все оставить! А потом думаю: «Нет! Я его даже ради него самого не предам. Столько-то лет работы — и зря? Хошь не хошь, а победить надо. Для людей и для него.»

Вот он и пришел, этот день. Ждал я его, звал, а теперь боюсь. Что-то оно будет? Боязно и противно как-то, что меня показывать будут. А тут еще и дорога… Впервой-то я из лаборатории вышел, а уж ездить сроду не приходилось… что страху, что стыда натерпелся, вспомнить тошно. Вроде и отошел, а душе тесно:

Идем, темь кругом непроглядная… совсем я в этой темноте бессильный. Шли, шли, и вдруг чую: уши заложило, давит, сил нет. Хотел спросить, да сам понял: пришли. Знать, полно народу подземного, все смотрят, вот мне и больно. И тут стенка, по которой я рукой вел, пропала, а Наставник мне говорит: «Пришли. Держись, Ули!»

Легко сказать! Тьма хоть глаз вон, и все на меня смотрят. Если б смотрели только! Прямо кричит все: какой я не такой, какой противный. Как стена на меня упала: любопытство, удивление, отвращение — еле-еле я на ногах устоял. Давит, гнет, наизнанку выворачивает. Я в этом Наставника потерял, забили они его. Чуть себя не потерял, когда их чувства на меня навалились: тяжелые все, неприятные, одинаковые. Еще бы чуть-чуть — и без памяти свалился, но тут на мое счастье Наставник заговорил. Ну, они не то что забыли про меня — слушать начали, сразу давление поослабло. Подался я немного назад, нашарил стенку, прислонился, а после и вовсе сел. Это у меня всегда: чуть что, сразу ноги подгибаются.

Сперва просто отходил, а потом и заслушался. Он-то быстро-быстро говорил, мой разговорник за ним не поспевал, слова рваные выходили, ну да я привык разбирать. Оно так и раньше бывало, когда он увлечется и на обычную скорость перейдет. Еще хорошо — он передышки делал, когда им записи показывал. Я-то, конечно, с кристалла не читаю, мне для того машинка нужна, ну да я и так вспомню, со мной ведь было.

И вот чудно: все знаю, а заслушался, захватило. Потому как в первый раз со стороны увидел, что мы с ним сделали. Какой я был и какой стал. И вот тут, как понял я, нет, не то, что понял — нутром почувствовал, какая же это была работа, сколько ума и сил она от нас взяла, так и стало мне страшно. Потому что понял вдруг: повезло это нам с ним, один это такой случай, когда могло получиться.

Ну знал я, что не такой, как другие. Не хуже, не лучше — просто не такой. Оттого и с людьми мне худо было, что они это чуяли. И не только, что долгоживущий я, — это они мне простили б, а что есть у меня дар живое понимать. Ничего бы у нас с Наставником без этого не вышло. Потому чудо это чудесное, диво дивное, что мы, такие не похожие, друг друга поняли. Надо было чтоб не боялся я его, всей душой полюбил, и чтоб он мне откликнулся. Надо было нам с ним позарез захотеть друг друга понять, день и ночь о том думать, всякую мелочь подмечать. Но не помогло б нам ничего, когда б нам до того, как друг друга понять, самой малости не осталось. А когда б не я это был? Нет, про людей худо не думаю. Из всяких троих, поди, двое посмышленей меня будут. Только и того, что смалу за них жизнь берется, по-своему гнет. Это я на отшибе жил, у бабки за спиной, а она меня и не обламывала. А будь мне что терять, разве мог бы я так к Наставнику прилепиться?

Мутные какие-то думы, не ко времени вроде, а я чую: что-то за ними важное, такое, что прямо сейчас додумать надо. Сколь ни бейся, а одно выходит: нельзя мне теперь ни в чем оплошать.

Один это был случай — боле не повторится. Может и есть наверху такие, как я, может и есть внизу еще такой Наставник, да когда они встретятся? А времечко-то идет, люди-то мрут. Один я за все в ответе, ни спуску мне не будет, ни послабления.

И тут чего-то успокоился я, даже весело стало. Потому, когда все решено, оно как-то проще.

Тут как раз меня Наставник и позвал. Поднялся я, взял засечку и пошел к нему по маячку. И что ни шаг, то трудней, потому что опять они на меня уставились. Уши давит, нутро выворачивает, а я зубы сцепил: нет, думаю, не сломаете!

Опять им Наставник про разговорник мой напомнил: какая частота и какая скорость речи, и вопросы предложил задавать. Тут, вблизи, я его почувствовал, наконец, и как ему за меня страшно почувствовал. Мне его прямо жаль стало, я-то уж ни чуточки не боялся. Стоял как дурак перед оградой, и ждал чего ж у меня сейчас спросят. А они все молчат, не знают с чего начать. Наконец, выскочил один, и вопрос самый дурацкий, как водится. Кто я, спрашивает.

— Человек, — отвечаю. Это я на своем языке сказал и пояснил сразу: — Так зовут себя разумные, что живут наверху.

Ну, тут сразу другой. Сколько вас, спрашивает. Вот это уже в точку!

— Не могу сказать, — отвечаю. — По причинам, от нас независящим, люди сейчас разобщены. Та община, в которой я вырос, отрезана от мира непроходимыми ядовитыми пустынями. Знаю только, что здесь прямо у нас над головой, живет три-четыре сотни человек.

Это их маленько зацепило, но тут, как на грех, следующий вылез и сразу все дело повернул. Как нам удается защищаться от температурных скачков и жесткого излучения солнца, спрашивает.

Ну, сказал я про одежду, про жилища, что излучения никакого мы не чувствуем, приспособились, наверное, и уж тут вопросы, как из мешка посыпались. Есть ли на поверхности другие формы жизни, и как мы пищу добываем, и правда ли, будто мы улавливаем электромагнитные колебания, и какие у нас органы чувств, и как мы друг с другом общаемся, и какая у нас общественная структура. Успевай отвечать! Честно сказать, так я на добрую половину ответа не знал. Ну да мне не зазорно, так и говорю: не знаю, мол. До того-то наша наука не дошла, о том-то и не задумывались, слишком привыкли, а то-то сам узнать не успел, потому что маленьким был.

А потом один вдруг спрашивает, как я к Наставнику попал. Чую, напрягся тот, а мне смешно.

— Из чистого любопытства, — отвечаю. — Захотелось в колодец заглянуть.

А он свое гнет: как возникла идея такого эксперимента? По своей воле я в нем участвую?

— Ах ты, — думаю, — вон ты куда заворачиваешь!

— Да, — говорю. — Как понял, что вы разумны, захотел узнать, что вы такое. А потом убедился, насколько больше вы знаете, и поучиться решил. У нас, у людей, — говорю, — дела сейчас незавидные. Нам очень нужна ваша помощь или хотя бы знание ваше.

Тут они примолкли наконец, и почуял я, что переломил их отношение. Любопытство, удивление остались, а вот отвращения и брезгливости той уже не было. Признали они меня.

То и Наставник понял, вмешался скоренько. Намекнул, что устал я, потому как день для меня сегодня тяжелый. Может, мол, есть смысл отложить остальные вопросы? Я-то теперь в их распоряжении.

Ну что ж, они не против. Их-де сегодняшний разговор отчасти врасплох застал. Им бы теперь все обдумать, подготовиться, чтобы знать, значит, с какой стороны за меня крепче взяться. А тот, что все хотел Наставника подловить, спрашивает вдруг, не соглашусь ли я пройти психофизическое обследование. Прислушался я к Наставнику, а он весь сжался, не хочет на мое решение влиять.

Почему бы и нет? — говорю. — На куски-то меня не порежете?

И пошло, и поехало. Они сперва меня хотели с Наставником разлучить, но тут мы оба взбунтовались. Я, честно, так просто испугался, что без него не выдержу. А он доказывает, что мне для нормальной жизнедеятельности особый режим нужен, пища особая, процедуры специальные. Кто, кроме него, мол, пока может это обеспечить?

Ну, сначала было очень противно, когда меня кололи и разные параметры снимали, а потом, когда за тестовые проверки взялись, так даже смешно. Мы-то с Наставником это давным-давно отработали, мне так даже приходилось все просить, чтоб задачку усложнили, а то я это знаю.

Я его спрашиваю, зачем, мол, время терять? Он что, не дал им эти данные? — Так положено, Ули, — отвечает. — Результат считается достоверным, только если его можно получить повторно независимым путем. Не обижайся, — говорит, — это не тебя, а меня проверяют. Слишком, мол, большое открытие, чтоб можно было положиться на мнение одного человека.

— Странно, — говорю. — Выходит, вы друг дружке не доверяете? — В науке, — отвечает, — не может быть доверия. Главное, — говорит, — исключить ошибку. Слишком много от нас потребуется, если я окажусь прав.

Ну, ладно, дотерпел я до конца, а они мне за то подарочек сделали, я прямо чуть не запрыгал. Новый разговорничек с локацией, так что я даже мелкие предметы мог слышать, с автоматической регуляцией скорости речи, чтоб, значит, не только мне разбирать, когда они с обычной скоростью говорят, но чтоб и моя речь сериями шла, а не в год по капле. Оно конечно, для себя старались, но и мне большое облегчение, потому уже не слепой, можно ходить и по стенке не шариться.

Тут и до светлого праздничка дошло: решили меня, наконец, выслушать. Немного их на сей раз собралось, пятнадцать. Пятеро знакомые уже, а то все новые. И какие-то они не такие, ну, внутри у них по-другому. Вот у Наставника я всякое чувство примечаю, у других тоже. Не так четко, смазывается, конечно, маленько, но чую. А у этих все зажато, ровно они никогда в полную силу не чувствуют.

Собрались, да так ненароком, вдруг, — я и подготовиться не сумел. Не пойму даже, нарочно они, или само так вышло. Я теперь много чего не понимаю, только об этом еще рано говорить, это додумать надо.

Ну, ладно, позвали меня. Прихожу, а они уже все тут. Приглашают выйти на серединку. Скверно было, конечно, но не так уж, потому что у этих чувства… ну, невыраженные какие-то, по отдельности не разобрать. Вроде как фон, тяжелый такой, неприятный, а терпеть можно.

Я было ждал, что сперва Наставник будет говорить — нет, не собирается. Устранился. И сам, и не сам, путаница какая-то, не пойму.

Другой заговорил — похоже, самый главный. Снаружи я его не видел, а внутри он неприятный: властный такой, жесткий, прямо каменный какой-то. Он-то меня и порадовал. Сказал, что результаты исследований (а о Наставнике ни слова!) позволяют отнестись ко мне, как к личности, стоящей примерно на одном с ними уровне развития (вот спасибо-то!) и поэтому вполне отвечающей за свои слова. Поэтому, мол, они уполномочены выслушать меня, дабы составить как можно более полное представление о проблеме и, возможно, приступить к отработке стратегии контакта.

Очень нехорошо все это прозвучало, для меня, во всяком случае. Ну да обиду я проглотил. Не тот случай, чтоб обижаться.

— Спасибо, — говорю, — за лестное мнение, а только что вас интересует? Если культура наша, так о том бесполезно говорить — слишком мы разные, чтоб даже одинаковые слова у нас один смысл имели. Если об уровне нашем техническом, так тоже бесполезно: что толку говорить о следствиях, опуская причины? Если говорить о чем, так только о нынешнем положении верхних людей — это сейчас главное.

Тот спрашивает, что я имею в виду.

Помолчал я, прислушался, вижу: от Наставника ждать помощи не приходится: ну, и рубанул напрямую.

— То, — говорю, — что по вашей милости верхняя цивилизация ныне при последнем издыхании. То, — говорю, — что нынче человечество разорвано на части, на малые группы, которые уцелели там, где еще жить можно. Я, — говорю, — родом не из этих мест. Родители мои погибли, когда попытались пересечь одну из мертвых зон. Сам-то я чудом выжил, может потому, что мал был, и меня на руках несли. И здесь, — говорю, — где еще живут люди, нас на каждом шагу смерть подстерегает. Невидимая, — говорю, — непонятная, не убережешься от нее. Хотите, — говорю, — …так я вам не одно такое местечко укажу, авось вспомните, что туда выкидывали. Вас, — спрашиваю, — наш технический уровень интересует? Нет теперь у нас никакой техники. Может, и было что, да прахом пошло. Может, где и уцелело, да только здесь, в мое краю, люди уж ни на что не способны. Потому что, — говорю, — отрава ваша у них жизненный цикл сдвинула, они теперь втрое скорей живут. Я еще по годам зрелости не достиг, а сверстники мои здешние уже старые люди, им и жизни-то почти не осталось. Когда им учиться, когда науками заниматься, если еле-еле успевают научиться пищу добывать и детей вырастить? И это, — говорю, — убогое существование под угрозой, потому что наследственность поражена. Мало, что половина детей вскорости умирает, вы на прочих-то поглядите! У всякого отклонения какие-то. Если, — говорю, — прямо сейчас за это дело не взяться, вам вскорости уже никакая стратегия не понадобится.

Тут я спохватился. Многое бы еще надо сказать, да подумал, что нечего ветку гнуть — сломаешь. Ну и закончил с вывертом.

— Я, — говорю, — не виню вас, потому по незнанию так вышло. Не бывает, мол, большего дела без ошибок. Но теперь-то, когда вы все знаете, нельзя вам от нас отвернуться. Этим, — говорю, — вы бы к себе неуважение проявили, к этике своей и к своим принципам. Потому как, — говорю, — преступление против другого разумного — это преступление против себя самого. А если, — говорю, — так выйдет, что из-за ваших ошибок человечество вымрет, это и будет преступление.

Говорю, а сам чую: худо дело. Тем ученым, что я и раньше знал, так им головой об стенку впору. А вот другим — ничего. Оно, конечно, неприятно им, но вот, чтоб болело…

Эх, Наставник! Не ко времени ты в угол залез! Ну, молчу, и они молчат. Потом один спрашивает, ручаюсь ли я за свои слова. А я уже устал как-то, да и вижу: дела не будет.

— А зачем бы я тогда говорил? — спрашиваю.

— Хорошо, — тот, главный, отвечает, — предположим, что все это соответствует действительности, и отходы нашей технологии угрожают жизни и здоровью верхних разумных. Допускаю, что это так. А ты представляешь, какие сложности возникают в подобном случае перед нашей цивилизацией? У нас практически нет безотходных технологических процессов, а все отходы в большей или меньшей степени токсичны. Если мы перестанем удалять их из сферы обитания, мы погибнем. Значит, нам придется искать другие, возможно гораздо более дорогие и энергоемкие процессы, или еще более дорогие и энергоемкие способы обезвреживания отходов. И это, заметь, при том, что понадобится отказаться от ядерных энергетических установок, которые тоже дают достаточно опасные отходы. Видимо, на неопределенный срок нам пришлось бы свернуть целые отрасли производства, отказаться от многих крайне необходимых вещей и устройств, резко снизить уровень жизни, может быть, даже приостановить прогресс. Можешь ли ты требовать этого от нас?

— Нет, — говорю, — требовать не могу. Могу только просить о помощи, потому вы нас в такое положение поставили, что мы себе помочь не в силах.

— Хорошо, — говорит, — но ты понимаешь, что мы не имеем права принять подобное решение только на основании твоих слов? Что нам понадобится тщательная проверка?

— Само собой, — отвечаю, — проверяйте. Оно и вам не повредит — поймете, с чего начинать.

— Можешь идти, — говорит, — мы сообщим тебе о своем решении.

Ну, я и пошел, а Наставник следом. Никуда мы с ним больше не заходили, прямиком поехали в лабораторию.

Я его даже не спросил, чего ж это он сегодня меня одного оставил. Молчит — значит думает, что для дела лучше. Ему и так не позавидуешь — все на него повзъедались, ровно он худое что сделал. Как стенка кругом, а он внутри один-одинешенек — хуже, чем я когда-то. Я уже и так стараюсь отвлечь его, утешить, а ему от того будто еще хуже. И без меня не может, и со мной мучается. А мне и самому несладко.

Несуразно как-то у меня вышло, будто только с подземными договорись, а там само пойдет. А оно-то не так. С верхними, может, еще трудней будет. Прежде-то бывало, что и начну о том думать, да все как-то на «авось» сворачивает. Ну, не вовсе так. Просто прежде-то я о подземных по Наставнику судил, думал: уговорю, и условий никаких не будет. Только бы им все понять, а дальше они сами кинутся свое зло исправлять.

Как же, разбегутся! Совсем они, видать, от наших не разнятся. Тоже — свой дом лучше соседского, а свое поле — в первый черед поле. Ладно, какие есть — такие есть, может и правы. Мне-то и возразить им нечего. Делать — так уж знать чего ради. Просто нынче-то все худой стороной повернулось, потому без людей никак не обойтись. Надо, чтоб доверились они подземным, чтоб позволили своими глазами правду увидеть.

А я представляю, как кто из них на своих восьми ногах в деревню прискакивает — и смех берет. Да там вмиг души живой не останется! И так для них кругом одно колдовство, а тут нечисть сама в деревню заявилась!

Ну, как тут делу помочь? Думаю, думаю, а просвету не видно. Все дела позабросил, с Наставником почти что и не говорю, все стараюсь концы найти. Жду, вот надумают они, позовут, а я и опозорюсь, дела не скажу. Оно и стыдно, оно и страшно: вдруг все порушу? Оно, конечно, как времени не жалеть, можно помаленечку приучить деревенских, что им от подземных зла не будет. То ли год, то ли два, то ли десять, пока не обвыкнут, не доверятся. Да только за годы может и так вывернуть, что помогать некому станет. А то попривыкнут подземные, перестанет у них болеть, вот и не захотят себя обижать, от своего отказываться. Вроде и стыдно так думать, а кто знает? Вот дошло до меня, наконец, что когда человек один — одно дело, а когда много — другое! Так и у нас, так и у них. Взять одного деревенского — глядишь, что и втолкуешь. А если все вместе — и слушать не станут. Вот не станут — и все! У одного человека своя голова на плечах, а у всех вместе — обычай да привычка. Сразу все новое в этом глохнет. Уж корю я себя, бывало, за такие мысли, а сам знаю, что прав. Верования да обычаи — они, как повязка на глазах. Не то из-за них люди видят, что есть, а что сызмала знать привыкли. Пока их по-другому думать не приучишь, ничего ты им не втолкуешь и не убедишь ни в чем. Ну и ладно! Все равно ведь оно меня не минует. Один выход — чтоб все через меня шло. Вот так, помалу, приучить к себе, заставить, чтоб не боялись, чтоб до конца верили…

Так-то оно, вроде, легко и просто, а на деле, пока все передумал, да концы в узелок связал, немало дней прошло. А меня все не зовут и не зовут. И Наставник пропал, как на лихо, глаз не кажет. Толкаюсь я по лаборатории, дела себе не сыщу. Не спится, не естся, и в голову худое лезет. Ушел бы куда глаза глядят, да все жду, когда ж обо мне вспомнят. А оно что дальше, то хуже: голова горит, и душа беду чует. И один я одинешенек, не знаю, куда тыкнуться, на что решиться.

И как уверился я, что худое стряслось, тут и заявился Наставник. Он еще в дверь не вошел, а я уже понял: все правда. Пришла беда, подставляй душу. — Ну, — спрашиваю, — чем порадуешь?

— Ты уже понял, Ули, — говорит, — контакт не состоялся.

Меня как по голове хватило: стою, сказать не могу — губы прыгают. Еле-еле с ними управился.

— Как же?.. — говорю. — Зачем? Почему без меня?

Он вроде удивился.

— Ты, — говорит, — Ули, высказал свое мнение, и оно подлежало объективной проверке.

— Это ты мне говоришь? — спрашиваю, — ты? Ох, Наставник! От кого бы и ждал!

— Но, Ули, — говорит, — таков закон! Всякое открытие должно быть проверено независимым путем. Тебя не привлекали к проверке, потому что твоя субъективная уверенность могла повлиять на результат.

— Поэтому ты мне и не сказал?

Смутился он, помялся и отвечает эдак виновато:

— Я просто не хотел тебя волновать.

И тут я засмеялся. Дурной то был смех, невеселый, мне самому он ухо резал.

— Добрый! По доброте меня предал, выходит? Или выслуживаешь прощение?

Он мне:

— О чем ты говоришь, Ули? Я тебя не понимаю!

— Чего уж понимать? — говорю. — Ты-то разве не видел, что дело рушите? Или, может, вам того и надо?

— Я тебя не понимаю, Ули, — говорит опять. — Было предпринято все, чтобы добиться успеха, и я не знаю, почему твои соплеменники отвергли Контакт. Я добился от Совета, — говорит, — разрешения включить тебя в группу. Нам нужна твоя помощь, Ули!

А меня опять тот же злой смех душит.

— Очень, — говорю, — вовремя! Стало быть, все испохабили и за помощью пришли? Не слишком ли рано?

— Сейчас не время обижаться, — говорит. — Правы мы или нет, но речь идет о большем, чем все обиды и недоразумения. Это судьба твоей цивилизации, да и моей в какой-то мере тоже, ведь от того, как мы поступим сейчас, будет зависеть наше последующее отношение к себе и миру.

— Да при чем тут обиды! Неужто тебе в голову не пришло, что люди — не камни какие-то, что голой логикой тут ничего не возьмешь? Как же это вы, не спросясь дороги, в путь двинулись?

Молчит. Чую, что не понимает, а спорить не хочет, догадывается, что виноват.

— Ладно, говорю, — рассказывай. Как дело-то было?

— Сначала, — отвечает, — было проведено обследование с помощью дистанционно управляемых автоматов. Во многих местах взяты пробы воды и почвы для проверки на концентрацию токсичных веществ. Подтвердилось, что их содержание значительно превышает допустимые санитарные нормы.

— Та-ак, — говорю, — все по правилам. Какие они хоть на вид, автоматы-то ваши?

Он полез в сумку и достает кассету с кристаллами. Выщелкнул один, подает. Я по-быстрому наладил свою машинку, кристаллик заправил, включил. Оно в записи для меня без цвету выходит, но местечко я признал: Кривой овраг, что к Ленивому ручью переламывает. Там как раз у Беспалого Рота огородик. И вот по самому по огороду лазит такая штука, ну, вроде гриб на шести ногах, где-то этак в полроста человеческого. Картинка вертится: то земля мигнет, то небо, то деревья, а то вдруг человеческая фигура. Как-то боком она, а видно, что улепетывает.

Ну, выдернул я голову, гляжу на Наставника и сам не знаю, плакать, смеяться ли.

— Ясно, — говорю. — Давай дальше!

— После проверки результатов анализа было решено перейти к решающей стадии эксперимента: к непосредственному Контакту.

— И вот так сразу — просто в деревню поперлись? Прямо средь бела дня?

— Нет, отвечает, — чтобы избежать излишнего облучения, было решено использовать ночное время.

— А ты что, не знал, что мы ночью спим?

— Я не думал, что это имеет значение. Ты легко переносил нарушение режима.

— Да, — говорю со смешком, — это вы им режим порушили! Эдак-то черной ночью целая куча нечисти… вот уж разбудили, так разбудили! Ладно, давай свои записи, полюбуюсь.

— По-твоему, дело в том, что мы пришли в поселение ночью?

— Да нет, — отвечаю. — Днем-то вы еще страшней.

Подстроился, и опять перед глазами замелькало. Камни, трава, выбоины черные. Ствол какой-то мигнул, кривой, ободранный, вроде чем-то даже памятный. Мигнул и пропал, и опять земля, камни, кустики чахлые. Низко сняты, видать, прямо с чьих-то рецепторов писали. Глазу непривычно, а места помалу узнаю. Это они с Низкой стороны заходят, где Бассов двор. Ну да, вот сейчас в Гнилую лощину слезут, а там уж до огорожи рукой подать. Ну вот, болотина замелькала, кочки пузатые, ямы с черной водой. Это тут-то черная, а на деле рыжая, вонючая. А вот и жерди обозначились. Совсем у Басса ограда худая, видать, как был лежебока, так и остался.

Что-то знакомое мне в манере записи почуялось. Вот такое, характерное: сперва панорама, а потом тем же путем — вразбивочку.

— Ты писал? — спрашиваю. — Сам, выходит, надумал прогуляться?

— Я ведь немного знаю твой язык, Ули, — отвечает.

Ну, не проломишься сквозь их логику! Будто удивишь этим наших-то, будто они знают, что какой-то другой язык есть!

А огорожа рядом, какая ни жиденькая… Меня аж морозом присыпало. Я-то к Наставнику как к себе привык, а тут будто со стороны глянул: какие ж они страшные! Да еще из болота… ограду сейчас повалят… ох, повалят! Будто нарочно сказок наслушались про нечисть, что дверей не разумеет!

А скот-то, небось, уже по всей деревне ревет! Пугливый он у нас, запаху чужого не выносит. Да и уши давит, люди еще не чуют, а авры уже перепугались. И тут, как ждал я, тихонько так, мягко повалились жерди, и вошли они прямиком на грязный поганый Бассов двор.

Доглядел я, стиснув зубы, как люди улепетывают, как бабы детей хватают да тащат, как авры взбесившиеся плетеную стенку вывернули и тоже прочь понеслись, а дальше мне и глядеть не хотелось.

— Что, — спрашиваю, — закидали вас камнями у Верхнего перевала?

— Да, — говорит удивленно так.

— Еще и огонь развели поперек улицы, копья зажженные швыряли?

— Откуда тебе это известно? — спрашивает. — Я ведь этого не записывал!

— Так я б тебе все загодя рассказал!

Стоит он перед мной такой разбитый, несчастный, слов найти не может. Ровно счет для него перевернулся.

— Но ведь если ты знал, — говорит, — Ули, если ты знал, почему же ты меня не предупредил? Если все бесполезно…

— Бесполезно? Эх вы, — говорю, — мудрецы! Как же я мог знать, что вы вперед хлеба за мед приметесь? Что меня из дела выкинете? Да на что он вам так спешно этот Контакт дался? С животных начать не могли! У зверья, поди, те же беды!

— Как ты не понимаешь, Ули, — говорит, — это единственная наша возможность. Чем быстрее мы это сделаем… Слишком много возражений, понимаешь? И эти возражения выглядят достаточно убедительно… для большинства.

— Да ну! И что ж они говорят?

— Что санитарные нормы установлены для нас, и неизвестно, является ли такая концентрация токсичных веществ опасной для верхних. Что существа, приспособившиеся к гибельным для нас условиям на поверхности, должны обладать защитными механизмами, способными нейтрализовать почти любое внешнее воздействие. Что твое утверждение о том, что уровень мутаций превышает допустимый, и что у верхних разумных сдвинут жизненный цикл, нуждается в тщательной проверке, поскольку ты можешь не знать, как обстоят дела в других популяциях. Не исключено, что разные подвиды и расы верхних разумных очень значительно отличаются друг от друга. Что разброс в пределах — явление естественное, вызванное, возможно, жестким излучением звезд. Что наличие мертвых зон может быть обусловлено не нашей деятельностью, а, скажем, природными условиями поверхности. Продолжать?

— Да нет, — говорю, — хватит. На что ж ты тогда надеялся?

— На Контакт. На прямое обследование генетического материала.

— Эх, — говорю опять, — Наставник! Что ж ты наделал! Ладно, оба мы с тобой виноватые. Ты — что по мне о людях судил, а я — что по тебе о ваших.

— Но почему? — спрашивает. — Почему, Ули?

А мне уж и говорить расхотелось. И себя жаль, и его, и дела нашего загубленного.

— А потому, что разные мы очень, понимаешь? Ни обычаи у нас, ни логика не совпадают. С маху того не одолеть — время нужно и терпение, да еще доброта. У тебя-то всего в достатке, а у прочих ваших, выходит, и вовсе того нет. Вот и загубили дело.

— Значит, по-твоему, все испорчено бесповоротно? Ты отказываешься от новых попыток наладить Контакт?

— Да нет, — говорю, — не отказываюсь. Сделаю, что смогу, а все толку тут уже не будет.

В тот самый день ко мне гости заявились. Удостоили. Шестеро пришло, и среди них тот, главный. Здоровенный он оказался, матерый, чуть не на четверть Наставника длинней.

Еле я на ногах устоял, как они вошли, такой меня густой неприязнью обдало. Это я зря, что у них чувства невыраженные. Очень даже выраженные… иногда. Ну вот, главный, минутки не промедлив, спрашивает сразу:

— Почему ты не предупредил, что твои соплеменники могут отказаться от Контакта?

— А вы спросили? — отвечаю. — Мне, — говорю — и в голову не пришло, что вы, ничего не выяснив, за дело возьметесь.

Тут они будто растерялись. Не все, конечно. Главный, какой был, такой и остался… каменный, а до прочих дошло… до кого больше, до кого меньше. А Главный свое:

— Мы считали, что… (опознавательный импульс для меня треском прошел, да и так ясно: о Наставнике речь) имеет полную информацию о верхних разумных.

— А откуда он ее бы взял? — спрашиваю. — Я ему много объяснить не мог, потому как понятий общих нет. Я, — говорю, — даже слов таких в вашем языке не нашел, чтобы о наших делах толковать. Если вам виноватого надо, так не там ищите. Даже, — говорю, — исходя из требований независимой проверки, надлежало бы узнать начальные условия и основные параметры процесса.

Тут дело немного сдвинулось, разделились они. Внутри переменились, в себе. Ну, Главный — тому все равно. Ему что говори, что не говори, он с готовым мнением пришел. Я еще в первый раз почуял, до чего ему не хочется, чтоб мои слова правдой оказались. А вот с другими — по-разному, потому про виноватого это точно пришлось. Только пока не сказал, они сами не понимали, а теперь застыдились.

Я, если честно, так и не думал ни о чем, ни слов не искал, ни доводов. Я их слушал. Потому что они — это и была главная наша беда. Что люди? Ну, не вышло на первый раз — так мир большой, можно в другом месте попробовать. Оно досадно, конечно, что с моими-то, с деревенскими не вышло, а я, правду сказать, сильно и не надеялся. Лучше бы, конечно, с долгоживущими попробовать. А вот они — беда. Потому как им-то, оказывается, и попробовать не хочется. Да нет, не то. Хочется — и не хочется. И стыдно, и обидно, и охота, чтоб все по-старому осталось. Чтоб, значит, мясо есть, а скот не резать. И всего хуже, что там внутри, на донышке. Это с верхним-то, с осмысленным, можно бороться. А вот ежели оно внутри, пока не решится, не сложится, никак не подлезть. Только ведь нашу-то судьбу, не нам, а им решать. В полной мы их власти, а они же ко мне не за помощью пришли, не за советом, а чтоб нежеланье свое оправдать. Я это быстренько расчуял. Мне только Наставник сильно мешал. Что-то с ним неладное было, такая лютая боль, хоть криком кричи. Мне б к нему — уж не говорить! — какие разговоры! — просто душу подставить, чтоб полегчало, а я не могу, я к ним привязан, их должен слушать, потому дело-то не шуточное. — так меня надвое и раздирает.

А молчание тянется, им оно хуже, чем мне: я занят, я при своем праве, я тут обиженный, как ни верти. Если б тут Наставника не было! Держит он меня, нельзя мне вкрепкую драться, всякое мое слово не так по тем, как по нему бьет.

Ну, тут наконец Главный изволил слово молвить:

— В том, что ты сказал, есть известный смысл. Видимо, мы переоценили объем имеющейся у нас информации.

— Не объем, а качество, — отвечаю. Все, что можно было узнать, наблюдая за мной, Наставник вам дал. Просто есть принципиальная разница между поведением одного человека и поведением группы.

Тут один (я его давно приметил: как-то он посвободней прочих) будто даже обрадовался.

— Главный Координатор, — говорит, — он прав! Мы действительно постыдно не учли особенностей групповой психологии. Разумеется, — говорит, — это машинная рутина, для нас — дело далекого прошлого, но это никак не оправдывает. Можно было бы предположить, что при неразвитой социальной психологии и при отсутствии неправильного формирования социальных рефлексов отнюдь не исключена парадоксальная реакция группы на нечто новое.

Это я понял с пятого на десятое, но главное, видно, все-таки дошло, потому ответил впопад.

— Реакция, — говорю, — самая нормальная, какая и должна быть. Помниться, — говорю, — когда один из ваших, ученый между прочим, как вы говорите, личность социально зрелая, забрел сюда ненароком и меня увидел, так он чего-то за оружие схватился. А вы хотели, чтоб люди, в первый раз вас увидев, от радости прыгали?

— Он прав, Координатор, — опять говорит тот. — Мы обязаны были учитывать, что имеем дело с Разумными, а не с каким-то безличным процессом.

Чувствую — сердится Главный. И на него сердится, и на меня, и на то, что не может ответить, как ему думается. Боится, что не поймут его, осудят.

А тут Наставник вдруг голос подал.

— Дело не в его правоте, — говорит, — а в нашей. В том, что мы упорно не желаем видеть этическую окраску проблемы. А этические проблемы, — говорит, — находятся вне компетенции Совета Координаторов. А Главному это не по губе.

— Поднимать вопросы этического соответствия стоило бы только индивидууму, этичности поступков которого вне сомнений, — снова подал голос Главный.

Я чуть не вскрикнул, так больно и метко он Наставника хлестнул, прямо как по ране.

Но тот и виду не подал. Отвечает спокойно:

— В делах, касающихся интересов всего общества, интересы и поступки отдельного индивидуума всегда вторичны. Вы повторяете мою ошибку, завышая уровень своей компетентности.

А тот, что посвободнее, ему:

— Всякий вопрос, который может повлечь перестройку экономики и перераспределение ресурсов, относится к компетенции Совета Координаторов. Я считаю, что бессмысленно и даже вредно расширять инициативную группу и нарушать ее состав. Все мы заинтересованы в том, чтобы принять решение как можно скорей, пока проблема не усложнилась еще больше.

— А вы убеждены, — спрашивает Наставник, — что такое поспешное решение окажется верным? Не лучше ли, — говорит, — отложить его до тех пор, пока все выяснится окончательно?

А тот так прямо и рубанул:

— Никто из нас не хочет оказаться в твоем положении, но общество взволновано, оно требует однозначного ответа, и мы обязаны дать его как можно скорее.

— Все равно какой? — спрашиваю я. — Значит, пропади они, люди, пропадом, лишь бы вам беды не было?

— Нет, — отвечает Главный, да так поспешно! — Ты просто неверно понял слова коллеги. Мы заинтересованы в скорейшем решении проблемы исходя как из своих, так и из ваших интересов.

«Говори, — думаю, — говори. Ты б это кому другому порассказал, кто твое нутро не видит!»

А Наставник свое гнет:

— Рассмотрев произошедшее, я не считаю, что самое быстрое решение будет самым верным. По моему мнению, в этом вопросе Совет Координаторов должен передать право решения Совету Ученых.

Чувствую, кое-кто даже обрадовался, а Главный опять злится:

— Чтобы наверняка похоронить вопрос среди разговоров? Оттянуть решение до бесконечности?

А я вдруг чую: Наставник этого и хотел, угадал Наставник. Опять я чего-то не пойму, ведь еще сегодня он совсем другого хотел!

Прямо как в паутине запутался: вроде при мне говорят и вроде о моем деле, а я чую: не то! Тут за всяким словом что-то другое, такое, может, что мне ввек не понять. Зеркальная картинка: что им наши дела — темный лес, то и я, как до их отношений дойдет, колода — колодиной. Ну, я и разозлился.

— Может, хватит? — говорю. — Что мне, — говорю, — в перекорах ваших? У меня боль болит, мне не до того, кто что о ком подумает. Больно, — говорю, — вещи несоизмеримые: судьба целой цивилизации и чьи-то счеты!

Зря я так, потому Наставника опять по душе ударило. Что это нынче с ним, что внутри места нет живого?

Тут еще один из Координаторов отозвался.

— Разумный, — говорит, дело совсем не в наших счетах. Дело в том, что пока только мы одни представляем себе последствия необходимого решения. Общество требует от нас быстрого и конкретного ответа, оно озабочено судьбой Верхних Разумных, но когда наступит время неудобств и ограничений, отношение может перемениться.

— Да, — подхватывает тот, свободный. — Пойми, — говорит, — перестройка экономики — дело долгое, болезненное и, главное, необратимое. Если мы поспешим внести коррективы, а общество изменит свое отношение к проблеме, возможны очень опасные сдвиги в психологической структуре. Ты, — говорит, — видимо не можешь представить себе всей опасности рассогласования экономической и психологической структур.

— Ну и что же делать? — спрашиваю. — Наплевать на нас?

Прямо тошно мне стало: ведь он-то из них лучше всех ко мне настроен. И по Наставнику чую: все правда, что он говорит.

— Нет, — отвечает. — Просто решение должно быть обосновано безукоризненно, так, чтобы оно не оставляло никаких иных вариантов.

Знакомая песенка! Сколько это годков я ее слушаю? Что это у них за общество такое, что само ничего решить не может? Все ему надо разжевать, в рот положить, да еще и за челюсть придержать, чтоб не выплюнуло!

— Ладно, — говорю, — давайте обосновывать. Что вам для того надо?

Главный с облегчением даже:

— Нужны непосредственные наблюдения за твоими соплеменниками с тем, чтобы определить уровень и прогноз токсического воздействия как в физиологическом, так и в генетическом плане.

Все, как Наставник говорил.

— Ну что, — отвечаю, — дело нелегкое и небыстрое, а делать надо. Здесь-то, — говорю, — уж ничего не выйдет, испортили насовсем, других людей надо поискать.

Не понравилось это им чего-то.

— Что такое? — спрашиваю. — Что вам не подходит?

Главный отвечает, что эту местность, мол, они обследовали, определили уровень и состав загрязнения в любой точке, так что могут выявить самые тонкие закономерности и соотношения.

Ну, я ему и говорю, что это самое легкое и что пока с контактом наладится, они всюду такую работу тридцать раз проделают.

Они прямо-таки перепугались.

— Это настолько сложно? — спрашивают.

Ну, чудаки!

— Так я ж там чужой буду! — говорю. — Это ж пока я людей к себе приучу! Может, там еще и язык учить придется! Ну и потом, — говорю, — пока я жизни тамошней не пойму, всех тонкостей не узнаю, с какой стороны мне за дело браться?

Они еще пуще приуныли.

— А здесь, — спрашивают, — можно избежать этих трудностей?

— Здесь, — отвечаю, — трудность одна: что люди против вас настроены, что они меня и слушать не станут.

— А в другом месте? — спрашивают.

Я только плечами пожал: откуда, мол, знаю? Все от меня зависит. Не оплошаю, то и выйдет.

Ну, дело на том сразу и заглохло. Невтерпеж им, видишь ли. Сразу уперлись, что здесь и только здесь надо пробовать. Наставник хотел было за меня вступиться, так они на него всей бандой кинулись, мне же и отбивать пришлось. Повоевал я малость, да и сдался, потому что — бесполезно. Ведь если б они и вправду хотели успеха добиться, а им на деле совсем другого надо. Так что слова-то зря тратить? «Попробую, — думаю. — Хуже все равно не будет, хуже некуда, а вдруг получится?»

Ну, взялись мы с Наставником готовиться. Что-то разладилось у меня с ним. Чую: худо ему, помочь хочу, а он не поддается, заслоняется. Прямо спрошу, и то не ответит, отговорится. «Ладно, — думаю, — пусть время доспеет.»

А заботы и ему хватало. Перво-наперво, свет. Столько-то годков по сумеркам жил, надо же глаза приучить, чтоб за ночь не держаться. Ну и одежонку бы поприглядней, не те ремья, что сам себе смастерил. Тоже не больно просто: попробуй им растолкуй, как оно видеться должно, особо насчет цвета. Ну, мало ли. Всякого хватало.

Эх, каково было, когда я впервой из колодца вылез! По сумеркам выбрался, под самую зореньку вечернюю, глаза попытать. Вылез — и прямо страх взял: во все-то стороны простор немерянный, глазу не во что упереться. Небо кругом — серо-голубое, а за дымкой сизой чуть предгорье означилось. А запад-то весь горит-светится, поверху еле-еле розовое, а что ниже, то гуще цвет, кровавей. И запахи навалились, даже голова отяжелела. Слышу, как трава пахнет, и не то что трава — всякая былинка, всякий стебелек. А от земли свой дух: теплый, сухой, сытый. Родное все такое, позабытое, детское. Прямо душу свело! И в ушах щекотно: ветер поет, трава шелестит, мелочь травяная шуршит, трещит, позвенькивает. Стою и ни наглядеться не могу, ни надышаться, ни наслушаться. Ветер щеки потрагивает, волосы шевелит, а у меня слезы из глаз. Как же я себя обобрал — обездолил за годы-то подземные! И такая у меня злость, такая тоска: коль впустую все обернется, кто мне за это отдаст? Кто мне молодость мою потраченную возвернет?

Ну, план у меня был простехонек: подловить кого из знакомых и наедине потолковать. Получится, поверит он мне — попрошу еще кой-кого подвести. Ну, а кучка будет — можно уж на деревню идти, со стариками речь вести. Оно, конечно, говорить легко, а как обернется…

Время было середина лета, нижние поля уже посжинали, на верхних народ копошился. Оно и хорошо, оно и худо. Хорошо, что поля в лесу, всякий на поле один, соседа не видит, не слышит. А что худо, так по себе помню, как там беспокойно. Горы — они завсегда с подвохами, всякий год что-то да приключится.

Пораздумался я и решил, что Фалхи объявлюсь. Фалхи-то семипальный в свои детские годы у нас заводилой был, отчаянней парнишки не сыщешь. И ко мне всегда вроде по-доброму. Это уж потом, как вырос, отворотился: что ему с мальцом?

Долгонько я его выглядывал, потому что он новое поле себе выжег, на Двугорбой горе. Прежде-то в эти места наши не забирались, видать совсем плохо стало понизу родить. Затемно в кустах прихоронился, да так день и просидел, не вылез. Растерялся я, если честно. Вроде и знал, что постарели однолетки мои, а только чтоб Фалхи…

Нет, он не вовсе старый стал — крепкий такой мужик, еще в силе, только что волосы белым присыпало и борода пегая. А вот с лица… ежели бы не шрам на щеке памятный — это он в яму свалился зверовую, я его оттуда и вытаскивал — засомневался б. Обломала его, видать, жизнь, укатала. Как черная кора стало у него лицо — все в морщинах да рытвинах, и глаза без свету. Работает он, а сам все дергается, через плечо поглядывает. «Эх, — думаю, — оплошал я с Фалхи, надо бы другого приискать.» А кого выберешь? Если уж Фалхи стал такой…

А молодые мне ни к чему, мне такого надо, чтоб меня помнил. Ну, делать нечего. На другой день, как подошел он поближе, зову:

— Фалхи!

Дернулся, побелел весь, за амулет схватился.

— Кто тут? — спрашивает.

— Да я, — говорю, — Ули.

Он:

— Кто? Где? — А сам уже и не соображает со страху.

— Да тут я, — говорю, — сейчас вылезу.

Увидел меня и еще хуже затрясся:

— Чего тебе, — сипит, — неуспокоенный дух?

— Какой я тебе дух? — говорю. — Отпусти свой дурацкий талисман да пощупай! Чай поплотней тебя буду!

Он вроде бы чуть отошел, потянулся, а тут на беду ветка где-то в лесу треснула. И все! Нет уж у Фалхи моего ни ума, ни памяти: завопил диким голосом, повернулся — и наутек. Так все на том и кончилось. Пытался я еще кой-кого подстеречь, да Фалхи, видать, насказал в деревне пять ведер да три лукошка, такого страху нагнал, что даже на поля народ кучками ходил. А уж с вечера скот позагоняют, все проходы меж плетней заложат и жгут огонь до утра.

Все верно. Сперва, значит, нечисть лазила, потом покойники объявились — где уж тут думать?

Одного себе не прощу: заставили нижние меня все-таки в деревню пойти. Знал, что нельзя, а пошел. Ну, живой воротился — и ладно. Правда, отметинку мне одну до смерти таскать-то, и поделом. Оборвал, отрезал я обратный путь глупостью-то своей. Знал ведь, что не останусь я навек в мире подземном, все равно к людям уйду. Рано ли, поздно, а уйду, как дело сделаю. А вот не хватило меня выстоять, потерял я край родимый. Добрый ли приют, худой, а другого ведь не было.

Ну, ладно, отлежался, пока рану затянуло, и опять мы с Наставником зажили душа к душе. Не я его, а он меня утешал, потому как оба знали, что дело конченое.

Это после того уж, как выздоровел я, явился ко мне сам Главный Координатор, огромадной своей персоной. Сам пришел, без свиты, видать, у них-то духу не хватало… на приговор.

Что, мол, поскольку из-за невозможности установить контакт с верхними разумными не удалось произвести исчерпывающих исследований, чтобы подтвердить или опровергнуть мои утверждения, было решено не вносить существенных изменений в экономику. Что, мол, тем не менее, будут разрабатываться новые, безотходные, типы технологических процессов и изыскиваться действенные и экономически выгодные способы обезвреживания отходов. Что, мол, они не оставили надежды на Контакт с верхними разумными и будут производить соответствующие изыскания в этом направлении.

Я не сказал ему ничего: что толку после драки кулаками махать?

— Ну что, — говорю, — когда он ушел, утремся, Наставник? Порадуемся посулу?

— Не знаю, Ули, — отвечает. — Я все думаю, как виноват перед тобой. Во имя безнадежной цели лишил тебя общества подобных тебе, обрек на неестественную жизнь, а теперь еще заставил пройти через эту мерзость. Ты будешь прав, если теперь нас возненавидишь.

— А за что вас ненавидеть? — спрашиваю. — Чем вы от наших-то деревенских отличаетесь? «Свое поле первым полей!»

— От твоих соплеменников? Не обижайся, Ули, — говорит, — но твои соплеменники — дикари, а за нами не одно тысячелетие цивилизации. И если в подобных случаях мы так похожи, это о многом говорит.

— О чем же? — спрашиваю.

— Видимо, существует такая характеристика — назовем ее степенью эгоизма цивилизации, которая определяет отношение цивилизации к миру. То, что она будет, и то, что дает ему.

— К миру? — спрашиваю. — А что вы под тем разумеете? Пещеры ваши?

— Я понимаю под этим планету, на которой мы живем, со всей совокупностью присущих ей явлений.

— А что, — говорю, — для вас планета? Ума не приложу, как за тыщи-то лет носа не высунуть, не глянуть, что там, наверху, деется!

— Это и есть одно из проявлений эгоизма нашей цивилизации. Сосредоточенность на себе, на своих сиюминутных нуждах. А отсюда соответствующая система ценностей, когда эти интересы и эти нужды оказываются превыше всего.

— Погоди, — отвечаю, — что-то не то говоришь! Вы же вроде народ не злой, я же чуял, каково было вашим ученым о нашей судьбе слушать! Понял даже так, что и прочие о том волнуются.

— Да, — говорит. — Пока это не требует от нас каких-то конкретных жертв. Координаторы, — говорит, — это всего лишь носители самых стабильных, самых укоренившихся понятий. Они всегда правы, потому что их реакция неизменно совпадает с реакцией большинства. Если они требовали доказательств, исчерпывающих всякие возражения, то это потому, что скоро таких доказательств потребовало бы все общество. Да, мы незлой народ, Ули. Мы способны понять чужую беду и даже помочь, если это не угрожает нашему обычному образу жизни, нашим благам и нашим привычкам. Мы способны к добрым чувствам, но не способны забыть, что мы — суть мира и цель мироздания. Все теряет цену перед этим: и судьбы планеты, и ваши страдания. Все очень просто, Ули, — говорит. — Среди нас нет никого, кто считал бы хорошим и нравственным отравлять поверхность планеты и уничтожать на ней все живое. Всякий скажет тебе, что это дурно, что это надо изменить. Но если ты потребуешь от них конкретных действий, они найдут уйму убедительных причин, почему именно сейчас, сегодня, это совершенно невозможно…

— Уже нашли, — говорю.

— Ты спокоен, Ули? — спрашивает. — Значит, ты уже принял решение?

— Давным-давно, — отвечаю.

— Хочешь уйти?

— А что тут сидеть? Толку-то здесь уже не будет.

— А где будет? — а сам, чую, встрепенулся.

— Наверху, — говорю. — Ты что думаешь, я и вправду утрусь? Может, еще и пожалеешь, что приучил меня всякое дело до конца долбить.

А он ласково так:

— Мне немногому пришлось учить тебя, Ули, главное в тебе было всегда. А тебе не будет трудно среди людей?

— Само-собой, — говорю. — Слыхивал я мальцом басни про то, как бывало, звери детенышей человеческих выкармливали. Кем, по-твоему, они вырастали?

— Не знаю, — отвечает, — зверями, очевидно.

— То и со мной. Я теперь, может, только наполовину человек, но без этой-то половины мне и вовсе конец. Мой, — говорю, — мне мир нужен, чтобы жить. Я тебе, Наставник, так скажу: хочу, чтоб у меня все людское было. Дом свой, жена, дети. А вот от отравы вашей подыхать не хочу.

— Ну, а что ты можешь сделать? — спрашивает.

— А что надо, то и смогу. Сами не хотите добрыми быть — так заставим! Обрадовались, — говорю, — что Контакт не получился? Ничего! Будет вам Контакт, ни в какой пещере не спрячетесь! Я, — говорю, — сперва людей найду, вот таких, как сам, долгоживущих, чтоб дети учиться успевали. А там уж, как хотел, так и сделаю: никто небось торопить не станет. Сам их полюблю и себя полюбить заставлю, своим стану, кровным, чтоб и позабыли, что пришлый я. А чему здесь научился — так оно пригодится, я с этим много добра людям сделаю, чтоб меня любили-почитали.

— Ну и что? — спрашивает. — Чем это поможет?

— А то, — говорю, — что правды-то я им не скажу, не стану на вас напускать. Они за братьев вас почитать будут, сами в Колодцы полезут, с родней свидеться! Тут уж вы никуда не денетесь, эти самые ваши этические нормы не дадут, потому что все на глазах, негде от правды спрятаться. Что, — спрашиваю, — худой план?

Помолчал он, подумал.

— Не знаю, Ули, — говорит, — может быть, ты и прав. Если нам навяжут Контакт, мы, действительно, никуда не денемся. Я вот впервые задумался о другом.

— О чем? — спрашиваю.

— Будете ли вы сами к нам добры?

— Когда?

— Когда-нибудь, когда сравняетесь с нами.

К ВОПРОСУ О ФЕНОМЕНЕ ДВОЙНИКОВ

Секретно

Индекс: ИВК

Шифр: НБО41238

Тема: Феномен двойников.

Сообщения по теме: Документ N1

Примечание: копия снята до вручения адресату.

Рафла-2, Нгандар кислородный ярус

Генри О.Стирнеру

Дорогой Генри!

Простите, что запросто, но ведь вы, можно сказать, у меня на глазах выросли. Восемь лет я летал с Полем Стирнером, и глядел, как меняется ваша карточка у него в каюте. Так вы до двадцати лет доросли, таким для меня и остались. Не сердитесь за многословие, старики — народ болтливый, а я на три года старше Пола. Имя мое, думаю, теперь вам известно. Александр Хейли, Алек Хейли, системщик с «Каролины», и был я с вашим отцом до самого последнего дня. Почему раньше не написал? Если честно, так и не стал бы писать, не узнай ненароком, что вы прилетели на Старый Амбалор. И — не выдержал. Я ведь знаю, что вы значили для Пола, не могу, чтобы для вас его имя осталось замаранным.

Сразу вам скажу, молодой человек, писать я не мастер. Кроме отчетов сроду ничего не писал, да и от того отвык за двадцать лет, но все, что пишу — чистая правда. Будь здесь нотариус, пошел бы и заверил: я, Алек Хейли, землянин, в здравом уме и полной памяти, единственный уцелевший из экипажа «Каролины», излагаю вам истинную историю этого дела.

Наша «Каролина» была посудина не из последних. Тяжелый грузовик типа Е, дальник. Вы у стариков спросите, они вам объяснят, что к чему. Знаете, последний корабль — как последняя любовь. Первый вспоминаешь с улыбкой, последний — со слезами. Всех нас не радость привела на «Каролину», а все-таки я ее и теперь вспоминаю, как бессильный любовник: всю, до последней переборочки, до последнего кристаллика в схемах. На ощупь ее помню — до дрожи в руках, до комка в горле. Ну да это так, старческая слезливость, а одно верно: и корабль, и капитан — что надо. Дело ведь не в том, что я Полу всем обязан — он меня в самую черную мою минуту в кабаке, извините, подобрал и опять человеком сделал — а просто так оно и было.

И что он в Колониальный флот пошел — так это не вина его, а беда. Деться было некуда, вот и пошел. А почему — это вы у матери спросите, если Марион Стирнер еще жива, кому и знать, как не ей, а я, извините, промолчу.

Ну вот, а теперь я начну, наконец. В**** году «Каролину» откомандировали в распоряжение Федерации Амбалор. До этого мы ходили с грузами на Логор и Ксантос, нормальная работа — и на тебе, такой поворот. Было бы нам куда уходить, все бы ушли, а так только штурман дверью хлопнул — мог себе позволить, всего тридцать пять лет.

Экипаж у нас давно сросся: кэп, я, Джо Ньюмен — генераторщик и Перри Гальдер — трюмач. Всем много за сорок, а Перри вдобавок с Манара, чистое дитя природы — ничего не знает, зато все умеет, а культуры — только, что виски от джейла отличит.

А штурмана у нас не держались — вот и Льюк ушел. Мы даже обрадовались на минутку. Сразу решили: рейс дальний, без штурмана нельзя. Потянем время, авось что-то переменится. Только начальство на это не клюнуло — сразу отвечает, что штурман будет. Кандидатура — пальчики оближешь: мальчишка-стажер с вылетом по третьему классу, меньше, чем ничего, если вам интересно. Переглянулись и решили, что он у нас не задержится.

Ладно, появляется. Штурман-стажер Джек Корн. Двадцать три года, глаза нараспашку, рот до ушей. Хотите точнее? Возьмите вашу карточку, где вам двадцать лет, только волосы темнее. Так и остался он у нас. Думайте как хотите, а только Пол каждого из нас в свое время из дерьма вытащил, так что его слово на «Каролине» все решало.

Ну ладно, штурмана получили, отговариваться нечем, загрузились и пошли.

Тут опять надо кое-что объяснить — не от болтливости, просто не поймете иначе. Это ведь теперь корабли ходят напрямик: взламывают пространство где угодно и об энергии не думают. Мы же каждый мегаэрг считали, просачивались в местах гравиодеформаций. Теперь кораблевождение — работа, тогда это было искусство, творчество. Прикинг-ходы редко ведут куда надо, а если попал в систему «черная-белая», так и выскочишь прямиком в центр звезды. Тут кроме расчетов еще чутье нужно было, талант, и у Пола этого хватало, можете поверить. Я до «Каролины» шестнадцать лет на дальних ходил, знаю, что говорю.

Путь до Амбалора Пол рассчитывал сам. Три прокола, первый выход возле одной звезды. Ни типа, ни номера указывать не стану, и вы время зря не тратьте: к созвездию Треугольника она никак не относится. У Пола была своя система — картина пространственных сот, так сказать, — он ее двадцать лет составлял по графикам пространственных деформаций. Тут свой расчет: еще когда мы прокачивали прикинг-ходы, Пол обмолвился, что по его картинке у этой звезды есть планетная система. А по инструкции в таком случае положено сделать предварительный осмотр, а если найдется перспективная планета — пробную высадку. Ну, а там — чем черт не шутит! — велят разведать, а Амбалор побоку.

К звезде мы вышли удачно — в поле деформации юпитероподобной планеты. Почему и как — вопросы технические, вам вряд ли интересно, просто выход был оптимальный. Подробности о системе ни к чему, а планета перспективная там была. Масса 0,8 земной, атмосфера, энергетический баланс очень приличный. Правда, атмосфера эта… Чуть не все химические элементы, даже те, которых там и быть не может — зато кислорода 18 %.

Должен сказать, Полу эта планета сразу не понравилась. Сутки болтался на орбите, прежде чем сесть. Чутье, молодой человек! Этого не купишь — от Бога.

Сели. Первая неприятность: видимость ноль. Туман, как сироп, локаторы не берут. Ну, удивляться не приходиться, о составе атмосферы я говорил. Мы и не удивлялись, разве что Полу. Он даже ходовые генераторы выключить не позволил, оставил на холостом, значит, Джо Ньюмену куковать на борту. Так что разведчиков недолго искать: капитану не положено, остаются трое. Я — в любом случае: вездеход — мое хозяйство, а вторым Перри или Корн. Лучше бы Перри, но он этих планет видал-перевидал, а для Корна она была первая, прямо чуть хвостом не вилял, в глаза заглядывал, мы и размякли, старые дураки. Знаете, как бывает? Вроде и нет вины, а на всю жизнь виноват, и ничего тут не поделаешь.

Я сразу в ангар ушел. Раз Полу не по себе, тоже решил провериться. Еще не кончил прогон, и вдруг по селектору — крик:

— Корн, назад! Хейли, отбой выхода!

Так что этого сам я не видел, зато с Полом и Перри не раз потом толковал, можно сказать, представляю.

Покуда я возился, парень совсем измаялся. Ходил и вздыхал, пока Пол не разрешил ему выйти. Тоже по инструкции: кто-то должен встречать вездеход снаружи. Джек вышел из наружного тамбура, помахал рукой, сделал шаг и почти исчез в тумане. Только смутное такое пятно. Пол подумал было, что его надо вернуть — и тут их стало двое.

Два одинаковых пятна в тумане.

Перри этот момент не засек. Он услыхал два одинаковых голоса, они одновременно вскрикнули «Кто здесь?» — и тоже кинулся к экрану.

— Корн, назад! — рявкнул Пол, и обе фигуры бросились к люку.

Когда я влетел в рубку, Джек еще не являлся. Перри сидел белый, а Пол был спокоен… как в самых скверных передрягах.

— Что с парнем? — ору с порога.

— Узнаем, — отвечает Пол сквозь зубы. — Корн, хватит возиться! Немедленно в рубку!

Мы долго ждали, минуты три, а потом дверь открылась, и вошли два Корна. Хмурые такие, взъерошенные, словно тузили друг друга в скафандровой. У меня ноги отнялись — нащупал кресло и сел, Перри трясло, как в лихорадке, только Пол был ничего.

— Ну, Корн, — спрашивает сурово, — что это значит?

Те в один голос:

— Не знаю! Ох… — тут они замолчали, глянули друг на друга и стали бледнеть. Знаете, это и было всего страшней: одинаково побледнели и в глазах одинаковый страх. Пол говорит:

— Так. Один из вас, я полагаю, мой штурмах…

— Я! — взвыли оба. Пол только головой мотнул.

— Один, я сказал. Сейчас мы взлетим, и тому, кто не Корн, стоит оставить корабль. Обещаю: он уйдет… спокойно.

Те опять в один голос:

— Капитан! Это не я! Это он! — и опять давай таращиться друг на друга.

— Зачем это вам? — спрашивает Пол устало. — Не будет вам здесь хорошо. Честное слово, не стоят люди таких жертв. — Глядит на парней, а те, похоже, вот-вот разревутся.

— Ладно, — опять устало говорит Пол, — все по местам. Взлет через пять минут.

Мы взлетели, но сразу не ушли: встали на гелиоцентрическую и медленно дрейфовали к звезде, чтобы войти в зону на минимальной скорости. Скверно у нас было. Знаете, стыдно признаться, но все потихоньку думали: лучше б погиб. Тоже бы себя ругали, но это ведь такое дело: Космос. А тут… Чужой в корабле, понимаете? Всегда ведь думается самое страшное: чужой, враг.

И не отличишь. Оба одинаковые и мучаются оба одинаково. Мы в это не сразу поверили, а когда уверились, еще страшней стало: действительно не знают, кто из них. Обоим известно все, что на борту было, оба на любой вопрос одними словами отвечают. Сами понимаете, мы их хорошо помучили, даже в диагностер укладывали — полная тождественность!

И вот что удивительно: пока мы сами мучились и их мучили, подружились парни. Я это первый усек: мы по работе больше всех связаны — его засыпка, мои жернова. Вхожу в штурманский отсек, а они сидят рядком и работают. Молча так, согласно. Один руку протянул, другой в эту руку таблицы сунул — между прочим, не поднимая глаз.

Гляжу и чувствую, как страх меня отпускает. Логики в этом, конечно, нет, просто чувство такое: они уже друг другу нужны. Что-то между ними есть, чего мне не понять. А когда глянули и в один голос сказали: «Алек? Вот здорово! Посмотрите, мы тут второй этап прикинули!» — я только засмеялся и рукой махнул.

Словом, ко второму прикингу мы уже все смирились. Черт с ним, — оба наши, а что чужой глаз, так на корабле поневоле всякий свят. Помню я один вечерок — кстати, это Пол придумал, он к случаю умел пошутить. Собрались мы, четверо, у него в каюте; Пол подмигнул мне и вызывает Джека Корна.

Прибежали, конечно, оба. Пол спрашивает сердито:

— Сколько мне терпеть кавардак в личном составе? Алек, дайте журнал!

Подаю корабельный журнал, а там шестая строчка — никто и не скажет, что не с жетона отбита: «Джек Джеф Корн, штурман-стажер».

— Ну, — спрашивает их Пол, — кто из вас Джек?

Те молчат, никак не врубятся.

Пол — вроде даже с отвращением:

— Вы и в этом разобраться не можете? Перри, выяснить!

Перри подходит, сует одному под нос свои кулачищи: в какой, мол, руке? Тот хлопнул, не глядя. Перри распечатывает свой кулак, достает бумажку и читает чуть не по слогам:

— Джек Корн… Кэп! Оказывается, это Джек.

— Очень рад! — говорит Пол. — Завтра же пришить на форму опознавательные знаки. И запомните: если я зову Джека, это значит, что Джеф мне не нужен.

Что, Генри, считаете нас дурачками? Зря. Не скажу о Перри, а мы все понимали, что к чему. Я вам, на всякий случай, один разговор приведу. Это когда мы с Полом журнал портили. Я и спрашиваю: неужели он думает, что сойдет? Ну месяц, ну полгода, но все равно ведь выплывет.

— Полгода? — говорит Пол. — Боюсь, нам не стоит об этом тревожиться.

— Считаете, что он опасен? — спрашиваю.

— Если б я знал, Алек! Нет, — говорит, он наверняка не опасен, опасна ситуация.

— А если никакого наблюдателя? Например, наш Джек в роли матрицы.

Пол поглядел так грустно, усмехнулся:

— Вам хочется в это верить, Алек? А сумеете?

— Нет, — отвечаю, — не сумею.

— И я не сумею, — говорит. — Слишком точная тест-ситуация. Смотрите, Алек, если отбросить наш инстинктивный страх перед двойником, как более точно и чисто выявить реакцию на новое? Будь это незнакомый объект, он мог бы невольно спровоцировать на нетипичные действия. А раз абсолютные двойники, значит, не просто реакция в чистом виде, но и реакция удвоенная.

— Значит, — спрашиваю, — мы нечаянно выдержали проверку?

— Вот именно. Будь это вы или я…

— Сожгли бы себя из бластеров.

— Перри…

— Набил бы себе морду.

— Джо…

— Грохнулся бы в обморок.

— Вот видите, Алек! А раз мы выдержали первую проверку, они или оно захотело узнать нас поближе.

— Думаете, у него есть связь с… с этим местом?

— Наверняка. Иначе зачем бы ему такое полное неведение? Оно должно быть человеком, Алек, понимаете?

— Пол, — спрашиваю, — а вы понимаете, что второй проверки нам не выдержать? Не забыли, куда летим?

— Ничего, Алек, — отвечает. — Давайте хоть мы будем честны.

Вам уже надоело, Генри? Не поймете, к чему? Или уже догадались? Знаете, расхотелось мне как-то писать — и больно, и обидно. Черт знает, какая дикая несправедливость, что они ушли без меня, что я в конце жизни остался один. Ладно, начато — надо кончить, поехали дальше.

Словом, убрали мы с Полом всю информацию об этой системе, они втроем пересчитали этап, и мы добрались до места в один прокол — почти что в срок.

Старый Амбалор… Не знаю, как там теперь, а тогда было скверно: живешь под куполом, каждый день прививки, а еще консервы, землетрясения и сухой закон. А рядышком планета не хуже Земли, с зеленой травкой и совместимыми белками — Новый Амбалор. Правда, со своими гуманоидами.

Может, я вам великих тайн не открою, но все мы знали, что этим парням недолго свою травку топтать. Неохота расписывать, только боюсь, что за двадцать лет все переврали: где подклеили, где заштопали, а где и фиговым листком прикрыли. Ну, постараюсь покороче.

Понимаете, очень уж большая редкость, чтобы в одной системе было сразу две планеты, годные для колонизации. Одна рудная, а другая комфортная, способная ее прокормить. Так и задумано было, надо полагать. Не первый случай и не последний. Заселили Старый Амбалор. Сначала просто Амбалор, Старым его назвали, когда на второй планете у какого-то вождя клок земли выторговали. Построили там поселочек и назвали его громко: Новый Амбалор. А тут уж, не мешкая, переименовали колонию в Федерацию Амбалор. Федерацию двух планет, понимаете? Сразу же, конечно, начались стычки. Само собой, Федерация обратилась за помощью в Управление колоний. А те скоренько отозвались: направили Федерации два транспортника: «Каролину» и «Вайоминг».

Корабли одного возраста, даже одной серии, но «Каролина» всегда была в добрых руках, можно сказать, бабенка в соку, ей летать и летать, а «Вайоминг» — просто летающий лом. На месяц раньше вышел, на неделю позже пришел, дошлепал до Амбалора и стал на ремонт.

Тут и выяснилось, что то ли Федерация не так просила, то ли Управление не так поняло. Им для десанта были нужны транспорты, а «Каролина» больше двадцати человек не берет: грузоподъемность 200 тысяч, да трюма грузовые, их под людей никак не переделаешь. Так что разгрузились, взяли сколько влезло, и поплелись на Новый Амбалор — в самую кашу.

А там война в разгаре, чуть не перестреляли нас, когда увидели сколько народу привезли. Хотели даже экипаж располовинить. Ну, Перри мы отстояли, а ребят не смогли. Правда, тут и их вина была — сами по молодости и по глупости в драку лезли.

Так мы и мотались месяц. Почти без передышки: загрузились — ушли, разгрузились — ушли. Ребят, конечно, не видели, так, слухи доходили, что они в джунглях, в штурмовом отряде. Мы с Полом об этом даже как-то и не говорили. Глянем друг на друга и глаза отведем.

Ладно, помотались, самое время чему-то разладится. За Джо, конечно, дело не стало — он в своей работе артист. Потеря синхронности в генераторах, еле плюхнулись на Новый Амбалор. Неполадка серьезная, и мы не при чем — генераторы на такой режим не рассчитаны.

Мы с Полом места себе не находили, все ждали, когда Он придет. Оба пришли. Посмуглевшие такие, в пятнистых комбинезонах. Бластеры под рукой, пистолетные кобуры не застегнуты.

Сначала ничего. Посидели хорошо, Перри бутылочку добыл из своих запасов. Потолковали о том-другом, потом Джо работать пошел. Я было с ним, а тут один из ребят (они, черти, опять нашивки опознавательные посрывали) меня останавливает:

— Погоди, Алек, — говорит, — пожалуйста.

Опять мы с Полом друг на друга глянули и головы повесили.

— Капитан, — спрашивает другой, — вы знаете, что здесь творится?

— Догадываюсь, — отвечает Пол.

— И вас это не удивляет?

— Нет. Все это не ново, Джек. Пять сотен лет назад мои предки истребили индейцев — ради их земли. Сто лет назад предки Перри истребили манарцев — ради их земли. Сегодня чьи-то предки истребляют амбалорцев — ради их земли.

— И вас это не возмущает?

— А кто я такой, чтобы возмущаться? Оружие, что на вас, привезли сюда мы. Вы, как штурман, подписывали грузовую декларацию. Вас это не возмутило?

Те переглянулись и опять уставились на Пола. И знаете, Генри, я прямо-таки шкурно обрадовался, что они не за меня взялись. Повзрослели мальчики, ощетинились. Сейчас, конечно, и из меня перья полетят, но пусть уж на минуту позже.

А они как угадали, повернулись ко мне и спрашивают (говорили-то они по очереди, а все равно выходило, будто вместе):

— А вы, Алек?

— Ребята, — говорю, — не за тех вы взялись. Мы из себя героев не корчим. Да, знали, куда идем. Сумели бы — не пошли, чтобы, значит, не соваться в эту грязь. Но грязь, птенчики мои, все равно бы замесили — есть кому.

— Но лишь бы не вы?

— У меня одна шкура, — говорю, — и та дырявая. Кому-нибудь я б за такое морду набил, а с целым человечеством драться — увольте!

Пол поглядел на меня и головой покачал:

— Бросьте, ребята. В чем вы нас упрекаете?

— Вас? Ни в чем. Но кто-то ведь виноват?

— Да, — говорит Пол. — Мы все. А тот, кто делает, и тот, кто молчит. Что вас, собственно, возмущает? То, что делается, или то, как?

Усмехнулись. Одинаковые такие угрюмые усмешки.

— Пожалуй, как.

— А я вам скажу: то, что происходит на Амбалоре, еще милосердно. На Терулене не воевали. Просто сломали образ жизни туземцев, дали им вымереть от пьянства, нищеты и наших болезней.

— Поэтому вы и сказали, что люди не стоят жертв?

Пол посмотрел на меня, будто помощи просил, но чем я мог ему помочь? Покачал головой и ответил:

— Наверное, я был не прав. Боюсь, люди еще заплатят за это… той же монетой.

Опять они усмехнулись.

— Это очень убедительно звучит, капитан. Особенно здесь. А вот когда посмотришь собственными глазами…

— Парни, — говорю, — а ну на пол деления назад! Вас что, уговаривали лезть в это дерьмо? Да я мозоли на языке набил…

— Хватит, Алек, — говорит Пол. — Нам легко быть благоразумными.

А меня уже понесло — от стыда больше:

— Своими глазами, говорите? А что, могу! Отпустите, кэп?

— Не делайте глупостей, Алек, — говорит Пол. — Опять попадете в историю.

— Да мы в ней по уши, — нам уже терять нечего!

Нового Амбалора вы не видели и не увидите, слава богу. Сборные домики, три локаторные башни, проволока под током и минные поля.

Ну, настроение, конечно, боевое — в поселке. Закатанные рукава, расстегнутые комбинезоны, друг друга по спинам хлопают. Мои парни среди этих домашних вояк бойцами смотрелись. Привели меня к старшему: мол, друг — приятель с «Каролины».

Тот — морда красная, лапы волосатые, бластер на брюхе — эдак снисходительно: стрелять мол умеете?

— Умею, — говорю. — Дай бог вам так уметь.

Стою: руки в карманы, глаза прищурил, ухмыляюсь краем рта — они, вояки колониальные, такую повадку любят.

Ну и всей проверки. Через час мы с парнями уже по лесу шагали. Природа… Ладно, она мне уже до чертиков надоела, эта природа. Как кончилась заминированная вырубка, сразу пошли джунгли. Под ногами грязь, по бокам стена. Вонь, мошкара, шорохи. Идешь — ушки на макушке, руки на бластере, а спина будто голая — все тянет обернутся.

— Алек, — спрашивает один, — а вы не боитесь?

— Чего бояться, птенчики? — отвечаю, — мы это уже изучали.

Свернули на боковую тропку, я только глянул… Вы уже поняли, наверное, биография у меня пестрая. Пришлось и повоевать — на Салинаре. Полгода в лесах, такие штуки сразу усекаю. Прежняя тропа естественная была, видно, еще туземцы ходили, наши только подправили слегка. А эту лучеметами прожгли. Судя по полосе захвата, ИСБ-12. Так что я знал уже чего ждать, не удивлялся, когда к пепелищу вышли.

Много я потом таких картинок видел и эту не забыл, только расписывать ее ни к чему. Ясно что врасплох напали, на безоружных. Наверное было мирное селенье, туземцы сами не дрались и беды не ждали. Где им знать, что раз пошло дело, так тут уж вина не обязательна. Это и я сквозь зубы понимаю, а нормальному человеку совсем не понять.

Гнусная была картинка, Генри! Трупы зверье уже прибрало, одни кости россыпью, а так, на глаз, человек двести полегло… больших и малых.

Гляжу на парней: жесткие стоят, угрюмые, а мне все равно хуже. Что их стыд против моего, если я знаю, кто это сейчас видит?

— Что, — спрашиваю, — и без вас не обошлось?

Кивнули.

— И дров наломали?

Усмехнулись, объясняют:

— Мир не без добрых людей, Алек. Командир штурмового отряда нас в карауле оставил. А потом… после бойни… еще и утешил — говорит: Вы, ребята, еще наивные. Думаете если кто похож на человека — значит, человек. А они, говорит, макаки, им верить нельзя. Если их не перебить нам здесь жизни не будет.

Слушаю, как они говорят — вроде бы спокойно, ленивенько даже, только зубы из-под верхней губы посверкивают — и на душе мороз. Я, Генри, такую ненависть знаю, она не враз завязывается, да потом уж не выкорчуешь ее ничем — ни местью, ни кровью, ни стыдом — как шрам внутри на всю жизнь.

— Ребята, — говорю, — тошно, конечно, а кое в чем он прав. Зря вы Дальний Космос земной меркой мерите — тут все другое.

— Что другое? Люди? Законы?

— Вот именно. На Земле все отмерено да расписано. А кому тесно, у кого шило в заднице — тех сюда выплеснуло, все здесь — и помои, и герои.

— А нас на помойку?

— Ребята, — прошу, — придержите себя! Тут не помойка — тут гадюшник. Дай нам бог выбраться отсюда! Вы мне это, — спрашиваю, — хотели показать? Видывал, парни. Еще и по хуже видывал. Только там люди были, там я знал, на какую сторону встать.

— А здесь макаки?

— Нет, — отвечаю, — тут просто выбора нет. Я еще Землю хочу повидать. У Пола на Земле сын, у Джо — старуха-мать, у Перри две семьи на Манаре — штук шесть детей, по-моему. А вас что, никто на Земле не ждет?

Сказал — и язык прикусил: ждут-то ждут, да только одного. Но они это, слава богу, мимо ушей пропустили. Стоят, глядят с тоской, один мне руку на плечо положил. Говорит:

— Алек, но ведь я тоже «макака»!

— Ты? — а у самого сердце екнуло.

— Я, он… кто нас различит? Какая разница, если мы сами не знаем?

Второй:

— Алек, а если наши соратнички узнают? Что они с нами сделают?

Первый тычет дулом в развалины:

— Это самое, а Алек?

— А ведь узнают в конце концов!

— Еще и за вас возьмутся!

— Алек, а если мне сейчас стрела в бок, я за кого умру? За этих, что меня убьют?

Вернулся я на «Каролину» через два дня. Насмотрелся. Мужики глянули шкодливо и разбрелись потихоньку, а Пол позвал к себе.

— Теперь уже скоро, — говорю. — Они еще зелененькие, но дозреют. Кое до чего уже дошли, дойдут и до остального.

Починились мы — и опять туда-сюда. Настроение как на похоронах. Даже Перри стал задумываться. Явиться вечерком сядет и смотрит. А то вдруг Салинар вспоминать. Как мы им под Аханом врезали, да как в Ласарском лесу из кольца прорывались. Открылась болячка. На Салинар ведь впервые поселенцы с Манара пришли. Уже и обжились, когда их планета такой вот компании понадобилась. Ну что мне было ему сказать?

— Держись, — говорю, — старик, скоро.

Сколько-то оно еще тянулось, а потом поломалось… сразу. На Старом еще Амбалоре перед вылетом зовет меня Пол.

— Алек, — спрашивает, — знаете, чем нас загрузили?

— Чем?

— Газовыми бомбами.

— Ну и что?

— Все, Алек. На этот раз бомбить нам самим.

— Вот так мы им надоели?

— Ну, «Вайоминг» починили, а мы — если грохнемся со своей начинкой, на сто миль ничего живого не будет.

— Такое интересное место?

Он на меня посмотрел и глаза отвел.

— Сегодня меня допрашивали. Джек пропал.

— Оба, что ли?

— А как иначе?

Не очень нам теперь, видно, доверяли, потому что надзирателей приставили. Бен и Ори. Я так до конца рейса не врубился, кто из них кто.

Здоровенные такие лбы, тупые, мордатые, и головы брили, как на Старом Амбалоре заведено. Обвешались оружием и тычутся по кораблю. Знаете, Генри, если бы нас нарочно хотели на бунт толкнуть, удачней бы не придумали! Мы же дальники, у нас божьи коровки не засиживаются, мигом их каботаж выносит. Ну, я все-таки держался пока. Решил до самой последней минуточки дотянуть. Не со страху — просто ничего еще не сообразил: ни как парней вытаскивать, ни как самим вылезать. Только знаете, как бывает, когда все решено? Повод пустячный, расскажи — засмеют. Собрались в рубку уже на подлете, сами понимаете, потом не поговоришь: тяжелый грузовик — не каботажная лоханка, запаришься на нем в планетарном режиме. И те два бугая конечно приперлись.

А у нас в рубке без них тесно. Перри возьми и встань кому-то на ногу! Смешно, да? А дальше, как в фильме: тот — кто уж он там был, Бен или Ори — вмазал Перри в стенку. А Перри — не цветик полевой, у него кулачище — в обе руки не взять, я и моргнуть не успел, как тот тип на полу валялся, а второй уже пистолет выдергивал.

Ну, думать тут нечего, я и не думал — дал ногой под пузо, он и сложился. Пол кричит:

— Перри, Алек, отставить! Вы что, с ума сошли?

— Ага, — говорю. А сам Перри киваю, чтоб кончал своего. Нельзя уже было по-другому. Может, без них мы бы и выкрутились, кто знает? Пол ведь не от трусости на этот подлый рейс согласился, наверняка что-то на уме держал. Только уж слишком быстро все понеслось, слишком скоро кончилось, так мы с ним и не успели поговорить.

В одном я ни минуты не сомневался: Пол честно хотел спасти и нас, и парней. А еще точней: ребят и нас. Если б до выбора дошло, нас и спрашивать не надо: сколько смогли, пожили, сколько успели, отлетали. Умирать, конечно, всегда рано, но настоящий дальник со смертью на «ты» — она нас не обходит, и мы от нее не шарахаемся. Особенно, когда пора по счетам платить.

Ладно, поняли вы это — хорошо, а нет — объяснять ни к чему. Одно скажу: в тот день, напоследок, как никогда я почувствовал, что Пол — это сила, капитан от бога. Сам-то я скис — мало радости убивать и с трупами возиться. И растерялся: сразу все отрезано. Гляжу на Пола, а он хоть бы выругался. Покачал головой — и только.

— Что делать? — спрашиваю.

А он спокойно, равнодушно даже:

— Садиться. Познакомимся с нашим объектом.

— А Джек?

— Ну если корабль не пожалели, там должна быть, по крайней мере столица.

— Думаете, такая диковина… перебежчик?

— Надеюсь. Джек — мальчик любознательный, он захочет сначала разобраться, что такое туземцы.

И мы сели. Что за посадка, думаю, даже вы поймете. Шуточки: тяжелый грузовик прямо на травку! На Новый Амбалор мы по трем маякам наводились, и то риск считался. А тут?.. Сели. С трех сторон лес, с одной горы, а посредине холмистая такая равнина, еле нашли местечко свои тысячи тонн примостить. Отдышались и загрустили: что делать?

А Пол и тут не дрогнул.

— Ждать, — говорит.

— Чего ждать? — спрашиваю. — В новом Амбалоре наверняка засекли, куда мы делись.

А он спокойно так:

— Наверняка. Давайте-ка зонд, Алек. Инфрадиапазон… ну, и частота полевых раций… сами прикиньте.

Пол и тут оказался прав. Джек пришел. Один — второго, как я понял, заложником оставили.

Дозрел мальчик. Куда и девалось щенячье — начисто выгорело. Поздоровался, будто вчера виделись — и к Полу: как да что, да чего мы здесь.

— Почему вы один? — спрашивает Пол.

— Об этом потом, капитан, — равнодушно этак: — Извините, но мне надо разобраться. Туземцы скверно настроены… могут быть неприятности, понимаете?

Мы с Полом переглянулись, и он коротко объяснил что и как.

— Интересно, — говорит Джек, — газовые бомбы? Но это ведь значит рисковать кораблем. Я правильно понимаю?

— Правильно, — отвечает Пол. — Риск не очень большой. Нам уже не верят, а если удастся списать на туземцев, можно рассчитывать на карательный корпус.

— А если не удастся?

— Удастся, — говорю. — Давай, парень, выкладывай свою историю. Нам ведь тоже охота разобраться.

Вздохнул он, усмехнулся невесело:

— А вы уже давно разобрались. На Безымянной. Зря вы это сделали, капитан. Надо было нас обоих… сразу.

— И подлецами жить? — спрашиваю? — Дешево нас ценишь!

— Не сердись, Алек. Мы тоже не смогли… подлецами. Если уж знаешь, что ты такое…

— Вы? — спрашивает Пол.

— Я или он. Проще думать, что я. И мне, и ему.

— Ну, и что же вы такое?

— Шпион, надо полагать. Соглядатай. Может даже и связь есть… знаю. Наверняка есть. Иначе тот я… который не настоящий… знал бы, что он такое.

— А если он знает?

— Нет, я бы почувствовал. Разница, понимаете? А нам даже говорить не надо — все мысли одинаковые.

— А если все не так, Джек? Мало ли в Космосе необъяснимого?

— Не надо утешать, капитан. Случайно можно погибнуть. А воспоминания случайно не дублируются. У нас же все общее — с первой минуты. Это Разум… скорей даже, Сверхразум — не нашему чета. А что мы ему показали? Вы же об этом говорили, что люди заплатят… той же монетой?

Пол не ответил, так Джек за меня взялся:

— А вы что скажете, Алек?

— Ничего. Что не покажи — везде срам. Скотство.

— Не верю, — говорит. — Есть же Земля!

— А что Земля? Только что поверху дерьмо не плавает.

— Значит, все дерьмо? И вы четверо — тоже?

— Да уж не без того.

— Врете! Если уж вы дерьмо, тогда прочих надо просто перебить… без разговоров. Нет, Алек, понимаю, куда клоните, только я не согласен. Люди стоят жертв. Что, не так?

— Может и так, — говорю, — только не люблю, когда высоко забирают. Ты давай, рассказывай.

Они уже давно задумали перебежать. Сразу же как дошло, у них ведь и выбора не было: все отрезано — и впереди и позади. За туземцами хоть правда: их право защищать свою землю и свою жизнь — а что за нами? Тут только и остается, что самому человеком быть, сдохнуть — а не разменяться.

Но и им, конечно, по-глупому умирать не хотелось, тем более понаслушались, как туземцы над пленными измываются (ну, тут их грех винить: поселенцы немало на это трудов положили).

Ладно, кто ждет — тот дождется. Пришло предупреждение, что туземцы уже в нескольких стычках пытаются взять пленных, парни и решились. Приключений, наверное, хватило, но Джек с этой историей в три слова расправился: ушли, нашли, объяснились. Нам тогда другое было важней: что за местечко нас бомбить послали. Услышали нас кипятком обдало!

Нозл — так оно зовется — главное святилище племенного союза бархов. И тут как раз собрался совет племен, самая головка, можно сказать. Был резон нашим землячкам это гнездо разбомбить! Все вожди и великие колдуны края! Правда, еще полон лес беженцев. Тысяч десять, по словам Джека. Старики, женщины, дети. Кто от резни уцелел, к кому резня впритык подкатилась, а еще сотни больных и отравленных из тех деревень, что наши сверху всякой дрянью посыпали. Сбежались, дурачье, под крылышко своим богам.

— Хороши бы мы были!

Не знаю, поймете ли, а меня прямо затрясло: что же эти подонки с нами делают? А Пол? Я-то хоть один, как перст, а у него вы были — как бы он вам в глаза глянул? Нет, Генри, мы не слюнтяи, но такое…

Что-то никак я до дела не дойду. Болит, да и хочется все-таки, чтобы вы поняли. Обиды — обидами, случайности — случайностями, а только был один-единственный путь, и мы еще на Безымянной на него вступили.

Ладно, пока все переговорили, добрались-таки до нас друзья-амбалорцы. Видно, заранее в путь двинулись, чтобы, значит, доделать, что после нас останется. Ну, зонд наверху, выручил, голубчик. Сперва переговоры их поймал, а потом и машины засек — по тепловому излучению.

Мы с Перри сразу за бластеры — те, что от горилл остались. Корабельные излучатели — штука неслабая, да местность ни к черту. Полным-полно мертвых зон, а этих идиотов только подпусти к кораблю.

Джек тоже к нам, а Пол говорит:

— А второй излучатель? Кто-то должен остаться.

— А Джо? — спрашиваю.

— Пойдет к генераторам. Если они доберутся до корабля, мы взлетим.

Опять нечего возразить. Груз-то при нас, а яд при нем. Если взорвут… Да и какой из Джо вояка?

Никогда не забуду, как Пол на меня поглядел. Он меня остаться просил, в первый раз не я его — он меня. Только тут уже ничего нельзя было переиграть. Перри не остановишь, а я его одного не отпущу.

Что вам сказать про этот бой? Если сами дрались — и так ясно, а если нет — говорить ни к чему. Только одна была светлая минутка: когда бежали мы с Перри от корабля, а навстречу, из лесу, Он. Джек. Не подбежал — налетел; рот до ушей, обнял меня, Перри, и кинулись мы в разные стороны — каждый в свое укрытие.

Начал Пол. Нащупал локатором вездеход прямо в лесу и дал по нему излучателем. Бахнуло, дым полез сквозь деревья. А эти подонки не струсили! Что-что, а трусами они не были. Только дураками. Вездеходы против корабельной брони, лучеметы — против излучателя, а они еще что-то пытались. Пол успел поджечь коробок пять, пока до них наконец дошло, что делать.

И настала наша очередь. Там было два таких паршивых холма, и лощинка между ними выводила прямо к кораблю. Мы хорошо сели: ребята на флангах, а я просто на макушке, в корявых зарослях. Чтобы нас обойти, им пришлось бы выйти из мертвой зоны, а там бы их уже Пол достал.

И мы встретили их, Генри! Перри с первой очереди снял двоих, а еще трое кинулись в кусты — как раз под луч к Корну.

Нет, Генри, мы их не жалели — как и они не пожалели бы нас. И дрались мы не за эту планету, не за свою жизнь — за право не стыдиться того, что мы люди.

Я долго не стрелял — все выжидал свою минуту. Ребята прижали их с флангов, и они в лощину — прямо мне на мушку, но я мог бить только наверняка. Проклятые заросли были совсем сухие — как раз на один выстрел. Так и получилось: сначала я крепко накрыл их в лощине, а потом кусты загорелись, и мне пришлось улепетывать под крылышко к Джеку.

Мы стреляли, меняли позицию, опять стреляли, иногда Пол для острастки давал излучателем поверх наших голов, и времени словно совсем не было — одна проклятая, пропахшая дымом бесконечная минута.

Холмы уже были в огне, и у нас не осталось места для маневра. Только длинная россыпь валунов, где мы хоть вкось простреливали эту лощину. Бой уравнивался; они залегли, попрятались в выбоинах, и дым скрывал их не хуже, чем нас. Я понимал, да и ребята тоже — теперь недолго. Нас зажимали все туже, и когда накроют…

Я подобрался к Джеку. Ободрить? Попрощаться? Не знаю. Просто была передышка, и я к нему подполз.

Он повернул закопченное лицо — все мы были, как трубочисты, — улыбнулся… растерянно? Нет, не так. Странная была улыбка: радостная и испуганная.

— Ты чего?

Он глянул, словно не сразу узнал, схватил за руку.

— Вспомнил! Это я! Я, понимаете?

— Что ты? — я даже разозлился, до того у меня все вылетело из головы. — Спятил?

— Алек? — он держал меня за руку, и в глазах у него было что-то такое…

— Вы сможете? Я знаю, что делать! Это надо вдвоем… я и он, понимаете?

— Что? — опять тупо спросил я.

— Алек, вы продержитесь? Полчасика… клянусь!

Я кивнул — все так же тупо. Ни черта я не понял, только внутри что-то шевельнулось. Или нет? Не помню. Последние минуточки утекали, я уже чуял это нутром. А бой еще шел, опять что-то завозилось в дыму, и я схватился за бластер.

Когда я сумел оглянуться, Джек исчез. А бой разгорался, кончилась моя передышка, и я уже не мог глянуть, как он там, дополз до «Каролины» или нет. Сжималось кольцо, затягивало нас все туже, и если я о ком и думал — так только о Перри.

Он выбрал хорошую ямку — это он умел, но я видел, что к нему уже пристрелялись. Ему давно было пора менять место, но он, похоже, вошел в азарт и обо всем забыл. Я хотел было пробиться, но между нами торчал голый гребень, я бы на нем смотрелся, как муха на тарелке.

Почему я не плюнул и не рискнул? До сих пор себе простить не могу. Нет, не от трусости. Слишком это крепко сидело во мне: нельзя умирать без толку. Это как дезертирство: сдохнуть и не сделать того, что должен. Я не пошел. Крикнул Перри, чтоб он менял позицию, но он то ли не услыхал, то ли не захотел услышать.

Да нет, конечно, просто не захотел. Отводил душу. Что ему была эта Земля и это человечество? Он расплачивался за Салинар, за горечь нашего поражения, за загубленную надежду своей нищей планеты начать все сначала в новом, еще не испоганенном мире. Он тоже знал, как мало нам осталось, и не хотел даже на один выстрел обокрасть свой последний час.

И его накрыли. Я видел, как он взметнулся живым факелом и рухнул на камни. И я видел, как его добили.

И я не побежал к нему. Я только переполз в другую щель и перевел затвор на одиночные выстрелы.

Сколько я дрался один? Не знаю. Не до времени было. Сухая шершавая боль стояла внутри, и я только хотел убить еще хоть сколько-то прежде, чем убьют меня.

Не знаю, что заставило меня оглянуться. Не было ни звука — за это я вам поручусь, я и в предсмертном бреду распознал бы рев стартовых генераторов. Не было ни звука — и «Каролины» тоже не было.

Исчезла. Растаяла без следа.

Это было так страшно, что я забыл о врагах. Так страшно, что я вскочил на ноги, чтобы бежать туда, где уже нет корабля.

И тут меня достали. Боль была дикая, но катаясь по земле, чтобы сбить с себя пламя, я выл и рычал не от боли — от невыносимого ужаса потери.

Как я выжил? Туземцы помогли. У этих парней свои понятия о чести. Пока мы дрались — это был наш бой. А вот когда нас уложили, они ударили в спину поселенцам, да так удачно, что перебили всех за один заход. Они же меня и выходили. Трое старух сидели надо мной, жевали какие-то листья и клали на горелое мясо. В земной клинике я провалялся бы год, старухи починили меня за месяц.

Собственно, дальше вы сами все знаете. Силовое поле запеленало планету и отрезало нас от всех. И, конечно, знаете, сколько амбалорцы и армада Управления колоний долбили эту скорлупу, чтоб до нас добраться.

Я-то все узнал гораздо позже — от пленных. Можете плеваться, но я, как встал на ноги, сразу вместе с бархами пошел воевать. Выхода не было, потому что эти сволочи совсем озверели. Идиоты! Несколько сотен против целой планеты, а они продолжали убивать только от злости, что не смогли уничтожить нас. В конце концов мы загнали их в поселок за проволочные заграждения и минные поля — грызться между собой.

Шесть лет назад — тогда я еще мог далеко ходить, — наведались мы туда с сотней ребят. Там уже никого не было. Черт знает, от чего они вымерли, только я их не жалею. Им повезло.

Вот и все, Генри. Я ничего не знаю о судьбе «Каролины» и о вашем отце. Знаю одно: «Каролина» не взлетала. Я не мог пропустить взлет, а Пол не мог бы — слышите? никогда! — так по-подлому бросить нас с Перри. Исчезновение «Каролины» и защитное поле вокруг планеты — звенья одной цепи, и это сделал он (или оно? Черт знает, как его называть — то, что мы вывезли с Безымянной?). Погибли мои товарищи или существуют… но как? Все только домыслы, и я знаю об этом не больше вас. Смерть или бессмертие, но, уверен, они на это пошли, как мы с Перри на тот безнадежный бой. И если я в чем уверен — так это в том, что мы, пятеро, заставили грозное нечто уважать людей и может — кто знает? — пощадить человечество.

Последний ответ на последний из незаданных вопросов: откуда я знаю, что творится вне моей планеты, и как к вам попало мое письмо? Извините, не отвечу. Собственно, что я о вас знаю? Да и письмо может попасть не в те руки — в местах цивилизованных такое случается. Так, что простите и прощайте навсегда.

Друг вашего отца Алек Хейли.

Документ N2.

Данные о зондировании силового поля планеты Новый Амбалор. Приложение: 4 листа. Примечание: без изменений.

Документ N3.

Данные о зондировании силового поля планет Нолахор, Честер, Глория и Латебра. Приложение: 15 листов. Примечание: без изменений.

Дополнительные сведения:

Данные о появлении на планете Латебра непосредственно перед закукливанием двойников (феномен раздвоения Артура Хейли, б/инж., корабль «Арчер») считать подтвержденными.

Данные о появлении двойников на планете Земля пока не подтверждены. Расследование ведется.

ПОБЕГ

Было просто утро перед просто днем. Опять он увидел разводы на стенах, два шкафа, четыре сейфа, столы пустые и столы с бумагами, знакомые лица и знакомые вещи, кивнул без улыбки и сел на место.

На столе уже лежала тощая папка. Без надписи. Хэлан Ктар поглядел на нее с отвращением, чуть помедлил — и открыл. День начался.

Фотография и один-единственный листок, исписанный крупным почерком шефа. Даже так? Вздохнул, хмуро покосился на фотографию и стал читать.

«Майх Валар, 28 лет. Родители неизвестны. Воспитывался в государственном приюте, Т'онолаф, 10».

А не похож на приютского. Красивое лицо, дерзкое? Да нет, независимое, так точней. Бывал в переделках.

«Образование: среднее космическое училище Хафти. Профессия: пилот».

Тогда понятно. Хафти — известная ловушка для дураков. Единственное на Планете среднее космическое. Мечта всех мальчишек. А на Флоте-то пилотов без высшего не берут… ага, «Космические перевозки», Лобр и Юсо, три корабля за пять лет. Уже зацепка. Компания — дрянь, берет экипаж на один рейс. Если уже держат человека… «Холост». Удивили!

«К уголовной ответственности не привлекался». И все? Он злобно покосился на папку, взял ее и отправился к шефу.

Вайар Болу, глава отдела по расследованию убийств, сидел за столом и глядел в окно. За окном собирался дождь. Клочковатые тучи понемногу вползали на небо и сбивались на краешке в плотную пелену.

Хэлан с треском закрыл дверь, подошел, шваркнул на стол папку, и задумчивый взор шефа перетек на него.

— Эт-то еще что? — спросил Хэлан.

Болу созерцал его, постукивая пальцами по папке. Заманчивое зрелище! Хватит трех слов: без особых примет.

Невысок, плотен, лысоват. Лицо, которое не запомнишь ни при второй, ни при третьей встрече. Что-то серенькое, тусклое, заурядное. Нечасто внешность бывает так обманчива.

— Садись, Хэл, — приветливо сказал Болу. — Просмотрел?

Хэлан угрюмо пожал плечами.

— Вот именно, — грустно сказал Болу.

— Что?

— Надо добывать. Живым или мертвым.

— Ты это мне?

— Ну, Хэл! Я же не говорю… Прямо из личной канцелярии, понимаешь?

— Я-то понимаю. А ты?

Болу пригорюнился.

— Спустили. ИС-3. Если что… ну, сам не маленький.

Хэлан сердито молчал.

— Хэл, ну пойми! Тут главное, — он старательно зажал себе рот. — И чтоб никто!

— Никто, никто… всегда никто. Кто в упряжке?

— Ну, индекс 3, считай, все службы. Слушай, Хэл, давненько ты им нос не утирал, а? Покажи им класс, а?

— Иди ты! — сказал Хэлан — уже без злости. — Хоть за что?

— Никаких сведений. Его хотели брать в грузовом порту на Гвараме, но он как-то ушел. Считают, что надо искать в Столице.

— Только в Столице?

— Не знаю, Хэл. В других городах как будто не бывал, жалованье не получил… да и не проходит нигде.

— Много и таких, которые не проходят!

— Вот и проверь, — ласково сказал Болу.

Хэлан нехотя взял папку и побрел к себе. Сел, вытащил фотографию, поглядел и швырнул на стол.

Майх Валар, 28 лет, пилот. Пять лет на гробах Лобра и Юсо. Астероиды и спутники Фаранела, на которые нет регулярных рейсов. Что мог натворить такой тип? Пьяная драка, контрабанда, убийство, самое большее. Третий индекс секретности, с ума сойти! Он покрутил головой, потому что не мог припомнить ничего такого. Министра пришили — и то дело по первому шло! Паршивая история.

Смутное предчувствие толкнуло в сердце, и Хэлан поморщился. Предчувствиям он верил, даже очень, но раз уже влип… Ладно, искать — так искать, черта с два на месте высижу.

Хэлан сунул фотографию в карман, папку в сейф, забрал ключ и ушел.

Контора Лобра и Юсо была в Аспа, когда-то почтенном, а теперь подозрительном районе. Центр давно ушел в Глаум, а с ним и приличные конторы, осталась только скорлупа — здоровенные, угрюмые дома в помпезном стиле начала века. Вот и этот был такой: тридцатиэтажная пирамида, увешанная надбитыми бетонными завитками. Склад мелких компаний и сомнительных обществ, муравейник шустрой нечисти, подбирающей крохи со стола государства. Когда-то Хэлан имел дело с «Космическими перевозками», но с тех пор тут сменилось все — от этажа до управляющего.

Этот был хилый, потасканный, со сладким лицом и бегающими глазами. Мошенник и трус. Тем лучше.

Вошел, нагло плюхнулся в кресло, мелькнул перед носом удостоверением. Привычный трюк. Всякая фотография так же смахивала на него, как он сам на знаменитого детектива.

— Хэлан Ктар. Отдел по расследованию убийств.

— …Честь… — пролепетал управляющий. — Чем могу?

— Пилот Майх Валар, — уронил Хэлан, и рука управляющего полезла к видеону. — Последний рейс «Звезды Надежды». Вся информация.

— Се, — торопливо сказал управляющий. — Лонора. Немедленно!

А Кен Лонор, диспетчер «Перевозок», был из другой породы. Крепкий мужик. Еще не старый, но видно, что и огонь, и воду, и чертовы зубы…

Они сидели вдвоем в кабинетике без окон, и Хэлану не хотелось начинать. Вот так всегда: задать первый вопрос, и пойдет, завертится, потянет за собой… и не свернуть. Куда бы ни потянуло.

— Ну, что? — сказал он, наконец — давайте про рейс.

Лонор быстро взглянул на него. Взглянул — и отвел глаза. Ого! А с рейсом-то нечисто!

— Сейчас, — сказал Лонор очень спокойно. Вытащил записную книжку, глянул мельком и начал: — «Звезда Надежды», стартовала из порта Суберн на Авларе рейсом на Гварам 12 абса сего года. Груз: продовольствие, медикаменты, горное оборудование. Экипаж пять человек, капитан — Лийо Тгил. Сообщение о прибытии в грузовой порт Гварама получено 53 абса…

— Сорок один день? Долговато!

— Не для нас, — холодно ответил Лонор. — По графику, конечно, где-то 41–42 абса, но нашим лоханкам график не писан. Лишь бы дотопали.

— Понимаю, — сочувственно сказал Хэлан. — Аварии, неполадки… какие?

— Неизвестно, — ответил Лонор еще холоднее. — Бортовой журнал был стерт.

— Ого! И часто это у вас?

— Нет, — сказал Лонор — уже совсем сквозь зубы. — В первый раз. Тем более, с Тгилом.

— Вот как? Ну ладно, поехали дальше. Значит, 53-го на Гварам… теперь-то они на Авларе?

— Нет. Корабль вылетел с Гварама 15 дней назад. На Авларе будет предположительно 11–12 гвиса.

— Так что он, восемнадцать дней там торчал? С какой это радости?

— Сами знаете, — отрубил Лонор; так и плескануло на Хэлана густой неприязнью.

— А вы лучше отвечайте, раз спрашивают. Полезней.

Лонор опустил глаза. Помолчал и ответил — опять сквозь зубы:

— Не могли найти экипаж на обратный рейс.

— А куда прежний делся?

И опять, не поднимая глаз, все с той задушенной злобой:

— Трое погибли в день прибытия. Двое пропали без вести.

— Кто именно?

— Капитан Лийо Тгил и пилот Майх Валар.

«Четверо, — подумал Хэлан. — Обоих бы искали».

— На Гварам прибыли все?

— Отмечено, что карантинный осмотр прошли все пятеро.

— Слушайте, Лонор, — сказал Хэлан, — ну, чего злитесь? Понимаю, не любите нашего брата… Так сами видите, дело вон какое темное.

— Разве? По-моему, наоборот.

— Много вы знаете, — сказал Хэлан — просто, чтобы что-то сказать.

В управление он, конечно, не пошел. Была у него такая привычка: исчезать до конца дела. Одна из его знаменитых странностей — оч-чень нелегко было этого добиться. Это надо было суметь — прослыть чудаком, и обдуманные странности не раз спасали его.

«Прославленный сыщик-одиночка»! Когда знаешь, кто и кому платит, как-то не очень хочется работать против себя. Пока там, наверху, не знают, где я, я кое-что могу. Будут знать… ну что же, все смертны.

Будем думать? Маловато, конечно… Ладно, что есть. Значит, корабль «Перевозок» «Звезда Надежды» — роскошные имена у этих гробов! — 33 дня назад прибыл на Гварам. Обычный рейс, обычный груз — и вдруг чудеса. Троих, нет, четверых, того, пятого ищут. Это на Гвараме-то, где всего народу полтыщи! Можно подумать… да нет, думать тут нечего: журнал. Кому-то надо было, чтоб молчали. Ясно кому.

Вот скотство! На отделе пять нераскрытых убийств, а я гоняюсь за парнем, чтоб и его пришили. Он подумал, что ему совсем не хочется ловить Валара, и рассердился. Хочется — не хочется! Это твоя работа, тебе за нее денежки платят, черт возьми!

Если он уже на Планете… мог, конечно, а вот вернется ли? Что бы я сделал на его месте?

— Застрелился бы, — сказал он себе. — Уголовка, космическая, политическая, спецслужба. Не я, так другие, — ему все-таки хотелось оправдаться перед собой. — Уж лучше я. Ему лучше.

Хэлан рано вернулся домой — в свою холостяцкую нору на улице Кабрей. Когда-то он ее даже любил — в те недолгие дни, когда была Талу. Потом возненавидел. А потом… привык заново, вот и все.

Он не стал утруждать себя стряпней: разогрел банку консервированного супа, запил банкой пива и включил видео. Шел фильм: все палили, не перезаряжая лингеров, герой наспех целовал героиню на горе трупов, а к нему уже подбирался очередной злодей. Хэлан добросовестно подождал, пока они перестреляют друг друга, глянул на часы и взялся за видеон.

Самое начало работы, ни черта не знаешь, и все пока просто. Через спецсправочную в управление порта. Когда был прямой рейс Гварам — Сатлир. Корабль и время прибытия.

Был, оказывается. «Амру», порт приписки: Лтагвар, принадлежность: государственная планетологическая служба. Рейс: Сатлир — Авлар — Тенар — Гварам — Сатлир. Прибыл вчера, в 3:00 местного. Замечаний портовых служб не отмечено.

Понятно.

А странный все-таки там, на Гвараме, расклад. Трое убито, двое пропали, одного ищут. Интересно получается с этим четвертым. Если убит — чего темнить? Уж трое или четверо… Если нет… Он покачал головой, потому что не верил в это. Мальчики из спецслужб не церемонятся. Ему же хуже, если не убит.

Ладно, без соплей. Такой вариант: тех убили — его сцапали. Почему? Потому, что капитан. Хило. Капитан с жестянки — невелика шишка. Потому… потому, что тоже пытался удрать! Теплее. Может, и сцапали уже по дороге. Тогда вопрос: почему только двое? Не похоже на жестяночников своих бросать. Ладно, рано гадать, глупостей напридумаю. Значит, Майх Валар и Лийо Тгил…

Он вздохнул и набрал номер Болу.

Дождь полил еще с вечера. Всю ночь он шевелился за окном, и Хэлан чувствовал сквозь сон его шевеленье. Встал с тяжелой головой и долго стоял у окна, глядя на лужи. Не хотелось ему выходить. Нет. Просто ему не нравилось это дело.

То, что он в западне. Муторное чувство — пришло и ушло, и Хэлан усмехнулся ему вслед. Он должен был его отогнать, потому что так и есть. Западня. Не тянуло это дело на ИС-3. Как ни вертел — а все равно не тянуло. Значит… он решил пока не думать, что это значит. Авось увернусь. Жалко, смухлевать нельзя, всему отделу плохо будет…

Он успел промокнуть прежде, чем поймал такси, даже пожалел было, что не взял машину. Правда, не очень. Из машины нельзя вылезать. Вылез — а тут взяли и кой-чего подложили.

В такси было уютно. Постанывал себе маховик, помаргивали лампочки на панели.

Жалко день терять. Ну, удостоверюсь, что Валар тут… Нет, вроде, сходится. Прилетел в три, пока из порта выбрался… а ему еще приодеться надо, понюхать. Пять лет не был. Да, где-то так. Половина на половину. Или пустяк, или день к чертям.

Машина остановилась, и Хэлан нехотя вылез. Давненько он здесь не бывал: с тех пор, как распутал дело Крера — добрых шесть лет. Все изменилось и все осталось прежним: люди, дома, даже дождь.

В пятой по счету гостинице ему, наконец, повезло. Седенький портье глянул на фотографию и сказал:

— Да, господин сыщик. Сьил Барат, пилот, проездом, номер 32.

— Поселился?

— Позавчера. Заплатил за неделю, сказал, что проживет дней двадцать.

Вот так глупо? Да нет, вряд ли.

— У себя?

— Как будто не выходил, — осторожненько ответил портье.

Конечно же, номер был пуст, и Хэлан не огорчился. Пусть пока побегает, нам обоим не к спеху.

Им обоим было так не к спеху, что он взял и пошел домой. Нечастое удовольствие. Делу третий день, а я прохлаждаюсь.

Он сидел себе и прихлебывал пиво, вполглаза поглядывал на экран, где какой-то господин объяснял, как нам хорошо жить, а в Эсси за это время прикончили человек пять, да трое загнулись сами, хватив смертельную дозу…

Он протянул руку и приглушил звук. Наверное, не он один. Наверное, миллионы одиноких людей, запертых в миллионах одинаковых квартир одинаковым жестом протянули руку и приглушили звук. А потом мы сделаем громче, чтобы послушать новости. А потом мы будем смотреть фильм. А потом мы уляжемся спать, и кого-то убьют, а кто-то умрет сам, а те, что переживут ночь, с утра выплеснутся на улицы, чтобы вечером вернуться в одинаковые коробки квартир и одинаковым жестом засветить экран.

Он встряхнул головой, отгоняя дурацкую мысль. Эдак свихнешься от безделья! Ну, что там у меня? Связи Валара. Начальничек, сукин сын! Два дня телился, а всего улова приютский воспитатель, пара преподавателей из Хафти да еще космач, проездом. Вот им и займусь. С Валаром летал раза три, вряд ли что знает, а все-таки…

Он сделал громче, потому что уже шли новости. Дешевая распродажа, авария на скоростном шоссе… Ого! Убийство на Сеп. Влен Кас, директор банка, его секретарь и двое телохранителей. Расстреляны из встречной машины. Значит, уже получил свое? Быстро они его.

Он подумал, что дело навесят на отдел, и хмуро покачал головой. Тухлая штука. Не копать нельзя и выкопать не позволят. Надо будет позвонить, чтоб не рыпались, а то свидетелей начнут убирать.

Ненависть — привычная, застарелая, бессильная поднялась в нем, и он привычно ее придавил.

Тебе-то что за печаль? Пусть себе «Колечко» своих прибирает, мне меньше останется…

Нир Банел, 41 год, холост, бортинженер, последнее место службы — корабль «Призрак» «Транспортной компании» Крегана, проездом. Остановился в одной из дрянных припортовых гостиниц, где Хэлан уже побывал.

Нир Банел был молодец хоть куда: высок, плечист, лицо темное, жесткое, с тяжеленной челюстью. Только глаза подкачали: маловаты для такого лица и засели так глубоко, что цвет не разобрать.

— Полиция, — бросил Хэлан. — Отдел по расследованию убийств.

Банел не ответил: нависал угрюмой глыбой, и в лице его было что-то такое, что недобрая радость шевельнулась внутри.

Если он только… измордую! Руки чешутся кого-то отлупить!

Тот почуял: приглашающе мотнул головой, пошел и сел на кровать. Хэлан устроился на единственном стуле.

— Ну, — сказал, наконец, Банел.

— Знаете о «Звезде Надежды»?

— А вы? — Хриплый голос, тяжелый, а что-то эдакое проскальзывает. Из тех времен, когда был Нир Банел офицером Корпуса Космических разведчиков.

— Спрашиваю я, — напомнил Хэлан.

— А вы не спрашивайте! Кому и знать…

— Смотря что.

Банел чуть шевельнул тяжелыми плечами, и такая издевательская стала у него ухмылка!

— Стоило бы докопаться, а?

— На здоровье. Меня на «Звезде» не было.

— С Тгилом летали?

— А я со всеми летал. Нас, подонков, не спрашивают. Книжку в контору, талон в зубы — и валяй.

— Так вы же не подонок, Нир. Подонок сто монет ради больной матери не выкинет.

— А это, шпик, не твое дело!

— Не мое. Мое дело — «Звезда», да еще Тгил с Валаром.

— Что, не по зубам?

— Да нет, — сказал Хэлан, — наверное, по зубам. Просто за ними не один я бегаю. Ты давай, Нир, думай. Этим парням не полиции бояться надо. Ну, там с политической могли не поладить, но чтоб уголовка…

Нир как-то сразу весь подобрался, ушла издевательская ухмылочка, и опять в нем проглянуло что-то такое… интеллигентное.

— Думаете, что поверю?

— Ваше дело. К вам-то у меня ничего нет.

— Ну да! А вот если я вас пошлю…

— Уйду, — ответил Хэлан спокойно. — Не я, а вы пожалеете. Вроде у жестяночников не заведено своих бросать.

— Знаете, куда ткнуть! Ну? Чего вам от меня надо?

— Да так, пару вопросов.

— Ну?

— Летали с Майхом?

— Раз пять.

— Что он за человек?

— Человек. Две руки, две ноги и голова. Руки что надо, а голова еще лучше.

— А все-таки?

— Товарищ, каких поискать. С таким и жить веселее, и помирать не страшно.

— А без него что, боитесь?

— Слышь, шпик, не наглей! Не тронь, чего не поймешь. Знаешь, что такое ад? Они, жестяночки наши родимые. Век бы их не видать, подлюк! Летишь — а она разваливается… одно, другое, десятое… хочешь жить — вкалывай! По двадцать часов… Брякнешься тут же мордой в грязь… а тебя ногами в бок: опять защиту пробило. Считай, без малого труп… за эту самую малость и дерешься. Добрался до порта — и в кабак. Сперва пьешь, чтоб рейс забыть, потом, чтоб забыть, что человеком был, потом… потом просто пьешь. А потом с битой мордой и пустым карманом опять к Лобру и Юсо, к Крегану, к Свану — один черт!

Так вот, я сам не хотел с Тгилом летать! Каково мне с ним… знать, что он того же хлебнул, да он-то человек, а я скот! А с Майхом — всякий человек. Последнюю рубаху тебе отдаст, да еще извинится, что больше дать нечего!

— Нир, а у Майха есть деньги?

— Откуда? Те же гроши получал, что и мы.

— А у Тгила?

— Могли быть. Ему капитанские прибавки шли, премии за экономию горючего. Нет, он не жмот. Это у него в крови: чтоб красиво было. Чтоб корабль, как балерина ходил, а красивый маневр — он всегда экономнее.

— Он много тратил?

— Меньше меня. Не пьет.

— Нир, а вот скажите… если что, Тгил Майху свои деньги доверит?

— Он ему душу отдаст, не то что деньги!

И опять он шел по улице неизвестно куда просто потому, что некуда было идти. День был на полном ходу: текли стремительные потоки улиц, бились в стеклянные берега домов, и все улицы были похожи друг на друга, и у каждой было свое нутро, и Хэлан знал лицо и нутро каждой из улиц.

Это был его город: гуляка, работник, убийца, скопище одиноких людей — единственное место в Мире, где он мог и хотел жить.

Он шел, все замечая, не глядя по сторонам, и неспешный поток мысли раздваивался, растраивался, переплетался в нем.

Ну что, зацепился, похоже? Валар и Тгил. Не зря эти двое у меня рядком встали. Пилот и Капитан. Три года вместе — прямо чудеса для «Перевозок». Значит, сами друг за друга держатся, так? «Душу отдаст»? Тем лучше.

Надо бы Тгила потрясти. Валар что? Не жизнь, а стеклышко. Приют, училище, корабль — ухватиться не за что. А вот Тгил… «Того же хлебнул», — говоришь? Если был под судом, должен в картотеке проходить…

Значит, Каса уже убрали. «Колечко» свое отыграло, очередь за «Компанией Лота». Да нет, шороху не будет. От Каса прямая нитка в министерство. Крепко будут глушить.

Какие-же это дела по третьему индексу идут? Может, военные?

Дома он сразу взялся за видеон. Набрал шифр, дождался щелчка и сказал код, имя и номер своего допуска. Высветилась надпись: «Центральная картотека к работе готова».

— Лийо Тгил, — сказал Хэлан. — Место работы: «Космические перевозки» Лобра и Юсо. Дополнительные данные: предположительно отбывал наказание. Статья неизвестна.

Надпись помигала и поползла, одна за другой с низа экрана стали всплывать строчки. Хэлан был не такой дурак, чтоб ждать конца: нажал кнопку, и в руку легла плотная карточка.

Лийо Тгил, 47 лет. Родился… так, родители… разведен. Жена: Ирну Толон, замужем, живет в Мланте. Высшее Космическое с отличием… выпущен пилотом. Ого! В 37 лет Капитан пассажирского лайнера «Гвиар». В 33 году осужден по статье 201 на два года, отбывал в Гелорской государственной тюрьме… Что? Два года по 201?.. Следователь: Ран Халми.

Ладно, хоть в чем-то повезло. Рана он знал. Нормальный парень, непонятно, как его в политическую занесло. Если дома…

Ран был дома.

— Хэл? Какими судьбами?

— Ты в 33-м вел дело Тгила, капитана «Гвиара»?

Ран помрачнел.

— Ну, я. А что?

— Что у него было?

— Пытался нелегально вывезти одного нелояльного субъекта.

— И за это два года? Не темнишь?

— Тебе-то что?

— Он тут у меня проходит… — Хэлан запнулся, — главным свидетелем.

— Можешь доверять. Если честно, состава преступления там не было. Он ничего не знал о склонностях того типа. Просто старый приятель, неудобно отказать. У вас бы он взысканием отделался.

— А у вас?

— Я и так сделал все, что мог, — сказал Ран устало.

Еще маялось у горизонта набухшее солнце, когда Хэлан усаживался в млантский монорельс. Он был один в отсеке: утренний состав всегда пустой, за это Хэлан его и выбрал. На глоссере добрался бы за час, только зачем? Хватит суетится, думать пора.

Состав набирал ход; в черные и красные полосы размазался мир за окном, изогнутые линии опор слились в прозрачную стену.

Начнем сначала? Тогда пляшем от Гварама. А еще точней, от того, что было в рейсе. Смотри: они задержались на десять дней, едва пришли на Гварам, за них взялись. В первый же день. Тогда и расклад понятен: предположим, он всех предупредил, что надо линять. Друг поверил, а трое других решили подумать. Ну, и додумались. Ладно, уходили вдвоем, а удрал только Валар. Почему?

— Потому, — сказал он себе с усмешкой. — Очень умным хочешь быть, а ответ наверняка глупый. Молодой, красивый, свой в доску. На Планете, может, и пустяк, а для Космоса хватит. А вот это важно: Тгил уже раз на таком погорел. Значит, мог прикинуть, как невидимкой долететь и в порту не попасться.

Пока только две зацепки: Тгил — мужик бывалый, и он дружит с Валаром. Наверняка, весь план был его. А раз так…

Да что ты себя уговариваешь? Ну, хлипкая версия. Ну, потеряю три дня. А на что они мне? В Столице и без меня все перетрясут… а Валара не достанут, нет. Пока что он ни в чем не сглупил… надо дать время.

Родителей Тгила давно не было в живых, начать пришлось с бывшей супруги. Много, конечно, не жди — пятнадцать лет врозь — может, хоть друзей выловлю?

Ирну Толон жила почти что в центре. Дом шикарный, но это как раз пузыри — шишки любят предместья.

Разузнал, когда ее нынешний муж уходит в контору, и явился пораньше, чтоб застать одну. Квартирка, конечно, роскошная, только больно уж расфуфыренная, и хозяйка ей под стать. Еще очень недурна, но все чересчур: слишком черные волосы, слишком красные губы и бриллианты к утреннему платью.

— Госпожа Толон? Старший сыщик Хэлан Ктар.

— О-о! — она подняла брови так, что лоб исчез под черными завитками.

— У меня к вам вопрос — другой насчет вашего бывшего мужа. Лийо Тгил.

— Но ведь это так давно…

— Я знаю, госпожа Толон. Позволите?

Он бесцеремонно уселся в кресло; Ирну Толон поджала губы, но возмутиться не посмела, только подчеркнуто села подальше.

— К сожалению, должен сообщить, что с вашим бывшим мужем… короче, он умер.

Ее это не удивило и не опечалило.

— Ждали чего-то такого?

— О-о, — снова протянула она, — но ведь Лийо космонавт, они всегда погибают!

Ей и в голову не пришло, что тогда бы полиции незачем в это лезть.

— Вы долго прожили вместе?

— Пять лет. Но Лийо так редко бывал дома…

— Но ведь бывал же? Наверное, кто-то к вам приходил, вы у кого-то гостили…

— Помилуйте! Лийо — такой нелюдимый, он прямо избегал общества!

«Ах ты, курица! — с внезапной злостью подумал он. — Там он все время был в обществе».

— Но ведь кто-то у вас бывал?

— У нас? У Лийо были приятели, но он встречался с ними где-то… — этакий манерный, невыносимо изящный жест. — Впрочем… да, Гэрел.

— Гэрел?

— Гэрел Тгил, двоюродный брат Лийо. Очень приятный молодой человек… юрист, кажется? Лийо почему-то его не любил. Даже прозвал… да, парадоксом. Вакуум, мол, не может звучать так громко. Странно!

Да, этого можно отбросить.

— А еще? Постарайтесь припомнить.

Она ненадолго задумалась.

— Кажется… да, Нэфл. Он у нас был несколько раз.

— Кто он такой? Что вы о нем знаете?

— Ну, понимаете, это было перед самым, — она опять сделала этот свой тошнотворно-изящный жест. — У нас с Лийо тогда все как-то… он вдруг вбил себе в голову, что у нас должен быть ребенок. Подумайте, какая нелепая фантазия! С его-то профессией! А мне потом одной ребенка воспитывать, да?

— А сейчас у вас есть дети?

— Зачем? — спросила она.

А остаток дня он убил без толку. В Мланте Нэфлов каждый десятый; даже когда отбросил негодных и сомнительных, осталось полсотни. Пришлось все-таки навестить Гэрела Тгила.

Капитан был прав: братец его, референт прокурора города, звучащая пустота, как приоткрыл свой ротик, так Хэлан только через полчаса сумел пробить свой единственный вопрос. Правда, Нэфла он все-таки получил.

Унол Нэфл, математик, преподаватель Млантского Политехнического. Подходящая компания для Лийо.

Он нахмурился, заметив, что назвал Тгила по имени. А что делать, если он мне симпатичен? Хорошо, что не его ловить. Почему — он постарался не думать.

К Нэфлу он отправился под вечер — домой.

Унол Нэфл, 48 лет, родился и всегда жил в Мланте, женат. Учился вместе с Тгилом в частной школе Ринела Н'или. По работе характеризуется положительно, ни в чем предосудительном замечен не был. Пока.

Они сидели вдвоем в тесноватом от книг кабинете, и Хэлан не спешил начинать разговор.

Мужичок не из видных: рост средний, полноват, лицо мягкое, домашнее, что ли. Неглуп. Тревожится, но в меру. Похоже, что осечка. Вот если б спокойствие разыгрывал…

— Господин Ктар, — сказал Нэфл, — это не будет… э… нарушением, если я сам задам вопрос?

Хэлан пожал плечами.

— Вы сказали, что вас интересует Лийо Тгил?

— Да.

— Газеты я все-таки читаю, и мне казалось, что вы работаете в Столице и занимаетесь в основном… убийствами?

— Да.

— Но ведь все, что может случиться с Лийо — это, скорей, компетенция космической полиции?

— Даже если на Планете?

— Но это значит, что с Лийо?..

— Да, — сказал Хэлан. — Значит.

— Он жив?

— Не знаю. Может быть.

Нэфл очень внимательно посмотрел на него. Рассмотрел, можно сказать. Он не шелохнулся. Сидел себе равнодушно и ждал.

— Не понимаю, — сказал Нэфл. — Может быть, вы будете столь любезны, что объясните мне?

Хэлан усмехнулся.

— Может, и объяснил бы, если бы знал. Пока что я одно знаю: капитан Лийо Тгил исчез при оч-чень паршивых обстоятельствах. — Какое-то безрадостное облегчение от того, что ни слова не соврал — все правда, все один к одному. — Жив или нет? А, черт его знает. Может быть.

— Господин Ктар, — сказал Нэфл. — Сказанного или слишком много или слишком мало. Если вы не можете говорить все…

— Да ничего я не могу говорить. И так, можно сказать, проболтался. Просто уламывать вас некогда. Пока втолкую, что я, мол, с добром, что мне можно верить…

— А вам можно верить?

— Да нет, — сказал Хэлан, — не советую. Держите ваши тайны при себе.

— А Лийо?

— Ну, тут разговор другой. Если он жив и прячется, я ему, может, нужней, чем он мне. Для меня-то он только свидетель. Важный, конечно, но только.

— И вы надеетесь, что он вам поверит? Разве вы не знаете?

— Знаю, конечно. Чего б я к вам пришел, если б не знал? Боюсь я его искать, понимаете? Если спугну… он ведь не мне одному нужен.

— Не понимаю.

— Понимаете. Выгодно, чтоб он был живой. А вам что, нет?

— Очень странный разговор, господин Ктар. Вы начали с того, что у вас есть ко мне вопросы…

— Да есть, конечно. Только они не такие… ну, не те, что вы думаете. Мне разобраться надо, что он за человек. Я ведь больше с другой публикой… ну, сами знаете.

— А что собственно вас интересует?

— Когда вы виделись в последний раз?

— Восемь лет назад.

— Это когда он из тюрьмы вышел?

— Да.

— Он что, сюда приезжал?

— Нет, я ездил к нему. Думал, что ему нужна помощь… Хотя бы на первое время.

— Ну и как?

— Меня хватило на один день. Лийо было слишком тяжело со мной. Он все отрезал, понимаете? Всю прежнюю жизнь. У него ведь уже никого не осталось. Родители… грех говорить, но им повезло — они погибли еще до того. Жена…

— Да видел я ее.

— Оставалась только работа… или это надо как-то иначе назвать? Образ жизни? Способ жизни?

— А тут и ее забрали.

— И знаете, что самое обидное? Я ведь мог ему помочь! Деньги… ну, это, в конце концов, не главное… делом. Лийо… Он ведь очень незауряден, как математик, у него есть свежесть… я бы сказал, парадоксальность мышления. Он… понимаете, в большинстве своем люди разграничены очень резко. Люди действия и люди мысли. У него есть и то, и другое. Мыслящий человек действия… знаете, это очень много!

— Но он ведь отказался?

— Да, конечно. Я был просто наивен, когда думал, что он сможет… он слишком привык быть первым. Давать, а не брать. Он не смог.

— А если теперь сумеет?

— Это вы о чем?

— Да вот думаю, к кому из прежних друзей он мог бы обратиться.

— Только ко мне, — не задумываясь, сказал Нэфл.

— А если обратится?

— Сделаю все, что смогу.

— А если сам не сумеет, кого-то пришлет?

— Какая разница? Если действительно от Лийо…

— Смотрите, дело смертное. Тут вас не пощадят, если что.

Нэфл очень внимательно поглядел на него, слабо улыбнулся, пожал плечами.

— Я, конечно, не очень храбрый человек, господин Ктар, но… понимаете, Лийо сделал бы для меня и больше.

— Может, оно и так, господин Нэфл, только лучше бы вам в наши игры не играть. Ну, а если… вы уж дайте мне знать, не поленитесь.

Нэфл нахмурился, и Хэлан махнул рукой.

— Да ладно вам! Мне же не надо ни кто, ни как, ни когда. Скажите, что был — с меня и хватит.

Он доигрывал разговор по инерции, просто потому, что привык работать чисто. Нечего тут больше делать, пролетел. Валар сюда не придет. А ведь красиво смотрится: мы отрабатываем связи Валара, а он себе использует связи Тгила. Жаль!

Хорошо оказаться дома! Посидеть перед экраном, поваляться с газеткой… не думать. Он очень старался не думать. Он так старался, что думал об этом все время. Третий индекс. Если бы хоть не Космос… Да какие секреты могут быть в Космосе, черт побери?

Он так старался не думать, что почти обрадовался, когда звякнул входной сигнал.

— Аврил? Какими судьбами?

— Да так. Шел мимо, вижу: окошко светится.

Хэлан хмыкнул. С Аврилом Сенти, репортером «Вестника», он знался лет пять. Больше, чем знакомый, меньше, чем друг… но чтоб вот так на огонек?

— И долго ты мимо ходишь?

— Третий день, — сказал гость и улыбнулся как-то нехотя.

— Ладно, заходи.

Кого другого из писучей братии он бы сразу послал, а Аврила… неловко как-то. Стоящий парень, из «своих» журналистов: не лезет куда зря, умеет подождать, да и пишет недурно… почти без вранья.

— Ну, чего ты? Садись. Правда, пить у меня — только сивуха.

— Обойдусь, — тихо сказал Аврил.

Бледный он был какой-то, тусклый… на себя не похож.

— Давно я тебя на месте не видел. Работаешь?

Хэлан не стал отвечать: как раз наливал в рюмки.

— Что, если не секрет?

— Секрет.

Аврил кивнул. Взял свою рюмку, пригубил, поморщился.

— Я тебе не очень мешаю?

— Пока нет.

— Хэл, ты что думаешь об убийстве на Сеп?

— Ничего.

— Значит, похороните?

Хэлан насупился. Паршивая была тема, лучше бы Аврилу ее не трогать.

— А что? Хочешь нас продернуть? Похвальное дело. Публика любит.

— Ничего я не хочу, — тускло ответил Аврил. — Скажи просто: будете разматывать или нет?

— Слушай, шел бы ты с такими вопросами! Вчера родился? Не усек, что «Кольцо»?

— Хэл, — тихо сказал Аврил, — посмотри.

Хэлан взял клочок бумаги, глянул подозрительно.

— Это еще что?

— Ты читай, читай.

— Влен Кас, — прочел Хэлан вслух, — Реф Сенти… — и быстро поднял глаза.

— Да, — безжизненно ответил Аврил, — мой брат. Он был секретарем-референтом Каса.

— Мне очень жаль, Аврил.

— Нет. Ты ведь его не знал. — Он машинально, как воду, допил свой кер и бережно поставил рюмку на стол. — Никого у меня уже нет…

Так просто он это сказал…

— Когда погиб отец, мне было тринадцать лет, а Рефу три. Мать отдала нас в приют. Знаешь, все три года, что я там был, мы только и говорили, как я вырасту и заберу его к себе. А потом меня выкинули в жизнь… барахтаться. Понимаешь, Хэл, мне было для чего стараться — у меня был Реф. Посыльным в редакции… учился, как мог. Тяжеловато, конечно… но ничего. Встал на ноги и забрал. Он кончил частную школу… с отличием… он был способный мальчик. Я думал… он теперь многое сможет… больше, чем мы. Частная школа — это ведь пропуск в высшую касту. Он мог дальше учиться — я бы вытянул. Не захотел. Сам устроился в контору Каса… учился вечерами… получил диплом секретаря-референта. Кас взял его к себе. Мы радовались, что теперь у него настоящая работа… И все.

Хэлан ничего не ответил. Сидел и мрачно крутил рюмку. И Аврил тоже молчал. Долго.

— Чего же ты хочешь? — спросил, наконец, Хэлан. — Мести?

— Не знаю. У меня был брат. Его убили. Неужели за это никто не ответит?

— Да, — сказал Хэлан, — никто. Сам знаешь, у той же кормушки вертишься. Я не то, что виноватого — я того сукина сына, что стрелял, взять не могу. Они же сразу кинутся свидетелей убивать, сколько это трупов будет, а?

— Я не знаю, — снова сказал Аврил, — и не хочу знать. Когда знаешь, кажется, что все… нормально. А разве это нормально, когда людей убивают безнаказанно? Чем ты занимаешься, Хэл?

Хэлан даже засопел, до того метко пришелся удар. Расскажи — он мне в морду плюнет и не ошибется!

— Чем велят, — ответил он хмуро.

— Ловишь сопляков? А настоящим убийцам кланяешься?

— Может, хватит? Что ты мне взялся душу мотать? Думаешь, полезу? Нет! Ну, давай: плюнь в морду, обзови трусом — не полезу!

— Боишься?

— Даже не боюсь. Понимаю, каково тебе, а ты все-таки попробуй, пошевели мозгами. Знаешь, кто такой Влен Кас?

— Директор банка.

— Маленькая поправочка: бандитского банка. Через него шла чуть не половина всех платежей «Синего кольца». В том сезоне его облапошили… правда, тут дело темное. Короче, накрыл своих доверителей на полмиллиона. Все ясно?

— А Реф?

— А те парни, что сзади сидели?

— Так можно все на свете оправдать.

— А п-пошел ты! Извини. Оправдываюсь, говоришь? Нет! Это ты вспомни, на каком свете живешь. Всю жизнь в одном дерьме роемся, чего же ты девочку невинную из себя корчишь? Да кто мне позволит тронуть эту сволочь! А если думаешь, что мне платят…

— Тебе-то не платят.

— Вот именно. Платят тому, кто мне прикажет закрыть это дело. А стану ерепениться — выкинут. Много выиграете на этом?

— Да, Хэлан, сыщик ты отличный…

— А человек так себе? Ладно, на том и сойдемся.

Усмехнулся, разлил остаток кера, поднял рюмку.

— Ну?

— Да нет, Хэл, пойду. Извини. Не надо было мне приходить.

— Ага! Раззадорил, а сам удираешь?

Теперь ему не хотелось отпускать Аврила. Он знал, каково приходить в опустевший дом.

Отпил глоток, помолчал и сказал, сам себе удивляясь:

— До чего же я их ненавижу! Вот ведь всякий на меня плюнет, а я и утереться постыжусь.

— Я не хотел тебя обидеть.

— Брось! Чего обижаться? Твое право. Тебе я хоть ответить могу. А кому другому… как это ты меня обозвал? «Гроза убийц»? Пугало, Аврил, пугало на палочке. Мелочь стращаю, а что покрупней, на голову гадит. Думаешь, смерти боюсь? Нет. Я уже десять лет, что у родного начальства бельмо на глазу, взаймы живу, можно сказать. Вот возьму завтра и… Ладно, пузыри. Руки связаны, Аврил. Ничего не могу. Вот ты, попробуй, пискни об этом, а? Да с тебя спросу нет, а в меня всякий пальцем тыкнет: вот он, Хэлан Ктар, такой-растакой! У него под носом людей убивают, а он хоть бы задницу приподнял!

— Дельная мысль. Попробую.

— Не дури! Пропадешь!

Аврил только бледно улыбнулся.

— Не дури, говорю! Горе пройдет, а жизнь не починишь.

— Ее и так не починишь.

— Нет, Аврил. Это оно сейчас так болит… Ты поверь: знал бы как за Рефа расплатиться, я бы тебе помог. Вот честно: помог бы. А так… еще одну жизнь этой дряни? Перетерпи, Аврил. Не такие уж мы скоты. Просто, если всерьез — это еще десять трупов.

— А дело все равно закроют?

— Да.

— Зря я к тебе пришел, — грустно сказал Аврил. — Ты прости, Хэл, мне теперь еще тошней. Думал: есть же хоть один свободный человек. Прет себе против течения…

— У нас да свободный? Можно подумать, сам веришь тому, что в газету строчишь!

— Стыдно сказать, но верил. А теперь не могу. И писать, наверное, не смогу. Ладно, Хэл, спасибо за все. Прощай.

Не хочется звонить в управление, а надо. Шестой день, пора быть новостям. Если, конечно…

— Хэл? Ну, наконец! — сказал Болу. — Нашли его!

У Хэла сразу испортилось настроение.

— Порядок, — сказал он равнодушно. Завтра явлюсь.

— Да нет, Хэл, не его. Место, где он жил два дня. 77 и 78 абса.

— Где?

— Меблированные комнаты Гелна на Одда. Видишь, Хэл, все-таки он в городе!

— Удивил! Он уже семь дней как в городе. Как он смылся?

Болу уставился на него, и Хэлан еле сдержал нужное словцо.

— Как он ушел? Рассчитался? Просто не вернулся??

— Ушел с утра и не вернулся.

— Угу. Слышь, шеф, ты мне Тинба не подкинешь? Денька на два.

— Ну, Хэл! — укоризненно сказал Болу. — Сам понимаешь!

— Я-то понимаю! А вот ты — чтоб не торопил. Ясно?

Он шел по улице, посмеиваясь про себя. С Тинбом вышло, как хотел — могу обидеться. Еще денька три поковыряюсь без спешки. Ему совсем не хотелось спешить. Что ни говори, а работенка не из трудных — найти в городе человека, о котором, считай, все знаешь. Ровно на строчку в отчете. Лучше бы мне все-таки опоздать…

Он угрюмо усмехнулся, потому что тяни-не тяни, а дело уже выходит на последнюю петлю. Это еще звена три, максимум четыре, и я его достану. Одда… улочка в Фари… отличный район! По правилам проверять, как раз работы на год. Двойные мастерские, двойные магазины… кругом двойное дно. Нет, таких-то связей у Валара нет — давно бы засек. Что-то случайное? Вряд ли. Слишком осторожен. Значит, старые знакомства. Училище или приют? С училищем просто, из их выпуска на Планете никого. Приют. Семь человек в Столице. А, ерунда! Ему ведь, что Фари, что Ко, что Эсси. Раз он тут, значит, кого он ищет, тоже в Фари. Не обязательно дом, может, и работа. Ушел и не вернулся, не побоялся, что след. Значит, нашел.

Порядок.

И снова неизбежный домашний ритуал, где все размерено и определено, доведено до автоматизма, до безмыслия, до отключения от себя. Душ. Еда. Видео. Газеты.

Он сидел в кресле, равнодушно поглядывал на экран, где кто-то кого-то душил, и газеты серым зверьком лежали у него на коленях.

Жертва перестала хрипеть, и Хэлан, не глядя, развернул ту, что наверху. Опустил глаза — и словно самого схватили за горло, он даже оттянул пальцем ворот.

Аврил. Умное веселое лицо и черная рамка.

Вчера.

Газета лежала на коленях, и он тупо проглядел статью. Плоский набор стертых фраз. Не Аврил писал.

Значит, уже.

Всего два дня.

Господи, да что же я за сволочь такая?

Не прощу.

Он сидел и все дергал ворот, потому что в горле стоял ком.

Я виноват, что Аврила убили.

Ни черта я не могу.

Я все могу, только руки связаны.

Он сидел, тупо глядя никуда, и серая тошнотная тоска поворачивалась в нем. Что я могу? В этом скотском городе у меня во всякой банде глаз. Сколько убийств я мог отвратить? Скольких людей спасти? Скольких подонков за решетку упечь? А я сопляков ловлю, чтоб, значит, настоящим бандитам не мешали. Кто мной командует? Ребятишки из «Синего кольца»? Из «Компании Лота»?

— Не прощу, — сказал он вслух. — Угроблюсь, а приделаю. Вы у меня попляшете, суки!

— …Чем ты занимаешься, Хэл? — спросил Аврил. Он сидел в том самом кресле, будто и не уходил.

— Чем велят, — ответил Хэлан и поморщился, потому что нелепо врать мертвецам.

Аврил вздохнул и тихо сказал:

— А меня убили.

— А ты не лезь не в свое дело!

— Извини, Хэл. Пришлось.

Хэлан рывком сел, оперся ладонями о колени.

— Подгонять пришел? Зря!

— Просто поговорить. Пока еще можно.

— Больно было?

— Нет. Наверное, снайпер. — Аврил тронул затылок и задумчиво поглядел на окровавленные пальцы. — Даже не почувствовал, что умираю.

— Ты что, отомстить хотел?

— Не знаю. Наверное, нет. Понять? Ведь все, что я раньше знал, о чем писал… Это как-то вне меня было — чужая боль. А теперь она моя. Я просто хотел найти того человека. Увидеть и понять… как это, когда убивают даже без ненависти — просто так.

— Ты у них, у таких, через день интервью брал!

— Может быть. Тогда это была не моя боль.

— А теперь? Что теперь твоего?

— Ты, — сказал Аврил. — Твоя ненависть.

— Много ты о ней знаешь!

— Знаю. Это когда вычерпывают море ложкой, а руки связаны.

— А черт тебя… Да. Все так. Море ложкой. Одного поймаю — десять объявится. Сами не захотят — жизнь заставит. Жизнь! Знаешь, какая у меня работенка нынче? Человека ловлю, чтоб убили. К четырем трупам пятого — чтоб, значит, как у вас. На убийцу хотел поглядеть, да?

— А разве ты не свободен?

— Черта с два! Всей свободы, что концы от начальства прячу. Свою же работу, да только втихомолку.

— Но ведь делаешь?

— Делаю. Свербит-не свербит, а людям жить надо.

— Но меня ведь убили, Хэл, — мягко сказал Аврил.

— А что я могу? Ладно, займусь, размотаю, полны руки козырей… что с ними делать?

— Пойдем — сказал Аврил. — Я тебе покажу.

Они вышли из дому, сели в машину и долго ехали пустыми улицами. Хэлан знал, куда. Мимо зеркальных витрин Гос, мимо спящих громад Эва, мимо угрюмого обелиска на площади Памяти. Поворот, еще поворот, узенький переулок, кованая ограда вокруг темного особняка.

Черный ход, неподвижные тени охранников, лестница, коридор, дверь. Человек, к которому они шли, не спал. Он сидел за столом над взъерошенной грудой бумаг.

— Я пришел, Хон, — сказал Аврил, и Хон начал кричать. Он кричал тонким, поросячьим голосом, и Хэлан, выхватив лингер, выпустил всю обойму в перекошенное страхом лицо.

Он закричал и проснулся. Он был один, и по комнате плавал блеклый отсвет уличных огней. Он сидел на кровати, стиснув руками виски, и сердце бешено стучало в горле. Спокойней. Еще спокойней. Как всегда.

День выдался плотный, и в Фари Хэлан попал часам к пяти. Обегал всю сеть.

Хватало у него осведомителей, любил он их и холил, собирал по штучке и от всех берег, кое-что узнал, кое-что проверил, кое-что сумел отмести. Это была работа, и только теперь, в знакомом ресторане, где в зале подавали отличный птэ по-млантски, а где-то в глубине фасовали наркотики на дозы, он вспомнил и о прочих делах. Что там у меня? Ага, двое. Бат Солор живет поблизости, а Книл Ратан тут работает. Ремонтная мастерская Йо Тенфа. Это на Юнба, кажется? Ладно, к Солору вечерком, а к другому можно наведаться. Ратан. Книл Ратан. Где-то слышал… Книл Ратан паренек не из хилых и морда смышленая. Одежда замасленная, руки черные, а держится оч-чень уверенно. Непринужденно, я бы сказал. Наш клиент.

— Найдется, где поговорить? — спросил Хэлан.

Ратан вопросов не задавал, повернулся и повел в грязнющую комнатенку, где стоял стол и два убогих кресла. Кивнул на одно, а сам встал напротив. Стоял и молчал.

— Хэлан Ктар. Отдел по расследованию убийств.

У Книла только чуть дрогнули веки. И ни взгляда, ни вопроса. А ведь ждал, сукин сын. Точно, ждал!

— Знакомы с Майхом Валаром?

— Да, — ответил он безучастно. — В приюте вместе были.

— Долго?

— Сколько себя помню.

— Потом встречались?

— Бывало.

Вот тут бы тебе и спросить… Нет! Стоит, как пень.

— Когда виделись последний раз?

— Как он улетал. Лет пять.

— Слушайте, Книл, а вам что, неинтересно, чего я пришел?

Он только чуть шевельнул плечами. Стоял и глядел куда-то мимо, словно ждал, когда Хэлан уйдет.

— Как же так? Вроде дружили…

Ни черта. Об этих парней из Фари не один сыщик лоб разбил. Повадка известная: кто молчит — не проговорится, а с дурака меньше спрос.

Он сидел и разглядывал Книла, а тот стоял и ждал. Крепкий парень. Другой бы уже задергался, ногами засучил, а этот хоть бы что. Ладно, пугнем. Погляжу, куда кинется.

— Нет-так нет, — сказал Хэлан и встал. — Только ты, Книл, на носу заруби. Пока что ты у меня свидетель, а дойду до Майха — в соучастники загремишь.

— Не пойму, о чем вы, — невозмутимо отозвался Книл.

Ну вот, самое время позвонить. Начал Хэлан с технического отдела.

— Тенил? Привет. Такой вопрос: сколько аппаратов в мастерской Йо Тенфа, Юнба, 12?

— Один? Оч-чень хорошо. Сделаешь запись.

— Сколько? А вот с этой минуты и часа на два.

— Ага, позвоню.

Потом в свой отдел, старшему сыщику Вару Онору.

— Вар? Ну я, я. Нет, не скоро. Слышь, это у тебя Книл Ратан проходит? Свидетелем? Ну и как? Ясненько. Слепой, глухой и с насморком. А чем занимается? Понятно. Значит, невиновность возвращает краденым машинам? Знаменитый мастер, говоришь? Нет, пока не трону. Бывай.

Книл появился часа через два, когда прочих работников уже след простыл. Огляделся и пошел, проверяясь, да так ловко, что любо глянуть.

Хэлан вел его до дверей небольшого бара на улице Кэла. Заходить не рискнул: обошел и юркнул через служебный вход.

Книл сидел в углу с красивой женщиной. Славная парочка, да вот на голубков не похожи. Книл рассказывает — о моем визите, надо полагать, а она хмурится, поглядывает по сторонам. И опять знакомое лицо. Где-то я ее видел. Где-то, когда-то… давно.

Вышли они вместе, прошли квартал и расстались; Хэлан пошел за женщиной. Довел до дома, подождал, чтоб увериться, и кинулся звонить в техотдел. Тенила, конечно, уже не было, хорошо, дежурил знакомый парень — обошлось без начальства.

Поймал такси, подскочил в управление, забрал пленку и отправился домой. Вставил кассету в аппарат, открыл банку пива и устроился поудобней, лениво глядя, как мелькают на экране лица.

Стоп! Он быстро нажал на кнопку, вернул кадр. Она! Когда же это я ее видел?

— Приветик, Нор, — сказал голос Книла.

— Привет, если не шутишь.

— Какие шутки! Соскучился — прямо озверел! Может встретимся, а?

— Это я еще подумаю, — сказала она кокетливо, а в глазах тревога.

— А ты не думай, а? Приходи — и заметано!

— Ладно, — смилостивилась она и назвала время и место встречи.

Остальное дело техники: десяток запросов — и вот вам: Норин Таэл, 32 года, родители неизвестны, не замужем, без определенного занятия, последний адрес: Кэла, 27, 132.

Утро застало Хэлана в Глаум. Нарочно вышел пораньше, чтоб попасть в самую толчею. Тот, к кому он шел, был его сокровищем, самой удачной из находок. Это кто же поверит, что лучший из финансовых экспертов, главный дока по части афер и махинаций проходит осведомителем у какого-то сыщика Ктара?

— Ну как, Саф, — спросил Хэлан, — приготовили, что я просил?

Саф с тоскливой ненавистью поглядел на него. Благообразный господин, прямо тебе картинка. Занятно знать про него то, что я про него знаю.

— Так да или нет?

— Да. Но вы хоть понимаете?..

— А почему бы и нет? Я же не спрашиваю, кто заказал работенку. А, может, спросить? Кто, а Саф?

— Хон Вайро, — ответил тот безжизненно, и Хэлан грубо засмеялся.

— Тоже мне секрет! Кстати, Саф, сколько потерял лично Хон, а сколько «Кольцо»?

— Все. Его заставили возместить убытки.

— Видите, как здорово! Ну, где копия?

— Возьмите! — крикнул Саф. — Берите и убирайтесь, и будьте вы прокляты!

Хэлан только усмехнулся. Беда с благородными! Грешить — так сами, а платить — так дядя?

— Что вы это так? Не такой вы чистенький, чтоб мной брезговать. А если невтерпеж… Гавран, кстати, опять на апелляцию подал. Можно дело и пересмотреть. Его срок да на двоих…

— Замолчите!

— Ну-ну, Саф. Пока вы мне полезны, можете не бояться. Только вы уж постарайтесь быть полезным подольше.

Удачный был день. Переделал столько, что самому страшно. Размотал дело, можно сказать. Еще детали, конечно… денька так на два — а потом? Пока он не хотел думать о «потом».

А кстати, что у меня по Валару? Норин Таэл? Надо заглянуть. Не застану — с утра подскочу.

Впрочем, время было подходящее: уже не день, еще не вечер — и она оказалась дома.

— Госпожа Таэл? Хэлан Ктар из уголовной полиции.

Она отступила от двери, пропуская его в дом.

— Я… — Хэлан начал было — и замолчал. Слушая, она привычно поймала вьющуюся прядь, поднесла к губам, прикусила…

— Лани! Ну да, Лани Эбор! Вот уж не думал, что встречу!

— Узнали, — глухо, с ненавистью сказала она. — Вы надолго?

— Как выйдет.

Он сидел и глядел на нее с улыбкой. Ему приятно было на нее глядеть. Даже ненависть ее была ему приятна. Честная, чистая, не замаранная корыстью ненависть. Что делать — он ее заслужил. Это неважно, что он сломал ее жизнь ради других людей. Это для других Тэфи был садист и убийца, для нее он был первый. Самый-самый. Тогда я ее пощадил, вот чего она не простит.

— Вы по делу? — спросила Лани. — Ну, выкладывайте и…

— Ладно тебе, — сказал он примирительно. — Не злись. Я и сам не рад. Ответишь по-умному и кончим на этом.

— Спрашивайте.

— Одна живешь?

— Сейчас да.

— Давно?

— Может, сезон, может, меньше.

«Надо поспрашивать в подъезде, — подумал он. — Найдется доброжелательная соседка».

— Знаешь этого парня?

— Разве упомнишь? Ну-ка, дайте, — она взяла фотографию, внимательно посмотрела.

Слишком внимательно.

— Красивый мальчик. Космач?

— Да.

— Тогда исключено. У меня космачей еще не было.

Хэлан опять улыбнулся. Лани отлично это сыграла. Ни одной ошибки. Только вот играть не стоило. Если бы глянула мельком и сказала: «Нет», я бы ей поверил. Пришлось бы поверить. А так…

— А когда я могла его видеть?

— Вчера, — ответил Хэлан, и у Лани дрогнули губы и разошлись во все глаза зрачки.

Доброжелательную соседку Хэлан встретил на том же этаже. Она опознала Валара по фотографии.

Ну вот, теперь только ждать. Хэлан позвонил в техотдел и велел записывать все разговоры Норин Таэл, Кэла 27, 132.

Пришлось все-таки позвонить Болу. Надо отметиться. Обрадую родное начальство, что жив.

Болу и впрямь обрадовался.

— Ну, Хэл! Что это за манера — исчезать? Тут черт знает что: сверху теребят, дел невпроворот… где тебя носит?

— Я у тебя эту работу просил? Ну и нечего!

— Но хоть что-то у тебя есть? Можешь мне хоть что-нибудь сообщить?

— В отчете все будет, — буркнул Хэлан и отключился.

И опять он мотался по городу, выспрашивая, вынюхивая, сопоставляя; он сам себя не понимал: какая-то горькая решимость и злая радость настоящей работы намертво сцепились в нем, и подзуживали, и гнали, и гнали.

Он отработал все связи Каса в «Синем кольце» и заново вышел на Хона Вайро.

Он узнал, кому Вайро приказал убить Каса, и кто из его парней был в той группе.

Он проследил чуть не по минутам последние дни Аврила.

И вдруг оказалось, что ему нечего делать.

И тогда он вспомнил о деле Валара. А там тоже думать не о чем. Просто он заскочил в техотдел и прослушал записи. Лани говорила только с подружкой, а потом позвонил какой-то хлыщ и стал уламывать ее на вечерок. Лани отказалась. Хэлан ухмыльнулся и набрал номер.

— А, это вы! — сказала она злобно. — Какого черта?

— Зря ты не пошла, — с отеческой заботой сказал ей Хэлан. — Скучно одной по вечерам.

Она выругалась и отключилась. Порядок. Дело за Валаром. Если он такой хороший товарищ…

И опять пустота. Нет. Тоска. Сосет и сосет, стерва такая. Ну вот, дело, считай, кончено. Предположим, я его в суд отдаю. Что у меня есть? Копия отчета о расследовании, проведенном Сафом для Хона. Работенка высший сорт, каждое звенышко прогоревшей аферы обсосано и подперто документами. Разговор Вайро со своим подручным, приказ убить Каса. Свидетель есть. Отпечатки в брошенной убийцами машине — парни из охраны Вайро. Можно сказать, газовая камера обеспечена. Только вот не посадят его, и ни один свидетель до суда не доживет. Ладно! Теперь Аврил. Ну, тут жидко. Все улики косвенные. Он пытался распутать убийство Каса (вместо меня). Врагов у него не было — может, завистники, но никак не враги. Да и уровень не тот — снайпер! Что-то другое? Нет. Тут-то я все проверил. Был только один человек и только одна причина… Маловато для суда. Правда, денек-другой могу побегать… а зачем?

Хэлан остановил подвернувшееся такси и поехал в Глаум.

Он очень поздно вернулся домой. Поставил на дверь защиту, отключил видеон, вытащил из часов микрокамеру, из нее — кассету и сунул в проявляющий аппарат. Наскоро пожевал, принял стимулятор и засел за проектор.

План того дома. Хэлан и сам не думал, что сможет его добыть.

Он долго сидел над пленкой. Смотрел, прокручивал кадр за кадром, закрывал глаза и представлял это в натуре. Еще, еще и еще раз.

Наконец, он встал, убрал аппаратуру, уничтожил пленку и завалился спать. Завтра. Все завтра.

Завтра настало очень скоро и, выводя машину из гаража, Хэлан с тоской поглядел на безоблачное небо. Уже лучше бы дождь, все не так противно!

День пролетел стремительно и беспощадно. Жестокий день, когда все удается. Наверное, Хэлан был бы рад помехе. Неудаче. Неодолимому препятствию. Нет! Все шло, как по маслу, словно судьба нарочно убрала препятствия с пути.

И наступил вечер. Хэлан сидел в берлоге на улице Кабрей и глядел на свои руки. Руки были готовы. Биологические перчатки, некогда новейшее и уже позабытое достижение преступной мысли. Ни цвета, ни запаха, ни отпечатков. Он ни о чем не думал. Не жалел и не сомневался. Все решено, осталось только сделать.

Пора! Встал, вытащил из маленького сейфа несколько обойм с усыпляющими капсулами — свое обычное оружие, усмехнулся и прибавил еще две обоймы с боевыми зарядами.

Он ехал пустыми улицами мимо зеркальных витрин Гос, мимо спящих громад Эва, мимо обелиска на площади Памяти. Поворот, еще поворот. Машину он оставил неподалеку на стоянке. Он шел вдоль кованой ограды, вжимаясь в черную тень, и чувствовал, как тот, невидимый, шагает рядом. И вдруг он остался один. Черный язык тени захлестнул решетку — это старое дерево протянуло ему лапу. Хэлан бесшумно взобрался по металлическим узорам, ухватился за ветку и соскользнул по стволу вниз.

Таясь в узорных обрывках тени, он подобрался к черному ходу, лег и приготовился ждать. Охранники были, как на ладони, и лингер уютно оттягивал руку. Сигнализация — просто, стандартная, вот только секретный замок. Подожду смены. Он лежал, и время обтекало его. Не было ни страха, ни нетерпения. Все решено, осталось только сделать.

Тонко скрипнула дверь. Черные фигуры удвоились, теперь их стало четверо, и лингер четыре раза бесшумно дернулся в руке.

Хэлан встал и тихо поднялся на крыльцо. Закрыться! Сейчас сработают камеры! Яркая вспышка пробилась сквозь ткань, он криво усмехнулся и вошел в дом. Все, как тогда. Лестница, коридор, дверь. Он поднес к двери индикатор — а вдруг защита? Нет. Даже не заперто. Бесшумно повернулась ручка, чуть приподнять дверь, чтоб не скрипнула… в комнате темно… спит — и не один! Снова дернулся в руке лингер: ей, чтоб до утра не проснулась. На цыпочках, к кровати, закрыть лицо, капсулку Хону под нос. Отлично! Пять минут надежного беспамятства, мне больше не надо. Запереть дверь, поставить защиту, связать Хона. Так, оружие все-таки под подушкой. Ай-яй-яй! В собственном-то доме! А потом Хэлан задернул плотную штору на окне, включил ночник, сел и стал ждать. Он сидел и разглядывал Хона с брезгливым любопытством. Неужели это жирненькое ничтожество и есть тот, кто убил Аврила? Кто сделал убийцей меня? Эк-кое паскудство!

Хон застонал и открыл глаза. Черный зрачок лингера глядел прямо ему в лицо.

— Ну? — сказал Хэлан. — Только пикни!

Хон торопливо кивнул.

— Думаешь, никто тебя не достанет? Зря. Я буду тебя судить.

Хон задергался, хотел крикнуть, но черный зрачок шевельнулся, и крик превратился во всхлип:

— Кто… Как вы смеете!

— Смею. Как душеприказчик братьев Сенти. Знаешь таких?

— Я… это не я! — всхлипнул Хон. — Клянусь!

— Ага. Ты еще поклянись, что Каса не убивал. Я, что ли, Кферу давал приказ?

— Но я… я не мог! Ведь Кас… если бы я… Мне пришлось, понимаете?!

Он плакал. Слезы текли по его одутловатым щекам, губы кривились, как у обиженного ребенка. Наверное, он ужасно себя жалел. Только себя.

— А Аврила, тоже пришлось?

— Да! Он что-то пронюхал… Там был его брат!

— Там был его брат, — равнодушно повторил Хэлан. — И еще двое парней, которых пришибли за компанию. Хватит, надоело.

Он деловито поменял обойму, выщелкнул из зарядника усыпляющую капсулу и дослал заряд. Хон с ужасом глядел на его руки, губы у него тряслись.

— Вы… вы не посмеете! Вас убьют!

— Сначала я тебя, — равнодушно сказал Хэлан и выстрелил в это перепуганное, залитое слезами лицо.

…И опять было безоблачное утро. Хэлан Ктар, старший сыщик отдела по расследованию убийств, шел по своим делам, и никто из прохожих не остановил на нем взгляда.

Он связался с техотделом и узнал, что Лани звонила косметологу, говорила с подружкой и отказала нескольким мужчинам. Он истратил не один час на то, чтобы установить ее нынешние связи, и выяснил, что она связана с бандой Красавчика Еки. Он ходил, звонил, чем-то занимался, а день все длился, и впереди маячил бесконечный пустой вечер.

Но вечером ему повезло. Когда он мотался из угла в угол, позвонил дежурный из техотдела и сказал, что есть новости.

— Звонили ей.

— Кто?

— Мужчина, — ответил тот. И добавил виновато:

— Изображение ни к черту.

— Ладно, прокрути.

Голос Лани:

— Ты? Идиот! Я же говорила!

— Просто хотел узнать, как ты.

— Откуда ты звонишь?

— Из автомата.

— Сейчас же домой! У меня видеон прослушивают!

— Извини, Нор.

И щелчок.

— Абонента засекли?

— Да. Автомат номер 73321119, угол Сеши и Нан.

Опять-таки Фари! Хэлан разложил крупномасштабную карту, нашел перекресток, подумал и позвонил в справочную связи узнать, где стоят ближайшие автоматы. Так, угол Сеши и Кнел, Нан и Ока, и еще один на Сеши, пятью кварталами выше. Район у меня есть. Наверняка не стал далеко от логова отходить, позвонил из ближайшего. Он пальцем обвел на карте круг, закрыл глаза, вспоминая. Левую сторону Сеши можно отбросить. Больница, два магазина, протезная фабрика Стота, а по Нан в том направлении несколько складов. Значит, справа. Где-то десяток двухсотквартирных домов. Пустяки!

Хэлан связался с полицейской картотекой и перетряхнул всех, кто был связан с шайкой Красавчика. Не нашел ничего подходящего, но не огорчился. Хозяин мог нигде не проходить, а может, и хозяина-то не было — просто берлога для отсидки. Он снова взялся за видеон. Справочная связи. Наличие видеоаппаратов в таких-то и таких-то домах. Номера квартир. Итого минус почти полтысячи. Оно, конечно, Валар мог и поосторожничать. Ничего, оставим на второй круг. Жилищное управление городского хозяйства. Список квартиросъемщиков. Статистическое бюро. Семьи, имеющие детей. Отдел жилищного контроля. Количество проживающих в каждой квартире. И еще, и еще, и еще. К концу у Хэлана остались только 22 квартиры, где жил один человек и не было видеона. Можно начинать. Хэлан принял две таблетки снотворного и лег спать.

Он сразу отобрал четыре дома — два по Сеши, два по Нан — рядом с автоматом. Валар на третий день позвонил — рановато. Вроде бы пилот, выдержки не занимать, значит, показалось, что никакого риску — выскочил и заскочил. Увидим.

Он прошел два дома, осмотрел семь квартир, потратил четыре часа — и тут, наконец, что-то нащупал.

— Да, — сказала ему разговорчивая старуха, — в 31-м вроде не живут. Потом появятся, поживут — и опять никого. Нет, не примечала. Видно, что не пустая, а кто — не поймешь. Сейчас? Вроде окна светятся.

На звонок никто не отозвался, да Хэлан и не ждал, что откроют. Так, если опять осечка. Он наполовину вытащил из кармана лингер — только рукой шевельнуть, и занялся замком. Замок был хитрый, Хэлан возился с ним несколько минут и всей шкурой чувствовал, что за дверью кто-то есть. Наконец, управился, осторожно потянул ручку и, прикрываясь дверью, шагнул вперед.

Пусто.

Шорох? Дуновение? Лингер сам оказался в руке, но удар был еще быстрей. Он еле успел прикрыться, но левая уже спружинилась, боковой в живот, сейчас согнется, и я его вырублю. Что за черт — даже не шатнулся! Снова с правой, хороший удар, Хэлан едва ушел, перехватил руку, дернул на себя, тот потерял равновесие, и Хэлан срубил его. Жесткие наручники, теперь ноги, а теперь можно закрыть дверь и поглядеть, кого бог послал.

Он бережно поднял с пола лингер, сунул в карман и рывком перевернул противника на спину. Он! Майх Валар. Он лежал на неловко подмятых под спину скованных руках, и Хэлан тупо глядел на него.

Вот я его и зацапал. Не опоздал.

Валар шевельнулся. Наверное, ему было здорово больно, но он не застонал. Неузнающим взглядом скользнул по потолку, увидел Хэлана, и вдруг невеселая дерзкая улыбка скривила его губы.

— А вы кто такой? Какого черта вламываетесь в чужой дом?

Ну и зря…

— Хэлан Ктар из отдела по расследованию убийств.

— Странно! Помнится, еще никого не убивал.

Хэлан молча показал ему фотографию. В черных глазах Валара качнулась тоска, но улыбка стала еще более дерзкой.

— Вроде моя, но это еще не повод, чтоб меня лупить!

Шустрый мальчик.

— Хватит, парень, — сказал он мягко. — Я все знаю.

И тут Майх засмеялся. Хэлан даже отшатнулся. Нет, не истерика. Просто веселый и, кажется, непритворный смех. Что он, спятил?

— Рад слышать! — Валар поднял было голову и опять завалился на скованные руки. — Ну, утешил ты меня, господин сыщик!

— Чем это?

— Думаешь, за беспорочную службу пощадят?

Он как-то невероятно извернулся и сел, опираясь на руки; даже в этом нелепом положении он не казался беспомощным. Пожалуй, в жизни он был лучше, чем на фотографии — умней, что ли?

— Слышь, сыщик, — сказал он почти весело, — будь человеком, скажи, что с нашими?

— С кем?

— Ребята со «Звезды».

Хэлан поморщился.

— Трое погибли на Гвараме.

— А Лийо?

— Его не ловят, — ответил Хэлан уклончиво.

Майха шатнуло. Не вскрикнул, не застонал, только глаза закрыл, как от боли. Добил я его все-таки. Нет. Перемогся, выдавил улыбку.

— Поздравляю! Рад буду подтвердить, что ты все знаешь!

— Кто тебя спросит? — сказал Хэлан равнодушно.

Браво, мальчик, дерись! В драке легче умирать… и мне легче.

— Сами догадаются. Думаешь, пять человек угробили, а тебя помилуют?

Хороший удар и прямо в точку. Сразу и не ответишь. Хэлан и не стал отвечать, взял стул, вытащил на середину, сел. Кончать надо. Машину вызвать? Не знаю. Будто в душу нагадили…

«Еще бы, — сказал он себе. — То я, честный, убийц ловил, а нынче…»

— Испугался?

— Мне-то чего бояться?

«Зря хорохоришься, — подумал он. — Боишься. С той минуты, как узнал про третий индекс, так и боюсь. Зря я все-таки поспешил. Не надо было мне его находить…»

— Чего приуныл, господин сыщик?

— Заткнись. Не мешай думать.

Ну-ка, пройдем варианты. Ладно, сдам его. А потом? «Конец, — подумал он спокойно. — Хлопнут. Даже проверять не станут, до чего дорылся. Пришьют — и точка, давно поперек горла стою». Долг? Пошли они к растакой матери со своим долгом! Ни черта я им не должен! Сыщик я, сыщик, легаш, незачем мне в их дерьмо лезть! Плюнуть и смыться? Сами пусть ловят. Ему стало тошно от этой мысли. Значит, лишь бы свою шкуру спасти?

— Ну и что? — сказал он себе. — Первый ты такой? Есть у тебя работенка — и вкалывай, надо кому-то и это делать. Да ну?

Теперь-то? Ладно, не суетись. Предположим, вывернулись. Все по честному: я его отпускаю, он меня не выдает. А потом? Если без соплей? С Хоном я наследил. Не ночью, а когда нюхал. Улик, конечно, никаких… будто «Кольцу» улики нужны! Еще ведь сразу и не уберут, захотят узнать, что вынюхал. — Он вдруг почувствовал странное облегчение. — Теперь здесь. Тут следов навалом. Если выйдут на Сеши… должны выйти… двадцать человек опросил и каждой твари представился. Нет, не выскочить. Ну, раз так… Он усмехнулся, глянул на Майха и сказал:

— Ладно, выкладывай. Хочу и впрямь все знать.

А времечко-то ушло: замкнулся парень. Даже не глянул. Эх, зря я ему передышку дал, на задоре бы верней проскочило!

— Что, уже передумал?

Будто и не слышит. Это у меня уже две ошибки: не надо было про Тгила говорить.

— Да, видать, недаром ты один удрал!

Почти не подействовало. Глянул злобно и отвернулся.

— Ладно, — сказал Хэлан, — начнем сначала.

Подошел к Валару, отомкнул наручники, уронил в свой бездонный карман.

— Ну, чего валяешься? Сядь по-человечески!

Как-то внезапно Майх оказался на ногах. Пошевелил онемевшими руками — и возник у обшарпанного диванчика. Сел и принялся растирать руки. Не додрался, что ли?

— Иди к черту! — безрадостно сказал Майх. — Надоело.

— Что, уже лапки задрал?

Майх не ответил. Глядел куда-то мимо Хэлана, и только глухая, безнадежная усталость была в его глазах.

— А я вот никак не пойму… Ну, ты — так, шестерка, а Тгил, вроде, со всех сторон правильный мужик…

Чуть-чуть ожили темные глаза, невеселая усмешка мелькнула и погасла на губах.

— Подбираешься?

— А как же! Раз уж залетел… Твоя правда: нельзя тебя отдавать. Может, при попытке, а? — посмотрел искоса, покачал головой. — Да нет, все равно вдвоем были. То на то.

Он словно бы размышлял вслух — этак неторопливо, лениво даже, будто и впрямь считал Валара шестеркой, мелюзгой, которую нечего принимать в расчет. Самолюбие? Ну, на это надежды мало. Он шкурой чувствовал ту мгновенную, беспросветную усталость, что сейчас броней закрывала парня, и злился на себя. Надо было тебе про Тгила говорить, за язык тебя дергали!

— А любопытно, чего они за тобой так бегают? Слышь, мальчонка, ты не стыдись, что вы там: зарезали кого, ограбили?

Наконец-то ярость мелькнула в этих застывших глазах.

— Ты! Не суди по себе! Раз уж так… корабль мы нашли, понял?

— Какой еще корабль?

— Чужой. С другой звезды.

— Вот оно… погоди! Тогда какого черта? Как вы его нашли? Почему именно вы?

— Не повезло, — устало сказал Валар. — Такой вот сволочной рейс выдался. — Вздохнул, угрюмо покачал головой. — Вот как пошло сразу наперекосяк… Главный локатор прямо на разгоне сдох, так и не вычухали. Потом гидравлика… люки к черту позаклинивало. Только управились, температура в трюме… прыгает, сволочь, а груз — продовольствие… неустойку, если что, с нас… ну, вкалываем, а по громкой: ложись, где стоишь, включаю тормозные… Хор-роший такой камушек по курсу. А нашу бабку тормознуть… ну, перегрузочка под двенадцать… в пике. Мы-то выдержали, а трубопровод охлаждения реактора… Лийо, как всегда, молодцом: стержни бросил, отсек заблокировал… и господу бы больше не успеть. Пока залатали, уже на три дня из графика, а нам разгоняться… еще день к чертям. А из нас уже дух вон. Ну, Лийо всех в амортизаторы, а сам давай бабусю разгонять. Сперва нормально, потом, чувствую, вроде курс меняем. Померещилось, думаю. Разгон в три этапа, второй самый длинный. Если дюзы перегрелись, Лийо мог на комбинированный перейти. «Припадочный» мы его зовем. Основной — маневровые, основной — маневровые. Жду третьего, а его все нет. Вылез — а тут как раз Лийо в рубку зовет: «Похоже на аварийный», — говорит. Он опознавательный не разобрал, вроде бы с искажением идет, а пеленг четкий.

— Ну, а вы?

— Что мы? Дело святое. Может, нам самим завтра пузыри пускать.

Посмотрел на Хэлана и усмехнулся.

— Что, думаешь, купился Лийо? Нет! Это мы, как увидели тот корабль, чуть не обделались… а он давно просек. — Помолчал и сказал задумчиво:

— Ну, кораблик! С перепою не примерещится! Здоровущая такая труба, а на конце зонтик. В носу с десяток колец, каждое потолще «Звезды», а пониже, на кронштейнах, еще три раструба, вроде бы двигатели маневра…

— А дальше?

— Ну, Лийо говорит, что нас, мол, ждут, он один пойдет. Спорить, конечно, не положено — я молчком взял пушку — и за ним.

— Ждали?

— Да, похоже. Добрались до люка, а он открыл. Ну, слезли, отшлюзовались — и в коридор. Знаешь, чудно: идешь, а перед тобой двери открываются. Сюда, мол, парни. Лийо зашел, я за ним… Здоровый такой отсек… роскошный. Столик посередке, кресла, пультик такой аккуратный. И Он.

— Кто?

— Хозяин, кто же еще? Человек он был, понимаешь? Ну, конечно, что-то такое другое… а мне не до того… знаешь, вроде не трус… а тут скрутило… вот шевельнись — выстрелю! А Лийо… нет, ты только представь: глянул на газоанализатор и вдруг берет и спокойненько так отщелкивает шлем. Отпустило меня. Не то, чтоб сразу весь страх… ну, как всегда… думать можно. Тут Никол…

— Никол?

— Ага. Там у него имя слова в три, дальше, чем Никол не выговоришь. Ничего, отзывался.

— Ну и что?

— А ничего. Бормочет что-то и на кресла машет: садись, мол, ребята. Я столбом, а Лийо прямо к пульту и давай изображать. Вроде у него микрофон, и он туда говорит. Показал на кресло — «кресло» и на Никола глядит, ждет, что тот скажет. А у того глаза на лоб! Знаешь, я бы тогда для Лийо… ну, что угодно! Как он ему нос утер! Ты же пойми: мы со своей жестянкой там, как оплеванные!

— Ну?

— Ну что, очухался, руками машет: идем, мол. Провел в другой отсек, тоже здоровущий. Опять кресла, столик, панелька такая выносная… кнопочная. Экран во всю стену. Ну, тут они взялись! Лийо покажет, назовет, тот по-своему — и на экране сразу изображение. Потом немного по-другому: на экране картинка, Лийо называет, машина повторяет для проверки.

Ну, я не очень… больше на Лийо глядел. Всяким я его видел, а таким… раз они вместе сказали: в динамике скрип, на экране каша. Глянули друг на друга — и давай хохотать. Ты ведь не поймешь… Я за три года, может, раз видел, как он смеется… не так.

— А потом?

— Что потом? Сидел, как миленький, на «Звезде», Лийо сам ходил.

— Почему?

— А чем я лучше других? У ребят тоже руки чесались по кораблю пошарить. Правда, еще разок побывал. Напоследок.

— Сколько же вы там были?

— Три дня.

— Всего-то?

Снова ненависть шевельнулась в глазах Майха, угловатой тенью наползла на лицо.

— Вашими заботами.

— Ага, — сказал Хэлан, — самолично позаботился. Вишь, запыхался как.

Майх равнодушно подал плечами.

— А нашарили нас. Как раз на третий день. Вроде бы даже повезло — моя вахта. Станция слежения на Латене. И шпарит, как положено: — «Звезда Надежды», тип Юл, ответьте СНП. А я молчу. Вот как дурак: сижу и молчу. А она опять:

— Говорит СНП. Приказом Главного штаба Управления Космического контроля «Звезде Надежды» предписывается оставаться на месте до прибытия правительственного корабля.

— Ловко! Как же это они?

— Засекли, когда Лийо чужака вызывал. Он ведь сигнал поймал, не разобрался — и по форме: «Звезда Надежды», тип Юл, координаты такие-то. Вас не понял, сообщите опознавательный, координаты, состояние.

— А чего не сразу?

— А мы что, их ждали? Пока на пеленг встали, Лийо таких кренделей накрутил. А пеленг направленный, с Латена не взять. И то чудо, что за три дня высчитали.

— А ты?

— Ну, вызвал Лийо, «новости, — говорю, — паршивые». Он мне: «бери капсулу, давай сюда». Ну, прилетел, рассказал… Слушай, иди ты к черту! Тебе что, а я как вспомню…

— А мне твои сопли… Ты мне по делу: Тгил тому — ну, как его? — сказал что-то?

— А как же! Нам, мол, грозит опасность, пора мотать.

— А тот?

— Никол? Стоит, чудак, и лопочет, что у его корабля защита мощная, если что, и «Звезду» прикроет. Ну, Лийо ему со своей уже улыбочкой: «У нас общение с пришельцами, на всякий случай, не одобряется. Завтра здесь будут военные корабли, надеюсь, у вас хватит ума не пускать этих господ на борт?»

— А тот?

— Что, мол, такое военные корабли?

— А Тгил?

— «Корабли, предназначенные для уничтожения сомнительных объектов».

— Инте-ресно! — сказал Хэлан. — Если твой, ну, как его? не дурак…

Майх так и подался к нему.

— Думаешь, если Никол больше никого… они не убьют Лийо?

— Могли сразу кончить.

— Нет, — твердо сказал Майх. — Не могли. Им я нужен. — Подобрался, уставился на Хэлана сумасшедшими глазами. — Слушай, сыщик, ты как: решил?

— А что?

— Давай уже скорей, убивай или пошли отсюда!

— А тебе некогда?

— Некогда, — сказал Майх серьезно. — Мне бы теперь до Никола добраться.

— Ни черта себе! Ты что, того?

— Нет, — так же серьезно сказал Майх. — Ты пойми: это же не игрушка — другой мир. Что позор… он-то к нам, как к людям… нет, не то! Ну, мне они рот заткнут, тебе… а те? Земляки Никола? Узнают ведь… пока мы там были, он дважды передавал, так глушанул, что приборы зашкалило… с чем они к нам явятся? Ты бы видел этот кораблик! Да у нас таких через сто лет не будет! Понимаешь?

— Что?

— Нельзя таких врагов заводить!

— Ну да, один ты у нас умный. Ты — голова, а все — задницы!

— А зачем бы тогда нас убивать, а, сыщик?

— Слышь, парень, у меня, кстати, имя есть. Хэлан Ктар, на господине не настаиваю.

— Так что решил, Хэлан Ктар?

— А ничего. Посидишь в тихом месте, а я подумаю. — И предупредил. — Не рыпайся. Если надумаю, лучше меня тебе никто не поможет.

Было у Хэлана тихое местечко. Хорошая нора, для себя держал. Отвел, проверился и взялся заметать следы. Забрал пленки из техотдела, отъехал подальше и юркнул в кабину уличного видеона. Приятно иногда быть добреньким! Достал замысловатую пластинку, сунул в рот, прижал языком к небу, чтобы присосалась. Есть такая штука: идентификация голоса по спектру частот. Закрыл экран и набрал номер. Тусклый свет пробился в щелку, знакомый голос спросил:

— Кто?

— Лани, — быстро сказал он, — пора линять. Пташку спугнули, а клетка ждет.

Ну все, теперь я сам ее черта с два найду!

Проснулся Хэлан поздно и долго нежился в постели, ленясь вставать. Думал о всякой ерунде: что опять ничего не купил, в доме есть нечего. Что завтра жалованье, надо бы звякнуть, чтоб получили. О чем угодно, только не о вчерашнем. Нет. Только об этом он и думал, напрасно загораживался пустяками. Сейчас, на утреннюю голову, его прямо мутило от этой истории. Врет ведь, подлец. Все наврал. Нет. ИС-3. Скажи он, что богу морду набил, и то придется верить, иначе я третий индекс ничем не объясню. Ну и что? Я тут при чем?

— При том, — сказал он себе. — Раз уже решил, что не отдам… А что, может, и правда с Планеты выпихнуть? Завербуется на рудник, отсидится… Ксива? Ничего. Пока прижмут, сделаю.

Легко говорить! Снова и снова Хэлан тряс свою сеть, но все было не то. Тут ведь липа не пройдет, только верняк. Чистый документ, или чуть подпачканный, но чтоб с живого человека. Лучше от неопознанного мертвеца или хоть от того, кто в глухой несознанке сидит. Ну и возраст, приметы… Пальчики-то я ему сделаю, полсезона продержатся. Кто же это еще у меня в несознанку влез?

Хвост Хэлан почуял сразу после обеда. Никого не заметил, просто спиной почувствовал: есть! Он не стал крутить обычных трюков, потому что вел его профессионал. Это он сразу понял, с первой проверки. Ладно, пусть за лопуха держат. Если уже «Колечко»…

Для видимости еще помотался по городу, пару раз позвонил из автоматов и спокойненько отправился домой. Ничего, я себя завтра проявлю. Было у него на этот предмет несколько славных фокусов с такси и подземкой.

Открыл банку пива, включил видео, уселся в кресло. Вроде, для «Колечка» рано, дай бог, чтобы завтра… Хэлан встрепенулся. Тихий, но оч-чень даже понятный звук: кто-то отпирает замок. Одним прыжком оказался у шкафа, вытащил из кармана лингер и беззвучно очутился в кресле. Сунул лингер под бок, развернул на коленях газету. Придирчиво огляделся: видео, пиво, газетка на коленях. Сразу видно: человек при деле. Сыграем!

А в следующий миг Хэлан Ктар отвел глаза от экрана и недовольно уставился на гостя.

Парень — картинка. Высок, плечист… красив, пожалуй. Только вот глаза… Убивать надо за такой взгляд — сразу видно, что мы по разные стороны дула.

— Господин Хэлан Ктар, если не ошибаюсь?

Очень изящно сказано, прямо как в морду плюнул.

— Не ошибаешься.

Молчит. Хорошо держит паузу, чисто. Спецслужбы, можно и не гадать. ОТ или СОК?

— Вы не гостеприимны, коллега! Может, хоть сесть предложите?

Надо же, какая честь! Скажи в отделе — засмеют.

— Сначала представьтесь, — сказал он жестко.

Ага, заходили жевалки! Ничего, скушаешь.

— Извольте, — с улыбочкой отозвался гость. — Гвел Кенен из отдела контроля.

Врешь. Ребята из СОК попроще. Любой бы уже карман лапал.

— Документы, — так же жестко потребовал он.

Кенен прищурился, словно целясь, улыбочки как не бывало.

— Переигрываете, Ктар.

— Ну?

— Ладно, — выдавил Кенен сквозь зубы и показал жетон. Так и думал. Контроль, да не тот.

— Слушайте, коллега, — сказал Кенен вполне дружелюбно, — плюньте вы на ведомственные склоки! У меня к вам один… ну, пустячный вопрос…

— Да?

— Вы ведь вели дело Валара?

— Веду, — поправил он.

— Может, вы знаете, куда он девался с Сеши 213, 31?

— А он что, там был?

— Да, и вы тоже.

— Это еще надо доказать.

— Это уже не надо доказывать.

— Хорошо!

Улыбнулся: торжествует. Рано.

— Ну и что?

— Ничего. Мне нужен Валар.

— Мне тоже.

— Так, может, поделимся?

Хэлан безмятежно поглядел на него и отвел взгляд. Опять торопишься. Надо же: профессионал, а терпения ни на грош! Рано ты меня похоронил.

— Ну, так сколько? Не стесняйтесь!

— Иди ты! — сказал Хэлан лениво. — Нашел дешевку!

— Зачем же так, коллега? Мы ведь и в другом месте можем поговорить! Десять суток превентивного…

— Ще-нок! Ты бы в закон заглянул, что ли? Офицеры полиции превентивному не подлежат. А напрямую меня сажать, так не с твоей бляхой, понял? Пошел вон и дверь не забудь захлопнуть!

Кенен вскочил, рука его скользнула в карман. Хэлан не шевельнулся. Рано тебе еще в меня стрелять.

— Хорошо, — сказал Кенен. — Это я вам припомню. Очень скоро.

Повернулся и ушел.

Ну вот, нажил врага. А, одним больше! Герои тайного фронта, так их! Ты по моей дорожке походи, поглядел бы я на тебя…

Взял банку, отхлебнул и поморщился: пиво вдруг потеряло вкус. Это ж он завтра опять на хвост прицепится… и так времени ни черта!

Взял видеон, проверил защиту (хорошо, что не поскупился, хоть не подслушивают) и позвонил Онору. Дома, конечно, не застал, отыскал где-то в пятом по счету кабаке.

— Ты завтра как, — спросил Хэлан, — в управлении или на колесах?

— На колесах.

— Крутнешь со мной?

— Можно. Когда?

— Часиков в десять, на Тидду. Знаешь, где колонна?

Старый фокус, но удался. Хэлан подождал, пока сядут на хвост, и для начала хорошо помотал преследователя по городу. К десяти забрался в старый город, лихо оторвался, обрезав нос трейлеру, и минута в минуту выскочил на унылую площадь Тидду. Вар уже ждал за обшарпанной колонной старого обелиска. Хэлан притормозил, мигом перескочил в помятый серенький «стот», а Вар шмыгнул в его машину.

— Поводи его, — попросил Хэлан, с места врубил третью и юркнул в переулок. Вар усмехнулся, и, не спеша, поехал прямо.

Смотрелась тележка Вара не ахти, но бегала резво, за день Хэлан без малого весь город обмотал. К вечеру, как положено, подзарядил аккумулятор, отогнал машину к управлению и брел себе пешочком домой. Ну все, ксива для Майха на мази. Верняк, и подпачкан в самую меру: две трехмесячные отсидки за драки. Как раз к его морде. Да, себе б я бумажки скорей сообразил. Себе? А я вроде в бега не собираюсь!

Но мысль не ушла, гвоздем засела в голове, и прочие мысли сразу завертелись вокруг. Вот уж влип! Куда ни ткни… Надо же — два преступления сразу: терпел-терпел и сорвался. Он улыбнулся слову «преступление», которое так лихо все объединило, но только улыбка эта была, как гримаса боли. Потому, что все верно: надо уходить. Попробовал. Это еще первое убийство с трудом, а второе, там третье… Он знал, как это бывает. Что-что, а про убийство он все знал. Сам не захочу — так заставят…

Он вскинул голову на пронзительный визг тормозов и краем глаза заметил, как брызнули прочь прохожие.

Черный глаз автомата глядел на него из открытой дверцы. По мою душу. Уже.

— Руки, — бросил хозяин автомата, лысый, с тонкими злыми губами. Как бишь его? Сирл — змея. Четверо их, гадюк, и все наготове.

Хэлан медленно поднял руки.

— Садись!

Глядя прямо в зрачок автомата, он медленно шагнул вперед. Споткнулся, нелепо взмахнул руками, удерживая равновесие, — и верный лингер точно лег в ладонь. Сирл все-таки успел выстрелить, пули веером прошли над головой.

Успел — но опоздал: Хэлан уже поймал движение дула, нырнул вниз, и лингер четыре раза беззвучно дернулся в руке.

Все. Он судорожно глотнул, сунул оружие в карман и, не оглядываясь, пошел прочь. Пепельные сумерки затягивали город, медленно и устало шел Хэлан по серому миру, и ему ничего не хотелось. Даже жить.

Возле дома маячила знакомая фигура. Кенен не прятался, и он равнодушно кивнул ему, проходя. Наплевать. На все наплевать.

Даже поесть не было сил. Сел и закрыл глаза. Наплевать. Черт с ним со всем. Не хочу.

Он дернулся и открыл глаза… Встал, налил себе кера, выпил, как лекарство, поморщился. Рванул рычажок; постель, как жаба, выплюхнулась из стены, он повалился на нее, не раздеваясь. Лежал, глядя в потолок, и думал… Нет, не думал. Просто прислушивался, как что-то тошнотворно переворачивается внутри.

— Значит, ухожу, — сказал он себе и чуть не взвыл от тоски. Куда? Что у меня есть, кроме этой единственной проклятой работы? Умные продаются, слабые спиваются, а я работал. Толк один. Как же мне теперь жить-то прикажете? Цветочки разводить?

…Все-таки он поспал немного: надо было — и уснул. Завтра… это будет завтра, на сегодня я уже все решил.

Встал на заре, быстренько собрал самое необходимое — то, что можно распихать по карманам. В последний раз оглядел свой дом и ушел.

Навсегда.

На углу Кабрей и Ольмот Хэлан поймал такси и поехал в Фари. Хвост, конечно, за ним. Выезжая на эстакаду Гоун, он приметил позади знакомый серебристый «оди», а когда тормознул перед тоннелем, засек впереди еще и красный «фог». Ишь ты, в вилку взяли. Пускай пасут, я один фокус дважды не делаю. На углу Кэла и Ют Хэлан отпустил такси и зашел в убогую лавчонку. Самое двойное из всех двойных мест, впрочем, «нашим героям» это знать не обязательно.

В лавке торчало несколько подростков — явно не покупатели. Хэлан уверенно прошел мимо них к служебному ходу, и ни один не взглянул на него. Образованные ребятки, пополнение. Мне-то теперь что?

Поднялся по темной лестнице, прошел в конец коридора и без стука распахнул дверь. Глянул на хозяина: встрепанного, полуодетого, с рукой под подушкой — и засмеялся. Тот, как увидел Хэлана, только рот открыл. Открыл и закрыл, даже не пикнул.

— Привет, Ти! Да ладно, не трясись, не по твою душу.

— А чего мне вас бояться, господин Ктар? По вашему делу я чистенький. Эдак-то неожиданно!

— Еще бы я вашего брата извещал! Ладно, Ти, услуга за услугу. Проведи через «крольчатник».

— Так смотря от кого, господин Ктар!

— Я что, дурак, здесь от ваших прятаться?

Хозяин хмыкнул, прошаркал к дальней стене и нажал кнопку, открывая потайной ход.

Через «крольчатник» — одну из страшных подпольных ночлежек, принадлежащих «Компании Лота», Хэлан выбрался на Одда в двух кварталах от Ют, спустился в подземку, втиснулся в переполненный вагон, проехал две остановки, пересел, добрался до Эсси, взял такси, проверился и спокойно поехал по своим делам. Хватало у него дел, и все такие, что можно сделать только сегодня. Завтра меня уже ловить будут, а сегодня «герои» еще в надежде. Думают, опять в прятки играю. Наигрался! Сами забавляйтесь, сволочи!

К вечеру он управился почти со всем. Так, еще на день-два, а там лови ветра в поле. Жаль, пересидеть негде. К Валару придется идти… разговаривать.

Хэлан не стал сам отпирать дверь, постучал, как условились. Майх открыл, не спросив, улыбнулся бледно:

— А, хозяин! Входи, гостем будешь!

Пропустил в прихожую, закрыл дверь и молча пошел в дом. А все-таки походочка у космачей: не человек — пружина, разожмется — не уследишь. Такого еще подучить…

— Ужинать будешь? — спросил Майх. — Твоими же консервами угощу.

— Пойдет.

Хэлан глядел, как он ловко накрывает на стол, и как-то… Ни черта не пойму. Парень, конечно, крепкий, но чтоб вот так… и не спросить?

— А тебе что, все равно, с чем я пришел?

— Почему? — отозвался Майх и посмотрел прямо в глаза. Непонятный был у него взгляд: спокойный и отчаянный. — Надо будет, сам скажешь.

— Еще и заночую.

— Мне-то что? Твой дом.

Хэлан пересел к столу, взялся было за еду — и не смог, кусок в горло не шел. Сидел и глядел, как Майх тоже через силу, все с тем же отчаянным спокойствием воюет с ужином.

— Ладно, чего тянуть. Будут тебе бумаги. Удостоверение, разрешение на выезд… пальчики сделаем. Уйдешь.

— А ты? — спросил Майх.

— Тебе-то что за печаль?

— Не привык, чтоб за меня другие расплачивались. Раз уж в одном экипаже…

— Удостоил, значит?

— Зря ты так, — сказал Майх. — Я человеку или верю, или не верю — по-другому не могу. Чтоб все ясно: я вашего брата не люблю и любить не собираюсь, но всегда думал, что и среди вас люди есть.

И Хэлан не нашел, что ответить. Надо бы отбить — а не смог. Еле заставил себя усмехнуться.

— Ну, раз берешь в экипаж, тогда вместе мотаем. А ты счастливчик! Замешкайся я на денек, до тебя бы секретка добралась. — Подумал, покачал головой. — А раньше бы управился, тоже как знать…

Майх ничего не спросил. Посмотрел в глаза и принялся убирать посуду. Ты гляди, еще и чистюля!

— Это все Лийо, — сказал Майх. — Говорит: где грязная посуда, там и авария.

Дожил! Не я его, а он меня насквозь видит.

— Слушай, — сказал Майх, — как же мне тебя звать? На господине не настаиваешь, сыщиком уже не за что…

— А как назовешь. Я не обидчивый.

— Ладно… Хэл. Я вот спросить хотел.

— Что?

— Ты ведь их знаешь… тех, — он сел напротив, заглянул в лицо, и Хэлана опять удивили его глаза: спокойные и отчаянные. — Как ты думаешь, если меня ищут… Лийо жив?

— Все равно бы искали.

— Я не о том! Ты же не сомневаешься: он знает, как меня найти?

— Я-то не сомневаюсь.

— А они?

— Ты их просто не знаешь, Майх, — сказал Хэлан устало. — Твое счастье. Для этих подонков человек — ничто. Их даже приметить легко: в глаза не глядят, только на руки.

— Но ты ведь не исключаешь?

— Что ты хочешь, чтоб я сказал? Что он жив? Не скажу. Был бы жив, тебя бы на свете не было.

— Нет!

— Да, малыш. Ты пойми: будь он хоть разжелезный… ну, первую стадию еще можно… перетерпеть. А уж как вколют дозы две — тут никакая воля не поможет.

— Ты просто не знаешь Лийо, — ответил Майх.

А назавтра опять пошла беготня. Сбор урожая. Он больше не жалел свою сеть. Черт с ними, пусть светятся, все равно обрезано. Он все из них вынул: бумаги, разрешения, клише. Даже полный полицейский планшет — надо же! Десять лет он не мог его получить — чином, видишь ли, не вышел. Двадцать пять лет в полиции — и не положено, а вот «Колечку» положено и «Компании Лота» тоже. Очень удобная штука: набрал, нажал — и нате вам: схема любого района со всеми опорными и контрольными пунктами впридачу. Хочешь работать в полиции — иди в банду.

Все бодрился, все пыжился перед собой, а душу сводило. Ну ладно, попрыгаю еще, попробую себя напоследок, а потом? Что мне потом с собой делать?

Мягко гудит двигатель, плотной дрожью натянут корпус, стелется под колеса серая гладь. Три машины позади, три впереди, две по бокам. Скоростное шоссе.

Ни огонька на приборной панели — дорога взяла управление на себя. Езжай, куда везут, и не рыпайся. Все, как в жизни.

Хэлан покосился на Майха: дремлет? Нет, сидит, полузакрыв глаза, и его спокойные ловкие руки равнодушно лежат на рычагах.

Ему легче. А вот мне думать ни к чему. И не о чем. Что в мозгах, что на душе. Живи, как умеешь.

Он невесело усмехнулся, достал планшет и взялся проигрывать дорогу. Так, три контрольных пункта. Первый — самый паршивый, со сверкой физиокарт, тут меня сразу засекут. Да и те два не мед — контроль на соответствие регистрации. Вот черт, машина-то не моя. Он почувствовал взгляд Майха и пояснил нехотя:

— Контрольный пункт. Через полчасика.

— Засекут? — спросил Майх спокойно.

— Меня — да. С тебя карту снимали?

— Зачем?

— Машину ведь водил?

— Только в училище. Рефлексы отрабатывали.

— Тогда, может, и нет.

Майх помолчал и спросил:

— Остановят?

— Нет. Дистанционно.

— Как?

— Спектр биоизлучений и потенциалы в точках активности.

— Ага, — сказал Майх. — Понятно.

Отщелкнул панель, что-то сделал; забился красный огонек на щитке, машина сразу сбавила ход, ушли те, что сбоку, задние придвинулись, вот-вот… Плавный поворот, машина вписалась в зазор, и сомкнулся, загремел мимо железный поток. Еще поворот, — и вот уже выкатились по медленной полосе к аварийной площадке.

— Объедем?

Хэлан кивнул, и Майх опять полез под панель. Шмыгнули в первый же въезд и помчались прочь по шоссе. Всплыла из розовой дымки кучка высотных домов; дорога пробила городишко навылет.

Свернули раз, другой — и вот опять впереди две невысокие башни. Снова погасли индикаторы, двинулись, разгоняясь, по медленной полосе — быстрей, еще быстрей — и снова двое сбоку, трое впереди, трое позади. Вписались.

— Еще два будут, — сказал Хэлан.

— А если на монорельсе?

— Если бы да кабы! А в регистратор не хочешь?

— Наверное, нет, — кротко сказал Майх. — Что это?

— Стоят на всех вокзалах, в порту, кстати, тоже. Экспресс-анализ основных характеристик со сверкой по данным розыска и наблюдения.

— А если по-человечески?

— Проверяют каждого, не числится ли в розыске или под наблюдением. Мы с тобой в розыске.

— Понятно, — сказал Майх.

Второй пункт они тоже объехали, а перед третьим распростились с шоссе и свернули на Кварас. Обошли его на кольцевой, развернулись на развязке и через час уже подъезжали к Мланту.

Млант наползал на них грудой каменных столбов. Набежал, рассыпался, разбросал белые кубики особняков, черные клочья садов, мутные блики уличных отражателей.

Прорвались сквозь центр, оставили машину в подземном гараже и двинулись искать приют. Логово Хэлан приглядел — не позавидуешь. Жалкие меблирашки из тех, где не спрашивают имя, довольствуясь задатком. Перекусили в ресторанчике по соседству, забились в номер, и Хэлан сразу залег отсыпаться. Вымотали его что-то эти дни. Что-то? Ладно, знаешь — и утрись. Нечего раскисать.

С утра поколдовал над планшетом, уложил в памяти центр, велел Майху не высовываться и отправился нюхать. Чистая перестраховка: не могли еще выйти на Нэфла, некому было выходить.

Смеркалось, когда он вернулся в меблирашки. Еще часок — и темнота, гулять можно.

— Ну, что, — сказал он Майху, — поиграем?

— В какую игру?

— Да есть человек… друг-приятель Тгила, учились вместе. Единственный, кто ему помочь хотел. Вроде, надежный мужик.

— Зачем?

— А подстрахуемся. Я тебе спутник хреновый — могу вытащить, могу и утопить. Да и должок за тобой — тайна эта твоя. Если что — так пусть не по-ихнему будет.

— Хорошо, — сказал Майх и поглядел прямо в глаза. — Что я должен делать?

— А вот за углом автомат, сбегай позвони. Скажешь, поручение, мол, от общего друга. Только лично, мол. А дальше сам гляди. Очень на встречу не набивайся, но дай понять, что проездом, спешишь, мол. Ясно?

Майх кивнул, взял номер и ушел звонить. Вернулся — и ответил, не ожидая вопроса:

— Ждет меня.

— Вот как? Я провожу.

— Зачем? Ты ведь сказал: надежный?

— И на надежных бывает управа.

— На надежных не бывает! — сказал Майх резко. Помолчал и добавил задумчиво: — Ей-богу, мне тебя жаль! Себе-то ты хоть веришь?

— Два раза в сезон, — ответил Хэлан хмуро.

И еще день пропал. Майх вышел от Нэфла совсем пришибленный, молчал до самого дома. Только в постели уже обронил через силу:

— Он просил вечером позвонить. Если не уеду.

Так и сидели весь день взаперти — Майх тренировался, Хэлан возился с планшетом. Проиграл подробненько несколько маршрутов: на Тоти, на Зелар и на Конт через Эги и Сфа. Пожалуй, лучше Конт, легче след замести…

— Послушай, Хэл… только честно!

— Ну?

— Тебе со мной намного опасней?

— Не намного. А что?

— Мне надо задержаться в Мланте.

Хэлан, наконец, оторвался от планшета, разглядел его внимательно.

— Надолго?

— Не знаю, — сказал Майх. — Понимаешь, у меня своя цель. Наверное… может быть, это невозможно. Короче, для тебя это ненужный риск. Ты для меня и так столько сделал…

— Щенок! — сказал Хэлан сердито. — Решать он за меня будет! — (и вовсе он не сердился, разве что на себя: дожил — жалеют!) — Отпускает он меня, видишь ли! Ты сперва спроси: я тебя отпустил?

— Спасибо, Хэл!

Нэфл отпер сам. Взвинченный он был какой-то, суетливый… не такой. И в доме, похоже, ни души. А если?.. Хэлан покосился на спокойное лицо Майха и опустил руку. Ничего. Вдвоем.

Дом был пуст, а в кабинете гости — Хэлан еле сдержал словцо-другое, когда их увидел. Парочка — нарочно не подберешь! Один маленький, лысоватый, с беспомощными глазами и бледным лбом. Другой — длинный и тощий, с длинным брезгливым лицом, и глаза, как буравчики.

— Позвольте вас познакомить, господа, — судорожно глотнув, сказал Нэфл. — Мои… и Лийо друзья… Ринел Рас, — маленький наклонил голову. — Тенил Гори, — теперь кивнул длинный. — А это…

— Это необязательно, Унол, — сказал Гори.

— Почему же? — холодно ответил Майх. — Мне скрывать нечего. Майх Валар, пилот.

— Хэлан Ктар, бывший полицейский.

Собственные слова укололи его, и он усмехнулся, пряча боль. Бывший полицейский, бывший человек, будущий труп…

— Я понимаю, вы вправе на меня сердиться, — тихо сказал Нэфл. — Конечно, я не должен был… Я испугался? — Он удивленно пожал плечами. — Да, испугался. Такая информация… я просто не смею владеть ею единолично… — Он обращался только к Майху, на Хэлана он глядеть избегал. — Меня извиняет только одно: эти люди… наверное, они достойны доверия больше, чем я.

— Что сделано — то сделано, господин Нэфл. Мы вам верим, а остальное — ваша забота.

— Я хотел бы, чтобы вы повторили ваш рассказ.

— А я бы не хотел. Думаю, главное вы им рассказали. Если есть вопросы…

— Вы могли бы указать, где именно встретили корабль? — быстро спросил Гори.

— Могу. А зачем?

— То есть?

— Он давно не там. За три дня мы продрейфовали почти 12 единиц. При той же скорости и направлении дрейфа он бы уже пересек орбиту Авлара. Слишком людные места, чтобы скрыть. Значит, изменил курс.

— И что же, нельзя определить, откуда он прилетел?

— Почему? Лийо просчитал направление дрейфа с учетом возмущений, Ябта и Фаранела. Выходит как будто созвездие Ориссы… Только это ничего не доказывает. Просто оптимальная траектория входа в систему.

— Майх, — тихо спросил Нэфл, — а Лийо знал?

— Может быть, — ответил Майх холодно.

— И он ничего?..

— Это только один человек мог сказать. Хозяин корабля. Его я не спрашивал.

— А почему? — наивно спросил Рас.

— Совести не хватило. Он был один и верил нам, а нам верить незачем.

— Но почему? — снова спросил Рас. — Там же был Лийо!

— А где он теперь? Где остальные ребята из экипажа? Где тот корабль?

Наконец-то Нэфл взглянул на Хэлана.

— Может быть, вы нам скажете, господин Ктар?

— Ну, что знаю… Трое убиты на Гвараме в день прибытия. О судьбе капитана Тгила сведений не имею. О корабле тоже.

Они переглянулись. Похоже, только сейчас дошло.

— Его, — Хэлан кивнул на Майха, — ловят все полицейские службы Планеты.

— А вы?

— Я уже нет.

— Почему?

— Перехотелось.

— Извини, Унол, — сказал Гори, — твои вопросы бестактны. Побуждения господина Ктара — его личное дело. Очень сожалею, что это было сказано. Но все-таки, господин Ктар, чем вы это объясняете?

— Ничем. Не могу объяснить, вот и не объясняю.

— На всякий случай, — безмятежно ответил Рас. — Бюрократ обязан бояться нового, а нами правит здоровый бюрократический организм с суммарным интеллектом… ну, скажем, улитки.

Он изрек это со своей милой детской улыбкой, словно отвечал на вопрос о погоде — этакий безобидный опасный человек.

— Ну, хорошо, — нетерпеливо сказал Нэфл. — Бюрократы… А убийство?

— А что убийство? — так же безмятежно отозвался Рас. — Можно подумать, у нас никого не убивают! Правда, господин Ктар?

— Правда, господин Рас.

— Довольно, господа! — сердито сказал Гори. — Ринел, боюсь, у наших гостей нет времени выслушивать твои сентенции. Боюсь, у нас тоже нет на это времени. Не забывайте, речь о событии, единственном за всю историю Мира… может быть, неповторимом! Максимум информации, господа! Ринел, у тебя есть вопросы?

— Конечно! — с радостным удивлением отозвался Рас. — Молодой человек, вы не могли бы подробно описать корабль?

Майх начал говорить, запнулся, попросил бумагу. Они, все четверо, перебрались к столу и начисто позабыли о Хэлане. А он сидел в сторонке, глядел, как Майх говорит, пишет, чертит, как покусывает губу, задумавшись над вопросом, как Рас в азарте дергает его за рукав, как горят глаза у длинного Гори, и странная гордость поднималась в нем. Словно бы Майх не просто попутчик по пути в никуда, не повод, не случай, а его собственный ученик, дело его рук. И странная печаль: вот его и выкинули из игры. Это неважно, что они еще вернутся к нему. Наиграются и вернутся, ведь все они несмышленыши, приготовишки, где им одолеть другую жизнь, настоящую, в которой ни логики, ни порядка, ни правил, ни масок. Все равно его уже выкинули из игры, и даже с ними — с последними, с кем он чем-то связан, — он не связан уже ничем. Вот так ты боишься одиночества? Смешно.

Только это почему-то было совсем не смешно.

Наверно, Хэлан задремал. Ему даже что-то снилось: темное, тягостное, одинокое. Он почти обрадовался — там, во сне, — когда почувствовал, что должен проснуться. Он открыл глаза и увидел, что рядом стоит Нэфл и смотрит на него. Взгляды встретились; Нэфл устало улыбнулся и сел в соседнее кресло. Видик у него был тот: как раз на две бессонные ночи.

— Я вас разбудил?

Хэлан пожал плечами и стал глядеть, как Рас и Гори терзают Майха. Груды бумаги на столе и на полу, Рас хрипит, у Гори волосы дыбом, а Майх свежехонек…

— Если вы на меня обиделись…

— За что?

— Когда вы у меня были…

— Это моя работа, господин Нэфл.

— Да, понимаю. — Помолчал и сказал с мукой: — Все равно не понимаю! В голове не укладывается. Ведь это же… это несопоставимо, Ктар! Иной разум — и эта отвратительная возня. Подумайте: ведь мы просто закостенели в своем одиночестве. Обросли догмами и предрассудками, как корабль ракушками. Бьемся в тюрьме одних и тех же представлений, а тут целый мир… новая Вселенная… и запретить?

— Вот именно, — сказал Хэлан. — Запретить и отменить.

— Почему?

— А все равно не поймете. Больно благополучные.

— О чем вы?

— Об этом самом. — Хэлан обвел взглядом кабинет. — В семье ведь жили? Дом, частная школа, высшее. Все двери настежь. На черта ум, на черта талант — все равно полное благоденствие до конца дней. Что, не так?

— Но какое отношение?..

— Прямое. Вот вам, к примеру, мозги помешали. Так и остались со своей наукой мелкою сошкой. А кто посерей да пошустрей — те нами и правят. На черта ему ваша новая Вселенная, если для него старая в кресло сошлась?

— Вы хорошо споетесь с Расом, господин Ктар. Он тоже любит упрощать. Если бы все было так примитивно…

— А жизнь — оч-чень простая штука, господин Нэфл, куда ее упрощать! Есть миллионы удачников, что все задарма имеют. И деньги, и власть, и работу, какую захотят. А другие — миллиарды — голь приютская, тем ничего не положено. Будь ты хоть семи пядей во лбу, а где сидел — там и сиди. Вот Майха возьмите. Ему бы выучиться, так всех капитанов ваших… а вы ему одно местечко оставили — на космической помойке.

Нэфл тоже поглядел на Майха. Майх что-то чертил. Четки и точны были его движения, и в лице ни тени усталости — только веселый азарт.

— Нет, по-моему, вы… слушайте, Ктар, что же с ним будет?

— Ничего хорошего. Вбил себе в голову, что должен попасть на тот корабль. Должен, понимаете ли!

— Вы… вы серьезно?

— Это он серьезно, а не я.

— А вы?

— А я — взрослый человек, господин Нэфл. Пришельцы не по моей части. Может, уже и корабля того нет…

— Но ведь Валар — он же очень неглуп! Если вы ему объясните…

— Что? «Может быть» — это не доказательство. Вот, соберите-ка мне машинку, чтоб с тем кораблем поговорить. «Здрасте-здрасте. Живы? Помер. Большой привет!»

— Как? — вскрикнул Нэфл — Хэлан даже вздрогнул. — Ринел, Тен, идите сюда! Ктар высказал потрясающую идею! Как ты думаешь, Рин, мы могли бы связаться с кораблем?

— А почему бы и нет? — ответил Рас безмятежно.

И пришлось остаться в Мланте. Хуже не придумаешь. Знал Хэлан этих ребят из провинции. Разворотливости маловато, зато уж как вцепятся…

По человечку весь город переберут — всего-то полмиллиона, чего искать?

Прямо пятки чесались — а остался. Из-за Майха? А черт его знает, может, и из-за себя. Проклятое любопытство, вот надо тебе докопаться, расковырять, выгрызть дело до сердцевинки. И ведь знаешь, что не надо, триста лет оно тебе снилось, все равно толку не будет — а не уйти.

Глупо было оставаться, но и глупость надо доводить до конца, и Хэлан принял приглашение Раса. Не сразу, конечно, когда узнал, что Рас за городом живет, один-одинешенек.

Отправил Майха с Расом, забежал в меблирашки, забрал, что надо, уничтожил следы — и сгинул. Пусть ищут. Авось решат, что совсем укатили — тоже не худо.

Диковинный дом был у Раса. Крепенький двухэтажный особняк среди неухоженного сада, уйма нежилых комнат и тишина. Хозяин предложил было каждому по спальне, но они поселились вдвоем. Спокойней как-то.

Ну, Майху легче: поел, поспал и заперся с Расом в лаборатории на первом этаже. Хэлан остался один. Осмотрел дом, прикинул, как уходить, поразмышлял о привычках хозяина, а день все тянулся — нудный, ненужный, бесконечный.

Хэлан почти обрадовался, когда в сумерках приехали Нэфл и Гори. Сунулись в лабораторию, Гори там и остался, а Нэфла, надо полагать, выперли, потому что сразу поднялся к Хэлану.

— Скучаете, господин Ктар?

Он не ответил. На такие вопросы незачем отвечать.

— Я вам не помешаю?

— Нет.

Нэфл сел, потянулся было зажечь свет — и передумал. Пепельный сумрак стоял в комнате, обесцвечивая краски, стирая вещи. Тусклый, материальный, властный, словно это он был тут хозяином, а они только незванные гости.

— Выгнали? — спросил Хэлан.

— Увы! Практики не любят теоретиков. — Помолчал и сказал серьезно: — Вы задели меня, Ктар.

Хэлан опять не ответил. Глядел на светлый прямоугольник окна — и все.

— Вы хотели сделать мне больно?

— Зачем? Так, накипело. — Он усмехнулся. — Всегда не те под руку попадаются.

— Нет, вы не думайте, что я обижен. Просто вы меня задели. Мне казалось… вы несправедливы, но потом я попробовал взглянуть на все вашими глазами.

— Ну и что?

Нэфл как-то удивленно развел руками.

— Пожалуй, это выглядит именно так.

— Только выглядит. Дело ведь не в вас и не в вашей касте паразитов. В свежем мясе черви не заводятся.

— Значит, мы — только паразиты?

— Ага. Черви в куче дерьма. Просто поверху лазите, вот вас и видно.

Нэфла передернуло. Отвел глаза. Помолчал.

— Ну, хорошо, мы черви, а вы?

— Дерьмо. То самое, по которому вы лазите. Если уж даем вам все за нас решать, значит, того и стоим.

— Слушайте, Ктар, но если вы так ненавидите наш мир, как же вы его защищали?

— А я не мир, я людей. Это вместе мы дерьмо, а каждый по отдельности — люди.

— А все-таки?

— Откуда вы взяли, что ненавижу? Вы что, ненавидите воздух, каким дышите? Воняет, конечно, — а дышать-то надо.

— Не понимаю!

Хэлан опять промолчал. Лицо Нэфла почти растворилось во мраке: мутное пятно с черными тенями глазниц. В такие минуты легко быть жестоким: бей, куда хочешь, все равно не увидишь чужой боли. Хэлан никогда не любил того, что легко.

— Вам неприятен этот разговор?

— Не пойму, чего вам надо. Мне доказать? Зачем? Я уйду, а с собой поладите.

— Я хочу разобраться, Ктар! Вы для меня… ну, скажем, некая точка отсчета. Та сторона жизни, о которой я ничего не знаю. Поймите, для меня сейчас все… вниз головой. Происходит событие — единственное, невероятное… из тех, что меняют судьбы Мира — а к нему относятся… не знаю… слова не могу подобрать. То, что сделал Лийо — это подвиг, это великолепно, ему памятники ставить надо, а его…

Хэлан усмехнулся.

— Правительство убивает ни в чем не повинных людей. Вы… не сердитесь, у меня были основания достаточно плохо о вас думать — вы, полицейский, слуга правительства, вдруг… ведь вы же рискуете жизнью, Ктар. Почему?

— А это уже мое дело. Наверно, надоело быть дерьмом.

— Нет, Ктар, вы меня своими… ароматными словечками не устрашите. Не надо прятаться за стереотип. Если уж каждый в отдельности — человек, так давайте и со мной по справедливости.

— Ловко повернули! Ладно. Если про корабль — так не знаю. Не копал. А все остальное… Все по-честному, Нэфл. Так мы и живем. Кричим о равенстве, а у всякого своя каста — в ней родился, в ней помрет. Кричим о свободе, а следят за всеми. О превентивных арестах вы хоть слыхали? Нет? Всякая служба может вас арестовать. Не предъявляя обвинения. Проиграют на детекторе, на наркотиках… если и выпустят — так в психушку. Ну, обычно не выпускают. Чего-нибудь на себя да наговорите… лет на пять хватит. Не верите, да?

— Не знаю, — сказал Нэфл. — Не хочется.

— Зря мы вас в это дело втравили.

— Нет! Ктар, ведь это самое прекрасное в моей жизни! Ведь я сейчас… можете смеяться, но я отчаянно завидую Лийо… просто неприлично… хоть сейчас бы с ним поменялся на любых условиях! Узнать и умереть… разве это страшно, Ктар?

— А вот Тгилу, думаю, умирать не хотелось. «Узнать и умереть». Не понимаю такого! Узнать и жить — а иначе зачем?

Внизу зашевелились. Хлопнула дверь, другая, шаги… уже на лестнице.

— Но… — начал было Нэфл, и тут дверь распахнулась, и вся компания ввалилась в комнату.

— Вот они где! — весело сказал Рас. — В темноте сидят!

Хэлан молча зажег свет. Веселые они были и усталые, даже завидно.

— Слушайте! — восторженно заявил Рас, — я зверски голоден! А вы?

Все были голодны. Гурьбой отправились вниз, в обширную гостиную, и Рас с Майхом принялись накрывать на стол.

И опять Хэлан оказался в стороне. Сидел и мрачно жевал, не слушая, что они там болтают. Все четверо — Нэфл тоже развеселился.

— Господин Ктар, — весело сказал Рас. — Срочно нужна гениальная идея!

— Вам как: оптом или в розницу?

— Не связывайтесь, — предупредил Майх. — Разорит!

— Ваши идеи так дороги?

— А как у вас с гениальными идеями, господин Рас?

— Негусто, — ответил Рас безмятежно. — А что?

— Да вот думаю, под каким соусом вы здесь собрались?

Нэфл и Гори неуверенно переглянулись.

Нэфл сказал:

— Ну-у… просто заехали навестить.

— А часто вы его ну просто навещаете?

— Я лично — нет, — ответил Гори. Последний раз, по-моему, лет пять назад. Думаю, и ты, Унол? Считаете, нас могут заподозрить?

Хэлан пожал плечами.

— И что тогда?

— Да, помнится, на Гвараме их тоже было трое.

Они опять переглянулись.

— Понятно. Значит, мы неосторожны?

— Сами судите. Вчера посиделки у Нэфла, сегодня — тут.

— Ну что же, — заметил Рас, — гениальной не обещаю, а идею найдем. А, может, лучше просто… осторожней?

— Хуже. Оно чем нахальней, тем надежней. У нашего брата психология особая. Глупостью нас не удивишь: в жизни со смыслом туго, а вот если все ладком, и ни сучка, ни задоринки…

— Вам виднее, господин Ктар, — вежливо ответил Гори.

— Тогда порядок. Значит, будет слушок?

— Скажу жене, — нехотя сказал Нэфл.

Только за полночь они остались одни. Если честно, Хэлан еле вытерпел. Не понимал он такого. Сидят и сидят, болтают и болтают, и хоть бы о деле — так, ни о чем. Или все равно, что ни о чем, потому как каждый про свое.

— Ты чего, Хэл? — спросил Майх — уже в постели. — Переживаешь, что остались?

— Еще чего?

Майх тихо засмеялся.

— Знаешь, Хэл, вот умом понимаю, что по краю ходим, а не верится. Как игра какая-то… просто дураком себя чувствуешь!

— Игра? Это ты одного игрунчика не видел. Пришел — и прямо по-благородному: продай, говорит, не поскуплюсь. — Помолчал, посопел сердито. — Я-то, дурак, прямо мозги вывихнул: как он мог на тебя выйти? Ну, не мог, понимаешь, не мог, время не сходится! А тут дошло: по моему следу полз. Сам, значит, головку не трудил, ждал, пока я рыбку выловлю…

— Плюнь, — сказал Майх. — Ему же хуже.

— Нам хуже. Ладно, пузыри. Что там у вас?

— Пока ничего. Прикидка.

— И надолго?

— Не знаю, Хэл. Техника-техникой, но есть вопрос…

— Где корабль?

— Да. И это тоже.

— И что: глухо?

— Почему? Где-то за Фаранелом, где людей почти нет. У Ябта, скажем.

— Но?

— Это ты правильно понял, «но» есть. Этот корабль…

— Что, уже могли?..

— Да нет! Ты себе просто не представляешь, какая это штука. Если и правда субсветовик… там ведь немыслимая должна быть защита. Слава богу, нам это не по зубам!

— А что тогда?

— Да вот сидит в голове: не должен быть на таком корабле один человек. Вот убей: не может этого быть!

— Это ты так думаешь.

— Ну, понимаешь, есть, скажем, профессиональное чутье… целесообразность. Я уже не говорю, какие там хоромы: зачем одному?

— Расу, как видишь, не просторно.

— Ну! Это еще может быть… как они там привыкли. Просто один человек… не степень надежности, понимаешь? Можно заболеть, погибнуть. Все. Дело загнулось. Глупо, понимаешь? Вбить в дело такие деньжищи, такую уйму труда — и не подстраховать? Не-ет!

— Так ведь один же.

— Сейчас один. А сколько было?

— Занятно. Ну и что?

— Просто думаю: а может один человек управлять такой штукой? Ну вот, наши жестянки, тип ЮЛ. Считается, проще их в управлении нет, а все равно полная вахта — три человека. Лийо, положим, может один управлять, ну я… а на «Небесном госте» или на «Сиянии» меньше двоих на вахту не получалось. А уже тип ЮК — вахта пять человек, и глухо.

— А у них, может, наоборот. Чем сложней, тем проще.

— Нет, Хэл. Ты пойми: это корабль. Не машина, не глоссер, корабль дальнего следования. Вот он вылетел — и рассчитывать больше не на кого. Значит, специалисты на все случаи. Я на пальцах считал — и то не меньше десятка. Хотя бы три вахты из трех человек и какой-нибудь лекарь. Это если принять, что техника — чудо, сама себя чинит. Не может один человек во всем разобраться. Это уже не человек должен быть, а… Никол? Ну что, нормальный мужик — и только. Лийо его всю дорогу перешибал.

— Ну, и к чему ведешь?

— Смеяться будешь.

— Посмотрим.

— Ну, это так… хочется думать. Понимаешь, то, как он в систему вошел… ну, ему, собственно, только скорость погасить. А вот уже маневр внутри системы — мог он это сделать один или нет? А если нет, кто с ним тогда? Может, Лийо? Если…

— Если бы да кабы! — буркнул Хэлан. — Ты сегодня спать собираешься?

Так и пошло. Майх с Расом в лаборатории, а Хэлан сам по себе. Один в пустом доме, и словом не с кем перекинуться. А о чем? О чем бы мне с людьми говорить, если не по работе? Он пытался представить себе этот разговор и морщился, как от зубной боли. Два слова о погоде, а потом? Проклятое «потом»! Сидит и мешает, как гвоздь в башмаке. «Потом» — это и есть жизнь. Ну, выпихну Майха с Планеты. Сделаю, уцелею, забьюсь в самый глухой угол… Ну, сумею себя изнасиловать, чтоб, значит, ни во что и никогда. Цветочки стану разводить. А потом? Сиднем сидеть — это соседи, знакомства, уши, глаза. Все заметят. Что ел, как спал, где был… где не был? Тебе же никаким транспортом нельзя, в соседний город не съездишь! Ну и что? Когда-нибудь да оплошаешь, попадешь под регистратор — и конец. Когда-нибудь, это может еще не один год. Ничего, раньше взбесишься. Жабой в болоте… Черт меня побери, ведь в самой лучшей поре — и в болото? Это пусть дураки говорят, что полдень в тридцать. Да я в тридцать кругом был дурак, думал: все знаю, все могу, а сам и на три хода вперед не видел. Это теперь я все могу… а зачем?

Унылое выпадало утро. Хмарилось, хмурилось, побрызгивало дождичком. Пакостное утро перед пакостным днем. Дождались! Он даже завтракать не стал, схватил что-то наспех, взял без спросу машину и поехал в город. 21 гвиса, черт побери! Мне бы уже в Харви сидеть!

Машину он оставил на Сетти, у налогового управления. Там движение, как в муравейнике, поезд поставь — не заметят.

Все было отработано: и подходы, и укрытия. Проверено и перепроверено загодя. Не тратя времени на пустяки, он просто вдавился в людской поток, втиснулся вместе с толпой в широкую дверь универмага, дважды пересек невесомые мостики над пассажем, поднялся на крышу — в кафе, и устроился за столиком у самой балюстрады.

Отсюда черный куб полицейского управления был, как на ладони. Управление и улица перед ним. Он сидел и потягивал сок — вялый, равнодушный, напряженный. 21 гвиса. Да нет, мог, конечно, ошибиться. День туда, день сюда…

Стакан опустел, он взял в автомате еще. Ему совсем не хотелось пить.

Улица текла, завихряясь у перекрестков, поблескивала стеклами машин; тугая дверь заглатывала и выплевывала людей. Еще полчаса — и уйду, пора место менять…

Он встрепенулся. Плоский, как раздавленная жаба, вызывающе синий «лийг» выскочил из-за поворота и круто встал перед управлением. Они! Тут не ошибаешься: класс виден сразу.

Дверца распахнулась, высокий, ладный парень выпрыгнул из машины, и Хэлан подался назад.

Наверное, в другой раз он бы только усмехнулся. Тому, что нигде не ошибся, промотал цепочку с точностью до часов. Что знает Кенена в лицо — уже легче. Что тот только теперь добрался до Мланта… дня два, пока выйдут на меблирашки — еще можно нырнуть. В другой раз. Сейчас он был разъярен. Его все-таки загнали в угол, и в этом углу он не один.

Он знал, что сам во всем виноват. Не надо было сюда соваться. И удирать надо было вовремя — как только пятки зачесались. И потому, что он это знал, он ненавидел Кенена, как мало кого ненавидел в жизни. Наверное, ему сейчас очень надо было кого-то ненавидеть.

В доме была все та же гробовая тишина. Хэлан выругался сквозь зубы и зашел в лабораторию. В первый раз.

Картинка что надо: Рас коленями на стуле, пузом на столе, смотрит в схему и диктует Майху, а тот паяет так, что дым столбом.

Они вскинулись на звук шагов: Рас замолчал на полуслове, а Майх положил паяльник.

— Привет, — сказал Хэлан. — Майх, надо поговорить. Извините, Рас.

Они молча поднялись к себе.

— Все, — сказал Хэлан, — доигрались. Догнал, гад!

Майх кивнул. Помолчал и спросил:

— Дня на два задержаться сможем?

— Всего-то? А чего не на сезон?

— Значит, прямо, сейчас? Почему?

— А потому. Знакомца видел. Того самого, из армейской контрразведки. Первым приполз, сволочь!

— Тебе не все равно?

— Нет! Боюсь я его, понимаешь? Незачем ему за нами идти. С другими просто: пришьют — и точка, не нужны мы им живые. А этот… не знаю.

— Ну и что?

— То самое. Если загребут… Мы ведь с тобой крепкие мужики, Майх, нас с первой стадии не расколешь. Это такого придется хлебнуть…

— Брось, Хэл! Пусть сперва поймают!

— Ты прав, малыш. Спасибо. — Перевел дух и сказал, уже спокойно. — Опоздали мы маленько. Город-то наверняка запечатали.

— Наверняка или запечатали?

— Должны были, если по правилам. Эти ублюдки правил не нарушают. Могут себе позволить.

— Значит, найдут? Скоро?

— Я бы за два дня управился, они дней пять проволынят. Найдут.

— А что теперь?

— Прятаться. Я им кинул следок… нормальный след, сам бы поверил, а они не клюнут… не по правилам. Нам бы сейчас логово — и на дно. Пусть перетрясут город, а тогда им поневоле придется на тот след сворачивать.

— Надо сказать Расу. Не имеем права молчать.

— Расу? Можно.

Рас ждал их внизу, крохотный в огромной пустой гостиной, как улитка в раковине с чужого плеча.

— Уходить нам надо, — сказал Хэлан, глядя в его кроткие близорукие глаза. — Прямо сейчас.

— Почему? Это невозможно, Ктар! Еще не меньше двух дней!

— Нельзя. Те, что нас ищут… ну, они напали на след.

— Откуда вы знаете? — наивно спросил Рас. Хэлан усмехнулся.

— Извините, Ктар, но это… Майх, ну что вы молчите? Объясните же ему!

— Не могу, Ринел, — спокойно ответил Майх. — Это решает Хэл. Ему видней.

— Господи, ну почему? Ктар, вы можете мне что-нибудь объяснить? Это просто непорядочно! Без Майха ничего не выйдет!

— А если вас из-за Майха перебьют — это порядочно? Думаете, пожалеют? Перед законом… или уж беззаконием мы все одного стоим.

— Кто вас станет здесь искать?

— Те, кому за это деньги платят. Денька через три пойдут повальные обыски… у вас тоже. Сами понимаете: застукают нас…

— Но если…

— Это уже наше дело, Рас. А вы трое должны уцелеть. Хотя бы ради той тайны.

— Но, Ктар, я…

— Хватит об этом. Самому жаль, что все так. Вряд ли свидимся, так что спасибо и прощайте.

— Дадите вы мне, наконец, договорить? — закричал Рас. — Что вы за сыщик… Битый час не могу вам сказать, что у меня есть, где спрятаться. Идем!

Он вскочил и потрусил в лабораторию, Хэлан с Майхом переглянулись и пошли следом.

Прошли через комнату, где они с Майхом работали, потом еще через одну — большую, грязную, плотно забитую приборами. Рас толкнул узенькую дверцу, усмехнулся торжествующе:

— Видите, генераторная? Осторожно, все под напряжением. А вот, — он бочком протиснулся вдоль стенки, что-то сделал — и кусок стены медленно съехал вбок. На и стенка: шага два толщиной!

— Я тут, собственно, хотел реактор… не разрешили! Два года добивался… все сам! Даже в плане нет!

— Неплохо. Можно глянуть? — Хэлан осторожно заглянул в круглую каморку. Ни одного отверстия, и воздушок того… — Не задохнемся?

— Так у нас же целых три дня!

Теперь и Хэлану пришлось впрячься. Больше, как подсобная сила: подать, принять, замерить.

А Майх с Расом лихо работали: так спелись, что им и слов не надо. За два дня собрали автономную воздушную систему корабельного типа — без прикидок и расчетов, прямо на глаз. Тут уж Майх командовал, но и Рас был совсем не плох. Хэлан даже не выдержал, спросил как-то:

— Слушайте, Рас, а я и не думал, что ученые так здорово руками орудуют. Или не все?

— Не все, — сказал Рас. — Собственно, я ведь не ученый. Ученые — это те, которые делают, что велят, а за это им дают деньги и звания. Правда, кое-кто исчезает… Тоже случается. А я в деньгах не нуждаюсь. Звания? Не знаю, как-то не волнует… Наука? Понимаете, Ктар, наука ведь разная. Есть сегодняшняя — она требует целых институтов и громадных средств, и есть Наука — она требует только определенного типа мышления, знаний… ну и, естественно, всей жизни.

— А как насчет исчезновения?

— Вот поэтому мне и приходится уметь все самому, — с этой самой своей детской улыбочкой ответил Рас.

На третий день с утра справили новоселье. Хэлан прошелся по дому, проверил насчет следов. Приметил, что в их комнате чище, чем в прочих, и заставил Раса пустить уборщика по всему второму этажу.

Впрочем, в каморку они пока убирались только на ночь. Майх с Расом работали, как проклятые, наверстывая упущенное, Хэлан опять взялся за планшет. Про Конт теперь надо забыть, уже не прорвемся. Только Харви. Можно подумать, туда пробьюсь! Он немного лукавил с собой, потому что мысль уже была. Такая дикая, что сам испугался — отбросил и забыл, и все-таки знал, что не забыл, что она зацепится где-то и будет вариться, пока не выскочит готовым планом. Пускай. Лишь бы он сам был тогда готов.

На этот раз они обедали прямо в лаборатории — не хотелось отрываться от дела.

— Скажите, Ктар, — вдруг спросил Рас, — а правда, что в полиции пытают?

— В какой?

— Ну… у вас.

— У нас нет. Бывает, конечно, дашь в морду — не без того… а пытать… зачем? Мы ведь, сыщики, Рас, без прямых улик не берем.

— А в других местах?

— Бывает. А что?

— Ничего, — спокойно ответил Рас. — Думал, что врут. — Помолчал и сказал доверительно: — Я как-то мало сталкиваюсь… с остальным миром. Всегда что-то неприятное. Понимаете, физика — это прежде всего логика, ну, а там…

— Тоже логика, — сказал Хэлан. — Даже арифметика. Просто в ней дважды два — это сговор.

— Где сговор, а где нормальный экипаж, — резковато заметил Майх. — Разная бывает математика!

— Майх, — спросил вдруг Рас, — а как вы с Лийо сошлись? Он ведь очень не любит к себе подпускать.

— Летали вместе. — Помолчал и сказал задумчиво: — Он совсем один был. Как отрубленный. А я пришел — и сразу влюбился, в рот стал глядеть. Первый Капитан, понимаете? Знаете, я до того на «Сиянии» ходил, с Глери. Посуду от старта до посадки не убирали, на вахту ребят отливали водой. А еще раньше на «Небесном госте», у Кфаса. Тоже вспомнить… Было раз, дюзу разворотило. Так мы капитана и не видели, сами выпутывались. Вы ведь не поймете, Ринел. Я летать хотел, сколько себя помню. В Хафти три года не мог попасть… как собака жил… голодал… пробился! А тут… Только на «Звезде» и понял: нашел! Мой корабль. А теперь… — замолчал на полуслове, нахмурился, и угрюмая, безысходная решимость медной маской легла на лицо. — Ладно, Ринел, извините. Давайте-ка работать, пока не мешают.

И они работали, работали, пока Рас не взмолился о пощаде. Выключили приборы, прибрали бумаги, и вдруг почувствовали, как не хочется расходиться. Там, за дверью, караулила тишина улицы, тишина города, тишина мира, жаждущего их убить.

— Слушайте, Рас, — спросил Хэлан, — а зачем вы в это влезли? Зачем вам рисковать?

Рас удивленно поднял на него свои кроткие глаза, слабо улыбнулся.

— Ей-богу, не знаю, Ктар! Мне просто интересно. А что?

— Да вот, никак концы не сведу. Не ложится в голову — и точка. Из-за чего, собственно, весь шум?

— Вы о корабле?

— Ага. Ну вот: узнал бы я про корабль. Ну и что? Оно мне надо? В Столице одиннадцать миллионов человек, сколько народу такое сообщение заметит? Ну, десять, ну, двадцать, ну, сто. А тут вдруг весь аппарат на ушах. Значит, все-таки важно? Почему?

— Интересный вопрос. Как-то даже неожиданно… Почему это важно для меня? Ну, сам факт существования Разума не только на Сатлире — это считалось более, чем спорным. Более совершенная техника, иной круг идей… Может быть, более совершенные способы познания мира. Мой интерес профессионален, я не стыжусь этого. Но вот почему это важно для… аппарата? Не знаю.

— У вас профессиональный интерес, у меня, — сказал Майх. — Что-то тут не так, Ринел. Не стоило бы нас убивать, будь это так.

— Профессионалы! А вот Нэфл другое кричит: «Событие, единственное, невероятное, из тех, что меняют судьбы Мира». Что вы на это скажете?

— Унол — романтик, как все математики, — с неудовольствием сказал Рас. — Они все пытаются формализовать жизнь, а жизнь не формализуется, Ктар. Я не верю, что какое-то событие может изменить судьбу Мира… разве что глобальная катастрофа.

— Это смотря что считать катастрофой. Вы же поймите, Рас: я сейчас прямо носом в стенку. Весь мой опыт на дыбы: зачем так прятать то, что никого не касается? Третий индекс секретности — это же с ума сойти! Я в полиции 25 лет, знаю даже то, что мне и знать не положено, а такого еще не встречал. Ну?

— Может быть, они боятся нападения?

— Глупо, — сказал Майх. — У корабля есть связь с их планетой. Только при нас два раза передавал. Не могли не засечь — мощность громадная. Так еще неизвестно, нападут или нет, а вот если разведчика уничтожим…

— Другие корабли могут появиться и через сто лет.

— А нам что, лучше? Давно обо всем позабудем — а тут враги. Техника ведь у них хуже не станет, все равно будут лет на сто впереди.

— А на двести не хотите? — спросил Рас. — Учтите, Майх, скорость технического прогресса — величина переменная. У нас она очень незначительная и имеет тенденцию к дальнейшему снижению.

— А кому это интересно? — сказал Хэлан. — Им что сто лет, что никогда. Лишь бы сегодня урвать. Нет, ребята, чепуха. Нападение! Да они б от радости завизжали. Нам ведь чего не хватает? Врага. Сразу все оправдано, что ни натвори, и вякнуть никто не посмеет. Да вы сами первые поскачете Мир защищать. А, Майх?

— Поскакал бы, — сказал Майх задумчиво. — Жаль все-таки, что так и не потолковал с Николом.

— Что, засомневался?

— Нет. Вот ты, Хэл… ты пустил бы нас на корабль?

— Я? Ни за что. Близко бы и то не подпустил.

— Я тоже. Вот поэтому я ему и верю.

— Извините, Майх, — кисло сказал Рас, — это ничего не доказывает. Эмоции — и только.

Хэлан усмехнулся.

— Не скажите, Рас! Я его эмоциям больше верю, чем всяким вашим доказательствам. Знаете, почему? Его вся — вся, понимаете! — полиция Мира 35 дней найти не могла. Если б он хоть в одном человеке ошибся… А доказать все можно. Вот хотите: возьму сейчас и докажу, что вы — это не вы, а убийца Сэлен. Давайте, а? Я вам доказательства, а вы мне только: «Боже мой! Но ведь это неправда! Это какая-то ужасная ошибка!»

Хэлан изобразил это так похоже, что Майх захохотал. Рас поморгал, махнул рукой — и тоже засмеялся.

— Почему вы не пошли в актеры, Ктар? Ну, а, собственно, что вы хотите сказать?

— Собственно, ничего. Просто вижу, что тут вы мне не поможете. Ладно, все равно докопаюсь.

Майх очень внимательно поглядел на него, чему-то улыбнулся и отвел глаза.

Они нагрянули на следующую ночь, когда Хэлан с Майхом спали в своем убежище. Это так называется: спали. Майх-то спал, а Хэлан мучился: то погружался в сонную муть, то выныривал из нее, как пробка.

Он бежал, бежал, бежал, впереди была лестница, она все отодвигалась, и надо было добежать, надо было, надо… Хрипло вскрикнул звонок, Хэлан вскочил, еще там, во сне, схватился за лингер.

— Это в дверь, — спокойно сказал Майх, он всегда просыпался мгновенно. — Провел на всякий случай.

— Дельно, — хрипло сказал Хэлан. Сел, помял ладонями лицо. — Вот черт, спать хочется.

Не хотелось ему спать, просто надо было заполнить словами эту пронзительную, ледяную пустоту внутри.

— Который час?

— Скоро два.

— Ублюдки! Профилактический обыск ночью!

— А что, нельзя?

— По закону, нет.

Майх засмеялся. Сел и принялся не спеша одеваться. Не боится?

— Рас не подведет, — ответил Майх прямо на мысль. — Железный мужик.

Хэлан промолчал. Ничего не понимает — потому и железный. Умом знает, а не верит. Это у них у всех… у благополучных. До самого конца не верят, что и их… Поглядел на Майха и тоже оделся. Все занятие.

— Надолго? — спросил Майх.

— Часа на три, если чисто.

— А если нет?

— Засаду оставят.

Тишина, будто оглох, только сердце в горле мотается. И не выстрелишь, если что…

— Хэл, ты говорил: они по твоему следу шли. А Норин? Что с ней?

— Ничего. Теперь я ее не найду, не то, что секретка.

— Вот такие они дураки?

— Это вы дураки, а не они. Валите всех в одну кучу… полиция! Надоело, понимаешь? Есть мы, а есть они. Мы — уголовка, плебеи, расходный материал. Всю жизнь в дерьме, только б вам получше жить. Да думай ты, что хочешь, только не убивай, сволочь такая! А они — чистюли, они в дерьмо не лезут. Они с безоружными: следи, слушай, а мало — берут человека и ломают… вот просто так: берут и ломают. Что, смешно, да?

— Нет, — ответил Майх, — страшно.

— В столице сорок тысяч полицейских против трех миллионов преступников. Хороши цифры? В политической никак не меньше, сколько в секретках, никто не знает… что они делают? Здоровенные такие лбы, тренированные, любой меня по стенке размажет… они-то чем заняты? А я один — один, понимаешь? — против банды иду, на брюхе вокруг них ползаю, они же меня в минуту придавят, я же один!

— Понимаю. Паршиво, когда один.

— Сколько они за тобой бегали? А я бы тебя в пять дней нашел… если б хотел.

— Жаль, что нашел.

— Меня, что ли, жаль? Зря. Может, так оно и лучше.

И опять Майх как-то слишком внимательно поглядел на него. Замолчали — и опять навалилась тишина. Окружила, сдавила, зазвенела в ушах. Это мы их и не услышим. Стенка сдвигается — и конец.

— Майх, а откуда ты знаешь, что Никол тебе ответит? Или уговор был?

— Нет, конечно. Просто надеюсь, что Лийо там.

— Чего это вдруг?

— Не знаю. Хочу верить.

— А надо ли?

— Не знаю. Понимаешь, Хэл, Лийо — особенный человек. Наверное, и ты таких не встречал. Если он решит, что должен… короче: он все сможет!

— Перебить в одиночку весь флот?

— Не знаю. Может быть, перехитрить.

— Хотел бы я, чтоб в меня так верили!

— А разве мы в тебя не верим?

…Когда сдвинулась стена, Хэлан даже не шевельнулся. Только острый холодок в спине — и почти дурнотная легкость, когда в проеме засветился бледный лоб Раса.

— Ушли? — спросил он лениво.

— Да. Я подождал еще полчаса.

— Крепко шарили?

— Не знаю. По-моему, не очень. Наверху все осмотрели, а в лабораторию едва заглянули.

— Извинялись?

— Да, и очень старательно.

— Ну, и хорошо. Можно досыпать. — Потянулся, зевнул — непритворно. — Очень волновались?

— Н-нет, пожалуй. Вы же все проверили?

Хорошо быть простаком!

— Спасибо, Рас. Вы это здорово придумали.

— Да, — ответил тот самодовольно. — Кажется, получилось неплохо.

…А еще через день наступила, наконец, торжественная минута. Все готово, можно вешаться. Хэлан был не духе прямо с утра — молчал или огрызался. Сам себя не очень понимал… нет, притворялся, что не понимает. Если не выйдет… ох, не хотел бы я на месте Майха быть! А вдруг получится? Подумал — и во рту стало кисло. Почему-то ему совсем не хотелось, чтоб получилось.

К вечеру собралась вся троица — радостные, торжественные, только речей не хватает. Гори улыбается, Нэфл обдергивается, а Рас все усесться не может: на одном стуле посидел, на другом — и к стенке прислонился. Тьфу! Сам Хэлан как устроился в темном углу, так и просидел молча, пока они улыбались, переглядывались, о пустяках говорили. Как ребятишки перед тортом. Всем не терпится, и никто не хочет показать.

И Майх молчал. Он-то не суетился. Жесткий он был и спокойный, только в глазах особенный блеск: не становись на дороге.

— Друзья! — звонко сказал Рас. — Должен признаться, что мы с Майхом отказались от нашего последнего решения. Точнее, вернулись к первому варианту.

— Вот как? — безразлично уронил Гори.

— Нам удалось сжать сигнал до трех миллисекунд!

Они заговорили наперебой, загалдели, как вспугнутые птицы. Хэлан не слушал. Что со мной творится? Почему я их сейчас ненавижу?

— Поздно, — сказал вдруг Майх. — Мы послали сообщение.

Тишина была, как удар. Хэлан поглядел на их обиженные, растерянные лица, и ему стало чуточку легче. Это было глупо. Это было несправедливо. Этакая маленькая, гаденькая радость, что у приятеля беда.

— Да что с тобой? — спросил себя и растерянно пожал плечами.

— Ответ есть? — это Гори.

— Нет, — спокойно ответил Майх. — Мы указали время приема. Скоро.

— Думаете, услышал?

— Мы передавали несколько раз. Может быть.

— А если он не следит за эфиром?

— Если там Лийо — следят, — сказал Майх очень спокойно.

— Лийо? Откуда?

Майх не ответил. Поглядел сквозь него и уставился на свои руки.

Гори покосился на Нэфла, криво усмехнулся.

— Хорошо. Предположим, мы не должны этого знать. А вы уверены, что Лийо решится ответить?

— Да, — бесстрастно сказал Майх. — Я кое-то упомянул… только мы это знаем.

— Значит, был какой-то план?

— Нет.

— Тогда не понимаю!

— Хватит вам суетиться, — сказал Хэлан. — Все узнаем.

В первый раз за вечер он подал голос, и все немедленно уставились на него. Снова тоскливое раздражение подкатило к душе; он чувствовал что может сейчас наговорить, ненавидел их за то, что смотрят, ненавидел себя за эту ненависть — и тут в лаборатории рассыпалась сухая дробь печатающего автомата.

Они — все трое — кинулись туда, а Майх… он не шевельнулся. Сидел, уставившись на сжатые кулаки, и губы у него были совсем белые. И тут… просто влажный сгусток мрака, лежащий на душе, эта тупая угрюмая тяжесть вдруг больно лопнула, и стало горячо… легко… свободно. Хэлан улыбнулся облегченно и бессмысленно, как улыбаются, когда утихает боль, поглядел на Майха и спросил:

— Как, возьмешь в долю?

Майх поднял на него непонимающий взгляд.

— Я к тому… давай и дальше вместе?

Майх все глядел на Хэлана, губы у него порозовели.

— Но, Хэл… — увидел его гримасу и улыбнулся ясно, от души. — Спасибо, Хэл!

И они тоже пошли в лабораторию.

Там было черт-те что: аппарат все стрекотал, они рвали ползущую с него ленту, читали вслух, выхватывали куски друг у друга, они орали, толкались, перекрикивали один другого; это было нелепо, это было уморительно, Хэлан глядел на них и хохотал, радуясь этой пьянящей, пенящей кровь легкости.

— Ринел, — с трудом сказал Майх, — ну? — И его тихий голос отрезвил их. Они вдруг замолчали, переглянулись неуверенно, словно приходя в себя после припадка. Рас провел ладонью по лицу, Гори принялся стыдливо одергивать костюм, и только Нэфл рванулся к ним.

— Он там, он… Майх!

— Лийо?

Руки Нэфла ходили ходуном, и глаза были совсем сумасшедшие.

«Мы спятили, — подумал Хэлан. — Вот здорово: все спятили!»

— Майх, это он, понимаешь?!

— Унол! — крикнул Майх, стиснул его до хрипоты и пошел обнимать всех подряд. Господи, как это было глупо и как хорошо!

— Ну что, — сказал Хэлан, когда они проснулись в своей берлоге, — поехали? Пора и честь знать.

Майх ничего не ответил. Приподнялся на локте и глядел на него.

— Пока у нас даже выбор есть. Грузовой порт в Харви или грузопассажирский в Тоти. Куда?

— В Харви, — ответил Майх, не задумываясь. Он все глядел на Хэлана со спокойным любопытством, будто никогда не видел.

— Заметано!

Сегодня даже их камера показалась ему уютной, плевал он на неуют! Тело легкое, голова ясная, и на душе ничего не лежит. Как на море, если заплыть подальше… в самую тишину.

В лаборатории словно черти плясали, а в гостиной и того хуже: бутылки, объедки, грязная посуда. Вот бы сейчас повторный обыск! Он засмеялся и пошел в ванную. Долго стоял то под горячим, то под холодным душем, выколачивая из себя эти проклятые дни. Тоску. Страх. Сомнения.

Жесткие струи били по плечам, по груди, он подставлял им лицо, отфыркивался и смеялся над своей радостью. Сегодня он мог все. Черт их возьми, им же хуже, что со мной связались!

Ему уже наскучила эта забава, и он шагнул под раструб сушилки. Струя теплого воздуха обняла его, он нежился, ему не хотелось уходить, все та же непонятная радость звенела внутри и тут сумасшедший, наглый, великолепный план сразу со всеми деталями возник в нем.

Хэлан даже задохнулся, так это было здорово. Он больше не смеялся. С размеренной точностью автомата оделся и пошел в гостиную — убирать.

После завтрака Хэлан поехал в город. Оставил машину на Сетти, пересел на такси и долго мотался, выискивая место. Ему еще не приходилось охотиться на такую дичь, и это даже было здорово: вот так, напоследок, проверить, чего же ты стоишь.

Центр, окраины, трущобы — все не то. Перейдя на ручное управление, Хэлан упрямо обшаривал узкие улочки старого города. Квартал за кварталом — эх, кажется, пролетел, уже и сворачивать пора, как раз упрусь в зады Эснан.

Подумал — и не свернул, доехал до конца. И нашел! Улочка, в самом деле, уперлась в громадный дом, он развернулся, двинулся назад, и сразу увидел то, что искал: другая улочка, пошире, отходящая влево, тоже кончилась тупиком, ее перегородил какой-то громадный промышленного вида комплекс. Оно!

Хэлан поставил машину, вылез — и тут-то началась настоящая работа.

Через пару часов он вернулся в центр. Отпустил такси и пошел, позванивая по справочным, от автомата к автомату. Почти десяток перебрал, пока нашел то, что надо: почти неисправный аппарат с полосами по экрану и роскошным хрипом в динамике. Усмехнулся и позвонил в полицию.

— Мне Тена Гираса, — сказал он мутному призраку дежурного.

— Его сейчас нет, — зыбко прошелестело в динамике. — Что передать?

Ну, если и меня так слышно…

— Завтра позвоню, — ответил он и отключился.

Нормально отвечают, молодцы! Гираса он знал: когда-то вместе работали. Попался на взятке и спихнули в Млант. Еще в прошлый приезд слышал, что Гираса подстрелили — надолго улегся. Ну что, можно начинать?

И он опять поехал на улицу Лоти. Убогая была улочка: древние обшарпанные дома, магазинчик, кафе и подозрительный подвал в угловом доме. Да, наверное, так.

Хэлан вернулся к началу улицы и спустился в подвал. Длинная грязноватая кишка: духота, полумрак — и запах. Оч-чень знакомый липкий приторный запах. Ну, это уже везуха! Чтоб так наугад — и на курильню напасть?

Равнодушно и уверенно он шел между пустыми столиками к стойке. К хилому человечку с бегающими глазами и бегающим кадыком.

Он шел, равнодушный и неотвратимый, как судьба, расстояние сжималось, и хозяин тоже сжимался, усыхал на глазах, и кадык его метался, как перепуганная мышь.

Их уже разделяла только стойка; пустой и холодный взгляд Хэлана камнем лежал на поблекшем лице.

Красно-белой вспышкой мелькнуло удостоверение, и хозяин слабо кивнул. Готов!

— Хочешь услужить?

Что-то шевельнулось в этом обеспамятевшем лице, чуть живее стал взгляд.

— Я?

— А кто еще?

— К-конечно!

— Этот тип, — Хэлан вытащил из кармана потрепанную фотографию, подержал у него перед носом. — Запомнил?

— Д-да, господин!

— Трется тут. Девка у него где-то. Узнай, куда ходит. Мне не с руки, видел он меня. Ну?

— Не знаю… не видел.

— Отказываешься? — Хэлан многозначительно шевельнул ноздрями, и хозяина затрясло.

— Н-нет, господин! Я все… все!

— То-то! Позвонишь, — он пошарил по карманам, кивнул на лежащий на стойке блокнот и продиктовал номер. — Спросишь Тена Гираса. Не застанешь — скажешь дежурному. Все.

— А что… что мне за это? — с робкой наглостью спросил хозяин.

— Пока не тронут, — равнодушно ответил Хэлан.

Домой он вернулся ночью. Глянул на их встревоженные лица, блаженно улыбнулся и повалился в кресло.

— Поздно гуляете, Ктар, — сердито сказал Рас. — Мы тут с ума сходим…

Хэлан глянул на него с веселым удивлением, пожал плечами.

— Слушайте, а я хоть ел сегодня? Вот забегался!

Майх молча встал и вышел.

— Что случилось, Ктар?

— Да, вроде, ничего. Завтра уходим.

Рас глядел на него, приоткрыв рот; недоумение и какая-то детская обида были на его лице.

— Ну, Ринел, сколько можно? Век нам тут, что ли, сидеть?

— А куда вам спешить?

Прямо хоть по головке погладь.

— В нашем положении вредно засиживаться. У вас тут очень мило… и не очень опасно, но все до поры…

Вернулся Майх, притащил посудину с дымящимся птэ и пиво. Вот спасибо, малыш!

— Майх! — возмущенно сказал Рас. — Ктар собрался завтра уходить!

Майх поглядел на него, на Хэлана, опять на него, спокойно улыбнулся.

— Он прав, Ринел. Нас ждут.

Хэлан ел, слушал, как Майх уговаривает надувшегося Раса, и ему было смешно и немного стыдно. Паршиво вышло, зря я так. Пустяки это были, сущая ерунда. Он был благодарен Расу, он многое бы для него сделал, и все-таки уходил без сожаления. Нечего было отрывать — ничего не приросло.

— Майх, — спросил Рас, — неужели навсегда? И… и не узнаю?

— Почему? Доберемся — постараюсь связаться. Ну, а если нет…

— Мне будет вас недоставать, — тихо сказал Рас. — Глупо, но я к вам, кажется, привязался, — поглядел на Хэлана и добавил — к обоим.

— Хэл, — спросил Майх, лежа в постели, — ты мне ничего не хочешь сказать?

— Сам не знаю. Может, потом? — поглядел на Майха, вздохнул: — Паршиво, что тебя надо подставлять. За приманку, понял?

— Только на это и гожусь?

— В нашей игре — да. Ты не обижайся… этот тип… ну, ты для него не противник. Если что, он и из меня кашу сделает. Слышь, Майх, не будем пока, а? Не люблю до дела. Сам увидишь.

День клонился к вечеру. Они сидели в крохотном заброшенном скверике — единственном безопасном месте, что удалось найти поблизости от Лоти.

— Гляди, — говорил Хэлан, разложив на коленях самодельный план. — Тут улица Кэла. Видишь, въезд с одной стороны, мы его никак не пропустим. Вот поворот на Лоти. Тоже тупик. Вот это местечко. Три дома. Номер тринадцать по Кэла, номер два по Лоти, номер семь по Бигел.

— Двор?

— Ага. По Бигел проезда нет — загорожено. Двор проходной: во втором и в седьмом доме арки. Теперь так: по Лоти в угловом доме кабак. Хозяин… ну, словом, он тебя ждет.

— Давно?

— Неважно. Трус он, понимаешь? Ночь не спал, а тут такой гостинец. Зайдешь, что-то выпьешь… пить очень хочется, понял? — и сразу на ту сторону Лоти. Можешь оглянуться разок. Прошел через арку — и в 13 дом. Третий подъезд, понял? Далеко не ходи, он сразу звонить побежит. Попозже все промерим, засечем, а утречком…

— А если он не станет ждать утра?

— Ну, Майх, это же полиция! Дежурный, как получит сообщение, сам решать не станет — доложит начальнику. Тот кого-то свободного будет искать, чтоб послать на опознание. Пока доедет, пока доложат, пока тот что-то решит… ничего наш красавчик до утра не узнает.

— И приедет один?

— А чего ему трепыхаться? След сомнительный, только что отработать.

Вечером все прошло, как по нотам. Хозяин выскочил вслед за Майхом, глянул из-под арки и кинулся назад. А еще через часок к кабаку подъехал серый «фог» с двумя крепкими молодцами. Побыли немного и умчались.

Порядок.

Ночью, когда на улице ни души, они поработали над деталями. Вымеряли все по шагам и секундам и залезли в тот самый подъезд на чердак — подремать. Хэлан встал еще затемно, разбудил Майха и в сотый раз повторил свои наставления:

— Главное, машину не пропусти. «Лийг» или «оди», ты их ни с кем не спутаешь. И ни секунды! Постарайся выиграть побольше, а то шагов 80 без прикрытия. Поухмыляйся мне! Забыл, с кем играем? Значит, выходишь — и быстро…

— Во вторую арку, — терпеливо сказал Майх.

— Увидишь его — можешь бегом. И не дай бог, чтоб вы вместе в арке! Он пулями будет стрелять… в ноги, а нам не легче.

— Да ладно тебе, Хэл! Иди!

Хэлан ушел и занялся укрытием. Работы еще хватит, и сделать ее надо только сейчас — чтоб без накладок. Отличная штука эти старые дома, прямо как на заказ. Это ж надо: продырявить дом такой длиннющей, всегда темной аркой! А в арку еще и черный ход вывести, а? Правда, с одной стороны дверь уже успели замуровать, зато эту только заколотили. Тут просто: поддеть скобу… вот так. Теперь пилочку. Это ж я ее, родную… дай бог памяти… ну да, еще в 36-м у Лифра. От самого-то Го-Стервятника инструмент, семь лет без подзарядки, а металл, как масло, режет…

Он прорезал узкую щель где-то от глаз до середины груди, посмотрел, как ходит дуло, можно ли повернуть. Тщательно убрал опилки, проверил со стороны. Почти незаметно. Ладно, сойдет. Майх — парень проворный, некогда ему будет по сторонам глазеть.

Теперь оставалось только ждать — и долго ждать. У Хэлана уже занемели ноги, когда, наконец, появился Майх. Вышел из подъезда и, словно бы даже не торопясь, направился к арке. Да нет, это только кажется — быстро идет.

А потом он увидел Кенена. Стремительная тень вырвалась из черного дула подворотни, Майх глянул через плечо и прибавил ходу. Вроде чуть-чуть, а мне бы за ним бежать пришлось!

Кенен побежал.

Майх все так же не спеша, очень быстро шел к арке. Играется, дурак? Кенен уже пролетел больше половины двора, Хэлан видел его лицо: глаза в щелочки, зубы из-под верхней губы. Сейчас…

Мягким, почти ленивым движением он просунул лингер в щель, повел дулом.

И тут… нет, вдруг. Майх даже не оглянулся. Просто его не стало на том месте, где он только что был. Исчез, растаял — и вдруг оказался почти посредине арки… Нормально!

Кенен словно споткнулся. Ощерился, выхватил лингер… куда там! Майх уже мелькнул на том конце и исчез. Ну, все.

Хэлан даже глаза отвел, чтоб Кенен не почувствовал взгляда. Еще чуть-чуть… давай, давай… да! Холодная такая, недобрая радость, когда он влепил ему капсулу точно в правое плечо. По правилам.

Кенен упал не сразу. Считается, что сонная капсула бьет наповал, и все-таки он боролся еще пару мгновений прежде, чем мягко осел на землю. Здоров!

В два прыжка Хэлан оказался рядом, кликнул Майха и взялся за дело. Лингер. Карманы. Ого, сколько добра… пригодится… а, вот ключ! Он, не глядя, ткнул его Майху и велел подогнать машину. Жетон. Хэлан с усмешкой подкинул его на ладони и спрятал в потайной карман. Ну, это все окупит!

Подбежал Майх… из переулка. Порядок!

— Бери за ноги, — сказал Хэлан.

— Я сам, — бросил Майх. Было что-то неправдоподобное в том, как свободно он вздернул на плечи это большое вялое тело и мягко понес к машине.

Наглый красавец «лийг» стоял у загородки. Майх сунул Кенена на заднее сиденье, дождался, пока Хэлан сядет рядом, и нырнул вперед.

— Куда?

— Как куда? В Харви. Сейчас по Кэла, третий поворот налево, потом второй направо и жми до самой Сетти. Там скажу.

«Лийг» рванул с места и бесшумно понесся по пустой улице. Красивый, опасный зверь… Хэлан рывком отодвинул завалившееся на него тело, наклонился, пошарил — ага, вот! — потянул на себя рычажок. Из-под мягкой обивки вылезли захваты; Хэлан зафиксировал руки агента в запястьях и у локтей, ноги у щиколоток, распрямился и поймал в зеркале усмешку Майха.

— Понравилось? Мог бы попробовать.

— Хватит твоих браслетов!

— Да, у них гуманней.

Вывернули на Сетти и сразу потеряли скорость, влипли в поток.

— Ты давай нахальней, — сказал Хэлан. — Пусть видят, кто едет!

Проскочили центр, свернули на Хаув, потом Бло, Наи… Город как-то сразу отодвинулся назад, замелькали белые и черные пятна окраин. Майх незаметно набирал скорость, «лийг» весь распластался над дорогой, встречные шарахались прочь.

— Ты глянь на панельку, — сказал Хэлан.

— Ну?

— Там кнопочки — белая и синяя. Справа, в верхнем углу.

— Есть.

— Давай синюю, а выедем к скоростному — белую.

— А что это? — спросил Майх.

— Что надо. Синяя — машина экранируется, чтоб, значит, не знали, кого везут. А белая — маячок, запрет на опознавание.

— Очень удобно, — сказал Майх.

Последняя дуга — и они вынеслись на скоростное шоссе. Все. Часика на три свободен. Надо бы отключиться, скоро мне свежая голова позарез… главное-то впереди. Главное — всегда впереди.

— Ты как хочешь, а я вздремну. Если что… — он даже не договорил. Уронил голову на спинку и поплыл в мохнатую темноту.

Он проснулся ровно через два часа. Машина неслась по шоссе, Майх то ли дремал, то ли думал о чем-то, Кенен все еще спал без задних ног. Сейчас он казался моложе и, пожалуй, приятней: нет того поганого взгляда, из-за которого так и тянет влепить ему пулю в лоб. Ладно, забудь. Это дело прошлое. Теперь только одно: Человек, с которым надо работать…

— Проснулся?

— Ага. Слышь, там передатчик сбоку… нет, в кармашке. Вот-вот… Дай сюда.

Взял у Майха тяжелую пластинку, включил, сверил по планшету частоты и вызвал Центральную Справочную полиции.

— ЦСП? — достал из кармана жетон, глянул на номер. — Я — А-7, личный код 519/45. Выход на диспетчерскую космопорта Харви. Нет, пока только справки. Надо будет, уточню.

— Харви? Сегодняшнее расписание полетов. Название, тип, порт назначения, время вылета. Нет, по экипажам данных пока не надо.

Он долго слушал монотонную скороговорку диспетчера.

— Стоп! «Лоар», тип АЮ, 16–40. Уточните маршрут. Так. Харви — Рохол — Лихайо? Да, понял. «Ночная птица», тип ЮК, 18–00. Харви — Рохол — Спет — Авлар? Минуточку. Что скажешь, Майх?

— Нет. На Авлар нельзя, Рохол — просто перегрузочная база, а Спет — гиблое место, не выберешься.

— Мгм. Ладно, поехали дальше. Харви? Слушаете? Тогда продолжим. «Сати», тип АЮ, 18–45. Спецрейс? Уточните. Значит, астероидный пояс? Нот — Пеал — Гават — Ко — Тенар?

— Пройдет.

— Оч-чень хорошо. Дополнительные данные по кораблю. Груз, капитан, состав экипажа.

Груза было полно — и всякого, осточертело слушать. Капитан — Реф Кавас. (Майх покачал головой). Он терпеливо дослушал список экипажа, поблагодарил и откланялся.

— Как насчет знакомых?

— Никого.

— Тогда летим.

— Вот так все просто?

— Да нет, — сказал Хэлан. — Совсем не просто.

Четвертый час они были в пути. Два часа до Харви, четыре до рейса — авось, управлюсь. Он покосился на Кенена и поймал неуловимо быстрое движение, тень движения на его лице. Ишь ты, очухался. А я думал, у меня еще час… Он сунул Майху передатчик, выудил из своих бездонных карманов ампулку-распылитель и дунул Кенену в лицо. Кенен чихнул, но глаза не открыл.

— Это ты зря, — сказал Хэлан отечески. — После брела положено просыпаться.

Кенен открыл глаза. Темный ненавидящий взгляд его схлестнулся с равнодушным взглядом Хэлана и утонул в нем.

— Ну что, — спросил Хэлан, — три-ноль?

— Думаешь, сыграно?

Хэлан промолчал. Нет, конечно. Еще и не серединка.

— Жаль мне вас, Валар! Верьте или нет — дело ваше, — а жаль! Это у нас с ним игра — то ли выиграл, то ли проиграл — а ваша жизнь давно проиграна. Что, не хотите слушать? Как же: пришел, спас, укрыл… жизнь себе из-за вас поломал. А вы подумали, почему? А, Валар?

Майх даже не обернулся. Сидел и молча глядел на дорогу.

— А хотите, расскажу? Он ведь даже не возражает: все правда. Всего-навсего убийство, Валар. Совсем пустячок! Не знаю, скольких он убил…

— Не завирайся, — сказал Хэлан. — Грязно работаешь.

— Ладно, пускай одно! Но это ж ты отрицать не будешь? А как тебе с Валаром повезло! Раз в жизни такое бывает! Ты же за него не только жизнь купишь: все простят… если цену выжмешь. Слушайте, Валар! Не знаю, что он вам там сулил… я врать не стану. Свободы не обещаю, а пойдете со мной — жить будете.

— Зря стараешься, — сказал Майх. На этот раз он обернулся и поглядел Кенену в глаза. — Ему я верю.

Кенен глухо выругался и отвернулся.

— Ну ладно, — сказал Хэлан. — Сделал проверочку, а теперь давай всерьез.

— Всерьез ты со своей шпаной говори!

— Да ладно тебе, не набивай цену! Куда ты денешься? Я тебя крепко держу.

— Как же, известный шантажист!

— Вот именно. И с крючка у меня еще никто не уходил. Как ты думаешь, почему?

— Такое же дерьмо, как ты!

— Да нет, не все дерьмо. Просто со мной стоит иметь дело. Честно играю.

— Жизнь за жизнь? Дешево!

— Поторгуйся. Мне ведь тебя и убивать незачем. Оставлю как есть…

Кенен глянул на него с бессильной ненавистью и уставился перед собой.

— А что, худая шутка? История ведь странненькая… без охоты в такую ловушку не попадешься. Не зря же глупый Бирх не полез, умного Кенена пропустил.

На этот раз он не шелохнулся. Будто и не слышал.

— Ну, мне-то что? Пусть на Фьора 113 разбираются.

Быстрый взгляд — и снова застыл. Как глухой.

— Врать, конечно, не стоит — еще на наркотиках вылезет. А правда… ей-богу, сам бы не поверил. Боюсь, тебе весь курс предстоит. Ну, ты здоровый, выдержишь. Еще, небось, и убивать придется.

— Радуешься?

— Да нет, варианты проигрываю. Это один. Второй: тебя все-таки приходится убрать. Не лучший, конечно, но для нас терпимо. Есть машина, сроку до трех дней. И удеру, и след замету. Теперь третий…

— Я убиваю тебя и арестовываю Валара, — дерзко сказал Кенен.

— Ладно, прокрутим. Взаимно паршивый вариант. Чего для нас — ясно, а ты влетаешь в ту же ловушку, что и я. Да, Майх, а ему ведь это хуже, чем мне!

— Почему?

Хорошо подыграл, точно. Эдак, без интереса, через плечо.

— Я ведь мог тебя и того — при задержании. А Кенен не может. В его игре ты нужен живой.

— Ему же хуже.

— Мне или тебе? — с усмешкой спросил Кенен.

— Тебе, — сказал Хэлан серьезно. — Вот ты Майху сказал, что его жизнь проиграна. Это твоя жизнь проиграна, Гвел. У меня ведь хоть какой-то был шанс. — Я все-таки от Канцелярии работал. И то, как посчитал, что пятый буду…

— Струсил?

— И тебе советую. Ты ведь смотри, какая картинка… Идет общеполицейская акция. Учти: не просто акция, а литерная — под индексом. Значит, все незадействованные службы ни слухом, ни духом, а иначе — статья 221б: пять лет без суда с высылкой по отбытии. Ну, при чем тут армейская контрразведка, а, Гвел?

Подождал ответа, не дождался.

— И ведь как хитро работал, а? Не искал, не мельтешил — ти-ихо ждал, кто на след выйдет. Когда же это ты мне на хвост сел? После Мланта? Нет. А! Это когда я разговоры велел записывать. Значит, Тенил Краст на вас работает? Не знал.

Опять ни слова. Насупился и молчит.

— Гвел, — тихо сказал Хэлан, — а ты хоть задумался, что это значит? Третий индекс секретности, весь аппарат на ушах — и все, чтоб какому-то жестяночнику рот заткнуть…

— Не дурней тебя.

— Дурней, раз надеешься живым остаться…

— Вот так ты все знаешь?

— Не все. Только заслуги и покровители — это теперь без надобности. Сам посуди: дело не в Валаре, дело в его тайне. Если армейское командование идет на такой риск… ну, сам понимаешь, чем это пахнет.

В первый раз тревога мелькнула в угрюмых глазах Кенена и в первый раз он поглядел на Хэлана без злобы.

— Значит, если я его добуду…

— Да, — сказал Хэлан, — не сомневайся. Тут уж свидетели не нужны.

— А если я его убью?

— Тем более. Операция сорвалась, а ты слишком много знаешь.

— А если я вас не догоню?

— Это уже четвертый вариант. Думай.

— А если сначала пятый? Вас берет другой…

— Тебе же хуже, Гвел. Если нас берут — мы говорим. Выходишь на первый.

— Ладно. Твои условия?

— Оч-чень легкие. Сажаешь нас в Харви на корабль, а сам едешь в Млант и ищешь нас помаленьку.

— И попаду под подозрение?

— Чего ради? Машина заэкранирована, маяк выключен. Ночью вернешься, никто и не узнает.

— Эх, — с чувством сказал Кенен. — Встретил бы я тебя!

— Зачем? Тебе это вредно, Гвел.

— Отпусти его, — сказал Майх. — Противно.

— Подождем до Харви, малыш. Есть ведь еще и шестой вариант.

Кенен коротко, зло засмеялся.

Хэлан освободил его, когда они сошли со скоростного шоссе. Кенен умело растер руки, рванул на себя спинку сиденья и мигом оказался впереди, рядом с Майхом. Бросил ему:

— Сворачивай на кольцевую, — и взялся за передатчик.

И закрутилось.

Говорил, вызывал, приказывал, сыпал кодовыми названиями. Только раз уронил, не глядя:

— Какой корабль?

— «Сати». Тип АЮ, отправление 18–43.

Кивнул и продолжил свое занятие.

Наконец, Кенен выключил передатчик и повернулся к Хэлану. Сказал недовольно (а в глазах злорадство!):

— Без оформления не выйдет. Только через… — он ткнул пальцем вверх.

— А зачем? Оформляй.

— Пальцы тоже?

— Все, кроме регистратора, чего и тебе не советую.

— Спасибо! Где бумаги?

Хэлан кивнул Майху, тот достал из кармана документы и молча сунул Кенену.

— Тиэм Линт, 27, холост, без родителей, Лтагвар, механик?

— Да, — сказал Майх сквозь зубы.

Кенен сдвинул щиток рядом с приборной панелью и вытащил камеру видеокрайда. Сунул туда бумаги — щелчок, вспышка — вытащил и вернул Майху.

— Руку.

Теперь он возился с какой-то коробкой: что-то подстраивал, переключал, потом выдвинул тонкую пластинку в форме отпечатка руки. Хэлан с интересом подался вперед.

— Дактон? Что, новая модель?

— Специальная, — обронил Кенен. Прижал к пластинке руку Майха, что-то нажал, вытащил снизу белую карточку и тоже сунул в видеокрайд.

— Теперь ты.

Взял документы, прочел:

— Эрас Керли, — с усмешкой глянул на Хэлана.

— Пока, — ответил тот спокойно.

Еще серия переговоров, еще круг по кольцевой, потом Хэлан глянул на часы и сказал:

— Поворачивай.

— Я сам, — бросил Кенен. Покосился на Майха, ощерился в злой усмешке.

— Счастливчик вы, Валар! Легко умрете!

Коротко взвыв, «лийг» перемахнул на служебную дорожку и помчался к порту. На миг притормозил у поста, рявкнул и вылетел прямо на поле. Кто-то с криком шарахнулся прочь, желтые машины портовых служб брызнули в стороны.

Что-то очень большое промелькнуло справа, впереди вдруг взвилась серая башня корабля. Он был громадный, он становился все больше, «лийг» мчался прямо на него… сейчас… Взвизгнув тормозами, «лийг» застыл у самой опоры, кто-то уже бежал к ним со всех ног.

— Убирайтесь! — злобно сказал Кенен.

Хэлан усмехнулся.

— И ты будь здоров! Пошли, Майх.

Человек в желто-серой форме портовика был уже рядом; он все не мог отдышаться, и в руках его так и ходил увесистый ящик дактона. Хэлан кивнул Майху, они вытащили документы.

— Эрас Керли? — прохрипел тот.

— Да.

Хэлан сунул руку в дактон, подождал, пока служащий сверится с документом, и уступил очередь Майху.

— Значит, Керли и Линт. Порядок. — Задрал голову и гаркнул:

— Эй, на «Сати»! Давай подъемник!

Прохладный, по-железному гулкий коридор, серые стены, рубчатый пол. Их уже ждали. Хмурый крепыш не дал оглядеться — мотнул головой и понесся по коридору. Остановился; округлая дверца со стуком съехала вбок, зажегся свет. Здоровенный отсек с голыми стенами, ряды громоздких ящиков. Провожатый уже возился возле ближнего. Стукнула крышка, и Хэлан понял: амортизатор.

— Иди, — сказал Майх. — Я сам.

Он уже открыл соседний ящик, кивнул ободряюще и исчез. Хэлан неловко стал на приступку и закинул ногу через край. Внизу была слабо натянутая ткань, она туго провисала под ним.

Крышка задвинулась, стало темно, что-то упруго толкнуло в спину, ткань расправилась вокруг; он словно бы лежал в постели. По крышке постучали, Хэлан постучал в ответ. И стало тихо.

Здесь было хорошо лежать, покойно — не надо думать. Главное — пока не о чем думать. Кажется, он задремал. А потом словно кто-то встал на грудь коленом. Хэлан испугался и проснулся.

Взлет! Ну, да, конечно, взлет. Он лежал бессильный, размазанный тяжестью — и ему было все равно. Жизнь, смерть, выигрыш, поражение… все все равно.

А потом тяжесть стекла и опять можно было дышать. Поехали. Он усмехнулся — через силу, вытер пот со лба и опять задремал.

Он проснулся, когда свет ударил в глаза, глянул на Майха, на того же хмурого парня, схватился за край и выскочил наружу.

Они долго шли по коридору, поворот, еще поворот, двери, безрадостный пластик стен. Остановились, дверь уехала вбок, небольшая каюта… роскошно! Пластик под дерево, здоровенный видеоэкран, одна стена сплошь в приборах. Человек, который стоял у стены, кивнул и уселся в единственное кресло. Рост выше среднего, сложение нормальное, лет… да, 43–45. Волосы темные, глаза серые, рот… неглуп, но упрям. Капитан, судя по повадке.

— Спасибо, Тисс, — сказал капитан провожатому. — Подождите там. Я вас позову.

Тисс молча вышел.

Они стояли, Кавас сидел и разглядывал их без всякого удовольствия.

— Здравствуйте, господа, — сказал он, наконец. — Керли и Линт, если не ошибаюсь?

— Все верно, господин Кавас, — ответил Хэлан. — Или как надо говорить: господин Капитан?

Тот досадливо дернул плечом.

— Вот что я хотел бы уточнить. Сразу. Это грузовой корабль, господа. Раз уже здесь оказались пассажиры…

— Ну, с нами у вас хлопот не будет!

— Меня не это интересует, господин…

— Керли.

— Так вот, господин Керли, я хотел бы… должен знать…

— Будем ли мы интересоваться экипажем? Нет. Обещаю.

Кавас недоверчиво усмехнулся.

— В любом случае корабельный распорядок для вас обязателен. Вход в отсек управления — только для вахты. В штурманскую, инженерный отсек, реакторную и в мою каюту — только с моего разрешения. В отсеки трюмной автоматики — только с разрешения суперкарго. То же самое — его каюта. Можете находиться в центральном отсеке, у себя в каюте или каютах экипажа — по приглашению.

— Я вас понял, господин капитан, — ответил Хэлан коротко.

— А вы, господин Линт?

— Да, капитан, — четко ответил Майх.

Кавас поглядел на него с внезапным интересом.

— Летали?

— Нет, капитан, — так же четко ответил Майх.

Хмурый Тисс проводил их до каюты и ушел. Ничего была каюта, не хуже, чем в тюрьме. Розовые стены, три откидные койки да столик с прикрепленным сиденьем.

— Роскошно! — сказал Майх. — Ребята говорили, что на АЮ каюты на троих, я так даже не поверил!

— А как насчет подслушивания?

— Только из капитанской каюты.

— Понятно. Слышь… Тим, а ужин когда? Я бы так даже пообедал.

Не сказать, чтоб их тут любили и жаловали. Не в открытую, конечно, — так, заходишь — замолкают, и всех разговоров «да» и «нет».

Ну, Хэлану-то наплевать: кто они мне? Расстанусь — не вспомню. Их право. А вот Майх приуныл. В первый-то день ему в каюте не сиделось: ходил по кораблю, как влюбленная девица, только что стенки не целовал. А на другой уже день Хэлан еле выволок его обедать.

— Не могу, — говорит. — Сидишь, как оплеванный.

Вот так-то, малыш, в нашей шкуре!

Ну, это как раз пузыри: после проклятого обеда придержал Майха в коридоре за локоть и велел выяснить насчет прослушивания.

— Некогда сопли распускать, понял? Давай, шевели мозгами, я тут ни черта не могу!

В капитанскую вахту Майх прошелся по каюте с индикатором и нашел ячейку подслушивания. Портить не стал — так расстроил немного, чтоб гудела при включении. Надо отдать должное Кавасу: так и не гудела до конца рейса. Хорошее чувство самосохранения у мужика.

На третий день Майх попросился в штурманскую. Кавас разрешил сквозь зубы — не нашел предлога отказать. Вернулся только к ужину, усталый, хмурый какой-то. Сел и задумался; Хэлан еле его растормошил, когда пришла пора отбывать еду.

Правда, на этот раз было не так противно: то ли притерпелись к ним, то ли потому, что вахта капитанская, а пилот-помощник — парень веселый и по молодости еще незлобивый.

Вошли и замешкались у порога; штурман подвинулся и махнул Майху, а Хэлан присел на свободное место рядом с суперкарго. Он его еще вчера приметил, сразу имел в виду притереться. Пока без расчета: просто очень уж на других не похож. Большой, грузноватый, явно полсотню перешагнул. Мясистое лицо, рыжеватый венчик вокруг лысины, голубенькие глазки. Спо-окойный. Хэлан никогда не верил слишком спокойным людям.

Взял себе мяса с черным соусом, ел и поглядывал на Майха. А с ним уже говорят! Вон штурман что-то сказал и Тисс, реактивщик этот. Бывает же дар!

— Брат? — спросил суперкарго.

Хэлан усмехнулся, поглядел в эти спокойные глаза.

— Откуда? Я ведь такой, как вы, господин Стет.

Холодный острый огонек сверкнул в их блеклой голубизне — и погас.

— Изучали мое досье?

— Нет. Просто своего почуял. Приятно. Не беспокойтесь, на взаимность не рассчитываю.

— Тогда порядок, — сказал Стет.

А хорошо все-таки закрыть дверь и остаться вдвоем. Ты гляди, они и меня допекли!

— Ну что, — сказал Хэлан, — поговорили?

— Рано, Хэл.

— А по мне так в самый раз. Где хоть слазить будем?

— Не знаю, Хэл. Наверное, на Тенаре. Столица, можно сказать. Рудник, пункт наблюдения пространства, заправочная база. Сотни две народу.

— А дальше?

— Не знаю, Хэл, — опять сказал Майх. Встал, прошелся по каюте, сел, опять встал. — Ничего я не знаю! Понимаешь…

— Что?

Майх вдруг успокоился, сел, поглядел в глаза.

— Надо пробиваться в систему Фаранела.

— Соскучился?

— Не очень. Просто нам надо на Намрон.

— Хм, не слыхал. Зачем?

— Слушай, Хэл, давай сначала… Как ты представляешь себе задачу?

— Никак. Ставь на здоровье.

— Ладно. Известно, что корабль сейчас возле Ябта. На секретном полигоне КВФ. Никаких регулярных рейсов туда нет. Не понимаю, зачем Лийо согласился…

— А я понимаю. Если бы не согласился, наши б уже нашли дурака, чтоб силой…

— Это невозможно, Хэл!

— Вот умник! Кому оно интересно, возможно или нет? Главное, чтоб драка.

— Думаешь, они еще надеются на контакт?

— Оно тебе надо? Плюнь и забудь. Главное: как нам туда попасть?

— Никак. Хотя… ты слышал о Намронской чуме?

— Нет.

— Я сам случайно узнал… на Кнете. Тоже был поганый рейс. До Гавата шли перегруженные, а на Гварам уже с недогрузом. Пришли на Гварам, а там подвернулась партия груза на Ктен… ну, сам понимаешь, наша компания все подберет. Пришли, а у тех ничего не готово, три дня торчали. Дел никаких, мы с Лийо все по Ктену шатались, есть на что глянуть. Смотрю, на космодроме корабль стоит, автомат в предстартовой позиции, даже с огнями. День стоит. Два. Спрашиваю, почему его не отправят или не уберут. А Лийо: — Не отправят и не уберут. Это памятник. Ну и рассказал. Лет десять назад было. Тогда на Намроне была планетарная станция. Лийо говорит, там с самого начала было нечисто. Построили черт-те когда, а все не открывали…

— Почему?

— Вот и я спросил, почему. Ответ Лийо могу повторить.

Прикрыл глаза и повторил: — «Вечная беда, что нашей наукой заправляют ничтожества, помешанные на утилитарном подходе. Перспективно то, что быстро окупается. К сожалению, парадоксы окупаются редко, а планетология планет-гигантов — это на три четверти парадокс». Такое объяснение тебя устраивает?

— Ну, раз нет другого… А дальше?

— А дальше станцию все-таки открыли, и на второй сезон там началась эпидемия. Лийо говорит, что карантин объявили подозрительно быстро. Туда даже врача не послали… Впрочем, на Ктене тогда не было врача.

— Вот как? — быстро спросил Хэлан — Почему?

— Не знаю. Когда я спросил, Лийо только усмехнулся.

— Ну?

— Все. Им не позволили покинуть станцию. Даже прислали перехватчики… на всякий случай. Короче, их снабжали с Ктена, автоматами. Этот был четвертый. Он не успел взлететь.

— Веселая история. А мы что на этом… ну, как его? — забыли?

— Там три корабля, Хэл. Лоханки типа Т и ЮЛ, переделанные на автоматическое управление.

— А зараза?

— Понимаешь, Хэл, Лийо сказал, что намроновская чума, видимо, не заразна. Такие случаи были и в Первой и во Второй Фаранельских экспедициях.

— И никто не знает?

— Лийо сказал, что отчеты этих экспедиций никогда не публиковались.

— Еще веселее! Ну, а как попасть на Намрон?

— Не знаю. Район все еще закрыт. Все внутренние спутники Фаранела закрыты.

— Н-да. Хороший у тебя план. Надежный. Значит, Тенар. А потом?

— Может быть, Ктен. Правда, туда тоже не летают.

— Знаешь, Майх, с меня хватит! Сколько до Тенара?

— Двенадцать дней. Послезавтра должны войти в астероидный пояс.

За завтраком Хэлан опять подсел к суперкарго. Просто так. Почти просто так.

Сегодня Майха в штурманскую не пустили: штурман на вахте, а как без присмотру? Ну, лично я на капитана не в обиде. Его право.

Опять закрылись в осточертевшей каюте, Майх взялся за книгу, — успел выпросить, а Хэлан пошел и пошел кругами вокруг стола. Что-то, что-то, где-то, где-то…

— Майх, — сказал он вдруг и остановился, будто на стенку налетел. — Что такое суперкарго?

— Грузовой помощник — ответил Майх из-за книги.

— А подробней?

— Насколько подробней?

— Совсем подробно.

Майх положил книгу и посмотрел на него. Пожал плечами и сказал:

— Человек, который отвечает за груз. Прием-сдача, погрузка-выгрузка, правильная загрузка корабля, состояние в пути. По правилам капитан с суперкарго и представителем грузовладельца только проверяют, как опломбированы трюмы перед вылетом и после посадки. Ну, и в пути, конечно, если придется вскрывать. Правда, у нас на «Звезде» суперкарго сроду не было, Лийо все сам. А что?

— Еще не знаю. Вот мы здесь четыре дня… мало?

Майх пожал плечами и опять взялся за книгу.

— Да погоди ты! Я вот разобраться хочу… насчет Стета.

— Любопытство заело?

— Да нет, скорей чутье, оно ведь умней меня. Ладно, не кривись, мне твоя помощь нужна.

Майх вздохнул и с сожалением закрыл книгу.

— Понимаешь, мне для каждого нужен… ну, грубо говоря, мотив. Почему он делает так, а не иначе. Вот Нерст, например, помощник. Чего он здесь? Дело ему нравится, и сам к делу подходит. Смотри: молодой, а уже помощник, вылетает свое и дальше пойдет. Так пока?

— Пока так.

— А вот Тобар — второй борт-инженер… нет, серый парень. Ничего не светит. А с корабля не уйдет. Все свои и на прочих можно сверху вниз глядеть. Как?

— Похоже.

— Так у них все, как на ладошке. А если нет? Понимаешь, я ведь ваших тонкостей не знаю, тут пролететь… Вот и скажешь, когда заврусь.

— Если смогу.

— Само собой. Значит, Винал Стет, суперкарго. Я так понимаю: третий человек после капитана?

— Да.

— По виду из простых, образование — что сам узнал. Может такую должность человек без высшего занимать?

— Не знаю. Наверное, нет.

— Вот и я думаю, что нет. А то ведь нескладно: второй пилот, щенок, — а при дипломе. А помощник капитана — без. И летает он уже шестой год…

— Сам сказал?

— Нет, Нерст. Я же Стету пока вопросов не задавал, права не имею. Значит, шестой год. Выходит, не случайное нарушение, держатся за него? Специалист, из-за которого и рискнуть можно. Так?

— Наверное, а что?

— А то, что такой специалист и на Планете без хлеба не сидит. Ну, на худой конец, устроился бы где-то в большом порту — на Авларе там, на Лихайо. А он тут — шестой год. Что его держит?

— Летать нравится.

— Сомнительно. Корабль другие ведут, за трюмной автоматикой следить — и то парнишка при нем есть. В каюте сидеть? Тебе оно здорово нравиться?

— Я — другое дело, Хэл. Но ты прав: в нормальном полете суперкарго нечего делать. Хорошо. Хочется мир повидать.

— Ну-у, Майх! Он что, мальчик? Да и работает он в порту: загрузился — и привет.

— Ладно. Ему нравится быть на корабле. Отношения нравятся.

— Нет. Не может ему это нравиться… Как мне бы не понравилось. Какие такие отношения? Они молодые — он старый. Они свои — он чужой. И все на него сверху вниз глядят. Ты подумай: человек в возрасте, до всего большим трудом дошел, не то, что эти щенки. А они к нему свысока. Каково, а?

— Ну, хорошо. Не нравится. К чему ты ведешь?

— Уже вывел. Что-то тут не так, Майх. А раз не так, грех не копнуть, авось что-нибудь вырою.

— Вот как ты работаешь, — задумчиво сказал Майх.

— А что?

— Ничего. Здорово. Только зачем?

— Откуда я знаю? Боится он меня, понимаешь? Спокойный, а сам как в броне — ниоткуда не колупнешь. Такая защита… видно есть, что защищать. Ну что же, сумею раскопать — прижму. — Глянул на Майха, усмехнулся. — Что, уже не так здорово?

— Почему? Просто… неприятно.

— Можешь что-то лучшее предложить?

— Пока нет. Не обращай внимания, Хэл. Притерпись.

Вошли в астероидный пояс и центральный отсек опустел. Вахта работает, подвахта спит, а прочие сидят в готовности по рабочим местам. Обедали теперь вчетвером: Хэлан с Майхом и Стет с помощником. Ничего, нам и беда не без радости. Майх черней ночи: как же, кругом работа, а он пассажир, у Стета каждое слово на весах: пять раз взвесит — один скажет, только Хэлана вроде бы ничего не заботит. Тонкая это работенка — подход: сквозь молчание, сквозь глухую неприязнь осторожненько прокинуть связи. Так, без всякого приятельства, просто нормальные отношения нормальных людей.

Время поджимало, но Хэлан не торопился. Тут нельзя оплошать. Нельзя дать повод заикнуться, прикрыться обидой — настоящей или придуманной. Ни вопросов, ни намеков — так, кое-что ни о чем, эдак легонько о рейсе, о корабле, об экипаже.

На седьмой день была первая посадка — на Нот. Пока тормозили, Хэлан лежал размазанный, дышать не мог. Даже Майх почувствовал: тоже лежал смирнехонько, а потом будто ругнулся сквозь зубы:

— Грузари!

Посадка, разгрузка, взлет — со всем управлялись за пять часов. Честно просидели это время в каюте, носа не высовывали. У Хэлана просто под ложечкой сосало, до того хотелось пройтись по земле. Все равно какой, лишь бы земле.

За ужином — по поводу разгрузки без обеда обошлись, Хэлан в первый раз сумел проколоть броню. Маленький такой ресторанчик в Эсси, Хэлан и сам его любил. Стет вздохнул.

Потом был Пеал все с тем же набором прелестей: торможение, посадка, разгрузка, взлет, разгон, унылое сиденье в каюте. На этот раз Хэлан заговорил о море. Это ведь не всякий поймет. Надо уметь быть одиноким — нахлебаться одиночества по горло, переварить, пропитаться, перестать замечать, чтобы вот так, очутившись меж двух бездн, вдруг почувствовать, как радостно ты одинок, как прекрасно это одиночество — без людей.

— Тяжело без моря, — сказал Стет.

Майх поглядывал удивленно, но молчал, верно, думает, что я отступился. Дурачок! Я ведь, считай, полдела сделал: говорю со Стетом, и он не может меня оборвать.

На Гавате задержались подольше: Стет с помощником перераспределяли груз. Пропали сутки. Была у Хэлана мысль — заглянуть, но передумал. Сегодня у Стета отговорка есть: устал.

Отложил — и не пожалел, потому что на следующий день в центральном отсеке появился капитан. Осчастливил. Хэлан так понял, что просто интересуется, где они слезут. Майх тут же попросился в штурманскую. Кавас поморщился, но разрешил. В самом деле, зачем напоследок нарываться?

Ну, это уже удача! Хэлан подстерег, когда помощник Стета отправился в свою профилактику, и постучал к суперкарго.

Каюта точь-в-точь, как у них, только над койкой у механика налеплены полуголые девицы.

Вошел, улыбнулся виновато:

— Не помешал? Вы уж извините, что-то мне нынче не по себе.

— Бывает, — медленно сказал Стет. Он сидел над какими-то бумагами… Плохо. Надо поторопиться, пока не послал.

— Вы уже не гоните меня, ладно? Немножечко посижу…

Стет кивнул.

Так, влез, а теперь надо закрепиться.

Хэлан сел к столу, обвел тоскливым взглядом розовые стены.

— Господи, и как вам не недоедает!

— Привык. Да и рейсы обычно покороче.

— Это какие?

— Авларская линия.

— Ну да, тогда конечно.

— Замолчали. Стет сидел неподвижно, большой, уверенный, спокойный.

— Давно, наверное, летаете?

— Шестой год.

— Ничего себе! Слушайте, а ведь вы мне могли бы подсказать…

— Смотря что.

— Да нет, дело такое… транспортное. Можно с Тенара попасть на Ктен?

Сказал наугад, а попал точно: холодом налились спокойные глаза Стета, в точку сошлись зрачки, резкие складки легли у губ.

— Нет!

Куда же это я воткнулся? Нет, рано. Надо еще пощупать.

— Жаль. А где вы в Столице жили?

Есть, растерялся. Ответил как-то машинально:

— На Натти.

— Здорово! А я в двух шагах — на Ольмот. Правда, отличный район? Никакого шику, зато человеком себя чувствуешь.

— Не знаю. Я двадцать лет, как с Планеты.

— Двадцать лет?! И не тянет?

Уже сбросил растерянность. Усмехнулся.

— Что поделать? Работа.

— Ну-у, работа! Такие специалисты, как вы, и на Планете в цене.

— В Космосе спокойней. Бандитов меньше.

Ктара это бы задело, а Керли скушает. А довод интересный. Не лезет в схему.

— Так убивают ведь раз, а живешь все время.

— Значит, мне просто нравится так жить.

— Тогда конечно. Скажите, а сами вы на Ктене бывали?

— Нет!

Ага! Значит, все-таки Ктен?

— А на Гвараме?

— Один раз.

— А туда рейсы есть?

— Не знаю.

Это ты зря. Я ведь за это ухвачусь.

— А вот про Ктен точно знаете, а?

Стет улыбнулся… почти естественно.

— Так на Гвараме же полтысячи человек, рудник, порт приличный… должен как-то снабжаться. А Ктен? Черт его знает, что такое Ктен? Зачем он вам понадобился?

Теперь уже усмехнулся Хэлан.

— Ну и заказали бы корабль. Заведение у вас богатое.

Хорошо вышел на тон. Надо сбивать. Вот черт, подумать некогда. Значит дело в том, что такое Ктен?

— Богатое — это точно. Знаете, а вот мне летать не нравится. Скучища… и перегрузки эти. Вы их переносите?

Есть, сбился. Чуть-чуть. На долю секунды.

— Сначала паршиво, а потом привык.

— Стет, а чего вы так боитесь о Ктене? Слыхали кое-что, а?

— А если и слышал, так что?

— Ничего.

Ктен. Что же у меня было? Памятник. Наверняка, самовольно. «Три дня по Ктену шатались». Не пустили на станцию? Никаких рейсов, сто лет свежих людей не видели — и не пустили? Мало. Что-то важное… вот! На Ктене не было врача. Еще корабль: перед вылетом проверились, в пути дней десять, ну, двадцать. А тут ведь станция: везли человека черт-те куда, припасы ему, кислород, а он взял и загнулся? Мало. Ага! «Лийо только усмехнулся». Может, тюрьма? Паршиво. Не на том колол. Да нет, раз он все-таки испугался… очень. Не Ктен, а как попасть с Тенара на Ктен.

Он почувствовал, что пауза затянулась, и покачал головой.

— Я, Стет, знаете, о чем думаю? Еще позавчера в голову пришло… до чего же мы все одинаковые!

— Мы?

— Мы. Где-то рожденные, как-то воспитанные… кто не спился, не убит и не растоптан. Продрались сквозь жизнь и уперлись головой.

— А вы что, уперлись?

— Лет десять уже. Почти, как вы. Только вы постарше были.

— Угадали или досье?

— Далось вам это! В глаза я вашего досье не видел. О корабле за час до вылета узнал. Говорю же: одинаковые. Правда, с вами, Стет, что-то не так. — Сделал паузу, хоть и не ждал ответа: — Как мы себя ведем, когда упремся? Семья? Мы, приютские, семьи не заводим. Да ведь и некогда было, развлекаться и то толком не научились. Работа — и больше ничего. А тут все: запечатали. Ни шагу вперед. Что нам остается? Можно сломаться. Можно струсить и взяться денежки на старость копить. Можно плюнуть и связаться со шпаной. Правда, бывает, что пробуют судьбу переломить, начать все сначала — в новом деле. Ну, это редко. Деньги не те, а мы уже привыкли к достатку. Но ведь, Стет, на такое сразу можно решиться, ну, через год — но не через пять же лет!

— Почему же? Есть ведь еще и случай.

— Нет, Стет. Случай — это для молодых, а мы с вами давно головой живем. Служили, ведь, небось, в большом порту… на Авларе?

— На Авларе.

— И ценили вас там, наверное, — с такой-то хваткой. Глядишь, и до пенсии бы додержались. Здесь-то надежды мало. Еще год-другой и вышвырнут на пособие…

— В чем дело, Керли? Что вы от меня хотите?

— Пока ничего. Интересно мне, почему это вы на корабле очутились.

— Очутился — и все. Захотелось.

— Не верю. Не весело вам тут. Я за шесть дней от этих чертовых мальчишек озверел…

— А вы что, ждали, что вас на руках будут носить?

— Да, вроде, и вас не очень носят.

— У вас все, Керли? Мне надо работать.

— Нет, — сказал Хэлан, — не все. Не валяйте дурочку, Стет. Сами понимаете: такие разговоры на половине не бросают.

— А то?

— Думаете, пугать буду? Не буду. Просто пошарю на Тенаре как следует. Надо же узнать, как это попадают с Тенара на Ктен.

— Не успеете, — сказал Стет. Совсем немного он опоздал, можно сказать, и не опоздал, потому что пуля свистнула мимо виска. Очень ловко он это сделал, ведь лингер лежал среди бумаг, и Хэлан только и успел, что уйти с дула. А потом все было как всегда: уйти от второй пули, перехватить кисть, вырвать оружие из обмякших пальцев.

— Эх, вы! — с досадой сказал Хэлан, — поторопились! Мне же вас и прижать-то было нечем, одна болтовня.

Стет не ответил. Сидел, разминая занемевшую руку, и в мясистом лице его не было страха.

— Ну, что мне с вами делать? — осмотрел захваченный лингер — ничего игрушечка, надежная! — Разрядил, швырнул на стол перед Стетом. — Раз проиграли, давайте с вами по-другому говорить. И учтите, за это дело, — он кивнул на лингер, — вам бы так врезать стоило…

— Еще успеете.

— Хватит, Стет! Не прикидывайтесь дурачком. Я вас раскусил, так и вы тоже… Стали бы вы в Соковца стрелять!

— Стал бы, — ответил Стет невозмутимо. — Всех бы вас перестрелял, сволочей!

— Ого! И все вы, на Авларе, такие?

В первый раз тревога мелькнула в этих спокойных глазах, тенью легла на лицо; Хэлан видел, каким усилием Стет загнал ее вовнутрь.

— Знаете, Стет, давайте я вам для начала одну басенку расскажу. А вы пока посидите да подумайте. Кстати, если вздумаете… суетиться, я ведь на этот раз и правда приложу… от души. Понятно?

Стет кивнул с угрюмой усмешкой.

— Ну так вот. Жили вы да были на Авларе, пока с вами кое-кто не познакомился. Лет шесть назад, да? А скорее, и знакомиться не пришлось, вы ведь там все друг друга знаете. Учтите: не спрашиваю кто. Не интересно это мне. Мне другое интересно: чего это вы сразу бросили насиженное место и устроились на корабль? Хотите ответить?

— Нет.

— Сам отвечу. Потому, что в Космосе по своей воле не разъезжают. Радио? Знаем, как слушают. Значит, связной. Это ваша штука… как, назовем ее организацией? Или страшно? Ладно, это. Так вот, это — штука серьезная, вы бы на пустяк не клюнули. Похоже, на Авларе у вас самая головка. На Планете все под колпаком, у вас все-таки посвободней немного. И народу хватает, есть из кого выбирать. Вот только одно не ломится: крупноваты вы для связного, больше потянете. Правда, можно и по-другому: не связной, а распорядитель. Информация самая свежая, а на месте видней, и решение принять не побоитесь. Ну, как версия?

— Идите к черту! — устало сказал Стет.

— А что, много наврал? — поглядел на Стета и понял: нет, не наврал. Если не в яблочко, то рядом.

— А теперь с другой стороны. Как вы думаете: чего я здесь?

— Понятно, чего.

— Врете, Стет. Ни черта вам не понятно. Сами знаете, если б вас хоть настолечко заподозрили, никто бы вас с Планеты не выпустил. Давно бы сидели на игле и каялись.

— Идите к черту, — снова сказал Стет. — Ничего я вам не скажу.

— Так я ведь не спрашиваю. Стет, а вы хоть заметили, что я вас так ни о чем и не спросил? Ни про Тенар, ни про Авлар…

— Еще спросите, когда на игле буду.

— Да не будете вы на игле, не бойтесь. Не могу я вас выдать, потому как сам в бегах. Что, хорошая разгадочка, а?

Теплый огонек надежды вспыхнул на миг в его глазах. Такая нелогичная, почти безнадежная надежда, ведь на что ни решись, а жить все равно хочется. Вспыхнул и погас, не осветлив лица.

— Грубо работаете, Керли. На это и ребенок не клюнет.

— Ребенок не клюнет, а вы попробуйте, — сказал Хэлан очень мягко. — Мы с вами так далеко зашли, что обратно пути нет. Давайте-ка я помолчу, а вы подумаете.

Он откинулся на спинку, вполглаза присматривая за Стетом, и вдруг почувствовал, до чего он устал. Никогда он не уставал от допросов. До сих пор ему в голову не приходило, что можно устать на середине дела, на бегу, на азарте. Просто сейчас в нем не было азарта.

— Вы же меня поймали, — сказал, наконец, Стет. — Зачем вам нужна эта игра? Позабавиться захотели?

— Нам с Линтом надо попасть на Ктен, — мягко ответил Хэлан.

— Зачем?

— Ненужный вопрос. Вы знаете, зачем попадают на Ктен.

— «Не зачем», а «почему».

— «Почему» тоже хватает. Просто не надо об этом говорить.

— И вы хотите, чтобы я вам поверил?

— Попробуйте, Стет. Разве мы похожи на тех, за кого себя выдаем?

— Вы — да, Линт — нет.

— Это вы ребят из секреток не видели. Ваше счастье. Ладно, вот вам подсказка. «Звезда Надежды».

Стет вскинул голову и очень внимательно на него посмотрел.

— Слыхал ведь, правда? Так вот: Линт — единственный, кто спасся.

— А вы?

— А я его поймал. А когда узнал, что к чему, смылся. Жить-то хочется.

— Не понимаю, — сказал Стет. — Или это слишком умно, или слишком глупо. Я вам не верю.

— Ну и черт с вами, — ответил Хэлан и встал.

— Сколько у нас еще дней до Тенара? Пять?

А Майх уже вернулся. Хмурый.

— Что, выперли?

— Сам ушел, ни черта не выходит.

— А ты не горюй, у нас — да чтоб не вышло?

Отстегнул койку и повалился на постель. Даже глаза закрыл от удовольствия.

Он был доволен собой, так доволен, что даже не открыл глаза на хриплый оклик Майха. Даже не повернул головы.

— Хэл! — снова позвал Майх, и в его голосе было что-то такое, что Хэлан все-таки вполглаза поглядел на него.

— Что это значит, Хэл? Почему ты мне… ничего? Что я, только обуза?!

— Не пенься, — сказал Хэлан лениво — Что было говорить? Один нюх. Но как я его расколол! Слушай, к-как я его расколол!

— Стет?

— Ага. Так что готовься. На Ктене будем.

Он снова зажмурился, и снова голос Майха заставил его открыть глаза.

— Хэл… ты извини, но я так не могу! Если на равных — так на равных!

— Иди ты к черту! Ничего я тебе не скажу, понял? Для дела надо, чтоб ты не знал… пока.

— Для какого дела?

— Майх, — сказал Хэлан с тоской, — ну, не приставай, а? Я же сейчас, как тряпка. Слушай, но какой мужик… он ведь меня чуть не пришил. Нет, ей-богу, зевнул, как пацан. Вот столько бы и…

— Почему ты пошел без меня?

— Такие разговоры втроем не разговаривают. Ты пойми: ему сейчас или себя, или меня, или обоих. Ты для него последняя зацепка. Вот какой есть: космач с каблуков до макушки — и все. Ну, про корабль ему не надо. Лишнее. А вот что надо… меня надо раскрывать. Эдак ненароком «мол, мы с Ктаром».

— Зачем?

— Люди любят сказки, Майх. Вот пойди и начни ему заливать, какой я хороший, — не поверит. А в газетке прочтет раз да другой?.. из меня ведь за пятнадцать лет писаки такое сделали — прямо хоть живьем в рай. Ну, сам понимаешь: одно дело незнакомый Керли, другое — знакомый Ктар.

— Хэл, — сказал Майх и тихо улыбнулся. — А я ведь тоже так. Сначала не сообразил, а потом — когда ты меня перепрятал — дошло. Думаю: не, не может быть, чтоб все было вранье, хоть что-то же правда! Знаешь, я рад, что все правда.

И Хэлан не нашел, что ответить. Поглядел как-то испуганно и торопливо отвел глаза.

В скафандре Хэлан сразу почувствовал себя дураком. Вроде не жмет и не мешает, а все не так.

Они уже простились с экипажем — почти сердечно. Даже капитан изволил обронить на прощание, что не имеет причин сожалеть о знакомстве. Он-то не имеет…

И вот они стоят в переходнике втроем — у Стета свои дела в порту — осталось только шлемы опустить. И еще кусок жизни отрежет. Странное такое чувство: один за другим отхватывают у тебя куски жизни, и ты знаешь: этого уже не будет. Сегодня этого, завтра другого… а потом уже ничего.

— Сегодня разгружаться не будем, — сказал Стет. — Значит, через три, — он поглядел на часы, вделанные в рукав скафандра, — нет, через четыре часа. В 19:00. Живая зона, первый поворот главного тоннеля. Тисс! — крикнул он в решетку динамика. — Закрываемся, проверь герметичность!

…Подъемник коснулся почвы, и только тут Хэлан открыл глаза. Он испугался. Он ужасно испугался, когда этот дикий черно-белый мир вдруг надвинулся на него своим узким щербатым горизонтом, небесной чернотой и путаницей звезд. Звезды никогда не имели для него смысла. Здесь ничего не имело для него смысла. Это было хуже безумия, потому что и в безумии есть какой-то смысл. И еще тошнотворная, выворачивающая кишки легкость длящегося падения…

Он словно падал, падал, падал, когда подъемник уже стоял на земле. Падал, когда сделал свой первый неуверенный шаг, и этот шаг вдруг оторвал его от земли и он падал, летя вверх, и падал, опускаясь, и только окрик Майха заставил его замереть и падать, неподвижно стоя на шершавом камне.

— Не спеши, — сказал Майх. — Давай постоим немного. Привыкай.

«Никогда не привыкну, — подумал он. — Нельзя к такому привыкнуть».

Майх уже был рядом, что-то тронул — и холодная свежая струя ударила в лицо.

— Погоди, а где Стет?

— Где надо. Ну, давай!

Падение все длилось, и желудок выплясывал прямо в горле. Хэлан больше не глядел по сторонам. Он глядел только на свои ноги и на тот кусочек земли, которого они, наконец, касались.

А потом стало темно.

А потом стало светло.

Они стояли в грубо вырубленном коридоре, и Майх глядел на какой-то наручный прибор.

— Порядок, — сказал он, наконец, и отстегнул шлем. Он что-то еще говорил, Хэлан видел, как шевелятся его губы, и знал, что надо тоже… Но страх еще не ушел… еще не весь… Он уходил, вытекал по капле, и ничего не оставалось внутри, совсем ничего. Майх сам отстегнул его шлем, запахло камнем, губы все шевелились, Хэлан услышал: «корабельное имущество» и вяло спросил:

— Что?

— Скафандры надо сдать.

— А потом? Времени-то…

Майх усмехнулся.

— В обрез. Еще карантин и регистрация.

— А это зачем?

— Чтобы попасть в жилую зону. Сейчас осмотр, а потом в службу обеспечения. Зарегистрируют и обдерут.

— Как?

— Есть деньги — наличными, нет — отметка в контракте.

— За кислород, что-ли?

— За все. Ладно, Хэл, потопали.

Осмотр был, что надо. Врач — молодой, но весь какой-то измятый, сперва все ворчал, что у них нет бумажек о прививках, а потом взялся задавать вопросы. Майха он сразу отпустил, а вот Хэлану пришлось попотеть. И чего завелся? Два ножевых, пуля в легком — по моей жизни и говорить неловко.

Потом была обычная процедура — уже автоматы. Анализы и физиокарты. Интересно, полиция имеет доступ к медицинским архивам?

Когда одевались, Майх вдруг спросил:

— Хэл, вот этот шрам на спине…

— Ну и что?

— Странно, что на спине. Как-то не вяжется…

— А это друг у меня был. Пять лет вместе.

— За что?

— За деньги, конечно. Как раз хвост кое-кому прижал.

— Он… жив?

— Вполне. Работу, правда, сменил. Ну, теперь куда?

И правда, еле успели. Чуть было не завязли в службе ЖО, так что пришлось вытаскивать жетон. Ну, дальше уже без проблем — вся регистрация в пять минут. Поплутали, пока нашли главный тоннель, а там захочешь — не заблудишься.

Оч-чень неуютная штука — жилая зона на Тенаре. Главный тоннель — это, считай, главная улица, все тут. Низкий, широкий, упрятанный в светлый пластик, налитый неживым розовым светом. Надписи, таблички, округлые проемы боковых ходов и неподвижные, равнодушные кучки людей. Стоят по трое, по четверо, не смотрят друг на друга — просто стоят.

Они тоже постояли, пока явился Стет. Его-то не носило от стенки к стенке, шел себе, как по Столице, только лысина сияла в ядовито-розовом свете. Подошел, поглядел, усмехнулся.

— Что-то вы зелененький, Керли!

— Свет такой.

Нырнули в боковой проем, и пошли, запетляли коридорчики, обсаженные тяжелыми дверями, налитые мутным красным светом, покойные и уютные, как в тюрьме.

Наконец-то Стет остановился. Нажал кнопку, и толстенная дверь медленно поехала вбок. Комнатка, как на корабле. Мебели — стол да пара сидений, украшений — видеоэкран да куча приборов. Да еще пейзажик — море.

Сам хозяин сидел за столом с черным бинокуляром на лбу и копался в приборе. Здоровенный он был и весь широкий. Широченные плечи, широкий насупленный лоб, да и рот, хоть завязки пришей.

— Привет, Лен, — сказал Стет.

— Здорово! — Лен вылез из-за стола и оказался ростом с Хэлана — весь ушел в ширину. — Ты как, надолго?

— С утра разгружусь и уйдем. Вот, клиентов привел.

— Сразу двоих, что ли?

— Только двоих, — сказал Хэлан.

— Ладно, потолкуем. — С сомненьем оглядел комнату, подошел к стене, выдвинул койку. — Устраивайтесь.

Устроились. Хэлан с Майхом на койке, а Стет с хозяином у стола. Только сел — опять замутило. А Стет времени не теряет, втолковывает что-то втихомолку… послушать бы… не могу!

— Да ты спятил! — сказал Лен. — Во всей программе два больших зонда! Один в этом сезоне, один — в том. Что мне, программу срывать? Сразу вылечу.

— А если в один?

— Вин, грузарик ты мой, — ласково начал Лен и усмехнулся — как-то нехотя, — ты не надо, а? Это твой груз есть не просит. Что я их, в капсулу запаяю? Пять дней дышать, пить-есть, ну, и наоборот. А зонд — он хоть большой, а маленький, горючего ни черта и приборы не выкину. Не будет телеметрии — с Латена подшибут. Нет, еще одного…

— А если без еды? — медленно сказал Майх. — Электросон, а? Воздуху на одного и никаких припасов.

— О-го! — сказал Лен и почесал в затылке. — Пять дней, мальчики!

— Ничего, выдержим. Аппаратик не из сложных, а там…

— Значит, сговорились? — спросил Стет.

— Не знаю. Потолкуем, — хмуро ответил Лен. — Страшно, ребята!

— Бывает страшней, — сказал Майх.

Хозяин отправился проводить Стета — видно, было что сказать. Вернулся хмурый, покосился на них, порхнул к столу, но не сел — просто придержался за крышку.

— Вы как, уже устроились?

— Нет, — ответил Майх. — Сразу сюда.

— Паршиво. Можете пролететь. Полный набор — с жильем туго. Вы в каком статусе?

— Ни в каком. Свободный.

— Вот как? — спросил Лен довольно подозрительно.

Майх весело поглядел на Хэлана, словно позабавиться приглашал, и он нехотя улыбнулся в ответ. Да, пожалуй, стоит. Если заврешься…

— Вот так. Ловкость рук. — Он вытащил из кармана жетон, показал, подкинул на ладони.

— Можно сказать, одолжил.

— Взял и одолжил?

— Покажи ему, Эр, — попросил Майх.

Вот поганец! Я же всю реакцию потерял, опозорюсь…

— Куда мне! — ответил он устало. — Подыхаю. Ваш лекаришко, тот прямо сказал, мол, стар для нормальной адаптации. Ладно, попробую. Дай руку, а то улечу.

Лен нехотя протянул руку; Хэлан встал, как раз так, чтоб взлететь. Дал Лену себя приземлить и на миг навалился на него. Руки не подвели. Детский фокус — все мы через это проходили, главное — сноровку не потерять. Ладонь его неощутимо скользнула по груди Лена: один карман, другой — есть!

Он отстранился и показал пластинку с выбитым номером — какой-то пропуск.

— Твое?

Лен глянул удивленно и полез по карманам.

— Ловко! Ты что, этим занимался?

— Зачем? Так… для дела.

Поймал руку Майха, сел и закрыл глаза. Опять покатило. Сдохнуть бы, что ли…

— Ты гляди, — сказал Лен, — правда, доходишь. Где ж это вас пристроить? Тут, что ли? — оглядел с сомнением комнату. — Вы как?

— Лишь бы мы тебя не стеснили, — ответил Майх.

— А что мне? Прокантуюсь. Вас хоть как звать-то, гости дорогие?

— Эрас, — ответил Хэлан, не открывая глаз.

— Тиэм, — сказал Майх.

…Он шел по лестнице. Железная лесенка без перил текла из ниоткуда в никуда. Ни начала, ни конца, только тьма под гремящим железом и клубящийся страх внутри. Тот особый бесформенный страх, от которого слабеют колени.

Он шел, лестница грохотала, звук удвоился, кто-то спускался навстречу — из никуда в ниоткуда: маленькая фигурка на блестящей черте. Он рос и страх рос, лестница грохотала, бездна была вокруг, черное, ледяное ничто, и был только он и твердое под ногами, и тот, кто стоял на пути, и надо было бить; Хэлан ударил первый прямо в это ничье, никакое лицо. Тот улыбнулся. Медленно, равнодушно улыбнулся и столкнул Хэлана вниз.

Он летел, летел, страх погас, только стылая звенящая пустота росла, ширилась, раздвигалась, раздирала на части. Он не хотел, он боролся, он сжимал себя в твердый комок, что-то мелькнуло мимо глаз, руки поймали твердое, вцепились, тело потянуло вниз, оно было тяжелое, как свинец, пальцы закостенели на твердом, он все пытался подтянуть безвольный мешок тела. Что-то коснулось руки, это был тот, он молча отдирал вцепившиеся пальцы, разжимал их один за другим.

И Хелан, оскалясь, схватил эту подлую руку, рванул — и они вместе полетели вниз. Они летели, сцепившись, и не было ни страха, ни холодной пустоты падения — только отчаянное желание заглянуть в это ничье лицо. Увидеть — и узнать.

Он коротко застонал и открыл глаза. Все тот же неживой свет стоял в комнате, и та же ватная тишина. Лена не было. Майх один сидел за столом и работал. Занятно это у него получается: не он работу ищет, а она его находит. Это он себе корчится — Майх вкалывает. Ему легче.

Майх вскинул голову на движение, улыбнулся.

— Ну как, Хэл?

— Лучше. А хозяин где?

— На работе. Часа три как ушел. Встанешь?

— Ага, — сказал Хэлан и встал. Вроде ничего, только противное такое чувство, будто стоишь на тоненькой жердочке над ямой: шевельнись — и вниз.

— А как насчет перекусить?

— Можно.

Здесь, на Тенаре, было паршиво с водой — скудной порции, которую выдал автомат, еле-еле хватило умыться. А до столовой прыгали минут 12 — целое путешествие по здешним масштабам.

Разменяли монету на жетоны, взяли по порции подогретого мяса. Майх мигом управился, еще и за добавкой пошел, а Хелан ковырнул и отодвинул.

Вернулись к Лену; Майх опять сел за работу, а Хелан пошел по комнате. Проклятый сон! Он не верил снам и не искал в них предсказаний. Он очень верил снам, потому что знал: всякий кошмар — это какая-то дневная мысль, не додуманная тобой до конца. Дневная мысль или дневной страх, то, что ты днем прятал от себя… почему?

— Опять плохо? — спросил Майх.

— Да нет. Неспокойно. Вроде бы я что-то упустил. Что-то где-то…

— Ты не бегай, — сказал Майх. — Ложись, скорей втянешься.

Хэлан спорить не стал: лег, заложил руки за голову, уставился в потолок. Что-то, что-то, где-то… Старая, назойливая мелодия, словно капли по голове. И уже ясно, что оплошал. В чем? Он честно прошел линию с Мланта до Тенара и покачал головой. Нет. Это не тут. Хвостики, конечно, есть, но чтоб вот так под ложечкой… Вроде и спину не жжет, быстрей «Сати» сюда никто бы не добрался, а Кенен будет молчать… Кенен? Ему даже жарко стало: сначала очень жарко, а потом очень холодно. Вот он прокол! Почему я его так легко сделал? Почему он не попробовал на кольцевой? Ведь я же ждал… должен он был… значит, уже решил? И ведь не удержался, намекнул: Легко, мол, умрете. Ох, дурак! Он даже заерзал, до того глупая и стыдная была ошибка. Отправил, а сам по внутренним каналам в космический контроль: есть, мол, сведения. Он же ничем не рискует, они ведь не дураки — убьют и обыскивать не станут. А вдруг обыщут? Жетон все-таки. Хэлан вспомнил усмешку Кенена, холодную, настоянную ненависть в его глазах и вздохнул. Не побоится. А вот когда?

— Прямо сейчас, — сказал он себе. — Тут и гадать нечего.

Что мы могли выбрать? Только Тенар. Две сотни народу, кой-какие рейсы, и учти: все жестяночки, Майхова компания. Должен был поспешить. Небось сидел, дни по пальцам считал. Ох, паршиво!

— Майх, — сказал он вслух. — Знаешь, что я дурак?

— Пока не замечал. А что?

— Здесь… на станции, как нас можно найти?

— Никак, — ответил Майх спокойно. — Только, если полезем в группу жизнеобеспечения. Ну, и на выходе, конечно, — сверки на право пользования скафандрами.

— А мы имеем право?

— Да. Зарегистрированы по группе контроля.

— Ты придумал? Молодец!

— Твоя наука, — так же спокойно ответил Майх.

Гордость и печаль: как бы мы с тобой работали! И сразу: нет, нельзя тебе в нашу грязь… затопчут.

— А нас, похоже, уже ищут.

— Кто?

— Контроль космический, кто еще?

— Прощальный подарок того красавчика?

— Догадался?

— Он честно предупредил.

— Говорю же: я дурак!

— Брось, Хэл! Пока мы летели, он ничего не мог: тогда надо всех убивать… как наших.

— Да, уж это был бы шум — так шум!

— Хэл, но ведь это только предположение?

— Как сказать, малыш. Я на чутье не грешу. Раз уже спина взмокла…

— Когда они узнали?

— Вчера или сегодня. Скорей, вчера.

Майх подумал немного и сказал — словно о пустяке:

— Тогда где-то послезавтра. Лен говорил: полный набор. Пока контракты сверят… по идее, сюда без контракта не попасть.

— А медицина? Отдел регистрации?

— Медики к своим машинам никого не подпустят, а по регистрации ясно только, что мы есть. Значит, искать будут. Ходить, смотреть… ну, по расходу кислорода, конечно, попробуют просчитать.

— Успеваем?

— Нет, Хэл. Засекут, едва наденем скафандры. А поверхностные перемещения регистрируются. Исчезнем у Лена…

— Да, твоя правда. Конец тогда Лену. Нельзя. А что можно?

— Проверить, — спокойно сказал Майх. — Подождем Лена.

Испугался Лен. Виду не подал, а глаза забегали, и ладони вспотели — Хэлан приметил, как он украдкой вытер их о колени. А голос нормальный:

— С чего взяли?

— Вычислили, — легко ответил Майх. — Надо бы проверить.

— Как?

Майх только улыбнулся. Смотрел с улыбкой ему в глаза, и Лен тоже улыбнулся через силу.

— Ну, проверим. А если?..

— Тогда сами будем уходить.

— Как это?

— А спасатели?

Хэлан быстро взглянул на Майха: спасатели — это что-то новенькое.

— Кончай треп! — угрюмо сказал Лен. — Сам получил, сам и отправлю.

— Нет, Лен, — тихо сказал Хэлан. Добрая такая печаль: еще один хороший человек на пути. Словно судьба раздобрилась напоследок, и отсыпала щедрую горсть того, чего не додала до сих пор. — Нельзя. Сам понимаешь: если сигнал, за поверхностными перемещениями особо следят. Погоришь и дружка подведешь.

— К-какого дружка?

— Ну, который в наблюдении. Он же тебя до сих пор покрывал?

— Откуда взял?

— Вычислил, — ответил Хэлан без улыбки.

— Хорошо считаете… математики! А вы случайно…

— Нет, — спокойно сказал Майх. — Ты это зря, Лен.

Снова они долго глядели друг на друга в глаза, и Лен, наконец кивнул.

— Поверим. Сколько ж это у нас?

— Не меньше двух дней.

— Спо-окойные вы парни! «Не меньше», говоришь?

— Ничего, Лен! А из ваших спасателей Хафти никто не кончал?

— А что?

— Я в Хафти учился.

— Понятно, — сказал Лен. — Ну что ж, может быть. Может быть.

Лен ушел ночью. Хэлан проснулся, почуяв движение, лежал и глядел, как тот спешно влазит в комбинезон. Как-то пусто, равнодушно было внутри. Пусть здесь другой закон и другие люди, да я тот же — старый волк-одиночка, и ничего тут не поделаешь. Лезешь сквозь жизнь, как сквозь чащу, ушки на макушке и зубы наготове: сегодня жив, а завтра — посмотрим. Всю жизнь… Он вдруг подумал, как нелепа и безрадостна была его жизнь и удивился. Почему? Жизнь, как жизнь, всего хватало, даже любовь была. Ненадолго, правда. А ты чего хотел? Молодая, красивая… словно, бабочка на рукаве посидела. Теперь-то знаю: на славу прилетела, на газетный шум. Как раз Кровавого взял… самое, считай, знаменитое дело. Прилетела и улетела, а потом Дел… Черт его знает, даже не сержусь. Вроде так и надо: в спину стрелять. Просто других уже не подпускал. Спину берег. На минутку он пожалел себя: никому не верил, от всех закрылся, думал: так и надо, чтобы я был один, а ведь как хорошо, когда не один.

Лежал, слушал тихое дыхание Майха и думал… нет, знал: выпутаемся. Помогут. Как-то странно это было… не по жизни. Не из страха, не из корысти — просто потому, что здесь иначе нельзя. Потому, что это Космос, все живое с Планеты давно сюда ушло.

И все-таки это было странно. Так странно, что он заставил себя думать о другом. О будущем. Тоже глупо, что ни говори. Смерть в затылок дышит, а он туда же: «будущее».

— Ну и что? — сказал он себе. — Лапки задрать? Врешь!

Жить хочу. В первый раз себя человеком чувствую. Понравилось.

Никого я вам не отдам. Ни себя, ни Майха, ни тех двоих на корабле. Правда, до корабля еще доберись… Ничего! Не загнемся — так пробьемся… а дальше? Какие тут варианты? Погибнуть всей шайкой. Смыться, черт знает куда. Пробиться обратно на Планету — вчетвером. Сыграть в такую игру, чтоб выиграть… ну, жизнь хотя бы. Все? Все. Первые три сразу к черту. Умирать не стоит, улетать не хочу, вчетвером на планете не спрячешься. Сыграть?

А с кем?

Единственная зацепка и единственный факт: они перебили экипаж «Звезды» и они не подключили к этому делу армию. Ну, экипаж и беготню за Майхом по третьему индексу — это мы в один карман. Страх. Боятся корабля.

Почему? И даже очень. А вот армия… Когда ее не подключают? А собственно, что она такое? Он даже сел, так нелепа была эта мысль. Есть вещи очевидные, данность, так сказать. У меня — нос, а у государства — армия. Так ведь зачем нос всякий знает, а зачем армия? Полтора миллиона накормленных, обученных, вооруженных… А военный флот? Чертовы вопросы, посыпались, как из прохудившегося мешка, и каждый прикладывает так, что глаза на лоб лезут. Грузовой флот. Пассажирский флот. Корпус космических разведчиков. А Военный зачем? С пришельцами воевать? Так о них, до сих пор, вроде, никто и не думал. Почему у военных особый отдел называется контрразведкой? «Против разведки», значит? А откуда разведка, если один Мир, одно государство, один народ?

Ладно, попробуем уцепиться за другое. Аппарат. Корабль — и внутренние дела аппарата. Осталось только задуматься, что такое аппарат! Вот тут ему и стало страшно, потому что он задумался — и не нашел ответа. Он сам всегда входил в аппарат. Был винтиком, шестереночкой — пусть своевольной, но все-таки исправной деталькой, работал сам и знал, как работают другие шестерни, и как они сцепляются друг с другом, и где и почему проворачиваются вхолостую. И все-таки он не мог бы сказать, как и для чего устроен весь аппарат. Он верил в его целесообразность, просто заставлял себя верить, потому что эта целесообразность как-то не стыковалась с жизнью; была жизнь с ее болячками, ее логикой и ее здравым смыслом, и был аппарат, который пронизывал собой все, существовал, жил, работал, невзирая на ее болячки, вопреки ее логике и ее здравому смыслу. Просто об этом не надо было думать, и он не думал.

Ну, какой вопрос в проклятом мешке? Есть мир, есть аппарат, а что на макушке? Правительство? Ладно: что такое правительство? «Верховный», — подумал он и скривился, потому что это было просто слово, за которым ничего не стоит. Он не знал, старый тот или молодой, умный или глупый. Кто он такой и как его зовут. Менялся или во всю жизнь был один и тот же. Правда, был случай: Юл Тассен из общего схлопотал статью. Ляпнул при ком не надо — сказка, мол, вроде Верховного. Других таких случаев он не знал. Никто не говорил о Верховном. Может быть, никто и не думал, как не думал он сам: Верховный — это что-то далекое, условное, такое, что никак не влияет на жизнь. На жизнь влияют те, что рядом: ближайшие два-три яруса аппарата. Обычно дальше никто и не знает. Он знал дальше: все восемь ярусов, включая министерства. На министерствах кончалось все. Правда, над ними маячило еще нечто: канцелярия. Личная канцелярия Верховного. Грозное и таинственное, предел всякой информации. А что за этим пределом?

Какое-то удивление — испуганное, что ли? — он ведь неплохо знал все три кодекса: уголовный, трудовой и имущественный. Мелкой сошке надо хорошо знать законы, чтоб безопасно их нарушать. Законы, дополнения, уточнения, особые акты. Но нигде — ни в кодексах, ни в наросших на них бумажных сугробах — он не встречал ни слова о структуре государства. Он и сам не знал, чему больше дивиться: тому, что не встречал, или тому, что никогда об этом не думал. А собственно, чему удивился? Думай — не думай, сделать-то ничего не можешь, разве что в тюрьму загремишь.

Странное чувство — и страх, и злость, и непонятная ему самому радость: а ведь придется узнать. Ах, черт меня возьми, ну и задачку я себе выбрал!

Лен вернулся часа через три. Покосился настороженно, встретил взгляд Хэлана и вздохнул.

— Проверил?

— Похоже. Тэф говорит: всю вахту над душой торчали.

— Контроль?

— Они, проклятые дармоеды! Дорвались!

— Работа такая.

— Работа! Я бы их, ублюдков! Живешь, как крыса: вышел за дверь — и рот не открой! Хорошо, еще в ЖО люди, хоть по отсекам ячейки не работают.

— Брось, Лен. Везде так.

— Везде! Сам попробуй! Третий контракт торчу… седьмой год… взбесишься! На станции один, тут один… на люди вышел — и то язык за зубами.

— А на Планету не тянет?

— Что я, ненормальный? Тянет, конечно. Знаешь, не могу. Раз полгода прожил… удрал! Прямо не люди, а гадюки, только б друг друга жрали.

— Брось, и там люди есть.

— Люди везде есть, только тут свои, а там… Я ж привык: если что, вытащат и считаться не станут. А там на улице пришибут — ни одна сволочь не глянет. Переступят.

— А не страшно?

— Ты об этом? Страшно. Да ведь кто ко мне идет? Кому совсем край. Ну вот, накроет меня камушками, ты полезешь вытаскивать?

— Не знаю. Наверно, полез бы. Сроду дурак.

— А это еще безопасней. Половина на половину.

— Эх, не хотелось бы тебя подвести!

— А! Не бери в голову! Первый ты, что ли?

— А этот твой… Тэф, он как?

— С Авлара.

— Ясно. Лен, а вот спасатели — что они за ребята?

— Нормальные парни. Слабак в спасатели не пойдет.

— Это в шахте, да?

— Нет, там аварийщики. Это — летуны. Мы же столица все-таки. Где-что на астероидах, ближе нас никого.

— Что, и корабли есть?

— Да не то, чтобы корабли. Боты спасательные — две штуки.

— Эй, полуночники! — весело сказал Майх и очутился рядом. — О чем разговор?

— Да так, — отозвался Хэлан. — Про жизнь.

— А я тут прикинул… у меня, вроде, знакомый на Тенаре. На два года раньше кончил, мы с ним еще на Авларе немного пересеклись. А потом пропал. Наши говорили, на Тенар завербовался. Нол Энх. Пилот.

Лен внимательно поглядел на него.

— Есть такой. Только мы с ним не очень… ну, не сталкивались как-то.

— А зачем? Этот… из наблюдения, он же его знает?

— Еще один? — хмуро спросил Хэлан.

— Не мне тебя учить… Эр. Лену сейчас нельзя суетится. А парень все равно рискует — хоть так, хоть так.

— Риск риску рознь. Кто тебя с этим пилотом сведет, тому ведь узнать придется. Еще одного под пулю?

— Ты не прав, — мягко сказал Майх. — Своих надо уважать. Почему тот, кто нас ловит, должен знать больше, чем тот, кто нас прячет? Это честно?

— А расплата та же. Да. Майх, а без шуму не выйдет?

— Вряд ли. Все-таки корабль.

— Погодите, — сказал Лен, — вы о чем?

— Все о том же, — буркнул Хэлан. — Он вот считает, что мы тебе правду должны рассказать. А за эту правду уже не одного пришили. Если кто подумает, что ты знаешь…

— Ну, вы чудаки, ребята! Если попадусь… все равно. — Подумал и добавил серьезно. — Но это, если сами хотите. Или для дела надо.

— Лен, — тихо сказал Майх, — ты не обидишься, если я скажу только половину? То, что они уже знают.

— Что? А, понятно. Нет, конечно. Кто же знает, как я… если кишки мотать начнут. Нет.

— На самом деле меня зовут Майх Валар. Я был пилотом на «Звезде Надежды».

— Гварам? — Лен даже отодвинулся, и Хэлан с запоздалым злорадством подумал, какую же глупость спороли те ублюдки на Гвараме. Жестяночники там или нет, а в этом деле все космачи заодно. Скажи я «Звезда Надежды» капитану Кавасу, так и он бы — чем черт не шутит! — нам помог.

— Да, — сказал Майх. — Гварам. Так уж вышло… только я ушел. Ребята… не знаю. Капитан не успел. Мы…

— Хватит! — перебил Лен. — Ты лишнего-то не болтай! Вдруг ненароком на след наведу. Может, я вас все-таки отправлю, а?

— Нет, Лен, — сказал Хэлан. — Не в тебе дело. След. Если поймут… на Ктене нас достать просто.

— Вам видней. Ну, ложимся, ребята. Завтра все сделаю. А вы уже там… сами.

К Тэфу они попали только под вечер — если, конечно, считать ночью время, когда в подземном городке гасят свет. Такая же каморка, правда здесь не то, что у Лена — жильем попахивает. Приборов поменьше, картинок побольше и на неубранной постели груда одежды.

Лен только сказал хозяину пару слов, кивнул на прощанье, и ушел. Они остались втроем. Стояли и глядели друг на друга.

Тэф был длиннющий костлявый мужик; лицо, как топор, а глаза спо-окойные. Такие спокойные, что Хэлан сразу вспомнил Стета.

— Ты — Валар? — спросил, наконец, Тэф.

— Да. А ты?

— Тэф Нилан, оператор службы наблюдения. — Шевельнул губами, словно хотел было улыбнуться, да передумал, покосился на Хэлана. — Что, Хафти кончил?

— Да, — спокойно ответил Майх. — В тридцать седьмом. А ты?

— В тридцать третьем.

— Не помню, — сказал Майх с сожалением. — Я никого из ваших не запомнил. На общем был.

— Это что, у старины Нирри?

Майх очень удивленно на него поглядел.

— Да нет. Нирри у нас с третьего читал. Внештатку.

— Ну да, — невозмутимо отозвался Тэф. — Перепутал. А сам ему пять раз сдавать ходил.

— Я с первого проскочил. Правда, он потом на предварительных отыгрался — одних вводных закатил двенадцать штук.

— Значит, пилот? 0,4?

— Ноль две, — сказал Майх.

— Не худо! И где ж ты со своими двумя десятками зацепился?

— У Лобра и Юсо, где ж еще? А ты?

— Там же ошивался, на Авларе, — сказал Тэф уклончиво. — Локаторщик, нашему брату все-таки попроще.

Он снова покосился на Хэлана, и тот заметил сочувственно:

— Со мной хуже. Не учился. Не проверишь.

Тэф опять сделал это странное движение губами, словно совсем уже собрался улыбнуться, да как-то не вышло — промолчал. Сто против одного: из Эсси мальчик, лет пятнадцать назад все они под Сого-душителя играли. Сказать ему, что ли, что это я их любимчика в газовую камеру отправил?

— Слышь, Тэф, а может не надо? Кто меня привел и с рук на руки сдал, тот в курсе, наверное?

— Все-таки видел я тебя где-то, — задумчиво сказал Тэф. — Вот стреляй ты меня…

— Может быть. Только ты уж про себя вспоминай. Спокойней.

— Ладно. Энх сейчас будет. Обещал сразу, как освободится. Только учтите, мужики, — он ни при чем.

— Я тоже, — сказал Майх.

…Энх не вошел, не влетел — возник. Знакомая картинка. Вроде бы дверь только что поехала в бок, Майх лениво повернул голову — и вот уже без всякого перехода оба стоят на середине комнаты. Хэлану показалось, что они сейчас обнимутся. Нет. Даже рук не пожали.

— Привет, Нол, — спокойно сказал Майх.

— Здорово, Майх!

И все. Только почему-то сразу стало легче дышать.

— Ну, я пошел, — сказал Тэф. — Пересменка. Можете не спешить, Кери на контрольном, дай бог, к утру воротится.

И опять они остались втроем. Даже вдвоем, Хэлана с ними вроде бы и не было.

— Значит, так? — задумчиво сказал Нол. Ладный парень, а все-таки рядом с Майхом… простоват, что ли?

— Как видишь.

— Ушел все-таки?

— Только я. Капитан велел сматываться по одному.

— Жаль, — сказал Нол. — У нас вас жалели. Кого хошь спроси: такого на жестянках не бывало. Может, и на флоте. Настоящий.

— Он жив, Нол.

И Хэлан опять удивился, как сразу все переменилось, даже воздух опять загустел. И лицо у Нола было уже не грустное, а просто хмурое, только в глазах задержалось что-то такое: жалость? одобрение?

— Понятно. Ну что же, смерть всякий по себе выбирает!

— Вот мне и надо уходить. Догнали.

— А он? — в первый раз Нол показал, что заметил Хэлана, и тот усмехнулся. Нет, ребятки, я пока молчу. Давайте сами.

— Со мной.

— Понятно, — снова сказал Нол. — Майх, но хоть какого черта? За что?

— А мы один корабль нашли. По аварийному.

— Ну?

— Вот за «ну» нас и… Не надо, Нол. Целей будешь.

— Твое дело. Значит, корыто?

— Да. Что у тебя?

— Пара лоханок. Тип БДС-5. Ограниченной дальности.

— Ограничение?

— По инструкции. Максимум возьмут.

— Ты что, за старшего?

— Ага. Как в прошлом сезоне Ферана камушком пригрело — так я.

— Нол, — сказал Майх тихо, — а ты понимаешь? Даже если без стука пройдем, все равно лет пять будешь под стеклышком.

Нол как-то неприятно улыбнулся, даже голову набок наклонил, разглядывая.

— Сказал? Ну и заткнись! Я не Хок, чтобы один за столиком сидеть.

— Спасибо, Нол.

— Бог подаст! Как делаем?

— Так, чтобы не на вас подозрение.

— Значит, перестрелять нас, — все с той же неприятной усмешкой сказал Нол. — По-другому не будет.

— Ну, это мы запросто, — буднично отозвался Хэлан.

Все-таки реакция восстановилась, лингер точно лег в ладонь, и по Нолу видать, что движения не засек. Правда, брать бы его уже на прыжке пришлось… могу не успеть. Расчетливо-неторопливым, ленивым движением он повернул дуло вбок, выщелкнул капсулу на ладонь, протянул Нолу.

— Видал такое?

Тот взял осторожно, положил обратно.

— Догадываюсь.

— Ага. Полицейская капсула. От четырех до шести часов здорового сна. Потом даже голова не болит.

— А что шестеро, усек? Стоять не будем.

— Ничего, — сказал Хэлан равнодушно. — Управлюсь.

— Ну, он у тебя хвастун! — сказал Нол Майху.

— Так все правда, Нол. Со мной управился.

Нол покосился недоверчиво, но спорить не стал. Спросил хмуро:

— Ладно, уложили. А потом?

— Ну, если бот на готовности… если один на ремонте, другой должен стоять в нулевой, так?

— Так.

— А как посудину ни холь…

— Найдется. Вон Ги скулил, что у восьмерки синхронизация не того. Можно. Только больно уж просто, Майх.

— Ничего, — сказал Майх. — Только так и выходит. Со временем туго. Завтра нас уже будут к ногтю брать.

— Успеем. Тут у нас камушки ожидаются — орисский рой. Как раз повод панику поднять. Значит, с утра в семерку. Проверим, заправим под завязочку. Аккурат в середине вахты все в бункер залезем… схемы смотреть.

— Нол, а какой вычислитель?

— «Каэф». Нормальная машинка. У нас здесь навигация хитрая, считаем по расширенному.

Они еще кое-что обсудили, и Нол стремительно встал.

— Ну, если все…

— Наверное, все.

Опять они с Майхом стояли друг против друга, и опять Хэлану показалось, что они сейчас обнимутся. Нет. Молча поглядели друг другу в глаза, потом Нол кивнул и так же молча ушел.

Они шли по зияющей черно-белой равнине прямо в щербатую пасть горизонта. Только раз Хэлан поднял голову, чтобы взглянуть на корабли, и они ему показались очень большими. А может быть, очень маленькими. В этом бездарном мире просто не было масштабов: он словно пульсировал, то разбегаясь в бесконечность, то сдвигаясь в пятачок, и все, что было вокруг то вырастало, то падало вместе с ним.

Это было очень страшно, но Хэлан уже отключил страх. Запер его где-то внутри, в самый надежный чуланчик. Надо идти и надо дойти. Надо.

Он шел, не поднимая глаз, методично рассчитывая каждое движение. Майх рядом… поможет. Нет! Он — это он, а я — это я, каждому свое, я своего не отдам. А сумею?

Хэлан знал, что сумеет. Уже поверил. Те двое засели в скафандровой. Неглупо, потому что дверь за спиной уже закрывалась, а наружная не откроется до конца сверки. Умно, но не очень, потому что у одного из скафандров оказалась двойная тень, и Майх отшвырнул меня за дверцу открытого шкафа. Сам он просто стал в простенок между двумя скафандрами, и они не могли в него попасть. Чтобы попасть, одному пришлось высунуть руку, но тут уж попал я. А потом я достал второго, и теперь мы идем, и надо дойти, все равно надо дойти, назад не повернешь.

…Железная дверь тяжело вылезала из стены, они ждали, согнувшись в переходе.

— Уверен? — тихо спросил Майх.

Он усмехнулся. Уверен. Теперь уже — да. Это не работа: уложить шестерых… какие б они ни были. Ты бы видел, Майх, каких я укладывал, сам потом поверить не мог, но когда это приходит, и руки думают быстрей головы… Знаешь, Майх, когда я брал Кровавого, их тоже было шестеро. Отборные парни, самый цвет, только я уже знал всякое их движение, и их пули не успевали за мной…

Это уже пришло, когда сдвинулась последняя дверь, и к ним обратилось шесть пар глаз. Они были очень разные эти парни и очень одинаковые, но если поймут…

— Ну что там? — недовольно спросил Энх. Очень точно сыграл, и за это Хэлан уложил его первым. Вот тебе алиби.

Секунды растягивались; они еще провожали глазами оседающее тело, а лингер уже успел дважды дернуться в руке.

А с четвертым Хэлан оплошал. Не угадал, не выделил сразу, только, когда он исчез с прицела, и рука почуяла пустоту, понял: второй пилот. Все. Опоздал.

Он забыл о Майхе, а зря: черные молнии уже сшиблись на середине. Тот отлетел, и Хэлан все-таки поймал свой миг, а потом еще и еще раз.

А потом секунды начали сжиматься; они стали совсем короткими, когда Хэлан с Майхом бежали по коридору; мелькали, катились, били фонтаном, пока накатывалась сзади дверь шлюза; складывались часы, года, века, пока открылась, наконец, наружная дверь. Увязая в стоячем времени, они вваливались в темную щель переходника.

Хэлан уже не видел стен за багровым туманом. Силы кончились, слишком щедро он растратил себя, а ведь только начало… Нет, я не скисну, все сделаю, сдохну, а сделаю, и никто никогда не узнает… никто. Никогда.

Бестолковыми, вялыми руками он сдирал с себя скафандр, и только какая-то сумасшедшая, нелепая гордость удерживала его на ногах. Продержусь, и никто не узнает. Никто. Никогда.

Они уже были в рубке. Майх молча толкнул Хэлана в кресло, торопливо, почти грубо затянул ремни, рванул рычаг, и кресло повалилось, потащило в свою вязкую мякоть. Сквозь туман в глазах он видел, как Майх торопливо пристегнулся сам, как заметались по пульту его руки.

Тяжелый гул поднялся снизу, все ходило ходуном; это было уже рычание, грохот; Майх что-то крикнул, он не расслышал, хотел переспросить — не успел. Черная мягкая тяжесть легла на грудь, вдавила в кресло, оборвала дыхание.

— Конец, — вяло подумал Хэлан и ушел в темноту.

Только это был совсем не конец, всего лишь передышка, черный просвет в бесконечной трясине часов, когда перегрузки все ломали и ломали его тело, и огромное сердце еле ворочалось в груди; и воздух был твердый, и его нельзя было вдохнуть. А потом пришли тошнотворные часы невесомости и бессилия, и тоска, и одиночество. Да, одиночество, потому что Майха с ним, считай, не было.

Майх работал. Шесть дней в пилотском кресле, почти не отлучаясь. Засыпал на полчасика, если мог себе позволить, а, когда нет, просто глотал таблетки. Он и о Хэлане забывал, так забывал, что вскидывался, когда тот совал ему в руки еду. Вернется на минутку, улыбнется виновато — и опять ушел.

Хэлан уже знал его план. Залезть в астероидный пояс, затеряться, а потом каким-то хитрым зигзагом вывернуть к Фаранелу. Знал — и помалкивал: ничего это ему не говорило. Майху видней. Если честно, просто боялся думать. Изменить ничего не изменишь, значит, терпи.

На седьмой день Майх объяснил, на какие приборы посматривать, в каком случае разбудить и завалился спать.

И тут уже пришло такое одиночество… Хотя нет, не такое. На Тенаре было страшней. Хэлан сидел себе в пилотском кресле, лениво поглядывал на приборы, лениво подумывал о своем, а огромная тишина ватным коконом окружала его. Вязли и таяли в ней какие-то привычные, незамечаемые звуки, по секунде утекало время, и все это было не очень страшно, не страшней, чем любая засада.

А потом все как-то вошло в колею, уложилось в привычный порядок: еда, работа, сон по очереди в крохотной загородке за рубкой — и все это было так, словно они просто движутся из пункта А в пункт Б, словно на Ктене их ждут-не дождутся.

— Майх!

— Да, — отозвался тот из работы.

— Слышишь, Майх, ты вот был на Ктене…

— Ктен? Ну, по кометной идем, должны прорваться.

— А, черт! Что я, об этом? Майх!

Он поднял голову, наконец.

— Да, Хэл?

— Майх, — медленно и раздельно сказал Хэлан, — как по-твоему, что такое Ктен?

— Четвертый из внешних спутников Фаранела. Ктен, Латен, Афар, Гварам. Поперечник — 1100, масса — 1,200 от Сатлирской. А что?

— Я не об этом. Я спрашиваю: что такое Ктен?

— А! Вот ты о чем. Не знаю. Место странное, ты прав. А в чем дело?

— Думать пора. Мы можем добраться до Намрона напрямую?

— Нет. Если честно, не знаю, доберемся ли до Ктена. И так на экономичном иду, видишь, каждый этап по три раза пересчитываю.

— Горючее?

— Да, главным образом. Ничего, Хэл, пробьемся.

— Ну, если пробьемся, давай я тебя поспрашиваю. Значит, ты был на Ктене?

— Да.

— Прямой рейс?

— Нет. Рейс обычный: Авлар — Гават — Гварам.

— А Ктен?

— На Гвараме подвернулся груз. Понимаешь, это ведь идет, как спецрейс, по особому тарифу. Наша компания от таких фрахтов не отказывается!

— А почему именно вы?

— Глупей не нашлось. Рейс для самоубийц. Груза мало, а недогруженный корабль… ну, понимаешь, при неправильной загрузке теряется точность маневра. А навигация там дьявольская… Мы по кометной идем, и то будет трудно. А уж от Гварама…

— Понятно. А груз?

— Обычный. Медикаменты, оборудование, запасные блоки и приборы.

— А оттуда?

— Почти ничего. Малые контейнеры и кассеты. Пленки с приборов, как я понял.

— А почта? Туда, обратно?

— Никакой почты, Хэл. Мне это тоже показалось странным.

— Только это? Помнится, ты говорил, что ждали груз. А груза-то нет? Сколько вы там торчали?

— Четыре дня. Догадываюсь, что ты спросишь. На станцию нас не пустили. По карантину.

— Значит, теперь у них есть врач?

— Не знаю, Хэл. Не уверен.

— А карантин?

— Ну, это как раз нормально. На такие вот маленькие станции нашего брата, жестяночника… ну, не любят пускать.

У ребят ведь всегда кое-что есть, ни один таможенник не отыщет.

— И на «Звезде»?

— Ну-у, у нас поменьше — Лийо в это не марался. Так, по мелочам. Нельзя было пережимать, Хэл. При такой сволочной работе ребятам надо хоть что-то с рейса иметь.

— Предположим. К вам кто-нибудь выбирался?

— Нет. Даже разгружались сами. Выгрузились, Лийо связался со станцией, оттуда пришли и забрали груз.

— И наоборот?

— И наоборот. Понимаешь, Хэл, мы об этом не говорили. Перед рейсом, на Гвараме, у нас была портовая инспекция. Проверяли линии связи. Чтоб ты понял… на наших кораблях связь — это единственное, что всегда в порядке.

— А это тебе странным не показалось?

— Показалось. А еще показалось, что Лийо знает, в чем дело, только не хочет говорить. А ты?

— Догадываюсь.

— Что?

— Думаю, тюрьма. Если б что-то секретное, черта с два вашу жестянку туда бы пустили.

— Думаешь или уверен?

— Пока только думаю, малыш. Вот свалимся мы на Ктен… нам помощь нужна?

— Почти нет. Достаточно, чтоб не мешали.

— Значит, нужна.

Майх усмехнулся.

— Тогда давай думать. Предположим, тюрьма. Вроде, пока сходится… по намекам. А зачем? На Планете тюрем мало?

Нет, брат, хватает. С жильем туго, а тюрем хватает. А тут Ктен. Вези черт-те куда, продукты ему, кислород… Это сколько же стоит человека на такой станции содержать?

— Достаточно дорого.

— Вот видишь. Вроде глупо… а не глупо. Понимаешь, на Планете ведь человека без следа не упрячешь. Хоть на превентивный, а бумага нужна.

— Ну и что?

— Бумага — это след, Майх. Раз бумага — значит, пойдет через бюро регистрации, через картотеку. А это уже вторая бухгалтерия — электронная. Информационная система, понимаешь? Тут уже никакой контроль не поможет… есть такие способы. Кто с информационными сетями работает — как я — везде концы найдет.

— Значит, если человек должен исчезнуть…

— Его просто убивают, Майх.

— А если его нельзя убивать?

— Убивать всех можно. Это не вопрос. Тут по-другому надо: а если его невыгодно убивать?

— Кого и почему?

— Мгм. Вот уже вопрос. Это ты в точку. Кого невыгодно убивать? Кто имеет цену сам по себе. Знает или умеет. Или… погоди, что-то такое… А! Исчезновения. Помнишь, у Раса? Об ученых: «кое-кто исчезает»

— Нет, — сказал Майх. — Не помню.

— Был такой разговор. Что, мол, кое-кто из ученых исчезает. А что, не торчит! И сразу «почему» получается.

Смотри: компания, в общем-то, тесная, и связями все проросло, как грибница. Куда ты его не сунь, найдут, и возню поднимут — свой. А тут запихал на Ктен и пусть работает… глядишь, окупится кислород, а?

— И возят туда не часто, — задумчиво сказал Майх. — Раз уже случайный корабль послали. Похоже. Ну, и что?

— Думай, парень. За Намроном у нас дырка, между прочим.

— Подумаю, — сказал Майх.

Конец полета выдался не легче, чем начало. Снова любимые забавы: то перегрузка, то невесомость — делать нечего: сиди, пристегнувшись, и пялься на обзорный экран. Скучная картинка — темень, звезды, да багровый огонь Фаранела.

Фаранел набухал на глазах; рос, расползался по экрану, раздвигал и заглатывал звезды. Не фонарик, а круг — буро-желтый, нахальный. Он дрожал в закрытых глазах, когда перегрузки размазывали тело, а когда наплывала невесомость, то казалось: это он тянет в себя. Вот сейчас лопнут ремни, и ухнешь прямиком в эту желтую муть.

Он сожрал уже четверть экрана, когда снизу мячиком выпрыгнул Ктен. Просто светлая пустяковинка, но Хэлан сразу понял, что это Ктен.

— Дотянули! — сказал Майх и сверкнул зубами — очень белыми на почерневшем лице. У него были совсем сумасшедшие глаза: радостные и злые. — Дотянули, а, Хэл?

Хэлан промолчал. Ктен словно сам накатывался на них, выпячивался в неправильный шарик. Приближался, наплывал, растягивался на весь экран. Середина провалилась, это был уже не шар, а какая-то щербатая лоханка.

Рявкнул двигатель, вдавило в кресло; Ктен отъехал в сторону, повернулся набок. Хэлан закрыл глаза. Что будет — то будет — не поможешь.

Их трясло и мотало; двигатель то ревел, то смолкал; и все длилось, и длилось, и уже не было сил даже на страх, и пусть будет, что будет, лишь бы уже конец, и…

И вдруг кончилось. Сразу. Совсем другая, прочная, тишина, и корабль уже не трясет. Он надежно стоит посреди черно-белой равнины, и вокруг колючий частокол горизонта.

Хэлан еле оторвался от экрана, чтобы глянуть на Майха. Майх спал. Обвис на ремнях, и спал, как неживой.

— Майх!

Вскинулся, глянул на экран, шевельнул губами. Медленным, каким-то не своим движением протянул руку, сделал что-то на пульте — и опять заснул.

— Вы очень здоровый человек, господин Керли, — сказал тот, кто назвался врачом, и Хэлан усмехнулся. Не успел бы кое-чего глотнуть — спал бы, как Майх.

— Как вы себя чувствуете?

— Отлично. Даже голова не болит.

— А она и не должна болеть, — спокойно ответил тот, и Хэлан посмотрел на него с большим интересом. Никак не определялся у него этот человек, ни в какую схему не укладывался. Внешность? Тощий, сутулый, ходит как-то боком, локти прижимает, будто боится задеть кого невзначай. А повадка доброго доктора из детской передачи. Сейчас вот по голове погладит и лекарство даст. Уже дал! Вчера по такой дозе вколол, что и я отключился.

Тут, на Ктене, сразу все пошло наперекосяк. Вроде всякого ждал, но чтоб вот так взяли и сунули в карантин… Вот прилетает корабль на махонькую станцию, где сто лет чужих не было. Куда экипаж? В карантин, куда еще? Надо только одну малость забыть: какая это станция и какой это корабль.

А добренький доктор молчит, разглядывает. Надо думать обшарили все-таки, пока спал. На интересные мысли их, должно быть, мои карманы навели!

— Доктор, — спросил он, — а вы давно здесь?

— Как вам сказать? Некоторое время. А почему это вас интересует?

— Да так. Показалось, что вы не из старожилов.

Наклонил голову набок, приподнял брови. Внимание в глазах осталось, а вот ласки как не бывало.

— Почему?

— Да вот сидите, ни о чем не спросите. Свежий человек все-таки.

— Вам очень хочется втянуть меня в разговор, господин Керли? — мягко спросил врач. — Боюсь, я не могу себе этого позволить. Поговорим лучше о вашем здоровье.

— Зачем? Сами же сказали: здоров. Ну, так давайте хоть познакомимся. А то вы все «господин», а я просто «доктор». Как вас зовут?

— А вас? — так же мягко, спокойно, вроде и без угрозы.

— Хэлан Ктар, бывший сыщик уголовной полиции.

— Громкое имя. И вы можете его удостоверить?

— А как же. Вы в моих карманах рылись?

— К сожалению, да. И то, что там оказалось…

— Сувениры, доктор. Взял кое-что на память.

— О ком?

— О тех, кто нас ловил. Что, не очень убедительно?

— Нет, — сказал врач с сожалением.

— Ничего, придется поверить. Вы первый поверите.

— Почему же именно я?

— А я на Ктен по той же дорожке пришел, по авларской. Знаете такое имя: Винал Стет?

— А с чего вы взяли, что я должен его знать?

— Потому, что вы — авларец, доктор. Понимаете, манеры вас выдают. Речь, конечно, нет… а так чувствуется. То-то я вас никак не мог определить. Вроде с одной стороны — ни частной школы, ни института… не обструганы. А с другой — врач. И как смотрите, и как за пульс взялись. Да и руки у вас вон какие шершавые, мытые-перемытые. И ногти под самый корешок стрижете. Вот и выходит: врач без высшего, такое ж только на Авларе возможно.

Тот очень внимательно посмотрел на свои руки, покачал головой.

— Кто мне еще поверит, как не вы? Знаете же, что это для нас: наша единственная проклятая работа. Это у тех, — он кивнул куда-то назад — еще что-то есть. Семья там, дети. У нас только она. Если уж мы ради чего-то ее бросаем…

— Это очень трогательно, господин Ктар, только несколько не по существу. Я верю, что вы любите свою работу, но это как раз причина, чтобы не верить вам.

— Хорошо повернули! — сказал Хэлан. — Не ожидал! Дело не в работе, а в том, ради чего я ее бросил и в бега ударился.

— Это, может быть, и неглупая провокация.

— Да нет, доктор, очень даже глупая. Вы что, меня за дурака считаете? Да я бы это так обделал, что вы бы нас с Майхом обцеловали, пылинки б снимали!

— Вот потому я и говорю, что неглупая. Мы бы недолго с вас пылинки снимали, Ктар.

— А зачем? — спросил Хэлан. — Господи, да кому вы нужны? Ну, перекинул к вам Лен одного-другого. Так ведь раз я Лена знаю, на кой мне к вам втираться?

Врач улыбнулся. Мягко так, виновато, словно сейчас даст под дых. И дал.

— Логика вашего заведения несколько отличается от общечеловеческой, господин Ктар. Ктен неплохое тому доказательство. Если вы сочли, что он убивает медленно и дорого, то ваше появление здесь вполне оправдано.

Ай да добренький доктор! Ну, на это и обидеться не грех!

— Что-то больно хорошо вы такую логику понимаете, доктор! Уж не в следственном ли врачом работали? Помогали, значит, подешевле умереть?

— Как это?

Хэлан объяснил, как. Нарочно не выбирал выражений.

— Что, случалось, дорогой доктор, а?

— Вот что, господин Ктар. Мое имя Ноэл. Сат Ноэл. Будьте любезны называть меня по имени!

— Как прикажете, господин допросчик.

— Мне не нравятся ваши шутки, Ктар!

— А мне ваши, Ноэл! Какого дьявола вы вздумали меня оскорблять? У меня совесть, может, почище вашей. Я за двадцать пять лет невиноватого не посадил, а чтоб убить — так про это и разговору нет! Не были б вы такой дохлый, сами б себе уже помощь подавали!

Ноэл засмеялся. Тихий, какой-то неумелый смех — видно, немного веселого было у него в жизни.

— Довольно бушевать, Ктар. Честное слово, не хотел вас обидеть. — Посмотрел сбоку, поднял брови с веселым удивлением.

— В самом деле обиделись, или?..

— Или, — буркнул Хэлан. — Когда проснется Майх?

— Часов через десять.

— Ну и валяйте! Пошлите кого-нибудь… чтоб не такой добрый.

— До свидания, Ктар, — сказал Ноэл и встал. А уже из двери вколотил последний гвоздь.

— Кстати, с тем, кто не такой добрый, лучше б вам играть, без обид.

…Они стояли у входа в станцию, ожидая, когда взойдет Фаранел.

Теплилось над головою маленькое озябшее солнце, до того холодное, до того бессильное, будто не оно творило день. Медленно, угрюмо, величаво набухал над горизонтом красный горб, выползал, округлялся, желтел. Накатывался, наваливался, опрокидывался над головой. Он не полз к зениту — это Ктен проворачивался под ногами, словно миг — и сорвется с орбиты, полетит в эту ждущую пасть, в круговерть коричневых и бурых пятен.

— Двенадцать лет, — сказал Унол Бари, и Хэлан с облегчением уставился на него. — И не надоедает.

Это Бари предложил им прогуляться, и они пошли, как миленькие. Было в нем что-то такое.

— Двенадцать лет? — переспросил Майх. — За что?

Бари засмеялся. Странный такой смешок — словно сухие семена падают на бумагу.

— Не поверите, молодой человек. Сам не знаю.

— Не может быть! — возмутился Хэлан. — Как это не сказали?

— Представьте себе. Пришли ночью и увезли. Сначала… честно говоря, даже не понял, где я был сначала. Потом корабль. Потом Ктен.

Хэлана прямо передернуло от того, как легко он говорит. Даже без ненависти. Господи, да я бы сразу себе голову разбил!

— Я бы не выдержал, — тихо сказал Майх. Помолчал, словно проверяя, покачал головой. — Нет, не выдержал бы.

Бари опять засмеялся. Дошуршал — и вдруг сказал серьезно:

— А я ведь вас помню. Тот корабль три года назад. Да?

— Да. Только я вас не видел.

— Я тоже. Просто, когда вы прогуливались и беседовали… это было совсем нетрудно: подобрать частоту.

— Зачем? Да нет, понимаю. Извините.

— Ну да. Свежие люди. Ох, если б вы знали, как мы на вас глядели! Оттаскивали друг друга от экранов. Нас ведь предупредили: никаких контактов, иначе экипаж… ну, сами понимаете…

Отзвук тоски все-таки шевельнулся в угасшем голосе, и Хэлан поежился. И это ни за что? Сволочной мир!

— И сейчас слушают? — спросил Майх.

— Вы против?

— Не знаю. Не люблю, когда за спиной.

— Привыкай, — сказал Хэлан. — У них все так: узлом да навыворот. А по мне — так собраться бы и потолковать.

— А зачем? — живо отозвался Бари. — Не преувеличивайте наши странности, господин Ктар. Просто мы отнюдь не избалованы информацией, и кое для кого то, как вы говорите, может оказаться важней, чем то, что вы говорите.

— Ну, и что теперь?

— То, что мы делаем. Пусть люди услышат суть… без помех. Видите, я сам выбрал скафандры. Вот когда каждый составит представление… когда точки зрения определятся, можно будет решать… достаточно объективно.

…А Фаранел уже отлип от горизонта, рыжие полосы побежали по ребрам скал, почернели и удвоились тени. И равнина вдруг стала вогнутой, словно провалилась куда-то: шагни — и полетишь кувырком в рыжую яму, где такой одинокий и родной стоит наш кораблик…

— Не понимаю, — сказал Майх. — Или вы нам верите, или не верите. Не верите — давайте разбираться. А так…

— Не верим, — ответил Бари. — Хэлан даже удивился: не ждал такой прямоты. — Очень странная история, вы не находите? Так что, пока все не определится, благоразумней свести общение к минимуму. Иначе ведь это может оказаться несколько сложно…

— Что? — спросил Хэлан. — Прикончить нас, что ли? Ваша правда, господин Бари, сложно будет. Обещаю.

— Принять решение, — невозмутимо ответил Бари.

И вдруг Майх засмеялся. Легкий такой, веселый смех, будто сквозь эту багровую жуть дохнуло морским ветром.

— Ну, господин Бари! Как же вам решать, если вы боитесь узнать нас поближе? Ну, чем мы вам опасны?

— Как чем? А вдруг мы шпики? Злоумышляем против их драгоценной жизни. Зря пыжитесь, господа! Триста лет вы нам сдались! Отдохнем и дальше полетим, а вы давайте, надувайтесь на здоровье!

— Дальше? Куда?

— Так чтоб понять, надо всю историю выслушать! Что вы за народ такой нелюбопытный? Мы же к вам, как… Как не знаю кто, на голову свалились, а вы… хоть бы один вопрос! Только сидите да кости за спиной моете!

— Брось, Хэл.

— Что «брось»? Да мне за ребят с Тенара обидно! Ни один ведь не приценивался, чего ради ему жизнью рисковать! А тут… прямо консервы какие-то человеческие!

— Может быть, да, господин Ктар, — спокойно отозвался Бари, — а, может быть, и нет. У нас есть причины быть осторожными, вы не находите? Впрочем, если вы желаете что-либо сообщить…

— Не желаю, но обязан, — холодно отозвался Майх. Ничего себе голос — чистая сталь! Такого Майха Хэлан еще не видел… догадывался? — И рассказывать я буду не здесь, а в боте.

— Почему?

— Чтобы я мог видеть ваше лицо. Мне не нравится, как вы все себе облегчаете.

— Вам нужен заложник? — с любопытством спросил Бари, и Хэлан взвился:

— По себе судите?

— Хватит, Хэл, — властно сказал Майх, и остальное Хэлан от удивления проглотил.

— Не будем оскорблять друг друга, господин Бари. Хэл прав: мы многим должны. Ваши игры не только нас унижают. Надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю?

Бари пожал плечами и сказал спокойно:

— Надеюсь, трансляцию вы все-таки включите?

Третьим в крохотной рубке бота Хэлан в третий раз слушал о том, как капитан Тгил нашел чужой корабль. В третий — и все равно в первый, потому что всякий раз это была совсем другая история, как ступеньки, по которым идет Майх. Хорошо, что он услыхал ее иной: сгустком боли и нагромождения нелепых случайностей, лишенным логики, как сама жизнь. Теперешней он бы ее не принял. Боль глубоко, а случайности размотались в цепь причин и следствий, где одно вытягивается из другого и насмерть завязано с третьим.

Из-за неисправности главного локатора капитан Тгил отказался от стандартного маршрута. Нарочно сделал крюк, чтобы пройти сравнительно чистым участком. К сожалению, это потребовало дополнительного маневрирования, а износ основных систем корабля давно превысил все допустимые нормы. Результат: в точке — координаты такие-то, дрейф такой-то — авария системы охлаждения реактора, которую экипаж устранил своими силами. Поскольку за трое суток аварийной работы люди выложились до конца, разгон и коррекцию курса капитану пришлось производить в одиночку. Из-за отсутствия дубль-навигатора и ненадежности бортового вычислителя он мог работать только методом «двойного эха» — сверяя отклонения по маякам Тенара и Латена. Работа требует постоянного прослушивания радиодиапазона — значит, капитан не мог пропустить повторяющийся сигнал. Да, больше никто не мог бы поймать: других кораблей в секторе не было, а сигнал направленный.

Бари… Хэлан все-таки старался на него не глядеть. Вроде на нервы не жалуюсь, но это мертвое лицо с живыми глазами… Лучше бы и правда скафандры, когда только голос… Бари уже не суетился. Не перебивал, не задавал ехидные вопросы — сидел, всосавшись в лицо Майха, и Хэлану хотелось стереть этот взгляд с его лица, словно он мог… ну, навредить, что ли?

Описание корабля. Встреча с Николом…

— Поразительно! — сказал Бари. — Знаете, господин Валар, я еще тогда понял, что ваш капитан — личность незаурядная, но чтоб настолько…

«Вот черт! — подумал Хэлан, — сбил! А тут ведь что-то… Ага! Удивление. Удивился, когда Тгил повел игру. Значит, умный к дуракам? И дураков на корабль? Сам дурак, выходит. Нет, еще. Направленный сигнал. Почему он Латен не вызвал? Орет ведь, как проклятый, на всех диапазонах. Интересно, а сам он мог „Звезду“ засечь?»

Ага, Майх уже до вызова дошел. Что Тгил сказал Николу о военных кораблях. Все правильно: сразу усек. Видно, уже опасался. Потому и «Звезду» позвал, думал: летуны скорей поймут. Ты гляди: и на Тгила нарвался. Везунчик!

— Мы стартовали к Гвараму и шли в полном радиомолчании. Капитан надеялся, что мы выиграем хотя бы сутки. Сами понимаете, он всех предупредил. Велел уходить сразу после карантина. Главное — убраться с Гварама. Потом… ну, это уже будет потом. Я не очень понимал почему, просто привык, что Лийо всегда прав. Мы простились… Лийо считал, что должен сдать груз…

— Просто он давал вам уйти, — мягко сказал Хэлан. — Знал, что пока он возится с грузом, они не станут затыкать порт.

— А зачем вам понадобилось идти на Гварам? — спросил Бари.

— Груз — продовольствие, — ответил Майх очень холодно. — На Гвараме аварийный запас на пять дней. — Глянул на Хэлана — и уже мягче: — Сами понимаете, господин Бари, о том, что было, пока меня не поймал Хэл, говорить незачем. Это люди. С тех пор, как узнал Хэла, понял, что человека погубить очень просто. Извини, Хэл…

— Ничего. Все так. Хотите что-то спросить, господин Бари?

— Да, — сказал тот, и его жуткие глаза всосались в лицо Хэлана. — Почему вы это сделали, господин Ктар?

— Что именно? Искал? Нашел? Ушел?

— А какой вопрос вы предпочтете?

— Все сразу. Искал — потому, что велели. Нашел — потому, что умею. Ушел — потому, что жить хочу. Устраивает?

— Нет.

— Ладно. Потому, что это был Майх. Вас бы я отдал. А теперь?

— Пожалуй. А что было потом?

— А потом Хэл взял меня за ручку и принялся спасать.

— Ага, — буркнул Хэлан. — Спасали его! С ложечки кормили! Если б ты не угадал, что Тгил на корабле, черта б с два я с тобой пошел!

— Погодите! — взмолился Бари. — Что-то я… вы хотите сказать, что сумели связаться с кораблем?

— Вот именно.

— И на корабле оказался капитан Тгил? Каким образом?

— Почти законным. История дикая, но нигде не торчит. Они сцапали Тгила, но сразу не кончили: хотели Майха заполучить. А он крепкий мужик и продержался, сколько надо. Пока те ублюдки не поняли, что кораблик им не по зубам. А Никол — раз его предупредили — сперва не клюнул на болтовню, а потом уже сам увидел, кого ему бог послал. Ну и когда опять до переговоров дошло, объявил, что только одного человека пустит на борт — капитана Тгила. А о прочем, господин Бари, можно только догадываться. Хотите — займитесь, а нам недосуг. Боимся на тот кораблик опоздать.

— Зачем?

— Так люди ж, наверное, не все такие, как у вас, не только о себе думают.

— Что-то вы слишком к нам строги, господин Ктар! Имеете на это право?

— Имею, — сухо ответил Хэлан. — Я за это дело уже голову заложил. А мне оно, между прочим, не по ноге. Это вам: другой разум, другая жизнь, другая наука. Идеи, которые в нашу с вами голову и спьяну не придут…

— Вот как, господин Ктар? Вы уже и тезисы для нас наметили? Очень любезно! Только… вы уж извините, нескромный, вопрос: вас ваше всеведение не утомляет?

— Еще как. Мое «всеведение», господин Бари, адская работа, врагу не пожелаю. Хотите примерчик? Сезон назад я о Ктене слыхом не слышал, даже слова, по-моему, не знал. Вас… ну, только вот увидел. А хотите, все про вас расскажу? Кто вы такой и чего на Ктен угодили?

— Буду весьма благодарен, — спокойно ответил Бари. — Меня это всегда занимало.

— Ну, про вас — это я смутно. Помнится, был газетный шумок. И «Эра благоденствия» и «Отравитель из ХСа». Вы уж напомните, чего на вас эти типы из Министерства Пищевых продуктов взъелись?

— Странно, что вы помните. Это было главное открытие моей жизни. Штамм микроорганизмов, который преобразует пластмассу в полноценные пищевые белки.

— Ого! — сказал Майх. — Обе главные проблемы цивилизации? И что же?

Бари как-то виновато пожал плечами.

— Ничего. Просто не успел.

— А надеялись успеть? Наивный вы человек, господин Бари! Кстати, вспомнил-то я вас не зря, сошлись тогда наши дорожки. Я как раз Сого-душителя взял, а корешок от него дальше потянулся — и в одну контору. Там я списочек и нашел. Оплаченные убийства. А в нем… ага: «Унол Бари, 38 лет, генетик, Правительственный исследовательский Центр, ХСа. Срок исполнения — 20 дней».

— Значит, я вам жизнью обязан?

— Нет, — сухо сказал Хэлан. — Не мне. Профессору Релли.

Наконец-то Бари растерялся. Даже не сразу сообразил, что спросить.

— Но, позвольте! Я не был знаком с профессором Релли!

— А как он погиб, помните?

Бари пожал плечами, и Хэлан усмехнулся.

— Профессор Релли в вашем списке был первый, и убили его пятнадцать лет назад. Я тогда совсем щенок был, еще не отучили во все дырки лезть. Ну, и покопался немного. Началось почти, как у вас: чего-то он там хотел, кому-то мешал…

— Профессор Релли был известнейший астрофизик Мира, — холодно уточнил Бари. — Глава научной школы. У Фаранела мы до сих пор работаем по его программам.

— Ну, мне это… Меня другое заело. Больно уж высоко след вел. Так высоко, что я не дотянулся. И вот что интересно: убить убили, а замолчать не смогли. Хор-роший был шум. Кто-то из ваших… как бишь его? Кнот. Ленен Кнот. Он даже расследование сам провел и в газетке умудрился кое-что пискнуть. Ну и пропал, конечно, где-то… да, одновременно с вами. Так?

— Да, — сказали Бари. — Он здесь был. А все-таки, какое отношение ко мне имеет профессор Релли?

— Прецедент, — серьезно ответил Хэлан. — Оказалось, что ученых… неудобно убирать. Вы не поодиночке, без шума не обходится. Вы-то сами, конечно, фигура не та, но как раз в ту пору был прямо урожай на вашего брата. Бари, Ларт, Генел… кто еще? Лимр. Н'Каст. Нет, больше не помню.

— И все мы были в списке?

— Да. И везде одна картинка: чего-то вы там открыли, чего-то добиваетесь, шум, гром и вдруг тишина. Ну, мне-то… своих дел хватило, не убиты и ладно. А вот недавно подсказал один человек: исчезают, мол, ученые.

— Но зачем?

— А чтоб не мешали. Понаоткрывали всякого, значит, внедрять надо, делать что-то… делиться. Зачем?

— И навсегда?

— Так вернуть вас, вы ж справедливости потребуете, да и объяснять надо, как так вышло. Нет, навсегда спокойнее.

— Ну что ж, премного вам благодарен, господин Ктар. Позвольте высказать свое восхищение. Очень жаль…

— Что?

— Что это выглядит убедительным, — тихо ответил он, и в бесплотном его голосе вдруг опять шевельнулась тоска.

Провожать их никто не провожал, а встречали, как дорогую родню. Составили представление.

Хэлан — тот сразу отбился в сторону. Оставил Майха на растерзание, и совесть его не мучила. Ничего, малыш, выдержишь. Ты у нас парень приятный, они тебя без натуги примут. А я пока со стороны погляжу…

Невесело было глядеть. Десятка два стареющих мужчин, крепко меченных печатью Ктена. Блеклая кожа, воспаленные глаза, судорожные или, наоборот, слишком замедленные движения. Они склубились вокруг Майха, прямо на куски его рвали, каждый выкрикивал свое — только свое, и не слушал, что голосят другие.

— Это пройдет, — сказали над ухом, Хэлан так и дернулся. Чем-то этот человек сразу напомнил ему Бари, хоть, вроде, и не похожи. Та же пористая, мучнистая кожа и выцветшие до прозелени волосы, но Бари высох — этот огрузнел. Тот, как пушинка, этот — еле ходит и дышит тяжело, со свистом. Только в лице — тяжелом, отечном то же… нет, не безразличие — просто готовность ко всему.

— А вы из старожилов, наверное?

— Да. Из первой партии. Я — Ларт. Келтен Ларт.

— По-онятно.

— Ничего вам не понятно, господин Ктар, — сказал Ларт и вдруг улыбнулся. Спокойная была улыбка, неожиданно человеческая в этом сумасшедшем доме. — Знаете что? Давайте-ка у меня посидим. Устали?

— Устал, — ответил Хэлан честно.

— А мы сейчас Сату намекнем насчет чашечки лю. Может, и мне ради вас перепадет?

Ларту не перепало, но он, похоже, не горевал. Просто они сидели втроем в очень тесной и очень голой комнатенке, и Хэлан прямо наслаждался, прихлебывая горячую бурду. Да нет, лю он сроду не любил — просто передышка, счастливая минутка тишины между двух драк.

— Еще чашечку? — спросил Ноэл.

— Нет, спасибо, — ответил он с сожалением.

Хорошее всегда кончается. Жаль.

— А вы не спешите, — сказал Ларт. — Кому мы сейчас нужны?

Он сидел на откинутой койке, привалившись к стене, и что-то хрипело и булькало у него в груди.

— Вы там точно не нужны, — сказал Ноэл. — А будете так волноваться…

— Почему вы решили, что я волнуюсь? — ленивенько ответил Ларт. — Чего мне волноваться? О множественности обитаемых миров писал еще Афран Ханани в третьем веке Начальной эры. В шестнадцатом веке Кфур Бакон утверждал, что обитаемы все планеты системы, а на Авларе он как-будто бы даже наблюдал огромные города. В 23 веке, за 25 лет до начала Эры Объединения, академия Дафтар-Ниб осуществила уникальную программу «Звездный зов». Целых двадцать лет восемь крупнейших радиотелескопов на Планете и спутниках непрерывно исследовали Космос. К сожалению, погибли почти все материалы… роме самых первых публикаций. Так вот, было выявлено несколько так называемых неидентифицируемых радиоисточников.

Большинство за пределами нашей Галактики, но один буквально в двух шагах. Десяток световых лет, по-моему. Обычная звезда класса «Элн», которая почему-то бурно излучает в радиодиапазоне Кфи Нотон из Малой Стрелы. Тогда многие считали возможным существование цивилизации на планетах Кфи Нотон…

— А почему об этом никто не знает?

— А какой у нас нынче год, господин Ктар?

— 242-й, — ответил Хэлан удивленно.

— 242 года назад, то есть в первый год Эры Объединения, на Дафтар-Ниб, Налон и Кохо были сброшены протонные бомбы. Точных данных нет, но по некоторым оценкам погибло до двухсот миллионов человек. Правда, это цифры не только по Анхону, но и по всему материку.

— Это вы о чем? Не понимаю!

— Я тоже, — сказал Ноэл. — Вы же не забывайте, Кел, мы с Ктаром неучи.

— Не льстите нашим ученым, Сат. Они этого тоже не знают. У нас нигде не изучают историю. У нас ее просто не существует.

— А зачем она нужна? — спросил Хэлан. — Что оно хоть такое?

— В толковом словаре Карна — представьте себе, нашел экземпляр! Правда, цена… — там история определяется так: «Наука, изучающая все события, произошедшие в человеческом обществе за все время существования человечества, причины, их породившие, и следствия, проистекающие из этих событий».

— Ничего себе! Хотя… — усмехнулся, покачал головой, — почти что моя работенка. События, их причины и следствия из этих причин. А все-таки, зачем она нужна?

— Настоящее вытекает из прошлого, как будущее из настоящего, — серьезно ответил Ларт. — История — это то, что связывает прошедший день с завтрашним. Можно ли определить, куда ты идешь, если не знать, откуда ты вышел? История — это, в какой-то мере, точка отсчета, возможность увидать свой Мир со стороны. Не зная истории, мы даже не можем определить, развивается наше общество или стоит на месте, изменяется к лучшему или к худшему, прогрессирует или деградирует.

— Тогда такой вопрос, господин Ларт: а почему она больше не существует? Раньше ведь была, я правильно понял? Не нужна или запретили?

— Запретили, — спокойно ответил Ларт.

— А-га! Эт-то уже интересней! А к вашему… появлению здесь история отношение имеет?

— Косвенное, — так же спокойно сказал он.

— А если точней?

— А если точней, я исходил в своих исследованиях из некоторых исторических предпосылок и поэтому преуспел более, чем дозволено.

— А в какой области?

Ларт усмехнулся.

— Это очень специфично, господин Ктар. Давайте вернемся назад.

— К Объединению?

— Или немного раньше.

— А что было раньше?

— Я очень мало об этом знаю, — серьезно сказал Ларт. — В сущности, это только реконструкция. По крайней мере, 23 века развития цивилизации — на самом деле, конечно, гораздо больше. Несколько десятков государств, которые то воевали, то торговали друг с другом. Десятки различных языков — их корни еще прослеживаются в современном. Главное не это. Главное: это был живой, быстро развивающийся Мир. Они уже освоили Полярный материк, овладели атомной энергией, добрались до Авлара. И вдруг катастрофа.

— Объединение?

— Война. — Сказал Ларт твердо. — Оставим эти детские словечки, господин Ктар. Как, по-вашему, зачем сбрасывают бомбы на города?

— Нда, — сказал Хэлан и полез чесать в затылке. — Весело! А дальше что?

— Полная неизвестность. Такое впечатление, что в течение примерно 80 лет цивилизации не существовало. Впрочем, если опять прибегнуть к реконструкции…

— А почему бы и нет?

— …Сначала, я думаю, несколько десятилетий разрухи. Экологическая и генетическая катастрофа. Перепись 89-го года показала, что население Сатлира уменьшилось больше, чем наполовину.

— А было?

— Около четырех миллиардов, по-моему.

— Ничего себе!

— Примите во внимание, господин Ктар, что сам факт переписи уже говорит об определенной стабилизации, наличии, скажем, управления… структуры. О том, что появилась возможность отвлечься от сиюминутного ради менее очевидных потребностей. По времени это где-то третье поколение после катастрофы. Если учесть, что первые два поколения жили в очень неблагоприятных условиях и наверняка недолго…

— Понятно, — сказал Хэлан. — Уже нарожали.

— Вот именно. Можете отбросить еще полмиллиарда!

— Кажется, я это прекращу, — хмуро сказал Ноэл. По-моему, вы сейчас ляжете, Кел.

Ларт усмехнулся синими губами.

— Ну, Сат, это было бы жестоко! Такой разговор…

— Ктар не сегодня нас покидает.

— А я? Согласитесь, непорядочно уносить с собой то, что еще может пригодиться.

— Так я что? Если вредно…

— Уже нет, — спокойно ответил Ларт. — Все это уже не имеет значения, господин Ктар. Правда, Сат?

Ноэл насупился, но промолчал.

— Вот они где! — новый голос от порога. — Значит, дураки кричат, а умные тихо беседуют?

— Присоединяйтесь к умникам, Ол, — благодушно ответил Ларт. — Дополните нашу компанию.

— Спасибо за приглашение!

Этот тоже был не красавчик. Длинная хилая фигура и здоровенная голова на тощей шее. А морда ничего. Умные глаза и кожа не такая жуткая, как у прочих.

— Ол Тэви.

Хэлан хмуро кивнул. Вот принесло! Только-только почуял…

— Как там Майх? Еще не растерзали?

— Немного охрип — и все. Не волнуйтесь, Ктар, нам еще никого не удалось заговорить до смерти.

— А я не волнуюсь, господин Тэви. Вы уж извините, разговор интересный…

— Это о чем же?

— Об истории, — сказал Ларт.

Тэви поморщился.

— Никогда не понимал эту вашу блажь!

— А это потому, что вы — только прогнозер, — спокойно отозвался Ларт. — Мелкий прогнозер спроса на исподнее, и ваш предел — прогноз-модель цвета дамского белья на следующий сезон.

Тэви не обиделся. Посмотрел искоса, покачал головой:

— Крепко вы меня сегодня, Кел. За что?

— За мелкий снобизм. Ничего, Ол, вы еще наплачетесь, когда вас бить будет некому. — Поморщился и сказал виновато: — Извините, господин Ктар, я все-таки прилягу.

Ноэл тут же взял его руку считать пульс.

— Уйти? — чуть слышно спросил Хэлан. Ноэл хмуро покачал головой.

— Оставайтесь. Я сейчас тебя уколю, Кел.

Они сидели и терпеливо ждали, пока Ларта отпустит. Вот так всегда: там шум да страсти, а здесь потихоньку уходит человек… может, самый нужный из всех.

— Ну что, господин Ктар, — наконец сказал Ларт, — жду вопросов.

Хэлан помялся было, покосился на Ноэла и спросил:

— Ну ладно, до девяностого года все глухо. А потом?

— То же самое, — спокойно ответил Ларт. — История отменена, никаких событий не происходит. Правда, в Центральном архиве есть нормативные документы, датированные 123-м годом. Закон о содержании в государственных учреждениях детей первых трех лет жизни дабы выявить мутации и генетические отклонения. Закон о предупреждении антигосударственной деятельности…

— Значит, государство уже было?

— Несомненно. Может быть, и не одно. — Поглядел на физиономию Хэлана и усмехнулся: — Наверное, я неточно выразился, господин Ктар. Скажем так: было государство и были группы людей, еще не включенных в него. Слава богу, кроме Центрального существуют еще и местные архивы. Ну, а поскольку они тоже закрытые, и ими никто толком не занимается, в них уцелели очень любопытные документы. Можете поверить мне на слово: то, что мы называем Объединением, закончилось только к последнему десятилетию второго века. Это обошлось Сатлиру еще в сто миллионов человек, зато уж со всяким сопротивлением было покончено. Мы действительно стали единым народом.

— А государство?

— Что, собственно, вас интересует?

— Какое оно из себя? Кто нами правит?

— Ну и вопросик! — восхитился Тэви и весело глянул на Ларта, будто позабавиться приглашал. Ларт не улыбнулся. Поглядел по-доброму и сказал:

— Может быть, вы попробуете иначе сформулировать вопрос? Не уверен, что я вас понял.

— А я, думаете, себя понимаю? Как я с этим делом связался, так совсем ничего не понимаю. Ну ладно, пришельцы, чертова бабушка. Есть чего испугаться. Но чтобы так? Чтоб всех, кто знает, сразу к ногтю… не допросив? Чтоб из-за какого-то пилота третий индекс? Вы ж поймите: я профессионал. Я правила игры четко знаю. Для всех нас закон не писан, но для каждого по-особому. По тому, как на закон плюют, я всегда вам скажу, кто замешан. А тут не знаю. Все нитки мимо министерства… нашего, я разумею… а куда? В Канцелярию? Почему ей страшен этот корабль?

— А вы уверены, что вам это нужно? — мягко спросил Ларт.

— Не уверен, — ответил Хэлан честно. — Одно я знаю: не загнемся, так пробьемся к чужаку. А потом?

— Страшно, — задумчиво сказал Ларт. — Наверное, не посмел бы взять на себя такую ответственность. Вы — очень мужественный человек, Ктар. А сумеете?

— По делу увидим, — уклончиво ответил Хэлан. Что-то он тут не понял, но спрашивать не рискнул. Он всегда чувствовал, когда дальше не стоит спрашивать.

— Ну да, конечно. Никто заранее не знает, на что способен. Мы можем вам чем-то помочь?

— Майху — точно можете, мне — не знаю. У меня ведь сейчас вопрос один. Докопаться, что это такое — наш Мир и что в нем — черт побери! — делается.

Тэви усмехнулся.

— Занятные у вас вопросы! Вчера родились?

— Нет, — ответил Хэлан сухо. — Не вчера. Могу сказать, все знаю — кроме очевидного. Вот вы, раз вы такой умный — вы за что сюда загремели?

— За длинный язык, — ответил Тэви нехотя.

— Роскошно! И что же вы такого страшного сказали? Что Мир зашел в тупик. Что скорость прогресса уменьшается. Что в науке заправляют тупицы, помешанные на утилитарном подходе. Что там, наверху, умных людей не видать, что все как-то не так, и надо бы что-то сделать… пока не поздно. Да?

— Почти угадали.

— А что гадать? Сто раз слышал. Ну, а все-таки, что здесь такого, господин Тэви?

— Инте-ересно! Слушайте, Ктар, вы молодец! Одна и та же, скажем, неадекватная реакция…

— Да уж куда неадекватней! Что каждый десятый на Планете — безработный и каждый третий из безработных связан с бандой — это так, пустяки. Что на час приходится по два убийства — тоже пузыри. Что каждый четвертый к шестнадцати годам попробовал наркотики, а каждый двадцатый употребляет постоянно — это пусть уголовка занимается. А вот что какой-то — вы уж извините! — гололобый другому гололобому сказал — вот это уже страшно!

Они переглянулись. Ноэл хотел что-то сказать, посмотрел на Ларта и промолчал.

— А теперь вы, Ноэл. Вас-то что сюда загнало? Да вы не бойтесь, мы здесь никому ничего не сболтнем!

Ноэл улыбнулся эдак виновато, словно опять сейчас дает под дых.

— А я вас разочарую, Ктар. Причины чисто личные. Главный врач Авларского госпиталя ушел в отставку и сразу вспомнил, что у меня нет диплома. А прочее — извините — все-таки не ваше дело.

— А я всю жизнь только не своими делами занимаюсь, своих сроду не имел! Я…

Странный звук… Хэлан замолчал на полуслове, потому что Ларт смеялся. Давился смехом, морщился, задыхался, мотал головой. Успокоился, но все не мог говорить, лежал, постанывая, и Ноэл снова испуганно взял его за кисть.

— Ничего, Сат. Не волнуйтесь. Ох, давно такого удовольствия… Как он нас, а? О-ох, Ктар, да это же прелесть, какой вы драчун и забияка! Как нам этого… — Он вдруг задохнулся и начал синеть — так сразу и так страшно, что Хэлан вскочил.

— Вон! — жестко сказал Ноэл. — Ол, пристройте их где-то, мне понадобится медотсек.

Они вдвоем еще постояли под дверью, дружно вздохнули и пошли прочь. Коридор был кольцевой, неуютно закруглялся впереди, и от этого было как-то… не так. Здесь даже воздух был не такой — душный какой-то, мертвый.

— Где же вас устроить? — спросил себя Тэви и взял Хэлана под руку. Уже признал. Определил, значит, ярлычок наклеил — и можно дружить. Завидую!

— А все равно. На худой конец, в боте поживем.

— Зачем же? Придумаем. Правда, тесновато у нас. Станция где-то на двадцать человек, а нас уже 32.

— Не рассчитали, — сказал Хэлан сочувственно. — Много у нас умных, выходит!

— Обиделись? Просто вам немного не повезло. Кела прихватило, а Унол решил не рисковать. Человек, он, конечно, поразительный, вечный двигатель…

— А всякому двигателю нужны тормоза?

— Примерно так.

— А если Ларт умрет?

— Скверно нам будет, Ктар. Очень скверно. Только это не то, что вы подумали. Унол совсем не диктатор. Просто, когда надо решать…

— За дурачков?

— Почему же? У нас тут все мудрецы. Вы бы послушали, как у нас обсуждают глобальные проблемы! График дежурств, например. Какая логика, какой набор аргументов! А вот когда надо решать…

— Ну, а вы?

— А я выскочка, Ктар. Жалкий прогнозер, который затесался в компанию великих. Удостоили.

— Это за что же?

— Сделал десятка полтора удачных прогноз-моделей. Оказалось, что котируется.

— А что оно хоть такое — прогноз-модель?

Тэви так глянул, что у Хэлана рот пополз к ушам.

— Ну, Ол! Это же ваша тарелка, я из нее не хлебал!

— Долго объяснять.

— А мне не к спеху. Вот только бы юркнуть куда, а?

— Чтоб совсем вдвоем?

— Зачем? Чтоб слышать друг друга.

Тэви задумался.

— Погодите… да, сегодня Ги на контрольном. Можно.

— Ги? Простоватое имечко для вашей банды.

— Новичок.

Они шли, коридор все заворачивал, из поперечных проходов выдавливался гул голосов.

Все-таки или не понял я чего-то, или я уже в игре. Взяли и повели. Смотри: Ларт ко мне подошел. Да ему ж, небось, и вставать нельзя — сам еле дышит, и Ноэл над ним, как туча, висит — а встал. Было зачем? На миг он подосадовал, что завязался с Тэви. Сейчас бы над разговором подумать. Инте-ересный был разговор. Вроде и не по делу. Да нет, по делу. Отмерили порцию информации и засыпали под жернова. А потом Ларт передал меня Тэви. Не знаю, как он его позвал, но в разговор ввел чистенько, еще и по носу щелкнул, чтоб не выпендривался. Он даже немножко пожалел Тэви: идет, дурачок, радуется новому человеку и не знает, что он уже в игре, что его, как и меня, наперед просчитали и куда надо вставили. Ну и хорошо, что не знает. Это я без обиды, даже приятно, пожалуй, что страхуют: идешь сам, а свернешь — воротят. Ладно, поехали.

— Ол, а «прогнозер» — это очень обидно?

Они уже стояли перед дверью, Тэви даже руку протянул — и опустил. Глянул, как зверь, скривил губы в фальшивой улыбке:

— Хэл, а «легаш» — это приятно?

— Привык. Мне-то все равно!

— А мне не все равно! Есть прогнозист — человек, способный грамотно составить обоснованный прогноз. А есть прогнозер, который составляет прогнозик, и сам удивляется, если он подтвердится.

Наблюдательный пункт был как раз такой, какой и должен быть. Уйма экранов, панель с кнопками и одинокий человек в кресле.

— Извини, Ги, — сказал Тэви, — нам бы поговорить. Не помешаем?

Ги кивнул и мимолетно глянул через плечо. Отвернулся было — и сообразил, поглядел еще раз — подольше. Лицо у него было простецкое, добродушное. Совсем рубаха-парень, если б не цепкий, бестрепетный авларский взгляд.

— Мы потихоньку, — сказал Хэлан.

— А хоть кричите. Снаружи никого.

— Так все-таки, Ол?

Тэви ответил не сразу. Стоял, согнувшись, и трудолюбиво перекладывал на пол какие-то блоки. Под блоками оказался диванчик, наверное, для подменного оператора, чтоб мог прикорнуть.

Сел, показав Хэлану, чтоб тоже садился.

— Слушайте, Ктар, а чего вы в меня вцепились? Что я такого сделал?

— А вам что? Самому неинтересно? Ну, поехали?

— Не понимаю, зачем… Ладно. Значит, прогноз-модель. Что такое прогноз, представляете?

— Как все.

— А это прогнозик. Частный случай. Спрос на какой-то товар, к примеру. Спрос — сам по себе — штука непостоянная. По расчетам рынок еще не насытился, а уже не берут. Ну, причины самые разные. Чуть дороже, чем другие модели. Форма неудачная. Расцветка не та. Вот для этого каждое крупное предприятие держит несколько прогнозеров, вроде меня. Ну, вот. Перед тем, как браться за новый товар, делают прогноз-модель. Сначала тесты, анкеты, выборочные опросы. Статистика, конечно. Потом… ладно, это неважно. Короче, когда мы вводим в управляющие машины готовую прогноз-модель, она уже полностью определяет производство. Технологию, параметры, внешний вид, даже заложенные конструктивные недостатки.

— А это зачем?

— Чтоб устранять их. Поменять модель еще до насыщения рынка. Хорошая прогноз-модель все учитывает. Когда товар запустить, сколько, по какой цене, когда снять… даже чужие разработки, хоть это великая тайна.

— Получается, хороший прогнозер дороже золота? Его ж в банке держать надо, в бронированном сейфе. Чего ж вы тогда корчитесь, Ол?

— Нет прогнозера, который не мечтает быть прогнозистом. Разве уж совсем на себе крест поставишь. А между тем, социальный прогноз — это другой уровень, недостижимый для большинства. Прогнозеров тысячи, прогнозистов — десятки, таких, как Ларт… да нет, по-моему, сейчас никого.

— Ол, а зачем он нужен — этот прогноз?

— Вы что?..

— Ага, — сказал Хэлан, — он самый. Вот и просветите дурачка.

— Да зачем вам это нужно?

— Вцепился — значит, надо. Давайте, Ол, хватит цену набивать.

Тэви терпеливо вздохнул — не очень искренне:

— Социальный прогноз… Грубо говоря, это… это как бы путешествие в будущее. Более или менее полная картина Мира, каким он будет послезавтра. Зачем? Даже не знаю, как сказать. Для себя я это объясняю так: способ как-то уравновесить чудовищную инерцию бюрократического аппарата. Какова реакция бюрократа на все новое?

— Отписаться, отмолчаться, отложить.

— Вот именно. И решения в любом случае безнадежно опаздывает. Прогноз как раз и должен высветить ситуацию заранее… создать запас времени.

— Инте-ересно! Погодите, а тогда ведь тут… неувязка. Если прогноз такая важная штука, значит, здесь дозволяется быть гениальным. А как же Ларт?

— Ну, в деталях сам не знаю, а суть… слушайте, Ктар, вам не надоело?

— Надоело, — честно сказал Хэлан. — Прямо тоска вас доить. Давайте по-честному: как поймаю, что мне надо — сразу отстану.

— А если не поймаете?

— Тем более отстану. Ладно, вот вам подсказка. Ларт обмолвился, что преуспел более, чем дозволено. В чем и как?

— Что ж вы его не спросили?

— Может и спрошу… если успею. Ну?

— Ладно. Суть конфликта в том, что Келтен Ларт подверг сомнению истинность некоторых начальных предпосылок принятой методики прогнозирования. В частности, он высказал сомнения в достоверности вторичной информации, входящей в базисную группу системы.

— Ол, а если я не испугаюсь? Вам же лишняя работа: придется растолковать, что к чему. Что такое вторичная информация?

Тэви поглядел на него с веселой злостью, усмехнулся:

— А вы хоть представляете себе, сколько всего надо учитывать в прогнозе? Если бы прогнозист добывал всю информацию сам, для составления месячного прогноза понадобилось бы лет пять.

Поэтому основная часть информации берется из центов первичной обработки.

— То есть?

— Службы, управления, картотеки.

— А-га! — снова сказал Хэлан. — Значит, считать можно — проверить нельзя?

— Да. Понимаете, Ктар, математика — отнюдь не точная наука. Совершенство ее аппарата бесполезно, если неверны исходные данные. А Ларт считает, что они неверны. Не только закрытая информация, которая не поддается контролю, но и вся вторичная информация вообще, поскольку она сама результат ряда последовательных преобразований. Вам понятно?

— Пожалуй. Взять картотеку. Простую и центральную, да? В каждом участке есть электронный журнал, а в нем малая картотека. Всякий, кто проходил по какому-то делу. Если одно упоминание — хранится в течение года. Если больше трех — постоянно. А в ЦПК идут данные только о тех, кто сидит. Кто хоть раз прошел по суду или превентивному. Ну как?

— Не понимаю…

— Ха! Так ведь из тех, кто по малой идет, в центральную попадает четвертый-пятый. Кого не поймали, а кого и нельзя ловить. Правильно?

— Имеете в виду: правильно ли вы поняли? Да. Если судить об уровне преступности по данным центральной картотеки…

— А что же Ларт?

— Он сделал несколько пробных прогнозов без использования вторичной информации. Не спрашивайте как. Не знаю. Главное, они подтвердились лучше, чем обычные.

— На сколько лучше?

— Не знаю! — огрызнулся Тэви. — Оценка точности прогноза — слишком спорная область. Во всяком случае, его прогноз предугадал кое-какие события, которые не вошли в официальный. Хватит с вас?

— Еще чего! Дошли до самого интересного, а вы: «хватит»!

— Слышь, — спросил вдруг Ти, — а ты что — тот самый Ктар?

— Да вроде бы. А что?

— Спросить хотел. Как раз удрал, не знаю, чем кончилось. Вон то убийство в Аспа.

— Которое?

— Ну, в прошлом году. Что-то там три трупа за пару дней, улочка какая-то…

— А, Токот! Помню. Ребятки из соседнего приюта. На зелье сшибали.

Вспомнил — и погас весь задор, сразу такая усталость… Чем я занялся? Там было настоящее, для людей — а теперь?

— Убивали детей? — с ужасом спросил Тэви.

— Нет, — хмуро сказал Хэлан, — дети. Воспитатель там был сука, сам их к зелью приучил. Ну и гонял на промысел. Ладно, — поднялся, устало повел плечами. — Извините, Ол. Надо бы глянуть, как Майх. А вдруг и впрямь заговорили?

Теперь и наверху было нормально, сам настоял, чтоб ночевать в боте. Надоело. Хватит с меня и сладкого и горького, никого видеть не хочу.

Теплилось над головой убогое солнце, громоздились, клубились, слипались в комья звезды, и только Фаранел уже закатился. Спрятал рожу за скалы — и порядок, не страшно, а только не по себе. Нет. Просто кончился завод, даже бояться нет сил. Лечь бы вот так лицом в камни, и чтобы не трогали. Он вяло подумал о Ги: сменился ли? Или пялится на экран, как идем? Почему-то это было противно, так же противно, как заговорить вслух. Спасибо, Майх молчит… тоже не хочет… а надо… вот дойдем… Он встряхнул головой, потому что дремота мягко качнула землю, и почувствовал руку Майха на своем плече.

…Он проснулся, когда Майх тронул его за плечо, обвел взглядом знакомые стены, удивился и обрадовался. Всему сразу. И тому, что не помнит, как попал домой, и что зверски голоден, а вчерашнее уже уложилось в голове, уже начало прорастать, протянулись ниточки, только бери да мотай. Ничего, голубчики, размотаю, вы еще взвоете от меня! И своему нетерпению: ох, как здорово, давно уже так в драку не тянуло! Старый стал, обленился, мозги жирком затянуло. Ничего, я еще в форме, я еще себя покажу!

Спрыгнул с откидной коечки и даже не ругнулся, стукнувшись головой. В этой крохотной выгородке только Майх обходился без шишек.

Здорово было умыться, не жалея воды, взять в руку контейнер спецрациона, одним махом вспороть упругую пленку и есть, есть, есть, крошить челюстями все подряд, и торопиться, и радоваться своему молодому, веселому голоду.

А вот Майх не спешил. Молчал, задумывался над едой, отвечал невпопад. Даже не шелохнулся, когда Хэлан принялся убирать посуду, даже не заметил, как взял опустевший контейнер из его рук.

— Эй, просыпайся! В гости пора!

Возвратился, улыбнулся бледно.

— Не хочется.

— Что, заговорили?

— Да нет, Хэл. Страшно.

— Это кто ж тебя напугал?

Майх не принял тона. Поглядел в глаза и спросил — очень серьезно:

— Не понимаю, Хэл. Эти люди… это же наше богатство. Почему они здесь?

Ну, конечно. Я после троих на карачках приполз, а на него три десятка навалилось! Надо масштаб вводить…

— Майх, — сказал мягко, — а мы с тобой — не богатство? Вон куда добрались, а? А капитан Тгил? А парни с Тенара? Ну, ты как маленький! Слишком умные никогда не нужны. Послушные — нужны, подлецы — нужны, прилипалы — нужны, а гениев-то мы всегда убивали. Считай, что с этими еще по-доброму — живы все-таки.

— Иногда я тебя не понимаю, Хэл! Считаешь, что все как положено? Не страшно?

— Страшно, малыш. Потому и страшно, что все как положено. Ладно, давай вытирай нос и пошли. Работать надо.

— Работать? Значит, опять без меня? Все втихомолку?

— Как же без тебя? С тобой. Вчера, можно сказать, самое трудное на тебя спихнул. Мне-то полегче было.

— Ну да, — сказал Майх и улыбнулся. — Это ты меня вчера на руках втаскивал! Значит, рано?

— Рано, Майх. Я ведь сам не знаю, чего ищу. Вот пойму…

Сегодня на станции было тихо. Видать, разбрелись доделывать, что вчера не доделали. Чем эти станции хороши, так тем, что всегда работа есть. Какая ни тоскливая работенка, а не спятишь.

Дежурный — помятый человечек с профессорской повадкой (а может, он и был профессор?) взялся было их проводить. Сунулся с каким-то вопросом, накололся на Хэлана — и отстал.

И они шли, а коридор заворачивал, и кругом была плотная тишина, спрессованная из звучков, стучков, шелестов, тусклого, отсыревшего эха.

— …Где вас носит! — сердито воскликнул Тэви. Он как-то вдруг вынырнул из-за поворота и чуть не врезался в Майха. — Келу лучше, он вас ждет. Быстро, пока Сат не видит!

Хэлан глянул на Майха, и оба так и покатились, потому что Ноэл шел по коридору следом за Тэви и сейчас стоял у него за спиною.

— Что? — начал было Тэви, глянул за плечо — и зарумянился.

— Я надеюсь, что вам стыдно, Ол, — сказал Ноэл с кроткой укоризной. — Я в это не очень верю, но все-таки… — и серьезно Хэлану: — Сегодня вы не будете говорить с Лартом, Ктар. Может быть, завтра или послезавтра. Поищите пока другого собеседника. Могу помочь… если нужно.

— Спасибо. Если можно, устройте мне беседу с Сатом Ноэлом.

Ноэл наклонил голову, посмотрел сбоку.

— Трудно. По-моему, он сегодня здорово занят. Ладно, попробуем.

Они сидели вчетвером в крохотном медотсеке: Ноэл, Тэви и Хэлан с Майхом — еще только на середку плюнуть, и места не останется.

Ноэл как сел, головку набок склонил, брови приподнял — и опять добренький доктор из детской передачи. Вот-вот по головке погладит и лекарство даст. Этот погладит!

— Что, доктор, полечите?

— От чего?

— От незнания.

— Вот так вам нужен Авлар?

— Нужен, — ответил Хэлан серьезно. — Дыра там у меня. А вам чего так не хочется говорить? Не слишком верите в это дело, а?

— Не исключено.

— Так зачем влезли?

— Не надо «наивных» вопросов, Ктар. Отлично понимаете почему.

— Друзья-приятели?

— Да. На Аврале довольно много интеллигенции… второго сорта.

— Инженеры от бога, торговые агенты от черта?..

— И врач без диплома.

— Вы ведь в Суберне работали? В главном госпитале?

— Формально. Больше по экспедициям.

— Храбрость или обстоятельства?

— Не то и не другое. Иное отношение к своей жизни. На Планете никто не ждет и, в отличие от коллег, приличной пенсии не предвидится. Одинокая голодная старость… как у всех. А потом, в госпитале у меня врагов хватало, а покровитель был только один. В экспедициях проще. Кроме жизни, ничем не рискуешь.

— Значит, практика у вас была большая…

— И в самых разных кругах. Поэтому и не разделяю иллюзий моих товарищей. Здоровый космос — это фикция, сказочка для технарей среднего возраста. Может, в чем-то у нас и здоровей, чем на Планете, но уж таких замкнутых, можно сказать, бронированных каст вы и там не найдете.

— Да ну?

— Да, Хэл. Капитан пассажирского флота сроду не заговорит с капитаном торгового, а парни из КВФ не сядут с парнями из пассажирского.

— Так это вы — «стальные герои космоса»!

— Еще чиновники из портовой администрации, которые презирают инженеров из Добывающей Кампании, те и другие сторонятся врачей, врачи дерут нос перед торговцами — и все в пределах одной касты.

— А наши?

— Нормально, конечно, иначе бы не возник миф о Космосе обетованном. — А чего вы, собственно, добиваетесь?

Ноэл тихо улыбнулся.

— Автономия Космоса. Всего-навсего.

— Ничего себе! Это в каком виде?

— Не знаю. Боюсь, никто этого толком не знает. Мы ведь до отвращения наивны… в остальном. Пожалуй, прибейся вы к нам, вы бы в пять минут выбрались в лидеры, а Ктар?

— Может быть. Только я бы к вам не прибился.

— Почему же?

— Не верю. Я, доктор, человек простой. Умно или глупо, а против фактов сроду не пер. Ну вот, к примеру, какая у авларцев программа?

— Обширная. Создать некое… руководство, что ли, которое подчинялось бы правительству чисто номинально. Начать активное освоение планет, конечно, Авлара в первую очередь. Мощная промышленность прямо на авларских рудных запасах, своя пищевая база. Можно сказать, новая цивилизация. Конечно, потребуется огромный приток рабочей силы… но ведь это же не проблема? На Планете полно безработных… отменить выездные ограничения, равная оплата за равный труд… вам смешно?

— Да. Вы извините, доктор, но это прямо сказочка про волшебную страну Илмуа, где у нищих посохи из чистого золота. Как по-вашему, для чего существуют выездные ограничения? На Планете ведь каждый — каждый, понимаете? — под колпаком. А в Космосе? Ну? Вон вы до чего домечтались!

— Положим, никто не думает, что правительство пойдет на это добровольно.

— Ого! — сказал Тэви. — Вы так кровожадны, Сат? Правительство собираетесь свергать?

— Я лично — нет. Кое-кто считает, что без этого не обойтись.

— А вы хоть знаете, какое оно — правительство? — спросил Хэлан серьезно. — Я вот сколько бьюсь… Знаете, как фальшивый подарок: обертка, обертка, еще обертка — а внутри ничего. А еще лучше — лестница. Ступеньки, ступеньки — а сверху дырка. Как такое можно одолеть?

— Чтобы заставить, не обязательно уничтожать.

— Мгм. Заставить. А где силу возьмете?

— На Планете. Наша программа — это миллионы рабочих мест.

— Милый мой доктор! Сколько ж это вам было, когда вы с Планеты ушли?

— Двадцать два.

— Где-то уже работали?

— Санитаром в Ожоговом центре в Тоти. А в чем дело?

— Хочу прикинуть, с чего начинать. Да, доктор, безработных на Планете хватает. Триста миллионов только зарегистрированных, а по правде где-то вдвое больше. Сами знаете, не всякий, кто получает пособие, фиксируется, как безработный. Те, кто не работал до тридцати лет, уволенные — кто не нашел работу в течение года или если достигли возраста пятидесяти лет.

— Я это знаю, Ктар.

— А понимаете ли? Что такое человек, который нигде не работал до тридцати лет? Как по-вашему, Ол?

Тэви пожал плечами.

— Не знаю. Неудачник, наверное.

— Думаете? Майх, ты же в Хафти в девятнадцать поступил?

— Да.

— Значит, год без пособия? А на что жил?

— А на что придется. Я, правда, не очень искал — сам знаешь, только подпиши бумажку… а мне все равно уходить.

— Тебя регистрировали когда-то?

— Если больше десяти дней — всегда.

— Ну вот. Человек, который нигде не работал до тридцати лет, просто не хочет работать. А не хочет потому, что уже что-то себе нашел — легкие деньги. Он теперь к станку не пойдет — тяжело у станка! — он лучше в банду пойдет — воровать будет, наркотики прятать, а работать не захочет. Он и в Космос не полетит, нечего ему там делать. А пятидесятилетние вам ни к чему. Даже сорокалетних, которых уже выкинули, вы не возьмете. Не спорю, два-три миллиона можно найти, но это ж не сила, доктор!

— Легко миллионами раскидываетесь! Разве их нельзя сделать силой?

— Как? Мы ж каждый в своей скорлупке живем, никому и ничему не верим. Вот вы, доктор, — вы посмеете с прохожим заговорить? А заговорите — ночь спать будете? То-то и оно. С детства с нашего приютского знаем: человек — щепочка, пылинка, с ним все можно сделать, ничем себя не защитишь. Живешь среди ушей — молчи. Живешь на глазу — спрячься. Нет, доктор, это работенка лет на сто — чтоб людей хоть во что-то верить научить.

— Так это будет через сто лет. Мир не изменится.

— Нет, Сат, — сказал Тэви, — изменится. Вы уж извините, все искал, что возразить Ктару, а возражать приходится вам. Понимаете, я ведь на «ты» со статистикой, а она дама болтливая. Мир вовсе не так стабилен, как думаете. Есть процессы… и угрожающие. Вы знаете, что за последние двенадцать лет рождаемость упала на 17 процентов, причем в… основной массе…

— Ну и что? — спросил Ноэл.

— А то, что уже через десятилетие проявится диспропорция между работниками и едоками, и это, в первую очередь, скажется на рынке труда. Вам просто некого будет звать в Космос, Сат, тем более, что на Планете есть и останется громадный резервуар, поглощающий невостребованную рабочую силу — организованная преступность. Кстати, Ктар, тенденции к снижению роста преступности не наблюдается!

— А с чего ей снижаться? Полиция борется только с неорганизованной преступностью. Организованная — это для нас, считай, начальство.

— Кстати, Сат, такой вопрос: на осуществление вашей программы нужны громадные средства. Где вы их рассчитывали взять?

— У правительства.

— Боюсь, что у правительства их просто нет. Вся прибыль, получаемая государством, уходит на содержание армии, флота и самого аппарата. И на социальные нужды — что да, то да. Представляете, сколько стоит содержание хотя бы безработных и нетрудоспособных? А приюты? А политика ограничения цен?

— А коррупция? — подхватил Хэлан. Тэви поморщился.

— По-моему, это не из той серии, Ктар!

— А по-моему, из той. Не знаю, как по вашей статистике, а по нашей миллиардов по сто застревает в карманах. Может, больше.

— Ладно, — сказал Ноэл. — Тогда пусть прихлопнут преступные объединения. Там уж денег на всех хватит.

— Ну, доктор, это вы загнули! Все равно, как правительство свергнуть. Большинство государственных чиновников прямо или через кого-то — но на содержании у банд. Все, что правительство само не может, оно их руками делает. Народ, например, травить — чтоб не рыпался. Частный сектор прижать — чтоб конкуренции не было. Господи, да их ведь теперь не разберешь — где еще банда, а где уже аппарат. Что, веселое времечко?

Ноэл вдруг встрепенулся, глянул на часы и с тихим воплем выскочил вон.

Хэлан усмехнулся:

— Что, Ол, сеанс окончен? Доктор сбежал…

— Что-нибудь просрочил, наверное. Заговорили.

— Больше не буду, — сказал Хэлан. — С этими ребятами ясно. В схеме.

— В схеме, говорите? Занятно это у вас выходит. Как будто и ничего нового… а впечатляет. Интересно, то, что вы из меня вытянули, тоже в схеме?

— А как же!

— А какое отношение к этому… ко всему имеет прогнозирование?

— Рано спрашиваете, Ол. Я ж не знаю, является ли прогноз инструктивным материалом.

— Что?! — Тэви так и вскинулся, даже побелел.

— Ох, черт!

— Вот-вот. А вы завидовали.

— Но вы… вы же поймите — идея… нормальная здоровая идея!

— Остыньте, Ол, — мягко сказал Хэлан. — Я ж не спорю насчет идеи. У нас умеют идею испохабить. Вон даже планетарную станцию в тюрьму превратили. Разве не остроумно?

— Да идите вы! Не понимаете? Если заведомо неверный прогноз становится шаблоном, к которому примеряют жизнь…

— Да все я понимаю, Ол. А чего не пойму, Кел скажет… Когда свидимся. А ты что призадумался, Майх?

Майх поднял голову, поглядел, пожал плечами.

— Не знаю, Хэл. Противно. Никогда не думал, что Мир такое болото. Тут я тебе и правда не помогу. — Встал — нет, очутился перед Тэви, тот даже голову в плечи втянул. — Господин Тэви, я хотел бы узнать…

— Да?

— Вчера я говорил с господином Бари. Мы с Хэланом просим отдать нам корабль-памятник.

— Ну и что?

— Он сказал, что это вы должны обсудить сообща. Когда мы сможем узнать ваше решение?

— Унол мне ничего не говорил. Не вижу оснований… Собственно, если хотите, я сам со всеми переговорю. А зачем вам эта развалина? У вас же свой корабль.

— Это не корабль, господин Тэви. Это десантно-спасательный бот типа БДС-5. Как все суда ограниченной дальности, работает на химическом топливе. Не думаю, чтобы на Ктене был склад горючего.

— Д-да, конечно. Куда же вы отправитесь на этом… монументе?

— Пока на Намрон, господин Тэви.

— С ума сошли! Вы что, не слыхали о намронской чуме?

— Почему же? Просто у капитана Тгила были причины считать, что она не заразна.

— А он что, там был?

— Это не имеет значения, господин Тэви.

Он говорил, а Хэлан глядел на его запертое холодное лицо, и странное такое чувство… тоска? Быстро ж ты меняешься, парень. Или я просто тебя не знал? Все правда: с тобой и жить легко, и помирать не страшно, а вот какой ты будешь, когда придет пора решать? Неужели…

— Но почему? — вскричал Тэви. — Берите посудину, думаю, это не вопрос, и летите сразу, куда надо!

— Не получится, господин Тэви, — спокойно ответил Майх. — Я этот корабль посмотрел. «Малый крейсер» типа Г, снят с производства лет тридцать назад. Полная вахта — двенадцать человек, аварийный минимум — шесть. К счастью, переделан на автоматическое управление, и в бортовой вычислитель заложена программа полета на Намрон. Конечно, программу надо проверить… может быть, восстановить…

«Нет, — подумал Хэлан с облегчением, — зря я так. Сунул парня мордой в дерьмо…»

— Господи, да зачем вам этот Намрон?

— Там есть корабль типа ЮЛ. Таким я могу управлять в одиночку.

— Сумасшедшие! — сказал Тэви. — Просто черт знает что! Да не ухмыляйтесь вы, Ктар! Если решим…

— Значит, поможете?

— Значит, поможем. Жалко, что Кел… Ладно, сам поговорю.

И снова они шли по круто завернувшейся вниз равнине к своему одинокому кораблику, и надутая рожа Фаранела тупо глядела на них. Всосет и проглотит, даже косточки не хрустнут. А уже на Намроне…

— Майх! — просто, чтоб услышать человеческий голос.

— Что?

Надо ответить. Что бы это сказать, чтоб хоть на полдороги хватило?

— Насчет намронской истории: чего ту станцию прихлопнули. Ктен ведь уже был, да?

— Ты думаешь?..

— Ну! Станцию на Намроне… ее с Латена можно снабжать?

— Нет. Только через Ктен. Намрон и Латен… ну, понимаешь, они всегда по разные стороны Фаранела. Хэл!

— Ну?

— Думаешь, правда? Убили десять человек только потому, что здесь тюрьма?

— Еще не привык?

— Никогда не привыкну! — С яростью сказал Майх. — Нечего привыкать к подлости!

— Почему? Все так живут. А кому не нравилось — уже не живет.

— Знаешь, Хэл, — сказал Майх, — я все не понимал, чего ты от людей загораживаешься. А сегодня дошло. Тошно ведь, наверное, жить… если знать то, что ты знаешь… Боишься, что заметят, да?

…И назавтра их к Ларту не пустили, пришлось опять убивать день. Ну, Майх, он всегда при деле — часу не прошло, а он уже заседал в центральном отсеке, а при нем Тэви, да еще штук шесть ученых мужей. Хозяева галдели, Майх улыбался да помалкивал, а Тэви, похоже, вкалывал на страховке, усмиряя страсти.

Правда, и Хэлан не скучал. Ходил, смотрел, спрашивал помаленьку. Даже как-то не по себе: никто тебя не пугается и нос не воротит, набрасываются, как на лакомый кусок, только успевай в ответ улыбаться.

Улыбаться-то он улыбался, а на душе скребло. Проклятая печать Ктена! Нет, не блеклые маски лиц — к этому он сразу привык. Проходил в пятый раз мимо Майха и даже удивился, до чего тот черный. Просто очень уж крохотный стал у них Мир, сошелся в кружочек, в точку, в Ктен. Они были умные люди — все — и не слабаки — большинство, — и все-таки чего-то в них не хватало. Вот у Ларта оно было, у Бари, у Ноэла — то, что делает человека свободным даже в тюрьме, богатым — даже, когда у тебя все отняли.

И каждый был сам по себе. Они и слушать-то не умели, и спрашивая, не дожидались ответа — перебивали, принимались говорить сами — торопливо, бессвязно, взахлеб, — тут не стоило спрашивать: подталкивай осторожненько, да подкидывай зацепки, чтоб было куда разматывать мысль. Мысли были всякие: и умные, и так себе, — просто все это не клеилось вместе, не связывалось ни с чем.

Нет, здесь только с Лартом можно говорить, больше мне никто не нужен.

Ноэла он еле поймал. Несколько раз обежал станцию, пока застал его в медотсеке. И тоже не в добрую минуту. Только приоткрыл дверь — сразу напоролся на такой взгляд, что с порога пришлось оправдываться:

— Да ладно, Сат, сейчас уйду. Я только про Ларта хотел спросить. Как он?

— Плохо, — угрюмо ответил Ноэл. — Вы не беспокойтесь: завтра. Этот разговор его убьет, но завтра… — судорога пробежала по его лицу, и Хэлан подошел поближе.

— Зачем же так? Я…

— Заткнитесь! — с ненавистью сказал Ноэл. — Он хочет с вами говорить. Завтра вы его прикончите!

Тут отвечать не стоило, Хэлан и не стал отвечать — просто сел напротив. Пусть душу отведет. Шкура толстая — выдержу.

— Ну? Что вам еще надо?

— Ничего, — коротко ответил Хэлан. — Посижу минутку, ладно?

— К черту! Слушайте вы, логическая машина, вы можете оставить меня в покое?

— Нет, Сат. Не надо. Не хватит сил, если сейчас себя отпустите.

— Все знаете, да?

— Так ведь тоже терял. Правда, таких друзей у меня не было. Если честно, так и людей таких не встречал.

— Думаете, что уже знаете ему цену?

— Да нет, конечно. Догадываюсь.

И Ноэл сдался. Закрыл лицо руками и сказал с мукой:

— Ктар, год назад… я еще мог бы спасти его… на Авларе.

Обычная операция… я десятки таких делал! — он оторвал руки от лица, глянул на них с тоской и недоумением. — Я же приличный хирург, я таких вытаскивал… никто не верил, и я не верил, а там… ну, ничего у меня не было, понимаете, ничего, я бы сразу его убил…

— Ну, Сат! Зря вы себя мучаете. Я думаю, если б не вы, он уже давно…

— Я? Ничего вы не понимаете, Ктар. Этот год он прожил только потому, что не на кого их оставить этих… талантливых эгоистов. А они…

— Ну, что они? Люди. У всякого своя мерка. Вы вот подумайте: за год, что вы Келу подарили, он же из Ола Тэви успел человека сделать. Уж не знаю, как вы, а мне, если помирать, так лучше без долгов.

В первый раз за весь разговор Ноэл глянул трезвым, внимательным взглядом.

— Не думаю. Ол Ларта не заменит.

— А вы на что? Они ж, небось, на вас не надышатся. Своих болячек не хватит, так выдумают. Правда?

— Правда, — тень улыбки скользнула по губам Ноэла, и Хэлан понял, что можно уходить. Встал, Ноэл глянул на часы и тоже поднялся.

— Спасибо, Ктар. Надо Мэрта сменить, у него наблюдение.

— Если что, Сат, так мы связь никогда не выключаем.

Они уже прошли те три шага, что отделяли каюту Ларта от медотсека, и Ноэл на миг задержался.

— Не стоит, Хэл. Ночуйте здесь. Может, я вас ночью позову.

В центральном отсеке сидела все та же компания, наверняка не пивши, не евши, а вот Хэлан бы уже и пообедал. Беда с этими гениями! На Тенаре нас бы уже три раза накормили, а тут и спросить неловко.

Местечко — точь-в-точь центральный отсек на корабле. Здоровенная круглая комната, посередке большой стол, а вдоль стен, между дверями, дурацкие такие полукруглые диванчики. Куда ни пойдешь, а этого места не минуешь — самый короткий путь между всеми концами станции. Если уж хочешь понаблюдать…

Наблюдать Хэлану не хотелось, просто некуда было деться — он и пристроился у стенки.

Публика вроде уже сработалась, и центр определился. Не старый еще мужик, и щека дергается. Он, похоже, еще и заикался. Скажет два слова, на третьем замолчит, а все сидят и ждут, пока он разродится. Он говорит, Майх только отвечает, а прочие добавляют по слову, по два. А Тэви совсем отделился. С ними — а все равно один.

Увидел Хэлана, и пересел к нему потихоньку. Спросил — будто и не расставались:

— Поймали Сата?

— Да. Плохо.

— Знаете, не могу… просто бред какой-то! Он… а все как всегда.

— А зачем скрываете?

— Он велел. Чтоб только я, Сат и Мэрт. Они ведь привыкли… он дано болен. Господи, Ктар, как же мы… без него? Он же наша совесть, стержень… мы же без него… в кисель…

— Ох, Ол, мне, что ли, вас вместо Кела выпороть? Чего это вы зря людей поливаете? Кисель да еще и без совести — таким и на Планете хорошо, их на Ктен не загонят. Давайте-ка, подберите сопли — и о деле. Как, договорились до чего-то?

— Да, конечно, — равнодушно сказал Тэви. — Даже больше, чем я мог надеяться. Ваш приятель… вы только посмотрите, как он Нофара расшевелил.

— Тощий?

— Да. Нофар Тенги. Слыхали?

— Нет, вроде.

— Зря. Действительно талант первой величины. Надежда нашей физики, можно сказать. Жаль…

— Что?

— Неврастеник. Всегда на грани. Вечная забота для Сата.

— А лысый?

— Арен Нилер. Прикладник. Какое-то крупное изобретение в области связи.

— И за это на Ктен?

— Надо полагать, изобретение того стоило. Не беспокойтесь, Ктар. Эти люди… они все смогут. Раз уж взялись… смогут. А Валар… у него отличная голова… умеет поставить задачу. Ктар, а вы не врете? Он, правда, только пилот?

— Ну, если Сат только санитар…

— Слушайте, а может, вы меня с собой захватите, а?

— Сидите и не рыпайтесь, — сказал Хэлан. — Вы тут нужны.

…Их позвали ночью. Скверное было пробуждение, и когда, войдя в тесную комнату Ларта, Хелан увидел их лица: серое, ожесточенно-решительное — Ноэла, угрюмое — долговязого Мэрта и измученное, какое-то бессмысленное — Тэви, что-то глухо заныло внутри.

— Извините, господа, — сказал Ларт. — Пожалуй, уже не стоит откладывать.

Он говорил спокойно, чуть задыхаясь… все нормально, если не глядеть, потому что лицо у него было мертвое — пожелтело, обтянулось, даже нос уже заострился. А глаза живые-бесстрашные… веселые, пожалуй…

Он что-то пробормотал в ответ, и Ларт улыбнулся. Улыбка тоже была еще живая — спокойная, легкая; скользнула по губам и ушла, словно Смерть смахнула ее своей подлой лапой.

— Довольно, господа, — сказал Ларт. — У нас на это уже нет времени. Господин Валар… мне очень жаль, что я не успел с вами познакомиться… извините.

Майх молча наклонил голову.

— Садитесь, Ктар. Задавайте свои вопросы. Быстрей!

И снова виноват. Кто я такой, чтоб отнимать у товарищей его последние минуты? Зачем он их тратит на меня?

— Ну?

— Хорошо, — сказал Хэлан. — Сейчас. Такой вопрос: является ли прогноз нормативным документом?

И опять улыбка скользнула по губам Ларта, такая, словно Хэлан чем-то его порадовал, и стало даже как-то полегче, хоть он и не знал чем.

— Да. Практически обобщенный прогноз уже заменил Верховного.

— Обобщенный?

— Одновременно разрабатывается до десятка прогнозов… правда, обычно они мало различаются. На их основе и создается обобщенный прогноз.

— А Верховный?

— Зачем он нужен? Аппарат… структура самодостаточная и самоподдерживающаяся, она нуждается только в механизме принятия решений… а их, готовые, дает прогноз. Фиктивная фигура. Есть или нет… неважно. Взятые из прогноза решения Канцелярии доводит до министерств… а они внедряют их в аппарат.

Этот спокойный, иногда прерывающийся голос, этот деловой тон, а рядом отчаянные лица провожающих… словно сон, страшный сон… и проснуться нельзя.

— Хорошо. Но я так понял, что все эти прогнозы… ну, они не совсем правильные. Кривоватое зеркало. Почему же тогда все… не развалится?

— Разваливается, — серьезно сказал Ларт. — Поймите, Ктар, ведь это целый Мир. Планетная система. Ресурсы… природные и людские… нужно время, чтобы разворовать и уничтожить. А потом, прогноз… он не учитывает именно изменений… малых отклонений, из которых вырастают проблемы… вторичная информация…

— Да, — сказал Хэлан, — понимаю.

— На стадии, скажем, управления… все, что не учитывается прогнозом, подавляется в жизни. Разумеется, такая система сковывает технологию, искажает экономику… кастрирует науку. Мир сползает к очень опасной ситуации… но именно потому, что все процессы тщательно тормозятся… очень медленно.

— И когда она наступит — эта ситуация?

— Уже, — тихо сказал Ларт. Он на миг прикрыл глаза, и в лице не осталось ничего живого. Когда он снова глянул на Хэлана — это было, словно мертвец ожил.

— Процесс… двусторонний, понимаете, Ктар. Искажается информация, идущая вверх… и решения, идущие вниз. Система двойной лжи. Официальная картина соотносится с жизнью, как…

— Как тень с мордой, — сказал Хэлан.

— Да. И все это знают… даже они. И боятся.

— Чего?

Ларт ответил не сразу. Кажется, ему было трудно говорить. Дольше стали паузы между словами, и опять что-то захрипело и забулькало у него в груди.

— Аппарат состоит из людей, и эти люди… живут не на другой планете. Не могут не знать, что все обстоит не так… как они обязаны думать. Я не фантазирую, Ктар. У этого страха есть материальное выражение.

— Спецслужбы?

— Да. И политическая полиция.

— По-онятно, — сказал Хэлан. — А этот корабль?

— Самое страшное. Новая сила. То, что нельзя погасить. Пока… они все гасят. Все изменения. Социальные… всеобщий сыск и политический террор. И система приютского воспитания. Не обижайтесь, Ктар… Она продуцирует абсолютно невежественных людей… отучает мыслить… Разве нет?

— Да. Обидно, но так.

— Мы — другой пример. Изменения в технологии. Будь реализованы открытия… погребенные на Ктене… это был… был бы другой Мир…

Силы покидали Ларта прямо на глазах. Громче становилось дыхание, слабел голос, и мутная дымка уже подергивала зрачок. Пару раз он поглядывал на Ноэла, и тот ежился, сжимался, уходил от этого взгляда. На третий раз не ушел. Прямо и настойчиво Ларт глядел ему в глаза, и Ноэл испуганно замотал головой.

— Сат! — это был приказ; Хэлан даже удивился. Не думал, что Ларт так может. И Ноэл сдался. Каким-то слепым движением взял приготовленный шприц и всадил его в руку Ларту.

Эта штука подействовала сразу. Ожили и заблестели глаза, выравнялось дыхание, чуть отступила с щек желтизна.

— На чем мы остановились?

— На корабле.

— Спасибо. Что он для них? Мир или война? Мир страшнее. Войну можно… хотя бы не проиграть. Мир — изменение. Новые знания, новые идеи, новый способ мышления. Вы знаете, как мы обходимся с этим у себя. Первый рефлекс — запретить. Второй — уничтожить. Третий… сами додумывайте.

— И все? — спросил Хэлан недоверчиво. — Вот так все просто? Никаких тайн?

Даже не страх — пустота. Словно изнутри все вынули. Бежал, бежал — и яма. И стылая вода над головой.

— Не может быть! — сказал он упрямо. — Чтоб ради этого такой шухер?

Он знал, что все так. Давным-давно знал… только все обманывал себя, все надеялся. Ох, как не хочется умирать!

Ларт не ответил. Жалость была в его глазах, и Хэлана передернуло. Ну, нет! Я-то покуда жив! Он все-таки сумел улыбнуться.

— Жаль! А хорошо мы побегали, а? Обидно, что зря.

— Нет! Не вздумайте сдаваться, Ктар! Ничего не кончено!

В первый раз волнение оживило это мертвое лицо, в первый раз зазвенел голос, и Хэлан понял: это главное, то, ради чего весь разговор.

— Ол! — Ларт нашел глазами Тэви. — Слышите? Они должны добраться. Скажите всем… мое последнее желание… я хотел… я требую! Возможное или невозможное… должны!

— Да, — почти беззвучно ответил Тэви.

— Ктар, я знаю… вы поймете… не сейчас. Все плохо… и мир, и война. Но все хуже… если по-прежнему… к гибели. Одну катастрофу… мы ее уже пережили… вторая? Или опять развал… одичание… третий цикл? Пусть они!

— А если нет? — спросил Хэлан. — Если они хуже?

— Не верю… и вы не верите… ваше дело… надо осторожно… очень. Ктар, это страшно… хочется… хоть немного надежды… воздуха!

Он не сказал — прохрипел это слово, рот приоткрылся, напряглась в последнем безнадежном вздохе грудь, дернулись и заскребли по одеялу пальцы, будто старались удержать убегающую жизнь.

А потом он как-то сразу успокоился, вытянулся, и лицо его стало торжественным и почти красивым. Человек, который не оставил долгов.

И Хэлан сразу почувствовал себя лишним. Встал, осторожно прикоснулся к еще теплой руке и тихо сказал:

— Спасибо.

А потом кивнул Майху и они ушли.

Посадку Хэлан проспал. Послушался Майха и принял часика за три снотворное — можно сказать, без сладкого остался. Правда, он не горевал, ему этих радостей и в полете хватало. Считай, семь дней из амортизаторов не вылезали. Вот тут Хэлан и прочувствовал, что за штука — околофаранельская навигация. Только вылез из ящика — перегрузка размазывает тебя по полу, только в рот что-то взял — невесомость выворачивает кишки. Хэлан даже как-то отупел от этой свистопляски: ничего не хотел, ни о чем не думал — просто ждал, когда это кончится.

А когда кончилось, он даже не обрадовался. Живы, — ну и что? Тоже мне дорожка — из тупика в тупик.

Почему-то они даже не включили обзорный экран. Поели — за семь дней в первый раз по-человечески — и уселись в размонтированной рубке.

— Надо выйти, — сказал Майх.

— Успеется.

— Ничего, Хэл! Последняя пересадка.

Было что-то неправдоподобное в обыкновенности их прибытия. Как во сне, когда ничего не удивляет. Хэлан и не собирался ничему удивляться. Прибыли — так прибыли, Намрон — так Намрон, проиграл — так проиграл.

Тускло и серо было на душе, но когда сдвинулась плита люка, он чуть не вскрикнул от ужаса и какого-то боязливого восторга. Этот мир ничуть не походил на Ктен. Ктен был страшен, Намрон — устрашающе красив. На Ктене Фаранел властвовал, здесь он заполнял собой все. Грузно-прозрачным золотисто-розовым полушарием воздвигался на полнеба, гася звезды, затмевая немощное солнце. Он один владел этим миром: розоватым светом оживлял его ледяные пустыни, рыжим золотом окрашивал острия его скал, и в обманчивой теплоте его лучей Намрон казался еще мертвее — до того мертвый, что душа зябла.

Он взглянул на Майха и увидел за стеклом шлема его застывшее лицо.

— Что, здорово?

— Даже страшно. Ладно, пошли.

Станция была не то далеко, не то совсем близко — тут тоже было неладно с масштабами. Только отошли от корабля — и он исчез; они остались только вдвоем посреди сверкающей пустоты. Выскакивали и исчезали скалы, острые и тонкие, как иглы изморози; дробилось в ледяных гранях радужное сияние, и все ниже склонялся Фаранел, раздувшийся и сытый после того, как высосал жизнь из этого мира.

А потом они пришли. Очень черная башенка отмечала вход в станцию, и Майх долго с чем-то возился, пока золотисто-розовый пласт льда не поехал в сторону.

Тесный шлюз, мутный красный свет, исцарапанные стены. Вот тут-то ему и стало страшно. Хэлан всегда боялся болезней. Не боли, не смерти — того, как тебя предает тело. Только раз такое испытал — когда получил свою пулю — а бояться научился.

Внутренняя дверь уползла вбок, открывая тусклый коридор. Очень трудно было сделать первый шаг. Второй уже легче.

Молча они шли закругляющимся коридором, и невесомая беловатая пыль вспархивала из-под ног.

Майх не стал заходить в жилые отсеки. Лаборатория, мастерская, отсек жизнеобеспечения, какие-то комнатушки, забитые приборами. Ни к чему не прикасался, ничего не включал — просто смотрел, словно в жизни такого не видел.

Хэлан тащился следом и тоже помалкивал. Приглядывался и прятал вопросы про запас. Не складывается что-то картинка. Ну, представь: эпидемия. Десять человек больны, преданы, обречены на смерть. А тут порядочек. Все на местах, приборы чехлами накрыты. Уборку они, что ли, закатили перед тем, как умереть?

В центральном отсеке тоже был порядок. Все, как на Ктене, только раза в два меньше: и комната, и стол, и даже полукруглые диванчики вдоль стен.

— Смотри! — выдохнул Майх и схватил за руку.

— Вижу, — ответил он почему-то шепотом. С первого взгляда заметил, едва вошли. На столе ровная стопочка журналов и кассет, припорошенных пылью. Приготовили.

Было в этом что-то жуткое, нечеловеческое даже. Словно те десять не из жизни ушли, а просто покинули станцию, приготовив все для смены.

— Пойдем отсюда, — тихо сказал Майх. — Пожалуйста!

…Дезинфекцию они закатили на славу. Добрый час обрабатывали скафандры всем, чем могли, хоть толку-то…

Впрочем, Хэлан не слишком переживал. Успокоил его как-то порядок на станции. Просто, как хлеб: в Мире давным-давно не умирают от заразных болезней. Много от чего умирают, но только не от заразы. Не привыкли мы к этому. Смелый или трус — а голову потеряешь. Другое дело, если что-то знакомое, тут уже можно поднатужиться, да с достоинством помереть…

— О чем ты думаешь, Хэл? — тихо спросил Майх, и Хэлан поглядел на него. Странный у него был голос… боится?

— А что?

Они уже снова были в рубке — в привычном запахе пластика и металла, среди привычных вещей. Привычка — хорошая штука, вот уже и эта клетка домом кажется.

— Я думаю… боюсь, что станцией придется заняться тебе.

— Вот как?

— Понимаешь… я вовсе не хотел бы, чтоб ты… но время…

— Какое время?

— У меня очень много работы, Хэл, и ты мне в ней не помощник. Пойми: мне быстрей самому, чем объяснить, что надо сделать. Извини…

— Короче. Что надо?

— Надо разобраться со станцией. Пока… дня три… я могу работать здесь. Потом мне нужна мастерская. У меня ведь, в сущности, только схемы. Два-три блока… а остальное здесь.

— Значит, ты на станцию рассчитывал?

— Да. Здесь есть все, что мне надо. Только… знаешь, Хэл, боюсь!

— Чего? Ты ж меня сам убеждал, что это не зараза.

— А если Лийо неправ? Как мы тогда можем на корабль? Права не имеем!

— Все верно, малыш, — сказал Хэлан. — Не имеем. «Никогда этому не научусь, — подумал он. — Уже не научусь. Жаль».

— Понимаешь, если зараза, они могли принести ее только с поверхности.

— Предположим.

— Болезнь ведь не сразу началась. Где-то на второй или на третий сезон. Пока что два варианта: зараза или излучение. Кто-то чаще бывал на поверхности, кто-то реже…

— Неглупо. Если зараза — это все равно, а если облучились…

— Вот именно, Хэл! Если узнать, кто заболел первым…

— Ну что же, попробовать можно.

— Только осторожней. Ладно, Хэл?

Следующий день они тоже начали с экскурсии. Отправились смотреть корабли. Дежурное чудо Намрона: до первого оказалось рукой подать, а увидели только, когда подошли вплотную.

Майх даже не остановился — глянул и пошел дальше, а Хэлан еле удержался, чтоб не подойти и не потрогать. Такой он был родной на этой радужной равнине, такой будничный и обшарпанный — прямо сердце радовалось.

Зато у второго корабля Майх встал, как вкопанный, хоть там уж точно не на что было смотреть. Чуть не вдвое меньше и до того грязный и мятый…

— Хэл, видишь?

— Что?

— Корабль в первой стартовой позиции!

Хэлан пожал плечами: что это ему говорило?

— Смотри, — терпеливо сказал Майх, — нет посадочного кольца — дюзы открыты. И стартовые предохранители наполовину спущены.

— Ну и что?

— Здесь были только ученые, Хэл!

— Ну да, — со змеиной кротостью отозвался Хэлан, — где уж им! Если кто вашу вшивую школу не кончил, ему сроду ни в какой жестянке не разобраться!

— Дело не в школе, Хэл! Если бы я три года с Лийо не ходил… да я бы подумать не смел, что смогу отсюда выбраться. Это система Фаранела, понимаешь?

— Я-то понимаю, а они?

— Тем более должны были понимать!

— Брось, — устало сказал Хэлан. — Должны — не должны. Что им было терять? Полезем?

Лезть не пришлось — подъемник был спущен и, когда Майх нажал кнопку, исправно взлетел вверх. Что снаружи, что внутри — будто на этом корабле одну грязь возили.

А Майх прямо расцвел. Помчался в рубку, потом в реакторную, потом опять в рубку. Прыгнул в кресло, бросил руки на пульт — и сразу все ожило. Зажегся свет, замигали экраны, забегали под стеклами стрелки.

Было похоже, что корабль обрадовался встрече не меньше, чем Майх. Любо глянуть, как он отвечал на всякое движение, только что хвостом не вилял.

— Здорово! — сказал Майх и с сожалением усыпил корабль. — Считай, полдела сделано, Хэл. Нет, ты подумай, мне же теперь только аппаратуру смонтировать! Как по-твоему: они не рискнули или не успели?

— Не знаю, — хмуро ответил Хэлан.

…Странно, но без Майха ему на станции было как-то… свободней. Просто осмотр места преступления — и только. Да нет, конечно, не просто и не только. Все было: и тишина, как дуло в спину, и кислый вкус страха во рту, и мутное желание глянуть, что там за плечом.

И все равно свободней. Можно не хорохориться. Честный, вполне обоснованный страх, имею полное право бояться.

Для начала он осмотрел центральный отсек. Расположение предметов, состояние слоя пыли, наличие (точнее, отсутствие) следов на полу.

Потом жилые отсеки. Их было три — голые, неуютные норы с закругляющимися стенами. Первые два — пустые. Тот же порядок, никаких личных вещей, словно тут и не жили никогда. В третьем он нашел Нирела Ресни.

Нет, имя он, конечно, потом узнал. В тот миг — пока — он видел только труп. Единственный труп на мертвой станции. Человек — высокий и когда-то, наверное, не из хилых — высох и почернел в неживом воздухе станции. Поза очень спокойная, словно просто спит, коричневое, обтянутое сухой кожей лицо чуть запрокинуто. И единственный беспорядок — на полу, чуть припорошенная пылью толстая тетрадь в пластиковом переплете.

Хэлан не сразу смог подойти. Стоял и смотрел… как виноватый. Значит, вот как это было. Один все-таки не заболел. Или заболел позже всех. Похоронил товарищей, навел порядок, лег, принял яд, сделал последнюю запись в дневнике — и умер.

Тихо, словно боясь разбудить, Хэлан взял тетрадь и унес на цыпочках.

Он не стал читать дневник — оставил на потом, когда разберется. Личные документы — штука опасная, они навязывают отношение. Поэтому он и начал с документации. Увлекательная штука для того, кто умеет читать такие вещи.

Станция была спроектирована и построена особым подразделением корпуса Космических Разведчиков еще в 30-м году (это что же: вместе с ктенской?) и законсервирована на три года. Выбирали, значит? Ладно, не суетись. Ктен заселили в 31-м году, а через два года все-таки согласились на экспедицию. Странно…

Было как-то неуютно — неловко что ли? — сидеть вот так, смотреть документы и неспешно раздумывать над ними. Наверное, из-за человека за стеной. Словно сговорился о встрече, а не идешь. Сидишь — а тебя ждут. Так и тянет открыть дневник на последней странице, на той самой записи, что предназначена мне.

Ладно! Собственно экспедиция. Списки оборудования Хэлан проглядел небрежно — тут он не эксперт. Вроде бы экспедицию снаряжали толково и с запасом, словно заранее алиби готовили.

Список личного состава. А это уже интересно! Десять человек: девять — сплошь профессора, только один без всяких званий. Ну, кто по-твоему? Начальник экспедиции! Планетологическая экспедиция, трое планетологов в профессорском звании, а начальником — какой-то математик. А? «Эх, — подумал он, — был бы Ларт! Вот с кем бы я про это дело потолковал».

Вспомнил о Ларте — и вдруг опять почувствовал тишину. Стоит сзади и дышит в затылок. Еле заставил себя взяться за дело.

Почему-то на станции рабочий журнал вели в двух экземплярах — на ленте и рукописный. Может и есть такое правило… чудно: кто-то сидит и бумагу марает. Наверное, поэтому и начал с рукописного.

И не пожалел. Интереснейший оказался документ — даже для Хэлана. Дата, время записи, разбивка вахт, точно расписано, кто где находится и чем занимается. Перечень проведенных наблюдений, если обнаружено что-то особенное — кем и когда. С такой штукой никаких отчетов не надо!

Сначала почерка были разные — видно, этим занимались дежурные, потом остался только один. Четкий такой, разборчивый, без всяких выкрутасов. И записи тоже четкие, обстоятельные — и без единого лишнего слова. И все уже связалось одно с другим: записи с почерком, почерк с порядком на станции, порядок — с человеком за стеной, начальником экспедиции Нирелом Ресни, который один почти не покидал станцию, потому что занимался обработкой данных.

Хэлан так и не кончил с журналом в этот день. Дошел до сообщения о болезни планетолога Лота Н'феста и захлопнул толстенный том. Сразу вдруг почувствовал, что спина одеревенела и все тело чешется от скафандра. Еще бы: десятый час здесь торчу! Ладно, хватит. Майх мне аж три дня отвалил, а задачка-то плевая. Все для меня разжевали, только глотать не ленись.

Наверху была ночь, хоть, может быть, и день. Просто на небе не блистал Фаранел, и Намрон стал угрюм и невзрачен, как какой-то Тенар.

Хэлан шел по маячку; уютный голосок птичкой посвистывал в шлеме, и от этого как-то хорошо думалось. Ноги сами держали направление, глаза сами ощупывали путь, и можно было думать о Ларте. Почему-то сейчас ему надо было думать о Ларте.

Странно? Да нет, пожалуй. Был на Ктене один невеселый разговор. С Бари. Старик честно продержался все время похорон. Все сделал, все организовал, обо всем позаботился. А потом все-таки не выдержал — зазвал Хэлана к себе. Странный разговор: как в дороге со случайным попутчиком. Наболевшее: чем был и чем не был для него Ларт. И главный вопрос, главная обида: мы столько вместе пережили, почему он не захотел со мной проститься? Почему истратил свои последние минуты на тебя? Что ты такое?

Вопросы, на которые я только себе и отвечу. Не простился, потому что не мог, должен был доделать то, что себе назначил. Почему на меня? А чтоб вернее меня скрутить. Не очень-то честный ход, а Кел? То бы мы еще поспорили, а теперь последнее слово за вами… навсегда. Что я такое? Да, собственно, ничего. Мелкая сошка, которой не по праву и не по нраву то, что ей хотят навязать. Это что же: я, выходит, за весь Мир в ответе?

Он даже засмеялся, до того глупо это было, и смятый, искаженный скафандром звук отрезвил и испугал его.

Да, это было очень смешно, и все-таки совсем не смешно, потому что мы уже на Намроне. Хоть на месте, хоть прямо, хоть в сторону — и все равно каждый шаг — это уже решение, и от этого зависит что-то большее, чем твоя жизнь…

Хорошо, что он добрался до корабля прежде, чем его одолела тоска несвободы, только шевельнулась внутри, провела по сердцу холодной лапой, а вот когти выпустить не успела. Хэлан увидел свой корабль, и сразу все вылетело из головы. Только одно: добежать, наконец, и содрать осточертевший скафандр.

Все вернулось наутро, когда Хэлан вышел в янтарный холод Намрона. Да, не очень-то весело было, когда он — опять по маячку — вышагивал к станции. Чертова мысль занозой торчала внутри, и от этого все становилось каким-то другим.

Оч-чень знакомая логика наших властей, всадивших такие деньжищи в пару станций. Наверное, на это можно не год и не два бесплатно кормить народ в Столице. Или снести гадюшники в Эсси и построить дома для нормальной жизни. Или нанять еще двадцать тыщ полицейских, чтобы в этой Столице можно было жить. Полно «или». А все для чего? Припрятать десятка три людей? Избавиться от лучших умов Планеты?

Это еще только Ктен, а Намрон? Те ребята, что строили станцию? Считай, без защиты работали — одни скафандры. Сколько ж это их поумирало, пока прикрыли лавочку? И экспедицию, выходит, послали на верную гибель, потому и врача не дали — а вдруг поймет?

Как ни противно, а Хэлана такие штуки давно не занимали. Насмотрелся. При такой жизни на душе быстро мозоли нарастают, попробуй доберись до живого мяса. Просто маячит перед глазами та самая улыбка Ларта. «Ну что, господин Ктар, будем решать?»

— Да оставьте вы меня в покое, черт вас побери! — шепотом сказал он. — Ну, чего привязались? Что я вам сделал?

…На станцию Хэлан вошел, как к себе домой. К черту! Лучше уж тишина, чем осиный рой в голове. Отогнал странное желание зайти поздороваться и засел за журнал. Невеселые были страницы, и все-таки Хэлан читал их взахлеб, с какой-то безрадостной гордостью за людей… Ничто не изменилось — ни тон, ни почерк. Так же точно, четко, обстоятельно, словно тот, кто писал, не знал ни боли, ни страха.

Сообщение о болезни Н'феста. Симптомы, лечение, принятые меры. Меры приняты сразу: прививки и ежедневные инъекции антибиотиков. Решено сократить пребывание на поверхности до трех часов в сутки.

На четвертый день заболел второй планетолог, еще через сутки один из физиков. На десятый — больны уже шестеро, практически все, кто проводил на поверхности большую часть дня. Решено просить о немедленной эвакуации…

Странная картинка: вроде бы ясно и просто, а так и тянет вернуться назад — на день или два. Вернешься, перечитаешь — и вдруг поймешь кое-что задним числом. Словно бы Ресни заранее знал, что им предстоит, и не журнал это был, не простая запись событий, а такой обвинительный документ…

Вот и теперь Хэлан вернулся на десять дней назад, к первой отметке о связи с Латеном. Раньше их не было.

13-го гвиса, 16 часов локального. Впервые использовано резервное время связи. Сообщение о болезни Н'феста. Перечислены симптомы, просьба о врачебной консультации. Приведен ответ — очень искренний и озабоченный. Оно и понятно: оператор наверняка нормальный парень, ни сном, ни духом про эту подлость.

14-го гвиса, 8:03 локального, штатное время связи. Латен отвечает, что пока не может определить болезнь. Намрон просит прислать врача и эвакуировать больного. Латен отвечает уклончиво, обещает сообщить о своем решении в ближайшее время, а сам тянет до 25-го гвиса, пока Ресни — уже категорически — не потребовал эвакуировать станцию. Ответ: приказ о введении карантина. Намрон объявлен закрытым для всех видов космического транспорта.

Ресни: по рабочему графику 10–15 гвиса должен был прибыть транспортный корабль с необходимыми грузами. Станция не имеет стационарной энергоустановки и ее энергоблоки нуждаются в подзарядке. Из-за необходимости усилить защиту расход энергии резко возрос. Если в течение ближайших двадцати дней не будут доставлены сменные блоки, станция перестанет функционировать. Кроме того, из-за многочисленных дезинфекций вышел из строя основной комплект фильтров в системе очистки воздуха. На станции имеется только один сменный комплект, но поскольку повторные дезинфекции, очевидно, неизбежны, положение является критическим. Исходя из этого, Ресни считает себя вправе обратиться непосредственно в Координационную группу Управления Космических исследований.

Не очень страшная угроза, но молодец мужик, дерется!

Ответ: приготовить космодром для приема грузовых автоматов. Дать список необходимых грузов.

Ресни: состояние больных продолжает ухудшаться. Больны восемь из десяти членов экспедиции, остальные не могут обеспечить надлежащее лечение. Просьба прислать врача или хотя бы подробную инструкцию по лечению радиационных заболеваний.

Ага, хороший крючок. Интересно, проглотят? Не проглотили. На Ктене нет врача, а намронская чума не имеет ничего общего с радиационной болезнью. Ублюдки!

43 гвиса. Положение Н'феста и Алфера критическое, еще трое в тяжелом состоянии, у остальных болезнь протекает более вяло. Прибыл первый грузовик с Ктена. Разгружен частично: практически здоров только Ресни, у Келва появились первые признаки болезни.

Ресни Латену: состояние Н'феста и Алфера считаю безнадежным. Если помощь не будет оказана немедленно, погибнут еще три человека. Прошу учесть: находясь в постоянном контакте с больными, мы с Келвом тем не менее не заразились. Из членов экспедиции я и Келв меньше всех бывали на поверхности, что я считаю решающим фактором. Настаиваю на присылке врача.

В ответ Латен сообщает о дне прибытия второго автомата.

Все, надежды больше нет. Их попросту обрекли на смерть.

И все-таки записи продолжаются, не пропущен ни один день. Просто исчезли следы переговоров с Латеном: зачем, раз все ясно?

Умер Н'фест, через день Алфер, состояние остальных продолжает ухудшаться. Ресни по-прежнему здоров. Принято решение переоборудовать на ручное управление первый из автоматов, оказавшийся грузовиком типа ЮЛ, и попытаться вырваться, невзирая на перехватчики Латена. Расчет на то, что через двадцать дней Намрон и Латен окажутся на одной линии по разные стороны Фаранела. Предполагаемое время старта через 15 дней.

51 гвиса. Умер Стин. Нго и Тассил при смерти. Работоспособны только Ресни, Келв и Н'Гари.

53 гвиса. Н'Гари отказался покинуть корабль, поскольку ему не под силу переходы до станции и обратно. Ресни оставил с ним Келва и ушел на станцию один.

54 гвиса. Умер Тассил. Кроме Ресни никто не смог принять участие в похоронах.

56 гвиса. От кишечного кровотечения погиб Наргил, состояние которого до сих пор не внушало опасений. Переоборудование корабля заканчивается, но Н'Гари очень слаб. У Келва началось расстройство речи.

57 гвиса. Умерли Нго и Флар. Из десяти членов экспедиции в живых осталось четверо. Корабль готов к вылету.

58 гвиса. Хэлан перечитал эту запись дважды и схватился за голову, позабыв о шлеме. Они решили остаться!

«Учитывая все факторы (сложность навигации в системе Фаранела, отсутствие у нас необходимых навыков, а также возможное наличие патрульных кораблей на внешней точке орбиты Латена), мы тем не менее можем считать, что вероятность добраться до Тенара составляет для нас около 20 %. Считая такую вероятность достаточно высокой, мы обязаны продумать возможные последствия нашего контакта с населением Тенара.

Никто из нас не обладает квалификацией, позволяющей достаточно точно определить причины и характер болезни. Моя устойчивость может объясняться как тем, что, мало бывая на поверхности, я не получил достаточной дозы облучения, так и природным иммунитетом, который отнюдь не исключает то, что я могу быть опасен для других людей. Учитывая, что положение Фарела безнадежно, а болезнь Н'Гари и Келва достигла стадии, на которой излечение представляется сомнительным — даже в условиях клиники, мы принимаем решение остаться на Намроне».

Дальше все пошло очень быстро — потеряли надежду и как-то сразу перестали сопротивляться. В ту же ночь умер Фарел. Еще через три дня — Келв: заснул и не проснулся. Н'Гари продержался еще шесть дней.

И последняя запись: «67 гвиса. Умер Н'Гари. Похоронен. (Ресни не поленился записать координаты кладбища и место каждой могилы!) Произведена полная дезинфекция станции, личные вещи умерших уничтожены. Станция переведена в автоматический режим работы. Поскольку мое положение безнадежно, а дальнейшее существование уже не имеет смысла, считаю возможным его прекратить».

Все. Наверное, он слишком презирал своих убийц, чтобы позволить себе хотя бы упрек. Правда, был еще дневник. Даже не читая, Хэлан знал, что заберет его с собой. Те, кто могут сюда прийти… только враги. Пусть получат, что им причитается — плевок в морду. А настоящее… если смогу, перешлю родным. Нет — никто не получит.

Он не стал читать дневник подряд — проглядел, нет ли дополнительных сведений. Нет, просто он не хотел читать его, пока Ресни еще тут. Стыдно как-то… опять не то. Испуг? Да. Здесь было все то, что не попало в журнал: и боль, и страх, и отчаяние — но страх — без слабости, боль — без жалости к себе, отчаяние — без соплей. Странное чувство: это я бы мог написать. Другими словами, о другой жизни — но я. И снова то же тоскливое недоумение, что и на Ктене: какого человека угробили! Ради чего?

Он давно уже знал, что в жизни нет смысла. Что людей принято убивать просто так. Хороших чаще, чем дурных. Невиновных чаще, чем виноватых. Чего ж теперь душу выворачивает?

— Потому, что раньше это была чужая боль, — сказал он себе. — А теперь она моя.

Сказал — и холод по спине: показалось вдруг, что не он это сказал, а Аврил Сенти, что тот стоит сзади и смотрит в затылок — Хэлан даже обернулся. Тьфу, черт, никого, конечно. С ума, что ли, схожу?

Он заставил себя улыбнуться, но губы были, как неживые. А хорошо бы сойти с ума. Сразу не надо ничего решать. Он вдруг подумал: это подлость, что его заставляют решать. Нет у него никаких прав. Да я ж никто, полуграмотный сыщик, всю жизнь среди последнего отребья, сам немногим лучше — как я могу за кого-то решать? Откуда я знаю, что лучше, а что хуже? Что надо делать, а что нельзя?

— Чего тебя корчит? — спросил он себя. — Какое такое решение? Ты у Майха спроси, так даже и не поймет. Как на корабль попасть? Уже решено. Что на корабле делать? Там увидим. Как быть с чужаком? А тут и без тебя решено. Помочь — и пусть мотает к чертовой матери.

Было очень успокоительно так думать, только не успокаивало почему-то. Как ни крути, а суть наружу. Умный или глупый, чистый или грязный, но там, на корабле, тебе представлять твой Мир и тебе говорить от его лица. Черт бы побрал этого Ларта: объяснил! Подсунул задачку и убежал на тот свет, даже не обругаешь.

Умер, а не ушел, притащился за мной в это логово мертвецов… да я ведь и сам, можно сказать, мертвец, постарался, загнал себя в угол!

Сумасшедшая мысль: сперва от нее даже мороз по коже продрал, а потом вдруг накатило судорожное больное веселье. Раз мертвец, так что ж нам своей компанией не потолковать? Мертвый с мертвецами — о живом. Ну?

— Прошу, господа, — сказал он вслух и гостеприимно повел рукой. — Кто первый?

— Дергаешься?

— Учитель?

Элве Нод только хмуро на него покосился. Точь-в-точь как в тот день, когда он уходил навстречу смерти. Они встретились в коридоре: Хэлана на днях забрали в РУ, а Нод так и остался в общем, и он попробовал скрыть свой стыд какой-то корявой шуткой.

— Дергаешься? — спросил его Нод. — Погоди, вернусь — потолкуем.

И ушел в свою последнюю засаду преданный и проданный за то, что не предавал и не продавал сам. Господи, да ведь двадцать лет уже, как его нет! Это он подобрал меня щенком, сунул в дело, и оказалось, что это дело как раз по мне, или я как раз по нем. Добрый мой старый учитель, который верил только в глаз и чутье и за всю жизнь ни у кого не взял.

— Что, Хэл, новое дело? — это был Аврил Сенти, совсем такой, как в том сне. Бледный, с текучей, рассеянной улыбкой на губах. — Не ждал?

— Нет, — честно сказал Хэлан, — я, собственно… ну, где вы там, Ларт?

— Здесь, — спокойно отозвался Ларт. Он тяжело откинулся на спинку стула — рыхлый, синеватый, еще б одышка и совсем живой. — Я к вашим услугам, господин Ктар.

— Погодите, — тихо сказал Хэлан. Он глянул на дверь, и вот вошел Ресни. Темный, иссохший, страшно мертвый среди других мертвецов. Сел к столу, сплел обтянутые коричневой кожей пальцы. Помолчал и заговорил — из дневника:

— Страшно не то, что мы обречены на смерть. Каждый из нас был к тому готов — более или менее. Страшно то, как равнодушно нас убивают. За что? Перебираю свою жизнь и не нахожу ответа. Жил. Делал то, что считал должным делать. Не нарушал законы. Был честен: в работе всегда, в жизни — по возможности. Думаю, любой из моих товарищей может сказать так о себе. Неужели за это?

— Почти, — задумчиво ответил Ларт. — Всех нас убили за честность. Или за попытки быть честными.

— К чему это вы клоните?

— Будьте и вы честны, господин Ктар, раз связались с мертвецами.

— А я что, обманул кого из вас?

— Ще-нок, — презрительно выплюнул Нод. — Еще спрашивает! Сколько это, как меня пришили?

— Двадцать два года.

— А что у тебя в городе делается?

— А я? — спросил Аврил. — Почему меня убили, Хэл?

— А, черт вас… да, да, виноват! Так ведь один против всех! Ну, а вы, Кел? Вы-то что против меня имеете?

Ларт не успел ответить: заговорил Ресни опять из дневника:

— Теперь, когда черта подведена, я по-другому думаю о смерти. Не страх, а досада: как неумно прожита жизнь! Да, не подличал и не делал зла сознательно, но и ни разу в жизни не поступил как должно, как было бы естественно для меня. Нет, я делал то, чего от меня ждут, и лгал себе, и оправдывался перед собой. Боялся быть не таким, как все, боялся привлечь внимание… просто боялся. Подлый и жалкий страх, который сидел во мне всю жизнь и уходит только теперь — вместе с жизнью. И справедливый итог: я побоялся сам распорядиться своей жизнью — ею распорядились за меня. Но что, что я мог бы сделать со своей жизнью сам?

— Не знаю, — сказал Аврил. — Я ведь тоже неумно… распорядился. Истратил себя на мелочь, а наверняка есть главное.

— Что? Может, вы скажете, Кел?

— Нет, — спокойно ответил Ларт. — Я тоже не знаю. Если б знал, не дал бы упечь себя на Ктен. Но вам ведь легче, господин Ктар. У вас есть точка отсчета.

— Чужак, что ли? Дожили! — буркнул Нод. — Своего ума не хватает, да? Подзанять надо?

— Нет, — сказал Ларт. Дело не в уме. Дело в способе мышления.

— То есть?

— В некоторых вещах мы начисто лишены воображения, господин Ктар. Наше общество — единственное существующее, наша система — единственно возможная. Если бы победили Авларские заговорщики, они бы начали с создания аппарата.

— Самое необъяснимое — это то, что очевидно, — сказал Ресни. — Очевидно, что кто-то должен нами управлять. Но почему двадцать некомпетентных людей решат более верно, чем один компетентный? Почему чиновники определяют программы исследований и ценность произведения искусства? Почему мы — черт нас побери! — принимаем это, как должное? Почему нас не оскорбляет то, что за нами следят, что каждое неосторожное слово может зачеркнуть жизнь человека — независимо от ее ценности? Да что мы такое, в конце концов?

— Мы — это наша система и наш способ мышления, — ответил ему Ларт. — Все мы связаны друг с другом и любой, самый благополучный чиновник — такая же жертва системы, как я или господин Нод. Никто не может противопоставить себя системе. Даже не противопоставлять. Действовать в рамках системы — но по своему разумению. Этот маховик подмял под себя все и заставляет нас поступать вопреки разуму и здравому смыслу, вопреки своим желаниям и вопреки интересам человечества.

— Не больно-то вопреки, — буркнул Нод. — Живем — и живем, всем на все плевать.

— Это потому, что от нас ничего не зависит. Мы все привязаны к этой проклятой глыбе и не можем ни остановиться, ни даже замедлить шаг — иначе она нас раздавит.

— Нет, — сказал Аврил. — Все вместе мы бы остановили.

Ларт задумчиво улыбнулся.

— Вместе? Очень может быть, господин Сенти. Но что может нас объединить? Чтобы бороться с государственной машиной, нужна какая-то организующая идея, какая-то достаточно привлекательная для всех цель. Вот вы, господин Ктар, вы можете назвать такую цель?

— Ну-у… жить лучше.

— То есть?

— Больше иметь.

— Ресурсы мира не безграничны, и больше иметь можно только за счет кого-то другого. Это не та цель, что объединяет.

— Хорошо. Тогда равные права на деле, а не на бумажке. Чтоб каждый мог стать тем, на что способен.

— А многим ли это надо, господин Ктар? Мы — кому повезло родиться в элитной группе — учимся вовсе не из любви к знаниям, а только чтобы занять свое место среди элиты, получить надлежащие выгоды и привилегии. Потребность в самореализации — беда немногих. Очень многие хотели бы иметь, очень немногие — осуществить себя.

— Довольно уютно сознавать свое бессилие, — сказал Ресни. — Избавляет сразу и от необходимости что-либо делать, и от презрения к себе.

— Во-во, — сказал Нод. — В самую точку. И не рыпаемся!

— К сожалению, господин Ктар, вас ничто и ни от чего не может избавить. Чужой корабль — это реальность, которая теперь определяет судьбу Мира.

— Так вот прямо и определяет?

— Да, — серьезно сказал Ларт. — Предположим, их разведчик не вернется. Какие вы видите варианты развития событий?

Хэлан пожал плечами.

— Прилетят разобраться, прилетят отплатить, плюнут на нас, дураков, и совсем не прилетят.

— А если вернется?

— Да то же самое, пожалуй.

— Прилетят, — сказал Аврил. — Мало ли что бывает при первой встрече? Не думаю, что во Вселенной столько цивилизаций, чтобы сразу отказаться от знакомства.

— Нам же хуже, — буркнул Нод. — Хоть с миром, хоть с войной — а все равно драка.

— Вы правы, господин Нод. Наше правительство никогда не пойдет на контакт. Война — это очень страшно, но мир для них еще страшней. Мир — это проникновение новых идей и новых понятий в замкнутый круг нашей цивилизации.

Новые технологии? Но мы уже давно не внедряем то новое, что появляется у нас. Идет процесс деградации экономики, и новые технологии так же совместимы с ее структурой, как электродвигатель с деревянной сохой.

Новая наука? Но наша собственная наука уже пришла в противоречие со структурой общества, нам приходится тормозить собственные разработки и уничтожать собственных ученых, чтобы это противоречие не переросло в кризис.

Новое искусство? Новая философия? Мы давно отказались от собственного искусства и собственной философии, превратив их в подсобный инструмент для оглупления масс.

Новые пути развития общества? Аппарат слишком вырос и слишком закостенел, чтобы принять какие-либо перемены. Собственно, чтобы что-то изменить, нужно просто уничтожить аппарат. Как, по-вашему, это возможно?

— Ну и что? — спросил Хэлан хмуро. — Они еще не завтра прилетят!

— Но прилетят. Я думаю, господин Сенти прав. Если они способны послать космический корабль наугад — просто к другой звезде — то, узнав о существовании цивилизации, тем более захотят исследовать этот объект. Как вы считаете, господин Нод, мир за 20–30 лет изменится к лучшему?

— Черта с два! Я когда помер, мы по колено в дерьме стояли, а теперь у них макушки не видно!

— Да, к сожалению, тенденция именно такова. Распад экономики, коррупция, прорастание в аппарат уголовных элементов. Боюсь, контакт станет для нас трагедией. Знаете, что хуже всего? Совершенно не важно, спровоцируем ли мы их на враждебные действия. Самая невинная попытка вступить в контакт с населением запустит механизм уничтожения всех сколько-нибудь выдающихся людей. Если даже они устрашатся и оставят нас в покое, цивилизация не скоро оправится от такого удара.

— А если не устрашатся?

— Наверное, это будет еще страшней, господин Ктар. Если они захотят вмешаться: предотвратить, спасти, навязать нам свое понимание добра…

— А что, — сказал Хэлан. — Если они порядок наведут, мы их еще обожать будем!

Аврил тихо улыбнулся.

— Не притворяйся, Хэл. Ты сам не потерпишь, чтобы тебе хоть что-то навязали. Пусть даже хорошее, но если тебе это навяжут…

— Ага, — сказал Нод. — Погляжу я на тебя!

— Не успеешь. Я двадцать лет не протяну. Слушайте, ребята, а может, не трепыхаться? Пусть сами разбираются, живые.

Вот тут Ларт его и припечатал.

— Вы рано себя записали в мертвецы, господин Ктар. Мертвые не врут и не трусят. Легче всего сказать: я — никто, я — мелкая сошка, чего это я должен отвечать за Мир? Должны, никуда не денетесь. Слишком много у вас накопилось долгов. Сколько людей погибло, потому что вы не хотели рисковать? А сколько людей рисковало, чтобы вы не погибли? Извольте-ка отдавать долги, пока вы еще живы.

— За все надо платить, — сказал Ресни, — и равнодушие обходится дороже всего. Жаль только, что за наше равнодушие обычно платим не мы.

— Я слишком поздно понял, что нет чужой боли, — сказал Аврил, — всякая боль — твоя.

— Людям надо жить, — сказал Нод. — Я тебе еще тогда говорил: как и что — твоя забота. Сдохни, в лепешку расшибись, а людям надо жить.

— Хэл! — оклик будто взорвался в голове, Хэлан так и подскочил. Чиркнул взглядом по пустой комнате, покосился через плечо. Кто-то стоял в дверях. У него похолодело внутри. Сидел и шелохнуться боялся.

— Что с тобой, Хэл?

— Господи, Майх! — он сразу как-то обмяк от облегчения. — Ну и напугал! Да так, схожу с ума помаленьку. Ты чего?

— Я — ничего, — холодно и раздельно сказал Майх. — А вот ты чего не отвечаешь? Четырнадцать часов… что я должен думать?

— Да ладно тебе, — с вялым благодушием отозвался он. — Заработался. Четырнадцать часов, говоришь? Быстро время идет в приятной компании.

Встал, ленивым движением отщелкнул шлем и без страха вдохнул застоявшийся за десять лет мертвый воздух станции.

А наутро они схоронили Ресни. Постояли под пристальным взором Фаранела и вернулись на станцию. Работать.

Первыми обжились схемы. Это были целые простыни; Майх застлал ими стол в центральном отсеке и один за другим клепал какие-то блоки. Спаивал, сваривал, свинчивал хитроумные разъемы, и Хэлан был при нем лишь подсобной парой рук. Подать, принять, придержать, подкрутить — но и от этого к ночи валился с ног. А Майха ничего не брало. Какое-то холодное остервенение вдруг одолело его, этакая расчетливая ледяная ярость. Вкалывал, как автомат, без передышки и без суеты, а когда Хэлан совсем выбивался из сил, усаживался за журналы и дневники.

Жег себя, а Хэлан был спокоен. Думал: пропаду, задавит проклятая мертвечина, вон до чего дошел — покойники мерещатся. А вышло наоборот. Спал на постели, где кто-то умер, ел оставленные мертвецами запасы, дышал десятилетней затхлостью — и ничего не мешало.

Была работа, которую он не знал, цель, к которой совсем не хотелось идти, безысходное решение, навязанное ему мертвецами — а он был свободен, как никогда. Самая лучшая пора: все уже решено, осталось только сделать. Голова отдыхает: главное есть, а случайного не угадаешь, и совесть угомонилась до поры. (Она еще свое возьмет, стерва такая, а покуда пусть отдохнет, рано ей меня жрать.)

Он глядел со стороны; как корчится Майх, жалел — и не жалел, ведь через это надо пройти, все равно надо, никуда не денешься. Ничего, малыш, не пропадем, это мне еще себя ломать и ломать, а ты… А ты?

А время текло: мчалось, как подстегнутое для Майха, плавно струилось для Хэлана, и он не сожалел о нем, нежась в навязанном покое своей безысходной свободы.

Кончили сборку; Майх остервенело гонял блоки на стендах второй лаборатории, а Хэлан дощелкивал невеселые загадки станции.

Оснащена-то она нехудо. Даже слишком. Две лаборатории, да мастерская, где чего только нет, да хорошая вычислительная машина, да купол наблюдения с мощнейшими локаторами. Наверняка не тюрьму они здесь строили, а что-то военное. Вот только Фаранел им подгадил, старый убийца, не потерпел людей под боком. А Ктен? Строили-то в одно время? Ну да, так, небось, и было задумано: какой-то секретный комплекс. А когда намронскую станцию прикрыли, так и Ктен оказался ни к чему. Вот ему и нашли применение — на свой лад. А раз на Ктене тюрьма, пришлось запечатать и Намрон — самым надежным способом.

Грязная история, обыкновенная до изжоги, и в ней, как в маленьком зеркальце, отражается Мир. Вывороченная, нечеловеческая логика и бессмысленная жестокость.

И горькая мысль: так что же, защищать этот пакостный мир только потому, что если его не защитить, будет еще хуже? Желать ему гибели? Но он прихватит с собой лучших из своих людей, ведь даже лучшие из нас слепы и глухи, и они увидят только то, что Мир, их Мир, гибнет, и его надо спасать. И даже не страх — просто тоскливое недоумение: почему именно я? Что я могу?

…Он сидел рядом с Майхом, пока тот не закончит расчет, и неспешные мысли потихоньку текли сквозь него. Вот сейчас Майх закончит считать, растолкует режимы и уйдет. Хорошо, что я буду один. Все равно я один, когда мы вдвоем, черт его знает что: только научился быть с людьми, и надо терять, надо успеть отвыкнуть, пока мы вдвоем. Майх должен улететь. Да, только так. Приключение длиной во всю жизнь, и ни в чем не виноват. Это мне теперь: что ни сделал — все равно виноват…

— Хэл! — окликнул Майх, и он спокойно поглядел на него.

— О чем ты сейчас думаешь?

Странный вопрос. Хэлан даже растерялся чуть-чуть, вот и брякнул первое, что пришло на язык.

— Сижу да гадаю, как это мы мимо кошки в норку проскочим.

— Должны проскочить. Совместное изобретение Нилера и Тенги. Контризлучатель… ну, понимаешь, такая штука, которая сделает нас невидимыми для локаторов.

— А в оптике?

— У ЮЛ поглощающее покрытие, да и масса всего 5 тысяч.

— Вот так все просто? А если погремушка откажет?

— Надеюсь, что не откажет, — медленно сказал Майх. — Я очень хочу, чтобы она не отказала, потому что у меня есть еще кое-что.

— Оружие?

— Да, — так же медленно и четко сказал Майх. — Извини, Хэл, мне пришлось дать слово, что никто не узнает, как это работает. Даже ты.

— Понятно. — А душу кольнуло: и ты дал?

— И я дал, — ответил Майх — прямо на мысль. — У меня не было выбора, Хэл. Думал: ты поймешь.

— Почему ж не понять? Пойму.

— Обиделся?

— Не очень. Значит, если откажет…

— Да, — холодно ответил Майх.

— И что, эта штука — она целый корабль может прихлопнуть?

— Да.

— А сколько на нем народу?

— От пятидесяти до ста человек — в зависимости от класса.

— Ну что ж, совсем не дорого, раз ты по Тгилу соскучился.

— А ты, конечно, не станешь защищаться, если на нас нападут!

— Не знаю. Я себя тоже не в грош ценю, но чтобы полсотни за одного…

— Дело только в нас?

— Нет, — сухо сказал Хэлан, — не только. Дело в том, что за тобой стоит.

— За мной или за нами?

— За тобой. Ты уже не маленький, Майх, нос вытирать научился. Должен был понимать: раз взял оружие, значит, и в ход его пустишь, если придется. Ради чего?

— Интер-ресный разговор. От кого бы и ждал… Можно подумать, ты оружие в руках не держал!

— Держал, конечно, и еще подержусь. Только ты мое оружие со своим не равняй. Моя пукалка — это один на один, если что, мне смерть — им сон.

— Интер-ресный разговор, — снова сказал Майх. — Значит, им можно нас убивать, а нам их нельзя? Трое на Гвараме, десять здесь, сколько на Ктене? — и они правы, а я нет?

— Может и так. Им-то есть ради чего убивать. Они свой Мир караулят, чтоб, значит, никто не навредил. А ты?

— А я бы просто их всех… сколько есть!

Встал и ушел.

И — как сломалось что после того разговора. Хрустнуло и пропало. Вроде, все то же: вместе работали, вместе ели, вместе выходили в знобящую красоту Намрона — вместе, но не вдвоем. Майх уходил, обугливался в огне своего нетерпения, замыкался в остервенении работы; им уже не о чем стало говорить — только о деле, и они говорили только по делу, а когда замолкали, подступала тишина мертвой станции, поглядывала из-за плеча, вздыхала за спиной, и тогда Хэлану казалось, что они с Майхом тоже мертвецы — последние из мертвецов этого мира.

Майх уходил, но и Хэлан тоже не стоял: слишком много впереди, и все уже решено; я-то знаю, чего хочу. Просто торчит что-то поперек и все колет, колет. Раньше проще: жизнь за жизнь, удар за удар. Он — тебя, я — его, мы — друг друга. А теперь? Сотня просто людей — не начальников, не убийц, нормальные мужики и ни в чем не виноваты, только делают свою работу — а что с другой стороны? Слова. Будущее. Судьба Мира. Счастье людей.

Он морщился, как от изжоги. Не верю в слова. Будущее — это следующий час, на больше и загадывать глупо. Счастье людей? А людям счастье ни к чему — какое ни дай, все равно испохабят. Судьба Мира? Что-то такое… кисель, не представишь и не ухватишь. И за это драться?

— Да, — сказал он себе, — именно за это. За мой Мир. Я его насквозь прошел, за все места потрогал, тошнит меня от него, но ведь он мой!

И опять это были только слова — повисели миг и канули в тишину. Мне бы что-то попроще и попрочней — чтоб не утекало.

Проще всего — это тот корабль. Есть, оказывается, секретный полигон КВФ — где-то у черта на куличках, у самого Ябта, и там теперь тот корабль. Я бы на их месте давно улетел. Мозгов, что ли, у этого Тгила нет? Знает же, что дело глухо — так чего тянуть?

— Того, чего и ты, — сказал он себе. — Умный мужик, давно все твои варианты просчитал и скис не хуже тебя. Правда, есть и четвертый вариант: уговорить, чтоб не прилетали.

Он зябко повел плечами, такой это был подлючий вариант. Вот так прямо: взять и все отменить, и пусть все идет, как идет, пока совсем не захлебнемся в дерьме. Как это Ларт сказал: третий цикл? Так ведь и не узнает никто, что можно было свернуть. С болью, с кровью, а все-таки…

«С болью и с кровью, — подумал он. — Ты гляди, еще до дела не дошло, а душа в лохмотья. Что я, что Майх».

И злость: почему нашу судьбу должны решать за нас? Выходит, если не дать нам пинка, так и будем переть в болото? Что же мы тогда такое, черт нас побери?

А дни летели: Майх закончил партию блоков и на станционной танкетке отвез их на корабль. Упакованные в контейнеры, они загромоздили узкий проход, и Хэлану как-то не хотелось браться за них.

Оружие или шапка-невидимка? Один черт, по правде сказать. Сделал шаг — значит, пойдешь до конца. Драки не миновать, тут уж крути — не крути…

Он поднял голову и увидел, что Майх тоже стоит и глядит на него. Что-то живое было в его глазах: жалость? стыд? Взгляды их встретились, и Майх сразу — щелк! — и захлопнул створки. Хмуро покосился и приказал:

— Подавай!

А на обратном пути чуть не случилась беда. Случилась бы, если б не Майх. Ехали-ехали — и вдруг толчок; танкетка словно споткнулась на знакомой тропе, и Майх грубо и жестоко отшвырнул Хэлана прочь. Он упал на лед плашмя, так что потемнело в глазах, а когда стало светло, уже не было никакой танкетки. Только черная трещина в берегах из янтарного льда.

— Майх! — отчаянно закричал он. — Майх! — и увидел его на той стороне.

— Майх, — бессмысленно прошептал он, утирая скафандр над вспотевшим лбом.

— Порядок, Хэл, — спокойно сказал Майх.

И они пошли на станцию, разделенные только трещиной.

Дни шли, они монтировали оборудование, скорчившись в тесной рубке. Хэлан уже поднаторел — читал схему, как документ: глянул — и в уме. Хорошая работа: руки заняты и голова тоже, только где-то там, в глубине, сочится, двоится, ветвится тонюсенький ручеек.

Разобрать концы сюда, теперь сюда, щелк — вошло в разъем.

А в Столице, небось, дождь. Лупит по крыше, лужи пузырятся. Интересно, кто за моим столом сидит.

— Давай вот так. Ага. Нет, еще немножко.

Скорей бы на станцию! Чертов скафандр, прямо как блох в него напустили!

— Что-то я тут не пойму. Глянь, Майх.

Как же это я без Майха назад ворочусь? Правда, если до Ктена… А что мне Ктен? Ладно, нам бы еще туда попасть. Кто их знает, эти игрушки: возишься, возишься, а оно возьмет и…

Дни шли, и они уже снова сидели на станции, сменяя друг друга у стендов. Совсем дом родной, Хэлан даже пожалел немного, что скоро придется ее бросать.

Странное дело: здесь он не бывал одинок. Один на один с собой — и все-таки не один. Кто только ни приходил к нему в нескончаемые часы вахт: живые и мертвые, друзья и враги. Можно было договорить и доспорить, но это была только игра, и он знал, что это только игра, и лишь один Ресни не был игрой. Приходил, садился в сторонке, вспугивая выдуманных гостей, и Хэлан сам заговаривал с ним — с полуфразы, с полуслова, с полудодуманной мысли.

— Знаете, Нирел, а я так ведь и не понял, чего я хочу. Нет, планы всякие есть, а вот чего мне надо? Чтоб все по-другому было? Так я сам по-другому жить не захочу, заставь меня — на стенку полезу… как все. Ну, ладно, дала мне жизнь по мозгам, сдвинула с места, а ведь отпусти, я, пожалуй, опять в свой угол залезу — и не тронь меня. А, Нирел?

— Мы, — цивилизация одиноких людей, — задумчиво отвечал он. — Как-то распались все связи между людьми, и у каждого есть он сам: его потребности, малые или большие, и жажда удовлетворить их любой ценой. И все-таки мы не безнадежны — и тому пример мои товарищи. Пришла беда — и сразу с нас все облетело. Амбиции, тщеславие, все то мелкое и вздорное, что так раздражало нас друг в друге. Мы стали просто людьми, надеюсь, нам удастся остаться людьми до конца.

— Так что же: так и жить в беде? Ничего себе жизнь!

— Почему я стал свободным только здесь? В горе, в отчаянии, в страхе смерти? Наверное, нельзя быть свободным — даже внутренне — под чудовищной тяжестью государства — монстра. Да, мы к этому так привыкли, что эта тяжесть кажется нам свободой. Мы ощущаем ее, только когда она чуть приподнимается с наших плеч, как только в невесомости понимаем, что такое притяжение планеты. И я думаю о миллиардах людей, вжатых в землю чудовищной тяжестью чудовищного государства. Кем бы они были, что бы они смогли, если б убрать или хотя бы ослабить этот гнет?

— Вот вы куда гнете? Ну, не знаю. Ежели эту машинку поломать, так что от нас останется? Где вы таких дураков найдете, чтоб сами захотели думать? Вот я… в первый раз пришлось, чтоб за других решать… ох, страшно! Одно дело, как у нас: машинка крутится, никто ни за что не отвечает… а если нет? Ну, подумайте! Если нет аппарата — значит, ты уже не винтик, значит, жить так, чтоб за каждый свой шаг отвечать…

Вот тут его и поймал Майх. Вошел потихоньку — Хэлан и не услышал, почувствовал, только, что кто-то есть. Ох, черт! Не дай бог, вслух говорил!

— Ну, чего прячешься? Вылезай!

— Я не прячусь, — сказал Майх. Подошел и сел рядом. — Мешать тебе не хотел.

— Чему мешать-то?

— Думать. Далеко ты от меня ушел.

— Раньше вышел, — хмуро ответил он. Сидел и без надобности пялился на стенд, будто Майх и впрямь застукал его на чем-то стыдном.

— Если темп не потеряем, закончим дней через 12. Ты рад?

— Чему?

— Что, еще сердишься?

— Детский разговор, Майх. Сержусь — не сержусь. Что, ты у меня игрушку забрал? Дело ведь не в том, драться или нет. За что драться?

Майх вдруг улыбнулся.

— А за что драться, Хэл? За жизнь — нельзя. За друзей — нельзя. За это все — нельзя. Сложновато для меня!

— Неужели?

— Ладно, — сказал Майх. Встал, прошелся по комнате, переключил что-то на стенде. — Только без подсказок, Хэл. Не люблю в конец задачника заглядывать. Значит, надо определить цель? Добраться до корабля. Спасти Лийо и помочь Николу. Все очень просто — до самого Ктена.

— А что тебе Ктен?

— То же, что и тебе, Хэл. Поворот. Только пошли мы в разные стороны. Разные задачи, понимаешь? Моя — прорваться любой ценой. Никого не жалеть. Ничего не щадить. В этой драке по-честному нельзя. Как они нас — так и мы их.

— Удобно.

— Да! — с яростью сказал Майх. — Даже слишком! Ты сравни, что ты знал, а что я. Ты в этом болоте, как рыба, а я… я чуть не спятил, когда вы меня мордой… в это!

— Ну да, конечно. Твоя правда. Извини, малыш.

— Погоди. Значит, задача: прорваться. И тут вопрос: зачем? Спасти Лийо? Невозможно. Здесь мы все трое обречены. Улететь? Ну ладно, летим. А зачем? Просить помощи? А кто мы такие, чтоб ее просить? Мы что, можем говорить за всех?

— А ты не переживай, — сказал Хэлан. — Можем и не просить.

— Тогда, выходит, твоя правда: не за что драться!

Хэлан хотел что-то сказать, но Майх не дал:

— Говорю же, погоди! Когда ты меня умыл, я сел и стал думать. Понял: слишком много нагара, пора продувать дюзы. Куда меня повело? Вроде, не ты меня, а я тебя за руки должен хватать. Понимаешь: подумал — и сам удивился. Когда узнал, что ребят убили… я ведь с ними не раз летал… крепче родства… Когда думал, что Лийо нет… когда нас гоняли, как… нет, ты пойми: будто так и должно быть. А теперь не могу. Ведь мы ни в чем не виноваты, черт побери! За что нас так? Почему нас можно убивать, Хэл? Почему можно, чтобы были и Ктен и Намрон? Почему нужен или не нужен контакт решают не ученые, а чинуши?

— Ого, сколько «почему»!

— Детские вопросы, да? Иногда полезно задавать такие вопросы. Почему, едва я родился, моя жизнь была определена? Не умом, не характером — тем, кем я родился. Почему каждый из нас должен быть подследственным и поднадзорным в собственном мире?

— Ты гляди, заметил!

— Не надо, Хэл! Просто подумал: а зачем мне куда-то лететь? Помощи просить не хочу, врать не умею, хвастать нечем. Оно конечно, поглядеть бы… знаешь, для нашего брата, космача, такой полет… Но ведь ты же не полетишь?

— Конечно, нет. У меня свой мир есть, буду я по чужим таскаться!

— Думаю: был бы Никол один… но с ним ведь Лийо, он-то может лететь — нигде нас не осрамит.

— Ох, торопишься, Майх!

— Да нет, не очень. — Поглядел на Хэлана и засмеялся: — Что, не хочешь в долю брать?

— Доля больно незавидная.

— Какая выйдет. Это ведь и мой мир, Хэл! Почему это ты можешь за него драться, а я нет?

— Характер драчливый.

— Иди ты со своим характером! — весело сказал Майх. — Куда ты без меня денешься?

— Никуда, — ответил Хэлан покорно. — Вместе и пропадем. Ты-то себе хоть эту задачку представляешь?

— Лишь бы ты ее себе представлял. Прокладывай курс, а я тебя мигом доставлю. Хоть на Ктен, хоть на Авлар…

— Хоть на тот свет. Нашел себе капитана! Первая голова…

— Ну, головы у нас будут. Целый Ктен. И люди будут.

— Целый Авлар?

— Ну, целый — не целый… Хватит меня запугивать, Хэл. Это мое право, никому его не уступлю.

— Спасибо, Майх, — тихо сказал Хэлан.

Они стояли и глядели друг на друга, и, глядя в эти спокойные, твердые глаза, он вдруг поверил — впервые — что из этого все-таки что-нибудь выйдет.

…Прилетели они без оркестра и улетали по-тихому. Все сделали, прибрали на станции, обработали бумаги консервантом и вышли налегке в блистательно-мертвый мир.

В последний раз сквозь колкие ледяные острия, сквозь текучий проблеск рыжих радуг, в последний раз по прозрачно-янтарной тропе, в последний раз под невидящим взглядом Фаранела.

«В последний раз, — высвистывает птичка в шлеме. — В последний раз, в последний раз, в последний раз». Веселенькая песня! Второй сезон, как все в последний раз.

— Майх! — просто, чтобы перебить надоедливый голосок, и без него тошно. — А может, не будет перехватчиков?

— Вряд ли. Захват бота на Тенаре, самостарт автомата на Ктене, корабли на Намроне. Цепочка ясная. Ничего Хэл, проскочим.

«Может и проскочим, — подумал он, — не привыкать. А не лежит душа переть на тот корабль. Повернуть бы — и за дело!»

Он усмехнулся: опять хитришь! Трусишь, брат. Не так страшны перехватчики и патрули — сам корабль. Это ведь слова: «чужой, чужое», говорить-то легко, а вот увидеть да почувствовать, как это: чужое, по правде чужое, не из нашего мира. Тгилом надо быть, чтоб не обделаться. И — не свернуть.

«Точка опоры»? Да, Кел, опять вы правы, черт вас побери, надоели вы мне со своей правотой! Ни черта у меня нет, кроме этого. Одно-единственное: через 20, ну, 30 лет они прилетят, и надо суметь их встретить. Что, не убеждает?

— Нет, — сказал он себе, — ни капельки.

— А это потому, что ты корабль не видел. Вот посмотришь, убедишься, что они на сто лет впереди, в сто раз сильней, улику какую-то прихватишь…

— Ага! Ты это своей бабушке расскажи!

— Ну и пошел ты, — сказал он себе. — Нашел, когда сомневаться! Зубы стисни — и вперед!

…Он остановился, потому что остановился Майх. У самого корабля стояли они, и корабль был единственным тусклым пятном в сияньи равнины. Темен и грязен был их корабль, плод темной и грязной цивилизации, памятник грязных людских дел в чистоте безлюдного мира.

Тлели стартовые огни, притулился к одной из опор подъемник, и брезгливо стекал по обшивке обманчиво-теплый свет. Вот и все. Перевернем страницу.

— Ну, Майх! О чем задумался?

— О свободе, — ответил Майх и смущенно поглядел на него. — Вдруг почувствовал: свободен! И не по себе.

— Занятно! Какая же свобода, если все решено?

— Понимаешь, до сих пор… это был побег. Нас гонят — мы убегаем. А теперь… Раз мы сами выбираем судьбу, значит, свободны?

— Выходит, что так.

И Майх, коротко, торжествующе улыбнувшись, шагнул к подъемнику. К свободе.

Оглавление

Елизавета МАНОВА . ФЕНОМЕН ДВОЙНИКОВ (сборник)

  ЛЕГИОН

    1. СОЛДАТИКИ

    2. НЕСТАНДАРТ

    3. ГОРОД

    4. ЛАБИРИНТ

    5. ТЕНИ

  ОДИН ИЗ МНОГИХ НА ДОРОГАХ ТЬМЫ…

    1. КАКАЯ-ТО ИЗ СМЕРТЕЙ

    2. АЭНА

    3. ТОРКАС

    4. ВАСТАС

    5. РАНСАЛА

    6. ДВОЕ

    7. ЗАСАДА

    8. БЕЗЫМЯННЫЙ БОГ

    9. ДАГГАР

    10. УЗЛЫ

    11. СВОБОДА

  ДОРОГА В СООБИТАНИЕ

  КОЛОДЕЦ

  К ВОПРОСУ О ФЕНОМЕНЕ ДВОЙНИКОВ

  ПОБЕГ

Реклама на сайте