«Пустое...»

ПУСТОЕ…

― Тебе удобно?

― Да.

― Не холодно?

― Нисколько.

― Ну, и слава богу. Отдыхай. Теперь самое время. Дайка я подоткну тебе одеяло. Вот так… И старайся ни о чем плохом не думать.

― Если б все так было просто!..

― Но врачи ведь обещали! Зачем им обманывать? Они сделают… Я сам сегодня слышал: по всем данным, кризис миновал…

― И ты веришь? Вот наивное создание!.. Да это же одни слова, пустые отговорки! Будто я не знаю… Сколько уж старались!.. Ничего не помогло. Сначала паралич, а после ― эта слепота… И голова болит. И каждый день ― одно и то же… Я устала…

― Прекрати! Опять ты за свое!.. Нельзя так расслабляться! Вот увидишь…

― Что? Что еще может измениться? Мне теперь остается одно… Да помолчи, пожалуйста, я все прекрасно знаю! И хотела бы ― но… я уже не верю… Ни во что. Пойми! Только ты еще бодришься…

― Тебе это, наверное, до жути недоело…

― Почему ты так решил?

― Мне кажется…

― А вот и нет! Чудак! Совсем наоборот. Как раз, когда ты здесь, мне почему то легче. Словно я и в самом деле начинаю поправляться… Честно—честно, и не удивляйся! Я вдруг чувствую себя совсем девчонкой, которой можно и похныкать, ― все равно ее погладят по головке… И, знаешь, иногда и вправду хочется забыть все, стать ребенком и… начать все с самого начала. Чтоб пропала эта боль, и темнота, и неподвижность… Хочу бегать по летней лужайке, рвать цветы, слушать дождь и видеть небо…

― Хм… Действительно, чудесно… Ты все это помнишь? Помнишь детство?

― Разумеется! До самых крошечных деталей ― все все все! Ведь если б я не помнила, мне было бы совсем невыносимо. Ну, а так… Представь: я словно бы владею целым миром, удивительным, далеким… Будто вновь и вновь переживаю все, что много лет назад со мной происходило. Вновь и вновь… Это приятно и… даже иногда по—настоящему волнует. Мне кажется, я помню каждый день, свой каждый шаг… Я помню солнце, море и траву, и дождь, и горы, и леса, и небо, и луну, и звезды… Я могу увидеть их в любой момент, как только захочу, а иной раз прогоняю, ненавижу… Хочешь, я расскажу тебе всю свою жизнь, день за днем, все то, о чем думала тогда и думаю теперь? Ты хочешь?

― Нет, милая, уж ты не обижайся, но, пожалуй, на сегодня хватит. Уже поздно. Ты, наверное, устала. Постарайся ка уснуть. Спокойной ночи.

Перед глазами ― пустота. Нет—нет, на самом деле кругом множество предметов, назначение которых, впрочем, не понять, и белые стены, и в комнате, быть может, горит свет… Но ничего этого не видно. Она ― слепа. Слепа и неподвижна, как доисторическая мумия. Конечно, сердце еще бьется, кровь бежит по телу, она по—прежнему жива ― пока, но…

До чего нелепо и мучительно лежать вот так ― оцепенев, сосредоточившись лишь на себе, непроизвольно отмечая всякий раз: «День ― вечер ― ночь… вот, кажется, и сутки миновали», и с нечеловеческим, недопустимым равнодушием подсчитывать затем: «А до конца осталось… мало, ну, еще чуть—чуть, еще немного, а потом—то ― все…»

Ей было доступно то, от чего другие бы с испугом отвернулись. Она могла шутить, смеяться и говорить о том, что для живущих обозначено понятием «Ничто», как люди говорят обычно о своих мелких бытовых невзгодах. Ее чувства, иссушенные первоначальным страхом умереть, в конце концов как будто бы отъединились от нее, давно уже существовали сами по себе.

Она сообщала: «Я и сегодня все еще живу», но слова эти звучали так, точно она невольно сожалела: «Что—то я не выспалась сегодня…» Ее единственной отрадой сделались воспоминания. Она отдавалась им ― с отчаянной, эгоистичной страстью, с пылом стареющей любовницы, целиком отключаясь от нынешнего существования. Какой—то постоянный полусон, где не осталось места для реальности… Верней сказать, эта реальность и была тем самым зыбким полусном…

А потом появился Лот… Так назвался ее собеседник, который, в сущности, стал новой нянькой: день—деньской ухаживал за ней, и развлекал, и утешал…

Она поначалу почти не обращала на него внимания ― ну, и что с того, что он все время рядом, суетится, пробует помочь?! ― ведь он никак, никоим образом не связан был с ее воспоминаниями!

Он говорил, увещевал, о чем—то спрашивал ― она молчала или отвечала изредка и невпопад. Однако время шло, и мало—помалу стена упрямого равнодушия дала трещину, и не в одной привычке было дело: что—то в собеседнике внезапно привлекло ее ― послужило ли тому причиной невзначай оброненной слово или просто ласковая интонация, она не знала. Да и не появлялось надобности выяснять!

Теперь, когда Лот почему—либо отсутствовал, задерживался где—то, она принималась волноваться и скучать, ощущала себя брошенной, не нужной никому и одинокой ― да—да, ей с каждым днем все больше не хватало Лота; незаметно для нее самой он, подобно новому персонажу из воспоминаний, прочно вошел в ее однообразную тусклую жизнь.

Она даже придумала ему подходящую внешность, подобрав из своей памяти наиболее запомнившееся и понравившееся ей лицо. Кем был его истинный обладатель, она не могла с точностью сказать. Но почему—то простодушно верила, что Лот обязан быть именно таким ― или хотя бы почти таким же… Видимо, она нуждалась в этой вере.

― Тебе со мной не скучно?

― Что ты! Как только в голову пришло!.. Мне тебя частенько не хватает. Честно—честно! Я уже привыкла… Угадай, о чем я сейчас думаю?

― Да уж, наверное, о солнечной лужайке или о грибном дожде?!

― А вот и нет! О звездах!

― Ну? С чего бы вдруг?

― Не знаю… У меня всегда… темно… Ночь… И звезды возникают сами… Они такие забавные ― суетятся, мигают… Тебе, поди, и слушать—то меня смешно?

― Нет—нет, продолжай! Это все мой дурацкий вопрос… Извини.

― …А вокруг звезд ― планеты, и на них люди.

― Люди?

― Да. А что тут непонятного?

― Но как ты себе их представляешь?

― Очень просто. Они ― всякие. И такие, как мы, и совсем не похожие… Я не могу так сразу объяснить тебе, какие именно они, мне не хватает нужных слов, да их, пожалуй, и нельзя обрисовать словами, не получится ― их надо видеть. Как тебя, например…

― Меня? Гм…

― Ты удивлен? Я чувствую… Но я и вправду вижу! Нет, не глазами, тут ― другое… Ты… ну… словно существуешь где—то там, во мне…

― Какой же я, по—твоему?

― Да как тебе сказать… Не так—то это просто…

― Все равно ― попробуй!

― Ладно. Тогда слушай… Ты ― высокий, сильный, у тебя, должно быть, светлые густые волосы, лицо доброе и ласковое, и глаза ужасно добрые, но только отчего—то грустные… Как у больного ребенка… Ты очень умный и все—все на свете знаешь. Когда я сплю, я часто вижу тебя и завожу с тобой разговор, точно наяву. Ну, скажи, ведь ты такой, я угадала? Впрочем, нет, молчи. Я ничего по—настоящему не знаю ― только все придумываю, выбираю… Ты, пожалуйста, не смейся. Но я все равно хочу, чтоб ты остался для меня таким же, каким кажешься всегда. Так будет лучше… Правда?

…земля внезапно провалилась из—под ног тягучая тоскливая мелодия точнее даже не мелодия а бесконечно нарастающий аккорд где ясно слышен перебор всех мыслимых обертонов вдруг оглушил и закрутил и поволок неведомо куда и вспыхнул свет и на мгновение он стал неистовым и нестерпимым а потом исчез разверзлась пустота и звезды там и сям бегут летят и возле каждой как игрушечные кружатся планеты прыгают мелькают вот одна вот пять вот десять двадцать миллион и люди всюду люди почему—то одинаковые на кого они похожи ах ну да ведь это Лот ведь это он смеется он и отовсюду его крик несется заставляя трепетать планеты вдруг исчезли только море волны точно небоскребы на колесах очень страшно спрятаться куда бежать а это что смотрите ребятишки на голых попках мчатся с горок быстро вниз и прямо в воду брызги смех

― А—а—а помогите

женщина на мокром берегу рыдает и заламывает руки тянет к морю и отчаянно кричит нечеловеческий тоскливый вопль и чайки подхватывают и несут его над пенными волнами в даль в никуда

― Сын там он тонет помогите

почему никто не шелохнется люди неподвижны все застыли господи ну что же вы да оторвитесь сдвиньтесь ведь беда же погибает человек живой

это не люди здесь их нет здесь только статуи холодные немые только копии людей их много несусветно много неподвижно—благородных истуканов

волны с размаху ударяются о скалы бьют наотмашь статуи тр—рах—х—ах и разом кончено рассыпались на миллиард кусков в пыль фейерверк раздробленных молекул

― Спасите же спасите

женщина обезумела вконец бессильно повалилась на песок рвет волосы царапает лицо рычит и плачет

волны как живые милосердствуют выносят сына на сырую отмель мать точно самка ослепленная инстинктом вскакивает прижимается к нему

― Сынок мой милый целый мертвый не—е—т

а чайки кружатся кричат нелепо жутко…

Вот и день прошел.

Еще один обычный день.

Такой же ненужный и тягучий…

А до конца осталось ― в общем—то немного. Мало дней осталось до конца…

― Я сегодня отвратительно спала.

― Что так?

― Не знаю. Какой—то сон привиделся… Бессмысленный, жестокий…

― Просто ты вчера переутомилась. Тебе нельзя много говорить. И часто волноваться.

― Господи, ну, сколько можно ― этого нельзя, того нельзя! Ведь я еще жива…

― Все верно. Именно поэтому. А как иначе? Полагаю, только мертвых ограничивать ни в чем не стоит… Не поймут и не оценят.

― Ну и шутки у тебя!

― Я не шучу. Любому, чтобы долго жить, необходимо точно знать свои границы. А тебе ― особенно. Уж ты не обижайся на меня…

― Возможно, ты и прав… Но не могу я по—другому, не могу! Все упорядочить, существовать ― от сих до сих… Ведь я же не машина…

В комнате ― молчание. Пауза. Длинная и пустая, как бесфонарная ночь. Нехорошая пауза. Кажется, что—то совсем рядом напряглось, натянулось и ― дрожит, готовое вот—вот разорваться. Кажется, сейчас ― сию минуту ― что—то разом лопнет и, защемив тишину, зазвенит, разлетаясь на тысячи микроскопических осколков…

В чем дело? Что произошло? Отчего стоит эта ватная, пугающая тишина?

― Лот! Ты где? Ты почему молчишь?

― Что—что? Ах, да, не обращай вниманья, все нормально, успокойся. Просто я задумался, отвлекся на секунду… Ты о чем—то говорила… да, ты вроде бы сказала: машина ― не может чувствовать и волноваться…

― Я так не говорила, Лот. Я только сравнила себя… Хотя, по большому счету… Машина не должна это уметь. Иначе она перестанет быть машиной…

― Вот оно что… Ты, значит, так считаешь…

И снова ― пауза. И снова ― тишина, неуютная, скользкая, холодная, как липкая бумага… Что она сказала? Наверное, ляпнула невзначай такое, чего не должна была вовсе говорить. Ее слова задели, похоже даже ― оскорбили Лота. А что в них особенного? Вот чудак! Ах, если бы она была здоровой, если бы она и впрямь могла все видеть!..

― Ты любишь музыку?

Смешной вопрос! Определенно Лот старается дать разговору новое течение, чтобы уйти от неприятной темы. Хорошо, пусть так…

― Конечно!

― Тогда что б ты хотела послушать сейчас?

― Я не знаю… Как скажешь.

― Ну, а все же?

― Что—нибудь спокойное… И… пожалуй, грустное немного. Это вызывает нежность…

― Будь по—твоему.

Вновь тишина. Теперь ― заполненная ожиданием…

Щелчок…

…и неожиданно поднялся ветер порывистый тугой что—то кружится над землей как листья

ах ну да она в саду стоит на краю аллеи узкой и прямой упирающийся в горизонт серо—коричневый луч дороги без начала и конца и никого вокруг нет страшно хочется заплакать и уйти и вслед за тем позвать лишь бы утешили хоть как—то обнадежили и улыбнулись кротко добро но к кому взывать кого просить никто и не услышит

пусто бесприютно пусто одиноко нет ни пониманья ни ответа черные старинные деревья вдоль аллеи ветви мокрые тяжелые переплелись подобно пальцам дряхлых стариков и чуть шевелятся едва задует ветер осень на планете листья почти всюду облетели день бесцветен как и облака лохматыми тенями проносящиеся в поднебесье сеет дождь

а дорога точно неоконченный упрямый шаг вперед бездумно тянется за горизонт и ветер дует ей вослед и угодливо прощально кланяются безобразные деревья

сад неожиданно пропал развеялась взлетевши к облакам аллея ветер стих…

― Лот, что это было?

― Густав Малер. Песни об умерших детях. Я… неверно выбрал?

― Нет—нет, что ты! Это было замечательно. Как раз то самое… Но… почему ты мне воспроизвел их, а? Ведь это ты так захотел?

― Не то чтоб захотел… Просто пытался угадать. Порой и вправду хочется взгрустнуть ― тогда как будто лучше понимаешь, что к чему… Зачем…

И еще день прошел. Сколько их осталось позади? А впереди ― если прикинуть… Страшно. Даже оглянуться не успеешь…

― Стань я волшебником, чего б ты пожелала?

― Быть здоровой.

― А еще?

― Еще?.. Вновь очутиться в парке. Чтоб стояла осень… Пусть печальная, но золотая…

― Осень! Тоже мне, сказала! Увядание, тоска… То ли дело весна!

― Нет. Осенью ― проще… Лучше как—то чувствуешь других и… себя.

― Ты уверена?

― Не знаю…

Она улыбнулась, точней, попыталась улыбнуться, но вышло это у нее неловко, даже жалко, будто она извинялась невесть перед кем…

― Скажи мне, Лот, какой был день?

― Когда?

― Сегодня! Что мне дело до вчерашнего?

― О, день чудесный. Прямо ― сказка! Люди сняли меховые шкуры и млеют. Апрель…

― Уже апрель… Лот, я старая?

― Ну вот еще! Глупости какие… А небо синее ― ни облачка, и…

― Лот, я уродливая, некрасивая?

― Да с чего ты взяла?! И вообще ― откуда эти мысли?

― А все—таки, Лот…

― Ну, прошу, не думай ты об этом! Разве ни о чем другом нельзя поговорить? Зачем…

― Так, интересно… Ты же знаешь ― меня всегда интересуют нелепые вещи.

Она чувствовала, что еще секунда ― и она бесстыдно разревется. Конечно, это все глупости. Ерунда, которой не стоит забивать голову. Особенно сейчас… И все же… Нет, нет! Нельзя.

Она должна все знать! Немедленно, всю правду ― даже если будет больно… Слишком долго она не решалась, не считала нужным и возможным говорить о себе, слишком долго не думала о том, что есть такое… Кто такая… И теперь… Иначе… Иначе… А что же, собственно, иначе?

― Ты плачешь?

― Может быть. Сама не знаю. Я устала. От всего…

― Ну, что с тобой такое? Объясни. Что—то беспокоит? Нездоровится, да?

― Ничего, Лот. Ничего не случилось. Не принимай близко к сердцу. Просто я глупая, капризная девчонка. Просто я боюсь… одна…

Ах, какая она сейчас, наверное, жалкая и беспомощная!.. Даже в зеркало не в силах заглянуть. Как хотела бы она хоть с кем—то поделиться сокровенным, главным, так будоражащим порой! Поведать о заветном, наболевшем. И в ответ ― услышать о себе всю правду… Утешение? Быть может. Это тоже иногда необходимо… Утешение обычно лживо ― так ведь для того оно и существует! Ложь во спасение?

А впрочем, в этом тоже есть резон… Лучше уж вовсе не ведать своих недостатков и уповать, что все благополучно, чем постоянно наблюдать, анализировать ― и мучиться от горькой мысли, что они сильней тебя…

Она ― одна. Ничтожная, целиком зависящая от других, она ― при всей чужой заботе ― бесконечно одинока. В том—то и беда, в том—то и дело, что она сама не знает, что же именно ― в отчетливом словесном выражении ― ее тревожит! Она ровным счетом ничего не понимает, и случилось это не сегодня, не вчера ― давно. Нелепый, дьявольский клубок, в котором ей никак не разобраться…

― Я устала, Лот.

― Да, я уже заметил. Ухожу.

― Лот… Лот…

― Я слушаю. Ты что—нибудь хотела попросить?

― Нет, Лот. Пустое. Ни к чему… Спокойной ночи.

― Что ж, спокойной ночи.

― Да постой же, погоди!

Пауза. Проклятые сомнения, проклятая болезнь! Боязнь… Нельзя, нельзя… А почему?

― Лот, поцелуй меня… на прощанье… Кажется, мы больше никогда…

В комнате все словно затаилось. Тишина.

― Уже ушел…

Осторожный скрип половиц возле кровати. Странный, чуть скулящий звук… Будто собака растерялась перед дверью, за которой спрятался хозяин…

― Лот, ты здесь? Не надо, не молчи, прошу! Ну, подойди же ты ко мне! Ведь я все… понимаю, вижу! Я должна тебе сказать…

Молчание. И долго—долго ― тишина.

― Нет, все—таки ушел… Наверно, показалось…

И еще день миновал.

Возникнув по обыкновенью ниоткуда, он туда же и ушел, не взяв с собою ничего. Ничего… Земля сделала свой оборот, и день отлетел в ничто, словно сброшенный ею листок. А впереди не осталось ни единого дня. Впереди тоже была пустота…

Ничто не помогло. Агония началась внезапно. И, прежде чем успели предпринять что—либо, все уже было кончено. Она умерла, так и не дождавшись осени, хоть и печальной, но волшебно—золотой…

В комнате ― суета. Люди в белых халатах снуют по помещению и лишь время от времени ― то ли с сожалением, то ли с досадой ― бросают взгляды на кровать, непривычно высокую и похожую скорее на операционный стол.

На кровати лежит мертвая обезьяна.

Опыт не удался. Искусственно выращенный и заполненный всевозможной информацией мозг был помещен в черепную коробку шимпанзе, но так и не сумел прижиться там. Ученые чего—то, как бывает, не учли ― либо природа и на этот раз взяла свое ― и человечий мозг, точно птенец, выпавший из родного гнезда, оказался неприспособленным к дальнейшему существованию. Созданный по воле других, он не нашел в себе сил проявить собственную волю, чтобы выжить в этом чересчур условном для него реальном мире.

Или же не захотел…

Вот и осень пришла. Она явилась к людям незаметно, будто крадучись, словно опасаясь, как бы не погнали ее прочь ― незваную дождливую предвестницу зимы. Шаг за шагом осень плотно утоптала землю, обложила ее бурыми от влаги листьями, и лето, наконец, признало себя побежденным.

Как всегда…

Под зданием института есть огромный подвал. В нем пусто и темно. Старинный, брошенный подвал, где уж давным—давно никто не появлялся… Толстые стены гасят все посторонние звуки, и в подземелье царит непроницаемая тишина. Кажется, время остановило свой бег, жизнь замерла, и все тревоги и невзгоды, все, какие существуют на земле, уменьшились, сократились до ничтожно малого размера и слились в точку, вовсе неприметную, подобно тому месту на дне старинного заросшего пруда, куда забросил кто—то, озоруя, крошечный обломок камня.

Время покрылось плесенью, слежалось, никем не тревожимое, и, могло показаться, будет таким же через час, и через день, и через многие—многие годы…

Среди темноты ― в дальнем углу ― стоит большой пыльный ящик на колесах. Это ― целевой компьютер, безнадежно устаревший и теперь никому, по существу, не нужный. Списали, как положено, однако разрушать не стали. Просто отвезли в подвал ― и позабыли…

Тут он и остался, издали, будь хоть немного посветлей, похожий на уродливую мышь, боязливо жмущуюся к стенке и все ждущую чего—то…

Впрочем, посторонний наблюдатель, очутись он здесь, заметил бы и кое—что иное…

Временами, правда, очень—очень редко, словно легкий ветерок проносится по залу. Точно заскучавшая в своем великом одиночестве вселенная, вдруг сжалившись над сонной убогостью этого застывшего мирка, вдувает в него сквозь неведомое оконце немного жизни и, зачарованная, смотрит, мигая далекими звездами, на то, что происходит в подвале.

Мягко шурша по кафельному полу, на середину зала выкатывается старый аппарат. Его не видно. Только зеленый огонек и еще два красных настороженно мерцают в темноте. Минуту машина стоит беззвучно. Она вспоминает.

А потом:

― Ох, Лот, Лот… Стар ты стал… И ни на что не годен. Как калека… Это ты—то!.. Ты ― высокий, сильный, у тебя светлые густые волосы, лицо доброе и ласковое, и глаза добрые, но только отчего—то грустные… Видишь, ты какой! И ― никому не нужен… Да… Вот именно. Хе—хе, ― он негромко смеется, надтреснутым и неестественным смехом. ― Да, Лот… Все теперь кончено… Все…

На секунду—другую он умолкает, а вслед за тем неожиданно тихо, будто воскрешенное время, казалось, навсегда спугнутое и пропавшее, раздается под сводами подвала странная торопливая речь. Лот вспоминает ― он снова весь там, в неясном трепещущем прошлом…

― …Тебе удобно?

― Да.

― Не холодно?

― Нисколько.

― Ну, и слава богу…

Да, Лот, все в прошлом. Ты, безусловно, прав. Оно ― как тонкая паутинка. Чуть потянешь, нажмешь ― и нет его… Порвалось. Безвозвратно. И ты, Лот, лелеешь его. Оно дороже тебе всего на свете. Но помнишь ты, Лот, ведь когда—то и оно было настоящим. Ты был тогда ― как пилот, еще неопытный и только начинающий летать. Ты потерял свое настоящее. Паутинка жизни оборвалась ― и не осталось ничего. Нерадивый пилот, ты проспал ясный летный день и вместе с ним ― свое счастье. Для тебя осталось только прошлое. Только прошлое… Что ты скажешь на это, старик?

А на улице ― осень. Дует, словно тщась неведомо кого догнать, промозглый ветер, сыплет дождь. Пусто в мире. Стоит осень ― давняя, печальная, но почему—то совсем не золотая…

Капля катится по крыше… Переливается, вытягивается, падает…

Дзын—нь!..

И разлетается на тысячи сверкающих осколков…